Библиотека / История / Гришин Алмазов Андрей / Романовы Династия В Романах : " Несчастливое Имя Фёдор Алексеевич " - читать онлайн

Сохранить .
Несчастливое имя. Фёдор Алексеевич Андрей Николаевич Гришин-Алмазов
        Романовы. Династия в романах
        По мнению большинства историков многие преобразования и реформы Петра Великого были начаты ещё во времена правления его старшего брата.
        Новый роман современного писателя А. Гришина-Алмазова с полным основанием может быть отнесён к исторической эпопее.
        В книге собрана целая галерея мест, событий и лиц XVII века; автор широко использует документальный материал, известные и малоизвестные факты, а также уникальные архивные находки, которые позволяют по-новому взглянуть на многие события.
        Несчастливое имя. Федор Алексеевич
        Энциклопедический словарь.
        Изд. Брокгауза и Ефрона.
        Т. ХLI^А^, СПб., 1904
        
        ёдор Алексеевич — царь московский (1676-1682), сын Алексея Михайловича от первой жены его Марии Ильиничны Милославской. Родился в 1661 г. 1 сентября 1674 г. был объявлен наследником московского престола, а 30 января 1676 г., после смерти отца, сделался царём.
        Он был воспитанником западно-русского монаха Симеона Полоцкого; знал по-польски, по-латыни; главный характер его воспитания был церковный. Слабый, болезненный от природы, Фёдор очень легко поддавался разным влияниям. Этой чертой его характера воспользовались немедленно враги второй жены Алексея Михайловича Натальи Кирилловны и боярина Артамона Сергеевича Матвеева. Среди этих врагов первое место занимали родственники царя Милославские.
        Царица Наталья Кирилловна с сыном Петром принуждена была жить в селе Преображенском, а Матвеев был сослан в Пустозерск. Вслед за Матвеевым был сослан в Кожеозерский монастырь духовник царя Алексея Михайловича Андрей Саввинов; была отягчена также участь патриарха Никона: из Ферапонтова он был переведён в Кирилло-Белозерский монастырь. В это время любимцами царя делаются постельничий Иван Максимович Языков и стольник Алексей Тимофеевич Лихачёв.
        В июле 1680 г. царь женился на Агафье Семёновне Грушецкой. Так как Милославские всячески старались препятствовать этому браку, то после женитьбы царя их влияние при дворе падает; Языков и Лихачёв получают преобладающее влияние на дела, и царь их слушается во всём. При их посредстве издан ряд распоряжений для устранения злоупотреблений и запутанности в делах по владению вотчинами и поместьями, уничтожены губные старосты и целовальники, предпринято межевание вотчинных и помещичьих земель, уничтожены откупа на винную продажу и на таможенные сборы; все уголовные дела соединены в Разбойном приказе, окончательно уничтожен Холопий приказ.
        В 1682 г. был созван собор «для устроения и управления ратного дела». Собор этот нашёл нужным уничтожить местничество. На основании соборного приговора были сожжены разрядные книги. Около того же времени был созван и церковный собор, на котором был основан ряд новых епархий, приняты некоторые меры для поднятия нравственности среди духовенства, главным образом монахов, и для борьбы с расколом, к противодействию которому была призвана светская власть.
        Во внешней политике первое место в царствование Фёдора Алексеевича занимал вопрос малороссийский, а именно борьба между Дорошенко и Самойловичем, вызвавшая так называемые Чигиринские походы. В 1681 г. между Москвой, Турцией и Крымом было заключено перемирие на 20 лет, по которому Турции было уступлено всё опустошённое в то время Заднепровье.
        14 июля 1681 г. умерла царица Агафья Грушецкая. 14 февраля 1682 г. царь женился вторично, на родственнице Языкова Марфе Матвеевне Апраксиной. Эта женитьба отразилась на судьбе Матвеева: он был объявлен невиновным и его воротили из ссылки. Ещё раньше, в 1681 г., царь велел вернуть из ссылки патриарха Никона, но престарелый патриарх умер в пути 17 августа 1681 г. Со второй женой царь прожил недолго: 27 апреля 1682 г. он умер, не оставив детей.
        ЧАСТЬ I
        ТРЕТИЙ РИМ
        (АПРЕЛЬ 1670 — АВГУСТ 1672)
        
        алиновый колокольный звон летел над Москвой, перекатываясь из конца в конец, созывая православных к заутрене. Вот забасил «Горун» на «Иване Великом». Его подхватили младшие братья с колоколен Донского и Андроникова монастырей, зазвенели мелодичным звоном небольшие колокольцы Крутицкого подворья, к ним присоединились колокола Симонова монастыря, в такт которым ударили с колокольни Николы Чудотворца в Хамовниках.
        Под звон уходила ночная тьма, забирая с собой утренний туман. Вот он освободил из своих объятий каменный в два этажа терем бояр князей Голициных[1 - Голицыны — княжеский род. Родоначальник — потомок великого князя литовского Гедимина в 7-м колене М. И. Булгаков, имевший прозвище Голица.], а следом деревянный, резной боярина Морозова. А за ним туман, висевший большими клочьями, отбежал от белевшего новизной, с башенками вместо третьего этажа, терема главы Малороссийского приказа[2 - Приказы — с XVI до начала XVIII в. органы государственного управления.] Матвеева[3 - Матвеев Артамон Сергеевич (1623-1682) — ближний боярин, окольничий. В 1671-1676 гг. — фактически глава правительства. В 1676 г. попал в опалу, лишён чинов и земель. Возвратился из ссылки в Москву 12 мая 1682 г. в разгар стрелецкого бунта, был схвачен стрельцами в царском дворце в Кремле и сброшен с красного крыльца на пики.] Артамона Сергеевича.
        Терем был окружён высоким забором из неструганых досок. Боевые холопы с пищалями[4 - Пищали — тяжёлое ружьё и артиллерийское орудие, на вооружении до XVII в.] в руках ходили по двору. Сторожевые псы бегали на цепях. Один из холопов, с попорченным глазом, говорил главе стражи Савелию Сивому:
                - Вчерась на рынке кричали, царь во второй раз жениться собрался, не захотел остаться постником.
                - А ты не ори об энтом, не твово ума энто дело.
                - Глашатаи орут, а мене незя.
                - Вот второй глаз выбьют, наорёшься на церковной паперти.
        Холоп замолчал, а Сивой, заткнув руки за кушак, вошёл в дом хозяина. Странный был человек его хозяин Матвеев Артамон Сергеевич, непонятный многим. Его дед был столь низок, что не имел ни фамилии, ни отчества. Он оказался во втором ополчении Пожарского[5 - Во втором ополчении Пожарского... — собрано в Нижнем Новгороде в сентябре 1611 г. для борьбы с польскими интервентами. Князь боярин Д. М. Пожарский возглавлял его вместе с К. Мининым.] и даже одно время был полусотником. Большего Матвей не достиг, но сына своего пристроил одним из писарей войска. С восшествием Романовых на престол[6 - С восшествием Романовых на престол... — царскую династию Романовых начал в 1613 г. Михаил Фёдорович Романов.] Сергей стал писарем, затем подьячим, а впоследствии и дьяком Посольского приказа. Он был участником посольства в Царьград, в Казылбаш, в Ревель. В 1623 году у него и родился сын Артамон.
        Уже в тринадцать лет Артамон Матвеев был взят ко двору, а в шестнадцать лет получил свою первую дворцовую должность — чин стряпчего[7 - Стряпчий — дворцовый слуга, находились при государе, несли приказную и военную службу, на иерархической лестнице стояли вслед за стольниками.]. Через год он был назначен стрелецким головой[8 - Стрелецкий голова — военная и административная должность в XVI-XVIII вв., на иерархической лестнице — ниже воевод. Стрелецкий голова командовал 500 стрельцами.], получил дворянство и первое своё поместье. Затем стал сразу дьяком нескольких приказов, думным дворянином. К сорока годам уже был полковником, войсковым воеводой, главой двух приказов, стольником[9 - Стольник — придворный чин, занимал пятое место после бояр, окольничих, думных дворян и думных дьякон.]. Такое возвышение объясняли колдовством, а то, может, чем и похуже. Сивой, пройдя по дому, постучал в массивную дверь вифлиотики.
                - Войди, — услышал он голос хозяина.
        Сивой открыл и встал в дверях. Артамон Матвеев работал за огромным дубовым столом, сидя на французском стуле в одной рубахе. Малиновый полковничий кафтан лежал на соседнем стуле. Сзади него были раскрыты два кованых сундука и резной английский секретер. Кучи свитков и книг лежали на столе. Матвеев не держал писаря, сам переписывая документы. Он поднял голову:
                - Можешь загоняти собак. Накорми людей, пищали убери в клеть под замок.
                - Слушаюсь, хозяин.
        Сивой удалился. Артамон посмотрел ему вслед. Когда-то он взял его к себе из Разбойного[10 - Разбойный приказ — ведал сыском и судом по уголовным преступлениям.] приказа. Свет всё сильнее проникал в окно. Артамон Сергеевич задул свечи в серебряном подсвечнике и откинулся на спинку стула. Дверь открылась, и вошёл отец — дьяк Сергей. Сильное возвышение сына не повлияло на положение отца. Старику было за семьдесят, но он так и не оставил службу и здраво спорил с сыном:
                - Опять всю ночь проработал. Люди видят свет и окошке, говорят, что колдуешь.
                - Я на ночь ставни закрываю и платом окно завешиваю, — как бы оправдываясь перед отцом, произнёс Артамон, затем взял грамоту со стола и протянул отцу: — На, прочти.
        Старый дьяк, подслеповато сощурив глаза, начал читать, пропуская царские титулы:
                - «Указ воеводам, через людей доверенных из окольничих[11 - Окольничий — придворный чин и должность в XIII — начале XVIII в., в функции входило устройство и обеспечение поездок князя, участие в приёме и переговорах с послами. Назначались руководителями приказов, полковыми нос водами.] или дворян с дьяками, под зорким глазом наместников и младших, воевод, осмотрети всех девиц подвластного округа, из бояр и дворян, званием не стесняясь, и которы девки особо хороши и по всем статьям здоровы, про тех дать знать на Москву, наилучших отобравши, привозить для осмотра, помещая на Москве у родичей с почтенными женщинами. А коли нет родни, по женским монастырям, коим ведено приять, а далее указано будет».
        Старик Сергей отложил грамоту:
                - Так то же ещё в ноябре разослали.
                - А затем в январе скончался царевич Алексей[12 - Алексей Алексеевич (1654-1670) — сын царя Алексея Михайловича от Марии Милославской. Разин распустил слух о том, что царевич не умер, а бежал от жестокости царя и происков бояр.], и всё притихло, а сейчас указ заново разослали. На Москву к патриарху приехали митрополиты Павел Крутицкий и Ларион Рязанский, старые мои недруги. Говорят, черницу привезли, женщины, на неё глядючи, млеют, а мужчины вообще глаз отвести не могут. Женют её на царе, и останется мене прямёхонькая дорожка в Сибирь.
                - На всё Божья воля, Артамоша. Идём трапезничать.
        Убрав документы в сундук и закрыв его на ключ, Артамон Матвеев последовал за отцом.
        В сафьяновых сапожках на босу ногу Наташенька[13 - Нарышкина Наталья Кирилловна (1664-1705) вторая жена царя Алексея Михайловича.] спускалась утром на погреб. Шла туда с тремя девками, но сама и замок отпирала, и слезала по холодной и скользкой лесенке на лёд, где рядами стояли холодные крынки, деревянные чашки с простоквашей, чаны браги и пива, кадушки с соленьями и недельный запас свежей убоины. Охватывало боярышню запахом плесени и пронзительным холодком, который, пожалуй, был даже приятен после сна в душных дядюшкиных горницах. Дядюшкой она называла Артамона Матвеева, у которого жила воспитанницей. Лет пять назад был Артамон Матвеев в Смоленске проездом. Остановился в доме местного стрелецкого головы дворянина Кирилла Полуэктовича Нарышкина[14 - Нарышкин Кирилл Полуэктович — в 1690-1705 гг. возглавлял Посольский приказ. В 1682 г. из пяти его сыновей погибли Иван и Афанасий, Лев и Мартемьян были сосланы.]. Смоленск только недавно опять вернули Руси[15 - Смоленск... вернули Руси. — Город, с 1611 г. находившийся под властью Речи Посполитой, был освобождён в 1654 г. после многомесячной осады.].
Разорённые войной смоляне жили бедно, дети местных дворян ходили в лаптях. Стрелецкий голова в своём житье от других не отличался. Но во время пребывания Матвеева в его доме оказал ему услугу, Артамон Матвеев не забыл об этом и, когда Нарышкин занемог, устроил на службу его сыновей, а дочь взял в свой дом на воспитание. Житьё в доме Матвеева было вольготно и сытно. Многое было чудно Наталье. Здесь были венецианские зеркала и китайский фарфор, английская мебель и персидские ковры. Царский любимец окружал себя самыми лучшими иноземными диковинами, что ещё больше вызывало ненависть к нему, смешанную с завистью.
        Наталья вошла в трапезную, неся два кувшина фряжского[16 - Фряжское — итальянское, от фряг — старинное название итальянцев и вообще иностранцев.] вина. За столом сидели жена хозяина дома Евдокия Матвеева, его сын Андрей. Были также учитель сына, молдаванин Никола Спафари[17 - Спафари Никола Гаврилович (1636-1708) (Милеску Николае Спэтарул) — молдавский учёный, дипломат, писатель. В 1658-1671 гг. на службе у молдавских и валашских господарей, с 1671 г. — переводчик Посольского приказа в России.] и дьяк Войскобойников. Обоим мужчинам Артамон Матвеев безраздельно доверял, ибо жизнь проверяла их уже не раз.
        Артамон Сергеевич и его отец вошли следом за Натальей. Две дворовые девки бросились сразу накрывать на стол. Евдокия распоряжалась ими.
        Усаживаясь, Артамон глянул на воспитанницу, и вдруг — словно озноб пробежал по коже — в его памяти предстала картина, как царь в тот единственный раз, когда посетил его дом, смотрел на Наталью.
        — А что, девка хоть куда, — произнёс он шёпотом сам себе. — И в груди обильна. Надо сегодня же зайти к Богдану Хитрово[18 - Хитрово Богдан Матвеевич (ок. 1615-1680) — ближний боярин и дворецкий. В 1653 г. возглавлял Земский и Челобитный приказы, с 1664 г. — Приказ Большого дворца, 3олотой и Серебряной палаты. В 1667 г. пожалован в бояре. С 1668 г. — дядька (воспитатель) Фёдора Алексеевича.], внести ея в списки.
        Одна из сенных девок поставила перед Артамоном тарелку с его любимой пареной репой. Хозяин скосил на неё глаза:
                - Овдотья, если до меня ещё дойдут слухи, что ты бегаешь к кривому Захару, я прикажу Сивому свести тебя обратно во деревню.
        Девка, вспыхнув, убежала из трапезной.
                - Евино племя. Хоть бы мужик был добрый. А то ели от земли видно, в драке одного глаза лишился.
        Стол был накрыт. Ели молча, лишь Спафари время от времени заглядывал в озабоченное лицо Артамона Матвее спа, но хозяин, так ничего и не сказав, вскоре прямо из-за стола ушёл в приказ.
        Ни до, ни после 1670 года в Кремле столько не строили. Царь Алексей Михайлович[19 - Алексей Михайлович (Тишайший) (1629-1676) — русский царь с 1643 г.] выносил строения приказов из Кремля в Китай и Белый город, на их месте строилось сразу несколько дворцов. Царская семья пока жила в Постельных палатах, называемых также Теремным дворцом. Весь второй этаж вынесенного углового строения принадлежал царевичу Фёдору[20 - Фёдор Алексеевич (1661 —1682) — сын Алексея Михайловича от Марии Ильиничны Милославской (1626-1669), русский царь с 1676 г.]. Он переехал сюда после смерти в январе старшего брата Алексея, к которому был сильно привязан. С младенчества он не любил играть, чаще сидел задумавшись. С детства у него болели ноги, и он ходил, опираясь на небольшой инроговый[21 - Инроговый — сделанный из рога носорога.] посох. В свои девять лет он знал польский и чешский языки, сносно писал и говорил на латыни. Его учитель Симеон Полоцкий[22 - Симеон Полоцкий — Самуил Емельянович Петровский-Ситнианович (1629-1680), белорусский и русский общественный и церковный деятель, писатель, учитель и наставник царских
детей. Один из соавторов проекта Славяно-греко-латинской академии.] был очень доволен своим учеником, если бы не одна его навязчивая мысль. В покоях царевича висели две порсуны[23 - Порсуна — персона — портрет.]: царя Фёдора Ивановича[24 - Фёдор Иванович (1557-1598) — царь с 1584 г., последний Рюрикович на троне по праву наследования, сын Ивана IV, был женат на сестре Б. Годунова, дочь от их брака умерла в возрасте 2х лет.], правившего четырнадцать лет, и царя Фёдора Борисовича[25 - Фёдор Борисович (1589-1605) — сын Бориса Годунова, стал русским царём в апреле 1605 г., при приближении к Москве Лжедмитрия I был свергнут и в мае 1605 г. убит.], правившего пятьдесят дней. И в одном пресёкся род московских Рюриковичей, на втором — род Годуновых. Царевич считал, что имя Фёдор несчастливо для русских царей. И был уверен, что если он станет царём, то на нём прервётся род Романовых.
        Обе порсуны висели как напоминание. Симеону Полоцкому надо было настоять, чтобы их сняли, но, столь умный человек, он не смог додуматься до такой мелочи.
        Кроме учителя к царевичу было приставлено трое ближних бояр: двоюродный брат царя по матери князь Иван Воротынский[26 - Воротынский Иван Алексеевич (?-1679) — с 1664 г. ближний боярин, участник дипломатических переговоров 60 —70-х гг. и военных действий русско-польской войны 1654-1667 гг.], царевич Пётр Сибирский[27 - Пётр Сибирский — принадлежал к княжескому роду, происходящему от Кучума, царя Сибирского, потомки сыновей которого носили титул царевичей Сибирских.] и Алексей Шеин[28 - Шеин Алексей Семёнович (1662-1700) — боярин, генералиссимус (1696).]. С Петькой Сибирским и Алёшкой Шеиным царевич не особо ладил. А вот со стариком Воротынским они сошлись тесно.
        Князь Иван Александрович был самым богатым человеком после царской семьи, принадлежал к одному из четырнадцати княжеских родов, сохранивших в фамилии название удела, которым владели его предки, потерявшие свой удел одними из последних. Сильным умом он не обладал, но был добродушен и к царевичу относился как к сыну. Приходя к Фёдору, всегда приносил гору сластей: мякоть сушёной дыни, плетённой косичками, печатные пряники, цветной сахар. Вначале он чинно усаживал своё массивное растолстевшее тело возле изразцовой печи и начинал дремать. Но скоро дружественные отношения с царевичем изменили всё. Тыча посохом, Фёдор загонял старика на свою огромную расписную кровать, и тот спал, раскинувшись на ней. Так было и на этот раз: князь в богатейшей песцовой шубе спал в натопленных покоях, распространяя запах пота. Царевич в зелёной ферязи[29 - Ферязь — парадная одежда, особый вид кафтана из дорогой ткани, с длинными свисающими до земли рукавами.] с вышитым золотыми нитями двуглавым орлом спереди и сзади сидел на краешке и читал принесённую дьяком Федькой Грибоедовым[30 - Грибоедов Фёдор Иоакимович (?-1673) —
в 1661-1662 г. дьяк Приказа полковых дел, 1664-1670 гг. — дьяк Разрядного приказа. В 1668 г. по указу царя Алексея Михайловича составил «Историю о царях и великих князьях земли Русской».] книгу «История Шкодского[31 - Шкодское — шотландское.] королевства». Вдруг что-то заинтересовало его. Полистав несколько листов туда и обратно и не найдя ответа, он взял посох и тихо ткнул Воротынского:
                - Князюшка, князюшка!
                - Ах, что? Да, царевич, — спросонья щуря глаза, вскочил князь Иван.
                - Помнишь, в Полтевском полку мы с тобой рыжего полуполковника видели, он себя ещё Брюсом[32 - Брюс Вилиим (Вильям) — полковник, сын приехавшего в Россию в 1647 г. Якова Брюса, потомка графского рода, представители которого — Роберт I и Давид II — в XIV в. занимали шотландский престол. Умер под Азовом в 1695 г.] назвал. Вели, чтобы его ко мене позвали.
        Стряхнув сонливость, надев высокую бобровую шапку и взяв посох в руки, боярин вышел из покоев отдать распоряжение. Царевич же, оперевшись на спинку кровати, выглянул в окно. Во дворе зеваки сгрудились и смотрели, как немец-мастер бил резчика по камню, который по пьяни вытесал не тот орнамент, что был изображён на рисунке, который выглядел гораздо краше и ближе русской душе.
        Дверь открылась, и князь ввёл полуполковника, коротко стриженная бородка которого выдавала в нём иностранок. Однако всё остальное — и манеры и одежда были русскими. За двадцать три года службы барон Вилиим Брюс основательно обрусел. Он склонился в поклоне.
                - Я приветствую вас, ваше высочество. — По-русски он говорил чище многих русских.
        Царевич с любопытством оглядел полуполковника.
                - В энтой книге двое шкодских королей, Роберт Первый и Давид Второй, так же, как и ты, прозываютси Брюсами.
                - Это старшая ветвь. Я же из младшей, от коей пошли бароны де Клакман. Мой отец Роберт был седьмым бароном де Клакман.
                - Энто по-нашему как боярин-вотчинник?
                - Да, почти.
                - А что же случилось со старшей ветвью, пошто Брюсы перестали быть шкодскими королями?
                - У Давида не было сыновей, и трон Шотландии перешёл по женской линии.
                - На Руси такое невозможно.
                - В Англии сын дочери может продолжать род.
                - На Руси такого испокон веку не было. Род продолжается только по мужской линии, от отца к сыну.
        Воротынский посмотрел на полковника:
                - Я всегда говорил, што эти крыжаки[33 - Крыжаки — католики, от крыж — крест — особый косой — западный, католический.] нехристи. И чаго их на Русь несёт?!
                - У них, князюшко, народ восстал и стал бояр и дворян вешать, как у нас сейчас Стенька Разин, — перебил боярина царевич, по-детски разъясняя.
                - Ишь ты.
                - Так я слышал, у вас уже десять лет, аки король вернулси и навёл порядок. Что ж ты домой не возвращаешься?
                - На русской женился. Оба сына в православии крещены. Мне назад дороги нету.
        В это время дверь открылась, и в монашеской простой рясе вошёл Симеон Полоцкий.
                - Нам пора заниматься, царевич, — с поклоном произнёс он.
        Фёдор жестом отпустил полуполковника:
                - Можешь идить. Я попрошу царя, чтобы он перевёл тебя в полк, охраняющий меня. Мы ещё поговорим. Мене хочется узнать, как живут люди на твоей отчизне.
        Барон и князь удалились. Воротынский, выходя, думал про себя: «Два короля шкодских. Тут среди предков восемь великих князей киевских. Сколько раз пытался поведать, а он слушать не захотел».
        По распоряжению царя Алексея Михайловича из Константиновской хамовной слободы в Твери были забраны лучшие ткачи и переселены в Москву. Поселили их всех рядом с тремя огромными отапливаемыми амбарами, куда занесли лавки, трепалки, ткацкие станки, на которых делали всякие ткани, какие только были в употреблении в тогдашнее время: парчу, бархат, штофы, сукно, полотно, — всё, что необходимо для одеяния.
        Хамовники разрослись, превратились в одну из самых богатых московских слобод, но были здесь дома и бедных ткачей. Возле одного из таких домов сидела с ребёнком на руках жена Харитошки Хромого, беспросветного пьяницы и драчуна. К ней подошла соседушка.
                - Ждёшь, видно, муженька, Алёнушка? — спросила она, усаживаясь на завалинку и участливо подпирая щёку ладонью.
                - Поджидаю, родимая.
                - А где он?
                - Да где же ещё, как не в кабаке.
                - Э-хе-хе, житьё нашенское горькое, касаточка. Легко ли жити с пьяницей мужем.
        В это время солнце заиграло на слюдяном оконце дома напротив и, отразившись, ударило блеском по глазам сидящих.
        Женщины сожмурились. Когда Алёна раскрыла глаза, перед нею стоял молодой купчина с чистым, красивым лицом.
                - Как отсюда ближе пройтить на Басманную? — улыбаясь и любуясь Алёной, спросил он.
                - Ну, милок, далековато будет, — ответила за Алёну соседка.
                - До вечерни ещё далеко, успею дойтить. Да вот молодуха меня за поцелуй проводит.
                - Ты что говоришь, охальник, у её муж. Иди себе вон в ту сторону.
        Когда молодой купец удалился, соседка сказала, смотря ему вослед:
                - А красив купчина.
        Андрей Алмазов удалился в сторону Китай-города, постоянно оглядываясь. Молодица с ребёнком врезалась в память. Её румяное лицо стояло перед глазами. «Приеду за сукном, надо будет опять подойти к этому дому, вдруг опять увижу».
        Андрей хорошо знал Москву, а спросил дорогу нарочно, хотел услышать голос молодицы. Был он дворянским сыном, но ходил по городу то в купеческом, то в посадском наряде. Даже суконную лавку держал в Сурожском ряду на Никольской улице. Было это не от бедности, ибо от отца ему остались поместья под Ростовом и Нижним Новгородом. Не всё так просто было с Андреем: его дед Ивашка Торобеев был вологодским купцом, посадским человеком. Ещё во времена царя Бориса Годунова[34 - ...во времена царя Бориса Годунова... — царь Борис Годунов правил в 1598-1605 гг.] побывал он в Персии с товаром и вернулся оттуда с женой персиянкой. Скоро у них родился сын, в крещении названный Ерофеем. Но мать прозывала его Алмазкой. Она научила его персидскому и турецкому языкам. После Смутного времени отец с сыном перебрались на Москву, где даже поставили свой двор в Китай-городе. В скором времени Иван Торобеев умер, а сын его Алмаз Иванов пошёл в гору и сильно разбогател. Но в Посольский приказ он попал не из-за своих денег, а из-за знания языков. Начав службу толмачом, затем стал подьячим, а после дьяком и главой приказа. Здесь
он познакомился с дьяком Сергеем Матвеевым, так же как он вышедшим из простых и добившимся чего-то при дворе за счёт ума и знаний. Эта дружба Алмазовых и Матвеевых не прерывалась три поколения. У Алмаза родились два сына: Семён и Андрей.
        У Андрея с детства был дар лицедействовать. Приезжая в чужой город, он переодевался, изображая из себя то сына знатного боярина, то холопа, бегая в рваной рубахе.
        Уже с одиннадцати лет его представили голове Тайного[35 - Тайных дел приказ — личная канцелярия царя Алексея Михайловича, контролировал деятельность всех государственных учреждений, вёл следствие по важным политическим делам, управлял дворцовыми владениями.] приказа Дементию Минину Башмакову, и началась его служба. Он шнырял между боярскими домами и всегда знал, где что говорят. В пятнадцать лет он, как шляхтич, побывал в Польше и вернулся с великими вестями. Он ведал всех ярыжек[36 - Ярыжка — ярыга — низшие служители в приказах, могли брать под стражу нарушителей спокойствия и подозрительных лиц.] Тайного приказа, они же о нём не ведали. Он знал о многом, о нём же почти никто не догадывался. Но вскоре многое изменилось. Дементия Башмакова, хоть и дворянина, но не родовитого, в приказе сменил боярин князь Никита Одоевский[37 - Одоевский Никита Иванович (?-1689) — князь, боярин, воевода, дипломат, в 50-60-е гг. — влиятельный член русского правительства. Руководил составлением Соборного уложения 1649 г., в конце 70 — начале 80-х гг. — внешней политикой России.], а Алмаза Иванова в Посольском приказе
— боярин Афанасий Ордын-Нащокин[38 - Ордын-Нащокин Афанасий Лазаревич (?-1680) — ближний боярин, сын псковского помещика, начал карьеру при Михаиле Фёдоровиче. В 1672 г. постригся в монахи.]. Через некоторое время Алмаз Иванов умер, а Андрейка затаил на родовитых сильную злобу. Уважать людей за дела, а не за кровь он не отучился до конца своих дней.
        Впереди заплескалась Неглинка. Вот и Китай-город, боярская часть города. Полтора века назад здесь был Великий посад, не защищённый ничем от набегов крымских татар, народ возмущался этим, и решено было посад огородить.
        В мае 1534 года все жители Москвы вышли копать ров и насыпать валы вокруг посада, и уже через четыре недели земляные работы были окончены. Сверху по валу из тонких жердей был поставлен плетень, прозываемый в народе кита, от чего и пошло: городок, огороженный китой, или Китай-город. На месте плетня давно были поставлены каменные стены и башни, а название так и осталось. Бояре быстро сменили посадских, засели в укреплённое место.
        Вот и дом стольника Артамона Матвеева. Сивой стоял у ворот.
        — Хозяин теби с полдня ждёт, — по привычке понуро смотря в землю, сказал он, открывая ворота, и проводил Андрея в дом.
        Артамон Матвеев опять сидел в вифлиотике. Он был озабочен: чем выше Артамон поднимался в царёвой милости, тем больше у него становилось врагов. Но объединённый сговор против него был впервые.
        При виде Андрея с нетерпения он поспешил к нему навстречу:
                - Ну што, ты был на Крутицком подворье?
                - Был. Кроме двух святейших митрополитов и Милославских[39 - Милославские — дворянский род, происходивший от Милослава Сигизмундовича, прибывшего в Москву в 1390 г. в свите литовской княжны Софьи Витовтовны. В мае 1682 г. выступили против Нарышкиных и, по словам С. М. Соловьёва, «кипятили заговор».] и Морозовых[40 - Морозовы — боярский и дворянский род, происходивший от потомка новгородца Михаила Прушанина в 6-м колене Ивана Семёновича по прозвищу Мороз. В XV в. от этого рода отделились Салтыковы, Шеины и др.], были там дальняя родня Морозовых, Шеиных.
                - А черницу видал?
                - Видел и ея. Зовут её Овдотья, она дочерь Ивана Беляева, сгибшего пять годов назад. За ней присматривает посестрия Егакова да старица Ираида.
                - Она так хороша, как о ней говорят?
                - Как гранёный кубок стекла богемского.
                - Чёрт бы её утащил, энту черницу набожную, — выругался стольник, не оглядываясь, плюхнувшись на стул. — Только дела налаживать стали, а тут то Стёпка Разин чернь баламутит, то большие попы с Милославским удавку на моей шее затянуть хотят.
                - Велика беда. Царь Михаил[41 - Михаил Фёдорович (1596-1645) — первый царь из рода Романовых, избран Земским собором в 1613 г.] от Хлоповой глаз отвести не мог. Салтыковы ей зелья подсыпали, она полмесяца животом маялась, в Сибирь сослали. Да и царь Алексей Михайлович, по первой когда жениться собирался, ни о ком, кромя Емфимии Всеволжской, и думать не хотел. Его же воспитатель Борис Морозов к ней служку приставил, та ей косу так стянула на голове в венец, что она во время последних смотрин в обморок упала. И туды ж, в Сибирь со всей роднёй отбыла.
                - Ты мене, Андрюшка, душу не гневи. Я твово отца за первого свово учителя почитаю. Я ведь помню, як царь наш, государь Михайло Фёдорович, лбом на невидимы стены натыкал си, ему бы жене душу излить, а он к Стрешневой, ничего уже и не ощущал. То отец поучал, то бояре. Двоюродный брат боярин Никита Иванович Романов и тот протеву шёл. Тогда он впал в задумчивость и умер от многого сидения, холодного пития и кручины. Ежели какая из привезённых девок государю нашему Алексею Михайловичу приглянетси, всё содею для венчания.
                - Во, во ... Через ту Овдотью Беляеву карачун нам сделают.
                - Ну чему быти, того не миновати. А сейчас вот што. Вернёшься домой, переоденешься. Наденешь кафтан стрелецкого сотника мово полка. Явишься в Казённый приказ, возьмёшь грамоту царя к астраханскому воеводе боярину князю Ивану Прозоровскому[42 - Прозоровский Иван Семёнович (?-1670) — князь, боярин, участник русско-польских (1632-1634, 1654-1667) и русско-шведской (1656 —1658) войн. С 1667 г. — 1-й воевода Астрахани. Казнён Разиным.] и с десятком стрельцов свезёшь. Вор Стёпка Разин Царицын взял, воеводу Тимоху Тургенева саблей порубил. Пущай князюшко поболепствует и поратует вора тово. Особливо царёв флот пущай бережёт. Ты сам там останешься. За корабль «Орёл» и яхту «Царёву» головой ответишь. Савелия Сивого с собой возьмёшь, коли чево — спину прикроет.
        Андрей хмурый вышел из вифлиотики. Савелий Сивой ждал у двери.
                - Идём чёрту под топор башку подставлять, можа, веселей будет. — Савелий понимающе заглянул в глаза и, ничего не говоря, последовал за дворянским сыном.
        Вот уже второй час, как царевич Фёдор переводил с латинской Библии, сравнивая свой перевод с переводом с греческого, который делала сестра его, царевна Софья[43 - Софья Алексеевна (1657-1704) — царевна, в 1682-1689 г. правительница Русского государства при Иване V и Петре I. В 1689 г. отстранена Петром I от власти, в 1697 г. пострижена в монахини под именем Сусанны.]. Славянские языки давались ему легче. Симеон Полоцкий следил за их работой.
        Царевич не любил сестру. Она была на пять лет старше его и всё время командовала им. Не будь у Фёдора больных ноги, он бы давно подрался с ней, хотя она и была на голову выше его. Из шести его сестёр[44 - Из шести сестёр... — Мария Милославская родила Алексею Михайловичу 13 детей (Дмитрий, Евдокия, Марфа, Алексей, Анна, Софья, Екатерина, Мария, Фёдор, Феодосия, Симеон, Иван, Евдокия).] лишь Софья пожелала научиться большему, чем читать и писать. Особенно сильно раздражало Фёдора, когда Софья приводила примеры из жизни византийских царей, как сёстры помогали править братьям. Ярчайшим её примером была Пульхерия, правившая за Феодосия Второго. На что Фёдор всё время отвечал:
                - По энтому турки и захватили Царьград и всю Греческую землю.
        Сегодня Софья переводила намного быстрее брата, и это его злило. Улыбаясь кошачьей улыбкой, она лезла с помощью, когда открылась дверь, и в палату вошёл царь. Массивная фигура Алексея Михайловича двигалась медленно. У него, как и у сына, болели и опухали ноги. Он считал это наказанием Господним за то, что его дед, патриарх Филарет[45 - Патриарх Филарет — Фёдор Никитич Романов (ок. 1554/56-1623), патриарх в 1608-1619 гг. и с 1619 г.], оказался в стане вора Лжедмитрия[46 - Лжедмитрий I — Юрий Богданович Отрепьев (ок. 1580-1606), принял постриг в 1600 г. под именем Григория. В 1605 г. венчался на царство. В 1606 г. в результате заговора свергнут и убит.]. Фёдор очень походил на отца, был его маленькой копией. Он старался подражать ему во всём.
                - Фёдор, сегодня большое собрание думы, — медленно и степенно произнёс царь, — ты должен присутствовать.
        Опёршись на посох, царевич поднялся из-за стола. Привычная боль исказила красивое детское личико.
        Золотых палат в Кремле было три: Большая, Средняя и Малая. В Малой чаще всего встречалась со своим двором царица. Сейчас же, когда царь был вдов, здесь собиралась дума. Свод этой палаты был украшен изображениями дивных птиц среди деревьев и виноградных кистей, и сделан таким искусным образом, что в нём был какой-то чудный отголосок. Даже шёпот отлетал от него и был слышен во всех углах палаты. Посреди свода находился медный лев, держащий в пасти кольцом свитого змея, от которого спускались вниз многие богато украшенные подсвечники. Стены палаты кругом были исписаны изображениями деяний святых и ликами ангельскими. А над резным престолом большая икона Пречистой Девы с Предвечным Младенцем на руках, который как бы благословляет сидящего перед ним. Возле каждой из Золотых палат была тайная комната, из которой можно было наблюдать за тем, что творится в палате. .
        Боярство рассаживалось на скамьи вдоль стен. Затем ближе к центру шли скамьи стольников и думных дворян. И уже третий ряд занимали думные дьяки и стряпчие. Центр палаты оставался пустым.
        Артамон Матвеев, будучи стольником и думным дворянином, сидел во втором ряду между Беклемишевым и князем Михаилом Оболенским. Но многие уже сейчас понимали, что власти у него больше, чем у некоторых бояр. Сорокоумов-Глебов и Волынский уже сейчас пытались заискивать перед ним.
        Дверь открылась, и государь, царь и великий князь всея Великой, Малой и Белой Руси с сыном вошёл в палату. Четверо рынд[47 - Рынды — от др.-русск. рыдель, рындель — знаменосец, возможно, от нем. ridder — рыцарь — оруженосцы-телохранители при великом князе или царе на Руси.] с топориками шествовали за ними. Дума молча поднялась, приветствуя государя.
        Алексей Михайлович перекрестился на икону.
                - Дела наши не красны, — начал царь, усаживаясь на трон; царевичу внесли резной стульчик, — заботами великими обременены. Только с волжских городов стрелецкие полки сняли и гетману Демке Многогрешному протеву Дорошенко[48 - Дорошенко Пётр Дорофеевич (1627-1698) — гетман Правобережной Украины, смещён с гетманства Самойловичем (1674), в 1676 г. присягнул на верность царю Фёдору Алексеевичу.] послали, как воры Стёпка Разин и Васька Ус холопев наших на бунт поднимать стали. Васька Ус возля Воронежу дворянские усадьбы жгёт. Стёпка ж, сучий сын, Царицын взял, мово стольника воеводу Тимофея Тургенева порубил, казачишки ево затемеча утопили. При Стёпке том, в ладье самозванец плывёт, коей себя именем мово умершего сына царевича Алексея величает.
        Бояре сокрушённо закачали головами. Остальным показывать свои чувства было не позволено, даже если ты был очень знатен, но ещё не пожалован боярством. Алексей смотрел на свою многочисленную думу, и его чувства при этом были противоречивы: не знаешь чего от них ждать. Вот целый набор князей Рюриковичей[49 - Рюриковичи — в IX-XVII вв. династия русских князей, считавшихся потомками великого князя Рюрика.], а вот Гедиминовичи[50 - Гедиминовичи — династия великого князя литовского Гедимина, правившего с 1316 г.], а вот те двое чингисиды[51 - Чингисиды — потомки Чингисхана.], а вон представители родов, пошедших от касожского князя Редеди[52 - ...касожского князя Редеди... — по сказаниям, богатырь, князь касожский. Тмутараканский князь Мстислав Владимирович Храбрый в 1022 г. завоевал Касожскую землю и убил Редедю.], убитого в единоборстве Мстиславом Храбрым лет около семисот тому назад.
        Древность их родов была от пятисот до восьмисот лет. Но не так важна древность, как то, чей род раньше пришёл на службу к московским великим князьям и занимал высшее, ближнее место к государю. И роды, служившие Юрию Московскому[53 - Юрий Московский — Юрий Данилович (кон. 70 — нач. 80-х XIII в. — 1325), князь московский (с 1303 г.).] и Ивану Калите, занимали более почётные места, чем княжеские роды, начавшие служить в Москве при Василии Тёмном[54 - Василий Тёмный — Василий II (1415-1462), великий князь московский с 1425 г.] и Иване Объединителе[55 - Иван Объединитель — Иван III Васильевич (1440-1505), великий князь московский в 1462 г. В его правление сложилось территориальное ядро единого Российского государства.]. По этим местническим законам Романовы уступали многим, а о большой древности и говорить не приходилось, если по родовым книгам их предок прибыл на Русь лишь в 1283 году. И спасало лишь то, что предок их Андрей Кобыла[56 - Андрей Иванович Кобыла — московский боярин, первый исторически достоверный родоначальник рода Романовых, упоминается в летописях в 1347 г., когда он ездил в Тверь за
невестой Семена Гордого.] перешёл на службу от тверского князя к Ивану Калите незадолго до его смерти. А уже при Семёне Гордом[57 - Семён Гордый (1316-1353) — великий князь московский с 1340 г. и владимирский с 1341 г.] стал ближним боярином.
        Но больше всего государя Алексея Михайловича Тишайшего раздражали князья, сохранившие в фамилиях названия уделов, коими владели их предки, удельные князья. Он занижал их достоинство, исподволь, незаметно для глаз разорял.
        Лишь четыре рода сохранили богатство, могущество, являлись боярами и первосоветниками думы и в то же время сохранили удельные фамилии. Главами этих родов были бояре: князь Воротынский Иван Алексеевич, князь Одоевский Никита Иванович, князь Трубецкой Алексей Никитич, князь Ромодановский-Стародубский Григорий Григорьевич[58 - Ромодановский-Стародубский Григорий Григорьевич (?-1682) — князь, боярин, воевода. Участник Переяславской рады 1654 г., русско-польской войны 1654-1667 гг. и др. Возглавлял Чигиринские походы 1677-1678 гг. В 1670 г. подавлял восстание Разина на Верхнем Дону и Слободской Украине. Убит в 1682 г.].
        У первого мать была из рода Романовых, и ему всё прощалось. Второго царь Алексей назначал на самые почётные должности, которые, однако, вынуждали к большим расходам, что рано или поздно истощило бы богатство рода. Третий носил фамилию по Трубчевску, которая, однако, не до конца несла название города. Четвёртому же Алексей, хотя и сильно уважал его, приготовил удар, которого тот не ожидал. Все эти мысли быстро пронеслись в голове царя, никак не отразившись на его лице. Он стукнул посохом, и разговоры в палате прекратились.
                - Мене нужно решение.
        С боярской скамьи, сняв горлатную[59 - Горлатная шапка — высокий, расширяющийся кверху цилиндр с бархатным или парчовым верхом, шапка сшита из горлышек куницы или чёрно-бурой лисы.] шапку, поднялся Иван Баклановский, глава Пушкарского приказа:
                - Литейный и пушкарные дворы сейчас бедны, государь, по твому слову пушки и пищали отосланы во Псков и Малороссию.
                - Дай мене, батюшка-царь, два конных полка стрелецких, и я сам пойду под Царицын, малых пушек приказ дать не сможет, меди маловатоть.
        Вскочил боярин Василий Волынский[60 - Волынский Василий Семёнович — принадлежал к боярскому и дворянскому роду, дипломат. В 1668 г. возглавил Сыскной приказ. Умер в 1682 г.]:
                - Пошто на тех воров пороховое зелье изводить? Пошлём конных стрельцов.
        Князь Хованский[61 - Хованский Иван Андреевич (Тараруй — пустомеля) (?-1682) — князь, боярин, воевода. Во время Московского восстания 1682 г. руководил Стрелецким приказом. Опасаясь его влияния на стрельцов, сторонники Софьи схватили его вместе с сыном и казнили.] Иван Андреевич, прозываемый Тараруй, поддержал Волынского.
        Степенно поднялся князь Григорий Ромодановский. Все сразу притихли.
                - Тараруй он и есть Тараруй. А вот ты, Василий Семёнович, поспешными решениями ранее не выделялся. У Стёпки того Разина, акромя холопев, две тыщи семьсот казаков, кои лучше стрельцов вооружены. К тому же пеший стрелецкий полк, что на ево сторону перешёл. А на стенах города до тридцати пушек насчитывалось. А прибавь к энтому черни гулящей тысяч десять, то почитай с двумя конными полками только глупой сунется.
        Все молчали. Обвинить в трусости Григория Ромодановского никто бы не решился. Если в дворцовых и казённых делах князь Григорий ничего не понимал, то воин он был храбрый и воевода разумный.
                - Что же ты мыслишь? — спросил Тишайший.
                - На Москве акромя двадцати тыщ стрельцов сейчас никого нет. Послать их, оставим стольный город без защиты. Будем Стёпку ловить, Васька Ус придёт, будем Ваську ловить, Стёпка придёт. Сделаем проще. Отзовём от Пскова несколько полков. А пока Коломенский солдатский полк дадим под власть воеводе князю Юрию Долгорукому[62 - Долгорукий Юрий Алексеевич (?-1682) — князь, боярин, воевода. Участник русско-польской войны (1654-1667), в 60-80-е гг. глава многих приказов. Опекун царя Фёдора Алексеевича. Убит во время Московского восстания 1682 г.] и пошлём его во помощь синбирскому воеводе боярину князю Милославскому Ивану Богдановичу[63 - Милославский Иван Богданович (?-1681) — боярин, руководил обороной Симбирска от армии Разина.]. А под Царицын пошлём ополченцев дворян да стрельцов ближних городов под началом воеводы Ваньки Лопатина. Думаю, тысяч пять наберётси. Разбить Стёпку не разобьёт, а время потянет. А как полки подойдут, поставим над ними князя Барятинского[64 - Барятинский Данила Афанасьевич (?-после 1694) — боярин, принадлежал к роду Рюриковичей (в 10-м колене), возглавлял Судный приказ.], а
прикажешь, государь, я и сам поведу.
        Алексей Михайлович обвёл взглядом думу:
                - Может, и из Малороссии несколько полков отозвать? Што думаешь об этом, Артамон Сергеевич?
        Название по отчеству Матвеева вызвало шёпот среди бояр. Артамон с поклоном поднялся:
                - Я своим скудным умишком думаю, не надо бы. Верный слуга наш протопоп Адамович пишет, что неспокойно в Малороссии. Было б-де неплохо, коли б гетману и некоторым полковникам было бы пожаловано государево жалованье. Пишет он также, что Петька Дорошенко и Серик с войски собирается и ожидают к себе татар, и аки татары придуть, и они-де хотят итить за Днепр на Переяславскую сторону в твои, великого государя, малороссийские города войною.
                - Ну, значит, на том и порешили со Стёпкой, что сказал князь Ромодановский. Кстати, князь Григорий, — неожиданно прервал сам себя царь, — по новому уложению, лишь старшая ветвь может себя былым уделом величать. А у Стародубских старшей ветвью были Пожарские. Поэтому непристойно чужую честь на себя брать. И мы повелеваем впредь князьям Ромодановским Стародубскими не писатися.
        Князь Григорий Григорьевич от неожиданности даже открыл рот. Однако царь не стал дожидаться его слов, а, поднявшись с трона, удалился вместе с сыном.
        В большой теремковой палате с посохом слоновой кости расхаживал боярин Богдан Матвеевич Хитрово. Новая шуба с царёва плеча была накинута поверх кафтана. Даже майская жара не могла заставить боярина перестать бахвалиться государевой милостью.
        Рядом с Хитрово шли подьячий Воробьёв и дохтур Стефан, учёный немец.
        В палате находились двести две девушки в возрасте от пятнадцати до девятнадцати лет. Были они свезены на царские смотрины. Вначале девушек было двести, но потом патриарх вписал свою воспитанницу, а вслед ему вписал свою Матвеев Артамон. Ранее, при первых царях, на Москву сгоняли до двух тысяч и более отборных девиц. Ныне примут только отборнейших, одобренных усердием воевод. Выбор невесты — дело нелёгкое: девица-краса не просто царская радость, а мать будущих детей царских. Многие отцы, особенно из захудалых родов, которым улыбалось счастье возвыситься и разбогатеть благодаря красоте своих дочерей, мечтали попасть в родственники к царю. Были здесь дочери Кобылина и Ляпунова и князя Жироио-Засекина, кои заискивали перед боярином Богданом. Понимали, на которых упадёт его взгляд, какие окажутся отменно хороши, тех возьмут на Верх для царского смотра, но и неподошедших всё равно ждёт награда. А может, кто и из вдовых бояр заприметит. Лучшей из всех быть царицей.
        Вчера их осматривали повивальные бабки, придираясь К каждой родинке или к самому незначительному пятнышку на теле. Им-то ведомо, где родинка украшает, а где приносит несчастье и болезни. Но более всего стыда натерпелись, когда лупоглазый немец Стефан проверял и ощупывал девушек. Затем он что-то сказал на ухо отцу Ольги Кузьминой-Караваевой, и того в беспамятстве и холодном поту вынесли из царёвых палат.
        Девушки стояли в девичьих облегающих сарафанах и островерхих уборах, открывающих затылок с длинной косой. Когда девушка выйдет замуж, её косы соберут в женскую причёску и спрячут от посторонних глаз. Лишь муж сможет увидеть её простоволосую.
        Боярин Хитрово, знаток женских статей, уже не раз прошёл вдоль ряда туда и обратно, отмечая, у которой руки худоваты, у которой плечи неладно спадают, волос не сильно густ, грудь необильна. Здесь было из чего выбирать и было отчего запутаться в выборе.
        Наталья Нарышкина каждый раз замирала, когда подьячий и боярин останавливались рядом и рассматривали её. И уж очень удивилась, когда её имя было прочитано среди тех, коих оставляли, пока ещё до времени, в царёвых палатах. Остальные, почти две трети, уже сегодня должны были с подарками отбыть восвояси.
        Ниже Нижнего Новгорода Волга так раздвигает друг от друга свои берега, что её берег в тихую погоду почти незаметен. На правом берегу за изгибом возле кромки леса стоит деревня — не деревня — пять избушек. Восемь взрослых мужиков, три бабы всё, что осталось во владении дворянина Ваньки Румянцева. Да и то одну бабу пришлось умыкнуть у гулящих людей. Осип, муж её, присматривал за ней, чтоб не убёгла.
        Три века назад предок Ваньки боярин Румянец помог великому князю Василию Дмитриевичу Московскому захватить Нижний Новгород. Местные тогда многие величали его предателем, но он не был таковым, одним из первых поняв, что сила Руси в единстве. Сын его Васька, когда бояре, выставляясь друг перед другом ёрничали, говоря: «Мой предок прибыл из Грецкой земли, а мой — из Седмиградской, а мой — из варяг», всегда отвечал: «А я — истинно русский». На это однажды Сабуров ответил: «Истинно русские землю пашут».
        Его пророчества скоро сбылись. Васька Румянцев, как и князь Юрий Звенигородский, не верил, что Василий Тёмный — сын великого князя Василия Дмитриевича[65 - Василий I Дмитриевич (1371-1425) — старший сын Дмитрия Донского, великий князь московский с 1389 г.]. Софья Витовтовна[66 - Софья Витовтовна (1371-1453) — дочь великого князя литовского Витовта, жена в 1390-1425 гг. великого князя московского Василия I. Управляла княжеством при малолетнем сыне Василий II.], коей Бог, видно, за грехи посылал слабых детей, которые сразу умирали, более десяти лет не рожала, а затем, когда и муж с ней почти перестал жить, разродилась здоровеньким мальчиком.
        Оказавшись в лагере Шимяки, Румянцев поддерживал его до конца, за что был лишён всех вотчин. С тех пор Румянцевы перебивались с хлеба на квас. На Руси не любили правдоискателей.
        Ванька сидел на пригорке и смотрел на реку, когда увидел с дюжину конных стрельцов. Впереди ехал молодой красивый сотник. Увидев Ивана, он крикнул:
                - Эй, мужик, чьей-то деревенька будет?
                - Моя.
                - Энто как?
                - А вот так, я — сын дворянский, Иван Румянцев.
                - А чё ж голодраный такой?
                - Не всем же в хороше разъезжать.
                - Ну, коли ты дворянин, не покормишь ли ты царёвых людей?
        Иван поднялся, направляясь к крайней избе. Стрельцы последовали за ним. Они вошли в дом.
        По устоявшимся обычаям, печь стояла у той же стены, в которой был вход, слева от двери. Устье печи было направлено к противоположной входу стене. Возле устья располагалось всё потребное для приготовления еды. Это место называлось «бабий кут» или «середа» избы. В правом углу напротив входа стоял стол и лавки. Верх угла был заполнен образами, висела лампадка. Это был красный угол, где сидел хозяин и куда сажали почётных гостей. Неподвижные, приделанные к стене лавки этого угла по бокам украшались резными коньками. Между печью и стеной были полати, на которых одновременно могло спать человека два-три. Справа от двери стояла лавка для шапок и сундук. Это была вся обстановка, оставленная отцом Ивану Румянцеву.
        Вслед за стрельцами в избу пришли и все жители деревни. Не так часто что-то нарушало обыденный порядок их жизни.
                - Ты хоть бы ендову на стол водрузил да караваем приветил, — обратился сотник к Ивану, снимая шапку. — Мы оплатим.
                - Обижаешь, царёв человек, нам твои деньги не надобны. Бабы сечас накроют на стол.
                - Да будет щедра рука дающего, а всяко деяние приемлю я во благо, — произнёс сотник, перекрестясь на образа.
                - Как звать-то тебя, царёв человек?
        Сотник заулыбался.
                - Дворянский сын Андрей Алмазов, — сказал он, забавно кланяясь.
        Бабы, не слушая их, уже накрывали на стол. Андрей и Иван заняли место в углу. Стрельцы сели на лавку, что ближе к середине избы. Старик Анисим принёс из погреба небольшую кадушку с бражным и разлил по ендовам[67 - Ендова — большая открытая посуда с отливом или носиком.].
                - Енто всё твои бабы? — спросил Андрей на ухо у Ивана.
        Тот кивнул головой.
                - Плохо.
                - Погибель прям-таки. Старику Анисиму баба, может, уже и не надобна, а вот трём его сыновьям и вон рябому Герасиму хошь завяжись. Герасим всё к Стёпкиной бабе баловать лезет, а баба игривая, гулящая. Вот они со Стёпкой и сшибаются. А оба быки здоровые, шесть моих остальных мужиков растащить не могут. Я вначале хотел продать одного мужика, а купить на те деньги трёх баб. Да не смог, возрос я с ними со всеми.
        Бабы начали выставлять на стол баклаги, крынки, миски, чугунки. Мужчины, перекрестясь, припали к носикам ендов. Брага была ядрёная, мужики скоро начали хмелеть. Степан пьяно обнимал жену, зло поглядывая на Герасима.
        «Вот токо-де драки и не хватало», — подумал про себя Андрей, и вдруг сильная жалость захлестнула его сердце к Ивану, неожиданно для себя он почувствовал что-то родное, родственное к нему.
        «Наверное, много выпил», — подумал он про себя, а вслух сказал другое:
                - Знаешь, Иван, у мени тута под Нижним поместье отца, царём жалованное. А во нём девка есть косая, не един мужик не зарится. Хошь, тебе подарю?
                - Не брешешь?
                - Да шоб я сдох. Ща и грамотку содею.
        Андрей вынул скрученный лист телячьей кожи, достал бычий рог, в коем держал чернила, и, взяв перо, пьяной рукой стал выводить:
        «Холопу мому, Простасью, велю девку Хопку косую отдати Ивану, дворянскому сыну, Румянцеву».
        Он ещё не дописал, когда Иван полез к нему целоваться:
                - Да за такое я усю брагу, чё у меня есть, выставлю.
        Артамон Матвеев, когда холоп доложил о приходе боярина князя Ромодановского, облюбовался голландскими часами, купленными ныне. Стольник поспешил к выходу, его связывала настоящая и долгая дружба с князем Григорием. Со времён похода на Украину, когда они вместе отступали из-подо Львова, таща пушки на себе.
                - Григорий Григорьевич, рад видеть тебя у себя во дому, — раскинув руки, чинно произнёс Матвеев, и они облобызались. — Што привело тебя ко мне?
                - Вот пришёл поплакаться. Более вроде бы не к кому. Вчерась явились ко мне братья двоюродные с племянниками, весь род собрался, окромя сына мово, Андрея, ты ведаешь, в плену он во татарах. Просили мени, штобы я прошение государю подал на счёт честишки нашей. Я вот написал, што, може, чё не так.
        Артамон Сергеевич взял грамоту, начал читать вслух:
                - «Пришла ко мене твоя, Великого Государя грамота, штоб мне впредь Стародубским не писаться, и до твоего царского указа писаться не стану, а прежде писался я для того: тебе, Великому Государю, известно, князишки мы, Стародубские, и предки и отец, и дед, и дядя писались Стародубские-Ромодановские, да дядя мой, князь Иван Петрович, как в Астрахани за вас, Великих Государей, от вора лжеименитого Августа, по Вашей государевой милости, написан в книгу, и страдания его, объявляя в соборное воскресенье, поминают Стародубских-Ромодановских. Умилосердись, государь, не вели у рода нашего старой нашей честишки отнимать. Я и то до того стал писаться Стародубским опосля Ромодановского».
        Матвеев вернул челобитную Ромодановскому:
                - Написано правильно, Григорий Григорьевич, токмо не верится мне, штобы это што-нибудь дало.
        Аккуратно подровненная борода упала на богатый княжеский кафтан.
                - Почитай пять веков Стародубскими прозывались. — Князь махнул рукой и медленно пошёл к выходу.
        Глава Малороссийского приказа с сочувствием посмотрел ему вслед.
        Когда заходишь на Кукуй[68 - Кукуй — иноземная слобода в XVI — начале XVIII в. в Москве на правом берегу Яузы.], даже теряешься — всё нерусское: дома, церкви, цветы в палисадах, одежды, не говоря о людях и речи, как будто неожиданно для себя в иноземщине оказался.
        Между голландской улицей и Москвой-рекой несколько домов с узкими окнами из плохо отёсанных камней. В них отдельной колонией живут шотландцы. И если англичане, голландцы торгуют, строят мельницы, то шотландцы в основном служат офицерами. Лишь бывший лорд Гамильтон служит торговым агентом у одного голландского купца. Именно в его доме собралось десятка два офицеров отметить с Томасом Кэром пожалование его полковником. Среди отмечавших ядро составляли: полковник Гордон, полуполковник барон Брюс, капитан Лермонт, полуполковник Тобиас Томас, майор барон Монтгомери.
        От безделья и попоек они часто устраивали ссоры, переходящие в дуэли, так, Гордон уже дважды дрался с бароном Монтгомери, однако сразу объединялись против офицеров-немцев, с коими враждовали, считая, что те переходят им дорогу на лестнице офицерским чином.
        А вообще, они жили своим отдельным мирком, не богато, но в достатке.
        Полковник Кэр наполнил бокал вином уже не первый раз.
                - Джентльмены, я благодарен вам, что вы пришли меня поздравить, но должен сообщить неприятную новость. Все мы переданы под начало воеводе князю Георгию Барятинскому. Нас поведут бить бунтовщиков. В своё время мы не смогли разбить бунтовщиков на своей родине, может, здесь удастся.
                - Перестаньте ёрничать, как говорят русские, — также наполняя бокал, подал голос барон Брюс.
                - А, Вилиим, вы у нас совсем русским стали. Вас в охрану царевича берут, вы не будете стрелять в женщин и вешать мужчин. Чем вы его взяли?
        В какой-то книге он вычитал о королевском прошлом моего рода.
        Капитан Лермонт поднял мутные глаза.
                - А вы попросите, барон, у царевича полк, мы вернёмся на родину и посадим вашего старшего сына королём Робертом Четвёртым, будет третий Брюс на шотландском престоле. — Он пьяно захихикал.
                - Ага, — поднялся полковник Гордон, — в Шотландии сейчас вице-королём Джерж Монк, боевой генерал, он быстро из нас требуху выбьет.
        Перестаньте нести чушь. На трезвую голову мы бы никогда не заговорили об этом, — отцепляя и ставя в угол шпагу, заговорил барон Монтгомери. — Двадцать лет назад, пылким юнцом, я был среди тех, кто с Карлом Вторым[69 - Карл II (1630-1685) — английский король с 1660 г.] высадился у нас на родине. И что же Карл? Не прошло и полугода, ему стало мало нашей маленькой Шотландии, ему захотелось вернуть отцовский престол Англии.
        Все печально замолчали.
                - Лучше напиться и не думать об этом, — вяло выговорил капитан Лермонт.
        Многие уже давно последовали этому совету.
        Андрюшка Алмазов переодел своих стрельцов в мужицкое платье, взял в Казани у тамошнего воеводы Ивана Соковнина струг и, выдавая себя за купца, что спускается по Волге к Хвалынскому[70 - Хвалынское море — Каспийское море.] морю за солью, проскочил вольное, разгульное становище Стеньки Разина.
        День двадцать пятого мая зачинался светлый, тёплый, на небе не было ни облачка. Андрей сидел на лавке возле борта, когда впереди показались белые стены и башни Астраханского кремля, в то же время навстречу выплывал целый выводок стругов[71 - Струг — парусно-гребное плоскодонное судно длиной до 45 м.], более шести десятков. Они скользили на воде живописным разноцветьем. В стругах были стрельцы. По подсчётам Андрея, их было не менее трёх тысяч.
        «Кудай-то они? — пронеслось в мозгу Андрея. — Победить Стеньку — их слишком мало, проплыть незаметно в Казань — слишком много».
        Андрей на своём струге прижался к берегу. Струги со стрельцами под парусами проходили мимо него вверх по течению Волги. На четырёх Андрей увидел по одной небольшой пушчонке. Без всяких сомнений, это была царёва флотилия. Пропустив струги, Андрей пошёл дальше к Астрахани и, ещё не видя пристань, смог лицезреть то, о чём много слышал: трёхмачтовый корабль «Орёл», построенный по настоянию боярина Ордын-Нащокина, покачивался на волнах. По одиннадцать орудий с каждого борта оглядывали речную гладь.
        На Руси не было заведено давать имена кочам[72 - Коч — морское 1-палубное 1-мачтовое судно длиной около 20 м.], расшивам[73 - Расшива — большое парусное плоскодонное судно (речная расшива поднимала от 12 до 24 т. груза).], стругам. Имена давали пушкам. Поэтому, чтоб не ломать обычай, на борту одна из двадцати двух пушек называлась «Орлом».
        Андрей направил струг к брусчатой пристани, на которой во главе с десятником стояли стрельцы, облокотясь на бердыши[74 - Бердыш — широкий длинный топор с лезвием в виде полумесяца на длинном древке. На вооружении пехоты в XV-XVII вв.]. Когда струг пристал, десятник поспешил приблизиться.
                - Кто такие будите? — заорал он. — Не вора ли Стеньки приспешники?
                - Царёвы мы люди, московские стрельцы, Артамона Матвеева полка. С грамотой к воеводе князю Прозоровскому. Я сотник, дворянский сын Алмазов.
                - А чё в такой одёже? — сбавил гонор десятник.
                - В стрелецких кафтанах мимо Стенькиного становища не проплыть. Ладно лясы точить, веди меня к воеводе.
        Десятник сказал что-то одному стрельцу и заспешил в город. Андрей последовал за ним.
        Город был шумный, и даже приближение Стеньки не заставило рынок не гомонить. Кроме русских по улицам сновали ногайцы, башкиры, калмыки, татары. Было даже несколько персидских купцов, которые в своих пёстрых халатах странно смотрелись рядом с белокаменными православными храмами. Однако во всех них чувствовалось какое-то затаённое ожидание.
        Воеводские палаты, построенные ещё во времена Ивана Грозного, были одноэтажными, приземистыми, массивными и имели окна-бойницы. Воевода князь Иван Семёнович Прозоровский с братом Михаилом и сыном Борисом-старшим стоял на крыльце.
                - Куды ведёшь, пёсий сын, — заорал воевода на десятника, покраснев. — Велено было всех сомнительных людишек вести к стрелецкому голове, а не ко мне.
                - Так то-де говорит, стрелецкий сотник из Москвы, с грамотой до воеводы.
        Прозоровский, подбоченясь, внимательней посмотрел на Андрея:
                - Хто таков?
                - Дворянский сын Андрей Алмазов.
                - Хо, отца твово Алмазку я хорошо знавал, грамота где?
        Андрей вынул из-за пазухи скрученный лист бумаги, подал воеводе. Тот развернул, начал читать, не дочитав, поднял голову.
                - Только по зорьке младшего воеводу князя Львова со стрельцами отправил вора того Стёпку ловить. Споймает, — самодовольно сказал князь.
        Андрей поёжился, но решился:
                - Князь Семён Львов ярый мздоимец, за што на государевом дворе кнутом бит был. Мать родную за денежку продаст. Предложит ему Стенька серебра, он и сдаст стрельцов.
                - Пёсий сын, — заорал воевода своё привычное ругательство. — Как смеешь ты осудить? Кто ты еся? Червь. Князья Львовы не тебе чета. Пошёл вон с глаз моих долой. — И, уже сбавив пыл, добавил: — Десятник, отведи его к стрелецкому голове.
                - Сенька Львов, видать, и Прозоровского приучил хапать, а я с советами лезу, — еле шевеля губами, прошептал Андрей. — Молчал бы, дурак, за умного сошёл.
                - Ты чево тама себе под нос бормочешь, пёсий сын, али недоволен чем?
                - Это я, батюшка-воевода, молитву читаю, со страху.
                - А?! Ну иди с Богом.
        Десятник отвёл его к длинному деревянному дому, где располагались десятка три солдат. Стрельцы жили в городе с семьями. Часть дома была отгорожена. В этом помещении собирались по утрам офицеры. Стрелецкий голова Иван Красулин, с утра сильно хмельной, не стал выслушивать Андрея, указав на лавку. Среди офицеров шёл ярый спор, и голова со смехом слушал его. Андрей неожиданно для себя признал в одном стрелецком сотнике Никиту Скрипицына, малоросса, о коем он ведал, что он тоже состоит в Приказе тайных дел. Он пошёл и сел на лавку рядом с ним:
                - О чём болясы точите? Вроде спорите.
                - И чё ж они хают?
                - Капитан Бутл ер байт, что мы як скоты, бабы и мужики у нас в банях сообча моются. А лейтенант Томас Бойль говорит, что, когда он ехал берегом, увидел, як девка тонет, и спас её, ни спасённая, ни её подруги наготы не стеснялись. Лейтенант же де Рон не верит, што у нас нет нешлющихся баб.
        Андрей неожиданно для себя громко засмеялся, и спор сразу стих. Все посмотрели на него.
                - Чья бы овца блеяла, токо б не ваша, — произнёс он, в упор смотря на иностранцев. — У нас, можа, каки девки стыда и не имают. А у вас? Когда посол царя нашего Алексея Михайловича ближний боярин Прозоров прибыл во Аглицкую землю и начал о государственных делах говорить с кралем вашем Карлай Вторым, он, то бишь краль ваш, вопрошал, видал ли боярин, каки ляшечки у аглицких баб. А когда тот ответил «нет», подозвал ближнюю боярыню френсису Стюарт и приказал обнажиться. При виде её страмных голых рук и ног дьяки посольства выронили подарки, привезённые кралю. А посла стольника Петра Иваныча Потёмкина, когда он во Париж ехал, заставили на постоялом дворе деньги платить. Штоб не терпеть позорного убытку, он выехал в поле и раскинул шатёр. Рядом был каменный терем местной боярыни. Она пригласила его в гости, напоя винами фряжскими, не убоясь седин его бороды, водрузясь на него, токо бесовство творила, о коем на Руси и не слыхивали. А насчёт бань на Руси, так кажий, кто себя уважает и дом имеет, при доме и баню имеет. А у коих бани нет, у тех бабы, кои менее работают, моются в царёвых банях в четверг,
а мужаки — в пятницу. Л кои бабы во пятницу приходют, то тожа моются, а не блудом занимаются, а чё вместя, то жизня заставляет, не грязным жа ходить.
                - Во нагутарил, — поднялся хорунжий городских казаков Аникита Валун, — аж камня на камне от немчуры этой не оставил, то мене люба.
        Капитан Давид Бутлер, лейтенанты Томас Бойль и барон де Рон поднялись и демонстративно удалились.
                - А нехай идут, — крикнул вдогонку Аникита Балун, доставая из-под стола баклагу с наливкой.
        Пока её разливали, Андрей с сотником Скрипицыным вышел во двор.
                - Ну и каково тут? — спросил он.
                - Хужей некуда. Воевода стрельцам жалованье почитай два года не платит, себе хапает. Те, на коих можно было положиться, со Львовым ушли. Оставшиеся, коли Стенька Разя прейдёт, сразу до его утекуть, а о городских казаках во главе с Аникитой и говорить не приходится. Стрелецкий голова Ванька Красулин так воеводу ненавидит, первой нож в спину воткнёт. Стрелецкие же сотники постоянно грызутся с тремя этими разряженными индюками, коих ты расчихвостил. На чё надеется, не ведаю.
        Андрей махнул рукой:
                - Ну, тогда пойдём напьёмся со всеми вместя.
        С тех пор как царь лично осмотрел оставшихся тридцать девиц и Наталья второй раз в жизни встретилась с ним глазами, в ней зародилась какая-то тёплая надежда.
        Приставленные к девушкам боярыня Хитрово и боярыня Волкова ходили с ними в церковь и в баню, в трапезную и рукодельную палаты, обучая, как девица должна ходить, есть, пить и даже мыться и молиться, как она должна наклонять голову и как не должна. Обычаи были старые, устоявшиеся, почитай два века, со времён византийской царевны Софьи Палеолог[75 - Софья Палеолог (?-1503) — племянница последнего византийского императора Константина XI, жена Ивана III Васильевича.].
        В самом конце мая девиц повели в заново отделанную царскую опочивальню. Им являли, какое ложе ждёт одну из них. По старым традициям, совместную постель перед появлением во дворце новой царицы заказывали заново. Эта была из орехового дерева, резная, немецкая, кругом кровати верхние и исподние подзоры резные и позолоченные, резь сквозная, личины человеческие, и птицы, и травы, а со сторон обиты камкою[76 - Камка — шёлковая китайская ткань с разводами.] цветною, кругом по камке галун серебряный прикреплён гвоздиками медными. Поверх кровати жена нага резная золочена, у ней в правой руке палаш, а в левой одёжа, по углам на четырёх яблоках четыре птицы крылаты, золочёные. Сама постель пуховая, полог сарапатный[77 - Сарапатный — сарпать — редкая льняная ткань.] большой. Одеяло на соболях, атлас, по серебряной земле репьи и травы шёлковые, грива — атлас золотой по червчатой[78 - Червчатая — багряная, багровая.] земле, с белыми, с лазоревыми, с зелёными. Завес кизильбашский: по дымчатой земле бегают птицы разъярённые, подложен тафтою зелёною.
        И то одеяло не самое ценное. Для будущей царицы заготовлено одеяло оксамит[79 - Оксамит — тип бархатной ткани.] золототканый, по нему полосы на горностаях, грива по атласу червчатому низана жемчугом, в гриве двадцать два изумруда, и в том числе два камня зелёных гранёные. Спать под таким одеялом нельзя — задавит тяжестью; взор же радует самый прихотливый. На стенах литые золотые гербовые печати, драгоценными каменьями усыпанные. Здесь и «Ездец» Александра Невского, и двуглавый орёл, от Византии перенятый, и единорог Ивана IV Грозного[80 - Иван IV Васильевич Грозный (1530-1584) — великий князь всея Руси с 1533 г., первый русский царь с 1547 г.], и суздальский сокол Рюриковичей, и грифон Романовых.
        У девиц от невиданной роскоши глаза горели, щёки пылали, а тем временем боярин Хитрово в щель двери глядел, у коих жадность особенно ретиво играла. Эта каверза отсеяла ещё восьмерых девиц. Жадность — один из семи пороков, коего не должно быть у царицы православной.
        Терем вдовы Глеба Ивановича Морозова Феодосьи Прокопьевны[81 - Морозова (Соковнина) Феодосия Прокопьевна (1632-1675) — боярыня, раскольница. Арестована в 1671 г., умерла в заточении в Боровске.] был прибежищем, куда стекались староверцы-раскольники. И всем находился приют, еда и даже одёжа.
        Федосья стояла у окна и смотрела, как дворовые холопы кормят бродячих людей. Рядом на лавке сидела её единственная подруга Мария Данилова. Повойник[82 - Повойник — плотно прилегающий чепец, закрывающий волосы, который носили замужние женщины.], как и у боярыни, был без единой жемчужинки.
                - Вся Русь в крови, грязи, парше, а царь у немцев карету, обиту бархатом и златом, заказал, — медленно заговорила Морозова. — Бояри оный и за оным каменны палаты ставят: Троекуров, Волков, Облеухов. Враг рода человеческого тешит их чеславие.
                - А всё с Никона[83 - Никон (Минов Никита) (1605-1681) — патриарх с 1652 г. В 1653-1656 гг. провёл церковные реформы, вызвавшие раскол. В 1656 г. Церковный Собор принял решение об отлучении старообрядцев. Никон считал «свящество выше царства», его вмешательство в дела государства привело к разрыву с царём. В 1658 г. оставил патриаршество. Собор 1666-1667 гг. снял с него сан патриарха.] началось, когда он первый поставил себе каменны палаты, — поддакнула Мария.
                - Отцы церкви скоромным объедаются в посты, а народ постоянно с голоду постится. От всего истинно святого отказываемся. В церквах Спасителя Исуса на латинский лад Иисусом называют. Сатана по всей Руси, ране святой, возобладал. Стрелецкие головы, коим честь положено блюсти, табак пьют, смрадный дым пускают, к блудливым жёнкам бегают.
                - Во, и мой такой же. Я же стала ему пенять, а он говорит, чаво пасть раззявила али в морду хочешь? А жрать садится, рот не перекрестит, а ежели и перекрестит, то все щепотью, як нехристь.
                - Ты всё о своём, а я о всей Руси. Отец наш многомилостивый протопоп Аввакум[84 - Протопоп Аввакум (Петров) (1620/21-1682) — глава и идеолог раскола, выступал против церковных реформ Никона.] что писал: «Все мы перед Спасителем равны, и цари и холопы».
                - Так-то оно это так, да не дай Бог, дойдут те слова до царя нашего Тишайшего.
                - За Бога и пострадать свято.
        Обе двуперстно истово перекрестились на иконы. Мария с благоговением смотрела в горящие ярой верой глаза подруги.
        Царевич Фёдор ещё в Вербное воскресенье просил отца отпустить его на богомолье в Троицко-Сергиевский посад, по дела думные не позволили. Лишь в конце мая Алексей Михайлович отпустил сына вместе со своей сестрой, царевной Татьяной Михайловной[85 - Царевна Татьяна Михайловна — дочь царя Михаила Фёдоровича от второго брака с Евдокией Лукьяновной Стрешневой.], дав в охрану три сотни стрельцов. Царевич недолюбливал тётку Таню почитай так же, как сестру Софью, обе властолюбивые, однако ни чего не поделаешь, терпел. Тётке в январе исполнилось тридцать четыре года, но, не принуждаемая ничем, она выглядела много моложе. Фёдор видел, как загорались глаза у этого угрястого боярина царевича Петра Сибирскрго. Тоже алчил власти, забывал, что по неписаным законам православная царевна может выйти замуж лишь за православного царя. А так как православные царство Болгарское и царство Грузинское были под Турцией агарянской[86 - Турция агарянска — от агаряне — мусульмане.], то оставалась царевне одна дорога — в монастырь.
        Татьяна Михайловна ехала впереди в огромной неуклюжей карете, принадлежавшей ещё царю Михаилу. Будучи девицей, носила она женский головной убор, лишь небелёное и нерумяненое лицо говорило о её незамужнем состоянии.
        Царевич Фёдор ехал сзади в карете, в которой ранее ездил его брат Алексей. Вместе с ним сидели в лёгких опашнях[87 - Опашень — долгополый кафтан с длинными широкими рукавами, как правило, носился внакидку «наопашь».] Иван Воротынский и Петька Сибирский. Стрельцы конно двигались впереди и сзади. Ярославская дорога в основном шла лесом, царевич окошечко приоткрыл, радуясь всему виденному. Как ему хотелось побежать по зелёной травке, послушать кукушку, заглянуть в ручей, но больные ноги не позволили.
                - Князюшка, — позвал он Воротынского, — а где мы будем отдыхать?
                - А на полпути есть село Пушкино, на берегу реки Учи, там и передохнем. Там и потрапезничаем, место дивное, недалеко осталось.
        Фёдор открыл окошко впереди и крикнул возничему:
                - Стёпка, обгоняешь карету царевны и рысью до села Пушкина.
                - Слухаюсь, государь-царевич.
        Кони рванули вперёд и, поднимая пыль, обогнули карету царевны. Оставив позади себя растерянных стрельцов, карета царевича понеслась вперёд. Лишь десятка два из них во главе с полуполковником бароном Брюсом бросились вдогонку. Если нельзя быстро ходить и бегать, то хоть в карете промчаться. Пролетев версту за считанные мгновенья, карета влетела в село и, въехав на церковный двор Никольской церкви, остановилась возле дома священника. Царевич, взятый под руки боярами, вышел из неё и сел на лавку возле дома, радостно улыбаясь своей проделке. В конце улицы он увидел приближавшуюся колымагу царевны. Затем всё произошло так быстро, что он даже словно онемел. Прямо перед глазами, совсем рядом, на расстоянии пяти шагов, Фёдор увидел ось колымаги, цепляющуюся за верею, и мгновенно понял, что сейчас произойдёт. Он не успел ни пошевелиться, ни ужаснуться, а только смотрел остановившимся взглядом. Коренник рванул на повороте под ударом кнута, колымага накренилась и, просев вниз, зависла на боку в неустойчивом положении. Однако, наверное, всё бы обошлось, если б не дёрнул снова почувствовавший задержку
коренник, которого не сумел сдержать прыгнувший на него возничий. Колымага, словно нехотя, оторвалась от ворот, потом резко пошла влево и вниз и со страшным грохотом перевернулась, подняв огромное облако пыли.
        Ещё били в воздухе передними ногами лошади и растерявшийся возничий судорожно выламывал кореннику удилами зубы, ещё только наклонялись вперёд кинувшиеся со всех сторон стрельцы и в распахнутую дверь дома на крыльцо выскочил перепуганный насмерть поп, а оказавшаяся сверху кареты дверца откинулась, и из неё выбралась разъярённая и всклоченная царевна Татьяна Михайловна. Вид её был страшен. Отстранив рукой набежавших стрельцов, она повернулась к соскользнувшему на землю возничему. Ноздри её раздувались, тонкое лицо было искажено гневом. Такой Фёдор её ещё не видел никогда.
                - На козла его! — сдавленным голосом выхрипела она. — Сотню плетей!
        Возничий повалился в ноги.
                - Матушка-царевна, — заголосил он, — это ж смерть неминучая.
                - Немедленно! — приказала Татьяна Михайловна, обводя жестокими светлыми глазами сбившуюся вокруг неё в плотную кучу челядь и стрельцов.
        Это была совсем другая тётка Таня: мерзкая, безобразная старуха, косоротая и раскрасневшаяся, словно что-то вывернуло наизнанку прекрасное лицо, и из потаённых глубин проступил неведомый ранее лик.
                - Вилиим! — подозвал царевич полуполковника и, когда тот подошёл, сказал: — Выбери двух стрельцов послабей, пущай не особо усердствуют.
                - Слушаюсь, ваше высочество.
        Возничего повели на соседний двор, на ходу сдирая рубаху. Царевна лично решила понаблюдать за наказанием.
                - Зачинайте! — услышал Фёдор её голос.
        Хотя стрельцы и сдерживали удары, на голой спине чёрными полосами выступила из-под сорванной кожи кровь, частыми каплями стекая на землю.
        Царевич пальцем поманил к себе попа. Тот, подлетев, упал на колени. Фёдор вынул из-за пояса два целковика с изображением восседающего на коне отца и положил в руку священнику:
                - Позаботься о возничем. На обратном пути заберём.
        Тот, постоянно кланяясь со словами: «Благодарствую, государь-царевич», — не вставая с колен, отползал к крыльцу.
        Один боярин царевич Пётр Сибирский с восхищением взирал на царевну Татьяну Михайловну.
        Воевода князь Иван Прозоровский с утра сидел в сеннике, грузно расплывшись по лавке, упираясь локтями в колени, свесив скрещённые кисти между вельможно расставленных ног. Князь брезгливо смотрел куда-то за стол сквозь стоящий перед ним ковш. Время от времени поднимал руку, брал ковш, делал глоток кислющего брусничного кваса — после чего каждый раз коротко морщился. Есть князь со вчерашнего дня не хотел. А пил уже шестой день и потому не спешил появляться в таком виде ни перед кем. Неделю назад, пятнадцатого июня, пришла весть, что посланный им со стрельцами князь Семён Львов перекинулся на сторону Стеньки Разина, как и предупреждал этот наглый сотник из Москвы. Стрельцы подняли восстание, пришлось им выплатить половину задолженного жалованья. Такую прорву денег отдал, аж в нутрях всё сжалось. С похмелья было тяжело, князь вновь взял ковш и отхлебнул квасу. Он послал холопа за капитаном Бутлером и московским сотником и теперь сидел, ждал.
        Дверь открылась, и вошли Давид Бутлер и Андрей Алмазов.
                - Долгонько вас ждать приходится, милостивцы, — выдавил из себя воевода. — Как думаете, выдюжим противу вора Стеньки?
                - Опереться не на ково, — спокойно ответил Андрей, присаживаясь на лавку.
        Воевода спесиво сверкнул глазами, но смолчал.
                - Более-менее верных стрельцов князь Львов сдал Стеньке, а те, хто остались, при первом удобном случае сами перебегут, — продолжал Андрей.
                - Я же им деньги выдал.
                - Дал бы дня за два до вести, это бы в них боевой дух подняло, а так получилось, што ты их спужался, только меньше повиноваться будут.
                - Тогда кукиш им, а не вторую часть жалованья, — взревел князь, затем, посмотрев вновь на Андрея, спросил: — Делать-то што?
                - Грузить казну на «Орёл», цеплять к нему канатом «Медведь» и выходить в море.
        Капитан Бутлер, ни разу за проведённый в Астрахани год не выводивший корабли в море, испугался:
                - Да Стенька ваш не посмеет на Астрахань пойти, чего ему тут делать.
                - Вишь, чё иноземец учёный говорит, а ты меня пужаешь. Посидим покаместь в Астрахани. Идите, — вымолвил он.
        Выходя из воеводских хором, Андрей зло посмотрел в глаза Бутлеру и привёл цитату из Писания:
                - «И будеши осязая в полудни, яко же осязает слепой во тьме. И не поправить путей твоих. И будеши тогда обидем и расхищаем во вся дни, и не будет помогай тебе».
        Махнув рукой, он направился к пристани. Был уже вечер, но темнеть должно было ещё не скоро. Откуда-то из-за угла выскользнул Савелий Сивой. Андрей взглянул в его суровое лицо:
                - Зайди в казарму, забери прибывших с нами стрельцов и десяток солдат и отправляйся на «Медведь», я тамо буду.
        Сивой угрюмо кивнул головой и, заткнув руки за кушак, направился к казармам. Андрей спустился к пристани.
        Офицеров на «Орёл» и «Медведь» доставляла отдельная лодка. Не став её дожидаться, он достиг борта вместе с подоспевшим Сивым, с солдатами и стрельцами.
        Поднявшись на палубу, он сбросил кафтан и улёгся на нём. Поворочавшись с боку на бок, Андрей приподнялся, зачерпнул ковшом воды из кадки, выпил и опять улёгся, но сон не шёл, что-то томило душу. Он вновь поднялся. По течению к Астрахани шли струги, виденные Андреем месяц назад.
        — Вота она длань Господня, дождались, Сёмка Львов Стеньку Разина ведёт Астрахань ему сдавать. Вот и не придёт. — Повернув голову, он заорал: — Савелий, поднимай стрельцов, заряжай пушки, Стенька пришёл.
        Заспанные стрельцы вскакивали как полоумные. Один из солдат ударил в барабан. Было заметно, что суматоха поднялась и на «Орле» и на пристани. Возле пушки «Медведя» встал сам Андрей. Струги под парусом неслись по течению прямо на них. Андрей скомандовал, пушки изрыгнули пламя. Две передние струги разлетелись в щепки. Пушки «Орла» молчали, молчали и пушки города. Андрей красочно выругался.
        С «Медведя» дали второй залп, но струги со всех сторон облепили баржу. Сейчас бы залп с «Орла» в это скопление, но «Орёл» молчал. Андрей видел, как казаки полезли на борт. Видел, как Сивой прыгнул в воду. Потом один из нападающих ударил его древком пики по голове, и он упал на палубу. Когда Андрей пришёл в себя, он был уже на берегу, его куда-то тащили разъярённые казаки. Над речной гладью светились огромными огненными факелами корабль «Орёл», баржа-галера «Медведь» и яхта «Царёва».
        Нахохлившись от неудач, Артамон Матвеев шёл в сторону Земского приказа[88 - Земский приказ — ведал благоустройством Москвы и её окрестностей, осуществлял судебную и полицейскую власть.], прямо через хаос торговой площади, и сосредоточенно разглядывал людей, не обращавших на него внимания. В пёстром мельтешащем месиве кипели страсти, сливались в одно большое лоскутное одеяло рубахи и опашни, охабни и кафтаны, топтали друг друга сапоги и лапти, водили свой пьяно-замысловатый хоровод неопохмелившиеся мужики с синюшными лицами. Здесь пили пиво, били в бубен, спорили и ссорились, торговали и торговались, плясали и, крича, бежали вместе со всеми за облезлыми медведями на цепи. Пьяный скоморох приставал к гулящей, подвыпившей жёнке, предлагая половину дневного заработка, а грязный мальчуган в не стиранной недели две рубахе пытался утянуть мамку домой.
        Матвеев вошёл под тень наугольной башни, к наглухо закрытым Космодемьянским воротам. Из-под арки вышел дьяк Посольского приказа Семён Алмазов, точная копия своего младшего брата Андрея, крестник Сергея Матвеева.
                - Дела плохи, Артамон Сергеевич, боярин Лаврентий Ордын-Нащокин уговаривает заключить долгий мир с Польшей. А для ентого, он говорит, можно и Киев полякам возвернуть.
                - Ежели Киев отдадим, гетман Дёмка Многогрешный к полякам побежит, а ежели Дёмка перебежит, меня с Малороссийского приказу сымут. Надоть чтой-то удумать.
        Разговаривая, они шли вдоль стены, затем свернули к церкви Святого Георгия, Артамон оглядел двух старух и калеку без руки на паперти. Чуть ниже от притвора сидели слепые.
        Они задирали к невидимому небу лица, тянули во все стороны руки и что-то пели.
                - Если б ты ведал, как мне не хватает твово брата сейчас на Москве, — выдохнул Матвеев.
                - Да чой-то ни слуху ни духу о нём, кабы чаво не стряслось.
        Матвеев заглянул в переулок:
                - Боярин князь Иван Хованский получил несколько поместий под Киевом. Ты ему намекни, что Ордын-Нащокин уговаривает царя вернуть Киев, свара начнётся, токма держись.
                - Кабы мне из приказу не вылететь?
                - Не бойся, я тебя к другому, большему делу пристрою.
        Семён поклонился в пояс Артамону Сергеевичу и свернул на Сретенку, Матвеев пошёл назад.
        Четвёртые сутки Андрей Алмазов висел на цепях в пытошной избе. На вторые сутки после появления под стенами Астрахани Степан Разин атаковал город. Из четырёхсот шестидесяти пушек города выстрелила лишь одна, и пушкарь тут же был зарублен стрельцами. Сам воевода получил удар в живот пикой от стрелецкого головы Ивана Красулина и был отнесён в храм Христа Спасителя и положен перед иконой Казанской Божьей Матери. Восставшие вышибли дверь, зарубив охраняющего её сотника Фрола Дора, которого тут же окрестили Фролом Дурой. Находящиеся в церкви офицеры и их семьи были порублены прямо в храме. Одна из пуль пробила икону Божьей Матери. Воеводу приволокли к атаману и после его отказа выдать городскую казну скинули с колокольни, а потом долго топтали бездыханное тело. Младший брат воеводы Михаил был зарублен ещё в церкви. Поэтому в пытошную избу атаман приволок двух сыновей Прозоровского, старшего пятнадцатилетнего и младшего восьмилетнего, и пытал их наравне со взрослыми. Старший Борис, на которого более нажимали, на третий день скончался и сейчас висел рядом с Андреем. Невдалеке возле стены, забрызганной
кровью, разодетый как боярин сидел Стенька Разин. Перед ним ползала на коленях вдова княгиня Прасковья Фёдоровна Прозоровская:
                - Батюшка, атаман, не мучи младшенького. Аткель мальчонка знать может про дела отцовы, мал ещё.
        Она цеплялась за сапог, но атаман её откидывал ногами. Андрей не выдержал:
                - Брось изголятьси, верни мальчонку, ведь и в твоей душе шой-то Христово есть.
                - Ты помолчи, боярский служака, скоро и до теби руки дойдут.
                - Я, атаман, родовитых не менее твово ненавижу, глотки бы рвал.
                - Эка как заговорил, а чё же меня пушками встречал?
                - А я бы тебя вместя с ними рвал. Они по-своему Русь грабят, а ты по-своему. Всё нахапать хотите, никак не нажрётесь. Пол-Руси то боярин, то разбойник, то дурак. Избавиться бы от них, глядишь, остальные бы по-человечески пожили.
        К Андрею подлетел брат атамана Фрол и со всего размаху ударил в лицо. Из разбитой брови полилась кровь. Фрол продолжал бить озверело.
                - Подожди, братко, охолони, — оттащил Стенька Фрола. — Количи он такой смелый, мы ево по-другому спытаем.
        Затем повернулся к княгине:
                - Молись, ведьма старая, за ентово стрелецкого сотника. Можешь забрать своё изрыгание. Всё, што я ему не додал, выдам ентому зубослову.
        Прасковья бросилась к сыну отвязывать верёвки с окровавленных рук. Атаман с братом удалились. Перегрызя верёвки, удалилась с ребёнком на руках и княгиня. Сотник и лейтенант барон де Рон остались висеть на цепях среди трёх умерших.
                - Чё, иноземец, хана нам пришла, Стенька щас нахлещется бражного, придёт нам рёбра ломать.
                - Глюпо было ево жлить.
                - Ну, на Руси говорят: двум смертям не бывать, а одной не миновать.
        За стеной раздался глухой удар и звук падающего тела. Дверь открылась, и на пороге с молотом в руках появился Савелий Сивой. Не говоря ни слова, одним ударом он сбил прикованное к стене кольцо, и Андрей свалился на пол. Сивой сбил цепи с де Рона и, подхватив под руки Андрея, они выскочили из пытошной избы.
        Артамон Сергеевич познакомился со своей супругой случайно, будучи на Кукуе в шотландской колонии, в доме её отца Гамильтона. Артамон быстро окрестил девицу, а затем и венчался с ней. Евдокия Григорьевна Матвеева скоро сошлась с Анной Петровной Хитрово. Они единственные из всех женщин Московского двора носили немного приталенные сарафаны и не сильно белили лицо, чем вызывали зависть у остальных боярских жён. Иностранцы писали, что женский наряд напоминал собой рас шитый драгоценными камнями мешок, спадающий с плеч, а лица были так набелены, что невозможно было определить, красивы они или нет. Всё, что есть у женщины, её достоинства и недостатки, мог видеть только муж — её суженый.
        Пользуясь дружбой с Хитрово, Евдокия пришла навестить воспитанницу мужа Наталью Нарышкину. В начале второго летнего месяца были отсеяны ещё девицы, и теперь их осталось только девять: Оксинья, дочь Ивлия Голохвостова, Марфа, дочь Демьяна Смирнова, Марфа, дочь Викентия Васильева, Анна, дочь Алексея Кобылина, Овдотья, дочь Льва Ляпунова, Овдотья, дочь Ивана Беляева, Марья, дочь Ивана Стремоухова, Марья, дочь Василия Пещурова, и Наталья, дочь Кирилла Нарышкина. Все девять были столь прекрасны, что взгляд непроизвольно загорался у всякого, кто видел их.
        Наталья с остальными девицами гуляла в девичьем дворе, куда ранее допускались лишь царевны. Она была чудо как хороша в своём голубом летнике. Матово сияющие нити жемчуженных завес нежно обрамляли юное чистое лицо. Слабая задумчивая улыбка слегка вздрагивала в уголках красивого, не тронутого сомнениями рта. Увидев жену Матвеева, она поспешила к ней навстречу:
                - Тётушка родненькая, я так радёшенька видеть тебя. — Она склонилась в поясном поклоне, но обе женщины поспешили её распрямить. — Здеся так тягомотно. Государь изволил отъехать в Коломенское, и мы с утра до вечера ничего не делаем.
                - На то ево царская воля, — молвила Анна Петровна и отошла, оставляя Евдокию с Натальей наедине.
                - Каково тебе тута, Наташенька?
                - Чисто, сытно, вот токма скушно очень. Одно развлечение было, пока обучали, чаво царице должно и не должно делать. А как отъехал царь, так и сидим токма на солнышке, только Богу молимся.
        Она истово перекрестилась.
                - Артамон Сергеевич послал к тебе двух мамок. Никому, кромя их, не доверяй себя одевать и расчёсывать.
        Наталья кивнула головой.
                - А как тамо мои братья? — спросила она.
                - Ох, Натальюшка, я о них ничего не слыхала. Ты меня извини, я не надолго, лишь повидаться. А то ещё обвинят, что иноземка учит тебя царя привораживать.
        Они крепко расцеловались, и Евдокия Матвеева поспешила с девичьего дворика восвояси.
        Тёплый летний ветер пригибал траву. Трое всадников, на исхудавших конях объехав Казань стороной, спешили к Нижнему. Впереди ехал молчаливый Савелий Сивой, за ним де Рон и Андрей Алмазов. Все трое без кафтанов, в рваных рубахах, де Рон с восхищением смотрел на уставших после стольких дней дороги Андрея и Савелия.
        У себя на родине де Рон уже давно не смел носить титул барона. Младший брат, чтобы отнять поместье, предоставил документы о том, что отца не было дома более одиннадцати месяцев перед его рождением. Де Рон, чтобы выжить, попал в наёмники, оказался в Голландии, где его и подобрал капитан Бутлер, направляющийся в Московию.
                - Гляди, Андрей, сейчас впереди покажется деревенька тово дворянского сына, хто нас месяц назад привечал, — сипло пробасил Савелий.
        И правда с боку от леса, недалеко от берега Волги, показались шесть приземистых домишек. Всадники ещё не успели близко подъехать к деревне, когда услышали тягучую свадебную песню дружков жениха. На крыльце дома стоял Иван Румянцев, а между ним и телегой, за пряженной тройкой, горланили песню восемь его мужиков. Увидев Андрея, Иван сорвался с крыльца и бросился навстречу.
                - Вымолил я всё ж таки у Бога, штобы на обратном пути ко мне заглянул, — выпалил он.
        Андрей удивлённо смотрел на него.
                - Ты принёс мне удачу. После твово отъезда приезжал ко мене Федосий Кузьмин-Караваев, сосватал за меня свою дочь Ольгу. Семь дюжин душ за неё даёт.
        «Там смертоубийство, кровь рекой, а здеся благодать, свадьбы играють, — подумал про себя Андрей. — Так всегда на Руси: на одной улице мордобой, а на другой праздник празднуют... Никого не касается, что творится в соседней деревне».
        Вслух же сказал лишь:
                - Я рад за тебя.
                - Вы должны поехать со мной.
        Савелий Сивой безразлично пожал плечами. Косая холопка, признав в Андрее своего бывшего господина, забежала в дом к Ивану и вынесла три последних праздничных рубахи. Переодевшись, все трое сели с Иваном в телегу, и старик Анисим погнал лошадей. В Россохино, небольшое сельцо, отдаваемое за невестой, они приехали, когда их уже заждались. Усадьба напоминала городской дом, не то что Иванова изба. Улицу не перегораживали, ибо уже знали, что с жениха взять нечего. Федосий Кузьмин-Караваев стоял на крыльце, как положено хозяину дома. При приближении телеги его сыновья поспешили за сестрой. Андрей с перекинутым через плечо рушником первым соскочил с телеги и помог слезть жениху. Две девки холопки вывели невесту, и все пешком направились в небольшую покосившуюся деревянную церковь. На церковном дворе Ольга взяла деньги и стала раздавать скопившемуся люду.
                - Благодарствуем, матушка. Дай тебе, Господи, здоровьечка.
                - Любовь да совет. Благослови тя... — послышалось со всех сторон.
        Но Ольга не слушала, уже шла к церковным дверям — стройная, тонкая, как будто на что-то решившаяся. Иван всё старался невесте под покрывало заглянуть, но ничего не мог увидеть. Гостей было мало, лишь близкие родственники. Они вошли в церковь вслед за братьями невесты. Де Рон, будучи католиком, остался на улице. Поп в ожидании хмельного чересчур быстро обвенчал молодых. Иван поднял покрывало и расплылся в довольной улыбке. Глубокие зелёные глаза смотрели на него с чистого белого лица. У Андрея даже перехватило дыхание. Выпадает же счастье кому-то.
        Для холопов столы накрыли во дворе. Молодые с роднёй уселись за столы в доме. О том, что Савелий Сивой не дворянин, не догадывались, и он сел рядом с Андреем. Выставленная на столах закуска была хоть и однообразная, но обильная. Невеста сидела вся белая, помертвевшая. Сонные девки меняли ендовы. Поп пьяной, дрожащей рукой благословлял кушанье, затем, заметив требовательный взгляд жениха, благословил молодых в опочивальню. Отец невесты хитро посмотрел на сыновей. Мать осыпала молодых хмелем и зерном, а затем, благословя иконой, проводила до дверей.
                - А красная девка попалась Ивану, — сказал Сивой Андрею.
                - Та, очэн хороша, — подтвердил де Рон.
        Андрей сидел молча и тянул хмельное. Ему очень не нравилось, как переглядывались отец и братья невесты. Вдруг открылась дверь, и вошёл Иван. В руках он держал серебряный кубок с вином. Все гости замерли. Он прошёл через горницу и протянул кубок тестю. Кузьмин-Караваев медленно взял кубок, и из пробитой сбоку дырочки, ранее зажатой пальцем, потекло вино. Одна из женщин ехидно захихикала. С лавки вскочил старший брат невесты, Роман:
                - Какой гордый, нищета голодраная! Мы ему — семь дюжин холопьев, а он нам — кубок с дырой.
        Неожиданный удар сбил жениха с ног, но вскочивший Андрей также угостил Романа. На Андрея бросились все гости, но Сивой сшиб их лавкой. Свадьба моментально превратилась в драку. Ничего не понимающий де Рон бил всех подвернувшихся. Иван, разодрав праздничную рубаху, всё рвался к тестю, но нарывался постоянно на Романа и отлетал к двери. Наконец ему посчастливилось, и он выбил тестю зуб. После чего Федосий Кузьмин-Караваев с сыновьями и гостями начали отступать, а затем бежали из теперь не принадлежавшего тестю дома.
        Пошатываясь, Иван добрел до лавки и, присев, сразу обмяк, свесив голову на грудь. Муторная одурь усталости гнула его, расползаясь под черепом, гулом отдавалась в распухшем виске. Он заставил себя разлепить глаза и нагнуться. Очень болели мышцы, особенно плечи, руки плохо слушались его, пока он стягивал за пятку разбитые сапоги и разматывал перепревшие подвёртки. Тускло светилась лампадка, высвечивая блестящий, сурово взирающий лик в дешёвеньком окладе. Усталость не отпускала, вминала в лавку.
                - Из-за што устроиль драка? — произнёс разбитым ртом де Рон.
                - Молодуху не девственну подсунули, ироды, — ответил Андрей, держась за бок.
                - Ой, ой, ой... Он тэпер её возврощат будэт?
                - Куды ж возвращать. Она тепереча ему жена перед Богом и людьми. Венчанные.
                - За чэм же тогда драться, себя посорить?
                - А чё, так спустить, што ли, жирно будет.
        Андрей подошёл, налил вина в самый большой ковш и полностью его осушил. Все четверо улеглись на лавках и почти сразу уснули.
        Огромный дворец в Коломенском начал строиться ещё в молодые годы царя Алексея Михайловича Тишайшего, но он лично вырисовывал башенки, красное крыльцо, потешные палаты. А затем сам приглядывал за строительством, которое три года назад наконец было окончено. Дворец был построен из дерева, и не нашлось бы в нём такого места ни внутри, ни снаружи, где бы рука резчика не вывела орнамент или узор. Алексей Михайлович любил этот дворец и зачастую проводил в нём большую часть лета. От Москвы-реки здесь была отведена небольшая заводь. Когда вода в ней плесневела, её вычерпывали вёдрами и запускали свежую. Царь часто купался в заводи, куда для его ног привозили торф из-под Переславля-Залесского. Вот и сегодня он лежал возле берега, в нагретой солнцем за день воде, погрузив ноги в торф. Рядом лежал князь Иван Андреевич Хованский, чуть поодаль — царевич Фёдор и князь Воротынский. Вдалеке стояли стрельцы.
        Рядом с массивной фигурой царя худое тело Хованского с торчащими из воды тощими волосатыми коленками смотрелось странно, лишь болезненная бледность кожи объединяла их. Князь вытянул ноги.
                - Государь, говорят, Лаврентий Ордын-Нащокин сговаривает тебя возвернуть Киев полякам. Нехорошая то мысль. С Киева всё русское и почалось. Владимир Святой Русь где крестил? В Киеве! Я ж думе хотел предложить обдумать гербом трёхглавого орла, де каждая голова означала бы три стольных града Руси: Киев, Владимир и Москву.
                - Знаешь, Иван, кромя меня все считают тебя за дурака. А победы твои воинские более твоим языком сделаны. Я ведь ведаю, чё за Киев ты не ради Руси держишься, а ради своих поместий. Ты б уж лучша не позорился. А Киев я и без твоих советов не отдам. Русь только тогда Русь, когда и Великая, и Малая, и Белая — все вместе.
        Царь поднялся и вышел на берег. Хованский подобострастно поспешил за ним. Двое холопов с рушниками бросились навстречу. Царевич Фёдор посмотрел им вослед и сказал Воротынскому:
                - Отец мой — умный государь, а отдыхать почему-то любит с дураками.
        Артамон Матвеев вошёл в ворота своего двора и остолбенел, увидев Савелия Сивого и Андрея Алмазова, он замахал на них руками, затем выпалил, обращаясь к Андрею:
                - А я думал, што тебя зарубили. До меня дошло, што вор Стенька Разин в Астрахани усех дворян перебил.
                - Вон Сивой спас. Из пытошной избы с цепи сбил. Однако корапь не уберегли, пожёг Стенька.
                - То ведаю, в своё время с тебя взыщу.
                - То не моя вина. Воевода князь Прозоровский не дал «Орёл» увесть.
                - С Прозоровского тепереча Бог вопрошает. Ты же могешь свою провинность уже севодня делами замолить. Ведомо мне, што Никон из монастыря, в коем заточен, гонца с грамоткой послал к вору Стеньке. Гонец тот в виде слепца с поводырём где-то здеся, на Москве. Сыщи мне тово гонца, и не токмо вина твоя забудется, но и награду обретёшь великую.
                - Брата я повидать хотел, ну да ладно, пойду попытаю дело, Артамон Сергеевич. Хоша всё ж таки не моя то вина.
                - Иди с Богом, Андрюша, большего я для тебя сделать не могу. Токма домой не захоть, тама пристава со стрельцами дожидаются. Князь Одоевский самолично разбор ведёт о пожоге царёва корабля. А с Разбойным приказом шутковать плохо, с одних цепей на другие перевиснешь.
        Андрей, уйдя со двора Матвеева, дошёл до Георгиевского переулка и, зайдя в дом к Авдотье Немой, переоделся в одежду юродивого. Авдотья жила за его счёт, у неё он держал свои сундуки с драными рубахами нищих и богатыми шубами бояр. Прицепив на спину мешок с тряпьём в виде горба, он вышел из дома и по Дмитровке спустился к Кузнецкому, а через Неглинную и потом по Сретенке, мимо Сретенского монастыря, побежал к «Лупихе», в котором в этот час уже сидела вся окрестная рвань, пропивающая свои ночные доходы.
        У входа в кабак он столкнулся с вываливающимся оттуда безобразно пьяным попом и потерял ещё время, отдирая вцепившиеся в кафтан пальцы. Однако это помогло ему успокоиться, он сильно запыхался. В кабак он вошёл не торопясь, зорко поглядывая по сторонам, выискивая в смрадной духоте знакомых, здороваясь с ними, выбирая, куда бы присесть.
        Здесь хорошо знали его как горбуна. Он врос, вжился в этот мир костарей и разбойников, зернщиков и шишей[89 - ...мир костарей... зернщиков и шишей... — Костари — мошенники, промышлявшие в игру в кости; зернщики — от зернь — игра в кости или зёрна; шиш — бродяга, вор, а также соглядатай.], воров и нищих — он был своим, жалким, озлённым калекой, нескладным горбуном с вывороченными губами. В углу сидел ночной шиш Осока.
                - Здорово, Иван! — окликнул его Андрей. — Как живёшь?
                - Горбун?! — изумился Осока. — Гляди-ко, братцы, кого принесло! Давненько тебя видать не было. Выпьешь?
        Осока был крупнейший рыночный тать[90 - Тать — вор.]. Он промышлял и в Верхних рядах, и на Ногайском, и даже на Троицкой площади, года три как ставшей называться Красной, но многие по привычке прозывали её по-старому. Били его редко, он не попадался, однако смолоду, после Константиновской башни, лоб его был исполосован скрывавшими клеймо шрамами, которые теперь белели паутиной, разрезающей морщины.
                - Слух пошёл, што ты чью-то бабёнку снасильничал? — усмехаясь, сказал Андрей, чтобы переменить тему разговора.
                - Брехня! — ответил Осока. — Али ты думаешь мене энтих не хватает?
        Он плечом указал на сидящих в кабаке гулящих жёнок. Андрей принял ковш из его рук, высосал не торопясь, покосился на нарезанное толстыми ломтями копчёное сало, но есть не стал.
                - Спаси Бог, — сказал он, вытирая губы краем рубахи.
                - Сыграем? — предложил Осока.
                - Сыграем! — весело согласился Андрей, вытаскивая из кармана волчок, который надо было ловить двумя пальцами.
        Дверь открылась, в кабак, держась друг за друга, гуськом вошли нищие. Первым выступал зрячий — крупный мужик лет тридцати пяти, с лохматой бородой. Под мышкой он нёс блюдо, куда бросали милостыню.
                - На! — бросил Осока полушку[91 - Полушка — самая мелкая монета Московского государства, равная 1/4 копейки.].
                - Годи! — осадил его Андрей, наматывая верёвочку, крутанул.
        Волчок, прыгая, побежал по столу. Сколько бы Осока ни сжимал пальцы, поймать волчок он не мог, пока Андрей считал до двадцати. Две полушки перешли к нему. Увеличили ставку до копейки. Краем глаза Андрей видел, что слепые сидели недалеко от двери. Он в третий раз пустил волчок.
                - Схватил! — заорал Осока, и Андрей, словно нехотя, отдал ему копейку.
                - Ещё! — потребовал Осока.
                - Обождёшь! — Андрей поднялся.
        Почувствовав неладное, слепые напряглись и замерли.
                - Вот ты! — сказал Андрей, усаживаясь напротив зрячего, и их тут же обступила толпа. — Ты — Божий человек. Ведаю я, што мене от тебя удача будет. Ублажи! Сыграем. За так. Ради зачина!
        Зрячий глядел недоверчиво.
                - Не-а, — он помотал головой. — Што мене? Тёмен я.
                - Да ты не боись, тута всё просто! — воскликнул Андрей, глупо широко улыбаясь. — Тут-то и уметь нечего!
        Слепые сидели неподвижно, прислушиваясь.
                - Не-а, — упрямо сказал поводырь. — Не до того моне.
                - Ну, коли так, я уйду, — сказал Андрей, ни к кому не обращаясь и не собираясь вставать. Он знал, что сейчас будет.
                - Играй! — взревела толпа. — Не зли Горбуна, нехристь!
        Игра разнообразила жизнь этих людей. Дело принимало скверный оборот, поводырь понял это. Лицо его стало злым и сосредоточенным.
                - Без денег? — спросил он, утвердясь в мысли о необходимости делать то, что велит горбун.
                - Даром, — подтвердил Андрей. — А я плачу, ежели схватишь. Клади ладонь. Вот так. Добро.
        Дважды пущенный волчок не был пойман.
                - А ну-тка ещё! — сказал зрячий, заводясь. За соседним столом стали гонять второй волчок. Андрей вновь пустил свой.
                - А што, старый, — спросил он слепца, сидящего рядом со зрячим, которому на вид было лет около семидесяти. — Ты ж, поди, и Расстригу-то помнишь? Тут, на Москве, ране не случилось быти?
        Старик поднял голову от похлёбки, обтёр ладонью губы.
                - He-а, на Москве не случися, — неожиданно густым голосом ответил он. — А лярву его ляцкую, Маринку[92 - Мнишек Марина (ок. 1588-1614) дочь польского воеводы Ю. Мнишека, жена Лжедмитрия I (Отрепьева) и Лже-Дмитрия II («Тушинского вора»). Умерла в заточении.], видел, вот как ты мени ныне. Я в те поры зрячь был.
                - А где же ты видел её, дедушка? — заинтересовался Андрей. — Расскажи.
                - А в Коломне я ея видел. С сыном кудый-то ехать садилася. Разряжена! На каждом персте — золото! Истинно: ведьма! Давно то было.
                - А теперь куды идёшь, дедушка? — спросил Андрей настойчиво.
                - Ржевской Богоматери иду поклониться. Сказывают, очи лечит, зрить даёт. За тема и влачуся со товарищи.
                - Ну, дай тебе Бог, — сказал Андрей, немного распрямляясь.
                - А что, любезный, и ты за глазами идёшь? — спросил он у поводыря.
                - То племянник мой, Якушка, — объяснил спокойно старик. — А идёт с нами, сам разумеешь, мил человек, нам без него ни як не можно.
                - Да-да. — Андрей покивал, вставая.
        Осока уже гонял волчок с рябым верзилой.
                - А только чё ж вы, сирые, туды не поспешаете, а здеся, в Огородниках, третий день таскаетеся? Харитоньев переулок, чай, не Ржевская Богоматерь, — наугад выпалил Андрей.
                - Мимо шли, мил человек, умыслили помолитися...
                - Это в кабак-то? — Краем глаза Андрей увидел, как исказилось лицо зрячего. — Ну што, — прошептал он, ухватив старика за кисть, — звать стрельцов? Или добром сговоримся? — И, явственно ощутив, как дёрнулся и замер слепец, Андрей понял, что попал. Что-то было за душой у этого старика с ослепшими глазами, только не ясно — что. Скорей всего, это не имело никакого отношения к искомым им, но теперь, пока в этом не убедится, отпустить слепых он не мог.
                - Што тебе надобно? — хрипло выдавил старик, мертвея и без того неподвижным лицом.
                - Горбун! — загремел Зуб откуда-то сверху. — Давай сыграем!
                - Отстань! — отмахнулся Андрей, не сводя глаз со старика и незаметно собираясь, словно перед броском. — Вишь, знакомца встрянул.
        Он подтянулся к уху старика, растянул губы в рассчитанной на окружающих улыбке.
                - Говори скоро! — потребовал он. — Кто будите, куды идёте, по што?
                - Отпусти, — губами попросил старик. — Денег дам. Два рубля. Отпусти. Более нету.
        Старика мелко трясло. Спутники его замерли. Только поводырь всё щупал глазами Андрея, бесполезно сжимая кулаки.
                - Говори! — приказал Андрей. — Ну.
                - Князя Трубецкого, Алексея Никитича, холопы... Беглые мы. Отпусти с миром Христа Господа нашего.
        Андрей разжал пальцы. Это были не те. Теперь он знал это точно.
                - Ступайте, — сказал он, сунув старику в руку алтын, — не вас ищу.
        И встал, пряча в ухмылке досаду.
                - Теперь, Зуб, давай сыграем.
        Пронырливый Зуб оказался рядом.
                - А я подумал, ты хочешь слепых поприжать. Тут в соседнем кабаке остановился на ночь один слепой с поводырём. Я у его полный кашель серебра съял.
                - Полный кашель серебра у слепого, это, кажись, то, што мене надобно, Зуб. С меня кадушка пива.
        Высыпав в руку вора горсть монет, Андрей поспешил из кабака, оставляя того в растерянности.
        В тот же день четыре стрельца взяли слепого гонца Никона и поводыря и свели в Приказ тайных дел. А Андрей получил отпускную на астраханские грехи.
        Между набатной башней Кремля и храмом Василия Блаженного стояла церквушка Покрова на Рву. В неё ходили молиться московские пушкари. Литейный двор находился вниз от Василия Блаженного к Неглинке, невдалеке от церкви Николы Мокрого. Й если каменные литейные строились длинными, то амбары, где хранились пушки, были круглыми, с деревянными крышами, обитыми медью, сильно позеленевшей от времени. Лучшие и известнейшие пушки стояли вокруг центрального амбара. Здесь были пушки Якова Умельца, Кузьмы Первого, Андрея Чехова: «Пёсик» и «Единорог», «Скорпион» и «Кобчик», «Обезьяна» и «Дева», «Дедок» и «Девка», «Волк» и «Павлин», «Медвежья лапа» и «Кабан».
        Глава Пушкарского приказа боярин Баклановский Иван Иванович построил невдалеке от Москвы три небольших заводика лить и ковать мелочь, которые, однако, не окупали себя. По совету Артамона Матвеева Баклановский поставил стекольный заводик. Царь и бояре много строились, и стекольный заводик окупал и себя, и три литейных.
        Баклановский подсчитывал, сколько нужно выплатить голландским купцам за привезённую медь, когда в Пушкарный приказ зашли Григорий Ромодановский, Артамон Матвеев и Барятинский.
                - Здрав будь, боярин Иван, — молвили вошедшие, снимая шапки.
                - Будьте и вы здравы.
        Все четверо чинно раскланялись.
                - Мы к тебе по государственному делу. Полки из-под Пскову подошли, пушки надобны.
                - Нетути, более пятидесяти не дам. Более двух сот по государеву слову послал в Соловки. — Баклановский скаредничал; но более жалел «зелья» к пушкам, чем сами мушки. — Можете государю донесть.
                - Ты уж уважь князя Юрия, Иван Иванович. Мы с воеводой казанским договорились, он треть порохового погреба отдаёт, Стенька рядом. Дай пятьдесят пушек с зельем и пятьдесят без. А князь Юрий твоим заводишкам возов семьдесят дровишек подкинет.
                - Сто.
                - Ладно, сто.
        Глава Пушкарского приказа почесал бороду, затем кликнул дьяка.
        Тот вошёл с подбитым глазом. Пересчитывая вчерашний привоз, Баклановский недосчитался нескольких пудов меди и поучил расторопного дьяка домашними методами.
                - Пойдёшь к амбарам, выдашь сотню малых пушек стрельцам князя Юрия Никитича Барятинского. Опять чаво сопрёшь, я тебе твою морду лисью разобью.
                - Слушаюсь, боярин.
        Дьяк юркнул в дверь. Выходя следом, Барятинский вполголоса обратился к Ромодановскому:
                - Чавой-то я должон Баклановскому дрова поставлять?
                - Молчи, дурак. Побьёшь Стеньку, государь боярина пожалует, усё окупится, — также в полголоса ответил Ромодановский.
        Один Артамон Матвеев молчал, по обыкновенью не вмешиваясь в разговоры из-за своей неродовитости, но направляя их в нужное ему русло.
        Алёна, накормив мужа с утра перед работой, принялась за уборку, и лишь когда он ушёл, вспомнила, что надо зарубить курёнка. Мать с детства её учила ведению хозяйства, и она полностью была готова к тому, чтобы стать женой. Но муж Харитон сломал все задумки Алёны и её матери. Он пил и пропивал всё, и, если бы не его золотые руки, семья давно бы пошла по миру.
        Перепеленав ребёнка, Алёна взяла из лукошка курёнка, принесённого Харитону за работу, и вышла со двора. Женщине запрещалось убивать любую живность. Убитое женщиной считалось загаженным. Она встала у ворот, решила попросить любого прохожего мужика зарубить птицу и тут увидела так ей запавшего в душу купчину. Он шёл в её сторону и улыбался:
                - Ну вота и опять свиделись, молодица.
        Алёна вздрогнула, кинула робкий взгляд вокруг себя и устремила удивлённый взор на Андрея:
                - Мы рази знакомы?
                - Так за чем дело стало, меня Андреем прозывают.
        Побледневшие перед этим щёки Алёны вспыхнули как маков цвет.
                - А меня Алёной. Вот курёнка надо зарубить.
                - Идём, зарублю.
                - Одёжа на тебе хороша, не перепачкаешь? — упавшим голосом спросила она.
                - Ничего, идём.
        Они вошли во двор. Алёна принесла топор. Одним ударом Андрей срубил голову и бросил трепыхающуюся тушку со связанными лыком лапками на землю.
                - Можа, водицы дашь испить, — сдавленным голосом попросил Андрей.
        Алёна повела купца в дом, стыдясь бедности обстановки. На столе стояла глиняная кружка. Она потянулась за ней и вдруг почувствовала его руки на своей талии. Алёна хотела их скинуть, но её как будто обдало жаром, она впала в какое-то сладкое полузабытье. Купец нежно прильнул к ней и начал жадно целовать. Она ещё немного сопротивлялась, а затем как будто вся оцепенела. Андрей поднял Алёну и уложил поверх лоскутного одеяла. Всё произошло быстро. Блаженство расползалось по телу, когда неожиданное рыдание Алёны колом встало в груди Андрея, дыхание перехватило.
                - Ты чаво?
                - Зачем ты это сделал?
                - Ты вроде бы была не противу.
                - Нельзя пользиться случайной слабостью.
                - Все грешат, и ничаво. Чем я лучше?
                - Я замужем.
                - Так и у меня жена имеется.
                - Тем паче грешно.
                - Ишь какая святая. — Андрей говорил, а сам чувствовал, что думает и хочет сказать совсем другое. Он протянул руку к Алёне, но она подалась от него.
                - Небось, силой не буду.
        Заплакал ребёнок. Андрей натянул штаны и поспешил из дома ткача. Выйдя на улицу, он направился в кабак. В Хамовниках был один-единственный кабак. Ткачи посылали прошение к царю не строить более.
        Толкнув ногой дверь, Андрей вошёл вовнутрь. Это был самый чистый кабак Москвы, но и здесь было полно бродячих нищих. Они раздвинулись при виде купца. Андрей высыпал горсть серебра в руку питейного старосты и сел за стол. Одна из гулящих жёнок стала нагло рассматривать его.
        Он пил кружку за кружкой, не закусывая и быстро хмелея. Бойкая жёнка уже давно сидела рядом, прижавшись к нему.
                - Своруешь деньги, я тебе рожу сверну, — предупредил он её, но она слышала сотни таких предупреждений и особо не испугалась.
        Рядом подсели два чисто одетых ткача.
                - Наконец-то закончили камку для боярина Ртищева. По ентому случаю можно по кружечке и пропустить, — сказал один из них, оглядываясь по сторонам, как бы оповещая всех.
                - Да, хорошо Харитошка Хромой помог. Руки у него золотые, — добавил другой.
                - Жаль, опяти всё пропьёт.
                - Да, руки у него золотые, и жёнка золотая. Баба ладная, никово к себе с глупостью не подпустит.
        Вдруг какой-то чёрт накатил на Андрея:
                - Ента которую Алёной прозывают. Так я сегодня был у неё. За хорошую мзду она баба ласковая.
        Один ткач вскочил с места:
                - Ты, купчина, говори, да не заговаривайся. Ни в жись я тово про Алёну не поверю.
                - А мене плевать, поверишь ты али нет! — Андрей приподнялся, готовый к драке.
                - Идём отсель, Севостьян, вишь, купец в загуле, сам в драку лезет, — вымолвил второй, приподнимаясь.
        Ткачи, оглядев буяна, взяли шапки и вышли из кабака. Андрей плюхнулся на лавку. Жёнка опять прижалась к нему.
                - Тебе бы соснуть маленько. У меня туто угол свой еся, идём.
        Андрей безропотно поднялся и поплёлся за ней. Сознание уплывало из его головы, он еле переставлял ноги.
        Царь со свитой отъехал в Сокольники на соколиную охоту. Впервые он взял с собой сына Фёдора. Для царевича была подана самая смирная лошадка со специально сделанным седлом, чтобы можно было сидеть как на стуле, не затрагивая больные ноги.
        Соколиная охота была самым любимым развлечением царя Алексея. Ни до, ни после него на Руси не было ни одного царя, так знающего до тонкостей этот вид лова. У него даже были собраны книги о ловчих птицах, их обучении и видах охоты. На полях одной из них он собственноручно написал: «Делу — время, потехе — час».
        Разодетые сокольничие, в чьих рядах ехали такие знатоки своего дела, как Фёдор Лаврентьевич Плещеев и Пётр Семёнович Хомяков, везли соколов, кречетов, коршунов, беркутов, ястребов. Каждый вид боевой птицы для отдельного вида дичи. Вся кавалькада направлялась к Яузе. Речка журчала чистой водой. Двинулись вдоль берега. Массивное тело Воротынского от усталости грузно расползлось на седле.
                - Князюшка, а ты ведаешь, тута недалеко берегом Яузы, ближе к Москве, была усадьба Кучковичей, — произнёс ехавший сзади него царевич.
                - А енто кто таки?
                - Когда-то всё здеся в округе принадлежало им. Первый поддерживал Ходоту, был взят в плен святым государем Владимиром Мономахом, крещён под именем Иван, на его землях Владимир поставил княжье селенье, в честь близлежащей реки названное. Сын Ивана, Степан Кучка[93 - Кучка Степан Иванович — суздальский боярин, одно из его владений — селение на реке Москве, на месте которого была основана Москва.], выступал противу Юрия Долгорукого и был казнён им. Княжье селение было обнесено стеной и стало городом. Так появилась Москва. Третий, сын Степана, участвовал в убийстве благоверного великого князя Андрея Боголюбского, коий святую икону Владимирской Божьей Матери в наши земли привёз. Брат Андрея, Всеволод, казнил всю семью Кучковичей и пустил плавать во дубовых гробах по плавучему озеру.
        Воротынский перекрестился:
                - И правильно соделал. Како желанье взяли, противу государей выступать. И где ты всё это узнаешь, царевич?
        Фёдор не ответил, он смотрел, как стрельцы ставят царёв шатёр. Он очень любил отца, но не любил эту кровавую забаву, когда одна птица терзает другую. Он съехал с поляны в лес. Князь Воротынский и полуполковник Брюс с десятком стрельцов поехали за ним. Неожиданно впереди показалась часовня. Она как будто застенчиво пряталась в тени обступивших её развесистых елей.
        Часовенка была очень аккуратно сделана. При приближении стрельцов к часовне из неё вышел человек и при виде царевича пал на колени.
                - Ты мене знаешь? — спросил Фёдор.
                - Да, царевич, — ответил стоящий на коленях.
                - Ты кто?
                - Андрей, дворянский сын, Алмазов.
                - А здесь што деешь?
                - Как свершу какую-нибудь подлость, в эту часовенку прихожу грехи отмаливать.
                - А чё ж не в храм?
                - В церкви всё давит, тяготит, а тут чисто, спокойно, никого нет. Как будто с самим Богом разговариваешь.
        Царевич с помощью князя Воротынского и барона Брюса слез с коня и вошёл в часовню, поманив Андрея пальцем. Часовня, выложенная белой сосной, и вся светилась изнутри, что ещё больше удивило царевича.
                - Да, здесь невозможно держать душу закрытой.
        Царевич встал на колени. Князь, барон и Андрей опустились сзади. Молились истово, исступлённо, каждый о своём. Вышли в каком-то облегчении.
                - Што ж ты содеял такое? — молвил Фёдор, обращаясь к Андрею.
                - Соблазнил жёнку ткача, а потом сам раззвонил об энтом.
                - Так то у нас повсеместно, и никто не кается, — вмешался в разговор князь Воротынский.
                - Из головы её выкинуть не могу, как виденье стоит.
                - Ну, то дело твоё, сам решай, но это всё не по-божески, чужих жёнок блазнить, — молвил царевич.
        Фёдор снова с помощью князя сел в седло и отъехал в сопровождении стрельцов, оставляя Андрея у часовни одного с его мыслями.
        В покоях Натальи было прохладно. Мамка разливала сбитень по кружкам и резала большой пирог с яблоками.
        За столом кроме Натальи Нарышкиной сидели Оксинья Голохвостова и Марья Пещурова. В лёгких летниках они всё равно изнывали от жары. Кроме пирога были медовые пряники и вишня.
                - Тогомотно тута, хоша б чема заняться, — выдохнула Оксинья. — Скорей бы государь на Москву завернул.
                - Да, скорей бы, — согласилась Наталья.
                - Выбрал бы он меня во царицы, вот я б его заласкала, занежила, — продолжала Оксинья, отламывая кусочек пряника. Однако по её вялому состоянию не особо можно было сказать, что она заласкает будущего суженого. — Да и о вас, подруженьки, не забыла бы.
                - А я как увижу стрелецкого полуполковника Щегловитого, так у меня по жилочкам огонь растекается, ноги сами подгибаются, — вымолвила Марья, потупив очи.
                - Рази можно о таком думати перед царёвом выбором?! — ужаснулась Наталья.
                - Я-то понимаю, Натальюшка, а как выйду во двор, его увижу, ничего с собой поделать не могу. Я даже раз платочек уронила, штобы он, енто, поднял.
        Если б Марья знала, чего ей будут стоить эти слова.
        Слышавшая обо всём мамка донесёт сей разговор до боярина Хитрово, а тот уж решит, как поступить.
        Три царёвых невесты были красивы разной красотой. Чернявая Мария, с немного восточным личиком, с тонкими бровями и колдовскими тёмными глазами, русоволосая Оксинья, с чистым белым лицом и неожиданно голубыми глазами, и зеленоглазая Наталья с каштановыми волосами, чуть-чуть отдающими в рыжину. Судьба свела их на этот год жизни, о котором впоследствии каждая будет помнить по-своему, рассказывая своим близким. Сейчас же они хвалились нарядами, дарёнными по приказу царя, пили сбитень и болтали о всякой ерунде. Когда будут последние смотрины, не ведал никто.
        Андрей Алмазов вновь в одежде горбатого юродивого шёл вдоль по улице, возникшей два с половиной века назад. Вначале это была просто дорога из Москвы в направлении Орды. Постепенно вдоль неё стали ставить дома, вытянулась улица и влилась в жизнь города. Русь уже давно не ездила на поклон Орде, а название улицы Ордынка так и осталось. Андрей шёл вдоль лавок кустарей и ремесленников, недалеко от церкви Зачатия Святой Анны, когда услышал вдруг женский крик, стал озираться по сторонам.
        Здоровенный, утыканный прыщами пьяный мужик в пёстрой рубахе топтал на мостовой, возле своей лавчонки, молодую бабу.
        Два молоденьких попа с чахлыми, только пробившимися бородёнками торопились проскочить мимо по противоположной стороне улицы. Попы старались глядеть прямо перед собой, задрав узкие подбородки, свернуть им было некуда.
        Лицо бабы постепенно превращалось в кровавое месиво. Мужику было неудобно бить её согнувшись, и он отпустил сорочку, выпрямляясь в полный рост. Окровавленная голова глухо стукнулась о деревянный настил, и Андрей увидел красные белки закатившихся глаз. Окружающие с интересом обменивались мнениями, кое-кто давал советы. Андрей, трясясь, изображая юродивого, выступил вперёд:
                - Господь не велит убивать христианскую душу, — писклявым голосом заблеял он.
                - Ах ты, мокрота давленая, не в свои дела суёшься.
        Мужик разъярённо бросился на юродивого, но Андрей отскочил в сторону. Стоящие невдалеке старухи запричитали:
                - Убогова юродивова бить нельзя, нехристь ты проклятый, Бог накажет.
        Но к пьяному пришли на помощь:
                - А чаво он лезет, мужик свою жену учит, а не чужую.
        Мужик вновь бросился на Андрея, но тот не стал уходить в сторону, а прямым ударом сбил его с ног. Из толпы выскочило несколько мужиков с явным желанием наказать настырного юродивого.
        «Сейчас будут бить», — пронеслось у Андрея в голове.
        Неожиданно на Ордынку выехала большая карета и остановилась недалеко от толпы. Ездить в каретах на Руси могли царь с боярами и патриарх с митрополитами. Будь ты богат, будь твои предки восемь веков князьями, но пока не получишь боярство, не имеешь права ездить в карете, а лишь в телеге или возке, крытом красным сукном.
        От кареты отошли два громадных холопа с топориками, подхватили юродивого под руки и втолкнули в карету.
        Оказавшись внутри кареты, Андрей остолбенел, признав в сидевшей напротив боярыне Федосью Морозову.
                - Впервые за мою жизнь зрю, штобы ктой-то вступился за женщину, — послышался её монотонный голос.
                - Так ведь христианская душа, жалко.
                - Мужик-то мог забить, было б тебе до смерти.
                - На всё воля Господня.
                - Все мы братья во Христе, но живём по-разному. Да и деем по-разному. Не кажий живота свово не пожалеет за чужую бабу.
        Карета въехала в ворота Вознесенского монастыря, который славился своей приверженностью к учению протопопа Аввакума. Боярыню встречала сама мать Миланья, духовная ученица главы раскола. Андрей вышел вслед за боярыней, но в храм Святой Софьи его не впустили, он остался во дворе и начал молиться, двуперстно крестясь, опускаясь на колени на паперти, прямо на солнцепёке. Видя его благочестие, к нему подошла старушка, одна из церковных служек.
                - Ты Киприан али Феодор? — спросила она.
        Андрей знал, что при боярыне Морозовой живут два юродивых, которым она доверяла и даже ела с ними за одним столом и из одной посуды. Старуха, вероятно, приняла его за одного из них.
                - Феодор, — смиренно ответил он.
                - Боярыня твоя большой вклад монастырю дала, ныне постриг принимает.
                - Чё ж она, тепереча в монастырь уйдёть? — озабоченно спросил Андрей.
                - Не. Мать настоятельница обещала всё в тайне схоронить. До взросления сына боярыня поживёт в миру.
                - Чиста душа её ангельская, — благоговенно опустив глаза, произнёс Андрей, затем двуперстно перекрестился, — чисты и помыслы.
                - Да, недавноти привезла латинску икону, кою Фрязин безбожный брату её мужа, боярину Борису Ивановичу Морозову, изукрасил, штобы сёстры монастыря прилюдно предали ея огню. Хошь, я тебе её покажу?
        Андрей понуро кивнул головой. Служка повела его в подклеть возле храма, отворив массивную дубовую дверь. Звук шагов, глухой, как в подземелье, укатывался куда-то вглубь подклети. Рядом с дверью стоял почти в человеческий рост триптих. Справа выделялась каким-то светом Божья Матерь, она была почти как живая. И это человеческое, живое, правдивое было не только в лике Богоматери — справа и слева от неё, но значительно ниже были написаны апостолы, здоровенные детины, более похожие на воинов, чем на святых, с протянутыми к Богородице руками, с большими глазами, в ярких одеждах и золотом шитых черевьях. Такими же были и мученики, пророки, святые с левой стороны вокруг евангелиста Марка. В центре сам Христос, лицом, и станом, и одеждой более напоминающий земного царя. Люди же, что им поклонялись, напоминали смердов Руси. Всё это шло вразрез с русскими канонами иконописания, где лики были тёмными, неземными, фигуры святых — согбенными, лики Богоматери скорбящими, а Христос никогда не изображался в венце. Икона очень понравилась Андрею, и, еле пересилив себя, он плюнул в неё, стараясь не попасть в Божью
Матерь.
        Старуха умилённо пустила слезу, а затем в страхе перекрестилась. Андрей поспешил из подклети на двор. Боярыня Федосья уже стояла возле кареты.
                - Ты это куда шаталси? — спросила озабоченно боярыня.
                - А где был наш Иван — лишь портки да кафтан. Овии скачут, овии плачут! — прокричал Андрей и осклабился, выжидая.
                - Божий человек, — произнесла боярыня, смотря на него. — Однако и тебе негоже в женском монастыре оставатися.
        По её жесту те же два огромных холопа вновь схватили Андрея и впихнули в карету. Боярыня вошла следом, и карета, на этот раз медленно, выехала из ворот монастыря и поехала по улицам Москвы. Андрей сидел молча, рассматривая исподлобья отрешённый лик боярыни и сравнивая с радостным, живым ликом Богоматери, изображённым Фрязином. Когда они подъехали к дому боярыни, обоим бросился в глаза гарцующий на великолепном красавце коне возле ворот наездник. Одет он был красно, на ногах жёлтые сапоги с гнутыми носами. На приталенном зелёном кафтане золотые цветы, воротник стоячий, жемчугом расшитый. Шапка набекрень, подбитая соболем.
                - Ну вот и двоюродный братец Михаил пожаловал, — как бы очнувшись, произнесла боярыня.
        Михаил был сыном любимой тётки Морозовой Евдокии и знаменитого боярина Фёдора Ртищева. Убеждённый царедворец, в душе он всё же любил двоюродную сестру.
                - Ты сяводня прямо павлин, — сильнее кутаясь в платок, произнесла боярыня, выходя из кареты.
                - Для тово и живём, штобы сытно поесть да в хороше походить, — весело ответил царёв стольник.
                - А рази Господь не завечал, што чревоугодие и гордыня великие грехи?
                - Все мы грешники. Не согрешишь, не покаешься.
                - У, язык твой без костей, и слушать тебе не хочу.
        Боярыня направилась в дом. Михаил Ртищев спрыгнул с коня и, бросив узду холопу, последовал за ней. Андрей, видя, что никто не обращает на него внимания, направился вослед за ними. В покоях было не так жарко, как на улице.
                - Я приехал тебя предупредить, сестра. Царь, патриарх, митрополиты — все недовольны. Дом твой — прибежище раскола святой церкви нашей. Смутьяны и хулители царские находят здеся кров и стол. По что о себе не думаешь?
                - Пока жива буду, сирых и нищих не оставлю, и не уговаривай, братец. И от веры старой не откажусь.
                - Коли о себе не думаешь, помысли о сыне, он же может лишиться места, кое ему по крови уготовано.
        Михаил, жестикулируя, расхаживал из угла в угол.
                - Я люблю более Христа Спасителя, чем сына мово, — ответила Федосья, спокойно смотря на Михаила.
                - Смотри, накличешь беду на дом свой.
                - Если сам Спаситель не побоялся на крест пойти во спасение рода человеческого, чема я, раба его последняя, лучше.
        Михаил остановился посередине светлицы и трёхперстно перекрестился на икону в углу.
                - Совесть моя чиста перед тобой, я тебя предупредил, — тихо произнёс он и с опущенной головой медленно пошёл из палат. Андрей проводил его взглядом.
                - А прав Ртищев, долго таку её жизнь не потерпят. Крутицкий митрополит придёт во думу ко царю, будет бегать межу бояр, слюной брызгать в ярости, — прошептал он одними губами.
                - О чём шепчешь, Божий человек? — неожиданно спросила боярыня, пристальней смотря на Андрея.
                - О тебе, боярыня. Ты говоришь, старая вера. Когда шестьсот лет тому назад на эти земли прислали первого епископа ростовского, людишки местные требы клали идолам поганым. За слово Божье закидали они насмерть каменьями того епископа, а за волхвами шли, как ныне за тобой и протопопом Аввакумом. Патриарх Никон, говоришь, старую веру ломает. А разве не он вынес из Святой Софии Новгородской булавы идола того поганого Пирунища, кои там семь веков хранились? Рази не он послал монахов в Грецкую землю, от коей мы веру переняли, найти древние книги, чтобы знать истинные законы Божьи?
                - Ты кто, пёс-соблазнитель? — Федосья в ужасе смотрела на Андрея. — Речи твои велеречивые.
                - Ярыга Тайного приказа.
                - А ежели я холопев кликну и во дворе тебе разложить велю?
                - Ив этом христианское смирение?
        Боярыня задумалась, затем, отвернувшись, расстегнула летник, вынула мешочек, из которого достала грамотку, и медленно начала читать:
                - «У нас тута иногда не бывает и воды, а мы тем живём, почему же вы лучше нас, хотя и боярыня? Бог разостлал одно небо над нашими головами, разве не все мы равны, перед ним».
                - Перед приходом Рюрика на Русь жители Белоозера собралися все вместя и перебили своих старейшин. Они тоже хотели быти равными, хотя Господу Иисусу Христу не молилися.
                - Смущаешь ты мою душу речами своими. Откуда ты взял всё это? Кто ты?
                - Я сын усопшего главы Посольского приказа Алмаза Иванова, Андрей Алмазов. А мудрости те я из книг взял, што в доме Артамона Матвеева собраны.
                - Алмазку, отца твово, я знавала, он ведь тоже старой веры держался.
                - Отец усё сомневался, не ведал, што более правильно, говорил, што Никон за гордыню свою с высот давно низвергнут в пыль, а за него его имя дела творит.
                - Уходь, Андрей, смуту ты внёс в душу мене. А в Господа надо верить, а не сомневаться. Мене теперь за эти сомнения всю ночь поклоны бить.
                - Жалко мне тебя боярыня, съедят они тебя.
                - «Ступай с Богом, видно, Господь мне таку судьбу уготовил.
        Придав лицу глупое выражение, с остекленевшими глазами и вывернув губы, Андрей поспешил на двор, до вечера у него ещё было одно важное дело.
        Царевичу Фёдору надоел галдёж сестёр, и он упросил отца разрешить ему вернуться в Москву. Из-за своих больных ног он не мог участвовать в тех забавах, что устраивали сёстры, в Кремле среди книг ему было занятней. Конечно, в Коломенском было больше солнца, воды, а царёв сад был полон плодами: от родного крыжовника до иноземных яблок, которые сами на дольки распадались, когда их очистишь. Их выращивали в огромных сенях, пристроенных к царёвым хоромам и отапливаемых зимой. Царевич поднял охранявших его стрельцов ни свет ни заря, боясь, что отец отменит своё решение. Стрельцы зло ругались про себя, поглядывая на только что пожалованного в полковники барона Брюса. Сонный Воротынский ввалился в карету царевича и сразу уснул. С утра синие тени, как длинные ладони ангелов, долго не оставляли склонов и тянулись по всей дороге до самой Москвы.
        В Кремле боярин Богдан Хитрово также был всполошен приездом царевича. Фёдор успокоил боярина, велев особо не беспокоиться. А затем велел двум рослым стрельцам снести себя на самый верх звонницы колокольни Ивана Великого. Оказавшись на самом верхнем пролёте, царевич спустился с рук и сам подошёл к перильцам одного из окошек.
                - Отсюда сбросили Лжедмитрия, — медленно произнёс он, обращаясь к полковнику Брюсу.
        Барон подошёл ближе. Царевич поднял к нему голову:
                - Ты уж боле двадцати лет живёшь на Москве, ну и как табе?
                - Не знаю, я не думал об этом, живу и живу.
                - А ты помысли. — Фёдор капризно надул губы, что-то детское ещё оставалось в нём, затем произнёс другим голосом: — А я люблю Москву. Никогда не смог бы жить в иноземщине, хотя у вас там и много диковинного. Здеся мне последний пьяный мужик ближе, чем любой ваш умник.
                - Ну, глупцов и у нас хватает, — заулыбался барон.
        Царевич вытянул вперёд палец, указывая куда-то за реку:
                - Вишь ту улицу, вона ту, что от Боровицких ворот начинается? Знаменкой она зовётся, в честь церкви Знамения, коя была строена на деньги боярина Романа Юрьевича Захарьева, в честь коева мы Романовыми зовёмся. А вона те церкви строилися по повелению мово прадеда, патриарха Филарета. А вона ту улицу, что от Чертольских ворот к Новодевичьему монастырю идёт, — царевич перешёл к другому окошку, — величают Пречистенка, по повелению отца мово царя Алексей Михайловича, в честь иконы Пречистой Девы — Богоматери, што в монастыре хранится. Всё здеся, в Москве, о моей крови поминает. Токо, видно, я последний в роду своём. Имя мене несчастливое дадено. Был бы я дьяком али боярином, то Фёдор самое счастливое имя, а для царя — гибельное.
                - Да что вы, царевич, вырастете, женитесь да породите продолжителя рода.
                - Да кто ж за мене пойдёт, я ж без посоха и шагу ступить не могу.
                - Да за царя любая пойдёт. К тому же братец у вас есть, великий князь Иван Алексеевич[94 - Иван Алексеевич (1666-1696) — сын Алексея Михайловича от Марии Милославской, в 1682 г. провозглашён царём (Иван V) вместе с Петром I. От жены Прасковьи Салтыковой имел пятерых дочерей.].
                - Ванечка-то, так он дурачок, вырастет, ему юродивым на паперти милостыню просить, для умиления глупых боярынь. Ладно, идём, одно тайное место покажу.
        Вновь двое стрельцов, спустившиеся до этого на один пролёт, подошли к царевичу, тот взгромоздился им на руки, и они начали спускаться вниз. Барон, шедший сзади, с каким-то новым чувством смотрел на этого полуребёнка, полувзрослого.
        Спустившись, они долго шли переходами кремлёвских палат, пока не остановились перед большой окованной дверью, возле которой стоял запыхавшийся разрядный дьяк Федька Грибоедов, призванный боярином Хитрово.
                - Отворяй, — повелел царевич и, повернувшись к Брюсу, добавил: — Смотри, полковник, это самая страшная клеть на Руси.
        Дьяк двумя ключами открыл замки и отворил дверь. Кругом стояли сундуки, полки были забиты книгами.
                - Что это? — спросил растерявшийся барон Брюс, заходя вслед за царевичем.
                - Родословцы. Здеся записаны все благородные роды. Когда появились, чем владели, каки места при государях занимали. Со времён Ивана Калиты ведутся. А по ним решается, ново на какое место ставить. А из того ущерб государству великий. Смотришь, человек даровитый к военному делу, а во главе войска не поставишь: половина воевод раскричится, как это они будут подчиняться менее родовитому.
        Царевич ходил между сундуками.
                - Половина бояр великие бы деньги заплатили, чтоб-де в эти родословцы большие места своим предкам приписать. Вот в этих сундуках, что отдельно стоят, восемьдесят самых знатных родов описаны, чьи местничества нам большой урон несут.
        Фёдор подошёл, открыл сундук и вынул одну из книг.
                - В этой, к примеру, говорится, что первейшим князем Воротынским был во времена Ивана Красного[95 - Иван II Иванович Красный (1440-1505) — великий князь владимирский и московский.] князь Фёдор Юрьевич, коий удел свой получил от отца князя Новосильского. Что князья Новосильские пошли от князей Черниговских, а те, в свою очередь, от великих князей киевских. А отнят был удел через два века, в малолетство государя Ивана Грозного, по повелению его матушки, государыни Елены Глинской, у князя Ивана Михайловича Воротынского ввиду его воровства в пользу Литвы.
                - То лжа на мово пращура, — замахал руками боярин князь Иван Алексеевич Воротынский. — Надуманная лжа, государь-царевич.
        Фёдор заулыбался:
                - Да што ты, князюшка, рази я в тебе сомневаюсь. Знаю, што ты за мяня жизню положишь. То было полтора иска назад. Поляки ужо давно Литвой потрапезничали.
        Затем подошёл к Брюсу:
                - Сжечь бы всё это, полезнее б было бы. — И уже когда собирался выходить, добавил: — Помнишь, полковник, я тебе на колокольне об имяни своём ведал. Вот тебе пиление перед глазами: дьяк Федька больших высот достиг. Книгу о царях русских содеял. Так в ней заврался, что сам запутался, наш род то от римского цезаря Августа выводит, то от легендарного прусского князя Вейдейвута.
        И, не говоря более ни слова, царевич Фёдор направился в свои покои.
        В начале семнадцатого века на Малой Чертольской улице поселились князья Волконские, которых в народе за глаза прозывали Волхонскими. После Смутного времени[96 - Смутное время — название, принятое для обозначения событий конца XVI — начала XVII в., со дня смерти Ивана Грозного до воцарения Михаила Романова.] для приличного жития, которое положено было им вести по роду, денег с вотчины не хватало, и они стали содержать огромный кабак, который народ прозвал «Волхонка». Завсегдатаи кабака и мужики, жившие на той улице, поссорились с челядью дворян, проживавших рядом, на Остоженке. Чтобы выяснить, кто прав, кто виноват, решено было устроить кулачный бой, стенка на стенку.
        Сходились на Воронцовском поле. Мужики приходили чинно, снимали кафтаны и становились каждый в свой ряд. К бою готовились честно, ничего тяжёлого в руки не брали. А чтобы показать это, закатывали рукава по локоть. Здесь были бродяги и купцы, холопы и приказные люди, любой, кому блажь в голову ударила.
        По взмаху руки протодьякона церкви Воскресения, что в Кадашах, обе толпы стали сходиться. Шли медленно, каждый выбирал себе противника. Андрей Алмазов шёл в рядах Волхонских. Лишь перед самым схождением кинулись друг на друга. Огромный дворовый холоп не увёртывался от ударов Андрея, стоял как столб, он их просто не ощущал в пылу драки. Наконец ему удалось прямым ударом сбить Андрея с ног, который до этого увёртывался от громадных кулаков. Он начал бить каблуками по рёбрам, когда два солдата бердышами отогнали холопа и, взяв Андрея под руки, выволокли из толпы дерущихся. На краю поля стояло ещё с полдюжины солдат во главе с капитаном бароном де Роном, которого Андрей не видел уже более месяца.
                - Щево ты тут делаэшь? И пошему во такой одэжде? — спросил де Рон, удивлённо рассматривая Андрея.
                - Это ты приказал солдатам меня вытащить из драки? Ну и зря, я сам в неё полез.
                - Фы очэнь дикий народ, русские. Монахи в Соловках[97 - Монахи в Соловках из пушек... стрэляют... — Монахи Соловецкого монастыря, не принявшие реформ Никона, участвовали в так называемом «Соловецком сидении» 1668-1678 гг.] из пушек по стрельцам трэтий год стрэляют, разбойник Стэнька Разин города берёт, дворян режет, а царь тэм врэмэнем на соколиную охоту ездит, не пойму я ваз.
                - Плюнь, не бери в голову.
                - Ты же дворянин, а идежь драться на кулаках с чернью. Где твоя честь?
