Падение империи Феликс Людвиг Юлиус Дан
        Феликс Дан
        Падение империи
        Перевод с немецкого
        Редактор О.В. Трапезникова
        I
        Прошло немногим более полутысячелетия со времени рождения Христа Спасителя.
        Теплая летняя ночь накрыла черной шапкой прекрасные берега древней Адриатики. Ни единой звездочки не виднелось на небосклоне, скрытом густыми клубящимися тучами, бешено мчавшимися под напором порывистого ветра. Грозное дыхание разыгравшейся бури безжалостно трепало стройные пинии и нежные маслины, покрывающие склоны гор, окружающих Равенну. Мирно спит итальянская столица Германской империи, несокрушимая твердыня, возведенная великим Теодориком как бы в пику древнему Риму, развенчанному его победителями — готами. Побежденные гордые потомки римских героев утешают свое больное самолюбие, называя своих завоевателей еретиками и варварами, но это не помешало арианам-готам создать великую империю на развалинах древнего Рима, и гений германского народа, казалось, воплотился в величественную личность Теодорика, к ногам которого пали изнеженные внуки когда-то непобедимых Сципионов и Германиков. На развалинах римского могущества выросло царство готское, с которым тщетно пытались справиться византийские императоры, все еще носившие громкий титул «римских цезарей», несмотря на то, что разноплеменные варвары
уже давно доказали потомкам Константина Великого пагубное значение разделения мировой империи на западную и восточную, разделения, равнозначного уничтожению древнего ее могущества и народной силы.
        Год от года смелей делались дикие и полудикие племена, тесным кольцом окружавшие великую римскую державу. Год от года становилось трудней бороться с ними изнеженным потомкам цезарей. Все чаще откупались они золотом от врагов, которых уже не могли победить оружием, откупались до тех пор, пока не нашлись великие умы между варварами, устоявшие перед соблазном золота, предпочитая ему славу завоевания.
        Началась борьба завоевателей между собой.
        Великий вождь славянства Одоакр не одно десятилетие оставался полновластным хозяином Италии, все еще носившей название Западно-Римской империи. Его сменил другой завоеватель, легендарный герой германцев, вождь готов — Теодорик… Долго боролись между собой два богатыря, два народа, два принципа, — но, наконец, Теодорик одолел Одоакра, и на развалинах славянского государства создалось владычество готов… Теодорик Великий спокойно царствовал в своем неприступном горном гнезде, более похожем на крепость, чем на столицу.
        Крепко спит Равенна, не заботясь о бешеных порывах ветра и грозных раскатах грома, гулким эхом рассыпающихся в окрестных горах. Гроза небесная не пугает храбрых готов, не боящихся никого и ничего на свете, кроме немилости своего вождя-короля, национального героя.
        Не пугает приближающаяся гроза и старого воина, неподвижно сидящего на ступеньках полуразрушенной лестницы древнего храма Нептуна, выстроенного на одном из ближайших холмов язычниками и уничтоженного победой христианства. Ныне от роскошного святилища остались жалкие развалины. Ночной ветер свободно разгуливает по опустевшим дворам, по молитвенным залам с обвалившимися потолками. Неумолимое время довершает свою разрушительную работу… Иногда тяжелый камень скатывается к ногам неподвижно сидящего, угрожая раздавить его своим падением, но одинокий готский воин не шевелится, несмотря на видимую опасность, поглощенный собственными мыслями. Все так же неподвижно сидит он на верху заросшей кустами и травами лестницы, устремив напряженный взор на Равенну, скрытую в ночной тьме, не замечая бурных порывов ветра, треплющих его седые кудри, выбивающиеся из-под шлема, украшенного громадными турьими рогами, и длинную серебристо-белую бороду, падающую широкой волной на могучую грудь.
        Долго сидел старый богатырь неподвижно, точно каменное изваяние, пытливо вглядываясь вдаль сквозь тонкую завесу начинающегося дождя. Внезапно глубокий вздох поднял тяжелый железный панцирь, и жизнь, казалось, вернулась к этой одушевленной статуе. Глубоко впалые глаза под белыми бровями ярко сверкнули, а сильные руки, опиравшиеся на громадный древнегерманский меч, разжались.
        - Идут, — прошептал старый воин. — Наконец-то… Это они. Я в них не ошибся… — И вторично глубокий вздох шевельнул серебристые пряди белой бороды, а радостная улыбка осветила суровое, строгое лицо.
        Медленно, величественной поступью спустился он по шатающимся мраморным ступеням навстречу приближавшемуся факелу, казавшемуся звездочкой, тщетно борющейся с темнотой бурной ночи.
        Быстрые мужские шаги заметно приближались и вместе с ними приближался красный свет восковой свечи, защищенный от дождя и ветра красивым фонарем на длинной рукоятке. Художественная работа этого светильника, искусно выкованного из красной коринфской меди и расширявшегося кверху в красивый шестиугольник, все стороны которого заполняли тонкие пластинки слоновой кости с выточенными на них сложными узорами, была поразительна. Молодой же человек, державший этот прелестный светильник, был так прекрасен, что, казалось, рука его не могла прикоснуться к чему-либо грязному или неизящному.
        Трудно было бы художнику найти более подходящую модель для статуи Феба-Аполлона, чем этот молодой воин-германец с золотистыми волосами и ярко-голубыми глазами. По костюму его можно было принять за римлянина. Когда юный красавец остановился посреди уцелевшей колоннады языческого храма в своей короткой белой тунике из легкого византийского шелка, украшенного широкой золотой вышивкой, то он казался Богом Солнца, освещающим темноту ночи всепобеждающей силой красоты. Высоко подняв факел обнаженной рукой, украшенной широкими золотыми обручами, он оперся другой рукой на длинное копье, и откинув полу плаща, придерживаемого на правом плече драгоценной золотой пряжкой в форме дракона, проговорил мягким грудным голосом:
        - Привет тебе, Гильдебранд, сын Хильдунга… Ты видишь, мы все явились на твой призыв, несмотря на погоду, мало подходящую для отдаленных прогулок за городом… Говори же, в чем дело, отец наш? Объясни нам причину твоего таинственного приглашения.
        - Да, дедушка… Мы сгораем от любопытства, — произнес спутник молодого красавца, сходство с которым сразу выдавало их близкое кровное родство. Но сходство двух братьев не мешало старшему казаться почти безобразным рядом с прекрасным юношей. Чудовищная сила, воплотившаяся в старшего брата Тотиллы, портила красоту линий, отличавшую изящную фигуру младшего.
        - Говори, отец Гильдебранд, — повторил он слова младшего брата. — Объясни нам, зачем понадобилось тебе промочить нас до костей, вызывая в эту глупую развалину?
        - Подожди, — спокойно ответил старик, — пока подойдут остальные. Я вижу Витихиса, но не вижу Тейи.
        - Тейя идет за мной, — ответил подымавшийся по лестнице храма третий воин, в строго выдержанном национальном костюме готов. Даже волосы его были пострижены «в скобку» на лбу, падая сзади на плечи, согласно старинной германской моде, изображенной и на древних римских памятниках.
        Витихис казался значительно старше первых пришедших. Ему могло быть лет тридцать пять или сорок, и он все еще оставался красивым и стройным мужчиной, на которого женщины легко могли заглядываться. Но особенно прекрасно было его лицо. Строгое и серьезное, оно как бы освещалось большими серыми, честными глазами, под тонкой дугой темно-каштановых бровей.
        - Тейя сейчас будет здесь, — повторил Витихис звучным голосом. — Мы вместе вышли из Равенны, но по своему обыкновению, он предпочел одиночество и выбрал другую дорогу… Да вот и он, — добавил Витихис, указывая рукой на нижние ступеньки мраморной лестницы, по которым двигался юноша, немногим старше Тотиллы, красота которого могла бы соперничать с сияющей красотой златокудрого Аполлона, если бы выражение прекрасного лица не поражало мрачной безотрадностью. Черные, как вороново крыло, волосы падали на плечи Тейи длинными беспорядочными локонами, казавшимися змеями, извивающимися вокруг прекрасной и грозной головы медузы-горгоны. Бездонные черные глаза его горели загадочным блеском, а классически правильные черты смертельно бледного лица выражали холодное, почти мертвенное спокойст-вне, порожденное, очевидно, не природным равнодушием, а глубокой безнадежностью отчаяния человека, раз и навсегда примирившегося со своей судьбой, покончившего не только со всеми радостями жизни, но даже и с горестью и слезами, последними остатками надежды или сомнения. Вполне отвечало характеру и наружности Тейи и
избранное им вооружение из вороненой стали, черный цвет которой мог соперничать с безжизненным блеском его красивых, мрачных глаз. Кроме обычного меча и кинжала, оружием Тейи служил большой железный топор, насажанный на длинную рукоятку. Зато он не носил шлема на свободно развевавшихся черных кудрях. Он приветствовал ранее прибывших простым наклоном своей красивой бледной головы. Затем он молча стал позади старого воина, движением руки пригласившего своих собеседников окружить высокую колонну, на которой было прикреплено железное кольцо, поддерживавшее принесенный юным красавцем факел.
        - Я созвал вас сюда, готские воины, потому, что настало время вести речь о судьбах родного народа, и призвать избранных, могущих помочь своему племени в горький час испытания; не легкомысленно избрал я вас, воины готские… Долго, долго присматривался я к каждому из вас, выбирая достойнейших… Вас указала мне сама судьба, никогда не ошибающаяся и все ведающая повелительница смертных. Когда вы услышите то, что мне надлежит вам сказать, а вам выслушать, то поймете необходимость полного молчания о том, что произнесут мои уста, что услышат ваши уши…
        Витихис высоко поднял свою красивую гордую голову, в стальном шлеме королевских гвардейцев, и произнес со спокойным достоинством:
        - Говори, Гильдебранд… Мы слушаем тебя с уважением, подобающим твоим летам…
        - И высокой доблести воина, бывшего учителем великого вождя германцев, короля Теодорика, — добавил Тотилла с чарующей улыбкой на пурпурных губах, окаймленных золотистым пухом юности. — Но прежде всего сообщи нам, о чем хочешь ты говорить, отец наш, славный Гильдебранд.
        - О нашем народе и царстве готов, стоящем на краю пропасти.
        - На краю пропасти?.. — с недоумением, полунедоверчиво повторил молодой великан, брат Тотиллы.
        - Да, — уверенным голосом ответил старый оруженосец Великого Теодорика. — Мы стоим на краю пропасти, и только ваши соединенные усилия смогут удержать родной народ от гибели и падения.
        - Да простит тебе Небо эти слова, кажущиеся мне богохульством, — горячо воскликнул Тотилла. Его прекрасное молодое лицо вспыхнуло от негодования, а ласковые голубые глаза сверкнули почти нестерпимым блеском. — Какая опасность может угрожать нам?.. Разве у готов нет мудрейшего героя, короля Теодорика, которого даже враги называют «Великим»? Под его предводительством завоевана прекрасная Италия, со всеми ее сокровищами. Какое же царство может равняться могуществом, богатством и силой с Германской империей Теодорика Великого?
        Старый Гильдебранд печально опустил свою седую голову.
        - Все это так, — медленно проговорил он. — Но… Выслушайте меня сначала и возражайте, если можете… Мне ли не знать мудрости, силы и славы Великого Теодорика, вождя и короля готов… Для меня он не только высокочтимый повелитель и господин, но и нежно любимый сын и ученик. Его великие заслуги известны мне лучше, чем кому-нибудь. Ведь я принял его из рук его отца пятьдесят девять лет тому назад, едва родившимся младенцем. И тогда же, глядя на его пухлые ножки и крохотные сжатые в кулачки ручонки, я сказал отцу будущего героя: «Гордись, друг и брат мой… Твой сын достоин своих славных предков. В нем видна кровь Амалунгов, помяни мое слово, старый товарищ, этот крепыш-мальчуган принесет отцу и народу своему честь, славу и радость»… И по мере того, как он подрастал, я сам радовался, глядя на него, радовался изо дня в день… Первый самострел ребенка был сделан мною, первого коня мальчика выбирал и объезжал я… Первую рану юноши перевязали мои руки и мой щит помешал этой ране стать смертельной. Я оберегал его в двадцати сражениях от стрел, мечей и копий вражеских, я же сберег его от более опасных интриг
византийских, сопровождая в золотой Дворец Цезарей на берегах Босфора… Когда же судьба повелела готам завоевать Италию, я шел рядом с моим молодым повелителем, шаг за шагом продвигаясь внутрь страны. Мой щит прикрывал его везде и всегда, моя грудь — несчетное число раз… С тех пор, как великий вождь готов стал королем италийским, он приближал к себе более ученых и хитроумных советников, чем его старый оруженосец, но вряд ли был между ними более здравомыслящий, и уж, конечно, никогда не было более преданного, чем Гильдебранд, сын Хильдунга Он, государь, друг и ученик мой, знает это… Но и я знаю, что на земле нет и не было героя, равного Теодорику Великому, с тех пор, как Боги перестали спускаться с неба, принимая образ человека… Не одной силой оружия покорял он народы, основывая царство италийских готов, но безмерным государственным умом, чудесной прозорливостью и чарующей добротой к каждому, приближающемуся к нему. В искусстве управлять людьми, государствами и народами нет ему равного даже между хитрыми греками… Все это я знал, видел и понимал, всему этому имел тысячи доказательств, когда вас,
последышей в гнезде готских орлов, еще и на свете не было… Но, увы, ослабели крылья у старого орла. Годы завоеваний тяжело гнетут мудрую голову короля, и он собрался, видно, покинуть нас… Мы, старики, одни умеем сносить бремя жизни, не сгибаясь под тяжестью его, сыновья же и внуки наши уже не в силах соперничать с нами. Могучий герой, сын товарища моего детства, состарился раньше времени. Он умирает от какой-то таинственной и непонятной немочи, подтачивающей силы духовные столь же, сколь и телесные. Врачи говорят, что обманчива мощь геройская, все еще живая в руке, так долго владевшей мечом, и что каждую минуту внезапная смерть может подкрасться к постели короля и убить его… Когда же это случится, когда готы потеряют отца своего, кто останется наследником золотого престола в Равенне?.. Амаласунта, его дочь, и Аталарих, его внук… Женщина и ребенок останутся хранителями царства могучего Теодорика…
        Наступило молчание. Присутствующие переглянулись, пораженные одной и той же мыслью. Внезапно Витихис вымолвил голосом, в котором ясно слышалось желание успокоить не только других, но и себя самого.
        - Дочь Теодорика Великого — женщина необыкновенная. Она унаследовала мудрость своего отца… Всем известна ее ученость…
        - Да, она переписывается с монархами Византии на чистейшем греческом языке и разговаривает с благочестивым епископом Кассиодором по-латыни… Но умеет ли она думать и чувствовать по-нашему, как подобает королеве готов?.. Увы, я сомневаюсь в этом. Я знаю, что эта женщина не может быть монархиней нашей, что она своими слабыми руками не сумеет удержать на верном пути кормило государственного корабля, когда разразится гроза над царством германских готов.
        - Но откуда возьмется эта гроза? — воскликнул красавец Тотилла, смело тряхнув золотисто-кудрявой головой. — Враги Теодорика Великого, с хитрым византийцем во главе, смирились со своей участью. Император Юстин шлет дары и братские приветствия своему другу и покровителю, королю италийских готов. Римский первосвященник, так долго враждовавший с нами, заменен избранником короля, верным слугой Теодорика. Короли франков — родные племянники нашему великому вождю и следуют каждому его совету. А народу италийскому живется под властью и опекой готов лучше и безопасней, чем когда-либо… Откуда же взяться опасности, Хильдебад?
        Молодой исполин, брат говорившего, утвердительно кивнул головой.
        - Опаснейшим врагом готов всегда была Византия. Но в Константинополе правит Юстин, великий только по имени, на деле же слабый и безвольный… Я хорошо его знаю.
        - А знаешь ли ты так же хорошо его племянника Юстиниана, ставшего правой рукой своего дяди?.. Нет… Не правда ли? — мрачно проговорил старый воин. — Ну, а я знаю этого лукавого, скрытного, умного и опасного принца. Он хитер, как лисица, смел, как волк, и в голове его роятся планы, глубина которых испугала меня, хотя в робости никто не может заподозрить сына старого Хильдунга… Не без умысла сопровождал я последнее посольство нашего короля в Константинополь, где нас принимали по-царски. С тех пор я знаю, что Юстиниан мечтает о завоевании Италии и не успокоится до тех пор, пока готы останутся хозяевами этой прекрасной страны.
        - Это еще бабушка надвое сказала, — буркнул исполин Хильдебад. — Готов прогнать не так легко, как кажется… Знаешь пословицу, дедушка: сердит да не силен…
        - Эх, сын мой… В том-то и горе, что силен враг наш, очень силен… С Византией надо считаться и придется посчитаться, не нынче, так завтра, не вам, так детям вашим, — ответил Гильдебранд.
        Молодой великан презрительно улыбнулся, но старый воин не дал ему заговорить, досадливо махнув рукой.
        - А ты измерял силу Византии, чтобы так презрительно улыбаться? Вспомни хоть то, что наш великий король двенадцать лет сражался с Византией и все же не мог победить ее… Правда, ты еще не родился, когда мы шли за знаменами Великого Теодорика, — прибавил он спокойней.
        Тотилла поспешил на помощь своему брату, не отличавшемуся быстротой соображения, необходимой для споров. С чарующей улыбкой положил он свою красивую руку на плечо старого воина и произнес, как бы успокаивая его возбуждение:
        - Ты был бы прав, отец мой Гильдебранд, если бы готы оставались теми же иноземными пришельцами, какими были во время завоевания Италии. Но с тех пор они обрели новую родину, приобрели братьев-союзников, римлян.
        Впалые глаза оруженосца Теодорика Великого сверкнули негодованием, и его голос зазвучал подобно военной трубе готов.
        - Юный безумец… Мне жаль тебя. Ты веришь в заманчивую сказку о братстве римлян с готами, мечтаешь о дружбе побежденных с победителями?.. Дитя… Неразумное дитя. Слишком скоро увидишь ты, что Италия не родина-мать германского народа, а злая мачеха, что твои братья-союзники, италийцы, окажутся на стороне наших врагов в случае войны с Византией.
        - Я повторяю буквально слова нашего великого короля, — возразил Тотилла, слегка сконфуженный ожесточением старого воина, которого все готы привыкли уважать с момента своего рождения.
        - Да, да… — мрачно понурясь, продолжал Гильдебранд. — Я и сам не раз слышал эти заманчивые, сладкие и неосторожные речи от моего повелителя… И кто знает, как тяжело заплатим мы, готы, за слепое доверие вождя нашего к мирным с виду латинянам… Для них мы всегда останемся тем, чем были сорок лет назад, когда спускались с гор и лесов родной Германии: завоевателями, врагами, варварами…
        - Но зачем же мы остаемся варварами? — горячо проговорил Тотилла. — Зачем не стараемся перенять у римлян все хорошее, неизвестное нашей родине? Почему бы нам не научиться у италийцев всему, что создало величие древнего Рима?..
        Гневно сверкнули голубые глаза Гильдебранда.
        - Замолчи, Тотилла… Не повторяй при мне подобных речей, — властным жестом остановил он речь юноши. — Не растравляй кровавых ран моего старого сердца. Подобные мысли стали проклятьем для славного рода Хильдунга, обломком которого остаюсь я, последний старый дуб без веток и корней… Верьте мне, дети мои, латиняне злейшие враги готов… Какими они были, есть и будут до скончания веков… О, если бы государь мой последовал моему совету и, завоевав Италию, истребил бы все мужское население ее, от грудного младенца до дряхлых стариков… Женщин мы бы заставили полюбить нас, но мужчины будут нас ненавидеть от рождения и до смерти… В сущности они правы. Бывают поражения, которые не забываются… Народ, способный забыть разгром и завоевание своей родины, не достоин существования. Ненависть римлян к готам единственная черта, достойная нашего уважения. Но тем горячее презираю и ненавижу того гота, который восхищается римлянами и старается подражать им…
        - Неужели ты считаешь невозможным всякое соглашение, всякую дружбу между римлянином и готом?
        - спросил Тотилла после продолжительного молчания, голосом, выдающим значение, придаваемое им этому вопросу.
        - Подумай сам, возможно ли это?.. Представь себе человека, вошедшего в пещеру золотого змея и успевшего наступить ногой на его голову. Он уже занес свой меч, но хитрый змей начинает просить пощады. Великодушному германскому витязю становится жаль красивого золотого чудовища. Он отпускает змея на свободу… Поверишь ли ты благодарности пощаженного?.. Конечно, нет. Ты поймешь, что освобожденный змей воспользуется первым же случаем, чтобы отблагодарить неосторожного победителя по-своему. Он подкрадется к нему и вонзит свои зубы в спину пощадившего его… Так же поступят с нами и италийцы…
        - Ну и пусть они попробуют подняться, — вскрикнул Хильдебад. — И чем скорее, тем раньше избавимся мы от тайных врагов и предателей. Встретить же их мы сумеем вот этим…
        Хильдебад поднял тяжелую палицу и опустил ее на мраморную плиту, которая разлетелась вдребезги, наполнив гулом и треском длинные коридоры полуразрушенного храма.
        - Да. Пусть приходят враги, — подтвердил и Тотилла, сверкая глазами, и его воинственное воодушевление сделало его еще красивее. — Пусть приходят неблагодарные римляне и коварные греки, мы покажем им, что у готов остались воины, подобные могучим дубам их германской родины…
        Юный красавец с горделивой нежностью взглянул на исполина брата. Старый оруженосец Теодорика одобрительно улыбнулся.
        - Да, Хильдебад силен, хотя и не так, как Вальта-ри, Валамер и другие товарищи моего детства, павшие смертью храбрых на полях бесчисленных сражений, давших нашему вождю прозвание Теодорика Великого. Но все же у готов осталось достаточно сильных воинов. Сила же полезна в борьбе с честными северянами. Но лукавые южане сражаются на свой лад, прячась за окопами. Для них война не то, что для нас, не ряд геройских подвигов, не борьба доблестных воинов, а хитроумный расчет и злая игра, построенная на обманах, хитростях и предательстве. В конце такой войны целое полчище германских героев будет заманено в какое-нибудь болото или ущелье, где невидимые враги перебьют храбрецов, которым даже защищаться нельзя будет… Я давно знаю этот способ войны, знаю и полководца Византийского, который сам не воин, и даже не мужчина, а побеждает мужественных героев. И ты его знаешь, Витихис.
        - Да, я знаю Нарзеса, — задумчиво проговорил Витихис, и его спокойное умное лицо стало так серьезно, что всем было ясно, какое громадное значение придает он словам Гильдебранда. — Да, я знаю Нарзеса, — повторил Витихис после минутного молчания, — и потому должен с тобой согласиться во многом. Больше скажу, — все то, что озабочивает тебя, не раз уж наполняло и мою душу сомнением, почти страхом. Перечисленные тобой опасности отрицать невозможно. Но не все же враги окружают нас, готов… Недаром же государь наш заслужил прозвание «мудрейшего». Он сумел создать себе и друзей, и союзников. Король вандалов женат на сестре Теодорика Великого. Король вестготов его родной внук, сын его старшей дочери. Короли бургундов, герулов, тюрингов и франков его племянники или зятья. Они придут нам на помощь в случае войны с Византией. Да и народы их почитают Великого Теодорика. Даже полудикие эсты, даже далекие варвары-сарматы шлют ему почетные дары. Вспомни желтый янтарь и чудные меха, присланные недавно… Все эти союзники чего-нибудь да стоят…
        - Ничего не стоят все эти пестрые тряпки и пустые речи, — мрачно возразил старый оруженосец. — Когда придет опасность, все эти друзья, родные, свойственники нашего короля преспокойно останутся в своих клановых прибежищах, предоставив готам возможность самим изведать мощь Византии. Да и никакие союзники не помогут нам победить искусство Нарзеса. Не янтари ли эстов думаешь выставить ты против военного гения?.. Горе нам, если мы сами не сможем справиться с нашими врагами. Родные и друзья нашего монарха льстят ему, пока боятся его могущества. Отними у них страх, и они станут сначала требовать, а затем угрожать нам. Знаю я верность союзников и дружбу королей. Успел насмотреться за свою долгую жизнь… Нет, дети мои, верьте мне, старику: готы могут рассчитывать только на самих себя. И горе нам, если у нас не хватит силы справиться самим со всеми врагами.
        Старик умолк и понурил голову. Никто не смел возражать ему. Наступило молчание. Бурный порыв ветра растрепал седую бороду Гильдебранда и едва не сорвал плащ с его могучих плеч. Он гневно сверкнул глазами и обвел взглядом присутствующих. Все молчали, очевидно соглашаясь с высказанным им мнением. И эта молчаливая группа людей, затерянная в полуразрушенном храме, освещаемом ежеминутно вспыхивающей зеленоватой молнией, казалась жалкой и бессильной посреди разгневанной стихии.
        Витихис первый победил невольный страх, вызванный речами старого опытного воина. Высоко подняв свою мужественную голову, он заговорил с той спокойной твердостью, в которой ясно слышится непоколебимая воля.
        - Как ни велика опасность, грозящая нам, но она все же не смертельна. И если ты созвал нас, то уж, конечно, не для того, чтобы мы предавались отчаянию, а для того, чтобы так или иначе победить, или хотя бы уменьшить эту опасность… Итак, говори, отец Гильдебранд… Объясни нам, чем можем мы помочь родному народу?
        Тяжело опустилась рука старого оруженосца на плечо говорившего, но глаза его радостно сверкнули, а в голосе звучала непривычная нежность.
        - Спасибо тебе, Витихис, ты достойный сын моего старого друга Вальтари. Ты первый сказал смелое слово, первый понял, что спасение всегда возможно… Надо только найти, в чем оно… Для того-то я и созвал вас, лучших сыновей родного народа, чтобы вдали от латинских шпионов и римских соглядатаев посоветоваться о том, что делать, что предпринять для спасения империи Теодорика Великого… Скажите свое мнение, дети мои, а затем я скажу вам, что надумала моя старая голова.
        Все молча склонили головы в знак согласия, за исключением печального молодого красавца в траурных доспехах, не произнесшего до сих пор ни одного слова.
        Гильдебранд пытливо взглянул на него.
        - Отчего ты молчишь, Тейя?.. Или ты не согласен с нами?
        Тейя поднял свою прекрасную бледную голову, но его мрачное лицо осталось неподвижно, как лицо человека, покончившего с жизнью, а следовательно и со страхом, и волнениями.
        - Я молчал потому, что не согласен с вами, друзья мои, — медленно, но решительно произнес он.
        Присутствующие удивленно переглянулись. Гильдебранд нахмурил свои густые, седые брови.
        - Что же ты думаешь, сын мой? — спросил он сурово. — Скажи нам свое мнение.
        - Я думаю, что Тотилла и Хильдебад не понимают смертельной опасности, угрожающей нам, готам. Я вижу, что ты и Витихис понимаете ее, но все еще надеетесь на спасение, на победу… Я же давно уже ни на что не надеюсь.
        - Ты слишком мрачно смотришь на вещи, Тейя. Кто же отчаивается до начала борьбы? — спокойно произнес Витихис.
        - Что же нам остается, по-твоему, погибать бесславно, не вынимая меча из ножен? — с негодованием вскрикнул Тотилла.
        - Не бесславно, друг и брат мой… Славы у нас будет довольно для того, чтобы отдаленнейшие времена и народы вспомнили, как погибла империя готов, и преклонялись бы перед героями, защищавшими ее. Борьбы, сражений и подвигов будет довольно для того, чтобы дать пищу целому сонму поэтов… Но победы, увы, не будет… Я чувствую, что могущество германских готов приходит к концу, что звезда наша померкла…
        - А я верю, что она выплывет из-за неизбежных туч ярче и блестящей, чем когда-либо, — с радостной уверенностью возразил Тотилла. — Надо только предупредить короля об опасности… Повтори ему все то, что ты говоришь нам, Гильдебранд, и его премудрость найдет пути к спасению.
        Старый оруженосец Теодорика печально покачал головой.
        - Двадцать раз пытался я открыть глаза моему повелителю. Увы, он и слушать не хотел, или, просто, не может понять меня. Его душа затемнена неведомо чем. В этом главная опасность наша… Но об этом позже… Говори сначала свое мнение, Хильдебад.
        Юный великан презрительно улыбнулся.
        - Я думаю, что следует, не теряя ни минуты, после смерти старого готского льва, собрать два войска и справить поминки, достойные великого Теодорика. Одну из армий пусть Витихис и Тейя ведут против Византии, с другой же мы с братом дойдем до Сены и разорим гнездо коварных меровингов… Когда от Лютеции и Константинополя останутся одни дымящиеся развалины, тогда готы могут быть спокойны. На Западе и на Востоке никто уже не станет угрожать нам.
        - Ты забываешь, что у нас нет флота, без которого нельзя взять Константинополь, — грустно заметил Тотилла.
        - Ты забываешь и о том, что франки могут выставить по семи воинов против каждого гота… Правда, если бы все готы были равны тебе по силе и воинской доблести, то можно было бы еще надеяться на успех. Ты говорил нам, как подобает воину Великого ТЕОДОрика, и я благодарю тебя именем больного повелителя… Теперь очередь за тобой, Витихис. Что ты посоветуешь? — обратился Гильдебранд к своему соседу.
        - Я бы предложил союз всех северогерманских племен против греков, священный союз, огражденный клятвами и обеспеченный заложниками.
        - Ты веришь клятвам потому, что сам не способен нарушить данное слово. К несчастью, таких, как ты, немного осталось в наше развращенное время… Нет, сын мой. Мы сами должны спасти себя от опасности и сможем сделать это, если захотим… Слушайте внимательно мои слова, потомки древних готов.
        Старый Гильдебранд торжественно поднял свою седую голову, и его глубоко впалые голубые глаза загорелись огнем юности. Четыре молодых человека благоговейно склонили головы, слушая этого столетнего свидетеля геройских подвигов своих предков.
        - Вы все молоды… Все любите что-либо или кого-либо. У каждого из вас есть цель в жизни, личное счастье или личное горе, которое подчас дороже счастья… Но придет время, когда все ваши радости, и даже ваше горе, покажутся вам пустыми и детскими забавами, никому не нужными, как увядшие венки после пира… Тогда многие позабывают земное, в мечтах о загробной жизни. Но я не в силах так чувствовать, да и не я один… Много нас, любящих живую зеленую землю, с морями синими, с лесами дремучими, со страстями и немощами людскими, с любовью безумной и ненавистью жгучей, живущей в гордом сердце свободного человека… О загробной же жизни, в бесконечности непонятной, между облаками летучими, где сонмы праведников вкушают блаженство райское, я ничего не знаю… Многое слышал я от христианских жрецов о таком бестелесном житие, а понять его все же не могу… Что же осталось потерявшему все радости, надежды и привязанности личной жизни? Остается одно священное чувство, ради которого стоило жить и умереть, никогда не гибнущее чувство, которое все заменяет и заставляет все забыть… Взгляните на меня, дети мои. Я старый дуб,
ветви которого давно обломаны судьбой. Все потерял я, чем дорожил когда-либо. Жена моя сошла в могилу, когда отцы ваши были еще молодыми воинами. Сыновья мои уснули сном храбрых. Внуки мои последовали за своими отцами… Всех взяла безжалостная смерть, всех, кроме одного — последнего, который хуже, чем умер, — стал врагом своего народа, изменником… Один остался я, без кровных родных, ежедневно считая угасающих близких. Вокруг меня умирали товарищи детских игр и друзья зрелых лет… Последняя любовь моя, мой сын, друг и повелитель, великий герой моего народа, забота о котором наполняла мою старую душу, король Теодорик, не нынче — завтра сойдет в могилу… Что же останется мне после него? Что может удержать меня на земле? Что даст мне силы жить одному? Что повлекло меня в эту темную бурную ночь, как юношу на любовное свидание? Что горит в моем старом сердце и бурлит под снегом моих белых волос, наполняя душу бесконечной мукой и беспредельной гордостью? Любовь к моему народу, к племени, передавшему мне свою кровь и свою душу, свои чувства и убеждения. К тому племени, которое говорит на одном языке со мной,
которое родилось и выросло в далекой милой отчизне, незабвенной и оплакиваемой всегда, везде и всеми. Одна любовь остается жить в сердце, испепеленном ударами судьбы, между истлевшими чувствами и привязанностями, — любовь к родине и к родному народу. Это последнее чувство, никогда не умирающее в сердце каждого человека, достойного этого имени… Священный огонь этого чувства горит в душе человеческой с рождения и до смерти, и загасить его не может ни время, ни воля, ни сила, ни даже… сама смерть…
        Голос старика дрогнул. Он умолк, осиленный волнением, и стоял освещенный быстро мигающими молниями, мрачный и могучий, подобно древнему жрецу, перед юными воинами, сердца которых бились быстрей под звуки пламенной речи, исходящей из сердца столетнего храбреца.
        Долго длилось молчание, прежде чем Тейя решился его нарушить.
        - Ты прав, отец мой… Любовь к родине и родному народу горит не угасая в сердцах, способных стать жертвенным очагом для этого чистого и священного огня. Но все ли братья наши чувствуют то же, что и мы, собравшиеся здесь, вокруг тебя?.. Пройди по селам и городам прекрасной Италии, заменившей готам далекую любимую родину, и приглядись к братьям нашим. На сотню готов, способных понять тебя, ты найдешь сотни тысяч утративших всякую связь с родиной, отрекшихся от родного народа, гордящихся званием подражателей иноземцев, не способных откликнуться на твой призыв… Что же может сделать чувство немногих в борьбе с равнодушием большинства? Сможем ли мы, патриоты, спасти великую империю Теодорика, когда большинство наших соплеменников позабыли самое слово «патриотизм» и скрывают свое происхождение как позор и бедствие, предпочитая родному народу покоренных чужеземцев, ненавидящих нас и презираемых нами… Увы, патриотизм немногих не спасет империю готов, отец мой…
        - Ты ошибаешься, сын мой, — торжественно ответил Гильдебранд. — Люди, одушевленные любовью к родине, могут делать чудеса, как бы малочисленны они ни были… Так было ровно сорок пять лет тому назад, и я сам видел это чудо… В то время мы, готы, спускались с родных гор в заманчивые южные равнины, в поисках земли, славы и добычи. И вот внезапно целое племя, сотни тысяч воинов с женами и детьми, попало в засаду и очутилось в безвыходном положении, — в глубоком горном ущелье, между отвесными скалами, без пищи и питья, и без надежды на спасение, так как враги сторожили все тропинки. Хитрые греки сумели обмануть брата нашего короля и заманить его в засаду, перебили весь отряд, до последнего человека, лишив нас ожидаемых запасов еды. Нам оставалась голодная смерть, либо позорная сдача, в сущности та же смерть, уничтожение всех способных носить оружие… Мы ведь знали, как ведут войны византийские императоры… Не стану описывать мучения наших братьев. Да таких и слов-то нет… От голода мы ели древесную кору, и варили ее для грудных младенцев. Матери потеряли молоко от голода… Многие тысячи наших не выдержали
лишений и остались в проклятом ущелье. . Стужа, голод и двадцать попыток пробиться сквозь вражеские войска унесли большую половину наших воинов. О женщинах и детях что уж и говорить… Те мерли как мухи… Наступила минута, когда храбрые опустили руки, самые выносливые застонали. Целый народ дошел до отчаяния… И в эту минуту явились посланцы от императора и принесли нам хлеб, мясо, вино и свободу… Да, полную свободу. Безбедную и обеспеченную жизнь для всех, без исключения… Одно лишь условие ставил византийский император: «разделение». Все готы должны быть расселены в обширных римских владениях маленькими партиями, не более двух-трех семейств вместе. И все мы должны были поклясться честью нашей никогда не вступать в брак с единоплеменницами, никогда не говорить на нашем родном языке и не учить ему младенцев наших… Одним словом, мы должны были стать римлянами, и самое воспоминание о германском племени готов должно было исчезнуть… Дрожа от негодования, выслушал король наш постыдное предложение послов и, созвав народ свой, спросил его, что лучше: отказаться ли навеки от родного языка, от далекой родины, от
памяти отцов и дедов, или умереть, сражаясь за свободу, и жить и чувствовать, как предки наши… Немного слов сказал король наш, но слова эти, точно меч огненный, прожгли души наши, и все сотни тысяч готов, воинов и стариков, юношей и детей и женщин воспрянули, как один человек, пылая одним одушевлением, и ринулись в проход, охраняемый лучшими войсками императора… Порывом народного негодования смыты были все препятствия, расставленные на пути нашем, и подобно снежной лавине, скатились мы с голых утесов смерти в плодородные долины Италии, где и остались победителями…
        Голос старого воина дрогнул, но глаза его горели юношеским огнем, а седая голова гордо поднялась на могучих плечах. Отблеск великих воспоминаний освещал его суровые черты, когда он снова заговорил, положив руку на плечо ближайшего слушателя.
        - И теперь может спасти нас только одушевление народное. Только подъем того таинственного чувства, которому имя «патриотизм», вершит чудеса. Для нас, ушедших из родины отцов и дедов, чувство это сохранилось в кровной связи одного племени, в правах и обычаях, в вере, сказаниях и преданиях, и прежде и больше всего — в родном языке, в нашем звучном, любимом германском наречии… Когда проснется древняя родовая гордость в душе народа нашего, тогда каждый из братьев наших почувствует всем существом своим кровную связь со всеми остальными готами, когда сердца миллионов забьются, как одно, тогда не одолеть нас никакой силе, не уловить никаким хитросплетениям… И вы, избранные мною, лучшие сыновья народа моего, если вы сознаете справедливость моих слов, если вам дороже всего на свете слава и благополучие родного народа, если вы готовы пожертвовать для него всем, не исключая жизни, то мы будем непобедимы… Но поняли ли вы меня? Осмелитесь ли со спокойным сердцем произнести страшную клятву?
        - Да… — в один голос ответили все четверо. — Да, мы можем поклясться, отец наш.
        - В таком случае царство готов спасено, потому что достаточно пяти убежденных смельчаков, чтобы раздуть огонь одушевления, тлеющий в сердцах народных. Когда же весь народ наш охвачен будет священным пламенем патриотизма, тогда не страшны ему никакие враги. Но, к сожалению, до этого еще далеко… Много, слишком много готов прельстились иноземными обычаями, забыли о родине и ее законах, о нравах и обычаях предков наших, о старых песнях и преданиях германских… Увы, многих ослепила лжецивилизация иноплеменников. Эти заблудшие германские души стыдятся своего происхождения, стыдятся названия «варвар», которое придумано иноплеменниками, завидующими молодой силе готов… Горе заблудшим потомкам славных германцев. Они погибнут и погубят родину и родной народ. Тщетна и несбыточна их мечта стать римлянами и заставить иноплеменников забыть об их происхождении. Чужую кровь не скроешь, чужой кожи не наденешь, как платья иноземного модного покроя… Горе отступникам, изменяющим своей родине и своему народу… Они глупцы и предатели… Они останутся без родины, чуждые своим и чужие иноплеменникам. Они подобны человеку,
который желал бы жить, вырвав сердце из своей груди. Нельзя выпустить свою кровь из жил и заменить ее другой. А без этого нельзя стать своим среди них. Отступники — те же листья, оторванные бурей от веток старого дуба и мнящие себя живыми соперниками могучего дерева. Но пройдут немногие часы, и солнце сожжет отлетевшие листья, и рассыплются они прахом… Обнаженные же ветви старого дуба покроются новой зеленью и будут гордо красоваться долгие века, защищая от непогоды все, что укрывается под ними, что остается верным… Вот что надо объяснить родному народу, дети мои. Будите любовь к родине, будите патриотизм в сердцах готских. Рассказывайте детям о славных победах предков наших и остерегайте отцов семейств от надвигающейся опасности иноземного поглощения. Учите сестер ваших беречь сердца свои от лживых иноземцев, презирающих дочерей варваров; даже когда они сжимают их в своих объятьях. Просите матерей пожалеть детей своих, которым грозит рабство духовное от иноплеменников, задумавших истребить все, чем жив был славный народ готов, все то, что ему было дорого и свято… И когда все готы поймут истину слов
ваших, то не страшны будут римские императоры ни вам, ни детям вашим. Непобедим и непоколебим останется народ готов посреди иноплеменников, подобно гранитной скале посреди бушующих волн, омывающих ее подножье… Готовы ли вы помогать мне, готовы ли потрудиться для достижения этой великой и священной цели? Отвечайте, дети мои.
        - Да, мы готовы, — снова произнесло четыре голоса сразу, без малейшего колебания.
        - Я верю вам, дети мои. Верю слову вашему так же, как самой священной клятве. Но уважая древние обычаи, я все же прошу вас подтвердить клятвой священный союз наш, союз народной обороны, начало которому положено в этот час, на этом месте… Следуйте за мной…
        II
        Величественным жестом поднял старый Гильдебранд факел над своей головой, свободной рукой приглашая своих молодых собеседников следовать за собой.
        Безмолвно прошла маленькая группа всю длину разрушенного храма, мимо длинного ряда постаментов, лишенных статуй, мимо полуобвалившегося главного жертвенника, вплоть до внутреннего двора святилища, и дальше, через обломки древней ограды, вплоть до громадного развесистого дуба, последнего представителя священной рощи, когда-то украшавшей склоны этого холма. Отсюда открывался величественный вид на спящий у подножья его город Равенну, на поля и леса, окутанные ночной мглой.
        У подножья могучего лесного великана германские воины увидели нечто, сразу напомнившее им седую старину и предания далекой туманной родины. Дрожь суеверного почтения пробежала по телу молодых воинов и наполнила душу их смутным трепетом.
        Под сенью широко раскинутых ветвей, не пропускающих ни капли дождя на стоявших под ними, земля была вырезана на протяжении нескольких аршин. Зеленый дерн, словно узкий ремень, был приподнят на трех копьях таким образом, что в образованном треугольнике, по обе стороны от среднего, самого длинного копья, могли спокойно стоять несколько человек. Тут же, на обнаженной полосе черной земли, стоял железный котел, наполненный водой, и рядом с ним лежал длинный, острый нож старинной формы, какие употреблялись германскими языческими жрецами, с рукояткой из турьего рога и с лезвием из острого отточенного кремня.
        Старый оруженосец Теодорика воткнул длинную рукоятку факела в землю возле котла с водой и вступил правой ногой вперед в узкую рытвину, приглашая взглядом своих спутников последовать его примеру.
        Молча повиновались ему молодые люди, и через минуту все пятеро стояли под приподнятой полосой дерна, составив цепь из своих соединенных рук. С минуту продолжалось торжественное молчание, только губы старика беззвучно шевелились, как бы произнося мысленные заклинания.
        Затем он выпустил руки Витихиса и Хильдебада, стоявших слева и справа от него, и опустился на колени. Подняв правой рукой горсть черной земли, он бросил ее назад через свое левое плечо. Затем левой рукой зачерпнув воды из котла, он так же звучно выплеснул ее через правое плечо. Он повернул голову по направлению ветра, трепавшего его длинную седую бороду, как бы призывая бурю в свидетели того, что должно было произойти, и наконец, высоко подняв факел над головой, поводил им справа налево, и снова воткнул его в землю.
        Только теперь разжались губы старика, и быстрым, неудержимым потоком полилось из его уст древнее заклинание.
        - Услышь меня, мать-сыра земля, воды вешние, ветры буйные, огонь-пламя горючее, да будет слово мое крепко… У зеленого дуба, в чужой стране, собрались пять витязей племени германского. Я, Гильдебранд, сын Хильдунга, Тотилла и Хильдебад, братья единоутробные, Витихис, сын Вальтари, Тейя, певец славы народной… То воины готские, сошлись мы темной ночью для союза кровного, неразрывного по самую смерть. Да будем мы братьями названными, все вместе и каждый порознь, в сладком мире и лютой войне, в ночь мести кровавой, в день радости светлой иль лютого горя. Да будет для всех нас едина надежда, едина любовь и едина вражда. На жизнь и на смерть нас свяжет сегодня неразрывной связью кровь.
        Окончив заклинание, старик обнажил левую руку, и жест этот повторили все остальные.
        Тогда Гильдебранд поднял правой рукой жертвенный нож и быстрым движением разрезал кожу на протянутых над котлом руках своих товарищей, так же как и на своей левой руке. Алая кровь закапала в воду, правые же руки сплелись в одну цепь, а старик снова заговорил громче и торжественнее прежнего.
        - Клятву приносим мы ненарушимую: отдать все, что имеем, забыть все, что мы любим иль что ненавидим, для блага родного народа. Не будет нам дорог ни дом, ни жена, ни конь быстроногий, ни девица-красавица, ни малые дети, ни жизнь молодая, ни слава ратная, ни честь великая, ни мать-старуха, ни сын-первенец, ни распря с врагом, ни спасение друга… От всего отрекаюсь и все отдаю я. И тело и душу готов принести я в жертву на благо отчизны, для счастья народного… А кто позабудет ту страшную клятву…
        При этих словах старик вышел из рытвины и за ним последовали его товарищи, оставаясь возле приподнятой полосы дерна.
        - …Кто изменит родному народу, тот сгинет без чести, без мести, без слез… И кровь его пусть прольется бесславно, подобно воде, поглощенной бесшумной травой.
        Резким движением выплеснул Гильдебранд окрашенную кровью воду, а затем вынул из рытвины котел, нож и факел.
        - Да покроет предателя черным покровом мать-сыра земля, и не будет ему в могиле покоя. Его память угаснет на веки под гнетом стыда, что придавит его под землей.
        Одним ударом меча старик подрезал все три копья, поддерживающих полоску дерна, которая с глухим шумом упала на прежнее место. Тогда кровные братья стали на эту полосу, а старик продолжал быстрее выговаривать древние заклинания, торжественно звучащие в сердцах молодых людей.
        - Горе лютое ждет того, кто позабудет про клятву, кто кровного ората родным не признает, кто от жертвы для блага отчизны откажется ради чего-либо… Такого изменника ждет вечная тьма, ждут черные силы под черной землей. Могила изменника проклятою будет, а имя его станет словом позорным повсюду, где звучит колокол церкви христианской, где язычники жертвы приносят Богам, где матери любят детей своих кровных, где ветер несется, бушуя над землей и водой… Согласны ли вы, братья, на такое условие?
        - Согласны… — торжественно отвечали четыре молодых голоса. Руки кровных братьев расплелись, а старый воин произнес:
        - Благодарю вас, братья, от имени родного народа… А теперь узнайте, почему я привел вас именно сюда, почему выбрал это место для великой клятвы. Идите за мной…
        Снова взяв факел, могучий старик молча обошел вокруг дуба и остановился у глубокой могилы, с которой его сильные руки сдвинули тяжелый камень. Колеблющееся пламя факела осветило красным блеском три длинных белых скелета, окруженных обломками оружия.
        - Здесь лежат мои сыновья… Все трое легли здесь в один день тридцать пять лет назад, во время последнего штурма Равенны. Они были молоды, сильны счастливы и любимы, и все же они не колеблясь пошли на смерть. Счастливые и гордые, они отдали свои юные жизни за родного монарха, за родной народ… Я же остался с тремя трупами и все же живу и останусь жить, пока могу быть полезным родине… Помните героев, братья мои, и помолитесь, кто как умеет…
        Он замолчал и склонил седую голову на грудь. Его молодые товарищи с почтением глядели на открытую могилу и на склоненную голову седого воина. Ни один не решился выговорить слова утешения осиротелому старцу, с таким величественным спокойствием сносящему свое одиночество. Но в сердцах их звучали слова клятвы: «Все за родину… Все для родного народа…»
        Через минуту старый Гильдебранд поднял глаза к небу.
        - Звезды меркнут, близится рассвет… Пора по домам, братья. Вашей молодости нужен сон. Только старость да горе в отдыхе не нуждаются. Потому и прошу тебя Тейя, остаться со мной. Тебе дан дар песни… Помоги мне почтить день кончины моих сыновей.
        Тейя молча кивнул головой и медленно опустился на землю у изножья открытой могилы. Гильдебранд передал Витихису факел, и затем так же молча прислонился к скале, напротив черноглазого воина. Темная глубь могилы зияла между ними.
        Когда уходящие обернулись, старец и Тейя уже слились с темной тенью ночи.
        III
        В то самое время, как в Равенне образовывался союз кровных братьев, поклявшихся отдать жизнь для спасения готов, в Риме происходило тайное сборище людей, задавшихся противоположной целью.
        На одной из роскошных улиц «вечного города» находится вход в таинственные катакомбы, образующие столь же огромный город под землей. Улицы и переулки этого подземного города, не раз уже служившие местом спасения преследуемых христиан, настолько перепутаны, их входы так искусно скрыты, что только опытные проводники отваживаются ходить по этому мрачному лабиринту. Люди, не знакомые с бесчисленными извилинами подземных галерей, обречены погибнуть от голода и усталости в бесплодных поисках выхода.
        Но посетители, собиравшиеся в усыпальнице христианских мучеников, не боялись ничего подобного. Архидьякон католического собора св. Себастьяна встретил своих друзей у дверей склепов и проводил их мимо гробниц епископов к потайной двери, соединяющей нижний этаж храма с катакомбами, хорошо известными христианским священникам, постоянно служившим панихиды на гробницах первых мучеников христианства. Присутствующие очевидно не в первый раз спускались в это опасное место. Мрачное величие катакомб не производило на них никакого впечатления. Равнодушно прислонились новоприбывшие к сырым стенам полукруглого подземного зала, которым заканчивалась полуразвалившаяся узкая галерея. Не раз ноги медленно подвигающихся спотыкались в темноте о какой-нибудь полуистлевший череп. Но эта реликвия презрительно отпихивалась в сторону, не вызывая обычного благоговения в этих посетителях. Их было немного: дюжина католических священников да десятка три знатных римлян, равнодушно следящих за движениями архидьякона Сильверия. Тот осторожно оглядел входы темных галерей, которые примыкали к этой, полуосвещенной бронзовой
лампой, зале. В глубине каждой из боковых галерей виднелись фигуры низших послушников, оберегающих собрание от появления нежелательных гостей.
        Убедившись в полной безопасности, так же как и в отсутствии лиц не приглашенных, архидьякон св. Себастьяна обернулся к закутанному в темный плащ мужчине, с которым уже не раз обменивался взглядами, и вопросительно взглянул на него, как бы спрашивая разрешения открыть собрание. Получив в ответ едва заметный наклон головы, Сильверий обернулся к собранию и заговорил мягким и вкрадчивым голосом:
        - Возлюбленные братья во Христе… Приветствую вас во имя Отца и Сына и Святого духа, Троицы единосущной и животворящей… Вновь, не в первый раз, собрались мы для братского совещания, но никогда еще мы не переживали столь тяжелой минуты. Настало трудное время для католического мира. Меч нового Навуходоносора, еретика арианца, занесен над православными христианами, и враги святой церкви нашей собираются погубить верных детей ее. Но да не устрашится сердце наше, да не затрепещет перед врагом, могущим погубить тело, но не душу бессмертную… Страшен лишь тот враг, который может лишить нас вечного блаженства «на небеси», обещанного верным слугам Христа… Вы знаете, братья мои, что не за жизненные блага боремся мы, а за церковь Христову, и надежду нашу полагаем мы на Господа, который манной небесной питал израильтян в пустыне и указывал им путь столпом огненным в темные ночи великого странствования… Восхвалим же Всевышнего, явившего нам чудодейственную помощь. Робки и малочисленны были мы, начиная наше святое дело. Давно ли со страхом собирались немногие верные сыны церкви католической в этих подземельях,
освященных могилами святых мучеников. Но Господь явил силу свою и возросло число наше… Лучшие сыновья древнего Рима присоединились к нам. Тяжелые времена переживали мы под мечом еретика-завоевателя. Но Бог помог нам, и ныне можем мы открыто провозгласить, что власть иноземного варвара колеблется, что владычеству тирана наступает конец…
        Цветистую речь неожиданно перебил стройный черноглазый юноша. Нетерпеливо перекинув на плечо конец своего плаща, он крикнул звучным и смелым голосом человека, привыкшего повелевать сотнями невольников и клиентов.
        - К делу, священник, к делу… Говори просто и толково, зачем собрал ты нас и что намерен предпринять сегодня?
        Архидьякон Сильверий смерил недовольным взглядом не в меру самостоятельного юношу, но голос его звучал так же мягко и сладко, когда он обратился к нему с ласковым упреком.
        - Возлюбленному сыну моему Люцинию, не верящему в священные цели нашего союза, все же не следовало бы разрушать эту спасительную веру в душах остальных членов нашего собрания. Но чтобы успокоить твое юное нетерпение, я готов сообщить без дальнейших промедлений о вступлении в наш союз нового члена, участие которого в нашем святом деле является видимым знаком милости Божьей, помогающей нашему бескорыстью.
        - Исполнены ли обычные условия приема? Отвечаешь ли ты сам за нового сочлена, или же другой кто?
        - спокойно и уверенно спросил другой римлянин, усевшийся на обломке скалы, опираясь руками на толстую палку.
        Сильверий нахмурил свои тонкие брови, но голос его стал еще слаще и мягче.
        - Да, я отвечаю за нашего нового брата, друг Сцевола, хотя личность его говорит сама за себя.
        - До его личности мне дела нет, — с тем же невозмутимым спокойствием ответил Сцевола. — Устав нашего союза требует поручителя для каждого нового члена, и я настаиваю на выполнении устава.
        - Будь по твоему, непреклонный законник. Ты можешь записать меня поручителем за нашего нового брата, — снисходительно улыбаясь, вымолвил архидьякон, и повернувшись к одной из боковых галерей, сделал знак двум юношам, в платье церковных служителей, которые немедленно вывели на середину полукруглой залы высокого, слегка сгорбленного мужчину, лицо которого скрывалось под наброшенным на голову плащом.
        Медленно и торжественно откинул Сильверий плащ с лица незнакомца.
        Взоры присутствующих впились в бледное, испуганное лицо, и шумные возгласы раздались отовсюду.
        - Альбинус… Альбинус… — повторяли десятки голосов, негодующих или просто удивленных.
        Люциний схватился за меч, а Сцевола поднялся со своего места.
        - Изменник и предатель среди нас, — с негодованием произнес он. — Что это значит, Сильверий?..
        Дрожа всем телом, стоял вновь вошедший посреди негодующих заговорщиков. На его неправильном зеленовато-бледном лице ясно написаны были страх и стыд, и полные слез глаза неотступно следили за каждым движением архидьякона, как бы умоляя его о защите.
        Один Сильверий оставался спокоен.
        - Да, это Альбинус, — произнес он, не возвышая голоса. — Если кто-либо из присутствующих имеет что-то против него, пусть выйдет вперед и объявит об этом во всеуслышанье.
        - К чему тут длинные речи, — задыхаясь от гнева, крикнул Люциний. — Кто же из нас не знает, что Альбинус предал братьев наших, Симаха и Боэция. Они погибли по вине этого подлого изменника…
        - Ругательства и крики ничего не доказывают, друг мой, — спокойно произнес Сцевола. — Мы все люди, и потому можем ошибаться. Вот я спрашиваю у самого Альбинуса: виновен ли он в гибели двух лучших римских граждан? В то время наш союз только что зарождался. Каким образом проведал о его целях наш тиран, не знаю. Да это и безразлично. Важно то, что Боэций и Симах смело и стойко защищали тебя от подозрения, грозившего смертью одному тебе. Ты же предал и выдал их, спасая себя, и купил прощение Теодорика позорной клятвой полного подчинения варварам. Твои великодушные защитники были казнены, а их имущество конфисковано. Ты же бежал, спасая свою жалкую жизнь и свое богатство… Правда ли это, Альбинус?
        Ропот негодования пронесся по рядам союзников. Дрожащий и растерянный Альбинус низко склонив голову под тяжестью страшного обвинения, и даже сам архидьякон растерялся.
        Но в эту минуту от стены отделилась молчаливая фигура, с которой Сильверий обменивался взглядами перед началом заседания, и этого молчаливого движения было достаточно для того, чтобы вернуть архидьякону его спокойствие и самоуверенность.
        Подняв глаза к небу, он проговорил елейным голосом духовного оратора:
        - Возлюбленные братья во Христе, выслушайте меня спокойно, в память Господа, сказавшего: «Мне отмщение же Аз воздам»… Все, в чем вы обвиняете несчастного брата нашего, действительно совершилось, но далеко не так, как вы думаете. Альбинус не виновен в потере, постигшей нас, ибо он поступил согласно моему совету…
        - По твоему совету, Сильверий?.. — медленно повторил Сцевола. — Что это значит?.. Как смеешь ты признаваться в этом изменническом поступке?
        - Да, да… — сверкая глазами, вскрикнул Люциний.
        Архидьякон спокойно поднял голову.
        - Не судите, да не судимы будете, — наставительно произнес он. — Узнайте подробности злополучного события, и вы поймете все и оправдаете меня и Альбинуса… В то время он был главой нашего союза. В его руках сосредоточены были важнейшие бумаги, могущие погубить не только всех сочувствующих нам, но и самое дело наше. На него донес тирану озлобленный невольник, сумевший разобрать условные знаки в письмах, которыми мы обменивались с Византией. Однако, несмотря на этот донос, тиран не знал больше ничего. Теодорик только подозревал многих, и в том числе Боэция и Симаха. Сопротивляться было невозможно. Признать существование заговора, значило отказаться навсегда от нашей цели. Необходимо было прежде всего уничтожить подозрения тирана. К несчастью, смелые друзья наши не поняли необходимости смириться, дабы скрыть единодушие всего римского дворянства. Их мужественная откровенность была опаснейшей политической ошибкой, и они первые поплатились за эту ошибку. По счастью, Господь помог нам… Предатель-невольник внезапно умер, едва успев исповедаться и приобщиться… Я сам принес ему последнее духовное утешение
в темницу, где он был заключен вблизи от преданного им господина своего. Его скоропостижная смерть помешала назвать имена остальных союзников. Письма же, перехваченные врагами, нам удалось вернуть, благодаря благочестивым женским рукам. Таким образом были уничтожены доказательства вины всех остальных членов нашего союза. К несчастью, Боэций и Симах слишком скоро и слишком гордо сознались в ненависти к варварам и в намерении свергнуть их владычество. Это признание оказалось опасней, чем предательство невольника Альбинуса. Но и для Альбинуса опасность не была устранена смертью изменника-раба. Уже схваченный тираном, Альбинус ждал пыток и казни. Смог ли бы он устоять под пыткой и не выдать имен союзников, известных ему?.. Конечно, нет. Я знал это, да и он сам сознавал свою слабость. Необходимо было спасти его, что и было достигнуто просьбой о помиловании и клятвой полного подчинения… К сожалению, пока мы хлопотали о спасении Альбинуса, Боэций и Симах были казнены. Но в их стойкости мы были уверены. Никакая пытка не могла бы сломить их железную волю и сделать предателями этих героев. Альбинус же был
спасен из заточения подобно святому Петру. Прошел слух о его бегстве в Грецию, и тиран удовлетворился его добровольным изгнанием. Но Господь повелел нам скрывать мнимого беглеца в церковном подземельи, впредь до дня освобождения. В своем печальном уединении наш бедный брат раскаялся в греховной слабости и решился искупить ее, завещав свое громадное состояние Матери-церкви, на дела христианского милосердия. Теперь он перед вами… Он просит пощады и прощения, просит принять его обратно в число союзников. Неужели вы оттолкнете раскаявшегося брата и откажетесь от его миллионов?
        Архидьякон умолк. Наступило гробовое молчание. Присутствующие были так поражены неожиданным сообщением Сильверия, что не сразу нашли ответ. Только через две-три минуты Люциний произнес насмешливо:
        - Ты очень умен, Сильверий… Так умен, что я затрудняюсь подыскать сравнение. Если бы ты не носил одежды служителя церкви Христовой, я бы сказал, что ты умен, как бес. Теперь же напомню тебе слова Спасителя: «блаженны нищие духом…»
        Как бы пробудившись от сна, Сцевола заговорил в свою очередь.
        - Если церковь желает принять миллионы предателя, то это ее дело. Я же был другом убитых и не хочу встречаться с человеком, бывшим причиной их смерти. Среди нас и не должно быть места изменникам. Никогда не признаю я братом Альбинуса…
        - Никогда… Ни за что… Не признаем… Не хотим… Долой предателей… — раздались негодующие голоса, и с разных сторон протянулись угрожающие руки к бледному и дрожащему миллионеру.
        Вторично растерялся Сильверий при этом взрыве негодования. Умоляюще взглянул он в сторону незнакомца, все еще закутанного плащом.
        - Как быть, Цетегус? — прошептал он едва слышно.
        Как бы в ответ на эти слова выступил вперед высокий, худощавый римлянин, не проронивший до этого ни единого слова, внимательно наблюдая за лицами и речами присутствующих. Он откинул плащ, и все увидели человека средних лет, прекрасно сложенного, с могучей грудью и стальными мускулами, отчетливо видневшимися под тонкой смуглой кожей. Под плащом оказалась белая одежда с пурпурной каймой, знаком сенаторского достоинства. Тонкая и изящная обувь говорила о вкусе и богатстве. Лицо этого человека принадлежало к числу тех, которые не забываются. Красивые и строгие черты напоминали классически правильный профиль статуй древних римских героев. Над высоким выпуклым лбом кудрявились черные, коротко остриженные волосы. Глубоко впалые серые глаза блестели каким-то особенным блеском, ежеминутно меняя цвет и выражение. В этих чуть-чуть суженных глазах искрилось и сверкало целое море огня, сдерживаемого железной волей. Никакая страсть, казалось, не смогла бы нарушить непоколебимое хладнокровие этого человека.
        Слегка выдающийся подбородок, гладко выбритый, говорил о непобедимом упрямстве и могучей энергии. На тонких ярко-красных губах красиво очерченного рта змеилась насмешливая полуулыбка, в которой ясно читалось пренебрежение, почти презрение, не только ко всему земному миру, но пожалуй, и к предвечному Создателю его.
        Едва Цетегус выступил вперед, едва его горящие глаза обвели полутемный зал, как каждый, на ком он останавливал свой взгляд, почувствовал полную невозможность не подчиниться ему без всяких рассуждений.
        - О чем вы спорите, друзья мои? — холодно и спокойно произнес Цетегус. — С необходимостью не торгуются. Желающий достичь цели не должен задумываться над средствами. Вы не можете простить слабодушному изменнику. Охотно верю… Я сам не прощаю его… Но забыть его слабодушие мы должны именно потому, что мы были друзьями казненных. Они мне не менее дороги, чем вам, но только тот достоин называться другом убитых, кто сумеет отомстить за их безвременную смерть. Для этого же мы должны уметь забывать многое… Твою руку, Альбинус…
        Все молчали, побежденные обаянием личности говорившего более, чем его словами. Один Сцевола холодно проговорил:
        - Рустициана, вдова Боэция и дочь Симаха, тайно помогает нашему союзу. Не оскорбится ли она, узнав о присутствии между нами убийцы ее отца и мужа? Сможет ли она забыть измену Альбинуса?
        - Подождите минуту… Поверьте не мне и не моим словам, а собственным глазам, друзья мои…
        Быстрым шагом направился Цетегус к ближайшей боковой галерее, где в темноте встретила его закутанная женская фигура.
        - Пора… — прошептал он, схватив протянутую ему навстречу холодную и дрожащую женскую руку и крепко сжав ее. — Иди за мной.
        Темная фигура отшатнулась, и женский голос, немного хриплый от волнения, чуть слышно проговорил:
        - Не могу… Не могу и не хочу… Не хочу видеть предателя. Будь он проклят, изменник… Я не хочу и не могу взглянуть в его гнусное лицо…
        - Ты можешь и захочешь, потому что я хочу… — опять прошептал он, слегка сдвигая свои черные брови. Огненный взгляд его скользнул по густому покрывалу и остановился на лице женщины. И под огнем этого взгляда она поникла и безропотно двинулась вслед, увлекаемая сильной мужской рукой.
        - Рустициана… — вскрикнули собравшиеся заговорщики при виде прекрасного бледного лица, с которого Цетегус откинул тяжелое вдовье покрывало.
        - Женщина в нашем собрании?.. Это необычное нарушение устава нашего содружества, — все так же спокойно произнес Сцевола.
        - Да, Сцевола… не забудь, что устав создан для блага союза, а не союз существует ради устава, и что бывают случаи, когда нарушение устава спасает целый союз. Никто из вас не поверил бы моим словам. Тому же, что все сейчас увидят, поверить придется. Протяни руку Альбинусу, Рустициана… А ты, Альбинус, успокойся. Вдова Боэция и дочь Симаха прощает тебя… Кто осмелится теперь еще не последовать ее примеру?
        Рука Альбинуса дрожала в холодной руке тяжело дышавшей женщины. Грудь Рустицианы прерывисто подымалась, и нервная судорога пробегала по ее лицу. Однако она молчала и послушно протянула руку убийце своих близких.
        Цетегус, по-видимому, удовольствовался этим молчаливым согласием. Не требуя ничего больше, он отошел в сторону, вместе с приведенной им женщиной, как бы потеряв весь интерес к тому, что будет происходить дальше.
        Архидьякон проговорил торжественно:
        - Итак, с согласия присутствующих братьев, я объявляю Альбинуса членом нашего союза.
        - Но ведь он клялся в верности победителю… Клялся на кресте и Евангелии, — снова заметил неумолимый юрист Сцевола.
        - Клятва, принесенная по принуждению, никого не связывает, — поспешно перебил его Сильверий. — Такая клятва Господу не угодна и святая церковь может освободить от нее Альбинуса… А за сим, пора заняться текущими делами… Наши друзья доставили нам важные документы. Передаю тебе, Люциний, план укрепления Неаполя. Копия с него должна быть готова не позже завтрашнего вечера для отправки к Велизарию… Для тебя, Сцевола, вот письмо от благоверной супруги императора Юстиниана. Ты знаешь, кому надо ответить: императрице Феодоре… Тебе, Кальпурний, передаю вексель Альбинуса на полмиллиона сестерций. Перешли его известными тебе путями во Францию, доверенному мажордому короля Меровингов. Он обещал восстановить своего слабовольного монарха против его дяди Теодорика, и вообще против всех готов… Ты же, Помпоний, пожалуйста, просмотри поскорее вот этот новый список далматинских патриотов, ненавидящих завоевателей. Ты долго прожил в этой провинции и знаком с ее нравами и с ее гражданами. Сообщи нам, нет ли среди этих имен кого-либо из аристократии, родовой, денежной или чиновной — безразлично… Всем же вам, друзья
мои, могу сообщить отрадную весть. По последним данным из Равенны, наш тиран снедаем какой-то таинственной болезнью, душевной более, чем телесной. Мрачная меланхолия подрывает его силы. Очевидно, раскаянье завладело его закоренелой в грехах душой. Оно гонит его в могилу… Слишком поздно понял еретик свою преступность. Утешения же святой католической церкви не доступны арианцу… Поэтому, очевидно, уже не долго ждать судного дня. Меч Господен уже занесен над грешной головой Теодорика, и день его падения уже назначен Всемогущим… Ждите же терпеливо, друзья мои. Близится день возмездия, день освобождения Италии, день возвышения для Вечного Рима… Когда мы соберемся в следующее полнолуние, как знать, не наступит ли уже желанный день освобождения… А до тех пор, благословение Всевышнего да будет над всеми вами, братья союзники…
        - И со духом твоим, брат Сильверий, — тихо ответили уходящие, разбиваясь на группы, которые спешно стали удаляться в разные стороны, ведомые церковными служителями, в длинных черных одеяниях, с факелами в руках.
        IV
        Сильверий, Цетегус и Рустициана поднялись по узкой каменной лестнице, ведущей внутрь обширных склепов, над которыми гордо возвышался величественный храм св. Себастьяна. Затем они, молча, прошли всю длину неосвещенного собора и, наконец, добрались до узкой железной двери, соединяющей храм с соседним домом, жилищем архидьякона.
        Войдя в дом, Сильверий на минуту остановился и прислушался. Но все двери, ведущие из прихожей в соседние комнаты, были заперты, а глубокая тишина доказывала, что все обитатели крепко спали. Единственное исключение составлял доверенный невольник, дожидавшийся своего господина возле маленькой догоравшей лампы. Молча кивнул старому слуге архидьякон и указал рукой на одну из мраморных плит пола. Старый невольник поспешно наклонился, надавил какую-то неведомую пружину, и тяжелая плита беззвучно приподнялась на тщательно смазанных петлях, открывая узкую витую лестницу, ведущую вниз в небольшую комнату, в которую хозяин дома и пригласил своих спутников. Так же бесшумно опустилась мраморная плита за ними, не оставив ни малейшего следа.
        Цетегус присел на низенькое золоченое кресло, равнодушно оглядывая подземное убежище, служившее когда-то местом интимных пиров Горация, ныне же ставшее тайным убежищем католического священника. Пока избалованный взгляд знатока и любителя искусств с удивлением остановился на прекрасной мозаике, украшавшей мраморные стены нескромными картинами, хозяин дома приготовлял угощение для своих гостей, разливая душистое янтарное вино из высоких серебряных амфор, в небольшие драгоценные кубки и придвигая к Рустициане маленький бронзовый столик с золоченой корзинкой, наполненной фруктами и сладким печеньем.
        Вдова Боэция, казалось, даже не заметила любезного приглашения архидьякона. Неподвижно стоя перед своим спутником, она внимательным взглядом впилась в строгое и красивое лицо римлянина.
        Почти сорокалетняя матрона все еще была прекрасна, несмотря на серебряные нити, сверкающие в темнокаштановых локонах, обрамляющих ее высокий, снежно-белый лоб. Большие, черные глаза Рустициа-ны сохранили блеск и живость молодости, хотя чуть-чуть покрасневшие веки выдавали бесконечные горькие слезы, пролитые гордой римлянкой. Прекрасен был и маленький, энергично очерченный ротик, и только глубокие складки в углах пурпурных губ немного старили нежное женское лицо, строгая красота и правильность которого вполне отвечали гордой грации высокой, стройной фигуры, обрисовавшейся под грубым, темным плащом.
        Опершись рукой о столик, Рустициана выговорила, как бы просыпаясь от глубокого сна:
        - Скажи мне, Цетегус… скажи правду… Объясни мне, почему я повинуюсь тебе… Теперь, как и прежде… Ведь я не люблю тебя больше. О, нет… Моя любовь к тебе давно уже стала ненавистью. Не возражай… Я говорю правду, и ты это знаешь. Да, я ненавижу тебя, Цетегус, за все то, что ты заставил меня сделать когда-то… Откуда у тебя власть надо мной? Как мог ты заставить меня протянуть руку, — вот эту самую руку, — презренному предателю, погубившему отца и мужа?
        Цетегус равнодушно пожал плечами, отвечая:
        - Сила привычки, Рустициана…
        - Привычки? — повторила матрона. — Да, пожалуй, ты прав, Цетегус. Привычка сделала меня твоей рабыней. Давнишняя, долголетняя привычка… Ребенком повиновалась я красавцу-отроку, уверявшему дочь своего соседа в любви. Это было естественно тогда… Могла ли десятилетняя девочка понять тебя, демона с огненными глазами и ледяным сердцем… Могла ли я, пятнадцатилетняя девочка, знать, что юноша, обнимающий ее так страстно, недоступен страсти, что сердце, бившееся на моей груди, не может любить никого и ничего… Ни даже самого себя… Увы, все это поняла слишком поздно супруга несчастного Боэция, которую ты заставил забыть и долг, и честь, и женскую стыдливость… Победа далась тебе легко… Ты имел право презирать женщину, забывшую и простившую измену, погубившую ее первые девичьи грезы, и вторично ставшую твоей рабыней… Но ведь все это прошло. Давно уже угас огонь страсти в моей крови, а исстрадавшееся сердце умерло для земной любви. Святая церковь простила раскаявшейся грешнице нарушение супружеского долга… Что же заставляет меня все еще повиноваться тебе, повиноваться безмолвно, как бывало прежде? Объясни мне
эту страшную загадку.
        Сильверий, казалось, не замечал все возрастающего волнения своей гостьи, что не помешало ему украдкой повернуть голову в сторону Цетегуса, с любопытством ожидая его ответа. Нервное возбуждение вдовы Боэция начинало не на шутку беспокоить хитрого архидьякона.
        Но красивый римлянин все так же равнодушно откинулся на спинку своего кресла, и, подняв правой рукой хрустальный кубок с вином, спокойно проговорил:
        - Ты нелогична, как все женщины, Рустициана, смешивая сладкую забаву Амура с мрачным делом Немезиды… Ты знаешь, что я был другом твоего мужа, несмотря на то, что целовал его жену… Быть может, именно поэтому… Я не вижу ничего преступного в разделении женской ласки. Ты же… Впрочем, ты прощена церковью, и это должно успокоить тебя, Рустициана… И потом ты знаешь, что я ненавижу готов и их тщеславного короля, осмелившегося присвоить себе титул западноримского императора. Ты знаешь, что моя ненависть неугасима, и веришь, что я хочу и могу отомстить убийцам твоего отца и мужа. Первого ты любила, второго уважала, несмотря на то, что отдавала мне свои ласки… Быть может, именно поэтому… Теперь ты охотно следуешь моим советам и указаниям, и хорошо делаешь… Ты умна и ловка и обладаешь, как многие женщины, недюжинным талантом для интриг. Но твоя горячность не раз уже вредила тебе, заставляла ошибаться в выборе орудий и разрушая твои лучшие планы. Зная это, ты повинуешься моему холодному и спокойному рассудку, и наверное хорошо делаешь… Все это вполне естественно и логично… А теперь пора домой, Рустициана… Мы и
так замешкались. Твои невольники ожидают у дверей храма конца твоей исповеди, которая не может продолжаться целую ночь. Иди домой и передай мой привет прекрасной Камилле, твоей дочери… Покойной ночи, Рустициана.
        Все с той же равнодушной любезностью, с которой провожают хорошую знакомую, Цетегус поцеловал холодную руку вдовы Боэция, руку, которую Рустициана как бы позабыла вынуть из его руки, и проводил ее до потайной лестницы, предупредительно открытой архидьяконом.
        На пороге Рустициана еще раз смерила высокую мужскую фигуру сверкающим взглядом, полным самых противоречивых чувств, и затем, молча покачав головой, опустила темное покрывало и скрылась.
        Цетегус вернулся на свое место и не спеша допил чашу с искрящимся вином.
        - Странная борьба происходит в душе этой женщины, — качая головой, произнес архидьякон.
        Он вынул из стенного шкафа свиток пергамента, восковую дощечку, грифель и другие принадлежности письма, и положив все это на придвинутый стол, стал рядом со своим молчаливым гостем.
        Цетегус пожал плечами.
        - Я не вижу ничего особенного в чувствах Рустицианы. Она хочет отомстить за своего мужа, надеясь таким образом загладить свою вину перед ним. В том, что бывший сообщник ее неверности помогает ее мести, делает исполнение этого долга особенно для нее заманчивым. Таково объяснение чувств и колебаний Рустицианы, конечно, инстинктивных и бессознательных… Но оставим этот мало интересный предмет… Скажи мне лучше, что нового, Сильверий?
        Сообщники принялись обсуждать то, о чем нельзя было говорить при других заговорщиках.
        - Прежде всего надо упрочить владение миллионами Альбинуса и решить, как их использовать. Ты знаешь, как нам нужны деньги.
        - Денежные вопросы твое дело, Сильверий, — холодно ответил Цетегус. — Я мог, конечно, заниматься финансами, если бы это было не так скучно. Тебя же золото интересует, и поэтому я не хочу мешаться в твои распоряжения и знать твои планы.
        Сильверий улыбнулся в знак согласия и признательности и продолжал докладывать.
        - Ты помнишь, конечно, что нами решено было завладеть умами некоторых влиятельных лиц в Неаполе. Вот список имен. Возле каждого ты найдешь примечание о характере, условиях жизни, вкусах, привычках и, — главное — слабостях… Между ними есть люди, не поддающиеся на обыкновенные средства соблазна, обмана или устрашений. Надо придумать что-либо новенькое, дабы сделать их безвредными.
        - Вот это я возьму на себя, — ответил римлянин, разрезая золотым ножом сочный персик. — Передай мне список, Сильверий.
        После часовой работы секретные документы были разобраны и снова спрятаны в потайной шкаф за большим распятьем, вделанным в стену.
        Архидьякон чувствовал себя усталым, и с завистью взглянув на своего сообщника, железное здоровье которого, казалось, не знало потребности во сне или отдыхе, не мог удержаться от выражения удивления.
        - Выносливость — дело привычки, друг Сильверий. Она вырабатывается, как и всякая другая способность тела и души. У меня крепкие нервы, чистая совесть… — с насмешливой улыбкой ответил Цетегус.
        - Я говорю серьезно, — возразил архидьякон. — Ты для меня настоящая загадка, всегда и во всем.
        - Надеюсь ею и оставаться, друг Сильверий. Разгаданная загадка не нужна даже друзьям.
        - Иногда мне кажется, что ты считаешь нас всех настолько ниже себя, что не желаешь высказываться из пренебрежения…
        В голосе Сильверия чувствовалась обида.
        Цетегус улыбнулся.
        - Я только считаю себя не менее проницательным, чем тебя, а так как я всегда был неразрешимой загадкой для самого себя, Сильверий, то надеюсь остаться ею и для других. Ты знаешь, что только мелкие воды прозрачны…
        - Да, — задумчиво проговорил архидьякон. — Ключ от твоей души спрятан далеко… Каждого из членов нашего союза можно разгадать, зная причину, побудившую его принять участие в заговоре. Юношеский пыл Люциния, строгое правосознание ученого юриста Сцеволы всякому понятны. Меня, как и всех священнослужителей, воодушевляет желание поработать во славу святой церкви…
        - Конечно, — коротко подтвердил Цетегус, но в холодной улыбке, сопровождавшей это слово, прозвучала неуловимая насмешка, заставившая архидьякона запнуться. Однако эта короткая заминка заставила его говорить еще быстрее.
        - Да, друг Цетегус. Понять мотивы наших союзников нетрудно. Одних влечет к нам честолюбие, других надежда отделаться от своих кредиторов, благодаря междоусобице, третьих — просто скука. Законность и порядок, введенный в жизнь королем-варваром, и долгие годы мира и спокойствия под скипетром Теодорика, до смерти надоели многим искателям приключений. Другие ненавидят владычество готов потому, что были оскорблены одним из варваров. Третьи негодуют на господство варваров-иноплеменников. Привычка считать византийского императора римским, побуждает некоторых присоедийиться к нам. Большинство же просто хочет пограбить под шумок патриотической революции. Но ни одна из перечисленных причин к тебе не подходит.
        - А, это тебе неудобно?.. Не правда ли, Сильверий? Зная пружины, управляющие человеком, нетрудно превратить его в куклу, — насмешливо заметил Цетегус. — Я прекрасно понимаю твое неудовольствие, достойный служитель алтаря, но помочь тебе все же не могу. И потому, в сущности, не могу, что и сам не знаю, что заставляет меня поступать так, а не иначе. Уверяю тебя, что я был бы очень счастлив, если бы ты, или другой кто, сумели бы объяснить мне причины и побуждения моих поступков. С благодарностью я, пожалуй, разрешил бы этому мудрецу управлять собой. Но кто может понять то, что мне и самому неясно?.. Одно лишь чувствую я с чисто элементарной силой: отвращение к готам… Я ненавижу этот народ за его счастливую молодость, за его варварскую наивность, за глупое простодушие их по-детски чистого сердца, за их рыцарское геройство… Мне противно германское племя, добившееся власти над великим Римом с его тысячелетней историей, с его славным прошлым, с его древней культурой и с его гражданами, вроде нас с тобой. Мы никогда не сможем примириться с властью этих северных медведей.
        Что-то похожее на воодушевление мелькнуло в холодных глазах римлянина и сейчас же исчезло. Снова отхлебнув глоток вина, он поглядел на архидьякона обычным равнодушным взглядом.
        Сильверий, внимательно наблюдавший за своим собеседником, едва сдержал возглас недовольства, но вовремя спохватившись, заговорил елейным тоном церковного проповедника.
        - Во всяком случае у нас с тобой одна и та же цель: изгнание варваров из Рима. Этого достаточно. Не зная, чего ты желаешь для себя, скажу тебе откровенно, что я желаю одного только: освобождения римско-католической церкви из-под власти еретиков ариан, которые, не признавая божественности Христа, низводят Спасителя до степени языческого полубога. Пока Рим будет находиться во власти готов, а византийский император поддерживать епископа константинопольского…
        - До тех пор римский архиепископ не будет владыкой мира, даже тогда, когда имя его будет… Сильверий?.. Успокойся, почтенный защитник Христа. Я давно уже знаю твои желания и все же нерушимо сохранил тайну, которую ты не счел нужным мне доверить. — В голосе Цетегуса, перебившего невольно увлекшегося архидьякона, слышалась заметная издевка, немедля сменившаяся серьезностью под пытливым взглядом собеседника. — То же будет впредь, в том порукой мое слово… Налей-ка мне еще полстакана фалернского. Хорошее вино, хотя и сладковато. Настоящее женское вино, для подкрепления кающихся грешниц, которые исповедуются в этой подземной молельне… Что же касается твоих планов, то мне кажется, тебе следовало бы желать изгнания готов, но отнюдь не победы византийцев. Ведь в случае соединения обеих империй, римский первосвященник займет второе место. Первое придется уступить византийскому патриарху. Чтобы избежать этой опасности, тебе следовало бы, прогнавши готов, устроить что-либо новое… не знаю только, что?
        - Быть может, восстановить отдельный престол Западноримской империи? — невольно увлекаясь, спросил Сильверий.
        - Который был бы лишь пешкой в руках римского первосвященника, — докончил Цетегус, отхлебывая фалернское. — Что ж, это возможно, конечно. Но не удобней было бы для этой цели восстановить Римскую империю?
        Глаза Цетегуса впились в бледное лицо архидьякона, увлеченного до полного забвения при своей всегдашней осторожности.
        - Что ж, быть может, мы и доживем до того времени, когда римский первосвященник будет властителем Италии, Рим его столицей, а короли варварских земель — Франции, Германии и Испании — покорнейшими сыновьями католической церкви…
        - Не дурной план, Сильверий, но жаль, что несколько преждевременный… Раньше чем делить шкуру готского медведя, надо свалить его, что не так-то легко, друг мой… Итак, пока что, предлагаю тебе древний римский тост: — «Да погибнут варвары!..»
        Осушив чашу до дна, Цетегус поднялся с места и набросил свой грубый плащ на плечи.
        - Ночь приближается к концу, а мои невольники должны найти меня на рассвете в моей постели, во избежание лишних пересудов и опасных сплетен. До свидания, Сильверий.
        Архидьякон долго смотрел вслед ушедшему римлянину, слегка покачивая головой.
        - Странный человек, — прошептал он наконец. — И хорошее орудие. Надо только позаботится о том, чтобы это орудие сломилось вовремя… Ну, да церковь римская вечна, а люди непрочны… всегда и все…
        В спальне на мозаичном столике у постели Цетегуса лежало письмо, перевязанное шелковым шнурком и запечатанное большой королевской печатью. Сдвинув брови, римлянин разрезал кинжалом шнурок и, развернув складные навощенные дощечки, прочел следующие строки:
        «Цезарю Цетегусу, патрицию и сенатору римскому, шлет привет Марк Аврелий Кассиодор. Наш король и повелитель при смерти. Его дочь и наследница желает тебя видеть, чтобы переговорить с тобой еще при жизни своего отца. Тебя прочат на один из важнейших постов Итальянской готской империи. Приезжай немедленно в Равенну».
        V
        Мрачная тишина свинцовой тучей охватила древнюю Равенну, резиденцию короля готов, императора итальянского, победоносного варвара Теодорика Великого.
        Старинная крепость римских цезарей испытала немало переделок, значительно изменивших строгую выдержанность ее архитектуры.
        Воинственная привычка двора потребовала уничтожения внутренних стен и перегородок, превращая уютные маленькие комнаты в казармы, склады оружия, фехтовальные и гимнастические залы.
        С той же целью новые толстые стены соединили близлежащие здания с дворцом, создавая внутреннюю крепость в крепости, способную выдержать не один десяток приступов. Посреди главного двора, в высохшем водоеме из розового гранита, играли и боролись белокурые мальчуганы, а между нежно-зеленым мрамором колонн, окружающих прежний приемный зал тройной галереей, были приделаны кормушки для великолепных боевых коней Теодорика и его свиты.
        Когда Цетегус переступил порог королевского жилища, мрачное здание казалось еще мрачнее от всеобщей печали, охватившей его обитателей, ожидающих кончины того, кто был душой этого дворца.
        Гениальный завоеватель, управлявший Европой почти полстолетия:, сказочный герой, перед которым преклонялись враги и друзья, великий сын Амалунгов, Дитрих Бернский, еще при жизни ставший героем легенд и сказаний, готовился к смерти.
        Врачи предупредили о безнадежном положении короля его близких, как и самого больного. И хотя все окружающие великого старца давно уже предвидели возможность неожиданно скорой развязки болезни, подрывающей могучую силу железного воина, все же сообщение это произвело впечатление громового удара.
        С раннего утра город начал волноваться. Густые толпы народа окружили дворец. В публичных банях, на улицах и в домах шептались с озабоченными лицами мужчины, интересующиеся политикой. У фонтанов и на рынках женщины боязливо спрашивали друг друга, что будет после смерти короля. Даже дети присмирели, чувствуя что-то необычное. К полудню появились толпы поселян из соседних деревень. Они окружили дворец тесным кольцом, боязливо расступаясь перед каждым невольником, выбегавшим из дверей, и робко спрашивали:
        - Ну, что?.. Как?..
        Невольники отвечали коротко: «все то же», или ничего не отвечая, кивали головой и бежали дальше, к одному из врачей или сановников, которых постепенно созывали во дворец по желанию дочери короля, Амаласунты.
        Ближайшие советники короля, во главе с префектом преторианцев Кассиодором, предвидели неизбежное народное волнение и заранее приняли меры для сохранения спокойствия.
        Уже с полуночи дворец был оцеплен преданными германскими пехотинцами. Все входы и выходы охранялись усиленными караулами. Перед главным фасадом, во дворе, стоял сильный отряд германской конницы, а между колоннами галереи Гонория, на широких мраморных ступенях гигантской парадной лестницы, расположились «дружинники», избранные воины, телохранители короля.
        Только по этой лестнице можно было войти в дом через калитку, открывающуюся возле наглухо запертых парадных ворот. Но даже эта калитка охранялась часовыми и отворялась только по приказанию двух военачальников, известных своей преданностью Тео-дорику.
        Римлянин Киприан и гот Витихис провожали входящих поодиночке врачей, сановников и офицеров, предварительно опросив каждого.
        Точно так же проводил Киприан и Цетегуса через заветный порог, и оставил его в начале заветного коридора, а сам вернулся к своему посту.
        Медленно продвигался вперед римский патриций, внимательно оглядывая многочисленные гоуппы, наполняющие комнаты обширного дворца. Мрачная горесть ясно виднелась на лицах готов. Даже военная молодежь грустно молчала. То тут, то там, в глубокой нише окна или в полутемном углу, стояли, прислонившись к холодному мрамору стен, старые воины, боевые товарищи великого Амалунга, тщетно пытаясь скрыть слезы, жгущие их суровые очи. Посредине одной из зал громко рыдал старик, известный богач-римлянин, которому Теодорик простил участие в заговоре, оставив уличенному не только жизнь и свободу, но и богатство, и свое доверие.
        Презрительная усмешка скользнула по тонким губам Цетегуса при виде этого горько плачущего седого патриция. Молча прошел он мимо и спокойно отворил тяжелую дверь в следующий зал, где обыкновенно принимались иностранные посольства. Здесь собрались исключительно готы, цвет германского войска, ближайшие помощники Теодорика. Все эти герцоги, графы и бароны тихо совещались между собой о том, что будет, на что можно надеяться и чего следует опасаться в случае смерти короля. И лица их были мрачны и печальны. Лучшие военачальники собраны были здесь, вблизи комнаты умирающего. Герцог Тулун Провансальский, геройски защищавший Арлес от кровожадного короля франков, герцог Иббо Лигурийский, смелый завоеватель Испании, герцог Пиза Далматинский, победитель болгар и гепидов. Это были смелые и гордые воины, могучие дубы германского леса, благородные отпрыски рода Балтов, прославленного знаменитым Аларихом, королем вестготов, лучшие помощники героя Амалунга, в продолжение десятков лет успешно защищавшие империю, созданную Теодориком, повсюду и на всех ее границах.
        Хильдебад и Тейя стояли в этой же группе недовольных снисходительностью короля к побежденным, которых они ненавидели и презирали в одно и то же время, не доверяя ни их преданности королю, ни их послушанию законам победителей. При виде римлянина, явившегося к смертному одру великого германского короля, все готы вздрогнули и подняли головы, провожая Цетегуса взорами, полными гнева и недоумения. Зачем он здесь? В такую минуту? — ясно говорили холодные светлые глаза германцев, сверкающие стальным блеском ненависти и недоверия.
        Но черноволосый римлянин гордо прошел мимо, не опуская своих бездонных мрачных глаз перед явно враждебными германцами. Высоко подняв свою красивую голову, Цетегус откинул смелой рукой тяжелую ковровую портьеру, отделяющую большой приемный зал от личной приемной короля, непосредственно примыкающей к спальне больного.
        Посреди этой комнаты, возле большого мраморного стола, покрытого свитками пергамента и восковыми дощечками, стояла величественная женская фигура в темной одежде и траурном покрывале: Амаласунта, младшая дочь Теодорика, его наследница, мать последнего Амалунга.
        Несмотря на свои тридцать пять лет, Амаласунта все еще была прекрасна, как классическая богиня. Правда, красота ее не трогала сердца. Слишком холодным и гордым было белоснежное лицо с правильными, точно выточенными из мрамора чертами и с громадными темно-серыми глазами, в которых светились неженский ум и неженская энергия. Спокойная самоуверенность взгляда и позы придавали германской принцессе сходство с римскими богинями Юноной или Минервой, сходство, которое усиливалось еще больше классически простой греческой прической.
        Рука об руку с Амаласунтой стоял семнадцатилетний юноша, внук и наследник Теодорика — Аталарих. Ни малейшего сходства с прекрасной и величественной матерью не было в нем. Зато все, знавшие его несчастного отца, родного племянника Теодорика, находили юношу живым портретом Эйтериха, безвременно унесенного во цвете лет в могилу какой-то таинственной болезнью. Его единственный сын наследовал от отца не только роковую болезнь, но и характер, кроткий, задумчивый и мечтательный. Зная это, его мать с беспокойством следила за здоровьем богато одаренного и не по летам быстро развивающегося сына. Аталарих был красив, как все Амалунги, недаром считающиеся германцами потомками своих богов. Тонкие черные брови юноши почти сходились на переносице, оттеняя большие темно-серые глаза, в которых томная мечтательность необычайно быстро сменялась воодушевлением. Длинные темно-каштановые волосы окаймляли худое лицо, нежная прозрачность белой кожи то вспыхивала ярким румянцем, то покрывалась бледностью. Высокая, слишком тонкая и гибкая фигура юноши казалась меньше от привычки слегка гнуться, как гнется слишком быстро
выросшее дерево под напором холодного ветра. Но как гордо выпрямлялся Аталарих в минуты волнения, как величественно приподымалась прекрасная бледная голова, точно освещенная горячими искрящимися глазами.
