Обида маленькой Э Ольга Марковна Гурьян
        Зима, и очень холодно. Маленькая босая девочка бежит по улицам Пекина. Что с ней будет? Что ее ждет? Сколько грозит ей ужасных напастей?
        Прочтите эту книжку, и вместе с Маленькой Э вы переживете удивительные странствия и приключения. Вы познакомитесь с бродячими актерами и увидите необыкновенные китайские пьесы, где актеры поют, пляшут, фехтуют, кувыркаются.
        Вы познакомитесь с великим и знаменитым китайским драматургом Гуань Хань-цином.
        Действие происходит в XIII веке н. э., в эпоху монгольского владычества.
        
        МЫ, АКТЕРЫ, ХВАЛИМ ДОБРО, ЗЛОДЕЙСТВО КАЗНИМ, РАЗЛИЧАЯ, ЧТО СЛАВНО, ЧТО СКВЕРНО.
        МЫ СКАЖЕМ О МИРЕ, СПОЕМ О РАЗРУХЕ, УКАЖЕМ, ГДЕ СЧАСТЬЕ И ГДЕ РАЗРУШЕНЬЕ.
        Надпись на фронтоне китайского театра.
        Часть первая
        ПЫЛИНКИ НЕСУТСЯ ПО ВЕТРУ
        
        Глава первая
        КАК МАЛЕНЬКАЯ Э КУПИЛА СЧАСТЬЕ
        По нашему летосчислению в 1282 году, жили в великолепном городе Ханбалыке молодая вышивальщица Сюй Сань со своей дочкой, Маленькой Э.
        Этот город Ханбалык, столица китайской империи, был так целик и прекрасен, что равного ему не было во всем мире. С четырех сторон он был окружен высокой земляной стеной, и с каждой стороны стены было в ней по трое ворот, а всего двенадцать. Над каждыми воротами стояло на стене по дворцу с многоэтажными изогнутыми крышами, и на углах стен тоже стояли угловые дворцы. В каждом из них жило по тысяче солдат, чтобы охранять этот знаменитый город.
        Те путники, которые подъезжали к нему с запада, видели издали выше стен и дворцов огромный плоский золотой зонт, венчавший белую башню Монастыря Мудрости. Эта башня была похожа на огромную бутыль, и ее горлышко сверху донизу обвивала жемчужная нить. Вся она была покрыта золотыми изображениями, и второй такой не было на свете.
        Те, кто подъезжал к Ханбалыку с востока, видели высоко над стеной восьмиугольную башню, где персидские и византийские звездочеты следили за движением созвездий по бронзовым инструментам, украшенным изображениями драконов.
        По самой середине города за беломраморной стеной стоял дворец императора. Было там множество зданий, и все крыши крыты золотой черепицей. Над дворцом был насыпан искусственный холм, который был виден со всех концов города. Этот холм был весь зеленый и от множества деревьев, и оттого, что земля была окрашена в зеленый цвет. Венчал этот холм зеленый дворец, крытый зеленой черепицей.
        Неподалеку от дворца были в этом городе две прекрасные башни. На колокольной башне каждый вечер колокол ударял трижды, и тогда все огни в городе гасли. В барабанной башне огромный барабан всю ночь отбивал часы, и в тишине этот бой разносился подобно небесному грому.
        И еще множество было там дворцов, и башен, и монастырей, и их крыши — красные, голубые, зеленые и желтые — сверкали над деревьями бесчисленных садов, будто стаи жар-птиц качались на зеленых ветвях.
        Но были в этом городе переулки и тупики такие узкие, что двое прохожих не могли в них разойтись. Тот, кто попроще, жался к стенке, чтобы дать пройти тому, кто поважней. А тот, кому уступали дорогу, поспешно проходил, обеими руками подбирая полы своего халата.
        В этих переулках теснились десятки тысяч домиков, таких маленьких, что, как вода из переполненной чашки, выплескивались их жители на улицу. На улице люди торговали, ели и брились. На улицу выливали нечистоты и выставляли горшки с цветами, которым не хватило места в доме. Среди цветов и нечистот ползали дети, брели слепые и прокаженные, и били в маленькие гонги, звенели колокольчиками, тарахтели трещотками продавцы сластей и торговцы углем.
        В таком переулке, а назывался этот переулок «Дно горшка», жили вышивальщица Сюй Сань и ее дочка, Маленькая Э.
        Сюй Сань овдовела рано и жила скромно и строго. Без дела на улицу не выходила, с соседями без нужды не встречалась, не имела привычки, стоя на пороге, судачить с прохожими. С раннего утра и до третьего удара колокола сидела она за большими пяльцами и вышивала шелками и золотом по тяжелому атласу. Она знала много дивных узоров и сама могла составлять их. Она умела вышить и драконов, круглых, стоящих и ползущих, и неподвижную воду, которую изображают косыми полосами всех цветов, и завитки волн. Случалось ей вышивать и пару пестрых уток среди лотосов, и цветы пионов, и аиста с веткой сосны, и разноцветных летучих мышей, которые приносят счастье.
        Сидя на полу, рядом с пяльцами матери, Маленькая Э натягивала на ложку кусочек ткани и старательно вышивала то голубую мышку, то розового краба, то цветок сливы или пару травинок. Таким образом обрезки ниток не пропадали и Маленькая Э училась ремеслу, а ее пышивки шли на украшение детских туфель. Сама же она круглый год бегала босиком.
        В назначенный срок приходила посланная купцом старуха, забирала готовые вышивки, платила Сюй Сань за работу и опять уходила, оставив ткань и нити для выполнения нового заказа.
        Однажды, а было это под Новый год, Сюй Сань дала Маленькой Э немного денег и послала ее за покупками.
        Сперва Маленькая Э побежала за новогодними пожеланиями, которые следует наклеить на входные двери, чтобы год был счастливым. На углу переулка сидел за столом старый ученый в рваном ватном халате. Он то и дело дул на пальцы, чтобы согреть их дыханием. Со стола свисало множество полосок красной бумаги. На верхней было написано:
        ОТКРЫТ РЫНОК ВЕЛИКОГО СЧАСТЬЯ
        Маленькая Э, конечно, не могла прочесть этих слов, но она поняла, что это и есть то, что ей нужно.
        - Прошу вас, господин, продайте мне самое коротенькое счастье, — попросила она.
        - Зачем тебе коротенькое, девочка? — ответил старик. — Купи лучше счастье, которого хватит на десять тысяч лет. Смотри, Какие прекрасные новогодние стихи:
        Зазеленеет трава, распустится цвет абрикоса,
        Снова настанет весна, счастье войдет в твою дверь.
        - Нет, — сказала Маленькая Э. — Прошу вас, продайте мне самое что только есть дешевое!
        Старик перебрал все пожелания, но все были чересчур драгоценны. Тогда он раздул жаровенку, на которой стояла мисочка с разведенной тушью, покрывшейся корочкой льда. Он, кряхтя, нагнулся, долго шарил под столом и достал два обрезка красной бумаги, немного помятой и чуть запачканной. На каждом обрезке он написал по одному знаку «Фу» — счастье. Пока он возился, Маленькая Э приплясывала от нетерпения и холода и, поскорей расплатившись с ним, побежала к продавцу сластями.
        Этот был худ и с таким кислым выражением лица, что видно было — он только торговал сладким, но никогда сам его не пробовал. На прилавке у него лежали прекрасные лакомства, украшенные семенами и орехами, со сладкой начинкой из тертых черных бобов, одни в виде уточек, другие в виде дынь или рыбок. Но Маленькая Э купила самые простые кирпичики из темной муки и поспешила домой.
        Сюй Сань раздела ее, уложила в постель, укутала одеялом и сказала:
        - Как говорится: «Люди смеются над дырками, а над заплатами не смеются». Починю к празднику твой халатик.
        Маленькая Э пошевелила пальцами ног, прислушалась, как они оттаивают и согреваются, и спросила сонным голосом:
        - Когда мы будем угощать кухонного бога?
        - Завтра, — ответила Сюй Сань, прилежно нашивая заплаты на холщовый халатик. — Завтра кухонный бог отправится в свою ежегодную поездку на небо. Там он доложит небесному владыке, как мы с тобой жили весь год. А если рот у него будет набит сластями, ему придется помолчать. Не придется ему тогда позлословить. Боги вроде чиновников — только и требуют подарки.
        - Покажи мне халатик! — попросила Маленькая Э. — Какие красивые эти разноцветные заплатки. Можно подумать, что это рыбки плывут по волнам, звезды усеяли небо и цветы расцвели на кустах. Правда, похоже?
        Сюй Сань на это не ответила и тоже легла спать.
        Всю ночь сладкие кирпичики, уложенные пирамидкой на блюдечке, простояли перед изображением кухонного бога. На утро Сюй Сань сняла картинку со стены и сожгла ее в печке. Вместе с дымом кухонный бог отправился на небо. Сюй Сань и Маленькая Э в чистых халатах сидели и ели сладкое тесто. А вечером они смотрели, как на улице с треском разрываются шутихи, выбрасываются вверх фонтаны огненных брызг.
        Глава вторая
        КАК БЫЛ УБИТ ЗЛОДЕЙ А-ХА-МА
        
        Китайский император Кубилай вовсе не был китайцем, а был он монгол из далеких северных степей. Он завоевал Китай хитростью и силой, после кровопролитной войны, которая длилась пятьдесят лет. И, будучи сам чужеземцем, он не доверял китайцам, а окружил себя людьми из иных стран и отдал им Китай в управление. Эти люди заботились лишь о том, как бы самим разбогатеть свыше меры, а на китайцев смотрели, как на рабов. Но хуже всех прочих иноземцев был любимец Кубилая, его первый министр, тюрк Ахмед, которого китайцы звали А-ха-ма.
        Этот А-ха-ма всем распоряжался по своему усмотрению и всем управлял по своему желанию. А император ни во что не вмешивался, пил, пировал и охотился и, что бы ему ни сказал А-ха-ма, на все отвечал:
        - Делай как знаешь!
        В это время жил в Ханбалыке некто Чжан И, из числа офицеров, охранявших дворец. А-ха-ма похитил у него жену, мать и дочь, и несчастный Чжан И поклялся уничтожить чудовище, которое пожирало страну и притесняло народ. В этом намерении он открылся своему лругу Ван Чжу.
        Этот Ван Чжу, человек огромного роста и силы, отковал богатырскую медную палицу и поклялся ею раздробить злодея. Вскоре к этим двум примкнул третий, и четвертый, и десятый, и сотый, и уже множество людей вступили в заговор и лишь ждали подходящего времени, чтобы привести свой замысел в исполнение.
        Каждый год в середине третьего месяца император с наследником и со всем двором отправлялся на север за двенадцать дней пути в свой прекрасный летний дворец в Шанду. В Ханбалыке оставался А-ха-ма полновластным хозяином столицы. Жил он в своем собственном великолепном дворце, и столько там было стражи и свиты, что проникнуть туда было невозможно. Заговорщики поняли, что, если они хотят убить зверя, следует его сперва выманить из логова.
        В ночь на семнадцатое третьего месяца пришла очередь Чжан И дежурить в императорском дворце, и заговорщики решили, что более удобного случая им не найти.
        Едва Чжан И явился на дежурство, как тотчас вызвал подчиненного ему офицера и сказал:
        - Приказываю вывести дворцовую охрану за пределы внешней ограды.
        Офицер поклонился и по привычке ответил:
        - Слушаю и подчиняюсь! — но тут же спохватился и спросил: — Что же происходит?
        Чжан И ответил:
        - Узнаешь завтра.
        Но офицер настаивал:
        - Вы мой начальник. Но не может того быть, чтобы по одному слову, которое, быть может, я неверно расслышал, выполнил я такое дело. Как же я оставлю дворец без охраны? Прошу вас показать мне печать или другой знак, который уполномочил вас на такое распоряжение.
        Тогда Чжан И, зная, что время не терпит, но боясь открыть тайну заговора, решил обмануть офицера. Он наклонился к его уху и шепнул:
        - Сегодня ночью его высочество наследник возвращается, чтобы казнить А-ха-ма.
        Польщенный таким доверием и услышав, что это воля наследника, офицер поклонился и вывел охрану из дворца. А Чжан И поспешил к главным воротам и послал гонца к А-ха-ма, чтобы сказать ему такие слова:
        - Наследник престола внезапно вернулся, чтобы принести жертву богам. Он требует вашего присутствия. Не мешкайте, исполняя волю пославшего.
        Затем Чжан И распорядился, чтобы, едва вдали покажется шествие лиц, сопровождающих наследника, тотчас ворота были бы распахнуты настежь. После этого он стал ждать,
        Барабан в башне пробил вторую ночную стражу, когда внезапно послышался шум множества людей и лошадей, ночь осветилась огнями фонарей и факелов и показалась торжественная процессия. Всадники окружали носилки, в которых восседал молодой человек в золотых одеждах, лицом и телом неподвижный как статуя.
        Не зная точно, какие ворота Чжан И удастся открыть, процессия подошла к боковым воротам и остановилась. Богатырь Ван Чжу, спрятав медную палицу в свой рукав, выступил вперед и воскликнул:
        - Откройте ворота. Это возвращается наследник!
        Но привратник этот служил во дворце много лет и твердо следовал всем правилам и порядкам. Никаких особых указаний на эту ночь ему не было дано. Поэтому он не спешил отомкнуть запоры и, ничуть не смутясь, принялся поучать Ван Чжу:
        - Обычно его высочество возвращается другими воротами и повеление отворить их передает через людей, всем во дворце известных. Где же они?
        Встретясь с таким препятствием, вся процессия мгнопенно дрогнула, повернула, и всадники и носилки помчались вдоль степы к южным воротам. Здесь ждал их Чжан И; тяжелые створы отворились, и заговорщики заполнили обширный дворцовый двор.
        Между тем гонец уже достиг дворца А-ха-ма, и там поднялся невообразимый переполох. Разбуженный среди ночи, А-ха-ма вскочил со своего ложа и спросонья торопливо протирал глаза, расчесывал длинную седую бороду и никак не мог высморкать свой огромный крючковатый нос. А десятки прислужниц кружились вокруг него, натыкаясь друг на друга, облачая господина в парадные одежды, обпивая лысую голову тюрбаном из тончайшего муслина. А он все сморкался и откашливался, недоумевая, зачем он понадобился его высочеству так неожиданно и срочно.
        Едва переступил он порог своего дворца, как встретился ему знатный монгол Когатай, начальник над двенадцатью тысячами солдат, охранявшими город.
        - Куда вы спешите так поздно? — спросил Когатай,
        А-ха-ма ответил:
        - Наследник только что приехал. Прошу, не задерживаете меня разговорами.
        Когатай пожал широкими плечами, сказал:
        - Как же он мог приехать незамеченно и без моего ведома? — и пошел за А-ха-ма, а небольшой отряд, сопровождавший его, последовал за ним.
        Двор императорского дворца был залит светом факелов и фонарей, блистательная свита окружала носилки. Но едва А-ха-ма увидел лицо сидевшего в них человека, как воскликнул:
        - Это не наследник! Это какой-то китаец!
        Мгновенно Ван Чжу, огромный и грозный, выхватил из рукава медную палицу и со страшной силой опустил ее на голову А-ха-ма.
        - Предательство! — закричал Когатай. — Стреляйте! — И сам, натянув лук, пронзил стрелою Чжан И.
        Сразу весь двор закипел, как котел. Свист стрел, удары дубин, звон мечей, крик, и стоны, и шипение гаснущих факелов заглушали тревожный грохот медных тазов, призывавший подмогу.
        Человек, сидевший в носилках, выскочил с такой быстротой, что носилки перевернулись. Он сбросил с себя золотой халат и оказался в потертой и рваной куртке. Схватив обеими руками свой сверкающий головной убор, он бросил его под ноги ближайшему солдату. Как крыса, шмыгнул он между борющихся людей, как заяц, выбежал за ворота на площадь и, не останавливаясь, не оглядываясь, побежал вперед. Издали услышал тяжелый топот, понял, что охрана возвращается во дворец, свернул в переулок, в другой, заметался, запетлял, стремясь запутать свой след.
        Тут он заметил не слишком высокую стену, с разбегу перемахнул через нее; как кошка, упал на четвереньки, вскочил, взобрался на ближайшее дерево, по свисавшей ветви спустился на крышу дома, изогнувшись, скользнул под ее выступ и притаился за балкой. Здесь он впервые вздохнул полной грудью и замер.
        «О, Цзинь Фу, ты еще жив, — подумал он. — Спасли тебя быстрые ноги. Надолго ли? Завтра будут тебя искать по всему городу».
        В это время взошла луна, и серебряный свет залил маленький сад. Два гранатовых деревца сторожили глиняный чан, где жили рыбки. В бамбуковых клетках, подвешенных под выступом крыши, спали, нахохлившись, птицы. Было очень тихо.
        Открылись решетчатые двери бокового павильона, и из комнаты в сад вышел человек в темном халате. Он был невысок, немолод и уже начинал полнеть. Густые волосы были так туго закручены узлом на макушке, что оттягивали брови к вискам. На пальцах рук блестели узкие футляры, предохранявшие непомерно отросшие ногти, знак того, что он занимался лишь умственным трудом и не знал тяжелой ручной работы.
        Человек ступил два-три шага так изящно, точно и неслышно, будто в ночной чаще тигр вышел на водопой. Луна бросала на сто лицо резкие трепещущие тени, и Цзинь Фу не мог понять странного смешения выражений, сменяющихся на его лице. Вдруг человек потянулся, зевнул, повернул голову и его глаза встретились с глазами Цзинь Фу.
        Цзинь Фу задрожал и крепче прижался к балке. Мысли в его голове закружились, как песчинки, гонимые ветром. Перед его затуманенным взглядом сад вдруг покачнулся, луна упала в чан с рыбками, клетки с птицами взлетели вверх, гранатовые деревца вытянули истин.
        «Вот твоя гибель и конец молодой жизни, — подумал Цзинь Фу, — Сейчас этот человек закричит и призовет ночную стражу и тебя растерзают на клочья».
        Но человек не кричал, а стоял неподвижно, не сводя с глаз Цзинь Фу свои глаза, и вдруг его рот дрогнул и он засмеялся.
        От этого смеха, высокого, звонкого и переливчатого, казалось, сама ночь ожила. Смеясь, зашуршали листья, смеясь, заплескались рыбки, смеясь, заплясали звезды, и все тело Цзинь Фу вдруг задрожало от смеха, в то время как его зубы стучали от страха и защипало глаза, завороженные чужими зрачками. А человек сквозь смех вдруг воскликнул:
        - Что за странный плод созрел на балке под крышей?
        И Цзинь Фу, не в силах выдержать напряжение, разжал руки, выпустил балку и, как спелый плод, упал наземь.
        Барабан в башне пробил третью ночную стражу. В переулке «Дно горшка» Маленькая Э проснулась с криком:
        - Мне снилось что-то страшное!
        - Спи! — ответила Сюй Сань. — Ничего страшного не случилось. Если ты будешь кричать по ночам, придет проклятый А-ха-ма заберет тебя.
        - Не надо! — прошептала Маленькая Э, прижалась к матери и заснула.
        Глава третья
        КАК ЛЭЙ ЧЖЕНЬ-ЧЖЕНЬ НАНЯЛ ДВУХ АКТЕРОВ
        
        Цзинь Фу упал наземь перед человеком в темном халате и обхватил руками его ноги, обутые в бархатные сапоги.
        - Господин, не смейтесь надо мной, — взмолился он. — Спасите меня, потому что мне грозит тюрьма и казнь. Только что убит злодей А-ха-ма.
        - Убит? — закричал человек, и его лицо мгновенно изменилось, выразив такой гнев, что Цзинь Фу в ужасе закрыл глаза. — Как же это так? Как смели убить его, не предупредив меня? Для того ли ходили ко мне за советами и обсуждали со мной все нити заговора, так что знал я про то лучше, чем если бы сам все придумал и записал? И вдруг, когда наступает последнее действие трагедии, меня нет приэтом! На десять тысяч лет ждет их слава героев-мстителей, а мне ни один голос не крикнет: хао-хао, хорошо! А впрочем, сам я виноват, что на целую неделю заперся в кабинете с кистью, тушью и бумагой и никого к себе не допускал. И теперь я прозевал это превосходное представление!
        Тут прервал он свою речь, услышав удары тяжелых кулаков, от которых затряслись ворота. Громовый голос загрохотал:
        - Открывай мне двери, полуночный мечтатель! Эй, Гуань Хань-цин, не слышишь меня, что ли?
        - Стража! — забормотал Цзинь Фу.
        - Не бойся, это друг. А впрочем, беги в павильон и спрячься. Сейчас я вернусь.
        Одним прыжком Цзинь Фу перескочил через каменные ступени и высокий порог, закрыл за собой дверь и оглянулся. В низкой комнате на столе были разбросаны листы бумаги, слабо освещенные лампой в фарфоровом ажурном колпаке, и влажная кисть сохла на деревянной подставке в виде горы с тремя вершинами. В дальнем углу, на жестком бамбуковом ложе, лежал человек в неряшливой старой одежде и смотрел в потолок. Вокруг его худого лица во все стороны торчали космы густых черных волос. Цзинь Фу ящерицей скользнул под ложе и притаился.
        Почти тотчас в комнату вошли двое. Снизу Цзинь Фу видны были только ноги. Одни небольшие и узкие в черных бархатных сапогах, вторые в огромных растоптанных матерчатых туфлях.
        - Я уезжаю, Гуань Хань-цин, и пришел проститься, — загремел обладатель туфель.
        - Умерь свой голос, Лэй Чжень-чжень, — прервал его Гуань Хань-цин. — Ты разбудишь всех соседей.
        - Я уезжаю, — пророкотал Лэй Чжень-чжень шепотом, подобным шуму горного потока. — Только что убили А-ха-ма.
        - Это мне известно, — угрюмо ответил Гуань Хань-цин. — Но какое это имеет отношение к тебе?
        - Такое же, как к тебе и ко всем китайцам. Все мы приняли в том участие — кто делом, кто замыслом, кто тайным сочувствием. Боюсь, как бы в ближайшие дни не начались преследования. Тогда и здесь не заработаешь, и отсюда не выберешься. И еще неизвестно, удастся ли сохранить жизнь. Поэтому, хотя я и не успел собрать всю труппу, а решил ехать, пока возможно. И мой тебе совет: поезжай с нами. Во всех твоих пьесах, что ни монгол, то пьяница, обжора или убийца, что ни знатный чиновник, то негодяй. А знатный чиновник, значит, тот же монгол. Смотри, как бы не воспользовались они суматохой, не схватили бы тебя и потихоньку не прикончили.
        - Как же я поеду ни с того ни с сего? — сердито спросил Гуань Хань-цин. — Этот дом, который я снял в тихом переулке, удобен для моей работы. Я только что начал писать великолепную пьесу. Так хороша, что ты на колени станешь, друг Чжень-чжень, выпрашивая ее у меня. Трижды три раза поклонишься мне в ноги! Что же мне, так ибросить ее на полслове? И деньги мои я все роздал приятелям в долг, когдa еще отдадут? С чем я поеду?
        - Пьесу кончишь в пути, время дорогой долгое. И о деньгах не беспокойся, этой же пьесой оправдаешь дорожные издержки. Одно только плохо. Присмотрел я превосходного шута, да он спьяну свернул себе щиколотку. Где я второпях найду другого? А без шута не сыграешь ни одной пьесы.
        - Будь я помоложе. — сказал Гуань Хань-цин и ненадолго задумался. — А то я давно не мазал переносицу белой краской. Помнишь, в молодости, как я смешил зрителей выдумками и выходками? Жаль, отец хотел, чтобы я унаследовал его занятие и стал врачом, а пациенты, как один, при виде меня умирали со смеху.
        И он сам засмеялся, закатился так звонко и заразительно, что Лэй Чжень-чжень, ухмыляясь, прервал его:
        - Умерь свой смех! А то, услышав тебя, соседи захохочут и тем привлекут ночную стражу, а ей и без того много дела сегодняшней ночью. Мне и так показалось, что кто-то смеется под кроватью.
        - Некому там смеяться. Разве что икает от страха. Лэй Чжень-чжень, нанимай меня в шуты!
        - Гуань Хань-цин, ты издеваешься надо мной! Как бы посмел я о том подумать? Разве это место для такого человека, как ты?
        - Говорю, нанимай, а не то я раздумаю. Чем это место постыдно? В древности император династии Тан сам играл шутов на сцене.
        - Ты убиваешь меня своей ученостью, — перебил Лэй Чжень-чжень притворно униженным тоном. — Про этого императора даже мое полуграмотное ничтожество наслыхано. Это тот самый император, который в своем грушевом саду основал первую актерскую школу. С тех пор и зовут актеров «братьями Грушевого сада».
        От летнего солнца сгорела трава,
        Под грушевым деревом душистая тень.
        - Не пой, умоляю тебя! От твоего голоса стены содрогаются трое суток. Я еду, еду! О, друг Чжень-чжень, то-то будет весело! Только как быть с Погу? Он уже вторую неделю живет у меня, подбирая музыку к моим песням.
        - Погу здесь? Вот удача! Эй, Погу, дырявый барабан, проснись! Хочешь ехать с нами?
        Лохматый человек приподнялся на ложе и сказал сердито:
        - Грохочешь ты без толку, и нет в этих звуках ни гармонии, ни ритма. Оставь меня в покое. Если Гуань поедет, я тоже поеду. А оркестр у тебя есть?
        - Всего два музыканта: скрипка — хуцинь — и маленький гонг. Остальных не успел я набрать, да и накладно. С твоим барабаном нам хватит шума.
        - С твоим голосом и без барабана чересчур шумно.
        - Постойте! — прервал Гуань Хань-цин. — Это еще не все. Вылезай из-под кровати, ночной воришка!
        Цзинь Фу послушно вылез и стоял испуганный и смущенный.
        - Откуда вы узнали мое занятие? — спросил он.
        - Всадник верхом на заборе, храбрец под стрехой крыши, как тебя не узнать, — ответил Гуань Хань-цин.
        А Лэй Чжень-чжень, всплеснув своими огромными ручищами, Воскликнул:
        - Да это же наследник престола, который сегодня ночью прибыл во дворец в великолепных носилках. Я сам его видел там и подумал: «Вот смазливая рожица, подгримировать его, будет не плох!» Как ты попал в заговор, воришка и сын воровки?
        - Что же, я не китаец и сердце у меня не болит за мою страну? — крикнул Цзинь Фу. — Вот что вы наделали, господин Гуань! Теперь эта бочка сала узнала меня и все узнают! Толстый боров открыл свой грубый рот и бесчестит меня, да еще не постыдится и выдать. Негде мне укрыться!
        - Вот его только и не хватало! — закричал ничуть не обиженный Лэй Чжень-чжень. — Посмотри-ка, Гуань, как хорошо он сложен — тонкий и гибкий. Прыгать горазд, увертливей ящерицы, в драках и побоищах воспитан с детства. Молод, почти мальчишка, — обучить его можно без труда. А у меня не хватает актера на эти роли, чтоб умел кружиться и подскакивать легче кошки. Голос ему не нужен, и петь он не должен уметь, а только хорошо бороться мечом н кулаками, чтобы играть бандитов, разбойничьих атаманов, трактирщиков и пьяниц и всяких мелких негодяев, и это ему не в новость.
        Цаинь Фу одним прыжком вцепился ему в горло и повис, но Лэй Чжень-чжень отбросил его движением широких плеч, а Гуань Хань-цин, смеясь, воскликнул:
        - Твое счастье, что ты встретил такого! Но как же все-таки скрыть его лицо, чтобы снова его не узнали?
        Лей Чжень-чжень молча оглянулся, отковырнул толстым пальцем кусок известки со стены, плюнув на ладонь, растер его и быстрым движением намалевал вокруг глаз Цзинь Фу два белых круга.
        - Есть в театре такой обычай, — наставительно заговорил он, — что, пока шут не посадит на свое лицо белое пятно, никто из актеров не смеет начать гримироваться. Белое пятно посажено. Начинается спектакль. Как называется пьеса, друг Гуань?
        Гуань Хань-цин смеялся, закатывался смехом и едва-едва смог выговорить:
        - А ведь верно — загримируем его, и он сам себя не узнает. А названий для пьесы сколько угодно! «Бегство героев, отомстивших за обиду», «Путешествие с севера на юг», «Песчинки несутся по ветру». Но пьеса еще не написана, и напишу ее не я, а большая дорога.
        Глава четвертая
        КАК ЦЗИНЬ ФУ УЧИЛИ ЛЕТАТЬ
        уань Хань-цин проводил Лэй Чжень-чженя, запер за ним засовы ворот и вернулся в комнату. Погу-барабаищик успел снова заснуть, а Цзинь Фу сидел, насупившись, и ожесточенно стирал рукавом белые пятна с лица.
        - Вот ты спасен, — сказал Гуань Хань-цин. — Среди актеров никто тебя не найдет. Ты доволен?
        - Я не поеду, — злобно пробормотал Цзинь Фу.
        - Как хочешь, — ответил Гуань Хань-цин. — Но почему же?
        - Этот грубый человек не имел права называть меня сыном воровки. Мои родители были честные люди. Если бы вы все знали, господин Гуань, вы не позволили бы под своей кровлей оскорблять меня.
        - Покорно прошу прощения, моя вина. Но Лэй хотел тебе добра и сболтнул, не подумав. Чего же я не знаю, расскажи?
        Цзинь Фу вздохнул и проговорил:
        - Родом я из Чанчжоу.
        Тотчас лицо Гуань Хань-цина стало серьезным. Протянув обе руки, он тихо сказал:
        - Бедный мой мальчик. Но как же ты остался жив?
        И Цзинь Фу начал свой рассказ.
        Он родился в счастливой семье, и ему дали имя Фу — счастье. Дед и отец были резчиками по дереву. Два старших сына помогали отцу. Они вырезали перегородки для комнат, дверцы для шкафов, украшения для фасадов лавок. Хоть будь доски толщиной в два-три пальца, а получались прозрачные, как кружева. Для карнизов домов вырезали они целые картины: девушка в соломенной шляпе кормит кур; по круглому мостику едет через ручей старик верхом на осле, а мальчик идет за ним следом и несет на коромысле коробки с одеждой и едой; горы вздымаются до облаков, в тростниковой хижине над обрывом сидят два мудреца и беседуют за чашкой вина; рыбак в плаще из травы удит рыбу, ветер пригнул камыши.
        Дои семьи Цзинь был невелик, но чистый и светлый. Пахло свежим деревом, цветами и вкусной едой. Все баловали мальчика Фу, но он не избаловался — был почтителен к старшим и прилежен к учению. Ему не было еще шести лет, когда дед подарил ему кисти, брусок тущи и прописи — квадратные листы бумаги, на которых красной тушью были написаны столбиками — четыре по четыре — иероглифы, самые простые, из одной, двух и трех черточек.
        - У меня тоже были такие прописи, — сказал Гуань Хань-цин. — Нужно было покрыть красные черты черной тушью так точно, как только возможно. Я помню их — и, эр, ши, ту, шань — одни, два, десять, земля, горы.
        Дед сам учил мальчика Фу.
        «Горизонтальные черты веди слева направо, отвесные — сверху вниз, — говорил он. — Не бери кисть в рот и не соси ее. Не пачкай тушью руки и халат».
        Сперва непривычная к кисти рука дрожала, иероглифы получались кривые и неровные. Но Фу был так рад, как утенок, спущенный на воду, и так старался, что сначала запоминал в день всего три иероглифа, а вскоре дошел до десяти в день. Вся семья следила за его успехами и мечтала, как он сдаст уездные экзамены и поедет в столицу и так там отличится, что сам император пришлет к ним в дом гонца с поздравлениями.
        Затем пошел он в школу, и там его посадили за первую книгу для чтения — «Трехзначный классик» и он, еще не понимая смысла древних изречений, уже мог выкрикивать наизусть: «Люди вначале от природы определенно хороши, но, если не учить их, природа тогда извратится».
        Цзинь Фу было десять лет, и он уже изучал «Книгу 1000 иероглифов», когда к Чанчжоу подступили монгольские войска.
        Удивительно, как люди в постоянном труде и ежедневной заботе о пище теряют страх пред неизбежно грозящей, но еще не близкой бедой. Знают, что смертны, но забывают о том. Знают, что наступит гибель, но нет досуга пугаться. Всегда так бывает — разлив реки затопляет поля, уничтожая людей и плоды их труда. А в соседней деревне не думая о том, что назавтра и их постигнет та же участь, сажают семена в плодородный ил.
        Конечно, в Чанчжоу знали, что весь северный Китай порабощен монголами, города разрушены, население убито, ограблено, вымерло от заразных болезней. Но ведь это на севере! Знали, что монголы всё близятся. Что после пятилетней осады пали героические города Сяньян и Фаньчэн. Но ведь это далеко на западе! Знали, что полководцы императора продажные трусы и предатели, и одни из них сражаются в рядах врага против своего народа, другие позорно пытаются вымолить мир, а третьи бегут, не осмелясь вступить в бой. Всё это знали в Чанчжоу, но продолжали жить, исполняя свои повседневные дела, иногда веселясь, временами печалясь и не думая о том, что, казалось, их не касается. А между тем кольцо все сжималось, и неожиданно монголы оказались в Чанчжоу.
        Город был взят без боя, и, оставив в нем немногочисленный гарнизон, монгольский полководец поспешил дальше. Но жители Чанчжоу вдруг очнулись и поняли свой позор. Словно пламя озарило души этого темного люда — ремесленников, огородников, носильщиков, мелких торговцев. Они почувствовали, что все китайцы братья и китайская земля их общая родина и что, пока они живы, они не потерпят иноземного ига.
        В одну ночь они перебили всех монгольских солдат и заперли ворота города. Монгольский полководец, узнав об этом, тотчас повернул обратно и осадил Чанчжоу. Все жители, как один, вышли на стены защищать свой город.
        Осада Чанчжоу продолжалась полгода. День и ночь монголы метали ядра. Город лежал в дымящихся развалинах. Пища стала скудной. Дед, отец, мать и один из братьев Цзинь Фу погибли. Страшные дни проносились с непонятной быстротой, все похожие, все исполненные отчаяния, голода, скорби о близких и несгибаемой воли выдержать до конца и не сдаться врагу.
        Однажды вечером старший брат Цзинь Фу сказал мальчику: «На стене осталось шесть человек, и мы все здесь умрем, сражаясь. Но ты последний в нашей семье. Если тебя не будет, кто же продолжит род и будет приносить жертвы предкам? Вот мой приказ. Ты сейчас пойдешь и спрячешься под пролетом моста. Что бы ты ни слышал, не смей выходить. Только тогда, когда в течение целого дня ты не услышишь ни одного звука, никакого звука, тогда с наступлением темноты выйди из прикрытия и уходи не оглядываясь».
        Цзинь Фу поступил, как ему было приказано, и спрятался в пролете моста. Вся его жизнь обратилась в слух. Сперва, недолго, он слышал шум сражения и по звуку угадывал, что еще бьются на стене. Потом обрушилась надвратная башня и в душераздирающем грохоте ничего нельзя было понять. Потом наступила короткая тишина и внезапно послышались цоканье копыт по городским мощеным улицам и торжествующие вопли монголов. А затем город закричал. Он кричал непрерывно высокими женскими и детскими голосами в невыносимом страдании и смертной муке. Цзинь Фу лежал, уткнувшись лицом в камень, захлебываясь рыданиями, и слушал, слушал час, день, два, кто знает, сколько это длилось? И вдруг наступила тишина. Ни одного звука, никакого звука.
        Цзинь Фу лежал, дожидаясь темноты. Косой луч солнца пополз под пролет моста в погас. Ни всплеска весел, ни птичьего крика. Цзинь Фу попытался подняться, упал без сил, еще полежал, а потом пополз и выполз и увидел, что города нет. Еще семь человек вышли, качаясь, из-под моста, и это было все. Больше никого не осталось.
        Потом он шел куда глаза глядят и ел что попадалось под руку и, наверно, умер бы от истощения, если бы не подобрал его встречный человек. С этим человеком он и остался и прожил с ним семь лет.
        Этот человек и научил его летать через чужие заборы. Сперва было страшно и казалось немыслимым и противоречило всему, чему его учили. Но человек говорил:
        «Bедь мы не воруем у бедных. А богатые все монголы или те, кто продался им. Мы с тобой герои-мстители».
        Цзинь Фу поверил ему и привык.
        Но, когда в уличной чайной он услышал за соседним столом разговор шепотом о заговоре против злодея А-ха-ма, он вспомнил, как кричали женщины и дети Чанчжоу, когда их убивали монгольские воины, и своих близких, сражавшихся за родной город, и лицо старшего брата, в крови и копоти.
        Он подошел к соседнему столику и сказал:
        - Я с вами.
        Они посмотрели на него, будто мерили его мысли и взвешивали их. Потом один ответил:
        - Идем. Это сегодня ночью.
        А так как он был всех моложе и его лицо показалось им подходящим, то ему назначили изображать наследника, одели его в золотую одежду и посадили в носилки.
        Глава пятая
        КАК МАЛЕНЬКАЯ Э ПОКИНУЛА ХАНБАЛЫК
        
        Прошло несколько дней. Как обычно, Сюй Сань и Маленькая Э с раннего утра сидели за работой. На пяльцах на белом атласном полотнище играли сто жеребят.
        Это была очень большая работа и, хотя Сюй Сань принялась за нее сразу после Нового года, до конца было еще далеко. Но уже сейчас многие из этих прелестных созданий скакали и резвились на вокруг большого дерева.
        Здесь были жеребята золотисто-красные, палевые, и вороные, с синим отливом, гладкие, пегие, и в яблоках, с белой звездочкой на лбу, или полосатые, как тигры. Одни неслись, все четыре ноги распростерты в воздухе, будто это небесные кони летели по облакам и длинные гривы и хвосты развевались по ветру. Некоторые брыкались, другие валялись на спине, задрав кверху все четыре тонкие ножки, третьи ржали, подняв согнутую в колене переднюю ногу и еще другие отдыхали или щипали траву.
        Так тщательно ложился стежок к стежку, что казалось, шелковые шкурки лоснятся, и гривы расчесаны, и копытца влажны от утренней росы.
        Ридом с пяльцами к стене была приколота картинка, с которой Сюй Сань снимала узор, а картинка эта была срисована со знаменитой старинной картины.
        Каждое утро Маленькая Э считала готовых жеребят.
        - Вот уже двадцать восемь с половиной, — говорила она. — Вот уже тридцать один, глаз и ноздри. Вот уже сорок семь, и только не хватает хвоста.
        В это утро Сюй Сань как раз принялась за сорок седьмой хвост. Из пучка ниток, висевшего у нее на шее, она вытянула длинную красновато-коричневую нить и накинула ее на крючок, вбитый в стену. Один конец нити она взяла в зубы, а другой закрутила между ладонями. Перевернула нить, закусила зубами скрученный конец и завертела между ладонями второй конец. Сдернув закрученную нить с крючка, сложила ее вдвое, натянула, щелкнула по ней ногтем. Нить зазвенела, и Сюй Сань вдела ее в ушко иглы.
        В эту минуту кто-то застучал во входную дверь. Маленькая Э побежала отворить и вернулась со старухой, служанкой купца, который давал им работу. После поклонов и приветствий старуха заговорила:
        - Ай, какая превосходная работа! Жеребята — живые и так и скачут по атласу. Как жаль, что не придется ее закончить.
        - Что это значит? — спросила Сюй Сань.
        - Хозяин велел мне сегодня же принести ему эту вышивку, как много или как мало ни была бы она выполнена.
        - Но если снять ее сейчас с пялец, — возразила Сюй Сань, — то вторично ее не натянешь так точно. Нити сдвинутся, и работа будет испорчена.
        - Мы не будем ее снимать, — сказала старуха. — Я привела с собой мальчишку. Он ждет на улице и, вероятно, уже успел с кем-нибудь подраться, бездельник. Вдвоем с этим мальчишкой мы унесем вышивку вместе с пяльцами.
        - Но что же случилось? — вновь спросила Сюй Сань.
        - Э, милая, — сказала старуха. — Живешь ты здесь и ничего не знаешь. Ведь, когда ты будешь ломать свой дом, вышивка может запачкаться или разорваться, или ее украдут, а материал и шелк стоят больших денег.
        - Но я не собираюсь ломать свой дом, — возразила Сюй Сань. — С какой стати стану я это делать? Этот дом строил дед моего мужа, и мы всегда здесь жили.
        - Всегда жили, а больше не будете, — сказала старуха. — Вот я принесла полотно, чтобы завернуть пяльцы.
        Тут Сюй Сань потеряла терпение.
        - Я прошу вас объяснить, что значат ваши слова, — проговорила она. — Не побрезгайте моей бедностью, присядьте, выпейте чашечку кипятку и расскажите мне, что случилось. Я почтительно прошу вас просветить своей мудростью мою темноту.
        - Я не откажусь от чашечки — промочить горло, — согласилась старуха. — Да заодно пошли свою девчонку угостить моего мальчишку, иначе ему надоест дожидаться меня.
        После этого она села поудобней, поджала под себя одну ногу: и начала осторожно прихлебывать, со свистом втягивая горячую воду.
        - Надо тебе знать, — заговорила она, — что несколько дней тому назад какие-то люди убили господина А-ха-ма — министра. Многих из преступников уже поймали и казнили, и я даже ходила смотреть на эту казнь.
        - Я не убивала, — сказала Сюй Сань. — Хотя налоги и очень велики…
        - Никто тебя и не винит, — ответила старуха. — А про налоги лучше помолчи, не пришлось бы пожалеть, что проронила такие слова. Но слушай и не перебивай меня. Император, узнав про это злодейство, очень разгневался, созвал своих советчиков и звездочетов и спросил, как это могло случиться, что посреди его столицы, в самом его дворце, осмелились убить его любимца. А звездочеты и советники ответили, что не будет покоя в стране, пока в Ханбалыке останется хоть один китаец.
        - Откуда вы знаете, что говорилось во дворце? — прервала Сюй Сань. — Вас там не было.
        - Меня там, конечно, не было, — обиженно возразила старуха. — Но другие люди были. А мой хозяин — большой купец, и у него всюду есть знакомство. И хотя приказ еще не обнародован, но хозяина уже обо всем известили, и поэтому я и пришла за вышивкой, и мне уже давно пора уходить.
        - Ваша вода остыла, разрешите, я вам подолью кипятка, — сказала Сюй Сань. — А что это за приказ?
        - А приказ этот вот какой. Звездочеты сказали: «В сплетении узких улиц таятся семена заговора и гнездятся корни восстаний». А советники сказали: «Надо выселить всех китайцев из Ханбалыка и построить новый город за рекой, чтобы улицы в нем были широкие и прямые и можно было бы прострелить их стрелой из конца в конец». А в приказе сказано, что каждый китаец должен разобрать свой дом и ограду и перенести его за реку на отведенный ему участок. Значит, придется тебе ломать свой дом и вышивать тебе будет некогда и негде. Не задерживай меня больше, я ухожу. Зови моего мальчишку, чтобы забирал пяльцы.
        - А плата за работу? — спросила Сюй Сань. Лицо у нее было белее белого и руки и ноги дрожали.
        - Какая же плата, если работа не окончена? — нагло ответила старуха.
        - Но ведь не разгибаясь сидела я над ней три месяца! — закричала Сюй Сань. — Я пойду к судье. Есть еще справедливость!
        - Смотри, как бы судья тебя самою не посадил в тюрьму. Вздумала нищая баба тягаться с богатым купцом! Справедливые судьи только в загробном царстве. Наберись терпения, пока умрешь, там твою тень рассудят. Но не кричи, дура, не ломай руки. Мой хозяин человек милостивый. Он велел мне, если ты начнешь спорить, отдать тебе эти деньги.
        - Что ты мне суешь? Эти деньги обгрызены крысами. У меня их не примут.
        - Примут. Цену прочесть можно. Это хорошие деньги. — С этими словами она сунула Сюй Сань небольшую пачку бумажных денег, закрыла вышивку принесенным с собой полотном и с помощью мальчишки вынесла пяльцы.
        Сюй Сань, дважды пересчитав бумажки, спрятала их подальше и побежала к соседу за советом.
        Сосед подтвердил, что тоже уже слыхал об этом приказе, что старый дом следует разбирать умеючи, потому что многое из старого может пригодиться при постройке нового. Балки и крепления крыши, переплеты окон, двери и часть кирпичей и черепицы придете отнести на новый участок. Конечно, это дело не под силу одинокой женщине.
        - Нету ли у вас родных, которые могли бы вам помочь? — спросил он.
        - Я родом с юга, из Линьани, — ответила Сюй Сань, — и там остался у меня дядя, брат моего отца.
        - Будь я на вашем месте, — сказал сосед, — я связал бы в узел одеяло, чашки и палочки для еды и тронулся бы к югу, где, конечно, найдете вы пристанище.
        - А как же мой дом? — спросила Сюй Сань.
        - Будь он получше, можно бы продать его на снос, хотя сейчас не такое время, чтобы покупать. А ваш дом к тому же крыт соломой, пол земляной, а в переборках больше щелей, чем дерева. Кому такой нужен?
        - Еще я вас хотела спросить, — робко сказала Сюй Сань. — Если деньги немножко с краев обгрызены крысами, их примут?
        - Если только с краев и цену можно разобрать, деньги действительны. А откуда у вас деньги, да еще такие, которые, видно, долго хранились в тайнике?
        - У меня нету денег, — ответила Сюй Сань.
        - А в таком случае мой вам совет — уходите. Чем скорей вы пуститесь в путь, тем скорее доберетесь до вашего дяди.
        И так случилось, что на следующее утро Сюй Сань и Маленькая Э покинули Ханбалык.
        Глава шестая
        КАК СЮЙ САНЬ ЗАПЛАТИЛА ЗА НОЧЛЕГ
        