                - Стыд и честь у нас, говорят, как платье: чема больше потрёпаны, тема беспечнее к ним относишься. Ладно, у мене севодня именины, Андреев день. Отпускай солдат, идём ко мне вишнёвую наливку пить, пироги с вязигой есть.
        Де Рону странно было смотреть на улыбающееся лицо, подмигивающее подбитым глазом. Однако он отпустил солдат и вместе с Андреем направился в Китай-город, где возле палат князей Одоевских на Введенской улице ещё дедом Андрея был поставлен дом.
        Дома Андрея поджидала жена Оксинья, брат Семён с женой Марфой, их дети, которых они растили вместе как родных, и нянька-мамка Василиса, вырастившая обоих братьев. Она не знала, кем служит Андрей, считала его беспутным и повсеместно его корила.
        Андрей переоделся в дворянское платье и вместе с братом и гостем сел под образа. Все иконы были знатной работы, в дорогих окладах. Младший сын всё старался залезть на колени Андрею, но он поставил его на пол и поднялся, взяв кубок:
                - Севодня хоша день мово ангела-хранителя, но выпить первую чарочку я хочу за появившегося у меня дружка Дерона, што ныне, сейчас пришёл со мною. Когда вор Стенька Разин наседал, он единственный с дохлой пушчонкой поддержал меня. Я желаю ему обзавестись домом, креститься в православие и жениться на русской, а я к его детям в крестные отцы пойду.
        В углу сидевшая нянька Василиса, растроганная речью, тихо заплакала, утирая слёзы с глаз концами платка.
                - Вот ведь и буян ты, и сущий разбойник, а сказал так, чё мене, старуху, слеза прошибла. Деточек оно всегда хорошо. Тебе бы остепениться — из тебе бы человек вышел.
                - Эка, бабуся! Куды мене в люди выходить. Я на себе давно рукой махнул. Дай Бог других в люди вывесть.
                - Обо своём доме думать надобно, — вновь рассерчала старуха, грозя ему пальцем.
                - Посля об этом, Василиса, посля. А щас давай ещё наливочки выпьем.
        Мамка любила наливку и потому быстро протянула свою чарочку.
        Дети налегали на пряники и хлебный квас. Семён тянул мёд, заедая вяленым мясом вперемешку с блинами с икрой и провесной сёмгой. Женщины, как и мамка-нянька, пили наливку. Лица их разрумянились, посвежели, глаза заблестели, неведомо чему радуясь, особенно Оксиньи, которая не часто видела мужа дома. Какой-никакой, а свой мужик. Андрей же шептался с де Роном:
                - Что морду кривишь, не нравиться, чаво сказал?
                - Ешть в вас, русскых, что-то открытоэ, теплоэ и в то же вьэмя что-то распушченное. Вот ты. Сын к тебэ ластитса, а ты эво отодвигаэшь от сэбя как чужой.
                - Я знаю, чаво он ластится. Иду вчерась улицей, его отрок соседский, сын Дмитрия Величко, бьёт, а он не мычит не телится. Ну я приволок яво до дому и влил плетью разов пять, шесть, шобы в следующий раз мог сдачи давать.
                - Вот и всьо у вас так, пока плетью не вольош, с месте нэ движетса. Околе десяти тысяч стрельцов без эдиного выстрела сдали Астрахань.
                - Энто што. Я с ополченьем в поле на татар ходил. На боях меняли своих голов по три, по четыре и больше на одну неприятельску голову. На конницу смотреть стыдно: лошади негодны, сабли тупые, сами скудны, безодежны, половина ружьями, пищалями владеть не умеют, иной дворянин и зарядить пищаль не могет, не токмо што в цель выстрелить. Убьют двоих или троих татар и дивятся, ставя большим успехом, а своих хотя сотню положи — ничего, так и надоть. Нет попечения о том, чтоб неприятеля разбить, одна забота — как бы домой поскорей. Молются даже: дай, Боже, рану нажить лёгкую, чтоба немного от неё поболеть и от великого государя получить за её пожалование. Много и таких, ню во время бою того и смотрют, где б за кустом спрятаться. Иные целыми сотнями прячутся в лесу, али в долине, аль в овраге, выжидают, как пойдут ратные люди с бою, и они с ними, будто также с бою едут в стан. Я таких двоих сам зарубил. Так и говорят, сволота: дай, Бог, великому государю служить, а саблю из ножен не вынимать.
                - Тэмный народ. Дворянин ничему не учен, потому то творит.
                - Хорошо, кабы так. Левонтий Плещеев[98 - Плещеев Леонтий Степанович — судья Земского приказа, убит во время мятежа 1648 г.] Геродота на грецком языке читал, а второго такого мздоимца и грабителя поди поищи. А сын Афанасия Ордын-Нащокина и умён был, и красив, и богат. Полный дом книг собрал, а поблазнили его иноземцы, и предал родину дедов, бежал в их земли. У каво совести нема, таму и знания не помоги. — Андрей безнадёжно махнул рукой.
        Они ещё долго говорили, почти до самого вечера, время от времени прикладываясь к наливке. Провожал Андрей гостя вместе с женой, и, когда отошли от ворот, Оксинья высказалась:
                - И чаво ты перед ним распинался, тожа мне — ближняя родня — на одном солнышке онучи сушили! На своих и пёс не лает, а ты всех охаял.
                - Почему же с хорошим человеком не поговорить. Не трус он да к тому же и не дурак.
                - А я шо ж, дура?
                - Тебе бы барахла побольше, и боле ничего не надоть. За ту рухлядишку отец мене на тебе женил, случись чаво, ты ж мене за алтын[99 - Алтын — 3 копейки.] продашь. И сыны обои в тебе.
                - Спасибочки, што говоришь, што за алтын тебе продам, хошь не за полушку, и то хорошо. А чё ж, немчур твой тебе не продаст?
                - Можа, и не продаст.
                - Ну, на можа плохая надёжа.
        Андрей сплюнул в сторону:
                - Чаво с тобой спорить, бабу не переспоришь.
        Он развернулся и поспешил в дом. От жены и сыновей он хотел чего-то большего, чего и сам не знал.
        На Руси со времён крещения летосчисление велось от сотворения мира, лишь в Посольском приказе при царе Алексее Михайловиче иногда упоминались даты от Рождества Христова. А начало нового года праздновали первого сентября, в день Семеона Летопроводца. Начинался этот день на Москве, как правило, въездом царя, возвращающегося из одной из своих пригородных усадьб. После чего во всех церквах начиналась торжественная, праздничная заутреня.
        Всё было так же и на этот раз. Государь въезжал в Москву по Смоленской дороге. Впереди ехали постельничий[100 - Постельничий — ведал постельной казной (личным хранилищем государя), хранил его личную печать и ведал его личной канцелярией.] и стряпчий с золотыми ключами. За ними триста жильцов[101 - Жильцы — почётная дворцовая стража.] и детей боярских по три в ряд в цветном платье, на лошадях в сбруе, украшенной серебряными бляхами. За жильцами пятьсот конных стрельцов по пять в ряд, за стрельцами пятьсот наёмных рейтар[102 - Рейтар — от нем. reiter — всадник — вид тяжёлой кавалерии, в России с XVII в. состоящей преимущественно на наёмников, немцев.], за ними двенадцать стрелков с долгими пищалями. За стрелками Конюшенного приказа дьяк. Потом на возках царёвы сёдла. За ними жеребцы: аргамаки и иноходцы. Сорок лошадей под сёдлами, наряд на них большой, цепи гремячие и поводные, кутазы и наузы[103 - Кутазы и наузы — кутас — шнур с кистями, бахромчатое украшение; науз — часть конской сбруи, украшения, привешиваемые под шеей лошади.], сёдла покрыты покрывалами цветными, золотом расписаны, за ними рынды
с топориками на белых конях. Далее царёва карета, со всех сторон окружённая конными боярами. Карета — раззолоченная материя, кони с немецкими перьями. С царём в карете четверо ближних бояр. Следом карета царевича, тоже шестерней. С ним сидели его дядьки окольничие. За ними ехали оставшиеся бояре, окольничие, стольники, думные дворяне. Далее в кафтанах ехали большие и меньшие царевны с мамками, постельницами, боярынями. За ними возок с карлицами. Затем казначеи, вновь рейтары, и замыкали стрельцы. Вся эта кавалькада, сопровождаемая невообразимым шумом, проследовала в Кремль.
        Царевич Фёдор вышел из кареты и, вместо того чтобы со всеми идти в Успенский собор к заутрене, отправился в свои покои. Больные ноги не давали ему отстоять даже торжественную службу. Его личный поп Ефстафий уже возился в мрачной церковной светёлке, подливая масло в лампадки, и, когда вошёл царевич, начал службу. Фёдор гол и резное кресло. Позволение сидеть во время службы он получил от патриарха. В молельне было душно, пахло воском и ладаном. Царевич почти не слышал перекатистого баса попа, думая о своём.
        «Латинянские безбожные философы приписывают открытие философии древним язычникам, грекам-варварам, указуя ещё и на фракийца Орфея, называя его философом, и притома древнейшим.
        Можно ли воопче называть философом человека, который говорит о богах так, как он. Да и воопче, не знаю, как назвать человека, который бесстыдно приписывает богам все людские страсти, в том числе такие мерзкие дела, которые честному человеку и на язык не придут, не то што на ум. Сказание гласит, что Орфей был растерзан женщинами, но в македонском городе Дие есть надпись о том, што он погиб от молнии. Бог сам, своей рукой покарал безбожного язычника. Бог един в трёх лицах, помыслы его не сравнимы ни с чем. А философия началась от его откровения, записанного пророками и собранного в Священное Писание — Библию».
        Фёдор вперил в попа долгий невидящий взгляд и долго не отводил.
        «Он ведёт службу, выводя заученные слова, не вникая в их смысл. Но он ещё ничего. Половина священников неграмотны, не токмо не задумываются о слове Божьем, но и службу ведут, как кому заблагорассудится. Отец пытается преобразить церковь. Для этого нужны церковные школы, а не споры о том, как креститься, двуперстно или трёхперстно. Однако у некоторых Бог в душе, и никакая школа ничего не сможет изменить и ничего добавить. Господи, как страшно, я сам ничего не знаю».
        Отец Ефстафий окончил службу и начал причащать царевича. Фёдор молча проглотил просвирку, поднялся и вышел из маленькой комнаты и, не снимая праздничных одежд, опираясь на посох, проследовал в трапезную палату.
        В честь нового года государь Алексей Михайлович дозволил Григорию Григорьевичу Ромодановскому, как старшему в роде, именоваться Ромодановским-Стародубским, но единственному, чем вызвал ссору между боярином князем Григорием и его племянником, боярином князем Юрием, который утверждал, что он почти равный с дядей по возрасту, является единственным сыном своего отца, в то время как его дядя был восьмым сыном. На ссору никто не обратил внимания.
        Также объявили о том, что у царевича Фёдора теперь будет отдельный, собственный двор, что вызвало беспокойство среди бояр и стольников, переживающих за то, чтобы пристроить родственников, кои ещё не имели мест при дворе.
        В трапезной было празднично убрано. Пиршие столы блистали золотой и серебряной посудой, переполненной всевозможными яствами. Слева от царского стола стоял стол, за которым сидели патриарх, митрополиты, архиепископы и епископы. Справа за столом сидели бояре и стольники.
        Поправив на себе одежду, расшитую драгоценными каменьями, царевич вошёл в пиршескую залу. Все, кроме царя и патриарха, поднялись со своих мест. Медленно ступая, Фёдор подошёл под благословение патриарха, затем проследовал к царскому столу. Золотое блюдо с двуглавым орлом на дне, предназначенное лишь наследнику престола, дожидалось его. Народу было много, Алексей Михайлович любил многолюдные пиры. Фёдор присел на приготовленное ему кресло и огляделся вокруг. Он впервые присутствовал на столь огромном собрании знати, разодетой в честь торжества нового года. Горлатные шапки бояр были сняты и возвышались на лавках сзади сидящих. Отец настаивал на том, чтобы объявить Фёдора наследником, а тот всё ещё боялся дать согласие на это. Вон какая разряженная орава. Будут ли ему подчиняться?
        В это время опьяневший стольник князь Григорий Оболенский пролил кубок с вином на своего соседа князя Гаврилу Мышецкого. Тот, не долго думая, вцепился в бороду обидчику. Оба только недавно по царёву приказу отсидели по две недели в тюрьме. Первый — за то, что заставлял своих холопов работать в воскресенье, а второй — за то, что купленных в солдаты вновь перепродавал дороже в холопы, спекулируя в Казённом приказе. Сидевшие рядом Сорокаумов-Глебов и князь Щенятев бросились разнимать противников, но князь Гаврила вцепился в бороду намертво. А напротив них Дмитриев-Мамонов, выделявшийся огромной блестящей лысиной, радостно потирал руки, стучал по плечу тощему, с козлиной бородкой Долгово-Сабурову и показывал на дерущихся, перстом. По мановению руки государя двое рынд отошли от царёва стола и направились к дерущимся. При виде топориков те сразу прекратили драку, сели смирно, злобно косясь друг на друга.
        Фёдор ближе подвинул блюдо, подумав: «Они готовы сожрать друг друга. Так они сожрут и меня. Способен ли я стать государем и повелевать ими?»
        Пир не отвлекал его, он продолжал думать о своём, не обращая внимания на возлияния отца и всех собравшихся вельмож. В девять лет у царевича не было ни одного друга-сверстника. Напоминая отца лицом, уже в этом возрасте он превосходил его в знаниях, но уступал в воле.
        На царский стол подали блюдо с огромной красавицей белугой, запечённой в персиках, огромный кусок был отрезан и лёг перед царевичем. Уже насытившись, Фёдор через силу запихивал в себя еду, и Алексей Михайлович, внимательно посмотрев на сына и поняв всё, отпустил его.
        Пир продолжался до поздней ночи. Яства и пития сменяли одно другое. С уходом патриарха и остальных церковников пригласили гудочников и царских скоморохов. Новый год начинался, как и год, и два, и три назад.
        На Никольской шёл большой торг, продавали праздничные рубахи, кушаки, кафтаны, шапки. В лавке Андрея Алмазова торговали сукном, червчатой камкой, объярью[104 - Объярь — плотная шёлковая ткань с золотыми и серебряными узорами.]. Андрей, облачённый в купеческую однорядку, ругал своего приказчика:
        — Ты должон нахваливать товар перед кажим, даже если он покупает всего один локоть сукна, пускай даже самого нестоящего, а не стоять истуканом. Ты должон уговаривать кажого проходящего, штобы он купил, даже не желая ентого. Ты должон...
        Андрей осёкся. На противоположной стороне улицы в толпе в зелёном сарафане и повойнике стояла Алёна. Опухшие губа и бровь говорили о недавнем избиении мужем. Андрей непроизвольно пошёл в её сторону, оставив опешившего приказчика. Она повернула лицо, их взгляды встретились, и от неожиданности она вздрогнула. Андрей молча взял её за руку и потянул за собой. Она покорно последовала за ним, еле успевая переставлять ноги. Они поднялись вверх по Никольской к Кремлю.
        Дворами прошли в Георгиевский переулок. Авдотья Немая даже не посмотрела в сторону пришедшей. Мало ли кого Андрей водит. А тот провёл гостью в скарбницу и на засов закрыл за собой дверь. Кругом стояло с десяток сундуков. На один из них он и усадил свою пленницу, сняв с её головы повойник. Волосы, собранные в женскую причёску, расплелись и упали на плечи. Прильнув к ней, он стал целовать их, переходя от волос к шее и от шеи к нижней опухшей губке с небольшим кровоподтёком.
                - Ладонка моя светлая, не могу я выбросить тебе из своей головы.
                - Ия. Ты ушёл, и как будто чей-то вынули из души. Пущай лучша Харитон забьёть, только ты не бросай мене.
        Её руки скользили, гладя плечи, а стоявшие в глазах слёзы светились радостью жизни. Андрей скинул кафтан и однорядку. Женатый по воле отца, он не любил жену и часто ходил к гулящим жёнкам, но такого возбуждения не испытывал никогда. Он снял с Алёниных плеч расшитые лямки сарафана. Она была кормящей матерью, капелька слащавого молока выступила на соске. Андрей трепетал, его бил то озноб, то жар. Алёна вся горела, губы сделались красными, как калина, груди налились и стали упругими, и когда она проводила по ним рукой, чувствовала, как кружится её голова. Она ощущала его горячее дыхание, тёплую влагу губ, и тело её начинало ныть ещё сильнее. Нежные ласки Андрея будоражили мысли Алёны. Всё это не походило на грубое удовлетворение мужа Харитона. Она сама сняла с Андрея рубаху и прильнула к его телу. Никогда до этого её желание не было столь сильным, столь влекомым и зовущим. Разные запахи, исходящие от сундуков, стоящих вокруг, вносили сумятицу в её мозг, делая всё вокруг непонятным и непривычным. Часы пролетели как одно сладостное мгновение. Домой она пришла поздно и вновь была сильно избита мужем.
        Конец сентября был холодным и дождливым. У государя вновь разболелись ноги, и озлобленный Алексей Михайлович гневным метался по Кремлю. Даже близкие не подходили к нему. Это было время года, когда царь отправлялся на богомолье, но в этот раз дела не позволили ему оставить столицу, и на богомолье поехал царевич Фёдор, непонятно почему выбравший Калугу. Второго октября они отправились в путь и вот уже третьи сутки тащились какими-то окольными дорогами. Огромный новый «двор» сопровождал царевича.
        Карета с трудом ползла по грязи, жирная глина, казалось, хватает её за колеса. Дождь противно моросил. Ноги снова ныли. Фёдор был вновь замкнут в себе. Царевич Пётр Сибирский и князь Иван Воротынский сидели рядом молча. Фёдор думал о недавнем скандале, разразившемся в царских палатах. Боярин Богдан Хитрово поведал отцу, как к нему приходил доктор Стефан и сказывал о том, что нынче съехался с ним на Тверской улице Иван Шихарев и говорил, что взята в Верх племянница его Беляева для выбору, возили её, мол, к Хитрово, а тот смотрел её руки и сказал, что они худы. Дале, сказал Шихарев, как станет смотреть их доктор Стефан, чтобы помог племяннице. Доктор же отвечал, что его к тому делу не призывают, да и племянницы он не ведает, а Шихарев сказал, что как руки у неё доктор станет смотреть, она перстом за руку придавит — по тому он её и узнает.
        По воле Алексея Михайловича Шихарева привели перед его очи, и он сразу во всём повинился.
        Этот скандал из-за одной из желавших стать его мачехой щемил его душу. В памяти ещё стояла сильно растолстевшая перед смертью мать. С её кончины прошло чуть больше года. Мать, а следом любимый брат, и детство ушло окончательно.
        За окошком кареты всё так же моросил дождь, везде расстилалась пожухлая листва.
        Но вот за пеленой измороси показался захолустный городок, к которому так стремился царевич. Покосившиеся дома, кое-где рухнувший частокол, всё говорило о нищете и запустении.
        Въехавшая на центральную улицу карета остановилась перед невзрачным домиком воеводы, который, услышавши о приезде царевича, уже давно стоял в грязи на коленях. Открыв дверцу кареты, Фёдор в синем кафтане с расшитым оплечьем, в красных сафьяновых сапожках с гнутыми носами и куньей шапке с малиновым верхом, опираясь на посох, вышел из неё. Следом за ним вывалился грузный боярин князь Иван Воротынский.
                - Почему мы остановились здеся, чей то за городишко? — спросил он.
                - Воротынск.
        Земля его предков, вотчина его рода. Князь ошалело уставился на царевича.
                - Я неспроста завёз тебя сюда, — зло выговорил царевич. — Вишь, како загумление в твоей родной вотчине. Уразумей, время удельных родов минуло. Долгорукие, Куракины, Волконские давно сменили при дворе Мосальских, Звенигородских и Пронских. Я ж люблю тебе, дядя. Ты думаешь, Сабуровы, Грунковы, Воронцовы, Шереметевы, Бутурлины забудут, чё ты их родню при наборе мово двора забыл. Придёт время, усё тебе припомнят. Вот увишь, отец первым чё-нибудь измыслит. Я мечтаю местнические книги сничтожить, а ты уделы поминаешь.
                - Господи, Федюшка, я ж хотел як подостойней, чёбы честюшки поболе вокруг тебя было.
                - Эх дядя, дядя.
        Огромный князь Воротынский как нашкодивший отрок стоял перед царевичем. Чтоб ещё более наказать дядьку, Фёдор остался ночевать в захудалом Воротынске. Большей части двора пришлось ночевать в бедных избах горожан. Царевич Пётр Сибирский, презирая нищету, остался ночевать в карете царевича. Встревоженный маленький городок потонул в ночной тьме.
        Государь Алексей Михайлович объявил боярину Хитрово, что лично осмотрит оставшихся претенденток в непосты. Семь девушек были переведены в комнаты ближе к постельным палатам. Наталья Нарышкина и с ней две тётки и мамка были помещены в небольшой комнате, обитой сукном, в коей стояла «постеля велика с пуховою периною». Тётки с мамкою спали на боковых скамьях по стенам. Прожили неделю, другую, а царь на смотрины не удосужился. Наталья даже привыкла, ночью спит сладко в натопленной комнате под лёгким покрывалом. Но в день назначенный не дали ни простыни, ни сорочки, истопив ещё жарче. Уложили рано. Тётки с мамкой с вечера стоят на ногах возле постели, тихо ведя беседу, а Наташеньке велено спать как положили, и сохрани Боже шевелиться при смотринах! Так она и лежит, как бы в огне, в стыду и почти что в бесчувствии от страха. Под вечер она плакала и охала, трижды мыли ей лицо холодной водой. К ночи хоть и успокоилась, но распылалась, совсем замучила тёток и мамку, едва к нужному времени смогли её уложить и раскидать ровненько и красиво, лучшего не скрывая, но и ничего слишком не выставляя на вид. А
прекрасным ликом прямо на смотрящего, чтобы видел и дуги бровей, и рисунок губ, и румянец ланит. И если эта картина не хороша, то какого рожна ещё надо? Тишайший любил дома ходить в простой сорочке и стёганом кафтане. Так поднимался и на смотрины с посохом в руках, шёл с доктором Стефаном и старым духовником да с двумя девками, которые несли по толстой свече. Перед осмотром царь усердно молился, и чтобы Бог вразумил его и чтобы мысли не отвлекались случайно на женскую прелесть, всех бы посмотреть со здравым вниманием, избирая не любовницу, а супругу на долгие годы. Однако не всегда избегал томительного волнения, обходя покои наипрекраснейших девушек, отобранных знатоками, новая казалась ему лучше увиденной, краше, пожалуй, и быть не может, так к чему тянуть дальше томительное вдовство, но сдерживался и продолжал смотрины. В покоях, обитых и устланных сукнами, царских шагов почти не слышно. Когда входили в комнату, приставленные к претендентке молча кланялись в пояс, девки со свечами становились по обе стороны постели, доктор с попом оставались в тени у двери, пока царь при надобности не позовёт. Сам
Тишайший подходил с ликом спокойным и ласковым, не позволяя себе неприличной спешки и торопливости чувств, без смущения, как бы выполняя царский долг или выбирая драгоценный камень для своего царского венца. Не наклоняясь, почтенно поглаживая бороду, оглядывая будто бы спящую девицу во всех статьях взглядом не наглым, не оскорбительным, но мужским и опытным, затем молча поворачивался и выходил, а девки со свечами спешили вослед, забегали вперёд.
        К Наталье царь вошёл, как входил и к другим. Неизвестно, что было бы, если бы Наталья не нарушила запрет не открывать глаза. Она и не открыла, а только одним глазком чуть прищурилась, едва дрогнувши веком. Когда через эту щёлочку увидела перед собой царскую бороду и два мужских глаза, прямо на неё смотрящие, то так застыдилась, что уже не могла сдержать девичьей застенчивости, тихо вскрикнула и закрылась, как могла, «обема руками». Дело неслыханное, явная царю обида! Тётки с мамкой бросились, чтобы те руки отнять, а как она не давалась, то царь увидел даже сверх обычного, сам стыдливо засмеялся и поспешил уйти, крепко ударяя в пол посохом. А в оставленном им покое было горе, потому что женщины решили — всем надеждам отныне конец. Могла девка стать царицей, а теперь погонят её с позором.
        Эту ночь царь досмотрел ещё двух девиц. Была поистине прекрасна черничка Иванова дочь Беляева Овдотья и лежала как положили, не шелохнувшись и замерев, будто в настоящем сне, но чего-то царь на неё, как и на другую, смотрел рассеянно, словно думая о постороннем или что вспоминая, так чарующей красоты её почти и не заметил. Духовник понял, что царь пришёл к решению.
        Никогда ещё Андрей не был так счастлив, как последние полтора месяца. Почти каждый день он встречался с Алёной, его тянуло к ней, как к никакой женщине до этого. Они встречались у Агафьи Немой, которая нянчилась с её сыном. Андрей научил Алёну видеть цвет, ткать, выводя старинные русские узоры, а затем купил станок. Муж Харитон вначале, догадываясь о многом, сильно бил жену, НО когда увидел полотно, сотканное ею, затосковал, запил ещё сильнее, часто оставаясь пьяным спать в кабаке. С вином умирал его талант, расцветая в Алёне, полотно её Андрей с выгодой продавал через свою лавку. Счастье свило себе гнездо на чужом несчастье.
        С первым снегом, когда Москва как бы обновилась белизной, Андрей купил Алёне заячий тулупчик, шапку с подпушкой и сапоги белого сафьяна. В обновках она выглядела как дворянская дочь. Весть обо всём этом покатилась среди дворов и докатилась до Артамона Матвеева, который послал Савелия Сивого за Андреем.
        Дом Матвеева изобиловал царскими дарами. Царёва невеста Наталья Нарышкина до свадьбы вернулась в дом дяди и в ожидании венчания томилась и душой и телом.
        Когда Андрей с Савелием вошли в вифлиотику, там уже сидели брат Андрея Семён, учитель молдаванин Никола Спафари, дьяк Воскобойников, хозяин дома и его отец.
                - Ну, вот и наш гусь лапчатый пожаловал, — озабоченно и в то же время с радостью произнёс Артамон Матвеев. — Ты енто чаво это творишь. Ты пымаешь, што ты наши незаметные очи и уши. А чё енто за очи, о коих почитай кажий двор в Хомовниках судачит. Среди баб уже споры идут, кто ты — купец али дворянин, который ткацку жёнку осчастливливает.
        Андрей стоял молча, опустив глаза.
                - Чаво молчишь?
                - А што говорить?
                - Што бабёнку свою кинешь от лишних разговоров. А коли тябе чаво не хватает, мы тебе найдём тихую, незаметную.
                - Так всю жизню мышкою по земле и красца?
                - Брось, Андрей. Морозовы да Милославские давно зубы на нас, безродных, точат, кинутся, загрызут.
                - Не могу я без Алёны, присушила ли, приворожила, не ведаю, а токма прям-таки летел бы к ней.
                - Ну знаешь...
        Ворвавшийся холоп не дал договорить Матвееву, и тот зло уставился на слугу, холоп даже попятился назад.
                - Господин, Артамон Сергеевич, к нам государь пожаловал.
        Все вскочили с мест и бросились навстречу царю. На крыльце уже стояла Наташа, держа блюдо с чашей «зелена вина» и караваем пшеничного хлеба с изюмом. Алексей Михайлович без царских одежд, в простом малиновом кафтане выглядел буднично. Испив вина, он крепко расцеловал хозяюшку в губы. Наташенька теперь от царского взгляда не убегала, только пылала заревом молодого пожара. Царь же смотрел на неё неотрывно, и уже не как царь, а как нетерпеливый жених, не по обычаю торопливый, не по возрасту молодой.
        Выскочившие дворяне согнулись в поклоне. Андрей, глянув на Наталью, отметил про себя: «Чересчур хороша. Така красота быстро отцветает. Родит и сразу разбухнет».
        Царь прошествовал в дом, а Андрей, воспользовавшись замешательством, поспешил прочь.
        За слободой перекрёстов стояли дома, принадлежавшие Дворцовому приказу, который, в свою очередь, подчинялся Казённому приказу. Во всех домах было нетоплено, двери и окна нараспашку. По велению главы Казённого приказа перед Рождеством, выстуживая дома, вымораживали тараканов. Затем в дома запускали кур, и те склёвывали замерших насекомых. Жители озлобленно толпились на улице. Следить за всем этим были поставлены стрельцы, возглавляемые сотником Андреем Алмазовым, которого за строптивость Артамон Матвеев вернул к дворянской службе. Андрей почти месяц не видел дома, однако от Алёны не отказался.
        Андрей думал обо всём этом, когда увидел парнишку в рваном тулупчике, ведшего длинную девицу с огромным животом. Жалкий вид парня бросался в глаза. Сотник свистнул и, когда странная пара обратила на него внимание, властно поманил к себе рукой. Когда же те подошли, нарочито сердито спросил:
                - Кто таки? На бродяжных не шибко похожи. Откуда?
                - Данилкой Меншиковым меня кличут, — испуганно произнёс парень. — Братан меня из дому выгнал. Он мене был вместа отца. Я без яво ведома венчалси, вота он и выгнал. А тепереча хоть с голоду помирай.
                - Сколько тебе годков?
                - Семнадцать стукнуло.
                - А молодице твоей?
                - Двадцать второй.
                - А ты уверен, что живот от тебя?
        Парнишка насупился.
                - Ладно, барашек, бодаться потома бушь. Смотри токма, чтоб тябе роги не обломали. А севчас слушай мене внимательно. В царёвой конюшне жеребец Великолепный убил младшего конюха копытами, когда тот выгребал навоз из-под него. Сейчас стрелец отведёт тебе к старшему конюшему. Есля приглянешься ему, угол в дому и како-никако пропитание себе добудешь.
                - Премного благодарен, премного благодарен... — Парень стал низко и раболепно кланяться.
        Андрей смотрел вслед уходящему парню с какой-то жалостью и, когда тот скрылся за поворотом, разворачиваясь, увидел бегущего подьячего Приказа тайных дел Семёна Медведева. Лицо его было перекошено, в глазах испуг.
                - Беда, Андрей, в Кремле письма подмётные нашли и царю отнесли, а в них речётся, што Артамон Матвеев ходил к ворожеям, просил, штоба они царя к его воспитаннице приворожили и он мог царя в свою волю взяти. А также и другими колдовскими делами занимался. В царёвых палатах переполох. Государь потребовал к себе Матвеева.
        Андрей бросился с Медведевым в Кремль.
        Уже служили вечерню, но в Кремле толпилось почти всё московское боярство и окольничество. Все ждали, чем кончится скандал. Находясь в карауле, Андрей без задержек вошёл в Теремной дворец. Там, дожидаясь решения царя, толпились люди.
        Нестройный гул голосов сразу умолк, когда вошёл Григорий Григорьевич Ромодановский-Стародубский, известный друг Матвеева, а за ним следом Иван Михайлович Милославский[105 - Милославский Иван Михайлович (?-1685) — боярин, возглавил борьбу против Нарышкиных, один из организаторов Московского восстания 1682 г.], лютейший враг, и уже за ними сам Матвеев. Впервые бояре расступились перед ним, как перед равным. Он прошёл в среднюю палату, и рынды закрыли за ним дверь. Всё затихло в гробовом молчании и нервном ожидании. До глубокого вечера знать толпилась в палате, пока двери не раскрылись, и царь вышел с любимой кошкой на руках.
                - Двадцать второго января состоится моё венчание с Натальей Кирилловной, дворянской дочерью Нарышкиной, — громогласно объявил он.
        Вздох сорвался из уст присутствующих. Всё и вправду походило на колдовство. Этот вечер ещё припомнят Матвееву. Высшие вельможи царства поспешили поздравить Алексея Михайловича с назначением срока венчания, а затем волнующейся гурьбой поспешили из царёвых палат в свои хоромы.
        Артамон Матвеев, уезжая, захватил с собой Семёна Медведева и Андрея Алмазова.
        В доме Матвеева собрались все, кто старался поделиться своими размышлениями, выслушать другого — это было единственное место, где вели беседу бояре и дьяки, монахи и купцы, приходили даже явные враги Матвеева. Вот и сегодня, переживая за хозяина дома, сюда явились многие: боярин князь Григорий Ромодановский-Стародубский и монах Епифаний Славинецкий, дьяк Семён Алмазов и купец Афанасий Строганов, черниговский летописец Иван Алмашенко и учитель царевича Симеон Полоцкий. Глава же Посольского приказа боярин Афанасий Лаврентьевич Ордын-Нащокин был здесь впервые.
        И хотя случившееся вызывало в их душах разные противоречивые чувства, однако все бросились поздравлять Матвеева с тем, что миновал его царёв гнев и опала. Его обнимали и целовали.
        — Рад видеть тебя, боярин Афанасий Лаврентьевич, у себя во дому, — сказал Матвеев, увидев стоявшего поодаль Ордын-Нащокина.
                - Зашёл к тебе, штобы ты ведал, што подмётные письма не моих рук дело.
                - Я б того и не помыслил никогда о тебе.
                - Мне готовиться к тому, штобы передать тябе Посольский приказ?
        В ожидании ответа Матвеева все замерли.
                - С чего ты взял, Афанасий Лаврентьевич? Слов государя о том не было.
                - Однако всё идёт к тому. Государь прислушивается к тябе, а не ко мне. На военный договор с Польшей и возврат Киева не пошёл.
                - Договор с Польшей — это уния с латинством, а Русь была, есть и будет православной, а Москва — Третьим Римом, оплотом веры. Да, мы должны воспринять то лучшее: ученье и мудрости латинянские, но не потеряв своей веры. Даже Симеон Полоцкий и ученик его Сенька Медведев, што за латинство ратуют, и те протеву твово договору. Сын твой в иноземщину убег, говоря, што на Руси мыслящих людей нет, он их найти не хотел, вот и не зрил. Ты уж прости мене, Афанасий Лаврентьевич, и ты тако же, кроме свово договора с Польшей, ничего зрить не хошь.
                - Я в Посольском приказе до седых волос дожил, Артамон Сергеевич, боярством пожалован, а ты мене как отрока неразумного поучаешь. Што ж, спасибочки и на том.
        Старик Ордын-Нащокин деланно поклонился, а затем чинно, с оскорблённым видом направился вон из дома. Андрей стоял и смотрел ему вслед. Артамон Матвеев подошёл к нему:
                - Нехорошо содеялось.
                - Да, нехорошо. Когда отца от приказу отъяли, я на боярина Афанасия злобу затаил, а сейчас жалость испытую.
                - Ты жалостливый, жёнку хамовну кинул, — зло бросил Матвеев.
                - Не, Артамон Сергеевич, мене от Алёны токма тюрьма али война отымет.
                - Взбесился ты, дурной. — Затем, помедлив, добавил: — Ну коли так, возвращайся в караул.
                - Воля ваша.
        Выйдя на улицу, Андрей медленно побрёл вдоль домов. Снег приятно хрустел под ногами. Лучики месяца бегали по пушистым верхушкам сугробов. Ускорив шаг, Андрей поспешил в Кремль, подойдя к Боровицким воротам, он поднялся в стражную светёлку и остолбенел. В углу на лавке сидела Алёна. Увидев сотника, сидевший тут же стрелец поднялся и вышел.
                - Я истосковалась по тебе, отдала сына соседушке и прибежала сама.
        Молча Андрей прижал Алёну к себе.
        При царевиче Фёдоре дядькой-постельничим был сын боярина Богдана Хитрово, Иван. Он смотрел за одеждами, за порядком в палатах царевича, за соблюдением церемоний и вообще за всем, что принадлежало или подобало царевичу. Вот и сегодня рано спозаранку он перебирал старые одежды царевича, которые тому уже не лезли, и заодно сообщал последние сплетни.
                - Для венчания твово отца с девицей Нарышкиной у золотых дел мастера Крюкова заказали новые венцы, — монотонно бубнил он.
                - Што мене с тово? — сонно спросил царевич, вставший до времени с постели и также рассматривающий свои детские вещи.
                - А то, отец твой, государь наш Алексей Михайлович, когда венчался с матушкой твоей, покойной государыней Марией Ильиничной, то был не противу венцов, коими евонтовы родители венчались.
                - Ты, дядька, языком не мели, а то батюшке поведаю. Захотел он новы венцы, на то ево царская воля.
                - А я што, я ничаво. Вот токма родит Наташка крепенького мальчонку, и они вместя с Матвеевым отставят тебе от престолу, провозглася свово наследником.
                - И на то воля батюшкина, — упрямо произнёс Фёдор.
        Иван Хитрово прикусил губу. Сам он не хотел этого разговора, не вмешиваясь в дворцовую возню, но его отец боярин Богдан Хитрово часто решал за сына, хотя тому было уже под сорок, что тому надо делать, что говорить, а что нет. Царевич подошёл к деревянной коняшке-качалке, подаренной ему на два года, лошадиная морда радостно улыбалась хозяину. В голове Фёдора пронеслась мысль, что теперь ездил он лишь на медлительных и послушных меринах. Вдруг решимость загорелась в глазах царевича, откинув посох, с каким то злым озорством он посмотрел в глаза дядьке:
                - Подай шубу.
        Иван Хитрово, растолстевший до времени, бросился к сундуку и извлёк небольшую песцовую шубу с расшитыми крестами на плечах и шапку с песцовой опушкой. Облачив царевича, он поспешил за ним, видя, как спешит царевич. Двое дворян — рынд, стрелецкий сотник и четверо стрельцов, находившиеся в соседней палате, озабоченные ранним появлением царевича, также поспешили за ним. Фёдор, не обращая на них внимания, превозмогая боль в ногах, вышел на двор и направился к конюшням.
                - Штой-то ты надумал, государь-царевич, — испуганно запричитал Иван Хитрово. — Надо бы батюшку-царя оповестить.
                - Притихни, а то люд спящий побудишь. — Вновь озорство промелькнуло в глазах царевича.
        Было ещё темно. В морозном небе звёзды светились как сапфиры, а иней на окнах отражал их свет. По мановению руки царевича стрельцы кинулись открывать ворота конюшни. Из ближайших яслей им навстречу выскочил заспанный, с факелом в руках младший конюх Данилка Меншиков.
                - Какой иноходец самый резвый? — озорно-сердито спросил царевич Фёдор.
                - Багалун, — испуганно ответил конюх, пятясь.
                - Оседлай!
                - Невозможно без веления старшего конюха, — испугавшись сам своего ответа, произнёс побелевший отрок, но рында древком секиры погнал его за попоной и седлом.
        Стоявший в углу возле створок ворот дядька Иван Хитрово заметно дрожал — от холода и страха одновременно.
        С помощью стрельца Данилка Меншиков быстро оседлал иноходца и вывел из яслей. Конь бешено вращал глазами, смотря на людей, бил передними ногами, пытался укусить стрельца. Рынды подняли царевича и аккуратно усадили в седло, думая, что ребёнок хочет покрасоваться на коне. Красавец иноходец даже не почувствовал седока на своей спине, а Фёдор казался воплощением показного изящества и пылкого мужества. Однако того, что произошло потом, не ожидали ни рынды, ни стрельцы. Каблуки сапог царевича впились в бока золотистого коня, тот встал на дыбы и, опустившись, стрелой метнулся стремительным галопом вперёд, проскакав вдоль большого терема, дважды обогнул Архангельский собор, и уж затем царевич направил его в открываемые стрельцами Боровицкие ворота. Стрельцы даже разинули рты от неожиданности, когда мимо них бешеным галопом пронёсся золотистый конь, и лишь затем метнулись за ним.
        В Кремле поднялся переполох: почти необъезженный конь унёс наследника престола. По тревоге был поднят Полтевский конно-стрелецкий полк. Тем временем царевич Фёдор скакал по московским улицам, ветер свистел в ушах, мощные ноги коня подбирались и выпрямлялись, копыта гремели по мостовой. Ранние прохожие шарахались в сторону, а Фёдор всё гнал коня — через сугробы, вдоль новых застроек, вдоль стен Китай-города, на Званку.
        В Кремль он вернулся, остановив коня перед царским крыльцом, когда солнце уже взошло. Гнев государя, в отсутствие Фёдора кричавшего на бояр, обломавшего посох об Ивана Хитрово, сразу спал, когда увидел лицо сына. Впервые оно светилось полной чистой радостью. Умилённый Алексей Михайлович сам поспешил к сыну помочь слезть с коня, но двое ближних бояр уже поставили царевича на землю. Улыбающийся Фёдор обратился к отцу:
                - Батюшка-государь, я хочу имети свою конюшню.
                - Фёдор, сын, я так рад улыбке на твоём лике, почитай, што у тебе уже ести конюшня.
        С радости Иван Хитрово был пожалован царской шубой, и Алексей Михайлович пригласил всех ближних бояр и патриарха к царскому столу в честь решительного поступка своего сына. Патриарх Иосафат Второй благословил пищу, садясь рядом с царевичем:
                - Благодать Божья нынча посетила тебе, Фёдор, верю, со временем из тебе выйдит благоверный государь, защита отечества, опора православия. Тока с благословения Божьего можно сесть на лютейшее необъезженное животноя и остаться живу, — произнёс он, гладя Фёдора по голове.
                - Да, еветейший отец. — Фёдору хотелось сменить разговор, поэтому он спросил: — А почему апостолов пишут на арках и сводах?
        Патриарх важно расправил бороду:
                - Арки похожи на мосты — апостолы также являются мостами между нами и Христом — Богом нашим. Это им Он сказал: «Идите и проповедуйте Евангелие всему миру». На стенах же обычно изукрашивают события из жизни Христа, Богородицы, святых, евангелийские притча. Ты ведь любишь читать книги? Так вот, храм — это тоже книга, Библия для не ведающих книжную мудрость, то есть для тех, кито не умеет читати.
        Патриарх, раскрасневшись, продолжал рассказ, радуясь возможности показаться царевичу велеречивым и мудрым. К ним подсел окольничий князь Приимков-Ростовский, глава Ростовских князей, ярый почитатель старины, и отвлёк разговор на себя, заведя речь с патриархом на церковнославянском языке, чем обрадовал царевича, который незаметно подвинулся ближе к боярину князю Воротынскому.
                - Князюшка, можеть, уйдём отседа? — прошептал он на ухо.
                - Как укажешь, государь-царевич, токма блюдо грудиночки постненькой с собою возьмём. Да и царь новый указ объявить хотел, надо бы послушать.
                - Я ево тебе и так поведаю. Татарских мурз и мордовских панков, кои приняли православие, велено писать князьями и приравнивать к исконным русским князьям.
        Большой кусок грудинки выпал из-за рта князя.
                - Мордовских панков приравнять к исконным русским князьям — бесчестье всему боярству.
                - А што ты желал посля набора мово двора из одних удельнокняжих родов. Я предрекал, батюшка не забудет тябе ентова.
        Царевич встал и постарался незаметно уйти из трапезной. Воротынский, понурившись, поплёлся за ним, оставляя последний холостяцкий пир царя Алексея Михайловича в самом начале. В полдень сильно упившиеся бояре вместе с царём отъехали в Коломенское. По дороге царь раскидывал обильную милостыню. А приехав в Коломенское, велел прорубить в Москве-реке проруби и искупал в ледяной воде семерых ближних дворян и бояр, коим потом за поругание чести были жалованы богатые дары. Боярин князь Троекуров, получивший песцовую шубу и золотой кубок, пожелал вторично искупаться сам, чем сильно развеселил царя.
        Лишь на второй день двор вернулся в Кремль и приступил к подготовке царёвой свадьбы.
        Двадцать второго января царь проснулся рано. В ногах сладко спал постельничий — полковник Полтев Фёдор Алексеевич, сильно постаревший за последний год. В красном углу опочивальни лениво потрескивал огонёк в лампаде перед образом чудотворца Николы Мирликийского. Алексей нехотя присел на кровати.
                - К заутрене бы, что ли, ударили, — подумал он вслух, раздирая рот в судорожной зевоте и в то же время крестя его.
        Через запотевшие окна скупо сочился в опочивальню рассвет.
        Из мрака в углу показалась круглая, покрытая изразцами печь, на которой красовался украшенный золотом двуглавый орёл, сквозь сумрак проступил резной сундук, а затем лавка, крытая расшитым покрывалом. Алексей прилёг на ложе, перед ним пронеслось вдруг видение, как он шестнадцатилетним отроком был введён в эту опочивальню, где на вырезанном из морёного дуба ложе лежало тело его умершего отца. Стало страшно, и Алексей, вскочив, разбудил постельничего, тот спросонья уставился на царя.
                - Што воззрился, порты давай.
        Царь долго облачался. Сегодня был день его венчания, он второй раз заводил семью, на этот раз беря в жёны девицу на двадцать пять лет младше себя. Новые, расшитые рубинами бармы легли на его плечи поверх золочёных царских риз. Алексей посмотрел на себя в венецианское зеркало. Борода была подровнена ещё с вечера. Полтев, возжгя две толстых свечи возле зеркала, заново расчесал её. В глазах царя отражалась и радость и усталость одновременно.
        За резными ставнями ударили к заутрене, и сразу же а Кремле всё ожило. Стрельцы в новых кафтанах с бердышами наперевес выстраивались вдоль стен. Вельможи всех разрядов и служб, разодетые в меха и бархат, заполняли площадь между дворцом и Успенским собором, и котором русские цари венчались на царство и сочетались семейными узами. За стенами Кремля строились стянутые в Москву рейтарские полки в польских кентушах и полки европейского образца в немецком платье. Всё перемешалось и пестрело таким разнообразием, какое возможно только на Руси: стрельцы, солдаты, рейтары, служивые казаки, татарские сотни. Полковник барон Брюс объезжал свой полк в боярской шубе, а подъехавший к нему рейтарский ротмистр Ермилов был и немецком накидном плаще и польских полусапожках. В ком было больше русского духа, не сказал бы и ярый старовер.
        Церемония началась скандалом. При выходе царя из Грановитовых палат к нему в ноги бросился юродивый. Он кричал, перекрывая все голоса:
                - От сей свадьбы родится сын сатаны.
        Охранявшие государя рынды в белых кафтанах и высоких шапках, налетев, забили юродивого древками топориков. Алексей Михайлович приказал остановить дворян, но блаженный был уже мёртв.
        Далее скандал нарастал всё больше. Ввести в собор невесту должна была «наезжая» боярыня. Это место по праву занимала вдова Феодосья Морозова, которая, проклиная пышность приготовлений, не явилась на царскую свадьбу. Казалось, всё было против. Разъярённый Алексей Михайлович громогласно приказал воеводе Ромодановскому взять боярыню под стражу. Множество её родственников замерли, ожидая, что гнев государя перекинется на них. Лишь её сестра Евдокия, обманув брата Фёдора Соковнина и мужа князя Петра Урусова, бросилась предупредить Феодосью, чем ещё более разозлила царя, который, остановив церемонию, подошёл к Соковнину:
                - Не слишком ли возгордися твои сестрин?
        Боярин, задрожав, упал на колени. Алексей молча отошёл в сторону. Впервые в его глазах видели столь явный гнев.
        Наконец невесту ввели в собор. Тут все обратили внимание на патриарха, который должен был обвенчать царя с Натальей Нарышкиной: Иосафата трясло как в лихорадке, ноги старика подгибались. Начало венчания было скомкано и оказалось не так торжественно, как ожидалось.
        Как только Наталью ввели в храм, она почувствовала на себе сотни взглядов, любопытных и осторожных, а в некоторых проскальзывала злоба, ненависть и зависть. «Ты будешь царицей», — эти слова вертелись в её уме весь путь до храма. Войдя в него, она согнулась под этими взглядами, они давили более, чем тяжёлые бармы[106 - Бармы — широкий округлый воротник, украшенный драгоценными камнями, изображениями религиозного содержания.], расшитые жемчугом, массивные ожерелья, в горле встал ком.
        Иосафат обвёл молодых вокруг аналоя. Украдкой Наталья взглянула на братьев, скромно жавшихся в углу. Она не почувствовала себя раскованней и, лишь опустившись перед мужем на колени и поцеловав мысок сапога, ощутила облегчение. Когда она поднималась, двое царевичей, Пётр Сибирский и Никола Багратион[107 - Багратионы — царская династия Грузии в IX-XIX вв.], впервые на царский манер накинули ей на плечи горностаевую мантию. Этот обряд был проведён по настоянию Алексея, очарованного Натальей.
        На улице у выхода из храма на морозе стояли сотни женщин из подмосковных государевых сел. Они затянули свадебную песню при появлении царя и новой царицы, которые прошествовали к красному крыльцу. Ближняя знать проследовала за царём в Грановитые палаты в пиршескую тризницу. Лишь архимандрит Чудова монастыря и думный дворянин Иларион Иванов по повелению царя и патриарха отъехали с полусотней стрельцов к дому Морозовой. Матвеев, мстя Андрею Алмазову за хамовную жёнку, назначил его командовать ими.
        Андрей не ожидал такого приказа. В раздумье он ехал на коне самым последним. Никогда ещё сомнения так не терзали его душу, как в эти мгновения. Они ещё больше увеличились, когда впереди показался терем боярыни, возле которого собралась толпа простого люда. Несколько рьяных попов, не отказавшихся от двуперстного крещения, проповедовали в толпе, возбуждённо шумевшей. Однако при приближении стрельцов приверженцы старых обрядов расступились.
        Во дворе было пусто, не было даже челяди. Архимандрит Иоаким, думный Иванов и Андрей вошли в дом. Юродивый Феодор попытался преградить дорогу, но разозлённый шумом толпы Иларион откинул его в сторону. Придёт время, и эта толпа разорвёт и потопчет его.
        Узнав от сестры, что её велено взять под стражу, боярыня Феодосия, истово помолившись, велела всем бывшим в доме, особенно пяти инокиням-староверкам, прятавшимся у неё, побыстрей удалиться, чтобы их не умыкнули вместе с ней. Затем в страхе удалилась в опочивальню, полагая, что стрельцы не посмеют туда зайти. Её сестра, не пожелав оставить её, взяв пуховик, спряталась в ложнице в чулане. Обе замерли в ожидании.
        Архимандрит Иоаким без сомнения вступил на женскую половину дома. Толкнув дверь в опочивальню, вошёл внутрь. Следом за ним вошёл Иларион Иванов, Андрей остался в светлице. Укрываясь одеялом, Феодосья приподнялась на ложе, прикрыв голову платком.
                - Пошто вламываетися в дом мой, служа порухой чести моей?
                - По велению царя, государя и великого князя нашего Алексей Михайловича, коий господин сем нам, — гордо ответил архимандрит.
                - Я царю зла не сотворищу и дивлюся, пошто царский гнев на моё убожество. Есля же хощет мя отставити от правая веры, пущай в том государь на мене не кручинится, ибо известно ему будить, што и в мыслях моих ниягда не было оставите отеческу веру и приять Никоновы уставы. С рождения по апостольским преданиям крестихся, в том хощу и умерети.
                - Пошто на царску свадьбу не явилася, — выступил вперёд думный Иванов.
                - По то, што в титле царя придётся благоверным нарицать, а патриарха святейшим и под ево благословение идить, а какие они благоверные и святейшие, коли Никоновой ериси держатся.
        Архимандрит Иоаким замахнулся на неё посохом:
                - Как крестишься и как молитву творишь?
        Феодосья двуперстно перекрестилась и нараспев произнесла:
                - Господи Исусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас. — Затем гордым голосом добавила: — Так я крещусь, так я молюсь.
                - Безбожница окоянная, рази так в Бога веруют.
                - Учитель мой во Христе рекет: ни латинским языком, ни греческим, ниже иным коим ищет от нас говора Господь, но любви и добродетели.
                - То слова Аввакума, расстриги и смутьяна. Теперича всё ясно, старица Меланья, ты её, пряча во дому у себя, нарекла Александрой. Где она ныне? Велено её имати вместе с тобой.
                - По милости Божий и молитвами родителей наших, по силе возможностей моих убогий наш дом отверсты врата имал для всех страстотерпящих рабов Божих. Егда было время, быть здеся и Сидоры, и Карпы, и Меланьи, и Александры, ныне же нет никого.
        В этот момент за дверью чулана послышался шорох. Думный дворянин приоткрыл дверцу и заглянул вовнутрь. В темноте был виден лишь силуэт женщины, возлежащей на пуховике и укрытой шубой.
                - Ты кто еси? — растеряно спросил Иларион, сдвигая шапку на затылок.
        Из чулана послышалось:
                - Я князя Петрова жена, есмь Урусова.
        Услышав ответ, Иларион даже отскочил. Архимандрит подался к двери.
                - Кто тамо есть? — спросил он.
                - Княгиня Евдокия Прокопиевна, князя Петра Урусова жена.
                - Ну-тка, вопроси ея, како крестится.
        Иванов в испуге замотал головой:
                - Нас послали имати токма боярыню Феодосию Прокопиевну.
        Архимандрит побагровел и в ярости заорал:
                - Слушай мя, я ти повелеваю, вопроси ея.
        И тут из чулана вышла княгиня и двуперстно перекрестилась, глядя в угол на иконы, громко произнесла:
                - Матушка-сестрица, дерзай, с нами Христос — не бойся! Востани — положим начало.
        Архимандрит с думным дворянином вышли, давая боярыне облачиться. Две сестры, оставшись одни, встав на колени перед иконой Пресвятой Богородицы Феодоровской, отбили семь поклонов.
        Тем временем архимандрит Иоаким метался по светлице самовольно, без повеления, взять под стражу княгиню Урусову он боялся и явиться в разгар свадьбы за таким повелением он боялся тоже. Наконец, пересилив себя, он отъехал в Кремль, оставив дворян Илариона Иванова и Андрея Алмазова стеречь сестёр до его возращения.
        Андрей хотел уйти на двор, но думный не пустил его, и он в злобе уселся на лавку, боясь выхода боярыни, боясь заглянуть ей в глаза. Облачённые во всё чёрное, сёстры появились не скоро, и то, чего боялся Андрей, произошло, их глаза встретились, и боярыня, отшатнувшись, произнесла:
                - Ты?
                - Рази я не упреждал тебе, боярыня?
                - Податливая ты глина в чужих дланях, чё деяшь, за то и воздасца.
        Она молча села в кресло и более не сказала ни слова. Вскорости явился архимандрит Иоаким с диаконом Иасафом и приставами. Отказавшуюся подняться с кресла боярыню стрельцы подняли вместе с креслом и понесли в людскую.
        Двое суток, пока длилась царская свадьба, Феодосья Морозова и Евдокия Урусова просидели в людской. Затем под стражей при скоплении народа их отвели в Чудовский монастырь и посадили в тюремную келью для наказуемых монахов.
        Третьи сутки самый большой кабак, царёв кабак на Балчуге, гудел загулом. Андрей Алмазов, переодевшись купцом, поил всю рвань Москвы, заливая душу водкой. Он как царёк сидел среди всего этого пьяного царства, когда явились Савелий Сивой и брат Семён и почти силой выволокли из кабака наружу и затолкнули в стоявший невдалеке возок. Внутри сидел Артамон Матвеев.
                - Всё гуливанишь? — зло спросил он.
                - Гулять не устати, кормил бы хто, — заплетающимся языком ответил Андрей. — А што, чаво новое стряслоси?
                - Да, я поставлен царём во главе Посольского приказа.
                - Премного счастлив, Артамон Сергеевич, — показно раболепным голосом произнёс Андрей. — А я-то пошто понадобился?
                - Нужен человек, коий не побоялся б в Турцию агарянску под видом купца поехать. Вот ужо три века як агоряни попленяху Болгарско царство православное, но царский род сохранився. Ты поедешь в Тырново к Ростиславу Шишману гонцом, с царскими грамотами. Объявишь об венчании царя. Сивого можешь взяти опять-токи с собой. Встретишь тамо монаха Тимофея Чудовского и выполнишь усё, што от тябе потребует. Поедешь завтрева. Товар я подготовлю.
                - Завтря так завтря, а сейчас я хощу догуляти.
                - Токма не в кабаке.
                - Тогда пущай мене отвезут в дом Трофима Ермилова.
                - У, тако же разгультяй, как ты.
                - Так свой свояка видить издалека.
                - Андрей, уймися, ты хорохоришься из-за боярыни Феодосии да из-за своей распутной хамовной жёнки. Штобы ты чаво не сотворил, табе лутшей быть подале от Москвы.
                - Я усё уразумел, буду внове шкрестись мышкой. Бог со мной. Но ты ведаешь, што сын Феодосьи Иван восьмой день не приемлет пищу, а в народе из-за боярыни чуть ля не смута.
                - На Руси смута, почитай, всегда зачинается, а молодой Морозов с жиру беситися, поголодает и перебеситися. Ладно, езжай к Ермилову.
        Сивой помог Андрею выбраться из крытого бархатом возка и отвёл в другой, стоявший невдалеке, простой, запряжённый всего лишь парой.
        Огромные деревянные палаты Ермилова стояли на отшибе, возле пустыря. Они были громоздки и несуразны, многие помещения не протапливались, да и хозяину это было не нужно.
        Когда Сивой ввёл Андрея Алмазова в дом Ермилова, хозяин вместе с дворянином Григорием Суворовым сидели в светлице в одном исподнем. Посетив с утра баню, расслабленные от пару, они отдыхали возле окошка. Увидев вошедших, Трофим Ермилов вскочил им навстречу:
                - А яй-то думал, с кема бы нам потрапезничати.
        Он чинно усадил хмельного Андрея в красный угол и сам сел рядом.
        Две пышнотелые холопки принесли ендову с наливкой, блюдо с солёными грибами, немного солонины и копчёного мяса. Сивой сел на дальний край стола:
                - Странны мы всё ж таки русский, не хотима жити с водкой и без неё не можим тожи.
                - А ты молчи, тебе вообче не спрашивали, — подал голос сухопалый Суворов, первым припав к ендове. Трофим также потянул из носика. Распаренные, они быстро хмелели. Андрей почти не пил, более было уже некуда. Жар от очага разволакивал его. Он расстегнул ворот и распустил кушак. Глаза мутно смотрели, почти не видя. Вдруг Григорий Суворов пьяно всхлипнул:
                - Госпадя, ради чаво живём. Тащил, тащил в дом, а дьяки царёвы усё забрали. Жона, стерва, на племянника мово засматриваетца. Чаво делать?
                - А ты ея забей, пущай в монастырь иде. — Трофим обнял Григория за плечи и пьяно облобызал.
                - А хто по дому смотреть буде, а? Не, видно, жизня моя така.
        Андрей помотал головой, как бы стараясь протрезветь, затем, выпятив грудь, произнёс:
                - А я люблю взапрям!
        Ермилов зло посмотрел на него:
                - Слыхали мы, мужню бабу. Это ты щас любишь, пока пьян, вот и языком молотишь, а протрезвеешь — поумнеешь.
                - И она мене любит, — настырно огрызнулся Андрей.
                - Чаво ей тебе не любити, молодой, с казной, к тому ж мод оком, а вота коли отъедешь, кому заменить тебе найдётся, хоша мужу.
        Андрей поднялся, отхлебнул из ендовы большой глоток наливки и свалился на лавку.
        Солнце ещё не взошло, хмурое небо еле пропускало свет месяца, который окончательно скрылся за тучами, когда повалил обильный снег, скрывая все следы. По дороге, обрамленной большими, рыхлыми сугробами, не спеша двигалось трое гружёных саней. В передних, завёрнутый в тулуп, ещё не протрезвевший, спал Андрей Алмазов. Лошади бежали и бежали, сани катились и катились вперёд. Позади оставались укрытые снегом поля и леса, деревни и сёла, храмы и маленькие часовенки. Снег валил и валил, а сани всё далее и далее удалялись от Москвы. Первые лучи зари долго не могли пробиться сквозь тёмные сгустки туч и пелену падающего снега. Распогодилось лишь к полудню, снег перестал идти, а несильный ветер разогнал тучи. Солнечные лучи забегали по равнине, играя, отражались в поблескивающих кружевных узорах снежинок. Сморщившись от яркого света, Андрей чихнул и открыл глаза, непонимающим взглядом посмотрел по сторонам.
                - Кудай-то мы едем? — спросил он удивлённо.
                - Як куда, в Болгарское царство, — спокойно ответил Савелий Сивой.
        Андрей вскочил на санях:
                - Разворачивай, мене надоть кое с кем проститься.
                - Спохватился позненько, мы, почитай, к Калуге подъезжаем.
        Андрей схватился за голову и уткнулся лицом в товары. Матвеев не поскупился. В санях лежали меха и расшитые «золотыми» нитями покровы, ризы для болгарских священников, привозное английское сукно и сукно с хамовников. «Богатый купец, молодой удалец» подстреленной птицей разметался на всём этом богатстве.
        Никогда ещё Алексей Михайлович не был так счастлив, как в эти дни после свадьбы. В любое свободное время он спешил на женскую половину. Вот и сейчас он шёл узкими переходами «Теремковых палат», стены и потолки которых были обшиты красным тёсом, обвешаны яркими сукнами, атласами и парчою. Пол устлан мягкими восточными коврами, а в подклетях расписан красками.
        При виде царя Наталья поспешила к нему навстречу. В душе она до сих пор так и не почувствовала себя царицей.
                - Ладонка моя священная, — елейным голосом произнёс Алексей, беря руку Натальи в свои руки, он весь светился теплом и любовью. — Господом мне ниспосланная.
        От Натальи исходил сильно дурманящий запах, отдающий черешней. Царь обхватил её за талию:
                - Чема занималися с утрева?
                - Расшивали ризы ростовского митрополита катаным жемчугом.
        Сенные девки пели песни. Алексей сунул руку за полу кафтана, вынул узорчатую шаль и накинул на плечи жены. Затем достал клубок злачёных нитей.
                - Ты просила, — произнёс он, подавая. Клубок весь переливался.
                - Бросай, — игриво ответила царица-«молодица».
        Алексей подбросил клубок, Наталья поймала и бросила обратно царю:
                - Лови.
        Царь и царица, как малые дети, передвигаясь по палате, бросали клубок из рук в руки, громко смеясь. Игра прекратилась, когда вошёл новый дворецкий Артамон Сергеевич Матвеев и царевич Фёдор.
        Облечённый новой властью, Матвеев входил в покои царя свободно, почти как член семьи. До этого такое было дозволено только близким родственникам: Черкасским, Шереметевым, Стрешневым, Милославским и Воротынским.
                - Государь, царевич недоволен новыми иноходцами своей конюшни, — с поклоном обратился к царю Матвеев.
                - Пусть возьмёт любых из моей.
                - Да, но царевич уже забрал из царской конюшни всё самое благородное и чистокровное.
                - Тогда пущай едет в Александрову слободу и выбирает тама.
        — Благодарствую, государь.
        Это были первые слова, произнесённые царевичем. Он изобразил на лице непомерную радость, которую не испытывал. Последнее время он чувствовал себя лишним рядом с отцом, с его счастьем. Он поспешил из покоев, оставляя отца наедине с той, с которой ему было хорошо. Маленьким старичком он спустился во двор и забился в карету умершего брата. По две сотни конных стрельцов заняли места сзади и спереди кареты, и она медленно тронулась. Люди на улицах глазели на проезжающую кавалькаду равнодушно: ну едут и едут. Пустота и одиночество окончательно окружили царевича. Даже дядьку Воротынского отец отослал куда-то.
        Карета выехала за пределы Москвы на Ярославскую дорогу, и сразу тёмные хвойные леса стеной обступили её с обеих сторон.
        Перед тем как начало темнеть, стороной объехали Сергиев Посад. Полковник Брюс предложил там переночевать, но по настоянию царевича двинулись дальше. В Александрову слободу прибыли затемно, когда всё небо покрылось звёздами. Настоятель женского монастыря отец Корнилий отвёл царевичу и стрельцам лучшие покои, заставив монахинь в бдении провести ночь в молитвах о наследнике престола.
        Александровская слобода долгое время служила московским князьям охотничьим домиком. Особенно же любил сюда наезжать охотиться на «сахатых» великий князь Василий Дмитриевич. Всё изменилось при Василии Третьем, который построил в Александровской слободе «малый государев двор» с церквами и теремами, а уж его сын царь Иван Грозный поставил здесь каменные соборы. Однако в Смутное время поляки сожгли Александрову слободу, и почти сорок лет здесь никто не жил, пока в 1651 году два пустынника не обратились к царю Алексею Михайловичу со словами, что поставить «каменну» церковь долго и хлопотно и денег требует, а в бывшей Александровой слободе как сироты стоят три каменных храма, которые побелить и украсить иконостасами, и «вельми Богу служить можно». Так и появилась женская обитель с мужчиной настоятелем. Ей вменялось в обязанность содержать малые царёвы конюшни. Монастырские холопы приглядывали за конями всех мастей и пород, присылаемых сюда и забираемых отсюда по воле главного конюха. Монахини же служили Господу Богу.
        Царевич Фёдор проснулся рано и оделся с помощью отца Корнилия. Полковник Брюс, спавший в соседней келье, последовал за ними. Поднятые ни свет ни заря конюхи стояли на коленях у вычищенных яслей, в которых угорских и арабских иноходцев сменяли арагонские скакуны, их тонкие ноги, расчёсанные гривы, упругие животы говорили о благородстве крови. Царевич даже забыл о своём одиночестве. Весь день проведя на конюшне и конюшенном дворе, отвлекаясь лишь для «вкушания» пищи, он отобрал дюжину жеребцов и лишь затем, довольный, покинул Александрову слободу.
        Была лунная тихая полночь. Зима подходила к концу. Вот уже месяц, как Наталья стала женою царя, царицей, и всё никак не могла привыкнуть к этому. Сегодня ей не спалось. Открыв глаза, она увидела сумрак, наполненный голубоватым светом, пол, покрытый тёплыми попонами, и белую лежанку возле изразцовой печи. В окно были видны остроконечные украшения крыши соседнего терема, укрытые снегом. Наталья повернулась к мужу.
                - Ты почиваешь? — спросила она, тряся Алексея за плечо. — Слышь, проснись, мене жутко. Я давече задремала днём, а тепереча не могу.
        Алексей поднял голову. Наталья лежала на широком ложе у противоположной стены.
                - Слушай, ты не сердится, што я разбудила тебе? Мене правдово стало жутковато немного и как-то очень хорошо. Я почуйствовала, што мы с тобою совсема, совсема одни тута, и на мене напал страх.
        Она тоже подняла голову.
                - Слыш-ка, как тихо? — спросила она чуть слышно.
        Царь нежно поцеловал её волосы, и внезапно она ответила порывом, поцеловав руку, и потом долго прижимала се к своей горячей щеке.
                - Тако хорошо, — проговорила она со вздохом. — Мене спокойно как-то с тобою.
        Положив голову на подушку, она заплакала, и слёзы были приятны ей потому, что в это время она наконец-то ощутила себя женой. Изредка она поднимала лицо, улыбалась сквозь слёзы и целовала руку мужа, стараясь продлить нежность. Алексей гладил её волосы, давая понять, что понимает эти слёзы.
        Лунный свет воздушно-серебристой полосой падал на лежанку и озарял её странною яркою бледностью.
                - Я повелел собрать с рыночных площадей скоморохов. Завтрева они нас повеселят. — Алексей прижал жену к себе. — Што пожелаешь, для тебе содею.
        Она прильнула к нему всем телом. Всё чаще царь поступался обычаями ради Натальи. Она нередко показывалась перед боярами, и он не был против, он как бы хвалился ею. А их ночи были ночами счастья и любви.
        Алексей сдвинул левой рукой её волосы и поцеловал в шею, затем выше, возле уха, пробежал губами по щеке, коснулся губ. Наталья затрепетала, её лишь раздражала борода, которая была обязательным атрибутом православного царя. Неожиданно в голове пролетела мысль: «Котолики-крыжаки бороды бреют, и их жёнки, новерно, ентим довольны».
        Алексей же тем временем, положив ладони рядом с её лицом и прижав пряди волос к подушке, приподнялся и наклонился над женой. Какое-то странное чувство, похожее на голод, заполнило её, сердце колотилось, она тяжело дышала... Затем, уже когда он лёг рядом с ней, она подумала, что вот он так близко и ей ничего не нужно. Думать больше ни о чём не хотелось. Все страхи прошли.
        Болгарию и Русь связывало многое. Не только общность славянской крови и языка, письменность, введённая святым Кириллом, православная вера, культура и быт, но и порядок, где был царь, окружённый князьями и боярами, стоящий над огромной массой сельского населения.
        Ещё в начале десятого века правивший в Болгарии царь Семеон не позволял младшему брату, сильно набожному князю Якову, жениться, боясь, что сыновья брата, как н его собственные, будут претендовать на престол и власть в государстве. Однако неожиданная любовь принесла Якову незаконнорождённую дочь. Когда она выросла, он выдал её замуж за комита[108 - Комит — от comites — спутник — должностное лицо в Византии.] Радомира, крестил внука, нарёк его именем Никола, сам воспитывал в яром почитании церкви. Когда Яков умер, Никола наследовал большие земли, а затем стал комитом в Родопах.
        Когда Святослав Великий привёл русские дружины в Болгарию[109 - ...Святослав Великий привёл русские дружины в Болгарию... — Князь Святослав I (? -972) совершал походы в Болгарию в 967, 969 гг.], комит Никола оказался единственным, кто не признал его власть и с оружием выступил против него, а затем после ухода Святослава не признал власть и византийского императора, захватившего большую часть Болгарии. Помня родство Николы со старой династией, бояре пошли за ним, и вскорости ему удалось вернуть большую часть утраченных Болгарией земель, но сам он в одном из сражений пал, а затем погибли двое старших его сыновей, Давид и Моисей, и во главе страны встал третий сын — Самуил, который первым и обагрил руки родственной кровью. Узнав, что младший брат Аарон тайно начал переговоры с императором, Самуил казнил его, начав отсчёт братоубийств. Самуил восстановил Болгарию в её границах, венчался на царство и проправил очень долго, до 1014 года. У него было два сына: Гавриил-Радомир и Иван-Владислав и десять внуков, по пять от каждого сына. После смерти Самуила на престол сел его старший сын Гавриил-Радомир, но
править ему пришлось недолго: брат Иван-Владислав убил его, а его детей приказал ослепить. Один из бояр выкрал Петра и бежал с ним, а четверо остальных детей были ослеплены, трое младших при этом скончались, а ослеплённого Святослава укрыли в Родопах крестьяне. Однако и Ивану-Владиславу не пришлось долго править. Через три года византийский император Василий Болгаробойца пленил царя и его сыновей и сослал в Армению. Когда спасённый Пётр вырос, он вернулся в Болгарию, поднял восстание и провозгласил себя царём. В скором времени к нему из Армении бежал один из его двоюродных братьев, Алусион. Вначале они ладили, но затем между ними начались разногласия, и раз Алусион, напоив Петра, выжег ему глаза. Ослеплённый Пётр был захвачен византийцами в плен и казнён. Казалось, от могучего рода ничего не осталось. Лишь очень далёкий праправнук Святослава Михаил-Шишман Первый вновь сел на болгарский трон. Со смертью Ивана-Александра, унаследовавшего его трон, ещё при жизни наделившего двух сыновей — Ивана-Шишмана Второго и Ивана-Срацемира большими уделами, всё вновь повторилось. Братья враждовали друг с другом,
ведя кровопролитные войны, что позволило Турции захватить Болгарию, а со смертью младшего брата — Ивана-Срацемира в 1396 году страна стала частью Турецкого султана. Постепенно от многочисленного рода остался лишь праправнук Ивана-Срацимира, царь без царства — Ростислав. К нему-то и послан был Андрей Алмазов.
        Сколько ему пришлось преодолеть, прежде чем он доехал до Тырнова, сколько мзды отдать в жадные руки, прежде чем он увидел этот город славянской неволи, рабства, видимого смирения. Однако всё же он добрался сюда.
        К стенам города жались хижины и скромные лачуги бедноты, далее лежали кривые улицы с каменными и глинобитными домами, ближе к центру города строившиеся в два этажа.
        По этим улицам конными разъезжали лишь турки да те болгары, что приняли мусульманство.
        Андрей остановился в большой харчевне, хозяин которой сам, кажется, не понимал, кто он — мусульманин или православный, что не мешало ему обжуливать и тех и других. Оплатив старосте рынка место, Андрей повёл бойкую торговлю, время от времени оставляя товар на Савелия Сивого и рыская по городу в поисках каких-нибудь сведений о Ростиславе Шишмане. Люди от его вопросов шарахались, а ему приходилось сдерживать себя, боясь навлечь подозрение турок. Под вечер одиннадцатого дня он вернулся в харчевню злой и растрёпанный. В харчевне десятка два мужчин сидели за грубо сколоченными столами или стояли у огромного очага, в котором пылало толстое полено. Потолки были столь низкими, что Андрей легко бы достал до них рукой. Сводчатый ход, открывавшийся в дальней стене, судя по всему, вёл к кладовым. За одним h i столов сидел Савелий Сивой, поджидая его к ужину. Одна из служанок со смазливым личиком быстро начала накрывать на стол. Однако жареная баранина и лёгкое виноградное вино не вернули хорошего настроения Андрею. Служанка, зная о его прибытке, чуть ли не явно предлагала себя, но, охлопав её по ягодицам,
Андрей печально произнёс:
                - Эх, чернявая, пол бы годочка вспять, я б тебе приласкал, но токма не теперича, аки потома моей ладе в очи глядети.
        Обозлённая служанка скрылась на поварне.
                - Што, Савелий, деять будем, с полмесяца здеся, а толку мало.
                - Не знаю, — ответил Савелий, жуя плохо пожаренное мясо.
                - Не ведаешь, а што мене прикажешь деять? Мене надо найти ихнего царя во што бы то ни стало. Был бы у него кремль, а в нём свой терем, а так неведомо где искати. Весь товар, почитай, продали, — зло закончил Андрей, не обращая внимания на окружающих.
        В это время в харчевню вошли шестеро крепких молодцев. Не успел ещё Андрей понять, в чём дело, как они потушили факел над дверью и масляные бронзовые светильники. В наступившей кромешной тьме на Андрея навалились, он вывернулся, но кто-то ударил его в лицо. Взвыв, Андрей с остервенением начал наносить удары наугад. Он слышал в темноте голос Сивого и надеялся на его подмогу. Шум, хрип, на Андрея вновь навалились, полоска кожи закрыла глаза и рот. Андрей почувствовал, как его кто-то взвалил на спину и куда-то понёс. Драка в темноте продолжалась. Хлопнула дверь, и тёплый весенний ветерок подсказал Андрею, что его вынесли на улицу, положили в повозку, чем-то накрыли, и повозка тронулась. «Вота и дорыскался, видать, турки проведали», — подумал Андрей.
        Везли недолго, потом вновь взяли на руки и понесли. Когда с него сняли повязку, оказалось, что он находится и выбеленной келье со сводчатым потолком. Несколько монахов в тёмно-коричневых рясах находились тут же. Один из них вышел вперёд и перекрестился особым образом. Андрей трижды поклонился ему, коснувшись пальцами пола. Это был особый знак Тайного приказа. После этого монах с чувством обнял Андрея. Это был Тимофей Чудовский, человек необыкновенный и неожиданный. В январе 1666 года в Чудовском монастыре он познакомился с калекою-лекарем Саввой, и тот ему разъяснил, что Богу и христианству можно служить не только молитвами. Тимофей был пристроен патриархом Дасифием помощником к султанскому толмачу.
        С тех пор в Грановитой палате знали обо всём, что помышляли в Порте[110 - Порта — название Османской империи и её правительства, принятое в средние века и новое время.].
                - Как звати-величати тебе, мил человек? — радостно спросил монах.
                - Андреем.
                - А мене Тимофеем. — Он махнул рукой, и остальные монахи удалились. — Пошто Ростислава Шишимана ищешь?
                - Грамоты верительные отдати и поведать, што государь наш, царь Алексей Михайлович, венчалси с девицею Нарышкиной.
                - Ну, Ростиславу то без достатку. Ладно, шествуй за мной.
        Он повёл Андрея узким переходом с земляными стенами, низко пригибаясь, чтобы не задеть грязный свод. В конце пути они оказались перед дверью, обитой медью, за которой была ещё одна келья, блекло освещённая бронзовым светильником. В центре кельи находилось кованое железное кресло, в котором сидел благородый муж с чисто выбритым лицом и длинными усами. Это был Ростислав Шишман, за ним стояли братья-близнецы бояре Друян и Троян, напротив сидел благообразный инок с гусиными перьями и свитками.
                - Енто тот, кого ты рыскал, — произнёс Тимофей Чудовский, указав глазами на сидящего в кресле.
        Андрей низко поклонился. Благоговение перед царями впитывалось на Руси с детства.
                - Я не могу передати тебе, государь, верительных грамот мово государя, ибо они осталися в харчевне, но ты можешь послати монаха с моим перстнем к одному из моих людей — Савелию Сивому, и он принесёт их тебе.
        Андрей снял с пальца перстень, и Тимофей, взяв его, неслышно удалился.
                - Я прибыл, штобы передати деньги и поведати, што царь Алексей Михайлович венчался святыми узами с девицею Нарышкиной, ныне царицей Натальей Кирилловной.
        Ростислав сплёл пальцы, похрустел суставами, раздумывая с ответом.
                - Я извечный должник царя Алексея и не собираюсь равнять себе с его величием и могуществом. Я рад, што царь Алексей сыскал себе жену по душе и сердцу, но я бы стал верным и послушным сыном его, если бы он выдал за мене одну из своих дочерей или сестёр, што намного бы возвысило мене средь мово народу.
                - Но токо вызвало бы крупну ссору царя с султаном турецким.
                - Война Порты с Русью и Польшей — дело решённое, не в этом году, то в следующем она будет обязательно. Гетман Дорошенко признал себе вассалом турецким, и султан готовит своих янычар для посылки ему в подмогу под Чигирин. Ты возвернёшься к царю, всё, что ты услышал здесь, поможет многое ему разъяснить.
        Андрей замотал головой:
                - Да я перед его очами и не предстану. Все документы и вести я передам и поведаю главе Посольского приказу, Матвееву Артамону Сергеевичу.
        Вскоре в келью вошли Тимофей Чудовский и Савелий Сивой с деревянной шкатулкой в руках. Открыв её снятым с шеи ключиком, Андрей вынул два свитка с навесными царскими печатями и два больших кошеля с ефимками[111 - Ефимок — польск. joachymik — русское название серебряного иоахимсталера, из которого в XVII — начале XVIII вв. в России чеканили монеты; русский серебряный рубль, чеканенный в 1654 г.].
                - Вот то, што мене велено передати.
        С печальной улыбкой Ростислав взял дары. Никогда ещё Андрей так не понимал, что от него ничего не зависит. От этого он чувствовал себя униженным. Тимофей похлопал его по плечу, а Ростислав жестом отпустил. Монах проводил его и Сивого до харчевни, расспрашивал по дороге обо всём, что творилось на отчизне за последние годы. У самой двери он остановился и, попрощавшись, попросил:
                - Поживи в Тырнове ещё пару дней, мене грамотку надоть написати и с тобою передати.
        Затем поклонился и ушёл в темноту узких улиц.
        Давно в посольской избе не было столь большой кутерьмы. Новый глава Посольского приказа Артамон Матвеев принимал посла эмира Бухары Муллу-Фарруха. На торговых связях с Бухарой настаивали голландские купцы, которых в своей политике поддерживал Матвеев. Фарух явился в сопровождении большой пёстрой свиты. Зелёная чалма на его голове говорила о том, что он недавно посетил Мекку. Важно проследовав по коврам, он дотронулся до чалмы и с достоинством поклонился, в ответ и по русскому обычаю Артамон Матвеев поклонился в пояс. Подьячие обступили свиту посла.
                - Когда люди кочующего хана Улухана принесли поклон и дары царя урусов моему господину, повелителю Бухары, он тут же послал меня с ответным поклоном, — медленно, бархатным голосом на арабском языке заговорил Фаррух, толмач переводил его слова, — и я поспешил исполнить его волю. Двенадцать ахалкетинских скакунов, восемь серебряных кувшинов тончайшей чеканки, драгоценнейшие ковры, красавицу рабыню прислал со мной мой государь в дар государю руссов.
        Матвеев с почтением и достоинством вновь поклонился. Начался ритуал передачи и приёма даров, и тут, нарушая все обычаи, в посольскую избу в сопровождении князя Воротынского и царевича Сибирского, опираясь на посох, вошёл царевич Фёдор. Писцы и подьячии попадали на колени. Толмач поспешил поведать Мулле-Фарруху о том, кто явился.
        Царевич, часто видевший татар, с любопытством рассматривал бухарские одежды.
                - По-хорошему ли доехал, друг наш Мулла-Фаррух со товарищами? — спросил он.
                - Слава Аллаху, доехал я хорошо и приветствую царевича душевно.
                - Я столь же душевно приветствую посла Бухары. И хотел бы испросить у него, чема богата ваша земля? Есть ли в ней серебряные руды?
        Вопрос звучал по-детски наивно.
                - Нет, в моей стране не добывают серебро из земли. Мы богаты конями, шерстью и хлопком и готовы торговать этим.
                - Я мыслю, и нашим купцам будет што связти в Бухару.
                - Полностью согласен с высокородным царевичем.
        Фёдор улыбнулся в ответ и покинул посольскую избу, Фаррух ближе подошёл к Матвееву и неожиданно по-русски произнёс:
                - Я впервые лицезрел царевича со столь добрым взглядом.
        Алёна уже более двух месяцев тосковала, не имея никаких новостей об Андрее. Может, натешился и бросил. Она несколько раз ходила к Авдотье Немой, но разве её поймёшь, металась от одной крайности к другой, пытаясь отвлечься от дум, создавала видимость заботы по хозяйству, когда к ней заглянула сударушка-соседушка.
                - Горлинка ты моя, да штой-то на тебе лица нетути? — залепетала она лелейным голосом.
                - Да чей-то голова с зорюшки болит.
                - Не в обиду будет сказано, по-соседски. Вижу я, чаво ты маешься. Купчина твой очей не кажит. Да то и к добру. — Соседушка сделала участливое лицо. — У тебе есть муж, венчанный, законный. Погуляла маненько, и хватит, пора меру знати. За грех твой купец мошной расплатился, а теперича, видать, в семью возвернулся.
        Артамон Матвеев, выполняя обязанности дворецкого, занимался приказными делами, просматривая переписку между двором и приказами. На столе лежали указные, памятные, жалованные, сыскные грамоты, наказы, отписки, челобитные, изветы. Справиться со всем этим было бы просто невозможно, если бы не несколько подьячих, в чьих рядах был Семён Алмазов, который часто подменял Матвеева и получил полный доступ к посольским документам и домашнему архиву главы приказа.
        Старый глава Посольского приказа — боярин Ордын-Нащокин хотя и не был отставлен от приказа, однако почти не допускался до дел.
        А дела вроде налаживались. Пришла весть о поимке Стеньки Разина. Посол Бухары подписал договор о торговле, Польша шла на продление мира. Волновала лишь Правобережная Украина и Турция, но именно оттуда он ждал гонцов с вестями, а тех всё не было.
        Дьяк Воскобойников подал изветы на гетмана Демку Многогрешного, которого старшины[112 - Старшина — в XVI-XVIII в. должностные лица в казачьих войсках (атаманы, писари, судьи и др.).] обвиняли во всех смертных грехах.
                - Бояри тож мене в чём тока не винят, — пробурчал Артамон себе под нос.
        Приглушённый конский топот заставил Матвеева прислушаться. Топот приближался, и Артамон Сергеевич выглянул на улицу: под окном крупной рысью пронёсся красавец иноходец, который нёс в седле царевича Фёдора.
                - Истым лошадником царевич-то стал. Часа не проходит, штобы на коне не погарцевал. А ведь с его ножками больненько, наверное.
        В это время двое стрельцов ввели монаха. Он был высок и костляв и облачен в рваную коричневую рясу. В правой руке он держал длинный узловатый посох, а в левой пучок духмяной травы. Кожа на его лысой голове была так туго натянута, что ясно выступали все кости черепа.
                - Протопоп Семён Адамович?! — как бы не веря своим глазам, удивлённо произнёс Матвеев. — Каким ветром?
                - Ой, лихим, Артамон Сергеевич.
        Матвеев махнул рукой, и находившиеся в светлице дьяки и подьячие поспешили удалиться. Семён Адамович присел на лавку.
                - Петро Дорошенко порешил договоритися с остальными гетманами, и те готовы пойтити на енто.
        Матвеев присел рядом, сжав виски руками.
        Малороссия после смерти Богдана Хмельницкого[113 - Хмельницкий Богдан (Зиновий) Михайлович (ок. 1595-1657) — гетман Украины. В 1654 г. на Переяславской раде провозгласил воссоединение Украины с Россией.] распалась на Правобережную и Левобережную, где рады избирали отдельных гетманов. Кроме того, в той небольшой части Украины, где ещё стояли польские гарнизоны, король назначал своего гетмана. Запорожье, жившее своей отдельной вольной жизнью, избирало кошевого атамана, готового в любое мгновение взять гетманскую булаву. Права этих четырёх владык мало чем сдерживались, а их объединение могло повлечь за собой непредсказуемые события.
                - Давай реки обо всёма по порядку, — медленно произнёс Артамон, смотря на гостя.
                - Мой хлопчик донёс, шо к гетману Дорошенко в Чигирин прибыли гетман Ханенко и атаман Сирко. В тот же день под закат туды ж явился братко гетмана Демки Многогрешного — Васька. Мыслю, хочет Дорошенко остальных гетманов под свою волю взяти, а они не противу и готовы пойтить за ним.
                - Богдан Хмельницкий всей Украиной володел, но не мог противу Польши один устояти, а Дорошенко поляков сам не очень-то любит, на кого ж он обопрётся?
                - На турского султана, — раздался звонкий голос сзади. Матвеев резко обернулся. В дверях стояли Семён и Андрей Алмазовы. — Дорошенко признал себе слугою султанским, и наибольший басурман готовит войско к войне.
                - Во, то новость так новость, — озадаченно произнёс глава Посольского приказа.
        Андрей Алмазов подошёл ближе:
                - Вот си грамоты шлёт Тимофей Чудовский. В их усё обсказано.
        Матвеев протянул руки и забрал три грамоты.
                - То дело великое, надоть с государем и боярами обговорити, — медленно произнёс Матвеев, затем поднял глаза: — Вы, братья, батюшку протопопа ко себе во дом заберите. Пущай на Москве пока поживёт. А с деньгами за товары, Андрюшка, мы с тобою опосля разберемси.
        Адамович поклонился и вместе с Алмазовыми выпел из светлицы. Братья шли обнявшись. Семён радовался возвращению брата. Адамович поспешал за ними.
                - Слышь, а зазноба-то ентова, хамовническая, опяти с мужаком своим сошласи. Говорят, жавут мирно, душа в душу, ён пити перестал, — как бы невзначай сказал старший.
                - Да то не можа быти, — ошалело выпалил Андрей.
                - Во, истинный крест.
        Семён истово перекрестился. Андрей понуро опустил голову. Радость от возвращения, от встречи с братом улетучилась. Что-то больно защемило в груди.
                - У, чёрт, када ж будет так, штоб радость ништо не спортило.
        Матвеев и Семён Алмазов постоянно пропадали в Посольском приказе. В эти дни дума собиралась почти каждый день. Савелия Сивого послали в одну из деревень хозяина, поторопить со съестными припасами. Ермилов с рейтарами сопровождал пойманного Стеньку. Все будто забыли об Андрее Алмазове. Пользуясь бездельем, он торчал в своей лавке, помогая приказчику торговать сукном.
        Улица была забита народом. Отовсюду раздавались крики продавцов, и чем хуже был товар, тем сильнее надрывался его владелец, цветистыми выражениями заманивая покупателей, платки, кафтаны и сарафаны пестрели в толпе, сливаясь в уставших глазах. И вдруг Андрей почувствовал устремлённый на него взгляд. Да, это были те глаза, которые он так любил и ненавидел. Алёна стояла на противоположной стороне улицы и призывно смотрела на него. Он подался назад, вглубь лавки, словно стараясь скрыться в тени, но в то же время не отводя глаза от неё. Её взгляд излучал тоску. Пересилив себя, Алёна направилась к лавке. Андрей неожиданно для себя весь сжался.
                - Только б ента сука не взошла сюды, а то не сдержусь и сверну её шею, — змеиным шёпотом прошипел он, но дверь уже открылась, и на пороге появилась Алёна, бледная, с потухшим взглядом, но своя, родная, аж завыть захотелось. Одетая в тот расписной сарафан, что он ей подарил. В кафтане приказчика рядом с ней он выглядел блекло.
                - Чаво изволите, барышня? — со злой ухмылкой произнёс Андрей, притворно кланяясь.
                - Енто ты, боярин, чай, дворянский сын, а я — дочь посадская, — обречённо выдавила Алёна.
                - Сказал бы, чья ты дочь, — озлобленно рявкнул Андрей.
                - Што мне оставалось делати. Ты пропал, ни слуху ни духу, а он — муж венчанный.
                - Так еди к нему, зачема ко мне пришла. Али думаешь, сукно твоё по достойной цене перестанем брати? Не боись, сколько ни принесёшь, приказчик мой скупит. Пропал, говоришь, так я царёв человек, куды пошлёт, туды и еду. Не столь долгонько отсутствовал, штобы позабыть-то. Денег у тебе при нормальной-то жизни почитай годика на два хватило б. А я, дурак, в Туретчине ни на ку стерву и глаз не помышлял. Ну, так дураку — дураково.
                - Ты ж ведь со женой живёшь, и ничаво, душу свою не грызёшь.
                - Я, можа, не особливо какой дворянин, но мужик русской. Ванька Евстафьев вона свою жану под других ложит и за то деньги берёт. Я так не могу. Што моё, то моё, остальное царское. Есля ты моя, так моя, а есля мужня, значима, мужня. Если захочешь найтить, ково тебе пригрети, так и без мени обойдёшси. Свято место пусто не бывает.
                - Я не токя, как ты думаешь.
                - То я не раз уже слышал;
                - Значит, ты больше не хочешь мене видить?
                - И даже слышать о тебе. Я свою честь не на помоях рыскал.
                - Што жа, ты теперича мне враг?
                - И не друг, и не враг, а так... — Он не успел договорить, неожиданно по улице прокатился гул голосов, перешедший в крики:
                - Стеньку, Стеньку Разю в Москву ввозят!
        Народ ринулся куда-то. Почувствовав, что торговли не будет, торговцы спешно начали закрывать лавки и ларьки, спеша за толпой. Эта толпа подхватила Алёну и понесла за собой. Приказчику тоже захотелось побежать, но Андрей оставил его в лавке, а сам вслед за народом отправился на Сретенку.
        Огромная толпа запрудила улицу. Люди волновались и шумели, но вот впереди показались стрельцы и стали раздвигать толпу, прокладывая дорогу, и толпа загудела ещё громче. Следом за стрельцами показались рейтары с ротмистром Ермиловым во главе. В середине на длинной повозке двигалась деревянная клетка из дубовых брусьев. С прикованными к верху руками в центре её стоял Стенька Разин. Богатые одежды с него сняли, одев в тряпьё. Его тёмный волевой взгляд приковывал к себе. За клеткой привязанными шли брат Разина и три самых преданных ому есаула.
        В толпе чувствовалось напряжение, она зло гудела. Было непонятно, что ожидать от разбойных, бродячих, гулящих и нищих. Один из приказных радостно крикнул:
                - Вота и долетался соколик!
        И огромный камень из толпы тут же сбил его с ног. Толпа бушевала, оттесняемая стрельцами.
        Андрей постарался попасться Ермилову на глаза, и тот радостно заулыбался при виде друга, жестом велев рейтарам пропустить его.
        Повозка со Стенькой забила обитыми колёсами по мощёной сосной Лубянке, направляясь к Боровицким воротам, возле которых толпа была ещё больше. Сквозь шум послышалось неразборчивое нытье Фрола Разина. Брат в клетке развернулся к нему и, перекрывая шум, громко и в то же время спокойно произнёс:
                - На шо ты плачишси? Мы получима великий приём, самые крупные вельможи встретить нас!
        Недалеко от Кремля два казачьих старшины, прибывших вместе с Ермиловым, Фрол Минаев и Корней Самаренин, обрезали верёвки, державшие брусья клетки, они рухнули, оставив на повозке виселицу: два столба и перекладину, к которой и был прикован Стенька Разин. Его слова сбылись: за стенами Кремля его встречал весь двор. На красном крыльце в окружении ближних бояр стоял сам царь Алексей Михайлович.
        По повелению царя Стеньку с товарищами поместили в подвалы Тайницкой башни. Каменные, тёмные и сырые, они соединялись со всеми теремами Кремля подземными ходами, ими пользовались лишь избранные.
        Андрей Алмазов, закинув кафтан стрелецкого сотника, пользуясь знаками Приказа тайных дел, прошёл этими ходами под Тайницкую башню. Стрельцы впустили его к Стеньке, тот угрюмо сидел на полу, за ноги и руки прикованный к стене.
                - Барич пришёл позрети на зверя. Тот звирь я.
                - Брось, Степан Тимофеевич, мы с тобоя видамшись ранее, — подходя ближе, спокойно произнёс Андрей.
                - Чей-то не припомню.
                - Астрахань, пытошную избу помнишь?
        Стенька пристальней посмотрел на Андрея, затем в какой-то злобе дёрнул обритой головой:
                - А, дворянский сын. А ловко ты тогда утёк. Пришёл должок вернуть?
                - Мой должок тебе без мене вернут.
                - А вдруг я слово и дело[114 - «Слово и дело» — выражение, употреблявшееся тем, кто доносил об известных ему умыслах против царя и членов его семьи, государственной измене, оскорблении царского имени.] кликну. Припомню, как ты бояр честил. Не боишься?
                - Не боюсь. Не тот ты человек, шобы Митьку перед кем-то ломати. Собственная гордыня колом в горле встанет.
                - Иш ты какой. Мене серавно гинуть. Хожь с собой пару таких, как ты, не утащить?
                - Дурак ты, а мене с тобой поговорить хотелось.
                - О чёма?
                - А можа, и не о чем. — Андрей махнул рукой. — Выпить хошь, заснёшь лехчее.
        Блёклые глаза Стеньки чуть загорелись.
        Андрей вынул из-за пояса флягу, Стенька тремя-четырьмя огромными глотками опорожнил её, блаженно прикрыв очи.
                - Скоро пытать тебе придут, но сильно не будут, о тебе так усё ведомо.
                - Пущай потешутси напоследок.
                - Чаво ты хотел-то, я так и не понял. Погулять, пограбить, а там куды вынесет?
                - Можа, и так, а токо терпеть енту свору зажравшуюся уже мочи не хватало. Как клопы из всего кровя пьють и всягда правы. И нету на них ни суда, ни погибели. Всегда извернутси, як ужи. Вот я им нямножко кровя и пустил: Лыковым, Прозоровским, Тургеневым, до кову рука дорвалась.
                - А других таких же Львовых, Панкратовых возля себя пригрел? Да, правда у всех своя. У бояр — боярская, у дворян — дворянская, у купцов — купецкая, у казаков — казацкая, а у холопов — холопская. Кажий лишь свой пуп видить. Ладныть, атаман, пойду я, можа, ещё свидимси.
        Так же, подземными проходами, Андрей удалился из подземелья и, выйдя из Кремля, направился к Агафье Немой. Ещё до вечера ему хотелось пройтись по городу, по злачным местам, послушать, что говорят лихие. Как всегда в таких случаях облачившись горбуном, выпятив губы, измазав лицо и надев лапти, Андрей обошёл пять-шесть кабаков, где народ гудел, но всё же был сдержан, пока не добрался до «Лупихи». Двери кабака были сорваны, притворы и те выворочены.
        Андрей медленно вошёл в кабак. Никто не обратил на него внимания. Постоянных было почему-то мало, больше пришлых, явно разбойных с большой дороги. Сев в уголке, стараясь быть незаметным, Андрей, взяв кувшин вина, осмотрелся и как бы весь съёжился, увидев слепцов и поводыря, тех, что так испугал по возвращении из Астрахани. Один из разбойных с рваным ухом о чём-то спросил старика, и тот запел. Вначале на него не обращали внимания в кабацком гвале, но затем постепенно шум стих, и в наступившей тишине слепой старик со всей душой голосисто и в то же время тихо тянул:
        Ах, туманы, вы мои туманушки,
        Вы туманы мои непроглядные,
        Как печаль-тоска ненавистные,
        Ненавистные, окаянные.
        Не поднятьси вам, туманушки, со добра поля долой,
        Не отстати тебе, кручинушка, от ретива сердца прочь,
        Не унятси тебе, дума думная,
        Дума скорбная, ты подлючая.
        Ты возмой, возмой, туча грозная.
        Ты пролей, пролей, крупен дождичек,
        Ты подмой, подмой стены крепкие.
        Ты размой, разломай земляну тюрьму,
        Что б тюремщики разбежалися,
        Молодци вольные во тёмном лесу собиралися,
        Во дубравушке во зелёной,
        На полянушке на широкой.
        Под берёзонькой они становилиси,
        На восход Богу молилися,
        Улыбалися, целовалися,
        Красну солнышку поклонялися,
        Ты взойди, взойди, красно солнышко,
        Над горою взойди над высокою,
        Над дубравушкой над зелёною,
        Над урочищем добра молодца
        Степана, свет Тимофеича,
        По прозванию Стеньки Разина.
        Ты взойди, взойди, красно солнышко,
        Обогрей ты нас, людишек бедных,
        Добрых молодцев, людей беглых.
        Мы не воры, не разбойники,
        Стеньки Разина мы работнички,
        Есауловы все помощнички.
        Мы веслом махнём — корабель возьмём,
        Кистенём махнём — караван собьём,
        Мы рукой махнём — девицу умыкнём,
        Сабелькой рубанём — боярина убьём.
        Глаза у седевших в кабаке разгорались. Руки тянулись к поясам. Послышались вначале шёпотом, а потом всё громче и громче дерзкие речи:
                - А почему б не отбити Степан Тимофеича?
                - Я хоша Стеньку и не знавал, но за токого атамана хошь щас готов на всё пойтить.
        Андрей поднялся и направился к выходу. Но тут он встретился взглядом с поводырём, и тот, узнав его, заорал:
                - Ярыга, ярыга, бей его.
        Андрей рванулся в выбитые двери. Кто-то рванулся за ним. Но Андрей нёсся сломя голову, понимая, что от этого сейчас зависит его жизнь. Лишь пролетев пару перекрёстков, запыхавшись, перешёл на шаг. Он вновь спешил в Китай-город, в терем Матвеева Артамона Сергеевича.
        После кабака венецианские зеркала, резные дубовые столы, стулья с гнутыми ножками казались сказочной роскошью. Сенная девка поставила возле стола по велению Андрея жбан ячменного пива. Его сначала не признали, но когда он скинул горб вместе с кафтаном и вытер лицо, сразу впустили в дом, зная, что хозяин пропускал этого человека к себе в любое время суток.
        Уже давно стемнело, боевые холопы вышли охранять двор, а в доме многие легли спать, а Матвеева всё не было. Свеча, стоявшая перед Андреем, давно затухла, его голова опустилась на руки, лежавшие на столе, и он сладко уснул.
        Его разбудил свет: холоп внёс литые подсвечники, осветившие помещение, Матвеев вошёл вслед за ним.
                - Што-то столь спешное и важное, раз ты прождал мене до ночи?
                - Да! Стеньку не можно держати долго на Москве. Со всей-то округи стягиваютси гулящие и разбойные людишки, беглые холопы, усё кабаки переполнены. Один озлобленный вопль али клич — и така каша заваритси, как при Соляном бунте.
        Матвеев понимал, что любому слову Андрея можно верить, тот всегда всё проверял и редко ошибался, многое предвидя.
                - Дума собирается ко царю только завтрева, значит, казнить можно будеть только послезавтрева, — сказал он, озлобившись.
                - Тогда повели призвати на Москву ещё стрельцов и солдат из Коломны, Серпухова и Звенигорода.
                - А не торопишь ли ты мене?
                - А когда усё заваритси, уже поздненько будет.
                - Ладноть, гонцов прям сейчас спошлю. Иди наверх, я повелел тебе устелити. В городе балуют на улицах, уйдёшь утром.
        Андрей ушёл в сопровождении холопов и, заставив себя скинуть грязные лохмотья, лёг на ложе и почти сразу уснул.
        Весь день пятого июня 1671 года Москва бурлила. Никто не работал и не торговал, рынки пустовали. Люди как будто отмечали печальное событие. Кабаки были переполнены, пили на улицах, споря до драк о Стеньке. Стрельцы боялись разгонять народ. В Кремль собрались все влиятельные, знатные, могущественные и богатые. Отсутствовали лишь те бояре, что были на дальних воеводствах. К вечеру после допроса с пристрастием царь и бояре порешили казнить братьев Разиных на следующее утро, через четвертование. Весть об этом почти сразу разнеслась по Москве, и многие не спали ночь, дожидаясь утра. А поутру шестого июня вся Красная площадь была забита людьми, яблоку упасть было негде. Недалеко от Лобного места плотники за ночь сколотили плаху, подход к которой охраняли стрельцы да наёмные немцы, а возле стены поставили возвышенное царское место.
        Под колокольный звон царь с царевичем и боярами вышел и поднялся на царское место. И почти следом под барабанную дробь стрельцы вывели братьев Разиных. Площадь замерла. Степан шёл впереди, рваная рубаха с открытым воротом немного пузырилась от ветра на животе. Он был спокоен и хотел, чтобы всё это видели. Чего в этом было больше — бравады или гордыни, не сказал бы и он сам. Его взгляд пробежал по лицам бояр и застыл на лике царя. Алексей Михайлович смутился и отвёл глаза. Стенька медленно, но уверенно поднялся на плаху. Фрол, заплетаясь ногами, поднялся за ним.
        Молодой, разрумяненный площадный глашатай Языков, поднявшись на Лобное место, развернув свиток, громовым голосом на всю площадь стал зачитывать приговор:
        — «Вор, богоотступник и изменник донской казак Стенька Разин! У прошлом годе, забыв ты страх Божай и великого государя, царя и великого князя Алексей Михайловича крестное целование и ево государску милость, ему, великому государю, изменил и, собрався, пошёл с Дону для воровства на Волгу. И на Волге многи пакости починил, и патриарши и монастырские насады, и иных многих торговых людей насады ж и струги на Волге и под Астраханью погромил, людей побил. Ты ж вор и в шахове области многое воровство учинил. А на море шаховых торговых людей побивал, и животы грабил, и городы шаховы поймал и разорил, и со тово у великого государя с шахом ссору учинил многую. А по возрасте твоём, по посылки из Астрахани воеводы боярина князя Ивана Семёновича Прозоровского и воеводы стольника князя Семёна Львова и с нима великого государя ратные люди, кои на взморье вас сошли и обступили и хотели побити. И ты, вор Стенька со товарыщи, узря над собой промысел великого государя ратных людей, прислал ко нему, князь Семёну, двух людей выборных казаков.
        И те казаки били челом великому государю от всево твово воинства, штоб великий государь пожаловал, велел те ваши вины простити. А вы за те свои вины ему, великому государю, обещались служити безо всякой измены и меж великим государем и шахом ссоры и заводов воровских никоих нихде не чинити и впредь для воровства на Волгу и на море не ходити. И те казаки на том на всём за всё войско крест целовали. А к великому государю ко Москве прислали о том бить челом великому государю казаков Ларьку и Мишку с товарыщи, знато, обманом. И великий государь вас жаловал, вины ваши отдал. А ты ж, вор Стенька, во том же годе, со товарыщи, забыв страх божий, отступя от святы и апостольски церкви, будучи на Дону, говорил про Спасителя нашего Иисуса Христа всяки хульны слова, жидом его величая и на Дону церквей Божих ставити и никако пения пети не велел, и священников з Дону збил, и велел венчатси около вербы, яки язычники окоянные. Ты ж, вор Стенька, пошёл на Волгу, прийдя под Царицын, говорил цариценским жителям и вместил в умысел им воровску лесть, будто их, царицинских жителей, ратные великого государя люди идут
сечь. А те ратные люди посланы были на Царицын им жа на оборону. И царицински жители по твоей прелести своровались и город те сдали. И ты, вор Стенька, воеводу стольника Тимофея Тургенева и царицинских жителев, которы к твоему воровству не пристали, побил и посажал в воду. И далее пошёл к Астрахане. Ты ж, вор, сложась в Астрахани с ворами ж воеводу боярина князя Ивана Семёновича Прозоровского, взяв из соборной церкви, с колокольни бросил. И брата его князя Михаила, и сына, и дьяков, и дворян, и детец боярских, которы к твоему воровству не пристали, и купецких всяких астраханских жителев, и пришлых торговых людей побил, а иных в воду пометал, мучителъски повязав, и животы их пограбил. И, учиня тако кровопролитие, из Астрахани возвертался к Царицину, а с Царицина к Саратову, убив по дороге дворянина Мишку Лыкова с ево людьми, и саратовски жители тебе город сдали по твоей воровской присылки. А как ты, вор, пришёл на Саратов, ты государеву денежну казну и хлеб и золотые, которые были на Саратове, и дворцового промыслу, всё пограбил и воеводу Кузьму Лутохина, и дворян, и детей дворянских побил.
        А от Самары ты, вор и богоотступник, со товарищи под Синбирск[115 - Синбирск — основан в 1648 г., с 1780 г. — Симбирск.]пришёл, с государевыми ратными людьми бился и к городу приступил и многий вред причинил. А кромя тех дел, послал в разные города и места свою братью воровскую с воровскими прелестными письмами, и писал во тех воровских письмах, будто сын великого государя нашего благоверный государь наш царевич и великий князь Алексей Алексеевич жив и с тобою идёт».
        Царевич Фёдор до боли сжал пальцы. Он видел этого холопа, которого выдавали за его брата. Странно, но тот и впрямь походил на Алексея, хоть известно было, что это не он. Фёдор сильнее упёрся на посох. Глашатай продолжал:
                - «Да ты ж, вор и богоотступник, вмещал всяким людям на прелесть, будто с тобою Никон-монах, и тем прельщал всяких людей. А Никон-монах по указу великого государя по суду святейших вселенских патриарх и всего освещённого престола послан на Белоозеро в Ферапонтов моностырь, и ныне в том месте. А ныне по велению к великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу службою и радением войска Донского атамана Корнея Яковлева и всеве войска, и сами вы с братом твоим с Фролкой и привезены к великому государю на Москву. И за таки ваши злы и мерзки пред Господом Богом и людьми дела и к великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу за измену и ко всей Русской земли за разор, по указу великого государя, царя и великого князя, бояри приговорили казнить смертью злою, четвертовав».
        Палач взял атамана за руку. Стенька оттолкнул палача, повернулся к храму Василия Блаженного, перекрестился. Потом поклонился на три стороны народу, минуя Кремль с царём, трижды сказал громко как мог:
                - Прости, народ русский, православный.
        К нему опять подступили. Стенька хотел лечь сам, но двое подступивших, палач и помощник, почему-то решили, что его надо свалить. Степан, обозлившись, собрав остатки сил, оказал сопротивление, но после вчерашней пытки ослаб. Возня была короткая, торопливая: молча сопели. Его уронили спиной на два бруса так, что один брус оказался под головой, другой под ногами. В тишине тупо, коротко тяпнул топор, отпала правая рука чуть выше локтя. Было видно, как вздулись вены на висках атамана, но он не издал даже малого стона, только удивлённо покосился на отрубленную руку. Палач опять взмахнул топором; смачный, с хрустом удар, стук — отвалилась левая нога по колено. И опять ни стона, ни громкого вопля. Стенька, смертно сцепив зубы, глядел в небо. Он был бледен, на лбу мелкой росою выступил пот. Затем его глаза закрылись, и все решили, что он потерял сознание. Какая-то баба в толпе заголосила. Фрол, стоявший в трёх шагах от брата, шагнул к краю помоста и закричал в сторону царя:
                - Слово и дело! Государево слово и дело!
        Вдруг среди окровавленных досок, где лежало неподвижно изуродованное тело Стеньки, раздались вначале гневно:
                - Молчи собака! — Затем жестоко и крепко, как в недавние времена: — Какая ж ты баба! Мы хорошо пожили, теперь можно немножко и пострадати. — И уж под конец тихо, с мольбой, торопливо: — Потерпи, Фролушка, родной, недолго.
        Палач в третий раз взмахнул топором, и ретивая, буйная головушка упала на помост. Гулко охнул колокол на Иване Великом. Народ отшатнулся, а палач повернулся к Фролу. Тот вновь повернулся к царю и затравленно заверещал:
                - Государево слово и дело! Слово и дело!
        Палач с помощником взяли Фрола за плечи, когда царь махнул рукой, отменяя казнь. На долгих три года была задержана вторая казнь. На плаху взойдёт жалкое подобие человека, замученного пытками, а те три года, что он выгадал, станут для него сплошным адом.
        Царевич Фёдор в своей светлице с утра занимался латынью с полковником бароном Брюсом сам, без учителя. С этим шотландцем, более похожим на русского, чем многие русские, было интересней, чем с сестрой Софьей. Он немало знал и, делясь этими знаниями с царевичем, старался быть ненавязчивым. Многого бы он при Алексее Михайловиче не достиг, иностранцам в ту пору больших должностей не давали, и возле царевича Брюс оказался лишь по его воле.
                - Вот вы, иноземцы, умные, а мы так себе. Почему ж мы свово Стеньку показнили, а ваш-то Кромвель[116 - Кромвель Оливер (1599-1658) — в двух гражданских войнах одержал победу над английской королевской армией, содействовал казни короля и провозглашению республики. В 1653 г. установил единоличную военную диктатуру.] своей смертью почил?
                - Все слишком долго ждали старого выведа борьбы с бунтовщиками.
                - Што за вывед такой?
                - Ещё в древности мудрые мужи говорили, что время от времени среди бедноты происходят бунты. И если появляется сильный человек во главе бунта, то бунт как наводнение. Но истинно борящихся с властью мало. Большинство из тех, кто близко стоит к тому, кто возглавляет бунт, начинают обогащаться, постепенно становясь теми, противу кого бунтовали. Своя рубашка ближе к телу. Офицеры Кромвеля награбили земель в Англии, Шотландии, Ирландии, но при Кромвеле законно не могли ими владеть. Король, возвращённый ими к власти, закрепил за ними их приобретения, вернув всё в старое русло.
        Царевич Фёдор во все глаза смотрел на Брюса, сказанная мысль была столь проста, и странно, что раньше не приходила в голову.
                - Значит, есля Стенька победил бы, годков через десять всё бы вновь пошло по-старому?
                - Што может изменить человека? Он низок и подл, замечая за другими дела, Богу неугодные, за собою не видит. Вот даже князь Барятинский, коий за победу над Стенькой боярство получил, третьим воеводой при царе стал, всё ж таки половину денег, што на рекрутство солдат выдали, себе присвоил.
        Фёдор хотел что-то ещё спросить, но в это время часы на Фроловской башне пробили шесть по полудню. На это время было назначено чествование того самого нового боярина Юрия Никитича Барятинского, стольника Кирилла Полуэктовича Нарышкина, отца новой царицы.
                - Идём, Вилиим, будешь за столом сзади меня стояти. Узришь, как безродные Нарышкины будут сегодня стольниками пожалованы.
        Как Фёдор ни старался, но никаких тёплых чувств к новой жене отца, государя, он не испытывал.
        Туман сгустился, и улиц, лучами расходившихся во все стороны от Кремля и Китай-города, не было видно. Андрей брёл, не ведая куда, стараясь ни о чём не думать, но острая боль не уходила из души. Неужели это он, менявший девок в заречье дюжинами, не может выкинуть ту, что ужалила змеёй? Он, который гордился тем, что может легко забывать.
        Солнце старалось протиснуть свои лучи сквозь туман, из которого редкие прохожие выныривали как привидения.
        «Наверное, будет жаркий день, — неизвестно почему пронеслось в голове, и опять перехватило дыхание: из тумана появилась жёнка, и ликом и фигурой напоминающая Алёну. — Скоро мне будет мниться, шо они вси на неё схожи».
        Он свернул в переулок и побрёл с улицы на улицу, не выбирая направления. Впереди показался собор архангела Гавриила, церковный староста которого содержал питейный дом, платя пошлину соседнему царёву кабаку. Староста был мужик прижимистый и опившихся обирал безбожно. Он и сейчас стоял возле крыльца, не пуская тех, с кого нечего было взять. Не разобрав в тумане дворянского кафтана, зло рявкнул:
                - Ни свет ни заря, а ужо пити прутися.
                - А ты хайло заткни, чёрт смурной, а то я тебе его сворочу, — так же озлобленно заорал Андрей.
                - Ои, барыч, не признал в тумане.
        Андрей вошёл в питейный дом, после слов хозяина думая, что там безлюдно. Но здесь уже с утра с синюшными, оплывшими лицами за столами сидело дюжины две соседских мужиков, завсегдаев. Хозяйская дочь лет четырнадцати разносила в кружках наливку вперемешку с брагой, вертя обтянутым сарафаном задом. Один из мужиков посмотрел ей вслед масленым взглядом.
                - А девка як зазрела, а нябось яще никто не мял.
                - У, оттопырил губу, нябось ужо давно хто-нибудь на сеновале заволил. Селивану только гони копейку, а с чаво — бёз разницы.
        Мужик сплюнул на пол, усыпанный опилками, и, взяв кружку, потянул наливку.
        На душе Андрея стало ещё поганей, не став пить, он развернулся и вновь вышел на улицу. Домой он почти бежал, а войдя на двор, оседлал жеребца и погнал за город. Лишь выехав в знакомую рощу, он соскочил с седла и повёл коня в поводу.
        Он шёл к своей светящейся в деревне часовне излить душу, тихо ступая зелёными сапогами с загнутыми носами на зелёный мох и траву, лежащую пушистым ковром, машинально обрывая орехи с орешни и складывая в карманы кафтана, когда тишину прорезал сумасшедший перезвон бубенцов. Через мгновение на широкой дороге он увидел огромную колымагу, запряжённую шестёркой коней, которые рысью бежали ему навстречу. Вероятно чем-то напуганные, они понесли. Сзади скакали разодетые всадники и стрельцы. Между Андреем и каретой поперёк дороги лежала поваленная сосна. Встав на дыбы, лошади развернули карету наискось к поваленному дереву. Один из всадников смог ухватить лошадей под уздцы и повис на них так, чтобы его не могли достать копытами. Сделав несколько рывков, лошади остановились. Они дрожали, над мордами поднимался пар от их дыхания, а глаза были дикие, безумные. Всадник ещё какое-то время висел на узде, потом осторожно отпустил ремни. Животные не двигались с места, только фыркали и позванивали бубенчиками. Андрей сразу узнал прыщавого вельможу, остановившего лошадей, — это был царевич Пётр Сибирский. В это время
дверца кареты открылась, и из неё выскочила сестра царя, царевна Татьяна Михайловна, которая сразу, размахивая руками, закричала на возничего:
                - Червь, раб, тебе уж раз пороли за то, шо ты не умеешь справлятися с конями, видать, мало.
                - Государыня, царевна, ну чаво я могу поделати, как везу во карете вас, чуть погоню, кони бесютси, не любят они вас, видно.
        Царевна, выпучив глаза, в ярости заорала на стрельцов:
                - В плети его, смутьяна, в плети. Чаво удумал, царскую дочь кони не любят.
        Стрельцы схватили возничего, свалили тут же у дороги и, не снимая кафтана, начали охаживать кнутами и нагайками. Удара с сорокового возничий испустил дух.
        Смерть возничего ещё сильнее разъярила царевну, и тут ей на глаза попался Андрей.
                - Ты хто такой? — давясь слюной, зло спросила она.
        Встав на колени, смотря в землю и не отпуская повод коня, Андрей ответил:
                - Стрелецкий сотник, приказа Матвеева, Андрей Алмазов, государыня-царевна.
                - А что деешь на лесной дороге?
                - Орехи собираю.
                - Бездельем мытаришься, вот ты и заменишь мене возничего.
                - На то воля твоя, государыня-царевна. Позволь коня в повод кому из стрельцов отдати.
                - Дозволяю.
        Андрей встал с колен и отдал повод близстоявшему стрельцу. Успокоившаяся царевна внимательнее взглянула на него и неожиданно заговорила милостивым, бархатным голосом:
                - Мы следуема во Хотьковский монастырь, ко вечерней службе во честь преподобной Макрины-избавительницы. Дорогу-то ведаешь?
                - Да, государыня-царевна.
        Андрей залез на козлы, царевна в карету, стрельцы отнесли в сторону сосну, и все тронулись в путь.
        Хотьковский монастырь был крупнейшим в Московском княжестве, пока не появился Троицко-Сергиевский, туда-то и перебрались впоследствии большая часть монахов. А в опустевших кельях Хотьковского монастыря поселились монахини. Туда-то и гнал карету Андрей и прибыл на место задолго до службы.
        Дым ладана кружился над серебряными кадилами священнослужителей.
        Отец Евстафий медленно поворачивался к молящимся, держа в руках дароносицу.
        Горят свечи, и Бог здесь соприсутствует — в частице святых даров, окружённой золотым сиянием. Вот вскакивает одна больная и направляется на причастие к отцу Евстафию, возле которого бросается на пол. Большинство болящих смотрят неподвижным взглядом на неё и на чудо-дароносицу с мощами. Две сестры-монахини стараются поднять неизлечившуюся больную, которая катается и колотит по полу руками. Отец Евстафий причащает её, а затем возлагает на неё руки, которые только что держали дароносицу. Огни свечи мерцают, отражаясь в его парчовом облачении, на котором выткан большой восьмиконечный крест. И странно, больной становится легче.
        А служба и причастие всё продолжается. И царевна стоит здесь же, невдалеке от болящих. Андрей смотрел на неё. Странно, в Москве больных близко к Кремлю не допускают. Случайный слух о наговоре, за сглаз или подозрение в колдовстве на царскую семью — и десятки людей на дыбе. А тут царевна стоит среди болящих и не боится заразы, видно, думает, что святое место оберегает.
        У выхода из церкви Андрея поджидал царевич Пётр Сибирский. Ревниво оглядев его с головы до ног, он гневно произнёс:
                - Государыня-царевна велела тебе быти старшим во ночном карауле со стрельцами. — Затем, помедлив, добавил: — Проведаю чаво, дело до царя не дойдёт — сам зарублю.
        Андрей молча отошёл в сторону, зло смотря вослед царевича: «Да жди, как же, вершок прыщавый, буду я ждать, покедова ты саблю выхватишь. Я тебе быстрей шею сам сломаю».
        Сзади приблизился стрелецкий сотник, Егор Обручев:
                - Пойдём, што ли, я теби людей выделю. Удача тебе выпала, ты, видать, царевне приглянулся. Может, она упросит царя, выйдешь в стрелецкие головы.
        Андрей медленно поплёлся за Обручевым и вместе с ним проверил расставленных стрельцов, которые сторожили со всех сторон женскую часть монастыря.
        Уже стемнело, и всё вокруг затихло, когда Обручев оставил его. Андрей решил поспать прямо на земле, возле одного из караулящих стрельцов, благо время летнее, жаркое, но тут из темноты вынырнула мамка и каркающе-хрипящим голосом зашептала:
                - Государыня-царевна кличет тебе к себе.
                - Зачема?
                - Того не ведаю.
                - Ну тады веди, — спокойно уставшим голосом ответил Андрей. Следуя за мамкой, он вошёл в келейную и, пройдя длинным переходом, остановился у обитой медью двери.
                - Да входишь ты, тялок, — шёпотом рявкнула мамка и, втолкнув его, закрыла за ним дверь.
        В келье было темно, и глаза долго привыкали к мраку, и постепенно, как из ничего, в еле заметном лунном свете перед ним предстала обнажённая царевна. От лунного света её губы были совсем бесцветными, серо-синими, а зубы белели как известь. И вот она оказалась совсем рядом, близко-близко.
                - Сними энто! — зашептала она пересохшими губами и медленно начала расстёгивать ему ворот рубашки. Он почувствовал её холодные руки на своей груди.
        Узкие и твёрдые руки скользили по его телу, по которому бежала дрожь.
        «За токо царь повелит с живого шкуру содрати», — пронеслось в голове.
        Андрей попытался оторвать от себя её пальцы, озираясь, как будто его должны схватить прямо сейчас, но она оттолкнула его руки и грудью прижалась к нему. В глазах шли круги. Андрей почувствовал, что невольно начал прижимать царевну к себе.
        «Нельзя, ведь то как святотатство», — вновь пульсировала мысль.
                - Боишьси, — прошептала она. — Чаво, ну чаво ты боишьси?
        Андрей не отвечал. Страх то вдруг исчезал, то вновь появлялся.
        По спине бежали мурашки, а затем вдруг выступил пот. Серо-синие губы целовали его лицо, и неожиданно для себя Андрей отталкнул царевну, и она навзничь упала на ложе. Но на ложе она выгнулась дугой, упираясь руками и ногами, приняла соблазнительную позу, медленно покачивая бёдрами. Андрей попятился, крестясь.
                - Убирайся! — неожиданно раздался гневный шёпот, и царевна привстала на коленях на ложе. — Убирайси, жалкий евнух. Убирайси и больше никогда не попадайси мене на глаза. Не вздумай опяти явитися сюды, святоша, презренный раб.
        Андрей как бешеный выскочил из кельи и, проскочив мимо испугавшейся мамки, выбежал во двор. Влетев в монастырскую конюшню, нашёл своего коня и, оседлав его, ускакал в ночь, в темноту, куда угодно, лишь бы подальше от монастыря. Конюх-монах зло погрозил ему вослед кулаком:
                - Разбойников на тебе нетути, оглашённый. Лишь нехристи по ночам из монастыря бегуть.
        Андрей гнал коня по Ярославской дороге, несмотря на ночь, гнал, хотя знал, что спешить ему некуда. С рассветом показались окраины Москвы, первые дома.
                - Куды податей? — задал он сам себе вопрос и сам себе ответил: — К Ермилову, больше вроде не к кому.
        Направив коня к другу, он почувствовал себя таким одиноким, как никогда в жизни, уставший жеребец под ним еле переставлял ноги. Ещё не били к заутрене, когда Андрей въехал на двор к Трофиму Ермилову и, отдав коня холопу, поднялся в покои хозяина. На пороге опочивальни слуга попытался не пропустить его, но Андрей со злобой оттолкнул того в сторону и вошёл.
                - Андрей? — удивлённо спросонок спросил Трофим. — Ты чаво?
                - Поговорити надо, — с горечью произнёс непрошеный гость.
        Трофим ещё раз внимательней посмотрел на Андрея:
                - Што стряслоси?
                - Попал я случайно во поезд царевны Татьяны Михайловны, што на богомолье во Хотьково двигалси. А ночью в монастыре мамка ея завела мене в келью, где она опочивала. А она тама нога стоит. Руками мене оплела, стала на ложе тащити. А я царевну откинул, на коня, вот сюды прискакал.
        Трофим выпучил на друга глаза:
                - Во дурак так дурак! Она теперича тебе со веема твоим добром съест. Тебе чаво, жалко было?
                - Так ведь прознают, дыба меньшее, шо мене ждёт.
                - Коли прознают, што ты царевну обнаженну видел и она на тебе висла, не посмотрют, шо ты от неё отказалси. Штоб не сболтнул, всё равно голову сымуть. Што тебе не иметси, всё во што-то влезаешь. Али тебе хотся, штобы третье поколение дворян Алмазовых вместя с тобой в Сибири обреталось?
                - Ну не мог я в монастыре, да и эта стерва Алёна усё перед глазами стоит.
                - О святоша, в монастыре не может. А ей каково, токо тамо и можно, здеся в Кремле возможности не приставится.
                - Ну и што же мене деять?
                - Сходи в кабак, найди проженну жёнку, штобы она тебе как следует выжила, а затема иди к Симонову монастырю. По твои петрушества с переодеваниями я от Сивого раз слыхал, вота и переоденься каменщиком. Монастырь стены ставит, два дела и содеешь. Наломаешьси, глупые мысли в голову не полезут, да и святое дело содеишь, помогая святой обители.
                - Кто бы говорил, — пробурчал Андрей.
                - Тогды напейси, и уж чё будет, то будет. Ладно, возвращайси домой да погрейси возля жены, глядишь, от сердца и отляжет.
        Странно, но от болтовни Трофима от сердца и вправду отлегло. Андрей махнул рукой и направился в свой дом.
        К новому году из Сибири от тобольского воеводы боярина князя Ивана Борисовича Репнина в государеву казну прибыл караван с меховым ясаком[117 - Ясак — натуральная подать.]. По велению царя и великого князя всея Руси привезли маленького уссурийского тигрёнка, злого и рычащего на всех. Царь подарил его царевичу Фёдору. Полосатый красавец поселился в царских палатах.
        Ярко-рыжий красавец, прозванный Василевсом, разгуливал в покоях царевича Фёдора. И царевич ожил, вновь ощутив любовь отца, и почувствовал себя ребёнком.
        Фёдор, несмотря на свои больные ноги, катался с тигрёнком по ковру, лазил на четвереньках под столом, выгуливал в девичьем саду. Они даже спали вместе. В эти дни, видя радостное возбуждение царевича, и Симеон Полоцкий не настаивал на занятиях латынью. К радости Фёдор, вернулся и дядька боярин князь Воротынский и, приходя к царевичу, участвовал в забавах с тигрёнком.
        Вот и сегодня они втроём были вместе в покоях царевича.
                - Князюшка, поведай мене правдиво, батюшка-государь подарил мене Василевса потому, што любить мене? — спросил Фёдор каким-то печальным голосом.
                - А як же, рази можно не любити чадо своё.
                - А рази тако не бывало?
        Воротынский отвернулся.
                - Ты умысли, што любовь бывает разной: ко сыну — энто одно, ко молодой жёнке — совсем другое. И ведаешь, аки тяжко метатьси межу одним и другима.
                - Князюшка, милый, знаешь, но еногда я чуйствую, што никому не нужон. Матушка умерла, любимый брат тожа. Отец последние месяцы усегда возля Наташки.
                - Ты не должон так ея прозывати, а государь любить тебе, и я люблю. Выкинь усё ненужное из головы.
        Тигрёнок, которого все эти разговоры не касались, ластился к царевичу, и одно его присутствие разгоняло печальные мысли Фёдора.
                - Ладно, усё, более не буду о том думати. В октябре отец пошлёт мене на богомолье, куды поедем?
                - В Вязьму.
                - А пошто в Вязьму-то? — спросил царевич, уже улыбаясь.
                - А возьмём с собой князя Микитку Вяземского. Ты мене Воротынск показывал, мы ему Вязьму покажем. Князья Воротынские возвысились, а Воротынск захирел, князья Вяземские заскудели, а Вязьма расцвела посадами.
                - Ага, ты воспять на свово конька сел. А затем с Мишкой Пронским мы поедем в Пронск, ас Петром Мещёрским в Мещеру, ужо чаво тянуть, сразу ехать с царевичем Петром Сибирским в Сибирь.
        Не ожидавший такого оборота Воротынский даже от растерянности открыл рот, а царевич Фёдор закатился заливным смехом.
        Начинало смеркаться, когда Матвеев возвратился из Кремля домой.
        Последнее время Артамон плохо знал о том, что творится в Москве. Его глаза и уши — Андрей Алмазов — почти два месяца не являлся ему перед очи. Просьба прийти, переданная через брата Семёна, не подействола на Андрея. Сегодня был послан за ним Сивой, Матвеев знал, что Сивой приведёт его, и не обманулся в своих ожиданиях. Массивная дубовая дверь открылась, и в вифлиотику вошли Сергей Матвеевич Матвеев, Семён и Андрей Алмазовы, Никола Спафари и Савелий Сивой. Артамон Матвеев сразу подлетел к Андрею:
                - Ты чавой-то о себе возомнил, ни службу стрелецку сотником не несёшь, ни ко мне с докладом не являешься. Али в подземелья холодные похотел? Али полностью перетить из детей дворянских в купцы?
                - Не ведая, ради чаво што деять, не зная, во што мене верити. Во тех землях, где Стенька гулял, теперича князь Барятенский распинает и правых и виноватых. Ты мене говорил, што сын боярыни Морозовой перебеситси и начнёт вкушати пищу, а он себе голодом чуть до смертушки не довёл.
                - То не твово ума дело.
                - А што мово?
        Артамон махнул рукой и присел на сундук с книгами, чего себе никогда не позволял.
                - Ну чаво ещё хочешь сказать? — махнул он рукой.
                - Воеводам, коим деньги были посланы для набора войска, кои их боле на себи потратили, и князь Иван Милославский из них первейший.
                - Мал я ещё, штобы с Милославскими тягатьси, подожди чуток.
                - Монастыри, коим запрещено скупать земли, приобретают их под видом духовных пожалований, а бывшим хозяевам платют под видом выдачи денег для раздачи нищим и другим монастырям. А боле всех во том деле преуспели монастыри, кои в веденье митрополита Павла Крутицкого.
                - Ты пымаешь, што хочешь стравити мене с сильнейшими людьми царства Русского али не пымаешь?
                - Пошто царь сестру свою Татьяну Михайловну за Ростислав Шишмана не выдаст, за родную кровь боитси, переживает. Так лучшей раз рисканути, чема апосля всю жизню в монастыре маитси.
                - Ну во, теперича я должен и царю указывать, за ково ему сестру выдавать.
                - Он — царь и не может думати только о себи.
                - Ладно, иди в горницу, а мы тут о тебе посоветуемси.
        Андрей прошёл в трапезную. Ждать пришлось недолго, к нему вскорости вышел Артамон Матвеев и брат Семён.
                - Мы тута посоветовались и сообча решили послать тебе отогретси душой в Кирилло-Белозерску пустошь. Сегодня и сбирайси, а за лавками твоими брат присмотрит. Настоятелю я грамотку с тобой отпишу. Ну, иди, а то сегодня у нас и без тебе дел много.
        Каким-то совсем потерянным Андрей покинул дом Матвеева. Даже не попрощался с лучшим другом Сивым.
        Радость царевича Фёдора оказалась недолгой. На двадцать третий день по приезде тигрёнок перестал есть, играть, стал вялым, больше лежал, вытянувшись на ковре. Всё его поведение походило на сглаз, а сглаза во дворце боялись более всего. Царь даже назначил расследование, а царевич притащил в свои покои всех врачей и лекарей, немцев, во главе с Блуменграстом, Розенбергом и Зоммером из Силезии, что были приставлены к Аптечному приказу, но те ничего не понимали в болезнях диких кошек.
        Фёдор лежал на ковре рядом с Василевсом и ласково гладил тигрёнка по спине. В глазах вновь появилась тоска.
                - Лапушка, маленький, што с тобою? — тихо шептали его губы.
        Василевс, приоткрыв глаза, жалобно урчал ему в ответ. Царевич сам уже не ел вторые сутки. В покои вошёл царь и тихо опустился на ковёр рядом с сыном:
                - Фёдор, сынок, успокойси, возьми себи в руки, всё в руках Господних, ты же наследник престола.
        Массивная фигура Алексея Михайловича, с окладистой бородой, в рубахе с расшитыми жемчугами воротом, наклонилась над тигрёнком, тот вновь жалобно заурчал и вдруг весь сжался, а затем, выпрямившись, дёрнулся. Его начало трясти и бросать из стороны в сторону.
                - Есля усё в руках Господних, то коли он выживет, то я должен быти наследником престола, а есля нет — то и мне не быть наследником. — В его глазах, смотревших на тигрёнка, светился ужас.
        Тигрёнка продолжало бросать из стороны в сторону. Одна из мамок зло перекрестилась:
                - Во як бес в нём разыгрался.
        Фёдор резко вскочил на больные ноги:
                - Енто во теби бес разыгрался, пошла вон отсюдова.
        Мамка ещё не успела выйти, как тигрёнка последний раз подбросило, и он замер. Тело было ещё тёплым, но сердце не билось.
                - Нет, нет.
        Фёдор стал яростно прижимать к себе пушистое мягкое тельце. Царь вскочил и потянул сына к себе. Царевич поднял глаза к отцу:
                - Как ты и говорил, всё во руках Господних, вот и ответ на вопрошение.
        Царь замахал руками, как будто отгоняя призрак:
                - Фёдор, пути Господни неисповедимы, нельзя гадати по его поступкам, это грешно. Есля он захочет, штобы ты не стал царём, ты и не станешь.
        Фёдор бросился на ложе и разрыдался. Царь сел рядом и стал гладить сына по голове:
                - Федюшка, успокойся, я отпишу Репнину, он ещё тигрёнка пришлёт.
                - Зачема, штобы он возля мене помер? Пойми ж, имя Фёдор на русском престоле несчастливо.
                - Типун тебе на язык.
        Алексей Михайлович расстегнул ворот, развёл руками и вышел из почивальни сына. Мамки поспешили за ним.
        Весть о смерти тигрёнка на женскую половину терема добралась почти через неделю. Наташа сидела у окна, слушая черницу и расшивая покров жемчугом, думала о своём. Сегодня утром она поняла, что беременна. Странно, именно в тот день, когда умер тигрёнок, она впервые по чувствовала, что её подташнивает. Юное тело почувствовало свою причастность к продлению рода.
        «Сказати али не сказати царю, — крутилось у неё в мыслях. — А коли я ошибаюсь?»
        Она провела руками по летнику от груди к животу, а потом оглянулась, чтобы узнать, не обратили ли на её жест внимания сестры и дочери царя, и заметила на себе взгляд любопытной Софьи. До сих пор Наталья так и не почувствовала ничего близкого и родного в родственниках царя, хотя Алексей ей стал ближе отца и братьев.
        Царевна Софья поднялась, отложила пяльцы и, не сводя глаз с Натальи, демонстративно подошла к чтице, взяли книгу и что-то стала искать в ней. Затем, сев на место чтицы, начала читать, интонацией выделяя некоторые места:
        — «Бысть старый муж, вельми стар, и сваталси ко младой красной девице. Брадою сед, а телом млад, костью храбр, плотью встанлив, умом свершён. И рече старый муж ко девице: «Пойде за мене, девица: носити теби у мени есть што, слуг и рабынь много и коней и одеяний и украшений драгоценных много, ести теби у мени в чёма ходити, нити, и ясти, и веселитися». И рече девица ко старому тому мужу: «О безумный и несмысленый старый старик, матёрый материк. Коли мене, прекрасну девицу, поймёшь за себе, храбрость твоентоя укротитси, и образ твой померкнет, и седины твои пожелтеють, тело твоё почернеет, и кости твои иссохнут, и уды твои ослабеют, и плоть твоя обленится, и не угоден будеши младости моей и всему мому животу не утеха будеши. Ум твой от теби отыдет, и учнёшь ходити, ак и лихая изжившаяся свинья, на добро и на любовь не помыслишь, и уды твоентые ослабеют, и плотскому мому естеству не утеха будеши; тогды азм я, девица, от распаления впаду в преступление со младым отроком, с молодцем хорошим, а не с тобою, старым мужем, ни на што не дюжим».
        Царь влетел в девичью так неожиданно, что все замерли, а у Софьи от страха перехватило дыхание. Выхватив у дочери книгу, он откинул её к стене:
                - Мерзавка, аки ты смела читати сие? Я не буду дожидаться твово взросления, сошлю в монастырь. А вы, сестрицы благоверные, сидите и слушаете кромолу блудливую из уст отроческих, не стыдно ли вам?
        Наталья бросилась на колени перед мужем:
                - Нельзя теби, государь, теперича гневатси на дитё неразумное.
                - Пошто? — вопросил Алексей Михайлович, пыша гневом.
                - Я во себе ношу чадо твоё, а то он вырастет и тоже гневатси будет.
        И гнев царский разу спал, что куда делось. Лицо царя прямо засветилось всё, да и в самой Наталье проснулась неожиданная радость. Она осознала, у неё будет ребёнок, её собственный сын, перевела взгляд на сестёр царя и оторопела: ни искорки радости, даже понимания — глухая стена. Неожиданно к Наталье пришла злоба.
                - Ну ладноти, вражда таки вражда, — прошептала она, сжав зубы.
        Алексей Михайлович, не обращая внимания на сестёр и дочерей, увёл жену в опочивальню. Первой заговорила царевна Татьяна Михайловна:
                - Како бесстыдство, никакой скромности, достойной православной царицы святой Руси. Ни женского стыда, ничаго. Во ней царское чадо во чреве, а она средь бела дня пошла блудом заниматься.
        Если бы царевну Татьяну сейчас увидел Андрей Алмазов, не в жизнь бы не поверил, что это она пыталась соблазнить его в Хотьковском монастыре. Царевна Марфинька попыталась защитить отца:
                - Кой же энто блуд, коли с венчанным мужем-то любовь.
        Но на неё все зашикали:
                - Яка любовь, пошла за отца ради царского величия, выскочка смоленская.
        И Марфинька забилась в угол. Маленькая Софья вновь выскочила вперёд:
                - Надо позвати дядю, Ивана Михайловича с роднёй, поговорити.
        Этот разговор назревал давно, и царевна Евдокия по научению сестры Софьи пригласила материнскую родню.
        Милославские — выходцы из Литвы. В 1390 году в свите невесты великого князя Василия Первого, Софьи Витовтовны, прибыл дальний родственник Вячеслав Сигизмундович, внук коего — Терентий — принял фамилию Милославский. Но как у всех литовских князей, владевших уделами в Белой и Малой Руси, древность их рода исчислялась с 1248 года, захвата Литвой полоцких земель. Больших высот Милославские не достигали, а уж боярами стали, только когда Борис Иванович Морозов избрал царю Алексею в невесты дочь князя Ильи Даниловича Милославского Марию. С тех пор Милославские начали занимать высшие посты в государстве.
        В семидесятые годы главой рода был боярин князь Иван Михайлович Милославский. Он был главой трёх приказов, ближним и думным боярином. Такое влияние при дворе имели пять-шесть бояр, не больше. Также немалое влияние имели Симбирский воевода боярин князь Иван Богданович Милославский и думный окольничий князь Дмитрий Милославский. Ради этого разговора двое последних втайне от царя приехали в Москву из своих воеводств.
        В девичью Милославские вошли гурьбой, Иван Михайлович и Иван Богданович сели, остальные остались стоять.
                - Наше влияние при дворе теряетси, — начал Иван Михайлович. — Да и вам при царице-мачехе несладко.
                - Ой, што верно, то верно, — подхватила царевна Евдокия. — Нарышкины по дворцу шастают аки у себе дома. А Наташкин отец Кирилл Полуэктович так табак на глазах у всех пьёт, аки иноземец окоянный, а брат ейный Ванька, не думая о царской чести, по кабакам шляетси. А наш братец аки околдованный, усё просьбы Наташкины исполняет.
        Иван Богданович поднялся и прошёл по светилице, мягко ступая зелёными сафьяновыми сапогами:
                - Надоти, штобы царь в Наташке разуверилси. Надоти очернить её перед царём. Перестанет ей верить и слушати её не будет.
        Царевна Татьяна Михайловна подошла к Милославским:
                - Весть нанесло ветром, што молодой Стародубцев, не може отвести очей от молодой царицы. Вота и распустить слух, што он к ней по ночам похаживает.
        Клубок Милославских зажужжал, словно осиный рой. Предложение понравилось почти всем, и с одобрения царевен на том и порешили.
        Белоозеро — самый древний город Великороссии. Ко времени царя Алексея Михайловича ему было уже девять веков. Ещё не было ни Новгорода, ни Смоленска, а этот город стоял. Во времена татарских набегов великие князья московские отправляли сюда свои семьи и казну. Именно здесь в черте города и возник Кирилло-Белозерский монастырь. В монастыре сохранялись частицы древнерусской литературы. Монахи переписывали всё, что попадало в их руки: старые летописи, жития святых, слова и повести и даже древние былины. Куда потом пропали эти богатства, осталось неизвестно.
        Город славился не только хранилищем древнерусской литературы, но и тюрьмой. С двенадцатого века, со времён Даниила Заточника, сюда ссылали знатных заключённых. Именно здесь Михаил Романов, находясь в ссылке во времена Годунова, застудил ноги, болезнь которых передавалась в роду Романовых вплоть до Елизаветы Петровны.
        На хозяйственном дворе монастыря Андрей Алмазов вместе с послушником Никифором рубил дрова, самозабвенно, до боли в мышцах. Несмотря на порывистый ветер, рубаха давно намокла от пота. Ломота в здоровом теле доставляла радость, и Андрей не останавливаясь рубил полено за поленом. Послушник Никифор зачарованно смотрел на его работу.
                - Говорят ты из стольной пожаловал?
                - Ну.
                - А пошто?
                - Не ведаю, для чё живу.
                - Жена, дети ести?
                - И жена, и дети, и достаток.
                - Суетные вы в миру.
        Послушник внимательно осмотрел потемневшую от времени брусчатую стену хозяйственного двора и огромную поленницу дров, уложенную вдоль неё, а затем, подобрав полы рясы, уселся на один из кряжистых пней, валявшихся здесь же.
                - Я ведь ранее старой веры держался, обоим старцам Потёмкиным служил, крестился только двуперстно.
                - И што же потом?
                - Попал на Валаам, повстречал старца отца Дорофея, и он помог мне обрести духовный мир, достичь его.
                - Як энто достичь мира духовного?
                - Нужно угомонитися, — ответил Никифор улыбаясь.
                - Што значит угомонитися? — переспросил Андрей.
                - А вота што. Когда я был послушником на Валааме, старец мой Дорофей, которому я прислуживал, речёт мне раз: «Никифор, трудненько теби будет угомонитися, больно у тебе нрав весёлый и подвижный. А не угомонишьси, не достигнешь чистой молитвы, ни к чему будет теби монашество». Вота я и вопросил его, аки ты теперича мене: «Што значит угомонитися?» Старец мене и ответствует: «Энто весьма просто. Ныне вона лето, а ты, поди, ждёшь осени, когда работы на полях будет меньше?» — «Верно, отче...» — «Ну, а осень придёт, будешь ждати зимы, первопутка, Святок, а они придут, будешь ждать весны, а там Пасху — светлого Христова Воскресения?» — «Правда, отче». — «Вот ты сейчас послушник, а, поди, жаждешь того времени, когды будешь рясофором?» — «Да, батюшка». — «Ну, а тама, поди, и мантии будешь ждати, а тама и иеромонашества. Вот энто и значит, што ты не угомонилси. Когды тебе будет всё едино, весна али осень, лето али зима, Святки али Пасха, послушник ты али схимик, а будешь ты жити сегодняшним днём, ибо «довлеет дневи злоба его», не будешь помышляти и ждати, а всецело предашь себе воли Божией, вот ты и
угомоиишьси». И понял я, если будешь принимати волю Божию благодушно и с любовью, а свово чудачества не ждати, вот ты и угомонишься. Штобы делать добро и не ждати за энто ни благодарности, ни вознаграждения. Только тебе ещё далеко энто, Андрей Ерофеич, ты ещё «свово ещешь, и монастырю тебе не спасти, не вразумити.
        Как поражённый громом, Андрей выронил топор, присел на поленницу. Что он здесь ищет, и сам не знал, но понял одно: кто-то ищет Бога, а кто-то — жизни.
        Навет о Стародубцеве и Наталье быстро распространился по Кремлю и докатился до царя. Алексей не поверил в него, ибо почти всё свободное время проводил с Натальей. Кроме того, было двое стряпчих, незаметно приглядывавших за царицей. И надо было уж очень извернуться, чтобы вырваться из-под их контроля. Однако слух расстроил Алексея. У него вновь разболелись ноги, он захандрил и расхворался.
        Около постели больного вдруг появился новый человек, немало пугавший всех семейных царя своею замкнутой серьёзностью, мрачным видом, а главное — своим чёрным облачением. Он появлялся в царских покоях всегда внезапно, и царевич Фёдор знал, что его приводят к больному украдкой, через потайные двери, подземными переходами. Иначе было невозможно, ибо этим мрачным человеком был иезуит, отец Кунцевич, ярый проповедник католичества, и в Москве поднялась бы гиль[118 - Гиль — смута.], если бы узнали, что православного царя пользует «крыжак-проповедник». Кунцевич попал к больному царю через придворного пиита, наставника наследника престола монаха Симеона Полоцкого. Тот наговорил про него много всего хорошего. Выходило так, что отец Кунцевич хоть покойника оживить бы смог, такой-де он мудрый лекарь. И царь пожелал увидеть его.
        Когда царевич Фёдор впервые увидел этого лекаря, он не на шутку испугался, так его поразила мрачность этого человека. Кунцевич в первый раз осматривал царя в присутствии наследника престола, тут же был и Артамон Матвеев, единственный, на чью скромность в этом случае можно было положиться. К тому же он первым принимал лекарства, прежде чем их давали царю. Поэтому Матвеев внимательно следил за новым врачом, хотя тот произвёл на него хорошее впечатление, доброжелательство поляки до некоторой степени будило в Артамоне Сергеевиче подозрительность. Что бы там ни было, но царю стало легче. Именно в это время и вернулся из Белоозера Андрей Алмазов, которого Матвеев и приставил присмотреть за поляком.
        Андрей в сбитых лаптях крутился возле лачуги иезуита, и вот на третьи сутки под самый вечер, когда начинало смеркаться, он увидел длинную фигуру, рыскающую невдалеке. Андрей направился к стрельцам, стоявшим за углом соседнего дома, но подозрительный человек неожиданно бросился в толпу, Андрей — за ним. Понявшие, в чём дело, стрельцы кинулись за ними вдогонку, но быстро остались где-то позади.
        Андрей повернул за угол церкви Покрова и остановился как вкопанный: тот, за кем он бежал, исчез, словно испарился.
        Не понимая, в чём дело, он подошёл к дверям церкви и увидел, что замок сорван. Он медленно вошёл внутрь, никого не было видно. Андрей осмотрел притвор и придел, слазил на колокольню, но так никого и не нашёл. Он продолжал бессмысленно кружиться под сводами, потерянно вслушиваясь в шарканье своих шагов. Хотя понял, что пора уходить, и не потому, что в любую минуту сюда могли явиться хозяева — этого он не опасался, — боялся признаться Матвееву, что упустил человека, приходившего к иезуиту. Ещё раз Андрей рассеяно огляделся. У недавно выбеленной, но уже отсыревшей южной стены лежал смятый, небрежно отброшенный половик, ничего особенного в нём вроде бы не было. Андрей подошёл поближе, нагнулся: обычный матерчатый половик, когда-то разноцветный, а теперь грязный, обнаживший на деревянном полу слой просеявшегося песка. На деревянном полу...
