Великий Любовник. Юность Понтия Пилата. Трудный вторник. Роман-свасория Юрий Павлович Вяземский
        Сладкие весенние баккуроты #4
        Роман «Великий Любовник: Юность Понтия Пилата» продолжает знаменитый цикл, раскрывая перед читателем яркую эпоху Римской империи, еще далекой от своего падения. Здесь правят с помощью жестоких, но таких изящных интриг, когда поэзия может стать орудием, а любовь — поводом для казни.
        Это продолжение романа-свасории из «Трудного вторника», начатого автором в первых книгах — «Детство Понтия Пилата. Трудный вторник» и «Бедный попутай, или Юность Пилата. Трудный вторник».
        Юрий Павлович Вяземский
        Великий Любовник: Юность Понтия Пилата. Трудный вторник
        Свасория восемнадцатая. Фаэтон. Любовь-страдание
        В следующий раз Гней Эдий Вардий пригласил меня к себе, когда в Новиодуне зацвели яблони.
        Он дал мне историческое сочинение о Гражданской войне Валерия Мессалы Корвина и велел читать.
        - В школу не ходи. Нечего там тебе делать. Сиди дома и читай. Два дня хватит, чтобы прочесть?
        Я глянул на манускрипт и заверил Вардия, что и за день справлюсь.
        - Не спеши. Читать надо внимательно… Не завтра, а послезавтра придешь, — строго велел мне мой главный учитель.
        Я пришел, как и велено было, через день, два раза внимательно проштудировав Мессалу и делая для себя пометки по персоналиям и по годам. Я думал, Гней Эдий станет меня экзаменовать. Но он провел меня в библиотеку и возле бронзовой статуи Аполлона Бельведерского рассказал мне короткую историю.
        История была такой:
        I. В консульство Гая Цензорина и Гая Азиния — или, как ты любишь, в семьсот сорок шестом году от основания Города — то бишь, на следующий год после гибели Друза и на третий год после женитьбы Тиберия на Юлии, в феврале месяце возле Бычьего рынка дорогу Фениксу перегородил какой-то высокий, широкоплечий и бородатый мужчина. По виду — азиатский грек. Встал на пути у Пелигна в узенькой улочке, так что Феникс затруднился его миновать.
        Юный «прогулочный» раб Феникса — из тех, что поэт получил вместе с виллой, — попытался отстранить невежу. Но грек очень твердо стоял на ногах. Тогда раб толкнул его. Грек слегка покачнулся, а затем ловкой подсечкой свалил раба с ног и расхохотался.
        Раб пытался подняться. А грек, едва тот встал на карачки, вновь опрокинул его — даже не ударом, а резким щелчком пальцев в лоб.
        Раб стал звать на помощь. Прохожие стали останавливаться.
        Феникс, сдерживая возмущение, огляделся по сторонам и сказал наглецу:
        «Ты видишь, у меня есть свидетели. В суде ты мне за всё ответишь».
        «Я? В суде?! — еще больше развеселился бородатый верзила. — Да знаешь ли ты, с кем связался?!»
        «Не знаю. Но кем бы ты ни был, мы сейчас позовем стражников… Я, римский всадник, тебе этого так не оставлю», — решительно объявил Феникс и обернулся к остановившимся людям, ища у них помощи и поддержки.
        Грек, повторю, был высок и плечист. Но на глазах у народа оскорблять римлянина, всадника, издеваясь над его рабом… Люди угрожающе надвинулись на безобразника.
        А тот, перестав веселиться, с удивлением воззрился на Феникса и обиженно воскликнул:
        «Ты что, Голубок, совсем зазнался?! Старого друга не признаешь?! Ты не смотри на бороду, не смотри на одежду — в глаза мне смотри!»
        Феникс глянул ему в глаза. Глаза были карие и умные. Черты лица, если освободить их от густой бороды, — вовсе не греческие, а самые что ни на есть римские: прямые, суровые, словно точеные, мужественные и красивые… Сомнений быть не могло — перед Фениксом стоял Юл Антоний, сын Марка Антония, триумвира и любовника Клеопатры.
        «Ты… Ты что?.. Ты когда вернулся?» — только и нашелся спросить Феникс.
        А Юл сначала за шкирку поднял с земли поверженного раба, потом сгреб в охапку и оторвал от земли Феникса и, кружась с ним по улице, несколько раз свирепо крикнул ошеломленным «свидетелям»: «Ступайте своей дорогой!», «Проваливайте, кому говорю!», «А то всех посажу в колодки!»…
        Ты Юла-то помнишь? — вдруг спросил Вардий. — Я в наших разговорах несколько раз упоминал его.
        Я ответил, что, конечно же, помню; как можно забыть такую яркую личность.
        - А ты Мессалу прочел? — затем спросил Вардий.
        Я ответил, что прочел и очень внимательно.
        Вардий удовлетворенно кивнул, достал из футляра — видимо, заранее снятого с полки и выложенного на столик — два свитка и, вручив их мне, велел:
        - Вот, почитай теперь Мецената. Но во втором свитке читай только до окончания Гражданских войн… Тоже два дня даю, сегодня и завтра. А послезавтра жду у себя.
        О Юле Антонии больше не было сказано ни слова. И я, как ты знаешь, весьма догадливый, не мог взять в толк, с какой стати меня вновь заставляют изучать историю борьбы юного Октавиана, будущего Августа, со злейшим своим врагом Марком Антонием.
        Но через день всё объяснилось. Вновь пригласив меня в свою библиотеку и на этот раз усадив меня в кресло между бюстами Гомера и Вергилия, но сам не садясь, а расхаживая передо мной взад и вперед, оглаживая ладонью кулак — сначала правой ладонью левый кулак, а затем левой ладонью правый кулак, и эдак попеременно — Гней Эдий мне вот что поведал:
        II. Как ты помнишь, Юл Антоний был на три года старше Пелигна и Вардия. Он учился с ними в школе Фуска и Латрона (см. 5, II)[1 - Здесь и далее (с 1 по 18) дается отсылка к 1-й книге «Бедный попугай, или Юность Пилата».], он возглавлял там «столичную» компанию (5, VIII). Когда Пелигн стал Кузнечиком, Юл некоторое время соревновался с ним в числе завоеванных женщин (7, VIII). В период протеизма именно Юл Антоний некоторое время даже входил в аморию Голубка и, в частности, предложил ему Лицинию — ту самую вдову, у которой был попугай (9, IX). Потом Юл от Голубка отдалился. Это — в отношении Юла и Пелигна.
        А теперь — по части самого Юла:
        До шести лет Юла воспитывала его мать, Фульвия, жена Марка Антония. Но в год Перузийской войны Фульвия неожиданно умерла в Сикионе, и заботу о Юле взяла на себя Октавия, сестра нынешнего Августа и новая жена Марка Антония, которая воспитывала пасынка наравне со своими собственными детьми: Марцеллом, двумя Марцеллами и двумя Антониями; две последние Юлу приходились единокровными сестрами.
        Образование Юл получил превосходное: не только потому, что обучался у лучших для того времени грамматиков и риторов (в том числе у знаменитого Луция Крассиция Пасикла из Тарента), но также потому, что, хотя никогда не отличался усердием и прилежанием, имел великолепную память, наделен был природным умением мгновенно усваивать урок и копировать учителя.
        Август, несмотря на то, что мальчишка был сыном его заклятого врага — некоторые утверждали: как раз вследствие этого обстоятельства и дабы продемонстрировать свое великодушие — Август, еще будучи Октавианом, с самого начала проявил к Юлу бережное внимание, ставил его если не наравне, то лишь чуть ниже своего племянника Марка Марцелла и двух своих пасынков, Тиберия и Друза. Вернувшись из Египта, Октавиан собственноручно облачил Юла в тогу совершеннолетнего. Через несколько лет сделал его главным жрецом в храме Аполлона Палатинского. В двадцать семь его лет женил на своей племяннице Марцелле, которая до этого была женой Марка Агриппы. И после этой женитьбы на своей племяннице, минуя квесторские и эдильские должности, избрал его сначала претором, затем — пропретором Африки, потом — сенатором и, наконец, нет, не консулом, как утверждают некоторые малосведущие сочинители и историки, а консуляром — то есть усадил его в курии среди бывших консулов, хотя сам Юл, повторяю, консулом не был.
        От Марцеллы у Юла был сын Луций, который, будучи почти ровесником Друза Младшего и Германика, вместе с ними, родными внуками царственной Ливии, под ее присмотром стал обучаться грамматике…Юл к своему сыну был безразличен.
        До женитьбы на Марцелле, через год после того, как его сделали жрецом Аполлона, Юл, как уже говорилось (см. 7, VIII), предавался разврату, властно соблазняя и жестоко бросая замужних женщин, среди которых было немало высокопоставленных матрон. Но, став мужем племянницы Августа, образумился и свои похождения прекратил. Самого Юла ни с одной посторонней женщиной отныне не наблюдали. Однако среди консулов и консуляров Юл был известен тем, что, по их дружеской просьбе, тайно сводил их с красивыми, молодыми и любвеобильными женщинами, как правило, вольноотпущенницами или вдовами. И, стало быть, в высших римских кругах — разумеется, сугубо мужских — пользовался особым расположением и особым доверием. Тем большим после того, как в год обоих Лентулов был принят Юлиев закон о прелюбодеяниях.
        Двери многих домов радостно распахивались перед Юлом Антонием Африканом, прозванным так то ли потому, что он два года числился пропретором Африки (хотя ни разу не побывал в этой провинции), то ли потому, что женщины, которыми он одаривал своих высокопоставленных приятелей, были наделены, по словам одного из них, «поистине африканской страстью». Сам Юл, однако, был человеком холодным, циничным, очень умеренным в еде и питье. Гостеприимством сенаторов и магистратов он пользовался с большой избирательностью. Агриппу и Мецената посещал лишь тогда, когда невозможно было их не посетить, не нарушив правил элементарного приличия. Зато к Статилию Тавру, к Валерию Мессале Корвину, к Луцию Мунацию Планку, к Азинию Поллиону наведывался часто и охотно, из этих четырех предпочитая последнего. И иногда общался с Марком Эмилием Лепидом, бывшим третьим триумвиром, который после Сицилийской войны был оставлен в живых и не лишен должности великого понтифика лишь по милосердию Августа.
        Казалось бы, неправильное поведение, с точки зрения Августа и Ливии. Но Юл Антоний, с другими циничный и холодный — особенно презрительно-вежливый с Меценатом и высокомерно-почтительный с Марком Агриппой (не знаю, Луций, можно ли сочетать эти несочетаемые эпитеты, но Вардий в своей характеристике Юла именно их сочетал), — с Августом и женой его Ливией он, Юл Антоний, вел себя так, как никогда не вели себя с ними не только Друз и Тиберий, но даже маленькие Гай и Луций Цезари: на Августа смотрел с радостной благодарностью, на Ливию — с нескрываемым обожанием. В доме у Юла на самом видном месте стояли статуи Юлия Цезаря, Августа в виде Юпитера и Ливии, задрапированной подобно весталке. Айз богов — только Марс и Венера, прародители Рима и рода Юлиев, и Аполлон с богиней Победы в правой руке.
        Юлу, конечно же, не доверяли вполне, учитывая его происхождение от Аспида и Ехидны (так Ливия часто именовала Марка Антония и Фульвию); вспоминая его юношеские распутные похождения, бросавшие тень на добродетель Семьи; замечая его свидания с Лепидом, с «гадюкой, у которой вырвали жало, но мерзкие пятна остались» (тоже Ливино выражение), его особую симпатию к Азинию Поллиону… Не доверяли, несмотря на пылкое с его стороны проявление чувств.
        Но когда не мальчик, но муж, суровый, холодный с другими, годами смотрит на тебя, как восхищенный и благодарный ребенок, никакой вины вроде бы не испытывая, всем своим видом показывая, что то, дескать, по молодости, по изъянам происхождения, но молодость вот-вот минует, изъяны изгладятся благодетельным воспитанием и добродетельным окружением, — недоверие, даже самое обоснованное и глубокое, постепенно мельчает и начинает испаряться.
        За Юлом долгое время приглядывали, от себя не отпускали — даже в Африку, в которой он два года числился пропретором. Но сколько можно приглядывать? И когда Юлу исполнилось тридцать шесть лет и он в очередной раз попросился на учебу в Афины, решили наконец отпустить, дав ему, как казалось, проверенных и преданных Семье попутчиков.
        Юл незамедлительно отправился в путь. По дороге лишь ненадолго остановился в Сикионе. В Афинах провел чуть менее года, якобы совершенствуясь в философии, но, как докладывали, посещая преимущественно греческих софистов и много времени проводя в палестре, там обучаясь борьбе и панкратию. В этих увлечениях ничего предосудительного не усмотрели. И когда Юл Антоний стал ходатайствовать, чтобы его отпустили на Самос для изучения «азиатского красноречия», разрешили ему и Самос. Но когда он с острова Самоса пожелал совершить поездку в Египет, во въезде в провинцию Египет категорически отказали. Однако позволили посетить Кипр и прожить там несколько месяцев.
        Вернувшись из путешествия, Юл принялся разгуливать по Риму в греческом одеянии и с пышной греческой бородой, которую успел отрастить себе за два года. Мало кто признавал в нем Юла Антония, настолько, как выразился Вардий, наш путешественник вошел в образ. А так как Юл вел себя на площадях и на улицах никак не по-гречески, бесцеремонно отталкивая тех, кто не уступал ему дорогу, браня их на нарочито исковерканной латыни, то несколько раз произошли инциденты наподобие того, что случился с Фениксом: Юла пытались призвать к порядку, полагая, что имеют дело с зарвавшимся чужеземцем, а Юл в ответ сначала ловко применял приемы из панкратия, нанося мощные удары и повергая на землю тех, кто пытался делать ему замечания (как правило, рабов и вольноотпущенников), а когда собиралась возмущенная и агрессивная толпа, называл себя, напоминал о своем статусе консуляра и обещал всех «смутьянов» засадить за решетку за «оскорбление величия».
        Скоро об этих выходках доложили Августу. И тот, призвав к себе Юла, разговаривая с ним зачем-то на греческом языке, попросил — именно попросил, а не приказал — попросил «не смущать честных и прямодушных римлян», в греческих одеяниях ходить у себя дома или на вилле, но не по городу, где к грекам, «несмотря на их великую культуру, исторически сложилось весьма определенное отношение». Юл, отвечая Августу на латыни, принес извинения и с той поры не только ни разу больше не появился в греческом облачении на улице, но и бороду сбрил, чтобы не смущать ею честных и прямодушных.
        Так что Феникс лишь единожды видел своего приятеля в бороде и в облачении почти что Геркулеса, ну, разве что без дубины — так, говорят, когда-то разгуливал по Александрии его отец, Марк Антоний. А на виллу к Пелигну приходил уже чисто выбритым, каким-то грустно-задумчивым и при этом словоохотливым.
        Он с первого же раза объявил Фениксу, что намеревается рассказать ему о своем путешествии, но делать это будет непременно по-гречески, не потому что отныне он греческий язык предпочитает латинскому, а потому что, как он выразился, «и у стен есть уши, особенно у этих стен, которые тебе достались».
        По-гречески Юл изъяснялся великолепно — ведь не латыни же обучали его афинские софисты и азиатские риторы. И уже во второе свое посещение признался: он, дескать, лишь прикидывался, что изучает философию и красноречие, а на самом деле «раскапывал настоящую историю» — так он выразился. И тут же изложил свой взгляд на современные ему исторические сочинения, посвященные периоду гражданских войн. Они, дескать, за редким исключением искажают реальные факты и написаны таким образом, чтобы представить Марка Антония пьяницей, развратником, обезумевшим властолюбцем и смертельным врагом Рима и Октавиана Августа.
        В третье свое посещение Юл Антоний поведал Фениксу, что он еще в Риме, задолго до своего путешествия, стал собирать «истинные свидетельства», в качестве источников для своих исторических изысканий используя видных политических деятелей и активных участников гражданских войн: «непредвзятого, особенно в частных беседах» Азиния Поллиона, Валерия Мессалу, который «пишет одно, а рассказывает иное», и Марка Эмилия Лепида, великого понтифика, пока он еще здравствовал, — он умер, как мы помним, в год смерти Агриппы, но, по словам Юла, успел передать ему переписку и дневниковые записи Марка Антония, которые Меценат якобы повсюду разыскивал и уничтожал, однако, не всё сумел уничтожить.
        Юл и путешествие свое выстроил таким образом, чтобы получить как можно более полный доступ к «истинным свидетельствам». В Сикионе он недаром остановился: там неожиданно умерла его мать, Фульвия, и некоторые люди до сих пор помнят, при каких обстоятельствах это случилось. В Афинах Юлу под прикрытием философских штудий и атлетических упражнений удалось раздобыть много ценных свидетельств о пребывании в этом городе Марка Антония, его полководцев и трех его женщин — Фульвии, матери Юла, Октавии, его новой жены, и Клеопатры, царицы Египта. На Самосе и в Эфесе Юл, в тайне от своих соглядатаев, несколько раз встретился с отпущенником Марка Антония, историком Деллием. В Египет, как было сказано, Юла не пустили. Но Юлу удалось вызвать на Кипр ритора Аристократа, близкого друга отца, и Олимпа, личного врача Клеопатры. Люди эти не только предоставили молодому Антонию ценную для него информацию, но подарили ему собственного сочинения анналы и исторические портреты «Марка Великого», то есть Марка Антония.
        Перечислив источники, Юл приступил к изложению своей исторической версии гражданской войны и к воссозданию «истинного» портрета своего отца.
        Всё это рассказав мне в библиотеке, Гней Эдий Вардий объяснил:
        - Я потому и велел тебе сначала ознакомиться с историческими сочинениями Мессалы и Мецената, дабы ты ориентировался в истории и знал, как ее трактуют честные, мудрые и знающие люди, которые сами эту историю пережили, в ней участвовали, ее созидали, в ней победили, а не проиграли — что, пожалуй, сейчас самое для нас важное! Потому что дальше я вынужден буду изложить тебе не настоящую, а искаженную историю, ту, которую сочинил для себя и для Феникса человек нечестный, немудрый и вместе со своим злосчастным отцом проигравший)…
        - Однако, что мы тут сидим, в духоте и в пыли веков! — вдруг воскликнул и перестал расхаживать мой хозяин. — В плющевой беседке для нас уже давно накрыт полуденный завтрак. Там и продолжим!
        Из библиотеки мы перебрались в плющевую перголу. И там за вкусными и разнообразными закусками — горячих блюд нам не подавали, дабы не нарушать нашего «конфиденциального одиночества» (так выразился Вардий) — Гней Эдий в течение нескольких часов излагал мне историю гражданских войн «по Юлу Антонию».
        Я ее сейчас тебе, Луций, постараюсь кратко пересказать. Но… не знаю, как деликатнее выразиться… Ты, Луций Анней Сенека, разумеется, намного лучше меня знаешь отечественную историю, в том числе историю противоборства Октавиана, будущего Августа, и Марка Антония. Но если ты кое-что подзабыл, то не ленись, загляни в исторические трактаты, которых теперь множество. Иначе можешь не понять, в чем цель и, как говорится, в чем соль фальсификации Юла Антония.
        А я начну пересказывать.
        ИСТОРИЯ ПО ЮЛУ
        III.(1) Юл начал с восхваления Августа, особенно подчеркивая его справедливость и милосердие, а также возблагодарил богов за то, что они послали принцепсу умную и добродетельную супругу, Ливию, которая для него, Юла, стала как бы второй матерью.
        После этого короткого вступления Юл перешел к делу.
        (2) И начал с того, что сообщил Фениксу о том, что отец его, Марк Антоний, род свой ведет от некоего Антона, который был родным сыном самого Геркулеса. Стало быть, высочайшего происхождения. Ибо отцом Геркулеса, как известно, был царь богов Юпитер Величайший и Всемогущий, а кто был отцом Венеры, никто достоверно утверждать не может. (Как ты понимаешь, Венеру он «уколол» потому, что её своей праматерью объявил Юлий Цезарь, а следом за ним весь род Юлиев.)
        В юности, по словам Юла, его отец не отличался примерным поведением, так как воспитывался и жил в Риме, а Рим — город развратный и вредный для пылкого молодого человека.
        Но, отправившись на Восток с легатом Авлом Габинием, показал себя с лучшей своей стороны, проявив воинское мужество и командирскую доблесть.
        Был примечен Юлием Цезарем и взят им с собой в Галлию. И там в многочисленных, смертельно опасных сражениях еще лучше зарекомендовал себя, продемонстрировав незаурядный полководческий талант и беззаветную преданность прославленному императору победоносных легионов.
        Цезарь отправил его в Рим, где назначил главным своим поверенным в противоборстве с неуступчивым сенатом и завистливым Гнеем Помпеем.
        Когда же Гай Юлий перешел Рубикон и начал завоевание Рима, именно он, Марк Антоний, стал правой рукой великого человека. Он отличился во всех происходивших тогда многочисленных частых сражениях. Солдаты о нем говорили: после Цезаря — Марк Антоний больше всех!
        В решающем сражении при Фарсале Цезарь, встав на правом фланге своего несокрушимого войска, командовать левым поручил Антонию, считая его самым талантливым из своих подчиненных.
        Провозглашенный диктатором и бросившийся преследовать своих еще не разбитых врагов, Цезарь назначил Марка Антония начальником конницы, то есть, доверил ему управление Римом!
        Незадолго до злосчастных мартовских ид — Юл точно называл дату: ноны — у Цезаря с Антонием произошла знаменательная беседа, о которой ни один из историков не упоминает. Цезарь, похоже, предчувствуя, что земные дни его уже сочтены и скоро предстоит ему стать богом, пригласил к себе Марка Антония и в присутствии жены своей Кальпурнии и Марка Эмилия Лепида сообщил следующее: «Если со мной что-нибудь случится, позаботься о том, что я сделал, и о том, что не успел. Отомсти за Красса и покори Парфию. Управляй Римом так, как я это делал, опираясь вот на него, Лепида, а также на Азиния Поллиона и Мунация Планка. Юного Октавия Фурнина, моего внучатого племянника, береги: может, он когда-нибудь тебе пригодится; он юноша смышленый и старательный, хотя и болезненный». Так якобы Цезарь напутствовал Марка Антония… Через восемь дней его подло и зверски убили заговорщики.
        (3) Когда же из Аполлонии в Италию прибыл восемнадцатилетний Октавий Фурнин (будущий Октавиан и Август) и, подстрекаемый своими дружками, «злокозненным Меценатом», «тщеславным Агриппой» и «корыстолюбивым Сальвидиеном», а также поощряемый отчимом своим Марцием Филиппом и Бальбом, стал претендовать не только на свою долю наследства, но и на ведущую роль в руководстве Римской империей, тридцатидевятилетний Марк Антоний, в тот трагический год консул и, стало быть, главное лицо в государстве, встретился с юношей и ласково, но твердо постарался ему разъяснить очевидные вещи: да, Цезарь в своем завещании усыновил Октавия и сделал его главным наследником своего имущества. Но разве из этого следует, что тем самым он завещал ему свою власть над Римом и над миром? Разумеется, не следует. Наследником власти Цезаря должен стать самый влиятельный, самый опытный и самый достойный человек или несколько таких людей. Ведь Рим не варварское царство, в которых царькам наследуют их детишки, в том числе иногда чуть ли не младенцы. И Цезарь — не только приемный отец Октавия, он — истинный Отец своего великого Отечества
и любящий Родитель своих верных сподвижников, таких, как Лепид, Поллион, Планк, Долабелла и он сам, Марк Антоний. Ему, Октавию, прибавил Антоний, когда будут разгромлены, осуждены и наказаны убийцы божественного Юлия, конечно же, будет оказан соответствующий его статусу почет, будут предоставлены должности, которые он заслужит. Антоний не исключал, что со временем Октавий сможет стать и претором, и даже консулом и вместе с преданными соратниками Цезаря примет участие в руководстве государством. Сейчас же ему следует умерить свой юношеский пыл, проявлять осторожность в действиях и в высказываниях и как можно исполнительнее следовать советам своего старшего друга Марка Антония, которому Цезарь незадолго до своей трагической гибели между прочим поручил своего внучатого племянника.
        Так, по словам Юла, властительный консул и прославленный воин отечески убеждал юного школяра из Аполлонии. Но тот…
        Тот, к сожалению, его не послушался и еще сильнее поддался влиянию разного рода «проходимцев» и «подстрекателей», среди которых ведущую роль играли его приятели по учебе — Меценат, Агриппа и Сальвидиен. Первый якобы интриговал в Риме, привлекая на свою сторону сенаторов и всадников, друзей и противников Цезаря — всех без разбору. Второй, то есть Агриппа, отправился на юг Италии и стал вербовать солдат-ветеранов, похищая их в первую очередь не у Брута и Кассия, главных убийц Цезаря, а у него, Марка Антония, законного консула и самого преданного, самого главного сподвижника Великого Убиенного!.. Что делал Сальвидиен, Юл не уточнял. Но утверждал, что этот человек «так ненавидел отца, что готов был на любое преступление: на заговор, на тайное убийство, на подлое сотрудничество с самыми лютыми врагами Цезаря».
        Эта шайка Октавия — Юл именно так величал Мецената, Агриппу, Сальвидиена, Филиппа и Бальба, а Гая Юлия Цезаря Октавиана, которым нынешний император Август стал после оглашения завещания Божественного Юлия, в своих исторических россказнях Юл никогда не называл ни Октавианом, ни тем паче Цезарем, а только Октавием и иногда Фурнином — шайка Октавия, по утверждению Юла, всё сделала для того, чтобы дать спокойно улизнуть из Италии главным убийцам Цезаря, Марку Бруту и Гаю Кассию. И не на Сицилию и не в Африку, куда их в какой-то момент согласился направить сенат, а в Сирию и в Македонию, где стояли многие легионы — то есть вооружили заговорщиков для новых кровавых сражений. А в Риме путем подкупов, закулисных интриг и лживых обещаний укрепили Децима Брута, брата самого подлого убийцы, дали ему легионы и, заручившись поддержкой сената, двинули его против консула Марка Антония. Юного Октавия они использовали как пешку в своей игре, ничуть не смущаясь тем, что тот всё более и более оказывался на стороне ненавистников Юлия Цезаря: Брутов, Кассия и Цицерона.
        (4) Говоря о Мутинской войне, Юл восклицал: Кто такой Децим Брут? Еще один убийца божественного Юлия! Кто защищал кровавого преступника? Октавий, сын убиенного Цезаря! И вместе с ним новые консулы, бывшие друзья Юлия — Авл Гирций и Гай Вибий Панса. Вот до чего дошло! Вот к чему привели интриги шайки Октавия! Друзья и враги, убийцы и жертвы объединились лишь для того, чтобы уничтожить самого честного, самого достойного, самого преданного делу Цезаря человека — Марка Антония!
        Силы были неравными. Антонию пришлось снять осаду с Мутины и с остатками легионов двинуться на север. Его уже считали погибшим. За ним охотились, как за бежавшим рабом.
        Но недооценили любимца солдат, бесстрашного полководца, мужество которого лишь крепло и расцветало перед лицом великих опасностей и, казалось бы, непреодолимых препятствий. Всего через несколько месяцев Антоний увлек за собой заальпийские легионы Лепида, привлек на свою сторону Планка и Поллиона, двинул на Рим семь обновленных своих легионов, пять легионов Планка, три легиона Поллиона и семь легионов Лепида — общим числом двадцать два легиона! Противостоять им могли лишь одиннадцать легионов консула Октавия, — его, двадцатилетнего, уже успели к тому времени сделать консулом.
        Слава богам, Октавий на этот раз не послушался своих горе-советчиков и вышел навстречу Антонию с дружески протянутой рукой, спасая не только отечество, но и свою собственную жизнь вместе с жизнями своих подстрекателей: Агриппы и Мецената.
        Великодушный Антоний заключил провинившегося перед ним «мальчишку» в свои братские, нет, отческие объятия; ведь он был на целых двадцать лет старше Октавия Фурнина. Он ему всё простил. Он не стал наказывать его подстрекателей и своих ненавистников. Он, истинный лидер римлян и цезарианцев, предложил названому сыну Цезаря отказаться от его скороспелого консульства и стать властительным триумвиром вместе с ним, блистательным Марком Антонием, и хитрым и осторожным Лепидом. Более того: он женил юношу на Клодии — своей падчерице и дочери Фульвии, своей любимой жены, матери Юла.
        Самому Юлу Антонию тогда едва исполнилось три года. Но свадьбу он помнил. Ему в церемонии была отведена своя роль. Когда жених с друзьями прибыли в дом Антония, именно он, Юл, вывел им за руку свою единоутробную сестрицу, одиннадцатилетнею Клодию. И лица людей якобы на всю жизнь запечатлелись в его памяти. Сестра его плакала, но так ей было положено по древнему ритуалу. Отец радостно улыбался. Жених-Октавий благодарно смотрел на Марка Антония и почти не смотрел на свою юную невесту. А дружки его — Меценат и Агриппа — прямо-таки корчились от досады и злости.
        Так Юл описывал Фениксу свои первые детские впечатления.
        (5) О последовавших за свадьбой и за учреждением триумвирата проскрипциях, подлых убийствах и кровавых казнях Юл не много рассказывал. Но главную ответственность за них возложил на Марка Эмилия Лепида. Вспомнив о гибели Цицерона, изобразил на своем мужественном и прекрасном лице брезгливое отвращение и воскликнул: «Не верь нынешним историкам! Они из кожи вон лезут, чтобы очернить моего великого отца.
        Они, видишь ли, сообщают, что отрубленную голову Цицерона отец якобы несколько дней держал на своем рабочем столе, а мать моя, Фульвия, дескать, забегая к отцу в кабинет, вытаскивала у мертвой головы язык и колола ее своими булавками… Подлая чушь! Я тогда ни на шаг не отходил от отца, потому что очень по нему соскучился. Не было у него на столе никакой головы! И мать моя была женщиной самого высокого благородства… Да, она ненавидела Цицерона, справедливо считая его вдохновителем убийства Юлия Цезаря. Но она его так сильно ненавидела, что когда голову и руку Цицерона выставили на всеобщее обозрение на форуме и все ходили смотреть, она не ходила, заявив, что один вид этого чудовища, даже мертвого, лишает ее сна и покоя».
        И еще о проскрипциях Юл сказал следующее: «На этих мерзких казнях и последующих конфискациях больше других нажился один из прихлебателей Октавия — хитрый и подлый Меценат. Всего за несколько месяцев он тайно и незаметно сколотил себе такое состояние, что стал одним из богатейших людей в Риме».
        (6) О битве при Филиппах Юл охотно, подробно и долго рассказывал. Но я приведу тебе лишь его заключение. «Кто разгромил Брута и Кассия? — вопросил Юл и ответил: — Боги им отомстили, Справедливость их покарала! А из двух поборников Справедливости один на пределе человеческих сил, совершая поистине невозможное, сначала сокрушил опытного и очень опасного Гая Кассия, затем разбил не бог весть какого полководца Марка Брута, окруженного, однако, преданными и умелыми командирами, а другой… Другой, тщедушный, почти все время болел и в сражениях почти на участвовал»…Кто «сокрушил» и кто «все время болел», думаю, не надо объяснять.
        (7) Свое повествование о следующем годе, семьсот тринадцатом от основания Рима, Юл начал с рассказа о Клеопатре. «Октавий» (по-нашему уже давно Цезарь Октавиан) вернулся в Рим, где занялся раздачей земель для ветеранов. Антоний же, следуя завещанию божественного Юлия, отправился на Восток. И там, в Киликии, в городе Тарсе, встретился с египетской царицей Клеопатрой. Юл эту знаменитую историю так описал перед Фениксом:
        «Историки трижды врут, и врут беззастенчиво. Они утверждают, что отец впервые встретился с Клеопатрой, что он подпал под ее любовные чары и, дескать, совершенно забыл о цели своего прибытия на Восток. Ложь, говорю, тройная! Ну, сам посуди. Как он мог впервые с ней встретиться, когда Юлий Цезарь эту самую Клеопатру привез с собой из Египта и она несколько лет жила в Риме, чуть ли не в одном доме с Кальпурнией, Цезаревой женой. Отец наверняка познакомился с этой выдающейся женщиной, которой сам божественный Цезарь уделял такое внимание! Далее, он вовсе не подпал под ее чары. Он вызвал ее в Таре, дабы строго спросить с нее, с какой стати она, многолетняя любовница великого Цезаря, снюхалась теперь с его главным убийцей, Гаем Кассием, и снабжала его деньгами. Клеопатра долго боялась приехать. А потом все-таки отважилась и стала разыгрывать из себя богиню Афродиту. Этот театр, который она устроила, историки обожают описывать. Лодка с вызолоченной кормой. Распущенные пурпурные паруса. Серебряные весла, которыми приводился в движение ее разукрашенный корабль. Отец же смотрел на эту феерию и думал:
«Богатенькая Афродита. Если продать одни эти весла, можно будет без труда набрать и вооружить не менее двух легионов. Пурпур для парусов не подходит, буря их разорвет. Но, продав эту драгоценную ткань, можно будет собрать хорошую кавалерию — целых две кавалерии: сирийскую и арабскую». И Деллию — своему доверенному приятелю, которого отец еще из Эфеса отправил в Александрию за Клеопатрой, который уговорил испуганную царицу приехать в Киликию — Деллию Антоний, отец мой, сказал одну фразу, которую никто из историков не упоминает, но Деллий вспомнил и в точности процитировал. «Она хочет быть греческой Афродитой. Ну, так я сделаю из нее римскую Венеру и стану ее Марсом. Ведь жадный Квирин мне и динария не пришлет из Рима»…Надо истолковывать? Изволь: для войны с парфянами отцу (Марсу) прежде всего нужны были деньги, много денег. Октавий и римский сенат (жадный Квирин) этих денег не высылали да и не могли, наверное, тогда ему выслать. Сделать из греческой Афродиты римскую Венеру — прикинуться, что ты влюблен в египтянку (точнее, в македонку), сделать из нее свою любовницу (как Марс — Венеру) и заставить
служить Риму прежде всего своими богатствами. Деньги — вот что привлекло моего отца в Клеопатре. Любви ему от нее не надо было — он слишком любил Фульвию, свою жену и мою мать.
        И отправившись с египетской царицей в Александрию, пируя с ней дни и ночи напролет, совершая путешествия по Нилу, он, Антоний, великий стратег и прозорливый политик, среди пенья и плясок, под стоны цитр и вздохи опахал, ни на мгновение не забывал о том обещании, которое он дал мальчику Октавию — любой ценой подготовиться к парфянскому походу и отомстить вероломным, обнаглевшим восточным варварам. Он, мой отец, не блудодействовал с Клеопатрой, как клевещут историки, а, как выражаются финансисты, «обрабатывал спонсора», извлекая из царицы деньги на вооружение легионов и оснащение конницы. Не она его соблазнила и очаровала, а он ее привязал к себе и выдаивал как священную египетскую корову Хатхор… или как там она у египтян называется.
        А что в это время делали в Риме?!» — гневно вопросил Юл и перешел к описанию Перузийской войны.
        (8) Такую нарисовал картину:
        В Риме двадцатидвухлетний Октавий был триумвиром. Но одним из тогдашних консулов был Луций Антоний, брат Марка Антония и, стало быть, дядя нашего Юла. Дядю своего Юл считал человеком глупым и амбициозным. «Дав отцу моему великий и разносторонний талант, — говорил Юл, — боги, видимо, решили сэкономить на его братьях, и те родились полными дураками».
        Так вот, дядя-консул, презирая юного Октавия, считая его после Филиппийской войны трусом и ничтожеством, решил если не отобрать у него власть, то, как он говорил, «поставить сосунка на место». Он, Луций, во всеуслышание утверждал, что его брат, Марк Антоний, истинный властитель и спаситель отечества, два года назад заключил соглашение с «этим выродком» и, сделав его триумвиром, поставил на одну доску с собой лишь для того, чтобы утихомирить солдат-ветеранов и единым фронтом выступить против Брута и Кассия. Теперь же, когда убийцы Цезаря уничтожены, пора перестать «играть ателлану». Какой Октавий триумвир? — он полное ничтожество! Зачем этому мальчишке власть и войска? — для того чтобы сеять смуту в государстве и вести многострадальный римский народ к новой гражданской войне! Пока он, Луций Антоний, брат Антония Великого, занимает консульскую должность, он сделает все от него зависящее, чтобы оградить отечество от опасности.
        Окруженный такими же «амбициозными дураками», как он сам, Луций Антоний вскорости от слов перешел к действиям: оклеветал Октавия перед ветеранами и призвал к оружию тех, кто лишился земли при распределении участков.
        Октавий, понятное дело, тоже не сидел сложа руки. Дело шло к новой войне на территории Италии.
        Историки теперь заявляют, что Луцию Антонию в его глупых и преступных замыслах активно содействовала Фульвия, жена Марка Антония и мать Юла, что, дескать, чуть ли не по ее, Фульвии, вине возник вооруженный мятеж. Ложь! Фульвия, как могла, пыталась образумить своего деверя, указывала ему на то, что соглашение между триумвирами, заключенное сроком на пять лет, должно неукоснительно соблюдаться, что это жизненно необходимо для восстановления Римской державы и полностью соответствует воле и намерениям Марка Антония, занятого подготовкой масштабной войны на Востоке. Злосчастный консул, на которого так рассчитывал его брат-триумвир, не слушал свою умную и дальновидную невестку, жену двух выдающихся политиков (в первом браке Фульвия была женой знаменитого Клодия). Более того, когда Фульвия, напуганная развитием событий, стала писать письма в Александрию, предупреждая Марка Антония о надвигающейся опасности, Луций эти ее письма перехватывал и уничтожал.
        «Мать моя виновата?!» — гневно восклицал Юл Антоний. — Позвольте спросить в чем?! В том, что консулом избрали такого дурака, как Луций Антоний?! Слава богам, другого идиота, другого брата, Гая Антония, уже не было в живых — Брут успел отрубить ему голову; а то бы и этот кретин присоединился и еще больше наломал дров!»
        Дров, однако, и без него изрядно наломали. Луций Антоний заперся в Пренесте, и там его осадили Октавий с Агриппой и Сальвидиеном. Вентидий, Поллион и Мунаций Планк, сочувствующие Антонию Великому, от Антония Ничтожного, разумеется, вскорости отвернулись и не пришли к нему на помощь со своими легионами.
        В осажденном Пренесте начался голод. Сначала были сокращены рационы. Затем, по приказу Луция Антония, из списков получавших пайки были исключены рабы.
        «Мы с матерью оказались в Пренесте, — рассказывал Юл. — Мы жили в доме Гая Сестия, прозванного Македоником. Мне было почти шесть лет, и я прекрасно помню эту страшную картину. Рабов перестали кормить. Но из города не выпускали, чтобы они не могли рассказать об отчаянном положении осажденных. И вот они сначала бродили, а потом от бессилия ползали по городу, протягивая руки к солдатам и жителям и умоляя дать им хотя бы корочку хлеба, хотя бы комочек каши… Жуткое зрелище! Ведь половина из них были женщины. И много детей, некоторые из которых моложе меня… Нарушив строгий запрет, я поделился лепешкой и сушеным мясом с двумя маленькими детьми. А дядя, Луций Антоний, когда ему донесли о моем поступке, велел всех умирающих с голоду согнать к северной стене и оцепить их двойным кольцом солдат: одно кольцо сторожило несчастных, а другое не подпускало к ним сострадавших. Римляне в этой акции не участвовали. Использовались вспомогательные галлы, которые, как они сами рассказывали, чересчур шумно умиравших и изрыгавших проклятия рабов заставляли копать глубокие рвы, в которые складывали умерших… Некоторые из
рабов, выкопав яму, ложились в нее и ожидали смерти. Иногда на них, еще живых, сверху бросали трупы».
        Когда все пайки закончились, предприняли отчаянную вылазку. Но Агриппа и Сальвидиен знали свое дело: вылазка была отбита. И тогда Луций Антоний сдался на милость победителя.
        Октавий, не желая обострять отношений с Марком Антонием и не слушая «кровожадных советов своей шайки», не только пощадил коварного мятежника Луция Антония, но разрешил ему отправиться к брату. Тот, правда, направился не в Азию, а в противоположную сторону — в Испанию; хоть и был дураком, но сообразил, что Марк его за устроенное безобразие по головке не погладит.
        Фульвию и Юла Октавий милостиво принял в своей командирской палатке, накормил, напоил, выделил достаточную сумму денег на путешествие, выдал подводы для скарба и снабдил чуть ли не турмой отборных кавалеристов, велев им сопровождать жену и сына Марка Антония до того места в Италии, до которого они сочтут нужным добраться.
        Подводы не пригодились, ибо Гай Сестий, их пренестийский гостеприимец, узнав о том, что его родной город будет вскорости отдан на разграбление солдатам, поджег свой дом, пронзил себя мечом и бросился в огонь. Всё нехитрое имущество Фульвии сгорело, а вместе с ним и весь город Пренесте.
        Мать и сын тронулись в путь налегке.
        В Риме к ним присоединилась престарелая Юлия, мать братьев Антониев и, стало быть, бабушка Юла.
        В Путеолах их встретила заплаканная Клодия, невеста Октавия, сообщив родственникам, что Октавий прислал ей письмо, в котором сообщал о разрыве помолвки.
        В Брундизии Фульвия, Клодия и Юл сели на корабль и отправились в Грецию, а Юлию, бабушку, которая по состоянию здоровья, сильно подорванного обрушившимися на нее бедами, едва ли могла перенести путешествие, отдали на попечение Сексту Помпею, сыну Помпея Великого, который тогда крейсировал со своими пиратами в районе Брундизия и Тарента.
        (9) По утверждению Юла, его отец, Марк Антоний, всё это время слыхом не слыхивал об италийских событиях, готовился к войне с парфянами и узнал о трагедии лишь тогда, когда Пренесте был уже взят и Луций Антоний разгромлен. Марк был тогда на побережье Эгейского моря. Он оставил войско и переправился в Афины, где его уже ожидали Фульвия, отвергнутая Октавием Клодия и шестилетний Юл Антоний.
        Юл помнил приезд отца. Марк Антоний был в ярости. Брат его Луций отправил ему несколько посланий, в которых всю вину за Перузийскую войну свалил на Фульвию: она, дескать, ревновала его к Клеопатре и учинила мятеж для того, чтобы вернуть мужа в Италию.
        Луций уже был в Испании, а Фульвия — тут, под рукой. И Марк, прибыв в Афины, обрушился на жену, обвиняя ее не просто в глупой ревности, а в государственном преступлении. Юла, естественно, удалили, и он не присутствовал при этих семейных сценах. Он, однако, хорошо помнил, что когда через день их отправили из Афин в Сикион, отец хоть и выглядел по-прежнему зло и сумрачно, но жену свою на прощание нежно обнял, поцеловал и просил, чтобы она берегла себя и детей. Важное воспоминание. Ибо потом некоторые, с позволения сказать, историки стали утверждать, что в Афинах Антоний едва не прибил Фульвию и выслал ее в Сикион под домашний арест, дабы позже, тщательно расследовав ее преступления, предать ее суду; и там, в Сикионе, женщина, не перенеся унижений, которым подверглась от собственного мужа, и в страхе за свою дальнейшую судьбу умерла якобы от разрыва сердца. Позвольте! Какие же унижения, когда на прощание муж целует, обнимает и заботливо напутствует жену?! И их жизнь в Сикионе ничем не напоминала домашний арест!
        Так думал Юл еще в юности, сопоставляя свои детские воспоминания с клеветническими утверждениями историков, с рассказами Агриппы и с объяснениями Мецената. Теперь же, когда Юлу удалось побывать в Афинах и в Сикионе, разыскать там нужных людей, он полностью восстановил картину и уже не сомневается в том, что:
        В Афинах его мать, женщина умная, терпеливая, любящая и красноречивая, легко доказала мужу, что она оклеветана, что истинными зачинщиками Перузийской войны были Луций Антоний и его прихлебатели. Отец перестал на нее гневаться и ее обвинять и под надежной охраной с Клодией и с Юлом отправил в Сикион, дабы там, в тишине и покое, в просторной вилле на берегу Коринфского залива, они могли восстановить силы после тяжких испытаний, выпавших на их долю.
        Жили они в Сикионе радостно и безмятежно. Фульвия, бледная, исхудалая, нервная от пережитых волнений, на глазах поправлялась, успокаивалась, расцветала и обретала свое прежнее «величественное обаяние, перед которым не мог устоять ни один мужчина» (Юлово выражение). И вот, посреди этого благоденствия Фульвия вдруг… умерла!
        Как Юлу теперь удалось узнать, поздно вечером Фульвии принесли корзину смокв, присланных якобы с Керкиры, якобы от мужа Марка Антония, который тогда находился на этом греческом острове. Фульвия этих плодов благодарно отведала, легла спать и уже никогда не проснулась, потому что на следующее утро ее нашли мертвой у себя на постели. Причем оставшиеся смоквы — их было много в плетеной корзине, — сама корзина и нежная записка от Марка Антония, которая к ним прилагалась, бесследно исчезли, несмотря на то, что Фульвия оставила их у своего изголовья.
        «Ясное дело — ее отравили, — утверждал Юл. — И отравил ее Меценат. В этом у меня теперь нет ни малейших сомнений. Во-первых, он ненавидел мою мать, ибо она, женщина чуткая и прозорливая, видела этого интригана насквозь, до самой глубины его лживой и подлой душонки, и открыто изобличала его перед мужем и перед другими триумвирами, Октавием и Лепидом, когда ей представлялась такая возможность. А во-вторых, Меценат уже тогда задумал женить Марка Антония на Октавии, сестре Октавия, и тем самым связать моего отца по рукам и ногам. Но как он мог это сделать, если Фульвия была жива?! Отец бы с ней ни за что не развелся, потому что любил ее как женщину и ценил как мудрого и преданного друга… По планам Мецената несчастная моя мать должна была умереть. И она умерла, обманутая запиской от мужа и отравленная керкирскими смоквами».
        (10) Марка Антония женили на Октавии. Октавия взяла на воспитание семилетнего Юла Антония. И вот что из этого вышло: раньше у Марка Антония в Риме не было заложников: о матери своей он не беспокоился, зная, что эту достойную женщину никто не посмеет обидеть; брата Луция он сам недолюбливал; к падчерице Клодии был безразличен; Юла воспитывала Фульвия, которая всегда умела постоять и за себя, и за своего сына. Теперь же, когда Фульвии не стало и когда Октавия одну за другой нарожала ему двух дочерей, двух Антоний, теперь у Марка Антония в Риме оставалось трое родных детей, и все они находились в руках у сестры Октавия и, стало быть, в руках «обабившегося Улисса или мужеподобной Клитемнестры», то есть Мецената, который мог спекулировать ими, как ему заблагорассудится.
        «А как он тобой спекулировал?» — спросил Феникс.
        «Очень умело, — объяснял Юл. — Чем сильнее благодаря его, Мецената, усердиям обострялись отношения между Антонием и Октавием, тем чаще этот мерзавец указывал на меня римлянам и говорил: милостивая, добродетельная Октавия воспитывает этого мальчугана, сына Марка Антония, а он, зазнавшийся триумвир, возомнивший себя правителем мира и чуть ли не богом, путается с египетской царицей, рожает от нее новых детей, раздает им земли, принадлежащие Римской державе; плевать ему на своего сына, на свою законную жену Октавию, которую он так чудовищно унижает, и вместе с ней оскорбляет ее брата, нашего истинного властителя, унижает и оскорбляет каждого честного римлянина!».
        (11) Феникс не удержался и спросил: «А разве твой отец с Клеопатрой… прости, ты сам произнес это слово — не «путался»?
        «Что значит, путался, — презрительно ухмыльнувшись, ответил Юл Антоний. — Когда матери не стало, он влюбился в эту умнейшую, тончайшую, невероятную женщину, которая образованием своим превосходила трех Меценатов, которая управляла старейшим и богатейшим на земле царством!.. Мне Деллий о ней много рассказывал. Сама по себе ее красота не могла, говорил он, назваться ослепительной и вовсе не была в состоянии поразить тех, кто смотрел на нее. Но в ее голосе было нечто чарующее. Ее язык походил на музыкальный инструмент в несколько струн, из которого она легко извлекала по ее желанию струны любого наречия. То есть, она свободно разговаривала на греческом, на латыни, на эфиопском, еврейском, арабском, сирийском, мидянском, парфянском и других языках, в том числе, конечно же, на египетском. Как можно было в нее не влюбиться моему отцу, который в женщинах ценил прежде всего ум и ту лишь исключительным женщинам присущую ласковую властность, которая подчиняет себе мужчину, не унижая его, а возвышая, превращая во властителя мира?! Как мог он, вследствие своего беспрерывного военного поприща не слишком
образованный человек, но тянущийся к философии, чуткий к поэзии, музыкальный по природе своей страстной и ранимой души, как мог он не восхититься этой музыкой во плоти, поэзией в каждом движении, самой по себе философии, чуткой и нежной, радостной и исцеляющей, почти божественной?! Среди римлянок такой женщиной была моя мать, Фульвия! Когда же ее отняли у моего отца, то во всем свете осталась лишь она — чужеземка, Клеопатра, царица египетская!»
        Юл не напрасно изучал «азиатское красноречие» — Феникс восхищенно его слушал.
        (12) Но в следующий раз, когда Юл к нему заявился с рассказами, испуганно признался:
        «Никогда не понимал и сейчас тем более не понимаю, как мог такой великий человек, как твой отец, собрать огромное войско, двинуть его на Рим, на свою родину и отчизну? И как он, непобедимый полководец, мог так… прости меня за то, что я сейчас скажу!., так глупо проиграть битву при Акциуме, в разгар сражения бежать за Клеопатрой, бросив флот, бросив армию на произвол судьбы?.. Не понимаю и понять не могу!»
        Феникс в страхе смотрел на Юла Антония, опасаясь, что тот разгневается.
        Но Юл, что называется, и бровью не повел. Вернее, удивленно повел бровью и терпеливо и назидательно стал объяснять Фениксу, как учитель ученику. Он долго объяснял, приводя множество аргументов. А если говорить коротко, вот какая вырисовывается картина:
        Октавий, подстрекаемый Меценатом, Агриппой, а также двумя «подлыми предателями», Луцием Мунацием Планком и его племянником Марком Титием, служившими Антонию, но в консульство Гнея Домиция Агенобарба перебежавшими к Октавию, выкравшими у весталок завещание Антония, исказившими его до неузнаваемости и зачитавшими его на народной сходке, — короче, эти лжецы и подлецы всё сделали для того, чтобы обманутый и запутанный ими Октавий объявил войну Клеопатре и, стало быть, Антонию.
        Дабы образумить юношу (Октавиану тогда шел тридцать первый год, но Юл по-прежнему именовал его «юношей»), Антоний, как он это уже не раз делал, собрал армию и двинул ее в сторону Рима. Причем в этот раз армия была настолько велика, что противостоять ей мог лишь безумный человек. Тем более что армию возглавлял Марк Антоний, «великий полководец».
        Армия специально двигалась очень медленно. Антоний рассчитывал, что Октавий вот-вот опомнится и, отдалив от себя подстрекателей, пришлет парламентеров с предложением мира и возобновления прерванного сотрудничества. Но послы не явились ни в Антиохии, ни в Тарсе, ни в Эфесе, ни даже в Ахайе, в которой Антоний со своим великим войском расположился на зимовку. Октавий так одурманен был своими советчиками, так опьянен обидой и гневом, которые они разожгли в нем своими беспрестанными нашептываниями и грязной клеветой на Антония, на Клеопатру, вместо Октавии ставшей законной женой Марка Антония, — «юноша», словно безумный, рвался в бой и собирался помериться силами с потомком непобедимого Геркулеса!
        Силы были слишком неравные. У Октавия было 250 кораблей, у Антония — 500 военных судов. Октавиева сухопутная армия насчитывала 80 тысяч солдат, Антоний привел за собой в Грецию 100 тысяч пехотинцев и 12 тысяч отборных всадников. Начнись между ними сражение…
        В этом месте своего рассказа Юл утратил обычную невозмутимость и стал восклицать то гневно, то испуганно, то есть в полном соответствии с приемами «азиатского» красноречия; за каждым гневным выкликом следовал испуганный шепот:
        «(гневно) Отец мой раздавил бы его, как щенка! Вне всякого сомнения!.. (шепотом) Но за щенком следовали римляне, многих из которых Антоний знал по именам, и юные новобранцы, которые совсем недавно, когда Антоний бродил по улицам Рима, играли у него под ногами в кубарь, в колечки, в «голову» или «корабль»… (гневно) Одно дело бить и уничтожать проклятых парфян и прочих восточных и западных варваров! (шепотом) Но как можно поднять руку на своих соотечественников, как скот приведенных к тебе на убой, на заклание, на муки и смерть? (гневно) Во имя чего?! Во имя каких богов?! Во имя каких идеалов римляне должны убивать римлян, на потеху царьков собранных из Азии, из Сирии, из Аравии и Египта?!., (шепотом) Отец представил себе это всеобщее безумие, ужаснулся и решил: сражения не будет, ни на море, ни на суше. Если они так жаждут крови, я, Марк Антоний, предложу им себя самого. Но тысячи, десятки тысяч ни в чем не повинных людей спасу от никчемной, бездарной гибели. Погиб Великий Помпей. Убили Юлия Цезаря. Чем я их лучше, чтоб жить? И чем я их хуже, чтобы свою великую славу запятнать самой страшной
междоусобной резней в истории Рима?»
        И уже не вскрикивая и не шепча, Юл Антоний заключил спокойным и презрительным тоном:
        «Историки теперь захлебываются от восторга, воспевая полководческие таланты и воинскую доблесть Октавия и Агриппы в Актийском сражении. Поэты в льстивом исступлении описывают в небе над Акцием римских богов, сокрушающих восточных демонов — перепуганную Изиду и бежавшего следом за ней растерянного Осириса… Но не было никакого сражения. Отец еще накануне упросил преданную и любящую Клеопатру, едва кровожадные безумцы начнут наступать, вывести из боя свои двести кораблей и следовать с ними в сторону Африки. Сухопутная армия, приведенная Антонием, вообще не тронулась с места… Не было поражения Антония Великого — была его великая жертва Риму, Милосердию и Справедливости. Не было никаких богов в небе. А на земле копошились и ерепенились ничтожные людишки, жалкие в своем тщеславии, преступные в кровожадном ослеплении, подлые и низкие в своих подозрениях и в своей клевете. И среди этого сброда — один полубог, всё понимающий и предвидящий, любящий друзей и прощающий врагов, потомок Геркулеса — Марк Антоний, мой великий отец!»
        Так в несколько приемов Юл Антоний вещал Фениксу. А Гней Эдий, за завтраком в плющевой беседке пересказав мне эти вещания, вдруг, пугливо озираясь по сторонам — я не понял, он шутя это делал или действительно кого-то или чего-то стал опасаться, — Вардий вдруг принялся убеждать меня в том, что якобы исторические изыскания Юла Антония, конечно же, ничего общего не имеют с реальной историей, что его критика современных уважаемых историков совершенно безосновательна, что нападки на ближайших друзей великого Августа, Мецената и Агриппу, носят, вне всякого сомнения, клеветнический характер, что попытки оправдать своего отца, Марка Антония, и тем более представить его в качестве Антония Великого, замечательного полководца, честнейшего человека, — всё это абсолютно бездоказательно. Но…
        Тут Вардий, несколько раз взмахнув своими пухлыми ручками, вдруг радостно объявил мне:
        - Феникс в истории плохо разбирался. Его, как я понял, не больно-то интересовало, так или не так всё было в действительности. Его увлек и заинтересовал Юл, в шесть лет переживший ужасы осады, смерть матери, оставленный на попечение Октавии, чужой ему женщины, и с некоторых пор слышавший в адрес отца сначала упреки, затем обвинения, потом проклятия. Юлу было шестнадцать лет, когда в Риме узнали о самоубийстве Антония, и люди высыпали на улицы, радуясь и ликуя по поводу его смерти, торжествуя, что Чудовище наконец-то издохло и можно свободно вздохнуть, ничего не бояться, праздновать и славить богов… Нет, ты только представь себе! У тебя умер отец, а весь Город, весь круг земной в упоении торжествует!.. У Феникса было богатое воображение. И он это теперь себе очень живо представил. Хотя уже давно был знаком с Юлом Антонием, но прежде никогда не задумывался о судьбе этого человека… Слушая своего давнего знакомца, надолго исчезнувшего из его жизни, а теперь вернувшегося из дальнего странствия и постепенно, последовательно и с каждым разом всё более настойчиво разворачивавшего перед ним свиток своих
страданий… Феникс стал сострадать Юлу! Вот к чему привела вся эта, с позволения сказать, история.
        Вардий ненадолго замолчал. Потом продолжал:
        IV. — Юл, как я говорил, был на три года нас старше. Он был уже зрелым тридцативосьмилетним человеком. И, кстати сказать, он довольно сильно изменился с той поры, как мы его в последний раз видели. Природная красота его оставалась неизменной. Но в ней теперь появились некоторые как бы отталкивающие черты, ранее не проявлявшиеся или нами не замечаемые. Рот, например. У него был красивый большой рот с замечательно очерченными линиями. Но линии эти теперь как-то хитро изогнулись, и верхняя губа острым клином опустилась на нижнюю, в результате чего в уголках его рта постоянно образовывалось что-то вроде двух улыбок. Они почти не сходили с его лица, даже когда Юл хмурился. Мне кажется, он даже спал, улыбаясь во сне этими двумя своими улыбками. И одна улыбка казалась печальной, а другая — насмешливой.
        Далее, глаза. Они у него были карими, умными и наглыми. Но после его возвращения из путешествия они у него пожелтели, стали изжелта-карими, и наглость исчезла, а вместо нее появилось что-то тоже как бы двойное — ум, до этого прямой и острый, теперь будто подернулся дымкой детской наивности, смягчился и, я бы сказал, поглупел, если, конечно, ты можешь представить себе глупый ум… Представил?
        Еще: между бровей у него теперь появилась резкая морщина, которая никогда не исчезала и которую можно заметить на некоторых портретах его отца, «Чудовища», Марка Антония.
        До его путешествия голос у Юла был низкий, грубый и хрипловатый — такой очень нравится женщинам, любящим властность и силу в мужчинах. Он эту мужественную хрипотцу не утратил. Но отныне часто вдруг заговаривал несвойственным ему мягким и чистым голосом. Умолкнув на некоторое время, втягивал в себя воздух, дышал, как ныряльщик перед погружением, а потом будто запевал ласкающим баритоном…
        Вардий опять замолчал. Несколько раз старательно втянул и выдохнул из себя воздух, словно подражая Юлу Антонию. А потом сообщил:
        - Раньше в нем этого не было. А теперь появилось… Не знаю, как это назвать… Он словно придавливал своей мощной фигурой своего собеседника и, эдак тяжело придавив и властно придерживая, желто-карими своими глазами проникал к нему в душу, одновременно нежно и цепко, вроде бы дерзко, но, с другой стороны, как бы по-детски невинно и ненарочито… Я сам это на себе несколько раз испытал, когда виделся с Юлом в обществе Феникса… И Феникс мне признавался: «Я от него устаю. Когда он долго сидит у меня, меня начинает слегка подташнивать, а после его ухода всегда немного кружится голова… Тяжелый человек. Но детство у него было очень тяжелое. Да и сейчас, несмотря на его положение, на его теплые отношения с Августом, его едва ли можно назвать счастливым человеком… С ним трудно, потому что ему с самим собой трудно… Знаешь, Тутик, я стараюсь не противоречить ему. Потому что когда я начинаю ему возражать, он так тяжело на меня смотрит, что мне становится не по себе… Однажды, когда мне надо было с ним поспорить, я велел погасить светильники, чтобы не видеть его взгляда. Но и в полумраке он давил на меня, заставляя
говорить не то, что я хотел сказать».
        Так мне Феникс признался. И мне, честно тебе говорю, с самого начала не понравилась эта…нет, не дружба, конечно, а это… приятельство… И я, как мог, пытался предостеречь своего любимого друга.
        Я начал с того, что спросил Феникса: «Зачем он к тебе повадился?.. Раньше, насколько я помню, Юл не баловал тебя своим высоким вниманием. Так, снисходил иногда до небрежной беседы или за неимением других спутников приглашал на гулянку… Откуда этот неожиданно проснувшийся к тебе интерес? Ты никогда не задавал себе такого вопроса?».
        «А зачем задавать? — безмятежно улыбнулся мне Феникс. — Юл сам объяснил мне во время второго ко мне прихода. Он сказал: ты единственный из моих знакомых, с которым можно свободно разговаривать на греческом языке. На латыни я не желаю затрагивать подобные темы».
        Я выждал некоторое время и продолжил наступление. «Мне эти темы, которые вы с ним обсуждаете, очень не нравятся, — сказал я. — Юл — такой же историк, как я танцовщица. И судя по тому, что ты мне пересказывал, он огульно обвиняет великих людей, спасших Рим от войн и разорения. И вместе с тем пытается оправдать человека, которому ни с какой стороны нет и не может быть оправдания».
        Феникс ласково на меня посмотрел и ответил: «Да, Тутик, нет и не может быть, с точки зрения истории. Но в глазах собственного сына? Разве сын не может сказать несколько слов в защиту своего родного отца? Ведь это и на суде разрешается…»
        «Пока не вынесен окончательный приговор», — уточнил я.
        «Окончательный приговор только боги выносят. И они не осудят сына, который отца защищает», — задумчиво, но твердо ответил мне Феникс.
        Я, наконец, напрямую спросил: «Неужели ты не чувствуешь, что вы с ним — совершенно разные люди?!»
        Феникс посмотрел на меня, как взрослые люди смотрят на маленьких детей, когда догадываются об их неумело скрываемых желаниях.
        «Ты, что, Тутик, ревнуешь? — спросил он, обнял меня, прижал к себе и заверил: — Ближе тебя у меня нет друга… Ну, разве только Госпожа… Но это совсем другое»…
        Я тогда не знал и даже не догадывался, что Юл с Фениксом не только о Марке Антонии разговаривали.
        Тут подали десерт. Гней Эдий Вардий дождался, пока рабы, поставив на стол яблоки, виноград, мучной крем и бисквиты, покинули плющевую беседку. И продолжал:
        V. — Выворачивая наизнанку историю, дабы обелить своего отца, Юл иногда упоминал о Юлии, дочери Августа. Сначала лишь мимоходом: дескать, жили в одном доме, после того как Антоний прислал разводное письмо Октавии, и та перебралась из мужнего дома в дом своего брата. Потом вроде бы ненароком сообщил, что, когда Юлия появилась на свет, Октавиан обручил ее с ним, Юлом Антонием; но уже через три года, в разгар иллирийской войны, передумал и стал обещать трехлетнюю девочку гетскому царю Котизону, с которым тогда заигрывал. Затем — тоже как бы невзначай — стал давать положительные характеристики девушке: умная, чуткая, приветливая, «единственное искреннее существо в этом лицемерном семействе». А однажды, рассказывая о Клеопатре и ее любви к Марку Антонию, вдруг замолчал, тяжело глянул на Феникса и объявил ласковым баритоном: «Она, между прочим, часто о тебе спрашивает».
        «Кто спрашивает?» — удивился Феникс; ведь речь шла о египетской царице.
        «Моя названая сестра», — пояснил Юл. Так он назвал Юлию, дочь Августа.
        Феникс растерялся от этого внезапного перехода, от этой неожиданной информации и не посмел задать те вопросы, которые тут же стали роиться у него в голове.
        Но в следующий раз Юл перед тем, как стал рассказывать об Актийском сражении, об «Актийской жертве» Марка Антония, сообщил своему собеседнику, что его «названая сестра» не просто часто расспрашивает о Фениксе, но, как ему, Юлу, показалось, давно хочет видеть его у себя.
        «Тебе показалось? Или она сказала тебе, что хочет меня видеть?» — с замиранием сердца спросил Феникс.
        Но Юл не ответил на его вопрос и хрипловатым голосом стал подробно описывать состав армии отца и состав армии Октавиана. И лишь в самом конце встречи мягким баритоном объявил:
        «Мы с детства дружим и хорошо знаем друг друга. Клянусь Геркулесом, моим прародителем, она к тебе неравнодушна… Что она в тебе нашла, это для меня загадка. Ей все мужчины безразличны. Мужа своего она, похоже, презирает… Что ты молчишь?»
        Что мог сказать бедный Феникс? Сам он с Юлом о Юлии никогда не заговаривал и свято хранил тайну — тайну благожелательной любви. А Юл заключил:
        «Не сомневаюсь, что она хочет тебя видеть, и, зная, что я у тебя часто бываю, ждет, когда же я наконец догадаюсь и приведу тебя к ней».
        Феникс молчал, испуганно глядя в глаза своему новому приятелю.
        В следующий раз Юл прибыл на Фениксову виллу не на носилках, а верхом на лошади и, не слезая с коня, крикнул: «У тебя есть лошадь?! Ну, так седлай поживее! Едем к Юлии. Она нас ждет!»
        Верхом они въехали в Рим. И пока добирались до дома в Каринах, было на кого поглазеть простому народу: в толпе на конях — консуляр Юл Антоний и знаменитый поэт, всадник Публий… Пелигн.
        У Юлии дома почти никого не было, если не считать слуг: муж Тиберий воевал в Германии, детей, похоже, отправили гулять. С Юлией в экседре сидела какая-то незнакомая Фениксу юная женщина — это была Планцина, которая годом раньше вышла замуж за Гнея Пизона и скоро оказалась настолько приближенной к добродетельной Ливии, что стала почти вровень с Ургуланией и Марцией; Планцине в ту пору едва исполнилось шестнадцать лет… Ну да Пан с ней, с Планциной! Нас Юлия интересует!
        Рыжеволосая Юлия, когда Феба ввела к ней в экседру Юла и Феникса, прервала работу — она пришивала широкую красную кайму на чью-то новую тогу — встала и обняла Юла, «названого брата». И тут вдруг увидела Феникса, скрывавшегося за его широкой спиной. Фениксу показалось, что в первый момент Юлия его не узнала. А когда узнала, будто смутилась.
        «А тебя как сюда занесло?» — сурово спросила Юлия.
        Феникс с надеждой посмотрел на Юла, но тот молчал, внимательно разглядывая Планцину.
        Пришлось самому отвечать.
        «Ты нас звала! Мы прибыли!» — радостно воскликнул поэт.
        Юлия поморщилась и чуть взмахнула рукой, будто прогоняя с лица муху.
        «Я никого не звала», — задумчиво сказала она и опять взмахнула рукой.
        Феникс вновь покосился на Юла, продолжавшего разглядывать Планцину, и, растерявшись, пробормотал:
        «А Юл сказал, что ты ждешь. Юл сказал… Он приехал за мной на лошади…»
        Юлия улыбнулась и произнесла почти ласково:
        «Он всё придумал, твой Юл. Ему захотелось с кем-то прокатиться по Риму. Вот он и приплел меня, чтобы выманить тебя с твоей виллы… Ведь так, Юл?»
        «Как скажешь, сестричка, так и будет», — откликнулся младший Антоний, не отрывая взгляда от Планцины, которая уже начала краснеть от эдакого бесцеремонного разглядывания.
        А Юлия вернулась в кресло, положила на колени тогу и продолжила работу, не глядя ни на Феникса, ни на Юла.
        Юл же наконец перестал разглядывать Планцину и, будто спохватившись, воскликнул:
        «Ну ладно, не будем тебе мешать! Навестили, поприветствовали. И дальше поскачем».
        «Скачите… скачите, — медленно произнесла Юлия, не отрывая взгляда от иглы. И, усмехнувшись, добавила: — Когда в следующий раз будете… скакать мимо, можете опять… заскочить».
        …На обратном пути Юл спросил:
        «Ты заметил, как она обрадовалась твоему приходу?»
        «Заметил, — грустно ответил Феникс. — Я заметил, что она совсем не обрадовалась».
        «Ты ничего не понял! — весело воскликнул Юл. — Надо знать Юлию. Когда она к кому-то благоволит, она всегда над ним подшучивает и… и немножко издевается».
        Они доехали до городских ворот, выехали за пределы города, и тут Юл схватил под уздцы Фениксову лошадь, — всадники остановились, ударившись коленями.
        «Я тебе вот что скажу, — сказал Юл Антоний. — Когда-то ты хорошо разбирался в женщинах, а сейчас, похоже, совсем поглупел и ничего в них не смыслишь… Нет, слушай и не перебивай! Потому что такого тебе никто не расскажет. Недавно, дней десять назад, она позвала меня к себе и объявила, что собирается найти для тебя невесту. Его, говорит, скоро всё равно заставят жениться. И Ливия или Август найдут для него такую уродину, что он либо сам повесится, либо выбросит ее из окна. А я, говорит, хочу, чтобы этот человек был счастлив. Он заслужил свое счастье. Я должна ему помочь. Короче, составь для меня список достойных женщин. А я из него выберу… Погоди, слушай дальше. Я этот список скоро составил. Но когда стал перечислять ей моих кандидаток, она каждую из них отвергла. И сначала лишь презрительно морщилась. Затем с обидой на меня посмотрела. А после, на трех последних кандидатурах, в такую ярость пришла, что, честное слово, мне показалось, что она сейчас запустит в меня веретеном или вытащит из волос булавку и с ней на меня кинется… Ну как, по-прежнему ничего не понял?!»
        Феникс в отчаянии смотрел на Юла и прошептал:
        «Не надо мне никакой жены. Я ни на ком никогда не женюсь».
        «Женишься, женишься. И Юлию я тебе в обиду не дам. Через день заеду и снова поедем ее навещать!»
        Юл отпустил повод Фениксовой лошади и с места в карьер пустил своего арабского жеребца по Фламиниевой дороге.
        Гней Эдий отправил себе в рот две виноградины, тщательно пережевал их и продолжал:
        - Представь себе, Феникс ни слова не сказал мне об этом посещении…
        VI. Не через день, а дня через три Юл Антоний исполнил угрозу и снова явился за Фениксом. В этот раз он не стал обманывать своего нового приятеля. Он сказал: «Не звала, не звала. Но ждет, ждет с нетерпением. И Фебу ко мне подсылала, чтоб разузнать, когда я к тебе собираюсь на лошади или без лошади».
        Отправились.
        В этот раз дом Тиберия в Каринах был полон народа. Хозяина, понятное дело, не было — он, как я говорил, воевал в Германии. Но было немало женщин, некоторых из которых Феникс до этого видел в свите Ливии. Женщины эти сначала с удивлением стали рассматривать нашего поэта, затем принялись переглядываться между собой и даже перешептываться. Юл при этом держался как бы в стороне, всем своим видом показывая, что он, дескать, вынужденно сопровождает Феникса, что не он, Юл, зашел к Юлии, а Феникс его сюда затащил, несмотря на то, что час неурочный.
        Феникс, заметив, что Юл себя так ведет, еще больше смутился.
        Юлия на него не смотрела. Она беседовала с женщинами, не обращая внимания на вошедших мужчин.
        Но тут в атриуме появились дети: сначала вбежали Постум и Друз, а следом за ними чинно вступили Агриппина и Юлия Младшая… Дай-ка сообразить… Постуму было пять лет, Друзу — семь, а девочкам соответственно шесть и девять… И девочки, жеманные и строившие из себя взрослых, увидев Феникса, вдруг разом растеряли свое жеманство, радостно устремились к поэту, и Юлия Младшая взяла его за руку и заставила сесть в кресло, а Пина прыгнула к нему на колени и обхватила руками за шею. «Учитель пришел! Ура! Ты поиграешь с нами, Учитель?» — наперебой восклицали они.
        Феникс беспомощно им улыбался и ласково бормотал: «Поиграю, конечно. Если мама нам разрешит». — «А когда поиграешь?» — «Да хоть сейчас. Если мама позволит». И при этом боялся взглянуть на хозяйку дома, на Юлию Старшую, скользя взглядом по удивленно-настороженным лицам придворных матрон. А когда наконец собрался с духом и взглянул на свою Госпожу, то не поверил глазам… Юлия смотрела на него с такой нежностью, какую он никогда не видел на ее лице и даже представить себе не мог, что эта своенравная и часто надменная женщина может так искренне, так ласково и никого не стесняясь смотреть на кого бы то ни было, а тем более — на него!..Не только Феникс, все заметили этот долгий и радостный взгляд и еще сильнее удивились и напряглись…
        Тут Постум схватил за руку Агриппину, попытался стащить ее с Фениксовых колен и капризно заявил: «Он не будет с вами играть! Нужны вы ему! Он будет со мной играть. Правда, Учитель?» А Друз, сын Тиберия и пасынок Юлии, смотрел на Феникса исподлобья, недоверчиво и тяжело, и, дождавшись, когда смолкнут голоса, сурово спросил: «А почему вы называете его Учителем? Я его первый раз вижу. Он нас ничему не учит».
        Ответила ему Агриппина, которая, отталкивая Постума, сказала: «Он с нами играл и нас учил еще до того, как ты тут появился».
        Юлия Старшая наконец перестала с нежностью разглядывать Феникса и властным голосом объявила: «Публий ни с кем не будет играть. (Она, представь себе, впервые назвала Феникса его личным именем, «Публий»!) Он ко мне пришел для серьезного разговора. Немедленно оставьте его в покое!»
        Служанки тотчас овладели детьми и увели их из атрия. А Юлия сделала знак Фениксу и на глазах у публики удалилась с ним в таблинум Тиберия. И там, стоя к нему спиной, сердито спросила:
        «Зачем опять пришел?»
        «Ты ведь разрешила. Сказала: заскакивайте», — ответил Феникс.
        А Юлия:
        «И ты заскочил?»
        Феникс:
        «Юл сказал: давай заедем».
        «Ах, это Юл велел тебе заскочить?»
        «Он не велел. Он сказал: она не звала, но ждет».
        «И ты решил заскочить?»
        «Ты можешь ко мне повернуться? Я хочу видеть твое лицо», — вдруг тихо попросил Феникс.