        В настоящее время эти прекрасные глаза юноши никого и ничего не видели. Аталарих стоял, припав лицом к плечу матери и закрыв концом плаща свою бледную молодую голову, как бы заранее гнущуюся под тяжестью короны.
        У окна, выходящего на террасу, занятую готскими войсками, стояла молодая девушка ослепительной красоты, Матасунта, единственная сестра Аталариха. Несмотря на сходство с матерью, Матасунта отличалась от нее как яркое весеннее утро от холодного осеннего вечера. Всепокоряющая прелесть этой восемнадцатилетней сказочной красавицы не поддается описанию. Трудно изобразить правильность женского личика, как бы выточенного рукой гениального художника, невозможно описать неподражаемый блеск атласной кожи, сквозь которую чуть проглядывали синие жилки, нежный румянец и пурпурные губки, напоминающие полураскрытую розу, блеск удивительных глаз цвета прозрачного сапфира, ярко сверкавших между длинными черными ресницами, составляющими резкий контраст с роскошными золотисто-красными волосами, падающими почти до пола и давших Матасунте прозвание «златокудрой богини».
        Прелесть Матасунты, не опускающей своих бездонных синих глаз, была столь неотразима, что при взгляде на нее в давно застывшей душе железного римлянина шевельнулось чувство восторга и обожания. Полугерманский, полугреческий наряд, распущенные по белоснежным плечам золотые волосы, ниспадающие живым благоухающим плащом до серебряного шитья на подоле темно-синего платья, — все это делало ее столь прекрасной, что Цетегус на минуту замер, ослепленный ею.
        Но ему не дали времени полюбоваться молодой девушкой. Ее мать издали узнала римлянина и, не дожидаясь его почтительного, но исполненного достоинства поклона, заговорила с ним первая.
        - Мы давно уже ожидаем тебя, патриций.
        Цетегус не успел еще ответить на это милостивое восклицание будущей правительницы, как к нему приблизился старый ученый Кассиодор, вернейший слуга и гениальнейший советник короля, представитель великодушной политики примирения побежденных с победителями, которая, увы, столько раз оставалась светлой, но неисполнимой мечтой во все века, в самых разнообразных условиях.
        Почтенный старик, в богатом греческом костюме, быстро поднялся навстречу входящему римлянину и с неудержимым рыданием бросился на грудь холодному честолюбцу. По мраморному лицу Цетегуса скользнула презрительная усмешка, но в голосе его даже самое внимательное ухо не смогло бы различить ничего, кроме нежной и глубокой печали, когда он, крепко сжимая дрожащие руки горько плачущего старика, проговорил серьезно:
        - Мужайся, друг Кассиодор. Сегодня, более чем когда-нибудь, нужна сила, мужество и разум.
        - Хорошо сказано, патриций, — холодно и спокойно проговорила Амаласунта, освобождаясь из объятий сына и протягивая патрицию свою прекрасную белую руку. — Твои слова достойны римлянина и мужчины.
        Цетегус почтительно поднес к губам тонкие пальцы, не дрогнувшие в его руке.
        - Гениальная последовательница стойко сохраняет мудрость и силу даже в этот прискорбный день, — произнес он, низко склоняясь перед матерью Аталариха.
        - О, нет, патриций, — перебил Цетегуса Кассиодор. — Не языческая мудрость и не человеческая сила воли, а милосердие Господне поддерживает дочь великого Теодорика, сохраняя в душе ее силу в этот день, когда моя старая воля надломлена горем о моем возлюбленном государе…
        Амаласунта молча перевела взгляд своих красивых холодных глаз с плачущего, убитого горем Кассиодора, на спокойное и серьезное лицо Цетегуса, и едва заметно пожала плечами, как бы прося снисхождения к слабости старика. Затем она отвела его в отдаленный угол и проговорила, слегка понижая голос:
        - Префект преторианцев, Кассиодор, говорил нам о тебе, патриций, как о человеке, способном занять один из важнейших постов в нашем государстве. Его рекомендации было бы достаточно, даже если бы я тебя не знала. Ты же мне давно знаком, патриций. Я наизусть знала твое переложение первых песен Энеиды, прежде чем узнала их автора.
        - Не вспоминай грехов юности, государыня, — смущенно улыбаясь, произнес Цетегус. — Я понял дерзость моего начинания и постарался исправить ее, скупив и уничтожив все экземпляры моей жалкой попытки, после того как появился дивный перевод Тулии.
        Амаласунта вспыхнула от удовольствия. Она не подозревала, что римлянину известен псевдоним, под которым она, даровитая женщина, занималась литературой, и потому была вдвойне польщена его похвалой, в искренности которой не могла сомневаться. Невольно и бессознательно голос ее принял новый оттенок доверия, почти фамильярности, когда она перешла к более серьезным вопросам и заговорила о политическом положении страны.
        - Ты знаешь, какое горе ожидает нас всех?.. По уверению врачей, дни моего отца сочтены. Каждую минуту смерть может подкрасться к герою, кажущемуся вполне здоровым. Малейшее волнение может убить его, волнения же избежать для монарха невозможно… Что будет дальше?.. Аталарих прямой наследник своего великого деда. Но он еще ребенок .. А до его совершеннолетия я должна буду оставаться опекуншей сына и правительницей королевства.
        Цетегус почтительно склонил голову.
        - Такова воля великого Теодорика, и мы все, готы и римляне, одинаково восторгаемся мудростью решения нашего государя.
        Амаласунта сдвинула свои темные брови.
        - Да, я знаю… Римский сенатор одобрил решение моего отца, но римский народ изменчив. Грубая мужская воля нелегко примиряется с властью женщины. Подчиниться ей кажется унизительным… многим, особенно готам…
        Кассиодор, почтительно приблизившийся в начале разговора, как бы невольно выговорил, возражая:
        - Амаласунта… государыня, ты ошибаешься, предполагая непочтительность там, где говорит лишь привычка повиноваться древним законам и преданиям. Тебе известно, что ни германское, ни римское право не признают власти женщины…
        - Так может рассуждать только неблагодарность или возмущение, — едва слышно проговорил Цетегус. За что и получил благодарный взгляд Амаласунты, нетерпеливо возразившей Кассиодору:
        - Важен факт, а не его причины. Да кроме того, несмотря на тайное недовольство многих вельмож, быть может, мечтающих о короне, я все же надеюсь на верность готов и даже италийцев… по крайней мере здесь, в Равенне, как и в главных провинциях империи. Население останется верным наследнику Теодорика Великого, как и его матери-правительнице… Я боюсь только Рима и римлян.
        Сердце Цетегуса усиленно забилось, но ни один мускул не дрогнул на его бледном лице, а пытливо устремленные на королеву холодные глаза казались такими же спокойными, как и всегда. Амаласунта продолжала с легким вздохом:
        - Рим никогда не примирится с завоевателями, никогда не признает главенства варваров. Я понимаю, что это невозможно…
        В груди этой дочери германского героя билось сердце древней римлянки, гордящейся подвигами великих предков. Цетегус невольно залюбовался ее сверкающими глазами и строгим профилем Юноны.
        Кассиодор прервал наступившее молчание.
        - Мы опасаемся, как бы известие о смерти короля не вызвало беспорядков в Риме. Быть может, римляне поспешат провозгласить императором византийца или… кого-либо другого.
        Цетегус молчал, опустив глаза, и как бы обдумывая слова мудрого старого политика.
        Амаласунта же внезапно произнесла, решительно положив руку на плечо римлянина:
        - Во избежание неожиданностей мы решили немедленно послать в Рим верного и преданного наместника, обладающего достаточным умом для того, чтобы понять обстоятельства, и достаточной смелостью, чтобы использовать их. Готский гарнизон должен будет повиноваться ему и немедленно занять ворота и важнейшие пункты Рима. Затем останется убедить сенат и патрициев, запугать народ и подкупить духовенство, а затем привести войска и граждан к присяге в верности мне и… моему сыну. Для этой важной задачи Кассиодор предложил мне тебя, патриций… Согласен ли ты сделаться префектом Рима?
        Счастливая случайность спасла Цетегуса от необходимости ответить необдуманно. Амаласунта уронила золотой грифель, которым рассеянно играли ее тонкие пальцы. Цетегус быстро нагнулся, чтобы поднять золотую вещицу, и этого мгновения было ему достаточно, чтобы справиться с волнением, вызванным неожиданным предложением правительницы, и скрыть молнию торжества, сверкнувшую в его глазах. Это мгновение дало римлянину время обдумать положение и сообразить, что могло скрываться под предложением Амаласунты. Быть может, заговор в катакомбах был ей известен, и она ставила ему ловушку? Неужели же варвары настолько ослеплены тщеславием, что не понимают того, чем рискуют, ставя его, именно его, на это, именно это место… А если так, то что должен ответить он дочери Теодорика?.. Принять предложение и попытаться немедля овладеть Римом? Но во имя чего и, главное, — для кого?.. Для императора византийского или для католического первосвященника, нового папы, имя которого остается загадкой? Не умней ли было бы ждать, пока плод созреет и упадет к его ногам от собственной тяжести? Не выгодней ли будет для него, Цетегуса,
оставаться верным для того, чтобы обеспечить успех предательского расчета? Быстрый и гибкий ум римлянина успел решить все эти вопросы в одну минуту, благодаря второй счастливой случайности. Нагибаясь, он подметил добродушно доверчивый взгляд Кассиодора, и понял, что предложение Амаласунты никакой ловушки не скрывало, и что принять его можно вполне безопасно. Все же остальное нетрудно было обдумать в одиночестве.
        Почтительно возвращая Амаласунте поднятый грифель, Цетегус спокойно ответил:
        - Ты слишком милостива, государыня, к своему верному слуге. В другое время я ответил бы иначе, но бывают минуты и поручения, когда не отказываются. Приказывай… Я готов повиноваться.
        - Отлично, — добродушно обрадовался Кассиодор, пожимая руку римлянину, ответившему дружеской улыбкой.
        - Ты доказал редкое понимание людей, старый друг, предлагая меня нашей прекрасной монархине на пост римского префекта. Ты разглядел зерно моей души сквозь жесткую скорлупу ореха.
        - Как так? — спросила Амаласунта.
        Цетегус гордо поднял голову.
        - Человек менее прозорливый, чем Кассиодор, легко мог быть обманут внешностью и, признаюсь, я не особенный друг господства варваров… прости, государыня, невольно вырвавшиеся слова. Я римлянин и кровь великих предков течет в моих жилах… Мне нелегко примириться с властью завоевателей-готов…
        - Я понимаю тебя, — ответила Амаласунта серьезно. — Твоя искренность лучшее доказательство твоей верности. Люди твоего закала на обман и на измену не способны.
        - Притом я уже давно позабыл о политике, — продолжал Цетегус. — Покончив со страстями юности, я жил до сих пор лишь в качестве наблюдателя жизни, интересуясь исключительно поэзией и искусством.
        - Счастлив, кто может забыть прозу жизни, — со вздохом цитировала Амаласунта известный стих Горация.
        - Именно потому, что я ученик и последователь Платона, искренно мечтающий о владычестве чистого разума, воплощенного в монархине и представительнице красоты и добродетели, гречанке по уму и римлянке по сердцу… Для такой государыни я готов принести тяжелую жертву, отказываясь от покоя и свободы, но… с одним условием… Я останусь префектом Рима, за который отвечаю тебе головой, лишь до тех пор, пока это будет необходимо, и постараюсь, чтобы необходимость эта не оказалась слишком продолжительной.
        - Хорошо, патриций… Мы согласны на твое условие… Вот документы. Посмотри и скажи, желаешь ли ты что либо изменить или прибавить.
        Цетегус пробежал глазами свитки пергамента.
        - Государыня, я вижу манифест молодого короля к римлянам, подписанный тобой… Но его подписи еще нет.
        Амаласунта омочила перо в пурпурную краску, которой писали Амалунги, по примеру римских императоров, и произнесла наполовину ласково, наполовину повелительно:
        - Поди сюда, сын мой, и ставь свое имя под этим документом.
        Аталарих молча простоял все время разговора матери с римлянином, опираясь рукой о мраморную доску письменного стола и не спуская своих прекрасных задумчивых глаз с холодного лица патриция. В ответ на зов матери, он гордо поднял голову и проговорил с нервным нетерпением наследника престола, привыкшего повиноваться, и больного юноши не привыкшего сдерживаться.
        - Я не подпишу ни одной бумаги до тех пор, пока дедушка жив. Не подпишу потому, во-первых, что не доверяю этому гордому римлянину… Да, вы можете слышать мое мнение, патриций… А, во-вторых, потому, что нахожу возмутительной поспешность, с которой вы распоряжаетесь правами монарха при его жизни… Не касайтесь короны гиганта, она раздавит вас… Вы все карлики, в сравнении с ним… Тебе же, матушка, стыдно делить на клочья императорскую мантию Теодорика Великого, когда за дверью умирает величайший герой тысячелетия… Это… это возмутительно…
        Не договорив фразы, царственный юноша быстро отошел к окну и остановился возле своей прекрасной сестры, все еще неподвижно глядевшей на готских воинов, толпящихся на террасе. Аталарих молча обнял сестру за талию и, приложив свою бледную щеку к ее розовой щеке, упрямо отвернулся от матери.
        Матасунта, казалось, не сразу заметила близость брата, углубленная в свои мысли. Но внезапно ее синие глаза вспыхнули загадочным огнем, а розовые губки прошептали чуть слышно:
        - Аталарих, скажи мне, кто этот воин?.. Вот тот, в стальном шлеме и темно-синем плаще телохранителя?
        - Это граф Витихис, победитель гепидов… Храбрый воин и верный друг. Я знаю его давно и люблю как родного… — и юноша продолжал шепотом рассказывать о подвигах молодого воина во время только что оконченного похода к границам империи.
        Матасунта молча слушала, наклонив свою прекрасную златокудрую головку, но ее сказочные глаза разгорались таинственным синим огнем, под влиянием какого-то непонятного волнения.
        Цетегус и Кассиодор с недоумением глядели на правительницу.
        - Оставьте его, друзья мои, — со вздохом отвечала мать Аталариха. — Если он сказал «не хочу», то никакая сила не заставит его изменить принятое решение. Он подпишет в другой раз, когда…
        Амаласунта не договорила. Дзойная ковровая занавеска, отделявшая спальню Теодорика от приемной, шевельнулась и в дверях показался греческий врач Эльпидий. Вполголоса объяснил он, что больной только что проснулся, выслал его из комнаты, желая остаться наедине со своим старым оруженосцем, Гильдебрандом, ни на минуту не покидавшим своего господина.
        VI
        Спальня Теодорика поражала той бьющей в глаза роскошью, которой отличались постройки последних императоров. При них благородная простота греческого искусства была вытеснена невероятным богатством, собранным завоевателями со всего света.
        Яркая мозаика стен и потолка изображала победы древних римлян и поэтические легенды языческого времени, на мраморном полу чередовались сложные узоры из драгоценных камней: оникса, агата и яшмы.
        Странной казалась посреди всей этой роскоши постель Теодорика, из неотесанного дуба, покрытого звериными шкурами и грубым солдатским плащом. Только вышитое золотом пурпурное покрывало, наброшенное на ноги больного, да великолепная львиная шкура с массивными золотыми лапами — подарок короля африканских вандалов — выдавали высокий сан хозяина спальни. Вся же остальная меблировка, утварь и одежды, разбросанные по комнате, были грубы и просты и могли бы принадлежать любому германскому воину. К одной из малахитовых колонн, поддерживавших раззолоченные своды, прислонен был тяжелый боевой щит Теодорика и длинный обоюдоострый германский меч, который уже многие годы не вынимался из ножен героем, усмирившим Италию.
        У изголовья постели, грустно понурившись, стоял могучий старик Гильдебранд, внимательно вглядываясь в черты лица своего повелителя, повернувшегося к нему.
        Чуть-чуть поседевшие волосы Великого Теодорика сохранили дивную, светло-каштановую окраску. Только на висках, там, где короткие вьющиеся кудри казались вытертыми под тяжестью тяжелого стального шлема, выделялись две-три серебряные нити. Высокий лоб мыслителя, сверкающие почти невероятным блеском глаза и гордый изгиб орлиного профиля отличали в нем героя-завоевателя, но мягкость очертаний пурпурного рта, ясно видимого между длинными, зо-лотисто-русыми усами и бородой, и чарующая прелесть улыбки говорили о великодушном сердце.
        Долго не спускал больной монарх своих синих глаз с верного оруженосца, пытливо и грустно вглядывавшегося в бледное, утомленное лицо своего ученика, друга и государя.
        Внезапно протянув руку, Теодорик проговорил спокойно и ласково:
        - Пора проститься, старый друг…
        Услышав эти слова, маститый воин как подкошенный упал на колени у постели больного, с глухим рыданием прижимая к своей богатырской груди исхудалую руку больного.
        Ласково положил Теодорик другую руку на плечо своего верного оруженосца.
        - Полно, старый друг, не заставляй меня тратить последние силы, утешая того, кто долгие годы находил утешение для мальчика, юноши и мужа… Лучше взгляни мне в глаза, старый товарищ, и скажи мне правду… Ты один лгать не умеешь… Ты не солжешь своему королю, другу и сыну в этот прощальный час… Не правда ли?
        Старый оруженосец не шевельнулся, только голубые глаза его затуманились непривычными слезами и поднялись на больного монарха. Но, видно, этот светлый взгляд сказал Теодорику все, что он хотел знать, так как император тихо промолвил:
        - Благодарю тебя, Гильдебранд… Послушай же, сын Хильдунга, что мне нужно узнать от тебя… Не верю я греческим врачам, лживым и обманчивым, как и их наука. Ты же получил от дедов и прадедов дар узнавать болезни и лечить их травами и корнями. Скажи же мне правду, старый верный друг. Я знаю, что смерть уже завладела мной… и давно уже… Я не знаю, когда закроются мои глаза под ее всемогущей рукой. Сегодня ночью, или еще раньше? .
        Орлиный взгляд героя, не утративший ни своего блеска, ни своей проницательности, остановился на старом воине, и каждый, кто увидел бы этот взгляд, понял невозможность скрыть что-либо от этого человека.
        Но старый Гильдебранд и не хотел лгать своему господину. И хотя его голос и звучал бесконечной печалью, но слова срывались твердо и спокойно с его уст.
        - Ты прав, сын Амалунгов, великий вождь готов, повелитель Италии… Рука смерти коснулась тебя… Ты не увидишь солнечного восхода…
        - Благодарю за правду, старый друг… Греческий врач, которого я спрашивал перед тобой, уверял меня, что впереди еще два или три дня… Теперь я знаю, что каждая минута дорога, и могу спокойно приготовиться к смерти…
        - Ты хочешь позвать христианских священников? — спросил старый оруженосец, нахмурив брови, и выражение злобного недоверия промелькнуло в его печальных глазах.
        Умирающий отрицательно покачал головой.
        - Нет, Гильдебранд… Теперь я уже не нуждаюсь в них.
        - Отдых подкрепил тебя, государь. Душа твоя проснулась от тяжелого сна, смущавшего твой покой. Слава тебе, король готов. Ты умрешь, как подобает сыну великого Теомара, внуку Божественного Амалунга.
        Теодорик усмехнулся:
        - Я знаю, тебе неприятны были попы у постели твоего короля. И ты был прав, друг мой… Они не могли помочь мне, когда я искал помощи.
        - Кто же помог тебе победить снедающую тебя печаль-тоску?.. Кто вернул спокойствие герою, оставляющему этот мир для иного, лучшего?
        - Мне помог Господь Бог Вседержитель и… моя собственная совесть, оправдавшая меня… Выслушай мое признание, Гильдебранд. Тебе одному доверяю я то, что всю жизнь, терзало меня, что, быть может, привело к безвременной могиле твоего государя… То, чего никогда не узнает моя дочь и мой верный Кассиодор. Это будет доказательством любви и уважения твоего ученика и друга… Но прежде всего скажи мне, правда ли, что италийцы говорят, будто бы тоска, овладевшая мной, вызвана была раскаянием в казни Боэция и Симаха?..
        Старик молча кивнул своей седой головой.
        - Ну, а ты сам веришь ли этим рассказам?
        - Нет, государь, никогда не поверю я, чтобы ты стал терзаться из-за изменников и предателей. Их казнь была заслуженной карой и справедливым делом… А в таких делах люди твоего закала не раскаиваются…
        - Ты прав, Гильдебранд… Хотя этих изменников можно было бы и пощадить, так как их злая воля не успела принести плоды. Других я бы, конечно, простил в подобном случае, но этих людей я считал своими друзьями… Их измена огорчила меня… Они хотели украсть мою корону и продать ее византийским куклам. Моей дружбе они предпочли деньги Юстина и Юстиниана, коронованных лицемеров, недостойных трона… О, нет, я не сожалею о смерти изменников. Они не заслуживают моей жалости… Одно презрение осталось в моей душе к этим змеям, согретым на моей груди… Ты это знал, мой старый друг… Но чем же ты объяснил тоску, которую я не мог ни скрыть, ни преодолеть, и которую греческие врачи называли болезнью.
        - Государь, твой наследник еще почти дитя. Ты же окружен врагами… Твоя железная рука справлялась с изменой, но сможет ли твой внук выдержать тяжесть твоей короны?..
        Подвижное лицо Теодорика омрачилось.
        - Ты снова прав, мой верный слуга, — торжественно проговорил он, положив руку на плечо своего старого оруженосца. — Я всегда сознавал непрочность моего престола, даже тогда, когда принимал послов с гордостью победителя… Ослабей я на минуту, и власть моя пошатнулась бы… Вот почему я молчал, скрывая сомнения и колебания, и только в глубине дворца, закрыв двери и окна моей спальни, я позволял себе вздохнуть… иногда. Ты же, как и все остальные, считал меня ослепленным гордостью и тщеславием…
        Гильдебранд низко опустил голову перед умирающим героем.
        - В тебе живет мудрость германского народа… Я же был глупцом, не понимавшим твоего величия.
        - Ты ненавидел италийцев так же необоснованно, как я доверял им…
        Теодорик замолчал. Тяжелый вздох поднял его могучую грудь.
        - К чему терзать себя подобными мыслями, государь? — произнес Гильдебранд.
        - Не мешай мне высказаться хоть перед смертью, старик. Хоть теперь дай сделаться человеком и сбросить с души страшную тяжесть вечного притворства… Тяжело смертному, невыносимо тяжело, стоять выше всех, чувствовать себя предметом обожания… «Не делай себе изваяния и никакого изображения», сказал Господь. К этим словам я бы мог прибавить другие: «Горе человеку, ставшему кумиром». Верь мне, старый друг, нет худшего испытания на земле, как чувствовать себя земным Богом. Бывают минуты, когда жалкий земной Бог рад был бы сменить венец и престол на слово сочувствия, на дружеское рукопожатие. Сорок лет тащил я крест свой, и только теперь, при виде избавительницы-смерти, позволяю себе застонать под его тяжестью… А между тем я давно знаю, всегда знал, что государство, созданное мной, непрочно, что оно осуждено на гибель, быть может, благодаря моему охлаждению к италийцам. Теперь я вижу ясно, в чем была моя ошибка. Побежденного народа нельзя равнять с победителями, как нельзя оставить в жизых раненого медведя. Завоеванное племя никогда не простит унижений от своих завоевателей и рано или поздно постарается
кровью смыть позор своего поражения… Что же, да будет воля Божья над моими готами, как над всей вселенной… Ничто в этом мире не вечно. Не вечна и моя империя готов италийских… И если виной погибели ее было великодушие и доброта к побежденным, то за эту вину простит не только Бог на небеси, но и потомство моего народа…
        - Ты прав, государь… Твое имя останется священным для всех германских племен, как образец рыцарской отваги и благородного прямодушия.
        Умирающий король грустно улыбнулся.
        - О, если бы это была правда, мой верный старый друг… Если бы моя совесть не говорила другого в эти последние дни, когда моя душа, оставшаяся юной, бодрой и сильной, тщетно боролась с износившимся и одряхлелым телом. Это была последняя борьба, Гильдебранд, и последнее мое поражение… И знаешь ли, кто победил меня в последние дни страшного бессилия и мрачного уныния?.. Простая тень, призрак, воспоминание… называй как хочешь моего великого соперника, единственного врага, которого я принужден был уважать против воли и… желания. Теперь, как тридцать лет назад… Неумолимая совесть нашептывала мне все тот же страшный вопрос: что, если власть готов погибнет навсегда, если язык их станет чужим в Италии, если исчезнет воспоминание о них и их победах, что, если все это случится по твоей вине, Теодорик?.. В наказание за твою измену последнему достойному сопернику твоему, король готов…
        Старый оруженосец с удивлением поднял глаза на своего короля.
        - О ком ты говоришь, государь?.. Чья тень преследует тебя, лишая покоя?..
        Больной закрыл лицо руками и прошептал едва слышно:
        - Не мог позабыть великана-славянина.
        - Одоакр!.. — вскрикнул Гильдебранд и поник своей седой головой.
        Несколько минут продолжалось тяжелое молчание.
        Наконец Теодорик опустил руки и заговорил глухо и отрывисто, точно против воли, припоминая тяжелое прошлое.
        - И ты опустил голову при этом имени, старый друг… Ты помнишь ужасный день последней расправы… Моя рука нанесла смертельную рану величайшему герою нашего времени… И не в честном бою. Изменой убит был мой гость, в моем доме, за моим столом… Кровь его окрасила хлеб, который мы только что разделили по-братски… горячая струя брызнула мне в лицо и взгляд его застыл, полный ненависти и презрения… Да, старик… презрения… Он один в подлунном мире имеет право презирать Теодорика… И он вернулся на землю, откуда — не знаю, но он вернулся, чтобы еще раз бросить мне в лицо свое презрение… Шесть недель назад, в тихую лунную ночь, увидел я окровавленную тень у моего изголовья, там, где теперь стоишь ты… Могильным холодом пахнуло мне в лицо от лика загробного жителя. Но я выдержал его взгляд и узнал его… Из могучей груди струилась кровь, как в тот день, когда мой меч вонзился в нее… Но теперь бледные губы шевелились и я слышал глухой замогильный голос, который возвестил мне: «Царь царствующих не прощает предательств… И твое царство погибнет, в искупление твоей измены. Народ заплатит долг своего государя. Таков
закон, его же не прейдеши…» Сердце мое охватил холод смерти, и я понял, что такое страх…
        Бледное лицо больного помертвело. Широко раскрытыми орлиными глазами глядел он перед собой.
        И снова воцарилось мрачное молчание, прерываемое только хриплым дыханием умирающего монарха. Через несколько минут старый оруженосец упрямо тряхнул седыми кудрями и вымолвил решительным голосом:
        - Выслушай меня, государь… Я вижу, ты терзаешься, подобно женщине, из-за нескольких капель пролитой тобою крови. Но вспомни, сколько сотен людей убил ты своей рукой, сколько сотен тысяч врагов истребил твой народ по твоему приказу. Вспомни, как мы завоевывали Италию в тридцати семи сражениях… По колена в крови шли мы вперед от далеких Альп вплоть до Равенны… Вспомни, наконец, как сложились обстоятельства… Целые годы боролся славянский зубр с германским медведем, и сломить этого зубра было трудней, чем покорить полмира… Наконец Равенна сдалась — не силе оружия, а голоду… Сдалась по договору. И ты честно протянул руку бывшему врагу, называя его другом и братом. Он же… Вспомни, государь, тот день, когда тебе передали, что побежденный Одоакр готовился снова начать борьбу, что в ту же ночь должно было начаться избиение готов… Что было делать?.. Открыто спросить у врага о его намерениях?.. Но если он задумал измену, так и признался бы в ней?.. Ты понял, что двум медведям не ужиться в одной берлоге и спас себя и народ свой… Смерть этого человека была необходима для нас всех. Пока он был жив, о мире не
могло быть и речи. Мир же был нужен не только тебе, но и твоему народу, и даже этой несчастной Италии, истерзанной бесконечными войнами… О, государь, поверь мне… Если убийство Одоакра и было преступлением, то ты загладил его целой жизнью подвигов. Ты пощадил всех сообщников своего врага и обогатил его семью и друзей. Ты спас два народа и стал отцом для обоих. Спроси своих италийцев… Они тоже скажут. Под твоей властью росло и крепло благополучие Италии и сила готов… Что же значит смерть одного человека в сравнении с жизнью двух народов? Будь я на твоем месте, я бы трижды убил каждого, мешающего воплотить твои великие и благотворные замыслы…
        Старик замолчал, сверкая глазами. Но больной монарх печально покачал головой.
        - Все, что ты говорил, старый друг, я и сам повторял себе сотни раз, не находя утешения… Ты был бы прав, если бы Одоакр был таким же человеком, как и другие. Но он был неизмеримо выше… Я убил его… из зависти… из страха… Да, старик, к чему скрывать настоящие мои побуждения. Теперь я понимаю, что заставило меня поднять руку на великого славянина… Я боялся новой борьбы с этим героем, сознавая страшную потребность в этой борьбе. И это сознание терзало меня денно и нощно. Ничто не могло отогнать разгневанную тень от моего изголовья. Тщетно присылал мне Кассиодор христианских епископов и священников… Они видели мое раскаяние и простили мне мой грех… Но легче мне от этого не стало… Не умею я прятаться от ответственности под сенью креста, и не понятно мне, почему мое преступление может быть омыто кровью неповинного Бога, погибшего на кресте…
        Старый оруженосец радостно поднял голову.
        - Ты прав, государь… Сто раз прав. Я тоже никогда не мог поверить россказням христианских священников. Наши старые Боги куда проще и понятней, чем их непорочный агнец… Скажи же мне, сын и государь мой, ты все еще веришь в Тора и Одина?..
        Слабая улыбка скользнула по бледным губам больного.
        - Неисправимый язычник… — тихо прошептал он. — Нет, Гильдебранд, Один не смог бы утешить меня, быть может, потому, что вера в его светлую Валгаллу давно уже угасла в моей груди. Меня спасла от отчаяния вера в высшую справедливость, управляющую миром… Выслушай меня внимательно, старик, и постарайся понять смысл моих слов… Чем больше вдумывался я в то, что происходит на земле, тем сильней убеждался в том, что единый Всемогущий Творец неба и земли не может быть несправедливым… Не может Он карать целый народ за преступления монарха. За мои поступки отвечаю я один. Быть может, дети и внуки мои, до седьмого поколения, как учат нас евреи… Но народ мой, мои готы, в моем преступлении не повинны и за меня не пострадают, ибо Бог не может допустить несправедливости… Додумавшись до этой истины, я успокоился, сказав себе: да будет воля Божья надо мной и родом Амалунгов. Если же мои готы погибнут, потому что так суждено Господом, так они погибнут за свою вину, а не за мое преступление. Поняв это, я смело глянул в глаза тени Одоакра и сказал ей «уйди»… И вторично побежденный враг повиновался и оставил меня… Но
борьба с ним подорвала мои последние силы… Место удалившегося призрака заняла смерть… Но ее я не боялся на тридцати семи полях сражений, не побоюсь и теперь… Тебе не придется стыдиться за своего ученика, старый друг. Он сумеет умереть по-королевски. Я хотел только проститься с тобой особо и дать тебе последнее доказательство любви и доверия. Теперь ты знаешь тайники моей души и сможешь сказать моим готам, что последнею мыслью их государя была забота о них… Тебе же за целую жизнь любви и верности я не могу дать ничего большего, чем доверие твоего короля… Обними же меня, старый друг… и поцелуемся… в последний раз…
        Умирающий герой потянулся к старому воину, который с рыданиями прильнул губами к исхудалой руке, нанесшей смертельный удар Одоакру, стирая слезами своих никогда не плакавших глаз следы крови, пролитой не в честном бою.
        - А теперь помоги мне одеться, — внезапно произнес больной, приподнимаясь с постели. — Не бойся, старина. Сил у меня хватит… Не в постели же, как слабой женщине, умирать Теодорику… Дай мне доспехи… Я так хочу…
        Дрожащими руками застегивал старый оруженосец пряжку за пряжкой на боевых доспехах, выдержавших не один десяток сражений. Затем он накинул на плечи монарха пурпурный королевский плащ и подал ему тяжелый германский обоюдоострый меч.
        - Теперь позови сюда мою дочь и Кассиодора, да пожалуй и всех, ожидающих в приемной, — произнес Теодорик, выпрямляясь во весь свой богатырский рост. Недрогнувшей рукой надвинул он на лоб шлем, украшенный золотой короной, взял в руки тяжелое боевое копье и прислонился к мраморной колонне, величественный, могучий и приветливый, каким видели его более полустолетия его подданные.
        VII
        Когда старый оруженосец Теодорика широко раздвинул половинки тяжелого золототканного ковра, отделяющего спальню от приемной, среди присутствующих пронесся чуть слышный шепот. С почтительным удивлением устремились взоры на больного монарха. Немногие, подходившие постепенно сановники, римляне и готы, ожидавшие увидеть умирающего, вздохнули облегченно при виде Теодорика, который в эти последние минуты своей жизни более чем когда-либо казался великим.
        Никто не решался прервать торжественное молчание вопросом о здоровье императора, который заговорил первым.
        Медленно и спокойно обратился он к Амаласунте.
        - Готовы ли письма в Византию?.. Сообщила ли ты императору о моей смерти и о вступлении на престол моего внука?
        - Вот это письмо, отец, — ответила Амаласунта так же спокойно, протягивая умирающему отцу несколько свитков папируса, внизу которых, на шелковых шнурках, висели большие восковые печати.
        Теодорик пробежал глазами написанные пурпурной краской заголовки.
        - Императору Юстину… первое. Второе его племяннику, Юстиниану. Да, конечно… Он не только наследник престола… Он и теперь уже повелитель своего дяди… Письма написаны недурно. Узнаю Кассиодора по красоте слога… Но вот эту строку надо вычеркнуть… Наследник Теодорика не должен ни к кому обращаться с просьбой: «защитить мою неопытную юность»… Горе готам, если их король должен будет рассчитывать на защиту византийцев… Мой внук может обращаться к императору как равный, может просить о дружбе, но не более того. Переделай эту фразу, дочь моя, и покажи мне третье письмо, отправляемое в Византию… К кому?..
        - Оно великодушной и добродетельной императрице…
        - Что?.. — Брови Теодорика гневно сдвинулись. — Моя дочь решилась писать в таких выражениях бесстыдной женщине, оскверняющей императорский дворец своим поведением, развратной дочери раба, беспутной танцовщице, прокравшейся из цирка в царский дворец?.. Таким особам германские короли не пишут любезностей… Это было бы унижением.
        - Ваше величество, благоволите вспомнить о громадном влиянии этой женщины на своего супруга, — озабоченным голосом произнес Кассиодор.
        - Дочь Теодорика никогда не унизится, подписывая письмо, адресованное распутной женщине, — громко произнес больной, и разорвав приготовленное письмо на части, он бросил куски пергамента на пол. Вслед за тем он быстрыми и решительными шагами перешел через комнату и остановился у противоположной двери, возле которой стоял высокий и статный блондин, в полном вооружении, с красивым энергичным лицом и длинными волосами, падающими из-под стального шлема на синий плащ королевских готских телохранителей.
        - И ты здесь, граф Витихис, мой верный слуга и храбрый друг. Я рад видеть тебя в эту минуту, чтобы сказать тебе последнее «прости» друга и последнее «благодарю» короля.
        Рука Теодорика опустилась на плечо мужественного солдата, красивое лицо которого внезапно исказилось судорогой. Губы Витихиса задрожали, а смелые серые глаза затуманились слезой, когда он схватил РУ^К^У умирающего короля и припал к ней горячими устами.
        Теодорик ласково, почти нежно провел рукой по склоненной голове верного слуги и тихо произнес:
        - Слеза храбреца — лучший знак славы для умирающего воина. Не плачь, сын мой… Смерть — общий удел, а мы с тобой слишком часто глядели в лицо смерти, чтобы бояться ее… Скажи мне лучше, какое место займешь ты после моей смерти?..
        - Мне дано главное начальство над нашей пехотой, общий смотр которой назначен через три месяца, вблизи Тридентского озера.
        - Прекрасно… Лучшего назначения я не смог бы сделать… С Богом отправляйся к месту назначения, не теряя времени. Не жди моего погребения. Каждый день дорог в такое время. Быть верным слугой моему наследнику я тебя не прошу. Это само собой разумеется. Но я прошу тебя быть отцом для моих готов и другом неопытному юноше, внуку твоего старого короля.
        Сильная фигура закаленного в боях воина дрогнула и пошатнулась. Точно железными клещами стиснуло горестное волнение горло Витихиса. Тщетно силился он сказать что-то… Только губы его беззвучно шевелились. Безнадежно махнув рукой, он на мгновение прижался мокрым от слез лицом к руке своего умирающего монарха и пошатываясь двинулся к двери.
        Теодорик остановил его.
        - Постой… Ты еще не сказал мне своего желания, Витихис, хотя и немало времени прошло с тех пор, как ты разбил мятежных гепидов, а я дал тебе слово исполнить каждую твою просьбу. Неужели у тебя нет ни одного желания, исполнение которого зависело бы от твоего короля?..
        Отчаянным усилием преодолев свое волнение, граф Витихис поднял голову.
        - Если государь мой захочет осчастливить своего верного слугу, то да простит он бедняка гота, служившего тюремщиком и приговоренного к пытке за то, что он отказался пытать одного из заключенных… Прости эту просьбу, государь… Но пытка всегда казалась мне гнусностью, недостойной человечества. Твое величие не должно быть омрачено снисхождением к бесцельным жестокостям…
        - Граф Витихис, — торжественно произнес Теодорик, положив руку на плечо победителя гепидов, — эта просьба удваивает долг твоего короля… Кассиодор, ты слышал его слова?.. Распорядись же, чтобы немедленно было разослано по всем провинциям предписание об отмене пыток в царстве готов, и позаботься, чтобы всем стало известно, кому первому пришла в голову эта великодушная мысль… Тебя же, сын мой Витихис, я прошу принять моего боевого коня на память о твоем старом короле. Баллада будет служить тебе верой и правдой, как мне служила. И если когда-нибудь жизнь твоя будет зависеть от быстроты моей золотогривой Баллады, то шепни ей на ухо мое имя, и никакая птица не обгонит тебя… не благодари меня, сын мой… Я благодарю тебя за эти слезы… Но… довольно. Мои минуты сочтены… Мы мужчины. Я должен еще стольким распорядиться… Скажи мне, Кассиодор, кому поручена охрана Неаполя?
        - Я избрала графа Тотиллу на пост губернатора нашей важнейшей гавани, — ответила Амаласунта. — Он очень молод, но на его верность можно положиться.
        - И ты поступила умно, дочь моя… Тотилла любимец Богов. Его баюкали добрые феи… Сердца мужчин и женщин одинаково покоряются прелести прекраснейшего из готских юношей. Правда, есть еще латиняне… Как знать, что происходит в их сердцах… Но да будет воля Господня над всеми нами…
        Теодорик на мгновение задумался и затем произнес с оттенком беспокойства:
        - А кто отвечает за Рим?.. За сенат, дворянство и народ римский?
        - Цетегус Сезариус… Вот он, государь, — ответил Кассиодор, жестом руки указывая на стоящего близ него римлянина. — Благородный патриций согласен занять пост римского префекта.
        - Цетегус Сезариус… — медленно повторил Теодорик. — Имя известное… Подыми голову и взгляни мне в глаза, благородный римлянин…
        Медленно и нерешительно поднял патриций свои бездонные глаза. Сверхчеловеческим усилием воли удалось ему выдержать орлиный взгляд умирающего короля. Этот взгляд прожигал его душу, проникая в сокровенные тайники сердца со сверхъестественной, почти чудотворной прозорливостью гения, усиленной близостью смерти, озаряющей ум уходящего героя светом вечной истины.
        Долго глядел Теодорик в загадочные мрачные глаза римлянина, и наконец, произнес задумчиво:
        - Ты долго держался в стороне, Цетегус Сезариус… Долго не хотел переступить порога моего дворца. Почему?.. Добровольное изгнание для человека, подобного тебе, странно или… опасно… Теперь ты возвращаешься на государственную службу?.. Это странней и, быть может, еще опасней…
        - Я здесь не по собственному желанию, государь, — спокойно ответил римлянин, едва выдерживая беспорядочное биение сердца, которое болезненно сжималось под пронизывающим взглядом короля готов.
        - Я головой своей ручаюсь тебе за верность моего друга Цетегуса, — быстро произнес Кассиодор, почтительно приближаясь к королю.
        Теодорик улыбнулся, как улыбается снисходительный дедушка наивности любимого маленького внука.
        - Мой добрый Кассиодор… Я знаю твою верность и верю тебе безусловно, но ручаться за другого никогда не следует… Особенно в наше время, когда даже за себя самого не всякий поручиться может… Впрочем, успокойся… За этого римлянина ручается мне его гордость. Потомок великого Цезаря, с профилем и глазами Сципиона, никогда не продаст Италию греческим евнухам…
        Еще раз впились светлые глаза умирающего орла в страшно побледневшее лицо железного римлянина, с ужасом чувствующего, как привычная маска ледяного спокойствия тает под могучими лучами королевского взгляда. Но вот внезапно рука Теодорика тяжело опустилась на плечо римского патриция, невольно вздрогнувшего от этого прикосновения. Нагнувшись к самому уху Цетегуса, умирающий король готов произнес тихо, но внятно:
        - Выслушай предостережение умирающего, потомок героев… Ты римлянин, мечтающий о восстановлении древней славы великого Рима… Я читаю мысли в твоей гордой душе, потому что родись я от римской матери, я мечтал бы о том же самом… Но помни мое предсказание, Цетегус… Никогда не сбыться твоей великой мечте… Реки не текут вспять, и колесо мировой истории назад не повернет даже твоя сильная рука, правнук Цезаря… Времена Сципионов миновали безвозвратно, и ни один римлянин никогда больше не удержится на престоле Римской империи… Не возражай мне, Цетегус… Я не хочу знать, друг ты или враг мне и моему народу. Я знаю одно… Недостойному врагу ты не отворишь ворот Рима. Остальное в руках Того, Кто решает судьбы империй и народов, в руках Царя царствующих… Ты же помни предостережение умирающего, если не хочешь погибнуть бесславно и бесполезно не только для самого себя, но и для… твоего Рима… Что там за шум, дочь моя? — внезапно обратился Теодорик с вопросом к Амаласунте, которая шепотом отдавала приказания поспешно подбежавшему к ней воину.
        - Ничего важного, государь, отец мой, — ответила Амаласунта, но легкая розовая тень пробежала по ее беломраморному лицу, выдавая сдержанное волнение.
        Теодорик гордо выпрямился и глаза его сверкнули таким огнем, что все присутствующие, не исключая Амаласунты и Цетегуса, вздрогнули и склонили головы.
        - Тайны, Амаласунта?.. От меня тайны?.. Вы позабыли, что я еще жив и что я ваш повелитель, — произнес Теодорик, не возвышая голоса, но взгляд его горящих гневом глаз, его осанка и голос излучали такую власть и силу, что все присутствующие упали на колени.
        Теодорик молча обвел глазами коленопреклоненных и тихо произнес:
        - Встаньте… Я не сержусь и прощаю вам неуместную заботу о моем спокойствии… А теперь, дочь моя, прикажи отворить двери.
        Роскошные, трехстворчатые двери в соседний приемный зал широко распахнулись, открывая взору короля многочисленные группы римлян и готов, в военных доспехах или в богатых придворных костюмах. Между ними резко выделялась группа странно одетых иноземцев, с землистыми лицами, узкими раскосыми глазами и длинными черными волосами, падающими гладкими прядями на плечи из-под черных барашковых шапок. Одетые в короткие полушубки из волчьего меха, шерстью внутрь, и длинные черные бурки из грубо выделанной овчины, шерстью наружу, они были вооружены кривыми саблями и широкими кинжалами, засунутыми за пестрые пояса. Все эти полудикие люди что-то громко кричали на каком-то непонятном гортанном наречии, размахивая руками и поминутно хватаясь за оружие.
        - Кто смеет возвышать голос в приемной императора? — спокойно произнес Теодорик, делая несколько шагов навстречу чужестранцам, которые точно окаменели при виде его и, как подкошенные, свалились ничком на землю к его ногам, громко ударяясь лбами о мраморные плиты мозаичного пола.
        - А… это послы разбойников аваров, беспокоящих мои границы, — насмешливо произнес король, останавливаясь шагах в двадцати от растянувшихся на полу дикарей, исподтишка всматривающихся в могучую фигуру Теодорика, беспокойно бегающими своими мышиными глазками. — Наконец-то вы явились с повинной, негодяи, — продолжал Теодорик, и невыразимое презрение сказалось в его голосе. — Хорошо, что вспомнили о сроке ежегодной дани, раньше чем вступил карательный отряд напомнить вам о вашем долге… Надеюсь, вы привезли дань полностью, и вместе с ней, что гораздо важней и серьезней, намерение исправиться… Помните, что мне надоело слышать жалобы моих подданных на ваши разбои… Берегитесь испытывать мое терпение.
        Один из аваров слегка приподнял голову.
        - Государь, мы привезли тебе дань, — заговорил он хриплым, гортанным голосом. — Вот взгляни на образцы драгоценных мехов и оружие… Вот и ковры, и мечи, и щиты… Все привезли полностью, в исправности… Твои счетчики переписывают все полученное… За этот год мы в расчете, великий император. Что же касается будущего, то мы хотели… мы думали… мы желали… — Авар пал на землю и умолк, не находя подходящих слов.
        - Вы желали посмотреть, не умер ли старый Теодорик ненароком, и нельзя ли обмануть неопытного и слабого юношу, его наследника? — насмешливо докончил король прерванную речь посла разбойничьего племени кочевников, набеги которых на границы готских земель стали за последнее время сущим бедствием. Дикое и необузданное монгольское племя не заслуживало ничего, кроме презрения, и Теодорик не счел нужным скрывать его. — Без возражений, шпионы, — гневно продолжал он, смерив сверкающими глазами распростертых у его ног дикарей. — Молчите, соглядатаи, и убеждайтесь в том, что расчет ваш оказался ошибочным. Старый лев еще жив и силы своей не утратил. Подай мне один из привезенных мечей, Витихис… Самый большой и тяжелый… Вот тот, у колонны, справа…
        Приняв оружие из рук почтительно склонившегося Витихиса, Теодорик взял его одной рукой за рукоятку, а другой за острие и согнул, как будто пробуя крепость широкого клинка. Едва заметное усилие сделала похудевшая рука больного, и толстая полоса закаленной стали звякнула и сломалась. Лезвие со звоном упало на пол, в руке же короля осталась рукоятка, которую он презрительно бросил к ногам изумленных аваров.
        - Плохое же у вас оружие, — насмешливо произнес Теодорик. — Как видите, моим готам не придется вынимать мечей из ножен; сражаясь с вами голыми руками они справятся с вашими мечами. И помните, что внук мой — готский юноша и докажет сейчас, что они созревают раньше других… Аталарих, подойди сюда, сын мой… Вот эти дикари надеются, что тяжесть моей короны раздавит твою юную голову. Докажи им, что ты плоть от плоти Теодорика и по праву получишь в наследство его оружие… Возьми мое копье, сын мой, и покажи, что оно не слишком тяжело для твоих молодых рук.
        Аталарих подбежал к деду. Его бледное лицо горело ярким румянцем. Никогда еще фамильное сходство с дедом не было так заметно, как в эту минуту душевного волнения, когда гибкая и стройная фигура юноши гордо выпрямилась, а в задумчивых, кротких глазах заблестело пламя одушевления. Без видимого усилия схватил он копье своего деда и с такой силой ударил острием по одному из тяжелых щитов, привезенных аварами в качестве почетного дара самому королю, что острие пробило железную окову щита, насквозь пронзив толстую буйволовую кожу, и глубоко вонзилось в резную дубовую колонну, поддерживающую свод приемной залы.
        Бледная рука Теодорика ласково опустилась на красивую темнорусую голову внука. Гордая радость любящего деда смягчила на мгновение строгие черты короля. Но через минуту брови его снова грозно нахмурились.
        - Вы видели, что царство готов не останется беззащитным после моей смерти… Ступайте и расскажите своим соплеменникам, что наследник Теодорика сумеет сохранить завоевания своего деда, сумеет и наказать дерзких разбойников, оскорбляющих его верных подданных.
        По знаку Теодорика тяжелые двери большой приемной залы закрылись, скрывая короля и его приближенных от пораженных и притихших аваров.
        Теодорик обернулся к Гильдебранду, не спускавшему глаз со своего повелителя.
        - Подай мне кубок вина, Гильдебранд… Последний кубок я хочу выпить так, как пили наши прадеды… Спасибо, Гильдебранд. Из твоих рук принимал первый кубок юноша Дитрих много-много лет назад… Из твоих рук принимает теперь кубок старый Теодорик, король готов, император италийский… Благодарю тебя за верную службу, отец и друг мой… Пью за вечное благоденствие, за вечную славу моего любимого народа…
        Медленно осушил Теодорик громадный турий рог, окованный серебром, и твердой рукой поставил его на мраморный столик. Затем он поднял глаза к небу. Лицо его медленно бледнело… Он схватился рукой за грудь и без крика, без стона упал в объятья своего старого оруженосца, медленно опустившегося на одно колено, поддерживая гордую голову в боевом шлеме, под золотой королевской короной.
        Жуткая тишина воцарилась между присутствующими. Пораженные ужасом, они не смели шевельнуться, не смели верить тому, что случилось.
        Но вот Аталарих взглянул на искаженное горем лицо старого Гильдебранда, по морщинистым щекам которого медленно катились крупные слезы, и с воплем отчаяния кинулся на грудь мертвого деда.
        Великого Теодорика не стало… Осиротело могучее племя готов, так долго бывшее грозой всей Европы…
        VIII
        Смерть Теодорика Великого была событием безмерной важности для всего древнего мира.
        Прошло едва полстолетия с тех пор, как сказочный герой «Дитрих Бернский» спустился со швейцарских гор, вместе с целым племенем готов, по пути, уже не раз служившим то славянским, то германским, то гуннским племенам, и ринулся в Италию, в середине которой горел угасающий, но все же ярким блеском светившийся великий Рим, развенчанная Константином Великим столица древнего мира.
        Со времени перенесения столицы Римской, или «латинской» империи на Босфор, в новоосно ванную Византию, «вечный город» Рим утратил свое первенствующее значение, но все же он оставался величайшим и богатейшим центром цивилизации, промышленности и торговли. Затем, когда наследники Константина Великого поделили между собой громадное государство, то Рим снова стал столицей Западно-Римской империи, пока юная Византия росла и крепла, постепенно превращаясь в Константинополь, ставший столицей Восточно-Римской империи, получившей название Византийской.
        Мирное существование двух империй, двух императоров и двух столиц продолжалось недолго. В раздираемом интригами аристократов, восстаниями плебеев и набегами варваров Риме скоро не осталось потомков императора Константина. И вслед за тем возмущение легионов, давно уже набиравшихся из тех же племен, которых великое переселение народов толкало в Италию, с целью грабежа римских провинций, вознесло на трон Августа и Константина гениального искателя славы и приключений — Одоакра Великого.
        Смелый и талантливый вождь славянских племен, заброшенных великим переселением народов в плодородные долины Италии, Одоакр успел было укрепиться на троне Цезарей, но византийская хитрость погубила его.
        Сознавая невозможность собственными силами бороться с мужественными выходцами из славянских земель, византийские императоры с калейдоскопической быстротой то свергаемые, то вновь утверждаемые постоянными дворцовыми интригами, призвали на помощь против молодого и крепкого славянского племени другое такое же племя — германское, вождем которого был Дитрих, или Теодорик… Началась борьба двух народов, двух религий, двух принципов: славянского и германского. Борьба длилась долго и окончилась убийством великого славянина, замаравшего руки великого германца…
        А хитрые византийцы ликовали, видя, как их враги взаимно обессиливали друг друга. Расчет императора Зенона, одного из тончайших политиков древности, оказался правильным. Одного лишь не учел хитрый греческий интриган, овладевший престолом Константина Великого, а именно, честолюбия победителя, вождя готов. Победив Одоакра в качестве военачальника Византии, Теодорик не хотел отказаться от плодов своей победы и преспокойно остался в Италии, считая ее законной добычей своего меча. Противиться этому было некому.., Ни у византийцев, ни у римлян не хватило для этого ни войска, ни смелости, ни энергии. Пришлось византийскому императору покориться неизбежному и признать совершившийся факт: воцарение германского короля готов на престоле Западно-Римской империи.
        С тех пор прошел не один десяток лет. Великий Теодорик правил Италией как мудрый и справедливый монарх, стараясь примирить италийцев с готами и заставить побежденных забыть ужасы завоевания мягкостью, вдвойне удивительной в те суровые времена, когда народами и монархами признавалось только одно право — сила.
        Теодорик сделал все, что было во власти человеческой, чтобы примирить непримиримое и слить воедино победителей и побежденных, готов и италийцев. И его могучей личности удалось сдержать враждующие стороны и придать вид солидной и крепко сплоченной державы противоестественному и насильственному союзу двух племен, двух религий, двух цивилизаций, двух принципов: германского — со стороны готов, латинского — со стороны римлян.
        На взгляд поверхностного наблюдателя, империя Теодорика Великого была крепка и сильна не только храбростью народа-завоевателя, но и уважением окружающих племен и народов к вождю готов. Короли Франции, Бургундии и прочих земель гордились родством с Великим Теодорином и признавали его как верховного вождя всех германских государств. Но все это только казалось… Сам Теодорик лучше всех понимал опасность положения своего наследника.
        Он знал, что римляне в душе своей продолжают считать его варваром и еретиком, а народ его врагом и притеснителем. Для гордых потомков древних римлян единственным законным монархом оставался император Восточно-Римской империи, и к Византии устремились все симпатии и помыслы латинян.
        Со своей стороны, в Константинополе с нетерпением ждали смерти старого героя, которому никто не смел противостоять. Появлялся шанс свергнуть «постыдное иго» варваров и отбросить готов назад, туда, откуда они пришли, — в дикое отечество германских племен. Справиться с наследником Теодорика, казалось, нетрудно. Больной юноша и гордая слабая женщина, воспитанная полугречанкой, представлялись не опасными римским патриотам, заключившим тайный союз с византийским императором.
        По всей вероятности, смуты и волнения начались бы немедленно после смерти Теодорика Великого, если бы его старый друг и верный слуга, ученый-историк Кассиодор, много лет бывший доверенным советником Теодорика, не принял заблаговременно нужных мер для того, чтобы сохранить спокойствие в стране.
        Зная характер своих соотечественников, Кассиодор прежде всего позаботился объявить перемену правления как уже свершившийся и не встретивший нигде сопротивления факт. В то же время разосланы были уполномоченные по важнейшим городам и отдаленным провинциям, чтобы принять от населения клятву в верности новому королю Аталариху и Амаласунте, как правительнице, впредь до совершеннолетия ее сына. Эти же уполномоченные должны были объяснить италийцам, что новые правители будут так же милостивы к своим италийским подданным, как и покойный государь. Этого обещания оказалось достаточно для того, чтобы все благоразумные и мирные граждане предпочли спокойствие и порядок, позволяющие каждому жить и молиться, работать и богатеть как ему угодно, — несомненной и неизбежной смуте и треволнениям, разорительным для торговли, промышленности и земледелия. Для устрашения неспокойных элементов собраны были сильные отряды вооруженных готов, численность и воинственный вид которых могли и должны были заставить задуматься каждого, мечтающего перейти на сторону Византии.
        В это же самое время в Византию отправлено было от имени молодого короля и правительницы чрезвычайное посольство с дружескими письмами, делавшее затруднительным и неловким для императора Юстина открытое нарушение договоров… по крайней мере, на первое время.
        После Кассиодора наибольшую услугу новому правительству готов оказал римлянин Цетегус, так неожиданно назначенный префектом вечного города, у постели умиравшего Теодорика.
        Тело героя, создателя империи готов, еще не успело остыть, а Цетегус уже мчался обратно в Рим, обгоняя курьеров, развозящих манифесты правительницы.
        Прежде чем кто-либо из римских граждан мог узнать о событиях в Равенне, вновь назначенный префект Рима успел сговориться с командующим дружинами готов, расквартированных в Риме и его окрестностях. На рассвете дружины эти уже были стянуты к Риму. В самом городе все исторические здания, как, например, сенат или громадный амфитеатр, в котором устраивались собрания римских граждан, были окружены сильными отрядами готской пехоты. Конница заняла главные площади и перекрестки, а многочисленные патрули не допускали формирования всегда опасных уличных скопищ.
        Солнце еще не успело побороть утренний туман, ежедневно, в это время года, поднимающийся от волн Тибра, когда «отцы-сенаторы», приглашенные для чрезвычайного заседания, были уже в полном сборе. С удивлением узнали они две новости сразу: назначение Цетегуса Сезариуса на пост префекта, то есть генерал-губернатора Рима, и о вступлении Аталариха на престол своего великого деда. В искусной речи, полной недомолвок и многозначительных намеков, Цетегус сообщил о смерти Теодорика и о необходимости немедленно принести клятву его преемнику и правительнице-матери, «во избежание печальных недоразумений», могущих окончиться полной гибелью вечного города. При этих словах взгляд Цетегуса скользнул в сторону, где между мраморных колонн роскошного портика синели плащи готских всадников и сверкали в лучах солнца копья пехотного отряда, занявшего все входы и выходы. Понять значение этого взгляда было нетрудно, и «отцы-сенаторы» его поняли.
        Без малейшего колебания была произнесена клятва верности всеми присутствующими, среди которых находилось немало участников заговора, видевших Цетегуса в катакомбах и слышавших его пламенный призыв к борьбе с готами. Однако ни один из заговорщиков не протестовал против единогласного решения послать молодому королю и правительнице поздравления и подтверждение в верности им сената и города.
        Презрительная усмешка скользнула по тонким губам нового префекта, когда он благодарил в немногих красивых фразах, от имени короля и готов, «верных и благородных» отцов вечного города. После этого, прежде чем присутствующие успели опомниться от удивления, Цетегус быстро скрылся из сената.
        Оставив почтенных сенаторов обдумывать все случившееся в здании, окруженном готскими войсками, получившими приказ всех впускать, но никого не выпускать, впредь до нового распоряжения Цетегуса, он сам направился к большому амфитеатру, выстроенному Флавиями, где уже волновалась громадная толпа легкомысленных и страстных «квиритов» — полноправных римских граждан, голоса которых попеременно превозносили консулов, диктаторов, императоров, республику, не исключая двух последних чужеземных завоевателей, Одоакра и Теодорика, взявших с боем корону Западно-Римской империи.
        В длинной пламенной речи, мастерском образчике ораторского искусства, префект Рима объяснил важность нового политического положения, ярко освещая выгоды спокойствия и законности, водворенных Теодориком Великим, и красноречиво предупреждая об опасности и невыгоде волнений, разоряющих город и горожан. Перечисляя великие качества Теодорика и его геройские подвиги, Цетегус сумел растрогать легковозбудимую толпу южан. Доброта и справедливость покойного императора были всем известны, так же как и его привязанность к римлянам, его уважение к нравам, обычаям и верованиям латинян… Перечислив все эти общеизвестные качества Теодорика Великого, Цетегус искусно перевел речь на его преемников. По его словам, Аталарих и правительница, внук и дочь монарха, по своему воспитанию, по вкусам и убеждениям больше чем наполовину латиняне. Что Рим для них вторая родина, а звание римских граждан — высшая честь.
        Это выражение он, Цетегус, не раз сам слышал из уст правительницы.
        Хитрый политик, знающий безграничное тщеславие римлян и умело использующий слабости человеческие для достижения своих целей, добился своего — народ ответил на его сообщение шепотом одобрения.
        В заключение своей двухчасовой речи префект пообещал гражданам щедрую раздачу денег и продовольствия, а также семидневные представления во всех цирках Тем самым он решил отпраздновать не только свое назначение, но и воцарение нового правительства, глава которого, Амаласунта, гениальная дочь великого Теодорика, дорожит славой латинского поэта более, чем золотой короной германской принцессы. Громовое «ура!» перекрыло голос искусного оратора. Пылкие и увлекающиеся южане совершенно искренне клялись в верности Аталариху и его матери, и благословляли память великого Теодорика.
        Но громче и чаще всего слышались крики восторга по адресу префекта Рима, внезапно ставшего любимцем праздной и жадной черни, требующей только двух вещей: хлеба и зрелищ…
        И лишь теперь, упрочив признание Аталариха народным согласием, дозволил Цетегус выпустить «отцов-сенаторов» из временного их заключения.
        Пока удивленные, негодующие, безразличные или учитывающие возможные выгоды случившегося сановники, волнуясь и спеша, покидали здание сената, человек, вызвавший это волнение, заперся у себя в кабинете и начал писать правительнице и Кассиодору о том, что было им сделано в Риме.
        IX
        Странной была жизнь и судьба Корнелия Цезаря Цетегуса… Он был потомком несметно богатого рода патрициев, основатель которого составил себе огромное состояние во времена Юлия Цезаря. Тот любил его сильно и открыто, так что люди, называвшие первого Цезаря отцом первого Цетегуса, очевидно были правы. Как бы то ни было, но память Юлия Цезаря была священна в роду римских патрициев, последним потомком которых оставался Цетегус Сезариус.
        Получивший наилучшее по тому времени образование, не по летам развитой и необычайно даровитый, юноша быстро усвоил себе все, чему можно было научиться в школах Рима, Афин и Александрии. Юридические науки давались ему так же легко, как и философия, история и искусство. Все это вместе, или по очереди, одинаково сильно увлекало, и так же одинаково быстро утомляло его, не давая удовлетворения горячей душе и пылкому уму молодого патриция, разбив последние остатки религиозных верований в его сердце.
        По окончании, обычных в то время для знатных патрициев, путешествий, Цетегус исполнил волю отца и поступил на государственную службу. Он быстро пошел в гору и достиг высших должностей, доступных патрициям. И тут он внезапно и неожиданно для всех бросил службу, не давшую достаточного простора его ненасытному честолюбию. Ему стало противно быть одним из колесиков сложной административной машины, которая служила варварам.
        К счастью для Цетегуса, настоящая причина его отставки осталась никому неизвестной. Его удаление от службы объясняли смертью отца, умершего как раз в это время. Необходимость осмотреть свои поместья и ознакомиться с хозяйством послужила для Цетегуса предлогом к длительному отъезду из Италии, во время которого он вел жизнь, полную приключений.
        Не было страны, в которой бы не побывал молодой миллионер, не было города, где бы он не познал всех наслаждений, доступных безграничной фантазии и неисчислимому богатству, дозволенных и недозволенных, невинных и преступных.
        Только железное здоровье и железное сердце могли безнаказанно вынести все излишества и наслаждения страсти, которым до пресыщения отдавался красивый римский богач в Европе, Азии, Африке, поочередно, жадно гоняясь за приключениями. Сегодня среди утонченной цивилизации древних столиц, завтра в глубине дикой природы и первобытных нравов неизвестных стран, населенных вандалами.
        Целых двенадцать лет провел Цетегус вне Рима, удивляя всех встречающихся с ним, — одних своей безумной роскошью, других безудержной отвагой, третьих, наконец, безграничной разнузданностью и развращенностью. Когда же он решил, наконец, вернуться домой, возмужалым, сильным, прекрасным, как герои древних легенд, то римская аристократия приняла его с распростертыми объятьями. Высшее общество Рима надеялось на возобновление роскошных приемов в новом дворце, который начал строить Цетегус у подножья Капитолия, посреди небольшого, но тенистого сада.
        Однако надежды римского общества не осуществились. Вилла Цетегуса оказалась маленьким, хотя и роскошно убранным домом, снабженным всеми удобствами для спокойной жизни ученого или художника, но отнюдь не для великолепных пиров и многолюдных собраний, на которые рассчитывали сограждане богатого патриция.
        Пренебрегая светскими успехами, герой стольких романтических приключений — Цетегус удивил римское общество, выступив на литературном поприще, где добился таких же успехов, как и повсюду. Изданное им описание его путешествия имело шумный успех, вторично привлекая к Цетегусу внимание не только его сограждан, но даже императора италийского и его дочери, всегда покровительствующей поэтам и художникам, и лично занимавшейся литературой.
        Цетегуса пригласили ко двору Теодорика, в Равенну, где знаменитый историк и первый сановник при дворе короля готов почувствовал искреннее расположение к выдающейся личности римского патриция, которому сам Теодорик предложил опять поступить на государственную службу, на один из высших постов империи.
        Вместо ответа Цетегус неожиданно исчез. В Риме, как и в Равенне, тщетно ломали головы, отгадывая, куда бы он мог скрыться, и что было причиной столь загадочного исчезновения. Таинственное отсутствие его продолжалось несколько месяцев и осталось загадкой как для друзей, так и для врагов Цетегуса. Тщетно вынюхивали тому причины римские сплетники и сплетницы, которых в древности было не меньше, чем в наше время, тщетно пытались подкупать врагов Цетегуса. Никто не знал и не догадывался, где и как провел время своего отсутствия Цетегус. Известно стало одно обстоятельство: рыбаки беднейшего предместья Рима обнаружили еле дышавшего патриция за городом и приведя в чувство, принесли его, опасно раненого, в свою убогую лачугу. Но где и кто его ранил, куда он девался по выздоровлении, — так и оставалось тайной вплоть до той поры, пока имя Цетегуса снова не привлекло внимание жителей Рима. На этот раз вести о нем донеслись с севера, где на границе империи Теодорика началась жестокая и упорная война с гепидами, аварами и славянами.
        С отборной дружиной, завербованной Цетегусом и оплаченной из его собственных средств, римский патриций дрался, как лев, и заслужил восторженные похвалы готского военачальника, удивить которого воинской доблестью было не легко, особенно римлянину. Забыв свое недоверие к латинянам, граф Витихис отдал в распоряжение Цетегуса сильный отряд готской конницы, с которой тот неожиданно появился перед одной из сильнейших крепостей гепидов и взял ее приступом, показав редкое искусство инженера и военачальника.
        После падения этой крепости, Сирмиума, гепидам пришлось просить мира, который и был им дарован Теодориком. В день подписания мирного договора Цетегус бросил военную службу и снова начал странствовать по белу свету, пока, наконец, не вернулся на родину, где стал вести затворническую жизнь. Казалось, он решил доживать свой век разочарованным полуотшельником, ничего не делая и ни с кем не видясь, к немалому удивлению всех почитателей его разносторонних дарований. Но вдруг патриций снова исчез, правда, уже на короткое время, после чего и вернулся в Рим не один, в сопровождении юноши, почти мальчика, которого он намеревался усыновить.
        Пока юный Юлиус Монтан оставался в доме богатого патриция, Цетегус изменял своим отшельническим привычкам. Он сблизился вновь с аристократическим обществом Рима, охотно принимая блестящую молодежь и друзей своего юного воспитанника, для которых богатый опытом, талантами и приключениями патриций являлся недосягаемым идеалом. Когда же этот воспитанник покинул своего воспитателя, отправившись, по обычаю времени, путешествовать в сопровождении целого штата педагогов, профессоров, вольноотпущенников и рабов, Цетегус снова прервал все сношения с обществом и заперся в своем доме, угрюмый, скучающий, ничем не занятый. Казалось, он окончательно решил доживать век одиноким мизантропом, досадливо отмахиваясь от новых знакомств, упорно избегая старых друзей, недоступный ни любви, ни дружбе, ни ненависти.
        Не без труда удалось Рустициане и Сильверию привлечь его к участию в заговоре, организуемом против готов. Цетегус не скрывал того, что уступил просьбам архидьякона и вдовы Боэция просто от скуки, не веря в патриотизм своих соотечественников. Прекрасно зная вырождающихся римлян, изнеженных потомков древних героев, он относился свысока к политическим разглагольствованиям заговорщиков и равнодушно принял роль вождя, которая как бы само собой была ему отведена.
        Теперь только, как представился случай испытать свое влияние, Цетегус внезапно почувствовал прилив честолюбия. Точно яркая молния прорезала темное облако, окружавшее его душу, скрывая от него самого ее бездонные глубины. Как-то сразу стало ясно Цетегусу, что все его странствования, попытки и начинания вызывались одним и тем же побуждением честолюбия… Быть первым всегда и везде, первым на любом поприще, удивляя, поражая и порабощая людей и обстоятельства, — вот что могло еще доставить наслаждение душе, пресыщенной всеми наслаждениями, всеми успехами. Цетегус понял, что на земле оставалась одна цель, которой стоило добиваться даже ему — повелевать Римом.
        Это идея… Но следующая мысль подстегнула ее: «Да, для этого стоит работать, жить и рисковать».
        Молча приблизился Цетегус к великолепной мраморной статуе великого царя, подарившего свое изображение тому, кого весь Рим считал его сыном. Пристально взглянул Цетегус в мраморное лицо сказочного победителя.
        Гордое сравнение шевельнулось в его мозгу. План, зарождавшийся в его голове, казался трудней, чем победа великого Юлия.
        - У тебя были легионы героев, — бессознательно шептал гордый римлянин. — Я же один выхожу на борьбу… Ты был окружен римлянами которые с восторгом признали тебя властелином, я же должен создать сначала свой народ, над которым хочу властвовать. Тебе, великий Цезарь, нужно было победить полчища варваров для того, чтобы добиться власти над римлянами, твоему же правнуку придется побеждать героев-готов для того, чтобы перевоспитывать изнеженных, слабых и робких потомков наших славных предков… Твои римляне были сыновьями Сципионов и Камиллов, мои же сограждане позабыли о славе своих предков и привыкли сносить удары кнута германских завоевателей… Безгранично трудна моя задача, но и безгранично заманчива. Я должен сначала уничтожить готов, затем перехитрить коварных византийцев, победить франков, и победоносно пройти от Равенны до Византии, вернуться обратно в Рим через покоренный Париж… Исполнить эту великую задачу помешал тебе, о великий Цезарь, кинжал Брута… Мне не страшны заговорщики, которыми я распоряжаюсь так же, как и германскими варварами, неспособными понять душу истинного римлянина. Но ты,
великий предок, ты бы понял меня и… одобрил бы мое намерение воскресить твой Рим из мертвых, пробудить древнюю заснувшую славу матери-родины… Взгляни на меня бессмертными очами, Юлий Цезарь, и скажи, что Цетегус Сезариус достоин носить твое имя уже потому, что он осмеливается пожелать то, о чем не посмеют даже мечтать обыкновенные смертные… Я же сознательно протягиваю руку к короне Западно-Римской империи, а затем, как знать, что может случиться… Быть может, правнуку Цезаря назначено судьбой объединить насильственно разъединенные половины Римской империи… Вот цель, ради которой стоит рисковать жизнью. В случае же неуспеха?.. Что ж с того… Останется слава, такой недосягаемой высоты… Не так ли, великий прадед?
        Безжизненное лицо мраморного Цезаря не согрелось под жгучим дыханием честолюбивого потомка… Но кто бы узнал всегда спокойного и холодного Цетегуса по лихорадочно возбужденному лицу, которое в трепете страстного вдохновения прижималось пылающим к мраморной щеке своего великого предка?
        X
        С назначением Цетегуса префектом Рима новая жизнь началась для вечного города и в особенности для заговорщиков.
        Только теперь, когда по молчаливому согласию всех участников, главой заговора был признан гениальный патриций, под холодной внешностью которого таилось столько же огня, как и хитрости, таинственный союз собиравшихся в катакомбах, стал действительно опасен для владычества готов, которое Цетегус подрывал с удивительным дипломатическим искусством, пользуясь каждым обиженным, каждым недовольным.
        С не меньшим искусством собирал он громадные денежные средства и вербовал целые полчища людей, ненавидящих варваров и слепо подчиняющихся его влиянию. Римская аристократия подчинялась Цетегу-су, как главе заговора и как одному из патрициев. Среди простых граждан его популярность возрастала с поразительной быстротой, благодаря отчасти поддержке католического духовенства. Связующим звеном между ним и Цетегусом служил архидьякон Сильверий, все чаще и громче называемый вероятным преемником дряхлого и болезненного папы.
        Умный, хитрый и честолюбивый священник повиновался Цетегусу и уступал ему первую роль с самоотверженной скромностью, удивляющей самого префекта больше, чем кого-либо.
        Быстрее всех покорил Цетегус римских плебеев, то легкомысленное и увлекающееся стадо, которое восхваляло его не только за исполнение излюбленной программы: доставления хлеба и зрелищ, но и за предоставление всем желающим хорошо оплачиваемой работы.
        И все это за счет правительства. Тонко и расчетливо пользуясь правами префекта и делая вид, что исполняет обязанности, возложенные на него правительницей, Цетегус заботился о благополучии граждан Рима, причем искусно пользовался каждым случаем, способным увеличить собственную популярность. Немало полезного сделано было для Рима благодаря Це-тегусу, имя которого римская чернь с восторгом повторяла на всех перекрестках. Радостными криками они приветствовали префекта при каждом выезде. Когда же приступили к восстановлению римских укреплений, сильно пострадавших не столько от штурмов варварских полчищ, сколько от нерадивости римских строителей, предпочитавших собственное обогащение безопасности родного города, — то восторгу и благодарности римлян не было границ.
        И было за что благодарить Цетегуса, который сумел убедить Амаласунту и Кассиодора в необходимости укрепления Рима, ввиду вероятной войны с Византией. Обманутая правительница выдавала миллион за миллионом на постройку бастионов, о которые должны были разбиться лучшие силы ее войска.
        Эти укрепления Рима были любимым детищем Цетегуса. Он понимал, что только в случае изгнания готов без помощи византийского императора за ним останется ореол освободителя. Именно это желание заставило осторожного политика сдерживать пылких заговорщиков. Вызвать взрыв племенной ненависти и перерезать готов, живущих в Риме, быть может, и еще в двухтрех городах, было, конечно, возможно. Но тогда пришлось бы призвать Византию на помощь, чтобы избежать мести варваров. Византийцы же, вступившие на римскую землю, конечно, не пожелают уйти обратно. Великий честолюбец Цетегус не желал «вытаскивать каштаны из огня» для других.
        Итак, надо было избежать помощи греков или воспользоваться ею в последнюю минуту, когда освобождение Рима будет уже фактом свершившимся, он же, Цетегус, будет признан освободителем родины и народным героем. Тогда хитрым греческим политикам придется считаться с вождем освобожденного народа. Только в таком случае Цетегус мог быть признан правителем Западно-Римской империи, хотя бы как доверенный императора Византии, вначале, конечно… Если же великое дело пробуждения древней гордости и патриотизма удастся, если легионы снова двинутся в Германию и, доканчивая мечту Цезаря, Цетегус завоюет столицу коварных Меровингов, тогда никакая византийская армия не в силах будет вырвать царский венец из рук потомка Цезаря, победителя франков.
        Но для достижения этой цели Рим должен быть неприступен, и к этой цели стремился Цетегус с лихорадочной быстротой, исправляя и перестраивая древние укрепления вечного города по собственным планам, гениальность которых вскоре была доказана безуспешными штурмами.
        Ключом укреплений Цетегус избрал знаменитую гробницу Адриана, сложенную из громадных глыб полированного мрамора. Этот величественный памятник находился в черте укреплений Рима и не раз служил прикрытием для осажденных. Опытный глаз Цетегуса увидел возможность связать этот природный форт с остальными укреплениями, превращая Аврелианские ворота почти в неприступную позицию.
        Несравненно трудней приходилось Цетегусу в Равенне, где он должен был носить маску, несвойственную его гордой натуре. А между тем только тончайшая хитрость могла доставить и сохранить ему влияние над умной, гордой и властолюбивой дочерью Теодорика.
        Амаласунта была далеко не обыкновенной женщиной и незаурядной натурой. Пылкая, страстная и вместе с тем рассудительная, дочь Теодорика рождена была не для семейной жизни. Недоступная для любви и нежности, принцесса с детства привыкла считать себя наследницей Западно-Римской империи, и эта мысль убила в ее сердце все женские вкусы и наклонности.
        То, что она родилась не мужчиной, было главной горестью ее детства и отрочества. Постоянно слыша сожаления об отсутствии сына и наследника от своего великого отца и окружающих его готов, Амаласунта возмущалась, убежденная в том, что она не хуже мужчины способна была держать скипетр в своих прекрасных руках.
        Это убеждение росло и укреплялось по мере того, как окружающие преклонялись перед богато одаренной девушкой, редкая красота которой не могла затмить ее блестящего ума и ее выдающихся способностей. Сознавая эти качества, девушка не могла простить своему жениху и потом мужу, Этариху, того, что он обожал в ней красавицу-женщину, не преклоняясь перед принцессой, рука которой сделала его наследником престола.
        Супружеская жизнь умной и гордой женщины с рыцарски благородным, добрым и привязчивым мужем, мечтательная душа и нежное сердце которого искало в браке взаимной нежности и полного единения душ, не могла быть счастливой. Впрочем, отчуждение супругов не успело резко определиться, так как Этарих вскоре скончался во цвете сил и красоты, унесенный неизвестной болезнью сердца, которая передавалась, вместе с красотой, в роду Амалунгов.
        Смерть мужа освободила Амаласунту и дала молодой вдове свободу для занятий науками и литературой. Упорно готовилась она к трудному делу правления, заранее предвидя возможность управлять империей за время несовершеннолетия своего сына, единственного наследника Теодорика и последнего Амалун-га.
        Когда ожидания Амаласунты сбылись, то удовлетворенное честолюбие задушило в ней горе дочери. Со стоицизмом древней римлянки, правительница сохранила гордое спокойствие посреди всеобщего горя и растерянности. Смелой и сильной рукой взяла она бразды правления, отстраняя старых советников Теодорика, не угодивших ей каким-либо противоречием.
        Желание все знать, все видеть, всем повелевать и всем распоряжаться, было так велико в Амаласунте, что даже Кассиодор был ей неприятен привычкой откровенно высказывать свое мнение, не всегда совпадающее с мнением правительницы.
        Только одного человека приблизила к себе Амаласунта, именно того, от которого она должна была бежать, как от злейшего и опаснейшего врага.
        Но ловкий и хитрый Цетегус понял характер этой женщины и сумел заслужить ее доверие тончайшей лестью и полным преклонением перед ее волей. Никогда не позволял он себе малейшего противоречия или возражения, но зато всегда умел устраивать так, что его желания казались Амаласунте собственными. Много надо было такта, хитрости и осторожности, чтобы не возбудить подозрения в умной и по натуре недоверчивой женщине. Но Цетегусу помогало его звание римлянина. Пристрастие к великому прошлому вечного города настолько ослепляло Амаласунту, что она совершенно забыла свое германское происхождение и вражду, разделяющую оба народа, и серьезно мечтала о возможности превратиться в римскую императрицу из германской царевны.
        Не замечая недовольства приближенных готов, обиженных явным предпочтением правительницы римлянам, Амаласунта окружала себя не только памятниками римской старины, но и римскими гражданами, среди которых первое место занимал Цетегус.
        На своего сына правительница обращала мало внимания. Отстранив его от дел, под предлогом молодости и слабости здоровья, Амаласунта почти позабыла о правах наследника Теодорика, удовлетворяясь тем, что юноша не противоречил мнению матери и не пытался открыто вмешиваться в управление государством.
        XI
        Стремление сохранить и усилить свое влияние на правительницу побуждало Цетегуса искать сообщников среди окружающих ее, а, главное, стараться включить в число придворных людей лиц, вполне преданных его цели. Наилучшей сообщницей казалась ему Рустициана… Но как приблизить ко двору дочери Теодорика вдову казненного изменника, и как заставить Рустициану скрыть свою ненависть к готам и служить тайным целям Цетегуса?.. Случай помог искусному дипломату там, где даже его железная воля и адское искусство не могли бы сломать женское упорство.
        Воспользовавшись охлаждением германской аристократии, вызванным удалением от двора нескольких лиц из ближайшей женской свиты правительницы, Цетегус сумел убедить Амаласунту в том, что возвращение ко двору вдовы Боэция вызовет восторженную благодарность в сердцах римлян и упрочит власть дочери Теодорика.
        Амаласунта, всегда сомневавшаяся в справедливости обвинения, стоившего жизни отцу и мужу Рустицианы, питавшая особенное уважение к памяти Боэция, известного ученого, философа и сенатора, охотно согласилась вернуть его вдове высокое положение, которое она занимала до раскрытия заговора.
        У нее была дочь, прелестный шестнадцатилетний ребенок, с тонким профилем древней камеи и шелковистыми темно-каштановыми волосами.
        Стройная и гибкая, как весенняя ветка, Камилла казалась олицетворением нежности и грации. Ее движения, быстрые, легкие и очаровательные, напоминали движения газели, а глубокие темные глаза освещали нежно-белое лицо девушки. Будучи любимицей отца и деда, Камилла с трудом перенесла их потерю.
        Принужденное бежать, семейство разбилось, отыскивая убежище. Оба сына Боэция, арестованные вместе с отцом, но вскоре освобожденные, удалились в Византию, где и остались для того, чтобы возбудить ненависть к готам при дворе императора. Рустициана же нашла приют в скромном домике вольноотпущенника своего отца, отплатившего дочери и внучке Симаха за благодеяния, сделавшие его свободным и зажиточным гражданином Перузии, небольшого городка вблизи Равенны.
        Тихо и мирно жила вдова и дочь казненных в душном маленьком городишке, вспоминая о тенистых дворцовых садах Равенны, где выросла Камилла.
        Их старый хозяин, Кордулло, в конце концов понял причину грусти живой и подвижной молодой девушки, принужденной проводить жаркое лето в душной квартире, посреди пыльного и шумного городка. В одно прекрасное майское утро он вошел в комнату, где седели его почетные и любимые гости, и смущаясь и краснея сообщил им приятную новость.
        Старику удалось приобрести маленькую дачку в горах, где его аристократические гости могут пользоваться прохладой и свободой.
        - Прости мне, госпожа, что осмеливаюсь предложить тебе столь скромное убежище. Не к таким дачам ты привыкла. Но все же моя бедная избушка лучше, чем душный город. Близость гор уменьшает жару. Серебристый ручей журчит по зеленому лугу, соловьи и жаворонки поют в маленьком саду, где есть и лилии и розы, любимые ваши цветы… Как ни беден мой домишко, но все же чистый воздух веет вокруг него, а сеньора Камилла может гулять по полям и лесам, не боясь неприятных встреч и городской пыли.
        До слез растроганная преданностью старого слуги, Рустициана молча пожала его мозолистую руку, Камилла же, в детском восторге, кинулась на шею верному Кордулло. Решено было завтра же выехать на дачу, чтобы насладиться весенней прохладой.
        Путешествие прошло весело, несмотря на его скромную обстановку. Камилла упивалась чистым воздухом полей и лесов, поминутно останавливая своего мула, чтобы нарвать букет фиалок или побегать по полям, через которые пролегала узкая тропинка, ведущая к маленькому домику Кордуллы. К полудню они достигли каменного столба, обозначавшего границу владений вольноотпущенника, который снова стал просить своих знатных гостей не осудить его скромное гостеприимство.
        Старик не окончил своей речи, пораженный необъяснимой переменой окрестностей. Выражение несказанного удивления появилось на его лице… Он не узнавал знакомых мест. Все вокруг как-то преобразилось. Там, где было картофельное поле, благоухала апельсиновая роща, а дальше, вместо маленького огорода, блестела в лучах полуденного солнца зеркальная поверхность пруда, окруженного высокими пиниями. Повсюду пестрели цветы и красивые группы редких кустарников, змеились дорожки, усыпанные белоснежным морским песком.
        Старый Кордулло протирал глаза, спрашивая себя, уж не бредит ли он… или, быть может, заблудился?..
        Но нет. Ему навстречу бежит его собственный невольник, неуклюжий хромой кападокиец, оставленный им присматривать за домом. А вот и этот дом, но увеличенный, украшенный и измененный настолько, что Кордулло окончательно растерялся.
        - Что случилось? Какой волшебник изменил мою усадьбу? — грозно обратился он к невольнику. — Говори, несчастный… Объясни мне, что здесь случилось?..
        Глуповатый Юпитер упал на колени перед своим хозяином, смертельно напуганный его окриком, и принялся, заикаясь и путаясь, рассказывать, что случилось.
        Недели две тому назад, на другой же день после того, как Кордулло уехал по делам в Равенну, обещая вернуться вместе с синьорами через несколько дней, на дачу явился какой-то важный римлянин и спросил: не эта ли усадьба принадлежит старому Кордулло и предназначается для вдовы Боэция.
        - Так как ты повелел мне повиноваться благородной Рустициане, как тебе самому, когда она приедет сюда, то я и не счел возможным ответить «нет» на вопрос римлянина, — сконфуженно заявил невольник. — Но, Боги, что последовало за моим ответом…
        - Что же? Говори толком, — нетерпеливо перебил Кордулло. — Что сказал и что сделал неизвестный римлянин?..
        - Он удалился, хозяин, но только для того, чтобы вернуться на другое утро с целым полчищем садовников, плотников и каменщиков… И что только ни натворили они здесь… Вспомнить страшно, как сотни рук принялись сажать и пересаживать, рыть и засыпать, строить и разрушать, стучать и шуметь так, что я чуть не оглох от их молотков…
        - Что же они отвечали тебе? — перебила Рустициана, улыбаясь отчаянным гримасам бедного раба. — Ведь не мог же ты не спросить, кто прислал всех этих рабочих?
        Злосчастный Юпитер почесал за ухом. Ему было стыдно признаться, что рабочие и распоряжавшийся ими римлянин ничего не объяснили старому привратнику. Они только высмеивали его растерянное лицо и перепуганный вид. Когда же через десять дней все было кончено, и рабочие удалились, то распорядитель приказал рабу передать хозяину усадьбы, что один из друзей покойного Боэция, не называющий себя по особенным причинам, пожелал для его вдовы и дочери приготовить более достойное убежище, уплачивая таким образом старый долг благодарности.
        - И ты не постарался узнать его имя, хромая скотина? — досадливо воскликнул Кордулло.
        Бедный невольник покорно склонил голову.
        - Прости меня, хозяин, но что же мог сделать бедный раб один против двухсот человек… А работало здесь скорее больше, чем меньше двух сотен. Вначале я пытался помешать им работать, опасаясь, как бы тебе, хозяин, не пришлось платить за все улучшения и украшения, придуманные этими людьми. Но страх мой скоро исчез. Очень уж швырял золотыми монетами командующий работами. Я узнал, что он купил все соседние поля за самую высокую цену и присоединил их к твоей усадьбе. Почему я и подумал, что ты, хозяин, не можешь на меня сердиться… Это было бы несправедливо. Ведь ты оставил меня сторожем избушки, а теперь я стал привратником целого дворца… И превращение это не стоило тебе, хозяин, ни одного гроша. За что стал бы ты бить своего старого невольника?..
        Не дослушав объяснений Юпитера, Камилла спрыгнула со своего мула и бросилась осматривать новые владения. Ее всегдашняя спутница, дочь ее кормилицы, Дафницион, едва поспевала за своей молодой госпожой.
        Поминутно восклицания восторга срывались с уст обеих девушек, пока, наконец, Камилла не остановилась на берегу большого пруда. В его прозрачных водах отражались мраморные колонны полуоткрытой беседки, посреди которой возвышалась, тоже мраморная, статуя Венеры.
        - Боже мой, да ведь это повторение той части дворцовых садов, окружавших павильон, который мы занимали, когда жили в Равенне… Посмотри, Дафницион, неужели ты не узнаешь храма Венеры?.. Кто бы мог придумать такой милый сюрприз?..
        Удивление молодой девушки еще больше возросло при входе в прелестный маленький дворец, заменивший избушку Кордулло, где она нашла комнату, убранную точно так же, как та, в которой она жила в Равенне. Те же цветы благоухали в корзинах из золотой проволоки, такой же столик, с инкрустациями из золота, перламутра и черепахи, стоял возле кушетки пурпурными подушками, даже любимая маленькая арфа Камиллы лежала на этом столике… Молодая девушка всплеснула руками и заплакала, растроганная нежным вниманием неизвестного друга.
        Рустициана поспешила написать Цетегусу о загадочном происшествии, втайне надеясь, что он сам был автором этих знаков трогательного внимания. Но Цетегус ничего не знал и не догадывался об имени тайного друга Боэция, так что обитательницы прелестной виллы тщетно ломали головы над разгадкой таинственного приключения.
        Случай открыл эту тайну Камилле спустя неделю после переезда их с матерью на виллу.
        Гуляя ежедневно по обширному парку, окружающему виллу, молодая девушка случайно забрела в маленький лесок, примыкающий к саду. Здесь, в чаще между скалами журчал серебристый ручеек, блестящей ниткой скатывающийся по граниту, и затем теряющийся в зеленой и сочной траве.
        - О, Какая жалость… Такая свежая вода исчезает понапрасну, — воскликнула она, тщетно пытаясь собрать несколько капель своими маленькими ручками. — В Равенне был точно такой же ручеек, но не дикий… Там вода собиралась в мраморную раковину, как бы вытекая из головы бронзового лебедя…
        Дафницион, всегдашняя спутница Камиллы, весело рассмеялась, слушая слова своей госпожи.
        - А ты бы пожелала, чтобы этот ручей оказался таким же, как и там?.. Я уверена, что твое желание исполнится. Ведь я не раз замечала, когда мы гуляем в лесу, что за нами следует кто-то, — какой-нибудь лесной гений… Он идет едва слышно, как и подобает духу, но все же иногда сухая ветка хрустнет, выдавая его присутствие.
        - Дурочка… — перебила Камилла. — Разве ветки хрустят под ногами духов? Ты приняла за духа какую-нибудь лесную зверюшку, еще более робкую, чем мы с тобой.
        Через неделю Камилла пришла на то же место, движимая неясным чувством любопытства.
        Дафницион глянула на ручеек и всплеснула руками.
        - Я говорила, что нас слышал лесной дух, — воскликнула она перепуганная и кинулась прочь от заколдованного места.
        Более смелая Камилла осталась одна возле ручья, действительно преобразившегося, как бы по ее желанию.
        Прозрачная струйка воды выходила из красного клюва бронзового лебедя и собиралась в большую раковину розового мрамора.
        - Как в Равенне… — прошептала Камилла, покачивая прелестной головкой и внимательно оглядываясь.
        Внезапно она заметила, что ветки цветущих олеандров, окружающих ручеек, как-то странно зашевелились. Быстро побежала молодая девушка к этому месту, решительно раздвинула руками цветущие ветви, и остановилась пораженная.
        Перед ней стоял высокий, стройный юноша, с темными кудрями и глубокими синими очами на прекрасном лице.
        - Аталарих… Король… — прошептала Камилла едва слышно.
        - Я испугал тебя?.. Прости товарища детских лет и игр.
        Аталарих говорил дрожащим голосом, не решаясь приблизиться к девушке.
        - Король… — повторила Камилла, пошатнувшись. Смертельная бледность покрыла ее прелестное лицо. Она упала бы на землю, если бы подбежавший Аталарих не принял бы ее в свои объятья. Осторожно поддерживая молодую девушку, он бережно опустил ее на траву и сам опустился на колени перед нею.
        Он был так же бледен, как и бесчувственная девушка, а его сердце билось глухими болезненными ударами.