        Ему вдруг показалось, что он догадался, в чём дело, и, боясь поверить себе, Андрей откинул половик в сторону и понял, что не ошибся. Под ним неплотно пригнанные доски образовывали щель. Дощатый пол с самого начала должен был его насторожить, а теперь же, когда догадка переросла в уверенность, он заметался по алтарю, пытаясь найти что-нибудь, чем можно эти доски поддеть.
        Четырёхвершковый гвоздь, ржавая, искорёженная подачка провидения, — это было как раз то, что надо. Орудуя им, Андрей подцепил сдвинувшуюся доску, потянул наверх. Внезапно вместе с ней поднялись ещё три, и из открывшегося люка в лицо ударило сыростью и темнотой. Перед ним был подземный ход, о котором никто не догадывался.
        Скорей всего, он был вырыт недавно. Но размышлять об этом не было времени. Прикинув расстояние до угадывающегося в темноте дна, Андрей сел на край и, задержав дыхание, спрыгнул вниз. Несколько мгновений он стоял, пока отходили отбитые пятки и глаза привыкали к темноте, а потом пошёл, низко пригибаясь, чтобы не задеть за свод, прикидывая, в какую же кузню на берегу Москвы-реки этот ход выведет.
        Он не чувствовал потока встречного воздуха, но его могло и не быть, если ход на другом конце также закрывался крышкой. Что же он скажет, когда вылезет? Ведь наверное, у пользующихся этим ходом есть какое-то заветное слово, а он его не знает.
        Далеко идти не пришлось. Аршинов[119 - Аршин — 71,12 см.] через двадцать изумлённый Андрей понял, что ход упирается в тупик. Такого он не ожидал. После всего произошедшего это казалось ужасно несправедливым. Ответ ушёл из его рук. Машинально Андрей сделал ещё несколько шагов, глядя в душную темноту, и замер: впереди ход, судя по всему, раздваивался, чтобы подняться наверх и уйти в сторону, произошёл обвал, и ход, вырытый как нора, без перекрытий и креплений, обвалился, похоронив кого-то, кто теперь пытался из последних сил выбраться из-под толщи земли.
        Опустившись на корточки, Андрей протянул руки и разбросал землю с шевелящегося кома, откуда показалась голова.
                - Цо? — услышал он задыхающийся голос и польскую речь. — Кто ест ту?
                - То я, — сказал Андрей, чувствуя обморочную слабость во всём теле и всё же стараясь подражать польскому выговору. — Естем ту, — повторил он и сел на землю.
        Приваленный застонал.
                - Не буйщем, — заговорил Андрей, овладев собой. — Я друг. — И, опомнившись до конца, добавил: — Цо щем стато? Як пан ма на шая?
                - Бендже слеплено... — пробормотал бедняга, помедлив. — Напевно рано...
        Наверно, он уже бредил, потом и вовсе замолчал, а в наступившей тишине Андрей услышал его свистящее дыхание. Он умирал. Человек лежал на спине, и лоб его, покрытый испариной, показался Андрею ледяным.
                - Эй! — позвал Андрей и похлопал умирающего по щеке.
                - Пан! — вдруг отчётливо и громко сказал тот. — Пшекаж гетману Собеской[120 - Собеский Ян (1629-1696) — с 1674 г. король Речи Посполитой Ян III.], же ротмистр Ярембски заостал верны пшешендзе...
                - Собескому? — ошеломлённо переспросил Андрей. — Кому? Гетману Собескому?
        Но человек был уже мёртв. Андрей поспешил выбраться из подземелья.
        В этот же вечер были схвачены священник и дьякон церкви Покрова, и Андрей сам провёл с ними в пытошной всю ночь. Однако утруждать себя пытками не пришлось. С утра, ни свет ни заря, он явился в дом Матвеева.
        Артамон Сергеевич вышел в домашней одежде, сладко потягиваясь и зевая.
                - Ну што, проведал про нашего пана Кунцевича?
        Андрей мотнул головой:
                - Посланный он гетманом Собеским, но не с умыслом протеву государя, а наоборот. Хоненко с Собеским боятси готовящихся к войне турок. Собеский понимает, што Польше одной протеву турок не потянути. И с того у них большой расчёт на святую Русь. Прознав про болезню государя нашего, Собеский и послал лекаря-попа Кунцевича по нас, хоша свой государь вельми нездоров. И подлечить, и, дай Бог, што проведати. Собеский интересы Польши выше здоровья ихнего государя ставить. Ротмистр Ярембский меж ими посыльным был, до вчерашнего вечера, пока его случаем во подземном ходе не присыпало.
        Матвеев с любопытством посмотрел на Андрея.
                - А на Москве Ярембский обретался у священника церкви Покрова, што в слободе перекрёстов. У священника того дед из Польши выехал, хоша и православный, а душой с ляхами.
        Матвеев на мгновение задумался:
                - Значит, главы польского сейма тожа уверены, што султан турский приведёт свои орды в Подолье. Всё то сильно плохо. — Матвеев присел на стул с гнутыми ножками. — Не ведаю, што к лучшему, а што к худшему.
        Андрей тоже пододвинул к себе немецкое изделие, но, покосившись на тонкие ножки, садиться не стал.
                - В последний раз ты мене пенял, што у тех волостях, где Стенька гулял, сильно правёж противу усех помыслов Божьих, вот и поедишь туды думным подьячим, с царевай грамотой, сам во всём и разберёшься.
                - А што, Артамон Матвеев, думать мене Милославским спужать, и поеду со словом царя, и грызца буду.
        Матвеев отвернулся от Андрея, но увидел в зеркале отражение его возбуждённого лица.
                - Ну и нагрызай себе неприятности сам, без мене. — Затем, поколебавшись, добавил: — Мужик присухи твоентовой хамовнической, упившись, возвращался до дому, чуть не попал под карету боярыни Волынской, коя ведома за царёв пошив и рукоделья, и когда та стала пенять ему непотребный вид, заявил ей, што усё ейные мастера в подмётки не годятся евойной жене. Холопы боярские, обозляси, немного помяли-поучили ево, да пересторалися. Ночью он возьми да помри. А боярыня Волынская, и впрямь раздобыв и посмотрев на работу твоей присухи, признала, што мастерица отменная, взяла в голову удумати закрепу на ту жёнку себе в крепостные холопки.
        Неожиданно для Матвеева Андрей упал перед ним на колени и взмолился:
                - Артамон Сергеевич, укажи боярину Василию Семёновичу Волынскому, штобы угомонил свою жёнку, тебе он послушает. А коли я вмешаюси, таки он из родовой спесивости в противовес содеет. Век тебе послушником буду, коли убережёшь Алёну от холопства.
                - Ты энто брось, встань с колен.
        Андрей поднялся.
                - Я таки и думал, што ты ту бабу из башки не выкинул, — продолжал Матвеев. — Волынскому я укажу, но штобы ты сяводни с Москвы съехал и возля ея дома штобы тебе не зрили. Царскую грамоту тебе Сивой принесёт. Ступай.
        Невыспавшийся и уставший Андрей вышел из палат Матвеева понурый, с опущенной головой.
        «Што содеять, што удумать», — крутилось в его голове. Но что сделать, он не знал и сам.
        Всё утро царевич Фёдор, не занятый учением и борясь со скукой, бродил по теремам, побывал в челядне, где девки, сидя у станков, ткали с однообразным щелканием, нажимая на подножки и подбивая очередной ряд и перекидывая челноки вправо-влево, сопровождая работу негромким пением. Фёдор походил между станов, посмотрел на натянутые полотна, выслушал умильные бабьи похвалы своему лику, вдруг замер. Незнакомая ему молодица ткала покрывало с незатейливым изображением. Маленький, пушистый жёлтый цыплёнок мечется по лужайке в ужасе, а огромный коршун кружится над ним. Края покрывала украшали старовладимирские узоры, кои ткались ещё в домонгольской Руси. Нужно было быть знакомым с рисунками в древних летописях, чтобы сплести столь сложные переплетения. Невероятно, чтобы эта миловидная молодица была знакома со столь редкими и малодоступными книгами.
                - Я ранее тебе тута не видел, — обратился царевич к молодице.
                - А я здеся лишь второй день, государь-царевич. По повелению стольника Артамона Сергеевича Матвеева взята в царёвы швеи, — с поясным поклоном отвечала та.
                - А откель ты знаешь столь сложно переплетённый рисунок?
                - Сей узор мене показал стрелецкий сотник Андрей Алмазов.
                - Как-звать тебе?
                - Алёною, государь-царевич.
                - А хотелось бы тебе, Алёна, ещё краше содеять?
                - Кто-ж того не желает.
        Фёдор поманил молодицу за собой, и Алёна пошла, не противясь царской воле. Опираясь на посох, он вёл Алёну по палатам, в которые её бы никогда не впустили, и показывал резьбу по камню, по кости, по дереву. У той от невиданной красоты разбегались глаза и перехватывало дыхание. Он повёл её в палаты, где работали золотых дел мастера, и Алёна впервые так близко увидела расписанные золотом оплечья, испещрённые мелкой чеканкой широкие браслеты и ожерелья с крупными драгоценными камнями. Фёдор с важностью, отвлекаясь от скуки, поведал Алёне, какой драгоценный камень отчего уберегает.
        Царевич повёл швею в помещение, где расшивали жемчугом покровы и парадные одеяния, от сафьяновых сапог до царских барм, затем в своих покоях показал недавно подаренный купцами гобелен, на котором был изображён голландский «князь Вилим».
        Алёне при виде гобелена её собственная работа показалась столь невзрачной, что она покраснела от стыда, а царевич лишь сказал:
                - До дивного чудно, а нам такие содеять нельзя, противу всех канонов православия.
        Фёдор сам отвёл Алёну обратно, часто стуча посохом, а следом по Кремлю неслась весть, что с царевичем творится чудное, на простолюдинку обратил внимание, водил её полдня по расписным палатам и поведал ей такое, что той и знать не положено. Будь царевич Фёдор лет на пять, шесть постарше, Алёну бы оплели такими сплетнями, из которых бы ей до конца своих дней не выпутаться.
        Русь, сколь ты велика! Когда Андрей уезжал из Москвы, там уже лили промозглые осенние дожди. Слякоть и грязь. А тут, недалеко от Астрахани, тепло, даже ночью можно спать на палубе баржи.
        Все знали, что разинские есаулы ещё держали Астрахань в своей власти, но падения города под натиском войск воеводы боярина князя Ивана Богдановича Милославского ждали со дня на день.
        Андрей накинул кафтан на плечи. В голове проносились воспоминания о первой поездке сюда. Сивой спал невдалеке, даже негромко похрапывал. Андрей всё глядел и глядел вдаль.
        Город и воинский стан показались одновременно. Больше всего поразил Андрея обугленный остов корабля «Орёл». «Медведь» и «Царёва» сгорели почти полностью и затонули, но «Орёл» лишь обгорел. Впоследствии его отволокут в одну из проток, где он прогниёт ещё добрых полвека.
        Баржу подтягивали к берегу на канатах, причал был под обстрелом разинцев. На берег вышел сам воевода в окружении полковников. Андрей с важным видом царского посланника спустился по сходням и с церемониальным поклоном передал грамоту за тремя восковыми печатями князю Милославскому.
        Иван Богданович для видимости прослушал писца, который зачитал царскую грамоту, затем взял её в кулак и, не обращая внимания на Андрея, ушёл обратно в шатёр.
        Алмазов огляделся вокруг и уже хотел идти договариваться с казаками о шалаше для постоя, когда увидел Никиту Скрипицина. На этот раз он был в форме стрелецкого полуполковника. Обнявшись и расцеловавшись, они оба направились в небольшой шатёр Никиты.
                - А я ведь мыслил, што тебе Стенька запытал, зрил, как тебе казаки волокли по берегу, — заторопил Скрипицин. — Я как увил, што пушки не палят, так и убег аж до Синбирска.
                - Помнишь, со мною был Савелий Сивой, он и сейчас здеся на барже, он стража прибил, сбил мене с цепей, и мы тож убегли.
        Они вошли в шатёр, старый и даже немного рваный.
                - Ну так чё здеся деятся? — спросил Андрей, любуясь на кафтан собеседника. — Я глижу, ты уж полуполковник.
                - А карманы-то пусты, акромя полуполковничьего кафтана и нет ничаго. Всё моё добро здеся, в Астрахани, осталось, и, видать, разинцы усё уворовали. Вернись под Казань, и тулупчика не найдетси на плечи накинуть. Я когды бежал отседова и в Синбирск прибыл, поведал обо всём Милославскому, тот так обрадовалси, што первый о том донесёт царю, даже вот пожаловал мене кафтан полуполковника. Энто я его тогда и уговорил выступить навстречу Разину. В нем тогда ещё спесь боярская играла, баил, мужиков враз разобьём. А во битве себе не стрельцы с воеводою, а солдаты показали, коими во основном немчины и шкодцы командовали, а от наших-то проку мало было. Ляпунов вообще напился, орал, што в своих стрелять не будет. Зато посля битвы грабили стан Разина более всего наши. Я хотел стрельцов устыдить, так они мене энтот шатёр притащили, штобы заткнулси. Так гурьбой и катимся, кое-как до Астрахани докатилиси, а взяти не могем. Когды Разин Астрахань брал, стрельцы астраханские на евонную сторону переметнулись, а астраханские стрельцы по жёнам своим родня стрельцам синбирским и казанским, не хотят они со своими
ратитси. Милославский обратилси к грузинскому князю Казбулату Чавчавадзе, тот хотя и православный, а привёл с собой горцев, в основном магометян окаянных. Они его Казбулат-мурзою меж собою кличут. Со дня на день собираются город штурмовать. Што будет, не ведаю.
                - Ладноть, — тихо молвил Андрей, — мы с Сивым у тебе поживём пока. Мы при деньгах, и тебе не так голодно с нами будеть.
                - Да хоть навсегда селитесь.
        Андрей вышел из шатра, решив немного пройтись по стану. Он шёл от костра к костру, и никто не обращал на него внимания: шляйся кто хочешь. Полки стояли раздельно. Стрельцы, готовящие баранину в котлах, думали о чём угодно, но только не о воинской службе. Бердыши и пищали, собранные в козлы, находились вдали от шатров и шалашей. Если бы сидящие в Астрахани разинцы надумали нанести неожиданный удар, всё воинство Милославского разбежалось бы. Однако на этот раз противники не были способны на что-нибудь деятельное. Андрей уже обирался развернуться и пойти за Сивым, когда увидел расположившиеся на краю стана два солдатских полка, набранные из простых крепостных мужиков. Здесь порядку было больше, а мушкеты, пищали и фузеи стояли скрещёнными рядом с шалашами. Не успел Андрей близко подойти к кострам, как его окликнул караульный и заставил ждать офицера. Каково же было удивление Андрея, когда он увидел барона де Рона.
        «Прямо-таки день встреч», — пронеслось в голове, и он радостно шагнул ему навстречу. Но обниматься с де Роном не стал, в нём появилась некая важность, но в то же время проглядывалось что-то требовательно-тревожное и порой усталое.
        «Любять иноземцы важничати на Руси», — вновь пронеслось в мозгу.
                - Штой-то с тобой деитси, де Рон, не тебе нема лица.
                - Менья оженили в Самаре, — нехотя ответил тот.
                - Как?
                - Напоился с одним помещиком в эго домэ, а при нём оказалась его сестра вдова. Утрома проснулся, лежу с нэю. Вся дворня фломилась с топорами и филами. Пришлося жэниться.
                - Можа, к лучшему?
                - Понэмаэшь, слишком быстро у нэё жифот полез. Когда-то мой младший брат докозаль, што я нэ сын мофо отца. Я боюсь, што когда-нибудь кто-то выскажет, што я не отэц мофо сына. — Де Рон печально тряхнул головойОни шли по стану, направляясь к высокому шатру.
                - Чей энто? — спросил Андрей, чтобы сменить тему разговора.
                - Там польковник Томас Кэр.
        Полковник Кэр, которому было под семьдесят, чувствовал себя бодро и не собирался бросать службу. Как все шотландцы на русской службе, он был неприхотлив, вынослив, и если его друг и соотечественник полковник Гордон спорил, старался что-то доказать, то Кэр больше молчал, но делал по-своему.
        Андрей вошёл в шатёр и встретился с взглядом серых пристальных глаз.
                - Этьо тот стрелецкий сотник, с которым я бежал тосюдова полтора года назад. Помнити, я фам расказывал. — Де Рон обратился к полковнику.
        Кэр молча указал на два складных стула. Андрей сел напротив полковника.
                - Что ж на этот раз привело вас к Астрахани?
                - Я послан царём смотрети, штобы усё, што десь деится, было по закону царёву и соборному уложению.
                - Вот почему ты в дьячем кафтане. — Кэр задумался. — У меня всё готово к штурму. Если на стрельцов нельзя положиться, то с горцами князя Казбулата можно попробовать. Но Милославский боится. Я готов атаковать город сегодня ночью, используя оправданием приказ царского посланника. Мне надоело сидеть под стенами.
        «А старик боевой», — пронеслось в голове Андрея, вслух же он сказал:
                - А коли не получитси?
                - Значит, обоим сымут головы.
                - Я согласен, но на стены пойду вместя с вами.
                - Ну что же, тогда иди выспись, пойдёшь с ротой де Рона.
        Андрей вернулся на берег Волги, забрал Сивого и увёл в шатёр Скрипицина. Выпив немного водки, все улеглись спать.
        Де Рон разбудил их далеко за полночь, Скрипицин с удивлением смотрел, как Андрей с Сивым одеваются, заряжают пистолеты.
                - Вы куда энто? — спросил он очумлённо.
                - Надоть.
                - А мене возьмети?
                - Вали.
        Так начинался день двадцать пятого ноября 1671 года под Астраханью. Солдаты выстраивались в ряды, держа лестницы над головами. Горцы стояли отдельно, плотной массой. На стенах никакого движения не было заметно. Ров давно ополз и обвалился, являя собой только видимость преграды. Около трёх тысяч солдат и четырёх тысяч горцев, подойдя ближе и приставив лестницы, стали карабкаться на стены. Каково же было их удивление, когда, забравшись наверх, они никого там не обнаружили. Горцы с воем бросились метаться по улицам, но и здесь никого не было. Разинцы сдавали город без боя. И лишь когда солдаты добежали до кремля, с его стен началась частая пальба из пушек. Повскакивавшие в стане стрельцы, увидя городские ворота открытыми и возле них солдат, кинулись в город, своим многолюдием смешав ряды и сорвав штурм Астраханского кремля. Стрельцы разбредались по городу, радостно горлопаня, как будто одержали большую победу. Князь Казбулат выехал навстречу боярину князю Милославскому, как будто это он взял город. Полковник Кэр был не против.
        В городе стихийно разгорался праздник, хотя было непонятно, что люди празднуют. Пили горожане, пили стрельцы, пили казаки. Андрей как зачумлённый ходил по улицам, не понимая всего происходящего. Князь Казбулат схватил посланного разницами для переговоров есаула Федьку Шелудяку и напоил его вусмерть. К полудню из кремля побежали его защитники, а к вечеру его ворота оказались открыты. Весь город пьянствовал, не обращая ни на что внимания. Так через полгода после казни Разина окончилось восстание.
        Зима навалилась на Москву сильными снегопадами. Огромные сугробы перегораживали улицы. Ночная стража более разгребала снег, чем смотрела за порядком. В Хамовниках деревянные домики утопали в сугробах по самые окна. Снег подчёркивал резные украшения крыш, наличников, ставен. Покатые крыши походили на горные склоны.
        Алёна поглядывала в окно, кормила трёхлетнего сынишку кашей. На душе было пусто. Если раньше она видела Андрея хоть издалека — то в карауле возле Кремля, то в его лавке, теперь же он опять пропал из Москвы. Тоска всё сильнее заполняла сердце. Накормив сына, она отнесла уснувшего ребёнка соседке, а сама, надев подаренный Андреем заячий тулупчик и шапку, пошла в Китай-город «ко посольской избе».
        Возле большого, нового, каменного, в два этажа дома было безлюдно. Стрелец, стоявший у высокого, в семнадцать ступенек, крыльца, ведущего на второй этаж, остановил её окриком:
                - Чаво надоть?
                - Дьяка Семёна Ерофеевича Алмазова.
                - Да он тя и видеть не пожелает.
        Семён Алмазов, с тех пор как Матвеев стал главой Посольского приказа, возвысился очень сильно. Он стал дьяком и правой рукой Матвеева в приказе, был взят в думу. Редкий дворянин теперь не раскланивался с ним при встрече. Алёна это знала, однако в дом к нему идти боялась, вдруг нарвёшься на Андрееву жену, поэтому пришла к посольской избе.
                - Уж ты его, ясно соколика, помоли, уж больно он мене нужен.
        Стрелец поднялся на крыльцо и закрыл за собой дверь. Алёна осталась стоять на улице. Солнечные лучи, отражаясь в снежинках, рождали в воображении новые узоры, которые она в ближайшее время выткет. Весть о её мастерстве дошла до царицы Натальи Кирилловны, и ей доверили ткать пелёнки для будущего царского ребёнка.
        Семён Алмазов в накинутой на плечи бобровой шубе, ничего не понимая, вышел на крыльцо. Сзади него встал стрелец.
                - Што тебе?
                - Вы уж не обессудьте, Семён Ерофеевич, не поведати ли, аки здоровье братца вашего Андрея Ерофеевича?
                - Ты уж не та ли блудливая жёнка из Хамовников, с коей Андрейка якшалси?
        Алёна густо покраснела.
                - Ну, ты совсема стыд потеряла! — неведомо чему улыбаясь, выпалил Семён.
        Алёна молча развернулась и побрела от посольской избы.
                - С нима усё упорядке, он во Астрахани, — крикнул Семён вдогонку.
        Алёна брела по улице, ни о чём не думая. В душе была какая-то пустота, но вдруг в голову пришла грешная мысль. А ведь недалеко, на Балчуге, живёт ведунья Макриха. Люди говорят, она заговаривает, привораживает, отговаривает, отвораживает, снимает сглаз и даже заклятье кладёт. Может, она поможет, и боль и память об Андрее улетучится.
        Алёна заспешила на Балчуг. Здесь снег ещё не разгребли до конца, и, когда нога проваливалась по колено, он заваливался в валенок. Избушка Макрихи стояла во дворе, сбоку от терема дворян Талубеевых, но вход имела с улицы. Заходя в избу, пришлось низко пригнуться да так и остаться. Притолока низкая, пол земляной. Посредине избы стол и лавка из неструганых досок. На лавке сидела сгорбленная старушка в коричневой юбке и душегрее.
                - Прикрой дверь, шибко понизу тянет, — заскрипела она и, когда Алёна выполнила её просьбу, добавила: — Пошто, молодица, пожаловала?
                - Я почитай с полгода уж вдовица.
                - Аль плоть взыграла, сударушка, то дело жизненное, кого-никого приворожить к себе хошь?
                - Да не то, я с им аще при муже миловалась, — тихо ответила Алёна, вся зардев.
                - Так у чем дело, муж помре, он тебе и бросил?
                - Неа, раньше. Из-за того и бросил, што я с мужем воспять жить стала.
                - У тебе с собой ести его што-нибудь?
                - Вот этот тулупчик и шапку он мене подарил.
        Старуха резким движением сорвала шапку и бросила на стол. Из-за печи достала мису с каким-то мутным пойлом и поставила рядом. Затем, нагнувшись над мисой, стала что-то быстро и непонятно бормотать. Алёна со страхом смотрела на неё. Ведунья замолчала и посмотрела на Алёну:
                - И привораживать не надо, сам маетси. Но, гордыни аж через край, он тебе не простит, аж не знаю, што подеять.
                - Содей так, штоб я забыла его.
                - Уж больно сильно в тебе засел. По-тёмному ворожити, можешь разуму лишитьси.
                - Што же мене деять?
                - Я на него заклятье наложу, штоб ни яка бабёнка ему полной измоты не несла, штоб только с тобою он её мог получити. А коль найдётси такая, што его воусю порадует, то он сам себе и накажет.
        В каком-то забытье, ничего не понимая, Алёна сняла с руки серебряное кольцо и положила на стол. Ведунья вновь заворожила над мисой.
        Светлая царица Наталья Кирилловна, которой только недавно минуло девятнадцать лет, сидела у цветного окошка. Её живот так вырос за последнее время, как будто она была на девятом, а не на пятом месяце. Тело её сильно потолстело, а лицо припухло, но царь, казалось, этого не замечал, он был так же ласков и приветлив с женой. Плод же, находящийся в её чреве, с тех пор как стал шевелиться, вытворял невесть что, от чего казалось, что её живот постоянно колышется. Наталья иногда даже боялась положить руки на него. Царь же, наоборот, прижимался ухом к её животу и радовался жизни, бьющейся в нём. Чем ближе становился ей Алексей, тем далее отдалялась его семья. В глазах сестёр и дочерей царя в его отсутствие читалась нескрываемая ненависть. Чем больше ей становилось одиноко, тем больше она скучала по своему «дяде» Артамону Сергеевичу Матвееву, в глазах которого всегда светилось тепло, радость встречи, любовь и участие к ней, и тот всё больше проводил времени с царём Алексеем и царицей Натальей, они даже как бы нуждались в нём. На Рождество Симеон Полоцкий зачитал «венчанной семье» свои вирши, в которых
предрекал рождение у царицы сына, который в мудрости и величии поступков превзойдёт всех предыдущих государей Руси. Это было очень смело с его стороны, ибо многие понимали, если родится у царя сын, Полоцкий обретёт большой почёт, как первый, предрёкший рождение мальчика, а если родится дочь, впадёт в неминучую немилость. К тому же наследник престола царевич Фёдор, его ученик, как бы отодвигался неведомо куда.
        Царь Алексей появился тихо и неожиданно сзади. Его голова опустилась на плечо, а густая борода упала на грудь Натальи.
                - Лапушка моя, ты чаво пригорюнилась?
        Наталья поморщилась, горестно вздыхая.
                - Ну што ты усё вздыхаешь? — тихо произнёс Алексей, поймал руку Натальи и приложил к своей щеке.
        — Боюсь я чавой-то, — ответила царица, гладя мужа по руке. Алексей медленно сполз на колени, на большой, покрытый узорами персидский ковёр рядом с женой, стал гладить её живот жадною и робкой рукой одновременно, будто пытался защитить её от страхов, от будущей боли при родах, от нелюбви к ней своих дочерей и сестёр, от наговоров, от всего, от всего...
        Неожиданно для всех семнадцатого февраля 1672 года, после завершения Великого поста, умер патриарх Иосафат Второй. Царевич Фёдор, придя на его соборование, близко стоял и смотрел в ставшее восковым лицо старика. Царевич привык к тому, что хоть мало-мальски близкие и чем-то связанные с ним люди уходят к Богу один за одним. К тупой боли в ногах он уже притерпелся, а боль в душе терзала его. Фёдор часто задумывался о своём тёзке, прадеде. Ближний боярин Фёдор Никитьевич Романов, насильно постриженный в монахи под именем Филарет, тоже окончил свои дни будучи патриархом. Он так рвался к царскому венцу и потом первые годы царствования Михаила правил от его имени. А вот ему — царевичу Фёдору — царский венец не был столь желанным.
        Он не знал, чего здесь было больше: боязни за честь рода, за Русь под скипетром больного и слабого правителя или боязни за себя. Опираясь на посох, не дождавшись конца службы, он поспешил из храма. Боярин князь Воротынский, как всегда, последовал за ним.
        Карета, поставленная на полозья, рванулась с места, и весь двор царевича — за ним.
        Прибыв в Коломенское, где отец часто чудил, Фёдор неожиданно для всех в день погребения великого патриарха сам устроил весёлое развлечение, заставив весь двор стрелять по мишеням из русских и татарских луков, пистолей и пищалей. Царевич стрелял и сам, чаще из татарского лука. Но больше всего всех удивил окольничий, стольник Иван Иванович Ржевский, прибывший недавно с Белоозёрского воеводства, казалось, что он может стрелять из любого оружия и попадать в цель. Пули пробивали мишени, впиваясь в деревья, стряхивая снег. Кому-то из окольничих это понравилось, и стали стрелять по шишкам на ёлках, по веткам, по верхушкам деревьев.
        Неожиданно ветер нанёс клубившиеся облака, затем появились тучи, всё потемнело, и повалил густой снег. Все гурьбой убрались в тёплый, протопленный терем, где от печей жар быстро растёкся по разомлевшим телам.
        Царевич Фёдор, сидя во главе стола, прислушивался к спору Мишки Пронского и Петра Мещёрского, кто первый из них сбил шишку с самой высокой ели. Неожиданно для всех сидевший рядом с царевичем ближний боярин князь Воротынский громко произнёс, обращаясь к нему:
                - Не должно православному царевичу творить веселье во время похорон патриарха.
        В палате воцарилась зловещая тишина.
                - Князюшка, милый, ведь я... — Царевич не договорил, поднялся и, опираясь на посох и сгорбившись, в сопровождении постельничего дядьки Ивана Хитрово удалился из палаты.
        Окольничий Ржевский подошёл к боярину.
                - Зря ты так, Иван Алексеевич, Федюшке-солнышку забытси хотелось, а ты его боль усю наружу вывернул. Ему и так с детства одна печаль. Раз от традиций, чинности и степенности и отойтить можно.
        Двор царевича разбрёлся по отведённым палатам, осуждать Воротынского в открытую больше никто не посмел. Он был единственным во боярстве и к тому же родня царевича — сами разберутся.
        Небольшая ватажка всадников, состоящая в основном из солдат и казаков, резво передвигалась по степи. Быстрота скачки почти не давала думать. Однако Андрей Алмазов всё посматривал на скачущего впереди раздобревшего татарина, который явился к нему в Астрахани и сказал, что какому-то Айзы-мурзе до него есть царёво «слово и дело». Если бы татарина не сопровождал русский мужик, Андрей, не доверявший татарам, не в жизнь бы не поехал по этому зову. Странно, но про его деда говорили, что он уважал степняков и даже гостил у некото рых, возвращаясь из Персии с товаром. Андрей не мог понять этого.
        Впереди тёмной массой показался табун лошадей. Скачущий первым татарин издал радостно гортанный крик. От табуна отделился маленький старичок на маленькой лошадке, в потёртой лисьей шапке и такого же вида халате. Каково же было удивление Андрея, когда прискакавший за ним татарин, соскочив с лошади, с великим почтением раскланялся перед стариком.
                - Ты тот Айзы-мурза, што послал за мной?
                - Тот, но я ещё не знаю, тот ли ты человек, что нужен мне, — ответил старичок на чистом русском языке, как будто всю жизнь прожил на Руси, чем очень удивил Андрея. Он внимательно вгляделся в умные глаза старика.
                - Што же, поедем, глянем твоих коней, заодно и поговорим.
        Старичок медленно тронул вперёд на своей коняшке, и Андрей, поехавший рядом на пегом жеребце, сверху поглядывал на него с непонятной весёлостью. Но его спесь сразу слетела, как только они приблизились к табуну. За свою пускай и не очень долгую жизнь он впервые видел столь грациозных животных. Даже царёва конюшня не смогла бы потягаться в подборе таких великолепных иноходцев.
        Он честно признался:
                - Ну, мурза, мене по всю жизнью такой табун не собрать.
                - Я рад, урус, что ты душой не кривишь. С одного жеребёнка начинал. Каждый конь как родной ребёнок.
        Андрей хитро посмотрел на старика, что-то в обоих было такое, что сближало их.
                - В энтом годе турки воевать нас собрались, можа, ты для их коней пестуешь?
        Теперь старик внимательней посмотрел на Андрея.
                - Коли ты то знаешь, то идём в юрту, большой разговор будет.
        Разговор и вправду оказался большим и долгим. Айзы поведал о кочующем по степи Алим-бее, о башкирах, калмыках и астраханских татарах, которых тот хотел поднять против русских. Андрей в свою очередь рассказал всё, что слышал о войне в Болгарии, на Украине и Москве. Айзы иногда делал свои замечания, знание людей и жизни стариком было столь велико, что Андрей проникся к нему сильным уважением. Они обсудили многое. Кто бы знал, что этот разговор спасёт волжские степи от нового бунта и крови. Они вели беседу долго, почти до вечера и, когда всё обговорили, уставшие, будто весь день провели в седле, вышли из юрты.
                - Одного не пойму, — тихо заговорил Айзы, направляясь к табуну, — коли царь обо всём знает, пошто не готовится к войне?
                - Так то на Руси испокон веку, пока гром не грянет, мужик не перекреститси.
        Айзы уже давно жил среди русских, но многого до сих пор не мог понять, некоторые вещи его просто раздражали. Не мог он понять и неделанного спокойствия Андрея.
        Подойдя к табуну, мурза сам выбрал двух стригунков и двух жеребцов, как дань царю, на чьих землях он вскармливал этот табун. Он был ещё больше удивлён, узнав, что его четвёрка попадёт не к царю, а к наследнику царевичу.
        Алексей Михайлович проснулся, когда на Москве били к заутрене. Сегодня он спал отдельно от жены. Царица была почти на сносях, и лекари-иноземцы запретили с ней спать.
        В опочивальню вошли постельничий Полтев Фёдор с царевичем Фёдором и два ближних боярина: Богдан Хитрово и князь Иван Хованский. Оба в долгих, расшитых жемчугом парчовых кафтанах.
        На нынешней день назначена большая дума. Царь, однако, решил надеть царские одежды лишь после завтрака, а пока приказал принести всё домашнее.
        Постельничий Полтев натягивал вязаные носки на больные ноги царя, а Хитрово докладывал о дворцовых делах, когда неожиданно для всех князь Хованский повалился перед Алексеем Михайловичем на колени, биясь головой об пол:
        — Ты прости, государь, холопа неразумного за содеянное.
                - Брось, Иван, в чём аще дело?
                - Да я усё о треглавом орле, государь, как о трёх главных титлах государя русского.
                - О том всё ужо было говорено.
                - А я у немчина, золотых дел мастера, для тебе на посмотр золотой скипетр заказал, коли окажетси не понраву, государь, мы его в слиток перельём.
        Хованский извлёк из-за пазухи золотой, усыпанный каменьями длинный, в локоть, скипетр, поверх которого восседал, раскинув крылья и как живой, трёхглавый орёл, раскрывший клювы, чем-то напоминая сказочного Змея Горыныча, и воплощая собой титул государя — царя и великого князя всея Великой, Малой и Белой Руси.
        Когда-то давно, в 1097 году, съехались русские князья и порешили: «Да каждый держит землю свою», и Русь распалась на двенадцать земель. Скоро каждое из этих княжеств получило определённый титул. Русью стало называться Киевское княжество, Малой Русью — Черниговское, Червонной или Золотой Русью — Галицкое, Окрайней Русью — Волынское, название Крайней Руси получило Переяславское княжество, Черной Руси — Турово-Пинское княжество, Великой Руси — Новгородское, Белой или Залесской Руси — Ростово-Суздальское, а Рязанкой или Отрезанной Руси — Муромо-Рязанское княжество. Каждый титул нёс в себе определённые особенности этих территорий. Так, Окрайной Русью Волынь прозывалась потому, что находилась на границе с Чехией и Польшей, Червонной Русью Галицкая земля стала прозываться из-за красоты её храмов, которые здесь начали строить в начале двенадцатого века, Черной Русью Турово-Пинское княжество прозывалось из-за обилия торфяных болот в этих землях, Великой Русью Новгородчина прозывалась из-за своих огромных размеров. Залесской Русью Ростово-Суздальское княжество называлось из-за того, что лежало среди лесов,
а Белой — потому что многие земли вначале не были обложены постоянной данью. Рязанной или Отрезанной Русью Муромо-Рязанское княжество прозывалось потому, что дороги через Ростово-Суздальские земли были прорублены не сразу и торговые пути в Муром шли через половецкие степи. Получалось, что Муромо-Рязанское княжество было как бы отрезано от центра власти, торговли и культуры.
        Постепенно одни титулы исчезли или поменяли своё значение, другие слились и стали обозначать одно целое. Так, государь Иоанн Третий, присоединивший Новгородскую землю к Московии, стал пользоваться титулом Великой Руси для всего своего государства. Полоцкое княжество, часть земель которого так же, как Ростово-Суздальские земли, прозывалось Белой Русью, ещё в конце двенадцатого века подчинило себе Турово-Пинское княжество (Чёрную Русь), и Белая Русь стала титулом для всей будущей Белоруссии. А титулы Украйняя Русь и Малая Русь стали едиными для огромного пространства, называемого Малороссией — впоследствии Украины. За шесть воплощением трёх титулов — Великой, Малой и Белой Руси стал скипетр с трёхглавым орлом.
        Алексей Михайлович хоть и смеялся над мыслью о трёхглавом орле, но от скипетра отказаться не смог и с этого дня на торжественных церемониях появлялся то со старым, то с новым скипетром, так и не решив до конца своих дней, какой из орлов должен быть на скипетре.
        Царь был так зачарован трёхглавым орлом, что даже не посетил этим утром жену, что-то в скипетре было притягательно-языческое.
        Яркое апрельское солнце стояло в чистом, голубом небе над крышами Воронежа. Снег набух и потёк ручейками, прорезая сугробы и вгрызаясь в чернозём, потоками сходил к рекам.
        Воевода Тюфякин Семён был мужик кряжистый, крепкий. Пил редко, но если пил, то помногу и не пьянел. Сидя на воеводстве, мзды почти не брал, купцов не обижал, дворян не обирал, чем вызывал удивление у всех окружающих, но вот уже девять дней, впервые в своей жизни, он пил до умопомрачения, воеводскими делами не занимаясь. Умерла старуха воеводиха.
        Прибывший из Астрахани царёв человек Андрей Алмазов никак не мог его найти, а без воеводы он не мог добыть нужного количества сена для своих коней, а с ним было три десятка конных стрельцов, и для четверых красавцев жеребцов, перегоняемых в царёвы конюшни. Зная, что сегодня девятый день, Андрей отправился на погост, собираясь застать воеводу на могиле супруги.
        Когда он пришёл на кладбище, воевода, в распахнутой шубе, с окладистой бородой-паклей, с опухшими от хмельного глазами, уже сидел возле креста на могиле, разговаривая с умершей и не обращая внимания на окружающее:
                - Шибко горько, Парасковея: пошто на после ничо не сказала? Обиду, што ль, затаила каку? Што поучил немного в тот раз, так то не со зла. А мож, ещё за што? Сказала бы — и то легше. А то — думай теперича... Охо-хо... — Помолчал. — Положили вот тябе с краешку, возля Давыдовны. Место хорошое, сухое. Я и себе тут приглядел. Не знаю вот, што теперича одному делать-то?
        Воевода вновь замолчал.
        Не выдержав, Андрей подошёл ближе к могиле:
                - Да што же ты деешь-то, што ж ты так изводишь себе?
        Воевода поднял голову:
                - Ты хто такой?
                - Царёв человек, стрелецкий сотник, подьячий Приказа тайных дел, — почему-то совсем открыто признался Андрей.
                - Ух ты, сыском промышляешь, ну так донеси, червивая душа, князю Одоевскому: воронежский воевода пьёт и воеводских дел не несёт.
                - Брось, Семён Полуэктович, жизня, она всяко выворачивает. Пойдём лутшей посидим у тебе во дому, выпьем, поговорим, можа, теби легчей станет.
        Андрей помог воеводе приподняться, довёл и усадил его в возок. Лихо и вмиг казачок, хотя и по рыхлому снегу, довёз их до Воронежа, а затем и до воеводских хором.
        Вскорости водка развязала языки, речи стали громче, об умершей, на помин которой собрались, забыли. Воевода Тюфякин поднялся и незаметно увёл Андрея в соседнюю светлицу:
                - До чужого горя у нас никому дела нету.
        Андрей вопросительно посмотрел на воеводу.
                - Ты, столичный, на мени такими глазами не смотри, я ужо старый, мене боятси теперича нечего.
                - Брось, Семён Полуэктович, Одоевский на дыбе и стариков не жалеет. Да и тебе не об этом думати надо. Большая война, видно, этим летом придёт. Горя многим хватит.
        Разговор стал более спокойным. Мысли воеводы отвлеклись от умершей старухи. Чем больше Андрей ему рассказывал, тем больше личная боль отходила куда-то. Удивительно, как те из русских людей, которые стараются хоть немного сохранить совесть, быстро сходятся.
        Расспросив Андрея обо всём, о чём хотел узнать, воевода послал холопа за сеном в собственное поместье, проводил Андрея на двор вдовы купца Возгреева, Лукерьи, с усмешкой сообщив хозяйке, что ставит к ней на сутки на ночлег стрелецкого сотника, на Москву возвращающегося.
        В богатом высоком кокошнике и зелёном теплом сарафане поверх рубахи, с неприступным видом и безразличным взглядом, немного округлившаяся молодая хозяйка проводила Андрея в одну из опочивален старого купеческого дома. Вечер был ещё ранний, и спать совсем не хотелось. Скинув кафтан и порты, он упал на перину и будто утонул в ней.
        «А купчиха ничаво, но ух, больно неприступный вид, видать, у её ктой-то ести, иначе так бы не ломалась», — подумал Андрей. На память пришла Алёна, но он выгнал её образ.
        Пьяно ухмыляясь неизвестно чему, раскинулся на постели, блаженно прикрыл глаза. Почти уже четыре месяца он не спал на такой постели.
        «А можа, всё-таки попробовать ночью пробраться в ея ложницу, можа, не откажет?» — вновь зазудило в мозгу.
        Перевернувшись на другой бок, Андрей зло сжал зубы: «И чаво располяю себи, токо хужея будет».
        Сумрак окутал ложе и сознание Андрея, и он незаметно задремал. Но сон был какой-то беспокойный, прерывистый. В очередной раз он проснулся в кромешной темноте, почувствовав, что что-то мягкое и тёплое прижалось к нему. Открыв веки, он увидел перед собой глаза купчихи. Куда только делась её неприступность. Он обхватил её и прижал к себе сильнее, почувствовав, что она чересчур горяча.
        «В бане была, — догадался он, — а я грязный, потный с дороги, как пёс дворовый».
        Купчиха распалилась быстро, податливо выполняя его желания. Её пыл не утихал и с появлением лучей рассвета. Андрея радовала ненасытность вдовы. Решив отыграться за месяцы воздержания, он хотел выжать себя до изнеможения, с новым остервенением придумывал что-то новое, желая насладиться вволю. Вдова издала блаженные стоны, когда неожиданная и острая боль в затылке прорезала Андрея насквозь. Заскрежетав зубами и судорожно вцепившись в одеяло пальцами, он скатился с купчихи. В глазах потемнело, а мозг всё сильнее сдавливала какая-то неведомая сила.
        Вдова ласкала его грудь и целовала шею, приговаривая:
        — Какой же ты сладенький, сахарный, — и не было даже сил оттолкнуть её.
        Боль в затылке не прошла даже после того, как Лукерья ушла. Утром купчиха накрыла богатейший стол со всевозможными яствами, но боль убивала любое желание к пище. Холодно распрощавшись с Лукерьей, не прощаясь с воеводой, он покинул Воронеж вместе со своими стрельцами.
        Царица Наталья Кирилловна сидела в девичьей с непокрытой головой, любуясь игрой рассветных лучей майского солнца на слюдяных и цветных стеклянных оконцах патриарших кремлёвских палат. Подходил к концу восьмой месяц её беременности, и ближние боярыни уже не отходили от царицы. Её огромный живот удивлял многих, поэтому повитуху Мареевну со Знаменки, что соперничала с Евменовной из Хамовников, содержали тут же, недалеко от царицыных покоев.
        Мамки испугались, когда увидели как царица сжимает кулачки, думали, что она гневается, однако Наталья Кирилловна вдруг неожиданно, как рыба, выброшенная на берег, стала хватать ртом воздух. Первые схватки моментально принесли боль, а с болью — вскрик. Сообразив, в чём дело, две мамки бросились за Мареевной, а ближняя боярыня стала упрашивать матушку-царицу начать читать молитву, чтобы рождающийся царевич рождался под молитву. Две другие боярыни помогали царице разоблачиться, оставив лишь исподнюю рубаху. Второй приступ заставил Наталью Кирилловну вцепиться в спинку ложа и натужиться, сжав зубы. Когда повитуху Мареевну ввели в опочивальню, ближняя боярыня, омоченная водами, уже держала на руках очень крупного для новорождённого мальчика с выпученными, как два крыжовника, глазами. Мареевна бросилась перетягивать пуповину. В это время колоколец на часах оповестил о переходе от ночи к утру, начинался день, 30 мая 1672 года.
        Одна из боярынь бросилась оповестить царя о рождении сына[121 - …о рождении сына. — Петра I (1672-1725).]. Алексей Михайлович, накинув лишь верхнюю одежду, примчался в царицыны покои. Под Натальей Кирилловной уже поменяли перину и постельное бельё. По облику царицы почти нельзя было сказать, что она только что перенесла роды.
                - Наташенька, радость моя, сын, большой, одиннадцать вершков в длину. Проси чаво хошь.
                - Дядюшка, Артамон Сергеевич, рассказывал, што в землях иноземных, особенно в Аглицкой, есть лицедейство, театром прозывается, всякие жизненные истории показывают и рассказывают, а также из Священного Писания.
                - Будет тебе театр, лапушка моя, всё, што пожелаешь, будет.
        Царь указал немедленно послать «со вестью» о радостном событии к боярам, окольничим, ближним людям, ко всем придворным чинам и слугам. Ранним утром уже заблаговестили в большой соборный колокол к молебну. Тут же состоялся и торжественный царский выход.
        Возвратившись после молебна во дворец, государь пожаловал чинами окольничих отца царицы Кирилла Полуэктовича Нарышкина и Артамона Сергеевича Матвеева. На Руси ещё не объединяли полки в бригады, дивизии и корпуса, но в честь рождения сына царь пожаловал шестерых полковников: постельничего Фёдора Полтева, Франца Вульфа, Аггея Шепелева, Корнелиуса ван Букговена, Матвея Кровкова и Афанасия Трауэрнихата — воинским чином генерал-майор. Должность постельничего была передана старшему брату царицы — Ивану Нарышкину. Афанасий Хрущев, Семён Алмазов, Александр Карандеев были пожалованы стольниками.
        Затем в передней палате, по обычаю, угощали водками, винами и разными сладостями всех участников торжественного выхода.
        Через два дня должен был начинаться Петров пост, поэтому новорождённого решено было назвать Петром, ибо так указал Господь, а крестины и торжественный пир отложить до конца поста, до разговления. Придворному иконописцу Симону Ушакову[122 - Ушаков Симон Фёдорович (1626 —1686) — русский живописец и гравёр.] было велено смерить новорождённого в длину и ширину, вырезать по тем размерам кипарисовую доску и изобразить на той доске образ Живоначальной Троицы и апостола Петра.
        Москва начала готовиться к крестинам. За этими событиями никто не обратил внимания на смерть уморившего себя голодом Ивана Глебовича Морозова.
        В доме Алмазовых праздновали пожалование Семёну стольника. За накрытым праздничной красной скатертью столом сидели оба брата с жёнами и детьми, старая кормилица, Савелий Сивой и Трофим Ермилов.
        Жена Семёна, Марфа, вся светилась в гордости за мужа.
        Нянька Василиса, принявши хмельного, всё пеняла Андрею:
        — Во смотри, як Семён поднялси, и делом занят, а тебе бы усё по кабакам шлятси. Так весь век шлындать и будешь. Отец бы твой то видел.
        Андрей со злорадством посмотрел на немного выцветший кафтан стрелецкого сотника:
                - Хоть такой, пока ношу. Мене многова и не надоть.
        Нянька взмахнула руками:
                - И в каго ты такой непутёвый?
                - В няньку, наверно, — съязвил Андрей.
        Василиса закрестилась на иконы, бормоча:
                - Господи, угомони балабона.
        Семён и правда был счастлив пожалованной честью.
                - Брось, нянька, Андрей своё дело честно деет, — заступился за брата, не желая цыкать на няньку в честь праздника, понимая, жизнь тайная должна остаться тайной.
        Оксинья тоже зло посмотрела на Андрея:
                - Горазд он языком молоть, так в сотниках до старости и проходит, лавку и ту на приказчика оставил. — После чего с завистью глянула на Семёна.
        Солнце давно встало, и от его лучей в горнице было по-летнему светло, но после праздничного пития голова разламывалась и с полатей слазить не хотелось. Оксинья дважды приносила Андрею рассола и холодных щей, но легче не становилось. Пришлось затолкать в себя стопку водки. Стопки те самые, пробные, со стекольного завода Матвеева. Боль отлегла. Андрей уже собирался встать, когда в горницу вошёл Савелий Сивой.
                - Хватит валятси, — пробасил он, — Артамон Сергеевич тебя к себе кличут.
                - Чё опять стряслоси? — вяло спросил Андрей.
                - Старшина в Малороссии левобережного гетмана Многогрешного повязала, каки-то письма, в измене его уличающи, в связи его с Дорошенко при ём изъяли.
        Надев зелёные мягкие сафьяновые сапоги и накинув кафтан стрелецкого сотника, Андрей вяло произнёс:
                - Кажись, начинаетси. — Затем, посмотрев в глаза Сивому, с непонятной злобой выпалил: — Ладно, идём.
        Матвеев сидел на лавке в саду перед домом. Простенький кафтанчик висел на нём мешком. Впервые Андрей видел его столь растерянным.
                - Чё стряслоси? — повторил Андрей свой вопрос теперь уже Матвееву. При виде главы Посольского приказа в голове его окончательно прояснилось.
                - Турки переправились через Дунай. Полковник Лужецкий разбил передовые отряды басурман, но при ом токма шесть тысяч ратников, а турок сто пятьдесят тыщ. Он отступил к Ладынежу, где находился гетман Хоненко с трёхтысячным отрядом, турки и заперли их в городе. Визирь Аззем-Магомет-паша прислал грамоту, где требует, штобы мы не сувалися в их дела с Польшей. И в энто время я узнаю, што войсковой генеральный писарь Карп Мокриевич, войсковой обозный Пётр Забелло, житейный судья Иван Домонтович, войсковой судья Иван Самойлович, а также Черниговский, Переславский, Нежинский и Стародубский полковники тринадцатого марта взяли под стражу гетмана Многогрешного, обвиняя его в сношениях с гетманом Петром Дорошенко. Они желают гетманом Мокриевича.
                - Энтого никак нельзя. С Дорошенко переписывалась вся старшина, и Мокриевич такоже. Генеральный писарь просто воспользовался доверчивостью Многогрешного, хитрюща бестия, всех собак на него повесил.
                - А кого же гетманом? Вернём Демку Многогрешного, старшину недоверием оскорбим.
                - А есля тихого Самойловича, он хотя и не семи пядей во лбу, зато не корыстолюбив, вынослив и честен в бою.
                - Ни царь, ни дума на то не пойдут, Самойлович из безродных.
                - А ты ничаго им не поведай. Отпиши в Курск князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому, чай, он тебе не откажет. Если боярин явится на раду и поддержит Самойловича, можно считать его гетманом. И энто надо содеять как можно скорее. На пути турок в земли Правобережной Украины лишь три города, где польские гарнизоны: Львов, Ладынеж, Умань. А тама токося держись, еки дела пойдут.
                - Государь ещё в мае отослал князю Григорию грамоту, где указал яму отъехать в Конотоп и переговорить со старшиной. Я пошлю Сивого сейчас же, да поможет Господь, и изложу ход твоих мыслей, может, чаво ещё успеем.
        Матвеев поднялся и направился в дом, жестом поманив за собой Сивого. Андрей последовал за ним. Поднявшись на второй этаж, все трое вошли в вифлиотику. Глава Посольского приказа писал быстро и размашисто, затем приставил к грамоте личную восковую печать и, высыпав в руки Сивого горсть ефимок, с ударением на каждое слово произнёс:
                - О твоей поездке никто не должен ведать, кромя воеводы боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского-Стародубского, коей сейчас на Курске. Есля куда отъехал, поедешь ему вослед. Грамоту надо передати як можно быстрее. Коней покупай с рук, денег не жалей.
        Когда Сивой удалился, Артамон Сергеевич повернулся к Андрею:
                - Есля я сейчас, перед крестинами царевича Петра Алексеевича, заикнусь о войне с султаном, Милославские просто спихнут меня с приказа.
                - А рассадить бы их теби на дальние воеводства.
                - Чуть попозжея.
        Матвеев сменил кафтан и вместе с Андреем спустился во двор, где его уже ждала карета.
                - Вечером зайдёшь, — не оглядываясь, произнёс Артамон Сергеевич, залезая в карету. Возничий с места рванул лошадей в галоп, направляя карету к Кремлю.
        Двадцать девятого июня 1672 года колокола московских церквей зазвонили к заутрене раньше обычного. Дядька царевича Фёдора Иван Хитрово одевал в царские одежды, лишь без венца и барм, своего питомца. На сегодня были объявлены крестины новорождённого царевича Петра, крестным отцом которого должен был стать царевич Фёдор. Крестины должны были состояться в Чудовом монастыре, сразу после заутрени, поэтому Фёдор спешил и волновался.
        Три недели назад, девятого июня, ему исполнилось одиннадцать лет. Раньше отец всегда проводил этот день с ним. В этот же раз государь лишь поздравил сына, проведя весь день с бывшим архиепископом новгородским Питиримом, в спешке перед крестинами избранным патриархом. Но Фёдор не обиделся на отца, ему лишь очень хотелось увидеть маленького братика. Он ещё не осознал, какие чувства к нему испытывал, но какое-то радостное возбуждение заполняло душу. Закончив наряд, царевич взял посох и вместе с Иваном Хитрово направился к выходу из покоев.
        Солнце всем своим светом изливалось на двор монастыря, как будто тоже радовалось предстоящим крестинам.
        Царь с царицей и сестрой царевной Ириной Михайловной в окружении бояр, думных дворян и остального двора, торжественно осыпаемые зерном, прошествовали из теремных палат в Чудов монастырь, задерживая шествие возле каждой церкви.
        Царевича Петра на руках несла тётка Ирина Михайловна, она должна была стать крестной матерью. Фёдор впервые увидел своего брата, ему очень хотелось взять его на руки, но он знал, что из-за больных ног ему сделать этого не дадут — вдруг упадёт и покалечит ребёнка. Вслед за патриархом Питиримом Фёдор вместе с тёткой Ириной вошли в храм. Царь с царицей, почитая старые православные обычаи, остались снаружи. Протопоп Чудова монастыря дал в руки крестным родителям две зажженых свечи. Глазки-крыжовники впились в горящие огоньки.
        Петра распеленали и поднесли к купели. Теперь глаза ребёнка остановились на иконе Николы Чудотворца, строго смотревшего на него. Патриарх медленно, нараспев начал читать молитву, царевич и царевна повторяя за ним, крестились. Затем, трижды обведя крестных родителей вокруг купели, патриарх Питирим взял из рук Ирины Михайловны ребёнка и медленно окунул в купель, наполненную святой водой. Пётр, оказавшись в воде, заулыбался, но блаженство было недолгим, его вынули и, не обтирая, понесли за алтарь в царёвы ворота. Мокрые волосики на голове топорщились в разные стороны. Когда патриарх появился из-за алтаря, протопоп и протодьякон Чудова монастыря повесили на шейку Петра небольшой золотой крестик. Царевича вынесли из храма, и площадь огласилась радостными криками. После крестин государь Алексей Михайлович пригласил в Грановитую палату всех высших иерархов церкви с образами и хоругвями, а также бояр, думных людей, выборных гостей от гостинной, суконной и чёрной сотен, от слобод, от городов и волостей, явившихся с дарами и подношениями. Всех собравшихся пригласили к «родинному» столу.
        Стол новорождённого царевича ломился под изделиями царской поварни. Чего тут только не было: и пряники, и коврижки, и коржики, и литье из леденца. Большая сахарная коврижка на царском столе изображала герб Московского государства; на «родинном» столе стояли два сахарных орла по полтора пуда, такой же лебедь два пуда, утя — полпуда, попугай красного сахара — полпуда. Был сделан и «город сахарный, кремль с людьми, с конными и пешими» и «протеву нево другой город четыреугольный с пушками». В малой золотой палате у царицы было поставлено такое же угощение для боярынь.
        Каждому из гостей, невзирая на знатность, звание и чин, поднесли по большому блюду с разнообразными сахарами: зеренчатыми, леденцами, сушёными ягодами и фруктами, корицей, арбузными и дынными полосами в сахаре.
        Тем знатным людям, кто почему-либо, по службе или по болезни, не смог быть на пиру, посылали гостинцы на дом.
        Царевич Фёдор сидел рядом с отцом. Братика Петра царевичу не дали подержать. Он сидел, посматривая на гостей, и решил незаметно уйти, тихо встал и направился в царские покои, на женскую половину.
        Здесь было тихо, зайдя в покои царицы, он застал одну лишь мамку-кормилицу, находившуюся при царевиче Петре.
        Крестник лежал в большой резной люльке и сладко спал, посапывая, ублаготворённый святой водой. Завтра ему будет месяц, но он уже сам держит головку и размерами больше всех своих сверстников.
        Фёдор медленно подошёл поближе. Младенец открыл глаза и, с удивлением посмотрев на брата, заулыбался. Фёдору захотелось дотронуться до его маленькой розовой ручки, только он протянул руку, Пётр вцепился этой ручкой за указательный палец и, крепко держа, не отпускал. Фёдор не стал отдёргивать руку, а присел рядом на манку, оставив палец в руке брата. Они смотрели друг на друга и улыбались. Теперь Фёдор знал точно, что он любит своего маленького братика. Он просидел долго, и лишь когда мамка стала кормить Петра грудью, медленно удалился.
        Празднество в честь крестин юного царевича продолжалось с двадцать девятого июня по третье июля. А четвёртого июля рано поутру новый патриарх всея Руси Питирим явился к государю. Царь Алексей Михайлович встретил патриарха по-домашнему, не облачаясь в царские одежды. Приняв благословение, Алексей Михайлович усадил Питирима, затем сам сел рядом.
                - Что привело тебе, светлейший, в таку рань, али до мене есть дела неотложные? — вкрадчиво спросил Алексей Михайлович.
                - Ести, государь. Христолюбивая душа должна быть милостивою. Не помыслити ли нам о боярыне Морозовой? Всё имущество ейное забрано в казну. Сын ея Иван Глебович уморил себе голодом. Слабая женская сущность, вероятно, давно даёт о себе знати. Я поговорю с ней, и она отречётся от своей ереси.
                - Светлейший, вы не знаете, што энто за женщина. Наврят ли она смирилась, и мыслю, она ещё много зла сотворит, — тихо произнёс царь. — Впрочем, попытайтеся. Я пришлю ея на патриарший двор с тремя ближними боярами.
        Государь поднялся и, со смирением приняв благословение, удалился, приказав дворецкому Матвееву позвать к нему князя Ивана Воротынского. Воротынский, явившейся к государю, был удивлён суровым приёмом.
                - Ты, собирая двор мого сына, вобрал туды лишь бывших удельных князей, которы не могут забыти о своей гордыне, не сщитаяси даже с местническими правами. Коли вы считаете себе выше остальных, то и возглавите сыскно дело о боярыне Феодосье Морозовой. Ты, князь Яков Одоевский, и Василий Волынский отправитесь на патриарший двор и если Феодора не покается перед патриархом, учините сыск.
        Две недели патриаршества ещё не окончательно укрепили в сознании Питирима, что он — патриарх всея Руси. Ранее Питирим вместе с митрополитами Павлом Крутицким, Иларионом Рязанским, Ионом Ростовским и архимандритом Чудова монастыря Иоакимом был ярым последователем Никона, но когда-то посчитал себя выше государя, оказался на стороне царя. После низложения Никона эта пятёрка иерархов не отказалась от церковных нововведений и новшеств. Однако их дружба распалась.
        Патриарх махнул головой, как будто отгоняя воспоминания, увидел стоящего у входа протопопа Алексия, дал понять, чтобы ввели Морозову.
        Два монаха и два стрельца вволокли в палату боярыню. Поражённый её красотой, Питирим подошёл к ней ближе. На шее у неё был надет железный ошейник, как у ярмарочного медведя, от которого шла цепь к рукам.
                - Дивлюся азм, яко тока дщерь Господня возлюбиша еси цепь сию и не хощещи с нею разлучатися, — обратился к ней Питирим, с расстановкой произнеся каждое слово. Он потряс цепью, зазвеня звеньями.
        Морозова посмотрела в глаза патриарху:
                - Воистину возлюбиша, но и не токма просто люблю, но и вожделенно наслаждаюси зрением уз сих. Како же не возлюбить их? Понеже азм такая грешница. Благодати же ради Божия, сподобилося видити их на себе, купно же и поносить, да за-ради любови единородного сына Божия.
        Слова как будто хлёстко ударили патриарха по лицу, и он отшатнулся назад. Взгляд его стал жёстче.
                - Доколе собираешси в безумии быти? Полно упрямого нраву держатися! Доколе не помилуешь себе? Доколе царскую душу возмущать будешь своим противлением? Сына свово сподвигнула голодом себе уморити. Люд к непотребному сподвигаешь. Оставь все сия нелепые начинания и послушай мово совета, я же милую тя и, жалея, предлагаю тебе: приобщися к соборной церкви, исповедуйся и причастися.
                - Не зрю того, кто бы мог причастити мене.
                - А я?
                - Аще до того как ты стал митрополитом Новгородским и был митрополитом Крутицким и держалси обычия христианского, со святыми отцы, преданными нашея Русской земли, и носил клобучок старой, а не тиару, тогда ты был нами любим. А ныне, понеже восхотел волю земного царя творити, а Небесного Царя и Создателя своего презрел и возложил рогатый клобук римского папы на главу свою, и сего ради и мы отвращаемси от тебе.
                - Умолкни, бешена.
        Патриарх затряс на неё руками, затем развернулся к находившимся в палате архиереям:
                - Облеките мене во священную одежду, помажу чело ся священным маслом, может, придёт в разум.
        Питирима облачили в патриаршие одежды и принесли священное масло. Взяв его, он вновь начал приближаться к Феодоре.
                - Отойди от мене, — истерично закричала Морозова. — Почто дерзаешь, хощеши коснутися мово лица?
        Питирим, не слушая её, протянул руку с кисточкой, но Феодора вцепилась в неё:
                - Не губи мя, грешницу, отступным своим маслом! Чего ради узы сие носила я боле года, ради Господа Бога нашего. Ты же весь мой недостойный труд единым мигом хощеши погубити.
        По взгляду патриарха монахи вцепились ей в руки, стараясь отвести их в стороны. Но Феодора упала на пол, дико крича и отбиваясь руками и ногами. При виде этого озлившийся Питирим приказал стрельцам:
                - Извлечите ея отсюдова, вражью дщерь, страдницу, в сруб.
        Феодора продолжала кричать, отмахиваясь руками и ногами. Тогда огромный стрелец, ухватившись за цепь и не поднимая с пола, вытащил её волоком из палаты.
        Узнав о случившемся, царь явился к патриарху.
                - Разве я не рек тебе прежде о лютости жены сей? — обратился он к нему.
        Трое суток решали судьбу боярыни Феодоры. Её братья были отправлены на дальние воеводства: Фёдор — в Чугуев, Алексей — в Острогожск. Лишь после этого было принято решение.
        Седьмого июля Феодору Морозову, Евдокию Урусову и Марию Данилову привели в пытошные казематы. За покрытым красным сукном столом у стены сидели бояре: князь Яков Никитьевич Одоевский, князь Иван Алексеевич Воротынский и Василий Семёнович Волынский. Сбоку со свитками и перьями расположился дьяк Иларион Иванов.
        Трёх женщин, обнажив до пояса, подвесили на дыбу на встряску, чтобы они отреклись от своих злых заблуждений. Затем, привязав к ногам брёвна и растянув, привели к огню. Факел оставил на телах множество ожогов. После чего, до конца обнажив Марию, высекли её по обожжённому телу у ног Феодоры. Затем вновь подвесили на дыбу.
        Пытки продолжались всю ночь.
        Утром, когда собралась дума, патриарх потребовал сожжения всех трёх, против выступил Юрий Алексеевич Долгорукий. Ничего не решив, Алексей Михайлович удалился в свои покои, где его уже поджидала сестрица Ирина Михайловна.
                - Любезный мой братец, — накинулась она сразу, — оставил бы ты, Христа ради, бедную страдалицу Феодору. Пошли ея в дальний какой-нито женский монастырь, и пусть аки хочет Богу молится. Ведь ты пытал ея пыткой лютою. Рази ж на Руси женщин пытали, каки изменников и отступников окоянных? То жестокость невиданна. Вспомни заслуги Бориса Морозова, што вместо отца тебе был в молодости. Она же брата евойнова меньшего жена.
        Алексей Михайлович нежно любил сестру Ирину, старался с ней не ссориться.
                - Иринушка, родимая, она ж везде мене поносит, речёт, што я предался дьаволу.
                - А ты плюнь, плюнь на неё.
                - Брось, Ирина, то попрание царёвой чести.
                - Не отпустишь Феодору, и хаживать к тебе перестану.
        Государь вспылил:
                - Ну на том и порешили.
        — Энто Наташка Нарышкина тебе всех нас заслонила: и родню, и верных людей.
        Царевна поспешила оставить брата. Ссора, которой он не хотел, состоялась, и хотя Морозову он не отпустил, однако от пытки убрал, отослав подальше с глаз долой вместе с её сестрой и Марией Даниловой в Боровск, в земляную тюрьму.
        Семья государя Алексея Михайловича окончательно распалась. С одной стороны оказались три его сестры и шесть дочерей, с другой — он сам с молодой женой и новорождённым сыном. Связующим звеном стал царевич Фёдор, который во всё это не вмешивался. Алексей Михайлович распустил его двор, что дало почву для слухов, что царь решил переменить своё решение и объявить наследником престола новорождённого царевича. Но всё было как раз наоборот. Именно Фёдор не рвался к царскому венцу, а двор был распущен из-за своих удельно-княжеских взглядов. Ближним боярином к царевичу был поставлен князь Куракин Фёдор Фёдорович, окольничим по настоянию царевича — ярый лошадник князь Долгорукий Василий Дмитриевич, в отличие от всей его родни не стремящийся к большим должностям.
        После того как Фёдор увидел новорождённого брата, к нему вернулась радость и жажда жизни. А его конюшни увеличились до трёхсот лошадей. Он добился, чтобы во главе Золотой, Серебряной и Оружейной палат поставили его постельничего Ивана Хитрово, но распоряжался в них сам, собрав вокруг себя лучших мастеров, соединив золотых дел мастеров с мастерами по финифти, делавших такие вещи: посуду, украшения, оклады, какие никогда не создавались на Руси. Добился, чтобы царскую швею Алёну Храмову величали мастерицей. Собрал живописцев и иконописцев: Ивана Безмина, Богдана Салтанова, Петра Афанасьева, Филиппа Павлова, Дорофея Ермолаева, Никифора Бабыкина, Карпа Залатарева и голландца Энглиса, заставил их окончательно отойти от парсун в церковной манере и писать близкие к образу портреты, рисовать на стенах, столах, столпах и нишах сцены не только из библейской жизни. Алексей Михайлович радовался увлечениям сына.
        Ещё при рождении к Фёдору для увеселения были назначены четырнадцать стольников, его сверстников, из благородных семей. Однако они редко бывали при царевиче. Теперь же Фёдор призвал их к себе, часто соревнуясь с ними в стрельбе из лука. Стараниями дядьки Хитрово эта дикая когорта была вооружена до зубов. Лучшие мастера Оружейной палаты снабжали детей роскошными маленькими луками и стрелами, знамёнами и барабанами, палашами и кинжалами.
        При Московском дворе стрельба из лука приобрела ко времени воцарения Романовых характер тщательно культивированного развлечения, став традицией.
        Учитывая, что стрельбой занимался ещё царь Михаил Фёдорович, правила ко времени царевича Фёдора устоялись. Стрелы были строго специализированы и назывались по форме наконечника: томары, срезни, свисты и северьги. Наконечники делались из слоновой кости или серебра с подчеканом, резьбой, позолотой. Древки были яблоневые, берёзовые, буковые, редко чинаровые, — золочёные или шафрановые, с золотой каймой у наконечника, с ушками для упора в тетиву из рыбьей кости с золотом и бирюзой. Перья были обязательно орлиные — белые хвостовые, реже красно-коричневые или чёрные из крыльев.
        Кроме увлечения лошадьми и стрельбой из лука, Фёдор получил в помощь Симеону Полоцкому трёх новых учителей, окольничих: Алексея Тимофеевича Лихачёва, Панфила Тимофеевича Белянинова и подьячего Афанасия Фёдоровича Иванова. Царевич устроил обучение совместно со своими стольниками, собирая в учебной палате собственную вифлиотику.
        В кратчайший срок она стала насчитывать двести семьдесят шесть томов, десятая часть которых была в единственном экземпляре. За всеми этими занятиями Фёдор отдалялся как от сестёр, так и от отца.
        Митрополита Иова Ростовского государь приказал проводить и сопровождать на его митрополию двум окольничим: князю Приимкову-Ростовскому и князю Лобанову-Ростовскому.
        В охрану митрополита выделили три десятка стрельцов полка Артамона Матвеева во главе с сотником Андреем Алмазовым.
        Андрея послали не просто так. Месяц назад недалеко от Ростова был пограблен царёв обоз, шедший из Сибири с меховой рухлядишкой[123 - Меховая рухлядишка — пушной товар, меха.]. Одно дело, когда лихие люди шалили с купеческим добром, и уж совсем другое, когда с царским.
        Дошёл до Андрея слушок о Гнилом хуторе, что находился недалеко от села Старина, владения князя Сеитова. Появился Гнилой хутор рядом с селом ещё в пору татарских набегов. Пришли тогда в село чужие люди. Приняли их сердобольно, как беглецов от татарской неволи, как погорельцев. Они и затеяли поселиться отдельно, хутором. Построились кое-как, но скотину держать не стали, сеять не собирались. Начали пробавляться милостыней, мелкой охотой да рыбалкой, а то и поворовывали. Поначалу на селе головы ломали: то ли вправду ленятся чужаки на земле работать, то ли совсем ненадолго здесь задержались и собираются податься куда-нибудь дальше. Подходили к хуторянам с вопросами:
                - Аки так, — пошто по-людски не селитесь, не работаете?
        Те посмеивались, отмахиваясь:
                - А по што строитися, возиться? Один конец будеть: татарин приде — всё спалит, а чё не спалит, так вытопчет али к рукам приберёт.
        Ордынцы и вправду приходили с поджогом, грабежом и горем, но люди снова строились, снова сеяли, а хуторянам и забот было мало, только что посмеивались.
        Кое-кому из подросших деревенских молодцов пришлась по вкусу бесшабашная жизнь. Поворовывать, хитро щурить глаз начал уж кто-то из своих.
        В заново отстроенных избах пережило село зиму. Под Пасху лихо повеселились молодцы с хутора — поскакал по деревне красный петух. Лопнуло в ночь пожара терпение мира. Со своих шкуры долой спустили, а на чужих и обоза не пожалели — посадили и выпроводили всех вон.
        Потом три века с лишним стоял Гнилой хутор в высоком бурьяне и древесном тлене.
        С недавних пор Гнилой хутор начал отстраиваться заново, и Андрею Алмазову захотелось узнать, не связано ли это каким-нибудь образом с ограблением царского обоза.
        В Ростов прибыли на второй день пути, первого августа. В разговоры князей с митрополитом Андрей не встревал, осмотрев кремль и оставив стрельцов на митрополичьем дворе, переодевшись, он отправился в село Старино, хоть ему и хотелось задержаться до вечерни и послушать знаменитый ростовский малиновый колокольный звон. Надо было успеть до темноты. Дорога лежала среди полей, но была столь извилиста, что напоминала змею в движении. Андрей решил двигаться пешим, но в скором времени телега, запряжённая клячонкой, погоняемая мужиком и направляющаяся в ту же сторону, нагнала Андрея. Мужик не был против и усадил путника на тонкую подстилку из соломы. Лошадка бежала, телега тряслась, в голове было необычно пусто, и никакие мысли в неё не лезли.
        С чего начинать, непонятно. Если сразу явиться на Гнилой хутор и начать расспрашивать, можно получить колом по башке. Попробовать через торговцев, может, узнаю, что кто-нибудь перепродавал меха.
        Они подъезжали к небольшому перелеску. Андрей не успел понять, что произошло, когда кто-то выскочивший оттуда надел ему на голову мешок и повалил на телегу.
        «Даже Сивого рядом нет», — пронеслось в голове.
        Непонятная лень охватила всё тело, даже не хотелось сопротивляться. Телега затряслась быстрее, но скоро остановилась. Его выволокли из телеги и бросили на землю, стащив с головы мешок. Примятая трава возле лица была какая-то жухлая.
        В лесу на поляне стоял амбар. Тут же находились десятка полтора стрельцов с десятником и трое человек в чёрных кафтанах. Один из них подошёл к Андрею и пнул его ногой:
                - Ты кто такой?
                - А ты? — нагло ответил Андрей.
                - Ответствуй, сука, когды тебе прошают пристова ярославского воеводы Фёдора Васильевича Бутурлина.
        Андрей сделал вид, что испугался:
                - Торговый человек московского купца Григория Микитникова.
                - А грамота о тома есть?
                - Неа.
        Пристав жестом подозвал двух стрельцов:
                - Киньте его в амбар, отвезём к воеводе, пущай сам разбираетси.
        Развязав верёвки, стрельцы втолкнули Андрея в приоткрытые ворота амбара, которые сразу закрылись за ним. Внутри царил полумрак, и глаза некоторое время привыкали. Когда глаза привыкли к темноте, он увидел в углу сильно избитого мужика, подошёл ближе и, присев рядом, оперевшись спиной о стену, спросил:
                - Пошто энто тебе так?
                - За правду.
                - Энто как?
                - Они ищут Сеньку, стрелецкого сына, шо был у Стеньки Разина есаулом, коего теперича кличут Григорием Большим. Год назад он ярославского воеводу Бутурлина под воду спустил. А нынче на Ярославле сел младший брат того Бутурлина и сильно злобствует. Домку, жену того Сеньки, собственноручно порешил. Уж по глупости приставам сказал, чё им того Сеньку не в жись не споймати, вот они и озверели.
                - Уж не Сенька ли энтот пограбил царёв меховой обоз? — медленно спросил Андрей, весь затаившись.
        Но мужик был возбуждён и выпалил всё без утайки:
                - Не, то дела князя Якова Яковлевича Сеитова да мужиков с Гнилого хутора, чё под ём. Он мзду самому боярину князю Милославскому Ивану Богдановичу даеть, наш воевода его не имает, он ему не по зубам.
        Андрей молчал. Как и мыслил, усё на Гнилом хуторе.
        «Не, бояри знатные, русский мужик не дурак, не дурея вас, усё знает, усё примечает. — Ярость закопошилась у него в мозгу. — Непонятно только, почему из грязи вылезти не могет. — Ярость и злоба не утихали. — Надо бежать отсюдова и попасть к энтому Сеньке. Попробовать натравить его на энтого князя Сеитова, а уж посля доложить в Разбойный приказ князю Одоевскому, хто царёв обоз пограбил. А так дела не будет. Ну, поведаю о ём, схватят его, он мзду поболе боярину князю Милославскому отвалит и далее разбойничать будет, а я ещё виноватым окажусь».
        Андрей приподнялся и на четвереньках подполз к углу амбара, сунул руку под нижнее бревно. Сруб был поставлен прямо на землю. Андрей руками стал выгребать песок из-под бревна, а мужик вначале с удивлением смотрел на него, затем стал помогать. Не прошло и получаса, как они прорыли лаз, в который можно было протиснуться плашмя. Первым выполз Андрей, мужик последовал за ним. Лес почти вплотную примыкал к стене амбара, и ползти пришлось недолго. Стрельцы о чём-то болтали на поляне, не обращая внимания на шорох листвы. Добравшись до кустов, беглецы поднялись и осторожно стали уходить вглубь леса и, отойдя на достаточное расстояние, бросились бегом.
        Бежали долго, пока окончательно не запыхались и не упали под берёзы у кромки леса. Здесь на лежащих в высокой траве беглецов опять навалились, стали выкручивать назад руки и связывать.
        «Неужели догнали», — подумал Андрей, но когда его перевернули, увидел четырёх мужиков с топорами за поясом.
                - Северьян, ты што, озверел?! — заорал его сотоварищ по побегу на одного из мужиков.
                - Аткелева я знал, што энто ты. Кругома приставов да стрельцов понатыкано. — Говоривший повернулся к мужику с пищалью: — То Матвей, мужик с моей деревни.
        Тот, что был с пищалью и, вероятно, являлся старшим, посмотрел на Андрея:
                - А енто хто?
        Связанный Матвей бросился рассказывать и объяснять о приставах, амбаре и побеге. Мужик с пищалью дёрнул бородой, пленников подняли на ноги и развязали.
                - Тебе пока возвращаться на деревню незя, — заговорил старший, обращаясь к Матвею. — Вот утихнет усё, тогды вернешьси, а пока у нас погостюешь.
        Мужики углубились в лес. Андрей поплёлся сзади. Долго кружили по ельнику и, окончательно сбив с толку двух гостей, подвели к болоту, перекрестясь, двинулись дальше. Цепляясь за ветки хилых деревьев, переходили с кочки на кочку, устремляясь куда-то к центру болота. Так шли, пока впереди не показался лесистый остров, где оказалось десятка два шалашей да дюжины три молодцев с рогатинами. Но более всего удивил Андрея атаман. На голову выше его, в плечах шире, словно богатырь из былины, а лик, как у девицы, светел, румянец как у дитя годовалого, волос русый, вьётся.
        «Такому по девкам шастать, а не разбоем воеводить», — подумал Андрей.
        Оба остановились друг против друга, рассматривая и изучая.
                - Ты хто такой? — спросил врастяжку атаман.
                - Торговый человек московского купца Григория Микитникова. Тутова недавно царёв обоз с меховой рухлядишкой пограбили, мене хозяин послал, можа тот лихой человек продаст ему те меха по умеренной цене.
                - Граблено и ворованно добро скупаешь?
                - Жизня всему научит.
                - Мы лишнего не берём, лишь на пропитание.
                - То мене уже ведомо. Ведомо и то, што энто он содеял, князь Яков Сеитов.
                - Мене што с того?
                - А также мене ведома, што ты, как и блаженной памяти Стенька Разин, дворян и бояр ненавидишь, воеводу ярославского под воду спустил. А князь Сеитов того же племени, барского. Ты б тому князю голову скрутил, а рухлядишку себе прибрал, а мой бы хозяин у тебе бы усё скупил.
                - Ну ты и лиходельник, тебе чаво, человеческа кровь чо вода? А если я тебе порешу?
        Особо стараться делать испуганный вид Андрею не пришлось, внутри и так всё давно сжалось.
                - Да на то добро вы усю зиму безбедно прожить сможете.
        Мужики сгрудились, слушая их разговор. Атаман задумался.
                - Ладново, пошарим в амбарах князя Сеитова, но ты с нами пойдёшь, — зло выпалил он. — Пущай та кровь и на тебе будет. — Затем повернулся к мужикам: — Где, где, а у Гнилого хутора стрельцы нас не ждут. Северьян, а ты присмотришь за энтим. Дай ему палаш, поглядим, на что он годен.
        В набег на Гнилой хутор взяли даже мужика Матвея, приведённого с Андреем вместе.
        Во всей ватажке Андрей насчитал одиннадцать пищалей и три пистоля, остальные были с топорами и рогатинами. Одного маленького юркого мужика атаман послал вперёд. К хутору подошли, когда почти совсем уже стемнело. Юркий мужик ждал на околице. Он подошёл к атаману и тихо сказал:
                - Сам здесева.
                - Ну и то к добру.
        В первую избу хутора влетели без усилий. Но из второй при виде мужиков с топорами дали нестройный залп, и двое из нападающих упали. Понимая, что, перезарядив пищали, те выстрелят вновь, Андрей рванулся ко второй избе. Северьян — за ним. Они сцепились с выскочившими тремя боевыми холопами. Из темноты показался всадник на великолепном жеребце, с налёту зарубил одного из нападавших. Атаман схватил жердь, сбил седока с коня и, выхватив саблю, рванулся к упавшему. По богатой одежде Андрей понял, что это и есть князь Яков Яковлевич Сеитов.
        Северьян воткнул рогатину в одного из трёх противников и пока тянул её обратно, другой саблей разрубил ему лицо. Андрей, пользуясь своей саблей как дротиком, метнул её в третьего холопа, и она проткнула его насквозь. Обливаясь кровью, Северьян вцепился в горло своему обидчику и упал вместе с ним на землю. Видя, что атаман добивает князя, и пользуясь тем, что никто на него не обращает внимания, Андрей вскочил на княжьего коня и погнал в темноту.
        Всю ночь он плутал по окрестности и лишь к рассвету выбрался к Ростову, услышав колокольный звон, который был для него теперь как указующий, куда двигаться.
        Переодевшись в городе в кафтан стрелецкого сотника, он почти сразу уехал со стрельцами на Москву.
        ЧАСТЬ II
        ВСЕОБЕЩАЮЩИЕ ОБЯЗАТЕЛЬСТВА
        (СЕНТЯБРЬ 1672 — ЯНВАРЬ 1676)
        
        ервого сентября 1672 года Русь праздновала начало 7181 года от сотворения мира. После выезда и торжественной службы Алексей Михайлович в окружении очень близких людей, а также взяв жену и сыновей Фёдора и Петра отъехал в село Преображенское. Стараниями окольничего Артамона Матвеева по слову царя, данному царице, там был поставлен Потешный двор, внутри которого содеяна палата со сценой и боковым балконом для музыкантов. Ещё в июне из Германии было приглашено восемь актёров-комедиантов и одиннадцать музыкантов. Этого количества явно было маловато, и пастор Иоганн Годфрит Грегори, поставленный над первой на Руси театральной труппой, подобрал на ярмарках талантливых скоморохов и дудочников, а где просто взял царёвых холопов и начал учить их театральному искусству. В честь празднования нового года было решено, по наущению Артамона Матвеева, поставить «Эсфирь».
        В углу палаты было зарешётчатое ложе царицы с отдельным входом, чтобы её саму нельзя было лицезреть. В зал было вынесено одиннадцать резных стольцов-кресел для ближних бояр и два маленьких троица для царя и царевича Фёдора.
        В парадных царских одеяниях, с инроговыми посохами в руках царь Алексей Михайлович и царевич Фёдор Алексеевич первыми вошли в палату. За ними следом вошёл весь седой, в расшитой жемчугами ферязи старик боярин князь Иван Андреевич Хилков, восемь лет назад ушедший от двора и явившийся на новогоднее празднество лишь для того, что бы лицезреть новорождённого царевича. Вслед за ним вошли Никита Иванович Одоевский, Богдан Матвеевич Хитров, Иван Алексеевич Воротынский, Родион Матвеевич Стрешнев, Иван Андреевич Хованский, Пётр Михайлович Салтыков, Юрий Алексеевич Долгорукий, Пётр Борисович Шереметев и Артамон Сергеевич Матвеев. Для полноты не хватало только Алексея Никитьевича Трубецкого и Григория Григорьевича Ромодановского-Стародубского. Они отсутствовали с войсками на воеводствах, один — в Киеве, другой — в Курске.
        Это были люди, в чьих руках была вся реальная полнота власти, старшие в своих родах. С их смертью уйдёт и старая патриархальная Русь, девятивековые традиции, да и само боярство умрёт вместе с ними.
        Двадцатилетняя царица Наталья Кирилловна одиноко сидела в своём ложе и ждала начала постановки. Мелодично заиграла музыка, над сценой был зажжён высокий канделябр, и сцена ожила. Действие пьесы «Эсфирь» рассказывало о событиях, происходящих при дворе персидского царя Артаксеркса. Начиналось оно с пира, происходящего в столице государства, Сузах, и этот пир длился уже не первый день. Во время пира царь захотел показать приближённым свою красавицу жену Астинь, которая, однако, капризно отказалась выйти к гостям. Тогда царь изгнал строптивую жену и женился на бедной сироте Эсфири, воспитанной его наставником Мардохеем. Мардохей раскрыл заговор против царя, спас ему жизнь, но тем самым навлёк на себя ненависть первого советника Амана. Аман решил уничтожить Эсфирь и Мардохея. Но все его козни были разоблачены, и сам он был повешен на верёвке, которую приготовил для Мардохея.
        Царь же назначил Мардохея своим первым советником.
        Наталья сразу поняла, по чьей подсказке было поставлено именно это греческое произведение. Она вспомнила детство, когда она босиком или в лаптях бегала по улицам Смоленска. Как она первый раз увидела Артамона Матвеева, как отец, столбовой дворянин с двухсотлетним родом, заискивал перед ним, сыном дьяка. Как почти одновременно сыграли свадьбы брат отца и Артамон Матвеев, женившись на сёстрах, дочерях выходца из Шотландии Гамельтона. Как после этого она оказалась на Москве в доме Матвеева. Она многим была обязана ему, своему воспитателю. И, несмотря на назойливость постановки, даже за неё была благодарна ему.
        Наталья Кирилловна взглянула на бояр, что сидели затаив дыхание, почти не шевелясь. Была видна злоба на лице Милославского, он явно понял намёк постановки. Лицо старика князя Хилкова было умилённым, добродушного Воротынского — заинтересованным, Хованского — наигранно величавым.
        «В случае беды кто из них поможет ей?»
        За дверью ложи послышались приглушённые звуки и шорохи, и царица с любопытством приоткрыла её. В проходе стояла Евдокия Григорьевна Матвеева.
                - Ой, тётушка, я так рада тебе видети, — обрадовалась царица.
                - Ия тебе, матушка-государыня, так рада, так рада.
                - Тётушка, Евдокия Григорьевна, рази я тебе государыня, величай как раньше, Наташенькой. — Затем добавила: — Ты хоть обними мене.
        Две молодые и красивые женщины Москвы обнялись, мелодично позвякивая задевающими друг за друга монистами. Затем Наталья Кирилловна усадила пришедшую, прикрыла дверь и села сама.
                - Как же величать тебя, государыня, просто Наташенькой, вон ты уже и матерью стала, — улыбаясь, произнесла Матвеева.
                - Да, Петенька у меня уже большой, а глазки такие умные, но почему-то немного навыкат. Во што ручками вцепится — не оторвёшь. У отца мово клок волос из бороды вырвал, а его государь теперича во главе Казённого приказу поставил, а брата Ивана к себе постельничим взял. Ой, да што я, ты всё то ведаешь небось и так.
                - Да, Артамон рассказывал. Вроде усё хорошо, а в очах у тебе печаль, государыня.
                - Не приняла мене семья Алексея Михайловича, ни сёстры его, ни дочери. Съесть готовы.
                - А ты плюнь на них, хто они ести. Главное, государь тебе любит, вот и радуйся жизни. У тебе теперь свой театр, пиры собирай-устраивай. Артамон Сергеевич трёх белых венгерских иноходцев купил, снег выпадет, на саночках как вихри кататься будем.
        Наталья и Евдокия опять обнялись, но уже как подруги. В это время кончилась постановка, она так понравилась государю, что он приказал играть её заново. Чтобы не чувствовать голод, яства царю и боярам принесли прямо в Потешную палату. Перед каждым поставили столец со всевозможными кушаньями, и по тому, как кто принялся за еду, можно было понять, как он захвачен постановкой.
        Царице принесли обжаренные фазаньи крылышки и её любимые яблоки. Но Наталья Кирилловна ждала обещанной музыки, флейтиста-тальянца и поделилась всем с подругой.
        До тёмной ночи бояре находились в Потешной палате, услаждая свой слух и свои очи, но так и не решили, как относиться к театру.
        Андрей Алмазов второй день метался по дому, и главное, сам не мог понять почему, что-то мотало и трепало душу. Наконец он осознал, что хочет увидеть Алёну, хотя бы издалека, хотя бы ненадолго. Он накинул стрелецкий кафтан и вышел со двора. Сентябрь ласково обогревал улицы города. День был в разгаре, и царёвы швеи ещё не должны были покинуть Кремль. Андрей поспешил к Никольским воротам. В карауле были стрельцы царёва стременного полка. Старшим среди них был сотник «боярский сын» Пётр Лазаревич Стрельцов. Андрей хотел незаметно проскочить, но сотник остановил его:
                - Штой-то тебе на красный двор несёт не ко времени? Боярин князь Милославский по Кремлю мечется, со усех лишнюю кожу сымает.
                - Начнёшь на людей бросаться, то был вторым человеком после царя, а то стал одним из пятнадцати ближних, — зло ответил Андрей, затем, внимательно всмотревшись в глаза Петра Лазаревича, медленно произнёс: — Я туты случайно твово брата видал, Сеньку; разбойничает он зло между Ростовом и Переславлем-Залесским.
                - Я за брата не в ответи, — огрызнулся Стрельцов.
                - А я тебе и не дознальщик, штобы судить, так, к слову сказал. Мене к Боровицким воротам надоть, может, попробовать проскочить.
                - Зря. Лучшей вокруг Кремля. Не буди лихо, пока оно тихо.
                - Ладно, уговорил, — согласно кивнул головой Андрей и, развернувшись, вышел из Кремля.
        Идя вдоль рва к Боровицким воротам, Андрей задумался о судьбе братьев Стрельцовых и о своей. Брат его Семён давно в стольниках при дворе, а он как был не пойми что, так и остался. Может, бросить всё и просто жить? Но у него почему-то просто не получается, всегда с какими-то вывертами.
        Андрей обошёл Кутафью башню и Троицкий мост стороной, от греха подальше. Здесь боярские улицы кончились и начинались купеческие, уходящие как раз в сторону Хамовников. Все закоулки здесь охраняла купеческая дворня, которая даже на стрельцов смотрела с недоверием. Дойдя до Боровицких ворот, он встал поодаль, чтобы его не очень было видно. Теперь ему оставалось только ждать. Время шло, а он всё стоял и смотрел на ворота, в которые постоянно кто-то входил и выходил.
        «Што энто я туты делаю, — подумал про себя Андрей, — ведь всё равно в душе ея простить не смогу».
        Алёна появилась неожиданно, но не это было главным, она была не одна. Вместе с ней вышагивал второй после Ушакова царёв иконописец Богдан Салтанов. При виде красавца армянина в глазах Андрея потемнело, всего ожидал, но не этого. Медленно он последовал за ними, стараясь не попасть на глаза Алёне.
        Ничего не подозревающий Богдан рассказывал Алёне о красоте узоров, линий, о своей родине, о когда-то, ещё до порабощения Византией, великой Арменией создаваемых украшениях. Эти новые «сказки» сплетали новые узоры в её мыслях, возникали новые сюжеты для вышивок.
        Андрей шёл сзади и для себя уже решил, что если Салтанов войдёт в дом, то он войдёт следом, но иконописец распрощался с Алёной возле ворот, и, когда развернулся назад, Андрей нагло преградил ему дорогу. Богдан дёрнулся назад.
                - Если я тебе, богомаз, ещё раз возля энтой вдовицы увижу, иконой и перешибу, — выговорился Андрей, отходя в сторону и пропуская Салтанова.
        Иконописец поспешил уйти, оставив Андрея у ворот Алёны.
                - Што творю, сам не ведаю, аки отрок сопливый, али баб не хватает, али найтить не могу, чё в бошку себе втемяшил.
        Сзади послышался цокот подков о мостовую и скрип колёс. Андрей развернулся вполоборота и увидел, что возле него остановилась небольшая карета, расшитая бархатом и атласом. Из окошка, закрытого занавесью с бахромой, его поманила женская рука, вся унизанная перстнями.
                - Во чудеса.
        Андрей, не задумываясь, сел в карету. Внутри сидела боярыня с закрытым кисеей лицом. Карета тронулась.
                - И што далее? — игриво спросил Андрей.
        Ответа не последовало, боярыня сидела молча, а карета неслась и неслась куда-то вперёд. Андрей видел в щель между занавесями, как выехали из города, как свернули на просёлочную дорогу. Каково же было его удивление, когда он узнал Измайлово, царёво село.
        Боярыня молча прошла мимо него, и Андрею ничего не оставалось, как последовать за ней. Обойдя сбоку царёв летний терем, она начала спускаться по лестнице, ведущей вниз, в подвал. Ожидая увидеть тёмное сырое подземелье, он немного растерялся, оказавшись в расписной палате с низкими сводами, освещённой двумя свечами, стоявшими в резных серебряных подсвечниках на широком дубовом столе среди блюд со всевозможными яствами.
                - Да, там где смех, там и грех, — пробурчал Андрей, присаживаясь на лавку и наполняя кубок фряжским вином. — Напьюсь, не так страшно будет.
        Боярыня присела рядом и будто невзначай прижалась к нему бедром. От колена и до пояса пробежало тепло. Андрей, будто бы не ел неделю, набросился на еду. Боярыня почти не ела. Чем больше Андрей пил, тем больше она прижималась к нему. Охмелев и почувствовав желание, он вытер руки о рушник и затем медленно провёл по телу незнакомки от плеча до колена, почувствовав дрожь под своей рукой. Послюнив пальцы, он затушил одну свечу. Приподняв кисею, боярыня стала нежно целовать его мочку уха, а его руки сами нашли её грудь, он начал целовать её. Вдруг она отстранилась и, поднявшись, поманила, увлекая в темноту. В углу находилось ложе, не освещённое свечой. Прильнув к своей похитительнице, Андрей стал медленно её раздевать. Когда они оказались на перине, он почувствовал, что она вся горит. Любовью он занимался с остервенением, как будто вымещал зло. К середине ночи он ощутил, что в палате сильно натоплено, и это стало мешать ему. Он встал и направился к столу, чтобы освежиться молодым слабым вином. Его похитительница последовала за ним. Осушив кубок, Андрей развернулся к ней и оторопел: перед ним стояла
царевна Татьяна Михайловна.
                - В тот раз ты убежал от мене, теперича не убежишь.
                - Если Пётр Сибирский проведает про энто али твой братец, наш государь, я могу сам срезати себе голову и водрузить ея на тын.
        Татьяна капнула оставшуюся в кубке каплю вина Андрею на грудь:
                - Да я на прыщавый лик Петьки Сибирского и зрить не хочу.
        Она вновь повлекла Андрея на ложе. С новой непонятной злостью он кинулся на неё. И в тот момент, когда, казалось, он достиг, чего жаждал и желал всем телом, сильная боль в затылке, как тогда в Воронеже у купчихи, прострелила его. Он не сполз, а упал с неё и, выпучив глаза в темноту, сжал зубы, чтобы не закричать от боли. Татьяна, прижавшись к его плечу, вскоре заснула, а он лежал и всё думал, что же это с ним происходит.
        Двадцать восьмого сентября неожиданно для всех небо разверзлось, и на Москву обрушался ливень. Если к северу от Москвы, боясь неожиданного похолодания, весь хлеб уже убрали, то к югу, радуясь тёплому сентябрю, уборку отложили на конец месяца, чтобы хлеб получше выстоялся. У некоторых он начал даже уже осыпаться.
        Обрушившийся поток воды на добрую сотню вёрст прибил хлеба к земле. Это было как наказание Господне, ветер сворачивал колосья в причудливые узоры, а нескончаемый поток дождя прибивал их к земле. В сотнях деревень, предвидя голод, заголосили о предзнаменовании будущих бед бабы. Проливной дождь, длившийся три дня, под вечер первого октября прекратился, но с утра второго октября повалил снег, погребя под собой весь урожай. А четвёртого октября в Москву, подтверждая предзнаменования, прибыл гонец с вестью, что двадцать восьмого сентября турки взяли Львов, а тридцатого пала крупнейшая крепость Галиции Каменец-Подольский. Вслед за первым гонцом вскорости прибыл второй с вестью, что пятого октября в Богаче Польша подписала договор с Мухамедом Четвёртым, по которому она отказывалась от Правобережной Украины в пользу Турции.
        Народ толпился вторые сутки на Красной площади, ожидая слова царя. Мнения у людей были разные, и столпотворение грозило перерасти в массовую драку. Наконец из Кремля через Спасские ворота вышли окольничий Соракумов-Глебов и глашатый Иван Языков и проследовали на Лобное место. Языков развернул царёву грамоту, и площадь затихла, неимоверный, Богом данный голос разнёсся над ней:
        — «Турский салтан желание своё исполнил, сильну оборону и крепость государства Польского град Каменец со многими знатными городами взял и благочестивыя, веры греческого закона церкви, прибывающи нерушимы от многих изошедших времён, разорил и учинил в их мечети, а всяко церковно украшение от церкви отлучил и православных христиан похитил в плен. И, видя то, салтан турский, што ему в походех его учинились всяки находки, возгордился, што ему тою крепостью во многи государства путь учинился, приложил во то дело неуклонную мысль, што ему не токмо Польское государство разорить и завладеть захотелось, но и всеми окрестными христианскими государствами завладеть и повелевать. Паче же тщится на Московское государство войной и разорением изойти, в письмах своих то окрестным государям меж иными делами явит. И мы, государь, царь и великий князь Великой и Малой и Белой Руси, решили, не щадя своей казны, послать на защиту Украины свои конные и пешие полки. Для пополнения казны и тем ратным людям на жалованье мы указали и бояри приговорили: взять с патриарших, архиерейских, монастырских вотчин и поместий, и
вотчин бояр и окольничих, и всякого чина людей, против сбора прошедшего года, по полтине со двора. С тех, кто пойдёт в поход, не брать. С именитых людей Строгановых, Шориных, Микитниковских, с гостей, с гостиной, суконной, дворцовых сотен и слобод, в городах, посадах, с торговых, промышленных и ремесленных людей собрать десятую деньгу».
        По всей толпе раздались крики ужаса и одобрения одновременно. Боль, переживания, досада, злость и обида — всё слилось в этом крике. Площадь гомонила, люди не расходились.
        Выпавший в начале октября снег не сошёл, но и настоящие холода не наступили. Воздух был пронизан сыростью, что не приминуло сказаться на больных ногах царя Алексея Михайловича и царевича Фёдора Алексеевича. У царя они распухли, а у царевича нестерпимо ломили непроходимой болью, и Фёдор до слёз сжимал зубы. Царевич все дни проводил в постели. Воротынский хоть больше и не был боярином двора царевича, но приходил к нему ежедневно. Одиннадцатилетний ребёнок мужественно превозмогал сильную боль, и лишь неожиданно наворачивающаяся время от времени слеза на его лице говорила о нестерпимости её. Но и здесь ни звука, ни стона.
        Царевич рукой поманил Воротынского:
                - Ну што, князюшка, нудно бытии возля хворого?
                - Да што ж энто ты тако говоришь, государь-царевич мой Федюшка. Тебе, сыну и внуку царей российских, тако и в голову не должно приходить.
        Фёдор, хоть и со слезами на глазах, рассмеялся. Грузный Воротынский тоже заулыбался.
        — У мени, государь-царевич, ести один старый сотоварищ, который с помощью одной ворожеи лечит ломоту в костях сухим паром на травах, и такогу пару в кремлёвских мыльнях нетути.
        В семнадцатом веке в болезни русский человек в основном прибегал к спасительной силе животворящего креста: Бог дал болезнь, даст и подмогу. Пост, молитва, молебен во здравие считались надёжными средствами. Нуждаясь в помощи, взывали к святым, отвечающим за те или иные хвори. Если кто-то уж совсем слёг, молебен в Успенском соборе. Чудодейственной силой обладали мощи святых — к ним припадали как цари, так и толпы страждущих. Иорданская вода и нательные крестики, доставленные богомольцами от разных святых мест, тоже давали надежду на скорое избавление от недуга.
        Врачевание на Руси подразделялось на праведное, освящённое, сосредоточенное вокруг монастырей и знахарско-ведунское, унаследованное от времён языческих. Народ признавал за волхвами немалую врачевательную силу, пусть и весьма тёмного характера. Знахарей, ведунов, бабок-шептуний церковь преследовала. Патриарший указ гласил: «Не держати в волостях ни волхвей, ни баб-ворожей, иначе с сотского и с каждых ста человек взяти пени десять рублей, волхва же и бабу-ворожею, бив да ограбив, выбити из волости». И хоть на Москве со времён Ивана Третьего при дворе содержался штат иностранных лекарей, но бабы-ведуньи порой добирались и до царских покоев.
        Боль в ногах царевича была столь нестерпима, что Фёдор почти сразу согласился на предложение князя Воротынского. Быстро облачённого, царевича на руках снесли во двор, усадили в карету, которая двинулась туда, куда указывал царёв ближний боярин. Дело было уже под вечер, когда Никифор Неплюев, который относился к одной из боковых ветвей рода Романовых и о своём родстве по мужской линии с царским родом знал хорошо, но никогда ни перед кем тем не выставлялся, в окно увидел на околице три кареты и сотни полторы стрельцов. Обеспокоенный, он поспешил на двор. Кареты вкатили во двор и остановились. Из первой на руках вынесли отрока. Никифор никогда не видел наследника престола, но почему-то догадался, что это царевич, а когда увидел князя Ивана Воротынского, всё понял, тот раз в два-три месяца наезжал в его баню. Воротынский поманил его, и Неплюев, спотыкаясь, поспешил к князю.
        — Кличь свою ведунью, Никифор, да растапливай баню, царевича прогреть надоть.
        Старуха ведунья Матрёна жила в доме Неплюева, она быстро поспешила на помощь хозяину. Пока растапливали баню, Фёдора внесли в дом, и Матрёна испросила соизволения осмотреть его ноги. Царевичу помогли разоблачиться, и жёсткие руки старухи пробежали от колена до пятки правой ноги, затем она так же тщательно ощупала левую ногу, после чего, что-то забормотав, вышла из светлицы.
        Баню протопили быстро. Иван Хитрово сам внёс царевича и положил на лавку. Сухой пар блаженным теплом обхватил тело. Запах сосновой хвои, высыпанной в кадку с кипятком, быстро заполнил парилку. Разомлев от жары, Фёдор закрыл глаза, но, услышав открывающуюся дверь, вновь открыл. На пороге стояла ведунья Матрёна. При виде её царевич стеснительно сжался, но, видя, что Хитрово и Неплюев не стесняются старухи, вновь расслабился. Старуха подошла ближе и вновь стала колдовать над его ногами, втирая какую-то жидкость в кожу. Ноги защипало и заломило. Втерев всю жидкость, Матрёна, истекая потом, поспешила из бани, а царевича ещё с добрый час продержали в пару. Затем, окатив водой, настоянной на хвое, завернув его в шубу, отнесли в дом Неплюева, где Матрёна вновь стала втирать в кожу ног водку, настоянную на корнях аконита. После чего, взяв два чистых белых рушника, стала прикладывать к ногам порубленную полынь вперемешку с чесноком и заматывать рушниками. Лёжа на хозяйской кровати, покрытой привезённой периной, царевич скоро забылся сладким детским сном.
        В доме Матвеева свечи пылали, несмотря на позднюю ночь. В трапезной у стола находились: сам хозяин дома Артамон Матвеев, дьяк Посольского приказа Семён Алмазов, недавно назначенный главой казны большого двора отец царицы Кирилл Нарышкин, дьяк Малороссийского приказа Воскобойников, подьячий Посольского приказа Никола Спафари и подьячий Максим Алексеев, а также подьячий Тайного приказа Андрей Алмазов. Поводов для собрания приказных людей было много. Семнадцатого октября в «комедийной хоромине» было повторено «Артаксерсово действо: Есфирь». И если первая постановка прошла втайне и на ней присутствовали лишь царь да двенадцать ближних бояр, то вторую постановку тайной не окутывали. По Москве разнёсся слух, «што-де войско собираетси на погибель, а бояре в честь того устраивают бесовски действа». К тому же пришла весть, что в Запорожской Сечи появился человек красен ликом и называющий себя царевичем Семёном Алексеевичем, что-де он бежал от жестокого отца и бояр, ибо отец отдаёт предпочтение дьявольскому сыну, недавно рождённому царевичу Петру.
                - Толькова от одной беды отделались, вторая сразу ж сама в ворота лезет, — зло выговаривал Матвеев приказным. — Польша вышла из войны с Турцией, неведомый вор-самозванец баламутит Сечу, а то поняти не хочет, што коли б Семён сейчас был бы жив, ему б только семь лет стукнуло, Москву заполонили старообрядцы со своей нелепицей о близком конце света. А дворовый холоп-татарин боярина князя Григория Черкасского зарезал.
        Кирилл Нарышкин хоть и стал тестем самого царя, однако продолжал боготворить Матвеева, из-под воли его не вышел.
                - Говорят, — медленно начал он, — што воевода боярин князь Григорий Григорьевич Ромодановский-Стародубский ко царю грамоту прислал.
                - Да, предлагает прямо сейчас атаковати Каменец и Львов. Пишет, што турки из-за морозов отошли. В городах небольшие гарнизоны. Стены после штурмов аще зачинить не успели. Поставить пушки на сани и с наскоку взять, — ответил Матвеев.
                - Ну так чё ж? — подал голос дьяк Воскобойников.
                - Чё ж, чё ж. По весне мы поймали татарина Булак Тузляра, и он нам поведал, што к гетману Дорошенко Нурадын-царевич с десятью тыщами конных крымских татар прибыл. Так вот, не ведома, тот царевич Нурадын по сей день в Чигирине аль обратно в Крым вернулси. Из тех стрельцов, што при Ромодановском в Курске, на лыжах один из десяти стояти может. У Дорошенко шесть тысяч казаков, да есля в придачу энти татары Нурадын-царевича, да он в тыл ударит, не то што до Львова не дойдёт, а и все кости в чистом поле сложит.
                - Ну, положим, так просто князя Ромодановского, без перцу, не сожрёшь, — зло огрызнулся Андрей Алмазов из вечного чувства противоречия.
                - С перцем, без перцу, а рисковать не по што, — рявкнул Матвеев. — Вот што, зубоскал, ты у мене с войском воеводы князя Юрия Петровича Трубецкого, што государь ко Киеву направляет, отбудешь. Далее переберёшьси во Польшу и побываешь тама у нашего посла Василия Тяпкина, проведаешь, собираются польские паны войну продолжать аль нет. Возвращатьси будешь через Запорожье, где попытаешьси вора того, што себе за царёва сына выдаёт, выкрасть. А коль то не удастси, убьёшь. Сивого с собой возьмёшь.
        Затем повернулся к его брату Семёну:
                - А ты подготовишь мене все грамоты на случай, если Польша на союз с Турцией пойдёт, мы протеву неё на союз с Цесарией[124 - Цесария — Священная Римская империя.] пойдёма.
        Все кроме Нарышкина поднялись и вышли. Матвеев приблизился к нему:
                - А ты денег из казны на ополчение не давай, все через месяц-другой разбегутся.
        Нарышкин кивнул головой, после чего обсудили новые слухи, ходившие в Кремле, и уж затем Матвеев до самых ворот проводил царёва тестя.
        В начале ноября ударили сильные морозы. Начавшийся по деревням на юг от Москвы голод остановил сбор армии.
        К середине семнадцатого века облик русского человека определился вполне отчётливо: крепок, вынослив, неприхотлив в еде, удивительно терпелив, но вяловат, флегматичен и даже несколько пассивен. Если где и торжествовал жестокий естественный отбор, так это в русской простонародной среде. Слабые умирали, не выйдя из младенчества, зато выжившим износу не было. Детей отнимали от материнской груди в двухмесячном возрасте; взамен они получали рожок с коровьим или козьим молоком, а то и «куклу» — чёрный жёваный мякиш в обслюнявленной тряпице, от одного вида которой любой европеец лишился бы чувств. Скоро младенец переходил за общий стол и питался наравне со взрослыми грубой крестьянской пищей. Ребятишки до самого снега бегали в одних рубашонках, босиком, без порток и без шапок. Едва поднявшись на ноги, они впрягались в нескончаемый мужицкий труд.
        Русское брюхо было приучено к простой и не слишком сытной еде. Обычный рацион состоял из хлеба, каши, кореньев, лука, рыбы и кваса. Курная изба с её едким дымом, вечной полутьмой и скученностью, когда рядом с людьми ютились куры, гуси, овцы и ягнята, тоже мало располагала к изнеженности. Все житейские тяготы лишь закаляли русскую натуру. Со скудными припасами, без дорог, страдая от стужи и зноя, русский человек смело пускался в дальние странствия: по воде он достигал берегов ледяного Груманта, посуху топал до самой Сибири — и далее, на восток, к океану. По возвращении из дальнего и долгого путешествия, как правило, в благодарность часто бывал обираем и оскорбляем воеводами. А если пытался найти правду, то попадал ещё и под кнут.
        Миролюбивый московский житель не любил воевать, особенно в поле, далеко от дома, и по общему приговору слыл неважнецким ратником. На одну крупную победу в семнадцатом веке выпадало пять-шесть поражений. Зато никто не мог превзойти наших предков в осадном сидении — с его жаждой, бескормицей, ожесточёнными приступами неприятеля. Когда же съестное совсем кончалось у сидельцев, иссякали и силы противника.
        Ссылаясь на голод, в ополчение не подъезжали и дворяне с боевыми холопами из северных волостей, где как такового голода не было. Часть денег, собранных на войско, пошла на закупку хлеба у купцов Нижнего Новгорода и на раздачу изголодавшемуся народу. Тишайший, хоть и пережил пять народных бунтов, к шестому не стремился. Сбор войска отложили на январь.
        Торговля на Москве стояла, и Андрей Алмазов, не зная, чем заняться, обретался в доме у Агафьи Немой. Та встреча с царевной Татьяной Михайловной была единственной и больше не повторилась. Андрей, сам не понимая почему, прятался от царевны. Дни шли, а он так и сидел, не зная, к какому решению прийти.
        И вдруг, неожиданно его потянуло в часовенку, ту, находящуюся в лесу, где душа его раскрепощалась и отдыхала. Взнуздав коня, несмотря на морозы, он погнал в Сокольники. Москва скоро осталась позади.
        Перед въездом в лес с добрый полёт стрелы стояла поросль голых ивовых кустов. К самой часовне дорогу перегородили сугробы. Пришлось слезть с коня и вести за собой в поводу, утопая в снегу по колено и набивая им сапоги.
        Часовенка стояла в снегу, как укутанный в материнские платки ребёнок. Привязав коня к дереву, он убрал палку, подпирающую дверь, вошёл вовнутрь и сразу остолбенел, как будто получив сильный, неожиданный удар в лицо. В углу часовни было нагажено, какая-то сволочь нарочно справила нужду в святом месте.
        «Ну почему у нас всегда так, всё надо изгадить?» — молнией ударила в мозг злая мысль.
        Палкой, что была подпёрта дверь, он выкинул дерьмо, но изливать душу уже не стал, святости места больше не ощущалось.
        Соколиная охота. Сколько ей лет — тысячелетие, два, три? Никто того не ведает. Ей развлекались императоры, цари, короли, султаны, эмиры и ханы. И именно ею больше всего увлекался царь Алексей Михайлович Тишайший. Соколиный приказ напрямую подчинялся Приказу тайных дел, а в сокольничие, ловчие и кравчие подбирали людей сдержанных и терпеливых.
        Легче было пробраться в Кремль, чем на царёв птичий двор. Здесь было более трёхсот пятидесяти птиц разных пород, от маленького сокола-полевика до орла-беркута, и имя каждой из них давал сам государь. Он любил и пестовал своих питомцев и очень скучал по ним, но боязнь обидеть молодую жену не позволяла последнее время часто баловать себя соколиной охотой. Юная царица, сопереживая мужу, предложила сопровождать его на лов. Это было столь неожиданно и несовместимо с традициями Руси, но государь сильно обрадовался и заказал для царицы женское седло у венгерских мастеров-шорников, работающих в Кремле. Однако при дворе опять возникло много разговоров: православная царица не в закрытой карете, даже не в карете с открытыми окошками, а как басурманка верхом на лошади — поруха царской чести.
        Всю ночь перед охотой шёл снег. Длинными белыми жгутами вытянулся он сугробами, повис на ветках деревьев, мягко и пушисто укутал крыши домов, площади и улицы. На окраинах, в небольших слободках снег завалил проезды и улицы, сделав передвижение невозможным. Ещё засветло люди с лопатами в заячьих и овчинных тулупчиках высыпали из домов расчищать улицы, когда, будто выходя из падающего снега, показалась охотничья кавалькада. Царица в расшитой золотыми нитями лисьей шубе мехом вовнутрь, с длинными рукавами, спадающими почти до пят, восседала на красавце скакуне.
        — Батюшки светы, — пронеслось в столпившейся на обочине кучке слобожан, — матушка-царица, аки татарчанка, на коне воссейдает, лик всему люду кажет.
        Но Наталью все эти шёпоты более не пугали. Разрумянившись от езды, она первой выехала из слободы и оказалась на опушке леса. Снег, как бы уступая охотничьей забаве, перестал идти. С другой стороны загонщики на эту же опушку выгнали ярко-рыжую лисицу. Царь что-то радостно крикнул жене и, спустив белокрылого беркута, пустился вслед ему. Гордая птица взмыла в небо, быстро увидела добычу и камнем ринулась вниз. Две мощные когтистые лапы прижали зверя к земле.
        Охота неслась вперёд и вперёд по сугробам. Вон государь взял вторую лису, а Плещеев — третьего глухаря, а вот и царице наконец-то глухарь попался. Она радостная скачет к мужу. Двое кравчих сзади.
                - Горлинка моя сизокрылая, теперича постоянно тебе на лов с собой брати буду, — радовался Алексей Михайлович. Сорокачетырёхлетний, грузный и бородатый, в песцовой шубе он выглядит медведем рядом с юной и стройной Наташей. Царь счастлив, и его не печалит ни война с Турцией, ни даже его разлад с семьёй. Царица подъезжает ближе.
                - Знаешь, я, кажетси, опяти понесла.
        Её нежный голос разливается в ушах, и ещё большая радость заполняет душу царя.
        Возле Никитского девичьего монастыря, между улицами Никитской и Смоленской, по указу царя переименованной Воздвиженской, помещалась царицына слобода Кисловка. Ещё с пятнадцатого века здесь обыкновенно жили и служители и прислужницы великих княгинь московских, а потом и цариц — люди младшего царицына женского и мужского чина, то есть: постельницы, младшие мамки, мастерицы-вышивальницы и другая прислуга. Кисловка занимала большую улицу и пять переулков; строения здесь, как и почти во всей Москве, были очень скучены и представлялись однообразным тёмным рядом высоких изб с маленькими оконцами. Дворов было более сотни, и каждый занимал пространство четыре-шесть сажен[125 - Сажень — русская мера длины, равна 2,1336 м.].
        Владелец двора, в случае отставки, выбытия из чина, свозил обыкновенно свои хоромы, а то и продавал их тому, кто заступал на его место. Случалось и так, что двор отдавался за плату по три алтына и две деньги с сажени. Своим внутренним устройством Кисловка разнилась от других московских слобод. В ней не было ни старосты, ни сотских, ни десятских, она управлялась приказом царицыной казённой и мастеровой палаты, откуда в неё назначался особый управитель-приказчик из детей боярских. Такому приказчику выдавалась «Наказная память», то есть документ, в котором говорилось, что он ставится над всяких чинов людьми, проживающими в Кисловке.
        Для того чтобы приказчики-исполнители могли в точности исполнять такие царёвы указы и охранять слободу от всяких воровских людей, Кисловка с четырёх концов была заставлена решётками, а пятая улица с переулком наглухо загорожена забором из толстенных брёвен. В середине решётки, для проезда, была устроена широкая калитка, днём она отворялась, а на ночь задвигалась железными затворами и висячими замками. У каждой решётки была поставлена сторожевая изба, в которой жил сторож, наблюдавший за порядком в своём переулке. Решётки Кисловской слободы по своему местоположению носили следующие названия: Воздвиженская, Никитская, Ивановская, Въездная.
        Такое устройство царицыной слободы делало её образцовой относительно порядка, и она в этом отношении не имела ничего общего с остальными частями города. Но если в ней и царило спокойствие, если на улице не слышно было ни криков, не случалось драки, не валялись пьяные, если воровство и разбой были редкостью, то жители Кисловки всё же находили возможность отравлять спокойствие этого заветного уголка всякими тайными недобрыми делами.
        Вот в этой-то слободе и разнёсся слух, что новая царица нашла ворожею, которая напускает порчу на царёвых детей от первого брака. Царь на этот раз не стал устраивать громкое дознание, а через Приказ тайных дел приказал всё выяснить по-тихому.
        Было схвачено с десяток людей, припугнув их пытками, дознались, что это сами царевны, сёстры и дочери царя, слух распускают о том, что царица их уморить хочет. Озлобившись на сестёр и дочерей, порвав с ними всякие отношения, Алексей Михайлович уехал из Кремля в Преображенское. Двор последовал за ним. В Кремле стало пустынно и тихо.
        Наконец-то семнадцатого января 1673 года собранное войско отошло от Москвы. Полки к Киеву вёл родственник киевского воеводы, боярин князь Юрий Петрович Трубецкой, полки к Курску — сын курского воеводы окольничий Михаил Григорьевич Ромодановский.
        Большую часть войска составляло дворянское ополчение. Разодетые в пух и прах, с боевыми холопами, они гарцевали на ухоженных конях, красуясь друг перед другом, деланно рвясь вперёд. Предсказания Андрея Алмазова, ехавшего в их рядах, что они побегут по весне в отчие поместья, не сбылись. Они побежали ещё по дороге к Киеву. Войско редело на глазах. Хорошо ещё, что кроме ополчения шло четыре солдатских и два стрелецких полка. Андрей ехал злой на всё и всех и отвлёкся от своих мыслей, когда услышал, что его кто-то окликнул. Он обернулся и признал в одном из ополченцев Ваньку Румянцева, нижегородского дворянина, на свадьбу которого его угораздило попасть, когда он бежал от Стеньки Разина из-под Астрахани, тот смотрел на него, радостно улыбаясь. Сзади на каурых лошадках двигались двое боевых холопов. Андрей сразу признал длинного Степана и рябого Герасима. Память на лица ему изменяла редко.
                - Ну уж есля я тебе опять повстречал, всенепременнейше опять мене удача будет, — выпалил Румянцев.
        На душе Андрея отлегло, но он сказал:
                - Да, не иначе турки в полон возьмут.
                - Не-е, жавой не дамси.
                - Ишь какой храбрый воин обрёл си. Воеводы Андрей Ромодановский, Василий Шереметев, Мишка Засекин с десяток лет в Стамбуле в плену парятси, а Ваньку Румянцева всё турецкое войско не попленяет.
        Оба рассмеялись. Далее ехали вместе. Иван поведал, что жена его на сносях, и если родится сын, то он его назовёт Алексеем, в честь государя. Андрею почему-то очень хотелось рассказать Ивану об Алёне, как будто чёрт его за язык тянул, и он всё поведал о ней. Странно, но они чувствовали какое-то родство и потому поведали многое друг другу, излив душу.
        К Киеву двадцать восьмого января подошли передовые полки. Задние тянулись до двенадцатого февраля. Дотопала лишь половина войска. По старой славянской традиции считалось, что этот древний город был заложен в конце седьмого века, но впоследствии от чрезмерной гордыни его основание относили то к временам Андрея Первозванного, то к временам Юстиниана Великого. Но как бы там ни было, Киев встретил войско колокольным звоном, а в Святой Софии был отслужен торжественный молебен. Воевода киевский Трубецкой вместе с митрополитом Мефодием обходил войско и раздавал присланное царём жалованье. Киевляне выставили на торг в этот день всё самое лучшее. Малороссы и великороссы в этот день вновь считали себя единым народом. Город с тысячелетним прошлым начинал вспоминать о своём былом величие.
        Царевичу Фёдору не хотелось просыпаться. Даже тогда, когда была жива мать, он больше всего нуждался в отце. Больше всего на свете он любил его.
        И вот теперь почти месяц отец живёт отдельно. Да, Фёдор тоже не испытывает большой любви к Наташке, ну и что теперь, сожрать её за это. К тому же теперь она мать его братика. Он сам видел, как шестимесячный Пётр перед самым отъездом отца в Преображенское начал ходить, и не просто ходить, а бегать по палате. Теперь он даже не сможет поиграть со своим братиком, не сможет заглянуть в глаза отца, прижаться к нему. Он обо всём этом поведал сестре Софье, а она обозвала его дураком. Как же хочется иногда её ударить. Если бы не больные ноги! Нет, не встану, буду лежать и смотреть в расписанный потолок. И пусть делается, что делается, думал царевич.
        Василий Михайлович Тяпкин, русский посол в Варшаве, бедствовал необычайно по причине вечной нехватки денег, которые присылали из Москвы нерегулярно и обычно с попутными оказиями. Из Посольского приказа, которому был подчинён Тяпкин, один за одним прибывали приказы и указы: проведать о решении короля насчёт Крыма, узнать мнения о продлении перемирия.
        Но на всё это требовались деньги, и немалые. А где ж их паять? Василий Михайлович выкручивался как мог, в основном закладывал своё имущество: то шубу (всё равно скоро весна), то женины украшения, то коляску, которая уже не требовалась по причине того, что лошадей он уже продал. Выручали бедного русского посла приятели, которых у него в силу общительного характера было в Польше немало. Но и на их помощи долго не проживёшь. Вот уже третий день он сидел дома безвылазно. Закладывать больше было нечего. Даже слуга и тот ворчал, что ещё день, и еды в доме тоже не останется.
        Русский посольский дом в Варшаве был старым и даже уже немного обветшалым. Когда пришли татары на Русь, она потеряла политические связи со многими государствами Западной Европы, но связи с граничащими с ней Польшей и Швецией не прерывались ни на год. С тех пор как Литва вошла в Речь Посполиту[126 - С тех пор как Литва вошла в Речь Посполиту... — Литва объединилась с Польшей в Речь Посполиту в 1569 г.], политические отношения между Русью и Польшей были натянутыми из-за постоянных споров из-за земель. И вот в этот делёж вступила Турция. Тяпкин знал, что ещё в октябре Русь объявила войну Турции, но о дальнейших событиях он мог только догадываться.
        Доклад слуги о прибытии гонца из Москвы привёл Василия Михайловича в радостное настроение, он пулей выскочил во двор встречать гостя.
        Андрей Алмазов только слез с коня, как увидел вылетевшего ему навстречу Тяпкина. Знакомство их было старым, ещё с тех времён, когда главой Посольского приказа был отец Андрея, Алмаз Иванов.
                - Вот уж не ожидал тебе здеся увидеть, — радостно произнёс Тяпкин, ведя гостя в пустую трапезную. — Ты уж извеняй мени, угостить нечема, без гроша в кармане сижу, — пристыженно сознался посол.
        Андрей вынул два увесистых кошелька, один набитый таллерами, другой ефимками, и отдал их Тяпкину.
                - Один из Посольского приказу, другой из казны Матвеева.
                - Неужто Господь Вседержитель услышал мои молитвы. — Тяпкин взял деньги, вынул один таллер и послал слугу за съестным, затем вновь присел к столу: — А дела не ахти каки. Собеский уговаривает короля послать тайного посла к государю нашему Алексею Михайловичу, упросити выдвинуть войска к Молдавии, столкнуть хочет Русь и Турцию лбами напрямую, а уж тогда королю ничего не останется, как разрешить гетману ударить на Львов и Каменец, а то вдруг к Руси отойдут.
                - Царь на то не пойдёть, он щас лишь своей семьёй занят, ему не до большой войны. Вот если ба Собеский либо сам король Михаил додумались, подарили бы царю Корсунь, што на правом берегу, нам бы — желаем мы того али нет — пришлось бы войско вперёд выдвинути, а то и к Чигирину вести.
        Василий Михайлович замахал руками:
                - На то сейм согласия не даст, без всякой войны города раздавать.
        Андрей зло ударил кулаком по столу:
                - Да в Корсуне со времён Богдана Хмельницкого польского горнизона нету, лишь на грамотах за Польшей записано. В нём Дорошенков-есаул городскими делами правит.
                - Серавно не дадут.
                - Замкнуто кольцо, друг друга обмануть хотят, а себи обманывають. Господи, прости наши души грешные, и почему мы не можем жити по-человечески? — Андрей истово перекрестился.
                - Ладно, пойду составлю грамоту для Матвеева, обо всёма, што здеся деется, а ты иди поспи с дороги, слуга те бе отведёт в горницу для гостей, — произнёс, вставая, Тяпкин, затем громко позвал слугу.
        Андрей послушно последовал за вошедшим.
        Жизнь иногда выкидывает невероятные колена. В 1556 году по повелению царя Ивана Грозного дьяк Ржевский поднял донских казаков и совершил с ними по ход аж до Очакова. В походе к нему примкнуло много малороссов. После похода часть из них, не желая возвращаться под ляшескую неволю, решила осесть на ничейной земле, за Днепровскими порогами. Их осталось здесь не много, сотни три. В народе они получили прозвание «запорижская вольница». Осенью этого же года подданный польской короны вспыльчивый князь Дмитрий Вишневецкий объявил себя гетманом Малороссии и, взяв своих боевых холопов, также двинулся к порогам. Он укрепил остров Хортицу, призвал к себе осевшую здесь вольницу. В своих мечтах он уже покорял Молдавию. В следующем 1557 году к Хортице подошёл крымский хан, князь Дмитрий бежал, а между татарами и вольницей произошла жестокая сеча.
        Сразу после отхода татар с Хортицы уцелевшая вольница собралась на месте сечи и избрала над собой кошевого атамана. Это место и это воинство так и стали с этого времени называть: «Запорожская Сечь».
        И вот теперь в Запорожье появился человек, величающий себя истинным наследником русского престола, царевичем Семеоном, готовым отказаться от своих прав на русский престол и стать лишь царём Малороссии и великим князем киевским. Его поддерживал один из атаманов, Василь Миюска, за которым стояло десятка три запорожцев, когда-то гулявших со Стенькой Разиным. Кошевой атаман Серко пребывал в нерешительности.
        Андрей Алмазов, надев на себя широченные украинские шаровары, папаху из козы и овчинный тулуп, долго рассматривал своё отражение в мутной днепровской воде, сойдёт ли он за местного парубка, и всё-таки что-то в нём было не украинское, даже с этой глупой стрижкой. Как жаль, что рядом не было Никиты Скрипицына, с ним было бы спокойней, но тот неведомо куда канул.
        Перевозчик в утлой лодчонке снорово переправил его вместе с конём на остров. Земляные валы и низенькие мазанки были разбросаны ещё в предместье. Затем показались разрозненные куреня покрытые дёрном, или, по-татарски, войлоком. Иногда на валах были уложены пушки. Нигде не было видно заборов и плетней. Недалеко от центра шёл небольшой круговой вал и засека, не охраняемые решительно никем, открывая страшную беспечность.
        Андрей выехал на обширную площадь, майдан, где обычно собиралась рада. Здесь толпились казаки. Подъехав к одной из более крупных групп, Андрей остолбенел, узнав в одном из казаков подьячего Ваньку Воробьёва. Тот что-то увлечённо рассказывал окружавшим. Кого угодно он ожидал увидеть здесь, но только не этого любимца боярина Богдана Хитрово. Спрыгнув с коня, Андрей потянул одного из казаков за руку и, указывая на Воробьёва, спросил:
                - Чё цэ за козак?
                - Ты ще, сказивси, то царевич Семён.
        От неожиданности Андрей даже открыл рот:
                - Вот це да.
        Его растерянность сыграла ему на руку, он сошёл за простака селянина, только приехавшего в Запорожье. Неизвестно откуда взявшееся решение пришло само собой, и Андрей, развернувшись, медленно направился к куреню войскового кошевого атамана. При входе стоял огромный чубатый детина со столь же огромной саблей.
                - Мене до атаману треба, — глядя на него просительно, сказал Андрей.
                - Всим треба, — с безразличием посмотрев на Андрея, ответил казак.
                - Мене што ж, в лоб тебе треснуть, штоб ты поверил, — рявкнул Андрей, переходя на московский говор.
        Казак внимательно посмотрел на него, затем вошёл в курень и через некоторое время вновь вышел.
                - Пийдемо.
        Казак ввёл его в горницу и встал сзади. Серко сидел за широким неструганым столом и с любопытством смотрел на вошедшего. Длинные седые усы спадали ниже подбородка.
                - Москаль?
                - Ага.
                - Хто таков? У нас чего деешь?
        Атаману приходилось бывать во многих местах, и по-великоросски он говорил чисто.
                - Подьячий Тайного приказа, стрелецкий сотник Андрей Алмазов, послан сюды, штобы подкупить старшину и чтобы те настояли в выдаче самозванца, коей выдаёт се бе за царевича Семеона.
        Андрей сунул руку под полу полушубка и под пристальным взглядом казака, стоящего сзади, извлёк два кошеля серебра.
                - А чё ж ты не старшину подкупаешь, а ко мене явилси? — медленно произнося слова, спросил Серко.
                - А смысл? Я того самозванца сызмальства знаю — то подьячий Ванька Воробьёв, я и отца его, дьяка Андрея, хорошо знаю.
                - А пошто я тебе верить должон, ты заинтересован в том, о чёма говоришь. А может, то доподлинно царёв сын и он истинно о Малороссии, а не о себи печетси.
                - А зачема мене тебе врать, ты же умудрённый жизнью атаман. Нынешнему наследнику престола царевичу Фёдору одиннадцать лет, а Семён позжей его родилси, коли б он сейчас был жив, ему бы ещё семи лет не было бы. Мене не веришь, спроси у какого-нибудь попа, они, когда кака царска персона рождаетси, доподлинно помнят.
                - И што ж ты хочешь, штобы я содеял с им? — на миг задумавшись, произнёс атаман.
                - А ничего, пущай твои хлопци связут его в Курск, к воеводе. Хватить на Руси самозванцев, с того лишь горе одно. За последние два года к царю привезли и поставили перед его ясные очи его брата Василия, двух его сыновей Алексеев, и даже сына царя Василия Шуйского, хотя тот уж шестьдесят лет як почил. А теперь ещё и Семеон появилси.
        Андрей развернулся, собираясь уходить.
                - А деньги? — засмеялся вослед атаман.
                - Оставь их на нужды войска, в деле они нужней, чема в мошне старшины.
                - Атамана Миюску я вам не выдам.
                - А пошто он нам? Без самозваного Семеона он не более аки балабол.
        Андрей, не поворачиваясь, поспешил оставить атаманов курень.
        Вечером того же дня, когда стемнело, мнимого Семеона без особого шума, чтобы не поднимать сумятицы, повязали и под охраной есаула Карпа Пидсышко и трёх десятков казаков отправили в Курск.
        В малой Золотой палате вновь собралась вся семья Романовых, кроме главы семейства, царя Алексея Михайло вича, его второй жены Натальи Кирилловны и новорождённого царевича Петра. Между десятком женщин — те ток и сестёр — бегал праздно разодетый царевич Иван и всё время «хыхыкал». Фёдор тихо сидел в углу. Царевны судачили, не обращая внимания на братьев.
                - Вот тако вот, с Наташкой батюшке ни дочери не надобны, ни сёстры, — занудливо бубнила царевна Софья.
                - Хошь бы её по весне гадюка укусила, вместе с её милостивцем Матвеевым, — выговорилась царевна Татьяна Михайловна. Зло разливалось на её щеках, и румяниться не надо. Она особо злилась на Матвеева, прознав про то, что именно он куда-то услал её ублажителя. Новый кокошник, усыпанный каменьями, переливался на её голове.
                - Протеву всех канонов православия братец ради Наташки идёть. Лицедейство какое-то в Преображенском открыл, — поддакнула сёстрам и племянницам царевна Ирина Михайловна. Она совсем забыла, что тридцать лет назад собиралась замуж за датского принца-протестанта и о канонах и традициях тогда не вспоминала. — Жили тыщу лет без театру и ещё бы столько прожили.
                - А на охоту с мужчинами ездит, разиво это дело. Видано ли было такое на Руси? — вновь зло выпалила Татьяна Михайловна, заламывая руки совсем не в той тоске, которую показывала сёстрам.
                - А энта ея привычка ездить в карете с открытым окошком и глазеть на простой люд. Выставляется, показывает, чема была и чема стала. Безродная выскочка, аки и её благодетель Матвеев, — подала голос царевна Евдокия Алексеевна, ревнуя отца к новой жене и поминая его отношение к матери. — Наша матушка такого бы себе никогда не позволила.
                - А каки наряды он ей заказывает! Сама Алёна Хромая расшивает, — вмешалась в разговор грубая и уже кокетливая Екатерина, в свои пятнадцать лет думающая только о сапожках, сарафанах, шубках. — Нет бы дочерей побаловать.
        Мороз изукрасил узорами окна, но солнце старалось пробиться и через них. Один из лучей, поборов льдинки, заиграл на лице царевича Ивана, и он опять захихикал.
        Фёдор с жалостью посмотрел на брата. Он был очень красив ликом, и со стороны, не зная о его болезни, можно было о ней не догадаться. Даже глаза лучились умом, которого не было. Рослый, как все Романовы, он был намного выше сверстников. Фёдор отвёл глаза от брата в сторону. Как ему надоела эта трескотня сестёр, сесть бы на коня и уехать к отцу в Преображенское. А вдруг отец и на него зол? Фёдор перевёл свой взгляд на сестру Софью. Вон как распинается, аж глаза выпучила. Последнее время уж больно она сошлись с тёткой Таней — два сапога пара. Фёдор вновь прислушался к разговору.
                - Наташка опять на сносях, — говорила самая старшая сестра — Евдокия Алексеевна, — вот родить второго здоровенького мальчонку, батюшка вообче об нас забудеть.
                - Аки чужие. Два месяца ни слуху ни духу, и глаз к нам не кажить, а до Преображенского рукой подати, — печально высказалась Ирина Михайловна, как старшая привыкшая к уважению со стороны брата.
        Фёдор вновь ушёл в себя, пропуская мимо ушей недовольство сестёр. Да, без отца пусто, хоть бы дядька князь Воротынский зашёл, узнать, как там батюшка, не поминает ли его. А сёстры что, от безделья сами смуту затевают, а потом недовольны тем, что содеяли.
        Тётка Ирина Михайловна. Ей уже сорок шесть. Она почтения к себе, к своему возрасту хочет. А вот чего хотят тётка Таня и сестра Софья, сразу и не поймёшь. Обе злые как кошки, о старине говорят, обычаи поминают, а про то забыли, что дочерям отца обсуждать и то не дозволено. Мария с Марфой сидят, глазами хлопают, за умных хотят сойтить, а что Софья захочет, то и содеют, безмозглые обе. А сам-то я что? Господи, прости мою душу грешную за гордыню непомерную. Царевич поднялся и, опираясь на посох, прошёл между замолчавших сестёр к двери, ведущей в теплицу. Софья посмотрела ему вослед и тихо произнесла:
                - А Фёдор всё молчком, молчком, аки неродной. Всё в себе держит, весь в батюшку.
        Небольшой отряд стрельцов, вёзший лжецаревича Семеона, бывшего подьячего Ваньку Воробьёва, несмотря на то что лошади проваливались в снег по брюхо, двигался к Москве. Вместе с ними ехали послы левобережного гетмана Ивана Самойловича, два его сына, Семён и Григорий, и протопоп Симон Адамович, с которыми также возвращался домой и Андрей Алмазов, везя нерадостную новость о том, что часть иноземных офицеров из солдатских полков из-под Киева, подбитые капитаном Лермоном, перешли на польскую службу, что дало повод уйти и большей части ополчения. Теперь под Киевом нет и половины того войска, что было собрано. Однако с курскими полками Ромодановского и полками гетмана Самойловича под Чигирин хоть сейчас можно было двинуть пятидесятитысячное воинство.
        Григорий Самойлович подъехал к Андрею:
                - Чей-то в тебе не так, смурной постоянно.
                - А сам-то горлопанишь, горлопанишь, а то замкнёшьси и молчишь.
                - Ну, я другое дело, у мене дивчина в Чигирине, а мене туды и ногой нельзя.
                - Пошто так?
                - Во-первых, мой батько гетман Левобережной Украины, значит, истинный враг гетману правобережному. Хоша Дорошенко настоящий гетман.
                - Энто як это? — удивлённо уставился Андрей на Григория.
        Казак немного стушевался:
                - Я пымаю, шо противу батьку гутарю, но Дорошенко единственный, хто об Украйне думку думает. Народ ещё гетмана Михайло Дорошенко не забыл. Петро Дорофеич ведь не хотел отделятси от всей остальной Руси. Хотел оставатси под рукой царя, но штобы в городах наших не присланные с Москвы воеводы правили, а наши, местные, избранные полковники и есаулы. Ваши только хапать и воровать могут.
                - А шо же он под турков подалси? — озабоченно спросил Андрей.
                - Сам сибе обманул. Хотел царя припугнути, а вишь як вышло, сам в капкан угодил.
        В скором времени показалась и Златоглавая, и разговор прекратился.
        Андрей и двух дней не отдохнул дома, когда к нему заявились гости. Киевский воевода боярин князь Алексей Никитьевич Трубецкой послал в Москву за пороховым зельем кострмского ополченца Северьяна Брусницына, тот и взял себе в сотоварищи Ваньку Румянцева, который клялся и божился, что у него на Москве есть знакомый, в чьём доме можно будет остановиться. Андрей, поминая гостеприимство Ивана, в приёме им не отказал. Мало того, велел жене Оксинье растопить баню и послал холопа за Ермиловым, ибо лучшего парильщика не знал. Брусницын больше старался молчать, стесняясь столичного дворянина, облачённого в новенький малиновый кафтан стрелецкого сотника, сидел в светлице, забившись в угол.
                - Ты, гость дорогой, боишьси мене, што ли? — не выдержал Андрей. — Не бойси, я не кусаюсь.
        Северьян смутился ещё более:
                - Ты, чай, царя каждый день лицезреешь, а я его ни разу даже издалека не глядел.
                - Ну, энто не беда. Съездиим в Преображенское, и ты увидишь.
                - Яж тебе говорил, што Андрей удачу приносит, — вмешался в их разговор Иван Румянцев, радостно улыбаясь.
        Он без зависти разглядывал богатый Андреев дом. А вот на Брусницына изразцовая печь производила гнетущее впечатление. Он хоть и владел тремя деревнями, в которых было более четырёхсот душ холопов, но такой печи в своём дому не имел, а всех людей, которые были хоть на немного богаче его, он с детства побаивался. Ему было легче встретиться в поле один на один с татарином, чем находиться рядом с человеком, которого он по каким-то своим понятиям считал выше себя.
        Ермилов, как всегда, пришёл с Григорием Суворовым, и пять мужчин, к которым присоеденился Григорий Самойлович, направились в баню.
        Пар, поднимающийся с камней, расслаблял. В голом виде все равны, и Северьян Брусницын почувствовал себя спокойнее, хотя все и сидели молча на лавках вдоль стен. Лишь Трофим Ермилов время от времени плескал воду на раскалённые камни. Андрей Алмазов сидел рядом, и капельки пота стекали по его телу. И хоть Северьян был намного старше его, ему почему-то захотелось рассказать о себе. И он вылил всё: и об дочери, и о одиночестве, и о том, что он последний в роду, и о всех своих страхах. И Андрею стало почему-то жалко этого большого и сильного человека, которого он видел впервые. Он первым покинул баню и, одевшись, направился в дом Артамона Матвеева, где Савелий Сивой провёл его в вифлиотику хозяина. До самого вечера он копался в писцовых поземельных правочных книгах и, найдя то, что искал, ушёл поздней ночью очень обрадованным.
        Утром он оставил дом, сказав жене, что вернётся дня через три. Гостям перед отъездом поведал, что с пороховым зельем их ещё долго будут мытарить и, вернувшись, он, скорее всего, застанет их на месте и они ещё успеют отпраздновать их появление в его хоромах.
        В большой изукрашенной палате государевой собралось немало бояр сановитых, которые получили приглашение в Преображенское присутствовать при приёме. Большинство из них было от этого очень не в духе. Принимать посольство от безродного Самойловича. Им легче было принимать посольство от врага Дорошенко, коий был вписан по роду в украинскую шляхту.
        Боярин Богдан Хитрово, стоящий возле правой стены от трона, с презрением смотрел на сыновей Самойловича, который даже фамилию из своего отчества сделал.
        Царь вместе с женой царицей Натальей в сопровождении рынд вошёл в палату. Все склонили головы.
        Алексей Михайлович, перебравшись в Преображенское, стал привлекать жену к государственным делам. Наталья Кирилловна пока лишь молча восседала на троне, прислушиваясь к решению бояр, высказываниям глав приказов, словам мужа. Она училась медленно. Редко вставляла слова, и то пока всё более по совету дядюшки Артамона Матвеева. Правда, её более заботило обживание Преображенского дворца. Её состояние можно было сравнить с чувством молодых, только что въехавших в свой дом и лишившихся наконец-то родительской опеки.
        Конечно же в Преображенском не было той роскоши, что в Кремле. Палаты были причудливыми и старыми. Сколько там было всевозможных запутанных переходов, сколько неожиданных уголков и закоулков. Никогда нельзя было сказать с уверенностью, на каком этаже находишься. Чтобы попасть из одной светлицы или горницы и другую, надо было непременно подняться или спуститься по двум или трём ступеням. Коридоров и переходов тут было великое множество, и они так разветвлялись и петляли, что, сколько ни пыталась, она иногда не могла определить, п какой части здания находится.
        Сейчас она восседала на троне рядом с мужем, выслушивая красноречивую и убедительную речь Григория Самойловича о помыслах его отца, а её собственные думы были далеко от этого.
        Где-то рядом её собственный сын Петенька бегал по палатам и что-то лопотал по-своему. А второго ребёнка вот уже четвёртый месяц она носила под сердцем. Кто это будет, мальчик или девочка, и как они его назовут? И зачем только все эти войны, с турками, с татарами, с поляками, со шведами, «аль на святой Руси земли не хватает»? А дядюшка Артамон Сергеевич упросил мужа людей на Урал послать, литейный заводик строить. И зачем он там нужен в такой дали? Только дал возможность посмеяться над собой своим врагам Милославским, Хованским и Хитрово.
        Царица посмотрела на братьев Самойловичей и протопопа Адамовича, которых в этот момент одаривали царскими подарками.
        В палату внесли расшитую шубу для гетмана, саблю и серебряных ножнах, новый шестопёр[127 - Шестопёр — булава со стальными выступами, служили знаком власти военачальников.]. Принесли и обоим братьям нарядные расшитые кафтаны. А протопопа пожаловали от патриарха серебряным крестом. Вот и довольны все, а дела нету.
        Андрей, как и обещал, вернулся домой на четвёртый день, рано утром. Вместе с ним явился ещё какой-то моложавый дворянский сын, державшийся смущённо. Из-под короткого овчинного тулупчика торчал кафтан, что был явно с чужого плеча и висел мешком.
        Брат Семён, собиравшийся в приказ, с удивлением по смотрел на довольного и улыбающегося Андрея.
                - Чё такой сияющий? — потянувшись, спросил он.
                - Дурак, наверное, — весело ответил Андрей, спеша в горницу, где остановились гости.
        Только что проснувшиеся Брусницын и Румянцев сидели на ложе в одном исподнем.
                - Ну вот и хозяин пожаловал, — заулыбался Иван Румянцев, вдевая руки в рукава длинной салатовой рубахи.
                - Я ж обещалси вернутси через три дни, — ответил Андрей. Затем он посмотрел на Румянцева и произнёс: — Вань, наденешь штаны, выдь ненадолго, мене с Северьяном поговорить надоть.
        Румянцев не заставил себя долго ждать, надев штаны, прямо босиком покинул горницу. Андрей подошёл ближе к Северьяну:
                - Помнишь, ты мене говорил, што ты последний в роду, што у тебе дочь Настасья шестнадцати лет от роду, вот-вот замуж выдавать.
                - Да ка же тако забудешь?
                - А хто его знает. В общем так, покопалси я в поземельных книгах и обнаружил, што у твово предка Егора Брусницы было четыре сына. У трёх старших мужской линии теперича никого не осталось. Четвёртый же сын Егора так при Стародубе и осталси, как дворянин однодворец. От той ветви жив твой девятиюродный племянник, — Андрей усмехнулся, — Михаил Брусницын. Как и все его предки, одним двором и владеет. Церковь наша истинно православная запрещает браки между родными, двоюродными и троюрдными, а он теби, чай, девятиюродный. Жени на ём дочь Настасью, и внуки твои твою фамилию носить будут. Он беден, значит, во твоём дому жить будут, вот и твоя старость не будет одинока.
                - А есля у них с дочкой не слюбитси, ведь она у мени единственная.
                - Брось, Северьян, сколько живу, а не зрил того, штобы от любви толк и прок был, лишь болью кончаетси. Любовь, она яки война, легко начинаетси, но тяжело кончаетси. А так стерпитси, слюбитси.
                - Да я даже не знаю, што он за человек.
                - А я его сюды привёз. Ты скоро возвращаешьси под Киев в ополченье, возьмёшь его с собой и при себи подержишь, аки старший в роду. Приглядишься, познакомишься, оценишь. Кто тебе заставляет решать с бухты-барахты.
        Брусницын удивлённо уставился на Андрея:
                - Ну ты даёшь. Ты его уже и сюды привёз.
                - А чего тянуть.
        Андрей вышел и ввёл Михаила Брусницына:
                - Ну познакомьтесь, родственнички.
        Неловкость чувствовалась со стороны обоих Брусницыных. Андрей поспешил уйти, оставив их наедине.
        Двадцать восьмого марта из Москвы отъехали, так и не добившись какого-нибудь решения, сыновья гетмана Самойловича. Вслед за ними под Киев двинулся обоз с порохом.
        Колокольный звон, как и каждое утро, летел над Москвой вместе с рассветом. Царевны, все вместе, после лёгкого совместного завтрака к утренней службе отправились в Архангельский собор, где покоились тела их предков.
        Царевна Софья стояла недалеко от аналоя и из-под накинутого старого головного покрывала не по-девичьи рассматривала тридцатилетнего князя Василия Голицына.