        «А я хочу, чтобы ты немедленно… выскочил отсюда, — не оборачиваясь, тихо ответила Юлия. — Но так, чтобы никто тебя не увидел. Даже Юл».
        Феникс подчинился. Выскользнув в атрий, он вдоль стены незаметно добрался до прихожей и вышел из дома, увиденный лишь привратником.
        Лошадь свою он на всякий случай не затребовал. Пошел пешком…
        Юл к вечеру объявился у него на вилле, заодно приведя и лошадь.
        «Ты что с ней сделал?» — сурово спросил Юл Антоний.
        Феникс рассказал ему о том, что между ним и Юлией произошло в таблинуме.
        «Ну вот! Вот! — гневно заговорил Юл. — Она и меня выгнала! А перед этим плакала у меня на груди и говорила, чтобы я больше никогда не приводил тебя к ней, потому что видеть тебя ей нестерпимо. Когда она тебя видит, ей хочется уехать на край света. Она даже этот край света назвала: в Колхиду, сказала она… Знаешь, где эта Колхида находится?»
        Феникс молчал.
        «А потом говорит, — продолжал Юл, — я, говорит, существо обреченное. А он — то есть ты — светлый и беззащитный. Он должен быть счастливым… Она взяла с меня клятву, что я никогда тебе не расскажу о том, что она о тебе говорила. А через некоторое время заставила меня еще раз поклясться, что я найду какой-нибудь удобный случай и вновь заманю тебя к ней… А потом она выставила меня за дверь, объявив, что отныне она и меня не желает видеть, потому что я напоминаю ей о тебе!.. Ну что мне с вами делать, не знаю?!..»
        Феникс смотрел на Юла Антония… Он сам не помнил, как смотрел на него. Но помнил, что вдруг спросил:
        «Ты уверен, что Юлия плакала?»
        «Ты мне не веришь?!» — гневно прохрипел Юл и уставился на Феникса тем взглядом, который у него иногда появлялся: этим взглядом Юл словно надевал Фениксу на голову горячие тиски, стискивал до боли, до святящихся мушек перед глазами. Когда Юл на него так смотрел, Феникс, как он потом признавался, любому его приказанию готов был подчиниться.
        «Нет, верю, верю, конечно… Я просто не могу представить себе ее плачущей…»
        «Плакала, клянусь Геркулесом!» — рявкнул Юл.
        Гней Эдий отправил себе в рот еще три виноградины и спросил:
        - А ты почему не ешь? Это очень удобный виноград. Он без косточек. С ними не надо возиться…
        Я не люблю виноград. Но из вежливости пришлось попробовать.
        А Вардий продолжал:
        VII. — Скоро Феникс перестал таиться и стал мне рассказывать… Было еще три встречи. И все — в сопровождении Юла Антония. Вернее, своего «названого брата» Юлия либо оставляла в атриуме беседовать со своими товарками, либо просила присутствовать на уроках Постума и Друза (те уже занимались с грамматиком)…Однажды она велела ему наказать раба, который накануне совершил какой-то проступок, и Юл чуть ли не собственноручно сек его плеткой. Феникса же всегда приглашала в экседру и там оставалась с ним с глазу на глаз… Она заставила Феникса читать трагедию, его «Медею». В первый раз Юлия задумчиво и грустно разглядывала Феникса. Во второй раз принесла с собой прялку и работала, лишь изредка на Феникса взглядывая и никаких чувств на лице не выражая. В третий раз вышивала подушку и ни разу на чтеца не взглянула. Уже после первого чтения Феникс не удержался и спросил: «Ну, как тебе?». И Юлия ответила: «Как мне может быть, когда эта вещь для меня написана?». И больше ничего не сказала, только попросила в следующий раз непременно прочесть следующую сцену. Когда и она была прочитана, Юлия грустно призналась,
что она ничего не понимает в поэзии и тем более в трагедиях, но уверена в том, что, возьмись Вергилий или покойный Гораций — Гораций тогда только что умер вслед за Меценатом — возьмись они писать о Медее, у них бы не получилось «так жизненно, что в некоторых местах — прямо холодок по спине» (её, Юлины, слова).
        В третий раз, говорю, она не отрывала взгляда от подушки, которую вышивала, но когда Феникс кончил читать, отшвырнула от себя рукоделие, поднялась с кресла и, встав напротив своего гостя, долго глядела на него чуть ли не с ненавистью, при этом губы ее ласково улыбались. «Ненавижу поэтов, — сказала Юлия. — Всю свою чуткость, все свои лучшие чувства вы отдаете выдуманным вами героям. А нам что остается? Кроме вашей самовлюбленной поэзии».
        Вместо ответа Феникс осторожно взял Юлину руку и стал ее целовать, медленно, палец за пальцем.
        На первом поцелуе Юлия хихикнула. На втором тихо рассмеялась. После третьего погладила Феникса по голове, но руку отобрала.
        В этот момент со двора стали доноситься крики раба, которого секли под руководством Юла Антония. И Феникс потом мне признался: «У меня было такое ощущение, что это меня за что-то секут…»
        VIII. — Феникс мне об этом рассказывал у себя на вилле, — продолжал Вардий. — Мы расположились в беседке и ожидали, пока слуги приготовят нам трапезу, как вдруг на центральной аллее показалась одинокая женская фигура, которая брела от входа в усадьбу по направлению к дому. Увидев ее, Феникс тут же обмер и, как мне показалось, перестал дышать.
        «Что с тобой?» — спросил я. Феникс не отвечал.
        «Кто это?» — спросил я, теперь вглядываясь в приближавшуюся фигуру.
        И снова в ответ молчание.
        Женщина была одета как вольноотпущенница. Волосы ее были скрыты под серой накидкой. Широкие бедра слегка тяжелили походку.
        Лишь когда она поравнялась с нашей беседкой, я узнал ее. Это была Юлия, дочь Августа.
        Феникс вскочил, а Юлия, не глядя на Феникса, подняла на меня свои зеленые глаза… Позволь мне не описывать ее взгляда. Она, ни слова не произнеся, так на меня глянула, что я тут же поднялся и, объявив Фениксу, что, пожалуй, пойду поброжу по окрестностям, покинул беседку и направился к выходу из усадьбы. Никто меня, разумеется, не удерживал.
        У ворот я увидел закрытый двухколесный экипаж, запряженный мулом. На козлах сидел кучер-эфиоп, а внутри экипажа — какая-то женщина, которую я не сумел разглядеть, но, думаю, то была Феба.
        В отдалении, на повороте дороги, под дубом я разглядел еще один экипаж, запряженный двумя лошадьми. Но стоило мне направиться в его сторону, экипаж этот выехал на дорогу и покатил в сторону города. Как будто я его вспугнул…
        А вот что происходило внутри усадьбы:
        Юлия вошла в дом и стала по нему разгуливать: в каждое помещение заходила, внимательно разглядывала обстановку, трогала мебель, открывала и закрывала сундуки, присаживалась на стулья и некоторые из них передвигала с места на место; одним словом, вела себя так, будто явилась осматривать имение, которое собиралась купить, и при этом одна была в доме, не обращая ни малейшего внимания ни на следовавшего за ней Феникса, ни на слуг, которые, конечно же, высыпали из кухни и других помещений, чтобы поглазеть на странно переодетую посетительницу, которую они, разумеется, тут же узнали.
        Разговор начался в кабинете. Юлия, усевшись за стол и вороша лежавшие на нем рукописи, задумчиво произнесла:
        «Какие у тебя невоспитанные слуги. Им что, не объяснили, что когда к хозяину приходит женщина…» — Юлия не договорила. Но слуги — молоденькая рабыня и старый слуга-вольноотпущенник, проявлявшие особое любопытство, — слуги мгновенно исчезли, и больше никто их не видел, хотя не исключаю, что они могли быть поблизости и тайно подслушивать.
        Юлия вновь принялась перебирать лежавшие на столе таблички.
        И лишь тут Феникс впервые открыл рот и сказал:
        «Если ты ищешь трагедию, то ее здесь нет… Она у меня хранится в особом месте».
        Юлия нервным движением отодвинула от себя таблички, так что две из них не удержались на столе и упали на пол, хлопнула в ладоши и весело воскликнула:
        «Ну, прямо-таки Цирцея! Виллу тебе подобрала замечательную! Точно тебе по вкусу!»
        А потом повернулась лицом к Фениксу и тем же веселым тоном:
        «Тебе — виллу, чтобы ты мог спокойно работать! А меня — замуж, за своего любимого сыночка! Мне тоже честь! Не тебе одному!»
        Феникс молчал, не зная, что отвечать.
        А Юлия сорвала с головы покрывало и продолжала весело восклицать:
        «Я тоже старалась ей угодить! Как и ты. Друзей разогнала. Дома сидела. Туники и тоги шила. И с этим бирюком, из которого слова не выдавишь… Как теперь из тебя… Я этого медведя, который свои мысли и чувства даже от себя самого скрывает, я его так ласково и терпеливо обхаживала, что — представляешь?! — в конце концов от него забеременела. Вот какая я умница!.. Ну что ты на меня уставился, как будто три года не видел?!»
        «Я… Неужели три года прошло?.. С тех пор как мы… как мы заключили с тобой договор…» — зашептал Феникс.
        «Какой договор?! — воскликнула Юлия, вроде бы по-прежнему весело, но вдруг с уродливой гримасой на лице. — Умер ребеночек! Ты представляешь, какая досада для Ливии?! Какая трагедия для Тиберия! Он так бедный страдал, что уехал воевать в Иллирию… или в Далмацию… или в Паннонию… я всегда путала эти названия… Видно, не суждено. От этих ублюдков если что и родится, то долго не проживет. Боги не позволяют…»
        Феникс вздрогнул и отпрянул назад. А Юлия вскочила со стула, выдернула из прически булавки, рассыпала рыжие волосы по плечам и, бросив булавки на пол, встряхивая головой, шагнула к Фениксу, почти вплотную к нему приблизилась и зашептала, уже без гримасы, чуть ли не восторженно:
        «Вы не пугайтесь, бедные! Я от Агриппы этих детишек столько наплодила, что иногда путаюсь в них ногами. Гай, Луций, Постум — из любого можно сделать наследника! Да, Ливии досада, потому что ей они не родные. Ну, так кто мешает моему отцу усыновить Тиберия? Представляешь, как здорово будет?! Я, как какая-нибудь Клеопатра, стану женой собственного брата! А он себе в любовницы возьмет Випсанию Агриппину!»
        Юлия оттолкнула Феникса в сторону и из кабинета решительно направилась в спальню.
        И там, в спальне, сев на постель, то оглаживая покрывало, то тыкая в него кулаком, будто проверяя мягкость ложа, зло и обиженно заговорила:
        «Представляешь, он ведь сохнет по своей Випсании, по своей прежней жене. Дочь бывшего ростовщика ему намного милее, чем какая-то Юлия, дочь какого-то Августа! Славная была парочка — медведь и медведица. Зачем разлучили несчастных зверей?»
        Юлия сбросила с себя серую палу и, оставшись в одной тунике, откинулась на ложе.
        «У Агриппы на меня тоже не хватало времени, — говорила Юлия. — Но он его как-то выкраивал. И иногда трахал меня. (Юлия именно это грубое слово употребила.) Да, по-животному. Ну и что?! Меня ведь уже давно в животное превратили… А этот медведь-чистоплюй смотрит на меня, как ты сейчас на меня смотришь!.. Но ты хоть смотришь. А его я теперь вовсе не вижу! Сначала он переживал гибель своего ребеночка, Ливиного долгожданного внучонка! Потом бросился бить германцев, мстя за погибшего братца!.. Ты понимаешь, о чем я?»
        Феникс опустился на колени, как и в прошлый раз, взял Юлину руку и принялся целовать; вернее, лишь дотрагивался губами — сначала до тыльной стороны ладони, затем до каждого пальца. Лица Юлии он не видел. И только слышал ее голос.
        «Какие опять нежности… Тебе меня жалко?» — удивленно спросил голос.
        Феникс покачал головой, но потом, словно испугавшись, несколько раз кивнул утвердительно и продолжал целовать Юлины пальцы.
        «А ты не жалей, — зло сказал голос. — Меня никто не жалеет. Чем ты их лучше?»
        «Я думал, ты счастлива, — прошептал Феникс и, оставив Юлину руку, уткнулся лицом в покрывало. — Я думал, что, если… если я тебе вдруг понадоблюсь, ты меня сама позовешь…»
        «А как тебя можно позвать? — насмешливо спросил голос. — Сначала ты писал свою «Медею». Потом получил виллу от Ливии и стал ее отрабатывать: со всеми сошелся, в любой дом заглядывал. Но не ко мне. Понадобился какой-то Юл Антоний, чтобы ты наконец вспомнил и заскочил».
        «Зачем?! — воскликнул Феникс, вскакивая с колен. — Зачем ты всё это мне говоришь?! При чем тут Ливия и ее вилла?!.. Все эти три года я каждый день о тебе думал, всё время любил… только тебя!.. Но ты ведь сама сказала: я должен терпеть. А если вдруг что-то случится…»
        Юлия приподнялась на постели. Феникс теперь видел ее, потому что смотрел на нее с болью и с нежностью.
        «Так вот, говорю: случилось, — угрожающе произнесла Юлия. — Слышишь? Случилось!»
        «Я не понимаю, чего ты от меня хочешь?! — в отчаянии воскликнул Феникс. — Ты скажи! Мы ведь договорились: если попросишь, я всё для тебя сделаю!»
        Тут Юлия весело рассмеялась. Она встала с постели, обняла Феникса, прижалась к нему всем телом, поцеловала его — нет, не в губы, а в лоб и потом в оба глаза. И сказала одновременно ласково и насмешливо, как только она умела говорить:
        «Как ты хорошо сказал: мы ведь договорились… Я? Я ничего от тебя не хочу. Я пришла к тебе, чтобы проверить, не забыл ли ты о… о нашем с тобой договоре… Увидела: помнишь… Спасибо. Я тебе этого не забуду».
        Не подняв с ковра сброшенную верхнюю одежду, Юлия в одной серой тунике покинула спальню, прошла через атрий, с распущенными волосами вышла из дома и быстрым шагом направилась по аллее к выходу из усадьбы. Феникс сопровождал ее.
        Перед воротами Юлия остановилась и, обернувшись к Фениксу, сказала просто и обыденно, на этот раз никаких противоречивых чувств на лице не изображая:
        «Ты самый дорогой для меня человек. Сегодня, может быть, еще дороже мне стал… Но ты иногда заходи ко мне. Чтобы я тебя видела и вспоминала, что ты меня любишь и всё ради меня готов вытерпеть».
        Перед тем как сесть в поджидавший ее экипаж, Юлия еще раз обняла Феникса, прижала к себе и поцеловала; на этот раз — в губы, осторожным, но долгим поцелуем.
        - Я в это время как раз подходил к усадьбе и видел, как она его на прощание целовала, — грустно признался мне Эдий Вардий за нашим десертом в плющевой беседке. И озабоченно продолжал: — Я понял, что надо, так сказать, по горячим следам расспросить Феникса о том, что произошло у них с Юлией. Тем более что мой любимый друг, хотя и выглядел каким-то, прости за выражение, пришибленным, судя по другим приметам, не прочь со мной был поделиться.
        Я выбрал беседку, в которой слуги не могли нас подслушать, и попросил Феникса пересказать всё, не опуская ни единой детали. Меня интересовали не только слова Юлии, но и каким тоном они произносились, какое выражение было у нее на лице, как, и опять-таки каким тоном, отвечал ей Феникс, и если молчал, то как молчал. Словно заправский судья я допрашивал своего друга. И он мне довольно охотно рассказывал. Однако в его изложении весь разговор проходил в кабинете и Юлия была все время в верхней одежде, волосы не распускала. И самые главные слова, которые были произнесены в спальне, Феникс от меня поначалу пытался утаить.
        Но я слишком давно и слишком хорошо знал своего друга, чтобы не догадаться, что в некоторых деталях он скрытничает. И я тогда поднажал на него, обвинил в укрывательстве и вытащил из него Юлины слова: «А ты не жалей. Меня никто не жалеет». И даже его собственный отчаянный крик: «Чего ты от меня хочешь?!» — я из него выудил.
        И когда под моим нажимом Феникс обо всем мне поведал, то вдруг разъярился и закричал:
        «Я не мог! Даже если б она напрямую от меня потребовала! Я не мог это сделать на вилле, которую мне подарила Ливия! С ее невесткой! С законной супругой ее сына Тиберия, который так дружески со мной обходился!.. Это низко! Подло! Это совершенно для меня невозможно!»
        «Ты это ей тоже сказал?» — тихо спросил я.
        «Конечно же нет! Это я тебе говорю! Будь ты проклят со своими вопросами!» — кричал Феникс.
        Я поспешил его успокоить:
        «Ты правильно поступил, — сказал я. — У тебя не было другого выхода. Тем более на глазах у слуг, некоторые из которых, я подозреваю, за тобой шпионят… И, судя по настроению Юлии, она лишь искушала тебя, проверяла… Ведь сказала же она на прощание, что ты теперь ей стал дороже, чем раньше…»
        «Ты тоже так думаешь? — перестав кричать, благодарно стал спрашивать меня Феникс. — Ты это почувствовал? Ты умница, всё понимаешь намного лучше и раньше, чем я».
        Друга я успокоил. Но сам спокойствия не ощутил. Чем дальше я размышлял и оценивал ситуацию, тем больше у меня возникало подозрений, рождалось какое-то нехорошее предчувствие…
        Предчувствие меня не обмануло.
        Гней Эдий предложил мне покинуть беседку и погулять по аллеям, а он, дескать, во время этого моциона расскажет мне, что дальше случилось.
        Разумеется, я согласился.
        И вот что поведал мне Вардий:
        IX. — Феникс рвался поскорее встретиться с Юлией. Но для этого ему был нужен Юл Антоний. А Юл вдруг заболел. Затем дней на десять куда-то исчез из Рима. Потом вернулся, но к Фениксу не наведывался, а когда тот приходил к его дому, привратник ему объявлял, что господин только что вышел и куда — не известно.
        И вдруг какой-то человек, по виду вольноотпущенник, приходит к Фениксову городскому дому и сообщает привратнику, что Феникса срочно зовет к себе Юл Антоний, и тут же исчезает, хотя вышколенный привратник просит обождать, пока не доложат господину.
        Феникс, получив этот вызов, естественно, тотчас устремляется к дому Юла Антония.
        Прибегает на место. Дверь, что называется, нараспашку. В прихожей нет никого. В атрии тоже безлюдно. Журчит фонтан, и лишь из кухни время от времени доносятся какие-то хрипы и вскрики. Хрипы, похоже, мужские, а вскрики — вроде бы детские. Такое впечатление, что там кого-то секут.
        Феникс идет на кухню. Заглядывает через порог. И видит:
        На столе, на котором обычно разделывают мясо и режут овощи, лежит на животе его Госпожа, Юлия. Совсем обнаженная, голым телом на шершавой столешнице. А позади нее в задранной тунике и чуть ли не в походном плаще расположился Юл Антоний. И это он хрипит, а Юлия, когда он начинает хрипеть, мучается лицом, вздрагивает бедрами, дергается грудью и вскрикивает, или пищит, или ноет, точно ребенок…
        Всё это Эдий Вардий произносил тихо и доверительно, а последние слова — вкрадчивым, каким-то чуть ли не сладеньким шепотком. Но вдруг лицо его исказилось будто от ужаса, глаза выпучились, что называется, полезли из орбит, и он свои пухлые ручки прижал к лицу словно испугался, что глаза у него и вправду выскочат.
        - Ужас! Ужас! — дважды воскликнул Вардий. Затем, не отнимая рук от лица, попятился и упал на скамейку, будто споткнулся об нее. И словно от этого удара и падения руки его отбросило от лица, они упали на колени, и Гней Эдий еще дважды воскликнул: — Ужасно! Ужасно!
        И, глядя на меня выпученным, остановившимся взглядом, заговорил, чередуя короткие, иногда не связанные между собой фразы клочками стихов:
        X.
        Аттис сходит с ума, ему мнится, что рушится крыша;
        Выскочил вон и бежать бросился к Диндиму он.
        То он кричит: «Уберите огонь!», то: «Не бейте, не бейте!»,
        То он вопит, что за ним фурии мчатся толпой…
        Потом, через десяток лет, он это напишет… А тогда, сразу после… после этого!.. он пришел ко мне и ни слова не сказал. Но выглядел совершенно безумным. Озирался по сторонам и как-то странно взглядывал именно на потолок. А когда я попытался расспросить его о том, что случилось, вдруг крикнул: «Помолчи! И погаси светильники! Дай молча посидеть с тобой!»… Так мы долго сидели друг против друга в полутьме. Но лицо его словно подсвечено было каким-то фиолетовым светом. И на этом лице… Потом он это тоже опишет и вставит:
        …так мощный
        Низко подрубленный ствол, последнего ждущий удара,
        Пасть уж готов, неизвестно куда, но грозит отовсюду.
        Так же и Мирры душа от ударов колеблется разных
        Зыбко туда и сюда, устойчива лишь на мгновенье….
        А потом встал и ушел. И я понял, что за ним ни в коем случае нельзя идти…
        - Казалось бы, сколько всего претерпел! — после небольшой паузы продолжил восклицать Вардий. — Уже давно уговорил себя и взрастил свою благожелательную любовь! Но тут не выдержал и совсем спятил. Днем метался вокруг усадьбы, как…У него не нашел. А у Тибулла есть точные строки:
        Ныне мечусь, как по ровной земле под мальчишечьей плетью
        Неугомонный волчок, пущенный ловкой рукой…
        Да, так и метался, не разбирая дороги. Я сам наблюдал издали.
        Я не знал, что с ним произошло, не мог понять, что с ним творится и как мне ему помочь… Я выждал несколько дней и ворвался к нему в дом. Но он встретил меня уже не безумным, а каким-то… Не знаю, как описать… Однажды я видел, как трех рабов вели на распятие. Один из них меня поразил своим видом. Он всматривался во встречных людей и как-то странно им улыбался… Вот так и он, когда я вошел, ухмыльнулся мне похожей глуповатой, какой-то будто оскаленной улыбкой и тут же рассказал, как несколько дней назад зашел к Юлу Антонию и увидел, как, разложив Юлию — он и тут назвал ее Госпожой, а не Юлией! — разложив ее на кухонном столе… Ну, в общем, описал всю сцену.
        Я растерялся. Я многого ожидал от Юлии и тем более от Юла Антония. Но не такого же свинства по отношению к моему несчастному другу!
        «Неужели ты теперь не понимаешь?!» — гневно начал я. Но тут же осекся, увидев, что лицо у Феникса скорчилось от боли… Будто его тоже уже разложили и стали вколачивать первый гвоздь, в руку…
        «Понимаю, — тихо сказал он. — Всё понимаю…Но я горю, Ту-тик. Падаю и горю. Не в моих силах остановить этот огонь».
        Гней Эдий вскочил со скамьи, расставил ноги и, выставив вперед левую руку ладонью вперед, а правой ожесточенно жестикулируя, то поднимая ее, то опуская, то щелкая пальцами, то сжимая в кулак, то указывая на меня перстом, принялся восклицать и декламировать:
        - Огонь!.. Он у некоторых поэтов описан. Вот, например, у Вергилия:
        …По-прежнему пламя бушует
        В жилах её, и живет в груди сокрытая рана.
        Жжет Дидону огонь, по всему, иступленная, бродит
        Городу, словно стрелой уязвленная дикая серна…
        (на «сокрытой ране» Вардий щелкнул пальцами)… У Тибулла тоже есть нечто похожее… Но Феникс, падая и сгорая, видимо, хорошо изучил и запомнил эти огненные страдания и потом внес в их описание новые краски. Во-первых, он установил, что мучительный огонь является со стороны:
        Словно бы кто подложил огня под седые колосья
        Или же лист подпалил и сено сухое в сеннице…
        …(тут Вардий сжал руку в кулак)… Во-вторых, он подчеркнул, что этот огонь разжигает внутри нас безумие:
        Всё как огонь смоляной, как пишу для страсти безумной
        Воспринимает…
        И главное открытие! Он обнаружил, что этот мучительный, безумный огонь мы сами в себе раздуваем:
        Царь одризийский меж тем, хоть она удалилась, пылает
        К ней; представляет себе и лицо, и движенья, и руки,
        Воображает и то, что не видел, — во власти желаний
        СамСВОЙ ПИТАЕТ ОГОНЬ!…
        (тут Вардий указал на меня пальцем).
        Гней Эдий оглянулся на скамью, будто собирался вновь на нее опуститься, но вместо этого метнулся ко мне, схватил меня за обе руки, за запястья, и, заглядывая мне в глаза, зашептал:
        - Представляешь?! Через день я увидел его на лошади рядом с Юлом Антонием. Они возвращались с конной прогулки. Не веря своим глазам, я спрятался за деревом. Юл поехал дальше, а Феникс спешился возле своей виллы. Я кинулся к нему: «Как ты можешь?!» А он мне в ответ, ранено улыбнувшись:
        «Не могу, Тутик. Не могу ее не видеть. Потому что, когда я ее не вижу, меня начинает так жечь, что я на стену лезу. А видеть я ее могу только с Юлом».
        «А ревность?»
        И ОН:
        «Вот-вот. Чтобы не задохнуться от ревности, мне нужно как можно чаще их видеть. Ведь когда они вместе со мной… Ну, ты понимаешь… По-прежнему как брат с сестрой. Ни разу, ни взглядом, ни жестом… Мне теперь начинает казаться, что всё мне привиделось, будто в кошмаре. Что Юла я застал с какой-то другой женщиной, на нее очень похожей, с грязной развратной девкой».
        …Наверное, тот раб, которого вели на распятие и который всем улыбался, тоже убеждал себя в том, что всё происходящее с ним — лишь видение и кошмар.
        Я больше не задавал Фениксу вопросов и при встрече с ним избегал упоминать о Юле и о Юлии.
        Прошел почти месяц. И помню, когда мы возвращались с поминального пира, посвященного памяти умершего в том году Горация, и я, дабы почтить тень усопшего, стал восхвалять его изысканную поэзию — на тризне я молчал, там другие Горация славили, — Феникс вдруг резко остановился и гневно воскликнул:
        «Изысканная — может быть. Но поверхностная! Потому что, прикрывшись «умеренной» и «благожелательной» любовью, он в глубину любви побоялся проникнуть! В эту пропасть решился заглянуть только Катулл. Он потому и умер так рано. И перед смертью написал:
        Как, неужели ты веришь, чтоб мог я позорящим словом
        Ту оскорбить, что милей жизни и глаз для меня?
        Нет, не могу! Если б мог, не любил так проклято
        и страшно!
        Это лучшие в мире стихи!»
        Я растерялся. Я уважал Катулла. Но его стихи никогда не казались мне верхом поэтического совершенства.
        А Феникс схватил меня за руки — вот так, как я тебя теперь держу — и прямо-таки простонал мне в лицо:
        «Да — ревность, в которой задыхаешься, как в дыму от пожара. Да — беспрерывное унижение, которое пьешь, как умирающий от жажды будет пить даже из зловонной клоаки… Но я никогда ее так не любил! Так сильно! Да — проклято и страшно! Страшно и проклято! И каким бы чудовищем, каким бы животным она мне ни явилась, она для меня всегда будет богиней! Я ей всегда буду поклоняться! Чудовищу — еще сильнее, чем чистой, сияющей, лучезарной!»…
        На него было страшно смотреть, когда он мне шептал-кричал эти слова. Я видел, что ему очень больно.
        Вардий отпустил мои руки, отодвинулся от меня и велел:
        - Ну ладно, иди. В следующий раз доскажу…
        Обернулся и быстро пошел в сторону виллы. Он, который часто так притворно актерствовал во время своих рассказов, теперь, похоже, устыдился тех искренних слез, которые навернулись ему на глаза. А они, я видел, навернулись, непрошеные.
        Свасория девятнадцатая. Фаэтон. Любовь-ненависть
        Следующего раза пришлось ждать долго. Прошла неделя, прошла другая, а Гней Эдий обо мне так и не вспомнил и за мной не прислал.
        В начале третьей недели я решил о себе напомнить и стал подолгу прогуливаться по периметру Вардиевой виллы. Меня, конечно же, видел привратник, видели некоторые из слуг, выходившие из ворот по каким-то своим надобностям. Но никто не пригласил меня войти за ограду. А посему на третий день моих прогулок я осмелился сам о себе напомнить.
        Привратник сначала объявил мне, что хозяина нет дома. Но когда я уже собирался уходить, окликнул меня по имени и велел подождать. «Хозяин занят. Но давай на всякий случай я ему доложу», — сказал он.
        Он вернулся не скоро и сердито объявил мне, что хозяин принимает очень важных гостей. Я извинился и вновь собирался уйти. И снова привратник крикнул мне вслед: «Постой! Хозяин велел обождать!»
        Я вернулся и встал возле ворот. А привратник еще сильнее на меня рассердился. «Ну, не здесь же! — свирепо воскликнул он. — Что тебе тут, рыночная площадь?!.. Велено ждать в библиотеке!»
        Мне открыли калитку, я вошел на территорию усадьбы и направился к дому.
        Никто меня не сопровождал. И никто не встретил при входе на виллу. Я чуть помялся в нерешительности перед мраморной лестницей, затем поднялся в прихожую, миновал перистиль и вступил в библиотеку, где и остался стоять, так как сесть не решался.
        То и дело из-за портьеры выглядывали слуги, украдкой и всё время разные. Пока, наконец, в библиотеку не вкатился шарообразный хозяин, радушный и радостный.
        - Мой юный друг! Сам ко мне пожаловал! Какая честь для меня! — восклицал Вардий, вроде бы искренне, но как-то слишком уж оживленно. — А почему заранее не известил? Пришлось заставить тебя ждать. Сам виноват! Тут, понимаешь, приперся один из дуумвиров, денег у меня клянчить. Пока я его выпроводил… Ну, что, позавтракаем?.. Я, правда, уже позавтракал с этим хозяином города. Но кто запретил нам завтракать дважды?!.. Пне думай отказываться! Люди в твоем возрасте всегда хотят есть. И потом — это у нас уже стало традицией. А традицию ни в коем случае не следует нарушать!.. В какой беседке мой юный друг желает, чтобы было накрыто?
        …Накрыли не в беседке, а в малом триклинии, ибо оказалось, что на улице пошел дождь.
        I. Едва мы возлегли на сигме и нам подали закуски, хозяин С любопытством спросил:
        - О чем будем беседовать на этот раз?
        Я ответил, что Гней Эдий обещал мне продолжить свой рассказ.
        - Продолжить рассказ?.. Я тебе столько всего рассказывал. Ты не напомнишь забывчивому старику, на чем мы с тобой остановились, — попросил Вардий.
        Клянусь тебе, Луций, он эту реплику великолепно сыграл!..Так можно выразиться, говоря об актере?…И вправду у меня возникло подозрение, что он забыл, о чем мне рассказывал три недели назад.
        Я кратко напомнил.
        Гней Эдий со вниманием меня выслушал, затем несколько раз покачал головой, то ли недоверчиво, то ли неодобрительно, затем грустно вздохнул и объявил:
        - Хорошо, я выполню твое желание. Но учти: с этого момента я не отвечаю за полную достоверность своего рассказа. Потому как многие события происходили без моего непосредственного участия, и мне о них приходилось собирать информацию из самых разных источников, часто весьма ненадежных. Надежных источников было немного. И я их тебе вынужден перечислить, чтобы ты мог мне доверять.
        В первую очередь — Фабий Максим. Он, как ты помнишь, был уже весьма приближен к Августу и продолжал покровительствовать Фениксу. Дальнейшая судьба поэта Фабия беспокоила не меньше, чем меня, и он, зная о наших дружеских отношениях, снабжал меня предостерегающей информацией иногда через свою нежную жену Марцию, а иногда лично встречаясь со мной. Феникса предупреждать и образумливать в ту пору было, можно смело сказать, бесполезно.
        Далее — Секст Помпей. Помнишь, этот молодой человек входил когда-то в число адептов Юлии? Адептов потом распустили. Но этот Помпей поразительным образом был в курсе всех событий, происходивших в августейшем семействе. Я тогда понятия не имел, откуда он черпает свою информацию. Но, несколько раз убедившись в ее достоверности, стал на нее полагаться. С Помпеем мы легко и быстро сошлись. Он был натурой весьма общительной, восхищался Фениксовой поэзией и в обмен на мои воспоминания о юности Феникса и о некоторых его любовных похождениях рассказывал мне много интересного из жизни добродетельной Ливии и ее ближайшего окружения… Само собой разумеется, я рассказывал Сексту только то, что все в Городе знали, а он делился со мной сведениями, которые я иными способами ни за что бы не мог добыть.
        Еще были Салан и Цельс. Люди тоже весьма информированные. Салана пригласили воспитателем к Германику, старшему сыну погибшего Друза, а Цельс Альбинован — он был младшим братом Педона Альбинована — Цельс изучал тогда медицину под руководством престарелого Антония Музы… Помнишь, кем был Муза?.. Совершенно верно! Личный врач Августа, следовавший за ним повсюду, так как из-за своих частых и разнообразных заболеваний принцепс без врача не мог обходиться, — вот каким человеком был Муза Антоний!.. Ну, а Цельс у этого Музы слыл любимым учеником… Ты понимаешь, на что я намекаю?
        Так начал Вардий и продолжал:
        II. — Тиберий на тот год был во второй раз избран консулом. Из Рима он теперь почти не выезжал, но часто из своего дома в Каринах, где обитала его жена Юлия, перебирался жить к Пизону Младшему, своему коллеге по верховной магистратуре, — Гней Кальпурний Пизон был избран вторым консулом. Тиберий якобы следовал обычаю Августа, который некогда также подолгу гостил у своего друга Мецената. Но все прекрасно понимали, что дело тут не в подражании Первому среди равных, а в том, что дочь этого Первого, как говорится, стоит у своего мужа поперек горла.
        Юлии это, впрочем, было на руку, и, когда Тиберий гостевал у Пизона, она часто принимала Феникса и Юла в каринском своем доме, а когда муж возвращался домой, встречалась с ними в домах, где жили ее многочисленные кузины, дочери тетки ее Октавии, умершей четыре года назад: две Марцеллы и две Антонии. С этими Марцеллами и с этими Антониями Юлия с некоторых пор установила близкие отношения, приглашала их к себе и наведывалась к ним, особенно привечая овдовевшую Антонию Младшую, бывшую жену Друза, а после нее — Марцеллу Старшую, жену Марка Валерия Барбата, и на третьем месте — Антонию Старшую, жену Луция Домиция Агенобарба, которого в последнее время стал стремительно приближать к себе великий Август. С Марцеллой Младшей, женой Юла Антония, Юлия тоже была подчеркнуто приветлива, но вот именно — подчеркнуто, а Юл Антоний, когда Юлина новая компания являлась к нему в дом, имел обыкновение подшучивать и подсмеиваться над хозяйкой дома, как будто специально для того, чтобы Юлия за нее заступалась и все видели, как Юлия ограждает достоинство его жены и как она с ней мила.
        Стало быть, женское в основном окружение — две Антонии и две Марцеллы, неотступная и неизменная Феба, две вольноотпущенницы Ливии, Виргиния и Лелия, которые были направлены в услужение Юлии; и среди этого цветника, как правило, только двое мужчин — Феникс и Юл Антоний. Иногда к компании присоединялся Валерий Барбат, муж Марцеллы Старшей, и крайне редко — Домиций Агенобарб, и то лишь тогда, когда Юлия со спутниками и спутницами являлась в дом его супруги, Антонии Старшей.
        III. — К Фениксу Юлия была неизменно доброжелательна, — продолжал Вардий, — радостно его приветствовала, на трапезах предоставляла ему почетное место, оживленно беседовала с ним на различные темы, чаще всего о поэзии или о театральных представлениях, интересуясь его мнением о каждом актере. С Юлом же, наоборот, обращалась небрежно, насмешливо и порой даже резко.
        Один раз в доме Марцеллы Старшей, в присутствии Домиция Агенобарба Юлия потребовала, чтобы Феникс прочел им несколько своих любовных элегий. А после того, как он выполнил ее требование, со своего ложа перебралась на ложе Феникса — они возлежали за трапезой, — прижалась, обняла и принялась восхвалять его, как она выразилась, прочувственную и проникновенную поэзию…Речь в стихах, чтоб ты знал, шла именно о том, как любовник тайно и хитро проникает в дом своей возлюбленной и что они оба чувствуют, сплетаясь в жадных объятиях.
        Во второй раз в доме Юла Антония, по какому-то пустячному поводу затеяв склоку с хозяином дома, Юлия так на него разгневалась, что встала из-за стола и велела Фениксу: «Уходим отсюда! Не могу видеть этого невежу!». И ушла от Антония в сопровождении Феникса, так, чтобы все это видели. И некоторое время шла по улице, опираясь на Фениксову руку, а носилки и Феба следовали за ними на некотором расстоянии… Феникса она вскорости отослала домой. Но этого никто из знакомых уже не видел.
        В третий раз — еще чище! Феникс был неожиданно вызван в каринский дом. Он туда прибыл. Но в доме не оказалось ни Юлии, ни Юла, никого из обычной компании. Зато в атрии принимал своих клиентов и вольноотпущенников консул и муж Юлии, Тиберий Клавдий Нерон.
        - О Тиберии я забыл сообщить тебе одну немаловажную деталь! — спохватился вдруг Вардий. — Полгода назад, когда Тиберий вернулся из Германии и на колеснице с овацией въезжал в Город, мы с Фениксом приветствовали его на Священной дороге. И он, представь себе, разглядел нас в толпе и Фениксу даже помахал рукой! Но через некоторое время вдруг начал хмуриться при виде его, а потом и вовсе перестал отвечать на приветствия Феникса, будто его не видел… Так вот, — продолжал Гней Эдий, — можешь себе представить каменное выражение лица консула, когда номенклатор теперь доложил о появлении Феникса!..
        А вскоре после этого случая по городу стали распространяться игривые стишки, в которых описывалось, как любовник пришел на назначенное ему свидание и вместо возлюбленной встретил в дверях ее разгневанного мужа… Стишки были пошлые и бездарные — Феникс такие никогда бы не смог написать, даже если б очень старался. Но жадная до сплетен толпа в качестве поэзии, как известно, не разбирается. А эту стихотворную пошлятину сопровождала уверенная молва, что это, дескать, новая любовная элегия знаменитого Пелигна, очередное его горестное излияние.
        IV. — Ливии, разумеется, доложили, — продолжал свой рассказ Вардий, — и к тому времени, подозреваю, уже несколько раз докладывали. Ведь Ливины вольноотпущенницы, Виргиния и Лелия, как некоторые подозревали, специально были направлены к Юлии, чтобы следить за каждым ее шагом. Да и любая из Юлиных кузин, какая-нибудь Марцелла или Антония, подвергнутая Ливиному допросу, запросто могла показать, что да, часто встречаются, Юлия особо его выделяет, много разговаривают, иногда шушукаются, порой отдаляются от компании.
        Ливия решила переговорить с Юлией. И такой разговор состоялся. Беседовали наедине, без свидетелей. Но на публику вышли ничуть не рассерженные и даже не взволнованные: Ливия, жена принцепса, выглядела, как мне описали, царственно-умиротворенной, а Юлия, жена первого консула, — приветливо-насмешливой.
        Ливия, полагаю, считала, что добилась искомого результата. На некоторое время встречи Феникса с Юлией совершенно прекратились. Юл перестал собирать компании у себя дома, к Фениксу не заглядывал и к себе не приглашал, а если иногда наведывался в каринский дом, то лишь тогда, когда в доме находился консул Тиберий, с которым он, Юл, консуляр, обсуждал исключительно государственные дела, и в первую очередь схему разделения Рима на округа и кварталы, — Август тогда потребовал такое разделение, в сенате была создана специальная комиссия, и Юл был назначен первым помощником председателя, второго консула Гнея Кальпурния Пизона.
        Через две недели Август покинул Город и отправился с инспекционной поездкой в Цизальпинскую Галлию.
        А в начале мая Тиберий, утомленный многочисленными делами, решил отдохнуть и отплыл на Сардинию, на виллу к Юлию Флору, с которым когда-то успешно соратничал в Армении и с тех пор неизменно поддерживал близкие отношения — дружеские, можно было бы сказать, если бы речь не шла о Тиберии, у которого настоящих друзей никогда не было.
        Пизон был оставлен управлять Римом.
        Тут-то всё и случилось.
        V. Юлия написала письмо своему отцу.
        Письмо было длинным. Я кратко перескажу тебе его содержание. В письме говорилось, что Тиберий Клавдий Нерон уже давно не исполняет своих супружеских обязанностей, ложа с женой не делит и целыми неделями не ночует дома; что он, как говорится, на стороне предается грязному разврату, имея не только любовниц — среди них некоторых замужних матрон, — но и нескольких мальчиков из знатных семейств; что он, Тиберий, дабы скрыть своё преступное поведение, вернувшись домой после грязных своих похождений, устраивает жене оскорбительные для нее скандалы, обвиняя в прелюбодейной связи с человеком, совершенно невиновным в том, в чем его обвиняют; что, наконец, пресытившись своими римскими любовницами и любовниками, он, Тиберий Нерон, в данный момент, воспользовавшись отсутствием Августа, забросил свои важные консульские дела и отправился на Сардинию якобы отдыхать, а на самом деле для того, чтобы прелюбодействовать там со своей бывшей женой Випсанией Агриппиной, а ныне законной супругой добродетельного Азиния Галла, сына прославленного полководца и государственного деятеля Гая Азиния Поллиона. В конце письма
содержалась просьба к великому Августу привести в действие закон о прелюбодеяниях, вступивший в силу в консульство Гая Фурния и Гая Юния Силана.
        Письмо было хитро состряпано. Написано оно было от имени Юлии, но не ее почерком. Печати приложено не было. Имена любовниц и любовников Тиберия не назывались. Не было названо и имя человека «совершенно невиновного», в связи с которым Тиберий якобы обвинял Юлию. Было учтено, что консул Тиберий отправился на Сардинию, не испросив предварительно разрешения у Августа. Был даже добавлен пассаж, что на Сардинии из-за ее неблагоприятного климата никто из состоятельных и следящих за своим здоровьем людей никогда не отдыхает, а тем более — в мае. Был точно указан год вступления в силу закона о прелюбодеяниях («в консульство Фурния и Силана»), что женщины никогда не делают. И наконец, хотя всё послание дышало упреком в адрес отца за то, что он свою единственную дочь выдал замуж за такого бесчестного человека, сам этот упрек в письме нигде не был сформулирован.
        Письмо было отправлено Августу с одним из его доверенных письмоносцев, которые чуть ли не каждый день курсировали между Римом и Цизальпинской Галлией, причем этому письмоносцу вручила послание не сама Юлия, а Феба. Отправленное письмо было набело переписано на пергамент, но в спальне у Юлии некоторое время на видном месте лежали незапечатанные восковые дощечки с черновым текстом.
        Понятен расчет?.. Подскажу: приставленные к Юлии Ливины прислужницы, Виргиния и Лелия, могли ознакомиться с Юлиным письмом еще до того, как оно дойдет до Августа, и, ясное дело, срочно пересказать его содержание Хозяйке Рима. Но вот незадача: почти одновременно с Ливией о письме стало известно еще нескольким людям: консулу Гнею Пизону, Фабию Максиму и двум другим сенаторам, один из которых был приближен к Гаю Цезарю, враждебен к Тиберию и на редкость болтлив. Так что в скором времени о письме Юлии к Августу заговорили в широких кругах и не только в высших сферах.
        Полагаю, что эту утечку информации специально подстроили, но так, чтобы подозрение пало на Виргинию и Лелию: дескать, пока летели к Хозяйке, не утерпели и выронили из клювика.
        Повторяю, всё было хитро устроено.
        Эдий Вардий подмигнул мне и продолжал:
        - Ну а что Ливия? Ливия, эта умнейшая из женщин, как и всегда, оказалась на высоте. О ее действиях я могу лишь догадываться, но, судя по некоторым косвенным данным, она вела себя приблизительно так:
        Она сразу же поняла, что не Юлия, вернее, не одна она является автором злосчастного послания, что за этим поступком скрываются некие враждебные силы, стремящиеся опорочить в глазах Августа ее сына, и что эти злоумышленники в первую очередь рассчитывают на ее, Ливии, скоропалительные и необдуманные действия.
        Не думаю, что Ливии сразу же удалось заподозрить Юла Антония, но почти не сомневаюсь в том, что бедного Феникса она сразу же вычеркнула из списка подозреваемых — уж слишком он был на поверхности и в самом письме, и в упорно распространяемых слухах о том, что, дескать, домогается Юлии и та его привечает; не мог он быть соавтором и тем более инициатором злобного пасквиля.
        Ливия всё это сообразила и в срочном порядке вызвала Тиберия в Рим. Но, как я догадываюсь, не сообщила ему о письме. И — оцени предусмотрительность этой великой женщины! — покинула Рим и отправилась встречать сына в Остию, дабы он въехал в Город уже подготовленный матерью и с выработанной линией поведения.
        Едва корабль с Тиберием прибыл в порт, Ливия в одиночестве поднялась на его борт и выпроводила с судна всех спутников сына и всю судовую команду. Беседовали с глазу на глаз не менее часа. И хотя, повторяю, не было ни одного свидетеля, я прямо-таки слышу, о чем они говорили, и вижу их лица: ласковое и властное лицо Ливии — она умела сочетать в себе эти два несочетаемых качества и обычно чем ласковее разговаривала с человеком, тем требовательнее на него воздействовала — и сначала ошеломленное, затем раненое, а после разгневанное лицо Тиберия — он редко когда позволял себе выражать подобные чувства, но тут, думаю, не сдержался и дал волю. Его, Тиберия Клавдия Нерона, триумфатора и консула, собственная жена, ради которой он расстался с любимой женщиной, Випсанией Агриппиной, и с которой уже четыре года мучился, брезгуя собственным домом, эта еще и подлая женщина теперь подвергает его новым унижениям, облыжно очерняя его в глазах великого принцепса, перед лицом римского общества! Да есть ли предел мерзости человеческой?! И до каких пор он, Тиберий, должен терпеть эти выходки?!.. Думаю, не выдержал,
взорвался и нечто подобное высказал матери. То есть повел себя именно так, как рассчитывали составители письма…
        А Ливия ему отвечала: да, мудрый и терпеливый мой сын, ты ни в чем не виноват перед Юлией. Разврату, я знаю, ты не предавался, упреков своей своенравной жене не чинил, с Випсанией ни разу не виделся. И гнев твой, который ты сейчас испытываешь, справедлив и естественен. Тебя оболгали. Тебя, прославленного воина и добросовестного консула, преданного и старательного соратника великого Августа, захотели унизить, подлой клеветой покусившись на твое достоинство и на твою природную добродетель. Ни перед Юлией, ни передо мной, твоей матерью, ни перед подчиненными тебе согражданами ты, конечно же, не виноват. Но перед Августом… Перед ним, нашим благодетелем и великим правителем, ты провинился, сам того не желая. Ведь он доверил тебе Юлию, свою единственную дочь. Он вручил тебе это самое дорогое и самое болезненное свое достояние. Он сделал тебя полномочным проконсулом этой многотрудной и взрывоопасной провинции. Из всех наидостойнейших римлян именно тебя он избрал в качестве гаранта спокойствия, учредителя порядка, полномочного охранника добродетели и благопристойности в лоне того, что для него, Августа,
представляет, я знаю, наивысшую ценность — в лоне его великой Семьи! А ты, выходит, с ответственнейшей задачей не справился, высочайшего доверия не оправдал, первейшего долга своего не исполнил. Какое тут спокойствие, когда сама Юлия или, что еще хуже, кто-то от ее имени шлет принцепсу обвинительное письмо? Какой может быть порядок, когда в этом письме жена клевещет на мужа и обвиняет его в грязном разврате? О какой добродетели и благопристойности может идти речь, когда грязный пасквиль, еще не дойдя до Августа, попадает в руки нескольких посторонних людей, а римский консул, муж и блюститель семейного благочиния, в это время находится в самовольной отлучке вдали от Рима, на Сардинии, по соседству со своей бывшей женой, а ныне замужней матроной Випсанией Агриппиной?!
        Слышу, как некоторое время Тиберий продолжает гневаться, протестовать и, не исключаю, даже угрожает развестись с Юлией. Но в конце концов берет себя в руки и спрашивает: «Ну, так что мне делать, по-твоему?»
        А Ливия ему отвечает: «Враги твои явно рассчитывают, что, узнав о письме, ты разгневаешься и что-то начнешь делать. Стало быть, ничего тебе делать не надо».
        Тиберий, наверно, не понял и переспрашивает: «Что значит — ничего не делать?.. А когда Август вернется?»
        «Когда Август вернется, я первая с ним переговорю», — отвечает мудрая Ливия. — А ты… Делай вид, как будто мухи вокруг летают, а ты лишь слегка морщишься и встряхиваешь головой, потому что мух этих все равно не прихлопнешь, а попусту размахивать руками неприлично для уважающего себя человека»… Эту фразу Ливия почти наверняка произнесла.
        Ибо, вернувшись в Рим, Тиберий, как ни в чем не бывало, появлялся на людях, всем с достоинством и приветливо улыбался и лишь иногда чуть морщил лицо, как будто ему досаждала невидимая назойливая мушка…В жаркую и безветренную погоду их много иногда появляется в районе Бычьего рынка.
        Из своего дома в Каринах Тиберий никуда не отлучался. С Юлией, как мне удалось узнать, был дружелюбен и обходителен. Устроил у себя два званых обеда. На первый, среди прочих гостей, были приглашены Гней Пизон и Патеркул Старший, на второй — Гай Антистий и Децим Лелий. В обеих трапезах Юлия приняла участие в качестве хозяйки дома, руководя слугами и описывая особенности подаваемых блюд.
        Слухи о письме затихли. Все ждали возвращения Августа.
        VI.Августа ожидали на четвертый день после июньских Карналий. Но он, как он это нередко делал, въехал в город ночью с четвертого на третий день до июньских нон, то есть более чем за сутки до того времени, которое было объявлено. И въехал не по Фламиниевой, а по Соляной дороге. Так что никто его не встречал и не мог встретить. Однако у Соляных ворот стояли крытые носилки, в которых принцепса поджидала добродетельная Ливия. Муж присоединился к жене, и о чем они разговаривали по пути до Палатина, известно разве что Тривии, Фебе-Диане-Гекате.
        На следующее утро толпа сенаторов и высших магистратов спозаранку явилась к Белому дому… Так у нас, в Риме, иногда называли новый дом Августа и Ливии. И вот почему. Я, кажется, уже рассказывал тебе, что Август, когда он еще не был Августом, купил себе на Палатине дом Гортензия и в нем поселился. Но дом этот был разрушен пожаром, и на его месте под руководством Агриппы и с помощью архитектора Витрувия был отстроен новый дом, не меньших размеров. По требованию Августа внешне он почти ничем не отличался от обычных римских больших домов. Но внутри некоторые залы первого этажа были облицованы нашим, северно-италийским мрамором, по сравнению с греческими мраморами, которые обычно использовались, поражавшим своей белизной. И люди, сподобившиеся побывать внутри, не могли не обратить внимание на эту бросавшуюся в глаза мраморную белизну и стали называть этот вновь отстроенный дом Белым, хотя, повторяю, внешне он выглядел ничуть не белее, чем остальные городские дома… Так, стало быть, утром следующего дня сенаторы и магистраты явились приветствовать вернувшегося из поездки принцепса и пожизненного трибуна.
Но Август из этой толпы принял лишь двух консулов. И каждого в отдельности. Сначала во внутренние покои был допущен Тиберий, с которым Август беседовал не менее получаса. Затем к принцепсу был вызван Гней Пизон, и с ним беседа продолжалась раза в два короче. А после толпе было предложено оставить свои приветственные записи на табличках и передать их секретарю — не Полу, а юному Таллу, который недавно был поставлен на секретарскую работу. Сенаторам же было объявлено, что через час состоится экстренное заседание сената, но не в библиотеке Белого дома, как обычно, а в храме Согласия на Форуме.
        На этом заседании, терпеливо выслушав многочисленные приветствия и поздравления по случаю своего возвращения, Август объявил, что консулами на будущий год он предлагает избрать Гая Антистия и Децима Лелия, нынешнему же консулу, Тиберию Клавдию Нерону, по истечении срока его полномочий, он, принцепс, намерен предоставить трибунскую власть сроком на пять лет и просит сенат поддержать это его решение.
        Тотчас усердно и радостно поддержали со всех сторон и много хвалебных слов наговорили в адрес Тиберия.
        Проведя заседание сената, Август отправился к себе домой и больше никого не принимал и ни с кем не виделся, даже Ливию попросив не тревожить его и дать отоспаться с дороги.
        На следующий день приветствовать Августа явились родственники и ближайшие соратники, из тех, кого называли «друзьями первых кругов». Из родственников принцепс в первую очередь принял усыновленных им Гая и Луция Цезаря. Затем — Антонию Младшую, вдову Друза, во время свидания с которой велел послать за восьмилетним Германиком, по которому, дескать, сильно соскучился. Затем принял у себя Антонию Старшую и ее мужа Луция Домиция Агенобарба. Затем пригласил — представь себе! — Марцеллу Младшую и Юла Антония, которых встретил на пороге своего кабинета и по окончании беседы проводил до середины атриума.
        Тут Юлия, с раннего утра дожидавшаяся встречи с отцом, шагнула к нему и пыталась заговорить. Но Август, укоризненно на нее глянув, холодно объявил, что родственники, мол, пусть подождут, а он пока поговорит со своими друзьями, которых негоже заставлять долго ждать. И увел с собой Фабия Павла Максима, с которым беседовал не менее часа. Затем в таблинум были приглашены одновременно Валерий Мессала и Гай Азиний Поллион. После них — Публий Квинтилий Вар… Для Юлии в этот день времени так и не нашлось.
        На следующий день Юлия вновь безрезультатно прождала в приемной. А Август сначала долго беседовал с Гаем Антистием и Децимом Лелием, будущими консулами, а затем с несколькими провинциальными наместниками, вызванными в Рим для отчета.
        Юлия больше не пыталась поговорить с отцом, но двум его помощникам, вольноотпущенникам Ликину и Келаду заявила, что если отец захочет встретиться со своей дочерью, то пусть ее вызовут.
        Не вызвали.
        А в пятый день до июньских ид в Риме справляли Весталии. Юлия была в многочисленной свите, которая окружала ее отца — верховного главу беспорочных весталок. И тут Август во время вознесения молитвы сам подошел к дочери и в присутствии множества людей громко и отчетливо произнес:
        «В мире много грязи и зависти. И столько желающих очернить добродетельных, чистых испачкать. Нам, Юлиям, надо быть особенно бдительным, особенно чистоплотным, чтобы не давать нашим врагам ни малейшего повода нас злословить. Надеюсь, ты это сама хорошо понимаешь. Но сегодня такой день. И я, великий понтифик, считаю своим долгом тебе об этом напомнить».
        Юлия, как мне рассказывали, — сам я, понятное дело, был далеко от августейшего семейства, — Юлия слушала отца, радостно, чуть ли не с восхищением глядя ему в глаза. А когда он кончил свое напутствие, хотела что-то сказать, но Август приложил палец к губам и прошептал:
        «Не будем мешать песнопениям. Я уже сказал всё, что хотел. Главное, чтобы ты услышала».
        И отошел к Ливии, обнял ее за плечи и поднял голову к небесам, закрыв глаза и прислушиваясь к гимну, который воспевал хор весталок.
        А вечером Фабий Максим устроил званый обед по случаю возвращения из Африки Луция Пассиена Руфа, своего друга и соратника, сына знаменитого оратора Гая Саллюстия Пассиена Криспа. Феникс был туда приглашен, и я — вместе с ним, ибо Фабий, не только выдающийся по своим ораторским и государственным способностям, но также очень чуткий и внимательный человек, знал, что мы с Пелигном неразлучны и радуемся, когда нас вместе зовут.
        Обед, как и всегда у Фабия, прошел вкусно, весело и остроумно. Так что даже Феникс, в последнее время мрачновато-задумчивый, ближе к десерту оживился и сам вызвался — никто его к этому не понуждал — прочесть одну из своих застольных элегий, выдав ее, правда, за малоизвестную оду Катулла.
        И вот, когда гости стали уже расходиться — мы уходили последними, так как хозяин дома нас всё время удерживал, — Фабий, провожая нас к выходу, в прихожей посоветовал Фениксу: «Ты сейчас сразу иди домой и постарайся хорошенько выспаться».
        Феникс удивился такому совету и спросил:
        «А что, я выгляжу пьяным? Но я сегодня почти ничего не пил». «Я видел, — улыбнулся Максим. — Да я бы и не дал тебе много пить».
        «Почему?» — в один голос спросили мы с Фениксом. «Потому что завтра у нашего друга будет очень ответственный день», — обращаясь ко мне, ответил Фабий.
        «Завтра? У меня? Ответственный?!» — еще сильнее удивился Феникс. А Фабий Максим положил ему руку на плечо и сообщил так коротко и просто, как желают спокойной ночи:
        «Завтра в пять часов тебя ждет у себя Август».
        Мы онемели от этой новости. Я первым оправился от изумления И спросил:
        «Ты шутишь?»
        Фабий, до этого улыбчивый, сурово на меня глянул и ответил: «Такими вещами не шутят. За час до полудня. В Белом доме. Ни в коем случае не опаздывать».
        Тут и Феникс, наконец, обрел дар речи и, вцепившись в Максима — он буквально обеими руками вцепился ему в тунику, словно потерял равновесие и боялся упасть, — вцепившись в Фабия Максима, Феникс принялся осыпать его быстрыми вопросами: мол, откуда Фабию известно? по какому поводу? о чем пойдет речь? Максим же некоторое время молчал и пытался оторвать от своей туники руки Феникса. А когда ему это удалось, с виноватым видом ответил:
        «Меня попросили передать. Я передал. И больше ничего не могу тебе сообщить».
        Тут Фабий принялся дружески, но настойчиво выталкивать Феникса за порог. А когда мы уже были на улице, вдруг вышел следом за нами и, подойдя к Фениксу, шепнул ему на ухо, но так, что и я расслышал:
        «Только не ври ему. Ему врать бесполезно. О чем бы ни спросил, говори правду».
        Хорошенько выспаться! Легко сказать!.. Мы до утра не сомкнули глаз в римском доме Феникса и обсуждали неожиданное приглашение, рассматривали различные варианты, пытались предусмотреть возможные вопросы, заранее подготовить приемлемые ответы… Помню, что под утро, вконец истощенный этим умственным напряжением, я рассердился и воскликнул:
        «А что ты так нервничаешь?! Ты что, кого-нибудь ограбил или убил?»
        Феникс удивленно на меня посмотрел и ответил:
        «При чем здесь это? Он — ее отец».
        Это «ее отец» меня еще больше раззадорило. «Да! Отец! — продолжал восклицать я. — Но чем, скажи на милость, ты перед ним провинился?! С тех пор как она замужем за Тиберием, ты пальцем к ней не притронулся! Что бы там про тебя ни болтали — Капитон или кто там наушничает? — ты ведь знаешь, что ты невиновен. Ты чист и перед ее мужем, и перед ее отцом! А то, что было много лет назад, когда она еще не была замужем…»
        Феникс прервал мои восклицания, наклонившись ко мне и шепнув на ухо:
        «Не кричи, Тутик. Повторяю: он — ее отец. И, значит, через несколько часов мне предстоит встреча… с богом… Как тут можно не волноваться?»
        Так и сказал — «встреча с богом».
        Гней Эдий снова подмигнул мне, но продолжал серьезно и, как мне показалось, с грустью в голосе:
        VII. — Я с Августом никогда не беседовал, но много раз наблюдал его со стороны. Более того, я всегда им интересовался и всех, кто с ним лично общался, старался расспросить об их впечатлении. Самых разных людей: и тех, которые боготворили его, и тех, которые его боялись и не любили. По крайней мере, с некоторых пор я стал коллекционировать эти мнения о нашем великом принцепсе. И так тебе скажу, мой юный друг: богом он пока, слава Юпитеру, не стал, хотя, принимая во внимание его преклонные года и заметное ухудшение здоровья… Нет, прочь грустные мысли!.. Я лишь хочу тебе объяснить, тебе, который никогда не видел этого человека и, боюсь, никогда не увидит его среди смертных людей — я хочу, чтобы ты знал, что он, пожалуй, с самого своего рождения был если не богом, то…как бы это точнее выразить? …более чем человеком и весьма непохожим на обычных людей, которые нас окружают и к числу которых мы сами принадлежим.
        Вот, если угодно, мои наблюдения. Мне доводилось встречать нескольких действительно великих людей. К ним приближаясь, я всегда чувствовал их величие, потому что этим величием они были исполнены, они его излучали, они его нередко специально подчеркивали своими позами, жестами, своей манерой общения с людьми. А в Августе этого преднамеренного величия не было. Вместо него была некая естественная и обезоруживающая простота, за которой, однако, чем ближе ты эту простоту на себе ощущал, угадывалась, выступала и охватывала тебя некая тайна, возвышенная и, я бы сказал, неземная. И это простое и таинственное величие, в отличие от напыщенной земной величавости, не требовало ни поз, ни жестов, ни тона… Он, как мне рассказывали, голый и больной, лежащий в ванне, сохранял в себе эту тайну, к которой неловко и боязно было приблизиться… Простой и естественный, как солнце или как море, — так про него однажды выразился его лечащий врач, Антоний Муза.
        Уважающий себя правитель должен быть труднодоступен для других людей. Для этого окружают себя ликторами, телохранителями, свитой и секретарями. Август тоже был ими часто окружен. Но чувствовалось, что они в нем нуждаются, а не он — в них; что для них он еще менее доступен, чем для прохожих на улице, для клиентов и просителей у него в прихожей, от которых они, его приближенные, его отделяют. Фабий Максим, который иногда позволял себе быть со мной откровенным, как-то признался, что он, Фабий, завидует простым людям, которые, чтобы попасть к Августу, должны пробиться через кордон толпящихся возле него людей или днями дожидаться в прихожей, потому как они, пробившись и дождавшись, чувствуют себя вправе к нему обратиться и заговорить с ним, а он, Максим, которому разрешено в любой момент войти к нему в кабинет, этого права в себе никогда не ощущает и, когда остается наедине с Августом, ему порой особенно кажется, что тот от него, как никогда, далек и для него недоступен. Иногда, говорил Фабий, возникает ощущение, что он будто окутан холодным воздухом, и воздух этот упирается тебе в грудь и тебя
отталкивает, а он, Август, улыбается и кивает тебе из-за этого холода, которым он окружен.
        Иль вот еще. У властных и величественных людей часто бывает особый пронзительный взгляд. Некоторые из них наделены им от природы, другие в себе специально вырабатывают. У Августа такого взгляда, как мне рассказывали, никогда не было. Когда он смотрел тебе прямо в глаза, взгляд его был очень внимательным, но мягким и как бы слегка виноватым, ибо он… нет, не пронизывал и не выворачивал тебя наизнанку, а будто еще до того, как взглянул на тебя, знал уже почти всё о тебе. И взглядом своим делал тебя еще более прозрачным. И сам ты ему открывался, перед ним распахивался… Однажды во время какого-то праздника он проходил мимо, и взгляд его, скользнув по мне, вдруг на мне задержался. И тотчас у меня возникло ощущение, что я стою перед ним совершенно голый и он читает мои мысли, рассматривает мои чувства, разглядывает мое прошлое и заглядывает в мое будущее, которого я сам не ведаю. И он словно услышал и понял мое смущение. И быстро отвел от меня взгляд. Но перед этим мягко и чуть виновато мне улыбнулся: мол, прости, случайно в тебя заглянул, больше не буду, живи себе в мире…
        И еще:
        В нем постоянно чувствовалась… как бы это точнее назвать?., в нем все чувствовали, и друзья, и, особенно, враги, некую неотвратимость. Глядя на этого чуть рыжеватого, худощавого, безмятежно спокойного и приветливо мягкого человека, ты в глубине души ощущал, что этот господин обладает несокрушимым терпением и сокрушительной настойчивостью, и если он чего-то захочет добиться, то добьется непременно, неотвратимо, и если против этого будут сами боги, то он достигнет своего, как Гомер говорит, «богам вопреки»! Но боги, судя по всему, никогда не пойдут против его желания, потому что этот бриллиант им по душе…Кстати, с бриллиантом Августа однажды сравнил Азиний Поллион. Он сказал: «Когда в лавке у ювелира мы смотрим на лежащий в замшевой коробочке бриллиант, он кажется нам очень хрупким. А ведь мы знаем, что нет на свете ничего тверже алмаза… Таков и наш Август».
        Добавь к этому удивительную, я бы сказал, сверхъестественную способность притягивать к себе нужных ему людей. Так он на всю жизнь привязал к себе Агриппу и Мецената. Так он бывших врагов своих, Валерия Мессалу, Азиния Поллиона, Мунация Планка, привлек на свою сторону и сделал «друзьями», хотя первый и второй не то чтобы бежали от его «дружбы», но по любому поводу подчеркивали свою самостоятельность и независимость, а третьего, Луция Планка, вообще считали во главе оппозиции Августу. Но именно Планк провозгласил Октавиана Августом, Мессала упросил его принять на себя титул Отца Отечества. И делали они это вовсе не из страха. А потому… Потому что, когда Август словно занавешивал свою небесную тайну, когда вместо царственного холода начинал излучать чуткое, предупредительное тепло, когда, бережно заглянув к тебе в душу, отыскивал там нужные ему струны и эти твои струны ласково и незаметно для тебя настраивал в лад со своими желаниями и заставлял их звучать в унисон со своими словами и мыслями, — противостоять обаянию этого человека никто не мог!..Его не любили и даже ненавидели только те, кого он к
себе не привлекал. И, как я догадываюсь, за то не любили и ненавидели, что побрезговал и не привлек.
        Эдий Вардий несколько раз задумчиво кивнул головой. И, оживившись, светлея лицом, всё более увлекаясь, продолжал рассказ:
        VIII. — А вот что было на следующее утро. Феникс при полном параде явился к правому входу Белого дома. Как его встретили и провели во внутренние покои, он мне не рассказывал, так как не помнил себя от волнения.
        А в себя пришел, когда его усадили на стул в одном из маленьких помещений, похожем на комнатку перед кабинетом, в которой располагается секретарь. В этой комнатенке, однако, не было ни секретаря, ни свитков, ни приспособлений для письма. На маленьком столике стояло что-то накрытое салфеткой. И два стула. На один из них усадили Феникса. А на другой опустился одетый в простую тунику человек среднего роста, тихо и незаметно появившийся из соседнего помещения.
        Некоторое время человек этот с приветливым интересом разглядывал Феникса, а тот, приходя в себя и стараясь унять волнение, рассматривал сначала домотканую тунику, а затем грубые сандалии появившегося…Феникс потом божился, что принял его за секретаря или за номенклатора, которому поручено внимательно изучить и, может быть, расспросить посетителя, прежде чем доложить о нем господину.
        И вот этот «секретарь» вдруг улыбается и говорит:
        «Я вижу, тебе нравится моя туника. Её мне сшила моя дочь Юлия».
        Тут, дескать, Феникс стал догадываться, что перед ним — сам Август и встреча с богом уже началась.
        «А эти сандалии мне, как умел, скроил Гай Цезарь, мой старший внук. Они мне немного жмут у большого пальца… Вот тут…» — Властитель мира выставил вперед ногу чтобы она была хорошо видна Фениксу нагнулся и пальцем указал, где именно ему жмет сандалия.
        «Властитель мира» — это я сейчас выразился. А бедный Феникс, хотя и начал догадываться, кто перед ним, никак не мог поверить, что перед ним действительно Август, ибо, как он мне потом объяснял, одно дело — мысленно допустить, и совершенно другое — чувственно убедиться. Этот скромно одетый, простовато приветливый, тихоголосый человек совершенно не соответствовал тому представлению об Августе, которое сложилось в душе моего друга. Он даже внешне весьма отдаленно походил на того Августа, которого Феникс привык видеть возле храмов, в театре и на форуме. Во-первых, он был заметно ниже его ростом. Во-вторых, моложе, — принцепсу в ту пору было… дай-ка сосчитать… да, было ему пятьдесят шесть лет, а этот выглядел моложе пятидесяти. В-третьих, лицо у него было какое-то женственное и мягкое, а не строгое и мужественное, как у того Августа, который выступал перед народом с ростральной трибуны. Наконец, сама обстановка, эта комнатушка, первые слова, к нему обращенные.
        «А твои дети шьют для тебя одежду?» — спросил человек, которого Феникс никак не мог принять за Августа.
        «Нет», — ответил мой друг.
        «А почему ты их не учишь?» — последовал вопрос.
        «Я давно развелся с женой. И наша дочка со мной не живет», — быстро ответил Феникс, не задумываясь над тем, что говорит.
        «А сколько лет твоей дочери?»
        Тут Фениксу пришлось-таки задуматься, потому что он никак не мог вспомнить, сколько же лет его ребенку. Он вспомнил лишь — и то не сразу — что дочь его зовут Публией.
        А собеседник, заметив его замешательство, улыбнулся и сказал:
        «Ладно. Не мучайся… Между прочим, если ты меня спросишь, сколько лет моей Юлии, мне тоже придется подсчитывать».
        «Юлии тридцать один год», — тут же пронеслось в голове Феникса, но он вовремя удержался, чтобы не произнести это вслух. И с опаской покосился на собеседника, ибо ему показалось, что тот прочел его мысли.
        «А почему ты развелся с женой?» — последовал участливый вопрос.
        «Мы с ней совершенно разные люди», — ответил Феникс первое, что пришло на ум.
        «Это плохо, — несколько огорченно заметил собеседник. — Люди, которые живут вместе, обязательно должны друг другу соответствовать».
        «Поэтому и развелись», — с облегчением сказал Феникс и с благодарностью посмотрел на собеседника.
        Хозяин вздохнул и снял салфетку с того, что стояло на столике. А там стояло серебряное блюдо, в котором лежали какие-то пухлые пирожки. Держа в руке салфетку и ласково разглядывая блюдо — он именно ласково на блюдо смотрел, — собеседник спросил как бы между прочим:
        «А почему еще раз не женился?»
        «А зачем? — живо и беспечно откликнулся Феникс; он сам мне потом рассказывал, что именно такой была его реакция. — Я уже дважды был женат. И дважды неудачно».
        «Как это зачем!» — Хозяин от удивления даже выронил салфетку. Он, впрочем, тут же нагнулся, быстро и гибко, как молодой человек; поднял с пола салфетку, отряхнул ее, положил на стол, бережно разгладил, аккуратно стал складывать, сначала пополам, потом вчетверо. И пока разглаживал и складывал, говорил Фениксу так, как школьный учитель иногда говорит — заученно и с некоторой усталостью в тоне:
        «Рим когда-то был лишь горсткой мужчин. Но когда мы взяли себе жен и стали рожать от них детей, мы превзошли весь мир не только своей силой, но и числом. Мы должны помнить об этом и, как факел, передавать нашу римскую породу по беспрерывной линии наследников. Ведь именно с этой целью наш Создатель, первый и величайший из богов, разделил людей на два пола, мужской и женский, и вложил в оба пола любовь и желания плоти. Не для праздного удовольствия, а для того, чтобы союз мужчины и женщины приносил великие плоды — смертную жизнь превращал в бессмертную. И если ты в этом превращении не участвуешь, ты не только нарушаешь закон, который римский народ принял в мое шестое консульство. Ты противишься закону божественному. И… не хочу тебя обижать… но некоторые люди могут про тебя подумать, что ты не мужчина и не римлянин, а какой-то… мотылек… или кузнечик».
        Тут, по словам Феникса, он не только мысленно, но, наконец, и чувственно осознал, с кем он сидит и по какому поводу его вызвали-пригласили. «Шестое консульство», «кузнечик» и «мотылек» сделали свое дело.
        Тем более когда Август, закончив складывать салфетку, удивленно посмотрел на Феникса и с некоторой обидой в голосе спросил:
        «Разве мы со своей стороны не постарались тебе помочь? Разве у тебя теперь нет просторной виллы со всем необходимым для того, чтобы обзавестись семейством и начать хозяйствовать?»
        Тут, по признанию Феникса, множество разных мыслей забегало и закрутилось у него в голове. Но наружу от вновь подступившего волнения выскочило ЛИШЬ:
        «Да, конечно… Спасибо… Большое спасибо… Конечно».
        Август едва заметно улыбнулся краешками тонких губ и деликатно переменил тему.
        «Вот, рекомендую, — сказал он, глядя на блюдо. — Крайне полезная закуска. Врачи утверждают, что эти пирожки уничтожают в нашем организме зародыши многих болезней: устраняют головную боль и резь в глазах, излечивают меланхолию, тоску, сердцебиение, недомогания печени и легких, судороги в кишках… Не хочешь попробовать?»
        Феникс смущенно молчал. И Август:
        «Тут и тесто особое. Но главная сила в начинке. Лигурийская капуста, три раза промытая — сперва в проточной воде, затем в морской, после в озерной — и высушенная на утреннем солнце. К ней добавлены сухая мята, рута, толченый кишнец и соль, но не белая и не серая, а черная непросеянная».
        Август разломил пирожок. Одну половинку отложил в сторону, а другую протянул Фениксу.
        Феникс схватил пирожок и запихнул себе в рот.
        «Стой! Не торопись. Медленно пережевывай», — чуть встревоженно попросил Август.
        Феникс стал медленно пережевывать.
        «Сухо? — участливо спросил Август. — Может, вина подать?»
        Феникс перестал работать челюстями и несколько раз решительно покачал головой.
        «А ты какое вино предпочитаешь?» — спросил принцепс сената, будто не заметив отказа.
        Феникс на всякий случай еще раз помотал головой. Ответить Августу он не мог, так как рот у него оказался забит жесткой капустой и какой-то травой, тут же прилипшей к нёбу.