        Так начался их длинный-длинный путь, такой длинный, что Сюй Сань даже не могла себе представить, сколько времени он продлится, на сколько бесконечных дорог протянется. Она шла опустив голову, с щемящей сердце печалью прощалась с улицами, на которых не удосужилась побывать, и с домиками, которые раньше не успела увидеть. То привлекала ее внимание серая каменная стена с высеченным на ней цветочным узором, то резной, раскрашенный фасад лавочки, то фигурки львов и кур на углах крыши.
        «Всего этого скоро не будет, — думала она. — Разрушат строения, срубят крепкие стебли глициний и тонкие ветви ив. Никогда-никогда я больше этого не увижу».
        Но Маленькая Э была очень весела. Она то забегала вперед, плясала и прыгала и опять подбегала к матери. В руке она несла узелок с вареными на пару пышками. Их принесла на прощание добрая соседка. И мысль о том, что скоро мать позволит их попробовать, еще больше увеличивала ощущение неожиданного праздника.
        Когда они вышли за городские стены, Маленькой Э стало еще радостней. По прямой мощеной дороге было легко идти. По сторонам зеленели сады и луга. Навстречу проскакал отряд монгольских всадников. На них были яркие халаты, а колчаны и седла пестро разукрашены.
        Крестьяне везли тележки с молодыми овощами. От бледно-зеленого лука так очаровательно пахло, что весь рот наполнялся слюной. Прошел караван верблюдов, нагруженных углем. Последним бежал верблюжонок, взъерошенный и замызганный, но веселый. Утки, которых тащили на рынок п плетеных корзинках, крякали и квакали наперебой, будто торопились, прежде чем их зажарят, успеть рассказать что-то очень смешное. Проехала со свитой знатная монголка в сером в яблоках коне. У нее было плоское круглое лицо и глазки щелки, утопавшие в толстых щеках. Над ее головой высоко вздымался удивительный убор монгольских женщин — мужской сапог, натянутый голенищем на лоб с торчащим вперед тупым носком, сплошь унизанный драгоценными камнями. У мужчин ее свиты волосы были заплетены во множество мелких косичек и подвязаны с двух сторон за ушами. В седле они сидели низко и небрежно и перекликались хриплыми голосами. За ними бежали стройные собаки с узкими длинными мордами, похожими на змеиные головы.
        Солнце поднималось все выше, и Сюй Сань, несшая тяжелый узел с одеялами, почувствовала усталость. Она подозвала Маленькую стерла рукавом пот с ее высокого лобика. Но Маленькая Э нетерпеливо вывернулась из ее рук и побежала за бабочкой, порхавшей перед ней. Сюй Сань вздохнула, переложила узел в другую руку и пошла дальше.
        Наконец она почувствовала, что ей невмоготу. Недалеко от дороги заметила она небольшую рощицу из белостволых сосен, осенявших могилу. Тогда она подозвала Маленькую Э и сказала:
        - Отдохнем и поедим.
        Они присели на плоскую каменную ограду могилы. Сюй Сань раз. вязала узелок, и каждая взяла по пышке. Под скользкой от пара корочкой тесто было пушистым и нежным. Обе жевали, сонно глядя на дорогу. Под сенью сосен было прохладно, дорога сверкала, раскаленная полуденным солнцем. Тут они увидели, что по направлению и города показалось несколько тележек.
        В каждую тележку было запряжено по тощему мулу и низенькому ослу. Мул тянул изо всех сил, ослик семенил рядом, ступая небрежно^:^будто за компанию. На каждой тележке были навалены большие красные сундуки с углами, обшитыми собачьим мехом, свертки циновок, длинные бамбуковые шесты. Поверх поклажи сидели, свеси ноги, какие-то люди, и среди них несколько женщин в ярких платьях необычного покроя, но вылинявших и выгоревших от ветра, солнца непогоды. На последней тележке сидел, болтая ногами, стройный очень молодой человек в рваной куртке. При виде Маленькой Э, смотревшей на него разинув рот, он подмигнул ей и скорчил смешную гримасу.
        - Матушка! — воскликнула Маленькая Э. — Этим людям с нами по пути. Ты говоришь, что устала. Может быть, они нас немного подвезут?
        Нo Сюй Сань содрогнулась от отвращения,
        - Лучше идти, пока не свалишься от усталости, — сказала она, — чем ехать с такими людьми. Разве ты не видишь, что это актеры?
        Маленькая Э никогда не видала актеров и не знала, что это за люди. Поэтому она спросила:
        - А что это такое — актеры?
        - Это люди, которые не работают, а получают плату за то, что кривляются на потеху другим. Это самые низкие и презренные существа. Закон запрещает жениться на их дочерях, а их сыновей не допускают к экзаменам, и они не могут занять даже самую низкую должность. Они хуже нищих и цирюльников, и все их презирают.
        - Матушка, а вы видели, как они кривляются?
        - Когда я была девочкой, в Линьани я несколько раз смотрела представления на площадях и перекрестках. Но, с тех пор как я вышла замуж, я, конечно, не ходила смотреть на них.
        - А когда вы были девочкой, вам это нравилось?
        Сюй Сань вздохнула и ответила:
        - Очень! И плачешь, и смеешься, и после весь день все из рук валится, будто тебя околдовали.
        Между тем тележки актеров проехали, и поднятая ими пыль улеглась. Сюй Сань и Маленькая Э доели пышки, собрали крошки с колен и с камня ограды, ссыпали их в рот и пошли дальше.
        Когда начало темнеть, Сюй Сань сказала:
        - Нам придется искать ночлег. К счастью, купец заплатил за нашу работу. Я пересчитала деньги — у нас с тобой ровно два гуаня. В каждом гуане 1000 вэнь и, если мы будем бережливы, нам хватит на месяц, а возможно, и дольше.
        Вскоре они увидели придорожную харчевню, простой навес из циновок на бамбуковых шестах, вмазанных в стену лачуги, где жил хозяин с семьей. Сюй Сань вежливо обратилась к нему и попросила, чтобы дал им немного поесть и выпить кипятку и указал место, где они могут поспать до утра.
        Хозяин ответил:
        - Масло, соль и приправа к ужину на одного человека 10 вэнь. За чашку лапши возьму я столько же, а кипяток дам бесплатно. И, конечно, если вы здесь поедите, я позволю вам проспать до утра под этим навесом.
        - Не будете же вы считать мою дочку за целого человека. Он ест, как птичка, а я не более того.
        Хозяин посмотрел на ее заплатанную одежду и сказал: — По тому, что на ваших халатах нет ни дыр, ни прорех, я за ключаю, что вы хорошая женщина и лишь находитесь в беде. Так быть, возьму я за все с вас обеих 25 вэнь, и пусть это мне зачтется как доброе дело.
        - Нет, — сказала Сюй Сань, — я не какая-нибудь знатная дама, а деньги не пригоршня сухих листьев, чтобы я так швыряла их по дороге. Я дам вам 20 вэнь, и это щедрая плата.
        На утро Сюй Сань потихоньку, чтобы никто не видел, достала и за пазухи свои деньги. Они были напечатаны на темной бумаге, сделанной из коры тутового дерева, и еще потемнели от употребления. Но поставленная красной киноварью императорская печать и цена были еще ясно видны. Каждая бумажка была размером в ладонь и лишь слегка оборвана по краям. Сюй Сань выбрала две бумажки по 10 вэнь и понесла их хозяину. Тот повертел их в руках и спросил:
        - А других денег у вас нет? Быть может, найдутся медные монетки?
        - Откуда же им быть? — ответила Сюй Сань. — Вы сами знаете, что уже несколько лет, как приказано было сдать всю медь, и даже медный котел для варки пищи у меня отобрали. И я принесла вам столько, сколько вы сами назначили.
        - Так-то так, — сказал хозяин. — Но ваши деньги уж больно потерты и запачканы и даже обгрызены крысами. Давно следовало бы их обменять на новые. Конечно, 20 вэнь небольшие деньги и я от этого не обедняю, а зачтется мне это за доброе дело. Но мой вам совет: в ближайшем городе идите в обменную кассу, а то как бы вас не обвинили, что эти деньги негодные, и не избили бы вас до полусмерти.
        - Мне заплатили эти деньги за три месяца работы и сказали, что они хорошие.
        - Тот, кто заплатил вам, знал, что эти деньги могут и не обменять. Это бесчестный человек, и он обманул вас.
        Хотя Сюй Сань хорошо отдохнула и живот еще был согрет бесплатным кипятком, она почувствовала, что у нее похолодели руки и ноги.
        - Значит, пока я не обменяю эти деньги, мне опасно платить ими? — прошептала она. — Но, пока я доберусь до города, чем же я поддержу нашу жизнь?
        - Разве вы не знаете, что повелением нашего милостивого императора на каждой почтовой станции путнику, кто бы он ни был, выдают два бесплатных блюда.
        - А далеко ли до станции?
        Хозяин, смеясь, ответил:
        - Я вижу, что в предчувствии императорского угощения вы вновь воспрянули духом. Расстояние между станциями восемьдесят ли. Если идти быстро, пройдешь их в десять часов. Конечно, вы идете медленно, но ведь вы уже прошли полдороги. Думаю, что к вечеру вы туда доберетесь. Как раз к обеду.
        Глава седьмая
        КАК ИМПЕРАТОР УГОЩАЛ ПУТНИКОВ
        Сюй Сань и Маленькая Э покинули харчевню чуть свет и вскоре затем миновали небольшую деревушку, раскинувшуюся по обе стороны дороги. Над всеми крышами вздымались тонкие струи голубого дыма. Сюй Сань заметила, что Маленькая Э раздувает ноздри и не сводит с дыма глаз, и сказала:
        - Потерпи немного. Скоро мы дойдем до почтовой станции, где по повелению императора каждая из нас получит бесплатно по два блюда.
        - Это хорошо, потому что ведь сегодня мы не завтракали, — сказала Маленькая Э. — А чем император угощает путников? А вдруг это будет свинина? Хотя я не думаю, что у императора хватит денег угощать свининой всех прохожих.
        - Денег у него хватит, — сказала Сюй Сань. — Вся страна и все, что в ней, принадлежит ему. Но не надо надеяться на слишком хорошее угощение, чтобы потом не разочароваться. Будет очень хорошо, если нам дадут кашу и овощи.
        - Конечно, это тоже будет хорошо, — согласилась Маленькая Э. — А как вы думаете, что готовят на этих печках, над которыми поднимается такой красивый дым? Я его нюхаю, но ничем, кроме дыма, не пахнет.
        - Я не думаю, что там готовят что-нибудь вкусное, — сказала Сюй Сань. — Люди бедные, а рис дорогой. И это очень стыдно говорить о том, что едят другие. Мы с тобой не нищие. Возможно, еще сегодня вечером мы обменяем наши деньги. А до почтовой станции, наверно, уже совсем близко.
        Чем дальше они шли, тем больше людей нагоняло и перегоняло их Одни целыми семьями шли пешком, другие вместе с соседями и друзьями ехали в тележках. Прямо нельзя было понять, как один ослик умудрялся везти десять и двенадцать человек и как они все поместились. Все они принарядились, кто как мог, пели, смеялись и громко кричали, переговариваясь.
        - Эти люди тоже спешат получить два блюда? — с тревогой спросила Маленькая Э. — А вдруг они всё съедят и нам не останется?
        - Да нет же, Маленькая Э, разве ты не видишь, что это совсем не путники. Эти люди из ближних мест, и они торопятся на какой-то праздник.
        Немного погодя снова перегнали их вчерашние актеры. Сегодня они тоже были одеты понарядней, били в барабан и маленький гонг и стучали трещоткой. У осликов упряжь была в пестрых помпонах, а у мулов надо лбом качались цветы.
        Но Маленькая Э только проводила их глазами и ничего не ска зала. Она терпеливо семенила, держась за руку матери, и Сюй Сани с огорчением заметила, что вокруг ее глаз легли темные тени, а губь раскрыты и потрескались.
        - Только не заболей, Маленькая Э, теперь уже близко, — сказала она, и Маленькая Э повторила:
        - Теперь уже близко.
        В полдень они не остановились, чтобы переждать жаркое время в тени деревьев, а пошли дальше и наконец добрались до станции. Это был большой дом и, видно, была там не только станция, но и гостиница. Во дворе конюхи чистили и кормили коней. Взад и вперед сновали озабоченные слуги и поварята в засаленной одежде. Слышались громкие голоса. Куда-то тащили тюки, обшитые циновками, и пакеты в мешках из промасленного шелка. То и дело к станции подъезжали верховые курьеры и соскакивали с лошадей, бросая поводья спешившему навстречу слуге. Они взбегали по ступенькам, звеня бубенцами на поясе, и скрывались внутри станции. В руках у них были шелковый мешок с почтой и пика с бахромой, а за спиной привязан дождевой плащ. Тотчас из дверей выбегал сменный курьер, звеня бубенцами, вскакивал на свежего коня и исчезал в облаке пыли. Вихрем подлетел особо срочный курьер верхом на верблюде. Издали дул он в рог, извещая о своем приближении. Услышав этот звук, все на станции заметались еще быстрей. Вывели свежего верблюда и поставили его на колени у крыльца. И не успел курьер подскакать, как уж соскользнул наземь по шее
своего верблюда, вскочил на нового и скрылся из глаз.
        Среди всей этой суматохи Сюй Сань растерялась, не зная, куда ступить и к кому обратиться. Но, когда Маленькая Э дернула ее за рукав, Она решилась остановить одного из слуг и, почтительно поклонившись, заговорила:
        - Господин, мы бедные путники и хотели бы получить два блюда, которые полагаются нам по милости императора.
        - Два блюда? — переспросил слуга. — Да, да! Подождите, я справлюсь и тотчас вернусь. — С этими словами он побежал на кухню. Из приоткрытых дверей вырвалось облако сладкого чада от кипящего масла и горячего мяса. Дверь захлопнулась, но вскоре слуга снова появился, неся на протянутых руках большой поднос.
        Глаза у Маленькой Э заблестели, она вытерла рукавом рот. Но слуга не остановился, а вместе с подносом скрылся. во внутренних комнатах. Когда он снова показался, Сюй Сань схватила его за рукав и спросила:
        - Господин не забыл о бедных путниках?
        - Сейчас, сейчас, — ответил слуга и снова убежал.
        Так повторилось несколько раз. Маленькая Э тихонько заплакала. Наконец слуга появился, неся над головой огромный поднос, весь заставленный мисками и мисочками.
        - Садитесь на ступеньки и ешьте, — сказал он. — Я не стал перекладывать еду в другие миски. Сейчас нет ни одной свободной. Ешьте прямо отсюда, только смотрите не украдите посуду. Все равно вам с ней не убежать, и вас тотчас поймают. — С этими словами он поставил поднос прямо на пол и убежал.
        А Сюй Сань и Маленькая Э, увидев, чем император угощает путников, тихо ахнули. Здесь было все: и каша, и овощи, и свинина, и рыба. Но в каком виде!
        Маленькая Э посмотрела на мать, слезы лились прямо в открытый рот. Но Сюй Сань строго сказала:
        - Здесь осталось еще много хорошей еды.
        Она выбрала две миски почище и обтерла их о подол халата. Палочками для еды она выловила из груды объедков все, что еще можно было есть, и подала одну миску Маленькой Э, а другую взяла себе. Так они утолили свой голод и, поставив миски, встали, отряхнули свои халаты и пошли дальше.
        Уже сгущались сумерки, когда они добрались до города и нашли обменную кассу.
        Касса была закрыта, а вокруг нее прямо на земле сидели на корточках люди, и одни дремали, другие беседовали, а третьи что-то сердито ворчали про себя. Сюй Сань тоже присела на землю, а Маленькая Э положила голову на колени матери и заснула.
        - Я знаю здешнего чиновника, — громко и сердито заговорю какой-то почтенный человек. — Бывает, что по два и по три дня не отпирает он дверей, и безразлично ему, что вся торговля останавливается. Купцы не могут покупать новые товары, и нечем им торговать. Денежные ящики у них полны истрепанными бумажками, которые никто не хочет принимать. А этот лодырь уйдет куда-нибудь и дела ему нет, что весь город его дожидается. И сегодня, наверно, пропадает он на празднике и, возможно, не придет вовсе. — С этими словами он поднялся, плюнул на порог и ушел, прихрамывая. Должно быть, отсидел себе ноги.
        - А что это за праздник? — спросила Сюй Сань.
        - В монастыре за южными воротами, — лениво ответили eй. — Ежегодный праздник и ярмарка. Разве вам не встречались паломники?
        - Вовсе он не лодырь, а мошенник, — заговорил какой-то юркий человечек, — Все эти чиновники — иноземцы, и нет им дела до нашей жизни. У них одна забота — потуже набить свои карманы. Тут уж они не жалеют ни трудов, ни хитрости. Случается даже, что они присваивают негодные деньги, а сами обменивают их, как настоящие.
        - Какие же деньги годные? — робко спросила Сюй Сань.
        Худой, хмурый человек поднял руку с растопыренными пальцами н начал их загибать по одному, объясняя:
        - Если деньги по краям и по углам обуглены, но цена не повреждена, их можно обменять. Если они засалены и запачканы масляными пятнами, но цифры видно, можно обменять. Если…
        - А если их чуть-чуть, совсем немножко обгрызли крысы? — спросила Сюй Сань.
        - Если бумага обгрызена крысами, но цифры не повреждены, обменять можно. Но. — И тут он сразу разжал все пальцы и обвел собеседников значительным взглядом, — но, если цену нельзя разобрать, эти деньги недействительны и их считают все равно что фальшивыми. И если кого поймают с такими деньгами, то будут его бить бамбуковыми палками. — Тут он сжал руку в кулак, потряс им и ушел.
        Наступила ночь, люди постепенно расходились, и наконец Cюй Сань осталась одна. Маленькая Э спокойно спала. Ночь была теплая. Сюй Сань решилась дожидаться здесь утра. Она прислонилась к крыльцу и задремала. Но то и дело вздрагивала, встряхивала головой, и опять глаза закрывались, и голова никла.
        Внезапно разбудил ее звук шагов и носок сапога, ткнувший ее в бок. Сюй Сань вскочила.
        - Что ты здесь делаешь, женщина? — грубо спросил незнакомец.
        - Я жду, когда откроется касса. Не гневайтесь, господин. Я не смею никуда идти, не обменяв свои деньги.
        - Я чиновник обменной кассы. Покажи, что у тебя есть.
        Сюй Сань протянула ему пачку. Он послюнявил пальцы, быстро перелистал бумажки и бросил ей обратно:
        - Цифр не разобрать. Эти деньги фальшивые.
        - Господин, цифр не видно потому, что темно. Днем даже я могу их прочесть. Я их все пересчитала много раз. Здесь ровно два гуаня, не хватает только двадцати вэнь. Господин, сжальтесь, посмотрите еще раз.
        - Нечего тут смотреть, — сказал чиновник, но все же взял протянутую пачку и еще раз медленно перелистал ее. — В кассе я их все равно не стану менять. Если придешь днем, посажу тебя в тюрьму, как фальшивомонетчицу. А впрочем, жалея тебя, хочешь за все полгуаня?
        Пачка новых денег в руках Сюй Сань была совсем тоненькой. На сколько дней их хватит? Сколько дней до Линьани? А если деньги украдут в дороге?
        Поспешно оглянувшись, Сюй Сань достала из прически засунутый в волосы игольничек, вынула из него иголку с обрывком нитки, подпорола угол одеяла, зашила деньги в подкладку, а две-три мелкие бумажки на расход сунула за пазуху.
        Глава восьмая
        КАК МАЛЕНЬКАЯ Э ВСТРЕТИЛА СТАРШЕГО БРАТА
        
        Маленькая Э проснулась в незнакомой комнате. Рядом на циновке спала Сюй Сань. Узел с одеялами, неразвязанный, лежал под ее головой. Больше в комнате ничего не было.
        На тонкой бумаге, которой был затянут переплет окна, сплетались и кивали ветви деревьев, и вместе с ними качалось круглое птичье гнездо, похожее на большую растрепанную черную луну. Маленькая Э сообразила, что это вовсе не луна, а уже давно наступил яркий день, и потому тени так отчетливы. И еще она поняла, что находится на втором этаже. Иначе видны были бы стволы деревьев и, возможно, даже тени кур. Куры мирно кудахтали.
        Маленькая Э тихонько встала, затянула пояс, распущенный на ночь, завязала тесемки халатика и подошла к окну. Сунула палец в рот и мокрый прижала к бумаге. Образовалась круглая дырочка, и Маленькая Э приложила к ней глаз.
        Действительно, внизу были куры. Они рылись в пыли. Красивые жирные куры с золотистыми перышками. Вдруг показалась худая рука и гибкие пальцы сжали курице шею. Она не успела пикнуть и сразу исчезла. Маленькая Э быстро несколько раз приложила мокрый палец к бумаге. Теперь стал виден весь двор.
        Прямо перед окном было дерево, а под ним куры. Это Маленькая Э уже знала. Людей совсем не было. Возле стены была насыпана большая куча угля. Под навесом стояли три тележки, нагруженные свертками циновок и бамбуковыми шестами. Тележки показались Маленькой Э знакомыми. Но возможно, что она ошиблась, потому что красных сундуков не было видно.
        Вдруг показался приземистый человек с темным цветом лица и густыми бровями. Он тащил на спине большой красный сундук с обшитыми собачьим мехом углами. Он взвалил его на тележку и опять ушел. Вышел очень толстый, очень высокий человек и крикнул:
        - Эй! Живей!
        Все содрогнулось, будто от подземного толчка. Качнулся пол, затряслись переплеты окна. Маленькая Э с размаху села и только успела заметить, как ветки дерева рванулись и круглое гнездо подскочило, перевернулось на лету и из него выпали четыре птенчика.
        - Эй, живей, поторапливайтесь! — раздавался громовый голос, и при каждом слове пол, стены и дерево вздрагивали и подпрыгивало, а Маленькая Э, только что приподнявшись, опять шлепалась на пол.
        Когда она опять выглянула в окно, то увидела, что человек с густыми бровями вынес еще один сундук и взвалил его на вторую тележку. Человек с громовым голосом начал взбираться на этот сундук. Тележка качалась, как лодочка в бурю. Вышли еще три человека.
        Один из них был очень умный — это видно было по всему. И как он ставил ноги, и как округло двигал руками, и как важно поджимал губы. Он влез на сундук и сел, широко раздвинув колени и вывернув, в обе стороны носки ног. Он положил руки на колени и сидел неподвижно, глядя перед собой. Очень умный — это сразу было видно.
        - Лю Сю-шань, ты сидишь, как колокол. Подвинься и дай мне место! — крикнул ему второй. Этот был невысок и не молод, в бархатных сапогах и с длинными ногтями. Неожиданно легко он подпрыгнул и оказался на краю сундука. Тогда он ткнул Лю Сю-шаня острым пальцем в бок, тот вздрогнул и подвинулся.
        Третий был красивый, как девушка, но как будто немного сонный. Лениво поставил он ногу на ступицу колеса. Великан с громовым голосом протянул ему руку. Красавец взвился кверху и опустился на бамбуковый шест, будто райская птица на жердочку.
        Мул напрягся, дернул, и тележка уехала. После этого во дворе уже не осталось ничего интересного.
        Cюй Сань все еще спала, и даже шум на дворе не разбудил ее. Маленькая Э подумала и решила спуститься вниз.
        Внизу была большая комната и за столом сидел — кто мог бы это ожидать? — тот самый молодой человек, который ехал на последней тележке и так весело подмигнул ей по дороге из Ханбалыка. Маленькая Э остановилась на нижней ступеньке и усчавилась на него.
        - Здравствуй, девочка. Хочешь ломтик моркови?
        Маленькая Э промолчала.
        - Разве ты не любишь сластей?
        Маленькая Э закрыла лицо рукавом и шепнула:
        - Люблю.
        - Так иди сюда, я тебя угощу.
        Маленькая Э спустилась со ступеньки, вздохнула и сказала:
        - Сласти едят только в большие праздники. Четыре раза в году. Не каждый раз. Иногда нет.
        - Вот как? А я этого и не знал. Но подойди сюда, не бойся. Kaк тебя зовут?
        - Маленькая Э.
        - А меня по утрам зовут Цзинь Фу.
        - А как зовут вас вечером, господин Цзинь Фу?
        - То так, то иначе. То крысой, то собакой. Но какой же я господин? Видишь, у меня дыры на локтях. Даже не заплаты, как у тебя. Мы с тобой из одной семьи.
        - Нет! — сказала Маленькая Э.
        - Да! — возразил Цзинь Фу. — Среди четырех морей все люди братья. Черноволосые, безбородые — китайский народ. Так что можешь меня звать старшим братцем.
        - Слушаю, старший братец Цзинь Фу, — сказала Маленькая Э и подошла ближе.
        - Так когда же люди едят сладости?
        - Под Новый год едят, — сказала Маленькая Э и загнула один палец. — В пятый день пятого месяца едят такие треугольные рисовые пирожки, завернутые в листья тростника. Потом в седьмой день седьмого месяца тоже праздник. А в девятый день девятого месяца едят круглые лунные пирожки.
        - Молодец, — сказал Цзинь Фу. — Всё ты знаешь, — и протянул ей большой кружок засахаренной моркови. К сахару прилипло золотистое куриное перышко.
        - Это для красоты? — спросила Маленькая Э.
        - Для сытости, — ответил Цзинь Фу, осторожно снял перышко и спрятал его в карман.
        Маленькая Э засмеялась шутке, надкусила морковь и сказала;
        - А я вас сразу узнала! Вы в красной тележке ехали из Ханбалыка, а мы шли по дороге. Я вас знаю, знаю!
        - Кто же я? — спросил Цзинь Фу. и пытливо посмотрел прямо в глаза Маленькой Э.
        Но она смутилась, потрогала липким от сахара пальцем его колено и сказала:
        - Я не знаю. А кто вы?
        - Я и сам не знаю, — ответил Цзинь Фу и сделал страшные глаза, но Маленькая Э поняла, что он просто играет с ней. Глаза его были не страшные, а круглые и смешные. Маленькая Э рассмеялась и совсем расхрабрилась.
        - Право же, я не знаю, — повторил Цзинь Фу и сам засмеялся. — Что со мной было, перестало быть, и что я умел, тому разучился и теперь я не я, и я не знаю, кто я, и ты тоже не знаешь.
        - Я знаю, — сказала Маленькая Э. — Вы мой старший братец и я вас очень люблю и уважаю. А кто были эти господа во дворе? У одного такой страшный голос, а у другого такие густые брови!
        - Это все мои братья, — ответил Цзинь Фу. — Со страшным голосом — это Лэй Чжень-чжень, Грохочущий раскат грома. Стоит ему взмахнуть рукавом, и тотчас все враги упадут мертвыми. Стоит топнуть ногой, и рушатся стены городов. С густыми бровями — это Хэй Мянь — Темное лицо — хранитель большого сундука. В этом сундуке все драгоценности императоров, полководцев и прекрасных дам. Но поверх них лежит почтенная одежда счастья, вся в пестрых заплатках. Кто ее наденет, сперва испытает много горестей, но в конце концов ждет его все, что он пожелает.
        - Хотела бы я надеть такую одежду, — сказала Маленькая Э и слизнула с пальцев последние капельки сахара.
        - Ты и так в ней ходишь, — ответил Цзинь Фу, но тут его позвали. Он вскочил и убежал.
        Маленькая Э поднялась наверх. Сюй Сань уже проснулась.
        - Я только что встретила моего старшего братца, — сказала Маленькая Э. — И у него еще много братьев, и все они удивительные волшебники.
        - У тебя нет никаких братьев, — ответила Сюй Сань. — Что это ты выдумываешь? Какие могут быть волшебники в придорожной гостинице, куда я принесла тебя ночью, когда ты спала? А сейчас нам время идти дальше. Поедим и пойдем.
        Но едва они вышли за городские ворота, как одна за другой начались необычайные встречи.
        Глава девятая
        КАК ПЛЯСАЛИ ЛОДКИ И ПЕЛИ КУКЛЫ
        