        - О, как ты прекрасна, Камилла… Радость моя… В тебе моя жизнь и… моя смерть тоже…
        С трудом переводя дыхание, юный король зачерпнул рукой воды, выпив несколько глотков и, кое-как справившись со своим волнением, брызнул свежей влагой в прелестное личико девушки.
        Медленно открылись большие, удивленные, черные глаза испуганной газели и взглянули в знакомое, когда-то дорогое лицо товарища детских игр.
        - Прости меня, Камилла… Я испугал тебя, — вторично прошептал Аталарих. — Но я не мог больше скрываться… Желание видеть ту, с которой я ребенком делил радость и горе, было слишком сильно… Скажи же хоть одно слово, Камилла… Неужели ты окончательно забыла меня?..
        Растерянная, едва живая, слушала молодая девушка этот мелодичный, нежный и ласковый голос. На минуту лучезарная улыбка осветила ее бледное личико, а маленькая ручка бессознательно протянулась навстречу Аталариху. Внезапно взгляд ее остановился на золотом обруче, сдерживающем длинные шелковые локоны юноши, с красивой головы которого упала простая соломенная шляпа, скрывавшая его черты.
        При виде этого знака королевского достоинства, воспоминания волной нахлынули на Камиллу. С ужасом вскочила она на ноги и кинулась прочь с отчаянным криком.
        - Король варваров… Убийца отца… деда… Я не хочу тебя помнить, король готов.
        Аталарих пошатнулся, как от удара ножа в сердце. Судорожно прижал он руки к груди, и глаза его, устремленные вслед убегающей женской фигуре, наполнились слезами.
        - Да… Для нее я варвар… убийца… О, Боже мой… А в ней все счастье моей обделенной счастьем жизни…
        XII
        Неожиданная встреча с Аталарихом так взволновала Камиллу, что ее беззаботная и суеверная наперсница серьезно поверила в появление одного из лесных духов, о которых они говорили со смехом неделю тому назад.
        Камилла не стала разубеждать Дафницион. Бледная и трепещущая кинулась она к матери, и со слезами стыда и гнева рассказала ей о своем открытии.
        Теперь уже нетрудно было угадать имя того, кто окружил их роскошью и вниманием. Молодая девушка поняла это при первом же взгляде на Аталариха с тем безошибочным чутьем сердца, которое никогда не обманывает женщин.
        Аталарих не был чужим для Камиллы. При жизни отца, занимавшего одну из почетных должностей при дворе Теодорика, Камилла часто встречалась с юным принцем. Хотя Аталарих был года на три старше девочки-подростка, но женщины зреют быстрее мужчин, особенно же в пламенной Италии, и одиннадцатилетняя Камилла казалась иногда старше четырнадцатилетнего внука Теодорика.
        Мечтательный характер юноши, как и слабое здоровье, удаляли наследника престола от военных игр и шумных развлечений своих сверстников, готов и римлян, удерживая его в покоях матери и в дворцовых садах, где он постоянно встречался с прелестной девочкой, дочерью Боэция. Эти встречи скоро стали любимым удовольствием для обоих детей, причем Камилла скоро заметила, какой радостью вспыхивали прекрасные глаза юного принца, когда ее белое платье появлялось из-за кустов, с каким восторгом слушал он ее мягкий голос. Умная, живая и не по летам развитая девочка не могла не обратить внимания как на редкую красоту наследника престола, так и на душевную мягкость его поэтической натуры. Внимание Аталариха трогало и льстило девочке, чувствовавшей себя царицей юной души наследного принца.
        Бог весть, чем окончилась бы эта детская привязанность, если бы кровавая трагедия не разорвала союз их юных сердец.
        Казнь Боэция и Симаха наполнила душу Камиллы ненавистью к Теодорику, как к главному виновнику смерти отца и деда, а с ним вместе и к его семейству, и ко всем готам. В своей семье Боэций никогда не скрывал своего предубеждения и пренебрежения к завоевателям, которых презрительно называл варварами. Как ни молода была его дочь, но все же она впитала часть этого пренебрежения, которым дышали не только ее отец, мать и братья, но и все остальные близкие друзья ее семейства. Невольная симпатия, влекущая Камиллу к Аталариху, заставляла ее забывать на время его принадлежность к племени варваров, но насильственная смерть отца сразу потушила эту симпатию в сердце дочери казненного, считающей отца и деда мучениками и героями, а не тем, чем они были на самом деле, то есть изменниками и предателями благородного и великодушного монарха, приблизившего их к себе.
        С сердцем, полным ненависти к тирану, палачу лучших римских граждан, бежала девочка из Равенны вместе с матерью, и скиталась по белу свету, ища пристанища, пока, наконец, не нашла приюта у вольноотпущенника своего отца. С такими же чувствами прожила она несколько блаженных дней в прелестном убежище, созданном неизвестным другом ее отца, отдыхая душой посреди удобств и роскоши, вдвойне приятных тем, кто принужден был отказаться от них в силу роковой необходимости. Страдая от бедности во время изгнания возле вечно плачущей матери и нежно любимых братьев, Камилла беспокоилась о судьбе далеких и винила во всем, что случилось с ней плохого, того же тирана Теодорика, тех же ненавистных варваров — готов.
        При таких условиях ей нелегко было узнать, что каждая радость последних недель, каждое удобство, доставлены ей были врагом, внуком палача ее отца, гонителем ее семейства. Но зато нетрудно было созревшей в несчастье девушке сообразить, что означало поведение Аталариха. Только любящее сердце могло выказать такую нежную заботу. Сомнений быть не могло… Аталарих любит ее, Камиллу. Внук Теодорика любил дочь Боэция… Какой ужас, какое оскорбление…
        Сверкая глазами, с горячим румянцем на щеках и с дрожащим от негодования голосом рассказывала она матери о своем открытии, спрашивая: как быть?.. что дальше?..
        Растерявшаяся не меньше дочери, Рустициана сейчас же отправила доверенного гонца к Цетегусу с просьбой приехать по важному делу, не допускающему письменного изложения.
        В конце недели префект Рима был уже на вилле вдовы Боэция.
        - В чем дело?.. Что случилось? — с оттенком беспокойства спросил он, пытливо глядя в мрачное и озабоченное лицо Рустицианы.
        Задыхаясь от гнева, обидчиво и несвязно рассказала гордая патрицианка о том, что случилось, в свою очередь требуя совета и помощи от своего друга и сообщника.
        К крайнему ее удивлению, Цетегус не выразил ни гнева, ни негодования. Напротив того… Глаза его загорелись неподдельной радостью.
        - Ты спрашиваешь, Рустициана, что делать? — произнес он, улыбаясь своей всегдашней холодной улыбкой. — Я отвечу тебе советом немедленно ехать в Равенну и везти ко двору прелестную Камиллу.
        Рустициана отшатнулась, с гневом вырвав свою руку из руки Цетегуса.
        - Ты, кажется, с ума сошел, патриций… Или ты не понял, в чем дело? Ведь этот дерзкий юноша, сын племени варваров, осмеливающийся поднять глаза на мою дочь, на благородную римлянку… Внук Теодорика любит дочь Боэция… Можно ли придумать более кровное оскорбление памяти отца Камиллы?.. А ты, друг Боэция, ты советуешь мне пожертвовать честью моей дочери для каких-то темных целей… Этого я от тебя не ожидала, Цетегус…
        Мраморное лицо префекта оживилось выражением презрительной насмешки.
        - Сколько помнится, вдова Боэция мечтала о мести… Если она переменила мнение ради прекрасных глаз своей дочери, то я отказываюсь пользоваться орудием мести, которое сама судьба посылает тебе, и… это меня не касается. При чем тут мои темные планы?.. Мне дела нет до твоей мести, от которой не уйдет никто, — ни тиран, ни его варвары, и которых ты могла бы погубить при помощи Камиллы.
        Рустициана широко раскрыла недоумевающие глаза.
        - Мои чувства и намерения не изменились, и не могут измениться. Но я не понимаю тебя, Цетегус… Не могу же я пожертвовать Камиллой и опозорить имя Боэция, допуская его дочь сделаться любовницей этого юного варвара.
        Цетегус снисходительно улыбнулся.
        - Да кто говорит об этом?.. Камилла должна ехать ко двору не для того, чтобы сделаться любовницей Аталариха, а для того, чтобы властвовать над ним. Не больше и не меньше… Повторяю тебе, сам Бог внушил эту любовь юному варвару. Без нее нам бы не справиться с этим мальчишкой, который начинает быть опасным для успеха наших планов. Он один, быть может, разгадал меня, или по крайней мере подозревает о моих намерениях. Постоянно я нахожу его на своем пути. И как ни велико мое влияние на Амаласунту, голос ее сына все же имеет громадное значение. Ведь он носит корону. Она только временно управляет его именем. И этот король перестает быть простой куклой в руках своей матери, то есть в моих. На днях только его влияние осилило мое… Готский гарнизон Рима, моего Рима, отдан под начало варвара Тейи, мрачные глаза которого, кажется, никогда не закрываются… Этой заменой глуповатого геркулеса Худобада умным и недоверчивым Тейей я обязан исключительно Аталариху, который начинает серьезно вмешиваться в дела, пожелав присутствовать на всех советах. При этом юноша не по летам умен, энергичен и деятелен, так что с ним
придется, не сегодня-завтра, серьезно считаться… И вдруг судьба посылает нам его любовь к твоей дочери, которая завладеет всем сердцем юноши и, естественно, заставит его забыть скучные государственные дела. Мы на коленях должны благодарить судьбу за такой счастливый случай, а ты хочешь упустить его из-за глупой женской сентиментальности или из-за каприза неопытной девушки…
        Черные глаза Рустицианы сверкнули.
        - Ты называешь капризом отказ матери играть честью своей единственной дочери, Цетегус?.. Не ожидала я от тебя подобного ответа. Я знала, что у тебя нет сердца, но что у тебя нет чести и совести — это я поняла только сегодня… Ты готов всем пожертвовать, все втоптать в грязь ради успеха своих планов. Но только на этот раз ты ошибся в расчетах… Клянусь всем святым, что я не пожертвую Камиллой, и не повезу ее ко двору варваров…
        Цетегус гордо выпрямился. Глаза его загорелись мрачным огнем, в голосе зазвучала железная сила. Крепко стиснув левой рукой руку Рустицианы, он повелительно поднял правую к небу.
        - Ты осмеливаешься призывать Небо в свидетели своей клятвы, Рустициана?.. Которой?.. Не той ли, которую ты дала мне, когда умоляла отомстить за твоих мучеников? Припомни слова этой клятвы, вдова Боэция, и сопротивляйся моей воле, если посмеешь… Ты клялась повиноваться мне слепо и беспрекословно, исполняя все, что бы я от тебя ни потребовал… И в свидетели этой клятвы ты призывала всех святых и самого Бога. Мало того, ты призывала на себя и на детей своих вечное горе на земле и вечные муки после смерти в случае нарушения своей клятвы… Припомни все это, Рустициана, и… спасай честь своей дочери ценой погибели ее души…
        Бледная и дрожащая, глядела Рустициана в гневно сверкающие глаза римлянина. Она чувствовала полную невозможность сопротивляться всепобеждающей воле этого железного человека.
        И все же она попыталась защитить свое дитя.
        - Неужели тебе не жаль Камиллы, Цетегус? Неужели ты не пощадишь дочь Боэция? Ведь это же ужасно… Я не переживу дня, в который моя Камилла станет любовницей варвара…
        - Ты с ума сошла, Рустициана… Ничего подобного никто от тебя не требует. Твоя дочь должна властвовать над Аталарихом, а не любить его. Никто не мешает ей оставаться чистой, как снег горных вершин, если ее сердце свободно… Впрочем, быть может, ты за нее боишься? Аталарих красив. Быть может, Камилла уже любит его?..
        - Ты оскорбляешь мою дочь подобным подозрением, — гневно перебила Рустициана. — Камилла ненавидит семью убийцы ее отца. Никогда не согласится она скрывать свою ненависть и обманывать этого юношу… Она не умеет лицемерить. Эта задача не под силу честной и чистой душе моей девочки…
        - Это мы увидим… Я сам переговорю с Камиллой.
        Рустициана сделала невольное движение, на которое Цетегус отвечал с ледяным спокойствием:
        - Впрочем, если тебе так неприятно воспользоваться орудием, посылаемым милостивой судьбой, то… оставим это дело… Я готов освободить тебя от твоей клятвы и вернуться к своим книгам. В сущности, мне дела нет до политики. Меня готы не оскорбляли, и я не имею особенной причины ненавидеть наследников Теодорика и готовить им гибель. Ты сама пришла ко мне, Рустициана, и вырвала меня из моего уединения, от любимых литературных занятий, умоляя именем нашей прошлой любви помочь тебе отомстить за смерть отца и мужа. Я был другом Боэция и согласился помогать тебе… Но если ты перестала мне верить и тяготишься добровольно обещанным повиновением, то скажи это прямо и откровенно, без женских виляний… Повторяю, я охотно брошу начатое дело и запрусь в своем кабинете, или уеду путешествовать в Индию. Это несравненно интересней, чем устраивать заговоры, ежеминутно рискуя головой для неблагодарных, платящих недоверием за помощь…
        Рустициана задрожала.
        - Нет, нет… — воскликнула она с внезапно прорвавшимися слезами. — Не покидай меня, Цетегус… Делай что хочешь, поступай как хочешь… Я остаюсь слепым орудием в твоей могучей руке…
        Цетегус молча улыбнулся. «Так-то лучше», подумал он и громко произнес:
        - Где Камилла?
        - У себя в комнате. Я пойду предупредить ее.
        - Не надо. Я предпочитаю застать ее не предупрежденной. Мне легче будет прочесть, что в ее сердце. Если она любит короля, то ее нельзя привлекать к делу.
        Рустициана сверкнула глазами.
        - Я знаю Камиллу… Дочь Боэция никогда не забудет того, что этот юноша — внук и наследник тирана, убившего ее отца и деда… Камилла — римлянка и не отдаст своего сердца варвару…
        «Это еще как знать», думал Цетегус, медленно подходя к комнате Камиллы. «Этот варвар красив, смел и умен. Он достойный наследник Теодорика Великого. Женщине нелегко справиться со своим сердцем, а это дитя стало женщиной… Как незаметно и быстро летит время. Давно ли Камилла была ребенком, и вот выросла… Сейчас увидим, чего от нее можно ждать или… опасаться».
        С радостью бросилась Камилла на шею человеку, которого с раннего детства привыкла уважать и любить, — лучшего друга своего отца и своей матери.
        - Ты пришел освободить меня и положить конец этому невыносимому состоянию… Не правда ли? — дрожащим голосом спросила она, прижимаясь пылающим лицом к груди холодного честолюбца. — Ты знаешь, что случилось… Этот варвар осмеливается любить меня… Мало того, он очевидно осмеливается надеяться на взаимность дочери Боэция… Какой стыд, какой позор… не правда ли?.. Скажи, как избежать этого позора? Ты друг моего отца. Ты принес мне спасение, не правда ли?
        - Я принес тебе месть, Камилла, — торжественно ответил Цетегус, пытливо вглядываясь в прелестное, взволнованное личико девушки.
        При слове «месть» она быстро подняла голову. Лицо ее вспыхнуло, и гордая радость сверкнула в глубоких глазах…
        - Месть… — медленно повторила она. — Ты обещаешь мне месть… Какую и кому?
        - Месть варвару, оскорбившему тебя своей любовью, во-первых. Месть всему его народу, оскорбившему всех римлян, во-вторых… В твоих руках честь твоей родины. Ты можешь заплатить за порабощение Рима, за угнетение граждан, за убийство лучших сыновей родины… Повинуйся мне… Ты отомстишь за своего отца и деда.
        - Я сделаю все, что ты прикажешь… Но, увы, что может сделать слабая девушка?
        - В данном случае все, — твердо и уверенно ответил Цетегус. — Но для достижения нашей цели ты должна немедленно же ехать в Равенну и овладеть волей Аталариха настолько, чтобы он глядел на все твоими глазами и думал твоими мыслями… В этом единственный способ погубить короля готов…
        - Погубить… Аталариха… — нерешительно повторила Камилла. Румянец постепенно сбегал с ее лица и болезненная складка сдвинула тонкие черные брови. — И я должна сделаться орудием его гибели? — чуть слышно прошептала она.
        Пытливые глаза Цетегуса впились в побледневшее личико бедного ребенка. Холодно и сурово проговорил он:
        - Прости меня, Камилла… Я не знал, что дочь Боэция любит короля готов.
        Как укус ядовитой змеи, подействовали эти слова на Камиллу. Она вскрикнула от негодования. Презрительный тон Цетегуса ранил ее сердце не меньше, чем собственная гордыня. С пылающим лицом схватила она своего собеседника за руку.
        - Ты с ума сошел, патриций… и ты оскорбляешь меня подобными подозрениями… Я дочь Боэция и внучка Симаха, и я римлянка… Я не могу любить варвара, наследника нашего поработителя, внука того, кто был палачом моего отца… Я презирала бы себя, если бы была способна на такую низость. Своей рукой вскрыла бы я вены, чтобы выпустить кровь, недостойную римлянки, если бы твое подозрение могло быть справедливым… Скажи мне, что надо сделать, чтобы погубить всех этих варваров и его первого… Я ненавижу этого короля, оскорбившего меня своей любовью…
        Цетегус самодовольно усмехнулся.
        «Она его любит», подумал он. «Но это не беда, пока ее чувство еще бессознательно… В настоящую минуту ненависть борется с любовью в душе этой девочки, и я успею использовать страсть опасного юноши прежде, чем любовь победит, и Камилла признается сама себе в этой победе».
        - Что же ты молчишь, Цетегус? — нетерпеливо вскрикнула Камилла, широко открывая прекрасные невинные глаза. — Скажи мне, что делать, чтобы отомстить ему… Аталариху…
        - Ты должна разжечь его страсть, отвлекая внимание от государственных дел.
        - Зачем? — с недоумением спросила Камилла.
        Цетегус подумал еще минуту, но затем внезапно решился. Близко наклонясь к Камилле, он прошептал:
        - Послушай, Камилла… Я хочу доверить тебе тайну, от которой зависит жизнь моя и всего римского дворянства, так же как и свобода нашей родины… Ни одной женщине в мире не доверил бы я подобной тайны, но ты дочь Боэция, ты не можешь обмануть моего доверия.
        - Клянусь памятью отца, ты не ошибаешься во мне, — торжественно ответила молодая девушка.
        - Знаю, а потому и сообщаю тебе без дальнейших околичностей о том, что в Риме существует заговор против варваров. Все подготовлено к их гибели… Еще год, от силы два, и ничто уже не сможет спасти их… Но до наступления решительного дня, нужно отвлечь внимание короля. Нужно, чтобы он ничего не заметил… Он же недоверчив, подозрителен и… проницателен не по летам… Твоя задача — ослепить его страстью настолько, чтобы он ничего не видел, кроме тебя… Ты поняла, Камилла?..
        - О, да… да… — восторженно воскликнула молодая девушка. — Я понимаю свою задачу и исполню ее… Мой бедный отец будет отомщен, и эти варвары погибнут… Как отрадна эта мысль, Цетегус… И знать, что я буду орудием мести, главной пружиной великого исторического события… Какое счастье… — повторяла она едва слышно.
        Внезапно новая мысль осветила ее побледневшее лицо.
        - Скажи мне, Цетегус, — схватив префекта за руку, прошептала она. — Скажи мне, друг моего отца, хороша ли я?..
        Цетегус снисходительно улыбнулся. Он понял цель этого вопроса и ответил совершенно искренне.
        - Да, ты хороша Камилла… Ты олицетворение римской красавицы, олицетворение юности, грации и страсти. Никто не сможет остаться равнодушным возле тебя.
        - В таком случае и он не останется равнодушным, — радостно вскрикнула молодая девушка, увлекаемая чувствами, разобраться в которых сама бы не смогла. — О, я сведу его с ума… Я околдую его так, что он забудет все на свете, кроме меня. И тогда я скажу ему… это я погубила твое царство, я отняла у тебя корону… Тогда он поймет, как умеют ненавидеть римлянки…
        «На эту ненависть рассчитывать было бы опасно», думал Цетегус на пути в Равенну, куда он ехал предупредить Амаласунту о скором приезде вдовы и дочери Боэция. «По счастью, мне нужно немного времени. До тех пор, пока она успеет понять, что ненависть — родная сестра любви, многое свершится. Впрочем, на всякий случай, надо будет приглядывать за этой девочкой, да за ее матерью… Беда с женщинами. Они бывают прекрасными орудиями, но пользоваться ими надо умеючи, и никогда не забывать, что прекрасная змейка ежеминутно может обернуться против тебя и вонзить свои отравленные зубы в руку, направляющую ее против ее же врага… Да, хорошее орудие женщина, да ненадежное… Впрочем, все это не беда, пока имеются способы заменить в каждую данную минуту всякое орудие, ставшее негодным…»
        Хорошо, что Рустициана не видела улыбки, скользнувшей по губам Цетегуса, не то бы она не имела ни одной спокойной минуты, зная, что находится не только сама, но и ее дочь, в руках этого безжалостного человека.
        XIII
        Наутро специальный гонец увозил в Равенну составленное Цетегусом письмо Рустицианы, в котором она в нескольких строках, полных благородной гордости, благодарила правительницу за приглашение вернуться ко двору, которое она, вдова Боэция, принимает ради восстановления чести погибших как доказательство роковой ошибки, стоившей жизни невинных.
        Зная характер Амаласунты, Цетегус прекрасно понимал, что подобное письмо может только возвысить писавшую его в глазах правительницы. В то же время оно удовлетворяло гордость Рустицианы, опасавшейся, что ее возвращение в Равенну будет приписано унизительной просьбе о ее помиловании.
        Спустя неделю, Камилла с матерью уже занимали тот самый павильон среди дворцовых садов Равенны, в которых они провели столько счастливых лет при жизни Боэция. Правительница приняла после долгой разлуки гордую патрицианку и ее прелестную дочь как старых друзей. Их сразу же окружили роскошь и комфорт. Целый штат невольников и невольниц был назначен для их обслуги. Камилле казалось иногда, что все прошлое было лишь сном, что отец сию минуту поднимется по мраморной лестнице на обвитую виноградом и розами террасу, возвращаясь из главного дворца, золоченые крыши которого виднелись вдали, между зелеными вершинами пальм, пиний и кипарисов.
        Но вслед за тем воспоминание пережитых ужасов с новой силой воскресало в душе молодой девушки, и она снова клялась отомстить палачам любимого отца и деда, мысленно повторяя совет Цетегуса.
        Опутать его любовью, чтобы погубить наверняка…
        Между тем исполнение плана, придуманного префектом Рима, пришлось отложить по не зависящим от Камиллы причинам.
        Аталарих опасно занемог, и Камилла, прожив около месяца в Равенне, еще ни разу с ним не встретилась. Только от придворных да от прислуги слышала она о беспокойстве преданных готов, опасающихся за жизнь юного государя.
        О причинах его внезапной болезни не знали ничего достоверного. Одни говорили, что король, предпочитающий охотиться с небольшой свитой в окрестностях горного местечка Аретуция, простудился, напившись холодной воды из источника после утомительного перехода, другие шептались о неудавшемся покушении на жизнь монарха… Достоверно известно было лишь то, что Аталариха нашли без чувств возле горного ручья, и что этот обморок оказался началом опасного припадка наследственной болезни, унесшей в могилу его отца. Несколько дней подряд жизнь сына Амала-сунты висела на волоске, и старый Гильдебранд, оруженосец Теодорика, ставший военным воспитателем его внука, ходил мрачный и угрюмый, не удостаивая никого своим вниманием. Но через неделю лица сановных готов начали проясняться. Аталарих поправлялся… Все чаще слышала Камилла рассказы о беспримерном терпении и мужестве, с которыми он выносил жестокие страдания, о бесконечной доброте и кротости, с которыми он благодарил даже невольников за малейшую услугу.
        В такие минуты гнев Камиллы, слишком часто уступающий место жалости, снова разгорался.
        - Да, он добр, — повторяла она, сдвигая свои тонкие брови. — Он великодушен, а между тем он не заступился за моего бедного отца. Он такой же варвар, как и все готы… Они не знают сострадания и не достойны его…
        Жгучее нетерЬение увидеть и приворожить Аталариха охватывало душу неопытной девушки, чистое сердце которой объясняло это нетерпение ненавистью и жаждой мести… Но не вражда заставляла биться ее сердце при воспоминании о том, как искусно были повторены на маленькой вилле близ Аретуции люби-мейшие места ее прогулок. Только любящее сердце способно было на такое деликатное внимание, на столь нежную заботу. Это Камилла понимала… Она знала, что Аталарих любит ее. Она же? Она собиралась заплатить за эту любовь изменой и предательством… Краска стыда выступила на бледных щеках Камиллы, и не скоро ей удалось успокоить себя повторением коварных советов и доводов Цетегуса, так пламенно и красноречиво призывавшего ее к мести за смерть отца и деда.
        Вечные колебания и непрерывная борьба чувств не на шутку расстраивали молодую девушку. Она похудела и побледнела, не находя спокойствия днем и сна ночью.
        Жаркие летние ночи были особенно тяжелы… Камиллу преследовали мрачные видения, от которых она просыпалась с криком ужаса.
        Сегодня снова приснился ей страшный сон, превратившийся в мучительный кошмар.
        Со стоном приподнялась Камилла на своей постели, расширенными глазами вглядываясь в темноту. Серебряный ночник, освещающий спальню, погас. Но сквозь закрытые ставни врывался бледный луч света. Протягиваясь тонкой полоской по мраморной мозаике пола.
        …Светает. В окно доносится щебетание просыпающихся пташек. Камилла распахивает окно и полной грудью вдыхает свежий утренний воздух.
        Как тихо в дворцовых садах… Ни единый звук не нарушает гармоничную тишину этого раннего утра. Только птички становятся смелей, и голоса их громче, по мере того, как на востоке разгорается бледно-розовая полоска, предшественница утренней зари. Воздух, насыщенный ароматами, веет прохладой, а в комнате душно и темно… Камилла быстро накидывает на себя одежды и, закутавшись в синий плащ, осторожно выходит на мраморную террасу, а оттуда в цветник, окружающий их дом роскошным пестрым кольцом.
        Дворцовые сады Равенны недаром пользуются славой. Широкие тенистые аллеи цветущих лип и развесистых платанов сбегают вниз, почти до самого берега. В их зеленом лабиринте искусная рука садовника раскинула причудливые цветники, беседки и лужайки, украшенные статуями и перерезанные серебристыми водными струйками.
        Камилла в задумчивости направляется к морю. Узкая дорожка ведет к небольшой, с трех сторон открытой беседке, называемой «храмом Венеры», по имени прекрасной статуи богини, возвышающейся в центре этого мраморного павильона возле золоченого жертвенника, на котором когда-то приносились жертвы златокудрой богине любви и красоты. Ныне статуя богини сохранилась только в виде украшения, так же как и статуя легендарного Энея, поставленная как бы на страже у золоченой решетки, закрывающей вход на розовую мраморную террасу, спускающуюся пологими ступенями к самому морю. Здесь была собственная пристань королей, внизу которой колыхалось на серебряных цепях несколько богато украшенных лодок и яликов с пурпурными парусами и золочеными веслами.
        Камилла давно знала это местечко, откуда с одной стороны открывался дивный вид на голубую даль моря, а с другой — на раскинувшийся пестрый ковер ярких цветников. Когда-то напротив статуи Энея возвышалась статуя Юлия Цезаря, имя которого еще виднелось на постаменте. Но статуя эта случайно исчезла, и вместо нее Теодорик приказал сделать изображение своего сказочного предка, народного героя и полубога Амалунга, прямыми потомками которого считались короли готов, Амалунги. Заказанная лучшему скульптору того времени, статуя германского воина оказалась характерной противоположностью изображению Энея, символическим воплощением племени варваров, ставших победителями гордых римлян.
        Не в первый раз приходила Камилла к этой золоченой решетке полюбоваться видом, вдвойне прекрасным при восходе солнца, золотой круг которого выплывал из-за моря, как бы омываясь в прозрачной синеве волн.
        Погруженная в задумчивость, молодая девушка шла, не подымая глаз, и вдруг остановилась, как вкопанная.
        Прямо перед собой, всего в трех-четырех шагах, она увидела стройную фигуру юноши, прислонившегося головой к высокой золоченой решетке и не сводившего глаз с синей дали моря.
        Камилла вздрогнула, узнав каштановые шелковистые кудри, так грациозно рассыпающиеся по белому плащу, украшенному широкой золотой вышивкой.
        - Аталарих… Король… — невольно сорвалось восклицание с ее уст.
        Аталарих услышал его и медленно повернул голову к остановившейся в нерешительности девушке.
        Яркая краска залила бледные щеки Камиллы, но волнение ее не передалось юному монарху.
        Со спокойным достоинством поклонился он молодой римлянке, видимо собираясь уступить ей место.
        - Я помешал тебе, Камилла, — произнес он спокойно, почти равнодушным голосом. — Прости невольную неделикатность… Я не мог ожидать встречи с тобой в такой ранний час и не хочу мешать тебе…
        Грациозным жестом перебросил Аталарих через плечо полу шелкового плаща, с широкой каймой, и отошел от павильона.
        Камилла почувствовала острую боль в сердце, которую объяснила ненавистью. Но вспомнив уроки Цетегуса, она нерешительно вымолвила:
        - И я не хочу тебе мешать, король готов… Останься… Прошу тебя… — прибавила она едва слышно.
        Аталарих вернулся на прежнее место. Едва заметная улыбка мелькнула на его прекрасном грустном лице.
        - Благодарю тебя, Камилла, за позволение остаться… Я всегда любил это место, сегодня же такое дивное утро… Но, прошу тебя, не выдавай меня матушке и ее докторам. Они запирают меня на целые дни в душных комнатах так усердно, что невольно приходится ускользать потихоньку, чтобы глотнуть свежего морского воздуха, который для меня, это я чувствую, полезней всякого лекарства.
        Камилла слушала, не веря своим ушам… Неужели этот спокойный юноша, холодно говорящий с ней, тот самый Аталарих, которого любовь положила без чувств к ее ногам?.. Как мог, как смел этот юный варвар оставаться равнодушным при встрече с ней? Или его любовь уже угасла? Так скоро?.. Неужели ее красота стала бессильной?
        Камилла с недоумением глядела на красивого юношу, не понимая, откуда у этого короля варваров столько спокойного достоинства и грациозного величия. Каждое движение этого юноши просилось на картину. Каждый художник был бы счастлив найти подобную модель для статуи Аполлона или спящего Амура, узнанного подкравшейся Психеей. Камилла не спускала глаз с прекрасного юноши, не понимая, что происходит в ее душе. Давно ли она негодовала на сына варваров, осмелившегося поднять взор на дочь римского патриция, давно ли считала любовь наследника Амалунгов кровным оскорблением для дочери Боэция. А теперь же, когда Аталарих, казалось, совершенно позабыл свое чувство, теперь она испытывала большее негодование, чем тогда, у ручейка в горах Ацума.
        Камилла потупила глаза, боясь неосторожным взглядом выдать волнующие ее противоречивые чувства.
        Аталарих же продолжал говорить спокойно, видимо не замечая ее волнения. Он не спускал глаз с синей дали моря, где на горизонте виднелись черные тени скалистых островов, известных под именем «Игл Амфитриды».
        Солнце еще скрывалось за горизонтом, но лучи его уже играли бриллиантовыми блестками по тихо колышущимся волнам. Казалось, будто широкая золотая лента соединяла темную зелень берега со сверкающим небом, по синеве которого медленно разливалась пурпурная заря, освещая белоснежные хлопья облаков нежными оттенками перламутра.
        - О, какая дивная картина, — как бы невольно прошептал Аталарих. — Взгляни на море, Камилла… Помнишь, как мы думали детьми, что этот золотой мост, протянувшийся через море, соединяет нашу землю с неведомыми небесными островами вечного блаженства…
        - Вечного блаженства… — машинально повторила Камилла. — Где оно?.. Его нет и быть не может…
        Внезапно обернувшись, Аталарих взглянул ей прямо в лицо.
        - А ведь ты была права, Камилла… Помнишь, как мы с тобой спорили именно здесь? Ты стояла у подножья статуи Энея, а я напротив, опираясь на щит родоначальника моего народа. Мы оба восхваляли наших героев. Ты говорила о Сципионах, о Камилле и Цезаре, — я об Аларихе и Теодорике… Ты была красноречивей меня, но тогда я тебе не верил. И когда былая слава твоих предков ослепляла меня, я гордо говорил тебе: «Да, но все это в прошлом… Тебе и твоему народу принадлежит прошлое, будущее же — это мы, германцы Амалунга…» Мы были детьми тогда… Теперь я уже не повторю тебе этих слов…
        - Почему? — прошептала Камилла.
        Она была поражена и возмущена спокойным достоинством этого юноши. Царственное величие его осанки, взгляда и движений казались ей личным оскорблением. Как смел этот варвар глядеть на нее свысока, на нее, дочь римского патриция? Как смел он говорить с ней как равный с равной? Как смел так скоро победить то чувство к ней, которое она считала таким серьезным?.. Страстное желание уколоть, уязвить, вывести из себя этого юношу, разрушить его безмятежное спокойствие поднялось в груди Камиллы с такой силой, что она с трудом справилась с собой, с трудом сохранила достаточное хладнокровие для того, чтобы выговорить насмешливо:
        - Значит ты, король готов, понял, что твои варвары получили от природы меньше, чем мы, римляне?
        - Да, Камилла, меньше… Счастья и жизнерадостности. А в них великая сила. В счастье и красоте радость жизни… Здесь, в твоей Италии, они повсюду. Посмотри, вон там, видишь группу рыбаков?.. Это твои соплеменники, Камилла, — италийцы. Как они прекрасны — и все вместе, и каждый порознь. Каждый их жест так и просится на полотно… Вглядись в их лица — ни на одном не найдешь ты и следа грусти, тоски… мысли. Поистине счастливое племя… Им дано безмятежное счастье Богов и благородных животных… Вот чего не достает нам, детям туманного севера…
        - Только этого? — насмешливо вставила Камилла.
        - Не смейся, Камилла. В счастье великая сила… Нам же, готам, счастья не видать ни в жизни, ни в истории… ни всему народу, ни каждому в отдельности. То, что дается вам, южанам, легко и незаметно, мы должны покупать сверхчеловеческим трудом и тяжелыми жертвами. Каждую радость, каждый успех в жизни и истории мы оплачиваем долгими и тяжелыми страданиями. Белоснежный цветок наших гор умирает, пересаженный в теплую землю со своих снеговых вершин… И мой народ, могучий и благородный, великодушный, умный и добрый, заброшенный судьбой в чужую страну… Он не может прижиться у вас. Не может сродниться ни с людьми, ни с природой…
        В груди Камиллы клокотало негодование. Злоба душила ее… Злоба на этого царственного юношу, слишком прекрасного для варварства.
        - Кто же заставлял вас спускаться с гор? — резко спросила она. — Кто принудил вас придти сюда?.. Мы вас не звали и не желали… Что же влекло вас сюда?
        - Спроси у мотылька, летящего на огонь, зачем он обжигает себе крылья? Зачем кружится вокруг пламени, привлекающего его?.. Слишком прекрасно это пламя, слишком тепло, светло и соблазнительно… Бедный мотылек не может, да и не хочет понять, что должен заплатить жизнью за близость к красивому огоньку. Твоя родина прекрасна, Камилла… Прекрасно это синее море и синее небо… Так же прекрасно, как и люди, живущие здесь… Об этой красоте мечтали мы, ее видели во сне и наяву. Эта красота тянула нас сюда невидимыми и неразрывными нитями. Любовь к красавице Италии привлекла сюда мой народ… Она же будет его гибелью…
        - Любовь? — насмешливо повторила Камилла. — Да разве может любовь овладеть целым народом, заставляя его забыть все на свете… обезуметь?
        Глаза Аталариха сверкнули ярче, чем золотые блестки на волнах залива.
        - Может, Камилла… Любовь в сердце северянина не то, что ваша южная страсть. Вам не понять нашей любви, как не понять и наших страданий… Верь мне, Камилла… Целый народ может любить так же безнадежно и может идти на смерть так же сознательно ради своей любви, как и отдельный человек, в груди которого горит неугасимое пламя любви… Такой любовью живут и умирают народы, как и отдельные личности… Однако мне пора… Прощай, Камилла.
        С легким наклоном головы, каким монарх кончает аудиенцию, Аталарих медленно пошел по широкой аллее цветущих акаций к своему дворцу, едва видневшемуся вдали.
        Долго глядела ему вслед Камилла, тщетно ожидая, что он обернется. Но высокая стройная фигура юноши в белой одежде продолжала удаляться все тем же медленным и спокойным шагом, не чувствуя провожающего его горячего взгляда молодой девушки.
        Все меньше становилась эта белая фигура, все темнее делалось вокруг Камиллы, глаза которой наполнялись слезами. Когда Аталарих окончательно скрылся за высокими кустами, Камилла молча опустилась на мраморную ступень, на которой только что стоял король готов, и прижав свое прелестное лицо к решетке, на которую опиралась его бледная тонкая рука, горько заплакала…
        О чем?.. Она и сама не могла бы сказать.
        XIV
        Вечером того же дня во дворцовом павильоне, занимаемом Рустицианой и ее дочерью, появился Цетегус, вызванный правительницей для участия в обсуждении нескольких дел. Прямо из заседания совета, назначаемого в покоях все еще числящегося больным короля, Цетегус прошел к вдове Боэция бледный и раздраженный, с гневно сверкающими глазами.
        - Камилла… Не теряй времени, — обратился он к молодой девушке, задумчиво сидящей у окна в сад, откуда виднелся «храм Венеры». — Нужно поспешить с исполнением нашего плана, пока не поздно… Аталарих становится опасен. Его влияние на мать и Кассиодора ежедневно возрастает… Сегодня он принудил правительницу обещать ему не созывать совета в его отсутствие… И это еще не самое худшее. Все, что бы я ни предлагал, он отвергает, видимо не доверяя мне. Словно ему кто-то показывает путь, наиболее опасный для наших планов… Очевидно, старый Гильдебранд влияет на своего воспитанника. Амаласунта сделала страшную ошибку, оставив этого упрямого варвара вблизи своего сына. Через него Аталарих сносится с нашими врагами… Сегодня только я узнал, что он переписывается за нашей спиной с опаснейшими готскими вельможами, и даже встречается с Витихисом и Тейей… Если тебе не удастся отвлечь его внимание от политики, то наши планы рушатся.
        - Я не надеюсь больше на мое влияние Цетегус, — чуть слышно ответила Камилла.
        - Почему?..
        Префект Рима вскинул свои проницательные глаза на печальное личико девушки.
        - Что заставило тебя усомниться в своей силе?.. Разве ты видела Аталариха?
        Камилла ответила не сразу… Она помнила обещание не выдавать тайных прогулок Аталариха, и, кроме того, какое-то смутное чувство как бы запрещало ей передать холодному римлянину о своем первом свидании с юным королем. Ей хотелось сохранить воспоминание о разговоре, кажущимся ей поэтическим сном. Потому она уклонилась от ответа.
        - Если король не подчиняется своей матери и сопротивляется твоей могучей воле, то может ли он подчиниться влиянию простой и неопытной девушки?..
        - О, святая невинность, — иронически улыбаясь, заметил Цетегус, и сейчас же переменил разговор, желая посвящать Камиллу в свои тайные планы.
        Оставшись наедине с Рустицианой, он был откровеннее и прямо потребовал от нее, чтобы она немедленно устроила свидание своей дочери с Аталарихом, который с сегодняшнего дня решился выходить в сад из своих покоев.
        И с этого дня для Камиллы началась новая жизнь. Почти ежедневно встречалась она с Аталарихом в великолепных дворцовых садах и всего чаще у «храма Венеры», ставшего любимым местом для прогулок молодого короля и его матери.
        Правительница не могла не заметить любви своего сына к Камилле. Но это открытие отнюдь не обеспокоило ее, скорее, напротив. Под воздействием этой любви Аталарих становился мягче и уступчивее, так что честолюбивая женщина надеялась удержать бразды правления в своих руках. Она готова была даже согласиться на брак Аталариха с дочерью Боэция в надежде, что такой союз примирит римскую аристократию и изгладит воспоминание о казни Боэция и Симаха. Побуждаемая подобными соображениями, Амаласунта ежедневно вызывала Рустициану к себе и предоставляла Аталариху полную свободу прогулок с Камиллой по тенистым аллеям в сопровождении одной лишь неизбежной Дафницион и даже кататься в лодке между изумрудными зелеными островками, разбросанными по заливу. Подобно птице скользила золоченая лодка с пурпурными парусами по синему зеркалу пруда. Камилла молча сидела на носу и жадно всматривалась в прекрасное бледное лицо царственного юноши, держащего руль.
        Аталарих сильно изменился после болезни. Он возмужал и временами переставал казаться юношей. Его манеры, осанка и даже голос приобрели величественное спокойствие и гордую решительность монарха, сознающего свои права и обязанности. Глухая борьба с Цетегусом благотворно влияла на мягкую натуру юноши, как бы закаляя его необходимостью напрягать нравственные силы и царственную мощь.
        Камилла видела эту перемену и все яснее сознавала, что в сердце ее зарождалось чувство, не имеющее ничего общего с ненавистью. С каждым днем все трудней становилось Камилле обвинять в смерти своего отца и деда Аталариха, который казался ей идеалом благородства и великодушия. Высокий ум, нежное сердце и поэтическая фантазия юного короля успешно боролись с предубеждениями римлянки. Скоро Камилла призналась себе, что присутствие короля становилось ей необходимо, как чистый воздух, как чистая ключевая вода.
        Ни единого слова из своих разговоров с королем не передала она Цетегусу, начинающему подозрительно присматриваться к выражению лица Камиллы каждый раз, когда речь заходила о короле готов.
        Зато Рустициана не обращала внимания на свою дочь, наблюдая исключительно за Аталарихом, в котором она не видела ни следа страсти к Камилле.
        Чего стоила юноше его сдержанность и сколько он выстрадал, прежде чем навсегда отказался от надежды на счастье, — этого увлеченная планами мести римлянка и не подозревала. Аталарих хотел предохранить достоинство монарха и свое чувство от насмешек и оскорблений. Камилла же и ее мать, каждая на свой манер и из различных побуждений, негодовали на холодность короля, не подозревая о том, как больно сжималось сердце Аталариха при каждой встрече с прелестной девушкой, образ которой заполонил его душу.
        - Погоди немного, Цетегус, — говорила вдова Боэция префекту Рима, вторично вызванному в Равенну Амаласунтой. — Не пройдет и трех дней, как этот дерзкий и холодный юноша станет рабом моей дочери.
        - Смотри не ошибись… — с холодной насмешкой ответил Цетегус. — Мне кажется, что он окончательно позабыл о своей прихоти…
        - Дочь Боэция никогда не будет прихотью варвара, — с негодованием воскликнула Рустициана. — Повторяю тебе, Цетегус, — с завтрашнего вечера король готов позабудет все, кроме своей любви к Камилле.
        Цетегус насмешливо пожал плечами.
        - Уж не собираешься ли ты поднести ему любовного зелья?..
        - Может быть, — озираясь, прошептала Рустициана.
        Цетегус расхохотался.
        - О, женщины… Все вы одинаковы… Признаюсь, не ждал я такого суеверия от вдовы и дочери ученых философов…
        - Не смейся над тем, чего не понимаешь, Цетегус… Любовный напиток, о котором я говорю, не сфабрикован какой-нибудь торговкой на продажу. Он испробован не раз и не два в нашем семействе. Одной из моих прабабок сообщила секрет его составления жрица Изиды в те времена, когда эта страна была еще языческой… С тех пор тайна любовного напитка передается в нашей семье умирающей матерью старшей дочери.
        - А ты сама испытала силу этого напитка, Рустициана?
        - Не я одна… Ни разу женщина в нашей семье не любила без взаимности.
        - Причем же тут напиток?.. Если твои бабушки были так же прекрасны, как и ты, то их должны были любить и без всякого зелья. Впрочем, допуская даже его подлинность, я все же не понимаю, как ты сможешь дать его королю, не возбуждая подозрения?
        - Мне уже удалось исполнить это, — понизив голос, ответила Рустициана.
        - Какая неосторожность, — прошептал Цетегус. — Если бы кто-нибудь заметил твой поступок, тебя обвинили бы в желании отравить короля. Никакой суд не поверил бы в любовный напиток.
        - Случай благоприятствовал мне… Ты ведь знаешь, что мы почти ежедневно прогуливаемся с Аталарихом, причем он нередко уходит с Камиллой в море. Дафницион сопровождает их, я же остаюсь с правительницей. Мы прохаживаемся по берегу. Доктора прописали Амаласунте усиленное движение, как противодействие ее усиленным занятиям.
        - Что же дальше?
        - По окончании прогулки Аталарих каждый вечер выпивает бокал кипрского вина, в которое вливается аравийский бальзам, дающий ему спокойный сон и приготовляемый Энеем, греческим врачом Теодорика. Этот кубок приносит любимый слуга Аталариха, наш вольноотпущенник Кордулло, в храм Венеры, где ставит поднос на мраморный жертвенник и уходит, не дожидаясь возвращения Аталариха… Мне уже трижды удалось влить несколько капель этого напитка в бокал приготовленного вина.
        - Однако до сих пор твое зелье не произвело желаемого действия? — с насмешкой проговорил Цетегус.
        - Потому что ты торопил меня, и я хотела достичь цели возможно скорее… Между тем травы, из которых составляется напиток, должны быть срезаны в новолуние. Этого я не сделала и была наказана… Но это исправить нетрудно… Вчера было новолуние… Вчера же я выходила в сад с золотыми ножницами, как предписано, и срезала травы, нужные для составления напитка… Сегодня утром он был сварен, а сегодня вечером мне удастся влить его в кубок Аталариха.
        - Вот уж не ожидал увидеть тебя в роли Локусты, — шутливо начал Цетегус, но сейчас же переменил разговор при виде возвращающейся Камиллы.
        Она была страшно взволнована и со слезами бросилась на шею матери.
        - Матушка… Я не могу выносить этого дальше… Мы все думали, что он любит меня… Он же… Он презирает, хуже того, — он жалеет меня… Жалеет, как провинившуюся девочку… Я не хочу, чтобы он глядел на меня свысока…
        - Что такое? Что случилось? — с беспокойством спросила Рустициана, прижимая рыдающую дочь к своей груди.
        Цетегус пожал плечами.
        - Не волнуйся, Камилла. Незрелые мальчики всегда воображают, что их глупая любовь приносит особую честь каждой женщине.
        Слезы Камиллы сразу иссякли, а ее бархатные глаза вспыхнули загадочным огнем.
        - Аталарих не мальчик больше, и я не хочу чтобы над ним издевались…
        - Вот как… — протянул Цетегус. — Стало быть, ты уже отказалась от ненависти к королю готов?..
        Камилла болезненно вздрогнула. Язвительная усмешка префекта ножом резанула по ее нервам. Разве мог этот холодный римлянин понять то сложное мучительно-сладкое чувство к Аталариху, которого она сама не понимала, принимая его за жалость. И теперь она ответила с явной досадой:
        - Я ненавижу короля готов, как и прежде, но не хочу, чтобы над ним издевались… Этого я никому не позволю… хотя он сам ядовито издевается надо мной… И вот этого я не могу выносить… Это убивает меня, матушка. Я не переживу этого унижения…
        - Да в чем же дело, дитя мое? — с беспокойством спросила Рустициана. — Неужели этот варвар осмелился оскорбить тебя?..
        - Он оскорбляет меня каждым словом, каждым взглядом, матушка. Краска бросается мне в лицо, когда он смотрит мне в глаза своими печальными глазами, словно упрекая меня в чем-то… Он… Меня… Разве это не оскорбление, матушка? Я не могу и не хочу чувствовать на себе этот взгляд… Я начинаю сама себя считать предательницей… Вот и сегодня… сейчас… только что… Ты только подумай, что он сделал… Мы ехали на лодке, по обыкновению, как вдруг я увидела жука, плывущего по волнам, уцепившегося за какой-то сухой листок… Мне стало жаль бедное насекомое, и я сказала об этом Аталариху. Тогда он перегнулся через борт так, что едва не свалился в воду, и достал-таки бедного жука, которого я уже проклинала в душе за опасность, которой подверглись бы мы, если бы лодка перевернулась. Он же, Аталарих, обратился ко мне и сказал тем возмутительно спокойным голосом, которого я слышать не могу равнодушно: «Как ты скоро изменяешь свои чувства, Камилла. Ты истая женщина и, притом, дочь жгучего и изменчивого юга»… И при этом он посмотрел на меня таким невыносимо снисходительным взглядом, каким смотрят на маленьких, на которых не
стоит сердиться…
        - Возмутительно… За эти слова ты должна отомстить, Камилла.
        В голосе Цетегуса дрожала усмешка, но Камилла была слишком расстроена, чтобы расслышать ее.
        - О, это еще не все… — продолжала она, вся дрожа от волнения. — Слушайте, что было дальше… Этот жук укусил Аталариха за палец. Я заметила это и говорю: «Какое неблагодарное создание… Можно ли ранить руку спасителя своего?..» Аталарих же улыбнулся… О, как я ненавижу эту скорбную, точно замерзшую улыбку… И говорит мне: «Ты напрасно возмущаешься, Камилла… Это бедное насекомое ничем не отличается от женщин… Они точно так же готовы укусить руку, поднявшуюся для их защиты…» И это он сказал таким тоном, с таким лицом, будто я казнила его отца, а он великодушно прощает мне мою жестокость… Матушка… Цетегус… помогите мне… Я не могу дольше выносить этого. Его равнодушие убивает меня… Пусть он умрет… или полюбит меня… Я хочу его измучить, истерзать… О, как я его ненавижу…
        Судорожные рыдания заглушили голос Камиллы.
        Цетегус обменялся красноречивым взглядом с Рустицианой, старающейся успокоить рыдающую дочь.
        «Надо торопиться, — думал патриций, глядя на прелестное, бледное и заплаканное лицо молодой девушки. — На такую ненависть долго нельзя рассчитывать…»
        Рустициана нежно ласкала темнокудрую головку дочери.
        - Успокойся, дитя мое… Клянусь тебе, что он полюбит тебя…
        - Или умрет… — едва слышно добавил Цетегус.
        XV
        Опасения Цетегуса оправдались… Совершенно неожиданно префект Рима получил приглашение на заседание совета, созванного молодым королем от своего имени, а не от имени правительницы, как это было обыкновенно. Одну минуту Цетегус колебался, исполнить ли ему волю Аталариха, подтверждая этим нарушение прав Амаласунты, или же протестовать своим отсутствием против своеволия «дерзкого юноши».
        «Нет, это не годится. Я должен заглянуть в лицо опасности, — решил он наконец. — Кто знает, о чем будет говорено на этом совете? Лучше самому услышать это, чем узнать от других слишком поздно…»
        Когда префект Рима вошел в залу, служащую молодому королю кабинетом, он остановился пораженный, узнав комнату, в которой говорил с ним умирающий Теодорик… К этой самой колонне прислонился тогда больной лев, где теперь стояло два резных кресла из слоновой кости. На одном из них сидел Аталарих. Золотая корона Теодорика сверкала на его темных кудрях. Золототканная пурпурная мантия ниспадала с плеча на ступени кресла, а под мантией виднелась рукоятка боевого меча Теодорика, драгоценные камни которого ярко сверкали при каждом движении царственного юноши.
        Перед тронными креслами широким полукругом расположились знатнейшие вельможи и сановники, римляне и готы — все вперемежку, но с одинаковым выражением недоумения, беспокойства и любопытства на лицах. Не доставало только правительницы, за которой послан был один из готских офицеров, начальник караульной службы, значительно усиленной и занимавшей все внутренние помещения. И здесь, даже между колонн, мелькали копья и синие плащи.
        У входа же стоял, с обнаженным мечом в руках и стальном шлеме на голове, знакомый и ненавистный Цетегусу граф Витихис.
        В ожидании Амаласунты Аталарих обменялся несколькими словами со старым Гильдебрандом, стоящим, по праву военного воспитателя и оруженосца короля, позади трона, положив руку на его спинку. Цетегус тщетно напрягал слух, стараясь уловить слова короля. Он подметил только веселую, слегка насмешливую улыбку, осветившую суровые черты старика при появлений префекта, и затем быстрый взгляд, который король кинул на тяжелую зеленую занавесь, закрывающую пространство между двумя колоннами, позади трона.
        «Что значит этот взгляд?» — спросил себя Цетегус, но в эту минуту в дверях появилась Амаласунта, в сопровождении двух придворных дам, и отвлекла внимание римлянина.
        Аталарих быстро встал, почтительно поцеловал руку правительницы и проводил ее к креслу, поставленному рядом со своим, но по левую сторону и ступенью ниже своего.
        Амаласунта вздрогнула, заметив это, и подняла руку, как бы желая протестовать, но Аталарих предупредил ее, почтительно, но твердо прося «занять место, подобающее матери короля», и принять участие в совещании «созванным по особо важному поводу».
        Любопытство заставило Амаласунту промолчать. Она опустилась в кресло, жестом своей красивой руки повелевая женской свите покинуть комнату.
        Едва только двери затворились за ушедшими женщинами, как Аталарих вторично поднялся и остановился возле трона. Он торжественно заговорил, обращаясь ко всем присутствующим.
        - Я пригласил тебя, дорогая матушка, и вас, верные слуги и советники моего деда, для того, чтобы сообщить вам свое твердое намерение принять бразды правления в собственные руки.
        Шепот удивления пронесся по комнате, но никто не заговорил громко. Пораженные присутствующие, видимо, не находили слов. Аталарих же продолжал, как бы не замечая всеобщего недоумения.
        - Государству, созданному трудами моего великого деда и храбростью нашего верного народа, грозят большие опасности… Настолько серьезны эти опасности, что только законный монарх может предотвратить или победить их…
        Пользуясь минутным молчанием короля, Кассиодор поднялся со скамьи, занимаемой важнейшими сановниками, и проговорил почтительно:
        - Дозволь доложить тебе, государь, что твоей гениальной матерью — правительницей, так же как и твоим вернейшим слугой, Кассиодором, давно уже учтены опасности и приняты меры…
        - Моего вернейшего слугу Кассиодора я попрошу замолчать, пока я не спрошу его мнения, — холодно и спокойно перебил Аталарих. — Мы — король готов и император италийский, крайне недовольны тем, что сделано и упущено советниками моей мудрой матери… Именно поэтому и стало необходимо, чтобы мы, законный монарх и единственный полноправный наследник деда нашего, Теодорика Великого, приняли бразды правления из неумелых или нерадивых рук, в которых они находились до сих пор… Для объявления этого намерения и собран нами сегодняшний совет.
        Гробовое молчание встретило это заявление молодого короля. Никто не решался заговорить после Кассиодора, беспомощно глядящего на правительницу, пораженную не меньше всех остальных.
        - Мой сын забывает о своем возрасте, — вымолвила она наконец. — По римским законам, совершеннолетие Цезаря наступает на двадцать втором году от рождения. Тебе же недавно исполнилось девятнадцать.
        - Законы римских Цезарей нас не касаются, матушка, — спокойно и решительно ответил Аталарих. — Дочь Теодорика Великого, надеюсь, не забыла, что в жилах наших течет чистая германская кровь. Поэтому нам подобает сверяться исключительно с германскими законами, которые — моя мудрая мать не могла это упустить из вида — признают совершеннолетним всякого юношу, объявленного народным собранием способным носить оружие. Для этой цели мы и решили созвать наших верных готов в Равенну на первый день летнего равноденствия.
        - Но, государь… — осмелился вторично заметить Кассиодор, — до того дня остается всего две недели… Возможно ли будет разослать гонцов в отдаленные провинции?
        - Все это уже сделано, — спокойно ответил Аталарих. — Граф Витихис и Гильдебранд уже озаботились рассылкой приглашений, и все нужные ответы нами уже получены. В назначенный день в Равенне соберется для военного смотра большая половина моих верных готов. Число более чем достаточное для народного собрания.
        Бледное лицо Амаласунты вспыхнуло.
        - Кто подписал этот указ? — гордо спросила она.
        - Я сам, дорогая матушка… Должен же я был доказать своим верноподданным, от которых ожидаю признания своего совершеннолетия, что я умею действовать самостоятельно.
        - И без моего ведома, — дополнила Амаласунта дрожащим от негодования голосом.
        - Да, матушка… Я предпочел огорчить тебя, действуя без твоего ведома, дабы не обидеть правительницу, поступая против ее воли.
        Наступило молчание. Римские сановники совершенно растерялись перед неожиданной решимостью и энергией юного короля, которого они вчера еще считали несмышленым и больным мальчиком. Взоры всех обратились на Цетегуса, как бы спрашивая у него совета и поддержки.
        Но префект Рима находился в странном состоянии. Тщетно пытался он сосредоточить свое внимание на том, что говорилось вокруг него. Его мысли были заняты зеленой занавесью, из-за которой ясно виднелась часть ноги в вороненых доспехах.
        «Кто бы это мог быть? — спрашивал себя Цетегус. — И зачем этот неведомый «кто-то» сидит между нами? Очевидно, это враг и притом один из опаснейших врагов моих. Но кто именно?..»
        И тщетно ломая себе голову над этим вопросом, Цетегус упустил время ответить молодому монарху одним из тех сухих и колких замечаний, которые действуют на пылкие и страстные натуры так же, как капля холодной воды, падающая в котел с кипящей водой, сразу прекращая кипение.
        Не слыша возражений, Аталарих продолжал, спокойно и повелительно окинув присутствующих взглядом, исполненным истинно королевского достоинства.
        - Еще до народного собрания порешили мы исправить тяготившую нас несправедливость. Благороднейшие сыновья народа нашего и ближайшие свойственники наши, мужественные воины, помогавшие деду нашему созидать и укреплять престол Германо-Итальянской империи, — герцоги Тулун, Иббас и Пизо удалились от двора нашего, тяготясь жизнью, идущей вразрез с правами готов и с нашей безопасностью. Признавая присутствие этих могучих героев, столь же необходимых в совете, как и в войсках, мы призвали их обратно, о чем и сообщаем нашей мудрой матери и всем присутствующим… Родственники наши прибудут на днях в Равенну, дабы помочь нам исправить ошибки и упущения, сделанные после смерти моего великого деда… Вокруг трона германского монарха слишком мало готов и слишком много римлян… Германским героям, герцогам Тулуну, Иббасу и Пизо, а также присутствующему здесь графу Витихису, поручаем мы обследовать военную силу государства, проверить наличность и вооружение нашего верного готского войска, так же как и крепостей и флота, для выяснения и немедленного исправления недостатков и пополнения численности.
        «Этого нельзя допустить… Ни под каким предлогом, — решительно подумал Цетегус, но не смог остановиться на этой мысли, так как его взгляд уловил движение зеленой занавеси, скрывавшей его врага. В этом он уже не сомневался. — Да, это один из моих смертельных врагов, и притом враг наиболее опасный… И не без причины спрятан он здесь», — невольно думал римлянин, и эта загадка отвлекала его внимание и мешала ему сосредоточиться настолько, что он лишь едва расслышал половину того, о чем говорил Аталарих.
        - Так же желаем мы видеть вблизи нас нашу прекрасную сестру, Матасунту. Ее отослали в изгнание, в далекий и пустынный замок Трентино, за то только, что она не согласилась стать женой старика-римлянина… Мы возмущены этой несправедливостью и уже распорядились о возвращении ко двору прекраснейшего цветка готского народа.
        - Это невозможно, сын мой… Я никогда не допущу этого… Ты нарушаешь мои материнские права…
        - Как старший в роду, как государь и повелитель готов, я остаюсь повелителем и в собственной семье… Моя ученая мать, конечно, знает, что ее «римское право» в этом пункте гласит одинаково с нашим, германским: «женщинам подобает молчать в собрании мужчин», — перевел Аталарих изречение для не понимающих по-латыни готских сановников.
        Сдержанный шепот одобрения ответил на слова молодого монарха. Готы, видимо, ликовали. Зато римляне, не исключая Кассиодора, казались униженными и уничтоженными. Растерянно глядели они на правительницу, грустно ожидая от нее помощи.
        Бледная, как полотно, но со сверкающим взором, поднялась Амаласунта со своего кресла и заговорила глухим, слегка дрожащим голосом.
        - Не слишком ли ты много берешь на себя, сын мой?.. Вспомни слабость своего здоровья, вспомни свою молодость и подумай, не окажется ли меч и скипетр Теодорика Великого слишком тяжелым для руки больного мальчика? Никогда суровые германцы не признают совершеннолетним слабого, едва вставшего с постели, юношу.
        - Об этом не беспокойся, государыня, — раздался насмешливый и суровый голос за спиной правительницы.
        Она подняла голову и взглянула в голубые глаза старого Гильдебранда, сверкающие злобной радостью.
        - За твоего сына отвечаю я, его оруженосец и учитель… Дочь Великого Теодорика может быть уверена, что все готские воины признают взрослым того, за кого поручился Гильдебранд, сын Хильдунга.
        - Я же попрошу мою мать не терять почтения к тому, кого воля ее великого отца и народное желание сделали носителем короны. Я был для моих верных готов больным мальчиком, — это правда. Но Господь вернул мне здоровье, и теперь я чувствую себя достаточно сильным и достаточно зрелым для того, чтобы бороться и побеждать врагов моего народа… явных и тайных.
        Окончательно уничтоженная Амаласунта медленно села обратно в кресло и дрожащей рукой опустила на свое лицо длинное вдовье покрывало.
        Встретив умоляющий взгляд правительницы, Цетегус хотел уже подняться, заговорить и принудить дерзкого мальчишку осознать свою слабость и неопытность, но колебание зеленой занавески снова отвлекло его внимание.
        - Да… Там спрятан мой злейший враг, — с непоколебимой уверенностью произнес он чуть ли не вслух. — И его присутствие грозит мне опасностью… Но какой?..
        - Корнелиус Цетегус… — долетел до него голос Аталариха. — Префект Рима, приблизься.
        Цетегус вздрогнул… «Вот она, опасность…» — мелькнуло в его голове, но он сейчас же овладел собой и, спокойно выйдя вперед, остановился в трех шагах от трона.
        - Я здесь, государь… Жду приказаний, — произнес он со спокойным лицом и почтительно склонил голову.
        Аталарих пытливо взглянул на него.
        - Скажи мне, что нового в Риме, префект? — произнес он наконец.
        - Ничего особенного, государь.
        - Все ли спокойно в Риме?
        - Точно так, государь.
        - Тебе известно настроение граждан, Цетегус. Я ведь знаю, что римляне доверяют своему префекту… Скажи же нам, о чем думают ваши пылкие и переменчивые квириты? Как относятся римские граждане к моим готам?..
        - С уважением, подобающим народу Теодорика Великого, — отвечал Цетегус по-прежнему спокойно, но в голосе его точно молотком отбивал кто-то: «Вот она, опасность… Но им не удастся захватить меня врасплох…»
        - Уважение — не любовь, — задумчиво произнес Аталарих. — Скажи мне, префект Рима, любят ли нас твои сограждане?
        «За что?» — чуть не вырвалось из груди Цетегуса, но он вовремя спохватился, благо Аталарих, не дожидаясь ответа, продолжая говорить.
        - Без любви обойтись можно там, где есть уважение и страх. Скажи мне, Цетегус, боятся ли готов твои римляне?..
        - Для этого у них нет причин. Теодорик Великий и его мудрая дочь приучили римлян к справедливости и милосердию.
        - Да, да… Знаю… Но скажи мне, префект: справедливость и великодушие деда и матери победили ли, наконец, недоверие твоих сограждан? — произнес Аталарих. И снова Цетегусу почудилась насмешка в его голосе. — Добилась ли мудрая дочь Теодорика Великого, так усердно ищущая расположения римлян, своей цели?.. Любят ли твои латиняне моих готов?
        - Государь… Сердце человеческое — потемки. Я не сердцевед да и, по правде сказать, не интересуюсь чувствами моих подчиненных. Префект Рима отвечает за порядок и спокойствие вечного города, а не за мысли или чувства римской черни.
        - Совершенно верно, префект. Ты отвечаешь только за спокойствие Рима и за безопасность готов, живущих в нем. Потому-то я и вызвал тебя, желая спросить: все ли обстоит благополучно в городе, вверенном тебе моей мудрой матушкой? Нет ли тайного недовольства, которое мы могли бы превратить в довольство, или жалоб, требующих удовлетворения? Не ропщут ли римляне на непомерную тяжесть налогов? Одним словом, нет ли в Риме чего-либо особенного, о чем бы ты должен был немедленно доложить нам?
        - Ничего, государь… Насколько мне известно, в Риме все обстоит благополучно.
        - В таком случае ты плохо осведомлен, префект Рима, или… плохо служишь нам.
        - Я не понимаю тебя, государь, — спокойно выговорил Цетегус, хотя в душе его поднялась целая буря противоречивых чувств: злоба, ненависть, беспокойство ежесекундно сменяли друг друга.
        Аталарих же говорил, не возвышая голоса, тем же спокойным и хладнокровным тоном. Только что-то грозное чувствовалось в этом хладнокровии, под которым скрывалось пламенное негодование царственного юноши.
        - Придется, видно, мне, живущему в Равенне, рассказать тебе, Цетегус Сезариус, о том, что происходит в Риме, где ты считаешься префектом… Твои рабочие, исправляющие старые укрепления Рима или, вернее, воздвигающие новые, но по планам нами не проверенным и не подписанным, — твои рабочие распевают возмутительные песни, полные насмешек над готами, над нашей мудрой матерью-правительницей, и даже над нашей священной особой… Твои легионеры открыто кричат о своей ненависти к «варварам», открыто призывают к восстанию «против иноплеменников»… Римские же священники так же открыто проповедуют крестовый поход против ариан-еретиков, обещая царствие небесное всякому, убившему гота… Без сомнения, и дворянство увлечено общим потоком ненависти и объединилось в обширном заговоре. Мы знаем уже, что выдающиеся по значению и влиянию сограждане, сенаторы, судьи, сановники и патриции собираются по ночам в каких-то таинственных закоулках… Мало того, в Риме видели сообщника казненных Боэция и Симаха. Альбинусу казнь была заменена вечным изгнанием, теперь же изгнанный заговорщик спокойно прогуливается по улицам Рима… И
знаешь ли, где его видели и узнали, префект Рима? В саду твоего дворца.
        В голосе короля звучало негодование. Выпрямив свою стройную гибкую фигуру, он глядел с высоты трона вниз на Цетегуса грозным взглядом, требуя ответа… оправдания.
        Но железный римлянин уже успел опомниться. Не поднимая глаз на побледневшую, испуганную Амаласунту и на растерянные лица римских сановников, Цетегус высоко поднял свою гордую голову и, сложив руки на груди, впился вызывающим взглядом в негодующее лицо молодого монарха.
        - Защищайся, если можешь, Цетегус, — громко произнес Аталарих.
        - Защищаться?.. — презрительно повторил префект Рима. — От кого или чего?.. Кто меня обвиняет?.. Слухи, сплетни, безумные доносы… От таких обвинителей римские сенаторы не защищаются.
        - Тебя заставят, — гневно крикнул король. — Мы сумеем развязать язык изменнику…
        Презрительная усмешка мелькнула на лице Цетегуса.
        - Заставить меня никто не может, государь… В твоей власти только одно: приказать умертвить меня на основании простого подозрения… по первому капризу… Это ты можешь сделать, и это не удивит ни меня, ни римлян… Мы давно уже знаем, чего можно ждать от справедливости готов…
        - Не касайся справедливости, — сверкнув глазами, произнес Аталарих. — Она будет твоим худшим врагом… Но все же на недостаток справедливости тебе жаловаться не придется. Мы сами разберем твое дело… Выбирай себе защитника. Это право каждого обвиняемого в измене и предательстве.
        - Я защищаюсь сам, государь… Но я имею право знать имена обвинителей и спросить, в чем моя вина?
        - Твой обвинитель здесь, — холодно ответил король. — Он сам объявит твою вину.
        Зеленый занавес раздвинулся, и перед Цетегусом встал высокий, стройный германский воин, в полном вооружении.
        - Тейя… — прошептал префект Рима, чувствуя, как ненависть и еще что-то, похожее на страх, внезапно сжало его сердце, мешая дышать свободно и заставляя опустить глаза перед прекрасным, холодным и бесстрастным, как смерть, лицом Тейи.
        Ледяным голосом произнес обвинитель свою речь, не спуская пронизывающих черных глав с побелевшего лица римлянина.
        - Я, Тейя, сын графа Тагила, обвиняю тебя, Цетегус Сезариус, в измене королю готов, императору италийскому, которому ты клялся служить верой и правдой, принимая от него звание префекта Рима… Я обвиняю тебя в сношениях с явными врагами готов и заведомо опасными заговорщиками. Обвиняю тебя в том, что ты скрываешь в своем доме изменника Альбинуса, государственного преступника, уличенного в намерении погубить готов и их монарха… За одно это преступление ты подлежишь позорной казни… Но ты не ограничиваешься этим… Ты замышляешь продать Рим византийскому императору…
        Точно капли расплавленного свинца, падали на сердце Цетегуса слова его обвинителя. Префект Рима внезапно увидел погибель всех своих планов. Тщетно отыскивал его гибкий ум возможность увернуться от грозной опасности, пока вдруг в ушах его не раздались слова: «Ты замышляешь продать Рим византийскому императору…»
        - Никогда не хотел я ничего подобного… — с энергией искренности вскричал железный честолюбец, чувствуя, что в его голосе звучит правда, заставившая облегченно вздохнуть Амаласунту и Кассиодора.
        - Следовательно, ты отрицаешь факт измены? — спросил Аталарих.
        - Я требую доказательств обвинений, в<.>зведен-ных на меня, — мрачно отвечал Цетегус. — Донос еще не доказательства… Слова не улики…
        - Я сам видел Альбинуса входящим и выходящим из твоего сада, префект Рима… Изменник Альбинус был закутан в темный плащ, но внезапный порыв ветра раздвинул полы этой одежды и, при свете полной луны, я узнал негодяя, уличенного в измене…
        - Давно ли мой соратник, храбрый военачальник готского гарнизона, исполняет роль ночного соглядатая и шпионит за мной? — саркастически промолвил Цетегус, пытаясь скрыть свое беспокойство под язвительной насмешкой.
        - С тех пор, как злая судьба готов дала мне в товарищи изменника и предателя… Тебя, Цетегус Сезариус… — все с тем же ледяным спокойствием ответил Тейя. Прекрасное и мрачное лицо его осталось неподвижным при слове «шпионит». Неумолимый и холодный, как сама судьба, он продолжал свою обвинительную речь.
        - Хотя Альбинусу удалось скрыться, проходя мимо церкви Святого Себастьяна, он выронил из-под плаща записку… Вот она, государь… Это перечисление нескольких имен римских патрициев, с пометками, написанными условным шифром.
        Аталарих медленно развернул поданный ему Тейей кусок пергамента и прочел во всеуслышанье.
        - Вот имена… Сильверий, Цетегус, Люциний, Сцевола, Кальпурний, Помпоний… Остальные иероглифы, которые ты постараешься разобрать, Кассиодор… Можешь ли ты, граф Тейя, клятвенно подтвердить, что ускользнувший от тебя человек был именно Альбинус?
        - Да, государь. Подтверждаю…
        - Что ты скажешь теперь, Цетегус?.. Граф Тейя — свободный и незапятнанный гражданин латинской империи, и клятва его является неоспоримым доказательством.
        - Я отвергаю это, государь… Тейю, сына графа Тотиллы, я не могу признать равноправным гражданином. Государь, его родители живут в преступной связи, проклятой святой церковью и не признанной римским правом… Слова сына прелюбодеяния не могут быть признаны достаточным доказательством для обвинения благородного римского патриция…
        Ропот негодования пронесся по комнате. Присутствующие готы невольно взялись за мечи.
        Бледное лицо Тейи стало еще бледней, но голос его звучал все так же холодно и спокойно.
        - В таком случае я призываю тебя к суду Божьему, Цетегус Сезариус. Ты носишь меч, так же как и я… Пусть же меч решит, кто из нас лжет перед Богом и государем.
        - Я римлянин и не подчиняюсь варварским обычаям, — презрительно ответил Цетегус. — Но даже будь я готом, как ты, я все же не признал бы твоего права на поединок, незаконнорожденный воин… Сын кровосмешения для меня, как и для закона, не более, чем незаконнорожденный… Твое свидетельство равносильно свидетельству раба. Оно не может опорочить полноправного гражданина.
        Тейя пошатнулся, услышав кровное оскорбление. Рука его невольно выхватила меч из ножен.
        Но старый Гильдебранд быстро сделал два шага вперед и тяжело опустил свою сильную руку на плечо возмущенного воина. Одного этого прикосновения оказалось достаточно. Кровь сбежала с лица чернокудрого гота. Спокойным и уверенным жестом вложил он меч в ножны.
        - Терпение — верная сталь, — прошептал чуть слышно старый Гильдебранд. — Придет и твоя очередь…
        Присутствующие римляне вздохнули облегченно.
        Но Аталарих заговорил решительно:
        - Как ты смотришь на самого обвинителя, нас не касается, Цетегус. Мы признаем слова графа Тейи достаточными доказательствами твоей измены и назначаем следствие над твоими поступками… Пока Кассиодор будет подыскивать ключ к иероглифам этой записки, граф Витихис немедленно отправится в Рим, где арестует всех поименованных на этом пергаменте… Не забудь тщательно обыскать их жилища, так же, как и дом и сад префекта… Тебе, Гильдебранд, сын Хильдунга, поручаем мы взять под стражу бывшего префекта Рима. Ты отвечаешь за него…
        Но префект быстро отступил на два шага и, гордо подняв голову, обратился к Аталариху.
        - Государь… не забудь, что я римский патриций и имею право оставаться на свободе во время следствия, под залог хотя бы всего моего состояния… Это священное право сенатора…
        - Государь, — сурово произнес Гильдебранд, — не обращай внимания на римские права… Ты германский король, а не римский император. Прикажи мне арестовать этого изменника, как то повелевает наше германское право.
        Аталарих поднял голову.
        - Оставь, старый друг… Этот римлянин не должен упрекать короля готов в насилии и произволе. Оставь ему свободу защищаться… Неожиданность обвинения могла поразить его. Пусть опомнится и подготовится. Завтра мы окончим это дело… На сегодня я распускаю совет.
        С истинно царским величием, легким наклоном головы отпустил молодой монарх присутствующих.
        Белей своей туники, с трудом держась на ногах, покинула Амаласунта кабинет своего сына. Вслед за нею двинулись сановники, — римляне и готы, отдельными группами. Радостное оживление царило между германцами. С восторгом обсуждали они неожиданную энергию юного короля, мечтая о долгом и славном правлении достойного внука Теодорика Великого. Унылые и растерянные двигались римляне в мрачном молчании. Ни один из них не осмелился подойти к Цетегусу, вышедшему последним из залы совета. Презрительная улыбка играла на холодном лице префекта. Иного и не ожидал суровый знаток человеческого сердца. От впавшего в немилость должны были отвернуться его вчерашние друзья… Такова природа человеческая…
        Внезапно Цетегус вздрогнул, почувствовав на своем плече руку Кассиодора.
        Лицо старого сановника было печально, но в голосе его слышалось искреннее участие.
        - Могу я быть тебе полезен, патриций?.. Прошу тебя располагать мной.
        Теплое чувство, похожее на умиление, промелькнуло на мраморном лице Цетегуса и сейчас же исчезло.
        - Благодарю тебя, Кассиодор, — ответил он своим всегдашним саркастическим голосом. — Я привык обходиться без помощи… Обойдусь и на этот раз.
        Кассиодор тяжело вздохнул и опустил на грудь свою умную седую голову.
        - Кому же верить, если этот окажется изменником? — прошептал он чуть слышно.
        - Не римлянину, — раздался суровый голос Гильдебранда за его спиной. — Ты исключение, Кассиодор… Ты любил моего старого господина и не изменишь его внуку… Защити же его от изменников…
        Крепко сплелись две старые честные руки… Затем оба старика разошлись в разные стороны.
        XVI
        Вдова и дочь Боэция узнали о неожиданном выступлении молодого монарха из рассказа Кассиодора. Он поспешил рассказать Рустициане о том, что случилось и чего теперь следует опасаться римлянам, одновременно подготовив ее ко встрече с сильно расстроенной правительницей.
        - С политикой примирения очевидно придется проститься, — объяснял опечаленный ученый-историк. — Амаласунта прекрасно поняла это и приходит в отчаяние, предвидя величайшие бедствия… Нет никакого сомнения в том, что Аталарих попал под влияние старого Гильдебранда и других непримиримых готов, роптавших еще при жизни Великого Теодорика на равноправие латинян. Отныне этому равноправию наступит конец… Мы все обманулись в этом юноше. Он не тот, кем мы его считали.
        - Как мог больной и слабый ребенок решиться на подобную резкость? — вскрикнула Рустициана. — Как дозволила это правительница? Да и ты сам, Кассиодор?
        Старый ученый покачал своей седой головой.
        - Сразу видно, что ты не присутствовала на этом заседании совета, Рустициана… Не то бы ты не предложила такого вопроса… Аталарих выказал себя настоящим императором. Повелителем не только по имени, но и по праву… Я могу оплакивать ошибочность его политических взглядов, но все же должен признаться, что этот внук Теодорика Великого — достойный наследник моего незабвенного государя. Если бы ты видела, как гордо, смело и уверенно он говорил, как заставил опустить глаза Амаласунту и побледнеть Цетегуса, ты бы не удивилась моему молчанию.
        - Но, Боже мой, что же будет с Цетегусом? Неужели правительница не сумеет защитить его?
        - Не знаю, Рустициана… И, по правде сказать, не думаю об этом. Амаласунта как-то странно стушевалась перед своим сыном. Неожиданное открытие настоящего характера Аталариха поразило ее тем глубже, чем она, как и все мы, считала наследника престола искреннейшим другом римлян. Да иначе и быть не могло после его заступничества за твоего отца и мужа…
        - Что такое?.. — вскрикнула Камилла дрожащим голосом. — Разве Аталарих защищал моего отца?
        - Да, Камилла. Хотя это было нелегким делом. Теодорик, глубоко оскорбленный изменой того, кого считал своим другом, запретил нам всем просить о помиловании Боэция. Когда же я, несмотря на это запрещение, осмелился умолять о милосердии, то разгневанный император поклялся своей короной заключить в оковы и бросить в глубокую подземную темницу каждого, кто осмелится еще раз произнести имя Боэция в его присутствии.
        - Да, я знаю, — горько прошептала Рустициана. — Меня не допустили броситься к ногам Теодорика, ссылаясь на эту клятву.
        - Однако Аталарих не побоялся гнева своего грозного деда. Хотя он был почти ребенком в то время, но все же смело вошел в комнату императора и на коленях умолял его помиловать Боэция и твоих сыновей, так же осужденных на смерть. Теодорик молча отвернулся, но храбрый ребенок продолжал просить до тех пор, пока выведенный из терпения дед не оттолкнул своего внука, и исполняя данную клятву, не отправил его, действительно, в подземную темницу в тяжелых оковах, несмотря на то, что Аталарих, падая, разбил себе голову о пьедестал мраморной колонны. Это тот глубокий шрам, который пересекает левый висок короля, теряясь в его длинных кудрях.
        - Боже мой, — прошептала Камилла, чувствуя, как в голове ее все спуталось. В сердце же внезапно проснулась одна мысль, одно желание, поскорее увидеть его, поскорее просить прощение у того, кого она считала своим врагом в то время, как он рисковал своей юной жизнью, защищая близких ей людей.
        - Почему же я ничего не знала об этом, Кассиодор? — тихо и неуверенно спросила вдова Боэция, слишком взволнованная для того, чтобы заметить странное состояние своей дочери.
        - Теодорик приказал сохранить втайне факт, слишком резко подчеркивающий симпатии наследника престола к римлянам. Но мы все радовались доказательству симпатий Аталариха, надеясь на продолжение примирительной политики в случае его воцарения. Тем больней поразило нас сегодняшнее открытие настоящих взглядов молодого короля.
        - Скажи мне, Кассиодор, неужели Теодорик решился запереть своего внука? Ведь он же обожал его, — внезапно спросила Камилла, не интересуясь политическими соображениями Кассиодора.
        - Да, Камилла. Смелый юноша просидел двое суток в темном подземелье, на хлебе и воде, прикованный к стене, как и другие заключенные. Только на третий день Теодорик спустился в подземную темницу и освободил его. Аталарих доказал свое редкое мужество и терпение и, как оказалось, страдал он не напрасно. Тронутый мольбами своего любимца, государь подарил жизнь твоим сыновьям, Рустициана. Простить отца было уже поздно. Его казнили накануне. Но зато эти две казни, Боэция и Симаха, оказались единственными, к крайнему удивлению всех нас, ожидавших суровой строгости. Но мольбы Аталариха смягчили его деда, и все остальные загозорщики отделались сравнительно легко.
        С пылающим лицом слушала Камилла слова Кассиодора, и точно молотком стучала в ее голове одна и та же мысль: «К нему… К нему скорей… Просить прощения у великодушного сердца, которое я так жестоко оскорбила».
        Не говоря ни слова молодая девушка выбежала из комнаты и кинулась во дворец, в надежде встретить Аталариха.
        В душе ее совершился переворот. Ненависть к королю готов мгновенно исчезла, уступая место восторженному обожанию, с которым она так долго и тщетно боролась.
        Со страстным нетерпением ожидала Камилла встречи с Аталарихом, но, как нарочно, его не было видно. Навстречу ей попадались только придворные готы, наперебой прославлявшие мужество и мудрость юного монарха. Слушая эти речи, Камилла вспыхивала и дрожала от восторга. Безграничная гордость наполняла ее душу, неизъяснимая гордость женщины, наслаждающейся славой и торжеством своего избранника.
        О, только бы поскорее увидеть его… Со слезами упадет она к его ногам и признается ему во всем… Да, во всем… Начиная от заговора Цетегуса и кончая своей любовью.
        Камилла блуждала по саду, с восторгом повторяя имя юного короля, и с нетерпением отвечала на удивленные вопросы своей всегдашней наперсницы, Дафницион, ничего не понимающий в лихорадочном волнении своей госпожи.
        Тем временем Рустициана боролась с противоположными чувствами. Неожиданное объявление того, кому она обязана была жизнью своих сыновей, поразило ее почти так же сильно, как и ее дочь. Мысль о несправедливости их ненависти к наследнику Теодорика вызвала естественным образом роковой вопрос: имеет ли она право подготовлять гибель этого юноши, не только ничем не оскорбившего ее, но еще и спасшего ее сыновей от верной смерти? Что делать вдове Боэция?
        Борьба совести с укоренившимися предрассудками настолько овладела Рустицианой, что она позабыла обо всем остальном, включая и смертельную опасность, угрожающую человеку, власть которого над ее душой, казалось, была безграничной. Цетегус вспомнился ей только тогда, когда он остановился перед ней, бесшумно войдя на террасу, которую она, в лихорадочном волнении, измеряла нетерпеливыми шагами.
        - Цетегус?.. Ты? — вскрикнула Рустициана, и подняв глаза, в ужасе отшатнулась при виде искаженного злобой лица своего старого друга.
        - Надеюсь, ты ждала меня, Рустициана? — отозвался бывший префект глухим голосом.
        - Нет… То есть да… Вернее, я не надеялась увидеть тебя сегодня, после того, что случилось.
        - Да, случились удивительные вещи, — с горькой усмешкой произнес патриций. — Взрослые мужчины подчинились мальчишке… Римляне испугались больного ребенка. Стыд и позор… Мне стыдно за Кассиодора…
        Рустициана со страхом подняла глаза. Она не узнавала Цетегуса. Его мраморное лицо то вспыхивало, то бледнело, глаза сверкали лихорадочным огнем и тонкие губы подергивались злобной судорогой.
        - Цетегус… друт мой… — прошептала она, дрожа всем телом. — Все погибло? Не правда ли? Я вижу по твоему лицу.
        - Ты знаешь, что случилось… Этот мальчишка осмелился угрожать мне, римскому сенатору, правнуку великого Цезаря. Он воображает, что победил меня, сразив быстротой и неожиданностью. Но я действую еще быстрей и решительней, чем этот германский волчонок. Твое любовное зелье не помогло, Рустициана, но мое может, наверное, помочь… Возьми этот флакон… — Цетегус нагнулся к самому лицу ошеломленной женщины и прошептал едва слышно: — Эта жидкость должна сегодня же попасть в кубок Аталариха… Ты поняла меня, Рустициана?
        Гордая римлянка отшатнулась.
        - С каких это пор ты веришь в зелья и привороты, Цетегус? — проговорила она, бессознательно отталкивая маленький граненый флакончик с золотой пробкой, который Цетегус протянул ей.
        Цетегус рассмеялся тихим, злобным, торжествующим смехом.
        - Я не верю в любовные напитки, приготовленные женщиной… Но ты смело можешь поверить в силу этого напитка, приготовленного мной. Не расспрашивай меня, Рустициана, не теряй драгоценного времени… Его у нас и так немного. Необходимо, слышишь, необходимо, чтобы все было кончено сегодня же. Завтра будет уже слишком поздно… Но ты колеблешься? Ты о чем-то думаешь? Видно, вдова Боэция простила убийц своего мужа.
        Рустициана схватилась за голову дрожащими руками.
        - Послушай, Цетегус… Ты не знаешь того, что я только что узнала. Этот юноша ни в чем не виноват передо мной… Напротив того… Не торопи меня. Дай подумать, сообразить… рассказать тебе…
        - Что? — в бешенстве вскрикнул римлянин. — Что ты хочешь обдумывать, слепая мать? Мне не надо твоих рассказов. Я вижу насквозь твои мысли… Ты боишься, мечтаешь о примирении и не видишь, что я хлопочу о тебе больше, чем о себе самом. Я говорю тебе: Камилла любит этого варвара, любит давно, страстно, горячо, до самозабвения… Как любите вы, римлянки… И если сегодня Аталарих не выпьет… моего… любовного напитка, то завтра, — слышишь, Рустициана, — завтра же дочь Боэция станет наложницей короля варваров. Быть может, ты этого хочешь? О, тогда другое дело. Я умываю руки и прошу простить мне мою ошибку. Я ведь считал тебя римлянкой, патрицианкой, патриоткой. Вместо этого я вижу перед собой слабую, трусливую и тщеславную мать, готовую благословить на разврат свою единственную дочь и гордиться ее званием королевской…
        Цетегус не договорил отвратительного слова. С криком раненой тигрицы кинулась к нему Рустициана.
        - Давай… — быстро выхватила она флакон из его рук. — Давай… скорей… Благодарю тебя, старый друг. Никогда не забуду я того, что ты спас от позора мою дочь.
        И крепко сжав в руках роковой флакон, Рустициана, как безумная, сбежала с террасы в сад, устремляясь к храму Венеры, где в это время почти ежедневно можно было встретить Аталариха.
        Цетегус поглядел ей вслед с дьявольской улыбкой.
        Весь этот день бывший префект Рима провел во дворце, спокойный, уверенный и веселый, обсуждая с Кассиодором подробности своей защиты. К вечеру его настроение передалось и римским сановникам.
        Никто из них не подозревал, с каким лихорадочным нетерпением ожидал Цетегус вестей от Рустицианы, в руках которой он оставил жизнь и смерть свою и юного германского героя, осмелившегося бороться с железным римлянином.
        XVII
        Вечерело. Камилла стояла у золоченой решетки возле храма Венеры, ожидая появления Аталариха у его любимого места. Невдалеке, в тени душистых апельсиновых деревьев, раскинувшись на зеленой траве, лежала спящая Дафницион, утомленная долгами поисками своей госпожи в извилистых аллеях дворцового сада.
        Камилла не чувствовала утомления. С восторгом прислушивалась она к щебетанию птиц и с наслаждением вдыхала благоухающий воздух. В ее душе было так же светло и радостно, как в этом дивном уголке земли, где природа так щедро рассыпала свои дары. Склонившись над прозрачным ручьем, мчавшимся между зелеными бархатными берегами, Камилла вглядывалась в свое отражение и радостно шептала:
        - О, только бы он нашел меня красивой…
        Внезапно, точно отвечая на это восклицание, над головой девушки запел соловей, скрывавшийся в низких ветках гранатового дерева. Она улыбнулась и, сорвав несколько душистых ярко-красных цветов, вплела их в свои черные шелковистые косы.
        - Ведь это тоже королевский пурпур, — прошептала она. — Тот пурпур, который с таким гордым видом носит он, повелитель души моей… О, Аталарих… Где ты? Увижу ли я тебя сегодня? Милый, если бы ты знал…
        Не докончив фразы, Камилла замерла. Вблизи раздались шаги, уверенные и твердые шаги быстро подходящего мужчины.
        Это был он — Аталарих… Но, Боже, как же он теперь казался выше и старше. Уверенность его движений и величественная осанка поразили Камиллу и заставили опустить глаза.
        - Приветствую тебя, государь, — произнесла она, робко протягивая руку навстречу подходящему.
        Жгучая радость осветила лицо юноши.
        - Ты здесь, Камилла?.. Какое неожиданное счастье. Судьба посылает мне лучшую награду за выигранное сражение сегодняшнего дня… Теперь только верю я, что поступил хорошо и справедливо.
        - Ты поступил, как подобает королю и герою, мой государь, — дрожащим от волнения голосом перебила Камилла. Аталарих радостно вздрогнул.
        - Твой государь, Камилла?.. Ты никогда не называла меня так, гордая римлянка.
        - Я виновата перед тобой, государь, — чуть слышно произнесла девушка. — Но я многого не знала. Теперь же я знаю все…
        - Ты знаешь, Камилла? Все знаешь? — переспросил удивленный Аталарих.
        - Да, государь, я знаю… слышала… Кассиодор рассказывал нам.
        - И ты осуждаешь меня, конечно… Тебе кажется, что я ненавижу римлян. А между тем, клянусь тебе, Камилла, что ты ошибаешься… Могу ли я ненавидеть народ, к которому принадлежишь ты… — горячо продолжал Аталарих. — О, нет… Нет, я не враг римлянам, Камилла. Видит Бог, я готов сделать для них все возможное, все, что дозволено по справедливости… Веришь ли ты мне, Камилла?
        - Да, государь, верю… Я ведь знаю. Ты доказал… Я знаю, кому я обязана спасением братьев.
        Горячий румянец залил бледное лицо Аталариха.
        - Как, Камилла, ты и это знаешь? В таком случае ты знаешь и то, что я сделал все, что мог, чтобы спасти твоего отца, хотя… не стану лгать тебе, в душе моей я не смог оправдать его измену. Дружба — священная вещь. А Боэций называл себя другом моего деда… Прости мне эти слова, Камилла… и пойми меня. Я не мог не быть тем, чем меня создал Господь. Я не могу сделаться римлянином и бросить свой народ. Монархи поставлены Богом охранять и руководить народом. Быть может, тот же Бог осудил на погибель и мой народ и меня… Что ж делать, я плоть от плоти и кровь от крови его. Я должен жить и умереть с ним вместе, должен беречь и защищать его до последней капли крови.