        «Погоди. Я сейчас сам постараюсь припомнить, — сказал пожизненный трибун. — Мне говорили, что нашими отечественными винами ты брезгуешь и употребляешь только чужеземные. Главным образом греческие. Утро ты начинаешь с того, что натощак выпиваешь два-три киафа цельного метимнского вина. За завтраком — первым или вторым, я не удержал в памяти — обильно поглощаешь белое косское. А за обедом, что бы ты ни ел, — только сладкое хиосское. И если тебе его не дают, ты покидаешь застолье и уходишь, обругав хозяина».
        Феникс, пытаясь разделаться с прилипшей к нёбу травой, резко глотнул — трава теперь прилипла к гортани, и Феникс закашлялся.
        «Говорю: не спеши. Мы никуда не торопимся, — успокоил его бессменный проконсул всех римских провинций. — Попробуй протолкнуть другим пирожком».
        Август разломил второй пирожок и снова: одну половинку отложил в сторону, а другую протянул своему гостю.
        Феникс взял ее, но в рот не отправил, продолжая давиться и кашлять.
        «Ты, стало быть, пьяница?» — ласково спросил Август.
        Наш поэт так сильно глотнул, что избавился наконец от травы — она из гортани проскользнула в пищевод и теперь там застряла. А Феникс, перестав кашлять, сердито ответил, сердясь, конечно, не на великого понтифика:
        «Я уже давно очень мало пью. И никогда в жизни не пил натощак утром. И италийские вина всегда любил больше, чем греческие. И вообще…»
        «Значит, врут твои друзья, называя тебя пьяницей и развратником?» — спросил Август и поднял левую точеную бровь.
        «Врут. Врут! — решительно ответил Феникс. Но, глянув в серые искренние глаза Августа, спохватился и испуганно добавил: — Но я не думаю, что мои друзья могли такое… такое про меня говорить».
        «Да в том-то и дело, что тот человек, который мне рассказывал про тебя много, очень много любопытного, этот человек утверждал, что чуть ли не со школьной поры с тобой дружит», — сообщил Август.
        Фениксу очень хотелось спросить, кто этот человек. Но он удержался от вопроса и принялся за второй пирожок, вернее, за его половинку, откусывая от нее небольшими кусочками.
        Август, похоже, оценил его сдержанность. И, опустив глаза и разглядывая свои длинные тонкие пальцы, сказал, вроде бы ни с того, ни с сего:
        «Два человека сейчас домогаются должности претора в Иллирии. Один из них Атей Капитон. А другой Марк Валерий Мессалин, сын прославленного Мессалы Корвина. Оба из них, как я понимаю, тебе хорошо знакомы. С обоими ты еще в школе учился».
        «С Мессалином я не учился… Он лет на десять моложе меня», — осторожно отвечал Феникс, стараясь, чтобы трава или капуста вновь не прилипли к нёбу. — А с Капитоном… да, вместе учились… у Фуска и Латрона».
        «И кстати, — сказал Август, — Мессалин о тебе весьма уважительно отзывается. Хотя я не заметил, чтобы он считал тебя своим другом».
        «Да, он меня всегда… — начал Феникс. И тут же поправился: — Я дружен с его младшим братом, Коттой Максимом».
        Тут Август пристально глянул на Феникса — тем самым взглядом, от которого многие его собеседники чувствовали себя почти что голыми, — так посмотрел на Феникса и задумчиво произнес: «Ну что ж, спасибо за информацию… Отправлю-ка я в Иллирию Мессалина… Как более достойного кандидата».
        Август разломил третий пирожок и третью половинку протянул Фениксу. А сам продолжил разглядывать свои пальцы с ногтями-виноградинами, которым позавидовала бы любая женщина. И тем же задумчивым тоном не то чтобы посоветовал, а разом посоветовал, посетовал и слегка упрекнул:
        «Надо быть более разборчивым со своими друзьями. Особенно тебе. Ты ведь не только римский всадник. Ты еще и поэт. У многих твои стихи на устах. И тысячи глаз с любопытством следят за тем, с кем ты встречаешься, что ты с ними делаешь, о чем говоришь, даже как ты на них смотришь».
        Тут мой друг обмер. То есть, по его словам, у него по телу побежал холод. Вернее, когда Август, разглядывая свои ногти, медленно и осторожно произносил слова, делая между ними небольшие паузы: «с кем ты встречаешься» — пауза — «что ты с ними делаешь» — новая пауза, — холод стал охватывать Феникса, снизу двигаясь вверх. И сначала у него как будто онемели ступни, затем — ноги до ягодиц, потом — живот и грудь… А когда Август произнес «даже как ты на них смотришь», Феникс уже весь обомлел. И в разговоре со мной описывая это ощущение, вдруг вспомнил Сократа, его медленное умирание от цикуты… Помнишь, Платон описывает в своем «Федоне», как смертельный холод разливался по его телу?..
        И так несчастный поэт сидел онемевший с ног до головы. А Август, ни разу не взглянув на Феникса, протянул руку к трем пирожковым половинкам, которые откладывал в сторону, взял одну из них и стал аккуратно откусывать, деликатно пережевывать, глядя в сторону Феникса, но мимо него и куда-то вдаль. А когда кончил жевать, сообщил доверительным тоном и с мечтательным выражением на лице:
        «В молодости многим кажется, что они рождены для поэзии. Я сам когда-то баловался стишками. Еще в Аполлонии я сочинял поэму, которую назвал “Сицилия”. А потом началась война, и я, забросив поэму, стал писать эпиграммы. Некоторые свои резвые стишки я до сих пор помню. Вот, например:
        То, что с Глафирою спал Антоний, то ставит в вину мне
        Фульвия, мне говоря, чтобы я с ней переспал.
        С Фульвией мне переспать? Ну, а ежели Маний попросит,
        Чтобы поспал я и с ним? Нет, не такой я дурак! —
        Представь себе, это я написал. Чтобы отомстить Фульвии и Антонию за их клевету на меня. Я потом еще несколько эпиграмм сочинил, которые пользовались немалым успехом. И принялся писать трагедию “Аякс”. Но… Но тут Меценат познакомил меня с Вергилием. Вергилий прочел мне свои “Буколики”. И “Аякс” мой, как говорит Еврипид, пошел под губку — я его безжалостно стер. И другие стихи уничтожил. Я понял, что, если боги создали Вергилия, Гаю Юлию Цезарю Октавиану не стоит тратить свои силы на поэзию».
        Август взял вторую отложенную половинку пирожка, неспешно пережевал ее и продолжал уже не мечтательно, а с благодарностью в голосе:
        «Публий Вергилий Марон был великим поэтом. “Буколики” он сам задумал. Но уже в “Буколиках”, написанных посреди трех страшных братоубийственных войн, прозвучали две очень важные темы. Во-первых, сокровенная мечта римского гражданина о тихой жизни на лоне природы, очищенной от страха, исполненной спокойствия, простоты и скромности. А во-вторых, пророчество о наступлении нового золотого века; оно содержалось в четвертой эклоге, которую Вергилий по моей просьбе читал на свадьбе моей сестры; и весь Рим, а потом и наши провинции, в том числе отдаленные, вдохновились его проницательной поэзией, словно оракулом самого Аполлона.
        “Георгики” свои Вергилий писал уже по заказу моего Мецената. И в этой поэме общей нашей мечте придал форму мудрого наставления. Он показал и обосновал, что лишь в кропотливом и созидательном труде воспитываются, произрастают и расцветают подлинные гражданские добродетели. Он эти “Георгики” читал мне, когда я вернулся из Египта, окончательно сокрушив врагов и ненавистников Рима, чтобы возглавить возрождавшуюся республику. И я, помнится, похвалил его и сказал: “Ты, Публий, не просто талантливую поэму сочинил. Подобно древнему Солону, ты написал стихотворный манифест нашего правительства, стремящегося возвратить Рим ко временам Цинцинната, к суровым и прекрасным нравам наших великих предков“.
        И тут уже не Меценат, а я сам поставил перед ним новую задачу, которая лишь ему, Публию Вергилию Марону, была по плечу. Он, мной поощряемый, написал свою “Энеиду” — без всякого преувеличения можно сказать, эпическую поэму, не имеющую себе равных в отечественной поэзии, а в греческой литературе сравнимой разве что с поэмами прославленного Гомера. В ней слишком много важных тем, чтобы мне их перечислять. Но обрати внимание на Энея — нашего прародителя, воплотившего в себе все древние римские добродетели, не просто благочестивого, но славного своим благочестием! Вспомни о его любви к Дидоне, карфагенской царице. Ведь как нежно, как страстно он полюбил эту прекрасную женщину. Но свою великую любовь он самоотверженно принес в жертву более великой цели — учреждению грядущего Рима и основанию нашего нынешнего несокрушимого могущества!
        Он, наш Вергилий, не только прославил Рим, наши замечательные победы и род Юлиев, их одержавший. Он открыл перед своими собратьями-поэтами прекрасное поприще — своим вдохновенным творчеством воспитывать нашу молодежь на доблестных и благочестивых примерах нашей истории, памятуя о том, что римский поэт, истинный служитель Муз и их предводителя Аполлона, ни на день, ни на час не смеет забывать о той ответственности, которую он несет за юные души, за чистоту их нравов, за доблесть и благочестие, идеалы справедливости, за радостное будущее нашей империи. Ведь наша молодежь — это наше нынешнее счастье и надежда на наше грядущее бессмертие».
        Тут Август взял третью недоеденную половинку пирожка и, в молчании пережевав, продолжал; но тон его перестал быть благодарным:
        «Вергилий слишком рано нас покинул… Ведущим римским поэтом после его смерти стал Квинт Гораций Флакк. Он уступал Вергилию и своим поэтическим дарованием, и глубиной понимания жизни. И юность его была сумбурной. Он ведь примкнул к Бруту и Кассию и в битве при Филиппах сражался на стороне наших врагов. Однако из их поражения сделал правильные выводы. И уже через несколько лет своими стихами обратил на себя внимание Вергилия и Вария Руфа. Те рекомендовали его Меценату. Меценат долго к нему присматривался, а потом стал с ним работать. И вот, в сатирах и эподах Горация зазвучали правильные и нужные темы: Квинт, например, подверг едкой критике некоторые постыдные и чуждые нам пороки и, смело бичуя их, стал призывать к воинской доблести, к нравственному очищению, к верности Риму и исконным его идеалам. Особой его заслугой я считаю призыв к золотой середине и к умеренности во всем, что ты делаешь, в том числе к умеренной любви — необходимому условию душевной гармонии, личного счастья и усердного служения своему отечеству».
        Август, наконец, перестал смотреть вдаль, и взгляд его серых глаз сфокусировался на Фениксовом лице, нет, не укоризненно, а с какой-то странной смесью разочарованного удивления и настойчивого призыва.
        «Ведь всякое процветающее государство, — сказал принцепс, — непременно должно преследовать двуединую цель: державную мощь и добродетельное благоденствие своего народа. Эти два основания неразделимы. Ибо первое обеспечивает второе, а второе питает первое, можно сказать, кормит и поит его. И дело поэзии, воспевая, воспитывать оба начала».
        Август перестал смотреть на Феникса и взял с блюда четвертый пирожок. Он его тоже разломил и также отложил в сторону одну половинку. Но другую половинку уже не предложил Фениксу, а сам ею закусил. И продолжал теперь насмешливым голосом:
        «Некоторые люди — не стану назвать их имена, так как среди них есть и мои близкие друзья, — некоторые умники утверждают, что я, дескать, отношусь к поэтам, как к магистратам, превращаю их в своих клиентов и заставляю писать то, что мне, Августу, нужно, утесняя тем самым поэзию и ограничивая творческую свободу. Неправда! Возьмем того же Горация. Он долгое время не мог освободиться от своих прежних пристрастий и в своих сочинениях воспевал Азиния Поллиона, который никак не заслуживал такого внимания, ибо, вопреки здравому смыслу, сохранял верность злосчастному Марку Антонию. Другой бы на моем месте велел Меценату отдалить от себя этого упрямца. А я велел подарить ему поместье в Сабинских горах, так как Гораций тогда сильно бедствовал… Я предложил Квинту стать моим секретарем. Он отказался. Но я ничуть на него не обиделся. И через несколько лет поручил ему почетнейшее дело — написать гимн к Столетним играм!
        Или вот, скажем, Альбий Тибулл. Мои четыре великих триумфа в пятое мое консульство он оставил без малейшего внимания. А через год прямо-таки захлебывался от восторга, описывая маленький аквитанский триумфик Валерия Мессалы, утверждая, что никто не сравнится с Мессалой ни в сенате, ни на форуме, что его красноречие превосходит красноречие Нестора и Одиссея, что и в военном искусстве якобы нет никого выше Мессалы Корвина, имя его, дескать, скоро прославится на обеих половинах земли… Люди, которые читали эту элегию, были в крайнем возмущении, усмотрев в ней враждебную мне демонстрацию. Агриппа рвался тут же разделаться с дерзким поэтом. Меценат предложил отправить Мессалу наместником какой-нибудь самой отдаленной и бедной провинции, а вместе с ним услать туда и Тибулла — пусть, мол, там восхваляет Корвина… А что сделал я? Валерию Мессале я предложил должность префекта Рима. Тибулла же пригласил к себе и поблагодарил за красивые стихи и за то внимание, которое Альбий оказал моему другу Марку Валерию, некогда, во время Сицилийской войны, спасшего меня, можно сказать, от верной гибели.
        И разве я когда-нибудь стеснял творчество Секста Проперция, обласканного моим Меценатом и им постоянно подкармливаемого? Несмотря на то что все его заказы оставались невыполненными — Проперций только и знал, что воспевать свою блудливую Кинфию-Гостию. И лишь когда она умерла, Проперций решил описать нашу победу при Акции. И так расстарался, что явно переборщил: насколько я помню, ни до, ни во время сражения я не беседовал с глазу на глаз с Аполлоном и, честно признаюсь, не чувствовал, что божественный Юлий Цезарь взирает с небес на мои великие подвиги!»
        Август коротко рассмеялся, острым сухим смешком. Но тут же серьезно прибавил:
        «Ни одного из этих поэтов я не ограничивал и тем более не притеснял. Ибо всегда полагал, что для процветания империи свобода умов так же необходима, как военная мощь, государственный порядок, судебная справедливость и гражданские добродетели. Она, эта свободная деятельность — во всех областях: не только в поэзии, но также в живописи и ваянии, в науках и философии, в архитектуре и в музыке, — является частью жизненной силы государства, придает нам тот блеск, который притягивает окружающие нас народы, в том числе варварские и дикие.
        Другое дело, что, служа Аполлону, нельзя забывать о том, что этот великий бог не только поэзии покровительствует, что он даровал нам победу при Акции и с той поры ревниво следит за нашим поведением, награждая и поощряя добросовестных и добропорядочных и сурово наказывая разного рода смутьянов, бездельников и распутников — тех, кто фальшивит и фальшью своей пытается нарушить небесную гармонию, у нас на земле воплощенную в государстве и наших законах.
        Да ведь и Музы, которым внимают поэты, разные, — продолжал Август, съев вторую половинку четвертого пирожка. — Знающие люди рассказывают, что у Муз, как у нас, у людей, есть свои ранги. Есть среди них Музы-жрицы, Музы-сенаторы, Музы-всадницы и Музы-плебейки. Они стоят как бы на лестнице, ведущей в небо. Ближе всего к Аполлону Музы-жрицы: Урания, которая смотрит в небо и ведает божественные тайны, и Полигимния, которая богов воспевает. Чуть ниже их, на третьей и четвертой ступенях, Музы-сенаторы: Клио — Муза истории и Каллиопа — Муза эпической поэзии. Еще ниже — Музы-всадницы: Мельпомена, Евтерпа и Талия, и первая, устрашая, воспитывает народ, вторая его образумливает и успокаивает, а третья развлекает, чтобы народ не скучал. И уж в самом низу пребывают танцовщица Терпсихора и любострастная Эрато. Они когда-то тоже повиновались Аполлону, но не удержались на последней ступеньке парнасской мусической лестницы, соскользнули с нее и стали принадлежать даже не нашей римской Венере, а греческой Афродите, той, о которой пишет Платон, называя ее Всенародной и Пошлой.
        Так вот, талант поэта зависит от того, каким Музам он способен внимать. Вергилий слышал сразу четырех главных Муз: небесную Уранию, божественную Полигимнию, эпическую Каллиопу и историческую Клио. И потому стал величайшим из римских поэтов. Гораций, по сравнению с Вергилием, был, во-первых, туговат на ухо, а во-вторых, слишком любил себя и свой поэтический произвол, что мешало ему слышать верхние регистры божественной гармонии. Что же до Тибулла и Проперция, то они, по природе своей более мелкие поэты, могли бы внимать Музам-всадницам и сочинять поучительные трагедии и добродетельные комедии. Но Тибулл вследствие своего упрямства, а Проперций по болезни — ты ведь, кажется, дружил с ним и знаешь, что он был импотентом, — оба они отправились прислуживать пошлым Музам и в результате не только унизили свой природный дар, но и, как считает мой врач Антоний Муза, нанесли немалый вред своему физическому здоровью. Тибулл ведь умер совсем молодым… Тебе сколько сейчас? Тридцать два?.. Ну вот, уже тридцать шесть. Тибуллу же и тридцати трех не исполнилось… А сколько было Проперцию?.. Всего тридцать пять?..
Вот видишь, как печально всё это заканчивается!».
        Тут Август многозначительно посмотрел на Феникса. При этом тому показалось, что этим «печально заканчивается» его собеседник хотел сказать намного больше того, что логически вытекало из его слов.
        А после, бережно, но решительно отодвинув блюдо с пирожками, принцепс наклонился над столом, приближая свое лицо к лицу Феникса, и даже правую руку вперед вытянул, будто хотел взять поэта за руку, но в последний момент словно передумал и руку вернул назад. И заговорил так, как старший товарищ говорит с младшим, не увещевая и, боже сохрани, не упрекая ни в чем, а просто объясняя создавшееся положение.
        «Смотри, — сказал Август, — Вергилий, Тибулл, Проперций, Гораций умерли один за другим. И Рим лишился ведущих поэтов. Среди тех, кто остался, я в первую очередь назову, пожалуй, Вария Руфа, Квинта Рабирия и Корнелия Севера. Всё это достойные люди, знающие толк в поэзии и понимающие ее государственное значение, ее воспитательную миссию. Все они стараются и служат Риму. Но Варий, безусловно, поэт одаренный, слишком стар уже, чтобы слышать пение Муз. Рабирий, которого некоторые называют «вторым Вергилием», во-первых, никакой не Вергилий, во-вторых, еще старше Вария, а в-третьих, уже многих раздражает своими слишком шумными и часто совсем не уместными излияния в мой адрес. Север же, с которым, как мне говорили, ты дружишь… Сам знаешь, чего стоят его длиннющая поэма о Сицилийской войне и его совсем уже бесконечный эпос по истории Рима».
        «Ты понимаешь, о чем я?» — вдруг спросил Август.
        Феникс готовно кивнул. Он уже не ощущал паралича в своем теле.
        А Август снова начал было протягивать по столу руку в сторону руки Феникса, но снова ее вернул.
        «Боюсь, не до конца понимаешь, — медленно покачал головой принцепс. — Год назад нас покинул мой Меценат. И кто теперь его заменит? Кто будет следить за римской поэзией и направлять ее в благодатное для нее русло? Фабий Максим этим теперь занимается. Он хороший знаток поэзии. Но он не поэт. Он не в состоянии точно различить ступени мусической лестницы, безошибочно определить, кому из поэтов мы можем поручить самые сложные и самые ответственные темы… Понимаешь?»
        Феникс снова готовно кивнул. А Август в третий раз протянул свою правую руку и наконец положил ее на левую руку поэта. И тихо и доверительно рассуждал:
        «Нижайшей из Муз, Эрато, ты отдал свои юношеские годы. И с нею уже прославился. Сейчас ты пишешь трагедию и, стало быть, выше поднялся на несколько ступеней и начал служить Мельпомене. Прекрасно. Но почему ты выбрал Медею, эту варварку, это чудовище, убившую собственных детей и великого героя Тезея пытавшуюся отравить?.. Почему бы тебе не прислушаться к пению Клио и не обратить свой творческий взор на римских матрон, украшение нашей отечественной истории и прекрасный пример для подражания нашим девочкам, девушкам и женщинам? Их множество в нашем прошлом, далеком и близком. Взять хотя бы Клавдию Квинт, которая своей добродетельной чистотой, своей верой в богов, своей беззаветной преданностью Риму сдвинула, как ты, наверное, помнишь, с тибрской мели корабль со статуей Матери Богов. Вот достойная тема. И, взявшись за нее, я не сомневаюсь, ты приобщишься к мелодиям возвышенной Полигимнии и, может статься, в тайну великой Урании тебе удастся проникнуть».
        Август замолчал, осторожно убрал свою руку с руки Феникса и, пребывая в задумчивости, забарабанил по столу длинными и тонкими пальцами.
        Почти тут же будто из стены вышагнул Пол, пожилой вольноотпущенник и первый секретарь Августа, наклонился к хозяину и что-то неслышно прошептал ему на самое ухо.
        Принцепс вышел из задумчивости, обнадеживающе улыбнулся Фениксу и, поднявшись, поспешно вышел из комнаты.
        Феникс остался в одиночестве.
        Через некоторое время в комнату снова вошел Пол.
        «Хозяин просит извинения. Но его позвали срочные дела. Пойдем, я провожу тебя к выходу», — сказал секретарь принцепса сената и пожизненного первого трибуна.
        - А ты, кстати, не хочешь пирожка с капустой? — неожиданно спросил меня Эдий Вардий.
        Я ответил, что не хочу.
        Вардий кисло хмыкнул и продолжал:
        - Из Белого дома Феникс, понятное дело, полетел ко мне. Я его ждал в чрезвычайном волнении, не в силах ничем занять себя, ходя из угла в угол или чертя бесконечные круги вокруг им-плувия.
        Он тут же мне всё рассказал, на этот раз не упуская деталей, старательно и подробно описывая и манеру Августа, и свои ощущения, и свои реплики. А кончив рассказ, стал восклицать:
        «Боги, как он велик! Он всё про меня знает! Он читал мои стихи, в том числе, наверно, самые пошлые. Ему наверняка докладывали о моем блудливом поведении в юности! Один раз он так на меня посмотрел, что я почувствовал — видит! Всё видит! Даже это!.. Он ни разу меня не упрекнул. А только предупредил, что люди, которых я считаю за своих друзей, на самом деле… И не только на Капитона и на Мессалина указывал…».
        Феникс замолчал. А я спросил:
        «Если, как ты говоришь, Август во всём разобрался, то зачем он вызвал тебя к себе?»
        «А ты как будто не понял?! — воскликнул Феникс. — Он хочет, чтобы я заменил ему умершего Мецената. И еще он хочет, чтобы я стал не просто первым, а первым государственным поэтом. Заменил ему если не Вергилия, то Горация. Зачем, тратя свое драгоценное время, он мне рассказывал о наших поэтах и о тех требованиях, которые Рим предъявляет к поэзии?.. Он мне и тему предложил — о Клавдии Квинт! Я только не до конца разобрал, что он мне заказал: трагедию или поэму…»
        Я молчал. Мое впечатление от разговора Августа с Фениксом заметно отличалось от впечатлений моего любимого друга.
        А он, на свой лад истолковав мое молчание, воскликнул одержимо и яростно:
        «Да, да, представь себе! Она надо мной издевается и наслаждается моими страданиями! А он, закрыв глаза на мои проступки, меня пожалел и решил от нее защитить… Мне и рядом с ним один раз показалось, а теперь еще больше кажется: он передо мной извинялся за свою дочь. Он! Сын Солнца!»
        - Позволь мне не комментировать это высказывание, — сердито произнес Гней Эдий и сел на ложе.
        А потом встал и принялся расхаживать по малому триклинию: несколько шагов в одну сторону, несколько шагов — в другую, а мне знаком велев возлежать и не двигаться.
        IX. — Дня через три, — продолжал Вардий, — дня через три после того, как Феникс побывал в Белом доме, к нему на пригородную виллу заявился Юл Антоний. Как всегда, без предупреждения. И с таким видом, будто ни на день с Фениксом не расставался. А они не виделись почти месяц… Прискакал на лошади, не потрудился привязать коня или передать поводья кому-нибудь из слуг, так что рабам Феникса пришлось бегать по усадьбе и ловить животное, которое к себе никого не подпускало, отскакивало в сторону, топтало траву, отламывало ветки кустарников и их жевало.
        Юл же в испачканных грязью калигах уселся, почти разлегся, в кресле в Фениксовой экседре. Затребовал вина. Феникс предложил ему перейти в триклиний и там позавтракать. Но Юл сделал страшное лицо и заявил, что самый вид трапезного стола и трапезной утвари ему несносен. Пока несли вино, Юл рассказал, что накануне они в компании нескольких сенаторов охотились на кабана. Вепрь попался свирепый и очень живучий. Пока его травили, он своими громадными клыками успел зарезать двух матерых лаконских псов, причем одного из них с такой силой подбросил в воздух, что труп его потом отыскали на дереве. Когда же в этом страшилище торчало уже несколько копий и все раны казались смертельными, секач, вместо того чтобы сдохнуть, сначала подпрыгнул и снес голову одному из загонщиков, затем пропорол бедро приятелю Юла, и если бы сам Юл не изловчился и длинным германским мечом…
        Тут принесли вино, и Юл оборвал свой рассказ. Вино было одним из лучших в коллекции Феникса: массикским удачного года. Но Юл заявил, что от кувшина идет неприятный запах и само вино имеет привкус холста. Юл потребовал, чтобы ему дали другое вино, и заказал каленское. Каленского не оказалось. И Юл долго брезгливо морщился, пока ему перечисляли имевшиеся в наличии вина. Но в конце концов согласился на молодое цекубское.
        Пока ходили за цекубским, Юл поведал, что после охоты, разгоряченные кровавой борьбой, охотники нагрянули в первый подвернувшийся по дороге трактир и там накинулись на дешевое вейское вино и на еще более дешевых, пахнущих потом и рыбой девиц, которых приапили прямо на столах, потому что подняться наверх в комнатушки, мол, не было сил. И он, Юл Антоний, честно говоря, плохо помнит, кто и когда доставил его домой. Но с самого утра его мучает свирепая головная боль. И если ему сейчас же не подадут… Пан с ним, с цекубским! Хотя бы критского вареного!..
        Во второй раз прибежали из погреба и, наконец, подали.
        Юл выпил, не разбавляя, два полных киафа. И тут взгляд его наткнулся на бюст, который виднелся в соседнем помещении, в библиотеке, — у Феникса на вилле экседра соединялась с библиотекой, а та — с кабинетом.
        Острый клин верхней губы Юла еще сильнее опустился на теперь капризно искривленную нижнюю губу, и от этого одна из его улыбок — ты помнишь, я тебе говорил, что на лице Юла постоянно образовывались как бы две улыбки — одна из улыбок оставалась презрительной, а другая будто радостно-удивленной.
        «Ты, что, стал августалом?» — вдруг чистым бархатным голосом спросил Юл Антоний; до этого он хрипло басил.
        Дело в том, что после посещения Белого дома Феникс заказал себе три бюста Августа — мраморный, гипсовый и бронзовый — и мраморный установил в своем городском жилище, а гипсовый и бронзовый разместил на вилле: гипсовый — в таблинуме, по правую руку от письменного стола, бронзовый — в библиотеке, напротив бюста Гомера и Венеры. На этот-то бронзовый бюст принцепса теперь и воззрился его посетитель.
        Феникс не ответил на поставленный Юлом вопрос. Он вообще почти не раскрывал рта, пока Юл рассказывал ему про кабана и про девок. И вина предлагал и обсуждал с Юлом не Феникс, а вызванный раб-келарь.
        Феникс, стало быть, хранил молчание, грустно глядя на непрошеного гостя. А тот вдруг достал медальон — не с шеи снял, а извлек из-под плаща, откуда-то будто из подмышки — и, за правую руку притянув к себе Феникса, в левую вложил ему медальон.
        На медальоне был изображен Марк Антоний, отец Юла. И вот, Юл то заставлял Феникса вглядываться в медальон, то требовал, чтобы Феникс оборачивался и смотрел в сторону библиотеки, на бюст Августа. И Феникс молча выполнял его команды. А Юл восхвалял своего нечестивого отца и хулил нашего великого принцепса. При этом глаза его все сильнее желтели и взгляд становился все более невинным, но эдаким желто-невинным, волчьим, если тебе когда-нибудь случалось заглядывать волку в глаза… И та морщина, которая была у него между бровей, Феникс говорит, налилась кровью…
        Гней Эдий резко остановился и, гневно взглянув на меня, объявил:
        - Гнусные измышления! Подлая клевета! Не вынуждай меня! Не стану пересказывать его мерзкие речи!.. Ну разве, вот, несколько примеров. Чтобы и ты мог возмутиться…
        Гневно так объявив, Вардий продолжал, замерев надо мной, но время от времени тяжко вздыхая, выпучивая глаза и дергая головой, то ли от негодования, то ли с испуга:
        - Юл, например, утверждал, что Марк Антоний с самого начала, с момента убийства Цезаря, денно и нощно пекся о судьбе Рима и о его спасении. Фурнина же — нашего великого Августа — лишь власть интересовала. И он ради нее вверг наше отечество в гражданскую войну, намного более ужасную и кровопролитную, чем были до этого. Вместо того чтобы в содружестве с Марком Антонием, опираясь на доблестных Цезаревых ветеранов, не допустить бегства Брута и Кассия и других заговорщиков, блокировать их в Италии и там уничтожить, он, выскочка и властолюбец, едва прибыв на родину, снюхался с Цицероном и другими самыми злостными антицезарианцами, отнял у Марка Антония несколько легионов и повел их — не против Брута и Кассия, а против самого Марка Антония, развязав так называемую Мутинскую войну. В результате Брут и Кассий не только беспрепятственно удалились на Восток, но в течение двух лет набирали там многочисленные легионы. И кто им мог помешать, когда в Риме Фурнин, объединившись с Децимом Брутом, родным братом проклятого Марка Юния, сражался с самыми преданными друзьями убитого Цезаря?! Так что Филиппийская война,
унесшая столько жизней, из Мутинской войны проистекла, и самовлюбленный, беспринципный Фурнин ее главный виновник!.. Он и Перузийскую войну якобы развязал. И, если бы при Акции Марк Антоний не принес себя в жертву, он, лютый Фурнин, устроил бы величайшее в истории братоубийственное побоище. Глазом бы не моргнул и устроил!
        Марк Антоний, далее разглагольствовал Юл — кстати говоря, и в этот раз на греческом, чтобы никто из слуг не мог, подслушав, понять, — Антоний, дескать, всегда отличался искренностью. Фурнин же от рождения был лицемером. Он, как бродячий актер, носил с собой с десяток различных масок, надевая ту, в которой ловчее мог обмануть: прикинуться, например, наивным юношей — ведь ему в год убийства Цезаря едва исполнилось девятнадцать, и многие, очень многие на эту обиженную беспомощность купились, не принимая этого женственного сосунка в серьезный расчет; или твердым и бесстрашным мстителем за своего великого и столь подло убитого приемного отца, что приводило в восторг Цезаревых ветеранов; иль нежным и преданным другом того, кого через день, через час предаст и, не моргнув глазом, отправит на смерть… Всех обманув и захватив власть в империи, продолжал Юл, он, этот лживый Фурнин, присвоивший себе имя Августа, теперь еще пуще лжет, утверждая, что, дескать, восстановил республику, с якобы полновластными консулами, трибунами и сенатом. На самом же деле правит как настоящий диктатор, или как в прежние времена
правили египетские фараоны, единолично назначая и смещая магистратов, по собственной прихоти подбирая и разгоняя сенат, выдвигая себе наследников.
        Он так часто менял свои маски, продолжал Юл Антоний, что природное его лицо стерлось под ними, и теперь даже давно и близко знающие его люди — такие, как Поллион, или Планк, или Мессала, — даже они не в состоянии определить, как он теперь выглядит, что из себя представляет на самом-то деле и какую маску напялит в следующее мгновение, какую комедию или трагедию с народом своим сыграет.
        Но меня, говорил Юл, не обманешь. Я под любой личиной его различу. Во-первых, он трус. Трусом он был при Филиппах, в самый разгар сражения прикинувшись больным и чуть ли не умирающим. При Милах он глаз не смел поднять на готовые к бою суда, валялся, как бревно, с ужасом глядя в небо, и вышел к войскам лишь тогда, когда Марк Агриппа одержал победу.
        Он — вор, во-вторых. Мутннскую войну за него выиграли Гирций и Панса, Филиппийскую — Марк Антоний, Перузийскую — Сальвидиен, Сицилийскую — Агриппа, Актийскую — Агриппа, Марк Лурий, Луций Аррунций и Статилий Тавр. А он эти победы присваивал себе и праздновал триумфы. Германию за него покоряли Друз и Тиберий. Испанию усмиряли сначала Агриппа, затем Антистий Вет и Публий Силий Нерва. Африку подчинил Корнелий Галл. А он объявил себя покорителем Вселенной. Он как-то изрек: «Да, многие мне помогали в осуществлении моих замыслов. И некоторые из них, можно сказать, справились с теми задачами, которые я перед ними поставил»… То есть — всё он, царственный и божественный, а разные там агриппы, меценаты и прочие смертные — лишь послушные орудия в его руках.
        В-третьих, продолжал Юл, распуская лживые слухи об Антонии и Клеопатре, сам он, Фурнин, был и остается грязным развратником. Еще мальчиком, подставив свой зад Юлию Цезарю, он именно таким образом приобрел себе расположение великого диктатора и, безродный, купил себе род. Перепробовав затем несколько жен, он угрозами отнял у Тиберия Клавдия Нерона юную Ливию. И якобы души в ней не чая, на каждом углу заставляя прославлять и ставить в пример свою и ее добродетель, он, похотливый Фурнин, не обходился без молоденьких любовниц. Их ему сперва поставляла Анхария Пуга, а затем — сама Ливия, его величавая супруга, дабы и в этом интимном деле угадывать сокровенные желания своего муженька и заодно не спускать с него бдительного взгляда — вдруг не просто удовлетворит свою похоть сатира, а, не дай бог, увлечется на старости лет, вознамерится поменять стареющую на молоденькую, остывающую на горячую, приевшуюся на свеженькую. Ливия, в отличие от Анхарии, которая поставляла Фурнину, так сказать, долгоиграющих девочек: на полгода, на год, которых, когда наиграется, выгодно выдавали замуж, снабдив богатым приданым,
— Ливии эту традицию удалось поменять. За Белым домом было приобретено небольшое строение. Туда был сооружен подземный ход. По этому ходу по указанию Ливии мужеподобная Ургулания тайно приводит молоденьких телочек, заставляет раздеться, улечься в постель и быть готовыми немедля отдаться Фурнину, едва он войдет в спальню, дабы не отнимать лишнего времени у величайшего человека, занятого судьбами мира!
        Тут Феникс нарушил свое молчание и тихо спросил по-латыни:
        «Зачем ты мне всё это рассказываешь?»
        «Погоди, — отвечал ему Юл, — я тебе самого главного не рассказал. При Филиппах Марк Антоний помиловал и простил почти всех, кому посчастливилось попасть к нему в руки. Фурнин же велел казнить почти всех побежденных противников. Когда к нему привели отца с сыном, он предложил им разыграть, кому из них умереть. Отец поддался и был казнен. Сын этого не вынес и покончил с собой. Фурнин же наш — ему тогда было не более двадцати — весело наблюдал за казнью, а когда пленный юноша выхватил у зазевавшегося солдата его меч и им себя заколол, чуть ли не прослезился и воскликнул: «Я им веселую римскую комедию предложил сыграть, а они, заразившись у греков, исполнили глупую трагедию!»… После сдачи Перузии всех, кто пытался молить о пощаде или оправдывался, Фурнин обрывал словами: «Ты должен умереть». Он выбрал из сдавшихся триста человек, выходцев из всех сословий, и в мартовские иды у алтаря Юлия Цезаря перебил их всех, подобно жертвенному скоту… В юности он насыщал свою кровожадность по крайней мере открыто, так, чтобы все видели. Когда же достиг абсолютной власти и после того, как однажды, когда он один
за другим выносил смертные приговоры, Меценат прислал ему записку: «Прекрати, палач!», Фурнин перестал свирепствовать на публике. А те, кто стоял у него на пути, кого он считал своими врагами, люди эти словно сами собой и весьма неприметно исчезали сначала из виду, а потом и из жизни. И — обрати внимание! — среди этих незаметно исчезнувших многие когда-то преданно служили Фурнину, выигрывали для него сражения, усмиряли восставшие народы, украшали Рим храмами, алтарями, театрами, другими превосходными постройками… Хочешь, я назову имена?»
        Тут Феникс повторил свой вопрос и опять на латыни:
        «Зачем ты пришел ко мне? И зачем ты мне это рассказываешь?»
        А Юл сначала оглянулся на дверь, а потом на латыни ответил:
        «Давно не говорил по-гречески. Решил заехать к тебе и поупражняться в этом благозвучном языке. И заодно передать тебе привет от нашего благодетеля, великого Августа. Вчера… нет, позавчера мне выпала честь сопровождать его на стройку Марса Мстителя. А на обратном пути он поинтересовался, давно ли мы с тобой встречались. Я ответил, что давно. И он, улыбнувшись, меня попросил: «Когда снова увидитесь, не забудь передать от меня привет»».
        Это Юл сообщил на латыни. А гнусную клевету на величайшего из людей изрыгал, извергал на греческом!
        Так гневно воскликнув, Гней Эдий вновь зашагал из стороны в сторону, будто для того, чтобы унять охватившее его возмущение. И надо сказать, он его быстро унял. Так как скоро вернулся на ложе, с удобством на нем разлегся и сообщил:
        - Феникс мне ни словом не обмолвился о том, что Юл заезжал к нему и поносил Августа. Всю эту гадость он пересказал мне лишь год спустя. Ты представляешь?
        Я согласно кивнул.
        А Вардий:
        - И что ты думаешь, он, восхищенный Августом, окруженный его бюстами, перестал встречаться с его злобным хулителем Юлом Антонием? Ничуть, юный мой друг! Он снова с ним сошелся. Потому что Юл от него теперь не прятался. И вместе с ним они иногда заглядывали к Юлии, к его Госпоже…А ко мне перестал заходить.
        X. — Нашим с тобой языком выражаясь, — продолжал Вардий, — Феникс вступил в новую стадию фаэтонизма. Он теперь не метался и не безумствовал. Улыбка, которая часто появлялась у него на лице, была теперь не улыбкой ведомого на казнь осужденного, а… как бы точнее сказать?…скорее, она походила на прищуренную улыбку судьи, который старательно, но устало исследует все обстоятельства дела, чтобы потом вынести приговор.
        В первую же нашу встречу он мне поставил условие: о чем угодно, только не о Юлии и Юле Антонии; и я говорил с ним о чем угодно, а он мне рассказывал о «Медее», о своей трагедии.
        «Медея» его, как ты помнишь, была уже почти закончена. Так вот — он ее уничтожил! Сжег в печи беловой пергамент и все черновые дощечки. И заново стал писать новую «Медею»…Я в ужас пришел, когда услышал, что он сотворил. И стал проклинать себя за то, что в свое время не выпросил у Феникса копию или не изловчился тайно переписать… Но, помнишь, у Плавта? «Что руками махать, когда руки отрублены!»…
        Феникс мне так объяснил: он, дескать, первую «Медею» писал для театра. Но вовремя понял, что для театра писать не умеет, «к рукоплесканьям толпы Муза моя не рвалась»… он где-то это потом написал, сейчас не вспомню где… И, стало быть, решил написать новую, вторую «Медею», не в виде трагедии, а в виде поэмы. Вновь проштудировав Еврипида, которым всегда восторгался, вдруг увидел, что «врет Еврипид» — так и сказал, — и надо «грека исправить». Но как его исправлять, он, Феникс, пока не понял. Однако решил писать не о Медее в Колхиде, а о Медее в Коринфе, не о зарождении любви, а о ее «смертельном расцвете», в котором якобы заключается и сущность великой любви, и оправдание для Медеи, и утешение для Язона. А прежнюю «Медею» он сжег, чтобы она ему не мешала.
        Так Феникс мне объяснил в первую нашу встречу.
        Во вторую… Мне долго не удавалось застать его наедине ни в городе, ни на вилле — его постоянно окружали какие-то люди, которых заметно прибавилось после того, как стало известно, что он побывал в Белом доме и сам Август с ним разговаривал; в эти компании меня принимали, но поговорить по душам возможности не было. Однако с помощью двух моих слуг, которые постоянно следили за Фениксом, я в середине июля улучил-таки момент.
        Проводив меня в свой кабинет, Феникс вызвал слугу и стал отдавать распоряжения касательно трапезы. А я, пока он обдумывал и перечислял кушанья и вина, успел заглянуть в дощечки, которые лежали у него на столе. И на одной из них прочел:
        Борются все же в груди любовь и ненависть… Обе
        Тянут к себе, но уже… чую… любовь победит!
        Я ненавидеть начну… а если любить, то неволей:
        Ходит же бык под ярмом, хоть ненавидит ярмо.
        Я только эти четыре строчки успел прочесть, так как Феникс, заметив, что я читаю его записи, отобрал у меня дощечку и недовольно сказал:
        «Тут всё не так. Из этой белиберды я, пожалуй, ничего не возьму».
        А дальше, пока нам готовили завтрак, стал рассказывать, что сейчас работает над сценой, в которой Язон объявляет Медее, что собирается с ней развестись и жениться на коринфской принцессе. У Еврипида, объяснял Феникс, эта сцена в целом «неплохо написана». Но дальше «грек нас обманывает». Он сразу начинает описывать гнев Медеи. А гнева в начале не было. Была растерянность. Медея не понимала, что с ней творится. Чувства ее пришли в столкновение друг с другом. Любовь, словно коса о камень, ударилась об обиду. Искры полетели во все стороны, воспламеняя различные чувства. Всё закипело и забурлило внутри: давнее предвидение и внезапное удивление, естественная тоска и необъяснимая радость, гордыня и унижение, ярость и нежность. Всё это слилось, сплавилось в единое чувство. И Медея им захлебнулась, в нем утонула, теряя себя и не зная, где же она настоящая, то есть в двух смыслах: ныне живущая и истинная, а не та, что себе лишь мерещится, и не та, что была до этого, когда боготворила Язона и ради него готова была совершить невозможное.
        Феникс очень путано мне объяснял, но с усталой настойчивостью. А когда нас позвали в триклиний, перестал говорить о Медее.
        В третий раз мы наедине встретились в сентябре, на следующий день после окончания Римских игр. Феникс сообщил мне, что сейчас описывает сцену, в которой Медея собирает ядовитые травы, чтобы изготовить из них «огненный яд» для коринфской принцессы. Этой сцены нет у Еврипида, но для Феникса она якобы чрезвычайно важна. И дело тут не в тех травах, которые Медея собирает, а в тех чувствах, которые она испытывает. «Понимаешь, Тутик, — говорил мой друг, — у тебя в душе уже давно, богами или демонами, были посеяны семена, и они, найдя для себя благоприятную почву, стали прорастать, сперва незаметно, но постепенно набирая силу, превращаясь в с виду прекрасный, запахом благоуханный, но по сути своей ядовитый цветок. Яд этот сначала капельками, а потом тоненькими нежными струйками начинает сочиться тебе в душу. И ты понимаешь, что это яд, что он терпкий и горький. Но при этом испытываешь облегчение и даже удовольствие. Потому что этот прекрасный яд обладает целебными свойствами: своей терпкостью заглушает тоску, своей горечью убивает мучительно-сладкие воспоминания. Ты этот яд благодарно накапливаешь в
себе, радуясь даже не тому, что он тебя, опьяняя, успокаивает и, отрезвляя, освобождает, а тому, что он пока ни на кого не направлен… Ты понимаешь, о чем я?»
        Я ответил, что понимаю, но очень хотел бы поскорее увидеть эту картину, так сказать, воплощенной в стихах.
        «Потом! Потом! — с раздражением воскликнул Феникс. Но тут же взял меня за руку и ласково добавил: — Когда закончу, ты первый увидишь и услышишь!»
        И, наконец, в четвертый раз — дело было в разгар Плебейских игр — Феникс сам явился ко мне. Меня не было дома. И он почти два часа ожидал меня в моей библиотеке. Причем, как мне доложили, ничего не велев себе принести, ни одной книги не взяв в руки, — недвижимо сидел в кресле, взглядом уставившись в стену.
        Когда я вошел, он меня не увидел, пока я… прости за кудрявое выражение… пока я не вошел в его взгляд и в ту задумчивую улыбку, которая была у него на лице: суровую и торжественную улыбку судьи, собравшегося произнести приговор.
        «Можешь меня поздравить, — глухим голосом объявил Феникс. — Мне удалось написать сцену, в которой Медея убивает своих детей. Я думал, она у меня ни за что не получится. Как не получилась у Еврипида. Но я оказался хитрее».
        «Я оказался хитрее, — после непродолжительного молчания повторил Феникс и продолжал: — Я догадался, что в этот момент Медея любила Язона намного сильнее, чем любила до этого. И эту свою великую любовь она перенесла на детей, от Язона рожденных. Как когда-то ради любви она принесла в жертву отца, во имя любви пожертвовала своим братом, разрезав его на кусочки… Любовь ее так усилилась, что дело дошло до детей».
        Феникс опять замолчал. А мне было не только дико его слушать, но и страшновато на него смотреть. Феникс же продолжал объяснять:
        «Помнишь, у Катулла:
        Ненависть — и любовь. Как можно их чувствовать вместе?
        Как — не знаю, а сам крестную муку терплю…
        Он не знал. Я теперь знаю. Ибо ненависть — это высшая и конечная стадия великой любви. В любви ты всё время боишься потерять любимую, — а ненависть кто у тебя отнимет? В любви ты всегда беззащитен — в ненависти ты как воин, за которым стоит легион. Любовь унижает человека — ненависть возвышает. Любовь тебя сковывает — ненависть освобождает. В любви надо приносить себя в жертву — в ненависти ты сам становишься жрецом, берешь в руки священный нож… В любви, ставшей ненавистью, до нее возвысившейся, в ней расцветшей и освободившейся, ты лишь учреждаешь первоначальную справедливость, восстанавливаешь небесную гармонию, низменное приносишь в жертву высокому, смертное — вечному… Как жрец».
        Я не удержался и возразил:
        «Не совсем точный пример со жрецом. Жрец ненависти не испытывает».
        И Феникс в ответ:
        «А я, представь себе, ненавижу. И когда яд из меня выплескивается, испытываю поистине любовное блаженство. Мне теперь не надо ее видеть. Мне достаточно того, что она живет здесь, в Риме, и я могу смотреть, например, вот на эту стену и ее ненавидеть. Могу выйти из дома и ненавидеть-любить улицы, по которым она ходит. А если она куда-нибудь уедет, я начну ненавидеть-любить тот город или страну, куда она уехала. Я самый воздух могу любить-ненавидеть, потому что им мы вместе с ней дышим».
        «А Юла? — спросил я. — Ты ее ненавидишь вместе с Юлом Антонием? Надеюсь…»
        Но Феникс не дал мне договорить. Выйдя из своей торжественной судейской задумчивости, он вдруг посмотрел на меня взглядом ребенка — я уже давно не видел на его лице этого чистого и обезоруживающего выражения.
        «А Юл тут при чем?! — удивленно воскликнул мой друг. — Ты, Тутик, не понял. Говорю тебе: мне удалось написать сложнейшую сцену и ею закончить мою поэму. Для этого и пришел к тебе и, вот, сидел, тебя дожидаясь, чтобы ты вместе со мной порадовался… А ты мне про Юла! — Феникс будто даже обиделся. — Он Госпожу мою никогда не любил. Он ее, может быть, ненавидит. Но без всякой любви… Юл человек несчастный. Несчастных людей нельзя ненавидеть, как ты предлагаешь. Я бы ему очень хотел помочь. Но он не нуждается в моей помощи. Он вообще ни в ком не нуждается».
        Так объяснил мне Феникс и быстро покинул меня.
        Эдий Вардий на ложе перевернулся с боку на спину, откинулся так, что голова его оказалась на подлокотной подушке, поерзал кругленьким телом, выбирая новое удобное положение, и затих, уткнувшись взглядом в беленый потолок — на потолке ничего не было изображено.
        Я ожидал, что вот-вот будет объявлено об окончании трапезы и аудиенции.
        Свасория двадцатая. Фаэтон. Любовь к Нелюбви
        И Гней Эдий, уставившись в потолок, через некоторое время и вправду устало произнес:
        - Ну вот…
        Я понял, что это сигнал, и стал осторожно подниматься со своей части ложа.
        - Ну вот, стало быть… — задумчиво повторил Вардий, созерцая потолок.
        Я уже сел на ложе. И Вардий:
        - Ну вот, стало быть, кончился год, в котором Тиберий и Гней Пизон были консулами. И наступил год консульства Гая Антистия и Децима Лелия.
        Устало и монотонно проговорив эти слова, Вардий чуть приподнял голову, сначала удивленно на меня покосился, а затем кисло усмехнулся и сказал:
        - Ну, раз тебе удобно сидеть, сиди на здоровье. А я буду лежа рассказывать. У меня шея устала.
        И продолжал свой рассказ, таким же монотонным голосом, по-прежнему глядя в потолок.
        I. — Ты помнишь, старшим Юлиным сыном был Гай Цезарь. Август усыновил его вместе с его братом, Луцием Цезарем, когда Гаю было три года, а Луцию два, то есть почти младенцами. С тех пор они росли не в доме своего природного отца Агриппы, а в доме Августа и Ливии. Юлию к ним, разумеется, пускали. Но воспитанием их занималась главным образом Ливия.
        Так вот, в консульство Антистия и Лелия старшему Гаю еще не исполнилось четырнадцати лет, когда в мартовские иды — ты помнишь, в этот день убили божественного Юлия — в мартовские иды было объявлено, что через день, на Либералиях, сначала сенату, а затем народу на форуме будет представлен новый римский гражданин — Гай Цезарь, юридический сын принцепса. То есть, за несколько лет до положенного срока старший сын Юлии был объявлен совершеннолетним, с него была снята детская тога претекста и надета toga рига, белая тога полноправного римлянина. В тогу Август облачил его в семейном кругу, в атриуме Белого дома. Золотую буллу с мальчика снял в храме Либера и Либеры, куда в полном составе был вызван римский сенат и куда накануне специально доставили статую божественного Юлия Цезаря, дабы буллу нового совершеннолетнего можно было повесить на шею его великого предка. Повторяю, не буллу сняли вначале, а потом надели чистую тогу, как обычно делается, а в обратном порядке — дабы в священном месте сенаторы увидели и уразумели, кто истинный дед у этого юноши и кому посвящается безоблачное детство.
        На форуме, представляя своего совершеннолетнего сына народу, великий понтифик, принцепс сената и пожизненный трибун, обращаясь к римским богам, произнес не одну, а три молитвы: о благоденствии Рима, о ниспослании здоровья и счастья Гаю Цезарю и о «сохранении ему до конца его жизни уравновешенного и разбирающегося в законах божеских и человеческих разума». А гимны в перерывах между этими молитвами исполняли не обычные певцы и певицы, а так называемая коллегия поэтов — все в праздничных одеждах, увенчанные душистыми цветами. Среди них, по просьбе Фабия Максима, был и наш Феникс, который в течение двух дней зубрил слова гимнов, жалуясь на то, что, вследствие их древности, почти все они непонятны современному человеку, и в точности запомнить их и воспроизвести так же трудно, как карканье ворона, если тот долго и на разные лады каркает.
        И на всех двадцати семи римских Аргеях, то есть общественных алтарях, совершались жертвоприношения в честь Либера, Либеры и в честь него — Гая Цезаря, совершеннолетнего наследника великого Августа.
        Учитывая, какие надежды возлагал Август на своего старшего внука, ничего странного не было ни в преждевременном провозглашении совершеннолетия, ни в той пышности, с какой оно совершалось.
        Странно было лишь то, что на всех этих празднествах отсутствовал Тиберий, муж Юлии, матери Гая Цезаря, единственный теперь сын добродетельной Ливии, жены Августа, дважды консул и второй долгосрочный трибун. То есть, с какой стороны ни разглядывай, — ближайший из родственников и властительный магистрат!
        В конце февраля Август отправил его с каким-то маловажным, но трудоемким поручением в Иллирию. Там, в Иллирии, он пробыл до конца апреля. И хотя, как известно, от Аполлонии до Рима недолго добраться, Август не только не вызвал Тиберия на празднество, но даже не известил его о столь значимом семейном торжестве: ни до, ни после того, как оно состоялось.
        О досрочном и всенародном вступлении Гая Цезаря в совершеннолетие Тиберий узнал то ли по слухам, случайно долетевшим к нему в Аполлонию, то ли еще позже, когда незадолго до майских календ высадился в Брундизии.
        А когда прибыл в Рим, увидел, что свита его заметно поредела. Настоящих друзей, как я тебе говорил, у Тиберия не было. Но после германского триумфа, в год консульства и с январских календ, когда Тиберий вступил в свое пятилетнее трибунство, имея партнером самого великого Августа, — клиентов у него было множество. Каждое утро толпились возле дома в Каринах, пытаясь засвидетельствовать свое почтение, сопровождали в любых его передвижениях по городу… Так вот, теперь, хоть и приветствовали по утрам, но уже не толпились.
        И если бы только это. Многие его прежние клиенты, просители и угодники, теперь от него, Тиберия, переметнулись к Гаю Цезарю: у него толпились, перед ним заискивали, его сопровождали, когда он в белой тоге выходил из дома и садился в носилки. Среди этих переметнувшихся оказались, между прочим, и Атей Капитон, и Помпоний Греции, и Сей Страбон — новый префект Рима, командующий преторианскими когортами, и некоторые другие, которых Тиберий уже давно привык видеть подле своей персоны. Верность Тиберию сохранили лишь Гней Пизон, Патеркул Старший и еще несколько менее значительных по своему положению людей.
        II. — Было еще одно новшество, — монотонно продолжал Вардий, — которое не могло не обратить на себя внимания вернувшегося Тиберия. Его жену Юлию стали посещать ее прежние… ну, давай мягко скажем, приятели и приятельницы. Уже в отсутствие Тиберия, как ему донесли, к Юлии захаживали не только Юл Антоний и иногда вместе с ним Феникс — несмотря на его новую любовь-ненависть и его утверждение, что, дескать, отныне ему не надо ее видеть, Феникс, как я и предполагал, все-таки продолжал видеться с Юлией… Не только эти двое общались с женой Тиберия, но еще до его приезда в доме в Каринах стали появляться, казалось бы, давно отлученные от «Госпожи» Эгнация Флакцилла и Аргория Максимилла. К ним через некоторое время присоединилась и Полла Аргентария, и именно после того, как Ливия, за что-то рассердившаяся на Поллу, отказала ей в своем обществе.
        А стоило Тиберию вернуться и обнаружить, что клиентов у него резко поубавилось, как в скором времени его стали приветствовать по утрам Квинтий Криспин и Корнелий Сципион, которых он отродясь не видел у себя в доме, но знал, что до его злосчастной женитьбы эти господа обхаживали Юлию.
        Не замедлил нарисоваться и напыщенный Аппий Клавдий Пульхр, тоже якобы для того, чтобы приветствовать пятилетнего трибуна и предложить ему свои услуги, если он в них будет нуждаться.
        Даже Секст Помпей объявился и — обрати внимание — тоже после того, как его за что-то отстранила от себя Ливия.
        И хотя Тиберий, когда они появлялись, встречал их тем вежливым и непроницаемым холодом, которым он мастерски умел отталкивать от себя ненужных ему людей, их этот холод как будто ничуть не отталкивал, а, напротив, словно притягивал и привлекал. Пульхр, как мы помним, сам почти ледяной и зеркальный, обдаваемый Тибериевым холодом, еще сильнее, чем обычно, лучился и сверкал ухоженностью и торжественностью. Сципион в ответ на подчеркнутое к себе невнимание еще сильнее распускал свой павлиний хвост и принимался рассказывать о своем знаменитом пращуре — победителе Ганнибала, Публии Сципионе Африканском. Квинтий Криспин гробовое молчание, которым его встречал хозяин дома, пытался заполнить веселыми шутками и колченогими выходками.
        Короче, ни один из приемов Тиберия на эту компанию не действовал. Даже когда в разгар утренних приветствий хозяин дома демонстративно поворачивался к ним спиной и уходил к себе в кабинет, они этой демонстрации либо не замечали и продолжали приветствовать, словно актеры со сцены произнося свои монологи, либо, радостно переглянувшись, просили позвать хозяйку. И их тут же приглашали на ее половину… Дом в Каринах, как и Белый дом на Палатине, уже давно был разделен на две половины, мужскую и женскую, и у Юлии и Тиберия теперь были не только отдельные спальни, но отдельные экседры, триклинии и даже кухни. Общим у них был только атрий.
        Запретить же рабу-привратнику впускать этих назойливых посетителей в свою прихожую, он, Тиберий Клавдий Нерон, бывший двукратный консул и ныне пятилетний трибун, по какой-то причине считал невозможным. И лишь однажды, случайно столкнувшись в атриуме — то есть на нейтральной территории — со своей женой Юлией, которая — ныне большая редкость — была не в окружении приятелей, приятельниц и служанок, а совершенно одна, Тиберий осмелился ей заметить, впрочем, без всякого раздражения, а лишь с грустной иронией в голосе:
        «Надеюсь, хотя бы Семпроний Гракх не явится меня приветствовать».
        А Юлия ему тем же тоном ответила:
        «Не явится. Его нет в Риме. Надолго уехал».
        На том и разошлись…
        Полагаю, ты сам догадался, и мне не надо тебе объяснять, что перед возвращенными адептами Юлией или Юлом — похоже, что они уже давно действовали заодно — была поставлена весьма конкретная задача: своим постоянным и навязчивым присутствием досаждать Тиберию и постараться вывести его из состояния невозмутимой сдержанности, столь для него характерной.
        III. — Вывели или не вывели, суди сам, — продолжал Вардий. — Менее чем через месяц после появления адептов… вернее, после появления первого из них, так как они объявлялись постепенно, так сказать, по нарастающей: сначала Криспин, потом Сципион, затем Пульхр и в довершение изгнанный от Ливии Помпей… менее чем через месяц Тиберий покинул дом в Каринах и, оставив жену в обществе ее приятельниц и приятелей, переехал жить к Гнею Пизону. Но не в городской его дом, а на пригородную виллу. Причем, прошу заметить, Пизон с ним вместе не жил; Гней оставался в своем городском доме, Тиберий же стал в одиночестве обитать на его вилле. И там находился тоже около месяца, в Риме не появляясь даже на заседаниях сената.
        В конце июня Тиберия вызвал к себе Август, и у них состоялась длительная беседа наедине. Содержание ее стало известно через несколько дней, на очередном заседании сената, на котором Тиберий уже присутствовал.
        Один за другим рассматривались какие-то вопросы, в обсуждении которых Август не участвовал, поручив ведение дискуссии консулу Антистию. А когда уже приготовились расходиться и некоторые уже встали со своих мест, Август попросил председателя восстановить порядок и тишину и, обращаясь к сенату, сказал приблизительно следующее:
        «В Армении, как вам известно, началось восстание. Я принял решение направить туда нашего доблестного Тиберия. Лучше его никто не умеет разбираться с армянами. Я пригласил к себе этого прославленного полководца и изложил ему мою просьбу. А он мне в ответ объявляет: никак не могу ее выполнить, так как испытываю усталость от государственных дел, ощущаю острую необходимость отдохнуть от трудов и прошу предоставить мне отпуск, и не здесь, в Риме, а на каком-нибудь отдаленном и благоустроенном острове, на Самосе или на Родосе, где можно одновременно лечиться у искусных греческих врачей и слушать местных философов. Как я ни пытался его образумить, указывая на опасность восстания, на обязанности трибуна и консуляра, на воинский долг римского гражданина, на то, наконец, что, сделав над собой усилие, проявив терпение и усердие, которые всегда его отличали, и нормализовав положение в Армении, можно потом с чувством исполненного долга отдохнуть и восстановить силы. Но он — ни в какую. Дескать, устал, истощен и чуть ли не болен. Я к нему долго взывал — он меня не услышал. Я слишком уважаю этого во всех
отношениях достойного человека, чтобы силой принудить его, как мы иногда других принуждаем, менее заслуженных. А посему одна у меня надежда — на вас отцы-сенаторы. Если вам не удастся убедить нашего дорогого Тиберия…»
        Август не договорил и стал смотреть на своего пасынка, как многие мне рассказывали, с грустной надеждой во взоре.
        Сенаторы сначала опешили и растерялись, ибо с трудом могли припомнить, чтобы Август кому-то приказывал или, тем более, просил и взывал, а тот ему упрямо отказывал. А справившись с изумлением, ясное дело, принялись поочередно и в соответствии с рангом убеждать, уговаривать, увещевать. Тиберий же после каждого выступления, потупив взгляд, поджав губы и выставив вперед квадратный свой подбородок, угрюмо твердил, что, дескать, нет больше сил, изможден, страдает расстройством желудка и головокружениями, боится подвести, решительно отказывается. При этом выглядел здоровее Плацидеяна, знаменитого гладиатора.
        Сенат разошелся. А Август перед тем, как его распустить, подошел к Тиберию и, ничего не сказав, тяжко вздохнул и укоризненно покачал головой.
        Тиберий же отправился на пригородную виллу Гнея Пизона.
        И там его на следующий день посетила Ливия, супруга первого трибуна и мать второго.
        Они долго разговаривали наедине, поднявшись на крышу башни, откуда открывался живописный вид на окрестности и где их никто не мог подслушать, так как негде было спрятаться.
        Ливия вернулась в Рим после полудня. А к вечеру в дом в Каринах вернулся Тиберий.
        И Юлия, как мне рассказывал Феникс — они в полном составе: Юл, Феникс, Пульхр, Сципион, Криспин, Помпей, две Марцеллы, Антония Старшая, Эгнация, Аргория и Полла, пировали в триклинии на женской половине, — Юлия тотчас выпроводила своих друзей, отправилась к мужу, вошла к нему в кабинет и объявила:
        «Куда ты — туда и я. Если в Армению — поеду с тобой в Армению. Если на остров — то на остров».
        А муж ей в ответ:
        «Нехорошо. Нехорошо оставлять своих друзей. Они будут сильно без тебя тосковать».
        И из кабинета отправился в спальню, заперев дверь изнутри.
        На следующий день, рано утром, к Тиберию явились два легата. Им, дескать, поручено помогать Тиберию в армянском походе и командовать Шестым и Десятым легионами.
        «Кто поручил?» — поинтересовался Тиберий.
        «Август», — последовал ответ.
        «Так вот, — сказал им муж Юлии, — ступайте к тому, кто вам поручил, и сообщите ему, что Тиберий Клавдий Нерон объявляет голодовку и не будет ни есть, ни пить до тех пор, пока к просьбе его не прислушаются».
        Легаты удалились. Тиберий же заперся у себя в спальне и в течение четырех дней действительно не принимал не только пищи, но и никакой жидкости — ни вина, ни воды.
        Вечером четвертого дня к нему прибыл глашатай, который сообщил, что принцепс сената и первый трибун разрешает второму трибуну взять годичный отпуск и удалиться на остров Родос.
        …Рассказывали, что Ливия чуть ли не на коленях упрашивала своего великого супруга сжалиться над ее теперь единственным сыном и не дать ему погибнуть, учитывая его твердолобую решимость и непоколебимое упрямство.
        Через Криспина — ты помнишь, мы с ним дружили, и он во многое меня посвящал? — через Квинтия мне удалось узнать, что на третий день Тибериевой голодовки к просьбам Ливии присоединилась и Юлия. Она явилась в Белый дом; оттолкнув сначала одного, а затем второго секретаря, ворвалась в кабинет Августа и, с ласковой улыбкой глядя на отца, с порога тихо спросила:
        «Ты хочешь, чтобы мой муж умер от жажды у себя в спальне? Ты хочешь совсем опозорить свою дочь?»
        И, не дожидаясь ответа, ушла…
        Короче, совместными усилиями уломали того, кого никому еще не удавалось подчинить своей воле.
        IV. — Четыре дня голодал, — продолжал Гней Эдий. — Два дня собирался в дорогу. А в ночь на седьмой день незаметно вышел из дома, пешком по ночным улицам добрался до Остийской дороги, там сел в поджидавший его экипаж и покинул римский померий. Ни с женой, ни с Августом, ни даже с матерью Ливией не попрощался. В Остийском порту его провожали лишь два человека: Гней Пизон и Патеркул Старший. Патеркула он взял с собой на корабль. Пизону же, поцеловав его на прощание, Тиберий поручил присматривать за своим девятилетним сыном, Друзом.
        Достигнув Кампании, Тиберий узнал, что Август заболел, на людях не появляется, лежит в Белом доме, никого к себе не пускает, ни Ливии, ни врача Антония Музы.
        Это известие получив, Тиберий прервал свое путешествие. И тут же по Городу поползли слухи, что он, дескать, медлит в Кампании, потому что с нетерпением ожидает смерти Августа в Риме.
        Но через неделю Август поправился. И когда Тиберий узнал, что с принцепсом всё в порядке, продолжил свой путь: в Брундизий, морем — на Керкиру… ну, и дальше в сторону Родоса.
        V. А слухи продолжали жужжать и роиться. Я насчитал четыре роя.
        Одни объясняли отъезд Тиберия тем, что он уже долее не мог переносить неверность своей жены, ее пренебрежения к себе как к неравному по происхождению, их взаимного отвращения друг к другу, ну, и тому подобное.
        Другие утверждали, что Юлия здесь ни при чем, вернее, главная причина не в ней, а в том, что Тиберий обиделся на Августа, который, судя по всему, вознамерился передать власть не пасынку, а внуку, выдвигая на первое место мальчишку Гая Цезаря, а его, зрелого мужа, двукратного консула, победоносного триумфатора, от себя отстраняя и даже не посчитав нужным пригласить его на празднество совершеннолетия свого будущего наследника, а теперь отсылая в какую-то Армению, где, собственно говоря, ничего опасного для государства не случилось и не может случиться, и, стало быть, как говорится, — с глаз долой, из сердца вон.
        Третьи уточняли: да, из-за Гая Цезаря, но вовсе не потому, что Тиберий обиделся. Он, преданнейший из преданных великому Августу, ни за что бы себе этого не позволил! Он удалился из Рима, чтобы уступить место второго человека в государстве подросшему Гаю Цезарю, дабы избежать нежелательного соперничества с юридическим сыном великого принцепса, с природным сыном Юлии и своим присутствием не мешать его делам и не умалять его значения. Да, самовольно уехал, вопреки решению Августа. Но так же самовольно уехал на Лесбос Марк Випсаний Агриппа, когда Август стал приближать к государственным делам своего усыновленного племянника Марка Марцелла, такого же малолетнего. И Август в итоге высоко оценил скромность и преданность своего ближайшего друга.
        Четвертые возражали: дело тут не в Юлии и не в Цезаре — стойкого, невозмутимого Тиберия на такие крючки не поймаешь. Наперекор мнению Августа, вопреки молениям матери Ливии этот расчетливый и предусмотрительный государственный муж удалился на Родос, дабы продемонстрировать свою полную независимость от кого бы то ни было и гордым самоудалением укрепить, а то и увеличить свою славу к тому времени, когда римскому государству могут действительно и всерьез понадобиться его услуги.
        Пятые… их все-таки пять было — основных роящихся слухов, а не четыре, как я сперва посчитал… пятые дошли до того, что стали намекать на некий мистический страх, охвативший Тиберия. Он, дескать, вспомнил о том, что оба прежних мужа его нынешней жены — молодой Марцелл и далеко не старый, пышущий здоровьем и энергией Агриппа — оба они умерли преждевременной смертью…
        Слух этот с особой настойчивостью распускал Квинтий Криспин, с характерными для него ужимками: загадочным подмигиванием и лукавым смешком.
        О том, что Тиберий, дескать, хотел подчеркнуть свою независимость и укрепить славу, рассуждал Секст Помпей.
        Юл Антоний оправдывал Тиберия, говоря, что он решил последовать примеру Марка Агриппы и освободить поле деятельности для Гая Цезаря.
        Корнелий Сципион утверждал, что Тиберий на Августа обиделся.
        Пульхр скорбел о семейном разладе.
        Слухи же о том, что в Кампании Тиберий якобы ожидал смерти Августа, распространяли Эгнация Флакцилла и Аргория Максимилла…
        Как я понимаю, это была вторая задача, которую Юл и Юлия поставили перед вновь призванными адептами. И они с этой задачей успешно справлялись: их заранее распределенные между собой измышления люди принимали, как греки говорят, за чистую монету — еще бы, ведь всем было известно о том, что они чуть ли не ежедневно бывают в доме в Каринах и, стало быть…
        Эдий Вардий не окончил, быстрым гибким движением приподнялся на ложе — то есть, только что лежал навзничь и смотрел в потолок, а в следующее мгновение уже сидел на сигме. И вдруг как закричит, так громко и неожиданно, что я вздрогнул:
        - Эй, кто там?!.. Принесите фрукты!.. Уберите со стола и принесите нам фрукты!
        Замечу тебе, дорогой Луций, что на столе стояло два блюда, наполненных различными фруктами, и Вардий к ним не притронулся.
        Прокричав эти команды, Гней Эдий продолжал совершенно спокойным тоном:
        VI. — Когда было получено известие, что Тиберий отплыл из Брундизия и покинул Италию, Юлия в тот же вечер устроила у себя званый обед. Приглашены были не только адепты, но и посторонние люди. К моему удивлению, даже меня пригласили: сначала Криспин стал зазывать, потом Феникс зашел и сказал, что «Госпожа ждет нас вместе».
        Женщин разместили в Юлином, в женском триклинии. А в мужском — на половине Тиберия! — возлегли — заметь: на сигме и бок о бок! — восемь мужчин и среди них Юлия. Юлия — в центре. По правую руку от нее — Феникс. По левую — Юл Антоний. Я, признаться, впервые видел, чтобы стольких мужчин за столом возглавляла одна женщина.
        Я лежал с краю и внимательно наблюдал за дочерью Августа.
        Юлия, как я сразу заметил, изменилась. В ней теперь не было прежней царственной величавости и умной, чуть прищуренной насмешливости. Движения стали какими-то резкими и будто скомканными. Лицо же словно застыло, и в этой застылости никаких чувств не проглядывало: ни интереса к тому, что происходит, ни даже задумчивости. И это стылое лицо она сначала повернула к Юлу Антонию и неотрывно на него смотрела, эдак с четверть часа, не переводя взгляда даже на тех, кто к ней обращался и кому она отвечала, и не глядя на те кушанья, которые она брала со стола и отправляла себе в рот. А потом точно так же принялась разглядывать Феникса, повернув в его сторону свое лицо-маску.
        Представляешь себе? Порывистые, дерганые, иногда настолько неточные движения, что пальцы ее промахивались мимо блюда, рука задевала сосуды с вином и один раз даже опрокинула Фениксову чашу, — а взгляд остановившийся и неживой, как у некоторых статуй в храме Изиды.
        Юл тоже на себя не был похож: какой-то непривычно расслабленный, умиротворенный, очень красивый; без обычных двух своих блуждающих улыбок; взгляд — светло-карий, без желтизны, по-взрослому умный и детски-приветливый, чуть ли не ласковый; даже морщина между бровей разгладилась и исчезла.
        Феникс же возлежал мрачный, нахохлившийся и какой-то… тщедушный.
        Ни Юл, ни Феникс рта не открыли — то есть рты свои раскрывали только для того, чтобы есть или пить. А разговаривали за столом большей частью Сципион и Криспин: первый занудствовал, второй балагурил, и оба смешили собравшихся, но не Юлию, не Юла и не Феникса.
        Когда к холодным закускам стали прибавлять горячие, в лице Юлии вспыхнуло вдруг оживление. Именно — вспыхнуло что-то в глазах, и эти ожившие вдруг зеленые глаза принялись внимательно и с любопытством разглядывать того, кто в это время говорил за столом. И живо, чуть ли не весело перескакивали с одного говорящего на другого.
        Когда же перед тем, как подать основные блюда, слуги стали убирать недоеденные закуски, Юлия вдруг рассмеялась и радостно произнесла:
        «Меня муж бросил. А вы устроили из этого праздник».
        Все несколько опешили. И в том числе потому, что об отъезде Тиберия до этого ни словом не упоминалось. Но Юлия приветливо улыбалась, глаза ее лучились, будто приглашая разделить с ней веселье. Криспин что-то сострил в ответ по поводу Тиберия. Тактичный Помпей тотчас перевел тему разговора, заговорив о греческих философах.
        Тут начали подавать первое главное блюдо. Секст умолк со своими философами. И в наступившей тишине Юлия снова засмеялась и сказала, глядя на Аппия Клавдия Пульхра:
        «Говорю вам: меня бросил муж. Чему же вы радуетесь?»
        Опять-таки весело и беззаботно. И ей в ответ, уже с нескольких сторон, прозвучали шутливые ответы. Я сам еле сдержался, чтобы не сострить. Застыл от ее вопроса и перестал жевать лишь один Аппий Клавдий.
        А Юлия, сделав из своего янтарного каликса несколько медленных глотков, теперь уже не смеясь, но ласково улыбаясь, сказала:
        «Пошли прочь. Вон из моего дома. Все убирайтесь».
        Тоже сначала все растерялись. Затем кто-то попытался шутить, кто-то нахмурился, Пульхр поперхнулся. Лишь Юл и Феникс, пребывая в молчании, сохраняли прежние выражения лиц…я уже их тебе описал.
        А Юлия встала из-за стола и тихо предупредила, на всех весьма ласково глядя:
        «Если через четверть часа кто-нибудь из вас здесь останется, мои слуги вас выгонят».