        Тётка Таня говорила, что сладко, когда мужик уже с опытом. А этот восемь лет как женат, а всё щёки бреет. Интересно, как бы заманить его в свои покои и от сестёр отвязаться.
        Голицын уже дважды поймал на себе взгляд царевны Софьи. Она смотрела прямо в глаза и взгляда не отводила. Он видел и то, что её тётка царевна Татьяна Михайловна внимательно наблюдает за ней. А может, и правда плюнуть на всё и позариться на молодое девичье тело, к тому же царевны, а то жена уже приелась. Ведь не казнит же меня царь, князя боярского рода, ну, сошлёт на какое-нибудь дальнее почётное воеводство. Он уже сам посмотрел на царевну, и у Софьи почти сразу раскраснелись щёки.
        По окончании службы первыми из собора вышли царевны. До палат остальные присутствующие, сопровождая, следовали за ними. Софья, сказавшись больной, удалилась в свои покои.
        Солнце припекало в окно, что-то томительно сдавливало. Скоро ей исполняется шестнадцать лет, а что ждёт её? Монастырь. Если на что решаться, то только сейчас, пока ни отца, ни вельмож в Кремле нет. Поднявшись с резного стула, Софья нервно заходила по тёплой, натопленной светлице. Надо на что-то решаться.
        Царевна вновь поспешила во двор, к старым соборам, туда, где свита оставила их. Какая-то неизвестная до сего момента нагловатая уверенность проснулась в ней. Выскочив во двор, она почти сразу наткнулась на князя Василия, как будто он ждал её.
                - Уж не стряслось ли чаво, государыня-царевна? — с привычным поклоном и почтением обратился он к ней.
                - Да, хотела столец в своих покоях переставить.
                - Если это вас не смутит, государыня-царевна, я бы мог помочь.
        Неожиданно в шестнадцатилетней девице заговорила женщина, умная, рассудительная, умеющая просчитывать свои поступки:
                - Ну почему бы не воспользоватьси вашей помощью, князь, никто ведь не подумает о вас как о мужчине. Люди же хорошо вас знают. Вы ведь ничего этого чувствовать не можете, правда?
        Её слова больно задели князя. Не обращая внимания на попадающихся в палатах, Голицын поплёлся за царевной, не задумываясь о происходящем, как телок на верёвочке. Войдя в её покои, он подумал: «Выгонит так выгонит», обхватил Софью за талию. Софья не отстранилась, а заглянула в глаза князю:
                - Если бы я была не царевной, ты бы на мене женилси?
        Князь не нашёл что ответить, он всё ещё обнимал её, но уже боялся поцеловать. Наклонив голову, хотел коснуться лишь волос, но Софья ухитрилась подставить губы. Словно ни единой косточки не осталось в её теле, податливо мягком, словно это не он, а она обняла его.
        «Господи, што я творю?» — хотел произнести Голицын, но девичий головной убор лежал уже возле ног, отступать было поздно.
        Уже прошла середина апреля, а холода не проходили. Неожиданно девятнадцатого марта скончался патриарх Питирим. Десять месяцев патриаршества, всего десять. Волна слухов заполнила столицу. Никонианцы, поминая сосланного Никона, твердили, что это Господь покарал Питирима, потому что при живом патриархе всея Руси второго быть не может. Староверы кричали, что Господь покарал его за притеснение Аввакума и других сподвижников старой веры. Попы-расстриги твердили, что если и покарал Господь Питирима, так только за пристрастие к наливке. Один царевич Фёдор имел о смерти патриарха особое мнение. После отъезда отца в Преображенское с царицей и братом Петром Фёдор часто беседовал со стариком, и царевич считал, что именно общение с ним унесло патриарха. Как приведение бродил Фёдор по Кремлю, ожидая приезда отца. Последним его собеседником (если не считать учителя Симеона Полоцкого), но теперь очень редким остался барон Брюс.
        Вот и двадцатого апреля с утра они бродили по Кремлю вдвоём.
                - Скажи мене правдиво, Вилиим, я приношу несчастье людям, мене любящим? — понуро спросил царевич.
                - Разве человек без своего желания может нести несчастья? — удивился барон.
                - А наказанье Господне?
                - Господь карает того, хто заслужил, а не того, хто с ним рядом обретаетси.
                - Из чего выходит, што я просто нудливый щенок, — сорвался царевич, перейдя на крик.
        В этот момент в проходе появился царёв рында, уведомивший, что на отпевание патриарха в Кремль прибыл царь. Фёдор вместе с бароном молча последовали за ним.
        Отпевание проходило в Архангельском соборе. Фёдор медленно прошёл, опираясь на посох, меж расступившихся вельмож и встал рядом с отцом. Отпевание длилось долго, и всё это время царь Алексей Михайлович даже мельком не посмотрел на горячо любимого сына. По окончании службы, не говоря ни слова, он сел в карету и отбыл в Преображенское, виня в уме сына, дочерей и сестёр, хотя вины не было.
        Поражённый Фёдор молча отправился в свои покои. Страшная мысль занозой вошла в мозг. Отец, самый близкий ему человек, и тот отказался от него. Совершенно сломленный, царевич шёл, даже не замечая идущего сзади Брюса.
        Они вошли в покои царевича, где тот постигал латинский язык.
        Возле окна стоял стол с книгами, а подле него — большое, с высокой резной спинкой, обитое малиновым бархатом дубовое кресло. Царевич не сел, а упал в него.
                - Царевич, вы должны осмыслити. Государь, ваш отец, очень зол. Его семья отторгает его новую супругу, а государь всей душой любит царицу Наталью Кирилловну. Здесь явное непослушание как отцу, так и государю. Зная нрав вашего отца, могу лишь сказать, што он очень терпим к вашим сёстрам.
                - Но я-то здеся ни при чём!
                - А государь о том ведает?
                - Так што же мене делати, мене тяжко без отца.
                - Подождать. Всё перемелется, мука будет. Господь терпел и нам велел. А пока займись делом. Давай переведём древних греков.
        Царевич Фёдор потянулся к столу, взял книгу Плутарха на латинском языке и, не дожидаясь Симеона Полоцкого, вместе с Брюсом занялся переводом. Постепенно аблативы отвлекли его помыслы, а постоянная беседа с бароном успокоила и расслабила.
        Как по возвращении в Москву Андрей ни старался, а двух встреч с царевной Татьяной Михайловной он не смог избежать. Но они уже не были столь страстными. Он хорошо помнил злопамятный нрав царевны Татьяны и не мог придумать причину, чтобы отказаться от этой связи. Она была красива и ликом и телом, но он ничего не мог поделать — его не тянуло к ней. И поэтому он сам просил Матноева отправить его в Курск отвезти царёву грамоту воеводе Ромодановскому. Москва начинала тяготить Андрея, и он с большой радостью покинул её. Царь требовал от курского воеводы двигаться с войском к Днепру на соединение с войсками гетмана Самойловича, но по раскисшей хляби двигаться было просто невозможно. Тяжёлые пушки уходили в чернозём по самые оси.
        Изматывая себя, войско проходило в день от силы десять-пятнадцать вёрст[128 - Верста — 500 саженей — 1,0668 км.]. Лишь двадцать второго мая в Лохвице встретились сборный полк ополченцев из-под Киева, казачие городовые полки гетмана Самойловича и войско Ромодановского.
        Андрею очень хотелось выделиться, поэтому он и попросился в передовой отряд, переправлявшийся на правую сторону Днепра, тем более что его возглавлял сын гетмана, Григорий, с которым Андрей сдружился ещё в Москве.
        Лагерь в открытую, не скрывая своего местоположения, растянулся огнями на версту. Андрей сидел у костра и смотрел на противоположный берег, где была вроде бы и русская, но в то же время чужая земля.
        Не поймёшь, кому она принадлежала: то ли полякам, то ли туркам, то ли татарам. Где-то там, в темноте, на той стороне прячется двухтысячный отряд татар, присланный крымским ханом гетману Дорошенко и возглавляемый любимцем гетмана полковником Евстафием Гоголем. Да разве смогут удержать две тысячи татар и шесть тысяч казаков, что остались при гетмане, сорокапятитысячную армию?! Нет, победа обеспечена. Андрей представить не мог, что всё будет по-другому. Рано утром двадцать девятого мая армия стала переправляться через Днепр. Не встречая сопротивления, первого июня вошли в цветущий вишнёвыми садами Киев. Отсюда Ромодановский, разделив армию на две части, хотел идти на Корсунь и Чигирин, но второго армию догнал царёв гонец. Поминая, что Матвеев доверяет Алмазову, великий и ближний боярин призвал сотника в свой шатёр. Андрей вошёл в него, когда воевода был уже в сильном хмелю.
                - Садися! — громко, пьяно-развязно, выпалил князь.
        Андрей молча сел.
                - На, чти, — произнёс Ромодановский, протягивая царёву грамоту.
                - Разве тебе велено было переправлятьси за Днепр? — начал читать Андрей царёво письмо. — Тебе велено было стояти у Днепра, где пристойно, и, устояси обозом, послать к Дорошенку с милостивыми грамотами двоих досужих людей, а не полки к Чигирину двигать.
        Андрей, прервав чтение, поднял глаза на воеводу.
                - Пять веков князья Стародубские были верными слугами, вначале великих князей владимирских, а вслед и московских, и я государева слова не ослушаюси, — Григорий Григорьевич понуро опустил голову на руки, — но я хочу знати, хто донёс обо всём, што здеся деется, царю. Я знаю про твою службу Матвееву и Тайному приказу. Ты мене того человечка во што бы то ни стало прознаешь и требуй с мене што хошь.
                - Я, ваша милость, вам того человечка и так добуду, — зло ответил Андрей и вышел из шатра.
        Вторые сутки Андрей бродил по лагерю, прислушивался к разговорам, заводил знакомства, когда неожиданно для себя нарвался на Ивана Румянцева, оба Брусницына оказались рядом.
                - Я говорил Северьяну, што ты хабар приносишь, а он не верил.
        Северьян Брусницын подошёл ближе:
                - Спасибо теби огромное, Андрей, што свёл мени с Михайлом, я уж и дочери отписал, што по возвращении выдаю ея замуж. На той свадьбе ты самый почётный гость.
        Андрей заулыбался, хоть кому-то счастье.
                - Ну што ж, коли службой не занят буду, обязательно приеду. — Затем задумался на мгновение. — А давно ты дочери письмо послал?
                - Да в тот день, когда мы в Лохвице все сошлиси. В тот день как раз слуга окольничего Салтыкова в Москву отъезжал, Салтыков его часто на Москву к дяде, боярину, шлёт, ну я с ним свово холопа и отправил.
                - А вернулси тот слуга Салтыкова с Москвы?
                - Да не ещё, со дня на день ждут.
                - Як вам ещё зайду, а сейчас сильно спешное дело.
        Оседлав коня, Андрей выехал к днепровским переправам. И вовремя, в версте от обоза наскочил на всадника в богатой ферязи, с дорожной сумой. Чёрт шутил судьбой! Холоп Салтыкова, здоровенный и напористый, разбил Андрею губы, пока его удалось связать. После чего Андрей вылил в рот холопа почти полную флягу бражного и, вынув грамоту из сумы, начал читать:
                - «Весьма благодарен тебе, племянничек, за то, што отписал мене про самовольство князя Григория. За те слова государь оказал мене великую милость».
        Далее читать не было смысла. Сев на коня, Андрей вернулся в войсковой стан. Не рассёдлывая коня, направился к шатру воеводы. Страж, доложивший о нём, сразу пропустил его вовнутрь. Положив перед князем грамоту с печатью рода Салтыковых, Андрей вышел и в этот же день уехал обратно в Москву. Если бы слуга Салтыкова признал его, а по разбитому лицу это сделать было несложно, беды не миновать. Не ему было тягаться с Салтыковыми.
        Вернувшегося домой с Украины Андрея жена Оксинья встретила с усмешкой. Долго рассматривая разбитое лицо, ехидно спросила:
                - Ну чаво, всех врагов побил, теперича обязательно до тебе царёва милость ниспадёт. Если не стольником, так подстольником будешь.
                - Тьфу, дура баба, — рявкнул Андрей, затем смачно выругался, но жена так же стояла и ехидно улыбалась.
                - Да, никуды не денишьси, обрёл, обрёл славу на войне.
        Андрей, вновь выругавшись, ушёл в дом.
        Позлословив с золовкой, Оксинья истопила баню, вымыла мужа, вычесав заведшихся в походе блох, а тёплая постель примирила супругов.
        Пока заживало лицо, Андрей не показывался на улицу. Его навещал лишь Сивой, принося неутешительные новости.
        Новый хан Селим-Гирей поднял татар и с налёту захватил крепость Новый Оскол. Воеводе Ромодановскому пришлось отводить войско от Днепра и идти выбивать татар. Время для неожиданного захвата Чигирина было потеряно. Узнав о том, что большая часть татар ушла из Крыма, донской атаман Фрол Минаев объявил сбор донского войска. Под атаманскую хоругвь встало пять с половиной тысяч казаков. Понимая, что этого мало, в Москву было отправлено посольство с просьбой прислать ратных людей, чтобы «не токмо в Азове, но и в Царьграде страх был великий». На Дон было отправлено восемь стрелецких приказов, объединённых в два полка, и два полка солдатских, всего шесть тысяч двести человек, с восемнадцатью пушками разного образца. Возглавляли их воевода, думный боярин Иван Хитрово и стольник полковник Григорий Косагов. А также в помощь донским казакам пришёл отряд яицких (уральских) казаков в полторы тысячи сабель.
        В степи под Астраханью был найден с ножом в спине старик Айзы-мурза. И хотя астраханский воевода разграбил его знаменитый табун, калмыки и небольшая часть астраханских татар также привели в помощь атаману Фролу Минаеву трёхтысячный отряд.
        С такими силами можно было приступить не только к Азову, но и идти прямо в Крым. Но воевода Иван Хитрово ограничился тем, что потребовал очистить от турецкого гарнизона Калачинские башни, которые стояли «на прежней его царского величества земле», и добавил, что на сам Азов, а также морским путём на Крым ему «ходить не приказано, если сам султан не начнёт войну». Сколько Минаев и Косагов ему ни доказывали, что не было смысла собирать шестнадцатитысячную армию, чтобы побить гарнизон в четыре сотни человек, убедить его не могли. К концу июня четыре армии, собранные против Турции: шестнадцатитысячная атамана Минаева, тридцатидвухтысячная воеводы Ромодановского под Курском, двадцатичетырёхтысячная гетмана Самойловича на Днепре и двадцатитысячная у воеводы Трубецкого в Киеве, бездействовали, проедая казну. Бездействие разлагало, приводило к пьянкам и дракам.
        От всех этих новостей Андрей становился всё более хмурым и злым. Наконец сорвавшись, несмотря на незажившее лицо, отправился с Сивым в кабак. Кабак их встретил гомоном петухов и невыветриваемым запахом сивухи — водки, гонимой из отрубей.
        Андрей сразу подозвал кабатчика, высыпал деньги в его руки со словами:
                - Выставишь жбан водки, но чистой, не жжёной. И не вздумай шельмовати, содеешь лишь себе хужее.
        Водку и закуску принесли мигом. Пили помногу, в какой-то озлобленности, долго не хмелея. В противовес ожидаемому, чувство беспомощности и уязвимости будто нарастало. Хмель навалился как-то сразу.
        Когда Андрей открыл глаза, он не сразу понял, где находится. Какая-то чужая, белёная, а не как у них дома покрытая изразцом печь, стена из плохо оструганных брёвен, узкая кровать и рядом женское тело. Андрей пригляделся в лунном свете, струящемся через окно, и его обдало холодным потом — рядом была Алёна. Как он к ней попал? Было что или не было? Мысли путались в хмельной голове, руки сами тянулись к ней.
        Он привлёк её к себе, сорвал нижнюю рубаху и впился всем телом. Пьяный организм знобило и трясло, заставляя чувствовать всё острее, хотелось ещё и ещё.
        Рассвет влетел в окно оранжевой полосой и заполнил опочивальню.
        Андрей ждал появления резкой боли в затылке, ждал как наказания за миг блаженства, но боли не последовало. Чувство покоя и удовлетворённости заполнило его душу.
        Жара раскалила воздух над Москвой так, что он даже дрожал. Ни ветерка, ни дуновения. Небо голубое, без единого облачка. Царевна Софья сидела на резной лавочке в тенёчке, в саду, в Кремле за Чудовым монастырём, отирая пот с шеи и щёк, когда к ней в лёгком голубом летнике подошла тётка — царевна Татьяна Михайловна.
                - Софьюшка, чей-то с тобою деетси, ты то неожиданно бледнеешь, то покрываешься красными пятнами? Уж не заболела ли ты?
        Царевна подняла на тётку глаза и неожиданно выпалила:
                - Я беременна.
        Татьяна Михайловна озабоченно присела рядом:
                - И давненько?
                - Да почитай с середины апреля, — упавшим голосом призналась Софья.
                - Три месяца, — всплеснула руками царевна Татьяна Михайловна. — А ты раньшева не могла мене того сказати, хоть бы вытравили, а теперича чаво делати?
        Софья уткнулась в плечо тётки, тихо завыла.
                - Ну нечего, нечего выть. Теперича с братцем никак нельзя миритися до того, аки ты родишь. Коли он прознает, вмиг упрячет теби в самый дальний монастырь. А родишь по-тихому, ребёночка мы пристроим. — Немного помолчав и гладя племянницу рукой по спине, добавила: — Отец-то хто?
        Софья, перестав плакать, подняла глаза и доверительно посмотрела на тётку Таню:
                - Князь Василий Васильевич Голицын.
                - Во как. Тихий, тихий, а во чего содеял.
                - Он хороший, тётушка, энто я его соблазнила.
                - Они, мужики, все такие, куды хошь пойдут, лишь бы потома ни за што не отвечати.
        Царевна заулыбалась чему-то своему:
                - Мене вон мил дружок попалси и поблудить хочет, и братнего, царёва, гнева боитси, с того от мене бегает.
                - Ничего, далеко не убежит.
        Жара не прекращалась. На раскалённые купола соборов и церквей смотреть было невозможно, отблески резали глаза.
        Князь Василий уже собирался приняться за завтрак, когда неожиданно в трапезную с злыми и озабоченными лицами вошли, даже скорей ввалились, двоюродные братья, боярин Михаил Андреевич, окольничий Андрей Дмитриевич и стольник Борис Алексеевич. Поняв, что дело не шуточное, он увёл братьев в светлицу, названную на английский манер кабинетом. Среди гобеленов, секретеров, кресел пришедшие Голицыны, хоть и были богаче хозяина, чувствовали себя стесненно.
                - Василий, — начал князь Михаил Андреевич, как старший по возрасту, титулу и чину, — мы понимаем, дело молодое... царёва дочь... заманчиво и соблазнительно. Но коли до царя дойдёт, не одному тебе головы не сносить, а всему роду Голицыных.
                - О чема это ты, брат? — как будто не понимая, удивился князь Василии.
                - Брось, из пустого кувшина вода не льётси. Сплетня просто так с забора не слетает. Хто внемлет, тот поймёт, а ты всё понимаешь. Или ты хочешь, штобы царь весь род Голицыных под корень извёл? За поруху царской чести быть нам воеводами в Енисейске али в Якутске, што вровень ссылке. Коли мнишь, што через царевну Софью сам царём станешь, то кинь ту мысль. Царь жив, и трое его сыновей тоже. Большой крови и смуты то царствие стоит, коли и получишь, то в той смуте и владеть не пожелаешь.
        Под напором старшего брата князь Василий сдался.
                - Да не было у мене тех помыслов, — начал оправдываться он. — Ну согрешил несколько раз с царевной, бес попутал. Бог даст, тихо всё и замнётси.
        Разговор длился с завтрака до обеда. После чего трое князей оставили терем брата.
        Теперь у Андрея было два дома. Один — где постоянно осуждающе, с ухмылкой смотрел старший брат Семён и чего-то требовала жена Оксинья и другой — где по вечерам его ждала Алёна. Именно она сдерживала и успокаивала его, что позволило вновь наладить торговлю в лавках, правда перед этим избив одного из приказчиков, и внести большой вклад в Андронников монастырь.
        В Москве жизнь текла прежним порядком. Торговали и перепродавали, обмеривая и обвешивая; пьянствовали по кабакам, грабили и убивали прямо на улицах, как свидетельствовали о том современники, и Разбойный приказ работал вовсю.
        Второго августа царица разродилась дочерью, которую назвали в честь её Наташей. Матвеев, дворецкий, глава Посольского, Малороссийского и Стрелецкого приказов, вместе с отцом «восприял» и уложил в колыбельку новую царевну. Он дневал и ночевал вместе с царской четой и формально встал над всеми приказами. Его влиянию на царя более никто не противостоял и не оспаривал.
        Царство святой и Белой Руси погрузилось в дрёму, и жара лишь способствовала этому.
        В такие дни Андрей Алмазов оправдывал в своих мыслях сына боярина Ордын-Нащокина, сбежавшего за границу, захотелось самому куда-нибудь убежать из сонного царства. Наврав и жене и Алёне, что отъезжает по царёву делу, Андрей направился за Великий Устюг, к младшему брату своей матери. Конечно, хорошо было бы взять Алёну с собой, но ей, как царёвой швее, никто не позволил надолго покинуть Москву.
        Хорошо зная дороги и пользуясь лошадьми Тайного приказа, он на третий день прибыл в Великий Устюг. А оттуда на коче, идущем к Белому морю, стал подниматься по течению Северной Двины. Ему надо было добраться до Верхней Тоймы, где его дядя Василий, стараниями Артамона Матвеева, был волостным[129 - Волостной — получивший на кормление волость (чаще всего сельскую местность), в середине XVI в. должность в большинстве уездов ликвидирована.], контролируя лесной край чуть ли не до Архангельска.
        Языки тумана лениво лизали влажную траву в ложбинках небольшого перелеска, подбираясь со всех сторон к поверхности обмелевшего пруда и сбиваясь в густые клубы в чаще его берегов. Выгнувшийся дугой мостик парил над протокой. А в противоположной стороне к бледно-голубому утреннему небу тянулись мощные столбы столетних сосен.
        Коч, высадивший его на берег, сразу отчалил. И Андрей медленно поплёлся к острожку. Дядю Василия он видел в своей жизни дважды, да и то в детстве, и не знал, будет ли он рад ему. Ворота были открыты настежь и, вероятно, никогда не закрывались. Андрей вошёл вовнутрь, обитатели острожка ещё спали, лишь кобель, сидящий на цепи, пару раз гавкнул и умолк. Андрей направился к ближайшей избе и постучал в дверь.
        — Хто тама? — послышался звонкий девичий голос из-за двери.
                - Волостного Василия какой двор?
                - Этот, толькова отца нету дома.
                - А где он?
                - А вам пошто?
                - Я его племянник.
        Дверь открылась, на пороге стояла девчина лет пятнадцати в ярком голубом сарафане.
                - А тятя с мужиками на охоту ушёл. — Она с любопытством рассматривала гостя. — А ты хто, Семён али Андрей?
                - Андрей. А тебе как звати?
                - Ларина.
                - Это чё ж за имя такое?
                - В честь деда Лариона тятя назвал.
                - В избу-то войти можно?
                - Ой, а у мене там не прибрано. — Девушка рванулась в дом, Андрей вошёл следом.
        Ларина, быстро прибрав в доме, с улыбкой посмотрела на брата.
                - Ой, а ведь тебе, наверно, накормить надоть, — всплеснула она руками совсем как взрослая.
        Андрей заулыбался:
                - Да не откажусь.
        Голубой сарафан замелькал в сени и обратно, внося холодные закуски, а затем Ларина поспешила на задний двор за дровами.
                - А где ж мать твоя? — спросил Андрей.
                - Ея трясина поглотила, кода я ещё совсема маленькая была, я ея не помню, отец говорил, красивая очень была.
                - А пошто мы того не ведали, што у дядьки Василия семья ести?
                - А моя матушка из простых, из местных. Аки дядька Ерофей в дворяне степенные вышел, отец жутко его зауважал и стеснятси стал, што сам ничего добитиси не смог. Аки двадцать лет назад его здеся над всеми волостным поставили, так волостным и осталси.
        Андрей хотел что-то сказать, но не успел, на дворе послышался шум, гомон людей, свист, лай собак. Девушка со словами: «Отец с охоты возвращаетси» , — рванулась к двери. Андрей последовал за ней. В ворота входили мужики в длинных одинаковых коричневых рубахах, несколько стрельцов в старых потёртых кафтанах с пищалями времён Бориса Годунова, поп в рясе и с топором за поясом, под уздцы ведший пару коней, запряжённых в телегу, на которой уже лежал разделанный лось, замыкал шествие подросток, еле сдерживающий свору собак, огромный, заросший как медведь волостной, отличимый от остальных лишь ростом и окладистой бородой, и костлявый, высокий церковный пономарь в драной коричневой рясе. Волосатый Василий бросился обнимать племянника:
                - Андрюшенька, племяш, какими судьбами, такая радость!
        Всё его лицо светилось неподдельной радостью.
                - Да вота решил наведатьси в гости, — ответил Андрей, все его душевные муки последнего времени как водой смыло.
                - Правильно удумал. — Он ещё раз обнял племянника. Затем повернулся к телеге: — А мы вона какого красавца завалили.
        Мужики уже стаскивали охотничью добычу с телеги, а из осадных дворов выходили жёны стрельцов. Вскорости подоспели и бабы из деревни. Ноги лося тут же взяли для переготовки жареного, часть лосиной туши решено было коптить для запасов на зиму, а ноги затарить, но поскольку на всю деревню и острожек их не хватило бы, забили нескольких коз. На небольшой площади между церковью и осадными дворами развели костёр. Запах жареного мяса вскоре заполнил весь острожек, и Андрей, так и не покормленный двоюродной сестрой, почувствовал голод.
        Когда столы накрыли, Андрей уже порядочно изголодался.
        Он расположился рядом с дядей. Тот восседал среди этих людей как удельный князь и, подняв чарку, начал застолье. Остальные пили из берестяных туесков. Окавита здесь настаивалась на диком мёде, можжевельнике и чесноке одновременно, так что с непривычки после первого глотка у Андрея перехватило дыхание. Он минуты две пытался схватить воздух ртом, уставившись на дядю выпученными глазами, чем вызвал смех у того. Отсмеявшись, он похлопал Андрея по плечу:
                - Што, хороша северодвинская настоичка?
                - Да, аж в глазах потемнело.
                - Ну, а теперича, когда отлегло, поведай, зачема в нашу глушь пожаловал?
                - Да штой-то на душе было так муторно, вот решил навестить.
                - Ладно тебе, говори по чести, ты у мене на коленях прудонил, а сейчас сидишь ломаешьси.
        Ларина, сидевшая невдалеке, навострила уши, вся порозовев.
                - Да усё не так, и в семье и в остальном, — зло махнул рукой Андрей.
                - А что в семье?
        Андрей совсем охмелел и раскрылся душой, рассказав об Алёне и о службе.
                - В делах тягомотно, — говорил Андрей. — Поехал в войско, што противу агарян собрано, а царь воеводу Ромодановского на привязи держит, за Днепр не пущает.
        Волостной подвинулся поближе к племяннику:
                - Вот аки по нашей Двине спуститься, тама Архангельск, а далее окиян-море, а тама Соловецки острова, а на них монастырь, в коем монахи противу царя восстали, а стрельцы их осадили, пятый год друг по другу с пушек палят. Был я тама, стена северная у монастыря плохенькая, два залпа со всех пушек, и завалитси, и штурмом взяти можно. Сказал я о том воеводе, он велел мене взашей выгнати. Так пять лет ничего решить не могут, в ты хошь за полгода решить. Да быстрых решений на Руси лет четыреста не принималось, тянем потихоньку кота на хвост, однако Божьими молитвами до сих пор живы. Иногда сам не пойму как. Вот ведь во время смутное по призыву земства в Нижний Новгород в ополчение князя Пожарского одиннадцать тыщ и собралось, почитай, со всей Руси, в коей народу тьма, где ж остальные-то были? Я бы вместе с князем и все эти одиннадцать тыщ душ поминал, што в ополчении были, как святых, а остальных анафеме предал.
                - Ну до каких ж пор так жить можно?
                - А бес его знает.
        Дядя с племянником опорожнили по чарке, закусывая жареной лосятиной. На этот раз Андрей выпил спокойно, не сглатывая воздух, огонь почти сразу заструился по вес му телу. Как ни был зол разговор, а Андрею становилось легче и спокойней рядом с давно не виденным дядей. Они ещё долго пили, ведя оживлённый разговор, а когда совсем охмелели, Ларина увела их на сеновал, где оба захрапели, басовито и расслабленно.
        Андрей Алмазов оставлял Верхнюю Тойму изрядно отдохнувший. За три недели он восемь раз ходил на охоту вместе с дядей. Два раза сетями поднимали большую рыбу. С местным попом ходил купаться в протоку между островами, на лесные озера. Простота и открытость местных людей успокоили душу, внеся новые помыслы о дальнейшем жизни. Однако как ни хорошо здесь было, но пора было домой. Отплывал он на небольшом коче, идущем с рыбьим зубом от Архангельска в Великий Устюг.
                - Ты, Ларина, брось ерепениться, на будущий год приезжай к нам на Москву. Мы с братом выдадим тебя замуж за дворянина, — говорил на прощание Андрей.
        Сестра стояла молча, потупив очи.
        К середине августа погода испортилась, пошли проливные дожди, небо заволокло тучами, и солнце совсем не проглядывало. Царевич Фёдор вновь распустил всех своих юных стольников по домам и один слонялся по Кремлю из угла в угол. Безделье и скука навевают неожиданные решения. Находившемуся невдалеке окольничему его двора князю Владимиру Долгорукому он приказал позвать смотрителя Кремля боярина Богдана Хитрово и полковника барона Брюса с двумя стрельцами. Те не замедлили явиться. Хитрово в жалованной царём ферязи, Брюс в жалованной царевичем. Фёдор сидел на резном пристольце, оставшемся от брата Алексея.
                - Правда ли, боярин Богдан Родионович, што под Кремлём существуют древние подземные ходы? — резко спросил он.
        Хитрово схватился за голову, выронив посох, затем потешил вывести стрельцов из палаты.
                - Государь-царевич, хто ж о тома при простолюдинах вопрошает?
                - Ну таки существуют?
                - Да. Пятьдесят три хода, восемь выходов за пределы Кремля, пять подземных палат пытошных и одиннадцать для хранения того, што государь пожелает. Есть ещё две палаты, куда из Кремля ходы ведут.
                - Я хочу побывать в них.
        Боярин Хитрово затряс бородой:
                - Без ведома государя не можно.
                - Тама еси што-то тако, што мене знать не положено?
                - Нет, просто некоторые ходы столь стары, што обналитьси могут. Один, я знаю, аще при Иване Калите прорыт.
                - Ну таки не все столь стары, идём и осмотрим, куды не надо, не пойдём.
        Царевич Фёдор, Богдан Хитрово, Владимир Долгорукий и Брюс с факелами тайными переходами спустились в подвал теремковых палат. Шедший первым Хитрово проследовал в темноту к дальней стене, где оказалась небольшая железная дверь. Отомкнув её, он посветил факелом в открывшийся проем. Вниз уходили ступеньки, выложенные из красного кирпича. Овальный потолок и узкие стены прохода были тоже обложены красным кирпичом.
        Хитрово стал спускаться первым. Факел сильно чадил. Царевич Фёдор шёл следом, и гарь слетала ему в лицо. Прилюдно за такую вольность можно было лишиться головы. Внизу ход стал пошире, а через десять шагов он раздваивался. Указывая факелом в левый ход, Хитрово глухо произнёс:
                - Энтот прямо к Москве-реке идёт, — и сам свернул вправо.
        Шагов через десять ход опять раздваивался, причём правый был обложен не кирпичом, а белым известняком. Он был шире того, по которому они шли. Царевич посохом указал на него:
                - А этот куды?
                - На Ваганьков холм, по велению царя Ивана Грозного прорыт, до подворья Малюты Скуратова[130 - Малюта Скуратов — Скуратов-Бельский Григорий Лукьянович (?-1573) — думный дворянин, приближённый Ивана Грозного, глава опричного террора.].
                - А по нему можно пройтить?
        Боярин заметно стушевался:
                - Не надо бы туды ходить. Государь-батюшка твой, когда спускалси, и то туды не пошёл.
                - Пошто?
                - Говорят, тама бродит неуспокоившийся дух царя Иоанна Васильевича.
        Было заметно, как царевич побледнел, затем, перекрестившись, первым направился к ходу.
                - Говорят, здеся лошадка бегала и малый возок с царём возила, — загнусавил Хитрово, спеша следом за царевичем.
        Известняк в некоторых местах разошёлся, и в щели просыпался песок с небольшими камушками, который хрустел под ногами. Молча шли довольно долго. Явно уже были за пределами Кремля, когда в стенах хода стали попадаться ниши и клети. Первые ещё пустые, а далее с прикованными цепями и кандалами к стене людьми, вернее, тем, что от них осталось. Иногда это был осыпавшийся костяк, иногда хорошо сохранившийся скелет, иногда высохшая мумия с перекошенным лицом.
                - Безвестные мученики грозного царя, — прошептал князь Владимир Долгорукий, но его шёпот эхом разнёсся по ходу.
                - Пошто безвестные? — глухо произнёс Хитрово. — Вон тот с золотой гривной на груди, по всему видать, боярин князь Александр Борисович Горбатов-Шуйский. Гривной от царя за Казань жалован, даже по смерти с груди не снята. А вона тот, с перебитыми руками, если судить по жуковине на пальце — князь Иван Турунтай-Пронский, а вона те кости, плитой придавленные, вероятно, одного из Колычевых.
                - Идёма отсюда, — почти шёпотом приказал царевич, и все четверо, так и не дойдя до конца хода, повернули обратно.
        Когда ниши в стене остались далеко позади, царевич обратился к Хитрово:
                - Богдан Родионович, надо бы их погрести по православному обычаю. Тело, не приданное земле, — душа, не обретшая покоя. Это не по-христиански.
                - Аки прикажешь, государь-царевич, — вяло ответил смотритель Кремля.
        Дальнейшее исследование тайн подземелий кремлёвских было отложено Фёдором до другого раза.
        Пять месяцев прошли впустую, переговоры с правобережным гетманом Дорошенко ничего не дали. А войско так и стояло на левом берегу Днепра. Озлобленный воевода князь Григорий Ромодановский-Стародубский метался по своему шатру и слал царю письмо за письмом. Царь Алексей Михайлович понимал, что у воинственно настроенной части боярства назревает недовольство, но был счастлив в новой семье и войной с Турцией не хотел осложнять себе жизнь. Однако надо было создать вид озабоченности и деятельности. Седьмого сентября он целый день работал вместе с Матвеевым, направляя именные грамоты в разные воеводства. Одна из них гласила:
        «Минувшим годом наш большой боярин князь Григорий Черкасской отпущен был нами, Великим Государем, по его челобитию, в подмосковные свои вотчины, и октября с четырнадцатое на пятнадцатое число нам учинилось известно, што князя и боярина Григория под его селом Саврасовом в недоезде убили насмерть боярские дворовые татаровя Батырша со товарищи. Пожитки князя и его лошадей захватив, побежали. И ныне, ведома нам, Великому Государю, што те воря побежали в крымские и ногайские улусы. Приказываю от нас, Великого Государя, тех убойцев, Батыршу со товарищи, всего тринадцать человек, изловить и прислать к Москве. За поимку убойцев обнадёжить поимщиков и сыщиков нашим Великого Государя жалованьем».
        В этот же день он принял вновь прибывших сыновей гетмана Самойловича, долго беседовал с ними о нуждах Украины и войска. Но всё это была лишь видимость, ни один вопрос так и не был решён.
        Наконец, после «непомерных, неотложных трудов», одиннадцатого сентября в Грановитой палате в Кремле царём был дан почестный новогодний пир, с щедрым одариванием простого люда. Царевичи Николай Багратид и Пётр Сибирский были приглашены заранее. На пире также присутствовали семь митрополитов и двадцать шесть бояр. А также, не считая мест, окольничие, стольники и думные люди.
        Царь прибыл в Кремль с царевичем Петром, оставив жену в Преображенском с новорождённой дочерью. Когда он вошёл в палаты, ярко красные бармы, расшитые золотыми пластинами и усыпанные изумрудами и рубинами, облегали его плечи, а поверх была горностаевая мантия, на голове шапка Мономаха, а в руках скипетр с трёхглавым орлом и держава с большим дедовым изумрудом. За ним в окружении шести рынд в белых кафтанах с высокими воротниками и с золочёными топориками вошли надежда рода Романовых царевичи Фёдор и Пётр. Маленький Пётр, которому не было ещё и полутора лет, крепко держал брата за руку. Фёдор шёл, как всегда опираясь на посох. Оба высокие для своих лет, с одинаковыми, округлыми, овалами лица, а одинаковые одежды делали их ещё более схожими. Они следовали за царём, олицетворяя собой надёжное ближайшее будущее Руси. Все троя сели за отдельный царский стол. Митрополит Ростовский Иов провозгласил здравицу царскому роду, благословил столы, и пир начался.
        Царевич Пётр, который только начинал говорить первые, еле связанные фразы, с любопытством крутил головой во все стороны, не испытывая никакого детского испуга от взглядов незнакомых людей, а Фёдор помнил, что он боялся чужих лет до трёх. Даже страшно изуродованное лицо Маркела Дурново не произвело на маленького царевича никакого впечатления, кроме любопытства. Наоборот, глаза-крыжовники заставили потупить взор и Дурново, и рядом сидящего князя Щенятева.
        Чашники важно разносили пищу, сахарные пирамиды и башни ставили между запечённых лебедей и сваренных в молодом вине осётров, жареных кабанчиков рядом с солёными грибами и царской сельдью, доставленной с Плещеева озера. И почти перед каждым был поставлен запечённый в яблоках фазан и осыпанный натёртой репой. Фряжские вина были налиты в большие серебряные кувшины.
        Царевич Фёдор сидел озабоченный, поговорить с отцом перед пиром ему так и не удалось. Ссора, одно время начавшая затихать, разрасталась с новой силой, к чему приложили немало стараний сестра Софья и тётка Татьяна. Обе спесивые, настырные, задумавшие что-то своё. Но он-то здесь при чём? Почему он не должен видеть отца, брата, который чертами напоминал его самого, не видеть даже дядьку, князя Воротынского, и других близких и родных ему людей? Почему он такой безвольный и постоянно позволяет сестре Софье поступать по её, а не по его?
        Всё новые и новые блюда вносились и ставились на столы, менялись вина и водки. Нескольких упившихся уже отправили домой. Уставший царевич Пётр уснул на руках брата и под охраной десяти рынд и сорока стрельцов был отправлен к матери в Преображенское. А Фёдор всё сидел, дожидаясь конца пира, желая обязательно обо всём поговорить с отцом, но его желанию не суждено было осуществиться. Далеко за полночь царь Алексей Михайлович отправил сына в опочивальню, а когда царевич Фёдор проснулся, царь уже отъехал в Преображенское.
        Наконец-то воевода князь Григорий Ромодановский получил дозволение действовать. Переговоры с гетманом Дорошенко зашли в тупик. Но теперь сам Ромодановский не спешил выступать на правый берег. Всю весну и всё лето гетман Самойлович держал войско в боевой готовности, и большая часть рабочих рук Малороссии оказалась не у дел. Половина пахотных земель осталась незасеянной, и если теперь не собрать оставшееся, Украину ждал жестокий голод, как и войско, ибо войско без провизии небоеспособно. Мало того, князь выдвинул в степь разъезды, заставив стрельцов косить траву, заготавливая сено, поскольку военные действия отодвигались на зиму, когда больше придётся опираться на конные полки.
        Но как Ромодановский ни старался, на Украину при шёл голод, и без подвоза припасов двигаться на правый беpeг было невозможно. Военные действия откладывались на зимний период.
        Совсем по-другому дело обстояло на Дону. Полковник Григорий Косагов приставил к воеводе Ивану Хитрово атамана Минаева и капитана Чурсина, и те беспробудно поили того. Оставшись без надсмотра, Косагов не только взял Калаченские башни, но по течению Дона спустился на двадцать вёрст и поставил небольшую крепостцу. Подошедшие татары хотели её сжечь, но при виде восьми тысяч казаков отступили обратно в Крым. А с наступлением октября за перекоп до весны не выступали.
        Первый снег припорошил крыши домов, теремов и церквей и почти сразу потёк. Алёну нашли в переулке Собакина вышедшие за водой бабы. Она лежала на этом первом снегу, рядом валялся камень, который ей пробил голову. Алёна лежала сжавшись, босая, в порванном сарафане. Утренний грабитель снял с неё почти всё, что мог. Трое ткачей после прибытия ярыг со стряпчим отнесли тело в дом и молча уложили на стол, как раз когда туда при был Андрей.
        Кровь запеклась в волосах на темени, щёки побледнели, но даже в таком виде она была как живая, своя, родная, в чью смерть верить не хотелось. При взгляде на Андрея ткачи попятились и поспешили вон из дома. Рука убиенной свалилась со стола, Андрей взял её да так и оставил в своих руках. Из красного угла с иконы на него смотрели колющие глаза Спасителя.
        — Господи, за што ты так коверкаешь жизни людей? Пошто разлучаешь именно с теми, с коими хотел бы жить? Пошто, Господи?
        Горло сдавило, и рыданье вырвалось наружу само собой. Эти слёзы были очень горькими.
        Излив душу и омыв её слезами, Андрей приказал холопу отвезти четырёхлетнего сына Алёны к Авдотье, а затем найти Савелия Сивого. Затем сам растопил баню, омыл в последний путь Алёну, одел её в лучшие наряды, которые сам ей дарил.
        К полудню Сивой привёз попа и домовину, выдолбленную из ствола толстенной сосны. Оставив попа отпевать умершую, Андрей отправился в таможенно-пошлинную избу в Хамовниках. По дороге зашёл в церковь Святого Николы и чуть ли не силой, ничего не говоря, поволок с собой священника. Отец Никодим, маленький, тщедушный, со страхом смотрел на Андрея.
        Таможенная изба — каменный дом в два этажа с узкими окнами и отбелёнными стенами. Не считая приставов, старост ткачей и приказчиков-перекупщиков, во дворе никого не было. Остановившись в центре двора, Андрей поклонился на все четыре стороны:
                - Здравы будти, ткачи московские, люди не бедные, закрома добром набившие. А Хамовники до сих пор без каменного храма. То считаю позор всяму вашему цеху. Сегодня утром была убиенна Алёна Хромая, царёва швея. Жалую на поминание её души и на заклад новой каменной церкви в Хамовниках две тысячи рублей серебром.
                - Пиши список, — закричал один из мастеровых приставу, — и я триста целковых дам.
                - И я дам, сто восемьдесят.
                - И я полтораста отсчитаю.
        Всё новые и новые голоса раздавались со всех сторон. Ошарашенный отец Никодим стоял и смотрел на всё это. Так начались сборы на строительство каменной церкви в Хамовниках.
        Алёну похоронили, и Андрей медленно побрёл от могилы. На душе было совершенно пусто.
        В дом, куда он раньше так стремился, набились люди, желающие на дармовщинку, на деньги, отпущенные им на помин души умершей, хорошо поесть, и более ничего. До смерти Алёны им не было никакого дела. Помянув убиенную, выпив всего одну лишь чарочку, Андрей покинул дом, оставив всё на Сивого. Отпевавший Алёну поп увязался за ним и семенил сзади.
                - Ты, господине, не особо расстраивайся, — всё ещё гнусавил он, — ворованное счастье долгим не бывает.
                - Энто как же?
                - Она была мужня жена, ты их семью, Богом освящённую, порушил, Бог и прибрал вначале era, а опосля ея.
        Андрей резко остановился:
                - Шёл бы ты отседова, батюшка, а то как бы Господь и тебе не прибрал.
                - У, шальной... — испугался поп и поспешил в ближайший переулок.
        Андрей развернулся и двинулся к дому. В сенях его ждала жена:
                - Где же энто видано, штобы на помин гулящих жёнок тыщи отдавались?
        Слухи быстро долетели до дома. Москва — что большая деревня, и языки здесь чесали столь же рьяно.
                - То мои деньги, моими кровью и потом заработанные, а не то што я за тобой в приданое взял, што с ними хочу, то и делаю.
                - Твои деньги, а о детях ты подумал?
        Андрей махнул рукой, обошёл жену, прошёл в опочивальню. Оксинья пыталась последовать за мужем, но он запер дверь на задвижку и завалился, не раздеваясь, спать, почти сразу погрузившись в глубокий сон.
        Он проснулся, когда уже начало темнеть, до прихода домой брата Семёна, и снова ушёл из дома. Переодевшись у Авдотьи в горбуна, он бродил из кабака в кабак, выискивая хотя бы небольшой намёк на убийцу Алёны. На пятый день нарвался на парня, продававшего заячью шубку, что он подарил Алёне и в которой она вышла в то утро. Купив шубу, он пригласил парня обмыть покупку в кабак на Волхонку, потряся перед его носом мошной, набитой серебром. Тот, неведомо чему ухмыляясь, согласился.
        В кабаке сели в самый дальний угол. Пили долго и такими дозами, будто бражного может не хватить. Парень расстегнул ворот рубахи, выпячивая широкую грудь. Наконец, хорохорясь, он проговорился:
                - А тебе, горбун, не страшно со мной винцо попивать, можа, я за ту шубку душу человеческую сгубил?
                - Неужто шубка того стоит? — деланно, через силу, удивился Андрей.
                - Баба та того стоила. За сытный кусок мужа извела и под дворянина легла.
                - А я слышал, што она царёвой швеёй была, ведомо, не побиралась.
                - Так то ея тот дворянин пристроил, — опьянев, парень не заметил, что разговор стал более конкретным. — Мой-то батюшка почитай тридцать лет ткёт, а штой-то из долгов не вылазиет.
                - А я слышал, у ей Божий дар был, — распаляясь, произнёс Андрей.
                - Ага, был, только в одном месте. — И парень похабно ощерился.
        То, что было дальше, Андрей видел как бы во сне или со стороны. Рука машинально полезла за кафтан, и Андрей выхватил пистоль. Грянул выстрел прямо в распахнутый ворот рубахи, и красное пятно поползло по ней вниз, быстро увеличиваясь.
        В кабаке наступила тишина. Кто-то хотел рвануться к Андрею, но раздался второй выстрел. На пороге стоял Сивой, вооружённый пистолетом, Андрей, перебирая заплетающимися ногами, поспешил к другу. Когда прибежала стража, их уже и след простыл.
        В доме окольничего князя Василия Голицына[131 - Голицын Василий Васильевич (1643-1714) — боярин, князь, фаворит царевны Софьи, в 1682-1689 гг. фактический глава правительства. После прихода к власти Петра I сослан.] порядок, терем каменный под железной крышей, над трубами снегосходы, амбары дубовые, ураган выдержат. Жена красавица, сын, дочь. Жил спокойно, не лез вперёд, чёрт двинул спутаться с царевной Софьей. Решил завязать со всем этим, да оказалось, что царевна уже понесла. Так и повилась верёвочка. А эта ядовитая сводня тётка, старая дева, царевна Татьяна Михайловна переехала в Архангельское и племянницу с собой взяла, и появилась возможность видеться чаще, и вот уже семь месяцев его связи с царевной. Глядишь, скоро разродится, и ребёнка надо будет куда-то пристраивать, не чужого, своего, а тут сын сидит за трапезой, в глаза заглядывает. Одна надежда на младшую ветвь князей Голицыных, захудалого Семёна Ивановича Кропотова, пусть возьмёт к себе ребёнка до времени, признав своим, не зря же столько денег от нас на проживание берёт. Хорошо бы родилась дочь, меньше хлопот. Подросла бы, дали бы
хорошее приданое и выдали бы замуж за хорошего человека. Ладно, пора ехать к Софье. Князь Василий накинул шубу, шапку и вышел во двор, где его ждали лёгонькие расписные саночки, запряжённые красавцем вороным жеребцом. Полетели саночки по московским улочкам, из боярского Китай-города в пригород.
        Встречала князя царевна Татьяна Михайловна. Сильно располневшая в беременности, Софья на люди не показывалась. Стряхнув снег, князь Василий вошёл в терем. Софья, не дав снять шубы, бросилась его обнимать:
                - Ну наконец-то ты явилси...
        Василий гладил её по спине, но ничего при этом не чувствовал.
                - Может, пойдём в спаленку?
                - Не, Софьюшка, нельзя, скоро на восьмой месяц перейдёт, потерпи, чуток осталось.
        Князь присел на расписную лавку недалеко от изразцовой печи. Софья села рядом, положив голову ему на плечо.
                - Боязно мене, аки батюшка прознает, — залепетала она.
                - Ну есля тебе боязно, што мене тогда говорити. Тебе, если што, отец в монастырь упрячет, а я могу на воеводстве в Енисейске оказатьси.
                - Так то ж ради любви.
                - Да, да, Софьюшка, — произнёс князь, сильно прижимая царевну, а про себя подумал: «Прямо театр, аки у царицы Натальи Кирилловны».
        В начале декабря дума собралась в Золотой палате. Не считая четырнадцати бояр, сорока двух окольничих, в палате присутствовало до трёх сотен стольников, думных дворян и думных дьяков.
        Двери раскрылись, и в палату, опираясь на посох, вошёл царь Алексей Михайлович. Склонившаяся в поклоне дума ждала, пока он проследует и воссядет на трон. Воссел государь, воссела и дума. Ранее в думе стояли на протяжении всего обсуждения, а когда бояре уставали, выходили из палаты отдохнуть, что останавливало работу. Царь это учёл.
                - Дела изъявились спешные, да и не сразу уразумеешь, радостные ли, — медленно начал речь Алексей Михайлович. — Гетман Ян Собеский под Хотином в пух расчихвостил султана, и даже пленил знамя их басурманского пророка. С одной стороны, хорошо, может, наступит замирение и мы в войну с султаном не полезем. Но в Польше скончался король Михаил Вишневецкий. Коли Ян Собеский будет избран королём и заключит с Турцией мир, не видати нам заднепровской Украины. Хватит нам Стефана Батория[132 - Стефан Баторий (1533-1586) — король польский с 1576 г., полководец.]. Часть вельмож Польши прислала к нам послов с просьбой отдать им на польский престол сына нашего Фёдора. Но аки сообщает наш посол из Варшавы, претендентов на ту корону аж пятеро. Дума должна решить, посылать царевича в Краков али нет. И аки быти с Дорошенко, переговоры с ним ничего нам не дали.
        Первым встал боярин князь Юрий Алексеевич Долгорукий. С тех пор как князь Григорий Ромодановский-Стародубский отъехал к войскам, он постепенно забрал под себя Стрелецкий и Рейтарские приказы.
                - Ждати, пока Дорошенко сам, добровольно сдаст Чигирин, далее нельзя. Турки разбиты и с полгода под его стены не явятси. Поляки заняты избранием нового короля, энтим надо воспользоваться и овладеть Чигирином, энто даст нам перевес и в переговорах с Турцией, и в переговорах с Польшей. Войск у Ромодановского достаточно.
        Следующим встал окольничий князь Щенятев.
                - Крепость с налёту не возьмёшь, но попытаться надо, — только и молвил он.
        Барятинский тоже выступил за переправу войск на правый берег.
        После выступления трёх оставшихся при царе виднейших воевод о том же заговорили и остальные, и первый вопрос решён был быстро. Но второй вопрос о посылке царевича в Польшу вызвал рьяные споры. Глава Посольского приказа Артамон Матвеев сказал, что это лишь вызовет междоусобную войну в Польше.
        Боярин князь Иван Милославский говорил, что польские вельможи от одной радости, что ими будет владеть Романов, сложат оружие. На стороне Матвеева оказались Воротынский, Одоевский, Шереметев, а также Пронский и Полтев.
        На стороне Милославского стояли почти все бояре: и Куракин, и Хитрово, и Стрешнев, и Пётр Салтыков, и Хованский тоже был с ними.
        Неожиданно для всех впервые выступил отец юной царицы боярин Нарышкин, он встал на сторону Матвеева, чем сравнял ряды спорящих. Дума раскололась. Спорили до обеда, пока царь не распустил всех по домам. Оставшись один, он велел призвать к себе сына. У Фёдора как раз обострилась боль в ногах, и он еле шёл, опираясь на посох. В свои двенадцать с половиной лет он был ростом почти с отца.
        Фёдор шёл к отцу, как всегда заранее всё ему прощая, дедов золотой крест давил на грудь.
                - Ты ведаешь, что с Речи Посполитой до тебя послы прибыли? — как-то отрешённо обратился отец к сыну.
                - Ведаю.
                - И што о том мыслишь?..
                - Не хочу я к крыжакам, мене на Руси милея.
                - Ну, на том и порешим.
        Царь встал и, более не говоря ни слова, вышел из палаты, оставляя Фёдора одного, без отцовского слова, ласки и любви.
        Вот уже два месяца Андрей Алмазов был рачительным семьянином. Оксинья просто нарадоваться не могла. Приходил домой рано, всё делал по дому, всем был доволен, ни с кем не спорил и не ругался, ни к кому не ходил. С женой был ласков, но не из-за любви, а из-за какой-то душевной пустоты, которую ничем не мог заполнить. И лишь сегодня надо было переговорить с купцом Албановым с Тверской, поставлявшим ему персидскую парчу и бархат. Идя по заснеженным улицам, Андрей задумался и чуть не прошёл дом купца, когда на дороге возле него остановилась богатая, изукрашенная православными крестами карета, поставленная на полозья, в которой сидел митрополит Иов Ростовский. Посмотрев на Андрея внимательным, колючим взглядом, он поманил его властным жестом:
                - Не ты ли, раб Божий, провожал мене с князьми Ростовскими на мою митрополию?
                - Я, преподобный.
                - А не после тебе ли, милостивец, у нас разбойные передралиси и князя Сеитова порезали?
                - Тот князь сам разбойный был, царёв караван с меховой рухлядишкой пограбил.
                - А ты знаешь, што тот князёк под ближним боярином князем Иваном Михайловичем Милославским ходил?
                - О том ведаю.
                - Ия ведаю, што меж Одоевским, Башмаковым и Матвеевым ходишь, меж тремя приказами: Тайным, Разбойным и Посольским, поэтому и Милославского не боишьси, потому и с рук тебе многое сходит. Кого из них не станет, и двое других тебе уж не прикроют.
                - Все мы смертны.
                - Смел, смел. — Митрополит осмотрелся по сторонам и со словами: — Да, все мы под Богом ходим, — истово перекрестился. — Только ты вот уже два месяца Божий храм не посетил.
                - Мене у него просить нечего. Жёнку, што я лелеял, у мене отнял. Любое хорошее дело, што содею, так исковеркает, глаза смотреть не хотят.
                - Ты што ж, хочешь Господа отринуть? Он за нас на Крест пошёл, а ты хулу несёшь, к сатане примкнуть хочешь?
        Андрей, распалившись, вытянул кукиш в лицо митрополита:
                - Вот им обоим, и Господу и сатане. Я им обоим не слуга. На Крест пошёл, я его о том не просил. Сатана с Богом сами по себе, а я сам по себе.
        Андрей хотел развернуться и войти в дом купца, но митрополит окликнул его:
                - Стой, олух. — Иов вышел из кареты. — Я остановился на подворье крутицкого митрополита, аки патриарха изберём, зайдёшь ко мене, дело есть. По энтой жуковине тебе до мене проведут.
        Он снял с пальца перстень с большим зелёным камнем, отдал Андрею, сел в карету, и та понеслась в сторону Москвы-реки.
        Тридцать первого декабря 1673 года пришли к великому государю к Москве свейского короля[133 - Свейский — от свей — шведы.] великие и полномочные послы: граф Густав Оксенширн, барон Ганс Эндрих фон Тизенгаузен да Готфард Яган фон Будберхт.
        Встречали послов за городом, за Тверскими воротами, за Тонною слободою, а на въезде в город по указу великого государя были против свейских послов ближние люди и стольники, и стряпчие, и дворяне московские во всей красе. Ехали послы Тверской улицей в Неглинские ворота. А как шли они в Неглинские ворота, в то время изволил смотреть послов великий государь царь Алексей Михайлович, но при этом он простудился.
        В Грановитой палате царь принимал от послов поздравления и дары их государя и сам их поздравлял, много пил в честь свейского брата, поминая, что Русь не порывала торговых и дипломатических отношений со Швецией даже во времена татарского нашествия. А после того пира слёг.
        Опять был призван ко двору иезуит отец Кунцевич и, наводя страх даже на юную царицу, долго колдовал над царём и лишь на четвёртые сутки под утро, запретив сильно топить в покоях царя, оставил Кремль.
        Всё ещё отёчный, с опухшими ногами царь возлежал под большим красным бархатным балдахином. Царица Наталья Кирилловна была тут же.
                - Государь мой, Алёшенька, коли тебе так плохо с бражного, пошто ты его тогда потребляешь? — нежно молвила она, гладя мужа по щеке.
                - А Господь его знает. Да и аки не можно было не выпить за здоровье моего брата короля свейского, энто ж напрямую пожелать ему смерти. То же не в обычае.
                - Обычай обычаем, а коли с тобой што случитси, што мене тогда деять? Сестрицы твои и дочери поедом мене съедят, сразу можно в гроб рядом с тобой ложитьси.
                - Не посмеют, Господь накажет. Ты выносила их единокровных сестру и брата, — вспыльчиво произнёс государь, указывая перстом вверх.
                - Ладно тебе, Наташенька, я вроде бы ещё поживу, — смягчился Алексей Михайлович.
                - Вота и побереги себе, хотя бы ради мене.
        Одиннадцатого января 1674 года думе было объявлено о возвращении царя к государственным делам.
        Этот январский день огласился криками с самого утра. Царевна Софья рожала тяжело. Воды сошли, и ребёнок шёл по сухому. Ещё в начале января обе царевны, Татьяна Михайловна и Софья Алексеевна, окончательно перебрались в Измайлово, куда пригласили бабку повитуху, умеющую молчать. При царевнах также находились окольничие: князь Андрей Денисов-Мышецкий и Пётр Толстой. Присутствовал в Измайлове и будущий мнимый отец ребёнка Семён Иванович Кропотов.
        Утром князь Денисов-Мышецкий отъехал за князем Василием Голицыным. Когда тот вошёл в опочивальню, новорождённый уже спал в колыбельке, сладко посапывая.
                - Васенька, — тихим голосом произнесла уставшая царевна, — я родила тебе сына. Нареките его Володимиром, аки первосвятителя, крестившего Русь, благоверного великого князя Владимира Святого. Мене мыслится, што велики дела ему предстоят. А нас он теперича навеки связывает друшка с другом.
        Царевна Татьяна, сказав, что Софье надо отдохнуть и поспать, увела князя Василия.
        В этот же день ребёнок был крещён как дворянский сын Кропотов Володимир сын Семёнов. Крестным отцом был князь Андрей Денисов-Мышецкий, крестной матерью сестра Кропотова, Варвара.
        Время было, когда ночные грабители уже оставили улицы, а работный и торговый люд ещё не появился. В столь раннюю пору за Андреем явился Сивой. Стряхнув снег с шапки, он понуро произнёс:
                - Артамон Сергеевич к себе просит.
        До дома Матвеева недалеко, и переход по морозному воздуху лишь взбодрил Андрея. Глава Посольского приказа, как всегда по утрам, был в вифлиотике.
                - Аки ты ведаешь, Андрей, — начал он уставшим голосом, — на Рождество на Москву прибыло посольство свейского короля Карлоса, посля пира в честь того посольства государь ещё слёг. Теперь он выздоровел и готов приняти посольство для ведения переговоров, но гости отказалися снимати шапки в его присутствии. Толмач посольства Самуил Эосандер был отправлен к своему королю за позволением на это. Пока он не вернётси, они будут жити на свейском подворье. Таки вот. При посольстве содержится капитан Эрик Пальквист, он встречается с иноземцами, у нас живущими, расспрашивает их. Ты должен узнать о чёма. Девятого февраля свей собирают на пир многих иноземных офицеров, тебе надо быть на энтом пиру. Подумай сам, аки энто содеять. Всё уразумел?
                - Да.
                - Можешь итить.
        Андрей поспешил удалиться. Выйдя на улицу, он понял, что надо идти к де Рону.
        Капитан только проснулся и по укоренившейся привычке валялся в постели, когда вошёл Андрей. Хозяюшка, заботливая старушка, ещё засветло поставила на стол перед постелью крынку с молоком и большой ломоть свежего хлеба.
        При виде Андрея де Рон радостно вскочил с постели:
                - О, Андрей, што стряслоси, шо ты пожалевал в такую рань?
                - Ты слышал што-нибудь о предстоящем празднике на свейском подворье?
                - О, посол граф Оксенширн пригласил барона фон Штейна, а тот — меня.
                - Мене с собой взяти можешь? — спросил Андрей.
        Де Рон с удивлением воззрился на него:
                - Но там не должно быти русских.
                - А я будути аки чех, капитан Анжей Злачек. Одёжу иноземну я любу добуду, а аки себе вести, ты мене научишь.
        Барон понимающе посмотрел на Андрея и закачал головой, однако, подумав о спасённой им почти три года назад своей жизни, согласился.
        Целую неделю де Рон учил Андрея раскланиваться, пользоваться несколькими столовыми приборами, носить парик и ещё многому другому. Славянские наречия давались Андрею с завидной лёгкостью, но де Рон всё же заставил его выучить несколько французских и немецких слов.
        Наконец девятого февраля, ближе к полудню, выбритый, как иностранец, в немецком кафтане, парике и туфлях с бантами, Андрей готов был отправиться на званый пир.
        Если бы родная жена увидела его сейчас и то бы не признала в этом разодетом, как петух, иноземце с голыми, как у бабы, щеками своего мужа.
        Накинув поверх кафтана русские шубы, Андрей и де Рон вышли на улицу. Мороз сковывал движения, ноги, привыкшие к тёплым сапогам, мёрзли. Пар, клубившийся изо рта, садился инеем на усах. Ветер, гулявший по двору, переносил снежные потоки через конёк, и огромный сугроб скопился возле забора.
        Лёгкие саночки, сорвавшись с места, быстро донесли их до свейского подворья.
        На пороге их встретили оберегающий шведское подворье на Москве Адольф Эбершельд и барон фон Штейн. Де Рон о чём-то пошептался на немецком языке с фон Штейном и указал взглядом на Андрея, тот осмотрел с ног до головы вновь пришедшего и довольно закивал головой.
        Скинув шубы, де Рон и Андрей прошли в большую залу, где за накрытым столом восседал посол Швеции граф Густав Оксенширна, представитель лифляндского[134 - Лифляндский — в XVII — начале XX в. Лифляндия территории Северной Латвии и Южной Эстонии.] герцога Готарда Вудберга, эстляндский барон Ганс фон Тизенгаузен, маршалк[135 - Маршалк — главный распорядитель торжества.] посольства Герман фон Ферзен, асессор камер-коллегии Иоанн Лилиенгоф и капитан артиллерии города Риги Эрик Пальмквист. Здесь же расположились десятка два иноземных офицеров, в основном немцев, находящихся на русской службе.
        Вошедшим приветливо закивали и указали на место за столом. Андрей почти сразу встретился взглядом с капитаном Пальмквистом, тот так же приветливо заулыбался, но в его взгляде сквозило что-то оценивающее. Впервые Андрей чувствовал себя неуверенно, не так, как всегда, когда он рядился в чужую одежду. Кругом слышалась немецкая речь, которая заставляла нервничать.
        Они присели рядом с Лилиенгофом. Два обжаренных бифштекса легли на их тарелки. Андрей ловко пользовался столовым прибором, расправляясь с мясом. Он отправлял кусок за куском в рот, запивая рейнским вином, когда заметил, что один из членов шведского посольства красавец барон Тизенгаузен обращается к нему по-немецки.
                - Я не немец, — немного напрягаясь, произнёс Андрей по-русски. Тизенгаузен с большим любопытством посмотрел на него.
                - А кто же? — на столь же чистом русском спросил барон.
                - Чех, — лаконично ответил Андрей, поправляя кружевной воротник.
                - Чехия ныне часть империи, и чешское дворянство, служа Австрийскому дому, обязано знать германские наречия.
                - Мой отец был при дворе Фридриха Пфальцского, когда Чехия восстала против власти кесаря[136 - ...Чехия восстала против власти кесаря... — В 1526 г. Чехия была включена в империю Габсбургов, чешское восстание 1618-1620 гг. закончилось поражением.], после чего бежал в Польшу. Земли его секвестровали. Так получилось, что польский я знаю даже лучше родного.
        Тизенгаузен рассмеялся и подсел ближе к Андрею:
                - Я немец, а родился в Эстляндии, и так получилось, что эстляндский знаю лучше, чем родной. Правда, ещё русский, шведский и норвежский. — Затем, помедлив, спросил: — Как вас зовут?
                - Капитан Анжей Злачек, — представился Андрей.
                - А я Ганс фон Тизенгаузен.
        К ним подсел, внимательно прислушиваясь к разговору, капитан Пальмквист.
                - И давно вы на русской службе? — как бы вставлял ненароком фразу, вмешался он в разговор.
                - Да уже лет десять.
                - И как вам?
                - Можно подумать, у меня есть выбор.
                - Выбор есть всегда. Город Рига увеличивает свой гарнизон, и хорошему офицеру там может найтись место.
                - Я подумаю.
                - А что вы думаете о русских? — переменил тему Пальмквист, ловя взгляд Андрея. Андрей усмехнулся:
                - Как солдат о солдатах я могу сказать только одно: они выносливы и неприхотливы.
                - Это я заметил и даже отметил для себя. — Пальмквист сунул руку во внутренний карман камзола и извлёк тетрадь в кожаном переплёте, раскрыл её и зачитал: — «Русские — нация недоверчивая, несговорчивая, робкая, но вместе с тем надменная, много о себе воображающая и с презрением относящаяся ко всему иностранному. Русские обладают необыкновенной физический крепостью, очень способны к труду; но при этом крайне ленивы и охотнее всего предаются разгулу до тех пор, пока нужда не заставит их взяться за дело. Ничто не идёт более к русскому характеру, как торговать, барышничать, обманывать, потому что честность русского редко может устоять перед деньгами, он так жаден и корыстолюбив, что считает всякую прибыль честной. Русский не имеет понятия о правдивости и видит во лжи только прикрасу, с того молва увеличивает всякое происшествие до невероятных размеров. Русский столь искусно умеет притворяться, что большею частью нужно употребить много усилий, чтобы не быть им обманутым. Русский по природе очень способен ко всем ремёслам и может изворачиваться при самых скудных средствах. Купец или солдат,
отправляясь в дорогу, довольствуется тем, что берут с собой сумку с овсяной мукой, из которой они и приготавливают себе обед, взяв несколько ложек муки и смешав её с водой, такая смесь служит им напитком и кушаньем».
        Пальмквист прервал чтение и посмотрел на Андрея, тот развёл руками:
                - Что я могу добавить, когда вы все знаете не хуже меня?
                - Но мы не знаем многих других вещей. Например, русские стали вводить в своей армии полки европейского образца, каково их число?
        Это можно было назвать светским разговором, если бы Андрей знал, что такое светский разговор. Пальмквист говорил таким тоном, как будто спрашивал у Андрея, есть ли у него дети и сколько их.
                - Мне то неведомо.
                - А жаль, король Карл большие бы деньги за те сведенья заплатил бы, а рыцари приняли бы такого человека в свои ряды, подумайте об этом.
        Пальмквист поднялся и пересел ближе к сидевшему недалеко пожилому немцу, майору. Тизенгаузен посмотрел ему вслед:
                - Пальмквист напорист.
                - Каждый делает своё дело, — медленно произнёс Андрей.
        Празднество продолжалось до вечера, и почти с каждым из пришедших Пальмквист переговорил в отдельности. Андрей видел, как некоторые офицеры, с чем-то соглашаясь, кивали головами, но, не зная немецкого, трудно было понять смысл их разговора. А расспрашивать де Рона он не мог, боясь привлечь к себе внимание.
        Вечером, покинув шведское подворье, Андрей прямиком отправился в палаты Матвеева. Когда его ввели, не признавший Андрея Артамон Сергеевич даже растерялся, а когда узнал, долго смеялся, однако затем, выслушав гостя, помрачнел и, отпустив его, опять на всю ночь ушёл в вифлиотику. Андрей вернулся домой.
        Зима подходила к концу, но морозы всё ещё атаковали Москву.
        Царевич Фёдор, как всегда, с утра сидел за латынью. Прошло более месяца, как он не видел отца, человека, которого больше всего любил на земле и без которого чувство вал себя брошенным.
        А в палатах натоплено, аж жарко. От перин и подушек, обложенных дядькой Иваном Хитрово вокруг царевичи, казалось ещё жарче, а мысли убегали в другую сторону от латыни. Фёдор даже расстегнул расшитый ворот, уносясь мыслями в ту полулегендарную пору основания их рода.
        В 1215 году папа римский Иннокентий Третий объявил крестовый поход против пруссов. Часть немецкого рыцарства выступила, но была разбита князьями двенадцати русских областей. Тогда польский князь Конрад Мазовецкий отдал Тевтонскому ордену Хельмицскую область, рыцари начали методичную истребительскую войну против пруссов. Один за другим прусские князья оставляли пределы родины, как наёмники попадали в дружины к русским князьям. Князья восточных прусских земель оборонялись зло. Одним из них был и князь Судовии Камбил. Женившись в юности на дочери князя Самогиции, к этому времени он правил обоими княжествами. В войне с тевтонцами он потерял всех пятерых сыновей, а единственный его внук попал в плен к тевтонцам, крестился под именем Иогана и вскорости сам стал одним из тевтонских рыцарей, насаждая всё немецкое: язык, церковь, обычаи. Получив земли от ордена, Иоган Камбил женился на немке.
        У князя Судовии Камбила появился наследник — правнук, коему он дал имя Дивон. Казалось, старый князь только потому и не умирал, что ждал, когда подрастёт правнук. Длинный и жилистый, он продолжал и в восемьдесят лет водить дружину против тевтонцев и скончался, будучи уже глубоким стариком. Князем Судовии и Самогиции стал Дивон Камбил, но свои претензии на княжество выдвинул Иоган Камбил, говоря, что, пока жив отец, сын не имеет права княжить. Он двинулся с войском против сына и пал, сражённый им, оставив на нём грех отцеубийства. Дивон Камбил всё же был пленён и затем оженен на баронессе Аделине, которая родила ему двух сыновей — Гланда и Русигена.
        Князь Александр Невский весной 1242 года наголову разбил орден, уничтожив треть рыцарства, что вызвало восстание в землях эстов, латов и пруссов. Боясь, что Дипон Камбил присоединится к восставшим, магистр ордена приказал Аделине отравить мужа, что та без содрогания выполнила, став править от имени сыновей. Когда Гладна Камбил возмужал, он изгнал мать, возобновил войну с орденом и вёл её почти двадцать лет, в это время была отравлена его жена, умер единственный сын. Женившись второй раз на простолюдинке и боясь за жизнь семьи, он передал княжение брату Русигену и уехал в 1283 году в Новгород. Оттуда он перебрался в Тверь к князю Святославу Ярославину. В 1287 году он крестился, приняв имя деда, но изменив его на русское. Иван Камбил был переделан в Кобыла. Его сын боярин Андрей Иванович Кобыла при великом князе Иване Калите перебрался в Москву. Через девять лет будет четыре века, как предки Фёдора оказались на Руси, и не менее пяти веков с момента рождения их родоначальника, князя Камбила.
        Восстанавливая всё это в своей памяти, Фёдор всё думал о том, влияет ли прошлое на настоящее. Иван Хитрово из угла с любовью поглядывал на своего питомца и не мог понять, что его печалит. Перед Фёдором стояла широкая, низкая серебряная ваза, расписанная голубой глазурью, подаренная ему отцом на десятилетие, и он всматривался в неё, будто искал ответа. За двенадцать лет жизни Фёдору было подарено в личное пользование двадцать сел, три кремлёвские мастерские, конюшня, охотничий двор, стрелецкий и солдатский полки, не считая того, что всё, чем владел его брат царевич Алексей, перешло теперь к нему, он мог делать что хотел, покупать всё, что душе угодно, но счастливым себя не чувствовал.
        Неожиданно царевич как бы ожил:
                - Дядька, аки мене написати батюшке, штобы никто пронести то послание не смог?
        Хитрово поднялся с места:
                - Так ведь существует царская тайнопись: в знаках и вязью.
                - А пошто я того не ведал?
                - Таки ей обучают лишь близкие родственники, представители царской семьи. Порасспросил бы тётку, царевну Татьяну, она более о том ведает.
        Царевич поднялся и, опираясь на посох, направился к двери и прошествовал на женскую половину терема.
        Царевна только проснулась, когда Фёдор вслед за сенной девкой, спешившей доложить о приходе племянника, вошёл в опочивальню тётки.
                - В чем дело, Фёдор? — Царевна приподнялась на постели.
                - Я хочу ведать царскую тайнопись.
                - Пошто?
                - Хочу написать батюшке.
        Царевна Татьяна Михайловна задумалась. Софья уже родила. Наступило время примириться с братом. Фёдор сильно скучал по отцу, и письмо могло вернуть царя в Кремль.
                - Ладно, но ты должен сам подняться на первый ярус колокольни Ивана Великого и срисовати вязь с внутренней стены, а затем на Архангельский собор и описать знаки, что идут вокруг большого купола, а то я порядком усё подзабыла.
        То, что царевич потребовал отвести его на колокольню, не вызвало вопросов ни у стрельцов, ни у пономаря и звонаря, однако желание взобраться на Архангельский собор вызвало негодование и сотню вопросов, после чего послали за дворецким боярином Богданом Хитрово. Прибывший боярин переговорил с Фёдором, после чего царевича в бочке подняли на крышу собора. Для всех так и осталось тайной, что ему там было нужно.
        Девятнадцатого марта наконец-то вернулся в Москву переводчик шведского посольства Самуил Эосандер с разрешением короля Карла Одиннадцатого[137 - Карл XI (1655-1697) — король Швеции с 1660 г.] обнажить головы перед царём. На тридцатое марта была назначена аудиенция. Целых три месяца пропали напрасно из-за пустых формальностей, которые играли столь важную роль в дипломатических отношениях.
        Приём происходил, по обычаю, в Грановитой палате, куда царь приехал из Преображенского ещё засветло.
        Торжественное шествие двинулось из посольского дома между двумя рядами стрельцов. Впереди ехал верхом капитан Пальмквист; за ним несли подарки, присланные царю королём, а царице — вдовствующей королевой Гедвигой Элеонорой. Всех подарков было тридцать два, они состояли из золотых и серебряных вещей: умывальник, сосуды для воды, ваза для конфет, корзины, кубки, чарочки и стаканы. Как особенно дорогие подарки были преподнесены большая, художественного литья, люстра с десятью подсвечниками из массивного серебра и искусственный фонтан красивой и редкой работы, который сам собой бьёт воду. Вдовствующая королева дарила царице различные предметы из благоуханного дерева алоэ, шкатулку с филигранной отделкой и драгоценными камнями, шесть расписных вееров, золотые часы, ночную юбку, вышитую серебром и синими шелками, и к ней ночную кофту и всякие женские галантерейные вещи.
        За подарками ехал маршал посольства Герман фон Ферзей, потом следовали слуги, канслиеты, пастор, переводчик, лекарь, гофюнкер, секретари, нёсшие кредитные грамоты послов на голубой тафте, пажи, потом сами послы в царской карете и наконец собственная его королевского величества карета, окружённая драбантами[138 - Драбант — телохранитель.].
        В приёмной палате, где толпились царедворцы, послов встретил князь Андрей Хилков, проводивший их в тронную залу. Царь сидел на троне, украшенном двуглавым золотым орлом, под богатым балдахином, но держал скипетр с трёхглавым орлом, так и не решив, какой будет символом Руси.
        Послы вступили в тронную залу с непокрытыми головами и остановились в десяти шагах от трона. Затем граф Оксенширн произнёс по-шведски приветствие и прочитал письмо своего государя. Царь встал, спросил о здоровье короля и позволил послам подойти к своей руке. Оксенширн изложил цель прибытия посольства, а царь велел спросить о здоровье послов. Потом окольничий Артамон Сергеевич Матвеев пересчитал подарки, за которые царь поблагодарил. В то же время к царской руке подходила посольская свита. Затем была принесена скамья, и послов пригласили сесть. Вновь членов посольства от имени царя спрашивали о здоровье, а они благодарили через маршала и переводчика. По окончании этой церемонии царь, пригласив послов вечером к столу, удалился.
        С русской стороны вести переговоры остались Артамон Сергеевич Матвеев, Юрий Александрович Долгорукий, Михаил Юрьевич Долгорукий и Семён Алмазов.
                - Государь наш Карл Одиннадцатый пришёл в совершенный возраст, — начал граф Оксенширн, — и желает быть с царским величеством в крепком союзе. Видя этот союз, посторонние государи будут в страхе. Да и потому союз нужен, что общий всех христиан неприятель, султан турецкий наступил войною на королевство Польское, много городов взял, лучшей надёжнейшей крепостью Каменец-Подольск овладел, а царского величества рубежи от этих стран не в дальнем расстоянии. Как султан узнает, что между вашим и нашим государством заключён союз, то станет опасаться и намерения свои отложит, а король против этого неприятеля будет всегда помогать.
        Затем граф принялся излагать жалобы на неисполнение со стороны русских некоторых статей Кардисского договора[139 - Кардисский договор — завершил русско-шведскую вой ну 1656-1658 гг., по нему Россия отказывалась от завоевании в Ливонии и осталась отрезанной от Балтийского моря.], начался спор, о чём прежде рассуждать: о союзе или неисполненных статьях Кардисского договора. Русские настаивали, что надобно начать с союза; послы возражали, что, не покончивши с прежними договорами, нельзя заключать новых.
                - Вы оперёд всего начали о союзе, а потома уже о неисполненных статьях договора, таки в этом порядке и ведите переговоры, — твердил князь Юрий Долгорукий.
        Шведы поспорили, но уступили, стали говорить о союзе против турок и объявили, что король их обещал послать полякам на помощь пятитысячное войско. На что Артамон Матвеев ответствовал:
                - Пять тысяч очень мало. Великий государь желает, штобы король шведский стоял противу турка всеми силами заодно, а из-за пяти тысяч и союза заключать не для чего.
                - Но поляки сами у нас больше не просили, — возражал барон фон Тизенгаузен.
                - Чего у вас поляки просили, до того нам дела нет, — бурчал Долгорукий, — а теперича пусть король заключает союз с царским величеством стоять против султана всеми своими силами заодно.
        Наконец после долгих споров, взаимных пререканий, укоров и жалоб пришли к неясному соглашению и заключили следующий странный договор, получивший силу лишь на бумаге: «Если царское величество потребует у королевского величества помощи против недруга с этой стороны моря, то может просить надёжно. Также если королевское величество станет требовать помощи у царского величества против недруга с этой стороны моря, со стороны Ливонии, то может просить надёжно». Переговоры о торговых пошлинах и других вопросах, возбуждённые послами, были отложены на неопределённое время. Дорого стоившее шведскому правительству посольство графа Оксенширна возвратилось домой, не достигнув, в сущности, никаких результатов.
        В то самое время, когда в Москве царь принимал шведское посольство, в Преславле Южном, недалеко от Киева, была созвана рада, на которую пожаловали и полковники Правобережной Украины, и в первую очередь полковники Черкасса и Канева. Уже с утра тридцать первого марта толпа народа, собравшаяся на площади, гудела и бесновалась. За последние пятнадцать лет отношения между правобережными и левобережными малороссами обострились. А взаимные претензии готовы были перерасти в побоища.
        Грянули литавры, и скоро на площади показались старшины: гетман Иван Самойлович с символом власти шестопёром-булавою в руках, войсковой обозный Пётр Забело с войсковым бунчуком, генеральный писарь Карп Мокриевич с серебряной чернильницей, войсковой судья Иван Домонтович с войсковой печатью. Поднявшись на помост, старшины сняли шапки и раскланялись на все четыре стороны, толпа затихла.
        Вперёд вышел сам гетман Самойлович:
        — Браты, казаки, вышел я до вас, шобы напомнить, шо мы единый народ, и пото вражду пора приканчивати, и Украине единой быти. Мои гайдуки споймали генерального писаря гетмана Дорошенко, Мазепу, коий вёз цибулю в Стамбул до султана. В той цибуле Дорошенко клянётся султану, шо обусурманит всю Украину от Карпат и до верховья Днепра. Сало с горилкой кушать запретит, а церкви порушит.
        Площадь загомонила, кто что орал, сразу поверить в такую брехню майдан не мог, но перед их носом помахали свитком и вывели Мазепу, рада загомонила ещё громче. Особенно орали красноносые, конечно, как это не пить горилки, а что тогда делать? Вникать в содержимое письма никто не стал. Все пришли к единому мнению, и Самойлович был провозглашён гетманом всей Украины. Не пожелавший признать это атаман запорожского казачества Серко был схвачен и отправлен в Москву, как пособник Дорошенко.
        Наталья наконец-то до конца почувствовала, что стала всесильной царицей. Она гневалась, приказывала, и виднейшие бояре спешили выполнить её волю, волю государыни Натальи Кирилловны. С её именем и волей не просто считались и выполняли как волю жены монарха и государя, к ней начинали прислушиваться и приглядываться. Её роль в государстве начала расти не по дням, а по часам. Возросла и роль Артамона Матвеева. Вот и сегодня в угловых покоях летнего дворца, что недалеко от Потешного двора, Наталья играла с сыном, а царь с Матвеевым тихо беседовали, потягивая вишнёвую настойку, разбавленную вишнёвым соком.
                - Государь, новые налоги придётся собирать до поры, — тихо произнёс Матвеев, почти на ухо царю.
        Тем временем юный царевич охаживал деревянной саблей деревянного богатыря.
                - Не, Артамоша, того не можно, пока посев не пройдёт, — так же тихо отвечал Алексей Михайлович. — Сильно палку сгибати нельзя, лопнути может.
                - Тогда с выступлением войска придётся погодить.
                - Время терпит. Турки не подтягивали ещё своих сил к Дунаю.
                - Вота энтим и воспользоватьси, взяти Чигирин с налёту, пока на Украине два гетмана.
        Царевич Пётр наконец-то расколол саблю об голову деревянного «болвана» и издал радостный крик. Царь с гордостью посмотрел на сына:
                - Растёт, скоро два года, а кажись, только родилси.
                - Сильненький, здоровенький, вота бы его наследником престола.
        Алексей Михайлович заметно посуровел:
                - Прекрати, Артамон. Наследник престола — Фёдор, и энто обсуждению не подлежит.
                - Да я так, к слову сказал.
                - Што бы ни случилось, наследник престола — Фёдор, — повторил царь.
        Алексей Михайлович посмотрел на жену, Наталья ответила взглядом.
                - Сейчас дело не о том. Сейчас нужны деньги на май, а тама и первые налоги стекутси, и можно будет продолжать войну. — Она в упор посмотрела на мужа. — А если какого-нибудь боярина наделить землями, а он те земли в крупные монастыри запродаст.
                - То дело можно содеять через Воротынского, он бессребреник, а я ему вспомогу, — радостно согласился Матвеев.
        На том и порешили. В ближайшие недели князь Воротынский продал пяти крупным монастырям столь значительные земли, что, если бы это дошло до стольных бояр, склока была бы велика.
        Москва цвела садами, а девки пёстрыми летниками и сарафанами. Было такое ощущение, что весна выгнала их всех на улицу, и казалось, они везде, куда ни пойдёшь.
        Андрей Алмазов, обойдя лавки, через Тверскую решил пройтись по городу к малой пристани на Москве-реке. С Нижнего один купец должен был привезти простенького ситцу и вотолу. Ермилов, шлявшийся с ним с утра от безделья, не отставал. Не спеша они вышли к Волхонке, когда Андрей увидел чем-то знакомую, радостно улыбающуюся девицу, идущую ему навстречу.
        «Чё лыбитси, думал Андрей и пристальней посмотрел на девицу. — О Господи, это же Ларина».
        Андрей бросился обнимать двоюродную сестру, а Ермилов непонимающе уставился на обоих.
                - Сестрёнка, родненькая, да какими судьбами?
                - Но ведь ты же звал мени в гости, обещал жениха красавца.
                - Все твои будуть.
        Андрей наконец отвлёкся и повернулся в сторону Трофима:
                - Познакомьси, дочь брата моей матери, Ларина. — Затем, развернувшись к сестре и похлопав друга по плечу, добавил: — А энто Трофим Ермилов, гордость рейтарского полку.
        Долго не думая, Андрей упросил друга проводить сестру до дома, а сам поспешил на пристань. Перепоручив приказчику принять товар, Андрей направился домой, где выяснилось, что Ларина и Трофим ещё не приходили. Они явились лишь под самый вечер. Оказалось, Ермилов возил её по Москве, показывая церкви, соборы и храмы. Ларина вся светилась.
                - Такого благолепия и благодати я не зрила никогда, — заявила она.
        В покоях полумрак. Свет плохо проходит в низкие окна. Лишь лампада в углу да свеча на столе дают расплывчатый свет. В противоположном углу от лампады сидят царь и Артамон Сергеевич Матвеев, а напротив них стоит стольник воевода Мещеринов Иван Алексеевич. Разговор идёт тихий, почти задушевный.
                - Мы тебе за чема посылали? — медленно говорит царь, от чего становится ещё страшнее. — Штобы ты Соловецку обитель повоевал, а ты до сих пор даже стрельцов к острову не направил.
                - Так нетути их, — оправдывается Мещеринов. — Из обещанных полутора тысяч явились двести архангельских, сто холмогорских, да сто сумских, да пятнадцать у мене с Москвы было. С этими обители не взяти.
                - Я отписал местным воеводам, — так же тихо завёл речь Матвеев. — Стрельцы к тебе отправлены, а ты с теми, што уже прибыли, по возвращении отплывай на Соловки, не тяни времени.
                - А денег на корм? Полторы тыщи стрельцов кормить надоть, — заискивающе смотря в глаза Матвееву, как бы успокаиваясь, произнёс Мещеринов.
                - Усе получишь, ещё сегоднева. Иди пока, — махнул рукой Артамон Сергеевич.
        Воевода поспешил удалиться. Царь проводил его взглядом:
                - Посылай, Артамон, гонца и к Ромодановскому, пущай с Самойловичем переправляютси на правый берег.
        В пыльном тумане померкло солнце, а пепел застилал его от любого взгляда.
        Украина пережила голодную зиму, и казалось, природа решила возблагодарить людей за терпимость. Весна пришла ранняя, распустив плакучий ивняк до времени, а лето озеленило всё кругом. Но с летом на правый берег Днепра переправилась армия гетмана Самойловича. В помощь ему Ромодановский-Стародубский дал пять конных полков. Горели городки, сёла, станицы, чувствуя поживу, обедневшие польские паны набирали небольшие ватажки из всякой пьяной рвани, устраивали набеги, уводя пленных в холопы на свою землю. Не отставали и татары, выжигая и уводя людей с юга. Украина обезлюдела, и можно было проехать тридцать-сорок вёрст, не встретив ни человека.
        Хорунжий Михась Ляпкин гнал вперёд две передовые сотни Переяславского полка. Вместе с ним двигалась сотня конных стрельцов стольника Скуратова. Пыль от них было видно версты за три. Голод более-менее обошёл переяславские земли стороной, и казаки Ляпкина были «гарно» разодеты.
        Скуратов медленно подъехал к Ляпкину, лениво оглядывая раздольные степи. Венгерский иноходец играл под ним.
                - Михась, ты бы выслал человек пять вперёд, кругом балки да овраги, не нарваться бы на кого.
                - Пошто? Дорошенку из Чигирина носу не каже, а боля и чиловиков кругом нема.
                - Ну смотри, тебе видней.
        Он не успел договорить, туча стрел поднялась из-за бугра и лавиной опустилась на ехавших впереди казаков. Десятка два вылетело из седел, обагрив кровью дорогу. Вслед за стрелами с диким воем из-за бугра показались сотни четыре конных, нёсшихся наперерез. Первым очнулся Ляп кин и заорал на опешивших переяславцев, те, сняв бердыши, дали неуверенный залп, сбив двух татар. Ляпкин, выхватив саблю, повёл казаков на татар. Стрельцы, смешав строй, давно перемешались с малороссами и врубились с ними в самый центр. Отовсюду неслись ругань, вопли, проклятия.
                - Москаль, руби лысого по башке.
                - Чубатый, коли его.
                - Энта сука басурманская мене ляжку распорола.
                - Пальни ему в рыло.
                - Я те, нехристь, зубами загрызу.
                - Ой, батюшки, помираю.
        Скуратов долго приходил в себя, но конь продолжал тихонько подталкивать его мордой и копытом так, что ему волей-неволей пришлось подняться на ноги. Из плеча торчал обломок стрелы, у виска была огромная сеченая ссадина. Он оглядывался, вспоминая, где же он находится. За спиной у него была небольшая рощица, а прямо перед ним — покрытый травой и цветами склон холма. А между ними пространство, густо усеянное телами людей и лошадей. Столько людей, и ни одного стона, неужели все мертвы? Одурь не проходила. Конь припал на ноги, давая стольнику возможность влезть в седло, после чего медленно побрёл в обратный путь, седок потерял сознание.
        Двое суток конь как собака шёл по следу, вынеся Скуратова к его полку. Так в войске Самойловича узнали, что татары вновь выдвигаются к Чигирину.
        Торговый люд в Москве не волновало ни то, что творится на севере — на Соловках, ни на юге — в донских степях, ни на западе — за Днепром, торг шёл бойко, и никакие войны и сумятицы его не трогали. За несколько последних дней Андрей Алмазов продал полотна больше, чем за всю зиму. Прибыток был столь значим, что Андрей прикупил земли, холопов, скота, но прежнего азарта почему-то не почувствовал и подарки жене, сестре и жене брата сделал скорее по привычке.
        Даже приход Сивого, которого он давно не видел, на этот раз не всколыхнул души. Они шли к дому Матвеева молча. Так же молча поднялись в вифлиотику, где Артамон Сергеевич Матвеев, казалось, поджидал их с нетерпением.
                - Присаживайся, Андрей, — встретил он вошедшего.
        Андрей машинально сел на стул. Матвеев подсел ближе.
                - В Крыму ведают о любых передвижениях войска Ромодановского, — сразу с главного начал он. — Мы помыслили, што им доводит то воевода Иван Хитрово, но Ивана казаки спаивають, штобы под ногами не мешалси. Да и от Курска он далече. Тогда мы стали проверять младших воевод по Курскому воеводству, и вызналаси одна несуразица. На самой границе с татарской степью стоить городок Острогожск, а в нёма воеводою князёк Афонька Милославский, от рода отбившийся и при вельможной и богатой родне себе считает обделённым и местом обойдённым. А за те доносы Гиреям мыслит денежку большую взяти и каку-никаку вотчинку купити. Взяти его под стражу, Милославские скандал подымуть, скажут, што я ту измену измыслил, штобы достоинство их рода поколебати, и оставляти Афоньку не можно. Вота и выходит, надо того князька извести, да так, штобы нихто не ведал, што он не своей смертью почил. А князёк тот подозрительный, ни с кема большой дружбы не водит. Но ести у него один сотоварищ, Ильюха Лопата-Скворцов. Он по Приказу тайных дел записан, вота с ним ты в Острогожск и поедешь. Коли што не так содеети, винити себя, я от вас
отрекуси. На мою голову бед хватает. Иди готовой к отъезду.
        Выйдя из дома Матвеева, Андрей Алмазов зашёл в церковь Николы Мокрого. Давно он так страстно не молился. Одно дело — убить человека в бою и совсем другое — отравить. Грех-то какой, и не замолишь.
        Когда Андрей пришёл домой, там его уже поджидал Илья Лопата-Скворцов. Тщедушный, с острым носом, он и правда чем-то походил на скворца. В глазах испуг, вид но, ещё не убивал. В Приказе тайных дел, а человеческой кровью не замарался.
        Андрей быстро собрался, и они отправились в дорогу, а на вторые сутки добрались к вечеру аж до Ельца.
        Единственный кабак в городе был столь мрачен и запущен, что пьянил одним своим спёртым и затхлым воздухом, а потолки в нём были столь низки, что любой чуть выше среднего питеец упирался в него головой.
        С усталости хмельное быстро заволакивало разум, делало речи более откровенными. Опьяневший Илья попытался заглянуть в глаза Андрею:
                - А можа, Афонька ещё не содеял того, штобы его убивати. — Андрей вскинул голову.
                - Если зыдумыватси, то не надо было сюды итить. Убивати всегда нехорошо, и ести очень много святош, которы теби энто расскажут. И они же осуждають изменников, требують для них смерти. Но штобы они сами подыхали. Здеся вынесут приговор, а он там сразу возьми и помри. А гады не хотят подыхать, они очень живучи, потому што других в землю кладуть и их жизню в себи всасывают.
                - А вот если бы он был у тебе в сотоварищах?
                - Русский, изменивший земле Русской, жити не должен. А свово сотоварища за таки дела я сам бы порубил, без приказу.
        Пили они долго, до помутнения в разуме и потому, переночевав в кабаке, отъехали из Ельца почти за полдень, в Острогожск прибыли, когда уже стемнело, как раз в момент закрытия решёток и ворот. Воевода князь Афанасий Милославский был тут же. То, что он отдалился от своей богатой и знатной родни, говорил даже его повидавший жизнь кафтан. Он удивлённо уставился на Илью Лопату-Скворцова.
                - Во, из степи ветром нанесло, кого и не ждали. Какими судьбами?
        Заметно было, что князь не спешит с обниманиями.
                - Возил царски грамоты до большого воеводы боярина Ромодановского-Стародубскова в Курск. Там вот с Алмазовым бражного перебрали, аж до сих пор отойтить не могём. Я чавой-то о тебе и вспомнил, решил сделати крюк на обратном пути и заехать.
        Афанасий, внимательно посмотрев на прибывших, пригласил обоих к себе.
        Неструганые доски, каменка, потрёпанная холопка — всё говорило о бедности хозяина.
                - Чавой-тоты так озираешьси по сторонам? — как бы с вызовом спросил князь у Андрея.
                - Да не мог представити, штобы князь Милославский, так жил.
                - А много ты Милославских знаешь?
                - Бояр Ивана Михайловича, Ивана Богдановича, окольничего князя Дмитрия...
                - Можешь далее не перечисляти. — Князь Афанасий сказал раздражённо. — Они об мене забыли. Нищий богатому — не родня.
        Холопка накрыла на стол и, игриво стреляя глазами, удалилась.
        Князь Афанасий и гости уселись на единственную лавку.
                - Ну, за нежданную встречу, — с ухмылкой произнёс князь.
        Приступили к небогатой трапезе. На столе рядом с нарезанной холодной свининой миска с горкой хрена и сушёная черёмуха. Не богато, но сытно.
        После третьей чарки Милославский как бы невзначай спросил:
                - Ну и чаво, двинет Ромодановский войска к Чигирину?
                - Государь пока не велить, коли в мае основные полки не двинули, велит выжидати, што татары содеют.
                - Да што они могут содеять?
        Андрей всё более отвлекал разговор на себя, иногда вы давая такие подробности, от которых разум князя Афанасия мутнел сильнее, чем от вина. Он не заметил, как Илья высыпал зелье в его кружку, и, опьянев, уже пил настойку, не разбирая вкуса. Пили почти всю ночь. Андрей и Илья отъехали утром.
        Днём князя Афанасия начало нещадно тошнить, он умер, не прекращая изрыгать пищу. В отписной царю было отмечено, что острогожский воевода скончался от сильного перепития.
        В Москве в доме Алмазовых было празднество: стольника и думного дворянина Семёна Ерофеевича Алмазова сам царь посылал послом в Бранденбург. Одной свиты с полёта человек. После торжественного приёма у царя в Преображенском Семён запутанными переходами прошёл к Матвееву. У того в Преображенском были отдельные покои.
                - Ты правильно содеял, што зашёл ко мне, — сказал Матвеев.
        Оба сели поближе к окну на широкий, покрытый красным бархатом столец.
                - Ян Собеский разбил турок и стал королём Польши, но штобы удержатьси на престоле, он может пойти на союз с султаном. А така дружба нам в убыток. В таком случае мы должны имети дружбу противу Польши. И никого лучше Бранденбургу нам не найтитъ. Курфюрст Бранденбурга мечтает о независимой прусской короне с момента вокняжения и ради этого пойдёт на союз с кема угодно. Можешь говорити энтому князьку што удумаешь, што Польша ненавидит нас и Бранденбург и готова объявити нам войну, можешь врать не стесняясь, но союз противу Польши заключи. Выведывай всё, што сможешь, лишь бы польза делу была. Я на тебе надеюсь.
        Они говорили ещё долго, читали старые грамоты и договоры, выискивали, чем можно бранденбургского курфюрста поддеть. Через два дня, двадцать третьего июня великое посольство отъехало в Бранденбург.
        Наконец-то армия, возглавляемая Ромодановским-Стародубским, выступила из Курска. Конные полки и казаки гетмана Самойловича ожидали их подход на другом берегу Днепра. Ополчение двигалось отдельно. Им командовал младший сын воеводы Ромодановского, но и он не мог повлиять на разрозненные группы дворян, двигавшиеся каждый своей волостью. Северьян Брусницын и Иван Румянцев каждый с тремя боевыми холопами двигались ватажкой с остальными нижегородскими дворянами. Северьян, с тех пор как он выдал свою дочь за Михаила Брусницына, парил в помыслах. А когда узнал, что дочь понесла, его счастью не было границ, и он стал ждать внука с родственной ему кровью и фамилией. Потому и Михаила оставил дома при жене и хозяйстве.
        Войско двигалось к Днепру, таща с собой обозы с провиантом и порохом. Наступившая жара замедлила движение.
        Шестого июля в Черкассах полки Ромодановского и Самойловича воссоединились. Объединённое войско превышало шестьдесят тысяч воинов, против стоявших в Умане сорока тысяч турок и восемнадцати тысяч татар. Силы были почти равны, потому то было решено идти на Чигирин.
        Жара всё не спадала, и обозы снова растянулись по степи. Ополченцы побежали уже на второй день пути, и Северьян Брусницын прибился к курским стрельцам. Офицеров не хватало, и он не заметил, как оказался во главе неполной сотни полка Севского приказа. Двадцать восьмого передовые отряды увидели Чигирин, и двадцать девятого войско, обступив город, приступило к осадным работам.
        Ромодановский, хмурый, объезжал стан. Подступы с юго-западной стороны, с которой он хотел атаковать Чигирин, оказались слишком круты, усеяны большими камнями, изрезаны балками. С трёх сторон город обтекала река Тясминь. Не было прохода и с юга, где открытое пространство прикрывали пушки. Решение никак не приходило.
        В этот момент он увидел кряжистого старика, по кафтану явно дворянина, работающего вместе со стрельцами. Жестом приказал сыну подвести того. И когда того подвели, зло спросил:
                - Ты хто таков?
                - Северьян Брусницын, ополченец по Нижнему Новгороду.
                - Так ополченцы давно разбежалися.
        Северьян промолчал, а Ромодановский заулыбался:
                - А чаво со стрельцами-то?
                - А при них сотника нет, вот я как-то во главе их и оказалси.
                - Мишка, — позвал князь сына, — выдайте ему кафтан сотника, скажешь, то по мому велению.
        Воевода махнул рукой и вновь вернулся к мысли о приступе Чигирина, но, так и не придя ни к какому решению, удалился в один из шатров, где его ждали гетман Самойлонич и Иван Иванович Ржевский, прибывший недавно по просьбе Ромодановского.
                - Мы не успеем укрепитьси, — прямо с порога заявил воевода. — Татары будут здеся дней через семь-восемь, а затема пожалуют и турки, им сюда два дни пути. Ты, Иван Самойлович, выдвинешь казаков в степь, — приказал князь гетману, затем, повернувшись, обратился к Ржевскому: — А ты, Иван Иванович, возьмёшь Белгородский полк, вернёшьси к Черкассам и укрепишь город. Если чаво, мы туды отступим. Взять Чигирин с налёту не удастси.
        Ржевский оправил начавшие седеть усы:
                - А если завтрева навалитьси на Чигирин всей силою?
                - Жуть сколько люду сгубим.
                - Какого же лешего мы сюды тащилиси?
                - На будущий год умнее будем, всё продумаем заранее.
        Ржевский зло махнул рукой и вышел из шатра.
        На следующее утро Белгородский полк отошёл от Чигирина. А уже второго августа по велению Ромодановского город начали обстреливать из пушек. Пятого августа в городе начались большие пожары и появилась надежда на его взятие, но уже девятого передовые отряды крымского хана Селим-Герея встретились с передовыми отрядами гетмана Самойловича. А на следующий день, поджёгши лагерь, Ромодановский начал отступать к Черкассам. Пыль длинным жёлтым хвостом тянулась за телегами, завиваясь и медленно отползая в сторону.
        Основные силы татар подошли к Чигирину лишь на следующий день и, видя, что русские отступили, последовали за войском, но нагнали его лишь тринадцатого возле Черкасс. Общий залп всех пушек положил несколько сотен татар. Теперь уже хан Селим-Герей решил не рисковать и отступил в Умань. Туда же к великому визирю уехал и гетман Дорошенко.
        Никогда ещё царевич Фёдор не был столь занят. Отыскивая старые грамоты, покрытые вязью и тайнописью, он узнал многие секреты своего рода. За три месяца он выучил эту сложную науку и свободно водил гусиным пером сложную вязь. Он заинтересовался и тайными письменами Византии со времён Константина Великого, но чем глубже вникал в чужие тайны, тем острее ощущал своё, одиночество и больше скучал по отцу. Наконец, не выдержав, через боярина Богдана Хитрово, послал царю грамоту:
        «Государь мой батюшка, Алексей Михайлович, посылаю ко вам пожелание здравия и моего извечного почтения к вам. Так хочется узреть ваш лик, хотя бы ненадолго. Также хочу отписати, што к вашему недовольству мои ми сёстрами я никакого причастия не имею. Не мене осуждать вас».
        Пять дней царевич как неприкаянный бродил по Кремлю и лишь затем вспомнил, что в своём послании не упомянул новую жену отца и, не долго думая, написал новое:
        «Государь мой батюшка, Алексей Михайлович, государыня наша матушка Наталья Кирилловна, здравствуйте, государи наши, в новом году и со всем своим праведным домом на многие лета, и с именинницею царевною Марфою Алексеевной. Государь мой батюшка, Алексей Михайлович, когда ты мене дашь свои очи увидети, а я, сирота твой, буду после сентября месяца, в первом числе, именинник, и как бы тебе, государь мой батюшка, ко мене, сироте своему, побывати, хоть на един денёк. А затемича у тебя, государя-батюшки, Алексея Михайловича, и у матушки-государыни, Натальи Кирилловны, благословения прошу и челом бью. Умилосердься, государь-батюшка, спиши ко мене, для Бога ради, хо тя едину строчку».
        На этот раз нарочным царевич направил полковника барона Брюса. Знал, что он не уедет из Преображенского, пока лично не отдаст грамоту в руки царя.
        Никогда ещё Фёдор так не ждал своего гонца. Каково же было его удивление, когда вместо полковника Брюса он увидел царский поезд. Разодетые в бархат, в Кремль въезжали царёвы рынды и стрелецкие головы. Затем боярские дети в кафтанах с высокими стоячими воротниками, затем царёва карета, и замыкали процессию конные стрельцы. Карета остановилась, и царь ступил на кремлёвские мостовые. Фёдор хотел встать, опираясь на посох, но ноги как будто затекли. Он так и сидел и смотрел в окно, когда в его светлицу вошёл царь. Никогда ещё отец так сильно не обнимал Фёдора, так крепко, что у того перехватило дыхание.
                - Федюша, сынок, я даже помыслить не мог, што ты не с сёстрами, иначе бы я их в бараний рог согнул.
                - Они простова не могут забыти матушку.
                - Энто не даёт им права лезти в мою жизню и теряти почтение к отцу, их породившему.
        Алексей Михайлович присел рядом с сыном, который уже был с него ростом, и решительно сказал:
                - В ближайшие же дни объявлю тебе наследником престола.
        На Руси всех детей царя называли царевичами, однако титул царевича давался только наследнику престола после всенародного объявления его таковым, всё же остальные члены царской семьи были великими князьями.
        Фёдор, с детства не веривший в своё царское предназначение, заученно произнёс:
                - Имя Фёдор — несчастливо для русских царей.
                - Што ж, едем со мною.
        Фёдор, не получив ответа на свой немой вопрос, опираясь на посох, последовал за отцом. Они вышли во двор. Боярин Богдан Хитрово раскрыл перед царём дверцу кареты, но Алексей Михайлович помог сыну подняться в карету и лишь затем вошёл сам.
        Царская карета в окружении свиты и стрельцов быстро покинула Кремль, а через некоторое время Москву. Дорога уходила на юг, куда Фёдор с отцом никогда не ездил.
        Ближе к вечеру они подъехали к Боровску. Фёдор никогда не бывал в этом городке и был удивлён обилием стражи, решётками, разделяющими улицы, а иногда огораживающими отдельные низкие дома. Возле одного из них царская карета и остановилась. На этот раз царь вышел первым, а боярин князь Воротынский тут же оказался рядом, когда же подошли к дому, царь жестом остановил Воротынского. Стража молча расступилась. Внутри избы полы оказались земляные, потолки низкие, печь то пилась по-чёрному. Посреди избы сидел помятый невысокий мужичонка с свалявшейся бородой, исходивший от него запах говорил, что тот очень давно не был в бане. Он увлечённо точил колодки, подготавливаясь по мерке шить сапоги. При виде вошедших он раболепно вскочил на ноги. Однако Алексей Михайлович жестом приказал вернуться к работе.
                - Родовитые князья думают, што осталось четырнадцать родов, прозывающихся по бывшим уделам, — зашептал царь на ухо сыну. — Они ошибаются. Вот он перед тобою, истинный наследник русского престола, князь Фёдор Васильевич Боровский, князь московской ветви Рюриковичей.
        Фёдор удивлённо уставился на отца.
                - Да, да. Я не ошибаюсь. — Царь нетерпеливо повёл бровями. — Когда два с половиной века назад Дмитрий Шемяка восстал протеву законного главы дома Василия Тёмного, единственным верным слугою при великом князе из ближних удельных князей только и остался Василий Ярославич Боровский. Когда же Василий Второй извёл своих недругов, то стал изводить и друзей. Повелел взять под стражу князя Василия Боровского, а его сын бежал с мачехой в Литву.
        После смерти в 1483 году Василия Ярославича государь Иван Васильевич пообещал вернуть Васильевичу удел отца. Но лишь он приехал, как был схвачен и посажен в яму в родном Боровске. Однако Иван Третий не посмел лишить его женщины, правда, для энтого подбирались самые непотребные. Когда Иван Грозный венчалси на царство, в яме уже сидел внук того Василия Васильевича, хотя и также названый. В 1561 году, когда царь Иван справлял трёхсотлетие со дня рождения своего пращура Даниила Московского, на энтот пир были привезены все уцелевшие князья Московского дома: брат царя князь Юрий Василиевич Углецкий, двоюродный брат Владимир Андреевич Старецкий, а также пленники: Иван Васильевич Шемяка и Василий Васильевич Боровский. Шемяка был убит прямо во время энтого пира. Единственное, што позволил Грозный, захоронить его в Троицко-Сергеевской лавре. В скором времени он избавилси и от Углицкого и Старецкого, а вот воровского почему-то пожалел. Когда мой отец стал царём, Боровские уже сто тридцать лет не знали, что такое свобода, и никто о них не помнил.
        Фёдор с ужасом смотрел на полудикое существо, сидящее перед ним и шьющее сапоги. Тяжело было представить, что в нём текла кровь Всеволода Большое Гнездо и Александра Невского, Даниила Московского и Ивана Калиты. Он помахал рукой перед глазами, как будто желая избавиться от видения, но видение не исчезло. Фёдор, развернувшись, поспешил на улицу. Царь последовал за сыном. При выходе царевич злобно бросил стражам:
                - Сведите его в баню. — Затем опять повернулся к отцу: — Неужели нельзя сделати его участь лучше?
                - Вот станешь царём и облегчишь его существование. — Алексей Михайлович заглянул в глаза сыну: — А сейчас побудь здеся, мене надо заглянуть ещё к одному, колоднику.
                - Ты хочешь, штобы я после тебе стал государем, а сам живёшь среди тайн.
        Тишайший внимательно посмотрел на сына:
                - Што ж, идёма.
        Эта изба была намного хуже, почти врыта в землю, обитателя этой избы держали в темноте, как дикого зверя. Однако когда Фёдор увидел глаза, полные ума и гордости, то сразу признал боярыню Федосью Морозову. Как ни старались, но сделать из неё зверя не получилось. Взгляд лучился рассудком и твёрдостью духа. Когда государь вошёл к ней в яму, женщина молилась, стоя на коленях, и пока не закончила молитву, к вошедшим не повернулась.
                - Здравствуй, Федосья Прокофьевна.
                - И ты будь здрав, государь-батюшка всея Великой, Белой и Малой Руси.
                - Не отказаласи ли ты от своего помутнения в разуме?
                - Впервой слышу, што вера в Господа нашего Исуса Христа ести помутнение в разуме.
        Царь зло передёрнул губами.
                - Я о другом. О каменных теремах, кои лепоту несут, што ты называешь блажью и гордыней, о садах с цветами невиданными, што каждому государю иметь положено для ублажения духа. О патриарших одеяниях, што выделять его должны среди остального священного клира.
                - Только тот, хто не верит, што обретёт царство небесное; пытаетси создать его себе на земле. Зачем человеку сад, коли он не может вкушати плодов с древ его? Зачем тот терем, который может обогреть сотни людей, а обогревает горстку? Патриарх — первейший среди слуг Божьих на земле и должен выделяться благими делами и помыслами, а не роскошными облачениями.
        Молча царь оставил яму староверки и так же молча вместе с сыном поспешил к карете, отъехав в Обнинск, где было приготовлено жильё для ночёвки. Всю дорогу отец и сын молчали, как будто боясь чего-то или кого-то спугнуть. Доехали быстро и, как было в детстве Фёдора, остановились в одних покоях: царь, царевич и князь Воротынский. Ужин по повелению царя царские холопы подали прямо в опочивальню. Стол и плетёные кресла поставили возле открытого окна. Сквозь пурпурную пелену лёгких занавесей, немного заглушавших белизну храмов, Фёдор с грустью взирал в окно. Алексей Михайлович пил молодое зелёное вино. Последнее время он любил хмель лёгкий, воздушный. Князь Воротынский, двоюродный брат царя, ел телятину и был рад, что его любимый Фёдор помирился с отцом. Наконец, как бы очнувшись, Алексей Михайлович обратился к сыну:
                - Ну, ты решился? Я провозглашаю тебе наследником.
        Фёдор молча кивнул головой.
        Первого сентября 1674 года Москва кипела, справляя начало 7183 года от сотворения мира. Толкучка на Красной площади была жуткой. Все ждали царских даров и милостыней. Царский выход начался с появления виднейших бояр во праздных лёгких шубах. Рынды и стольники, окружая их, шли, разбрасывая в толпу мелкую монету. Царёвы холопы разносили ковриги и медовые пряники. Народ ломился, давя друг друга.
        Наконец из Кремля в венце и бармах и золотопарчовой мантии с дедовым крестом вместе с сыном Фёдором вышел царь Алексей Михайлович Тишайший. Тысячи глаз устремилось на них. Бояре князь Никита Одоевский и князь Иван Воротынский в расшитых золотыми нитями кафтанах следовали рядом. Царь поднялся на помост, выстроенный в честь такого случая и покрытый красным бархатом. Главный глашатый Иван Максимович Языков поднялся на Лобное место, и зычный голос понёсся над площадью:
        — По велению великого государя, царя и великого князя всея Великая и Малая и Белая Руси объявляется, што единым законным наследником всей полноты автокефальной[140 - Автокефальная — от «сам» и «голова» — самостоятельная.] власти российских царей, в случае кончины благоверного государя нашего, должна полностью перейти к сыну его царевичу Фёдору Алексеевичу, со всей полнотой над всеми животами в ней сущими.
        Голос ещё нёсся, но народ уже не слушал. Толпа ревела, приветствуя наследника престола. Деньги гуще посыпались в толпу. А Языков всё продолжал читать указ. В храмах и церквах начали праздничную службу, и царь проследовал в Чудов монастырь. После службы царь дал пир, который продолжался до поздней ночи.
        Царевич Фёдор впервые испробовал хмельное. Царевич Фёдор проснулся ближе к полудню. Странно, но никаких бурных и новых чувств от сознания, что он наследник престола, Фёдор не ощущал и не мог справиться с непонятной тоской.
        Государь со всем семейством вернулся в Кремль. Народ Первопрестольной ликовал. Этому были рады почти все, сёстры и дочери государя выказали почтение и уважение и государю, и его молодой супруге. Однако на этот раз Наталья не поверила ни льстивым улыбкам, ни лживым заверениям в любви. Царица была готова к войне. К середине сентября жизнь царевен стала аскетичнее, напоминая собой монашество. Чем строже становилась жизнь царевен, тем больше веселья было в царском тереме. Лицедеев забрали из Преображенского. Спектакли ставились уже в Кремле. Попытавшегося заступиться за царевен боярина князя Ивана Михайловича Милославского с почестями спровадили на воеводство. Москва готовилась к зиме.
        В самом конце сентября дождливое утро неожиданно обернулось солнечным днём. Андрей Алмазов, одетый простолюдином, выбрался из дома погреться на последнем осеннем теплом солнышке.
        Он шлялся весь день среди торговых рядов, среди зевак и приезжих, и лишь когда стемнело, направился к дому. Войдя во двор, Андрей услышал какой-то шорох в дальнем углу, возле новых клетей, и вспомнил, что собаки не спущены. Крадучись добравшись до клети, Андрей выглянул из-за угла: кто-то смотрел на него из-за другого угла. Понятно, что вор и тать, а взгляд какой-то просящий.
                - Што, братко, — неожиданно спросил вор тихо, — и ты, никак, на промысел вышел?
                - Неужто, земляк, не видешь, — машинально ответил Андрей.
                - Так пойдём вместя: и добыча, и грех, и горе — всё пополам.
                - Ладно, пойдёма, да куды же?
                - Да не ведаю, братко, я-то небывалый, признатси, во первый раз вышел, и страшненько, да нечего делати, да вай вот ломати клети, хозяин богатый, што-нибудь да сыщитси.
        «Ты впервой, — подумал про себя Андрей, — так погоди ж, я тебе отважу, в другой раз неповадно будеть». А вслух сказал:
                - Пожалуй, давай, да чема ломать-то будем, есть у тебе што?
                - Нетути, братко, ничего, разве поискать тут плахи какой да высадить дверь.
                - Погоди-ка, — сказал Андрей, — я, видно, запасливее тебе.
        Он достал из пояса ключ и отомкнул клети. Вошли.
                - Вот, — говорит Андрей, — сундук стоит, ломай.
        А сам пошёл в сторону, чтобы поискать топор либо кол какой-нибудь, чтоб окрестить им татя.
                - Бог с ним, с сундуком. Мене бы хлебушка найтити, а тут-таки пахнет. — И пошёл вперёд, потягивая носом.
                - Постой, — остановил его озадаченный Андрей, — вот я нашёл, — и подал ему с полки хлеб.
        Вор кинулся на хлеб, ухватил его обеими руками и давай уплетать, а Андрей уже держал топор в руках.
        Поев немного, он перекрестился, забрал с полки целый хлеб да ещё тот, что начал, и собрался уходить.
                - Што ж ты, — спросил озабоченный Андрей, — забери ещё чаво, тут добра много.
                - Бог с ним и с тобою, — печально сказал вор, — и сам не хочу, и сыну закажу: слава Богу, что я до хлеба добралси, на недельку будет с мене и сыну хватит, а более ничего не надоть.
                - Ну, так поди же сюды, возьми вота мешок муки да отнеси-ка домой, не бойси никого, хто спросит, так и скажи, што хозяин дал.
                - Як хозяин? Якой хозяин? — оробевши, спросил вор.
                - Да, брат, хозяин, вота он пред тобою, и припас было для тебе топор.
        Вор как стоял, так и повалился ему в ноги:
                - Батюшка, не погуби!
                - Вставай, я говорю, — медленно сказал Андрей, — бери хлеб свой, бери муку и ступай с Богом домой: счастлив ты, што не позарилси на другое добро.
        Вор побожился, что в первый и последний раз идёт на такое, и ушёл со двора. Андрей, неведомо чему улыбаясь, выпустил псов и ушёл в дом.
        С началом дождей воевода князь Ромодановский-Стародубский с дозволения государя отводил войско к Курску. Измотанные непролазной грязью, люди брели молча, таща за собой возы и орудия. Десятого октября войско наконец-то добрело до места. После чего Ромодановский распустил полки. В своём письме государю он писал:
        «Ратны люди Севского и Белгородского полков, будучи на службе в беспрестанных походах полтора года, изнуждалися, наги и босы, запасов у них вовсе никаких нетути, лошадьми опали, а многие от великой нужды разбежалися и теперича аще бегут беспрестанно, а которых немного теперь осталоси, у тех никаких запасов нетути, оста вить их доле на службе никак нельзя...»
        Не в лучшем положении были и полки гетмана Самойловича, с гетманом осталось не более пятнадцати тысяч казаков, с которыми он отошёл к Переславлю.
        Царевич Фёдор закрыл чернильницу, аккуратно вытер перо и спрятал его в перламутровый футляр. Потом подул на свиток, чтобы скорее застыли чернила, и невольно залюбовался своим твореньем. На перевод нескольких страниц Тацита у него ушёл почти весь день, и он пролетел как единый миг.
        С тех пор как отец возвратился в Кремль и вернул ему свою любовь, Фёдор стал с новым рвением совместно с Симеоном Полоцким и Брюсом заниматься латинскими переводами. Радость возвращалась в его душу.
                - Хорошо, огрехов совсем чуть-чуть. — А про себя подумал, что ученик превзошёл учителя. — И хорошо, что Брюса севодня нет.
        По возращении государя в Кремль владения наследного царевича выросли почти вдвое. Симеон Полоцкий наконец-то был пожалован дворянством, возросла и роль дядьки постельничего Ивана Хитрово, который совместно с Полоцким пытался отвадить царевича от инородца Брюса, а тот, занятый примирением отца с сёстрами, не замечал этого.
                - Теперича попробуй положити этот текст на польский али чешский язык.
        Царевич знал славянский язык в совершенстве, о чём было ведомо Симеону, и этот перевод также не давал ничего нового. Фёдору был нужен новый учитель, но сознаться в этом Полоцкому было не по силам.
        Фёдор без оговорок взялся за перо, но в это время дверь распахнулась, и в светлицу ввалился всей громадиной боярин князь Воротынский:
                - Царевич, солнышко, я по теби соскучился.
        Фёдор радостно заулыбался и всем телом прижался к князю, обнимая его.
                - Когда же мы поедем с тобой к Неплюеву, попаримся, — продолжал басить Воротынский.
        Царевич оторвался от князя Ивана и вразвалочку прошёл к окну.
        «Ехати сейчас али подождать до полного примирения отца с сёстрами, — занудливо заскреблась мысль. — А потом, глядишь, отец опять отправит куды-нибудь Воротынского, а без него к Неплюеву ехать неохота».
        Узор на стекле, попав в солнечный свет, заиграл переливами, и Фёдор, вновь заулыбавшись, решил махнуть рукой на всё и вместе с дядькой отправиться париться, поминая, насколько в прошлый раз ему стало лучше.
        Симеон Полоцкий был только рад этому решению. Двор царевича Фёдора уехал из Кремля, оставив отца государя Алексея Михайловича так и не примирённым с сёстрами и дочерьми.
        Словно раненая тигрица царевна Софья металась в своих покоях. Вот уже месяц, как она только издалека могла видеть князя Василия Галицына, и всё из-за Наташки. Змея, а не светлая царица русская, царевна стиснула зубы, её тело дрожало как в лихорадке, а взгляд был устремлён в ночную мглу. Гнев ещё сильнее распалял её. Ей, дочери и внучке русских царей, сидеть взаперти, когда эта дочь нищего дворянина пирует каждый день и разъезжает в открытой карете по Москве, нарушая все православные каноны. От этих мыслей царевна ещё сильнее хмурилась.
                - Придёт день, и я отомщу, — прошептала она в каком-то исступлении.
        Царевна представляла себе то Наталью, ласкающую отца, то князя Василия в объятиях жены, и гнев переходил в ярость, хотелось схватить вазу, стоящую на столе, и разбить о стену. В покои вошла тётка царевна Татьяна Михайловна.
                - Што колобродишь? Аль по Ваське соскучилась?
                - Соскучилась, — зло выпалила Софья.
                - Таки вода сама под камень не течёт, а капля, однако, камень точит. — Татьяна Михайловна заглянула в глаза племяннице, казалось, в самую душу. — Надоть сделать видимость, што мы не просто усё простили Наташке, но и непомерно рады её возвращению в Кремль.
                - Прогибатси, словно вишня под снегом.
                - Чема сильнее ветка согнётси, тема сильнее потом разогнётси.
                - Да придёт ещё наше время.
        Татьяна Михайловна внимательней посмотрела на племянницу, а про себя подумала: «Только первого мужика попробовала, а уже готова за него глаза выцарапать».
        Вслух же сказала:
                - Завтрева поговорю с сёстрами, подарим Наташке большие бабкины серьги с изумрудами и монисто с лалами[141 - Лал — минерал (шпинель) красного, розового, оранжевого, тёмно-зелёного, чёрного цвета, реже бесцветный; название «лал» камень получил от созвучного — «алый».], глядишь, што-то с мёртвой точки и сдвинитси.
        У Софьи, которая сама мечтала об этих серьгах, глаза загорелись ещё большим гневом, но, смирив себя, она сказала:
                - Если дозволити, я сама их снесу.
        Обговорив всё, тётка с племянницей разошлись, всё ещё кипя ненавистью.
        За окнами сыпал первый снег, укрывая ночные улицы.
        Несмотря на первые числа ноября, зима рьяно навалилась, засыпая всё вокруг, не жалея ни людей, ни зверья. Андрей Алмазов, посмотрев на погоду, второй день не выходил из дому.
        В горницу вошла кормилица и зло поведала, что пришёл его немчин, барон Дрон.
        Андрей сам вышел навстречу другу. Де Рон в жалованной медвежьей шубе, не снимая её, так и прошествовал в светлицу к Андрею, оставляя мокрые следы от снега на полу.
                - Нехристь, — услышал Андрей вдогонку шёпот кормилицы. Однако по лицу друга понял, что тот чем-то озабочен.
                - Снимай шубу и садись ближе к печи.
        Де Рон выполнил всё как по команде. Бросив шубу на лавку, Андрей присел рядом:
                - Ну, поведай, што там у тебе стреслоси?
                - Всё пльехо, далыни некюдо, — выдавил он печально. — Ты же ведаэшь, что мы, инородцы, живом на Руси как би отдельным мирком. И эсли один вдруг чэго сотворыт, другые эго прекрывают. Барон фон Штейн щитаэт, что я эго предаль и русскиэ больше эму не довэряют. Он не верэт нэ в какого капитана Злачека. А если он существует, то и у мена и у нэго просат сатэсфакции.
        Андрей крепко задумался. Дуэль, по-русски поле, беспрепятственно дозволялась иностранцам на русской службе, пусть дерутся сколько хотят. К тому же, как правило, их дуэли были до первой крови и смертоубийством не кончались. Русскому же вызвать «на поле» разрешалось только с великого дозволения государя, притом по местническим записям проверялись древность рода и близость к государю предков дерущихся, соответствуют ли они одной ступени местничества. Если у одного предки занимали более высокие должности, то поле отменялось. Драться между собой могли только равные. А уж с иностранцами драться можно было только во время войны, на поле сражения, да и то если они из вражеского лагеря.
        Андрей подумал, что теперь снова придётся сбрить бороду и напялить иноземный кафтан. Но и это не главное. Главное — чтобы после дуэли, даже если он погибнет, не всплыло бы, что он русский, ибо такой поступок уничтожит всё, чего достигла его семья. И даже то, что это всё сделано ради Руси, не оправдает его в глазах старшего брата и в глазах их сыновей.
                - Можешь поведати фон Штейну, што капитан Злачек будет завтрева с утра до заутрени, на свальном поле за слободой перекрёстков.
        Проводив де Рона, Андрей отъехал к Матвееву и почти до вечера что-то обсуждал с ним. Домой вернулся вновь чисто выбритым. Кормилица, открывавшая дверь, даже перекрестилась:
                - И не совестно тебе, голый, аки нехристь окоянный.
        Андрей молча прошёл в общую светлицу и, не раздеваясь, лёг на лавку возле печи. Кормилица вновь подошла к нему.
                - И чавой-то возле жены не спитца? — ехидно спросила она, но, не получив ответа, сплюнула и ушла в свою каморку.
        Утром в немецком кафтане и парике Андрей оставил дом ещё до того, как проснулась его семья. Когда Андрей подъехал к слободе перекрёстов, у свального поля уже стояло несколько офицеров двумя группами. Спрыгнув с коня, он подошёл к де Рону и показно раскланялся. Оставив лошадей с одним из офицеров, все молча спустились по крутой тропинке на поле, где снег присыпал мусор. Де Рон должен был драться с фон Штейном, ибо оба являлись баронами, а Андрей, как Злачек, с фон Баком. Секунданты отошли в сторону. Дерущиеся обнажили шпаги и сошлись.
        Четыре шпаги сверкали в слабом свете, сопровождаемые десятком глаз, не менее блестящих и безжалостных. Резкое движение, и шпаги, скрестившись, нарушили тишину звоном разгневанного металла. Было слышно только тяжёлое дыхание соперников и хриплое сопение секундантов. Изредка раздавался приглушённый шёпот. Глаза всех присутствующих блестели от возбуждения. Шпаги с лязгом скрещивались. Смерть балансировала на остриях лезвий, нетерпеливая и безжалостная.
        Фон Бэк был старше Андрея и вёл себя агрессивнее. Он блестяще владел искусством фехтования, и длинная, прямая толедская шпага была для него привычным оружием. Седые пряди виднелись в его чёрных волосах и аккуратно подстриженной бородке, а выразительное лицо украшали два шрама.
        Андрей, одетый в длинный зелёный немецкий кафтан, как непривычен был к европейской школе фехтования, всё же отражал удары соперника с искусством, приобретённым за десять последних лет-передряг. Его шпага первой попробовала крови, царапнув плечо противника, что вызвало лишь улыбку на лице фон Бэка. В ближайшие секунды он нанёс Андрею три неглубокие раны. Тем временем де Рон ранил фон Штейна в плечо. Видя это, фон Бэк решил поспешить. Лезвия вновь скрестились с ужасающим лязгом и вновь разошлись для того, чтобы ещё раз встретиться. Капитан непрерывно атаковал и неожиданно резким круговым движением обвёл соперника и вонзил шпагу в его бедро, нанеся глубокую рану. Как Андрей ни старался, но вскрикнул от резкой боли, подавшись назад, он споткнулся и упал, шпага фон Бэка пригвоздила его к земле. Свет померк, и темень заволокла сознание.
        Приход сестёр и дочерей мужа Наталью Кирилловну неожиданно для неё самой сильно обрадовал. Вот и они осознали, что она всемилостивейшая царица. А при виде даров подумала, что о ненужной ссоре можно теперь забыть. Конечно, не сразу, ну всё-таки можно. Царевны ей больше не страшны. Она не показала, что ей сильно польстили серьги, и с достойным видом убрала их в ларец. Царевны Евдокия и Марфа Алексеевны, сильно растолстевшие за последние месяцы, попытались заглянуть в ларец мачехи. Софья же опустила глаза к полу.
        В честь примирения решено было устроить пир на женской стороне терема, на который были приглашены жёны и дочери всех присутствующих в Москве бояр и видных вельмож.
        Было подано такое количество настойки, наливки, вишнёвки и медовухи что можно было подумать, что пир давал царь, а не царица.
        На резные дубовые столы покрыли скатерти красного бархата, расписанные зелёными травами.
        Царица сидела за особым столом, на возвышении. За спиной у неё на стене висела большая икона Пречистой Девы с Предвечным Младенцем на руках, вокруг лика которой — святые угодники в златых венцах, «по коим разсыпаны скатен жемчуг, яхонты и сапфиры».
        У расписанных стен палаты размещались столы для приглашённых. Середину палаты покрывали только приобретённые бухарские ковры с невероятно толстым ворсом.
        Первой села царица. На ней красовались преподнесённые ей украшения, а всё оплечье было расшито скатным архангельским жемчугом. Затем ближе к царице сели сёстры царя Ирина Михайловна, Анна Михайловна, Татьяна Михайловна. Дальше шли тётки юных царевен боярыня княгиня Воротынская и боярыня Стрешнева и уж затем дочери царя царевны Евдокия, Марфа, Софья, Екатерина, Мария.
        Число присутствующих на пиру женщин и девиц намного превышало предполагаемые три сотни гостей, что только обрадовало юную царицу.
        Пир начался с подачи жареных куропаток, лёгкой наливки и провозглашения тоста Стрешневой в честь здравия царского дома. Наталья Кирилловна сидела как предводительница среди всего этого женского воинства. Царевна Софья Алексеевна зло поглядывала на всё исподлобья, пряча ненависть.
        Наталье было не до косых взглядов, праздник в её душе плясал всеми красками. Она с интересом смотрела на Анну Петровну Хитрово, которая, наполнив кубок перцовой настойкой, испила его не прерываясь. Не каждый бы мужчина усидел бы на лавке после такой дозы хмельного. На Заозёрскую, которая уже умяла глухаря, но её руки всё тянулись к мясным блюдам. Или, наоборот, на дочь Барятинского, которая старалась и не есть и не пить. Пир продолжался до поздней ночи. Боярыни разъезжались сыты-пьяны. Двор решил, что царская семья примирилась.
        Серебряные колокольчики на голландских часах мелодично зазвенели, и вместе с этим звоном к Андрею Алмазову вернулось сознание. Вот уже месяц он лежал в доме Матвеева в бреду и забытье. Артамон Сергеевич поведал жене Андрея, что срочно её супруг отправлен по царёву делу, поэтому дома ни о чём не знали.
        Приоткрыв глаза, Андрей попытался всмотреться в полумрак, увидел стол, на котором в медном подсвечнике горела свеча, а рядом с ним резное кресло. В нем дремал человек, облачённый во всё чёрное. Присмотревшись внимательней, он узнал Кунцевича, тайного лекаря царя. Как будто почувствовав на себе взгляд, Кунцевич открыл глаза:
                - Я уже думал, что Тьма сильнее моих способностей.
        Андрей глупо улыбнулся:
                - Коли бы ты, пан Кунцевич, ведал, хто я, то, возможно, и не стремилси мене излечити.
                - Я думал, что я вас не знаю.
                - Аки сказати, энто я следил за твоей связью с конклавом через Ярембского.
        На мгновение глаза иезуита вспыхнули гневом, но затем снова стали спокойными, и он внимательнее посмотрел на Андрея:
                - Ты либо слишком прост, либо дурак, хотя это одно и то же. — Затем, подумав, добавил: — Пошто же меня не схватили?
                - То было не мене решати.
        Кунцевич задумался.
                - Пойду велю подогреть бульону, хоть нормально вас покормлю.
        Андрей повернул голову к двери:
                - А раньшева аки кормили?
        Кунцевич показал на лежащую на столе кожаную трубку:
                - Через неё.
        Прошло совсем немного времени, и в ложницу почти вбежал Артамон Матвеев.
                - Ну наконец-то, — выпалил он, нервно теребя бороду.
                - Што, долгонько лежу?
                - Да уж Рождество скоро.
        Андрей вытаращил глаза:
                - А де Рон?
                - Только фон Бэк выдернул из тебе шпагу, тут и судьба де Рона была предрешена. Если тебе Божьим проведением Бэк не задел лёгкое, то де Рону распороли усю грудь. Явившиси стрельцы забрали вас обоих аки усопших. Если бы не твой врачеватель, тебе бы уже давно не было бы.
        Рождество, снег пушистыми охапками спадает с ветвей деревьев и радостно скрипит под ногами. От Чудова монастыря и до последней маленькой часовни в Москве везде идут торжественные службы, 1675 лет с прихода Господня к людям. Возле церквей и храмов раздают и разбрасывают царскую и боярскую милостыню, всемерно радуясь успехам. А успехов много: от Смоленска и до Хабаровска тишь-гладь да Божья благодать, старообрядчество отогнано подальше от Первопрестольной, бунты попритихли, ибо народ бунтующий побили да потопили. Правда, Соловки ещё держались, но то — за Студёным морем. Если война и шла, так тоже где-то там — за Днепром.
        Народ тихий греха боится. От одного слова «свобода» шарахается. Воли — так той дай от пуза, а свободы «не надоть».
        Есть сильное различие для русского слуха между волей и свободой. Воля — возможность жить или пожить по своей воле, не стесняясь никакими условностями и узами. Волю стесняют и равные, стесняет мир. Воля — в уходе из общественного окружения, на степные просторы или в таёжные буреломы, она проявляется в разнузданной власти, в насилии над людьми. Свобода личная немыслима без уважения к чужой свободе, воля — всегда для себя. Она не противоположна тирании, ибо тиран есть высшая точка вольного существа. Разбойник — идеал воли Московской Руси.
        В покоях было тепло и уютно. Царица Наталья Кирилловна расчёсывала волосы на ночь сама, стараясь никого не утруждать. Царь лежал на постели, устремив взгляд на жену, наблюдая, как гребень медленно скользит вниз. Наталья была немного раздражена, она, кажется, вновь была беременна. За четыре года третий раз. Сколько же царю надо детей? Хорошо ещё падчерицы смирились с её присутствием в Кремле и больше не досаждают ей своим поведением, да и Алексей, если не считать сына Фёдора, к детям от первой жены охладел. Даже сёстры царя не имеют на него того влияния, как года два-три назад. Она заполнила собой почти всю его жизнь, и лишь её и Матвеева совет мог повлиять на царское решение. Четыре года, а его чувства к ней лишь стали ещё сильнее.
        Заплетая волосы в косу, Наталья прилегла рядом с мужем, положив голову ему на плечо, уткнувшись в бороду, которая за последний год стала отдавать в рыжину, придавая государю ублаготворённый вид. К тому же он сильно потолстел и стал неторопливым. Алексей Михайлович немного отстранился от жены:
        — Давай помолимся перед сном, а то штой-то всё ладитси последнее время. Не к добру энто.
        Снег в эту зиму валил как никогда. В чистом поле лошадь утопала по брюхо. А в лесу сугробы были и по плечо среднего человека. Несмотря на это, царевич Фёдор отъехал к Ярославлю на глухариную охоту. Зимой, а не в ток, теперь, когда глухари при любой опасности ныряли в снег и были таковы, охота усложнялась вдесятеро. Глухой тетерев, по его величине, малочисленности, осторожности и трудности добывания, беспрекословно может называться первой лесной дичью. Имя глухаря дано ему не потому, что он глух, а потому, что он водится в глухих, уединённых местах.
        Со времён Василия Первого, чтобы усложнить забаву, глухаря били только из лука, и за три века это стало истинно русско-национальным.
        Въехав в светлый бор, кавалькада притихла, кони и те шли украдкой. Двор царевича разделился на отдельные группы и разъехался. Возле самого наследника престола осталось шесть человек. Снежная шапка съехала с ветки сосны и осыпала проезжающих. Фёдор машинально радостно засмеялся, спугнув белку, которая метнулась вверх по стволу. Пущенная Кондыревым стрела впилась в ствол сзади неё. С соседней поляны раздался радостный возглас. Видно, кто-то уже обзавёлся какой-то добычей. Продвигаясь вперёд, кони вновь шли тихо. Впереди на растопыренной изогнутой сосне, на ветке, чёрный как ворон, сидел огромный глухарь-бородач. Стрела царевича пролетела чуть выше, птица вспорхнула, но следующая стрела князя Василия Ростовского-Приимкова поразила её. Глухарь, кувыркнувшись в воздухе, упал на спину, раскинув крылья. Вторую птицу обнаружили почти сразу, и на этот раз стрела царевича поразила её. Третью птицу одновременно поразили Кондырев и Долгорукий. Правда, пока на неё вышли, пришлось немного помёрзнуть. Фёдор, разъезжая на коне, хоть на время забывал о своих больных ногах. К тому же, не жалуя любимою отцову
забаву, соколиную охоту, когда птица мучает птицу, к охоте из лука он относился благосклонно, видя в ней настоящую удаль и молодечество.
        Охота продолжалась почти до вечера, после чего царевич отъехал к Ярославлю, где их уже ждал воевода Фёдор Васильевич Бутурлин.
        В город въезжали под звон колоколов. Кремля в Ярославле не было. Вернее, оставшийся от удельных князей ярославских кремль был деревянным и давно сгнил. В память о нём ярославцы поставили церковь «Николы Рубленый город». Как только царевич с боярами и двором вошли в дом воеводы, который стоял возле стен Спасского монастыря, окнами на Волгу, колокольный звон прекратился, люд, что высыпал на улицу, в темноте ничего не разобрал, где царевич, а где кто, и недовольно разбрёлся по домам.
        Скинув шубу, Фёдор стал подниматься на второй этаж деревянного терема. С мороза, не соблюдая этикета, все валили гурьбой. В этой сутолоке даже степенность Воротынского куда-то делась. Промёрзнув и проголодавшись, люди спешили к столу. Ярославль славился купеческим блюдом — мясом, обжаренным на костях, которое готовилось из молочной телятины, немного приперченной. К нему давался хлебный квас с хворостом. Придумано то блюдо торговыми людьми Гурьевыми.
        Фёдор сел поближе к изразцовой печи, расписанной медведями, держащими в лапах топорики. Медведи лежали, стояли, вставали на дыбы, но топорика не отпускали.
        Ближе к печи были поставлены и лучшие яства. Посреди стола взгромоздили огромное расписное блюдо с грудинкой, рядом на широком подносе пузырились соком жареные поросята, стояли глиняные мисы с солёными маслятами и мочёными яблоками. Далее шли несколько видов жареной и пареной волжской рыбы.
        Как только царевич взял первый кусок жареного на костях мяса, все набросились на еду.
        Царевич, как ни странно, сегодня не страдал отсутствием аппетита и старался не отставать от Воротынского. Да и другие ели с не меньшим желанием. Один воевода Бутурлин, насытившийся ранее, ничего не вкушал, рассматривая юного царевича, думая о неожиданностях судьбы.
                - А денёк-то удачный, глухарей набили и душу потешили, — почувствовав сытость, пробасил Куракин.
        Запечённых глухарей принесли, когда даже князь Воротынский насытился и вытирал руки об рушник.
                - Тяжёлые времена настають, безродные всё выше и выше лезуть, — неведомо кому заявил Ростовский-Приимков.
                - Энто ты о кома? — спросил Кондарев.
                - Да хотя бы о Матвееве.
                - А говорят, издревле никаких глав Посольского приказа не было, — вздохнул объевшийся Воротынский.
                - Так в их не было надобности. Вспомни, аки Владимир Мономах писал в поучении своём, што отец евонтов, дома сидючи, знал пять языков, от того и честь от других стран имел. Ты ведь у нас, князюшко, Иван Ольгович, а родоначальник твой-то князь Олег Черниговский знавал греческий, хазарский, немецкий. — Царевич повернулся к Приимкову-Ростовскому: — А родоначальник князей Ростовских, князь Константин Мудрый, окромя этих языков знал ещё венгерский и фряжский. Знание же свейского али половецкого и за знание не щитали, по то и в жёны дочерей правителей тех земель брали. А ныне, с тех пор аки под татарами были, многи и по-русски порядком говорить не могут.
                - У них энто шло от общения с отцом, матерью, братьями, жёнами, а тута приходитси начинати всё сызнова, с ничего, с того полностью выкладыватси, — выпалил Куракин.
        Фёдор посмотрел в его сторону:
                - Любому, хто приступает к учению, приходитси выкладыватся настолько, насколько он способен, и границы обучения определяютси собственными возможностями и желанием.
        Страхи перед знанием — это дело обычное; все мы има подвержаны, и тута ничего не поделаешь. Однако каким бы устрашающим ни было учение, ещё страшнее представить себе человека, у которого нет не то что знания, но даже осмысления.
                - А как же юродивые, они же глашатые Бога, — скрестив руки на животе, чинно выпрямившись, произнёс Ростовский-Приимков.
                - О юродивых речи нету. Речь лишь про столбовое дворянство. Третья часть древних родов, отошедших от двора и несущих службу государю по волостям и воеводствам, даже грамоты не ведают, дарованной нам святым Кириллом[142 - ...грамоты... дарованной... Кириллом. — Славянская азбука, созданная просветителем и проповедником христианства Кириллом (ок. 827-869) вместе с братом Мефодием (ок. 815-885).].
                - Чё ж делати? — спросил Воротынский.
                - Создавати училища для дворянских детей по большим городам, штобы знатные да родовитые не только знатностью отличались от простолюдинов, но и величием знания.
                - Вопрос в тома, хде взяти на энто денег, — медленно сказал Кондырев, не принимавший участия в разговоре, — если нам даже на войну с басурманами не хватает?
        Такого вопроса не ожидал никто, даже царевич, но, подумав, он сказал:
                - Только церковь, помышляющая о помыслах людских, должна взвалить энто бремя на свои плечи, а следовательно, выискать на энто деньги.
        На Украине снегом заметало дома под самую крышу. Связь между городами прервалась. Поэтому воевода Ромодановский призвал гетмана Самойловича к себе в Курск. С гетманом прибыли генеральный есаул Иван Лысенко и полковники Леонтий Полуботко, Василь Матвиенко и Дмирашко-Раич. Встреча проходила в тайне.
        Собрав на совет гетмана, воевод и полковников, князь Григорий сидел под образами хмурый и озлобленный.
                - Князя Алексея Трубецкого с Киеву с воеводства забрали, — медленно выговаривая каждое слово, начал он хмуро. — Вместо него прислали Мишку Волконского, а ему тольково гусями командовати. Стрелецкие головы его не слушаютси, в войске разлад, а уж про остальное я молчу. С того летом с Киевщины провизии можно не ждати, даже если государь ему десяток указов пришлёт, собрати он всё равно ничего не сможет. А от Волконского большой защиты ждати не приходитси. С того, думаю, надоти усилить Григория Косагова на Дону, пущай он татар побеспокоить. Тебе, гетман, надоти подумать, кого на Дон с полком послати.
        Самойлович погладил усы:
                - А чего думати, вон Леонтий Полуботко часто на Дон ездит, у него тама побратим, он и поведёт. С им и часть запорожцев сымитси.
                - И второе известие. Заступничеством Богдана Хитрово Серко отозван из Сибири, присягнул государю и внове спущен на Сечу. Он с атаманом Фролом Минаевым ездил до Дорошенко, и тот отписал государю, што готов присягнуть, коли получит уверения в своей безопасности. Только к Дорошенко у мени веры нету, он сам таки запуталси, што на што дельное уже и не решитси. Дак Правобережная Украина так испустошена, што уж и пустошить нечего. Пора его спихивати.
                - Да, скоро только собой и командовать будет, — опять подал голос Самойлович.
        В самом тёмном углу поднялся Иван Ржевский и, перекрестившись на образа, произнёс:
                - Не всё так плохо с Божьей помощью. Надо бы заполучити генерального писаря Дорошенко, Лизогуба, он на бражное падок. А уж он истину до конца ведает. Ты бы отписал, Григорий Григорьевич, Матвееву, пущай пришлёт Андрюшку Алмазова, то дело для него. А провиантом по весне пошлём заниматси Петра Чирикова, он последние штаны сымит, а дело содеет.
        Предложение всем понравилось, и разговор продолжался уже с другим настроением.
                - Так и порешим, — повысил голос Ромодановский-Стародубский. — Племянники мои отбудут в Москуу и будут добиватьси отзыву с Дона Ваньки Хитрово, штобы он Косагову не мешалси. Ты, Иван Самойлович, — обратился воевода к гетману, — к маю соберёшь полки. А Чирикова по весне за провизией спроворим.
        Принятое решено было смочить. Бабка-стряпуха и сенные девки быстро накрыли на стол.
        В Москве встречали Масленицу. Царь с молодой женой и трёхлетним Петрушей и небольшой свитой гулял среди народа на Красной площади. Остальные члены царской семьи, переодевшись в личины, на санях катались по городу. Если шкура медведя была в самый раз огромному Воротынскому, то лисье обличив не шло растолстевшей в последнее время царевне Софье. Зато князь Василий Голицын в маске быка был рядом. Мешалась лишь царевна Евдокия. Охрану возглавлял одетый енотом барон Брюс. Вся шотландская колония ждала, что в ближайшее время он станет генералом. Следом скакал царевич Фёдор в костюме крестьянина. В третьих санях, где возничим был царевич Пётр Сибирский, ехала царевна Татьяна Михайловна с двумя младшими племянницами: Федосией, одетой белочкой, и Марией, одетой котёнком.
        Увидев богатые сани на углу Тверской, мальчишки, требуя выкуп, обкидали их снежками, — пришлось дать денег торговке блинами на всю озорную братию, которая с криками проводила сани до следующей улицы. Там мальчики вступили в потешный бой с такими же сорванцами. Один из снежков угодил в царевича, и Фёдор верхом на коне повёл тверских в атаку, и когда их противник побежал, отстал от атакующих.