        - Ты прав, государь, — повторила Камилла. — Ты говоришь так, как подобает мужчине и королю.
        Прекрасные глаза юноши радостно заблестели при этих словах покрасневшей девушки.
        - Как ты добра сегодня, Камилла… Так добра и справедлива ко мне, что я решаюсь доверить тебе то, что скрывал не только ото всех, но… почти и от самого себя… Скажи, хочешь ли ты выслушать мою исповедь?
        - Говори, Аталарих… Я внимаю тебе всей душой, — прошептала Камилла, чувствуя, как ее сердце еще сильнее наполняется радостью и любовью.
        Аталарих опустился на мраморные ступени террасы и ласковым жестом усадил Камиллу возле себя. Прекрасное бледное лицо юноши озарилось каким-то внутренним светом, и он заговорил нежно, но уверенно.
        - Каким слабым и больным мальчиком я был, когда увидел тебя в первый раз. Я часто завидовал твоему здоровью, твоей силе, твоей красоте и веселости… Я твой друг, Камилла, — горячо прошептал Аталарих, крепко сжимая маленькую ручку девушки в своей руке. — Я тебе друг… Я скажу, что вернуло мне жизнь и здоровье и что дало мне силу жить, несмотря на твое презрение… Разлука с тобой была тяжела, Камилла, но жить в одном дворце с девушкой презрительно отворачивающейся от варвара, — это была пытка в сто раз горше прежней. И если я выдержал ее, если не ушел в могилу вслед за отцом и братьями, то на это были особые причины. Ты — римлянка, дочь и внучка героев, — ты поймешь меня. Когда я узнал, какие страшные опасности угрожают моему народу, то я понял, что обязан защищать его всеми силами моей души. И я понял еще другое… Понял, что личное счастье человека далеко не главная вещь… Без счастья жить можно, пока есть обязанности. Чувство исполненного долга заставляет забыть даже потерянное счастье. И я сказал себе: что значит моя личная жизнь и мое личное счастье, сравнительно со счастьем целого народа. Я
погибну искупительной жертвой, но зато мои верные готы будут сильны и счастливы… Вот эта мысль, Камилла, и дает мне силы переносить все… и даже разлуку с тобой…
        Камилла потупилась, вся розовая от волнения.
        - Зачем говорить о азлук , осударь… — прошептала она чуть слышно. — Мы здесь не в последний раз, а я… Я всегда рада видеть тебя…
        - Камилла… Тебя ли я слышу?.. Не издеваешься ли ты надо мной? Не делай этого, умоляю тебя. Разочарование убьет меня…
        Слезы сверкнули в прекрасных синих глазах юноши, и глядя на эти слезы, Камилла почувствовала прилив такого жгучего раскаяния, что едва нашла силы ответить.
        - Я не смеюсь, Аталарих… Я отвечу исповедью на твою исповедь… Я тоже была ребенком, глупым и неопытным ребенком, поддающимся чужому влиянию. И я так виновата перед тобой… О Боже, как я виновата, Аталарих… Но теперь я прозрела и поняла… многое. Все поняла я… И прежде всего то, что я должна… сознаться тебе, должна открыть тебе глаза на многое.
        Радость, глубокая, безграничная радость преобразила прекрасное лицо юноши.
        - О, нет, нет, Камилла… Оставь до другого раза тяжелые воспоминания. Дай мне насладиться твоей добротой и моим счастьем. Сейчас придут сюда… Матушка, придворные… Я же так счастлив… Я не хочу отказаться от него так скоро. Подари мне этот вечер, Камилла… Сядем в лодку, выйдем в море… Я чувствую себя так легко и свободно, точно птица, впервые вылетевшая из теплого гнезда. О, как бы мне хотелось поскорее покончить с этим скучным, вялым бездействием. Если бы ты знала, как рвется моя душа в бой за счастье моего народа…
        - Аталарих, друг мой… Я не узнаю тебя, — прошептала молодая девушка, испуганная его страстным возгласом.
        - Я испугал тебя, Камилла. Прости меня… Или, лучше, награди меня за мое долгое страдание и терпение… Посмотри, как прекрасно синее море, как блестит золотая лента солнечных лучей. Сядем в нашу лодочку и поплывем до зеленого островка, которым мы так часто любовались отсюда.
        В два прыжка Аталарих был уже возле лодки.
        Камилла опустилась на устланную красным сукном скамейку, Аталарих схватил золоченые весла, и легкое суденышко быстро заскользило по зеркальной поверхности моря.
        Несколько минут продолжалось молчание. Камилла невольно залюбовалась красивыми, сильными, смелыми, но всегда изящными движениями Аталариха, взор которого то подымался к синему небу, по которому скользили легкие перистые облака, розовеющие в лучах заходящего солнца, то устремлялся в синюю даль, туда, где зеленели Собачьи островки, которыми так часто любовалась Камилла.
        - Знаешь, о чем я сейчас думал? — внезапно обратился король к молодой девушке, опустившей глаза под его восторженным взглядом. — Я думал о том, что я желал бы управлять судьбами моего народа так же легко и уверенно, как управляю этой лодкой… О, как отрадно быть вождем и руководителем целого народа, работать для его счастья и для его безопасности… и наконец… умереть за него, простоять всю жизнь бессменным рулевым на палубе священного корабля, именуемого родиной. Вот судьба, достойная зависти… Не правда ли, Камилла?.. А ты?.. О чем ты думаешь сейчас?
        Камилла молча отвернула свою прекрасную головку.
        - Нет, нет… Говори, Камилла. Не скрывай от меня свои мысли. Оставь мне радость этого светлого воспоминания. Скажи, о чем ты думала, глядя в синюю даль моря?
        - Я думала о том, — едва слышно прошептала девушка, — что величайшим счастьем для меня было бы позволить управлять своей судьбой любимой руке, сильной, мужественной и нежной как…
        Камилла остановилась, видимо боясь окончить начатую фразу.
        Аталарих вспыхнул.
        - О, Камилла… Мы, варвары, любим сильней и горячей вас, римлян. Мы не умеем лгать… Сердце варвара постоянно.
        - Но ты не варвар, — с искренним негодованием вскрикнула Камилла. — Человек, платящий добром за зло, человек, великодушно прощающий несправедливость, ненависть и злобу, — такой человек не может быть назван варваром… Он больше христианин, чем мы, и вправе стать рядом с великодушными римлянами… Тень Муция Сцеволы назовет его братом…
        Глаза девушки сверкали, как две звезды, а голос дрожал от сдержанного чувства.
        Аталарих чуть не уронил весел от волнения.
        - Камилла… Тебя ли я слышу? Ты… Значит ты не презираешь меня?..
        - Презирать тебя, Аталарих! О, Боже мой… Да разве я могу…
        Камилла замолчала, вся зардевшись, но ее глаза договорили незаконченную фразу. Под этим взглядом Аталарих забыл все на свете. Перестав грести, он схватил руку молодой девушки и, приложив ее к своему сильно бьющемуся сердцу, прошептал, задыхаясь от восторженного, сладкого волнения:
        - Договаривай, Камилла… Радость моей жизни, ради Бога, докончи фразу… Скажи, что ты меня люб…
        - Постой, Аталарих, — быстро заговорила Камилла изменившимся голосом. — Поверни назад… Смотри, на берегу моя мать. Она зовет меня обратно…
        Действительно, на площадке, возле храма Венеры, показалась Рустициана, ищущая свою дочь по всему саду после ужасного сообщения Цетегуса. Наконец, утомленная бесплодными поисками и зная привязанность Аталариха к этому месту, она поспешила на площадку, с которой открывался чудный вид на море с одной стороны и на аллеи сада с другой.
        И здесь внезапно глазам ее представилась дочь ее в одной лодке с королем. Рустициана пошатнулась.
        - Она с ним… — прошептала она. — Моя Камилла с этим варваром, задумавшим опозорить дочь Боэция… О, Боже, за что ты караешь меня так жестоко…
        Со злобным отчаянием стиснула Рустициана роковой флакон Цетегуса и с внезапно вспыхнувшей решимостью скорее вбежала, чем взошла на ступени храма Венеры.
        Здесь на мраморном столике уже стоял золотой кубок, в который осторожно вливал капли бальзама любимый слуга Аталариха, старик Кордулло, последовавший за Рустицианой ко двору и взятый Аталарихом в услужение. Греческий врач королевы Амаласунты стоял возле решетки.
        Стиснув зубы, как от нестерпимой боли, Рустициана поднялась на ступени алтаря, как бы желая лучше рассмотреть уплывающую лодку, и страшными усилиями воли принуждая себя казаться спокойной, приказала вольноотпущеннику, успевшему окончить свое занятие и покрыть кубок шелковой салфеткой, отомкнуть серебряную цепь одной из лодок, колышущихся у гранитных ступеней маленькой пристани.
        Старый Кордулло, осыпанный милостями Аталариха, все же не забыл своей прежней госпожи и поспешил исполнить ее желание.
        Оставался греческий врач, внимание которого нужно было отвлечь от кубка.
        Рустициана обратилась к нему с вопросом и сумела придать веселый оттенок своему голосу.
        - Посмотри пожалуйста, Эней, как ты думаешь, догоню ли я наших беглецов в этой лодке? У тебя глаза опытней моих.
        Ученый грек повернулся к морю, внимательно измерил взглядом расстояние между берегом и лодкой Аталариха. Старый Кордулло наклонился, распутывая тонкую цепь, удерживающую одну их небольших лодок. Дафницион, разбуженная голосами, еще не успела подойти к ступеням террасы. На одно мгновение Рустициана оставалась одна возле золотого кубка. Приподняв край салфетки, она влила в чашу содержимое флакона — это было делом нескольких мгновений. Старик еще не успел отомкнуть выбранную им лодку, как Рустициана уже подходила к нему вместе с наперсницей Камиллы.
        - Садись за руль, Дафницион, — приказала она, и оглянувшись, заметила Цетегуса, Кассиодора и нескольких римских сановников, медленно подходящих к храму Венеры.
        Завидев Рустициану, Цетегус быстро подошел к ней как бы для того, чтобы помочь благородной патрицианке войти в лодку. Но в то время, когда вдова Боэция, опираясь на его руку, переступала высокий борт, она успела едва слышно прошептать:
        - Готово… Мы отомщены…
        Цетегус улыбнулся безжалостной улыбкой демона. Кинув мимолетный взгляд на золотой бокал, охраняемый врачом-греком, он отошел к своим друзьям, и стал медленно прохаживаться с ними вдоль берега, спокойный и веселый, полной грудью вдыхая благоухающий вечерний воздух. Казалось, он позабыл об опасности своего положения и о назначенном назавтра королевском суде.
        А лодка, уносящая Аталариха и Камиллу, продолжала удаляться от берега, несмотря на призывные жесты Рустицианы.
        - Матушка зовет меня обратно, государь… Вернемся, прошу тебя, — робко произнесла Камилла.
        Аталарих сверкнул глазами.
        - О, нет, звезда души моей… Я никому не позволю лишить меня одной из самых блаженных минут моей жизни… Как знать, удастся ли еще раз увидеть тебя такой справедливой, доброй и ласковой, как сегодня. Прошу тебя, Камилла, подари мне этот вечер… хотя бы из благодарности за спасение твоих братьев…
        - Государь… я и без этого рада…
        Молодая девушка запнулась и, не договорив своей мысли, стыдливо потупилась.
        - Чему ты рада, Камилла?.. Чему?.. Ради Бога, договаривай. Скажи мне правду… всю правду.
        - Государь… Аталарих, друг мой, не заставляй меня говорить, — прошептала Камилла. Взгляд ее прекрасных глаз высказал то, что девственная робость еще пыталась скрыть…
        Аталарих все понял… Сложив руки, как на молитву, он поднял к небу свои синие глаза, сияющие мягким светом первых появившихся звезд.
        - Боже, благодарю тебя за эти минуты, — произнес он от всей души. — Камилла… жизнь моя, мне кажется, что мы мчимся с тобой прямо к острову блаженства… Будь благословенна ты за эти минуты…
        Порыв ветра двинул лодку вперед, но Аталарих выпустил весла… Он глядел в дивные, полные неги глаза своей возлюбленной и позабыл все на свете…
        Внезапный толчок пробудил его от блаженного оцепенения.
        Лодку сильно качнуло.
        - Боже мой, что случилось? — спросила Камилла, схватившись за скамейку, чтобы не упасть, и сейчас же в ужасе вскрикнула. — Аталарих, лодка течет… Посмотри, как вода проходит через днище…
        Белей своей белой туники Аталарих бросился к Камилле. При этом движении взгляд его упал на высокие скалы, известные под названием «Иглы Амфитриды». Они были окружены подводными камнями, вселяющими ужас в рыбаков, — и теперь их лодку швырнуло от удара об один из них.
        - Боже мой, мы наткнулись на иглу Амфитриды, — прошептал король в отчаянии. — Лодка течет, а мы… мы погибли, Камилла!..
        С ужасом схватился Аталарих за голову.
        В эту минуту до них долетели крики собравшихся на берегу людей, заметивших и понявших отчаянное положение монарха.
        Камилла схватила Аталариха за руку.
        - Не отчаивайся, друг мой… С берега поспешат нам на помощь.
        - Слишком поздно… — простонал Аталарих. — Наша лодка наполнится водой очень быстро. Пока с берега доберутся до нас, мы успеем погибнуть… И я сам… Я сам погубил тебя, Камилла… — отчаянным воплем вырвались эти слова из груди юноши. — Я готов отдать десяток жизней за одну твою улыбку, и я буду виноват в твоей смерти… Камилла, прости меня…
        - Смерть?.. — повторила Камилла побледневшими губами. — Аталарих, государь… друг мой, спаси меня… Я не хочу умирать. Умереть в шестнадцать лет и… теперь… Теперь, когда я знаю, что ты меня любишь… О, Боже… — в порыве отчаяния вскрикнула она. — Дай мне жизни… Умереть теперь было бы слишком жестоко. Неужели нет спасения, Аталарих?
        Юноша безумно озирался. Перед ними со дна моря выходили две отвесные скалы, действительно, напоминающие иглы. Так гладки их бока, так узки их конусообразные вершины, что искать на них спасения было бы тщетно.
        «Вычерпывать воду, — мелькнуло в голове Аталариха. — Увы, сейчас и это станет бесполезным»…
        Сильный удар об один из подводных камней вырвал половину доски из днища лодочки, и вода стремительно ворвалась в широкую щель. Справиться с ней было бы невозможно и насосу. У них же не было даже простого ведра.
        - Я погубил тебя, Камилла… Я один, — обезумев от горя, повторял Аталарих. — Я загляделся в твои дивные очи… и позабыл об опасности и… вот теперь смерть, Камилла… Камилла…
        Но внезапно он почувствовал, как две мягкие теплые ручки обвились вокруг его шеи, как нежные теплые пальчики отнимают его руки от искаженного мукой лица.
        Аталарих поднял голову и вторично позабыл все на свете. Камилла глядела ему в глаза, прекрасная, бледная и лучезарная, как богиня весны.
        - Аталарих, — прошептала она. — Не плачь и не бойся… Я испугалась только в первую минуту, но теперь я уже не боюсь смерти… Умереть с тобой вместе… лучшего и большего счастья быть не может… Я благодарю Бога за то, что он подарил мне это счастье… Теперь я могу не стыдясь открыть всю мою душу, Аталарих… Ведь я люблю тебя, люблю безумно, страстно и… давно… О, как давно. Теперь мне кажется, что я всегда любила тебя. С первого взгляда… С тех пор, как мы встретились детьми… Обними же меня, мой возлюбленный. Дай мне прижаться к твоей груди и изведать блаженство целой жизни в последнем прощальном поцелуе… И тогда я умру, благословляя тебя, мой государь, мой повелитель, мое… блаженство…
        В страстном порыве прильнули розовые губки девушки к похолодевшим губам юноши…
        Это была минута безумного счастья, минута неописуемого блаженства. Одна из тех минут, за которые не жаль заплатить жизнью.
        Аталарих позабыл все на свете. Он был счастлив, не замечая, как вода подымалась, затопляя лодку, не думая о неминуемой смерти. Он был счастлив, переживая минуты неземного наслаждения.
        А лодка все наполнялась… Еще минута и утлые доски под ногами влюбленных заколыхались, но счастливцы, замершие в поцелуе, не поняли, не почувствовали даже грозного предвестника погружения…
        Между тем на берегу крики ужаса становились громче. Со всех сторон сбегались придворные, дружинники, рабы и вольноотпущенные. С высоких террас дворца, так же как из храма Венеры, ясно видно было отчаянное положение короля, и скоро роковая весть достигла покоев Амаласунты. Гибель молодых людей была так очевидна, что никто не подумал бросится в лодку и поспешить им на помощь. Слишком ясно было, что никакая сила земная уже не успеет опередить или остановить воду, заполняющую лодку короля.
        Одна Рустициана, отчалившая от берега раньше несчастного столкновения и находившаяся уже довольно далеко, отчаянно кричала: «Скорей, скорей»… Но старый Кордулло, взявшийся за весла, с ужасом глядел вперед, понимая, что его слабым силам не обогнать смерть, уже протянувшую руки к его любимой юной госпоже.
        Дафницион отчаянно рыдала.
        - Господи, мы опоздаем… — твердила она прерывающимся голосом. — Лодка уже раскачивается… Еще две минуты и она затонет…
        - Боже, помоги мне… — страшным стоном вырвалось из груди несчастной матери. — Не карай меня, Господи, спаси мое дитя… Чуда прошу я, Господи… Услышь меня. Возьми жизнь мою за жизнь моей Камиллы…
        А кругом тихо колыхалось синее море, отражая в себе небо. Косые лучи заходящего солнца золотили края бледно-лиловых перистых облаков. Вдали зеленели острова, точно громадные изумруды. Мириады бриллиантовых блесток прыгали по волнам. В воздухе носилось благоухание, долетающее от цветущих берегов лазурного моря. Безжалостная природа сияла вечной красотой, озаряя равнодушной улыбкой гибель двух прекрасных юных жизней.
        Внезапно Кордулло выпустил весла.
        - Все кончено… — прошептал он невольно и закрыл лицо руками.
        С хриплым стоном свалилась Рустициана на дно лодки… Она боялась смотреть на стройные юные фигуры, слившиеся в последнем объятии.
        Прошла еще одна минута, другая и… третья… — три вечности для ожидающих конца роковой трагедии….
        Вдруг Дафницион, сидящая впереди, радостно вскрикнула.
        - Госпожа… смотри… спасение…
        - Где?.. Что, как?.. Спасение… — бессознательно повторяла несчастная мать, не открывая глаз.
        - Да, да, госпожа… — в свою очередь радостно вскрикнул Кордулло. — Смотри… Вот там биремма… Моряки услышали наши крики. Смотри, как они мчатся на помощь… Эти поспеют, с Божьей помощью… Смотри, смотри, госпожа, поспели… Благодари Бога за спасение дочери…
        И точно, легкое военное судно быстрее птицы летело прямо на «Иглы Амфитриды». Ровно и уверенно разрывали прозрачную воду сорок восемь широких весел. На палубе стоял молодой готский воин, простирая руки к своему королю.
        - Алигер… Брат Тейя! — радостно вскрикнул Аталарих, узнавая судно и командира. — Сюда, Алигер… Мы спасены, Камилла… Сюда, ко мне, верные готы…
        Лодка, наполненная водой, сильно накренилась и стала погружаться, но биремма была уже возле нее. Десятки рук подхватили Аталариха и Камиллу, и через мгновение оба уже стояли на палубе, посреди ликующих готов, восторженными криками приветствующих своего короля.
        А легкое судно, описав круг возле опасных скал, уже летело по открытому морю, обратно к берегу.
        Аталарих прижимал к груди зардевшуюся молодую девушку. Его глаза сверкали. Радостная улыбка делала его еще прекраснее.
        - Мой верный, добрый Алигер… и все вы, верные слуги мои… Благодарю вас за спасение, — взволнованным голосом произнес король. — Вдвойне благодарю вас, потому что вы спасли мне не только жизнь, но и счастье… Узнайте же первые об этом счастье и разделите мою радость, друзья, спасшие не только своего короля, но и свою королеву… Не красней, Камилла… Не прячь свои прелестные глаза. Ты среди верных и преданных германских сердец. Мои готы полюбят тебя за то, что ты полюбила их короля…
        Громовое «ура» раздалось на судне, быстро проносящемся мимо лодки Рустицианы. Широко раскрытыми глазами глядела пораженная мать на прекрасную группу на палубе. Ее дочь на груди короля готов… О, позор… Рука Рустицианы поднялась к небу, как бы призывая его гнев на обольстителя… Но в эту минуту до слуха ее долетел восторженный голос Алигера:
        - Многие лета прекрасной королеве Камилле…
        Рустициана пошатнулась и без чувств упала на руки Дафницион…
        Старый Кордулло изо всех сил спешил к берегу. По его сморщенному лицу катились радостные слезы.
        - Так-то лучше, — шептал он, пока Дафницион брызгала водой на лицо Рустицианы. — Теперь конец ненависти, горю и слезам. Любовь лучше мести и угодней Богу.
        Восторженные крики встретили Аталариха на берегу. С открытыми объятьями стояла перед ним Амаласунта, пережившая страшные минуты, ожидая неминуемой гибели своего сына. На прекрасном лице правительницы еще виднелись слезы и отпечаток ужаса.
        - Аталарих… сын мой, — прошептала она дрожащим голосом.
        - Матушка… — радостно ответил король. — Порадуйся вместе со мной. Ожидая смерти, я обрел счастье моей жизни… Взгляни на ту, которая будет моей супругой и твоей дочерью, матушка… Благослови же нас, родная… нас соединила близость смерти, и я не отдам Камиллу никому, кроме смерти…
        - Сын и государь мой, — торжественно произнесла Амаласунта. — Я слишком много выстрадала в эти минуты, чтобы противоречить тебе… Будьте счастливы, дети мои… Люби его, Камилла. Он заслуживает твоей любви.
        Всегда холодное выражение лица правительницы приняло не свойственное ей мягкое выражение, делающее ее еще красивей. С редкой у этой гордой и честолюбивой женщины нежностью обняла она короля и его невесту под восторженные крики всех присутствующих.
        Один Цетегус стоял бледный, мрачный и озлобленный, закусив губы до крови и благодаря судьбу, что внимание Кассиодора было отвлечено общим восторгом.
        - Проклятье… — шептали губы железного римлянина. — Опять неудача… И так близко к цели… О, женщины! Вы созданы на погибель всех великих планов. А, Рустициана?.. Ты здесь?
        Лодка Кордулло в свою очередь пристала к берегу, и Рустициана подымалась по мраморным ступеням пристани, бледная, растерянная, едва живая от волнения. Она все еще не могла придти в себя, не могла отдать себе отчета в том, что случилось.
        - Камилла… дитя мое, — воскликнула она, увидев свою дочь в объятьях Амаласунты.
        Торжественно подвела к ней правительница молодую пару, и обняв вдову Боэция, проговорила с не свойственной ей нежностью:
        - Мы не станем мешать их счастью… Не правда ли, Рустициана?
        - О, матушка, — прошептала Камилла, пряча голову на груди матери. — Я так люблю его…
        - Матушка… — почти так же нежно повторил Аталарих. — Отдай мне мою королеву.
        Рустициана стояла потрясенная, обезумевшая. Она видела искаженное гневом лицо Цетегуса за кустами цветущего жасмина. Его жгучий взгляд приказывал ей что-то. Но что?.. В этом она не могла отдать себе отчета, хотя и сама чувствовала необходимость что-то сделать, что-то сказать, и не понимала, что… Она молчала, крепко сжимая руку Камиллы.
        Это молчание поразило и испугало Аталариха. Мысль о новой борьбе, о новых страданиях сжала его сердце, утомленное пережитым волнением.
        Внезапная судорога сдавила горло Аталариха и он невольно протянул руку, как бы ища опоры. Любящим сердцем почувствовала Камилла его страдания и, вырвавшись из объятий матери, кинулась к королю.
        - Боже мой… Королю дурно! — вскрикнула она. — Скорее лекарство… Где кубок с вином?
        С легкостью сирены Камилла вбежала на ступени павильона, где находился золотой кубок, приготовленный для короля. Быстро сдернув покрывающую его салфетку, она поднесла кубок к губам Аталариха. — Пей, возлюбленный государь, — прошептала она голосом нежным, как щебетание весенних птиц. — Это подкрепит тебя…
        Рустициана пошатнулась, но в то же мгновение она почувствовала, как железная рука схватила ее руку, увлекая в кусты.
        - Цетегус… — прошептала она. — Ты слышал?
        - Молчи, — прошипел римлянин. — Все еще может быть спасено…
        А Камилла продолжала щебетать своим нежным голоском:
        - Выпей, государь… Ты разволновался… Да и могло ли быть иначе?.. Эти же капли всегда тебя успокаивали.
        Аталарих принял полную чашу из ее рук и со счастливой улыбкой протянул ее своей невесте.
        - Я выпью после тебя, Камилла. Отпей первая, моя дорогая. Это твое право, королева готов.
        Цетегус невольно сделал шаг вперед. Взгляд его пожирал Камиллу, светлую, радостную и обаятельную, как сама весна. В холодном сердце бесчувственного заговорщика шевельнулось что-то, похожее на нежность, на раскаянье… Одна минута, и эта юная, прекрасная, богатая счастьем и надеждой жизнь должна угаснуть… И он, стоящий рядом с Рустицианой, создал это ужасное сплетение роковых обстоятельств. Он, Цетегус, погубит дочь. Рустицианы… Женщины, любившей его так безумно, которую и он любил когда-то… Давно ли это было, когда вся зардевшись стыдом, неверная жена Боэция шептала на ухо своему верному другу: «Цетегус, жизнь моя… Это будет наш ребенок, плод нашей любви»… Он долго верил этим словам, долго гордился красотой Камиллы, считая ее своей дочерью, а теперь… Теперь он должен убить ее своим молчанием…
        Дрожь пробежала по телу Цетегуса… Он чуть не крикнул, чуть не поднял руки, чтобы вырвать отравленный кубок из рук Камиллы. Внезапно в уме его возник роковой вопрос: «А что же будет с заговором, с тобой самим, с Римом?»
        Рука Цетегуса бессильно опустилась. Спасти Камиллу, значило погубить себя. Это значило быть арестованным не завтра, — нет, а сейчас же, сию минуту, как отравителю, как цареубийце… и тогда прощай, все планы, все честолюбивые надежды. Прощай, свобода Рима… Спасти дочь Рустицианы значило навсегда погубить родину. Рим или Камилла?.. С одной стороны: свобода, месть, могущество и родина, — с другой, капризная девочка, отдавшаяся врагам. Разве возможно колебание?.. Рим или Камилла?..
        Цетегус, до боли сжав руку Рустицианы, увлек ее еще дальше, в тень высоких кипарисов, откуда она не могла видеть своей дочери.
        Вся зардевшись, Камилла подняла полный бокал.
        - Пью за счастье моего обожаемого государя, — прошептала она, и отпила глоток под восторженные крики придворных готов, к которым присоединились и римляне, увлеченные общим настроением.
        Одна Рустициана молчала. Она не видела, как ее дочь, красивая, с улыбкой передала Аталариху смертельную чашу.
        - Пью за мой верный народ, — торжественно произнес Аталарих. — Да поможет мне Бог быть ему достойным правителем. Пью за мое счастье, неразрывное со счастьем моих готов. Пью за братское единение германцев и римлян и за благородную римлянку, будущую императрицу италийскую, подарившую любовь и счастье королю готов.
        И выпив кубок до дна, Аталарих поставил его обратно на жертвенник Венеры и обернулся.
        Взгляд его упал на Цетегуса, невольно подавшегося вперед.
        Странная ледяная дрожь пробежала по жилам молодого короля при виде мрачных глаз римлянина, сверкающих загадочным торжеством. Чисто адская насмешка раздвинула тонкие губы Цетегуса, почтительно склонившего голову перед юным монархом.
        - А… и ты здесь, Цетегус… Я не ожидал и не желал видеть тебя сегодня, префект Ри…
        Слово «Рим» замерло на губах Аталариха. Он пошатнулся, протянул руки и без крика, без стона свалился на землю, к подножию статуи богини любви и красоты…
        - Аталарих, жизнь моя…
        Вопль ужаса и отчаяния огласил воздух. Одним прыжком очутилась Камилла возле упавшего и, вскинув руки, как бы призывая небо на помощь, бесчувственно свалилась на неподвижное тело.
        - Врачей… Скорее зовите Энея… — раздался громкий повелительный голос Цетегуса, посреди несвязных криков и противоречивых приказаний десятков голосов. Обезумевшие придворные метались, потеряв голову.
        - Зовите греческого врача, — громко повторил Цетегус, — а покуда дайте воды. Быть может, это простой обморок от переутомления.
        Спокойно и решительно, как человек, сознающий необходимость и право распоряжаться среди растерянных и обезумевших людей, Цетегус вбежал на ступени, схватил кубок, из которого пил Аталарих, и побежал с ним к ручью, протекающему в пяти шагах от храма Венеры, и здесь он поспешно, но аккуратно выполоскал кубок, зачерпнул воды и вернулся к бесчувственным, над которыми уже наклонился смертельно бледный греческий врач.
        - Цетегус… что с моей дочерью?.. — раздался хриплый голос у его уха.
        - Не волнуйся, Рустициана, — быстро прошептал Цетегус. — Простой обморок, и только… Но бедный молодой король… навряд ли встанет. Его унес припадок его наследственной болезни, — прибавил он громко.
        - Сын мой… — вскрикнула Амаласунта, шатаясь. — Сын мой… — повторила она, падая без чувств на землю, в первый и последний раз в жизни.
        XVIII
        Как громовой удар из безоблачного неба поразила Равенну внезапная смерть Аталариха…
        Жестокой насмешкой судьбы казалась верной германской дружине эта безвременная кончина царственного юноши, погибшего в тот самый день, когда он высказал себя достойным наследником своего великого деда.
        Убитые горем, растерянные, как стадо, потерявшее пастуха, готы почувствовали себя снова бессильными при дворе Амаласунты, оставшейся единственной законной наследницей престола.
        Но и римляне были не менее их ошеломлены неожиданной смертью юного короля. Они волновались, не зная, чего ждать от будущего. Неуверенность хуже всего. В первые же дни после смерти Аталариха не только во всей Равенне, но и во всей Италии не было ни одного человека, знавшего, чего ждать, чего опасаться или на что надеяться.
        Единственным исключением был железный римлянин, сыгравший роль судьбы в роковой для германской династии вечер.
        Прошло два дня после трагедии, разыгравшейся у храма Венеры.
        Цетегус еще спал, когда доверенный раб доложил ему о приходе Кассиодора. Убитый горем вошел вслед за рабом старик и застал хозяина дома еще в постели. С удивлением, граничащим со страхом, глядел верный друг Теодорика на человека, могущего спать спокойно и мирно в такие дни. Едва держащегося на ногах от горя и беспокойства Кассиодора хладнокровие Цетегу-са поразило настолько, что он не смог удержаться от выражения удивления.
        - Спокойная совесть — лучшая подушка, — холодно ответил Цетегус, и насмешливая полуулыбка, сопровождающая этот ответ, больно резанула по сердцу старика, искренне и горячо любившего своего молодого государя.
        - Я никогда не сомневался в том, что ты стал жертвой печальной ошибки, — с оттенком укоризны заметил ученый историк. — Но ведь и мне мешали спать не личные заботы, а беспокойство за участь государства.
        - Полно, Кассиодор… Государству нашему грозили несравненно большие опасности от самовластия несчастного юноши, чем от его смерти…
        Голос Цетегуса звучал так уверенно, что расстроенный старик замолчал, не находя возражений.
        - Скажи мне лучше, что делает Амаласунта? — после минутного молчания спросил Цетегус.
        Кассиодор безнадежно махнул рукой. Глаза его наполнились слезами:
        - Ах, если бы ты видел несчастную мать… Она ни на минуту не отходит от своего сына… С тех пор, как ее привели в чувство, она не произнесла ни слова, не проглотила ни капли воды… Точно окаменевшая, сидит она у безжизненного тела.
        - Это не годится, — решительно произнес Цетегус. — Этому немому горю надо положить конец. Наследница Теодорика принадлежит государству, а не могиле своего сына. Она должна подумать о своей безопасности и о своем народе, особенно ввиду теперешних смутных обстоятельств. У династии Амалунгов немало врагов… Тебе ли не знать этого, Кассиодор. Железная рука Теодорика могла сдерживать честолюбие германских варваров, именующих себя герцогами и графами. Но теперь, когда престол заняла женщина, они несомненно подымут головы. Как знать, естественной ли была внезапная смерть Аталариха… Я уже вчера слышал кое-где слово «отрава»… Юный тиран имел немало врагов. И эти враги не будут бездействовать.
        Кассиодор тяжело вздохнул.
        - Ты прав, Цетегус… Об отраве многие говорят… Это вполне естественно при таком неожиданном несчастье… Хорошо еще, что ты провел весь роковой день в нашем обществе, иначе твои враги могли бы попытаться набросить подозрение на тебя… Горе всегда недоверчиво… А готы, со старым Гильдебрандом во главе, положительно убиты горем.
        Цетегус беззаботно пожал плечами.
        - О себе я меньше всего думаю. Мне жаль Амаласунту… Если слухи об отравлении справедливы, она должна страдать вдвойне… Что говорит греческий врач? Не нашел ли он следов яда?.. Допускает ли он возможность отравления?
        - В первую минуту Эней нашел внезапную смерть подозрительной, тем более, что здоровье Аталариха значительно улучшилось за последнее время. Но это подозрение ничем не оправдывалось. В кубке короля не нашлось никаких следов отравы, так что ученый грек пришел к заключению, что если бы в кубке был яд, что весьма невероятно, то этот яд должен быть какой-либо особенно тонкий, ничем не выдающий своего присутствия, и совершенно не известный нашим врачам.
        Цетегус невольно вздохнул.
        - А как здоровье Камиллы? — быстро произнес он, как бы объясняя этот вздох.
        Но Кассиодор был слишком опечален, чтобы обращать внимание на непроизвольные изменения лица своего собеседника.
        - Камилла очень плоха, — грустно проговорил он. — Вот уже третьи сутки, как она лежит без чувств, холодная и неподвижная. Только слабое сердцебиение выдает, что она еще жива… Жаль смотреть на нее… Хотя по правде сказать, для этой девушки смерть будет благодеянием. Правда, эта смерть убьет Рустициану… Вот на кого смотреть страшно…
        Вторично Цетегус поспешил перебить Кассиодора, причем голос его звучал менее уверенно, чем обыкновенно, и даже легкая судорога исказила на мгновение его мраморное лицо.
        - Ты не знаешь, на когда отложено разбирательство моего дела?
        - Амаласунта, наверное, прекратит следствие, — ответил Кассиодор. — Она ведь никогда не верила в твою виновность. На всякий случай я счел возможным остановить отъезд графа Витихиса. Государыня, наверное, прикажет считать оконченной всю эту историю.
        Молния торжества сверкнула в мрачных глазах префекта и сейчас же погасла.
        - Этого мне мало, — сухо заметил он. — Я требую торжественного оправдания или прекращения следствия. Это мое священное право, и Амаласунта не может отказать мне, не замарав моей чести… Сейчас же пойду просить ее об окончании следствия.
        - Неужели ты решишься беспокоить убитую горем мать? — с испугом произнес Кассиодор.
        Цетегус пожал плечами.
        - Ты слишком деликатен, старый друг… Самой Амаласунте будет полезно вспомнить о великих обязанностях правительницы. Я знаю дочь Теодорика и, поверь мне, сумею говорить с нею. Где она?
        - В императорской усыпальнице, у тела своего сына… Третьи сутки она не выходит из подземного зала.
        - Все равно… Я спущусь к ней, и ты увидишь, что я сумею вернуть ее к жизни…
        Через полчаса Цетегус спускался по широкой, из черного мрамора, лестнице в великолепную усыпальницу, устроенную в залах дворца, под обширной домовой церковью, построенной первым христианским императором вблизи своих покоев, с которыми этот роскошный храм слился, благодаря пристройкам и поправкам последующих властителей Равенны.
        Лестница, ведущая в усыпальницу, находилась в небольшом зале, служившем как бы преддверием к церкви, расположенной значительно ниже остальных покоев. Этот зал служил звеном между подземельем и дворцом, между жизнью и смертью. Освещался он небольшими круглыми окнами, защищенными тяжелыми золочеными решетками и пропускающими сквозь пестрые стекла лишь какой-то фантастический свет, слабо освещающий стены, покрытые мозаичными картинами духовного содержания. Перед некоторыми из них горели лампы, спускающиеся на серебряных цепях с низких сводов, чем еще больше увеличивалось сходство со склепом, которому этот зал служил преддверием.
        Здесь ожидала Амаласунту ее ближайшая свита, мужчины и женщины, в траурных одеждах, которых убитая горем мать не желала оставить при себе.
        Повелительно раздвинув всех этих ожидающих, не смевших остановить человека, к которому так явно благоволила правительница, Цетегус оставил Кассиодора у дверей, сам же решительно спустился вниз, в мрачное подземелье, никогда не видавшее дневного света, в котором поместили тело юного короля, между гробницами его отца и деда.
        Громадная восьмиугольная зала с низкими сводами, поддерживаемыми многочисленными толстыми ко-локнами из полированного черного мрамора, слабо освещалась вечными лампадами и траурными факелами. Стены и потолок усыпальницы были сплошь выложены темно-зеленым нефритом. На полу чередовались плиты черного мрамора и темно-серого гранита. Между колоннами возвышались гробницы умерших родственников Теодорика и его собственный громадный резной саркофаг из темно-зеленого мрамора с черными прожилками. Одна из стен сплошь была покрыта мозаикой, изображающей распятие Христа.
        Здесь же возвышался на золотом фоне стены, массивный алтарь из черного мрамора, на котором, между двумя подсвечниками, стояло серебряное распятие. В них горели толстые восковые свечи, обвитые гирляндами можжевельника. Прямо перед алтарем находился еще не закрытый саркофаг Аталариха. Сделанный из пурпурного мрамора, ом казался смоченным свежей кровью. И на его ярком фоне резко выделялась коленопреклоненная фигура женщины, вся закутанная в длинные черные покрывала, из которых как-то безжизненно белело мраморное прекрасное лицо, застывшее в беспредельном отчаянии.
        Она не плакала… Холодная, безучастная и неподвижная, точно окаменевшая в своем материнском горе, дочь Теодорика казалась таким же мертвецом, как и ее несчастный сын, безжизненную холодную руку которого осиротелая мать сжимала в своей руке.
        Аталарих лежал с открытым лицом и высоко поднятой прекрасной гордой головой. Его темные кудри разметались по белой подушке, вырываясь из-под дубового венка, который старый Гильдебранд дрожащими руками одел на мертвого юного победителя. Никогда еще Аталарих не казался прекрасней и величественней, чем теперь, одетый в белую германскую тунику, вышитую золотом у ворота и на рукавах, прикрытый до половины груди царственным пурпуром. Спокойный и прекрасный юноша казался спящим. На бледных его губах застыла загадочная полуулыбка, и только легкая складка между тонкими темными бровями говорила о страдании последних минут…
        Правая рука юноши как бы сжимала золотую рукоятку боевого меча Теодорика, положенного рядом с ним. Левую держала Амаласунта, дрожащей рукой изредка поднося ее к своим похолодевшим бледным губам. В колеблющемся пламени факелов, воткнутых в многочисленные железные кольца, приделанные к колоннам, мрачно сверкали, как капли свежей крови, крупные рубины короны Теодорика, лежащей на груди мертвого короля.
        Гнетущая душу тишина царила в подземном зале. Живыми казались здесь только факелы, колеблющиеся огни которых вырисовывали загадочные тени на двух лицах двух мертвецов, живой матери и мертвого сына.
        При виде величественно печальной картины этой немой горести сердце Цетегуса дрогнуло. Что-то похожее на жалость заставило его вздохнуть громче, чем он предполагал.
        Но Амаласунта не слыхала этого вздоха, похожего на стон, не видала приближающегося патриция и не шевельнулась, когда Цетегус остановился в двух шагах от нее. Только когда холодная рука римлянина почтительно прикоснулась к ее свисавшей руке и поднесла ее к губам, Амаласунта вздрогнула и подняла голову.
        - Ты здесь, Цетегус? — глухо прошептала она. — Ты простил ему несправедливое подозрение, не правда ли?
        Цетегус на мгновение преклонил колена перед саркофагом, не колеблясь, твердо и уверенно поднялся на высокие ступени и прикоснулся губами к восковой руке юноши, застывшей на рукоятке меча. Сердце его болезненно билось, но на энергичном лице римлянина нельзя было прочесть ничего, кроме истинной печали и глубокого сочувствия.
        - Государыня, могу ли я думать о себе в такую минуту, — произнес он задушевным голосом, отчасти пробившим ледяную кору, окутавшую сердце Амаласунты.
        - Благодарю тебя, верный слуга… добрый друг, — едва слышно прошептала она. — Ты платишь добром за зло, сочувствием и скорбью за оскорбление и подозрение… Благодарю тебя, Цетегус, — повторила она и замолчала, снова превратившись в статую холодного безнадежного горя.
        Цетегус понял необходимость сильных средств, чтобы вырвать ее из когтей мертвящей скорби.
        - Государыня… — громко и торжественно заговорил он. — Прости мне смелость, с которой я ворвался в величественное царство смерти и скорби. Но не о себе думал я, решаясь на подобную смелость. Великий долг руководил мной, священный долг гражданина и верноподданного… Я искал мою государыню, дочь и наследницу Теодорика Великого…
        - И нашел убитую горем мать, — тихо произнесла Амаласунта, медленно опуская безжизненную руку сына на высокий боевой щит, прислоненный к саркофагу.
        Цетегус низко склонил голову перед мертвым юношей.
        - Мир праху государя моего… Амаласунта, душа умершего короля принадлежит Господу, но разум живых монархов принадлежит государству… Корона Теодорика Великого в опасности, и дочь его сумеет доказать миру, что женщина может пожертвовать для государства всем, не исключая горя осиротевшей матери…
        По бледному лицу Амаласунты пробежала тень. Впервые изменило оно выражение окаменевшего отчаяния. Тяжелый вздох, похожий на стон, вырвался из ее груди, и в голосе зазвучали слезы.
        - Да… Ты знаешь меня, Цетегус… Многое могу я позабыть ради государства, но… не это… Да, римлянин, разве можно позабыть эту смерть. Взгляни на моего сына, Цетегус… сколько молодости, красоты, энергии… И все это погибло, кончилось, исчезло… навсегда… И так внезапно, так неожиданно… О, Цетегус… Скажи мне, за что убила его безжалостная судьба?..
        Голос Амаласунты дрогнул и оборвался.
        Цетегус смело возвысил голос.
        - Государыня… Дозволь мне ответить на этот вопрос… Я вижу, ты обвиняешь небо в жестокости и несправедливости… Не ошибись, государыня. Всеведущий судья небесный строг, но справедлив. Вспомни заповеди Божьи, дочь Теодорика… «Чти отца твоего и матерь твою, и долголетен будешь на земли»… Вот что сказал Господь для всех людей, монархов и простых смертных… Твой же сын, государыня, преступил эту заповедь. Он был молод, прекрасен, мужествен и великодушен… Да, конечно… Но увлеченный недобрыми советчиками, он позабыл уважение к матери своей… и вот он лежит неподвижным перед плачущей матерью, простившей любимому сыну оскорбление, нанесенное правительнице, в нарушение заповеди Господней, повелевшей «чтить матерь свою» королям, как и обыкновенным людям.
        Цетегус умолк и опустил свое энергичное печальное лицо.
        Медленно поднялась с колен Амаласунта, не спуская глаз с мертвого сына. Теперь она стояла перед Цетегусом бледная, исхудалая, с полными слез глазами и болезненной складкой поперек мраморного лба, но на лице ее уже не было прежнего холодного отчаяния. Новое чувство зарождалось в груди матери, заставляя усиленно биться ее истерзанное сердце.
        - Ты говоришь ужасные вещи, Цетегус, — медленно произнесла Амаласунта. — Я вижу, что ошиблась, думая, что ты простил моему сыну его подозрения.
        Цетегус торжественно протянул руку к большому серебряному распятию, сверкающему на черном мраморном алтаре.
        - Видит Бог, что в душе моей нет ни тени злобы против гениального юноши, обманутого и увлеченного моими врагами. Он не ведал, что творил, когда подозревал меня и… унижал свою мать… Мир праху моего юного короля… Не нам судить усопших. Мы можем лишь молить об успокоении их душ… Вот что живет в моей душе, государыня… Клянусь в этом теми кто видит глубину всякой души.
        - Благодарю тебя, префект… Я не забуду этого часа и этих слов.
        Голос Амаласунты ззучал мягче обычного. Прежним царстзенным жестом протянула она свою руку патрицию. Любовь к власти начала пробуждаться в душе опечаленной матери вместе с воспоминанием об унижении, забытом в первые часы горести.
        Вторично поднес Цетегус к губам прекрасную белую руку правительницы.
        - Государыня… Окажи мне милость, — проговорил он, преклоняя колени. — Я слышал от Кассиодора, что ты хочешь прекратить следствие, назначенное надо мной покойным королем. Умоляю тебя, не делай этого, государыня… Моя честь требует полного оправдания, а его дает приговор суда, а не милость правительницы.
        - Но ведь я верю в твою невиновность, префект, и всегда верила в нее.
        Голос Амаласунты звучал твердостью и уверенностью, резко противоречащим холодному безучастию первых слов.
        Чуткое ухо Цетегуса заметило эту перемену, и он едва скрыл насмешливую улыбку почтительным наклоном головы.
        - Если моя государыня хотела доказать мне свое доверие, отказавшись от посылки графа Витихиса в бесцельное ревизионное путешествие, то я с. благодарностью приму это, государыня, но большего допустить не могу… Я требую следствия…
        Амаласунта выпрямилась с гсгодым величием королевы прежних дней.
        - Мы не привыкли слышать слово «требую», префект Рима, — произнесла ока голосом, в котором никто не узнал бы глухих, разбитых тонов ее первых слов. — Ты боишься за свою честь, — мягче и ласковее продолжала она, — и это извиняет в наших глазах многое… Но изменить мое решение ничто не может… Знай же, префект Рима, что я не допускаю следствия над теми, кого считаю своими верными слугами. Я предпочитаю спросить тебя самого… Скажи мне, патриций, знаешься ли ты с заговорщиками и… я поверю тебе.
        Глаза Цетегуса сверкнули внезапной решимостью. Ему пришла странная и смелая мысль. Он гордо поднял голову и произнес медленно и торжественно.
        - Этого я не могу сказать тебе, государыня.
        - Что?.. — глухо вскрикнула Амаласунта и, пошатнувшись, оперлась рукой о мраморный гроб своего сына.
        - Позволь мне высказаться, государыня, — быстро продолжал Цетегус, смело глядя в глаза правительницы. — Я никогда не найду лучшего места и более подходящего времени для того, чтобы открыть тебе… многое… Позволь мне говорить откровенно, Амаласунта.
        Грудь королевы высоко подымалась.
        - Ты знаешь о существовании заговора и молчишь, Цетегус, — глухо прошептала она. — Этого я не ожидала от тебя, благородный римлянин…
        - Я молчал, государыня, потому, что я римлянин и не хотел сделаться изменником ни тебе, ни… другим, — спокойно и уверенно заговорил Цетегус, и его спокойствие поразительно подействовало на Амаласунту.
        Она медленно опустилась на одну из четырех мраморных скамеек, обитых лиловым бархатом, и повелительно произнесла:
        - Говори, префект Рима… Я слушаю тебя.
        - Государыня, ты знаешь, что кровь Цезаря течет в моих жилах. Ты бы презирала меня, если бы я, рожденный римским патрицием, не был бы римским патриотом… Да я и не скрывал от тебя своего желания, своей надежды вернуть Риму его древнее величие… Желание это не было изменой твоему сыну, ни тем более тебе, государыня. Ты сама римлянка в душе своей…
        Амаласунта с удивлением подняла взгляд на говорившего.
        - Все это я знаю, Цетегус… Но ведь мы говорили о заговоре. Если таковой действительно существует в Риме, если ты знал об опасности, угрожающей нам, и не предупредил меня…
        - Я молчал, государыня, потому, что хотел спасти тебя и династию… Выслушай меня, Амаласунта, прежде чем судить. То, чего я не мог сказать твоему несчастному сыну, увлекаемому на опасную дорогу настоящими заговорщиками и изменниками, то я хотел сказать тебе, как только судьба доставит мне случай говорить с тобой без свидетелей… Судьба решила иначе… Она разбила царственное орудие, которым хотели воспользоваться недостойные, и дала мне возможность своевременно раскрыть тебе все интриги, окружающие тебя, и таким образом сделать тебя властительницей судеб народов… Выслушай меня спокойно и внимательно, государыня, и тогда уже суди о моей безграничной преданности тебе… одной тебе, Амаласунта…
        - Говори… Я слушаю, — повторила Амаласунта, жестом приглашая Цетегуса сесть на ступени саркофага, на то самое место, где она только что лежала разбитая, уничтоженная, умершая для всего, кроме своего тяжкого горя. Но честолюбие королевы заглушило материнскую скорбь и возвратило силы и энергию дочери Теодорика.
        Цетегус ясно увидел это и становился все спокойнее и уверенней.
        - Государыня, ты не видела и не знала, какая страшная опасность окружала тебя… Возле тебя образовалось целых два заговора, одинаково сильных и почти одинаково опасных. Один из них, не стану скрывать, я уже давно раскрыл в Риме…
        - И не предупредил меня? — гневно воскликнула Амаласунта, и громкий голос ее глухо отразился от низких сводов усыпальницы.
        Но Цетегуса не испугал этот голос.
        - Я не предупредил тебя, государыня, потому, что не хотел вызывать немедленное возмущение, которое было подготовлено издавна, и притом чрезвычайно искусно… Когда я узнал о существовании и цели заговора римских граждан, то цель эта была уже почти достигнута. Оставалось только выбрать день для того, чтобы перерезать готов и призвать византийцев…
        - Неблагодарные изменники… — прошипела Амаласунта, — прав был Аталарих, не доверявший латинскому змею…
        - Не спеши с приговором, государыня, — торжественно продолжал Цетегус. — Сначала дослушай мое сообщение. То, что ты сказала сейчас, не раз повторял я себе, узнав о существовании заговора и его целях… Только неблагодарные изменники, и глупцы к тому же, могли придумать то, что было готово, решено и подписано, когда я решился предохранить тебя от опасности, а Рим от гибели. Для этого было лишь одно средство, — единственное… И я воспользовался им, став во главе заговора…
        - Ты, Цетегус?.. Ты?.. — Амаласунта не договорила начатой фразы. Волнение, гнев и удивление сжимали ее горло.
        - У меня не было выбора, государыня… Необходимо было выиграть время, чтобы иметь возможность постепенно убедить римлян в нелепости и невыгоде их преступных замыслов. Префекту Рима, ставленнику готов, ни один римлянин не поверил бы. Но римскому патриоту, правнуку Цезаря и главе заговора, одинаково верили и патриции и плебеи, дворянство, духовенство и народ римский… Я использовал доверие их в твоих интересах, государыня. Я убедил заговорщиков в том, что призывая византийцев, они поменяют монарха доброго и милостивого, благородного, великодушного и справедливого, одним словом тебя, государыня, римлянку душой и воспитанием, на жадного, хитрого и жестокого тирана, какими всегда были и есть византийцы. Историческими примерами доказал я истину своих слов, и сравнение владычества готов с порабощением византийцами образумило заговорщиков. Они поняли, что сделаются бесправными рабами константинопольских евнухов из полноправных граждан Германо-Римской империи, и устыдились своей ошибки и своей неблагодарности… В настоящее время со стороны римского заговора тебе бояться нечего, государыня. Эту опасность
устранил верный твой слуга, Цетегус Сезариус… Теперь называй меня изменником, если хочешь и… если сможешь…
        Префект Рима замолчал, гордо глядя в глаза Амаласунты, которая видимо колебалась, не зная, что сказать, на что решиться, чему поверить. Мучительное недоумение ясно сказывалось на прекрасном лице дочери Теодорика.
        - О, если бы я могла поверить тебе, Цетегус… — прошептала она наконец, невольно опуская глаза перед огненным взглядом смелого римлянина. — Но где доказательства искренности твоих слов?..
        - Вот в этом листке пергамента, государыня, — ответил Цетегус, вынимая спрятанный на груди свиток и протягивая его Амаласунте. — Это список заговорщиков. Ты видишь, их много… Все лучшие имена Рима внесены в этот список… Теперь моя жизнь и честь в твоих руках, Амаласунта. Ты можешь погубить меня одним словом. Ты можешь не только предать меня суду, как изменника, но и выдать меня участникам заговора, карающих предателей смертью… Ты видишь, я сказал тебе правду. В твоих руках судьба Рима… и моя…
        Тонкий лист пергамента дрожал в белой руке Амаласунты. Рассеянно пробегала она глазами бесконечный ряд имен, пугаясь прошлой опасности, и в то же время спрашивая себя, действительно ли миновала опасность?
        - Ты говорил о двух заговорах, — внезапно спросила она, желая выиграть время, чтобы опомниться и обдумать положение.
        Цетегус с нетерпением ждал этого вопроса.
        - Другой заговор, государыня, несравненно более опасный, был задуман твоим собственным народом, и главой его был… увы, был… твой собственный сын… Не суди его слишком строго, государыня, — поспешно прибавил опытный дипломат, видя,как внезапно изменилось лицо Амаласунты. — Бедный юноша был обманут старыми слугами твоего отца, с трудом прощавшими Теодорику Великому его высокую справедливость, его благородное покровительство римлянам. Но при нем жестокие враги латинян должны были молчать, сдерживаемые железной рукой старого героя. После же его смерти германская партия при дворе подняла голову. Не находя в тебе сочувствия политике ненависти и разъединения, непримиримые враги Рима и римлян, естественно, должны были обратиться к твоему сыну, молодость и неопытность которого обмануть было легче, чем высокую мудрость и государственное понимание гениальной «Туллии»… Два дня назад ты сама могла убедиться, как тонко и осторожно велся заговор против законной власти правительницы, назначенной завещанием Теодорика Великого. Ты ничего не знала, ничего не подозревала. А между тем твоего сына опутали, совратили и
развратили, заставляя его забыть уважение к матери, то есть нарушить священную заповедь Господню… Ты даже не подозревала об окружающей тебя опасности, а заговорщики уже успели забрать молодого короля в свои руки настолько, что он решил вернуть из изгнания не только трех грубых и честолюбивых герцогов, но даже и твою непокорную дочь.
        - Правда… Все правда… — чуть слышно прошептала Амаласунта.
        Торжествующая улыбка скользнула по лицу римлянина. Он предчувствовал близость полной победы и продолжал говорить еще уверенней и красноречивей.
        - Прости мне, государыня, грубую искренность моих слов, но мудрая дочь Теодорика не может не видеть того, что большая половина ее родного народа все еще осталась варварами, недоступными цивилизации и признающими лишь одно право сильного… Эта часть готов жаждет только крови и грабежа. Для них непонятно было желание твоего отца сохранить древнюю римскую цивилизацию, утонченность нравов, науку и искусства. Все это ничтожно и ненавистно для варваров, которым мила только война, — верней, бойня и разбои. Эти варвары презирают женщин и никогда не признают они представительницей династии Амалунгов женщину, тебя, Амаласунта…
        - О, я докажу им… — гневно крикнула Амаласунта.
        - Государыня, ты могла убедиться, насколько эти германские заговорщики опасней моих римлян. Если они сумели обмануть гениальную прозорливость и обойти твоего сына, если они осмелились восстать против тебя, правительницы, призвать себе на помощь честолюбивых герцогов, считающих себя не ниже Амалунгов, то представь, на что решатся эти заговорщики теперь, после смерти внука Теодорика? Повторяю, никогда не признают они представительницей династии Амалунгов женщину… Подумай же, какую судьбу приготовляют тебе эти грубые варвары, мечтающие об императорской короне для себя… Что ждет тебя в случае торжества этих врагов, безжалостных, как все варвары?.. Покрывало монахини в лучшем случае… Скажи, дочь Теодорика, не прав ли я был, называя заговор готов более опасным для моей возлюбленной государыни, чем союз римских патрициев?..
        - Ты прав… О, как ты прав, Цетегус, — проговорила Амаласунта. — Но что же мне делать?.. Как обуздать этих варваров?..
        - С помощью римлян, государыня, — решительно произнес Цетегус. — Теперь ты видишь доказательство моей верности, Амаласунта. Я подготовил для тебя могущественную группу союзников и защитников. При первом признаке неповиновения готов мы, римляне, окружим нашу государыню живой стеной, и сквозь эту стену не пробьются германские изменники… Теперь ты понимаешь, почему я стал во главе заговорщиков? Зная, какими опасными врагами ты окружена, зная, на что способны все эти Гильдебранды, Тейи и Витихисы, я создал для тебя непобедимую стражу из благодарных тебе римлян. С ними готским изменникам не так легко будет справиться.
        - Благодарю тебя, Цетегус… Повторяю, я никогда не забуду этого часа и твоей верности, — мягко выговорила Амаласунта, порабощенная пылким красноречием римлянина. С внезапным порывом протянула она ему обе руки. — Скажи, как и чем могу я наградить тебя, верный друг…
        - Государыня, звание твоего друга — лучшая награда для твоего преданного слуги. Но если ты хочешь ободрить моих сограждан, готовых рисковать своей головой, защищая тебя от полудиких варваров, то докажи им свое доверие, написав свое имя во главе этого списка.
        Амаласунта с удивлением взглянула на Цетегуса.
        - Мое имя? Зачем?.. — спросила она с оттенком беспокойства.
        - Для того, чтобы превратить список заговорщиков в перечисление верных слуг твоих, государыня, — спокойно и уверенно ответил префект Рима, протягивая Амаласунте золотой карандаш.
        Еще с минуту она колебалась, прислушиваясь к робкому голосу внутреннего инстинкта, предупреждающего ее о какой-то таинственной и неопределенной опасности. Но голос крови был слишком невнимательным у этой дочери готов, ставшей почти римлянкой. Чарующий же голос того, кого она считала своим верным другом, был так убедителен, его огненные глаза так повелительны, что женщина была побеждена прежде королевы.
        Почти вырвав карандаш из рук римлянина, она решительно написала на верху списка, над именем Цетегуса, Сильверия, Люциния и Сцеволы, крупным привычным почерком:
        «Амаласунта, императрица италийская»…
        Цетегус почтительно принял пергамент, протягиваемый ему слегка дрожащей женской рукой.
        - С этой минуты корона Амалунгов укрепилась на прекрасной голове моей мудрой государыни, — торжественно произнес он. Взгляд его, полный гордого торжества, невольно скользнул по безжизненному лицу царственного юноши…
        Опираясь на руку Цетегуса, поднялась Амаласунта по мраморной лестнице в верхнюю залу, где ее ожидала свита. — Кассиодор… — произнесла она своим обычным твердым голосом. — Я рада тебя видеть. Прикажи опубликовать по всей империи, что мы прекращаем следствие против нашего верного слуги Цетегуса. Отныне ему принадлежит первое место у нашего трона и в нашем совете… Он доказал нам свою преданность.
        Молча, удивленными глазами провожал старый ученый медленно удалявшуюся Амаласунту. Он не узнавал убитую горем мать, виденную им несколько часов назад.
        Цетегус не удивлялся. Великий сердцевед понимал женщин, и привык играть ими, как пешками.
        «Я победил, — думал он, осторожно прикасаясь рукой к спрятанному на груди пергаменту. — Теперь дочь Теодорика в моих руках. Эта подпись на клочке пергамента вырыла непроходимую пропасть между тобой и твоим народом… И этой пропасти никогда и ничем не засыпать, королева германских варваров».
        XIX
        Пока Цетегус обменивался с Кассиодором несколькими словами об изменившемся настроении Амаласунты, до него донеслось медленно приближающееся печальное пение.
        - Камилла… — беззвучно прошептал Цетегус, узнав похоронные напевы, и невольно сделал шаг к дверям, гонимый желанием избежать тяжелой встречи с Рустицианой.
        Но железная воля этого человека быстро пересилила это естественное чувство. Ведь рано или поздно ему все равно придется встретиться с вдовой Боэция. Так не все ли равно, когда?.. Пожалуй, даже, чем скорее, тем лучше, решил Цетегус и хладнокровно прислонился к стене, пожав руку Кассиодору, двинувшемуся навстречу печальной процессии.
        В это время в дверях, ведущих в церковь, показалось траурное знамя с большим серебряным крестом на черном бархатном фоне. Следом двигалась процессия: священники в черных ризах, за ними двадцать четыре молодые девушки, дочери благородных фамилий, закутанные в длинные черные покрывала, у каждой в руках ветка пальмы, на распущенных волосах венок из белых роз; дальше группа вольноотпущенников и рабов Рустицианы, отряд римской гвардии Амаласунты; и затем весь женский придворный штат правительницы и большинство римских сановников, знавших об отношении Камиллы к Аталариху.
        Мать покойного короля приказала хоронить нареченную невесту своего сына как родную дочь. Тело ее должно лежать рядом с тем, кого она любила так горячо, что смерть его разбила ее любящее сердце.
        Наконец, показался гроб на руках у знатных молодых готов, сверстников и товарищей детских игр покойного короля, пожелавших почтить его невесту.
        Вся осыпанная белыми цветами, в белом уборе царской невесты, Камилла казалась спящей. Ни тени страдания или страха не было видно на прелестном лице. Только восковая белизна кожи говорила о смерти. Сложенные на груди руки покойницы держали маленькое золотое распятие, а на ее ноги наброшена была пурпурная королевская мантия.
        Позади гроба, шатаясь, двигалась Рустициана, поддерживаемая двумя римскими матронами. Несчастная мать ничего не видела вокруг себя. Она едва передвигала ноги, и ее накануне еще черные волосы оказались совсем седыми.
        Цетегус пошатнулся… Неужели эта изможденная старуха, с потухшим взглядом и красными от слез глазами, в разорванных траурных одеждах, та самая Рустициана, которая вчера еще могла поспорить красотой с молодыми женщинами…
        Снова что-то похожее на жалость защемило каменное сердце римлянина. Вид этих седых распущенных волос, падающих почти до пола, под черным покрывалом, больно кольнул его совесть… Давно ли он целовал эти дивные косы, душистым плащом окутывавшие стройную фигуру его возлюбленной?.. А теперь…
        Цетегус закрыл лицо руками. Желал ли он не видеть прекрасного лица мертвой дочери или не быть видимым осиротелой матерью, он и сам не смог бы ответить. Но опять сердце его больно сжалось и что-то похожее на слезу на мгновение потушило холодный блеск его глаз.
        Появление похоронной процессии, возвращающейся из подземной усыпальницы, где теперь покоилось тело Камиллы, поставленное рядом с саркофагом ее царственного жениха, вновь остановило Цетегуса. Теперь Рустициана шла впереди всех, опираясь на руку Кассиодора, казавшегося почти таким же жалким и беспомощным, как и убитая горем мать.
        Избежать взгляда этой ничего не замечающей женщины было нетрудно. Цетегус присоединился к многочисленной группе придворных, сопровождавших вдову Боэция вплоть до дверей ее квартиры. Только когда последние друзья скрылись из вида, Цетегус вышел из тени деревьев, скрывавших его от прощавшегося с Рустицианой Кассиодора, и вошел вслед за хозяйкой дома в переднюю.
        С трудом передвигая ноги, подымалась Рустициана вверх по лестнице, знаком приказав вольноотпущенникам и рабам оставить ее одну.
        Тут только подошел к ней Цетегус и, взяв ее бессильно висящую руку, произнес ласково:
        - Мужайся, Рустициана… С судьбой не спорят…
        При звуке этого знакомого голоса, который она когда-то любила и в котором сквозь печаль все же слышалась повелительная нотка, патрицианка вздрогнула.
        - Цетегус… — прошептала она, с трудом раскрывая опухшие от слез глаза. — Зачем ты здесь?..
        - Я пришел утешить тебя и поддержать, Рустициана, — с искренним участием ответил римлян.
        Глухой стон вырвался из груди измученной женщины.
        - Для меня нет утешения, и быть не может… Я убила мою дочь, Цетегус… Я и ты… Мы оба убили каше дитя. О, Цетегус, сознавать это и молчать, какая пытка…
        Громкое рыдание вырвалось из груди несчастной женщины. Шатаясь, прислонилась она к плечу патриция, инстинктивно ища помощи у того, кто так долго был ее повелителем.
        Он усадил горько плачущую мать в одно из кресел, расставленных на полуоткрытой террасе, где обыкновенно сидела Камилла и где машинально остановилась осиротевшая Рустициана. Несчастная припала к плечу римлянина.
        Цетегус окинул тгррасу быстрым взглядом. Она была пуста, но за дверьми могли подслушивать рабы или вольноотпущенные. Прислуга так любопытна… Необходимо было прекратить опасную откровенность женщины, потерявшей умение владеть собой.
        Голос Цетегуса звучал повелительно.
        - Не поминай невозвратного, Рустициана… Забудь прошлое и примирись с непоправимым. Судьба была жестока к тебе… к нам, — поправился патриций. — Но все, что делает Господь, делает к лучшему… Подумай, что стало бы с нашей Камиллой, если бы не было того, что случилось… Ведь она любила Аталариха. Неужели бы было лучше, если благородная римлянка, дочь Боэция, сделалась бы наложницей короля варваров?..
        - Все было бы лучше ее смерти, — со страстным порывом вскрикнула Рустициана. — Пусть бы Камилла была женой, даже любовницей короля, только бы она оставалась жива… Но нет, она умерла… и я сама, я, ее мать… я стала ее убийцей…
        - Перестань упрекать себя, Рустициана, — строго заметил Цетегус. — Разве ты хотела смерти своей дочери? Да и не ты убила ее, смерть Аталариха. Он же должен был умереть… В этом, надеюсь, не сомневается вдова Боэция.
        - Но почему он должен был умереть? — с отчаянием спросила бедная женщина. — Кому мешала жизнь прекрасного юноши, так искренно полюбившего мою дочь?.. Одному тебе, Цетегус… Да, тебе одному мешала жизнь Аталариха, твоему безумному честолюбию, твоей ненасытной мести.
        Этот упрек Рустицианы вернул железному римлянину его обычное холодное спокойствие. Последние следы мягкости, жалости и ласки исчезли из его голоса и взгляда.
        - Ты с ума сошла, Рустициана, — мрачно произнес он. — Чем могла мешать мне жизнь короля готов? Я не был заинтересован судьбой этого юного варвара до тех пор, пока ты не позвала меня на помощь своей мести, именем моей любви к тебе и моей дружбы к твоему казненному мужу. Твоя ненависть требовала смерти для убийцы твоего отца и мужа.
        - Да разве Аталарих был их убийцей? — вне себя крикнула несчастная мать. — Ты не знаешь, что бедный юноша защищал Боэция, рискуя гневом своего деда, что он спас моих сыновей от смерти… И теперь, когда мы с тобой боялись за честь Камиллы, он, Аталарих, доказывал ей свое уважение, возводя на престол мою дочь… Вот чего хотел, вот что сделал король варваров… Я же, благородная римлянка, я отомстила ему убийством… Я и ты… Нет, ты один, Цетегус. Только теперь я поняла тебя, патриций… Ты задумал весь этот адский план, ты внушил мне жажду мести и раздувал во мне ненависть к готам… Смерть Камиллы открыла мне глаза, и теперь я вижу тайные пружины твоих действий и поступков… Ты же напугал меня картинами позора, ожидающего мою дочь… И когда я, обезумевшая, одурманенная, потеряла способность видеть своими глазами и думать своим умом, ты воспользовался мной как послушным орудием для достижения своих целей… Ты вложил мне в руки отравленный напиток и сделал презренную убийцу, гнусную отравительницу из благородной римлянки… Но Бог все видел… Он читает в твоей душе, как и в моей. И Он не покарает меня за твою
вину… Судья всеведущий знает, что ты был настоящим убийцей короля готов… Ты, а не я…
        - Замолчи, безумная, — прошипел Цетегус, крепко сжимая руку отчаявшейся от горя женщины.
        Бешеным движением вырвала Рустициана свои пальцы, и гадливо обтирая их своим черным покрывалом, громко расхохоталась диким, нервным смехом.
        - Молчать велишь ты мне… Смешно, право… Да разве я стану молчать теперь?.. О, нет, нет, Цетегус. Я буду кричать истину о смерти короля… Я пойду к Амаласунте и расскажу ей всю правду об отравленном кубке… О, я заплачу тебе за смерть бедного юноши, смерть которого лишила меня дочери. Да и могло ли шестнадцатилетнее сердце вынести страшную картину смерти того, кого она так любила, кто полчаса назад назвал ее своей невестой… Более сильные женщины не вынесли бы подобного падения с вершины блаженства в глубину отчаяния… Она же — нежная, юная, любящая… О, моя Камилла… Прости твоему убийце…
        Слезы прервали страстную речь матери, но Цетегус все же вздохнул облегченно. Он понял, что Рустициана даже не видела, как пила Камилла отраву, и не подозревает того, что он мог бы остановить.
        «Тем лучше», — подумал префект Рима и со спокойной уверенностью положил руку на плечо плачущей женщины.
        - Перестань безумствовать, Рустициана, — повелительно произнес он. — Никуда я тебя не пущу… Да ты и сама не пойдешь рассказывать сказки, которым все равно никто не поверит.
        - Не беспокойся, я найду доказательства. Я сохранила флакон с золотой пробкой… На ней вырезан твой герб, патриций. Во флаконе, наверно, остались капли яда… Для врачей этого будет достаточно… — В голосе Рустицианы звучало злобное торжество.
        Цетегус гневно закусил губу.
        - Проклятье… — прошипел он, вскакивая с места.
        Рустициана опять захохотала при этом движении префекта.
        - Что… испугался? — дико вскрикнула она. — Теперь ты видишь, что я не безоружна против твоей власти… Есть Бог над нами, Цетегус, и Он поможет мне покарать тебя…
        Глаза Рустицианы сверкали ненавистью, но железный римлянин уже вернул себе хладнокровие. Привычная саркастическая улыбка раздвинула его губы.
        - Бог… — повторил он язвительно. — Если у тебя нет лучшего помощника…
        Эта насмешка окончательно вывела из себя Рустициану.
        - И ты издеваешься надо мной и богохульствуешь… Берегись, Цетегус… Не забывай, что я знаю все твои планы, знаю имена всех заговорщиков. Знаю место, где вы собираетесь, знаю содержание переписки с императором Византии… Все, все знаю… и все это открою я правительнице и ее готам… Ты погибнешь на том же эшафоте, на который взошел Боэций, обманутый тобой…
        - Так же, как и тобой, Рустициана, — насмешливо перебил Цетегус. — Перестань говорить глупости. Ты не можешь выдать меня, не погубив себя вместе со мною.
        - Так что же? Я не дорожу жизнью… С радостью пойду я на казнь, только бы погубить тебя.
        Такая ненависть сверкала в глазах женщины, что хладнокровие на мгновение оставило непреклонного римлянина. Мрачные глаза Цетегуса гневно вспыхнули. Его железная рука тяжело легла на плечо Рустицианы, вскочившей с места, чтобы бежать во дворец.
        - Подожди, безумная… Выслушай меня, прежде чем погубить своих сыновей, — глухо произнес он, удерживая на месте вырывающуюся женщину.
        Эти слова подействовали. Как пригвожденная, остановилась Рустициана, но глаза не опустила. Злоба и ненависть дали ей силу выдержать мрачный огонь властных очей, которым она беспрекословно покорялась вою жизнь.
        - Мои сыновья не в твоей власти… — внезапно произнесла она, припоминая, что еще месяца не прошло с тех пор, как она получила от них письмо из Константинополя.
        Пришла очередь Цетегуса засмеяться.
        - Ты кажется забыла, с кем имеешь дело, Рустициана… Ну, а я не позабыл своего правила не доверять женщинам. И тебе я давно уже не доверяю, сумасшедшая женщина, меняющая чувства и мысли, как одежды… Поэтому я заранее принял меры против твоих капризов, выписав твоих сыновей в Рим. Теперь они оба у меня… Северий приехал с неделю назад, а Апиций только третьего дня, с письмами из Константинополя. Надеюсь, ты не забыла, что их возвращение в Италию равносильно государственному преступлению. Стоит кому-либо донести об их присутствии в Риме, как они немедленно будут арестованы и казнены… Надеюсь, ты не забыла, что они приговорены к смерти вместе с твоим отцом, и помилованы только под условием вечного изгнания… Итак, успокойся и помни, что жизнь твоих детей отвечает мне за твое благоразумие.
        - Дети мои… — прошептала Рустициана, глядя безумными глазами на безжалостного человека, разбившего всю ее жизнь.
        - Надеюсь, ты поняла теперь, что находишься в моей власти, а не я в твоей… — беспощадно продолжал Цетегус. — Скажи только одно слово, могущее повредить мне, Быдай кому-нибудь, хотя бы священнику на исповеди, тайну смерти короля и Камиллы, и я клянусь тебе памятью Цезаря, — а ты знаешь, что означает эта клятва для меня, — что в тот же день твои сыновья отправятся на эшафот… Не забывай этого, Рустициана, и не пытайся бороться со мной… Пример Аталариха доказал тебе, что это к добру не ведет и всегда оканчивается плохо… для моих противников.
        Через три дня после своего объяснения с Цетегусом Рустициана распростилась со свежей могилой своей дочери, погребенной с царской пышностью в одном гробу со своим возлюбленным королем, и уехала, в сопровождении старого Кордулло и верной Дафници-он, в маленькое поместье, так заботливо отделанное Аталарихом для обожаемой им Камиллы.
        Отказавшись от света и запершись от людей, она стала настоящей отшельницей, проводя целые дни в мраморном павильоне, сделанном по образцу храма Венеры в Равенне. На жертвеннике, у подножия статуи богини любви и красоты, Рустициана поставила золотую урну, в которой несчастная мать увезла с собой сердца своей дочери и ее возлюбленного. Возле этой печальной реликвии вдова Боэция проводила целые дни и половину ночей, умоляя Господа покарать бессердечного человека, безжалостно разбившего юную жизнь ее дочери, человека, воспользовавшегося сердцем матери, как орудием для своих целей и беспощадно разрушившего это орудие, когда оно стало ему не нужным.
        Страстная душа Рустицианы ждала со дня на день, с часу на час громового удара, долженствующего поразить сатанинскую гордость железного римлянина.
        XX
        В Равенне, при дворе Амаласунты, кипела борьба партий и национальностей. Взаимное недоверие и ненависть между германцами и италийцами ежедневно обострялась.
        Готы не признали себя побежденными из-за безвременной кончины юного короля Аталариха. Раз пробудившееся национальное чувство вновь не засыпает. Ни неудачи, ни несчастья не могут его убить. Патриотизм подобен пламени. И из маленькой искры пожар разрастался, охватывая все большие и большие площади.
        В Равенне же были люди неутомимые и гениальные герои, раздувавшие священное пламя патриотизма, и влияние этих людей росло не по дням, а по часам.
        Цетегус прекрасно понимал положение дел и знал лучше всех имена главных врагов «политики примирения», в спасительность и возможность которой все еще верил ученый-идеалист, честный старик Кассиодор. Но префект Рима был практик до мозга костей и не сомневался в невозможности упрочить братское согласие между германцами и италийцами — да ему это было и не нужно… Он хотел освобождения Рима, торжества римлян и гибели германской династии. Для достижения этих целей взаимная вражда, недоверие и распри между обеими народностями Итальянской империи были наилучшим орудием.
        Одно лишь раздражало Цетегуса — невозможность распоряжаться в Равенне так же самовластно, как в Риме. В столице Теодорика префект Рима был бессилен. Здесь даже Амаласунта была королевой лишь формально. В действительности же ее влияние и власть таяли на глазах. Понемногу королевская власть становилась мифом, в который переставали верить даже готы. Указы, не нравящиеся патриотам, либо не пуб-ликовались, либо не исполнялись. И при всем желании «проучить изменников», как выражалась Амаласунта о вождях германской партии, ни она сама, ни Цетегус не осмеливались подписать приказ об аресте Тейи, Гильдебранда и Витихиса, зная, что среди готских воинов не найдется исполнителей такого распоряжения.
        Другое дело в Риме… Там Цетегус чувствовал себя хозяином положения. За вновь возведенными укреплениями вечного города, среди римских граждан, уже освоившихся с военным делом, окруженный надежными союзниками в лице товарищей по заговору, Цетегус сумел бы справиться с готскими патриотами, сумел бы использовать королевский титул Амаласунты для своих целей. Но как перевезти королеву готов из Равенны в Рим, чтобы она чувствовала себя не пленницей, а повелительницей?
        К счастью для честолюбивого римлянина, Амаласунта сама тяготилась своим положением и всей душой стремилась в Рим, куда влекли ее науки и искусства, несравненно более симпатичные ей, чем безыскусная простота готов, казавшаяся дочери Теодорика, пристрастному судье, грубостью необразованных варваров.
        Цетегусу нетрудно было уговорить королеву довериться «ее верным римлянам», но несравненно трудней оказалось увезти ее из Равенны, где вокруг дворца, якобы являясь стражей, за королевой постоянно и бдительно надзирали. Партия патриотов, главой которых был старый Гильдебранд, не дремала и принимала меры предосторожности против возможной измены.
        Но изворотливый ум Цетегуса нашел выход из этой непростой ситуации. О бегстве по суше нечего было и думать, так как между Римом и Равенной находились многочисленные отряды готов — конница и пехота — стянутые Аталарихом для традиционного большого смотра, которым должны были завершиться народные собрания.
        Поэтому Цетегус решил воспользоваться морским путем, по которому можно было легче и незаметнее ускользнуть из Равенны и добраться до Рима. Найдя в списке заговорщиков имя одного из морских командиров, Помпония, в ведении которого находились три большие галеры, Цетегус незамедлительно послал к нему надежного гонца в Неаполь, где в данное время стояли его суда… И вскоре получил нужный ответ.
        Помпоний сообщал префекту Рима, что экипаж его галер вполне надежен, ибо составлен исключительно из римлян, и что он, Помпоний, явится в назначенный день в Равенну и берется доставить королеву в Теату, откуда уже нетрудно будет достичь Рима по проселочной дороге, охранять которую готам, конечно, и в голову не пришло.
        Днем побега была выбрана страстная пятница, когда все население до поздней ночи молится в церквах, а следовательно, и бдительность готской стражи должна поубавиться. Амаласунте нетрудно будет вечером выйти в сад и под предлогом прогулки добраться до маленькой пристани у храма Венеры, где ее будет ждать лодка с матросами Помпония, галеры которого останутся вблизи берега, скрытые от варваров зелеными островками, окружающими «иглы Афродиты».
        Сознание искусно подготовленного плана позволило Цетегусу наблюдать, с улыбкой презрения, возрастающее недовольство готов, которые уже не скрывали своей ненависти к холодному и гордому чужестранцу, ставшему фаворитом королевы.
        Амаласунта труднее сносила явное недоверие и непокорность своего народа. Цетегусу и Кассиодору стоило немалого труда убедить ее скрывать свое негодование против «бунтовщиков», и не рисковать вызвать гнев народа несвоевременной строгостью.
        Не подозревавший о планах Амаласунты, Кассиодор с грустью наблюдал за переменой настроения народных масс. Как человек, искренно преданный престолу, он не раз предупреждал Амаласунту об опасности ее положения, убеждая относиться снисходительнее к желаниям готов и не оскорблять их достоинства слишком явным предпочтением римлян.
        Но все эти убеждения честного старика разбивало одно лишь насмешливое замечание Цетегуса, окончательно завладевшего умом, если не сердцем, Амаласунты.
        Между собой оба посмеивались над «выжившим из ума стариком», и только накануне предполагаемого отъезда королева решилась сообщить Кассиодору о планах бегства.
        Пораженный старик молча выслушал это сообщение, и подняв глаза к небу, печально прошептал:
        - О, мой государь… О, великий Теодорик… Что бы сказал ты, если бы узнал, что наследница твоего престола тайно бежит от своего народа…
        - Уж не посоветуешь ли ты мне унижаться перед этими варварами? — гневно вскрикнула Амаласунта.
        Кассиодор тяжело вздохнул и не успел ответить.
        Вдали раздались громкие крики, сначала отдельные, быстро разрастающиеся и приближающиеся, становясь все яснее и громче, точно бурный поток.
        - Что это значит?.. — спросила Амаласунта, невольно бледнея.
        Цетегус насторожился.
        - Это народ, — спокойно ответил Кассиодор, подходя к окну, выходящему на дворцовую площадь. — Но бояться нет причины. Это крики радости… Хотя я не могу понять, что они обозначают…
        Амаласунта тоже подошла к окну. Громадная площадь, на которую выходил главный фасад дворца, кишела народом. Мужчины, женщины, дети кричали, размахивали руками и платками, повернувшись в одну сторону.
        - Они кого-то приветствуют, — мрачно нахмурив брови, произнес Цетегус. — Но кого?.. Вот в чем вопрос…
        - Не знаю и представить себе не могу, — безучастно ответил Кассиодор. Неожиданное сообщение Амаласунты настолько расстроило его, что он все еще не мог придти в себя.
        Внезапно Амаласунта отшатнулась от окна, гневно сдвинув брови.
        На парадном крыльце дворца показался старый Гильдебранд, в сопровождении графа Витихиса.
        - О, эти люди… Как я ненавижу этих варваров… — прошептала Амаласунта.
        - Терпение, государыня… Завтра прибудет Помпоний, и тогда…
        Новый взрыв радостных криков заглушил голос Цетегуса. Народ кого-то приветствовал… Кого же?
        Цетегусу недолго пришлось ломать голову над этим вопросом.
        Крики не только усиливались, но и быстро приближались… Становилось очевидно, что толпа ворвалась во дворец и заполняет залы и галереи, сопровождая кого-то восторженными криками.
        Амаласунта вздрогнула.
        - Что это?.. Возмущение, Цетегус?
        - Не знаю, государыня, — ответил префект Рима, с беспокойством прислушиваясь к шуму неясных криков, гулко раздающихся в мраморных стенах.
        - Уж не думают ли они испугать меня? — насмешливо проговорила Амаласунта, спокойно поднимаясь на ступени трона. — Цетегус… Кассиодор, — станьте возле меня… Дочь Теодорика сумеет не бледнея встретить врагов и умереть, как подобает королеве… на троне своего отца.
        Едва успела Амаласунта опуститься в широкое кресло из резной слоновой кости, украшенное бирюзой и сердоликами и обитое пурпурным бархатом, как двери в тронный зал распахнулись и взору королевы предстало целое море голов, запружающих соседнюю галерею, вслед за которой начиналась полуоткрытая терраса, выходящая на внутренний двор. Все это пространство было так же заполнено народом, исключительно белокурыми и синеглазыми готами, которые кричали, махали платками и зелеными ветками.
        Впереди же всех, между Витихисом и Гильдебрандом, спокойно и уверенно двигались три могучие фигуры, высокие, сильные и красивые гиганты, в полном вооружении, при виде которых Амаласунта громко вскрикнула:
        - Балты… Здесь…
        Цетегус никогда не видел трех герцогов, ближайших свойственников королевской династии, но он понял по выражению лица Амаласунты и Кассиодора серьезность положения и кинулся навстречу опасности.
        - Ни шагу дальше, дерзновенные! — повелительно крикнул он. — Не нарушайте уважения к королеве. Она не желает никого видеть…
        Префект Рима привык повелевать толпой, привык встречать почтение и уважение, внушаемое его могучей личностью. Но на собравшихся здесь германцев личность римлянина особого впечатления не произвела.
        Громкий раскатистый хохот ответил Цетегусу и чей-то грубый голос крикнул из глубины зала:
        - Если дочь Теодорика допускает к себе римлян, интриганов, то допустить честных готов ей и бог велел…
        Смертельная бледность покрыла лицо Амаласунты. Этот насмешливый голос неведомого простолюдина уязвил ее больше, чем самое жестокое оскорбление.
        Старый Гильдебранд понял чувства гордой женщины. Обернувшись к толпе, он крикнул повелительно:
        - Тише, братья готы… Оскорблять женщину и королеву вдвойне недостойно честного германского воина… Не мешайте нам переговорить с дочерью Теодорика и ожидайте здесь ее решения.
        - Да, друзья мои, — отозвался герцог Тулун в свою очередь. — Имейте терпение… Через полчаса мы сообщим вам ответ нашей кузины и спросим ваше мнение.
        - Да здравствуют благородные Балты… Ура герцогу Тулуну… Ура храброму Иббо… Смелому Пизо, — ура… Выслушай наших герцогов, государыня… Исполни желание народное…
        Все эти возгласы слились в один оглушительный крик, когда три герцога переступили порог тронной залы в сопровождении старика Гильдебранда, Хильдебада, брата Тотиллы, мрачного Тейи и всегда спокойного и энергичного Витихиса.
        Эти семь человек остановились перед троном Теодорика, на котором осталась сидеть прекрасная, величественная и бледная женщина, в длинных траурных одеждах, с золотой короной на темно-русых волосах.
        Двери затворились за вошедшими. Оставшаяся за дверьми толпа послушно затихла, ожидая окончания беседы своих вождей с той, которую одна половина народа еще признавала государыней, другая же готова была счесть римской прислужницей, изменившей своему народу. Покровительствуя человеку, которого всей душой ненавидели готы, Амаласунта страшно повредила себе. Непогрешимый инстинкт темной народной массы чувствует правду там, где разум образованных и мудрость ученых даже не подозревают страшной действительности. Несмотря на полное отсутствие не только улик, но даже указаний на роковую истину, германский народ, так же как и готская дружина Аталариха, твердо верил в причастность префекта Рима к смерти молодого короля, того самого префекта, которого граф Тейя открыто обвинил в измене.
        Цетегус не мог не знать о ненависти готов к нему. Но Амаласунта не подозревала ни о силе этого чувства, ни о его причинах. Несчастная дочь Теодорика должна была дорого заплатить за свое неосторожное доверие.
        И эта расплата начиналась с этой минуты, когда перед ней остановились три наиболее ненавистных ей человека: герцоги Тулун, Пизо и Иббо.
        Ненависть эта родилась и выросла вместе о Амаласунтой. Уже ребенком слышала она постоянные сожаления отца своего о том, что у него нет сыновей, подобно братьям Балтам, представителям древнейшего и благороднейшего дворянства. Родословная Балтов терялась во мраке веков. По народным сказаниям, Балты, как и Амалунги, происходили от древнегерманского бога войны — Тора, полюбившего земную женщину и прижившего с нею двух сыновей, ставших родоначальниками Амалунгов и Балтов. Так как Амала был старшим сыном Тора, то готы и избрали его своим первым королем. Затем корона оставалась в роду Амалунгов, так как целый ряд герцогов упрочил славу и влияние первой династии. Но рядом с королевским содом первыми возле трона готов неизменно стояли Балты, почти столь же уважаемые и любимые народом, как и короли из рода Амалунгов.
        Все зто с детства знала Амаласунта, как знала и то, что после смерти ее мужа Теодорик долго колебался, серьезно подумывая о передаче короны после своей смерти старшему в роду Балтов, герцогу Тулуну.
        Неожиданный случай изменил планы Теодорика. Четвертый брат Балтов, герцог Аларих, оказался замешанным в заговоре против короля, и был приговорен к смерти, вместе с выдавшим его сообщником. Алариху удалось бежать из темницы и скрыться от розысков, но расположение Теодорика к его братьям значительно охладело, и о назначении одного из них наследником престола перестали говорить.
        Тем временем Аталарих подрос и окреп настолько, что было бы явной несправедливостью лишать его трона. Теодорик так и сделал. В то же время он поручил трем герцогам усмирение гепидов и аваров, во время которого они совершили столько славных подвигов, что первым делом правительницы было удалить их от двора подальше, под благовидным предлогом командования пограничными крепостями.
        Теперь же зти ненавистные Балты скова стояли перед ней, такие же гордые и красивые, какими она увидела их в первый раз двадцать лет тому назад. Тогда они были молоды, как и она… Младшему едва минуло восемнадцать лет. Теперь же это были мужчины в полном расцвете силы и обаяния. А ей ли, дочери Теодорика, было не знать, как сильно действует обаяние мужской силы на воинственный германский народ, ставящий мужскую храбрость и воинскую доблесть превыше всего.
        Амаласунта гордо выпрямилась и, высоко подняв свою прекрасную бледную голову, проговорила холодно и надменно:
        - Я вижу лица людей, которых не призывала и не желала видеть. Что привело во дворец соратников моего отца?..
        - Необходимость, кузина, — спокойно ответил герцог Тулун, — и призыв короля Аталариха, твоего сына и нашего государя.
        - Зачем вы здесь? — резко спросила Амаласунта.
        - Мы пришли для того, чтобы передать тебе требования твоего народа.
        - Требования?.. — надменно повторила королева, приподнимаясь со своего кресла.
        - Да, требования, кузина… И если ты будешь благоразумна, то поспешишь исполнить их. Это единственный способ сохранить мир и спокойствие между готами и предотвратить междоусобицу, которой мы хотели бы избежать.
        - Говорите… Я слушаю, — глухо прошептала Амаласунта, откидывая голову на спинку кресла.
        - Прикажешь нам выйти, государыня? — произнес Кассиодор, умышленно подчеркивая свое уважение к королеве.
        Герцог Тулун ответил вместо Амаласунты.
        - Останьтесь, римские советники королевы готов… Префект Рима может доказать свое влияние, посоветовав ей примириться с неизбежным. Ты же, Кассиодор, как хранитель государственной печати, удостоверишь соглашение… если оно состоится.
        Амаласунта вспыхнула.
        - Ты говоришь как бунтовщик, герцог Тулун… Кто дозволил тебе распоряжаться в моем присутствии?
        - Необходимость, кузина, — вторично произнес суровый воин, — и священное право нашего народа.
        - Ты забываешься, герцог Тулун… Народ мой, а не ваш… Я королева готов…
        - Нет, кузина… Ты дочь Теодорика, в которой я чту кровь Амалунгов, даже тогда, когда она ошибается и… совершает преступления.
        - Изменник… — гневно вскрикнула Амаласунта. — Не подданным судить государыню… Священное право монархов не давать отчета своему народу… И это мое священное право, королевское право…
        - Эх, кузина, спокойно и благодушно перебил ее второй брат, Тлуна, красивый и стройный белокурый великан, с ласковыми глазами и добродушной улыбкой. — Напрасно ты говоришь о своих правах, которых на самом деле нет и быть не может… Правда, король Теодорик доверил тебе опеку над своим внуком. Это было его право, как главы семейства, и мы уважили его, несмотря на то, что по нашему германскому закону женщина не может быть опекуном над мужчиной… Затем государь наш назначил своим преемником Аталариха… Это было неосторожно, ибо где же незрелому юноше управлять народом воинов… Но все же готы преклонялись перед волей Теодорика Великого, бывшего в продолжение полувека честью и славой нашего народа. И мы, ближайшие свойственники Амалунгов, молча преклонились перед желанием мертвого героя, уважая кровь Амалунгов, текущую в наших жилах. Но когда наш юный король Аталарих скончался… Господь да отомстит его убийцам… Когда умер последний представитель рода Амалунгов, то сам Теодорик никогда бы не возложил корону готов на голову женщины… Да и готы никогда бы не дозволили веретену командовать над мечом…
        - Значит, вы не признаете меня вашей королевой, бунтовщики? — гневно воскликнула Амаласунта. — И ты, Гильдебранд, ты, старый друг моего отца, ты отрекаешься от его дочери?