        И вышла, нет, выплыла из триклиния, ибо к ней вновь вернулась ее царственная плавность.
        Почти сразу за ней с неприступно-торжественным видом оставил застолье сенатор Аппий Клавдий Пульхр.
        Когда на пороге триклиния появился раб-номенклатор, встал с ложа и покинул помещение всадник Корнелий Сципион, обиженно пробурчав: «Ну, это, знаете ли, свинство».
        Когда явился привратник, Квинтий Криспин объявил: «Нет, похоже, не пошутила. Нас гонят, сограждане… Возьму-ка я напоследок эту аппетитную зайчатину. На скаку ей полакомлюсь», — и выбежал из триклиния вприпрыжку.
        Юл, Феникс и я вышли из-за стола, лишь когда к номенклатору и привратнику прибавились два дюжих истопника.
        …Оказавшись на улице, мы втроем направились в сторону Эсквилина. Я пошел рядом с Фениксом, а Юл Антоний — чуть сзади. Мы и двадцати шагов не сделали, как Юл легонько хлопнул меня по плечу и сказал:
        «У тебя на сандалии ремешок отстегнулся».
        Я остановился и стал в темноте изучать свою обувь, — наши рабы не успели за нами прийти, ибо никто не ожидал, что пир так быстро закончится.
        Я, стало быть, нагнулся к сандалиям. И Юл мне шепнул на ухо, тоже нагнувшись:
        «Иди домой. Феникса я провожу. У меня к нему разговор»…
        Короче, спровадил. И я не скажу, что это было сделано вежливо.
        Тут Гней Эдий опять закричал, требуя, чтобы убрали со стола и принесли фрукты; на этот раз не так гневно, но так же громко и неожиданно.
        Никто на его требование не откликнулся. Тогда Вардий удовлетворенно осклабился и сказал:
        - Никого нет… Можно дальше рассказывать.
        И продолжал:
        VII. — На следующий день Феникс пришел ко мне и только тут пересказал мне свой второй разговор с Юлом Антонием, в котором тот ругал великого Августа… Ну, мы с тобой уже говорили об этом (см. 19, IX)… Я был в ужасе от услышанного. А Феникс тотчас принялся описывать ту беседу, которая у них с Антонием произошла накануне, после того как Юл бесцеремонно спровадил меня и пошел провожать Феникса.
        Юл начал с того, что спросил: а правда ли Август велел Фениксу написать эпическую поэму о римских героических женщинах?.. Откуда Юлу стало известно, Феникс, к сожалению, не поинтересовался. Но уточнил: не приказал, а рекомендовал, посоветовал.
        Рекомендовал. Посоветовал. — Юл несколько раз на разные лады повторил эти слова. А после принялся убеждать Феникса, что ни в коем случае ему не следует браться за эту поэму.
        Почему? Да потому, объяснял Юл Антоний, что Феникс — человек любви и поэт любви… Так и сказал: поэт любви и человек любви… Тебе о любви надо писать, говорил он, которой ты себя посвятил. А в римских женщинах любви не найти, ни в древних, ни в нынешних. Им это великое чувство было всегда недоступно, ибо для того, чтобы тебя посетила любовь, чтобы тебе ее боги послали, необходимо обладать по меньшей мере тремя природными качествами: надо одновременно быть умным, искренним и милосердным. А римлянки либо умны, но неискренни; либо искренни, но глупы; либо искренни и умны, но жестоки; — у всех у них одного из этих качеств непременно недостает.
        Тут Юл принялся приводить многочисленные примеры из древней римской истории, между прочим доказывая, что в лучшем случае римские героини искренность замещали добродетелью, ум — расчетливостью, а милосердие — справедливостью. А это при внимательном рассмотрении — не одно и то же и явная подмена, которая, обманывая людей, богов не обманет.
        Юл весьма пространно философствовал на эту тему, определяя и разграничивая понятия. И вдруг объявил, что за всю свою жизнь — Юлу было тогда… дай-ка сосчитать… ну, скажем, Юлу было под сорок — за всю свою жизнь Юл встретил лишь единственную римлянку, которую боги наградили даром любви, потому что она была и искренней, и умной, и чуткой к тем, кто страдает, пусть даже заслуженно… Так именно выразился, не сказав милосердной… Этой женщиной была его мать, Фульвия.
        «А Ливия?» — спросил Феникс.
        Юл долго не отвечал на этот вопрос. А потом укоризненным тоном — они шли в темноте, и Феникс не мог видеть лица Антония, — чуть ли не обиженным тоном стал выговаривать Фениксу, что он с ним серьезно разговаривает, а тот над ним, судя по всему, подсмеивается, ибо разве не ясно, что нет в Риме более умной женщины, чем Ливия, но нет и более жестокой и лицемерной; и только такая, с позволения сказать, героиня может жить под одной кровлей и делить ложе… Он грубо обозвал великого Августа, и я не желаю вслух повторять этого мерзкого слова.
        Феникс промолчал. А Юл быстро вернул разговор к своей матери Фульвии. И, в частности, заявил:
        «Вот о ком ты мог бы написать поэму! Фульвия не только умела любить — из тех мужчин, которым она дарила свою любовь, она делала поистине великих людей. Ее первый муж Клодий своей всенародной славой сначала ей был обязан, а потом уже Юлию Цезарю. Мой отец, когда она с ним сошлась, почти никому не был известен, но уже через несколько лет стал блистательным Марком Антонием! Она так искренне, так умно, так милостиво умела любить, что избранники ее вдохновлялись ее любовью и преображались в великих политиков, в великих воинов. Она не лгала им, как Ливия лжет Августу. Она не унижала их, как Юлия унижала и унижает своих мужей и поклонников!.. Хочешь, я всё тебе расскажу о Фульвии? И ты напишешь прекрасную поэму! О единственной из римлянок, которая хотела и умела любить! И всю себя этой любви подчинила… А в конце изобразишь, как ее погубили, понимая, что, пока Фульвия живет на свете, ее муж, Марк Антоний, ни с кем не сравним, недосягаем ни для каких подлых происков, непобедим ни в сенате, ни на форуме, ни тем более на поле брани!»
        Тут Юл Антоний вновь стал пересказывать Фениксу свои домыслы относительно того, что его мать, Фульвию, дескать, отравили в ахайском Сикионе. Но в этот раз упирал на то, что заказчиком тайного убийства был не кто иной, как сам Фурнин, нынешний Август. Он якобы приказал Меценату, и тот, выполняя его волю…
        А далее принялся описывать, как спустя десять лет в Египте был убит его единокровный брат Антилл, старший сын Марка Антония, которого отец, начиная с Филиппийской войны, всегда держал при себе. Намеренно или непреднамеренно путая его историю с историей умерщвления Цензорина, Юл живописал, не жалея красок, специально останавливаясь в местах, освещенных луной, чтобы заглянуть Фениксу в лицо и увидеть произведенное на него впечатление.
        Антилл, утверждал Юл, был заранее отправлен Марком Антонием в Эфиопию, чтобы оттуда бежать ему в Индию. Но Октавиан — Юл по-прежнему называл его Фурнином, а я буду называть его Октавианом, чтобы нам не путаться — Октавиан отправил следом за юношей его воспитателя Феодора, обещав ему огромную сумму денег, если тот догонит и вернет беглеца. Антилла сопровождали и охраняли надежные и преданные ему люди. А посему, по наущению Октавиана, Феодор объявил им, что Марк Антоний и Клеопатра одержали несколько блестящих побед, что римский флот уничтожен, западные легионы разбиты восточными и отброшены в Иудейскую пустыню, что в битве погибла прекрасная Клеопатра и египетский трон отныне принадлежит Антиллу, который должен вернуться в Александрию и воцариться в Египте, дабы Антоний мог по завету божественного Юлия отправиться на покорение парфянского царства.
        Подлая ложь! Но ее принес воспитатель, которого юноша знал и любил с младенческих лет.
        Антилл поверил и повернул на север. В Мемфисе его встретили солдаты Октавиана, торжественно доставили во дворец, короновали Короной Обоих Египтов и усадили на трон. А потом явились египетские жрецы и вместо египетских песнопений стали распевать стихи Еврипида, радостно повторяя припев:
        Нет в многовластии блага!
        Феодор же, воспитатель Антилла, объявил несчастному юноше, что отец его, злосчастный Марк Антоний, давно уже покончил жизнь самоубийством. Всем миром теперь управляет Октавиан и он, посоветовавшись с египетскими жрецами, решил оказать Антиллу величайшую из почестей: сделать из него не просто фараона, а египетского бога. Но для этого Антиллу Антонию придется умереть, потому как при жизни ни один человек стать богом не может. Но это будет великая смерть, утешал юношу Феодор.
        Антилл, сорвав с себя корону и спрыгнув с царского трона, бросился к статуе Юлия Цезаря, которая стояла в передних покоях дворца, и пытался найти у нее убежище, обхватив руками новое римское божество.
        Но юношу от статуи оттащили и умертвили, медленно и аккуратно, чтобы не попортить тело и выпустить из него кровь, — а вдруг Октавиану придется по душе задумка, и он и вправду решит забальзамировать старшего сыночка своего ненавистного врага!
        С чувством исполненного долга и гордый своей изобретательностью Феодор — он считал себя философом, учеником знаменитого Ария — этот Феодор явился к Октавиану и потребовал от него обещанной награды. Октавиан же, услышав о гибели Антилла, сначала якобы не желал верить произошедшему, затем по полному чину оплакал несчастного юношу — прямо-таки истек слезами во время молитвы. А после, публично отрыдавшись и отскорбев, велел обыскать Феодора и, когда в поясе у того нашли зашитым индийский изумруд, с которым Антилл никогда не расставался, правитель мира велел «наградить» воспитателя — распять его, как преступного раба, без приколачивания гвоздями, без предварительного встряхивания столба, то есть самым жестоким образом, чтобы Феодор целым и невредимым висел несколько суток и мучился как можно дольше. Рот ему заткнули паклей, чтобы он не болтал лишнего.
        Нет никаких сомнений в том, что Феодор не украл у Антилла индийского изумруда. А кто-то другой, следуя тайному приказу, снял его с шеи казненного и незаметно зашил драгоценность в пояс его воспитателя…
        - Эту страшную историю, как я понимаю, — продолжал Вардий, — Юл Антоний рассказывал с таким расчетом, чтобы конец ее пришелся на тот момент, когда они подошли к Фениксовому дому. И когда слуги выбежали с фонарями, ими и луной хорошо освещенный Юл завершил свое искушение:
        «Брата моего Фурнин, конечно же, не стал бальзамировать. Ведь он уже давно заживо бальзамировал меня. Когда у него родилась его Юлия — мне было тогда семь лет, — он обручил меня с ней и тем самым, если угодно, провозгласил будущим фараоном. Затем за дело принялась его сестричка Октавия и стала настраивать против отца: дескать, с Антиллом не расстается и повсюду за собой возит, близнецам Клеопатры, Селене и Гелиосу, жалует царства и страны, а мне, Юлу, ни островка, ни подарка, ни весточки от себя. И так же с ней, кроткой и любящей Октавией, обращается, женившись на египетской царице при живой своей римской жене, ее, покорную и ждущую Октавию, выгоняя из мужнего дома, на всеобщее посмешище, на тоску и страдания. Она ни разу не позволила себе проронить в адрес отца оскорбительного слова, даже тогда, когда весь Рим его шельмовал. Она и Клеопатру никогда не ругала. Она лишь, как к трупу, склоняла ко мне свое горестное личико, окропляла меня горючими слезами, словно окуривала своими скорбными вздохами, произнося предписанные ей заклинания, погребальные магические формулы: «Бедный мой мальчик!
Несчастное брошенное дитя! Никому мы с тобой не нужны! Боги от нас отвернулись. Люди покинули». Так меня бальзамируя, она, хитрая и ловкая жрица, словно вынимала у меня из груди мое сердце, острым ножом соскабливала имена матери и отца и вырезала на нем письмена чувств, которые ей заказали для Чертога Двух Истин. …Двух Истин). Это не я придумал — так египтяне именуют этот загробный чертог.
        Когда же меня так подготовили, когда сердце мне поменяли, явился передо мной Владыка Вселенной со своей Маат — так египтяне называют богиню Справедливости — и оба принялись колдовать над моей мумией, внушая:
        “Мы любим тебя как родного нашего сына. И ты нас люби и нам поклоняйся”
        “Всё, что ты хочешь, мы тебе предоставим. А ты всё былое забудь”.
        “С нами ты счастлив и жив. Так будь благодарен. Цени наше милосердие и восхваляй нашу добродетель”.
        Они меня так “возлюбили”, что отняли у меня обещанную мне Юлию и выдали ее сначала за маленького доходягу Марцелла, затем за козлоногого Агриппу, потом за истукана Тиберия. Меня же женили на бывшей жене Агриппы, выброшенной за ненадобностью, старой и потасканной.
        Они мне “всё предоставили”. Я попросился в жрецы — они меня сделали жрецом Аполлона, того самого бога, который, как они считают, помог им окончательно разбить и уничтожить моего отца. Я захотел стать военным — они мне дали в наместничество Африку, но запретили там появляться. Они провозгласили меня консуляром — но какой же я консуляр, если до этого я ни разу не сидел в консульском кресле?
        Они обещали мне счастье. Но дали одно унижение. Которое тем оскорбительнее, что никто из людей этого моего унижения не видит. Но его видит в загробном царстве и корчится от обиды мой несчастный отец. На него, мое унижение, недоуменно взирает с небес великий бог Геркулес, от которого мы происходим. Его видит Юлия, твоя Госпожа — или как ты ее называешь — видит и тянется ко мне не потому, что она меня любит — она отца своего обожает, как бога, и среди смертных людей, может быть, любит только тебя, потому что ты на других людей не похож… Они в нас всё почти вытравили, все внутренности из нас вынули. Но печень оставили, то ли по забывчивости, то ли специально для того, чтобы нам было еще горше, еще унизительнее…».
        Произнеся эту выспренную тираду — напоминаю: на греческом языке и на глазах у выбежавших слуг — Юл обнял Феникса, прижал его к себе и долго держал в объятиях, а потом отпустил, махнул рукой и, не попрощавшись, побрел по улице, словно раненый гладиатор…
        VIII. С раненым гладиатором, — продолжал Вардий, — его Феникс сравнил, когда на следующее утро рассказывал мне об их, с позволения сказать, беседе. И, кончив рассказ, воскликнул:
        «Никто еще так глубоко в меня не заглядывал, чтобы понять, что я — человек любви. Действительно, для нее живу, и кроме нее мне ничего не надо на свете!.. Ну, разве ты, милый мой Тутик! Но мы ведь с тобой — почти что одно и то же… Какая замечательная чуткость, оказывается, заключена в этом таком большом и суровом на первый взгляд человеке! Ты представляешь?!»
        «Да, теперь очень живо представил, — спокойно ответил я. — Страшный он человек. Исчадье ада. Демон ночи… Страшно, что такие люди живут среди нас».
        «Да что ты?! — радостно удивился Феникс. — Юл в этот раз совершенно не был похож на демона. Он сбросил с себя наконец ту маску, которой всегда прикрывался. И я увидел его настоящего — искреннего, страдающего, беззащитного, как ребенок!»
        «Ты не понял, — возразил я, пытаясь сохранять спокойствие. — Он на себя новую маску надел, чтобы еще сильнее тебя обмануть».
        «Говорю: не было никакой маски, — тихо ответил мне Феникс. — Он любит, как я люблю. Ведь только по-настоящему любящий человек может понять, что истинная любовь требует искренности, мудрости и милосердия. Ты слышал, чтобы какой-нибудь поэт или философ утверждал подобное? Это его собственное открытие!.. Он когда-то видел такую любовь, он к ней прикоснулся. А теперь мучительно ищет, потому что ни в ком не может найти».
        Тут я не выдержал и почти закричал:
        «Ищет любви?! Опомнись! Ложь и ненависть — вот его цель! Он ненавидит великого человека и лжет про него! Август не убивал Марка Антония — тот сам покончил с собой. Август не отдавал команды отравить Фульвию — никогда я в этот бред не поверю!..Не знаю, как там на самом деле произошло с Антиллом, но думаю, что и здесь сочинил и солгал!.. Ведь его, Юла, другого сына своего злейшего врага, Август приютил в своем доме, вскормил, воспитал, пригрел у себя на груди.! А этот змееныш, похоже, уже тогда, в своем детстве, возненавидел своих благодетелей и решил расплатиться с ними за всё, что они для него сделали…»
        «За мать, за отца, за брата, которого зарезали, как барана… или кого они там режут в Египте ради своих богов», — прерывая мою гневную проповедь, покорно как бы согласился со мной Феникс.
        Я еще больше распалился:
        «Ладно! Допустим, что Августа ему есть за что ненавидеть! Но согласись: человека, который от убийцы своих родителей принимает звания и чины, ненавидит, но женится по его приказу, жаждет отомстить, но кланяется и приветствует в толпе клиентов и слуг, во всеуслышание желает радоваться и здравствовать, а в глубине души или в укромном местечке, на всякий случай по-гречески, обличает и проклинает… — такого человека трудно назвать чутким и любящим, как ты его называешь!»
        «Да, трудно, — с той же быстрой покорностью согласился со мной Феникс. — Но, понимаешь, этого человека нельзя унижать. Он для этого слишком гордый».
        «Ну, так ненавидь кого-нибудь одного! Зачем же ты весь мир вокруг себя ненавидишь?! Зачем презираешь всех без разбору римских женщин, обвиняя их в лицемерии и жестокости?»
        «Говорю тебе, — тихо ответил Феникс, — таких, как он… и моя Госпожа… их нельзя безнаказанно унижать. Они слишком больно от этого страдают… Тебе не кажется?»
        «Мне другое кажется! — вскричал я. — Нет, я теперь уже не сомневаюсь, что Юл уже давно настраивает тебя против Августа, против Ливии, против Тиберия. Хуже того, он тебя подставляет! Он прячется за твою спину и из-за нее наносит удары своим врагам, но так, чтобы люди считали, что это ты соблазняешь Юлию, ты клевещешь на Тиберия, ты сеешь раздор в семье императора… Прислушайся к тому, как люди судачат об отъезде Тиберия! Юла Антония никто не упоминает — все говорят о тебе!.. Ты нужен ему как прикрытие, как наживка. Он строит из себя твоего друга. А на самом деле если не презирает тебя, то наверняка считает человеком наивным и слабым, которого так легко обмануть, затащить в самую глупую ловушку. Любимую женщину можно у него отнять, у него на глазах ругаться над ее телом!..»
        Я запнулся, почувствовав, что в своей запальчивости, в своем давнишнем желании открыть глаза любимому другу я зашел за черту, которую нельзя было преступать…Я с ужасом посмотрел на Феникса, ожидая от него… Я всё что угодно ожидал от него.
        Но он молчал и смотрел на меня… Так смотрит мужчина на женщину, которая устроила ему сцену ревности: он-то уверен в своей невиновности, а она кипятится, ругается, оскорбляет.
        «Тутик, ты чего от меня хочешь?» — ласково спросил меня Феникс.
        Я растерялся.
        «Я хочу…» — начал я.
        Но Феникс меня перебил. Он сказал:
        «Я знаю, чего ты хочешь. Но Юла я не оставлю. Я не знал, что он так несчастен. Я его не предам. Не брошу в его беде. Мы с ним, как Еврипид говорит, средь рынка в одной колодке сидим… Юл прав: из нас вынули сердце, стерли в нас память. У нас всё забрали, оставив нам одну Госпожу. Юлу, может быть, и вправду — для ненависти и для мести. А мне… Я очень надеюсь, что Юл у меня эту ненависть заберет. И не потому, что я устал ненавидеть. Нет, Тутик, когда я ее ненавижу, я ее, оказывается, еще сильнее люблю. Чем дальше, тем больнее… Больше всего на свете я сейчас хочу не любить — никого и никогда! Ты понимаешь, о чем я?.. Как жрец Кибелы оскопляет себя, посвящая Великой Матери. Мне надо взять нож и отрезать, рану прижечь. В душе, а не в теле!.. Я постараюсь любить нелюбовь… А ты меня не ругай больше. Ты меня постарайся понять, как всегда понимал… И не бойся: никто меня не обманет и не подставит. Если я полюблю нелюбовь, я стану, как бог, для всех недоступным…»
        Он очень сбивчиво и сумбурно описывал эту новую стадию фаэтонизма, к которой теперь приближался.
        Тут Вардий ко мне наклонился и принялся разглядывать мои волосы. И говорил тихо и вкрадчиво:
        IX. — Такова была теория. А вот какова практика: он, до этого целомудренный, как весталка, стал чуть ли не ежедневно ходить к заработчицам. Причем выбирал самые грязные и дешевые притоны, а в этих притонах, как мне доносили, — самых уродливых с виду и вульгарных повадками шлюх. Что он с ними творил, я его не расспрашивал. Но несколько лет спустя, когда он за несколько дней написал свои «Лекарства», я там обнаружил и теперь предлагаю нам в объяснение. Ну, скажем:
        Стыдно сказать, но скажу: выбирай такие объятья,
        Чтобы сильнее всего женский коверкали вид.
        Или вот, например:
        Ставни раскрой навстречу свободному свету,
        Ибо срамное в телах вдвое срамней на свету.
        Зоркий взгляд обрати на всё, что претит в ее теле,
        И, заприметив, уже не выпускай из ума.
        Говоря это, Вардий начал гладить меня по голове: легкими, ласковыми прикосновениями. И продолжал:
        - Или вот еще:
        Хорошо иметь двух козочек сразу;
        Ежели можно троих, это надежней всего.
        Часто, когда разбегается дух по разным дорогам,
        Силы теряя свои, гаснет любовь от любви…
        Вардий неожиданно ущипнул меня за шею. Я дернулся и хотел приподняться. Но Гней Эдий удержал меня левой рукой.
        - Я его как-то спросил, — продолжал Вардий: — «Ты, который имел и имеешь столько чистых поклонниц, зачем тебе эти грязные лоханки?» — А он: «С ними легче себя выхолащивать. И, когда им заплатишь, они тут же уходят… Но ты прав. Этот путь слишком прост». Так ответил мне Феникс. И знаешь, что выдумал? Он поселил у себя на вилле двух каких-то вольноотпущенниц, то ли самниток, то ли луканок, а к ним скоро прибавил актерскую пару, мужа с женой, каких-то южных калабров, у которых, что называется, «всё время чешется»… Этих калабров он разместил у себя в атрии, установив для них широкое ложе, на котором они в любое время суток занимались любовью, всему дому на обозрение. А квочек-луканок он заставлял… Позволь, я опять процитирую:
        Коли ей отказала в каком-то уменье
        Матерь-природа, — проси это уменье явить.
        Пусть она песню споет, коли нет у ней голоса в горле.
        Пусть она в пляску пойдет, если не гнется рука;
        Выговор слыша дурной, говори с нею чаще и чаще…
        Так вот, он одну заставлял петь и даже плясать. А с другой беспрестанно заговаривал, хотя бедная от природы была косноязычной, зубы выпирали вперед, глаза слезились…Часто бывая на вилле у Феникса, я имел удовольствие созерцать эти мерзости. Если мы были в триклинии, одна из луканок непременно выла в такт нашей беседе. Если мы уходили в экседру, там нас встречала вторая самнитка, которой мой друг беспрестанно задавал вопросы, дабы она еще сильнее торчала зубами и краснела глазами. А в атрии в это время пыхтели и работали друг над другом артисты-калабры.
        Гней Эдий левой рукой распустил на мне пояс. А правая его рука скользнула мне под тунику и стала гладить мне грудь. И Вардий продолжал:
        - Эдак себя терзая, опустошая, до омерзения доводя, он после этих экзекуций, часто сразу после безумства с порнами, отправлялся в Карины, к Юлии, как правило, с Юлом Антонием, но иногда, когда тот бывал занят делами, — один, изможденный, истасканный, с потухшим взглядом, с пересохшими губами, часто нетрезвый, неряшливый, всклокоченный, маленький, вялый, размякший…
        Нанизывая эти многочисленные определения друг на друга, Вардий не переставал меня гладить. Рука его с моей груди перебралась мне на живот, с живота…
        Я не выдержал. Я схватил его руку и резко вытащил у себя из-под туники. Прямо-таки выбросил наружу!
        Гней Эдий тут же от меня отпрянул и довольно испуганно воскликнул:
        - А что ты на меня накинулся?!.. Юлия никогда ему не отказывала! Всегда впускала в дом, в каком бы виде он ни являлся… Думаю, он таращился на нее так, как ты сейчас на меня вылупился. Может быть, раздевал взглядом и сравнивал со своими шлюхами. Может быть, на разные лады вспоминал те унижения, которым она его подвергала… Не знаю. Он мне о своих посещениях не рассказывал. Но в «Лекарстве» мне вспоминаются такие стихи:
        Стало быть, вот мой совет: приводи себе чаще на память
        Всё, что девица твоя сделала злого тебе…
        Это тверди про себя — и озлобятся все твои чувства,
        Это тверди — и взрастет в сердце твоем неприязнь…
        - Наверно, что-то подобное внушал себе и заставлял испытывать.
        И представь себе! — уже без всякого испуга воскликнул Вардий. — При всем при том у него начались чуть ли не любовные отношения с Юлом Антонием! Он и Гракха, Юлиного прежнего любовника, как ты помнишь, боготворил. Но с Юлом было иное. Феникс чуть ли не каждое утро отправлялся его приветствовать, проделывая на рассвете довольно большой путь от своей виллы до города и почти через весь город — Юл жил между Большим цирком и восточным склоном Авентина. Он, Феникс, маленький и изящный, тянулся к этому суровому великану, как девушка тянется к своему возлюбленному: говоря с ним, норовил к нему прикоснуться — будто случайно дотронуться до его руки, или погладить его по спине, якобы расправляя складки одежды, или, когда тот сидел, нечаянно положить на плечо голову, или задумчиво поправить прическу…
        Тут Вардий опять ко мне потянулся, словно хотел наглядно продемонстрировать, как Феникс обхаживал Юла Антония.
        Я вскочил с ложа и заявил:
        - Спасибо. Спасибо за угощение… Мне пора… Я обещал… — Я никак не мог придумать, что и кому я обещал, и поэтому еще решительнее прибавил: — Мне давно пора! Меня ждут!
        Эдий Вардий ничуть не удивился моему порыву. Он усмехнулся, лукаво мне подмигнул, одобрительно кивнул головой и ответил:
        - А ведь и правда — пора. Мы с тобой заболтались. Как-нибудь в другой раз расскажу, чем дело закончилось.
        Уходя от Гнея Эдия, я пообещал себе, что больше к нему не приду. Рассказы его мне были весьма интересны. Но поглаживания его мне совсем не понравились. Они возбудили во мне какое-то гадкое и липкое чувство.
        Свасория двадцать первая. Фаэтон. Обуглился
        И что ты думаешь, Луций! Я едва успел прийти домой — ты помнишь, мы с Лусеной жили у римлянина-гельвета Гая Рута Кулана? — к нам во двор явился один из посыльных рабов Вардия, который объявил мне, что Гней Эдий приглашает меня этим же вечером у него отобедать.
        Я, помнится, сказал, что занят, чем очень удивил раба, который заметил: какие могут быть дела у юноши, когда его призывает к себе столь уважаемый господин?
        Тогда я сослался на нездоровье. И раб еще искреннее удивился: только что был здоров и вдруг — на тебе, заболел!
        Не зная, какую еще выдвинуть причину, я заявил, что сделаю всё возможное, чтобы к вечеру быть у Вардия, однако не обещаю. «Никто от тебя обещаний не требует, — снисходительно улыбнулся мне раб и сурово прибавил: — Надо просто прийти вечером. Это понятно?»
        Я сказал, что понятно. И раб ушел.
        А вечером я вышел из дома и отправился гулять по окрестностям, специально — в противоположную сторону от Вардиевой виллы, на юг, по дороге вдоль озера; благо, ярко светила луна, и мне не потребовалось ни факела, ни фонаря.
        На следующее утро я пошел в школу. Не более часа там отсидел, как вдруг в класс без всякого предупреждения вошел Гней Эдий Вардий. Ученики повскакали со скамеек, Манций-учитель как птица вспорхнул-взлетел с кафедры и, подлетев к благодетелю, зачирикал и затрепетал крылышками. А Гней Эдий, непривычно для него хмурый и чуть ли не злой, ткнул пальцем в мою сторону и процедил:
        - Вот этого забираю. Раз он сидит у тебя, значит, здоров.
        - Конечно, забирай. Конечно, здоров, — в ответ лепетал-щебетал услужливый Манций.
        Выбора у меня, как ты видишь, не было. Откажись я следовать за Вардием… Высекли? Нет, физические наказания у нас в школе не применялись. Но выставить из школы запросто могли, даже без специального на то указания.
        Я стал собирать свои вещи. Но мне было велено: оставь, тебе принесут.
        …Едва мы вышли на улицу, Гней Эдий тут же поменял выражение лица: с грозного на приветливое и улыбчивое. Ни словом не обмолвившись о вчерашнем обеде, на который я не явился, он, однако, мне заявил:
        - Говорят, ты любишь гулять по берегу озера. Позволь мне составить тебе компанию. Сейчас, правда, не вечер. Но мы пойдем в другую сторону. Не на юг, а на север.
        …Стало быть, накануне за мной следили.
        Мы спустились к Леману, и отправились по тропинке, ведущей к дальнему мысу, к гельветской деревне.
        Во время нашей прогулки никто нам не попался навстречу. И вот почему: впереди, на приличном от нас отдалении, шли два рослых германца или северных галла, носильщики и прогулочные рабы Вардия, которые, как я несколько раз заметил, заставляли встречных прохожих — не только бесправных гельветов, но и законнорожденных римлян — сворачивать с тропы и стороной обходить нас. И еще два галло-германца — или фракийца, или гета, я тогда плохо в них разбирался — на том же большом расстоянии шли позади нас…Ну, прямо-таки ликторы! Хотя без секир и без фасций. А мы с Вардием, будто римские консулы, шествовали берегом варварского Лемана!
        Представляешь себе зрелище? Замечу, что ни разу, ни до, ни после этого случая, Гней Эдий так прямо и бесцеремонно не демонстрировал мне свою власть и свое положение в городе. Думаю, что встреться нам на пути дуумвиры, их бы тоже попросили посторониться и не мешать нашей прогулке… Впрочем, они нам, по счастью, не встретились.
        I. Вардий начал без предисловия:
        - Феникс, который, можно сказать, прилип к Юлу Антонию, вдруг совершенно неожиданно с ним расстался: не заходил ни к нему, ни к Юлии и прятался от Антония, когда тот пытался его разыскать. Слуги объявляли Юлу, что хозяина нет дома. Несколько раз наткнувшись на подобный отказ, Антоний разгневался и, ударив привратника, сбив с ног номенклатора, самовольно проник на виллу. Так Феникс — ты представляешь? — спрятался от него в сундуке, в котором хранилась одежда!..Он мне сам об этом рассказывал.
        Но когда я поинтересовался, что же случилось между бывшими близкими друзьями, Феникс сказал: «Запомни. У меня только один близкий друг — это ты!». Причем о том, как, заслышав возню в прихожей и в атриуме, он бросился в кладовую, залез в платяной сундук, прикрыл за собой крышку и долго, «свернувшись драконом» — так он выразился, — лежал, затаив дыхание и прислушиваясь, как Юл мечется по вилле, бранит слуг и призывает хозяина, — об этом Феникс рассказывал мне подробно и оживленно. А о том, что я теперь единственный его близкий друг, сказал коротко и злобно, глянув на меня так, будто я ему… злейший враг.
        Одним словом, не только ушел от ответа, но разом отбил у меня охоту задавать дополнительные вопросы на эту тему.
        Это случилось в феврале двенадцатого консульства Августа, то есть на следующий год после отъезда Тиберия на Родос.
        II. — А в марте с открытием навигации, — продолжал Вардий, — в Рим после долгого отсутствия возвратился Семпроний Гракх, бывший, как ты помнишь, любовником Юлии и уехавший из Города вскорости после того, как та вышла замуж за Тиберия Клавдия. Он, Гракх, говорят, путешествовал, как странствовал Платон или некоторые другие греческие мудрецы. Год или два с разрешения Августа провел в Египте. Затем отправился в Сирию. Из Сирии — чуть ли не в Вавилон, далеко за пределы Империи. На обратном пути подолгу гостил в Эфесе, на Самосе, на Родосе, в Афинах и в Коринфе. Никаких должностей при этом не занимал, поручений — по крайней мере официальных — не выполнял, а путешествовал за свой счет и для собственного удовольствия, встречаясь с местными жрецами и гадателями, беседуя с философами, посещая выступления греческих ораторов и, как я догадываюсь, попутно еще более совершенствуя свое любовное мастерство, обогащая его экзотическими — в первую очередь египетскими, сирийскими, вавилонскими, персидскими — приемами эротики.
        Его многочисленные клиенты и поклонники — молодые мужчины и женщины разного возраста — так долго ожидали его возвращения и так по нему соскучились — ведь Гракха почти шесть лет не было в Италии! — что многие из них отправились встречать Семпрония не в Остию, а в Брундизий, будто он с легионом возвращался из победоносного военного похода. В Риме же приветственные обеды были расписаны почти на месяц вперед, причем люди заранее бросали жребий, кто будет первым принимать у себя Гракха, кто — вторым, а кто — шестнадцатым или двадцатым.
        Но очередность эта в последний момент была грубо нарушена. В Остии — Гракх, пересеча полуостров, из Неаполя плыл морем, — в Остии, бесцеремонно оттеснив встречавших, на корабль первым поднялся Юл Антоний и объявил Семпронию, что Юлия приглашает его на пир, а прочие, дескать, подождут.
        Прочие, конечно же, негодовали. Но Гракха усадили в экипаж Антония и увезли в Рим. И целую неделю не отпускали от себя. Первый торжественный обед был устроен в доме Тиберия. Второй — в доме Антония и Марцеллы Младшей. Третий — в доме Луция Домиция Агенобарба и Антонии Старшей. Четвертый — в доме Антонии Младшей, вдовы Друза и матери Германика. Далее следовали Клавдий Пульхр и Корнелий Сципион.
        Юлия присутствовала лишь на первом пиршестве, у себя дома. А далее Гракха взял под крыло — заезжал за ним, отбирал от осаждавших его дом друзей и поклонниц, привозил на обеды, первым провозглашал хвалебные тосты, более других расспрашивал о путевых наблюдениях и впечатлениях, — всё это делал Юл Антоний. Чем вызвал искреннее удивление у многих людей и прежде всего — у самого Семпрония Гракха, ибо до сей поры Юл никогда не проявлял к Гракху особого расположения, скорее наоборот — пренебрегал его обществом, позволяя в адрес Семпрония едкие замечания. А тут вдруг такая прыть, такое внимание, такая увлеченная симпатия! Он, презительный и холодный Юл Антоний, прямо-таки излучал теперь тепло и радушие!.. Но только в направлении Гракха — с другими по-прежнему был резок и бесцеремонен.
        И, странное дело, Гракх, такой утонченный, такой деликатно-ироничный, такой подозрительно-предупредительный ко всякого рода избыточным демонстрациям чувств, особенно со стороны мужчин, он, Гракх-Силен, Семпроний-Сфинкс, как его иногда называли, весьма охотно принял ухаживания со стороны Юла Антония, сумрачного циника, казалось, на весь мир обиженного Геркулеса. Они не то чтобы сошлись и стали дружить, но через месяц всюду, где появлялся Гракх со своей свитой, с ним рядом оказывался Юл Антоний, эту свиту рассекая и отодвигая, дабы завладеть Семпронием, увлечь его вперед во время прогулки, его одного пригласить на обед к себе или к Юлии; и Гракх с ним уединялся, принимал приглашения, покидая своих прежних спутников.
        III. — А еще через месяц, — продолжал Вардий, — по городу поползли слухи. Сначала утверждали, что где-то в районе Суб-урры Юл арендовал домик со специально оборудованным потайным кабинетом, из которого через несколько просверленных в стене дырок можно наблюдать за тем, что происходит в соседней спальне. В кабинете якобы располагаются Юл и Юлия, а в спальню Гракх приводит своих любовниц и на глазах у тайных зрителей демонстрирует свое любовное искусство, заранее оговорив, какой именно вид «представления» будет даваться: египетский, или арабский, или лидийский. Некоторые уточняли, что в качестве партнерш для Гракха иногда использовались женщины из Юлиного окружения: Феба, или Полла Аргентария, или Аргория Максимилла.
        Потом стали нашептывать, что дело, дескать, не ограничивается демонстрациями, что Юлия в разгар «представления» покидает потайной кабинет и, явившись в спальню, так сказать, «поднимается на сцену», дабы самой испробовать и отведать по-египетски и по-арабски. Сначала она «сотрудничает» с другими «хористками» и всеми ими, словно корифей хора, «дирижирует». А позже, в том, что греки в комедиях называют «агоном», «хор» удаляется, на «постельной орхестре» остаются Гракх и Юлия, и им на помощь из укрытия спешит Юл Антоний. И с Гракхом Юлия исполняет медленный и плавный лидийский танец, а с Юлом — огненную, неистовую фракийскую пляску. Иногда «танец» и «пляска» совершаются отдельно: долго, до чувственного опустошения тянется лидийский танец, а следом за ним, словно взрыв или каскад взрывов, устраивается фракийский припляс, быстрый, но многократный и неутомимо-неиссякаемый. Но иногда «танец» и «пляска» чередуются, перемежаются, как строфы и антистрофы: немного лидийской изнеженности и тут же — фракийский порыв, и снова, как отдых, — истома лидийская, а следом — фракийский огонь и неистовство, и опять, с
быстрой сменой партнера — лидийская томительная ласка, а за ней — фракийская ярость, восторг и безумие. И эдак до полного изнеможения.
        - Повторяю, то были слухи, — подчеркнул Вардий. — И я им долгое время не верил, так как они исходили из двух очень далеких от Юлии и Юла источников. Две бывшие Грахковы воздыхательницы их распространяли. Но, во-первых, постоянно путались в деталях. Во-вторых, я сразу же понял, что сами они в этих любовных оргиях не участвовали… К тому же, как я тебе признавался, у меня было несколько осведомителей среди Юлиных адептов, и те в ответ на мои осторожные прощупывания единодушно показывали, что слыхом не слыхивали о каком-то секретном доме в Субурре, что Юлия часто бывает в обществе Гракха и Юла Антония, но никогда с ними не уединяется.
        Я решил — грязная клевета. И стал вычислять: кто эту пакость про Юлию сочиняет, кто может быть в ней заинтересован? Я так увлекся своими розысками, что однажды не удержался и поделился с Фениксом: дескать, никак не могу определить автора слухов.
        «А что за слухи?» — спросил тот.
        Я в общих чертах пересказал, разумеется, опуская скабрезные подробности.
        «Понятно», — невозмутимо ответил мой друг.
        «Что тебе понятно?» — удивился я.
        «Он дождался Гракха и пригласил его вместо меня».
        Тут я вообще перестал что-либо понимать. А Феникс:
        «Помнишь, ты спрашивал, почему я прекратил встречаться с Юлом Антонием? Потому что однажды он предложил мне… он предложил вместе с ним… он грубое слово использовал, которое я не могу повторить… Я не успел ударить его, потому что он тут же сообщил мне, что это желание Юлии, что она просила Юла Антония мне передать эту просьбу. При этом она велела напомнить, что когда-то я все ее просьбы обещал исполнять».
        - Обрати внимание, юноша: Феникс назвал ее «Юлией», а не «Госпожой»! — заметил Гней Эдий и продолжал:
        - Когда Феникс мне в этом признался, я воскликнул:
        «И ты ему поверил?! Этому лжецу и провокатору!»
        Феникс смотрел на меня… К этому времени у него стало появляться выражение лица, ранее ему не свойственное. У него будто слепли глаза: стекленели зрачки, выцветала вокруг радужная оболочка, взгляд устремлялся куда-то в сторону, мимо тебя и наверх, а лицо превращалось как бы в гипсовую маску. На этом ослепшем лице ничего нельзя было прочесть. И, глядя на него, становилось не по себе — особенно когда посреди этой безжизненности вдруг на тонких губах появлялась едва заметная улыбка, похожая на оскал.
        Этакое лицо он повернул в мою сторону и произнес без всякого выражения в голосе:
        «Не кричи. Почему я должен не верить? Это в ее характере. Юл груб и напорист. Ей потребовался нежный и бережный любовник. Я отказался. Тогда они дождались Гракха и пригласили вместо меня. Гракх может любить и вдвоем, и втроем. Гракх согласился».
        IV. Эдий Вардий некоторое время шел молча. Потом продолжал:
        - И все-таки не берусь утверждать, что Юлия уже тогда, через год после отъезда Тиберия, так низко пала. В любом случае у слухов, которые бродили по городу, не было никаких зримых оснований. Ведь повторяю: Юлия постоянно была в окружении своих адептов. Никто, даже самые близкие к ней люди, ни разу не видели ее в обществе только Гракха или только Юла Антония. Более того, в непосредственной близости от Юлии чаще оказывались шутливый и дурашливый Квинтий Криспин, громкоголосый и велеречивый Корнелий Сципион и торжественно-непроницаемый Аппий Клавдий Пульхр. Гракх же и Юл старались держаться несколько в стороне, как правило, в окружении своих собственных почитателей.
        - Ибо со второй половины года, — продолжал Вардий, — число Юлиных адептов заметно возросло. Образовались как бы три группы различного рода людей. Первую составила молодежь, примерно с десяток развязных щеголей из патрицианского и всаднического сословий, которые держались, как правило, Семпрония Гракха, а когда тот в компании отсутствовал, крутились возле шутника и балагура Квинтия Криспина, подыгрывая ему и подражая. Вторую группу образовывали люди достаточно зрелые и в большинстве своем сумрачные видом, всадники главным образом и должностью не выше квестора, хотя двое из них были сенаторами, а один когда-то был претором; они тяготели к Корнелию Сципиону, который ими не то чтобы верховодил, но часто собирал их вокруг себя долгими рассказами о своих великих предках и горькими сетованиями по поводу канувших в Лету «старых добрых времен».
        Третья группа, центром которой стал Юл Антоний, составилась из людей, как греки говорят, «разноцветных». Тут был, например, Луций Авдасий, всадник, публикан и коммандитор — один из крупнейших римских богатеев, но человек очень слабого здоровья. А рядом с ним — Азиний Эпикад, пышущий силой и крепкий, как пень от древнего платана, но варвар из племени парфинов, недавний раб и беднейший из вольноотпущенников. Был некто Вибий Рабирий, безродный эдил, ведавший римскими проститутками, составлявший их списки и следивший за их поведением. А под руку с Рабирием прогуливался, на пирах рядом с ним возлежал Сальвидиен Руф, именитый патриций, к тому же фламин Аполлона, возлюбленного бога великого Августа. Напомню тебе, что долгое время фламином Аполлона был Юл Антоний, а после смерти Агриппы, когда Юла женили на Марцелле, его на этой жреческой должности сменил Руф Сальвидиен.
        Групп не имели и держались особняком величавый и неприступный Клавдий Пульхр и колченогий и колчерукий Квинтий Криспин, который, накуролесив в одной компании, тут же перемещался в другую, дабы и там эдакое откаблучить и нафордыбачить…Ты знаешь такие слова?.. В латыни их не встретишь, даже в ателлане. Но в греческой комедии они когда-то часто использовались. И я их решил применить, характеризуя поведение Квинтия Криспина, как я упоминал, одного из главных моих информаторов…
        Ну и несколько женщин, разумеется, прибавилось, чтобы разбавить это почти сплошь мужское сообщество. Штук пять или шесть приняли в число новых адептов. Из них одна, Домиция Марциана, была прямо-таки ослепительной красавицей, а другая, Помпония Карвилия, — пугающей уродкой, так что, глядя на нее, действительно страшно становилось. Первая, Домиция, была дочерью богатого вольноотпущенника, сколотившего свое состояние на торговле рабами! Вторая же, Помпония, Каракатица, как ее за глаза называли, — из древнего, но вконец разорившегося патрицианского рода, особенно прославившегося своими добродетельными женщинами. И двух этих новых адепток Юлия настолько к себе приблизила, что в пирах и застольях, а также в лектике на прогулках, они часто оказывались по обе стороны от нее: красавица Домиция — справа, уродка Помпония — слева. А мы ведь не греки, и левая сторона, позволю тебе напомнить, у нас считается благоприятной, а правая — опасной и зловещей.
        V.Гней Эдий Вардий опять ненадолго замолчал. Потом продолжал:
        - Позволь мне сделать небольшое отступление, чтобы некоторые вещи нам стали более понятны. Речь пойдет о так называемых «кругах Августа». В разное время их было разное число, и в них входили различные люди.
        После того как Август — тогда еще Октавиан — победоносно закончил гражданские войны и вернулся из Египта, кругов было три. В первый круг входили преданные друзья и усердные соратники принцепса. Во второй — люди вполне благожелательные к Августу, но не выказывавшие особого рвения содействовать новому правителю мира; к числу таковых можно отнести, например, Мессалу Корвина. Третий круг образовывали не то чтобы оппозиционеры, но подчеркнуто независимые и старавшиеся держаться в стороне от Августовых нововведений сенаторы и полководцы, среди которых самыми влиятельными были, пожалуй, Азиний Поллион и Луций Мунаций Планк, часто позволявшие себе разного рода критические замечания в адрес тогда несменяемого консула.
        Со всеми из них Август сохранял дружеские отношения. Но круги уже тогда были прочерчены: друзья — благожелательные — нейтралы.
        И два человека были изъяты из этих кругов и вознесены на самую вершину: Агриппа и Меценат, Меценат и Агриппа — в первые годы этого периода они были равновелики: Агриппа реформировал армию, Меценат преобразовывал сенат и высшую магистратуру; обоим, Агриппе и Меценату, Август бесконечно доверял и был благодарен: первому главным образом — за Актийскую победу, второму — за недавнее раскрытие заговора Лепида Младшего.
        Но годы шли, и Август мало-помалу из двух своих ближайших друзей стал отдавать предпочтение Марку Агриппе. Не возьму на себя смелость объяснять, как и почему это стало происходить. Но знающие люди утверждали, что с некоторых пор Меценат, дескать, возомнил себя таким мудрым и незаменимым, что в некоторых важных вопросах стал высказывать мнение, противоположное мнению принцепса, и главное — тогда высказывался и настаивал на своем, когда Август уже принял решение и в ничьих мнениях не нуждался. Агриппа же такого рода своеволием не отличался. Он мог, например, обидеться и уехать на Лесбос. Но молча, не умничая и не противореча.
        Тяжелая болезнь Августа и следом за ней случившийся заговор Варрона Мурены и Фанния Цепиона знаменовали собой второй период в… в геометрии кругов, так скажем. Меценат, которому консул-заговорщик Мурена приходился шурином, который потом, как ты помнишь, упорно противился браку Юлии с Агриппой, Гай Цильний Меценат отныне перестал быть равновеликим с Марком Агриппой: Август освободил его от решения важных вопросов внутренней политики, оставил за ним лишь управление поэтами, историками и ораторами и убрал с вершины политического Олимпа, лишив звания ближайшего друга и переведя в первый круг своих подчиненных.
        Этих кругов теперь стало на один больше: первый — близкие друзья, второй — просто друзья, третий — благожелательные и четвертый — нейтральные.
        А после смерти Агриппы и с началом третьего периода еще один круг добавился.
        Позволь мне начать снизу. НЕЙТРАЛЫ И БЛАГОЖЕЛАТЕЛЬНЫЕ без различия сословий составили теперь соответственно пятый и четвертый круги. Новые магистратуры им, как правило, не предоставлялись. Но большинство из них оставались сенаторами.
        Люди третьего круга теперь стали именоваться КАНДИДАТАМИ В ДРУЗЬЯ. Тут толпились, толкая друг друга, сенаторы и всадники, плебеи и даже вольноотпущенники. Им от имени Августа или сената давались разные поручения и предоставлялись магистратуры от квесторов до преторов. К Августу они не имели прямого доступа, получая задания от деятелей второго круга и перед ними отчитываясь. Наиболее старательные, наиболее преданные принцепсу и его делам, наиболее, не скажу, чтоб умные, а скорее наиболее сообразительные и исполнительные из этих кандидатов, обратив на себя внимание Августа, имели возможность перейти во второй круг.
        А в этом втором круге располагались уже полновесные ДРУЗЬЯ принцепса: консулы и высшие магистраты, такие как вторые пятилетние имперские трибуны (первым пожизненным трибуном, как ты помнишь, был сам Август), наместники крупных провинций, ведущие полководцы, префект Города, секретарь сената или, скажем, фламин Юпитера. Эти деятели уже непосредственно общались с Августом, но лишь тогда, когда он сам приглашал их для доклада или для беседы, или когда, удовлетворяя их просьбу, предоставлял им аудиенцию.
        И, наконец, первый круг образовывали так называемые БЛИЗКИЕ ДРУЗЬЯ. Они имели свободный доступ к Цезарю, часто завтракали и обедали с ним, сопровождали его на прогулках и во время служебных поездок. Они были его главными советниками и исполнителями самых ответственных поручений. Должностей они не занимали, но по своему положению и по своему влиянию на текущие дела были выше консулов и намного выше проконсулов.
        Теперь пойдем в обратном направлении: от первого круга к последнему.
        В те годы, которые нас с тобой интересуют, среди БЛИЗКИХ ДРУЗЕЙ — ближайший Агриппа уже давно умер, а Меценат за несколько лет до своей смерти был оттеснен чуть ли не в благожелательные — среди близких друзей Августа пребывало человек пять или шесть. И, пожалуй, самым приближенным был уже известный нам Фабий Максим, друг и покровитель нашего Феникса. Консулом он был вместе с Друзом Старшим, то есть пять лет назад. А после своего консульства никакой больше должности не занимал, ибо, попав в первый круг, целиком был загружен своими обязанностями советника принцепса. Про него говорили, что он обладал чуть ли не сверхъестественной способностью угадывать желания Августа, причем именно такие желания, которые сам Август желал, чтобы их угадали. И развивая эту способность, давал только такие советы, которые Августу хотелось, чтобы ему дали, настаивал и возражал, когда чувствовал, что принцепс не только на него не рассердится, но что он ожидает от него возражений и огорчится и разочаруется, если Фабий возражать перестанет. И наоборот, учитывая печальный опыт Мецената, знал, когда промолчать, отступить,
взять на себя чужую ошибку, польстить так вовремя и так незаметно, чтобы никто из посторонних людей, даже самых внимательных и придирчивых, не мог в лести его заподозрить… Конечно же, Август, который насквозь видел всякого человека, своим божественным взором пронизывал и Фабия Максима. Но, судя по всему, то, что он видел в Максимовой глубине, ему нравилось и располагало. Эдакое чуткое, подчиненное, исполнительное и вместе с тем искреннее, ненавязчивое и вполне самобытное созвучие. Тут именно комбинация данных мной определений привлекала. Ибо многие перед лицом Августа старались быть чуткими, подчиненными, исполнительными, но сочетать эти качества с искренностью, деликатностью и самобытностью никому не удавалось. И потому после смерти Агриппы ближе человека к принцепсу, пожалуй что, не было. Август однажды про Фабия так выразился: «Этому человеку от меня ничего не нужно. Ему только я сам нужен. И я ему нужен только тогда, когда мне это удобно».
        Других людей первого круга я, с твоего позволения, лишь перечислю. Второй после Фабия — Сей Страбон, этруск по происхождению. Его еще юношей ввел в свою команду Гай Меценат, тоже этруск. Когда же Август стал незаметно, но планомерно отдалять от себя Мецената, Страбон вместе с ним не отдалился, а, напротив, как шутили, «прикипел» к принцепсу, ибо особенно отличился на одном из римских пожаров. Корпуса вигилов тогда еще не было. Но Август уже тогда поручил Страбону городскую стражу. В год поражения Лоллия, когда префектом Рима был назначен Статилий Тавр, Сей стал его заместителем и возглавил преторианцев. А в консульство Марция Цензорина, незадолго до смерти Мецената, когда Тавр по старости покинул свой пост, Страбон его заменил и, сохранив за собой преторианцев, стал во главе Города.
        Третий — Публий Квинтилий Вар, дважды консул, многократный наместник. Он был советником Августа по управлению провинциями.
        Четвертый — Гней Пизон Старший, отец Гнея Кальпурния Пизона. Этот — отец, а не сын, — после смерти Агриппы ведал военными вопросами: то есть, все военачальники, в том числе даже Тиберий и Друз, сыновья добродетельной Ливии, регулярно перед ним отчитывались, а он об их действиях докладывал Августу — вернее, дружески рассказывал, иногда давая советы, но чаще внимательно прислушиваясь к, так сказать, стратегическим рассуждениям самого Августа, беря их на заметку и превращая в распоряжения, в приказы конкретным главнокомандующим, в сенатские постановления.
        Пятый — Луций Домиций Агенобарб, сын Гнея Домиция Агенобарба, консуляр и муж Антонии Старшей. Он ведал имуществом Августа, его рабами и вольноотпущенниками.
        Таков был первый круг.
        Во втором круге, КРУГЕ ДРУЗЕЙ, как я уже говорил, находились высшие магистраты, и в первую голову консулы. Однако, отслужив срок и став консулярами, они, за редким исключением, не попадали в первый круг, в лучшем случае там, во втором круге, и оставались, а в худшем — возвращались в третий круг, как это случилось, например, с Гаем Антистием и Децимом Лелием, которых, когда окончились их консульские полномочия, Август вообще перестал принимать у себя и проконсульские должности им не пожаловал.
        В ТРЕТЬЕМ КРУГЕ в рассматриваемое нами время особое внимание на себя обращали уже известные нам ораторы и юристы: Мессалин сын Мессалы, Помпоний Греции и Атей Капитон. Последнего Август, как ты помнишь (см. 19, VIII), якобы наказал за то, что тот доносил на Феникса, и не отправил в Иллирию, Мессалина ему предпочтя. Однако именно ему, Капитону, в громких судебных процессах поручались ответственные обвинения или трудные защиты, и слухи ходили, что делалось это чуть ли не по личной рекомендации принцепса. В тот же проверочный круг тогда входили Гай Кальвизий Младший, Луций Пазиен, Гай Лентул, Луций Каниний и Авл Фабриций; все они потом стали консулами: Кальвизий и Пазиен — на следующий год, Лентул — через год, Каниний и Фабриций — через два года.
        Четвертый и пятый круги, БЛАГОЖЕЛАТЕЛЬНЫЕ и НЕЙТРАЛЫ, нас, вроде бы, не должны интересовать — потом объясню почему. Но, раз уж зашла о них речь, скажу: бывших своих сначала противников, а потом соратников по гражданской войне, очень влиятельных и демонстративно независимых сенаторов — таких, как Луций Мунаций Планк, Азиний Поллион, Мессала Корвин — Август как бы связал по рукам и ногам, продвигая и возвышая их сыновей. О Мессалине, сыне Мессалы, я уже только что говорил. Добавлю лишь, что через два года Август сделал его консулом. Сына Азиния Поллиона, Азиния Галла, если ты помнишь, он сделал мужем бывшей жены Тиберия, Випсании Агриппины; и хотя поначалу отправил его управлять Сардинией — местностью не очень-то престижной и денежной, однако после удаления Тиберия на Родос вернул в Рим и назначил префектом по снабжению продовольствием — должностью во все времена почетной и весьма доходной для того, кто ее занимал. Так же поступил принцепс и с сыном Мунация Планка, Гнеем Мунацием.
        Вернее, с Мунацием было еще показательнее. После того как однажды папаша Планк позволил себе в сенате резкую критику в адрес Цезаря, Август, от которого родственники критикана со страхом ожидали ответных действий, на несколько лет отправил Планка-сынка… претором в Нарбонскую Галлию, где тот не только сам обогатился на торговых операциях, но и двух своих младших братьев, что называется, озолотил! Когда же впоследствии Мунаций-папаша снова взбрыкнул и осмелился что-то проржать против принцепса — на этот раз, впрочем, весьма осторожно, — Август сыночка вернул из Нарбоны и… сделал его фламином Юпитера, то есть после себя, великого понтифика, вторым жрецом в государстве! И Планк с той поры замолчал, не то чтобы благодарно — чувство благодарности этому вспыльчивому и переменчивому человеку никогда не было свойственно, — а, как шутили наши тогдашние острословы, из страха перед гневом Юпитера: ведь сын его, Гней Мунаций, отныне чуть ли не на каждом празднестве при огромном скоплении народа прославлял принцепса Августа и молил Царя Богов сурово покарать его врагов и недоброжелателей.
        - Понятна система? — спросил меня Гней Эдий Вардий.
        Я ответил, что в целом понятна.
        И Вардий:
        - Нет, именно взятая в целом она была непонятной. Ну вот, скажем, усыновленные Августом Цезари, Гай и Луций. Они в какой круг входили? Август с ними не только не советовался — они еще были юнцами пятнадцати и четырнадцати лет, — он с ними редко виделся, заботу об их подготовке к государственному поприщу поручив своим близким друзьям: Фабий наставлял их в ораторском искусстве, Пизон Старший обучал военному делу, а
        Вар — юриспруденции и управлению. Однако уже через год после отъезда Тиберия Гай Цезарь получил должность консула, а еще через год консулом стал брат его Луций.
        Или старый вольноотпущенник Пол и молодой Талл, тогда еще не отпущенный на свободу и раб — первый и второй секретари Августа, с которыми принцепс часто и подолгу работал, диктуя им свои размышления по самому широкому кругу вопросов. Они, вроде бы, слуги — пришел, записал и ушел. Но близкие Фабий, Вар и Пизон, выполняя порученную им работу, с этими Полом и Таллом нередко советовались; и не Фабий указывал Полу, а Пол — Фабию: дескать, вот тут ты правильно предлагаешь, а тут не совсем, ибо в последнее время Август иного мнения придерживается. А Талл, греческий раб, двадцатилетний мальчишка из захудалого Пилоса, запросто мог объявить седовласому, покрытому шрамами Пизону или изнеженно-величавому, презрительно-усталому Публию Квинтилию — ты ж его собственными глазами, кажется, видел, тогда, в Тевтобургском лесу… так он и в наше время таким же являлся перед народом — Вару Талл мог заявить: «Нет у меня сейчас для тебя времени. Хозяин долго мне диктовал и велел отдыхать, потому что скоро снова будем работать». Я не преувеличиваю! Фабий в моем присутствии сам рассказывал об этом Фениксу…
        Или Келад и Ликин, номенклаторы, которые часто сами решали, кого, скажем, из консулов, по собственному почину добивающихся аудиенции, допустить к хозяину, а кому рекомендовать прийти на следующий день или… через неделю. Келад и Ликин не хуже секретарей знали расписание принцепса, лучше Пола и Талла чувствовали настроение хозяина и его предпочтения относительно конкретных людей, ибо утром одевали и вечером раздевали пожизненного трибуна, помогали совершать туалет, прислуживали за завтраком и за обедом в тесном семейном кругу, иногда даже в передней дежурили — да, будучи едва ли не самыми знающими номенклаторами в Риме, они одновременно исполняли и многие другие обязанности, которые в больших хозяйствах обычно поручаются различным рабам. Вольноотпущенник Ликин был номенклатором Марка Агриппы и к Августу перешел после смерти своего господина. Келад же чуть ли не с детства Цезаря Октавиана был его рабом: сначала педагогом, затем охранником, потом номенклатором. Келаду еще в год Актийской победы Октавиан предложил свободу. Но тот, как рассказывали, стал умолять не поступать с ним столь жестоко, ибо
свобода от хозяина для него хуже смерти, а рабствовать Августу — такая же честь и такое же счастье, как ежедневно и ежечасно подчиняться воле Юпитера. Остался рабом. Но только он, Келад, мог преградить дорогу Ливии и посоветовать ей не тревожить своего любимого супруга, ибо тот задумался и, судя по его сосредоточенному выражению лица, думает о чем-то трудном и неотложном. Только он, старый раб Келад, мог самому Августу объявить: «Сегодня никуда не пойдешь. Плохо выглядишь. Останешься дома». И Август: «Не могу. Слишком важные дела». А Келад: «Ничего нет важнее твоего здоровья. Я уже вызвал Антония Музу и велел приготовить для тебя ванну. Если будешь перечить, позову Ливию». И Август: «Нет, ради богов, Ливию не тревожь! Будь по-твоему»…
        Ливия! Она еще сильнее осложняла рисунок наших кругов… Но, похоже, я слишком увлекся со своим отступлением.
        VI. — Ведь я для того стал чертить эти круги вокруг Августа, — продолжал Вардий, — чтобы ты мог оценить положение Юлиных адептов. Гракх, судя по всему, был в пятом круге влиятельных нейтралов. Должностей он давно не занимал и сенатором не был. Но на значительную часть нашей аристократии и особенно на аристократическую молодежь всегда оказывал большое влияние: им восхищались женщины, этому восхищению завидовали мужчины, а подобного рода зависть, в отличие от, скажем, зависти карьерной или имущественной, по моим наблюдениям, скорее притягивает к тому, кому завидуешь, чем отталкивает от него. Добавим к этому давнишнюю «дружбу» с Юлией, в целом благожелательное, несмотря ни на что, отношение к Гракху Августа… Стоит ли объяснять, что наши юные щеголи летели на Семпрония, как мотыльки на огонь. Крылья обжечь? Так ведь этим недавно вылупившимся из золотых яиц аристократикам только и надо, что летать по ночам, обжигаясь и других обжигая; карьера им не нужна, они и так мнят себя на вершине мира, им в пятом круге вольготней всего, тем паче, когда их манят к себе такие светильники, как Юлия, Гракх, Юл
Антоний, рядом с которыми они самозабвенно стрекочут, звенят и радостно кусаются, если им позволяют.
        Пульхр, как мы знаем, давно был сенатором, принадлежал к третьему кругу и очень хотел попасть во второй, рассчитывая, что многолетняя приверженность Юлии ему в этом поможет. Но не помогала. Хуже того, во время последнего пересмотра сенаторских списков Пульхра якобы едва не лишили места в сенате. Юл Антоний ему об этом поведал и присовокупил: «Тиберий просил тебя исключить. Но я заступился. Я пришел к моему благодетелю Августу и рассказал ему о том, какой ты преданный и добродетельный человек, какое благотворное влияние оказываешь на Юлию и каким положительным примером служишь для молодежи. Принцепс внял моим словам и оставил тебя в сенате. Но предупредил, что консулом тебе никогда не быть, так как Тиберий тебя недолюбливает»… Юл, разумеется, врал: к Августу он не ходил хотя бы потому, что никто не собирался исключать Аппия из сената, а Тиберий, когда решался вопрос, вообще был в Германии. Но обмануть Пульхра не стоило большого труда: он замечал малейшую неправильность в своем внешнем виде, а правду от лжи не умел отличать. Юл же после отъезда Тиберия стал внушать Аппию Клавдию, что через год,
через два тот непременно станет консулом, что он, Юл Антоний, об этом будет неустанно ходатайствовать и в кругу консуляров, и перед принцепсом — Тиберий не сможет ему теперь помешать.
        Сципион. Он, как мы помним, мечтал стать сенатором. Но во время последнего обновления сената, к вящей своей досаде, не нашел себя в списках. И Юл Антоний ему, понятное дело, разъяснил: «Август поначалу считал, что представитель столь достойного рода непременно должен быть в курии. Но один человек возразил: хватит нам двух Сципионов, зачем нам еще один, чванливый пустомеля Корнелий?.. Догадываешься, кто так низко о тебе отозвался?»
        Корнелий Сципион до глубины души оскорбился. И, вновь оказавшись в обществе Юлии, собрал вокруг себя нескольких всадников, которые тоже были на что-то обижены: желанную должность не дали или сняли с прибыльной магистратуры, сенатором не сделали, исковое заявление не поддержали или, напротив, поддержали соперника и чуть ли не разорили. Корнелий, теперь ненавидевший Тиберия, однако, избегал прямой критики в его адрес, а рассуждал в целом и в общем: о падении нравов, о деградации Республики, о вырождении римского народа. Он, чуждый поэзии, тем не менее тщательно проштудировал покойного Горация и отыскал у него созвучные своему настроению стихи, которые выучил наизусть и часто цитировал. Чаще всего эти:
        Чего не портит пагубный бег времен?
        Отцы, что были хуже, чем деды, — нас
        Негодней вырастили; наше
        Будет потомство еще порочней.
        …Он, впрочем, себя и своих обиженных собеседников никогда порочными не именовал, но прочие все рисовались им и негодными и порочными, нынешние сенаторы — в особенности.
        Пульхр — он ведь был нынешним сенатором). - на эти, как греки говорят, филиппики никогда не откликался. Он, сохранявший торжественную непроницаемость своего лица и блюдший каждую складку своей сенаторской тоги, вообще старался не говорить. Но в те редкие моменты, когда складки приходили в беспорядок и их нужно было заново драпировать на глазах у людей, Аппий, может быть, для того, чтобы отвлечь внимание от своих действий, прерывал свое благородное молчание и рассуждал, как правило, о том, как халатно в отношении Империи и как неблагодарно по отношению к Августу поступил Тиберий, самовольно уехав из Рима, пренебрегая своей должностью второго трибуна, покинув жену Юлию, лишив заботы и попечения ее царственных детей и своего собственного сына, Друза Нерона.
        А вокруг этих обиженных и недовольных прыгала, стрекотала, крутилась и жужжала щегольская молодежь Гракха, которую Юлу Антонию ничего не стоило иногда превращать в жалящих насекомых — в шелковистых ос и в золотокрылых оводов (они предпочитали шелковые одежды и золотые перстни, браслеты и шейные цепочки).
        А вокруг самого Юла сформировалась команда молодчиков, без роду без племени, непонятно зачем призванных, но, судя по их кривым улыбкам, по их горящим недобрым огнем и выжидательно устремленным на Антония взорам…
        Эдий Вардий вдруг прервал свою речь и, замедлив шаг, с досадливым прищуром принялся смотреть куда-то вперед. Я проследил за его взглядом и увидел, что примерно в полстадии от нас, на тропе, ведущей в гельветскую деревню, возникло некоторое замешательство. Какой-то человек, по виду гельвет, похоже, не желал сходить с тропы по требованию Вардиевых охранников-германцев. Он даже пытался оказать сопротивление: одного раба грубо оттолкнул, на другого замахнулся рукой. Но тот ловко перехватил его руку, загнул ее за спину гельвету, так что тот согнулся, а в это время другой охранник схватил строптивца за ноги, оторвал от земли, и оба германца проворно оттащили гельвета в кусты орешника, словно тот был лежащим поперек дороги бревном или мешком с мусором.
        Вардий перестал щуриться, виновато мне улыбнулся и, продолжая путь, продолжал рассказ, но не с того места, на котором прервал его, и более сбивчиво, чем до этого:
        VII. — Юлия изменилась. Во-первых, взгляд стал другим… Нет, глаза не перестали быть пронзительно-зелеными. Но вместо чарующей зелени… как бы точнее сказать?.. Зелень стала какой-то мрачной и блестящей… Блестящий мрак, представляешь себе?.. На губах часто выступала не насмешка, а презрение и почти ненависть. И вокруг этих презрительных губ — на подбородке, на щеках, на двух косточках, двух точках под глазами, в самом начале щек — появлялось что-то детское, доверчивое и веселое. Контраст поразительный!.. Она теперь часто бледнела. И когда бледнела, то удивительно хорошела собой. А когда на лицо возвращался румянец, Юлия чуть ли не дурнела… Да, именно! Дурнела и старела на глазах.
        Она стала худеть. А женщины в ее возрасте… дай-ка сосчитать… ей в том году исполнилось уже тридцать три года… женщины в таком зрелом возрасте, как считается, не могут себе этого позволить — тем более с ее фигурой: широкими бедрами и маленькой грудью!
        Пытаясь сохранить полноту и вместе с ней свежесть, Юлия для возбуждения аппетита чуть ли не ежедневно устраивала длительные прогулки, а по вечерам пировала со своими адептами, поглощая большое количество еды. Столы у нее ломились от дорогих и изысканных лакомств. И кто-то однажды — кто-то из посторонних, чуть ли не Ургулания, посланная добродетельной Ливией, дабы проведать своих внучек и внука: Юлию Младшую, Агриппину и Постума, — человек этот, увидев столь многолюдное и пышное застолье, не удержался и поставил Юлии в пример умеренность и скромность ее державного отца. А Юлия, как рассказывали, ответила: «Пусть мой отец иногда забывает, кто он такой. Но я, Юлия, всегда должна помнить о том, что я — дочь Августа, императора и властителя мира!»…Об этом ее заявлении, разумеется, тут же стало известно в Белом доме.
        Юлины волосы, сводившие с ума Феникса, утратили теперь свое свойство менять оттенки в зависимости от освещения, потускнели и перестали быть огненно-рыжими; в них стали появляться выцветшие, пегие, чуть ли не седые пятна и целые пряди. Юлия их, естественно, удаляла из своей прически с помощью Фебы… Об этом также доложили Ливии. И однажды, когда Юлия гостила в Белом доме, Август, сев рядом с дочерью и, как в старые добрые времена, словно малого ребенка, принявшись гладить ее по голове, вдруг лукаво спросил: «Со временем, когда к тебе приблизится старость, ты какой хочешь выглядеть: седой или плешивой?». — «Седой», — ласково жмурясь, ответила Юлия. «Так зачем же твои девушки, убирающие тебе голову, делают тебя плешивой преждевременно?» — последовал вопрос. Юлия, как мне рассказывали, на этот вопрос не ответила.
        Но через несколько дней на гладиаторские бои явилась в сопровождении самых щегольских, самых молодых и самых шумных из своих адептов. Добродетельная Ливия прибыла в амфитеатр в окружении серьезных седовласых сенаторов и почтенных молчаливых матрон. Там был и Август. Задумчиво и внимательно разглядывая поочередно свою жену и свою дочь, он затем приказал подать себе дощечку, начертал на ней несколько слов и велел передать Юлии. На дощечке Юлия прочла: «Чем твоя свита отличается от свиты Ливии? Выскажи мнение». Юлия также велела подать ей дощечку и на ней написала: «Лица, составляющие мою свиту, будут в свое время столь же серьезными и столь же почтенных лет, как те, какие окружают теперь Ливию. А я, если послушаюсь тебя, то стану седой, как твоя жена, а если не послушаюсь — плешивой, как божественный Юлий, твой отец и мой дед».
        В следующий раз в театр на представление трагедии Юлия пришла в обществе Семпрония Гракха и Аппия Клавдия Пульхра, облаченная в роскошный дорогой наряд. Август посмотрел на нее не то чтобы с осуждением, а с какой-то прищуренной грустью, и на приветствие дочери ни слова не ответил, даже головой не кивнул, переведя задумчивый взгляд на пустую орхестру. Но вечером того же дня — вечером играли комедию в том же театре, театре Марцелла — Юлия явилась в скромном одеянии матроны, сопровождаемая на этот раз Юлом Антонием и Квинтием Криспином, одетыми также скромно и просто. Август встретил ее на этот раз с веселой улыбкой, не только ответил на приветствие, но поцеловал и прижал к себе. «Спасибо, что почувствовала разницу», — сказал Август. А Юлия ответила: «Как я могла не почувствовать? Сейчас я одета, чтобы понравиться моему отцу, а утром была одета, чтобы понравиться мужу». — «Мужу? — ласково удивился Август. — Но разве Тиберий не на Родосе?». — «Тиберий? — в тон отцу так же ласково удивилась Юлия. — Да, Тиберий на Родосе… Но меня хорошо воспитали. И я всегда чувствовала разницу между трагедией и
комедией»…Эту ее загадочную и двусмысленную фразу потом долго обсуждали и на разные лады пытались интерпретировать и на Палатине, и в Каринах, и на других холмах и в других римских районах.
        И в тот же вечер, когда Юлия выходила из театра, какой-то неизвестный молодой человек с коротким плетеным хлыстиком в руке, как рассказывали, на Юлию уставился, чему-то усмехался и о чем-то перешучивался со своим приятелем. Юлия этот взгляд на себе почувствовала, плавной, словно специально замедленной походкой приблизилась к незнакомцу, вырвала из его рук хлыстик и с радостной, чуть ли не с восторженной улыбкой на губах несколько раз хлестнула этого человека по лицу: наискось, сначала справа, потом слева, затем опять справа, с размаху, изо всей силы. Незнакомец от удивления даже не сопротивлялся и лишь от третьего удара пытался закрыться рукой, но высившийся за спиной Юлии Юл Антоний его руку отбросил…Эту Юлину выходку тоже потом долго обсуждали. Одни утверждали, что молодой человек с хлыстиком был из окружения Ливии, своими репликами и своим поведением оскорбил Юлию и, стало быть, заслуженно получил наказание. Другие возражали: то был приезжий, какой-то провинциал, который пришел издали полюбоваться театром Марцелла и шутил со своим приятелем по некоему поводу, к Юлии никакого отношения не
имевшему; так сказать, безвинно попался под горячую руку и тут же исчез из города, как только узнал, чья была ручка.