        Ежегодный праздник и ярмарка в местном монастыре — большое событие в жизни окрестного населения. Не только из деревень, из всех ближних и даже из некоторых отдаленных городов стекаются в монастырь богомольцы. Кто вымолить себе долголетие, здоровье, внучат, хоть немного удачи. Кто купить сыну игрушку, а жене сережки. Но самое главное — полюбоваться удивительными зрелищами.
        Конечно, Сюй Сань не смогла отказать Маленькой Э, которая смотрела на мать умоляющими глазами. Да и сама она, хоть и плохо себя чувствовала и сердце у нее болело от тяжелой заботы, все еще была молода, и ей тоже хотелось немного развлечься и забыться.
        «Один денек не в счет, — подумала она. — Завтра пойдем скорей и нагоним потерянное время». И, выйдя за южные ворота, она не пошла по большой дороге, а свернула в сторону, к монастырю.
        Чем дальше они шли, тем трудней становилось продвигаться вперед. То и дело попадались им люди, которые, сделав три шага, падали в земном поклоне, опять подымались и, после трех шагов, опять опускались на колени. Этих людей приходилось обходить, чтобы не наступить им на руки. А тут вдруг чуть не наткнулись они на человека, который шел на четвереньках с конским седлом на спине. Сюй Сань вскочила и столкнулась с другим, который едва двигался, так он весь был увешан тяжелыми цепями. Маленькая Э то и дело дергала мать за полу халата, спрашивая объяснений.
        - Очень много несчастных людей, — отвечала Сюй Сань. — Голод, и нужда, и болезни доводят их до отчаяния. Вот они и совершают паломничество, чтобы вымолить у богов милость. Они думают, что чем больше будут мучить себя, тем скорее боги сжалятся над ними.
        - И боги правда сжалятся?
        - Как знать? — ответила Сюй Сань. — Но я никогда не слышала, чтобы это кому-нибудь помогло.
        Шум становился все оглушительней. Били маленькие гонги, верещали длинные тонкие трубы, пронзительно и беспрерывно стучали трещотки. Высоко над толпой прошли на ходулях четыре человека — мужчина и две женщины. Их темные от загара и пыли лица были ярко набелены и нарумянены. На головах накручены странные уборы из перьев и ярких помпонов. Многие побежали за ними следом, но Сюй Сань и Маленькую Э оттеснили, и они только услышали, как мужчины на ходулях забили в длинные барабанчики, висевшие у них на боку, и один из них закричал:
        - Сейчас вы увидите…
        Но Сюй Сань и Маленькая Э ничего не увидели, потому что их все дальше уносило людским потоком.
        Им преградила путь густая толпа, стоявшая стеной, и они поневоле остановились. Откуда-то впереди слышалось пение. Сюй Сань сказала;
        - Если хочешь, Маленькая Э, пробирайся поближе, посмотри, что там. Ты тоненькая, как-нибудь протиснешься, а я подожду тебя здесь. Но только не потеряйся.
        Маленькая Э начала пробираться вперед. Края халатов терлись об ее лицо, локти стукались об ее голову, кто-то нетерпеливо, не глядя, толкнул ее ногой, но наконец она оказалась в переднем ряду.
        Тут она увидела, что зрители стоят полукругом, а впереди свободное пространство и в нем, прямо по сухой земле, плывет лодка. В лодке, держась руками за оба борта, стояла прекрасная девушка в цветной одежде, украшенной лентами. Она плыла и качалась из стороны в сторону, а лодка поворачивалась, и кружилась, и неслась по волнам невидимой реки, но не среди водяных брызг, а в струе пыли по голой земле. Девушка пела:
        Катит полны река.
        Дорога моя далека.
        Быть может, пройдут века,
        Я увижу солнечный город,
        Куда плывут облака.
        А за лодкой, прямо по невидимой реке, прямо по сухой дороге, шел человек с веслом в руках и тоже пел:
        Прошу, печальной не будь.
        Лишь стоит веслом взмахнуть,
        Вмиг сократится путь.
        В далекий счастливый город
        Доплывем мы когда-нибудь.
        Тут он взмахнул веслом и все загребал им, сгибая то одно, то другое колено, и лодка заплясала по волнам все скорей и скорей, а Маленькая Э увидела, что пляшет совсем не лодка, а быстро-быстро перебирают по пыльной дороге маленькие ножки девушки. И вдруг пение кончилось.
        Девушка развязала завязки на поясе и прямо через голову, будто юбку, сняла с себя лодку. И лодка оказалась просто бамбуковой рамой, с которой спускалось раскрашенное полотнище. Зрители стали бросать мелкие бумажные деньги, человек с веслом подбирал их, приговаривая благодарность. Потом он взвалил лодку на плечо, взял девушку за руку, и они ушли. Вслед за ними толпа разошлась, и Mаленькая Э очутилась рядом с матерью.
        - Хорошо! — сказала она. — Хорошо-хорошо! Это и есть актеры?
        - Нет, — ответила Сюй Сань. — Это не совсем актеры. Это просто «пляшущие лодки». Это, наверно, крестьяне. Многие из них очень искусны, и они разучили эту пляску, чтобы немного заработать. Настоящий театр еще лучше. Вот доберемся до храма, там увидишь настоящий театр. В монастырях театр всегда прямо против входа в храм, чтобы статуи богов тоже могли смотреть на представление.
        Они пошли дальше. У Маленькой Э блестели глаза, и она пела во весь голос:
        В далекий счастливый город
        Доплывем мы когда-нибудь.
        Добраться до храма было не так просто — каждое мгновение их останавливало новое чудо.
        Вот навстречу им скакал человек-лошадь. Над головой у него торчала конская голова, с плеч свисала грива и передние лошадиные ноги, а задние ноги и хвост были привязаны к поясу. Конь брыкался и бил копытом, а хвост и грива развевались по ветру, и конь отгонял ими мух и при этом то дико ржал, то запевал воинственную теши, пять ржал, и опять пел.
        Но не успели Сюй Сань и Маленькая Э на него наглядеться, как они увидели льва, который валялся по земле и чесался, потому что его заели блохи. Вдруг он вскочил, встряхнул косматой разноцветной гривой и начал ловить мяч, которым его дразнил веселый парень, прыгавший перед его носом. Но это тоже был не настоящий лев, потому что из-под шкуры видны у него были две пары человеческих ног в потертых синих штанах и матерчатых туфлях.
        Вдруг раздался душераздирающий писк и дробный барабанный стук. Эти звуки слышались из-за высокого узкого помоста, задрапированного вышитой тканью. Над помостом была красиво изогнутая крыша, совсем крошечная, но будто настоящая, с приподнятыми углами, на которых сидели малюсенькие глиняные львы и собачки. Крыша опиралась на тонкие лаковые колонки, и между ними показался, вынырнув снизу, человечек.
        Вышиной он был в локоть, не больше, но на его белом-белом с серыми морщинками лице торчал большой крючковатый нос.
        - Ай, какой нос! — закричала Маленькая Э. — Какой большой нос! Разве такие бывают? — И она принялась прыгать, смеяться и дергать мать за рукав.
        - Нос, как у хищной птицы, — сказал стоявший рядом старик, громко сплюнул, подумал и плюнул еще раз.
        Человечек на помосте повернулся в одну и в другую сторону, чтобы все увидели его длинную золотую одежду и богатый тюрбан на его головке. Потом он провел обеими руками по своей пышной седой бороде, поправил сверкающий камнями пояс, остановился и притопнул ножкой. Засвиристел пищик, будто заиграла скрипочка, и человечек запел:
        Я чума, я злодей —
        Пожираю людей!
        Загрохотал барабан.
        - Это карлик? — закричала Маленькая Э. — Он живой? Как же он меня съест, когда я больше его? Я его так толкну!
        - Молчи! — ответила Сюй Сань. — Это не человек, это кукла.
        Кукла расхаживала по помосту и говорила:
        - Я чудовище, которое пожирает страну и истребляет людей. — Тут он обеими руками выкинул вперед бороду вместе с длинными рукавами и страшно зарычал. — Я похитил богатство и счастье китайского народа. — Тут он выхватил из рукава веер и начал яростно обвевать свою бороду. — Никто мне не страшен! — Он зарычал. — Что хочу, то и делаю! — Он зарычал еще страшней. — Хочу казню, хочу милую. Иноземцев милую, китайцев казню. Все меня ненавидят, но боятся приблизиться ко мне!
        Выкрикивая эти слова гнусавым голосом, кукла вся дрожала от злости. Дрожали поднятые руки, и борода, и голова на тонкой шее, и огромный тюрбан. Ужасно было смотреть на это!
        В толпе зрителей послышались брань и проклятья. Кто-то плюнул, изловчившись, на золотой халат. Кто-то запустил в куклу недоеденной лепешкой.
        Загрохотал барабан, так громко и настойчиво, что Маленькой Э почудилось, будто ее собственное сердце бьется у нее в ушах. Она открыла рот, потому что ей казалось, что она сейчас лопнет от волнения и грохота.
        На помосте появилась вторая кукла. У этой лицо было красное, как огонь и кровь. Сразу было видно, что это человек прямой, гордый и отважный. На этой кукле были доспехи с узором в виде чешуи и широкий пояс, на котором была вышита голова тигра. В руках кукла держала дубину. Повернувшись во все стороны, она остановилась посреди сцены и запела:
        Я отважный Ван Чжу,
        Я моей стране послужу.
        При этом имени зрители вздрогнули, ропот пробежал по их рядам.
        А Ван Чжу пел:
        Чтобы покончить всеобщее горе,
        Я злодея пристукну вскоре!
        И, держа свою дубину за тонкий конец, указал ею через правое плечо на бородатую куклу. Зрители кричали:
        - Пристукни его, Ван Чжу, герой! Мы не забудем тебя! Отважный герой! Прекрасный герой! Слава Ван Чжу!
        Маленькая Э вопила изо всех сил. А Сюй Сань, вдруг покраснев, подняла вверх обе руки и крикнула:
        - Стукни его как следует за нашу обиду!
        Ван Чжу обеими руками поднял дубину. Видно было, как она велика и тяжела. Ван Чжу опустил дубину на голову злодея. Прогрохотал барабан. Злодей упал. А Ван Чжу, отбросив дубину, выхватил меч и вспорол мертвому злодею живот. Оттуда совсем целые, как ни в чем не бывало выскочили несколько человечков и под веселую музыку пищика заскакали и закувыркались.
        Но зрителей веселый конец не успокоил. Они кричали:
        - Это А-ха-ма! А-ха-ма, ненавистный людоед! Так ему и надо! Смерть иноземцам! Смерть проклятым монголам!
        Но уже откуда-то скакали стражники, кони топтали толпу, слышались вопли и выкрики. Кукольный помост покачнулся и упал. Кто-то ударил Сюй Сань, и она, схватив на руки Маленькую Э, бросилась бежать. Люди напирали на нее со всех сторон, она не могла вырваться. Ее закрутило, как водоворотом, куда-то несло, ноги уже оторвались от земли. Она жалобно вскрикнула, и, словно в ответ, над ней послышался голос такой громкий, что земля затряслась и небо дрогнуло. Чьи-то руки высоко подняли Сюй Сань, Маленькую Э и узел с одеялами. Все закачалось и исчезло.
        Глава десятая
        КАК МАЛЕНЬКАЯ Э ПОПАЛА В АБРИКОСОВУЮ РОЩУ
        Сюй Сань почувствовала, что ее осторожно ставят на ноги, и низкий голос, как далекий раскат грома, пророкотал над ней:
        - Ну как, красавица? Сумеешь дойти одна? Я проводил бы тебя, но меня ждут.
        - Благодарю вас, господин, — прошептала Сюй Сань. — Я дойду.
        - Обопритесь на меня, — заговорила Маленькая Э. — Я сильная, вы не думайте. Я понесу узел, если вы позволите.
        - Я сама понесу! — сказала Сюй Сань, подняла узел, выпрямилась и оглянулась.
        Далеко позади виднелись розовые стены монастыря, и человек, спасший ей жизнь, входил в красные, с круглыми медными гвоздями ворота. Сюй Сань отвернулась и поправила тяжелый узел на руке. впереди была большая дорога.
        Сюй Сань попробовала ступить — ноги держали ее. Тогда она пошла вперед.
        Сколько времени она шла, она не понимала. Маленькая Э что-то бормотала, она не слышала. Ноги ступали по мягкой пыли, поднимались, опускались, один шаг, второй шаг, один шаг, второй.
        Кто-то дернул ее за халат, она отмахнулась головой, как лошадь от докучливого овода. Кто-то настойчиво дергал халат. Ее тело качалось взад-вперед. Ноги остановились, а сама она как будто еще шла. Может быть, это казалось ей. Голова клонилась вниз, вбок.
        - Матушка, матушка! — кричала Маленькая Э и дергала ее за рукав.
        Сюй Сань села на землю, спросила сердито:
        - Что тебе?
        - Вы не слышите меня, матушка? Мы идем с самого утра. Я устала и хочу есть.
        - Что тебе? — повторила Сюй Сань и закрыла глаза.
        - Матушка, вы слышите меня? — кричала Маленькая Э.
        Но Сюй Сань больше не отвечала. Она сидела прямо на дороге, упав головой на узел, и молчала.
        Тогда Маленькая Э закричала не своим голосом. Она бежала по дороге и кричала:
        - Помогите, помогите, добрые люди! Моя матушка умерла! Помогите кто-нибудь, услышьте меня!
        Из небольшого домика у дороги вышла пожилая грузная женщину и расставила руки. Маленькая Э с размаху ударилась о ее теплый мягкий живот и заплакала.
        - Ну, ну, не плачь, вытри глазки! — заговорила женщина. — Ай-я! Какая хорошенькая девочка! Какие бровки, как у мотылька! Какие щечки, как цветок сливы! Идем, я угощу тебя пельменями. — При этом она нежно поглаживала Маленькую Э по волосам, ущипнула ее за щеку, двумя пальцами взяла за подбородок и подняла ее лицо. — Ай-я! Какой ротик, коралловое колечко!
        - Моя матушка умерла и лежит на дороге, — рыдала Маленькая Э. — Помогите ей!
        - Как же я ей помогу, когда она умерла, — сказала женщина. — Идем ко мне, я дам тебе пирожок с начинкой из сладких черных бобов.
        Но Маленькая Э вырвалась из ее сильных рук и закричала.
        - Если вы не хотите мне помочь, я побегу за другими людьми. Пустите меня!
        - Постой, постой, — заговорила женщина. — Я тебе обязательно помогу, незачем звать других. Может быть, у тебя есть немного денег, чтобы было на что похоронить твою матушку?
        - У матушки есть деньги, — ответила Маленькая Э. — У нее много денег в халате за пазухой.
        - Что же ты раньше не сказала? — воскликнула женщина. — Идем скорей, пока ее кто-нибудь не подобрал!
        Она взяла Маленькую Э за руку, и они бегом вернулись к тому месту, где все так же неподвижно полусидела, полулежала Сюй Сань, Женщина присела около нее, сунула ей руку за пазуху, тотчас выдернула, засмеялась и сказала:
        - Ну и дурочка же ты! Сердце у твоей матери бьется, она жива, и незачем было тебе кричать. Так, говоришь, у вас много денег? Здесь всего сто вэней.
        - Нет, у нас много. Купец заплатил ей целых два гуаня.
        - Это тоже не много. Но так и быть, сотворю доброе дело.
        С этими словами она одной рукой схватила узел и, обхватив Сюй Сань за талию, дернула, подняла, взвалила на плечо, как мешок с овощами, и поспешила обратно. Маленькая Э бежала следом, с ужасом глядя, как голова и руки матери беспомощно болтаются за спиной чужой женщины.
        Как только они добрались до дома, женщина уложила Сюй Сань на чистую циновку и сказала:
        - А теперь беги за врачом. Наш город совсем близко. Не успеет свариться каша к обеду, а ты уже будешь в Абрикосовой Роще.
        - А оттуда далеко до города? — спросила Маленькая Э.
        - Это и есть в городе, — ответила женщина. — Абрикосовая Роща вовсе не роща, и никаких абрикосов там нет. Можешь не облизываться! Абрикосовой Рощей называется наша аптека. Ты придешь туда, все расскажешь, и они пришлют сюда бесплатного врача, Если спросят, где тьг живешь, ответишь: за северными воротами, у тетушки Мей.
        Городок действительно был совсем близко и такой небольшой, что первый же встречный, к которому обратилась Маленькая Э, сейчас же указал ей дорогу.
        - Совершенно верно, — сказал он. — «Абрикосовая Роща согрета весной» — это вывеска нашей аптеки. Прямо над входом висит доска, и на ней четыре иероглифа! Абрикос, роща, тепло, весна. Написано очень красиво, в старинном стиле.
        - А как же пройти туда? — спросила Маленькая Э.
        - Пойдешь все прямо по этой улице и дойдешь до торговли углем. Там продают и уголь, и шарики из угольной пыли для тех, кто победней. Но от этих шариков тоже довольно жару. Только ты не останавливайся около этой торговли, потому что вокруг угля всегда вьются злые духи, которые могут убить человека. Так что ты сразу поверни за угол и беги, пока не увидишь поперек дороги каменного единорога. Когда я был мальчишкой, их еще была пара, а после войны только один остался. Но ты не пугайся его, хотя у него злобный вид и открытая пасть. Наши ребятишки ездят на нем верхом и стреляют в него из луков, так что он не страшный. Обогни единорога и поверни на восток. Тут ты дойдешь до человека, который сидит на перекрестке и чинит глиняную посуду. Ты с ним не заговаривай, потому что, с тех пор как монгольский всадник сбил его с ног и проскакал по нему, он очень сердитый. Он может снять туфлю с правой ноги и ударить тебя по голове. Так что ты пройди мимо него молча и вежливо, и тут неподалеку «Абрикосовая Роща согрета весной». Ты узнаешь ее, потому что она вся в резьбе и позолоте.
        Маленькая Э поблагодарила и поскорей побежала по указанному пути. Она свернула около угольной торговли, обогнула единорога и издали увидела человека, который, сидя на земле, латал глиняный котел железными скобочками. Он сверлил в глине маленькую дырочку, пропускал сквозь нее тонкую железку и загибал ее. Скобочки ложились ровным рядом, будто стежки вышивки, и это было очень красиво. Но ноги у него были большие, а туфли еще больше, и он что-то бормотал и бормотал себе под нос, так что Маленькая Э cpазу перешла на другую сторону, чтобы не задеть его. Тут она увидела аптеку.
        Аптека снаружи была вся в резьбе и позолоте. Над входом висела доска с четырьмя иероглифами. Рядом с вывеской свисал с шеста плетеный шнур, на котором были нанизаны деревянные квадраты и треугольники с черными кружками в середке. Такие шнуры Маленькая Э видела уже раньше на аптеках в Ханбалыке и знала, что деревяшки поражают пластырь, намазанный черной мазью, которая помогает от всех болезней. Сверху шнур был украшен цветком лотоса, а внизу в виде кисточки болталась пара деревянных рыб.
        Маленькая Э открыла дверь и вошла.
        После жаркой и солнечной улицы ее охватил прохладный полумрак, и она не сразу увидела почтенного старика, сидевшего за высокой конторкой. Перед стариком лежала длинная бумага, придавленная камнем, чтобы ее не унесло сквозняком. Старик медленно передвинул по бумаге деревянную линейку, поднял голову и закричал:
        - Тонкая бамбуковая стружка!
        - Тонкая бамбуковая стружка! — ответил голос из глубины лавки.
        Маленькая Э оглянулась и увидела, что все стены аптеки сплошь покрыты маленькими ящичками. На каждом ящичке крест-накрест были написаны иероглифы. Молодой человек то приставлял к стене лестницу и лез под самый потолок, то проворно спускался, садился на корточки и открывал нижний ящик. По мере того как старик диктовал, он из каждого ящика доставал лекарство, взвешивал на безмене, высыпал на бумажку и подавал старику.
        - Сушеная шкурка скорпиона! — читал старик, передвигая линейку.
        - Сушеная шкурка скорпиона! — повторял молодой человек, открывая новый ящик.
        - Одну раковину «зуб дракона».
        - Одну раковину «зуб дракона».
        - Для основания три ломтя имбиря.
        - Для основания трн ломтя имбиря.
        Основание — это главная составная часть лекарства и пишется всегда в самом конце. Поэтому старик кончил диктовать, посмотрел на Маленькую Э и спросил:
        - Что тебе нужно, маленькая девочка? Где у тебя рецепт? Почему ты молчишь? Может быть, ты играла на улице и потеряла рецепт? Или, возможно, ты сложила его вчетверо и сделала из него подкладку для шапки твоей куклы?
        - … подкладку для шапки твоей куклы, — повторил молодой человек, взобрался вверх по лестнице и начал быстро открывать и закрывать ящики. Со стуком захлопнув последний ящик, он сел на ступеньку лестницы и с недоумением посмотрел сперва на своего хозяина, потом на Маленькую Э.
        - Моя матушка больна, и у меня нет рецепта, — сказала Маленькая Э. — Но мне велели идти к вам, чтобы вы прислали бесплатного доктора.
        - Тебе правильно сказали, — важно промолвил старик. — Милостью императора, который озабочен здоровьем китайского населения, сейчас в каждом городе при аптеках имеются списки всех врачей, и они обязаны бесплатно лечить неимущих. Где ты живешь?
        - За северными воротами, в доме тетушки Мей.
        - Дом тетушки Мей хорошо известен в этом городе, потому что она очень добрая женщина. Удивительно добрая. Да! Впрочем, не моя забота, если с тобой случится что-нибудь нехорошее. Можешь идти. Врач придет.
        Глава одиннадцатая
        КАК ВСАДНИК УКРАЛ ПАРУ ТУФЕЛЬ
        Послав Маленькую Э в Абрикосовую Рощу, тетушка Мей вскипятила воду, приподняла голову Сюй Сань и влила ей в poт несколько капель кипятка. Сюй Сань поперхнулась, выплюнула воду и открыла глаза. Тетушка Мей тут же подала ей вторую чшчечку. Мл этот раз Сюй Сань протянула руки, взяла воду и с жадностью выпила. После этого она попыталась сесть, но тетушка Мей сейчас же уложила ее обратно и сказала:
        - Лежи, отдыхай и ни о чем не думай. Все твои несчастья кончились с той поры, как ты попала в мой дом. Я буду заботиться о тебе, как о своей родной дочери. Скоро придет врач, и ты опять будешь здорова и весела.
        - Ах, тетушка, — возразила Сюй Сань. — Никогда уже не я веселой. Были у меня и дом и работа, но император выгнал меня из Ханбалыка, я всего лишилась и теперь бреду по дорогам, иссохшая, как песчинка, гонимая ветром.
        - Я слышала, что китайцев выселили из Ханбалыка, — сказала тетушка Мей. — И, конечно, это горе, и разорение, и великая обида, и несправедливость. Но все это ты уже пережила и осталось это позади, а вскоре — уж поверь мне, старухе! — ждет тебя богатство и счастье. Ты только будь мне покорна, и уж я о тебе позабочусь.
        - Ах, тетушка, — сказала Сюй Сань. — Я вижу, вы женщина доброжелательная и исполненная сострадания к несчастным. Но, боюсь, я буду вам в тягость.
        - Об этом ты не беспокойся, — ответила тетушка Мей, — и поменьше думай о своих горестях. Не одну тебя разорил иноземный император. Едва ли найдется в стране хоть один китаец, который не пострадал бы от проклятых монголов. Вот, скажу о себе… Но ты, может быть, хочешь поспать?
        - Нет, нет, тетушка, рассказывайте. Мне так хорошо здесь. Тихо и прохладно. Я чувствую, как жизнь возвращается ко мне,
        - Ну вот, скажу о себе, — начала тетушка Мей. — Жили мы с мужем хоть и не в богатстве, но в полном достатке. Здесь неподалеку есть бамбуковая роща, и принадлежала она всему городу. Кому была нужда, тот и пользовался ею. Мы с мужем плели из бамбука корзинки. Ай-я, как он был искусен в своем ремесле! Посмотрела бы ты на эти корзинки — ив виде вазы, и круглые, и осьмиугольные, и какие хочешь. Он расщепит бамбук на тонкие пластинки и сплетает их любым узором. Повернешь корзинку к свету, и на гладком плетении выступают и цветы, и горы, и рощицы. Такого второго искусника не найти было во всей стране. Научился он этому от своей матери, которая была родом с юга. Но я думаю, что в самой Линьани никому так не сплести. А до чего плотные были! Положи ты в такую корзинку горячие пышки, прикрой плетеной крышкой и на всю ночь выставь под проливной дождь. А на утро сними крышку, и пышечки совсем сухие и еще теплые и только еще пышней стали. За таким мастером, думала я, нет меня счастливей. Но монголы отобрали эту рощу и теперь берут за бамбук дорогую цену, а с ремесленников взимают такой налог, что работать
пришлось бы себе в убыток. Конечно, ни кто не хочет покупать изделия из бамбука, потому что они безмерно вздорожали, так что и не встретишь их теперь на рынке. А те, кто работал, остались без работы, и молодые ребята не хотят уипыи ремеслу, которое их не прокормит. Ты не устала?
        - Нет, нет, тетушка, я слушаю. Я только закрыла глаза.
        - Мой муж и говорит, что это несправедливо и такого никогда не было. Наши предки пользовались этой рощей, и, значит, и нам можно. Прямо среди бела дня, не крадучись, не укрываясь, пошел он туда и срезал несколько стволов. Но стражники поймали его и стали бить, и от этих побоев он месяц чахнул и зачах и умер. Было у меня два серебряных браслета и к ним весь прибор — сережки, и кольцо, и булавка для волос. Я понесла их в город продавать, чтобы на эти деньги похоронить мужа, а меня тут же, на рынке, схватили и отвели к чиновнику в обменную кассу. Он меня обругал и говорит:
        «Что же ты не знаешь, глупая женщина, что по повелению императора запрещено китайцам иметь золото и серебро и продавать его, а обязана ты их сдать и получить за них ту цену, какая назначена но указу». Я ему отвечаю:
        «Я ваших указов не знаю, потому что я неграмотна. И золота у меня нет, а серебро мне досталось от свекрови, и не стала бы я его продавать, если бы не мое несчастье. А за вашу цену я продать не согласна». Сказала и повернулась уйти. Но меня задержали, и чиновник объяснил, что моего согласия не спрашивают. По указу обязана я сдать золото и серебро, а не сдам, так отвечу за это. Я ему говорю:
        «Что вы пристали ко мне, как муха в летний день? Нет у меня золота!» Но он не стал слушать, а забрал у меня и браслеты, и шпильку, и кольцо, и сережки, выдал мне бумажные деньги и отпустил. А такие хорошие вещи были — на кольце бирюза. Наверно, все потом на свою монголку нацепил. Почему им можно, а нам нельзя? Я тебя спрашиваю, где тут справедливость? Но ты не печалься! Уж поверь мне, старухе, все это у тебя будет и еще лучше! Да, а потом вышел указ, что и медь надо сдавать. Пришли ко мне и медный котел — не успела я спрятать! — забрали, и медные деньги, какие еще были, и даже медные петли и замки от сундука. А тех денег, которые они заплатили, едва хватило, чтобы купить железный котел. И теперь кипяток невкусный — пахнет железом.
        - Нет, очень вкусный, — сказала Сюй Сань и вздохнула. — Mой котел тоже отобрали. Я бы выпила еще.
        - Пей, поправляйся. Сейчас и каша поспеет.
        - Нет, есть совсем не хочется. А чем вы живете теперь, тетушка Мей?
        - Живу тем, что помогаю людям. Вот таким, как ты, хорошеньким бедняжкам. Чем бы ни жить, лишь бы не умереть. Ихняя справедливость! Монголы проклятые! И чиновники и судьи-то у них живодеры — все себе и своим. Ты спать не хочешь?
        - Нет, я слушаю.
        - Пока каша сварится, я тебе еще расскажу. Это со мной случилось в прошлом году. Как раз через месяц исполнится год. Пошла я стирать на речку. Место тихое, и никого нет. Кругом кусты, прохладно. Ты, может быть, заметила, у меня ноги большие. Я сама деревенская, у нас в деревне этих новомодных обычаев нет, ноги не бинтуют, у всех женщин большие ноги, а уж больше моих не было. Меня так и дразнили: у нашей Мей вместо ног корабли. Каждый сопливый мальчишка, как увидит меня, заорет: куда это наша Мей плывет? Попутного тебе ветра! Да, пошла я стирать на речку и надо бы мне надеть старые туфли. А я только накануне новые туфли сшила, н так мне захотелось их надеть! И пошла я стирать в новых туфлях. Вот и стираю, от кустиков тень, не жарко. Я даже песню запела. Колочу белье вальком, а сама пою на свою беду. Подавиться бы мне этой песней, чем так горланить. Вдруг подъезжает какой-то всадник, верно, услышал мой голос. Соскакивает он с коня, стукает меня кулаком по голове, собирает мое белье в узел, кричит: «Снимай туфли!» Переобулся, вскочил на коня и уехал. А я сижу — белья моего нет, туфель нет, и только
его старые ошметки валяются. Я, конечно, завыла и скорей в город к судье. Судья, конечно, монгол, нолицо у него как будто доброе. Он говорит:
        «Отчего вы, тетушка, так громко воете?»
        Я ему говорю:
        «Ах, господин, видать, вы такой добрый, вы меня рассудите», — и все ему рассказала.
        Он говорит:
        «Вора мы найдем, только вы, тетушка, про это дело молчите, никому ни слова. Утрите ваши слезы и оставьте мне эти старые ошметки. Я по ним обнаружу вора».
        Я так и сделала и опять разулась и босиком вышла на улицу.
        И сейчас же из суда выходит служитель. В руке у него эти ошметки и гонг. Он бьет в гонг и кричит:
        «Сегодня утром около реки разбойники напали на всадника и убили его. Тело они утащили с собой, а на месте преступления остались эти туфли».
        Сейчас же набежала толпа и идет за ним. И я тоже иду, посмотреть, что будет. Он опять бьет в гонг и кричит. И вдруг из одного дома выбегает старуха и, как увидела туфли, завопила:
        «Это туфли моего сыночка! Он сегодня утром поехал на свадьбу к названому брату. Коия он выпросил у хозяина, чтобы поскорей вернуться. А туфли только эти у него и были. Так и поехал в старых туфлях на свадьбу».
        Как только служитель это услышал, он перестал бить в гонг и позвал стражников. Они схватили старуху, а по ней нашли и ее сына и мой узел у него. А как ты думаешь, чем это кончилось? — спросила тетушка Мей.
        - Чем же это кончилось?
        - Ничем не кончилось. Этот парень, оказывается, служил конюхом у приказчика сборщика податей. Судья его сейчас же отпустил, и белье мое и туфли — все у него осталось. И мне же еще шею накостыляли, чтобы другой раз зря не беспокоила судью.
        Глава двенадцатая
        КАК СЮЙ САНЬ ЗАПЕРЛИ НА ЗАМОК
        Не дожидаясь врача, тетушка Мей куда-то сбегала и вскоре вернулась с курицей, пакетиком темного сахара и несколькими яйцами. Тотчас принялась она готовить обед, a Cюй Сань, услышав соблазнительный запах куриного супа, порозовела и приподнялась на своей циновке. Она с удовольствием съела полную мисочку и попросила еще, но доесть уже не смогла и опять уснула.
        Когда она проснулась, тетушка Мей всю ее обтерла смоченным в горячей воде полотенцем и дала ей полную миску очаровательного блюда, которое называется «зелено-белый нефрит» — смесь протертого куриного мяса со шпинатом. Сюй Сань опять поела и снова заснула. На ночь тетушка Мей угостила ее чашечкой «укрепляющего сердце отвара» — густым сахарным сиропом. На дне чашечки лежала маленькая сушеная креветка. Ее есть не полагалось — она была тут для запаха.
        На второй день врач опять не пришел, а Сюй Сань ела и засыпала, просыпалась и ела. От непривычно вкусной и обильной еды и она и Маленькая Э поправлялись прямо на глазах. Тетушка Мей убегала, прибегала, хлопотала у печки и рассказывала всякие смешные истории. На ночь она снова обтерла Сюй Сань и расчесала ее длинные волосы, которые от дорожной пыли и пота сбились и свалялись, будто войлок. Делала она это так ловко, что ни одного волоска не выдрала и при этом все время хвалила Сюй Сань.
        - Ай-я — это волосы! Словно черная туча! Нежные, тонкие, будто южный шелк.
        На третье утро тетушка Мей подала Сюй Сань чашку пустого кипятку, села, пригорюнилась и проговорила:
        - Уж не знаю, чем мне сегодня кормить тебя, моя красавица. Все, что в доме было, я продала, чтобы поставить тебя на ноги. И шелковый халат, который мне еще от свекрови остался, и одеяла, и даже мою любимую чашку с узором лотоса на дне. Осталась я ни с чем, как арбузная корка, из которой мякоть выели и семечки пощелкали. Как нам дальше быть, уж и не знаю. Нет ли у тебя немного денег?
        - Есть, — сказала Сюй Сань, но, сколько ни рылась в своем халате, ничего не нашла.
        - Наверно, обворовали тебя какие-то бездельники, пока ты лежала на дороге, — сочувственно вздыхая, промолвила тетушка Мей.
        Маленькая Э очень хорошо помнила, что тетушка Мей сама вытащила эти деньги из-за пазухи Сюй Сань, но не посмела ничего сказать.
        - Не огорчайтесь, тетушка! — воскликнула Сюй Сань. — У меня еще есть. Где узел с моими одеялами?
        - Я же тебе сказала, что я твои одеяла продала. Откуда бы мне иначе достать курицу, которую ела ты и твоя дочка, а я даже косточку не решилась обсосать, всё тебе берегла.
        - Ах, тетушка, что вы сделали? Ведь в одеяле были зашиты все мои деньги!
        Тут тетушка Мей позеленела от злости и начала браниться:
        - Деньги у нее были в одеяле! Что ж, у меня глаза есть, а зрачков нету? Что же, я разум свой в огороде посеяла, дожидаясь, что на будущий год вдвое вырастет? Не заметила бы я разве, что подкладка подпорота и стежки не те, и нитка другого цвета? Ах, негодная нищенка! Носит вас по дорогам, как пыль по ветру! Прикинулась больной и беспомощной и объела меня, одинокую старуху. Да тем, что ты проглотила в два дня, мне бы целый год прожить без печали! Все-то ты лжешь, и лицо твое обманчивое, и на языке у тебя мёд, а слюна ядовитая. Говори, чем будешь расплачиваться?
        Но, так как Сюй Сань молчала, тетушке Мей надоело браниться, и она заговорила жалобным голосом:
        - Если у тебя есть стыд и совесть, не посмеешь ты меня, несчастную, обмануть. — Она утерла нос рукавом и вздохнула. — Есть еще средство. Дочка у тебя хорошенькая девочка. Можно бы ее продать и тем рассчитаться.
        Сюй Сань в ужасе вскрикнула, но тетушка Мей презрительно посмотрела на нее и сказала:
        - Что ж тут особенного? Богатым людям нужны рабыни, а бедным деньги. Вырастет у меня тыква в огороде, а соли нет — я тыкву продам и куплю соль. Что у кого есть, тот тем и торгует. И наши предки продавали своих дочерей, а чем ты лучше их? Случается, даже сыновей продают, если нужда велика.
        - Нет! — крикнула Сюй Сань. — Этому не бывать! Лучше я сама себя продам, чтобы удовлетворить твою жадность, но с Mаленькой Э не расстанусь, пока жива. А силой ее возьмешь, я утоплюсь в твоем колодце, и мой дух будет преследовать тебя по ночам.
        - Вот еще что выдумала! — сказала тетушка Мей. — Ну не хочешь расставаться, никто тебя не неволит. Как хочешь! Я вас могу обеих продать. Мне же лучше. Сейчас сбегаю к сборщику податей, поговорю с его управляющим. У него большой дом, н ему нужно много служанок. Ай-я, как они живут! У последней кухонной рабыни серебро в ушах и на пальцах. Хорошо живут монголы, ты ке пожалеешь. Я сейчас пойду и договорюсь.
        С этими словами она достала большой железный замок.
        - К чему этот замок? — спросила Сюй Сань.
        - А вот, запру двери, чтобы мои райские птички не улетели.
        - Делай как знаешь, — сказала Сюй Сань. — Но куда я пойду, когда ты у меня все отняла? И не могу я уйти, не рассчитавшись с тобой. Запри меня, если хочешь, но выпусти Маленькую Э, чтобы она могла поиграть на солнышке. Что делать ребенку в пустой комнате? Плакать вместе со мной, чтобы соседи услышали?
        Тетушка Мей, подумав, выпустила Маленькую Э, запретив ей уходить далеко от дома, повесила замок на дверь и ушла. А Маленькая Э села на ступеньки, печально глядя перед собой.
        Вдруг она увидела, что по дороге едут три тележки с красными сундуками. Не долго думая Маленькая Э вскочила и побежала им навстречу. И действительно, это были те самые тележки, и на второй из них сидел, болтая ногами, не кто иной, как Цзинь Фу.
        - Старший братец! — закричала Маленькая Э. — Остановитесь, прошу вас! Помогите нам, дорогой Цзинь Фу!
        Тележки тотчас остановились. Со всех сундукон спрыгнули люди.
        - Ах, добрый господии Грохочущий раскат грома! — закричала Маленькая Э. — Ах, старший братец Цзинь Фу! Нас с матушкой хотят продать в рабство!
        - Мы выкрадем твою матушку! — воскликнул Цзинь Фу.
        - Мы ее похитим! — крикнул Лэй Чжень-чжень, и от его голоса у осликов подогнулись ноги, а у мулов задрожали уши.
        Маленькая Э указала домик тетушки Мей. Лэй Чжень-чжень уперся плечом в дверь, и створки с треском распахнулись, а замок оторвался и слетел вниз по ступенькам. Сюй Сань от страха закричала и закрыла лицо рукавом.
        - Не пугайся, красавица, — пророкотал Лэй Чжень-чжень. — Я тебя уже раз избавил от беды и второй раз не поленюсь. Едем с нами. Мы довезем тебя, куда хочешь.
        - Ах, добрые господа, — ответила Сюй Сань. — Благодарю вас. Но как мне уйти, когда я не рассчиталась с хозяйкой?
        Тут неожиданно выступила Маленькая Э:
        - Хозяйка украла у тебя из халата сто вэней, и продала наши одеяла, и вытащила деньги, зашитые в них. Разве это не плата?
        - Правильно, младшая сестричка, — воскликнул Цзинь Фу. — Это достаточная плата!
        - Это достаточная плата! — рявкнул Лэй Чжень-чжень, и от его голоса покачнулся колченогий столик, с него скатилась чашка с узором лотоса на дне и, звеня, раскололась на части.
        В это мгновение вернулась тетушка Мей. Увидев сломанную дверь, она с криком ворвалась в комнату и кинулась прямо на Цзинь Фу. Он ловко наподдал ее ногой, и она отлетела к Лэй Чжень-чженю, Тот подхватил ее, приподнял в воздухе и крикнул:
        - Ты кормила женщину два дня, а украла все, что у нее было. Это ли недостаточная плата? Сколько денег было в одеяле?
        - Не было там денег, — завизжала тетушка Мей.
        - Сколько там было? — рявкнул Лэй Чжень-чжень и встряхнул тетушку Мей.
        - Не кричите, мой дом обвалится! — завопила тетушка Мей и вцепилась ему в волосы.
        Но он сжал ее руку так, что она тотчас выпустила полосы, и закричал в третий раз:
        - Сколько там было денег?
        - Немножко меньше полгуаня, — ответила она и зарыдала.
        - Это достаточная плата, — сказал Лэй Чжень-чжень и выпустил тетушку, так что она с размаху села на пол.
        - Вполне, — сказал Цзинь Фу и дал ей подзатыльник.
        - Раз господа говорят, что это достаточная плата, я ухожу, — сказала Сюй Сань, взяла Маленькую Э за руку и вышла.
        Лэй Чжень-чжень и Цзинь Фу вышли следом за ней и так в последний раз хлопнули разломанной дверью, что бумажная картинка с изображением охранителя входа, приклеенная на двери, чтобы предохранить дом от несчастий, разорвалась пополам и улетела по ветру,
        Тетушка Мей повалилась на пол и разодрала на себе ворот платья. Вдруг она услышала строгий голос:
        - Болезнь познают глядя, слушая, спрашивая и щупая пульс. Положи твои руки на подушечку, женщина, чтобы я мог проверить все твои шесть пульсов.
        Это наконец-то пришел бесплатный врач.
        Часть вторая
        БРАТЬЯ ГРУШЕВОГО САДА
        
        Глава первая
        КАК ОНИ ОСТАНОВИЛИСЬ У СУХОГО РУСЛА
        В помещении актеров царил невообразимый беспорядок. Все три сундука были отперты, крышки откинуты, шелк и атлас костюмов переливались всеми цветами радуги. На крюках, вбитых в шесты, висели бороды, парики, шлемы, сапоги на толстых белых пол-метках, мечи и алебарды и украшенные разноцветными кистями палки, которые изображают коней. Некоторые актеры были уже совсем готовы к выходу, другие еще только гримировались. Жена Лэй Чжень-чженя, певица Яо-фэй, сосредоточенная и хмурая, обвивала голову узенькой черной тесьмой, которая, перекрещиваясь надо лбом, притягивала углы век к вискам. Вторая актриса Юнь-ся, жена умного Лю Сю-шаня, помогала ей, подавая отдельные локоны и длинные пряди искусственных волос, без которых нельзя было соорудить грациозную и сложную прическу театральной героини. Сама Юнь-си выступала только в третьем действии и поэтому не торопилась одеваться. Семь локонов для ее собственной прически, уже намазанные клейким раствором из деревянной стружки, размятой в воде, сохли на дощечке, похожие на семь дохлых мышат, которых усердный кот поймал и положил у порога своей хозяйки.
        Хэй Мянь, хранитель сундука, затягивал на Лэй Чжень-чжене ватник, от которого огромный актер казался еще шире. Лицо Лэй Чжень-чженя уже было раскрашено в черный цвет и расписано красными и белыми завитками и полосами. Хэй Мянь подал ему окладистую черную бороду, подшитую к проволоке с загнутыми концами. Лэй Чжень-чжень сунул эти концы за уши, и борода прозрачной занавеской закрыла ему рот и грудь. Он дунул, и каждый отдельный волосок взлетел кверху. Тогда он снова обеими руками пригладил бороду.
        Кто-то разжег в углу жаровню, и на ней кипятилась вода для чая. Старая госпожа Лэй в великолепной круглой пелерине, которая закрывала ее до самых пят, и в сверкающем головном уборе присела около жаровни. В одной руке она держала головку чеснока и с удовольствием грызла его еще крепкими зубами. Другой рукой она баюкала своего годовалого внука, малютку Лэй Да. Ребенок был очень грязный, но тоже с нарумяненными щечками. Время от времени бабушка совала ему в рот разжеванный зубчик чеснока. Лэй Да сосал, причмокивая, и смотрел круглыми глазками в огонь.
        Снаружи, словно бурный ветер, долетал шум толпы. Актеры торопились.
        Погу-барабанщик крикнул:
        - Начинаем!
        И музыканты вышли на сцену…
        Маленькая Э сидела, обхватив руками колени, на склоне сухого русла и, не сводя глаз с пустой сцены, ждала.
        Еще было утро, когда все три тележки въехали в русло высохшей речки и остановились. Возчики выпрягли мулов и отвели их в сторону. Актеры принялись разбирать шесты и циновки и понесли их на крутой склон русла.
        Маленькая Э присела на противоположном склоне и стала смотреть, что будет.
        Вскоре отовсюду, словно оповещенные невидимым глашатаем, бежали по межам полей деревенские мальчишки и тесной стайкой сбились за спиной Маленькой Э. Они не решались подойти ближе, но между собой шумно обсуждали и внешность актеров, и предстоящее удовольствие, и то, как двигалась постройка театра. Один за другим подходили старики, степенно садились, щурились, улыбались и тоже смотрели. Появились женщины и присели в сторонке. Мужчины бросили работу в полях и пришли, прямо как были, в засученных до колен штанах, с обнаженной потной грудью. Сняв головные повязки, утирали ими влажное лицо. Деревенский трактирщик притащил тачку с двумя дымящимися котлами и бойко торговал чаем и горячен лапшой.
        Вскоре весь склон русла был усеян зрителями, а среди холмов длинной лентой тянулись толпы людей, спешивших из более отдален ных деревень.
        Актеры разровняли площадку и по четырем углам вбили по бамбуковому шесту. Сверху скрепили их поперечными шестами и покрыли циновками. Пестрая занавеска отделила открытую с трех сторон квадратную сцену от заднего помещения, закрытого циновками. Туда внесли сундуки с костюмами. Один за другим скрылись там актеры.
        Лэй Чжень-чжень вышел и повесил на передних столбах дне таблички с иероглифами. Деревенский грамотей медленно прочел их вслух. На одной было написано:
        - «Мы, актеры, хвалим добро, злодейство казним, различая, что славно, что скверно».
        На другой:
        - «Мы скажем о мире, споем о разрухе, укажем, где счастье и где разрушенье».
        Маленькая Э сидела, ждала, не сводя глаз с пустой сцепы,
        Вдруг занавеска шевельнулась и из-за нее вышел Погу, как всегда растрепанный и небрежно одетый. Он нес треножник, на котором стоял барабан. Барабан был деревянный, и кожа прикреплена к пгму железными гвоздями.
        Погу ударил по коже двумя легкими бамбуковыми палочками. Раздался резкий, ясный, почти металлический звук. Вслед за тем вышел старик с двухструнной скрипкой — хуцинь, у которой смычок накрепко пропущен между струнами так, что его нельзя сияй. Последним выскочил, будто его подтолкнули сзади, мальчик чт пятнадцати с маленьким гонгом. Музыканты расположились на сцене справа от зрителей. Погу посредине, хуцинь налево, маленький гонг по другую сторону.
        Погу поднял левую руку, в которой он держал две дощечки, соединенные веревкой. Поворотом кисти он ударил их друг о друга, И они издали отчетливый и чистый звук. Тотчас маленький гонг стремительно забил, залился, захлебнулся медным пульсирующим звоном, и, откинув входную занавеску, показались два человека.
        Глава вторая
        КАК ЛЭЙ ЧЖЕНЬ-ЧЖЕНЬ БАЮКАЛ РЕБЕНКА
        