        - Эх, государыня… Кабы ты не отрекалась от друзей своего отца, так было бы лучше, — мрачно ответил оруженосец Теодорика.
        Герцог Тулун снова заговорил спокойно, почтительно, без раздражения, но тем голосом, в котором слышалась неизменная решимость.
        - Мы не отвергаем твоего права на корону, кузина… покуда… Что будет дальше, решишь ты сама… Ведь мы пришли к тебе для того, чтобы сообщить тебе условия, на которых ты можешь оставаться королевой. Мы не желали бы допустить смуты, которой не преминут воспользоваться враги империи Италийской… Прошу тебя, выслушай нас спокойно, Амаласунта. Твоя судьба зависит от этого часа.
        Гордая женщина невыносимо страдала, слушая властный голос… С каким наслаждением казнила бы она всех этих бунтовщиков. Но чувствовать свое бессилие, когда в жилах течет ненависть…
        - Какая пытка… — беззвучно прошептала королева.
        Цетегус прочитал эти слова в глазах Амаласунты и, нагнувшись сзади к уху королевы, прошептал:
        - Соглашайся на все, государыня… Обещай все, что угодно. Завтра приезжает Помпоний. Надо выиграть время…
        Глаза Амаласунты блеснули и она произнесла, на вид спокойно:
        - Говорите… Я слушаю.
        - Вот наши требования, — заговорил Пизо. — Во-первых, удаление вот этого римлянина… Его пост должен занять граф Витихис…
        - Согласен, — ответил Цетегус раньше Амаласунты, задыхавшейся от негодования.
        - Затем ты должна немедленно издать манифест, объявляющий, что только те королевские указы должны быть исполнены, которые подписаны, кроме тебя, еще Витихисом, Тейей или Гильдебрандом, в качестве членов совета при королеве. Исполнить наше третье условие ты, конечно, охотно согласишься, кузина… Мы понимаем, что тебе не особенно приятно было бы встречаться с нами при дворе. Да и нам, Балтам, не особенно удобно жить вместе с Амалунгами, как двум орлам в одном гнезде. Поэтому мы предлагаем тебе сформировать три армии, по пятьдесят тысяч человек каждая, и послать их на границы империи, где после смерти Теодорика дикие племена начинают забывать уважение к готам. Их надо проучить как следует, чтобы они знали, что у готов есть еще мечи и воины… Каждая из трех армий отправится на одну из границ империи, под начальством одного из нас.
        Цетегус презрительно улыбнулся.
        «Не дурно… Таким образом военная сила и гражданское управление будут в их руках», — подумал он, но громко вымолвил только:
        - Соглашайся, государыня.
        Но взгляд его говорил: «Завтра ты позабудешь эту оскорбительную комедию».
        - Что же остается мне, если я исполню все ваши требования? — выговорила Амаласунта глухим голосом, глядя на ненавистных Балтов сверкающими глазами.
        - Остается золотой обруч на твоей прекрасной голове, кузина, — ответил герцог Иббо, пожимая плечами.
        Старший брат остановил его взглядом.
        - Твое согласие, кузина, спасает царство готов от разложения, и это сознание должно удовлетворить тебя. Кроме того мы первые признаем тебя нашей государыней, как только ты скрепишь своей подписью данные тобой обещания… Подай сюда пергамент, Витихис… Мы приготовили его заранее. Поставь свое имя вот здесь, кузина, и все будет кончено и мы избавим тебя от нашего присутствия.
        Дрожа от гнева, но повинуясь взору Цетегуса, Амаласунта нетвердой рукой взяла свиток, почтительно протянутый Витихисом, и машинально развернула его. Но прежде чем она успела прочесть первые две-три строчки, герцог Тулун произнес, обращаясь к Цетегусу:
        - Наш разговор с королевой кончен. Очередь за тобой, префект Рима… Хильдебад, у тебя есть поручение к этому римлянину.
        Молодой гигант неловко выдвинулся вперед, собираясь говорить, но Тейя опередил его.
        В руке красивого черноволосого юноши сверкнул обнаженный меч, который он протянул Цетегусу.
        - Взгляни сюда, префект Рима… Это железо окрашено честной и чистой кровью благородного гота… Это были первые капли крови, пролившиеся в борьбе германцев с латинянами, конца которой никто не знает, кроме Бога. Но за эту первую драгоценную кровь заплатишь ты, Цетегус Сезариус.
        - Полно, Тейя, — спокойно заметил Хильдебад. — У моего золотого брата осталось еще довольно крови в жилах. А вот тот, кому принадлежал этот меч, не выдержал нашего кровопускания… Смотри сюда, черномазый римлянин… Узнаешь ли ты эту перевязь, эту рукоятку?
        С этими словами Хильдебад сунул принесенный им меч в лицо Цетегуса, который, невольно бледнея, сделал шаг назад.
        - Помпоний… — прошептал он. — Это его меч…
        - Ага… узнал, — торжествуя, заметил молодой великан, бросая короткий римский меч к ногам Цетегуса.
        - Что сталось с Помпонием? — дрожащим голосом прошептала Амаласунта, когда Кассиодор молча поднял окровавленное оружие и печально произнес:
        - Помпония уже нет в живых, государыня.
        Хильдебад громко засмеялся.
        - Догадался и ты, старик… Видно, ты в самом деле умней других. Да, старый римлянин, Помпоний отправился к акулам на завтрак, или верней, на ужин, так как мы встретились с ним уже под вечер.
        - Что случилось с Помпонием? — повторила Амаласунта, бледнея от беспокойства.
        - Ничего особенного, государыня, — беспомощно разводя руками, произнес исполинский Хильдебад, очевидно чувствующий себя неловко в этом дворце, в двух шагах от женщины, кажущейся ему такой нежной и хрупкой, что он боялся как-нибудь нечаянно до нее дотронуться.
        - Да говори же, — воскликнула Амаласунта, дрожа от странного предчувствия, заползающего в ее душу.
        - Что ж… Я расскажу… Рассказать нетрудно, потому что я был при этом вместе с ним, — кивнул он головой в сторону Тейи. — Тотилла же только что вернулся в Анкону с двумя суденышками, после охоты за морскими разбойниками. И задали же мы жару африканским пиратам, государыня. Такого страха нагнали на них, что в десять лет не забудут.
        - К делу, к делу, — теребила Амаласунта, с болезненным нетерпением.
        - А дело-то все в том, что мой братишка — ты ведь знаешь Тотиллу, государыня? — так вот он встретился с Помпонием в Анконе. Где, как и когда, — доподлинно не знаю. Только знаю, что разговорились они. Слово за слово, как подобает между моряками. И вдруг Помпоний начинает говорить какие-то несуразные вещи. И то не так, и того не надо, а надо бы иначе. И все со шпильками, все против готов и наших порядков. Только вот Тейя стал переглядываться с братишкой. Видно поняли они, к чему этот римлянин все это болтал: о том, что скоро все переменится и что Помпоний недаром в Анконе, и прочее, и тому подобное. Скучно стало мне слушать всю эту болтовню, и я отошел в сторонку. Только через пять минут смотрю, бежит ко мне Тейя и зовет сейчас же на пристань, чтобы догнать Помпония, который вдруг куда-то исчез со своими тремя галерами, точно сквозь землю провалился. Не пускать же мне одного Тотиллу в море, хотя я и не понимал, что это ему вздумалось, на ночь глядя, уплывать. И Тейя с нами отправился. Гнали мы так, что, того гляди, паруса ветром сорвет. Однако не сорвало. А там, гляжу, впереди другие суда
виднеются. Ба… ба… говорю я. Да ведь это галеры Помпония. Куда это он так торопится? «А вот сейчас у него спросим», — ответил мне Тотилла и приказал спускать шлюпку.
        - Это было противозаконно, — не выдержал Цетегус. — Помпоний старше Тотиллы по летам и по положению… Он не должен был отвечать этому молокососу…
        Хильдебад громко расхохотался.
        - Однако он ответил нам, и даже довольно нахально, правду надо сказать. Только это мы взобрались на борт, как братишка мой и говорит: «В Равенну… Увезти королеву от вас, варваров… В Риме ей будет лучше… Да и нам тоже». Тут уж вмешался Тейя и без церемоний назвал римлянина изменником. Тогда Помпоний начал ругаться… «Вы-де, готы изменники, вы-де держите в плену дочь Теодорика». Когда же он, Помпоний, доставит королеву в Рим, так велит нас всех повесить на своих мачтах. Ну, этакие речи я понял и говорю Тотилле: неужто ты спустишь этому римлянину его дерзость? А Тотилла только мигнул Тейе, и все мы, как один человек, бросились на Помпо-ния и его свиту… По правде сказать, игра была неравная. Нас всего десять человек, а их штук сорок, не считая невольников на веслах и матросов на палубе. Однако мы не теряли времени на раздумья и хорошо сделали, потому что на наших судах скоро поняли, что дело неладно, и поспешили послать нам подмогу… Тут уж игра приняла другой оборот. Правда, Помпоний проткнул правую руку моему братишке, но тот справляется и левой, и так ловко воткнул он свой меч в плечо Помпония, что
тот сразу свалился. С ним за компанию уложили мы еще десятка два римлян. Остальные повинились и побросали оружие… Тотилла сейчас же повернул обратно в Анкону, прихватив с собой и галеры Помпония. Убитых римлян мы побросали за борт, а Помпония привезли на берег и сдали его семейству… Только прежде чем закрыть глаза, он подозвал меня к себе и попросил передать префекту Рима, чтобы тот на него не сердился за то, что он, Помпоний, не мог исполнить своего обещания. Не по его-де вине это случилось, и с мертвых-де ничто не взыскивается… И в доказательство того, что его уже нет в живых, Помпоний просил передать тебе, Цетегус, меч, который он получил от тебя в подарок… Храброму врагу отчего не сделать удовольствия, поэтому я и обещал исполнить просьбу Помпония. Тотилла остался в Анконе, а я поспешил сюда, вместе с Тейей, чтобы рассказать кому следует все, что случилось и исполнить свое обещание… Вот, получай меч Помпония, Цетегус… Хорошее оружие, и носивший его был храбрым воином.
        Хильдебад облегченно вздохнул. Непривычное красноречие утомило его. Кругом него все молчали… Цетегус взял меч из рук Кассиодора. В душе римлянина бушевала злоба против «германских медведей», разрушивших все его планы.
        Амаласунта и Кассиодор растерянно глядели друг на друга, не зная, что сделать, что сказать.
        Голос герцога Тулуна прервал тяжелое размышление этих трех людей, надежды которых оказались так неожиданно разбитыми.
        - Что же, Амаласунта?.. Готова ли ты подписать наши условия, или предпочитаешь спросить мнения народного?
        - Подписывай, государыня, у тебя нет выбора, — глухим голосом промолвил Цетегус, первым приходя в себя. Его гибкий ум успел уже справиться с ошеломлением, а в голове его снова зародились планы и надежды.
        - Подписывай, государыня. Быть может, так будет лучше для тебя, — почтительно заметил Кассиодор, протягивая Амаласунте золотой грифель.
        Дрожащей рукой поставила гордая женщина под роковой бумагой свое имя, и закрыв лицо руками, откинулась на спинку трона.
        Герцог Тулун передал бумагу старому Гильдебранду и, почтительно склонившись перед королевой, произнес серьезно и искренне:
        - Успокойся, кузина… Поверь, все прекрасно обойдется… Сейчас мы объявим народу, что царство готов спасено, и эта мысль должна быть отрадна и тебе, дочь Теодорика… Пойдем с нами, Кассиодор… Подтверди народу, что государыня согласилась добровольно и что мы не нарушим уважения, которое обязан выказывать каждый честный гот своей королеве.
        Ошеломленная гибелью своих надежд и перенесенным унижением, Амаласунта ничего не видела, не слышала. Оставшись наедине с Цетегусом, она едва слышно выговорила.
        - Что делать, Цетегус?.. Научи, помоги… Да нет… Что можешь ты сказать, когда все погибло, не исключая королевской чести…
        Цетегус молча выпрямился. Его глаза горели отвагой и решимостью.
        - Погиб всего один план… Правда, хороший, но все же не единственный. Его можно заменить другим…
        - Каким?.. Говори, Цетегус… Я готова на все, чтобы заплатить этим Балтам за сегодняшнее унижение… О, как я ненавижу этих варваров… заносчивых, грубых и дерзких…
        - Успокойся, государыня, и выслушай меня… Сегодня же я отправлюсь в Рим…
        Амаласунта болезненно задрожала.
        - Ты хочешь оставить меня одну, Цетегус?.. Одну?.. Здесь?.. Теперь?.. После того, как я подписала бумагу, равносильную отречению от престола?.. О, зачем я послушала тебя. Надо было сопротивляться… И я осталась бы королевой даже тогда, когда они сняли с моей мертвой головы корону и отдали бы ее этому герцогу Тулуну.
        Цетегус мрачно нахмурился. Он знал, что она была права, и что в случае ее отказа подписать роковую бумагу, корону передали бы герцогу Тулуну. Но этого-то он и боялся и не хотел допустить. Пока он, Цетегус, жив, готам не удастся избрать в короли мужчину-воина, способного восстановить величие Германской империи Теодорика. Это была ближайшая цель вождя римских патриотов. Но как помешать Амаласунте отказаться от своих обещаний?..
        Цетегус обдумывал свой новый план действий, пока Амаласунта в волнении ходила взад-вперед по тронному залу, изредка отрывистыми восклицаниями высказывая свои чувства и мысли.
        За стеной слышался шум голосов, затем взрыв восторженных криков. Потом все постепенно смолкло. Народ очистил дворец, устремляясь вслед за Балтами.
        Цетегус облегченно вздохнул. Теперь он мог говорить с Амаласунтой, не опасаясь помехи.
        Королева ему была больше не нужна. Он безжалостно предоставил бы ее своей судьбе, если бы не желание воспользоваться ее именем.
        - Послушай, государыня… Отпусти меня в Рим… Здесь я ничем не смогу служить тебе. В Риме же я соберу преданных друзей, которым рано или поздно удастся выручить тебя из этого заключения хитростью или силой…
        Глаза Амаласунты сверкнули.
        - Ты умен, Цетегус, и я полагаюсь на твою храбрость, как и на твою преданность. Но я боюсь, что эти три Балта превратят мой дворец в настоящую тюрьму…
        Цетегус понизил голос.
        - Не волнуйся, государыня… Не забудь, что эти Балты уходят в поход, из которого могут и не вернуться… Больше скажу… Они наверное не вернутся, если ты этого захочешь…
        Амаласунта с ужасом отшатнулась.
        - Убийство… — прошептала она. — Ты смеешь предлагать мне убийство?
        - Не убийство, государыня, а казнь бунтовщиков, оскорбивших твою корону… Ты только что говорила, что ненавидишь этих изменников. Я дам тебе средство удовлетворить эту ненависть… Из Рима к тебе явятся три человека, — ты пошлешь их вслед за армиями.
        - Убийцы… — повторила Амаласунта, дрожа всем телом.
        - Не убийцы, а палачи, государыня, — торжественно произнес Цетегус. — Я считал тебя тверже и логичней, дочь Теодорика… Скажи же мне, затруднилась бы ты подписать смертный приговор этим трем бунтовщикам?.. Нет — конечно… Что же тебя пугает слово, звук пустой… Эта женская слабость недостойна Амаласунты.
        Королева гордо выпрямилась.
        - Ты прав… Я исполню твой совет, Цетегус.
        - В таком случае смертный приговор этим бунтовщикам подписан… Четвертого я беру на себя. Тотилла умрет от моей руки.
        - Оставь Тотиллу, Цетегус. Я не хочу его смерти… Этот юноша был любимцем моего отца. Он честь и краса моего народа…
        - Он должен умереть, — прошипел Цетегус. — Клянусь памятью великого Цезаря, я не прощу ему смерти Помпония и неудачи нашего плана. Если ты можешь забывать подобные оскорбления, то Цетегус Сезариус не прощает тем, кто осмеливается стать поперек его дороги…
        С ужасом глядела Амаласунта на искаженное гневом и ненавистью лицо человека, которого привыкла считать своим лучшим другом и вернейшим слугой. В первый раз в душе ее шевельнулось подозрение, что этот вечно холодный римлянин не тот, кем она его считала, и что под его ледяной внешностью таятся вулканические страсти.
        Но Цетегус не дал ей времени опомниться. Поспешно распростившись, он быстро скрылся в незаметную узкую дверь, ведущую в один из тех потайных коридоров, которыми изобиловал громадный дворец.
        Амаласунта осталась одна…
        С улицы до нее доносились радостные крики народа, торжествующего от ее унижения. Она и сама казалась себе униженной, разбитой и бессильной. В первый раз слезы навернулись на ее гордые и холодные глаза, не плакавшие даже в день смерти сына.
        Страшное одиночество тяготило Амаласунту в этом огромном мрачном дворце. Она чувствовала себя всеми покинутой, точно пленник, позабытый в темнице. Опустившись на тронное кресло, Амаласунта закрыла лицо руками и горько беспомощно заплакала.
        - Государыня… — проговорил тихий голос возле нее.
        Один из молодых придворных, дежурящих в приемной королевы, стоял в дверях тронного зала.
        - Что тебе надо?.. Что случилось? — спросила Амаласунта, поспешно закрывая лицо покрывалом. Никто не должен был видеть слез на ее гордых глазах.
        Молодой римлянин, недавно взятый ко двору, почтительно опустился на колени перед испуганной королевой.
        - Прости, государыня, если я не вовремя обеспокоил тебя… Но я думал… я предполагал…
        - Говори, — милостиво перебила королева. — Что случилось?.. Ты хотел что-то сказать мне?
        - Доложить, государыня… Только что прибыл посол из Византии. Он привез уведомление о перемене правления.
        - Где?.. — вскрикнула Амаласунта.
        В уме ее мелькнула мысль о том, что ее унижение уже стало достоянием молвы.
        Молодой придворный с недоумением глядел на внезапно изменившееся лицо королевы.
        - В Византии, государыня… — ответил он с удивлением. — Посол сообщил нам о смерти императора Юстина и о восшествии на престол его племянника Юстиниана. Посол отправлен уже новым императором, который поспешил прислать тебе, государыня, свой привет и предложение дружеских услуг.
        Краска медленно возвращалась на лицо Амаласунты. Она подняла голову и произнесла громко и уверенно:
        - Проведи посла в мою приемную.
        Когда же придворный исчез за тяжелой занавесью, скрывавшей дверь во внутренние покои дворца, королева улыбнулась.
        Она еще не одна… Не всеми забыта… Юстиниан предлагает ей дружеский союз. Это верней римских заговорщиков. Об этом стоит подумать…
        XXI
        Там, где туристы двадцатого века любуются развалинами «виллы мецената», в далекие времена владычества готов в Италии возвышался прекрасный дом, точно плащом, окутанный зеленым виноградом и бархатной листвой темного плюща, так же как и яркоцветными каприфолиями. Благоухающие розы доползали до второго этажа, цепляясь за тонкие мраморные колонны, поддерживающие крышу. В саду извивались усыпанные белоснежным песком дорожки, между великолепными пестрыми цветниками, сменяющимися величественными деревьями. А в обширном дворе, окруженном хозяйственными постройками, кипела жизнь и движение. При этом повсюду, в сараях и кладовых, в погребах и конюшнях, царили чистота и порядок, доказывающие присутствие не только хозяйского глаза, но и заботливой женской руки, не похожей на ленивые руки рабынь или италийских вольноотпущенниц.
        Это прекрасное поместье вблизи Фезоле, с окружающими его полями, лесами и холмами, было подарено Теодориком графу Витихису. Здесь его семейство жило тихой, спокойной жизнью, вдали от шумного двора. В Равенне, где Витихис появлялся всегда один и откуда скромный германец возвращался при первой возможности всегда с новым наслаждением, ему было не по себе. Здесь придворный и военачальник Теодорика отдыхал от забот и трудов, забывая крупные политические неприятности и мелкие личные неудовольствия, без которых не обходится государственная деятельность и придворная жизнь, и от которых он так заботливо оберегал лучшую часть себя самого — свою жену.
        В поместье графа Витихиса рабочий день близился к концу. В широко распахнутые ворота фермы один за другим, громыхая, въезжали возы, нагруженные душистым сеном или желтыми снопами пшеницы. Стадо мычало, теснясь у каменного водоема. Красивые сытые коровы весело встряхивали колокольчиками. Белые козлята прыгали вокруг матерей. Возвращающиеся с водопоя верховые кони ржали от удовольствия, обмахивая мокрыми хвостами блестящую шелковистую шерсть. Голуби перелетали с одной крыши на другую, а во всех углах громадного двора копошилась домашняя птица, с криком, гоготаньем, кудахтаньем и кряканьем…
        Весело было глядеть на эту картину сельского довольства, среди которого люди казались не менее сытыми и счастливыми. Многочисленные рабы и рабыни сновали взад-вперед между постройками. Одни уносили ведра с пенящимся молоком в глубокие прохладные подвалы, другие, сидя группами, закусывали или болтали, окончив занятия или поджидая возвращения последнего стада, запоздавшего в горах, и последних возов с хлебом, уборка которого начиналась сегодня.
        У самых ворот молодой невольник, черноглазый и черноволосый, провожал тяжелый воз, высоко нагруженный снопами пшеницы. Кони, высокие и сильные, резко отличались от местной маленькой породы. Но как ни сильны были эти германские кони, перегруженный воз оказался слишком тяжелым для них. Он подвигался медленно, несмотря на громкие крики погонщика и усиленные удары бича. В довершение беды, перед самыми воротами на дороге лежал большой камень, задерживающий движение колес. Но погонщик не видел, или не хотел видеть препятствия. Он продолжал ругаться, усиленно хлопая толстой рукой по спине и животу измученного коня.
        Но ничего не помогало. Несчастный конь не двигался, несмотря на удары. Грубый итальянец взбесился.
        - Ах ты, проклятая германская скотина… Ну, погоди, я проучу тебя как следует… — И злобно скрипнув зубами, он хлопнул по глазам несчастного коня. Бедное животное даже вскрикнуло и свалилось на колени. Итальянец замахнулся бичом, но в эту минуту его схватила громадная сильная рука, и грубый голос прокричал на ломанном итальянском языке, дополненном понятными жестами:
        - Ах ты, проклятая римская собака… Так-то ты мучаешь наших коней. Сейчас же снимай лишние снопы с телеги и, в наказание, перетаскай их на собственной спине. Смотри, как бы тебе не попало больше, чем бедному животному… Молчать, негодяй, если дорожишь своей шкурой… Благодари Бога, что я не хочу беспокоить госпожу из-за такого негодяя, как ты…
        Пока римлянин, ворча и ругаясь, исполнял приказание, молодой рыжеволосый гигант, с добродушной улыбкой на круглом румяном лице, заботливо оглядывал пострадавшего коня, обмывая его ссаженные колени и кроткие плачущие глаза свежей водой.
        Едва он успел окончить это занятие и увести распряженных лошадей в обширную чистую конюшню, где их ожидала мягкая соломенная подстилка и ясли, полные овса, как до него донесся звонкий детский голос:
        - Вахис… Вахис… Скорей иди сюда, голубчик…
        - Иду, иду, Атальвин… Иду, сердце мое… Подожди одну минуту.
        И Вахис поспешно привязал все еще измученную дрожащую лошадь в стойло и поспешил на зов мальчика лет семи стоявшего в этой же конюшне немного дальше и нетерпеливо топающего ножкой в ожидании Вахиса.
        - Вот и я, маленький хозяин… В чем дело? — спросил рыжебородый гигант, с удивлением глядя в разгоряченное лицо прелестного белокурого мальчика, большие голубые глаза которого гневно сверкали, а маленькая ручка сжималась в кулачок.
        Перед ним стоял здоровенный невольник, конюх по одежде, римлянин по обличью. Он дерзко глядел на мальчугана и что-то злобно шептал себе под нос.
        Завидев Вахиса, ребенок поспешно заговорил с возраставшим негодованием. Указывая ручонкой на стоявшего перед ним итальянца, дерзко подпершего руки в бока, глядя с видимой злобой на прелестное детское личико, точно сиянием окруженное длинными золотисто-желтыми кудрями.
        - Представь себе, Вахис… сейчас прихожу я в конюшню осмотреть папиных верховых коней, и что же вижу? У вороного жеребца нет ни капли воды, а у маминой кобылицы два овода впились в спину. Ей бедной, не достать хвостом, а мне рукой. Тогда я позвал Какиса, который смотрел спокойно, как бедная кобылица бьется в стойле, тщетно стараясь избавиться от оводов. А он… Что бы ты думал?.. Он не только меня не послушался, но еще стал ругаться… Я угадал это по его голосу и глазам, хотя не понимаю их говора.
        Вахис с презрением посмотрел на широкоплечего приземистого итальянца, голова которого как раз доходила ему до середины груди, и произнес спокойным голосом, в котором, однако, слышалась серьезная угроза:
        - Ты что же это, Какие?.. С ума сошел, что ли?.. Как смел ты ослушаться молодого господина и не исполнить его приказание?.. Смотри у меня. Я давно замечаю твои дерзости, и плохо тебе придется…
        Черномазый конюх нахально улыбнулся и, дерзко закрутив черные усики, ответил насмешливо:
        - Дерзостей я никому не говорил. Я сказал только, что хочу раньше доесть свой ужин. У нас людей кормят прежде, чем скотов… Не сдохла бы германская скотина из-за пары оводов…
        - Ах ты, обжора итальянская, — с негодованием перебил Вахис. — Ты, видно, сговорился с Дависом мучить наших коней. Ну, да погоди… Проучу я вас за непослушание. Одно к одному… Я уже давно собираюсь задать тебе трепку. Небось, знаешь за что, черномазая обезьяна…
        Итальянец злобно сверкнул глазами.
        - Еще бы не знать… Все знают, что рыжий Вахис с ума сходит по желтой Лиуте… Да я тебе не помеха… Успокойся, германский бык. Я не желаю отбивать у тебя твою неуклюжую готку… Твоя Лиута танцует так же грациозно, как наша желтая корова… А что она виснет мне на шею, то я тому не причина…
        Добродушное лицо рыжего великана стало багроветь.
        - Теперь держись, римская собака… За эту дерзость я спущу с тебя твою грязную шкуру…
        И Вахис принялся не спеша засучивать рукава своей синей туники, готовясь задать здоровую трепку наглецу, осмелившемуся оскорбить его возлюбленную Лиуту.
        Но прежде чем он успел поднять свой могучий кулак, Какие выхватил из-за пояса небольшой, но острый нож.
        - А я тебе покажу, германский ублюдок, как оскорблять римлянина, предки которого были свободными людьми, когда ты, рабская душа, еще траву жрал вместе с коровами в своих германских дебрях.
        Брошенный верной рукой, нож сверкнул в воздухе и вонзился бы в широкую грудь германца, если бы маленький Атальвин, с редким присутствием духа, смело не схватил бы римлянина за локоть. Удержать его руку семилетняя ручка мальчика, конечно, не могла. Но все же непредвиденный толчок настолько изменил направление удара, что Вахис остался невредим. Нож вонзился в двери конюшни и глубоко застрял в толстой дубовой доске.
        - Так ты за нож взялся, негодяй… Ну, брат, это тебе даром не пройдет…
        Удивленный более, чем испуганный, Вахис шагнул к своему обезоруженному противнику и схватил его за плечи.
        Но в эту минуту на него набросился другой итальянец, которого он только что выбранил. Давис издали прислушивался к перебранке товарища с ненавистным готом. Теперь он улучил минуту и как кошка вскочил на спину надсмотрщика, обеими руками принимаясь душить его.
        Возмущенный предательским нападением, Вахис зарычал как медведь, помятый собаками. Недолго думая, он сгреб одной рукой Дависа за ворот, другой Какиса за спину, и принялся колотить их головами. При каждом ударе он приговаривал:
        - Вот это тебе за нож… А это тебе за нападение сзади… А это за дерзость молодому хозяину… А это за побои нашему коню… Давно уже обещал я проучить вас, римские собаки, вот теперь и учитесь… Авось умней станете.
        Бог весть как долго учил бы Вахис итальянских конюхов, если бы это полезное занятие не прервал повелительный женский голос:
        - Вахис, оставь их… Слышишь… Я приказываю.
        При звуке этого не громкого, но звучного голоса, Вахис выпустил своих «учеников» и почтительно выпрямился.
        На пороге стояла женщина, при первом взгляде на которую становилось понятно почтительное выражение, внезапно появившееся на лицах разбушевавшихся рабов.
        Женщина эта была не очень высока и немного полна для своего роста, но эта полнота удивительно гармонировала с ее красивой сильной фигурой, в которой простота и величавость соединялись необычайно привлекательно. И в чертах лица графини Витихис не было классической правильности неоспоримых красавиц. Ее рот был немного велик, а нос недостаточно тонок, но общее впечатление было очень приятным. От нее так и веяло здоровьем и силой.
        Супруга графа Витихиса была одета чрезвычайно просто, в синие платье из домотканой шерсти, украшенное широкой ручной вышивкой. Сшитая по германской моде туника, оставляющая открытыми пышные белые плечи и прекрасные, точно выточенные из слоновой кости, руки, сдерживалась у талии красивым кожаным поясом с серебряными украшениями, на котором звенела связка ключей. В пышные русые волосы вколоты были две темно-малиновые розы. Ни тени кокетства не было в этой красивой двадцатисемилетней женщине.
        Голос у нее был спокойный и красивый, мягкий и повелительный в одно и то же время. Не повиноваться этому грудному контральто казалось совершенно невозможным, что и доказало мгновенное прекращение ожесточенной драки при ее появлении.
        - Какие и Давис, — сурово промолвила Раутгундис. — Что значит это безобразие?.. Вы знаете, что я не терплю ссор у себя в доме. А тебе, Вахис, вдвойне стыдно… Ты бы должен поддерживать порядок, а не заводить драки… Что у вас здесь вышло?.. Говори скорей.
        Рыжебородый гигант сконфуженно мял в руках свою широкополую войлочную шляпу, обычный головной убор невольников-готов.
        - Ничего особенного, госпожа, — почтительно ответил он, почесывая затылок. — Я только собирался дать урок вежливости этим римским невежам… Да вот ты меня окликнула и помешала… Удивительное дело, госпожа… Ты всегда появляешься там, где тебя никто не ожидает…
        Румяные губы Раутгундис слегка усмехнулись, но ее красивое лицо осталось серьезным.
        - Вы сами заставляете хозяйку вмешиваться туда, где ей по-настоящему нечего было бы и делать… От латинян я иного и не ожидаю. Они всегда забываются, когда хозяина нет дома. Но от тебя, Вахис, нет. На тебя я всегда полагалась. Расходитесь сейчас же, и чтобы я не слышала больше о ссорах и раздорах. Пойдем со мной, Атальвин… Тебе не годится присутствовать при драках невольников.
        И взяв за руку ребенка, Раутгундис пошла дальше по двору, к одному из амбаров, в котором хранился корм для скота и птицы.
        Маленький Атальвин молча шагал возле своей матери. На его прелестном личике выражалось недоумение. Очевидно, детский ум силился разрешить какую-то трудную задачу.
        Раутгундис наложила зерен в приподнятый подол верхней туники и, остановившись посреди двора, принялась сзывать своих пернатых питомцев. Пока пестрое стадо теснилось вокруг хозяйки, Атальвин молчал, рассеянно глядя на знакомую любимую картину. Когда же последние зерна были склеваны, и мать принялась отряхивать полу туники, мальчик обратился к ней с неожиданным вопросом.
        - Мама, правда ли, что мой папа разбойник?
        Раутгундис с удивлением взглянула на сына.
        - От кого ты слышал это слово, Атальвин? — спокойно спросила она, только глубокая складка, образовавшаяся между ее густыми русыми бровями, выдавала ее негодование.
        - От племянника нашего соседа, маленького Кальпурния. Мы с ним играли на сенокосе. У них на лугу стоит большой-большой стог сена. Мы взобрались наверх. И оттуда видно далеко-далеко… Я и говорю Кальпурнию: — посмотри вот туда, и туда, и дальше до леса, и за лес, до самой речки, — это все наши поля и луга, и леса… А он вдруг как взбесился на меня, и говорит: — все это было наше прежде. Мой дед и отец были здесь хозяевами… Твой отец пришел и отнял у моего деда его землю так же точно, как делают разбойники… А я ему отвечаю: — глупости ты говоришь, Кальпурний. Мой отец ниоткуда не пришел, а здесь и родился. Это я преотлично знаю потому, что слышал от дедушки, папиного отца, который умер в прошлом году. А Кальпурний мне и говорит: — значит твой отец сын разбойника, значит твой дед украл у моего деда земли… Тогда все вы разбойничье отродье, проклятые готы…
        - А ты что ответил, Атальвин?
        - А я схватил Кальпурния за шиворот и сбросил его вниз, да так ловко, что он два раза ч?рез голову перевернулся. А там он вскочил и убежал, точно побитая собака, хоть и кричал я ему, что жду его и хочу продолжать поединок. Но он испугался и заревел, точно девчонка. Тем и кончился наш разговор с Кальпурнием. Однако я все же припомнил его слова, и мне захотелось узнать, правду ли он говорит о дедушке, называя его и всех готов разбойниками.
        Раутгундис гордо выпрямилась.
        - Нет, дитя мое, готы не разбойники, а храбрые воины. Они пришли сюда и одолели италийцев, потому что готы сильней их. Вот победители и заставили побежденных поделиться с ними землями и невольниками. Таков закон войны и победы. Когда эти самые италийцы были сильней и храбрей тех народов, которые жили здесь раньше их, то они поступали точно так же, как готы поступили с ними. Так всегда было и всегда будет.
        Мать и сын вышли со двора и медленно пошли по зеленому скату холма. Издали долетел до них конский топот. Подгоняемый предчувствием, Атальвин вбежал на вершину холма, откуда ясно видна была широкая лента римского шоссе, ведущего в Равенну, и радостно крикнул матери:
        - Отец… Отец едет к нам, — и как стрела помчался навстречу всаднику, фигура которого ясно виднелась в облаке пыли.
        Раутгундис остановилась среди поля и прижала руку к сильно бьющемуся сердцу.
        - Да, это он, — прошептала она с блаженной улыбкой на зардевшемся лице, и заслоняясь рукой от солнца, принялась глядеть на дорогу, по которой быстро приближался золотистый конь, с тонкими, как у серны, ногами.
        Это был Баллада, боевой конь Теодорика, подаренный умирающим героем своему верному слуге и другу Витихису.
        XXII
        Атальвин скоро добежал до всадника, и прежде чем он мог замедлить бег своего коня, проворный мальчик, с легкостью дикой кошки, уцепился за ногу отца и вскарабкался в седло. Витихис посадил мальчугана перед собой и отпустил поводья. Благородное животное весело заржало и чувствуя близость дома, помчалось навстречу Раутгундис.
        При виде жены Витихис передал поводья сыну и легким прыжком спустился на землю.
        - Моя Раутгундис… Моя жена… Моя радость, — прошептал он, обнимая сияющую счастьем женщину.
        - Витихис„. Желанный мой… Слава Богу, вот ты и дома. Уж я заждалась тебя, ненаглядный мой…
        Раутгундис прижалась головой к груди мужа.
        - Да, сегодня мне было нелегко вырваться из Равенны. Но я обещал приехать к тебе в новолуние…
        - И сдержал свое слово, как всегда, — радостно докончила Раутгундис.
        Супруги вошли в дом и расположились на полуоткрытой террасе, освещенной лучами заходящего солнца. Не успел Витихис положить свой шлем на мраморную скамью, как появился Атальвин с корзиной персиков и винограда. Вслед за ним пришел Вахис с амфорой вина и целая толпа готов, мужчин и женщин, несущих хлеб, сыр, масло, холодное мясо и прочую снедь. В одну минуту мраморный стол перед скамьей оказался покрытым домотканой белоснежной скатертью, на которой аппетитно расставлен был простой, но вкусный сельский ужин.
        Весело поздоровался Витихис со своими невольниками. Радостный возглас готов ответил на его ласковые слова.
        - А где же Какие и Давис?.. И почему я не вижу ни Цецилии, ни других?
        - У них совесть нечиста, — добродушно ухмыляясь, ответил Вахис.
        - Что такое? — серьезно произнес Витихис. — Кто смеет говорить о нечистой совести в моем доме?
        - Да ты не сердись, господин, — успокаивающе заметил рыжебородый великан. — Наши черномазые ничего такого особенного не натворили. Они только попались под мой кулак, и вот теперь их возлюбленные прикладывают мокрые тряпки к их рожам. Эти черномазые ужасные неженки. От простой тукманки у них сейчас фонари под глазами.
        Остальные невольники тихо пересмеивались, подталкивая друг друга. Тут были исключительно готы. Высокие, сильные и здоровые люди: мужчины, крепкие и жилистые, как старые дубы, женщины, стройные и гибкие, как молодые тополя, и все светлоглазые и белокурые, с различными оттенками густых и длинных волос.
        Витихис с явным удовольствием глядел на своих верных слуг.
        - На этот раз не хочется бранить тебя, Вахис, потому что дерзкие буяны заслужили наказание. Но впредь обращайся поосторожней со своими кулаками. Ты знаешь, что италийцы с ними не справятся, а пользоваться чужой слабостью недостойно доброго гота. Ну, ступайте ужинать, дети мои. Наша дорогая хозяйка пришлет вам пару бочонков пива ради возвращения хозяина. Завтра утром я осмотрю полевые работы и увижу, достойны ли вы подарков, привезенных мной.
        Когда обрадованные невольники удалились, Витихис обратился к жене, прислуживающей ему за столом, выбирая лучшие куски и наполняя чашу прекрасным старым вином.
        - Ты упомянула имя Кальпурния, моя Раутгундис. Что у вас с ним вышло?
        - Видишь ли, голубчик… С Кальпурнием у нас вышло недоразумение… По крайней мере я надеюсь, что это только недоразумение, которое можно уладить… На прошлой неделе мы скосили луга, а третьего дня собирались перевозить сено домой. Но в ту же ночь невольники Кальпурния перетащили все сено к нему на двор. Я сейчас же послала Вахиса к соседу потребовать возвращения нашей собственности, но он ответил грубостями…
        Витихис спокойно доел кусок холодной дичи.
        - Не беспокойся, жена… Кальпурний образумится, и наше сено будет возвращено.
        - А если он не послушает тебя, отец, так мы объявим ему войну и пойдем против него набегом… Я, Вахис и Хундинг. Этого будет довольно против римских трусов. Только ты дашь мне настоящий меч, вместо моего деревянного. Не правда ли, папа?
        Витихис ласково положил руку на белокурую головку мальчика.
        - Об этом мы еще успеем поговорить, Атальвин. Сегодня же тебе пора ложиться спать, мой мальчик. Не правда ли, хозяйка?
        - Да, Атальвин, иди в постельку, дитя мое, — ответила счастливая мать, обнимая прелестного ребенка.
        - Видно, что ссоры с италийцами никогда не прекратятся, — серьезно заметил Витихис. — Раздоры передаются по наследству, от дедов к отцам, и от нас к детям нашим… Это грустно, конечно, но, быть может, и естественно… Но все же меня серьезно беспокоит мысль о том, что у тебя здесь начинаются ссоры с соседями, пользующимися моими частыми отлучками. Переезжай-ка лучше ко мне в Равенну, Раутгундис.
        - Ты шутишь, родной, — с улыбкой ответила Раутгундис. — До сих пор ты ни разу не позвал меня к себе, в Равенну, даже не представил нашему покойному королю, которого мой старый отец считал великим героем. Целых девять лет прошло со дня нашей свадьбы, а до сих пор ни один человек в Равенне не знает, что на свете существует графиня Витихис, бедная Раутгундис. Ты скрывал наш брак как преступление.
        - Нет, голубка моя… Как клад, который прячут от любопытных глаз и жадных рук, — поправил Витихис, нежно обняв жену.
        Раутгундис улыбнулась счастливой и радостной улыбкой.
        - По правде сказать, я никогда не задумывалась над причинами твоего поведения, мой Витихис, слепо повинуясь каждому твоему слову. Я была счастлива с тобой здесь, в уединении, гораздо счастливей, чем была бы в раззолоченных палатах королевского дворца.
        - У меня же была особая причина скрывать мое счастье, дорогая, от придворных и даже от самого короля, и причина серьезная… Иначе разве мог бы я расставаться с тобой так часто? Но в настоящее время причины этой уже не существует, и я могу рассказать тебе всю правду…
        Раутгундис прислонила голову к плечу своего мужа.
        - Говори, ненаглядный мой, говори, если хочешь… Мне же не надо знать причины твоих решений. Для меня они и так остаются законом.
        - Но мне будет легче, когда ты узнаешь, почему твой муж прятал от любопытных глаз ту, которой он гордился как лучшей женщиной в мире, как матерью своего сына и своей женой и хозяйкой. Когда я нашел тебя среди гор нашей родины, король Теодорик пожелал женить меня на своей дочери, Амальберге, вдовствующей королеве Тюрингов. Ее народу грозили войной бурные Франки, и женщине на престоле трудно было справиться с врагами…
        - И ты должен был бы быть королем, мой Витихис? — с невольной гордостью прошептала Раутгундис.
        Витихис пожал плечами.
        - Моя Раутгундис была мне милей престола и короны… Я отклонил предложение короля, объявив Теодорику, что никогда и ни на ком не женюсь. И я не лгал тогда. Ведь я не знал, удастся ли мне добиться твоей любви и согласия твоего отца. Ты помнишь, как долго он противился нашему счастью. Я же, конечно, никогда и ни на ком не женился бы, если бы только ты не стала моей… Однако король все же был мной недоволен. Так что, когда мне удалось наконец уломать твоего отца, то я все же не решился признаться Теодорику в своем браке.
        - Теперь я понимаю тебя, мой Витихис, и вдвойне благодарю тебя за любовь, ради которой ты отказался от короны и престола. Но отчего ты мне до сих пор ничего не говорил обо всем этом?
        - Потому, что я знаю свою Раутгундис… Она могла подумать, что я принес Бог весть какую страшную жертву, отказавшись от руки королевы Тюрингов. Мне же поцелуй моей жены и улыбка моего сына милей всякой короны. Но теперь от всего этого и следа не осталось. Я свободен, с одной стороны, но с другой, связан с двором больше, чем когда-либо. Бог знает, можно ли мне будет хоть раз в месяц вырваться на денек к тебе сюда. Поэтому я хотел бы перевезти тебя и сына в город, в роскошный отдельный домик, предоставленный мне отныне.
        В коротких словах рассказал Витихис обо всем, что случилось в Равенне и какой важный ответственный пост назначен ему национальным правительством.
        Раутгундис внимательно слушала своего мужа. Глаза ее блестели гордостью.
        - Наконец-то готы поняли тебя и начинают ценить по заслугам. Теперь и ты будешь счастливый, мой Витихис. Мужчина не может жить одной любовью, как мы, женщины. И тебе тяжело было стоять на втором месте, чувствуя в себе способности занимать первое. Ты никогда не говорил мне об этом, мой Витихис, но я сердцем своим понимала твои мысли, как и ты мои…
        С безграничной благодарностью взглянул Витихис на свою жену.
        - Ты права, родная… Мне отрадно знать, что я недаром живу на свете, что мой труд приносит пользу родному народу. Одно только грустно — фальшивое положение бедной королевы… Она тоже пленница в своем дворце.
        - Поделом ей, — сурово заметила Раутгундис. — Зачем она взялась за мужское дело? У нас, женщин, довольно своих обязанностей. Дай Бог с ними справиться.
        - Ты родилась не в королевском дворце, моя Раутгундис, не дочерью и не матерью королей. В жилах Амаласунты течет кровь ее отца, и ей должна быть тяжела зависимость. Она очень горда.
        - Я горда не меньше ее, Витихис, но у меня меньше тщеславия… Амаласунта, должно быть, женщина без сердца. Если бы она любила хоть кого-нибудь как следует, всем сердцем и всей душой, она не стала бы стремиться к власти, отстраняя мужчин.
        - При дворе рассуждают иначе, Раутгундис… Амаласунта же выросла при дворе, признанной наследницей своего отца. Поэтому ей можно извинить многое. И ты станешь рассуждать иначе, когда поживешь при этом дворе.
        Молодая женщина поднялась с места.
        - Нет, Витихис, — спокойно и решительно ответила она. — Я не гожусь для придворной жизни. Посмотри на мои загорелые плечи, на мои жесткие руки. Разве такие руки у придворных дам? В деревне я на своем месте. Тут никто не откажет мне в уважении.
        - Неужели ты сомневаешься в том, что мою жену будут уважать при дворе, как и повсюду?
        - Да. Уважать будут твою жену, но не дочь горского мужика, не умеющую болтать по-латыни, стихоплетничать, бренчать на арфе и красить щеки и глаза… Ты не думай, я не стыжусь моего незнания. О, нет. Я горжусь своими рабочими руками и загорелым лицом. Я ведь знаю придворных дам. В доме соседа Кальпурния не раз видела я его жену, и тещу, и сестер, и их приятельниц… И все это важные матроны, ближайшие к Амаласунте придворные особы. А если бы ты знал, как они себя ведут здесь, где нет надобности стесняться и притворяться? Мне стыдно рассказать тебе, моему мужу, о том, как они общаются с молодыми невольниками. Право же, мои коровы и твоя кобылица приличней и сдержаннее… И с этакими-то особами мне бы пришлось ежедневно встречаться при дворе… Да разве я смогу пересилить себя и не высказать в глаза бесстыдницам мое презрение? Поэтому оставь меня здесь, Витихис… Так лучше будет для всех.
        - Неужели тебе легче будет не видеть меня по целым месяцам? — заметил Витихис с ласковым упреком.
        Вместо ответа сильные женские руки обхватили его шею, и дрожащие горячие губы покрыли поцелуями его лицо и руки.
        Через три дня после этого разговора Витихис снова должен был уехать в Равенну. Нелегко было ему прощаться с женой и сыном… Непривычные слезы то и дело навертывались на глаза сурового воина, когда он вспоминал последние ласки жены, последний поцелуй маленького сына… Медленно подвигался он по широкому шоссе, устроенному древними римлянами точно на вечные времена, и на лице его было такое выражение, что Вахису, ехавшему сзади на громадном вороном жеребце, захотелось развлечь и утешить своего господина.
        Пришпорив своего коня, рыжебородый гигант поравнялся с золотистой Балладой, медленно переступавшей своими стройными, тонкими, как у серны, ногами, и проговорил многозначительно:
        - Хозяин, а хозяин… А ведь я кое-что знаю…
        Витихис поднял голову.
        - Вот как… Почему же ты до сих пор не поделился со мной своим знанием?
        - Потому что ты меня не спрашивал, — рассудительно ответил Вахис.
        Витихис слабо улыбнулся.
        - Ну хорошо… Так я спрашиваю тебя теперь: говори, что ты знаешь?
        - Вот это другое дело… Раз хозяин спрашивает, слуга должен отвечать.
        - Так отвечай же наконец, болтун.
        - Сейчас, сейчас, хозяин… Только прежде ты отвечай мне: говорила ли тебе хозяйка о том, что сосед наш, Кальпурний, стал совсем недобрым соседом.
        - Говорила… А что?
        - А то, что она наверное не сказала тебе, с каких пор это приключилось.
        - Да что — «это»? — нетерпеливо спросил Витихис.
        - Да то, отчего злится этот Кальпурний?
        - Отчего? Жена мне не говорила, а с каких пор Кальпурний изменился, я и сам знаю. Полгода тому назад мы с ним жили в мире и согласии.
        Вахис громко чмокнул губами от удовольствия.
        - Я так и думал, что хозяйка не захочет беспокоить тебя подробностями этого дела и не расскажет того, что я знаю.
        - Да что же ты знаешь наконец?.. Говори толком, — крикнул Витихис.
        - А то я знаю, что Кальпурний встретился как-то раз с госпожой в лесу, и они были одни, вдвоем… Так оно казалось, и так они оба думали… А на самом деле в овраге лежал один человек, прикорнувший в тени, чтобы отдохнуть после того, как он нарубил целый воз дров…
        - И это был лентяй Вахис, — улыбаясь, вставил Витихис.
        - Угадал, хозяин… Именно так. Это был я, Вахис, сын Вахтеля… Не успел я еще задремать толком, как слышу голоса: «Здраьствуй, Кальпурний», — говорит она… А что он ей ответил, что они между собой потом говорили, — я не разобрал. А чего не знаю, о том и говорить не хочу… А только голову все же я поднял, чтобы посмотреть между деревьями на свою хозяйку… И вдруг вижу, — батюшки светы, — хозяйка-то наша как вспыхнет, совсем малиновая стала, да как подымет руку, да как хлопнет соседа по роже, так даже гул по лесу пошел. А он только за щеку схватился и прочь побежал, как побитая собака…
        - А жена, что же? — спросил Витихис, бледнея.
        - А хозяйка ему вслед крикнула: «Благодари Бога, негодяй, что честная готка не станет тревожить своего мужа из-за всякого дурака… Вот этой самой рукой я у волка из пасти барана вырвала, так с тобой-то, римский барон, я и подавно справлюсь».
        - А он что ответил? — с дрожью в голосе спросил Витихис.
        - Да ничего, хозяин. Только быстрее побежал к опушке… А на опушке, гляжу, остановился, одной рукой за щеку держится. Видно, хорошо его хозяйка съездила ручкой-то своей. Другую руку он кверху поднял, да и грозит в сторону нашего дома.
        - А жена что?
        - Ничего, хозяин… Пошла домой тихо и спокойно. И никому словечка ни о чем не сказала… Только вот сосед-то наш с того дня, что ни день, то нам новые пакости придумывал… Вот я хотел сказать тебе это, хозяин, потому и отпросился провожать тебя… Сам посуди… Ведь мужу и хозяину подобает знать все, что без него делается, особенно такое… этакое… А теперь я все рассказал тебе, так могу и домой возвращаться. Храни тебя Господь, хозяин… А за хозяйку не бойся. Она сама за себя постоит. Это раз… А второе, и мы, верные слуги твои, не лыком шиты. Убережем от сотни таких черномазых… До свидания, хозяин…
        Верный слуга круто повернул своего вороного и поскакал обратно.
        Витихис невольно пришпорил Балладу. Злость и негодование бушевали в его груди. Наглость этого римлянина нарушила его спокойствие.
        Как на грех, дорога проходила мимо самого дома Кальпурния, и сам он стоял ка пороге своего жилища, разодетый и надушенный по последней моде.
        Заметив мчавшегося всадника, он любезно поклонился.
        - А, граф Витихис… Опять ко двору собрались? — подобострастно болтал он со слащавой любезностью нечистой совести, узнавая подскакавшего. — Здорово, дорогой сосед. Все ли благополучно? Вижу, вижу. Цветете, сказал бы, как роза, да вы не женщина… Что так мало у нас погостили? — продолжал он, не замечая мрачного лица Витихиса, круто осадившего коня в двух шагах от Кальпурния.
        Вместо ответа Витихис протянул могучую руку в стальной перчатке и поднес кулак к самому носу соседа.
        - Что такое?.. — пролепетал отшатнувшийся римлянин, бледнея.
        - А то, что если я дам тебе оплеуху вместо моей жены, так ты не поднимешься, нахал…
        И круто повернув коня, Витихис быстро скрылся в облаке пыли.
        Кальпурний проводил его злобным взглядом. Его тонкие, бледные губы беззвучно шептали:
        - Подожди, готская собака… Будет и на нашей улице праздник. Попомнишь ты своего соседа…
        XXIII
        Цетегус благодушествовал. Все удавалось ему. Следствие, начатое против него, окончилось оправданием, так как энергичные и, главное, быстрые меры короля Аталариха были отменены. Воспользовавшись отсрочкой, искусный заговорщик успел принять меры, предупредить кого следует и припрятать все, могущее скомпрометировать его. Пришлось патриотам извиниться перед несправедливо заподозренным. Подозрение не доказательство. А доказательств измены префекта Рима найдено не было. Правда, оставались римские укрепления… Но Амаласунта объявила, что их планы были утверждены ею. Цетегус же выразил «патриотическую» готовность принять на свой счет окончание укреплений, воздвигаемых «на случай» нашествия византийцев… Подобное великодушие вызвало шумные восторги среди римлян, и сделало невозможным изгнание Цетегуса, на котором настаивал старик Гильдебранд. Но более осторожные или менее прозорливые члены «верховного совета» побоялись кажущейся несправедливостью озлобить римлян, и… Цетегус остался префектом, в сущности, властелином вечного города.
        Последние события в Равенне увеличили недовольство латинян, а с ним силу и значение заговора против готов. При этом даже непримиримые республиканцы, вроде юриста Сцеволы и пылкого Люциния, признавали необходимость доверить общее руководство политикой одному лицу, наиболее энергичному и способному. Этим, пока еще тайным, диктатором оказался, конечно, Цетегус, которого архидьякон Сильверий продолжал поддерживать влиянием духовенства, скромно уступая патрицию первую роль.
        А тем временем увлечение военным делом и патриотизм росли в римской молодежи так неудержимо, что Цетегус серьезно подумывал о возможности «справиться с готами» без помощи хитрых греков.
        - Союзники даром шагу не сделают, — объяснял префект на последнем заседании заговорщиков в катакомбах. — Призвать их легко, но трудно будет назад отослать…
        Все присутствующие согласились с мнением Цетегуса и решили попытаться «завоевать свободу» без помощи иностранных союзников.
        Обдумывая удачу своих планов, Цетегус невольно улыбался.
        В дверях показался доверенный невольник патриция, со свитком пергамента в руках.
        - Гонец из Неаполя, господин.
        Цетегус машинально взглянул на зеленую восковую печать, изображавшую божественных близнецов Кастора и Поллукса, и лицо его просветлело.
        - От моего Юлия… — произнес он. — Как раз вовремя. Я что-то давно не получал известий от моего мальчика… Посмотрим, что он пишет.
        Разрезав золотыми ножницами зеленую шелковинку, которой был обвязан свиток, Цетегус принялся читать.
        «Достойному префекту Рима, Корнелию Цетегусу Сезариусу, от глубоко преданного Юлия Монтана почтительнейший привет и сердечная привязанность… Дорогой и глубокочтимый отец и воспитатель…»
        - Что за нелепая почтительность, — прошептал Цетегус, — от нее так и веет холодом.
        «Прости долгое молчание и не обвиняй меня в забывчивости. Дня не проходит без того, чтобы я не вспомнил о тебе, мой второй отец и благодетель. Не писал же я тебе потому, что душа моя была полна уныния и какой-то, мне самому непонятной, тоски. Благодаря твоей великодушной щедрости, мой высокочтимый воспитатель…»
        Цетегус нахмурился.
        - С чего это мальчику вздумалось награждать меня такими сугубо почтенными эпитетами и комплиментами. Читая их, чувствуешь себя чуть не столетним старцем, с трясущейся головой и слезящимися глазами…
        Пожав плечами, с оттенком досады, Цетегус продолжал читать.
        «…я путешествую с царской роскошью, в сопровождении целой свиты, не зная, что такое бережливость. Передо мной раскрываются чудеса науки и искусства, красоты природы и творений человека в Европе, Азии и Африке… И все это оставляло меня равнодушным. Душа моя тосковала. Ей не хватало чего-то… Она стремилась куда-то, искала чего-то, — страстно, непрерывно…»
        Циничная улыбка скользнула по губам префекта.
        - Я бы эту загадку разъяснил тебе весьма легко, мой целомудренный Юлий, — проговорил он, с удвоенным любопытством продолжая читать письмо своего воспитанника, отношение которого к Цетегусу долгое время служило предметом разговоров и пересудов для всех, знающих префекта, в сущности, для всего Рима.
        «Теперь только, отец и благодетель мой, просветлела моя душа и мне стало ясно, чего мне не доставало… Судьба была милостива и послала твоему, безгранично благодарному Юлию то, что так давно, хотя и бессознательно, жаждала его душа… О, если бы ты знал, какое счастье в возможности изливать свои мысли и чувства перед родственной тебе душой… Какое блаженство сознавать, что есть на свете живое существо, являющееся дополнением твоего «я», вторично рожденным Юлием, только неизмеримо чище и прекрасней…
        - Наконец-то он завел себе любовницу, — весело улыбаясь, решил Цетегус. — Давно пора… Любопытно: блондинке или брюнетке удалось победить моего бесчувственного Ипполита.
        «Да, отец и благодетель мой… Судьба была милостива ко мне, и подарила высшее счастье, — друга, без которого так долго тосковала моя душа…»
        - Друга? — громко выговорил Цетегус. — Вот оно что…
        «Ты поймешь конечно, великодушный воспитатель мой, что моя постоянная сыновья любовь и безграничное уважение к тебе не позволяли мне смотреть на тебя как на равного, как на друга… Ты стоишь так высоко надо мной, как идеал величия и силы, что кажешься мне божеством, недосягаемым для моего юного сердца. Твои благодеяния, мудрый наставник и высокочтимый приемный отец, возложили на мою душу такую тяжесть благодарности — видит Бог, я с радостью ношу ее, — что чувство равенства немыслимо при таких условиях. К тому же, я так часто слышал, как ты издевался над «детскими болезнями», именуемыми дружбой и любовью, что я никогда не осмелился бы назвать тебя братом, как моего нового друга…
        - Однако, он откровенен… И за то спасибо, — прошептал Цетегус, опуская письмо. В груди его шевелилось какое-то горькое чувство. Какое? Он не хотел ответить себе на этот вопрос.
        Он встал, медленно прошел по комнате и снова вернулся к столу.
        - Какое ребячество, — проговорил он вслух и снова взял письмо в руки.
        «О, если бы ты знал, какое счастье иметь друга… Какие блаженные дни мы проводим в бесконечных разговорах, любуясь волшебно прекрасными окрестностями Неаполя, упиваясь благоуханием роз и акаций, и уносясь на быстрой лодке в лиловую даль лунной ночи… Но, прости… Я вспоминаю, что все еще не рассказал тебе, каким почти чудесным образом нашел я своего друга, брата души моей… Это было на другой день моего приезда в Неаполь. Грустный и скучный, как всегда, бродил я по улицам богатого города. Внимание мое привлекла выставка статуй, среди которых находились два-три произведения, достойные резца Праксителя. Я любовался прекрасным Юпитером, напоминавшим мне тебя, отец мой и благодетель. В его лице ясно выражено олимпийское спокойствие и неземное величие, кажущееся на первый взгляд холодностью. Но мне ли не знать, сколько великодушия живет в твоем сердце… Итак, пока я любовался Юпитером, на меня внезапно набросился старик с растрепанными седыми кудрями, в платье, сплошь покрытом белой пылью, и с каким-то острым орудием в руках… Поллукс, мой Поллукс… — закричал он, хватая меня за плечо… — Наконец-то я нашел
тебя…» Я отшатнулся, полагая, что имею дело с сумасшедшим. Но загадка скоро разъяснилась: старик оказался знаменитым ваятелем Ксенархом, имя которого тебе, конечно, известно. Он рассказал мне, что город Неаполь заказал ему группу Диоскуров, но он все еще не может исполнить заказ из-за отсутствия модели для одного из божественных близнецов. Кастора Ксе-нарху удалось найти. Но несравненно трудней оказалось подыскать модель для Поллукса. Братья прекрасной Елены, и близнецы к тому же, естественно должны походить друг на друга, но сходство это не может быть простым повторением… Ксенарх уверил меня, что я вполне отвечаю его идеалу, и со слезами умолял служить ему моделью. Признаюсь, дорогой воспитатель, я не слишком охотно обещал ваятелю прийти на другой день для того, чтобы познакомиться с его Кастором. Но как было отказать в такой, в сущности пустой, услуге плачущему старику, пользующемуся уважением всего города… Я согласился, и судьба вознаградила меня… с безумной щедростью, послав мне друга, брата, второе «я»…
        Когда я увидел Кастора, я чуть не вскрикнул… Да, Ксенарх был прав, мы настоящие Диоскуры, братья-близнецы, по душе, если не по крови. Даже сходство между нами действительно есть, сходство поразительное, при всем различии. Да это и естественно. Я римлян, — он германец…»
        - Этого только не доставало, — уже с явной досадой произнес Цетегус.
        «Ты, может быть, слыхал его имя, имя прекраснейшего готского юноши: Тотилла…»
        Рука Цетегуса опустилась… Он закрыл глаза на мгновение. Затем он продолжал чтение, только на лице его не осталось и следа того выражения, с которым он распечатывал письмо.
        «Наша дружба с Тотиллой была таким же внезапным и непобедимым чувством, каким, как говорят, бывает только любовь. С удивлением убеждались мы, что одинаково думаем, одинаково чувствуем, одинаково мечтаем даже… О, дорогой отец и воспитатель, порадуйся моему счастью… Целые дни проводим мы вместе. Неаполитанцы так и называют нас: Кастор и Поллукс, благодаря работе над статуей, которая подвигается и обещает быть лучшим произведением Ксенарха… О, если бы ты мог видеть нас вместе с Тотил-лой, который несравненно красивей, умней и жизнерадостней, чем я, ты бы порадовался вместе со мной… Хотя я должен признаться, что дружба эта чуть не лишила тебя твоего безгранично благодарного Юлия… Несколько дней тому назад мы возвращались от скульптора уже под вечер, и мне почему-то пришло в голову пошалить и поменяться платьем с Тотиллой. Так мы и сделали… Я в шлеме с лебедиными крыльями и в длинном белом плаще, он — в моей тоге… Мы медленно подвигались по узкому переулку, на который выходила мастерская Ксенарха. Как вдруг, из-за полуразрушенного забора на меня кинулась какая-то темная фигура, и я почувствовал
холодное острие кинжала у самого горла… Никогда еще смерть не была так близка к твоему Юлию… Мысленно я уже прощался с жизнью, с Тотиллой, с тобой, мой отец и благодетель… Но Господь судил иначе… Тот, о ком я думал в последнюю минуту, брат души моей, Тотилла, подоспел ко мне на помощь, прежде чем кинжал успел вонзиться… Я отделался легкой раной, мой же убийца лежал на земле с мечом Тотиллы в груди. Удивленный этим нападением, — откуда могли быть враги у такого незначительного и никому не известного мальчика, как я, — я наклонился к раненому… Он еще дышал. Я спросил его: за что он хотел убить Юлия Монтана? Несчастный с удивлением глядел мне в лицо расширенными глазами, в которых недоумение боролось со страхом смерти «Не тебя… гота… Тотиллу…», — мог только простонать он и умер. Мы донесли об этом случае губернатору, графу Улинарису, который приказал тщательно расследовать необычный случай. Но это ни к чему не привело. Погибший убийца по лицу и одежде походил на азиатских наемников, которых прислал тебе твой друг, наместник Карфагена. Но не будь со мной Тотиллы, ты бы, конечно, никогда больше не
увидел своего бедного Юлия. Как видишь, мой дорогой Кастор уже успел на деле доказать мне свою любовь, и это еще больше укрепило узы нашей дружбы. Я твердо верю, что ты одобришь меня и полюбишь моего друга, когда узнаешь его и поймешь мою благодарность судьбе, пославшую мне единственное,, чего не доставало твоему, безгранично почитающему тебя, Юлию Монтану…»
        Письмо упало из рук Цетегуса. Лицо его было бледно и сумрачно.
        - Да, судьба играет всеми нами… Во второй раз она захотела сделать меня убийцей существа, близкого моему сердцу. Не доказывает ли это необходимость не иметь сердца? На этот раз все еще обошлось благополучно. Моих планов ребяческая привязанность Кастора и Поллукса, конечно, не изменит. Да, подобные пылкие чувства между существами одного пола не опасны… Это пламя сухой соломы, скоро вспыхивает и скоро гаснет. Моему мечтателю будет полезен холодный душ, который я сейчас же пропишу ему без помощи врача…
        Цетегус уселся за письменный стол с такой холодной и безжалостной усмешкой, что у Юлия Монтана заныло бы любящее и нежное сердце, если бы он мог увидеть это выражение на лице своего высокочтимого приемного отца и воспитателя.
        Цетегус писал, не задумываясь и не отрываясь, как человек, спешивший высказаться, чтобы облегчить свое раздражение.
        «Юлию Монтану Цетегус Сезариус шлет привет и желание поскорее вырасти из детского плаща, купленного по случаю у какого-нибудь неаполитанского старьевщика… Из твоего послания, мой милый сын и воспитанник, я понял, что ты захворал обыкновенной детской болезнью, именуемой верой в сродство душ, чистую дружбу и святую любовь между существами одного пола… Я слишком стар, чтобы благословлять твой союз с прекрасным готом. Другое дело, избери ты в друзья души своей прекрасную готку… Хотя я, в твои годы, предпочитал благородный римский тип желтогривым германкам, массивным и тяжелым, как хорошо откормленные коровы… Впрочем, это дело вкуса, и в подобных делах я советовать тебе не стану. Что же касается твоего готского Кастора, то могу сказать тебе одно… Когда ты выздоровеешь от этой неопасной, но довольно скучной болезни, то станешь взрослым человеком. В качестве лекарства прописываю тебе нижеследующее… Разыщи немедленно в Неаполе моего друга, Валерия Проциллу. Найти его будет нетрудно. Это богатейший торговец пурпуром и злейший враг византийского императора, казнившего его отца и брата. По убеждениям он
республиканец времен Катона и мой давний друг, к тому же… Его дочь, Валерия, красивейшая из всех римлянок, прошлых, настоящих и будущих… Твой ваятель мог бы вылепить из нее Антигону или Виргинию, и создал бы бессмертное произведение… Но эта Антигона должна стать твоей женой. Ее отец не откажет в руке дочери приемному сыну и наследнику Цетегуса. Ты же, при первом взгляде на Валерию, смертельно влюбишься в нее, несмотря на то, что будешь негодовать на мое приказание и клясться самому себе в невозможности его исполнить. Но я знаю Валерию, знаю тебя, знаю и сердце человеческое… Когда солнце всходит, то меркнут звезды. Когда любовь овладевает сердцем юноши, то дружбе наступает конец… Что, в данном случае, и требуется… Почему? — спросишь ты, сын мой… Да хотя бы потому, что некий Юлий Монтан не так давно еще клялся в готовности умереть ради освобождения Рима… Тотилла же — один из опаснейших врагов нашей свободы… Да поможет тебе Валерия благополучно выпутаться из сетей твоего готского Диоскура. На это крепко надеется твой приемный отец — благодетеля ты мог бы и позабыть. Это было бы приятней твоему старому
другу Цетегусу…»
        Окончив это письмо и запечатав его великолепным аметистом, на котором мастерски была выгравирована голова Юпитера, Цетегус дернул шнурок, висящий на мраморной стене возле стола. В ту же минуту в комнате, где ожидал приказания дворецкий невольник, бронзовая Фортуна выронила из рога изобилия маленький серебряный шарик. Раздался звук, похожий на удар тамтама. Невольник вздрогнул и кинулся в кабинет префекта.
        - Где гонец, привезший это письмо?
        - Спит в комнате невольников. Он прошел всю дорогу без сна и едва держится на ногах.
        - Хорошо… Пусть отдохнет до вечера. Потом сведи его в баню, накорми хорошенько, одень в новое платье, дай десять золотых монет и отправь с этим письмом в Неаполь, к Юлию Монтану.
        - Будет исполнено, господин.
        Цетегус махнул рукой, и хорошо дрессированный невольник бесшумно исчез.
        Оставшись один, префект Рима усмехнулся холодной и жесткой усмешкой.
        - Так-то лучше будет… Было бы слишком глупо, если бы этот нелепый случай принудил меня отказаться от мести Кастору из-за моего наивного Поллукса…
        XXIV
        Два месяца спустя Цетегус получил приглашение, мало отвечающее его летам и его положению. Но опытный дипломат умел жертвовать собой там, где можно было приобрести новых приверженцев. В Риме же было немало богатой молодежи, предпочитавшей веселое прожигание жизни политике и заговорам. Кружок этот был недоступен Цетегусу до сих пор, поэтому он в глубине души серьезно обрадовался, когда его пламенный приверженец Люций Люциний явился к нему от имени Каллистрата, молодого, несметно богатого грека, недавно поселившегося в Риме и ставшего центром того кружка, который принято называть «золотой молодежью».
        - Каллистрат празднует весеннее солнцестояние и был бы безмерно счастлив видеть тебя, Цетегус. Он поручил мне передать тебе его просьбу, пожертвовать нам несколькими часами твоего драгоценного времени. Я обещал и, конечно, предупредил заранее, что за успех не ручаюсь… Ты слишком высоко стоишь над нами, Цетегус, чтобы интересоваться болтовней молодежи о скачках и охоте… И если тебя не соблазнит коринфское и кипрское вино, привезенное Каллистратом из собственных виноградников…
        Цетегус улыбнулся, положив руку на плечо радостно смущенного юноши.
        - Вино меня мало интересует, друг Люциний… Несравненно меньше, чем римская молодежь. И ради нее я с удовольствием принимаю предложение твоего друга.
        В те отдаленные от нас времена, когда обращение Константина в христианство было еще недавним событием, а побежденное язычество еще не совсем забытой привычкой, если не верованием, римской церкви приходилось закрывать глаза на многочисленные празднества, установленные когда-то в честь языческих богов. Народные массы отказывались от древней веры в Юпитера и Венеру, но сохраняли обряды, ставшие любимой привычкой и превратившиеся в простые увеселения. И теперь еще можно найти в Италии следы язычества в различных народных празднествах, переименованных христианской церковью и приуроченных к какому-либо событию новой религии. Так было и с «летним солнцестоянием», ставшим впоследствии праздником святой Троицы и Духовым днем.
        На такой-то праздник и был приглашен Цетегус в небольшой, но изящный дом, выстроенный богатым торговцем Каллистратом Коринфским в самом аристократическом квартале Рима, по образцу древнегреческих зданий времен Перикла и Аспазии.
        Между довольно безвкусными образцами тяжелой архитектуры времен Западно-Римской империи и начала расцвета Византии, благородная простота древнего эллинского зодчества производила вдвойне отрадное впечатление.
        В большом столовом зале, расположенном на севере, уже были зажжены светильники, когда Цетегус появился в дверях, предшествуемый невольником, обязанностями коего было докладывать имена входящих гостей.
        Появление пожилого сановника произвело немалый эффект. Присутствующие молодые люди приподнялись на своих ложах, а хозяин дома встал навстречу входящему.
        - Привет благородному Цетегусу… Я счастлив видеть тебя в моем скромном жилище, и благодарю нашего общего друга, Люция Люциния, за удовольствие твоего присутствия, которое приписываю исключительно твоей любезности и снисходительности.
        Красивый молодой человек, в строго выдержанном древнегреческом хитоне и в плаще, с венком из лилий на характерной курчавой голове, с блестящими черными глазами, произнес свое приветствие с таким тонким соединением собственного достоинства и почтения, подобающего человеку старшему по летам и общественному положению, что Цетегус с особенным вниманием взглянул в энергичное смуглое лицо Каллистрата, сразу почуяв в нем недюжинную личность.
        Навстречу префекту Рима пахнула волна горячего воздуха, насыщенного опьяняющим благоуханием свежих цветов и тонких вин. Яркое пламя многочисленных бронзовых светильников красиво отражалось на инкрустациях золота, перламутра и черепахи, которыми были выложены стены и которые дробились на разноцветной мозаике мраморного пола. Расположенный подковой обеденный стол окружали седалища из резной слоновой кости, с подушками из пурпурного бархата с золотой бахромой. Гостей окружал целый рой невольников, молодых мальчиков и красивых юношей, в богатых туниках из дорогих тканей, скорей, обнажающих, чем прикрывающих красивые формы их тела.
        Цетегус поздравил хозяина с изяществом убранства его жилища и с прекрасным подбором служителей.
        Каллистрат скромно улыбнулся.
        - Я недаром родился и вырос в Коринфе, где еще живы предания о красоте древней Эллады, — скромно ответил Каллистрат. — Переехав в Рим, я постарался окружить себя воспоминаниями о моей прекрасной родине, и я счастлив, если такой знаток и ценитель, как ты, одобряешь мое скромное жилище… Однако, позволь представить тебе дорогих друзей, ожидавших тебя с не меньшим нетерпением, чем я Нас немного, как ты можешь видеть…
        - Не меньше числа граций и не больше числа муз, — улыбаясь, ответил Цетегус, поочередно приветствуя присутствующих. — Большинство из твоих гостей мне знакомы, хотя я и не имел случая познакомиться с ними поближе. Я остаюсь твоим должником за этот счастливый случай.
        Польщенная молодежь горячо приветствовала Цетегуса, который оказался таким милым, простым и жизнерадостным товарищем.
        - Мы заранее избрали тебя председателем нашего пира, Цетегус, — заявил Люциний.
        - Надеюсь, ты не откажешься занять место симпозиарха, — в свою очередь прибавил хозяин, подводя своего гостя к почетному, или «консульскому» месту, к ложу, поставленному выше остальных.
        - От почетных обязанностей никогда не отказываются, друг Каллистрат… Я с радостью принимаю знаки моего однодневного, — верней — одноночного величества.
        Выбрав из зеленой корзинки, поднесенной ему коленопреклоненным нубийским мальчиком, роскошный венок из пурпурных роз, Цетегус надел его на голову. Затем он взял из рук другого невольника обвитый цветами жезл симпозиарха из слоновой кости, и, подняв его над головой, с величественной грацией произнес традиционную фразу:
        - Настал конец вашей свободе, дорогие собеседники… Отныне властвует над вами симпозиарх Цетегус Сезариус, повеления которого считаются законом, вплоть до солнечного восхода… Но не бойтесь моей тирании, друзья мои. Я клянусь быть милостивым властелином.
        Окружающие переглянулись, Люций Люциний, не выдержав, произнес вполголоса:
        - Посмотри, Каллистрат… Венок из роз на этой голове кажется настоящей диадемой…
        Цетегус ласково кивнул пылкому юноше и, надев через плечо вторую гирлянду из жасминов и левкоев, провозгласил, с шаловливой торжественностью:
        - Первый закон тирана Цетегуса приказывает отныне больше не смешивать вина с водой, дабы не портить благородного напитка плебейской жидкостью.
        Веселый смех раздался вокруг стола.
        - Ого, — воскликнул юный Бальбус, двадцатилетний помещик, только что получивший в наследство богатое земельное имение в Сицилии. — К тирану, издающему такие законы, я немедленно записываюсь в подданство.
        Общий смех отвечал на эту фразу. Бальбус был известен своим пристрастием к «благородным» напиткам, а его не по летам объемистая корпуленция ясно говорила о способности вмещать более чем достаточное количество жидкости.
        Цетегус поднял свой жезл и разговоры мгновенно смолкли.
        - Как зовут твоего виночерпия, друг Каллистрат?
        - Ганимед к услугам нашего Юпитера, — улыбаясь, ответил домохозяин, жестом подзывая красивого бледнолицего невольника в богатой пурпурной тунике. — Этот юноша вывезен мною из Фригии… Как он тебе нравится, Цетегус?
        - Красивый малый, — снисходительно ответил патриций. — Я вижу, у тебя прекрасный вкус, Каллистрат, и уверен, что содержимое твоих погребов не менее красиво, чем твой виночерпий.
        - Позади тебя стоит мальчик, который прочтет тебе программу вечерней закуски, приготовленной мною по случаю твоего появления после обеда…
        - Как? Еще закуска, Каллистрат? После роскошного обеда, поглощенного нами? Это измена. Предательство… Насмешка над гостями, которые не в состоянии проглотить больше ни одной фиги… Ты осуждаешь нас на муки Тантала, Каллистрат.
        Веселые восклицания скрещивались вокруг стола, но Цетегус снова поднял свой скипетр и приказал хорошенькому нубийскому мальчику прочесть то, что ныне называли бы «меню» ужина.
        - Я протестую, — внезапно произнес Пино, известный римский поэт, сонеты и эпиграммы которого не успевали переписывать книжные торговцы — так быстро раскупались они публикой. Это не мешало их автору вечно сидеть без гроша, оставляя свои крупные доходы в игорных домах, на скачках и у красивых женщин, не имеющих ничего общего с добродетельными матронами. — Я протестую, — повторил Пино. — Наш повелитель нарушает законы настоящего греческого пира, не осушив предварительно кубка фалернского, чтобы хоть до некоторой степени сравниться с нами…
        - Он прав… Пино прав… — раздались голоса. — Цетегус должен выпить штрафной кубок… Нельзя дозволять трезвому повелевать пьяными…
        - Выпившими, друзья мои, — поправил Цетегус. — Пьяны бывают рабы и хамы… Мы же, благородные римляне, мы пьем и пьянеем, но отнюдь не напиваемся.
        Одобрительный шепот ответил Цетегусу, и веселый поэт Пино собственноручно поднес ему большой серебряный кубок, в форме поднявшейся на хвост змеи с широко раздвинутой пастью. При неосторожном обращении с этим кубком, из головы змеи неожиданно вылетала струйка вина прямо в лицо пьющему, возбуждая, конечно, смех и шутки.
        Но Цетегус не раз видел подобные кубки и умел с ними обращаться. Осторожно поднес он к губам серебряную голову змеи и, медленно осушив до дна громадный кубок, перевернул его, в доказательство добросовестно исполненного долга председателя пира. При этом лицо его оставалось бледно и спокойно по-прежнему. Ни малейшего розового оттенка не вызвал крепкий напиток, поглощенный в столь почтенном количестве.
        Вторично пронесся вокруг стола одобрительный шепот. Пожилой сановник оказался моложе своих молодых собеседников.
        - Твои писаные шутки несравненно оригинальней, друг Пино, — улыбаясь заметил Цетегус. — Ты хотел поймать меня и сам попался в ловушку… Теперь я вправе требовать с тебя штраф и пользуюсь своим правом, присваивая себе твою новейшую эпиграмму.
        И Цетегус быстрым и ловким движением вытащил из-за пояса поэта свернутый в трубочку кусок пергамента.
        Пино громко расхохотался.
        - Ошибся, благородный повелитель… То, что ты считаешь эпиграммой, пожалуй, может называться так, но только в переносном смысле. Ибо это эпиграмма на мои финансы, в виде списка моих долгов… Верни же мне эту болтливую записку, не интересную никому, кроме моего торговца лошадьми, да парочки еврейских ростовщиков, с которыми желаю тебе никогда не знакомиться.
        И Пино протянул руку за запиской, которую Цетегус не глядя засунул за пояс.
        - Прости меня, слуга Аполлона.,. То, что взято Цетегусом, остается его собственностью… Тем хуже для твоих ростовщиков. Им придется распроститься с жидовскими процентами, которыми ты их раскормил… Зайди ко мне завтра утром, с их расписками, затем позабудь об их существовании, друг Пино.
        - Браво, Цетегус… Браво, великодушный патриций! — раздались голоса.
        - Жив еще меценат, друзья мои… — воскликнул поэт, столь обрадованный, как и пораженный. — Не знаю, чем я заслужил твое покровительство и как благодарить тебя за твою щедрость…
        - Избавлять поэтов от будничных забот, убивающих вдохновение, священная обязанность каждого, ценящего поэзию. Но если ты хочешь доставить мне личное удовольствие, то сочини одну из твоих чудесных эпиграмм на моего благочестивого друга, архидьякона Сильверия, и мы будем в расчете, — беззаботно смеясь, ответил Цетегус, и видимо желая переменить разговор, обратился к Каллистрату с вопросом, откуда он получил такие персики, такой невероятной величины и красоты, как те, которые стояли посредине стола в красивой корзинке из золотой проволоки.
        Вместо Каллистрата ответил Марк Люциний, младший брат Люция, до сих пор не знавший Цетегуса лично.
        - Благодарю тебя, благородный патриций. Ты помог мне выиграть пари у нашего любезного хозяина, уверявшего, что восковые плоды нельзя принять за настоящие.
        - Неужели это искусственные персики? — с величайшим удивлением произнес Цетегус, давно уже чувствовавший запах воска, но желавший сделать приятное всем присутствующим. — Если это твоя работа, Марк, то ты настоящий художник.
        - Простой любитель и самоучка к тому же, — скромно ответил юноша, — но, признаюсь, некоторые плоды удаются мне недурно. Если бы ты видел корзину винограда, поднесенную мною прекрасной Гликерии…
        - Какая жалость, что такую прекрасную работу исполняет не какой-нибудь артист, которому я мог бы заказать подобную корзинку для своей столовой, — с сожалением заметил Цетегус.
        - Надеюсь, ты разрешишь мне поднести тебе мою работу, — вскрикнул осчастливленный юноша. — Прошу тебя, не откажи мне… Ты доставишь мне величайшее удовольствие…
        «Как легко побеждаются сердца», — подумал Цетегус.
        По знаку пожилого вольноотпущенника, исполняющего обязанности главного дворецкого, боковые двери растворились, и столовую наводнил целый рой невольников, исключительно мальчиков и юношей, в красивых коротких одеждах из голубого полотна с серебряными вышивками, венками из жасминов и роз на заботливо расчесанных длинных локонах. Одни из них внесли корзины со свежими венками, другие протянули вокруг стола белоснежную длинную салфетку, в форме полотенца, из шелковистого полотна с мягкой пурпурной бахромой. Третьи подливали благоухающие масла в светильники и наполняли мягкими теплыми хлебцами серебряные корзинки, стоящие перед каждым прибором. Наконец, четвертые сметали крошки с шелковой скатерти маленькими метелками из павлиньих перьев и наполняли опорожненные чаши гостей, под специальным наблюдением Ганимеда.
        Оживление усилилось… Разговор стал громче и шутки вольней.
        - Если кто-либо захочет позабавиться игрой между блюдами, — произнес Каллистрат, — то я к его услугам… Кости стоят возле Пино. По праву хозяина я держу всякую ставку.
        - Не хочешь ли попытать счастья Массурий? Я предлагаю тебе отыграться, — шутливо обратился Цетегус к торговцу невольниками, который скорчил гримасу.
        - Извини меня, префект, но против тебя я больше не играю. Тебе покровительствуют невидимые силы. Такой удачи я в жизни не видывал… Видно, ты унаследовал счастье твоего великого предка, Юлия Цезаря…
        - Благодарю за сравнение, друг Массурий, и с радостью принимаю твои слова за предзнаменование… Судьба Цезаря — величайшее счастье.
        - За исключением кинжала Брута, Цетегус, — поправил Люций.
        - Вместе с кинжалом, сын мой… Погибнуть так, как погиб Цезарь, посреди полного торжества, — разве это не счастье?
        - Префекту не страшны кинжалы изменников, Люциний, — заметил торговец невольниками с кислосладкой улыбкой. — Он тот самый волшебник, которому удаются невероятные вещи… На днях еще он выиграл у меня пятьсот золотых по милости вот этой медно-красной обезьяны, которая сидит у его ног…
        С этими словами Массурий бросил спелую фигу в лицо молодому невольнику, прикорнувшему у ног префекта.
        Юноша не повернул головы, чтобы избежать удара. С поразительной ловкостью он поймал на лету брошенную фигу белыми, как слоновая кость зубами, и спокойно проглотил ее под громкий смех всех присутствующих.
        - Браво, Сифакс, — похвалил своего раба Цетегус. — Высшее искусство политики учит нас завладеть оружием врага и извлечь из этого оружия пользу и удовольствие… Ты можешь сделаться фокусником, после того как я дам тебе свободу.
        - Сифакс не хочет свободы, — смело ответил невольник. — Сифакс хочет быть рабом, чтобы спасти жизнь тому, кто спас его от смерти.
        - Что это значит, Цетегус? — с испугом спросил Люциний. — Разве твоей жизни грозила опасность?..
        - Не моей, друг Люциний… Жизнь этого бедняка висела на волоске.
        - И ты помиловал его, Цетегус? — спросил Марк.
        - О, нет… Я просто его выкупил.
        - Да… На мои деньги, — заметил торговец невольниками.
        - Нет, друг Массурий. Выигранные деньги я тут же подарил Сифаксу.
        - Значит вы бились об заклад? — в свою очередь заинтересовался поэт Пино. — Расскажи мне, как было дело, Цетегус. Быть может ты дашь мне предлог и мотив для обещанной тебе эпиграммы.
        - С вашего позволения, друзья мои, пусть Сифакс сам расскажет вам свою историю. Это будет гораздо оригинальнее… Расскажи, Сифакс… Благородные гости нашего друга, Каллистрата, разрешают тебе рассказать им о том, как мы с тобой встретились.
        Без малейшего стеснения, спокойно и уверенно, выступил молодой невольник на середину комнаты и остановился в центре подковообразного стола.
        Сквозь светло-бронзовую кожу Сифакса пробивался здоровый румянец молодости, на тонких губах энергично очерченного рта играла веселая улыбка, а глаза, большие, продолговатые и агатовые, напоминающие красивые глаза газели, глядели смело и решительно из-под загнутых длинных ресниц, шелковистой красоте которых могла бы позавидовать любая красавица.
        - Прекрасный постреленок, — одобрительно заметил торговец невольниками, оценив взглядом знатока стройные формы юношеского тела.
        - Да, мой Сифакс красивый зверек, и притом гибкий и неустрашимый, как лесная пантера. К тому же он умнее большинства невольников и умеет говорить не хуже обученных ораторов, в чем вы сейчас убедитесь, друзья мои… Начинай, Сифакс, и расскажи нам, откуда ты родом и как попал в Рим.
        Сифакс низко поклонился своему господину и затем, скрестив руки на груди, заговорил гортанным голосом, с заметным акцентом, но вполне внятно и правильно.
        - Родом я из Африки. Посреди необозримых песков пустыни расположен оазис, колыбель моего племени… Прекрасна, как мечта, моя родина… Долго жил мой народ, счастливый, сильный и свободный, как степные антилопы, за которыми мы охотились. Вечнозеленые пальмы доставляли нам пищу, кони наши обгоняли ветер пустыни, и сам царь зверей, могучий лев, не раз уступал нам свою золотистую шкуру… Так прожил я пятнадцать дождливых зим и весенних расцветов природы до того злосчастного дня, когда бледнолицые разбойники отыскали дорогу в нашу пустыню. Никогда не позабыть мне проклятой ночи вторжения вандалов в наш мирный оазис… В одно мгновение запылали войлочные кибитки, служившие нам домами. Со всех сторон раздавались крики и вопли женщин и детей. Мужчины кинулись к оружию, но что могли мы сделать?.. Большинство воинов отсутствовало, воюя с соседним племенем. Только старики да юноши, не достигшие шестнадцатилетнего возраста, оставались дома для защиты жилищ и стад наших… Однако мы держались до последнего… Я бился рядом с моим старым прадедом, бывшим главным жрецом нашего Бога. Я видел, как острая стрела вандала
пронзила его седую голову. Он упал, но успел сказать мне: «Спасай нашего Бога, Сифакс…» Быстрее мысли кинулся я в палатку, где жил наш Бог в виде большого белого змея, и спрятал в складках моего пояса. Едва успел я исполнить этот священный долг, как тяжелое копье вонзилось мне в плечо, и я беспомощно свалился на безжизненное тело моего прадеда… Когда же я пришел в себя, то лежал уже на палубе невольничьего судна, посреди остатков моего племени. Тут были только женщины да дети. Мужчины остались посреди желтых песков пустыни, окрашенных не одной нашей кровью… Недешево далась вандалам победа…
        Черные глаза юноши сверкали. Грудь его высоко подымалась. Он весь отдался воспоминаниям.
        Каллистрат одобрительно улыбнулся.
        - Ты хорошо рассказываешь, Сифакс… Возьми эту чашу вина, с разрешения твоего господина… Я люблю храбрых юношей.
        Цетегус кивнул молодому невольнику.
        - Пей, пей, Сифакс… Благородные гости извинят тебя, узнав, что ты невольник не по рождению и будешь свободным, когда захочешь.
        С восторженной благодарностью взглянул Сифакс на патриция.
        - Твоему слуге не нужна свобода, господин… Сифакс твой раб, твоя собака, твоя вещь… Жизнь, спасенная тобой, принадлежит тебе. Сифакс счастлив быть твоим невольником теперь… Но тогда, когда веревка впервые коснулась руки свободного бедуина, тогда злоба чуть не задушила меня… Не будь со мной нашего великого Бога, я бы сумел разорвать цепи. Доползти до борта было нетрудно. Море же великодушно… Оно не выдает тех, кто ищет в нем убежища… Но женщины нашего племени, перевязывавшие мне раны, сказали правду. Я должен все вытерпеть ради нашего Бога, ожидая того дня, когда Он пожелает освободить меня… так или иначе… И я сжал зубы и покорился…
        - Я не купил бы такого невольника, — лениво заметил Бальбус, протягивая Ганимеду только что допитый кубок. — Ничего нет приятного в необходимости дрессировать диких степных зверей, которые, того и гляди, укусят за руку, кормящую их.
        - Кто же купил тебя Сифакс? — спросил Марк Люциний с добродушием молодости.
        Сифакс скрипнул зубами.
        - Да будет проклято имя его… — ответил он дрожащим голосом. — Придет час, когда я заплачу ему за все… А до тех пор я молюсь призывая месть моего Бога на голову моего врага. Счастлив был бы я видеть его издыхающим среди безводной пустыни, и с каким бы наслаждением распорол бы я кинжалом последний бурдюк с водой, чтобы он издох от жажды, как бешеная собака…
        Голос молодого бедуина дрогнул и оборвался. Ненависть душила его.
        Цетегус успокаивающе провел рукой по шелковистым волосам юноши и заметил, понижая голос:
        - Невольники не должны слышать осуждения благородного римлянина…
        - Его купил наш общий знакомый, Кальпурний, который, правду надо сказать, заслужил репутацию безжалостного тирана и мучителя… Успокойся Сифакс, и расскажи нам о твоей дальнейшей судьбе.