        - И вот еще, — продолжая, перескочил Вардий. — С некоторых пор, приблизительно с половины консульства Гая Цезаря, Юлия чуть ли не ежедневно стала приходить в Белый дом, на Ливину половину, где продолжали проживать старшие Юлины дети: пятнадцатилетний Гай-консул и четырнадцатилетний Луций, в июне объявленный консулом на следующий год. С Ливией Юлия почти не общалась, скупо отвечая на ее вопросы и стараясь не глядеть в ее сторону. Но с сыновьями своими была ласкова и заботлива, как никогда: шила для них одежду, надзирала за едой, которую им готовили; при всяком удобном случае норовила быть рядом с Гаем… Гай, юный консул и старший наследник, слишком гордился своим положением, старательно изображал из себя на редкость занятого человека, хотя государственными делами занят почти не был, ну, разве присутствовал на заседаниях сената и на официальных празднествах — консульские полномочия к тому времени были сведены к минимуму, к тому же вместе с ним, как я уже говорил, консульствовал сам Август! Но он, Гай, не мог отказать себе в удовольствии побеседовать с матерью, которую привык месяцами не видеть и
которая ныне настойчиво искала его общества, льнула к нему. Однажды, когда Гай уединился с Юлией и принялся рассказывать ей о своих государственных планах и о грядущей женитьбе, вдруг, не спросив разрешения, в экседру вошла Ливия и сурово напомнила, что Гая ждет кто-то из его нынешних наставников. Юноша вспыхнул от возмущения и негодующе воскликнул: «Ты что, не видишь, женщина?! Консул Гай Цезарь беседует с матерью. С родной матерью! Все подождут, пока мы не закончим!» Таким тоном с добродетельной Ливией никто не разговаривал. Никто не называл ее «женщиной». Тем более — ее давний воспитанник Гай. Тем более — в присутствии злосчастной, распутной…
        Об этом дерзком выкрике Гая Цезаря Августу, я думаю, тоже доложили. Хотя не знаю, кто это сделал. Могла сделать и оскорбленная Ливия. Август же…
        Он, если и любил кого-то, то этим человеком была Ливия. Всё говорило о том, что с годами и с ростом его почти безраздельного могущества он не утратил нежных и благодарных чувств к своей мудрой и чуткой супруге. Однако… как бы это поточнее нарисовать?., он уже тогда стал готовиться к некоторым из своих разговоров с женой и не просто заранее обдумывал свои слова, но брал дощечку и набрасывал на нее как бы план беседы, ключевые аргументы формулируя и выписывая… Понятно, что я хочу сказать?..
        Так вот, вскорости после выходки Гая Цезаря Август как бы невзначай зашел на Ливину половину Белого дома, причем в то самое время, когда Юлия с одной из рабынь усердно рукодельничала. Зашел, значит, и как будто начал что-то искать среди прялок и ткацких станков. А потом обернулся к дочери и словно хотел что-то спросить, но не спрашивал, разглядывая и раздумывая.
        А Юлия, не поднимая головы от работы и не встречаясь взглядом с отцом, тяжело вздохнула и грустно произнесла:
        «Вот, как рабыня, работаю в чужом доме и многим мешаю».
        «Рабыня? — удивленно переспросил Август. — В чужом доме?»
        «Мой дом опустел, когда ты выгнал из него моего мужа», — ответила Юлия.
        «Я… выгнал Тиберия?!» — уже строго переспросил Август.
        А Юлия побледнела, тряхнула головой и с горечью произнесла:
        «Да, ты. Еще тогда, когда решил сделать Ливиного сына моим мужем. Неужто не знал, чем всё это закончится?»
        Август поджал губы, на левой щеке вокруг едва заметного шрама появилось красное пятнышко и левый глаз чуть задергался — признаки сдерживаемого гнева, как знали очень близкие к принцепсу люди. Август шагнул к дочери, взял ее за подбородок, поднял ее голову так, чтобы взгляды их встретились, и с тем же вздрагивающим глазом, с тем же пятном на щеке, всё более расширявшимся, процедил сквозь зубы:
        «Ливия любит тебя, как родную дочь. Тебе это прекрасно известно. И в моем доме — в нашем доме! — ты для всех родная и всегда желанная. Об этом надо думать! А не о тех глупостях, которые лезут тебе в голову».
        Тут Август отпустил Юлин подбородок и направился к выходу. Но на пороге обернулся, всё еще с пятном на щеке, но уже без подрагивания глаза:
        «Ты только не забывай, что, помимо Гая и Луция, у тебя есть другие дети. О них тоже надо заботиться, почаще с ними бывать».
        И вышел.
        А Юлия с той поры почти совсем перестала бывать в доме на Палатине. Удлинила прогулки и участила пиры с Гракхом, с Юлом, с другими своими адептами.
        VIII. — Юл тоже переменился, — вновь перескочил Гней Эдий. — Он стал еще более красивым и мужественным. Две улыбки — ты помнишь, я тебе их описывал? (см. 18, IV) — исчезли с его лица, и теперь осталась только одна улыбка — строгая и печальная, глядя на которую, тебя самого будто охватывала печаль, и ты начинал сожалеть… о чем? трудно сказать, но в тебя проникало и сожаление.
        Глаза его теперь приобрели постоянный желтый, темно-желтый цвет; и эта их желтизна, во-первых, поражала своей неестественностью, а во-вторых, была какой-то сумрачной, холодной, недоброй. Тяжело было смотреть в эти глаза, но, с другой стороны, совсем не смотреть в них было почти невозможно, потому что они словно притягивали тебя своей необычностью и… да, почти демонической красотой… Иначе не могу выразить ощущение…
        Морщина между бровей — помнишь? Теперь еще одна морщина появилась, от середины лба к переносице, образовав как бы крест.
        Из голоса исчезла хрипота. Юл теперь говорил чистым и ровным голосом, скорее баритоном, чем басом. И вот еще странность: чем тише Юл говорил, тем повелительнее звучали слова…
        Я Юла сумел изучить, потому что он трижды со мной разговаривал. Один раз окликнул меня на улице, подошел и стал просить, чтобы я «вернул Феникса». Так и сказал: «Я знаю, ты ему самый близкий друг. Верни его нам. Юлия по нему тоскует. И всем его не хватает. Уговори, постарайся».
        Второй раз явился ко мне домой и попросил раздобыть для него Фениксову трагедию, не первую, а вторую его «Медею». Дескать, Юлия ее требует, а он, Юл Антоний, ни в чем не может отказать дочери Августа.
        В третий раз прислал за мной лектику и просил пожаловать к нему на обед, на котором, помимо разного рода женщин, были Помпей и Криспин, Пульхр и Сципион. Гракх и Юлия, правда, отсутствовали. Но Юл объявил, что считает меня своим давним приятелем, надеется на то, что я буду часто бывать и у него, Юла Антония, и у Юлии с Гракхом, которые якобы часто обо мне справляются и давно ищут встречи со мной.
        Феникса ему я, конечно же, не смог вернуть и, ясное дело, не собирался. Но обещал, что буду стараться. «Медею» скоро достал, уговорив Феникса разрешить мне сделать копию с трагедии, дескать, лично для меня. И с той поры я изредка и тайно от моего друга стал бывать на сборищах Юла и Юлии, конечно же, не в роли нового адепта, а в качестве наблюдателя и, если угодно, разведчика…Один из моих знакомых, вернувшись из Африки, рассказывал, что антилопы, завидев льва, не бегут от него, а держатся на определенном расстоянии, дабы, вместо того чтобы пуститься наутек навстречу неизвестности и неожиданной засаде, издали следить за поведением хищника и предвидеть опасность… Вот так и я стал вести себя, естественно, никаких своих интересов тут не преследуя, а исключительно в целях охраны моего Феникса и для предупреждения возможных провокаций.
        Это во-первых. Во-вторых же… Буду честен с тобой и признаюсь: Юлу почти невозможно было отказывать. Я теперь сам на себе испытал…Как бы тебе это объяснить, молодой человек?.. В Юле Антонии с каждым годом становилось всё меньше человеческого и всё больше того, что некоторые греческие стоики называют демоническим. От него словно запах шел, запах иной природы. Будто в Ахайе, в Азии или на Кипре в Юла вселился призрак его отца. И этот призрак сначала затаился, а потом решил воспользоваться душой и телом своего сына, чтобы отомстить за свои унижения, за свой позор, расплатиться с Августом, с его семейством, с Римом самим расквитаться за свою страшную гибель! И Марк с каждым годом всё больше вытеснял Юла. Но мстящий призрак, выходец из египетской могилы, скрывался внутри. А на поверхности, обращенной к людям, — сумрачно-прекрасный, притягательно-одинокий живой человек!.. Спорить с ним было невозможно, потому что едва ты начинал ему возражать, тебе тут же хотелось замолчать и ему подчиниться. Взгляд его был настолько тяжел, что, как я заметил, даже Юлия, даже Гракх избегали с ним встречаться глазами… Ты
отводил взор. Но взгляда его не мог избежать. И он жег тебе лоб, леденил грудь, долго стоял перед глазами и снился тебе по ночам…
        Особую власть Юл имел над женщинами. Но и мужчины — за исключением разве Квинтия Криспина: на этого шута вообще ничего не действовало! — почти все мужчины испытывали на себе демоническое влияние Юла Антония и ему подчинялись.
        Мы уже почти дошли до гельветской деревни. Вардий вдруг остановился, схватил меня за руку и сказал:
        - Ты прости меня за вчерашнее. За эти поглаживания. Я лишь хотел показать, что и ласки можно сделать… отвратительными. Мы ведь говорили о Любви к нелюбви.
        И тут же, словно опомнившись, Гней Эдий воскликнул:
        IX. — О Фениксе мы забыли! Я всё о Юле, о Юлии… Но не волнуйся, сейчас вспомним!.. Так вот, о Фениксе. С Юлией и с ее адептами он ни разу не встретился. Он занялся тем, что через год, нет, через два, описал в своем «Лекарстве»… Я еще не давал тебе читать? «Лекарство от любви» не давал? Ну, так дам обязательно, когда мы вернемся. Он там многое описывал из своих ухищрений…
        Так отправляйся же в путь, какие бы крепкие узы
        Ни оковали тебя: дальней дорогой ступай!
        Будь только тверд: чем противнее путь, тем упорнее воля —
        Шаг непокорной ноги к быстрой ходьбе приохоть…
        У него в этой антилюбовной терапии, как сказали бы греки, или в «обугливании Фаэтона», как он сам однажды выразился, три этапа было в этом действии. Первый этап — попытка убежать из Рима. Сначала он исчез из Города, не предупредив об отъезде, не сообщив, куда направляется, даже не попрощавшись со мной, своим лучшим, если не единственным другом. Недели две его не было. А когда вернулся, пришел ко мне, сел напротив и молчал, вперив в меня тот самый взгляд, который у него появился в последнее время… Я тебе уже, кажется, описывал: глаза будто ослепшие, и от этого почти безжизненное, словно маска, лицо, на котором изредка возникала едва заметная, но очень неприятная улыбка… На расспросы мои почти не отвечал. Мне лишь удалось узнать, что направился он на север, добрался чуть ли не до Медиолана, но потом повернул обратно. Уходя, сообщил, улыбнувшись слепой улыбкой:
        «Я, Тутик, похоже, не то выбрал направление. Нельзя мне на север. Мне надо на юг… Дней через пять поеду в Ахайю. Оттуда, наверное, на Крит. А с Крита, пожалуй, в Африку… Ты не сердись. Тебя не зову. Но непременно зайду попрощаться».
        …Действительно, укатил. Но не через пять дней, а через три. И не зашел попрощаться…
        Нет, покинувши Рим, не ищи утешения горю
        В спутниках, в видах полей, в дальней дороге самой.
        Мало суметь уйти — сумей, уйдя, не вернуться,
        Чтоб обессилевший жар выпал холодной золой.
        …Путешествовал сушей, сначала на иноходце, а затем на муле, у которого спину натер чемодан, а всадник вытер бока. Добрался до Брундизия, договорился с каким-то капитаном плыть на Керкиру, уплатил деньги, сел на корабль, но перед самым отплытием сошел на берег и не вернулся, оставив на борту свой багаж.
        В Риме объявился месяца через полтора. Меня о своем возвращении не известил. Я его случайно встретил в садах Мецената и в первый момент не признал. Мы шли в одном направлении. Я шел сзади. И вижу: передо мной идет какой-то подросток, одетый во взрослую тогу; походка небрежна и ленива, но руками не размахивает — то есть, они у него совершенно не движутся, как непременно бывает у идущего человека. Этими-то неподвижными руками я заинтересовался и, ускорив шаг, догнал шедшего впереди меня. Я принялся сзади разглядывать его вьющиеся белокурые волосы и шею, кожа которой поразила меня своей почти женственной нежностью. Он, вероятно, почувствовав на себе мой взгляд или услышав шаги за спиной, обернулся, и я увидел перед собой воистину странное лицо — с одной стороны, детское, беззащитное и будто виноватое, а с другой… трудно описать это новое выражение, появившееся у него на лице… Представь себе: он одновременно смотрел и на тебя, и как бы в глубь себя, удивленно наблюдая и грустно вспоминая, вовне — по-детски открыто и немного испуганно, а вовнутрь — с какой-то почти старческой мудростью и покорностью…
Клянусь тебе, я не сразу догадался, что передо мной Феникс. А когда понял наконец, то у меня не возникло ни малейшего побуждения протянуть к нему руки, обнять его… Мы ведь долго не виделись!.. Нет, что-то в его взгляде не просто сковало мои естественные чувства, но даже не дало им родиться.
        И Феникс, как мне показалось, с благодарностью оценил мою сдержанность.
        Он тихо произнес, глядя на меня своим странным взглядом:
        «Я недавно вернулся. Но мне надо прийти в себя. Дай мне несколько дней. Я к тебе сам зайду».
        И, повернувшись, пошел к сторону Лабиканской дороги.
        Больше он никуда не уезжал из Рима. Похоже, «не сумел, уйдя, не вернуться», «обессилевший жар не выпал холодной золой»… Помнишь, как у Лукреция?
        Ибо, хоть та далеко, кого любишь, — всегда пред тобою
        Призрак ее, и в ушах звучит ее сладкое имя…
        С этим призраком он на первом этапе, этапе путешествий, не смог совладать. А посему перешел ко второму этапу обугливания Фаэтона.
        - В своем «Лекарстве», — продолжал Вардий, — он этот этап тоже описывает.
        Словно платан — виноградной лозе, словно тополь —
        потоку,
        Словно высокий тростник илу болотному рад,
        Так и богиня любви безделью и праздности рада:
        Делом займись — и тотчас делу уступит любовь.
        Делом он занялся у себя на вилле. Выгнав уродок-луканок и похотливую актерскую пару о которых я тебе рассказывал (см. 20, IX), Феникс с неожиданным усердием принялся хозяйствовать: ухаживал за деревьями, подстригал кустарники, сажал яблони и груши, прививал дички, командуя и руководя своими рабами, но значительную часть работы предпочитая делать собственными руками.
        Можешь своею рукой сажать над ручьями деревья,
        Можешь своею рукой воду в каналы вести.
        Если такие желанья скользнут тебе радостью в душу —
        Вмиг на бессильных крылах тщетный исчезнет Амур.
        …Я, правда, не замечал, чтобы «радость скользила к нему в душу». Но он теперь с раннего утра и до позднего вечера трудился у себя в усадьбе, деловитый, сосредоточенный, придирчивый к работникам и требовательный к себе.
        На этом этапе он изредка допускал меня к себе. Но я с ним мог общаться, лишь наблюдая за его работой или в ней ему помогая. На трапезы он меня не приглашал — ну, разве что наскоро перекусить между одним и другим делом под деревом или в винограднике. Ели мы, как правило, молча или обмениваясь короткими замечаниями на сугубо сельскохозяйственные темы. О Юлии, разумеется, — ни слова.
        Когда начался охотничий сезон, Феникс забросил свое садоводство и переметнулся к охоте.
        Хочешь — усталого пса поведи за несущимся зайцем,
        Хочешь — в ущельной листве ловчие сети расставь,
        Или же всяческий страх нагоняй на пугливых оленей,
        Или свали кабана, крепким пронзив острием.
        Ночью придет к усталому сон, а не мысль о красотке,
        И благодатный покой к телу целебно прильнет.
        …До этого он никогда охотой не увлекался. А тут обзавелся сетями и различного рода силками, разжился целой сворой собак — двумя рыжими лаконцами, тремя черными молоссами, четверкой галльских борзых и пятеркой умбрских гончаков, — свел знакомство с двумя своими соседями, заядлыми охотниками, и в их обществе часами, иногда целыми днями пропадал в лесах и горных ущельях, с удивительной быстротой освоив охотничьи приемы и навыки. Собак своих откармливал жирной сывороткой. С галльцами охотился на зайцев, с умбрцами — на ланей, с лаконцами — на оленей, с молоссами — на кабана. За какие-нибудь две недели овладел балеарской пращой и, как рассказывали, довольно ловко и точно поражал камнями ланей и коз. Оленей обкладывал кольцом пурпурных перьев и криком заводил в сети, поражая фракийскими дротами. Кабана брал на рогатину… Да, представь себе, он, худенький, изящный, по свидетельству его напарников, несколько раз один на один вступал в смертельную схватку со свирепым альбанским вепрем! Говорят, на это было страшно смотреть и некоторые из загонщиков даже отворачивались, когда огромный кабан кидался на
хрупкого Феникса. Но тот с восхитительным бесстрашием, с поразительным спокойствием, с удивительной быстротой и точностью выставлял рогатину, и вепрь на нее натыкался, своим свирепым натиском сам себя поднимая на воздух, своей безумной яростью себя умерщвляя. А Феникс бестрепетно смотрел на агонизирующее чудовище и улыбался ему своей детски-виноватой и старчески-мудрой улыбкой…
        Гней Эдий Вардий ненадолго замолчал. А потом сказал:
        - Тут тоже странность. Перед лицом смертельной опасности мой друг выказывал чудеса храбрости и невозмутимости. Но иногда, когда мы сидели у него на вилле и вдруг раздавался какой-нибудь неожиданный звук — дверь скрипнет или порыв ветра ударит по крыше, — Феникс вздрагивал, бледнел и начинал опасливо озираться. На охоте в дождь, в утренний или ночной холод, как рассказывали, никогда не зябнул и не жаловался на усталость, а дома у себя постоянно кутался в теплую одежду и однажды, когда один из рабов оставил открытой дверь в экседру и сквозь нее потянуло сквозняком, стал ругаться, что, дескать, простудится и вот уже простудился…
        - Он этого раба, — через новую паузу прибавил Вардий, — погоди, сейчас вспомню его имя… кажется, его звали Кармил или Кармион… он этого раба недолюбливал. И однажды, уличив его в том, что тот плохо ухаживает за собаками — или просто придравшись по случаю, — вызвал к себе управляющего, Велия, и велел ему продать этого Кармила, а вместо него приобрести нового, более прилежного раба. Велий обещал выполнить указание. Но ни через неделю, ни через две недели раб не был продан и продолжал исполнять свои обязанности по хозяйству. Когда же Феникс вновь призвал к себе управляющего и потребовал объяснений, тот, глядя в глаза хозяину, заявил:
        «Все рабы, которые ты получил вместе с виллой, принадлежат вилле и не могут быть проданы»
        «Ты сам это решил?» — сурово спросил Феникс.
        «Нет, не сам. Мне так было сказано, когда я попытался выполнить твой приказ».
        «Кем сказано?!»
        Виллик не ответил. Вернее, ответил следующим образом:
        «Мы все в твоей власти. Ты можешь поручать нам любые работы. Ты можешь наказывать нас, как тебе заблагорассудится. Ты можешь приобретать сколько угодно новых рабов. Но продавать…продавать старожилов — на это, как мне сказали, у тебя нет права».
        - Я сам присутствовал при этом разговоре и дословно передают его тебе. Ты понял… суть? — вдруг спросил меня Вардий.
        - Не совсем, — признался я.
        - Ладно, чуть позже тебе объясню, — усмехнулся Гней Эдий и продолжал:
        - Третий этап обугливания можно охарактеризовать, пожалуй, такими стихами из «Лекарства»:
        Только не будь одинок: одиночество вредно влюбленным!
        Не убегай от людей — с ними спасенье твое.
        Так как в укромных местах безумнее буйствуют страсти,
        Прочь из укромных мест в людные толпы ступай.
        …Догадываюсь, что, как на первом, так и на втором этапе — во время сельских работ, во время охоты — страсти «безумно буйствовали» в душе несчастного Феникса. И потому он в конце консульства Гая Цезаря покинул «укромное место» и шагнул в «людные толпы». То есть перестал уединяться у себя на вилле и стал общаться с друзьями, быстро восстановив отношения почти со всеми своими старыми и новыми приятелями.
        Из школьных — с Корнелием Севером, отец которого Кассий Север в консульство Цензорина за «бесстыдные писания» был сослан сенатом на остров Крит; Корнелий же, несмотря на это семейное несчастье, отличался примерным поведением, продвинулся по служебной лестнице, последовательно занимая должности квестора, эдила, претора и пропретора в одной из отдаленных провинций, снискал одобрение Августа за свою поэму о Сицилийской войне, а ныне трудился над стихотворной историей Рима. А также — с Руфином, с которым когда-то служил. А также — с Педоном Альбинованом, отличавшимся, как я уже тебе рассказывал, редкостным безразличием к женскому полу, с юношеских лет увлекшимся философией, в совершенстве изучившим стоиков и ныне погрузившимся в учение древнего Пифагора и его греческих и латинских последователей… Помнишь Педона? Когда-то он рекомендовал Фениксу авернскую старуху-колдунью (см. 15, II), ибо всегда питал пристрастие к магии… Даже с Помпеем Макром, нашим школьным товарищем, Феникс восстановил дружескую связь; Макр наконец-то простил ему свою сестру Меланию, которая, кстати сказать, уже давно и счастливо
вышла замуж, а сам Макр теперь руководил многочисленными переписчиками в Палатинской библиотеке, недавно основанной великим Августом.
        Из более поздних друзей Феникс встречался с оратором Брутом, с юристом и оратором Флакком, младшим братом Помпония Грецина, с ритором, астрономом и поэтом Публием Саланом, нанятым учителем и воспитателем к юному Германику, сыну Друза Старшего и Антонии Младшей.
        Но намного чаще, чем с этими зрелыми мужами — старшими среди них были Макр и Салан, отпраздновавшие сорокалетие (мы с Фениксом были на два года моложе), — чаще, чем с ними, Феникс общался с теми, кого вполне еще можно было назвать молодежью, а именно: с Аттиком, с Цельсом, с Каром и с Коттой. И не потому, что Феникс выказывал им предпочтение — он никого из своих друзей теперь не выделял, даже меня, своего «верного Тутика», — нет, это они на Феникса прямо-таки набросились, едва он вышел из своего домашнего затворничества и стал появляться на людях: чуть ли не каждое утро, как ревностные клиенты, являлись приветствовать его на вилле, зазывали к себе на пиры, предлагали прогулки ближние и дальние. Исключение составлял, разве что, Цельс Альбинован, который, как я упоминал, обучался медицине у Музы Антония и посему часто оказывался занят; но при первой же возможности присоединялся к своим товарищам, крутившимся вокруг Феникса. Аттик же и Котта располагали почти неограниченным досугом. Котта, сын, как ты должен помнить, прославленного Марка Валерия Мессалы Корвина и брат стремительно делавшего карьеру
Мессалина, Котта тогда только что вернулся из Афин, где под руководством греков-академиков завершил свое ораторское образование, но в Риме не получил еще должности, так как было ему в ту пору… дай-ка сообразить… года двадцать два, не более. А Аттик, приблизившийся уже к тридцатилетию, с отъездом Тиберия, с которым он несколько лет продуктивно сотрудничал, составляя ему речи и выполняя многие другие разнообразные поручения, среди них весьма ответственные и деликатные, с отъездом, говорю, своего покровителя не то чтобы оказался не у дел, а по собственной воле от всяческих дел отстранился, отвергая нередко весьма прибыльные дела и крайне заманчивые должностные предложения, в том числе одну милостивую просьбу Августа отклонив якобы по состоянию здоровья.
        Что же касается Кара, начинающего поэта…
        Гней Эдий Вардий опять замолчал, прервав мысль. А потом:
        - Феникс теперь никогда не был один, с утра и до вечера его окружали друзья и приятели. К тем, кого я перечислил, можно добавить еще с десяток поэтов и, конечно же, старого Мессалу и Фабия Максима, ближайшего соратника великого Августа, занятого с утра и до вечера государственными делами, но в минуты досуга приглашавшего к себе Феникса на завтраки и на обеды… Лишь с Юлом Антонием и с Секстом Помпеем Феникс решительно избегал встреч. Говорю решительно, потому что однажды, когда на пиру у Валерия Мессалы появился Юл Антоний, Феникс тут же покинул застолье, дожевывая кусок мяса в прихожей, а потом выплюнув его в сточную канаву при выходе из дома, и мне пришлось за него извиняться перед удивленным хозяином и, как мне показалось, обиженной его женой, престарелой Кальпурнией. И почти так же повел он себя, когда к нашей прогулочной компании в Помпеевых садах неожиданно присоединился повстречавшийся нам по дороге Секст Помпей с Криспином или с каким-то другим Юлиным адептом… сейчас уж не вспомню… Феникс в этот момент беседовал с Саланом об Аркте Ликаона и о Киносуре, то есть о том, что мы называем Большой
и Малой Медведицей. И Салан доказывал, что по Малой Медведице удобнее ориентироваться на море во время плавания, что самые древние и самые искусные мореплаватели, финикийцы, именно по ней ориентировались, а Феникс не то чтобы возражал, а уточнял, что древнее не всегда значит лучшее, что греки и римляне, наверное, не случайно предпочитают Большую Медведицу. Так вот, заметив, что Секст Помпей со своим спутником пристал к нашей компании и, приветствуя ее членов, подбирается к нему, к Фениксу, Феникс вдруг спросил Публия Салана: «А ты знаешь, как переводится “Киносура”?» — «Конечно, знаю: “Собачий хвост”, — ответил тот. «Так тебе нравятся собачьи хвосты?» — снова спросил Феникс и посмотрел в сторону Секста Помпея. Салан удивился вопросу и тоже посмотрел на приближавшегося к ним Помпея. А когда повернулся к Фениксу, того уже и след простыл — он словно растворился в близлежащем кустарнике. И к нашей компании уже больше не вернулся.
        - Он непривычно себя вел, для прежнего Феникса или Голубка, — продолжал Эдий Вардий. — Он, например, мог прийти в компанию и там молчать, час, два, три часа, иногда вообще не проронив ни слова. При этом молчал не демонстративно, не тягостно и не подавленно, а как-то тактично, заинтересованно и чуть ли не покровительственно для окружающих, так что никому не хотелось прерывать этого его вдохновляющего молчания. А когда принимался говорить, то никогда не говорил о себе, а выбирал темы, наиболее близкие его собеседникам: с Саланом беседовал об астрономии и о педагогике, с Педоном — о стоиках и пифагорейцах, с Макром — о библиотечном деле, с Цельсом — о медицине, с Коттой — о греческих учителях и об афинских достопримечательностях. Причем так поворачивал разговор, что он вскорости из диалога превращался в монолог, ибо беседовавший с ним увлекался предметом и говорил без умолку, поощряемый ласковым и внимательным молчанием Феникса.
        Несколько выбивался из ряда лишь Публий Кар, двадцатипятилетний начинающий поэт, которого с Фениксом свел его друг Котта Максим. Кар не желал говорить и рассказывать. Он хотел слушать Феникса. Он страстно желал, чтобы Феникс читал ему свои стихи и на их примере обучал его любовной поэзии. Феникс первое время пытался избегать Кара. Но Кара избежать было невозможно: в сопровождении Котты, к которому Феникс, как мы с тобой помним, издавна испытывал самые нежные чувства, Кар являлся в любое застолье, в любую компанию, в которых в это время Феникс находился, и, горячо поддерживаемый своим другом Коттой, начинал выпрашивать, вымаливать, вытребовать. Когда Кар его окончательно донимал, Феникс отводил его в сторонку и давал ему «уроки поэзии», иногда краткие, порой продолжительные, разбирая с Публием, однако, не свои любовные элегии, а чужие стихи.
        Они, говорю, уединялись. Но я один раз подслушал. Феникс разбирал с Каром оду Катулла. Вот эту:
        Долгую трудно любовь пресечь внезапным разрывом,
        Трудно, поистине так, — все же решись наконец!
        В этом спасенье твое, решись, собери свою волю,
        Одолевай свою страсть, хватит сил или нет.
        …Ну и так далее… Феникс каждое слово рассматривал, словно вынимал, пробовал на зубок и возвращал на его место в строке, доказывая, что слово это незаменимо никаким другим, что только его можно было поставить, дабы выразить чувство и произвести то неповторимое впечатление на слушателя, которое, дескать, только великому Катуллу под силу. А Кар растерянно слушал Феникса, а потом воскликнул: «Но это же не про любовь стихи! Это про…». Феникс не дал ему договорить. «Именно про любовь. Про высшую ее стадию, — спокойно возразил Феникс и прибавил: — Ты научись сначала подбирать нужные слова, сочетать их с размером, пусть сухо, но точно. Потом, когда научишься и начнешь описывать живые мятущиеся чувства, эта сухая точность тебе пригодится. Сам будешь чернеть и страдать, а стихи твои будут радоваться и искриться»… Феникс весело рассмеялся. При этом глаза его…
        - Вот это теперь в нем особенно поражало! — воскликнул вдруг Вардий. — Глаза его! Я тебе уже докладывал: в них удивительным образом сочетались детская удивленная открытость со старческой грустной мудростью. Такими у него были глаза, когда он молчал. А когда начинал говорить, особенно когда его спрашивали и заставляли отвечать или когда надо было реагировать на чьи-то замечания, шутки и выходки, особенно когда надо было смеяться и он смеялся! — глаза его сразу теряли прежнее выражение, будто слепли… Трудно описать этот взгляд, который, собственно, и взглядом нельзя назвать, потому что глаза неживые… Представь себе смеющегося человека с окаменелым взглядом. В этом взгляде было… как бы это точнее выразить?., в нем было нечто не просто обгоревшее, а совершенно сожженное и от этого остекленевшее… Не только я — многие из его друзей и приятелей чувствовали, что Феникса лучше не трогать, не заставлять говорить. Не чувствовал только Публий Кар и приставал со своей любовной поэзией. И я сейчас думаю, может быть, именно он…
        Гней Эдий замолчал и остановился.
        До гельветской деревни нам теперь оставалось несколько шагов. И шедшие впереди нас охранники-германцы мешкали у деревенской ограды, по-видимому, ожидая приказа, вступать на территорию селения или не вступать.
        Не глядя на них и на меня не глядя, Вардий, пребывая в задумчивости, сначала несколько раз молча покачал головой, затем брезгливо усмехнулся, а потом сказал:
        X. — Нет, Кар был скорее поводом, чем причиной. Да и поводом, пожалуй что, не был… Причина была другая. Поздно вечером и ночью Феникс оставался наедине с самим собой и, видимо, еще не до конца обгорел, не до самого донышка своей кровоточащей души, еще не обуглился и не окаменел до полного бесчувствия. И потому в эти самые мучительные для него ночные часы… Он ведь потом признавался в «Лекарстве»:
        …дневная пора безопаснее ночи —
        Днем твой дружеский круг может развеять тоску…
        Днем! А ночью кто ее может развеять?! И, помнишь? у Катулла, призрак которого Феникс, можно сказать, призвал из могилы, дабы тот помогал ему бороться с другими призраками, у Катулла:
        От безделья, поэт, страдаешь,
        От безделья бесишься так сильно.
        От безделья царств и царей счастливых
        Много погибло.
        …Он и ночью решил занять себя делом. И, оставаясь лицом к лицу со своим мучительным одиночеством, стал сочинять Ars amandi, свою «Науку любви».
        Эту его поэму, которую, по моим расчетам, он начал сочинять с конца года Гая Цезаря и продолжил писать в консульство его брата, Луция, некоторые несведущие в поэзии люди потом назовут вершиной творчества Пелигна. Будут даже утверждать, что он, Феникс, создал в римской литературе новый жанр.
        Ерунда! Эти стишки, эту поэмку он как лекарство, как снотворное сочинял и принимал на ночь глядя.
        И нового жанра он никакого не изобрел. Одним из его компаньонов по охоте был некто Граттий Фалиск, заядлый птицелов и охотник на зайцев. Этот Граттий был еще и поэтом-любителем. И в консульство Гая Цезаря — как раз тогда, когда Феникс предавался охоте, — издал дидактическую поэму «Наука охоты». В этом довольно убогом с поэтической точки зрения сочинении Фалиск наставлял молодежь, где лучше искать дичь, какими ловушками и сетями пользоваться ну и так далее. Вот, Феникс у него и позаимствовал. И сам в этом недавно признался в одном из своих «Посланий»:
        Граттий ловчую спасть в руку охотнику дал…
        Феникс с детства ненавидел любую дидактику, особенно после школы Фуска и Латрона, в которой нас ею пичкали. И, принявшись за свою «Науку», «Науку любви», стал прежде всего эту дидактику высмеивать, пародируя и Граттия с его охотничьими приемами, и наших школьных учителей с их навязчивыми наставлениями и педантичными перечислениями.
        При этом, однако, он старался произвести впечатление человека, всерьез взявшегося за составление методического руководства по «любовной охоте»: где женщин надо «выслеживать», как их «приманивать», какими средствами и способами «гарпунить», «капканить», «треножить», как и какую, прости за выражение, «свежевать и разделывать»… Я еще не давал тебе читать Пелигнову «Науку»?.. Ну так сразу же дам, как только мы вернемся на виллу!.. Ты сам увидишь, что, взявшись за эту поэму… вернее, в то время, как он писал ее, Феникс как бы отрекался от себя, от своей страдающей и пылающей сути и, вкладывая в свои строки — легкие, искрометные, остроумные, фривольные, иногда нет, не похабные, как у тогдашних порнографических поэтов, но да, слишком детальные и откровенные, — вкладывая в них свой прежний опыт Голубка и Кузнечика, он, Феникс уже сгоревший, ты увидишь, насмехался над женщинами, над их почитателями и искателями, над соитием тел как способом превращения низменной необходимости в мимолетное удовольствие. Он над самим собой издевался… Нет, не так! Он радостно и безмятежно смеялся и подтрунивал над Венерой и
всеми ее Амурами, пытаясь от них освободиться и освобождаясь в тот момент, когда шутил, балагурил и святотатствовал, обнявшись с Поэзией, своей давнишней любовницей и спасительницей в трудные минуты…
        Муза, спасибо тебе! Ибо ты утешенье приносишь,
        Отдых даешь от тревог, душу приходишь целить…
        Он потом и Августу…
        На этом имени Вардий запнулся и будто поперхнулся. Выкатил свои и без того выпуклые и круглые глаза и выпятил губы, словно чмокнуть ими собрался.
        Но не чмокнул — втянул губы, прищурил глаза, возвращая их в прежние орбиты, выставил вперед правую ручку с кривоватым и оттопыренным указательным пальцем, а левый кулачок прижав к пухлой груди. И торжественно объявил:
        - В июне она сама к нему пришла!
        ЮЛИЯ ПРИШЛА

  
        Гней Эдий резко повернулся и пошел прочь от гельветской деревни в сторону Новиодуна. Охранники наши, те, что сзади, теперь оказались спереди, а авангардные германцы двигались теперь в арьергарде.
        Вардий шагал стремительно, я едва за ним поспевал. И он на быстром шагу, слегка задыхаясь, через приблизительно равные промежутки времени произносил сердитые и обрывистые фразы. И сначала повторил:
        XI. — В консульство Луция, в июне, она сама к нему пожаловала. — Потом сообщил: — Пришла не на виллу, а в городской дом. Он там редко бывал. То есть выследила и наверняка знала, что он там в одиночестве. — Затем уточнил: — Она приходила вечером. А утром следующего дня Феникс пришел ко мне и начал рассказывать. — Следом за этим Вардий сказал: — Рассказывал очень спокойно и буднично. Так рассказывают о каком-нибудь заурядном событии. Ну, например, каких людей назначили квесторами или эдилами. — Сделав с десяток шагов, Гней Эдий добавил: — Не было в нем ничего от прежнего Феникса. Ни взгляда обугленного. Ни мертвой улыбки. — А еще через десяток шагов Вардий предупредил: — Я тебе сейчас перескажу их беседу. Скорее, монолог Юлии. Но учти: я буду пересказывать со слов Феникса. Так что за подлинность не ручаюсь. Он мог и присочинить. — А потом сам себе возразил: — Хотя с какой стати ему сочинять? Для чего, спрашивается?
        Произнеся на быстром движении эти реплики, Гней Эдий остановился, встал почти в позу оратора, то есть, чуть выставил правую ногу, вынес вперед правую руку с раскрытой ладонью, а левой рукой как бы придерживая верхние складки тоги, — на самом деле он был в плаще децемвира. И заговорил, уже не страдая одышкой, с чувством, с различными выражениями на лице…
        Боги благие! Я уже тебе и себе наскучил описанием Вардиевых манер. А посему к сути, к сути!
        - Войдя в дом Феникса, — начал свой рассказ Вардий, — Юлия, не поздоровавшись с хозяином, но взяв его за руку, направилась в экседру. Там усадила Феникса в кресло, сама села напротив и заговорила, в такт словам хлопая себя ладонями по коленям, вернее, чуть выше колен:
        «Сегодня день смерти моего мальчика, маленького Тиберия… Шесть лет уже миновало… Я его так ждала, так надеялась. Я думала, с его рождением в моей жизни всё переменится. Через этого младенца я полюблю мужа. Ливия перестанет меня ненавидеть — ведь я родила ей наследника, который затмит и Гая, и Луция. Август наконец успокоится, увидев, что дочь и жена теперь не соперничают, примиренные этим общим ребенком, сыном и внуком… Но рок и фортуна похитили у меня эту надежду, обрезали ниточку жизни моего маленького мальчика… На небесах — или где там боги живут? — наверно, решили, что от такой ехидны не должно быть державного потомства, что солнечный род Юлия и Августа кощунственно смешивать с темной кровью убогих Клавдиев и злосчастных Неронов… Убили и забрали у меня младенца…
        И сразу же после его смерти, — продолжала Юлия, — мой муж, которого я с таким трудом заставила себя полюбить, Тиберий стал меня избегать. Сначала он перестал делить со мной ложе. Затем всё чаще и чаще стал ночевать не дома, а якобы у своих друзей и приятелей. Когда же погиб в Германии его младший брат Друз Клавдий, он вообще покинул меня среди моего материнского горя и уехал в Паннонию… Как будто там без него не могли обойтись?!.. А после бежал от меня в Германию и оттуда отправлял слезные письма Випсании Агриппине, своей бывшей жене, описывая свою тоску по ней, свои страдания со мной, Юлией, развратной и ненавистной… Одно из таких писем, вернее, снятую с него копию, мне показали преданные и оскорбленные за меня люди… Меня, дочь великого Августа, этот выкормыш Ливии, сын подлого бунтовщика и предводителя беглых рабов, пригретый моим великим отцом, этот безродный ублюдок, меня, Юлию, предпочел дочери ростовщика!.. Воистину, как говорится, свинья даже в царском дворце будет искать грязную лужу…
        Ну, что ты на меня уставился?! — вдруг весело и, как показалось Фениксу, даже как будто радостно воскликнула Юлия, к нему обращаясь. — Я только что с кладбища. Вели подать вина. Помянем моего крошку!».
        Феникс выглянул из экседры и кликнул раба. Тот не отозвался. Через атриум Феникс заглянул в прихожую. Но и там раба не было. Феникс вернулся в экседру и сказал Юлии:
        «У меня в городском доме только один раб остался, старый Левон. Он, наверное, отлучился. На нем много обязанностей… Позволь мне, я сам схожу в погреб».
        А Юлия вдруг вскочила из кресла да как закричит, с ненавистью глядя на Феникса:
        «Или ты думаешь, что это я убила младенца?! И ты — с ними!.. Ему нельзя было дышать соснами среди летней жары, а я его якобы нарочно заставила ими дышать!.. Ты думаешь, из ненависти к Ливии и к ее выродку — лживому, как она, правильному до тошноты, чинному до отвращения?.. Он таким благородным и целомудренным и в постель ко мне направлялся: принимал ванну, долго душился и тщательно брил лицо, раздевавшему его рабу велел аккуратно складывать одежду и, перед тем как начать меня обнимать, нередко сам выходил и проверял, как и куда тот складывает… Вернувшись, сначала молился… А улегшись со мной — нет, не улегшись, а бережно и неторопливо разместив на ложе свое большое, натренированное долгими упражнениями тело, где каждая мышца, как у какого-нибудь циркового атлета, правильно горбилась и скульптурно выпячивалась… Когда долго и унизительно заставляешь себя любить, то, задушив истинные чувства и всю себя изнасиловав, ты, сама о том не догадываясь, накапливаешь в себе ненависть!.. И на кого она выплеснется, разве ты знаешь?.. Что ты на меня смотришь, как на преступницу? Ты тоже так думаешь?!»
        «Я… я не думаю…», — тихо отвечал Феникс.
        А Юлия закричала:
        «Я попросила вина! Где оно?!»
        Феникс вышел из экседры и сам пошел к погреб.
        Гней Эдий тоже пошел по тропинке в сторону города. И опять шел весьма быстро. И уже не через десять, а через тридцать шагов произносил короткие одышливые фразы. Фразы были такими:
        - Повторяю, Феникс очень спокойно рассказывал… Я следил — ни малейших признаков волнения… Он себя не сдерживал… Ему был совершенно безразлично то, о чем он рассказывал… Он ни разу не назвал ее «Госпожой». Юлией. И только Юлией…
        Тут Вардий остановился, развернулся ко мне и снова принял позу оратора.
        - Когда с кувшином вина Феникс вернулся из погреба, Юлия из экседры исчезла. Феникс обнаружил ее у себя в спальне, на другой стороне атрия. Она сидела на ложе, откинувшись назад и опершись на обе руки.
        «Я ведь, как и твоя Медея, лишь внучка Солнца, — тихо заговорила Юлия. — Мой отец полубог. А я лишь на четверть богиня и на три четверти земная женщина… Мне стало невыносимо. Я понеслась, полетела к тебе. Ведь ты обещал мне когда-то, что в трудную минуту всегда придешь мне на помощь. Ты клялся — вот на этом перстне, который до сих пор носишь на своей руке, — ты клялся, что стоит мне лишь позвать тебя… Я не просто позвала тебя. Я пришла в твой дом, разделась и легла на твою постель. Я ждала если не огненной страсти, то хотя бы нежности и сострадания… Ведь ты мне когда-то сказал: из жалости тоже можно любить… Так что же не пожалел?»
        Феникс молчал, застыв с кувшином и с одним кубком в руках.
        Юлия взяла у него кубок и спросила:
        «Ты испугался?»
        «Нет, не испугался», — ответил Феникс и хотел налить вина в кубок. Но Юлия отдернула руку, и вино пролилось на постель.
        «Так почему не обнял, не стал целовать, не овладел той, которая пришла к тебе как к врачу, как к спасителю? Ты, всегда такой чуткий, неужели тогда не почувствовал?!»
        Юлия выхватила у Феникса кувшин и сама налила себе в кубок.
        «Ты смотрел на меня, как на холодную богиню. А к тебе пришла горячая и голодная женщина. И женщину это надо было…» — Юлия произнесла несколько грубых солдатских слов и вернула кувшин Фениксу.
        Феникс молчал. Юлия же, прильнув к кубку, жадно осушила его до дна. А после поставила кубок на пятно на постели и объявила:
        «Ты предал меня в отчаянную минуту».
        «Предал?» — переспросил Феникс.
        «Да, смотрел на меня таким же двуличным взглядом, каким сейчас на меня смотришь, и рассчитывал, вычислял…»
        «Рассчитывал?» — снова переспросил Феникс.
        «А то нет, — усмехнулась Юлия. Она встала с постели и, шагнув к Фениксу, стала заглядывать ему в глаза, сначала — в один глаз, потом в другой, своей щекой почти касаясь его щеки, а своими губами — его губ. И губы ее шептали: — Ты думаешь, ей понравились стихи, которые ты посвятил погибшему Друзу? Ты думаешь, она хоть что-то понимает в поэзии, а тем более в такой, как твоя?.. Нет, она сразу сообразила, что нельзя упускать случая, что, подарив тебе виллу, можно привлечь тебя на свою сторону. Ей уже давно донесли, что мы с тобой дружим, что ты называешь меня Госпожой… Она, эта гадина, уже тогда поняла, что ты для меня значишь… Так почему не отнять, не украсть, не купить?.. Купили тебя, бедный поэт. Купили и отняли у меня, твоей Юлии, твоей Госпожи!.. Разве не так?»
        «Не так», — ответил Феникс и сделал шаг назад — как он мне сказал: для того, чтобы получше разглядеть Юлию.
        Вардий снова пошел по тропинке, но уже не так быстро, как раньше, и говорил мне, идущему рядом:
        - «Ну и как, как она выглядела?» — спросил я у Феникса. А друг мне в ответ: «Лицо у нее было каким-то болезненно бледным. Глаза сверкали ярким, сухим блеском. Волосы стали будто ржавыми… У нее теперь было совсем не такое лицо, какое я знал до этого, и мне очень не хотелось признавать в этой женщине ту Юлию, которую я когда-то любил… И голос. Она говорила теперь простуженным хриплым голосом, мало похожим на женский, а скорее на пьяный мужской. И когда она тихо говорила, в этом голосе слышалась затаенная злоба, а когда принималась кричать, казалось, она кричит от обиды, от боли. Кричит, как женщина. Но старая и больная…» — Всё это Феникс говорил совершенно бесстрастным тоном, как иногда говорит врач, описывая симптомы болезни, но не самому больному, а его знакомым или дальним родственникам, к заболевшему весьма безразличным.
        Вардий снова остановился, на этот раз не приняв позы оратора. И продолжал:
        - Когда Феникс отступил от Юлии, та перестала хрипло шептать и опять закричала: «Не смотри на меня так! Ты — вернее, вы с Ливией — не оставили мне выбора!.. Мне несколько раз по ночам снился один и тот же сон. Я стою посреди храма и срываю с себя одежды. Люди на меня смотрят с ужасом, а боги под потолком мной любуются. Меркурий о чем-то шепчется с Аполлоном. А Марс или Геркулес — я не разобрала — могучий бог в кровавых доспехах смотрит на меня с вожделенным призывом!.. Я просыпалась и корчилась от страха и желания… А когда снова ложилась спать, просила Геркулеса, чтобы сон повторился… Я Юлу не отдавалась — он сам меня взял, внезапно и грубо: ворвавшись ко мне в спальню, когда Феба помогала мне совершать утренний туалет, он, ударив ее по лицу, выгнал за дверь, запер дверь на засов, одежды на мне разодрал, швырнул на постель и стал терзать, как лев терзает добычу!.. Казалось, он меня ненавидит. И я этой ненависти, представь себе, радостно подчинилась, потому что уже давно сама себя ненавидела…Я ответила своей ненавистью и своей злостью… Если бы он вовремя не отклонялся, я бы, наверное, перегрызла
ему горло. Если бы он вдруг иссяк и остановился, я бы сама принялась терзать его и насиловать. Но мы слились в нашей ярости, и она была так велика, что мы не могли насытиться!..»
        Тут Юлия снова перешла на шепот:
        «Помнишь, когда однажды ты пришел к Юлу в тот самый момент, когда он у себя дома, на кухне… (см. 18, IX). Ты, наверно, решил, что это Юл подстроил?.. Нет, мой дорогой. Это я тебя вызвала. Мой человек к тебе приходил. Юл об этом не знал. И когда потом я ему сообщила, что, кажется, видела тебя в атрии в самый разгар наших событий, он сразу обо всем догадался и сказал: “Какая же ты стерва! Разве так можно с влюбленным поэтом?!”… Теперь ты понял или не понял?»
        «Что я должен теперь понять?» — спросил Феникс.
        «Неужели тогда ты не понял, что я тебе мщу, нарочно сойдясь с твоим другом, с этим всех и вся ненавидящим человеком, презирающим и меня, и тебя, и всё, что нас окружает, потому что мы с тобой — римляне, а он — сын Марка Антония! Я думала, хотя бы это тебя устыдит. И ты, наконец, опомнишься и придешь на помощь своей Госпоже!.. Почему ты тогда не пришел и не спас меня от Юла Антония?»
        Феникс некоторое время молчал. А потом спросил:
        «А с Гракхом ты тоже… ты тоже спала с ним, чтобы мне отомстить?»
        «Я никогда не спала с Гракхом! После того как он вернулся — ни разу! Всё это клевета и гнусные выдумки Ливии!» — закричала Юлия и выбежала из спальни.
        Феникс за ней не сразу последовал. Сначала он убрал кубок с постели. Затем выпил немного вина, приложившись к кувшину. И лишь потом, поставив кувшин на пол рядом с кубком, вышел в атриум. Юлии там не было. Не было ее также в экседре.
        Юлию Феникс обнаружил в своем кабинете. Она сидела у него за столом, перебирая в руках дощечки с черновиками стихов. Не оборачиваясь, Юлия заговорила, тихо, хрипло, с каждой новой фразой всё более страстно и зло:
        «Я вдруг подумала: мужчины поздно стареют, а я женщина, мне уже тридцать четыре года, муж от меня сбежал, с Юлом у нас лишь зверства и извращения… А тут Гракх вернулся. И мне, стареющей женщине, представь себе, захотелось… нет, не любви — я его никогда не любила, как, впрочем, и он меня… Мне ласки захотелось, как в прежние годы, когда я с Гракхом спасалась от свинства Агриппы… Я снова позвала его. Но теперь стала сочетать его с Юлом. Как в бане: сначала потеешь в калдарии, а затем во фригидарии остужаешь свое тело… Послушай, если Венере, от которой мы ведем свой солнечный род, — если ей, Афродите-Венере, Юпитер не запрещал, будучи женой Вулкана, иметь главным любовником Марса, делить ложе с Нептуном, с Меркурием, с Аполлоном и, как некоторые рассказывают, даже с ним самим, с Императором Неба, с Трибуном Вселенной!.. Кому она вообще нужна, эта добродетель, если боги над ней смеются?!.. По какому праву они ее от меня требуют? Когда Ливия, на всех углах провозглашенная самой добродетельной из добродетельных, Ливия эта, едва ее поманил мой отец, бросила своего несчастного мужа Клавдия Нерона, кинула
на него своего малолетнего сыночка Тиберия, теперь так нежно любимого… А сейчас водит к отцу молоденьких девочек, покорных овечек, чтоб он, утолив свою старческую похоть, ее, лживую рогатую развратницу, не выгнал на съедение волкам — ненавидящим ее всадникам и сенаторам! И он, наигравшись с этими куколками, торжественный и великий, направляется потом в сенат, чтобы там рассуждать о добродетели и принимать законы против разврата… Зачем мне, скажи на милость, хранить мою добродетель, когда любимый мой человек у себя на вилле, как мне донесли, развлекается с певичками и актрисками и с ними якобы лечится от своей несчастной, безответной любви?»
        Тут Феникс попытался прервать ее монолог и произнес:
        «Постой. Я…».
        Но Юлия обеими руками изо всех сил ударила по табличкам, так что одна из них треснула пополам, а две другие упали на пол, вскочила из-за стола, шагнула к Фениксу с таким выражением на лице, словно и его собиралась ударить, и закричала — не с ненавистью: с обидой и болью:
        «Разве так ведут себя любящие мужчины?! И как они смеют говорить о любви?! Как у них духа и наглости хватает?!»
        Феникс опять попытался что-то возразить. Но Юлия, подняв руку, зажала ему рот и прошептала:
        «Ведь я любила тебя, проклятый поэт. Слышишь, ты? Я только тебя по-настоящему любила и люблю до сих пор».
        Юлия с силой толкнула его — в лицо, той рукой, которую прижала к его губам. Фениксу пришлось сделать несколько шагов назад, чтобы удержать равновесие.
        «Так не любят», — произнес, наконец, Феникс.
        «А как мне тебя любить? — будто испуганно спросила Юлия. — Когда я поняла, что в тебя влюбилась, я испугалась. Мне стало страшно, что я себя потеряю, что буду от тебя зависеть. А я никогда ни от кого не зависела».
        «Когда люди любят, они не боятся себя потерять», — сказал Феникс.
        Юлия еще испуганнее улыбнулась.
        «Я не только за себя испугалась, — прошептала Юлия. — Я подумала: рано или поздно Ливия пронюхает, и тогда за твою жизнь я и секстанта не дам — в лучшем случае сошлют на скалу в дальнем море. А мне, каково мне будет видеть и знать, что ты, мой любимый, из-за меня пострадал?.. Пойми ты: мне тебя не хотелось губить! И я, как могла, тебя от себя отталкивала. Я в Юла вцепилась, надеясь, что ты меня проклянешь и наконец-то разлюбишь… И я, которая всех лишь губила, тебя, мой бедный поэт, сохраню и спасу!.. Не для себя — для тебя… А ты… ты…
        Бледные Юлины щеки покрылись красными пятнами. Губы скривились и задрожали.
        «Что ты со мной сделал?! Во что превратил? И за что? За то, что я тебя почитала как бога?!» — гневно и хрипло вопрошала Юлия, глядя не на Феникса, а мимо него и чуть в сторону, ему за спину. Феникс невольно обернулся. У него за спиной стоял бронзовый бюст Августа.
        А Юлия продолжала:
        «Я никого не любила так, как любила тебя. А ты трижды принес меня в жертву. Последний раз — Ливии и ее выродку. Как ты, всевидящий и всезнающий, как ты со мной поступил, со мной, твоей единственной дочерью?!.. Зачем ты позволил уехать Тиберию? Как ты мог не почувствовать, что пока Тиберий в Риме, мне есть кого ненавидеть за мое одиночество? Теперь же, когда его нет — кого?.. Ты не боишься, что кто-нибудь бросит камень в твое войско, и солдаты твои, как колхидские воины… Ты думаешь, такого никогда не случится? Но Язон уже прибыл на Тибр, ты уже вручил ему ядовитые зубы дракона, и он их скоро посеет…»
        Она говорила, будто безумная, к бюсту, а не к Фениксу обращаясь. А потом будто снова заметила Феникса, увидела, что он рядом стоит и ее слушает, и, словно опять испугавшись, шагнула к нему, обеими руками схватила его за щеки и стала то вскрикивать, то шептать:
        «Я больше так не могу! Я не выдержу!.. Возьми меня. Теперь меня можно любить. Я теперь настоящая… Я всё брошу! Мы с тобой уедем на край света! Там нас никто не найдет!.. Я раньше над тобой издевалась, потому что ты слабый, а мне казалось: мне нужен мужчина сильнее меня… Не нужен мне сильный! Мне нужен тот, кто умеет любить!»
        Феникс взял ее за руки, но Юлия, словно обжегшись, скинула их и снова схватила Феникса за лицо.
        «Пойми ты, — шептала она, — если мы наконец будем вместе, я перестану его ненавидеть. Ведь ты будешь любить меня. А я — тебя. Любящая женщина не может ненавидеть!»
        Юлины пальцы так сильно стиснули его щеки, что Феникс от боли сощурился.
        «Он страшный человек, — не замечая этого, говорила Юлия. — Тот, кто его ненавидит, долго не живет. И не потому, что он их со света сживает. Они сами сжигают себя своей ненавистью. Так боги устроили. Так они нас наказывают… Ты этого хочешь, проклятый поэт?! Ты хочешь, чтобы я погибла у тебя на глазах?!..»
        Гней Эдий Вардий вновь пошел-побежал по тропинке. И, сделав с десяток шагов, вновь остановился и, выпучив глаза, гневно закричал, как мне сперва показалось, на меня, своего слушателя:
        - И что?! Зачем ты мне всё это рассказываешь? Что собираешься мне объявить?!
        - Я?
        - Да не ты! Ты здесь при чем?! Я Феникса спросил, у него потребовал ответа! — еще сильнее рассвирепел Гней Эдий. — А он смотрел на меня, улыбался и молчал… И тогда я не выдержал и стал выплескивать из себя всё, что во мне накопилось: «Не солнечная она, а темная, как Геката! И никакая она не богиня! Потому что богини не лгут. А она лжет, лжет непрерывно!.. Младенец ее умер не в июне, а в секстилии. Не Тиберий от нее, а она от Тиберия после этой смерти отвернулась. И не мог он писать любовные письма Випсании, своей бывшей жене, — никогда в эту ложь не поверю! Она это выдумала. Или вместе с Юлом Антонием сочинила… Она тебе врет! И при этом даже не заботится о том, чтобы не противоречить самой себе. Ты разве не заметил? Она говорит одно, а следом за этим — совсем другое. Я, говорит, никогда не спала с Гракхом. И тут же начинает описывать, как и зачем она с ним…»
        Феникс смотрел на меня всё с той же улыбкой. Глупой какой-то. Иначе не могу ее назвать.
        «Да, противоречит, — сказал Феникс. — Но она не врет: она сама себя обманывает и говорит то, во что верит. Она видит мир не таким, каким мы с тобой видим».
        Тут я еще больше распалился: «Ты что, поверил, что она тебя любила и любит?! Она любит только себя! Свое божественное величие, которое она для себя выдумала! «Внучка Солнца»! Ты в этом сам ее убедил, воспевая в своих трагедиях!.. Отец ее — действительно великий человек. А она кто такая?.. Стареть, видишь ли, не хочет. Боги на нее во сне любуются! С мужчинами развлекается, как в баню ходит… Самовлюбленная, лживая, развратная по… — Почувствовав, что могу переусердствовать, я решил вовремя остановиться и в заключение добавил: — Она страшная женщина! Пожалуй, самая страшная из тех, кого я знаю».
        А Феникс в ответ: «У разных людей разная бывает любовь… Ей такую боги послали… И она действительно страшно мучается оттого, что никто ей на эту ее любовь не может ответить… Не нашла она такого человека. Может быть, его и нет на свете…»
        Улыбка на лице Феникса была не просто глупой. Она была какой-то жалкой и виноватой.
        «Кого она может найти, когда всех презирает и ненавидит?! — воскликнул я. — Мужей своих. Ливию, которая всё делала и делает для того, чтобы с ней подружиться… со своей падчерицей, единственным родным ребенком своего любимого мужа… Ты мне скажи, как можно любить своего отца, преклоняться перед ним, как перед богом, и при этом ненавидеть его любимую женщину?!.. Она теперь, видишь, сама признается: зря Август позволил уехать Тиберию, мне теперь некого ненавидеть… Она теперь и его ненавидит — Августа, своего отца, которого якобы одного только любила… Врет! Она всегда любила только себя!»
        «Ты прав, Тутик, — ответил Феникс. — Но ты лишь отчасти прав. Ты самого главного не разглядел. Сильнее, чем кого бы то ни было, она очень давно, может быть, с детства, презирает саму себя. А это ведь, как с любовью. Когда любишь себя, то и других людей начинаешь любить. А когда себя презираешь… Тогда невозможно полюбить другого человека».
        Феникс произнес эту странную фразу. А у меня перед глазами стояла его улыбка: глупая, виноватая и… Теперь мне показалось, что эта улыбка стала как будто бы радостной.
        Я воскликнул:
        «Но пару она себе, наконец, отыскала — Юла Антония, любовника, или партнера, или соратника, не знаю, как точнее назвать! Для таких… для таких существ, как Юл — я не могу назвать его человеком, потому что он скорее похож на оборотня, — ненависть для них — как кровь для живых покойников, для мстительных манов и ларв: они ею питаются, они ею дышат, они ею… да, если хочешь, они ею любят. Вот он и полюбил Юлию как орудие своей мести. «Ты погубил мою мать и моего брата — а я у тебя твою единственную дочь отниму! Ты отнял у моего великого отца сначала власть, затем честь, а после и жизнь — а я твоей власти не трону, жизнь мне твоя не нужна, но твой семейный покой, твоя слава, честь твоя, о которой ты так ревниво печешься, — вот они, лежат подо мной, вздрагивая от вожделения, корчась от моей грубости и вскрикивая от радости, что я, Юл Антоний, их попираю, над ними царю!»…Клянусь Юпитером, я слышу его мерзкие мысли!.. И он, Антоний, уже давно заразил твою Юлию. Она свою ненависть его ненависти подчинила. Она ведь сама тебе говорила об этом… Боги или демоны ей Юла послали. И она его полюбила!»
        Улыбка Феникса, оставаясь глупой, виноватой и радостной, теперь стала еще и презрительной. И с этой улыбкой на губах он мне ответил:
        «Нет, она любила и любит только меня. Ей, кроме меня, любить действительно некого… С Юлом она свой позор любит. Не будь у нее этого позора, она была бы еще несчастнее…»
        Некоторое время я не знал, что ответить на эту безумную реплику. А потом сказал, стараясь придать своему голосу спокойный ТОН:
        «Наивный человек. Неужели ты не видишь, что вот уже несколько лет из тебя как бы делают орудие? Юл этим руководит, а Юлия ему помогает. Сначала он втерся к тебе в доверие и пытался своими рассказами настроить тебя против Августа и близких ему людей. У него это не вышло. Тогда, воспользовавшись твоей доверчивостью, он как твой якобы друг приблизился к Юлии и сделал ее своей тайной любовницей. При этом и он, Юл, и она, Юлия, так поставили дело, что все подозрения пали на тебя. Тебе приписали похабные стихи, в которых высмеивался рогоносец Тиберий. Письмо, которое Юлия написала Августу, многие тоже считали твоим сочинением… Понятно, куда они целили. Этой интригой они хотели поссорить Тиберия с Августом и, может быть, даже Августа с Ливией. Добродетельная Ливия против своего великого мужа, слава богам, не восстала. Но несчастного Тиберия они довели. И он, уезжая на Родос, кого, как ты думаешь, винил в своих злоключениях? Юла Антония? Боюсь, он о нем не догадывался. Но твое имя надолго запомнил. Можешь мне поверить!.. Да, Юл, разумеется, верховодит… Но Юлия, которая якобы только тебя любила и любит,
она что, не видела, как тебя подставляют, не понимала, какая опасность тебе угрожает? Она что, не чувствовала, как ты мучаешься и страдаешь? Ей, этой фурии, оказалось мало Тиберия, мало Юла и Гракха. Ей еще подавай влюбленного поэта, беззащитное создание, над которым можно всласть издеваться: когда приспичит — как собачонку, манить пальцем, трепать по загривку, и тут же щелчком по носу, пинком ноги — гнать от себя, мстя за свою женскую несостоятельность, за свою ненависть к людям вообще и к мужчинам — в особенности!.. Ты слышал? Даже Юл назвал ее стервой!.. Прости меня. Я никогда тебе этого не говорил, потому что… боялся… Мне казалось, что, если я всё это выскажу, ты мне никогда не простишь, я тебя потеряю… Но больше я не могу молчать! И я, твой друг, у которого сердце давно обливается кровью, я тебе говорю: если ты сейчас ей поверишь, если снова пойдешь за ней…»
        Я не смог договорить и в отчаянии посмотрел на Феникса.
        Тот улыбался, но уже не презрительно.
        «Ты, Тутик, не понял, — сказал он. — Она действительно у меня спасения искала. И, может быть, даже тогда, когда, как ты говоришь, надо мной издевалась. Потому что так жестоко пошутила над нами судьба, что любить ее могу только я, а она только меня может любить. И когда она спала сначала с одним Юлом, а потом с Юлом и с Гракхом, думаю, любила меня еще сильнее, потому что знала, что я страдаю и, значит, люблю. Но она надеялась, что я ее ненавижу… А я… Видишь, какой я теперь?»
        «Я вижу, что ты окончательно спятил», — сказал я.
        Улыбка на лице Феникса теперь и глупой быть перестала: только радостной и виноватой одновременно.
        «Нет, это она теперь сходит с ума, — возразил Феникс. — А я… Я так долго падал в ее колеснице, что совсем обгорел. Я всё понимаю, но уже ничего не чувствую».
        «И она тоже наконец поняла, — продолжал Феникс. — Она вдруг перестала кричать, требовать чтобы я ее спас, увез на край света. Она отпустила мое лицо и стала заглядывать мне в глаза. Но не так, как до этого, когда шептала или кричала. Она попыталась заглянуть мне в самую душу, как ее отец, Август, умеет. У нее почти такой же был взгляд, от которого не скроешься и не спасешься… Да и что я мог от нее скрыть? Зачем мне было спасаться?…Она долго в меня заглядывала. А поняла во мгновение. Вздрогнула — она так сильно вздрогнула, что не только руки и плечи, но и голова у нее дернулась, — и перестала меня разглядывать. То есть, вынула из меня взгляд и, сморщив лицо и скривив губы, сказала:
        «Молчи. И не лги… Я могу тебе врать. А у тебя… у тебя не получится».
        Она направилась к моему письменному столу и стала ворошить дощечки со стихами. Не найдя того, что искала, она нагнулась и одну из дощечек подняла с пола.
        И стала читать стихи, медленно, хрипловато, но нараспев, после каждой фразы оборачиваясь в мою сторону, и глядя не на меня, а куда-то поверх моей головы, а потом читая и снова оборачиваясь.
        «Вот это откровенно, — сказала она, дочитав до конца. — И поучительно… Никогда не думала, что ты можешь так написать».
        «Это Катулл. Это его стихи», — возразил я.
        Но она словно не слышала и спросила:
        «Ты их давно написал? Или совсем недавно?»
        «Говорю тебе: это одна из од Катулла, — ответил я. — Он ее написал задолго до моего рождения. Боюсь, что и Августа тогда еще не было на свете».
        «Ах, вот как! — вдруг радостно и будто с надеждой воскликнула она. — Стихи не твои — Катулла! И мы с тобой еще не родились. И даже Августа не было! Прекрасное было время! В каком это было году?»
        Я растерялся от такого вопроса.
        «Не помню… Вернее, не знаю», — признался я.
        А она подошла ко мне, обняла и уткнулась мне в грудь своей головой. Она сначала уткнулась. А потом принялась меня целовать в подбородок, в щеки, в губы и в лоб. И говорила, вроде бы подсмеиваясь надо мной, но так проникновенно, так нежно, что даже хрипы исчезли из ее голоса:
        «Мой бедный. Мой ласковый. Не знает. Не помнит. Всё на свете забыл… Можно, напомню… Я — та самая Коринна… или как ты называешь ту женщину, которую полюбил еще в детстве, еще не встретив ее… Ты ее всю свою жизнь любил и будешь любить. Так боги решили. Не нам с ними спорить… И если с этой единственной твоей женщиной произойдет что-нибудь страшное, если злые люди ее погубят или она сама с собой что-нибудь сделает, ты себе этого никогда не простишь… Потому что это ты погубил ее, нежный мой. Ты ее не почувствовал, мой чуткий. Ты, мой смелый, ее испугался. Ты, верный и преданный, бросил и предал ее, когда она так в тебе нуждалась…»
        Я стоял, словно завороженный, не смея пошевелить даже пальцем.
        А Юлия, поцеловав меня напоследок в один и в другой глаз, тихо отошла от меня, вернулась к столу, задумчиво взяла с него дощечку со стихами Катулла, прижала к своей груди и направилась к двери. Но на пороге обернулась и расхохоталась, внезапно, надрывно, безумно.
        «Ненавижу твоего Катулла! Он глупый и пошлый поэт!» — хрипло крикнула она и с такой силой шмякнула дощечку об пол, что та разлетелась… Она прямо-таки в крупу рассыпалась»…
        Гней Эдий Вардий, похоже, опять собирался пойти-побежать в сторону города. Но, сделав одно судорожное движение, снова вернулся ко мне и сказал:
        - Феникс мне всё это рассказал. И я в ужасе воскликнул:
        «И ты к ней, конечно же, кинулся?»
        «Нет. Я не двигался… А она… да, тут же ушла».
        «И ты побежал ее догонять?»
        «Нет, я стоял на месте… Долго, пока не вернулся Левон и не застал меня в этом… в этом окаменении».
        «Ты сегодня к ней побежишь?»
        «Нет… Зачем мне теперь бежать?.. У меня не получится», — ответил Феникс, по-прежнему улыбаясь, но теперь только виновато — без всякой радости.
        Я возмутился:
        «Театр! Комедия! Нет, пошлая ателлана!.. И тут не могла удержаться, чтобы не устроить тебе представление!»
        Феникс совсем перестал улыбаться.
        Я подумал, что надо обнять его, прижать к груди, сказать ему какие-то дружеские слова. Но слов я не находил, и желания обнять его у меня не было, — может быть, потому, что я боялся его обнять.
        И Я спросил:
        «А что это была за ода?»
        «Какая ода?» — Феникс как-то скучно на меня посмотрел.
        «Ну, те стихи, которые Юлия сперва читала, а потом разбила».
        «Катуллова. Ты ее знаешь. Пятая у Тукки. И восьмая в издании Руфа».
        «Я их не знаю по номерам. Ты мне подскажи», — попросил я.
        И Феникс:
        «Она начинается:
        Поэт измученный, оставь свои бредни:
        Ведь то, что сгинуло, пора считать мертвым…
        А заканчивается:
        Любимая, ответь, что ждет тебя в жизни?
        Кого пленишь красотой своей поздней?
        Кто так тебя поймет? Кто назовет милой?
        Кого ласкать начнешь? Кому кусать губы?
        А ты, поэт, терпи! Отныне будь твердым!
        Феникс читал монотонно и уныло. А потом пояснил:
        «Я эти стихи несколько раз переписывал. Пытался проникнуть в тайну их ритма. Но не нащупал, не получилось… Эти-то дощечки у меня и лежали на столе. Моих стихов среди них не было».
        XII. Эдий Вардий пошел в сторону Новиодуна и больше не останавливался. И по дороге — теперь он шел медленно и для беседы удобно — он мне по дороге рассказывал о том, как некоторое время, не доверяя Фениксу, он, Вардий, следил за ним и людей посылал следить, опасаясь, чтобы тот не наделал каких-нибудь глупостей: не вернулся к Юлии, чего доброго, не поддался на ее уговоры и не убежал с ней из Рима, чтобы их сразу же хватились, розыски объявили.
        Но зря Гней Эдий тревожился. Феникс из Города никуда не отлучался. Юлию ни разу не навестил, и та к нему больше не заявлялась. Феникс начал работать над второй частью своей «Науки», а первую отнес к Плоцию Тукке, решившись ее издать. Книга эта вышла в сентябре, вскоре после Римских игр, и сразу же обрела широкую популярность не только среди всадников — они давно интересовались стихами Пелигна, — но и у плебса. А после того как один очень влиятельный деятель из «первого круга» — Вардий не назвал его имени — в компании консуляров раскритиковал «Науку»: дескать, изобретательно и изящно, но в стихотворном отношении поверхностно, в нравственном плане предосудительно, а в политическом смысле несвоевременно; — после этого замечания чуть ли не все сенаторы устремились в лавки Сосиев, требуя там Фениксову поэму; и Тукка специально для этих читателей велел изготавливать свитки в кипарисных ковчегах, натертые кедровым маслом.
        Как Фабий Максим отнесся к «Науке», Вардий мне не сказал. И ни словом не упомянул о реакции Августа на весь этот общественный ажиотаж. Вместо этого Гней Эдий увлекся перечислением различных форматов, в которых издавалась поэма его друга, и подробным описанием чехлов, пеналов, ларцов, сундучков, ковчегов и тех рисунков, иногда очень смелых, которыми они покрывались.
        Когда же, наконец, мы дошли до Новиодуна, Вардий наскоро попрощался со мной у Северных ворот, забыв, что обещал зайти на виллу и дать мне на прочтение «Науку любви».
        По-гречески пожелав мне «благого демона на остаток дня», Гней Эдий, словно спохватившись, добавил:
        - Стало быть, он, действительно сгорел и обуглился к Юлии. Но… — Тут мой собеседник поднял вверх указательный палец и несколько раз провел им туда-сюда перед моим носом. — Юлия еще до конца не сгорела. И скоро такой пожар устроила в Городе!..
        С этими словами Вардий удалился, с четырех сторон окруженный своими охранниками, расчищавшими для него дорогу, не то чтобы грубо, но крайне непривычно для нашего городка.
        Свасория двадцать вторая. Разжигание пожара
        I. «Науку любви» Феникса-Пелигна мне принесли домой на следующий день к вечеру Не в кипарисовом ларце и не в пергаментном пенале, а в обычном холщовом чехольчике, маленького формата, предназначенного для дорожного чтения. Принесла ее та самая молодая рабыня, Юкунда, которая когда-то уже приходила ко мне и — помнишь? — гладила меня по голове и своим телом прижимала к стене (см. 7, Т). В этот раз она меня, однако, не гладила и не прижимала, а просто вручила мне книгу и удалилась, ни слова не произнеся.
        Поэму я тут же прочел. На следующий день перечитал после школьных занятий.
        Я ожидал приглашения от Вардия. Но оно не последовало ни через день, ни через несколько дней: никто не приходил за мной и не приглашал к «просветителю и благодетелю» — так мой школьный учитель Манций часто называл Гнея Эдия.
        Дней через пять мне ждать надоело, и я сам отправился к нему на виллу.
        Вардий меня тотчас же радостно принял и спросил укоризненно:
        - Неужели тебе не любопытно, чем всё закончилось?
        - Любопытно и интересно, — ответил я.
        - Так что же сразу не пришел?
        - Мне было неудобно…
        - Неудобно? — удивился Гней Эдий и сморщил свое гладкое и кругленькое личико; — так сочное пиценское яблоко морщится через полгода, если его выставить на солнце, а Вардий весь сморщился в сущее мгновение.
        - Я не хотел тебя беспокоить…
        - Беспокоить?! — сердито воскликнул Гней Эдий и еще сильнее сморщился. Но в следующий момент разгладил личико, просиял глазами и радостно объявил:
        - Мой юный друг, ты меня никогда не беспокоишь! Клянусь удом Приапа!.. Или чем ты хочешь, чтобы я поклялся?.. Меня другие беспокоят и меня отрывают. А ты — никогда!.. Вот сейчас, например, меня беспокоят мои виноградники. И их ведь за дверь не выставишь, ждать не заставишь. Ибо они — природа и, пожалуй, лучшая ее часть! Сегодня утром, когда я их обходил, они, мои лозы, властно мне приказали: «Ты нас должен подстричь!» Я не могу их ослушаться… Но кто нам мешает во время работы вести нашу беседу?