        Они вошли странной походкой — колени были согнуты, ноги заплетались, туловище покачивалось. Хотя их глаза и переносица были обведены белой краской и это изменило их лица, Маленькой Э показалось, что она узнала господина Гуаня и Цзинь Фу, но возможно, что она ошибалась, — уж очень роскошно они были одеты.
        На том, который был похож на братца Цзинь Фу, была белая атласная куртка с узкими рукавами и двойным рюшем по подолу. Спереди куртка была затянута серебряными шнурами. Атласные широкие панталоны заправлены в низкие сапожки с мягкой подошвой. Восьмиугольная мягкая шапка с большим помпоном была озорно сдвинута на одно ухо. У второго человека костюм был похожий, но черного цвета, кафтан был подлинней, и твердая шапка надета прямо.
        Зрители встретили их взрывом хохота, и Маленькая Э тоже улыбнулась немножко неуверенно. Ей еще не было смешно, только любопытно, но она понимала, что дальше будет, наверно, очень весело.
        Гонг замолчал. Погу повернул кисть руки, дощечки стукнулись друг о друга, и под резкий отчетливый треск оба нарядных господина запели скороговоркой, перебивая друг друга, подчеркивая смысл слов гримасами и нелепыми телодвижениями:
        Целиком сожрать барана —
        Этот подвиг нипочем!
        Но страшны нам бой и раны,
        Ездить боязно верхом.
        Бочку винную мы вскроем,
        И лакаем и сосем.
        Мы напьемся, как герои,
        Поикаем и уснем.
        Нас по имени не знают,
        Даже слуги нас зовут:
        - Эй, трусишки, негодяи!
        - Эй, паршивый пес и плут!
        Поднятые улыбкой губы Маленькой Э внезапно опустились, а брови поползли вверх на лоб. Теперь уже не было сомнений, что это Цзинь Фу — она узнала его по голосу. Но что это он поет? Может быть, он шутит?
        А они оба сели и, беспрестанно ерзая на стульях, падая с них в вновь на них ловко вскарабкиваясь, то сближая лица так, что одна не стукались носами, то отскакивая кувырком, заговорили ничуть ев стесняясь тем, что столько людей их слышат. Они рассказывали, чти они монголы, сыновья знаменитого полководца, который разбил китайские войска.
        Он обещал подарить им целый город, но им хочется получить другой, побогаче, который обещан третьему сыну — приемышу. И, пожалуй, удастся добиться своего, стоит только напоить полководца допьяна.
        Этот хитрый замысел так им понравился, что господин Гуань (теперь уже не было сомнения, что монгол в черном костюме — это он и есть), что бессовестный господин Гуань начал смеяться. От этого смеха, продолжительного, в высоком тоне, разнообразного и вибрирующего, от стука трещотки и выкриков Цзинь Фу у Маленькой Э начала кружиться голова. Но вокруг нее зрители, будто заразившись смехом, хохотали и вопили.
        В это время из-за занавески вышел сам монгольский полководец с черным лицом и бородой. Он был точь-в-точь похож на страшного идола, которого Маленькой Э как-то случилось видеть в одном xpаме. Он был такой же огромный, толстый и пестрый.
        Негодные сыновья начали его угощать. Противно было смотреть, как они перед ним лебезили. Они согнулись чуть не вдвое, начали стирать пыль со стула, рукава так и летали по очереди то взад, то вперед через плечо. Они так старались, что с грохотом стукнулись лбами. Или это ударил барабан?
        Полководец сел, широко расставив ноги. Ему подавали чашечку за чашечкой, наливая вино из чайника, и он все их осушал, приподымая бороду и прикрывая рот рукавом.
        Пронзительно высоко завизжала скрипка, и вышел приемный сын. До чего он был красивый, с лицом белым и розовым, как у женщины, в чешуйчатых доспехах цвета бирюзы, опоясанных широким поясом, на котором была вышита голова тигра. На плечах у него была накидка в виде бабочки, а за спиной восемь бирюзовых флагов. Он топнул ногой и запел:
        Я с тигром боролся в ущелье,
        Я в битве врага разбил.
        Я родом китаец. Мои родители рано умерли, и мне пришлось пасти овец у помещика. Голыми руками убил я тигра. Полководец узнал о моей храбрости и сделал меня своим приемным сыном. С восемнадцатью всадниками я разбил целую армию. За мои подвиги мне дали прозвище Крылатого Тигра.
        Вслед за Крылатым Тигром вышла его жена. Она была похожа на Яо-фэй, но куда красивей, в юбке, заложенной тысячью складок, в длинной, до колен, оранжевой кофте, в круглом воротнике с кистями и с золотой райской птицей в сверкающей камнями прическе.
        Она запела, уговаривая мужа не приближаться к приемному отцу, потому что, опьянев, полководец теряет рассудок и может поверить клевете злых братьев и убить Крылатого Тигра.
        Ах, как она пела! От этого голоса, высокого и нежного, сердце Маленькой Э забилось и замерло. Любовь и счастье, гнев и мрачные предчувствия передавала она дивными звуками, небесная певунья, удивительная Яо-фэй.
        Действительно, ее предчувствия оправдались. Подлые монголы оклеветали храброго китайца Крылатого Тигра, и пьяным полководец поверил им. В страшном гневе он дохнул и вздул свою бороду так, что она взлетела черной тучей. Не в силах сдержать свою бешеную злобу, он весь дрожал и трясущейся рукой тыкал прямо в лицо сыновьям. Перекинув рукава за плечо, он сел с громким стуком. Еще бы — такая тяжесть садится.
        Полководец грозным гнусавым голосом стал сзывать свое войско, чтобы отомстить приемышу:
        Наденьте шлем и кольчугу,
        К луку приладьте стрелы,
        На плечо алебарды и копья,
        Обнажите мечи и сабли!
        Барабан беспрерывно гудел, надрывно звенел гонг. От страшного голоса дрожал воздух.
        Авангард — три тысячи храбрых —
        Пройдет через горы и реки.
        Левый фланг мой бывалые воины,
        Правый фланг и свиреп и грозен.
        Арьергард спешит на подмогу.
        Наши кони свирепей драконов,
        Солдаты смелее тигров,
        Сам я сына прикончу,
        Кровью залью все небо!
        - Не убивай Крылатого Тигра, китайского пастушонка! — а причала Маленькая Э. — Ты был пьяный, ничего не понимал! И, чип. Фу обманул тебя!
        Но полководец ее не услышал — так громко загремела музыка. Из-за занавески вышло войско — Хэй Мянь, и умный Лю Сю-шань, и все три возчика, и еще пять незнакомых крестьян. Вес они были в своей обыкновенной одежде, но в руках держали и алебарды, и копья, и мечи. Три раза обошли они вокруг полководца и вместе с ним скрылись за занавеской.
        Тут появилась приемная мать Крылатого Тигра и начала ужасно волноваться: что с ним? А ее служанка, бойкая девушка, оказалось, видела все своими глазами и всю дорогу бежала, без отдыха, не давая покоя ногам, руками крутила, как ветряная мельница. Что же, все кончено, кровь пролита, зачем скрывать правду? И она запела:
        Как гром из громовой тучи,
        Как ястреб на певчую птицу,
        Налетели два негодяя,
        Схватили Крылатого Тигра.
        Бранили и оскорбляли,
        Пинали ногами в ребра.
        Пять воловьих упряжек
        Разорвали тело на части,
        Разнесли на пять сторон света.
        Так умер Крылатый Тигр.
        Маленькая Э рыдала, царапая пальцами свой халатик:
        - Убили! Убили!
        И снова появилась Яо-фэй. Уже не прежняя счастливая супруга, а горемычная вдова. Ее волосы были распущены, длинная прядь отделилась и свисала над левым ухом. На ней была белая траурная одежда. Широкие рукава опустились, как крылья раненой голубки, струились, как половодье слез.
        Вьется траурный флаг,
        Пепел несу в руках.
        В сердце горит тоска,
        Слезная льется река…
        Уже порок был наказан, представление кончилось, сцена опустела и зрители разошлись, а Маленькая Э все сидела, очарованная дивным пением. Слезы капали с кончика носа, она глотала их, не замечая, только во рту было солоно. Подражая Яо-фэй, она взмахнула грязной ручонкой, и пальцы вспорхнули, будто маленькая серая птица.
        В сердце горит тоска,
        Слезная льется река…
        - Это ты поешь, сестричка? — спросил подошедший Цзинь Фу. — Какой у тебя славный голосок!
        Маленькая Э молча от него отвернулась.
        - Твоя матушка послала меня за тобой. Пора спать. — И он взял ее за руку.
        Маленькая Э выдернула руку и крикнула:
        - Не трогай меня, проклятый монгол! Я тебе никогда в жизни не прощу! — и побежала вперед.
        Цзинь Фу шел за ней и со смехом уговаривал:
        - Сестричка, что же ты сердишься? Ведь этого ничего не было. Ведь это пьеса и Гуань Хань-цин выдумал этих людей и события. Все это нарочно. «Споем о разрухе, укажем, где счастье…» Сестричка, послушай же меня.
        Ночью Маленькая Э долго ворочалась на своей циновке, в помещении за сценой. Когда она наконец заснула, ее разбудил пронзительный детский плач. Вслед за тем она услышала грозный гнусавый рев:
        Кони свирепей драконов,
        Солдаты смелее тигров,
        Сам я сына прикончу,
        Кровью залью все небо.
        Маленькая Э вскочила с криком:
        - Убивают!
        Но с соседней циновки раздался голос Юнь-ся:
        - Спи, ничего нет страшного. Это Лэй Чжень-чжень баюкает своего сына. Яо-фэй завалилась спать и ничего знать не хочет. Вот и приходится Лэй Чжень-чженю самому петь колыбельную.
        Яо-фэй подняла голову и сказала своим нежным голосом:
        - Юнь-ся, замолчи! Что ты сплетничаешь среди ночи? Чтобы я этого больше не слышала! Удивляюсь, чем противней у лягушки голос, тем громче она квакает.
        Юнь-ся завизжала скороговоркой:
        - Сама лягушка, жаба, черепаха!
        Такого оскорбления Яо-фэй не смогла стерпеть. Она молча встала, подойдя к Юнь-ся, нагнулась, словно стебель цветка качнулся под дуновением ветра, и дала Юнь-ся звонкую оплеуху, запачкав себе при этом ладонь румянами. Задумчиво посмотрела она на свою ладонь, обтерла ее о халат Юнь-ся, повернулась и снова легла.
        Гуань Хань-цин приподнялся на большом сундуке (место почетное, не каждому разрешалось там спать) и продекламировал:
        - Вы хотите, чтобы актриса была домашней хозяйкой — шила, варила, чинила платье, нянчила ребятишек?
        Через мгновение все снова уснули.
        Лэй Чжень-чжень осторожными большими шагами ступал между спящими, баюкал сына.
        ГЛАВА ТРЕТЬЯ
        КАК ОНИ ВСЕ РАССМЕЯЛИСЬ
        Так постепенно двигались они к востоку и югу, часто останавливаясь на два-три дня во встречных деревнях и городках, чтобы дать несколько спектаклей. Маленькой Э такая жизнь очень нравилась. Она скоро помирилась с Цзинь Фу и громче всех смеялась его шуткам и выходкам. Иногда она спрашивала:
        - Ты правду говоришь или это выдумал господин Гуань?
        И Цзинь Фу клялся, что, когда он не на сцене, он всегда говорит правду.
        - А когда я играю, я тоже говорю правду. Только ты еще мала и не можешь ее понять. Я показываю людям, где добро и где зло. Я учу их быть честными и хорошими, потому что во всех пьесах добродетель всегда вознаграждается, порок наказан и обиды отомщены. Зрители видят, кто их обидчики, и учатся ненавидеть их.
        - Я очень хорошо понимаю, — отвечала Маленькая Э. — Я знаю, кто нас обидел и выгнал из дому, и я знаю, кто нам помог в беде, дорогой братец.
        Каждое утро натощак Цзинь Фу учился своему новому ремеслу. Ведь обычно актеров начинают учить с семи-восьми лет, а Цзинь Фу было уже семнадцать, и, хотя ему приходилось выступать чуть не ежедневно, многого он еще не знал и не умел. Например, голос его был слабоват и не всегда покрывал шум толпы, особенно, когда приходилось им играть на городских перекрестках.
        На все лады кричали и пели продавцы всевозможных товаров, под звуки труб и медных тазов проходила похоронная процессия или свадебное шествие, стучали посудой слуги в открытых уличных харчевнях, дрались пьяные, хрюкали свиньи и гоготали гуси. Но, словно мелодия над аккомпанементом, голоса актеров господствовали над всеми этими звуками.
        Не так с Цзинь Фу. Случалось, сказанные им слова не долетали до зрителей, и тогда зрители справедливо сердились. Поэтому каждое утро натощак Лэй Чжень-чжень уводил Цзинь Фу к городской стене, если были они в городе или в открытом поле, если они ночевали в деревне. Здесь Цзинь Фу в течение часа пел лицом к стене или со ртом, открытым навстречу ветру. Он кричал во всю свою силу, чтобы голос получил необходимую звучность и мощь. А Лэй Чжень-чжень следил за тем, чтобы он вдыхал животом, выдыхал медленно.
        На китайской сцене нет никаких декораций: ни стен комнаты, ни ограды сада, ни улицы, ни поля, ни гор или рек. Сцена совсем пустая, только стоят на ней два стула и стол. Лэй Чжень-чжень учил Цзинь Фу, как выходить в невидимую дверь, если она отперта, и как снимать воображаемые затворы запертой двери, как подниматься и спускаться по лестнице, перелезать через забор, чтобы зритель ясно понимал, что происходит, и не спутал бы день с ночью, а кровать с городской стеной.
        - Как изобразишь ты бег? — говорил oн. — Если ты на самом деле побежишь, то через два шага свалишься вниз со сцены. Следовательно, должен ты не бежать, а лишь представлять бег. Ноги широко расставлены и движутся из стороны в сторону, тело согнуто и кажется короче. Руки машут как можно сильней. Или едешь ты верхом на беспокойной лошади. Как это сделать? Никкой лошади ведь нет. Всего-навсего в руке у тебя хлыст с кистями, указывающий на то, что ты верхом. Сдвинь ноги и двигайся назад очень короткими шагами. Тело качается. И зритель вообразит, что ты натягиваешь поводья, конь задрал голову вверх и мелко переступает ногами.
        Еще Лэй Чжень-чжень учил Цзинь Фу различным походкам, свойственным изображаемому характеру, и различным движениям рук, передающим разнообразные чувства. При всех этих уроках Маленькая Э обязательно присутствовала, а после, когда никто ее не видел, старательно повторяла. Подолгу упражнялась, высоко поднимая ноги, чтобы научиться балансировать, кувыркалась, училась ходить на руках.
        Конечно, никто об этом не знал и Сюй Сань только удивлялась, почему ее дочка вся в синяках и ссадинах.
        Самой Сюй Сань было очень невесело, и тому было несколько причин. Самая главная была — безделье. Ей, привыкшей всю жизнь непрестанно работать, было странно, что она не могла найти себе дела. Она всячески старалась всем помогать. Нянчила малютку Лэй Да, подавала, приносила, уносила, чистила и мыла, и все это не было настоящей работой, а лишь мелкими услугами. И Сюй Сань было стыдно, что ей приходилось есть хлеб этих добрых людей, которых она недавно еще так презирала. Кроме того, хмурая певица Яо-фэй всячески отравляла ей жизнь. Сюй Сань никак не могла понять, за что та ее не взлюбила. Но сама, своими ушами слышала раза два, как Яо-фэй то одному, то другому говорила, что она удивляется, с какой целью Лэй Чжень-чжень подобрал эту нищую бездельницу. Наконец, не выдержав, Сюй Сань пошла к Лэй Чжень-чженю, поклонилась ему в ноги, поблагодарила за его доброту и сказала, что боится она с дочкой быть в тягость и не пора ли ей вновь начать самой о себе заботиться.
        - Подожди прощаться, еще успеешь, — сказал Лэй Чжень- чжень. — Куда ты пойдешь, одинокая и без денег? Может быть, еще найдется тебе какая-нибудь работа.
        И действительно, неожиданно работа нашлась.
        В одном городке они остановились дольше обычного, и Хэй Мянь решил воспользоваться этим. Он открыл один из сундуков, вытащил из него все костюмы и начал перебирать их, встряхивая и разглядывая на свет.
        Кое-где распустилась вышивка, кое-где оборвался подол или отскочили пуговицы и отпоролись завязки, а во многих местах ткань поредела или расползлась, образуя прорехи. Хэй Мянь сел, достал иглу и ножницы и принялся за починку.
        Работал он быстро и ловко, но Сюй Сань умела лучше.
        «Вот, — подумала она. — Здесь есть мне возможность показать свое искусство и хоть немного отплатить этим добрым людям за всю их заботу».
        Тотчас она подошла к Хэй Мяню и, поклонившись, сказала:
        - Господии Хэй Мянь, я швея и вышивальщица, и в этом ремесле есть у меня незначительный опыт и умение. Разрешите мне от скуки помочь вам, потому что неприятно мне сидеть со сложенными руками. Конечно, я не сумею исполнить эту работу со свойственным вам мастерством, в чем и прошу вас заранее меня извинить.
        - Ну что ж, помоги, — сказал Хэй Мянь. — Я решил воспользоваться остановкой, чтобы привести костюмы в порядок. Но, как посмотрю, работы здесь столько, что и на десятерых хватит. Если ты умеешь отличить ушко иголки от острия, то уже подмога.
        Сюй Сань вынула из прически игольник и достала из него две иглы. Одну она дала Маленькой Э и велела ей пришить пуговицы И завязки, потому что эта работа легкая и ей под силу. Сама же она выбрала богатое одеяние с шитым золотом драконом в круге. Тонкие шелковинки, которыми прикрепляют по рисунку золотую нить, перетерлись, и золотые нити топорщились и торчали, портя узор. Сюй Сань начала закреплять их мелкими стежками, а там, где золото обтрепалось, она сумела слегка изменить узор, кое-где подрезав или подогнув золотую нить.
        Хэй Мянь исподлобья следил за ее работой и вдруг воскликнул:
        - Женщина, ты искусней меня!
        - Ах, нет, господин Хэй Мянь, — возразила, покраснев, Сюй Сань. — Вы слишком снисходительны.
        Затем выбрала она одежду с косым воротом и завязками на боку. Эта одежда была сшита из тяжелого атласа темно-вишневого цвета с вытканным на ней в цвет узором. Тяжелый атлас посекся по складкам, а подходящих ниток не было. Сюй Сань осторожно вытянула из подола несколько ниток и, делая стежки то с лица, то с изнанки ткани, воспроизвела узор с таким совершенством, что невозможно было отличить штопку от первоначальной выработки.
        Хэй Мянь опустил на колени «Пеструю одежду храбреца» — куртку с узкими рукавами, у которой подшивал он двойную оборку на подоле, распустившуюся от прыжков, полетов и кувырканий носившего ее актера. Несколько времени сидел он молча и наконец с убеждением проговорил:
        - Женщина, я не встречал подобную тебе. Счастливый человек твой муж. Поневоле позавидуешь.
        - Я вдова, — ответила Сюй Сань, опустив голову.
        - Я очень этому рад! — воскликнул Хэй Мянь и, растерявшись, уронил ножницы.
        Сюй Сань не ответила, а Хэй Мянь, шаря по полу в поисках ножниц, не сводил глаз с ее лица и продолжал:
        - И дочка у тебя воспитана в послушании и уже сейчас хорошая рукодельница. Почему бы тебе вновь не выйти замуж? Человек, которого ты выберешь, будет добрым отцом твоей девочке, и, если сам он усердно и честно трудится и с такими золотыми руками, как у тебя, мы могли бы жить в достатке и довольстве.
        - Люди осуждают вдову, вторично вышедшую замуж, — ответила Сюй Сакь. — Прошу вас не говорить об этом.
        Хэй Мянь, вздохнув, замолчал. Сюй Сань тоже молчала, вздыхая. Но Маленькой Э наскучила тишина, и она запела:
        В сердце горит тоска…
        В это время вошли Гуань Хань-цин и Погу-барабанщик.
        - Голос чистый и звонкий! — воскликнул Погу. — Иди сюда, девочка. Я проверю твой слух.
        Тотчас достал он хуцинь и, извлекая укрепленным меж струн смычком звуки различной высоты, заставил Маленькую Э повторять их.
        - Есть и голос и слух. Можно предсказать хорошую будущность.
        - Лицо выразительно и тело гибкое, — подтвердил Гуань Хань-цин. — Эта девочка рождена быть актрисой, и я напишу для нее пьесу.
        - Эта девочка может стать хорошей вышивальщицей, — вмешался Хэн Мяиь, — если она пойдет по стопам своей добродетельной матери.
        - Как можно сравнивать вышивание и пение! — закричал сердито Погу. — Девочка, попробуй взять вот эту ноту!
        - Она рождена играть красавиц древних времен! — воскликнул Гуань Хань-цин. — Девочка, попробуй пройдись. Правой ногой переступай через левую, левой накрест через правую. Выверни слегка пяточку, чтобы виден был кусок подошвы. Не мешает этой девочке сшить туфли! Вот так, тело чуть-чуть наклони влево. Правую руку, округлив, выдвинь вперед, левую округли назад на уровне талии. Покачивайся справа налево, слева направо. Вот походка красавицы!
        - Извините меня, господа, что осмеливаюсь вмешаться, — спокойно прервала Сюй Сань. — Я ее мать, и мне надлежит решать ее судьбу. Эта девочка из почтенной семьи, и я стремлюсь отвести ее к дяде — брату моего отца, который живет в Линьани за воротами Цяньтан, в переулке у знаменитого ресторана «Рыбная похлебка пяти сестер Сун». И я надеюсь, что из моей девочки вырастет скромная женщина, соблюдающая все четыре правила поведения. И нельзя ее назвать красавицей, потому что она похожа на меня, и у нее самое обыкновенное лицо. Кроме того, ей следует пришить эти пуговицы, петли и завязки, а не ходить по комнате, кривляясь подобно актрисе.
        Погу сердито охнул, Хэй Мянь ухмыльнулся, а Гуань Хань-цин засмеялся так переливчато, звонко и долго, что Сюй Сань сперва ПО краснела от стыда за свои невежливые слова, а потом тоже рассмеялась. Маленькая Э запрыгала и завизжала от смеха, Хэй Мянь не смог удержаться и захохотал басом, а Погу фыркнул отрывисто, будто бил в кожаный барабан.
        
        Глава четвертая
        КАК СЮЙ САНЬ НАДЕЛА РОКОВОЕ ПЛАТЬЕ
        Когда Лэй Чжэнь спрашивал Гуань Хань-цина, скоро ли будет написана обещанная ему еще в Ханбалыке великолепная пьеса, Гуань Хань-цин сердился и говорил:
        - Оставь меня, пожалуйста, в покое. Сам ты прервал мою работу на полслове, не дал закончить, а теперь пристаешь ко мне. Когда хочу, тогда и кончу. Мне весело играть шутов, и не хочу делать ничего другого. Отстань от меня! Не могу я писать, когда ни не мгновение нет ни досуга, ни покоя. Вот, когда поедем по каналу.
        «… Когда поедем по каналу.» — мечтали актеры. Все они устали трястись по дорогам, ночевать то за сценой, то в постоялых дворах и хотелось, хоть временно, хоть ненадолго, иметь определенный, свой собственный угол, подобие дома, домашней жизни, домашнего уюта. Все повторяли в радостном ожидании: «Когда поедем по каналy…»
        «…По каналу, — с беспокойством думала Cюй Сань. — Уж мне-то не придется ехать. На лодку меня, наверно, не возьмут, и без меня будет тесно. И так уже сколько времени терпели они, сами бедняки, лишний рот и бесполезную обузу».
        Об этих своих опасениях она сказала Хэй Мяню, но тот загадочно ответил:
        - Не только возьмут, а еще попросят. Ты только молчи. Я сам буду говорить.
        Наконец настал день, когда они увидели на горизонте мачты и паруса множества лодок и вскоре добрались до маленького городка, расположенного на высоком берегу канала. Здесь Лэй Чжень-чжень рассчитался с возчиками. Они трогательно простились с актерами, сгрузили сундуки, шесты и циновки, и три пустые тележки повернули и уехали.
        Затем Лэй Чжень-чжень пошел на пристань, чтобы нанять лодку, и Гуань Хань-цин, шутя, предложил ему захватить с собой Погу-барабанщика.
        - При виде Погу, — пояснил он, — лодочник поймет, что мы не какие-нибудь знатные господа, а самые обыкновенные оборванцы. Тогда уж он не сдерет с тебя лишнего.
        Погу очень обиделся и пробормотал:
        - Музыка — дитя небес, а я ее служитель. Это ли не высшая знатность? — но спорить не стал и пошел.
        Едва вышли они за ворота, как Погу остановился посреди улицы, напевая что-то себе под нос и отбивая пальцами такт на ладони другой руки. Лэй Чжень-чжень подтолкнул его, и оба скрылись за углом. С пристани они вернулись в прекрасном настроении. Лэй Чжень-чженю удалось по сходной цене нанять превосходную лодку, вместительную и удобную. Не только была там большая общая каюта, но нашлась на носу каморка для Гуань Хань-цина. В этой каморке хранились запасные канаты, паруса и всякий хлам, но было довольно места, чтобы спокойно сидеть и писать.
        На корме, в небольшой каюте, жил лодочник с семьей, и жена лодочника разрешила варить пищу на ее печке. Но, самое главное, палуба была достаточно велика, чтобы можно было устроить на ней сцену и давать представления прямо на лодке, не сходя на берег.
        - Живей, живей собирайтесь! — кричал довольный Лэй Чжень-чжень, и все уже были готовы идти за ним, когда Хэй Мянь вдруг заявил, что одному ему с костюмами не справиться и пусть Лэй Чжень-чжень даст ему помощника, иначе он не поедет. Ведь в каждой порядочной компании обязательно есть три гардеробщика — Хранитель большого сундука, Смотритель второго сундука и Слуга малого сундука. Костюмы все поизносились, и нет ни времени, ни сил самому и чинить, и штопать, и гладить, и помогать при одевании.
        Удивленный неожиданным требованием, Лэй Чжень-чжень закричал:
        - Где я тебе возьму помощника? На деревьях они не растут. Самому родить, так сынок мой Лэй Да, ничтожный поросенок, еще сосет соску и умеет только пачкать свою одежду, а не чинить ее, Хочешь, подожди, пока он подрастет.
        Хэй Мянь угрюмо настаивал:
        - Эта женщина, Сюй Сань, искусна в обращении с иглой. Прикажи ей помогать мне.
        Таким образом Сюй Сань и Маленькой Э не пришлось прощаться с актерами; теперь уж по праву, a не из милости они вместе со всеми погрузились на лодку.
        Никогда в жизни Сюй-Сань не была так счастлива. С утра она выходила на палубу со своей работой и прилежно шила. Свежий ветерок обдувал ей лицо, вода под лодкой тихо журчала. Рядом с ней сидел Хэй Мянь и тоже шил. Оба молчали, лишь изредка вздыхая.
        Время от времени Сюй Сань поднимала глаза и смотрела на канал. По воде непрерывно двигались большие лодки, везущие в столицу рис, бамбук и соль. Ветер надувал прямоугольные, темные, плетенные из тростника паруса. На носу лодок были нарисованы большие круглые глаза с неподвижными черными зрачками. Когда ветер спадал, лодочники привязывали крепкий канат к верхушка мачты, выскакивали на берег и, перекинув лямку через голую грудь, тянули лодку вперед. Весь берег, точно движущимся частоколом, был унизан людьми, тащившими тяжело нагруженные лодки.
        Иногда, словно нарядная хищная рыба среди мелких рыбешек, проплывала длинная, двухъярусная, вся в резьбе и позолоте, лодка с носом в виде головы дракона и кормой, украшенной его хвостом. С высоких шестов свисали пестрые фонари и флаги, на которых монгольскими квадратными знаками был написан титул владельца, знатного чиновника, спешившего с докладом в столицу.
        Один раз на двух соединенных вместе лодках проплыло огромное, удивительно искривленное, все в узлах и наростах, дерево. Его корни вместе с комом земли были обернуты циновками и тщательно перевязаны. Изогнутые ветви укреплены подпорками. Это дерево везли с юга, чтобы посадить в императорском саду в Ханбалыке. Сюй Сань проводила дерево глазами и, вздохнув, снова опустила их на работу.
        В эту минуту из своей каморки вышел Гуань Хань-цин. Его халат был расстегнут на груди, пучок волос заколот так небрежно, что брови опустились и лицо казалось растерянным. Он подошел прямо к Сюй Сань и, размахивая руками, заговорил:
        - Я ей велел простегать мне одеяло. Вхожу, одеяло стоймя стоит на кровати. Я кричу: «Жена, где ты?»
        - Неправда, — перебил Хэй Мянь. — У нее нет мужа, и не пойдет она за вас!
        Но Гуань, не обратив на него никакого внимания, продолжал, удивленно разводя руками:
        - «Я здесь», — отвечает она мне из одеяла. «Что ты там делаешь?» — «Когда я сунула сюда вату, я нечаянно сама себя зашила». Я беру палку поколотить ее, а она говорит: «Бей меня, но только не попади в мою соседку». — «Как, ты и соседку зашила вместе с собой?»
        - Какую соседку? — испуганно спросил умный Лю Сю-шань. Он играл в карты тут же на палубе и только что собирался взять взятку, когда услышал слова Гуань Хань-цина. Тут он бросил карты, забыл про деньги, подскочил поближе и спросил: — Какую соседку? Ведь она спит рядом с Юнь-ся. Дайте мне скорей это одеяло, чтобы я мог его распороть и выпустить ее. Моя Юнь-ся такая деликатная, она задохнется. Да выпустите же ее, говорю я вам!
        Но Гуань Хань-цин, глядя мимо него, говорил обиженно и сердито:
        - Я ей говорю: «Пришей пояс к халату». Она говорит: «Готово». Я говорю: «Где ж он?» Она отвечает: «Я пришила его накрепко». Смотрю кругом, не могу найти. Где он может быть? Смотрю в зеркало, а она его пришила к плечу. Вот что ты делаешь, неряха! Я тебя поколочу, я тебя убью, но не отпущу живой. Вот подожди, я с тебя спущу шкуру!
        Этого Хэй Мянь не мог вынести. Он вскочил и бросился на Гуань Хань-цина с криком:
        - А, ты еще бранишься и грозишься убить ее! Какая она тебе жена? Сперва женись, а потом маши кулаками, а ее тебе не видать. Не отдам!
        В то же время умный Лю Сю-шань, забыв осторожность, попытался их разнять, жалобно восклицая:
        - Где моя Юнь-ся? Отдайте мне ее!
        А Сюй Сань повторяла:
        - Не велел он мне пришивать пояс! Не пришивала я пояс!
        Гуань Хань-цин обвел всех изумленным взглядом и спросил:
        - Что вы накинулись на меня? Не понимаю! — и, пожав плечами, снова скрылся в своей каморке.
        Погу, обучавший свой оркестр новой песне, прервал свое занятие и крикнул:
        - Перестаньте шуметь, я самого себя не слышу. Из-ва вас маленький гонг опять сбился. Что вы, не понимаете, что господин Гуань пишет свою новую пьесу и прочел вам монолог, который только что закончил. Нельзя ли потише? — И он снова обернулся к музыкантам.
        В китайских нотах не указывается продолжительность звука, а только его высота. Прочесть новую музыку невозможно, а надо услышать ее и выучить наизусть. Мальчуган Ли Юй, бивший в маленький гонг, все время путал. Погу рассердился, ловко захватил барабанными палочками длинные волосы Ли Юя и оттрепал его. Снова сначала раздались звуки песни — высокий пронзительный скрип хуциня, резкий, ясный стук барабана, медное дрожание маленького гонга. Из каморки Гуань Хань-цина долетел взрыв смеха, высокого, переливчатого и такого заразительного, что даже лодочник у руля затрясся от смеха. Лэй Чжень-чжень поднял толстый палец и проговорил шепотом, который даже на берегу был слышен:
        - Тише, тише! Гуань Хань-цин пишет свою великолепную пьесу. Все зрители лопнут от хохота!
        Теперь, когда эта пьеса близилась к концу, актеры, еще ни разуее целиком не прослушав, уже обсуждали, какие найдутся им роли.
        Яо-фэй заявила:
        - Конечно, всего важней моя роль. Господин Гуань уже рассказл мне, что в первом действии я буду прекрасна и горделива, во втором — прекрасна и печальна, в третьем — прекрасна и гневна, в а в четвертом — прекрасна и празднична. Значит, мне нужен новый костюм. Я знаю, у Хэй Мяня на дне сундука есть еще несшитые ткани и есть у него помощница, хоть и незаметно, чтобы была от нее большая польза. Пусть он сошьет мне для этой роли новое платье.
        Хэй Мянь, подумав, что раз есть время и есть материя, почему бы не сшить платье, принялся за работу.
        Китайское женское платье свободное, и портные шьют его без примерки. Хэй Мянь достал кусок нежно-розового атласа, раскроил его так бережно, что все обрезки поместились бы на ладони, и сшил мелкими красивыми стежками. Сюй Сань вышила его цветами и бутонами лотоса.
        Но, когда платье было готово, Хэй Мянь сказал (о, злая судьба, лучше бы ему не говорить этих роковых слов):
        - Эй, Сюй Сань! Ты с Яо-фэй одного роста. Не хочу просить эту упрямицу накинуть это платье, как бы не обругала меня. Надень-ка ты его, чтобы я мог посмотреть на него.
        И Сюй Сань надела платье.
        В это мгновение на палубу вышла ленивой походкой сама Яо-фэй. Как только она увидела Сюй Сань в розовом платье, она запустила обе руки в волосы, выдрала большой клок и закричала:
        - Чуяло мое сердце, что готовится здесь предательство и измена. Подобрали из милости нищую побродяжку, и уже красуется она в моих одеждах. Неужто я так состарилась и подурнела, что уже готова мне преемница, и я буду играть кумушек и свах, а она молодых красавиц. Не бывать тому! Пусть я умру, но, пока жива, никому не отдам своих ролей! — С этими словами она взмахнула руками и хотела броситься в воду.
        Но выбежавший на крик Лэй Чжень-чжень подхватил ее и не дал свершиться печальному делу. Яо-фэй билась и извивалась в его руках и расцарапала Лэй Чжень-чженю все лицо. Он же, как ни был осторожен, посадил ей на руках несколько синяков.
        Всю ночь Яо-фэй кричала и грозила убить Сгой Сань. Наутро она связала свой узелок и объявила, что возвращается к своим родителям, которые живут здесь неподалеку.
        Сколько ее ни уговаривала свекровь, как ни рыдал Лэй Чжень-чжень, как ни кланялась ей в ноги Сюй Сань, клянясь, что надела она платье без злого умысла и лишь подчиняясь приказанию, сколько все актеры ни умоляли ее остаться, повторяя, что заменить некому, — хмурая красавица твердила, что не может она снести тлкмп обиды и унижения, да еще в придачу синяков и побоев от мужа. Лучше всю жизнь будет она полоть огород и таскать воду, но не потерпит соперницу. И пусть они не воображают, что если для них она стала стара и нехороша, то не найдутся люди, которые поймут ее и оценят. Возможно, еще встретит она кого-нибудь из прежних своих женихов, который почтет за счастье ввести ее в свой дом, и будет она жить там побогаче и получше, и всем, кто посмеет ее обидеть, она сразу выцарапает глаза.
        В полдень лодка пристала к берегу поблизости от деревни, где жили родители Яо-фэй. Не взглянув на сына, ни с кем не простившись, она сошла на берег, и больше ее не видели.
        
        Глава пятая
        КАК ОНИ ВСЕ ПОССОРИЛСЬ
        «Певичка Инь-чжан обещала выйти за бедного студента, и он уже приготовил ей венчальное платье и убор, а она взяла да передумала, собралась замуж за богатого бездельника. Сколько ее ни уговаривали и мать и названая сестрица Пань-эр, заносчивая красотка стояла на своем. Новый жених так нарядно одевался и так хорошо умел ей угождать!
        - Он заботится обо мне круглый год! — восклицала влюбленная Инь-чжан. — Летом обвевает меня веером, зимой греет мой халат, чтобы я не простудилась. Соберусь погулять, он расправляет складки моего платья, сам прикалывает мне украшения. Он такой добрый, я хочу за него замуж!
        - Ах, вот как, — ответила Пань-эр.
        Не смешите меня, дорогая!
        Летом веером вас обвевает?
        Зимой над горячей жаровней
        Халатик ваш греет любовно?
        В рот кладет вам еду своей ложкой?
        Сам обувает вам ножку?
        Сам вдевает вам в уши серьги?
        Гребенкой вас чешет с усердьем?
        Не смешите меня до смерти!
        Лицемерит он лишь, поверьте!
        Выйдете, милая, замуж,
        Дадите волю слезам уж!
        Не пройдет безусловно и месяца.
        Захочется вам повеситься.
        И, вместо того что обещано,
        Ждут вас пинки и затрещины.
        Раз уж лодка плывет по течению,
        Поздно искать спасения.
        Кого просить о защите?
        Прежде чем прыгать — смотрите!
        Предупреждаю, не бегите ко мне, когда он начнет вас лупить!
        Инь-чжан гордо ответила:
        - Даже если меня приговорят к смерти, я не обращусь к вам!
        Действительно, брак оказался очень несчастным. Муж всем жаловался, что Инь-чжан, стегая одеяло, сама себя зашила внутри, а пояс халата накрепко пришила к вороту. Уж он бил и колотил ее и обещал избить до смерти.
        Несчастная Инь-чжан горько каялась, что не послушалась советов матери и Пань-эр, и написала им письмо, умоляя о помощи.
        Когда мать получила письмо, она горько зарыдала, а Пань-эр принялась ее утешать:
        Не предавайтесь кручине!
        Разгладьте на лбу морщины!
        Я сейчас поеду туда и поговорю с ним. Уж я буду щипать его и гладить его, обнимать его и ласкать его, пока он растеряет весь свой разум. Я положу ему на нос кусок сахару, но не сможет он его ни лизнуть, ни съесть, пока не даст Инь-чжан развода.
        Она надела вышитое платье, заколола прическу булавками из зеленого нефрита, наняла повозку и поехала в город, где жила Инь-чжан. Здесь она пригласила негодяя-мужа в трактир и призналась ему, что давно его любит и хочет выйти за него замуж. В этой любви она поклялась самыми страшными клятвами:
        - Пусть в моей каморке переедет меня лошадь! Пусть мне ноги переломают фитилем от лампы!
        - Эй, слуга, тащи вино! — завопил на радостях муж.
        - И не надо вина, у меня десять бутылок в повозке.
        - Пусть зарежут барана!
        - И этого не надо. У меня в повозке есть жареный.
        - Тогда я куплю тебе красивый шелк!
        - Не надо. У меня два куска красного шелка в сундуке. Что ваше — то мое, что мое — то наше!
        У меня приданое — сотня тысяч вэней.
        Но с тобой согласна на бобах сидеть я.
        Я не приревную, если ты изменишь.
        Можешь колотить меня палкой или плетью.
        Ах, прошу, женись на мне, нет тебя желаннее.
        Только со своей женой разведись заранее.
        Негодяй поспешил домой, дал жене свидетельство о разводе и опять побежал к Пань-эр. Но хитрой красотки и след простыл.
        - Эй, слуга, приведи мне лошадь, я поеду ее догонять.
        - У кобылы родился жеребенок.
        - Приведи мула!
        - Мул охромел!
        - Приведи осла!
        - Осел потерял подкову.
        Тут он понял, что его обманули, побежал домой, вырвал из рук Инь-чжан свидетельство о разводе, сунул его в рот, разжевал и проглотил. Инь-чжан ужасно испугалась, как бы он не убил ее. Но — о счастье! — хитрая Пань-эр подсунула копию, а свидетельство цело. И счастливая Инь-чжан выходит замуж за студента».
        Гуань Хань-цин закончил чтение новой пьесы и обвел актеров сияющими глазами. Они кричали от восторга, смеялись, поднимали кверху большой палец в знак одобрения.
        - Ах, что за очаровательная роль! — воскликнула Юнь-ся. — Сколько в ней кокетства, ужимок, улыбок. Мне не терпится сыграть ее! — Она вскочила, скользнула правой рукой от груди к колену, будто поправляя костюм, и поворотом кисти откинула руку назад.
        Вы смешите меня до смерти!
        Лицемерит он лишь, поверьте!..
        - Погоди, Юнь-ся, ты вечно выскакиваешь! — прервал ее красавец Цзи Цзюй-нэн. — И без того понятно, что ты будешь играть Пань-эр, а почтенная госпожа Лэй — матушку Инь-чжан. А вот кто будет играть самое Инь-чжань. Без Яо-фэй эту пьесу не придется ставить.
        - Может быть, Яо-фэй завтра вернется, — сказал Лэй Чжень-чжень и шумно вздохнул.
        Уже целую неделю лодка качалась на якоре в маленькой бухте, актеры слонялись без дела, еда становилась все скуднее. Ежедневно в течение недели Лэй Чжень-чжень с утра уходил умолять Яо-фэй о возвращении, и каждый вечер приходил хмурый, как грозовая туча, так и не повидав жену. Ее родители заперли ворота и сидели, как в осажденной крепости, а Лэй Чжень-чжень целые дни стоял на улице перед домом, и ни на посулы, ни на угрозы не было ответа. Только кумушки высовывали носы в щелки своих ворот и хихикали, да деревенские мальчишки провожали его и на почтительном расстоянии кричали непочтительные слова.
        Наконец наступил день, когда кончились и деньги, и припасы, и на обед было подано лишь по зубчику чеснока, завернутого в тонкий блин. Умный Лю Сю-шань посмотрел на эту еду, выкатил глаза и закричал:
        - Эй, Лэй Чжень-чжень! Моя жена не обязана голодать по вине твоей жены. Пора нам тронуться в путь и сыграть новую пьесу. Роль Инь-чжан может сыграть любая женщина, было бы личико смазливо. Моей жене надо каждый день давать мясное блюдо, иначе она ослабеет. Для роли Инь-чжан не надо ни голоса, ни таланта. Кто хочет, может сыграть!
        Погу задумчиво поддержал его:
        - Это верно, в роли Инь-чжан вовсе нет пения.
        - И нет акробатики, — сказал Цзинь Фу. — Все движения простые.
        - Я могу кувыркаться, — робко вытянув шейку, сказала Маленькая Э. — Пожалуйста, если это нужно. Я могу кувыркаться вперед и назад, ходить на руках, стоять на голове…
        Сюй Сань гневно дернула ее, и она замолчала.
        - Ну, и что же! — завопил Лэй Чжень-чжень. — Из зависти к Яо-фэй вы принижаете роль.
        Но Лю Сю-шань не обратил на него внимания и продолжал кричать:
        - Моя жена не привыкла к такой пище! Доставайте Инь-чжан где хотите! Из-за Сюй Сань остались мы без актрисы, пусть она теперь играет эту роль!
        Сюй Сань ахнула и закрыла лицо рукавом.
        - Сюй Сань — скромная женщина, — гневно вмешался Xэй Мянь. — Не пристало ей играть на сцене, да еще изображать актрису.
        - Все женщины здесь скромные, — завизжала Юнь-ся. — Paз Сюй Сань надела платье Инь-чжан, пусть его и носит.
        - Но, может быть, Яо-фэй завтра вернется и сама захочет играть, — возразил было Лэй Чжень-чжень.
        Тогда почтенная госпожа Лэй, не вставая с места, ударила его по склоненной голове палочками для еды и строго сказала:
        - Я твоя мать, Чжень-чжень, и ты обязан мне повиноваться! Что мы здесь корни пустили, в этой грязной луже? Не надеешься ли ты, что вместо головы вырастет у тебя цветок лотоса и ты всех нас накормишь его семенами? Завтра же снимайся с якоря. Я сама покажу Сюй Сань, как сыграть эту роль. Два-три движения рук, подходящая походка — больше ничего и не нужно. Стольких актрис сумела я выучить и эту научу. Ведь не так уж она глупа, как выглядит. Вы согласны со мной, господин Гуань?
        - А мне все равно, — ответил Гуань Хань-ции. — Я написал бессмертную пьесу, и теперь ее будут играть тысячу лет. Не стану я себе ломать голову, как ее исполнят десять тысяч актрис. Пусть играет Сюй Сань. Чем она хуже других?
        Глава шестая
        КАК ИГРАЛА БЕЛАЯ МЫШКА
        
        Сюй Сань никак не понимала, чему ее учат.
        - Как ты ставишь ноги? — в сотый раз повторяла госпожа Лэй. — Шлепаешь ступнями, как деревенская женщина на рисовом поле. Поверни пятку бочком, чтобы чуть-чуть был виден край подметки, будто узенькая луна выглянула из-под облака юбки. А ты вывернула всю ногу, будто тебя побили бамбуковой палкой и у тебя болят пятки. Еще раз! Еще раз повтори. Вот, как будто не плохо, но идешь ты так уныло, будто на собственных похоронах.
        После того как Сюй Сань целый час повторяла все тот же первый шаг, начиналось мучение с руками.
        - Руки у тебя висят, как плети. С висящими вниз руками ходят только духи и привидения. У молоденькой женщины руки вообще никогда не висят, а обе сложены на одном бедре, как две птички на одной ветке.
        Но всего трудней были первые слова роли.
        - «Об этом не беспокойтесь! Я твердо решила выйти за него замуж», — старательно выговаривала Сюй Сань.
        - Почему ты говоришь таким почтительным тоном? — насмешливо спрашивала госпожа Лэй.
        - Но, ведь если я Инь-чжан, а вы ее матушка, я обязана вам почтением.
        - Инь-чжан упряма и капризна. Слушай, как я говорю: «Oб этом не беспокойтесь!» Инь-чжан вовсе не хочет успокоить свою мать, напротив, она возражает ей. Что ты смеешься?
        - Все соседи засмеют такую невоспитанную девушку. Как мне не смеяться? Вы сказали эти слова таким дерзким голосом.
        - Повторяй таким же голосом!
        - Я не посмею.
        - Повторяй!
        - «Об этом не беспокойтесь!..»
        Госпожа Лэй жаловалась сыну:
        - Она бестолкова и бездарна. Ведь если бы она не хотела, но она хочет научиться, она старается изо всех сил. Но нет в ней ни мысли, ни чувства.
        - Она научится, — сказал Лэй Чжень-чжень. — Об этом не беспокойтесь!
        Госпожа Лэй взвизгнула, будто ее ущипнули:
        - Не смей повторять эти слова. Я слышала их тысячу раз. Не могу их больше слушать!
        Но наконец терпение госпожи Лэй и старания Сюй Сань принесли свои плоды. Шаг за шагом, слово за словом Сюй Синь выучила роль Инь-чжан и уже могла, репетируя с другими актерами, отвечать им вовремя, нужным тоном и не сбиваясь в движениях.
        Все это время лодка понемногу плыла в югу, и актеры играли в встречных деревнях и городках. Правда, без Яо-фэн нельзя было поставить ни «Крылатого Тигра», ни какую-нибудь другую большую пьесу, но они показывали отрывки и смешные сценки, бой на мечах или алебардах, Юнь-ся танцевала, Цзинь Фу ходил колесом, проскакивал через обруч и сквозь бочку, кувыркался, прыгал как кошка, и падал на ноги.
        Таким образом они зарабатывали достаточно, чтобы не нуждаться и спокойно ожидать, когда можно будет впервые сыграть пьесу Гуань Хань-цнна.
        Во время одного из этих представлений к Лэй Чжень-чженю подъехал пожилой монгол и сообщил, что он доверенное лицо господина Эзеня Мелика — сборщика податей этой провинции. Господин собирается устроить в своем поместье большой пир по случаю новой награды, полученной от императора. Не хватает только актеров, чтобы было кому развлекать гостей. За актерами пришлют повозки, представление будет щедро оплачено. Согласен ли Лэй Чжень-чжень?
        Лэй Чжень-чжень согласился.
        На следующее утро приехала крытая повозка, такая большая, что все актеры в ней поместились. На лодке остались только Маленькая Э и малютка Лэй Да. Жену лодочника попросили присмотреть за детьми и обещали вернуться не позже чем через день.
        На прощание Сюй Сань прижала Маленькую Э к своей груди и никак не могла с ней расстаться. Ей было так страшно, что казалось, она идет на казнь. Госпожа Лэй прикрикнула на нее, и она заняла свое место. Повозка тронулась.
        Господин Эзень Мелик, сборщик податей, устроил большой пир, и с самого рассвета начали прибывать гости. Были тут и судьи, и смотрители канала, и начальники обменных касс, и многие другие. Они приезжали верхом, с женами и слугами и привозили свои дары. Господин Эзень встречал их, сидя в кресле, в большой зале. Принимая подношения, он улыбался так широко, что глазки совсем скрылись за толстыми щеками, а лоснящаяся кожа вся потрескалась сетью блестящих жирных морщинок. Дары были хороши — пять кубков, пять кусков шелка, пять бочек вина, пять конских попон. Самый бедный из гостей поднес пять яблок на блюде. Всего было по пять штук, как полагалось по его чину.
        Гостей рассадили за длинными столами; между каждых двух приглашенных стоял большой сосуд с вином. Гости черпали вино чарками, пили и ели досыта и сверх того. А когда кончили пировать, перешли в один из внутренних дворов, где заранее была сооружена сцена, и в помещении за ней актеры спешно кончали гримироваться. Юнь-ся, уже совсем одетая, причесывала Сюй Сань,
        Опытными пальцами она брала одну за другой короткие прядки волос, свернутые петлей и смазанные клейким раствором. Самый маленький локон приклеила над серединой лба, вторую пару рядом, третья касалась оттянутых к вискам бровей. Два больших локона легли над щеками, а их концы Юнь-ся укрепила тесьмой на макушке. Прикрыла двумя кудряшками уши, завязала тесьму узлом и натянула на голову сетку — тесно прилегающую шапочку из конского волоса. К сетке прикрепила фальшивую накладку, проткнув ее большой шпилькой с двумя острыми концами. Сверх нее привязала широкую прядь натуральных волос, обернула ими накладку, обвила все газовым шарфом. Воткнула в прическу шесть длинных шпилек с сверкающими стекляшками. Голова Сюй Сань, оттянутая тяжелой прической, как неживая, качалась под руками Юнь-ся.
        - Посмотри на себя! — сказала Юнь-ся и протянула ей круглое зеркальце. Оттуда смотрел, не узнавая, какой-то чужой глаз, необыкновенно ярко блестевший от окружающих его румян.
        Сюй Сань положила зеркальце, и рука, державшая его, была тоже чужая, набеленная, с кольцами на указательном и безымшптм пальцах.
        - Чего ты боишься? — сказала Юнь-ся и усмехнулась, — Если бы ты знала, какая ты красивая. Лучше Яо-фэй.
        На сцене за занавеской слышался голос Гуань Хань-цина, игравшего роль богатого негодяя:
        - Сегодня счастливый день. Пойду я к ним в дом, скажу ее матушке: «Как поживаете?» И сделаю предложение.
        Госпожа Лэй, в кофте и юбке из темного шелка, дернула Сюй Сань за руку и шепнула:
        - Пора!
        Можно было подумать, что помпоны на туфлях сделаны из свинца — ноги никак не хотели отделиться от пола.
        Вдруг скрипка заиграла знакомый мотив, под который она училась театральной походке. Госпожа Лэй откинула занавеску, вышла на сцену и запела:
        Цветы расцветают вновь,
        Но юности нет возврата, —
        и вдруг правая пятка Сюй Сань повернулась бочком, так что стал виден край подошвы, правая нога переступила через левую и Сюй Сань оказалась на сцене.
        Голос госпожи Лэй, говорившей вступительный монолог, шум гостей, сидевших вокруг сцены, мелодия скрипки — все слилось в мерный шум, в котором Сюй Сань не могла разобрать отдельные ввукн, Вдруг она услышала отчетливые слова:
        - Я все откладываю и откладываю свадьбу. Боюсь, что после придется страдать.
        Будто кто-то дернул ее за челюсть, Сюй Сань открыла рот и выговорила высоким, капризным голосом:
        - Об этом не беспокойтесь! Я твердо решила выйти за него.
        Тут она как будто раскололась надвое. Смертельный холод, который только что сковывал все тело, залило волной жара, и лед начал таять, и только где-то глубоко в груди торчала острая льдинка и больно колола:
        - Повернись, отступи два шага, нагнись, подними рукой кончик рукава, говори громче, тебя не слышно.
        А лицо пылало, все тело горело, очаровательная Инь-чжан семенила по сцене, тяжелая прическа клонила ее голову к плечу, сверкающие кольцами руки изгибались, она кокетничала и с бедным студентом, и с богатым женихом и, не слушая уговоров Пань-эр, упрямилась.
        - Ах, он так нарядно одет, как его не любить!
        - Ах, он так обо мне заботится. Летом обвевает меня веером, зимой греет мой халат.
        Когда после ссоры с Пань-эр она вдруг оказалась за сценой, она, никого не видя, ничего не слыша, только прислушивалась к тому, как внутри нее льдинка опять растет, замораживает руки и ноги, и ужасалась, что сейчас она опять станет Сюй Сань, а Инь-чжен навсегда исчезнет.
        Но снова позвали се звуки скрипки, снова задвинулась за ней занавеска, снова стояла она на подмостках, несчастная жена богатого негодяя. Невыносимая жалость к себе жгла ее, высокий голос Инь-чжан звенел скрытыми слезами. Рукава, не касаясь лица, слегка его закрывали. Она печалится, что не послушалась советов Пань-эр, она жалуется, что муж ее избивает:
        - Ах, небо свидетель! Похоже, что он забьет меня насмерть.
        Наконец прозвучали последние слова пьесы. Инь-чжан получила развод и, сияя счастьем, вышла за своего студента. Оркестр сыграл мотив «Вэй мэн ся», который обозначает конец спектакля. Все вокруг Сюй Сань стирали грим с лица, снимали парики, переодевались, а она стояла в своем розовом платье и не могла двинуть ни одним пальцем. В это время вошел пожилой монгол, доверенный господина Эзеня, чтобы расплатиться с Лэй Чжень-чженем, а вслед за ним ввалился сам Эзень Мелик. Он был пьян, и его коричневое старое лицо сияло. Он закричал:
        - Я доволен. Очень хорошо. Я очень доволен! Где Инь-чжан? Подойди сюда!
        И, не дожидаясь, сам подошел к Сюй Сань, оторвал от своего халата пуговицу, сунул ей в руку и опять ушел, покачиваясь и радостно смеясь. Сюй Сань открыла ладонь и увидела круглый красный камень, сияющий скрытым в нем огнем, такой пламенный, что, казалось, вся ладонь окрасилась кровью.
        На другом конце комнаты старый скрипач рассказывал:
        - Когда я был молод, я ходил из дома в дом, зарабатывая себе на чашку риса. Через плечо висел у меня на ремне ящик, а на ящике был укреплен небольшой бамбуковый шест с перекладинами. С них свисала деревянная рыбка и ведерко с водой, стояла там деревянная пагода и лежала деревянная дыня. Вниз до самого ящика спускалась веревочная лестница. В ящике, в теплом гнездышке из хлопка, жила у меня белая мышка с красными, как вишни, глазами. Она умела карабкаться вверх по лесенке, ловила лапкой рыбу, пила из ведерка, шмыгала сквозь пагоду и пряталась в дыне. Зрители были очень довольны и платили пять вэней за представление.
        - Действительно, похоже, — сказал Гуань Хань-цин и улыбнулся.
        - Я не понимаю, к чему вы это рассказали, — пробормотал Погу.
        - А вот господин Гуань понял, — ответил скрипач. — Можно шаг за шагом, движение за движением научить белую мышку выступать перед зрителями, но от этого она еще не станет актрисой.
        Глава седьмая
        КАК СЮЙ САНЬ ВЫШЛА НА ПРОГУЛКУ
        