        К полудню на льду Москвы-реки устроили санные игрища. Потеха была в самом разгаре, когда неожиданно лошадь, впряжённая в сани, где сидела царевна Татьяна Михайловна, понесла. Как Пётр Сибирский ни натягивал вожжи, лошадь сломя голову неслась к берегу и со всей скоростью влетела в березняк. Сани ударились о ствол завалившегося дерева и перевернулись, седоки слетели в снег, лошадь унеслась вперёд. Так как никого сильно не помяло, событие вызвало лишь сильный смех. Подъехавший ближе царевич Фёдор встретился глазами с сестрой Марией, по самый нос засыпанной снегом. Выбравшись из сломанных саней, все, толкаясь и смеясь, полезли в сани Софьи, где оказалось с десяток человек. Как возничий ни стегал кнутом коня, он не мог сдвинуть сани с места. Царевич Фёдор, желая помочь, перескочил на коня, запряжённого в сани, но тот вдруг встал на дыбы. Царевич слетел на лёд, конь рванул вперёд, и сани всею своею тяжестью проехали по лежащему Фёдору, помяв ему грудь. Воротынский с Брюсом с ужасом бросились к наследнику престола, который лежал закатив глаза и громко стонал. Его уложили на сани и галопом повезли в
Кремль, оставив на льду Москвы-реки всю растерявшуюся семью.
        Узнав о случившемся, боярин Богдан Хитрово послал за лекарями: Сигизмундом Зоммером, Блуменростом и аптекарем-провизором Христианом Эйхлелом.
        Осмотрев царевича, они признали, что у него тяжёлый ушиб позвоночника, сломано два ребра, сильно помята грудная клетка. Зоммер облачил с помощью Эйхлера Фёдора в корсет и уложил в постель. Когда в сопровождении князя Воротынского появился царь, в передней палате толпился весь двор царевича. Хотели эти люди того или нет, но сейчас решалась и их судьба. Фёдор при виде отца попытался приподнять голову.
        Царь бросился к нему:
                - Лежи, Феденька, лежи.
                - Аки тута не поверить в проклятие, тольково я стал забывати о больных ногах, как проведение послало мене другое увечье.
        Заплаканные глаза отца и сына помутнели. Алексей Михайлович упал перед сыном на колени.
        Весь вечер и ночь царь вместе с Воротынским и Зоммером оставался при сыне, который, стиснув зубы, молча переносил боль и лишь к утру забылся крепким сном.
        По просьбе царевича празднование Масленицы не остановили. Однако большинство придворных посчитало за благо в гуляниях не участвовать.
        Апрель поставил все точки над «i». Встав во главе Аптекарского приказа и оставив за собой Посольский и Малороссийский приказы, Артамон Матвеев формально возглавил большую их часть. Лишь Богдан Хитрово и князь Никита Одоевский по влиянию и количеству подчинённых приказов равнялись ему. Однако все понимали, что если царица Наталья Кирилловна родит второго сына, то выше Матвеева будет только царь и Господь Бог. Поэтому древние роды разделились на четыре боярские группировки. Одни стояли за разосланных на воеводства Милославских — те сами воровали и другим давали. Другие за Хитрово — ему мзду плати, и тоже многое с рук сойдёт. Родовитые, что побогаче, стояли за Одоевского, желая, чтобы и по роду и по богатству всё было в их руках. Те же, кто тянулся к чему-то новому для Руси, оказался в лагере Матвеева.
        Этот раскол, перепутавшись с церковным расколом, чувствовался даже в думе, распаляя противоречия, однако в нужный момент царь натягивал вожжи, а война с турками умеряла пыл. Особо в войско Ромодановского-Стародубского никто не рвался.
        Всё больше запутываясь и боясь сделать ошибку, Матвеев собрал в своём доме тех, на чей совет он мог положиться. Впервые здесь присутствовали князь Фёдор Юрьевич Ромодановский, присланный дядей, и князь Михаил Голицын, случайно познакомившийся с Андреем Алмазовым. Поручительству двух этих людей Матвеев верил безоговорочно. Обдумывая будущее на десятилетия вперёд, он уже приглядывался к двору царевича Петра, на который впоследствии хотел опереться.
        В вифлиотике было как никогда тесно, рассаживались впритык, тряся на старый лад бородами. У Ромодановского, несмотря на его юные годы, борода закрывала всю грудь, а у Андрея Алмазова после дуэли — едва прикрывала нижнюю челюсть. У Воскобойникова бородка была тощая, как у козла. Сборище напоминало собой малую Думу.
                - Ты князь, Фёдор Юрьевич, — обратился Матвеев к Ромодановскому, — можешь отписати дяде, што Ваньку Хитрово мы с почестями отозвали в Первопристольную.
        Артамон Сергеевич посмотрел на старенькую дедову икону, единственную, висевшую в вифлиотике. Пошёптывая губами, вдавил пясть в лоб, кинул длань через плечо и задержал руку на пряжке:
                - Помоги нам, Господи.
        Затем перевёл взгляд на Михаила Голицына:
                - А ты, князюшко Михайло, должен мене службочку сослужити. Уж больно твоентый брательник двоюродный, князь Василий, во чести у боярина Богдана Хитрово. Хотелось бы с твоей помощью пристроить возле боярина Богдана думного Лукьяна Долгово. Привёз бы ты ко мене родню свою, князей Бориса да Петра Алексеевичей Голицыных, кое о чёма посоветоватси с ними хочу.
                - О, всё мене не в тягость, — спокойно и чинно ответил князь Михаил, поправляя стоячий ворот-козырь[143 - Ворот-козырь — высокий стоячий, богато украшенный воротник.], расшитый жемчугом. — На будущей неделе, во середу, и заедем.
                - Боюсь, то, што мы перенесём войну в степи противу татар, отольетси набегами турок на Грузию, коя и так уж поделиласи на пять царств, — продолжал Матвеев. — Чуя ту беду, служивший государю нашему всемилостивейшему Алексею Михайловичу царевич Никола Багратид решил отъехать до отчины своей. Тебе, Андрей, — обратился Матвеев к младшему Алмазову, — сопровождать его.
        Андрей безразлично кивнул головой и задумался. Он видел, как Матвеев что-то говорит его брату Семёну, затем другим дьякам Посольского приказа, но разум, не улавливая, не слышал этих слов.
        Царевич Никола Багратид возвращался на родину с противоречивыми чувствами. Будучи ярым почитателем православия, он бился за объединение Грузии под рукою Руси в большое единое православное царство на Северном Кавказе, включающее и остальные православные народы. Грузия, принявшая христианство в 318 году при царе Мериане и находясь в православии четырнадцатый век, к концу семнадцатого века также испытывала раскол, ибо со всех сторон была окружена мусульманским миром. Царей с именами Баграты, Георгии, Александры, Дмитрии, Давиды, Константины сменили цари с именами Мелкизыдеки, Теймуразы, Шахнавазы. Были князья, которые просто приняли мусульманство.
        Долго прожив на Руси при дворе русского монарха, Никола Багратид встречался с грузинскими князьями, перешедшими в подданство к русским царям. Трое из них: Давид Давыдов, Левон Дадиани и Георгий Дандуков — сейчас сопровождали царевича.
        Андрей Алмазов ехал в свите царевича, как представитель Посольского приказа, хотя никаких верительных грамот при нём не было. Он понимал, что его послали проведать о том, что творится в Грузии, и оценить ситуацию в свите царевича. Князь Давид Давыдов был единственным, кого Андрей знал.
                - Ты ведаешь, Андрей, я не ожидал, што скоро увижу родину, — говорил князь, нервно поправляя кушак. — За десять лет свыкся с мыслею, што Русь, родина моих сыновей, родина и для меня. Те земли, што мене жаловал государь наш Алексей Михайлович, восполнили утрату земель, што остались в Кахетии.
                - Брось, Давыд, твой старший брат Илья столь приближен к государю, што те огромные земли, што он вам жаловал, не идут ни в какие сравнения с теми, што вы оставили.
                - Так то за верную службу, — взвился князь.
                - А я и не говорил, што они добыты нечестным путём, — спокойно ответил Алмазов, направляя коня ближе к краю дороги.
                - Ты ведь знаешь, как мене бесит, што из семидесяти шести княжих родов приближённых и служащих государю одиннадцать — татарских, пять — грузинских, а исконно русских только пятьдесят. Но што поделаешь, если иногородцы иногда оказываются более русскими, чем са ми русские, и ведут себя достойнее.
                - Если Салтыковы, Плещеевы, Милославские, Прозоровские, Леонтьевы — казнокрады и мздоимцы из поколения в поколение. А твой брат Илья для Руси своей крови но жалел и стрелецкого жалованья не крал.
        Князь оглянулся, не слышат ли другие этой речи.
                - Эх, Андрей, и чё тебе иногда подмывает. Дотреплишси ведь, снесут бошку. О сильнейших и влиятельнейших людях глаголешь. Мой брат хоть и приближен к государю, а и то перед ними гнётси.
                - Коли б думал, што ты энти слова передати мог, не поведал бы не в жись.
        В разговоре оба приотстали, поэтому оба и пришпорили коней, спеша присоединиться к удалившейся свите царе вича. Дорога резко стала подниматься вверх. Нижние склоны тонули в тени, в ущельях уже царила тьма. Перевал прошли под дождём.
        Во дворе их ждали. Целая толпа родственников бросилась обнимать прибывших. В этой толпе Андрей узнал только князя Казбулата Чавчавадзе.
        Царевич Никола подошёл к группе, которую составляли его родные — это были Багратиды — более сорока человек. Впереди стояли цари Арчил, Шахнаваз, Георг, за ними — царевичи и князья. То, что из пяти царей присутствовали трое, говорило о том, что всю семью собрать не удалось, значит, вновь между царями была вражда. С достоинством поприветствовав встречавших, Никола завёл длинную речь на родном языке. Не понимая происходящего, Андрей обратился к князю Давыдову:
                - Хто энти троя?
                - Цари.
                - В одном царстве три царя?
                - Пять.
                - Усе видал, но такого и помыслити не смел. В царстве ещё могут быти несколько своевольных князей, но когда пять царей и куча своевольных князей... Непонятно.
                - С того мой старший брат на Русь и выехал, — шёпотом ответил князь Давыдов.
        В это время царевич Никола прекратил свою речь, и в ответ ему заговорил царь Шахнаваз. При его словах откуда-то из подвала вывели с десяток несчастных, оборванных людей, и воины одновременно кинжалами перерезали им горло.
                - Што энто? — ошалел Андрей, уставившись на убиенных.
                - Царь Шахнаваз говорит, што Грузия извечно православное царство и готова умерети за свою веру. Он показал, аки карают изменников, перешедших в магометанство.
        Оставив казнённых, цари проследовали в невысокие, в два этажа, каменные палаты, не выделявшиеся большой роскошью. Всё было чинно и степенно.
        Ни свет ни заря Андрей Алмазов покинул горный замок, увозя донесение в Посольский приказ Матвееву, которое гласило: «Брати Грузию в союзники противу Турции обременительно и себе во вред. Даже если царства Кахетия, Картвелия и Имеретия объединятси, што очень со мнительно, то и это не даст и двадцати тысяч воинов, на которых тоже большой надёжи нету. Ибо мало того, што Грузия поделена на пять царств, но и на десятка два княжеств. И кажий князь сам себи голова, и неведома, пойдут те князья противу турок али нет».
        Только сошла распутица, как прибыл царский указ Ромодановскому и Самойловичу: «Собраться с Белгородским и Севским полками и с казаками и двинуться к Днепру, к тем местам, в которых Днепр удобен для переправы; а пришедши к Днепру, писать к коронным и литовским гетманам, штоб они, согласясь между собою, шли к Днепру же в ближние места. Когда поляки дадут знать о своём приходе, то становитъ с ними разговор о соединении обе их ратей. Если королевские гетманы станут заключать мирный договор с султаном и ханом, то внести в него еле дующие статьи: на пограничные с Турцией и Крымом царские Украины войною не ходить, если же турки и татары договор нарушат, то царское и королевское величество будут давать им отпор сообща».
        Ответ Самойловича был таков:
        «Соединяться нам с поляками всеми нашими войсками опасно по многим причинам: прошлою зимою, когда король был на Украине и Аджи-Гирей салтан там недалеко стоял с шести тысячах войска, то поляки с этою ордою ника кого бою знатного не имели, а все ссылались с салтаном и Дорошенко о мире, и носились слухи, што король пришёл на Украину не для отпора туркам, но штобы каким бы то ни было образом отобрать её и Киев себе. Поэтому мы не только не желаем соединяться с польскими войсками, но и в других малейших вещах не хотим с ними ссылаться, поминая те два с половиной века, што поляки господствовали на Украине; у нас один защитник — православный монарх, его царское величество; если же государю угодно дать помощь полякам, то послать некоторую часть московских и казацких войск, а не все. Аманатов давать полякам страшно; в прошлых годах они дали туркам аманатов из Львова, духовенство, шляхту и мещан, знатных людей, и в правде своей не устояли, усмотря время, турок побили. Да и потому нам нельзя соединяться с поляками: поляки народ гордый, станут нас бесчестить и называть своими подданными, казаки станут стоять
за свои права, и пойдёт ссора. Если неприятель подступит всеми силами под Киев, то мы с боярином князем Ромодановским будем отпор чинить, сколько милосердный Бог помощи подаст. В этом и будет королю великое вспоможение, а соединяться с поляками мы не хотим, штобы через соединение большой ссоры не было».
        Лето разлилось по всей Руси, не обделило оно теплом и Боровск. В земляной подвал боярыни Морозовой солнечный свет не попадал. Здесь постоянно было темно и сыро. Глаза её опухли, зубы выпали. Она понимала, что ей осталось четыре-пять месяцев жизни, но в вере своей так же осталась крепка.
        Заутреня только кончилась, когда в подвал боярыни вошёл дьяк Сыскного приказа Фёдор Кузмищев. Острым глазом глянув на боярыню, дьяк также понял, что жить ей осталось недолго, но до смерти она должна отречься от своей веры. А пытать нельзя, она скончается при первом нажиме.
        Федосья подняла голову и, узнав Кузмищева, зло сплюнула:
                - Што пришёл, пёс смердящий?
                - У тебя здеся вони более, боярыня. А пришёл вопросить: не отреклась ли ты от своего еретичества?
                - Ты сам еретик.
                - Значит, нет. Тогда идём со мной.
                - Опять истязать будешь?
                - Не, тебя и пальцем не тронем, а вота твоих последователей помучим, и смерть их на тебя ляжет.
        Когда Федосью вывели, солнечный свет ослепил её, и она непроизвольно схватилась за плечо дьяка. На мгновение Фёдору стало жалко её:
                - И пошто ты, боярыня, свою жизнь попортила?
        Ничего не видя, Федосья попыталась отступить в сторону и упала. Подбежавшая бродячая собака облизала ей лицо. Стало немного легче. Глаза стали различать плахи, виселицы, костровища и заплечных дел мастеров.
                - В последний раз вопрошаю: не одумалась ли ты? — громко и зло произнёс дьяк, не смотря на боярыню.
                - От истинного Бога не отрикаютси.
                - Ну што ж, сама виновата.
        Первым делом водрузили на поленницы, приготовленные для костров, двух стариц и подожгли. Видя их извивающиеся в огне тела, Феодосья стала истово молиться, но Кузмищев, тряся её, старался сбить с молитвы. Затем вздёрнули несколько старцев-староверов, а некоторых подвесили за ноги. Когда же обречённым начали на плахе рубить конечности, Федосья Морозова потеряла сознание. Это был первый день казней, продлившихся почти месяц, к концу которого тюрьма в Боровске была основательно подчищена.
        Сидящий за письменным столом царевич Фёдор передвинул тяжёлую стеклянную чернильницу. Его глаза выражали неизмеримую усталость и печаль. Месяц прошёл, как он встал с постели, но из своих покоев ещё не выходил. Грудь побаливала, и бил кашель. Три-четыре сотни книг, что были собраны по повелению царя, давно были прочитаны, и занять себя было нечем.
        Дверь в покои открылась, и зашёл царевич Пётр. Глаза-крыжовники посмотрели на брата, и здоровенькие ножки протопали к постели. Взгромоздясь на одеяло, он уцепился за ворот и затряс Фёдора:
                - Пойдёма к лошадям.
                - А мамки?
                - А я от них сбежал.
                - А матушка-государыня не возбранитси?
                - А мы ея не скажим. Ну, пойдём, пойдём... — с особым упорством стал уговаривать младший брат старшего.
                - Ну пойдём. — Фёдор приподнялся, беря посох.
                - А на маленькой лошадке дашь покататься?
                - На поне, што ж, покатаешься.
        Пётр радостно взвизгнул и запрыгал по покоям. Фёдор довольно сверху вниз посмотрел на брата. Не спеша с Иваном Хитрово и бароном Брюсом они спустились к конюшне. На пони надели маленькое седло, и Данила Ментиком покатал царевича. Тот с непередаваемой серьёзностью сп дел в седле, торжествующе смотря на окружающих. Более часа он не слезал с седла и затем радостно вернулся в покой царевича Фёдора. Вместе они разобрали все старые игрушки Фёдора, деревянные сабли, башни, медведей, и Пётр отобрал всё, что ему нравилось. Когда государыня Наталья Кирилловна пришла забирать сына, Пётр сидел и слушал, как брат читал ему о Бове Королевиче. Впервые она почувствовала слабый проблеск тёплого чувства к Фёдору.
        Ни единый звук не нарушал покоя, кроме чистого голоса царевича Фёдора, с выражением читающего сказку. Царица тихо присела у двери, не мешая детям. Когда сказка была дочитана, она позволила братьям вместе пообедать, приняв трапезу в покоях царевича Фёдора, и лишь затем увела Петра.
        Утомлённый прогулкой, царевич Фёдор проспал до вечера, когда царица пригласила его на свою половину, где театральная труппа поставила для него и царевича Петра ту сказку, что он читал днём. Фёдор был поражён представлением. К себе ушёл задумавшись, пытаясь понять и определить для себя это новое чувство.
        Два месяца лета пролетели, а обе армии не двигались с места. Ни донские казаки не продвигались на юг и не строили городки, ни армия Ромодановского-Стародубского, переправившись через Днепр, не двигалась вперёд. Небольшие стычки с татарами ничего не решали.
        В первых числах августа царь собрал большую думу, хоть то было не ко времени. Из сорока бояр в Москве было лишь восемнадцать.
        Думу собрали в большой Золотой палате, решение должно было быть важным. Скамьи, внесённые ещё до заутрени, были покрыты персидскими коврами. Все рассаживались чинно, согласно «месту».
        Боярин Родион Стрешнев сел ближе всех с царским троном. Князь Никита Одоевский ухмыльнулся в бороду спесивости Стрешнева. Все понимали, что Стрешнев отошёл место на десятое. В палате собралось более двухсот «лучших людей». Ждя царя, перешёптывались.
        Царь явился в сопровождении сына Фёдора, князя Ивана Воротынского, воссел на трон, царевич и Воротынский расположились на отдельно приготовленных креслах. Встав пред очи царя и перед думой, стольник Семён Алмазов рассказал всё, что он видел в армиях Ромодановского-Стародубского и Самойловича, поведал о разговоре с Лизогубом и ещё с несколькими правобережными полковниками. Дума внимали молча. Когда стольник закончил говорить, первым встал боярин князь Долгорукий Юрий Алексеевич:
                - Из услышанного можно уразумети, што князь Григорий войско подраспустил. Желают они соединятьси с поляками, не желают. Новость кака. Послать государев указ, и усё.
        Тут же встал Матвеев:
                - Указ послати можно. А вота если, встретившись, войска, вместо того штобы пойти турка бити, начнут друг другу морду кровавить, што тогда? Вота што мени пишет гетман Самойлович. — Артамон Сергеевич достал из-за пазухи свиток: — «Мене, гетману, и всему войску лучше ва смерти приняты, нежели от поляков в бесчестии и порабощении быти. Если мне и боярину перейтить за Днепр, то это всё равно што руками нас отдати полякам: у них только речей, што московская пехота способ на городов доставати, позовут нас неволею хана в полях искати и им Каменца-Подолъского доставати, начнут называть мужиками и своими подданными, бить обуха ми, спрашивать кормов, выговаривать: вы нас в позднее лето вызвали, вы и кормите; а казаки теперича и неполякам не спускают, турок и татар побивают: так чего доброго ждати? Начнут битися. Ни на один час нельзя соединятися с поляками. Полякам всего досаднее то, што на этой стороне малоросские люди живут под рукою царскою во всех вольностях, покое и многолюдстве; полякам непременно хочется, штобы какой-нибудь хитростью эту сторону в свои руки прибрати и так же, аки ту сторону,
разорити и людей погубити; особенно этого добиваетси коронный гетман, князь Дмитрий Вишневецкий, потому што на этой стороне их местности бы ли. Мне и всему войску нужно не то, штобы ecu коронные и литовские войска пришли к Днепру, нам нужно, штобы ни один поляк в этих местах и в помине не был.
        А присяга их известна: боярина Шереметева за присягою в Крым отдали! Теперича короля своего на Украине покинули и разошлись по домам. Придут времена, и мы вернём усю Украину до Перемышля и Холма».
        Теперь поднялся со своего места и князь Иван Борисович Репнин:
                - Да если тако содеитси, то энто сильно осложнит наши отношения с Польшей, — пробасил он.
        Царь молчал, ждя предложений. Говорили ещё много и приехавший из Киева Алексей Никитич Трубецкой, и волемудрствующий Василий Семёнович Волынский, и глава Пушкарского приказа Иван Иванович Баклановский, и, как всегда, Тараруй, Хованский Иван Андреевич, но конкретных предложений не было. Сверкали расшитые катаным жемчугом кафтаны, а вот речи мыслями не сверкали. Наконец встал окольничий Шепелев Аггей Алексеевич:
                - Я думаю, што на Днепре надоть оставить всё аки ести, а основной удар нанести по Крыму. Давно пора повязать кровью Серко. Запорожский атаман много говорит и пишет, а дела мало. Поставить его перед делом. Собрать конницу татарскую, калмыцкую да донских казаков да неожиданно послати к запорожцам, тем ничего не останитси, аки присоединитьси к походу.
        Предложение было неожиданным и завораживало всех какой-то невыполнимостью. Решено было поставить во главе похода воеводу князя Каспулата Мурцаловича Черкасского, а младшим воеводою при нём стольника Леонтьева и дать в помощь конный стрелецкий полк головы Лукашкина. На том и договорились.
        Через четыре дня князь Черкасский со стрельцами отбыл на Дон.
        Андрей Алмазов вернулся в Москву в середине августа, когда купающаяся детвора всё ещё облепляла берега Москвы-реки и Яузы. Девки ходили в сарафанах, а степенные женщины в летниках. И ни хлебный, ни брусничный квас от жары не спасал.
        Жена была рада его возвращению и заметно суетилась. Нянька помогала ей накрывать на стол.
                - А ты знаешь, твоентоя сестра Ларина венчаласи без тебе с Ярмиловым.
        Андрей, хлебавший окрошку, поперхнувшись, чуть не подавился.
                - Тут великий пожар в Белом городе был, так весь двор Ярмилова погорел. Так што они обвенчались без особого пиршества. Лишь Суворов присутствовал.
        Андрей поводил ложкой в тарелке:
                - Так ведь всё к тому шло.
        Оксинья всплеснула руками:
                - Ну тебя бы подождати могли. Брат всё ж таки, хоша и двоюродный. Можно подумать, их время поджимало.
                - Ну поженились и поженились. Ты лучшева скажи, когда Семён придёт.
                - Да должен к обеду. Марфа уже стряпает.
        Андрей насытился и отодвинул пустую миску:
                - Я тогда подремлю до его прихода.
        Оксинья быстро разобрала постель, и Андрей улёгся. Сон с дороги пришёл почти сразу. Семён, пообедав сам, разбудил брата, присев возле кровати:
                - Штой-то на энтот раз ты не спешил в Москву?
                - Да чегой-то не тянуло.
                - Што со смертью хамовнической Алёны нихто не нужен стал, ни брат, ни сын?
                - Ну што ты, не от брата, ни от сына не отрекусь даже на дыбе, — заулыбался Андрей.
                - Балабон, правильно нянька говорит. — Семён заулыбался в ответ и похлопал брата по плечу. — Вставай, пойдёма до Страстного монастыря, тама сегодня патриарх Иоаким к погорельцам обращатьси будет. Я послал холопа до Ермилова. Трофим с Лариной туда подойдут. Оксинья говорила, што ты с ними поговорить хочешь.
                - Я уж и не ведаю, можа, мене в их дела не лезти.
        Однако Андрей поднялся и стал одеваться, после чего они вдвоём вышли со двора и пошли к Неглинке.
        Андрей увидел последствия пожара, которые ужасали даже через два месяца. Плотники и мастеровые заполняли улицы. Все спешили восстановить хоромы, палаты и дворы до первых холодов, и хоть это была боярская часть. Москвы и многие хозяева не скупились, однако по сказом ному повелению дом не поставишь, под крышу не был возведён ещё ни один дом. Перейдя выгоревшими дворами с Неглинки на Петровку, братья прошли к Страстному монастырю и через боковые ворота вошли на его территорию.
        Трофим с Лариной уже поджидали их чуть в стороне, ибо возле собора стояла толпа.
        Алмазовы не успели подойти, когда вышел патриарх Иоаким, и большая часть народа встала на колени. Кто победней, ждали церковной раздачи, но с деньгами патриарх не спешил. Его голос зазвучал над толпой:
                - Многие погорельцы шлют ныне хулу небу, а такого быти не должно. Мы, братия и сёстры, прославляя Матерь Божью, должны любить Ея. Она нас-то любит. Она нас покрывает любовью Своей, за нас молитси. Она любит нас аки детей Своих. Так почему же мы не любим свою Мать? Она ведь и мать наша — Мать всех христиан, и Матерь Божья, поэтому Она имеет великую силу и благодать. И прославляетси по силе молитвы после Бога, в то же время являясь заступницей Руси перед Ним. «Яко вси к Теби прибегаем, яко нерушимей стене и представительству».
        Речь патриарха всё продолжалась, но Андрей с Трофимом уже не слушали, отойдя подальше от толпы, ближе к надвратной церкви.
                - Што, Андрей, ты противу того, што я взял твою сестру за себя?
                - Ты ж боле холопок любил, дюжинами менял, а паки заново начнёшь? Ты ведь даже втихую не умеешь, всё на виду.
                - А сам?
        Андрей вздёрнул головой, как конь.
                - К тому же время поганое, вдруг тебе противу турка возьмут?
                - Когдай-то на Руси время не поганое было?
                - Ну энто как кому. Милославские с Салтыковыми в эту бучу не полезут.
                - А ты полезешь?
                - Да. Хочу судьбу ещё раз испытать. Слышал, казаков хотят послати на Крым набегом. Попытаю счастья с ними.
                - Я с тобой отъеду, вот и проверю свои чувства к Ларине. Можа, мене только чистота её притягивает. А сложу голову, так и сестра при тебе останетси.
                - Не в святом месте будет сказано, чёрт мене за язык тянет. Не к добру энто, Трофим, только венчалси, осталси бы ты дома.
                - Постарею, насижусь.
        Молча они вернулись к Семёну и Ларине. Сестра с вопросом посмотрела на Андрея, но тот молчал. Не дожидаясь окончания проповеди патриарха, разошлись. Семён вернулся в Посольский приказ, Андрей направился домой.
        Семнадцатого сентября, в день восемнадцатилетия царевны и великой княжны Софьи Алексеевны, слушал государь Алексей Михайлович всенощною в церкви Преподобной мученицы Евдокии. Того ж дни слушал государь обедню у Благовещения Пречистой Богородицы. А на государе было платья: опашень, зуфь бруснична, ферязи, тафта ала, испод черева бельи, зипун, тафта бела с меньшою обнизью, что с городы, шапка — бархат червчет с душкою, петли низаны с жемчугом. Посох индийский с костьми, подножье суконное. Перстни два фряжские. Да большая жуковина золотая, царской златницы.
        А на женской половине Кремля царевна Софья давала пир, потчуя «сахарными» блюдами приглашённых и сестёр, и мачеху государыню-царицу, и тёток, и боярынь, всего более трёхсот позванных. Однако, особо потчуя любимую тётку царевну Татьяну Михайловну, Софья была весела, не чуя беды. А до царя наконец-то дошли слухи о связи Софьи с Василием Голицыным, а пристава Тайного приказа подтвердили эти сведения.
        Царь был в гневе, и чем больше себя сдерживал, тем больше распалялся. Участь дочери была решена. Ей оставалась одна дорога — в монастырь. А вот что делать с Василием Голицыным? Род влиятельный, большой, более двадцати князей при дворе и на воеводствах. А этот вон какой прыткий, вот и послать его к Ромодановскому в войска, пусть там свою прыть показывает. Решение пришло, но по сравнению с оскорблением царского достоинства казалось мизерным, хотелось что-то ещё измыслить, чтобы другим неповадно было. Вот что, пусть соберёт, да на свой достаток, двести боевых холопов, с ними и отправляется. Порядком потратит свою казну, сразу попритихнет.
        Под вечер окольничий князь Василий Голицын был вызван пред царёвы очи, в малую Золотую палату. Кроме царя в палате находился боярин князь Михаил Андреевич Голицын.
        Царь с презрением посмотрел на бритое лицо князя Василия:
                - Мы своей волею повелеваем тебе, князю Василию, сыну боярина князя Василия Андреевича, собрать в течение четырёх месяцев двести боевых холопов и отбыть под руку воеводы боярина князя Григория Григорьевича Ромодановского-Стародубского и быть при нём до моего повеления. Дальнейшее в поведении и поступках твоих объяснит старший в роде твоём боярин князь Михаил Андреевич.
        Оба князя Голицыных, пятясь, покинули малую Золотую палату.
                - Ну што, добился своего, — тихо зашептал Михаил Андреевич двоюродному брату. — Рази я тебе не предупреждал?
        Князь Василий молчал, он был готов к худшему.
                - С Москвы съедешь и до отъезда в войско в Кремль ни ногой, — продолжал старший Голицын. — Даже не пытайся с царевной встретитьси али отписать ей, только хуже сделаешь. Об сыне да об нас подумай. Понял ли?
        В этот день царевна Софья была объявлена послушницей Новодевичьего монастыря. Кто мог предположить, что постриг произойдёт лишь через четырнадцать лет.
        С утра семнадцатого сентября с полевого дозора прискакали два казака с вестью, что по степи к Запорожью движутся донцы с калмыками «в силе большой» и при знамёнах и хоругвях. Эта новость застала Серко врасплох, он не ведал, чего ожидать и что предпринять.
        Через час показалось воинство. Князь Черкасский вёл три с половиной тысячи донских казаков под предводительством атамана Фрола Минаева, пятьсот казаков городецких во главе с Трофимом Ермиловым, тысячу конных стрельцов с головой Лукошкиным, две тысячи калмыков с Мазин-мурзой да тысячу татар казанских.
        Дружба донцов с запорожцами длилась уже дольше века и была скреплена совместно пролитой кровью, так что запорожцы, не ожидая решения атамана Серко, переправились с Хортицы на левый берег. Тем самым Серко был поставлен перед готовым решением круга, к полудню две тысячи запорожцев присоединились к войску Черкасского, и десятитысячное конное воинство двинулось к Перекопу, к вечеру преодолев более ста вёрст.
        На рассвете восемнадцатого сентября у Перекопа с западной стороны причалила плоскодонная галера, на которой прибыл Азеф-Мурат-паша, попавший в немилость с сотней янычар. Его встречал глава татарской охраны Перекопа мурза Азвяк. Ворота были раскрыты, сонные татары с безразличием смотрели на сановитого турка, не давшего им выспаться. Но вдруг тишина была оглашена воем, гиканьем, свистом. Огромная конная лавина покрыла горизонт и в считанные мгновения оказалась у стен Перекопа. Одним из первых летел Трофим Ермилов, его жеребец храпел, остервенело водя глазами.
        Азеф-Мурат-паша, считавший свою ссылку в Крым позором, выхватив ятаган, смело шагнул навстречу своей смерти. Ятаган сверкнул в лучах солнца, перерубая передние ноги коню, но Ермилов ещё успел рубануть пашу по голове и, падая, услышать хруст собственных шейных позвонков. Смерть наступила почти мгновенно.
        Татары же, видя превосходство нападающих, большей своей массой отступили вглубь полуострова. Небольшие отряды татар разбегались в разные стороны, но противник этим не пользовался. Не имея определённых намерений, Черкасский двое суток бросался от селения к селению, не подходя к городам. Слух о христианском воинстве распространился по Крыму с неимоверной быстротой. К Черкасскому потянулись пленённые христиане: русские, поляки, армяне, последних было особенно много. Военный лагерь постепенно превращался в табор. Двадцать первого сентября князь вывел из Крыма воинство с примкнувшими к нему освобождёнными людьми. Две сотни Городецких казаков и две сотни донских прикрывали отступление. Андрей Алмазов возглавлял их.
        Жара не спала и к концу сентября. Мухи были везде, назойливо летая целыми роями и жужжа. Это раздражало царицу, которая должна была разродиться с часу на час. Мамки и повитухи находились рядом. Петрушу отвели к брату царевичу Фёдору, последнее время царица не была против их дружбы. С маленькой царевной Натальей сидели старухи Трубецкая и Сурьмская. Время шло. Царь метался в своих покоях, не зная, что подумать. Если Петра царица родила восьмимесячным, то с этим ребёнком недели две, как переходила. Волновались все: и дочери царя от первой жены, и его сестры, которые понимали, что если царица Наталья Кирилловна родит второго крепенького мальчика, царь окончательно окажется в её руках.
        Схватки начались, когда от жары уже нечем было дышать. В храмах Кремля служили молебен в помощь разрешения царицы от бремени. Как ни странно, но третьи роды оказались тяжелей двух предыдущих. Царица разродилась лишь к вечеру крупной девочкой, которую по желанию царицы назвали в честь царевича Фёдора Феодорой.
        Гонцы разъехались оповестить воевод о рождении царевны, а царь давал пышные пиры двору аж до первого октября. А второго октября собрал думу и во всех парадных одеяниях, со скипетром и державою, в окружении царевичей и светлых князей объявил о пожаловании Матвееву Артамону Сергеевичу титула ближнего боярина. Возглавляя Аптекарский, Посольский, Малороссийский приказы и являясь старшим дворецким Кремля, Матвеев окончательно встал во главе правительства. Выше его власти была только власть царская.
        Слякоть и ливни пришли неожиданно. Небо как будто прорвало, и оно разверзлось, неся сплошные проливные дожди. Дорога от Орла до Москвы была одна сплошная лужа. Андрей Алмазов возвращался в Москву со стольником Леонтьевым и конными стрельцами головы Лукошкина. Какая-то тупость сковывала Андрея, перед глазами всё стояло посеревшее перед смертью лицо Трофима. Даже показавшиеся первые заставы перед Москвой не отвлекли его от мрачных мыслей. Оставив строй стрельцов, Андрей направился к дому Ермилова, где должен был поведать Ларине о смерти мужа. Ливень, как будто чувствуя его состояние, обрушился стеной.
        Брёвна нового дома Ермилова под проливным дождём казались светлыми, почти белыми, а частокол вокруг двора так и не был достроен. Холоп принял коня, а сенная девка провела в дом. Ларина сидела в светлице сильно укутанная, она плохо переносила беременность, и её знобило и тошнило почти постоянно. Подняв глаза на Андрея, Ларина замахала на него руками:
                - Толькова не говори мене, што Трофим погиб.
        Андрей молчал, опустив голову. У сестры по щекам медленно поползли слёзы.
                - Я знала, што энтим закончитси! Ты, ты во всём виноват! Сам не живёшь и другим не даёшь. Из дому бежишь аки зачумлённый и других с собою тащишь. Видеть тебе боле не хочу, ты погубил моё счастье.
        Под крики сестры Андрей рванулся из дома, а крики всё неслись ему вослед. Вскочив на коня, он сорвался с места как взбесившийся.
        В Древней Руси был чрезвычайно распространён особый вид женской болезни, известный под именем кликушества. Эта болезнь проявлялась в форме припадков, более шумных, чем опасных, и поражала однообразием поводов и выбором мест для своего временного проявления. Та часть литургии верных, которая предшествует пению херувимской и великому выходу со святыми дарами, в сёлах и городах оглашается криками этих несчастных. Крики неслись в такой странной разноголосице, что на всякого свежего человека способны были произвести потрясающее впечатление не одной только своею неожиданностью или неуместной дерзостью, но и поведением присутствующих в церкви. При этом не требуется особенной сосредоточенности внимания, чтобы заметить, насколько быстро сменяется мирное молитвенное настроение присутствующих. На всех лицах появляется выражение болезненной тоски и вместе с тем сердечного участия и сострадания к несчастной. Ни малейшего намёка на резкий протест, ни одного требования удалить «одержимую» из храма. Мягкое и даже сердечное отношение к кликушам покоится на том предположении, что не человек, пришедший в храм
помолиться, нарушает церковное благочиние и вводит в соблазн, но тот злой дух, который вселился в него и овладел всем его существом. Злой дух смущает молящихся нечеловеческими воплями и разными выкриками на голоса домашних животных. Чтобы прекратить этот соблазн, четыре-пять самых сильных мужчин охотно выделяются из толпы и ведут больную до царских врат к причастию, искренне веруя при этом, что борются не с упрямством слабой женщины, а с нечеловеческими силами сидящего в ней нечистого, кладут на землю и стараются укрыть белым покрывалом, для чего сердобольные жёны спешат принести ту скатерть, которой накрывали пасхальный стол с разговением, или ту, в которой носили на пасхальную заутреню для освящения яйца, куличи и пасху.
        На Покров во время большой службы в Новодевичьем монастыре таких кликуш оказалось сразу две. Монахини и послушницы бросились успокаивать гавкающих и катающихся по полу женщин. В рядах послушниц, облачённых во всё чёрное, была и царевна Софья. Обладая немереной силой, она сжала кликушествующую женщину и поволокла её к царским вратам. Та подняла к царевне голову и хриплым голосом произнесла:
        — Не спеши принимать постриг, ты аще будешь владети всем царством Русским, а твоентый милёнок возвернетси ко теби.
        Софья вздрогнула и разжала руки, а кликуша вновь бросилась кататься по полу, пока не подоспели другие послушницы.
        Всю службу царевна была в задумчивости. А после службы объявила матушке игуменье, что примет постриг лишь после Крещения Господня, чтобы более очиститься от греховных помыслов.
        В конце декабря, ранним утром, когда солнце на востоке, застланное зимним туманом-инеем, только что появилось, озаряя новый день, в дом к Алмазову пришёл пан Кунцевич, чем непомерно удивил хозяина, не выказывающего к нему особой дружбы, но уважавшего за ум и верность своим убеждениям.
        При виде католического креста на груди Кунцевича нянька и жена Оксинья, плюясь, ушли в другую часть дома. Андрей же не поднялся со скамьи приветствовать гостя.
                - Што привело тебе, пан Кунцевич, до мене в столь раннее время?
                - Помоги мене бежати в Польшу.
        Андрей посмотрел в глаза гостя пристальней:
                - Што-то я не пойму. Пошто же я должен тебе помогати? Ты служишь коронному гетману, тайно шлёшь ему вести, я служу в Приказе тайных дел, ты Польше, я Руси. Ты — католик, я — православный.
        Кунцевич опустил глаза:
                - Государь ваш, Алексей Михайлович, в ближайшие месяцы приставитси, и не в моих силах што-нибудь изменить в этом. Если среди его целителей и врачевателей буду и я — поляк, из-за меня могут обвинить и Польшу, а то не на руку ни Московии, ни нам. Когда-то я спас твою жизнь, спаси теперь мою.
        Андрей надолго задумался. Затем встал, оделся и вместе с Кунцевичем отправился на двор Матвеева. Днём с грамотой к киевскому воеводе отъехал Савелий Сивой. При нем был странный слуга с чисто выбритым лицом.
        Минуло Рождество. Ничем не отличалось оно от прежних лет. Так же чинно и торжественно справлялись все обряды, проходили пиры и приёмы.
        Шестого января приспел большой выход царский, неотложный — крещенское водосвятие на Москве-реке. Десять тысяч человек облепили оба берега реки, любуясь красивым, величественным шествием, всем чином водосвятия. Зимнее солнце, много дней закрытое тяжёлыми тучами, теперь проглянуло над Москвой, словно для того, чтобы придать больше блеска и красоты всей картине.
        В торжественном красивом шествии духовенства и первых чинов двора, при залпах из пищалей и орудии, в полном царском облачении, окружённый семьёй, на водоосвящении побывал Алексей Михайлович, Служил сам патриарх со всем кремлёвским клиром, в сослужении митрополитов, какие только были в тот день на Москве.
        Парадные столы были после этого приготовлены во дворце. И царь сидел за утомительной и долгой трапезой до самого её конца. Только ел очень мало. Пил больше, но не любимые свои водки, фряжские вина, а квасы и лёгкую брагу, словно испытывал большую жажду.
                - Знобит мене штой-то, — сказал он негромко Наталии, которая заметила ему, что он очень бледен. На пирах от жары и вина, которое приходилось пить, отвечая на здравицы, лицо Алексея обычно краснело.
                - Знобит... Што же не встанешь, не уйдёшь? На покой бы тебе, государь. Лекаря позвать бы.
                - Пустое это. Вот велю баньку завтра мене изготовить, погреюсь тамо малость — и как рукой сымет. Дело бывалое. Видать, продуло мене нынче на иордани, на Москве-реке. Хошь и ясный день, да сиверко было, помнишь?
        На самом рассвете жарко была истоплена царёва баня. В обширном предбаннике, убранном восточными мягкими коврами, кроме Алексея, находились любимый «мовник» царя, турок крепыш Али, пленённый лет пятнадцать тому назад, лекарь Данилка Гаден и постельничий Иван Нарышкин, брат царицы.
        По внешнему виду Алексея всегда нельзя было угадать, что затаённый недуг подточил силы, изнурил крепко сложенное тело царя. Дряблая кожа на теле ложилась складками. Суставы рук и ног сейчас проступала отчётливо, как никогда. А последние дни ноги вдруг разбухали так, что обувь оставляла на них, словно на мягкой глине, глубокие, вдавленные следы.
                - Кровь и влага останавливаютси в жилах вашего величества, — объяснял Гаден державному больному. Но от этого объяснения не становилось легче.
        Устав от раздевания, в котором ему помогали Нарышкин и Али, царь раскинулся на белоснежной подстилке, склонясь головой к шёлковой подушке, положенной на полати в предбаннике.
        Гаден прикрыл его заботливо лёгким кафтаном на собольем меху, чтобы тело не охлаждалось слишком сильно. Али вошёл в парильню готовить всё для мытья.
        Деревянные лавки и потолок были чисто выструганы и блестели, как серебро. Пол, скамьи и весь полок были устланы мягким молодым можжевельником. От ветвей шёл лёгкий приятный аромат. Большой, замурованный в печь котёл с краном был полон кипятка. Тут же находился большой жбан с квасом, настоянным на мяте, чабреце и других ароматных травах. Али зачерпнул квас ковшом и плеснул на раскалённую каменку, чтобы поднять жар в парильне. Душистые густые клубы пара отпрянули от раскалённых камней и заполнили помещение, быстро рассеиваясь, исчезая из виду и оставляя после себя только приятную влажную теплоту и здоровый бодрящий аромат.
        Вошёл царь с Иваном Нарышкиным. После первых омовений явился сюда и Гаден с какими-то флаконами, баночками, мазями. Он доставал их содержимое понемногу. Сперва мазал себя и Нарышкина, чтобы удостоверить в отсутствии всяких вредных начал. Затем наносил мазь на кожу больного. Али принимался осторожно и сильно втирать мазь с искусством, каким отличаются только восточные банщики.
                - Можно ль попаритси теперя? — блаженно спросил Алексей Михайлович.
                - Немножко можно, государь. Я побуду рядом, послушаю, аки сердце у вашего величества. А уж коли попрошу, немедля сходите.
                - Ладно, не дитя я малое и не старец столетний, мене от роду лишь сорок седьмой год идёт. Ишь, ровно младенцу дневалому ничего не велишь, — ворчливо заметил Алексей, подымаясь на самый верх полка в клубах свежего, ароматного пара. Это Али подливал квасу на каменку, зная вкусы Алексея.
        И минуты не прошло после первых взмахов веником над разгорячённым, покрасневшим телом Алексея Михайловича, когда Гаден, держа пульс, закричал:
                - Буде... Держи... Помоги... Свести надо... Аки бы ж- сомлел.
        Осторожно спустили довольно грузное тело Алексея, почему-то ставшее ещё тяжелее. Он, правда, не сомлел, не потерял сознания, но почувствовал сильное головокружение, истому, мешавшую двинуть хотя бы одним суставом, лишающую всяких сил. Состояние было каким-то замедленным и томительным.
        «Не умираю ли, — пронеслось в уме Алексея Михайловича. — Так, сказывают, перед смертью, когда душа с телом растаётси, бывает...»
        Уложив царя в предбаннике, все трое осторожно, но решительно стали растирать и осушать его мягкими полотнами. А Гаден и понюхать дал из флакона освежающей эссенции.
        Государю стало легче.
                - Буде, полно... Один пусть кто, — раскрывая глаза, которые до того были полузакрыты, негромко сказал царь. — Хорошо мене. Ничего. Малость в голове заметило, а теперь совсем ладно. Как давно не было... Вот баня-то и на пользу, да я уж говорил...
                - Так, так, ваше величество. Всё верно. Я прошу милости, уж вы помолчите немножко. Ну, чего вам говорить? Мы и так всё сделаем, что надо вашему величеству. А теперь полежите тихо себе. Ну и ещё лучше буде государю мому. Ну, лежите себе тихонечко.
        И Гаден снова осторожно покрыл расписной шубой, укутав до лица Алексея Михайловича. Дал знак Али. Тот ушёл в парильню. Лекарь и Нарышкин молча присели в уголке.
        Потянувшись всем телом, царь закрыл глаза и скоро заснул, убаюканный полной тишиной, нарушаемой только плеском воды, проливаемой за дверью Али.
        Проспал он около часу и проснулся совсем посвежевшим, почти здоровым. Даже бледно-серый оттенок кожи уступил место розоватой окраске. Поднявшись, он оделся и ушёл К себе.
        Несколько дней государь чувствовал себя бодрее обычного. В день именин сестры Татьяны он посреди всей семьи простоял литургию в дворцовой церкви Преподобной мученицы Евдокии.
        На следующий день прибыл в Москву большой воевода боярин князь Григорий Ромодановский-Стародубский и смотры были воинские. И взял на те смотры царь сыновей Фёдора и Петра.
        После смотра собрались во дворце и стрелецкие головы с полковниками, и полковники солдатских и рейтарских полков, и большие воеводы с генералами. Царевич Пётр с особым любопытством разглядывал иноземных статных, чудно одетых офицеров.
        Из тридцати семи солдатских полков только восемь имели полковниками своих, русских. В остальных двадцати девяти полковниками были немцы, шотландцы, датчане, хорваты. Только в стрелецких полках полковники, в большей своей массе носившие звание голов, набирались из русского служилого дворянства.
        Из двадцати полковников рейтарского и копейного строя всего пять было с русскими фамилиями: Григорий Тарбеев, Михайло Челищев, Моисей Белемишев, Михайло Зыков и Григорий Шишков. Все были пожалованы царской милостью и допущены ко столу и ещё до вечерни распущены по домам.
        И ещё неделю после того очень бодро чувствовал себя государь.
        Девятнадцатого января начали готовиться к пятилетней годовщине венчания царя Алексея Михайловича с царицей Натальей Кирилловной. Необычное оживление замечалось во дворце уже в этот вечер. Там должно было состояться любимое увеселение молодой царицы: комедия с музыкой, нечто вроде пасторали, с пением, танцами и декламацией.
        В обширном покое, где наскоро была устроена «потешная храмина», стучали молотки, возились сами комедианты.
        Помост для музыкантов был увит зелёными ветвями и разными тканями. Перед подмостками, заменяющими сцену, устроили место для царя с царицей и царевен с царевичами. Дальше шли скамьи, покрытые бархатом, ближе к дверям — места для приглашённых.
        Для послов и знатных иностранцев пристроили у стены на подмостках нечто вроде ложи, где было удобнее сидеть и хорошо видно весь спектакль. И самолюбие, и по литические соображения подсказывали царю, что надо поскорее отделаться от тех, завещанных стариной, обычаев, которые богатому и многолюдному двору повелителя России и Сибири придавали в глазах иноземцев вид татарской орды.
        Все уже были в сборе. Музыканты приготовились играть марш, под который понравилось появляться государю с царицей и всей семьёй; вельможи поглядывали на двери, из которых должен был появиться царь.
        Но вот наконец послышался шум за дверьми, они распахнулись, и появился Алексей Михайлович со всей семьёй, окружённый ближайшими сановниками и слугами.
                - Ишь, каки бледен нонче государь, — шепнул соседу, боярину князю Куракину, стольник князь Пронский.
        Князь Куракин, благообразный, средних лет мужчина, по обязанности посещавший новые затеи царя, так же негромко ответил:
                - Не диво, крепитси, слышь, передо всеми. А сам хворает изрядно. А вон, погляди, и мой царевич — ровно ему не по себе тож. Смутный и на себя не похож, еле бредёт. И Иванушка, он всё ноги не волочит. Ишь, так и не отпускает руки братниной.
        Представление почти сразу началось и длилось очень долго. Во время первого перерыва царевич Иван подошёл к отцу и слабым своим, глухим голосом заявил:
                - Царь-батюшка... челом тебе... повели в свои покои отбыти. Ишь, головушку разломило. Дядько-то сказывает, без спросу твоего не вольно уйтить. Я уж пойду, батюшка.
                - Головушку. Экой ты у мене квёлый. Лучше бы и не приводили тебе. Гляди, мене самому, можа, горше твоего. Сижу. Ино и потерпеть надо. Ну да ты ступай. Тебе нечего маятьси. Век без заботы за братьями проживёшь. Иди со Христом...
        Иван поцеловал руку отца и, держась за дядьку, вышел из палаты.
                - И вправду, государь, — тихо, но тревожно заговорила царица Наталья Кирилловна, — куды неприглядно твоё царское здоровье на вид. Не соизволишь ли и сам на покой? Мы уже и досидим тута всё, штобы народ не булгачити, што ушли-де государи. Иди, государь. Бога ради прошу. Сердечко штой-то у мене не на месте.
                - Ну ты, Натальюшка, запричитала. И без тебе тошно. Оставь. Сижу, и ладно. А невмоготу стане, я и пойду. Не робятенко я несмыслёночек. Оставь свои просьбочки, — нетерпеливо закончил Алексей Михайлович, видя, что Наталия собирается ему возражать.
        Загремела музыка, начался второй акт.
        Хотя внимание зрителей было обращено на сцену, где развёртывались невероятные приключения героя комедии, все заметили, что царь вдруг сделал знак Матвееву и своему лекарю, которые стояли за спиной государя и наклонились к нему. Гаден дотронулся до лба, до руки Алексея Михайловича, шепнул что-то Артамону, и оба почти вынесли его в соседние покои через небольшую дверцу, близ которой были устроены царские места.
        Наталья сейчас же вышла вслед за мужем. Царевич Фёдор и царевны поднялись было, но она дала им знак оставаться на местах, и они снова уселись.
        Комедианты на сцене лучше всех могли разглядеть, что случилось. Растерявшись, смущённые пробежавшим по залу говором и тревогой, охватившей публику, музыканты и актёры умолкли на некоторое время. Потом, подчиняясь ремесленной дисциплине, снова возобновили представление, но из-за двери, куда увели царя, появился Матвеев и сказал:
                - Государь, царь и великий князь мочь не изволит лицедействие смотрети. И все вольны по домам ехати. А хвори особливой нетути. От духу, слышь, от тяжёлого окружило головушку, знать, аки лекарь сказывает.
        Музыканты и актёры скрылись за кулисами. Вельможи и послы торопливо двинулись к дверям.
        О болезни государя узнали теперь все, однако пока она тревоги не вызвала.
        Двадцать второго царица ещё жаловала подарки в честь пятилетия венчания с государем. Однако на следующий день царю стало ещё хуже, и прибывший двадцать пятого января гонец с вестью, что Соловки наконец-то пали, не порадовал его. Пять дней тревога и печаль чёрной тучей висели над кремлёвским дворцом. Что ни день, то хуже становилось Алексею Михайловичу. Обмороки, припадки удушья всё чаще и чаще. А еду совсем не принимает. Тае т больной, как воск. Широкий костяк так и проступает из-под кожи, обтянувшей лицо и тело царя.
        Кроме царских лекарей, собраны к постели его все лучшие целители Москвы, какие и в Немецкой слободе живут, и у некоторых бояр, и при послах иноземных.
        Долго совещались лекари. Потом, печально покачивая головой, Иоанн Гутменч от имени всех заявил боярам Кириллу Нарышкину и Артамону Матвееву:
                - Ко всему надо быти готовым. Еслива што требуется по царству ещё распорядить, лучше пускай бы исполнил его царское величество. И святое причастие приняти благое ещё самое время ести. Долго таил недуг свой царь. Ещё ранее спасти бы мочно, а теперича...
        Лекарь не досказал.
        Это было под вечер двадцать восьмого января 1676 года. В тот же день патриарх исповедовал и приобщил Алексея Михайловича, который ничуть не удивился предложению царицы Натальи Кирилловны совершить таинство.
                - Силы, здоровья прибудет тебе, свет мой Алёшенька, коли примешь святых даров.
                - Да ладно уж... нешто я против. Сам хотел. Видно, уж скоро...
                - И не думай, государь, не тужи, не кручинь себя. Годы твои ещё не старые. Всяку хворь одолеешь, — глотая слезу, стараясь улыбкой ободрить мужа, уверяла царица. Но сердце не выдерживало смотреть на обтянутый кожей лик его. Под предлогом, что надо к детям, она поспешила уйти и в соседнем покое забилась в беззвучном рыдании.
        Кончилась исповедь, причастив царя, патриарх ушёл, в покоях остался лишь постельничий Иван Нарышкин.
                - Матвеева мене, а с ним Григория Ромодановского с племянником Фёдором да Воротынского. Всех четверых разом. Легче мене, пока ести силы, надобно приказ отдати.
        Явились званые. Царь выслал из опочивальни Нарышкина, заговорил, обращаясь к Григорию Ромодановскому:
                - Слышь, князь, вера у мене к тебе великая. Служил ты мене по правде, пока я жив был. Не за блага, а по чести. И по смерти послужи. Обещаешь ли?
                - Хошь бы и смерть принять, а всё выполню.
        Царь посмотрел на трёх остальных бояр:
                - Забил я посудою, украшениями и другой ценной рухлядишкой три тайничка. В каждом ценностей от полутора до двух миллионов рублей. Каждый из вас об одном таком тайнике ведает, лишь князь Григорий Григорьевич Ромодановский-Стародубский о всех трёх ведает. Коли случится в царствии моём большая беда, то злато мому наследнику передадите. Вначале ты, князь Воротынский. Коли не извернётси новый царь, то следующим о золоте поведаешь ты, боярин Артамон Сергеевич,, а уж тебе, князюшка Фёдор, быти последним. Я думаю, о тех тайниках никому не ведомо.
                - Кому знати, государь. Без глазу чужого усё туды сношено. А заглядывать никому не мочно. Приказ даден. Словно бы тама грамоты особливо тайные государские ваши положены. И смертью покарать обещано, хто попытаетси, не бойси, государь. Поправляйся скорей, всё тебе сохранно сдам.
                - Не мене ты сдашь, а царю новому, когда в силу придёт. Ладно, идитева.
        Бояре вышли, и сразу вошла царица Наталья Кирилловна.
                - Ох, горе мене, Натальюшка. Помру, ведь перегрызётесь. Родня на родню словно волки бросаются. Ну да не поиначишь людей. Так и Бог с им. Ступай скажи, сыновей бы позвали. Федю и Петрушу. Сейчас штобы привели.
                - Што торопишьси так? Ишь, ты ровно полосу вспахал, государь, от речей от своих. Передохни немного.
                - Нет. Не перечь. Уж тут не до роздыху. Може, и утра не дождуси. Зови, слышь.
        Вид царя ясно говорил, что он прав.
        Наталья снова затрепетала вся от беззвучного рыдания и вышла из покоев, где послала брата Ивана за царевичем Фёдором, а сама отправилась за сыном Петром.
        А царь лежал и ждал сыновей, а мысли жуткой желчью сжигали мозг: «Вот, Господи, и даже полвека не дал пожити. Энти бы три годка, Федя бы окреп, войну бы с турками прикончили, а там, глядишь, и денежку бы полноценную выпустили, и помереть можно. Пошто, Господи, дело доделать не даёшь?»
        Царь совсем обессилел и даже не двигал руками.
        Царица ввела обоих царевичей и остановилась перед ложем, непривычно сгорбившись от горя. Рядом с Фёдором, который в свои четырнадцать лет был на пол головы выше отца, она выглядела девочкой, хоть ей и исполнилось двадцать три года и она три раза рожала. Она не могли предположить, что ближайшие четыре года состарят её до неузнаваемости.
        Поймав взгляд мужа и поняв его, Наталья удалилась, а Алексей Михайлович попробовал поднять голову и посмотреть в глаза старшему сыну:
                - Фёдор, сынок, што бы я ни говорил, но никому кроме тебя, я не могу доверити брата твоего Петра. Он мал, и, кроме тебя, никто не поможет. Правда, ты сам мал ещё годами, но, видно, так хочет Господь.
        Фёдора охватило рыдание.
                - Прекрати. — Государь закрыл глаза, немного помолчав, добавил: — Сядьте со мною одрясь.
        Сыновья присели на ложе умирающего отца. Он открыл глаза и взял в правую руку ладонь царевича Фёдора, а в левую — царевича Петра:
                - Ну вот я и посмотрел на вас в последний раз, теперь можете идти. Помни, Фёдор, ты обещал мене беречь брата.
        Фёдор поцеловал руку отца и, взяв Петра, удалился.
        Царь остался один.
        Ночь с двадцать восьмого января на двадцать девятое была неспокойной. Навряд ли в Москве нашёлся бы хоть один дворянин, который бы спал.
        Часть знати оказалась этой ночью в доме боярина Хитрово, другая — в доме боярина Матвеева. Принадлежность к какой-то фамилии впервые на Руси не играла роли. Одна часть Голицыных оказалась в доме Хитрово, другая — Матвеева, это было с Куракиными, Долгорукими, Шереметевыми, Ржевскими, Скуратовыми, Репниными, Одоевскими, Шеиными.
        Все хотели власти, хотели получить свой жирный кусок. Однако утром двадцать девятого января состояние царя не изменилось, и боярство, собравшееся в Кремле, сразу притихло. По приказу государя все были отправлены заниматься своими делами, но нервозность витала в воздухе.
        В полдень Алексей Михайлович попросил щей, и весть о том сразу разнеслась по всему Кремлю. Кто-то начал молиться с облегчением, кто-то приуныл. При государе осталось трое лекарей и Артамон Матвеев с Иваном Нарышкиным.
        День тянулся как никогда долго. Наконец стемнело, пришёл вечер, но никто не разъезжался по домам. Переходы заполнялись выжидающими. Стрелецкий стременной полк государя нёс караул в полном составе. Сотники полка расхаживали в толпе знати.
        В одиннадцать часов вечера двадцать девятого января 1676 года государь, царь и великий князь всея Руси Алексей Михайлович Тишайший, сын царя Михаила Фёдоровича, народом избранного, внук патриарха Филарета и правнук великого и ближнего боярина Никиты Романовича Романова, скончался, так и не дожив до сорока семи лет и не окончив войну с Турцией, оставив престол пятнадцатилетнему сыну.
        ЧАСТЬ III
        ЦАРСТВИЕ ЗЕМНОЕ
        (ЯНВАРЬ 1676 — МАРТ 1680)
        

    темноте лежал царевич Фёдор и через окно смотрел на звёзды. Ему было тоскливо и плохо. Как-то одновременно вернулись все его недуги, болели и спина и ноги, которые распухли как никогда. Душевная боль по умирающему отцу не давала заснуть. Он мучился от этой боли, как от боли физической, и даже не знал, что отца час как не стало. Фёдору никто об этом не сообщил. Уже пошло тридцатое января, а он находился в неведении, и страх перед будущим сковывал его. Он станет царём. Да кто за ним пойдёт? Кто?
        Грудь сдавило, и нервно забил кашель. Фёдор попробовал приподняться, от чего боль в спине усилилась, и царевич обессиленно упал на перину.
        Шёл второй час ночи, когда в дверь начали стучать, а затем и ломиться. На Фёдора напала какая-то отстранённость от всего происходящего, он лежал не двигаясь. А удары всё продолжались, однако выломать дубовые двери, обитые медью, не легко, на время наступило затишье, после чего послышался звук врубающегося в медь топора. Через минуту засовы слетели, дверь распахнулась, и в покои ворвались боярин Родион Стрешнев, Пётр Сибирский, Богдан Хитрово, Иван Воротынский, Василий Волынский, Иван Хованский, Юрий Долгорукий, Пётр Салтыков, Алексей Трубецкой, Иван. Баклановский, Никита Одоевский, Пётр Шереметев, Фёдор Куракин, Третьяк Вельяминов, Троекуров. Из двадцати шести бояр, присутствующих в Москве, тут находилось большинство.
        Подняв царевича на руки, понесли в Грановитую палату, где, облачив в отцовы царские одежды, которые были велики Фёдору, усадили его на трон. Когда же пошли за бармами и царским венцом, обнаружили, что среди царских регалий отсутствуют большой золотой крест Михаила Фёдоровича и скипетр с трёхглавым орлом. Не было и золотых павлинов, которых ставили в самые торжественные моменты возле трона, наследие царевны Софьи Палеолог. Разбираться с этим было некогда, Фёдору в руки дали старый скипетр с двуглавым орлом и малую державу, на голову водрузили венец отца, который был велик и закрывал брови.
        В третьем часу ночи знать начала присягать новому царю — Фёдору Алексеевичу, третьему Романову на русском престоле.
        Первых привели к присяге бояр: Кирилла Нарышкина, Артамона Матвеева, Григория Ромодановского-Стародубского, Ивана Репнина и Петра Долгорукова, доброхотен царевича Петра.
        В углу посмеивался боярин Василий Волынский. Борода Хитрово, в серебряной паутине, уже не по кафтану покорно стелется, а надменно задралась выше боярских го лов, заплывшие глаза торжествующе вспыхивают, почти смеются. Он уже чувствует победу.
        После бояр присягали окольничие, думные дворяне, стольники. Когда подошла очередь стольника князя Андрея Солнцева-Засекина, царь Фёдор побледнел и чуть не выронил скипетр.
        Несмотря на плохое состояние здоровья новоявленного царя, церемонию провели до конца. Только после этого дядьки Иван Хитрово и Фёдор Куракин отнесли нового царя в опочивальню. А утром разослали гонцов на большие воеводства принять присягу от воевод. Гонцы везли последний указ умершего царя, по которому из тюрем выпускались колодники и узники, из ссылок отпускались все ссыльные, кроме особых, прощались все казённые должники.
        Поутру в Кремль пожаловали послы Голландии и Англии, опасаясь расторжения торговых отношений. Их встретил глава Посольского приказа Артамон Матвеев. Как он ни сдерживался, слёзы текли по его щекам ручьями, а речь была сбивчива. Однако он заверил, что при дворе всё останется по-прежнему, кроме разве того, что, ввиду малолетства его царского величества, четверо знатнейших бояр — Никита Одоевский, Юрий Долгоруков, Богдан Хитрово и он, Артамон Матвеев, — будут управлять вместе с ним. Послы, успокоившись, удалились.
        После заутреней боярин князь Юрий Алексеевич Долгоруков принимал присягу новому царю от войск, находящихся в Москве.
        В полдень прибыл гонец с вестью, что в селе Преображенском загорелась Потешная палата, пожар затушили. Многие вельможи заулыбались в бороды, понимая, что пожар возник не сам по себе и театру, видно, боле никаких комедий не ставити.
        Царица Наталья Кирилловна удалилась в свои покои и никого, кроме Матвеева, до вечера не допускала.
        К вечеру началась всенощная служба отпевания усопшего государя, на которой присутствовал почти весь двор и на которую царя Фёдора доставили на носилках. Многие не спали вторую ночь и от усталости шатались. После непродолжительных приготовлений тело государя вынесли из опочивальни и положили среди Крестовой палаты. Эта палата славилась издалека привезёнными святынями: в ней был в ту пору камень, на котором стоял Иисус Христос, читая молитву «Отче наш», печать от Гроба Господня, иорданский песок и «чудотворные» монастырские меды. Бояре по старшинству подходили к усопшему и прощались с ним, целуя руку. За боярами следовали окольничие, дьяки, дворяне и жильцы и вся дворцовая прислуга, а затем стали пускать в палату для прощания с государем и простой люд. Поутру тридцать первого января тело царя Алексея Михайловича было погребено в Архангельском соборе. Начиналось новое правление, новая жизнь и новые проблемы, которых было хоть отбавляй. Новый царь был сильно болен, а казна пуста.
        После похорон приняли решение собрать совет из всех присутствующих в Москве врачевателей, которые бы осмотрели царя и дали заключение о его здоровье. И всей думою было решено разобраться, почему так неожиданно опустела казна и какие налоги для её пополнения объявить. И куда же всё же делись деньги?
        Боярин Кирилл Нарышкин предъявил грамоты и отписки, что большую часть денег и ценностей взял государь Алексей Михайлович, а куда дел, неведомо. Остальные деньги ушли на похороны и оплату годичного жалованья войскам. Под вечер дума разъехалась, так ничего и не решив. А утром первого февраля Богдан Хитрово довёл до сведения Артамона Матвеева, что он удалён от должности главы Аптекарского приказа по велению государя. Должность передавалась Никите Одоевскому. А Иван Нарышкин «боле не являетси царёвым постельничим», на его место государь Фёдор Алексеевич берёт глашатая Ивана Языкова.
        Все поняли, что война двора началась, и перед всеми вставал вопрос, на чью сторону встать и как не ошибиться в выборе.
        Днём от двора отбыл гонец в Астраханское воеводство к боярину князю Ивану Михайловичу Милославскому с почётным приглашением звать его в Москву. Партия царевен начинала брать верх. Понимая, что юный Фёдор Алексеевич намного мягче Тишайшего, шептались:
        — Бабы станут теперь царством вертеть, старые да молодые, да Милославские!
        Так негромко толковали не только при дворе, такие разговоры шли и среди простого люда.
        Второго февраля врачеватели осмотрели царя, и Ягап Костериус, хирург и бакалавр медицины, доложил думе, что «ево государская болезнь не от внешнего случая и не от какой порчи, но от его царского величества природы, а именно от болезни цинга, та-де цинга была отца его государева в персоне. Да болезнь ног, что ещё от деда его пошла, и твёрдо в роду держитси. Да от ушиба спины, ибо вес под Богом ходим».
        Болезни словно подтвердили права Фёдора на престол, с того все разговоры о них и замяли. Царствование началось.
        В тереме Матвеева было неспокойно как никогда. Артамон Сергеевич метался по роскошным светлицам, среди ковров и зеркал. Богатства, накопленные годами, не радовали. Всё качалось под ногами. Людей, с которыми можно было бы посоветоваться, становилось всё меньше. Вчера к войскам отъехал Григорий Ромодановский-Стародубский, а нынче Петра Долгорукова отправили в Архангельск осмотреть, что стало с Соловками после пятилетнего сидения монахов. Не ко времени расхворался отец, а Николу Спафари Матвеев сам отослал в Китай. Остались лишь братья Алмазовы, которых он сейчас ждал.
        Они пришли ещё до рассвета, отряхивая снег с плеч. Андрей в расшитой жемчугом ферязи, со стоячим воротом-козырем, в сильно подпитом виде.
                - Ты што, рехнулси, усё рушитси, а ты жрёшь бражное.
                - Я теперича никто. Вчерась вечером объявили, што Приказа тайных дел боле нет, государю тот приказ ненадобен.
                - Как?
                - А вот так!
                - Энто во время войны-то с турками, а кто ж тайные дела выведывать будет? А як быти с теми, хто в Польше, Греции, Стамбуле? Им аки энто объяснити? Господи, што ж деетси?!
        Все трое, как всегда, удалились в вифлиотику и затворились в ней.
                - Влиять на нового государя я не могу. Тётки и сёстры не отходят от него. Особенно Татьяна Михайловна. А она поёт под Богдана Хитрово да Родиона Стрешнева. И в том твоя вина, Андрей. Царевна Татьяна по тебе сохла, а ты от неё бегал.
                - Кто ж ведал, што так усё сложитси. Да и не тянет мене к ней, хоть озолоти.
                - Щас не до жиру, быть бы живу. Попробуй попасца ей на глаза, может, чего и возродитси.
        Андрей заскрипел зубами, но Артамон Сергеевич даже не заметил этого и, повернувшись к Семёну, сказал:
                - А ты подготовь пункты нового договора с Польшей, пошлём Тяпкину.
        Со вздохом облегчения Семён закивал головой, он давно готовил такой договор.
        Матвеев встал и прошёлся из угла в угол:
                - Надо што-то содеять, штобы лишить Хитрово влияния на государя.
        Артамон Сергеевич старался сдержать гнев, но не мог совладать с собою, у него даже тряслись руки. Семён покачал головой:
                - Таки нелегко, сейчас боярина Богдана от кормушки не отпихнёшь. Аки покойный государь занемог, он весь свой род в Москву собрал.
        Матвеев остановился:
                - Вот и подставить их в казнокрадстве.
                - Энтим их щас не спихнёшь. Аль невиданное дело, почитай каждый второй нечист на руку.
        Матвеев аж засопел:
                - У, дрягва жвамотная.
        Андрея тем временем начало развозить, он начал терять нить разговора. Боярин посмотрел на него. Махнул Семёну рукой:
                - Ладно, веди его домой, пусть выспитси и берёт себя в руки, а тама чего-нибудь придумаем.
        Семён приподнял погрузневшего Андрея:
                - В тепле разморило.
        Матвеев зло махнул рукой, отвернувшись к резному английскому секретеру, а Семён повёл брата к выходу.
        С похорон Алексея Михайловича обычный ход жизни в кремлёвском дворце изменился. Государь не вставал, по обыкновению, ранним утром. Не ожидали царский духовник или крестовый поп и царёвы дьяки его выхода в Крестовую палату, где царь каждый день совершал утреннюю молитву, после которой духовник, осенив его крестом, прикладывал крест к его лбу и щекам и кропил святой водою, привозимою из разных монастырей в вощаных сосудах. В отсутствие болеющего царя духовник его и царские дьяки пели в Крестовой палате молебны о выздоровлении государя.
        Не собиралась теперь и царская дума в Грановитой палате, и хотя съезжались во дворец на ежедневный поклон государю бояре и думные люди, но они не могли видеть его светлые очи и довольствовались лишь спросом о здравии. В опочивальне под шёлковым пологом лежал теперь царь Фёдор Алексеевич. Почти безвыходно около него сидела царевна Софья Алексеевна. Она, так и не приняв постриг, пришла из монастыря ухаживать за братом. С нежной внимательностью ухаживала, стараясь угодить и успокоить его ласками и участием. А в передней сидели тётка Татьяна, боярин Богдан Хитрово да вернувшийся ко двору князь Василий Голицын.
        Однако болезнь потихоньку уходила из тела царя Фёдора Третьего, успокаивалась и душа, как-то помертвев, защищаясь от внешних невзгод и потерь. Он помнил, как на следующий день после похорон отца тётка Татьяна Михайловна и боярин Хитрово подсунули ему указ, навалившись на него, умоляя отрешить Матвеева от Аптекарского приказа. Ему было так плохо, и он подписал указ, только бы они отстали. А теперь ещё Софья торчит рядом, как бельмо на глазу. Скорей бы уж и впрямь поправиться. С уходом болезни он всё больше становился задумчив и богомолен. Вот уже более недели, как его провозгласили царём, а он так и не почувствовал перемены, превратившей его во владыку Руси. Ничего не переменилось, разве что он испытывал сегодня ещё большую слабость, ещё тягостнее стало ощущение неуверенности в своём непривычном величии, вновь нахлынули мысли об отце, столь сильно им любимом. Бессильно уронив голову на грудь, дрожа всем телом, он отодвинулся от подоспевшей сестры Софьи. Тело вновь горело в лихорадке.
                - Может, рассольчику али кваску испить, а, братец?
        И откуда только взялось столько заботы. Фёдор злился, но уступал сестриному ухаживанию.
                - Да, клюквенного квасу. — А в голове крутилось совсем другое: «Надо побыстрее вставать во что бы то ни стало».
        На старую Владимирскую дорогу встречать боярина князя Ивана Михайловича Милославского прибыл почти весь двор. Это поставило все точки над «i». Матвеев оказался прав, четыре боярина возглавят правительство и думу и помогут править царю, но самому Матвееву в этой четвёрке места не было. Стало совершенно ясно, что двор возглавит Милославский, а помогут ему Богдан Хитрово, Никита Одоевский и неожиданно выросший из небытия князь Василий Голицын. В том, что он в ближайшее время станет боярином, сомнений тоже не было.
        Раззолоченная карета Милославского двигалась в окружении не только боевых холопов, но и стрельцов. За ней следовали более шестидесяти возов и телег с разнообразным добром, награбленным в Астрахани у казнённых разинцев. С юности привыкший только брать, ничего не отдавая взамен, Милославский был счастлив, что сын его двоюродной сестры взошёл на престол. Вот теперь он возьмёт всё, что судьба ему недодала.
        Карета остановилась при въезде в Москву. Вельможи, обступив её, согнулись в поясном поклоне. Иван Михайлович вышел из кареты в дарённой ему царём Алексеем Михайловичем шубе и по очереди расцеловал Богдана Хитрово, Никиту Одоевского и племянника Александра.
                - Ну, вот мы и возвернулись в Златоглавую, теперича держись, Артамошка, попомнитца тебе моё астраханское воеводство.
        Все четверо довольно заулыбались.
        Был первый день, когда царь Фёдор встал после болезни и решил посовещаться с семьёй. Пришли почти все. Не позвали лишь вдовствующую царицу и царевича Петра.
        Вдруг резко отворилась дверь, и на пороге появился протопоп Андрей Савинов — духовник умершего царя. Глаза его недобро поблескивали, да и сам он походил скорее на кулачного бойца, чем на мирного иерея.
                - Ага, веся царствующий дом здеся, — вскричал он. — Энто хорошо, усё сразу узнаете, како кощунство свершил патриарх, како беззаконие, каку поруху порядку!
        Духовник царя — лицо особое. Только ему исповедуется государь, только он знает самое сокровенное о нём, о его грехах явных и тайных. Именно он, духовник, утешает душевные страдания своего высоко-величественного и единственного прихожанина. Поэтому он вхож к царю в любой час дня и ночи. Оттого протопоп Андрей и ворвался в верхнюю горницу без всякого стеснения, и всеми присутствующими это было воспринято как должное.
                - В чема дело, святой отец? — спросил Иван Милославский, привставая. — Каку поруху совершил патриарх?
                - Вы разе не видели? Он на отпевании вложил в руку государя прощальну грамоту.
                - Ну и што?
                - Як «ну и што»? — взвизгнул протопоп. — Я! Я должон был вложить государю энту грамоту. Я его духовник — не Иоаким. Я!
        Все переглянулись. Татьяна Михайловна, всплеснув руками, молвила:
                - А ведь верно. Духовник должен вкладывать прощальну грамоту.
        Слова царевны подлили масла в огонь. Протопоп, сжав кулаки, забегал по горнице, заговорил сбивчиво, бессвязно, через едва сдерживаемые рыдания:
                - Я ентого так не оставлю. Я ентого не прощу... Я убью его. У мени уже есть с полсотни оружных людей.
        Бедный протопоп впал в истерику, и все молчали, дабы не усугублять дела. А он, приняв молчание едва не за согласие, распалял себя всё более и под конец начал грозить уже им, царствующим:
                - Ежели вы не скинете тотчас энтого злодея и христо продавца Иоакима, то я и вас прокляну. Слышите? Прокляну весь род ваш.
        Последние слова он буквально прорыдал и выбежал из горницы, хлопнув дверью, словно из пищали пальнул. Милославский аж вздрогнул.
        Все недоумённо молчали, и наконец царь Фёдор вздохнул:
                - Бедный отец Андрей, до чего обидели его.
                - Э нет, государь, — заговорил Милославский, — такого не след спускати даже духовнику. Ишь ты гроза: прокляну. Да за одно за энто на плаху можно послати.
                - Но он же был любимцем у батюшки.
                - Ну и што? Таки теперь можно детям покойного проклятьем грозить? Нетушки, Федя. Я ныне ж Иоакиму слово в слово всё передам. Он на него сыщет управу.
        Фёдора покоробило:
                - А может, не стоит патриарха расстраивати?
                - Стоит, стоит, — вмешалась царевна Софья. — Не скажет дядюшка Иван Михайлович, таки я передам. Ишь, вздумал кому грозить! Мы энту грозу кнутом так уходим, што на век заречётси.
        Фёдор хотел ещё что-то сказать, но смолчал.
        Милославский сдержал слово, в тот же день пересказал всё патриарху и ещё добавил:
                - Государь надеетси, што ты достойно накажешь оскорбителя царской чести, да и твоей тоже, владыка.
        Иоаким степенно и в то же время зло ответствовал князю Милославскому:
                - Спасибо, боярин, што не утаил такой крамолы. Сотворю так, что Андрюхе небо с овчинку покажетси. Передай государю, сего дела я не спущу. Четырнадцатого марта Собор, мы его на Соборе не токмо извержем из сана, но и упечём туда, где Макар телят не пас.
                - И в железы его, в железы, то-то бы государя порадовали.
                - Ино ладно. Будут Андрюхе и железы.
        Неделя пролетела незаметно, а за ней и другая. На Собор четырнадцатого марта 1676 года приехали митрополиты из Новгорода, Ростова, Пскова, Нижнего Новгорода. Рязани, из Суздаля, архиепископы из Твери и Коломны, епископы из Тамбова и Воронежа. Было ещё чуть более двадцати архимандритов и игуменов.
        Выступая на столь представительном Соборе, духовник покойного государя думал, что разоблачит патриарха как нарушителя церковных канонов, но безмерная ненависть к Иоакиму сослужила ему худую службу. Начав тихо свой рассказ о прощальной грамоте, которую бесчестно перехватил патриарх, протопоп заканчивал его на крике. И чем более он кричал на патриарха, тем тише и смиреннее отвечал Иоаким, более того, даже покаялся за свершённое им неумышленно, что в великой печали и слезах о государе Тишайшем вполне простительный проступок.
        Когда протопоп откричался, настроив Собор против себя, Иоаким не спеша стал перечислять грехи духовника царского:
                - Когда Андрей Савинов по изволению покойного государя был взят в духовники, то он без архиерейского соизволения самочинно провозгласил себя протопопом.
                - То ложь! — вскричал Савинов, окончательно губя себя в глазах Собора.
                - Какая ж энто ложь, коли ты доси не имеешь ставленой грамоты, — продолжал спокойно патриарх. — Вместо заступничества за обиженных и несчастных пред царём, к чему тебя сан твой обязывал, ты, напротив, употребил его во зло, и многих людей по твому наущению ссылали и бросали в темницы. Не ты ли, Андрей, пьянствовал с зазорными людишками, услаждаясь блудническими песнями, бесовскими играми и бряцаньем на цимбале? А не ты ли положил вражду между царём и нами, патриархом всея Руси?
                - То неправда, царь сам не любил тебя! — опять прокричал Андрей.
                - Нет, Андрей, ты... ты убедил государя не ходить в соборную церковь и избегать нашего благословения.
        Иоаким приготовил напоследок главный удар.
                - И последнее, недостойное самого низкого татя. Ты, Андрей, нуждою увёл чёрную жену от мужа, прелюбодействовал с ней, а его, дабы не мешал, упёк в заточение. Чего же ты достоин? Поведай?
        Сделавшись белее стенки, Савинов молчал, не ожидая, что самое тайное его, сокровенное известно патриарху. Откуда он мог прознать про это? Убить! Только убить осталось ему Иоакима.
                - И на жизнь мою помышлял, о том даже при государе говорил, что людей сговаривает.
        Потупившись, патриарх спокойно сел в своё патриаршее кресло и сказал смиренно:
                - Што решит Собор, пусть таки и будет.
        И Собор решил: Андрея Савинова извергнуть из священства, оковать и немедля сослать в Кожеезерский монастырь на самые тяжёлые работы, по прибытии в который ради милости оковы можно снять, если в пути ссыльный будет вести себя смиренно и достойно. В тот же день церковные пристава и вывезли его из Москвы.
        А на следующий день прибыл гонец от тобольского воеводы. Он привёз царю письмо от другого сосланного протопопа, главы раскола. Аввакум писал:
        «Благого и преблагого и всеблагого Бога нашего помазан нику, блаженному и треблаженному и всеблаженному госу дарю нашему, свету-светику-светилу, русскому царю и её ликому князю Фёдору Алексеевичу.
        Не смею надеетси, богомолец твой, но яко некий ныне отверженный, и не причастен пасть к ногам твоим, издалеча вопию, яко мытарь: «Милостив буде ко мене, господи не!», сгибаю главу и усё тело моё со гласом: «Милостив буде ко мене господине!», ибо и псы ядят от крупиц, падающих от трапезы господий своих. Не пёс есть я, но жалаю крупицы твоей милости.
        Помилуй мене, странника, отяжелённого грехами чело веческими, помилуй мене, Алексеевич, дитятко красное, церковное! Тобою хошет весь мир просветитися, о тебе люди Божие расточенные радуютси, яко Бог нам дал державу крепкую и незыблему. Обрадуй мене, отрасль царская, и не погуби мене со беззаконными моими недругами, ибо я с тобой ввек не враждовал, прости мене зол моих, зане ты ecu царь мой, и я раб твой; ты помазан елеем радости, а я обложен узами железными, ты, государь, царствуешь, а я во юдоли плачевно плачуси. Увы мене. Когда мене роди мати моя, про клят день тот, в который родилси, и ночь бь1ла покрыта тьмою, когда Господь изведе мене из чрева матери моея!
        Помилуй мене, сыне царёв, помилуй мене! Ещё благо дать обрету пред тобою, помилуй мене. Услышь моление моё, услышь молитву мою не во устах льстивых! Глаголю ты разрежь чрево моё и посмотри сердце моё, яко с трепетом молю и на милость себе отдаю; припадая к стопам твоим, приклони ухо твоё и услышь глаголы мои из болезненной души. Царю, послушавшему от лютых людей на мене наветы, скажу: един ведь ты есть нашему спасению повелитель. Аще не ты да Господь Бог, хто нам поможет. Столпы поколебашася, наветом сатаны, патриархи изолгашися, святители падоша. Увы, погибает благоговение на земле, и нет исправляющегося в человеках! Спаси, спаси, спаси их Господи, верша их судьбами! Излей на них вино и масло, да в разум придут!
        А што, государь-царь, как бы ты мене дал волю, я бы их, что Илья Пророк, всех перепластал во един час. Не осквернил бы рук своих, но освятил, чаю. Да воеводу бы мене крепко умного — князя Юрия Алексеевича Долгорукова! Перво бы Никона, собаку, рассекси бы начетверо, а потом бы никониан. Князь Юрий Алексеевич несогрешим, небось не зазря венцы победные приимел! Помнишь, ты мене жаловалси, говорил, «што протопоп Аввакум дерзко на Соборе том говорил», и я тебе супротив безответно реку: «Государь, виновен». Да индо и славу Богу.
        Бог судит между мною и царём Алексеем. В муках он сидит, слышал я от Спаса; то ему за его правду. Иноземцы, што у нас службу творили, што знают? Што велено им, то и творили греки окаянные. Своего царя Константина, потеряв безверием, предали турку, да и моего Алексея в безумии поддержали, слуги антихристовы, изменники, богоборцы!
        Князь Юрий Алексеевич, здрав буди, а благословение моё есть на главе твоей. Помнишь, дважды благослови тебе, да и ныне также. Прости и моли о мене, грешном. Бога, да не разлучить нас во царствии своём в день века. Моим тем советам всем, князи и бояре, до вас нет дела! Скажите Иоакиму-патриарху, отстал бы он от римских тех законов, дурно затеяли, право.
        Простой человек Яким то ведал. Тайные те слуги, кои приехали из Рима, те его надувают аспидовым ядом. Прости, батюшка Якимушка! Спаси тя Бог за квас, егда напоил меня жаждущего, егда я с кобелями теми грызся, яко гончая собака с борзыми, с Павлом и Ларионом.
        Чудо! Чудо! Заслепил их дьявол! Отеческое откиня. Им же отцы наши, тем уставом старым, до небес достигаша, а то бросивши, чуждое богоборство возлюбиша, цзвратишася. Не я своим умыслом скверны затеваю, но они дьявольское разжигая!
        Прости, прости, прости, державный! Падая, поклоняюсь! Прости Господа ради, в чём сгрубил тебе, светику-свету. Благословение тебе от всемогущей десницы и от мене, грешного Аввакума протопопа. Аминь».
        Письмо то вначале прочитал князь Иван Михайлович Милославский, а когда вошёл к дарю с докладом, то Дрямо с порога заявил:
                - Смотри, государь, яку хулу Аввакумешко на покойного государя пишет.
        И зачитал:
                - «Царь Алексей в муках сидит, слышал я то от Спаса...» — В конце прибавил: — И черти на нём дрова возят.
        В тот же день гонец уехал обратно в Тобольск с приказом лишить ссыльных староверов возможности писать.
        В низовье Дона весна пришла как никогда рано. Уже в конце марта снег стекал потоками, заливая низины. Дон разлился в бескрайности, докатившись до столицы войска донского станицы Черкасской. И кто его только знает, откуда принесло такую несметную прорву воды.
        Станица Черкасская находилась на возвышенности, к тому же была обнесена земляными валами. Разлив окружил её со всех сторон, сделав станицу островом, куда, несмотря на стихию, спешили атаманы остальных станиц с выборными казаками на войсковой круг.
        Станица, заложенная в 1530 году, стала местом сбора войскового круга. Избранные войсковой, кошевой и бунчужный атаманы[144 - ...кошевой и бунчужный атаманы... — Кошевой, как глава войскового управления в Запорожской Сечи, которое называлось кошем, имел почти неограниченную власть. Обязанности бунчужного заключались в хранении бунчугов и «в осенении» ими гетмана во время торжеств и особых проходов.] будут возглавлять воинствующее население на протяжении четырёх веков.
        Черкасская была переполнена людьми сверх меры. Вода, обступившая станицу, не давала людям поставить шалаши за её пределами. Много народу принять не могли. Это ещё больше злило людей, а круг и так гудел, недовольный делами старшины и атаманов.
                - Переизбрати Корнила Яковлева, не нужен нама такой войсковой атаман, готов продати за подачки из Москвы, — горланили казаки.
        Сабли готовы были вылезти из ножен, с того Корнил был сама покорность:
                - Што вы, хлопцы, когда я вас продавал?
                - Разина отвёз, Уса выдал, Воробья и того отдал.
        Казаки зашумели, бросились на атамана и стали избивать его. Бунчужный атаман Родион Калужанин кинулся заступаться за войскового атамана. Его хотели убить, но ни убежал к воротам, отмахиваясь ножом, прыгнул в баркас и, переправившись через разлив, бежал в лагерь к воеводе Хованскому, где стояли государевы ратные люди, конный стрелецкий полк полковника Косагова.
        Круг порешил снять с атаманства Корнила Яковлева, а взамен выбрали Михайла Саморенина. Кошевого атамана Фрола Минаева предупредили, что если он будет потворствовать боярам, то и ему рёбра посчитают. Среди заводил был и разинец Сенька Буянок, и низовский есаул Григорий Разгультяй.
        На следующий день на войсковой круг пожаловал князь Пётр Хованский с десятком офицеров, Калужанин прибыл вместе с ним. Трусом он не был. Однако круг орал ещё больше и злее, перейдя на мат, ругая всех, кроме что юного царя, считая, что бояре до него не доводят нужд казачества. Когда же Хованский сам обратился к кругу со словами:
                - Пора прекратити бузу, продвигаться в степь, мы начнём строить городки, а вы будете в них сидети и будете получати государево жалованье.
        Буза поднялась ещё сильнее, вперёд вышел Сенька Буянок:
                - Хотя бы нам государь положил жалованья и по сто рублей, то и тогды мы в городках сидеть не хотим. Рады мы за великого государя померети и без городков: в городки надобно людей, тринадцать тыщ, а нас всего на реке только тысяч с шесть.
        Сенька врал, Дон мог дать десять тысяч казаков. Хованский посмотрел на говорившего:
                - А также государь приказывает выдать вора Сеньку Буянка.
        Казаки зашумели ещё сильнее. Избитый Корней Яковлев вышел вперёд:
                - Сенька Буянок — известный баламут, нельзя из-за него с государем ссоритси.
        Но крик поднялся вновь, не давая старшине говорить:
                - Подвадилси ты нас в Москву возити, будто азовских ясырей[145 - Ясырь — из тур.-араб, esir — пленный.], будет с тебе и той удачи, што Разина отвёз. Если Буянка отдать, то и до остальных казаков присылки из Москвы ждати можно будет.
        В круг выступил Родион Калужанин и стал убеждать:
                - Из-за одного человека вы повеление великого государя презираете. Вспомните, што вы гутарили, лёжа в камыше под каланчами? Што надобно на Ерке городок поставить, будто он Азову вместо осады, а казакам на море будет путь свободный. По энтим вашим словам, будучи на Москве, я великому государю известил, а теперь у вас во всём непостоянство.
        Фрол Минаев подошёл к другу и закивал головой, и сразу вновь на обоих поднялись крики:
                - Вы энтим выслуживаетесь, берёте ковши да соболи, а Дон разоряети. Тебя, Фролка, растакую мать, на руку посадим, а другою раздавим.
        Не слышно было одного нового атамана Михайлы Саморенина, хотя бы слово сказал и унял казаков, а те, видя попустительство, орали ещё больше. Вперёд вышел полковник Григорий Косагов. Невысокий, с небольшой русой бородой, всегда сдержанный, он был офицером, на чьи плечи всегда перекладывались все самые тяжёлые обязанности.
                - Конечнова, если кучей навалитьси, то сто человек всегда десять побьют, не разбирая, правы они или нет. А вот еслива по-честному, один на один, то ещё поглядети надоть будет.
        Круг притих, вперёд вышел Григорий Разгультяй:
                - Ты шо ж мыслишь, один саблею махати можешь?
                - Пошто ж, на Дону саблю каждый сызмальства держит.
        Круг расступился. Два Григория, полковник и есаул, вступили на освобождённое место. Косагов был на полголовы ниже Разгультяя. К тому же узкий стрелецкий кафтан более сдерживает в размахе. Сабли скрестились. Удар, удар, выпад. Полковник медленно отступал по кругу. Есаул радостно напирал, но уже в первые минуты сбил дыхание. Ещё немного, и он уже дышит открытым ртом, пот сбегает по его щекам. Быстрый скачок назад Косагова, потом рубящий удар по прущему напролом, и голова Раз гультяя скатилась к ногам казаков. Прошло всего несколько минут. Наступившая тишина сбавила пыл, и Буянка забрали почти без сопротивления. А через два дня воевода князь Хованский ехал с ним в Москву.
        Наконец-то полковник Косагов Григорий Иванович остался без надсмотра. Он вновь собрал круг, который и порешил выдвинуть казаков вперёд, ближе к Крыму. Общий сбор дал десять тысяч двести сабель. Призванные яицкие казаки привели ещё три тысячи, да прибывшие полторы тысячи городецких дали под руку Косагова пятнадцать тысяч казаков. Высвободившихся солдат и стрельцов Косагов отправил с инженер-майором Фальком к Изюму, который уже в начале апреля начал возводить изюмскую линию укреплений. А казачество, выдвинувшись на полсотни вёрст, провело прямую границу с Крымом, между Черкассами и Запорожской Сечей, начав ставить городки.
        Татары вначале посмеялись над этим. Крымский хан послал восемнадцатитысячный отряд пожечь их. Но Косагов, зажав тот отряд между балок, нанёс такой удар, что в Крым вернулось меньше половины. За ту победу Косагову пожаловали чин генерал-майора. Его имя росло и как военачальника, и как строителя военных укреплений. Войсковой атаман Михаил Самаренин, смелый в бою, но не любивший командовать, почти полностью передал власть над казачеством Косагову, и пятнадцатитысячный казачий корпус метался по степи, наводя ужас на татар и малочисленные гарнизоны турецких крепостей, одну из которых он сжёг до основания.
        Царица Наталья Кирилловна проснулась рано. Забота о трёх царёвых детях осталась единственной её обязанностью в доме Романовых. Петруша, её любовь, был последней её надеждой, к нему она больше всего тянулась.
        Братья Натальи жили тут же, но в последнее время они старались в роскошных кафтанах не ходить, на угорских иноходцах не ездить. При большой должности главы Казённого приказа остался лишь отец их, боярин Кирилл Полуэктович Нарышкин. Он присутствовал в царицыных покоях, тут же был и боярин Артамон Матвеев, которого смерть отца немного вышибла из седла, и стольник Семён Алмазов.
        Царица подошла к Артамону Матвееву:
        — Намедни заходил Иван Милославский, говорил, тесно, мол, в тереме государю, расстраиватьси собираетси.
        Спрашивал, не собираюсь ли отъехать в Преображенское, штобы строительство не докучало нам.
        Матвеев замотал головой:
                - Нельзя сейчас из Кремля уезжати, совсем от дел отрешат, да и в Преображенском охраны мало, Милославские и на жизнь покуситьси могут.
        Наталья Кирилловна схватилась за сердце.
        Находившийся за дверью царевич Пётр всё слышал. Он рванулся к выходу из покоев. Не успела мамка остановить ребёнка, как тот уже бежал знакомыми переходами на половину царя Фёдора.
        Резвый мальчик, царевич и раньше, бывало, появлялся один везде во дворце, заглядывал и к брату спросить о здоровье от имени своего и царицы Наталии Кирилловны, выпросить гостинцев. Теперь тоже никто не обратил внимания на Петра, когда тот появился в царских покоях.
        Здесь стольник объявил, что государь ещё на совете в Грановитой палате с ближними боярами.
        Царевич, не дослушав, поспешил дальше. Стрельцы и боярские дети были удивлены появлением младшего царевича у дверей палаты, но остановить его не посмели, полагая, что без царского зова он не явился бы на совет бояр. Лишь полковник барон Брюс попытался его остановить:
                - Царевич, подожди, неладно так-то, на совет на боярский без докладу.
                - Чего неладно? Я же поклонитьси желаю государю-брату моему, царю Фёдору Алексеевичу. Не зрил его давно. — И с этими словами перешагнул порог.
        Степенно подошёл царевич к ступеням, на которых стоял трон, охраняемый по бокам двумя золочёными львами, по образу византийских престолов василевсов.
        Как и все думные бояре, царь Фёдор был удивлён появлением брата, но сейчас же ласково закивал головой в ответ на чинный глубокий поклон царевича, поднялся с места и поцеловал его в лоб и в лицо, пока Пётр, по обычаю, приложился к руке царской.
                - Што, али ты явилси с чем-либо на совет наш на царский? Просить, что ли, хочешь о чём?
        И, снова усевшись на трон, царь Фёдор поставил перед собою брата, словно невольно залюбовавшись смущённым, почти пунцовым от волнения личиком царевича.
        Смелость, с какой Пётр явился сюда, вдруг покинула его. Он молчал, не зная, с чего начать. Мял в руках край своего кафтанчика и кусал пухлые губки красиво очерченного рта, чтобы не расплакаться громко. Тут же сидели почти все те, на кого царевич хотел принести жалобу брату: боярин Богдан Хитрово, Иван Милославский, Василий Волынский.
        Четырёхлетний Пётр и не думал жаловаться заглазно, а хотел, сознавая свою правоту, стать на защиту горячо любимой матушки. Но выступить хотя бы и с таким большим делом при седобородых и седовласых боярах, таких важных, строго на него смотрящих, не мог. Он понимал, что стоит ему заговорить, вместе со словами вырвутся из груди непрошеные слёзы. И, крепко сжав губы, он продолжал молчать.
                - Ну, што же ты, Петруша? Али забыл, с чем шёл? Забоялся при всех. Ладно. Ступай теперя. Ко мене позднее приходи, там потолкуем.
        Ласковое предположение, что он забоялся, словно укололо царевича. Способность говорить сразу вернулась к нему.
                - Брат-государь, ты любишь меня?
        Фёдор аж вздрогнул:
                - С чего ты решил задать такой вопрос?
        Царь усадил Петра рядом с собой на широкое сиденье трона, где раньше худощавая фигура Фёдора выглядела так беспомощно.
                - Што ж молчишь? Обидел-то кто тебе и матушку? Говори. Видно, дело не шуточное, коли здеся нашёл мени. Я слушаю.
                - Вот он, — указывая на Милославского, звенящим голосом начал снова царевич, — матушка сказывала, что нас переселить задумали. Тесно тута. Вовсе с глаз твоих.
        Слёзы так и брызнули из глаз царевича. Чтобы громко не разрыдаться, он умолк. И всё смолкло кругом.
        Фёдор, прижав к груди головку брата, ласково отирал ему слёзы, а сам раздумывал о чём-то. Потом взглянул прямо в глаза Милославскому, сидящему недалеко от трона, и спросил:
                - Што значат те речи царевича? Ну будет, брат милый! Да не плачь же, негоже. На людях плакать невместно царевичу... Слышишь?
        Ласки и уговоры брата успокоили Петрушу, он затих.
        А Фёдор снова обратился к Милославскому:
                - Слышь, Иван Михайлович, сказывай ты: сама государыня-матушка утеснения ради толковала тебе прибавите бы покоев в её терему али иное место дать для жилья. А тут што слышно стало? Растолкуй, боярин.
        То багровея, то бледнея, едва выдавливая слова из пересохшего горла, Милославский поднялся и заговорил:
                - Царь-государь, Господом распятым клянусь: знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Может, я одно толковал, а государыня инако приняти изволила. Её государево дело. А мене ли от тебе, государь, твоего царского величества родню отличати. И в уме того не было. Хоть на пытку вели, всё то же скажу.
        Неловко стало всем и от клятвы, и от этих слов боярина. Снова наступило тяжёлое молчание.
                - Так ин пусть оно и будет; верю тебе, боярин. Слышал, родимый, слышал, Петрушенька. Знай и матушке скажи: никто не посмеет вас обидеть. Матушку али, храни Бог, тебя обидеть — меня обидеть, мене зло сотворить. А бояре наши не станут царям своим, коим крест целовали, хулу чинить. Верим мы. Иди с Богом, Петруша. Дела у нас ещё.
        С просветлевшим лицом встал Пётр, снова отдал обычный поклон царю, нежно поцеловал брата и вышел из палаты.
        Впервые за три месяца царь Фёдор Алексеевич пошёл против воли дядьки князя Ивана Михайловича Милославского.
        Ручьи радостно сбегали по деревянным мостовым Москвы.
        Андрей Алмазов только сменился с караула и брёл домой. Когда отменили Приказ тайных дел, он почти постоянно нёс караульную службу, а его стрелецкий голова старался поставить его где-нибудь во дворце, где даже нельзя сходить с места. Часа через три ноги затекали и начинали ломить. Первые дни с непривычки это было просто нестерпимо. Но затем он привык.
        Мимо прошёл голова стременного полка, и Андрей вспомнил о своём голове. С тех пор как у Матвеева забрали полк, голова, считавший Андрея его любимчиком и ничего не знавший о службе в Приказе тайных дел, постоянно находил к чему придраться. Во время таких разносов Андрей старался ни о чём не думать.
        Из-за службы он забросил торговлю, и если бы не два отцовские поместья, то уже давно бы мог испытывать недостаток даже в съестном. Хорошо, что жена об этом не догадывалась.
        Из переулка вылетел дьяк Дементий Башмаков. После закрытия Приказа тайных дел он ушёл в Сыскной приказ. При виде Андрея он обрадовался:
                - Хоть один свой, кому можно доверитьси. — Он крутил глазами во все стороны. — Ты дом боярского сына Петра Стрельцова знаешь?
                - Ну?
                - Покараулить могёшь?
                - А што?
                - К Петру брат Сенька заявилси. Седьмой год ловим душегуба. Одно время при Стеньке Разине в есаулах ходил. Подсоби, потом сочтёмся.
        Андрей кивнул и направился к Стрелецкой слободе.
        Дом Петра Лазаревича, вышедшего из простых стрельцов в боярские дети и ставшего полусотником, он знал и нашёл почти сразу. Дома застал обоих братьев в передней светлице. Семён, высокий ростом и розовощёкий, как девица, такой же, каким он видел его в ярославских лесах, когда расследовал дело о разграблении царёва поезда с меховой рухлядишкой, расположился на лавке. Рядом с ним сидели два близнеца лет трёх-четырёх. Пётр хотел раскланяться с гостем, но Семён признал в вошедшем «приказчика купца Микитникова» и потянулся к пистолю.
                - Не спеши, Семён Лазаревич, то не я тебе выследил, то дьяк Башмаков. Он сейчас за ярыгами побежал, а ты вали в Китай-город, в Георгиев переулок, в дом Авдотьи Немой, скажешь — от мене. А я опосля зайду, поговорим.
        Семён вынул из-под пояса кису с деньгами и бросил на стол, молча обнял брата, расцеловал детей и выскочил из дома. Андрей последовал за ним. И вовремя, почти через минуту показался Башмаков с приставами, ярыгами и стрельцами. Они подлетели к Андрею.
                - Из дома нихто не выходил? — выпалил Башмаков.
                - Пока я здеси, нихто.
                - Вота и ладно.
        Они ввалились в дом Стрельцова и весь его перерыли, но Семёна и след простыл. Башмаков изрыгал ругательства, но сделать ничего не мог.
        На следующий день Андрей явился к Авдотье Немой. Семён сидел за столом чернее тучи, а возле его ног играл сын Алёны, напоминавший обликом умершую. Выпроводив мальчугана на улицу, бывший дьяк Тайного приказа спросил:
                - Ты пошто явилси в Москву?
        Сенька посмотрел в глаза Андрея:
                - Сыновей да брата привёз. Мати ихню Домку ярославский воевода порешил, не в лес же брати. С тех пор аки прибил князя Сеитова, воевода князь Никита Одоевский в лес стрельцов нагнал, ховаться стало невмоготу.
        Андрей заговорил, словно извиняясь:
                - А што мене было делати? После того аки разграбили царёв поезд, то дело поручили Разбойному, Сыскному и Тайному приказам. Што его разграбил князь Сеитов, я выведал почти сразу, но за нима стоял боярин князь Милославский. Значит, усё обошлось бы ему. Вота я и воспользовался тобой.
        Семён требовательней стал смотреть в глаза Андрею:
                - А што теперича от мене надобно?
                - Вота грамота, поедешь на Дон и передашь Григорию Ивановичу Косагову. Тама сейчас трудненько, останьси при нём, побереги его. Месяца через полтора я туды приеду и мы договорим.
        Письмо перешло из рук в руки.
                - Те вести, што в грамоте, очень важны, но о них даже дума не знает и царь не ведает. Всплывёт та грамота, не одна моя голова с плеч слетит.
        Семён вновь воззрился на Андрея:
                - С чего тако доверие?
                - С жизни.
                - Кабы я опосля с той-то жизни не пальнул в тебе.
                - Ну там и видно будет.
        Показав Авдотье жестом, что он уходит, не оборачиваясь, Андрей вышел.
        Четвёртого мая царём Фёдором Алексеевичем были устроены торжественные проводы князя Василия Голицына к армии, ибо полностью противопоставить себя приказу государя, пускай и умершего, даже под прикрытием царевны он не мог. Перед отъездом он был пожалован титулом боярина и чином воеводы большого полка. Царевна Софья сама расшила жемчугом его новую боевую ферязь. Вторым воеводой при нём посылали одного из племянников князя Ивана Михайловича Милославского, Матвея Богдановича, который был пожалован в окольничие.
        Победа Милославских была полной, Иван Михайлович Милославский, Богдан Матвеевич Хитрово, Никита Иванович Одоевский и Василий Васильевич Голицын возглавили правительство и боярскую думу. Чтобы боярин князь Юрий Алексеевич Долгоруков не затаил злобы и не переметнулся к Матвееву, все военные приказы — Рейтарский, Солдатский, Стрелецкий, Пушкарский и остальные — объединили и отдали под его начало.
        Четверо же бояр, возглавлявшие партию Матвеева, были разделены между собой. Ромодановский-Стародубский был в Курске, Пётр Долгоруков — в Архангельске, Кирилл Нарышкин завален делами казны, и Артамон Матвеев был оставлен в одиночестве и цеплялся за посольские дела.
        В честь торжества стрелецкие полки были переодеты в новые кафтаны и охраняли все подходы Кремля. Посольских охраняла сотня Андрея Алмазова. Мрачный сотник старался спрятаться в тень. К нему подошёл брат Семён:
                - Што пригорюнилси, вота не бросил бы царевну Татьяну, можа, и тебе бы сегодня боярина пожаловали и я бы тебе в ножки кланялси.
        Андрей аж дёрнулся:
                - Пошто мене така честь?
        — А кому надобна твоя спесивость? — ответил Семён вопросом на вопрос. — Ни тебе, ни делу. Да и Руси, любовью к которой ты кичишься, ныне твоя спесивость добра не принесла.
        Андрей ещё больше помрачнел лицом и отвернулся от брата.
        Отъезд начался. Новоявленный боярин ехал верхом на великолепном персидском коне под расшитой тесьмой попоной, в седле с серебряными бляхами. За ним двигались стрельцы и дворянское ополчение, а также боевые холопы самого князя.
        Царевна Софья выглядывала в окно, в щель занавески и давилась слезами. Отец даже с того света не давал быть вместе.
        «Стоят леса тёмные от земли и до неба», — поют слепые старцы по ярмаркам, восхваляя подвиги могучих русских богатырей и борьбу их с силами зла. И в самом деле, неодолимой плотной стеной кажутся синеющие роскошные хвойные леса, нет через них ни прохода, ни проезда. Лес хвойный — богатство Руси. И вот очередь дошла и до этого богатства. Не долго думая о том, как пополнить опустевшую казну, бояре Иван Милославский и Богдан Хитрово дали добро голландскому и английскому послам на закупку строевого леса. Казна получила средства залатать дыры. Пенькой и льном Англия и Голландия уже не довольствовались и обворовывали Русь, скупая лес за бесценок. Русские торговцы, в свою очередь, обманывали иностранных гостей по мелочам. Не зря иностранцы писали, что русские купцы ведут торговлю с величайшим лукавством и обманом.
        Московские купцы высоко ставят в купце ловкость и изворотливость, говоря, что это дар Божий, без которого не следует и приниматься за торговлю.
        Андрей Алмазов вернулся к сильно расстроенным торговым делам, и пара операций с голландским сукном вернули его торговлю в обычное русло. В казне не было денег, а торговые обороты в мае доходили до неведомых до этого сумм. И Милославские с Хитрово крутились возле этих денег. Третий крупный спекулянт, глава рода Салтыковы .
        боярин Пётр Михайлович, был отправлен воеводою в Тобольск, чтобы не мешался. Деньги же продолжали течь мимо казны.
        Государь Фёдор Алексеевич в одном домашнем платье был в своих покоях, отдыхая от частых заседаний думы, проку от которой было мало. Между Фёдором и подданными появилась какая-то невидимая преграда. Тётка Татьяна, сестра Софья и дядька князь Иван Михайлович Милославский постепенно отваживали остальную родню царского дома от нового царя, ставя их в один ряд с остальными знатными родами. Но сегодня царь сам пожелал говорить с боярином князем Воротынским. Князь явился, облачённый в парадные одежды, чего ранее не делал. Фёдор встал ему навстречу:
                - Здравствуй, дядюшка.
        Боярин отвечал с поклоном:
                - Здравствуй и славься в веках, великий государь.
                - Ранее ты называл мене Федюшкой, и мы были сотоварищи и не имели друг от друга тайн.
                - Смею ли я называть государя Федюшкой?
                - Тридцать поколений русских князей, восемь из которых государи. Мать твоя из рода Романовых, рази мы с тобой не родня?
        Крупный Воротынский распрямился:
                - Не пойму я, Федюшка, то ли ты сам усё творишь по юному недомыслию, то ли Ванька Милославский лепит из тебе чего захочет.
                - О чема ты?
                - Я, можа, и не семи пядей во лбу, но Ваське Голицыну не в жись войска бы не доверил. — Помолчав, добавил: — Блуду сестры потворствуешь.
                - Ну, дядюшка, не тебе о блуде говорити. Жена твоя княгинюшка Настасья Львовна тётушке царевне Татьяне Михайловне плакалась, што ты спуталси с холопкой чуть ли не отроческого возраста, а тебе седьмой десяток идёт.
                - Я тем царской чести не позорил. И коли не могу войском управляти, не рвусь.
                - Што отличает и выделяет благородного от чёрного люда? То, што он может сдержати свои желания и, як грязный холоп, от одной гулящей жёнки к другой шлятьси не будет.
                - Я с женой, хоть и не по воле и любви оженен, жил в чести, трёх детей нажил, правда, Бог одну дочь прибрал, а ныне с женой пятый год не живу, а Дуня мене перед смертью Богом послана, а то, што ей лишь семнадцатый годок пошёл, то на мене останетси. Её увижу — и жить хочетси. Дай хоть на старости радость утех поиметь.
        Фёдору неожиданно стало стыдно, ему ли, пятнадцатилетнему, учить пожилого князя.
                - Я ли тебе супротивлю, дядюшка. Если обидел, извини. За то проси чего хочешь.
                - Пошли князя Микитку Вяземского воеводой в Вологду али Каширу.
                - То содею.
                - И перед венчанием на царство съездим к Неплюеву, попаримси.
                - Съездим, обязательно съездим. Охрану сам мене подберёшь. А на венчании вместе с царевичем Сибирским царские регалии держати будешь, венец, державу и скипетр, до возложения.
                - Ту великую честь справлю сполна.
        Царь с князем расцеловались, и Воротынский покинул покои с облегчённой душой.
        Степи, пахнущие полынью, ветер, смешивающий этот запах с запахами разнотравья и дурманящий этим запахом любого всадника, сюда заехавшего. А раздолье такое, что дух захватывает.
        Стан Косагова был у Вороньей балки, куда вновь одна за другой подтягивались казачьи сотни, собирая пятнадцать тысяч в единый кулак. Сюда же в стан Косагова и прибыл Сенька Стрельцов с письмом от Матвеева, отданного ему Андреем Алмазовым.
        Григорий Иванович сразу вскрыл грамоту. Матвеев писал:
        «Энтим летом турки не смогут прислати подмогу До рошенко, ибо никак не совладают с Польшей, с того за ставят татар послати вспомогательный отряд. И, по моим сведениям, тот отряд уже собираетси. О том.
        Григорий Иванович, я с думой не советовалси и до думы не довёл, ибо заставят тебе опять оттянутьси назад, а городки, што ты строил, пожечь и побросать. А то — урон большой. Тебе надобно тот отряд татарский подстеречь и сколько будет возможности нанести ему урон, штобы он к Дорошенку не прошёл. А коли побьёшь тот отряд татарский, можешь идить сразу к Чигирину. Друг и радетель твой Артамон Матвеев».
        Чуть ниже было приписано:
        «Человека, што грамотку привезёт, оставь при себе».
        Косагов, подняв глаза от письма, посмотрел на Сеньку, который был почти вдвое выше его:
                - Иди в стан, обустраивайси.
        Когда Сенька вышел из шатра, его поразил вид двух пьяных юных казачков, без дела шатающихся по стану, и он обратился к тут же стоящему сотнику:
                - Поштой-то они в походе так укушались?
                - А на Дону все болезни водкой лечат. Они с утра животами маялись, вот их сотник има и дозволил. А много ль им надо, сопляки ещё. Вона тот, с калмыцкой рожей, Афонька Разин, пасынок Степана Тимофеевича.
        В это время в сторону шатра Косагова шёл атаман Фрол Минаев. Пьяный Афонька встретился с ним глазами и неожиданно закричал:
                - Моё почтение, атаман. Я ещё пущу кой-кому кровя за отчима, ей-ей, отомщу.
        Все так и ахнули. Сенька подумал: продал Афонька, малолеток, дурачок, но атаман только глянул на него и грустно промолвил:
                - Пускай сперва молоко материно на губах обсохнет. Мститель, не таких обламывали... — И, недосказав, ушёл в шатёр.
        А тем временем Косагов с атаманами разослал в степь разъезды, татарский вспомогательный отряд начали караулить. И те разъезды рыскали от устья Дона до устья Днепра.
        Прошло более полумесяца, а татары всё не выступали. Казаки уже втихую посмеивались над Косаговым, а вспомогательного отряда всё не было.
        Пришло лето. Третьего июня в стан прибыл вестовой атамана Корнея Яковлева с вестью, что отряд татар, чуть более шести тысяч человек, вышел из Перекопа и двинулся к Чигирину. Стан зашумел, заволновался, поднялся, собравшись в одночасье, и двинулся в степь навстречу.
        Под вечер прибыли на рассчитанное Косаговым место. Травы много, а кормить лошадей нельзя, выеденные участки сразу будут заметны. Надо было укрыть казаков по балкам, а спрятать пятнадцать тысяч человек в степи не простое дело. Под утро четвёртого июня всё было готово.
        Селим-ага вёл шесть тысяч конных татар к Чигирину. Хан приказал ему пробыть у Дорошенко до сентября, а затем вернуться в Крым. Ага был стар, двигаться не спешил, к тому же высланный вперёд разъезд долго не возвращался, заставляя Агу волноваться.
        Трава поднялась в степи выше брюха коня, и татары увидели полевые пушки, когда раздался залп. Вслед за ним казаки дали залп из пищалей и аркебуз, кося сотни всадников и лошадей. Татары подались назад и наткнулись на вышедшего им в тыл отряд Фрола Минаева. Те в свою очередь дали залп. Затем дали сотни Корнея Яковлева. Казаки стреляли со всех сторон и, не терпя потерь, наносили сильный урон противнику. Тогда старик Селимага повёл татар в атаку, и, на его счастье, именно туда, где было чуть более сотни городовых казаков. Видя это, бывший в их рядах Сенька Стрельцов поднял сотню и ударил в лоб. Считанные минуты — и татары изрубили удерживающих их казаков, но именно этих минут хватило, чтобы остальные казачьи сотни со всех сторон налетели на втрое поредевший отряд Селимаги.
        В Крым вернулось чуть более пяти сотен, чудом вырвавшихся и умчавшихся в степь, остальные нашли смерть от казачьих сабель.
        Рано поутру шестнадцатого июня, в злате и парче, бояре собрались у государя в Грановитой палате с окольничими и думными дворянами. В сенях перед палатою были стольники, стряпчий, дворяне и думные дьяки, все также; в расшитых злотом и жемчугом платьях.
        Государь велел князю Воротынскому принести с Казённого двора животворящий крест и бармы Мономаха. Вместе с Воротынским отправились бояре царевич Пётр Сибирский, князь Никита Одоевский, князь Василий Приимков-Ростовский и забрали бармы, крест, царский венец, скипетр и державу, отнесли на золотых блюдах, под пеленами, унизанными самоцветными каменьями, в Успенский собор и передали патриарху Иоакиму. В соборе устроено было против алтаря, близ задних столбов, высокое чертожное место, покрытое красным бархатом, с двенадцатью ступенями. На этом месте стоял царский трон резной слоновой и моржовой кости, также обитый бархатом и украшенный драгоценными каменьями, а по левую сторону от него кресло для патриарха. От ступеней до царских врат постлан был жёлтый бархат, отдающий более к золоту, для шествия царя, а для патриарха лазоревый.
        Государь с красного крыльца прошествовал к собору. Перед ним шли думные дворяне, стольники, думные дьяки, стряпчие, дворяне. Протопоп с крестом в руке кропил перед государем путь святою водою. За ним следовали бояре, окольничие, а по сторонам шли поодаль солдатские и стрелецкие полковники. По правую и левую руку, от крыльца до самого собора, стояли ряды стрельцов. А круг Кремля солдатские полки барона Брюса и барона Монтгомери. По прибытии царя в храм начали ему петь многолетие. Он приложился к иконам, Спасовой ризе и мощам, и патриарх благословил его. Потом государь и патриарх сели на места свои. Глубокая тишина воцарилась в храме. Государь приподнялся, и следом встал патриарх. Фёдор поклонился патриарху и сказал, что он желает быть венчанным на царство по примеру предков его и по преданию и канонам святой восточной церкви. Патриарх спросил: «Аки веруешь и исповедуешь Отца и Сына и Святого Духа?» Государь сказал в ответ символы веры. Патриарх начал речь о великой сути православного царя на земле. После его речи Фёдора облекли в царские одежды. С налоев принесли животворящий крест патриарху, и он
благословил им государя. Царский венец возложил на Фёдора, вручил скипетр и державу и посадил на царское место. Вновь запели многолетие. Патриарх, митрополиты, архиепископы, епископы и весь собор — все встали с мест своих, поклонились и поздравили государя. Затем бояре и все бывшие в церкви его поздравили, а патриарх сказал ему поучительное слово:
        — Имей страх Божий в сердце и сохрани веру нашу истинную чисту, непоколебиму; люби правду и милость и суд правый; будь ко всем приступен и милостив и приветен. От Бога дана тебе бысть держава и сила от Всевышнего, тебе бо Господь Бог в себе место избрал на земле и на престол посади: милость и живот положил у ног твоих. Единая добродетель от стяжания бессмертная суть. Языка льстива и слуха суетного не приемли, для царя ниже оболгателя слушати, ни злым человекам веры емлите, но рассуждай всё по Бозе в правду.
        Затем началась литургия, в продолжение которой царь стоял на древнем царском месте, находящемся в правой стороне собора. От этого места к царским вратам был постелен алый бархатный ковёр, шитый золотом. Царь приблизился к вратам. Патриарх вышел из алтаря. Митрополит принёс на золотом блюде в хрустальном сосуде святое миро. Царь, приложась к Спасову образу, написанному греческим царём Эммануилом, к иконе Владимирской Божьей Матери, написанной святым евангелистом Лукою, и к иконе Успения .Богородицы, остановился перед царскими вратами, снял венец и отдал боярам его вместе со скипетром и державою. Помазав царя миром, патриарх велел ризничему и диакону ввести его в алтарь через царские врата и подал ему с дискоса часть животворящего тела и потир с кровью Христовой; государь, причастившись, вышел из алтаря, надел венец, взял скипетр и встал на своё место. По окончании литургии все поздравили государя с помазанием миром и с причащением святых тайн, и он пригласил патриарха и весь собор, также бояр, окольничих и думных дворян к своему царскому столу. Когда царь в венце и бармах вышел из собора, младший
брат царевича Сибирского князь Алексей с сыновьями Григорием и Василием осыпали его золотыми монетами. А за пределами Кремля князья Семён Звенигородский, Никита Вяземский и Василий Мещёрский рассыпали серебро народу, валившему в Кремль и в бесчисленном множестве собравшемуся на площади, приветствовавшему государя. Государь по постланному красному сукну пошёл к собору Архангела Михаила, целовал там святые иконы, мощи святого царевича Дмитрия, гробницу деда, государя-родителя и брата царевича Алексея и прочие царские гробницы. Царь приложился к иконам в церкви Благовещения Пречистой Богородицы, был ещё трижды осыпан золотом по выходе из храма. Оттуда возвратился он в свои царские палаты, где были накрыты столы для торжественного пиршества, которое длилось до самого вечера, откуда утомлённого государя увели в опочивальню.
        После этого у Милославского Ивана Михайловича собрались царевны Татьяна Михайловна и Софья Алексеевна, Хитрово Богдан Романович с сыном Иваном, Куракин Фёдор Фёдорович, Иван Богданович Милославский и племянники хозяина дома Александр Иванович, Матвей Богданович и Дмитрий Юрьевич. Как и всегда, первым заговорил хозяин дома князь Иван Михайлович:
                - Ну вота и Федюшка наш венчалси на царство, пока он в руках наших, Матвеева надоть сковырнута.
        Все мужчины закивали головами, все они явились с пира и от бражного были краснолицы. Парадные одежды снять не успели и от того сильно потели.
                - Он был главою Аптекарского приказу, — продолжал Иван Михайлович, — вота и надо обвинить его в умысле на жизнь государя. Свалить все болезни на промысел Артамошки. И неудачи с малороссийскими делами, а заодно и неудачи в войне с турками.
        Куракин потянулся вперёд:
                - А коли он Григорию Ромодановскому-Стародубскому отпишет, а тот его перед государем прикроет? С князем Григорием шутки плохи.
                - Надоть быстро всё сотворить, штобы до Ромодановского дошло, когда уже было содеяно.
        Вновь все закивали головами. Встал племянник хозяина князь Александр Иванович Милославский:
                - Стараниями Матвеева посол Дании, пьяница Магнус Гэ, отозван евонтовым королём до дому. С того тот Магнус сильную обиду затаил на Матвеева. Сейчас на пути домой он уже в Ярославле. Надо его догнати, штобы он через ярославского воеводу Нащокина нашему государю на Матвеева жалобу отписал. А ту жалобу в большой скандал раздути. Всем скопом навалимся и спихнём Матвеева с Посольского приказу.
        Все радостно вскочили со своих мест. Дядя похлопал племянника по плечу:
                - Ну, Ляксандра, ты удумал. Бери перекладных и скачи в Ярославль.
        Так закончился этот день венчания на царство.
        В доме было темно и душно, трещал сверчок в сенях. Андрей Алмазов был сегодня свободен от службы, а восстановленные торговые дела позволяли не спешить в лавку, с того вставать с полатей не торопился, но со двора донёсся стук в калитку.
        Выругавшись, Андрей поднялся, надел штаны, всунул босые ноги в сапоги и, выйдя на крыльцо, крикнул:
                - Кого Бог послал?
                - То я, Григорий Суворов. Открой, дело до тебя есть.
        Андрей посадил пса на цепь и отворил калитку:
                - Ну чего тебе?
        Григорий показал бутыль с бражным:
                - Вот решил помянуть друга нашего, Тимофея Ермилова, до времени усопшего.
        Андрей хотел выругаться, но сдержался:
                - Проходи в дом.
        Суворов не заставил себя ждать.
        Жена, успевшая одеться, при виде бражного что-то зло бурчала под нос, накрывая на стол. Перекрестившись, выпили не чокаясь, поминая погибшего друга и сродственника. Суворов ел жадно, как будто дома его сегодня не кормили, и с какой-то хитрецой посматривал на Андрея.
                - За процветание, Андрей, твоего дома, штоб ни зёрнышка единого мышь из твоего добра не расточила, штоб ни капельки лампадного масла мимо не пролилось! — поднял он по второй.
        Сотник благодарил поклоном, осушил чарку, повернул дном её вверх, дескать, уважил, пил до конца. Суворов тоже выпил и продолжал:
                - А ты слыхал, Андрюша, што от отъезжающего датского посла через ярославского воеводу Нащокина поступила государю жалоба на боярина Матвеева, што, мол, деньги не доплачивал на постой и за поставку вина двору не уплатил аж пятьсот рублей.
                - На Матвеева не впервой жалуютси.
                - Не впервой жалуютси, но впервой его участь будет решать дума, а не усопший государь, пусть земля ему будет пухом. А в думе нынче всем верховодит Милославский, а он ещё засветло собрал большую часть думы и Кремле.
        Андрей выскочил из-за стола словно ошпаренный, схватил кафтан и рванулся на улицу. До дома Матвеева он нёсся как полоумный и возле ворот нарвался на золочёную карету боярина, возвращающегося из Кремля. Карета остановилась, и открылась дверь, рука в перстнях поманила Андрея:
                - Ты уже знаешь?
                - О жалобе посла?
                - То малость. Меня не допустили к государю. Родион Стрешнев встретил в передней и объявил, што с меня сложены обязанности главы Посольского приказа и переданы думному дьяку Лариону Иванову. Я же назначен воеводою в Верхотурье и должон отбыть не позднее восемнадцатого июля.
        Андрей смотрел на Матвеева, не веря своим ушам:
                - Энтого быти не может.
                - Даже брата твоего на Украину отослали. Ни один в думе не сказал и слова в мою защиту, а Васька Волынский даже просил моей головы.
                - И што теперь?
                - Надо ждати, пока государь повзрослеет и возьмёт власть в свои руки. А пока надо отсидетси на воеводстве. Ты же здеся останешьси моими ушами и глазами. Сейчас иди, до восемнадцатого ещё увидимся, а пока мене надо побыти одному.
        Восемнадцатого июля, поминая старые заслуги боярина, ему устроили торжественные проводы на воеводство. Стряпчие, назначенные государем, и бывший его стрелецкий полк провожали Матвеева до околицы Москвы, а боевые холопы охраняли возы, коих количество было ещё достойно боярина. Андрей же Алмазов провожал его аж до Нижнего Новгорода.
        Узнав о разбитом Косаговым отряде татар, посланном к нему, гетман Дорошенко отправил посольство в Москву с присягой в верности, называя себя подданным государя и верным сыном Украины.
        У казаков главные атрибуты власти — клейноды[146 - Клейноды — от нем. kleinod — драгоценность — регалии в казачьих войсках и символы власти гетманов и атаманов.] — булава с бунчуком. Самый захудалый казак спит и видит себя с булавою. У Чигиринского гетмана клейноды есть, а вот у кошевого Сечи Запорожской Ивана Серко клейнодов нет, они перехвачены гетманом Самойловичем, оттого и сердится Иван Дмитриевич на Самойловича, и пишет ему: «Хотя мы теперя новому великому государю присягнули, однако еслива ты и впредь не будешь нас допускать к милости царской, то вредно это будет одному теби. Много уж терпим, да терпению нашему и край будет».
        Отписал Серко и царю Фёдору Алексеевичу. Слезницу запорожского кошевого государю читал Стрешнев:
                - «А ещё, великий государь, гетман Самойлович чинит нам великие препоны: не пропускает к нам хлебные припасы, задерживает царское жалованье, не позволил стаду запорожскому зимовать в Черниговском полку, отчего оно вполовину пало. В казаках от того шатание, и многи ворчат, што-де зря Дорошенко обижали и союзников его, он бы нас не оставил, как ныне Москва оставляет. А я-то знаю: то не Москва, а гетман вред нам творит».
                - Нехорошо Самойлович содеет, — тихо произнёс Фёдор Алексеевич. — Ой нехорошо. Надо отписать ему, штоб казаков не задирал.
                - Я думаю, и энту слезницу серковскую приложить, — заметил Милославский.
                - Ладно ли энто будет?
                - Мы ему всё жалобы на нево всегда отправляем. Раз его одного прочим в гетманы, цущай усё знает о себе.
                - И с Дорошенко, коли нам присягнул, пусть добром выведут на энту сторону.
        Дума с теми словами государевыми согласилась.
        Однако гетман Самойлович решил с Дорошенко действовать по-своему. Подняв семь полков, он двинулся к Днепру, отдав приказ по полкам готовиться к сражению с бунтовщиками и возмутителями Чигиринскими, не желающими присягать новому великому государю и единому гетману на Украине:
                - Довольно с ними цацкаться.
        Войско двигалось открыто, не таясь и не скрывая своей цели. И Дорошенко, узнав об этом, тут же снарядил гонца в Москву с грамотой к государю: «Гетман Самойлович ведёт на Чигирин войско, затевая меж братьями по вере междоусобие. Этому ли его учит слово великого государя?»
        Подойдя к Днепру, Самойлович позвал к себе в шатёр всех полковников. Они подъезжали по одному и ещё на подъезде слышали, как гетман громко диктовал писарю послание Чигиринскому сидельцу:
                - «Ты должен, не мешкая, вместе с воинством своим покинуть город и, переправясь на левый берег, присягнуть великому государю на верность лично, сложити с себе добровольно регемент и, сдав мене клейноды, отправиться в Москву пред светлые очи государя. Он, великий государь, обнадёживает теби великой честью и милостью, зовя к себе, а ты аки нашкодивший кот прячешьси в кустах...»
        Собрав полковников, гетман зачитал им письмо, приготовленное для Дорошенко, те одобрили текст. Затем велено было от каждого полка выбрать по два человека, и эта группа отправилась через Днепр в Чигирин. Возглавлял её полковник черниговский Василий Бурковский.
        Навстречу посланцам гетмана выехал из города Дорошенко, окружённый своими полковниками и есаулами.
                - С чема пожаловали? — спросил он Бурковского. — По чьему указу?
                - Государь и усё войско требует, штобы ты присягнул и сложил с себи начальство. Вота и грамота гетмана до тебя.
        Бурковский подъехал вплотную к Дорошенко, протянул грамоту, свёрнутую трубочкой и запечатанную войсковой печатью. Затем воротился к своим спутникам.
        Дорошенко сорвал печать, развернул грамоту, быстро прочёл и, сунув её за пазуху, ответил:
                - Без согласия войска запорожского я никакого дела не могу начати, тем более слагать с себи регемент. Десять лет назад я был избран всем войском, и только оно может решати мою судьбу и участь. Только войско. Ждите здеся. Я отпишу гетману ответ, вам привезут его.
        С тем Дорошенко поворотил коня, ожёг его плетью и галопом помчался в город. Сопровождение его растянулось, плохо поспевая за гетманом.
                - Энто дело долгонькое, — сказал Бурковский, — пусть кони пасутси.
        Соскочил с коня, разнуздал его и, закрепив конец повода за луку седла, пустил пастись. Спутники последовали его примеру.
        Сам полковник лёг на землю, подложив руку под голову, и, надвинув папаху на глаза, задремал, решив, что так скорее время пройдёт. И действительно, под фырканье пасущихся коней и тихий звяк трензелей задремалось Бурковскому сладко. И показалось, что лишь смежил очи, и вот уж чей-то голос:
                - А вона и посыльный скачет.
        Бурковский сел, надел папаху, зевая, потянулся, хрустнул косточками. От Чигирина мчался к нему верховой. Полковник поднялся. Посыльный подскакал и кивнул Бурковскому:
                - Ходы до мэнэ, полковник.
        Затем слез с коня и, когда Бурковский подошёл, представился ему:
                - Я полковник Петриковский. Вота письмо Дорошенко. Отойдём на пару слов.
        Петриковский вёл коня в поводу. Убедившись, что уж никто их отсюда не слышит, сказал:
                - Передай гетману, штоб Дорошенко веры не давал. Он давно в Крым к хану послал за ордою и сговариваетси о том же с Серко и запорожцами. Ради Бога, не верьте ему.
        - — А зачем же ты ему служишь?
                - Ты полковник, а того не сообразишь. Если я съеду, хто ж вам правду о нём донесёт.
                - А и верно, — смутился Бурковский. — Прости, брат.
                - Прощай! — Петряковский поймал стремя, взлетел в седло и с места пустил коня в ходкую рысь. Ускакал не оглядываясь. А через час письмо было доставлено по назначению.
                - Ого-о! — развернув грамоту Дорошенко, сказал Самойлович. — Изрядно бумаги и чернил перевёл.
        И углубился в чтение:
        «После присяги его царскому величеству хочу я быти единомышленным и единоутробным, от одной матери-Украины братом вашей милости, но и прежде я всегда оказывал любовь и дружбу вашей стороне, тайно засылая и остерегая насчёт приближения неприятелей. И ныне, получив предостережение из коша насчёт турецкого и татарского замыслов, я уведомил о них боярина и вашу милость, вследствие чего вы и двинули полковника черниговского и других на защиту нашему углу. Благодарю за помощь нашему бедному уголку и желаю присланному войску победы над общими неприятелями».
        Дочитав послание, гетман почти упал в кресло.
                - Уф! — отложив грамоту, молвил Самойлович. — По нему выходит, энто я затеваю междоусобие. Безвинная овечка. Эх, энто с больной головы на здоровую! Што он хоть на словах говорил?
                - Без согласия запорожцев слагать с себе полномочия не станет, — ответил Бурковский. — Но полковник его, Петриковский, с глазу на глаз умолял не верить ему.
                - А я верю, што ли? Дорошенко всегда мог сладко говорить.
        Гетман встал, прошёлся по шатру, вздохнул, вновь заговорил:
                - Государь вон к нему доверчив шибко. Опять грамоту прислал, просит не ссоритьси с ним. И с Серко велит ладить. А как?
                - Надоть, наверное, к Серко послать кого-то.
                - Надоть, конечно. Вона и государь велит обнадёжить их и жалованьем, и прочим довольствием.
                - Кого-то из казаков. Они меж собой быстро сладятси.
                - Нет. Казака нельзя. Он либо споетси с ними и мы ничего не узнаем, либо они его утопят аки предателя. Слать надо из рейтар кого-то. А лучше ротмистра их Ивана Пчеломеда, не робкого десятка хлопец. А ты веди полки назад, распускай по домам. Не будем поперёк государеву желанию вставать.
        В тот же день войско отошло от Днепра.
        Гетман Самойлович принял стольника Семёна Алмазова в Батурине с наивозможным уважением и предупредительностью. Как же, ведь это был посланец самого государя, и всё, что он станет говорить, должно приниматься гетманом как слово царя.
        В самой большой горнице гетманского дома длинный стол, рассчитанный не менее как на двадцать-тридцать человек, был весь уставлен разнообразными яствами, бутылями с вином и горилкой. И даже этим обилием гетман подчёркивал своё уважение к московскому гостю.
                - Вот здесь нам никто не помешает, — сказал гетман, жестом приглашая гостя за стол. — Садись, Семён Ерофеевич.
                - Ты ждёшь гостей? — спросил Алмазов, взглядом прикидывая, где бы сесть. Увидел жареных карасей под сметаной, сглотнул слюнки и сел напротив них.
                - Да нет. Сегодня ты у мене главный гость, Семён Ерофеевич.
        Гетман сел напротив гостя через стол, взял бутылку с горилкой:
                - Што будем пити?
                - Да я што и ты, Иван Самойлович.
                - Ну, значит, горилку.
        Хозяин налил полные кубки, Алмазов вздохнул с сомнением. Гетман понял причину вздоха, успокоил:
                - Пей столько, Семён Ерофеевич, сколько считаешь нужным. Никто тебе понуждать не станет. Ну как тама го сударь? Аки здоровье его?
                - Увы, болеет часто государь Фёдор Алексеевич. Me не когда принимал, на престоле сидел. А бывает, занеможетси ему, в спальне в постели принимает. Даже послом иногда.
                - Уж и поболеть не дадут, сердешному, немчура.
                - А што деять? Он всем нужен.
                - Ну, вот и выпьем за его здоровье, за здоровье вели кого государя.
        Выпили, и стольник навалился сразу на жареных карм сей. Ел прямо руками, выбирая косточки, и с пальцев стекал жир. Гетман подал через стол гостю рушник:
                - Возьми, Семён Ерофеич, руки вытирать. Вкусны?
                - Очень вкусны, Иван Самойлович.
                - То моя Мотря, повариха, готовит. Никто не может так их поджарить, аки она, за то и держу.
        Утолив голод двумя огромными карасями, Алмазов отёр руки и губы.
                - Я што прибыл-то, Иван Самойлович, государь очень обеспокоен ссорами меж старейшиной на Украине.
                - Я догадываюсь, хто энто ему жалитси. Полковник стародубский Ростиславец Пётр. Верно?
                - Вот, вот, Ростиславец жаловалси даже, што архиепископ запретил в Стародубе службу отправлять.
                - А пошто запретил, не поведал, конечно? А запретил потому, што Ростиславец при усём честном народе избил священника. Я ему аки гетман назначил войсковой суд за энто. А он, испугавшись, в Москву кинулси: спасай, государь, защити правого. Вот и рассуди, Семён Ерофеевич, верно ли я поступил.
                - Всё верно, Иван Самойлович, но государь очень уж просил тебе пойти с ним на мировую.
                - Я бы, конечно, государеву волю исполнил, если б Рослтиславец только мене досадил и если б повинился принародно. Но ведь он глагольствует, што многие старшины меня не любят и даже уся сторона противу меня. Я говорю, у нас в малороссийских городах великую вольность дали. Если бы государевой милости ко мене не было, то у них на всякий год по десять гетманов было бы. Ты, Семён Ерофеевич, штобы правду государю доложить, поспрошай старшину, полковников, есаулов, да и простых казаков поспрошай обо мене.
                - Я буду спрашивати, Иван Самойлович, буду. Ты уж прости.
                - Чего прости, я сам на энтом настаиваю. А кстати, где сам виновник всего энтого замутнения?
                - Ростиславец-то? Он в Москве.
                - Ну вота. Аки ж без него разбиратси? Тут, того гляди, турки с ханом явятси, а мы с жалобщиком валандаемси.
                - Турки ныне с поляками увязли.
                - Пока энто слухи, но ведь не бывает их на пустом месте. Пищали всегда наготове должны быти, а порох сухим.
        На то нас великий государь и держит, штобы хан не застал нас в постелях и не вырезал.
                - Давно бы надо Дорошенко на энту сторону переманить.
                - Ну, даст Бог, и с энтим решим.
        Как и договорились, стольник Алмазов поехал по полкам, никому явно не выдавая цели своей поездки, хотя все знали, что послан он великим государем, а отсюда вытекали и догадки: государь хочет знать о боеготовности полков, значит, следует ожидать военных действий. Дабы завуалировать истинную цель, Алмазов, приезжая в полк, интересовался всем: как полк питается, где хранится оружие, полковая касса. И лишь в долгих разговорах как бы мимоходом спрашивал о гетмане: что он за человек, нравится ли народу?
        Отвечали, что он не девка, чтобы нравиться, но большее, что он содеял, то к добру.
        Ответы и старшины, и рядовых селян, и казачества были благоприятны для Самойловича, и Семён Алмазов остался этим доволен: не придётся огорчать государя.
        Перед отъездом в Москву он вернулся в Батурин и рассказал гетману о результате своей поездки. Самойлович не скрывал удовлетворения:
                - Вот так и доскажи государю. И ещё скажи, пусть шлёт Ростиславца сюда, я его пальцем не трону. Пущай суд решает. Заодно будем с ним судить и его сообщника протопопа Адамовича. Вроде он подстрекал Ростиславца на недовольство. А мене сдаетси, оба они хороши, один другого стоит.
        Гетман не стал посвящать Алмазова в план предстоящего похода, который он, объединившись с Ромодановским Стародубским, должен был совершить на Чигирин. Особые надежды возлагались на казаков Григория Косагова, чья слава росла с каждым днём. Из Москвы в Путивль с войском всё ещё шёл боярин князь Василий Васильевич Голицын. Спеша, до его прихода войска стронулись с места. Однако Самойлович с Ромодановским решили, что переходить Днепр со всеми войсками не стоит. Мол, мы здесь ни при чём. Поэтому они остановились, не доходя ста вёрст до Днепра, и вызвали в шатёр генерал-майора Григория Косагова, имевшего под рукой пятнадцать тысяч казаков, и бунчужного Леонтия Полуботко, командовавшего четырьмя полками.
                - Мы с гетманом решили именно на вас возложити главную задачу — взятие Чигирина, — начал речь Ромодановский. — Лучше, если вы убедити их сдатьси без боя. Потом приведёте всех без исключения к присяге великому государю. А Дорошенко вы должны убедить сдать клейноды, обещая ему прощение всех его вин и царскую милость.
                - Кому он должен сдати клейноды? — спросил Полуботко.
                - Мене, — сказал князь, — на энто я был уполномочен ещё покойным государем.
        Когда бунчужный со стольником ушли, Ромодановский сказал гетману:
                - Надеюсь, ты понимаешь, Иван, почему я не сказал «нам».
                - Догадываюсь, Григорий Григорьевич. Щадишь самолюбие Дорошенко.
                - Отчасти, Иван Самойлович, отчасти. Но главное, у него не должно остаться никакой зацепки для отказа. Если б ему сказали, што клейноды надо сдать гетману Самойловичу, он бы взъерепенился: я тоже гетман! Вы два недруга, а я меж вами лицо постороннее, да ещё и с полномочиями государя Алексея Михайловича. Мене сдавати гетманские клейноды будет ему легче и не столь обидно. Но, как ты понимаешь, булаву у него принимати мы будим вместе.
        Чигиринские казаки встретили Косагова и Полуботко на подступах к городу внезапным лихим налётом. Со свистом и визгом налетели они на передовой отряд Полуботко, те, хватаясь за сабли, ругались почём зря.
        Леонтий Полуботко, выехав вперёд и привстав в седле, закричал:
                - Хлопцы, я бунчужный Полуботко, послан князем Ромодановским, шоб сказати вам, нихто вас воевати не собирается. Мы пришли, штоб укрепити город от хана, а главное, принять от вас присягу на верность великому государю Фёдору Алексеевичу.
                - И того-то?
                - И усё. По энтому бросим сабли в ножны, хто ж их на брата подымет, шоб у него рука отсохла. Подымем лучше чарки с горилкой за встречу.
                - Во, то верно, бунчужный!
                - А горилка е?
                - Ести в обозе на Янычарке.
                - Раз сулив, веди до обозу.
        Чигиринцы и полуботковцы смешались, не спеша поехали в сторону речки Янычарки. Полуботко нашёл Чигиринского сотника, командовавшего отрядом:
                - Вот што, сотник, в обозе наперво строй своих орлов к присяге, а потом уж к бочке.
                - Ведомо, сперва дело, а уж потом — пьянка.
                - Выпьете по чарке-другой и ворочайтесь в Чигирин, пусть выходят вси на присягу.
                - И гетман?
                - А гетмана Дорошенко зовёт к себе князь Ромодановский. Он ждёт его за Днепром. А на присягу пусть идёт и весь церковный клир. Поди, до сих пор здравие покойному государю возглашают, а то и крыжаку, кралю польскому.
        И уж к обеду потянулись из Чигирина на Янычарку присягать великому государю казаки, ковали, скорняки и попы. А те из казаков, кто был горазд на выпивку, те и по два раза удосужились поклясться в верности «великому государю Фёдору Алексеевичу», не скрывая от товарищей:
                - Уж шибко горилка у Полуботко добрая.
        Бунчужный опытным глазом замечал таких «двойни ков» и даже «тройников», но скандала не подымал, напротив, они даже его веселили: «Бисовы дети! Хоть чёрту за чарку присягнут».
        Был полдень, девятнадцатого сентября 1676 года. Дорошенко ждала небольшая группа из полковников и есаулов с князем Ромодановским, а он пришёл во главе двухтысячного отряда, всего, што у него осталось. Видимо всё ещё сомневаясь в искренности князя Ромодановского, на всякий случай захватил эту силу. И даже есаулу наказал:
                - Ежели я увижу обман и измену, я выхвачу саблю. Энто будет тебе знаком пускать хлопцев в бой. Пойдём сразу на прорыв в сторону Днепра.
        Перед белым шатром князя был разостлан персидский ковёр, на который, как предполагалось, будут положены клейдоны Дорошенко, — булава, хоругвь и бунчук.
        В шатре был накрыт стол с винами и немудрёными походными закусками — кислой капустой, жареной рыбой, дичью и ржаными калачами.
        Дорошенко, увидев, что никто не собирается на него нападать, что в обозе пятидесятитысячной армии мирно дымят костры, готовя общую кашу, остановил своих конников в полуверсте от княжеского шатра. И вот, видимо переговорив обо всём, отделился от своих казаков и на высоком белом жеребце неспешно направился к шатру в сопровождении знаменосца и бунчужного, скакавших с гетманом почти стремя в стремя.
        У ковра персидского встали воевода князь Ромодановский-Стародубский, гетман Самойлович и архиепископ Черниговский Лазарь Баранович, прибывший накануне в лагерь по вызову князя.
                - Благослови сей акт, отче, — коротко обозначил его роль Ромодановский.
        А Самойловичу роль его обозначена была ещё красочней:
                - А ты, Иван, замкни уста. Будь нем, аки рыба.
        На подъезде к шатру конники перевели коней на шаг и затем остановили их саженях в трёх от ковра.
                - Добрый день, ваши милости, — сдержанно молвил Дорошенко.
                - Здрав будь, Пётр Дорофеевич, — ответил Ромодановский.
        Самойлович по-налимьи смолчал, но уста покривил нехорошей усмешкой: кому, мол, добрый, а кому-то и не совсем.
        Все три всадника одновременно сошли с коней. Дорошенко забрал у бунчужного бунчук, одновременно передав ему повод своего коня. И в сопровождении лишь знаменосца подошёл к ковру. Встал. Все молчали. Никто из них ещё не присутствовал при такой процедуре — сдачи клейнодов, но все понимали её унизительность для сдающего. Поэтому заговорил князь Ромодановский, стараясь придать голосу подобающую торжественность:
                - Великий государь поручил мене, Пётр Дорофеевич, принять от тебе клейноды, которые ты с достоинством носил десять лет, ни разу не уронив и не склонив их перед не приятелями. За верную службу твою великий государь жалует тебе своей государевой милостью и льстит себе надеждой видети тебе пред очи его светлые.
        Ромодановский умолк, и опять повисла неловкая пауза, должен был говорить Дорошенко в ответ на государевы милости. Но по всему было видно, что он никак не решается или не может начать. Глаза его заблестели, и Самойловичу даже показалось, что по щеке Петра Дорошенко искоркой пробежала и скрылась в бороде слеза. А может, её и не было, может, её просто захотелось увидеть гетману Самойловичу. Иди теперь, гадай. Однако в горле у Самойловича встал ком.
                - Толькова к ногам государевым, князь, и только по его воле высокой кладу я свою булаву, — срывающимся глухим голосом произнёс Дорошенко.
        Затем вытащил из-за пояса знак своей власти — золочёную булаву, поцеловал её и медленно, словно раздумывая, опустил на ковёр и рядом с ней положил и бунчук. Потом протянул руку к древку знамени, забрал его у знаменосца и, поцеловав край материи, положил и знамя возле булавы.
        И они одновременно со знаменосцем повернулись кругом и направились к коням, но Ромодановский окликнул:
                - Пётр Дорофеевич, дорогой!
        Дорошенко остановился, обернулся.
                - Пётр Дорофеевич, — с лёгким укором сказал Ромодановский, — мене-то не обижай, — и жестом пригласил его в шатёр. — Али мы не христиане. Осушим чарку, раз ломим хлеб.