        …Нам и вправду никто не мешал. В его винограднике… Помнишь? я тебе его описывал (см. 8, XI), восхищаясь, в том числе, его правильной геометричностью… я его, кажется, сравнил с выстроившимся на холме легионом… Так вот, у Вардия в винограднике трудилось много работников, судя по всему, не только его собственные рабы, но и наемники. Кстати сказать, никто из них, когда Гней Эдий привел меня на вершину «Нисы» — так он называл свой покрытый виноградниками холм, может быть потому, что, как ты знаешь, Дионис детство свое провел на одноименной горе в Индии, — так я говорю: никто из работников лозы не подстригал. Разбившись на несколько групп, они в разных местах либо выравнивали и очищали канавки, либо рыхлили почву, либо подвязывали лозы, либо готовили новые «рогатки-двурожки», чтобы заменить ими старые ясеневые подпорки. И лишь два человека, по виду гельветы, готовили «зубы Сатурна», специальные серпы, но именно приготовляли: тщательно их точили, заботливо протирали какой-то травой и бережно откладывали в стороны.
        Мы с Вардием расположились на самом верху «Нисы», в широком и высоком полотняном шатре — я очень похожие видел в Германии, у римских легатов. Полог шатра был раздвинут и приподнят таким образом, чтобы почти весь виноградник был в нашем поле зрения и солнце над озером нас не слепило. На низком походном столике — фрукты, сладкое печенье, кувшин с уже разбавленным вином. Один был бокал и стул был один, но Вардий крикнул, чтобы принесли еще один стул и бокал для «дорогого гостя»; и хотя непонятно было, кто его мог услышать, приказание его так быстро выполнили, что я не заметил, как это произошло.
        В этом шатре с видом на виноградник и на искрящееся озеро Гней Эдий Вардий и завершил свой рассказ о Фениксе, вернее, о Юлии, дочери Августа, и о Юле Антонии.
        Рассказывал он в этот раз без ораторских жестов и без присущих ему гримас и ужимок. Рассказывал спокойным, размеренным тоном, как некоторые школьные учителя излагают историю какой-нибудь войны или как на суде выступают свидетели, желающие показать себя непредвзятыми. При этом изредка пригубливал из бокала и маленькими кусочками, чтобы не забивать себе рот, откусывал от фруктов или от печений. И несколько раз, извинившись передо мной, прерывал свой рассказ, выходил из шатра и делал короткие замечания своим работникам, а вернувшись, произносил: «сколько ни учи — до конца не научишь», или «никогда сами правильно не сделают», или «глаз да глаз за ними, и так в каждом деле», и, вновь передо мной извинившись, продолжал прерванное повествование.
        И вот что он мне рассказал.
        II. Дальнейшее падение Юлии — или, как Вардий именовал этот процесс, «разжигание пожара» — делилось на три этапа. И в каждом этапе было по три стадии.
        «ПРОДЕЛКИ» -
        так Гней Эдий окрестил первый этап. А первую стадию назвал забавы. Юлия к ним приступила почти сразу же после того, как в последний раз побывала у Феникса, то есть летом, в июне, в консульство Луция Цезаря и Пассиена Руфа. Как забавлялись? Ну, например:
        Переодевшись в мужскую одежду — германские штаны и галльскую рубаху, чтобы удобнее было скакать на лошади, — Юлия стала сопровождать Антония на рыбалку. На рыбалку из женщин никого с собой не брала. Но с Юлией часто отправлялся на озера или на реки некто Пупилий. Этот Пупилий, во-первых, никогда не входил в число Юлиных адептов. Во-вторых, выехав вместе со всеми на рыбалку, по прибытии на место он имел обыкновение исчезать. В-третьих, именно когда исчезал Пупилий, у Юла Антония одна за другой начинали ловиться на крючок огромные рыбины, тащить которых на берег было проще простого, так как они либо очень слабо сопротивлялись, либо, вынутые из воды, вообще были, как греки говорят, «уснувшими». Через какое-то время после того, как клев прекращался и рыбаки усаживались закусывать, выпивать и играть в кости, объявлялся Пупилий, предлагая какую-нибудь смешную историю, объяснявшую его задержку в пути. С каждым разом ему все меньше и меньше верили, однако, как ни старались, не могли обнаружить его присутствия во время самой рыбалки. Он сам себя, наконец, обнаружил. Когда однажды Юл Антоний вытащил из
реки не просто «уснувшую», а копченую рыбину, следом за этим уловом из речного водоворота возле коряги появился Пупилий, держа в одной руке полую тростинку, а в другой пояс в ладонь шириной, обитый свинцовыми бляхами…Пупилий, как вскорости выяснилось, был на юге Италии знаменитым ныряльщиком…
        Когда в декабре начались Сатурналии, Юл и Юлия не один вечер, а три дня и три ночи подряд не покидали застолья в карин-ском доме, пригласив туда всех адептов, общим числом человек пятьдесят. Все были в рабских одеяниях, даже Пульхра заставили. Рабов же своих Юлия нарядила: женщин — в свои одежды, мужчин — в одежды своего мужа Тиберия, в сенаторскую тогу — истопника и в консульскую тогу — мусорщика. Извели чуть ли не месячные запасы провизии. Одних кабанов было зажарено и съедено не менее пятнадцати. И множество павлинов, журавлей, гусей, африканских цесарок, великое множество краснобородок, мурен, угрей, камбал и касперов, горы дроздов, паштетов и разных колбас. И чего никогда не было в этом доме — были приглашены мимы, шуты и фокусники; бренчали на своих инструментах субуррские кифаристки, приторно надушенные, с желтыми розами в косах, сплетенных узлом на лаконский манер; гадесские танцовщицы распевали свои скабрезные песенки и отплясывали разнузданные, похотливые танцы. И Юлия, всегда презиравшая подобные низменные развлечения, теперь с неподдельным интересом и с видимым удовольствием за ними
наблюдала, повторяя за певицами особенно пошлые строки и несколько раз разражаясь внезапным, хриплым, будто припадочным хохотом, от которого у Вардия, как он сам мне признался, холодок пробегал по спине… И факелы, факелы! Их было великое множество. Они висели и блестели в разных местах и притом в таких разнообразных положениях и фигурах, что составляли ромбы, квадраты и круги.
        Сатурналии в том году заканчивались на четырнадцатый день до январских календ. Пиры завершились, господа снова стали господами, а рабы — рабами; никто больше не переодевался и не играл в «Сатурновы времена». Но не Юлия и не Юл со своими адептами. На тринадцатый день до календ они так же буйно и невоздержанно в плане еды пировали в доме Юла Антония, попирая закон о роскоши, принятый в консульство Гая Фурния и Гая Юния Силана. На двенадцатый день — у Гракха. На одиннадцатый — у Луция Авдасия, на десятый — у Руфа Сальвидиена. Более того, Юлия так и осталась в платье рабыни, а Феба наряжалась в одежды своей госпожи, каждый день их меняя. В рабской одежде разгуливал и Квинтий Криспин, главный заводила на этой стадии забав.
        На девятый день до январских календ после попойки у Вибия Рабирия компания отправилась гулять по ночным римским улицам, шумела возле домов горожан, вызывала хозяев и требовала, чтобы они тотчас присоединились к гуляющим. Гуляли сначала по Субурре. Некоторые хозяева действительно примыкали, другие — отшучивались и уходили спать, третьи — нервничали и ругались. Когда на следующий день, на восьмой, стали шуметь и проказничать на Целии, некоторые сонные горожане уже грозились спустить собак. Когда же на седьмой день перебрались безобразничать на Авентин, один то ли сенатор, то ли богатый всадник вызвал ночную стражу; Гракх, пользуясь своей известностью в Городе и приятельскими отношениями с Сеем Страбоном, префектом Рима, стражников отправил обратно, а перед хозяином почтительно извинился. Но в другом доме, который они принялись осаждать своими криками, рыком труб, писком свирелей, вскриками флейт и грохотом бубнов, в доме этом жил какой-то богатый чужеземец, не знавший в лицо ни консуляра Юла Антония, ни знаменитого Семпрония Гракха, ни сенатора Аппия Пульхра, ни фламина Аполлона Руфа Сальвидиена, —
он вооружил палками своих многочисленных рабов и велел им разогнать дебоширов. Возникла нешуточная потасовка, в которой сильнее других пострадал Квинтий Криспин, который в этих ночных походах всегда был, как говорят военные, «на острие атаки», то есть лез вперед со своими шутками и остротами.
        Намяли бока также почти всем «амиметобиям» — так Юл Антоний однажды обозвал юных щеголей, крутившихся возле Гракха и вместе с ним принятых в Юлину адептуру. Их было не менее десятка. Их можно было узнать по множеству колец, украшавших их пальцы (иногда до пяти-шести штук на каждом); по редкостной белизне кожи, ежедневно натираемой пемзой; по изящно причесанным и надушенным волосам, по покрытому мягкой пушистой бородкой подбородку, по длине туники и рукавов, по блеску и изяществу тоги, замечательной своей необыкновенной шириной. Они прямо-таки светились в темноте, но драться с рабами умели плохо. Вдобавок были сильно навеселе.
        Юл же со своими молодчиками держался в стороне. Он, надо сказать, на этом этапе вообще старался не привлекать к себе особого внимания, словно полководец, высылая в авангард Криспина или амиметобиев. На пирах был немногословен, ел мало и почти не пил вина, сохраняя внимательную и суровую трезвость, что сильно настораживало Вардия.
        Но еще сильнее настораживала его Юлия, вернее, ее дикий, внезапный, гортанный хохот, ничем внешним, вроде бы, не вызванный… Вардий сказал, что, по его представлению, подобные звуки могли издавать эриннии, змееволосые богини, когда они преследовали несчастного Ореста… И даже когда Юлия не смеялась, молча разглядывала своих спутников или следила за их проделками, этот чудовищный смех, казалось, трепетал на ее губах.
        III. В новом году, в консульство Корнелия Лентула Косса и Марка Валерия Мессалина — да, того самого Мессалина, который был старшим сыном Мессалы Корвина и братом Котты Максима, вот какую уже сделал карьеру! — в консульство Мессалина и Лентула с середины января, через несколько дней после Карменталий, началась ВТОРАЯ СТАДИЯ первого этапа, которую Вардий именовал таким неприличным словом, что я не хочу его повторять, даже мысленно.
        Юлия на день, иногда на несколько стала исчезать из дома. Сопровождала ее в этих исчезновениях только Феба, которая, естественно, тоже исчезала из поля зрения других адептов. Впрочем, их несколько раз видели в районе Марсова поля и один раз на Пинции у спуска к Фламиниевой дороге. Фебу узнали по одеянию, которое обычно носила Юлия — особенно по ее желтым брильянтом; Юлию же очень трудно было узнать, так как он скрыла свои рыжие волосы под серым капюшоном, насурьмила брови и веки, набелила лицо и губы кроваво накрасила, как какая-нибудь заработчица. Только по Фебе и догадались, что рядом с ней — Юлия. А кто же еще?
        Тут мне придется сделать маленькое отступление, потому что и Вардий его сделал.
        IV.На Квиринале, на краю Агриппова поля, жил некто Квинт Порций, всадник и бывший военный трибун. В шестое консульство Августа он успешно воевал в Мезии и во Фракии и из похода вернулся с богатой добычей, с десятком рабов, среди которых был десятилетний фракийский мальчишка. У него было имя, состоявшее из одних согласных: Грврд или даже Грврдн — язык сломаешь, и уважающий себя римлянин никогда не возьмется такое варварство выговаривать. Порций прозвал его Бессом, потому что он был захвачен во фракийском племени бессов.
        Бесс этот скоро подрос и, хотя был невысокого роста и с виду тщедушным, однако обладал поразительными способностями. Однажды он в чем-то тяжело провинился, и хозяин решил его примерно высечь. Шесть рабов пытались поймать юношу, но он никак не давался им в руки, ловко от них увертываясь. Когда же его все-таки изловили и стали пороть, он с удивительным мужеством переносил наказание, хотя секли его не розгами, а кожаным флагеллом, правда, без шипов и костяшек. Квинт Порций, хозяин, не мог не обратить внимания на эту поразительную стойкость — Бесс не только не кричал, он даже не морщился лицом, когда его с усердием полосовали, — а также на невероятную подвижность и восхитительную увертливость, ранее проявленные юношей. Квинт велел прекратить наказание. А когда Бесс отлежался, Порций отвел его в школу Лепидов, ту, что у цирка Статилия Тавра…Квинт был большим поклонником гладиаторских боев.
        Ланиста, едва глянув на фракийского юношу, попробовал отказаться. Но Порций ему возразил: «Во-первых, я его не продаю, а прошу обучить. Так что не надо считать мои деньги. Во-вторых, попробуй его на ретиария».
        Уже через месяц ланиста объявил Квинту Порцию: «Ты оказался прав. Твой Бесс у меня теперь один из лучших. Я его у тебя куплю. За хорошие деньги». Квинт отказался и велел продолжать обучение.
        А через полгода забрал Бесса из школы Лепидов и отправил учиться в Капую, в лучшую, как ты знаешь, из гладиаторских школ, за его, Квинта, разумеется, счет и с условием, чтобы Бесса тренировали со всей строгостью, присущей этой казарме, однако содержали в здоровом и просторном помещении, за ошибки и проступки в цепи не заковывали и, уж конечно, не бичевали, а наказывали и воспитывали другими способами.
        В Капуе Бесс еще целый год учился на ретиария. А когда по окончании полного курса его хозяин собрался увезти его в Рим, Бесс стал его упрашивать: «Оставь меня здесь еще на один год». — «Зачем? Боишься настоящей арены?» — спросил Порций. «Боюсь, — отвечал Бесс. — Боюсь не оправдать твоих надежд. Мне надо освоить другие техники». — «Я уже и так на тебя много денег потратил», — сурово заметил Квинт. А Бесс в ответ: «Не жадничай, хозяин. Те деньги, которые я тебе потом принесу, с лихвой покроют твои издержки».
        Квинт Порций не стал возражать. И Бесс, оставаясь в Капуе, продолжил свои тренировки, но уже не как ретиарий, а сначала как секутор, затем мирмилон, потом фракиец, самнит, провокатор, гопломах — все виды оружия перепробовал, во всех доспехах побывал, на каждую технику потратив по два месяца. Хотя с самого начала было ясно, что он именно ретиарий и словно родился с трезубцем и с сетью в руках.
        Уже в первом своем настоящем бою Бесс привлек к себе симпатии зрителей. Сражались в римском театре Тавра. Устроитель игр, недолюбливавший капуанских воспитанников, так как сам имел отряд гладиаторов, которых тренировал в Пренесте, этот устроитель — Вардий не назвал его имени — выставил против Бесса опытного и мощного секутора: он был на голову выше Бесса, раза два шире того в плечах, к тому же, несмотря на свое тяжелое вооружение, отличался стремительностью атаки и натренированной, как гладиаторы говорят, разворотливостью. Это его слишком очевидное превосходство над юным, изящным, невысоким и таким вроде бы беззащитным противником, вооруженным лишь сетью и трезубцем, сразу же не понравилось публике. С трибун полетели крики: «не честно!», «не по правилам!», «поменяйте пару!». Бесс кинулся убегать от секутора, с благодарностью глядя на трибуны, словно надеялся, что их поединок прервут и ему дадут другого противника. Но устроитель безмолвствовал, и судья велел Бессу прекратить трусливую беготню. Бесс начал сражаться с великаном. Но тот быстро и умело перерубил своим гладием древко его трезубца. Бесс
оказался безоружным. К тому же, отступая и уворачиваясь от выпадов секутора, отбиваясь от противника сетью, случайно сам в ней запутался и упал на песок. Секутор занес над ним меч и посмотрел на судью. Тот в свою очередь посмотрел на устроителя. Тот, чувствуя настроение публики, потянул время, а потом поднял палец вверх, даруя жизнь поверженному. Внимание зрителей вновь вернулось на арену. И тут все увидели, что на песке теперь распластался не юноша-ретиарий, а грозный секутор, которого Бесс, воспользовавшись победными взглядами своего противника сначала на судью, потом на устроителя, затем на шумящую публику, незаметно подсек, ловко свалил, мгновенно окутал сетью, в которой сам отнюдь не запутался, и, подхватив выпавший меч, уже приставил его к горлу поверженного великана. Бесс действовал строго по правилам: он ведь не поднимал двух пальцев, не просил пощады, и, стало быть, бой продолжался, и нечего было секутору глазеть по сторонам!.. Зрители, понятное дело, взревели от восторга, когда всё это увидели и осознали. И с этого дня, как говорится, стала расти, распускаться и расцветать слава Бесса, раба
и гладиатора всадника Квинта Порция.
        Ибо Бесс на арене действительно творил чудеса. Как никто другой, он чувствовал настроение публики: когда она хочет, чтобы противник был быстро обезоружен и повержен, когда желает, чтобы бой длился долго, с различными критическими моментами, которые лишь кажутся окончательными и смертельными, на самом же деле — не более чем забавные приключения, из которых в последний момент находится выход. У Бесса этих приключений было припасено множество: он мог потерять трезубец и сеть, а потом отнимал у противника меч, выбивал у него щит, шлем у него на голове поворачивал таким образом, что тот переставал что-либо видеть; мог, наоборот, сначала одерживая победу над секутором или мирмилоном и играя с ним, как мальчик играет с кубарем или с щенком, затем одним неосторожным движением утратить все свои преимущества и, безоружным, прыгать, как заяц, извиваться гадюкой, взлетать куропаткой, уклоняясь от гладия провокатора, от сабли фракийца, от копья гопломаха, а потом… В том-то и дело, что публика никогда не знала, что в следующий момент выкинет этот Бесс, каким новым приемом, какой новой выдумкой он будет щекотать
ее нервы, тысячи разных сердец, мужских и женских, юных и старческих, заставляя замирать от ужаса и тысячи глоток кричать и реветь от радости и восхищения! Другие известные и почитаемые гладиаторы, как правило, были предсказуемы в своем поведении на арене. Бесса никто не мог предсказать, и сам он, выходя на бой, казалось, никогда не знал, что он выкинет, в какую ловушку поймает своего противника и какое именно зрелище и какую истинно игру учредит для своих поклонников. Казалось, он предоставлял себя власти богов, и Марс за него наносил удары, Минерва отвращала от него мечи и копья, Фортуна беспрерывно крутила под ним свое колесо, а Либер пьянил его зрителей, иногда доводя до безумия!..
        Кстати, о Фортуне и прочих богах. Однажды Бесс получил глубокую рану в живот. Когда его унесли с арены, к нему со своим молотом подошел «плутон» и сказал: «Похоже, добегался. Позволь, я тебя быстро прикончу, чтобы долго не мучился». — «Нет, брат, не позволю, — улыбнулся в ответ ему Бесс. — Мой врач меня вылечит». — «Такие раны у нас не лечат», — со знанием дела возразил «плутон», который сам был врачом. «Так я ж не у тебя буду лечиться! Скажи моему хозяину, чтобы меня отнесли в храм Аполлона и Беллоны», — сказал Бесс и потерял сознание. Волю его выполнили, благо названный храм находился неподалеку от амфитеатра. Как только его внесли в святилище, кровотечение тотчас остановилось. В храме он пролежал почти сутки. В полдень на следующий день пришел в себя, сказал «вот, наконец-то, выспался», сам сменил себе повязку на ране и, прихрамывая, отправился в дом Квинта Порция, где еще пролежал несколько дней, а затем возобновил тренировки. Через месяц его вновь увидели на арене!.. Врачи потом утверждали, что Бессу, дескать, дважды повезло: во-первых, ни один важный орган при ранении не был задет, а
во-вторых, не случилось заражение крови, которое всегда происходит в подобных случаях. Бесс с ними соглашался, но уточнял: «Фортуна меня так повернула, чтобы внутри ничего не задеть. А Аполлон с Беллоной следили за чистотой».
        Это чудесное исцеление, ясное дело, лишь увеличило славу Бесса, а заодно и его владельца — Квинта Порция, которому иногда аплодировали наравне с его рабом-гладиатором.
        Из всех разновидностей боя Бесс предпочитал «битву на мосту»… Ну, ты знаешь. В центре арены устанавливается деревянный помост с двумя скатами. Ретиарий стоит на помосте, а с двух сторон на него одновременно нападают два гладиатора в тяжелых доспехах: обычно секуторы или мирмилоны. Немногие ретиарии, даже самые опытные и удачливые, побеждают в этом неравном поединке. Бесс же выигрывал все «мосты». Не стану перечислять многочисленные приемы, которые он применял и которые мне подробно описал Вардий. Скажу лишь, что вершиной его искусства была битва, в которой он умудрился сделать так, что нападавшие на него в тот раз самниты друг друга проткнули мечами, а Бесс их сетью накрыл и сбросил с помоста.
        Когда это случилось, весь амфитеатр вскочил и закричал: «Свободу!», «Свободу»! И не замолкал до тех пор, пока Порций не встал и не крикнул: «Народ за тебя просит! Значит, ты заслужил! Я тебя отпускаю!»
        И Бесс стал свободным, по имени своего бывшего хозяина, а теперь патрона, стал называть себя Бессом Порцием или Порцием Бессом — природное свое имя, Грврдн, он уже, похоже, забыл вследствие его непроизносимости на латыни. Ему по закону полагалась отставка. Но он ее не принял, пошутив: «Геркулес моей деревяшке особенно не обрадуется, а публика сильно огорчится, если я трезубец поменяю на рудий». Не стал рудиарием и продолжал выступать в амфитеатрах, участвуя в самых почетных и наиболее посещаемых боях, как правило, только в Риме. Ему за каждый выход платили теперь не менее ста тысяч сестерциев; половина суммы шла Порцию, половина — ему, Бессу. Оба они, патрон и клиент, эти деньги откладывали. И скоро открыли новую школу для гладиаторов, на Пинции у спуска к Фламиниевой дороге. Квинт Порций стал хозяином этой школы, а Бесс Порций — ее главным ланистой. Через два года после своего открытия эта школа уже успешно соперничала с древней школой Лепидов, а лет через пять, пожалуй что, превзошла ее если не по числу побед, то по славе ее главного гладиатора.
        Ибо слава Бесса продолжала расти с каждым годом. Чем реже он выступал, тем нетерпеливее ожидали его появления. Когда на афишах появлялись его имя и изображение, народ еще с вечера валил на Марсово поле, чтобы с первыми лучами солнца штурмом взять амфитеатр и там захватить лучшие места. Дети, играя в гладиаторов, все хотели быть ретиарием Бессом и за это право дрались. Портреты Бесса Порция изображались на светильниках, блюдах и вазах. Несколько поэтов воспели его в своих стихах. На стенах многих римских домов появились надписи, в которых Порция Бесса называли «надеждой и усладой девушек», «врачом, исцеляющим девиц»!
        - Догадался, к чему я всё это рассказываю? — так спросил меня Вардий…А я теперь тебя спрашиваю…
        V. Правильно. На Квириналиях в феврале Бесс после боя вышел на Марсово поле, и к нему сквозь толпу поклонников и поклонниц пробились две женщины — госпожа и рабыня. Феба была «госпожой», «рабыней» в темно-серой пуллате была Юлия, скрывавшая лицо под широким капюшоном. И Юлия сказала знаменитому ретиарию: «Ты только что погубил фракийца. Но он ведь твой соотечественник. Ты ведь тоже фракиец». Бесс, не узнав Юлии, побрезговал отвечать какой-то невольнице и, обратившись к богато одетой Фебе, сказал: «В нашем мире, госпожа, давно уже нет соотечественников. Есть только победители и побежденные. Сегодня победил я».
        На следующий день Юлия подкараулила Бесса, когда он в одиночестве шел по Фламиниевой дороге в сторону «школы Порциев». Юлия тоже была одна, на этот раз не прятала лица под капюшоном, но была накрашена и намазана до неузнаваемости, то есть, узнать в ней можно было лишь видавшую виды заработчицу. Встав на пути гладиатора, Юлия хрипло произнесла: «Да, славен и велик. А ты не стыдишься своей славы?» — «Почему я ее должен стыдиться?» — в свою очередь спросил Бесс. «Потому что твоя слава сродни моей — дерьмом от нее воняет». Бесс с головы до ног оглядел Юлию и ответил: «Это ты, шлюха, воняешь дерьмом. А моя слава пахнет кровью и потом… И благодари богов, что я убиваю мужчин, а не женщин». И, отстранив Юлию, Бесс продолжил свой путь.
        Однако еще через день, когда Бесс тренировал своих гладиаторов, ему сообщили, что у входа в школу его ожидает какая-то женщина, судя по одеянию, важная жрица, но не весталка.
        Бесс вышел и увидал Юлию, которую теперь уже не мог не узнать, так как она была в одной из своих обычных одежд: в белой столе с крупными черными брильянтами в ушах и на броши; вдобавок еще распустила по плечам свои огненные волосы.
        «Ты прав, вчера я пахла дерьмом, — сказала Юлия. — Но, видишь, я умылась и хочу тоже пахнуть потом и кровью. Ты будешь моим любовником». — Она грубее выразилась, чем я сейчас передал.
        Надо отдать должное Бессу. Он ничуть не изменился в лице. Он ответил с едва заметной ухмылкой:
        «Слишком многие женщины от меня этого требуют. Но у меня очень строгий режим, особая диета. Мне нужно осторожно расходовать свои силы. Я ведь уже не мальчик».
        «Я тоже не девочка, — откликнулась Юлия. — И у меня также режим и диета. Сегодня у меня на десерт ты, гладиатор».
        Бесс снова пытался увернуться:
        «Ты хочешь, чтобы я выполнил твою просьбу, а потом, когда об этом станет известно, меня распяли за оскорбление величия римского народа?» — строго спросил он. А Юлия в ответ еще суровее:
        «Я тебя не прошу — я приказываю. Поверь, тебя намного быстрее распнут, если ты моего приказа не выполнишь. Уж я-то найду способ».
        И вновь Бесс попытался увернуться.
        «Хорошо, будь по-твоему. Но не сейчас же», — примирительно возразил ретиарий.
        «Прямо сейчас! Юлия, дочь Августа, ждать не привыкла. Ты уже накинул на меня проклятую сеть. Так, Пан тебя побери, доставай свой трезубец!» — воскликнула Юлия и, вытянув вперед руку, вниз опустила большой палец.
        За этот палец Бесс взял Юлию и повел ее в одно из укромных помещений школы-палестры.
        А пока они шли, Юлия успокаивала Бесса:
        «Мой отец сделал из меня рабыню и посвятил римскому народу. Значит, я и тебе принадлежу. Не бойся, никто тебя не осудит».
        …Бесс уже давно перестал кого-нибудь бояться. Но с Юлией они встречались, во-первых, крайне осторожно, а во-вторых, весьма редко. Бесс и вправду соблюдал строгий режим тренировок и следовал особой диете: не ел почти мяса, не пил вина, воду пил только подогретую, соитие с женщиной мог себе позволить не чаще трех раз в месяц. Бессу в ту пору было лет тридцать пять — достаточно пожилой возраст для гладиатора. А Юлии, на всякий случай напомню, должно было исполниться сорок два года.
        Может быть, вследствие того, что они слишком редко встречались, в марте на Либералиях Юлия к Бессу присоединила еще одного любовника.
        Звали его Гилас.
        VI. Тут Вардий сделал еще более длинное отступление, чем в случае с Бессом. Еще не объяснив мне, кто такой Гилас, Вардий стал живописать мне историю римского театра: как во времена Суллы комедия потеснила трагедию, как при Цицероне комедию стали теснить ателланы, при Цезаре ателлану подвинули мимы, а с середины правления Августа на первое место выдвинулись пантомимы.
        Я эту Вардиеву лекцию, конечно же, опущу — зачем она тебе, замечательному знатоку римского театра, не только современного, но и древнего? Ты и о Гиласе, я не сомневаюсь, наслышан и знаешь, что он в середине правления Августа, одновременно с Пиладом и со Стефанионом, блистал своим мастерством на римской сцене; что он актерствовал главным образом в восходящей тогда пантомиме (Пилад предпочитал утесняемую ателлану, а Стефанион сохранял верность угасающей римской комедии); что он, Гилас, как и два его соратника-соперника по театральным подмосткам, свое мастерство приобрел и оттачивал под руководством александрийца Бафилла — Меценатова любимца и, можно сказать, мировой знаменитости, непревзойденного мастера и комедии, и так называемой литературной ателланы, и мима, и тем более пантомимы, которую именно он, великий Бафилл, заставил процвести и потеснить другие виды театральных представлений. Ты знаешь, наконец, что в отличие от Пилада и Стефаниона — последний был вольноотпущенником, а первый происходил из плебейской сицилийской династии актеров, — в отличие от них, Гилас по отцу принадлежал к
всадническому роду, а по матери — к сенаторам и древним патрициям, но, едва надев взрослую тогу, пожертвовал своим положением в обществе, покинул семью, отказался даже от имени, взяв себе греческий псевдоним Гилас, и ушел учиться к Бафиллу, на его содержание, отцом проклятый, матерью оплаканный.
        А через несколько лет приобрел славу, пожалуй, еще более всенародную, чем Бесс-гладиатор. К актерству у него были многие задатки. Во-первых, невероятная пластичность тела — Гилас, словно Протей, умел превращать себя, хочешь, в колченогого старого воина, хочешь, в грациозную юную девушку, или в птицу, иль в кабана, или в змею, а то и в бревно неподвижное, — однажды в одном из застолий он так изобразил своим телом пламя, что некоторые женщины утверждали, что он их обжег.
        Во-вторых, почти полная безликость; то есть, не имея ничего характерного и примечательного в своем лице, он это лицо лишь ему одному известными ужимками мог превращать в лица людей, которых изображал: суживал или расширял рот, надувал или истончал губы, удлинял или курносил нос, даже цвет глаз якобы мог поменять, — во всяком случае, когда он кого-нибудь пародировал, сходство, говорят, было поразительное. И тоже самое умел делать со своим голосом; владел множеством самых различных голосов: от так называемого берекинтского дисканта до фракийского баса, от львиного рыка до комариного писка. Гиласом восхищались, ему чуть ли не поклонялись патриции и рабы, высшие магистраты и рыночные нищие, фламины и портовые шлюхи, легаты и легионеры, старые и молодые. Его команда клакёров была самой многочисленной, самой громкой и восторженной, самой дерзкой и злобной, если кто-нибудь — не важно кто, да хоть консул! — во время его выступления позволял себе нелестные замечания в адрес Гиласа, или шумел, или как-то иначе отвлекал на себя внимание зрителей. Плебеев и чужеземцев в таких случаях нередко выводили из
театра и били тут же на площади; всадников не били, но грубо приказывали им замолчать; шикали на сенаторов…Пригласить Гиласа на свадьбу, на день своего гения, на совершеннолетие сына, на пир по случаю вступления в должность почитали за честь преторы и эдилы, проконсулы и пропреторы, богатые торговцы и процветающие публиканы — за несколько месяцев зазывали, так как у Гиласа от этих приглашений не было отбоя. Деньгами и подарками так щедро осыпали, что, по подсчетам знающих людей, Гилас сколотил себе состояние в восемь с половиной миллионов сестерциев; а это по тем временам громадные были деньги!..
        Но вернемся к Юлии.
        VII.Юлию с Гиласом свел Луций Авдасий, у которого Гилас иногда бывал на попойках. Как протекала случка, Вардий мне не рассказывал. Но сообщил, что с Гиласом Юлия встречалась еще реже, чем с Бессом. Во-первых, строгая конспирация, влекущая за собой многочисленные затруднения. Во-вторых, Гилас чуть ли не каждый день бывал занят в театре и на пирах. В-третьих, Гилас хотя и был истинно по-гречески разносторонним развратником, но женщинам предпочитал мужчин. В-четвертых, с женщинами Гилас любил, как он говорил, музицировать, то есть… Можно я обойдусь без дальнейших подробностей?.. Некоторым эта экзотика, может, и нравилась. Но Юлии она, похоже, скоро наскучила, если не опротивела.
        Наконец… у нас получается в-пятых?., вдобавок ко всему Гилас был пьяницей: когда у него случались запои, он не мог уже ни с одной женщиной…
        Он и в театре, бывало, как у Горация:
        …Фуфий, который на сцене
        Пьяный на ложе заснул и проспал Илиону — и тщетно
        Несколько тысяч ему голосов из театра кричали:
        «Матерь! тебя я зову!»…
        - Вардий мне процитировал из этой сатиры и сообщил, что с Гиласом иногда случалось нечто подобное.
        Подводя итоги этой стадии — второй стадии первого этапа, — Гней Эдий сообщил мне, что она завершилась вскоре после майских Флоралий. Юлия перестала предаваться любовным играм и с Бессом, и с Гиласом, хотя не порвала с ними окончательно и изредка навещала их, но уже не одна, а в обществе Домиции Марцианы или Помпонии Карвилии, уже не в одежде рабыни, а в скромном одеянии, старательно пряча лицо под накидкой, Домиция же и Помпония нарочно ярко одевались, чтобы бросаться в глаза. Как правило, их сопровождал и кто-то из доверенных адептов-мужчин: Криспин или Вардий. Да, Гней Тутикан, как он тогда назывался, мой рассказчик! Юлия приблизила его к себе в середине апреля, после того как ее покинул, не объясняя причины, Семпроний Гракх.
        Причина, впрочем, была ясна. Хотя Юлия, как мы помним, в начале года покинула своих адептов и с Бессом и с Гиласом встречалась скрытно от всех, кроме Фебы, некоторая, так сказать, информация все-таки, наверное, просачивалась. И когда Юлия после Флоралий снова стала приглашать к себе своих друзей и поклонников, все радостно откликнулись — но не Гракх. Гракх всегда находил какие-то уважительные поводы, чтобы не явиться на зов…С сыном Марка Антония изысканный Семпроний привык делить Юлию; с потным гладиатором и с грязным актером — нет, не желал, — такой диагноз поставил Гней Эдий и именно так выразился.
        Вардий также присовокупил, что у Бесса и у Гиласа, при всём их различии, было, помимо их славы, еще одно общее свойство: и тот и другой, если смотреть на них с некоторого расстояния, весьма напоминали Феникса, и ростом, и телосложением, и даже овалом лица.
        VIII. ТРЕТЬЯ СТАДИЯ состояла из одного только события. В июньские календы, когда в Городе и в его окрестностях праздновали Карналии, по приказу то ли Юла Антония, то ли самой Юлии была приготовлена поместительная лодка. У нее была вызолочена корма, весла были посеребрены, паруса были прикреплены пурпурного цвета. Юлия и ее адепты сели в эту диковинную лодку неподалеку от мавзолея Августа и поплыли вверх по течению Тибра. Гребли два сенатора, семь всадников и четыре плебея, все одетые в костюмы рабов. Ими командовал Луций Авдасий, на деньги которого наняли и оснастили лодку. На флейте прекрасно играла Феба, на кифаре — довольно сносно красавица Домиция Марциана, в дудку дудела уродливая Помпония Карвилия, как умела. Подпрыгивая, выскакивая и гримасничая руководил этим маленьким оркестром Квинтий Криспин, одетый в костюм мохнатой цикады. Остальные адептки в одеждах нереид или харит стояли одни у руля, другие — возле канатов. Десять Юлиных щеголей, точь-в-точь эроты на греческих фресках, с опахалами окружали шитый золотом балдахин, утвержденный в центре лодки. А под балдахином на устланном пурпуром
ложе возлежали Юлия и Юл Антоний. Юл был облачен в доспехи со шлемом и изображал собой Марса, а Юлия была одета так, как на картинах рисуют Афродиту или Венеру.
        Зрителей у этого странного зрелища было немного, так как основные массы народа чествовали Карну либо в Городе, либо в Гелернской роще, где понтифики приносили положенные жертвы. Но те, которые случились на берегу, шли и бежали за лодкой, восхищенными криками приветствуя плывущих.
        Тут Эдий Вардий счел, наконец, возможным обратить мое внимание вот на какую деталь, вернее, на множество деталей: плавание на эдакой лодке, и ранее — ночные проделки, а до этого — факелы на пиру, и еще ранее — рыбалка с ныряльщиком и насадкой на крючок давно уже пойманной и даже закопченной рыбы, и даже само название «амиметобии», которое было присвоено юным щеголям, — всё это было, так сказать, позаимствовано из похождений Марка Антония и Клеопатры: те именно так забавлялись и развлекались на Кидне и в египетской Александрии.
        Сделав это замечание, Гней Эдий на некоторое время покинул меня, направился к работникам, копавшим и выравнивавшим канавки, отдал им какие-то распоряжения, а потом вернулся ко мне и продолжал свой рассказ.
        «ЗРЕЛИЩА» -
        - так Вардий наименовал второй этап «разжигания пожара».
        Этот этап также состоял из трех стадий. И первая стадия -
        IX. ТЕАТР. В июле, месяце божественного Юлия, где-то в промежутке между Козьими нонами и Днем Алии к востоку от Города было разыскано место, по своему рельефу представлявшее как бы природный театр: холм, образующий полукруг, а перед ним — широкая овальная поляна. Холм лишь слегка обработали лопатами, так чтобы получились ряды сидений, а позади поляны воздвигли то, что греки до сих пор называют «скеной» — деревянное сооружение о трех дверях, из которых выходят и в которые уходят актеры.
        Устройство «театра» было поручено все тому же Луцию Авдасию, всаднику и откупщику — не только потому, что он был самым состоятельным из Юлиных адептов, но также вследствие того, что выбранное для представлений место располагалось неподалеку от его виллы.
        От имени Юлии обратились к уже известному нам Гиласу, а также к Пил аду и Стефаниону. Всем троим обещали щедро заплатить за услуги, но первым Гилас, а следом за ним комедиант и «ателланщик» отказались от гонораров: дескать, с дочери великого Августа они ни за что не возьмут денег. Актерам и танцовщицам, которых они привели с собой, вознаграждение, тем не менее, предложили, и те не стали отнекиваться.
        В этом импровизированном театре были сыграны три, с позволения сказать, пьесы: ателлана, мим и трагедия.
        Тут мой рассказчик, Гней Эдий, обратился ко мне и сказал:
        - Все три представления мне лень описывать. Какое хочешь, чтобы я описал?
        Я наугад выбрал первое — ателлану.
        И Вардий поведал:
        Взяли какую-то старую ателлаиу и, объяснив, что требуется, отдали ее на переработку баснописцу Федру…Помнишь? Федр, родившись в Македонии, четырехлетним мальчишкой после битвы при Филиппах был продан в рабство в Вифинию. Там, попав к образованному человеку, умудрился получить приличное образование, не только греческое, но и латинское. Во время пребывания Августа в восточных провинциях Федр был подарен принцепсу как местная литературная достопримечательность. Август привез его в Рим и забавлялся его баснями…Я тебе это рассказываю не потому, что ты о Федре не слышал, а чтобы подчеркнуть: Федр тогда еще был рабом, и рабом самого Цезаря!..Так вот, Федр над ателланой весело потрудился, введя два дополнительных персонажа и обильно снабдив всех действующих лиц похабными стишками из «Приапеи».
        Получилось: Мужик, Жена, не один, а два ее любовника — Буккон и Учитель — и еще один, которого вообще не встретишь в классической ателлане — Воздыхатель. Роль Воздыхателя взял на себя Гилас, роль Учителя — Пилад, а Мужика — Стефанион. У Буккона и Жены роли были менее интересные, и их исполняли менее талантливые актеры. Мужик в исполнении Стефаниона очень походил на Тиберия, Жена предстала перед зрителями в одном из костюмов Юлии, Буккон своим ростом и статью напоминал Юла Антония, Учитель — Гракха, ну а Воздыхатель, которого изображал Гилас, сам понимаешь, кого он собой являл и кого пародировал.
        О содержании фарса также легко догадаться. Жена, как водится в ателлане, изменяла старому и глупому Мужику, своему супругу. Изменяла с двумя любовниками: с Букконом, который набрасывался на нее и пожирал, словно она была куском мяса, а он месяц не ел и задыхался от голода, и с Учителем, который, вместо того чтобы ласкать и нежить Жену, читал ей заумные, но крайне скабрезные лекции о том, что такое любовь, как надо услаждать любовника, какие принимать позы, какие делать движения, ну, и тому подобное. Они именно декламировали, а не действовали. Не только Учитель, но и Буккон, держа Жену за руки, описывал, хрипя и закатывая глаза, как он ее пожирает, как утоляет свой стылый звериный голод ее жарким и трепетным телом, что происходит с его… ну, понятно. Мужик, устраивая Жене сцены ревности, тоже живописал, как он ее ненавидит, как бьет по щекам, по губам, по срамным местам, как он ее уже дважды убил, а теперь в третий раз будет ее убивать; и постоянно восклицал: «Уеду из Рима!», «Уеду на Родос!», «К грекам сбегу!» — раз двадцать, не менее, на разные лады выкликнул угрозу, сопровождая ее отборной
осканской бранью.
        Зрители, понятное дело, веселились. Но более других персонажей забавлял их Воздыхатель. Он бегал по сцене и упрашивал, чтобы его тоже подпустили к Жене. Буккону кричал: «Я тоже голодный! Дай мне от нее насладиться! Дай хоть кусочек, хоть пальчик, хоть ноготочек, проклятый обжора!». Учителя убеждал: «Я ей “Науку” свою почитаю. После такого урока в мире во всем не будет любовницы боле искусной». И тут же принимался читать отрывки из Фениксовой поэмы. Он даже к Мужику приставал и, встав на колени, умолял его уже прозой: «Можно я тоже ее ударю! Я тоже хочу! Мы ведь с тобой собратья по несчастью! Дай я тебе помогу!».
        Гилас великолепно играл Воздыхателя: он у него получился одновременно растерянный и суетливый, восторженный и жалкий, утонченный и, вместе с тем, чуть ли не самый похабный из всех действующих лиц, ибо изысканная вульгарность, как заметил Вардий, порой намного сильнее шокирует, чем площадная брань…
        Описав представление, Вардий ненадолго задумался. А потом объявил:
        - Зря ты выбрал ателлану. Следующий за ним мим показательнее… Хочешь, опишу?
        И стал описывать еще до того, как я успел изъявить желание:
        Автором пригласили Понтика, бывшего друга Проперция, который, продолжая писать трагедии, подрабатывал на мимах и пантомимах. Сюжет почерпнули из знаменитой гомеровской сцены. Помнишь? Вулкан, заподозрив Венеру, подстроил ловушку и сделал вид, что уехал. Когда Марс явился и они возлегли, ловушка сработала: золотая сеть опутала обнаженных любовников и подняла их над ложем. Вулкан вернулся и призвал в свидетели олимпийских богов… Ну, знаешь, знаешь…
        Вулкана играл Стефанион, который в ателлане исполнял роль Мужика. Венеру играла актриса, которая раньше играла Жену. Марса играл давешний Буккон. Пил ад, игравший Учителя, теперь изображал Аполлона. Гилас играл Меркурия. На роль Юпитера пригласили Бафилла — представь себе: соблазнили и заманили великого старика, Меценатова любимца! Юнону представляла одна из многочисленных Бафилловых любовниц-акте-рок. Исполнители, хотя и были облачены в костюмы соответствующих богов, но масок не имели и были искусно загримированы: Юпитер — под Августа, Юнона — под Ливию, Вулкан — под Тиберия, Марс — под Юла Антония, Венера — под Юлию, Аполлон — под Гракха. Меркурия же, в исполнении Гиласа, и гримировать не нужно было — издали ни дать, ни взять Феникс!
        Другие артисты и артистки представляли собой мелких богов: мужчины — сатиров, женщины — нимф; и те и другие имели на теле лишь узенькие набедренные повязки.
        Действие так развивалось: величавый Юпитер, вместо того чтобы возмутиться развратным поведением своей дочери Венеры (в спектакле она несколько раз назвалась его дочерью), напустился с упреками на Вулкана: дескать, я тебе доверил свое прекрасное порождение, а ты, убогий плебей, не уследил и не уберег меня и ее от позора. Юнона пыталась заступиться за сына, и тогда разгневанный Август… прости, оговорился — Юпитер, божественный принцепс, накинулся на Юнону, ее попрекая и обвиняя. Вулкан встал на защиту матери. И тогда разгневанный Юпитер стал награждать тумаками хромоногого рогоносца. Юнона сначала пыталась оттолкнуть мужа от сына, а потом, сама разъярившись, стала хлестать по щекам несчастного Вулкана: мол, всем даешь себя унижать — жене, брату, отцу — постоять за себя не умеешь, ну так на тебе, на тебе, жалкий уродец! Марс в это время с Венерой, ни на кого не обращая внимания, предавались объятиям; сеть им не больно мешала. Аполлон же, вожделенно поглядывая на обнаженную Венеру, снисходительно слушал Меркурия, читавшего ему и зрителям пояснительные стихи.
        То есть, как водится в миме, Юпитер, Юнона, Вулкан и прочие боги лишь действиями выражали свои чувства; слова же за них произносил Гилас-Меркурий, вернее, стихами живописуя их состояния, озвучивая упреки и оправдания, гекзаметром, если речь шла о Юпитере и Юноне, и хромым ямбом, когда дело касалось Вулкана… «В Армению я не поеду, на Родос подамся!»; «Ступай ты хоть в Тартар — отныне ты мне, негодяй, ненавистен!»; «Сыночек останься! Сыночек, смирись! Ах ты, дрянь непослушная!» — всё это Гилас восклицал на разные голоса, а боги лишь открывали рты, когда он говорил от их имени, и движениями рук, кистей, головы и всего тела изображали те чувства, которые Меркурий описывал. И славно изображали. Юпитер, даже когда раздавал тумаки, был величав и прекрасен; Юнона была жеманна, даже когда хлестала по щекам сына. Вулкан бесподобен был в своей «оскорбленной убогости» — Вардиево выражение.
        Сатиры и нимфы тоже не бездействовали. Обступив с двух сторон пойманных в сеть Венеру и Марса, нимфы виляли задами, а сатиры эти зады пытались поймать в объятия.
        Зрители прямо-таки умирали от смеха.
        X. Не смеялись только два человека: Юлия и Юл. Для них возле самой «орхестры» на небольшом возвышении были установлены два металлических как бы трона. Помост был выкрашен серебряной краской, а троны, похоже, были позолочены. Юл Антоний лишь изредка ухмылялся или презрительно хмыкал. Юлия же сидела неподвижная, с отсутствующим взглядом, а когда порой будто приходила в себя, произносила фразы — иногда несколько фраз изрекала, — и все они были на непонятных окружающим языках: то ли на сирийском, то ли на мидийском или армянском.
        Вардий полагал, что к содержанию театральных постановок Юл Антоний имел непосредственное отношение: Федр и Понтик лишь сочиняли стихи, а он, Юл, заказывал им сюжеты, предлагал мизансцены, советовал, как «узнаваемее» и смешнее распределить роли. Но делал это втайне от большинства адептов: я, дескать, простой зритель, а всё это сочиняют и изобретают авторы и актеры.
        Дабы еще больше остаться в стороне, устроителем зрелищ, как греки говорят, «хорегом», Юл назначил Аппия Клавдия Пульхра. И тот, к удивлению своих друзей, ревностно приступил к исполнению возложенных на него обязанностей: снабжал актеров костюмами, присутствовал на репетициях, привлекал музыкантов, приглашал и рассаживал зрителей. При этом не только сохранил свою торжественность, но сделал ее еще более напыщенной и церемонной. Он и до этого, когда позволял себе говорить, говорил томным голосом. Теперь же к томному голосу добавил еще грассирование и делал вид, что с трудом произносит некоторые слоги. Все движения его тела стали настолько плавны и размеренны, что казалось, будто он движется в такт лишь ему одному слышной музыки. Свою сенаторскую тогу он теперь менял по нескольку раз в день, придирчиво следя за тем, чтобы она непременно блестела. Перед тем как выйти из дома, он еще старательнее, чем прежде, драпировался в нее, а когда возвращался домой, стал класть тогу под пресс, чтобы сохранить ее искусно отделанные складки.
        Заканчивая рассказ о театральных представлениях — о трагедии Вардий не стал мне рассказывать, заметив, что она была «еще более пошлой», что называлась она «Язон и Медея», что Язон в ней был представлен импотентом — заканчивая повествование о театре, Гней Эдий велел обратить внимание на следующие две детали: круг зрителей на них был строго ограничен Юлиными адептами, никого из посторонних не допускали — и, другая деталь: троны, на которых восседали Юлия и Юл, весьма напоминали те, которые когда-то в Афинах велели установить для себя Марк Антоний и Клеопатра, с той лишь разницей, что у тех троны были из чистого золота.
        XI. Вторая стадия — ЦИРК. К ней приступили в середине секстилия, в месяце, который теперь носит имя Августа.
        К северо-западу от Рима, милях в двух за Ватиканским полем, разыскали небольшой деревянный амфитеатр. Им уже давно никто не пользовался, и он был наполовину разрушен или растащен на дрова. Цирк этот быстро обновили.
        Мне это сообщив, Гней Эдий неожиданно стал повествовать о римских блудницах, перечисляя их различные виды и категории. С твоего позволения я кратко перескажу…Боюсь, что ты, философ, не больно-то разбираешься в так называемых «заработчицах» и можешь упустить некоторые забавные штрихи. Так вот: самые убогие и самые дешевые из них — «ночные бабочки», или «побродяжки», или еще: «двухгрошовые», а также: «бустуарии». У них даже помещения нет, и они предаются своему ремеслу в темных проулках, в садах под кустами, в порту. Бустуариями («смотрительницами могил») некоторых из них называют потому, что они обслуживают своих нанимателей на кладбищах среди могил и часто подрабатывают плакальщицами на дешевых похоронах. Всё это — сплошь рабыни.
        Второй вид Вардий наименовал «лупами» или «форника-ми». Живут они в лупанариях, главным образом во Втором городском квартале, в Субурре, между Эсквилином и Целием; но и в Вике, и возле Таврова цирка, и почти за каждыми городскими воротами их можно легко разыскать. Зарабатывают в специальных помещениях, для этого предназначенных. Как правило, им не надо рыскать по Городу, так как их хозяин или хозяйка располагают более или менее постоянным составом посетителей, которые регулярно их навещают, а те их обслуживают, иногда как давних знакомых. Помимо собственно лупанариев есть также бани, гостиницы, харчевни и пекарни, — если попросишь владельца, он с радостью ублажит тебя одной из своих девочек. «Лупы», в отличие от бездомных «ночных бабочек», почище, помоложе и посмазливее, стоят чуть подороже, но не намного. Тоже — преимущественно невольницы, хотя встречаются среди них и свободные. Но эти вольноотпущенницы, как правило — «лены», то есть управительницы лупанариев, бань и трактиров.
        Почти сплошь свободные, хотя и не римлянки по рождению — разного рода артистки, танцовщицы, арфистки и флейтистки, третий вид заработчиц. В эдильском списке они не значатся. Берут за свое искусство значительно дороже, чем «бабочки» или «лупы», так как в дополнение к телесным забавам предлагают своим посетителям еще и танцы, и музыку, и песнопения: похабно-испанские, похотливо-сирийские, томно-египетские или сладострастно-лидийские — в зависимости от вкуса и настроения гостя.
        А самый дорогостоящий — четвертый тип, «гетеры». Эти никогда не были рабынями, многие из них — римлянки, а некоторые даже происходят из аристократических семейств. Наряжаются они в шелка и другие заморские ткани, украшают себя золотом и драгоценными камнями, благоухают аравийскими ароматами, рдеют и цветут финикийскими румянами. Да, они, эти благородные и изнеженные создания, дабы за свой разврат не подвергнуться огромному штрафу и высылке из Города, должны явиться к эдилу и записать свое имя в список римских блудниц. Но, как уверял меня Вардий, они вовсе не чувствуют себя этим униженными, вернее, так ценят свою плотскую свободу, что ради нее готовы пожертвовать и своей добродетелью, и своей репутацией. Они не бегают, как «ночные бабочки», за своими мужчинами — те сами толпятся у их домов. Они не в закоулках и не в притонах с ними встречаются — они их пышно принимают в просторных и иногда по последней моде декорированных домах. Не они своих любовников песнями и плясками завлекают — те перед ними выслуживаются умными беседами, яркими речами в судах и в сенате, элегиями и поэмами. Гетеры со своих
возлюбленных денег не требуют — они по праздникам разрешают им дарить себе дорогие подарки, про которые говорят: «намного дороже денег».
        Так вот, подробно описав категории заработчиц, Гней Эдий мне сообщил:
        XII. Из этих женщин было решено сделать «гладиатрисс». Такого слова в нашем языке, как ты знаешь, не существует, но Юлию и Юла это мало заботило — с середины секстилия они его стали употреблять. Юлин новый адепт эдил Вибий Рабирий, который по должности надзирал в Городе за проститутками, снабдил четырьмя видами заработчиц Пульхра — на «цирковой» стадии он продолжал играть роль «устроителя». Пульхр — с Юлиной, разумеется, помощью — призвал в качестве ланисты уже известного нам ретиария Бесса и поставил перед ним задачу: к концу месяца упорными тренировками шлюх превратить в гладиатрисс и вывести на арену.
        Бесс после непродолжительных уговоров согласился. И первым делом разделил своих подопечных на четыре разряда, подобно тому, как у настоящих гладиаторов бойцы делятся на ретиариев, секуторов, мирмилонов, гопломахов и так далее. Первый отряд составили «ночные бабочки»; они сражались совершенно обнаженными, но груди их были позолочены, и оружием их были сети и деревянные трезубцы. Во второй отряд вошли «лупы», облаченные в мужские тоги, в которых обязаны ходить по закону; вооружены они были маленькими круглыми щитами и длинными деревянными копьями. Третий отряд сформировали из певиц и танцовщиц, одетых в прозрачные одеяния; их прозвали «музами» и вооружили их собственными музыкальными инструментами — флейтами, дудками и тяжелыми бубнами. Наконец, четвертый отряд, который прозвали «матронами», нарядили в присущие им пышные шелковые одеяния, но на головы им надели шлемы с высоким плюмажем, а в руки дали деревянные короткие мечи и широкие щиты.
        Этих-то «бабочек», «луп», «муз» и «матрон» Бесс дней пять или шесть обучал различным гладиаторским приемам, наступательным и оборонительным, в одиночном поединке и в сомкнутом строю: выпадам и ретирадам, ударам, уколам и защитам, уверткам и подсечкам. После этого к Бессу присоединили Гиласа, которому было велено, как они выражались, пантомизировать гладиатрисс — то есть, обучить их разного рода соблазнительным движениям и позам, дабы они не просто дрались и чехвостили друг друга, но производили эротическое впечатление и вызывали у зрителей соответствующее возбуждение.
        Игры гладиатрисс состоялись за день до сентябрьских календ и, по общему мнению, были крайне успешными. Труды Бесса даром не пропали: гладиатриссы сражались вдохновенно, изобретательно, слаженно в строю и яростно в одиночку, почти профессионально применяя свое оружие. Гилас также изрядно поработал: за редким исключением все состязавшиеся в том, что касалось эротических движений, не подвели своего прославленного учителя.
        Перед началом представления были совершены возлияния Вольгиваге, божественной покровительнице всех «гулящих».
        Были учреждены четыре приза: «амазонок», «Венерин», «Аталанты», «Минервин». За первые три назначили по сто сестерций, за последний, «Минервин», — триста монет.
        «Приз амазонок» присуждался за наибольшую слаженность в строевом поединке, когда, что называется, стенка на стенку. Этот приз получил, как нетрудно догадаться, отряд «муз», то есть танцовщиц и актрис, которым по роду своей деятельности часто приходится согласовывать движения.
        «Венерин приз», то есть награду за эротическую пантомиму, также достался одной из «муз», сирийской плясунье: хотя в одиночном поединке она была неоднократно побеждаема, поверженная навзничь на песок, или поставленная на колени, или поднятая над землей своей более мощной и решительной противницей, она, эта «муза», умудрялась производить такие возбуждающие телодвижения, принимала столь соблазнительные позы, что публика — особенно юные щеголи — прямо-таки ревела от восторга, и Пульхру, по совещанию с главным экспертом, Гиласом, пришлось объявить ее победительницей.
        «Приз Аталанты» — за владение оружием — был присужден одной из золотогрудых «бабочек». Она своей сетью ловко опутывала и обездвиживала соперниц, их поражая их же собственным оружием: «луп» — их копьями, «муз» — флейтами и дудками, «матрон» — мечами. Многие ожидали, что ей, резкой, угловатой, мужеподобной, и высший, «Минервин» приз может достаться.
        Но не достался. Так как эту самую «бабочку» — на самом деле она была не ноктилукой, а бустуарией, — ее, «смотрительницу могил», в итоге сразила одна из «матрон», женщина, по виду изнеженная и хрупкая, но такая яростная, что бустуария то ли опешила от удивления, то ли устрашилась ее злобного неистовства и сетью своей промахнулась, а «матрона» сначала ударом щита повергла ноктилуку на землю, а потом сорвала с себя тяжелый железный шлем и им собиралась прибить несчастную, но Бесс, судья, вовремя остановил поединок. Эта же матрона следом за «бабочкой» повергла во прах двух «луп» и одну «музу». «Музе» она ее бубен надела на голову, с первой «лупы» стащила тогу и ею пыталась ее удавить, второй «лупе» копье перерубила мечом — заметь, деревянным! Ярость ее была неистощимой, неистовство — сокрушительным. Она, эта урожденная аристократка, несмотря на неоднократные замечания Бесса, разражалась такой изощренной бранью, которой устыдились бы и видавшие виды центурионы, и кричала, что всех шлюх ненавидит и всех перебьет до единой!.. Пришлось ее остановить. И, остановив, ей, по единогласному требованию публики,
Пульхр присудил наивысший, трехсотсестерциевый «приз Минервы», хотя победительница — даже в момент награждения — больше всего походила на Медузу Горгону.
        Слава богам, Бесс накануне рекомендовал «устроителю» Пульхру пригласить врача. После окончания представления у него оказалось немало работы. Две гладиатриссы от доставшихся им ударов пребывали без сознания, у одной из «матрон» была выбита челюсть (ее неудачно саданули дудкой или флейтой), «бабочка» из «двухгрошовых» недосчиталась ребра.
        Пострадали даже некоторые зрительницы, хорошо знакомые нам Эгнация Флакцилла и Помпония Карвилия. В некий момент сражения они неожиданно утратили над собой контроль, выбежали на арену и попытались принять участие в состязании. Но, не имея соответствующей предварительной подготовки, скоро были выведены из строя гладиатриссами. При этом Эгнация Флакцилла, заработав синяк под глазом, вовремя опомнилась и ретировалась. Помпония же, наша уродка-аристократка, так вошла в раж, так самоотверженно пыталась защитить одну из «матрон», которую хлестала своей сетью какая-то «ночная бабочка», что не отделалась синяками и ссадинами — вторая ноктилука, придя на помощь своей напарнице, вцепилась Помпонии в волосы и так сильно загнула ей руку что рука оказалась сломанной.
        Юлия и Юл от начала и до конца зрелища восседали на позолоченных тронах, тех же самых, которые устанавливались на первой, «театральной», стадии. Но Юл теперь облачен был в расшитое золотом мидийское платье, на голове имел тиару. На Юлии же были серебряные башмаки, пурпурная хламида и шляпа с диадемой. Одним словом, изображали из себя восточных царя и царицу. Вардий не преминул пояснить, что так когда-то наряжались Клеопатра и Марк Антоний. И добавил, что Юлия, в отличие от прежних месяцев, на играх гладиатрисс выглядела превосходно: к ней будто бы снова вернулись и ее природная красота, и царственная осанка, и насмешливая лучезарность взгляда, и даже чуть ли не утренняя прозрачная свежесть — такие выражения употребил Гней Эдий.
        И в довершение описания сообщил, что на представление в цирк, совершенно неожиданно для адептов, явился Семпроний Гракх, словно никогда и не покидал Юлиных спутников, со всеми приветливо поздоровался, расположился в первом ряду амфитеатра рядом с Пульхром, Криспином и Сципионом и с неподдельным интересом наблюдал за происходящим на арене.
        XIII. СТАДИОН — третья стадия «зрелищного» этапа.
        Никаких конных заездов не состоялось и никакой собственно стадион не использовался. Были посещены и осмотрены городские дома и подгородные виллы адептов. Среди них самой подходящей была признана морская вилла одного из двух адептов-сенаторов. Его имени Вардий мне не назвал, но объяснил, что вилла его была предпочтена остальным, так как ее атрий больше других осмотренных атриев напоминал стадион и по своей удлиненной форме, и по вместительности.
        В первый день сентябрьских Римских игр Пульхр — он продолжал играть роль устроителя, еще более напыщенно, после того как в компанию вернулся Гракх — Аппий Клавдий объявил, что на Опалиях состоятся эротические состязания и каждый из адептов может выставить пару, так сказать, «сексуальных атлетов», мужчину и женщину, но сами адепты не имеют права «непосредственного участия» и будут состязаться друг с другом лишь в качестве «заказчиков» и «тренеров». Почти все мужчины-адепты, за исключением Пульхра, Юла Антония и Семпрония Гракха, тут же заявили о своем желании подготовить и выставить соответствующих «атлетов». Женщинам-адепткам выставлять пары не рекомендовалось, но и не запрещалось, и Эгнация Флакцилла, Аргория Максимилла и пострадавшая на предшествующей стадии Помпония Карвилия (напомню: ей руку сломали) тоже стали обзаводиться своими «сексуариями» — с легкой руки Квинтия Криспина их теперь так стали именовать в кругу Юлии.
        «Сексуарки» понятно откуда вербовались: профессиональных и досужих блудниц в Риме было предостаточно. Сложнее оказалось с «сексуарами»-мужчинами: их надо было, во-первых, разыскать, во-вторых, уговорить и, в-третьих, учитывая их непрофессионализм, подобрать наиболее выигрышных для них сексуарок, то есть такую шлюху найти, чтобы она им наиболее соответствовала. Однако и эту непростую задачу решили, набрав сексуаров главным образом из рабов, матросов и портового люда.
        Приз был на редкость заманчивым. Победителю сексуального ристания — разумеется, не самим сексуариям, а их «тренеру»-адепту — был обещан в награду один из крупных черных брильянтов Юлии!
        Состязание состоялось, как я уже сказал, в день Опалий, за тринадцать дней до октябрьских календ.
        По периметру имплувия разложили матрасы, предназначенные для соревнующихся, вдоль стен атрия-«стадиона» расставили стулья для зрителей-адептов и установили два позолоченных трона для Юлии и Юла. Юл и Юлия восседали на них уже не в восточных костюмах, а как бы в одеждах жрецов: на Антонии были тога-претекста со жреческой подпояской и венок из вербены, на Юлии — гладкое длинное одеяние, ниспадавшее до самого пола, а сверху грациозно накинутая на голову палла, которая окаймляла ее лицо, оставляя на лбу открытыми волосы, разделенные пробором на две пряди, — ну, прямо, весталка! И лишь цвет одеяния был не чисто белым, а слегка желтоватым.
        Вардий мне так описал Юлино лицо:
        «Оно как бы приготовилось к улыбке, которая вот-вот должна была появиться, но не появлялась, потому что зарождавшейся улыбке что-то мешало, что-то ее сковывало: удерживало краешки губ, сверху вниз давило на щеки, не давало хоть чуть прищуриться глазам, горечь отравляла сладость, и грусть вытесняла веселье… И взгляд. Ее глаза словно страстно желали стать безумными, но долгожданное безумие медлило, не обволакивало и не защищало… И лишь когда кончилось состязание, взгляд ее блаженно обезумел, а на лице появилась умиротворенная улыбка».
        Я нарочно описываю тебе Юлию, а не то, что творилось вокруг имплувия… Устал я от того, что греки называют «порнографией», хотя Вардий ее радостно описывал, переходя от пары к паре… Приап с ними!.. В итоге две пары претендовали на победу. Первая была выставлена Вибием Рабирием: мужчина лет тридцати пяти и женщина годков двадцати двух. Вторая пара принадлежала Помпонии Карвилии — да, ей, нашей уродке-аристократке со сломанной рукой. Выставила она юношу лет восемнадцати и женщину лет двадцати девяти.
        Публика, стало быть, выделила две пары. Но в своем предпочтении разделилась почти поровну. Пульхр, которому предстояло объявить победителя, обратился за помощью к Юлу Антонию. Тот, ни мгновения не раздумывая, заявил, что победу следует присудить сексуариям Рабирия. Но следом за ним слово взял молчавший до этого Гракх и предложил присудить награду женщине и юноше Помпонии Карвилии. Тогда Юл, восседавший на троне, презрительно сощурился и заявил: «Пара Рабирия всех превзошла своей мощью и изобретательностью». А Гракх, стоя по правую руку от Юлии, иронично улыбнулся и возразил: «Мощь хороша на войне. В любви всегда больше ценили нежность и изящество». — «Любовь разве не та же самая война?» — сурово спросил Юл Антоний. «Она еще страшнее войны, — ответил Семпроний Гракх и добавил: — Но лишь для того, кто не умеет испытывать нежность».
        Пульхр вконец растерялся: мало того, что голоса по-прежнему оставались равными, еще и возникло противоречие между ведущими адептами, на которых он, устроитель, особенно рассчитывал. По правилам состязания, теперь ему, Аппию Клавдию, придется решать, кому присудить победу. А Пульхру очень не хотелось брать на себя такую ответственность.
        Но тут он сообразил, что Юлия пока не высказала своего мнения, и с надеждой к ней обратился. Юлия блаженно улыбалась, и взгляд ее был совершенно безумным.
        «Как Юлия решит, так и будет!» — от растерянности чересчур громко и решительно объявил Пульхр.
        Юлия молчала.
        «Назови победителя, Юлия. От тебя всё равно не отстанут!» — раздраженно произнес Юл Антоний.
        Юлия его будто не слышала.
        Тогда Гракх Семпроний взял ее за руку и мягко спросил:
        «Кому мы отдадим твой алмаз? Ведь ты обещала. Его надо вручить. Кому? Мы без тебя не решим».
        Юлия, наконец, вроде бы услышала. И стала искать глазами, но не среди обнаженных сексуариев, а растерянно всматриваясь в лица сидящих рядом с ней парадно одетых адептов, слева и справа от нее. Когда взгляд ее наткнулся на Вардия, она сразу же перестала улыбаться и пальцем поманила Гнея Эдия.
        Тот подошел. А Юлия сняла с пальца и протянула ему кольцо с черным алмазом.
        Вардий виновато стал объяснять, что никак не может принять эту награду, так как выставленная им пара, вне всякого сомнения, слабее пары Рабирия и пары Карвилии.
        А Юлия вздрогнула, словно только теперь увидела перед собой Вардия и испугалась от его неожиданного появления.
        «При чем тут ты и эти развратники?! — гневно воскликнула дочь Августа, стремительно поднявшись со своего трона. И добавила тихо и нежно: — Передай это кольцо твоему другу, поэту. Он действительно знает, что такое любовь».
        Произнеся эти слова, Юлия сошла с помоста и направилась к выходу из атрия.
        Ей сопутствовала какая-то завороженная тишина, которую даже щеголи-амиметобии не посмели нарушить.
        Возле прихожей Юлия, однако, остановилась, повернулась и пошла обратно, на ходу вынимая из ушей серьги, с такими же черными брильянтами, как на кольце, но поменьше размером. Серьги эти она вложила в руку растерянному Пульхру и приказала:
        «Вручи их тем, за кого просят Семпроний и Юл. Зачем они мне теперь, когда у меня отобрали мой любимый алмаз?»
        - Перерыв! — объявил Гней Эдий Вардий, вышел из шатра и пошел отдавать указания — к той группе своих работников, которая готовила колышки-подпорки для лоз.
        Вернувшись, он повторил:
        - Перерыв. — И продолжал: — Юлия устроила перерыв почти на три месяца, и со своими адептами до декабрьских Сатурналий не встречалась, за исключением, разве что, Юла, Гракха и Руфа Сальвидиена, Аполлонова фламина.
        А далее, по рассказу Вардия, начались
        «МИСТЕРИИ» —
        XIV. третий этап «разжигания пожара», как и прежние этапы состоявший из трех стадий.
        Вернее, первой стадии предшествовал своего рода подготовительный период. Начался он в конце года, на Сатурналиях. Сатурналии эти отпраздновали всей, так сказать, адептурой, но достаточно скромно, без излишеств и без шумных проделок. После них продолжали встречаться, но не все вместе, а как бы порциями: то Гракх со своими щеголями, то Пульхр со всадниками и сенаторами, то Юл Антоний с Авдасием, Эпикадом, Рабирием и четырьмя «разноцветными». Постоянными участниками этих сборищ были лишь Корнелий Сципион и Руф Сальвидиен, а также два новых человека, которых вскоре после Сатурналий привел и внедрил в компанию Руфсалий Гай Цезий и арвальский брат Публий Карнулкул.
        Юлия своих гостей теперь угощала до удивления скудно. Из мясных блюд подавалась только свинина; птицы вообще не было, ни домашней, ни дикой; рыба — только из Тибра или из ближайших к Городу водоемов; хлеб — не пшеничный, а полбяной; овощи — во множестве, но из фруктов — только сушеные смоквы. Из напитков — одна ключевая вода.
        В небольших количествах вино предлагалось лишь на трех праздниках: на январских Агоналиях, Карменталиях и Сементинах — уже начался новый год, год тринадцатого консульства великого Августа, — и на этих праздниках, кстати сказать, Юлия и ее компания всех удивляли своим благочинием и своей сдержанностью; даже юноши-щеголи утихомирились и будто остепенились. Соблюдали праздничные обычаи, совершали предписанные обряды, вели себя скромно, тихо. И только Корнелий Сципион чересчур многословно и порой излишне шумно рассуждал на одну и ту же тему: как в древности хорошо было жить в Риме, какие тогда были люди — непритязательные, выдержанные, трудолюбивые, добродетельные, доблестные, ну, и так далее. Все терпеливо ему внимали, так как Юлия, когда Корнелий разражался своими тирадами, всегда смотрела на него поощрительно, часто брала за руку или под руку если прогуливались, и однажды гневно и грубо оборвала Квинтия Криспина, попытавшегося было съязвить по поводу «старых добрых времен».
        Так продолжалось до февральских Луперкалий.
        XV. С Луперкалий началась первая стадия заключительного этапа, которую Гней Эдий окрестил «МУТУНИЯМИ».
        Сами Луперкалии праздновали как обычно. Вместе с толпой следовали за служителями Фавна, обнаженными луперками, которые от Луперкаля бежали к роще Юноны. Некоторые адептки специально подставляли себя под удары сыромятных козьих и собачьих бичей, которые, по поверью, наделяют не только плодовитостью, но и богатством. Вечером явились к Юлиному дому, рассчитывая на общение с Повелительницей — они ее так давно называли.
        Но Юлии дома не оказалось. Навстречу адептам вышел Руф Сальвидиен, который сообщил им, что Юлия ждет их в храме Мутуна. «Мутун?» — некоторые даже не слышали такого имени. Но все в сопровождении Сальвидиена отправились через праздничный город и Марсово поле к северному склону Пинция.
        Там перед входом в старое, полуразрушенное святилище их встретил Публий Карнулкул, арвальский брат, и что-то неразборчиво стал объявлять — он от природы был косноязычен и, когда произносил подряд несколько фраз, становился совсем непонятным. Его понимал только Руф Сальвидиен, фламин Аполлона. И Руф, прервав Публия, так объяснил:
        Карнулкул накануне вечером заклал двух овец, одну — Фавну, а другую — богине сновидений, освежевал принесенные жертвы, их шкуры расстелил на земле и улегся на них, возложив себе на голову двойной буковый венок и дважды обрызгав волосы родниковой водой. Мяса не ел два дня, восемь дней воздерживался от любви, снял с себя кольца и укрылся грубым плащом. Всё по правилам сделал. И вот, во сне ему явился Фавн или кто-то ему подобный, копытный и рогатый, который изрек: «Не мне, глупец, следует поклоняться, и тем более, дурак, не Марсу. Мутуну, древнему и великому, — вот кого надо чтить!» И следом за этим поведал, кто такой Мутун.
        Когда миром правил Сатурн, Мутун был первейшим его помощником. Сатурн управлял небом, дождями и солнечным светом, а всем остальным распоряжался Мутун: охранял дома, покровительствовал севу, размножал животных и растения, сторожил леса, защищал в войнах общины, устанавливал межевые камни на поле и многое другое делал и совершал. Были тогда и другие боги — Янус, Юпитер, Церера, Термин и Фавн. Но все они подчинялись Мутуну и выполняли его приказания, ибо ни один из них не владел той великой силой, которой Мутун владел — силой осеменения, оплодотворения и учреждения всяческой жизни. О Венере тогда и слыхом не слыхивали, а Церера была такой же безмужней и девственной, как Веста. Люди, понятное дело, чтили Мутуна, который и женам, и полям, и скоту их сообщал плодородие. И само имя Мутун на их языке означало «мужской детородный член».
        Так Фавн в сновидении поведал Карнулкулу, а тот, проснувшись, сообщил Сальвидиену, и Руф теперь пересказал собравшимся возле древнего храма.
        А, рассказав, стал выяснять, кого из Юлиных адепток луперки на празднике хлестнули своими бичами. Выяснилось, что почти все сподобились. «Поздравляю, — сказал Руф. — Именно вам сейчас предстоит принести жертву Мутуну». — «А что принести?» — хором спросили женщины. «Ему надо отдаться», — ответил жрец Аполлона. После некоторого молчания только три женщины спросили, вразнобой, но с любопытством: «А кому?.. Кто нас?.. Кто будет Мутуном?». — «Люди найдутся», — просто ответил им Сальвидиен.
        Адепток было с десяток. Но совершить обряд из них согласилась одна лишь Помпония Карвилия, аристократка-уродка; сломанная ее рука уже зажила и срослась.
        Вошли в храм. В храме их поджидали Юл и Юлия. Антоний облачен был в львиную шкуру, ноги были обуты в блестящие греческие сандалии, в руке держал дубину — ну вылитый Геркулес! Юлия же была в обычном платье, в том самом, в котором днем участвовала в праздничном шествии и беготне с луперками. Оба были увенчаны смоковными листьями. Юл выглядел грозно и свирепо. А Юлия тихо и ласково улыбалась.