        Сюй Сань открыла глаза — было еще совсем темно. Из темноты выступило прекрасное лицо — семь локонов на лбу, яркий румянец вокруг глаз, пунцовый кружок краски на верхней губе и от этого пятнышка рот круглый и спелый, как вишня.
        «Это я», — подумала Сюй Сань и нежно улыбнулась.
        Под прелестным лицом струился розовый атлас платья, руки в кольцах взлетели, как белые птицы.
        «Это я, — подумала Сюй Сань. — Такая я была вчера». И, взмахнув рукой, она оцарапала ее о солому рваной циновки. Тотчас видение исчезло, и она опять смотрела в темноту.
        - А вдруг этого не было, вовсе не было вчерашнего вечера, и все это только приснилось?
        Сдвинув брови, Сюй Сань думала о своей жизни. Грубая одежда, скудные речи, лишения и беспрерывный труд — серые годы сливались друг с другом. Что было раньше, что позже? Все это время сердце как будто не билось, кровь горячей волной не бежала по жилам, голос не звенел, ноги не плясали — будто прожила она в печальном, неподвижном сне, А может быть, это и был только сон. Быть может, как-то вечером, после спектакля, блистательная актриса заснула, и во сне, длившемся несколько мгновений, ей привиделась жизнь бедной Сюй Сань.
        - Не хочу таких снов, лучше опять засну и проснусь наутро актрисой.
        Наутро Сюй Сань попросила у Юнь-ся зеркало, долго расчесывала волосы и попыталась уложить их вчерашней прической. Юнь-ся с усмешкой следила за ней, потом лениво встала и предложила сама ее причесать и сама накрасила ей губы. После этого Сюй Сань с отвращением завязала тесемки холщового халата и вдруг спросила:
        - Я актриса?
        - Актриса, — ответила Юнь-ся.
        - А если я актриса, почему я должна ходить в старом халате, а не носить яркие платья, как ты или Яо-фэй?
        Юнь-ся ответила лукавым вопросом, скрывая смех:
        - А какое платье ты хотела бы?
        - Розовое! — воскликнула Сюй Сань и тотчас прикусила губы, опустила глаза и вдруг заплакала.
        У Юнь-ся было доброе сердце. Она пошла к Лэй Чжень-чженю и сказала:
        - Ведь Сюй Сань теперь будет играть с нами все время и можно считать ее актрисой. Не годится ей ходить в одежде простой женщины. Можно было бы дать ей платье, а она отработает его цену.
        - Какое же платье дать ей? — спросил Лэй Чжень-чжень.
        - Возьми у Хэй Мяня розовое платье. Пусть взамен он купит другую ткань и сошьет новый костюм для этой роли.
        - На какие деньги он будет покупать? — строго возразил Л;т Чжень-чжень. — Это дорогой атлас и принадлежит не мне в не ему, а его хозяину, который дает костюмы напрокат. Ему в этой материи отдавать отчет.
        - Она отработает, — повторила Юнь-ся.
        - Ивгод ей не отработать, — возразил Лэй Чжень-чжень и ушел.
        Юнь-ся рассказала об этом своему мужу, умному Лю Сю-шаню. Тот подумал, и по тому, как шевелилось все его лицо, видно было, как он усиленно думает. Подумав, он сказал:
        - Эту пуговицу, которую ей вчера подарил Мелик, я хотел бы еще раз посмотреть.
        Юнь-ся принесла ему пуговицу. Красный камень светился глубоким внутренним огнем. Лю Сю-шань осмотрел его и так, и этак, и на свет сквозь кулак, что-то подсчитал, загибая пальцы, и сказал:
        - Я мог бы продать эту пуговицу какому-нибудь торговцу. Думаю, что получу за нее цену платья. А деньги я могу дать сейчас.
        Сюй Сань схватила деньги и отнесла их Хэй Мяню. Он вынул платье из сундука и отдал ей. Он был так сердит, что Сюй Синь немного смутилась, но надела платье. После этого она разволновалась и уже не могла шить, а ушла в каюту, села на сундук и так сидела.
        После полудня лодка пристала у небольшого городка, и Cюй Сань сказала, обращаясь к Юнь-ся:
        - Сегодня хорошая погода. Пойдем погуляем по берегу.
        - Будет дождь, — ответила Юнь-ся. — Вечером, наверно, придется нам играть. Я лягу и отдохну.
        Но Сюй Сань не хотела отдыхать. Розовое платье не давало ей покоя. Тут ей на глаза попался Ли Юй, музыкант, игравший на маленьком гонге.
        Он был еще совсем мальчик, лет не больше шестнадцати, худенький и некрасивый. Но он был способен к музыке, и Погу был им доволен. Поведения он был тихого и скромного, считал великим счастьем, что его приняли в оркестр, и всем старался услужить. Сюй Сань сказала ему:
        - Я хочу прогуляться по берегу, нарвать цветов, а одной мне неприлично. Идем со мной.
        Ли Юй ответил:
        - Слушаю, госпожа.
        Сюй Сань не пошла в город, а сразу от пристани свернула к северу, где виднелась роща. Вероятно, неподалеку был храм, но она не стала его искать, а пошла дальше. Тропинка, изгибаясь, поднялась на небольшой холм, деревья стали гуще, тропа уже. Сюй Сань вдыхала свежий воздух, собирала лесные цветы, то бежала несколько шажков, догоняя бабочку, то, махнув рукой, опять останавливалась. Ли Юй шел за ней следом, неловко рвал цветы с чересчур короткими стеблями и целыми охапками предлагал их Сюй Сань. Так незаметно пробродили они несколько времени, и вдруг небо сразу потемнело и без предупреждения полил проливной дождь.
        - Мое платье! — закричала Сюй Сань и бросилась бежать туда, где между деревьев виднелась изогнутая крыша храма.
        Храм был старый, запущенный, и никого не было видно поблизости. Сюй Сань и Ли Юй взбежали по заросшим травой ступеням и, тяжело дыша, прислонились к облупленной колонне. Но прямой дождь вдруг полил косыми струями и настиг их. Ли Юй открыл решетчатую дверь, и они вошли внутрь.
        Здесь было тихо и сумрачно, у стены свалены доски и сено, но у северной стены стояло огромное изображение Будды. У статуи были длинные, до плеч, уши, выпуклая родинка на лбу. Она задумчиво смотрела на свои сложенные на коленях руки. За ее спиной узкий проход вел к задней двери храма. С западной и восточной сторон зала было еще два помещения. Сюй Сань приоткрыла дверь и заглянула туда. Там стояло десятка два гробов с телами тех, кто умер вдали от родных мест и дожидался, когда за его гробом приедут, чтобы захоронить его в могиле предков. А также были здесь те, чьим родственникам гадатель еще не указал счастливый день для погребения.
        Сюй Сань тихо закрыла дверь и вернулась обратно в большой зал. Теперь дождь шумел однообразно и глухо. Сквозь полуоткрытую входную дверь видно было, как серой пеленой застлал он все вокруг. Сюй Сань и Ли Юй присели на сено и стали ждать.
        - Если господин Лэй договорился о спектакле, — сказал Ли Юй, — то скоро начало. Если мы не придем вовремя, господин Лэй разгневается.
        - Как мы пойдем? — ответила Сюй Сань. — Мы промокнем насквозь. Когда дождь кончится, мы побежим поскорей.
        - Пожалуйста, пойдем, — попросил Ли Юй. — Если не будем мы на месте при первом звуке оркестра, актеры будут нас судить. Господин Погу будет судьей и может в наказание изгнать нас из труппы. Что мы будем тогда делать?
        - Что ты боишься, некому нас заменить, — упрямо сказала Сюй Сань. — Под таким дождем зрители не придут. Подождем еще немного.
        Вдруг сквозь шелест дождя и шорох листвы послышался топот скачущих коней и громкие голоса. Ли Юй дернул Сюй Сань за рукав, оба вскочили и спрятались в узком проходе за статуей.
        Дверь распахнулась настежь, и человек десять монгольских всадников верхом въехали в храм. Они спешились, привязали коней к колоннам и, увидев сено, потащили его коням. Седла сложили посреди зала. Важный монгол сел, рядом с ним женщина в высоком головном уборе, остальные разместились вокруг, Из дорожных сум достали вино и закуски и с дикими криками и варварским пением принялись пировать.
        - Бежим через заднюю дверь, — шепнул Ли Юй.
        Дождь лил, как будто небо разверзлось. По дорожкам, захлебываясь, бежали потоки воды. Сюй Сань в отчаянии посмотрела на свое платье.
        - Они пьяны и не заметят нас, — шепнула она.
        Но важный монгол услышал шепот и повернул голопу.
        Сюй Сань узнала блестящее от жира, морщинистое лицо Эзеня Мелика — сборщика податей.
        Но и он увидел розовый шелк, мерцающий за спиной статуи. Качаясь, он поднялся, ступил два шага и, протянув руку в проход, схватил Сюй Сань за рукав и вытащил ее.
        - Хорошо! — завопил он. — Ах, хорошо. Актриса, которой я подарил пуговицу. Выпей с нами и попляши! — И, хлопая ее жесткой рукой по спине, толкал на середину зала. — Хорошая актриса! Красивая! Ах, красивая!
        Тут женщина, сидевшая на седле, вспрыгнула, как дикая кошка и вцепилась в волосы Сюй Сань. Сюй Сань попыталась ее оттолкнуть, уперлась ей в грудь руками. Но пьяная монголка тяжелым грузом висела на ней и визжала, не помня себя от злобы.
        Слуги бросились разнимать их, но монголка не отпускала жертву, бранилась как безумная и брыкалась, никого к себе не подпуская. Эзень Мелик хохотал и кричал, подзадоривая ее. Но, когда она ударила его ногой по колену, он зарычал от гнева, выхватил из ножен меч, и сверкающий клинок свистя завертелся в его поднятой руке.
        Глава восьмая
        КАК ХЭЙ МЯНЬ ПОВЕРИЛ СВОИМ ГЛАЗАМ
        
        Храмовыи сторож переждал непогоду в лавчонке, куда он зашел купить квашеных овощей на ужин. Едва дождь приутих и немного прояснилось, он пошел обратно, осторожно ступая по размокшим тропинкам и бережно прижимая к груди миску с капустой. Дверь храма была открыта настежь. Это его удивило. Он не зашел внутрь, а только вытянул шею и заглянул. То, что он увидел, так испугало его, что он выронил миску, и она разбилась о каменные ступени. Потрясая в воздухе руками и призывая имя Будды, он бросился бежать в город. Несколько раз он падал, но, оглянувшись через плечо, снова кричал, хотя ничего уже не мог видеть. Так он добежал до города.
        Весть о том, что в храме найдено тело обезглавленной женщины, распространилась мгновенно и достигла лодки актеров. Здесь давно уже беспокоились, куда девалась Сюй Сань. Когда Лэй Чжень-чжень услышал страшную весть, он решил пойти в храм посмотреть, что это за женщина.
        - Конечно, это не может быть Сюй Сань, — сказал он. — С чего бы с ней случиться такому происшествию? Она женщина скромная и бедная. Врагов у нее нет, и грабить ее никто не станет. А все же схожу.
        - Спектакля сегодня нет, — сказала госпожа Лэй. — Почему бы тебе не сходить, не поразмять ноги? Ты нам потом все расскажешь. Любопытно, что такие случаи бывают не только на сцене, но и в жизни.
        - Я тоже хочу посмотреть! — воскликнула Юнь-ся. — Я еще никогда не видела женщины без головы.
        Но умный Лю Сю-шань прикрикнул на нее:
        - Я тебе запрещаю ходить. После дождя сыро, ты промочишь ноги и можешь простудиться.
        Таким образом, пошли только Лэй Чжень-чжень, Гуань Хань-цин, Погу и Хэй Мянь.
        Старый храм был полон любопытными, но перед широкими плечами и громоподобным голосом Лэй Чжень-чженя толпа раздалась, и актеры увидели у подножия статуи обезглавленное тело женщины в платье из нежно-розового атласа, разорванном и испачканном кровью. У ее ног сидел, опираясь на окровавленные руки, мальчик Ли Юн, музыкант. Все трое — статуя, тело и человек — были одинаково неподвижны, холодны и безмолвны.
        Вдруг Хэй Мянь судорожно вздохнул, будто проглотил рыдания, и, рванувшись вперед, склонился над телом.
        Лай Чжень-чжень проговорил удивленно и тихо:
        - А ведь это Сюй Сань!
        И Погу пробормотал:
        - Кто бы мог поверить?
        А Гуань Хань-цин ничего не сказал, только поднес руку к лицу и опустил глаза.
        В это время Хэй Мянь приподнялся, обвел всех удивленным взглядом, снова нагнулся, осторожно взял руку женщины, повернул ее, опять опустил и пошел обратно к товарищам. Лэн Чжень-чжень, взглянув ему в лицо, вдруг отступил и испуганно проговорил:
        - Хэй Мянь сошел с ума. Посмотрите, его щеки мокры от слез, а он смеется.
        Хэй Мянь подошел и сказал громким голосом:
        - Это не Сюй Сань.
        - С ума сошел, — повторил Лэй Чжень-чжень, — И бредит. Расталкивая толпу, Хэй Мянь пошел к выходу. Остальные трое поспешили вслед за безумцем. Хэй Мянь, очень бледный, но уже овладевший собой, стоял, прислонившись к облупленной колонне, повторяя:
        - Это не Сюй Сань. У этой женщины руки никогда не работали, а у Сюй Сань пальцы были исколоты иглой. Мне ли этого не знать?
        - Опомнись! — проговорил Лэй Чжень-чжень. — Конечно, в лицо ее не признаешь, раз нет у нее головы. Но на ней то самое платье, в котором она ушла. И зачем бы Ли Юй сидел около чужой женщины, застыв от горя? А иголочные уколы могли зажить за то время, когда она не работала, а учила роль. Приди в себя, милый Хэй Мянь! Разве ты не видишь, что это она? Или ты не веришь своим глазам?
        - Я верю своим глазам, — сказал Хэй Мянь. — Это не ее руки, и, значит, это не она.
        - Ах, не спорьте, — прервал Гуань Хань-цин. — Как ни скорбно, но сомнения не может быть. А Ли Юй подтвердит это.
        В это время они увидели, что стража ведет Ли Юя.
        Руки мальчика были связаны, и конец веревки обмотан вокруг кулака одного из стражников. При виде Погу Ли Юй рванулся и хотел что-то сказать, но из его широко открытого рта вылетел не то стон, не то мычание; стражник толкнул его в спину и потащил дальше. За ними несли на двух досках тело убитой. Сзади валила любопытная толпа.
        - Ах, это моя вина, — печально сказал Гуань Хань-цин. — Не играй она в моей пьесе, она была бы жива.
        - Она жива, — упрямо повторил Хэй Мянь.
        - Скоро ночь, — перебил Лэй Чжень-чжень. — Вернемся на лодку и там решим, как быть дальше.
        - Идите, я вас догоню, — сказал Хэй Мянь.
        Как только актеры ушли, он снова вернулся в опустевший храм. Теперь, когда здесь побывало столько людей, трудно было себе представить, как произошло страшное событие. Но у одной из дальних колонн Хэй Мянь увидел свежий навоз — след того, что совсем недавно здесь стояли лошади.
        Это открытие навело Хэй Мяпя на разные мысли. Он еще раз обошел зал, заглянул в боковые помещения, осмотрел проход за спиной статуи, но ничего больше не нашел. Тогда он снова вышел наружу, чтобы проследить, куда делись лошади. Дорога в сторону города была вся истоптана, и искать тут было нечего. В противоположной стороне, на размокшей от дождя тропе, виднелись отпечатки копыт.
        Мянь пошел было по этому следу, но уже настолько стемнело, что он побоялся сбиться.
        «По этой тропинке ночью никто не пройдет. — подумал ОН Вернусь с рассветом и посмотрю, что можно будет увидеть».
        Когда Хэй Мянь вернулся домой, все актеры уже разошлись и только Лэй Чжень-чжень и Гуань Хань-цин сидели, тихо беседуя на носу лодки.
        - Я ухожу, — сказал Хэй Мянь. — Я знаю, что убита не Сюй Сань, и думаю, что ее похитили люди, которые въехали верхом в храм. Я твердо решил отыскать ее. Прошу тебя, Лэй Чжень-чжень, сохрани сундуки с костюмами. Если я не вернусь, сам отдай их в Линьани сыну моего хозяйка, у которого есть там лавка. Я не хочу, чтобы думали об мне, как о бесчестном человеке.
        - О костюмах не беспокойся, — ответил Лай Чжень-чжень. — Но не лучше ли будет, если ты подождешь суда и узнаешь точно что случилось? Подумай сам, если бы ты был прав, разве мальчик не прибежал бы на лодку и всех нас не поднял, чтобы выручить похищенную? То, что он остался на месте н не посмел вернуться, доказывает, что убита Сюй Сань. Ты престо не хочешь этому верить и потому тешишь себя пустыми мечтами.
        - Я верю своим глазам, — упрямо повторил Xэй Мянь. — Я видел ее пальцы и видел следы неизвестных всадников в храме.
        - Пусть он идет, — сказал Гуаиь Хань-цин. — Если он ее любит, как ему жить без нее?
        Едва рассвело, как Хэй Мянь снова был у храма. За ночь отпечатки засохли, и было отчетливо видно, что сперва вели они к храму, а затем обратно на север. Хэн Мянь пошел по следу.
        Вскоре он увидел стоявшую у тропинки хижину. На пороге сидела древняя старушка и смотрела вдаль. Хэй Мянь вежливо поздоровался, а она в ответ заулыбалась и закивала. Тогда он подошел и сел рядом с ней.
        - Вам не печально одной так далеко от людского жилья? — спросил Хэй Мянь, чтобы как-нибудь начать беседу.
        - Нет, нет, — ответила старушка. — Я не одна. У меня есть сын и добрая невестка. Каждое утро, перед тем как уйти в поле, они сажают меня на пороге, чтобы я могла любоваться на все, что увижу. Надо вам знать, что ноги у меня не ходят, а глаза видят хорошо, и чем я старше, тем дальше вижу.
        - А что же вы вчера видели?
        - Утром я видела, как синица учит летать своих птенцов. Пришла кошка, притаилась на суку. Но синица, защищая своих детей, налетела на нее и чуть не выклевала ей глаза.
        - Какая храбрая синица, — сказал Хэй Мянь. — А что вы еще видели любопытного?
        - Потом я видела, как паук плел паутину. Паук был совсем маленький. Пролетел большой шмель и порвал паутину. А паучок снова начал ее плести. Я подумала: так наша жизнь — трудишься, возделываешь свое поле, проскачут монголы и растопчут его. А мы опять начинаем сначала — мы, маленькие люди.
        - А монголы здесь часто скачут?
        - Не скажу, что часто. Вчера во время дождя проскакали здесь к городу. А немного погодя вернулись обратно.
        - А не было ли с ними женщины?
        - Была женщина. Туда скакала веселая — кричала и гикала громче мужчин. А обратно, видно, выпила не в меру: уже не могла держаться в седле. Один из всадников посадил ее на своего коня и крепко держал, чтобы не упала. А у нее голова опустилась на грудь, волосы растрепались и закрыли все лицо. Такая молодая, а нет в ней стыда. Нехорошо пить до потери памяти.
        - Куда же они поехали?
        - Наверно, к себе домой. Откуда же мне знать? Проехали по этой тропинке и скрылись за тем холмом.
        Хэй Мянь поднялся и низко поклонился старушке.
        - Спасибо вам, матушка, — сказал он. — Вы вселили в меня надежду.
        - Где надежда, там жизнь, — ответила она, улыбаясь и кивая головой. — Ступай, сынок. Да найдешь ты, что ищешь, и достанется тебе, что пожелается! А в долгом пути не теряй ни смелости, ни настойчивости, ни надежды.
        Глава девятая
        КАК СУДЬЯ СУДИЛ ЛЮДЕЙ И ДУХОВ
        
        У судьи лицо было широкое, сердитое и невыспавшееся. Он сидел за столом на высоком помосте. На ширме за его спиной был изображен однорогий цилинь — древний зверь, отличающий добро от зла, карающий дурных людей, символ справедливости.
        Судья плохо понимал китайский язык, особенно грубое наречие простых людей — крестьян, лодочников, носильщиков, и потому рядом с ним за низким столиком сидел писец-переводчик. Речь богатых и знатных людей редко приходилось переводить. Они обычно владели монгольским языком, да и звон золота говорит за себя и всем понятен.
        Около судейского стола стояли три чиновника. Они держали в руках три страшных деревянных орудия: кангу — колодку, которую надевают на шею преступника, так что он не может лечь и принужден спать сидя, ручные колодки, которые мешают поднести пищу ко рту, и кандалы. Два пристава держали бамбуковые трости и кожаные ремни, которыми вразумляют ответчика и свидетелей, если бы вдруг взбрело им на ум сказать неугодное суду. Впрочем, этими палками нередко били самих приставов и писцов, но они гордились этими шрамами, доказательством отчаянного поведения.
        Приставы ввели деревенского парня. Он был высок и крепко сложен, но едва влачил свое изломанное пыткой тело. С него сняли кангу и он упал на колени перед помостом. Судья приподнялся и и упор посмотрел ему в лицо.
        С древних времен китайские судьи решают дела по пяти выражениям чувств обвиняемого. Во-первых, вникают в его речь; во-вторых, следят за сменой движений лица; в-третьих, прислушиваются к дыханию, которое способно выдать скрытое волнение; в-четвертых, обращают внимание на его уши, как воспринимает он слова свидетелей и судьи. И, наконец, смотрят ему в глаза, так как глаза человека не могут скрыть правды.
        - Ты Ван Второй, и ты украл лошадь из стада своего хозяина? — спросил судья.
        Лицо парня ничего не выразило, глаза были тусклы, дыхание едва слышно. Он собрался с силами и отчетливо проговорил:
        - Да.
        Судья зевнул, откинулся на спинку кресла, сказал:
        - Надеть на него кангу, отвести в камеру смертников, — и, обращаясь к писцу, добавил: — Я не выспался и хочу немного отдохнуть.
        Писцы и приставы закричали:
        - Тише, не шуметь. Его милость отдыхает.
        Судья склонил голову на сложенные на столе руки. Послышался легкий храп. Писцы и служители замерли. Любопытные в дальнем конце залы не смели ни дохнуть, ни шевельнуться.
        Прошло немного времени, судья приподнял голову, тряхнул ею, выпрямился и спросил переводчика:
        - Еще есть дела?
        - Дело о женщине, убитой в храме.
        - Пусть введут обвиняемого.
        - Ввести обвиняемого! — крикнул переводчик.
        Писцы повторили его крик. Два пристава втащили на веревке Ли Юя. Халат на нем был разорван, волосы нечесаны, голова бессильно моталась на тоненькой шее. Приставы толкнули его в спину, он упал на колени перед помостом.
        - Ты, Ли Юй, убил женщину в храме? — спросил судья, и повторил переводчик.
        Ли Юй открыл рот, из его горла вырвалось бессмысленное мычанье.
        - Это ты Ли Юй? — повторил судья.
        Ли Юй снова замычал,
        - Почему он молчит? — с беспокойством шепнул Лэй Чжень-чжень. — Что за выгода ему корчить из себя немого?
        - Может быть, он действительно онемел от страха? — тоже шепотом ответил Гуань Хань-цин.
        Они оба стояли в дальнем углу в толпе любопытных.
        - В медицине известны такие случаи, — шептал Гуань Хань-цин, — Старые врачи умели их лечить, и мой отец научил меня. Как-то пригласили меня к больной. Родители выдали ее замуж; своего жениха она никогда не видела. Сваха сосватала, жених прислал дары, гадальщик указал счастливый день. Девушку принесли в дом жениха в закрытых носилках. Когда она вышла из них и подняли покрывало, закрывавшее ей лицо, она увидела, что жениху за пятьдесят, что он крив на один глаз, что у него заячья губа, щеки изрыты оспой и на спине горб. Тотчас лишилась она дара речи. Жених не пожелал принять немую и отослал ее обратно к родителям. Я ее вылечил.
        Между тем судье надоело ждать, когда Ли Юй заговорит. Он^:^подал знак, и пристав ударил Ли Юя бамбуковой палкой. Мальчик поднес руки к горлу, пытаясь что-то объяснить, и опять издал тот же бессмысленный звук. Оба пристава принялись осыпать его ударами, но без толку.
        Судья сказал:
        - Придется применить пытку, пока он не заговорит и не сознается.
        - Ваша милость! — закричал Гуань Ханъ-цин и, растолкав толпу, направился к помосту; тут пристав ударил его по спине, он упал на колени и уже на коленях продолжал: —Ваша милость, Я врач, и способом, который передавался из рода в род, умею лечить немоту. Если милостивый судья позволит, я попытаюсь применить мои скромные знания.
        Судья сказал, и переводчик перевел:
        - Суд согласен повременить с пыткой.
        - Мне нужна дудочка или свисток из бамбука, дерева или кости.
        Тотчас из толпы зрителей протянулись руки со свистками и дудочками. Гуань Хань-цин выбрал одну из них и подошел к Ли Юю
        Судья поспешно подобрал полы халата и полез вниз с помоста. Два писца подхватили его под локти, помогая спуститься. Переводчик вытянул шею, смотрел сверху, улыбался недоверчиво. Приставы выпустили веревку, стояли, выпучив глаза.
        - Открой рот пошире, Ли Юй, и не бойся. Я не сделаю тебе больно.
        Мальчик доверчиво прижался к Гуань Хань-цину. По его лицу текли слезы. Он храбро и жалобно улыбнулся и открыл рот широко как галчонок. Гуань Хань-цин ловким движением вставил свисток ему в гортань.
        Раздалось пронзительное верещание. Судья отскочил как ужаленный. Переводчик спрыгнул с помоста, спеша на помощь. Ли Юй пищал, взвизгивал, булькал, пытаясь заговорить. Иногда звук становился таким высоким, что почти нельзя было его услышать. Из хаоса звуков выделялись слова.
        - Я невинен, невинен! — пищал, захлебываясь, Ли Юй.
        - Это колдовство! — закричал переводчик. — Хватайте врача, как бы не причинил зла его милости.
        Но судья был в восторге. Он приседал, хлопал себя по коленям, тыкал Ли Юя пальцем в плечи и грудь.
        - Пусть говорит. Рассказывай, как было дело.
        Ли Юй пищал отрывисто и невнятно. Отдельные слова вырывались пронзительным визгом:
        - … Пошли гулять. сильный ливень… Спрятались в храме… Вдруг цоканье копыт…
        - Что это за копыта? — сердито прервал судья. — По закону китайцам запрещено держать лошадей. Что ты хочешь сказать этими копытами? Не собираешься ли ты обвинить какого-нибудь монгола? Эй, дать ему палок!
        Но Ли Юй отрицательно замахал руками, завизжал:
        - Не монголы, не китайцы, не люди! Черти или горные духи. Так кричали, так дико, так страшно, не как люди. Воют, гремят, ветер и гром. Мы испугались, спрятались в проход, за статуей. Согнулись, чтобы не было видно. Они злетели в храм бурей. От вихря у нас волосы на голове поднялись. Они в храме начали пирозать. Подняли адский шум, н грохот, к пение, и ржание, и гром гремит, и молнии красные, как отблески факелов. И вдруг — а-а! а-а! — из-за статуи рука. Тянется, тянется, увернуться некуда. Огромная. Заполнила весь проход. Каждый палец толще, чем все мое тело. Пальцы шевелятся, ищут. Схватили Сюй Сань. Сюй Сань взлетела под потолок и перелетела через статую. Я закрыл голову руками, закатился в уголок. А там шум еще громче, и визги, и вопли, и звон. Вдруг все стихло. Я вылез и увидел: черти убили Сюй Сань. Я так испугался, не могу двинуться с места. Хочу позвать на помощь — говорить не могу. Больше ничего не знаю.
        По мере того как переводчик переводил, лицо судьи становилось все сосредоточенней. Он пристально вглядывался в лицо Ли Юя, дергал себя за ухо, почесал угол рта, усиленно что-то соображая. Спросил:
        - А ты видел этих духов в лицо? Ты мог бы их узнать, если бы где-нибудь встретил?
        - Ваша милость, я не посмел смотреть. Я зажмурил глаза и прикрыл их рукавом. Если бы я взглянул, они бы меня тоже убили
        Судья шумно вздохнул и, опираясь на плечо переводчика, снова взобрался на помост. Когда он вновь занял свое место за столом, выражение его лица было важно и спокойно. Он произнес:
        - Черти и духи мне не подвластны, и я не могу их судить. Мальчик невиновен, и его следует освободить. Дело закончено.
        На обратном пути Лэй Чжень-чжень сказал:
        - Это удивительное дело похоже на те древние истории, которые бродячие рассказчики рассказывают в харчевнях и чайных. Но ведь они говорят, что это случилось тысячу лет назад. Вот не думал, что и теперь такое бывает. Как ты думаешь, друг Гуань, это правда или только померещилось мальчику от великого страху?
        - Это правда! — пронзительно запищал Ли Юй. — Это такая же правда, как то, что бедная госпожа Сюй Сань лишилась головы.
        Глава десятая
        КАК ЦЗИНЬ ФУ ВЕРНУЛСЯ НА РОДИНУ
        Цзинь Фу стоял на палубе и не сводил глаз с плывущих мимо берегов.
        - Нету второй такой прекрасной земли, — сказал он. — Это моя родина.
        - Это очень красивые места, — ответила Маленькая Э. — Мне тоже очень нравится. Ты рад, братец, что опять видишь их?
        - Нет! — сказал Цзинь Фу и нахмурился. — Как же мне радоваться? — снова заговорил он. — Когда ничего, что было, уже не осталось, и никогда мне этого больше не увидеть. Если бы ты знала, как здесь было хорошо! У меня был дружок в школе. Теперь никто, кроме меня, и не помнит о нем, и даже я забыл его имя. Мы приносили с собой в школу сверчков и устраивали сверчковые бои. Если сверчок ке хотел драться, его дразнили крысиным усом, пока он разъярится. А дома у меня была мохнатая желтая собачка. Ее звали Динь-пуговица, потому что у нее на лбу было круглое белое пятнышко. Зимой она забиралась ко мне на циновку, чтобы погреться. У меня была подушка из светлой глины. На ней был нарисован коричневый зайчик. Внутри подушка была пустая. Туда наливали горячую воду, и она не остывала до самого утра. Один раз. Смотри! Смотри! — вдруг воскликнул ои. — Вот сейчас уже виден был бы Чанчжоу, если бы его не разрушили монгольские войска. Вон за той тутовой рощей уже можно было бы различить изогнутые крыши его башен.
        - Братец! — закричала Маленькая Э. — За тутовой рощей я вижу крыши башен.
        - Этого не может быть, — сказал Цзинь Фу и нахмурился. — Это облако. Ничего там не осталось, кроме груды мертвых развалин.
        Но внезапно за поворотом показалась оживленная пристань. Множество лодок грузилось, и носильщики сновали по сходням, таща на упругих коромыслах тюки с товарами. Крестьяне в соломенных сандалиях погоняли осликов, которых едва было видно под высокими корзинами с шелковыми коконами. Мелочные торговцы кричали на разные голоса, бродячие повара гремели посудой, гадальщик раскинул свой шатер рядом с циновкой, на которой врач разложил свои лекарства от глазных болезней и от нарывов. Девушка выпевала: «За один вэнь помойте свое лицо!» — предлагая прохожим тряпку, смоченную в горячей воде.
        За пристанью вздымались стены города, и в открытые ворота входили и выходили толпы людей.
        - Что это? — спросил изумленный Цзинь Фу.
        - Чанчжоу! — ответил лодочник. — Ты не был здесь семь лет. За семь лет раны заживают, деревья вырастают вновь и люди строят новые жилища.
        - Только мертвые не воскреснут, — угрюмо сказал Цзинь Фу.
        Едва лодка пристала к берегу, он пошел в город. Но напрасно искал он знакомые места. Улицы расположились по-иному, сеть переулков заплелась новым узором. Даже люди были не те.
        Вдруг Цзинь Фу остановился. Что-то в очертании дальних холмов показалось ему знакомо, как будто много раз, не гляди на них, он их видел. Сердце забилось сильней. «Здесь я стоял, — подумал он. — Желтая собачка Дин лежала у моих ног и била по земле пушистым хвостом. Если я обернусь, я увижу свой дом. Эта линия холмов была так привычна, как лицо матери. Я не замечал их, а теперь узнал. Если я сейчас повернусь… нет, лучше еще подожду мгновение».
        Он повернулся. Там, где когда-то теснились невысокие домики и среди них дом его семьи, вздымалась серая стена, В сквозную кладку кирпичного бордюра пробивались ветви цветущих кустов. Между деревьев виднелась блестящая крыша с вздернутыми углами. Прислонившись к лаковым воротам, стоял слуга-монгол.
        Цзинь Фу ступил шаг вперед. И, видно, выражение его лица не понравилось монголу, потому что, лениво качнувшись вперед, он внезапно ударил Цзинь Фу кулаком в лицо и нагло рассмеялся. В это время ворота распахнулись и выехала открытая карета. Цзинь Фу отскочил в сторону. Карета промчалась, ворота захлопнулись. Никого уже не было перед ними.
        Когда Цзинь Фу вернулся на лодку, Лэй Чжень-чжень спросил его:
        - Ты бледен, и твои глаза блуждают. Может быть, ты нездоров и не сможешь сегодня прыгать и кувыркаться?
        - Почему ты так думаешь? — ответил Цзинь Фу и резко рассмеялся. — Напротив, никогда не было у меня такого веселого настроения. Почему бы мне не поплясать на могилах деда, отца и братьев? Ведь от них уже не осталось следа, а на их месте дворцы новых господ. Я вижу, что время печалиться прошло и кончилось.
        - Я рад, что ты рассуждаешь так разумно, — сказал Лэй Чжень-чжень. — Этот город богат, и у нас будет хороший сбор
        Актеры построили помост на одной из площадей, и cйечас же собралась толпа зрителей.
        Цзинь Фу в атласной куртке с узкими рукавами и шароварах, заправленных в мягкие сапожки, сказал Погу:
        - Воздух родины вдохновляет меня. Хочется сегодня для моего выхода импровизировать под стук трещотки.
        - Сумеешь ли ты? — усомнился Погу. — Ведь ты никогда еще этого не делал. Для такого выхода надо говорить в рифму. Здесь нужна привычка.
        - Рифмы так и снуют у меня в голове, скачут, будто играют в мяч, от виска к виску. Здесь, — он стукнул пальцем по правому виску, — Чжун! Здесь, — он стукнул по левому, — Дун! Здесь — И! Здесь — Ци! Не беспокойся!
        Когда Цзинь Фу вышел на сцену, его лицо с белым пятном на переносице вызвало привычный смех. Ритмично застучала трещотка на руке Погу, и Цзинь Фу запел скороговоркой, резким фальцетом:
        Если думать о славе,
        Не заработать богатства,
        А если город богатый,
        Зачем ему прежняя слава?
        Он поднял правую ногу под углом к телу и запрыгал на левой ноге, всем своим видом выражая крайнее недоумение, приглашая зрителей посоветовать, на что ему решиться, какую из двух возможностей выбрать. Но так как ему отвечали смехом, он нахмурился, упер руки в бока и сделал два шага вперед, будто наступая на зрителей.
        - Что он делает? Он сошел с ума! — с беспокойством бормотал Лэй Чжень-чжень, подглядывая одним глазом в узкую щель занавески. — Сейчас он собьется и сорвет спектакль. Гуань, прошу тебя, намажь скорей лицо, выйди на сцену, помоги ему!
        А между тем трещотка стучала, Цзинь Фу пел:
        Там, где зарыты герои.
        Станет земля плодородной,
        Там, где земля плодородна,
        Забудут павших героев.
        - О чем это он? К чему это он? — бормотал Лэй Чжень-чжень.
        Гуань Хань-цин уже посадил пятно на переносицу. Переодеваться было некогда. Он схватил лежащую на сундуке белую юбку добродетельной женщины, повязал ее вокруг талии, подоткнул под пояс передние полы. Со сцены доносился голос Цзинь Фу:
        Потомки героев в рабстве,
        Богаты дети монголов.
        Надо убить монголов.
        Сбросить проклятое рабство!
        Знатный чиновник, сидевший за столом против него, вдруг вскочил. Два пристава взобрались на подмостки и схватили Цзинь Фу. Он вырвался и прямо в лицо чиновнику-монголу крикнул длинную брань. В его широкие скулы, в его узкие глаза, в его жирные щеки.
        Выбежал Гуань Хань-цин, рукой подал знак оркестру. Загремел барабан, завизжала скрипка. Приставы потащили прочь Цзинь Фу. Спектакль продолжался и кое-как наконец кончился.
        Красавец Цзи Цзюн-пэн, стирая с лица грим, сказал сердито и презрительно:
        - Вот что получается, когда на сцену пускают недоучек. Я знаю наизусть шестьдесят ролей, каждое слово и каждое движение В голову мне не придет выдумывать отсебятины.
        - Тебе и не полагается, — ядовито ответил Погу. — Твое дело играть красавчиков. Многие шуты импровизируют под трещотку. Но Цзинь Фу отдался своим чувствам и забыл о том, что он на сцене. Его можно оправдать, потому что им овладела справедливая скорбь
        - Это не оправдание, — возразил Лэй Чжень-чжень. Актер на сцене не должен переживать свои личные чувства, а изображать скорбь или радость, как того требует роль. А играть самого себя так жe не свойственно театру, как ввести на подмостки живую лошадь или затопить доски водой, чтобы показать море. Впрочем, вина не его, а моя. Я должен был сразу остановить его, зная, что он еще неопытен. Кто пойдет со мной к тюрьме, чтобы отнести ему еду?
        - Я пойду, — сказал Гуань Хань-цин.
        У ворот тюрьмы они дали тюремщику денег. Тот пересчитал бумажки, спрятал их в рукав и сказал:
        - Он умер.
        - Как? — спросил Гуань Хань-цин.
        - От побоев, — ответил тюремщик.
        Лэй Чжень-чжень помолчал, потупившись. Потом спросил:
        - Можно нам взять его тело?
        - Нет. Это будет не по закону, — ответил тюремщик. — Ночью мы выбрасываем тела преступников в канаву за городской стеной. Придите на рассвете и там возьмите его.
        Глава одиннадцатая
        КАК МАЛО-ПОМАЛУ НИКОГО НЕ ОСТАЛОСЬ
        