        Лицо Дорошенко просветлело, и даже улыбка под усами прорезалась:
                - Спасибо, Григорий Григорьевич.
        В шатре за стол они сели все вчетвером. Архиепископ благословил трапезу. Чарки наполнил сам князь, как хозяин, и сам же предложил:
                - А выпити предлагаю за здоровье великого государя нашего Фёдора Алексеевича.
        Выпили, дружно навалились на еду. Поскольку Самойловичу ранее велено было «замкнуть уста», он и помалкивал. Князю неволей самому приходилось разводить беседу:
                - А хде жити думаешь, Пётр Дорофеевич?
                - Оно бы лучше в Чигирине, но, аки я понимаю, государь не хочет, што б я там был.
                - Твово же интересу ради, Пётр Дорофеевич. Чигирин не сегодня-завтра будут турки промышляти, яка тебе тама жизня будет, человеку уже не воинскому. А государь тебе на Москву зовёт.
                - Не хотел бы я с Украины уезжати.
                - Ну не хочешь, так не хочешь. Хто ж гонит тебе, живи тута. Обустраивайся на нашей стороне, съезжай с польской. Давайте-ка по второй нальём.
        Ромодановский опять стал наливать чарки, усиленно придумывая тему для продолжения разговора и уж жалея о приказе гетману безмолвствовать.
                - Да вот Иван Самойлович, он тебе тута лучший кус нарежет, — нашёлся князь и даже толкнул локтем: не молчи же, сукин сын.
                - Угу, — отозвался гетман, демонстративно жуя добрый кус дичи. Князь понял: велел немым быть — вот и получай.
        Тогда князь сказал напрямую:
                - За што пьём? Иван Самойлович, твоя череда говорити, за што пьём вторую чарку.
                - Вторую пьём... — поднял гетман свою, — вторую пьём за здоровье третьей.
        И тут же выпил, почти вылил её в рот так же легко, словно за плечо плеснул.
        Архиепископ тоненько захихикал, даже Дорошенко улыбнулся, но Ромодановский обиделся, но чарку всё же выпил. Тут и заговорил архиепископ Лазарь:
                - Казаки пьют горилку аки воду, теперича понятно, с кого они пример берут, с гетмана.
                - Да со святых отцов, — подцепил попа гетман.
        И тут все засмеялись разом. А князь взялся наливать по третьей.
        Конечно, Самойлович разыгрывал «налима» в пику князю, а в душе он ликовал. Наконец-то он единый гетман над всей Украиной, кончилось раздражавшее всех двоевластие, изнурявшее обоих виновников, отнимавшее в них силы, сон и здоровье. Нет, он ещё не знал, что ждёт его и Украину впереди, а то бы его радость не была бы столь полной. Нет, он не станет мстить своему вчерашнему недругу, ведь у свергнутого гетмана пол-Украины друзей и сторонников, которые могут доставить немало хлопот. И потому после третьей чарки Самойлович вполне искренне сказал:
                - Ну што ж, добро пожаловати, Пётр Дорофеевич, на нашу нэньку Украину. Выбирай себе любой хутор чи закуток. А я помогу, чим смогу.
                - Спасибо, Иван Самойлович, — серьёзно ответил Дорошенко.
        Поутру двадцатого сентября приступили к сдаче Чигирина. В город вошли пехотный полк полковника Матвея Осиповича Кравкова и строительный батальон инженер-полковника Николая фон Залена и полк добровольцев-казаков с Левобережной Украины. В это время и доложили о прибытии войск во главе с боярином князем Василием Васильевичем Голицыным. Незаметно для всех слава от сдачи Чигирина стала приписываться ему. На третий день по прибытии Голицын сдал командование над своими войсками Ромодановскому и, взяв гетмана Дорошенко, отбыл в Москву, где его встречали как победителя.
        В покоях царицы Натальи Кирилловны неспокойно. Сегодня, семнадцатого октября, усилиями Милославского её отец боярин Кирилл Полуэктович Нарышкин был отстранён от должности главы Приказов большой казны и большого прихода. С группой бояр, поддерживающих Артамона Матвеева, было покончено, и царица Наталья ждала своей очереди. С того вся семья и собралась.
        Маленький Пётр сидел у царицы на коленях, которая, чтобы успокоиться, гладила его по голове.
                - Петенька, милый, а у тебе две макушки, не иначе нама придётси два раза тебе под венец ставити.
        Кирилл Полуэктович аж вздёрнулся:
                - Твоими бы устами, дочка, да мёд пити. Дожить бы хоти до его свадьбы.
        Царица всплеснула руками:
                - Да неужто усё так плохо? — Она сильнее прижала к себе сына.
                - Теперича они обязательно Артамона под стражу посадят.
                - Ближнего боярина, аки холопа, под стражу и в Сибирь, может ли быть такое? — растерянно вопросила царица.
                - Пошто нет, разве ж ранее не бывало, — ответил Кирилл Полуэктович дочери.
        Трое братьев царицы стояли молча, не вмешиваясь в разговор.
                - Надо послать кого-нибудь предупредить Артамона Сергеевича. — Царица повернулась к одному из братьев: — Ты, Иван, найдёшь надёжного человека и пошлёшь к дядюшке с вестью.
        Иван кивнул.
                - А ты, Лев, будешь при племяннике, не отходи от него, аки тень.
        Наталья Кирилловна была в растерянности, без Матвеева она не знала, что предпринять. И отец и братья были лишены должностей при дворе. Полк, в котором царевич Пётр являлся полковником, был сокращён вдвое, ссылаясь на пустую казну, оставили лишь треть денег, выдаваемых на двор вдовой царице. Даже часть деревень, дарённых Наталье Кирилловне мужем, но на которые не осталось именных указов, были возвращены в казну. Обо всём этом царице сообщали через постельничего Максима Языкова, который, не набрав силы, во всём старался угодить всесильному Милославскому.
        Василий Тяпкин, посол России в Польше, не знал о происходящем на Руси и продолжал отсылать письма Матвееву, как главе Посольского приказа, не получая ответов, действовал на свой страх и риск.
        И на этот раз, получив подробную бумагу о тайных польско-турецких переговорах, явился к гетману Пацу с протестом:
                - Энто што ж, пан гетман, получается? С одной стороны, вы зовёте русских вместе напасть на турок, а с другой — ведёте тайные переговоры с султаном.
                - Хде? С чего вы взяли? — изобразил Пац удивление на лице.
                - Да уж взял, пан гетман, мир не без добрых людей, хто надо и сообщил мене.
                - Ну што ж, — вздохнул обескураженно гетман. — Мы и вправду отправили посланника в Седмиградскую землю, штобы как-нибудь задержати турок от нападения на Польшу, а между тем мечтаем заключити договор о соединении с царским войском. Если твой государь из подозрительности не хочет соединити своих войск с нашими, то король готов дати заклад какой угодно, готов сына своего отправить в Москву заложником, лишь бы тольково царское величество велел соединити войска без всякого подозрения и опасения.
        Раскланявшись с гетманом, Тяпкин вернулся домой и отписал в Москву Артамону Матвееву:
        «Пожалуй, премилостивый государь, отец мой и благодетель, не прогневись на грубое письмо и прошение моё, вели, государь, хотя малое, што надлежит до ведомости мени, посылати через всякую почту. Я не токмо варшавскому, но и минскому, и виленскому почтомастеру добрые подарки дал, штобы только писем наших не задерживали; таки и от других людей, што куплю, то и раздаю на подарки, и Бог весть, как вперёд жить будет с такими лакомцами. А пуще того люди его королевского высочества письма вскрывают и ведают усе, о чёма я отписываю. И в доброй дружбе с нами быти не хотят, ибо тайно заключают договор с султаном, ибо боятси, што попленяем мы всю лукоморскую землю. Волохи и молдаване, знатные особы приходят ко мене и говорят, штоб великий государь приказал силам своим смело наступать на Крым, а когда Бог благословит, Крым возьмут, то усё православно-христианские земли, не токмо Украина, Волынь, Подолия, но и волохи, и молдаване, и болгары, и сербы поддадутси под высокую руку царского величества. Полякам очень не хочетси, штоб Крым и помянутые земли были под властью великого государя, по причине православной
веры, которая тогда бы обняла кругом области Римской империи, лютых крыжаков. Поляки — ненавистники церкви Божьей. Лютеранских и кельвинских костёлов не смеют так разорять, аки разоряют и пустошат восточные церкви, потому што за костёлы стоит шведский король и курфюрст бранденбургский, который об этом в договорах написали. Поэтому здешние православные христиане просят великого государя внести в договор с Польшей, штобы не было им гонения от католиков. Поляки ныне на это пойдут, куда им детей. Теперь турки в большом числе стоят наготове, куды пойдут — в Польшу или в Киев, узнать не почему, но поляки того боятси. Только по некоторому тайному согласию у турок с поляками надобно ожидати турок к Киеву, а вернее, к Чигирину, и потому господари молдавский и валахский наказывают, штоб государство Московское было в великой осторожности. Об этом и спешу вас уведомить».
        Савелий Сивой хорошо помнил, кто вытащил его из подвалов Разбойного приказа, и был предан Артамону Матвееву безгранично и никого так не любил, как хозяина. И сейчас, находясь в поезде, двигающемся к месту воеводства хозяина, он чувствовал беду. С того и уговорил боярина объехать Казань стороною, поминая, что в Казани воеводою родня хозяйского супротивника — боярин Иван Богданович Милославский.
        Оставив хозяина на постоялом дворе, Савелий выехал ни свет ни заря проведать окружную дорогу, где он бывал не раз, и потому не взял никого с собою.
        Первый ноябрьский снег кружил в воздухе и, падая в грязь, таял. Душа ныла. Впереди показался перелесок с голыми, потерявшими листву деревьями.
        Выстрела Савелий не услышал, догадался о нём, увидев дымок саженях в ста пятидесяти. Пуля глухо ударила о панцирь, и тупая боль разлилась по груди. Савелий хотел уцепиться за гриву коня, но руки ловили воздух, и он свалился с седла в грязь.
        Из перелеска выехали два всадника. Один подъехал ближе, всмотрелся:
        — Да, энто выкормыш матвеевский. Говорят, матёрый волк. — Он извлёк из-за пазухи пистоль и разрядил его в лицо лежащего. — Теперича никто не узнает.
        Подтянув за уздечку коня Савелия, тронул далее, как будто ничего не случилось.
        Артамон Матвеев вместе с одиннадцатилетним сыном Андреем уже начинал нервничать из-за долгого отсутствия Савелия, когда перед ним появился полуголова Алексей Лужин, сопровождаемый дюжиной стрельцов.
                - По царёву указу велено взяти тебя, боярин Артамон Сергеевич Матвеев, под стражу и доставить к воеводе Казани, вота грамота. Так што собирайси, боярин.
        К вечеру двадцать пятого ноября поезд въехал в старый Казанский кремль. Воевода боярин князь Иван Богданович Милославский в бобровой шубе, расшитой жемчугами, стоял на красном крыльце в окружении свиты дворян. Холопы воеводские накинулись на телеги и растащили матвеевское добро, записывая лишь каждую десятую вещь для отсылки в казну.
                - Што, Артамошка, я ведал, што рано али поздно тебе ко мене кандальником привезут, — радостно выпалил воевода, когда Матвеев с сыном вышли из кареты.
                - Пошто я взят под стражу? — спокойно ответил Матвеев.
                - А ты не ведаешь? А рази не ты противу государя умышлял?
                - То лжа.
                - Дознание то определит. А пока побудешь под стражей. — Милославский повернулся к полуголове: — Отведите ближнего боярина в его покои, — с ехидством произнёс он.
        Лужин и двое стрельцов сопроводили Матвеева с сыном в острожью избу, грязную и непротопленную. Лишь тощая крыса начала бросаться из угла в угол при виде людей.
                - Вот тебе, боярин, и новые хоромы, — зло произнёс Лужин.
                - Не рано ли лаешьси, может, вернётси ещё моё время?
        Лужин хотел выругаться, но сдержался и молча вышел.
        Поутру Лужин забрал карлика Захарку и крещёного еврея Ивашку и уехал в Москву, оставив Матвеева под надзором воеводы, и Милославский как мог унижал своего пленника. Через две недели, десятого декабря, прибыли окольничий Соковнин и дьяк Семёнов. Бывшие с Матвеевым слуги были подвергнуты допросу с пристрастием и под пытками подтвердили всё, что от них требовали. Был допрошен и Матвеев, правда без пыток, да его признания уже и не были нужны. А семнадцатого декабря был прочитан ему указ государя, по которому всех его людей отпускали на деревню, а у него отбирались все имения и накопления, а самого Матвеева вместе с сыном отправляли в Пустозерск, к Студёному морю в ссылку. Когда прибывший из Москвы дьяк Горохов читал указ, Матвеев понял, что всё сыскное дело было показным, ибо данные допросов ещё даже не прибыли в Москву. У Артамона Сергеевича не выдержало сердце, слёзы полились сами собой от горькой обиды:
                - И энто почти за сорок лет моей службы государю, хороша награда.
        Вот и пришло Рождество. Вот уже одиннадцать месяцев, как царствует Фёдор Алексеевич, а казна всё так же пуста, как и в первый день его правления. Деньги приходят и тут же растекаются, нужд много, да и воров не меньше. Однако по приказу юного царя из леса навезено дров с запасом. На перекрёстках улиц жгут костры, чтобы крещёный люд мог погреться. Стрельцы несут службу. Разбойные не шалят.
        Кроме патриарха Иоакима и крутицкого митрополита в Москве находится митрополит Ростовский Иов. С того крестный ход стекается с трёх сторон к Москве-реке.
        Сразу после освящения вод государь отбыл в Кремль с небольшой свитой. Фёдор ехал и думал о своём. Если ранее он поступал так, как хотел дядька князь Милославский и сёстры, то теперь старался противостоять им, но получалось обратно всё по-ихнему.
        Царь открыл дверку кареты и велел одному из рынд подозвать полковника Брюса. Тот не заставил себя ждать, и Фёдор жестом указал ему место в карете напротив себя.
                - Вот уже год, аки я не зрю тебе в моём окружении, — с расстановкой произнёс царь.
                - Я слишком мал, штобы быть возле государя, и чином и должностью.
                - Ну што, мене пожаловати тебе боярином?
        Брюс тихо засмеялся:
                - Да, звучать будет истинно по-русски: боярин барон Брюс.
        Теперь оба рассмеялись вместе, затем царь стал серьёзным:
                - Поведай мене честно, Вилиим, што я дею не так?
        Брюс задумался, а потом произнёс почти шёпотом:
                - Сильно много власти переложено на князя Милославского.
                - Но ведь он родня моей матери.
                - Об этом, думаю, знает каждый нищий на паперти.
                - На кого же мене оперетси, аки не на родню?
                - На людей, верно тебе служащих, заботящихся не только о себе, но и о выгоде государства.
        Фёдор задумался. Брюс сидел молча, стараясь не мешать. Наконец царь посмотрел в глаза барону:
                - Твои предки забыли о родне и потеряли Шкодское королевство.
                - Шотландия в те времена была как необъезженная лошадь: кто не усидел, тот и вылетел из седла.
        Царь хотел ещё спросить, но карета уже подъехала к красному крыльцу. К ней поспешили Богдан Хитрово и Никита Одоевский. Опершись на посох, Фёдор Алексеевич проследовал в покои, свита — за ним.
        Брюс, вышедший из кареты следом за царём, столкнулся нос к носу с Милославским.
                - Ты бы, немчура, не в свои дела не совалси, а то шея перетрётся, — тихо произнёс боярин и последовал за царём.
        Пришедший 1677 год принёс неожиданные вести. Посол Руси в Польше Василий Тяпкин писал, что султан Турции Мухамед Четвёртый объявил Юрия Хмельницкого[147 - Хмельницкий Юрий Богданович (1641-1685) — гетман Украины в 1659-1663 гг., разорвал союз с Россией, подписав с Польшей Слабодищенский трактат 1660 г.] гетманом Правобережной Украины. Сын Богдана Хмельницкого, воссоединившего Украину с Россией, полагал, что он так же, как и отец, ненавидит поляков. Однако в 1660 году он неожиданно перешёл на сторону Польши, заключив Слободищевский трактат, чем разделил Украину на Левобережную и Правобережную, став гетманом последней. Не выдержав затяжной войны, через три года, в 1663 году, он передал гетманскую булаву полковнику Тетере-Мережковскому, бежал в Константинополь и постригся в монахи. Теперь, на семнадцатом году размежевания Украины, султан извлёк Юрия из тюрьмы, куда он был посажен год назад, и вновь объявил его гетманом. Бывший в Стамбуле посол Дорошенко, полковник Евстафий Гоголь присягнул Юрию Хмельницкому, а из пленённых турками казаков набрали полторы сотни добровольцев. Более никто под руку Юрия
не спешил.
        Весть об этом втихую достигла Москвы и уж оттуда была доставлена в Курск. Привезли её назначенный комендантом Чигирина генерал-майор Афанасий Трауэрнихт и сотник Андрей Алмазов. Григорий Григорьевич Ромодановский-Стародубский рвал и метал, расхаживая в домашнем платье из угла в угол.
                - Подготовить Киев к обороне. Энто бред. Перебрасывать армию на такое расстояние без больших обозов Ибрагим-паша не будет. Чигирин — вота куды они ударят. Тимофей пишет, што к Дунаю стягиваютси силы янычар, которых, по его сведениям, будет около шестидесяти двух тысяч. С крымскими татарами Селим-Гирея — это восьмидесятитысячная армия. И весь удар будет нацелен на тебя, Афанасий, а у тебя будет лишь четыре полка, энто усё, што я могу тебе дать, да тысячи три казаков тебе даст Самойлович.
                - Энтих сил маловато, вельможный князь.
                - Афанасий, ты принял православие, и я доверяю тебе. До весны далеко. Возвращайси в Москву, проси у царя и думы пороху, ядер, ручных гранат, солдат, стрельцов, чёрта лысого... Если я обращусь к думе, где сейчас усё решает Милославский, мене, аки другу Матвеева, откажут, даже если я тута пол-Украины потеряю. Ты же свободен, твои руки развязаны, проси, требуй. Можешь даже пожаловатьси на меня, энто поможет тебе. Главное — не отступай.
        Афанасий развёл руками:
                - Пошто же я приезжал?
                - Увидети усё своими глазами. — Воевода поднялся и чуть не сплюнул на чистый пол. — Ладно, иди отдыхай, покой для тебе приготовили.
        Трауэрнихт ушёл, оставив Ромодановского наедине с Алмазовым.
                - Ну, Андрюшка, поведай мене, што творитси, што деетси?
        Андрей пересел подальше от двери.
                - Артамон Матвеев на дороге в Пустозерск. Нарышкиных от должности отстранили, князь Пётр Долгоруков по велению царя в разъездах. Не могу поняти, почему Ваську Тяпкина до сих пор с Польши не отозвали.
                - Милославский в посольских делах ни рылом ни ухом, вот и не лезет, штобы не сделати хужее. И так усё трещит по швам.
        Андрей окинул взглядом бедную обстановку воеводского дома.
                - Небольшую часть денег, што оставил Артамон Сергеевич, использовал на мзду сотнику, который в Пустозерск его везёт, штоб лучше кормил и не зверствовал.
                - То добро. Кабы я сыну Андрею хоть мог бы што-нито переслати в Крым, ведь умучают голодом, ироды басурманские.
        Сенная девка принесла закусок Андрею с дороги.
                - Дела наши неказисты, — продолжал воевода. — Я войско по осени распустил на кормление, пока теперь соберу. В оставшихся солдатских полках голод, так што извини, без разносолов. Ранее хоть из моих деревенек еду доставляли. А ныне приказчик отписал, што народ бежит, податей много, што ни содей, усё себе в убыток. Помню, твой отец свёл мене с Артамоном Матвеевым. Ни хто и предположити не мог тогда, што он станет ближним боярином. А теперича усё рухнуло. Единственное успокоение, што князь Юрий Алексеевич Долгоруков, заменивший мене на Стрелецком приказе, заботитси о солдатских полках нового вида. Половину мы и стянем сюды, к Курску, если царь и дума решат ответить на просьбу Трауернихта. Главное, штобы Долгорукие не оказались в энтот день в думе. И здеся должен постаратси ты.
        Андрей вскинулся:
                - Я што, царь? Милославский, тот знает, што Пётр на стороне Матвеева, может, трогать семью Долгоруковых не станет, но и Петра в Москву не пустит.
                - Придумай што-нибудь, отвлеки его.
        Андрей опустил голову.
                - А ты заметил, воевода, аки раздражало генерала, што я сидел в твоём присутствии?
        Ромодановский подошёл ближе, поднял за подбородок голову Андрея и, заглянув в глаза, сказал:
                - Запомни. С древних времён одни ненавидят неравенство, другие же — равенство.
        Царевна Софья была счастлива. Она принимала участие в правлении государством. Совместно с Милославским могла влиять на решения брата. Незначительные решения, втайне, уже иногда принимала сама. Её любовь, Васенька, входил в четвёрку правителей, помогавших брату править, и постоянно был у неё на глазах. Правда, это продлится ещё года два-три, пока Фёдор не возьмёт всю власть в свои руки. Но об этом пока можно не думать.
        Царевна прижалась к Голицыну, который ночевал сегодня у неё. Она окинула спальню взглядом, и неожиданно огонь в лампаде напомнил ей о том, как с неделю назад ярыги взяли стрельца, который по пьяни орал на улице, что Софья понесла от князя Голицына и ребёнка скинула и скормила собакам. Того стрельца запытали огнём. Так ему, грязному, и надо.
        Софья сильнее прижалась к Василию и стала покрывать его лицо поцелуями. Василий проснулся и положил ей руку на грудь. Какие бы чувства он ни испытывал, но ласки его были нежными, и Софья млела под его руками.
        Откинувшись на подушку, Василий спросил:
                - Ты слышала, из Курска прискакал генерал Трауернихт, жалуется на Ромодановского, мол, войск и провианту не даёт.
                - Да, слышала. Странно немного. С одной стороны, хорошо, но штобы свалити сотоварища матвеевского, и думати не приходитси. За него встанет весь род Ромодановских, да и в войске заменити его пока некем. Попеняем ему немного, а аки турок разобьёт, в деревню и сошлём, под видом пожалования. А сына его Мишку и племянника Федьку на дальние воеводства разошлём.
                - Нельзя так с родовитыми, — возмутился Голицын.
        Софья приподнялась на руке:
                - Пойми, Васенька, коли энти четыре рода от двора убрати, то по местническим книгам Голицыны, не считая царского рода, выше всех будут, а тама чем... — Царевна не договорила.
                - А аки же родня царская, Черкасские, Шереметевы, Стрешневы, Милославские?
                - Вот на них и обопрёмси, а Нарышкиных изведём, и зверёныша ихнего.
        Впервые Василию было страшно смотреть на свою возлюбленную, он понял, что она может содеять то, о чём говорит. Ни перед чем не остановится.
        Дума при Фёдоре Алексеевиче работала каждодневно. Не зная, как справиться со своей роднёй, особенно с Софьей и Милославским, Фёдор переложил эту задачу на думу, где не преобладала ни одна из группировок, что в какой-то мере смягчало придворную борьбу. Милославские спихнули Матвеева и Нарышкиных, но как только стали забирать всю власть, дума раскололась, что позволило думным дворянам и дьякам поддерживать любые предложения царя. Ему ещё не стукнуло и шестнадцати, он ещё не избавился от сильного влияния на дела Ивана Милославского и Богдана Хитрово, но регентский совет из четырёх бояр дума отменила. Когда Фёдор Алексеевич болел, дума принимала решения от его имени, и двум выше названым боярам непросто стало проводить свои решения. Никита Одоевский отошёл от них, сойдясь с древней знатью: Воротынскими, Приимковыми-Ростовскими, Трубецкими и Куракиными. А дополнительные статьи к уложению по вопросам судопроизводства Фёдор утверждал уже сам, без бояр и думы — это была его первая победа. Третий Романов становился настоящим государем. На радостях он решил повидать брата, юного царевича Петра, и отправился
в покои царицы Натальи Кирилловны, послав вперёд боярыню Анну Петровну Хитрово. Его сопровождали Фёдор Куракин и Владимир Долгоруков.
        Мачеха, одетая чуть ли не в монашеские одеяния, встретила его с поклоном. Царевич Пётр играл с сёстрами, не обращая внимания на вошедших. Четырёхлетняя Наталья и двухлетняя Фёдора слушались его беспрекословно. И даже мамки вытягивались под взглядом его глаз.
        Фёдор присел рядом с мачехой:
                - Ну што, матушка-государыня, не пора ли крестнику за учёбу братися?
                - Да ему и пяти лет нету, государь, пущай ещё побегает, поиграет.
                - Вота на день рождения и приставим к нему толкового человека. Князь Владимир, — обратился царь к Долгорукову, — позови-ка Соковнина.
        Стольника Фёдора Соковнина привели почти сразу.
                - Фёдор Прокофьевич, у меня к тебе просьба важная. Моему брату и крестнику царевичу Петру Алексеевичу через две недели пять лет стукнет. Поищи ты ему доброго учителя.
                - Хорошо, государь, нынче же найду.
                - Найдёшь, приведи ко мне, я погляжу да поспрашаю его.
        Когда Соковнин ушёл, вошедший с ним Хованский напомнил царю:
                - А ведь Феодосья Морозова и Авдотья Урусова его сестры родные, государь.
                - Ну и што?
                - Так они ж самые рьяные были раскольницы и осуждены ещё при твоём батюшке, царствие ему небесное.
                - Я знаю, Иван Андреевич, не нам судить их, если они за свою веру мученическую смерть приняли. И ни при чём тут Фёдор Прокофьевич, брат их.
                - Да я так, — замялся боярин. — Думал, ты забыл о родстве их, вот и напомнил, усё ж царевичу учителя ищет.
        Тем временем Соковнин отправился в Поместный приказ. Дьяку приказа Соковнин сказал негромко, дабы не слышали подьячие:
                - Нужен подьячий, умеющий хорошо и красиво писать, чтобы разумен был в чтении и счёте.
                - Эван тот, што в углу сидит, может, подойдёт.
        Соковнин неспешно прошёл в угол к русоволосому молодому подьячему, остановился у него за спиной. Подьячий заволновался, глубоко окунул перо в чернильницу, перегрузил его чернилом и уронил на лист кляксу.
                - Ах ты! — пробормотал виновато, схватил щепотку песку, стал засыпать кляксу.
                - Што ж ты, парень, — с укоризной молвил Соковнин. — Таки славно писал — и вот на тебе ж, ляпнул.
        Подьячий вскочил, вытянулся в струнку, виновато загнусавил:
                - Прости, боярин. Взволновалси я, никогда со мной тако не было, хошь у дьяка спроси.
                - Аки тебя звать-то?
                - Никитой, боярин.
                - Чей будешь?
                - Зотов. Никита Зотов, Моисеев сын.
        Соковнин заулыбался:
                - Не того ли Моисея, што евреев сорок лет по пустыни водил, а? Так вот, Никита, Моисеев сын, сейчас пойдёшь со мною к государю.
                - За што? Боярин, я ж... — побледнел подьячий.
                - Дурак. Тебе на честь зовут.
                - Ступай, Никита, — разрешил дьяк. — После урок докончишь, коли воротишься.
        Последние слова дьяка совсем сбили с толку юношу: уж не на правёж ли ведут? А ну на казнь? И за что? Но, не говоря больше ни слова, он поспешил за Соковниным.
        А между тем Соковнин уверенно шёл к красному крыльцу, перед ним расступались дворяне, толкавшиеся там служивые. Никита едва поспевал за ним. Соковнин ввёл его в переднюю, где по лавкам сидели именитые люди, многие в высоких горлатных шапках.
        — Постой здеся, — указал Соковнин Никите на угол. — Жди, когда позовут.
        Никита весь сжался, даже глядеть по сторонам боялся.
        Государь тем временем только вернулся от мачехи-царицы и призвал Симеона Полоцкого. Когда Соковнин доложим о подьячем, Фёдор велел сразу же призвать его. Зотова усадили за стол и заставили писать по-русски и по-латыни, затем считать. После дали несколько грамот и книгу и заставили читать. Более часа мытарили Никиту, который так и не мог понять, зачем он понадобился. Наконец ему, обессилевшему и запуганному, объявили, что отныне он становится учителем государева брата, царевича Петра, и сею ми нуту должен отправляться на половину вдовствующей царицы Натальи Кирилловны. И отныне он в полной её воле.
        Лишь в начале июня дума наконец приняла решение усилить гарнизон Чигирина и выделить средства на подновление его укреплений. Трауэрнихт получил восемь тысяч ручных гранат, четыреста пудов пороху, денежные средства и на полгода съестной припас. Однако Трауэрнихт столкнулся с новой напастью: дьяки, не зная, по какому разряду считать чин генерал-майора, не спешили выдавать ему подводы. Дело дошло до государя, которому пришлось не только пожаловать Афанасия стольником, но и приказать выпороть тех дьяков, хотя он был и не скор на наказания.
        В Курск он прибыл девятого, в день рождения государя. Воеводы в городе не оказалось, он как раз отъехал поздравить государя с шестнадцатилетием, как требовал патриархальный обычай. Трауэрнихт проследовал далее. По дороге нагнал пять сотен стрельцов, следующих в Чигирин из-под Соловков во главе с Мещериновым, и пять сотен московских стрельцов во главе с Титовым. И те сообщили ему пришедшую от казаков весть, что шестидесятитысячная армия Ибрагим-паши соединилась с татарами крымского хана Селим-Гирея и вот-вот переправится через Днестр.
        Оставив стрельцов, Трауэрнихт погнал коней и к вечеру прибыл в Чигирин.
        С утра работа закипела. Полным ходом возводились хоть деревянные, но стены, пушки ставились на лафеты и откатывались на самые опасные участки, распределялись позиции для стрелецких приказов.
        Трауэрнихт вместе с двумя полковниками-инженерами фон Фростеном и фон Заленом весь день переходили от одних полков к другим и лищь поздно вечером разошлись по домам.
        Предчувствуя, что турки подойдут вот-вот, люди работали по пятнадцать часов, а кузницы не прекращали работы даже на ночь.
        Андрей Алмазов случайно забрёл на улицу, где стоял дом Матвеева, смотрел на валяющиеся в пыли ворота, как на прощание с надеждами юности. Последнее время он срывался и много пил. Служба стрелецкого сотника его раздражала, он скучал по Приказу тайных дел, по его силе. От безделья ещё более тянуло к бражному. А с перепоя ещё более тянуло на блуд.
        Вот и сегодня, вспомнив лик Алёны, Андрей перебрал и пришёл к Овдотье, и та привела его в какой-то дом на берегу Москвы-реки, напоминавший ловушку. Раньше он бы поостерёгся, но сейчас, чувствуя, что он никому не нужен, Андрей шёл смело. Еда на столе его не интересовала. Грубо стащив одежду с Овдотьи, он занялся делом, когда дверь раскрылась, и на пороге появился старец со свечой, которая освещала лишь бороду. Андрей отскочил в сторону и попытался найти во внутреннем кармане кафтана пистоль, но его там не оказалось.
                - Не балуй, — сухо произнёс старец.
        Андрей пригляделся и узнал митрополита Иоанна Ростовского.
                - Вижу, Андрюша, перстень мой таки у тебе на руке, пошто ж не воспользовался им?
                - Надобности не было.
        Иоанн присел рядом. Большой серебряный крест высвечивался в темноте.
                - Нужен ты мене, а спесивость твоя не позволит тебе мене служити.
                - Так я нынче никто.
                - Ты — никто, другой никто, а вместе усё — помощь великой матери православной церкви.
                - Ага, с миру по нитке, мёртвому саван.
                - Не богохульствуй, не терплю. Годов моих и сана постесняйся.
        Оба перекрестились.
                - Идём со мною, сын мой заплутавший, глядишь, свет в ночи обретёшь.
        Митрополит поднялся, и Андрей, последовав за ним, прошёл в дальнюю часть дома, где в горнице увидел своего нового друга Василия Арбелина и полковника барона Брюса. Андрей только развёл руками:
                - А более здеся никого нету?
        Митрополит не ответил.
                - Вы тама с Матвеевым думали, што только вы о Руси радеете, а другие лишь боле нахапати мечтают. Но ведь кажий пользу Руси по-своему зрит. Никон видел её по-своему, Абакум по-своему, а я по-своему.
        Барон сидел откинув голову, так чтобы не бросалось в глаза его похудевшее за последнее время лицо.
                - В Москву прибыл человек, величающий себя маркизом Монферадским, хотя такого титула и имени нет уже несколько веков. Когда-то давно я видел его в лагере несчастного английского короля Карла Первого, и затем там разразились большие напасти. Он возглавляет одну из масонских лож[148 - Масонские ложи — историю масонства принято вести с 1717 г., когда была создана первая «Великая Ложа Англии».]. Прибывший сюда так называемый маркиз хочет создать такую ложу и на Руси, чтобы и она служила чужим интересам.
        Андрей потряс головой:
                - Твоентоя речь слишком заумна для мени, я почти ничегошеньки не понял.
        В разговор вмешался митрополит:
                - Какая разница, хто и што они, главное — они, энти масоны, вредны православию и Русскому царству. Убить энтого маркиза, тьфу, гадостное слово еко, мы не в силах. Энтого дьяволового сына и яд не берёт, коий ему вота Василий Арбелин в кубок опустил. Надоть добитси его высылки с Руси любым путём. А мене надолго Ростов оставляти нельзя. С того и хочу, чтобы ты был здеся. А келарь церкви Успения всех святых твои грамотки до мене возить будет, колл што удумаешь.
        Июльская жара объяла землю. А дневная истома заполнила Кремль и Китай-город тишиной. После сытного обеда государь Фёдор Алексеевич в сопровождении постельничего Языкова вышел в сад, что за Чудовым монастырём, отвести душу. Еле заметный ветер обдувал лицо, а стрекот неведомо как попавших сюда кузнечиков успокаивал. Присев на резную лавку, царь откинулся назад всем телом и прикрыл глаза.
                - Што поведаешь, Иван Максимович, налоги почитай вдвое увеличили, а денег так и нет, аки сквозь пальцы протекают. Казённый приказ пуст, Приказ большого двора пуст, Поместный приказ даст деньги лишь осенью. Полтора года на царстве, а никак казну не пополню, штоб прорехов не было.
                - А если заняти до осени у англицких купцов, аки советует Иван Милославский?
                - Ну, отдадим деньги осенью, а дале што? Заняти легко, надо как-то ещё искрутится-извернутси, што-то удумати. Налоги более повышать нельзя.
        Языков придвинулся ближе и, по-лисьи оглянувшись по сторонам, зашептал:
                - Примерное количество ясака, што из Сибири придёт, мы знаем. Продать его заранее купцам голландским, за четыре пятых суммы, не доводя то до бояр, а поручить дело содеять втихую Василию Голицыну, враз его сделаем выше Одоевского и Хитрово и их дружбу порушим.
        Постельничий замер — решалась его судьба, жизнь заставляла его во всём угождать Милославскому, а тут впервые он высказался ему во вред. Коли дойдёт до князя, ему конец, а если государь примет предложение и выскажет как свою волю, тогда Милославский хоть все зубы на корню сотрёт. Языков ждал, что скажет царь.
                - Што ж, передай князю Василию, штобы зашёл ко мене после разъезда думы.
        Языков радостно закивал: он не ошибся, государь не доверяет дяде. Всё более прислушивается к учителям своего старшего умершего брата Алексея, братьям Лихачёвым. «Вот с кем надо дружбу заводить. Исподволь, тихо, а Милославский пусть думает, что я во всём в его воле. Придёт время, он мне ещё покланяется. Царица Наталья Кирилловна зло на мене держит, что я в том деле был, когда её из Кремля выпихнуть хотели, так я Матвеева из ссылки возверну, тебя, князь, желчью разобьёт». От этих мыслей Языкова отвлёк Фёдор Алексеевич:
                - Пора, думные уже, наверно, начали съезжатси ко двору послева обеда.
        Он медленно поднялся с лавки и направился к выходу из сада.
        Двадцать восьмого июля в Чигирин прибыл казак, долгое время бывший в турецком плену. Он привёз известие, что турки уже идут к Чигирину, собираясь взять город с наскока, в два-три дня и затем навалиться всей силой на Киев. Казак тот был взят под стражу и отослан к князю Ромодановскому, который сразу отправил гонцов в Путивль, в Рыльск, в Белгород, в Новый Оскол с приказом подготовиться к осаде. Однако турки опередили русских. Второго августа перешли Южный Буг и подошли к Чигирину. Огромная, девяностовосьмитысячная, армия растеклась по степи, ведя волов и верблюдов.
        При виде недостроенных и ремонтируемых укреплений турки разразились смехом. Они уже праздновали победу. И без подготовки четвёртого августа пошли на штурм, но тут произошло непредвиденное. Полевые орудия выкашивали ряды людей и животных, а осаждённые не допускали турок даже до земляных валов, вынесенных в поле. Ибрагим-паша, видя это, запоздало послал коменданту письмо с требованиями:
        «Вы, московские люди войсковые и находящиеся в замке Чигиринском, христианский народ и над войском начальные, московские и казацкие, обретающиеся. Ведома вам, что чиним рать эту по воле наияснейшего цесаря и наисильнейшего на свете между монархами и государя моего милостивого, что своею саблею завоевал Украину и коему гетман Дорошенко присягал в верности. Как Дорошенко в государство Московское ушёл, вы, пуст город обретши, в замок Чигиринский вошли. И тако наияснейший султан мой милостивый не стерпев, Юрия Хмельницкого властвовать отчиной прислал, чтоб пан властвовал и был владетелем над всею Украиной до границы, чтоб его на гетманство посадить. Для чего, чтобы вы, с нами не бьючись, город нам отдав, и сами с чем ни есть пришли, с тем народом, в свою землю возвращались. Будете надёжны, с того дня, что от хана крымского, также и от нас самих и от всего войска, во здравии безо всякого умаления отойдёте. А буде не послушайте нас и тако за Божьею помощью, мечом и огнём побеждены будете. А опосля не досадуйте, что вам прежде времени не дали ведать...»
        На что гарнизон Чигирина ответил коротко:
        «Когдай-то турки слово держали, мы того и не упомним, коли Бог даст взяти вам Чигирину, то на то его Господня воля, а дотоли поглядим».
        Ибрагим-паша, разъярившись, всей силой атаковал земляные валы, и пришлось отступить за стены города, но без спешки, забрав всё до последней пушки. Девятого августа турки выдвинули мортиры и начали обстрел города, который продолжался два дня. Видя, что им отвечают лишь полевые и малые орудия, Ибрагим-паша велел придвинуть мортиры ближе к городу, и только те встали на новую позицию, как со стен ударили мортиры и крупные пушки русских. Турки понесли большие потери. С того дня по велению Ибрагим-паши начали рыть укрепления, провозились до конца месяца, так ничего и не добившись. За это время осаждённые предприняли три крупные вылазки, нанеся ощутимый урон врагу.
        Двадцать третьего августа работы были закончены, и турки начали методичный обстрел города. К середине дня у защитников закончились ядра, и осаждённые начали отстреливаться камнями, что не давало дальней стрельбы и дало туркам возможность вновь придвинуть батареи к Чигирину. Город горел. Но крепость держалась. Лишь полная темнота прекратила обстрел, который возобновился утром. Четыре дня мортиры вели огонь от рассвета до заката, но двадцать седьмого числа канонада не началась, со стен города было видно, что часть турок куда-то спешно собирается, забирая с собой полевые пушки. Город замер в ожидании подмоги, порох кончался, вся надежда была на Ромодановского.
        Боярин Григорий Григорьевич ещё двадцать пятого соединил свои войска с войсками Самойловича и Косагова и двадцать шестого подошёл к Днепру, но правый берег был уже занят янычарами, к которым вскорости подошли крымские татары. Укрепились турки и на острове, который прикрывал их береговые укрепления. Подтащив к берегу тяжёлые орудия, в течение дня пушечным огнём выгнали турок с острова. Ночью на остров, что было весьма рискованно, доставили двадцать пять самых дальнобойных пушек, которые скрытно расставили в окопах. Ромодановский сам руководил этой расстановкой. В эту же ночь выше места основной переправы переправились пять сотен донских казаков-добровольцев из пятнадцати тысяч при ведённых Григорием Косаговым. Этот отряд зашёл туркам в тыл и на следующий день под вечер неожиданно нанёс удар, заставив большую часть янычар оттянуться от стоящих на берегу батарей.
        А главные русские силы тем временем готовились к переправе, которая началась в третьем часу ночи поутру на Двадцать седьмое августа и обошлась почти без потерь. Турки были застигнуты врасплох, а когда по лодкам попытались ударить из пушек, на турецкие окопы обрушился ураганный огонь русских дальнобойных пушек с острова. Турецкие канониры почти не видели плывущих в темноте лодок, а русские пушкари били точно: по приказу Ромодановского орудия навели на турецкие окопы ещё засветло.
        Началось то, чего Ромодановский ждал четыре года и к чему готовил армию двадцать пять лет, обучая и выращивая русских полковников и генералов, создавая солдатские полки — основу армии. Впервые в сражении у Днепра солдатских полков было больше, чем стрелецких, а русских полковников в этих полках — больше, чем иноземцев. А также впервые внутри армии часть полков были объединены в дивизии.
        Лишь только лодки ткнулись в берег, как солдаты, ведомые полковником войсковым, захватили батарею и развернули пушки против отступающих турок. В это время к Войкову прибыл «дикий» отряд, возглавляемый князем Федькой Тохтамышевым, пять сотен казанских и две сотни астраханских татар.
        Видя, что русские ещё не закрепились, располагая двойным перевесом, крымский хан Селим-Гирей решил сбить переправившихся в реку и налетел на «дикий» отряд. В темноте татары перемешались, татарская речь, татарская одежда, где свои, где чужие — не разобрать. Это вызвало ещё большее замешательство. Войков, Версов и Левенец, дав залп из пушек, атаковали сразу тремя полками.
        Воевода боярин Григорий Ромодановский, не отходивший от берега всю ночь и всё утро, теперь торопил строителей моста, и как только он был закончен, по нему сразу перешли пятнадцать тысяч генерал-поручика Григория Косагова, которые сразу отбросили турецкие силы и выдвинулись вперёд.
        В турецкий лагерь под Чигирином поскакал гонец. Паша и крымский хан доносили верховному Ибрагим-паше, что больше «мочи нет» атаковать русскую армию, что убиты сын крымского хана, два сына турецкого паши, множество мурз.
        Ибрагим-паша двинул к берегу Днепра свои главные силы — до сорока тысяч пехоты и конницы. Но было уже поздно.
        Ибрагим-паша атаковал весь день, до вечера, убитые исчислялись тысячами. Бой не затихал и ночью. К утру двадцать восьмого августа вся русская армия переправилась на правый берег, силы сравнялись. До середины дня ещё турки безуспешно атаковали русские позиции, неся большие потери, а затем русская пехота и казачья конница, атаковав, пошла вперёд. Турецкая армия была разгромлена и побежала, оставляя всё.
        Продвинувшись немного вперёд, армия остановилась на отдых. К Чигирину был послан драгунский полк подполковника Тумашева, а преследовать отступавших татар пять тысяч донских казаков во главе с Григорием Косаговым. Тридцатого августа казаки настигли турецкую армию и атаковали обоз. Бросив обоз, Ибрагим-паша отступил к Ингульцу. Казаки повернули к русской армии.
        Вся военная кампания заняла четыре недели и стоила Турции четверти армии, не считая вспомогательных войск, татар, валахов и молдаван. Только под Чигирином пало до шести тысяч человек. Были подсчитаны и русские потери. Погибли две тысячи четыреста шестьдесят два русских ратника, около пяти тысяч получили ранения. Войско показало профессиональную выучку и готово было идти далее. Отдохнув, пятого сентября в строгом порядке войско подошло к Чигирину. Передовой отряд был направлен в Черкассы. Но прибыла грамота от думы, коя указывала, за болезнью государя, что «Русская держава не хочет дальнейшего обострения отношений с Турцией». Под Чигирином и на Днепре султану преподали жестокий урок. Теперь следовало проявить сдержанность и посмотреть, как султан себя поведёт.
        Государь поправился, и дума в полном составе заседала в малой Золотой палате.
        Сегодня государь жаловал молодого князя Ивана Вол конского стольником, Аверкия Кирилова в думные дьяки, князя Никиту Вяземского по просьбе Воротынского воеводой в Каширу и Ивана Ивановича Ржевского в окольничие.
        Пожалования первых трёх прошли быстро, а вот с Иваном Ржевским государю пришлось задержаться, с ним разговор был долгим:
                - Я помню тебе, Иван Иванович, с отрочества, когда был ещё царевичем. Отец мой всегда был к тебе милостивым и всегда считал наиразумнейшим воеводою, за што, может и с опозданием, жалую тебе воеводою ближним и окольничим.
        Царь промолчал, что Григорий Ромодановский, Михаил Голицын и Иван Воротынский просили у царя для Ржевского боярства, как заслуженной награды, но Милославский, Хитрово и Волынский выступили против. Стрешнев с Василием Голицыным промолчали. Дума так и не пришла к решению.
        Царь продолжал говорить, вспоминая всё это:
                - Боярин князь Григорий Ромодановский-Стародубский и гетман Самойлович просят, штобы в Чигирине воеводствовал не иноземец, а свой, русский, желательно вельможного роду. Лучше тебе нам не найти. Роду ты столь древнего, што и говорить не приходитьси, роду Рюрика. А воинские твои доблести нам ведомы, с того отправляйси в Чигирин и принимай город, замок и гарнизон в своё воеводство.
        Ржевский, в новой жалованной шубе, низко склонился:
                - Да, род мой испокон веку служил Руси и государям русским и любую службу во благо родине почитал за честь. Ия, што в моих силах будет, всё содею.
        На самом краю тайги, почти там, где начинается тундра, лес окружал долину, в которой лежал городок Пустозерск. Вокруг теснились высокие сопки, дома карабкались вверх по склонам, сбивались в крутые извилистые переулки, разбегались по каменистым пустырям.
        Улицы в городке рано пустели, тишина окутывала дворы, вязко-грязные улицы — стоило глянуть вокруг, и было понятно, как прочно городок отрезан от всего мира: за сопками угадывалось обширнейшее безлюдное пространство тайги.
        Из-за обилия сосланных в городок староверов во главе с Аввакумом здесь самый последний отрок и тот знал грамоту, книги были в каждом доме.
        Теперь сюда привезли боярина Артамона Сергеевича Матвеева с сыном Андреем и их вещи, что остались случайно после досмотра боярина князя Ивана Богдановича Милославского. Дом, в который их поселили, года три пустовал. Артамону Сергеевичу пришлось многое доделывать и переделывать, а то и делать заново. Главным делом стала заготовка дров, печь в доме была дрянная и много тепла теряла, и дров приходилось запасать вдвое. Приставленный к Матвееву стрелец от безделья и по сердечной доброте во всём помогал, научил вялить мясо и рыбу, замачивать клюкву на квас да и многому другому. Когда полетели первые белые «мухи», Матвеев был готов к зиме. Теперь, сидя возле печи, он писал письма государю одно за другим и похожие одно на другое:
        «Царю, Государю и великому князю Фёдору Алексеевы чу, Великой и Малой и Белой Руси Самодержавцу. Не имеющи помощи и заступления всесильного и милостивого Бога и тебя, помазанника его, Великого Государя, бьёт челом холопи твой бедный и до конца разорённый, Арта мошка Матвеев с убогим сиротою сынишком своим Андрюшком. В прошлом годе, зависти и ненависти ради, при несено на мени, холопи твоего, напраслина, чего в уме моём не было, и доколе дышу, того не будет, и безо всякой моей вины отлучён от твоей Государевой милости и по слан в Сибирь в Верхотурье воеводою, но затем по твоему указу оставлен в Лапшеве, и в прошлом годе ноября в двадцать пятый день по твоему указу приезжал полуголова Алексей Лужин и спрашивал у мене, холопа твоего, книги лечебника, в котором лечебнике многия статьи писаны циферью, и тот лечебник и людишек моих, Ивашка-еврея и Карла Захарка, велено у мене взяти. И говорено были о моём злом умысле противу тебе, Государь. С чего пом и ну, што какого лекарства у вас, Великого Государя, после ваших Государевых приёмов оставались, и те лекарства при вас, Великий Государь, выпивал я ж,
холоп твой. А наши, Великого Государя, дядьки сказывали, што того не было. Так вы, Великий Государь, то очами своими зрили...»
        Артамон Сергеевич не успел дописать письмо, как дверь открылась, и в дом вошёл протопоп Аввакум. Сана он был лишён, однако рясы не снял. Хитрые глаза с искоркой посмотрели на Матвеева:
                - Вот где Господь довёл встретиться, Артамон Сергеевич, не ждал небось. А ведь и ты на мене хулу лил.
        Матвеев спрятал письмо в шкатулку.
                - Я уже почитай месяц в Пустозерске, — спокойно ответил он.
                - Я то ведаю, — снова с улыбкой произнёс Аввакум. — А помнишь дом свой: ковры, зеркала, столы дубовые иноземные.
                - То кровью и потом было заработано.
                - Всё нам Господь даёт и велит делиться с ближним. Иисус Христос, который не имел греха, умер на кресте, взяв на себя все наши грехи.
                - Каждый служит Господу по-своему.
                - Слова, слова, ими всё прикрыть можно. А в Евангелии от Матфея сказано: «И не бойтесь убивающих тело, души же не могущих убити; а бойтесь более того, кто может и душу и тело погубить в геенне».
        Аввакум подошёл ближе к печке и сел против Матвеева. Андрей с интересом смотрел на отца и гостя. Он понял, что они давно знают друг друга. Аввакум тоже посмотрел на него:
                - Энто твой отроц?
                - Мой.
                - А моих со мной, слава Господу, не потягали. Только вчерась сыну отписал. Я гляжу, ты тоже кому-то писал перед моим приходом.
        Матвеев замялся:
                - То письмо государю...
                - По смерти его отца, твово благодетеля, истинно грешного государя и приспешника никонианского, я тоже писал Фёдору Алексеевичу. — Махнул рукой. — Не дойдут те челобитные до государя. А коли и дойдут, так Милославские те слезницы так извратят, што сам не будишь рад, што и писал.
        Матвеев поднялся и прошёл по избе из угла в угол.
                - Ты што-то ведаешь, чего я не знаю?
                - Да, гонитель твой боярин князь Иван Михайлович Милославский весь род свой в Москву собирает, и Ивана Богдановича, и брата его Матвея, и племянника свово Александра, и дальнего Дмитрия. Государь решил на думу оперетси. Так их теперича в думе человек шесть будет — сила. Твою грамоту никто и не заметит.
        Матвеев вскинулся:
                - А ты позлорадствовать зашёл?
                - Зачем, я зашёл тебе сказати, што пришло твоё время возвратиться к старой, исконной русской вере, за которую боярыня Феодосья Морозова жизнь отдала. Будь той новой искрой, што прокатитси волной по Руси и осветит каждый её тёмный уголок истинной верой.
        Матвеев замахал руками:
                - Я противу государя не пойду.
        Аввакум сделал смиренное лицо:
                - Государь наш юн и сам для себя ещё ничего не решил. При нем бы советников почестней, он бы аки солнышко всех бы своими лучами обогрел.
        Аввакум поднялся и подошёл ближе:
                - Подумай о том, я зайду позже.
        Протопоп медленно удалился, оставляя сосланного боя рина в смятении.
        Снег выпал лишь в начале декабря, но зато сильный и обильный, заставив почти сразу всю богатую Москву пересесть на сани.
        Царь Фёдор Алексеевич дал думе «передых», отпустив всех до Рождества, его занимали другие неожиданно навалившиеся проблемы.
        В конце пятнадцатого века итальянец Ферези вместе с русским мастером, имя которого не упоминается, построил под Кремлём проходы-течи, которые по подземелью по давали воду из Москвы-реки на Государев, на Конюшенный дворы, на поварню. В 1607 году к этим галереям при строили ещё несколько, были сооружены четыре глубоких колодца для отвода вод из других подземелий. Они до ceil поры и снабжали водой Кремль. Но к концу семидесяти ч годов все галереи обветшали. При Алексее Михайловиче строительство, которое велось в Кремле, не затрагивало подземных «измышлений». И вот теперь повара и конюхи стали жаловаться на нехватку воды, царь Фёдор решил увидеть все эти сооружения собственными глазами.
        Третьего декабря вместе с Воротынским и Хитрово государь проследовал в церковь Чуда Архангела Михаила и, войдя в подземелье, спустился на три этажа вниз. Остановились у большой окованной двери, за ней был ход, ведущий ещё глубже. Государь и бояре с факелами в руках долго спускались вниз, пока не вышли в галерею, посередине которой текла подземная река, с левой стороны оставалось место для прохода одного человека. Хитрово уверенно пошёл вперёд, он был здесь как у себя дома. Всё-таки в Кремле было что-то чудодейственное: в подземелье не было видно крыс, хотя они сразу попадались на глаза, как только ход оказывался за пределами стен.
        Наконец вышли в небольшой зал, где река раздваивалась и становилась глубже. В центре зала стояло огромное колесо, как у речных мельниц. Один рукав заставлял колесо крутиться, из другого прибитые к колесу ведра черпали воду и поднимали наверх. Большинство вёдер давно прохудились. Пройдя далее, обнаружили, что многие из отверстий труб, через которые вода подавалась из Москвы-реки, забиты землёй, она была и в протоках. Местами своды угрожали рухнуть и перегородить воду. Поскольку денег на ремонт в казне не было, Воротынский решил взять починку на себя, но ограничиться тем, чтобы подогнать подпорки под те своды, которые готовы рухнуть, прочистить трубы и протоки, заменить ведра на колесе, кое-где подправить кладку, лет на восемь-десять это могло бы решить проблему. Разведя руками, Фёдор согласился. Он и не предполагал, что на ремонт проток за несколько месяцев до смерти его отец выделил деньги, которые присвоил Хитрово, что было не в последний раз.
        Возвратившись в покои, государь застал там большую часть думы. Собрались по привычке. На немой вопрос царя Стрешнев затараторил:
        — А вот, государь, от калмыцкого тайши Аюки[149 - Аюка (1642-1724) — калмыцкий хан (с 1672 г.), присягнул на подданство России.] слезница. Жалуетси он, што донские казаки великие обиды калмыкам чинят, нападают на их поселения, грабят, воруют жён, угоняют скот.
                - А куды ж местные воеводы смотрят? — возмутился государь. — Я ж им наказывал: инородцам обид не чинить.
                - А вот грамота пришла от Каспулата Муцаловича Черкасского. Читать? — подал голос Хованский.
                - Чти.
                - «Великий государь, — писал князь, — во исполнение твоего указа ездил я в калмыцкие улусы к Аюке и другим тайшам. Звал их на государеву службу в Крым. Но Аюка сказал, што на государеву службу пойти не может из-за разорения его улусов донскими и яицкими казаками, которые многих людей побили, жён и детей их побрали. Строго...»
                - Хватит, то одни и те же вести. Што деять будем? — остановил Хованского государь.
                - А тут вота с Дона сотники стрелецкие доносят, што казаки валят усё на калмыков, што-де они первые грабить почали, а некоторые старые казаки даже утверждают, што на Дону, мол, есть грамота государева, утеснять калмыков разрешающая.
                - Вот же изолгались, — стукнул Фёдор Алексеевич кулаком по подлокотнику. — Василий Васильевич, што посоветуешь содеять, штоб прекратити энто междоусобие?
                - Раз казаки ссылаютси на твою грамоту, государь, то ты и напиши им таковую, в которой потребуй замирения. Пошли её астраханскому воеводе и вели читать казакам и печать и руку твою казать. Донцов она убедит, они два века верные сыны престолу. Вот с яицкими казакам и хуже дело, тама разинщиной запахло. Некий вор Васька Касимов взбунтовал казаков, захватил Гурьев-городок, взял государеву казну, пушки, порох и засел на Каменном острове со своей шайкой.
                - Энто хужей, князь Василий, я с тобой согласен. Надо помочь Щербатову. С одной стороны, калмыки с донца ми в сече, с другой — яицкий бунт. Он один не управится.
                - Я, государь, позвал воеводу Салтыкова Петра Михайловича. Его бы надо со стрельцами послать туда.
                - Позови его.
        Воевода Салтыков явился в дверях, положил низкий поклон государю.
                - Пётр Михайлович, аки твоё здоровьечко? — спросил Фёдор Алексеевич.
                - Благодарю, государь, здоров я.
                - На Яике новый Разин явилси, аки его... — Государь пощёлкал пальцами, пытаясь вспомнить имя.
                - Васька Касимов, — подсказал Голицын.
                - Вот, вот, Васька Касимов. Таки надо бы тебе, Пётр Михайлович, с твоим полком отправляться неотложно в Астрахань и погасить в самом зародыше сей пожар разгорающийся. Если удастси взяти Касимова, вези его сюда за караулом и в оковах.
                - Да, — подал голос Голицын, — пойдёшь через Казань, захвати Мамонина со стрельцами. Они на стругах и с ворами на море станут управляться.
        Тут же была составлена грамота от государя донским казакам, которую отдали Салтыкову для передачи астраханскому воеводе князю Щербатову Константину Осиповичу и которая гласила:
        «Божею милостью от великого государя, царя и великого князя Фёдора Алексеевича, всея Руси самодержавца. К вам обращаюсь я, ваш государь христианский милосердный, зачем вы, прикрываясь именем нашим, творите зло инородцам-калмыкам, разоряя их селения. Пусть они другой веры, но они верны нам, государю вашему, доказавши не однажды на многих ратях эту верность. Ради спасения душ ваших я отпускаю грехи ваши, во злобе сотворённые, но заклинаю Всевышним не творить более зла инородцам, а жить с ними в дружбе и мире. Ворочайтесь к домам своим и острите сабли ваши на недругов моих, а не на слуг государевых. Злом за зло воздавать не велю. Великий государь Фёдор Алексеевич».
        Январь 1678 года злился неведомо на кого. Морозы стояли такие, что трещали даже заборы, а люд прятался по натопленным домам.
        Сидел дома и Андрей Алмазов, бесясь от бессильной злобы. Он никак не мог подобраться к этому чёртовому маркизу. Человек был склизкий, как угорь в воде. Правда, пришла одна мысль, но она была слишком рискованная. Надо было посоветоваться с Василием Арбелиным, но выходить на мороз не хотелось. Однако пришлось, тем более в ночь стрельцы его сотни несли караул в Кремле.
        Накинув шубу и шапку, Андрей вышел на двор, впряг возок и погнал к Новодевичьему монастырю. Мороз как будто обрадовался, есть кого схватить за лицо. Лошадь бежала шибко по пустым улицам, торговля стояла, даже разбойные люди попрятались по кабакам.
        Подъехав к дому Арбелина, Андрей стал стучать в ворота. Лишь с третьего раза показался хозяин дома.
                - Кого Бог принёс? — послышался хриплый голос.
                - То Андрей Алмазов, Василий, открой, дело есть.
        Створки ворот, заскрипев, разошлись. Холоп Арбелина увёл в конюшню лошадь, а Василий с Андреем ушли в дом.
                - Ну и мороз, я такого, почитай, с детства не помню, — тря щёки, произнёс Андрей. — В карауле сегодня дуба дашь.
        Арбелин достал штоф с настойкой.
        Андрею в этом доме всё было знакомо, он скинул шубу на лавку, присел к столу. Арбелин разлил настойку в две серебряные чарки: Выпили молча, перекрестив рот. Андрей пододвинулся ближе:
                - Мысль тута одна мозг занозила. Помнишь, ты поведал, аки ты у Воротынского слышал, как маркиз тот, с князьями беседуя, помянул вскользь, што они, объеди нясь, могут Милославскому противостояти. Вота из энтого и надо сделати бучу. Тебе надо пойтить к Милославскому и поведать ему о том пире. Мол, мучит совесть, што мерзкий иноземец уговаривал бояр объединитьси противу его, князя Милославского. Воротынские, Одоевские, Приимковы-Ростовские князю не по зубам, а вота маркиза ваше го он турнёт с Руси.
        Теперь Арбелин пододвинулся ближе:
                - Ты думаешь, поверит?
        Андрей разлил ещё по чарке.
                - Князь мнительный, так и мыслит, што все ему зла желают. А когда проверит и узнает, што энтот пир был и иноземец на нём присутствовал, он поверит, ещё как поверит.
        Они вновь выпили.
                - Одоевский возглавляет Разбойный приказ, если до него дойдёт, меня запытают за клевету на бояр.
        Андрей дёрнул головой:
                - Когда тебя начнут пытать, узнают и обо мне, а лишь затем о митрополите. И штоб от митрополита отделатьси, нас просто придушат в пытошной.
        Арбелин опять наполнил чарки.
                - Значит, нужнова идить.
                - И еслива можно, прямо сегодня. Уж больно маркиз зажилси на Руси.
        Ещё в конце декабря 1677 года в Константинополь было направлено русское посольство во главе с послом стольником Афанасием Поросуковым. Ему поручалось вручить султану грамоту, извещающую о вступлении на престол Фёдор Алексеевича, третьего царя, третьей династии. В грамоте была «укоризна» султану за посылку войска к Чигирину и напоминание царя «об исконной прежней дружбе».
        Посольство попыталось предпринять поездку в Стамбул через Крым, куда оно явилось в начале января, где и было взято под стражу ханом Мурад-Гиреем и протомилось в неволе две недели, пока не вернулся корабль, посланный в Стамбул к визирю. На этот корабль посольство и погрузили, всё так же под охраной янычар. Поездка вдоль болгарского берега не заняла и двух дней.
        Почти двое суток посольство на берег не спускали, а затем сопроводили под охраной в дом, в котором количество тараканов могло испугать и вечного нищеброда.
        Султан послов не принял. Девятнадцатого января верховный визирь Мустафа-паша в большом дворце, в мраморном зале принял посла Поросукова с полным видимым равнодушием, совершенно не обратил внимания на дары и на слова Поросукова отвечал, что если русский царь не откажется от Чигирина и Украины — войны не избежать, и карающий меч султана уже в его руках. Так ничего и не добившись, посол вернулся в отведённый ему дом.
        Дальнейшее нахождение в Стамбуле было бессмысленным.
        Афанасий сидел в дальних покоях дома в наползающей темноте вечера, не зажигая светильника. Он понимал: на его продвижении по службе можно поставить крест.
        Неожиданно из темноты угла вышел человек, словно отделился от стены. Афанасий даже перекрестился. Человек протянул руку ладонью вперёд и произнёс:
                - Я русский, нахожусь здеся при константинопольском патриархе.
        Посол вгляделся в темноту: незнакомец сделал какие-то знаки в воздухе, но Афанасий ничего не понял.
                - Разве, будучи послом, ты не принадлежишь к Приказу тайных дел? — тихо спросил гость.
        Поросуков усмехнулся:
                - Эка вспомнил, Тайного приказу почитай два года нету.
                - Я Тимофей Чудовский, толмач визиря. Здеся десятый год. Твой приезд запоздал. Султан Мухамед ещё по осени решил не примирятьси с Русью. — Монах подошёл ближе. — В апреле к Дунаю начнут стягиваться войска примерно сто десять тысяч турок. Султан приказал крымскому хану собрать не менее сорока тысяч всадников. Будут вспомогательные отряды сербов, албанцев, молдаван и валахов, по десять-пятнадцать тысяч. Все вместе двухсоттысячная армия. Во главе армии султан ставит верховного визиря Мустафу-пашу. Плоты для переправы больших мортир на левый берег Дуная уже строятся, а французы-крыжаки продали Турции большое количество пороху...
        Двадцатого января подданный русского посольства оставил Стамбул, увозя все данные о готовящейся турками кампании на 1678 год. В начале февраля князь Василии Голицын зачитал их думе.
        Расчёт Андрея Алмазова оказался верным. Как только Арбелин поведал Милославскому свою «сказку», князь сильно занервничал и стал всё проверять. Лишь только узнав, что пир был и иноземец на нём присутствовал, во всё поверил. Так называемый маркиз Монферадский без шума был под стражей доставлен к Милославскому. При виде гордой осанки и спокойного взгляда Милославский вспылил ещё больше и одним рывком сорвал с маркиза кружевное жабо:
                - Непочтительность будешь у себе во фряжских землях казать.
        Маркиз оправил ворот:
                - Чем я прогневил князя?
                - Яки мы невинные, а хто противу меня бояр родовитых баламутил? Думаешь, не ведаю?
        Маркиз был спокоен, а князь всё кричал:
                - Знатные иноземцы из Европы едуть на Русь, лишь когда теряют всё у себя на родине. Ни разу не было такого, чтобы кто-то мог сразу купити себе вотчину. Значит, ты тако содеял, што даже твои огромные деньги тебе не помогли. На Руси ты встречаешьси не с кем-нибудь, а с теми боярами, чьё влияние, богатство, знатность и древность рода ни у кого не вызывают сомнений, а родственные связи идут до царствующего рода.
                - Мой род не хуже.
        Милославский взбесился:
                - А мене плевати на твой род, хоша бы он был цесарский. Ты сегодня же покинешь пределы Руси.
        В этот же день под охраной двух десятков стрельцов маркиз покинул Москву. Дальнейшая его судьба для Милославского осталась в безвестности.
        Март, пришедший в Москву, завалил все улицы снегом и все дороги вокруг города, и князь Иван Воротынский был рад этому. С ним что-то творилось, чего он и сам не мог понять.
        После смерти Алексея Михайловича вокруг князя образовалась какая-то пустота, поэтому он стал чаще наезжать в свои вотчины, где однажды, отъехав от свиты боевых холопов, встретил в лесу юную собирательницу ягод, «его рабыню». Отрочице в ту пору не было и шестнадцати лет. Вот и сегодня по её просьбе, которая под взглядом князя воспринималась как приказ, банник Тришка истопил баню, и князь со своей ненаглядной Дуней с самого утра отправился париться. Огромный, массивный, красный от пара, он кряхтел, усаживаясь на полок, и маленькая Дуня, белая телом даже среди пара, помогала ему, прижавшись к князю в нежном порыве. Старик провёл огромной ладонью по её голове и вдруг изменившимся голосом сказал:
                - Дунюшка, любушка моя, я тебя пойму. Одно твоё слово — ия выдам тебя за дворянина и твою деревеньку в приданое дам, сама хозяйкой будешь.
                - Што ты, не нужен мени нихто. Лучше убей собственной рученькой. Изведуси я без тебя.
                - Старый я... Случись што со мной, изведут теби люди из зависти.
        Другое страшно. — Дуня на некоторое время замолчала. — Кажетси, тяжёлая я. Сама страдать буду, не страшно, то мене на роду написано, а вот коли будет дитё, его жалко, оно ни в чём не виновато.
        Воротынский прижал к себе свою любовь. Даже если бы он смог себя пересилить и сослать жену в монастырь, — а он бы никогда этого сделать не смог, — на холопке ему всё равно жениться не позволили.
        Князь, не отстраняясь от Дуняши, зачерпнул глиняной кружкой квас в кадушке и плеснул на раскалённые камни. Духмяный хлебный аромат пошёл по парильне.
                - Што ж мене деять-то с тобой, лапонька моя? — прошептал Воротынский.
        Именно в это время со стороны предбанника в дверь забарабанили. Князь в ярости вскочил:
                - Хто посмел?
                - Батюшка, князь, прости-помилосердствуй, к нам государь пожаловал.
        Воротынский выскочил в предбанник, где стоял Тришка:
                - Передай, щас оденусь.
        Холоп упал на колени:
                - В том-то и дело, государь сказал, што сам щас к тебе паритси пожалует.
        Воротынский, схватив свою шубу, шапку и Дунины сапожки, влетел в парильню, надел на Дуню сапожки, укутал в шубу, надвинул на глаза шапку и вывел и предбанник, где стоял Тришка, которому приказал:
                - Задами поместье обойдите, шубу мене другую при несёшь.
        Банник выскочил из бани вместе с Дуней, а князь поналился на лавку. Не прошло и минуты, как вошёл царь Фёдор Алексеевич с Никитой Одоевским и Василием Приимковым-Ростовским. Сын Воротынского, Иван, стоял сзади, возле дверей.
                - С лёгким паром тебе, Иван Алексеевич, — просто сказал государь.
                - Кабы я ведал о твоём приезде, Федюшка, да рази я пошёл бы в баню?
                - Ничего, князюшка, вота мы с тобой и попаримси.
        В предбанник зашёл дядюшка царя, Иван Хитрово, и помог государю разоблачиться. Бояре разделись сами. В парильню вошли вчетвером. Воротынский сам окатил кипятком полки. Одоевский тем временем ещё плесканул на камни квасом. Клубы пара окутали парящихся. Пар становился нестерпим.
                - К Неплюеву так всё и не можем съездити, — прикрыв глаза, произнёс царь.
        Воротынский, скрывая досаду, произнёс:
                - Думаю, не последний день живём. Хоша всё в руках Господних.
        Он ещё ливанул кваску, и новые клубы пара окутали парильню. Кожу просто жгло.
                - Хватит, более не надо, — попросил государь.
        Воротынский сел на место.
                - А ты знаешь, князюшка, — вновь заговорил царь, — нового самозванца привезли. Ходил по деревням, величал себе истинным царём Алексей Михайловичем, моим отцом, будто бы не помер, а ушёл в народ грехи отмаливать, а похоронили тем временем калику перехожего. И ведь верили, и кормили.
        Пар оседал, становилось полегче.
                - Помнишь, когда Разина казнили, с ним мнимого моего брата привезли. Так тот хоть похож был, у меня аж дух перехватило, разобралси, когда речь услышал, а энтот — маленький, вертлявый, на што надеялси? И откуда их столько берётси? А ведь до Отрепьева о самозванцах на Руси и не слышали.
                - С Гришкой многое не ясно, — спокойно ответил Воротынский, — ему по дознавательскому делу должно было быти под сорок лет, а Лжедмитрию, самозванцу первому, от силы — двадцать пять.
        Фёдор широко раскрыл глаза:
                - Ты хочешь сказати, энто был сын Грозного?
                - Нет, Дмитрия в Угличе зарезали, в том у меня сомнений нет.
                - Так хто ж то был, есть на энтот счёт какая-нибудь молва?
                - Есть. А начинается она с того, что государь Василий Третий был счастливо женат на Соломонии Сабуровой, но за двадцать лет так и не дождалси от неё детей. По совету бояр он отправил её в монастырь и венчался вторым браком с Еленой Глинской. Но тут распространилась молва, што Соломония в монастыре разродилась сыном, назвав его Георгием. Посланные бояре так ничего и не выяснили. Елена Глинская родила будущего государя Ивана Грозного. В его правление появилси разбойник Кудияр, которого молва и связывала с сыном Соломонии. При Иване Грозном казнили многих разбойников, но Кудияра даже не пытались ловить. По легенде, Кудияр имел стан возле деревни Лох, куда его шайка привезла ему одну из княжон Мещёрских. Она и родила ему сына, который, как гласит легенда, был воспитан канцлером Литвы Львом Сапегой. Так што первый самозванец мог оказаться не Дмитрием Ивановичем, а его двоюродным братом — Дмитрием Георгиевичем.
        Царь сделался очень серьёзным, даже какая-то суровость проявилась в глазах.
                - Энтому ести какие-нибудь подтверждения?
                - Откуда, Федюшка, когда твой прадед изъял у всех боярских семей те летописи, што велись в каждом роде. Остались лишь те летописи, што велись при государях.
        Одоевский с упрёком посмотрел на Воротынского. Тем временем Фёдор Алексеевич больше распалялся:
                - Энто выглядит сказочно, — сколько я слышал, Грозный не жалел свою родню, почему же он пожалел Кудияра?
                - Энто ты, государь, увлекаешься философией, древними русскими летописями, богоучениями, а Иван Грозный более древние еврейские санскриты переводил, а в них сказано, што бох иудеев Яхве изрёк: «Да покараю любого, хто поднимет руку на истинного помазанника мово», а Кудияр, если он являлси сыном Соломонии, был старшим и законным сыном Василия Третьего.
                - Почему же все летописи молчат об энтом?
                - Все летописи глаголют о том, што надо государю правящему. Любой князь знает, што Рюрика пригласил править на Русь старейшина Новгорода Гостомысл, коему он был внуком через дочь Умилу. Гостомысл же — сын князя Буривоя и внук князя Боремысла, а тот был сыном князя Адвина. Целый род. Однако в летописях сказано: пришёл Рюрик и основал Русское государство. Найдёшь ли ты в какой-нибудь летописи, аки погибли последние государи галицкие, Рюриковой крови, Лев и Андрей. Нет, не найдёшь. Ибо к ихней смерти не только поляки, но и мы руку приложили. А где сказано, што Василий Первый почитай уже седьмой год в спальню к жене своей Софье Витовтовне не заходил, когда она будущего Василия Второго Тёмного родила, нету тех слов. А о твоём роде пишется лишь от выехавшего на Русь Гланде Камбиле, князе Судовии и Самогиции, а об отце его князе Дивоне Камбиле ни слова, ибо убил он отца своего, взращённого тевтонскими рыцарями, Погана Камбила. В летописях наших на три слова правды, одно лжа, два сказка, а сказки мы любим с детства, ими живём. Нужного не видим в летописях, а вота сказки долго помним.
        Царь, Одоевский и Приимков-Ростовский во все глаза глядели на Воротынского.
                - И што нужного ты узрел в летописях? — медленно спросил Фёдор Алексеевич.
                - Ты сам всё время глаголешь, што тёмные мы. А при государе Ярославе Мудром в Киеве школа-академия была, где обучались потомки знатных семей, в том числе и принцы заморские. А сейчас боярский сын выучитси читать да писать — и то хорошо. А надо, штобы знатный человек не токо кровью отличался, но и недюжинным умом. А мы пока только душегубством отличаемся.
                - Каким душегубством, князь, опомнись? — Царя начинало трясти.
        Воротынский посмотрел на Одоевского:
                - Ты, князь Никита, взору не отводи. Знаешь, государь, пошто родителя твово Тишайшим прозывали, думаешь, в тиши правил? Ерунда то! Почитай каждый год война, а через год — бунты да разбой. Все тридцать лет так прожили. В другом дело! Неугодных он втихоря схватывал, втихоря и пытал муками непереносимыми, втихоря и казнил в застенке, штоб никто не знал, не ведал. Иван Грозный мучал да головы рубил на площадях базарных, штоб молва по всей Руси летела, а отец твой почитай одного Стеньку Разина в открытую и казнил. Если б знал ты, сколько казней втихую прошло, на скольких пытках мы с князем Одоевским присутствовали, и не сощитать. А пройдёт время, всех нас тихими да блаженными считать будут.
        Одоевский махнул рукой:
                - Што старое бередить?
                - Штоб по новому к тому не привело. Ты, государь, по воле бояр Приказ тайных дел отменил. Боярам то сподручней, нихто за ними не досматривает, воровати легче. Кабы тот приказ только за боярами приглядывал! Приказу нету, и Якову Бурбулюсу перестали деньги платити. Конечно, Яшка вор и пьяница, но он слугою при дворе шведского короля, и от него мы знали, што в Швеции творитси, а от безденежья он обнищал и от двора выгнан. Ты отозвал посла Василия Тяпкина из Польши по просьбе поляков, заменил более знатным, а Ваське цены не было, всё выведывал, писал чуть ли не каждую неделю. Один Тимофей Чудовский в Турции осталси, вести о турках шлёт, случись што с ним, аки кутята слепые останемси; приходи любой, да бери голыми руками, да дави. Откуда первый удар нанесут, и знати не будем.
        Государь уехал от Воротынского в тот же день в сильной скорби и печали. Двор решил, что князь впал в немилость.
        Зима задерживались не в меру. Была уже середина апреля, а снег ещё не сошёл, он не просто лежал на улицах, он даже не стал подтаивать. Андрей Алмазов бродил ранним утром по Китай-городу. Неожиданно рядом заскрипел снег, и карета, поставленная на полозья, остановилась возле Андрея. Дверца кареты приоткрылась, на него молча смотрела царевна Татьяна Михайловна, всё такая же красивая, но такая же холодная и чужая.
                - Што пренебрёг мною, тебе легчей стало? — произнесли её губы, но лицо как будто даже не дёрнулось.
        Андрей понуро опустил голову. Её голос стал жёстче:
                - Ты в люди не рвёшьси, а вот брат твой Семён, пока я на царя влияние имею, так стольником и останетси. За тебя на нёма отыграюсь.
        Дверь захлопнулась, и карета поехала далее.
        Весна, так долго не приходившая, решила явиться наскоком. Снег таял не по дням, а по часам. Реки вышли из берегов и разлились. Заливные луга превратились в озера, воды было как никогда. Новый потоп. Но это на время остановило сбор турецкой армии.
        Всю зиму воевода Иван Ржевский потратил на восстановление Чигирина. Стены заделывались, рвы углублялись, пороховые погреба пополнялись. Казалось, работе не будет конца. В прочищенные рвы забили пики и колья и лишь затем заполнили водой. В поле выкопали ямы-ловушки и заложили их дёрном. Заготавливали и закупали на данные Воротынским деньги еду. Обещанный обоз с припасами из-под Киева так и не прибыл. Плохо было и с людьми. От шеститысячного Чигиринского полка, бывшего при Дорошенко, осталось триста сорок человек. От присланного в прошлом году гетманом Самойловичем Сердюцкого полка в пять тысяч казаков — восемьсот шестьдесят семь человек, остальные разошлись по домам. В драгунском полку осталось семьсот семьдесят три человека, а в пехотном полку Патрика Гордона, заместителя Ржевского, — семьсот тридцать два. Были ещё три стрелецких полка по пятьсот пятьдесят человек да сумских казаков триста человек. Всего же с пушкарской прислугой всех вместе — чуть больше пяти тысяч защитников. С этими силами против турок не устоять. И Ржевский писал Ромодановскому и гетману Самойловичу, прося помощи.
        Наконец двенадцатого мая в Чигирин прибыл наказной гетман Павел Животовский и с ним Гадяцкий полк полковника Фёдора Криницина в четыре тысячи восемьсот человек и Ахтырский полк Павловского в полторы тысячи казаков. В этот же день подошёл солдатский полк Бориса Корсакова в девятьсот человек. После этого Ржевский немного успокоился. Теперь подхода турецкой армии ждали более двенадцати тысяч русских воинов.
        Четырнадцатого мая Ржевский устроил смотр всем полкам. Люди выстроились по улицам, по крепостным стенам. Разъезжая на коне и осматривая их снаряжение, Ржевский остался доволен.
        Сразу после смотра он вместе с Животовским, Гордоном и Кринициным отправился купаться. Вода в реке обжигала ключевым холодом. Четыре голые тела вошли в воду и поплыли.
                - Думаю, нам недолго осталось ждати турок, на энтот раз четырьмя неделями не отделаемси, — обращаясь ко всем, произнёс Ржевский.
                - Я думаю, Самойлович нас не оставит? — проговорил, отдуваясь, Животовский.
                - Так и Ромодановский с войсками подойдёт, да только слишком много на энтот раз турки войска собирают.
        Они доплыли до середины и развернулись назад.
                - Нам бы Хмельницкого споймать, государь бы доволен был, подумай о том, Животовский, награда, думаю, была бы не малая.
        Они вылезли на берег и сели обсыхать. Всех четверых впереди ждало немало испытаний, им придётся многое пережить, поплавать в крови, а пока они радовались солнечному майскому дню, воде, минуте отдыха.
        Семнадцатого мая 1678 года Москва встречали польское посольство. Король Ян Собеский направил в Россию трёх полномочных послов: князя Михаила Георгия Черторыжского, подканцлера Яна Казимира Сапегу и Бергарда Леопольда Таннера, цвет польской знати.
        Встречало посольство три боярина: князь Василий Голицын, Богдан Хитрово и Василий Волынский. Но никто из них напрямую пока к посольским делам отношения не имел. Они были представлены встретить посольство, а затем должны были тянуть время, не более того. Царь не забыл разговора с князем Воротынским и то, что говорил о Василии Тяпкине, за которым уже послали на Украину, и его ждали со дня на день.
        Царь решил, что примет посольство лишь после разговора с Тяпкиным. Он приехал лишь двадцать шестого мая. А государь принял его лишь двадцать восьмого, в небольшой потаённой палате. Ему хотелось поговорить один на один.
        Постельничий Максим Языков ввёл Тяпкина, и тот сразу согнулся в поклоне.
                - Подойди ближе и сядь вота сюда, — тихо произнёс государь, указывая на скамью рядом с собой.
        Гость хоть и был удивлён, но выполнил приказ. Фёдор Алексеевич оглядел его с ног до головы.
                - Я пожаловал тебя окольничим и чин полковничий дал, но не требую слов благодарности. Мене много о тебе говорили, и я захотел тебя увидеть. Я хочу понять, аки тебе удавалось то, што ты мог деять в Польше.
        Василий немного помялся, а затем заговорил:
                - Тута ума большого не надо. Любое дело полюбить надо и то, за што ты в этом деле больше всего переживаешь. Всей душой полюбить, и ничего от него не требовать, и ничего от него не желать. Это аки у строителя-мастерового, у богомаза али у мастерицы-рукодельницы, што покрывала и рушники расшивает. Каждый любить должен своё творение ещё в замысле. Тот, хто любит дело своё, — у того дело в руках засияет. И в нашем деле на любви усё стоит, с любви и начинаетси. К людям родным, к земле, потом предков облитой. Пока дело большие деньги даёт, таки каждый его любит, всякий к нему моститси. А аки денежки плачут, так никому и не надоть оно. При деньгах и славе усё тебя любят, а аки деньги ушли и слава померкла али забылась, таки и отвернулися все. Отдай делу любовь свою, взамен ничего не требуя, а тама аки сложитси. А послу в чужеземной стороне деньги всегда надобны. То писаря подкупити, то шляхтича напоити, тут и свои деньги отдашь, коли не прислали, а душой за дело радеешь. Слушати надо умети, да так, штобы перед тобой человек, не желая того, весь раскрылся и даже не догадался, што поведал о том, о чём
не должен.
        Государь слушал как заворожённый. Каждое слово Тяпкина словно гвоздь входило в его мозг.
        На следующий день Хитрово и Волынский были отозваны от ведения переговоров с польскими послами. А в помощь князю Василию Голицыну были даны окольничий Тяпкин и дьяк Посольского приказа Иванов.
        В Золотой палате царского терема собралась дума во всем своём составе. Иные из думцев ждали пожалования, новых должностей и поместий, другие — боялись опалы за своё нерадение. Глава Сибирского приказа, дьяк, докладывал государю дела сибирские. Сибирь ныне основной поставщик в казну мягкой рухляди — шкурок соболя, песца, бобра, горностая, белки.
        Дела были в Сибири нерадостные, «худые дела», как сказал дьяк, прежде чем читать очередную крамолу.
                - А мангазейские самоеды[150 - Мангазейские самоеды — племена сомодийских народов (ненцев, энцев, нганасан и селькупув), живших в районе реки Таз, называвшемся Мангазея (Молгомзея) — от коми-зырянского «молгон» — «крайний, конечный».] не хотят платити ясак. А их князец Ныла, явившись к сборщикам, бросил им чуть не в лицо лишь шкурки песцов, и когда те спросили соболей и бобров, он вскричал своим: «Промышляйте над ими!» И самоеды с ножами бросились на сборщиков, а те убили Нылу и разогнали самоедов. Однако те толпой явились к городу, дабы отомстить за Нылу, и три дня русские отбивались от них. И только другой князец самоедов, придя к Мангазеи, разогнал взбунтовавшуюся толпу и спас русских от гибели.
                - А имя, имя энтого князьца, што спас русских? — спросил царь. Он сидел, оперевшись правой рукой на подлокотник кресла. В этот миг он очень походил на своего отца. Такой же крупный, те же огромные глаза, смотревшие на собеседника внимательно и строго.
                - Его нет в грамоте, — ответил дьяк Воскобойников.
                - Жаль. Имя возмутителя сообщили, а хто утишил бунт, нет. Жаль. Отпишите и спросите, как его зовут, и от моего царского имени пусть того князьца наградят чем ни есть. Деньгами, пороховым припасом, новым ружьём.
                - Хорошо, государь. Всё сполним.
                - Ну што тама ещё? Читай.
                - А энта грамота из Красноярска, государь, от воеводы Загряжского. — Дьяк придвинул грамоту ближе к глазам. — Инглизы Томского уезда, озлясь, ударились в разбой и измену, против них мы выслали конных казаков, которые побили разбойников, отобрали у них награбленное, потеряв при этом пятерых своих. Большая толпа тех бунтовщиков пришла под Красноярск. Не сумев одолеть город, они сожгли шестнадцать окрестных деревень, перебив многих жителей. На подмогу инглизам пришли тувинцы, энто озлило детей боярских, стрельцов и казаков. Они вывели за город тувинских аманатов[151 - Аманаты — заложники.] и на глазах родственников расстреляли их, никого не жалея.
                - Убити безоружных ума не надоть. Большая часть из них — дети князьков, и неизвестно, чьи отцы принимали участие в бунте, а чьи нет. Отпишите, штобы убивали лишь в самых крайних случаях, и только когда точно доказано, что их родственники участвовали в кровавых делах. Што ещё пишут?
        Дьяк схватил другую грамоту:
                - Ещё Загряжский отписал, што, из Китая возвращаясь, прибыл к нему отправленный государь Алексей Михайловичем посол Никола Спафари, а с ним глава пограничной китайской стражи, и с тем главой о пограничных межах усё было ж обговорено через толмача. И много тому толмачу песцовых шкурок дадено. После чего тот глава отбыл до своих земель. А посол Спафари последовал далее в Москву.
                - Он прибыл? — Государь насторожился. Он знал, что Спафари служил Матвееву, и Милославские могли убрать его прямо по дороге.
                - Гонец опередил его у Тобольска, ожидаем со дня на день.
                - Аки прибудет, сразу приведите ко мне. А лучше пошлите князя Петра Мещёрского со стрельцами к нему навстречу, пущай обережёт его от разбойных людей. А тебе, боярин Богдан Матвеевич Хитрово, придётси перечитати все энти дела по Сибирскому приказу и подготовити прошение, што срочно надоть содеять и чем помочь сибирским воеводам.
        Государь встал и удалился из палаты. Дума отпускалась на дневной отдых.
        Скучно и душно. Узкое оконце открыто во всю ширь, но от этого ничуть не легче. За окном белёсое, словно выцветшее от жары, небо. Внизу невидимая звенит, скрипит, бранится, хохочет многоголосая Москва. И если бы не эти привычные звуки, то можно сойти с ума. Царице Наталье Кирилловне двадцать пять лет, и она мать троих детей, уже более двух лет вдова. А тело молодое, и хочется жить, а как, когда за каждым шагом смотрят, наблюдают во все глаза, ждут, когда споткнёшься. А тут ещё младшая дочь заболела, на улице жара, а она горит, как в простуде. Милославский с Софьей посмеялись, мол, летом не болеют, может, у самой царицы какая болезнь приключилась. Вместо лекаря аптекаря прислали. А Петруша, сынок, как будто что чувствует, от сестрёнки не отходит. А на нём кафтанчик, братцем-государем дарённый, из «белого атласу, алой объяри, на соболиных пупках, с запонами, низанными жемчугом, с серебряными кистями, а пуговицы изумрудны на золотых заклёпах». Но не радует Петра тот кафтанчик. Привык он трёхлетней Федорой командовать, а нынче командовать некем, в жару сестрёнка. И Наташенька тоже сидит, на сестрёнку
смотрит. И боится царица Наталья Кирилловна, что дети заразятся, но от сестры отогнать их не может, сердце не даёт.
        А тут ещё князь Иван Михайлович Милославский под братьев её подбирается, в невиданном обвинить хочет. Будто бы они затевали заговор с целью убить государя. От всего этого выть хочется, но нельзя, и дети, и братья, и те вельможи, что при её дворе, все на неё смотрят. На неё да на маленького Петрушу. Для многих он как надежда на возвышение. Правда, таких вельмож горстка.
        Дверь открылась, и в покои вошёл званный ею Фёдор Юрьевич Ромодановский. Царица подозвала его ближе и допустила до руки. Они разговаривали тихо, вполголоса, никто не слышал о чём. Лишь Пётр крутился у ног матери. После чего незаметно исчез, выйдя тайным ходом, о коем братец ему поведал, и ближними переходами пробрался в покои брата-государя. Их разговор остался тайной, но утром на следующий день государь Фёдор Алексеевич объявил, что он не хочет уподобляться царю Ивану Грозному, и коли будут казнены братья Нарышкины, он не сможет смотреть в глаза царице Наталье Кирилловне, что оба брата лишаются всех должностей и званий и отправляются под опеку своей царственной сестры, а сыскное дело по ним прекращается.
        После этого объявления было заметно, как изменился в лице боярин Милославский. Царевна же Софья в тот день рвала и метала. По её приказу было выпорото полдюжины слуг, а двое выгнано взашей.
        Пустота опять заполняла душу Андрея Алмазова. Он завидовал брату Семёну, который был загружен работой в Посольском приказе и вместе с Тяпкиным и Ивановым готовил новый договор с Польшей. Андрей попытался помириться с сестрой Лариной, но та не впустила его в дом, разозлившись, он уговорил сотника Соловьёва нести за него службу и, выставив ему в честь этого обильный стол, отбыл в Вологду. Почему именно туда, он и сам не знал, но туда его тянуло какой-то неведомой силой.
        Взяв с собой спасённого когда-то и впоследствии крещёного татарина Василия, тридцатого июня он покинул Москву, выехав разодетым барином. Он ехал на самой высокой своей лошади, в самом лучшем кафтане, при сабле в серебряных ножнах, как будто напрашиваясь на то, чтобы на него напали разбойники и ограбили. Как бы выпрашивая: «Ну, намните, намните мне бока». Однако без всяких приключений на следующий день под вечер Андрей достиг города.
        Вологду нельзя было спутать ни с одним другим городом. Да, резные ставни, резные украшения есть везде, но здесь они есть даже у последнего нищего. Резьба по дереву — промысел вологодцев. Да купечество перевозит товары между югом и севером, от Архангельска до Астрахани. Но не каждый в Вологде купец, остальным тоже жить чем-то надо. Да вологодские лодейщики поднимаются по Северной Двине и спускаются по Волге, служа между ними волоком, но не каждый в Вологде и лодейщик. Люд весь разный, но работящий.
        Остановился Андрей в доме купца Анохина, у которого скупал сукно почитай уже лет десять. Дорогому гостю отвели всю угловую часть дома. А перины застелили, кажется, мягче и не бывает. С дороги Андрей уснул почти сразу, не ужиная, и проспал долго, часов до десяти утра. Завтрак был сытен, с обилием мясного. Пост кончился. Второго июля самый мясоед. Андрей только приступил к завтраку, а в это время в окошках потемнело. Не долго думая, он выскочил на улицу. Впоследствии до конца своей жизни он говорил, что «зрил силу Господню». Огромная грозовая туча, чёрная как ночь, от края до края, медленно ползла на город, закрывая собой свет. Вся природа притихла, в небе не было ни одной птицы. Туча всё больше заполняла небо и высвечивалась тёмно-фиолетовым светом. И тут прозвучал первый раскат грома. Он оглушил Андрея. Люди, бросившись по домам, закрывали ставни, двери, запирали ворота. Ветер налетел шквалом, ломал деревья, ветки, выворачивал незакрытые калитки.
        Андрей, прижимаясь к забору, прошёл к близстоящей церкви и, увидев, что она не закрыта, поднялся на колокольню. Здесь ветер был ещё сильнее.
        Первые огромные капли ударили по крышам, и тут же ливень обрушился стеной, а туча окончательно закрыла небо. Молнии прорезали тьму, рассекая небо напополам. Ветер неистовствовал всё сильнее и сильнее, срывая крыши с домов, разваливая овчарни и загоны. Вот молния ударила в огромный дуб и расщепила его на несколько горящих частей, но ливень тут же загасил их. Вот огромную сосну вывернуло с корнем и уронило на дом, что у леса. Земля пропиталась водой. Улицы походили на речные потоки, а грохот от грома был ужасен. Вот новый удар, и молния поразила дом на косогоре. Вспыхивает всё, что может гореть, но тут же огонь заливает ливень. Он не стихает. Вот под напором воды и ветра рухнула крыша ещё одной овчарни, подавив овец. Дома, что в овраге, вода уже скрыла, и те, кто в них жил и оказался дома, наверняка утонули.
        Вологда напоминала преисподнюю без огня. Господь карал водой.
        Ужас виденного поражал. Андрей стоял на колокольне, привязав себя к решётке, чувствовал, будто находится посреди реки. Казалось, этот день никогда не кончится.
        Лишь под вечер ливень и ураган прекратились, и Андрей, отвязавшись от решётки, измождённый вернулся в дом купца Анохина, который, наверное, единственный почти не пострадал в этот день. Всем остальным досталось с лихвой. Всю ночь все церкви в городе служили всенощную и отпевали покойников. Беды было непочатый край.
        Разлив рек давно сошёл, и в Чигирине турок ждали со дня на день.
        Пятого июля прибыл казак Максим Науменко, посланный наказным гетманом, который с достоверностью сообщил, что крымский хан, собрав пятидесятитысячную армию, дошёл до Ингула и соединился с армией великого визиря. Восьмого июля к десяти часам утра показался небольшой передовой отряд турецкой армии; пробирался вдоль дороги от реки Ирклии к городу, надеясь застигнуть врасплох русские караулы. Но те, своевременно заметив турок, отступили ближе к городу, когда же к ним присоединился отряд добровольцев из Чигирина, бросились на турок, которые после слабого сопротивления отступили.
        Около полудня более шести тысяч человек перешли реку Ирклию и начали разбивать свой лагерь. Это был двухтысячный передовой отряд турецкой армии и четыре тысячи молдаван со своим господарем. Вскоре показались и остальные части, которых становилось всё больше и больше. Лагерь заполнял весь горизонт.
        Два перебежчика из сербов-христиан сообщили, что на другой день появится и сам великий визирь с главными силами и пушками, коих число называлось до двухсот орудий.
        К середине следующего дня стошестидесятитысячная армия со всех сторон окружила Чигирин. Прибывший великий визирь Кара-Мустафа-паша первым делом направил ультиматум воеводе Ржевскому с требованием сдачи крепости, только в этом случае он пощадит защитников. На что Ржевский ответил, «што пускай великий визирь выполняет то, што ему наказал его государь, он же, воевода Ржевский, будет сполнять то, што ему приказал его государь».
        Занятая турками местность простиралась от реки Ирклии вдоль Тясьмина, не доходя двухсот шагов до старого вала.
        Под вечер несколько пеших отрядов вступили в стычки с казаками, вышедшими на узкую дорогу на старом валу. Когда после начавшейся стрельбы с обеих сторон отовсюду начало сходиться всё больше турок, казаки отступили. Но им на помощь пришёл генерал Гордон с восьмью сотнями солдат, и они атаковали. Тогда подоспели полторы тысячи янычар, и под давлением больших сил турок Гордон с казаками отступил к городскому валу. Янычары хотели идти дальше, но двойной залп картечи их остановил. Турки привезли с собой вязанки соломы и травы и мешки, набитые шерстью, под прикрытием приблизились на расстояние восьмидесяти сажен от рва, тотчас же начали окапываться. Под утро они уже устроили на холме две батареи по семь пушек.
        Десятого июля в турецкий лагерь прибыл гетман Юраська Хмельницкий с двумя сотнями казаков. Более он пока набрать не смог. Одной сотней командовал полковник Евстафий Гоголь, другой — есаул Тарас Сычь, а более при нём и старшины не было.
        На военном совете в Чигирине решено было сделать вылазку из города и крепости. Четыре тысячи сто человек атаковали турок с двух сторон, те не ожидали такой прыти и отступили на холм. А солдаты тем временем засыпали две ближние траншеи и отошли в город.
        В ночь на одиннадцатое турки поставили ещё три батареи, они усиленно стреляли весь день, пустив более тысячи ядер и бомб, и сделали несколько проломов в ограждениях. С наступлением темноты, по приказу Ржевского, их заделали. В этот день в Чигирине было убито восемнадцать солдат и пять казаков и ранено двадцать пять человек. Защитники не могли похвастаться такими успехами.
        В ночь на двенадцатое турки значительно продвинулись со своими траншеями, а против Крымских ворот установили две батареи по три пушки.
        Ржевский наорал на Животовского, и в три часа вечера четверо основных военачальников Чигирина произвели вылазку из разных мест, лично возглавив три тысячи двести сорок человек. Они дошли под шквальным огнём до траншеи, вогнали в них турок и нанесли противнику сильное поражение. Захвачено было даже два знамени. Видя это, Мустафа-паша бросил на русских янычар, находившихся возле холма, завязавших резню. Русские поспешно отступили, неся потери. Но потери турок были ни с чем не сравнимы. Они на двое суток сковали турок. Ничего, кроме бешеного обстрела пушками, они не предпринимали. Ядра сыпались как град, тут и там возникали в городе пожары.
        В ночь на пятнадцатое накал борьбы достиг высшей точки. Животовский и Гордон выводили в вылазки до десяти тысяч воинов. Один раз даже Ржевский вывел стрельцов в атаку. Утром трупы покрывали всё пространство от турецкого лагеря до Чигирина. Кара-Мустафа-паша ожидал сопротивления, но не такого. За неделю он потерял больше, чем за всю предыдущую кампанию. Озлобленный, он приказал, чтобы пушки не прекращали огонь ни днём, ни ночью. В ставку султана в Ясах был направлен гонец с просьбой о присылке порохового зелья. Так продолжалось ещё десять дней, однако непрерывный обстрел, сотни ядер и бомб, обрушенные на крепость, ничего не решили. Великий визирь начинал нервничать, время уходило. Дожди могли прийти и в сентябре, а русская армия — со дня на день.
        Князь Василий Васильевич Голицын в своих новых каменных хоромах, что близ Коломенского, чествовал польских послов: Черторыжского, Сапегу, Таннера и секретаря посольства Каховского. Драгоценную посуду Голицын получил в государевой сокровищнице, а почётный стол накрыл его повар, голландец. Были приглашены дьяки Посольского приказа: окольничий Василий Тяпкин, Ларион Иванов и стольник Семён Алмазов.
        Голицын не чванился, и все сидели за одним столом возле раскрытых окон. По приказу князя выставлялись всё новые блюда и новые вина, многие из которых не знали ни в Польше, ни на Руси, с того и пробовали их без меры.
        Сапега и Тяпкин, как старые друзья, сидели рядом и потчевали друг друга, перешёптываясь, вспоминая прошедшие годы, сопровождая воспоминания сальными непристойностями. Когда начали хмелеть, Тяпкин пододвинулся ближе и шёпотом спросил старого друга:
                - Признайси, пан Казимир, его величество Ян Собеский не шибко зол на нас? Я надеюсь, што он не шибко велел давити на нас?
                - Да как сказати, он за Киев велел сильно стояти.
                - Сколько?
                - Чего сколько?
                - Сколько король велел за Киев просить?
                - Пан Тяпкин, я же посол, як могу!
                - Господи, пан Казимир, я ж разве не понимаю, можешь молчать. Я тоже стану молчати.
        Тяпкин начал старательно жевать пирог с вязигой, сделав вид, что не замечает собеседника. Но опьяневший Сапега был в том состоянии, когда после выпитого смерть как хочется поболтать.
                - Я ведь, пан Тяпкин, очень тебя уважаю и уважал ещё в Польше. Ты был столь приятен, столь дружелюбен...
        Тяпкин и ухом не повёл на все эти комплименты.
                - Ты на мени осерчал, да, пан Василий?
        Тяпкин, пожав плечами, продолжал насыщаться, в то же время налив себе вина в кубок.
                - А мене? — спросил осоловевший Сапега.
        «А, чёрт с тобой», — подумал Василий Михайлович и налил полный кубок Сапеге.
                - За што выпьем?
                - За молчание, пан Казимир, — буркнул Тяпкин.
                - Обиделся, пан Василий, обиделся. Да ладно, — Сапега покосился на Черторыжского, пившего с Голицыным, и тихо прошептал: — Только аки другу, за Киев мы запросим четыреста тысяч.
        Тяпкин аж глаза выпучил:
                - Вы што, обалдели с Собеским вашим?
        Сапега приложил палец к губам:
                - Тс-с-с, пан Василий, так то ж запрос.
                - А убавки сколько король разрешил?
                - Ровно половину, пан Тяпкин, ровно в половину, так што не расстраивайся. Но уговор: ни-ни.
                - За энто нам што-то уступать надо будет?
                - Ну, якой-нибудь городок приграничный, вам жалко, што ли?
                - Может, ещё раз Москву возьмёте? — съязвил Тяпкин.
        Сапега хоть и был пьян, но намёк понял.
                - Хороший ты человек, Василий Михайлович, но язва.
                - Я пошутил, пан Казимир, не обижайся, — помягчел Тяпкин, удовлетворённый, что хоть что-то выудил у поляка. — И, будь уверен, царское величество щедро наградит высоких послов, лишь бы у нас всё сладилось.
        На следующий день государь принимал великих послов в Грановитой палате. Десяток виднейших бояр сидели вдоль стен, а рынды с золотыми топориками чинно стояли возле Фёдора Алексеевича.
        Однако переговоры сразу не заладились. Черторыжский сразу начал пенять Москве, что та не прислала в Польшу войска, а сумму, за Киев запрошенную, меньше трёхсот тысяч не снижет. Споры дошли до криков. Смотря на раскрасневшихся спорщиков, не выдержав, государь сказал, что посол сильно забывается и что Русь может забыть старые дружественные отношения с Польшей и пойти на сближение с Турцией, и вот тогда можно будет судить, по силам ли тягаться Польше с Турцией и Русью одновременно.
        Черторыжский очень испугался, но удалился с переговоров, не показывая виду. Он приказал прибывшим с ним музыкантам играть мазурки не переставая. Музыка гремела на весь Кремль, разносясь с посольского двора в горячем июльском воздухе. Раздосадованный Фёдор Алексеевич терпел выходку посла полночи, затем стрельцы стременного полка взяли музыкантов до утра под стражу. Утром переговоры возобновились, а через два дня договор был заключён. Он означал, что перемирию быть ещё тринадцать лет, считая с июня 1680 года, времени, когда должен был бы окончиться срок Андрусовского соглашения[152 - Андрусовское соглашение — завершило русско-польскую войну 1654-1667 гг. Речь Посполита возвратила России Смоленск и черниговские земли, признала воссоединение с Россией Левобережной Украины.]. И было отмечено в договоре, что в грядущем оба государя будут радеть об установлении вечного мира между своими державами.
        Русская сторона уступала полякам города Невель, Себеж и Велиж с уездами, а за Киев платила двести тысяч московских рублей. На этом и порешили.
        Пятидесятитысячная армия Ромодановского медленно продвигалась к Днепру. Прибыл приказ государя ждать князя Каспулата Муцаловича Черкасского с отрядом казанских татар и калмыков. Ромодановский ругался, но ничего поделать не мог, возле Днепра его ждали гетман Самойлович с тридцатью двумя тысячами воинов и генерал Косагов с пятнадцатью тысячами казаков, а он здесь ждал неведомо чего. К вечеру армия опять остановилась.
        Ромодановский один сидел в шатре, не впуская даже сына. Желчь жгла внутренности, и болел желудок. Князь взял кувшин с настойкой на клюкве и налил полную чарку, но выпить не успел. Несмотря на запрет, в шатёр вошёл сын Михаил.
                - Што теби надо? — взревел воевода.
                - Ездовые поймали татарина, он говорит, што у него ести для тебя важные вести об Андрее.
        Старый князь вскинул голову:
                - Пусть приведут.
        Михаил выскочил и вскоре ввёл связанного татарина.
                - Хто ты и што тебе надо?
                - Мени прислал к теби, бачка воевода, хан Мурад-Гирей, передать тебе, што если ты Чигирин в этот раз не сдашь великому визирю, то он лично будет сдирать с твоего сына шкуру.
        Воевода вскочил и со всей силой врезал кулаком в лицо пленному. Тот улетел к выходу. Когда Михаил его поднял, губы и нос его были разбиты в кровь.
                - Не честь такому большому бачке бити связанного.
        Глаза Ромодановского налились кровью.
                - Развяжи его.
        Михаил сдёрнул ремень с рук. Татарин стоял и разминал пальцы и вдруг прыгнул на воеводу. Второй удар отбросил его к выходу. Воевода ещё два раза ударил его ногами, не дав подняться, начал топтать, но татарин вцепился в ноги. Тогда воевода сдавил ему горло, и побеждённый за хрипел.
                - Свяжи его, может, ещё на што сгодитси? — зло вы давил старик.
        Михаил выполнил приказ отца.
                - Забери его, я хочу подумать.
        Младший сын с еле передвигающимся татарином уда лился. Григорий Григорьевич подошёл к столу и наконец-то опрокинул чарку. Впервые в жизни ему приходилось выбирать между любовью к Руси и любовью к сыну. Кровь клокотала в его жилах. Он так и не уснул всю ночь. Утром армия вновь медленно двинулась к Днепру.
        Соединившись с войском Самойловича и подойдя к Тясмину, Ромодановский не продолжил наступление на Чигирин, а приказал встать лагерем. Стотысячная армия замерла возле переправ. После военного совета немного вперёд были выдвинуты четыре десятитысячных корпуса четырёх сотоварищей: Косагова, Шепелева, Кравкова и Змеева. Сейчас они не могли понять своего учителя.
        Пятнадцатого июля турки вернулись к Тясмину и беспрепятственно заняли свои укрепления. Им даже не пытались помешать. Среди русского офицерства начиналось недовольство.
        Лишь восемнадцатого воевода направил стрельца разведать в Чигирин, и тот вернулся с грамотой Ржевского, который сообщал, что в случае атаки русской армии турецких укреплений гарнизон Чигирина атакует турок всеми имеющимися силами. Но и после этого известия армия не трогалась с места. Каждый день турки посылали в Чигирин до тысячи ядер и бомб. А созданная Ромодановским армия нового образца стояла как вкопанная.
        Двадцать восьмого прибыл князь Черкасский с двумя тысячами тремястами калмыками и казанскими татарами, что вызвало в стотысячном воинстве истерический смех. Без этой помощи они явно не обошлись. На следующий день прибыл гонец с грамотой от государя, то был сотник Андрей Алмазов.
        Андрей вошёл в шатёр с двояким чувством. Он знал Ромодановского как человека, радеющего об армии и Руси.
                - А, матвеевский любимец, проходи, садись, — прохрипел князь, — и вот, на, чти.
                - Што энто?
                - Грамота государя, составленная Васькой Голицыным и Ванькой Милославским, по коей я не имею права переправлятьси через Днепр, пока не дождусь Черкасского. А я не дождалси, переправилси, даже до Тясьмина дошёл. Войско мени в трусости обвиняет, а я сделал больше, чем мог. А грамоту ту даже сыну показати не могу. Снизу рескрипт: по прочтении грамоту сжечь. А ныне ты мене новую привёз, ещё хлеще. Во...
        Андрей взял из рук воеводы грамоту, что ещё недавно лежала в его сумке.
        «По велению государя, царя и великого князя всея Великая, и Малая, и Белая Руси, и царя Казанского, Астраханского и Сибирского и многое другое прочее, повелеваем воеводе боярину князю Григорию Григорьевичу Ромодановскому-Стародубскому сполнить волю в точности, ибо государь в совете с боярами Богданом Хитрово, князем Иваном Милославским, Родионом Стрешневым, князем Василием Голицыным и Василием Волынским порешили, что русскому воинству будет не под силу стояти противу двухсоттысячной армии Порты Турецкой, камнем преткновения между которой и Русью являетси крепость Чигирин. С того повелеваем: гарнизон вывести вместе с горожанами, ту крепость срыть, башни все взорвать, всё, што горит, сжечь и отступить за Днепр с меньшим уроном. По прочтении, грамоту сжечь».
        Андрей уставился на Ромодановского:
                - Мы правда не можем отбить турок?
        Ромодановский вскочил с места:
                - Чушь, я могу так трахнуть турок, што они будут бежать аж до Стамбула, но ты отлично понимаешь, што если я не выполню волю государя, Милославские обвинят меня в заговоре, и самое малое, што мене грозит, энто воеводство в Сибири. Крымский хан хочет содрать шкуру с моего сына, а Милославские с меня. Не сдам Чигирин, они меня свалят, аки противника воле государя, а если сдам, потеряю власть над войском, все будут считать меня изменником. Они уже сейчас говорят, што я постарел и стал трусом, ни на што не гожусь, мене пора на покой.
        Ромодановский схватился за голову, ходя из угла в угол.
                - Всё рассчитали, ни людей, ни городов не жалко. Лишь бы меня свалити.
        Князь остановился и посмотрел на Андрея:
                - Я знаю, ты приехал, штобы участвовать в большом сражении, но его не будет. Послезавтра я выступаю к Чигирину, но только штобы вывести гарнизон. Для видимости я дам два-три крупных сражения, а затем сожгу город. Войско отступать не хочет, не зря я их подготавливал двадцать лет. При отступлении наверняка начнутся беспорядки, и в энтой сумятице погибнет ещё больше народу. Я ничего поделать с энтим не могу, ибо клялся в верности ещё деду нынешнего государя, и через ту клятву не переступлю, хотя знаю, што ты мени осуждаешь. Я напишу письмо князю Воротынскому, энто последний, с кем я могу поделиться, и ты его отвезёшь. Лишь вы двое будете знать, што произошло.
        Ромодановский тут же написал грамоту и под вечер двадцать девятого июля Андрей Алмазов отправился в Москву. А через день, тридцать первого июля, как и сказал воевода, войско двинулось к Чигирину.
        Однако всё получилось не так, как приказывали из Москвы, и не так, как думал Ромодановский. Длительная борьба за Чигирин завершилась во второй половине августа.
        Весь день пятнадцатого турки палили из пушек по русскому лагерю, как будто за один день хотели расстрелять весь свой пороховой запас. К полудню русские не выдержали и тоже стали отвечать из всех орудий. Стрельба с обеих сторон продолжалась до ночи без перерыва. А ночью привели пленённого турка, который поведал, что большая часть вспомогательного отряда перешла на русскую сторону, а валашский и албанский вспомогательные отряды разбежались, что крымский хан потерял большую и лучшую половину своего воинства и просит, чтобы его отпустили разграбить Корсунь и Немиров, иначе ему не с чем будет возвращаться домой.
        Это известие так сильно повлияло на солдат, что с утра шестнадцатого отряды добровольцев начали в разных местах атаковать турок. Такие небольшие бои продолжались три дня. Наконец девятнадцатого августа воевода Григорий Ромодановский решил атаковать неприятеля. Вся русская армия вышла за линию укреплений. Турки и татары вышли им навстречу. До полудня полки сходились, то отступая, то вновь наступая. После полудня турки укрылись в своём лагере и встретили русских шквальным огнём. Две атаки ничего не дали. С ходу приступить к турецкому лагерю было невозможно, требовалось подтянуть артиллерию, пробить бреши в полевых укреплениях противника. Русские протрубили отбой. Полки вернулись в лагерь. Весь вечер готовили орудия в выдвижению в поле, ближе к турецким укреплениям.
        Но всё вышло иначе. В ночь на двадцатое августа в турецком лагере поднялся сильный шум. Григорий Ромодановский приказал полковникам строиться в боевой порядок, предполагая, что турки готовят ночное нападение, которое прождали до утра. Но оказалось, что турки в темноте свернули лагерь и ушли. Генерал Косагов с тысячью донских казаков проследовал до Чигирина и обнаружил, что турки дорушили всё, что ещё уцелело, и ушли от Чигирина, и на сколько видит глаз, противника не наблюдалось.
        Двадцать первого августа воевода боярин князь Григорий Григорьевич Ромодановский-Стародубский отправил с князем Александром Милославским донесение в Москву:
        «Встретив крепкое и мужественное стояние и в своих войсках уроны великие, августа двадцатого, в полночь, турского султана визирь с пашами с турскими и иных разных земель с войсками из окопов своих и хан крымский с ордами побежали назад, часть пушек взорвав и разрушив все укрепления Чигиринские. С того, если на то будет твоя государева милость, к восстановлению Чигирина можно ныне приступить...»
        В Москве сразу не поверили в поспешное отступление турецкой армии, прислали гонца с приказом точно выяснить, действительно ли турки пошли в свои земли и «не чает ли от них в том какова лукавства». О Чигирине не было сказано ни слова.
        Почти неделю простоял Ромодановский на правом берегу, рассылая вперёд разъезды казаков и рейтар. Добрались вплоть до Умани и Ладыжина и сообщали, что на несколько дней пути турок нигде не было видно.
        Двадцать седьмого августа русская армия начала переправу на левый берег Днепра. Все понимали, что летняя кампания окончена. Ромодановский всё ждал распоряжений насчёт Чигирина, но, так и не дождавшись, двинулся к Сумам, отпустив гетмана Самойловича с его войском в Псреславль. То, что можно было ещё восстановить, было брошено. Кто-то, судя по всему, старался из победы сделать поражение и взвалить вину за разрушение Чигирина на Ромодановского.
        Было утро первого сентября, сегодня должны были праздновать начало нового года, и царь торжественно въезжал в Москву. Вдовая царица Наталья Кирилловна должна присутствовать на этой церемонии, но вставать не хотелось. Со смертью мужа она уже не жила для себя. Для братьев, для детей, но даже здесь ничего не получалось. Жизнь братьев постоянно висела на волоске, а младшая дочь Феодора хоть и выздоровела, но после болезни была какая-то слабая. Раньше всё бегала с Петенькой, а теперь больше сидит. Да и Петруша последнее время всё больше серьёзный, взрослеет не по годам. Тут подошёл и спросил:
        — Если царь мене брат, а Милославские ему родня, значит, они и нам родня, почему же они нас ненавидят?
        Царица так и не нашла тогда, что ответить.
        А теперь ещё сон всё не отвязывается, снится ей, что её обнимает окольничий Стародубцев, об котором и об ней тогда так много сплетен было, и она во сне не отвергает его ласк. Когда был тот слух, она и не думала о Стародубцеве, даже не замечала его, а вот теперь он будоражит её сон.
        Наталья потрясла головой. Надо взять себя в руки. Одно неверное движение — и сёстры и старшие дочери умершего мужа поднимут скандал и отправят её в монастырь, чтоб не позорила царскую фамилию. Нет, надо явно брать себя в руки.
        Царица встала и позвонила в колокольчик, что лежал на резном стуле, рядом с ложем. Сразу прибежали две сенные девки — помогать царице облачаться.
        Наталья Кирилловна вышла из своих покоев в передние палаты, где её уже ждали облачённые в парадные одежды дети. Трёхлетняя Феодора такая бледная, как призрак, даже страшно.
        Взяв детей, царица проследовала в надвратную церковь Белого города, где собралась женская часть царского двора. Царевны Татьяна Михайловна и Софья Алексеевна с заметным презрением посмотрели на Наталью, но она сделала вид, что не заметила их взглядов.
        А по Ордынке уже двигались разодетые в белые и красные кафтаны стрельцы, а за ними царский поезд с раззолоченными каретами, с восседающими на красавцах иноходцах вельможами второй руки. С Ордынки на Кузнечный вал, далее на Солянку — и торжественный въезд в ворота Белогорода. Царские слуги по бокам царского поезда разбрасывают в глазеющую толпу мелкие монеты, пряники и даже финики. Где-то уже пьяные крики, вовсю справляют праздник.
        По традиции, царица, супруга государя, должна была давать в этот день пир для женской части двора, но поскольку у юного царя супруги не было, этот пир должна была давать вдовая царица. О чем она и объявила, приглашая всех на почестен пир.
        Вернувшись в свои покои и отдав детей на руки мамкам и нянькам, прошла в пиршескую палату, отведённую ей, и заняла место за богато накрытыми столами. Чего здесь только не было — от печёных лебедей до жареных осётров. Но прошёл почти час, а явились лишь пара старух из незначительных родов. Одна из прислуживающих холопок сообщила царице, что царевны Татьяна Михайловна и Софья Алексеевна накрыли свой стол и почти все боярыни за этим столом. Впервые у царицы защемило сердце, и она схватилась за грудь, но, увидев цепкий взгляд одной из старух, постаралась взять себя в руки. И это оскорбление надо было молча снести.
        Еда с царицыного стола была роздана народу, что очень порадовало московскую бедноту.
        Стрелецкие и солдатские московские полки из войска, вернувшегося в Курск, отозвали обратно в Москву. К концу сентября кабаки Москвы были забиты, в них вовсю ругали воеводу Ромодановского. Особенно выделялись своим недовольством воеводой сотники и полусотники тех стрелецких приказов, что в походе не участвовали, а оставались в столице.
        Когда царю доложили о повальном пьянстве среди стрельцов, Фёдор Алексеевич спокойно ответил:
                - Пущай с недельку попьют, после кровопролития душа отдохнути должна, а с первого октября пьянствующих пороть будем.
        Андрей Алмазов пьянствовал с офицерами своего приказа. Его пригласил сотник Мишка Хвостов, который из Москвы никогда и не выезжал. Сотники пили и болтали, а кабатчик слушал их и улыбался. Андрей сидел в углу, не принимал участия в общем разговоре. В кабаке было людно и душно, соседи теснили друг друга на широких лавках, и только к Андрею рядом никто не садился, кроме Хвостова. Один кабатчик подбегал иногда, угодливо спрашивая, не подать ли чего.
        Со ссылкой Матвеева, чьим любимчиком считали Андрея, часть друзей отошла от него. А теперь, когда последний сотоварищ Матвеева, воевода Ромодановский так оплошал, присутствие Андрея в кабаке и вовсе выглядело как вызов. Андрей пил, гадливо вытирая губы. Напротив сидели трое друзей его детства — Хвостов, Колган и Васильчиков. Друзья в открытую переглядывались, они сильно заматерели за последнее время: Хвостов сильно раздался в плечах, от чего в нём появилось что-то звероподобное, Колган пощипывал густой жёсткий ус, Васильчиков сделался похож на своего отца, про которого говорили: «Рожа, аки рогожа».
        Андрей пил и не пьянел. Друзья пьянели, наливались краской, голоса их становились всё громче.
        Хвостов, пошатываясь, встал, выбрался из-за стола. Андрей уже знал, куда он идёт и зачем.
                - А-а-а, — сказал Михаил, останавливаясь возле Андрея, — скажи, Андрюха, много денег на чужой крови заработал?
                - Хватит, — отозвался Андрей и поставил на стол пустую чарку.
                - А-а-а... за неделю пропьёшь? А за две?
                - Хотя бы и пропью — тебя не угощу.
                - А што так? — Хвостов улыбнулся совсем по-приятельски, почти как в детстве. — Чего ж, друга да не угостить?
        Андрей долго смотрел на него. Потом, не говоря ни слова, плеснул из бутылки в пустую чарку, пододвинул её Михаилу:
                - А хоть бы и пей!
        Хвостов скривил губы:
                - Мени после теби гадостно пити. Может, ты с Ромодановским лобызался, а он — предатель, татарами купленный.
        Алмазов со всей силой прижал ладони к столу.
                - Чадно, — сказал наконец сквозь зубы. — Выйдем?
        Михаил свирепо усмехнулся, как будто только того и ждал:
                - Выйдем.
        Колган и Васильчиков поднялись тоже. И весь кабак смотрел, как они выходили — впереди Андрей, бледный и с перекошенным ртом, следом, ухмыляясь, шла дружная троица...
        Они отошли подальше. В небе висела жёлтая половинка луны. Андрей остановился посреди безлюдной улицы; собаки, немного побрехав, угомонились.
        Хвостов заговорил первым, Колган и Васильчиков стояли у него за спиной:
                - Што, лизоблюд матвеевский? Што вылупилси, аки сыч на святую паску?
        Андрей молчал. С Михаилом они вместе крали яблоки на Крутицком подворье — за что по жалобе митрополита были биты одними вожжами.
                - От выродка Матвеева откажишьси, он чернокнижник? Што сопишь? Мать твоя...
        Он не успел договорить, когда Андрей без размаха вколотил эти слова обратно Михаилу в пасть. В Приказе тайных дел его научили быть без размаха, как гадюка кусает. Михаил, казалось, поперхнулся собственным языков. Глаза его сделались белыми, что было видно даже при свете луны.
        Васильчикова Андрей отбросил, но Колган успел ударить бывшего друга детства по уху так, что ночь зазвенела. Андрей отбил второй удар Колгана и тут же ударил сам. Собаки заходились; дверь кабака оставалась плотно закрытой. Васильчиков и окровавленный Мишаня кинулись одновременно и повалили Андрея. Подскочил Колган и принялся бить под рёбра носком сапога. Андрей взвыл и вскочил на ноги, но Васильчиков подсёк его сзади, Хвостов толкнул, а Колган ударил сапогом, теперь уже по лицу. И всё сразу кончилось. Хлюпала грязь под ногами троих убегающих стрелецких сотников. Андрей сел и сквозь кровь, заливающую глаза, успел увидеть, как несутся вдоль улицы двое, помогая бежать третьему.
        «Энто Михаил, — подумал Андрей. — Я ему чуть башку не снёс».
        Он оглянулся и в свете луны увидел позади себя брата с жердиной в руках и невесть откуда взявшегося Ивана Румянцева.
                - Што, братуха, хорошо детское товарищество? — спросил Семён, помогая Андрею подняться.
        Младший Алмазов потряс головой:
                - Усю морду разбили. — Затем повернулся к Румянцеву: — А ты откудава здеся?
                - Помнишь Северьяна Брусницына, коеву дочь насильно с твоей руки выдали замуж за его дальнего родственника Михаила Брусницына?
                - Ну...
                - Приставилси.
                - Упокой Господи, его душу.
        Все трое перекрестились.
                - А перед смертью, — спокойно продолжал Румянцев, — призвал он меня к себе и велел саблю в золотых ножнах, што он с бою взял, отвезти к тебе, ибо считал себя должником перед тобою за счастье в семье.
        Андрей в сопровождении брата и Румянцева вернулся в кабак как победитель. При виде его злого, разбитого лица многие поспешили уйти. А Андрей занял тот стол, за которым и сидел. Испуганный кабатчик быстро выставил штоф водки и блюдо с солёными грибами.
        Первую чарку выпили не чокаясь, за помин души поместного дворянина Северьяна Брусницына и за весь его род до седьмого колена. Вторую выпили, чтоб его род продолжал существовать и век бы не прерывался.
        Андрей пододвинулся ближе к Ивану Румянцеву:
                - Жаль, Иван, што ты согласился ту саблю привесть, а теперь усопшему не удобно и отказать. Я хорошего материалу дам Михаилу на кафтан, Настасье — на сарафан, уезжати будешь, заберёшь.
        Румянцев закивал и, опустив глаза в пол, спросил:
        — Брат твой сказал, пьёшь много последнее время, не сопьёшьси?
        Водка выдавила слезу, и Андрей неожиданно для себя взял и всё рассказал Румянцеву и брату Семёну. И про царский указ, и про оставление Чигирина, и про медлительность Ромодановского — всё, что знал.
        Затем пили втроём. Домой вернулись лишь под самое утро.
        Снег выпал ещё в октябре и тут же растаял. Снова выпал и снова растаял, принеся неимоверную грязь, которая налипала слоями на сапоги и тащилась по деревянным и булыжным мостовым. А грязь, она не выбирает, чьи сапоги, холопа или боярина.
        Наконец в ноябре снег лёг, и сразу ударили морозы. Измученной слабостью царевне Феодоре хватило небольшой простуды, чтобы вспыхнуть как пламя и сгореть, не проболев и двух дней. Она умерла тихо, ни на что не пожаловавшись, отошла в иной мир с ангельским ликом. Выплакав все слёзы — никогда более она не плакала после этого, — Наталья Кирилловна сама обмыла тельце дочери, сама обрядила её в самые лучшие одежды, не пожалев и золотых украс. И затем вместе с горсткой вельмож отнесла в Архангельский собор.
        Царевич Пётр шёл рядом с матерью и сестрой Натальей, опустив голову. Он впервые, краем сознания понял, что такое смерть. Когда умер отец, он был слишком мал и ничего не почувствовал, не осознал и кого потерял, и чего лишился. А теперь он знал точно, что больше сестрёнку никогда не увидит, никогда не будет бегать с ней по дворцовым переходам.
        Сырость, а затем и морозы снова свалили с болями в ногах царя Фёдора Алексеевича, и он не мог присутствовать на похоронах, этим воспользовалась вся царская семья и двор. Вдовой царице явно показывали, что она никому не нужна и до её детей никому нет дела.
        Игумен Чудского монастыря отпел вновь усопшую, и царица с братьями и дюжиной вельмож, оставшимися верными, вернулась в свои покои к поминальному столу.
        За стол сели в основном те, кто впоследствии составит ядро приверженцев малолетнего царя Петра. Кроме Нарышкиных здесь сидели думный дворянин Тихон Никитич Стрешнев, князья Иван и Борис Голицыны, Фёдор Юрьевич Ромодановский и его дядя Михаил Григорьевич Ромодановский, Яков и Григорий Долгоруковы, окольничий Борис Шереметев.
        Они все были представителями знатных и многочисленных родов и, придя на похороны, в какой-то степени пошли против своих семей. Кто в тот день мог предположить, что все присутствующие впоследствии обретут боярство. Пока, облачённые в чёрный бархат, они только приглядывались друг к другу. Разговор за этим столом остался тайной за семью печатями.
        Снег всё валил и валил, наметая огромные сугробы и заваливая дороги. Он так облепил ели, что ветвей почти не было видно. Все ждали Рождества. Ждали его и в поместье князей Воротынских. Старый боярин Иван Алексеевич был в хорошем настроении, что передалось его сыну Ивану, столь же доброму, как и его отец.
        К вечеру начали готовиться к крестному ходу, тут Дуняша и закричала, сразу вспомнив родимую матушку. Бабки-повитухи под руки отвели её в баню, в открытую говоря одно и перешёптываясь меж собой:
        — Где грешила, тама и разродитси.
        Повитухи помогли Дуняше разоблачиться и уложили её на полок, в каком-то своём ритуале поглаживая живот. Причитания становились громче. Старый князь то забегал в баню, то вылетал вон. Сын Иван переживал вместе с отцом.
        Роженица уже кричала во всю мощь своих лёгких. Ребёнок был огромен и, казалось, не спешил выходить. И наконец она разродилась и тут же в беспамятстве заснула, прям так, как была.
        Князь Воротынский тем временем, радостный, смотрел на новорождённого сына, в уме уже назвав его Иваном. Их теперь было трое Иванов. Он, боярин князь Иван Алексеевич Воротынский, его старший сын, князь Иван Иванович Воротынский Больший и незаконно рождённый сын Иван Меньшой. Пускай боярином и князем ему не быть, но дворянство он ему добудет, поместьями наделит, а брат поможет продвигаться при дворе сердцем любимого государя Фёдора Алексеевича.
        Князь отнёс ребёнка в дом, старший сын шёл сзади. Войдя в светлицу, старый князь подошёл к иконостасу:
                - Сынок мой, Ваня, кровиночка моя, клянись перед иконой Божьей Матери, што если со мною што случитси, то ты своему брату вместо меня будешь. А в назначенный срок станешь ему крестным отцом.
        Старший сын истово перекрестился:
                - Клянусь спасением своей души, што всё содею для брата, што в моих силах будет.
        В эту ночь Воротынские сделали большие вклады церквам, находившимся в их вотчинах. А народу всю ночь разбрасывалась мелкая монета от их щедрот. Недовольной осталась лишь старая княгиня, затаившая злобу и на мужа и на сына. Она даже не присутствовала на крестном ходе, оставшись с двумя шутихами дома. От неё даром не получил никто.
        Зима 1679 года лютовала. Морозы всё крепчали, а если стужа спадала, валил снег. Дума собиралась три дня в неделю. Русское царство почивало среди снегов, как заколдованное.
        Государь Фёдор Алексеевич проснулся рано. День хоть и прибавился, но было ещё темно. В углу горела лампада. Приподнявшись на локтях и придвинувшись ближе к углу, где был иконостас, Фёдор попробовал сотворить молитву:
                - Господи, Всеблаженный, дай мене с душевным спокойствием встретить всё, што принесёт наступающий день. Дай мене вполне предатьси воле Твоей Святой. На всякий час сего дня во всём наставь и поддержи меня. Какие бы я ни получал известия в течение дня, научи меня принять их со спокойной душой и твёрдым убеждением, што на всё воля Твоя. Во всех словах и делах моих руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных случаях не дай мене забыти, што всё ниспослано Тобой. Научи мене прямо и разумно действовать с каждым членом семьи моей, никого не смущая и не огорчая. Господи, Вседержитель, дай мене силу перенести утомление наступающего дня и усё события его. Руководи моею волею и научи мене молиться, верить, надеятьси, терпеть, прощать и любить. Аминь.
        В молитве государь отходил от канонов, слова её каждый день складывались сами собой. Закончив молитву, Фёдор взял свечу со стола, зажёг её от лампады и вставил в подсвечник. Свет свечи разбудил постельничего:
                - Раненько ты сегодня, государь, раненько.
                - Тётка Татьяна и сестра Софья о чём-то поговорить со мною хотели, сказали, што придут ко мене с утрева.
                - Облачатьси будешь, государь?
                - Да, неси одёжу.
        Языков поспешил к сундукам, в коих лежало царское одеяние.
        Пока Языков доставал одежды, Фёдор подошёл к окну. Снег падал так медленно, словно каждая снежинка дремала на лету. Под окнами в темноте, в бликах неясного света факела он увидел карету. Только один человек мог поставить свою карету под царское окно, почти рядом с красным крыльцом — это дядюшка Иван Михайлович Милославский. Значит, он тоже будет присутствовать при разговоре, и разговор будет серьёзным, решили навалиться всем скопом. Ох, не к добру всё это.
        Фёдор одевался медленно, он уже не спешил к родне и даже боялся предстоящего разговора.
        Языков, увидев омрачившееся лицо государя, безуспешно пытался понять причину. Он прошёл в соседние покои и зажёг там свечи, затем, открыв потайной вход, впустил двух царевен и князя Милославского. Они присели к столу, ожидая выхода государя.
        Фёдор появился, опираясь на посох, и, поздоровавшись с тёткой Татьяной, потом с князем Иваном и уже в последнюю очередь с сестрой Софьей, присел в красный угол.
                - Ну, с чем пожаловали, родичи мои достопочтенные. — Он поздоровался так, словно и не видел их ещё вчера вечером.
        Татьяна Михайловна, скосившись на постельничего, молвила:
                - Разговор у нас семейный, сугубый.
        Юный царь боялся остаться без поддержки:
                - Ничего, тётушка, Иван Максимович многонько доброго о нас последнее время узнал. Лишнее не помешает.
        Царевна Татьяна Михайловна с презрением посмотрела на Языкова. Князь Иван Михайлович достал из-под полы шубы толстую книгу, положил её на стол и заговорил медленно:
                - Два века тому назад у государя Ивана Третьего был при дворе прорицатель Василий Немчин, коий пророчествовал, и вота смотри о чём. — Милославский раскрыл книгу и начал читать: — «Когда через полтора веку прерветси царствующий дом, коий проправит семь с половиной веков, начнутси смутные времена, и встанет брат на брата, и будет грабить сын отца, и крови будет немерено, аки испокон повелось, когда русские меж собою ратуют. И взойдёт новый царствующий дом. И трёх первых государей будут поминати аки хранителей устоев, издревле сложившихся. А четвёртый будет царь-кот, антихрист во плоти, коий будет пропадати за морем, и усё русское будет ему не любо, ни русский кафтан, ни русский обряд, ни русские жёнки».
        Князь умолк и посмотрел на государя.
                - Ну, и к чему ты мене энто прочитал? — спокойно спросил Фёдор.
        Софья аж взбеленилась:
                - А помнишь, аки пред венчанием отца нашего, благоверного государя Алексея Михайловича, с Наташкой Нарышкиной блаженного забили, коий кричал, што от энтой свадьбы родитси антихристо?
                - Помню.
                - Вот братец наш Петруша тот антихрист и есть. Всё о том говорит.
                - Побойси Бога, сестра, отрока невинного, несмышлёного рази можно обвиняти?
                - А где энто видано, штобы несмышлёныш в думу приходил и с умом молвил и старцы, убелённые сединой, его слов боялись?
                - Видно, те слова от Господа или правда, кою детская душа наивная в себе удержати не смогла.
                - Али сатана под локоть толкнул.
                - Окстись, Софья, он брат тебе по отцу.
                - То только Наташка знает.
                - Попробовала бы ты те речи при отце молвити. — Государь помолчал. — При отце соглядатаев хватало. Аки бы отец её ни любил, а поругания чести бы не снёс. А Петенька — мене любимый брат. Все мы в руках Господа нашего, и коли он захочет испытание земле нашей, то тому так и быти.
        В разговор вмешалась царевна Татьяна Михайловна:
                - Так для того прорицатели Господом и сниспосланы, штобы заблаговременно избавитси от скверны антихристовой — сатанинской.
                - Ты, тётушка, усё в одну кучу не сваливай, антихрист — он враг Христу, его противоположность, но энто не обязательно друг сатане.
                - Да какая может быти меж ними разница? Всё едино.
        Государь, посуровев, спросил:
                - Што вы от мене-то хотите?
        Царевна Софья опять выдвинулась вперёд:
                - Штобы с Лобного места было объявлено, што царевич Пётр Алексеевич ни при коих раскладах не может быти правопреемником царства и наследником престола.
                - А коли со мной што станетси, кому ж быти наследником? Уж не Ванечке ли дурачку?
        Софья ещё больше придвинулась:
                - Так у тебе сёстры ести.
                - Баба на русском престоле, такого за девять веков ни разу не было, и с моей руки того не будет.
                - А Ольга Мудрая?
                - Правила от имени своего сына Святослава, до его взросления, аки и Софья Витовна, и Елена Глинская[153 - Глинская Елена Васильевна (?-1538) — вторая жена Василия III и великая княгиня (с 1526 г.). В 1533-1538 гг. регентша при малолетнем сыне Иване IV.], сами на престол не усаживаясь.
                - Таки лучше, если на престол взойдёт антихрист?
                - Брата своего единокровного антихристом не считаю, если вы его сами таковым не содеете в вашей злобе. Ибо я тоже Василия Немчина читал и помню, што там сказано, што царю-коту-антихристу будет противостояти сестра, коей гордыню сатана будет тешить. С того считаю, аки Господь порешит, так тому и быти, и боле тот разговор вести не хочу.
        Царь поднялся и вышел в свои покои, оставив тётку, сестру и дядьку в растерянности. Такого отпора всем троим они не ожидали. Князь был очень озадачен проявившейся волей племянника. Зная о его набожности, он хотел сыграть на этом и неожиданно нарвался на невидимую стену, мало того, Фёдор впервые открыто показал своё недовольство роднёй.
        В этот же день была созвана дума, проработавшая с государем без обеда до вечера. Ещё пять дней назад были получены письма от посла Даудова из Стамбула, в коих содержались послания Тимофея Чудовского о том, что султан вновь начал готовиться к походу на Киев, обговорив то с визирями и «большими» пашами. Оставшиеся без обеда бояре приговорили, что дворянство поголовно должно было дать рекрутов из служилых холопов и само нести военную службу. Был составлен именной указ от пятнадцатого января 1679 года о записи всех дворян в полки, уклонившимся пригрозили, что они вообще не получат чинов, что поместья будут оставаться за дворянами, только если они или их дети состоят на службе. Злостнейших уклонителей отошлют на службу в Сибирь. Такого не ожидал никто.
        Не желая встретиться со всей семьёй, Фёдор на следующий день, по морозцу, отъехал на зимнюю охоту, соблюдая заведённый исстари обычай.
        Стамбул жаждал мира. Потеряв в последнем Чигиринском походе неимоверно много людей — более трети войска — получив лишь развалины города, султан тоже решил искать мира с Русью. Но поскольку победителю было неловко заявлять побеждённому о таком своём желании, султан дал поручение валахскому гоподарю Иоанную Дуке быть посредником между двумя державами. Валахский господарь, получив столь важное поручение от своего высокого покровителя, вызвал к себе начальника охраны, ротмистра Билевича, поляка, хорошо знавшего и русскую и турецкую речь:
                - Ротмистр, по воле султана я поручаю тебе выехать в Москву и передать там, что султан готов принять посольство Руси, которое бы договорилось о мире между Портой и Русью.
        Господарь спешил отделаться от этого дела.
                - По пути заедите в город Казыкермень, что в низовье Днепра, повидаетесь с гетманом Юрием Хмельницким.
                - Что я должен передать ему?
                - Ничего, ротмистр, ничего. Просто узнать, что это за человек. Почему турки в борьбе за Малороссию поставили на него?
                - Очевидно, из-за фамилии. Раз гетман был его отец, Богдан, и ещё каким гетманом, почему бы его булаву не передать сыну?
                - Разумеется, это имело место. Но пока турки именуют Хмельницкого гетманом всей Малороссии, у них не может быть настоящего мира с Русью. Ты понимаешь?
                - Да,государь.
                - Вот поэтому ты должен увидеть его. В Москве тебя обязательно спросят о Хмельницком, и ты должен знать, что им ответить. И отвечай о сём без лукавства: что увидишь, то и говори. Пусть сами решают. Если удостоишься чести приёма у великого государя, передай ему от меня поклон и искреннее поздравление с воцарением. Хотя, разумеется, я опоздал с этим. Но, увы, из-за войны не представилась возможность. А ныне вот ты с таким важным, а главное желанным для Москвы предложением можешь передать и моё почтение московскому государю.
        В тот же день Билевич покинул Валахию и уже через сутки прибыл в Казыкермень, так и не поняв, город это или большое село. Десятка два-три татар и полсотни казаков являлись слабой защитой в случае нападения, совсем недавние события говорили, что такое возможно.
        Мазанку гетмана малороссийского он нашёл почти сразу. Перед дверью стоял здоровенный казак с турецким ятаганом за поясом.
                - Сюды ходу нема, — сказал казак Билевичу.
                - Но мне нужен гетман Юрий Хмельницкий.
                - Гетман спит.
                - Так разбуди, уж скоро полдень.
                - Не велено беспокоить.
                - Я от султана, — начал выходить из терпения ротмистр.
                - А хошь бы и от Господа Бога, — ответил казак, подпирая перила крыльца. — Не велено, и годи.
        Билевич уже намеревался уйти, как вдруг дверь хаты распахнулась, и на пороге в исподней сорочке появился Хмельницкий:
                - Хто туты посмел мене требовати?
                - Да вота пришёл якой-то. Гутарит, от султана, — сказал казак, отрываясь от перекладины.
                - Хто таков? — уставился мутным взглядом Хмельницкий на Билевича.
                - Ротмистр Билевич, — вытянувшись, по-военному рапортовал гость. — Хотел просить вашу милость принять меня, поскольку я еду с поручением султана.
                - Заходь, — сказал Хмельницкий, отступая внутрь избы, затем крикнул казаку: — Охрим, никого ко мене не пускать.
                - Слухаю, гетман.
        Проходя мимо Хмельницкого, ротмистр почуял тяжёлый запах перегара, исходившего, казалось, от всего тела гетмана.
        Они вошли в большую горницу, на столе, стоявшем в середине, громоздились неубранные миски и остатки закуски, бутылки. В горнице стоял устойчивый дух горилки и чего-то ещё прокисшего.
                - Гапка, дура чёртова, убери со стола.
        Из угловой горницы вышла дородная женщина в малороссийской вышитой рубахе:
                - Што ж кричати? Сами ж ввечеру не велели убирати. А теперь дура.
                - Заткнись. Принеси горилки, да вареники не трожь.
                - Они же посохли.
                - Што ж, шо посохли. Горилкой размочим.
        Женщина собрала и унесла грязные миски, воротилась с бутылью горилки. Хмельницкий налил горилку в две кружки, оставленные на столе, поднял свою:
                - Давай, ротмистр, за знакомство! — И, не дожидаясь Билевича, вылил горилку в глотку и тут же, ухватив рукой вареник, стал закусывать.
        Билевич несколько помедлил, ему, привыкшему к виноградному вину, трудно было глотать эту жуть.
                - Ну шо ж ты, — подбодрил Хмельницкий. — Пей. Впрочем, постой, давай вместя.
        Хмельницкий снова наполнил свою кружку, поднял её:
                - Ну, с Богом...
                - Давай, — согласился ротмистр.
        На этот раз они выпили почти одновременно.
                - Ну што тама султан, рассказывай! — повеселев, попросил Хмельницкий.
                - Дело в том, Юрий Богданович, что я послан султаном договориться с Москвой о мире.
                - Они шо, белены тама объелись, — возмутился Хмельницкий. Снова налил себе и выпил. — Пошто со мной не посоветовались? Я им шо? С Москвой ниякого мира быти не може. Слышь? — сорвался он на крик, словно Билевич был виноват в решении переговоров. — Я вопрошаю теби, ты слышишь?
                - Слышу, гетман.
                - Сейчас Чигирин разрушен, можно итить прямо на Киев, а тама на Левобережье. А они «мир»! Я уж запорожцев сговорил, они за меня. Они ждут не дождутси, ягда я их поведу на Самойловича.
        Хмельницкий не давал говорить Билевичу, говорил только сам, и всё более о себе, не забывая подливать в свою кружку горилку и выпивать её, уж ни чем не закусывая.
                - ...як только пришлёт ко мене войско, як раньше к батьке мому присылали, таки сразу иду на Батурин. Я сровняю его с землёй, аки Чигирин, а Самойловича повешу аки бешеную собаку.
        Билевич, видя перед собой почти безумные глаза пьяницы, думал: «И зачем я сюда явился, он же сумасшедший. Да кто даст ему войска, у него ж и полсотни казаков нету».
        Хмельницкий, словно услышав мысли гостя, неожиданно прекратив крики, спросил:
                - Постой. А ты пошто ко мене пришёл?
                - Я пришёл, чтобы поставить тебя в известность о намерении султана искать мира с Москвой.
        Хмельницкий ударил кулаком по столу так, что подпрыгнули миски.
                - Не бывать тому, — закричал во всё горло, аж на шее вздулись вены и жилы.
        Тут же явилась в горницу Гапка, сказала озабоченно:
                - Серденько, пошто так шумишь? Як вскричал, я аж спужалась.
                - Уйди, дура.
                - Ни, серденько. Ни. Видимо со мной. — Затем обернулась к гостю, сказала с упрёком: — Ах, пан, до чего чиловека довели. Нехорошо так, ой нехорошо.
        И хоть гетман ругал её и брыкался, она увела его в угловую горницу.
        «Ну и слава Богу», — подумал Билевич, поднимаясь из-за стола и направляясь к выходу. Выйдя на крыльцо, вдохнул с удовольствием чистого воздуха. Казак, стоявший у выхода, спросил:
                - Ну як, побеседовали?
                - Побеседовали, — усмехнулся Билевич.
        Казак понял и тон ответа, и усмешку:
                - Што делати? Больной чиловече, и те и другие хотят голову отрезати.
        На крыльце появилась Гапка, недружелюбно взглянула на Билевича, сказала казаку:
                - Иди. Зовёт.
        Казак огладил усы, поправил за поясом ятаган, шагнул в хату. Гапка с треском захлопнула дверь, давая понять Билевичу, чтоб уметался прочь, и поскорее.
        Хмельницкий лежал на кровати.
                - Охрим?
                - Слухаю, гетман.
                - Ротмистр, шо был у мени, ты запомнил его?
                - Запомнил, гетман.
                - Як стемнеет, иди и вубей его.
                - Як убити? — опешил казак. — За што?
                - Он хочет помирити султана с Москвой. Не бывати энтому, — дёрнулся Хмельницкий. — Я прерву энту нить. Ты слухаешь, Охрим?
                - Слухаю, гетман.
                - У тоби ятаган отточен?
                - Отточен, гетман, — соврал Охрим, уже забывший, когда он вынимал эту «поганьску орудью».
                - Отруби энтому ротмистру голову, слышь, отруби напрочь. Иди.
        Казак вышел на крыльцо, прислонился к перилам и долго вздыхал, потом, махнув рукой, зашагал по городку.
        А Билевич тем временем искал хату для постоя и скоро нашёл.
        Под вечер, когда Билевич вместе с хозяином и спутниками сидел за маленьким столом под шелковицей и ужинал, его позвала к воротам жена хозяина:
                - Вас зовут.
                - Кто?
                - Казак Хмельницкого.
        Билевич вышел. Прислонившись к плетню, стоял казак, по очертанию огромной фигуры ротмистр признал в нём Охрима.
                - Охрим, ты?
                - Я, ротмистр, — отвечал тот негромко, приближаясь вплотную.
                - Што случилось?
                - За-ради Христа, ротмистр, уезжайте скорее отсюда, — взмолился казак.
                - Что так-то?
                - Гетман приказал убити тебя.
                - За што?
                - А я почём знаю. Каже, какую-то нитку порвати требовал, шоб ты, значив, до Москвы не доихав.
                - А кому он приказал? Убить-то кому? — Билевич осознал всю опасность.
                - Кому, кому. Мене, кому ещё. Уезжай, ротмистр, прошу, не вводи во грех.
                - Ну а как ты ему скажешь?
                - Як, як. Скажу, убыв.
                - И он поверит?
                - А куды он денетси. Раз тебя в городе не будет, значит, убитый.
        Билевич покинул Казыкермень и ночевал со своими людьми в степи. До Москвы добрался он без всяких приключений. Его приезд порадовал многих. Решено было направить в Стамбул на помощь послу Даудову посла Василия Тяпкина, коему дали большие дары для султана и направили в Крым.
        Узнав, что султан этим летом более под Киев не собирается, ополчение прибыло под Курск. В Москву отозвали часть солдатских полков. Создаваемые Ромодановским дивизии и корпуса разваливались на глазах. Армии, создаваемой двадцать два года, больше не было. А ту огромную массу, что табором встала возле Курска, и армией назвать нельзя. Видя всё это и не зная, что делать, воевода в начале мая отписал царю:
        «Милости у тебя, великий государь, Фёдор Алексеевич, прошу, умилосердись над холопом своим за многие службишки. Вели, государь, меня и сынишку моево, Мишку, переменить и об отпуске из Курска к Москве свой великого государя милостивый указ учинить...»