        - Возлюбленный господин мой и благородные патриции, простите бедному рабу, не умеющему рассказать то, что он пережил слов таких нет… Голод, побои, оскорбления… Вот вся жизнь рабов в доме проклятого богача. Но я все переносил терпеливо, и, могу сказать, из кожи вон лез, стараясь угодить своему жестокому хозяину. Присутствие моего Бога придавало мне силы и мужества, так что самая тяжелая работа казалась мне легкой, самая жесткая корка хлеба, от которой отказались бы собаки, была мне вкусной пищей. Заботливо я прятал его ото всех, и долгое время это мне удавалось… Но в одно злосчастное утро нашего господина не было дома. Он уехал куда-то, и мы не ожидали его раньше другого дня. Он же вернулся нежданно-негаданно, чтобы застать врасплох своих бедных рабов и иметь предлог для новых истязаний… Крадучись, точно вор, прошел важный господин в жалкую хижину своего невольника и, внезапно отворив дверь, обнаружил меня. Я лежал на земле, а мой Бог обвился вокруг моей шеи и ласково глядел на меня своими сверкающими пурпурными глазами… Завидев змея, Кальпурний перепутался, закричал, заохал и стал звать на помощь…
На коленях уверял я его, что зубы нашего Бога не ядовиты, но смертельна его ненависть, и горе тому, кто заслужил ее… говорил я своему хозяину, но благородный Кальпурний ничего не слышал и только повторял, заикаясь от злобы: «Убей эту гадину… сейчас же убей». Мог ли я исполнить такое приказание? Я молчал, прижимая моего бога к сердцу и твердо ожидая помощи неведомой силы, исходящей от него.. Видя мое неповиновение, мой хозяин пришел в бешенство и, призвав невольников, крикнул: «Сейчас же отнимите эту гадину и сварите ее живьем… Этого дерзкого ослушника я заставлю сожрать своего Бога. Это будет ему лучшим наказанием»… Когда я услыхал эти слова и увидел, как два надсмотрщика протянули руки, чтобы вырвать из моих объятий Бога моего народа, я почувствовал прилив нечеловеческой силы. Мой Бог пробудил в моей памяти воинский клич моего племени, и я смело ринулся в самую гущу врагов. На крики хозяина сбежалось душ сорок невольников, но все они расступились передо мной. Долго раздумывать и колебаться не было времени. Я отшвырнул хозяина ударом ноги в брюхо и, выскочив за ворота, побежал сам не зная куда… «Мой
Бог внушит мне, что делать», — думал я и мчался быстрее степной антилопы… Недаром же мои сверстники называли меня «соперником страуса». Ни одна здешняя лошадь не обгонит Сифакса, где же было догнать его невольникам Кальпурния, истомленным и измученным. От них убежать было бы нетрудно, но к несчастью они знали город, я же недавно был привезен в Рим и не знал, куда какая улица ведет. Мои преследователи это сообразили и, разделившись на кучки, разбежались в разные стороны, так что куда бы я ни кинулся, всюду мне навстречу попадались враги. По счастью, большинство невольников было без оружия, я же, пробегая мимо какой-то кузницы, успел схватить толстую железную полосу, которая сослужила мне хорошую службу. Три-четыре раза пришлось мне прибегнуть к ней, когда на меня накидывалось очень много врагов сразу. Не один из них остался на месте с пробитой головой или с переломанными ребрами… Но их было так много… Я же чувствовал, что не смогу долго сопротивляться и отбиваться от стаи преследователей, как дикий зверь от стаи собак… И я решил не сдаваться живым своему мучителю… Если бы я знал, где протекает река, я
бы пробился к ней и бросился бы в воду вместе со своим Богом. Но воды нигде не было видно… Решившись дорого продать свою жизнь, я бежал, выбирая место, где бы меня нельзя было окружить и схватить сзади… В последний раз прижался я губами к голове моего Бога, прося у него прощения за то, что не сумел уберечь его… Но тут он сжалился надо мной и послал мне навстречу божественного и несравненного героя, храброго, как лев, и мудрого, как слон пустыни, — того, в ком соединились все доблести и все добродетели, — одним словом — моего дорогого господина…
        Живой и образный рассказ Сифакса произвел впечатление. Его слушали со вниманием. Даже ленивый Бальбус поставил недопитым свой кубок и не сводил глаз со стройного молодого мавра. Никто не прерывал его ни словом, ни жестом, и только теперь Цетегус остановил невольника, со скромной улыбкой прося у присутствующих извинение за слишком горячие похвалы сына пустыни.
        - Довольно, Сифакс… Ты хорошо рассказывал до сих пор… Остальное я лучше доскажу сам… Надо вам сказать, друзья мои, что в ту минуту, как Сифакс подбегал к улице Нерви, я возвращался от гробницы Адриана.
        У подножья Капитолия я встретился с нашим другом Массурием, который возвращался из бань Августа в свое жилище, на форум Траяна. Медленно продвигались мы по Траяновой улице, болтая о том, о сем, как вдруг до нас долетели дикие крики. А вдали чернела туча любопытных зевак. Мы прибавили шагу, и скоро поняли, в чем дело. Прямо на нас мчался, с ловкостью лани, стройный юноша, бронзовое тело которого блестело от пота. В одной руке он держал тяжелую железную полосу, другой крепко прижимал к груди что-то, чего мы не могли рассмотреть. За ним бежало душ двадцать невольников, но преследователи так далеко отстали, что они, очевидно, не могли догнать легконогого беглеца. Мы с Массурием наблюдали эту погоню. Вдруг выбежали из боковых улиц, — справа пять, слева семь невольников, которые, видимо, намеревались броситься наперерез бегущему юноше. Пять негров остановились как раз перед нами. За нами толпа все прибывала, горячо интересуясь этой охотой на человека. «Теперь он пропал, — заметил Массурий уверенно. — Плохо же придется бедняге…»
        - А кому он принадлежит? — спросил я машинально у одного из невольников, стоящих возле нас.
        - Мы все принадлежим благородному Кальпурнию, — почтительно ответил мне старый негр, кажущийся надсмотрщиком. — Этот краснокожий мавр сбил своего и нашего господина с ног и бросился бежать… Уже больше двух часов гоняемся мы за ним по улицам Рима. Но мерзавец увертлив, как угорь. До сих пор ему удавалось ускользать. Он даже тяжело ранил душ десять преследующих… Но все это только увеличивает его вину… Благородный Кальпурний приказал нам доставить его живого или мертвого, и обещал свободу тому, кто поймает беглеца… Хорошо, кабы я сам оказался этим счастливцем, — со вздохом прибавил старый негр. — Нам всем нелегко живется.
        - Да, — подтвердил Массурий. — Я знаю привычки Кальпурния… Если дело обстоит так, то бедному юноше лучше бы было живым не попадаться в руки своего хозяина. Кальпурний нежностью не отличается. У него каждая вина виновата, а наказание для провинившихся невольников одно: связанного по рукам и ногам опускают по горло в воду, в пруд, где откармливаются мурены и раки… Я слыхал о несчастных, проживших больше недели, прежде чем смерть сжалилась над ними. Кальпурний же жалости не доступен, особенно если невольник осмелился поднять на него руку.
        - Ногу, господин, — простодушно заметил старый негр. — Этот несчастный юноша ударил господина ногой в живот так, что тот два раза перекувырнулся, а в конце еще и стукнулся лбом об стенку… Зато взбесился он так, что смотреть страшно… А Сифакса все же жалко… Он хороший был мальчик. А теперь его песенка спета… Господин наш, как поднялся с земли, так и закричал: «В пруд его, на съедение муренам…»
        - Не знаю почему, мне стало жалко беднягу, бегущего не хуже оленя, удирающего от собачьей своры. Я взглянул на быстро приближающегося бегуна. Грудь его высоко вздымалась, но усталости еще не было заметно на его бронзовом лице, а глаза блестели такой отвагой, что мне захотелось спасти беднягу… Между тем невольники, поджидавшие его, приготовились броситься на него все сразу…
        - Теперь он пропал… — произнес Массурий. — Мимо этих не проскочишь… Их слишком много.
        Совершенно машинально я ответил: «А я думаю, что увернется».
        - Бьюсь об заклад, что нет, — говорит Массурий.
        - Ставлю на бегуна, — отвечаю я.
        - Пятьсот золотых, хочешь?
        - Идет, — сказал я.
        С новым интересом принялись мы с Массурием следить за тем, что происходило перед нашими глазами… Да и не мы одни. Все возраставшая толпа принимала очевидное участие в бедном невольнике, подбадривая его криками и советами.
        - Берегись… берегись… гляди вправо, — кричали ему сотни голосов. И как раз в это время наш бегун оглянулся, заметил группу врагов, поджидавших его, и кинулся прямо в середину их… Прежде чем ошеломленные невольники успели опомниться, трое из них уже лежали на земле, а бегун был уже далеко впереди…
        - Молодец… — крикнул ему Массурий, забывая о своем закладе. — А все же это его не спасет… Смотри, Цетегус… Вот тут стоят пять человек с копьями… Этих ему не разбросать ногами, как тех, безоружных…
        - А вот посмотрим, — ответил я… И не успел еще я договорить это, как три копья полетело навстречу беглецу. Он извернулся со змеиной ловкостью, проскользнув между остриями. Остальные два невольника кинулись на него, направляя свои копья прямо на грудь юноши. Но тот внезапно подпрыгнул, взвился, как лантера, и перескочил через копья, упал к моим ногам, посреди расступившейся перед ним толпы. Раздались восторженные крики… Толпа очевидно желала помочь несчастному, но сзади уже подбегали новые преследователи.
        - Ты выиграл, Цетегус, — с оттенком досады произнес Массурий. — Но бегуну от этого не легче… Не уйти ему от мурен…
        Я взглянул на беднягу… Он был покрыт пылью, потом, кровь сочилась из нескольких легких царапин, но в глазах его не было и следа робости… Это понравилось мне, и я решил спасти несчастного…
        - Да, господин… — восторженно вскрикнул Сифакс, на подвижном лице которого можно было прочесть чувства, вызываемые рассказом Цетегуса. — Да, господин, ты пожалел бедного невольника и заговорил с ним на его родном языке… О, как давно не слыхал я этого языка…
        - Наш префект знает, по-видимому, все языки, какие существуют на земном шаре, — восторженно заметил Люциний, глядя на Цетегуса почти такими же глазами, как и благодарный невольник.
        - У меня недурная память на языки, как и на местности, — скромно заметил префект. — И это было счастьем для моего Сифакса, которому я мог указать, припомнив вовремя, убежище, дарованное церкви Святого Лаврентия еще Константином Великим. «Скорей туда… Там тебя не выдадут. Христианские церкви неприкосновенное убежище…» Мне не пришлось ни повторять моих слов, ни объяснять их значение. Сифакс вскочил и с новыми силами, в несколько прыжков был уже на первой ступени крыльца, но тут до него долетел большой камень и свалил его на пол, на каменные плиты. В ту же минуту старый негр, успевший протиснуться сквозь толпу, сдерживающую погоню, кинулся на него и схватил лежащего за плечи. Но раненый Сифакс вывернулся и исчез в дверях церкви под восторженные крики толпы…
        - Да, Цетегус дважды выиграл свой заклад, — добродушно заметил Массурий. — В ту минуту даже я не пожалел об этом.
        - Я-то выиграл, а наш беглец все же проиграл… Я совсем позабыл, что Кальпурний пользуется особым расположением нашего духовенства. И хотя наш общий друг, Сильверий, весьма заботливо охраняет неприкосновенность прав церкви, но так как дело шло о закоренелом язычнике, сохраняющем при себе своего идола, то ему и предложено было или креститься и убить своего змея, или же отправиться обратно к Кальпурнию, в пруд, к муренам… Всего одни сутки были даны бедняге на размышление… Впрочем, Сифакс размышлял недолго. Он выбрал, конечно, смерть… Но тут судьба привела меня вторично к нему на помощь. Зная пристрастие Кальпурния к золоту, мне нетрудно было купить у него жажду мести и этого молодца в придачу…
        - И ты сделал хорошее дело, — сказал Каллистрат, протягивая руку Цетегусу.
        - И выгодное к тому же, — прибавил Массурий. — Этот раб тебе предан… Поверь моей опытности. Я умею читать в глазах невольников.
        Цетегус улыбнулся.
        - Да, я и сам так думаю. Мой Сифакс не продаст меня так легко… Однако, не довольно ли заниматься невольником? Я вижу торжественное шествие и золотое блюдо. Очевидно, повар Каллистрата шлет нам главное чудо своего искусства. Встретим его с подобающим вниманием.
        Появление шестипудовой рыбы на золотом блюде, окруженной полуаршинными речными раками и украшенной маленькой золотой короной, вызвало восклицания восторга.
        - О, Каллистрат… Ты хочешь убить меня, — простонал Бальбус, предвкушая гастрономическое наслаждение. — Эта рыба стоит дороже, чем я сам, со всеми моими внутренностями…
        - Скорей бери свои слова обратно, Бальбус, — закричал поэт-сатирик. — Припомни, что Катон говорил: горе стране, в которой рыба стоит дороже быка…
        Общий смех встретил злую эпиграмму Пино, причем Бальбус первый подал сигнал к смеху, соглашаясь походить на быков, имеющих неоценимые для обжоры способности пережевывать съеденную пищу.
        - Прочь красное вино, друзья мои… — объявил симпозиарх. — Благородная рыба должна плавать в благородном вине. Пришла пора откупоривать привезенную амфору. Как уроженец Коринфа, наш любезный амфитрион должен знать старый обычай, приказывающий каждому участнику весеннего пиршества привезти с собой что-либо особенно вкусное…
        - Вроде восковых персиков моего брата, — громко смеясь заметил Люций Люциний.
        - Префект, — с удивлением произнес хозяин дома. — Ты удивительный человек… Правду говорит Люций, что ты все знаешь. Никогда не ожидал, чтобы ты вспомнил о старом обычае, почти забытом в Риме…
        - Все знать никому не дано, друг Каллистрат. Но кое-что интересное мне довелось узнать во время моих путешествий. Между прочим, и существование напитка, который вы сейчас получите, друзья мои… Бьюсь об заклад, что никто из вас не только никогда не пил ничего подобного, но даже и не сможет угадать, откуда это вино и как оно называется.
        - Ого-ого — протестовал Пино. — Наш Бальбус знает всякую снедь и всякие пития. Посвятив свою жизнь изучению гастрономии, он обязан узнавать каждое блюдо и каждый напиток. Это единственное право на существование нашего обжоры.
        - Пусть он угадает хотя бы только название моего вина, или его родину, и я поднесу ему амфору подобно той, которую вносят мои невольники.
        Действительно, два сильных негра не без труда тащили за ручки громадную амфору из черного гранита, странной и, очевидно, старинной формы, почти в рост человека. Тяжелый сосуд был заботливо залит гипсом до половины горлышка: стенки же его были испещрены иероглифами.
        - Клянусь Прозерпиной, — заорал Бальбус, заранее облизываясь, — эта черномазая девица появилась прямо из царства теней.
        - Не бойся черного сосуда, друг Бальбус… Душа у него белая, в чем ты сейчас убедишься… Сифакс, исполняй свою обязанность.
        Молодой невольник искусно сбил гипсовую корку серебряным молоточком, затем бронзовыми щипцами вытащил пробку, сделанную из пальмовых волокон, и наконец осторожно наклонил амфору и выплеснул из нее слой масла, преграждавшего доступ воздуха. Теперь только наполнил он кубки, выточенные из цельных кусков янтаря и выбранные Цетегусом для таинственного напитка.
        С любопытством поднесли присутствующие свои кубки к губам. Едва только густое желтоватое вино наполнило сосуды, как дивное благоухание распространилось по всей комнате.
        - Божественный напиток, — вскрикнул Бальбус. — Цетегус, признайся, не у царицы ли подземного царства, Прозерпины, похитил ты его?
        - Об этом вине я не имею понятия, — произнес Каллистрат, отпив маленький глоток, как подобает знатоку и ценителю.
        - И я… И я… — в один голос подтвердили братья Люцинии.
        - Я тоже, — заметил Пино. — Но мне и не интересно знать источник моего наслаждения. Несравненно важней использовать его до конца… этой маленькой амфоры.
        - Берегись, Пино, — произнес Массурий, осторожно допивающий свой кубок. — Этот напиток — что-то вроде жидкого огня… После двух кубков ты запоешь не хуже Анакреона.
        - Цетегус… Друг и благодетель. Признайся, откуда ты достал этот божественный напиток? — восторженно вскрикнул Бальбус, протягивая Сифаксу опорожненный кубок. — Для меня он загадка, но загадка вкуснейшая…
        - Итак, никто из вас не знает этого вина? — спросил префект, улыбаясь успеху своего сюрприза.
        - Никто, — сознался Каллистрат. — Разве ты, Фурий Агалла? — обратился он к своему соседу слева. — Ты мореплаватель, изъездивший весь мир, быть может, и встречал где-либо источник этого дивного напитка.
        - Да. Я знаю это вино, — коротко и. решительно ответил молчавший до сих пор тридцатипятилетний брюнет с оригинальным светлокоричневым цветом лица, глубоко впавшими огненными глазами и короткой курчавой черной бородкой, обстриженной по-восточному. Одет он был чрезвычайно просто, в белую тунику азиатского покроя, и только громадная ценность изумрудной пряжки, придерживавшей белый шелковый плащ, говорила о его богатстве.
        Каллистрат громко рассмеялся.
        - Я так и знал… Два великих путешественника встретились у меня сегодня, и ничего нет мудреного в том, что им известны одни и те же тайны… Но, Цетегус, прости меня… Называя тебе имена моих гостей, я, кажется, позабыл, что ты и Фурий Агалла не знаете друг друга?
        - Я знаю префекта Рима, — все так же коротко ответил молчаливый собеседник, с легким акцентом, выдающим чужеземца.
        Цетегус внимательно взглянул на этого человека, в чертах которого было что-то особенное. Его нельзя было спутать с другими. И Цетегусу, понимающему людей, захотелось иметь своим союзником и почитателем этого молчаливого иностранца. Он обещал себе быть с ним особенно любезным.
        - Признаюсь, ты удивил меня, Фурий Агалла… Я не ожидал, чтобы кто-либо из римлян мог выиграть у меня этот заклад.
        Каллистрат снова засмеялся.
        - А я сейчас поясню тебе причину твоей ошибки, Цетегус… Во-первых, ты принял моего друга за римлянина, а во-вторых, за обыкновенного человека. Он же, во-первых, принадлежит к таинственной породе людей, населяющих никому не ведомый остров Корсику, где столько же огнедышащих гор, как и огнедышащих людей, из коих первым имею честь тебе представить моего соседа… Во-вторых, Фурий Агалла не чета нам, смирным и оседлым; людям, считающим великим подвигом путешествие из Коринфа в Рим, или из Рима в Равенну. Друг Фурий изъездил весь свет, и чуть ли не открыл новый путь в Индию… Недаром он владелец целого флота, круглый год странствующего с товарами по всем морям Европы, Азии и Африки. Поэтому и сам Агалла появляется в Риме так же редко, случайно и кратковременно, как метеоры, низвергающиеся из неведомых заоблачных высот. Правда, у нашего метеора есть дивная вилла на берегу Тибра, но таких у него штук двести… Кажется, нет страны и города, в котором бы мой друг не обладал поместьями или дворцами, не считая сотни тысяч невольников, безмерного богатства и…
        - И безмерно болтливого друга, — по обыкновению коротко перебил красивый корсиканец. — Очевидно, Каллистрат желает сделать меня смешным в твоих глазах, префект. Но я надеюсь, ты не поставишь мне в вину его преувеличения…
        С очаровательной любезностью Цетегус протянул руку корсиканцу.
        - Ты не из тех людей, чей авторитет определяется богатством. Твое значение другого рода… Оно написано на твоем лице, Фурий Агалла… Я рад, что узнал тебя, и охотно плачу за это удовольствие таким пустяком, как амфора вина.
        - Я протестую, — крикнул Бальбус, разобравший только последние слова. — Доброе вино никой не пустяк, такое же, как этот нектар, положительно бесценно…
        - Позвольте, однако, друзья мои, — заметил Пино. — Если Фурий Агалла знает название этого вина, этого таинственного нектара, то он должен сообщить нам, откуда его можно получить.
        - Нет, друг Пкно, — отозвался Цетегус. — Твоя надежда неисполнима. Если этот благородный корсиканец в самом деле пил это вино, то, конечно, в том же погребе, что и я…
        - …Ты, — докончил Агалла равнодушно. — Ибо другого нет и быть не может.
        - Пощадите, друзья мои… довольно загадок. Сжальтесь над нашим любопытством, — взмолился Бальбус. — Нам, простым смертным, до смерти хотелось бы знать, что это за таинственное вино, которое продается в единственном только погребе…
        - Где его все же нельзя купить, — перебил Агалла. — Это священное египетское вино, которое употреблялось исключительно только в храмах Изиды, в дни, посвященные этой богине.
        - Фурий издевается над нами, — сказал пожимая плечами, торговец невольниками. — Изида, Осирис и все прочие божества древнего Египта давно распроданы за ненадобностью…
        - Ошибаешься, Массурий, — возразил Цетегус. — Несмотря на торжество христианства, среди египтян все еще существуют люди, особенно женщины, не отказавшиеся от своей древней религии и продолжающие служить Осирису и Изиде, тайно, конечно… Спасаясь от преследований христианских священников, жрецы Изиды прячутся в подземелья, которыми изрезаны недра египетской земли. В одном из этих подземелий, скрытом под пирамидой Хеопса, находится, между прочим, и обширный склад вина, опьянявшего поклонниц Изиды во время торжественных жертвоприношений. Главная жрица одна имеет ключ от этого склада, и тайну эту она передает только перед смертью своей дочери или преемнице. В бытность мою в Египте случай свел меня с этой жрицей. Она была молода и красива, хотя и напоминала пантеру пустыни или, вернее, дикую кошку. Мне все же удалось приручить ее настолько, что она показала мне таинственный погреб и даже подарила на прощанье пять амфор священного вина. Одну из них только что раскупорили. Вторую же я пришлю завтра нашему другу Фурию.
        - Мне совестно лишать тебя подобной редкости, префект… Ты был счастливее меня. Я тоже знал жрицу Изиды, быть может, дочь твоей «пантеры». Но моя Смерда хоть и не раз угощала меня священным напитком в подземном складе, но в качестве прощального дара я получил от нее только вот это воспоминание…
        Корсиканец слегка отвернул ворот своей туники и показал большой рубец на шее.
        - Узнаю следы египетского жертвенного ножа, — улыбаясь, пояснил Цетегус. — О причине не спрашиваю… Я знаю по опыту бешеную ревность египетских пантер Изиды… И твою Смерду я знал, друг Фурий. И даже довольно близко… Когда я посещал ее мать, твоя возлюбленная носила еще детские рубашонки… Вот когда замечаешь, как бежит время и подкрадывается старость…
        - Ты — старик?.. — с искренним негодованием запротестовал Марк Люциний. — Ты, патриций?.. Не греши. Ты моложе всех нас, и я охотно променял бы на твою мужественную красоту и силу свою двадцатилетнюю… незначительность.
        - В двадцать лет все впереди, друг Люциний. Но не в наши годы, верней — в мои, — поправился Цетегус. — Я ведь старше всех вас, не исключая уроженца таинственной Корсики, за здоровье которого подымаю этот кубок египетского вина, будящего в нас обоих приятные воспоминания…
        Фурий Агалла поднял свой кубок и, поклонившись в сторону Цетегуса, любезно произнес:
        - Твое здоровье, префект… Желаю тебе еще долгие годы сохранять ту молодость тела, духа и ума, которой справедливо завидуют наши юноши.
        Оба путешественника осушили кубки и пожали друг другу руки, но в душе каждого шевельнулось неприязненное чувство. И тот и другой были недовольны тем, что тайна египетских подземелий оказалась известна не исключительно ему одному.
        Под влиянием таинственного напитка разговор оживился и скоро перешел на женщин, излюбленную тему каждого мужского собрания. И тут Цетегус выказал себя не только любителем, но и знатоком. С редким остроумием и веселостью рассказал он несколько приключений из своей жизни и положительно очаровал молодежь. Только красивый корсиканец оставался холоден и сдержан, к крайней досаде префекта, не знающего, чему приписать эту сдержанность, как бы отклоняющую всякое сближение.
        Но ему некогда было задумываться над этой загадкой, так как остальное общество осыпало его любезностями, общество, восхищенное волшебной переменой, происшедшей в сановнике, считавшемся суровым и холодным даже для близких ему людей.
        - Скажи мне, — внезапно обратился к нему Каллистрат. — Скажи мне, все видевший и все испытавший Одиссей, обнимавший черных эфиопок, желтых египтянок, розовых гречанок и белых римлянок, — скажи, случалось ли тебе целовать златокудрую германку?
        - Нет… — ответил Цетегус, допивая кубок египетского вина. — По правде сказать, я избегал этих желтоволосых кукол. Они слишком скучны со своей нелепой добродетелью.
        - Нет, патриций… В этом случае не могу с тобой согласиться. Мне самому пришлось недавно видеть красавицу-германку, по которой я целый месяц сходил с ума. Да, пожалуй, и теперь еще…
        Громкие возгласы недоверия и недоумения прервали говорившего на полуслове.
        - Как, ты, соотечественник Лаисы и Аспазии, ты, поклонник эллинской красоты и эллинского искусства, ты мог увлечься варваркой? Быть не может, друг Каллистрат. Это было бы настоящим безумием.
        - Да ведь любовь — не что иное, как потеря рассудка, блаженное безумие, — заметил Цетегус.
        - Ты прав, патриций… Моя влюбленность действительно походила на сумасшествие… Так внезапно и так сильно охватило меня это чувство…
        - Рассказывай, Каллистрат… Кайся, в наказание за измену прекрасным гречанкам и римлянкам… Не правда ли, симпозиарх, — обратился Пино к Цетегусу, — наш амфитрион должен поведать нам историю своей любовной интриги.
        - Ты слышал общее желание, Каллистрат? Я присоединяюсь к нему и прошу о том же… Конечно, только в том случае, если твоя честь не обязывает тебя к молчанию.
        - Нисколько, друг Цетегус… По правде сказать, я играл столь плачевную роль в этой истории, что мне нечем похвалиться. Но раз вы все желаете знать, каким глупцом выказывал себя Каллистрат из Коринфа, то, пожалуй, я готов рассказать вам историю о моей встрече с прекрасной готкой…
        - Желаем… Требуем… Просим… Приказываем… — наперебой раздались голоса.
        Каллистрат приподнялся на своем ложе и, подвинув выше мягкое изголовье, откинул назад надушенную голову, в венке из гиацинтов, и начал свое повествование.
        - Это было немногим больше месяца тому назад.. Уже вечерело, когда я возвращался из гимнастического зала, построенного императором Адрианом. Подходя к дому, я издали уже увидел у моих дверей кучку народа. Это меня удивило… Как вам известно, моя улица довольно пустынная… Никаких гуляний на ней не бывает… Именно за это я и выбрал ее для своего жилища, любя уединение и простор.
        - Чтобы не так заметны были прекрасные посетительницы, навещающие его…
        Общий смех приветствовал это замечание корсиканца, сделанное обычным тоном.
        Но Каллистрат не обратил внимания на шпильку своего приятеля. Он весь был погружен в воспоминания и продолжал свой рассказ, все более воодушевляясь:
        - Удивленный необычайным сборищем перед моими окнами, я ускорил шаги и успел разглядеть богатые женские носилки, стоящие на земле и окруженные двумя десятками вооруженных невольников из военнопленных гепидов. Тяжелые шелковые занавеси с серебряной широкой бахромой и кистями, закрывающие внутренность носилок, были отдернуты, так что я мог видеть голубые бархатные подушки сиденья. Очевидно, владелица носилок только что покинула их, и свита ожидала возвращения своей госпожи. Я уже собирался спросить у старика, кажущегося надсмотрщиком или управляющим, — он один держал под уздцы кровного вороного коня, — о том, кому принадлежат носилки и чего они здесь ожидают. Но в эту минуту взгляд мой упал на двух женщин, стоявших у самых дверей моего дома, подняв голову, как бы стараясь заглянуть в окна. Это были владелицы роскошных носилок. Одна из них была очевидно невольницей. Другая же, по наряду, принадлежала к аристократии…
        - Варварской… — презрительно вставил Люций.
        - Друг Люций, когда ты доживешь до моих лет, то перестанешь разбирать национальность красивых женщин, — наставительным тоном заметил торговец невольниками. — Незнакомка же была очевидно красива, иначе Каллистрат не увлекся бы ею.
        - Тогда я еще не мог быть уверен, так как она была закутана в белое шелковое покрывало так старательно, что нельзя было увидеть даже кончика ее носа. Даже волосы ее скрывал широкий голубой плащ такого фасона, какой носят готские женщины. Только с одной стороны из-под покрывала выбилось два-три локона золотисто-красного цвета, такого необычайного и яркого, какой встречается только у германок. Завидев меня, обе женщины поспешно отошли от дома, направляясь к носилкам. И тут я заметил стройность и грациозность фигуры, которых не могли скрыть никакие плащи и покрывала.
        На другой день, позавтракав, я прогуливался по моему саду, рассеянно глядя сквозь решетку на улицу. Как вдруг вижу вчерашние носилки… На этот раз их сопровождали всего два невольника гепида и вчерашний старик, все трое верхом на великолепных конях. Не успел я дойти до калитки, как мне навстречу бежит мой старый привратник… «Господин, с тобой желает переговорить какая-то женщина. Хоть она и закутана в покрывало, но по голосу и фигуре кажется мне молодой и красивой… Зная твой вкус, господин, я провел незнакомку в библиотеку, сказал, что сейчас узнаю, дома ли ты, или нет… Если ты желаешь ее видеть, то…» Конечно, я не дал договорить своему невольнику и пожелал увидеть незнакомку. Быстрыми шагами направился я к дому в приятной надежде увидеть мою красавицу-готку… Но представьте себе мое разочарование… Вместо госпожи мне навстречу встала служанка… Смазливая девчонка, лет пятнадцати, родом из Карфагена или Египта. По цвету кожи, черным глазам, и даже по манерам она могла бы быть сестрой твоему Сифаксу, Цетегус. И при этом настоящий бесенок по хитрости и изворотливости. «Что тебе от меня надо?» —
спрашиваю я не особенно любезно. Она ни мало не смутилась, только улыбнулась так, что белые зубы сверкнули… «Плохо же ты принимаешь вестницу удачи, благородный коринфянин». Эти слова снова возбудили во мне надежду, и я уже совсем иным тоном повторил мой вопрос. При этом я позволил себе довольно выразительный жест по старому правилу: мечтаешь о госпоже, ухаживай за наперсницей… Но бронзовый бесенок с ловкостью выскользнул из моих рук и отвечал мне смехом. — «Ты ошибаешься, господин, предполагая во мне вестницу богини любви, Афродиты… Я пришла к тебе под покровительством других богов, раздающего золото Плутона и Меркурия, бога торговли». Вероятно, я скорчил довольно глупую гримасу, так как мой бронзовый бесенок громко расхохотался и принялся пояснять мне свои загадочные слова. Оказалось, что моя прелестная незнакомка большая любительница искусств вообще, а скульптуры в особенности. Вчера, проезжая мимо моего дома, она обратила внимание на голову бога войны, украшающую, в числе прочих, среднюю террасу. Это произведение искусства‘так понравилось ей, что она просит меня продать его и предлагает тысячу
золотых монет.
        - Хорошая цена, — заметил Массурий. — Хотя, если этот бюст работы Праксителя…
        - Какое там… Это современная работа, стоившая мне в десять раз дешевле. Да и не в цене дело… При других условиях я бы конечно не отказал в такой пустой просьбе женщине, но на этот раз я был раздосадован не на шутку… Согласитесь сами. Обидно вместо ожидаемого любовного приключения получить иное предложение… Я ответил довольно нелюбезно, что статуями не торгую… Моя странная гостья стала набавлять цену и дошла до десяти тысяч золотых за бюст, в сущности ничем не замечательный.
        - И ты устоял? — спросил Пино. — Я бы сдался на половине.
        - Повторяю, я был раздражен своей ошибкой и мысленно возмущался глупостью прекрасной незнакомки, влюбившейся в мраморного Марса…
        - Не замечая живого Каллистрата, — докончил корсиканец.
        - Что же дальше было? Рассказывай, Каллистрат… Не обращай внимания на насмешников, — сказал Массурий. — Я предчувствую, что твое приключение на этом не окончилось.
        - Оно только начиналось… Моя наперсница ушла после того, как я со злобой объявил ей, что не продам бюста за десять пудов золота… Я же остался недоволен собой и всей вселенной. Сто раз в этот день называл я себя дураком… Надо было воспользоваться случаем и любезно исполнить просьбу, которая могла быть лишь предлогом к знакомству. Во всяком случае, исполнение дамской прихоти дает право на знакомство. Раздумывая обо всем этом, я готов был рвать на себе волосы и проклинать злосчастного Марса, бюст которого я тут же приказал принести к себе в кабинет и чуть не разбил его с досады…
        - И ревности, — вставил неумолимый поэт.
        Но, увлеченный воспоминаниями, рассказчик не обратил внимания на насмешку.
        - На другое утро, — продолжал он, — наперсница снова явилась. «Благородный Каллистрат, — заговорила она, улыбаясь как-то загадочно. — Ты отказал в просьбе моей госпоже потому, что ожидал любовного приключения и негодовал на мою госпожу за свою ошибку… Сам посуди, справедливо ли это, и выслушай меня без раздражения. Моя госпожа знает тебя, как любезного человека, не способного огорчить женщину. Потому-то она прислала меня еще раз к тебе с предложением переговорить с ней о продаже бюста… Ты знаешь, женщины капризны и благодарны тому, кто исполняет их капризы. Моей госпоже хочется иметь этого бога войны. Взгляни на нее и откажись исполнить ее желание… если сможешь…» С минуту я колебался. Уверенность этой варварки показалась мне обидной… «За кого она меня принимает? — думал я. — За наивного провинциала, никогда не выезжавшего из своего захолустья и не видевшего ни одной смазливой мордочки за всю свою жизнь?.. Так я докажу ей…» Но воспоминание о прелестной ножке и красно-золотистых локонах пробудились с новой силой… Любопытство взяло верх над самолюбием, и я согласился последовать за невольницей,
закрывшей покрывалом свою хитрую рожицу. Мы вышли в глухой переулок, позади моего дома. Здесь, у калитки, стояли знакомые мне носилки, но без всякой свиты. Четыре рослых негра-носильщика стояли поодаль, под надзором знакомого мне старика. Мне бросилось в глаза богатство одежды всех этих невольников. Очевидно их госпожа была не первая встречная… Но долго раздумывать мне было некогда. Моя спутница взяла меня за руку и, подведя к носилкам, затараторила на непонятном мне языке.
        - По-готски, вероятно.
        - Нет, друг Люциний. Говори она по-готски, я бы понял хотя бы два-три слова. Тут же я ровно ничего не понимал, хотя юная наперсница болтала минуты две не останавливаясь. Наконец она умолкла, и заговорила ее госпожа, закутанная так же заботливо, как и всегда. Заговорила госпожа на чистом греческом языке, которому едва заметный акцент придавал какую-то особенную чарующую прелесть. Слушая этот голос, мягкий, нежный, бархатный, мне казалось, что я слышу арфу небесных жителей… «Благородный господин, — сказала она, протягивая из-под покрывала руку. О, друзья мои, что это была за ручка… Клянусь памятью Перикла, сама Пракситилевская Афродита могла бы позавидовать этой ручке, такой нежной, маленькой и белой, как лепесток розы. — Ты, уроженец прекрасной Эллады, — сказала она, — и потому должен понимать любовь к искусству… Позволь же мне надеяться, что ты уважишь просьбу, исполнение которой тебе ничего не стоит, мне же доставит огромное удовольствие…» При этом маленькая беленькая ручка раздвинула складки золототканногЪ покрывала, и на меня глянули синие глаза… Ах, друзья мои… Много красавиц видал я на
своей родине, да и здесь, в Риме… Но такого лица, такой лучезарной, победительной, волшебной красоты ни вы, ни я, ни даже ты, Цетегус, и ты, Агалла, никогда не видали… Описывать ее не стану… Как описать красоту солнечного восхода или прелесть свежераспустившейся розы. Сколько времени стоял я, глядя в дивные очи сказочной красавицы, не знаю. Быть может, одно мгновение, быть может, целый час… Очнулся я тогда только, когда жесткое покрывало наполовину закрыло зардевшееся лицо волшебницы. Но глаза ее еще глядели мне прямо в сердце… Они говорили так много, что у меня в голове все спуталось и перемешалось… Не долго думая, я побежал домой, схватил в охапку бюст Марса и ни секунды не медля вернулся к носилкам. «Вот то, что ты желала, госпожа, — сказал я ей. — Но если бы ты пожелала мою собственную голову вместо этого мраморного бога войны, клянусь, я бы своими руками отрезал ее за один взгляд твоих прекрасных глаз…»
        - Хорошо сказано, хоть и бессмысленно… Но женщины любят подобные бессмыслицы, — глубокомысленно заметил Массурий.
        - Что же ответила тебе незнакомка? — спросил Цетегус, слушавший особенно внимательно…
        - Она сказала только два слова: «Благодарю тебя», и протянула мне руку, которую я поднес к губам с таким чувством, с каким целовал только подол платья Мадонны… Затем волшебный сон кончился… Носилки, красавица, бронзовый бесенок, пленные гепиды… все исчезло…
        - И ты не знаешь, кто была эта очаровательница? — спросил Цетегус каким-то особенным голосом.
        - Я предполагаю, что она готка по цвету и богатству ее волос. Они лежали на полу носилок поверх плаща, сверкая, как расплавленное червонное золото. Таких волос нет у других народов…
        - У нее были синие глаза, не правда ли, друг Каллистрат, под темными бровями и длинными черными ресницами?
        - Ты ее знаешь, Цетегус?.. Кто она?
        - Успокойся, друг Каллистрат… Как могу я угадать имя по описанию, подходящему к тысячам готских женщин? Отчего ты не послал невольника порасторопней проследить за носилками?
        - Не догадался, — сконфуженно признался Каллистрат. — Уже по этому ты можешь судить, как я был ошеломлен этой лучезарной красотой. Иногда мне кажется, что это было небесное создание, сошедшее на землю по какому-нибудь особому случаю и затем снова исчезнувшее.
        - Ангелы скульптурами не интересуются, — холодно заметил корсиканец.
        Цетегус задумался. В голове его носились предположения.
        «Да, это могла быть она, — мысленно говорил он. — Более месяца тому назад, говорит Каллистрат… Как раз в это время она была в Риме проездом из Тарента… Но что значит эта странная прихоть. Что за бюст, которым она так заинтересовалась?»
        Цетегус внезапно обратился к Каллистрату:
        - Хотелось бы мне видеть произведение скульптора, возбуждающее такие страсти в красавице. Ты, кажется, сказал, что этот Арес, или Марс, классическое произведение одного из бессмертных ваятелей древности?
        - О, нет… Это была современная работа некоего Ксенарха из Неаполя. Он, несомненно, талантливый скульптор, но все же не соперник великим светилам.
        - Тем страннее прихоть твоей красавицы, — сказал Бальбус. — В первый раз слышу, чтобы женщина влюбилась в мраморного мужчину.
        - Ей могла понравиться идеальная красота бюста, — на вид равнодушно заметил Цетегус, но напряженный блеск его глаз говорил о том, какое значение придавал префект своему вопросу. — Ведь современные художники редко находят живые типы для своих созданий. Человечество дурнеет с каждым столетием, и твоему Ксенарху, вероятно, пришлось создавать бюст Марса собственной фантазией.
        - Ошибаешься, патриций. Именно Ксенарх, которому я заказывал несколько статуй для моего дома, рассказывал мне, что для бога войны у него под рукой есть модель, в лице какого-то гота.
        - Невольника? — вставил Цетегус с чуть заветной дрожью в голосе. — Или солдата?..
        - О, нет… Какого-то важного варвара. Графа… Ватихиса, или Ватахиса… Что-то в этом роде.
        - Вот теперь мы знаем, почему твой Арес понравился прекрасной готке, — смеясь, решил Пино. — Она узнала соотечественника… Волчицу манит к волку, варварку — к варвару… Ты мог бы продать статую за десять тысяч и заказать копию Ксенарху за сто золотых.
        Цетегус молчал. Он глубоко задумался. В его голове роились подозрения и планы, один сложней и хитрей другого.
        А кругом все громче болтала и смеялась разгоряченная вином молодежь.
        - Красивых готок я, пожалуй, готов терпеть в Риме, — говорил Люциний. — Красота имеет право гражданства повсюду. Но самцов варварских красавиц давно пора выгнать из Италии. Они отняли у нас свободу, землю, богатство и славу наших предков… И всего этого им мало. Они начинают отнимать сердца наших возлюбленных… Представь себе, префект, что проделала черноглазая Лавиния?.. Ты, конечно, видел прекрасную гетеру, которую старый миллионер Кальпурний осыпает золотом… До последнего времени мой брат был ее утешителем. Согласись, что невесело услаждать развалину, вроде Кальпурния… На прошлой неделе она объявила Марку совершенно спокойно и откровенно, что предпочитает ему рыжебородого варвара Алигера, командующего готской дружиной, квартирующей в Риме… Согласись, что это невыносимо…
        - Дурной вкус… Поев сладкого, захочется горького… Утешайся этим философским рассуждением, — заявил Пино. — Ты, кажется, знаешь этого Алигера, Фурий? Согласись, что в сравнении с Марком Люцинием он то же, что медведь в сравнении со стройной ланью… Лавиния просто дура.
        - Не зная Лавинии, не берусь судить об ее умственных способностях. Но твое сравнение не слишком выгодно для Марка Люциния, ибо большинство женщин предпочитают солидного медведя мужского пола прекрасной лани, которая, как тебе известно, особа женского рода.
        Громкий хохот встретил это объяснение корсиканца. Насмешку над насмешником приветствовали с особым удовольствием.
        Фурий Агалла продолжал говорить о готах в выражениях, вызывавших гримасу на лице пылкого Люция.
        - Надо быть справедливым даже к врагам, господа римляне. Готы красивое племя. Я знаю между ними людей, достойных любви самой прихотливой красавицы.
        - Уж не влюблен ли наш друг Фурий в какого-нибудь готского юношу? — с громким смехом воскликнул торговец невольниками. — По крайней мере сообщи нам имя твоего красавца.
        - Я знаю его, — в тон Массурию ответил Бальбус. — Когда я ездил в Неаполь осматривать мои виноградники, я не раз встречал Фурия в обществе молодого гота, и правду надо сказать, любовался его красотой. Твой Ксенарх мог бы вылепить с него статую Феба Аполлона.
        - Ты говоришь о графе Тотилле, не так ли? — вмешался Каллистрат. — Я познакомился с ним во время моего последнего путешествия на родину. Он заходил в Коринф, чтобы предать в руки правосудия сотню морских разбойников, изловленных им в Эгейском море.
        При имени Тотиллы Цетегус вздрогнул, однако ничем не выдал чувства ненависти, шевельнувшегося в его душе. Он только еще внимательней стал прислушиваться к разговорам разгоряченной молодежи.
        Как оказалось, Тотиллу знали почти все присутствующие и все относились к нему более чем симпатично.
        - Этот молодой варвар любимец богов, — решил Каллистрат. — Он побеждает сердца мужчин и женщин одинаково. Будь у готов побольше таких юношей, нам нечего было бы бояться измены. В Неаполе Тотиллу чернь на руках носит, а после его счастливой экспедиции против африканских пиратов вся торговая аристократия присоединилась к черни.
        Массурий подтвердил это мнение, рассказав об успехах Тотиллы на последних скачках в цирке Неаполя, где его квадрига взяла первый приз.
        - А как он ездит верхом — смотреть любо… Меня ни мало не удивляет успех этого красавца-гота. Но удивительно именно то, что этот красавец не обращает никакого внимания на женщин и не замечает или делает вид, что не замечает кокетливых улыбок прекрасных неаполитанок.
        - Вероятно, его сердце принадлежит какой-нибудь готке, — вмешался Марк. — Ведь эти варвары обручаются чуть не в колыбели и на всю жизнь остаются верными своей невесте и жене.
        - Нет… У Тотиллы нет невесты… Это было бы известно. Ты слыхал что-либо подобное, Фурий?
        Корсиканец загадочно улыбнулся в ответ Массурию.
        - О невесте Тотиллы я ничего не знаю, но подозреваю, что сердце его несвободно. Не так давно нечаянно я поймал его на пути к какой-то красавице… Что касается готов, то не могу согласиться с твоим мнением, — между ними есть красавцы. И, по правде сказать, мне бы хотелось узнать, кто эта неведомая красавица, победившая красивейшего из всех готов.
        - Рассказывай, рассказывай Фурий… Я люблю загадки, в которых участвуют красавицы, и помогу тебе разгадать тайну твоего друга, Тотиллы, — заплетающимся языком заявил Бальбус.
        - Еще больше любишь ты вино, толстяк, — с добродушной насмешкой заметил Пино. — Пожалуй, в теперешнем виде ты не отличишь красного вина от белого… Но все равно, пусть наш корсиканец рассказывает свою историю. Она все же интересней, раз ее герой красивейший из всех готов.
        - Надо вам сказать, что Тотилла не раз оказывал мне услуги, — начал Фурий Агалла, в голосе которого послышались теплые нотки. — Так что я всегда радуюсь встрече с ним… Так было и теперь, когда мы встретились в Неаполе. Мы провели несколько дней вместе, но каждый раз, когда я просил его провести со мной вечер, он отказывался, хотя вечера на моей галере пользуются некоторым успехом.
        - Знаем мы эти вечера, — вставил Каллистрат. — У тебя всегда готовы к услугам гостей самые крепкие вина и самые слабые женщины, — в смысле добродетели, конечно…
        - Почему же Тотилла так упорно отказывался от твоего приглашения? — спросил Цетегус.
        - Под предлогом каких-то обязанностей… Это в восемь-то часов вечера, в Неаполе, где самые прилежные люди становятся лентяями. Согласитесь, что это могло показаться мне подозрительным. Настолько подозрительным, что я как-то вздумал проследить, что делает мой Тотилла во вечерам… На следующий же день я снова позвал его к себе и снова получил отказ… Отлично, подумал я, значит сегодня он собирается куда-нибудь, где ему интересней, чем у меня. Посмотрим, куда именно?.. И я притаился в тени деревьев напротив его жилища. По счастью, вечер был темный, так что заметить меня было невозможно. Мне пришлось долго ждать… Через полчаса, после того как мы расстались, а я спрятался, дверь дома осторожно приотворилась, и из щели ее высунулась голова в широкополой соломенной шляпе, осторожно поворачиваясь направо и налево…
        - Какой-нибудь невольник Тотиллы, осматривавший по поручению своего господина, свободен ли путь?
        - Ошибаешься, префект, как, впрочем, и я ошибался в тот вечер, приняв за садовника… как бы ты думал, кого?.. Самого Тотиллу.
        - Да что ты?.. Неужели? Быть не может, — раздались голоса.
        - По правде сказать, я сам едва узнал Тотиллу в платье простого рабочего, в широкополой соломенной шляпе, в короткой тунике грубого синего сукна… Убедившись в том, что на улице никого нет, — меня он не мог увидеть, — Тотилла вышел из дома, сам затворил за собой двери и затем скорыми шагами пошел вперед, умышленно выбирая пустынные улицы и темные переулки. И мне удалось проследить за ним до старых Капуйских ворот, привратником которых, со времен Теодорика, состоит старый еврей, на верность которого вполне полагаются готы.
        - Знаю, знаю, — заметил Пино. — Знаю не только старого жида, но и его прелестную внучку. Мириам — красивейшее создание в целом Неаполе. У нее глаза, как звезды, щечки, как персики, губки, как розы, зубки, как жемчуг…
        - Ого-го… — захихикал Бальбус. — Сатирик Пино собирается писать любовную элегию в честь прекрасной жидовской газели…
        - Да, как же, — проворчал Массурий. — Хороша газель, эта жидовка. Дикая кошка, а не газель… Как-то раз я послал к ней искусную особу с предложением крупной суммы за одну ночь… И что бы вы думали, друзья мои?.. Эта Мириам прогнала мою посланницу… Когда же я явился к ней сам, то дочь привратника приняла меня так, как будто она была королевой, которой я нанес кровное оскорбление… И это вместо того, чтобы благодарить меня за честь, оказанную ей выбором римского гражданина.
        - Да, — .заметил корсиканец. — Эта хорошенькая жидовка чертовски горда, как подобает всякой честной девушке, какой я считал ее до этого вечера. Но когда я увидел, как переодетый Тотилла остановился у башни, в которой помещается жилище старого Моисея, и снова оглядевшись, осторожно стукнул три раза в ставень нижнего этажа, где, как я случайно узнал, помещается комната Мириам, когда вслед за тем я заметил, как так же осторожно приотворилась маленькая калитка, проделанная в тяжелых воротах, и сейчас же опять затворилась вслед за проскользнувшим Тотиллой, то, признаюсь, я подумал, что мой златокудрый друг проводит время приятней, чем я, и позавидовал ему…
        - Да, эта парочка друг друга стоит, — объявил Каллистрат. — Желал бы я иметь их бюст, сделанный Ксенархом из мрамора… Лучших натурщиков нельзя найти для группы Амура, обнимающего Психею. А так как они обнимались…
        - В том-то и дело, что нет, — перебил корсиканец. — Оказалось, что я ошибся. Бедная Мириам была невинна, как голубица…
        - Ого-го… — завопил пьяный Бальбус. — Невинность, принимающая по ночам целого гота… Хотел бы я познакомиться с такой невинностью…
        Корсиканец нахмурился.
        - Раз я утверждаю что-либо, то привык, чтобы мне верили. Внучка старого Моисея могла быть поверенной или помощницей Тотиллы, но не более того. В этом я убедился в тот же день, встретив Тотиллу четверть часа спустя в том же бедном платье, но уже с целой тачкой цветов, которую прекрасный садовник отвозил куда-то по Капуйской дороге. Но куда?.. Вот в этом-то и загадка. По дороге в Капую расположены многочисленные виллы. Почти вся аристократия Неаполя проводит в них жаркое время года. И в каждой вилле найдется красавица, достойная внимания самого Аполлона. Которую из них посещает по вечерам Тотилла, возвращающийся только на рассвете? А в том, что это именно так, я убедился совершенно случайно два дня спустя, в это же время встретив его с той же тачкой, в том же костюме, на той же дороге. Я снова проследил его до жилища старого Моисея, куда он взошел с теми же предосторожностями, чтобы сейчас же снова выйти уже без тачки и вернугься домой теми же пустынными улицами. Очевидно, прекрасная жидовка только передаточная инстанция, как говорят юристы. Но какова же должна быть неизвестная возлюбленная Тотиллы,
если такая прелестная девушка, как эта жидовка, не может заставить двадцатилетнего мальчика позабыть себя хоть на четверть часа.
        - А ты почем знаешь, что твой приятель не пользуется своим временем? — с циничной улыбкой вставил торговец невольниками, привыкший ценить добродетель как товар, более или менее выгодный. — В его годы хватит пылкости на двух женщин.
        Корсиканец нахмурился.
        - Я не люблю клеветать на девушку, хотя бы она была простой жидовкой. А так как я своими глазами видел, и притом два раза, что Тотилла заходил в жилище привратника, верней, в садик при этом жилище, всего на пять минут для того, чтобы взять очевидно заранее приготовленную тачку с цветами и затем вернуть ее обратно, то я могу верить в чистоту Мириам, которая и тебе доказала свою гордость и честность.
        - Не вздумайте поспорить из-за какой-то жидовки, — поспешил вмешаться хозяин дома, подметивший раздражение в голосе корсиканца. — Прекрасная Мириам может оставаться добродетельной сколько ей угодно. Это не раскрывает нам тайны романа твоего германского друга, Фурий Агалла. Неужели ты так и не узнал имени героини этого романа? Согласитесь, друзья мои, что эта загадка небезынтересна для нас, римлянин…
        - А я скажу тебе, жестокий коринфянин, — внезапно перебил совершенно пьяный Бальбус, — что мне ни капли не интересно слушать про чужих красавиц, вместо того, чтобы видеть, и обнимать собственных. Каллистрат видимо позабыл, что соловья баснями не кормят, и накормив нас на убой, собирается обучать монашеским добродетелям: воздержанию и целомудрию… Я протестую, дружище, и говорю тебе…
        - Браво… Верно… Где твои девушки, Каллистрат… Бальбус прав. Давай нам женщин… Танцорок, певиц, невольниц или вольных гетер… Все равно, были бы женщины… — наперебой кричала молодежь, возбужденная вином и разговорами.
        Каллистрат, выпивший меньше всех в качестве хозяина дома, торжественно обратился к Цетегусу, светлые и холодные глаза которого резко отличались от посоловелых глаз и пьяных улыбок остальных гостей.
        - Благородный симпозиарх, разрешаешь ли ты призвать танцовщиц?
        - Желание гостей — закон для такого хозяина, как ты, друг Каллистрат. Мне, старику, жаль горячую молодежь. Побалуй ее, благородный амфитрион.
        Каллистрат медленно поднялся.
        - Друзья мои, выслушайте меня… Сейчас посетит нас сама Амфитрида, вместе со своей свитой. К приему таких гостей надо приготовиться. Богиня любви и красоты не должна ступать на холодный мрамор пола. Ее божественные ножки умеют ходить лишь по благоухающим лепесткам живых цветов. Попросим же Флору помочь нам и выпьем эту чашу в честь богини цветов.
        Закончив свою речь, Каллистрат осушил большой кубок священного египетского вина и затем бросил его вверх, к потолку, на котором, как живая, витала в облаках прелестная Флора, с гирляндой цветов в руках.
        Едва только драгоценный стеклянный сосуд коснулся росписи, как сверху на гостей полился настоящий цветочный дождь. Розы, лилии, левкои, ландыши, жасмины, нарциссы и гиацинты покрыли стол, ложа и пол, наполняя воздух опьяняющим благоуханием.
        - Браво… Дивно… Прелестно! — кричали гости, принимая из рук невольников свежие венки.
        В ту же минуту раздались звуки невидимой музыки, нежной и страстной, будящей чувственность и навевающей сладострастие… Затем противоположная столу стена бесшумно раздвинулась, и взорам присутствующих представилась картина, встреченная шумным восторгом.
        Впереди всех медленно переступили порог четыре танцовщицы в «персидском» платье, то есть в прозрачных одеждах из серебряного газа с голубыми звездами. Вслед за ними появились «артистки» с разнообразными инструментами. Ручные арфы, гитары и цитры в руках прелестных девушек были обвиты гирляндами роз, и из таких же гирлянд составлен был и весь костюм музыкантш, распущенные волосы которых были их единственной одеждой. Наконец показалась громадная перламутровая раковина на колесах, в которой на пурпурном ложе возлежала, окруженная прелестными маленькими амурами с крылышками, сама богиня любви и красоты — Афродита, без всякой одежды, кроме знаменитого пояса, обвивавшего ее обнаженную талию.
        Громкие восклицания встретили женщин, оказавшихся, как на подбор, одна красивее и моложе другой.
        - Ура, Каллистрат! — закричал торговец невольниками. — Скажи мне, где ты покупаешь таких красавиц?.. Я готов, заплатить тебе по пятьсот золотых за каждую…
        Посреди шумного пьяного смеха и совсем недвусмысленных шуток неожиданно раздался серьезный, строгий и трезвый голос, зовущий Цетегуса.
        На пороге стоял Сцевола… Бледный, со сверкающими глазами и в разорванной одежде, он казался привидением в кругу полуобнаженных женщин и увенчанных цветами мужчин, опьяненных вином и чувственностью.
        Не без труда пробился знаменитый юрист до отдаленного зала пиршества. Невольники Каллистрата сделали все возможное, чтобы не допустить «помехи» веселью своего повелителя.
        Разорванная сенаторская тога достаточно ясно говорила об усердии охранителей этого дома. Но употребить явное насилие по отношению к патрицию все же никто не решился… И, в конце концов, суровый республиканец стоял среди изнеженных прожигателей жизни.
        - Так вот где я нахожу префекта Рима сегодня, в день и час, когда решается судьба вечного города…
        - Что такое?.. Что случилось?.. — спросил Цетегус своим обычным холодным голосом, стряхивая с себя кажущееся опьянение так же легко, как осевшую на одежде дорожную пыль.
        - Случилось многое, префект… Наши главные враги, герцоги Тулун, Пизо и Иббо уже не существуют… Все три балта убиты в один и тот же день, почти в один и тот же час, посреди своих армий.
        Молния сверкнула в глазах префекта.
        - Наконец-то… — прошептал он и сейчас же прибавил спокойно и уверенно, как бы говоря о вполне естественном и давно предвиденном происшествии. — Судьба помогает нам. Теперь готы остались без вождей, как стадо без пастуха… Мы постараемся справиться с этим стадом германских баранов, мы, римляне, потомки вскормленников волчицы.
        - Ура… Теперь победа наша, — восторженно вскрикнул Люций.
        - Погоди кричать о победе, неосторожный мальчик, — раздраженно перебил Сцевола. — Теперь-то и наступает опасность… Убийство любимых герцогов озлобило готов. Из Равенны страшные вести. Сильверий сообщил их мне и поручил разыскать тебя и немедленно привезти к нему… Я ищу тебя уже три часа по всему городу.
        - Что же случилось в Равенне? — спросил Цетегус, к которому вернулось его обычное всепокоряющее хладнокровие. — Ты можешь говорить, Сцевола… Здесь собраны верные сыны Рима и свободы, враги готов-поработителей… Не правда ли, Каллистрат? — прибавил префект Рима, заметя колебание на лице сурового юриста.
        - Да, да… Говори Сцевола… Мы все патриоты, враги готов, — заплетающимся языком закричал Бальбус, к которому примкнули, увлеченные его примером, Массурий, Каллистрат, поэт Пино и остальные гости… Никто не заметил молчания Фурия Агаллы, загадочного корсиканца, державшегося в стороне с момента появления юриста.
        Сцевола взял из рук близкостоящего невольника полный кубок и залпом осушил его. Он едва держался на ногах от усталости и волнения. Он стал рассказывать о страшном взрыве народного негодования при известии об одновременном убийстве ближайших к трону лиц.
        - В Равенне творится нечто невероятное… Народ и войска открыто обвиняют королеву в этом тройном убийстве. Толпа кинулась во дворец требовать от нее объяснений.
        - Ну, и что же? — хладнокровно произнес префект. — Что ответила Амаласунта?
        - Ничего… Она скрылась, исчезла, бежала… Увезена, как говорят, в Византию.
        - Проклятие… — вскрикнул Цетегус, в первый раз теряя хладнокровие. — Это плохая весть, Сцевола…
        - И все же не самая скверная… Сейчас услышишь худшую… Готы объявили дочь Теодорика недостойной престола, как заподозренной в предательстве, измене и убийстве, и порешили немедленно, не ожидая разъяснения обстоятельств преступления, избрать нового короля… Понимаешь, что это значит, Цетегус?
        Железный римлянин в гневе сорвал с головы своей розовый венок.
        - Теперь не время забавляться, — сурово вымолвил он. — Скорее в сенат… За мной, друзья мои… Мы, римляне, также должны выбирать…
        - Куда?.. Зачем?.. Кого? — спросил Сцевола.
        - Диктатора! — восторженно вскрикнул Люций Люциний. — Ура, Цетегус! Настала пора действовать. Довольно мы ожидали и приготовлялись… Теперь ты должен встать во главе освобожденных римлян.
        - В сенат… В сенат, друзья мои, — повторил префект, накидывая белую консульскую тогу с широкими пурпурными каймами на свою шелковую тунику, измятую во время пира.
        Восторженная молодежь с криками радости выбежала на улицу.
        И опять никто не заметил исчезновения корсиканца, ни с кем не простившегося и повернувшего в противоположную сторону от шумной гурьбы, устремившейся к Капитолию.
        Цетегус шел впереди, высоко подняв голову, как вождь, как диктатор, как монарх… Окружающая его толпа молодежи подобострастно смотрела в его энергичное, точно из мрамора высеченное лицо со знакомым орлиным профилем Цезаря.
        Восторженные возгласы не прекращались, привлекая внимание прохожих. И каждый, узнав в чем дело, присоединялся к шествию, превращавшемуся в триумф известного и любимого всеми префекта Рима. Разбуженные возгласами, патриции выходили из домов, в свою очередь крича: «В сенат!.. В сенат!.. Ура, диктатор Цетегус!»
        И только Сцевола шел молча, угрюмый и мрачный, не спуская недоверчивых глаз с префекта. Губы его шевелились, шепча:
        - От диктатора до тирана один шаг… Не на каждого Цезаря находится Брут… Горе тебе, Цетегус Сезариус, если ты переступил грань, отделяющую свободно избранного главу свободного народа от самоволия тирана, опирающегося на копья своих наемников.
        Цетегус не слыхал этих слов сурового республиканца, не видел его мрачного взгляда, но внезапно он почувствовал чью-то руку на своем плече и услышал знакомый голос Сифакса.
        Молодой мавр говорил на своем языке, не боясь быть понятым окружающими.
        - Господин… Вот, возьми свой меч. Я захватил его на всякий случай… Не хорошо безоружному между врагами, пожалуй, еще хуже между друзьями, как эти…
        Цетегус вздрогнул, встретив странный взгляд Сцеволы.
        - Ты верный слуга, Сифакс… Я не забуду этого.
        Холодно и спокойно взял он из рук невольника привычное оружие и нетерпеливо последовал за толпой молодежи, которая опередила его, громко перекликаясь и порой описывая опасные зигзаги на неровной мостовой.
        - И это наши республиканцы, — насмешливо произнес префект, обращаясь к Сцеволе, который, мрачный и молчаливый, шел рядом с ним.
        - Республиканцы — не республика, диктатура — не империя… — мрачно заметил он.
        - Но такие республиканцы губят империю, и только диктатура может ее спасти, — торжественно ответил Цетегус.
        XXV
        Глубокая тишина царит в громадном дворце императоров Византии. Тройная линия охраны, — солдаты, евнухи и придворные чины оберегают спокойствие наследников Константина Великого.
        Император Юстиниан удалился во внутренние покои, дабы отдохнуть после обеда. И все замерло в раззолоченных палатах, вплоть до отдаленнейших коридоров, людских и кухонь, — везде притихла дворцовая жизнь. Беззвучно, как тени, скользят придворные чины разных рангов по мозаичным коридорам и мраморным лестницам, и понижают голоса до едва слышного шепота.
        Между тем до кабинета императора не долетели бы и пушечные выстрелы, если бы в те счастливые времена, еще не знавшие пороха, существовали бы пушки. Так отдаленно, внутри дворца, находится длинная, довольно узкая комната, с высокими сводами, на которых ярко сверкают золотые звезды, рассыпанные по небесно-голубому фону. Стены этой комнаты до высоты человеческого роста сплошь выложены золотой мозаикой, и на этом фоне красиво выделяется длинный ряд белых мраморных бюстов. Это изображения всех христианских императоров, начиная с Константина Великого и кончая предшественником настоящего монарха, престарелым Юстином, добродушное лицо которого кажется особенно незначительным под лавровым венком и императорской короной, одинаково украшающей каждую статую.
        Толстый ковер из драгоценных черно-бурых лисиц скрадывает звук шагов человека, медленно прохаживающегося взад-вперед, от раззолоченной двери к единственному окну, расписные стекла которого скрываются занавесью из золотой парчи, вышитой синими бархатными листьями… Окно это выходит на небольшой внутренний дворик, охраняемый двумя неподвижными часовыми, белокурыми красавцами в блестящих серебряных доспехах и крылатых шлемах варяжской гзардии императоров Византии.
        Хотя еще светло, но в глухом роскошном помещении уже стемнело. Комната освещалась невидимыми лампами, разливающими мягкий свет на драгоценный ковер, на мозаичную дверь, украшенную золотом и перламутром, на большой письменный стол, заваленный свитками пергамента, и на большой, украшенный драгоценными камнями и слоновой костью камин, поставленный на возвышении у одной из стен.
        На стене над письменным столом, висел двухаршинный крест массивного золота, ярко сверкая на темном синем бархате, закрывающем стены. Каждый раз, когда человеку, прохаживающемуся по комнате, приходилось проходить мимо него, он смиренно склонял голову перед частицей настоящего Креста Господня, хранящейся в стеклянном ящичке, вделанном в крест.
        Это был император Юстиниан. Взор его остановила громадная карта священной Римской империи, не такой, какой ее сделали завоеватели германских и славянских варваров, а такой, какой она была во времена мирового владычества римских императоров, вплоть до Константина Великого.
        Долго глядел император на эту карту. На его подвижном лице отражались самые противоречивые чувства: гордость и печаль, твердость и беспокойство.
        Долго стоял император перед географической картой, на которой пурпурной краской оттенены были провинции мировой империи Константина Великого. Озабоченный вздох поднял серебряную парчу длинной туники, ниспадающей до самого пола тяжелыми, прямыми складками. Губы Юстиниана шевелились, бессознательно произнося слова и фразы:
        - Если б я мог узнать наперед, чем окончится подобное предприятие… Если бы кто-нибудь мог объяснить мне, почему так неотступно преследует меня одна и та же мысль… Точно какая-то невидимая сила толкает меня на этот подвиг. Но откуда она, эта сила? От Бога или… страшно вымолвить. Сонные видения бывают разными. О, если б я мог разгадать внутренний смысл моего сна… Прости мне, Господи, это желание. — С внезапным испугом Юстиниан поднял глаза к золотому кресту над письменным столом. — Я знаю, Ты, Господи, запретил волхование и колдовство и проклял звездочетов и снотолкователей!.. Но ведь священное Писание сообщает нам о вещих снах Фараона Египетского, и Иосифу было разрешено тобой истолковать их ему… О, если бы и ко мне явился какой-либо пророк Даниил и истолковал бы мне значение моего сна, подобно тому, как Валтасару истолковано было значение его видения… Третью ночь преследует меня этот сон… Означает ли он успех или поражение? Послан ли он мне для того, чтобы возбудить мою решимость, или же для того, чтобы напомнить мне об осторожности? Как знать!.. Как знать!..
        И император снова прошелся по комнате, смиренно склоняя голову перед частицей Животворящего Креста Господня.
        Едва слышный шорох заставил его оглянуться. В дверях стоял молодой придворный в богатом одеянии. Сложив руки на груди, он опустился на колени, склонив голову до самого пола.
        - Божественный властелин вселенной, призванные тобой патриции ожидают разрешения предстать перед светлые очи своего государя.
        Юстиниан опустился на высокий резной стул перед окошком и, вытянув ноги, произнес отрывисто:
        - Пусть подождут!.. Подать мне серебряные сандалии и парадную «хламиду»!
        После вторичного земного поклона, «хранитель царской двери» исчез, уступая место двум черным невольникам, беззвучно вошедшим в боковую дверь с требуемыми предметами в руках.
        Император сидел неподвижно, как изваяние, пока проворные руки быстро зашнуровывали на его ногах сандалии из серебряной парчи, на высоких каблуках и с очень толстой подошвой, увеличивающей его рост пальца на три. Затем черные невольники искусно задрапировали на его невысокой, худощавой фигуре великолепную «хламиду» из пурпурного бархата, усеянного золотыми звездами. Этот длинный плащ прикреплялся на одном плече драгоценной пряжкой в виде двойной львиной головы, с изумрудными глазами и ошейниками. Прежде чем «возложить» на императора какую-либо часть его костюма, оба «блюстителя царской одежды» почтительно прикасались к ней губами, соответственно строгому этикету византийского двора, недавно только подтвержденному в мельчайших подробностях самим Юстинианом.
        Когда туалет императора был закончен, он поднялся на тронную эстраду и остановился перед престолом, картинно опираясь рукой на обломок колонны из черного порфира, привезенной из разрушенного храма Иерусалимского. Колонна была искусно подпилена так, чтобы император мог свободно облокотиться на нее в непринужденной, но глубоко обдуманной позе величавого спокойствия. Черные «гардеробные чиновники» еще раз заботливо поправили складки великолепной мантии и затем опустились на колени, ожидая приказаний.
        Император замер в привычно-величественной равнодушной позе. Лицо его приняло выражение милостивого снисхождения.
        - Впустить патрициев! — коротко произнес он.
        Черные «блюстители одежды» быстро исчезли после обязательного земного поклона.
        Широкая золоченая дверь, ведущая в приемную залу, растворилась, и в кабинет императора вошли три человека, опустившиеся у порога на колени, подобно доложившему о них молодому придворному.
        А между тем это были знатнейшие вельможи Византии и первые сановники Восточно-Римской империи, первые по служебному положению столько же, сколь и по выдающимся талантам.
        Одного взгляда на их замечательные, характерные и оригинальные лица было достаточно для того, чтобы убедиться в их значении, не говоря уже о роскошных придворных костюмах, сверкающих золотом и драгоценностями, согласно обычаям того времени. И все же эти не молодые уже сановники оставались на коленях, склонившись головами до земли, пока негромкий, но благозвучный голос Юстиниана не приказал им подняться.
        - Я приказал вам явиться, патриции, для того, чтобы выслушать ваше мнение о положении дел в Риме и Равенне. Поэтому я дозволил вам ознакомиться со всеми документами, касающимися этого вопроса. Вы читали письма дочери Теодорика, так же как и донесения римских патриотов, и имели три дня на размышление. Говорите же теперь. Разрешаю и приказываю вам свободно высказать ваше мнение, так же как и его обоснование. Ты, славный главнокомандующий наших армий, говори первым!
        Тот, к которому обратился Юстиниан, сделал шаг вперед. Это был мужчина в полном расцвете сил и красоты, широкоплечий исполин, стройный, сильный и ловкий, каким подобает быть герою-военачальнику, кумиру своих подчиненных. Одет он был в тяжелые, сверкающие золотой насечкой латы. Тонкая сетка из золотой проволоки обтягивала его мускулистые руки, а на красивых, сильных ногах одеты были высокие пурпурные сандалии, переплетенные золотой лентой вплоть до обнаженных колен. Голова была не покрыта. Только темные кудри, с чуть заметной сединой на висках, свободно рассыпались по блестящим металлическим наплечникам. Большие, светлосерые глаза глядели весело и откровенно. Да и все лицо, красивое и энергичное, выражало беззаботную откровенность. Полные и румяные губы, не скрытые небольшой золотисто-русой окладистой бородой, улыбались весело, почти женской мягкой улыбкой. В общем, лицо этого воина производило, прежде всего и больше всего, впечатление бесхитростной и непоколебимой честности.
        Это был знаменитый полководец Юстиниана. Народный герой и сказочный богатырь Велизарий.
        - Возлюбленный государь, — произнес он звучным, грудным голосом, тем голосом, который слышался из конца в конец громадного поля сражения, воодушевляя «своих» и наполняя трепетом души «врагов», — ты знаешь, что у твоего вернейшего слуги, Велизария, всегда одно и то же мнение. Прикажи мне немедленно покорить царство готов италийских, и я исполню твое приказание точно так, как всегда исполнял твои желания. Для разгрома царства африканских вандалов мне понадобилось не более пятнадцати тысяч воинов. Дай мне тридцать тысяч, и я обязуюсь положить к твоим ногам корону Теодорика.
        Довольная улыбка осветила лицо императора.
        - Ты хорошо сказал, мой храбрый Велизарий. Я доволен тобой сегодня, как и всегда. Твои слова обрадовали и успокоили меня. Теперь за тобой очередь, великий ученый, неподкупный и непоколебимый блюститель закона и порядка. Скажи нам твое мнение об Италии, Трибониан, мой верный советник.
        Знаменитый юрист, к которому обратился император, был немного ниже Велизария, но фигура его была гораздо менее могуча и эффектна, чем у славного военачальника. В бледном и умном лице Трибониана, с тонкими и правильными чертами, светились серьезные и глубокие глаза, чуждые пустому тщеславию и мелочной гордости. Выражение непоколебимой энергии придавало мужественность гладковыбритому красивому лицу. Таков был Трибониан, составитель юстиниановских «пандект», и поныне сохранивших значение для ученых юристов.
        Спокойно и твердо заговорил он, глядя прямо в глаза Юстиниана своими умными, черными глазами:
        - Не начинай войны с готами, император Юстиниан. Это было бы несправедливостью.
        - Что-о? — протянул пораженный император. Несправедливостью называешь ты наше желание вернуть престолу провинции, считавшиеся исконной собственностью священной Римской империи?
        - «Бывшей», государь! — Ты сам произнес это слово. Собственность утерянная перестает быть собственностью. Не забудь, что твой предшественник, император Зенон, собственноручным торжественным договором уступил Италию вождю германских готов, в случае, если он сумеет покорить славянского разбойника Одоакра, похитившего у Византии римские провинции. Теодорик исполнил условие и стал, следовательно, законным собственником покоренной его народом страны.
        - Ты забываешь, что Теодорик должен был управлять Италией на правах наместника императора Зенона! — быстро возразил Юстиниан.
        - Ты прав, государь, но… это не меняет существа вопроса, так как после того, как победитель Одоакра объявил себя независимым монархом, — чего надо было ожидать, так как Теодорик Великий не мог оставаться слугой Зенона… далеко не великого, — император даже и не подумал протестовать против нарушения договора. Мало того, много лет спустя, твой державный дядя, а затем даже и ты сам, великий государь, признали право Теодорика на корону Италии и подтвердили это признание торжественными клятвами на кресте и Евангелии.
        - Клятва, вынужденная опасностью, никого не связывает. Окрепший и сознавший свою силу берет ее обратно — вот и все. Всемирная история полна подобных примеров.
        - Которые я называю «несправедливостями», — невозмутимо произнес неподкупный законовед, не подымая своих умных глаз. Ни тени непочтения к монарху или тщеславного самомнения не было на его красивом, тонком лице. Но в спокойном и ровном голосе звучала непоколебимая твердость и глуоокое убеждение человека неподкупного, в самом широком смысле этого слова.
        Император насупился. Лицо его потемнело, а тонкие губы, крепко сжавшись, казались еще тоньше.
        - Ты неудобен, как все поборники абсолютной справедливости, Трибониан. Я вижу, что ошибся, спрашивая твоего совета по вопросу политическому. Твоя непреклонная и близорукая справедливость уместна в составлении законов, но не в дипломате и советнике монарха. Политика не имеет ничего общего с этикой, с тем, что ты называешь справедливостью.
        - Государь, справедливость хороша всегда и везде! — почтительно, но непреклонно произнес знаменитый юрист.
        - Ты так думаешь, Трибониан? — насмешливо заметил Юстиниан. — Но Александр Македонский и Юлий Цезарь думали иначе…
        - Припомни, государь, что ни тот, ни другой не смогли довести до конца своих планов. Да и кроме того… — Трибониан остановился подыскивая выражение, чтобы докончить начатую фразу…
        Юстиниан заметил его колебание и милостиво произнес:
        - Говори, Трибониан. Мы разрешаем тебе высказать свое мнение полностью, без всякого стеснения.
        - Государь, я хотел сказать, что… ты не Александр и не Цезарь.
        Воцарилось гробовое молчание.
        Велизарий упорно глядел в землю, Трибониан спокойно ожидал ответа императора.
        Прошла минута, за ней другая и, наконец, раздался спокойный, ровный голос Юстиниана.
        - Ты очень… откровенен, Трибониан!
        - Всегда, государь. Это моя единственная заслуга.
        Император не отвечал. Повернув голову, он встретил взгляд молчавшего до сих пор соседа Трибониана и произнес равнодушным голосом:
        - А ты что скажешь нам, патриций? С которым из двух, только что высказанных мнений, согласен наш непобедимый полководец Нарзес?
        С лица маленького человека сразу исчезла холодная усмешка, появившаяся при последних словах Трибониана, уступая место глубокой серьезности. Смело поднял он на императора свои громадные, черные, пронизывающие глаза, как бы освещающие его некрасивое, почти уродливое лицо. Странное это было лицо, замечательное и привлекательное, несмотря на его безобразие. Высокий и выпуклый лоб говорил о редкой силе ума и воли. Крепко сжатые, тонкие губы и густые, сросшиеся над переносицей брови выдавали железную волю и непреклонную энергию. Но в болезненной складке в углах рта, как и в общем выражении землистобледного истощенного лица, можно было прочесть целую повесть глубоко затаенных страданий, как физических, так и духовных. И фигура у этого полустарика была такая же грустная, почти жалкая. Маленький рост, позволяющий далеко не высокому Юстиниану смотреть на своего полководца свысока, умышленно наклоняя голову, делал пятидесятилетнего Нарзеса почти карликом. При этом одно плечо знаменитого военачальника было выше другого, а ноги неравной длины, что заставляло его опираться на толстую палку из черного дерева, с
золотым крючком на конце. И все же, несмотря на почти комическое безобразие этой страдальческой маленькой фигуры, кажущейся вдвойне жалкой от богатого придворного костюма, из ярко сверкающей золотой парчи, — никому бы не пришло на ум засмеяться при виде этого роскошно одетого горбуна. Но зато многие, даже незнающие знаменитого имени этого несчастного калеки, невольно низко склонялись перед силой гения, ярко горящего в глубоких печальных глазах Нарзеса.
        Маленький великий человек тяжело вздохнул, прежде чем отвечать ка вопрос императора, и затем заговорил чуть слышно. Голос у него был высокий и чистый — почти фальцет — такой голос, каким не говорят мужчины.
        - Государь, я не советую тебе начинать войну с готами, покуда.
        В глубоко впалых, точно выцветших глазах императора загорелся злой огонек.
        - И ты туда же, Нарзес, — насмешливо произнес он. — И, вероятно, на основании таких же соображений. Ты ведь тоже искатель абсолютной справедливости.
        - Нет, государь, справедливость понятие отвлеченное. Я же считаюсь только с реальными понятиями. Советуя тебе не начинать этой войны, я прибавил — покуда.
        - Говори ясней, я не люблю загадок! — перебил Юстиниан. — Что означает твое «покуда»?
        - Только то, что вещи необходимые следует исполнять раньше, чем прихоти. Человеку, который должен защищать свое жилище от разбойников, не следует вторгаться в дом мирного соседа.
        - Что значит эта притч!?? — холодно спросил император.
        - То, что твоему государству грозит опасность не с запада, а с востока. Только оттуда может прийти в Византию враг, способный погубить ее.
        - Ты намекаешь на персов? — с презрением спросил император.
        - С каких это пор Нарзес, мой великий соперник, боится персов? — пожимая богатырскими плечами, заметил Велизарий.
        Нарзес не поднял глаз на своего противника. По-прежнему глядя в глаза Юстиниану, он произнес спокойно.
        - Нарзес не боится никого. Всего же менее персов, которых он неоднократно побеждал так же, как они побеждали тебя, Велизарий. Но Нарзес знает восток и… предупреждает своего государя. Если не персы, то кто-либо иной, — название безразлично, — но опасность несомненно будет с востока. Не на Тибре живут враги Юстиниана и Византии, а на Тигре.
        - Что же ты хочешь этим сказать? — холодно спросил император.
        - Только то, что негоже для тебя, государь, наследник великого Константина, как и для нас, все еще считающихся «римлянами», оставаться данниками степных разбойников и платить им ежегодно несколько возов золота.
        Бледное лицо Юстиниана вспыхнуло.
        - Ты плохо выбираешь слова, Нарзес!.. Как смеешь ты называть «данью» простой подарок, или, если хочешь «субсидию», выдаваемую соседу, оберегавшему наши границы.
        - Хороши подарки, которые не могут запоздать на неделю без того, чтобы персидский король Хозрой не начал грабить и жечь твои города и села… Хороши субсидии, которыми оплачивают разбойничьи племена, опустошающие твои границы!..
        Юстиниан ответил не сразу. Осторожно спустился он со ступенек тронной эстрады на своих высоких каблуках и медленно прошелся из угла в угол по длинному, узкому кабинету. Все три патриция неподвижно ожидали его слов. Прошло несколько минут полного молчания. Затем Юстиниан снова поднялся на ступени и опустился на трон. Лицо его было бледно и безжизненно по-прежнему.
        - Что же ты мне советуешь, Нарзес? — холодно произнес он, вперив в голенького человека и великого полководца суровый взгляд. — Говори коротко и ясно. Я не люблю околичностей и иносказаний.
        - Государь, я советую тебе собрать все силы твоего государства и направить их против Хозроя и его разбойничьих шаек. Избавь себя от позорной дани, а Византию от непроизводительного расхода. Затем возьми обратно свои города, отнятые и сожженные персами: Эдессу, Антиохию, Зару, и восстанови их!.. Обеспечь свою границу тройной линией крепостей от набегов хищников, от Евфрата и до Аракса. Тогда только ты сможешь спокойно спать в Константинополе. И когда ты исполнишь все это, — в чем, признаюсь, я сомневаюсь, — тогда, пожалуй, начинай войну с готами, на которую толкает тебя жажда славы!
        Юстиниан покачал головой. Горькая улыбка скривила его тонкие, бледные губы.
        - Ты доставил мне мало удовольствия своими речами, Нарзес! — мрачно проговорил он, не глядя на великого полководца.
        - Увы, государь, я давно знаю, что не угоден тебе!
        - Но я незаменим, по счастью!.. — гордо заметил Велизарий. — Государь, поверь мне, и не слушай этого, вечно сомневающегося человека! Дай мне тридцатитысячную армию, и я даю на отсечение мою правую руку, если не завоюю всю Италию в три месяца!..
        - А я даю голову на отсечение, — а голова Нарзеса все же стоит дороже, чем рука Велизария, — что никогда Велизарию не завоевать Италии, ни с тридцатитысячной, ни с шестидесятитысячной армией!..
        - Кто же, по-твоему, сумел бы это сделать и с каким войском? — спросил Юстиниан, не скрывая своего любопытства.
        - Я, — спокойно ответил Нарзес, — с восьмидесятитысячной армией, но и то не меньше, чем за два года.
        Велизарий вспыхнул. Он раскрыл рот для возражения, но не найдя подходящих слов, молча сжал богатырский кулак.
        - Нарзес удивил нас сегодня, — спокойно заметил Трибониан. — До сих пор он был горд, как и подобает великому полководцу, но никогда еще не терял рассудка от гордости. Сегодня же он ставит себя так неизмеримо выше Велизария, что не знающие его могут заподозрить его в зависти.
        - Напрасно ты так думаешь, Трибониан! Я и теперь не ставлю себя выше Велизария. Мы слишком различные люди. Он великий герой, я же простой полководец. Это далеко не одно и то же.
        Велизарий гордо поднял голову. Рука его невольно шевельнулась, как бы собираясь уничтожить дерзкого калеку.
        Но император не дал ему заговорить. Холодно и насмешливо обратился он к Нарзесу:
        - Поистине, зависть ослепляет тебя, Нарзес. Даже враги Велизария признают его великим военачальником, ты же отвергаешь его заслуги.
        Нарзес печально улыбнулся.
        - Государь, я не завидую Велизарию ни в чем, не завидую даже его силе и здоровью. Я охотно признаю его героем из числа тех, о ком слагаются народные легенды и кому воздвигают памятники благородные монархи. Я только нахожу, что не будь он героем, он был бы лучшим полководцем! Все проигранные Велизарием сражения были проиграны только потому, что его личная храбрость увлекала его слишком далеко и неосторожно на поиски подвигов.
        - Чего нельзя сказать о тебе, — насмешливо заметил Велизарий, с оскорбительным презрением, измеряя взглядом несчастного калеку. — Из-за личной храбрости Нарзес, конечно, не проиграл ни одного сражения.
        - Ты прав, Велизарий… Только ты позабыл одну маленькую подробность: Нарзес еще ни разу не проиграл ни одного сражения. В этом разница между нами…
        Ссоре полководцев положило конец появление «Хранителя царской двери».
        Распростершись на полу, молодой «камерарий» доложил о возвращении из Равенны посланного императором патриция, галера которого всего полчаса назад причалила к пристани Константинополя.
        - Благородный Александр ждет разрешения предстать перед светлые очи своего божественного государя.
        Император вскочил со своего места, на мгновение позабыв о старательно заученном величии поз и жестов.
        - Скорей веди его сюда! — нетерпеливо вымолвил он. И сейчас же опомнившись, снова принял свою излюбленную позу величественного глубокомыслия, опираясь рукой на гранитную колонну, вывезенную из Иерусалимского храма.
        Золототканная ковровая портьера раздвинулась, пропуская посланника. Это был еще молодой, чрезвычайно красивый брюнет, с правильными чертами маловыразительного лица большими выпуклыми глазами, но в красивом блеске которых тщетно было искать выражение того ума, без которого человек остается в сущности, только красивым животным. Патриций Александр был чрезвычайно удачным образчиком такого человеческого животного, и его могучие плечи, стройная и гибкая фигура должны были очаровать каждую женщину, довольствующуюся физической страстью, не гоняясь за возвышенной и платонической любовью.
        Подобно всем придворным, специальный посланник Византии пал ниц перед императором и остался распростертым на полу в ожидании его приказаний.
        В первый раз в жизни Юстиниану пришла в голову мысль о надоедливости этого подобострастия, предписываемого этикетом византийского двора. Он нетерпеливо протянул руку для поцелуя и проговори повелительно:
        - Ты вернулся один?
        - Один, божественный император…
        Брови Юстиниана нахмурились.
        - Почему? По последним известиям я мог ожидать иного… Постой… докладывай по порядку… Когда ты покинул Равенну?
        - Три недели назад, божественный…
        - Что делалось в Италии при твоем отъезде?
        - Италия переживает тяжелые дни, государь. Готы волнуются, как пчелы в улье, потерявшие свою матку. В моем последнем донесении я сообщал тебе о твердом решении королевы покарать своих непокорных свойственников и опаснейших врагов, трех герцогов Балтов. Согласно твоему приказанию, я поддерживал ее решимость. В случае неудачи положение дочери Теодорика естественным образом стало бы невыносимым, и потому между нами было решено, что мое судно будет дожидаться ее в виду Равенны, чтобы привезти ее сначала в Эпидамнус, а затем сюда, в Византию.
        - На что я охотно согласился!.. — вставил Юстиниан. — Что же случилось дальше?
        - План королевы увенчался успехом. Все три герцога были поражены в один и тот же день посреди своих войск… Волнение, произведенное этим известием, неописуемо… Готы заволновались как муравьи, жилища которых разрушены палкой прохожего.
        - Дочь Теодорика должна была торжествовать, видя себя отомщенной.
        - Ее торжество было омрачено ошибочным слухом, привезенным в Равенну и лагеря опаснейшего из трех герцогов, Тулуна, которой будто бы оказался лишь раненым и даже не смертельно. Этот слух настолько перепугал королеву, что она немедленно покинула свой дворец и благополучно добралась до «Святой Софии», где все было заранее готово к ее приему. Мы благополучно снялись с якоря и вышли в открытое море. Но не успели мы дойти до высоты гавани Арминиума, как нам наперерез вышла целая эскадра: четыре больших галеры и с полдюжины мелких судов под командой Витихиса. Уйти от быстроходных и легких готских галер было невозможно, поэтому я предпочел исполнить волю командира эскадры, желавшего видеть Амаласунту… Граф Витихис поднялся на борт «Святой Софии» и был встречен королевой, которая узнала от него прежде всего о том, что герцог Тулун скончался от полученных ран.
        - Это известие должно было успокоить ее, — произнес Юстиниан таким тоном, что его посланник не знал, к нему ли относится этот полувопрос, полуутверждение. Подождав минуту, он продолжал свой доклад…
        - Граф Витихис просил королеву вернуться в Равенну, гарантируя ей словом чести полную безопасность впредь до решения народного суда, объявленного на нынешнюю осень, для расследования тройного убийства и вынесения приговора виновным. Королева поняла из разговора, как и из поведения графа Витихиса, — одного из влиятельнейших готских военачальников, — что патриоты, одним из главных вождей которых он состоит, отнюдь не уверены в том, что ее рука вооружила убийц трех герцогов, и что поэтому она ничем не рискует ввиду полной невозможности доказать ее участие в этих казнях, так как изорские наемники, нанесшие удары Балтам, были растерзаны на месте преступления. С другой стороны, не трудно было понять, что сила на стороне варваров, и что наша «Святая София» не в состоянии бороться с целой эскадрой в случае, если готы пожелают насильно вернуть королеву. С редким для женщины мужеством Амаласунта предпочла не подвергать опасности подданных божественного императора, осчастливившего ее столькими знаками дружбы, и согласилась последовать за Витихисом обратно в Равенну. Но прежде, чем покинуть «Святую Софию»,
она передала мне собственноручно письмо для тебя, государь, так же как и шкатулку с дарами…
        - Об этом позже, — перебил Юстиниан. — Расскажи мне, что делается в Италии? Как приняли римляне известие о происшествиях в Равенне?
        - Как нельзя лучше для моего божественного императора. Слухи о смерти Балтов и о бегстве королевы вызвали в италийцах вообще, а в римлянах в особенности, небывалый подъем патриотизма. Ненависть к готам проснулась со страшной силой. Кое-где произошли уже кровавые столкновения между германцами и италийцами. В самом Риме партия патриотов завладела сенатом и готова была провозгласить воссоединение Западно-Римской империи с великим византийским царством, истребить германский гарнизон и всех готов, живущих в Риме, а затем до прибытия твоих войск избрать диктатора для охраны вечного города…
        - Слишком рано, — прошептал Юстиниан, проводя рукой по невысокому лбу, начинающему обнажаться у висков. — Что ты на меня уставился? — с досадой обратился он к своему посланнику. — Неужели ты не понимаешь, что подобный шаг был бы величайшей ошибкой, раз королева осталась в руках этого Витихиса.
        - Дивлюсь мудрости моего государя! — подобострастно произнес Александр. — Признаюсь, я и не подозревал, какую услугу оказал тебе префект Рима, и даже считал гениального главу заговорщиков, Цетегуса Сезариуса — изменником… Теперь же я вижу…
        - Ничего ты не видишь, — уже с явной досадой перебил Юстиниан. — Передавай факты без рассуждений, которые тебе не по разуму.
        - Как прикажешь, божественный!
        - Что же сделал этот Цетегус, которого ты считал изменником сначала, а потом верным слугой нашим? Какую услугу оказал он нам?
        - Он один помешал истреблению готов и провозглашению тебя… главой вновь объединенной священной Римской империи, как настаивала дворянская молодежь. В сенате дело дошло до бурных сцен. Цетегус выступил один против всего сената. Его чуть не убили пылкие заговорщики! Но он остался непоколебим под мечами и кинжалами и добился своего!
        - Храбрый человек, — заметил Велизарий одобрительно.
        - Опасный человек, — промолвил Нарзес как бы про себя.
        Юстиниан молча кивнул ему головой.
        Приняв это движение за приказание продолжать доклад, Александр снова заговорил:
        - Цетегус оказался прав. На другое утро тот же сенат принес ему торжественную благодарность, когда в Риме узнали о возвращении королевы в Равенну и о намерениях свирепого Тейи, поклявшегося спасением своей души, что он сравняет с землей весь город Рим и засеет площадь его пшеницей, в случае, если бы хоть одна капля готской крови пролилась в его стенах… Все это я узнал по дороге, на обратном пути, который я замедлил елико возможно, дабы привезти тебе, государь, более подробные сведения. Но этим не ограничились успехи моего посольства, божественный император. Приобретая поклонников между римлянами, я, совершенно неожиданно, нашел их между готами И даже между ближайшими родственниками царствующей династии.
        - Что такое? О ком ты говоришь?
        - В Тусие довольно уединенно живет богатый готский вельможа, граф Теодохад, двоюродный брат королевы Амаласунты.
        - Знаю. Это последний мужчина в роду Амалунгов…
        - Ничто не может укрыться от моего императора, — подобострастно вставил Александр.
        - К делу, к делу… Оставь льстецам их специальность. От тебя я жду известий, а не лести. Как ты познакомился с этим Теодохадом?