        Уже звезды меркли и черное небо побелело на востоке, когда Лэй Чжень-чжень и Гуань Хань-цин вышли за городскую стену искать тело Цзинь Фу. Медленно двигались они вдоль рва, напряженно вглядываясь в его глубину. Несколько раз среди густых теней мерещилось им бледное лицо и блестящий отсвет атласной одежды. Поспешно спускались они ближе и видели, что это всего лишь белый камень, дохлая собака, груда черепков или лужица воды, отразившей рассветный луч. Так обошли они вокруг одной из стен, вступили в густую тень угловой башни, под которой ничего уже нельзя было рассмотреть, и вдруг, обогнув ее, заметили вдали небольшой огонек и колебавшуюся над ним серую полосу дыма. Кто-то двигался у огня, то сгибаясь, то вновь выпрямляясь.
        Когда они подошли поближе, то увидели, что это старая женщина, которая разложила из щепок маленький костер и сжигает в его огне длинные полоски бумаги, какие приносят в жертву умершим. Высоко вздымая руки, она причитала:
        - Дитя мое, милый Инь, вернись, услышь меня! Мальчик мой, Те, если ты еще не далеко ушел, возвратись в свое тело, утешь меня! Младший мой, Ши, плоть от моей плоти, не покидай меня, отзовись, вернись, услышь меня! — Громко рыдая, она выкликала: — Я держу ваши головы, поднимая вверх ваши лица! Дорогие мои сыновья, Инь, Те и Ши! Я зову вас всей силой моего старого тела. Я отчетливо кричу ваши имена. Где вы? Почему не откликнулись? Я пришли милостыню от дома к дому и купила вам жертвенную бумагу. Bсе напрасно! Вот вы лежите бездыханные, ваши лица подобны желтой бумаге, и я не могу вернуть вам жизнь! — Она бросилась на землю и начала бить ее кулаками. — О, мои дети!
        - Без сомнения, эта женщина нашла тела своих близких, — сказал Лэй Чжень-чжень. — Возможно, когда она искала их, могло ей встретиться тело Цзинь Фу. Подойдем и спросим.
        - Почтенная женщина, — обратился он к старухе, — прости нас, что мы обращаемся к тебе, мешая твоей печали. Но и мы ищем дорогого друга и не можем его найти.
        Женщина подняла лицо и села, подобрав под себя ноги. Вздыхая и всхлипывая, она заговорила:
        - С вечера я ждала у тюрьмы и шли сюда вслед ва тюремщиками. Я не видела других тел, кроме моих трех сыновей.
        - Как же постигло тебя такое ужасное несчастье? — спросил Гуань Хань-цин. — Расскажи нам и, быть может, наше сочувствие облегчит твою скорбь. Тяжко печалиться одной, а близость людей смягчает горе.
        - У меня был муж и три добрых, послушных сына, и никого не осталось, — сказала женщина и замолчала.
        Лэй Чжень-чжень уже хотел подняться и идти дальше, но Гуань Хань-цин дернул его за рукав, и так они продолжали сидеть на земле, и вдруг женщина опять заговорила:
        - Мой муж шел по улице, никого не задирал, никого не трогал. На него наехал знатный господин, разгневался, как мой муж посмел подвернуться под копыта его коня. Господин ударил лежащего на мостовой мужа и убил его. Трое сыновей заступились за отца, началась драка, и господина убили. Они поступили справедливо и похвально по законам предков, когда отомстили за отца. Но господин был знатен, а мы простые люди, и судья осудил их на смерть. Я просила судью: «Оставь старших, убей младшего и убей меня». Но он казнил всех троих, и я осталась одна на свете, и некому позаботиться о моей старости. Лучше бы мне не жить!
        - Почему же ты просила только за старших? — спросил Лэй Чжень-чжень. — Наверно, младший был тебе не родной сын, а только приемыш?
        - Нет, господин, только младший сын был мой родной, а старшие от первой жены. Она умерла и оставила их мне. Позорно было бы, если бы я обманула ее доверие, показала себя злой мачехой и не отдала бы за их жизнь все, что у меня было самого дорогого. — Она снова упала на землю и зарыдала, а Лэй Чжень-чжень и Гуань Хань-цин тихо встали и пошли дальше.
        - Какая добродетельная женщина, — сказал Лэй Чжень-чжень. — Ее готовность пожертвовать собственным сыном, чтобы спасти чужих детей, уподобляет ее героиням древних времен.
        Гуань Хань-цин ничего не ответил, и Лэй Чжень-чжень, искоса взглянув на него, с изумлением увидел, что его взор блестит и губы приоткрыты улыбкой.
        Так они шли, и Лэй Чжень-чжень, вглядываясь в глубину рва, искал среди мусора и отбросов тело Цзинь Фу и не находил его. А Гуань Хань-цин, казалось, забыл, зачем он тут, и шагал, не глядя по сторонам, а уставившись в одну точку, и что-то бормотал, усмехаясь. Вдруг он остановился и воскликнул:
        - Какой сюжет для трагедии!
        Лэй Чжень-чжень тоже остановился и удивленно посмотрел на него, а Гуань Хань-цин говорил взволнованно и счастливо:
        - Конец неудачен. Следовало бы закончить по-иному. Но жизнь — плохой драматург и не знает, как строить совершенное творение. То безмерно затянет действие, то оборвет его некстати. Не умеет, достигнув вершины напряжения в ожидании катастрофы, намотать вожжи на кулак и искусно спустить коней по крутому склону.
        - О чем ты говоришь? — спросил Лэй Чжень-чжень.
        - О великолепной трагедии, которую я напишу про эту несчастную женщину и ее трех сыновей. Ах, Лэй Чжень-чжень, я уже слышу голос актрисы, поющей эти проникновенные стихи. Ты, конечно, знаешь госпожу Фэнь-фэй, линьаньскую актрису. Она уже не очень молода, но по-прежнему прекрасна, и нет ей равной. Все вздрогнут, когда она воскликнет:
        Зову, но тело безгласно.
        Плачу в печали напрасной,
        Маленький Ши, мой сын!
        - Гуань Хань-цин, у тебя нет сердца, если ты мог забыть о Цзинь Фу и об этих трех, невинно казненных!
        Гуань Хань-цин ответил не сразу, а когда он заговорил, его голос был печален и глаза погасли.
        - О, Лэй Чжень-чжень, ты ничего не понимаешь! Сейчас ты испытываешь горесть, но вскоре утешишься. А мое сердце еще долго будет разрываться от боли. Я вновь переживу отчаяние матери, и пытку сыновей, и тяжкое раздумье судьи. Я не узнаю покоя, пока не будет каписано последнее слово трагедии. Актеры, которые будут говорить эти слова, вновь испытают их муку, и зрители, которые их услышат, зальются рыданиями. И так на века продлится скорбь этой матери, потерявшей трех сыновей.
        - Ты прав, — сказал Лэй Чжень-чжень.
        Молча еще раз обошли они ров за городской стеной и, не найдя Цзинь Фу, наконец решили вернуться на лодку. Здесь Погу встретил их потрясающей новостью.
        - Пока вас не было, Лю Сю-шань и Юнь-ся ушли.
        - Как? — спросил Лэй Чжень-чжень.
        - Собрали свои пожитки, вежливо со всеми простились и сказаали, чтобы их не ждали, потому что они не вернутся.
        - Проголодаются, так вернутся, — сказал Лэй Чжень-чжень.
        - Вот уж этого не дождешься, — возразила госпожа Лэй. — Ты бы видел, какую крытую повозку нанял Лю Сю-шань. Можно было подумать, столичный чиновник едет занять важную должность.
        - Они продали матушкину пуговицу, — сказала Маленькая Э.
        - Что ж с того? — сказал Лэй Чжень-чжень. — Они только вернули деньги, которые дали ей, чтобы купить розовое платье.
        - Вернули! — воскликнул Погу. — И еще раз вернули и еще десять тысяч раз вернули. Эта пуговица — драгоценным рубин, и, думаю, Лю Сю-шань с самого начала знал об этом.
        - Надо мной проклятье! — закричал Лэй Чжень-чжень и с громким стуком сел на палубу. — Постепенно и по разным причинам лишился я всех актеров. Что мы теперь будем делать?
        - Плыть в Линьань, что же еще остается нам? — сказал Гуань Хань-цин и рассмеялся. — За дорогу заплачено, и плыть уже недалеко. Без сомнения, счастье вновь обернется к нам лицом. Ты знаешь поговорку: «На небе рай, на земле Линьань».
        Часть третья
        ЛИНЬАНЬ — РАЙ НА ЗЕМЛЕ
        
        Глава первая
        КАК МАЛЕНЬКАЯ Э ОТКАЗАЛАСЬ ОТ СЧАСТЬЯ
        Цзянь Девятая опустила вышитый полог кровати, сказала: «Спите спокойно, барышня» — и неслышно вышли из комнаты.
        Несколько мгновений Маленькая Э лежала не шевелясь, потом осторожно пощупала ткань своей ночной одежды, провела пальцем по мягкому тюфячку.
        «Все чистый шелк! — подумала она. — Даже но верится!»
        Во рту еще чувствовался восхитительный вкус персика. Жаль, что после ужина заставили помыть руки и прополоскать рот. Не то еще раз можно было бы ощутить удивительные кушанья, которые она съела. Маленькая Э облизнула губы и свернулась клубочком. Шелковый тюфячок затрещал, как бывает, когда гладишь пушистую кошку.
        Хотя день был очень длинный и полон невероятных событий Маленькая Э ничуть не устала и спать не хотелось.
        Рано утром их лодка прибыла в Линьань. Здесь они простились и расстались. Лэй Чжень-чжень взвалил на ручную тележку сундуки с костюмами и ушел вместе со своей семьей.
        - Расстаемся не навсегда, — сказал он. — Будем живы — еще встретимся. Обо мне не беспокойтесь. Имя мое известно по Поднебесной, и в таком большом городе я скоро сумею набрать новых актеров. А быть может, вы все же останетесь со мной?
        - О нас не беспокойся, — ответил Гуань Хань-цин. — Мое имя тоже известно по Поднебесной, и в таком большом городе найдутся у меня старые друзья.
        После этого они торжественно поклонились друг другу, пожелали всяческого счастья и расстались.
        Погу нес на спине свой большой барабан. У Гуань Хань-цина за пазухой халата топорщился сверток рукописей. Больше у них не было никаких вещей. Они взяли Маленькую Э за руки и пошли по направлению к западу.
        Хотя час был еще ранний, обсаженные деревьями улицы кишели людьми. Прилив наполнял волнами городские каналы, и по ним плыли бесчисленные лодки. Маленькая Э потеряла счет высоким круглым, подобно радуге, мостам, по которым они беспрестанно поднимались и спускались. Дома были высокие, как горы, в восемь и десять этажей. Карнизы скрывались в облаках.
        Они проходили мимо множества рынков. На одном торговали только соленой рыбой, на другом — только свежей. При виде этих рыб, отливающих золотом и серебром и всеми пятью цветами, полосатых и пятнистых, сверкающих плавниками, шныряющих в огромных чанах с водой подобно стрелам или сонно шевелящихся на дне, Маленькой Э захотелось есть. Она спросила:
        - Когда мы пойдем к дяде моей матери?
        - Мы сперва отдохнем, — ответил Гуань Хань-цин, — а потом уже отправимся искать его.
        Какие знаменитые магазины виднелись вдоль бесконечных улиц! Их фасады были украшены резьбой и позолотой, изображениями зверей и цветов. Лаковые доски вывесок скрипели, качаясь над головами прохожих. Из магазина «Каштановый сироп» несся густой и сладкий аромат. Острый запах магазина «Съедобный мох семьи Сюань» наполнял слюной рот Маленькой Э. И вслед за тем веяло соленым дыханием моря с рынка, где торговали всевозможными раками и ракушками. Сухой пылью и камфарой пахнул рынок, где продавались десятки тысяч всевозможных книг. Вблизи цветочного рынка, за сто шагов, кружилась голова от дыхания бесчисленных цветов.
        Наконец, когда Маленькая Э почувствовала, что больше не в силах ступить хоть шаг, они свернули на тихую улицу. С обеих ее сторон тянулись высокие глухие стены. Лишь изредка прерывались они черными или красными лаковыми воротами. Перед одними из этих ворот Гуань Хань-цин остановился и спросил привратника:
        - Госпожа Фэнь-фэй дома?
        Привратник скользнул по нему пренебрежительным взглядом, отвернулся и запел какую-то песенку. Гуань Хань-цин повторил:
        - Доложи своей госпоже, что прибыл Гуань Хань-цин и желает ее видеть.
        Привратник усмехнулся и продолжал напевать.
        Тогда Погу, взъерошив рукой жесткие и запыленные космы волос, торчавшие из дыр его шляпы, закричал:
        - Что же ты за привратник, если не узнаешь достойного человека в лохмотьях, а преклоняешься лишь перед разбойниками в богатых халатах? Нет в тебе ни ума, ни понятия! Что же, ты не знаешь, кто перед тобой? Позови сюда Цзянь Девятую!
        От этого окрика привратник лениво повернулся и скрылся за калиткой. Но не прошло и столько времени, сколько нужно, чтобы выпить чашечку чая, как вдруг загремели засовы, ворота распахнулись настежь и на улицу выбежала высокая худая женщина. На ней было подпоясанное под мышками платье с узкими рукавами и расширяющейся книзу юбкой. Ее жидкие полосы были заколоты над висками в виде двойных бантов. Морщинистое лицо набелено и подрумянено.
        - Господин Гуань! — закричала она, беспрерывно кланяясь. — Кто мог бы подумать, что сегодня ожидает нас такая честь! Какая неожиданная радость! Прошу вас, не побрезгайте, переступите наш скромный порог. Госпоже уже доложили. Господин Погу, заходите! Давненько к нам не жаловали. Господин Гуань, позвольте, я поддержу вас под локоть!
        Таким образом они вошли в обширный, чисто подметенный двор, украшенный цветущими кустами в фарфоровых горшках. На серовато-зеленой поливе вспыхивали фиолетовые, пурпурные и синие пятна — узор пламени.
        Тут они увидели идущую им навстречу прекрасную даму. Она шла, легко колеблясь, опираясь на плечи двух служанок, и накидка из золотой дымки обвивала ее, как утренний туман окружает вершину горного пика.
        Никогда еще Маленькая Э не видела подобной красоты. Можно было подумать, что сама милосердная богиня Гуань-ин спустилась со своего алтаря и шествует им навстречу. У дамы было полное продолговатое лицо, лучистые глаза под тяжелыми, оттянутыми к вискам веками. Ее рот, подобный распустившемуся пиону, был печален, нет, не печален, а только задумчив. Блестящие волосы свисали над тяжелым шиньоном, заколотым драгоценными шпильками. На даме было затканное золотом платье с большим квадратным вырезом и пышной юбкой и такими широкими и длинными рукавами, что каждого из них хватило бы еще на целое платье.
        - Вы пришли! — сказала дама голосом таким высоким, будто жаворонок, расправив крылья, взлетает все выше и выше. — Наконец! Это самый счастливый день моей жизни!
        Тут Маленькая Э увидела, как все лицо Гуань Хань-цина залило краской и он открывает рот, но не может заговорить, и нету ни слов, ни голоса. Наконец он прошептал:
        - Как вы добры!
        И оба засмеялись и протянули руки. Они стояли, держась за руки, и смеялись, будто десять тысяч колокольчиков звенели, перекликаясь. Вдруг дама опустила руки и сказала:
        - В ваших комнатах никто не жил, и их каждый день прибирали. Я попрошу вас умыться с дороги и переодеться в приготовленную для вас одежду, пока в главном зале все приготовят для торжественного пира. И вам, дорогой Погу, я рада. Сейчас придет цирюльник причесать вас. Умойтесь, перемените платье, носки и туфли, а затем приходите в зал.
        С этими словами она уже совсем собралась уходить, и вдруг ее глаза стали узкими, как глаза фазана, в них замелькали зеленые огоньки, и она проговорила голосом сухим, как щелканье костяных шариков:
        - Я вижу, господии Гуань, что вы зря не теряли времени, а успели жениться и обзавестись дочкой.
        - Вы ошибаетесь, — ответил Гуань Хань-цин. — Я по-прежнему одинок, а эта девочка сирота, и некому о ней позаботиться.
        Лицо прекрасной дамы мгновенно выразило нежнейшую доброту.
        - Какая прелестная крошка! Цзянь Девятая, я поручаю тебе заботу о ней. Проводи ее в павильон Щебечущих пташек и познакомь с барышнями.
        Цзянь Девятая взяла Маленькую Э за руку и повела ее крытыми галереями и переходами из одного дворика в другой, и в третий, через калитку, круглую, как полная луна, и через калитку, вырезанную наподобие вазы. Здесь они очутились среди прелестного садика, окруженного с трех сторон низенькими павильонами. Цзянь Девятая и Маленькая Э поднялись по ступенькам в западный павильон, и тотчас прибежали служанки и принесли фарфоровый чан с надушенной горячей водой и красный лаковый сундук, на котором золотой краской были нарисованы играющие мышки. Сундук был доверху наполнен всевозможными платьями, подходящими для девочек юбками, кофточками, безрукавками, шарфами, поясами.
        - Уж не знаю, барышня, сумею ли я вам подобрать модные башмачки, — сказала Цзянь Девятая. — Придется вам надеть простые туфли с кисточками. Завтра я спрошу госпожу, не прикажет ли она начать бинтовать вам ноги, чтобы они не росли. У нас всем девочкам бинтуют ноги, а к вам на север эта мода, наверно, еще не дошла.
        Затем она повела нарядную и надушенную Маленькую Э в восточный павильон на этом же дворике. Здесь на циновках за низким столом сидели две очаровательные девочки и под присмотром молодого красивого учителя писали кистью иероглифы.
        - Барышня Фан-бао, барышня Фан-цао, госпожа прислала к вам новую подружку и просила ее принять, как подобает, — сказала Цзянь Девятая.
        - Поблагодарите бабушку и скажите ей, что мы рады. — в один голос ответили девочки.
        Маленькая Э удивилась, как это прекрасная дама сумела так долго сохранять свою красоту, по из скромности промолчала.
        Служанки принесли на подносах чай, фрукты и сладости, а затем снова продолжался урок.
        - Сейчас у нас урок каллиграфии, — сказала Фан-бао. — Может быть, вы тоже пожелаете увеличить свои познания под руководством нашего знаменитого учителя?
        - Уважаемая барышня Фан-бао, — ответила Маленькая Э, — я совсем не умею писать.
        Тогда обе девочки бросились к учителю и попросили разрешения показать новой подруге основные черты иероглифов.
        - Смотрите, — принялись они объяснять наперебой. — Это прямая черта — «и». Это то самое «и», которое обозначает «один». Когда она наверху, она значит небо, когда внизу — землю. Ведите черту слева направо, но не прямо, а так, чтобы в конце слегка скользнула она вверх. Ведь и небо не неподвижно, а слегка колышется от движения воздуха. И земля не так ровна, а на самом гладком поле есть и впадины и возвышения. А вот вторая черта «гунь» — палка. Ведите ее сверху вниз, так чтобы сверху она была шире, а книзу уже. Это ствол дерева, тетива лука, веретено, ось…
        - Позвольте, дорогие барышни, — со смехом прервал учитель. — Так ваша подружка ничему не научится. Смотрите, она испачкала тушью и бумагу и руки. Сперва я научу ее, как надо держать кисть, а затем дам ей списывать прописи.
        Так прошел весь этот чудесный день. Урок каллиграфии сменился уроком танцев и уроком стихосложения. Затем девочки пели, играли в шахматы, гуляли по саду, декламируя стихи классиков, и упражнялись в игре на гитаре — пибе, у которой длинный изящный грушевидный корпус. Музыкант ставит ее себе на бедро и, прижимая струны первыми тремя пальцами левой руки, исполняет мелодию большим и указательным пальцами правой.
        День прошел, а ночью Маленькая Э спала под вышитым пологом, на шелковом тюфяке. И так же прошел второй и третий день, и были они еще лучше первого, потому что Маленькая Э была понятлива и старательна и ей нравилось учиться наукам и искусствам. На четвертый день утром пришла Цзянь Девятая и сказала, что ее зовет госпожа. Прекрасная дама полулежала на низком бамбуковом ложе, и ее широкие рукава закрывали подол платья. Ее дивное лицо казалось живым цветком среди тканых цветов ее одежды. Рядом с ней на табурете сидел Гуань Хань-цин.
        Маленькая Э приветствовала госпожу, а затем Гуань Хань-цин спросил:
        - Маленькая Э, тебе здесь нравится?
        - Каждое мгновение я счастлива, — ответила Маленькая Э.
        - От тебя зависит продлить это счастье на всю жизнь, — сказал Гуань Хань-цин. — Девочка, я полюбил тебя, как родную дочь, и госпожа Фэнь-фэй очень довольна твоим поведением. Теперь, когда ты осталась сиротой, я мог бы тебя удочерить, а госпожа согласна воспитать тебя вместе со своими внучками. Когда ты вырастешь, ты станешь знаменитой актрисой, или поэтессой, или музыкантшей, к чему повлекут тебя твои способности. Что ты думаешь о моем предложении?
        - Добрая госпожа и господин Гуань, — ответила Маленькая Э. — Благодарю вас за вашу доброту. Но здесь, в Линьани, за воротами Цяньтан, в переулке около ресторана «Рыбная похлебка пяти сестер Сун» живет дядя моей матушки. Матушка хотела отвезти меня к нему, и там она будет меня искать, и там я должна ее ожидать.
        - Твоей матери нет в живых, — сказала госпожа Фэнь-фэй.
        - Так мне говорили, — ответила Маленькая Э. — Но я не видела мою мать в гробу, и я этому не верю. Моя дочерняя обязанность исполнить волю моей матери, если даже вправду се нет и живых.
        - Хорошо, — сказал Гуань Хань-цин. — Завтра я отведу тебя к твоему дяде. Маленькая Э, я не имею права тебя уговаривать. Ты поступаешь, как должно почтительной дочери. Но ты отказалась от своего счастья.
        Глава вторая
        КАК ОБЕЗЬЯНЫ УСЛЫШАЛИ ГОНГ
        
        - Если бы Гуань Хань-цин повел Маленькую Э прямым путем из дома госпожи Фэнь-фэй в жилище ее дяди, возможно, она запомнила бы эту дорогу и, в случае беды, сумела бы по ней вернуться. Но Гуань Хань-цин об этом не подумал. Он так полюбил Маленькую Э, что всячески старался оттянуть мгновение, когда им придется расстаться. Поэтому он сказал:
        - Маленькая Э, ты ведь никогда не видела озера Сиху. А между тем нет ничего прекраснее на свете. Еще рано, и мы могли бы сперва съездить туда, а потом уж отправиться к твоему дяде. Ведь неизвестно, когда еще представится такой случай.
        Маленькой Э больше всего хотелось как можно скорей бежать к дяде. Какое-то предчувствие говорило ей, что там ждет ее матушка, которая неизвестно как уже успела прибыть туда раньше дочки.
        Маленькая Э уже представляла себе, как она бросится к ней, обхватит ее руками и прижмется к ее теплой груди. Но так как она была вежливая девочка, она ответила:
        - Я никогда не видела этого озера. Наверно, оно очень красивое.
        - Вот и хорошо, — сказал Гуань Хань-цин.
        На углу улицы сидели на корточках двое парней около пустых носилок и поджидали седоков. Гуань Хань-цин и Маленькая Э сели в носилки, парни подхватили шесты, положили их на плечи и, заунывно перекликаясь, мерным шагом двинулись к озеру.
        Недаром озеро Сиху было знаменито по всей Поднебесной. Оно на самом деле было так прекрасно, что, хотя Маленькая Э все время думала о том, что матушка ждет ее в дядином доме, она не могла удержаться и от восторга запрыгала и захлопала ладонями. Озеро было такое безмерно большое и ясное. В прибрежных водах отражались горы, и холмы, и ручьи, и рощи. На каждом горном склоне раскинулся монастырь, на каждом холме вздымалась многоярусная башенка, в каждой лощинке выглядывали из зелени нарядные дачи. Пестрые павильоны стояли на сваях прямо в воде, и к ним вели изогнутые мостики. А по самому озеру стаями и вперегонки плыли юркие лодочки и качались на воде плоскодонки, большие, как плавающие острова.
        - Смотри! — крикнул Гуань Хань-цин, и Маленькая Э увидела, что по озеру несется лодка без гребцов и парусов. С обеих сторон было у нее по большому колесу и вместо спиц широкие лопасти с шумом погружались в воду, взбивая белую пену. Десятки тысяч водяных брызг взлетали фонтанами, и волны крутились водоворотом и разбегались кругами. Но посреди лодки было третье колесо, самое высокое из всех, и по его ступеням, как по бесконечной лестнице, два человека бежали вверх, вверх и все оставались на том же месте. И огромное колесо, вертясь, приводило в движение боковые колеса.
        Еще дальше Маленькая Э увидела, что у каменных ступеней причалена барка, такая большая — второй такой нет.
        - Почему она не плавает? Кого она ждет? — спросила Маленькая Э, а Гуань Хань-цин ответил:
        - Это барка «Черный дракон». Дважды пускались на ней в плавание, и каждый раз вздымалась такая буря, что множество лодок перевертывалось, а люди тонули и гибли. Теперь навеки стоит она на причале, чтобы не возмущать воды озера.
        Так они плыли, любуясь красотой природы и людским искусством, и наконец, по знаку Гуань Хань-цина, лодочка пристала к берегу. Они вышли и пошли по узкой тропинке вдоль ручья. С каждым мгновением местность становилась все очаровательней. Деревья переплетались ветвями, ручей журчал, прыгая по камням маленькими смешными сердитыми водопадами. С серых скал свисали вьющиеся растения, будто занавесом прикрывая отверстия невидимых пещер. Уже заметны были вдали золотые крыши монастыря, когда вдруг навстречу вышел из-за кустов монашек, который нес в руках гонг, а через плечо коромысло с двумя большими корзинами, доверху наполненными фруктами и хлебцами.
        - Сейчас ты увидишь чудеса, — шепнул Гуань Хань-цин и вежливо обратился к монаху: —Если я не ошибаюсь, вы идете к скале Фэйлай? Разрешите нам последовать за вами.
        - Прошу вас, прошу вас, — ответил монах. — Фэйлай чудесная и святая скала. Некогда стояла она в далекой Индии, но, когда живший на ней отшельник направил свои стопы к востоку, чтобы принести учение Будды в пату страну, скала взлетела на воздух и, обгоняя отшельника, прилетела сюда и здесь опустилась на землю, чтобы на чужбине встретить святого и снова бы мог он поселиться в своей пещере.
        Так беседуя, они добрались до скалы, которая вся заросла старыми деревьями. Здесь монах поставил корзины на землю и ударил в гонг.
        Гонг издал чистый протяжный звук, который долго гудел, вибрируя и отражаясь от скалы. Но не успел он еще замереть, как вдруг вся скала зашевелилась. Вьющиеся лианы отлетели в сторону, деревья закачались и замахали ветвями, и изо всех пещер выбежали, заскакали, запрыгали обезьяны. Черные, серые, как пепел, рыжие, как плод кокоса, большие, маленькие, с гибкими хвостами, с почтенными бородами, с густыми гривами. Мгновенно накинулись они на корзины. Черные руки хватали фрукты и хлебцы. Вот уже две обезьяня подрались, а третья, подкравшись, стащила у них кисть бананов, а четвертая дала ей пинка и, с криком схватив банан, помчалась прочь. Обезьяиа-мать нежно запихивала в рот детенышу круглый хлебец, а в четвертой руке крепко зажала апельсин на закуску. Но, ах, другая, подобравшись сзади, дернула ее за хвост. Рука невольно разжалась, апельсин упал, а нежная мать, рассвирепев, накинулась на обидчицу и надавала ей тумаков.
        В одно мгновение корзины опустели, и обезьяны скрылись так же внезапно, как появились. Монах подобрал коромысло с корзинами и сказал:
        - Так, питая этих обезьян, совершаем мы дело милосердия. По нашему учению души людей после смерти переселяются в животных, и, подавая еду обезьянам, кормим мы голодные души. Не пожелаете ли вы что-нибудь пожертвовать?
        Гуань Хань-цин, усмехнувшись, дал Маленькой Э немного денег, а она протянула их монаху, нимало не предчувствуя, что уже близко время, когда с горькой завистью вспомнит она об этих деньгах, и хлебцах, и фруктах.
        - Ты, наверно, тоже проголодалась, Маленькая Э? — спросил Гуань Хань-цин. — Времени у нас хватит, мы могли бы с тобой пообедать, а здесь на озере много знаменитых ресторанов, где нам дадут редкие и лакомые блюда.
        - Прошу вас не обижаться на меня, — ответила Маленькая Э, — но без сомнения в доме дяди меня накормят. И возможно, что меня там ждут.
        Гуань Хань-цин вздохнул, потому что ему очень не хотелось расставаться с Маленькой Э. Но, понимая, что не имеет никакого права задерживать ее, он только промолвил:
        - Как же они могут тебя ждать, когда не знают, что ты приедешь? Мы могли бы с тобой еще сходить в ресторан или чайный дом и посмотреть фокусников или какую-нибудь сцену в театре.
        - Нет, меня там ждут, — повторила Маленькая Э. — Прошу вас поторопиться. Ведь с моей стороны будет невежливо заставить их дожидаться.
        Гуань Хань-цин снова вздохнул, но не стал настаивать. На берегу они наняли носильщиков.
        - В «Рыбную похлебку пяти сестер Сун» за воротами Цзянь-тан, — сказал Гуань Хань-цин, и носильщики, вскинув шесты на плечи, побежали, перекликаясь:
        - Ох-ох-о!
        - Эх-эх-и!
        - Эх-хю-хю!
        - Эх-хе-хе! — чтобы под этот жалобный напев ступать равномерно и не трясти носилки.
        Около «Рыбной похлебки» они высадили своих седоков, и Гуань Хань-цин, расплатившись, спросил:
        - Куда же теперь дальше?
        А Маленькая Э ответила:
        - Где-то здесь.
        На самом углу переулка была лавчонка аптекаря, и Гуань Хань-цин, подумав, что аптекарь, уж конечно, должен знать всех окрестных жителей, зашел туда, чтобы осведомиться, где живет старый господин Сюй.
        В пахнущем пылью сушеных трав полумраке аптекарь, молодой прыщавый парень, ругался с какой-то небрежно одетой женщиной
        - Да как ты смеешь спрашивать яд? Да кто решится продать его тебе? Уж не собралась ли ты отравить свою свекровь, чтобы самой стать хозяйкой дома?
        - Ты что же думаешь, я не знаю твои делишки? — кричала в ответ женщина. — А отчего помер старый Чжан и так его раздуло, что пришлось давать уличному смотрителю взятку, чтобы позволил его похоронить? А как случилось, что вдова Цай, поев суп из потрохов, отравилась, и ее дочь посадили в тюрьму? Вот пойду и донесу на тебя! Я честная женщина, и яд мне нужен, чтобы морить крыс, которых столько развелось, что недавно отгрызли они ножку сыночку моей соседки.
        - А вы, неряхи, бросаете младенцев без присмотра, лишь бы вволю посплетничать, — пробурчал парень. — Бери яд п уходи, и закрой свой поганый рот. Что же, ты не видишь, что пришел уважаемый покупатель, которому неприятно слушать такой вздор. А нам что угодно купить, почтенный господин?
        - Я не покупатель, — ответил Гуань Хань-цин. — Но охотно заплачу вам, если вы просветите мою темноту и сообщите мне, где в этом переулке проживает старый господин Сюй?
        Аптекарь ответил:
        - А вы не ошибаетесь? Здесь живет тетушка Сюй, которая всем известна тем, что за небольшой залог не откажется вам помочь в беде. А про господина Сюй мне не приходилось слышать. Впрочем, пойду и спрошу хозяина.
        С этими словами он скрылся за засаленной занавеской и почтя тотчас вновь вынырнул.
        - Хозяин говорит, что раньше жил здесь старый Сюй, но лет десять назад умер, а тетушка Сюй его вдова. Она живет в третьем доме на западной стороне, на третьем этаже.
        Вдоль передней стены третьего дома была пристроена деревянная лестница. На каждом этаже была площадка перед входной дверью и небольшая галерейка. Оттуда лестница круто заворачивала к следующей площадке и так, извиваясь, поднималась до самого седьмого этажа. Впрочем, этот дом не был исключением. Такие же лестницы виднелись вдоль всех фасадов, и все они были шаткие, ломаные и грязные. На перилах галереек сохло тряпье, ступени были залиты помоями.
        При виде этого входа Гуапь Хань-цин снова спросил:
        - Маленькая Э, подумай! Может быть, ты лучше останешься со мной? Подумай еще раз, пока не поздно.
        - Вы добры ко мне, как отец, — ответила Маленькая Э. — Но зачем вы меня уговариваете? Ведь вы знаете, что я принадлежу моей семье, — и первая начала подниматься вверх.
        Комната, в которую она вошла, была большая и низкая, и, хотя в ней не было никакой мебели, кроме сундука, в пей парил невероятный беспорядок. Сор, кучи тряпья и немытая посуда усеяли пол. На сундуке, который, вероятно, был и кроватью, к обеденным столом, и диваном, сидела, поджав под себя одну ногу и болтая второй ногой, по моде бинтованной и обутой в крохотный башмачок, женщина средних лет, худая и жилистая. При виде вошедших она быстрым движением подколола шпилькой растрепанную прическу и улыбнулась.
        - Здесь живет тетушка Сюй? — спросил Гуань Хань-цин.
        За его спиной Маленькая Э оглядывалась во все стороны и нигде не могла заметить следов Сюй Сань. Вероятно, она не успела еще сюда добраться, иначе все здесь выглядело бы по-другому. Впрочем, если не было ее здесь сегодня, значит, придет она к вечеру, или завтра, или через три-четыре дня. Оставалось только терпеливо ждать.
        - Это я и есть тетушка Сюй, — сказала женщина.
        - Не было ли у вас каких-нибудь родственников в другом городе? — осторожно выбирая слова, спросил Гуань Хань-цин.
        - У моего мужа была племянница, которая вышла замуж за человека родом из Ханбалыка. Она уехала туда вместе с ним, и там у нее родилась дочь, Маленькая Э. Других родных у меня нет, о Сюй Сань давно не было известий.
        Тут она быстрым косым взглядом окинула Маленькую Э и сказала:
        - Эта девочка точь-в-точь похожа на Сюй Сань, будто гуани, напечатанные с одной доски. Иди-ка сюда, Маленькая Э.
        Маленькая Э покорно подошла, не сводя глаз с пронзительных черных зрачков новонайдениой тетки.
        - А где ее вещи?
        - У нее нет вещей, — ответил Гуань Хань-цин, — Девочка круглая сирота. Платье, надетое на ней, дала ей из милости добрая дама.
        - Простите, что не могу вас угостить чаем, — сказала тетка. — Бежать вниз греть воду — времени ист. Благодарю вас, что доставили девочку. Когда вы выйдете, не споткнитесь на лестнице: она у нас ненадежная. Не смею вас дольше задерживать, почтеннейший. У вас, без сомнения, своп делишки, а у меня свои. Дверь прямо за вашей спиной. Повернитесь, и вы ее увидите.
        Глава третья
        КАК СВЕТИЛЬНИК ТРИЖДЫ ПОГАС
        Гуань Хань-цин уходил в отчаянии. Когда он спускался по лестнице, он на галерейке второго этажа споткнулся о чан с краской, стоявший у дверей красильщика. Белая тряпка, которая сохла на протянутой над ним веревке, от сотрясения скользнула и одним концом попала в чан. Мокрая ткань начала впитывать краску. Гуань Хань-цин смотрел будто завороженный, как красное пятно расплывалось, подымаясь все выше.
        «Кровь поднимается вверх по белому платку, не растекается по земле, а поднимается к небу, будто взывает о чем-то. О справедливости? О мести?»
        С трудом оторвал он глаза от блестящего, уже начинающего темнеть и тускнеть пятна и, придерживаясь рукой за стену, стал спускаться вниз. Тут, на пороге, сидела женщина и ощипывала большую белую курицу. В переднике на ее коленях росла гора белого пуха. От стука двери, захлопнутой Гуань Хань-цинем, весь пух внезапно взлетел. В ярком луче июльского солнца пушинки парили, мелькали, падали и подымались, кружились, как снег в метелицу.
        «Снег в середине лета!» — подумал Гуань Хань-цин.
        Женщина пронзительно визжала, собирая хлопья упавшего пуха с грязных камней мостовой. Но он стоял и смотрел на ее движения, не видя их и не слыша грубых слов.
        «Снег в середине лета. Где я это видел? Или слышал? Или, может быть, прочел в старой книге и так был потрясен, что запомнил, будто сам своими глазами увидел. Да, была такая история; в древние ханские времена женщину приговорили к казни. Она клялась в своей невиновности и призывала небо в свидетели. «Если казнят меня, не знающую за собой вины, пусть среди лета выпадет снег». Едва палач отрубил ей голову и за волосы поднял голову показать толпе, как вдруг начался снегопад. В середине лета снег валил густыми хлопьями, белым траурным саваном покрыл тело и не таял…»
        Оба эти ничтожные происшествия — пятно на тряпке и рассыпанный пух — показались Гуань Хань-цину недобрыми приметами и печальными предзнаменованиями.
        «Не следовало мне оставлять девочку в этом злом месте, — подумал он. — Но как я могу поступить иначе? Эта отвратительная женщина ей родня, и девочка принадлежит ей. Ведь и бедная Сюй Сань стремилась привести ее сюда». Тотчас всплыло перед ним обезглавленное тело Сюй Сань, и дрожь пробежала по его спине. — «Что за мысли? — сердясь на себя, воскликнул он. — Смерть, кровь, снег среди лета. Довольно у меня своих огорчений, чтобы так мучиться о непоправимом. Ведь я не отец Маленькой Э и не имею права оставить ее у себя».
        Он пошел дальше уличками такими узкими, что стропила крыш соприкасались и карнизы домов сливались беспрерывной полосой между высоких домов небо казалось таким далеким, будто он смотрел из глубины колодца.
        «Ведь и родные отцы отдают своих дочерей, — думал Гуань Хань-цин, — продают за долги или из нужды. Бедный школяр едет в столицу на экзамены, денег нет, он задолжал в гостинице или у хозяйки и оставляет дочь в залог.»
        Тут он остановился, будто пораженный громом, глаза его засияли, улыбка раздвинула губы. Ему сразу стало жарко, и, достав из-за пояса веер, он взмахнул им, жадно загребая воздух.
        «Что за великолепное начало для пьесы! Бедный школяр едет в столицу и остановился у такой вот ростовщицы. Чтобы продолжить путь, он занимает у женщины деньги и оставляет в залог свою дочь. Что будет с ней дальше? Он рассчитывает вскоре вернуться, а пропадает на долгие годы. Это начало, а конец — казнь невинной красавицы, кровь, вздымающаяся по белому платку, снег в середине лета. Как это будет прекрасно! И если сам я чувствую, как содрогаюсь от восторга, то как будут потрясены зрители!»
        Но тотчас одумавшись, принялся он упрекать себя:
        «Безумный человек, о чем я думаю? Надлежит мне по желанию Фэнь-фэй срочно приспособить роль Пань-эр, чтобы пятидесятилетняя актриса, которой тяжелы прыжки и кривляния, могла сыграть роль молоденькой девушки. Пора приниматься за работу, а я предаюсь бессмысленным мечтаниям. Начало и конец! А что произошло между ними?»
        Он шел, как пьяный, натыкаясь на прохожих, и многие из них на толчок отвечали толчками и бранью. Но, казалось, его тело стало бесчувственным и только мысли и образы вихрем крутились в голове. Затылок онемел, и покалывало виски. Руки были холодны и влажны от пота.
        «Ее казнят, но она невинна. Она страдает за чужое преступление. Конечно, за убийство. Яд. Ах, эта отвратительная лавчонка и гнусный аптекарь, от которого на сто шагов пахло отравой. Что ему кричала эта женщина? «Как случилось, что вдова Цай, поев суп из потрохов, отравилась и ее дочь потащили в тюрьму?» Но ведь дочь невиновна. Кто же и кому подсунул яд? За чью вину нежное добродетельное существо безропотно пойдет на смерть? Но и ростовщица тоже не виновата, и яд выпил кто-то другой, и кто-то еще всыпал его в суп с потрохами…»
        Тут он почувствовал, что ему становится труднее идти и ноги будто отяжелели.
        «Я заболеваю», — подумал он и пощупал свой пульс на одной и другой руке. Но нет, он был здоров, а лишь незаметно добрел до главной улицы и теперь подымался на высокий и крутой мост, будто радуга соединивший два берега. Внизу проплывали корабли, и длинные мачты свободно проходили под дугой моста. А мимо Гуань Хань-цина в обе стороны неслись экипажи с натянутыми над ними пестрыми навесами или зонтами, защищавшими от солнца нарядных седоков. Богатые купцы и чиновники Линьани возвращались в город из пригородных монастырей, где в тени рощ, и садов провели они жаркое время дня или спешили на западное озеро, чтобы в лунном свете пить и петь, катаясь на разукрашенных лодках. И в самом деле вечер близился.
        «Меня здесь задавят, если не буду я осторожен, — подумал Гуань Хань-цин. — И давно уже пора мне вернуться домой и, бросив пустые мечты, сесть за работу. В самом деле, с ума я сошел, что не могу избавиться от мысли об обиде Маленькой Э».
        Но будто собирал он букет из горьких и колючих трав, одна за другой вставали перед ним бесчисленные обиды. Старуха в городском рву, рыдающая над сыновьями, которых убили монголы. Забитый монголами Цзинь Фу и город Чанчжоу, сожженный и разрушенный дотла. И его собственная жизнь, одинокая, бродячая, бесприютная. И друзья его молодости, убитые в войне с захватчиками. Словно отравленные колючки, впивались и жгли ежедневные обиды, невыносимое ярмо монгольского владычества. Бесправие и рабство китайского народа. Бесчисленные запреты, унизительные законы, налоги на все необходимое для жизни. Обида Маленькой Э, изгнанной из дома, потерявшей мать, обреченной на жалкое прозябание, разрасталась как грозовая туча, захватившая всю страну. Ноша обид становилась не в подъем. Гуань Хань-цин покачнулся и схватился за перила моста.
        - Довольно! — сказал он себе и, быстро повернувшись, спустился с моста и направился к дому.
        Когда мысли в голове снова начинали свой хоровод, он щипал себя за руку или кусал губы. На цветочном рынке он остановился и, долго торгуясь и переругиваясь с продавцом, купил пучок мелких орхидей. У них были узкие и заостренные листья и невзрачные зеленовато-белые цветы, истекавшие одуряющим ароматом. Гуань Xань-цин приложил ветку к носу — в этих тесно населенных переулках, где беспрестанно выбрасывали и выплескивали из окон всякую дрянь, запахи к вечеру становились невыносимы.
        Наконец он добрался до дома Фэнь-фэй и пошел в свою комнату. Уже совсем стемнело. Он зажег светильник, растер тушь в шиферной тушечнице, разбавил ее водой. Круглое озерцо густой черной туши смотрело на него, как круглый черный глаз Маленькой Э.
        В горле пересохло, и Гуань Хань-цин выпил несколько глотков прямо из носика чайника. Но вода остыла с утра, и он содрогнулся от отвращения.
        Он достал рукопись «Проделок Пань-эр» и нехотя сел за стол. В то же мгновение порыв ветра, ворвавшись в окно, погасил светильник.
        Гуань Хань-цин со злобой взял кресало, снова высек огонь и зажег светильник. Поверх рукописи комедии лежал чистый лист бумаги.
        «Сквозным ветром перепутало листы», — подумал Гуань Хань-цин и обмакнул кисть в тушечницу. Но, вместо того, чтобы приняться за переделку комедии, он застыл, держа в приподнятой руке отвесно висящую кисть и глядя на белый лист.
        «Как я назову героиню моей трагедии? Маленькая Э — Сяо Э — детское имя. Оно прелестно и трогательно, но не годится для гордой и отважной героини. Сяо Э… Я назову ее Доу Э. Разве я не могу дать ей имя, какое хочу? Доу Э!..» — и, колеблясь, почти неохотно, медленно и тщательно вывел он на листе три иероглифа «Обида Доу Э».
        Тотчас спохватившись, он засунул лист с тремя иероглифами под рукопись и, сжав кулак левой руки так, что острые ногти вонзились ему в ладонь, поднял правую руку с влажной кистью. В то же мгновение порыв ветра снова погасил светильник.
        Холодная струя воздуха пробежала по спине Гуань Хань-цина. Белевшие в темноте листы бумаги на столе зашевелились и зашуршали. Углом глаза заметил он что-то белое и длинное, мелькнувшее за его спиной. Он резко повернулся и увидел, что это светлая подкладка висевшего на гвозде халата.
        - Что это я, подобно деревенской неграмотной старухе, вижу тени и духов? — пробормотал Гуань Хань-цин и засмеялся. Но онемевшие губы не хотели разжаться, и смех прозвучал коротко и глухо. Тогда он топнул ногой и в третий раз высек огонь и зажег светильник. Поверх рукописи лежал лист бумаги с тремя иероглифами:
        ОБИДА ДОУ Э
        Гуань Хань-цин сидел и смотрел на эти слова. Все тело окаменело, по спине бежали мурашки, руки и ноги были холодны, как лед. Мысли в голове уже не мешались, а были так отчетливы, будто он читал их с белого листа, и каждое слово было точным, как слова стихов, давно-давно выученных наизусть.
        «Бедный школяр отправляется на экзамены в столицу, оставив маленькую дочь у ростовщицы. Он кланяется ей в ноги, он говорит: — Если дитя провинится и заслужит, чтобы ее побили, умоляю вас, ради моей жизни, побраните ее. Если дитя заслужит, чтобы ее побранили, ради моей жизни, умоляю вас, поговорите с ней ласково, — и, глубоко вздыхая, он уходит.
        Проходят года, и он не возвращается. Девочка подросла, и ростовщица выдала ее замуж за своего сына. Молодой муж умер. Свекровь и невестка живут вдвоем…»
        Тут Гуань Хань-цин с едкой усмешкой вспомнил тетушку Сюй, ее бинтованые ноги, похожие на козьи копыта в крошечных башмаках, ее густо покрашенные брови. Конечно, такая не захочет остаться вдовой…
        «Ростовщица собирается вторично выйти замуж и обещает сыну своего жениха отдать за него Доу Э. Но молодая женщина добродетельна. Ее возмущает мысль о втором браке. Она вспоминает верных жен древних времен.
        Где та, что над телом мужа рыдала
        И Великую стену размыла слезами?
        Где та, что, взобравшись на острые скалы,
        Мужа ждала и сама стала камнем?
        Нету, нет добродетельных жен!
        Отвергнутый Доу Э, парень решает отравить ростовщицу, чтобы Доу Э, оставшись одинокой и беспомощной, вышла за него замуж. Но по ошибке его отец съедает отравленный суп из потрохов. Ростовщицу обвиняют в убийстве, но Доу Э берет вину на себя, чтобы спасти свекровь. На шею ей надевают тяжелую кангу, ее ведут в тюрьму…»
        - Хватит! — закричал Гуань Хань-цин, вскочил и выпрямил застывшее тело. — Пора кончать этот бред и приниматься за заказанную работу! — и резким движением засунул лист с тремя иероглифами под рукопись. От сильного взмаха его рукавов светильник погас в третий раз.
        Луна пробилась сквозь облака, и странные тени мелькали по комнате. Закричала ночная птица. Гуань Хань-цин ясно увидел тень Доу Э. Она стояла, опустив руки, в красной одежде, осужденная на смерть. Лицо было белое, как известь, — красное пятно крови резко темнело между бровей. С висков спадали, тихо шевелясь, длинные белые ленты бумажных денег, какие кладут в гроб покойнику.
        Гуань Хань-цин пронзительно закричал и, словно очнувшись от собственного крика, вдруг увидел в круглом зеркале свое собственное белое, как известь, лицо, с черным пятном пролитой и размазанной туши на лбу.
        «Так откроется ее невиновность, — мелькало в голове Гуань Хань-цина. — Возвращается отец Доу Э, назначенный главным судьей округа. Он разбирает дела при свете светильника. Трижды светильник гаснет, и каждый раз на столе дело Доу Э лежит поверх кипы срочных дел. И, когда светильник гаснет в третий раз, появляется ее тень и говорит о том, что, когда ее казнили, то в знак ее невинности кровь не растекалась по земле, а поднялась вверх по белому платку и три года подряд в середине лета выпадал снег. Потрясенный судья вновь разбирает ее дело, осуждает преступников и восстанавливает честное имя добродетельной Доу Э».
        Гуань Хань-цин сбросил под стол рукопись комедии, снова зажег светильник, и кисть, окрыленная, летала над бумагой, чертя начальные знаки великой трагедии, одной из прекраснейших, когда-нибудь написанных людьми, обессмертившей имя ее творца на многие столетия:
        Цветы расцветают вновь,
        Но юности нет возврата!
        Я госпожа Цай из Чжучжоу.
        Нас было трое в семье…
        