        Вардий — он тоже был в храме — Гней Эдий, описывая эту улыбку, так мне говорил: «Она смотрела на меня и улыбалась. Но не мне, а кому-то другому. И не в стороне от меня, не у меня за спиной! Она именно на меня смотрела и даже как будто меня разглядывала. Но я чувствовал, что она меня даже не видит. Она во мне видит кого-то иного и ему тихо и ласково улыбается. И так же, я видел, она смотрела на других людей, которые вошли в храм… Я никогда не видел такой неприятной улыбки, хотя, повторяю, ласковой и тихой… Она выглядела безумной? В том-то и дело, что нет! Ты сам начинал чувствовать себя безумным, когда она на тебя так смотрела… Жуткое впечатление…»
        В глубине храма помещалось изображение Мутуна. Вардий мне его довольно подробно описал. Но я скажу кратко и без деталей: это был деревянный фаллос, в полтора человеческих роста, дважды увенчанный фиговыми ветками: на самом верху и в том месте, где… короче, еще в одном месте.
        Перед истуканом, у того, что я, с твоего позволения, назову «пьедесталом», было установлено деревянное ложе, тоже фаллической формы, но выдолбленное внутри, как германская лодка. В эту лодку-ложе Сальвидиен и Карнулкул уложили Помпонию, совлекли с нее одежды… Ну и на глазах у всех, при свете многочисленных факелов началось «жертвоприношение». Я его не стану описывать. Сообщу лишь, что роль Мутуна исполнял тот самый сексуар Рабирия, который в сентябре одержал победу на стадионе. И еще: едва начался обряд, из глубины храма выскочили четыре обнаженные пары, которые, расположившись на травяных подстилках, принялись, так сказать, подтанцовывать главным участникам обряда.
        За Луперкалиями через день, как ты знаешь, следуют Квириналии: римляне чтят своего прародителя, великого Ромула, в этот день по воле Юпитера вознесенного на небеса и ставшего богом Квирином. Я это говорю не потому, что сомневаюсь в том, что ты это знаешь, а дабы ты живо себе представил: в Риме весь народ, от мала до велика, от Августа до последнего нищего, облаченный в парадные одежды, возносит в храмах благодарственные молебны, во всех двадцати семи аргеях приносит тучные жертвы, славит великого героя. А Юлины адепты и адептки, первые обрядившись в сатиров, вторые — в наяд или менад, почти совсем обнаженные, свой срам прикрывая лишь фиговыми опоясками, с рожками на головах и с копытцами на ногах, распевая похабные песенки, обвешанные скабрезными амулетами, с непристойными изображениями на кифарах и на бубнах, с дудками фаллической формы, на деревенской телеге, запряженной двумя ослами, возят по дорогам истукан Мутуна. И Юлия — нет, не полуголая, но одетая в какое-то странное платье, нарочито неримское, то ли сирийское, то ли даже парфянское — Юлия, дочь Августа, на этот громадный деревянный уд
возлагает корону, целуя и гладя мерзостное бревно, намазанное свиным салом. А Юл Антоний в львиной шкуре потрясает и размахивает над головой дубиной. И Сципион в пурпурном дибафе, пытаясь перекричать шум и гвалт, всплески и вскрики музыки, витийствует о том, что, дескать, за несколько веков до рождения Ромула и за много лет до появления Энея этими благодатными и святыми местами на Тибре управлял величайший герой Геркулес, любимец и ревностный почитатель бога Мутуна; якобы он, Геркулес, основал здесь свой город, древнейший и прекраснейший из всех городов, а Ромул, порождение блуда, со своим латинским сбродом этот город переименовал в честь себя, испоганил и осквернил… Кощунствовал, нес подобную грязную чушь. Но никто его не останавливал. Антоний ему покровительственно кивал головой.
        Слава богам, они это жуткое шествие устроили не в Риме, а в одной из окрестных его деревень!..
        Через четыре дня справлялись Фералии. И тут опять возмутительное безобразие. Всем известно, что праздник этот посвящен нашим «милым покойникам», манам и ларам, что в эти дни не только гасятся очаги, не воскуряется фимиам, закрываются храмы, но запрещается всякое соитие и особенно свадьбы.
        Так что делают Юл с Юлией? Находят среди артисток какую-то юную девственницу — артистки ведь тоже разные бывают, не все из них шлюхи, — подыскивают ей жениха среди «разноцветных» адептов и именно на Фералии, в первый их день, устраивают свадьбу! Юл Антоний — первый друг жениха. А Юлия, дочь Августа, — пронуба. Юлия готовит для невесты брачное ложе, дает ей все необходимые указания, которые положено давать по обряду. Невесту несут в спальню. Жених снимает с нее пояс. Оба они горячо молятся Мутуну. И тут вперед выступает Антоний и объявляет, что по древнему обычаю «целомудрие первым познаёт бог», и он, Юл, первый друг жениха, должен сыграть его роль и дефлорировать невесту… И вот, на глазах у жениха, его дружек, Юлии-пронубы, невестиных двух подружек, Юл принимается за невесту… Мало того, совершив дефлорацию, предлагает трем остальным жениховым дружкам повторить его действия, объясняя, что чем больше мужчин подготовят невесту к таинству зачатия, тем благосклоннее будет великий Мутун к новобрачным и, как следствие этого, тем любвеобильнее станет муж и тем плодовитее — жена…
        А после — пир. И только закуски и никакого вина. А Сципион объясняет: на древних пирах никогда не пили, ибо пьянство вредит зачатию; любовь сама по себе должна опьянять, и, если кто-то желает ей опьяниться, можно тут же начать во славу Мутуна и исконных римских богов. И три сексуарки — ты помнишь, кто это такие? — просят их осчастливить и опьянить. На их просьбу радостно откликаются два Гракховых щеголя и один Пульхров всадник. Юл и Юлия председательствуют на пиршестве. Юл, глядя на опьяняющихся, покровительственно кивает головой. А Юлия награждает их своей улыбкой: ласковой, тихой, невидящей…
        Надо сказать, что на этой стадии, которую, напомню, Вардий называл «мутуниями», состав Юлиных адептов заметно расширился за счет женщин. Были отобраны и включены в число постоянных спутниц по нескольку артисток, гладиатрисс (преимущественно тех, кто себя называл гетерами) и сексуарок, соответственно из трех стадий предшествующего этапа: «театра», «цирка» и «стадиона». К тому же теперь все адепты стали делиться на два как бы ранга или, как жрецы говорят, «достоинства»: на «фециалов» и «гирпинов» — так их нарек Юл Антоний. В разряд «фециалов» и «фециалок» вошли те, которых мы знаем по именам. А прочие, те, имена которых Вардий мне не сообщал: всадники, сенаторы, щеголи, артистки, гладиатриссы и сексуарки — стали «гирпинами» и «гирпинками». Разница была в том, что «фециалы» могли в любой момент присоединиться к Юлу и к Юлии, а «гирпины» — только по приглашению. Например, все адепты участвовали на всенародных Эквириях в Городе, толпясь возле Юлии и Юла и наблюдая за конными состязаниями; но когда вечером, на вилле у Гракха, при свете многочисленных факелов и фонарей фаллической формы устроили скачки
для женщин и Юлия появилась на белом коне совсем без одежды, даже без опояски, но в смоковном венке, увешанная ожерельями, бусами, браслетами из своих драгоценностей, с распущенными рыжими волосами, — на этот, с позволения сказать, обряд «гирпины» не были приглашены — только «фециалы» и «фециалки».
        И то же произошло на следующий день, в мартовские календы, на Матроналиях: в загородной бане Луция Авдасия собрались только «высшие достоинства». Мужчин зазывали к себе и в себя Виргиния и Лелия. Помпония Карвилия тоже себя предлагала, но на нее никто не позарился. А Полла, Эгнация, Аргория и Домиция пока еще не решались у всех на глазах деятельно поклоняться Мутуну.
        На празднике Омовения Венеры, как мне сообщил Гней Эдий, «мутуниева» стадия завершилась.
        XVI.Начались «ТУТУНИИ», которые продолжались почти весь март и половину апреля.
        Идеологию — а правильнее сказать, теологию — этой стадии было поручено излагать Корнелию Сципиону. По его рассказам, Мутун был не единственным главным помощником древнего Сатурна. У Мутуна была сестра, которая, как в те давние времена водилось, была одновременно и женой ему. Звали эту божественную сестру-жену Мутуна Тутун, однако Сципион именовал ее «Тутуна», ибо, дескать, так благозвучнее на латыни. Имя ее на языке наших далеких предков означало «женский детородный орган». Изображений не было — поклонялись узкой двери, украшенной ветками смоковницы.
        Тутуна эта как бы дополняла или довершала все дела, начатые ее мужем-братом Мутуном: если Мутун охранял дома снаружи, то Тутуна прибирала их внутри; Мутун, как мы помним, покровительствовал севу, Тутуна, стало быть, распоряжалась жатвой; Мутун размножал животных и растения — Тутуна их выкармливала; Мутун начинал войну — Тутуна ее оканчивала победой, ну, и так далее. «Я, Тутуна, уничтожаю печали и тревоги войн. Я несу процветание и правосудие!» — так якобы пелось в ее главном и самом древнем гимне.
        Такой была великая богиня Тутуна в золотом веке Сатурна. Но… как знает каждый школьник, века сменялись.
        Сначала, по словам Сципиона, «откуда-то с севера» на древнюю римскую землю пожаловали Юпитер, Юнона и Минерва. Они свергли Сатурна и, захватив верховную власть, учредили серебряный век. Мутуна и Тутуну они, однако, не прогнали, подчинили себе и охотно пользовались их услугами, лишив их, правда, некоторых владений, сменив им сакральные изображения и поменяв имена. Мутун стал называться Янусом и изображаться в виде двуликого мужчины. Тутуну же переименовали в Добрую богиню и начали ей поклоняться в виде женщины со множеством грудей и невероятно широкими бедрами. Юнона отобрала у нее управление свадьбами, Минерва — учреждение мира, а все остальные ее права-обязанности ей оставили. Им также пришлось переселиться: Мутуну, теперь Янусу, — на Квиринал, Тутуне — на Виминал, так как Палатин, Капитолий и Авентин заняли новопришедшие боги.
        Спустя много веков из Трои прибыл Эней. А вместе с ним, — разглагольствовал Сципион, — развратная греческая Афродита. В Трое она так низко пала, что блудовала со смертным Анхизом, мелким азиатским царьком, прижила с ним ребенка, и с этим ублюдком бежала от позора в Италию, по дороге сменив себе имя на Венеру. Как будто, если имя поменяешь, от позора очистишься и от пороков своих избавишься! Естественно, не очистилась, а лишь сильнее погрязла в разврате: соблазнила царственного Юпитера, тайно родила от него злобного Градива, которого ухитрилась подкинуть Юноне — дескать, это ты его родила, великая богиня, но не заметила по причине своей космической занятости и вселенской ответственности. Короче, как только эта Венера появилась на римских холмах, серебряный век выродился в век медный… Понятное дело, чистую и добродетельную Тутуну лживая и завистливая Венера не могла терпеть рядом с собой. Она ее выгнала с Виминала на Пинций — из холмов самый дальний — и вместо храма велела жить в бане, отняв заодно и имя. «Никто, кроме меня, прекрасной Венеры, не смеет называться Доброй богиней! Будешь отныне
Фортуной мужчин, и в мужских банях тебе будут поклоняться плебейки» — так объявила Венера, и Юпитер не мог возразить той, с которой продолжал греховодить. Еще безжалостнее поступили с Мутуном: его вовсе прогнали с холмов в окрестные горы и обозвали Либером — он, дескать, очень похож на греческого Диониса, без роду, без племени, вечно пьяного — ну, вот и носись по горам со своими менадами, а в город не смей появляться!
        Еще через несколько веков, витийствовал Сципион, век медный превратился в железный. Похотливая Венера так сильно погрязла в разврате, что совокупилась со своим собственным сыном Градивом. От кровосмешения на свет родились два близнеца, Ромул и Рем. Ромул убил брата, отца своего Градива стал называть Марсом и, матери в угоду, Фортуну мужчин, некогда Тутуну, изгнал даже с Пинция, на север, к этрускам и галлам — пусть варвары ей поклоняются в ночной темноте, на развилках дорог, обзывая ее Тривией или Диктинной; из медного века пришла к нам в железный, ну так пусть ее медью и славят!
        Это свое богохульство Сципион завершал рассказом о том, что ныне еще один век наступил. Названия он ему не давал. Но говорил, что царствует в нем бог иноземный, настолько чужой и чуждый, что даже латинское имя побрезговал принять и именуется так, как назывался в своей варварской Азии — Аполлон! Из всех пришлых богов этот бог самый коварный. Строит из себя красавца, а на самом деле — сущий волчара. С виду чистый и светлый, но загляни к нему в душу — пороки и страсти там копошатся, как мыши в грязном и темном подвале.
        Так святотатствовал и проповедовал Корнелий Сципион. Юл Антоний грозно хмурился и согласно кивал головой. А Руф Сальвидиен, фламин Аполлона, Гай Цезий, салий и «Марса слуга», неужто не возражали?!
        Ничуть. Они якобы восстанавливали древний культ богини Тутуны.
        Не вдаваясь в подробности, которыми щедро осыпал меня мой рассказчик, Эдий Вардий, кратко опишу лишь несколько, с позволения сказать, «обрядов».
        XVII. Через день после мартовских ид, как ты знаешь, в Риме празднуют Либералии. Достигшие совершеннолетия юноши в этот день в присутствии родителей и званых гостей надевают «белую тогу мужчины», в храме приносят жертву и служат молебны, шествуют на Форум, дабы «предстать перед народом и государством»… Так вот, двух или трех таких юношей удалось, по выражению Вардия, «отловить» Юлиным адептам, причем все трое были девственниками, — их специально таких разыскали, чистых и непорочных. В полночь их доставили в один из городских домов Луция Авдасия и под пение гимнов Тутуне — эти гимны тогда впервые услышали, ибо до этого песенно и стихотворно славили только божественного ее сожителя Мутуна, — под гимны, говорю, при скоплении всех «фециалов» и при частичном присутствии «гирпинов», всех парадно одетых, этих трех юношей стали лишать невинности, по очереди: сначала первого, затем втором, потом третьего. Этим безобразием руководили Цезий и Сальвидиен, исполняли его сексуарка и гладиатрисса…На Либералиях началось и продолжалось до Миртовой Венеры. Причем, обрати внимание, в тутуниях участвовали, с одной
стороны, только что достигшие совершеннолетия юноши, которых разыскивали и поставляли адепты-мужчины — не все из них теперь обязательно были девственники; а с другой стороны — женщины: сначала «гирпинки», то есть артистки, гладиатриссы и сексуарки, а затем «фециалки», такие как Домиция и Аргория. При этом мужчинам-адептам было запрещено всякое плотское соитие с женщиной, женатым — с особой строгостью. На тутуниях, на которых все они должны были присутствовать, они могли лишь наблюдать за…ну, за обрядами. Более того, если раньше, как ты помнишь, все воздерживались от вина, то теперь винопитие не просто разрешили — его предписали: каждый мужчина должен был выпить не менее трех слаборазбавленных киафов крепкого фалернского вина с какими-то примесями, от которых, по образному выражению Вардия, «страсти вспыхивали, искрили и даже потрескивали». Но «погасить огонь» не давали, ни в будни, ни на праздниках, — тогда один за другим справлялись Квинкватрии, День крови, Атиссии, Миртовая Венера, радостные и фривольные весенние праздники.
        Всё это намеренно делалось, дабы подготовить мужчин-адептов к кануну апрельских нон, к празднику Мегалезий.
        Как ты знаешь, праздник этот посвящен Великой Матери. Он и в Риме выглядит несколько по-азиатски. А Цезий и Карнулкул — теперь они верховодили — превратили его в сущее бешенство. Мегалезийские игры устроили на подгородной вилле Юла Антония; супруги Юла, Марцеллы Младшей, на вилле, разумеется, не было, она в Риме осталась. Ну и — с утра обильное возлияние, но теперь не фалернским, а еще более крепким иберийским вином, с какими-то горько-душистыми травами, от которых, как Вардий сказал, голова кувырком, а ноги сами танцуют. К полудню прибыли жрецы Кибелы — только мужчины, ни одной женщины — с растрепанными длинными прядями волос, босоногие, во фригийских тиарах, с безумными взглядами — будто их специально так подбирали, чтобы не было их безумнее. Заныли флейты, закричали дудки, загудели тимпаны, загремели кимвалы. Адепты высыпали из трапезной в сад, образовали шумную процессию, которая двинулась за жрецами Матери Богов. Те сначала все согласно дудели, бренчали, стучали, затем лишь головные продолжали свистеть и бряцать, а прочие, побросав берекинтские флейты и беллоновы бубны, достали кто нож, кто
топорик, кто плетку с костяшками и этими орудиями стали терзать свое тело: резать, царапать, колоть и хлестать. Они к таким маленьким мукам привыкли, они на них зарабатывают. Но эти, которых Цезий с Карнулкулом наняли, как-то особенно яростно и вдохновенно над собой свирепствовали. Юлины адепты, и без того оживленные, еще сильнее возбудились от свиста плетей, от рокота барабанов, визга флейт, от вида и запаха крови. Некоторые молодые адепты — их, надо сказать, особенно щедро напаивали — стали выхватывать у жрецов их орудия и себя стегать и царапать. Один из Гракховых щеголей так разошелся, что, распустив тогу и разорвав на себе тунику, с криком «Не так! Вот так надо делать! Вот так искупают вину!» — берекинтским ножом полоснул себя по промежности… Похоже, он начитался сказаний об Аттисе, видно, совсем обезумел от трав и вина и, наверное, не рассчитал силы удара и остроты кинжала. Нет, уд он себе не отсек, но весьма его повредил. И, глянув на то, что с собой сотворил, потерял сознание и рухнул на землю. В то же мгновение рядом со щеголем оказалась Помпония Карвилия — помнишь, уродка-аристократка? — и,
встав перед ним на колени, принялась целовать его обнаженное тело, слизывая кровь с раны. Гракх ее отогнал — чтобы быть точным: оттащил за волосы, так невменяемо она безумствовала, — поднял юношу на руки и побежал с ним в сторону виллы. Сам Семпроний остановил кровь — он многое умел в жизни — или призвал на помощь врача, об этом мне Вардий не упомянул. Но подчеркнул: почти никто в берекинтствующей, виноват, в тутунствующей процессии на несчастного юношу внимания не обратил — продолжали петь, вопить, резать себя и стегать, двигаясь вокруг виллы Антония.
        Юл шел впереди, таща за собой открытую двухколесную повозку, на которой, скрестив на груди руки, восседала Юлия. Оба были в длинных черных одеждах. Юлия выглядела так, как несколько лет до этого Феникс описал Медею в своей трагедии:
        Горят багрянцем щеки,
        Но краску гонит бледность;
        Цвет по лицу блуждает,
        Сменяясь поминутно.
        …Два красных пятна на лице, которые то появлялись, то исчезали, и когда появлялись, особенно ярко сверкали ее глаза, «изумрудно-холодные, слепо-всевидящие». Такое определение дал Юлиным глазам Гней Эдий и сообщил, что на этой стадии отряд «гирпинов», как бы второй круг Юлиных адептов, пополнился главным образом за счет юношей и нескольких молодых жрецов, служивших Кибеле и Изиде. Из «фециалов» же после праздника Мегалезий вновь исчез Семпроний Гракх и больше не появлялся. Зато «фециалами» были провозглашены поэт Понтик и раб-баснописец Федр, а также прославленный актер Гилас и некто Ренат или Ренит, по происхождению египтянин, «раб Осириса» в храме Изиды на Марсовом поле.
        На апрельских Цереалиях никто из адептов в городских торжествах не участвовал — все удалились в предгорья, где из веток принялись строить хижины и шалаши.
        XVIII. Началась заключительная стадия последнего этапа разжигания пожара — «МУТУНОТУТУНИИ», как окрестил ее Гней Эдий Вардий.
        С Цереалий до Палилий, с апрельских ид до шестнадцатого дня до майских календ, пока строили шалаши и хижины, рыли глубокую яму и сооружали над ней широкий деревянный помост — всё было велено делать собственными руками, ни рабами, ни наемными слугами не пользовались, — после работы, за вечерней трапезой, слушали Корнелия Сципиона, который, словно бродячий учитель, переходил от костра к костру и наставлял-разглагольствовал.
        Великий Август, вещал Сципион, призывает римлян вернуться к славной и праведной жизни наших любимых предков.
        Что для этого требуется? Прежде всего, надобно прекратить лицемерить перед другими и лгать самому себе, войну называя миром, произвол — справедливостью, излишества — благосостоянием, стяжательство — трудолюбием, неравенство — государственным устройством, блуд — браком. Надо подлинными именами назвать вещи. И в первую голову надо понять, что добродетель к нам никогда не вернется, ежели ее движущую силу, первооснову гражданского общества — семью — мы по-прежнему будем создавать, нарушая священные обычаи предков и пренебрегая исконно-римскими богами. Почему едва не погубили Отечество гражданские войны, кровопролитные и богомерзкие? Да потому, что своим вероломным предательством мы оскорбили великого Мутуна, мы в слепоте своей предпочли ему пришлого Марса, отца Ромула-братоубийцы, в честь которого переименовали наш город. Почему мы погрязли в разврате? Не потому ли, что теперь поклоняемся не нашей древней Тутуне, богине естественной и нелицемерной любви, а гречанке, богине-шлюхе, лживой Венере, которая ежедневно, ежечасно с Марсом, богом ненависти и раздоров, наставляет рога своему мужу-труженику,
терпеливому и усердному богу Вулкану? Нам этого предательства не простят наши предки, маны и лары, и давно уже перестали прощать, судя по тем бедствиям, которые на нас обрушились и до Юлия Цезаря, и при нем, и после него.
        Когда мы это поймем, продолжал измышлять Сципион, мы ужаснемся и устыдимся. И от ужаса прозреем, а стыдом своим начнем очищаться. Мы отречемся от чужеземных лживых богов, Марса, Венеры и Аполлона. Обратив свои виноватые взоры к Мутуну и Тутуне, мы выведем их из мрака ночи на свет дня. Они нас в ответ осветят, вернут нам правдивость, добродетельную естественность, счастье и покой, невозмутимую мудрость и справедливое величие. Поклоняясь нашим исконным богам, мы вернем на землю древнейшего Сатурна и вместе с ним Золотой век, век первозданной любви, равенства и братства всех сословий и состояний. Тогда каждый день будет праздником и весь год — Сатурналиями.
        Так ораторствовал Сципион. И адепты ему покорно внимали: почти все — со вниманием, многие — с интересом. А некоторые, особенно молодые, когда Сципион умолкал, нетерпеливо выкрикивали: «Ну, когда же?! Когда, наконец, начнем поклоняться?! Мы на этой проклятой диете уже целый месяц!»
        «Сначала надо очиститься от лицемерной любви, — глубокомысленно изрекал Сципион и таинственно прибавлял: — Скоро наступят Палилии…»…
        XIX.Палилии наконец наступили. И вот что на них учинили: на деревянном помосте одного за другим принесли в жертву трех быков; первого — Мутуну, второго — Тутуне, а третьего — двум этим богам одновременно. Закладывали соответственно жрец Аполлона Руф Сальвидиен, салий Гай Цезий и Ренит, Осирисов раб. Им прислуживали — подавали жертвенные орудия, удерживали быков — четверо «разноцветных». Гимны для жертвоприношений сочинили Понтик и Федр. Солировали при их исполнении: при первом жертвоприношении — Пилад, при втором — Стефанион, при третьем — Гилас своим чарующим голосом. Резали животных таким образом, чтобы кровь как можно дольше лилась и сочилась из раны. Через щели в помосте кровь капала в яму, и в те места, куда она истекала, по очереди ставились «фециалы» и «фециалки», кровью этой окропляя себе голову, руки и грудь. Всем еще до обряда арвалец Карнулкул объявил, что резать будут, дескать, потомков того самого быка, которого Мать Земля создала в отместку Юпитеру, изгнавшему Сатурна; хотя великан Бриарей быка сокрушил, но тот перед смертью успел порезвиться и оставил потомство.
        Юлия в длинных белых одеждах и с золотым венком на голове — не лавровым, а смоковным — Юлия, рассказывал Вардий, уже не на телеге, а на позолоченной колеснице кружила вокруг помоста, на котором убивали быков. А Юл Антоний в жреческой тоге-претексте управлял конями. Похоже, изображали: Юлия — богиню Тутуну, а Юл — фламина ее. Два красных пятна теперь уже не выступали на Юлином лице — лицо было под стать ее одеянию: белым, словно гипсовым, как посмертная маска, и на этой белой нежити особенно ярко выделялись «пронизывающе-зеленые, сверкающе-стеклянные глаза»; Вардий утверждал, что Юлия с помощью притирок и капель наверняка что-то сделала со своим лицом и со своими глазами, потому как сами по себе не могут глаза так истуканно блестеть, а лицо быть таким мертвенно-бледным.
        «Гирпины» и «гирпинки» в кровавом окроплении не участвовали. Но, возлежа на траве, издали наблюдали за обрядом. А когда всех быков умертвили и всех перворазрядных, как греки говорят, «причастили мистериям», настала и их очередь, второразрядных: сначала их заставили, парами, мужчина с женщиной, взявшись за руки, прыгать через костры, а после «причащаться» у Сальвидиена, Цезия и Ренита: они тоже парами подходили к одному из жрецов, и тот возливал на них коровье молоко, которое велено было слизывать друг у друга… нет, только с волос и со щек, и ни в коем случае не целоваться!
        Воздержание продолжалось. На вечерней трапезе вина не пили. Первостепенным, среди прочих закусок, подали жареные бычьи яйца, второстепенным — вареные коровьи языки. По окончании пиршества мужчины удалились в свои шалаши, женщины — в свои отдельные хижины. Юл и Юлия ночевали в центре праздничного лагеря, но тоже по отдельности — каждый в своем сооружении из дерна, веток и листьев.
        Вакханалия, вернее, мутунотутуния, была разрешена и состоялась на Виналиях, на девятый день до майских календ. С утра напившись вина, головы украсив венками из мирта и мяты, адепты устремились на гору, возвышавшуюся над поляной, и там, срывая друг с друга одежды, предались любви — голодной, неразборчивой, ненасытной, тем более плотоядной, что делалось это не в укромных местах, не по одиночке, а свально, всем пьяным скопом, на всеобщем возбуждающем обозрении… Гней Эдий мне достаточно подробно описывал, кто с кем и как сочетался; как на самой вершине горы, на плоском широком камне, устланном александрийским ковром — Вардий несколько раз подчеркнул, что ковер был именно александрийским, — на этом-де камне, со всех сторон окруженная совокупляющимися парами, Юлия отдалась Юлу, то есть богиня Тутуна сопряглась со своим жрецом, ставшим «на это священное время» богом Мутуном… Я эти его описания, с твоего позволения, опущу…
        В горах целый день отбезумствовав, ушли из предгорий и спустились на подгородную виллу Тиберия. На территорию виллы никто не вступил, даже Юлия, которой эта вилла принадлежала по праву законной супруги. Нет, велено было адептам из тростника и соломы строить для Юлии дом, точно напротив главного входа на виллу: дескать, так вот и жили в благословенную эпоху, во времена Сатурна, в Золотом веке. Дом этот соорудили за один день и нарекли «дворцом», так как в нем поселилась Юлия-богиня со жрецом своим Юлом, а все остальные разместились в простеньких шалашах, теперь уже не раздельно мужчины и женщины, а теми парами, которые составились в горах, на Виналиях.
        Так жили несколько дней.
        Отпраздновали Флоралии, встречая Богиню Цветов так, как ее встречают и чествуют в Городе. Было, однако, три отличия: во-первых, богиню именовали не Флорой, а Тутуной; во-вторых, всплески танцев почти всегда оканчивались откровенными любовными игрищами. В-третьих — вовсе неслыханное! По всему периметру лагеря были установлены статуи Августа, мраморные, бронзовые и гипсовые, и пары, предаваясь любви, под ними располагались — так им было предписано Сальвидиеном и Цезием, а Сципионом Корнелием заранее объяснено, что Август-де — прямой потомок Сатурна, и, стало быть, ему надо молиться перед соитием, а после благодарить за восторг, за спасительный мир на земле, за благодатный возврат к святоотеческим нравам.
        Так они отмечали Флоралии.
        А на следующий день приступили к тому, что Юл Антоний назвал «возрождением Легиона Любви». «Легатом Любви» Юл объявил себя. «Фециалы» были назначены «любовными префектами». Им в подчинение были выделены по два, по три «гирпина», получивших звание «любовных центурионов». А кто «легионеры» у этих начальников? Юл объяснил: надо сформировать третий круг, набрать «камиллов», вербуя всех желающих, без разбора сословий, не скупясь на подарки, как он, Юл Антоний, как прекрасная Юлия, как Пульхр, Сципион и Криспин, Луций Авдасий и Вибий Рабирий одаривали, поили и кормили нынешних «центурионов». Пусть они теперь раскошелятся и привлекут к себе как можно больше подвижников. Из них к началу мая составится «Легион Любви». И этот Легион, под божественным покровительством Мутуна и Тутуны, позволю себе процитировать: «…двинется с холмов на равнину, из добродетельной деревни в порочный город, истребляя лицемерие, устраняя несправедливость, попирая разврат и учреждая блаженные времена Сатурна, помогая великому Августу осуществить его радостную и прекрасную мечту!»
        XX. — Ты понял? — тихо спросил меня Эдий Вардий, прерывая рассказ о «мистериях». — Ты понятливый юноша. Должен был догадаться… Так понял или не понял? Всё понял или не всё?
        Я замешкался с ответом, соображая, что именно мой собеседник вкладывал в понятие «всё». Но Вардий тут же пришел мне на ПОМОЩЬ:
        - Правильно, — так же тихо и теперь уже грустно произнес Гней Эдий. — Острие атаки было направлено как раз против тех богов, которых Август особенно чтил и культ которых стремился сделать центральным. От Венеры вел свой род божественный Юлий и, стало быть, Август, его законный наследник и преемник. И эта их божественная прародительница теперь объявлялась чужестранной захватчицей, потаскухой, родившей от собственного сына, Марса-Градива… да, великого Ромула, основателя нашего великого Города!.. Марс, которому Август долгие годы отстраивал новый форум и сооружал, пожалуй, величайший из римских храмов, — он, грозный и справедливый Марс Мститель, святотатственно именовался завистливым, злобным, кровавым. А солнечный Аполлон, даровавший Риму и миру великую Актийскую победу над египетскими демонами, над азиатскими силами мрака и хаоса, объявлялся самым коварным и лживым, волчьим, мышиным… О том, как чернили Энея и Ромула, величайших наших героев, ты слышал. Но обратил ли внимание на то, что им обоим противопоставлялся Геркулес, якобы прародитель Марка Антония и, стало быть, Юла?
        - Обратил, — сказал я.
        - А на то, что чем дальше, тем больше Юл и Юлия разыгрывали из себя Антония и Клеопатру… Все эти золоченые троны, александрийские ковры, мидийские тиары… Мы, мол, древних латинских богов пытаемся умилостивить, чтобы вернуть на нашу многострадальную землю золотой век Сатурна. А на самом деле — варварское дионисийство, кровавая азиатчина, египетская разнузданная похоть… Это ты тоже заметил?
        - Заметил, — сказал я.
        - И фиги не пропустил? — спросил Вардий, чуть повышая голос.
        - Какие фиги?
        - Да все эти смоковные или фиговые венки, гирлянды, опояски, подстилки… Понял намек?
        - Намек?.. На что?
        - На то, что змеек Клеопатре, которыми она умертвила себя, ей этих змеек принесли в корзине, наполненной смоквами и сверху прикрытой смоковными листьями!
        - Нет, не понял… Ты мне об этом не рассказывал…
        - Ну, так вот сейчас рассказываю, — сказал Вардий и весьма недружелюбно на меня посмотрел.
        - Понял, — сказал я, сочтя, что нужно что-то сказать.
        - Всё было заранее продумано и рассчитано, — понизив голос, продолжал Гней Эдий. — Обслуживать заново сочиненный культ Мутуна и Тутуны и заодно глумиться над верховными богами были приглашены Руф Сальвидиен и Гай Цезий, заметь себе, фламин Аполлона и «Марсов слуга». Далее: в «Легион Любви» были включены представители почти всех римских сословий: от аристократов высшей пробы до рабынь-заработчиц, от сенаторов до гладиаторов, от всадников до актеров; при этом особая ставка делалась на женщин и юношей, падких на возбуждение чувств, ни в чем не знающих меры, готовых на различные крайности. Более того: привлекали не только развратными действиями — участвовавшую в оргиях чернь одаривали одеждами, украшениями и деньгами, так что, если бы успели, то в самом скором времени могли бы составить из этого сброда действительно легион. И в довершение: этот мерзкий разврат, этот бунт против отеческих нравов и порядков — всё это с определенного момента творилось якобы от имени Августа, перед лицом его священных изображений, с участием его родной дочери!.. Какое бесчинство! Какая издёвка!
        Вардий теперь чуть ли не с ненавистью смотрел на меня, будто во всех этих безобразиях я был главным зачинщиком.
        Мне стало не по себе. И я попытался спросить:
        - А как же…
        - Да очень просто! — в гневе вскричал Вардий, вскакивая из-за стола и сжимая перед собой кулаки. — В той лютой ненависти, которую он испытывал к Августу, к его семье, к его великим свершениям, к самой нашей истории, в которой его отцу достались лишь смерть и позор, а ему, Юлу Антонию, как он утверждал, унижение и прозябание, в зависти и ненависти своей он нащупал наконец наиболее уязвимое место, открытую почти рану, и эту рану, как умелый палач-изувер, стал расширять, растравлять… Юлия — самый болезненный нарыв, самая страшная язва! С помощью Юлии он весь Рим надеялся заразить… Что тут может быть непонятного?!
        - Я не об Антонии. Я хотел спросить…
        Но Вардий снова меня гневно перебил:
        - О Юлии? Да что тут спрашивать?! Она к этому времени была уже совсем безумной. Она, похоже, не отдавала себе отчета в том, что она с собой делает. Она, может, и вправду возомнила себя богиней. Август собирался освятить храм Марса Мстителя. А она, его дочь, решила стать Тутуной, Эриннией, Немезидой — божественной Мстительницей!
        Гней Эдий замолчал. И я в третий раз попытался.
        - Как Август допустил? Неужели ему не докладывали? Ведь столько людей участвовало… Вот о чем я хотел спросить, — сказал я.
        Едва я это произнес, Вардий, как это с ним часто случалось, мгновенно поменял свое душевное состояние: лицо перестало гневаться, кулаки разжались. Гней Эдий опустился на стул и забормотал:
        XXI. — Докладывали, конечно, докладывали… Не могли не докладывать…
        Пробормотав это, Вардий с упреком на меня глянул и добавил:
        - Легко тебе спрашивать! А ты поставь себя на место людей, которые знали и должны были доложить. Но… Попробуй доложить человеку, по всему миру утверждающему и учреждающему справедливость и добродетель, что его собственная дочь, плоть от плоти и кровь от крови… Немногие на это могли решиться. А когда решались, делали это бережно и осторожно, смягчая детали и обходя острые углы… Сей Страбон, префект Города, первым попробовал доложить, когда после первых Сатурналий произошли ночные потасовки между Юлиными адептами и хозяевами домов. Но Август спросил его: «Ты не помнишь, кто из нас двоих должен следить за порядком в городе?». И улыбнулся Страбону той самой своей улыбкой, от которой, как рассказывали, становилось стыдно, что ты появился на свет — он ей редко пользовался, но действие она оказывала почти парализующее… Это во-первых.
        Во-вторых, — после небольшой паузы продолжал Гней Эдий и теперь смотрел на меня уже не с упреком, а с обидой, — во-вторых, я ведь говорил тебе: до поры до времени они всё делали достаточно скрытно. Ну да, загуляли после первых Сатурналий. Но они ведь не первые и не последние — до январских календ многие в Риме не могут остановиться, гуляют и колобродят; время такое… веселое!.. А потом, как ты помнишь, Юлия вообще бросила своих адептов, когда тайно сошлась сначала с Бессом, потом с Гиласом. Об этих связях даже адепты не знали, за редким исключением… Потом, когда начались «зрелища», напомню: и «театр», и «цирк» находились не в Городе, а за чертой померия, «стадион» — вообще на частной вилле… Нет, слухи, конечно, ходили, не могли не ходить. Но — хочешь, верь, хочешь, нет — если до отъезда Тиберия Юлию в этих слухах, как правило, осуждали, то теперь, после его удаления на Родос, после того как он бросил свою несчастную жену, ее именно несчастной чаще всего называли, ей очень многие теперь сочувствовали: и в высших кругах, и особенно среди простого народа, который всегда готов поддержать тех, кого
сам объявил несчастными… Это во-вторых.
        Гней Эдий уже с осуждением на меня глянул и продолжал:
        - После «битвы гладиатрисс» Сей Страбон пригласил к себе на обед Фабия Максима и Пизона Старшего и, выгнав слуг, поставил вопрос: надо ли докладывать и кто доложит? Пизон сказал, что его эти происшествия не касаются, он занят исключительно военными делами. Фабий сказал: обязательно надо доложить, но он на себя этот доклад не возьмет. «Дело было не в Городе. На меня тоже не рассчитывайте», — предупредил Сей Страбон, городской префект. А выход из тупика нашел мудрый Фабий: «Я обо всем расскажу Ливии. Пусть она примет решение». Не сомневаюсь, что рассказал.
        Но Ливия, эта благороднейшая женщина, любящая супруга, чуткая и нежная душа, она ни словом не обмолвилась Августу, оберегая его покой.
        Когда начались «мистерии» и до Августа не из ближайшего круга, а из разных источников, словно волны, стали докатываться тревожные слухи, Ливия всеми силами, как говорят поэты, «защищала от сквозняков», «прикрывала одеялом», «подстилала ковер».
        Во время «мутуний», хотя Август не заговаривал с ней о Юлии, Ливия несколько раз принималась рассуждать о природе людской зависти: дескать, чем выше поднимается человек, чем больше у него заслуженной славы, тем сильнее ему завидуют не только соперники, но и те, кого он считает своими друзьями, и эти подлые завистники прибегают к единственному оружию, которое у них остается — клевете на его близких, ибо сам он уже недосягаем для мирской грязи, а родных его и любимых можно оклеветать, очернить, унизить в его глазах… Однажды, без всякого внешнего повода, словно отвечая на свои мысли, ее мучающие, когда Август зашел поцеловать жену перед уходом в сенат, Ливия за рукоделием, разглядывая запутавшуюся в руках ее нить, тихо произнесла: «Когда женщина несчастна, когда ее бросил муж, когда со всех сторон на нее сыплются несправедливые обвинения, где ей искать утешения, как не в религии?» Август внимательно оглядел супругу и спросил: «Что ты хочешь сказать? Может быть, я не понял». — «Я хочу сказать, что у всех людей разные боги. Особенно у женщины… Очень важно найти именно того бога, который тебя услышит и
придет на помощь», — ответила Ливия, не поднимая глаз на Августа. «Я понял. Спасибо тебе», — сказал Август и поцеловал Ливию.
        В разгар «тутуний», когда Август зашел к жене, держа в руках восковую дощечку, Ливия эту дощечку у него отобрала, усадила в кресло, сама села на скамеечку возле его ног, взяла за руки и, снизу вверх заглядывая мужу в глаза, заговорила, с одной стороны как бы оправдываясь, а с другой — чуть ли не осуждая: «Мы оба перед ней виноваты, перед нашей дочерью. Мне не удалось воспитать для нее достойного мужа. Ты же… Сначала, не разглядев, что они не подходят друг другу и никогда не будут счастливы вместе, ты сделал их мужем и женой. А затем позволил ему уехать на Родос, полагая, что так будет лучше для обоих, а на самом деле и того и другого сделав еще более несчастными». …Нашей дочерью — до этого Ливия никогда так Юлию не называла. Август, пока она говорила, смотрел на жену не просто с удивлением, а с удивленной благодарностью, и после некоторого молчания спросил: «Ну, и каков выход?». — «Прежде чем искать выход и тем более принимать решение, надо понять, кто виноват в происходящем, признаться себе в этом тем честнее, чем глубже вина». Август осторожно отобрал у жены свою восковую дощечку, обнял Ливию,
долго держал в объятиях, а потом вышел из комнаты, ничего больше не спросив и не сказав.
        Когда уже вовсю полыхали «мутунотутунии», когда возле виллы Тиберия Юл и Юлия приступили к созданию «Легиона Любви», Август, сидя за завтраком — они на старинный манер ели сидя, а не возлежа, — Август, обсуждая с женой предстоящие Марсовы игры, вдруг велел слугам удалиться, резким движением отодвинул от себя блюдо с сыром и финиками и, ранено — я настаиваю на этом слове — ранено глядя на Ливию, процедил: «Слушай, а тебе-то вообще известно…» — Ливия не дала ему договорить. Она взяла мужа за руку и ласково произнесла: «Мне всё известно. Лучше, чем тебе». Август не то чтобы выдернул, но с плохо скрываемым раздражением высвободил свою руку и сказал: «Если тебе лучше, чем мне, известно, может быть, ты со мной поделишься?» Ливия снова взяла его за руку, на этот раз крепко, чтобы он не смог ее отнять, и сказала, пристально глядя в глаза мужу: «Они у меня все под присмотром. От Юла Антония до последней девки. У меня везде свои люди. Они мне о каждом шаге доносят… Зачем тебе перед великими событиями, которые нам предстоят, отвлекаться на какую-то ерунду? Я сама разберусь. К Марсовым играм все их забавы
прекратятся». — «Но мне докладывают…» — попытался вновь освободить руку и возразить Август. «Слишком много развелось докладчиков! — вдруг гневно воскликнула Ливия и оттолкнула мужнину руку, так что та чуть не угодила в плошку с медом, которым мазали хлеб. — Они бы лучше за собой следили! За своими женами и любовницами! За своими детишками!»
        XXII. Эдий Вардий встал из-за стола и почти вышел из шатра, но вернулся и радостно объявил:
        - Ливия действительно знала о каждом нашем движении. Помимо Виргинии и Лелии, ее осведомителями были такие близкие к Юлии люди, как Полла Аргентария и Секст Помпей. Ты помнишь, за несколько лет до этого она прогнала их от себя? Так вот, она это специально сделала, чтобы среди Юлиных адептов к ним утвердилось доверие… Наверное, были еще люди, о которых я до сих пор не догадываюсь.
        Гней Эдий вновь сделал попытку уйти и снова вернулся.
        - Что ты так на меня смотришь? — почти злобно спросил он. — У меня не было выхода. Я должен был находиться в этой мерзкой компании, должен был любой ценой оказаться как можно ближе к Юлу и к Юлии. Чтобы быть в курсе событий. Чтобы в критический момент защитить Феникса… Они ведь не только на каждом углу декламировали его стихи. Они ему приписали гимны Мутуну и Тутуне!.. Слава великим богам, я многое заранее предвидел! Я предчувствовал, что удар последует неожиданно и нам не дадут времени к нему подготовиться. Поэтому, не обращая внимания на протесты Феникса, на его нарастающую брезгливость ко мне, на его нежелание видеть и слышать меня, я всё ему насильно рассказывал, я заставлял его слушать о Юлиных похождениях, в которых сам был непосредственным участником… Я жертвовал собой. Самое страшное — в глазах моего любимого друга! Но, не сделай я этого, он бы погиб. Уже тогда!.. Сейчас я вернусь и тебе расскажу.
        Тут Вардий вышел из нашего шатра и направился к тем работникам, которые разрыхляли почву под виноградными лозами.
        Свасория двадцать третья. Пожар
        Вернувшись, как обещал, рассказал.
        Но этот его рассказ я постараюсь сделать как можно более кратким. Ведь столько теперь у нас понаписано об этом великом и злосчастном годе — тринадцатом консульстве божественного Августа. И почти у каждого историка собственная версия. Ты сам, милый мой Луций, насколько мне известно, оставил заметки. Я их, к сожалению, не читал, но знаю, что в них ты тоже попытался объяснить происшедшее.
        А вот что мне Вардий рассказывал, очевидец и непосредственный участник событий:
        I. В четвертый день перед майскими идами состоялось тридцать лет назад обещанное и с тех пор с нетерпением ожидаемое освящение храма Марса Мстителя. И храм и новый форум, на котором он разместился, тогда еще не были достроены до конца. Но Август не утерпел и открыл Марсов храм солнечным утром Марсова праздника, освятил всем сенатом, можно сказать, всем Римом, ибо несметные толпища запрудили центр Города: все наши три форума и их непосредственные окрестности; толпились в Велабре, глазели с восточного склона Капитолия и с южного спуска Виминала. Было объявлено, что отныне именно в этом храме, а не на Капитолии, сенат будет принимать решения об объявлении войны и об учреждении мира, отсюда отправятся в провинции проконсулы и легаты, сюда во время триумфов будут приносить украшения победоносные полководцы.
        Величие храма, его архитектурное великолепие и совершенство не стану тебе, Луций, описывать — ты сам его сотни раз видел. Однако вспомню стихи:
        Смотрит воинственный бог на фронтон высокого зданья
        И одобряет, что высь непобедимым дана.
        Смотрит на вход, где висит оружие разного рода
        Из отдаленных земель, римским покорных сынам;
        Видит праотцев ряд Юловой славной семьи,
        Видит и Ромула он, отягченного царским доспехом,
        И описания всех подвигов славных мужей.
        …Вардий мне несколько раз эти стихи продекламировал, обращая внимание, что все предки Августа тут были почтены славой и представлены изображениями, что Ромул красовался в царских доспехах. И, когда храм освящали, утверждал Гней Эдий, воистину у каждого присутствовавшего было такое ощущение, что сам неустрашимый Градив, непобедимый Маврос, всеоружный Мститель, великий Марс взирает с небес на свое новое жилище, вспоминает божественного Юлия, благодарит его великого сына и продолжателя Гая Юлия Цезаря Октавиана Августа и гордится великим римским народом!
        В цирке справляйте теперь эти Марсовы игры, квириты!
        Сцена театров мала мощному богу служить!
        …И точно: по окончании церемонии освящения и по завершении молебнов, одновременно вознесенных в новом храме, в храме Юлия Цезаря, в храме Юпитера Гремящего на Капитолии, в храме Юпитера Победоносного на Палатине, в храме Юпитера Освободителя на Авентине, в храме Венеры на Целии и в храме Юноны на Эсквилине, народ повалил смотреть гладиаторские бои в цирки, а затем устремился на правый берег Тибра, где на искусственном озере состоялось грандиозное морское сражение, в котором участвовали множество различных судов и без малого три тысячи человек — пол-легиона!
        На следующий день, третий перед майскими идами, в только что освященном храме Марса Мстителя состоялось первое в его истории заседание сената. И на этом заседании… Нет, давай по порядку.
        Накануне Марсовых игр Август, готовясь к торжествам, собираясь с силами и с мыслями, пребывал в Анции. И в полдень к нему явилось посольство римских плебеев, которое, добившись приема, как говорится, «поднесло ему имя Отца Отечества», то есть попросило принять на себя этот высший из титулов. Август поблагодарил послов и решительно отказал им в их просьбе.
        Но от него не отстали. На следующий день в Риме, после освящения Мстителя, когда принцепс входил в цирк, его восторженно приветствовала огромная толпа в лавровых венках. Август их вновь поблагодарил и вновь отказался, но уже не так решительно.
        И вот на заседании сената, на третий день, Марк Валерий Мессала Корвин просит слова, встает и говорит: «Да сопутствуют счастье и удача тебе и дому твоему, Цезарь Август! Такими словами молимся мы о вековечном благоденствии и ликовании всего государства. Ныне же сенат в согласии с римским народом поздравляет тебя Отцом Отечества». А Цезарь Август, пока Мессала говорит, растерянно качает головой; потом, когда Корвин умолкает, закрывает лицо руками; а когда вновь открывает лицо и видит, что все сенаторы встали и ему рукоплещут, всех призывает к молчанию и со слезами на глазах произносит срывающимся от волнения голосом: «Достигнув исполнения моих желаний, о чем еще я могу молить бессмертных богов, отцы сенаторы, как не о том, чтобы это ваше единодушие сопровождало меня до скончания жизни!»… На всякий случай напомню тебе, мой далекий товарищ, что эти слова Мессалы и Августа все историки цитируют одинаково. Стало быть, всё так было в точности сказано.
        Воистину: великое счастье, когда тебя сопровождает всенародное единодушие! Прекрасное торжество, когда твои желания исполнены!
        II. А на следующее утро, в канун майских ид, по Городу поползли слухи. Якобы поздней ночью, когда утомленные играми и чествованиями Отца Отечества — Цезаря Августа ведь не только в сенате почтили, но стоило ему выйти из храма Марса Мстителя, как его окружила толпа, образованная из всех цензов и сословий, которая не дала принцепсу вернуться в свою резиденцию, а повлекла его сначала на молебен в храм Юлия Цезаря, а затем в театр Марцелла на представление в его честь, составленное из многочисленных поэтических славословий, ранее сочиненных Вергилием, Горацием, Варием и другими поэтами; — так вот, когда римляне отшумели, отпраздновали и, разбредясь по домам, улеглись спать, в Город между вторым и третьим рожком с трех сторон — по Фламиниевой, Яникульской и Остийской дорогам — одновременно вступили три большие группы людей, чуть ли не центурии по численности. Стражники их безропотно пропустили, так как во главе скопищ стояли известные и крайне влиятельные граждане — сенаторы и один консуляр. Чинно и спокойно миновав ворота, люди эти, празднично одетые, двинулись к Тиберинскому острову и, там сойдясь,
словно обезумели: мужчины раскачивались всем телом и выкрикивали какие-то странные стихи и дикие пророчества, а женщины, сорвав с себя верхнюю одежду, распустив по плечам волосы, устремились к реке, окунали в воду пылающие факелы, которые, будучи начинены горючей серой с известью, вспыхивали и горели еще ярче после того, как их вынимали из Тибра.
        Отбезумствовав на острове, толпа снова разделилась на три части, и первая ее часть двинулась к храму Марса Мстителя, вторая — к храму Юлия Цезаря, а третья — на Римский форум, к рострам. И якобы у только что открытого и освященного Мстителя, на храмовых ступенях, мужчина высокого роста, облаченный в доспехи Марса и с характерным для этого бога шлемом на голове, совлек одежды с женщины, одетой весталкой, и принялся совокупляться с ней на глазах у многочисленных танцующих и поющих спутников и спутниц.
        Похожее святотатственное безобразие было совершено и на Форуме Цезаря, у храма божественного Юлия, у той части стены, где изображен герой Эней, несущий на руках своего престарелого отца, — с той лишь разницей, что здесь под радостные крики собравшихся разврату предались не «Марс» с «весталкой», а «Венера» с «Анхизом», причем та, которая играла роль Венеры, была рыжеволоса, широкозада и прямо-таки насиловала своего партнера, царапала лицо, кусала в шею… Позволь, я опущу другие подробности, которые привел мне Вардий.
        На рострах же, на Римском форуме, на тех возвышениях, с которых ораторы обращаются к народу, с которых еще недавно провозглашен был закон о прелюбодеяниях и были объявлены наказания для его нарушителей, в этих поистине священных для римского государства местах, одни говорили, тоже были учинены развратные бесчинства, другие же возражали: нет, до порнографии проказники не опустились, но, торжественно объявляя о своем последнем сексуальном достижении, водружали на статую Марсия венки… Всем ведь известно, что так поступают римские адвокаты, одержав победу в суде… Ну вот и распутники Марсия увенчивали, издеваясь над древним отеческим обычаем.
        К полудню слухи, расползшиеся уже по всем четырнадцати римским кварталам, несмотря на их противоречивое разнообразие и пестроту деталей, почти все приобрели три центральные темы. Первая: организатором оргий был Юл Антоний, а Юлия на трех форумах была главной исполнительницей: у Мстителя она выступила в роли весталки, у Юлиева храма изображала Венеру, на рострах же, облачившись в мужскую тогу, предлагала себя каждому желающему, и многие ее предложением радостно воспользовались.
        Тема вторая: спутники и спутницы Юла и Юлии, разгоряченные обильными возлияниями, обезумевшие от собственного бесстыдства, от страшного примера, который подавала им дочь великого Августа, образовав пары, развратно подражали своим предводителям, мутунствовали и тутунствовали.
        И, наконец, третья тема: статую, которая стояла возле ростр, они объявили статуей не Марсия, но Марса и, увенчивая его, восклицали: «Старый плешивый пердун! Хватит тебе хорохориться! Служи великому Мутуну и прекрасной Тутуне! Сторожи свою дряблую курицу и, если получится, попробуй ее позабавить любовью! На что ты еще годишься, мститель пустого курятника?!»
        Всё это мне рассказав, Вардий тут же предупредил, что слухи лишь малой своей частью соответствовали тому, что произошло в действительности. Да, вошли через трое ворот, сошлись на Тиберинском острове и там совершили обряд с пропитанными серой факелами. Да, «инсценировали два соития» (так выразился Гней Эдий): одно у храма Марса Мстителя, другое на Форуме Цезаря. Но Юлия ни в одном из них не участвовала. В первом случае роль Марса играл один из Юловых «разноцветных», весталку изображала одна из третьеразрядных «камилл»-заработчиц. Во втором эпизоде «Венерой» предстала какая-то никому не знакомая рыжеволосая женщина, которую Юл Антоний долго разыскивал и наконец разыскал — по фигуре и по возрасту весьма напоминавшую Юлию, особенно в темноте; а роль Анхиза взял на себя Квинтий Криспин — только этот бесшабашный шутник мог согласиться на то, чтобы его, голого и уродливого, кусали и царапали. Прочие Юлины адепты мутунствовали и тутунствовали лишь криками одобрения, похабными песенками и фривольными танцами, но никто из них…нет, не было никакой свальной порнографии. И уж подавно не случилось ее на
ростральном трибунале. Там лишь пропели скабрезные куплеты и увенчали несчастного Марсия те женщины и мужчины, которые накануне, перед вступлением в Рим, на общей сходке «Легиона Любви» были признаны самыми «мутунотутунными». Юла и Юлии на рострах вообще не было и быть не могло, так как после Тибертинского острова компания разделилась на три группы, которые больше уже не сходились, и Юлия с Юлом наблюдали за ночным представлением у Марсова храма, Криспин верховодил и действовал на Форуме Цезаря, на Римском же форуме предводительствовали мужчинами — Корнелий Сципион, а женщинами — Помпония Карвилия; должна была руководить Полла Аргентария, но она не явилась на сборный пункт.
        - Уж кому-кому, а мне доподлинно известно, что происходило на всех трех форумах, — заверил меня Эдий Вардий и добавил: — Хотя лично я ни на одном из них не был. На Тибертинском острове Секст Помпей случайно подвернул себе ногу. И мне пришлось провожать его до дому.
        Признавшись в этом, мой собеседник тут же поведал мне, что слухи прекратились, когда ближе к вечеру люди заметили, что в каждом квартале появились караулы вигилов-пожарных во главе с квартальными викомагистрами, а у всех городских ворот к стражникам присоединились преторианцы, которые принялись проверять и досматривать всех входивших и выходивших из города.
        После захода солнца Рим опустел и затих.
        В ночь на иды начались задержания и аресты.
        III. Лишь упомянув об арестах, Вардий тотчас сменил тему и заговорил о Фениксе. При этом Гней Эдий ни словом не упомянул о его отношении к похождениям Юлии и Юла, но весьма обстоятельно — и как мне показалось, нарочито — стал описывать его творческую деятельность. Мне было сообщено, что в консульство Пазиена и Кальвизия Феникс издал первую книгу своей «Науки» и стал работать над второй, которую также издал в следующем году, при консулах Мессалине и Лентуле. А еще через год — то есть в тринадцатое консульство Августа и в тот год, о котором я сейчас вспоминаю, — в январе вышла третья, заключительная часть «Науки», и в апреле Тукка издал все три части одной книгой. Все эти издания пользовались неслыханной популярностью, их в разных форматах продавали во всех книжных лавках. Но полную «Науку» по договору Тукки с книготорговцами Сосиями было решено продавать только в их лавках, и к этим Сосиевым лавкам в первые дни продажи даже выстраивались очереди, хотя это издание дорого стоило. Тут Вардий принялся описывать, как выглядел книжный ковчег, на какие палочки наматывались свитки, каким маслом натирали
папирусы, как были оформлены титулы, как подрезаны и обработаны края и тому подобное. Он не только не скупился на мелкие детали — он их смаковал и некоторые описания несколько раз повторял.
        А потом неожиданно объявил:
        - В ночь на майские иды за моим другом пришли.
        IV.Феникс был у себя на вилле. Он лег спать и успел крепко заснуть. Когда его разбудили, над ним стоял центурион-преторианец и чуть позади испуганный спальный слуга.
        «Одевайся», — велел центурион.
        Слуга стал одевать Феникса, а тот спросонья не мог понять, что и зачем с ним делают. Но ни о чем не спрашивал; как объяснил Вардий, опять-таки спросонья.
        Он стал задавать вопросы, лишь когда они с центурионом вышли из дома: что, собственно, происходит? с какой стати? и почему среди ночи? Но центурион на вопросы не отвечал. Возле дома стояла реда — двухместная коляска на четырех колесах, запряженная мохнатым лигурийским конем. На козлах сидел солдат в форме преторианца. Центурион зачем-то подсадил Феникса, как будто тот сам не мог забраться, уселся рядом, толкнув доспехами и тяжелой калигой наступив на ногу.
        Тут же быстро поехали. Конь оказался резвым.
        Едва выехали за ограду, Феникс снова стал интересоваться, куда и зачем его везут.
        Центурион на этот раз откликнулся: «Не трать силы. Мне нельзя с тобой разговаривать».
        Тогда Феникс попросил центуриона хотя бы убрать сапог с его ноги. И эту просьбу преторианец выполнил.
        У Марсовых ворот, которых они быстро достигли, реда остановилась. Центурион взял Феникса за локоть и вывел, почти вынес его из коляски.
        От ворот отделился ликтор, судя по всему, их поджидавший, со своими прутьями в правой руке и с тусклым фонарем — в левой. Ликтор внимательно оглядел Феникса, светя на него фонарем, и сказал: «Следуй за мной».
        Дальше они добирались пешком, по Фламиниевой дороге, мимо мавзолея Августа, в сторону Агриппова поля. Ликтор шел впереди, центурион сзади; Феникс, стало быть, посередке, словно под конвоем.
        Феникса доставили в казармы Первой преторианской когорты. На всякий случай напомню тебе, что в те времена в Городе квартировали лишь три когорты преторианцев, Первая, Вторая и Пятая, и Первая, иногда называемая Северной, имела свою резиденцию в северо-западном углу Марсова поля.
        Войдя в здание, шедший впереди ликтор направился налево, в сторону помещения преторианского трибуна. Феникс собирался проследовать за ним, но шедший сзади центурион положил ему на плечо тяжелую руку, развернул, больно ущемив металлическим налокотником, и, не снимая с его плеча руки, зачем-то подталкивая, повел в противоположном направлении, к каменному строению, состоявшему из выходивших во двор камер. В одну из этих узких и тесных камер центурион молча ввел-втолкнул поэта и запер за ним дверь, проскрежетав засовом.
        В камере под запором, в полной темноте, переминаясь с ноги на ногу, так как сесть было не на что, а пол был грязным и мокрым, Феникс провел не менее часа.
        Затем с новым скрежетом дверь отворилась, и уже не центурион, а ликтор приказал Фениксу следовать за собой.
        Пересекли двор и вошли в трибуналий, но не в комнату трибуна, а в прихожую перед ней. В прихожей, у входа со двора, стояли два безоружных легионера-преторианца, а при входе в таб-линум трибуна, возле плотно закрытой двери — два вооруженных мечами солдата, по виду похожих на германцев, роста почти исполинского и с лицами устрашающе-окаменелыми. Ликтор велел Фениксу сесть на одну из скамей, стоявших вдоль стен.
        «На левую или на правую?» — зачем-то спросил Феникс.
        Ликтор нахмурился, пожал плечами и вышел.
        Феникс сел на правую скамью.
        Через какое-то время дверь из комнаты трибуна отворилась, и в прихожую вышел Фабий Максим.
        Феникс вскочил и устремился навстречу другу.
        «Фабий! Ну, слава богам! Зачем меня сюда привели?! Может, хоть ты объяснишь!»
        Однако не успел сделать и нескольких шагов, как один из преторианцев схватил Феникса сзади за шиворот, а другой встал между ним и Фабием Максимом. А сам Фабий посмотрел на поэта так, словно никогда с ним не был знаком: сначала удивленно поднял брови, потом нахмурился. И, пройдя мимо Феникса, вышел во двор. А Феникса преторианцы усадили на скамью, теперь уже не на правую, а на левую, поближе к великанам-германцам.
        Сколько он так просидел, Феникс не помнил. Как он потом рассказывал Вардию, поведение Фабия окончательно потрясло его и смешало в нем мысли и чувства.
        - Его в первую очередь свои собственные чувства интересовали. Он эти иногда странные свои ощущения так старательно и долго описывал, что даже меня раздражало, — предупредил Вардий.
        Феникс почти не удивился, когда в прихожую из кабинета вышли трибун Первой преторианской когорты и следом за ним Аппий Клавдий Пульхр. Феникс лишь обратил внимание, что Пульхр, всегда невозмутимый, торжественный и «уложенный», выглядел теперь испуганным, нервным и жалким, а тога на нем была в полном беспорядке, измята и даже в чем-то испачкана.
        Вместе с трибуном они дошли до двух стоявших у входа преторианцев, и одному из них трибун скомандовал: «Этого снова в камеру. Утром переведем». Пульхра тотчас вывели во двор.
        Трибун же, обернувшись к Фениксу, велел:
        «Заходи в кабинет».
        Феникс поднялся и хотел войти. Но сначала его с ног до головы ощупал один из германцев. А потом отступил и распахнул дверь.
        Феникс вошел, ожидая, что следом за ним войдет трибун.
        Но дверь за его спиной захлопнули.
        Некоторое время Феникс на нее смотрел, ожидая, что она вновь откроется. А потом отвернулся от двери, оглядел кабинет и увидел, что в кресле с массивными подлокотниками за столом сидит человек. И человек этот Август.
        На этот раз Феникс его сразу узнал.
        На Августе была консульская тога, обе руки его лежали на подлокотниках, и пальцы их крепко держали.
        «Ближе подойди», — велел принцепс.
        Феникс сделал несколько шагов вперед, и ему показалось, что Август намного выше ростом, чем был при первой их встрече. Феникс удивился: не тому что Август, хотя и сидит, кажется высоким; и не тому, что он, Феникс, который много раз видел принцепса, не обращал внимания на его стать; а тому, что именно эта мысль первой пришла ему в голову — о том, что Август выше ростом, чем он, Феникс, до этого полагал, — и мысль эта вытеснила все прочие мысли, вернее, других мыслей как будто и не было.
        «Еще ближе», — сказал Август.
        Феникс сделал еще несколько шагов вперед, так что почти коснулся животом стола, за которым сидел принцепс. И тут увидел глаза, которые на него смотрели. Глаза эти были тоже такими, какие Феникс никогда не видел у Августа. Он вообще ни у кого не видел таких глаз и такого взгляда. Глаза были водянисто-голубыми, какие бывают у некоторых рыб. Они словно сдвинулись к переносице, и если бы не нос, прямой, удивительно правильной формы, то было бы полное ощущение, что на тебя смотрит не человек, а… ну, например, лукринский угорь. И этой мысли, явившейся у него, Феникс тоже успел удивиться; и запомнил, что удивился именно ей.
        - Мало того, что он томил меня долгим описанием своих мыслей и ощущений, он еще досаждал мне своими, мягко говоря, странными впечатлениями от взгляда и глаз Августа, — признался Эдий Вардий.
        Поздороваться с Августом Феникс не успел, потому как Отец Отечества сразу заговорил.
        «Есть люди, которые свой талант направляют на то, чтобы вредить своему отечеству. Они то ли из своенравия, то ли по глупости — ведь многие поэты, а я о поэтах сейчас говорю, за пределами своего ремесла, в государственных и прочих делах оказываются, мягко говоря, наивными, как дети… Так вот, эти злонравные или попросту глупые взрослые дети почему-то считают, что той свободой, которую им предоставила возрожденная наша республика, они могут пользоваться, подрывая самую основу наших свобод. При этом, видимо, забывают, что не только они свободны, что так же свободны и те люди, которых они оскорбляют своими действиями или своими писаниями; что так же свободен и я, Цезарь Август, и главной моей свободой есть моя обязанность защищать государство от любого рода посягательств на наше спокойное благосостояние, нашу гражданскую добропорядочность, нашу семейную добродетель».
        Всё это Август проговорил тоном отнюдь не назидательным, а каким-то усталым и скучным. При этом рыбьи глаза его были направлены на Феникса, но Феникса будто не видели. Феникс подумал, что так смотрит на человека выловленная из воды рыба: разве она его видит? разве она способна что-либо видеть, оказавшись в чуждой для нее среде?
        Август между тем продолжал:
        «Все знают, что я противник жестокости. Мы столько ее испытали на себе во время междоусобных войн. Пользуясь предоставленной мне народом властью, я велел сенаторам и судьям лишь в самых редких случаях применять смертную казнь, карая лишь жестоких убийц, отъявленных мятежников и подлых заговорщиков. Корнелиев закон об оскорблении величия я лишь дважды разрешил применить. Первый раз на его основании был осужден Кассий Север, который в своих сочинениях порочил знатных мужчин и добродетельных женщин. Я его лично предостерегал, но он меня не услышал. По закону он мог быть предан смерти. Однако я настоял, чтобы его лишили лишь половины имущества и сослали на Крит — весьма процветающий греческий остров. Многие потом упрекали меня, что я слишком мягко поступаю с такими людьми, как Север, что они мою мягкость примут за слабость и еще глубже погрязнут в своем ложном понимании свободы. И, правду сказать, весьма скоро эти обвинения подтвердились. Тит Лабиен своей лживой, подстрекательской писаниной едва не вызвал волнения и смуту. Сенат, упрекнув меня в прекраснодушии, постановил предать сочинения Лабиена
публичному сожжению, а их автора, поразив в правах, изгнать уже не на Крит, а на дальний пустынный остров… Лабиен, как ты, может быть, слышал, приговору не подчинился: заперся в родовой усыпальнице и там уморил себя жаждой и голодом…»
        Август замолчал. И тут, по выражению Феникса, «рыба вдруг увидела». То есть вроде бы ничего во взгляде Августа не переменилось: те же водянисто-голубые, как будто прозрачно-пузырчатые глаза, смотрящие на тебя и в сторону одновременно; но то ли лицо принцепса еще сильнее побелело — а оно у него изначально было неестественно белым, как у мельника, вымазанного пшеничной мукой, — то ли что-то произошло в зрачках, перевернулось и открылось наружу, но глаза, оставаясь рыбьими, приобрели вдруг человеческое выражение. И, по описанию Феникса, именно от этого взгляда, а не от упоминания Севера и Лабиена, у него, у Феникса, сначала зашумело в ушах, затем больно стиснуло затылок, защемило шею, заныло по всему позвоночнику, и из затылка в шею, из шеи вниз по спине, из крестца вверх по рукам и вниз по ногам стал расползаться не просто холод, а некое как бы онемение. Словно, как в древних сказаниях, ты превращаешься в дерево.
        «Я ведь с тобой тоже разговаривал. Я тебя тоже предупреждал», — в это время произнес Август. Но Феникс, удивленный и поглощенный своим одеревенением, лишь где-то в самой глубине своего сознания отметил это двукратное «тоже», никаким особым чувством на него не откликаясь.
        А принцепс продолжал:
        «Я, помнится, рассказывал тебе про Муз. Я пытался объяснить, что их девять и они разные. Я назвал тебе высших из Муз, которым внимали великие поэты, и указал на низшую и самую пошлую из них — Эрато. Я просил тебя следовать прекрасному и возвышенному. Я рекомендовал тебе в качестве образов и сюжетов величавые примеры из нашей истории. Да, ты ничего мне не обещал, но, когда мы с тобой разговаривали, ты кивал головой и, стало быть, понимал, о чем у нас шла речь, и, стало быть, соглашался… А это что такое? — спросил Август и указал на лежавшую перед ним книгу, которую Феникс только теперь заметил. Это была «Наука любви», причем самое дешевое её издание, предназначенное для плебеев. — Ты так решил откликнуться на мою просьбу? Мы рекомендуем народу умеренность, ту самую «золотую середину», которую, позаимствовав у греческих философов, воспел покойный Гораций. А ты что ему предлагаешь? Разнузданность? Мы стремимся возродить древнюю добродетель, с этой целью принимая различные законы. А ты призываешь к половой невоздержанности, к изменам, разврату, к попранию брачных уз, дарованных нам богами и
составляющих основу всякого государства, а тем более такого обширного и владетельного, как наш Рим? Мы стараемся утвердить в народном сознании образ римлянина — отца семейства, справедливого судьи, доблестного защитника Отечества, и римлянки — добродетельной супруги, радетельной и плодовитой матери, строгой и заботливой воспитательницы подрастающего поколения.
        А ты воспеваешь каких-то полускотов, увлеченных лишь собственной похотью. Да и чем еще заниматься, когда они нигде не служат, изнывают от безделья… Мерзкие, подлые и наглые стишки написал ты в ответ на мою просьбу».
        Феникс одеревенело молчал. А Цезарь Август продолжал рассуждать:
        «Нет, я неправильно выбрал слово, назвав твои сочинения стишками. Поэзия твоя легка и изящна. Один раз прочтешь — и тут же запомнишь. И хочется повторять. А когда ты себе запрещаешь, стихи твои сами лезут на ум и просятся на язык. Мерзость не в форме — она в содержании. Наглость в их неотвязчивости. Подлость их в том, что и в Риме, и в других городах люди зачитываются твоей «Наукой», декламируют своим женам, а некоторые — детям…Ты этого добивался? Ну, так радуйся: ты теперь знаменит».
        Феникс молчал. И Август:
        «Но главного ты не понял. Я объясню. Всякий талант от богов, и, стало быть, не твоя это собственность. Чем больше талант, тем осторожнее надо с ним обращаться. И если ты над своим талантом святотатствуешь, я, великий понтифик, должен тебе запретить. Если посредством своего таланта ты развращаешь и губишь других людей, я, консул и принцепс, верховный судья в государстве, должен расследовать дело и вынести тебе приговор. Как римлянин и гражданин, наконец, я не могу праздно наблюдать за тем, как ты преступно губишь всеобщее достояние — талант Публия Назона, преемника Публия Вергилия Марона и Квинта Горация Флакка. Я обязан тебя остановить. И я тебя остановлю, можешь не сомневаться!»
        У Феникса от этих слов, как он рассказывал, «загорелись пятки». То есть, одеревеневший и парализованный с головы до пят, он вдруг ощутил словно огонь в ступнях. И, морщась будто от боли, произнес коротко и прерывисто — это были его первые слова после долго молчания:
        «В этих стихах ничего нового… До меня несколько поэтов писали очень похожее… Я лишь новую форму придумал… Хотя и форма-то старая…»
        Август молчал, глядя на Феникса по-прежнему рыбьими, но всё видящими и всё понимающими глазами. А Фениксу теперь стало жечь уже обе ноги до колена. И он продолжал уже менее косноязычно:
        «Я, вроде бы, никаких законов не нарушал. Речь идет исключительно о том, как ухаживать, когда влюбишься или ищешь любви. Сначала я даю советы мужчине, где найти подругу и как ее привлечь. Потом советую женщинам, как отвечать на ухаживания, как стать соблазнительной для мужчины и самой получить удовольствие… Да, иногда допускаю фривольности. Но, во-первых, поэма шутливая, этого требует жанр. Во-вторых, я не о римских матронах пишу. Мои героини — вольноотпущенницы или вдовы…»
        Тут Август его перебил:
        «А вдовам и вольноотпущенницам можно развратничать?»
        Жар теперь поднялся Фениксу до самого живота. И Феникс воскликнул:
        «Нет, не развратничать! Ты не понял. Рим теперь изменился! Он теперь не такой, как в древние времена. Древняя любовь, что бы о ней ни писали, была грубой и примитивной. Женщиной удовлетворяли себя как дешевым вином или кашей из полбы. Верность была, но от бедности, от почти беспрерывных войн, от тяжелых земельных работ, которым предавались даже патриции… Слава богам, этот Рим давно канул в Лету. Ты сам его изменил, учредив мир, одарив нас сирийскими благовониями и одеждами, азиатским золотом и серебром, греческой ученостью и поэзией! Ты кровавый век Марса сменил просвещенным веком Аполлона. Ты, Цезарь, подарил нам новую любовь: утончённую и свободную, какая только и может быть в новом нашем Отечестве! Я эту любовь в силу своих скромных способностей пытался изобразить. И с ее помощью воспеть тот Рим, который ты заново создал, упразднив древнее убожество, старое полускотство, грубое насилие мужчины над женщиной и лицемерное целомудрие женщины перед мужчиной!»
        Август молчал. А Феникс, избегая смотреть на него, весь сосредоточенный на своем жаре, говорил торопливо и возбужденно, боясь, что если его прервут и он замолчит, то охвативший его жар угаснет и он, Феникс, снова одеревенеет.
        «Хочешь остановить меня? Останавливай! — продолжал Феникс. — Но прежде останови ателланы и мимы. В них любовь всегда соединяется с бесстыдством. В них распутник выступает в щегольском наряде, а якобы умные жены изменяют как бы глупым мужьям. Женщины, дети и даже сенаторы смотрят на эти безобразия. И если жена по-новому обманывает мужа, то театр ей рукоплещет…Ты сам иногда присутствуешь на этих представлениях. Не просто присутствуешь — ты их устраиваешь и оплачиваешь из своей казны это безобразие, эту насмешку над добродетелью и призыв к разврату!»