        - Случайно, государь. По правде же сказать, не я их нашел, а они меня. Побудительной причиной, сколь я мог понять, служит тут отчасти ненависть, отчасти же корыстолюбие. Супруга Теодохада, из рода Балтов, родная сестра умерщвленных герцогов, умна как бес, и злая, как сама сатана. Теодохад и Готелинда, супруга его, ненавидят Амаласунту всеми силами своей души. Причины этой ненависти мне не совсем ясны. Насколько я мог понять, между обеими принцессами вражда существует чуть не с детских лет… быть может, какое-нибудь соперничество… Теодохад же озлоблен на королеву за то, что она обуздала его жадность, защищая от его насилия римских собственников соседних с ним земель. Теодохад страшно богат. Ему принадлежит половина провинции — другая половина находится у рода Вельзунгов — но ему все мало. Он надеется получить большие выгоды от союза с тобой, божественный император, а золото для него важней всего. Что касается Готелинды, то ей нужно отомстить Ама-ласукте, и она надеется на твою помощь…
        - За золотом дело не станет, — задумчиво прошептал Юстиниан, — об остальном подумаем… Если этот Теодохад родственник Амаласунты, то он имеет шансы на престол, не так ли?
        - Так точно, государь. В случае смерти дочери Теодорика он ближайший наследник престола, особенно после смерти последних Балтов. Вероятно, поэтому он так и жаждет гибели королевы… Я привез тебе, государь, собственноручные письма его и его супруги, так же как и письмо Амаласунты, которое прошу тебя прочесть немедленно, ибо оно, по ее словам, чрезвычайно важно.
        Император разрезал пурпурный шелковый шнурок, которым обвязана была запечатанная навощенная дощечка, и раскрыв ее, прочел следующие строки:
        «Юстиниану, императору византийцев, Амаласунта, королева готов и италийцев, привет и братство».
        - Удивительные титулы придумывают эти варвары, — заметил Юстиниан, улыбаясь. — Королева италийцев, какая бессмыслица!
        Никто не ответил на это замечание, так как император углубился в чтение письма Амаласунты.
        «От твоего посланного, патриция Александра, ты узнаешь, как беспощадно властвует богиня раздора в злосчастной Италии. Я чувствую себя всеми покинутой, как одинокая пальма на скале во власти бурных стихий. Готы становятся мне с каждым днем ненавистней, как настоящие варвары, недостойные цивилизации и прогресса. Я чувствую себя чужой им так, как если бы судьба подменила кровь в моих жилах. Охотно объявила бы я себя римлянкой, но увы, римляне никогда не позабудут моего происхождения. Поэтому мне остается одна надежда на тебя, брат и друг мой Юстиниан! Ты не откажешь в помощи женщине и королеве, понимая, что необходимость охранять достоинство монархов — дело общее для всех нас. Помоги же мне избавиться от оскорблений и покушений. В настоящее время я даже не уверена в завтрашнем дне. Но если ты пришлешь мне надежную охрану: две-три тысячи человек под начальством опытного полководца, подчиненного мне одной, то этого будет достаточно для перемены картины. Дворец Равенны — первоклассная крепость, и занявший ее гарнизон может диктовать свои условия стране. Когда же я усмирю бунтовщиков и справлюсь с
изменниками, то поверь, я не позабуду твоей услуги и сумею заплатить за нее, согласно твоему достоинству. Войско же, присланное мне, не будет в убытке от своей экспедиции, надеюсь, только кратковременной. Нужно немного, чтобы они освободили меня от римских заговорщиков и главным образом от предводителя так называемых патриотов, Цетегуса, префекта Рима. Он человек чрезвычайно опасный и коварный. Пользуясь моим полным доверием и обманув его, оставил меня в минуту опасности, и с тех пор играет двойную игру. Поверь, государь и брат мой, тебе, императору Византии, прямая выгода иметь верную и благодарную союзницу в императрице Западно-Римской империи, какой останется навсегда твоя сестра и друг Амаласунта».
        Дочитав последние строки, Юстиниан медленно опустил восковую дощечку на колени. Его некрасивое лицо осветилось и приняло новое выражение. Так на освещенной изнутри фарфоровой лампе проявляются выпуклые рисунки, невидимые раньше. Во впалых глазах императора зажегся огонь дипломатического гения и горячего искреннего воодушевления.
        Медленно поднявшись, он подошел к письменному столу и, заботливо спрятав письмо Амаласунты в один из ящиков, произнес торжественно:
        - Этим письмом я держу судьбу Италии в своих руках. — Так сильно было волнение императора, что он позабыл склонить голову, проходя мимо золотого креста. — Королева готов просит нас о присылке охраны. Мы охотно исполним ее просьбу. Охрана у нее будет сильная и многочисленная, начальником которой мы назначаем тебя, Велизарий.
        Велизарий радостно выпрямился, сверху вниз взглянув на своего вечного соперника Нарзеса, который, с усталым и страдальческим выражением на лице, крепче опирался на свою палку, видимо утомленный длительным стоянием. Присесть в присутствии императора было не только неприлично, но и невозможно, так как во всей комнате находилось только одно кресло для императора, да парадный трон.
        - Соблаговоли, божественный император, взглянуть на подарки, присланные королевой готов, — почтительно заговорил Александр, подходя к двери и принимая из невидимых рук небольшую, драгоценную шкатулку черного дерева с золотыми украшениями. — Вот ключ, государь. В числе подарков находится и портрет дочери Теодорика.
        Случайно или умышленно, но молодой посланник Юстиниана произнес последние слова гораздо громче, чем говорил прежде. И как бы в ответ на них, складки парчового занавеса одной из боковых дверей бесшумно раздвинулись, и между ними показалось прекрасное женское лицо со сверкающими черными глазами. Невидимые ни для кого, кроме Александра, глаза эти впились в лицо императора, как бы желая прочесть его затаенные мысли.
        Не подозревая о наблюдении, Юстиниан отворил шкатулку маленьким золотым ключом, почтительно поднесенным ему коленопреклоненным Александром, и рассеянно выбросил на стол целую пригоршню драгоценностей, чтобы затем жадно схватить тонкую пластинку из слоновой кости, окруженную узким золотым ободком.
        Восклицание удивления и восторга невольно сорвалось с уст императора. Вторично позабыв о величественных жестах, Юстиниан протянул портрет Амаласунты Велизарию.
        - Посмотри, какая красота! Не правда ли, Велизарий? Какое благородство линий… Какой дивный мраморно-белый лоб! А эти косы, лежащие природной диадемой над высоким гениальным челом! Да, это поистине королева!.. Благородство крови видно с первого взгляда. Эта женщина рождена для короны и не нуждается во внешних знаках величия. Ее монарший сан написан неизгладимыми чертами самим Творцом на ее дивно прекрасном лице… О, Амаласунта, ты поистине дочь короля и героя… Не правда ли, Велизарий?
        Добродушный, но не находчивый солдат, к счастью для него, не успел ответить, так как за его спиной послышался шорох шелковой одежды, и в комнату вошла женщина — императрица!
        Феодора была прекрасна. Трудно было бы при самой пылкой фантазии вообразить женщину более соблазнительную, чем эта красавица. И Феодора не только знала силу своей красоты, но проводила ежедневно по несколько часов, обдумывая средства обострить ее впечатление и уничтожить следы усталости, наложенные на ее прелестное лицо слишком бурно проведенным началом юности.
        Несмотря на неистовство юной поры, истомившее ее своими жгучими сладострастными ночами, Феодора даже в свои тридцать девять лет оставалась красавицей в полном смысле слова. Ей для этого не нужны были искусственные средства хотя, по большому счету, ее красоте недоставало благородства… Ищущие в женщине души возвышенной, светлой и чистой, тщетно искали бы ее в супруге Юстиниана, но тем сильнее было очарование чувственной натуры этой красавицы, каждый взгляд, каждое движение которой говорили о наслаждении, о страсти, о пылких объятиях и безумных поцелуях… И это очарование еще более усиливалось при помощи того искусства нравиться и побеждать, которое выработала в женщине культура того времени, соединяющая восток и запад.
        Императрица Феодора была брюнетка, но ее иссиня-черные волосы отливали металлическим блеском благодаря особенной золотой пудре, контраст которой делал ее громадные черные глаза еще черней и блестящей… Едва заметная подрисовка скрадывала легкую неправильность линий тонких бровей. Розовые губки императрицы были так свежи, что даже Юстиниан, ежедневно целующий их, не подозревал, какой помощью для них служит коринфский пурпур.
        С искусством, свойственным только женщинам, возведшим красоту своего тела в божество, умение же нравиться и кокетство в священнодействие, Феодора умела показывать свои совершенства и скрывать слабые стороны своей красоты. И теперь ее пышные волосы были зачесаны кверху, чтобы показать белоснежный затылок и дивную линию шеи и плеч. Роскошно вышитое серебром платье из палевого шелка мягкими складками падало до пола, обнажая прекрасные руки. Рубиновые браслеты подчеркивали мраморную белизну этих царственных рук. Золотой обруч, осыпанный крупными рубинами, сдерживал высокую прическу императрицы.
        Когда она приблизилась к Юстиниану, волшебно прекрасная и благоухающая, как воплощение весны, от нее пахнуло на императора, как и на всех присутствующих, всепокоряющей прелестью прекрасного женского тела, опьяняющего, подобно таинственному аравийскому благоуханию, секрет которого Феодора тщательно сохраняла. Надо было быть мудрецом, как Трибониан, или евнухом, как Нарзес, чтобы остаться равнодушным перед этой волшебной Цирцеей…
        С нежной улыбкой на розовых губах, с выражением кроткой преданности в бездонных черных глазах, грациозная, гибкая и прекрасная, приветствовала императрица своего супруга звучным и мягким голосом, богатство модуляции которого выдавало в ней бывшую певицу, умеющую очаровывать громадную публику так же искусно, как и одного человека.
        При появлении императрицы все присутствующие пали ниц, не менее почтительно, чем перед самим Юстинианом. Она, казалось, даже не заметила этого. Положив на плечо императора свою прелестную, маленькую ручку, белую, нежную и благоухающую, как лепесток розы, с ярко сияющими розовыми ноготками, Феодора произнесла:
        - Я вижу удовольствие на лице моего обожаемого повелителя. Разрешит ли он мне разделить с ним радость?
        Юстиниан вздрогнул при появлении императрицы и быстрым движением руки попытался спрятать в складках своей парадной мантии портрет Амаласунты.
        Но розовые ноготки Феодоры уже успели схватить руку императора и с игривой нежностью вынуть из его слегка дрожащих пальцев предательский медальон.
        Тогда император попробовал равнодушно улыбнуться и произнес, как бы рассеянно:
        - Да, мы с Велизарием любовались прекрасной работой этого медальона. Италия, очевидно, богата искусными ювелирами.
        Одним взглядом оценила Феодора благородную красоту дочери Амалунгов, но ее прекрасное лицо даже не дрогнуло.
        С той же шаловливостью она произнесла:
        - У Велизария плохой вкус, государь! Он ничего не понимает в женских украшениях. Работа этого медальона самая заурядная, но лицо, изображенное здесь, далеко не заурядно. Это, вероятно, королева готов?
        Посланник, поднявшийся с колен по милостивому движению беленькой ручки, поспешил ответить:
        - Точно так, великая государыня, это портрет Амаласунты, дочери Теодорика Великого.
        Феодора вторично взглянула на медальон и как бы вскользь, не придавая значения своим словам, заметила:
        - Да, красивая женщина, хотя… немного… как бы это выразиться, слишком холодна… Точно мраморное изваяние! Ни грации, ни женской нежности… Впрочем, в ее годы нельзя и требовать подобных качеств… Кстати, сколько лет Амаласунте? — обратилась Феодора к Александру, стоявшему ближе всех к столу.
        - Лет сорок пять, государыня… Дочь Теодорика родилась еще до завоевания Италии, а следовательно…
        - Быть не может! — неосторожно произнес Юстиниан, в памяти которого всплыло прекрасное, юное и свежее лицо, только что глядевшее на него с медальона, который, держала теперь белая ручка императрицы.
        - Государь, портрет этот писан пятнадцать лет назад! — почтительно пояснил Александр, понявший по-своему восклицание императора, как и взгляд императрицы.
        Юстиниан молча протянул руку. Волей-неволей Феодоре пришлось выпустить из своих розовых пальчиков маленький медальон, приобретший такое большое значение. Внимательно оглядел император оборотную сторону тонкой дощечки и произнес, слегка нахмурив брови:
        - Ты мало грамотен для посланника, Александр. Смотри сюда, здесь подпись художника и дата: это год ее вступления на престол. Как видишь, нет еще и двух лет…
        Наступило тяжелое молчание, которое посланник осмелился нарушить робким замечанием:
        - Живописцы умеют льстить, государь!
        - Меньше, чем придворные! — резко перебил император.
        Но императрица поспешила на помощь молодому патрицию.
        - Мы, женщины, навсегда остаемся легкомысленными детьми. Болтая о таких пустяках, как этот портрет, я отвлекла моего обожаемого супруга и повелителя от великих государственных забот. Дозволь спросить тебя, государь, какие новости привез твой посланник, что видел он в Италии и решился ли ты, наконец, на что-нибудь?
        Юстиниан, видимо, обрадовался возможности прекратить опасный разговор. С особенной готовностью ответил он своей супруге:
        - Новости Александра таковы, что я решился бы… если бы не желал сначала узнать мнение моей дорогой супруги… Хотя я и знаю, что ты всегда желала похода на Италию…
        При этих словах Нарзес поднял голову.
        - Напрасно ты не сказал нам, государь, что твоя супруга желает войны с готами… Мы бы не тратили слов на советы и преклонились перед совершившимся фактом…
        Феодора вспыхнула, но Юстиниан произнес спокойно:
        - Уж не считаешь ли ты меня невольником моей супруги?
        - Берегись! — медленно произнесла Феодора. — Придерживай свой язык, Нарзес. Он твой злейший враг! — с очаровательной улыбкой произнесла императрица, и только мрачный огонь, зажегшийся в ее черных глазах, выдавал ненависть, которую она питала к этому человеку.
        - Ты очень неосторожен, Нарзес! — заметил Юстиниан, нежно подавая руку императрице. — Но он преданный друг и верный слуга твоего супруга… Прости резкость больному старику…
        - Государь, — спокойно произнес великий полководец. — Благодарю тебя за твою доброту, но позволь мне сказать, что ты напрасно считаешь меня выжившим из ума стариком. Я просто знаю, что мы живем при дворе, где каждое слово, — сказанное или невысказанное, — может превратиться в веревку и удушить меня, как и всякого другого. Зная это, я каждую минуту ожидаю смерти и давно уже готов к ней… Жалеть мне не о чем. Ничего интересного я в жизни не покину, а потому позволяю себе роскошь говорить то, что думаю, и все, что думаю, моему государю.
        Юстиниан улыбнулся.
        - Признайся, Нарзес, что я выношу правду лучше, чем любой другой человек, — уж я не говорю об императорах.
        Нарзес подошел к Юстиниану.
        - Государь, природа создала тебя великим… Да иначе Нарзес и не был бы твоим верным слугой… Не позабудь только, что Далила и Омфала сумели сделать великих героев маленькими людьми.
        Прекрасное лицо Феодоры побледнело. Юстиниан, знающий признаки холодного бешенства у своей супруги, поспешил на помощь своему военачальнику.
        - Оставьте нас, патриции. Мы обсудим последние обстоятельства вместе с императрицей и сообщим вам наше окончательное решение.
        Оставшись наедине с Феодорой, Юстиниан подошел к ней и, нежно обняв ее стройную талию, привлек к себе и усадил рядом с собой на широкое тронное кресло.
        - Прости его, Феодора… Нарзес смел и резок, но верен…
        - И необходим, — ответила императрица с неожиданным спокойствием. — Это спасает его!.. Не будь он нам нужен, как противовес Велизарию… его дерзкий язык скоро бы замолчал навеки…
        - Моя прекрасная царица права сегодня, как и всегда! — произнес Юстиниан заискивающим голосом, нежно прикасаясь губами к низкому, белому лбу под благоухающими золотисто-черными кудрями.
        Великолепные черные глаза Феодоры влюбленно глядели на императора, но в ее голове промелькнула мысль: «Что у него на уме? — очевидно, что-нибудь особенное; эта неожиданная нежность должна иметь необычную причину, но какую?»
        - Да, ты права, моя прекрасная супруга, — повторил Юстиниан задумчиво. — Господь был милостив к нам превыше меры. Не даровав мне таланта военачальника, Господь послал мне зато сразу двух полководцев. И по счастью, именно двух — для того, чтобы мы могли удерживать равновесие в государстве.
        Юстиниан говорил медленно, прохаживаясь по комнате взад-вперед.
        - Каждый из этих героев-воинов был бы смертельной опасностью для государства… Победоносный полководец, в конце концов, всегда мечтает о троне. Но у меня два военачальника, и победы одного скрадывают подвиги другого. Если бы они объединились в искренней дружбе, то моя корона вряд ли удержалась бы на моей голове. Но… мы предвидим это и умеем управлять людьми. Велизарий и Нарзес ненавидят друг друга, и я надеюсь, что моя мудрая супруга умеет разжигать эту ненависть?
        - Это нетрудная задача, возлюбленный государь! Эти два человека отталкивают друг друга совершенно естественно. Они словно огонь и вода, которые никогда не могут сдружиться. Для того же, чтобы их антипатия обострилась до явной вражды, мне достаточно передавать злые остроты нашего завистливого евнуха супруге и повелительнице Велизария — Антонине…
        - А я не упускаю возможности «случайно» упомянуть о грубых выходках Велизария по адресу нашего калеки Нарзеса. Он самолюбив и злопамятен, как все горбуны, а потому… впрочем, оставим этих соперников. Я желал переговорить с тобой о более серьезных вещах, Феодора. Выслушав известия, привезенные Александром, я почти решился послать войска в Италию.
        - Кого же ты предполагаешь назначить военачальником, государь?
        - Конечно, Велизария, который обещает исполнить мое желание и покорить готов с пятнадцатитысячным войском, Нарзес же требует для этого тридцать тысяч человек.
        - И ты веришь в то, что такого незначительного войска будет достаточно для покорения готов?
        - Нет, но… самолюбие Велизария затронуто, и его честь и репутация зависят от исхода этой кампании. Поэтому он должен будет напрячь все свои силы и… все-таки не будет победителем…
        - Неудача ему полезна, — спокойно заметила Феодора. — Его гордость приняла опасные размеры после успешного похода в Африку. Победитель вандалов считает себя уже не твоим покорным слугой, а чуть ли не равным своему императору.
        - Тем не менее Велизарий проделает три четверти работы со своей армией. После этого я окажусь недовольным промедлением и отзову неумелого военачальника, а затем отправлюсь в поход сам с шестидесятитысячным войском и Нарзесом в моей свите. С ним я довершу завоевание, начатое Велизарием, и в свою очередь окажусь полководцем и победителем.
        Императрица подняла прекрасные глаза на своего супруга с выражением искреннего восторга его дипломатическими талантами.
        - Хорошо придумано, Юстиниан! Хитро и тонко придумано. Теперь я убеждена в успехе завоевания Италии! Ты будешь императором италийским.
        Юстиниан задумался. Его некрасивое, но тонкое и умное лицо приняло серьезное, почти грустное выражение.
        - Одно только еще заставляет меня колебаться, Феодора… В глубине души я сознаю, что Нарзес прав! Для государства было бы несомненно выгодней обуздать персов, чем покорить готов. Они нам не опасны. Персы же сильно беспокоят наши границы. Политическая мудрость предписывает глядеть вперед и предвидеть опасности… Нам же действительно грозит опасность не с запада, а с востока.
        - Так что ж! — горячо заговорила императрица. — Не всякая угроза сбывается… Могут пройти целые века прежде, чем эта угроза станет действительной… Какое тебе дело до столь отдаленного будущего. Оставь своим преемникам решать задачи их времени. Ты не обязан расчищать путь для будущих монархов Византии, — пусть каждый из них в свое время выполняет свои обязанности так же добросовестно, как мой Юстиниан выполняет свои. После завоевания африканского царства вандалов тебе остается вернуть Западно-Римскую империю и объединить ее навеки с Восточной, создавая вновь всемирное могущество и значение великой Римской империи.
        - А если мои преемники скажут: «Юстиниан не исполнил священной обязанности, возложенной на него Господом. Он забыл, что защита важнее нападения, и погубил империю своими победами».
        Феодора высоко подняла свою прелестную, гордую головку.
        - Этого никто не скажет, Юстиниан, потому что никто так не подумает. Человечество ослепляют победы и воинская слава, не забудь этого. И еще одно, государь, — сверкающие черные глаза Феодоры внезапно приняли серьезное выражение, и лицо ее точно просветлело глубокой, искренней и чистой убежденностью. — Не забудь, что ты не только император, но и человек. И подумай о своей душе…
        Юстиниан остановился и пытливо взглянул на свою супругу.
        - Говори, Феодора, — произнес он коротко. — Я хочу знать твои мысли.
        - Государь, тебе, конечно, известно, что все мы грешники… Уж если праведник грешит по семи раз на дню, кольми паче мы… поставленные судьбой так высоко. Нелегко дойти до престола тому, кто родился не в пурпурной комнате императорского дворца. По дороге к трону мы оба принуждены были совершить не одно деяние… неугодное Господу! Жестокая необходимость извиняет нас в собственных глазах, быть может, даже в глазах наших подданных… История оправдает нас… Но довольно ли этого? Во искупление грехов наших мы строим храм божественной премудрости, который обессмертит наши имена. Святая София будет нашей заступницей пред Господом. Но как знать, довольно ли этого, повторяю я. «Вера без дела мертва есть» — говорит Писание. Какое же дело более свято, как не обращение еретиков. Если мы уничтожим арианскую ересь в Италии, то кровь врагов церкви Христовой смоет все прегрешения наши…
        Юстиниан пытливо глядел в горящие фанатизмом глаза императрицы.
        - Персы такие же неверные, Феодора! Не забудь этого!
        - А ты разве позабыл последнюю проповедь патриарха? — горячо возразила императрица. — Еретики в семь раз преступней неверных! Они знали божественное откровение и отреклись от Христа. Это преступление против «Духа Свята», которому нет прощения ни на земле, ни на небе. Тебе же, благочестивейший государь, Господь вложил меч в руки для того, чтобы ты освободил церковь Христову от соблазна. Господня воля ясно сказалась дарованием победы над вандалами слабому и малочисленному войску Велизария. Господь пошлет тебе победу и в Италии, ибо не может воля Его оставить древний город, освященный кровью святых апостолов Петра и Павла, в руках неверных ариан… Дерзай же, Юстиниан, во славу Христову, Господь поможет тебе, возлюбленный супруг мой и повелитель. Верь мне, и для тебя, второго Константина, засияет в небесах золотой крест со словами: «Сим победишь».
        Прекрасна и величественна была императрица, указывая бело-мраморной рукой на ярко сверкающий золотой крест над письменным столом императора.
        Юстиниан набожно перекрестился, смиренно склонив голову перед священным символом искупления.
        - Ты проникла в тайники души моей сегодня, как и всегда, дорогая супруга. Видит Бог, больше, чем надежда на земную славу и скоропреходящие житейские выгоды, побуждает меня идти на Италию желание вернуть ко Христу целую империю, могущую стать оплотом христианства. Ты права, Феодора, несравненно преступней язычников, никогда не знавших Христа Спасителя нашего, те еретики, которые слышали священное Евангелие и позабыли его. Ариане знали Сына Божия и отреклись от него, подобно Иуде-предателю. Они развенчали Христа Спасителя, сравнявшись с этими презренными жидами, вторично распяли Господа нашего, не признавая Его Сыном Божиим… Они заслуживают кары… как увлеченные и соблазненные ими заслуживают помощи… О, если б мне удалось вернуть ко Христу заблудшее стадо Его… Если б я мог надеяться совершить столь высокий подвиг, я не колебался бы. Но мне страшно, Феодора. Достоин ли грешный супруг твой такого великого счастья. Господь творит подвиги руками праведников… Мы же с тобой…
        - Государь, святая церковь простит нам наши прегрешения… Господь же судит намерения и видит сердца наши. Он нисходит к слабостям немощного человечества, — с глубоким убеждением произнесла Феодора. Видно было, что легкомысленная кокетка и честолюбивая интриганка хранила в душе своей чистый идеал веры Христовой, и если идеал этот был затемнен слепым фанатизмом, то Господь прощал смертным, жившим в то суровое время.
        - И все же меня смущает одно, Феодора!.. Тебе доверю я причину моего смущения, — после недолгого молчания произнес император. — Я видел странный вещий сон. Он беспокоит меня, потому что я не знаю, послан ли он мне Господом или врагом рода человеческого. Не знаю, считать ли это знаком одобрения… или соблазна… Если бы кто-либо мог разъяснить мне видение прошлой ночи!.. Твоя же мудрая мать, Феодора, славная кипрская прорицательница Комита, умела разгадывать сны…
        - Это дарование наследственное, государь, — быстро произнесла Феодора. — Ты неоднократно имел тому доказательства. Вспомни, как я предсказала тебе счастливый исход африканской войны и разрушение царства вандалов. Тогда ты также видел вещий сон…
        - Потому-то я и прошу тебя разъяснить мне мое видение, Феодора… Ты знаешь, я… теряю уверенность даже в самом надежном предприятии, если судьба вдруг восстает против него… В этом же случае я теряюсь, не находя объяснения… Быть может, ты найдешь его… Только… не забудь, что в снах своих человек не волен, Феодора…
        - Вещие сны государей от Господа! — торжественно ответила Феодора, в душе же ее мелькнуло жуткое подозрение чего-то неясного, но враждебного ей самой. «Что означает столь длинное вступление и эта нерешительность?» — подумала она.
        - Я долго не мог заснуть, — начал Юстиниан не совсем твердым голосом. — Мысль об Амала… об Италии, — быстро поправился он, — долго занимала меня, и я обдумывал, что делать и на что решиться. Под утро, только заснул я, наконец, как увидел себя в незнакомой стране. Прекрасной и благоухающей, между семью холмами, покрытыми лаврами и оливковыми деревьями. Под одним из них лежала спящая женщина, прекрасней которой я никогда не видывал. Она спала, смежив свои дивные очи, я же стоял над ней и любовался, как вдруг позади нас раздался треск сухих веток. Оглянулся я и увидел косматого злобного медведя, надвигавшегося на спящую красавицу! С другой же стороны, шурша ветвями, скользила громадная змея, высоко подняв свою ядовитую голову. Спящая красавица открыла глаза и крикнула: «Спаси меня, Юстиниан!»
        - Что же ты сделал? — спросила Феодора, заметив колебание императора.
        - Я бросился к зовущей меня, поднял ее на руки и, прижав к груди, кинулся в сторону, а позади нас оба хищника тотчас же сцепились в дикой злобной схватке. Я видел, как медведь разорвал змею, но и сам тут же свалился мертвый, отравленный укусом своей противницы.
        - А что же сталось с красавицей? — пытливо гладя в глаза мужу, спросила императрица.
        - Она обняла меня своими прекрасными обнаженными руками, и я почувствовал ее уста на своих губах… Но прежде, чем я успел опомниться и заговорить с ней, она уже исчезла, растаяв, как дым, в моих объятиях… Эта красавица означает, конечно, Италию, — быстро пояснил император, не без смущения глядя в прекрасные глаза своей супруги.
        - Конечно, — спокойно подтвердила Феодора, но ее белая грудь высоко поднималась под золотой парчой императорского «хитона». — В общем, твой сон — счастливейшее предзнаменование, государь. Медведь и змея — это германцы и италийцы, борющиеся за обладание вечным городом. Тебе же суждено отнять у них прекрасную Италию, пока они уничтожают друг друга.
        - Но она сейчас же исчезнет! — нерешительно заметил Юстиниан. — Она не останется со мной.
        - В этом-то самая лучшая сторона знамения, государь. Красавица, которую ты обнимаешь, исчезает в поцелуе, не так ли? Это означает исчезновение италийского королевства, слившегося с империей Византией. Редко встречается сон столь ясный, как этот, государь.
        - Ты права, моя дорогая супруга! — воскликнул Юстиниан, подымаясь о места. Глаза его сверкали, стан гордо выпрямился. Он казался выше, решительнее и энергичнее. — Благодарю тебя, Феодора. Снова оказалась ты светочем моим, верной спутницей на трудном пути державства… Я не забуду этого дня, Феодора, и охотно остаюсь у тебя в долгу! Теперь для меня все решено. Мы отправляем Велизария в Италию!
        Решительными шагами направился император к дверям, очевидно, немедленно намереваясь послать за Велизарием, но на пороге неожиданно остановился.
        - Да, чуть не забыл… Есть еще одно обстоятельство, которое мы с тобой не обсудили… — не совсем уверенно заговорил он.
        «Вот оно», подумала Феодора, но ни один мускул ее прекрасного лица не выдал беспокойства и подозрения.
        - Когда мои войска с помощью самой королевы готов займут Равенну, скажи мне, дорогая супруга… — Юстиниан нежно погладил белую руку императрицы, — скажи мне, что же нам тогда делать с Амала… с дочерью Теодорика?
        - То же, что и с королем вандалов. Она найдет у нас в Константинополе почетное убежище, которое я сама постараюсь сделать ей как можно более приятным. С твоего разрешения я немедленно напишу ей личное письмо с просьбой считать Византию своей второй родиной и при первых же признаках опасности спасаться у нас, во дворце императора и брата, на груди императрицы, раскрывающей ей свои сестринские объятия.
        Слушая спокойный голос своей супруги, глядя в ее прекрасное лицо, на котором не отражалось ничего, кроме желания помочь исполнению планов своего супруга, Юстиниан облегченно вздохнул.
        - Благодарю тебя еще раз, дорогая Феодора. Ты облегчаешь мне решимость, устраняя препятствие за препятствием. Теперь я могу послать Велизария со спокойным сердцем, в полной надежде на успех. Призванный самой королевой, Велизарий будет находиться в несравненно более выгодном положении.
        - Прости мне одно возражение, государь. Мне кажется невозможным посылать целую армию в ответ на просьбу о небольшом отряде… Если ты дозволишь высказать мне свое мнение…
        - Говори, говори, дорогая супруга! Я знаю твой ум и вполне полагаюсь на него.
        - Мне кажется необходимым внушить полное доверие Амаласунте для того, чтобы в душе ее зародилось желание спастись в Византии от внутренних врагов. Для этого нужно исполнить ее просьбу буквально и послать никак не более трех тысяч человек в Равенну. Остальное же войско отправь куда-нибудь поближе, хотя бы в Сицилию. Недавние беспорядки в этой провинции оправдывают посылку флота. Из Сицилии же этому флоту нетрудно будет добраться до Равенны и увезти Амаласунту, как только это окажется необходимым.
        - Но эту необходимость можно и нужно создать, — задумчиво сказал император. — Только для этого необходим человек умный и решительный.
        - Таким человеком может быть префект Рима, Цетегус, мой старый знакомый, государь. Он сумеет раскинуть вокруг дочери Теодорика плотную сеть, которую Велизарий стянет в нужный момент.
        Юстиниан задумался.
        - Цетегус достаточно умен и решителен, это правда. Но он римлянин, и я не могу вполне положиться на его преданность. Поэтому нужно было бы иметь возле него верного человека… Но кого послать? Опять Александра:
        - Нет, государь, — быстро возразила Феодора. — Он слишком молод и неопытен. Для такой же цели нужен человек иного сорта, и… и я, кажется, нашла подходящее лицо. Ты увидишь при этом, что в делах государственных я умею забывать личные антипатии. В доказательство чего и предлагаю тебе послать в Рим моего личного врага — двоюродного брата Нарзеса, Петра. Он, кажется, был школьным товарищем Цетегуса, а, кроме того, умен и ловок. Его и пошли, государь, для надзора за префектом Рима.
        - Феодора! — воскликнул император, — ты послала мне самим Небом… Теперь я верю в успех! Цетегус! Велизарий! Петр! С этими тремя варварам не справиться.
        XXVI
        На следующее утро прекрасная императрица проснулась в самом приятном расположении духа. Приподняв очаровательную головку с палевых шелковых подушек, наполненных нежным пухом азиатских журавлей, она радостно улыбнулась, припоминая сладкие грезы, — или действительность? — и протянула свою обнаженную руку к стоящей поблизости от ее ложа серебряной статуе Морфея. У ног Бога сна находилась, тоже серебряная, раковина, в которой лежал массивный золотой шарик. Лениво приподняв руку, императрица бросила этот шарик в вазу. Раздался мелодичный серебристый звук, услышав который пожилая азиатская невольница, ожидавшая в соседней комнате пробуждения «божественной» государыни, испуганно встрепенулась и бесшумно побежала по пушистым коврам в опочивальню, по дороге боязливо шепча побледневшими губами: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его…», ибо горе рабыням, когда повелительница просыпается не в духе.
        Со скрещенными на груди руками вошла азиатка в полутемный покой Феодоры, и двигаясь тихо, как тень, поочередно отдернула от расписных окон тяжелые занавеси из мягкой и толстой, как картон, лиловой шелковой китайской материи, затканной пестрыми бабочками и неведомыми в природе цветами. Такие же занавеси скрывали спальное ложе императрицы, име-ющее форму раковины из перламутра с золотой инкрустацией.
        Эта доверенная рабыня была единственной прислужницей, имеющей право входить в опочивальню и видеть императрицу в постели. Посвященная во все тайны косметического искусства, сохраняющего свежесть и красоту почти сорокалетней супруги Юстиниана, азиатка-рабыня, не дожидаясь приказаний, налила парного молока ослицы, уже приготовленного в соседней уборной заботливыми руками другой прислужницы, в большую хрустальную чашу. Мягкой и шелковистой губкой осторожно смыла она с лица, шеи и плеч еще дремлющей императрицы тонкий слой благоухающей и маслянистой мази, таинственный секрет которой тщательно скрывался Феодорой. Затем темнокожая невольница поспешно опустилась на колени возле высокого ложа, и склонив до пола свою курчавую голову, протянула руки к постели.
        Проснувшаяся императрица слегка оперлась на эту руку, затем вытянула крошечную, белую ножку и, прикоснувшись ею к затылку распростертой невольницы, приподнялась и села на краю своего роскошного ложа. Пожилая азиатка дотронулась губами к обнаженным ножкам повелительницы и лишь потом одела на них золотые туфельки. Затем она накинула на плечи императрицы, — одетой только в спальную тунику из тончайшего палевого полотна, — короткий хитон из розоватого, мягкого шелка.
        Этим исчерпывались обязанности азиатки. Поклонившись до земли и поцеловав подол императорской туники, она подошла к двери и, приотворив ее, вполголоса позвала свою заместительницу: «Агаве», — раздалось в безмолвной опочивальне. Затем азиатка исчезла за шелковой портьерой.
        Сменившая ее невольница была красивая молодая девушка, с белоснежным лицом и пламенными глазами гречанки. Она придвинула к постели, на краю которой все еще неподвижно сидела императрица, небольшой столик лимонного дерева с черепаховыми инкрустациями, на котором в стройном порядке расставлены были многочисленные флаконы с золотыми пробками, перламутровые серебряные коробочки и хрустальные баночки с таинственными мазями, притираниями и благоухающими маслами.
        В обязанности Агаве входила вторая часть первого тайного туалета императрицы. В продолжении четверти часа она с необычайной легкостью И ловкостью растирала лицо, плечи, руки Феодоры различными эссенциями, пользуясь при этом то мягкими салфетками из тонкого шелка, то толстым полотном, то нежными щетками или губками, обмакнутыми в благовонные масла и различные таинственные мази и порошки.
        Наконец, это сложное задание окончилось, и тогда только приподнялась Феодора и, опираясь на плечо невольницы, лениво спустилась с шести ступенек эстрады. Сделав два шага по палевому ковру, она села в удобное кресло с низенькой спинкой, из резной слоновой кости с сидением, обитым мягким, леопардовым мехом.
        - Ванну к полудню! — коротко приказала императрица. — Это были первые слова, произнесенные ею.
        Агаве немедленно подкатила к креслу небольшую ванночку из розового хрусталя, в золотой филигранной оболочке, и наполнив ее благоухающей, теплой водой из большого серебряного кувшина, осторожно приподняла белоснежные ножки императрицы и поставила их в молочно-белую жидкость. Затем она развязала сетку из золотых нитей, придерживавшую по ночам роскошные волосы императрицы. Иссиня-черные локоны рассыпались по обнаженным плечам и бело-мраморной груди, почти до самого пола, покрывая императрицу благоухающим живым плющом. Затем Агаве стянула гибкий стан Феодоры широкой пурпурной лентой, заменявшей в те времена корсеты и застегивающейся на спине золотыми пряжками. В свою очередь, исполнив свою обязанность, Агаве прикоснулась губами к концам благоухающих локонов императрицы и удалилась в ту же дверь, предварительно произнеся: «Галатея!»
        Носительница этого поэтического имени оказалась светло-коричневой старухой лет шестидесяти, но еще бодрой и крепкой. Ее седые волосы убраны были под богатым шелковым покрывалом, надвинутым низко на лоб, как подобает христианской матроне. Все еще стройная, слегка расползающаяся фигура скрадывалась темным, небогатым нарядом, подобающим любимой наперснице государыни. Мулатка Галатея была кормилицей Феодоры. Она вынянчила и вырастила осиротевшую дочь смотрителя зверинца при большом константинопольском цирке, заменив мать единственной дочери рано овдовевшего Акакия. Она же обучала тогдашнюю любимицу цирка, прелестного ребенка, всем женским хитростям и всем тайнам кокетства. У четырнадцатилетней любимицы константинопольской золотой молодежи никогда не было тайн от кормилицы, которая оставалась наперсницей Феодоры за все время ее полной волнения и интриг жизни. В императорский дворец Галатея последовала за своей воспитанницей. Феодора и тут не захотела расстаться со своей кормилицей, от которой она и поныне ничего не скрывала.
        При появлении любимой старухи, неподвижность слетела с лица императрицы, как снятая маска, и прекрасные глаза Феодоры оживились. С этой старухой, знавшей все ее прошлое, разделявшей с ней все печали и радости ее богатой приключениями жизни, видевшей все унижения цирковой артистки и все триумфы императрицы, — с этой наперсницей Феодора могла разговаривать не как «божественная императрица» с покорными слугами, а как необузданная, страстная и пылкая женщина, которой мулатка помогала обманывать стольких мужчин: от юного красавца-гладиатора, сорвавшего первый поцелуй с розовых губок невинной, но уже развращенной дочери Акакия, и до «божественного императора», купившего ценой короны и порфиры право считать себя единственным обладателем прекрасной кокетки.
        Старая мулатка имела право заговаривать с императрицей, не ожидая ее вопроса, и каждое утро пользовалась этим правом, подавая ей умывальник с душистой эссенцией, получаемой из сока редкого дерева, растущего только в Сицилии и присылаемого ежегодно для туалета императрицы, в качестве особого налога, городом Адана.
        - Как почивала моя белая голубка? — спросила Галатея, подавая императрице полотенце тончайшего полотна с пурпурной бахромой.
        - Хорошо, — ответила Феодора, отирая блестящее свежестью лицо, — я видела приятный сон: он был со мной.
        - Александр? — переспросила кормилица, убирая золотой умывальный прибор.
        Феодора звонко засмеялась.
        - Нет, Галатея! Ты опаздываешь почтой. Александр — это прошлое. Я же интересуюсь только будущим… Будущее же — это прекрасный юноша Апиций.
        - А тем временем бедный Александр изнывает от нетерпения увидеть тебя, мое ясное солнышко! — При этих словах насмешливая улыбка искривила жирные губы мулатки. — Что прикажешь с ним делать, голубка моя? Отослать домой несолоно хлебавши?
        - Нет, к чему жестокость. Надо утешать страждущих! — смеясь ответила Феодора. — Впусти его, кормилица.
        Окончив умывание, императрица раскинулась на мягких подушках широкого, низенького ложа, обитого драгоценным мехом черно-бурых лисиц, и полуприкрытая мягким пурпурным покрывалом, богато вышитым золотом и не скрывающим ни ее прекрасных обнаженных плеч, ни розовых босых ножек в золотых туфельках, закинула руки под голову. Галатея предусмотрительно задвинула засов на дверях, в которые сама только что вошла, и затем уже перешла через всю опочивальню и остановилась перед колоссальной статуей Юстиниана, занимающей один из углов комнаты.
        Едва только доверенная старая мулатка придавила один из пальцев на левой руке, бронзового Юстиниана, как статуя, вместе с тяжелым пьедесталом из розового мрамора, бесшумно повернулась на невидимых петлях, открывая узкую и низкую дверь, задернутую темной ковровой занавесью. Галатея раздвинула ее тяжелые складки, и на пороге опочивальни очутился патриций Александр, посланник императора Юстиниана.
        Он страстно кинулся перед императрицей на колени, и схватив ее крошечную ножку дрожащими руками, приник к благоухающим розовым пальчикам бесконечным ненасытным поцелуем.
        Феодора не сразу отдернула свою ножку. Лениво раскинувшись на мягких подушках, она прищуренными глазами оглядела красивую фигуру молодого патриция, и произнесла наконец мелодичным голосом:
        - Довольно, патриций!.. Ты злоупотребляешь моей слабостью. Крайне неосторожно впускать влюбленного мужчину во время туалета. Вспомни, что говорит поэт, знаток человеческого сердца: «Все служит красоте, но не всегда приятно глядеть, как приготовляется то, что восхищает нас в готовом виде». Помня этот совет Горация, мне не следовало бы принимать тебя в этот час и здесь… Но я никогда не нарушаю своего слова, и раз обещала тебе утреннюю аудиенцию, как видишь, держу свое обещание. И тем охотнее, что ты заслужил награду, какую хотел перед отъездом в Равенну. Ты многим рисковал ради меня.
        - Заплетай волосы потуже, Галатея! — неожиданно обратилась императрица к своей кормилице, принявшейся расчесывать черные локоны своей госпожи, не обращая внимания на присутствие постороннего мужчины. — Погоди, лучше я сяду в кресло…
        - Да, ты рисковал для меня своей жизнью, мой бедный Александр, — продолжала императрица, медленно переходя с дивана в кресло, причем все еще коленопреклоненный Александр потянулся за ней, увлекаемый, как железо магнитом.
        - О, Феодора, я отдам десять жизней за одну минуту, подобную этой! — пролепетал он задыхающимся от страсти голосом.
        Феодора рассеянно улыбнулась. Ее глаза оставались холодными. Но мог ли заметить это влюбленный безумец, покрывающий поцелуями ее опущенную ручку.
        - Я верю твоей преданности, патриций, — продолжала императрица, не отнимая руки, — но… не понимаю, почему ты не предупредил меня о письме этой готки к Юстиниану, и главное, о посылке этого глупого портрета?
        - Не гневайся, обожаемая государыня. Я не имел возможности поступить иначе. Все это случилось так внезапно и неожиданно, что я не мог ничего предвидеть и не имел под рукой доверенного гонца. Посылать же к тебе человека ненадежного я, понятно, не решился. С большим трудом удалось мне по крайней мере предупредить Галатею о портрете до императорской аудиенции. Ты появилась своевременно, государыня!
        - Да, хорошо, что я оплачиваю приближенных императора лучше, чем он… и иначе! — докончила она мысленно. — Его «доверенный» камерарий не побоится смерти, чтобы угодить мне. Он пропустил меня в нужную минуту, чтобы помочь тебе, недогадливый посланник. Можно ли было придумать что-либо глупее твоего ответа на мой вопрос. Неужели у тебя не хватило сообразительности рассмотреть портрет этой Амаласунты, чтобы узнать, каким годом он помечен.
        - Государыня, прости меня… Но твое появление заставило все позабыть. Твоя несравненная красота положительно ошеломляет меня при каждой встрече… Прости мне ради моего обожания!
        - Другими словами, заплати мне за мою верную службу? — с очаровательной улыбкой произнесла Феодора. — Ну что ж, я признаю себя твоей должницей и готова… Не эти шпильки, Галатея. Оставь пока — я после выберу украшения. — Да, я готова заплатить свой долг, или, верней, уже заплатила его!.. Слушай же, что было решено императором вчера, после твоей аудиенции. Он хотел было вторично послать тебя в Равенну. Но я убедила его избрать посланника постарше, предпочитая оставить молодого возле себя… Доволен ли ты этим решением, патриций?
        Опьяненный счастьем, молодой патриций приподнялся на коленях, и обхватив сильной рукой гибкий стан Феодоры, прильнул жадными губами к ее благоухающим губам.
        Императрица слегка отстранила его.
        - Довольно на сегодня, Александр! Не мешай искусству Галатеи и берегись оскорбления величества, дерзкий юноша! — она прикоснулась шаловливым ударом белоснежной ручки к его лицу и ласково произнесла: — Завтра вечером, пожалуй, приходи рассказать мне о красоте твоей королевы готов. Сегодня же уходи поскорей. Мне нужен этот утренний час не для одного тебя.
        - Ты ждешь другого? — бледнея, пролепетал Александр. — Другой сумел использовать мое отсутствие, сумел понравиться тебе, вечная изменница! Так значит, правда то, о чем шепчутся любопытные в банях и на базарах… Новый друг сумел приглянуться тебе, Феодора?
        Жесткая насмешка слегка скривила розовый ротик императрицы.
        - А ты, видно, позабыл свои клятвы! — холодно произнесла она. — Ревность не должна существовать для друга Феодоры! Помни это, Александр, если хочешь оставаться другом своей императрицы. Впрочем, на первый раз я прощаю тебя… Сейчас ты встретишься с тем, кого готов считать своим соперником, и успокоишься… Галатея, проводи его!
        Старая мулатка без долгих церемоний схватила патриция за плечо. Он хотел было возражать… просить… умолять… Но Галатея шепнула ему на ухо:
        - Молчи… молчи, не то хуже будет.
        И поспешно повлекла его к статуе Юстиниана, а оттуда за ковровую занавесь, опускавшуюся за столькими обожателями прекрасной императрицы.
        Феодора осталась одна и спокойно принялась поправлять одеяние из тончайшей козьей шерсти, вышитое по подолу широкой золотой каймой.
        Через минуту Галатея вновь вошла в опочивальню, предшествуя невысокому старику с умным и хитрым взглядом, проницательными, вечно бегающими глазками на желтом, как пергамент, лице.
        Он поклонился с почтительной фамильярностью союзника или сообщника, и поднявшись с колен, спокойно остановился перед императрицей, не обращая внимания на откровенный костюм Феодоры. Старая кормилица так же спокойно принялась подкрашивать ей брови,' как если бы в комнате никого не было.
        С минуту продолжалось молчание; затем слегка сгорбленная фигурка маленького старичка приосанилась, и он произнес с оттенком упрека:
        - Государыня, не знаю как благодарить тебя за милостивое дозволение предстать перед твои светлые очи, но в то же время трепещу от страха — за тебя более, чем за себя… Что если кто-либо увидит меня в твоей опочивальне? Ведь тогда плоды девятилетнего притворства могут быть уничтожены в одну минуту.
        Феодора насмешливо улыбнулась.
        - Не беспокойся, верный слуга Юстиниана! Никто не увидит тебя здесь и никто не заподозрит искренности твоего непочтения к твоей милостивой государыне. Мне же необходимо было переговорить с тобой об очень серьезных вещах… Сделать это я могу только в утренние часы, застрахованные от стеснительной нежности моего добродетельного супруга. Эти часы он проводит в своей молельной, оставляя мне полную свободу на несколько часов. Господь да сохранит его набожность! Галатея, подай мне утреннюю чашу вина, только возвращайся поскорей, не оставляй меня надолго наедине с этим опасным покорителем женских сердец.
        Феодора засмеялась громким, насмешливо дерзким смехом, в котором не было ничего королевского и ничего женственного.
        Галатея скрылась на мгновение, с такой же циничной улыбкой на своих мясистых губах, и сейчас же вернулась, держа в одной руке золотой кувшин, полный благоухающего кипрского вина, а в другой — хрустальный сосуд.
        - Дозволит ли императрица спросить, что доставило мне честь и счастье переступить священный порог ее опочивальни? — подобострастно произнес маленький старик, хитрые, круглые глазки которого быстро бегали по роскошно убранной комнате, точно изучая каждую подробность мебели и драпировки.
        - Невозможно увидеть тебя в церкви, где ты так удивительно играешь роль моего духовника в темной глубине исповедальни. Но сегодня император, вероятно, призовет тебя, прежде чем окончится утреннее богослужение, а между тем ты должен знать, как держать себя и что отвечать Юстиниану.
        С веселым смехом откинулась Феодора на подушки в грациозно непринужденной позе и медленно принялась отхлебывать из золотой чаши сладкое вино, постепенно разбавляемое медом старой Галатеей, знакомой со всеми прихотями и вкусами своей вскормленницы.
        Стоя в почтительной позе перед императрицей, Петр молча ожидал дальнейших объяснений.
        - Сегодня наша девятилетняя осторожность принесла, наконец, плоды. Ты можешь сделаться влиятельным сановником при дворе Юстиниана, — медленно произнесла Феодора, проглатывая ложку меда между каждой фразой.
        - Давно пора было! — проговорил странный посетитель императрицы.
        Феодора усмехнулась и, слегка склонив набок свою прелестную головку, ответила нравоучительно:
        - Терпение — величайшая добродетель, не забывай этого, почтеннейший кузен Нарзеса. Побольше меду, Галатея… Я не имею ни малейшего желания напиться в обществе моего прекрасного друга Петра… — Императрица звонко засмеялась и затем протянула руку маленькому старичку, заметя его мрачное, нахмуренное лицо. — Ну, ну, не сердись, старичина… Ты знаешь, что твоя императрица остается твоим другом, несмотря ни на что. Надеюсь, что ты помнишь начало и причины нашей дружбы?
        Хитрое лицо Петра выразило не то испуг, не то смущение.
        - Есть вещи не забывающиеся, государыня, — пролепетал он, стараясь казаться равнодушным. — Не знаю только, зачем тебе понадобилось вспоминать обстоятельства…
        - Сегодня Юстиниан назначит тебя посланником…
        - Меня? — радостно вскрикнул Петр.
        - Да, тебя и по моему совету! Ты видишь, что я умею награждать тех, кто служит мне верой и правдой… Ты поедешь в Италию.
        - А, в Италию, — задумчиво повторил Петр.
        - Да. Юстиниан сообщит тебе свои намерения. Твое посольство совершенно особенное. Ты должен будешь погубить царство готов и очистить Велизарию путь в Равенну. Император объяснит тебе, какими средствами можно этого добиться.
        - Понимаю, государыня, — медленно произнес Петр. — Но… соблаговоли указать мне твои желания. Должен ли я поддерживать планы императора, или…
        - Поддерживать самым ревностным образом, — быстро перебила Феодора. — Как верная супруга я всегда способствую исполнению желаний моего мужа и повелителя…
        - А! — протянул Петр, и это восклицание было так многозначительно, что Феодора слегка ударила веером по лицу своего собеседника.
        - Дерзкий нахал! Ты, кажется, издеваешься над своей императрицей! — громко смеясь произнесла она.
        - О, нет, государыня, — подобострастно ответил Петр. — Я не понимаю только, зачем тебе понадобилось давать мне особые инструкции, раз твои желания вполне гармонируют с желаниями твоего божественного супруга.
        - Только дураки судят, не дослушав до конца! — резко перебила Феодора. — После политических наставлений и дипломатических нравоучений император даст тебе еще одно приказание, менее политического характера.
        - А! — снова произнес Петр, но уже совсем другим тоном. — И это приказание, конечно, самое важное для тебя, государыня?
        - Да, — спокойно ответила Феодора. — В нем причина твоей сегодняшней аудиенции. Юстиниан прикажет тебе во что бы то ни стало вырвать королеву готов, Амаласунту, из рук ее врагов и привезти в Византию. Я прошу ее приехать сюда, в объятья своей сестры. Галатея, подай письмо. Вот оно. Петр, поручаю тебе личное письмо твоей государыни к дочери Теодорика. В нем я открываю свои объятья дорогой Амаласунте.
        - Понимаю, государыня. Я должен буду убедить королеву готов принять твое приглашение?
        Подобно разъяренной пантере, вскочила Феодора. Грозная и прекрасная, сверкая глазами, прошептала она, наклоняясь к уху своего сообщника:
        - Ты с ума сошел, Петр! Дочь Теодорика не должна увидеть Константинополь… Слышишь? Никогда! Для того-то я и посылаю тебя к ней. Она должна умереть! Только мертвые не опасны!
        - О, государыня… — с ужасом прошептал Петр. — Убийство, цареубийство…
        - С каких это пор ты пугаешься слов, Петр? Если я говорю, что она должна умереть, то, поверь, на это есть важные причины. Я ненавижу эту женщину!
        - Но, ведь, ты никогда не видала ее, — осмелился возразить маленький старичок. — Почему же ты желаешь ее смерти?
        - Не твое дело! — гневно прошипела Феодора. — Или, пожалуй, узнай в чем дело… Это прибавит тебе смелости. Знай, что Юстиниан изменник, забывающий свои клятвы… Он любит эту женщину. Понял теперь?..
        - Но он ведь тоже никогда ее не видел, — задумчиво прошептал Петр.
        - Он видел ее портрет, и этого было довольно! Он настолько увлечен ею, что не может скрыть своего увлечения, даже от меня! Вчера он видел ее во сне. А завтра… как знать, что может случиться завтра, если она останется жива…
        - У тебя никогда не было соперниц, Феодора!
        - И никогда не будет! Ручаюсь тебе в этом!
        Голос императрицы звучал непоколебимой энергией.
        - Тебе ли бояться соперниц. Ты прекрасней всех женщин, Феодора…
        - Амаласунта на десять лет моложе меня. И, кроме того, она… дочь Теодорика… прирожденная королева… Я сама слышала эти слова Юстиниана… Она дочь короля… я же… дочь бывшего гладиатора. Юстиниан все еще не позабыл моего происхождения!.. О, я это всегда чувствовала!
        - Но он не может разлюбить тебя, Феодора. Ты слишком умна и слишком хорошо его знаешь! С поверенными всех своих тайн и планов не расстаются…
        - Довольно слов, Петр, Амаласунта должна умереть! Это простая самозащита с моей стороны…
        Петр низко склонил свою седеющую, хитрую голову.
        - Да, ты права, Феодора… Она должна уступить тебе дорогу, но… зачем не пошлешь ты к ней кого-нибудь другого? Мало ли у тебя более подходящих слуг. Я человек мирный и слабый, мое оружие слово, а не меч или кинжал. Убить женщину-королеву…
        Феодора злобно захохотала.
        - И тебя ослепляет почтение к прирожденной королеве… О, мужчины, какие вы все трусы!.. Будь я мужчиной… Но, послушай, Петр! В тот день, когда ты принесешь мне известие о смерти Амаласунты, ты станешь патрицием и сенатором, подобно твоему старому школьному товарищу, префекту Рима, Цетегусу Сезариусу.
        Бледное лицо Петра вспыхнуло. Его глаза сверкнули и сейчас же опять померкли.
        Осторожность, вернее, трусость, взяла верх над тщеславием.
        - Нет, Феодора! — решительно заявил он. — Пошли другого! Все равно я никогда не осмелюсь… Пусть уж лучше я останусь всю жизнь скромным чиновником в Константинополе, чем…
        Феодора захохотала злобным сатанинским смехом, исказившим ее прекрасное лицо.
        - Безумец… — прошипела она, хватая Петра за руку и подтаскивая его к ящику, наполненному свитками пергамента. — Безумец, воображающий, что со мной можно спорить и торговаться… Так знай же мое последнее решение. Ты поедешь в Равенну и исполнишь мое приказание, — так или иначе! Средства предоставлю придумать тебе самому. Но, если ты ослушаешься, то… твоя голова заплатит за ее жизнь. Ты осмеливаешься противоречить мне, потому что я сожгла поддельные бумаги в твоем присутствии… Глупец, не заметивший того, что я бросила в огонь только копии подделанных тобой документов. Подлинники поддельных грамот у меня в руках! Вот они, вместе с твоими письмами к тому, кто передал их мне. И стоит мне показать эти бумаги Юстиниану, как никто, даже я сама, не сможет уже спасти тебя от позорной казни…
        Ты знаешь, как охотно император изображает из себя блюстителя законов и справедливости…
        Хитрое лицо Петра приняло землистый цвет. Как подкошенный, упал он на колени перед императрицей.
        - Приказывай, государыня! Я повинуюсь!..
        - То-то же! — гордо произнесла Феодора.
        В эту минуту в дверь, ведущую во внутренние апартаменты, громко постучали.
        Феодора встрепенулась.
        - Прочь! — быстро прошептала сна. — Галатея, проводи его через потайной ход. Да, смотри, осторожней! А ты помни, Петр! Либо патриций и сенатор, в случае ее смерти, либо позорная казнь и пытка, в случае ее жизни… выбирай сам!..
        Галатея буквально втолкнула шатающегося от испуга старика в узкий темный коридор, позади бронзовой статуи Юстиниана. Затем она надавила невидимую пружину, и тяжелая глыба гранита бесшумно повернулась, закрывая отверстие в стене. Даже видевшие это чудо не смогли бы найти место, где кончалась стена, так искусно была сделана статуя Юстиниана, стоящая на страже тайн прекрасной императрицы.
        XXVII
        В открытые старой мулаткой главные двери вошла красивая, высокая и статная женщина, на голову выше грациозной и гибкой Феодоры. Полная и стройная, с восхитительным цветом лица и свежими розовыми щеками, вошедшая была менее прекрасна и соблазнительна, чем императрица, но казалась на десять лет моложе ее, особенно в эту минуту, когда волнение тяжелого разговора еще виднелось на побледневшем прелестном лице и во впавших огненных глазах Феодоры.
        Вновь вошедшая патриционка была супруга Велизария, Антонина, считающаяся лучшей подругой императрицы.
        И теперь Феодора с распростертыми объятьями пошла навстречу входящей Антонине.
        - С добрым утром, сестра души моей, — нежно произнесла она, обнимая низко склонившуюся к ее ногам молодую женщину.
        - Благодарю тебя, государыня, за доброту к твоей верной слуге… Хорошо ли ты почивала, государыня? — не менее нежно сказала Антонина, в то же время подумавшая: «Как она постарела, однако. Глаза совсем ввалились и кожа пожелтела».
        Феодора же говорила про себя: «Эта солдатка грубеет и расползается с каждым днем все больше. Кости у нее, как у буйвола!»
        Это размышление не помешало императрице нежно обнять Антонину и усадить ее в кресло.
        - Я плохо спала сегодня, дорогая моя. И это наверное заметно на моем бедном лице. Не то, что ты, моя дорогая Антонина! Ты цветешь, как роза, и хорошеешь с каждым днем. Бьюсь об заклад, что счастливая любовь взращивает розы на твоих нежных щечках. Ты наверное видела «его» вчера вечером?
        Произнося эти многозначительные слова, императрица рассеянно взяла со стола прелестную игрушку, маленький кинжальчик с рукояткой из слоновой кости, осыпанный рубинами. При виде этой драгоценной игрушки невольницы императрицы бледнели и дрожали. Красивый кинжальчик не раз вонзался в руку, плечо или даже в щеку неловкой или неосторожной рабыни, не сумевшей угодить своей повелительнице. Блестящее лезвие чуть не ежедневно окрашивалось свежей кровью девушек, имевших «честь и счастье» состоять «при гардеробе божественной императрицы».
        При последнем вопросе Феодоры, яркая краска залила добродушное лицо жены Велизария. Потупив долу свои красивые светло-серые глаза, она проговорила с видимым смущением:
        - Нет, возлюбленная государыня, ты ошибаешься! Вчера вечером я его не видела, к сожалению.
        «Еще бы…» — подумала Феодора, но ничего во взгляде и голосе не выдало ее мысли, когда она заговорила, ласково проводя рукой по полной, белой руке Антонины.
        - Недолго уже мне наслаждаться твоей дружбой, дорогая моя. Не пройдет и недели, как Велизарий отправится с эскадрой к берегам Италии. Ты же, верная супруга, конечно, захочешь сопровождать его, оставляя свою бедную императрицу одну в ее роскошном дворце. Правда, разлука покажется тебе легче, чем мне. Ведь нашего героя-полководца будут сопровождать его многочисленные друзья и между ними… конечно?..
        Феодора замолчала, вперив испытующий взгляд в смущенное лицо Антонины.
        Супруга Велизария поняла скрытый смысл вопроса императрицы и ответила, не подымая глаз:
        - Да, государыня, Велизарий намеревается взять с собой, по обыкновению, своего старого друга историка Прокопия и обоих сыновей Боэция…
        - Понимаю, — с лукавой усмешкой произнесла Феодора. — Ты будешь свободной среди шумной и тревожной лагерной жизни. Пока Велизарий будет занят сражениями и победами, тебе легче будет заниматься… разговорами с красивым юношей, заслужившим твое… внимание…
        - Ты угадала отчасти, дорогая государыня… По… только ты напрасно считаешь меня счастливей себя. Напротив того, ты счастлива!.. Твой прекрасный друг, Александр, вернулся и останется близ тебя. Я же… отнюдь не уверена в возможности свободно видеться с Апицием… Ты себе представить не можешь, в каком подчинении этот бедный мальчик у своего старшего брата… Северий же настоящий республиканский медведь, мечтающий о битвах с варварами, и только! Если бы он узнал о нежной дружбе, соединяющей меня с его братом, он счел бы это преступлением, и не отступил бы ни перед чем, чтобы отнять у меня душу и сердце Апиция. Если его брат поедет с нами, то я не смогу быть ни минуты спокойной… Поэтому я пришла просить у тебя помощи, дорогая государыня. Удержи здесь Северия, под каким-нибудь предлогом. Тебе это нетрудно сделать… ведь ты императрица… Я же буду тебе глубоко признательна моя дорогая повелительница…
        Феодора ласково усмехнулась.
        - Прекрасная мысль!.. Моя милая Антонина становится настоящим тактиком и начинает понимать военные уловки не хуже самого Велизария.
        - О, государыня, не называй этого имени! Ты не знаешь, какое глубокое отчаяние пробуждает оно в моей душе! Не забудь, что я была верной и безупречной супругой, прежде чем попала к твоему двору. Только здесь узнала я, что есть чувства и поступки…
        заставляющие краснеть женщину, не потерявшую стыда и совести…
        Молния ненависти сверкнула в черных глазах Феодоры. Но увлеченная своими мыслями, Антонина ничего не заметила. Она продолжала говорить о том, что жгло и терзало ее честную душу.
        - От тебя узнала я, государыня, о том, как легкомысленны и жестоки мужчины, как мало интересуются они нами, раз добившись обладания. Ты же объяснила мне невинность сближения с юношей, нежность которого еще не притупилась чувством собственности, и потому окружает женщину тем обожанием, без которого женское сердце не может быть счастливым. Видит Бог, ничего другого я не искала в дружбе этого прекрасного юноши!
        «К счастью для меня, подобное обожание скоро надоедает прекрасным юношам, и они ищут чего-либо более существенного», — снова подумала Феодора.
        - И все же я чувствую, что даже эта невинная близость с посторонним мужчиной — уже преступление для жены Велизария. Он так велик, мой герой-супруг!.. Но, увы, он слишком велик для легкомысленного и тщеславного женского сердца, жаждущего любви и нежности.
        Слезы заволокли глаза Антонины, и она закрыла лицо руками. Грудь ее высоко вздымалась, с трудом сдерживая рыдания.
        Но вместо жалости на лице императрицы застыло выражение насмешливого презрения.
        «Что за жалкое создание, — думала она, пытливо глядя на жену Велизария. — Что может быть ничтожнее этих полунатур — слишком трусливых для порока и слишком слабых для добродетели».
        С минуту длилось тяжелое молчание, прерванное появлением хорошенькой белой невольницы с громадным букетом роскошных роз в маленькой руке.
        - От него, — едва слышно прошептала Агаве, передавая императрице благоухающее приветствие влюбленного сердца.
        Но Феодора не сразу поняла свою прислужницу Прекрасная императрица легко могла перепутать манеры бесчисленных поклонников ее красоты. Поэтому она переспросила невольницу:
        - От кого?
        Агаве собралась ответить, но встретив взгляд Антонины, замолчала, многозначительно посмотрев на свою повелительницу.
        Этого было достаточно.
        - Дорогая Антонина, поставь, пожалуйста, эти цветы вон в ту хрустальную вазу, — ласково произнесла Феодора, передавая жене Велизария букет, а затем быстро прошептала, обращаясь к Агаве:
        - От кого цветы? Говори тише.
        - От него, государыня! — краснея, ответила молодая девушка, — от того юноши, который вчера целый день скрывался у тебя в покоях. От прекрасного Апиция…
        Не успела Агаве договорить этих роковых слов, как с болезненным криком схватилась за руку. Острый кинжальчик императрицы вонзился в тонкую кожу девушки.
        - О, прости, государыня! — прошептала невольница, падая на колени.
        Но Феодора не помнила себя от гнева. Еще раз подняла окровавленное острие.
        - Я покажу тебе, как засматриваться на красивых мужчин, презренная! — прошипела императрица.
        Невольница машинально откинулась в сторону и острие вонзилось в плечо, миновав лицо.
        В это мгновение Антонина, поставив букет в вазу, обернулась, и Феодора бросила кинжальчик на пол.
        - Прочь, негодяйка! Ступай к заведующему рабынями и скажи, что я отсылаю тебя на шесть недель в ткацкую, на черную работу… И не смей никогда больше показываться в моих покоях. Ступай… и ни слова!.. — прибавила она.
        Громко плача и пошатываясь, вышла несчастная Агаве из опочивальни. По ее белому плечу медленно ползла алая струйка крови.
        - В чем ее вина? — спросила Антонина, удивленно глядя на уходящую девушку, считавшуюся любимицей Феодоры.
        Императрица не сразу нашла ответ на этот вопрос. Ее верная кормилица поспешила ей на помощь.
        - Дерзкая и неловкая девчонка эта Агаве. Она разбила любимый флакон императрицы, подарок божественного императора.
        Искусная комедиантка, наклонившись, подняла с пола хрустальный флакон, отделанный золотом тонкой филигранной работы, и принялась исправлять несуществующее повреждение.
        - Скоро ли ты закончишь мою прическу, кормилица? — нетерпеливо спросила Феодора, постепенно приходя в себя после гневной вспышки.
        - Сейчас, сейчас, государыня!.. Вот только еще две шпильки… Теперь твоя прическа готова!
        - Хорошо. Теперь впусти гардеробных невольниц и… кто там еще ожидает в приемной. А ты, дорогая Антонина, не хочешь ли познакомиться с новейшей поэмой нашего придворного поэта, пока я оканчиваю туалет? Он недурно пишет, этот ораторий, изображая деяния апостольские в красивых и звучных стихах. Особенно рекомендую тебе предпоследнюю поэму, где рассказано о смерти Себастьяна, побитого камнями.
        Старая мулатка широко распахнула двери, ведущие в так называемый малый приемный зал, и опочивальня императрицы сразу наполнилась целым роем невольниц и вольноотпущенниц.
        Одни поспешно убирали ненужные уже принадлежности туалета, другие поливали благоухающими эссенциями стены и ковры, третьи приводили в порядок сдвинутую мебель. Большинство же хлопотало около самой императрицы.
        Галатея распоряжалась ими, как главнокомандующий своей армией.
        Пока одна из невольниц осторожно снимала с императрицы утреннюю тунику из розового шелка, старая мулатка отдавала приказание заведующей царскими одеждами насчет костюма, избранного государыней.
        - Голубую тунику из милезийского бархата с жемчужной вышивкой. Сегодня воскресенье, посвященное Царице Небесной. В такой день благочестивые императрицы носят исключительно только белые и голубые одежды, какие носила Пресвятая дева в своей жизни.
        Опытная рука старой кормилицы, единственной, имеющей право прикасаться к великолепным волосам императрицы, мимоходом поправила драгоценные шпильки из крупных сапфиров, украшающих сложную прическу Феодоры, и затем оглядела испытующим взглядом тяжелую мантию из серебряной парчи, которую четыре невольницы осторожно вынули из громадного сундука, украшенного вензелем императрицы и устроенного так, чтобы материя не мялась.
        - Что нового в городе, Дельфина? — спросила Феодора молодую вольноотпущенницу, усердно шнурующую золотые сандалии на крошечных ножках императрицы. — Кто вчера взял приз в цирке?
        - Ты победила, государыня, — радостно ответила молодая женщина, осчастливленная милостивым вопросом. — Твоя партия окончательно разбила Зеленых и взяла все первые призы. Голубые восторжествовали в конном состязании, так же как и в ристалище колесниц.
        - Вот это приятная новость. Благодарю тебя, Дельфина! — весело произнесла Феодора. — Я выиграла заклады на два пуда золотом… Ты получишь часть моего выигрыша в награду за известие!
        - О, божественная государыня, как ты милостива… к своей верной рабыне… — начала было Дельфина, но Феодора перебила ее нетерпеливым восклицанием:
        - Галатея, я вижу письма в руке Эриклеи. Позови ее поскорей… Она ползет, как черепаха… Откуда письма? Из Италии? — обратилась императрица к пожилой гречанке, подносящей ей на золотом блюде несколько свитков и навощенных дощечек.
        - Точно так, государыня! Я узнала печать с головой Медузы. Так запечатаны только собственноручные письма готской принцессы Готелинды… А вот это письмо от архидьякона Сильверия. Его привез нарочный из Рима, — для божественной императрицы, в собственные руки…
        - Хорошо! Положи их в молитвенник. Я возьму их с собой в церковь… Эльпис, подай мне зеркало! — приказала императрица, на которую три невольницы одели и уложили красивыми складками мягкую тунику из голубого бархата с узкими рукавами, оставляющими открытыми всю нижнюю часть прекрасной руки, и сдерживаемую у талии драгоценным поясом из бирюзы и жемчуга, длинные концы которого падали спереди почти до широкой вышивки, украшающей подол.
        На зов Феодоры прибежала молодая, крепкая негритянка с почти двухаршинным зеркалом из гладкополированной серебряной пластины в руках. В богатой золотой раме, украшенной жемчугом, это зеркало могло быть вставлено в особую подставку, но Феодора не любила неподвижности и предпочитала, чтобы невольница держала его перед ней, постоянно меняя положение так, чтобы императрица могла удобно следить за окончанием своего туалета. Это была тяжелая обязанность, так что бедной Эльпис не раз приходилось дорого платить за мгновение рассеянности или утомления.
        - Божественная государыня до сих пор не вспомнила о своей маленькой любимице, — вкрадчиво произнесла пожилая гречанка в богатом платье, поднося Феодоре золоченую корзиночку, в которой на мягкой подстилке из меха лежала, спокойно свернувшись, маленькая ручная пестрая змейка. При прикосновении белой ручки Феодоры змейка подняла голову и радостно обвилась вокруг руки своей хозяйки.
        - Что нового на базарах, Главка? — спросила императрица, лаская умное маленькое пресмыкающееся, протягивающее головку к розовым губам своей повелительницы. — Я слышала о приезде кораблей, привезших редкостные товары из Индии. Не видела ли ты этих чудес? Скажи мне, стоит ли призвать купцов во дворец?
        - И да и нет, государыня… — почтительно отвечала старая вольноотпущенница, пользующаяся особенной милостью Феодоры. — Привезено много красивых вещей, особенно шелковых материй, нежных и прозрачных, как воздух, и при этом дивных раскрасок. Есть также интересные драгоценные уборы и редкие благоухания, но ничего неожиданного для нашей обожаемой государыни.
        - Все же укажи Галатее, кого из купцов вызвать во дворец. Посмотрите товар и выберите вдвоем все лучшее. Я назначу час и день, чтобы вы могли спокойно поискать, не понравится ли нам что-нибудь.
        - Главка, помоги подержать хламиду! — произнесла старая мулатка торжественным голосом.
        С озабоченными лицами четыре женщины расправили широкий плащ, надевающийся на одно плечо, где он и укреплялся драгоценной пряжкой. Набросить эту одежду из тяжелой и плотной материи, иногда сплошь расшитую золотом, жемчугом или шелком, и главное, уложить ее красивыми складками было не так легко. И искусники обоего пола, понимающие в этом деле, ценились очень высоко. Когда на плечи императрицы была накинута мантия из серебряной парчи с широкой жемчужной каймой, спереди ее укрепили на плече драгоценной пряжкой в виде большого жемчужного голубя, в рамке из крупных сапфиров. Это было древнее украшение римских императриц во времена язычества, носившее название «венериной голубки». Со времен же супруги Константина называлась оно «пряжкой святого духа». Гликерия, дочь скульптора, долгие годы изучавшая в мастерской своего отца художественные складки мантий на его статуях, была куплена императрицей за большие деньги специально из-за своего искусства укладывать складки, и была занята ровно пять минут в сутки во время одевания императрицы.
        - Божественная государыня желала иметь душистые мыльные шарики из Испании. Они получены, — доложила «заведующая туалетом», сирийская невольница Зефирис. — Появилась новая сказка в стихах, которую распевают на улицах. Она очень мелодична… Египетский чарбдей возвратился. Он привез новые благоухания и… — Зефирис понизила голос, — какой-то особенный бальзам, который помогает ото всего! Он рассказывал нам, как он излечил одну из жен персидского императора, которая долгие годы оставалась бездетна.
        Зефирис осторожно замолчала, заметив мрачную тень, внезапно мелькнувшую на красивом лице императрицы.
        - Отошли его, Зефирис. С этой надеждой я уже покончила, — со вздохом произнесла она.
        На одну минуту глубокая грусть появилась в бездонных глазах Феодоры. Но она сделала усилие и преодолела себя. Проведя рукой по лицу, как бы отгоняя от себя назойливую мысль, она внезапно подошла к постели, и подняв с изголовья раздавленный венок из благоухающих трав, который надевала как средство от дурного глаза, передала его Галатее, проговорив чуть слышно:
        - Перешли этот венок Апицию как воспоминание о счастливых минутах, — затем, вернувшись на середину комнаты, императрица громко позвала: — Эригона, подай ларец с драгоценностями.
        Четыре черных невольницы с трудом принесли и поставили перед императрицей тяжелый серебряный ларец. Эригона, смотрительница уборов императрицы, предварительно показала государыне целость печати, накладываемой каждый вечер, и затем уже отворила замок и приподняла крышку. Перед глазами Феодоры засверкали всеми цветами радуги бриллианты, рубины, изумруды — в ожерельях, браслетах, диадемах, брошках. Тут были все цвета, все формы, все драгоценные камни, громадное ошеломляющее богатство, собранное в сравнительно небольшом сундуке.
        Главка и Галатея поспешно придвинули к императрице низенький столик, на котором Эригона всегда выкладывала драгоценности, ожидая выбора Феодоры.
        Обступившие столик с ларцом женщины с блестящими от восхищения, расширенными от любопытства глазами рассматривали это сказочное богатство, на которое так равнодушно глядела прекрасная императрица.
        - Прикажешь летние украшения, государыня? — почтительно спросила Эригона.
        - Нет, их сезон уже окончился. Дай мне большие серьги из сапфиров и бриллиантов, жемчужное колье, присланное царем персидским, и подходящие браслеты.
        - О, как красив этот убор, государыня! — воскликнула Антонина, отрываясь от своего благочестивого чтения и любуясь драгоценностями. — Удивительно эффектно сочетание белого жемчуга с темной синевой сапфиров. Такой жемчужины, как в подвеске на твоей груди, думаю, нет другой на свете.
        - Это знаменитая жемчужина Клеопатры, — равнодушно ответила Феодора. — Старый жид, продавший ее императору, подтвердил ее происхождение торжественной клятвой.
        - Ну, это еще ничего не доказывает… — заметила старая кормилица императрицы, пользуясь свободой слова, данной ей навсегда. — Жидовское племя ни во что не ставит самую священную присягу, и за грош наврет с три короба.
        Феодора усмехнулась.
        - На слово и я бы не поверила христопродавцу, но Юстиниан утверждает, что жид представил ему неопровержимые документы. Впрочем, мне все это довольно безразлично. Историческое прошлое и происхождение этой жемчужины красоты ей не прибавят и не убавят.
        - Государыня, не опоздать бы тебе, — напомнила Антонина. — Когда я шла к тебе, то видела, что золотые носилки божественного императора уже дожидались появления государя у входа в его покои.
        - Да, государыня, — робко заметила молоденькая невольница, — божественный император уже присылал справляться, не готова ли императрица.
        - Ты, кажется, учишь императрицу? — не повышая голоса, произнесла Феодора, но выражение ее черных глаз было так красноречиво, что бедная рабыня, как подкошенная упала на колени.
        - Пошла вон, дерзкая дура! — прошипела Галатея, выталкивая бедняжку за двери. — И благодари свою судьбу, что государыня не хочет марать руки о твою желтую мордочку!
        Феодора склонила к Антонине свою прекрасную голову и поучительно прошептала на ухо своей «подруге»:
        - Не надо баловать мужчин излишней аккуратностью. Они должны нас дожидаться, а не мы их. Подай мне веер из белых перьев, Главка. А ты, Ионе, ступай, прикажи кападосским невольникам вынести мои воскресные голубые носилки… Ну, вот я и готова!
        - произнесла императрица, поворачиваясь к двери.
        Антонина последовала за ней и умоляющим голосом произнесла чуть слышно:
        - Государыня, не забудь моей просьбы…
        Феодора остановилась.
        - Не беспокойся, дорогая! Ты знаешь, что для тебя я на все готова. И чтобы успокоить тебя окончательно, я сейчас же исполню твое желание, или еще лучше, — передам его исполнение в твои собственные руки. Галатея, подай мне восковую пластинку и грифель.
        Быстро написала Феодора несколько слов на тонкой, покрытой слоем воска дощечке, составленной из двух половинок, складывающихся наподобие книжки, позволяя завязывать шнурком и запечатывать закрытое письмо.
        - Прочти, что я пишу, — обратилась императрица к Антонине. — Письмо адресовано главному начальнику порта. Он мой старый друг и повинуется мне слепо, не спрашивая ни о чем.
        Антонина прочла, краснея и улыбаясь:
        «Если сын Боэция Северий захочет взойти вслед за Велизарием на корабль, то не допускай этого, задержи его хотя бы даже силой. Пришли его немедленно во дворец. Он назначен ко мне стольником».
        - Довольна ли ты, дорогая сестра души моей? — спросила Феодора, и снова в голосе ее дрогнула насмешка.
        Но жена Велизария была слишком правдива и бесхитростна, чтобы понимать оттенки голоса и изгибы души Феодоры. Она склонилась к руке императрицы с искренним чувством признательности.
        - Как благодарить тебя, моя великодушная государыня… Я остаюсь твоей вечной должницей.
        - Ах, Бог мой, — произнесла Феодора, внезапно припоминая, — а ведь я позабыла надеть свой талисман! Пожалуйста, милая Антонина, сними со стены у изголовья моей постели древнюю медаль на цепочке. Это единственный подарок моей матери, и я всегда ношу его на груди. Я уверена, что со мной случится несчастье, если я выйду из дворца без этого талисмана.
        Антонина поспешно вернулась к постели императрицы, и действительно, нашла на столике у изголовья небольшую древнюю монету на золотой цепочке, с изображением Меркурия — бога хитрости и лицемерия. Через минуту она уже вернулась к императрице, почтительно подавая ей золотую медальку.
        Но пользуясь этой минутой, Феодора успела быстро зачеркнуть имя «Северий» и заменить его именем «Апиций». Затем она поспешно перевязала письмо пурпурным шелковым шнурком, концы которого оттиснула печатью с миниатюрным изображением Амура и Венеры, вырезанным на дивном большом изумруде ее перстня.
        - Вот твой талисман, государыня! — произнесла Антонина.
        - А вот письмо Аристарху. Передай его начальнику порта в момент твоего отъезда. Таким образом ты избегнешь всяких объяснений, а твой противник будет лишен возможности искать у императора защиты от «насилия императрицы», — улыбаясь закончила Феодора. — А теперь довольно суетных мыслей. Пора в церковь. Император наверное уже ждет меня.
        XXVIII
        В Неаполе, приморской твердыне готов, которой грозил первый натиск армии византийцев, никто не подозревал об опасности, никто не ожидал нападения, никто не слышал об отряде Велизария, уже плывущем по Средиземному морю.
        Ярко светило солнце, отражаясь бриллиантовыми блестками в голубых водах дивного Неаполитанского залива, цвели благоухающие розы в пышных садах, окружающих роскошные виллы римской и готской аристократии, и смешанное население прекрасного города жило, как всегда, весело и жизнерадостно, чуждое ревнивого недоверия и жгучей ненависти, так резко разграничивающей оба народа в Риме.
        Прекрасный юноша, назначенный умирающим Теодориком начальником провинции и командиром неаполитанского флота, немало способствовал установлению дружеского единения между обеими частями населения. Граф Тотилла побеждал всех и каждого своей молодостью, красотой, любезностью и той непередаваемой словами чарующей прелестью, которая одинаково подкупала мужчин и женщин. Когда этот прекрасный юноша проходил по улицам Неаполя рука об руку со своим другом Юлиусом, то каждый встречный невольно останавливался, чтобы полюбоваться неаполитанскими Диоскурами, и самые непримиримые патриоты обеих народностей начинали мечтать о возможности действительного братства между готами и италийцами.
        Если бы суровый римлянин с каменным сердцем, Цетегус, знал, какое впечатление производит его приемный сын на население Неаполя и под каким влиянием находится он в этой столице радости и наслаждений, он бы, конечно, поспешил вызвать Юлиуса обратно до получения ответа на свое последнее письмо, ответа, доказавшего ему, как легко могут ошибаться самые гениальные дипломаты и как наиболее хитро задуманные планы человеческой политики превращаются в ничто простым случаем или Божественной волей.
        Быть может, подобная мысль действительно шевельнулась в душе префекта Рима по прочтении письма своего любимого воспитанника, которое только что привез ему доверенный невольник Юлиуса Монтана.
        Прочитав это письмо, Цетегус с проклятьем бросил его на пол, и закрыв лицо руками, просидел несколько минут безмолвный и неподвижный, как мраморное изваяние. Затем он медленно отвел руки и проговорил едва слышно:
        - Этот Тотилла еще опасней, чем я думал! Так или иначе, он должен исчезнуть с моего пути!
        Подняв с пола письмо Юлиуса, префект молча провел рукой по навощенным дощечкам, как бы стирая написанные на них слова и фразы, и затем так же молча запер их в серебряный ларец, полный документов.
        Вот что писал Юлиус Монтан своему приемному отцу и воспитателю:
        «Префекту Рима Цетегусу сердечный привет от глубоко преданного и благодарного приемного сына и воспитанника.
        Прости, отец и благодетель, что мне приходится начинать с упрека. Твое холодное и жестокое письмо огорчило меня так сильно, что мои ослабевшие от раны нервы вторично сдали, и я пролежал две лишних недели в постели, прежде чем оправился настолько, чтобы исполнить твое приказание и разыскать твоего друга Валерия Проциллу.
        Мне хочется думать, что твоя холодность, как и твое себялюбие и твоя насмешливая язвительность, не более как маска, скрывающая твою настоящую душу, и я на коленях готов просить тебя снять эту маску перед твоим сыном и воспитанником.
        Но позволь рассказать тебе по порядку о моем знакомстве с той, которую ты назначил в супруги мне, недостойному, не справляясь с Высшей волей, приготовившей ей иную судьбу.
        В твоем приятеле Валерии Процилле я нашел добродушного республиканца и благородного друга-покровителя, принявшего меня как родного, а в дочери его Валерии… счастье и горе моей жизни…
        Ты был прав, отец мой, когда писал, что видеть Валерию и полюбить ее — одно и то же… Как ни был я предубежден против этой жемчужины Неаполя, я все же… к чему скрывать… я полюбил ее с первого взгляда, как безумный…
        Красоту Валерии ты знаешь, отец мой… Но ни ты, и никто другой не знает, как чарующе прекрасна чистая и гордая душа этой римской девственницы.
        Для меня очарование ее еще больше усиливается от той двойственности воспитания, которая создала из этой девушки создание неземной прелести…
        Не знаю, известно ли тебе, что мать Валерии была больная и мрачная фанатичка, проводившая полжизни в подземных часовнях римских катакомб, между могилами мучеников, и потерявшая всякую жизнерадостность в обществе таких же фанатиков, как и она сама… Свою дочь, — единственную, уцелевшую из двенадцати детей, унесенных роковой болезнью в могилу прямо из колыбели, Валерию, мать посвятила служению церкви, поклявшись страшной клятвой отдать девочку в монастырь, как только ей исполнится двенадцать лет.
        К счастью, мать Валерии умерла раньше рокового срока. Отец же ее — римский патриот и республиканец, человек слишком горячий для того, чтобы быть ревностным христианином. Он поспешил откупиться от монахов и освободить свою дочь, построив целый монастырь в одном из своих поместий, отданных церкви римской взамен Валерии. И действительно, римское духовенство признало Валерию освобожденной, но она сама не вполне верит в это освобождение. Временами ей кажется, что Бог не мог принять холодное золото в обмен на живую душу, и тогда она чувствует себя как бы клятвопреступницей. А между тем отцовское воспитание все же сделало свое дело. Валерия — настоящая римлянка, одушевленная патриотизмом и преклоняющаяся перед нашей великой стариной.
        Быть может, именно эта борьба чувств и понятий, слишком хорошо известная твоему воспитаннику, отец мой, сблизила меня с Валерией… Мы вместе увлекались великими поэтами древности, вместе гуляли, вместе декламировали дивные стихи Софокла. И когда я глядел в ее загадочные глаза, с таким воодушевлением декламирующей божественные слова Антигоны, мне чудилось, что бессмертная героиня поэта вышла из могилы и воплотилась в эту дивную девушку.
        Так шли дни за днями. Валерий, казалось, ожидал от меня решительного слова, чтобы отдать мне руку своей дочери. Да и сама Валерия, быть может, не стала бы противиться желанию своего отца…
        Но Бог, — неверующие сказали бы «судьба», — не желал этого брака. Каждый раз, когда я собирался заговорить о моих чувствах, меня удерживала одна и та же мысль: «Валерия слишком хороша… Ты недостоин этой жемчужины… Посягая на ее руку, ты совершаешь поступок, похожий на кощунство». Точно кто-то шептал мне эти слова на ухо, мешая высказаться.
        Между тем, вернувшись домой, я дрожал от страсти, бранил себя за трусость, за нерешительность и твердо решался на следующий день быть умней и храбрей. Но назавтра повторялось то же самое, и я снова уходил, не смея высказать своей любви Валерии.
        Наконец, однажды утром — было душное, жгучее утро, какое обычно бывает перед грозой, я нашел Валерию спящей в саду, под тенью цветущих апельсиновых деревьев.
        Не стану писать тебе о ее прелести, отец мой. Сердце мое еще дрожит и сжимается от жгучей боли… и я спешу высказаться. Скажу коротко — глядя на дивную спящую девушку, я как-то сразу понял и почувствовал… всем существом своим, что никогда не смогу сделать счастливой это чудное созданье. Достойным ее мог быть только один из полубогов, описанных древними поэтами, а не слабый, робкий, заурядный человек, как твой бедный воспитанник. И пока я думал об этом, в голове моей мелькнула мысль о прекраснейшем из смертных — о моем Касторе.
        И в ту же минуту в ушах моих точно прозвучало имя: Тотилла… Так ясно услышал я это имя, точно кто-то другой громко произнес возле меня слово, подсказанное мне совестью — судьбой — Богом. Да, Тотилла. Вот тот единственный, кто достоин любви Валерии, то светило, которое не исчезнет в лучах этой звезды, — тот супруг, которому она сможет повиноваться, как подобает женщине…
        И я решился привести Тотиллу к Валерии, предоставляя остальное воле Божьей…
        На другой же день я входил в сад Валерии вместе с Тотиллой.
        Моего друга не было дома. Он уехал накануне в пригородное имение по какому-то делу. Валерия была в саду.
        Мы увидели ее в конце аллеи. Она стояла перед мраморной статуей Венеры — Афродиты и украшала прекрасную голову богини венком из роз. Вся освещенная лучами заходящего солнца, в белоснежном платье, с золотым обручем в черных волосах, с розами в высоко поднятой руке, форма и цвет которой могли соперничать с рукой мраморной богини, Валерия была так прекрасна, что Тотилла громко вскрикнул от восторга.
        Валерия услышала этот крик и обернулась, выронив венок из опустившейся руки. Глаза ее остановились на прекрасном лице моего друга, и нежный румянец, постепенно выступая, залил ее прелестное лицо. О, если б ты видел, как они были прекрасны!.. Как достойны друг друга! Я видел, что угадал предопределение судьбы, и поняв, что они полюбили друг друга с первого взгляда, горько заплакал, спрятавшись между цветущими олеандрами.
        Больше рассказывать нечего… Они счастливы… Они благословляют меня!.. А я!.. Увы, я еще недостаточно очистился душою для того, чтобы не страдать при виде их счастья. Верь мне, отец мой, что ни тени зависти нет в моем сердце. Видит Бог, я с радостью отдал бы жизнь свою для того, чтобы упрочить счастье двух этих существ, наиболее близких и любимых мною. Но все же бывают минуты, когда у меня не хватает силы любоваться их счастьем…
        Тогда я ухожу в одну из темных, тихих древних церквей католических и долго стою на коленях у подножья креста, глядя на кроткий лик Божественного страдальца.
        И тут только мне стали ясны слова Христовы, призывающие к себе «всех страждущих и обремененных». Да, поистине религия Христова создана для утешения страждущих, и в ней только может больное сердце найти целительный бальзам для своих ран…
        Подумай, отец мой, не странно ли это?.. Ты, так мало верящий в Господа нашего Христа Спасителя, ты, воспитавший во мне древнего римлянина, язычника больше, чем христианина, ты сам послал меня туда, где меня ожидало величайшее горе, превращающееся в величайшее счастье.
        Не ясно ли, что участью людской распоряжается высшая сила, Божеская, ведущая нас к спасению без нашей воли, часто даже помимо нее. О, как отрадно такое сознание, отец мой! Как радостно преклоняюсь я перед этой высшей волей и благодарю Создателя, показавшего мне истинный путь к счастью самопожертвования. Положа руку на сердце, говорю я тебе, что за счастье верить так, как верили первые христиане, не дорого заплатить самыми страшными страданиями. И я благословляю тебя, отец и воспитатель мой, избравший для меня путь, орошенный кровавыми слезами несчастной любви! Я благословляю свои страдания и прошу у неба одного: чтобы и ты, благодетель мой, понял истину моих слов… пока еще не поздно.
        Господь да хранит тебя, — об этом ежедневно молится твой безгранично преданный сын и воспитанник Юлиус».
        XXIX
        Высокие, крепкие стены окружают Неаполь. Целая сеть бастионов и башен защищает приморский город со стороны суши. И самая важная из этих башен поручена охране и надзору старого еврея Моисея, отца той самой красавицы Мириам, о которой тщетно вздыхала молодежь Неаполя и которой посвящал любовные элегии знакомый читателям модный римский поэт Пино.
        В восьмиугольной башне, защищающей тяжелые окованные железные ворота города, четыре этажа. Три верхних предназначены исключительно для защитников стены и ворот, служа в мирное время складами оружия и военных запасов. В нижнем живет старый смотритель и его шестнадцатилетняя дочь.
        Неказисто помещение старого Моисея. Обширная сводчатая комната с толстыми стенами и небольшими окнами, защищенными тяжелыми железными ставнями — на случай осады — разделена легкими внутренними перегородками на три части. Средняя служит кухней и столовой. Справа и слева, в комнатах поменьше, устроили себе спальни старый Моисей и его дочь. Тяжелые ковровые занавеси служат вместо дверей. Два человека разговаривают в старой башне: привратник Моисей — старик громадного роста и такой же силы, с седой гривой, белой, как снег, бородой и глубоко впалыми черными глазами, ярко горящими из-под нависших белых бровей, и молодой человек, маленький, тщедушный, с резкими чертами лица и физиономией, на которой отпечатались главные качества еврейства — жадность, хитрость, трусость и злоба.