        Такой указ в скором времени пришёл, и Ромодановский был отставлен от армии. Хотя самой армии более не существовало. Милославский и Софья одержали новую победу, хоть многие об этом и не догадывались.
        Мир с Турцией ещё не был заключён, а все уже что-то праздновали: ополченцы под Курском и Киевом — что воевать не придётся, а вознаграждение последует, Милославские, что спихнули с командования армией Ромодановского, дворяне — что пришло тепло, закончен сев. Деревни были разорены, на дорогах как никогда процветало разбойничество, обозы грабили даже в сорока вёрстах от Москвы, а в городах нищими были забиты паперти. Ответственность за всё это пытались возложить на князя Григория Ромодановского-Стародубского. Всё валили в одну кучу. Однако государь пожаловал князя Григория старым селом Ромодановом, в честь коего его род и носил фамилию, и нападки до времени утихли.
        Тридцатого мая вдовая царица Наталья Кирилловна справляла семилетие царевича Петра. Пожаловал государь, а вслед за ним и весь двор. А девятого июня восемнадцатилетие отметил государь. Царь дал столь «огромен пир», что столы стояли даже на кремлёвском дворе, и об этом пире вспоминали до самой осени.
        А на следующий день государь Фёдор Алексеевич с братом Петром изволили кататься в новой немецкой карете и как бы невзначай заехали в палаты князей Воротынских. Старый дядька боярин князь Иван Алексеевич Воротынский хотел отметить день рождения племянника отдельно от двора, а заодно похвастаться новорождённым сыном и поближе свести государя с князем Ромодановским-Стародубским.
        На этом потаённом пиру присутствовали двое Романовых, трое Воротынских: князь Иван Алексеевич и оба его сына Ивана, пятеро Ромодановских: князь Григорий Григорьевич, два его старших брата — Василий и Михаил, племянник Фёдор и сын Михаил.
        Романовы, Воротынские, Ромодановские — столпы русской патриархальности, чьи богатства и власть были несоизмеримы, они даже и предположить не могли, что пройдёт всего полвека, и к весне 1730 года по мужской линии из этих благородных фамилий не останется никого.
        Сейчас они восседали вкруг дубового стола, разодетые в бархат. Они ели лучшие яства, пили лучшие вина. Государь Фёдор Алексеевич рядом с князем Иваном Алексеевичем Воротынским, юный царевич Пётр рядом с будущим своим князем-кесарем. Князь Ромодановский-Стародубский рядом с Иваном Большим Воротынским, а молодой Михаил Ромодановский рядом со своим дядей Михаилом.
        Когда князь Иван Михайлович Милославский узнал об этом домашнем пирке, желчь разлилась в его организме, он четыре дня ходил жёлтый, почти не принимал пищи.
        Начинало смеркаться, когда боярин князь Милославский вернулся из Кремля домой и ходил по горнице, погруженный в размышления. На столе, покрытом малиновой скатертью, блестела серебряная чернильница и разложено было множество свитков и бумаг. У стола стояла небольшая короткая скамейка с бархатной подушкой. Золотая лампада горела в углу перед образом Спаса.
        В противоположность князю Василию Голицыну, Милославский жил по старинному обычаю, не заводя никакой иноземной новизны, среди подчас некрасивых, но прочных и надёжных вещей, как жили деды и прадеды. Стены обширных, но низких хором Милославского были обиты не дорогими тканями, а обтянуты холстом, выбеленным известью, и увешаны иконами. Не было в доме никаких отделок и украшений, а также никакой иноземной мебели, лишь столы и лавки да несколько кресел новгородской простой работы для самого боярина и его немногих почётных гостей.
        На боярине, несмотря на лето, был кафтан из парчи с широкими застёжками, украшенными жемчугом и золотыми кисточками, на голове — высокая шапка из бобра, расширяющаяся кверху, указывающая на боярство. Перестав метаться по горнице, он сел наконец на скамейку, снял шапку и положил на стол рядом с маленькой серебряной секирой — знаком достоинства и новой подвластной ему должности, Сыскного приказа. Засучив рукав и взяв один из свитков, он начал внимательно его читать, разглаживая длинную свою бороду.
        Ярыга доносил, что частые пиры, что давали Воротынские и Ромодановские, стали жаловать Одоевские, Приимковы-Ростовские, Трубецкие, а последний раз почтил их своим вниманием и глава Стрелецкого, Солдатского и Иноземного приказов боярин князь Долгорукий. Государь, царь Фёдор Алексеевич, те пиры жалует яствами со своего стола, а князя Ромодановского-Стародубского пожаловал двумя золотыми кубками и жезлом.
        Милославский вскочил и прошёл из угла в угол. Боярство уходило из под его власти, сближалось с князем Воротынским, который никогда и умом не отличался. Лишь Богдан Хитрово да Василий Голицын на те пиры не ездили.
        «Что-то надо делать, влияние на государя падает с каждым днём. Вот уже и прибывший из Бранденбурга посол фон Гец разговаривал напрямую с царём, без свиты с обеих сторон. Присутствовал лишь толмач. Если боярство отойдёт от меня, то что останетси? Ехать в вотчину и там доживать, пока не положат в домовину. Надо либо свести дружбу с князем Иваном Воротынским, либо рассорить его с государем. Или лучше стравить Воротынских с Ромодановскими. Намекну о том Богдану Хитрово, он мастер таких дел».
        Эти размышления немного успокоили Милославского, и он, убрав грамоты в сундук, отложил дела до разговора с боярином Богданом Хитрово.
        Было утро двадцать четвёртого июля. Ни предыдущий вечер, ни это утро не предвещало несчастий. Дуняша встала пораньше, покормила грудью младенца и поднялась в ложницу князя.
        Иван Алексеевич лежал на боку. На цыпочках пройдя к ложу, улыбающаяся Дуняша схватила за руку князя и замерла. Рука была холодной. Дуняша разжала пальцы, и она упала на одеяло. Последовавший вой, с перекатами от низких к высоким тонам, разбудил последних спавших в хоромах. В опочивальню сразу ворвались боевые холопы с дворецким во главе. Князь был мёртв. Это сразу поняли все, и в том числе вошедший в опочивальню старший сын умершего Иван. Бившуюся в плаче Дуняшу увели в дальние покои и сразу послали за женой умершего, Настасьей Львовной, урождённой Измайловой, жившей в одном из поместий князя.
        По приказу сына князя обмыли в бане и стали облачать в лучшие одежды. А тем временем весть о том, что самый родовитый и самый богатый человек после царя скончался, облетела Москву. Проститься с умершим повалила вся вельможная знать и те, кто был вхож к умершему. А вскорости приехал и царь. Все расступились, пропуская государя. Опираясь на посох, Фёдор Алексеевич поднялся в светлицу, где выставили тело, и присел возле гроба. Князь, облачённый в шубу, расшитую жемчугами, лежал как живой.
        Государь сидел долго, и никто его не беспокоил, а перед уходом отёр слёзы, поцеловал умершего и вложил в его руки грамоту с молитвой, патриархом лично писанную.
        По уходе государя вновь повалили вельможи, многие даже не надев траурных одежд. Пришёл и боярин князь Иван Михайлович Милославский. Он тоже задержался у гроба, его мысли переполняли его: «Как нечистый ворожит, аки вовремя Воротынский ушёл, и некому теперича противу меня бояр объединить. А с Ромодановским я обязательно справлюсь».
        Зашёл и полковник барон Вильям Брюс, одетый во всё русское:
        — Вот, князь, и не стало тебя, а ведь совсем недавно играли с царевичем и тигрёнком. Вначале чурался меня. А теперь вослед за царём Алексеем Михайловичем пошёл. Странное чувство, видно, мне за тобой скоро.
        Был в толпе Андрей Алмазов, он думал о своём: «Не, теперь не скоро Матвеева из ссылки вернут, и Ромодановскому-Стародубскому былой силы не набрать. Канул мостик между бывшей удельной знатью и царём. Может, правда перейти в Посольский приказ, брат настаивает. Да и пора остепенитьси, кажетси, я своё отбаламутил».
        Под вечер Иван Воротынский, до приезда матери, привёл Дуняшку проститься с отцом, и когда та наревелась вдоволь, усадил её со своим семимесячным братиком на повозку и отослал в одну из вотчин.
        Когда начало смеркаться, приехали княгиня Настасья Львовна Воротынская с дочерью и зятем, князем Алексеем Голицыным.
        К утру Голицыны и Измайловы заполонили дом, молодой князь Иван Иванович Воротынский везде себя чувствовал лишним. Мать готовилась к поминальному столу как к празднеству.
        На следующий день, двадцать шестого июля, боярина князя Ивана Алексеевича Воротынского погребли со всеми почестями, достойными его сана, титула и богатства. Но поминать его будут ещё целых три года.
        Лето подходило к концу. Последние дни августа начинали забирать всё, что можно забрать: тепло, солнечный свет, ясные дни.
        Везде давно вызрел урожай. Впервые он вызрел и на Дону, хотя человека, который этому способствовал вначале, ругали все от мала до велика.
        По возвращении от Чигирина осенью 1678 года генерал-порутчик Григорий Косагов стал укреплять крепости, что заложил в предыдущие годы от Каланчинских башен и вплоть до Изюма, породив новый Изюмский шлях. Если бы казаки узнали, что это личная инициатива Косагова, а никак не царя, они бы давно побросали эти городки, не говоря о том, что не стали заниматься подвозом и постоянно их укреплять. Было поставлено восемь крепостей. Весной 1670 года казаки, думая, что выполняют царский указ, впервые вспахали целину. Говоря, что гарнизоны надо кормить, Косагов заставил — невиданное дело — казаков посеять хлеб. Ранее это считалось большим грехом. Казак мог ловить рыбу, немного огородничать, но в основном должен был жить с того, что взял на саблю. Это первый урожай, который превзошёл все ожидания. Для гарнизонов, крепостей Косагов не взял и трети, остальное оставив жителям столицы. С того зима намечалась сытная, и бабы-казачки уже молились за царя и царёва окольничего генерал-порутчика Григория Косагова. А войсковые атаманы Фрол Минаев и Михаил Самаренин преподнесли Косагову золотое оружие, подарили скакуна с
седлом.
        С тех пор как стало очевидным, что Русь с Турцией мир заключит в любом случае, в Москву пожаловало несколько посольств: из Цесарии, Франции, Польши. Все требовали своего. Польша хотела заключения вечного мира с Русью, не когда-нибудь, а сейчас, чтобы удержать те несколько городов Украины, что остались за ней. Посол Франции герцог де Невиль часто встречался с князем Василием Голицыным, потому переговоры с Польшей откладывались. Русские послы Даудов и Тяпкин отсутствовали, пришлось из Пскова вызвать бывшего главу Посольского приказа старика боярина Ордын-Нащокина. Под его руководством заключили странный договор с Цесарией, по которому в случае продолжения войны с Турцией империя выступит против Порты в обмен на русскую помощь против Швеции.
        Обозлённые таким договором Милославский, Одоевский и Голицын в начале октября прогнали Ордын-Нащокина обратно в Псков. Затем был снят глава Посольского приказа дьяк Ларион Иванов и на его место поставлен Никита Иванович Одоевский. Но и это не решило проблемы.
        Польские послы паны Бростовский и Глинский, вместо вечного мира, стали настаивать на продолжении войны с Турцией, объявив, что их король разорвёт мир с султаном, если царь обяжется соединить свои войска с польскими и давать королю ежегодно на военные издержки по крайней мере двести тысяч рублей. Дума не согласилась на последнее условие, и дело отложили.
        В это время вернулись послы из Турции. Даудов привёз грамоту от великого визиря, который требовал присылки «верного посла с подлинным и правдивым словом». Визирь приглашал отправить того посла в Крым для ведения мирных переговоров через крымского хана. К грамоте прикладывались условия мира, выдвигаемые Турцией, прочитав которые уже сам государь без думы отложил посылку посла в Крым до июля следующего года.
        Напряжение нарастало. Дума заседала каждый день по одиннадцать часов, а дело не двигалось с мёртвой точки. Посоветовавшись с послом Тяпкиным, государь направил дьяка Емельяна Украинцева к гетману Самойловичу узнать его мнение. Дьяк вернулся через неделю, привезя письмо, в котором писалось:
        «О турецком мире мысль свою напишу, аки полностью её обмозгую и со старейшиной посоветуюсь, а што польский король желает союза с царским величеством, то я польскому королю не доверяю, думаю, што он хочет союза с некоторого своего великого вымысла, штоб от этого союза у великого государя с турецким султаном ещё больше стало недружбы, штоб войска государевы частыми подъёмами и дальними походами истомились. На што нужен военный союз с польским королём. Только опасно его непостоянство, потому што он с турками и татарами в большой дружбе. Во всём воля великого государя; но я со всем войском своим и запорожским прошу милости царского величества, штоб изволил великий государь с турским султаном и крымским ханом мир заключить, и мир с басурманом прибыльней будет того союза с Польшей. А земли те хоть турки и возьмут по договору, но удержать за собой не смогут, в том слово моё порукой. С польским королём союз заключить невозможно, потому што царским войскам идти на помощь польскому королю за дальним расстоянием и за пустотою на той стороне Днепра далеко и бесфуражно; по тому же самому и польские войска на
помощь государевым войскам не будут. Разве такой союз с польским королём заключить, штоб царским войскам идти в Крым войною, а польским в прикрытие от турок в Волошскую землю и за Дунай; да и такой бы союз заключить не даром, а потребовать, штоб король польский заключил за то с великим государем вечный мир. Без вечного мира верить ему нельзя, потому што он великому государю недоброхот».
        Прочитав письмо, государь так и не пришёл ни к какому решению.
        И тут, как назло, прибыли послы из Дании и тоже стали требовать, чтобы Русь выступила против Швеции. Объяснив послам, что в зимнее время воевать несподручно и что «лучше обговорить возможность такого по весне», царь «бежал» из Москвы на охоту, поручив Милославскому, Одоевскому, Голицыну и Хитрово выпроводить послов с почётом и уважением, что те и содеяли.
        С тех пор как Григорий Григорьевич Ромодановский-Стародубский похоронил старого «сотоварища» Ивана Алексеевича Воротынского, он не находил себе места. В Москве что-то происходило непонятное. Можно было подумать, что Воротынский дал команду умирать всем вельможным старикам. Вслед за Воротынским умер князь Иван Андреевич Хилков, за ним князь Иван Данилович Пронский и чуть позже боярин Родион Стрешнев. Ничего не понимая, Григорий Григорьевич решил уехать на время в возвращённое Фёдором Алексеевичем село Ромоданово, заложенное в конце четырнадцатого века, а при царе Иване Грозном отнятое.
        Поставив карету на полозья и собрав немногочисленный скарб, князь Григорий Ромодановский, оставив сына на Москве, в сопровождении десятка боевых холопов отъехал. В дорогу он взял и сотника Андрея Алмазова, с ним его связывали дружба и воспоминания о боярине Артамоне Матвееве, с которым князь не прекращал тайно переписываться.
        Укутавшись в медвежьи шубы, и князь и сотник, пока ехали по городу, молчали. Андрей, забившись в угол, дремал. Последнее время он так часто ничего не делал, что мышцы его начали дрябнуть, а живот хоть и не сильно, но полез вперёд и стал заметен.
        Выехали за город. Ветра почти не было, а снег всё падал. Ромодановский не выходил из задумчивости.
        Сразу после Смутного времени, заключив договор с Польшей и Швецией, боярин князь Дмитрий Пожарский начал создавать первые полки солдат европейского образца. По его смерти его дело продолжил боярин князь Иван Андреевич Хилков, из рук которого перенял дело Ромодановский, пытавшийся объединить эту мощь в единую силу. Что стало теперь с делом его жизни?
        Карета всё дальше удалялась от Москвы, а мысли становились всё горше и горше. Наконец боярин спросил:
                - Ты не спишь, Андрей?
                - Да нет, боярин, так, дремлю, — с хрипотцой ответил Алмазов, сдвигая шапку с глаз.
                - Послушай немногова. Я не лезу в дела Тайного приказа, но ты мене должон помочь. Я знаю, што развалом своего воинства обязан Милославскому. Но тута один за другим ушли мои сотоварищи: князь Воротынский Иван Алексеевич и мой пестун князь Хитрово Иван Андреевич. Если на то Божья воля, это одно дело, если же к тому приложил руку Милославский, то энто другой вопрос. Сможешь то узнати?
                - Попробую, што получитси, то получитси. От Тайного приказу ныне один дым осталси. А в Разбойном приказе все в рот Одоевскому заглядывают.
                - Содеешь, вечным твоим должником буду, — поставил точку в коротком разговоре старый боярин.
        Алмазов приоткрыл дверь, карета остановилась. Боевой холоп подвёл коня. Андрей вскочил в седло и поскакал к Москве, карета тронулась дальше, в вотчину Ромодановских.
        Встречать новый, 1680 год шотландские офицеры на русской службе собрались в доме генерала Патрика Гордона. Когда-то их было более трёх десятков, живших одной семьёй, помогавших друг другу. Затем одни умерли от старости, как полковник Кэр, другие сбежали в Польшу, как капитан Лермонт, третьи пали в боях с турками. Те одиннадцать человек, что остались, больше не представляли ощутимой конкуренции для офицеров, выехавших из германских княжеств. Правда, пятеро — генерал-майор Гордон и полковники барон Брюс, барон Монтгомери, Менезиус и Гамильтон — ещё что-то значили, но было такое ощущение, что сами они уже ни к чему не тянулись. Их рвение угасло, как и блеск их шпаг. Их жёны растолстели на русский манер. Сами офицеры зимой позволяли себе щеголять в валенках, а Брюс так вообще ходил во всём русском.
        Бой старых голландских часов, оповестивших о начале европейского года, мало взбодрил эту компанию, наполнившую рейнским вином старые серебряные родовые кубки, вывезенные из Шотландии. Постепенно пирующие разбились на отдельные группы. Гордон в длинном напудренном парике оказался рядом с Гамильтоном. Брюс и Менезиус подсели к ним.
        — В полках невесть что творится, — шёпотом жаловался Гамильтон Гордону, — жалованье солдатам не платят. Всё лето офицеры забирали их на свои поля, словно холопов. Полковник Грибоедов так ротами загонял в свои владения. Это терпимо с теми полками, что оставались в Москве, а те, что пришли из-под Чигирина, сильно тем недовольны и готовы сорваться на смуту. Стрелецкие офицеры пытались содеять то же. Но стрельцы отлынивают всеми силами. Сотник Хрущев заставил распахать стрельцов своё поле и засеять репу, те поля распахали, а семена высыпали в середину — в одну кучу. Летом там репа прёт, а всё поле — голое. Он двух стрельцов велел пороть, но кто-то в темноте ночью бросил ему камень в голову. Всё это может перерасти в бунт, если так будет продолжаться, то дождаться можно многого. В тех полках, что в Москву не повели, а разослали по южным городам, ещё порядок, их генерал Косагов хлебом снабдил. Но это вызвало бунт на Дону. Часть казаков ушла с Дона, говорят, ныне казаки стали холопами и хлеб сеют невесть для кого. Их возглавил атаман Игнатьев. Он хотел идти на Урал к яицким казакам. Но бояре, боясь, что
могут обрести нового Стеньку Разина, послали ему наперерез воевод со стрельцами. Игнатьев с казаками спустился к Каспию и ушёл к персидскому берегу. Говорят, астраханский воевода молится, чтобы персидский шах всех их перебил.
        Гордон махнул рукой, расправляя кружева на рукаве:
                - То ещё не вся беда. Назначенный во главе войска князь Каспулат Черкасский набрал себе гарем из наложниц малоросок. Пока он с ними забавлялся, ополчение разбежалось, прихватив с собой часть казённой амуниции. Хорошо ещё осень подошла, а турки ближе к зиме не воюют. Так что ныне от татар лишь гетман Самойлович прикрывает.
        Барон Брюс, одетый в русский кафтан, подсел ближе:
                - Тут не лучше, чем в степи. Приказ большой и дворцовой казны ныне боярин Богдан Хитрово возглавляет. С тех денег, что солдатам положены, треть ворует да с Милославским делится, тот его и покрывает. Боярин князь Юрий Алексеевич Долгоруков грызётся с ними, да стар он нынче стал, всё чаще болеет. Если снять его, то придётся Ромодановского на Солдатский, Рейтарский и Стрелецкий приказы ставить, а Милославский того не хочет.
        Менезиус шёпотом выругался:
                - Треть денег забирает. То куда ни шло. Я полк царевича Петра возглавляю, так солдаты и половины выделенных денег не получают. Последний раз на провизию из своего жалованья выделил. Такое впечатление, что на Руси все обо всём знают, но никто не стремится зло исправлять.
        Пробило два часа ночи. Дамы поднялись и удалились спать. Вместо рейнского принесли глинтвейн и русскую водку. Брюс налил себе почти половину кубка и поднялся:
                - Тридцать три года тому назад я встречал первый новый год здесь, на чужбине. Но тогда я мог надеяться на помощь своих сородичей, да и сам надеялся на многое. А теперь нас осталась горстка, а я начинаю спиваться. — Он посмотрел на Гордона. — Если Патрик стал генералом, то я не удосужился и этой чести. Последнее время меня мучают предчувствия, — он запнулся, — если не ради меня, то хотя бы ради тех двух шотландских королей, чья кровь во мне течёт, если я умру, помогите моей жене вырастить сыновей и определите офицерами в мой полк.
        Он залпом выпил водку. И все последовали за ним, хотя никто ничего так ему и не пообещал.
        Родственник боярина Матвеева, полковник Гамильтон, опьянел первым и был отнесён слугами в спальню Гордона. Остальные, посидев ещё немного, разбудили жён и разошлись по домам.
        Андрей Алмазов бродил по Москве, засыпаемой снегом. Сторожа тут же его убирали, сгребая в большие сугробы. По приказу государя к уборке снега были привлечены и солдаты Коломенского полка. В слободах убирали сами жители или дворовые холопы. Сердобольные старушки расчищали снег возле церквей. Как правило, их возглавляли дьяконы или пономари. Но снег всё валил, как будто смеясь над их работой.
        Андрей свернул с Ордынки к Москве-реке. Тоска грызла сердце. Он так ничего и не узнал. Смерти вельможных стариков продолжались. Конечно, их время подошло, но не всем же сразу, как по команде. В Пскове скончался Ордын-Нащокин. Андрей послал туда Василия Арбелина узнать, не навещал ли кто-нибудь старика перед смертью, в монастыре, но на подъезде к Пскову на того напали разбойники, и его тело нашли недалеко от дороги с проломанной головой. За Ордын-Нащокиным умерли два шотландских полковника — бароны Брюс и Монтгомери. За ними ушёл дьяк Посольского приказа Воскобойников. А Андрей так и не знал, за что ухватиться. Неожиданно карета остановилась возле Андрея, которую он никогда не спутал бы с другой. Дверь приоткрыл сам митрополит Иоанн Ростовский. Андрей молча влез в карету, и она заскользила по улицам. Митрополит вопрошающе посмотрел на своего гостя. Стряхнув оцепенение, Алмазов поведал преподобному всё, что знал и о чём догадывался, но окончательного решения, кто же стоит за этими смертями, не сложилось ни у того, ни у другого.
                - Тебе надоть до времени покинути Москву, — тихо произнёс митрополит, — а то ты последуешь за Арбелиным. — Помолчав, добавил: — Ты когда-нибудь што-нибудь слышал о Синь-горюн-камне?
                - Энто о том, што возле Переелавля-Залесского?
        Митрополит степенно кивнул:
                - В языческие времена возле него складывали дары Яриле у Яриловой горы. Говорят, и кровь жертв в себя ему впитывати пришлось. Когда Божья церковь язычество победила и Яриле перестали нести дары, так камень стал двигатси. Нихто не видел как. Смотрят, стоит на месте, а на другой день придут, а он передвинулся локтей на двадцать — и ни каких следов. Когда по велению патриарха Никона двадцать лет назад из Софийского собора в Новгороде вынесли палицы Перуна, то дьякон Семёновской церкви в Переславле велел тот камень зарыти, штоб и памяти об язычестве бесовском не осталоси. Вырыли яму глубокую и спихнули туды камень, а затем засыпали землёй. А через двенадцать лет он опять заползал по земле. А аки вылез, непонятно, яма та не раскопана. Ести в нём чёрная сила, а некоторые холопы говорят, что сила та — божественная, до сих пор кусочки мяса несут. Решил я на Переславле-Залесском колокольню строить, а тот камень в основу заложить. По моему прошению государю тебе с тремя дюжинами стрельцов в Переславль направят. Ты тот камень под охраной, штоб никакой смуты не было, и доставишь, а мастеровые враз его и
уложат. Всё понял?
                - Усё.
        Карета, скрипнув полозьями, остановилась у речных ворот Китай-города.
                - Здеся до дому твово рукой подати. Иди и жди, — закончил разговор митрополит и открыл дверцу.
        Андрей вышел наружу, карета унеслась в сторону Кремля. Снег всё шёл.
        Приказ ехать в Переславль-Залесский доставил ещё засветло стрелец стременного полка. Приняв его и поведав обо всём брату Семёну, вечер Андрей провёл с женой. А следующим утром, взяв нужные пожитки и собрав выделенных ему стрельцов, ни свет ни заря Андрей уехал. Двигались неспоро, переночевав в Александровской слободе, через день увидели старинный город на берегу Плещеева озера.
        Воевода отвёл им место содержания в Успенско-Гориц ком монастыре, который величал кремлём. Монахи накормили московских стрельцов сытно, уложили спать в тёплых кельях, если только не на перинах.
        Однако поутру всё и началось. Выехав из монастыря, стрельцы были остановлены толпой горожан, кричавших, что камень трогать не следует, можно накликать на себя беду. Народу было много, поэтому по дороге не поехали, а двинулись по льду через озеро. Кроме тридцати шести стрельцов, что были с Андреем, ехал и воевода с десятком своих стрельцов, да два мастеровых гнали большие сани под камень, да поп Александр, чтоб отгонять от камня бесовскую силу.
        Перебравшись через озеро, вновь упёрлись в толпу, но это уже были местные крестьяне. Скомандовав «вперёд», Андрей со стрельцами отогнал людей от камня. Те отбежали, но не расходились. Поп начал увещевать людей разойтись. Воевода тем временем со своими стрельцами взвалил шестидесятивосьмипудовый камень на сани, а стрельцы Алмазова на конях окружили его. Из-за обилия людей решено было возвращаться обратно тем же путём, по льду через озеро. Лед был толстый и мог выдержать такой груз.
        Отъехали спокойно. Толпа подошла к озеру, но на лёд не вышла. Двигались быстро, и вскоре они скрылись из виду. Андрей уже расслабился, когда произошло невероятное: лёд под санями разошёлся, и они вместе с камнем пошли на дно, увлекая коней и возчика-мастерового. Второй успел спрыгнуть. Всё произошло в одно мгновение, никто даже вскрикнуть не успел. Поп Александр первым подбежал к образовавшейся полынье.
        — Во бесовская сила тешится, — выпалил он.
        Андрей же растерянно подумал: «И што же я теперича скажу митрополиту?»
        Как бы они удивились, если б узнали, что не пройдёт и восьми лет, и камень снова выползет к Ярилиной горе.
        В воскресенье — прощальный день — устраивали проводы Масленицы. В подмосковных сёлах молодёжь с чучелом Масленицы в санях ездила по деревне до самой темноты, с песнями и шутками, а поздно вечером вся деревня собиралась на озимь, и здесь, на приготовленном заранее костре, чучело сжигали. В костёр кидали блины, которые не могли уже есть, а парни, перепачканные сажей, старались всех выпачкать. По окончании Масленицы, поздно вечером шли в баню, смывать грехи. Всё это считалось языческой забавой, но Москву то не останавливало. Все от мала до велика праздновали в огромном разгуле. Лишь один царь, поминая, что Господь уже раз наказал его за бесовское веселье, сидел безвыездно в Кремле, и царевна Софья не отходила от него.
        ЧАСТЬ IV
        ЕДИНОВЛАСТИЕ
        (АПРЕЛЬ 1680 — АПРЕЛЬ 1682)
        
        осква гудела с утра, как в каждый большой праздник. А Пасха — самый почитаемый из христианских праздников на Руси. В этом году два крестных хода решено было соединить воедино.
        В царских покоях постельничий Языков старался быстрее облачить государя в царские одеяния. Новые бармы были обшиты рубинами и изумрудами. Фёдор, проснувшись рано, похристосовался тремя поцелуями с Языковым, который от такого почёта явно растерялся и до сих пор был сбит с толку, многое делая невпопад. Надевая новые бармы, Фёдор светился улыбкой в предчувствии чего-то необычного и непредсказуемого. Христово Воскресенье — день Божьих чудес и явлений. Так считают издревле. Единый день, когда солнышко, «выплывая из-за края земли», играет светом, множа кольца, отражая их вокруг себя. Тот же свет играл в душе юного царя, и он ждал этих чудес.
        Как только солнце выплыло в утреннее небо, из Даниловского, самого старого в Москве, монастыря патриарх Иоаким в окружении восьми митрополитов под узды вывел рыжего ослика, покрытого попоной, и крестным ходом двинулся к Кремлю. Патриаршие бояре шли за митрополитом, за ними — архиепископы, епископы и настоятели известнейших монастырей. Царь в окружении бояр и ближних людей должен был встретить крестный ход на подходе к Кремлю.
        Народу вокруг становилось всё больше и больше. Крестный ход превратился в огромную людскую реку.
        Государь в венце, с державою и скипетром встречал крестный ход у Боровицких ворот. За спиной Фёдора стояли два боярина: Никита Одоевский и Василий Приимков-Ростовский. Даже в высоких горлатных шапках они были почти одного роста с царём. Чуть сзади стояли постельничий Языков с братьями Лихачёвыми, справа от них — Иван Михайлович и Иван Богданович Милославские, слева — Щетинин, Волынский, Хованский, Семён и Пётр Салтыковы. Чуть сзади от них расположились Богдан Хитрово с сыном Иваном, Фёдор Куракин, старики Владимир и Юрий Долгоруковы, а ещё чуть сзади — Василий и Михаил Голицыны и уж далее — весь двор.
        Государь впервые был без посоха, сказав, что Божья сила его поддержит. В свои не полных девятнадцать лет он был чист лицом. Борода даже не пробивалась, не было ещё даже пушка. С того в народе его продолжали величать пресветлым солнышком и верить в его непогрешимость. При виде его народ ликовал от чистого сердца.
        Вот показался крестный ход, лица бояр изображали набожность и смиренность. Расступившись, пропуская патриарха с осликом и архиереями, бояре выстраивались за царём. Патриаршие бояре вышли из рядов архиереев и, согласно местническим правам, встраивались в ряды царёвых бояр. Хвост же крестного хода остался за пределами Кремля.
        В Кремле тоже была толпа из детей дворянских и боярских. Крестный ход шествовал от ворот к Успенскому собору, где должна была состояться торжественная служба. Стрельцы стременного полка с посеребрёнными секирами стояли вдоль всей дороги.
        Царь был полон благочестивых мыслей, когда в толпе девушек, недалеко от паперти, он увидел её лицо. В лучах утреннего солнца оно показалось ему ангельским и врезалось в мозг. Патриарх уже входил в собор, ослика у него забрали монахи Чудова монастыря. Государь следовал за ним, а увиденное лицо манило к себе, он хотел обернуться и неожиданно наступил на рясу рязанскому митрополиту. Извинившись перед благочестивым отцом и так и не увидев второй раз желанного лица, царь Фёдор вошёл в собор.
        Тем временем толпа за стенами Кремля разбрелась по ближним храмам, где также началась праздничная служба, длившаяся почти до полудня. Государь был так поражён увиденным лицом, что даже забыл о боли в ногах и простоял всю службу без чужой помощи, чем удивил ближних бояр.
        По окончании службы, выходя из церквей, народ христосовался и менялся крашеными яйцами.
        В Кремле царь принимал дары от бояр, это был единственный день, когда не он, а его одаривали. Преподнёс свои дары и патриарх, после чего, по заведённым традициям, государь звал его откушать за пиршеские столы, за которыми на этот раз восседало более пятисот человек. Столы ломились от угощений: фазаны печёные в яблоках и набитые заячьей печенью. Пареные поросята и жареные лебеди, студень говяжий, свиной, куриный, варёные в бражном раки и караси в сметане, отварные телячьи ножки, грибы солёные, мочёные, варёные, уха трёх видов, горбатые осётры и палевая стерлядь, варёные языки и томлёная печень глухаря, окорока, грудинка, вяленое мясо, пышные пироги двадцати пяти родов и видов, пряники печатные и сахарные, лосятина, запечённая в тесте и на углях. А вина: рейнские, фряжские и греческие, а меды суздальские, воронежские и киевские, а настойки: вишнёвые, черно-рябиновые и брусничные, а водки: мятные, анисовые и двойные. От объедания лопнуть можно.
        Все едят, лишь ближние бояре в раздумье. Государь удивил их, отстояв всю службу, и вновь удивляет, сидит в задумчивости и почти ничего не ест. Милославские с Хитрово переглядываются, понять ничего не могут. А пир идёт сам по себе, многие лишь рады поводу набить брюхо.
        Гости разъезжались ближе к полуночи. Всем распоряжался сильно поседевший в последнее время боярин Богдан Матвеевич Хитрово. Государь удалился в свои покои, готовясь ко сну. Языков помогал ему разоблачаться, а братья Лихачёвы разносили царские одежды по сундукам.
                - Иван Максимович...
                - А... — встрепенулся постельничий.
                - Помнишь, утром, перед входом в собор, о правую руку девушки стояли?
                - Помню, государь, а как же, — ответил Языков, хотя совершенно не помнил, их там везде кучи были, но смутно начинал догадываться о причине задумчивости и не спешил его огорчать.
        А Фёдор, немного смутившись, продолжал выпытывать:
                - А ту, в зелёном сарафане и высоком кокошнике? Ещё очелье у кокошника крупным жемчугом расшито дивно.
                - Ну как же, как же, разве такую не заметишь, — ответил спокойно Языков, хотя внутри у него всё сжалось.
                - Правда, красивая девушка, ну просто очень хороша? — Царь почти перешёл на шёпот.
                - Очень, государь, — согласился Языков, видя воспалённые глаза Фёдора и до ломоты в висках пытаясь вспомнить, кто из девушек заинтересовал государя.
                - Ты завтрева, Иван Максимович, узнаешь, чья она и с кем живёт.
                - Хорошо, государь, — пролепетал Языков, заранее впадая в отчаянье, и с отчаяния выпалил: — Ас кем энто она рядом стояла?
                - Рядом не помню, но за ней стоял наш думный дьяк Заборовский.
        «Слава Богу, ести с кого начати, — обрадовался Языков. — Завтрева возьму дьяка за горло, пусть вспомнит, што за девица стояла перед ним у Успенского собора. Пусть только попробует не вспомнить».
        Царь, проснувшись чуть свет, первым делом спросил:
                - Ты не забыл, Иван Максимович?
                - Усе помню, государь Фёдор Алексеевич, сегодня же узнаю и обо всём доложу.
        Доверив одевать государя Лихачёвым, Языков пост шил на поиски девушки. Неделя была пасхальная, дума не собиралась, и надо было узнать, где искать Заборовского. Среди тех, кто нёс службу в Кремле, постельничий увидел старого друга — дьяка Посольского приказа стольника Семёна Алмазова и поманил его пальцем. Тот быстро поспешил к нему.
                - Здравствуйте, Иван Максимович. — Стольник чинно поклонился.
                - Ты ведаешь, хде живёт дьяк Заборовский?
                - На Басманной.
                - Привези его до меня, и побыстрей, я ждать буду.
        Вскоре Алмазов привёз дьяка Ивана Заборовского и оставил наедине с Языковым. Дьяк был немного испуган: не шутка ведь — вызов к государеву постельничему.
                - Иван Васильевич, ты вчерась во время крестного хода стоял около Успенского собора? — сразу переходя к делу, спросил Языков.
                - Стоял, почитай у паперти, а што? — Дьяк был готов оправдываться.
                - Около тебя девушка была в кокошнике с жемчугами. Часом, не ведаешь, чья она?
                - Ведаю.
                - Чья? — Постельничий чуть не подавился от радости.
                - Моей жоны племянница.
                - Аки зовут?
                - Агафья[154 - Грушецкая Агафья Семёновна (?-1681) — первая жена Фёдора Алексеевича (с 1679 г.).], дочь покойного стольника Семёна Фёдоровича Грушецкого, чей дед с Польши перешёл на службу к государю Михаилу Фёдоровичу.
                - Ни за кого не сговорена?
                - Пошто ж так, девка красивая, видная, давно сговорена за стрелецкого сотника Прокопа Понькина.
        Взгляд Языкова стал злым и жёстким:
                - Вот што, Иван Васильевич, никаких Прокопов штобы и близко возля твово дому не было. Твоя племянница приглянулась государю.
                - Государю? — вытаращил глаза дьяк.
                - Да, государю, Фёдору Алексеевичу. И наперёд заруби себе на носу: всем сватам — от ворот поворот. Понял?
                - Понял, Иван Максимович, — кивал головой ошалевший от новости дьяк. — Аки не поняти, тако счастье Агаше привалило.
                - Смотри! Ежели што, одним кнутом не отделаешьси!
                - Да ты што, Иван Максимович, али я враг себе али нашему дитятке? Не изволь беспокоитси. А Понькина и близко боле не подпущу.
        Языков довольно усмехнулся:
                - С Понькиным я сам разберусь. Нынче же в войска к князю Черкасскому отъедет. А ты иди пока домой, может, я к тебе ещё сегодня заеду.
                - Честь-то какая, честь.
        Дьяк, радостный, поспешил удалиться, а постельничий тайными переходами вернулся к государю.
        Фёдор ждал с нетерпением, увиденный образ западал в душу. С нетерпением он выслушал рассказ Языкова, который поведал обо всём, кроме стрелецкого сотника.
                - Значит, её зовут Агаша. — Голос царя был ласков.
                - Да, государь.
                - А нельзя её как-нибудь ещё увидеть?
                - Придумаем чего-нибудь, государь. Наконец, одна из твоих сестёр может пригласить её погулять по саду.
                - Да, это было бы замечательно. Я поговорю об этом с Софьей.
                - А я съезжу поговорю об энтом с её дядей.
                - Езжай, только побыстрей.
        Было заметно, как царь нетерпелив. Языков решил самолично съездить на Басманную, узнать побольше, договориться о приезде племянницы Заборовского в гости к царевнам, но перед этим заехал к главе Стрелецкого приказа Долгорукову Юрию Алексеевичу. К полудню сотник Прокоп Понькин отбыл в войска с письмом к князю Черкасскому, так и не поняв, чему он обязан такой неожиданности. Среди бояр поползли слухи о внезапной сердечной прилуке царя, уже к вечеру они достигли дома Ивана Михайловича Милославского. Ту весть, говорят, ему принёс князь Хованский-Таратуй Иван Алексеевич, а он умел всё приукрасить. После его ухода Милославский опять пожелтел, и ему вновь пришлось пускать кровь.
        Колокола ещё не призывали к заутреней, а Милославский, забыв о всех приличиях, поспешил в Кремль. Ему хотелось первым увидеть государя, объяснить ему, что царь должен жениться ради государственного интереса, чтобы облагородить род, завести семейные связи с соседним государством, в крайности обзавестись наследником от родовитой жены. Пускай возьмёт не из родни по матери, не из Милославских (хотя Иван Михайлович и невесту присмотрел), так пусть из Рюриковичей, из Ростовского дома, там девок много, со старой династией породнится. А то виданное ли дело. Сам боярин Милославский был готов этой Грушецкой шею свернуть и ругал себя за то, что медлил, не оженил государя. Да кто ж думал, что его, болезненного, так рано до девок потянет.
        Карета неслась по безлюдным улицам. Для дяди царя преград не было, ночные решётки открывались сами собой. Казалось, Милославский прибыл первым. Но каково же было его удивление, когда в ближней с покоями царя палате он застал Хованских, отца и сына, Лобановых-Ростовских, обоих братьев Лихачёвых, старика Салтыкова в окружении Куртевых.
        Милославский хотел войти в покои государя, но постельничий Языков впервые преградил ему путь.
                - Да ты, я гляжу, совсем от рук отбилси, — выпалил боярин.
        Злоба переполняла его, и он попытался отпихнуть постельничего, но тот стоял крепко, вцепившись в дверь намертво. Боярин отскочил в сторону и стал посохом охаживать Языкова. Тут-то дверь и открылась, и вышел царь. Все расступились, один Милославский остался с посохом наперевес.
                - Штой-то с тобой, дядюшка, с кем энто ты воюешь?
                - Да вота хотел к тебе войти, а энтот пёс не пускает.
                - Значит, то я приказал, сам бы он не посмел.
        Милославский осёкся, но уже не мог остановиться:
                - По Москве молва пошла, ты решил женитьси, ни с кема не советуясь.
        Фёдор побледнел, но Милославский этого не заметил, и жёстко произнёс:
                - Я не знал, што я и в этом должен советоватси с боярами.
                - Да то Грушецкая, гулящая девка, да и мать ея такой была, штоб дочь не мешаласи, тётке и спровадила.
        То, что произошло, перевернуло всё, и рассказ об этом событии передавался из уст в уста по всей Москве. Глаза даря остекленели.
        — Ты, князь Милославский, забываешьси, пока я царь на Руси, — начал Фёдор Алексеевич спокойно, а затем перешёл на крик: — Ия сам буду решать, как мене постулата. А теперь вон, и штобы я тебе не видел ни в Кремле, ни около. И в думу не вздумай являтси. — Посмотрев на братьев Лобановых-Ростовских, добавил: — Проводите боярина без ущербу его боярской чести.
        Немилость была не просто неожиданной, но за собой навлекла немилость и на остальных управителей государства. Милославский был снят со всех приказов. Вослед за ним Богдан Хитрово перестал быть дворецким Кремля и лишился части приказов, которые передали Салтыковым. Никиту Одоевского сняли с Посольского приказа, и государь объявил, что отныне сам возглавит Посольский приказ. Князя Долгорукова Юрия Алексеевича сняли со Стрелецкого, Солдатского и Рейтарского приказов и на его место назначили Хованского Ивана Алексеевича. Из всех соправителей юного царя полностью свои должности сохранил лишь боярин князь Василий Васильевич Голицын, вероятно не без участия царевны Софьи, но и то на ближайшие пятнадцать месяцев он не пытался спорить с царём. Вся власть, со всей её мощью, оказалась в руках третьего царя из династии Романовых.
        Уже к полудню этого, третьего, дня Пасхи о немилости царя к правителям знала вся Москва. Богдан Хитрово на чём свет стоит поносил спесивость Милославского, но ничего исправить было уже нельзя.
        Однако заявление дяди сильно обожгло душу царя. Фёдор метался по покоям, пугая всех своим видом. Наконец под вечер на Басманную были отправлены Иван Языков и Алексей Лихачёв.
        Слух, видно, долетел и сюда. Перед возком предупредительно распахнули ворота. Хозяин сам встречал гостей. В сенях два поджидавших холопа бросились снимать лёгкие расписные весенние шубы.
        В трапезной было светло и тепло. Стены обшиты узорчатым штофом, широкие лавки застелены. Возле стен скрыни и сундуки. Посреди трапезной дубовый стол с резными ножками. Миски хоть из обоженной глины, но расписаны дивно, глаз радуют. В углу большая икона Ивана Крестителя старого письма.
        Заборовский, вводя гостей, готов был кланяться до земли: не каждый день такая милость, постельничий царя у тебя в дому. Господи, и чем всё это кончится.
        Перекрестившись на иконы, Языков и Лихачёв уселись за стол на лавку, но к холодным закускам, что поставили перед ними, не потянулись.
                - Ты уж извини, Иван Васильевич, но может так случится, што засиживаться у тебя в дому будет нам во вред. Давай вначале поговорим, а уж тама решим, аки быти с трапезой. Дядя государя нашего, боярин князь Милославский, обвинил твою племянницу в блуде, сказал, што и мать ейная была в том замечена, оттого и дочь свою в твой дом отдала, штобы в блудных её делах не мешалась.
        Дьяк стал бледен.
                - Когда преставился Грушецкий Семён Фёдорович, о коем я ни единого дурного слова молвить не могу, его жена Пелагея была оставлена совершенно без средств к существованию и только потому отдала свою единственную дочь Агафью в мой дом, в том крест могу целовати. В том, што и Семён Фёдорович, и отец его Фёдор Янович были преданными слугами царскому дому, также крест целовать могу и головой своей ручаюсь.
        И тут произошло неожиданное: дверь распахнулась, и в трапезную вошла Агафья.
                - А в том, што я поныне девственна и ни Прокоп Понькин, ни хто другой меня пальцем не трогал, в том я крест ложу и о том могу в глаза самому боярину Милославскому сказати. Пусть бабки-повитухи мени проверят, и коли в том моя неправда, пусть казнят лютою смертью.
        Языков аж вздохнул:
                - Ну смотри, девонька, ты сама свою участь решила. Завтрева рано утром я подошлю к тебе одну старушку, и то дело меж нами останетси, и коли всё тобою сказанное будет истинно, всё, што смогу сам, содею, и быти тебе царицею русскою, ибо больно ты Фёдору Алексеевичу по сердцу пришла. А если что, так и названия монастыря, куды тебе запрячут, ты и слыхом не слыхивала. Сейчас иди, не место тебе с мужами старыми в одной трапезной быти.
        Когда Агафья удалилась, Языков потёр руки:
        — А и впрямь хороша, бес мне в ребро. Ладно, Иван Васильевич, чема ты нас потчевать собирался?
        Они трапезничали до позднего вечера, а ранним утром Языков привёз в дом Заборовского старушку, которую проводили на женскую половину дома.
        Через час Языков Иван Максимович, стольник и постельничий государя, доложил царю, что Грушецкая Агафья Семёновна девственна поныне и всё, что поведал Милославский, сплошь наветы и неправда. За те старания стольника Языкова пожаловали в окольничие.
        Эта неожиданная смерть не вязалась с девятью предыдущими. Если до этого один за другим умерли девять стариков, то двадцать четвёртого апреля скончался боярин князь Иван Иванович Воротынский. Ровно за девять месяцев до этого, двадцать четвёртого июля, скончался его отец, ближний боярин Иван Алексеевич, начав эту череду смертей. Раз в месяц умирал старик, за свою жизнь хоть раз сделавший что-то полезное и нужное для Руси, как бы это впоследствии ни оценивали. И вот теперь будто бы кто-то говорил: «Воротынским я начал, Воротынским я и закончил».
        Андрей Алмазов первым прилетел в терем Воротынских. Князь Иван Иванович лежал в домовине, и ни одно пятнышко на теле не говорило об отравлении. Холопы метались по двору, не зная, кому подчиняться, и дельного ничего ему не поведали.
        Вскоре пожаловала сестра умершего, княгиня Настасья Ивановна с мужем князем Петром Голицыным, а за ней стали прибывать простится с умершим бояре.
        А поутру приехала мать умершего, вдовая княгиня Анастасия Львовна, и вместе с деятельным зятем начала готовиться к погребению и поминальному столу, за коий могло пожаловать до тысячи человек, вся знать Москвы и ближних земель.
        Двадцать шестого апреля был похоронен последним князь Воротынский. На следующий день царь обратился к думе с просьбой признать всеми боярскими семьями за незаконнорождённым сыном Ивана Алексеевича княжеские права и фамилию Воротынских, иначе прервётся древнейший и благороднейший род. Однако дума как взбеленилась. Хоть в думе не было Ивана Михайловича Милославского, но присутствовали Иван Богданович и племянник изгнанного Александр. Эти кричали, что внебрачный ребёнок помощник дьявола, а от холопок князья не рождаются. Их поддержал Волынский. А за ним те бояре, что не обладали удельными фамилиями и не могли забыть Воротынскому его первый двор Фёдора Алексеевича, когда тот ещё был наследником престола. Заступничество за сына холопки Ромодановского Григория Григорьевича ещё больше обострило споры. Царь обратился к вдове Анастасии Львовне Воротынской с просьбой воспитать до времени сына усопшего Ивана Алексеевича, на что та ответила, что не считает этого «выродка» сыном своего мужа. Только что лишив четырёх виднейших бояр их могущества, Фёдор не пошёл на обострение с остальным боярством, решив
перенести решение этой проблемы на более поздний срок.
        Тридцатого апреля по именному указу царя Фёдора Алексеевича вотчины князей Воротынских с деревнями и пустошами перешли в Приказ большого дворца. За вдовой оставили поместье в Курмышском уезде, село Большие Ананники под Нижним Новгородом, несколько деревень под Москвой, и государь, подумав, вернул ей село Мошок под Муромом. В общей сложности на государя было отписано одиннадцать тысяч четей[155 - Чети — четь, четверть — старая русская мера земли, равная 1,5 десятины.] земли, где было три тысячи четыреста двадцать шесть крестьянских дворов, около пятнадцати тысяч холопских душ. Незаконнорождённого сына Воротынского, которому исполнилось год и четыре месяца, отняли у холопки Дуняши и отдали на воспитание в Даниловский монастырь. Царь думал вернуть ему земли и поставить над ним до взросления двух бояр опекунов, но уже в скором времени всем будет не до этого, и бедный Иван Бесфамильный так и проведёт всю жизнь в монастыре.
        Царевна Софья была не в себе от злобы. Мало того, что брат прогнал Милославского от двора, он теперь полностью ушёл из-под её влияния. Она только начала чувствовать радость жизни. И вот на тебе, брат поставил её милого проверить недостачи в Приказе большой казны и не появляется уже вторую неделю, выискивая бумаги против боярина Богдана Хитрово, первейшего сторонника Софьи после Милославских. А уж её советов более опять никто не требует. А нынче поутру Фёдор сказал, чтобы она пригласила в гости погулять по саду эту безродную Агашку Грушецкую. Виданное ли дело! Если Фёдор всё же на ней женится, надо свести с ней сердечную дружбу и через неё влиять на брата. Сегодня в полдень они встретятся. Сенная девка, что ходила до дома Заборовских, передала приглашение лично ей. Надо бы сразу её одарить и тем привязать к себе.
        Солнышко пригревало вовсю, и Софья, разомлев в его лучах, прикрыв глаза, присела на резную лавку дожидаться гостью.
        Одна из боярынь привела Грушецкую в сад, когда царевна чуть уж не задремала. Стук каблучков заставил её вздрогнуть. Протерев глаза, Софья оценивающе посмотрела на Агафью.
        «Худенькая, даже щупленькая, хорошо ещё, што ростом не маленькая, но я выше», — пронеслось в голове царевны, которая вслух сказал, чуть при этом не раскинув руки:
                - Ну, здравствуй, Агаша.
                - Здравствуй, государыня-царевна. — Грушецкая низко поклонилась.
                - Брось, Агаша, мы, может быть, с тобой сёстрами станем, а уж подружками точно, так што зови мени просто Софьей. Иди, мы с тобой расцелуемси.
        Царевна будто с открытым сердцем расцеловала Грушецкую и повела в свои покои, раскрывая перед ней все свои сундуки и лари, одарила сарафанами, кокошниками, поясами, и даже бусы жемчужные подарила. Взяв лишь бусы, Агафья сказала, что остальное заберёт потом с оказией, не ходить же по Кремлю с ворохом одежды, она примеряла их возле венецианского зеркала. После чего они вновь спустились в сад. Болтая с царевной, Грушецкая немного забылась, их беседа стала непринуждённей и проще.
        Софья уже подумала, что такую простушку она обязательно заставит петь под свою дудку, и стала ещё ласковей. Неожиданно Агафья почувствовала чей-то взгляд, она повернулась и увидела царя. Он шёл к ней, весь в румянце, как будто не она, а он её боялся.
                - Здравствуй, Агаша.
                - Здравствуй, государь...
        Агафья хотела поклониться ему, но он схватил её за руку и не дал.
                - Я так боялся, што тебя больше не увижу. Аки увидел тогда возле собора, только о тебе и думаю. Знай, не только женская прелесть твоя меня прельстила... — Царь сам смутился своих слов, уткнувшись взглядом в землю. Он так спешил выпалить всё, что накопилось в душе, и, сбившись, не знал, что сказать.
        Царевне Софье речь брата показалась детским лепетом и бредом. И как только ему удалось в думе правителей поприжать, а Милославского вообще выгнать? Софья опять начала злиться, но, понимая, что Фёдору с Агафьей надо побыть наедине, отошла в сторону.
        Фёдор поднял глаза и постарался заглянуть в глаза Агаше, и теперь зарделась она.
                - Я тебе хоть немноженько нравлюсь? Только не каки царь, а как я сам.
        Агафья посмотрела на Фёдора, который возвышался над ней почти на голову, немного озорно:
                - Я просто посметь боюсь, государь.
        Почти по-детски он прижал её к себе, держа за плечи:
                - Агашенька, да я ради тебя што хошь смогу.
        Она сама прижалась сильнее.
                - А я тебя боялась, Федюшка. — Его имя вырвалось само собой — всё-таки царь.
        Фёдор рассмеялся:
                - А уж как я тебя боялся.
        Через полчаса царевна Софья лично, в сопровождении стрельцов отвезла Грушецкую домой, заодно и все свои подарки, думая, что на радости царь в думу не пойдёт, а тем временем утрясут дело с Богданом Хитрово. Однако по возвращении Софья узнала, что царь в думе был жесток как никогда. После прослушивания речи князя Василия Голицына повелел боярина Артамона Матвеева из-под стражи из ссылки в Пустозерске изъять и перевести в Мезень до дальнейшего повеления. А вины с боярина Богдана Хитрово снимают ради его сына, что был дядькою при царе в его отрочестве. На том дума и порешила.
        Вернувшись по весне из своей новой вотчины, князь Григорий Ромодановский приступил к отделке своего терема на Москве, который запустел и обветшал за время его отсутствия в войсках. Боярин вновь набирал силу в думе.
        Когда царь Фёдор отобрал должности у бояр-сопровителей, Ромодановский думал, что Солдатский и Стрелецкий приказы перейдут под его руку, но царь отдал их Хованскому. Ослабляя боярскую группу Милославского, он не давал силы и оживающей группе Матвеева, создавая третью, вокруг себя, из глупого Хованского, преданного Фёдора Куракина, деятельного Языкова.
        Стараниями князя Василия Голицына в казне появились деньги, вроде бы и казнокрадство сократилось.
        Свадьба царя с Грушецкой была делом решённым, она должна была состояться через месяц. Каждое утро государь устраивал верховые выезды и прогулки на Воробьёвы горы, проезжая мимо окон невесты. Видя царя гарцующим на коне, народ был в восторге и орал благословения Господу что есть мочи. Руси нужен был лишь мир с Турцией, но мир не всякий, а большая часть думы видеть этого не хотела. Ромодановский также ещё не пришёл к какому-либо решению и хотел знать мнение своего друга Матвеева. Для того и позвал в свой терем Андрея Алмазова.
        Мастеровые хлопотали по дому, что-то строгали, что-то подгоняли, обтачивали, дерево обрабатывали так, что зачастую вовсе гвозди не требовались.
        Сын старого князя Михаил следил за работой. Андрей Алмазов в своём неизменном кафтане стрелецкого сотника, поднимаясь в терем Ромодановских, застал Михаила со стамеской в руках.
                - Бог в помощь, — радостно выпалил он.
                - Вот решил вырезать на стене чудну птицу, а то боле саблей махал последнее время, — засмущался Михаил.
        Со стороны было трудно сказать, что он относится к одному из родовитейших родов, а в простой одежде его самого можно было принять за мастерового. Услышав голоса, появился Григорий Григорьевич, весь в парче и бархате.
                - Идём отсель, — сурово сказал он Андрею.
        Они спустились во двор и прошли в сад, в дальнюю его часть, сели в тени.
                - Ну што, Андрюша, аль не порадуешь меня вестью, с чем были связаны те смерти, шедшие месяц за месяцем?
                - Нет, Григорий Григорьевич. Вот уже почитай два месяца вельможные старики не мрут. Большего поведать не могу. Приказа тайных дел вот уж четыре года нету, ярыги Разбойного приказу ни во што вмешиватси не хотят, так жити легче.
        Ромодановский стал суровей:
                - Государь повелел перевести Матвеева в Мезень. Брат тебе-то, наверно, уже поведал. Поедешь тайно к Матвееву и поведаешь усё, што знаешь. О смерти Воротынских, отца и сына, о впадении в немилость Милославского и смещение глав приказов, о переговорах с Турцией о мире, о развале войска и назначении боевым воеводой большого полка Черкасского, о рассылке полков по старым местам, уменьшении ополчения — вообще поведаешь ему всё, што сам знаешь. Из полка я тебя до времени отпросил, не спеши, дай ему подумать. Пусть передаст через тебя усё, што об этом мыслит. — Воевода на мгновение задумался. — А перед дорогой давай съездим в Даниловский монастырь помолимся.
        Поездка в Даниловский была неожиданностью для Андрея. С тех пор как он узнал от брата, что Матвеева велено доставить в Мезень, он знал, что рано или поздно Ромодановский пошлёт его туда, но вот зачем ехать в Даниловский?
        Вестовые, скакавшие впереди, предупреждали народ, и люди заранее расступались перед каретой. В монастыре гостей встретил сам настоятель отец Серафим:
                - Государь-батюшка князь Григорий Григорьевич, теби я всегда рад видети в стенах своей обители.
        Ромодановский грузно вывалился на мостовую двора.
                - Я недавно в монастырь вклад сделал, вота Серафим и расстилаетси.
                - А меня зачема сюды привёз?
                - Хочу, штоб ты сам увидел мальчонку. И о нём тоже поведай Матвееву. Царь думал сему мальцу вернуть земли его отца и фамилию, а меня с Одоевским Никитою сделать опекунами.
        Тяжёлая дубовая дверь раскрылась, и монах ввёл полуторагодовалого Ивана. Ребёнок был напуган и жался к иноку. Ромодановский разложил перед ним пряники, мочёные яблоки, сахарные головы и даже финики. В глазах ребёнка стояли слёзы. С позволения боярина монах забрал подарки и увёл мальчонку, вцепившегося в его рясу.
        Ромодановский и Алмазов, так и не посетив церковь, вернулись в карету, которая сразу рванулась с места.
                - К завтрешнему утру, как соберешьси, заедешь ко мени. Я передам с тобой письма от царицы Натальи Кирилловны, от её брата Льва да и ещё кое от кого.
        Андрей на третий день под самый вечер прибыл в Мезень. Городок напоминал небольшое село. Церкви небелёные, больших домов нет, одни избы. А грязища на улицах такая, будто бы нарочно разводили.
        Дом Матвеева он нашёл почти сразу, хоть тот ничем не отличался от других. Изба как изба, к тому же никем не охраняемая. Двери низкие, доски нетёсаные.
        Андрей толкнул дверь и вошёл. Закопчённые стены сразу бросились в глаза. Боярин Артамон Сергеевич Матвеев сидел в углу под образами и в свете лучины что-то писал. Его сын Андрей сидел тут же на небольшом ларе.
        Артамон Сергеевич отвлёкся от письма и посмотрел на вошедшего. Взгляд мутных, выцветших глаз, потерявших надежду, вначале невнимательный, безразличный, засветился радостью, когда Матвеев узнал гостя и с раскинутыми руками бросился его обнимать:
                - Андрей, да какими ж судьбами?!
        В горле Алмазова начало щемить, перед ним был сильно поседевший старик.
                - Да вота Григорий Григорьевич Ромодановский велел письма доставити.
        Он выложил ворох писем, глупо улыбаясь. Матвеев, усадив Андрея рядом, вскрывал одно за другим письма и жадно читал долго, иногда заново перечитывая. Он тут же начинал писать и рвал написанное. Потом, будто что-то вспомнив, выставил из печурки чугунок с пшённой кашей без масла — для сына и Андрея. Снабдив обоих деревянными ложками, снова начал читать. Он читал, перечитывал полученные послания, обдумывал ответы.
        Проснувшись рано, Андрей, вспомнив ужин, покинул избу тихо и у ближайших соседей купил двух гусей. Вернувшись, он свернул одному шею, и они с сыном боярина стали его ощипывать, смеясь. Внук лорда Гамильтона по матери и дьяка Матвеева по отцу был в этом явно сноровист. Боярин с ухмылкой смотрел на них:
                - Два разбойника встретились, вам токма гусей и ощипывать.
        Сварив гуся, устроили пир. Артамон Сергеевич даже позволил себе выпить настоечки. Объевшийся сын Матвеева уснул. Матвеев разложил перед Андреем письма.
                - Запоминай, вот энто — царице, энто — её брату Льву, энто — Ромодановскому, энто — твому брату Семёну, энто — Василию Тяпкину, самое толстое, сам в руки отдашь, энто твому новому покровителю митрополиту Иоанну Ростовскому, энто — Апраксину, а энто — Башмакову. А теперича езжай, пока до воеводы не дошло, што у меня гости, которые меня гусями кормят.
        Они крепко обнялись на прощание, и Андрей покинул Мезень.
        В теремном дворце стук и беготня. Слуги стелили новые ковры, доставленные из Персии. Накрывали богатыми уборами, расшитыми травами, широкие резные лавки и подоконники. Смахивали пыль с киотов, вешали шитые жемчугом застенки на образа, наливали с верхом в лампады масло, вешали на стены новые парсуны.
        Возы с севрюгой, судаками, снетками белозерскими, бочками с икрой паюсной и зернистой, с лососиной малосольной, сельдями и осётрами астраханскими, грибами солёными и мочёными, с языками говяжьими, поросятами пареными и журавлями копчёными, с лебедями и фазанами печёными, с телятиной парной и лежалой, зайчатиной и лосятиной мороженой тащились бесконечно через Боровицкие и Спасские ворота. После трёх месяцев ухаживания царь Фёдор Алексеевич решил «ожениться».
        В натопленной бане мыли сенных девок. Мыли с мятой и полынью, чтобы снять любой сглаз и дурное слово. Им предстояло рядить невесту и петь девичьи песни от покоев невесты до середины дороги в собор.
        Для избранницы царя уже приготовили шёлковую белоснежную сорочку, а коли не понравится — такую же нежную льняную, чулки охряные, такого же цвета рубаху до пят с жемчужными и изумрудными запястьями, тончайшего шёлка летник с рукавами до полу. На левую руку браслет царицы Софьи Палеолог, на правую царицы Анастасии Романовой. В серебряной коробочке принесли подарок жениха — богатое ожерелье с лалами и адамантами[156 - Адаманты — алмазы, бриллианты.], как солнце горит, цветами разными переливается, глаз отвести нет возможности.
        Все спешат. Дело осталось за малым. Швеи кремлёвские уж последние стежки делают на невестином широком опашне тонкого сукна и цвета клюквы, сверху донизу одна за другой пуговки перламутровые пришиты прочно-намертво, а ещё поверх наденется поволока сребротканая, укроет лик невесты.
        Работа спорится. Все ждут не дождутся желанного дня. И вот оно пришло, утро восемнадцатого июля — день венчания.
        В Спасо-Преображенском соборе тщательно законопатили окна и все щели — ни малейшего дуновения! Натопили средь лета до одури, надышали, хоть в обморок вались.
        Служил сам патриарх Иоаким в новой тяжёлой ризе, почитай, одного золота с полпуда только в крестах, а о всём остальном и говорить не приходится.
        Сотни огоньков свечей дрожали в позолоте паникадил, подсвечников и канделябров. Дюжина великанов дьяконов, исходивших потом и не смевших утереть чело, размахивали тяжёлыми кадилами. На левом и правом клиросе — яблоку упасть некуда. То плечо к плечу стоят хористы, громкогласно и сладко вздымают под высокий купол божественные слова. Слушать — лепота неземная.
        Разомлевшие бояре старательно крестятся, отвешивают поклоны, бухаются на колени. Старшие боярыни вслед за царём вводят невесту и подводят её к алтарю. Поволоку убирают с лица, и девятнадцатилетний жених, весь сияя, берёт руку своей семнадцатилетней невесты. Служба начинается. Венец над невестой держит царевна Софья, венец над царём — боярин князь Никита Одоевский, последний из представителей удельных фамилий, сохранивший могущество и власть. Патриарх медленно ведёт службу, но вот она закончена, и дьякон иерихонским рёвом[157 - Иерихонский рёв — по библейскому преданию, мощные стены Иерихона рухнули от звуков труб завоевателей («иерихонские трубы»).] возгласил долголетие. Молодых повели вокруг аналоя. Дрожащей рукой государь взял узкую, холёную кисть Агафьи и последовал за патриархом. К целованию поднесли большой золотой крест. Согласно чину, Агафья опустилась на колени и поцеловала сапог мужа. Патриарх Иоаким, повернувшись лицом к государю, нараспев возгласил, что отныне они муж и жена.
        Колокол на колокольне Ивана Великого оповестил Москву о состоявшемся венчании. Народ, собравшийся вокруг Кремля, радостно загудел, а стряпчие стали разбрасывать в толпу мелкие серебряные монеты. Стрельцы выкатили на площадь несколько больших бочек с водкой и бражным мёдом.
        А двор в это время проследовал из собора во дворец за пиршеские столы. Царь шествовал гордо, держа супругу со всей нежностью и любовью. За ним шёл патриарх и десять ближних бояр. Князь Григорий Григорьевич Ромодановский-Стародубский был в их рядах. Вести, полученные из Мезени, взбодрили дух, и он от всего сердца радовался свадьбе царя, что читалось на открытом лице князя.
        За столы садились по чину, роду и месту. Как водится, патриарх благословил трапезу и провозгласил здравицу государю и новой государыне — и пир начался.
        Присутствующие недостатка в съестном не знали и на пирах бывали чуть ли не раз в неделю, казалось, уж давно должны были объесться, однако большинство набрасывалось на еду, как будто неделю ничего не ели.
        Царь в томительном ожидании первой брачной ночи есть не мог, под ложечкой зудело и сосало, но кусок в горло не шёл.
        Впервые на пиру присутствовал царевич Иван, но его тупой взгляд лишь раздражал царя. Рядом с ним сидел бывший дядька царя Иван Хитрово и ухаживал за царевичем.
        Фёдор лишь изредка поглядывал в их сторону. Рядом сидела желанная Агаша, сильно набелённая и нарумяненная и от этого какая-то неживая. Её ротик был чуть приоткрыт, будто он готов к радостной, праздничной улыбке. Влажно поблескивали белоснежные зубы, и это делало круглое личико забавным и трогательным.
        Неожиданно её нога под столом прижалась к его ноге, и государь замер как изваяние, горя от внутреннего огня. Ему хотелось отстраниться, но он не мог этого сделать. Он не знал, что большинство дворян его возраста могли бы посмеяться над сдержанностью с женским полом государя, посчитав её дурью, будь на месте государя кто-то другой.
        Настойки, наливки, водки, меды текли рекой, и даже убелённый сединой патриарх позволил себе лишнего. Гомон стоял такой, что еле было слышно соседа. Видя, что государь ничего не ест, Никита Одоевский попросил патриарха благословить молодых отойти в опочивальню, что тот среди притихшего двора и сделал. Государь с юной царицей, осыпаемые зерном и монетами, удалились из пиршеского зала. Вслед за ними пир покинули архиереи. Однако сам пир, хоть и без главных виновников, под присмотром Языкова и Одоевского продолжался до глубокой ночи.
        Фёдор ввёл жену в опочивальню и захлопнул за собой дверь. Согласно традиции, Агафья наклонилась, чтобы снять сапоги с мужа, но Фёдор привлёк её к себе и стал неумело целовать. Она стояла и не знала, что делать. Опашень сам сполз е её плеч и упал к ногам. Вытянув вперёд руки, она тоже попыталась обнять мужа и, потеряв равновесие, упала на царское ложе...
        Пользуясь неразберихой после царской свадьбы, стольник, думный дьяк и дьяк Посольского приказа Семён Алмазов перевёл брата Андрея подьячим в Посольский приказ. Хватит ему службу нести в стрелецких полках. Всё равно по чину не поднимается уже десять лет, оставаясь сотником. Живёт за счёт суконных лавок да двух поместий, что оставил ему отец, поделивший всё поровну между двумя сыновьями.
        Первые дней десять, когда вникал в новые обязанности, Андрею Алмазову было интересно и всё спорилось в его руках. Однако затем каждодневная писанина стала раздражать его, а присутствие в думе, где шла беспристанная болтовня, бесило его сверх меры.
        А сколько здесь было завистников, готовых угробить любое начинание на корню, только бы не принести удачу кому-то другому, и не дай Бог, если этот другой ниже тебя по роду и месту.
        Только теперь Андрей понял, почему последние годы своей жизни царь Алексей Михайлович почти не собирал думу, напрямую работая с главами приказов.
        Чтобы противостоять боярам, царь Фёдор вновь ввёл каждодневную работу думы. Избавившись от опеки, надо было избавиться и от влияния думы на государственные дела, а воли на это не хватало. Царевна Софья стала подругой новой царицы, и та упросила супруга вернуть Милославского в думу. Царь уступил. Когда же дума выступила против увеличения полков европейского образца и назначения ответственным за это Григория Григорьевича Ромодановского-Стародубского, царь решил оставить в Москве не более десятка бояр, явно враждебных друг другу. В столице остались: Никита Одоевский, Юрий Долгоруков, Пётр Салтыков, Иван Милославский, Василий Волынский, Иван Стрешнев, Юрий Барятинский, Григорий Ромодановский-Стародубский, Иван Хованский, Василий Голицын. Остальные были разосланы на большие воеводства. Так, Алексея Трубецкого вернули в Киев, Ивана Богдановича Милославского — в Астрахань, а Ивана Барятинского — в Енисей и так далее. Всех провожали с почётом и одаривали на прощание казной и поместьями, но за отъездами забыли обо всём и дела об увеличении войска тоже так и не решили. Зато в угоду царице было принято
неожиданное решение ходить при дворе в польском платье, польские кафтаны сменили обычные кафтаны и охабни[158 - Охабень — верхняя распашная одежда, застегивавшаяся встык на петлицы, имел длинные узкие откидные рукава.].
        Днепр ласково обтекал Хортицу со всех сторон. Казалось, он убаюкивал этот остров, где когда-то было капище богу Хорсу, а ныне расположилась столица войска запорожского. На острове было неспокойно. Первого августа прямо за столом с ковшом горилки в руках умер кошевой атаман Иван Данилович Серко. Тело старого атамана водрузили на натянутую меж двух коней попону и отправили к жене.
        Выборы нового кошевого готовы были перерасти в драку. Одни говорили, что надо пригласить на атаманство гетмана Хмельницкого, другие кричали, что Юраську не надо, а надо тестя Дорошенкова. Войсковой писарь Выхоцкий кричал, что атаманом надо Павлу Рыгору, он-де всегда за казаков стоял. Но большая часть казаков выступила за Ивана Стягайло. Колготня готова была превратиться в побоище, когда неожиданно прибыл хорошо знаемый в Запорожье нежинский полковник Ярема Непрак и встал на сторону Стягайло. Об остальных претендентах сразу как-то забыли. Под радостные крики новому кошевому вручили атаманскую булаву. Шапки полетели вверх. На следующий день в Москву во главе с войсковым писарем Быхоцким было направлено посольство, которое должно было довести до его царского величества вести о смерти Серко и об избрании нового кошевого атамана. Посольству от лица нового атамана было поручено передать, что войско готово присягнуть государю и гетману всей Украины. Это был совершенно новый шаг войска запорожского. Хотя сами казаки этого ещё не знали. Поддержанный любимцем гетмана Самойловича полковником Яремой Непраком,
атаман Иван Стягайло решил встать на сторону Самойловича и прекратить старую вражду. С этим были посланы люди и к гетману Самойловичу. Полный переход Запорожья под руку царя менял всё в переговорах с Турцией.
        Дума, лишённая части бояр, стала более сговорчивой, но дела, однако, всё так же тянулись, и даже духота не способствовала быстрому решению вопросов. Здесь ещё не знали о смерти Серко.
        — Пришла весть, што полтавский полковник до урожая запретил продавати хлеб в Запорожье. Но ведь так и недолго перессорити казаков-запорожцев с городовыми казаками. Только нам энтого и не хватало, — раздражённо говорил царь. — Думал, отзовём Дорошенко, и там всё утихнет. Ан нет, пуще прежнего разгораетси. Кстати, Василий Васильевич, што там с Дорошенко? Ты посылал к нему узнать, пошто он недоволен воеводством?
        Голицын привстал:
                - Да, я посылал к нему дьяка Бобинина.
                - Ну и што?
                - Он его вопрошал, аки ты велел, государь: из-за того, што он скудость терпит на Москве, быть ему воеводой в Угличе Великом аль в Устюге.
                - И што Дорошенко?
                - Говорит, што до Устюга шестьсот вёрст, што если в Малороссии узнают о его отъезде в Устюг, то подумают, што отправлен он туда в ссылку, и оттого произойдёт там шатание в народе. Вон, мол, Яненко с Хмельницким изменили государю.
                - А при чёма тута Яненко с Хмельницким?
                - Аки при чём? То ж родня Дорошенкова. Вота он и припугивает нас этим. Мол, оставити меня в Устюге, и вся Малороссия вам изменит.
                - Ну, што-то ты, Василий Васильевич, намудрил. Я ведь хотел аки лучше для него содеять, а не хуже. Ему ведь теснота и скудость в Москве. Может, што-то поближе предложить?
                - Ближе города все воевод имеют, — подал голос Милославский.
                - Иван Андреевич, — обратился царь к Хованскому, — хде ещё место воеводское свободное?
                - Вятка, государь, не имеет воеводу, — с готовностью отозвался Хованский. — Гетману энто, пожалуй, подойдёт, хотя тоже не близко.
                - Вота и славно. Василий Васильевич, пошли опять к Дорошенко Бобинина, пусть уговорит. Пусть Бобинин объяснит ему, што мы его не в опалу, а на честь посылаем. Чем быть гетманом, сложившим булаву, лучше бы всесильным воеводою стать.
                - Хорошо, государь.
        Царь жестом усадил Голицына.
                - Теперича, бояре да думные дворяне, вот што я хотел сказать вам. Ныне мы, поймав кого на татьбе-воровстве, отсекаем ему то руку, то пальцы, а то и ногу, теша себя мыслею, што, мол, зло наказано.
                - А што, нам с татем целоваться, чё ли? — выпалил Милославский.
        Царь, оставив реплику без внимания, продолжал:
                - А того помыслить не желаем, што, отрубив человеку руку, мы лишаем его возможности работать полноценно, ведь с одной рукой он может заняться лишь прежним своим ремеслом — татьбой. Разве в энтом корысть государева: множить воров, татей и бездельников? Отсекая руку, мы человека увечим, делаем неспособным к труду, он поневоле становится дармоедом, нахлебником, не могущим даже себя прокормить.
                - Очень разумно, государь, — сказал Одоевский, и остальные закивали головой.
                - Так вот, я повелеваю отныне членоотсечение отменить на Руси раз и навсегда. Отписать тобольскому воеводе, штоб был готов рассаживать людей на земли. Кто вторично на татьбе будет словлен, отсылается в крепостные к тобольскому воеводе. И коли хорошо будут обживаться земли, то теми землями впоследствии я буду жаловать.
                - Но, государь, — поднялся Милославский, — ежели так рассуждать, то выходит, Разину голову напрасно отрубили?
                - Ты, Иван Михайлович, часом, не приболел?
        Дума захихикала дружно, все знали, что хоть Милославского и вернули в думу, но он продолжал быть в немилости.
                - Разин был злодей из злодеев, — спокойно продолжал Фёдор Алексеевич, — душегуб и убивец многажды, за што и лёг на плаху вполне заслуженно. А я ведь веду речь о татях, каверзами нечистого укравших однажды и попавшихся. Карая безмерно таких, мы и деем на руку сатане. Может, я не прав, так пусть скажет хто из думы.
                - Прав ты, прав, государь, — опять закивали думцы дружно, затрясли бородами.
        Фёдор взглянул на подьячего, уже обмакнувшего перо, приказал:
                - Пиши. «Которые воры объявятси во первой али двух татьбах, тех воров пытати и учинять им наказания, которые второй раз, ссылати в Сибирь на вечное житьё на пашню, казни им не чинить, рук и ног и двух первых перстов не сечь, ссылать с жёнами и детьми, которые дети будут трёх лет и менее, а которые больше трёх лет, тех не ссылать, штоб им не быти в ответе за родителя».
                - А куды ж их девати, которые дети останутси?
                - Передать на воспитание и кормление близким родственникам, а ежели таковых не случитси и помещик их не будет знати, што с ними делати, писать за монастырём. И ещё, бояре мои милостивые, на Москве нищих развелось непочатый край. Стыд головушке. Пешему от них проходу нет.
                - Убогие, государь, што с них взяти. Может, их тоже в Сибирь сослати?
                - Пошто, в чём их вина, в том, что милостыню просят? Я велю строить для них богадельни, одну в Знаменском монастыре, а другую — за Никитскими воротами. От иноземцев стыдно, намедни польскому резиденту у кунтуша рукава напрочь оторвали.
                - Пусть пешим не шастает, — ухмыльнулся Хованский, — целое платье будет.
        Царь вновь не обратил внимания на глупость.
                - Также велю отписать казанскому воеводе, штоб боле не тянул с помещиками из татарских мурз. Объехать все волости и описать все земли. Тех из мурз, што перейдут в православие, не обижать, земли за ними приписать и в русское дворянство записать, тех же, што останутся в мусульманстве, земель лишить и отписать те земли в казну. В помощь казанскому воеводе послать писцов и три стрелецких полка на случай смуты. И содеять то до зимы и обо всём доложить в поземельной грамоте.
                - Ох, аки той вести патриарх обрадуется, — вставил своё слово боярин Волынский.
        Дума разъезжалась поздно. За последние два месяца Фёдор был впервые рад делу, которое совершил. Пора было вновь посылать послов в Турцию, далее тянуть нельзя, но об этом завтра с думой поговорим. Всё сразу не решишь. Он шёл к Агаше, и мысли его изменились. Любовь его к жене росла с каждым днём, но вот в постели не всё иногда получалось хорошо, хоть они и жили почитай уже с месяц. То Агаша только начинала возгорать, а он уже окончил, то не вовремя начинали болеть ноги, и он не мог опереться на них. Он даже начинал молиться, что сам считал святотатством.
        Из темноты перехода кто-то вынырнул и подался назад. Царя это удивило. По этим переходам ходила только царская семья и ближняя родня.
                - Хто энто там? Ну-ка, покажись на свет!
        Из темноты показался дядюшка, князь Иван Михайлович Милославский. В руках у него было два куска наилучшего бархата и сороковка отборных соболей.
                - Энто што?
        Милославский как будто засмущался:
                - Да вот, несу царице.
        Неожиданно для себя Фёдор разъярился:
                - Ты прежде непотребно её поносил, невесть што о ней говорил, а ныне хочешь дарами свои плутни закрыть. Вон, пошёл вон из Кремля.
        Фёдор даже в запале замахнулся посохом. Милославский рванулся к дверям, даже кус материи потерял.
        Скандал быстро облетел Кремль. Боясь, что теперь Милославского выгонят, что усилит группу придворных, стоящих за возвращение ко двору Матвеева, Языков поспешил к царице и переговорил с ней. Конечно, Матвеева надо возвращать, но чуть позже, Языкову надо набрать побольше силы и влияния.
        Языков и царица явились к царю и заявили, что то были не дары, а вещи, купленные по приказу царицы. Милославский лишь выполнил волю государыни, а царю о том не сообщали, чтоб не беспокоить, он и так занят сверх меры.
        Фёдор успел остыть и более не гневался, потому и воспринял объяснение как истину и послал Языкова извиниться перед Милославским за свою вспыльчивость. В ближайшие дни Милославский был приближен и обласкан и даже одарён небольшим поместьем.
        Двадцатого августа в Крым отправилось великое русское посольство. Возглавлял его окольничий, дьяк Посольского приказа Василий Михайлович Тяпкин. При нем были дьяк Никита Зотов, подьячий Василий Телячев и мало российский писарь Семён Ракович, до этого прибывший на Москву от гетмана Самойловича. Все люди делом проверенные и государем знаемые. С ними были стрелецкий полусотник Хвостов с дюжиной казаков для охраны дворов крымскому хану. За четыре с половиной года правления Фёдора в казне впервые появился запас денег. И государь объявил Тяпкину, что в случае благоприятного исхода он от имени государя может одарить хана тридцатью тысячами рублей золотом. На посольство были возложены большие надежды.
        Лето подходило к концу. А двор так ни разу и не выехал ни в Коломенское, ни в Измайлово. Было не до того. А если царь по какой-либо причине не выбирался из Кремля, то и женская часть царской семьи никуда не выезжала. Это позволило быстрей сдружиться Софье Алексеевне и царице. Софья делала вид, что делится всеми своими тайнами, вызывая царицу на откровенность.
        Обе совершенно разные, они сошлись, и каждая по-своему была рада этому. Первого сентября, встречая новый год, после торжественного въезда царя в Москву обе одарили друг друга дорогими украшениями и устроили пир для женской части.
        Царица сидела во главе стола, укрытого красными бархатными скатертями, расшитыми зелёными и золотыми травами. По правую руку от неё — царевна Татьяна Михайловна, а по левую — сестра царевна Софья. Обе заботливые, лучшие кусочки подкладывают, вишнёвую настойку подливают.
                - Я так рада, Агашенька, што братец именно тебя выбрал в жёны. Такую государыню и надоть. Любит он тебя сильно, видать, всем сердцем. Наверно, любитесь беспрестанно? — спросила Софья раскрасневшуюся царицу.
        Агафья, неожиданно для самой себя, излила горечь неудовлетворённости. Тётка Татьяна Михайловна сидела рядом и всё слышала. Вместе они постарались успокоить царицу, давая несложные женские советы. Наконец Софья с ехидцей заявила:
                - Ты ж обязана родити от братца мово, с того тебе боятси нечего, сама водрузись на него.
                - Фряжские королевишны то деют и в зазор не считают, — поддержала Татьяна Михайловна Софью.
        Царица засомневалась:
                - То ж противу православного канону, штоб жена покрывала мужа.
                - Верные люди говорят, што Наташка Нарышкина то с моим отцом содеяла.
        Агафья ничего не сказала на это, но про себя подумала: «Коль Наталья Кирилловна то себе дозволяла, то, может, и мене не грех».
        Терпеливо ждала царица, когда последняя боярыня покинет пирвдескую палату, и, оперевшись на Софью, проследовала в опочивальню, ноги впервые не слушались. Мамки быстро раздели её и уложили в постель. Внутри бегал бесёнок: «Придёт Федя сегодня ал и не придёт?»
        Она уже начала засыпать, когда дубовая дверь открылась, и вошёл Фёдор, уже в ночной рубахе. Уставший за день, он хотел поцеловать жену на ночь. Он нагнулся над постелью в темноте, не зажигая свечи, и прижался губами к щеке и уже хотел отстраниться, но гибкие руки оплели его, и жаркие поцелуи покрыли лицо. Желание пришло само. Он забрался под одеяло и прижался к жене. Её напор был неожиданным, всегда сдержанная и застенчивая, сегодня она вся дрожала, изгибаясь, неожиданно извернулась и оказалась на нём. Сопротивляться не было сил, новые ощущения заставили его сжать зубы, а когда она наконец упала на него, вся взмокшая, он даже почувствовал какую-то непонятную гордость. Она так и уснула, забывшись сладким сном, а он лежал и не знал, как отнестись к происшедшему...
        В начале октября царь Фёдор отъехал на богомолье. Его душа была в смятении, не давала покоя. Он всё больше лю бил Агашу и, когда жена сказала, что забеременела, ре шил замолить те ночи любви и счастья, посетив несколько монастырей.
        Первым на пути был Волоколамский монастырь, часто посещаемый его отцом. Несмотря на усталость, пользуясь тем, что был день Иоанна Богослова, Фёдор заказал всенощную. И весь монастырь ожил. Сам игумен отец Герасим вёл службу со всем своим клиром. А вместе с монастырём не спал и весь город. Все хотели лицезреть царя. Под утро многих из свиты шатало, а двое даже упали, но были подняты и службу достояли до конца.
        Лишь после этого Фёдор ушёл в отведённые ему покои и отпустил всех отдыхать. Один Языков суетился возле него:
                - Тама старый монах просит принять его. Говорит, што у него к тебе, государь, твово деда, Михаила Фёдоровича, слово.
        Фёдор милостиво кивнул Языкову и тот вмиг ввёл в келью стоявшего при входе древнего монаха. Казалось, у него не было мышц под кожей, обтягивающей скелет старца. Подслеповатыми глазами он воззрился на царя, что насторожило Фёдора:
                - Аки звати тебя, отче?
                - Отец Мисаил. Неушто батюшка твой государь Алексей Михайлович не рассказывал обо мне?
        Повинуясь непонятному решению, Фёдор и Языков с почтением усадили старца на лавку.
                - Нет, отче.
                - Я присутствовал при избрании твово деда, государя Михаила Фёдоровича, на царство, а затем был при смертном одре твово прадеда патриарха Филарета. Грешна была его душа. Видел я, аки отлетела и душа ангельская твово деда. А вота батюшка твой меня уже в последний час не позвал. Видно, боялси, што узрю я на душе его тёмные пятна. А не каждому то видеть дано.
        Фёдора аж пробил пот, но он постарался спросить спокойно:
                - Пошто ж ко мене зашёл?
                - Дед твой просил тебе передати, умирая, видно, зрила душа в будущее, што никакие блага земные души не стоют, ты то поняти должен.
        Монах поднялся и, не говоря больше ни слова, бесшумно удалился, прикрыв за собою дверь.
        Фёдор, терзаемый всю дорогу, хотел найти успокоение в тихих монастырских стенах, в молебне, в молитве, в исповеди и покаянии, но выходило иначе, здесь как будто всё обвиняло его. Промучившись день и ночь, поутру он решил оставить Волоколамский монастырь и двинуться к Новгороду. Монахи во главе с отцом Герасимом провожали его. Усаживаясь поудобней, Фёдор поманил игумена пальцем:
                - Што-то я не вижу отца Мисаила?
                - Почил ныне ночью, отче Мисаил. Усю жизню не мылси, смрадом пах. Почил — и запах рассеялси.
        Карета тронулась, а Фёдор удивлённо продолжал смотреть на стоящего у ворот игумена.
        Двадцать пятого октября великое царёво посольство прибыло в Крым на реку Альму, где располагался посольский стан. И первое, что их поразило, была бедность строений на посольском дворе: четыре домика сложены из дикого нетёсаного камня, без потолков и полов, без лавок и дверей, для света сделано по одному окну без рам. Пришлось разобрать две телеги на жерди для крыши. И если полыни казаки наломали даром, то за солому приставленный татарский мурза потребовал плату. Пришлось платить. Послам было объявлено, что здесь ничего даром они получать не будут. Все должны покупать — питание себе и корм коням. В этот же день посол Василий Тяпкин отписал:
        «Воистину объявляем, што псам и свиньям в Московском государстве далеко покойней и теплее, нежели нам, посланникам царского величества, а лошадям не токмо никаких конюшен нет, но и привязать не за што. Кормов нам и лошадям не дают, а купить с великою нуждою хлеба и ячменя и соломы своей добычею, и то самою высокою ценою. Вот хошьраз бы так крымского посла помытарили».
        Поутру мурза объявил, чтоб ныне ехали к хану, который жил в селении от посольского двора вёрстах в пяти. Облачившись в парадные одеяния, послы поспешили туда, но, когда они явились, их обступили сановитые татары и объявили:
                - Прежде чем идти к хану, вы должны представиться ближнему вельможе его, Ахмет-аге.
        Тяпкин спокойно ответил:
                - Не бывши с государевой грамотой у ханского величества, по иным дворам, волочитьси нам непригоже.
        Татары с воплями окружили их конями:
                - Мы сейчас ту грамоту отымем силою.
        Вот-вот готовы были заблестеть сабли. Вперёд выступил Никита Зотов:
                - Хде головы наши будут, тама и грамота государева, а когда увидите нас мёртвыми, тогда и грамоту возьмёте. Гроз ваших и бесчестья и всякой тесноты и принижения мы не боимси.
        Татары приутихли. Вперёд выехал Арслан-бек, что когда-то увёл последних боевых татар из-под Астрахани:
                - Пусть один из послов останется с царёвой грамотой, а остальные сходят до Ахмат-аги.
        Тяпкин поступил наоборот. Оставив Зотова, Телячева и Раковича с грамотой, сам отправился к вельможе. Арслан-бек сопровождал его. Войдя в полутёмные покои, Тяпкин поздоровался длинно и витиевато, на восточный манер. Ага сидел на коврах, облокотившись на бархатные золотые подушки, даже не попытавшись встать, жестом велел послу сесть подле себя.
                - Пошто ханской воли ослушался и не желал прежде идти ко мне, ближнему вельможе ханскому? У нас обычай такой исстари ведётся, что посланники, прежде чем идти к хану, бывают у ближних людей его: али уж честнее вас посланников здесь не бывало?
        Тяпкин даже заулыбался:
                - Мы с прежними посланниками честью не считаемой, если у вас прежде так и водилось, аки ты говоришь, то мы вашего указу не принимаем, то нашему государю бесчестье, мы прежде всего должны исполнить государевы дела, а уж после ходить по ближним людям. Нигде не повелось, чтоб по ближним людям, мимо государя, у послов грамоты принимать, это у вас обычай грубый. Мене случалось быти в послах у многих великих государей, и посольские чины и обычаи мне ведомы. Если же прежние царские посланники бывали у ближних людей прежде хана, то я этому не дивлюсь, потому што у вас всегда посланникам царского величества бывает великая неволя, теснота и бесчестье, чтоб вынудить у них богатые дары, как теперь и над собой видим. А мы присланы к ханову величеству не дары раздавать, а вести дела к доброму миру.
        Ахмет-ага понял, что посла не переспоришь, сказал примирительно:
                - Ну ладно, ладно. Ну вот ты пришёл ко мне, ну не съел же я тебя, и не убыло от тебя.
                - Не убыло, Ахмет-ага. Напротив, мене приятно было с тобой познакомитьси, — проговорил Тяпкин дипломатическую любезность.
                - Ну, что ж, тогда иди, вас отведут к хану.
        Выйдя от Ахмет-аги, Тяпкин встретился с оставленными друзьями, и их провели в ханские покои.
        Хан Мурад-Гирей хотя и был чингисидом, но оказался менее спесивым, чем его ближний вельможа. Однако для острастки послов привели боярина Василия Борисовича Шереметева, князя Андрея Григорьевича Ромодановского и окольничего Акинфия Фадеевича Караганова. Все трое так давно не видали родину, что с радостью смотрели на русские лица.
        Приняв царёву грамоту, хан пригласил послов сесть.
                - Как изволили доехать, мурза Тяпкин?
                - Спасибо, хан, хорошо доехали.
                - Как здоровье высокого брата нашего, царского величества?
                - Спасибо, хан, великий государь, слава Богу, здоров и надёжен.
        Пора было переходить к основному вопросу, торжественная часть встречи кончилась, и хан пригласил всех сесть.
                - И что же наш высокий брат предлагает великому султану?
                - Штоб не ошибитьси и злого умыслу друг за другом не чуять, разграничить землю по рекам Рось, Тясмин и Ингул.
        Люди хана засмеялись.
                - Если за вами только то дело и есть, то не за чем было вам сюда ездить. По те реки уступки не бывало и впредь не будет. Это давно уж султанская земля, и реки те — его.
                - А хде ж вы хотели бы имети границу? — спросил вежливо Тяпкин.
                - Всё правобережье и граница по Днепру.
                - Но это ж немыслимо, султановы люди и до Корсуни не доходили. — Тяпкин решил обратиться лично к МурадГирею: — Ваше ханское величество, два великих государя — султан Порты и мой царь сделали вас своим посредником в переговорах о мире, о котором мечтают обе столицы. В ваши руки, пресветлый хан, вручили оба государя судьбы держав. Вам оказана высокая честь, и вы войдёте в память людскую аки миротворец между ними. Разве вашему ханскому величеству не хочется оправдать надежды великих государей?
                - Я благодарен тебе, мурза Тяпкин, за высокую оценку моего влияния в переговорах. Но я должен исполнять указ султана. Если б те земли были мои, я бы охотно поставил ту межу, какая так угодна его царскому величеству.
                - Наша сторона, Мурад-Гирей, готова платить всем, кто способствует этому, крупный барыш. Лично тебе, хан, его царское величество готов выплатить десять тысяч червонных золотых, а ближним твоим людям по три тысячи.
                - Ты — слуга царя, а я слуга султана и не могу согласиться с тем, что ты у меня просишь даже и за сто тысяч червонцев, — ответил Мурад-Гирей.
        «За такие деньжищи ты б согласился, чёртов басурман, — подумал про себя Тяпкин. — Ещё б каки согласился».
        Просовещавшись до вечера и не придя к решению, послы уехали на посольский двор. А с утра всё началось сначала. Так прошла неделя. Второго ноября Тяпкин, описав всё происходящее, отослал с теми бумагами подьячего Телятева на Москву, дав ему в охрану двух казаков, а поутру, видя упорство посланников, хан велел схватить их и посадить в земляную яму, не пускать к ним купцов с съестным и дровами, котёл из-под отхожего места забирать не чаще раза в десять дней. Так посол Тяпкин, дьяк Зотов и писарь Ракович оказались в яме, предназначенной для двух заключённых, сидеть мог только один, пока двое других стояли. Никому и в голову не могло прийти, что им здесь придётся провести месяцы и это скажется на здоровье всех троих.
        Противный мелкий дождь моросил изо дня в день, навевая тоску-кручину, злую печаль. Тучи окутывали Кремль. Царь с самого утра в польском кафтане, представ лявшем что-то среднее между кафтаном становым и ферязью, бродил по терему.
        Фёдор был свободен. От думы ничего теперь не зависело, власть была в его руках, как в последнее десятилетие правления его отца. Правда, возле ног тёрлись сестра Софья с князем Василием Голицыным, но в противовес им он приблизил к власти своего постельничего, окольничего Языкова. Есть с кем стравить. Главное дело сейчас — договор с Турцией, с тех пор как вернулся из Крыма подьячий Телятев, от посла Тяпкина не было ни весточки. Может, он, царь, поспешил, взявшись руководить Посольским приказом? Мотнув головой, Фёдор решил пройтись до посольской избы, поговорить с кем-нибудь из дьяков. Рынды сопровождали его, сзади семенил братец Иван, с утра ходивший за ним словно привязанный.
        Стрелец, стоявший у крыльца, при виде царя посторонился. Опираясь на посох, Фёдор поднялся по ступеням, вошёл вовнутрь. Сидя у окна, что-то писал новый подьячий, лицом очень знакомый и сразу вскочивший и поспешивший навстречу. Фёдор присмотрелся внимательней.
                - Откуда-то мене твой лик знаком? — любопытствуя, спросил он.
                - Ещё в отрочестве государь, когда были наследником, вместе с ныне покойным князем Воротынским на соколиной охоте, часовенка в лесу и стрелецкий сотник. — Речь Андрея Алмазова была сбивчивой.
        Лицо государя просияло:
                - Часовенка ещё изнутри светилась.
        Андрей закивал головой.
        У Андрея вдруг появилось неожиданное желание исповедаться, он мрачно посмотрел на рынд, и, уловив его взгляд, Фёдор жестом отослал тех ближе к двери. И Андрея как прорвало. Он стал сбивчиво рассказывать царю обо всём: о любви к Алёне, Приказе тайных дел, о выборе царёвой невесты его отцом, о шведском посольстве, и поездках в Болгарию и Грузию, о боярине Матвееве — обо всём, умолчав только о царевне Татьяне Михайловне. Фёдор внимательно слушал. Он многое видел, многое знал. Но тут открывалось такое, что показывало всех, в том числе и его родных, совершенно с другой стороны. Выплывали такие тайны, от которых становилось жутко. Тайны государственные, церковные, семейные. Да, этот человек знал слишком много, и будь Фёдору побольше лет, за жизнь Андрея можно было бы не дать и полушки.
                - Аки ты живёшь со всем этим?
        Сзади раздался придурковатый смех царевича Ивана. Оба как бы очнулись.
                - Да, только ликом царских кровей, — удручённо молвил Фёдор, — а умом расплачивается за грехи его породивших. — Помолчав, добавил: — Ты более в ту часовенку не ходишь?
                - Опоганила её сволота якая-то.
        Фёдор отвернулся от брата:
                - Ты мене много такого поведал, о чёма я и не догадывался и што мене может помочь, а потому проси, чего хочешь.
        Андрей с неподдельным страхом взглянул на государя:
                - Есть легенда, што когда князь Юрий Долгорукий стал наезжать в Москву, когда она ещё селом была, то местный волхв показал ему пещеру на княжем холме, где князь обнаружил залу с вырезанным распятием Спасителя и алтарь белого камня. Говорят, ему в той пещере открылось будущее. Лишь после того он велел на месте села поставить город. Если есть в том правда, хотел бы я посетить ту залу.
        Царь смотрел на Андрея широко раскрыв глаза, затем медленно поманил двух рынд:
                - Найдите быстро боярина Богдана Матвеевича Хитрово.
        Рынды кинулись исполнять волю государя. Вскоре Хитрово с почтением и заискиванием смотрел на государя.
                - Богдан Матвеевич, тут мене про подземную церковь, што под Кремлём, сказы сказывают. Говори истинно, ести такая?
        Хитрово затряс головою:
                - Ход в неё знаю, но сам там не был, и отец ваш Алексей Михайлович в неё не спускалси. — Испугавшись, добавил: — Даже крысы туда не идут, боятси.
                - А мы вот ныне сойдём, — сказал царь жёстко.
        Хитрово, помня участь Милославского, даже спорить не стал, сразу повёл в бывшие казематы Тайного приказа. Оттуда в подвалы, затем ниже — на первый ярус, к ходам, по которым вода в Кремль течёт. Далее на второй ярус, где в красном кирпиче ходы, построенные ещё при Иване Грозном, и далее — на третий ярус, где всё белым известняком уложено, то ли при Иване Красном, то ли ещё ранее. А далее пошёл ход прямо в земле, вернее, в сплошной глине, будто огромным червём прорытый. Стены ровные и почти круглые. Царевич Иван, испугавшись, прижался к Языкову. Факелы от недостатка воздуха едва горели, что делало всё вокруг ещё страшнее. Недостаток воздуха чувствовался и во время дыхания, казалось, воздух хотелось укусить. И вот когда стало казаться, что впереди только преисподняя, ход расширился и в свете факелов появилась известковая стена с узким проходом посередине. На стене кириллицей было что-то высечено. Фёдор подошёл ближе и стал читать:
        — «Азм княж Гюргий, седьмой княж Ростовский и третий княж Ростово-Суждальский, сын великого и светлого княже Володимира, что царски одежды вослед свожу деду и прадеду носил и что его отцу на том же столе сидящего Бог не сподобил. Реку со слезми, что от отца свово по младшеству самую бедную землю восприял в земле Русской, где от города до города боле ста вёрст. Да и городов тех по пальцам перечесть можно, обе длани не сложив. Где на всю мою землю един каменный собор отцом моим заложенный и людьми его мастеровыми возведённый. Где вместо серебра и злата на столы княжеские пиршеские ставят дерево резное, в слезах моренное, и медвежатину почитают на уровне телятины. Тою землёю я владею с шести лет, по смерти брата свово старшего, крестным отцом своим убиенного, вместо отца пестуном взрощенный, на дикой половчанке обвенчанный, одноруким архереем под венец подведённый. А по восприятии венца того волхвами ярославскими вглубь сей пещеры спущенный, где видения чудные мене поведали, что при сыновьях моих земля моя будет в Русской земле самой наибогатой, и земли чужедальние на то богатство злобой и завистью
зальютси, но не помыслют на силу её. И не будет мастерства, которого бы в моей земле не знали бы и не умели. И не спадёт гордыня на землю мою, и Господь трижды предупредит её, прежде чем покарать при внуках моих, лишив заступы своей».
        Царь Фёдор Алексеевич с братом Иваном, боярин Богдан Матвеевич Хитрово, постельничий, окольничий Иван Максимович Языков и подьячий Посольского приказа дворянин Андрей Ерофеевич Алмазов стояли возле стены, так и не решаясь войти в низкий узкий проход. Четверо рынд стояли поодаль. Что там за этим проходом, узнать никто не решался.
        Государь посмотрел в глаза Андрею, как бы говоря: «Ты хотел туды войти, што ж не входишь?» Увидев, как тот потупился, развернулся.
        Возвращались молча, как будто что-то такое содеяли, за что впоследствии будет стыдно. И, выйдя наружу, каждый отправился по своим делам. Об этом спуске в чрево земли старались никогда не вспоминать, будто согрешили.
        Царь Фёдор проснулся рано. Его любовь, семнадцатилетняя государыня Агафья Семёновна, спала рядом. Фёдор нежно прикоснулся губами к её щеке. Последнее время он называл жену «Божии даром и Солнечным лучиком среди тёмных туч». Он любил её всей душою, а пришедшая зима так сблизила их, что не было человека ближе и родней. Фёдор был счастлив как никогда. Жена, суженая. Скоро будет ребёнок, даст Бог, не такой болезненный, как он.
        Фёдор тихо встал и подошёл к окну. За окном всё шёл снег. Двадцатая зима его жизни, а знание о стольком, словно прожил лет семьдесят, не зря в старину говорили: «Знание многого несёт печать».
        — Почему я тогда так и не вошёл в подземную церковь? Чего так испугался сейчас, когда я так счастлив?
        Он не мог ответить себе сам. Он продолжал стоять и смотреть на падающий снег.
        Агафья тоже проснулась, но не подавала вида. Она тоже была счастлива, просто парила душой над Кремлём в своих мечтах, летала как во сне. Ей даже не приходила мысль о том, что здесь рядом, в дальних покоях, спит вдовая царица Наталья Кирилловна, всего девять лет назад также парившая в своих мечтах, также боготворящая своих детей, но ныне забытая и всеми оставленная. В задумчивости Агафья лежала и смотрела на царя, и он, повернувшись, увидел её взгляд.
                - Агаша, солнышко, ты што не спишь?
                - Я люблю тебя, Федя.
                - Я тоже тебя люблю, ты же знаешь. Ты же Божий дар, не зря я тебя во время крестного хода увидел.
                - А вдруг дочка родитси? — неожиданно спросила Агафья.
                - Ну и што, назовём, аки мою матушку, Марией.
                - А коли сын?
        Стали вместе имя ему придумывать, перебрав самые известные в царском дому.
                - А давай, Агаша, назовём его, аки пророка, Ильёю, — предложил Фёдор. — Илья Муромец вона какой сильный, пущай и наш сын будет сильный-пресильный. Илья тридцать три года с больными ногами сидел, аки я. Если мене не поднятси, пущай он распуститси аки маков цвет.
                - Ну, так и назовём.
        На том и порешили, начав обсуждать, кто будет крестным.
        Они ещё долго обсуждали свою будущую жизнь, забыв про мудрость, гласившую, «что загад не бывает богат».
        Второго января по приказу крымского хана Мурад-Гирея русских послов Василия Тяпкина, Никиту Зотова и Семёна Раковича извлекли из ямы, отвезли к морю и под смех окружающих предложили вымыться. Хотя на этой стороне гор снега не было, но тёплой погоду назвать было невозможно. Тяпкин первым показал пример, скинув одежду и зайдя в воду по пояс. Зотов и Ракович последовали за ним. Бывалый казак Семён даже поплавал, чем прервал смех. Татары, сидя на конях, с содроганием смотрели на трёх русских. Тяпкин, чтоб досадить своим «надзирателям», плескался дольше всех, пока его не позвали. Облачённых во всё чистое, послов доставили в Бахчисарай, выделили тёплые покои, куда доставили несколько блюд жареной баранины. Объевшиеся мясом и разморённые теплом, послы повалились спать и проспали до следующего дня. А утром прибыли шесть казаков, охранявших их добро. Они привезли царёвы дары и торжественные одеяния послов.
        Ближе к обеду прибыл Огаюн-Мурза и повёл их в ханский дворец. Войдя за стены, даже Тяпкин, многое видевший, был удивлён. Фонтаны, построенные венецианцами из розового туфа, резные островерхие минареты, беседки, зимние сады с цветущими розами.
        В тронном зале крымский хан Мурад-Гирей в теплом халате и зелёной чалме с большим рубином восседал на резном кресле турецкой работы. Рядом на ковре сидели: Ахмет-ага, Сууз-хан, Арслан-бек, Ахмат-Мурзаж. Огаюн-Мурза подошёл к ним и сел рядом.
        После прихода послов в зал ввели Василия Борисовича Шереметева, Андрея Григорьевича Ромодановского, Акинфия Фадеевича Караганова, давних сотоварищей по переговорам. Всем было предложено присесть на подушки. Наконец Мурад-Гирей удостоил взглядом Тяпкина:
                - Ваше мужество достойно уважения, господа послы. Но мы обязаны принять какое-то решение. Мы готовы выслушать ваши новые предложения.
        Тяпкин извлёк договор:
                - Мы готовы зачитати статьи.
        Хан кивнул головой. Тяпкин развернул грамоту:
                - «Первое: перемирию быти на двадцать лет, начиная с сего дня, рубежам быть по реке Днепру; ханову величеству будет дана казна за прошлые три года и потом будет присылатъси каждый год по старым росписям. Второе: в перемирные двадцать лет от реки Буга до реки Днепра султанову и ханову величествам вновь городов своих не ставити и старых казацких разорённых городков и местечек не починивать; со стороны царского величества перебежчиков не принимать, никакого поселения на упомянутых казацких землях не заводить, оставить их впусте. Третье: крымским, очаковским и белгородским татарам вольно по обе стороны Днепра, на степях, около речек кочевати, для конских кормов и звериных промыслов ездить; а со стороны царского величества низовым и городовым казакам войска запорожского, промышленным людям плавать Днепром для рыбной ловли и по всем степным речкам на обеих сторонах Днепра для рыбы и бранья соли и для звериного промысла ходить вольно до Чёрного моря. В-четвёртых: Киев с монастырями и городами, местечками и сёлами всего своего старого уезду, то есть ниже Киева, Васильков, Триполье, Стайки с сёлами, да
выше Киева — Дедовщинец и Радомышль, остаются в стороне царского величества, ибо Киев первейшая столица земли Русской. В-пятых: казаки войска запорожского сами вольны решити, на чью сторону притить и кому служити, и в том решении их не понуждати. Султану и хану под свою державу их не перезывать. В-шестых: титул его царского величества писать сполна, все его малые титулы перечисляя. В-седьмых: султану и хану не должно помогать неприятелям царским в те двадцать лет перемирия. И его царское величество того же держатси будет. В-восьмых: допускать торговых людей трёх помянутых государств в земли друг друга в те годы перемирия».
        Выслушав договор, татары долго вполголоса переговаривались друг с другом, подходили к хану, что-то говорили ему. Наконец хан заговорил в полный голос:
                - Да, этот договор многое меняет. Мы подпишем его, но в силу он вступит только после того, как его утвердит султан. Арслан-бек отвезёт его к солнцеликому правителю поднебесной.
                - А разве нельзя без посылки к султану? — сразу помрачнел Тяпкин, понимавший, сколь долгим будет эта поездка.
                - Нельзя, мурза Тяпкин. Султан — мой господин и шертную грамоту[159 - Шертная грамота — шерть — присяга мусульман на Коране, этим же словом русские обозначали принесение присяги язычниками по их обычаю.] он должен обязательно посмотреть и утвердить. Утвердит, и она вступит в силу.
        Бахчисарайский мир был заключён, его подписали по шесть человек с каждой стороны. Грамоту в двух экземплярах повезли в Стамбул. Галера отбыла на следующий день. Порвать договор или подписать — всё было в руках султана. Мухамед подписал грамоту, сократив на три пункта, он знал, что мир, заключённый на двадцать лет, не продержится и пяти-шести лет. Мало ли что подписываешь в этой жизни. До весны было ещё далеко, он не спешил отправлять ханского посланника обратно в Крым.
        Тульский воевода велел приставу и двум ярыгам доставить Тимофея Чудовского в Москву в Патриарший приказ. Что те и сделали, явившись в Москву двадцать третьего января. Если на Руси с тех пор, как он покинул её, мало что изменилось, то Москва сильно подивила Тимофея. Сотни каменных домов, десятки новых церквей, Кремль и тот весь перестроили, от башен, до царских палат.
        На Патриаршем дворе пристава, что присматривали за судимыми святейшими священнослужителями, должны были забрать Тимофея, но во дворе Чудова монастыря его увидел подьячий Посольского приказа Андрей Алмазов. Узнав монаха, он закричал, размахивая руками:
                - Тимофей? Да какими ж судьбами ты тута?
        А затем поклонился ему в пояс, словно боярину.
        Тимофей растерялся, с их встречи в Болгарии прошло почти десять лет, а этот человек, которого он видел-то всего лишь раз, смотрел на него с благоговением и, почти выхватив его из рук пристава, затараторил:
                - Я отведу тебя к брату, а он представит тебя пред светлые очи царские.
        Не спрашивая мнения Тимофея, который вначале хотел увидеть патриарха, Андрей повёл его в посольскую избу. Покинув церковную часть Кремля, они беспрепятственно попали в приказную.
        Дожидаясь вестей из Крыма, Посольский приказ работал каждодневно, но единой руки хозяина в приказе не чувствовалось.
        Андрей подвёл Тимофея к брату:
                - Семён, коли б ты ведал, кого я привёл.
        Семёну, с утра злому, было не до него.
                - Ну?
                - Помнишь, я поведал о монахе, што при турецком визире толмачом служит и нам через послов и купцов о турецких помыслах вести шлёт. Так энто он.
        Семён даже растерялся:
                - Но он ведь должен был быти в Стамбуле.
        Тимофей печально улыбнулся:
                - Прознали про дела мои, пришлоси Царьград оставить.
        Теперь заволновался и Семён:
                - Господи, Тимофей... не знаю, аки по батюшке, надо бы о том сразу царю доложити.
        Тимофей засмущался:
                - Батюшку Ильёю величали.
                - Вота, Тимофей Ильич, мы щас ко царю и пойдём.
        Весть о том, что в Москву прибыл Чудовский, быстро облетела сведущих людей. Патриарх Иоаким тоже пожаловал к царю. Тимофей уже был там, передавая письма и грамоты от константинопольского, александрийского, иерусалимского и антиохийского патриархов и сербского митрополита, а также, от претендента на болгарский трон Ростислава Шишмана. Часть грамот Тимофей отдал Иоакиму. Кроме царя, патриарха, Тимофея Чудовского и Семёна Алмазова в палате находились Никита Одоевский и Григорий Ромодановский-Стародубский.
                - Што нам поведаешь, Тимофей Ильич, заключит султан с нами мир али нет? — спросил Ромодановский.
                - У султана с цесарским кесарем намечаетси большая война, так што на мир он пойдёт. Для показу время потянет, но пойдёт.
        Царь со значением посмотрел на Ромодановского. Одоевский перехватил их взгляд. Сейчас он переживал, что четыре года назад стал сотоварищем Милославского и не остался с Ромодановскими, Воротынскими, Приимковыми-Ростовскими, Пронскими, наконец, с законным русским царём, корил себя за то, что оказался в сообществе с этим пройдохой князем Милославским, знал ведь, что царь повзрослеет, почему же думал одним днём?
                - А на Руси што нового увидети довелось? — продолжал разговор государь с иноком.
                - Да усё то же. Если ести честный человек и дело своё честно справляет, но чего-то нового боитси. Когда я до Севска дотопал по насту, воевода, не зная, што со мною делати, послал в Тулу, мол, пущай хто угодно решает, но не я. Побольше бы думающих воевод.
        Одоевский зло посмотрел на монаха. Однако государь спросил:
                - И што ж для того, по-твоему, требуетси?
                - Ранее в Царьграде, при христианских кесарях, были академии, хде передавалися знания, веками накопленные, и те знания давались ближним людям, что становились советниками кесарей. Не плохо бы завести такую академию на Москве, при каком-нибудь монастыре, хотя бы человек на тридцать-сорок.
        Царь задумался:
                - Мы обсудим то с патриархом.
        Светлейший согласно закивал головой:
                - Я переговорю с архиереями, то дело новое.
        Тимофей с благодарностью посмотрел на царя. Государь примиряюще улыбнулся:
                - Сразу после заключения мира мы займемси тем.
        В это время в палату вошли князь Василий Голицын и постельничий Иван Языков. Непонятное возбуждение объединило всех. Стали обсуждать возможности будущей войны с Турцией. Размышляли о многом: перейдут ли на сторону Руси молдавский и бессарабский господари в случае похода русских войск ко Львову, сколько Ростислав Шишман сможет собрать под своё знамя болгар, кого послать к сербам в момент выступления. Ромодановский принёс карту. Речи не прекращались. Обсуждали Даже, что нужно для такой подготовки. Высказывались сомнительные предложения. На все размышления Тимофей Чудовский давал столь продуманные ответы, что завораживал своим знанием и мнением. Споры разгорались, по воле государя к ним подключились приглашённые палатные стольники братья Лихачёвы, бывший учитель царя Сиемеон Полоцкий и князь Андрей Хованский, вновь набиравший силу.
        Обговорили возможности русского оружия и вероятность освобождения православных народов из-под ига Османской империи. Выбирались возможные союзники, но основой виделась Цесария.
        Разошлись лишь под вечер, решив, что летом Ромодановский и Одоевский займутся созданием нового войска. Однако какие-то основы были заложены в этот день. Приближённые царя, присутствующие на этом обсуждении, возглавили думу и стали основой правительства Руси на ближайшие полгода.
        В этот февраль в Пустозерске морозы особенно не зверствовали. Аввакум остался совершенно один. Всех священников, придерживавшихся старой веры, давно извели; кого работой непосильной, кого голодом. Его ученицы Морозова, Урусова, Данилова давно скончались. После его письма царю бумагу и чернила у него забрали, а книги он сам раздал по городку, боясь, что заберут и их. Его существование стало бессмысленным и бездеятельным. Последнее время он не знал, что творится на Руси, чем живут люди, как живёт его извечный враг Никон, что сталось с теми священниками старой веры, что ушли в Сибирь. Он был полностью оторван от жизни. Те староверы, что ещё не отошли в Сибирь, больше не слали к нему грамот, как к вождю истинной веры, у них теперь были новые святители. Он просил воеводу разрешить ему учить местных детей грамоте, но тот не позволил, говоря, что неведомо, чему он научит.
        Он помнил все русские традиции и стремился к тому, чтобы их не забывали. Служил Богу так, как служили деды и прадеды, а не так, как хотел Никон, а ныне стал никому не нужен. Даже старую поповскую рясу у него отняли, заставляя ходить в мирском. Нет, он так просто не сдастся, он напишет книгу о русской речи. Аввакум, обрадованный этой мыслью, сел на лавку к окну, затянутому оленьим пузырём, достал нож, гусиное перо и лист бересты. Он упросил привезти местного торговца, что ездил в Холмогоры, сказав, что будет плести лапти, и тот привёз ему бересты целый короб, а пера в Пустозерске хватало, а писать можно хоть собственной кровью. С содроганием разрезал ладонь левой руки и под разрез подставил небольшую глиняную чарочку. Наполнив её до половины, замотал тряпицей руку и долил в чарочку воды. Размешав палочкой жидкость, обмакнул перо и вывел на бересте большими буквами:
        «К чтущим и служащим, похвала русскому природному языку».
        Поправив тряпицу на руке, стал писать далее, но уже маленькими буквами:
        «По благословению отца моего старца Епифания писано мною рукою грешною, протопопа Аввакума, и аще то речено просто, и вы, Господа ради, чтущие и слышащие, не позазрите просторечию нашему, понеже люблю свой русский природный язык, виршами философскими не обвык речи красить, понеже не словес красных Бог слушает, но дел наших хочет. Святой Павел изрекал: «Язык человеческий может глаголать и ангельски, любви же не имея — ничто то есть». Вот, что зачем много рассуждать, легче понять: не латинским языком, не греческим, не еврейским, не же иными добродетелями хочет от нас говоры Господь, но любви с прочими добродетелями хочет, того ради и я не брегу о красноречии и не унижу своего языка русского, пишущи вам простыми, не мудреными словесами».
        Аввакум продолжил выводить буквы, даже не предполагая, что это будут единственные строчки, оставшиеся от этой его книги. И кому взбрело в голову сказать, что рукописи не горят...
        В Москве в теремных палатах шёл пир. Бояре и ближние люди поздравляли царя с шестьдесят восьмой годовщиной восшествия на престол его деда, царя Михаила Фёдоровича. До большого праздника, так ожидаемого Фёдором Алексеевичем, осталось два года. И будет четыреста лет его роду на Руси и семьдесят — на царском престоле. И тогда он расправит свои крылья. Соберёт большое воинство, по-новому вооружённое, и во главе с Ромодановским начнёт большую священную войну за освобождение из-под турок христианских народов.
        А пока в трапезной палате шёл пир. Восседавшие за дубовыми столами вельможи опорожняли золотые кубки и серебряные блюда. Весть о заключении мира с турками наконец-то достигла Москвы и увеличила радость праздника. Потеря Правобережной Украины никого не затрагивала, ибо никто из вельмож там поместьями не владел. Угнетение духа было заметно у пяти-шести человек. В их числе были князь Василий Приимков-Ростовский и князь Григорий Ромодановский-Стародубский. Они не скрывали своего душевного состояния, что заметно раздражало присутствующего на пиру князя Ивана Михайловича Милославского.
        «Чего с жиру бесютси, новыми поместиями пожалованы, так нет, не довольны опять чем-то, радетели за землю Русскую», — вертелось у него в мозгу.
        Царь Фёдор Алексеевич всё это видел. Повзрослев, он научился распознавать людей и показные чувства, что можно ожидать от человека, и редко ошибался. Последнее время его удивил лишь, тайная любовь его сестры, князь Василий Голицын.
        Боясь потерять влияние на царя, окольничему Ивану Максимовичу Языкову приходилось быть столь же работоспособным. Но его роль в венчании царя с Агафьей Грушецкой давала ему преимущества, ибо самый последний палатный холоп чувствовал, как потоки любви перетекают от царя к царице, что было заметно в каждом их взгляде. Человек, тому способствовавший, был обласкан и наделён немалой властью.
        Со времён Аскольда Гордого и Олега Вещего Русь любила пиры, и за восемь с половиной Веков мало что изменилось: сахарные головы и города, печёные лебеди, жареные осётры с орехами и фазаны под трюфелями, меды, настойки, бражки, иноземные вина, всё, как всегда, и государь во главе стола. Всё, но что-то не так, что-то беспокоило Фёдора, сидящего в окружении царевичей, князей и бояр. Что его беспокоило, он и сам понять не мог. И тут он посмотрел на дверь, и ему стало до боли стыдно. Он встретился взглядом с братом Петром, глаза которого как бы говорили: «Ты празднуешь шестьдесят восьмую годовщину нашему роду на царском престоле, но разве я не отношусь к этому роду, разве я не твой брат? Почему же меня рядом нет?» Ком подкатил к горлу, а перед глазами будто написанный огненными буквами встал девиз, выгравированный на браслете прапрадеда боярина Никиты Романовича Романова: «Человече может доказати, что он собой являет, своими поступками, а не намерениями, пускай даже самыми добрыми».
        Царь кивнул брату, указывая на место возле себя. Пётр прошёл среди пирующих и церемонно сел на пододвинутое рындами кресло. Находившийся рядом окольничий Языков наполнил кубок царевича мягким и некрепким вином. Пётр молча залпом осушил его. Фёдор, чувствуя вину, не воспротивился этому. Он любил и заботился о брате, но государственные дела заставляли на время забывать о нём. После того как учитель царевича Никита Зотов уехал в Крым с посольством, Петру в распоряжение была предоставлена Фёдорова вифлиотика и подарены два знамени, шесть барабанов, сабли, пики, палаши и прочее солдатское обмундирование, чтоб не скучал и резвился в отсутствие учителя.
        Немного захмелевший Пётр посмотрел на брата:
                - Пошто ты заключил мир с турками?
                - А што, не надо было? — спросил Фёдор, улыбаясь.
                - Коли б я был царём, я бы бил их и гнал аж до самого Царьграду.
        Заявление брата развеселило царя, и Он засмеялся:
                - Видно, кишка у меня пока тонка.
        Близсидящие вельможи засмеялись следом.
                - Неужто басурмане сильнее, им же Бог не помогает?
                - Бог карает всех за грехи, видно, и у нас их хватает.
        Тем временем перед царевичем Петром поставили блюдо с грудкой от белого лебедя, миску с грибами и блюдо с мочёными яблоками, так любимыми его матерью.
                - А вина мене што, боле не дадут? — надув губы, спросил Пётр.
                - Неумеренность в вине — большой грех, Петруша, — ласково ответил Фёдор.
                - А мене хочетси.
                - Может, ещё капельку, — вступился за царевича Языков.
        Фёдор растерялся, и, пока он думал, окольничий наполнил кубок. Царевич опять залпом опорожнил его. Растерянно царь последовал его примеру.
        Видя это, со всех сторон понеслись здравицы, и Фёдор снова не смел отказаться. Языков уже был сам не рад, что наполнил кубок царевича. А Пётр тем временем, видя, что брата отвлекли, выпил по кубку с боярином Ромодановским и с боярином Шереметевым и, опьянев, всему улыбался. Сидевший невдалеке Василий Голицын с упрёком посмотрел на царевича, и тот в ответ зло уставился на него. Видя это, Языков поспешил увести царевича к матери. А здравицы всё звучали и звучали. Фёдор впервые пил не переставая, забыв обо всём: о болезнях, о степенности и своём облике. Впервые он напился до потери памяти и даже не помнил, как с пира его увели братья Лихачёвы.
        Хорошо ещё, никто этого не заметил, ибо многие сами были уже сильно навеселе. Постельничий Языков постарался быстро раздеть государя, благо он в этот день спал один. Кроме трёх комнатных царя, состояние Фёдора заметил лишь князь Василий Голицын. Взбалмошное будущее уже маячило впереди.
        Зима подходила к концу с неожиданно ровной погодой. Не было ни потеплений, ни сильных морозов.
        Андрей Алмазов брёл по городу, убивая время. Он свернул на Басманную, когда рядом остановились красивые резные саночки. На саночках на медвежьей шкуре восседал в парике до плеч и треуголке какой-то иностранец. Присмотревшись, Андрей узнал поверенного английского посольства барона Месмера, давно живущего на Руси.
                - Господин Алмазов, не будете ли вы против, если я приглашу вас отобедать у меня? — тихим и мягким голосом произнёс барон.
        Андрей был сильно озадачен таким предложением. Даже попав в Посольский приказ, он был едва знаком с Месмером, однако, кивнув головой, молча залез в сани, и те помчали в Китай-город, где находилось Английское подворье.
        Сани остановились возле самых дверей подворья, двери распахнулись сразу, показывая, что слуга ждал их приезда. Войдя в дом и скинув шубы, барон и Андрей по деревянной лестнице поднялись на второй этаж, где была гостиная. Слуга накрывал на стол. Серебряные тарелки, вилки и ложки с вензелями короля Карла Второго занимали своё место. Было подано горячее мясо, несколько холодных блюд и штоф водки. Сели за стол. Андрей посматривал на величавые жесты слуги, про себя ухмыляясь.
                - Не подскажете ли мне, господин Алмазов, почему Русь Московская последнее время более предпочитает вести торговлю с европейскими державами через Данию и Голландию?
        Андрей, демонстрируя умение расправляться с мясом с помощью вилки и ножа, как будто между делом произнёс:
                - Была б моя воля, я бы вообще прекратил торговлишку с Англией.
                - За что же такая нелюбовь? — насторожился Месмер.
                - Я, кажется, не говорил о нелюбви. Просто у меня создаётся тако ощущение, што в Англии ести сила, которая незаметно влияет на вашего короля да и пытается влияти на соседние государства, действуя подчас подло.
                - Да что вы такое говорите?
                - Ну, возьмём посольские отношения Англии хотя бы с нами. Почитай сто тридцать лет назад купец Чеслер будто бы случайно открыл северный торговый путь в Московию, а до энтого англичане почитай ничего об нас не ведали. А потома оказалось, што на его корабле были несколько толмачей, знающих русскую речь. А когда Чеслер прибыл в Москву ко царю Ивану Грозному, при нём оказались верительные грамоты от казначея королевства маркиза Винчестера, гофмейстера графа Арунделя, хранителя королевской печати графа Темброка. Если до Чеслера Англия об нас не ведала, то непонятны эти въездные записи.
                - Что вы хотите этим сказать? — Месмер был не рад, что пригласил Андрея.
                - Когда великий князь Дмитрий Донской разбил огромное воинство татар[160 - Когда... Дмитрий Донской разбил огромное воинство татар... — Войска Мамая были разгромлены в Куликовской битве 1380 г.], весть о том разнесласи далеко, во многие царства. Но мы промыслом Божьим остались тогда под татарами, и торговать с нами смыслу не было, да и чем нам тогда торговати, но вота знати, што у нас здеся происходит, вы хотели, потому и слали свово человечка раз в тридцать —сорок лет, и тот обо всём вам писал. Потому ещё до посылки Чеслера Англия о Руси знала уже лет сто пятьдесят, али не больше. А договор вы заключили с нами, когда почувствовали торговую и военную силу. Иван Грозный только восприял царский титул, и почти сразу Чеслер пожаловал.
                - Так что с того? — Аппетит у Месмера окончательно пропал.
                - И гдей-то вы видели кого-нибудь, кто бы любил, штоб за ним досматривали?
        Андрей доедал мясо и спокойно смотрел на Месмера.
                - Вот и мени вы пригласили не просто так. Прослышали, што стрелецкого сотника брат в Посольский приказ пристроил, а сотник тот бражным злоупотребляет, вота и решили, раз пьёт, то за небольшие денежки любую грамоту перепишет и вам в собственные руки принесёт, лучше, чема на мздоимцев покрупнее большие деньги тратить.
        Месмер сделал вид, что оскорблён:
                - Зря вы так, господин Алмазов.
                - Может, и зря. Тогда спасибочки за угощеньице.
        Андрей поднялся и, не обращая внимания на Месмера, спустился вниз, накинул шубу и вышел на улицу. Конечно, если бы Приказ тайных дел продолжал существовать, Андрей согласился бы переписывать грамоты Месмеру и принёс бы ему много всякой ерунды, но приказа давно не было.
        С соизволения государя, царя и великого князя Великой и Малой и Белой Руси Фёдора Алексеевича воевода и ближний боярин князь Григорий Григорьевич Ромодановский-Стародубский приступил к обдумыванию того, как надо создавать новую армию, которую было решено собирать не под Курском, как ранее, а под Орлом. Призвав к себе генерал-поручика Шепелева и Косагова, Ромодановский решил заблаговременно посетить этот город и заранее распределить, где, какие запасы для армии собирать. Из двухсоттысячного воинства, что содержала тогда Русь, семьдесят тысяч составляли полки нового образца, в момент сбора все эти тысячи надо было иметь возможность разместить в городе.
        Перед отъездом он приказал генерал-майору Францу Вульфу проверить способности младших офицеров и подготовить замену погибшим и выбывшим. Правда, родовитую знать назначили на должности без всяких проверок.
        В конце марта впервые за последние сто двадцать лет ближний боярин отправился по царёву делу не под охраной стрельцов, а под охраной солдат Коломенского полка. Генералы ехали в одной карете с боярином, обсуждая, что следует предпринять при нападении на Турцию в первую очередь. Косагов предлагал захватить Крым и все турецкие крепости вплоть до днепровского устья, Шепелев же советовал идти через Молдавию на Яссы, Ромодановский до времени воздерживался, понимая, что прежде всего надо подготовить войско, собрать новые полки и солидные запасы для ведения долгой войны. Причём сделать это так, чтобы Турция не прознала.
        Так за разговорами второго апреля прибыли в Тулу. Снег стал совсем рыхлым, и лошадям было тяжело тащить карету. Тульский воевода попытался отговорить Ромодановского двигаться далее, но тот ни свет ни заря всё же собрался в путь.
        Намучившись двое суток, под вечер четвёртого апреля Ромодановский с Косаговым и Шепелевым достигли Орла. Неожиданное потепление разрушило их планы, но сейчас им было не до них, уставшие и голодные, они сразу повалились спать в доме воеводы. Под утро полил сильный дождь, окончательно смывая снег. Реки Цона, Ицка, Крома, Рыбница, выйдя из берегов, переполнили Оку, и она разлилась морем, затопляя город и всё вокруг. Люди лезли на крыши домов, на деревья, спасались на холмах. Стоявшие на берегу реки дома смыло. Попавшая в поток скотина протяжно и жалобно ревела, увлекаемая в пучину. Все основные запасы пищи оказались под водой. Весь второй этаж воеводского дома был заполнен людьми. Старый конюх Архип, дрожа и тряся бородой, постоянно повторял, что за семьдесят годков его жизни в Орле никогды потопу не было и быть не должно, и то, наверное, Господь наслал второй потоп на всю землю за грехи. Его нытье парализовало людей, почти все молились, дети и многие женщины плакали.
        Утром вышло солнце, дождь окончился, но вода не спадала. Солдаты со стрельцами, из тех, кого удалось найти в городе, стали спасать оставшихся в живых. Руководил работами Косагов. Ромодановский, глядя на всё это, обречено сказал Шепелеву:
        — Видно, сам Господь не хочет сбора нашего воинства в Орле.
        Так был отвергнут первый план подготовки новой войны с Турцией. Наводнение посчитали за Божье предупреждение и предначертание. Вода через три дня спала, и Ромодановский и генералы вернулись в Москву.
        По дороге медленно ехал всадник, с грустной радостью озирая поля, луга и рощи, помнившие его детство и отрочество, и любопытным взором, как будто желая испытать память свою, искал с детства знакомые приметы. Впереди показалось озерко. Подъехав, он слез с коня и припал к воде, в которой часто плескался в отрочестве, и спокойствие вливалось в него вместе с прохладой. Утолив жажду, он взял коня под уздцы и направился к стоящему невдалеке старому дому. Вместо наезженной колеи от колёс к дому вела узкая змеевидная дорожка. Машинально он направился к красному крыльцу, где ещё висела на петлях резная дверь, и постучал. Лишь тишина ответила ему. Он постучал сильней и настойчивей, дверь отворилась, и он увлдел согбенную старушку, подслеповато смотревшую на него.
                - Здравствуй, кормилица.
        Старушка застыла на мгновенье, а он нагнулся и поцеловал её в щёку.
                - Андрюша, да как же...
        Она обмерла, протягивая руки, Андрей обнял её и оторвал от земли. Старушка целовала его, обливаясь слезами. Наконец он поставил её на место и привязал коня к крыльцу.
                - Неушто бежал от басурман окаянных? Ведь даже за выкуп, што батюшка-князь давал, тебя не отпускали.
        Князь Андрей Григорьевич Ромодановский печально усмехнулся, поминая в душе четырнадцать лет плена.
        Она посторонилась, пропуская князя Андрея. Ромодановский медленно вступил в отчий дом.
        В это время с улицы долетел стук копыт, кто-то спешил к поместью. И вот уже дверь с грохотом распахнулась, и как очумелый в дом влетел младший брат Михаил и сразу сдавил его в объятьях:
                - Господи, Андрей, неушто ты...
        Следом в дом вломился троюродный брат Юрий, уже старец, с сыном Фёдором, дядья Иван и Михаил Григорьевичи, чья-то жёнка с годовалым дитём на руках, а за ней отец — собрался весь род князей Ромодановских. Григорий Григорьевич умилённо плакал и тоже поспешил обнять сына. Казалось, возрадовался даже дом, не видевший господ лет двадцать. Князь-отец продолжал плакать:
                - Андрюшенька, первенец мой, я тоби боярство испрошу прям завтрева, за муки твои во плену.
        Обласканный роднёй, Андрей тоже прослезился и, указывая брату на ребёнка, радостно спросил:
                - То не иначе мой племянник?
        Михаил, весь сияющий, закивал, взял сына на руки и отдал брату:
                - Да, энто мой сын. Я его в честь тебя Андреем назвал.
        Ребёнок заплакал, и мать поспешила взять его на руки.
        Тем временем во дворе собрались селяне поглазеть на господ.
        Старый князь Григорий Григорьевич велел приказчику для холопов столы со съестным и питием выставить, накрыть столы в доме для всей собравшейся родни. Суматоха продолжалась. Когда садились за столы, Андрей спросил отца:
                - Батюшка, ты мене энто село не отдашь?
        Князь даже растерялся:
                - Да ты што, Андрюша, да я завтрева на тебя пяток сел перепишу, ты ж моя кровиночка, и энто обязательно на тебя перепишу, коли ты того хочешь. — Затем, придвинувшись ближе, зашептал на ухо: — Я ново войско собираю противу турок, по воле государя, так вот ты и Косагов поход в Крым и возглавите. Четырнадцать лет тама сидел, теперича тама тебе всё ведомо, вота и взыщешь за свои годочки.
        Многое произошло так, как и предполагал Григорий Григорьевич. Первого мая Андрей был представлен царю, а восьмого мая князя Андрея Григорьевича Ромодановского и окольничего Ивана Максимовича Языкова пожаловали в бояре. Стольник же Алексей Лихачёв был пожалован в окольничии. Андрея как бы приглашали в новое окружение царя.
        И вновь Андрей Алмазов прибыл в Мезень, но на этот раз не один, а с князем Андреем Ромодановским. Оба с каким-то детским счастьем на лице. Запасы еды захватили с собой сразу, чтобы порадовать сосланного боярина разносолами. Свой приезд на этот раз не скрывали и ввалились к Матвееву прямо среди дня. Артамон Сергеевич радостно обнял Ромодановского. За стол сели вчетвером: сам Артамон Сергеевич, его сын Андрей, его крестник Андрей Алмазов, сын его друга Андрей Ромодановский.
                - Значит, мир с турками заключили, — утвердительно сказал Матвеев, смотря на Ромодановского.
                - Ага, тольково уся Южная Украина, што за Днепром, к Турции отошла.
                - К тому и шло.
                - Батюшка ныне обдумывает планы создания нового войска для войны с Турцией. Князь Василий Голицын даже небольшую толику денег приготовил. Отец с Одоевским были на Пушкарском дворе, тама какие-то новые пушки лить стали. К тому же батюшке теперь дозволено в случае сбора войска объединять полки в большие, крупные когорты на немецкой основе.
                - И когда ту войну думают начать?
                - Через два года, по весне.
                - Да, если с умом, то к ней хорошо подготовитьси можно.
        Андрюшка Матвеев старался быстрей набить желудок забытыми яствами, а отец его почти ничего не ел, больше слушал прибывших. Ему не терпелось вернуться в Москву. С возвращением из плена Андрея Ромодановского силы, стоявшие за возвращение Матвеева, стали понемногу перевешивать.
                - А хто ныне во главе Посольского приказу? — задумавшись о чём-то, спросил Матвеев.
                - Сам государь.
                - Сам — энто хорошо. — Матвеев вдруг неожиданно заулыбался: — Сижу межу трёх Андреев, желанье загадывати можно.
                - Ну, вота и загадай, штобы тебя побыстрей из ссылки отпустили.
        Матвеев опять заулыбался.
                - Да услышит Господь моление из уст бывшего пленника, за христианскую веру стоящего.
        Все перекрестились. В это время дверь раскрылась, и в избу вошёл мезенский воевода Хвостов со стрельцами.
                - Хто таки? Пошто пожаловали? — выпалил он, грозно смотря на гостей Матвеева.
        Ромодановский поднялся из-за стола:
                - Я боярин, князь Андрей Григорьевич Ромодановский, со товарищем. А вота грамота государя, дозволяющая посетить опального боярина и переговорить с им.
        У Хвостова даже рот открылся. В испуге воевода замахал руками:
                - Да што ты, батюшка-боярин, я б тебя и без грамоты допустил. Да разешь мы могли подумати, што сынок самого князя Григория Григорьевича пожаловал. Нам и в голову то не могло притить.
        Хвостов попятился, выталкивая стрельцов, сам чуть не споткнувшись о порог. Когда он вышел, Андрей Алмазов рассмеялся:
                - Надо будет ему часть съестного оттащить, тогда тебе, Артамон Сергеевич, боле воли тута будет.
                - Отнеси.
        Ромодановский снова сел за стол.
                - Поместья тебе вернули, Артамон Сергеевич, так што съестное твой приказчик теперича будет доставляти постоянно. Он и сам тебя поспешает увидеть. В доме твоём, што в Москве стоит, ныне порядок наводят. Сына твово в Елецкий полк офицером записали.
        Матвеев удовлетворённо кивнул головой, а Алмазов из-под кафтана извлёк сумку и отдал ему:
                - А вот тебе письма, ответы на те, што слал в прошлый раз.
        Раскрыв сумку, Артамон Матвеев извлёк стопку писем и грамот. Бегло прочитав начало первого послания, посерьёзнел и передвинулся ближе к лампаде. Алмазов тем временем собрал часть съестного и направился через весь городок в дом воеводы, которого и застал на его дворе.
        Хвостов раболепно принял этот дар, ему тоже хотелось чем-то порадовать семью. Воевода был благодарен и быстро разговорился с Андреем, с которым он чувствовал себя спокойнее, не испытывая такого испуга, как к Ромодановскому. Они даже решили на следующий день отправиться на гусиную охоту. Конечно, какой в мае гусь? Идёт кладка и высиживание яиц. Гусь тощий, одни кости, но подчас такой сгодится в дело. Охота состоялась. Пять дворян вместе со стрельцами облазили все болота вокруг Мезени. Дичи набили много. Алмазов лез в самую топь, Хвостов следовал за ним. Они сдружились, Андрею даже стало стыдно за то, что на поступки воеводы смотрел со своей сытой «горки». Жалованье в Мезень не приходило со времени смерти царя Алексея Михайловича, и люди пробивались лишь охотою, ибо какой-никакой урожай здесь не вырастить. Андрей вдруг подумал о том, что в какой ещё стране люди служили бы, работали, старались выполнить всё более-менее честно, не получая денег. Только на Руси. И если в больших городах Смоленске, Новгороде, Астрахани стрельцам, бывало, задерживали жалованье на полгода, то в глубине страны денег подчас
можно было не видеть годами, иной раз жалованье воспринималось как Божий дар. А у всех служилых были семьи, дети, у многих — старые родители. Мало кто помнил, что, когда царь Михаил Фёдорович выбрал себе в жёны Стрешневу и к её отцу отправили боярина сообщить об этом, тот застал будущего царского тестя пашущим вместе со своими холопами, ибо Смутное время сильно разорило род Стрешневых.
        К вечеру и Матвеев сдружился с Хвостовым. Оба оказались здесь не по своей воле, лишь в разных положениях. Кто знал, что их ждёт впереди, да и вообще, долго ли осталось им жить.
        Под вечер в доме воеводы накрытли богатый стол, на котором основным блюдом были жареные гуси, на следующий день Ромодановский и Алмазов уехали в Москву.
        А в Москве пиры не прекращались: то именины, то вославление. Тридцатого мая царь давал пир у вдовой царицы Натальи Кирилловны по случаю девятилетия царевича Петра. Был почти весь двор, несмотря на начавшийся пост. Девятого июня царь отмечал своё двадцатилетие. Роскоши не было предела. В стрелецких полках выдали новые кафтаны. Придворные являлись лишь в парадных одеяниях, парче и бархате. По всему Кремлю стояли кадки с цветущими пионами размером с человеческую голову. Богомаз Салтанов написал к торжеству большую порсуну в человеческий рост, на которой были изображены три царя: Михаил Фёдорович, Алексей Михайлович и Фёдор Алексеевич, стоявшие рядом и держащие друг друга за руки.
        Бояре с ближних больших воеводств были призваны в столицу на царёво двадцатилетие. Пожаловали и старики, ушедшие с царёвой службы. За пиршеские столы пригласили и послов, тех, что находились в Москве.
        На пиру присутствовала и царица Агафья Семёновна, которая и просмотрела сама список всех яств, что должны были выставляться на пиру. Их было великое множество. Столы прогибались под золотой и серебряной посудой. Некоторые блюда из-за тяжести вносили трое-четверо чашников.
        Государь Фёдор Алексеевич был счастлив как никогда и весь светился и сиял. Государыня в расшитых жемчугом одеяниях восседала рядом. Он гордился её красотой и ещё больше её беременностью, которую, нарушая традицию, не скрывали от посторонних. Раньше о ней молчали до самых родов, боясь сглаза. Фёдор старался во всём угодить жене, сам подливал соки, подкладывал кусочки варёной рыбы.
        На государе были злачёные новые бармы, расшитые крупными рубинами, на голове — малый венец, а на рукавах из красного атласа, вышитых золотой нитью, возле кисти по пять изумрудов чистой воды, также обшитых жемчугом.
        Послы были поражены величиной и чистотой камней, а русские бояре — присутствием женщин на пиру, ибо по воле государя и государыни двор царицы присутствовал весь. Многие бояре и окольничие обнаружили собственных жён напротив себя, чего не было со времён первых годов правления царя Михаила Фёдоровича, что и тогда у многих бояр вызывало недовольство.
        Пир вёл старый дворецкий, боярин Богдан Матвеевич Хитрово, вернувший себе доверие государя. На ближнем месте сидел Иван Михайлович Милославский, как будто бы выжидающий чего-то, ждущий нового взлёта. Единственный сохранивший ему верность в дружбе Василий Голицын сидел рядом. Одоевские, Волынский, Долгоруковы теперь более посматривали в сторону Григория Григорьевича Ромодановского-Стародубского. Его нынче государь жаловал сверх меры.
        А в пиршескую палату для боярынь царицыного двора чашники тем временем внесли вишнёвые и малиновые наливни и перед боярынями поставили кубки серебряные и злачёные, словно перед мужами думными и радетельными. Всё вразрез обычаям. Поди скажи о том государю, в немилость попадёшь. Милославский — родня, а и его не миновал государев гнев.
        В два часа по полудню сорок пушек двадцатью залпами оповестили Первопрестольную и Белокаменную о двадцатилетии государя. И вновь, как всегда, народ осыпали мелкой монетой и пряниками, а на площади выкатили бочки с брагами, винами, медовухами и водками. Государство, впервые с 1604 года ни с кем не воевавшее, праздновало вовсю. Даже монастыри, нарушая пост, выставили в этот день бражное своим крепостным, а в толпах гуляющих встречались бродячие монахи и священники, но никто на это не обращал внимания.
        После залпа пушек в Кремль, в пиршескую палату внесли двадцать быков, зажаренных целиком. Съесть такую гору мяса было просто невозможно. Многие послы давно переели, а боярин Иван Максимович Языков всё потчевал их. Патриарх Иоаким в праздничных одеяниях, при двух золотых крестах, перебрав забористой настойки, что-то доказывал митрополиту Иоанну Ростовскому. Государь невзначай прислушался к их разговору:
        — Зло — есть постоянное напоминание о необходимости вселенской любви. Когды же в определённой человеческой жизни появляются признаки воздействия зла, это верный знак того, што человече сходит с пути истинного. И благостность зла в том и заключаетси, штобы показать ему энто и вернуть человека на путь истинный. Мы часто бываем потрясены несправедливостью, когда от рук или по вине людей, коих мы оцениваем аки воплощение зла, безвременно гибнет человек, олицетворяющий доброту. И Бог, видя энто, не карает их десницей своею. Рази мы можем заглянуть за разум его? И што ждёт грешника за границей смерти? Когда же мы сталкиваемси с проявлением мирского зла, ну, скажем, грубости, несправедливости, мы непременно расстраиваемси, то есть мы растворяем в себе энту «вибрацию» зла и тем самым как бы отравляем себя, а придя в таком состоянии домой, мы способны отравить и дом. Но ведь злой человек того и добивалси, штобы вы расстроились, и вы просто оказываете ему услугу, начинаете думати, што зло не наказуемо. Оно потому ненаказуемо, што мы все — не христиане по сути, ибо христианин должен искренне пожалеть злого
человека. Ведь он же несчастен в своём зле.
        Фёдор Алексеевич подумал про себя:
        «Нашёл время. Да и не всякого злого человека пожалеешь. Пожалей разбойника, он тебя кистенём так пожалеет».
        Царица посмотрела в его сторону:
                - Ты о чём задумался?
        Государь смущённо улыбнулся:
                - О добре и зле, аки больше не о чем думати в своё двадцатилетие.
                - Но ведь ты православный царь, коий и должен являтси вершиной добра и добродетели на земле.
                - Если б только я таковым был.
        Царица сделала серьёзное лицо:
                - Безгрешен только один Господь Бог.
        Казалось, праздник удался и все были довольны, когда неожиданно Матвей Пушкин вцепился в бороду Федьке Облеухову. Зацепив братину с мёдом, они опрокинули её на себя и покатились по полу, вызвав смех у близсидящих. Вместо того чтобы разнять дерущихся, сидящие подзадоривали и подначивали, пока рынды по велению царя не растащили задиристых стариков. Тем временем царица Агафья Семёновна со своим двором удалилась. Видя это, стали разъезжаться и именитые бояре, убелённые сединой. К полуночи разъехались все. Лишь дворцовые холопы убирали со столов. А царь всё сидел и не спешил в опочивальню. При нем остались лишь Богдан Хитрово, Иван Языков и Алексей Лихачёв.
                - О чема думу думаешь, государь? — спросил Иван Максимович.
                - Да вота што-то батюшку вспомнил да братца Алексея. Помнишь, когда по мене сани проехали, думал, не доживу до сей поры, а вона ныне как. Больно што-то усё хорошо складывается последнее время.
                - А ты не кличь, не кличь беду, государь, она, еслива надо, сама придёт.
        В разговор вступил Хитрово:
        — А ты бы шёл в опочиваленку, государь. День был долгий, шебутной, поспишь, всё плохое и отойдёт.