        Глава четвертая
        КАК СЕМЬ СЕМЕЙ ВАРИЛИ ОБЕД
        Едва дверь закрылась за Гуань Хань-цинем, Маленькой Э овладел необъяснимый страх. Тетка сидела на сундуке, поджав под себя одну ногу и свесив другую, крошечную, бинтованную, похожую на козлиное копыто. Черные теткины зрачки не мигая смотрели на Маленькую Э, и под этим взглядом девочка стояла, не смея шевельнуться.
        Тетка молчала, думала и наконец проговорила:
        - В нашей семье все дочери всегда были почтительны. Что же пришлось мне увидеть? Твоя мать умерла, а ты ходишь в шелковом платье.
        Маленькой Э захотелось крикнуть:
        «Нет! Не говорите так! Не может этого быть! Матушка не могла умереть и оставить меня».
        Ей хотелось шепнуть:
        «Да! Это правда. Платье из шелка».
        Ей хотелось объяснить:
        «Нет! Я не сама надела его. Мне его дали».
        Но ничего этого она не сказала. Язык замер, и губы дрожали. А между тем тетка ждала ответа.
        - Да, — через силу пролепетала Маленькая Э.
        - Мне приятно слышать, что ты сознаешь свою вину, — сказала тетка. — Это можно исправить. Раздевайся.
        Маленькая Э сняла с плеч полосатый шарф из индийской кисеи, развязала широкий пояс, скинула шелковую, цветочками кофту, длинную до полу юбку, нижний пояс из крепкого полотна, стягивавший живот и бедра. Вынула из прически яркие ленты, поддерживающие пучки волос над висками. Все это она свернула и положила в сундук, а рядом поставила туфли с веселыми кисточками.
        Теперь она стояла раздетая, с падавшими на лицо волосами, ежась от стыда и страха. Босые пятки прилипали к грязному полу.
        Тетка спрыгнула с сундука, порылась в куче тряпья, лежащего в углу, вытащила старый холщовый халат, кинула его Маленькой Э, приказала:
        - Одевайся! — Спрятала шелковые одежды в сундук, захлопнула крышку, села на нее, поджав одну ногу, и спросила. — Ты, верно, надеешься, что я буду тебя кормить, а ты ничем не отработаешь потраченное на тебя. Что ты умеешь делать?
        - Матушка учила меня шить и вышивать,
        - В таком случае не следует терять времени, — сказала тетка, снова спрыгнула с сундука и, захватив обеими руками кучу тряпья, бросила ее Маленькой Э. Будто поднятые зловонным вихрем. мелькнули, хлопая рукавами, заношенные и изорванные обноски и упали, закрыв выше колен ноги Маленькой Э.
        - Все это следует починить, — сказала тетка. — Тогда я смогу снести старьевщику и, быть может, он даст нам за это немного денег, которые нам очень пригодятся. Разбери это. Из того, что никуда уж не годно, вырежь заплаты и почини то, что еще можно носить. Но если останется у тебя клочков и обрезков больше, чем уложится на ладони, ты об этом горько пожалеешь.
        - Я прошу вас дать мне иглу и ножницы, — сказала Маленькая Э.
        Тетка насмешливо ответила:
        - Хороша швея, у которой нет своих игл,
        В это время в комнату вошла молодая женщина, одетая скромно и чисто, поклонилась и спросила:
        - Не вы ли тетушка Сюй? Аптекарь, который держит лавочку на углу, сказал мне, что вы по своей доброте согласитесь мне помочь в беде.
        Тетушка улыбнулась, показав все свои крепкие широкие зубы, и сказала:
        - Это я и есть. Что с тобой приключилось, милочка?
        - Надо вам знать, добрая тетушка, — ответила женщина, — что мой муж служит у богатого купца и хозяин часто посылает его с товарами в заморские страны, так что по два и по три года корабль не возвращается в Линьань и я подолгу не вижу моего мужа. Перед отъездом он всегда оставляет мне достаточно денег, чтобы не пришлось мне без него голодать. Но на этот раз случилось, что мой мальчик заболел и я потратила все деньги на лекарства и не знаю, как мне быть. А муж вернется лишь через несколько месяцев, когда будут дуть северо-восточные ветры.
        - Как же я помогу тебе, бедняжка? — вздохнув, промолвила тетка. — Не могу я приказывать ветрам.
        Но женщина настаивала:
        - Аптекарь сказал мне, что вы дадите денег, если я принесу залог.
        - Так бы ты сразу и сказала, милочка. Своих денег у меня нет, но есть случайно немного чужих, которые можно бы дать под залог. Покажи-ка, что у тебя есть?
        Женщина вынула из-за пазухи пару серег и протянула их тетке.
        - Золото? — сказала тетка. Ты разве не знаешь, что китаянкам золото не разрешено ни носить, ни хранить? Отнеси-ка его лучше в обменную кассу, там тебе заплатят сколько следует.
        - Эти серый муж привез мне из заморской страны, и, если я сдам их в кассу, мне их уж не видать. А если они будут у вас, муж, вернувшись, сможет их выкупить.
        - Посмотрю я, милочка моя, какая же ты хитрая! Сама боишься держать золото, хочешь, чтобы я его тебе сохранила? Придется тебе за это заплатить, С каждого гуаня, который я тебе дам, будешь отдавать мне сто вэней в месяц. А просрочишь уплату — серьги мои.
        - Ну, тетушка, — сказала женщина, — слыхала я про ростовщиц, но про такую кровопийцу не случалось слыхать. — Однако отдала серьги, взяла деньги и ушла.
        Почти тотчас в комнате появился оборванный парень, с виду похожий на носильщика, поклонился и спросил:
        - Вы будете тетушка Сюй? Прислал меня к вам кабатчик, который торгует у ворот Цяньтан. Не верит он мне больше в долг, а хотелось бы выпить две-три чашечки вина. Наша работа тяжелая — не подкрепишься винцом, пожалуй, не выдержишь. Кабатчик говорит: «Иди к тетушке Сюй, она даст деньжонок».
        - Снимай куртку, — сказала тетка, — получай на две чашечки. куртка моя.
        - Ах ты, старая гадина, — сказал носильщик. — Куртка-то еще совсем новая, только на плечах немного протерлась. Смотри, и вата-то из нее торчит совсем хорошая. Этой куртки бы мне на всю жизнь хватило. Дай на три чашки, а не то надаю тебе тумаков.
        - Не хочешь на две, уходи, — сказала тетка. — А если подымешь на меня руку, я тебе всю морду расцарапаю. Уйдешь тогда без денег и кривой на один глаз.
        Носильщик подумал, стащил с плеч куртку и швырнул ее на пол, а тетка протянула ему мелкую бумажку.
        В это время с лестницы раздался крикливый голос:
        - Тетушка Сюй, я свой обед сварила. Иди, твоя очередь. Только поторопись, не то эта нахалка-красильщица опять поставит свой чан. Тогда дожидайся до ночи.
        - Иду, иду! — крикнула тетка и приказала Mаленькой Э. — Бросай свою работу, помоги мне.
        Из разных углов она достала закопченный котелок, мешочек с рисом и сонную рыбу, завернутую в завядший лист лотоса. Все это дала подержать Маленькой Э, заперла дверь на замок, а затем они вышли на площадку и спустились вниз по лестнице.
        Обитатели комнаты, в которую они вошли, не обратили на них никакого внимания и продолжали заниматься своим делом — из шелковых лоскутков мастерили цветы для причесок. Тетка вежливо поздоровалась и попросила:
        - Разрешите взять у вас немного воды. Я сегодня не успела принести свою. Завтра моя племянница принесет воду и вам и мне.
        - Бери, — не поднимая головы, ответила цветочница. — Только ты помни, вчера ты тоже брала у меня воду. Мне не жалко, но я не обязана таскать для тебя ведра.
        - Благодарю вас, благодарю вас, — поспешно сказала тетка. — Завтра моя племянница принесет воду и за вчерашнее и за сегодняшнее.
        Она плеснула воду в котелок, бросила туда рыбу и рис и ушла, строго приказав Маленькой Э не отходить ни на шаг и не сметь таскать еду из котелка.
        - Когда сварится, — сказала она, — я приду и понюхаю. Если от твоего дыхания будет пахнуть рыбой, значит, ты украла кусок и тогда я выцарапаю тебе глаза. — С этими словами она ушла.
        Цветочница подняла голову от своей работы и спросила равнодушно:
        - Ты когда приехала?
        - Я сегодня пришла сюда, — ответила Маленькая Э и вздохнула.
        Наступило молчание. Вода в котелке забулькала, над похлебкой поднялся пар. Маленькая Э отвернулась, чтобы нечаянно не проглотить запах рыбы. Лицо цветочницы показалось ей добрым, хотя совсем некрасивым. Она спросила:
        - Объясните мне, прошу вас, почему мы готовим обед в вашей комнате?
        - Не вы одни, а весь дом. Семь семей. Налог на очаг так велик, что одной семье ке под силу. Вот мы семь семей варим обед на одном очаге и за этот один и платим. Конечно, неприятно, что здесь постоянно толпятся люди, но зато зимой не приходится тратиться на топливо. И без того тепло.
        Тут снова вернулась тетка и сказала Маленькой Э:
        - Дохни! — и, сняв котелок с огня, понесла его к себе, а Маленькая Э пошла за ней следом.
        Они вернулись в свою комнату, тетка отлила немного еды в миску и сказала:
        - Отнесешь это на самый верх, там и отдашь миску. Держи ее обеими руками, не пролей. Смотри не споткнись на лестнице, уже темнеет. Разобьешь миску, выцарапаю тебе глаза. Когда вернешься, поедим, а потом я зажгу светильник, и ты еще немного пошьешь.
        Когда Маленькая Э вышла на площадку, ей стало страшно. Лестница зигзагами уходила вверх, и конца ей не было видно. В сумерках ступеньки едва намечались слабыми полосками, а в промежутках между ними далеко внизу чернела земля. Если бы только можно было держаться за перила, но обе руки были заняты, и Маленькая Э начала подниматься, крепко опираясь плечом о стенку дома. Если бы только можно было не глядеть вниз, но ведь приходилось смотреть, куда ставишь ногу. А внизу уже зажигались редкие огоньки, и пропасть под лестницей казалась еще чернее и глубже. Вот уже крона большого дерева стала ниже ног Маленькой Э. Поднялся ветер, и прядки распущенных волос застилали глаза. Пар от похлебки слепил их. Еще шаг она ступила ощупью и, повернувшись, прижалась спиной к стене так, что обеими лопатками почувствовала шершавую штукатурку. Голова кружилась, и тянуло шагнуть между ступенек и полететь вниз, вниз, вниз. В отчаянии она крикнула:
        - Никогда мне не дойти! Помогите же мне, матушка! — и сама не услышала своего голоса, такой жалкий был этот писк.
        Вдруг ступени заскрипели, будто кто-то спускается к ней в темноте. Чья-то рука крепко взяла ее за плечи, другая вынула миску из ее рук. Кто-то шепнул:
        - Мы поставим миску здесь на площадке, а потом я провожу тебя вниз и на обратном пути возьму еду. Не бойся.
        Маленькая Э открыла глаза и увидела какую-то бесформенную фигуру. Большую жабу? Маленького верблюда? Присмотревшись, она поняла, что это горбун.
        
        Глава пятая
        КАК ГОРБУНУ НЕ ДАЛИ КИНОВАРЬ
        Наутро тетка вновь велела Маленькой Э отнести наверх миску с едой.
        Как мне величать того, кому я ее подам? — спросила Маленькая Э.
        - Умин — безымянный, — ответила тетка. — У него нет имени.
        При ясном свете лестница уже не казалась страшной. Маленькая Э поднялась на седьмой этаж. Двумя руками она держала миску и, добравшись до двери, тихонько толкнула ее ногой. Дверь сразу распахнулась, сухо стукнув створками.
        Комната, в которую вошла Маленькая Э, была так совершенно пуста, будто пронесся по ней иссушающий ветер и начисто вымел все следы жизни. На полу у окна, словно кучка костей в пустыне, примостился горбун. Его халат, когда-то синий, был так ветх и обесцвечен, что стал иссера-белым. С подбородка свисала редкая, в девять-десять волосиков, седая борода.
        Маленькая Э поклонилась, спросила:
        - Господин Умин, куда прикажете поставить миску?
        Голос горбуна слегка заскрипел, будто колесо, которое давно не приводили в движение. Он ответил:
        - Я не господин. В нашей стране господа — монголы. А китайцы — рабы или пленники. Я пленник.
        Но так как Маленькая Э все еще стояла, держа миску в руках, он сказал:
        - Поставь миску на пол у окна.
        Маленькая Э сделала так и повернулась к выходу. Горбун, вероятно, очень давно молчал, и ему хотелось поговорить. Он сказал:
        - Подожди. Здесь в миске много еды. Сядь и поешь со мной.
        Маленькая Э не посмела отказаться. По очереди передавая друг другу палочки, они поели, и горбун спросил:
        - Кто ты и откуда взялась?
        Маленькая Э все ему рассказала, а он внимательно слушал, проводя двумя пальцами по бороде. Когда она кончила говорить, он сказал:
        - Приходи опять. — И, поняв, что он устал, она взяла пустую миску и ушла.
        Дни проходили за днями, и на четырнадцатый день месяц стал круглый и светлый. Затем он вновь начал сокращаться, а затем вновь достиг своей полноты. Вновь он стал узким, как дынная корка, и вновь народился. Месяц менялся с каждым днем, а дни были все одинаковы. Оттого, что этих дней было так много и они ничем не отличались друг от друга и проходили так быстро, что едва рассвело, как уже вновь темнело, Маленькая Э незаметно привыкла к своей новой жизни. Работы было много, но ведь Маленькая Э никогда не была лентяйкой. Тетка оказалась не такой уж злой. Надо было только беспрекословно и немедленно слушаться, и тетка ни разу ее сильно не побила, только грозилась. Маленькая Э терпеливо ждала, когда придет за ней Сюй Сань, а пока что таскала воду, латала тряпье, терпеливо стояла над очагом, пока варилась похлебка. Дважды в день Маленькая Э относила еду Умину. Иногда он хмуро молчал, а иногда говорил: «Подожди!» — и начиналась беседа. Два-три слова сегодня, три-четыре слова завтра, Маленькая Э узнала всю его жизнь.
        В молодости был он знаменитый художник.
        - Самый лучший во всей Поднебесной? — спросила Маленькая Э.
        - Нет, но хороший художник.
        Люди охотно покупали его картины. Жить было легко и радостно. Друзья, прогулки по живописным местам, странствия по горным рекам, и счастливое возвращение в свой дом. Вино и песни. В саду пионы и хризантемы. В доме древние нефриты, бронза и книги. И в тени бамбуков уединенный павильон, где он писал свои картины. По примеру великого художника Го Си, он, прежде чем начать писать, открывал все окна, готовил место для работы, возжигал благовония, мыл руки, чистил камень для растирания туши. И так, успокоив душу и сосредоточив мысли, начинал свои труд. Такая жизнь продолжалась не год и не два, а много лет. Пока не пришли монголы
        После этого кисть перестала его слушаться. Она висела в его руке тяжелее камня. Уже он не мог одним поворотом кисти провести окружность. Тушь растекалась по бумаге бесформенными пятнами. Белый фон бумаги уже не давал подобия дали, неба, тумана, все застилающих облаков, а лежал, тяжелый и близкий, как стена, закрывавшая горизонт.
        - Отчего? — спросила Маленькая Э.
        - От ненависти! Я не мог писать, когда мои страна порабощена. О, если бы сумел я нарисовать дракона, который пожрал бы всех монголов!
        Маленькой Э это показалось шуткой, она захихикала и спросила:
        - Разве нарисованный дракон может что-нибудь сделать?
        Умин ответил:
        - В древние времена жил художник Чан Сен-ю, такой удивительный, что до сих пор художники учатся у него своему искусству. Однажды он изобразил дракона, но долго не решался нарисовать ему глаза. Друзья настаивали, умоляя его закончить картину. Нехотя положил он последний блик. Тотчас дракон ожил, расправил свои крылья, взвился в воздух и исчез.
        Итак, Умин уже не писал картин, и кончились деньги. Он продал нефриты и бронзу. Продал дом и сад. Продал кисти — острые, круглые, жесткие, мягкие, подобные иголке, похожие на нож. Последней продал он тушь, и это была самая тяжкая утрата. Потому что «тушь простая — превыше всего».
        Маленькой Э это тоже показалось смешным, но, видя, как печально лицо горбуна, она не решилась смеяться, а только спросила:
        - Что же в простой туше такого высокого?
        - Тушью изображают горы, исполненные мощи, высокие и утесистые, с вершинами, утонувшими в облаках. Весной облака тихие и мягкие. Летом густые, с зародышем грозы и бури. Осенью редкие, легкие. Зимой мрачные. Горы особенно прекрасны, когда они рядом с водой. Вода — существо живое. То она кроткая и гладкая, то вздутая, как мускулы. Она может быть резко изогнута, как крылья, может быть быстрой и сильной, как стрела. И все они вместе — воды, горы и облака — образуют картину, в которой можно жить и гулять, слышать пение птиц и крик обезьян.
        - Вы шутите! — сказала Маленькая Э. — Как же можно жить и гулять в нарисованной картинке?
        Тогда Умин рассказал ей о великом У Дао-цзы, который в молодости рос сиротой, стал искусным живописцем в пятнадцать лет, придворным художником императора и внезапно чудесно исчез.
        На длинной стене написал он картину, и, когда отдернул занавес, закрывавший ее, пред изумленными зрителями предстали горы, леса, облака, люди, птицы и все, что только есть в природе. У Дао-цзы указал на одно место в своей картине и сказал: «Посмотрите на этот грот у подножия горы. Это храм, а в нем живет один дух». Он хлопнул ладонями, дверь в грот отворилась. «Внутри грота необыкновенно прекрасно», — сказал художник и вошел внутрь. Тотчас дверь грота закрылась и вместе с тем исчез весь пейзаж, и стена стала белой, какой была до прикосновения кисти художника. С тех пор У Дао-цзы больше не видели…
        Уже наступила осень, когда однажды тетка сказала Маленькой Э:
        - Сегодня я сама понесу еду Умину.
        Маленькая Э огорчилась, но приходилось слушаться. Она нагнула голову над работой, а тетка поднялась по лестнице.
        Войдя в комнату, она поставила миску на пол, стала на колени и поклонилась в ноги Умину. Горбун, смутясь, воскликнул:
        - Почтенная госпожа, не вы мне, а я вам должен кланяться, потому что только вашей милостыней я жив!
        - Я ничтожная женщина, — сказала тетка, не вставая с колен. — Мои жалкие приношения не стоят благодарности. Но в вашей власти, уважаемый Умин, осчастливить меня и успокоить мою старость.
        - Как это может быть? — спросил изумленный горбун.
        - Моя жизнь мне в тягость, и не вижу я и ней никакой радости, — заговорила тетка печальным голосом, в котором дрожали слезы. — Как я ни тружусь от зари до заката, все у меня нет ничего. И тогда, чтобы не впасть в отчаяние, я баюкаю себя грезами, будто открою сейчас мой сундук, а там будто бы лежит пачка денег. Мысленно я перебираю их и предаюсь мечтам о том, что в них отдых и покой. А открою сундук, ничего в нем нет, кроме старого тряпья.
        - Что же я могу сделать? — горестно спросил Умин. — Я обязан вам жизнью, госпожа. Но нечем мне отплатить за ваши благодеяния.
        - Ах, есть чем! — живо воскликнула тетка. — Ведь вы художник. Сделайте мне подобие денег, чтобы, глядя на них, я утешилась.
        - Вы хотите, чтобы я нарисовал картину с изображением денег?
        - Нет, что же картина? На нее только смотреть. Я хотела бы, чтобы я могла перебирать их руками, ощупать пальцами. Пусть это будут не настоящие деньги, но во всем им подобны. Не смотрите с таким удивлением, почтенный Умин. Все это просто, и я yже это обдумала. Вот бумага из коры тутового дерева такая, на которой печатают деньги. Вот брусок туши. Вырежьте на деревянной доске знаки, точно такие, какие бывают на деньгах, и отпечатайте их. Я покажу вам бумажку на образец.
        - На настоящих деньгах императорская печать, — сказал Умин.
        - Ну так что же! Вырежьте печать на глиняном кубике.
        - Боюсь, что я превратно понял вас и невольно оскорбил низким подозрением, — сказал Умин. — Что же вы хотите, чтобы я печатал фальшивые деньги?
        - Ах, какие нехорошие слова! — воскликнула тетка. — И вы еще говорите так громко, что кто-нибудь может подслушать и по злобе придать им дурное значение. Ведь я вовсе не собираюсь тратить эти деньги и кого-нибудь ими обманывать. Я честная женщина и всегда ставила добродетель выше всего. Ведь, лишая себя необходимого, кормлю я сиротку Маленькую Э и с вами тоже делюсь каждым куском! Нет у меня нехороших мыслей и намерений, а только хочу потешить самое себя. Сложу деньги в сундук и буду на них любоваться, как ребенок на желанную игрушку. Никаких нет у меня ни утешений, ни радости! Несчастная я, горемычная, никто для меня и пустяка не сделает! А так, на старости лет буду я играть с этими бумажками невинно, как малое дитя, и никому от этого вреда не будет. Вот вы говорите, что обязаны мне жизнью, а в такой малости отказываете. Это недостойный поступок.
        - Хорошо, — сказал Умин. — Принесите мне еще деревянную дощечку, глину и киноварь для печати. Я сделаю вам эту игрушку.
        - Не обижайтесь, — ответила тетка. — Все я вам принесу, а киновари не дам. Ведь вы не сразу поверили мне, как же я могу вам сразу довериться? Пока на деньгах нет печати, это не деньги, а ничего не стоящие бумажки. А вдруг, поставив печать, вы соблазнитесь и пожелаете сами их израсходовать? Ведь это будет преступление. Как я решусь навести вас на такое дело? Нет, вы только напечатайте изображение денег и вырежьте печать, а киноварь я вам не дам.
        
        Глава шестая
        КАК МАЛЕНЬКАЯ Э ХОДИЛА ЗА ПОКУПКАМИ
        Тетка сидела на сундуке, поджав одну ногу и болтая другой. Она то хмурила свои накрашенные брови, то вздыхала, то морщила лоб. По всему было видно, что она погружена в глубокие размышления. Несколько раз она порывалась встать и вновь, дернув плечами, садилась. Наконец, видимо придя к какому-то решению, она скосила глаза на Маленькую Э и сказала:
        - Вот уже наступает праздник, и людей во всех лавках будет множество. Весь год скупятся, мелкую бумажку десять тысяч раз перевернут. А тут всем захочется полакомиться и принарядиться. Тут уж и крупные деньги продавцам не диво. Я слышала, даже наша цветочница купила целую утку, а уж на что нищая. Небось торговцы сегодня суют деньги в ящик не глядя. Придется тебе, Маленькая Э, сходить за покупками.
        Маленькая Э послушно встала от своей работы и спросила:
        - Что прикажете купить, тетя?
        Но тетка только махнула на нее рукой и пробормотала:
        - А может быть, лучше не надо? — Но потом вздохнула и сказала: —Нужно тебе ниток купить, а то уж заплаты нашивать нечем. Еще миска у нас треснула, придется купить подешевле. Еще гребенка сломалась — чесаться нечем. Новогоднюю картинку придется купить на счастье, пятно на стене прикрыть. Да мало ли что? Походим по лавкам, вспомним. — Потом резко приказала: — Отвернись!
        Маленькая Э слышала, как за ее спиной щелкнул замок сундука, как тетка в нем рылась и кряхтя встала с колен.
        - Идем, я тоже пойду.
        К удивлению Маленькой Э, они не зашли ни в одну из лавчонок, расположенных в их переулке или поблизости, а направились прямо на главную улицу.
        Тетка несколько раз останавливалась то у одного, то у другого магазина, вытянув шею, заглядывала внутрь и, тряхнув головой, шла дальше. Наконец они остановились у большого магазина, где торговали искусственными цветами, лентами, нитками и всякими женскими мелочами. Магазин был переполнен оживленными покупательницами, и говор и щебет стоял такой, будто сто сорок разом снесли по сто яиц. Тетка вдруг забормотала:
        - Мне что-то нездоровится. Сердце защемило. Я перейду на ту сторону улицы, там будто потише. Присяду на приступочку и подожду тебя. А ты зайди и купи моток ниток.
        - Гребешок тоже прикажете здесь купить? — спросила Маленькая Э.
        - Нет, гребешок купим в другом месте, — ответила тетка, достала из-за пазухи крупную бумажку, сунула ее Маленькой Э и, оглянувшись на все четыре стороны, перебежала через улицу.
        Маленькая Э крепко зажала в кулачке деньги, вошла в магазин и спросила нитки. Озабоченный продавец, которого беспрестанно окликали и дергали, взял у нее деньги, протянул покупку и сдачу и пробормотал:
        - Посылают же детей с такими крупными деньгами. Совсем с ума сошли перед праздником. Смотри не потеряй сдачу.
        Маленькая Э перебежала через улицу. Тетка, не считая, выхватила у нее из рук мелочь, сунула ее за пазуху и быстро свернула за угол. Она шла так скоро, качаясь и спотыкаясь на своих крохотных бинтованных ногах, что Маленькая Э едва поспевала за ней. Поплутав по переулкам, они вышли на другую улицу, тетка выбрала большую посудную лавку и сказала:
        - Миску купишь самую дешевую, — и опять дала Маленькой Э новую крупную бумажку, а сама перешла на другую сторону.
        У маленькой Э разбежались глаза, когда она увидела столько прекрасных ваз, мисок и блюд. Покупателей здесь тоже было очень много. Одни щелкали ногтем по краю чашки, прислушиваясь к звону, нет ли трещины. Другим не нравился оттенок глазури, и они громко требовали показать им посветлей или потемней. Третьи бранились, что черепок толст и годится только на продажу варварам, нет ли попрозрачней. Продавцы разрывались, подавая и принимая хрупкий товар.
        Маленькая Э выбрала дешевую миску, и продавец, принимая деньги, заворчал:
        - Неужели нету помельче? Откуда у тебя такие большие деньги? — Но подробней расспрашивать у него не было времени. Он бросил Маленькой Э сдачу и, тотчас повернувшись, закричал: — Уважаемый, чем же плох узор? Обратите внимание, как тонко вылеплен завиток цветка!
        А Маленькая Э побежала к тетке, и они снова пошли переулками, вышли на площадь, и Маленькая Э зашла в третий и четвертый магазин, и каждый раз тетка прятала сдачу и давала ей новую бумажку.
        В пятом магазине было так тесно, что Маленькой Э никак не удавалось добраться до продавца. Наконец ее заметил сам хозяин, сидевший около денежного ящика, и окликнул:
        - Что тебе, девочка?
        - Тетя велела мне купить гребешок, потому что старый сломался, — ответила Маленькая Э и протянула ему деньги.
        Хозяин повертел бумажку, понюхал, помял, потер пальцем и и сказал:
        - Может быть, ты их украла и нет у тебя никакой тети?
        - Нет, есть! — сказала Маленькая Э. — Она сидит на улице, на приступочке, и ждет меня.
        - Не верю, — сказал купец. — Покажи мне ее.
        Но, как только Маленькая Э с купцом вышла на улицу и показала ему тетку, купец вцепился в теткино плечо и закричал отчаянным голосом:
        - Держите ее! Фальшивомонетчица! На помощь!
        Из всех магазинов выбежали люди и потащили тетку и Маленькую Э к судье. Тетка кричала, что она не виновата, что деньги дал ей горбунчик, который живет в их доме. Тогди судья послал за горбуном стражников. Эту ночь все трое провели в тюрьме, а на другое утро предстали перед судом.
        Стражники толкнули их в спину, и все трое упали на колени перед помостом, на котором сидел судья, ткнулись лбами в пол и так остались лежать.
        Первым судья допросил горбуна:
        - Как твое имя?
        - Умин, — ответил горбун, — нет имени.
        - Твое ремесло?
        - В счастливые времена я работал кистью и тушью, теперь живу милостью этой женщины.
        - Ты напечатал эти деньги?
        - Я вырезал доски для денег и глиняную печать. Но у меня не было киновари, и поэтому я не мог приложить печать к оттиску.
        Стражники предъявили деньги, которые были найдены при обыске в комнате горбуна. Действительно, на бумажках был один черный рисунок, а алой императорской печати не было.
        - Кто ставил печать? — спросил судья.
        - Не знаю, не видел.
        Тогда судья спросил тетку:
        - Откуда у тебя эти деньги?
        - Я нашла их на улице, — ответила тетка, но судья сердито возразил:
        - То ты говоришь, что тебе дал их горбун, то ты нашла их на улице. Скоро ты скажешь, что я сам их тебе подарил, — и велел бить ее, пока не сознается.
        Не успела гибкая трость засвистеть, разрезая воздух, и не коснулась еще теткиных плеч, как она закричала:
        - Я скажу всю правду!
        И судья сказал:
        - Говори.
        - Я осталась вдовой и не знала никакого ремесла, кроме домашнего хозяйства, а вести мне его было не на что, — начала тетка свое признание. Худое ее лицо ходило ходуном, но говорила она отчетливо и громко, видно считая себя несправедливо обвиненной жертвой. — Чтобы не прожить в недолгий срок то немногое, что у меня осталось, я начала давать деньги под залог. Большей частью ко мне приходили за помощью люди, с которых не наживешься, — поденщики, носильщики, мелкие ремесленники. Никак не удавалось мне отложить деньги на старость, а я бездетна, и некому будет обо мне позаботиться, когда я не в силах буду сама себя пропитать. Я видела, как богато живут купцы и чиновники. — Тут тетка нагло подмигнула судье, но тотчас уныло опустила углы рта и заговорила плаксиво: — И я видела, как едва влачат жалкую жизнь те, кто трудится. Ах, отвратительны мне стали ежедневные мелочные расчеты. Самый воздух в переулке казался гнусным. Почему бы, думаю, — и тетка кокетливо хохотнула, — почему бы мне не стать богатой и прожить в радости до преклонных лет. Почему, а? Но пути к богатству я не видела. А тут я встретила
этого горбуна. Глаз у меня — ой! — острый. Я увидела его способности и заметила, что он нищий. Я стала его прикармливать. Совсем приручила. Уж он, верно, думал, я сама милосердная богиня Гуань-ин. По моей просьбе и чтобы выразить свою благодарность, он вырезал доски для печатания денег и сделал глиняную печать. Но киноварь я ему не дала. — Тут тетка хлопнула себя по бедрам и опять коротко захохотала, сама восторгаясь своей мудростью. — Ведь дай я ему киноварь, он сам бы мог поставить красную печать и сам воспользоваться готовыми деньгами. Печать я ставила сама, и деньги складывала в сундук, но еще не решалась их тратить. Но я видела, что соседи косятся на меня. — Лицо тетки исказилось ненавистью. — Я все видела! Я слышала, что они шепчутся за моей спиной, будто я даю деньги в рост и, наверно, немало их наростила. Ах, мне п;пи страшно! Каждого человека, который ко мне входил, я боялась. Сейчас убьет и ограбит. Пора отсюда уезжать, где-нибудь подальше купить домик и одну-двух рабынь, дожить жизнь в спокойствии. Вчера, в недобрый час, я вынула деньги из сундука, чтобы разменять их на настоящие. —
Тетка вдруг замолчала, обвела взглядом залу, глаза у нее расширились, и она вдруг увидела и палачей с палками, и судью на помосте, и за его спиной зверя цилиня — символ справедливости. Страшно побледнев под румянами, она вдруг покачнулась, и ее блуждающий взор остановился на Маленькой Э. Тогда она сказала тихо, но твердо: —Эта девочка, Маленькая Э, сирота. Она не знала, что деньги фальшивые. Послушная мне, она заходила в лавки и покупала, что я прикажу, не подозревая дурного.
        Когда она замолчала, судья подумал и сказал:
        - Девочку отпустить. Она невиновна.
        С Маленькой Э сняли кангу, и она, дрожа и плача, села в дальнем углу.
        - Деньги, которые печатал горбун Умин, нельзя признать фальшивыми, — продолжал судья. — Поскольку не было на них печати, вовсе они и не были деньгами, и никто бы их у него за деньги не принял. Но без его помощи женщина Сюй не могла бы совершить преступление, и, следовательно, он также подлежит наказанию и следует ему по закону дать сто семь ударом палкой. Однако, принимая во внимание, что ему больше семидесяти лет, наказание может быть заменено штрафом.
        - У меня ничего нет, — тихо сказал Умин.
        - В таком случае уведите его и отсчитайте сто семь ударов.
        - Что же касается женщины Сюн, — снова заговорил судья, — то она созналась, что делала и распространяла фальшивые деньги и она подлежит смертной казни. Надеть на нее железную кангу и отвести в камеру смертников.
        Тетка вскрикнула и упала без сознания, а стражники подхватили ее и поволокли прочь. В это же время вошел палач и, поклонившись, доложил, что старик Умин, не выдержав наказания, на двенадцатом ударе умер.
        Заседание суда кончилось, и писец, проходя мимо Маленькой Э, сказал:
        - Чего ты ждешь, девочка? Ты свободна, уходи.
        И Маленькая Э побрела домой.
        Замок на теткиной двери был сбит, и комната так пуста, будто ее соб. чрались убрать к празднику и все из нее вынесли, чтобы вымыть пол, но помыть не успели, а только еще больше наследили. Маленькая Э села прямо на голые, грязные доски. Руки и ноги дрожали, заплаканные глаза горели, кишки ныли от голода.
        Но уже со всех этажей сбежались соседки, окружили ее тесным кольцом, рассказывая, как приходили стражники, взломали дверь и все, что было в комнате, унесли с собой. Захлебываясь от любопытства, женщины расспрашивали, чем кончился суд и какой был судья, молодой или старый, и громко ли кричал горбунчик. Маленькая Э отвечала чуть слышно. Временами ей приходилось переспрашивать, потому что она не понимала вопросов, — так кружилась голова. Наконец все разошлись, остались только красильщица и цветочница.
        Красильщица сказала:
        - Ты знаешь, Маленькая Э, что завтра канун Нового года и в этот день следует расплатиться со всеми долгами. Приходил хозяин дома и велел передать, что, если завтра не будет заплачено за вашу комнату, он отправит вас с теткой в тюрьму. Ну, с тетки уже теперь нечего спрашивать, а ты помни! Сегодня еще можешь ночевать здесь, а завтра доставай деньги или уходи куда хочешь.
        Маленькая Э ничего не ответила, легла на пол и закрыла глаза. Тогда цветочница спросила:
        - Ты, наверно, ничего не ела? Подожди, сейчас я принесу тебе каши.
        Маленькая Э съела полную миску. Рис был соленый от слез. Она глотала его, давясь. Потом снова легла и заснула.
        А пока она спит, мы ненадолго вернемся к хранителю большого сундука, Хэй Мяню, который, увидев в старом храме тело Сюй Сань, не поверил своим глазам и по конскому следу отправился искать ее, где бы она ни была, потому что от великой любви никак не мог поверить, что нету ее в живых.
        Глава седьмая
        КАК РЫБАК ПРЫГНУЛ В ЧАН С КИПЯТКОМ
        Временами Хэй Мянем овладевали мрачные раздумья.
        - Вполне возможно, что я околдован, — рассуждал он. — Эта женщина, Сюй Сань, явилась неизвестно откуда и, украв мое сердце, вновь исчезла. Можно поверить, что вовсе и не была она женщиной, а какой-нибудь лисой, принявшей человеческий облик. Ведь недаром же рассказывают столько историй о волшебницах-лисах, которые превращаются в красавиц, чтобы губить честных людей. Может быть, и есть в этом доля правды? Как иначе объяснить, что вот уже близится зима, наступил двенадцатый месяц года, с лета ищу я ее, столько поместий обошел, а нет от нее ни следа, ни слуха. Что теперь моя жизнь! Искусный в своим ремесле, мог я сшить любой театральный костюм или модное женское платье, какие носят богатые дамы на юге. А сейчас поломал я свои иглы, порвал шелковые нити и вместо того убираю навоз иа конюшен или подметаю дворы треугольным веником на длинной ручке. Едва только начал привыкать к новой службе, обнаруживаю я, что на женской половине нет никого похожего на Сюй Сань, бросаю свое место и вновь бреду не знаю куда. И кому же я прислуживаю? Одним монголам! Китайские жилища обхожу широкой дугой, потому что
китайцам запрещено держать лошадей, и к их порогу не привел бы конский след. Уж сколько поместий я обошел, и все напрасно. Сколько лет продлятся эти бесплодные поиски? Настанет время, голова моя облысеет, подобно крутому яйцу, руки и ноги ослабеют и тело согнется, как вареная лапша, повисшая на палочках для еды. И, если тогда я найду ее, она не захочет выйти за меня замуж. О горе! Я ищу ее среди живых, а, возможно, правы все, кроме меня, утверждавшие, что уже нет ее на свете. — Насупив густые брови, он размышлял: — Не может того быть, чтобы эти похитители прибыли издалека. Ведь ехали они в город по какому-то делу, а у самого предместья повернули обратно. Будь они дальние, то, случайно увидев и похитив Сюй Сань, спрятали бы, связав ее, где-нибудь поблизости в лесу, поехали в город, а затем по окончании дела вновь бы за ней вернулись. И в тот короткий срок, о котором говорила мне зоркая старушка в придорожной хижине, не могли бы они всего этого успеть. Между тем, если живут они поблизости, чего проще, как отвезли добычу домой, а через день или два вновь поехали в город. Нет, где-то она здесь, недалеко,
и лишь моя несчастная судьба мешает мне ее обнаружить. Все это так, но ступает ли она еще по земле? Все видели ее обезглавленное тело, я один не поверил своим глазам…
        День был серый, и пронзительный ветер свистел, срывая с деревьев последние листья. Почерневшие тонкие ветви прибрежных ив висели растрепанные, как волосы плачущей женщины. Погруженный в свои мысли, Хэй Мянь шагал узкой тропой вдоль реки, и при каждом шаге желтая грязь хлюпала, засасывая подошвы туфель. Вдруг Хэй Мянь увидел в маленьком заливе рыбацкую лодку.
        Верный своей привычке каждого встречного расспрашивать, не слыхали ли они о китайской женщине, похищенной монголами, Хэй Мянь направился к рыбакам.
        Их было двое в лодке, и Хэй Мянь с изумлением увидел, что они совсем голые и лишь прикрыты соломенными дождевыми плащами. Посреди лодки стоял котел с водой. Рыбаки подбрасывали щепки в разведенный под ним огонь. Над водой поднимался пар.
        Не успел Хэй Мянь поздороваться, как из реки вынырнул, человек. Одной рукой он утирал лицо и глаза, а в другой, словно щипцами сжимая ее тремя пальцами, он держал скользкую, покрытую илом рыбину с тупой мордой и длинными усами.
        Мелко дрожа и стуча зубами, забрался он в лодку, бросил рыбу в корзину и прыгнул прямо в котел с горячей водой. В ту же минуту другой рыбак сбросил с себя плащ. Вокруг бедер у него была повязана сетка в виде корзинки. Он прыгнул в воду и наполовину пошел, наполовину поплыл, поднимая руки над головой и с громким плеском ударяя ими по воде. В следующее мгновение он исчез. В это время над краем котла показалось красное лицо первого рыбака. Он сказал: «Р-р-р!», вылез из котла, закутался в плащ и сел на дно лодки. Изумленный Хэй Мянь поклонился, прижав к груди кулаки обеих рук. Рыбаки ответили тем же. Их соломенные плащи зашуршали и затопорщились.
        - Прошу просветить мое невежество, — сказал Xэй Мянь. — Случалось мне видеть, как ловят рыбу удочкой или сетью. На моей родине обучают этому делу птиц. Рыбак обвязывает ей горло веревочной петлей, чтобы она не могла проглотить добычу, и спускает птицу с нашеста. Она тут же начинает нырять, ловит рыбу и бросает ее в одну из корзин, стоящих на носу, на корме и посреди лодки. Когда птица выполнит свой урок, рыбак, сняв с ее шеи петлю, награждает ее небольшой рыбкой. Ваш же способ рыбной ловли я вижу впервые, и мне непонятно, по какой причине вы так себя мучаете.
        Не успел он договорить, как второй рыбак вынырнул. Рукой он держал под живот рыбу с такими длинными и колючими плавниками, что вся она казалась утыкана острыми иглами. Он бросил е в корзину и нырнул в котел. А третий рыбак, скинув плащ, прыгнул в реку.
        Хэй Мянь только успел перевести глаза с одного на другого рыбака, как тот, к кому он обращался, уже успел скрыться в воде, а ответил ему первый:
        - С наступлением холодоп рыба прячется под камнями и в неровной почве на дне реки. Эти ямы обычно очень глубоки, и ни удочкой, ни сетью эту рыбу не поймать. Мы нащупываем ямы ногами в грязи на дне и вытаскиваем рыбу. Ныряем по очереди, и иной раз добычи довольно, чтобы, продав ее, прокормить наши семьи.
        Пока он говорил, второй рыбак, багрово-красный, вылез из котла и сел рядом с ним, а третий все не показывался.
        - Разрешите вас спросить…, - заговорил Хэй Мянь..>|.>и\ N н"| М И
        В это мгновение вынырнул третий рыбак. Из его носа густой струей лилась кровь и, мешаясь с водой, окрасила все лицо. Он схватился руками за борт, прохрипел:
        - Ничего не нашел! — и без сил свалился на дно лодки.
        Оба его товарища тотчас подхватили его, принялись растирать и похлопывать. Потом, закутав его плащами и циновками, уложили его поудобнее и сами начали одеваться. Первый рыбак сердито бормотал:
        - Нечего было так долго сидеть в воде. Теперь придется на сегодня прекратить ловлю.
        - Уж очень мало мы сегодня наловили, — прошептал больной рыбак, глядя в серое небо и утирая рукой окровавленный нос.
        - Пять рыб у нас есть, отлежишься, пойдем домой. Пора отдохнуть.
        После этого двое рыбаков сели сгорбившись, а больной лежал, вздыхая и всхлипывая.
        - Разрешите вас спросить, — снова заговорил Хэй Мянь, — не слыхали ли вы о китайской женщине, похищенной монголами?
        - Каждый день слышим, — ответил один. — Столько наших женщин похитили!
        - Здесь поблизости поместье господина Мелика — сборщика податей, — ответил второй. — У него не счесть китайских рабынь. Да вон идут две из них. Видно, послали их за свежей рыбой.
        Хэй Мянь обернулся и увидел, как, держась руками за свисающие ветви ив, осторожно ступая по скользкой земле, спиною спускаются с берега две девушки. Сердце Хэй Мяня сжалось, он подумал, что сейчас вновь увидит незнакомые лица, и, желая отдалить горькое разочарование, отвернулся и зажмурил глаза.
        Глава восьмая
        КАК ДВЕ КУРТКИ СМЕНИЛИ ВЛАДЕЛЬЦЕВ
        