        Ни капли сходства не было между этими двумя людьми, могущими служить символом двойственности еврейства: старик, могучий, смелый и прямодушный, как лев пустыни, как герои Маккавеи, которые так геройски боролись с римлянами; юноша — лукавый, корыстолюбивый и жестокий, как истый потомок трусливых подонков нации, укрывшихся от римских мечей по подземельям и погребам и переживающим разгром так же, как пережили христианство, оставаясь верными сынами фарисеев-каббалистов, кричавших «распни его, кровь его на нас и детях наших». Иудей и жид, последователь чистой любви Моисея и раб бездушного Талмуда, а между тем они были близкими родственниками, и молодой жид называл старого иудея «дядей»…
        - Я давно собирался перечислить тебе свои достатки, дядя Моисей, — говорил он писклявым и дребезжащим голосом, как нельзя лучше подходящим к его жалкой и смешной фигуре. — Вот, дядя, на этом листке пергамента записаны мои доходы. Я состою главным строителем и надсмотрщиком над всеми водопроводами Неаполя. Это дает мне пятьдесят золотых ежегодно и за каждую поправку по десяти золотых прибыли. Вот, видишь этот кошелек, дядя^1^? Это золото я только вчера получил за восстановление обрушившейся водопроводной арки возле большого рынка. Кроме того, у меня нет недостатка в заказах, и планы моих построек раскупаются нарасхват. Часто мне же поручают исполнять их, и тогда мне перепадает крупный доход. Я умею покупать дешево, а продавать дорого, как подобает честному еврею, одним словом, ты видишь, дядя Моисей, что я могу содержать семейство. Отдай же мне свою дочь Мириам, чтобы она была хозяйкой в моем доме и продолжила род наш. Отдай мне Мириам, дядя! Я буду держать ее в почете и одевать в шелк и бархат. Тебе же не найти для нее лучшего мужа, чем сына твоей собственной сестры, Иохена Богуадора.
        Старик молча выслушал хвастливую речь племянника. Когда тот замолчал, седые брови Моисея сдвинулись, и он неодобрительно покачал головой.
        - Да, ты сын моей сестры, Иохен, и мне не чужой, и ты богатый человек и хороший работник. Но всего этого еще недостаточно для счастливого брака. Послушай моего совета, Иохен, — выкинь из головы мою Мириам, она тебе не пара.
        - Почему? — обиженно закричал молодой жид, — что ты обо мне думаешь, дядя? Чем я не муж Мириам? И разве может кто-либо из евреев сказать что-нибудь против Иохена Богуадора? Разве я не плачу десятину кагалу, как подобает набожному еврею?
        - Никто не говорит о тебе худо, племянник, — успокаивающе заметал старик. — Ты тихий и скромный человек, прилежный и бережливый хозяин. Ты достоин всякого уважения, но повторяю, все это не делает тебя подходящем мужем для моей Мириам. Скажи сам, виданное ли дело, чтобы стройная газель спарилась с вьючным мулом? Не обижайся, племянник, я не в укор тебе говорю. Ты умный человек. Посуди же сам: годится ли Мириам тебе в жены?
        Старик протянул свой длинный посох и, не вставая с места, приподнял занавес, отделявший комнату Мириам от кухни, и указал глазами на молодую девушку, задумчиво стоящую у окна с небольшой, странной формы арфой в руках… Она рассеянно перебирала струны древнего еврейского инструмента, и мягким грудным голосом напевала старинную песню, сохранившуюся до нашего времени: «На реках вавилонских; там сидели и плакали…»
        Точно серебряный колокольчик, звучал чарующий голос девушки, погруженной в такую глубокую задумчивость, что она не слыхала ни слова из разговора, происходящего в нескольких шагах от нее, и не почувствовала жгучего, впившегося в нее взгляда Иохена.
        Не поворачивая прелестной головки, девушка продолжала петь, и только дойдя до последней строки первого куплета, остановилась и тяжело вздохнула…
        - Придет ли день, придет ли час, когда иссякнут слезы наши! — повторила она едва слышно и прислонилась лицом к окошку, как бы в ожидании чего-то или кого-то.
        Косые лучи заходящего солнца, врывающиеся сквозь это окошко, одевали золотым сиянием дивно прекрасную головку молодой девушки. Ее стройная фигурка казалась еще прекрасней от старинного костюма, мягкие складки которого обрисовывали гибкий стан, тонкую талию и высокую грудь красавицы. Из-под длинных, загнутых ресниц глядели темно-синие глаза «цвета бездонного моря», а иссиня-черные волосы, зачесанные за крошечные розовые ушки, рассыпались бесчисленными шелковыми прядями по полуоткрытым нежным плечам, кажущимся еще белей от темного бархата и расшитого золотом спенсера… Дивно прекрасным было нежное, слегка продолговатое личико девушки, с правильным профилем, с бледно-янтарной кожей, мягкой и атласной, как лепесток только что распустившейся розы…
        Так прекрасна была эта девушка, что отец ее невольно сложил руки, как бы преклоняясь перед Творцом этого дивного созданья, и прошептал, обращаясь к Иохену:
        - Сын моей дорогой сестры, скажи сам, может ли роза Сарона цвести в одной грядке с луком и чесноком?
        Злобно сверкнули глаза тщедушного жида, но прежде, чем он успел ответить, Мириам вздрогнула и обернулась к узкой двери, выходящей из ее комнаты прямо в садик, окружающий старую башню, в котором красавица разводила роскошные цветы юга, менее прекрасные, чем она сама, «Лилия долины» — роза племени израильского. В маленькую, окованную железом дверь трижды осторожно постучала чья-то невидимая рука.
        Молодой еврей одним прыжком очутился возле окна кухни, выходящего в сторону садика, и прошипел, задыхаясь от злобы:
        - Опять этот желтоволосый варвар? Этот граф Тотилла?.. Чего это он зачастил? Чего ищет у бедных евреев? Дядя Моисей, уж не этого ли благородного оленя считаешь ты достойным твоей стройной лани?
        Белые брови старика гневно сдвинулись.
        - Попридержи свой язык, Иохен… Твоя ревность ослепляет тебя! Не будь ты сыном моей родной сестры, ты бы дорого заплатил за твою злобную клевету. Я знаю, зачем граф Тотилла приходит сюда! И ты сам это знаешь! Его сердце принадлежит черноокой красавице-римлянке, и он ни разу, ни единым взглядом не позволяет себе оскорбить мое дитя, и никогда не заглядывался на Мириам, подобно другим молодым готам.
        - Быть может, она заглядывается на него? — чуть слышно прошептал молодой жид, глаза которого злобно сверкали. — Неужели ты не заметил, дядя, как она вспыхнула при его появлении, как быстро и радостно побежала отворять ему двери.
        - Ты способен замарать самый чистый цветок своим ядовитым дыханием, Иохен, — с негодованием перебил старый привратник. — Мириам должна радоваться при виде благородного рыцаря, которому обязана жизнью и честью. Без этого гота жемчужина Израиля была бы похищена и осквернена злодеями. Ты говоришь, что любишь мою дочь, а между тем, где ты был, когда на бедняжку набросилась стая жадных волков, подосланная развратными римлянами?.. Ты провожал Мириам в синагогу и взялся защищать ее, но когда неверные распутники, да покарает их Иегова, ворвались в храм, пугая женщин и оскверняя святилище, когда стены синагоги запылали и раздались крики о помощи, куда девался защитник Мириам? Где был ты тогда, сын моей сестры, обещавший привести мою дочь обратно к отцу в целости и сохранности?
        - Я мирный работник, а не военный буян, — смущенно ответил молодой жид. — Мое дело строить, а не разрушать, мое оружие — циркуль, а не меч!
        - Ну а граф Тотилла носит меч для защиты слабых женщин! Он не побоялся заступиться за еврейку и броситься один против десятерых. Он отбил жемчужину Востока у гнусных похитителей и принес ее обратно ко мне, не прикоснувшись к покрывалу на ее голове… Как же Мириам не быть благодарной великодушному готскому воину, — да хранит его Господь на всех путях его!..
        Иохен упорно глядел в землю. Его некрасивое лицо исказилось злобной гримасой.
        - Смотри, дядя, как бы благодарность твоей дочери не оказалась слишком горячей! Присматривай за ней получше во время моего отсутствия. Когда я вернусь назад, я снова приду к тебе с тем же вопросом и в последний раз попрошу тебя отдать свою дочь сыну твоей сестры. Я надеюсь, что ты ответишь мне не так, как сегодня, и будешь менее гордиться красотой Мириам.
        - Ты уезжаешь? — спросил удивленный старик. — И так внезапно? Куда?
        - Да, дядя Моисей, я еду далеко, в Византию. Меня там ждет хорошая выгода и большой гешефт. У великого императора Юстиниана обрушилась стена в храме «премудрости», воздвигаемом им в Византии. Я сделал рисунок новой стены, и Юстиниан обещал мне много золота, если я помогу ему счастливо окончить здание.
        Моисей с негодованием всплеснул руками.
        - И ты, еврей и сын евреев, хочешь помогать воздвигать храм христианский! Ты хочешь работать на преемника римских императоров, поработивших народ твой и разрушивших храм Соломонов. Стыдись, несчастный! Твое корыстолюбие влечет тебя на пагубную дорогу…
        - Закон не запрещает ни извлекать выгоду из построек неверных «акумов», ни служить им за золото, в котором нуждается Израиль. Ты сам служишь готам, дядя, которые такие же христиане, как и византийцы. Я вижу в твоей комнате на стене сторожевой рог и копье дозорного, и даже меч, которым ты должен защищать готов. Разве это не то же самое?
        - Нет, Иохен! Ты ошибаешься. Готы пришли сюда после того, как иудеи были рассеяны между инаковерующими. Они не сделали нам никакого вреда и не участвовали в войнах, погубивших свободу Израиля. Напротив того, готы победили императоров, римских преемников, злодеев Веспасиана и Тита, и наделали много вреда народу их! Нас же, евреев, готы никогда не обижали. Их мудрый король освободил нас от рабства и позволил нам строить синагоги и молиться по-нашему, он не терпел, чтобы евреев избивали, а синагоги их безжалостно жгли, как это было до него во всей Италии. Я же лично обязан Теодорику вечной признательностью за то, что он вернул мне мою жену, мою бедную Сару, которую насильно увел к себе богатый римский патриций. Король готов не задумался отрубить голову знатному насильнику, и мою Сару, отдали мне нетронутой!.. За все это я глубоко благодарен всему народу готов и буду служить им верой и правдой, пока жив! Пока эти руки могут поднять меч и копье, ни один враг готов не пройдет сквозь эти ворота и никакая измена не отворит их…
        - Смотри, дядя Моисей, не пришлось бы тебе раскаиваться в своей преданности «гоям»… Нам, бедным евреям, нужно их золото, а не их расположение! Придет день, когда ты убедишься в том, что между ними и нами дружбы быть не может, а до тех пор прощай, дядя.
        Не дожидаясь ответа старика, Иохен быстро отодвинул занавес, закрывающий вход в комнату Мириам, и смело вошел в нее, как бы направляясь к маленькой садовой калитке, хотя мог бы выйти прямо через ближайшую дверь, находящуюся в комнате Моисея.
        По дороге молодому жиду пришлось проходить мимо Тотиллы, красивая стройная фигура которого, в серебряных доспехах, ярко светилась в начинающихся сумерках, а крылатый шлем почти касался тяжелых, низких сводов.
        Маленький еврей подобострастно поклонился златокудрому красавцу воину, ласково ответившему на низкий поклон, и затем быстро побежал дальше. У самых дверей он еще раз остановился, смерил злобновлюбленным взглядом прекрасную девушку, встречающую графа Тотиллу с радостным вниманием, как дорогого и почетного гостя.
        - Ты чуть не опоздал сегодня, — проговорила она, скромно опуская свои бездонные, синие глаза. — Я уже боялась, не задержало ли тебя что-нибудь! Туника садовника ждет тебя в комнате отца… А вот у окна твои цветы. Ты говорил как-то, что она любит белые нарциссы и алые розы. Я приготовила целый букет. Они диено пахнут!..
        - Благодарю тебя, Мириам. Ты доброе и милое дитя.
        Стройный рыцарь прошел, не оглядываясь, через маленькую уютную комнатку девушки и остановился в средней комнате, где его в встретил глубоким поклоном старый Моисей. Здесь только Тотилла снял с головы шлем, и улыбаясь, положил его на стол, стоящий посреди комнаты.
        - Господь да хранит тебя, граф Тотилла! — торжественно приветствовал юношу Моисей. — Да будет с тобой вечно милость его.
        - Благодарю тебя, Моисей! Благодарю вдвойне: за себя и за мою возлюбленную Валерию. Без вашей помощи, друзья мои, мы бы не смогли скрыть нашей любви и наших свиданий от любопытных неаполитанцев. Мы оба в неоплатном долгу у твоей дочери, согласившейся служить нам посредницей.
        Мириам, последовавшая за своим гостем, чуть слышно вздохнула.
        - Тебе ли говорить о благодарности, господин!.. Ты заплатил нам вперед за всякую услугу. Мы останемся твоими должниками навеки. Ты спас мне жизнь и честь. Разве это забывается!
        - Полно, полно, дитя мое, — перебил Тотилла. — Пора позабыть опасность, угрожавшую тебе, роза Сарона! Я рад, что сохранил тебя для счастливца, которому отдаст свое сердце красавица Мириам. Скажи мне, Моисей, ведь это, кажется, твой племянник прошел мимо нас? Он как-то особенно глядел на твою прекрасную дочь… Если для свадьбы не хватает только денег, то я был бы счастлив помочь тебе…
        - Для свадьбы не хватает любви у моей Мириам!
        - с улыбкой заметил старик, ласково привлекая к себе вспыхнувшую красавицу-дочь. — Принуждать же мое единственное дитя я никогда не стану…
        - Ты прав, друг Моисей! Брак без любви — то же святотатство… Но ведь сердце твоей дочери не всегда будет молчать, как теперь, и тогда… надеюсь, ты мне первому скажешь имя твоего избранника, Мириам?
        Весело и беззаботно улыбаясь той чарующей улыбкой, которая покоряла сердца, Тотилла ласково провел рукой по блестящим кудрям прекрасной еврейки.
        Как ни легко было это прикосновение, как ни целомудренна братская ласка, она точно огнем пахнула на бедную девушку; дрожа всем телом, с пылающим лицом и затуманенными глазами, Мириам, как подкошенная, упала к ногам Тотиллы, который с недоумением отступил, устремив удивленный взгляд на прекрасное лицо молодой девушки.
        Но Мириам быстро овладела собой, сверхчеловеческим усилием подавила она страшное волнение, заставляющее трепетать ее сердце, и на вид спокойно поднялась с колен, держа в руке прекрасную алую розу.
        - Прости, господин, я не хотела, чтобы ты раздавил эту розу, предназначенную для твоей прекрасной невесты.
        Голос Мириам звучал так ровно, объяснение казалось таким простым и естественным, что ни Тотилла, ни отец девушки не могли понять, как трудно было ей скрыть страстное чувство, кинувшее ее к ногам красавца-гота.
        Старый Моисей, по обыкновению, помогал Тотилле отстегивать блестящие серебряные доспехи и надевать поверх вышитой золотом короткой белой туники длинную темную блузу простого садовника.
        - Вот ты и готов, господин… Никто не узнает твоих золотых кудрей под этой широкополой шляпой.
        Тотилла радостно улыбнулся.
        - Благодарю вас, друзья мои… И порадую… Слава богу, этому маскараду сегодня конец, я знаю, что порадуешься со мной, Моисей. Сегодня я в последний раз переодеваюсь у тебя в башне, крошка Мириам…
        - Значит, ты решился увезти свою прекрасную возлюбленную из дома отца ее? Да поможет тебе Иегова. И если тебе нужно будет тихое убежище, то приводи свою невесту сюда… Здесь ее никто искать не будет, — произнес старый Моисей, подавая юноше корзинку, наполненную цветами, необходимую принадлежность его костюма, предлог его появления в саду Валерия.
        - О, нет, нет!.. — пугливо вскрикнула Мириам. — Здесь не место благородной христианке.
        - Почему? — удивленно произнес ее отец. — Разве ты не рада была бы оказать услугу невесте твоего спасителя?
        Мириам стояла бледная и дрожащая, с трудом держась на ногах. По счастью, сгустившиеся сумерки скрывали выражение ее прелестного лица. Голос ее звучал ровно и спокойно, как всегда.
        - Я рада отдать жизнь свою для счастья моего спасителя, но дом евреев не достоин быть убежищем для богатой и знатной. Не правда ли, господин?
        - Об этом не стоит спорить, дитя мое! — весело ответил Тотилла, тряхнув золотыми кудрями. — Никогда я не захочу увезти дочь от отца. Никогда не покрою позором имя моей возлюбленной невесты. Нет, я надумал другое. Сегодня я переговорю с моей возлюбленной Валерией, и надеюсь получить от нее разрешение открыто просить ее руки у отца. Пожелай мне успеха, Моисей. А ты, Мириам, помолись за меня своему Богу. Молитва чистого дитя приносит счастье каждому.
        Тотилла еще раз пожал руку старому привратнику и ласково кивнул головой молодой девушке, надел грубую шляпу, поднял на плечи корзинку с цветами и вышел из комнаты.
        Отец Мириам пошел за ним, чтобы выпустить его в калитку и снова запереть ее за ушедшим, как это делалось после наступления темноты.
        Мириам осталась одна.
        Пока Тотилла переодевался, солнце успело скрыться, и на небе появился серебряный серп луны, озаривший сонные цветы садика своим бледным призрачным светом.
        Дрожащий луч этого света проник сквозь окошко в темную комнату и, пробежав по полу, на мгновение задержался на белом плаще Тотиллы, небрежно брошенном поперек спинки стула, и затем добежал до серебряного шлема с высокими лебяжьими крыльями.
        Мириам молча подошла к столу и осторожно подняла тяжелый воинский убор, попробовав надеть его на свою прелестную головку. Прикосновение холодного металла заставило ее вздрогнуть. Она нежно провела рукой по лебединым крыльям, и осторожно вернула его на прежнее место.
        А серебристый лунный свет все ярче блистал на брошенном плаще, как бы притягиваемый белым куском сукна…
        И взор молодой девушки так же блестел, притягиваемый белым плащом того, кого она обожала всем пылом своей южной крови, со всей страстью первого чувства, обожала тайно и безнадежно, решившись скорей умереть, чем высказать свое чувство тому, чье сердце принадлежало другой девушке.
        Бедная Мириам была поверенной этой счастливицы. Она помогала свиданиям ее с обожаемым готом, но что стоило ей это самопожертвование — про то знал один Бог! Бедная Мириам! Медленно, шаг за шагом, подходила она к белому плащу Тотиллы, протянув руки как бы для того, чтобы поднять его и повесить… Внезапно она остановилась и с рыданием кинулась на колени перед стулом. Спрятав свое пылающее лицо в мягких складках сукна, она прильнула бесконечным жгучим поцелуем к воротнику, прикасавшемуся к золотым локонам ее спасителя, и плакала, плакала без конца, как бы желая выплакать свою любовь, свое горе, свою жизнь в этой тихой пустой комнате, озаренной призрачным светом луны.
        XXX
        Пока Мириам горько плакала по своей безнадежной любви, Тотилла быстрыми шагами приближался к аристократическому предместью, в котором находились виллы неаполитанской знати. Здесь, среди душистых садов и роскошных миртовых и апельсиновых рощиц, ютились в мирной близости племенные враги и политические соперники, забывая посреди дивной природы юга свои заботы, волнения и соперничество.
        У маленькой калитки, через которую проходили невольники, поставщики и рабочие люди, молодого «садовника» присланного известным торговцем цветами, привратник предварительно спросил: откуда, с чем и к кому, — и затем передал невольнику, который и проводил его к заведующему садами, вольноотпущенному мужу старой кормилицы Валерии, пользующемуся полным доверием молодой хозяйки.
        Старик Холтуларий принял из рук Тотиллы корзину с цветами и семенами и сейчас же ушел в сад, чтобы успеть рассадить молодые растения при лунном свете так, чтобы первые лучи солнца озарили саженцы согласно поверью древних садовников.
        Тотилла остался в маленькой комнатке вольноотпущенника в ожидании той блаженной минуты, когда Валерия освободится после ужина с отцом и выйдет к нему в безмолвный и темный сад.
        Осторожно отдернув шторы, закрывающие широкое окно, молодой человек одним прыжком очутился в саду, на белом песке аллеи, теряющейся в зеленой мгле цветущих жасминов…
        Легкими, эластичными шагами пробирался прекрасный юноша, осторожно минуя открытые места. Ничего не привлекало его внимания.
        Вот и последняя группа гранатовых деревьев и высоких камелий в полном цвету… Еще десять-двадцать шагов, и перед Тотиллой возник небольшой искусственный грот. Посреди него белела фигура лежащей нимфы, сжимающей мраморными руками темную урну, из которой выливалась тонкая струйка прозрачного ручейка.
        Лунный свет осторожно прокрадывается в темную глубь и таинственно играет на обнаженных мраморных плечах статуи, как будто умирая в отдаленном углу, там, где едва' темнеет гранитная скамейка, на которой влюбленные провели столько блаженных часов…
        - Валерия, — шепчет юноша в страстном нетерпении.
        - Тотилла, — отвечает дрожащий женский голос, мягкий и нежный, как отдаленное пение соловья.
        В чаще цветущих кустов появляется еще одна белая фигура — на этот раз живой красавицы; она стройней и прекрасней всех мраморных богинь, мимо которых только что проходил молодой воин.
        - Валерия, дорогая моя! Наконец-то!
        Влюбленный юноша сжимает своими сильными руками тонкий стан девушки и привлекает ее, дрожащую, задыхающуюся от быстрого бега и волнения, к своей могучей груди.
        - Валерия, жизнь моя, как давно мы не виделись… Как я истосковался по тебе, мое блаженство, моя жизнь, моя Валерия!
        Жадные губы юноши ищут губ девушки, и не находя их, покрывают поцелуями шелковистые локоны, нежно-атласные щечки и маленькие белые ручки…
        Валерия дрожит и млеет под этим градом поцелуев. Ее прекрасная головка бессильно опускается на грудь возлюбленного, но через минуту она ускользает из его рук и произносит умоляющим голосом:
        - Довольно, дорогой мой, довольно, умоляю тебя… Идем лучше, сядем на нашу скамейку. Мне надо поговорить с тобой, Тотилла…
        - И мне также, Валерия… — отвечает юноша с внезапной серьезностью, покорно выпуская из своих объятий стройный стан красавицы. — Оттого-то я и просил тебя об этом свидании, что чувствовал потребность переговорить с тобой об очень серьезных вещах… Прости меня, что я позабыл это, увидев тебя… Ко когда я чувствую твою близость, я так счастлив, что теряю способность думать о чем-либо кроме моего счастья. А ты, моя Валерия, скажи, любишь ли ты меня? Счастлива ли ты так же, как и я?..
        Легкий вздох приподнял нежную грудь девушки.
        - Я люблю тебя, Тотилла!.. Ты знаешь это! Но вполне счастлива я быть не могу даже в твоих объятьях. Ты знаешь всю мою жизнь и поймешь, что роковое противоречие моего воспитания мешает наслаждаться жизнью, счастьем, любовью. О, как бы я хотела забыть все на свете, кроме твоей близости. Но, увы, это не в моей воле…
        - О, милая, перестань терзаться! — Тотилла нежно привлек молодую девушку к себе и осторожно принялся гладить ее крошечную ручку. — Забудь тяжелое прошлое. Ведь оно минуло. Твой отец заплатил за твою свободу довольно дорого. Монастырь не имеет больше прав на тебя, моя Валерия… И к чему тебе думать о нем? Посмотри лучше, как прекрасен мир Божий вокруг нас. Какая тишина разлита в воздухе, какое дивное благоухание, неужели эта чудная летняя ночь не опьяняет тебя, как предвестие полного, ничем не омраченного счастья…
        - Нет, Тотилла, — грустно произнесла Валерия. — Напротив того. Мне страшны эти сладкие, летние ночи. Они внушают мне предчувствие грозящего несчастья. О, как бы я хотела быть жизнерадостной, подобно тебе! Но я не могу… Не могу! В этой тишине, в этой соловьиной песне мне чудится чей-то грустный голос, говорящий: «Помни, что счастье не для тебя…»
        - Доверься мне, возлюбленная. Я завоюю тебе счастье!.. Моей любви хватит на это!..
        - О, мой герой!.. — прошептала Валерия. — Мой любимый, обожаемый герой… Да, я знаю, что мужество твое безгранично, что ты способен победить весь мир чарующей прелестью, которой одарил тебя Господь. Ты так же добр и великодушен, как смел и силен. Ты побеждаешь всех и каждого обаянием своей красоты, своей личностью столько, же, как и силой твоего меча… За это я люблю тебя, мой Тотилла! Я люблю так, как смертные любили богов в те счастливые дни, когда боги еще не сходили на землю. Но именно поэтому я и не могу быть вполне счастлива… Ты поймешь меня, Тотилла. Ведь я люблю в тебе не только красоту твою, но и твою душу, твою хрустально чистую душу, чуждую лжи и притворства, недоступную ни чему низкому, неблагородному, пошлому. Потому-то мне и тяжело чувствовать, что, встречаясь здесь, мы притворяемся, обманывая моего доброго, любящего отца. Мне невыносимо сознавать, что ты унижаешься до смешного маскарада. Что мне придется лгать, мне, презирающей ложь больше всего на свете. О, как это обидно, как унизительно.
        Прекрасное лицо Тотиллы стало печальным.
        - Я понимаю тебя, радость моя, и чувствую так же, как и ты. Меня давно уже тяготит комедия моих переодеваний… Притворство для меня тяжелей громоздкой ноши. Оно гнетет мою душу. И кажется мне унижением тебя и себя. Об этом-то я и хотел переговорить с тобой сегодня. В отсутствие твоего отца нам волей-неволей приходилось молчать и скрываться. Но вчера я узнал в городе, что Валерий вернулся. Тогда я решился просить тебя выйти ко мне сегодня в сад в последний раз для того, чтобы просить у тебя разрешения переговорить с твоим отцом…
        - О, Тотилла, как я виновата перед тобой… И как благодарю тебя! — прошептала девушка, прижимаясь губами к прекрасной, сильной руке своего возлюбленного.
        - Не правда ли, ты позволишь мне явиться завтра же к твоему отцу и просить у него твоей руки? Это будет самое лучшее…
        - Несомненно так! Это спасает тебе жизнь, юноша! — раздался резкий мужской голос за спиной Тотиллы, и из темной глубины грота выдвинулся и встал перед влюбленными, освещенный лучом луны отец Валерии, с обнаженным мечом в руке. Медленно вложил он лезвие обратно в ножны, укоризненно глядя на свою дочь.
        - Отец, ты слышал? — вскрикнула Валерия, но не опустила глаз перед мрачно сверкающим взглядом отца.
        - Отойди от этого варвара, дочь моя! — повелительно произнес старый римлянин.
        Но Тотилла крепче прижал к груди молодую девушку, и его мягкий, музыкальный голос звучал непоколебимой решимостью, когда он обратился к Валерию.
        - Ты слышал мои слова, Валерий, и знаешь теперь, что я не хотел оскорбить тебя и не унизился до лжи и притворства. Ты слышал, что только твое отсутствие заставило нас таиться от равнодушного любопытства, а не от тебя, глубоко чтимого отца моей Валерии… Отдай мне твою дочь! Ее место отныне на моей груди, и я не позволю никому отнять ее у меня, даже тебе — ее отцу.
        - Замолчи, дерзкий юноша, и благодари Бога за то, что я имел терпение выслушать вас прежде, чем нанести смертельный удар обольстителю моей дочери. Когда мой старый друг сказал, что моя единственная дочь обманывает своего отца, я не поверил этому… Но когда поверить пришлось, когда я увидел, как она, спешившая удалиться в свою комнату, побежала одна ночью в сад, на свидание, тогда я решил, что честь моей Валерии может быть отмыта только кровью преступников, замаравших ее… Подслушанный разговор успокоил и убедил меня в том, что моя дочь не позабыла девичьего стыда и не стала недостойной любви своего отца… За это уважение к моей чести я оставил тебе жизнь, молодой варвар, но большего не жди и Не требуй! Спеши уходить, пока справедливый гнев не пробудился снова в душе моей. Ты украл у меня последнее сокровище — сердце моей единственной дочери. Никогда не прощу я тебе этого! Никогда не отдам свою дочь, дочь римлянина и республиканца Валерия в жены готу-варвару, поработителю моей родины… Прочь с глаз моих, дерзкий юноша! А ты, Валерия, ступай домой… Честная девушка не бродит по ночам в темном саду.
        Слушая обидные слова Валерия, Тотилла гордо поднял голову и смелым движением откинул свои длинные локоны. С уст его уже рвался резкий ответ. Но Валерия одним жестом своей белой ручки заставила замолчать своего возлюбленного.
        Спокойная и решительная, освободилась она из его объятий и, сделав два шага, остановилась между мужчинами.
        - Отец, — торжественно произнесла она, — выслушай свое дитя, прежде чем произнести одно из тех слов, которые нельзя уже взять обратно. Не думай, что я стану оправдываться… Нет, отец! Моя любовь светла и чиста, как солнечный луч. Она не нуждается ни в защите, ни в извинении. Я хочу сказать тебе только одно: эта любовь стала моей жизнью. Если б я даже хотела, я не смогла бы отказаться от нее, как не могу перестать дышать, пока жива. Ты знаешь меня, отец мой. Ты знаешь, что ложь противна мне, что я всегда и всем говорила правду. Если б ты был здесь, когда я узнала моего возлюбленного, если б мы полюбили друг друга не во время твоего отсутствия, ты узнал бы об этом первый. Не сердись же на меня и поверь, что я не изменю ни своей любви, ни своему слову. Смело и честно говорю я тебе — ты сам учил меня говорить так, а не иначе, — говорю, что никогда не откажусь от моей любви, пока жива! Никогда, отец мой.
        - И я говорю тебе то же, отец Валерии моей, — горячо прибавил Тотилла. — До самой смерти останусь я верным той, которую полюбил первой и последней любовью.
        Так прекрасны были эти двое, смело и гордо стоявшие рука об руку, как бы вызывающие на бой всю вселенную в счастливой уверенности победить ее своей любовью, так гармонировали они, так ясно написана была на их лицах всепобеждающая любовь, что в груди сурового римлянина шевельнулось восхищение и сочувствие.
        Валерий закрыл лицо руками… Грудь его подымалась. В душе кипела буря противоречивых чувств. Он молчал. И это было уже началом победы для Валерии.
        Тихо подошла она, тихо опустилась на колени, тихо поднесла к губам край одежды своего отца.
        - О, батюшка, пожалей меня, прошу тебя именем твоей отцовской любви, — заговорила она голосом, в котором дрожали слезы. — Ты знаешь, как я люблю тебя, и я знаю, как ты любишь меня. Ни один отец не любит так своей дочери. Ты берег и лелеял меня с такой нежностью, ты вырастил и воспитал меня с такой заботливостью, что я, лишившаяся так рано матери, хотя и оплакивала ее, никогда не страдала от ее отсутствия. Нежность отца заменила мне любовь матери. Сегодня в первый раз горюю я о том, что ее нет. Она поняла бы меня и просила бы вместе со мной не разбивать сердца своей бедной девочки. Вспомни то время, отец, когда сердце твое рвалось к моей матери так же, как рвутся наши сердца друг к другу. Позволил ли бы ты кому-либо помешать твоему браку с ней? Вспомни тот день, когда моя умирающая мать передавала тебе свою дочь. Вспомни, что ее последние слова были просьбой не разбивать мое счастье. Ради моей матери, отец мой, пожалей свое дитя!..
        Тяжелый стон вырвался из груди мужественного старика. Несмотря на слабость лунного света, все же можно было увидеть, какая страшная борьба происходила в сердце непримиримого республиканца.
        - Валерия, бедное дитя мое, — произнес он хриплым голосом, в котором, однако, уже не было прежней грозной холодности. — Ты нашла лучшую дорогу к моему сердцу. Да, твоя мать просила меня в предсмертный час оставить тебе свободу выбора. Терзаясь укорами совести, она не раз говорила мне: «Береги счастье нашей единственной дочери, Валерий. Ведь я знаю, как выдают замуж девушек нашего круга. Никто не спрашивает их о чувствах. Родители выбирают им мужей, и бедные дочери слишком часто платят страданиями за их ошибку. Обещай мне. Жизнь в монастыре легче подобного брака. Ты не хотел монастыря для нашей дочери, ты решился нарушить мой обет, отдающий Валерию алтарю, так не принуждай же ее выходить замуж за нелюбимого человека… Оставь ей свободу сердца. Дочь наша недостойного не полюбит». Вот что говорила твоя мать, Валерия, и я поклялся исполнить ее волю… Но, Боже мой, мог ли я думать, чтобы моя дочь, чтобы римлянка полюбила гота, варвара, врага, врага родины, врага римлян!
        Последние слова со стоном вырвались из груди Валерия. Он упал на скамейку, побежденный страшным волнением.
        Тотилла почтительно приблизился и в свою очередь преклонил колени перед обессиленным стариком.
        - Отец моей Валерии, — произнес он тем задушевным голосом, который подкупал любые сердца. — Взгляни, я у твоих ног, а между тем, если б ты знал меня, то знал бы и то, что никогда Тотилла не склонял головы ни перед кем, кроме своего Бога и своего императора. Теперь я преклоняюсь перед тобой, отец моей Валерии, и прошу тебя выслушать меня. Прежде, чем осуждать Валерию за ее выбор, прошу тебя проверить, действительно ли я тот варвар, которым ты меня считаешь. Я знаю, что злосчастная племенная вражда отравляет жизнь Италии. Неужели она должна отравить и нашу жизнь? Не зная меня, ты думаешь, что я враг твой, враг римлян! Клянусь тебе моей честью, — а ты знаешь, что даже ради обладания Валерией я не произнесу ложной клятвы, — клянусь тебе, что у римлян нет более искреннего защитника и друга, чем граф Тотилла… Вместо того, чтобы отталкивать меня, помоги мне лучше осуществить мечту о братском единении между готами и италийцами. Поверь, мечта эта осуществима, и братство между этими двумя народами возможно уже потому, что у нас один и тот же враг: лукавый предатель византиец!
        Глаза старого республиканца сверкнули. Сам того не подозревая, Тотилла коснулся вечно открытой раны его сердца, в котором ненависть к императорам Византии, похоронившим величие древнего Рима, была еще сильней, чем ненависть к диким победителям византийцев — готам…
        Валерия поняла, что победа наполовину одержана и докончила ее немногими словами:
        - Мы не просим тебя сейчас же согласиться на наш брак. Мы просим одного. Дозволь нам видеться в твоем присутствии. Дозволь моему дорогому другу доказать тебе, что он достоин стать сыном моего отца. Ведь ты же не знаешь Тотиллу. Узнай его прежде, чем осуждать нас на разлуку. Я прошу у тебя простой справедливости, отец мой. И в обмен обещаю тебе никогда не быть его женой, если бы ты, узнав его, все же продолжал бы считать его варваром. Неужели ты откажешь своей дочери в такой малой и в такой справедливой просьбе? Ты старый римлянин, ты защитник справедливости и права — неужели ты откажешь в ней только тому, кого полюбила твоя дочь?
        Побежденный окончательно, старик тяжело вздохнул.
        - Вы победили меня, бедные дети… Постойте, не ликуйте слишком рано. Пока я обещаю вам лишь одно: обдумать положение и позволить графу Тотилле посещать меня… Довольно с вас этого?
        - О, как благодарить тебя, отец мой! — радостно вскрикнула Валерия — Теперь я спокойна. Я знаю Тотиллу и знаю тебя. Вы должны полюбить друг друга. Ты скоро убедишься в том, что дочь твоя не могла бы полюбить грубого варвара, и что мой избранник достоин быть римлянином.
        Старый республиканец тяжело поднялся со скамейки.
        - Я не прошу вас прекратить тайные свидания после слышанных мною слов. Я знаю, вы сами не захотите унизиться до обмана. Но я прошу вас до моего окончательного решения сохранить вашу любовь в тайне. Не надо клятв, граф Тотилла. Я верю тебе на слово. Завтра переговорим обо всем остальном. А теперь идем, и в часовне, над гробом твоей матери, Валерия, помолимся все вместе о том, чтобы душа ее слетела к нам с небес и внушила бы нам всем решение, достойное ее!.. Помогите мне, Тотилла, Валерия. Пережитое волнение настолько обессилило меня, что я боюсь упасть по дороге.
        Валерия с одной стороны, Тотилла с другой поспешно подбежали к расстроенному старику, и через минуту по освещенной лунной дорожке медленно подвигалась трогательная группа: высокий старик, поддерживаемый двумя прекрасными молодыми людьми, лица которых сияли беспредельным счастьем.
        Лицо самого Валерия было грустно и серьезно, но в нем не было уже следов гнева, и глаза его украдкой останавливались на честном, мужественном и открытом лице молодого красавца, покорившего гордое сердце его дочери.
        «Она не могла выбрать недостойного! — со вздохом думал он. — О, если б он был римлянином!»
        XXXI
        Прошло два месяца. Снова застаем мы Цетегуса в его кабинете, вдали от любопытных взглядов и нескромных слушателей, в той самой «келье ученого», где он с таким волнением читал письмо своего приемного сына, впервые доказавшее ему, что и наиболее хитрые планы могут рушиться из-за «пустяков» искреннего чувства, которое железный римлянин так презирал.
        Тяжелое впечатление от этого неожиданного открытия давно уже изгладилось в холодной душе префекта Рима, которого мы находим спокойным и уверенным, по обыкновению, в обществе старого знакомого византийца Петра, бывшего когда-то его школьным товарищем.
        Встретились они необычайно радушно. Только что прибывшего посланника византийского императора префект Рима пригласил к обеду, после которого оба «старых приятеля» уединились в уютном кабинете хозяина, чтобы за стаканом старого фалернского «поговорить откровенно — по душам…»
        Цетегус первым показал пример полного доверия, рассказав подробности последних римских событий.
        - Когда я узнал о том, что вести о событиях в Равенне были преувеличены и что ни о каком «избиении готов» и речи быть не может, я понял, что нужно ждать. Но признаюсь, немалого труда мне стоило справиться с горячими головами моих римлян. Один Люциний чего стоит! Этот, влюбленный в меня юноша, так громко кричал, требуя моей диктатуры, что я Бога благодарил за то, что таинственный корсиканец Фуриус Агалла, который, кажется, в наилучших отношениях с варварами, уж не знаю почему — счел юного крикуна просто пьяным. По счастью, известие о возвращении Амаласунты в Равенну и о наступившем успокоении между варварами успокоило и моих римлян.
        - Ты же вторично спас Рим от кровавой мести варваров, — льстивым голосом заметил собеседник Цетегуса. — Это великая заслуга, которую не позабудут ни твои сограждане, ни правительница.
        Презрительная усмешка раздвинула тонкие губы префекта.
        - О правительнице не стоит говорить, друг мой. Бедная женщина! Сколько недель или дней оставят ее на престоле ее готы, или твой повелитель Юстиниан.
        Посланник Византии скорчил удивленную гримасу.
        - Мне кажется, что ты ошибаешься, друг Цетегус, по крайней мере, относительно императора Византии. Он послал меня в Италию с единственной целью: поддержать Амаласунту.
        Насмешливое выражение на лице префекта еще больше усилилось, когда он, слегка прищурив глаза, с высоты своего роста взглянул вниз на маленького византийца.
        - Удивительный ты человек, Петр… Сильны в тебе привычки молодости! Кажется, пора бы тебе было знать, что меня не так легко обмануть. Но ты так изолгался, что, кажется, даже при желании не сможешь сделать так, чтобы не хитрить и не лукавить.
        - Я не понимаю, на что ты намекаешь, Цетегус, — попробовал возразить Петр, но префект Рима перебил его громким, веселым смехом.
        - Эх, дружище, неужто ты позабыл те времена, когда мы занимались логикой и красноречием в высших школах Афин, Эфеса и Александрии? Припомни-ка, что я всегда первым выполнял трудные задачи наших профессоров! Вторым был Прокопий, ты же только третьим, Петр. Припомни и то, что в те времена мы все трое были одного мнения о необходимости восстановления единой Римской империи. Хотя с тех пор немало воды утекло, я все же остаюсь при прежнем мнении, а следовательно…
        - Я должен подчиняться мнению моего государя!..
        - Полно говорить вздор, Петр. Брось, пожалуйста, ненужные хитрости, будь откровенен хоть со мной. Я знаю, что ты считаешь себя удивительным дипломатом, способным перехитрить и надуть всех на свете, но верь мне, друг, излишняя хитрость подчас мешает рассуждать умно. Я же думаю, что лгать нужно как можно меньше, и то только тогда, когда отличить ложь от правды совершенно не возможно. Твою же дипломатическую хитрость я насквозь вижу и могу сейчас же сказать тебе, в чем сущность твоей «миссии». Сомневаться в том, что человек, носящий титул «римского императора», желает вернуть Италию под свое владычество, может только полный глупец. Не так ли? Следовательно, вопрос в том лишь, считает ли Юстиниан более выгодным оставить Амаласунту на престоле — покуда — или же свергнуть ее немедленно… Ведь это-то ты и хочешь скрыть от меня. Напрасно. Не пройдет и суток, как я узнаю мнение твоего императора.
        - Однако и ты не изменил своим старым привычкам, Цетегус, и остался таким же, каким был тридцать лет назад. Гордости в тебе не убавилось!..
        Появление Сифакса помешало префекту ответить на эту шпильку старого грека.
        - Господин, тебя желает видеть какая-то дама, закутанная в темные покрывала, — доложил красивый бронзовый юноша с почтительной фамильярностью, подобающей доверенному слуге. — Она говорит, по очень важному делу.
        - Иди, иди, друг Цетегус! — поспешно проговорил Петр. — Не стесняйся из-за меня. Я не хочу тебе мешать принять такую интересную гостью.
        В голосе маленького византийца прозвучало что-то похожее на насмешку. Префект Рима заметил это, и в голове его родилась мысль: «А ведь, он знает, кто эта таинственная дама».
        В большой приемной навстречу Цетегусу поднялась высокая, статная фигура, в богатом костюме германского покроя, и не ожидая приглашения, нетерпеливым движением откинула с лица густое покрывало.
        «Принцесса Готелинда! — подумал Цетегус с удивлением. — Что значит это посещение?»
        С изысканной вежливостью проводил он посетительницу к почетному креслу.
        - Чему обязан я честью твоего посещения, принцесса?
        - Ненависти! — резко ответила Готелинда громким и неприятным голосом, прекрасно гармонирующим с выражением ее мрачного и озлобленного лица.
        Жена последнего племянника Теодорика Великого, Готелинда была бы красивой женщиной, несмотря на резкие черты лица, если бы лицо это не было обезображено ужасающим образом еще в ранней молодости. Вследствие случайного ранения, правый глаз ее вытек и закрылся, а через всю щеку тянулся широкий красный рубец, придающий этому женскому лицу неженское выражение дикости и жестокости. Особенно в настоящую минуту, когда волнение заставляло голос Готелинды хрипеть, а шрам на лице казался смоченным свежей кровью, эта двоюродная сестра Амаласунты была положительно страшна, со своим единственным сверкающим злобой глазом.
        Цетегус невольно отступил на шаг перед этой женщиной.
        - Кого же ненавидишь ты, принцесса?
        - Кого? Об этом после, префект Рима. Я пришла к тебе, чтобы сделать тебе одно предложение. Но прежде всего прости, если я помешала твоему разговору с Петром, посланником Византии.
        Цетегус навострил уши.
        - А ты знаешь, что Петр у меня? — спросил он с притворным равнодушием.
        - Да, я случайно проезжала мимо твоего дома и видела, когда он входил к тебе.
        «Зачем она лжет? — подумал Цетегус. — Я сам отворил Петру садовую калитку. Видеть она его не могла. Значит они сговорились встретиться здесь как бы случайно. Зачем?»
        - А ты знаешь Петра? — спросил он вскользь, как бы не придавая значения своему вопросу.
        - Еще бы! Мы старые знакомые, — равнодушно ответила Готелинда. — Но к делу, префект. Я не хочу терять времени на дипломатические ходы и подвохи, и говорю тебе прямо и откровенно. Я ненавижу эту Амаласунту, дочь Теодорика. Я хочу и могу прогнать ее из дворца. Хочешь ли ты помогать мне в этом или мешать?
        «Ага, — подумал Цетегус, — теперь я понимаю, для чего прислан мой друг Петр».
        - Принцесса, — начал он многозначительно, — прежде чем отвечать на подобный вопрос, надо знать обстоятельства, говорящие за и против. Охотно верю, что ты желаешь погубить правительницу. Но одного желания недостаточно. Ты утверждаешь, что можешь исполнить свое желание. Докажи мне это.
        - Я никогда не лгу, — резко заметила Готелинда.
        - Опять-таки охотно верю! Но ты можешь ошибаться. Женщины легко ошибаются, принимая свои мечты за действительность.
        Цетегус говорил тем снисходительно насмешливым тоном, которого не выносят самолюбивые и страстные натуры.
        Готелинда гордо выпрямилась.
        - Слушай и суди сам, увлекаюсь ли я. Ты знаешь, что герцог Тулун не был убит на месте. Его подняли раненого невдалеке от моего поместья, возле Танетума, и принесли ко мне в дом. На моих руках и скончался мой бедный родственник. Ты знаешь, надеюсь, что я принадлежу к роду Балтов, и что убитые Амаласунтой герцоги были моими двоюродными братьями. Таким-то образом я и могла слышать предсмертные слова герцога Тулуна.
        - Он мог бредить в агонии, — спокойно заметил Цетегус.
        Готелинда нетерпеливо подняла руки.
        - Не говори вздора, префект. Раненый не бредил, когда называл своей убийцей правительницу. У меня есть и второй свидетель. Быть может, ты не знаешь, что герцог Тулун успел ответить ударом на удар и тяжело ранил своего убийцу. Вот этого-то раненого убийцу нашли мои невольники в чаще леса и опять-таки принесли ко мне. Я сама допрашивала его, я слышала, что он говорил и сама записала его признание И вот его буквальные слова: «Префект Рима послал меня к королеве в Равенну, Амаласунта же отрядила к герцогу Тулуну с поручением убить его во что бы то ни стало!» Убийца был один из тех изорских солдат, которых ты привез в Рим, Цетегус. В Риме он работал под твоим личным надзором над вновь строящимися укреплениями до своего отъезда в Равенну. Надеюсь, ты понял, что все это значит?
        - Может быть! — бесстрастно ответил Цетегус. — Хотя прежде всего надо знать, кто кроме тебя слышал предсмертные показания убитого и убийцы?
        - Никто, кроме меня! — быстро ответила Готелинда по привычке женщин, страстно стремящихся к одной цели, забывая об осторожности.
        Железный римлянин насмешливо улыбнулся.
        - Вот это меняет все дело, принцесса! Твое свидетельство ничего не стоит в данном случае. Ты слишком бешено ненавидишь Амаласунту, чтобы тебе поверили на слово беспристрастные люди в случае, если бы ты вздумала обвинять ее и меня в убийстве герцогов. Уже поэтому угроз твоих я не боюсь. Как видишь, заставить меня помогать себе ты не можешь. Но, быть может, ты сможешь меня убедить. Вот это другое дело. Я не отказываюсь выслушать доказательство того, что мне выгоднее помогать тебе, чем Амаласунте. Кстати, так как ты говоришь, что знаешь посланника Юстиниана, не хочешь ли поговорить с ним в моем присутствии? Он так же заинтересован судьбой Амаласунты, как и мы. Быть может, втроем мы сумеем обсудить положение лучше, чем вдвоем?
        - Зови его! — ответила Готелинда все тем же нервно нетерпеливым голосом.
        Цетегус молча поклонился и сам пошел за Петром, оставшимся в его кабинете.
        - Представь себе, кто у меня в гостях, Петр… — проговорил он равнодушным тоном. — Готелинда, готская принцесса, жена племянника Теодорика. Ты ее знаешь?
        Черные глаза римлянина впились в хитрые, бегающие глазки византийца.
        - Готелинду? О, нет. Я никогда ее не видел! Хотя, конечно, слышал ее имя.
        - Ну так сейчас увидишь. Она желала бы переговорить с нами обоими, по одному политическому обстоятельству. Надеюсь, ты не имеешь ничего против этого? — И Цетегус взял под руку своего гостя, чтобы вместе с ним войти в гостиную, где ждала Готелинда.
        Та быстро пошла ему навстречу с протянутыми руками.
        - А, вот и ты, Петр! Здравствуй, старый друг.
        Цетегус громко засмеялся.
        - Опять обманул, Петр? Говорил я тебе: слишком много хитрости не годится! Ну, полно, не огорчайся этим маленьким уроком, который я дал тебе, и давай говорить откровенно. Я вижу, что вы оба уже соединились в желании свергнуть Амаласунту и желали бы иметь меня своим помощником. Я не говорю ни да, ни нет. Прежде всего, вы должны объяснить мне ваши планы подробней. Кого думаете вы посадить на место дочери Теодорика? Для самого Юстиниана дорога еще не достаточно расчищена.
        Петр молчал, пораженный проницательностью, с которой железный римлянин разгадал тайные замыслы Юстиниана.
        Но Готелинда нетерпеливо махнула рукой.
        - К чему с ним хитрить, Петр. Будем говорить откровенно, Цетегуса все равно не обманешь. Я надеюсь заменить Амаласунту моим супругом. Теодохад последний мужской потомок рода Амалунгов. Готы признают его, если дочь Теодорика уступит ему корону. Мы же заставим ее сделать это!
        В свою очередь Цетегус задумался.
        Положение было серьезно и требовало осмотрительности. Он знал, что Теодохад не сможет долго удержаться на троне Равенны. Жалкому трусу, презренному скупцу и жадному корыстолюбцу не сможет долго повиноваться рыцарский народ честных воинов. Готы несомненно скоро свергнут Теодохада и тем самым дадут предлог вмешательству Юстиниана. В таком случае византийские войска могут появиться под стенами Рима прежде, чем укрепления эти будут окончены, прежде, чем он, Цетегус, сможет спорить с победителем готов и предписывать условия Юстиниану.
        - Каким же образом думаете вы достигнуть вашей цели? — спросил он наконец, ни единым взглядом не выдавая своих тайных опасений и колебаний.
        - Мы заставим эту женщину отказаться от короны, пригрозив ей раскрыть ее преступление… — злобно прошептала Готелинда.
        - И вы думаете, Амаласунта испугается подобной угрозы? — насмешливо спросил Цетегус. — Вы думаете, что дочь Теодорика когда-нибудь согласится добровольно снять королевскую корону со своей красивой головы? Я знаю ее лучше вас и сильно сомневаюсь в этом.
        - А если так, — снова вскрикнула Готелинда, злобно сверкая своим единственным глазом, — если она добровольно не уступит, тогда мы обратимся к народу! Мы расскажем готам всю правду о гнусном убийстве трех герцогов и вызовем мятеж, который будет стоить ей жизни.
        - Или короны, — осторожно поправил Петр.
        - Совершенно верно, — подтвердил Цетегус. — Но в таком случае корона эта никогда не достанется Тео-дохаду…
        - К несчастью, ты прав, — прошептала Готелинда.
        - И в таком случае готы могут выбрать себе такого короля, который и мне и вам будет вдесятеро неприятней и опасней, чем Амаласунта, — насмешливо закончил Цетегус. — А потому я и предпочитаю остаться на ее стороне…
        - Что ж. Теперь будем знать, что Цетегус объявил нам войну! — воскликнула Готелинда, поднимаясь с места. — Пойдем, Петр! Нам здесь больше нечего делать.
        - Постойте, друзья мои… Прежде чем расходиться врагами, попросим Цетегуса ознакомиться с этим листком пергамента, быть может, он изменит свое мнение, узнав о том, что Амаласунта сама уже отказалась от него.
        С этими словами хитрый византиец передал римлянину привезенное Александром письмо Амаласунты к Юстиниану, доверенное ему императором в числе других документов.
        - Ну, что скажешь? — произнес он вкрадчиво, видя, как Цетегус пробегал глазами роковой документ. — Надеюсь, теперь ты не будешь защищать королеву, которая мечтает о твоей гибели. По счастью, у тебя есть друзья в Византии, которые и предупреждают тебя через мое посредство.
        Мрачные глаза Цетегуса стали еще мрачней. Он медленно пробегал строку за строкой, а в голове его роились мысли и предположения.
        «Этому жалкому греческому интригану не понять ни ее, ни меня! Я вижу, что Амаласунта разгадала меня! Очевидно, дочь Теодорика умней, чем я думал, и уж конечно, за ее недоверие ко мне я не стану ее обвинять. Она права, тысячу раз права, защищая себя и свой народ. Но она обратилась к Юстиниану! Она призвала византийцев, сделала то, чего я и боялся. Этого не изменить, пока она на троне. Юстиниан будет играть роль ее защитника, хотя бы и против ее воли. Таким образом, совершится немедленно то, что воцарение Теодохада задержит года на два. За это время я успею докончить укрепления Рима, собрать запасы, вооружить граждан и навербовать войско. Выиграть время для меня главное. Амаласунта же не даст мне этой возможности! Значит, приходится пожертвовать… приняв вид оскорбленного и испуганного».
        Приняв это решение, Цетегус обратился к Петру:
        - Ты был прав, Петр. Я признаю себя побежденным. Неблагодарная женщина, задумавшая погубить меня, недостойна моей поддержки. Итак, я ваш. Можете рассчитывать на меня, если только… Велизарий не помешает успеху наших планов своим появлением.
        Голос Цетегуса невольно дрогнул при этих роковых словах. От ответа зависела будущность Рима. Появление Велизария в Риме убивало мечты о независимости, которыми жил префект Рима.
        Петр не понял настоящей причины волнения Цетегуса и спеша успокоить его, ответил хвастливо, подчеркивая свое значение:
        - Велизарий не высадится на италийскую землю до тех пор, пока вот эта рука не сделает ему знака. Я же не призову его, не предупредив тебя. Можешь быть спокоен, Цетегус. Мы и без Велизария управимся… Тебе же, Цетегус, я могу обещать именем моего императора почетное звание сенатора Византии и первое положение при дворе Юстиниана, который знает и ценит твои качества и таланты.
        Горькая усмешка мелькнула на лице железного римлянина, но в голосе его Петру почудился оттенок подобострастия.
        - Я вполне полагаюсь на милостивое внимание императора. Но сначала надо заслужить эти милости. Кстати, как вы думаете поступить с Амаласунтой, в случае успеха?
        Петр потирал руки, радуясь успеху своего дипломатического искусства.
        - Я уполномочен предложить бывшей правительнице братское гостеприимство в Византии. Божественная императрица передала мне собственноручное письмо к дочери Теодорика, которой она открывает царский дворец и свои объятья.
        Готелинда молчала. Но на ее изуродованном лице появилось выражение такой дьявольской злобы, что Цетегус невольно подумал:
        «Эта не удовольствуется низложением Амаласунты».
        Это не помешало ему обратиться к Готелинде с любезнейшей улыбкой:
        - Мне кажется, принцесса, что я нашел средство исполнить твое желание и доставить твоему супругу корону. Амаласунта должна не только добровольно отказаться от престола, но сама передать скипетр Теодохаду.
        - Никогда не согласится она на это, — вскрикнула Готелинда. — Я знаю ее сатанинскую гордость и властолюбие.
        - Но ты не знаешь ее великодушия и благородства! — спокойно и серьезно ответил Цетегус. — Я же, знающий эту женщину лучше всех, я уверен, что мне удастся заставить ее пожертвовать собой ради своего народа.
        - С каких это пор Цетегус воспевает благородство своих врагов? — насмешливо спросил Петр.
        - Друг мой, своих врагов надо побеждать, а не презирать и унижать! — ответил железный римлянин. — Поверь мне, что иного врага гораздо легче погубить, пользуясь его добродетелями, чем злоупотребляя его пороками. Что же касается Амаласунты, то я так уверен в успехе, что заранее поздравляю тебя, Готелинда, королева готов.
        XXXII
        Королева готов Амаласунта переживала тяжелые дни.
        После убийства трех герцогов Балтов, которое властолюбивая женщина называла «справедливой казнью», но которое казалось ее подданным готам гнусным преступлением, после страшной вспышки народного гнева, вызванного этим убийством, Амаласунта, в ожидании народного суда делала все возможное для того, чтобы укрепить свое положение и увеличить число своих приверженцев.
        Поняв наконец ненадежность Цетегуса, холодное себялюбие которого стало ей вполне ясным, Амаласунта все же надеялась, что римские заговорщики будут поддерживать правительницу, знавшую и одобрявшую их стремления, хотя бы только из страха перед избранием в короли какого-нибудь сурового гота, который стал бы притеснять римлян.
        Вместе с тем дочь Теодорика постаралась привлечь на свою сторону старых товарищей своего отца, популярность которых могла бы служить противовесом влиянию непримиримого Гильдебранда. Возвышение этих уважаемых народом героев не могло вызвать противоречий графа Витихиса, а между тем присутствие их возле трона придавало Амаласунте новое значение. Особенное одобрение вызвало назначение старого виночерпия Теодорика, графа Гриппы, на одну из важнейших придворных должностей. Этот величавый старик с белоснежной бородой и такими же волосами был товарищем Гильдебранда и вернейшим другом Теодорика, дочери которого нетрудно было выманить у него клятвенное обещание во что бы то ни стало сохранить Равенну для Амалунгов.
        Еще важней было бы заручиться поддержкой рода Вельзунгов, третьего по знатности, богатству и влиянию после Амалунгов и Балтов. Представителями его были два брата: пожилой герцог Гунтарис и двадцатипятилетний граф Арахад. Если бы они объявили себя сторонниками Амаласунты, то торжество ее на народном собрании было бы почти обеспечено.
        Для того, чтобы привлечь честолюбивых Вельзунгов ка свою сторону, правительница предложила высшую цену: руку сзоей дочери для младшего Вельзунга.
        Предложение было принято молодым воином с восторгом. Осталось только убедить невесту принять предложение.
        Но это оказалось трудней, чем предполагала правительница.
        В богато украшенном покое императорского дворца в Равенне встретились мать и дочь для решительного объяснения.
        Быстрыми, нервными шагами ходила из угла в угол правительница, все еще прекрасная, все еще соблазнительная в своем блещущем золотом королевском одеянии. Бледная и раздраженная, горящим взглядом смерила она юную красавицу, так спокойно и гордо стоявшую перед ней, не опуская дивных глаз перед разгневанной матерью. Окутанная благоухающим живым плащом своих золотистых волос, Матасунта глядела вызывающе-равнодушно на королеву, точно слова ее не имели ни малейшего значения для сказочно прекрасного создания, слушающего их.
        - Опомнись, Матасунта, — гневно вскрикнула дочь Теодорика. — Образумься. Не заставляй меня напоминать тебе, что ты не только дочь моя, но и подданная, что я могу приказывать вместо того, чтобы просить. Я дам тебе еще три дня на размышление, если ты обещаешь мне обдумать свое решение и изменить его согласно моей воле…
        Дивно-прекрасные глаза молодой девушки медленно опустились, а чарующий голос произнес с тем убийственным хладнокровием, которое доказывало непоколебимое решение:
        - Все это лишнее, матушка! Я сказала тебе мое решение и, поверь, никогда не изменю его, хотя бы ты дала мне три года на размышление, вместо трех дней.
        - В таком случае объясни мне, почему тебе не нравится граф Арахад?
        Тень саркастической улыбки промелькнула на белоснежном лице Матасунты.
        - Граф Арахад храбрый воин, матушка, охотно отдаю полную справедливость его достоинствам и заслугам… Если же я не хочу быть его женой, то только потому, что не люблю его… Мне кажется, что этой причины вполне достаточно…
        Правительница гневно пожала плечами.
        - Какая нелепость, — проговорила она, сверкая глазами. — Я могла понять и даже извинить твое упорство, когда речь шла о браке с патрицием Киприаном. Он был стар, уродлив и… римлянин к тому же, что могло казаться недостатком готской принцессе. Но граф Арахад молод, храбр и красив. Он принадлежит к высшей аристократии готов и любит тебя как безумный… Ты не можешь упрекнуть его ни в чем.
        - Я не люблю его, матушка. Повторяю тебе буквально то же самое, что ответила на твое приказание выйти за старого римлянина. Тот мой отказ был причиной моего изгнания из Равенны…
        - Я надеялась образумить тебя строгостью! — быстро перебила правительница. — Но в конце концов материнское сердце не выдержало разлуки, и я призвала тебя обратно…
        Горькая усмешка сменила равнодушное выражение на лице красавицы-девушки.
        - Ты ошибаешься, матушка, — холодно заметила она. — Твое материнское сердце спокойно оставляло изнывать в полудикой стране, в тяжком одиночестве твою шестнадцатилетнюю единственную дочь. Не ты, а брат мой вызвал меня обратно в Равенну. Моему бедному Аталариху обязана я тем, что не осталась навеки позабытой на пустынном острове…
        Амаласунта закусила свои полные, румяные губы и молча прошлась по комнате.
        - Оставим прошлое, Матасунта, — заговорила она внезапно мягким, задушевным голосом. — Что было, то прошло. Теперь настали другие времена. Ты знаешь, какие опасности окружают меня. Неужели ты откажешься помочь мне, откажешься спасти свою мать, выйдя замуж за молодого красавца, обожающего тебя?
        - Матушка, я не люблю его, — прошептала Матасунта дрогнувшим голосом.
        Выражение непривычной мягкости слетело с лица правительницы.
        - Вздор! — вскрикнула она, топнув ногой. — Глупые девичьи бредни, непристойные для принцессы! Внучка Теодорика должна жертвовать собой для блага своего народа.
        Матасунта гордо выпрямилась.
        - Я женщина, матушка, прежде всего! Женщина же не обязана жертвовать своим сердцем ни для кого и ни для чего.
        Правительница задыхалась от негодования.
        - И это говорит моя дочь! О, Матасунта! Неужели я не передала тебе ни капли своей крови? Взгляни на свою мать… Имя мое занесено на скрижали истории. Королевская корона Теодорика сверкает на моей голове. Я, женщина, повелеваю мужчинами! Пока звучит германский язык, будет звучать имя Амаласунты. Я достигла того, чего достигают немногие герои, я, слабая женщина. И ради этого величия я пожертвовала…
        - Любовью! — резко прервала юная красавица. — Я знаю это, матушка. Ты никогда и никого не любила! Я чувствовала это, когда была ребенком и страдала от этого чувства, не умея назвать его. Я видела как хирел и умирал мой бедный отец, нашедший в тебе не подругу жизни, не любящую жену, а честолюбивую принцессу, безжалостную эгоистку, готовую всем пожертвовать из-за власти, из-за трона! Ты вышла за моего отца не потому, что он обожал тебя, а потому, что он был ближайшим наследником Теодорика, будущим королем. Он же, несчастный, любил тебя и страдал от твоей бессердечной холодности. Ты не пожалела его, когда он заболел смертельной болезнью. О, нет! Ты негодовала на эту болезнь, удаляющую тебя от трона… Я видела все это ребенком и понимала, почему отец так страстно целовал нас, детей, почему он так горько плакал, прощаясь с нами. О, мой бедный отец. Он заслуживал лучшей участи, чем быть наследником короны Теодорика, мужем его прекрасной дочери.
        Амаласунта слушала, окаменев от негодования. Никогда не ожидала она ничего подобного от своей вечно холодной, вечно спокойной дочери.
        - Ты забываешься, дерзкая девчонка! — растерянно шептала она, не находя возражений на страшные обвинения Матасунты. — Как ты смеешь так непочтительно говорить со своей матерью, с королевой?
        - Я твоя дочь, матушка, — насмешливо ответила девушка. — Смелости я научилась у тебя самой.
        Амаласунта не отвечала. Молча прошлась она по комнате и затем внезапно остановилась перед дочерью и произнесла странно пытливым голосом:
        - Ты говоришь слишком много и слишком хорошо о любви, Матасунта. Как смогла ты научиться понимать ее в шестнадцать лет… лучше, чем я в тридцать девять?.. Отвечай! Я хочу знать настоящую причину твоего упорства.
        В первый раз после начала разговора смущение овладело Матасунтой. Краска медленно заволокла ее прекрасное лицо, придавая ему чарующее выражение девственной стыдливости.
        - Ты молчишь? — нетерпеливо крикнула правительница. — Ты не смеешь отвечать мне или не хочешь?
        - Не хочу и не могу, — едва слышно проговорила девушка, низко опуская прекрасную зардевшуюся головку.
        - Дочь Амалунгов собирается солгать? — презрительно произнесла правительница. — Неужели ты боишься правды, внучка Теодорика?
        Гордо поднялась золотоволосая голова царственной красавицы и розовые губки произнесли решительно:
        - Я ничего не боюсь, матушка.
        - Значит, ты стыдишься своей любви?..
        - Я стыжусь? — вскрикнула Матасунта, и глаза ее засверкали как синие звезды. — С гордостью повторю я всему миру мое признание, матушка. Да, я люблю… безумно… страстно! Люблю с тех пор, как научилась думать и понимать… и буду любить до тех пор, пока мои мертвые глаза не засыпят могильной землей. Живая я не откажусь от своей любви.
        - Ты любишь, несчастная? Кого? Я хочу знать его имя!
        - Напрасно, матушка. Никакие силы не вырвут его у меня.
        Так прекрасна и решительна была молодая красавица, такой непоколебимой энергией звучал ее нежный голос, что Амаласунта поняла бесполезность дальнейших вопросов.
        Наступило тяжелое молчание. Правительница медленно прошлась из конца в конец роскошного покоя.
        Матасунта молча следила за ней глазами, по-прежнему неподвижно стоя возле небольшого столика, на мозаичную доску которого опиралась ее обнаженная, белая, божественно прекрасная рука.
        И снова Амаласунта обратилась к дочери:
        - Поговорим спокойно, дитя мое. Я знаю, что моя дочь — необыкновенная девушка и что она может совершить необычайный подвиг. Я прошу тебя, Матасунта, пожертвуй своей любовью ради высочайшей земной цели, ради царского величия.
        Матасунта медленно подняла глаза на говорившую.
        - Для меня, матушка, высочайшей целью является моя любовь. Для нее я пожертвую всем.
        - Ты можешь быть королевой!..
        - Я хочу быть королевой любви, матушка!.. Хочу быть женщиной любимой и любящей, не больше того!..
        - Женщиной… Какое жалкое назначение. Для этого ли наградило тебя небо такой исключительной красотой?
        - Если я прекрасна, как говорят все, тем лучше! Свою красоту я отдам тому, кого люблю, или унесу ее нетронутой в могилу.
        - И так может чувствовать внучка Теодорика, моя дочь и наследница? О, Матасунта, неужели ты не сознаешь своих обязанностей перед твоим народом, неужели не любишь его?..
        - Нет, матушка!. Прости мне эту печальную правду! Минутами я сама стыжусь своего равнодушия к готам. И все же не могу заставить себя любить их так, как любил их мой бедный Аталарих. Твое воспитание оставило неизгладимые следы, матушка. С раннего детства я слышала твои презрительные речи о дикости готов. Ты называла их не иначе, как варварами. Могло ли сердце ребенка не поддаться влиянию подобных речей?..
        Вздох, похожий на стон, вырвался из высокой груди Амаласунты.
        - Горе мне! — прошептала она. — Как страшно мстит за себя моя ошибка. Горе мне, если я сама виновата в том, что вышло из моей дочери!
        - Да, матушка, в этом твоя вина. Ты заставила меня ненавидеть ту корону, из-за которой мы все столько страдали. Ты любила только этот золотой обруч, украшающий твою голову, он был нашим вечным соперником. Он вытеснил из твоего сердца мужа и детей. Разве я могу забыть, как отталкивала ты меня, девчонку, не могущую заменить тебе сына, наследника престола. И когда этот наследник родился, скажи, положа руку на сердце, кого любила ты в Аталарихе, своего сына или будущего императора италийского? О, мой бедный брат! Он страдал всю свою недолгую жизнь так же и от того же, отчего и отец. Ты не знаешь, как горько чувствовали мы, дети, наше душевное одиночество, как часто плакали мы над могилой отца, забытой его вдовой, нашей матерью.
        Мягкий голос молодой девушки звучал суровым укором, под влиянием которого Амаласунта невольно склонила голову.
        - Дитя мое… отчего ты раньше не говорила мне ничего подобного? Отчего высказалась откровенно только теперь, когда я прошу у тебя жертвы великой, но необходимой? Да, ты права, я вижу это теперь и сознаюсь в том, что виновата перед тобой. Но будь же великодушна, дочь моя. Докажи, что у тебя, упрекающей меня в бессердечности, есть сердце, способное принести величайшую жертву ради спасения своей матери.
        Прекрасная головка Матасунты поднялась с выражением непреодолимого решения.
        - Матушка, не обманывай себя и меня! Не о своем спасении дрожишь ты. Будь твоя жизнь в опасности, ты бы не унизилась до просьбы. Да и я, не колеблясь ни минуты, пожертвовала бы собой. Но ведь я знаю, что тебе угрожает потеря короны. И только для спасения этого ненавистного золотого символа власти я не сделаю ни шагу. Корона была тем Молохом, которому ты принесла в жертву любовь и счастье своего мужа, жизнь своего сына. Теперь ты хотела бы отдать этому идолу и сердце своей дочери. И ты думаешь, что я соглашусь на подобную жертву? Никогда, ни за что!
        - Ты говоришь о любви, Матасунта, а между тем тебе чужда любовь, понятная даже тварям бессловесным, любовь к матери! — Голос Амаласунты звучал такой беспредельной грустью, что на глаза молодой девушки в первый раз навернулись слезы.
        - Матушка, — произнесла она мягко, — послушай моего совета! Откажись от престола. Корона не принесла тебе счастья. Брось ее! Уедем из дворца. Будем жить друг для друга, как простые женщины. И тогда ты увидишь, умеет ли любить твоя дочь.
        Как ужаленная ядовитой змеей, отшатнулась Амаласунта от своей прекрасной дочери.
        - Замолчи, дерзкая и неблагодарная девчонка! — бешено вскрикнула она. — Я не хочу слышать ничего больше. Ты же выслушай мое последнее слово. Ты не хотела согласиться на просьбу матери, так повинуйся приказанию королевы. Как мать твоя, как королева готов и глава рода Амалунгов, я обязана беречь наше доброе имя от твоих диких выходок. Для этого я отсылаю тебя из Равенны, где ты находишься слишком близко от таинственного возлюбленного, имя которого ты, очевидно, стыдишься назвать. Ты поедешь во Флоренцию, к супруге герцога Гувтариса и выедешь завтра же. Я сама выберу твоих спутников, надежных людей, неспособных потворствовать твоим капризам. Во Флоренции ты встретишь графа Арахада и примешь его предложение! Ты примешь его, если не хочешь провести остаток жизни в монастыре.
        - Лучше монастырь, чем измена своей любви, — кротко, но твердо прошептала Матасунта.
        Правительница громко засмеялась недобрым смехом.
        - Это легко сказать, но трудно сделать, душа моя, — насмешливо ответила она. — Время согнет тебя или сломает.
        - Нет, матушка… Ничто и никогда не согнет твоей дочери, — все так же кротко произнесла красавица. — Если же судьба присудила мне сломиться, то… Дай Бог, чтобы тебе не пришлось пожалеть о том, что ты пожертвовала материнским долгом своему властолюбию.
        Почтительно склонилась златокудрая головка перед правительницей, и сказочная красавица, гордость готского народа, медленно вышла из покоев матери…
        Амаласунта осталась одна. По лицу ее пробежала тень…
        Последние слова дочери упали на ее сердце как тяжелый и заслуженный упрек.
        - Нет, не властолюбие руководит мной, — прошептала она, медленно подходя к громадному серебряному зеркалу, украшающему одну из стен роскошного покоя. — Чувство более высокое руководит моей волей: сознание моего права управлять готами, сознание уменья вести мой народ по пути славы и успехов… Да, я чувствую, что могла бы быть для моего народа тем же, чем был мой славный отец, хотя и на другом поприще… О, если бы только готы поняли меня. Если б они поверили тому, что для счастья родного народа, для спасения величия готов, я бы с радостью отдала и власть, и корону, и даже жизнь свою!
        Правительница так глубоко задумалась над этим роковым вопросом, что не заметила, как снова приподнялась ковровая занавесь, только что опустившаяся за сказочной красавицей, ее дочерью, пропуская в комнату высокую, слегка сгорбленную фигуру старика, с бледным, утомленным, умным лицом и добрыми проницательными глазами.
        - Привет тебе, государыня! — произнес Кассиодор глухим, точно надтреснувшим голосом, при звуке которого Амаласунта невольно побледнела.
        - Кассиодор, ты? С какими вестями?
        - С печальными, государыня, — тихо произнес старый друг и советник Теодорика.
        Правительница гордо подняла голову. Наступала опасность. Ее энергия сразу вернулась к ней.
        - Говори, старый друг. Я могу все выслушать! — произнесла она, опускаясь в кресло и милостивым знаком руки приглашая старика сесть напротив нее.
        Но Кассиодор остался стоять. Торжественно и сурово заговорил он, глядя прямо в глаза правительнице.
        - Государыня, я должен предложить тебе один вопрос. Прошу тебя, выслушай меня и ответь. Я думаю, что заслужил этой милости своей службой твоему отцу и тебе.
        - Говори! — повторила Амаласунта. — Я знаю, что у меня нет друга вернее тебя, отец и учитель мой…
        - Ты знаешь, государыня, — начал Кассиодор, — сколько лет служил я твоему отцу верой и правдой, Я, римлянин, служил готу, завоевателю, поработителю Рима. Но я видел, как мудр и справедлив был этот завоеватель, и понимал, что Италия должна была выбирать между двумя владыками, и я предпочитал рыцарски храбрых и великодушных воинов-готов лукавым, жадным и хитрым торговцам-византийцам, жестоким и безжалостным к побежденным. Я предпочел зависимость от великого Теодорика бесславному рабству, грозящему нам от Византии. И чем ближе узнавал я твоего великого отца, тем ниже преклонялся перед ним! О, мой возлюбленный государь! Ни одной несправедливости не сделал ты за свою долгую жизнь. Даже тогда, когда лилась кровь соотечественников и друзей моих Боэция и Симаха, я должен был сознаться, что смерть их была законной карой за измену, что приговор вынесен был правильно, справедливым судом… Я мог оплакивать смерть братьев моих, но не мог упрекнуть твоего отца ни в жестокости, ни в убийстве, как упрекают тебя, Амаласунта, твои подданные — готы. Я долго не хотел верить слухам. Ты знаешь, что меня не было в
Равенне, когда была получена страшная весть об убийстве всех Балтов. Когда я вернулся после долгого отсутствия, то не знал, что отвечать на обвинения, сыплющиеся на тебя. Долго колебался я, боясь оскорбить тебя моими подозрениями. Но доказательства усиливаются, и моя совесть не дает мне покоя. И вот, я решился спросить у тебя откровенно, Амаласунта, ты ли послала убийц? Не сердись на меня, государыня. Никогда не усомнился бы я в тебе, если б не нашел тебя так страшно изменившейся. Так меняются только те, кому не дает покоя нечистая совесть.
        Кассиодор запнулся и умолк.
        Амаласунта нетерпеливо вскрикнула:
        - К чему столько слов, Кассиодор? Ты государственный человек. Ты, учивший меня политической мудрости, ты называешь убийством то, что было лишь справедливой казнью?
        Кассиодор всплеснул руками.
        - Так значит, это правда! О, государыня, нет, не может быть… Ты хочешь наказать меня за мое сомнение… хочешь посмеяться над стариком? Умоляю тебя, перестань шутить так ужасно. На коленях прошу тебя, скажи мне, что ты не виновата в этих гнусных убийствах.
        Правительница холодно взглянула на упавшего на колени старика, белая голова которого коснулась ковра у ее ног.
        - Встань, Кассиодор! Ты не имеешь права задавать мне подобные вопросы!
        Кассиодор медленно поднялся. Лицо его было мертвенно бледно. Глубокая печаль застыла на нем. Шатаясь, сделал он несколько шагов и, обессиленный, прислонился к стене.
        - Да, государыня, ты права, — проговорил он после минутного молчания. — Я больше не имею права говорить с тобой о делах мирских, потому что с этой минуты принадлежу одному Богу.
        Амаласунта вздрогнула.
        - Что значат эти загадочные слова, Кассиодор?.. Мой старый друг и учитель не захочет бросить свою государыню в минуту опасности.
        - Государыня, наши дороги расходятся. Я не могу следовать за тобой по избранному тобой кривому пути. Отпусти меня с миром, Амаласунта! Больше я ничего не прошу. В моих покоях ты найдешь все подарки твоего отца, все документы, бывшие в моем распоряжении, все знаки моих должностей… Я ничего не унесу в монастырь, где хочу окончить жизнь вдали от людей, в молитвах. Ты же, Амаласунта, выслушай мой последний совет. Передай корону другому. Рука, пролившая невинную кровь, не должна держать скипетр! Ты уже не можешь принести пользы своему народу. Откажись же от престола, пока Бог не отказался от тебя и не покарал твоих подданных за твое преступление. Подумай о спасении своей души, Амаласунта. Заслужи прощение Божье. Его не обманешь, как людей.
        Когда Амаласунта опомнилась, Кассиодора уже не было в комнате. Точно пробудившись от сна, она кинулась за ним, но в этот момент вошел Петр, посланник Византии.
        - Королева, — быстро проговорил он задыхающимся шепотом. — Выслушай меня, пока не поздно, пока не вошли остальные…
        - Кто? — с недоумением спросила Амаласунта, в душе которой пробудилось жуткое чувство ожидания чего-то особенного, рокового.
        - Не спрашивай… Я не успею объяснить тебе… Сейчас сама увидишь. Но пока мы одни, я повторяю свое предложение. Оставь неблагодарных готов и спеши в Византию, где ждет тебя почет, спокойствие и, как знать… быть может, другая корона… Юстиниан видел твой портрет и пришел в восхищение…
        - Замолчи, дерзкий! — гневно вскрикнула Амаласунта. — Ты говоришь с королевой, а не с цирковой наездницей… Не забывай этого. Дочь Теодорика никогда не согласится на позорное бегство… О твоей дерзости я доложу твоему государю и потребую другого посланника. Прочь с глаз моих…
        Петр насмешливо улыбнулся.
        - Успокойся, Амаласунта. Теперь не время играть роль оскорбленной королевы. Если Юстиниан отзовет меня, ты ничего не выиграешь. Вместо меня явится Велизарий… с тридцатипятитысячной армией.
        Амаласунта вскочила с места.
        - Быть не может! Я не хочу… Не допущу… Я протестую, — глухо проговорила она, растерянная, пораженная, убитая.
        Петр насмешливо улыбался, наблюдая за ней.
        - Теперь ты поняла, что тебе нет выбора? Откажись от варваров, которых Юстиниан решил истребить, и спасай себя.
        Амаласунта гордо выпрямилась.
        - Никогда не откажусь я от моего народа… Теперь я поняла свою ошибку и измену Юстиниана… Но напрасно ты думаешь испугать меня Велизарием. Во главе моих героев я сумею истребить войска византийцев… Не в первый раз моим готам побеждать хитрых греков… Я призову мой народ к оружию…
        - Ты забываешь, что он не последует за тобой, — спокойно ответил Петр.
        - Ты лжешь! Ты лжешь! Готы поверят дочери Теодорика, когда она позовет их на борьбу с византийцами.
        - Попробуй! — насмешливо произнес Петр. — Но не забудь, что я отвечаю за твою жизнь только в том случае, если ты откажешься от престола и отдашься под покровительство моего государя.
        - За мою жизнь ответит оружие готов, а не хитрость византийских предателей! — высоко подняв голову, ответила Амаласунта.
        - В таком случае послушай, что скажут тебе другие. Войдите, друзья, — громко позвал Петр, приподнимая занавесь.
        - Кто там еще? Что значит это вторжение? — с негодованием начала Амаласунта и, не договорив, отступила перед могучей фигурой Цетегуса, появившегося на пороге. — Ты, префект Рима?.. Ты здесь?.. Ты всегда был вестником несчастья…
        - Не по моей вине, Амаласунта, — печально произнес железный римлянин, и в голосе его прозвучала нотка искреннего сочувствия к царственно прекрасной, мужественной женщине, когда-то так глубоко верившей ему. Цетегус невольно вздохнул и крепче скрестил руки на могучей груди, как бы стараясь задавить чувство жгучего сострадания к этой покинутой всеми королеве.
        - Ты один, Цетегус? — прошептал Петр. — А где же Теодохад и Готелинда? Отчего они не вошли, как было условленно?
        - Я оставил их внизу, — так же тихо ответил префект Рима. — Обе женщины слишком ненавидят друг друга. Они, пожалуй, разрушили бы все наши планы из-за этой ненависти.
        Между тем Амаласунта успела оправиться. Спокойно и величественно подошла она к Цетегусу.
        - Зачем ты здесь, префект Рима? Какое новое горе или унижение принес ты мне?
        - Я пришел спасти тебя от унижения, придуманного этим хитрым греком. Ты прогнала его. Иного я и не ожидал от Амаласунты. Вышли его, мне надо поговорить с тобой.
        Петр, не дожидаясь приказания, быстро скрылся в соседней комнате.
        Амаласунта осталась одна с префектом Рима.
        - Что тебе надо, Цетегус?.. Ты знаешь, что я не верю тебе больше…
        - Знаю, государыня. Ты предпочла довериться Юстиниану и… жестоко наказана за это доверие…
        Тяжелый стон вырвался из груди правительницы.
        - Могла ли я ожидать такой гнусной измены от императора, брата и союзника?
        - Королева, — торжественно начал Цетегус, — ты говоришь, что не веришь мне больше, а между тем припомни, сказал ли я тебе хоть раз неправду? Скрывал ли я от тебя свои чувства? Ты знала, что для меня Рим дороже готов, что я служу и подчиняюсь им только потому, что считаю их владычество менее унизительным и опасным для Италии, чем власть византийцев. Ты знала и то, что я желал бы видеть Италию независимой, а Рим столицей мира, как в древности. Но раз это невозможно, то… мне казалось легче покориться храбрым воинам и честным завоевателям, чем лукавым поработителям византийского тирана. Ты знала все это и одобряла меня. Ты знала, что я поддерживал готов для того, чтобы спасти Италию от византийцев. Ты же сама призвала византийцев и тем разрушила все мои планы. Никакие мольбы, никакие упреки не заставят Юстиниана отказаться от имени твоего защитника, Амаласунта. Зная это, скажи сама — можешь ли ты стать во главе врагов Византии? Поверят ли тебе твои готы?
        - Я дочь Теодорика! И я открыто признаюсь в своих ошибках.
        - Поздно, государыня… Против тебя будут говорить не только твои поступки, но и два роковых документа. Неужели ты позабыла о письме с просьбой присылки византийского войска?
        - Откуда ты знаешь? — бледнея прошептала Амаласунта.
        - Не только я знаю об этой просьбе, но и римские патриоты. Хитрый посол Юстиниана показал им твое письмо и наши заговорщики негодуют, называя тебя изменницей. На римлян тебе рассчитывать нечего!
        - Мне останутся мои готы, — гордо подняв голову, ответила правительница.
        - Нет, государыня, не рассчитывай и на свой народ. Повторяю, готы не поверят тебе. Не только потому, что многочисленные приверженцы убитых Балтов будут против тебя, но еще и потому, что римские заговорщики решили отомстить тебе за призвание византийцев, представить на народное собрание готов документ за твоей подписью. Ты помнишь, конечно, этот документ? К несчастью, он находился не у меня, а в архиве нашего союза.
        - Цетегус, ты предал меня!.. — вскрикнула Амаласунта. — Ты клялся мне оберегать этот документ.
        - Государыня, мог ли я предполагать, что ты решишься обратиться к Юстиниану, и таким образом превратить своих союзников в врагов. Вини себя, а не меня, Амаласунта, и подчинись роковой судьбе. Ты видишь, что против тебя восстанут все: готы, римляне и византийцы. Оставаясь на троне, ты погубишь Италию и только… Не доверяя тебе, ни готы, ни римляне не будут повиноваться твоим приказаниям, когда ты объявишь войну византийцам. Что из этого выйдет, трудно предвидеть. Разделенная на партии, враждующая между собой Италия станет легкой добычей для Юстиниана, и твои готы погибнут первыми. Чтобы спасти их, ты должна пожертвовать собой, пока не поздно. Я явился к тебе для того, чтобы объяснить тебе положение и обратиться к твоему великодушию и патриотизму. Спаси Италию. Дай нам всем возможность успешно бороться с Юстинианом. Готы и римляне просят тебя об одном и том же. Принеси себя в жертву родине.
        Амаласунта стояла бледная и взволнованная. Ее глаза блестели, грудь высоко поднималась.
        - Для спасения Италии я готова на все! Говори, что я могу сделать для моего народа? — произнесла она дрогнувшим голосом.
        - Ты можешь отказаться от короны и передать ее человеку, вокруг которого объединятся римляне и готы для защиты Италии от византийцев.
        Дочь Теодорика пошатнулась.
        - Отдать мою корону, — прошептала она едва слышно. — Она была мне дороже жизни.
        - Я знаю славную дочь Теодорика! Она не задумалась бы отдать жизнь ради спасения своего народа! — твердо произнес Цетегус.
        Амаласунта заломила свои прекрасные белые руки. В гордой душе ее бушевали противоречивые чувства.
        - О, если б я знала наверное, что надо сделать, — с отчаянием вскрикнула она. — Я не могу довериться тебе, префект Рима. Что, если твой совет погубит мой народ?
        - Государыня, если б я хотел обмануть тебя, я бы советовал тебе то, чего бы ты сама желала! Я нее говорю тебе горькую правду и требую от тебя величайшей жертвы. Так не обманывают, Амаласунта! Ты была единственной женщиной, в которой я уважал мужской ум и мужскую твердость. Я знал, что ты принадлежишь к породе героев, и заранее поручился за тебя… Неужели мне придется еще раз обмануться?
        - Как могу я поверить тебе после твоего последнего совета? Ты научил меня убийству.
        - Тогда были другие времена, государыня. Я считал необходимым сохранить тебе власть ради блага Италии и готов был на все для достижения этой цели. Теперь же твоя власть губит Италию, и я прошу у тебя величайшей жертвы. Я знаю, ты на нее способна.
        Амаласунта гордо выпрямилась.
        - Ты не ошибся, Цетегус. Если я решилась посягнуть на чужую жизнь, считая убийство государственной необходимостью, то не задумаюсь отдать и собственную, раз это нужно. Но кто же будет моим преемником?
        - Последний из Амалунгов, Теодохад, двоюродный брат твоего покойного мужа.
        - Как? Этот слабовольный, жалкий человек?
        - Он племянник Теодорика. Его имя объединит готов. Сражаться за него будут другие. Римляне так же признают его, хотя бы для того, чтобы не допустить избрания готами короля по вкусу Гильдебранда или Тейи.
        - Да, это было бы ужасно! Это поселило бы раздор между готами и римлянами. Теодохаду же будут повиноваться, если я возложу на него корону! Но уступить место Готелинде… этой жалкой, гнусной и жестокой женщине…
        Цетегус презрительно пожал плечами.
        - Неужели Амаласунта не способна стать выше этого, выше мелких дрязг?.. Женские слабости были чужды тебе, дочь Теодорика. Докажи это еще раз. Забудь личную ненависть ради Италии!
        Амаласунта схватилась за голову…
        - Оставь мне эту ночь на размышление, Цетегус. Завтра я скажу тебе свое решение. Не бойся, тебе не придется разочароваться во мне…
        - В единственной женщине, которую я считаю равной себе! — произнес железный римлянин.
        Искренно ли? Как знать…
        На следующее утро Амаласунта торжественно заявила о своем решении передать корону последнему Амалунгу — Теодохаду…
        Партия Гильдебранда не могла противиться этому желанию, одобренному большинством готов. Римские патриоты присягнули новому монарху.
        Цетегус лихорадочно завершал строительство укреплений Рима, в ожидании неминуемой борьбы с византийцами…
        Первый акт великой трагедии окончился. Империя, осужденная судьбой, стояла на краю гибели. Роковые ошибки монархов и народов сделали свое мрачное дело. Вечно повторяющаяся история приготовилась занести на свои скрижали великую борьбу Западно-Римской империи за свою свободу, за независимое существование.
        Вовлеченные в водоворот великих событий, люди еще не знали своей будущности. Они еще ждали, еще надеялись, еще любили и ненавидели.
        Судьба отдельных личностей переплетается с судьбой государства. Мы еще встретим знакомые нам имена, когда будем рассказывать об исходе последней борьбы за соединение двух половин Римской империи Константина Великого.
        ФЕЛИКС ДАН
        АТТИЛА
        ПАДЕНИЕ ИМПЕРИИ
        романы
        перевод с немецкого
        Москва
        «ВКФ»
        1994
        Вниманию издателей и издающих организаций!
        
        и название сериала «ЛЕГИОН»являются интеллектуальной собственностью издательства «Octo Print» и охраняются законом об авторском праве.
        Любое несанкционированное издательством использование логотипа и названия сериала считается противоправным и будет преследоваться по закону.
        Художник Ю.А. Станишевский
        Ответственный редактор и составитель В.М. Мартов
        Издание осуществлено по лицензии компании «Octo Group Inc»
        ISBN 5-87 9 25-002-4 (Т. 2)
        ISBN 5-87925-064-4 (Сериал)
                        
        ФЕЛИКС ДАН
        Аттила, Падение империи; Романы: Пер с нем. Рис. Ю. Станишевского М., 1993 — 522(6) стр., ил — Серия «Легион». Собрание исторических романов. Том 2
        В настоящую книгу вошли два романа известного немецкого писателя Ф. Дана «Падение империи» и «Аттила». В них рассматриваются судьбы различных стран и народов Европы в IV -VI вв. новой эры. На фоне подлинных исторических событий показана непримиримая борьба, в которой происходило становление одних наций и исчезновение других.
        Художественный редактор В.О. Визгин
        Редактор В.И. Кузнецов
        Технический редактор М.М. Давиденко
        Корректор М.В. Небратенко
        Подписано в печать 27.01.94 г. Формат 84?108^1^/^32^. Гарнитура «Таймс». Бумага типографская. Печать высокая. Усл. печ. л. 27,72. Тираж 100 000 экз. Заказ № 1838. С-1.
        Лицензия ЛР № 062975
        Издательская компания «ВКФ». 123448, г. Москва, проспект Маршала Жукова, д. 61.
        Отпечатано с готовых диапозитивов на ордена Трудового Красного Знамени ПО «Детская книга» Мининформпечати РФ. 127018, Москва, Сущевский вал, 49.
        Отпечатано с фотополимерных форм «Целлофот».