        Царь потряс головой, наполнил вином кубок и осушил его полностью. Лихачёв и Языков помогли ему подняться и, взяв под руки, отвели в опочивальню. Третьему царю из династии Романовых исполнилось двадцать лет.
        Восемнадцатилетняя государыня царица Агафья Семёновна перехаживала уже вторую неделю. Полный двор мамок и нянек давно собрали в Кремле, две повитухи, Евменовна и Поликарповна, третью неделю были при царице безвыездно, а роды всё не приходили. Для новорождённого всё было давно сшито и сделано. Колыбелька, расписанная серебром, низкая, для стояния на столе, а высокая, с царскими гербами, писана золотом. Сшиты с полдюжины одеял атласных, травами расписанных, и дюжина шерстяных, шерсти мягкой, как лебяжий пух. А пелёнок, рубашонок, простынок разных без счёту. Жена дворянина Леонтьева, недавно родившая и молоком обильная, должна была стать кормилицей будущему царевичу. За что её мужа пожаловали деревенькой.
        Вечером десятого июля государь, как все три последних месяца, расцеловал жену и удалился спать в свои покои. А поутру одиннадцатого, ни свет ни заря, у царицы начались схватки, сразу взбаламучен оказался весь двор. О том, что царица начала рожать, все знали, хотя, как и принято, никто о том не заговаривал. По приказу Хованского стрельцы потихоньку выгнали народ с Ивановской площади за Спасские ворота, на Красную площадь, дабы поменьше шуму было в Кремле, даже юродивых уломали уйти, одарив их медовыми пряниками.
        Притих Кремль, насторожился. Патриарх Иоаким по всем церквам служек разослал с приказом священнослужителям не звонить до особого его указу.
        А царица в своих покоях уже кричала вовсю. Кроме повитух и мамок-старух, тут крутились царевны Софья и Татьяна Михайловна. Обе больше мешали. И уж когда вовсю светило солнце, царица разродилась мальчиком.
        Царевна Софья первой сорвалась оповестить государя и ворвалась к нему в опочивальню:
                - Государь-братец, Федюшка! Вставай, вставай быстрей!
        Царь очумело уставился на сестру.
                - С сыном тебя!
        Фёдор вскочил, откинув одеяло, кинулся к сестре, обнял её:
                - Софьюшка, милая! Спасибо тебе, я твой должник. — Сорвался, поцеловал несколько раз. — Радость, радость-то яка!
                - Не тебе одному, Фёдор, всему царству вселенская радость.
                - Да, да, да, всему царству, — весело засуетился новоиспечённый отец. — Ныне всем велю вины отпустить, штоб никого не смели ни кнутом, ни батогами.
                - И патриарха оповестить надоть, а то до сих пор не били к заутрене.
                - Сейчас Лихачёва и пошлю. — Затем, помолчав мгновение, обратился к сестре: — Ты, Софья, первой одарила мене радостью, будь же крестной у него.
                - А крестным кто?
                - А если позвать брата Петра?
                - Уж больно я с вдовой царицей не лажу.
                - Ну, што ж, зови тогда Василь Василича.
        И сразу заметил, как просияло лицо сестры. Ладно уж, коли мне радость, то и ей радость.
        Весть о том, что у государя родился сын, мигом разнеслась по Москве, и это действительно стало большой радостью. Многие колодники были раскованы и выпущены на волю, а вины им отпущены. На торжище тать Федоска попался на покраже стряпни и уж спину свою измарщивал, к кнуту готовя, ан пронесло: всемирная радость! Отпустили Федоску ради такого праздника, ни разу кнутом не огладив. Ну и что с того? Он тут же у тетки-зевуньи калач спёр и съел.
        Патриарх, бояре, окольничие понесли подарки новорождённому, кто деньгами, кто дорогими игрушками, кто аксамитом, драгоценностями. Счастливый отец не успевал благодарить. Больше всех расстарался дядюшка, князь Иван Михайлович Милославский, тут и золотые блюда, и маленькая лошадка из чистого серебра.
        Нищая братия потянулась в Кремль, где от имени царя кормили всех до отвала и ещё дарили мелкими деньгами, кому что перепадёт. Как же не радоваться? В кои-то веки досыта наесться, да ещё и за государев счёт.
        Так продолжалось весь день, царь то подарки получал, то ходил смотрел на сына.
        На следующий день было решено крестить царевича, и весь двор с самого утра прибыл в парадных одеяниях, блестя каменьями и золотым шитьём. Крестил царевича патриарх со всем своим клиром в Успенском соборе и, как желал государь, нарёк новорождённого Ильёю. Пока его опускали в купель, все замерли, ожидая конца церемонии. Лишь двое, числившиеся при дворе, не поспешили в Успенский собор — немецкий дворянин доктор Розенберг и хирург из Силезии Сигизмунд Зоммер. Они остались у Аптекарского приказа. Розенберг нервничал:
                - Я переговорил с Евменовной, она говорит, что кровь не прекращает сочиться. Я расспросил её, по всем показаниям, из царицы не вышло придаточное место.
                - Но ведь такое бывает чрезвычайно редко.
                - Редко не редко, но царя надо предупредить, если мы не извлечём придаточное место, царица просто истечёт кровью.
                - Что вы, Розенберг, бросьте, эти русские никогда не пустят мужчину смотреть на свою обнажённую жену, будь он трижды доктор. К тому же мы для них иноверцы, не забывайте, что вы протестант. За одно только дерзкое предложение вас казнят.
                - Но ведь мы давали клятву, спасти её сейчас не составит большого труда, а через день-два будет поздно.
                - Бросьте, Розенберг, вы ничего не добьётесь. Единственное, что вы можете сделать, так это не ходить на пир после крестин, ибо сей пир скоро перейдёт в поминки.
        Именно в это время царь с патриархом выходили из Успенского собора. Царевна Софья несла новорождённого царевича. За крестины патриарх Иоаким получил от государя 1500 золотых, митрополиты по 300, архиепископы по 200, епископы по 100, протопоп Успенский — 50, протодьякон — 40 золотых. Даже ключари успенские не были забыты, получив по 30 золотых. Всего было потрачено на это 3800 золотых. Василия Васильевича Голицына одарили сёлами, а Ивана Максимовича Языкова поставили по главе Приказов оружейного и большой казны, а также во главе Золотой и Серебряной палаты. После чего начался пир.
        Во дворе опять кормили нищих и разбрасывали мелкую монету. Царь самолично дважды оставлял пир и выходил к народу. После всех этих хлопот и торжественного пира Фёдор настолько устал, что едва добрался до своих покоев, где его ждали сестра Софья и тётка Татьяна Михайловна. Увидев их, государь спросил:
                - Аки тама Агаша?
                - Не беспокойся. Она столь измучена родами, што ей не до радости, — успокоила Софья.
                - Я могу ея увидети?
                - Нет, Федя, пускай она отдохнёт.
                - Ну, пусть отдохнёт.
                - Федя, што мы пришли-то, — заговорила Татьяна Михайловна, стараясь отвлечь племянника от темы, составляющей женское таинство. — Ты вчерась ради вселенской радости освободил многих колодников, татей. Не приспел ли час облегчить участь Никона? Он ведь не вор, не тать, а многих дел полезных устроитель был.
                - Патриарх Иоаким на то не пойдёт.
                - А ты ему не сказывай, Федя. Тихо пошли туды с указом кого из дворян или сотника стрелецкого. Ведь Никон стар уж. Не сегодня-завтра помрёт в том медвежьем углу. На нас грех ляжет, а на тебя более всех. Пусть уж здесь успокоитси старец.
                - В Москве? — Царь даже вперёд подался.
                - Зачем в Москве? Переведи его в Воскресенский монастырь.
                - Но Иоаким аки узнает, такой шум учинит.
                - Ты пока ему того не говори. А когда Никон буде уже здеся, пущай узнает. Пошумит, пошумит да на то же и сядет. В конце концов, не Иоаким, а ты царь — хозяин всея Руси.
                - Тогда садись, Софья, пиши.
        Грамота, которую продиктовал царь сестре, была писана архимандриту Кирилловского монастыря Никите с указанием отправить высокого заточника в Воскресенский монастырь под Москву, и «вершити сие немедля по получении нашего царского указу».
        Получив подписанную грамоту, царевны, радостные, удалились, а Фёдор разоблачился спать.
        Поутру государя вновь не пустили к жене, сославшись на повитух. День опять предстоял праздный, сегодня пир в честь рождения наследника давал патриарх. Фёдор решил до пира посетить брата и в сопровождении четырёх рынд отправился в покои вдовой царицы Натальи Кирилловны. Та была очень поражена его появлением.
                - Здравствуй, матушка Наталья Кирилловна.
                - Будь и ты здрав, государь. Я думала, за всеми хлопотами ты забыл об нас.
                - Ну, што ты, царица, я уважаю тебя и безмерно люблю своего брата. За ним я и зашёл.
        Видя искренность в глазах государя, Наталья Кирилловна улыбнулась:
                - Я тоже счастлива за тебя и от всего сердца поздравляю с сыном. — Она повернулась и позвала: — Петруша, сынок, к тебе государь пришёл.
        Из-за двери раздался весёлый визг:
                - Братец...
        Дверь открылась, и в покои ворвался царевич Пётр. Он радостно улыбался:
                - А мене сказали, што я тебе боле нужен не буду.
        Его непринуждённость рассмешила Фёдора:
                - Ну, пойдёшь со мной?
                - Пойду.
        Они проследовали на женскую половину, и царь ввёл брата в спаленку, где находился новорождённый царевич Илья, жёнка Леонтьева как раз кормила его грудью. При виде царя и царевича она не посмела прекратить кормления.
                - Энто мой сын, твой племянник, Ильёю зовут. Скоро будешь играть с ним.
                - А чей-то он такой маленький и весь красный? — заинтересованно спросил царевич Пётр.
                - Девять годков тому назад, когда ты родился, ты был такой же и так же сиську сосал.
        Пётр весь зарделся:
                - А ты тоже, тоже сосал.
                - Конечно, як любое дитя, млеко вкушающе. Леонтьева закончила кормление и положила царевича в колыбельку.
                - А на коне он будет скакать? — вновь повеселев, наивно спросил Пётр.
                - Да, я вам целую конюшню подарю.
        Сзади раздалось кряхтение. Царь повернулся и увидел Языкова.
                - К патриарху пора, государь.
                - Щас идём, Иван Максимович.
        Фёдор Алексеевич пригнулся и обнял Петра:
                - Видишь, опять мене некогда. Рынды отведут тебя. Царь развернулся и с боярином удалился, а рынды, встав за спиной Петра, проводили его до покоев матери.
        В третий день празднества пир давал патриарх Иоаким. В его палатах, украшенных чрезмерно, двор чувствовал себя вольготно, ел и пил вволю. Мясного было выставлено столько, сколько на царском столе не стояло. А нищих в этот день кормили патриаршие люди. Третий день Москва гуляла во всю свою разгульную душу. Ко всем воеводам были разосланы гонцы с радостной вестью о рождении наследника, и от них теперь тоже ждали поздравлений.
        С пира Фёдор вернулся за полночь, сильно хмельной и, разоблачённый Языковым и Лихачёвым, повалился спать. Проспал он долго, почти до полудня. Сегодня первый день никаких пиров быть не должно было. Фёдор потянулся и позвал Языкова:
                - Иван Максимович, давай одеватьси.
        Боярин вошёл весь в слезах:
                - Государь, Фёдор Лексеич, государыня скончалась...
                - Как?..
        Фёдор уставился на Языкова, уж не сошёл ли он с ума. Ещё не осознав, что случилось, царь быстро надел рубаху, штаны и рванулся в покои жены. У дверей он налетел на сестру Софью.
                - Аки энто случилоси?
                - Понимаешь, Федя, — отвечала Софья с некоторым замешательством, — Агафья усё кровянила... Мы не хотели... Мы надеялиси...
                - А повитухи? Они-то што ж ничего не содеяли?
                - Да уж усё, Феденька, перепробовали, И молитву и заговор.
                - Што ж вы от меня-то энто таили?
                - Не мужское энто дело, Федя, не заведено вашему брату в энто дело нос совати.
                - Да вы хоть бы предупредили, што ей плохо, а то пока она умирала, я веселился, пировал и вкушал хмельное.
        Софья потупилась:
                - Я виновата перед тобой, Фёдор.
        Царь помолчал, затем спросил:
                - А лекарей иноземных звали?
                - Да што ты, Федюшка, у нас не принято вовек чужому мужчине жену лицезрети в непристойном виде.
        Фёдор хотел выругаться, но промолчал. Отодвинув сестру, он вошёл в помещение, где лежала Агафья. Она была совершенно серая, обескровленная на своём ложе, прикрытая одеялом, всё ещё родная. Случившееся всё ещё до конца не доходило до мозга. Упав перед ней на колени и уткнувшись лицом ей в живот, Фёдор заплакал. Слёзы душили его, но он не мог остановиться. Год счастья, год, когда ему почти всё удавалось, и вот чем это кончилось.
        Более часа его не могли увести от жены, а когда попробовали поднять, ноги его не слушались. Этот год, с первой встречи с Агафьей, он ходил без посоха, и вот опять.
        Тётка умершей царицы обмыла её тело, и как только её обрядили, царь приказал отнесли себя к жене. Сюда же Фёдор приказал призвать патриарха. Иоаким не замедлил явиться с печалью на лице.
                - Государь, я скорблю вместе с тобой.
        Фёдор поднял смутный взгляд:
                - Святейший патриарх, я хочу похоронить жену не завтра, аки велит нам церковный закон, а через три дня, в день нашей свадьбы, пусть энтот год она пробудет со мной до конца.
        Патриарх ужаснулся, но постарался говорить спокойно:
                - Но ведь её уже нет, её душа отлетела, осталась лишь бренная оболочка. А держати тело на земле не погребённым свыше трёх дней — кощунство. В первый день человек умирает и его не тревожат, во второй день его тело обмывают и с ним прощаютси, в третий день его погребают.
                - Што могут решити два дни?
                - Господу видней.
        Фёдор опустил голову, и патриарх поспешил удалиться, пользуясь горем государя.
        На следующий день, шестнадцатого июля, царицу Агафью погребли, через два дня должна была быть годовщина свадьбы. Царь слёг окончательно. К нему вернулись все болезни сразу, и он никому не показывался, не появлялся из своей опочивальни, допуская к себе лишь Языкова. Но на этом несчастья для Фёдора Алексеевича не кончились, двадцать первого июля, через пять дней после похорон матери и через десять дней после рождения, скончался сын царя, царевич Илья. После этого царь впал в состояние забытья и заторможенности.
        Двадцать четвёртого июля по воле боярина князя Василия Васильевича Голицына собралась дума, некоторых бояр даже призвали с воеводства. Однако дума «сидела» без государя и никак не могла настроиться на работу, потому как ожидалась третья смерть, хотя о ней вслух боялись даже заикнуться. Лишь Тараруй, верный своей природе, обронил мимоходом:
                - Бог троицу любит.
        В верхней горнице царило замешательство, среди царевен опять сновали Милославские, все были убеждены, что Фёдор от такого удара не оправится, и уж не таясь обсуждали: кого посадить на престол? Вот она любовь близких и родных. До Фёдора никому не было дела, ни церкви, ни боярству, ни народу.
        В тереме князей Ромодановских царило уныние. Глава дома князь Григорий Григорьевич метался по дому из угла в угол. Оба его сына и племянник не могли его успокоить. Ещё раз обойдя дом, князь зашёл в домашнюю часовню. Со старой иконы, не покрытой окладом, Христос хмурым взглядом смотрел на него.
                - Што смотришь, Господи! Пошто караешь? И чем-то мы тебя прогневали, будто мстишь за што. Только штой-то наладитси, и опять беда стучитси. Пошто же так?
        Князь перекрестился и пальцами снял копоть с лампады. Нет, молитва не шла на ум. Открыв дверь, он подозвал племянника:
                - Приведи ко мне свово сына, и пусть пошлют за подьячим Посольского приказа Андреем Алмазовым.
        Князь Юрий ушёл, и скоро его сын пришёл к своему двоюродному деду. Будущий князь-кесарь и правая рука царя был ещё молод, не столь величав, как впоследствии, но, несмотря на свои годы, уже в боярстве лютел и матерел.
                - Заходи, заходи, Федя, разговор ести.
        Фёдор Юрьевич поклонился, вошёл в часовню и сел в резное кресло. Григорий Григорьевич сел рядом.
                - Мене тебе говорити не надо, ты без меня ведаешь, што у дурочка царевича Ивана ести хоть и небольшой, но свой двор. Последнее время он пригрел нескольких блаженных. Шёл я тут по двору, один из них мене в рукав вцепился и говорит: «Зря царя хороните, ему ещё девять месяцев жити. А когда помрёт, ты ему вослед, аки верный пёс, пойдёшь». Хотел я ему за те слова оплеуху дать, а он далее говорит: «Не забудь успети передати тайну о том, што тебе не принадлежит». У мени от тех слов аж руки опустились, и я побрёл прочь. — Григорий Григорьевич на мгновение замолчал, посмотрел в глаза внучатому племяннику. — Перед смертью царь Алексей Михайлович, видя юность свово старшего сына и боясь, што Милославские, Салтыковы, Плещеевы да и многие другие воспользуются его неопытностью, собрал большую часть царских ценностей и сокровищ и, разделив на три части, спрятал в трёх разных местах, доверив каждое место в отдельности трём разным боярам, и лишь один я должен был знать все три места. Одно из них было доверено твоему отцу, другое — Матвееву, третье — Воротынскому. Я расскажу тебе, где те места, и ты станешь
хранителем тайны, ибо Воротынский умер, Матвеев в ссылке, а мы с твоим отцом, почитай, в одном возрасте и, не ровен час, помрём.
                - А пошто мене, а не сыновьям?
                - Ну, Михайло у мени слишком прост, не ему таку тайну доверяти, а Андрей из плену вернулси сильно подавленный, пусть пообвыкнет пока, а тама, может, я и ему ту тайну доверю, правда, лишь одного тайника, тебе помощником будет. Ты же проговоришьси о тайниках лишь в случае большой беды и опасности для всей Руси. Притом не более одного тайника в десятилетие, и только лично государю.
                - А если никакой большой беды не случится?
                - Почувствуешь, што стареешь, передашь тайну сыну ал и тому, кому будешь доверяти.
                - А если такого человека не будет?
                - Тогда пусть энта тайна умрёт с тобою вместе. А пока постарайся приблизится ко двору Натальи Кирилловны, видно, её сыну после Феди царём стать. Воспитай из него настоящего государя, он ныне — последняя надёжа Руси. То тебе должно удатси, ибо ты — Ромодановский, князь Мономаховой крови.
        После этих слов Григорий Григорьевич извлёк из-за пазухи карту Кремля и подземных ходов и стал разъяснять Фёдору Юрьевичу, где лежит, как добраться, как пройти и что сделать, чтобы взять. Обсуждали они долго, и, лишь окончательно всё уяснив, Фёдор Юрьевич покинул часовню, и почти сразу за ним вошёл Андрей Алмазов, ждавший у двери.
                - Ты велел мене прийти, боярин? — глухо вымолвил он.
                - Да.
                - А пошто?
                - Ты должен вновь съездить к боярину Матвееву с письмом.
        Андрей усмехнулся:
                - Завтрева с провизией отъезжает приказчик Матвеева, он и отвезёт письмо. Ответ на пару недель позже ничегошеньки не решает. Царь болеет, и царство уснуло.
        Ромодановский уставился на Алмазова.
                - И што же ты хочешь?
                - Штобы ты расшевелил, оживил царя.
                - Энто аки?
                - На Руси ести места, которые восстанавливают силы, хоть бы ненадолго.
                - Церковь сомневаетси в божественности этих мест.
                - Кака божественность нынче Фёдору? Бог забрал у него мать тридцати девяти лет от роду, отца сорока пяти лет, любимого брата Алексея, жену восемнадцати лет, цветущую до родов и пышущую здоровьем, сына, коего он мог лицезреть всего десять дней.
        Сутки старый князь метался по дому, думал, переживал, размышлял, а поутру следующего дня отправил сыновей к двум боярам: Андрея — к Никите Одоевскому, Михаила — к князю Василию Приимкову-Ростовскому с просьбой прийти к нему в гости, что оба боярина не преминули сделать. Оставив князя Василия со своими сыновьями, потчевающими его жареными куропатками и фряжским вином, князь Григорий удалился с Никитой Одоевским в свои покои. Князья сели друг против друга.
                - Што ты хотел поведати, князь Григорий Григорьевич? — спросил Одоевский.
                - Прежде всего я должен передати тебе вот энто. — Ромодановский взял со стола ларец и отдал Одоевскому.
                - Што энто?
                - Диадема — венец князей Черниговских. Мене его передал на сохранение князь Иван Алексеевич Воротынский. Я решил отдати его тебе, ныне ты старший среди Ольговичей[161 - Олеговичи — потомки черниговского князя Олега Святославича (?-1115).].
        Одоевский посуровел:
                - Большой дар. Неспроста. Говори, што надо?
                - Я хочу свозити государя в одно из мест, хде земля лечит, и штоб ты побыл в кругу кровью своих предков, князем Новосильским.
                - Вота для чего венец отдал, язычествуешь.
                - Выбора нету. В том, што я Ваську Приимкова-Ростовского уговорю, сомнений нет. Нужно убедити Языкова, штобы всема говорил, што государь болеет и потому не выходит, и штоб нихто об его отъезде не знал.
                - Ну с Языковым я договорюси.
        Вечером к покоям царя подошли Григорий Ромодановский-Стародубский, Никита Одоевский-Новосильский и Василий Приимков-Ростовский. Они долго говорили с Языковым и затем удовлетворённо разошлись. Ночью на первое августа карета в сопровождении тридцати стрельцов стременного полка покинула Кремль. Государь оставил Москву, но никто об этом не знал. Языков говорил всем, что государь болеет и из своих покоев потому не показывается.
        Карета ехала не останавливаясь вторые сутки, кругом лежала нескончаемая равнина. Находящиеся в карете терпеливо сносили дорожные неудобства. Утром третьего дня распогодилось. Жара стала припекать нестерпимо, пот пропитывал рубахи насквозь. Неожиданно впереди показался холм более ста саженей в высоту. Карета остановилась у его подножия. Три князя взяли государя на руки и понесли его наверх. Подъём был крутой, и три старика, хоть и кряжистых, кряхтели и шли из последних сил. Стрельцы остались у подножья, ни один не посмел пойти следом.
        Поднявшись на вершину, князья положили государя в самом её центре, а сами разошлись шагов на пять в разные стороны и сели на землю, скрестив ноги. Сидеть на такой жаре было невмоготу, к тому же из самой горы тоже шёл какой-то жар, хотя внутри земля была холодная. На небе ни облачка, солнце нестерпимо печёт. Со стороны можно подумать, что у бояр от жары помутился разум. Но на горе нет бояр, нет и царя. На горе лежит великий князь московский и владимирский, а вокруг него сидят князья Ростовский, Новосильский и Стародубский. Свершается таинство старое, церковью запрещённое, в стародавние времена проводившееся над Дмитрием Донским, когда он с поля Куликова вернулся, кровью харкая.
        Ни ветерка, ни дуновения. Всех четверых мучает жажда, но они не двигаются с места. Внизу у кареты воды, да и других напитков, сколько хочешь. Время почти не движется. Солнце обжигает лицо, шею, руки, иногда кажется, что сейчас упадёшь замертво. Но князья стойко продолжают терпеливо всё сносить.
        Под вечер отнесли царя вниз, и карета двинулась в обратный путь, но уже без прежней спешки, и трёхдневный путь был проделан за четыре дня.
        Восьмого августа царь присутствовал в думе и работал весь день, правда, кожа на его лице чем-то напоминала вяленое мясо.
        Князь Андрей Григорьевич Ромодановский восстанавливал усадьбу, в которой родился. Обновлял свой, а точнее, дедов дом и избы крестьян. По его приказу поставили новый скотный двор, очистили пруд, побелили церковь. Село было просто не узнать. Отец его не тревожил, царь службу не спрашивал, как-никак четырнадцать лет плена, и князь отдался сельскому делу, восстанавливая свою вотчину, отцом запущенную. Ничто князя не отвлекало. Лишь за неделю до сентября приехали брат Михаил с женой и сыном Андреем и двоюродный племянник Фёдор с женой на сносях. Да отец прислал из монастыря трёхлетнего Ваньку, незаконнорождённого сына Воротынского, пусть побегает по деревне, пока тепло.
        Андрей Григорьевич, взвалив заботу о них на кормилицу, ездил по окрестным полям и деревням, самолично присматривая за началом сбора урожая. Заниматься гостями ему было некогда, они были предоставлены сами себе. Дети и женщины время проводили в саду, а князья Михаил и Фёдор — в старой вифлиотике в спорах. Оба в последнее время зачастили к вдовой царице Наталье Кирилловне и остались недовольны воспитанием царевича Петра. Однако оба дали царице денег на её нужды.
        Сегодня в саду была вся семья. Князь Фёдор, сощурившись от солнца, как китаец, злился, что по совету отца отправился в деревню.
        С выздоровлением государя его жизнь стала резко меняться. Стараниями отца и двоюродного деда его наделяли новыми должностями, званиями и чинами, будто выращивая в противовес князю Ваське Голицыну, что ныне многие дела на себя взвалил, будто давали зарок отпихнуть его.
        Кусты боярышника раздвинулись, и к князю Фёдору Юрьевичу подсел князь Андрей Григорьевич, вернувшийся с тока.
                - Ну што, Федя, можа, поведаешь мене, што старики удумали, а то отец ничего не говорит, от дел бережёт. Хочет, штоб я дома пообвыкся. То, што тебе после мово отца прозвание Стародубский носити, то я понял и не противу того, но вота што ещё они задумали?
        Князь Фёдор стал ещё суровей лицом.
                - Отец твой считает, што государю месяцев шесть-восемь жизни осталоси. За энто время они хотят вернути ко двору боярина Матвеева, начати создание нового войска, добитси провозглашения царевича Петра наследником, через голову царевича Ивана, прекратити дело с церковным расколом, благо Никон по дороге из ссылки скончалси, туда же хотят отправити и Аввакума, ибо считают, што Руси ныне не до церковных распрей.
                - Фёдор Алексеевич ни один указ о смертной казни не подписал и с Аввакумом не подпишет.
                - Хотят воспользоватьси последними днями, хто потом узнает, подписывал царь перед смертью указ о казни али не подписывал.
        Андрей мрачнел на глазах.
                - Кабы потом на нас та кровь не пала, што они хотят взбаламутити.
        Оба замолчали. Солнце играло в листве, князь Фёдор ещё что-то хотел поведать Андрею, но в это время его жена издала громкий крик, чем оповестила о начале схваток. Её взяли под руки и увели в дом. Всего лишь через полчаса кормилица принесла Фёдору сына и спросила, как он его назовёт, князь посмотрел на Ваньку Воротынского и зло сказал:
                - Иваном.
        Так на свет появился последний Ромодановский по мужской линии. Жизнь этих двух Иванов будет совершенно разная. Одному суждено будет прожить её в монастыре, другой будет купаться во власти и достатке, наследует после отца титул князя-кесаря, но оба умрут в январе 1730 года, став последними представителями своих родов, последуя за последним Романовым.
        Первого сентября, в день встречи нового года, всё было как всегда. Торжественный въезд государя в город, с пышной свитой и парадно одетой охраной, с раздачей мелкой монеты нищим, с пиром в Золотой палате для богатых и сановитых. Было такое впечатление, что все забыли о смерти царицы, произошедшей полтора месяца назад. Что-то творилось и с государем. После выздоровления он почти не занимался делами, выезжал на охоту чуть ли не через день, устраивал пиры, объедался до одышки, даже стал перебирать бражного на пару с князем Владимиром Долгоруким. Однако с новогоднего пира в свои покои он вернулся трезвым. В покоях его поджидали сестра Софья, Иван Михайлович Милославский и Иван Максимович Языков.
                - Я не ведаю, што за спешка обсуждать их-то щас, среди ночи, — устало произнёс государь.
        Софья сделала елейное лицо:
                - Я понимаю, братец, ты устал, но наступил новый год, а Агаша осталаси там, в старом. Государственные интересы требуют, тебе нужно выбрати новую жену.
        Фёдор даже не удивился. Взяв горящую свечу, он подошёл к иконостасу в углу, перекрестился, после чего медленно повернулся:
                - Ну так найдите мене невесту. Если она мене понравитси, я возьму её в жёны.
        Царь усмехнулся, а лицо Милославского стало довольным, что не ускользнуло от Языкова, — видно, у дядюшки кто-то уже был на примете. Языков подался ближе к государю:
                - А если заведённым порядком? Разослати воеводам указ. Те на месте подберут самых красивых девок, лучших дворянских семей, а ты тута выберешь из них лучшую, што тебе глянетси. Так и отец твой делал, и дед, да и сам государь Иван Васильевич Грозный.
        Фёдор устало махнул рукою:
                - Если в течение года в Москве никакая девица не приглянется мене, так и содеем.
        Софья показно всплеснула руками:
                - Государь, год ждати долгонько, ты наследника имети должон.
        Фёдор пришёл в ярость и зло произнёс:
                - Наследника уже ищете, а мене ведь всего двадцать лет, не рано хороните?
                - Феденька, да живи ты хоть сто лет. Разве мы об энтом? Мы о будущем державы печемси. У меня у самой до сих пор Агафья и Илья в сердце.
        Фёдор смягчился, сказал устало:
                - А што наследник? За ним дело не станет, вона Пётр подрастает.
        Царевна Софья и князь Милославский сразу загалдели:
                - Да ты што, государь-братец? Да твоентый Пётр завтра же зашлёт нас туды, хде Макар телят не пас.
                - С чего-то бы ему вдруг вас засылать-то? — с хитрой улыбкой спросил царь.
                - А то не догадываешьси? Хде ныне Нарышкины, дядья его? Вот то-то. Их призовёт, а нас туды — на их место, а может, и дальше куды.
                - Да вроде он не злой, Пётр. Да и што он смыслит в десять лет-то?
                - Пётр-то, он, может, и не злой. А мать-то его, царица Наталья, она ведь за свою родню всё нам припомнит.
        Фёдор задул пару свечей на столе. Что поделать, он любил и Петра, и сестёр, и родню по матери и вымолвил сдержанно:
                - Аки сказал, так и будет, если за год в Москве невесту не пригляжу, объявлю указ воеводам, а пока с тем делом спешить не буду. А сыщете невесту, што мене по сердцу придетси, в долгу не остануси. Хотя милее Агаши мене никого не будет.
        Поняв это как приказ, Софья с Милославским оставили покои царя. Князь, чему-то радуясь, выходя, бурчал под нос:
                - Милее Агаши никого не будет. Ничего, жизня своё возьмёт, стерпитси, слюбитси. И с новой женой притретси, заживёт, аки со старой.
        С тех пор как царь Фёдор Алексеевич заключил мир с турецким султаном, Батуринский замок рос как на дрожжах. Светлейшему гетману Ивану Самойловичу не надо было готовить запас провианта на всё войско, появился излишек, и деньги пошли на благоустройство своих земель. Каменщики возводили вокруг замка новую стену вместо старой, деревянной. Внутри замка гетман поставил себе хоромы в два этажа. А земель на себя отписал, что то княжество. Да и кунтуши стал носить один другого краше. Сыновей во власть облёк. Старший сын — наказной гетман и полковник, младший — казначей воинства малороссийского. Злостный враг Дорошенко со всей семьёй в Московии, то бишь в Великороссии, бунтующие полковники с полков сняты, царские соглядатаи почти все выявлены, даже Запорожская Сечь в верности присягнула. О Юраське Хмельницком ни слуху ни духу, того и гляди, за ненадобностью сами турки придушат, а не придушат, так он своё нутро горилкой сожгёт. И нет ныне при турках человека, чтоб на его место поставить. Хлебов на гетманских землях ныне уродилось, любого завидки берут. Что ещё человеку надо, живи и радуйся. Но нет, хочется
власти большей. Он хоть и гетман всей Украины, радой избранный, но по большим городам сидят царские воеводы, ему не подчинённые. Вот и хочется ему стать ещё и киевским воеводою и на манер предшественника боярином. Нет, об отделении Украины от Руси он не мечтает, то дурь и блажь, а вот воли поболее, власти поболее — в самый раз. Потому и потчует в своём дому разносолами шляхтича Жележбужского, что в Московии пригрелся под рукою князя Милославского, а ныне к старику отцу приехал. Гетман сам лично к ним «до хаты» заехал, не поленился, сам молодого шляхтича в гости позвал. Сам и привёз к себе в гости. Горилкой поил и уж чем только не одаривал — и жупанами, и деньгами, и конями, а сам всё в уши жужжал:
                - Ты, пан Жележбужский, передай милостивому князю Милославскому, шо ныне под моей рукою более сорока тысяч сабель и какая-никакая казна злотая ести, усё то его будет, если добьётси для меня киевского воеводства, да и перед тобою, пан, в долгу не останусь, и отца твово землями оделю.
        Жележбужский пьяно мотал головой.
                - Да для князя то сущая безделица, рази для светлейшего гетмана он то не сробит? — Язык шляхтича заплетался.
        Самойлович ещё налил горилки, выпили вместе.
                - Ты боле закусывай, пан Жележбужский.
        Хрустящие огурчики и грибки были пододвинуты гостю, который, несмотря на свою худосочность, ел за двоих.
                - Ести только одно но, светлейший гетман. Сотоварищ твой князь Григорий Ромодановский хочет новой войны с турками. А случится война, тебе будет не до воеводства в Киеве.
                - Ну, до той войны ещё дожити надо. Князь хочет уси полки заново переустраивати, то в год-два не сробишь.
        Ещё одна кулявка горилки пролетела в лужёное горло Жележбужского, глаза начали мутнеть:
                - А ведь ты правильно удумал, светлейший гетман, податей в сторону Милославского. Государь Фёдор Алексеевич болезен сильно, того и гляди, помрёт, а тама Ваньку-дурака посадют, и будет царевна Софья да дядька евойный Иван Михайлович от его имени правити.
        «Господи, хорошо, што никто не слышит энтого дурака, — подумал про себя гетман, — а то вместе бы на дыбе оказались». Вслух же сказал:
                - Да, дружба князя Милославского — большая милость.
                - А я о чёма говорю.
        Выпив ещё одну кулявку, шляхтич упал лицом в тарелку.
        По приказу гетмана ближние гайдуки отнесли шляхтича в карету и отвезли к отцу. Гетман остался думать думку. Ему, безродному, было о чём задуматься. Он знал, что поставлен гетманом по воле Матвеева и Ромодановского, но если умрёт царь и на престоле окажется Иван, Ромодановский может последовать за Матвеевым. Если же взойдёт Пётр, то всё будет наоборот. Обо всём надо думать сейчас — потом поздно будет.
        С началом дождей в Белокаменную вернулись последние стрелецкие полки, участвовавшие в войне с Турцией и до времени остававшиеся на рубежах. В их семьях праздновали возвращение, но радость прошла. В полках не было порядка, чем пользовались офицеры, используя стрельцов, словно холопов, в домашних работах. А всё из-за чего? Государь, видя болезнь главы Стрелецкого и Рейтарского приказов боярина князя Юрия Алексеевича Долгорукова, отстранил его от приказа и поставил на его место боярина князя Хованского, но Долгоруков приказ не сдавал. К тому же вернувшиеся из походов солдатские полки по привычке обращались за приказами к Ромодановскому. Неразбериха нарастала. Подчас Долгоруков издавал один указ, Хованский противоположный, а Ромодановский требовал своё. Царю было не до Стрелецкого и Рейтарского приказов. Его родня и ближние бояре подобрали ему невест, которых надо было увидеть и на что не было времени. Так, боярин князь Иван Михайлович Милославский предлагал в невесты свою двоюродную племянницу Фёклу Милославскую. Царевны его поддерживали, но имели и запасную девицу, Евдокию Куракину. Боярин Языков,
решив перекинуться в стан боярина Матвеева, предлагал Марфиньку Апраксину, крестницу сосланного боярина.
        Сам же вдовый царь не смог увидеть пока ни одну, ибо дела государственные накатывались снежным комом. Патриарх требовал Собора, так как дела с расколом зашли слишком далеко, требовалось создать ряд новых епископий, с этим царь был согласен, но в количестве оба расходились. Патриарх требовал расширения монастырских тюрем и хотел ужесточить по духовным делам «гражданский суд».
        Пятнадцатого октября Собор открылся, но сонм митрополитов был не согласен ни с царём, ни с патриархом. Собор, как и дума, превратился в сплошную говорильню, а митрополиты и архиепископы между делом давали пиры друг другу, словно мирские бояре.
        Митрополит Иов Ростовский собрал семнадцатого октября в своих палатах тех, кто в будущем станет приверженцем царевича Петра. Здесь были: Борис и Михаил Голицыны; Борис, Григорий, Лука и Яков Долгоруковы и брат их троюродный Михаил; Андрей, Михаил и Фёдор Ромодановские; Юрий и Пётр Трубецкие; Василий и Никита Вяземские; попали сюда братья Алмазовы. Все они были воинственно настроены и горячились сверх меры. Митрополит восседал во главе стола, словно вождь дикого племени. Молодые бояре и дворяне спорили с ним о расколе, о царских обязанностях и о русской душе. Вечных на Руси темах для споров.
        Григорий Долгоруков зло кричал:
        — Вы тока послушайти, што Крыжанович пишет: «Великое наше народное несчастье — это неумеренность во власти, не умеют наши люди ни в чём меры держати, не могут средним путём ходити, но все по окраинам и пропастям блуждают. То у нас за малолетством какого-нибудь государя правительство вконец распущено, господствует своеволъе, безнарядъе, то уж чересчур твёрдо, строго и свирепо. Во всём свете нет такого безнарядного и распущенного государства, и нет такого крутого правительства, аки в России. — Григорий перелистнул страницу. — В России полное самодержавие, повелением царским можно всё исправить и завести полезное. Таким образом, преобразование должно идти сверху, от самодержавной власти, русские сами не захотят добра себе сделать, если не будут принуждены к тому силой. Хотя бы к примеру для поднятия торговли государь должен запретить имети лавку с товарами тому купцу, который не знает грамоты и цифири. Для введения и процветания ремёсел нужен особый приказ, который бы их ведал исключительно. Нужно перевести на русский язык сочинения о ремёслах, нужно перевести книги о земледелии, пригласити отличных
ремесленников из-за границы, с правом свободного возвращения домой, но не прежде, аки выучат русских молодых людей своему ремеслу. Надобно промышляти, штоб из чужих стран привозили в Россию сырой материал и штоб наши ремесленники его обрабатывали, и заповедать накрепко, под страхом казни, вывозить за границу своё сырьё, кое надо бы поберечь рачительно».
        Лука Долгоруков перебил брата:
                - Ну, энто он явно перебрал. Да мы в основном и торгуем льном, лесом, пенькой, железом да ещё воском. Да и где же мы такую страсть ремесленных людей найдём?
                - Разбойных людей переловить да под ружьём и плетью за ремесла посадити, вместо того штоб их по тюрьмам держати.
        В разговор вступил митрополит:
                - Так то ещё больше людей в раскол толкнёт.
                - Разбойник в раскольники не пойдёт, ему плевати, яка вера, старая али новая.
                - Тогда што ж ведёт в раскол, любовь к исконному? — тихо спросил Андрей Ромодановский.
                - Ну, о какой исконности может итить речь? — зло произнёс Андрей Алмазов. — Вот глянь. Еслива не говорить об Аввакуме, чьи корни мы не можем узрети из-за его безродности, то две ближайшие его сподвижницы, боярыня Морозова и княжна Урусова, урождённые Соковнины. А доподлинно известно, што Соковнины пошли от барона фон Икскюля, попавшего в плен при Василии Втором Тёмном. Далее идём, старец Досифий, до монашества князь Денисьев-Мышецкий, а князья Мышецкие пошли от маркграфа Анри Мейссенского, приехавшего на службу к Василию Первому. Наконец, старцы Потёмкины, их род пошёл от шляхтичей Петемских, перешедших на русскую службу при Василии Третьем, когда он вернул Руси Смоленск[162 - ...при Василии Третьем, когда он вернул Руси Смоленск. — С 1404 до 1514 г. Смоленск находился в составе Великого княжества Литовского, возвращён летом 1514 г. после нескольких походов войск князя.]. На радостях можно сказати, што хоть кровь славянская, но вот беда — шляхтичи Петемские пошли от пленённого поляками барона фон Пэта. Што ж получается, все дворяне, отказавшиеся от отчих богатств ради истинно русской веры, по
крови немцы и крыжаки.
        Это заявление было столь неожиданно, что даже митрополит растерялся. Яков Долгоруков сурово посмотрел на Андрея:
                - Ты хочешь сказати, што истинно русским родам наплевати на всё истинно русское. А как же князья Рюриковой крови, што оберегали Русь более восьми веков и ныне всё оберегают?
                - Я не хочу никого обижати. Но если вспомнить, то твои предки, князья Долгоруковы, пошли от черниговского князя Михаила Святого, чей старший сын одним из первых покинул Русь, уехав в Венгрию, его потомки до сих пор там живут. Ныне нет ни одного крупного боярского рода, хоть одна ветвь которого не жила за пределами Руси. Я не хочу вспоминать князя Андрея Курбского, бежавшего при Иване Грозном и чьи правнуки сейчас живут в Польше. С тех пор прошло чуть более века. А сколько за это время уехало! В Смутное время бежали в Польшу племянник князя Бельского, от коего пошли польские бароны Бильские, боярин Салтыков, от коего пошли шляхтичи Салтыки. При Михаиле Фёдоровиче в Эстляндию бежал окольничий Баранов, чей сын ныне величает себя рыцарем фон Барановым. В Швецию ушли Батурлины, Калитины, Квашнины, я не говорю о сыне боярина Ордын-Нащокина. Наконец, все помнят витязя Куликовской битвы Пересвета, коий до монашества сына имал, и от того сына пошёл род бояр Пересветовых. Так, правнук его в восьмом колене в Швецию бежал и ныне величается фиц-Пересветовым. Прадед его жизни не пожалел ради Русской земли,
а правнук кинул её, ища землю посытнее.
        О еде и вине забыли, все сидели, заворожённо слушая.
                - Чё ж ты предлагаешь? — потерянным голосом спросил митрополит.
                - Ныне о многом новом надо думать, не только о вере, — произнёс Андрей, и будто в поддержку каждый спешил высказать свои мысли:
                - Староверов в Сибирь, штоб и духу их тута не осталось, всех подчистую, пусть заселяют пустующие земли.
                - Коли родовитый человек родину оставил, никаких денег не желети, штоб и там его настичь и казнити за измену родине, и штоб те деньги родня его давала, начиная с отца и братьев.
                - Войну новую с турками надоть, и не только штоб освободити свои земли до Карпат, но и царство Болгарское и Грузинское. В Грузинском царстве содеять единого царя, а затема оженити царей болгарского и грузинского на царевнах русского царского дому. Границу от океану и до царства Грузинского выпрямити и всех до последнего самоеда принудити приняти святейшее православие.
                - Рудное дело поднимати и на европейский манер заводы ставити, а воеводам с тех заводов в десятину имети.
                - По умному разумению инока Тимофея Чудовского, создавати на Руси академии, хде детей боярских и дворянских будут обучати житейской мудрости и другим знаниям, но для энтого нужна власть твёрдая, в единых руках.
        Говорили ещё о многом, но ничего не решили. К вечеру Ромодановские, Трубецкие, Вяземские и Алмазовы оставили митрополита. Долгоруковы и Голицыны ещё что-то тайное долго обсуждали со святителем Иовом и ночевать остались в его доме. Впоследствии они окажутся теми, кто первыми крикнут царевича Петра на царство по смерти его брата.
        Зима пришла ранняя, до времени. Пушистый белый снег засыпал землю. Из Кремля снег вывозили на санях и ссыпали в Москву-реку, которую лёд ещё не сковал.
        Наталья Кирилловна в своих покоях с братом Львом мирно вели беседу. В ногах на ковре играли царевич Пётр и царевна Наталья. С тех пор как вернулся Никита Зотов, Петра отвлекали занятия на письмо и чистописание, к которому он явно не стремился, на философию, латинский и греческий языки, древнюю литературу, риторику и многое другое. Лишь математика и отечественная история увлекали царевича. Военное дело стараниями царевны Софьи ему не преподавали, хотя Ромодановский рекомендовал царю для этого дела генерал-порутчика Косагова.
        Наталья Кирилловна взяла с подноса любимое мочёное яблочко и, откусив кусочек, повернула голову к брату:
                - Бояре последнее время зачастили, приходють, на Петрушу любуютси. Аки с государем плохо стало, вспомнили, а то шесть лет никому не нужны были.
                - Может, теперича испросити у государя возвращение братьев? — зашевелился в кресле Нарышкин.
                - Нет, Левушка, потерпи, рановато.
                - Ну хоша бы послабление како-никако.
                - Ты думаешь, у меня о братьях сердечко не ноет? Ноет. Да кабы хужее не содеять. Софья через Толстых стрелецких полковников привечает, Щегловитого, Проскурина, деньгами одаривает. Те деньги ей Васька Голицын да Милославские дают, и деньги не малые. Солдатские полки от Москвы отведены, а в стрелецких ныне порядку нет, а царь того не замечает, того и гляди, бунт будет. Не к добру всё энто.
        Нарышкин закивал головой:
                - Толстые, да, старые пройдохи, триста тридцать лет Русь баламутят[163 - Толстые... триста тридцать лет Русь баламутят... — Дворянский род ведёт своё происхождение от золотоордынского выходца Тенгри, крестившегося под именем Леонтий. 15 мая 1682 г. Толстой вместе Александром Милославским сообщили бунтующим стрельцам, что Нарышкины «извели» царевича Ивана, после чего стрелецкие полки двинулись к Кремлю.], и усё чистыми выходят.
        Наталья Кирилловна взяла следующее мочёное яблоко и протянула брату.
                - Ты же знаешь, Наташа, я энту размазню не люблю.
        Царица ничего не ответила. Последнее время брат был чем-то средним между стражем и придворным её сына. Куда бы ни пошёл царевич Пётр, за ним всегда шли Никита Зотов, Тихон Стрешнев и Лев Нарышкин, теперь уже привыкшие исполнять волю царевича, словно монаршую.
        Наталья Кирилловна медленно съела второе яблоко, наблюдая за тем, как сын отыграл у сестры ещё несколько денежек. Простая душа Наташа, так всё брату отдаст, больше не в Романовых, а в Нарышкиных. Не то, что Пётр, который, говорят, похож на боярина Никиту Романовича, своего прапрадеда, чья парсуна в покоях царя Фёдора Алексеевича висит.
        Даже во вдовьем наряде Наталья Кирилловна была молодой и красивой женщиной. Смерть мужа и младшей дочери, нападки царевен, отчуждение от двора и ссылка братьев сказались на её здоровье и душевном состоянии, однако она не стремилась мстить обидчикам, сохранив, единственная из женщин царской семьи, величественный вид. Правда, одно время она пала духом, но как ей стали передавать письма от Матвеева, вновь воспряла и думала теперь лишь о том, чтоб с её последней радостью — сыном Петенькой — ничего не случилось.
        Двор её не был столь пышным, как царский, и не столь набожным, как царевича Ивана, однако вокруг неё были люди проверенные и надёжные. Вначале она не доверяла присланному царём учителю, дьяку Никите Зотову, но с тех пор как письма от Матвеева и Василия Тяпкина стали попадать к царице через Зотова, она даже возвела его в чин стольника царевича, что сделала и для думного дворянина Тихона Никитича Стрешнева, явно отбившегося от своей семьи, которая в большинстве своём поддерживала царевен и Милославских. Все три придворных: Лев Кириллович Нарышкин, Тихон Никитьевич Стрешнев и Никита Моисеевич Зотов — зачастую и спали рядом с покоями царевича. Причём перед сном Зотов рассказывал Петру о каких-нибудь событиях из жизни его отца. О взятии Полоцка, о походе к Смоленску, о присоединении Украины, о пышной его свадьбе с Натальей Кирилловной. Подчас и сама царица слушала эти истории. Она вспоминала мужа, иной раз глаза её начинали блестеть, но лишь очень редко она не сдерживала слёз. И вот после всех этих историй ей неожиданно захотелось побывать там, куда одно время совсем не хотела ехать и где когда-то была
счастлива, и она вновь обратилась к брату:
        — Левушка, ты бы взял людей, съездил в Преображенское, навёл порядок в тех покоях, в коих я с мужем моим государем Алексеем Михайловичем жила. Мы туды бы по-тихому на недельку съехали. Нихто про то бы и не проведал. Щас вроде всем не до нас.
                - Ладно, завтрева и съезжу. А людей на обстрой у князя Григория Ромодановского возьму, тогда точно нихто не проведает.
        Нарышкин поднялся и оставил покои царицы. Вечером его карету холопы Милославского видели возле терема Ромодановского, но зачем он приезжал, так и не прознали.
        Ещё не было и середины ноября, а снегу навалило как на Рождество. Москва-река встала. Торговля затихла. Притихли и первые недовольства среди стрельцов. Хотя стрельцы жили по домам с семьями, каждый полк имел свою небольшую казарму. Последнее время Андрей Алмазов всё свободное время ходил по этим казармам. Как бывший стрелецкий сотник, пил с сотниками и полусотниками, и даже с некоторыми стрелецкими головами. Беседовал обо всём и ни о чём, словно от безделья шлялся по кабакам, но видел, что некоторые старые товарищи сторонятся его. Чем больше он был среди стрельцов, тем серьёзнее становился. Лишь под самый вечер Андрей вернулся домой еле волоча ноги. Кормилица с женой встретили его у крыльца криком:
                - Штой-то ты зачастил, ирод, вторую неделю пьёшь!
                - Цыц, бабы, забыл вас спросити, што мене деять.
        Оксинья посторонилась, зло выпалив:
                - Тама тебя друг дожидаетси. Ещё утром пожаловал.
                - Хто?
                - Да энтот твой, Ванька Румянцев.
        Андрей пьяно заулыбался:
                - Каки кстати, будет с кем ещё выпить.
        Шатаясь, он поднялся на крыльцо и вошёл в дом.
                - Вот ирод, никак не нажрётси, — промямлила кормилица.
        Андрей молча проследовал в трапезницу, где увидел притихшего Румянцева.
                - Ванька, якими судьбами?
                - Да вота решил посоветоватьси, дело за горло берёт, а ты мене усегда хабар приносил.
                - У мене тута оружейная палата есть, идём, тама усё и обговорим.
        Андрей скинул на лавку тулуп и шапку и с гостем удалился в дальнюю часть дома с гневных глаз жены.
        Оружейная была небольшой, с решёткой на окне. В углу стояли две пищали и аркебуз, на стенах висели сабли, палаши и пистолеты. Затворив за собой дверь, Андрей заметно протрезвел, хотя с усталости еле переставлял ноги. Возле окна стояла лавка и небольшой стол.
                - Садись, Ваня, в ногах правды нет, хоша её ни в чём нет.
        Он почти повалился на лавку, из-под которой достал штоф водки.
                - Извиняй, закуски нету. Еслива сейчас выйду за закуской, усё поймёт, опять разноетси.
                - Што уж там, я в кабаке немного перекусил, а водку и натощак можно.
        Две серебряные чарки встали на стол, были наполнены и почти сразу опорожнены.
                - Ну, што у тебе?
                - Тесть помер, и женены братья хотят отспорить у меня часть холопов, што за ней дадены, особливо Роман Федосыч.
                - Ты когда брал за себя Ольгу с селом, через воеводскую избу то записывал?
                - А якже.
                - Ну, так чё ж братья хотят, ничего у них не выгорит.
                - При новом воеводе подьячий новый, ему денежку сунули, он и решил ту запись пересмотрети.
                - Ну, на то у меня пока сил хватит. Поприжмём твово подьячего. Завтрева сходим к дьяку Федьке Грибоедову, он в память отца мово твому подьячему таку бумагу отпишет, што тот ещё с дарами к тебе прибежит и в ножки поклонитси.
                - Благодарствую теби, Андрей Ерофеевич...
        Алмазов вновь наполнил чарки, без закуски пошло тяжелей, и Андрей взаправду начал пьянеть.
                - Ляжем здеся на лавку, а с утра к Грибоедову сходим.
        Румянцев согласно закивал и машинально спросил:
                - А што ты такой хмурый, Андрей?
        Алмазов в третий раз наполнил чарку свою и залпом её опорожнил.
                - Дело лихое затеваетси, не могу поняти кем. Хто-то стрельцов спаивает и гневит, хмельное в полках не переводится.
                - А што изменитси от того, если ты узнаешь, кто стоит за этим?
        Алмазов понял, что сказал лишнее.
                - Ладно, спи, с утра разберемси.
        Ни свет ни заря Андрея разбудил лай собак, псы грызлись нешуточно. В Китай-городе бродячих собак не было, сторожа сразу отлавливали их, если они появлялись на улицах.
        Он встал и подошёл к окну. У ворот дома сцепилась свора собак. Яростный хрип драки подхватили цепные псы во дворах, они залаяли остервенело по всему переулку. Клочьями летела шерсть, мелькали ощеренные пасти и окровавленные морды. Иной пёс, выброшенный из свалки, тотчас же вскакивал и бросался в кучу. Туда же ринулся кобель из соседней усадьбы, сорвавшийся с привязи и перемахнувший забор. Гладкого и степенного пса через мгновение можно было узнать лишь по обрывку цепи.
        А сука, пегая, неказистая собачонка, собравшая кобелей с половины Китай-города, прижав уши и поджав хвост, заползла в подворотню дома напротив. Андрей смотрел и думал:
                - Царевна Софья, сука, но до себя лишь одного кобеля допускает, Ваську Голицына. Все остальные Голицыны Ваську не поддерживают, всем родом в стороне. Вторым возле Софьи третей Иван Милославский. За энтим, конечно, весь род. Но из Милославских лишь двое силу имеют. Опираясь на Ваську Голицына и Ивана Милославского, Софья бы не решилась стрельцов баламутить. Должен быти хто-то третий, в силе и власти, и штоб за ним весь его род шёл. Нужно, штобы силы были равные. Возле государя Фёдора Алексеевича боярин Языков, боярин князь Тараруй Хованский, хоть дурак, но в силе, да окольничий Алёшка Лихачёв, который, того и гляди, со дня на день боярство получит. А уж за ними возле государя весь род Хитрово. Богдан Матвеевич больше с Милославским не лобызаетси. Царицу Наталью Кирилловну и её сына Петра поддерживает. Следующая троица: боярин Артамон Матвеев, Григорий Ромодановский-Стародубский и её брат Иван Нарышкин. Ничего, что двое в ссылке, связи в Москве и сила за ними остались. Есть ещё молодые, да ранние князья Долгоруковы, Голицыны, Трубецкие, но за ниточки Ромодановский дёргает. Следовательно, в
случае смерти царя Фёдора Алексеевича Софье, чтобы возвести на престол брата, дурака Ивана, и править от его имени, надо будет убрать этих бояр, что стоят за государя и за царевича Петра, и убрать не руками стрельцов. Кто же тот большой боярин, что стоит за Софью? Это не Пётр, не боярин Иван Фёдорович Стрешнев. Этот один бы мог всё совершить, Разбойный приказ, что под его рукою, многого стоит, но ныне Стрешнев ближе к Ромодановскому и не похоже, чтобы он был в лагере царевны. Кто же остался? — И тут его словно озарило: — Салтыков Пётр Михайлович. Он, он — зараза старая. Чем же его купили, чем? Всё у него есть. Если только Софья не пообещала выдать одну из девиц рода Салтыковых за царевича Ивана. Вот всё и сложилось. Фёдор умрёт, стрельцы поднимут бучу, перебьют мешающих бояр, и Софья, опираясь на Голицына, Милославского и Петра Салтыкова, возведёт дурака Ивана на престол и сама придёт к власти. Всё просто. Стрельцы за Ромодановским не пойдут, знают его к себе отношение, то ясно, аки день. Хованский же, что ныне стрельцов возглавляет, — дурак дураком, дождётся, что они ему голову снимут. Что ж делать?
Вот беда, всё осознаю, а что предпринять — не знаю. Сегодня же надо отписать Матвееву.
        На улице показались сторожа и караульные стрельцы. Древками алебард они разогнали псов, и на улице всё притихло. Андрей растолкал Румянцева и вышел в трапезную. Жена, ворча, накормила их.
        Как и обещал Андрей, Грибоедов отписал грамоту лично нижегородскому воеводе, и Иван Румянцев отбыл из Москвы ещё до полудня, накупив подарков домой. Андрей же отправился к Григорию Ромодановскому. Старый воевода выслушал его и, посмеявшись, сказал, что усё ему блазнитси и он сам себя убеждает в том, чего быть не может. Вернувшись раздосадованный домой, Андрей Алмазов так и не написал письмо Матвееву.
        Крепкий мороз хватал за уши и щёки, сковывал движения, а возле колодцев образовался ледяной наст. Деревья трещали, кора на них трескалась. Большая часть горожан сидела по домам, выжидая хоть небольшого послабления морозов.
        По Ордынке в сопровождении малой охраны, не более десятка рынд и полусотни стременных стрельцов, двигалась царская карета, поставленная на полозья. Фёдор Алексеевич, осмотрев некоторых из предлагаемых невест, в том числе Фёклу Милославскую и Евдокию Куракину, остался ими недоволен, лишь сильными уговорами боярина Языкова решился съездить в дом Апраксиных глянуть на пятнадцатилетнюю Марфиньку[164 - Апраксина Марфа Матвеевна (1664-1715) — вторая жена Фёдора Алексеевича с 15 февраля 1682 г.], дочь окольничего Матвея Апраксина.
        Карета ехала медленно, чтобы не беспокоить ноги государя. Терем Апраксина только отстроился после пожара, и отделка внутри ещё продолжалась. Царя не ждали, и его появление вызвало суматоху. Сам окольничий Матвей Васильевич Апраксин выскочил на мороз в одной рубахе, до земли кланяясь царю, за ним спешили жена, сыновья и дочь Марфинька. Полный переполох. Фёдор Алексеевич, улыбаясь, прошёл в терем, искоса посмотрел на Марфиньку. Почти ребёнок, пятнадцать лет, маленькая, как воробушек, носик остренький, глазки бусинки. Уж Агаша не была высокой, а эта и вовсе в пояс дышит.
                - Аки отстроился посля пожару, Матвей Васильевич? — перекусив хлеб соль в дому, спросил царь.
                - Да вроде жить можно.
        Царь расспросил ещё кое о чём Апраксиных и вскорости уехал, озадачив хозяина. А вечером пожаловал Языков.
                - Иван Максимович? — удивился Апраксин новому приходу. — Никак што важное?
                - Важное, Матвей Васильевич, идём в дом, — скинув шубу, предложил Языков.
        В светлице, едва присев на лавку, Языков сказал торжественно:
                - Ну, свояк, я к тебе с вестью радостной. Великий государь Фёдор Алексеевич просит твою дочь в жёны.
                - Марфиньку? — побледнев, пролепетал Матвей Васильевич.
                - Ну а кого же? У тебя, чай, одна дочка.
        Апраксин закатил глаза, схватился за сердце, задышал часто, потом, глубоко вздохнув, вымолвил:
                - Ну, Иван Максимович, эдак и убити можно.
                - Ну, прости, Василии. Я ж по-родственному. Так што я должон государю передати? Ты согласный?
                - Ты ещё спрашиваешь? Да такое счастье не всякому выпадает.
                - Подожди, Василии, ести одно но. Надо и Марфиньку спросити. Государь велел только по её согласию.
                - Раз велел, спросим. Эй, холопы, хто тама ести, — вскочив, бросился Апраксин к двери. — Позовите ко мене Марфиньку.
        Марфинька явилась улыбчивая, по-детски счастливая.
                - Здравствуйте, дядя Иван Максимович, — приветствовала поклоном Языкова.
                - Здравствуй, солнышко, здравствуй, — отвечал Языков, невольно расплываясь в улыбке. — Расцвела, Марфинька, расцвела, аки маков цвет. Невеста уже.
        Апраксин поднялся.
                - Марфинька, доча, — заговорил Матвей Васильевич. — Ты токо не пужайся, милая.
                - Што случилось, батюшка?
                - Ничаво, ничаво плохого, — заспешил сразу Апраксин. — Наоборот, радость великая. Государь тебя сватает в жёны.
                - Меня? А разве мени уже можно? — вытаращила глаза девочка.
                - Энто як посмотрети, а так в самый раз. Токо государь не велит тебя неволити, приказал спросити, согласна ли ты?
                - А як ты, батюшка?
                - Я-то, я-то? Да ты што, доча? Дочка царицей станет, якой отец не согласитси.
                - Ну, значит, и я согласная.
                - Вота и умница. — Апраксин поцеловал дочку в лоб, затем, благословляя, перекрестил. — Станешь царицею, все перед тобой клонитьси станут, всяко твоё слово исполняти, во всём тебе угождать.
                - А я смогу тогда свово крестного боярина Артамона Сергеевича Матвеева воротить?
                - А ты попроси у государя то, рази он откажет?
                - Передашь ли ему это, Иван Максимович?
                - Обязательно передам. И на вот, возьми, — улыбнулся Языков и протянул ей ожерелье матери царя. — В знак обоюдного согласия великий государь послал тебе жемчуговое ожерелье. Тока пока никому про то не говорите, а щас беги в свои покои.
        На том сговор и кончился, никто ни про что ещё не ведал.
        Всё начало января князь Василий Голицын работал с подавшими прошение об уничтожении местничества выборными людьми, среди которых были знатнейшие фамилии. Голицын доложил государю об этом челобитии. На двенадцатое января Фёдор Алексеевич назначил Земский собор, на который были приглашены патриарх, архиереи и выборные игумны и настоятели монастырей. Бояре и думные люди прибыли в этот день на заседание ни свет ни заря. И в Золотой палате с раннего утра стоял гул. Он затих лишь по прибытии патриарха. Все стали чинно рассаживаться.
        При входе государя все поднялись и склонились в поклоне. Фёдор сел на трон, все сразу заняли свои места на лавках. Рынды отошли от государя и встали ближе к дверям. Вперёд вышел боярин Языков и объявил, что государь желает вторично вступить в брак, но на это заявление никто не обратил внимания, все ждали решения о местничестве. После чтения челобитья выборных людей сразу загомонили Пушкины и Ощерены, они кричали, что на местничестве держится Русь, что на древности и благородстве рода видны древность и благородство Руси. Поднялся государь, и вновь установилась тишина.
                - Я, аки законный православный царь, — разнёсся голос Фёдора над сводами палаты, — обязан следовати во всём закону и примеру Христа Вседержителя, заповедующего любовь и смирение, кое было ранее на Руси. Злокозненный плевосеятель и супостат, владыка преисподней, дьявол, видя от того славное ратоборство и христианским народам тишину и мирное устроение, а неприятелям христианским — озлобление и искоренение, всеял в незлобливые сердца славных ратоборцев местные случаи, и от тех случаев повелось, што сын держит место отца, хотя ни умом, ни стараниями к тому не пригоден, отчего и пошёл в прежние времена в ратных, посольских и всяких других делах разлад, происходила великая пагуба, а ратным людям от неприятеля великое умоление. Наша царская державная власть, рассмотря, аки вредит местничество благословенной любви, аки искореняет мир и братское соединение, а над неприятелем общий и пристойный промысел, аки разрушает усердие, особенно же то, аки мерзко и ненавистно оно всевидящему оку государя, желая, да божественный его промысел над нами, мира и благоустроения, своим всесильным повелением оное,
разрушающее любовь, местничество изволим уничтожить и от такового злокознества разроняющее сердца в мирную и благословлённую любовь соединить. Однако я хочу слышать о том и ваше мнение. По-нынешнему ли выборных людей челобитью всем разрядам и чинам быть без мест али по-прежнему быть с местами?
        Поднялся патриарх Иоаким, он давно ждал этого часа:
                - Аки от источника горчайшего, уся злая и Богу зело мерзкая и всем вашим царским делам ко вредительному происходило от того местничества. усё благое начинание, яко возрастающую пшеницу тернии сотниковы подавляло и до благополучного совершения к восприятию плодов благих не допускало, и не занят был делом род, егда со иным родом за оное местничество многовременные злобы имел, но и в едином роде таковое ж враждование и ненависть содеивались. И аще бы о всех тех противных случаях донести вашему царскому величеству, то б от тягости невмерной ваши царские уши понести сего не смогли. Я же со всем освящённым Собором не имею ничего против вашего решения, кроме достойной похвалы принесения великому вашему царскому намерению за премудрое ваше царское благоволение.
        После речи патриарха царь обратился с тем же вопросом к боярам, окольничим и думным дворянам. От имени думы стал говорить боярин князь Никита Одоевский:
                - Мы согласны, штоб великий государь указал учинить по прошению святого патриарха и архиереев и выборных людей и всем им отныне во всех чинах быть без мест для того, што в прошлые годы во многих ратных, посольских и всяких других государственных делах чинились от тех случаев великие пакости, настроения, разрушения, неприятелям радования, а между ними, думными и ближними людьми, богопротивное дело — великие продолжительные вражды и несогласия.
        После этого ответа государь велел принести разрядные книги и сказал:
                - Для совершенного искоренения и вечного забвения усех энтих просьб о случаях и записки о местах изволяетси предати огню, штоб злоба энта совершенно погибла и впредь не поминалась и соблазна бы и претыкания нихто никакого не имел. У кого ести дома разрядные книги, записки и записи, тот пусть присылает их в разряд, мы усё их повелим предати огню. И от сего времени повелеваем боярам нашим и окольничим, и думным, и ближним, и всяких чинов людям в Москве, в приказах и у расправных, и в полках у ратных, и у посольских и всегда у всяких дел быть всем между собою без мест, и впредь никому ни с кем никакими прежними случаями, то бишь местами, што занимали их отцы, не считатьси и никого не укоряти и никому ни над кем прежними заслугами не возносится.
        На что подученные дворяне хором отвечали:
                - Да погибнет во огне оное богоненавистное, враждебное и любовь отгоняющее местничество и впредь да не воспомянется во веки веков!
        В передних дворцовых сенях были поставлены большие железные противни, на них разложили разрядные книги, которые собирались со времён Юрия Даниловича Московского и его брата Ивана Калиты, более трёх с половиной веков, обложили берестой, и князь Владимир Долгоруков поджёг разрядные книги, и они запылали. Сундуки с книгами всё подносили и подносили. Когда государю дали знать, что книги зажжены, патриарх снова обратился к собравшимся:
                - Начатое и совершённое дело впредь соблюдайте крепко и нерушимо, а если хто теперь али впредь оному делу воспрекословит каким-нибудь образом, тот бойси тяжкого церковного запрещения, вплоть до отлучения и государевого гнева, аки преобидник царского повеления и презиратель нашего благословения. И я, святейший патриарх, проверю усё книги церковные, по монастырям древним, и те, в коих содержитси призыв к местничеству али к расколу, также будут сожжены.
        Все присутствующие в один голос ответили:
                - Да будет так!
        Государь с радостным лицом стал хвалить всех, обещая новые жалования, а в сенях всё горели книги, возле которых собрались выходящие думцы. Некоторые из них жаждали уничтожения местничества, но не русская история, её память, её документы. Нельзя было и думать о том, чтобы вырвать, спасти хоть одну книгу, князь Владимир Долгоруков зло осматривал всех. К вечеру все двенадцать сундуков были сожжены, а через день гонцы отбыли в крупные города к большим воеводам, которые должны были сжечь местные разрядные книги.
        Четырнадцатого января 1682 года на Руси прекратило существование местничество, но старые роды как были у власти, так и остались.
        Метели над Русью — белого света не видно. Лишь волки да разбойные люди рыщут по дорогам, к самым стенам городов и монастырей подходят. А в монастырях свои несогласья и разлады. Ещё когда сел патриархом Никон, так отринул он древнее благочестие и стал новые обряды вводить да святые книги исправлениями марать. Всколыхнулся народ, будто снег в метель, кто за Никоном пошёл, кто против восстал, а кто и вовсе не знает, где правда и как теперь молиться ему, Христу Спасителю. Куда ни глянь, везде метание души и смута.
        Буранным сереньким утром вдруг застучали в ворота Северьяновой обители, что на Печоре: кого несёт в этакую непогодь? Чернец, что снег во дворе разгребал, прильнул к бойнице — и скорее к игумену Лаврентию:
                - Владыко! Государевы люди у ворот!
        Вскинул голову Лаврентий, желваки заходили, аж борода зашевелилась, а нос заострился, ровно у покойного.
                - Открывай, коли государевы. И скажи, штобы лишний народец-то со двора ушёл, не выставлялси.
        Откопали ворота от снега, распахнули, пропуская крытый возок и верховых людей и стрельцов. Игумен навстречу вышел, но подходить к возку не спешил: пускай приезжие объявятся, кто такие.
        Из возка архиепископ Арсентий появился, поправил клобук и воззрился на игумена. Вслед за ним воевода Поспелов с коня соскочил, бросил поводья стрельцу, а за ним уж и все стрельцы спешились, кто уши оттирает, кто сосульки с усов да бороды обламывает.
        Года ещё не прошло, как Арсентий рукоположен. Про него говорили, что самолично какого-то иерея из сельской церквушки камнями до смерти забил. Суров архиепископ, зело жесток, сказывают, особо когда при нём новые никонианские обряды хают да древнее благочестие славят.
        Опустился Лаврентий на колени перед Арсентием, тот не благословил и руки для целования не подал.
                - Ведома мене, Лаврентий, што ты святейший указ не сполнил, — проговорил Арсентий и посохом о снег пристукнул. — Говорят, до сих пор по старым книгам обряды справляешь и крестишься двоеперстно?
        Поднялся игумен, расправил спину, тяжело на восьмом десятке на коленях стоять. Воевода Поспелов на саблю руку опустил и глядит весело, ровно забаву какую ждёт. Кафтан новый, золотом шитый, кудрявая борода взлохмачена, шапка набекрень, кажется, только что шкодничал, дворовых девок щупая, да служба отвлекла.
                - Отвечай, игумен! — поторопил Арсентий.
                - Клевета усё, — сдержанно возразил Лаврентий. — Обряды справляем, аки патриархом указано.
                - Клевета? — перебил архиепископ. — А ну перекрестись.
        Обернулся игумен к главам собора, размашисто перекрестился троеперстно.
                - Добро! — похвалил Арсентий, но глядел всё же недоверчиво, с лукавиной. — А теперь веди в храм да книги показывай, по коим обряды творишь и кои тебе исправить велено было ещё покойным Никоном. Стрельцов же вели в трапезную проводить, пускай накормят их да обогреют.
        Кликнул игумен ключаря Тихона, горбатого бледнолицего монаха с клюкой. Приковылял тот, поклонился Арсентию, брякнул ключами. Не стал бы Тихон, но болезнь его так согнула, что ходил и неба не видел.
                - Экий ты! — рассмеялся воевода. — Ровно гусь шею-то изогнул!
                - Не смей! — одёрнул его Лаврентий. — Хворый он, грешно смеяться!
        Поспелов лишь плечами повёл, а всё одно улыбается.
        Отомкнул Тихон двери, пропустил вперёд высоких гостей, сам же последним вошёл и притаился у порога. Одна у Тихона была выгода от хворобы: чтобы поклониться, нагибаться ему не надо, так и ходил он всю жизнь, ровно кланялся всем.
                - А верно, што в обители беглые прячутси? — вдруг спросил Арсентий, ступая в глубь монастырской вифлиотики. — Али снова клевещут?
        Он снял с полки книгу, открыл, но глядел-то на игумена, так и жёг прищуренными глазами.
                - Ести мирские в обители, — согласился Лаврентий. — Юродивые, немощные, калеки да нищие зимуют. Да работный люд — солевары, што с низов, с моря пришли.
                - Ты про беглых сказывай! — оборвал его воевода. — Про тех, што святейшего указу ослушались и молятся по-старому.
                - А ты не покрикивай! — сказал Лаврентий. — Чти сан святой и допросу мене не учиняй! Нету беглых, а якие ести народ в обители, так усё православные.
        Арсентий будто забыл, о чём спрашивал. Посмотрел книгу, потеребил листы и вдруг бросил её на пол. Игумен закаменел лицом, сжал посох, но смолчал. Тихон же за его спиной ахнул только и ещё ниже согнулся. Тем временем Арсентий выбрал ещё одну книгу, глянул вскользь и к первой бросил. Воевода же от слов игумена лишь пуще разошёлся:
                - Коли надо будет, и спрос учиним, и правёж! И на встряску подымем, аки еретичницу вашу Федосью Морозову! А пока добром вопрошаю про беглых: они в обители ести? Вота письмо к тебе перехвачено, писано протопопом расстриженным Аввакумом, хде он просит тебя принимати да привечати беглых раскольников.
                - Про письмо знать не знаю и ведать не ведаю, — спокойно ответил Лаврентий. — И беглых, могу повторити, в обители нету.
        Между тем куча брошенных Арсением книг росла. Стонал у порога горбатый Тихон, корёжило его и гнуло к земле. Наконец архиепископ проверил всю вифлиотику и встал подле игумена, стараясь заглянуть в глаза и сразу сломить волю.
                - Тебе, Лаврентий, указ был книги правити, — сказал он спокойно и лукаво. — И што править было отписано, и што совсем в огне пожечь. Почему указ не сполнил?
        Игумен молчал, опустив голову, глядел на брошенные книги.
                - Аль запамятовал? — не отставал архиепископ. — Аль от старости сознание твоё помутилось? — На мгновение зыркнул в сторону воеводы, затем снова повернулся к Лаврентию: — Гляжу я, излукавилси ты, Лаврентий, но я тебе истинный путь укажу. Новые книги я привёз сюда. Ныне же на моих глазах молебен отслужишь по новым обрядам. А я погляжу, куды тебя потом: в пустыню аль в яму. А то вон отвезу в чисто поле да отпущу с миром. Нынче метельно на дворе, снег глубокий...
        Лаврентий молчал, стиснув посох. Почудилось ему, будто за его спиной вырос кто-то и непомерной горой стоит.
                - А энти к чтению не пригодны более. — Арсентий пнул книги, что валялись на полу. — Поганые они, еретические.
        Молчал игумен, слушал, а за спиной-то всё кто-то стоит огромный и тоже молчит, пыхтит в затылок. Не выдержал, оборотился Лаврентий и глазам своим не поверил: Тихон разогнулся, распрямился, аж выше воеводы стал.
        Стрельцы откушали в монастырской трапезной, обогрелись и собрались на улице, умяли снег, натащили дров из поленниц, не сами заготавливали, не жалко, и выложили клеть вперемежку с соломой, — чай, монастырская скотина не помрёт.
        Хоть и был приказ игумена всем мирским людишкам сидеть тихо по углам и не высовываться, да не стерпел кто-то, высунулся поглядеть, что там стрельцы во дворе делают. Выглянул и заорал благим матом. За ним другие люди подхватили, и полетело:
                - На костёр садить кого-то будут!
                - У-у-у...
        Вывернулся откуда-то юродивый, проскакал козлом по двору и зашептал зловеще, так что везде слышно:
                - Самого владыку жарить будут! Лаврентия!
        Будто колокольный перезвон разнеслась весть, и зароптал народ, полез из своих нор и углов, вывалил на двор, сгрудился возле клети. Молчаливые краснорукие солевары, прокажённые в язвах, странники, юродивые и беглые раскольники в скуфейках. А метель всё метёт, белит толпу, а толпа растёт, и уж не понять, кто где. Даже стрельцов так снегом залепило, по одним бердышам и узнаешь.
                - Да што ж энто, православные? За што мучения такие?
                - Ныне супостатом легче на Руси прожить.
                - На всё воля Божья, терпите, православные!
                - Тихо! Воевода идёт!
        Воевода кликнул стрельцов: трое из них со всех ног бросились к нему, а другие начали поджигать солому в клети. Огонь неторопливо высекли, трут раздули, потом от него тряпицу смоляную запалили и тогда уж огонь к соломе поднесли.
                - Идут! Идут! — закричали ближние к церкви.
        От собора вереницей потянулись люди. Шагают медленно, будто на погост покойника несут. Впереди — архиепископ с посохом, глядит величаво, щурится от метели; за ним — игумен Лаврентий тащится с книгами на руках — гнётся, качается; потом стрельцы-молодцы — эти легко ступают, хоть и груз велик. Последним бредёт Тихон, озирается и безголосо кричит окровавленным ртом. Народ на Тихона глядит, понять не может, что такое? То хворый ходил, согбенный, а нынче возвысился. Воевода сбоку всех по сугробам ступает, режет снег востроносыми красными сапогами, сабелькой о цепочку позвякивает.
        Остановились у костра, сбросили ношу и отступили к толпе. А пламя-то разгорелось, охватило поленья, искры в небе со снегом смешались.
                - Кидай книги! — приказал Арсентий и навис над Лаврентием. — Энти книги богохульные, кидай их в огонь.
        Лаврентий замер, не шевелился. Несколько расторопных стрельцов похватали книги, начали их в огонь бросать, целясь в самую середину, где пожарче, и летят книги, хлопают крышками, словно крыльями.
                - Смирись, Лаврентий! — прикрикнул архиепископ, гневно сверкая глазами. — Смиришься — помилую!
        Молчит игумен, только бескровные губы шевелятся, да глаза на проворных стрельцов зрят, жгут эти глаза Стрельцовы затылки не хуже огня. Не стерпел один средь государевых людей — раскосый, скуластый, в шапке, лисой подбитой, оборотился к Лаврентию, сощурился:
                - Пошто глядишь так, отче?
                - Креста на вас нет, ироды. Помянетси то всему воинству стрелецкому, вот увидишь, помянетси, — пророкотал голос игумена.
                - Есь, есь, — забормотал стрелец, сверкая глазами. — Крещён, крещён я... — И полез за пазуху чёрной от гари рукой, но архиепископ оттолкнул его.
        А тем временем вырвал жар несколько испепелённых листов, взметнул к небу, и рассыпались они в воздухе. А за ними ещё и ещё, и не понять уже, то ли пепельная, то ли снежная метель метёт над землёй.
        Народ же пятится от костра — жарко, палёным тянет. От некоторых книг-то, как от живого, горящего на огне, жареным пахнет — то кожа горит.
        Пятится народ и молчит, заворожённый, только лица краснеют, то ли от жара, то ли от стыда. И Арсентий отступает, прикрываясь рукой от пламени, и воевода со стрельцами. Остался у костра один Тихон, прямой и твёрдый, как скала. Сделал шаг к нему Лаврентий, но пошатнулся, взмахнул руками, хорошо, кто-то подхватил его, не дал упасть. Архиепископ же не приступает пока к игумену, стоит неподалёку, молчит.
        Вывернулся из толпы тут малец в драном тулупчике, солевара сын, протиснулся, пробрался сквозь народ — и к огню. Протянул иззябшиеся ручонки, греет, а сам всё оглядывается на людей и улыбается беззубо:
                - Тепленько...
                - Гляньте, гляньте! — заорал кто-то в задних рядах. — Тишка-то горбун, эко чудо, исцелился!
        Юродивый на четвереньках выполз, вериги по снегу волочатся, завыл волком, глядя на огонь:
                - У-у-у...
        Подломился в ногах и упал на колени Тихон. Лицом к народу встал, а затылок печёт, аж волосы трещат. Перекрестился размашистым двоеперстием, прохрипел:
                - Господи! Што же вы творити, люди добрые? Пошто дозволили слово огню предати? То ведь не книги горят, мысли людей умерших.
        Вздрогнул архиепископ, ударил посохом наотмашь, рассёк лоб.
                - Замолчи, сатана!
        Лаврентий будто очнулся, поднял голову и заслонился рукой от пламени. Народ кругом огня пеной белой плещется, чернецы на колени пали, молятся, рты разинуты, кто двоеперстно, кто троеперстием воздух царапают.
                - То не книги в геенне огненной — слово наше горит! — хрипел Тихон. — Слово горит! Придёт время, и скажут, что русская душа излиться словесами не может, коли сейчас всё пожгём.
        Махнул рукою воевода, четверо стрельцов схватили Тихона за шиворот, оземь стукнули, головой в снег пихнули — остынь.
                - В яму его! — велел Арсентий, багровея и притопывая на месте. — Волоките в яму. И батогов ему, пока не уймётси.
        Сволокли Тихона к яме под угловой башней, кинули в чёрную холодную дыру, а он всё одно кричит, и голос его словно колокол:
                - Слово горит! Слово!
                - Слово горит! Слово! — подхватил юродивый и кинулся к огню. Поплясал вокруг, сунул руку в пламя, выудил что-то и в корзину бросил. Забежал с другой стороны и там снова полез в костёр. Стрелец в лисьей шапке замахнулся на него бердышом, а юродивый отскочил проворно и сиганул в толпу, лишь вериги брякнули. Зашевелился народ, словно ветер волну по воде погнал. То там, то здесь корзина мелькнёт над головами да взлетит обгорелая рука верижника, будто рука сеятеля. Только зерна нету, пусто лукошко, сгорело зерно.
        Архиепископ шагнул к игумену, спокойный, величавый, лишь пальцы на посохе белые:
                - В яму пойдёшь, Лаврентий, на цепь велю посадить. И по тыще поклонов еженощно по новому обряду!
                - Изыдь, сатана! — вскричал игумен, крестясь. — Прочь из святой обители! Не приму епитимьи от поганой собаки, от слова русского не берегущего!
        Побелел Арсентий, борода ещё чернее сделалась. Зубами скрипит архиепископ, только слова вымолвить не может. Воевода не растерялся, гикнул стрельцов, да уж поздно было. Обступил народ высоких гостей — пятьсот человек против тридцати, — сжал, сбил в кучку да и повёл к воротам. Стрельцы бердыши выставили, пихаются, воевода саблю выхватил. Глядь, упал кто-то, окропил снег кровью, там другой рухнул. А в самой гуще уж и кулаки замелькали, и колья над головами стрелецкими. Отбиваясь, повскакивали стрельцы на коней, Арсентий в крытый возок заскочил, и лошади с места хватили в галоп. Но верховые-то выскочили со двора, а возок в сугробе застрял, лошади по брюхо увязли, стонут и ржут под плетью. Подхватил народ санки, вытолкнул их за ворота, а уж монахи ворота на тяжёлый засов заложили.
        Огляделся игумен Лаврентий, перекрестился, увидел сундук на том месте, где только что карета стояла. Откинул он крышку — полон сундук книг новых, правленых, никонианских.
        Спровадили люди гостей высоких, да незваных, столпились подле игумена и затихли все виновато. Иноки чёрной стеной впереди стоят, очи долу, за ними — простолюдье в зипунах, в драных кафтанах, калеки, нищие, блаженные, все на одно лицо, жизнью обделённые. Двое послушников сбегали к земляной тюрьме, освободили Тихона. Приковылял Тихон к игумену и бухнулся в ноги:
                - Батюшка, владыко! Коли поганых никониан прогнали, вели теперича узников отпустити, кои в остроге томятси!
        Повёл Лаврентий народ к острогу, спустился под землю и приказал старшему монастырской стражи сбивать цепи с мучеников. Подивился старший страж, однако самолично принялся расковывать да освобождать узников. Те же, выходя на свет Божий, бухнулись на колени и стали молиться. Девяностолетний старец Макковей, посаженный на цепь ещё в царствование Михаила Фёдоровича за распутство в женской обители, выполз на карачках, прильнул к земле и помер тут же.
        Поднялся Лаврентий из подземелья, глядь, метель-то улеглась. Тишь стоит над Северьяновой обителью. Снежок под ногами морозный заскрипел, воронье откуда-то нагрянуло, закружило в сумеречном небе. Костер, на котором недавно книги жгли, угас почти, лишь головни дымятся и чернеют на снегу.
                - Вздуть огонь! — велел игумен. — Да штоб ярче прежнего горел!
        Народ заспешил к поленницам, и в мгновение выросла посередь двора новая клеть. Жар от прежнего костра ещё держался в углях, пламя возродилось, охватило дрова и взметнулось к небу. Тихон без указки понял волю игумена, созвал людей и к сундуку приступил. Подхватили сундук на руки и кинули в огонь — гори письмо поганое Никона окаянного!
                - То, што мы нынче содеяли, нам не простят, придут царёвы люди, только больше, и с пушками. С того велю всем сегодня готовиться, а завтрева двинемси за Урал-камень, уйдём, новую обитель построим, средь таёжных лесов, где царёвы люди нас не достанут, и каждый спокойно жить и работать сможет и должное Богу отдавать молитвами и бдениями. Мы люди окрайние, к морозу привыкшие, дойдём.
        Тут вдруг вывернулся из толпы юродивый с корзиной, заорал, заблажил:
                - Слово, слово горит!..
        И давай корзиной воду таскать да на огонь лить. Только на него уже никто не смотрел, все пошли готовиться к дороге.
        Когда три сотни стрельцов явились в Северьянову обитель, то нашли там десяток монахов, поддерживающих порядок в церквах. Куда делись остальные, монахи не сказали даже под пытками.
        Сразу по окончании Земского собора царь Фёдор снова слёг и пролежал до начала февраля, а поднявшись на ноги, сразу приступил к подготовке свадьбы.
        За три дня до свадьбы Марфу Матвеевну Апраксину по указу государя нарекли царевной и великой княжной. Нарекал девицу сам патриарх Иоаким, об этом и объявил всем присутствующим церковным басом:
                - Отныне и довеку нарекли мы Марфу Матвееву Апраксину в царицы и великие княжны и велим всем подданным нашим патриаршим словом и государевой волей отныне так величать её. Аминь.
        После чего новоиспечённая царевна была возвращена в отчий дом, где, обливаясь слезами, мать целовала её и шептала нежно:
                - Марфинька, лапушка, доченька...
                - Што ты, матушка, зачем плачешь?
                - Я от радости великой, от радости.
        Два дня пролетели в ожидании. Пятнадцатого февраля чуть свет к Апраксиным в дом приехала Анна Петровна Хитрово с девушками — обряжать царёву невесту. Едва обрядили, а уж у ворот раззолоченный каптан явился, домик на санях, и везли его белые кони шестернёй. Домочадцы высыпали во двор провожать Марфиньку, которую все любили за малостью её лет.
        Свадьбу решено было сыграть скромно, без обычного чину и при запертом Кремле. Не было ни колокольного звона, ни радостной толпы, лишь самые близкие и родственники, да и венчал настоятель Архангельского собора, а не сам патриарх. Пятнадцатилетняя невеста смотрела на своего жениха как на игрушку, а жених был мрачен и не походил на жениха, чем злил царевну Софью.
        Церемония венчания прошла скомканно и без особой торжественности.
        За свадебный стол сели лишь те, кто считался роднёй: Шереметевы, Черкасские, Стрешневы, Милославские, ну и сёстры и тётки жениха. Со стороны невесты за свадебным столом были лишь отец и мать, да и то сидели они притихшие. Отец Матвей Васильевич впервые близко видел жениха и понял, что тот не жилец на этом свете и что выдаёт он свою дочь единую и любимую не на счастье, а на несчастье, ибо вдовой царице замуж не выходить, любимой его дочери ни счастливому замужеству, ни счастливому материнству не радоваться.
        А тем временем, пока шла свадьба, дьяк Семёнов записал в Выходной царской книге, пометив пятнадцатым числом:
        «А свадебного чину никакова не было. Того же числа пожаловал великий Государь в спальники Петра да Фёдора, детей Апраксиных».
        Милославские кричали здравицы, но царь пил мало, однако за столом задержался допоздна, будто боялся брачной ночи, и ушёл, когда задержка уже бы выглядела непристойно. Молодых провожал лишь один боярин Языков, с саблей, как положено, охраняя их первый совместный путь в жизни. А гости тем временем перешёптывались недовольно:
        — Не к добру такая царская свадьба. Конечно, церковный закон, но Иван Грозный, когда на Марии Нагой венчался седьмым разом, все церкви в колокола били. Да и отец его блаженной памяти царь Алексей Михайлович когда вторично венчался на Наталье Нарышкиной, уся Москва гуляла.
        Гости разъезжались со свадьбы недовольные, и даже в суеверном страхе и предчувствии. Больше всех переживал, пожалуй, отец невесты, не веривший теперь в счастье дочери.
        Фёдор, оставшийся наедине с женой-девочкой, не знал, что делать, что сказать, с чего начать. Он стоял и смотрел на маленькую Марфиньку со стиснутым сердцем. Конечно, в пятнадцать лет она всё знает, всё слышала, прокручивая в уме, но дошла ли душой? Он обнял её и попытался поцеловать. Поцелуй получился как между братом и сестрой. В свете свечи он раздевал её и не чувствовал никакого трепета. Худенькое тельце, ещё не сформировавшиеся грудки. Затем скинул свои одеяния и задул свечу. Она лежала рядом, не зная, что делать. А он горестно думал о чём угодно, только не о том, о чём надо, а в голову лезла сплошная ерунда. Вот сейчас я лишу её девственности, и она даже ничего не поймёт, словно детская игра. Он медленно навалился на Марфиньку, стараясь не быть грубым, но всё было как-то не так. Все действие не заняло и двух минут. Капля крови испачкала простыню, но, видно предупреждённая кем-то из старух, Марфинька быстро сменила простынь, посчитав, что всё уже произошло. Она прижалась к нему, свернулась котёнком и быстро задремала. А Фёдор не мог уснуть. Из угла на него смотрели глаза Агаши, такие родные и
такие тоскливые, рядом спала новая жена. Душа тянулась к тем глазам в углу, а тело требовало насладиться хоть тем, что есть под боком, но совесть не позволяла разбудить Марфиньку.
        Промучившись всю ночь, утром царь слёг в лихорадке, временами он словно горел в адовом огне, будто это было расплатой за гору, на которую его носили князья Ромодановский, Одоевский и Приимков-Ростовский.
        На ближайшие пять дней новоиспечённая царица оказалась на попечении царевен Софьи Алексеевны и Татьяны Михайловны.
        Жизнь боярина Артамона Сергеевича Матвеева в Мезени наладилась. Приказчик привозил из поместья, оставленного за боярином, съестное и платье. Он делился этим с воеводою Хвостовым, и тот на всё закрывал глаза, не мешал ему, уходил на охоту с сыном боярина Андреем, и Матвеев раздобрел, ходил барином и даже решил ставить новый дом, хотя знал из последних писем обо всём, что творится в Москве. Знал, что его возвращение не за горами. Однако приезд стрельцов оказался для него неожиданностью. Стрельцы ввалились гурьбой с солдатским капитаном во главе, который вошёл, пригнувшись в низеньких дверях, поздоровался и спросил:
                - Ты ли ести боярин Матвеев Артамон Сергеевич?
                - Я Матвеев, — насторожился боярин. — А хто ести ты?
                - Я капитан Лишуков, послан великим государем скорым гонцом к тебе объявити от его высочайшего имени и имени царицы, што с тебя сняты все вины и тебе возвращены все титулы и имущество. Вота, усё сказано в грамоте. Читай.
        Вскочил с лавки Артамон Сергеевич, засуетился, залепетал голосом, прерывающимся от слёз подступающих:
                - С-садись, садись капитан, уважь старика... Я счас... Андрюша, сынок, мене што-то очи застит слезами... Чти ты.
        Андрей взял грамоту, развернул, расправил на столе, придвинул жирничек с огоньком ближе, начал читать:
                - «Великий государь Фёдор Алексеевич, Великой, Малой и Белой Руси самодержавец, велел объявити вам, Артамону Матвееву и сыну вашему Андрею, што моё царское величество рассмотрел вашу невинность и бывшее на вас ложное оклеветание и, милосердуя об вас, указал вас из-за пристава освободити, московский ваш двор, подмосковные и другие вотчины и пожитки, оставшиеся за раздачею и продажею, возвратити. Сверх того жалует вам государь новую вотчину в Суздальском уезде, село Верхний Ландех с деревнями при мельницах, восемьсот дворов крестьянских, и указал отпустити из Мезени в город Лух, хде ждати вам нового указу».
        Андрей закончил читать и взглянул на отца, тот плакал, слёзы градом катились по седой бороде его, и был ныне Артамон Сергеевич жалок и вроде совсем немощен. Только теперь увидел сын, как постарел отец, поседел и сгорбился.
                - Пять лет впусте пролетели без дела. А всё ж вспомнили, хто ж энто порадел о нас? — утирая слёзы, спросил Матвеев капитана.
                - То новая царица, сказывали, за тебя вступиласи.
                - А хто ж новая-то?
                - Марфа Матвеевна Апраксина.
                - Стой, стой, аки ты сказал? — встрепенулся Матвеев. — Марфа? Батюшки светы, так то ведь она, милая моя крестница. Ай умница Марфинька, што за крестного отца вступиласи. Ай умница!
                - И вота еще, — сказал капитан, подходя к столу. — Послала она тебе триста рублёв на дорогу. Вота, считай. — И высыпал деньги на стол.
        Артамон Сергеевич растрогался того более, потом взял со стола три рубля, протянул Андрею:
                - Сходи к воеводе разменяй. Посля чего обойдёшь кажий дом и оставишь по копейке, пущай добром поминают боярина Матвеева Артамона, сына Сергеева.
        Андрей вышел, а боярин в изнеможении плюхнулся на лавку.
        Сани были куплены быстро, вещи собраны, благо, их было не много. По-доброму распрощавшись с Хвостовым, Матвеев ухал в этот же день. Его пятилетняя ссылка кончилась, но он даже не предполагал, что ждало его впереди.
        Двадцать первого февраля ещё слабый царь поднялся с постели, в Кремль пожаловали виднейшие бояре поздравить государя с шестьдесят девятой годовщиной избрания Романовых на русский престол. Царь восседал на троне совсем бледный, выслушивая поздравления и принимая подарки.
        Пошёл седьмой год, как третий Романов правил Русью. Два года назад он взял всю власть в свои руки и вот теперь добровольно её выпускал, перекладывая на плечи бояр Ивана Языкова и Василия Голицына. Казалось, всё шло нормально, до ожидаемого Фёдором Алексеевичем праздника остался всего лишь год. Романовы на престоле будут уже семьдесят лет и четыре века на Руси, и тогда Фёдор всё перевернёт и начнёт создавать новую светлую Русь, сильную, могучую и непобедимую, вернёт все исконные русские земли, утерянные ею. Однако сам Фёдор Третий уже в это не верил, он даже не верил, что доживёт до этого праздника.
        Дары были великолепны: золотые чаши, блюда древней чеканки, старые иконы в богатых окладах, но и дары не радовали царя, чувствовавшего большую слабость. Из-за здоровья царя пир в честь годовщины было решено перенести на два дня, на двадцать третье число.
        Эти дни лекари Кремля пичкали царя всевозможными снадобьями и притираниями. Что ему давали, осталось неизвестным, но в назначенный день утром он выглядел вполне здоровым. Новая царица встречала гостей вместе с царём, но из-за своего маленького роста рядом с ним выглядела комично, как цыплёнок, боящийся потеряться. Наконец по знаку патриарха и с его благословения все пошли усаживаться за столы. Впервые места не соблюдались, что сильно раздражало некоторых, привыкших сидеть ближе к царю. Восседая на высоком кресле резного дуба, царица была почти вровень с мужем, севшим на кресло пониже. Красивый золотой кубок венецианской работы стоял перед ней.
        Патриарх Иоаким вновь благословил стол, провозгласил здравицу царю, и пир начался. Золото и серебро, редчайшие яства и вина, бархатные скатерти, расшитые золотом, — всё перемешалось в пестроте красок, традиций. Пир в нарушение всех обычаев был какой-то дикий, какими пиры стали потом, при следующем царе. Бояре, потеряв часть своих прав, пили, словно хотели опиться. Подчас за столом раздавался дикий смех, умные дворяне, сидевшие рядом с боярами, чего никогда не было ранее, спьяну говорили вольно и распущенно.
        Андрей Алмазов оказался рядом с князем Григорием Ромодановским, привыкшим к старым чинным пирам. Боярин указал на развязно веселящихся, негромко, но зло спросил Андрея:
                - И вот энтого ты хотел?
                - Я уж сам не знаю, чего я хотел. Царь сжёг местнические книги, хде подчас говорилось больше, чем во многих летописях. Патриарх жжёт монастырские вифлиотики, выискивая в них старообрядство. Воеводы уничтожают книги на местах, по незнанию и неведению сжигая всё, и нужное и ненужное. Я понимаю, во многих из них, может, были вред и крамола, но их сжигати нельзя. Создать тюрьму для таких книг и туда их свозити. Придёт время, усё энто нам аукнетси.
                - Знаешь што, Андрей, а не пошёл бы ты... Заварил кашу и меня впряг в энто дело...
        Григорий Ромодановский ушёл с пира ещё засветло. А дикий пир длился до поздней ночи и кончился тем, что кто-то обрыгал всю лестницу к пиршеской палате, часть серебряной посуды была помята, вилки погнуты, а две бархатные скатерти, расшитые золотом, порваны. При отъезде окольничий Матвей Пушкин выбил зуб стольнику Семёну Лыкову. Семидесятый год правления Романовых только начинался...
        Всё начало марта, пока держались морозы, царь Фёдор работал как никогда, он замыслил открыть Академию на Москве, где бы соединились славянское, греческое и латинское учения, а ученики могли познавать все науки. Академия не должна быть однобокой. Объединив три школы, три учения, достигнем большего. Встречался с теми, кто мыслил, как и он, и желал создания такой Академии, прикидывал, во сколько это будет обходиться казне, и раздумывал, можно ли с кого эти деньги взять. Монаху Тимофею Чудовскому Фёдор повелел организовать училище при Чудовом монастыре до тех пор, пока он с патриархом не решит всех дел, завязанных с открытием Академии.
        Обратился Фёдор и к философу и богослову Ивану Белобродскому, после долгой беседы с ним просил помочь Тимофею в деле богоугодном.
                - У Сильвестра Медведева[165 - Медведев Сильвестр (Семён Агафонович) (1641-1691) — поэт, учёный, сторонник просвещения. Активно поддерживал царевну Софью. Казнён.] в Заиконоспасском монастыре двадцать три ученика латинской премудрости обучаются, — говорил царь, — Тимофей тридцать учеников собрати хочет. Вот учеников энтих двух училищ мы в Академию и объединим. Ты же им славянские языки преподавати будешь. И не бойтесь, содержание вам будет достойное. Завтра же с патриархом усё и решим.
        Царь работал допоздна. К условленному часу на следующий день пришёл к нему патриарх. Как и положено в таких случаях, перво-наперво благословил Фёдора Алексеевича. Затем сел напротив него, молвил со вздохом:
                - Я готов слушать, государь.
                - Надо нам на Москве открыти свою Академию по примеру киевской.
                - Я совершенно согласен с тобой, сын мой. Приспел уже час. Я считаю, мы должны усё содеять для укрепления православия на Руси, коль центр его перемещаетси к нам. Константинополь нынче в поганом поругании.
                - Первым долгом, я полагаю, надоть решити вопрос о содержании блюстителя и преподавателей. Для энтого я составил список монастырей, кои будут выделяти содержание Академии. Я мыслю такие: Заиконоспасский, Иоанна Богослова, Андреевский, Даниловский, Чудовский, впрочем, вот список их, чти сам, отче.
        Патриарх взял список и, сильно щуря подслеповатые глаза, стал читать.
                - Я мыслю, восемь монастырей достаточно? — с любопытством вопросил царь.
                - Значитси, содержати Академию будут только монастыри? — спросил Иоаким с сильным нажимом на «только». И Фёдор понял, что хотелось патриарху этим сказать: а ты, мол, государь, в стороне останешьси?
        — Отчего же, святый отче, от себе выделяю вышегородскую дворцовую волость со всеми пустошпми. И в уставе, думаю, укажем, што взносы на Академию позволено вносити всем в истинного Иисуса Христа верующим.
        Уничтожение местнических книг внесло некоторую путаницу. Князья Урусовы вдруг почему-то оказались родственниками князей Юсуповых, а вовсе не чингисидами. Три рода Вельяминовых, пошедших от разных родоначальников, вдруг стали считать себя единым родом. То же произошло и Жеребцовыми. Но самым неожиданным оказалось то, что князья Долгоруковы и князья Долгоруковы-Аргутинские стали считать себя роднёй и возводить к основателю Москвы князю Юрию Долгорукому, хотя ни в тех, ни в других его крови не было. О менее знатных родах и говорить не приходилось. Чтобы не возникало путаницы, государь распорядился создать «Бархатную книгу», где восстанавливались родословные знатных родов без местнических записей, для чего выделил четверых подьячих. Лишь после этого к концу марта он немного высвободился от дел. И тут его мысли вернулись к юной царице. Конечно, он выполнял все её желания, старался угодить и в то же время был далёк от неё. Он взял её в жёны в том возрасте, когда женственность лишь начала зарождаться в ней, в её теле, как и любопытство к другому полу. И она почти сразу была оставлена мужем наедине с
самой собой. Тяга к мужу, желание его видеть сдерживались из боязни быть непонятой и осмеянной. Интуитивно она искала опору, не находила её. Огромная, властолюбивая царевна Софья пугала, а её влиянию были подвержены все остальные царевны, бывшие по рангу ближе всего к царице. Золотая клетка оставалась клеткой, как бы её ни украшали. Не найдя опоры среди людей, она стала обращаться к старой своей кукле как к человеку, поверяла свои тайны и обиды, свои желания. Ближние, видя это, думали, что царица просто не вышла из детского возраста.
        В этот день Фёдор неожиданно решил пойти на сторону жены и, войдя в светлицу, жестом остановил сенных девок, хотевших предупредить царицу о его приходе. Он тихо прошёл между ними и, открыв двери, вошёл в покои жены. Бархатные занавеси скрывали его. Царица не услышала, как он вошёл, она всё ещё сидела в ночной рубахе на кровати и жаловалась кукле:
        — Мене сказали, што я должна любити царя и родити ему сына-наследника, но он не идёт ко мене и спит в своих покоях, а рази так можно родити наследника? Если я ему не нужна, зачем он венчалси на мене, он же царь и во всема волен сам.
        Острая боль резанула душу Фёдора. Он постарался незаметно подойти к жене и нежно поцеловать её в шею. Марфинька от неожиданности в испуге рванулась вперёд, но, увидев мужа, прижалась к нему и чуть не расплакалась. Если бы она знала, сколько ещё испытаний ждёт её впереди.
        Он целовал её щёки, глаза, губы. В каком-то неистовстве разорвал на ней рубашку и поскидывал свои одежды. Он мял и ласкал жену до одурения, заставляя её почувствовать, что она женщина, начинал снова, превозмогая боль в ногах, а она млела в его объятиях. Несколько часов никто не смел заходить в покои царицы, а затем её счастливое и радостное лицо недвусмысленно всё разъяснило. Но это была их единственная настоящая брачная ночь.
        На следующий день повеяло теплом, с крыш забила капель, воздух наполнился сыростью, У царя вновь разболелись ноги, и он слёг. Март подходил к концу. Были решены дела с местничеством и устройством в Москве Академии, а вот дело с преобразованием войска так пока и не обсуждалось думой.
        Апрель пришёл с ярким солнцем, сползающим с крыш снегом, ручьями, бегущими по улицам.
        Андрей Алмазов, думный дворянин и ныне дьяк Посольского приказа, сильно сдавший за последнее время, оставлял Москву, направляясь в город Лух к боярину Артамону Матвееву. Впервые он не спешил и не гнал коня. Ему вообще ехать не хотелось, заставила лишь просьба Ромодановского, которому Андрей отказать не мог. В его душе не осталось ничего, кроме пустоты. Осознав, что стареет, он мысленно прощался с молодостью, ибо с любовью он распрощался давно. Солнце и ручьи не поднимали настроения, не радовали его.
        Затратив на дорогу вдвое больше времени, чем обычно, Андрей наконец-то прибыл в город Лух, где обосновался боярин Матвеев, купивший полдома у вдового купца. Мат веев не только облачился в боярские одежды, он даже, скрывая седины, покрасил волосы. Он давно ждал новых вестей и был рад приезду Андрея. Они прошли в дом и сели под образами.
                - Ты штой-то такой нерадостный, Андрей? Может, што случилось?
                - На душе пусто, ништо не радует.
                - Энто от безделья.
                - Энто от безысходности.
                - Брось, Андрей. Царь серьёзно болен. Пройдёт месяц, от силы два, и на престол возведут царевича Петра, не дурака же Ваньку возводить. От имени Петра начнёт править его мать, Наталья Кирилловна. Я верну себе Посольский, Малороссийский и Аптекарский приказы. Возродим Тайный приказ и поставим тебя во главе его. Стрелецкий, Солдатский, Рейтарский и Пушкарский приказы возвернем Ромодановскому, а посля таких дел наворотим! Руси и не снилось!
        Андрей разъярённо вскочил с места:
                - Да хто нам даст. Вы оба с Ромодановским будто ослепли, совершено недооцениваете царевну Софью. Думаете, коли баба, через кровь не переступит, а она вас усех в крови утопит. Вспомни Софью Витовтовну, что от имени сына Василия Второго Тёмного правила Русью по его малолетству, а Софья Палеолог заставляла к себе прислушиватси и Ивана Третьего Воссоединителя, человека крутого и подчас несдержанного. А энто третья Софья. За ней — три больших боярина и весь род Милославских, за ней — смута в стрелецких полках и поддержка части полковников. А вы зрити не хотите, што само в глаза бросаетси. Хорошо, коли смертоубийство обойдетси лишь нами да прихлебателями Языкова, но я думаю, в кровавом пылу больше народу побьют да порежут.
                - Да хто, хто порежет, аль опять народный бунт будет?
                - Не народный, а стрелецкий.
                - Да ты пойми, каки силы нужны, штобы усё воинство стрелецкое взбаламутить и подняти.
                - Да никаки! Стрельцы и так давно бродют! Дьяк Федька Грибоедов свово сына Семёна в полковники вывел. А нету хужей князя из грязи. Дед лаптем щи хлебал, а тута целый полковник, спеси — выше крыши. Если офицер из столбовых возьмёт стрельца вещи перевезти, дров наколоти, то энти от спеси, што так возвысились, мнят себя пупами земли. Брать, так дюжину стрельцов, и штоб як холопы батрачили: и огород убирати, и чуть ли не за скотиной смотрети. А такой полковник ныне не один. Они от дури и спеси стрельцов зажмут, а те от скотской жизни взбрыкнут да тех полковников и передушат, и нас с ними заодно. А потом на тех дурных полковников усё и спишут. Стрельцов лишь повести надо. А повести кому найдетси, ты не сумлевайси, полковники Бухвостов и Шакловитый давно с царевной Софьей через братьев Толстых общаютси.
                - Да што ты такое тараторишь, аль ума лишился? Мы с тобой хто? Али столбовые, я внук — дворянский, ты — сын дворянский. Сами из грязи в князи.
                - А што, ни разу халявным добром не пользовались? Просто нас иногда, аки дураков, совесть мучает да любовь к Руси грызёт, а их собственное пузо грызёт.
                - Да Бухвостов тощий, аки соломинка.
                - Артамон Сергеевич, вы ни о том. Либо у вас ссылка мозги выморозила, либо вы себи сами одурманиваете сказками. Нынче Софья у силы, уже рядом руки греет.
                - Да не может быти того, штоб баба к власти руки тянула!
        Они всё больше возбуждались. Постепенно их спор перешёл на крик и ругань. Они не понимали друг друга и лишь больше кипятились. Матвеев, красный как рак, злился, бросался из угла в угол. К вечеру разругались окончательно, Матвеев выгнал Андрея, и тот уехал, не дожидаясь ответа на письмо. Больше он не верил в свою удачу и в скорые большие перемены на Руси.
        Впоследствии этот день — четырнадцатое апреля 1682 года — многие стали считать чёрным днём или днём скорби.
        Ещё засветло в Пустосерск к воеводе прибыл гонец с указом царя придать Аввакума и его сподвижников священника Лазаря, инока Епифания и дьякона Феодора казни через сжигание на костре. За всё время правления царь Фёдор Третий не подписал ни одного смертного приговора. Даже тогда, когда Аввакум в письмах к царю стал называть его отца, царя Алексея Михайловича, бесовым учеником, Фёдор Алексеевич всё равно не предал его казни. Не мог он подписать и этот указ, ибо почти месяц не вставал с постели, да и не принял бы такого решения без думы, а дума в эти дни не обсуждала вопроса ни о раскольниках, ни об Аввакуме. Не зря, когда при Петре Первом Татищев захотел найти этот указ, то сколько ни искал его, так и не обнаружил. Однако молва продолжала утверждать, что царь Фёдор Алексеевич велел казнить Аввакума.
        День был солнечным, но ветреным. Стрельцы под личным досмотром воеводы вырыли огромную яму, в ней установили толстый столб и обложили его дровами. Жители Пустозерска постепенно стянулись к вырытой яме и ошарашенно наблюдали за странной работой стрельцов.
        Когда ничего не подозревающего священника Лазаря извлекли из его тюрьмы, ямы, в которой он просидел восемь лет, на свет, он ослеп. Цепляясь слабыми руками за рясу дьякона Феодора, он брёл, еле переставляя ноги. Все четверо были старцами, измученными ссылками и тюрьмами. Жить им от силы осталось год, ну, может, чуть больше, но кто-то не захотел, чтобы они почили сами. Всех четверых приковали к столбу. Аввакум посмотрел прощальным взглядом на толпу, собравшуюся у края ямы, и громко сказал:
        — Мене не страшно, ибо я умираю за истинную веру и за истинного Христа, Бога моего. Да возликует душа моя, сегодня узревши истинный лик его.
        Гонец, привёзший указ, бросил факел на поленницу, и она занялась, будучи сильно смазанной салом и смолой. Все ожидали вопля боли и ужаса, но из костра раздались слова псалма. Четыре старца пели неожиданно сильными и чистыми голосами. Первым затих инок Епифаний, полностью объятый пламенем, за ним — отец Лазарь, наконец Аввакум, и последним смолк голос дьякона Феодора. Так никто из них и не закричал. Зрелище было ужасным.
        В толпе кто-то плакал, женщины молились, а местный священник весь поседел. Когда весть о случившемся достигла Москвы, царя Фёдора Алексеевича уже не было в живых.
        Двадцать первого апреля царь Фёдор почувствовал слабость не только в ногах, но и в руках. Осмыслив это, он велел Языкову послать за патриархом, а до тех пор, пока патриарх явится, привести брата, царевича Петра для «ближнего разговору».
        Фёдор лежал на высоком ложе под балдахином из голландского бархата и даже в сильно натопленных покоях и под двумя одеялами не мог согреться.
        Когда в покои вошёл Пётр, Фёдор немного приподнялся на постели и подложил подушку повыше.
                - Сказали, што ты зовёшь меня, — произнёс Пётр.
                - Да вот приготовил тебе подарок ко дню рождению, что будет в следующем месяце. Всё-таки десять лет исполняетси. Знаю, што заранее дарить не полагается, да, видно, я до твово дня рождения не доживу, вота и решил отдать тебе теперича.
                - С чего тебе умирати, ты ж ещё молодой?
                - Богу видней. Ты хоть глянь на подарок.
                - А где он?
                - Вона, на лавке.
        Пётр повернулся и увидел на лавке палаш в золотых ножнах и с изукрашенным эфесом. Глаза его загорелись, он подошёл, взял палаш в руки, вынул клинок из ножен. Пётр впервые держал в руках такое оружие, он был просто зачарован им.
                - Тебе теперь в игрушки не играти. Скоро займёшь моё место, царём станешь. Тебе должно быти легче, чем мене. Видно, меня Бог за гордыню наказывает, усё ждал четырёхсотлетие рода на Руси, и вот когда осталоси десять месяцев, Бог решил меня прибрати. Он всегда у меня забирал усё, што я любил.
        Пётр присел на ложе к брату:
                - Фёдор, ты меня любишь?
                - Конечно, ты вообще последнее, што осталось дорого моему сердцу.
                - А пошто же меня сёстры не любят? Стрельцы меж собою болтали, будто Софья меня убити хочет.
        Фёдора прошиб пот, но он постарался прямо посмотреть в глаза брату:
                - Люди подчас бывают злы и придумывают такое, чего быти не может. Не может сестра на брата помышляти, на жизнь его. Если и нету любови у ней к нему, но не на каинов же грех смертоубийства идти. На её жизнь и так грехов хватит.
                - А мой учитель Никита Зотов говорит, чем человек больше грешит, тем его больше тянет.
                - Ты мене лучше пообещай, што, когда царём станешь, сестёр обижати не будешь, и какие бы вины за ними ни были, смерти их не предашь и в дальние монастыри сибирские не сошлёшь. И о жене моей побеспокоишьси, и о братьях её. Дай мене слово брата, ради нашей истинной десятилетней любви.
        Лицо Петра стало серьёзным:
                - Именем Господа нашего Иисуса Христа даю слово исполнить усё, о чём мене просит брат мой.
                - Помни о своём слове и никогда не забывай.
        Дверь распахнулась, и в покои грузно вошёл патриарх Иоаким и благословил двух братьев, стоящих, по сути, на границе их царствований.
                - Любо видети глазу братскую любовь, — молвил он.
                - Спасибо, отче... — произнёс Фёдор, вновь вытягиваясь на ложе. — А теперь, Петенька, иди, ты всё сказал, што я хотел услышать.
        Пётр взял палаш и вышел. Патриарх же сел на столец у изголовья ложа.
                - Слабость меня одолевает, святейший патриарх, но о смерти я ещё не помышляю, но все мы в руках Господних, и потому пока не пишу завещания, однако на всякий случай хочу, штобы ты знал волю мою.
                - Слушаю тебя, сын мой.
                - Коли помру, преемником посля себя вижу лишь брата Петра, и боле никого. Штоб и мыслей не было возвести Ивана. И державе — урон, и перед иноземцами — позор и срамота, царь дурачок. Одного раза хватит. Петру продолжати ветвь Камбилову и дело отца, деда и старшего брата.
        — Внемлю тебе, государь, и святым словом клянусь, што содею усё от меня зависящее.
        Фёдор хотел сказать ещё что-то, но в бессилии побледнел и закрыл глаза. Поспешили за лекарями, те прибежали, стали обтирать Фёдора Алексеевича уксусом. Блументрост укоризненно посмотрел на патриарха. Иоаким, видя слабость государя, пообещал тому явиться и на следующий день. Тем временем в покоях появилась царевна Софья. Ни патриарху, ни боярину Ромодановскому-Стародубскому больше не пришлось увидеть царя.
        Царевна Софья немного не рассчитала. Бунт стрельцов начался раньше, чем смерть пришла к царю Фёдору. Двадцать третьего апреля, получив стрелецкое жалованье, полковник Богдан Пыжов утаил его от стрельцов, но, узнав об этом, стрельцы взбунтовались, перепились и послали жалобу царю через главу Стрелецкого приказа, но воевода, старик князь Юрий Алексеевич Долгоруков, велел гнать наглеца взашей.
        Утром двадцать четвёртого всё ещё можно было остановить. Но стрельцами никто не занимался. Патриарх собрал большую часть знати в своих палатах, обсуждая с ними последний разговор с царём и призывая, в случае чего, присягать царевичу Петру. К обеду к взбунтовавшемуся полку присоединился полк Семёна Грибоедова. Лишь тогда стали разбираться в причинах бунта. Царь, призвав к себе Языкова и выслушав его, велел взять под стражу полковника Пыжова и Грибоедова и объявить стрельцам, что они лишены полковничьих званий и поместий, но было уже поздно. К вечеру взбунтовались ещё девятнадцать полков.
        Прибежавшие в этот день домой Семён и Андрей Алмазовы собрали свои семьи, утром отправили их в своё ближайшее поместье с наказом, чтобы они не возвращались в Москву, пока не позовут.
        После этого Андрей поспешил в дом Ромодановского.
        А к обеду Красная площадь была заполнена стрельцами. К Лобному месту под барабанную дробь под караулом привели Семёна Грибоедова и Богдана Пыжова. Следом за ними явился туда же и Сысой со своим длинным плетённым из сыромятины крутом, и всем стало ясно, что ждёт арестованных. Глашатый Сенька Гром, взобравшись на Лобное место, во всё горло, за которое и имел своё прозвище, начал читать указ царя:
                - «Ты, Грибоедов Семён, сын Фёдоров, чинил стрельцам своим налоги и всяки тесноты, на всякие работы посылая их, стрельцов и детей их, заставляя их шить себе цветные платья, бархатные шапки, жёлтые сапоги с бляшками, из государевого жалованья вычитая у них деньги и всякие запасы на своё дворовое строение, к себе на двор брал из них работников помногу и заставлял их работать всяку работу и отхожи места чистить. А тебе ещё ране сам великий государь Фёдор Алексеевич указывал стрельцов работать на себя не заставляти и земли у них не отбирати, для того ради и жаловал он тебя поместьями. Но ты, забыв милость государя, стрельцов по-прежнему обижал и утеснял напрасно и помногу. И потому звания полковника ты отныне лишён государевым повелением, лишён и поместий всех и ссылаешься на жительство в Тотъму и подлежишь кнутобиению, сколь полку желательно будет».
        Сенька Гром кончил чтение, стал сворачивать в трубку грамоту. К Грибоедову подошёл помощник Сысоя, сорвал с него сорочку, обнажив спину. Затем встал к нему спиной почти вплотную, коротко приказал:
                - Руки!
        Грибоедов положил ему на плечи руки, тот охватил за запястья, вытянув вперёд, и свёл на своей груди, крепко, как клещами, зажав в своих ладонях. Теперь Грибоедов висел у него на спине, как бы обняв его.
                - Место, — прохрипел Сысой, и толпа стрельцов отхлынула от палача, давая простор для его кнута.
        Сысой небрежно, как бы играя, откинул длинный кнут за спину, прищурился и резким рывком кинул эту сыромятную ленту вперёд, попав на середину спины Грибоедова. Тот дёрнулся. В толпе несколько голосов заорали весело:
                - Раз.
        Кто-то злорадно крикнул:
                - Это тебе за нас, Семён Фёдорович.
        И счёт пошёл:
                - Два. Три. Четыре.
                - А энто за деток наших.
                - Пять...
        Спина Грибоедова покрылась синими рубцами, готовыми брызнуть кровью. После шестого удара кожа лопнула. Грибоедов поначалу молчал, но постепенно стал вскрикивать после каждого удара. И где-то после пятнадцатого удара стрельцы перестали торжествовать. Замолкли злорадные острословы. Только кнут Сысоя свистел в тишине. Счёт уже вёл кто-то один. Зол русский человек, жесток, но сердцем не злопамятен, а к униженному и обиженному даже жалостлив.
                - Двадцать, — сказал считавший удары.
        И в толпе раздалось сразу несколько голосов:
                - Довольно, хватит с него.
        Сысой опустил кнут, помощник его разжал свои руки, отпуская наказанного, и, пожелав ему здоровья, попросил:
                - Не серчай, Семён Фёдорович.
        Ничего не ответил Грибоедов, пошатываясь, отошёл в сторону, где ему подали кафтан. А Сенька Гром уже зачитывал вины полковника Пыжова, который в это время дрожащими руками расстёгивал пуговицы ещё не отобранного у него полковничьего кафтана.
        С Пыжовым стрельцы обошлись жёстче, и он принял двадцать три удара кнутом, после кнутобития холопам пришлось взять его на руки.
        По окончании наказания полковник Бухвостов отвёл полки в Бутырки и там выдал жалованье бывшему полку Пыжова. После чего записал все жалобы, снял четверых сотников и представил двух новых полковников, назначенных на место смещённых.
        На следующий день в Кремле Ромодановский жестом подозвал Андрея Алмазова:
                - А ты пугал меня стрелецким бунтом, вота и нету его.
                - Ещё не вечер, — спокойно ответил Андрей и ушёл в сторону.
        Наступило утро двадцать седьмого апреля 1682 года. День выдался на редкость тихий и ясный. Тепло только вступило в свои права, листва и трава зеленели, а голубели небесные дали.
        На улице было тепло, а царь Фёдор Третий лежал под двумя одеялами. Девятого июня ему должен был исполниться двадцать один год. Шесть лет и три месяца его правления пронеслись, и он даже представить не мог, что о нём почти все скоро забудут. Будут помнить его отца, его великого брата и даже царевну Софью, но не его. Забудут, что по юному возрасту он и бороды ещё не носил, и на всех поздних портретах будут изображать его с бородой. Спутают даже день его рождения и во многих титулярниках запишут тридцатое мая — день рождения не его, а брата Петра. Даже заслуги, ему принадлежащие по праву, припишут другим, а создание Славяно-греко-латинской академии — Сильвестру Медведеву^165^, а Фёдору Алексеевичу постараются приписать «заслугу» в казне Аввакума. Забудут о его настоящей любви, которая не всем даётся, и о тех промахах, что были у него, ибо не ошибается лишь тот, кто ничего не делает.
        Сейчас он лежал один, осознавая, что больше никому не нужен, что люди ждут не его выздоровления, а его смерти, чтобы сцепиться в смертельной схватке за власть. Постельничий Фёдор Апраксин был рядом по долгу службы, боярин Языков потому, что именно Фёдор его возвысил, и со смертью царя начнётся закат Языкова. Жена-ребёнок, которая по младости ещё не понимает всю полноту горя, смерти.
        Короткая жизнь, ещё более короткое царствование, и нет кого-либо, кому ты остался нужен. Кто бы любил тебя. Агаша и ничего не успевший начать понимать Илья, они где-то ждут тебя. Значит, пришло время отправляться к ним.
        Отказавшись от завтрака и приняв лекарства, Фёдор пролежал до полудня. В двенадцать принесли обед. Испив лишь бульон, Фёдор отослал всех и снова остался один со своими мыслями.
        В час дня он кликнул Языкова и, когда тот вошёл, велел позвать духовника. Духовник тут же явился, но исповедовать царя не успел. В один час пять минут по полудню государь Фёдор Алексеевич Романов скончался.
        Русь стояла на грани новых потрясений, войн и смут, на грани новой жизни.
        ОБ АВТОРЕ
        АНДРЕЙ НИКОЛАЕВИЧ ГРИШИН-АЛМАЗОВ родился в 1961 году в г. Пушкино Московской области. Имеет два высших исторических образования. Первая книга, роман «Родная-Чужая кровь», вышла в 1996 году в издательстве «Равлик», в том же издательстве в 1997 году вышел роман «За тёмным лесом». В 1998 году в издательстве «Культура» вышел сборник статей по Киевской Руси «Золотой Век» и сборник стихов «Жёлто-рыжий лист».
        Исторический роман «Несчастливое имя» — новое произведение писателя.
        notes
        Примечания
        1
        Голицыны — княжеский род. Родоначальник — потомок великого князя литовского Гедимина в 7-м колене М. И. Булгаков, имевший прозвище Голица.
        2
        Приказы — с XVI до начала XVIII в. органы государственного управления.
        3
        Матвеев Артамон Сергеевич (1623-1682) — ближний боярин, окольничий. В 1671-1676 гг. — фактически глава правительства. В 1676 г. попал в опалу, лишён чинов и земель. Возвратился из ссылки в Москву 12 мая 1682 г. в разгар стрелецкого бунта, был схвачен стрельцами в царском дворце в Кремле и сброшен с красного крыльца на пики.
        4
        Пищали — тяжёлое ружьё и артиллерийское орудие, на вооружении до XVII в.
        5
        Во втором ополчении Пожарского... — собрано в Нижнем Новгороде в сентябре 1611 г. для борьбы с польскими интервентами. Князь боярин Д. М. Пожарский возглавлял его вместе с К. Мининым.
        6
        С восшествием Романовых на престол... — царскую династию Романовых начал в 1613 г. Михаил Фёдорович Романов.
        7
        Стряпчий — дворцовый слуга, находились при государе, несли приказную и военную службу, на иерархической лестнице стояли вслед за стольниками.
        8
        Стрелецкий голова — военная и административная должность в XVI-XVIII вв., на иерархической лестнице — ниже воевод. Стрелецкий голова командовал 500 стрельцами.
        9
        Стольник — придворный чин, занимал пятое место после бояр, окольничих, думных дворян и думных дьякон.
        10
        Разбойный приказ — ведал сыском и судом по уголовным преступлениям.
        11
        Окольничий — придворный чин и должность в XIII — начале XVIII в., в функции входило устройство и обеспечение поездок князя, участие в приёме и переговорах с послами. Назначались руководителями приказов, полковыми нос водами.
        12
        Алексей Алексеевич (1654-1670) — сын царя Алексея Михайловича от Марии Милославской. Разин распустил слух о том, что царевич не умер, а бежал от жестокости царя и происков бояр.
        13
        Нарышкина Наталья Кирилловна (1664-1705) вторая жена царя Алексея Михайловича.
        14
        Нарышкин Кирилл Полуэктович — в 1690-1705 гг. возглавлял Посольский приказ. В 1682 г. из пяти его сыновей погибли Иван и Афанасий, Лев и Мартемьян были сосланы.
        15
        Смоленск... вернули Руси. — Город, с 1611 г. находившийся под властью Речи Посполитой, был освобождён в 1654 г. после многомесячной осады.
        16
        Фряжское — итальянское, от фряг — старинное название итальянцев и вообще иностранцев.
        17
        Спафари Никола Гаврилович (1636-1708) (Милеску Николае Спэтарул) — молдавский учёный, дипломат, писатель. В 1658-1671 гг. на службе у молдавских и валашских господарей, с 1671 г. — переводчик Посольского приказа в России.
        18
        Хитрово Богдан Матвеевич (ок. 1615-1680) — ближний боярин и дворецкий. В 1653 г. возглавлял Земский и Челобитный приказы, с 1664 г. — Приказ Большого дворца, 3олотой и Серебряной палаты. В 1667 г. пожалован в бояре. С 1668 г. — дядька (воспитатель) Фёдора Алексеевича.
        19
        Алексей Михайлович (Тишайший) (1629-1676) — русский царь с 1643 г.
        20
        Фёдор Алексеевич (1661 —1682) — сын Алексея Михайловича от Марии Ильиничны Милославской (1626-1669), русский царь с 1676 г.
        21
        Инроговый — сделанный из рога носорога.
        22
        Симеон Полоцкий — Самуил Емельянович Петровский-Ситнианович (1629-1680), белорусский и русский общественный и церковный деятель, писатель, учитель и наставник царских детей. Один из соавторов проекта Славяно-греко-латинской академии.
        23
        Порсуна — персона — портрет.
        24
        Фёдор Иванович (1557-1598) — царь с 1584 г., последний Рюрикович на троне по праву наследования, сын Ивана IV, был женат на сестре Б. Годунова, дочь от их брака умерла в возрасте 2х лет.
        25
        Фёдор Борисович (1589-1605) — сын Бориса Годунова, стал русским царём в апреле 1605 г., при приближении к Москве Лжедмитрия I был свергнут и в мае 1605 г. убит.
        26
        Воротынский Иван Алексеевич (?-1679) — с 1664 г. ближний боярин, участник дипломатических переговоров 60 —70-х гг. и военных действий русско-польской войны 1654-1667 гг.
        27
        Пётр Сибирский — принадлежал к княжескому роду, происходящему от Кучума, царя Сибирского, потомки сыновей которого носили титул царевичей Сибирских.
        28
        Шеин Алексей Семёнович (1662-1700) — боярин, генералиссимус (1696).
        29
        Ферязь — парадная одежда, особый вид кафтана из дорогой ткани, с длинными свисающими до земли рукавами.
        30
        Грибоедов Фёдор Иоакимович (?-1673) — в 1661-1662 г. дьяк Приказа полковых дел, 1664-1670 гг. — дьяк Разрядного приказа. В 1668 г. по указу царя Алексея Михайловича составил «Историю о царях и великих князьях земли Русской».
        31
        Шкодское — шотландское.
        32
        Брюс Вилиим (Вильям) — полковник, сын приехавшего в Россию в 1647 г. Якова Брюса, потомка графского рода, представители которого — Роберт I и Давид II — в XIV в. занимали шотландский престол. Умер под Азовом в 1695 г.
        33
        Крыжаки — католики, от крыж — крест — особый косой — западный, католический.
        34
        ...во времена царя Бориса Годунова... — царь Борис Годунов правил в 1598-1605 гг.
        35
        Тайных дел приказ — личная канцелярия царя Алексея Михайловича, контролировал деятельность всех государственных учреждений, вёл следствие по важным политическим делам, управлял дворцовыми владениями.
        36
        Ярыжка — ярыга — низшие служители в приказах, могли брать под стражу нарушителей спокойствия и подозрительных лиц.
        37
        Одоевский Никита Иванович (?-1689) — князь, боярин, воевода, дипломат, в 50-60-е гг. — влиятельный член русского правительства. Руководил составлением Соборного уложения 1649 г., в конце 70 — начале 80-х гг. — внешней политикой России.
        38
        Ордын-Нащокин Афанасий Лазаревич (?-1680) — ближний боярин, сын псковского помещика, начал карьеру при Михаиле Фёдоровиче. В 1672 г. постригся в монахи.
        39
        Милославские — дворянский род, происходивший от Милослава Сигизмундовича, прибывшего в Москву в 1390 г. в свите литовской княжны Софьи Витовтовны. В мае 1682 г. выступили против Нарышкиных и, по словам С. М. Соловьёва, «кипятили заговор».
        40
        Морозовы — боярский и дворянский род, происходивший от потомка новгородца Михаила Прушанина в 6-м колене Ивана Семёновича по прозвищу Мороз. В XV в. от этого рода отделились Салтыковы, Шеины и др.
        41
        Михаил Фёдорович (1596-1645) — первый царь из рода Романовых, избран Земским собором в 1613 г.
        42
        Прозоровский Иван Семёнович (?-1670) — князь, боярин, участник русско-польских (1632-1634, 1654-1667) и русско-шведской (1656 —1658) войн. С 1667 г. — 1-й воевода Астрахани. Казнён Разиным.
        43
        Софья Алексеевна (1657-1704) — царевна, в 1682-1689 г. правительница Русского государства при Иване V и Петре I. В 1689 г. отстранена Петром I от власти, в 1697 г. пострижена в монахини под именем Сусанны.
        44
        Из шести сестёр... — Мария Милославская родила Алексею Михайловичу 13 детей (Дмитрий, Евдокия, Марфа, Алексей, Анна, Софья, Екатерина, Мария, Фёдор, Феодосия, Симеон, Иван, Евдокия).
        45
        Патриарх Филарет — Фёдор Никитич Романов (ок. 1554/56-1623), патриарх в 1608-1619 гг. и с 1619 г.
        46
        Лжедмитрий I — Юрий Богданович Отрепьев (ок. 1580-1606), принял постриг в 1600 г. под именем Григория. В 1605 г. венчался на царство. В 1606 г. в результате заговора свергнут и убит.
        47
        Рынды — от др.-русск. рыдель, рындель — знаменосец, возможно, от нем. ridder — рыцарь — оруженосцы-телохранители при великом князе или царе на Руси.
        48
        Дорошенко Пётр Дорофеевич (1627-1698) — гетман Правобережной Украины, смещён с гетманства Самойловичем (1674), в 1676 г. присягнул на верность царю Фёдору Алексеевичу.
        49
        Рюриковичи — в IX-XVII вв. династия русских князей, считавшихся потомками великого князя Рюрика.
        50
        Гедиминовичи — династия великого князя литовского Гедимина, правившего с 1316 г.
        51
        Чингисиды — потомки Чингисхана.
        52
        ...касожского князя Редеди... — по сказаниям, богатырь, князь касожский. Тмутараканский князь Мстислав Владимирович Храбрый в 1022 г. завоевал Касожскую землю и убил Редедю.
        53
        Юрий Московский — Юрий Данилович (кон. 70 — нач. 80-х XIII в. — 1325), князь московский (с 1303 г.).
        54
        Василий Тёмный — Василий II (1415-1462), великий князь московский с 1425 г.
        55
        Иван Объединитель — Иван III Васильевич (1440-1505), великий князь московский в 1462 г. В его правление сложилось территориальное ядро единого Российского государства.
        56
        Андрей Иванович Кобыла — московский боярин, первый исторически достоверный родоначальник рода Романовых, упоминается в летописях в 1347 г., когда он ездил в Тверь за невестой Семена Гордого.
        57
        Семён Гордый (1316-1353) — великий князь московский с 1340 г. и владимирский с 1341 г.
        58
        Ромодановский-Стародубский Григорий Григорьевич (?-1682) — князь, боярин, воевода. Участник Переяславской рады 1654 г., русско-польской войны 1654-1667 гг. и др. Возглавлял Чигиринские походы 1677-1678 гг. В 1670 г. подавлял восстание Разина на Верхнем Дону и Слободской Украине. Убит в 1682 г.
        59
        Горлатная шапка — высокий, расширяющийся кверху цилиндр с бархатным или парчовым верхом, шапка сшита из горлышек куницы или чёрно-бурой лисы.
        60
        Волынский Василий Семёнович — принадлежал к боярскому и дворянскому роду, дипломат. В 1668 г. возглавил Сыскной приказ. Умер в 1682 г.
        61
        Хованский Иван Андреевич (Тараруй — пустомеля) (?-1682) — князь, боярин, воевода. Во время Московского восстания 1682 г. руководил Стрелецким приказом. Опасаясь его влияния на стрельцов, сторонники Софьи схватили его вместе с сыном и казнили.
        62
        Долгорукий Юрий Алексеевич (?-1682) — князь, боярин, воевода. Участник русско-польской войны (1654-1667), в 60-80-е гг. глава многих приказов. Опекун царя Фёдора Алексеевича. Убит во время Московского восстания 1682 г.
        63
        Милославский Иван Богданович (?-1681) — боярин, руководил обороной Симбирска от армии Разина.
        64
        Барятинский Данила Афанасьевич (?-после 1694) — боярин, принадлежал к роду Рюриковичей (в 10-м колене), возглавлял Судный приказ.
        65
        Василий I Дмитриевич (1371-1425) — старший сын Дмитрия Донского, великий князь московский с 1389 г.
        66
        Софья Витовтовна (1371-1453) — дочь великого князя литовского Витовта, жена в 1390-1425 гг. великого князя московского Василия I. Управляла княжеством при малолетнем сыне Василий II.
        67
        Ендова — большая открытая посуда с отливом или носиком.
        68
        Кукуй — иноземная слобода в XVI — начале XVIII в. в Москве на правом берегу Яузы.
        69
        Карл II (1630-1685) — английский король с 1660 г.
        70
        Хвалынское море — Каспийское море.
        71
        Струг — парусно-гребное плоскодонное судно длиной до 45 м.
        72
        Коч — морское 1-палубное 1-мачтовое судно длиной около 20 м.
        73
        Расшива — большое парусное плоскодонное судно (речная расшива поднимала от 12 до 24 т. груза).
        74
        Бердыш — широкий длинный топор с лезвием в виде полумесяца на длинном древке. На вооружении пехоты в XV-XVII вв.
        75
        Софья Палеолог (?-1503) — племянница последнего византийского императора Константина XI, жена Ивана III Васильевича.
        76
        Камка — шёлковая китайская ткань с разводами.
        77
        Сарапатный — сарпать — редкая льняная ткань.
        78
        Червчатая — багряная, багровая.
        79
        Оксамит — тип бархатной ткани.
        80
        Иван IV Васильевич Грозный (1530-1584) — великий князь всея Руси с 1533 г., первый русский царь с 1547 г.
        81
        Морозова (Соковнина) Феодосия Прокопьевна (1632-1675) — боярыня, раскольница. Арестована в 1671 г., умерла в заточении в Боровске.
        82
        Повойник — плотно прилегающий чепец, закрывающий волосы, который носили замужние женщины.
        83
        Никон (Минов Никита) (1605-1681) — патриарх с 1652 г. В 1653-1656 гг. провёл церковные реформы, вызвавшие раскол. В 1656 г. Церковный Собор принял решение об отлучении старообрядцев. Никон считал «свящество выше царства», его вмешательство в дела государства привело к разрыву с царём. В 1658 г. оставил патриаршество. Собор 1666-1667 гг. снял с него сан патриарха.
        84
        Протопоп Аввакум (Петров) (1620/21-1682) — глава и идеолог раскола, выступал против церковных реформ Никона.
        85
        Царевна Татьяна Михайловна — дочь царя Михаила Фёдоровича от второго брака с Евдокией Лукьяновной Стрешневой.
        86
        Турция агарянска — от агаряне — мусульмане.
        87
        Опашень — долгополый кафтан с длинными широкими рукавами, как правило, носился внакидку «наопашь».
        88
        Земский приказ — ведал благоустройством Москвы и её окрестностей, осуществлял судебную и полицейскую власть.
        89
        ...мир костарей... зернщиков и шишей... — Костари — мошенники, промышлявшие в игру в кости; зернщики — от зернь — игра в кости или зёрна; шиш — бродяга, вор, а также соглядатай.
        90
        Тать — вор.
        91
        Полушка — самая мелкая монета Московского государства, равная 1/4 копейки.
        92
        Мнишек Марина (ок. 1588-1614) дочь польского воеводы Ю. Мнишека, жена Лжедмитрия I (Отрепьева) и Лже-Дмитрия II («Тушинского вора»). Умерла в заточении.
        93
        Кучка Степан Иванович — суздальский боярин, одно из его владений — селение на реке Москве, на месте которого была основана Москва.
        94
        Иван Алексеевич (1666-1696) — сын Алексея Михайловича от Марии Милославской, в 1682 г. провозглашён царём (Иван V) вместе с Петром I. От жены Прасковьи Салтыковой имел пятерых дочерей.
        95
        Иван II Иванович Красный (1440-1505) — великий князь владимирский и московский.
        96
        Смутное время — название, принятое для обозначения событий конца XVI — начала XVII в., со дня смерти Ивана Грозного до воцарения Михаила Романова.
        97
        Монахи в Соловках из пушек... стрэляют... — Монахи Соловецкого монастыря, не принявшие реформ Никона, участвовали в так называемом «Соловецком сидении» 1668-1678 гг.
        98
        Плещеев Леонтий Степанович — судья Земского приказа, убит во время мятежа 1648 г.
        99
        Алтын — 3 копейки.
        100
        Постельничий — ведал постельной казной (личным хранилищем государя), хранил его личную печать и ведал его личной канцелярией.
        101
        Жильцы — почётная дворцовая стража.
        102
        Рейтар — от нем. reiter — всадник — вид тяжёлой кавалерии, в России с XVII в. состоящей преимущественно на наёмников, немцев.
        103
        Кутазы и наузы — кутас — шнур с кистями, бахромчатое украшение; науз — часть конской сбруи, украшения, привешиваемые под шеей лошади.
        104
        Объярь — плотная шёлковая ткань с золотыми и серебряными узорами.
        105
        Милославский Иван Михайлович (?-1685) — боярин, возглавил борьбу против Нарышкиных, один из организаторов Московского восстания 1682 г.
        106
        Бармы — широкий округлый воротник, украшенный драгоценными камнями, изображениями религиозного содержания.
        107
        Багратионы — царская династия Грузии в IX-XIX вв.
        108
        Комит — от comites — спутник — должностное лицо в Византии.
        109
        ...Святослав Великий привёл русские дружины в Болгарию... — Князь Святослав I (? -972) совершал походы в Болгарию в 967, 969 гг.
        110
        Порта — название Османской империи и её правительства, принятое в средние века и новое время.
        111
        Ефимок — польск. joachymik — русское название серебряного иоахимсталера, из которого в XVII — начале XVIII вв. в России чеканили монеты; русский серебряный рубль, чеканенный в 1654 г.
        112
        Старшина — в XVI-XVIII в. должностные лица в казачьих войсках (атаманы, писари, судьи и др.).
        113
        Хмельницкий Богдан (Зиновий) Михайлович (ок. 1595-1657) — гетман Украины. В 1654 г. на Переяславской раде провозгласил воссоединение Украины с Россией.
        114
        «Слово и дело» — выражение, употреблявшееся тем, кто доносил об известных ему умыслах против царя и членов его семьи, государственной измене, оскорблении царского имени.
        115
        Синбирск — основан в 1648 г., с 1780 г. — Симбирск.
        116
        Кромвель Оливер (1599-1658) — в двух гражданских войнах одержал победу над английской королевской армией, содействовал казни короля и провозглашению республики. В 1653 г. установил единоличную военную диктатуру.
        117
        Ясак — натуральная подать.
        118
        Гиль — смута.
        119
        Аршин — 71,12 см.
        120
        Собеский Ян (1629-1696) — с 1674 г. король Речи Посполитой Ян III.
        121
        …о рождении сына. — Петра I (1672-1725).
        122
        Ушаков Симон Фёдорович (1626 —1686) — русский живописец и гравёр.
        123
        Меховая рухлядишка — пушной товар, меха.
        124
        Цесария — Священная Римская империя.
        125
        Сажень — русская мера длины, равна 2,1336 м.
        126
        С тех пор как Литва вошла в Речь Посполиту... — Литва объединилась с Польшей в Речь Посполиту в 1569 г.
        127
        Шестопёр — булава со стальными выступами, служили знаком власти военачальников.
        128
        Верста — 500 саженей — 1,0668 км.
        129
        Волостной — получивший на кормление волость (чаще всего сельскую местность), в середине XVI в. должность в большинстве уездов ликвидирована.
        130
        Малюта Скуратов — Скуратов-Бельский Григорий Лукьянович (?-1573) — думный дворянин, приближённый Ивана Грозного, глава опричного террора.
        131
        Голицын Василий Васильевич (1643-1714) — боярин, князь, фаворит царевны Софьи, в 1682-1689 гг. фактический глава правительства. После прихода к власти Петра I сослан.
        132
        Стефан Баторий (1533-1586) — король польский с 1576 г., полководец.
        133
        Свейский — от свей — шведы.
        134
        Лифляндский — в XVII — начале XX в. Лифляндия территории Северной Латвии и Южной Эстонии.
        135
        Маршалк — главный распорядитель торжества.
        136
        ...Чехия восстала против власти кесаря... — В 1526 г. Чехия была включена в империю Габсбургов, чешское восстание 1618-1620 гг. закончилось поражением.
        137
        Карл XI (1655-1697) — король Швеции с 1660 г.
        138
        Драбант — телохранитель.
        139
        Кардисский договор — завершил русско-шведскую вой ну 1656-1658 гг., по нему Россия отказывалась от завоевании в Ливонии и осталась отрезанной от Балтийского моря.
        140
        Автокефальная — от «сам» и «голова» — самостоятельная.
        141
        Лал — минерал (шпинель) красного, розового, оранжевого, тёмно-зелёного, чёрного цвета, реже бесцветный; название «лал» камень получил от созвучного — «алый».
        142
        ...грамоты... дарованной... Кириллом. — Славянская азбука, созданная просветителем и проповедником христианства Кириллом (ок. 827-869) вместе с братом Мефодием (ок. 815-885).
        143
        Ворот-козырь — высокий стоячий, богато украшенный воротник.
        144
        ...кошевой и бунчужный атаманы... — Кошевой, как глава войскового управления в Запорожской Сечи, которое называлось кошем, имел почти неограниченную власть. Обязанности бунчужного заключались в хранении бунчугов и «в осенении» ими гетмана во время торжеств и особых проходов.
        145
        Ясырь — из тур.-араб, esir — пленный.
        146
        Клейноды — от нем. kleinod — драгоценность — регалии в казачьих войсках и символы власти гетманов и атаманов.
        147
        Хмельницкий Юрий Богданович (1641-1685) — гетман Украины в 1659-1663 гг., разорвал союз с Россией, подписав с Польшей Слабодищенский трактат 1660 г.
        148
        Масонские ложи — историю масонства принято вести с 1717 г., когда была создана первая «Великая Ложа Англии».
        149
        Аюка (1642-1724) — калмыцкий хан (с 1672 г.), присягнул на подданство России.
        150
        Мангазейские самоеды — племена сомодийских народов (ненцев, энцев, нганасан и селькупув), живших в районе реки Таз, называвшемся Мангазея (Молгомзея) — от коми-зырянского «молгон» — «крайний, конечный».
        151
        Аманаты — заложники.
        152
        Андрусовское соглашение — завершило русско-польскую войну 1654-1667 гг. Речь Посполита возвратила России Смоленск и черниговские земли, признала воссоединение с Россией Левобережной Украины.
        153
        Глинская Елена Васильевна (?-1538) — вторая жена Василия III и великая княгиня (с 1526 г.). В 1533-1538 гг. регентша при малолетнем сыне Иване IV.
        154
        Грушецкая Агафья Семёновна (?-1681) — первая жена Фёдора Алексеевича (с 1679 г.).
        155
        Чети — четь, четверть — старая русская мера земли, равная 1,5 десятины.
        156
        Адаманты — алмазы, бриллианты.
        157
        Иерихонский рёв — по библейскому преданию, мощные стены Иерихона рухнули от звуков труб завоевателей («иерихонские трубы»).
        158
        Охабень — верхняя распашная одежда, застегивавшаяся встык на петлицы, имел длинные узкие откидные рукава.
        159
        Шертная грамота — шерть — присяга мусульман на Коране, этим же словом русские обозначали принесение присяги язычниками по их обычаю.
        160
        Когда... Дмитрий Донской разбил огромное воинство татар... — Войска Мамая были разгромлены в Куликовской битве 1380 г.
        161
        Олеговичи — потомки черниговского князя Олега Святославича (?-1115).
        162
        ...при Василии Третьем, когда он вернул Руси Смоленск. — С 1404 до 1514 г. Смоленск находился в составе Великого княжества Литовского, возвращён летом 1514 г. после нескольких походов войск князя.
        163
        Толстые... триста тридцать лет Русь баламутят... — Дворянский род ведёт своё происхождение от золотоордынского выходца Тенгри, крестившегося под именем Леонтий. 15 мая 1682 г. Толстой вместе Александром Милославским сообщили бунтующим стрельцам, что Нарышкины «извели» царевича Ивана, после чего стрелецкие полки двинулись к Кремлю.
        164
        Апраксина Марфа Матвеевна (1664-1715) — вторая жена Фёдора Алексеевича с 15 февраля 1682 г.
        165
        Медведев Сильвестр (Семён Агафонович) (1641-1691) — поэт, учёный, сторонник просвещения. Активно поддерживал царевну Софью. Казнён.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к