        Теперь настало время рассказать читателю, как случилось, что, когда Лэй Чжень-чжень и Гуань Хань-цин искали тело Цзинь Фу во рву под городской стеной Чанчжоу, не нашли они там ничего другого, как только сюжет для трагедии. А произошло это вот как.
        Когда Цзинь Фу, как безумный, кричал со сцены стихи, порочащие монгольских завоевателей, стражники схватили его и поволокли в тюрьму. Сперва Цзинь Фу сопротивлялся, а потом упрямо подумал, что стоит ли попусту тратить силы, не лучше ли их приберечь, пока представится подходящий случай.
        Поэтому он шел, покорный, как овечка, и только поглядывал исподлобья, не видать ли где узкого закоулка или открытой калитки, куда можно было бы шмыгнуть. Но стражники крепко держали его. Так добрались они до тюрьмы, и ворота захлопнулись за ними, как пасть тигра, сомкнувшаяся над добычей.
        Во дворе встретил их тюремный смотритель и спросил:
        - Вот и прибыл ты в новое свое жилище. А принес ли ты подарок, чтобы приветствовать хозяина здешних мест?
        Писец, который вертелся у локтя смотрителя, осмотрел Цзинь Фу с ног до головы и презрительно молвил:
        - Разве вы не видите, ваша милость, что это всего только актер. Черепаха — самое презренное среди животных, актер — самый низкий среди людей. Какой ждать выгоды от бродячего голодранца?
        - Раз так, — сказал смотритель, — и нет у него денег откупиться, приказываю дать ему двадцать палок.
        Тотчас служители бросили Цзинь Фу на каменные плиты дворе и влепили ему двадцать ударов гибкой бамбуковой тростью. Цзинь Фу в ответ громко бранился, но о милости не попросил.
        Когда смотритель ушел, писец нагнулся к уху Цзинь Фу и шепнул:
        - Твоя хитрость мне понятна. Наш смотритель чересчур уж жаден и забрал бы все, что у тебя есть. Я возьму с тебя подешевле. Ведь от меня зависит, чтобы тебя больше не били. Я скажу, что ты болен и не в силах вынести наказание. Дай же мне немного денег.
        На это Цзинь Фу опять ответил бранью, а писец, обозлясь, приказал дать ему еще двадцать ударов. После этого Цзинь Фу показалось, что все его кости перебиты и сухожилия порваны. У него уже не было сил браниться, и он только стонал.
        Когда писец ушел, стражники сказали:
        - У нашего писца лживый язык. Он взятку возьмет, а от наказания не избавит. Но от нас зависит сила удара. Можем так хлестнуть, что сразу перебьем тебе позвоночник. А можем дать сто палок так нежно, будто отгоняем мух метелкой из конского хвоста. Если есть у тебя несколько вэней, лучше расстаться с ними, чем с жизнью.
        С этими словами они приветливо улыбнулись и протянули открытые ладони.
        - Ах вы, подлые твари, — через силу пробормотал Цзинь Фу. — Да будь у меня тысяча гуаней, я бы таким негодяям и одного вэня бы не дал. А вы… — И тут наговорил он им таких слов, каких за всю жизнь ни разу еще не пришлось им услышать, а уж они, поверьте мне, сами знали всякие слова.
        После этого стражники уже не стали считать удары, а накинулись на него и стали бить и ногами и кулаками, пока у Цзинь Фу не закатились глаза и не прервалось дыхание.
        - Боюсь, не убили ли мы его до смерти? — сказал один из стражников.
        А другой ответил:
        - Что ж тут бояться? Потеря невелика! Донесем о том начальнику, а он прикажет нам сбросить ночью его тело в ров за городской стеной. Если случайно осталась в нем искра жизни, она погаснет, когда полетит он вниз с высокой стены. — С этими словами они ушли, а Цзинь Фу остался лежать подобно мертвому.
        Уже наступил вечер, когда Цзинь Фу заморгал ресницами и приоткрыл тяжелые веки. Он попробовал вздохнуть — грудь болит, а дышать можно. Шевельнул рукой, все пальцы хоть и ноют, а движутся.
        «Кажется, я жив, — подумал он, — но, как посмотрю, весь покрыт синими пятнами, как птица зимородок. По правде сказать, казалось мне, так я измолот, что гожусь теперь только в начинку для пельменей, а сейчас чувствую, кости и мясо целы». Тут он опять закрыл глаза, лежал тихо и отдыхал, и с каждым вздохом силы возвращались к нему.
        Когда совсем стемнело, Цзинь Фу увидел, что по двору идут писец и четыре стражника с фонарями. Они остановились неподалеку от него, и писец сказал:
        - Днем казнили трех сыновей вдовы. Возьмите их тела и тело актера, который умер от побоев, и выбросьте их в ров.
        - Слушаем и исполняем, — ответили стражники.
        Писец ушел, три стражника прошли дальше, а четвертый подошел к Цзинь Фу и нагнулся к нему.
        Цзинь Фу мгновенно согнул ногу и изо всей силы ударил стражника в живот. Тот и ахнуть не успел, упал и выронил фонарь, который тут же погас.
        «Если даже удастся мне теперь убежать, — подумал Цзинь Фу, — моя белая атласная одежда светится в темноте, словно яшмовая луна. Всякий меня издали увидит. Хорошо бы сменить одежду».
        Недолго думая он сбросил свою куртку и натянул на плечи темную куртку, которую снял с лежащего без сознания стражника. Только успел он застегнуть петли, как увидел, что остальные трое уже возвращаются, и у каждого из них на спине труп казненного.
        - Эй, Лю, ленивый осел, что ты там возишься? — закричали стражники.
        - Да вот, фонарь погас, — ответил измененным голосом Цзинь Фу. — Идите, я нагоню вас.
        «Вот и способ выбраться за ворота тюрьмы», — подумал он. Вдруг Лю-стражник от свежего ночного воздуха вздохнул и шевельнулся. Цзинь Фу живо стукнул его кулаком в переносицу, и Лю опять замер. Цзинь Фу натянул на него свою белую куртку, взвалил его на спину и поспешил нагнать остальных. У выхода привратник осветил их фонарем, но Цзинь Фу спрятал лицо за своей ношей. Привратник вынул засовы, и все четверо вышли из тюрьмы.
        Город уже спал. Они прошли по неосвещенным улицам и, кряхтя под тяжестью мертвых тел, взобрались на городскую стену. Здесь они положили наземь свою ношу и присели отдохнуть.
        - Братцы, — сказал Цзинь Фу, подражая хриплому голосу Лю-стражника. — Окажите мне услугу, а я нас завтра за то всех угощу. Хватим по пяти-шести чарок на брата.
        - Что за услуга? — спросил один из стражников.
        - Здесь неподалеку живет моя знакомая. Я бы забежал к ней, пока вы будете бросать тела в ров. Эта женщина любит меня, как родная сестра. В их доме вчера зарезали свинью, и, думаю, она мне подарит несколько ребрышек, и у нас будет закуска к вину.
        - Иди, это хорошее дело, — сказали стражники. — Мы тут твоего тоже выкинем. Что три, что четыре — не все ли равно. За руки, за ноги раскачаем и — ух! — через парапет. Можешь не возвращаться на стену. Мы тебя подождем внизу лестницы. Если ты подольше побудешь у своей знакомой, она, может быть, расщедрится и к ребрышкам прибавит еще лопатку.
        - Спасибо вам, братцы, — сказал Цзинь Фу и небрежной походкой спустился вниз со стены.
        Едва очутился он один, как почувствовал, что силы его покидают. При каждом шаге он испытывал невыносимую боль и сам удивлялся, как только что сумел пройти такое большое расстояние, да еще с тяжелым стражником на спине. Каждая косточка в его теле ныла, скрипела и дергалась. В глазах мелькали искры — зеленые и красные, будто новогодний фейерверк. Что ни шаг, приходилось останавливаться и, крепко сжимая кулаки, напрягаться, чтобы снова ступить.
        «Так я далеко не уйду, — подумал он. — Надо мне искать убежище, где я смогу отлежаться. Но прежде всего следует мне избавиться от куртки стражника. Ведь на ней герб тюремного управления. Кто меня в ней найдет, уж не ошибется, будет знать, куда меня тащить…»
        Трое стражников сидели на стене, рассуждая о том, как вкусно они завтра выпьют и закусят. Потом один из них сказал:
        - А ведь эта актерская куртка расшита серебром. К чему она бездыханному телу? Мы могли бы продать ее старьевщику и разделить деньги на троих. Ведь Лю не узнает, что мы взяли ее.
        Остальные с ним согласились, но когда они взялись за куртку, то с изумлением обнаружили, что надета она не на актере, а на их же товарище. В один голос они воскликнули:
        - Как теперь быть?
        - Я придумал, — сказал наконец старший стражник. — Куртку мы спрячем, а потом скажем, что бросили мертвого актера в ров. Когда Лю придет в себя и удивится, отчего он голый, мы скажем ему, что он сам пропил свою одежду. Чтобы он нам ни говорил, на все будет у нас один ответ: ты был так пьян, что ничего не помнишь, и все тебе только померещилось.
        Все согласились, что это хорошо придумано…
        Цзинь Фу брел по темным улицам города. Бесконечно и бессмысленно сплетались улицы, переулки и тупики, и не было из них выхода и не могло быть, потому что ворота города запирались на ночь.
        «Если я не умру от последствий побоев, — думал Цзинь Фу, — то уж эту ночную дорогу ни за что не переживу. Как горит все тело! Можно подумать, что я охвачен пламенем. Быть может, сам того не заметив, я уже умер и теперь переживаю адские муки?»
        Тут увидел он прилепившийся к стене богатого дома шалаш, сооруженный из трех циновок. Уже теряя сознание, он ступил в темное отверстие и упал без чувств. Дрожащий голос запищал:
        - Небеса обрушились.
        Кремень застучал об огниво, посыпались искры, вспыхнул трут.
        При слабом свете глиняной лампочки нищие старик и старуха увидели упавшее на них обнаженное, окровавленное тело.
        - Согрей воды, — сказал старик. — Я обмою его. Он еще дышит, и наш долг оказывать помощь ближнему.
        - Но, если он еще жив, — ответила старуха, — он, очнувшись, тотчас попросит есть. Эти молодые всегда голодны, и им ничего не стоит очистить две-три миски с кашей. А у нас ничего нет.
        Все же она поднялась и, кряхтя и ежась от ночного холода, принялась разжигать огонь в очаге — неглубокой ямке, вырытой в земляном полу шалаша.
        Глава девятая
        КАК ОПЯТЬ НАСТУПИЛ НОВЫЙ ГОД
        
        Сквозь сон Гуань Хань-цпи услышал нетерпеливый, настойчивый стук.
        «Зовут на помощь, — подумал он. — С кем-то несчасте». Он открыл глаза и прислушался. Все было тихо. Едва начинало светать. В сером сумраке черным пятном намечалась книжная полка и трапеция письменного стола.
        «Приснилось», — подумал он, повернулся, натянул одеяло на голову.
        В ту же минуту снова раздался стук. Кто-то стучал в переплет окна прерывисто и требовательно.
        Спотыкаясь спросонья, Гуань Хань-цин подошел к окну и распахнул его. Ворвался морозный ветер и будто кулаком ударил в лицо. Никого за окном не было. Только деревья под резкими взрывами ветра бились ветвями в окно и стену.
        Не закрывая окна, Гуань Хань-цин вернулся в постель, но спать уже не мог — порывом ветра смело паутину сна. Вдыхая свежий холодный воздух, Гуань Хань-цин лежал, закрыв глаза, вспоминая.
        Так ветер дул в великом городе Яньцзине, который монголы зовут Ханбалык. Навеки любимый, прекрасный город Яньцзин. Зима в Яньцзине, и ясный морозный день. Сверкают под солнцем запорошенные снегом яркие крыши. Пруды и каналы покрылись корочкой льда, прозрачного, как белый нефрит. Подвязав деревянные коньки, Гуань Хань-цин бежит по каналу. Согнутая в колене нога высоко подтянута к животу и вдруг выпрямляется и отталкивается ото льда. Ветер свистит. Навстречу бегут ивы. Их висящие книзу ветви в мохнатом инее. Низко стелется голубой дым над домами. На затопленном рисовом поле ребятишки тоже бегают на коньках. В прозрачном воздухе западные холмы, то серые, то сиреневые.
        Гуань Хань-цин перегоняет сани, похожие на стол, поставленный на прямые полозья. Возница в глубоких соломенных ботах то соскакивает и бежит несколько шагов, раскатывая сани, то опять вскакивает на передок. Сани мчатся, ребятишки визжат. Женщина глубже засунула руки в рукава и локтями прижимает к себе корзину…
        Ветер, слабея и замирая, снова качнул деревцо. Оно вздрогнуло и царапнуло стену тоненькой веткой, будто детским пальчиком.
        Маленькая Э, что с ней? Как он мог три месяца ни разу не вспомнить о ней? Оставил ее в злом месте и ни разу не пошел посмотреть, как ей живется. Конечно, он был занят трагедией и другими делами, но разве это оправдание? Маленькая Э, как только рассветет, он сейчас же пойдет к ней. Как только встанет солнце, сейчас же пойдет, как только, сейчас же..
        Когда Гуань Хань-цин проснулся, было совсем светло и очень холодно. Маленькие растрепанные облака висели в небе.
        Гуань Хань-цин надел теплый, на меху, халат, нанял носилки и велел нести себя за ворота Цяньтан. Он вышел у дома, где жила маленькая Э, приказал носильщикам дожидаться и поднялся по скользкой, обмерзшей лестнице. На третьем этаже дверь была полуоткрыта. Он рванул ее и увидел пустую комнату. Предчувствуя недоброе, он снова спустился и вошел в комнату первого этажа.
        Его сразу охватил дым, чад и запахи непривлекательной еды. У очага толпились женщины в халатах, запачканных мукой и салом. При виде важного господина они сразу замолчали и уставились на
        - Где госпожа Сюй? — спросил Гуань Хань-цин.
        - В тюрьме! — закричало сразу несколько голосов. — Попалась наконец старая мошенница! Ее скоро казнят! Так ей и надо!
        - А Маленькая Э? Что с ней?
        - Разве ее нету? Значит, только что ушла. Вам бы прийти немножко пораньше, господин. Теперь уж она не вернется. Наверное, пошла искать денег заплатить за комнату, да где ей найти. А без денег не посмеет вернуться — все равно хозяин выгонит.
        - Вы не видели, в каком направлении она ушла? — уже теряя надежду, спросил Гуань Хань-цин.
        - Смотреть за ней ни у кого нет времени. Мы готовимся к празднику, господин. У нас на всех один очаг. Отойди только, сразу сбросят котелок с огня.
        Гуань Хань-цину ничего не оставалось, как вернуться домой и всю дорогу горько упрекать себя.
        Между тем Маленькая Э с утра бродила по улицам Линьани. Сперва она решила найти дом госпожи Фэнь-фэй и попросить о помощи доброго Гуань Хань-цина, который так любил ее, что даже хотел взять в приемные дочки. Но дорогу туда Маленькая Э не знала, и, кого она ни спрашивала, люди в бедных одеждах даже не слыхали этих имен, а богатые люди очень торопились и им некогда было прислушаться к жалкому голоску девчонки в лохмотьях. Правда, один старый господин выслушал ее, но вместо ответа порылся в кармане мехового халата и протянул ей бумажку в десять вэней. Маленькая Э никогда еще не просила милостыни и гордо отшатнулась. Прохожий мальчишка выхватил деньги и убежал.
        Подумав, как ей быть дальше, Маленькая Э сообразила, что, без сомнения, в любом из многочисленных театров Линьани долины знать госпожу Фэнь-фэй. Но на ее вопрос, как пройти к какому-нибудь театру, ей ответили:
        - Разве ты не знаешь, что перед Новым годом все театры закрыты на десять дней и актеры отдыхают. Ведь все равно никто сейчас в театр не пойдет — все готовятся к празднику.
        После этого она поняла, что помощи ждать неоткуда и придется ей самой о себе позаботиться. Но как это сделать, она не знала.
        Тогда она подумала, что сегодня, когда на улицах столько народу, вдруг встретятся ей Лэй Чжень-чжень или хотя бы Погу, или просто-кто-нибудь, милосердный, сжалится над ней. Вернуться домой она не решалась — выгонят. И, кроме того, ей ужасно хотелось есть.
        Холодный ветер насквозь пронизывал лохмотья, колол тело тысячами пронзительных иголок. Кишки в животе сжались ноющим комком. Ноги застыли, не хотели идти. Она выбрала приступочку за углом, где не так дуло, села и съежилась.
        «Сейчас на скале Фейлай кормят обезьян, — подумала она. — Пышками и паровыми хлебцами».
        Она сидела, и казалось, уже никогда не сможет встать. Голова упала на колени — такая тяжелая. Перед полузакрытыми глазами мелькали ноги, ноги, ноги в теплой обуви, быстрые и веселые. Ни одни не остановились около нее.
        «Теперь я знаю, что матушка умерла, — думала она. — Будь она жива, она почуяла бы, что я здесь гибну. Напрасно я ждала ее. Люди были правы. Я ее никогда не увижу».
        Уже наступили ранние зимние сумерки. Ветер улегся, но стало еще холодней. Маленькая Э так замерзла, что уже не чувствовала холода. Вдруг она услышала гром взрывов, грохот и треск.
        Небо над ней запылало всеми пятью цветами. Улицу залило багровым светом. Дома озарило вспышками огней. Кругом беспрерывно трещало, шипело, громыхало. Маленькая Э вскочила и оглянулась.
        Мальчишки и взрослые пускали шутихи — кусочки бамбука, начиненные порохом, которые взрывались с громоподобным ударом, вскидывая вверх фонтаны искр, и ракеты «двойное эхо», которые взносились ввысь и там разлетались на тысячи кусков. Перед дверями магазинов стояли на помостах огромные огненные корзины. Из них вылетали пламя, искры и пурпурные шары, похожие на раскаленные виноградины. Стремительно кружились длинные нити золотых капель, взлетали в небо чудовищные огненные деревья с ослепительными серебряными листьями и цветами. Всюду зажглись красные фонари с светящимися пожеланиями счастья.
        От этого шума и блеска Маленькая Э очнулась и опять медленно пошла вперед.
        Нужно было искать пристанище на ночь, надо было вернуться домой. Если ее не пустят в комнату, она ляжет на галерейке. Все-таки там будет теплей, чем на улице. Все же там доски, а не голая земля. Но на углу своего переулка она снова остановилась. Она была так измучена и напугана, что ей пришло в голову — а вдруг ее не только прогонят, а еще поколотят.
        Она стояла и смотрела на красный фонарь над дверью аптеки и не могла отвести глаз от теплого света.
        - Сестричка!
        Маленькая Э повернулась, не своим голосом крикнула:
        - Цзинь Фу! — ткнулась лицом в его одежду и зарыдала.
        - Маленькая, маленькая, — повторял он, гладя ее по голове и сам плача. — Я только сегодня приехал и искал тебя и решил здесь подождать, а вдруг ты вернешься. Какая же ты холодная, совсем сосулька. Надо тебя оттаять.
        Он взял ее за плечи и позел прямо в ресторан «Пяти сестер Сун». Здесь было уже почти совсем пусто, и слуга с подозрением посмотрел на странных посетителей. Но Цзинь Фу сразу бросил на стол деньги и приказал:
        - Скорей неси нам чашечку подогретого вина и горячих закусок. А потом рыбную похлебку пяти сестер Сун. Только погорячей. Чтобы обжигало руки и рот!
        Когда слуга подал вино, Цзинь Фу велел Маленькой Э скорей отхлебнуть. Она поперхнулась, но горячая капля попала ей в рот и потекла по горлу и в живот, распространяя по всему телу живое тепло. Больше она не захотела пить. Цзинь Фу допил чашечку и скачал:
        - Теперь мы с тобой, как жених и невеста. Выпили вино из одной чашки.
        Маленькая Э засмеялась и закрылась рукавом, но в это время подали удивительную, пахнущую всеми райскими запахами похлебку, Маленькая Э опустила ложку в миску и начала есть, эахлебываясь, смеясь и всхлипывая.
        Когда они поели, Цзинь Фу сказал:
        - Завтра Новый год, и пять дней все лавки будут заперты, суды запечатаны. Никто не будет заниматься делами. Придется нам покамест устроиться в твоей старой комнате.
        Маленькая Э вздохнула, задумчиво почесала в голове палочками для еды и сказала:
        - Хозяин нас выгонит. Он требует плату.
        - У меня хватит денег, — ответил Цзинь Фу. Он проводил ее до лестницы и сказал:
        - Иди наверх и жди меня в комнате. Если кто-нибудь придет за деньгами, вели подождать. Я сейчас вернусь. Сегодня магазины торгуют до полуночи. Надо успеть купить еду и циновки для спанья и занавеску, отгородить твою половиР1у. И, пожалуй, по дороге сниму я фонарь с аптеки — не сидеть же в темноте.
        - Цзинь Фу, — прошептала Маленькая Э, — ты опять стал вор?
        Цзинь Фу на это не ответил, а только повторил:
        - Иди, не бойся. Я сейчас вернусь.
        Маленькая Э начала подниматься по лестнице и вдруг заметила, что сквозь окно проникает слабый свет. Она заколебалась, входить ли? Но Цзинь Фу велел ждать в комнате, и она храбро переступила порог.
        На полу стоял глиняный круглый светильник, похожий на маленький чайник. Из его длинного носика подымался тонкий огонек, едва освещавший часть пола. Углы комнаты были совсем темные. Оттуда вдруг метнулось навстречу Маленькой Э белое, как мел, лицо с широко раскрытым ртом.
        Глава десятая
        КАК СОБАКА СЪЕЛА КОРОВЬЕ СЕРДЦЕ
        
        Хэй Мянь и Цзинь Фу столкнулись у входа на лестницу. У обоих в руках были свертки с едой и свернутые в трубку циновки. Низкий столик качался наподобие шляпы на голове Хэй Мяня. У Цзинь Фу через локоть было перекинуто полосатое платьице и теплая безрукавка, на оттопыренном мизинце болтался красный фонарь.
        Мгновение они смотрели друг на друга и вдруг с радостными возгласами принялись кланяться, насколько это позволила им их поклажа.
        - Купил кое-что, — сказал Хэй Мянь. — В комнате пусто.
        - Прямо хоть в мяч играй, — согласился Цзинь Фу.
        - Сюй Сань немножко подмела там, — сказал Хэй Минь.
        - Сюй Сань? — переспросил Цзинь Фу. — Как это может быть? Ведь ее убили,
        - Никто ее не убивал, — сердито возразил Хэй Мянь. — Я с самого начала говорил, что она жива.
        - Но как же так? — в изумлении повторил Цзинь Фу. — Ведь мы все ее видели.
        - Видели? — крикнул Хэй Мянь. — Глаза есть, а зрачков нету. Видели! Вы бы посмотрели повнимательней!
        - Как же это произошло и отчего мы ошиблись? — спросил Цзинь Фу.
        - Монгол убил монголку и испугался, что придется отвечать. Хитрая собака, он знал, что никому и в голову не придет обвинять его, если бы это была китаянка. Вот он и переодел eе в платье Сюй Сань.
        - Хитро придумал, — сказал Цзинь Фу, и они пошли в комнату.
        Сюй Сань и Маленькая Э, сидевшие, тесно прижавшись друг к другу, вскочили им навстречу, и снова начались приветствия и поклоны. А затем они принялись рассматривать и хвалить покупки. Больше всего понравился красный фонарь.
        - Это из аптеки? — спросила Маленькая Э.
        - Я его купил! — гордо ответил Цзииь Фу. — У меня теперь столько денег, что я могу хоть каждый Новый год покупать по новому фонарю.
        Сюй Сань рассмеялась, потому что бумажный фонарь стои совсем дешево.
        - Где же ты так разбогател? — спросила она.
        - Играю с актерами, тут в окрестностях. На праздники велели опять приходить к ним. Выдалось несколько дней свободных, и я поспешил навестить сестричку.
        Потом Сюй Сань спустилась вниз к цветочнице вскипятить воду сварить рис, и все сели вокруг стола под фонарем и рассказали друг другу свои приключения. Что случилось с Маленькой Э, читатель уже знает, а с Хэй Мянем и Сюй Сань было вот что.
        Хэй Мянь несколько месяцев искал Сюй Сань и наконец увидел ее, когда вместе с другой рабыней она спустилась с высокого берега к рыбачьей лодке, чтобы купить свежую рыбу. Хэй Мянь тотчас схватил ее за руку и хотел увести, но другая рабыня уцепилась за платье Сюй Сань и начала умолять:
        - Ах, не делайте этого! Если она уйдет с вами и я одна вернусь, старая госпожа будет пытать меня и замучает до смерти. Пожалейте меня, ведь я тоже китаянка.
        Хэй Мянь пожалел рабыню и спросил:
        - Как же нам быть? Не могу я оставить Сюй Сань, раз уже нашел ее.
        - Зачем же ее оставлять? Уведите ее с собой, но сделайте так, чтобы на меня не пало подозрение.
        Тогда они стали обсуждать, как это сделать получше, думали так и этак и все обдумали и решили, что Хэй Мянь каждую ночь будет приходить к маленькой калитке в конце сада, где за деревьями свален всякий хлам, и никто там не гуляет. А Сюй Сань уж найдет случай и проберется туда. Тут же сговорились они с рыбаками, чтобы три ночи ждали их с лодкой и, как только они прибегут, тотчас отвезли бы их подальше. А там уж они найдут другую лодку и доедут до Линьани. После этого женщины взяли рыбу и вернулись в поместье Мелика, а Хэй Мянь остался в хижине рыбаков дожидаться ночи.
        Жизнь бедной Сюй Сань в доме Мелика была самая несчастная. Старая госпожа, увидев ее свежее личико, сразу возненавидела ее и отправила на кухню, где ей пришлось выполнять самую грязную работу. А Мелик подумал, как легко старой госпоже задушить его во сне или отравить за едой, испугался и не посмел заступиться.
        Весь этот день Сюй Сань в ожидании и надежде все делала не так, как надо, и немало перепало ей колотушек и подзатыльников. Наконец она дождалась ночи и уверилась, что все в доме спят. Тотчас она выскользнула из своего угла и побежала к калитке за садом. Она уже почти достигла цели, как вдруг сторож с собакой преградил ей путь.
        - Что ты здесь делаешь, ночью в саду, несчастная замарашка? — спросил сторож.
        - Ах, господин, с утра до ночи я дышу копотью и чадом, захотелось мне глотнуть свежего воздуха. А днем нет у меня времени.
        В ответ сторож захохотал, велел своей собаке лечь поперек дорожки и ушел. Сюй Сань не посмела пройти мимо грозной собаки, а другого пути к калитке не было. Пришлось ей вернуться ни с чем.
        Всю ночь она думала, как ей быть, и наконец придумала.
        «Днем мне идти незачем, потому что Хэй Мянь ждет меня только ночью. Пойду, когда начнет темнеть, но люди будут еще бодрствовать. Если встречу сторожа, скажу, что повар послал меня за кореньями».
        Когда наступили сумерки, она взяла пустую корзинку и смело пошла к калитке. Сторож ей на этот раз не встретился, но у самого порога лежала его собака. Собака не рычала, не лаяла, но при виде Сюй Сань медленно поднялась и оскалила зубы. Бедняжка Сюй Сань испугалась и повернула обратно,
        Весь следующий день она думала, думала и ничего не могла придумать.
        В это время повар кинул на чурбан большой кусок коровьего мяса и крикнул:
        - Эй, китайская замарашка! Отдели мясо от кoстей, а сало от мяса. Поруби их в отдельности, не смешай! Да руби помельче. А коровье сердце вынь и положи. Смотри не. поруби его. Я хочу из него приготовить лакомое блюдо, которое сам подам господину, чтобы он похвалил меня. — С этими словами он ушел, а проходшчн. ш мимо рабыня пробормотала сквозь зубы:
        - Сам собака, угождаешь собаке. Коровье сердце — собачье лакомство.
        Когда Сюй Сань услышала эти слова, она оглянулась, увидела, что никто на нее не смотрит, быстро засунула сердце за пазуху и снова начала стучать тяжелым ножом, а затем крикнула:
        - Господин повар, я кончила. Прошу вас, посмотрите, хорошо ли я сделала?
        Повар подошел, сразу заметил, что коровье сердце исчезло, и гневно спросил, куда оно делось.
        - Я порубила его вместе с мясом, господин повар, — ответила Сюй Сань. — Ведь вы приказали мне: «Поруби его помельче, только смотри не смешай с салом».
        Тут повар начал браниться и проклинать ее и схватил за косу, стал бить и пинать ногами. Но Сюй Сань только крепче прижимала руки к груди, чтобы коровье сердце не выскочило из халата, пока ее мотают, и кидают, и трясут. Наконец повару надоело драться, он сказал:
        - Сделанного не исправишь! — и отпустил ее.
        В сумерки Сюй Сань вышла в сад и пошла к калитке, придерживая рукой два сердца.
        Коровье сердце было тяжелое и холодное, а сердце Сюй Сань так трепетало, что, казалось, сейчас взлетит, как бабочка, вылетит из ее рта а перепорхнет через стены, на волю.
        Собака сторожила калитку. При виде Сюй Сань она поднялась, понюхала воздух и сделала шаг навстречу Сюй Сань. Сюй Сань вынула коровье сердце и с ласковыми словами бросила его на землю. Пока собака рвала его и глотала большими кусками, Сюй Сань сделала шаг и второй, и отодвинула засов, и, подняв ногу, переступила через порог, и тихо закрыла за собой калитку. Хэй Мянь ждал ее. Они побежали.
        Глава одиннадцатая
        КАК ВСЕ ВСТРЕТИЛИСЬ ВНОВЬ
        ногородние купцы, приезжая по делам в Линьань, обычно останавливались в домах своих землячеств. За высокими стенами, среди садов и террас были раскинуты и пиршественные залы, и уединенные беседки, и павильоны со спальнями, и каменное здание театра. Над открытой с трех сторон сценой опиралась на толстые колонны цветная черепичная крыша с процессиями поливных фигурок на высоко вздернутых углах. С трех сторон зрительный зал окружала галерея со скамьями для зрителей. Четвертая сторона галереи предна значалась для друзей и родственников актеров.
        В таких театрах спектакли давались не часто, а лишь по случаю торжественных встреч или других важных событии. Сюда приглашались самые лучшие труппы и знаменитейшие актеры. Сегодня в доме зайтонских купцов впервые шла новая трагедия Гуань Хань-цина с великой актрисой, госпожой Фэнь-фей в роли Доу Э.
        Зрительный зал был еще пуст, когда Гуань Хань-цин поднялся на галерею и сел, опершись локтями на колени и поддерживая голову сжатыми кулаками.
        «Боюсь, она пополнела, — мрачно думал он. — И спина у ней широковата. Безусловно в лице заметен возраст. Она провалит роль, и книгопродавцы не захотят купить у меня пьесу».
        Тут он начал рассчитывать, сколько экземпяров пьесы можно будет напечатать и что, за вычетом выгоды книготорговцев, достанется ему. Как ни считай, даже в лучшем случае получалась ничтожная цифра.
        «Я написал около ста пьес, — сердито размышлял он. — A все нет у меня ничего и нет спокойствия за завтрашний день. А ведь я старею. Возможно, это моя последняя пьеса. А Фэнь-фей чрезмерно располнела и провалит роль. В прежние времени состоял бы я на государственной службе и, не зная забот, на досуге отдавался бы творчеству. Но теперь все пути для китайца закрыты. Все должности занимают монголы и те, кто им продался. Это ли не обида? Он вздохнул и вдруг рассмеялся своим очаровательным смехом.
        - Надо бы мне радоваться, что я до сих пор жив, хотя во всех своих пьесах клеймлю я проклятых монголов. Сам удивляюсь, как они еще не уморили меня. Мало ли у них способов?
        Тут рядом с ним сел неслышно подошедший Погу, взъерошил волосы и сказал:
        - Проклятая моя жизнь! Посмотри-ка на этих музыкантов! Неужели мне никогда не придется управлять таким оркестром}
        Внизу под ними выходили на сцену музыканты и располагались в соответствии со своими инструментами на месте, которое называется «Рот девяти драконов», направо от зрителей. В самом центре высокий, красивый и самоуверенный барабанщик стоял над кожаным барабаном, опиравшимся на треножник. Налево от него села вторая скрипка, изящный и жеманный юноша, направо поместился цимбалист. Перед барабанщиком налево флейта — главный инструмент южного театра, направо маленький гонг. За ним большой гонг, посредине трехструнный, крытый змеиной кожей саньсян, налево круглая лунная скрипка. Сбоку большой барабан — Дагу — покрытая черным лаком с золотыми драконами бочка, подвешенная на кольцах к массивной раме.
        Уже зал заполнялся зрителями. По двое, по трое и целыми группами входили купцы и мореплаватели в богатых одеждах, люди, торговавшие с тридцатью царствами и понимавшие двадцать языков, со своими товарами объездившие полмира — от страны, где рождается солнце, до острова Чжаова, который мы теперь называем Явой на юге, до далеких западных империй, где люди с выпуклыми глазами и большими носами выменивали на китайскую посуду изумруды и рубины — шпинели, бивни слонов и прозрачные черепашьи щиты. Зрители рассаживались боком к стене за длинными столами. Слышался звон посуды, равномерное жужжание многих голосов.
        Вдруг чья-то мягкая лапка коснулась колена Гуань Хань-цина, и он увидел Маленькую Э в хорошеньком полосатом платье. А за ней рядом с Хэй Мянем стояла Сюй Сань.
        Гуань Хань-цин вскочил и смотрел на нее, выпучив глаза и открыв рот. Наконец он пробормотал:
        - Значит, ты жива!
        А Сюй Сань засмеялась и ответила:
        - Жива! — хотя такой нелепый вопрос и не нуждался в ответе.
        - Ах, я рад! — сказал Гуань Хань-цин. — Я рад.
        В это время, предупреждая актеров и зрителей о начале спектакля, ударил большой гонг. Но, покрывая медное пульсирование его громовых ударов, на лестнице раздались тяжелые шаги. И огромный, как каменная статуя небесного хранителя, ввалился на галерею Лэй Чжень-чжень и грохнулся на скамью. Вслед за ним впорхнула Юнь-ся и, увидев Сюй Сань, бросилась к ней с радостным воплем:
        - Ты жива или это твой дух? А твоя пуговица не принесла мне счастья. Мой-то умный Лю Сю-шань оказался чересчур умен. На вырученные деньги открыл кабачок, а меня поставил на кухню лепить пельмени и тянуть лапшу. Но я актриса, и такая жизнь не по мне! Я выпрыгнула в окно и прямо в кухонном фартуке убежала к Лэй Чжень-чженю, как только узнала, что он играет в нашем городе. И теперь все роли героинь мои и мы собираемся пожениться...
        - Помолчи, болтушка, — прервал Лэй Чжень-чжень. — Начинается спектакль.
        Гуаиь Хань-цин сидел, выпрямив спину, ладонями сжав колени. Глаза впились в сцену, но одно ухо в полоборота прислушивалось к зрительному залу. Там еще переходили от стола к столу, звенели посудой, не снижая голос, заканчивали разговоры. На сцене школяр Доу умолял ростовщицу пожалеть его маленькую дочь.
        Гуань Хань-цин слушал напряженно и придирчиво, иногда загибая палец, чтобы запомнить слово, которое вдруг показалось неудачным. Все слова казались не так хороши, не так убедительны, как они были, когда он их написал, когда они снились ему ночью.
        «Трагедия провалится, все не то», — подумал он в холодном отчаянии и искоса взглянул на сидевшего рядом Xэй Мяня. У Хэй Мяня рот был полуоткрыт — он смотрел и слушал всем своим существом. За его спиной Лэй Чжень-чжень громогласным шепотом повторял то реплику, то неожиданное движение актера. На сцене старик Чжан и его сын Люйцза спасали ростовщицу, которую душил должник. Гуань Хань-цин вздохнул и сел свободнее.
        Словно стон ветра в тростниках, пронесся чистый и нежный звук флейты. На сцену колеблющимися шажками, будто ступая по листьям лотоса над тихой заводью, вышла Доу Э. В строгих одеждах ее стан был строен и юн. Под темной лентой, прикрывающей прическу и щеки, лицо, тонкое, как нераспустившийся бутон.
        В зале зрители вскочили, чтобы лучше ее увидеть. Шеи вытянулись, глаза уставились.
        Доу Э остановилась, слегка наклонив голову. Правая руки, oбращенная внутрь ладонью, скользнула вниз от груди к правому колену и поворотом кисти откинулась назад. Повинуясь этому знаку, флейта издала мелодичный, протяжный стон. Доу Э запела.
        Будто жаворонок вознесся в прозрачную небесную высь и скрылся за облаками, близится к солнцу и уже не видно его с земли, а лишь звенит его песня с неизмеримой высоты, наполняя тоской и восторгом людской слух. Доу Э пела:
        Сердце мое скорбью полно,
        Вечно печалиться осуждена,
        Утро, вечер — мне все равно.
        Я не ем и не сплю от зари дотемна.
        Неужели всю жизнь мне придется страдать?
        Как текучие воды — печаль без конца.
        Мне было три года — скончалась мать.
        Исполнилось семь — потеряла отца.
        «И я тоже так», — думала Маленькая Э, и горячие слезы смочили ворот ее платья. А Доу Э пела:
        Умер мой муж, совсем молодой.
        Оставил меня печальной вдовой…
        О муже покойном я горько тужу.
        Веленьям свекрови покорно служу.
        И белые рукава, взлетев, упали, заслонили лицо, как белая пена водопада.
        Очень хорошо, — сказал Гуань Хань-цин.
        - Хорошо, хорошо, хорошо! — словно морской прибой, шумел зрительный зал.
        Подлый Люйцза сыплет яд в суп из бараньих потрохов, чтобы отравить ростовщицу, и Доу Э, оставшись одинокой, принуждена была выйти за него замуж. По ошибке старик Чжан съедает суп и умирает. Люйцза тащит Доу Э в суд. Судья велит ее пытать.
        - Тысяча палок!
        Палачи набросились на нее.
        Невыносимо такое страдание!
        То я очнусь, то теряю сознание.
        Тысяча палок — я вся в крови!..
        Раз и другой обходя сцену, тюремщик ведет Доу Э на казнь. На ней одежда осужденной на смерть — красная куртка и штаны, белая юбка, задрапированная вокруг талии. На шее деревянная канга в виде рыбы. Трижды бьет большой барабан и гонг. Палач точит меч. Непрерывно, захлебываясь, бьют, звенят, грохочут барабаны и гонги. Доу Э поет:
        Осуждена за чужие козни,
        Присуждена я к ужасной казни.
        Я упрекаю Небо и Землю!
        Они равнодушны, и мне не внемлют,
        И не хотят спасти меня.
        Скрипки визжат и рыдают. Захлебывается гонг. Надрмнанпч и барабаны. Доу Э поет:
        Добрые — бедны, и жизни им нет,
        Злодеи живут до преклонных лет.
        Небо боится знатных и грубых,
        Скромных и слабых безжалостно губит
        И не противится злу!
        Трогательно прощается она со свекровью:
        Пожалейте ту, что всю жизнь вам служила,
        Придите раз в год на мою могилу,
        В жертву моей замученной тени
        Бросьте в огонь поминальные деньги!
        В последнее мгновение перед казнью, когда невинная жертва уже стояла на коленях и палач снял кангу с ее шеи, потрясенные зрители, содрогаясь, услышали вопли Доу Э:
        - Когда меч отрубит мою голову, ни одна капля моей горячей крови не оросит землю, а подымется вверх по белому флагу. В середине лета снег покроет мое тело.
        Веселая, легкомысленная Юнь-ся вдруг вскрикнула:
        - О! Это невыносимо слышать! — и, зарыдав, забилась головой о доски скамьи.
        На столе слабо мерцает светильник. Около него груда судебных дел. Бывший школяр Доу теперь важный сановник, присланный императором проверить приговоры провинциальных судей. Невидимая ему, в комнату входит тень Доу Э.
        Ее лицо белое, как известь, красное пятно крови темнеет меж бровей. Из-под каждого уха свисают, тихо шевелясь, пучки длинной белой бумаги, какую приносят в жертву на могилах. Опущенные, неподвижные руки прижаты к телу, рукава свисают до полу.
        Духи погибших насильственной смертью слабы, как паутина. Ветром их носит, вихрем их крутит — ни выпрямиться, ни остановиться. Тень Доу Э трижды быстро закрутилась у входа, и будто движением воздуха понесло ее вокруг сцены, беспомощное тело согнуто под крутым отвесным углом, бумажные ленты, белые рукава метут пол. Так скользнула она к столу и погасила светильник.
        Фитиль моргнул и погас. Судья Доу снова зажег свет — поверх кипы бумаг дело Доу Э. Он снова откладывает это старое дело, и снова тень гасит светильник. И, когда светильник погас в третий раз, судья увидел тень Доу Э.
        Торжественным решением судьи заканчивается трагедия.
        - Чжана Люйцза казнить на рыночной площади. Судью, несправедливо решившего дело, лишить чинов и дать ему сто палок. Аптекаря, продавшего яд, обезглавить!
        Оркестр заиграл «Вэй Мэнся» — конец спектакля.
        Сюй Сань подняла заплаканное лицо и сказала:
        - Доу Э отомщена, и честь ее восстановлена, но она мертва. Как это грустно! Неужели должна кончиться жизнь, прежде чем исправится несправедливость? И где судья, который отомстит за наши обиды?
        Гуань Хань-цин посмотрел на нее и тихо проговорил:
        - Наши обиды так многочисленны, одному человеку отомстить не под силу. Если бы поднялась вся страна… Может быть, всего через сто лет… Может быть, внуки Маленькой Э.
        Все посмотрели на Маленькую Э, а она встала, оправила ладонью платье и сказала серьезно и деловито:
        - Об этом не беспокойтесь! У меня будет очень, очень много храбрых сыновей и внуков. Они отомстят.