        Жар теперь охватил Фениксову грудь, и Феникс воскликнул: «Запрети, говорю, ателланы и мимы! А после прикажи запретить амфитеатры, где зрелище смерти возбуждает ярость и похоть! Закрой цирки, где юные римлянки, болея за любимого возничего, в трепете за него и в сладострастном желанье победы прижимаются к сидящим с ними рядом чужим мужчинам, иногда иностранцам! Праздники отмени! Флоралии, например, на которых нашим строгим матронам приходится лицезреть раздетых девок, готовых за грош всех без разбора любить!»
        По шее жар подступил к подбородку и стал жечь губы. И Феникс почти стихами заговорил:
        «Есть ли место святее, чем храм? Но и храм представляет опасность для женщин. Вступят, скажем, к Юпитеру в храм и сразу припомнят, скольких женщин и дев он в матерей превратил… Храмы тоже придется закрыть: Юпитера, Марса, Меркурия, Аполлона, Венеры — в первую очередь!»
        Август наконец прервал молчание и глухо произнес:
        «Я понял, почему они избрали тебя своим поэтом».
        Феникс, как он потом признавался, этой фразы не успел понять. Потому что, услышав голос принцепса, поднял взгляд и увидел, что в голубизне Августовых глаз появились красные огненные точки, от которых будто порозовели, но болезненными пятнами, бледные щеки Цезаря. И он теперь похож на какую-то хищную птицу, больше всего — на ястреба. Ястреб этот уперся Фениксу в лицо и словно раздумывает, куда лучше клюнуть: в лоб, в переносицу или сразу в глаз. А жар теперь переместился Фениксу в голову и там как бы весь сосредоточился, отупляя и смешивая мысли. И из этого тупого смешения вдруг выскочили совершенно неожиданные слова:
        «Да, ты прав. Всё это мерзость, что я написал. Но я сам себе уже давно мерзок. Я, видимо, от этой мерзости хотел освободиться, излить ее».
        Феникс, как он утверждал, сперва произнес эти слова и лишь затем осмыслил то, что высказал, так как слова предшествовали мысли и у него, у Феникса, не было намерения их высказывать. Они сами будто выплеснулись из него. И с ними как бы истек жар и вместе с ним — остатки одеревенения.
        Огненные точки во взгляде Августа еще ярче вспыхнули. Но глаза перестали целить в лицо. Как это бывает у птиц, они стали мгновенно взмаргивать и, моргнув, смотрели то поверх тебя, то вправо, то влево.
        «Разве я не советовал тебе быть разборчивее с твоими друзьями?» — спросил Август.
        «Я не сразу, но последовал твоему совету. От некоторых своих прежних приятелей… я от них отдалился», — ответил Феникс.
        «От кого?» — моргнул и спросил Цезарь.
        «Прежде всего от Юла Антония».
        «Когда с ним расстался?» — Принцепс снова моргнул.
        «Года два назад… Нет, три года тому».
        «И с Гракхом не виделся?»
        «Гракха тогда не было в Риме. Он позже вернулся».
        «И ты с ним снова сошелся?»
        «Нет. Я его избегал».
        «Почему?»
        «Потому что он стал встречаться с Юлом Антонием».
        «Если ни с кем из них ты не встречался, то кто же тебе заказывал стихи?» — спросил Август и снова уперся колючим взглядом Фениксу в лицо.
        Феникс принялся объяснять, что никто ему «Науку» не заказывал, что он по собственной воле написал три части поэмы, а теперь работает над новым небольшим сочинением, которое собирается назвать «Лекарством от любви». И в этом произведении…
        Август не дал ему договорить. Цезарь спросил:
        «А гимн Тутуне по чьей просьбе ты сочинил?» — Откуда-то из пояса принцепс достал свиток и протянул его поэту. Вернее, сначала протянул, а когда Феникс попытался взять его, отвел руку в сторону и бросил пергамент на стол.
        «Я никогда не писал гимнов богам, — уверенно ответил Феникс, к пергаменту не притрагиваясь. — А тем более какой-то Тутуне, о которой впервые от тебя слышу».
        «А этот грязный пасквиль на Венеру и Марса тоже не твоих рук дело?» — поинтересовался Август, выкладывая второй свиток.
        «Нет, не моих», — решительно покачал головой Феникс, стараясь смотреть не в глаза Августу, а ему в лоб, потому что взгляда его выдержать было теперь невозможно.
        «А эту мерзкую эпиграмму на моего зятя Тиберия?» — Цезарь третий свиток извлек из-под тоги и так резко кинул на стол, что свиток покатился и упал на пол.
        «Никогда на глубоко уважаемого мной трибуна и консуляра Тиберия Клавдия Нерона я не писал никаких эпиграмм», — тихо, но твердо объявил Феникс.
        «Нет, ты прочти сначала, а потом отрицай. Подними и прочти. Там стоит твое имя».
        «Я подниму, если прикажешь, — покорно ответил Феникс и спокойно прибавил: — Но читать эту грязь не стану. Мне ее показывали. Стихи бездарные. А имя любое можно поставить. Чтобы очернить невинного человека».
        «Невинного?! — громко и гневно произнес Август и следом за этим тихо и удивленно спросил: — Ты считаешь себя невиновным?»
        «В том, что касается этого подлога, не только считаю, но и готов поклясться», — ответил поэт.
        «А в чем не готов? В чем признаешься?» — быстро спросил Цезарь.
        «Признаюсь в том, что долгое время дружил с консуляром Юлом Антонием. Что слушал его лживые рассказы о его отце, триумвире Марке Антонии, слушал его клевету на тебя и на твою жену Ливию, на Марка Агриппу, на Цильния Мецената, на других твоих соратников. Знал о его ненависти к тебе, несмотря на все благодеяния, которые ты ему оказал. Видел сальные взгляды, которые он бросал…»
        «Погоди, не торопись», — прервал его Цезарь. Глаза у него поменялись. Из них исчезли красные огненные точки. Глаза стали зеленеть, как у Юлии. Август уже не был похож на ястреба. Он стал похож на волка, с которым неожиданно столкнулся в лесу, и он тебя в первый момент с любопытством разглядывает. — Стало быть, ни с Юлом, ни с Гракхом давно не водишь знакомство, — продолжал принцепс. — Пасквилей не писал. В их безобразиях не участвовал… Мне доложили: тебя не видели ни на одном из форумов… Но я вот о чем подумал…»
        Август замолчал. И Феникс:
        «Не знаю, о чем ты подумал, Цезарь. Но я хочу, чтоб ты знал: Юл Антоний человек злопамятный, неблагодарный и подлый… Не только к тебе. Но и к твоей дочери».
        «А почему ты раньше ко мне не пришел и не рассказал про Антония?» — спросил Август. Из его волчьего взгляда любопытство исчезло.
        «В моем роду никогда не было доносчиков, и я не собираюсь позорить своих предков», — сказал Феникс; он эту фразу заранее обдумал и приготовил.
        «Ну да, не доносчик, — задумчиво произнес принцепс. — А теперь доносишь и обвиняешь… Когда не твой род, а весь Рим уже опозорен».
        Тут нечего было ответить, и Феникс молчал.
        «А Гракх, Семпроний, он тоже подлый?» — спросил Цезарь.
        «Гракх нет. Гракх… как тебе объяснить…» — начал Феникс. И тут услышал:
        «А ты кто?.. Ты ведь тоже спал с Юлией».
        К такому повороту Феникс, как он потом признавался, давно приготовился, более того, с нетерпением его ожидал.
        «Они меня оба подставили. Сначала Гракх, потом Юл. Дескать, я Юлин…я её ухажер, а они мне в моих похождениях только способствуют. Особенно Юл в своем замысле преуспел. Он так хитро всё рассчитал, так подстроил события, такую сплел паутину, что даже умный и осторожный Тиберий в нее попался… Даже ты, Цезарь, про которого говорят, что обмануть тебя невозможно, ибо боги всё тебе открывают и всех людей ты видишь насквозь, даже ты смотришь на меня, как будто я мог, как будто осмелился…»
        Тут Фениксу пришлось посмотреть в глаза Августу, и он вдруг увидел, что волк — раненый, что перед тем, как прыгнуть и перекусить горло, он глядит на тебя с обидой и разочарованием. И Феникс якобы мгновенно сообразил, что его заранее приготовленного ответа не достаточно, что если он хочет выиграть этот бой (Фениксово выражение), то к сказанному надо прибавить нечто тоже раненое и оскорбленное.
        «Не надо на меня так смотреть! — воскликнул Феникс. — Да, десятки, может быть, сотни раз я спал с Юлией! Но мысленно! В воображении, которое ничем не удержишь. В мечтах, которые даже боги не могут отнять. Я любил ее и страдал, понимая, что она для меня недоступна. Потому что она мужняя жена и твоя, Цезарь, дочь, а я не Юл и не Гракх, чтобы покушаться на святое. Потому что она до меня никогда не опустится. А если вдруг снизойдет, то это будет уже не Юлия, не дочь Августа, а какая-то другая женщина, которую я, может быть, скоро начну презирать, потому что она себя не достойна… Я вытравливал из себя любовь! Я стал писать поэму, в которой, да, издевался над всеми влюбленными, над любовью как таковой, над самим собой в первую очередь… Тебе меня не понять. Тебя боги иначе устроили. И перед тем, как ты меня уничтожишь, что ты хочешь, чтоб я еще тебе рассказал?»
        Август молчал. Глаза его уже не были желто-зелеными. Они стали серыми, как обычно. И не был он теперь похож ни на волка, ни на птицу, ни на рыбу. Август стал человеком. И человек этот устало ответил:
        «Больше ничего не хочу».
        Цезарь с трудом поднялся со стула, погладил колени, расправил несколько складок на тоге и мимо Феникса направился к выходу из комнаты.
        Но перед тем, как раскрыть дверь, обернулся и произнес:
        «И всё-таки ты мне солгал. Причем солгал дважды. Во-первых, ты спал с Юлией. Не знаю когда, но это случилось…А во-вторых, ты не сможешь ее ненавидеть, потому что ты убедил себя в том, что ты ее любишь… Меня и вправду нелегко обмануть. Многих людей я действительно вижу насквозь. Таких, как ты, — до самого донышка».
        Феникс не успел ответить, ибо Август распахнул дверь и вышел из комнаты.
        Феникс остался стоять возле стола.
        Через какое-то время в комнату вошел преторианский трибун и велел освободить помещение. Так и сказал:
        «Освободи помещение. У нас много работы».
        Феникс вышел в прихожую. Там теперь прибавилось народу. На скамьях вдоль стен сидели какие-то люди, среди которых Феникс узнал Корнелия Сципиона и одного из Юлиных щеголей. У двери стоял Фабий Максим, который и в этот раз сделал вид, что не узнает Феникса, скользнув по нему безразличным взглядом.
        Фабий подал знак Сципиону, и вместе они вошли в комнату трибуна, прикрыв за собой дверь.
        Феникс некоторое время стоял посреди прихожей, ожидая распоряжений. Но их не последовало. Охранники-германцы исчезли. Два преторианца у выхода на Феникса не обращали никакого внимания.
        Через некоторое время Юлин щеголь попытался задать Фениксу какой-то вопрос. Но один из солдат тут же сердито скомандовал:
        «Отставить разговоры!»
        И, глядя на Феникса:
        «Некому тебя провожать. Сам иди отсюда». — Преторианцы никогда не отличались учтивостью.
        Феникс вышел на двор казармы, а со двора — на Марсово поле. Он, было, решил пешком добираться до виллы, но, пройдя с полстадии по Фламиниевой дороге, развернулся и чуть ли не побежал в сторону Виминала.
        Разбудив привратника и ворвавшись в дом Вардия, он еще в прихожей стал рассказывать о ночном задержании, о беседе с Августом. Гней Эдий, не прерывая его возбужденного рассказа, сам снял с него верхнюю одежду, бережно довел до триклиния, уложил на ложе, знаками велев спальнику — тот был понятливым — никого из прочих слуг не будя, подать вина и закусок. А Феникс рассказывал и повествовал, с навязчивыми подробностями описывая внешность Августа, его глаза и свои чувства, которые он под его взглядом испытывал. И время от времени, прерывая рассказ, благодарил друга за то, что тот ему сообщал обо всех похождениях Юлии и о безумствах ее компании. «Если бы не ты, — повторял Феникс, — я бы не выпутался. Ты меня спас своими предупреждениями. Ты меня вооружил правильными словами. И когда грянул гром, когда стали бить молнии, я уже знал, как мне от них защититься. Лгать ему бесполезно. И, значит, надо выложить ту про себя правду, за которую он меня не осудит… Надо было, оправдываясь, петь ему гимны. Как с богом без гимнов общаться?! И я эти гимны заранее обдумал и неплохо исполнил, дав сначала превратить
себя в дерево, а потом это дерево снизу поджег и стал распаляться… Он мне явился сущим Протеем. И мне пришлось стать Протеем. Я ему так вдохновенно лгал, что сам верил в каждое слово… Да, мне не удалось обмануть его до конца… Но думаю, он понял, что я его не боюсь. Потому что мне не за что его бояться. Потому что своими страданиями я свою вину искупил и перед всеми очистился: перед ним, перед Ливией! И вновь повторю: если удалось мне спастись, то этим своим спасением я обязан тебе, драгоценный мой Тутик. Твоей дальновидности. Твоей терпеливой дружбе!»
        Гней Эдий всё это смущенно выслушивал.
        А когда рассвело, велел запрячь повозку и повез Феникса на его подгородную виллу. Вилла была окружена отрядом пожарных вигилов. Старший из них сообщил, что ночью была совершена попытка поджечь Фениксову усадьбу. Слава великим богам, слуги не утратили бдительности и вспугнули злоумышленников. Слуги же вызвали вигилов. По распоряжению городского префекта отряд вигилов в составе десяти человек будет теперь круглосуточно охранять усадьбу. Фениксу рекомендовано до особого распоряжения не покидать виллу, во избежание провокаций, которые могут быть организованы против него в других местах: в Городе и за его чертой.
        Так объяснил старший вигил. И он же предложил Вардию поскорее вернуться в Рим.
        При прощании с другом Феникс вручил ему медное колечко, которое некогда подарила ему Юлия, и попросил:
        «Выкини его в реку с моста. Я его давно снял. Но выкинуть не удосужился. А теперь, видишь: я, похоже, под домашним арестом. Выброси его за меня».
        Гней Эдий погладил печатку на своей руке и вновь покинул меня. А когда вернулся, сообщил, что велел работникам приступить к подрезанию лоз.
        И продолжал рассказывать:
        V. В ночь на майские иды были арестованы и доставлены к преторианцам многие «заговорщики» — так теперь именовались Юлины адепты. Многие, но не все. Как оказалось, некоторые успели бесследно исчезнуть: например, двое из Юловых «разноцветных», а также жрецы Гай Цезий и Публий Карнулкул.
        Далее. Ни Гракха, ни Юла Антония, ни Фебы, ни тем более Юлии никто у преторианцев не видел. О них ходили разные слухи. Одни шептались, что все они схвачены и помещены в темницу под Белым домом — она там была, своего рода подземная эргастула. Другие возражали, что в подземелье содержится лишь Антоний, а Юлию и Фебу заключили на женской половине дворца и там допрашивают; чуть ли не Ливия ведет допрос. Третьи говорили, что «главных заговорщиков» распределили по домам четырех ближайших друзей Августа — Фабия Максима, Сея Страбона, Пизона Старшего, Квинтилия Вара — и те их сторожат до особой команды. Четвертые утверждали, что Семпроний Гракх у себя на дому был допрошен то ли префектом претория, то ли самим Цезарем Августом, а после был выпущен под залог. Рассказывали все по-разному.
        Что же до остальных заговорщиков, то их разделили на три группы.
        В помещениях Первой преторианской когорты на Марсовом поле допрашивались так называемые «фециальг» и исключительно мужчины: Пульхр, Сципион, Криспин, Секст Помпей, Авдасий и Эпикад, Рабирий и Сальвидиен, а также поэт Понтик. Как мы знаем, Аппия Пульхра и Феникса допрашивал самолично принцепс. А далее допрос повели Фабий Максим и трибун Первой когорты.
        «Гирпинов» и «камиллов», а также всех женщин допрашивали в казарме Второй преторианской когорты возле Виминальских ворот. Здесь допросы вели префект претория Сей Страбон и трибун когорты. Допрашивали долго, в течение нескольких дней и ночей, так как много было подследственных и по ходу разбирательства всплывали новые имена.
        В Пятой когорте на Аппиевой дороге у Капенских ворот допрашивали и пытали рабов. Следствием руководил трибун, но когда обнаруживались важные подробности, к нему присоединялся городской претор.
        Большинство из допрошенных после окончания следствия остались в заключении. Но некоторые по распоряжению свыше — не уточнялось, от кого исходило это распоряжение — были отданы на суд родственников: девять из десяти Юлиных щеголей — на суд отцов, многие из женщин — на суд мужей, некоторые из рабов — на суд их хозяев. Были полностью оправданы и выпущены из-под стражи Секст Помпей, Полла Аргентария и раб-баснописец Феб. Из женщин-«фециалок» в заключении осталась лишь Помпония Карвилия, которая мало того, что активнее других участвовала в мутунотутуниях, но была еще безотцовщиной и вдовой, и, стало быть, некому было ее судить, кроме государства.
        Тех далеких от Юлии адептов, которые не запирались и давали достоверные и подробные показания, из категории подследственных переводили в категорию свидетелей, и всех таких помещали в различные засекреченные места, тем самым обеспечивая и их безопасность, и тайну следствия.
        Дознание велось начиная с майских ид и кончая одиннадцатым днем до июньских календ, то есть в течение шести дней. И в продолжение этого срока днем и особенно ночью во всех районах и кварталах несли караул воины городской стражи, подразделения вигилов, а на трех форумах, у трех театров, у Большого цирка, на Палатине и на Капитолии — отряды преторианцев.
        VI.В десятый день до календ скромно отметили праздник Очищения труб.
        А на следующий день в храме Согласия на Старом форуме был созван сенат. Консул Канидий Галл перед началом заседания совершил положенные жертвоприношения. Но они оказались неблагоприятными, и было принято решение перенести заседание на восьмой день до календ.
        На этот раз собрались в Юлиевой курии. Боги, судя по жертвам, собрание одобрили. И председатель, всё тот же Канидий открыл заседание, Август отсутствовал.
        Среди обвиняемых не было ни Юлии, ни Антония, ни Гракха. А посему особое внимание публики, с раннего утра заполнившей Форум Юлия, сосредоточилось на троице ближайших Юлиных приспешников: Криспине, Пульхре и Сципионе. Аппий Клавдий Пульхр среди всех выделялся горделивой непроницаемостью лица, величавой статью, а равно безукоризненной драпировкой своей черной траурной тоги. Корнелий Сципион отличался своим поведением: едва его ввели на площадь, он тотчас принялся подбегать к статуям, обнимать их и просить заступничества, при этом обнимал без разбора и Юлия Цезаря, и какого-то всеми уже почти забытого полководца, и обнаженную Венеру, чем вызвал никак не сострадание, а насмешки в толпе. Начало этим насмешкам положил не кто иной, как Квинтий Криспин, заметивший по поводу Корнелия и Венеры нечто весьма остроумное, хотя и на редкость скабрезное. Криспин, между прочим, единственный из всех обвиняемых не надел на себя ожидаемого в таком случае траурного одеяния — был в войлочном плаще простолюдина, в грязных, чуть ли не рваных сандалиях и беспрестанно проказничал: кому-то показал язык, кому-то погрозил
пальцем, кого-то попытался обнять и расцеловать, но стражники не допустили и оттолкнули.
        Обвиняемых сенаторского и всаднического сословия ввели в курию, других оставили ожидать в портике. Двери не закрыли, показывая, что от римского народа у сената нет тайн.
        Многие из сенаторов хотели выступить с обвинением. Но еще до праздника Очищения труб «свыше» было подсказано, что обвинять будет Публий Касцеллий. Этот Касцеллий, юрист и оратор, в чем-то провинился перед Августом и за последние десять лет ни одной из должностей не получил. А тут вдруг свыше велели, и консул Канидий предложил Касцеллию взять на себя обвинение. Публий радостно согласился, потребовав за свое выступление должности претора. «Претора не обещаю, а эдилом вполне можешь стать» — говорят, таким был ответ.
        Касцеллий, стало быть, собирался приступить к обвинению. Однако председатель, прежде чем дать ему слово, сообщил, что в адрес сената поступило письмо от Цезаря Августа.
        Письмо Отца Отечества зачитал курульный сенатский квестор, который вот уже несколько лет вел в курии все протоколы. Письмо начиналось с извинений: Август просил прощения за то, что не сможет присутствовать на заседании по причине тяжелого недомогания, которое не позволяет ему покинуть свой дом, даже на носилках. Извинившись перед сенаторами, принцепс сообщал, что дочь его Юлия, нарушив закон о прелюбодеяниях, опозорила и себя, и своего мужа, и своего отца, и он, Август, собирался предать ее публичному суду, но, поразмыслив, понял, что сам несет ответственность за дочь, и решил, что самолично должен «разгребать эту грязь» — такое выражение было употреблено в послании. Списавшись с Тиберием, мужем Юлии, переговорив со Скрибонией, ее матерью, посоветовавшись с Ливией, своей супругой, он предал Юлию семейному правосудию. И суд постановил: Юлию с мужем развести и отправить в изгнание на остров Пандатерий. Приговор этот обжалованию не подлежит и уже приведен в исполнение. Что же касается других участников безобразия, то он, консул Август, просит сенаторов во всём непредвзято, нелицеприятно, тщательно и
всесторонне разобраться и виновных наказать, а невиновных оправдать. При этом подчеркивалось, что принцепс полностью доверяет отцам-сенаторам и не сомневается в их справедливости.
        Далее говорилось о том, что один из участников возмутительных безобразий, Юл Антоний, за воспитание которого Август тоже несет личную ответственность, не сможет предстать перед сенатом, так как, узнав о том, в чем его обвиняют, и, видимо, устыдясь своего поведения, он, Юл, совершил попытку самоубийства, нанес себе глубокую рану мечом и ныне пребывает в тяжелом состоянии, время от времени теряя сознание. Этот поступок, разумеется, не освобождает его от вины, и Юла необходимо судить, но заочно.
        Концовка письма была совсем неожиданной: сообщалось, что третьего дня в заключении повесилась Юлина вольноотпущенница Феба, и Август выражает по этому поводу свое сожаление. Но как сожалеет). «Сожалею, что моя дочь Юлия, а не Феба» — так заканчивалось послание.
        По оглашении письма в курии воцарилось недвижимое молчание. Именно недвижимое, так как даже шевелиться никто не хотел или не решался. Молчание длилось до тех пор, пока кто-то из сенаторов — все были так глубоко погружены в свои мысли, что даже не заметили, кто это был — кто-то спросил: «А где Семпроний Гракх? Что-то не вижу его».
        Тут ожил, наконец, председатель, консул Канидий Галл и сказал:
        «За Гракха поручился Луций Мунаций Планк… Что скажешь, Луций?»
        Престарелый сенатор с трудом поднялся и ответил:
        «Вчера приходил. А сегодня… сегодня и правда не видно».
        «Все видят, что не видно», — задумчиво произнес председатель и предоставил слово обвинителю Публию Касцеллию.
        Касцеллий выступал долго, витиевато и, мягко говоря, излишне пространно. Сначала он зачем-то пустился в подробное описание истории Корнелиева закона, закона об оскорблении величия: при каких условиях и с какой целью был принят, кем и в каких случаях применялся, когда и почему был отменен и кем и зачем возобновлен. Лишь после этого долгого и неуместного отступления Касцеллий охарактеризовал действия Юла Антония и Семпрония Гракха — они с самого начала были у него главными обвиняемыми — как злонамеренный и тщательно спланированный заговор, направленный против величия римского народа. Но сразу за этим Касцеллий перешел к старательному перечислению и подробному описанию заговоров вообще и тех заговоров, которые в разное время были устроены против Августа, раскрыты и осуждены постановлениями сената. Затем напомнил, что к Юлу и к Гракху примкнули представители едва ли не всех римских слоев: сенаторы, всадники, магистраты курульные и не курульные, жрецы, публиканы, вольноотпущенники всех мастей, актеры, танцовщицы, проститутки и даже гладиаторы. Утомительно их перечислив и каждому слою дав характеристику
привлекая для этого цитаты из философов и декламируя стихи различных поэтов, Касцеллий, наконец, одной фразой заключил: дескать, ясно, что подлый заговор, раз так много самого разного народа собралось и объединилось. И тут же принялся осуждать и проклинать многочисленные святотатства, произошедшие в Риме со времен Ганнибала. То есть именно с этих давних времен начал, а когда добрался до Юлия Цезаря его, кроме председателя и защитника, уже никто не слушал.
        Правду говоря, с самого начала его слушали, что называется, одним ухом, а другое ухо подставив соседу, с которым шепотом обсуждали содержание Августова письма: осуждение Юлии, попытку Антония покончить с собой, самоубийство Фебы, отсутствие Гракха — тут множество было вещей намного более интересных, чем история применения закона об оскорблении величия. Когда шепот перерос в гул и председатель сделал сенаторам замечание, те приумолкли. Но скоро о послании Цезаря стало известно столпившемуся на форуме народу: в открытую дверь ворвался уже не гул, а ропот, рокот, целая буря тысячи людских восклицаний, удивленных, испуганных, одобрительных, гневных. Председатель велел затворить двери в курию. И теперь уже не одним ухом, а в пол-уха сенаторы слушали Касцеллия, так как хотя бы пол-уха надо было оставить для замечаний и вопросов соседа, а другое ухо целиком заполнилось шумом за стеной, который вдвое возрос после того, как двери закрыли.
        Когда же Касцеллий, живописуя религиозные святотатства, добрался до диктатуры Юлия Цезаря, сенаторы, несмотря на сердитые замечания председателя, чуть ли не в полный голос стали обсуждать друг с другом интересующие их вопросы. И замолчали лишь тогда, когда Публий Касцеллий громко воскликнул:
        «Я требую!»
        Именно на этих словах все затихли.
        «Я требую смертной казни для главных заговорщиков! И изгнания для всех оскорбивших величие римского народа! Какую казнь применить? Куда и кого изгнать? Вот это я предлагаю обсудить, отцы-сенаторы» — так закончил Касцеллий.
        «Обсудим, — пообещал председатель. — Но сначала пусть выступит перед нами защитник».
        Защитником был Атей Капитон. Ты помнишь этого человека? Правильно, когда-то он был соучеником Вардия и Феникса. Два года назад Август сделал его курульным эдилом и ввел в сенат — оказал высокое доверие.
        Капитон сам вызвался защищать обвиняемых, и никто у него эту роль не оспаривал — желающих, понятное дело, не было.
        Прежде чем начать свое выступление, Капитон попросил у председателя, чтобы тот приказал открыть двери на площадь.
        «Но мы тогда тебя не услышим», — удивился консул.
        «Наоборот, они успокоятся», — возразил Атей.
        И точно: едва двери снова отворили, гомон голосов, будто волна, откатился от ступеней к дальним портикам, а навстречу этой волне двинулась другая волна — напряженного ожидания и тишины, которая и в Юлиеву курию вплеснулась и растеклась по рядам сенаторов.
        Защитник заговорил. Речь его была краткой, простой и достаточно громкой, чтобы и на площади слышали.
        Воздав хвалу изысканному красноречию и обширным философским, поэтическим и историческим познаниям предшествующего оратора, Капитон сразу заявил, что по существу рассматриваемого вопроса он, Атей, никак не может согласиться со своим оппонентом. Да, преступление налицо. Но заговор? Никаких убедительных доказательств заговора Касцеллий не представил. Широкий сословный состав обвиняемых сам по себе не может свидетельствовать о наличии заговора. В республике, с помощью великих богов возрожденной Отцом Отечества Цезарем Августом, все наши сословия сожительствуют и сотрудничают, сопереживают и сорадуются на праздниках, и вот даже здесь, в сенате, вперемежку сидят и решают судьбу государства благочестивые и добродетельные дети и внуки сенаторов, всадников и вольноотпущенников, то есть давнишних рабов. Стало быть, заговор не доказан.
        Было ли святотатство? Если было, то его также надо доказывать конкретными примерами, а не экскурсами в отечественную историю. Это святотатство тем обстоятельнее и убедительнее должно быть доказано, коль скоро в обвинительном заключении оно сопрягается с оскорблением величия. Касцеллий требуемых доказательств не представил. И, принимая во внимание его несомненный ораторский талант, глубокие познания в области права, богатый судебный опыт, сам собой напрашивается вывод, что такие доказательства, попросту говоря, отсутствуют, и их не сможет привести никакой, даже самый искусный юрист.
        Более того, в послании принцепса, с которым тот обратился к сенату, недвусмысленно говорится, что первая осужденная по этому делу, Юлия дочь Августа, наказана была по закону о прелюбодеяниях, а не за святотатство и уж никак не за оскорбление величия. Верховный судья Рима изначально как бы «задал тему, предложил главную мелодию для всей нашей музыки»… Тут Атей Капитон извинился за «азиатское» выражение, признался, что этим ораторским «щегольством» его заразил его оппонент, блестящий Публий Касцеллий. И стал подводить итоги:
        Во-первых, нельзя говорить об оскорблении величия, ибо кучка развратников, как бы они ни безумствовали, не может оскорбить самое великое из того, что создано на земле — возрожденный Рим и его непобедимый народ.
        Во-вторых, можно говорить о святотатстве, но тогда, следом за нашими обвиняемыми, придется в нем обвинить и всех римских шлюх, которые денно и нощно ублажают своих клиентов в домах, на кладбищах и в других местах, где стоят статуи богов и героев.
        В-третьих, в защиту Юла Антония ему, Атею сыну Фонтея, трудно что-нибудь произнести, так как в настоящий момент тот, по свидетельству принцепса, пребывает в бессознательном состоянии и его невозможно обстоятельно допросить, дабы определить, главенствовал он или не главенствовал в обсуждаемом разврате.
        И, наконец, исходя из первого, второго и третьего, Капитон предлагает сенаторам слушание прекратить за недоказанностью обвинения по Корнелиевому закону, а дело передать в преторский суд и именно тому претору поручить, который занимается развратниками и прелюбодеями.
        Как только Капитон закончил свое выступление, председатель приступил к опросу мнений. Первым он вопросил Мессалина сына Мессалы, который был консулом в истекшем году. Марк Валерий встал и объявил, что речь защитника представляется ему весьма убедительной и что он, Мессалин, поддерживает предложение Капитона. Мессалин хотел объяснить, почему поддерживает, и уже преступил к объяснению, но председатель нетерпеливо его оборвал: «Мы тебя услышали, благодарю», — и поспешно вопросил его коллегу по консульству Гая Лентула Косса. Тот также коротко и решительно поддержал предложение Капитона. Затем председатель обратился к Мессале Корвину, одному из старейших сенаторов. Валерий Мессала вообще не стал говорить — он встал со своего места, неторопливо пересек зал и сел рядом с сыном, тем самым показывая, что полностью разделяет его мнение. И тотчас председатель воскликнул: «Стоит ли дальше опрашивать?» Никто ему не ответил, никто не встал и не потребовал: «Консул, спроси». Воспользовавшись этим молчанием, председатель объявил, что прения прекращены, обвинение в оскорблении величия отклоняется и дело
передается на рассмотрение претору. «Стоит ли голосовать? — тут же спросил председатель и, не выдержав даже маленькой паузы, сам ответил: — Не стоит. Ввиду очевидного единогласия». И заключил: «Отцы-сенаторы, мы вас больше не удерживаем».
        Так стремительно завершилось заседание сената, будто мечом полоснули.
        VII.Преторский суд состоялся через пять дней после сенатского слушания, в третий день до июньских календ, в только что освященном и ни разу еще не использованном для судебных заседаний храме Марса Мстителя.
        По-прежнему среди обвиняемых никто не увидел Юла Антония и Семпрония Гракха. По-прежнему поражал невозмутимостью и безупречностью туалета Аппий Клавдий Пульхр. По-прежнему гримасничал лицом и бравировал игривой одеждой Квинтий Криспин. По-прежнему пытался вызвать к себе сострадание Корнелий Сципион, но уже не хватался за статуи; Корнелия принесли на носилках, он утверждал, что ноги у него отнялись от стыда и отчаяния.
        Один из двух обвиненных сенаторов привел с собой жену и четверых детей, младшему из которых не было года, и он то заливисто плакал, то радостно улыбался на руках у кормилицы.
        Азиния Эпикада доставили под усиленным конвоем и в ножных кандалах: три дня назад ему удалось бежать из-под стражи, но в Остии его выследили, задержали и заковали.
        Как ты знаешь, обвиняемым полагается давать десять дней на подготовку защиты. Но здесь дали только пять суток и для всех предложили одного и того же защитника, с кандидатурой которого многие обвиняемые охотно согласились, а прочие не возражали.
        Суд начался в третьем часу после восхода солнца и окончился через час после полудня.
        Претором был Помпоний Греции. Помнишь такого?.. Он, как и Атей Капитон, вместе с Фениксом и Вардием тоже слушал когда-то ораторов в школе Латрона и Фуска.
        Следуя древнему республиканскому обычаю, не соблюдаемому уже многие десятилетия, судебную коллегию составили из девятисот занесенных в списки присяжных. Все они на рассвете явились на Новый форум, и претор Греции, принеся предписанные жертвы и совершив положенное молебствие, извлек из урны девяносто билетиков с именами тех судей, которых боги избрали. Подавляющее большинство принадлежало к сословию всадников, но были среди них и сенаторы. Все избранные были представлены обвиняемым и защитнику, и никто из них отвода не получил. Тем более не возражал против них обвинитель, ибо обвинителем сенат назначил самого претора — его, Помпония Грецина, который проводил жеребьевку и возглавил суд.
        Опросив с десяток свидетелей, которые в подробностях описали некоторые «мутунии», «тутунии» и «мутунотутунии» и согласно указывали на Юла Антония как на организатора этих бесчинств, на Рабирия и Сципиона как на их вдохновителей, на Пульхра и Криспина как главных исполнителей, претор Греции произнес обвинительную речь. От сенатского обвинения Публия Касцеллия речь отличалась, во-первых, главным мотивом обвинения — святотатственное прелюбодеяние, во-вторых, меньшей витиеватостью, в-третьих, большей доказательностью, так как Помпоний умело опирался на свидетельские показания, но была — я имею в виду его речь — не менее длинной и тоже грешила пространными отступлениями от рассматриваемого преступления. Речь эту Тит Ливий, мягко говоря, позаимствовал и вставил в свою историю, вложив ее в уста некоего консула, который почти два века назад якобы осуждал вакханалии. Я не в осуждение нашего прославленного историка это говорю, а для того, чтобы ты мог заглянуть и прочесть, если заинтересуешься. Я же, экономя время, представляю сейчас лишь конспект этого обвинения:
        Первое. Женоподобие некоторых мужчин, исступленное, совратительное, обезумевшее от ночных оргий и попоек, шума и криков. Греции его красочно и в подробностях описывал.
        Второе. Возрастающее женоподобие мужчин ведет к обессиливанию армии, к вырождению родов и семейств и к различным проявлениям коррупции в гражданских делах. Тут Публий не скупился на аргументы.
        Третье. Коллективное прелюбодеяние год от года набирает силу, входит в моду и развращает молодежь.
        Четвертое. Святотатственные преступления, заранее обдуманные, подготовленные, отрепетированные за чертой города и в разгар Марсовых игр перенесенные в центр Рима, на его священные форумы, консуляром Юлом Антонием и его приспешниками, угрожают добродетельной жизни римских граждан, оскорбляют богов и могут навлечь на Город различные кары и бедствия.
        Пятое. Особенно настораживает то обстоятельство, что в своих богохульных бесчинствах Антоний и его сообщники пытались учредить в Римской державе культы чужеземных богов, которых под покровительством Юпитера Всемогущего и Величайшего, при содействии великого Аполлона, дланью Марса Мстителя Цезарь Август сокрушил в битве при Акции. Отец Отечества их разбил и прогнал, а они, святотатцы, заставляют им поклоняться, под покровом ночи протаскивают их мерзкие изображения в наши селения, в наши дома, им, завистливым, похотливым и кровожадным египетским и азиатским демонам, отдают на растерзание тела наших юношей и девушек… В этой заключительной части своей речи Греции так увлекся, что несколько раз чуть ли не захлебнулся своим красноречием.
        Наконец, замолчал и вернулся на курульное кресло, возглавив судейскую коллегию.
        А теперь догадайся, кто ответил на его обвинения своей защитительной речью. Кто?.. Представь себе, всё тот же Атей Капитон!..Теперь уже не он один претендовал на роль защитника: несколько сообразительных и дальновидных юристов после сенатского постановления предложили свои услуги. Но городской претор — и, как Вардий подчеркнул, осклабившись, «не только он!» — рекомендовал именно Капитона.
        Сорокадвухлетний Атей к тому времени считался в Риме крупнейшим знатоком сакрального права. Защиту свою он выстроил следующим образом:
        С двумя первыми пунктами обвинения Капитон согласился: да, многие мужчины, к сожалению, всё больше уподобляются женщинам, и этот процесс, если его вовремя не остановить, может причинить вред государству, ибо, женоуподобляясь, мужчины, как правило, берут у женщин худшее, а не лучшее из того, чем тех наделили боги.
        По третьему пункту Капитон решительно возразил: «коллективное прелюбодеяние», о котором рассуждал его оппонент, не набирает силу, а, напротив, благодаря принятым законам, в результате нравственной политики, последовательно проводимой Цезарем Августом, стало у нас почти невозможным: уже давно запрещены разного рода коллегии, любые несанкционированные властями сборища. То, что случилось после Марсовых игр — Атей настойчиво подчеркнул, что не «в разгар игр», как выразился Греции, а через сутки после их завершения, — безобразие это следует квалифицировать ни в коем случае не как рост, а как рецидив нравственных извращений, своего рода предсмертные судороги пагубного явления.
        А далее Капитон, что называется, в пух и прах разнес основной тезис Грецина — святотатство с привлечением чужеземных культов. Опираясь главным образом на показания уже вызванных свидетелей и со стороны защиты призвав лишь двух дополнительных, Атей убедительно показал, что имели место развратные действия кучки давних приятелей и собутыльников, которые, опасаясь преследования со стороны властей, стали прикрывать свои безобразия сначала якобы театральными постановками, потом комическим гладиаторством безнравственных женщин, а затем якобы жертвоприношениями древним богам. И боги эти, которых они выставили в качестве прикрытия — Атей с особенным ударением произносил это слово — в качестве прикрытия для своего блуда, никакими не чужеземными были: ни сирийскими демонами, ни тем более египетскими фуриями. Развратники придумали себе каких-то несуществующих и никогда не существовавших богов и объявили их древними отеческими божествами, во время Сатурна, дескать, покровительствовавшими свальному прелюбодеянию и скотскому соитию. Если они святотатствовали, то лишь в отношении своего тела и своей чести. Ибо
оскорбить несуществующих богов невозможно. Ведь ни какому-то Мутуну, ни какой-то Тутуне римский сенат никогда не предоставлял права римского гражданства. И ни в какой другой державе этим чудищам люди не поклоняются.
        В этом месте Капитона прервал обвиняемый Сципион. Забыв, что он парализован на обе ноги, Корнелий прямо-таки выпрыгнул из носилок и закричал: «Правильно! Свидетельствую!
        Юл Антоний сочинил этого Мутуна и эту Тутуну и мне велел рассказывать всякие небылицы! И я болтал, будь я проклят отцом и матерью! Юл не только меня — он всех нас заставил!»
        По знаку претора стражники утихомирили Сципиона, водворив на носилки и вынеся из храма на площадь.
        Капитон же, дождавшись, когда судьи перестанут смеяться, грустно заметил: «Вот вам, пожалуй, главное свидетельство. Один из развратников честно признался, что он по наущению Юла Антония просто болтал языком».
        А в заключение своей речи Атей Капитон заговорил о консуляре Юле Антонии. Кратко охарактеризовав его трудное детство — ранняя смерть матери, гибель отца и старшего брата, — защитник перешел к подробному и красочному описанию тех многочисленных и разнообразных благодеяний, которые несчастному Юлу оказали его мачеха Октавия, Ливия, упросившая своего великого мужа принять сироту в собственный дом; Агриппа и Меценат, всегда покровительствовавшие младшему Антонию; Тиберий и Друз, как родного брата его чтившие; сам Август, пекшийся о Юловой карьере, сделавший его фламином Аполлона и консуляром сената…
        На имени Августа Атей Капитон умолк, скорбно вздохнул и с горечью произнес:
        «Что можно к этому прибавить? Граждане судьи, судя этого человека, которого и обвинитель, и свидетели, и сами обвиняемые называют организатором и главным прелюбодеем, прошу вас, помните о том, как близок он был нашему принцепсу и его семье. И если отыщете в вашем сердце хотя бы крупицу доброго чувства к Юлу Антонию, осторожно, чтобы не выронить и не потерять, положите ее на весы правосудия, как я сейчас пытался положить свою. Вас много. Почти сотня крупиц, если она наберется, может смягчить вину этого человека — да, неблагодарного, да, наверное, подлого и развратного, но, как мне кажется, глубоко несчастного. Ибо счастливый человек никогда себя так не ведет…».
        - Ну, вот что они делают?! — вдруг воскликнул Гней Эдий. — Нет, я не могу на это смотреть!.. Пойдем. Я буду работать и рассказывать.
        Мы вышли из шатра, спустились в виноградник. Два работника подрезали лозы. Отняв у одного из них серп, Вардий обоих прогнал и сам занялся подрезанием.
        - Вот так… — приговаривал Вардий. — Видишь?.. Быстро, чтобы не мучить. И нежно, чтобы ощущала заботу… Они ведь тоже живые… Это надо чувствовать, когда режешь… Во-о-от… так!.. Иначе нельзя…
        Подрезая, Гней Эдий рассказывал:
        VIII.Когда закончились прения, судьи удалились на совещание и долго обсуждали. Нет, не приговор, который утвердили в самом начале обсуждения — прелюбодеяние для всех обвиняемых и святотатственное прелюбодеяние для одного Юла Антония. Спорили и дискутировали по поводу наказаний. Разошлись лишь под утро. Так что приговор огласили лишь на следующий день, в канун июньских календ. Было так решено:
        Аппия Клавдия Пульхра изгнали из сената и выслали на Крит сроком на десять лет.
        Квинтия Криспина сослали на Сефирову скалу в Кикладском архипелаге. Срок ссылки не обозначался.
        Корнелия Сципиона суд в храме Марса приговорил к изгнанию на остров Гиар. Но когда Август потом утверждал приговор, он заметил, что на Гиаре совсем нет пресной воды, и предложил, учитывая сотрудничество Корнелия со следствием и его раскаяние, сослать его на остров Делос; пусть, дескать, просит прощения у Аполлона.
        Руф Сальвидиен был лишен жреческого звания и изгнан на остров Аморг с полным поражением в правах и с конфискацией половины имущества.
        У Рабирия отняли должность эдила и сослали его на Сардинию с конфискацией одной четверти состояния.
        Луций Авдасий и Азиний Эпикад еще легче отделались: они без всякой конфискации были изгнаны из Рима; то есть могли жить где угодно, но изгнание из Города было пожизненным.
        Поэта Понтика сослали в Нарбонскую Галлию.
        Двух сенаторов выгнали из сената с запрещением проживать в Италии.
        Одного из десяти всадников, который усердно сотрудничал со следствием и дал множество ценных показаний против Юла Антония, суд оправдал, а всех остальных сослал и отправил за двухсотый миллиарий.
        Актеров с плебеями и вольноотпущенниками судили не под руководством Грецина и не в храме Марса. Их судил другой суд, с другим претором и тридцатью присяжными. Гиласа-пантомима обвинили в растлении малолетних мальчиков и наказали плетьми, причем пороли его не где-нибудь, а в Белом доме, жилище Отца Отечества. А потом куда-то сослали. Никто точно не знал куда.
        Комедианту Стефаниону вменили, что он держит в услужении матрону, подстриженную под мальчика, и высекли его публично в трех театрах: Помпея, Бальба и Марцелла.
        Престарелого Бафилла вообще не привлекали к суду.
        Гладиатор Бесс избежал наказания. Но с той поры его никто не видел ни на улицах, ни на аренах, ни в Риме, ни в колониях. Когда же о Бессе интересовались у Квинта Порция, его бывший хозяин и патрон неизменно отвечал: «Я его отпустил на свободу. Он, наверно, уехал на родину. Сколько же можно, рискуя жизнью, вас развлекать?»
        Женщин, как уже говорилось, отдали на суд мужей. Судили лишь вдову Помпонию Карвилию, которую на суде представлял ее дальний родственник. По постановлению суда Помпонию сослали на остров Сериф.
        Ни одного раба не распяли. Мужчин продали в каменоломни, женщин отправили на тяжелые сельские работы. Но некоторых проходивших по делу рабов и рабынь их хозяева отвели к городскому претору и просили отпустить на волю. Среди них, между прочим, оказался и раб Августа баснописец Федр. С июля он стал вольноотпущенником…Заработали себе свободу. Как уточнил Вардий, некоторые заработали задолго до того, как совершилось главное преступление и началось следствие.
        Гракх, ни на одном из разбирательств так и не появившийся, по приговору главного суда был лишен воды и огня и до конца своих дней изгнан на остров Керкину. Вместе с ним туда отправился его малолетний сын Гай. Жена Семпрония, принадлежащая к древнему и славному роду, ушла жить к своему отцу, бывшему претору и консулу, и вскоре добилась развода с опальным мужем.
        Феба, как мы знаем из Августова письма, повесилась. Но скоро поползли слухи, что ей в этом деянии помогли.
        Еще больше слухов блуждало по поводу Юла Антония. Судебная коллегия под руководством Помпония Грецина приговорила его к смертной казни. По закону между произнесением приговора и его приведением в исполнение должны были миновать десять дней. Однако уже через два дня, на следующий день после Карналий, в четвертый день перед нонами, было объявлено, что Юл Антоний Африкан скончался от самому себе нанесенной раны. Многие этому поверили. Но многие поверить не захотели и выдвигали различные версии. У всех этих версий начало было одинаковым: Юл до суда не покушался на свою жизнь и не мог на нее покуситься, так как его бдительно сторожили тюремщики; а перед судом он не предстал потому, что так было решено «свыше»: дескать, ранил себя и в беспамятстве. Конец же всех версий раздвоился, растроился и раздесятерился. Когда, наконец, вынесен был смертный приговор: (1) Юл попросил для себя меч, и последнее желание осужденного было выполнено; (2) Август отправил ему предписание покончить с собой, и сын Марка Антония это предписание исполнил; (3) палач удавил Юла в том самом узилище, в котором он содержался; (4)
Юла отвели в Мамертинскую тюрьму и там отрубили голову; (5) Юла тайно вывезли в Египет и там зарезали на могиле его отца;… (10) Юл попросту исчез, как исчез гладиатор Бесс, и отныне проживает то ли в Британии, то ли в Парфии, а может, у даков или у эфиопов… В любом случае мертвого тела Юла Антония никто не видел, и могилы ему не соорудили ни в Риме, ни в муниципиях. Девятилетний сын его от Марцеллы, Луций Антоний, был отправлен в город Массалию, где пребывал в ссылке под предлогом, что проходит там обучение.
        Слухи о Юле затихли, когда стали выясняться подробности приговора, произнесенного Августом над своей дочерью Юлией. Да, сослана на Пандатерию, пустынный утес в шести милях от побережья Кампании — об этом говорилось в послании сенату. Но как сослана! Во-первых, пожизненно. Во-вторых, сосланной запрещено давать вино и предоставлять малейшие удобства жизни. В-третьих, к Юлии приставлена многочисленная охрана, которая стережет ее, как стерегут опасных государственных преступников. Ни раба, ни свободного к ней не подпускают, а если кто-то к ней все же отправляется, то исключительно с ведома Августа, который требует в точности сообщить ему, какого возраста, вида, роста посетитель и даже какие у него телесные приметы и шрамы. С Юлией постоянно находится ее престарелая мать Скрибония; ей принцепс то ли оказал милость, то ли приставил ее охранять беспутную дочь, то ли тоже сослал в наказание — за то, что она, Скрибония, выродила на свет подобное исчадье Аида.
        IX.Самого Августа в июне никто не видел: он ни разу не появился в сенате, хотя трижды в этом месяце устраивались заседания; он никого, даже ближайших к нему Фабия, Страбона, Пизона, Вара и Агенобарба, не принимал у себя в Белом доме; он не участвовал ни в одном из главных июньских праздников: ни в Карналиях, ни в Весталиях, ни в Матралиях, ни в День Фортуны. Говорили, что принцепс так тяжело болен, что даже в носилках не может покинуть своего дома. Но, странное дело, его лечащего врача Антония Музу часто встречали на улицах или гуляющим в садах Мецената, на Аппиевой дороге и даже на правом берегу Тибра, причем вид у него был весьма праздный. И Ливия присутствовала на каждом праздничном мероприятии, нежная с весталками, улыбчивая с сенаторами, покровительственная к всадникам и снисходительная к простому народу… Представляешь себе? Отец Отечества тяжело болен, а его супруга, его придворный врач, которые во время даже легких недомоганий ни на шаг от него не отходили… Тут что-то одно: либо он, несмотря на болезнь, гневается на них и до себя не допускает; либо нет никакой болезни, она лишь предлог, и,
судя по всему, нет и Августа в Риме, раз Ливия и Муза предоставлены самим себе и, как злые языки говорят, «не при Теле».
        В середине июня в сенате было зачитано письмо от Тиберия — он еще оставался пятилетним трибуном, шел последний год его трибуната. В этом послании он сообщал, что неоднократно, как мог, заступался за Юлию, пытался содействовать примирению отца с дочерью, просил тестя о снисхождении к своей бывшей жене, но, коль скоро принцепс произнес приговор, он, Тиберий, просит отцов-сенаторов ходатайствовать перед Отцом Отечества, чтобы по меньшей мере Юлии были оставлены все подарки, которые он, Клавдий Нерон, ей сделал… Зачем было написано это письмо? Зачем его разрешили зачитать перед сенаторами? Так Вардий меня вопрошал. А я тебе, Луций Сенека, теперь адресую этот вопрос.
        Лишь в следующем месяце, на играх в честь Аполлона, в самом конце их, в третий день до июльских ид, Август неожиданно объявился и предстал перед народом в храме Аполлона Палатинского. Выглядел он и правда словно после долгой и тяжелой болезни: лицо осунулось и покрылось желтоватыми пятнами, веки припухли, под глазами мешки, а сами глаза еще больше сдвинулись к переносице. Но взгляд горел каким-то одновременно грозным и раненым огнем.
        По окончании молебна его обступил народ и стал упрашивать, чтобы он пожалел единственную дочь и вернул ее из изгнания. Август терпеливо выслушал ходатаев, никого из них не прервав, а когда все умолкли, угасил огонь во взгляде, печально улыбнулся и грустно ответил:
        «Спасибо, друзья, за ваши милосердные пожелания. Позвольте и мне пожелать вам таких же жен и таких же дочерей, как моя Юлия».
        Вечером в театре Помпея перед началом представления не только плебеи, но и всадники, сидящие в первых рядах, встали со своих мест и, обращаясь к Августу, стали умолять, а некоторые требовать, чтобы принцепс во имя Аполлона Избавителя, во имя всех великих богов перестал гневаться на Юлию и хотя бы смягчил ее наказание.
        Август и тут, похоже, попытался угасить свой огненный взгляд, но он от этой попытки лишь яростнее и болезненнее вспыхнул. И, левой рукой прикрыв глаза, а правой указав в сторону Тибра, громко воскликнул, не желая или не в силах сдержать свои горькие чувства:
        «Скорее вот он, Тибр, свои воды смешает с огнем, чем я перестану сердиться на ту нечестивую, за которую вы просите, и гневаться на себя, который выродил и воспитал это развратное животное!»
        Устроители поспешили начать представление. Но только оно завершилось, толпы народа, вооружившись факелами, побежали на берег реки, дабы смешать воду с огнем — окунали факелы в Тибр и кричали: «Видишь? Он смешивает! И ты, Цезарь, смешай! Погаси! Пощади ради нас!»
        Но Август оставался неумолим.
        Рассказывая всё это, Гней Эдий Вардий подрезал лозы, мастерски орудуя серпом и двигаясь вниз по склону холма.
        Дойдя до конца виноградного ряда, Вардий выронил серп, — он его специально выронил, раскрыв ладонь, чтобы «зуб Сатурна» упал. И сказал:
        X. — Я сам об этих событиях знаю лишь по рассказам. Я ведь еще в конце мая, после сенатского заседания в Юлиевой курии, уехал из Рима. Хотя в списки обвиняемых я не попал, но оставаться в Городе было небезопасно. Знающие люди мне намекнули. И я уехал. Сначала обосновался в Массалии. Затем перебрался в Лугдун. А из Лугдуна — сюда, в Новиодун. Как мне тогда казалось, на край света.
        Перед отъездом, — продолжал Гней Эдий, — я зашел попрощаться с моим драгоценным другом. Феникс сидел в таблинуме за столом. Перед ним лежала восковая дощечка. А на ней были начертаны стихи. Вот эти:
        Для тебя обряд мы правым святой
        На кровавой траве, для тебя горит
        Полночным огнем мрачный факел, с костра
        Погребального взят, для тебя чело
        Запрокинула я и плач начала,
        Для тебя священным ножом
        Стала резать я грудь.
        …Я эти стихи знал наизусть. Это были слова Медеи из второй Фениксовой трагедии. Я удивился и спросил:
        «Ты снова вернулся к “Медее”? Хочешь ее переделать?» Феникс мне не ответил. Я внимательнее присмотрелся и увидел, что стихи на дощечке написаны незнакомым почерком. А под стихами — приписка: «Теперь ты свободен. Радуйся и прощай».
        Тут Феникс заговорил и сказал:
        «Это я ее погубил…»
        «Не говори глупостей! — испуганно воскликнул я. — Она сама во всем виновата! Она не только себя опозорила, но потащила за собой многих, очень многих людей!.. Она бы и тебя погубила, если б боги тебя не хранили!»
        «Да-да, именно потащила, — согласился со мной Феникс. — Она, когда начала тонуть и поняла, что гибнет и тонет, она попыталась уцепиться за меня. А я, чтобы самому спастись, разжал ей руки, оттолкнул… еще дальше вниз и на дно… Она утонула, потому что я ее не спас».
        «Ты не мог ее спасти! Не обманывай себя. Она бы всё равно погибла! Она, мне кажется, хотела погибнуть и всё для этого делала».
        «Да, наверно, хотела, — соглашался Феникс и возражал: — Но я себя не обманываю. Мне не удастся себя обмануть…Я помню, как я ее оттолкнул…Она поняла, что никто не придет ей на помощь. И захотела погибнуть».
        «Прекрати! — потребовал я. — Не нужна ей была твоя помощь. Ей нравилось над тобой издеваться!..Она и сейчас над тобой издевается, прислав эту записку».
        «Да, издевается, когда предлагает радоваться… — задумчиво ответил Феникс. Но вдруг вскочил и закричал на меня: — Но я ведь действительно радуюсь! Тому, что она утонула, а мне удалось спастись!.. Ты меня спас! И ты заставил меня утопить Юлию! Ту Единственную, которую боги мне предназначили, которая снилась мне с детства, которую я искал в других женщинах!»
        Я растерялся и не знал, что ответить на это обвинение. А потом сказал:
        «Нас обоих спасла Ливия…»
        XI. Гней Эдий Вардий замолчал и стал смотреть на меня. Глаза его выпучились, брови насупились, щеки надулись, губки выставились бантиком.
        Он долго на меня смотрел, не произнося ни слова, и мне подумалось, что надо что-то сказать, чтобы прервать молчание. И я высказал мысль, которая несколько раз всплывала у меня в голове, но я ее отталкивал от себя и топил в других мыслях.
        - Может быть, я неправильно понял, — сказал я, — но мне показалось, что Ливия, о которой ты так почтительно отзываешься, именно она весьма способствовала тому, что Юлия себя опозорила. Ливия будто специально выжидала, чтобы Юлия и ее друзья… прости, ее сообщники… чтобы они дошли до такой черты, за которой у Августа уже не оставалось выбора и он вынужден был сурово наказать всех, в том числе и свою дочь. И еще, как я понял…
        Гней Эдий не дал мне договорить.
        - Ты всё неправильно понял, молодой человек, — строго прервал меня Вардий. Глаза его вернулись в свои орбиты, щеки перестали надуваться, брови удивленно поднялись вверх, а губы так сильно растянулись, что оскалили зубы. — Ты ошибаешься. Ливия так долго выжидала, потому что щадила своего любимого мужа и до последнего момента надеялась остановить и спасти свою несчастную невестку, перед которой всегда чувствовала вину — она ведь лишила ее матери. Вернее, ее красота, ее обаяние, ее ум и чуткость!.. Ты очень плохо подумал про эту замечательную женщину!.. Когда, наконец, разразился скандал, Ливия чуть ли не на коленях умоляла Августа, осудив других развратников, Юлию пощадить, не изгонять ее из Рима, а наказать самым мягким способом… Как ты смел такое сказать про Ливию?! Про ту, которая за свое самоотверженное заступничество сама тяжело поплатилась: Август ее на несколько месяцев прогнал от себя и будто не видел, когда встречались: ни слова в ответ на приветствие, пустой, невидящий взгляд. И это бы еще ничего! Ливия не такое терпела в своей трудной жизни. Он, Август, обожаемый ею человек, страдал у
нее на глазах, а она, любящая и отвергнутая, безвинная перед ним, потому что ради него старалась, она, Ливия, не могла, как всегда, устремиться к нему на помощь: успокоить, утешить, состраданием смягчить его боль!.. Ты этой любящей боли понять не удосужился и сразу же начал подозревать. Стыдно, молодой человек!.. Ведь если б не Ливия, намного больше людей пострадало. Феникс — наверняка. Мне Фабий Максим перед самым моим отъездом напрямую признался. «Передай своему другу, что своим спасением он обязан Ливии и только ей» — так он сказал… Если бы не Ливия, и мне бы никто не дал безопасно уехать. Лишили бы воды и огня за мое участие в Юловых и Юлиных проделках. Сослали бы на пустынный остров. Отняли бы имущество. И мы бы с тобой теперь не пировали и не беседовали на этой вилле… Ты, Луций Пилат, который никогда в жизни не имел счастья видеть эту великую женщину, но посмел несправедливо ее обвинить, ты сам Ливии должен быть благодарен. За то, что встретил меня и я принял в тебе участие.
        Вардий всё это произнес не то чтобы гневно, но с такой холодной обидой, что лучше бы закричал на меня и даже ударил.
        - Прости… Я не хотел… Я просто…
        Я не знал, что мне надо сказать.
        - Я жалею, что всё это тебе рассказал, — сказал Вардий.
        Он поднял серп и пошел вверх по склону, разглядывая лозы и подрезая то, что считал нужным подрезать.
        Я следом поплелся.
        Тягостное наше молчание Гней Эдий скоро прервал.
        Он подозвал одного из работников и, указав на меня пальцем, велел:
        - Проводи молодого человека. Он очень торопится.
        Свасория двадцать четвертая. Амуролог
        I. В общем, выпроводил меня Гней Эдий Вардий за одно, можно сказать, случайно высказанное вслух предположение. И две недели не давал о себе знать: слуг не присылал и не приглашал.
        Через две недели я не выдержал и сам отправился к нему на виллу. Но мне было объявлено привратником, что хозяин меня принять не может, так как «весьма занят», а когда освободится, мне «будет надлежащим образом сообщено», — Вардиев эдуй-привратник изъяснялся, как какой-нибудь квесторский писец, хотя и с сильным галльским акцентом.
        Прошло еще несколько недель — и, как ты догадываешься, никакого мне сообщения, ни над-, ни под-лежащего.
        К концу месяца я заметил, что ко мне изменили свое отношение мои школьные учителя: Манций стал со мной суров и придирчив, а Пахомий иногда бросал на меня взгляды, в которых смешались подозрительность и соболезнование, — так странно смотреть на людей умеют только греки.
        Короче, угодил в опалу, и эту опалу заметил не только я.
        Я не то чтобы расстроился, хотя, наверное, немного загрустил. И, пожалуй, даже не обиделся, хотя некоторое время удивлялся, как мне казалось, несправедливому со мной обращению. Я решил вообще не думать и не вспоминать о Вардии. Но думал и вспоминал почти каждый день. И не о его рассказах о Пелигне — Фениксе, Голубке, Кузнечике, Мотыльке. Я думал о самом Гнее Эдии и вспоминал такие детали, на которые раньше не обращал особого внимания и тем более не анализировал их. А теперь стал припоминать, сопоставлять, систематизировать и анализировать. При этом — тогда я этого, может быть, не понимал, но сейчас, конечно же, понимаю — меня особенно привлекали такие подробности, собрав которые, я мог представить своего благодетеля, мягко говоря, в неприглядном свете.
        Собрать эти подробности мне было нетрудно. Во-первых, мы с Гнеем Эдием не только о Пелигне беседовали: во время наших продолжительных встреч и другие темы затрагивались. Во-вторых, в нашем Новиодуне, пожалуй, не было человека более привлекающего к себе внимание, и, стало быть — слухи, слушки, пересуды, часто шепотком, с боязливой оглядкой, но разнообразные и обильные, как в любом провинциальном городе и тем более в колонии «на краю света». А у меня теперь было много свободного времени и слухи собирать и людей осторожно расспрашивать. В-третьих, ты ведь знаешь, что я с детства был наделен цепкой наблюдательностью и ёмкой памятью, то есть, даже не обращая специального внимания, всё как бы откладывая в большой и глубокий сундук, из которого в любой момент можно было извлечь, отделить от прочего, отереть пыль и начать внимательно изучать это некогда бездумно схваченное; — теперь мне этот случай представился, и я стал не просто подбирать факты, но приводить их в систему, дабы нарисовать по возможности цельную картину.
        Картина рисовалась такой:
        II. Шестидесятилетний Гней Эдий Вардий никогда не был женат.
        У него не было детей, по крайней мере законных.
        Всё то время, которое нормальный мужчина тратит на свою семью, Вардий тратил на женщин.
        Как ты знаешь, Августовы законы сильно ограничивали в правах неженатых и бездетных всадников — а Вардий принадлежал к этому сословию — и преследовали развратников вплоть до изгнания и конфискаций. Не потому ли Гней Эдий, давным-давно покинув Рим, так и не вернулся в столицу империи? Тогда я на этот вопрос ответил утвердительно, полагая сие обстоятельство если не единственной, то одной из главных причин гельветского отшельничества Вардия Тутикана. «Отшельнику» в Новиодуне было намного свободнее и безопаснее блудодействовать.
        III. Вардиевы купидонки — позволь мне использовать это слово, так как этих женщин было бы неправильно называть «любовницами» и тем более «возлюбленными» — все они у Вардия ранжировались, характеризовались и получали прозвания по именам Муз.
        Муз, как ты знаешь, девять. Но Гней Эдий для своих купидонок использовал семь категорий; «семь» было его любимым числом.
        Снизу начнем:
        Фалищ по имени Музы комедии. Эти, говорил Вардий, вечно смеются, с ними можно радоваться и дурачиться, надевать на них разные веселые маски.
        Терпсихоры — с ними «балет в постели».
        Мельпомены — трагические купидонки. Они либо сами страдают, либо тебя заставляют страдать; но в процессе этих индивидуальных или совместных страданий в душе, а порой и в теле, происходит некое раскрепощение и очищение, которое греки называют «катарсисом».
        Клии — те женщины, успешное обладание которыми «дарует славу»; отсюда и греческое наименование одноименной Музы Клио.
        Каллиопы — самые опытные и искушенные в любовном искусстве женщины, как правило, среднего возраста.
        Полигимния — долгое время недоступная, а потом, путем долгих мытарств и усердий, ставшая доступной купидонка.
        И, наконец, Урания — совершенно, можно сказать, «астрономически» недоступная для тебя женщина.
        Ты, наверное, заметил, что наименования в последних двух категориях у меня в единственном числе, тогда как у первых пяти — во множественном. Так это потому, что у Вардия была только одна урания и одна полигимния — с маленькой буквы, ибо, повторюсь, это категории, а не имена.
        Уранией Гней Эдий именовал жену одного из новиодунских декурионов, перед которой давно преклонялся, при встрече с которой обмирал и не только терял присущее ему красноречие, но и самого дара слова лишался; он, Вардий, который с властительными дуумвирами был накоротке, который на декурионов и прочую местную власть смотрел покровительственно, перед мужем своей урании чуть ли не заискивал… — короче, настолько «небесная» и недоступная, что и муж её для Гнея Эдия чуть ли не полубог.
        Вардиева полигимния род свой вела из эдуев, но из тех, кто получил римское гражданство еще при Юлии Цезаре. Она была вдовой местного претора, но Вардий стал ее домогаться еще тогда, когда супруг ее здравствовал и судействовал. Безумствовал Гней, словно юный любовник в элегиях Катулла или Проперция, хотя в то время ему уже перевалило за пятьдесят, то есть натурально воспевал многие гимны по ночам возле дома своей купидонки и днем — на пирах и в застольях. Рассказывали, что первый раз полигимния ему отдалась чуть ли не по настоянию своего мужа-претора, тогда еще не умершего, — Эдия Вардия в Новиодуне не только благодарно уважали, но и предусмотрительно побаивались его влиятельности. Стало быть, снизошла, а потом вернула себе неприступность. Овдовев, не изменила своего поведения, подпуская к себе Вардия не чаще чем раз в году, так сказать, по особым праздникам, которые сама назначала и объявляла после долгих уговоров и богатых подарков. Гней Эдий про нее однажды сказал: «Она недотрога, потому что больше всего на свете любит, чтобы до нее дотрагивались, но делали это редко и после долгих мучений,
присущих страждущей плоти и жаждущей душе».
        Каллиоп было несколько, и все не из местных. Они изредка приезжали в Новиодун, одна — из Массалии, другая — из Медиолана, третья — откуда-то с юга Италии: из Тарента или из Кротона. Они были гречанками или происходили из греков и, как я понял, приезжали по специальному приглашению Вардия, исключительно для того, чтобы, по его словам, «подзабытое напомнить, увядшее освежить, наставить того, кто сам всех наставляет и от наставления приустал».
        Клий было две. Обе римлянки по крови и по гражданству. Одной было лет тридцать и ее никто не брал замуж. Она была так толста и расплывчата телом, что на нее не нашлось охотников даже среди гельветов, обычно уважающих пышные женские формы. Но эта была слишком пышной. В Новиодуне за ней закрепилось прозвище «Слон». Вторая же из клий, напротив, была настолько худа, что даже одежды не могли вполне скрыть ее костлявости: торчали ключицы, выпирали острые локти, колени, словно крючки, часто цеплялись за складки паллы и обнажали… Нет, лучше не описывать то, что они обнажали и что у других людей называют ногами. Истинное страшилище. Возраст ее невозможно было определить, ибо при такой худобе тела и с таким розово-синеватым цветом кожи, натянутой на лоб, на скулы, на подбородок, — с такой внешностью девушки иногда выглядят старухами, а старухи смотрятся девочками. Она величала себя вдовой, но никто в городе не знал и не помнил ее мужа. За глаза ее называли «Ларвой». И, как мне казалось, явно преувеличивали ее достоинства: наши художники ларв изображают посимпатичнее.
        Вардиевых мелъпомен я тоже только двух видел собственными глазами, хотя, по слухам, их было значительно больше. Одна была треверка-вольноотпущенница, другая — фракиянка-рабыня. Черные глаза фракиянки, ее пунцовые губы, каждая клеточка ее тугого нервного тела излучали яростное и неутоленное желание. Треверка, наоборот, как будто страшилась любого к себе прикосновения; ее серые глубокие глаза словно непрерывно молили о милосердии, округлое мягкое тело выглядело точно раненым и трепетало в предчувствии той боли, которую ему могли причинить. Фракиянка работала в лупанарии — представь себе, у нас в Новиодуне тоже имелось подобное заведение! Треверка жила у богатого гельвета, который когда-то купил ее на невольничьем рынке, а потом отпустил на волю, но оставил жить при себе в качестве то ли жены, то ли наложницы; у него законных жен уже было две штуки… Фракиянку, будь моя воля, я бы отнес скорее к опытным «каллиопам». Но Вардий, как помнится, однажды так про нее выразился: «У нее страсть сжигает всяческий опыт. От своего пыла она и сама страдает, и мужчин заставляет корчиться от боли». Стало быть,
все-таки «мельпомена». Что ж до треверки, то Гней Эдий о ней при мне ни разу не высказывался. Но к себе на виллу приглашал намного чаще, чем фракиянку.
        В двух оставшихся категориях я, честно говоря, постоянно путался, не зная в точности, кто из них терпсихоры, а кто — фалии. Их было много: римлянок, гельветок и из прочих соседних народностей; свободных, вольноотпущенных и рабынь; замужних и незамужних; средних лет и таких молодых, что наш Эдий Гней им годился чуть ли не в дедушки. Все из них были смешливыми, игривыми и простыми в обращении. Одни на протяжении нескольких лет развлекали Вардия, другие были, как у Катулла, «мимолетной забавой».
        Из всех этих «фалий» — в постели, как я понимаю, любая из них, по желанию Вардия, могла стать «Терпсихорой» — из этого сонма особое предпочтение мой благодетель отдавал той, которую называл Каллисто. Родом она была откуда-то с Венетского озера, то есть венеткой, или рауричкой, или винделичкой, или ретийкой. Она с трудом изъяснялась на латыни, но в палле выглядела римской матроной, в гиматии — природной гречанкой, в варварских одеждах — кем угодно из варварских женщин. Когда наряжалась в мужскую одежду — особенно в гельветскую, со штанами — ничем от юноши не отличалась; даже походку делала мужеподобной, хотя обычная ее походка была женственной и грациозной. Вардий утверждал, что на ложе эта Каллисто так же ловко перевоплощалась, протействовала, по его словам: любому животному могла уподобиться, от раненой медведицы до ласковой змеи. Но на вилле у Гнея Эдия я ее ни разу не видел. С Вардием они, переодевшись в римских солдат или в варваров, любили странствовать по окрестностям: скакали на лошадях, ездили на лодках, закусывали в придорожных гельветских харчевнях, нежились в лучах весеннего солнца на
полянах, в летнюю жару в тени платанов или дубов охлаждали себя холодным косским вином. На всякий случай за ними всегда на некотором расстоянии следовали Гнеевы охранники, которым велено было отворачиваться, когда Каллисто и «Лысый Купидон»… Ты ведь помнишь: некоторые из завистников его так за глаза называли…
        IV.Да, в общем-то, пожилой и, мягко говоря, весьма неприглядной наружности был мужчина. Но женщин к себе притягивал. Чем?
        Во-первых, как сказала про него одна из его фалий: «Да, не молод и видом не Аполлон. Но какой опытный и какой ласковый, Приап его побери!»
        Во-вторых, сам Вардий любил повторять, что в любовных ухаживаниях ни в коем случае нельзя бояться отказа, всегда надо верить в свою конечную победу, и тогда любая женщина, даже самая холодная и неприступная, рано или поздно потеплеет к тебе и… «откроет ворота».
        В-третьих, всех своих купидонок Вардий богато одаривал. Чаще всего преподносил богатые украшения, в которых они потом щеголяли по городу, привлекая к себе завистливое внимание, и всем посылал цветы, что в Новиодуне не делал ни один из мужчин.
        Наконец, известность и влиятельность, которые многих женщин привлекают не меньше, чем подарки и плотские наслаждения. Влиятельность эта о двух концах. С одной стороны, если уступишь, наверняка облагодетельствует и тебя, и твоего мужа, если ты замужем; и никто тебя не осудит, потому что благодетелю уступила. С другой, если откажешь, могут быть неприятности: нет, не лично от Вардия, а от его многочисленных почитателей и клиентов, которые за своего патрона, за негласного хозяина города, конечно, обидятся. Попробуй после этого обратиться с ходатайством к кому-нибудь из магистратов, или подать исковое заявление городскому претору…
        И еще раз, так сказать, наконец: многие из Вардиевых купидонок — особенно фалии и Терпсихоры — были его собственными вольноотпущенницами и даже рабынями. А тут вообще никакой отказ невозможен!
        И совсем уже наконец, у Гнея Эдия, как мне удалось разузнать, в городе было несколько, так сказать, «прокураторов удовольствия», то есть людей, в обязанность которых входило поставлять ему новеньких и «свеженьких» фалий, Терпсихор, иногда мельпомен и даже каллиоп не только из различных районов Гельвеции, но также из Провинции, по особым случаям — из Италии и из Рима.
        V. За редким исключением все соития Вардия были приурочены к римским праздникам, из которых лишь немногие справлялись у нас в Новиодуне. Но Вардия это не смущало, что многие не справлялись. Он любил повторять, что там, где есть хотя бы один настоящий римлянин, вокруг него всегда будет Рим.
        Не поленюсь и кратко перечислю те праздники, которые Гней Эдий отмечал со своими купидонками:
        В конце января — Сементины, праздник посева. Как его праздновал Вардий, мне не удалось разузнать, но знаю, что праздновал и «приносил жертвы».
        В феврале — Луперкалии и Квириналии. На Луперкалиях Вардий со своей Каллисто, наряженной в волчью шкуру, бегал по усадьбе и хлестал бичами землю и всю свою челядь, дабы сообщить им плодородие и благополучие. На Квириналиях со скорбной треверкой, одетой в одежду весталки, в «спальне Приапа» чествовал зачатие великого Ромула.
        Начиная с февральских Фералий Гней Эдий целый месяц держал пост и не только ни с одной из женщин не сходился, но даже избегал смотреть на них, чтя покой усопших предков, как он объяснял. Пост завершался в третьей декаде марта, на девятый день до апрельских календ. В День крови Вардий в «спальне Протея» катарсился с огненной фракиянкой.
        В канун апрельских ид на праздник Миртовой Венеры к Вардию прибывала одна из каллиоп. В «Святилище Любви» (см. 16, II) устанавливалось ложе, на котором опытная и искусная женщина, как мы помним, «напоминала подзабытое, освежала увядшее».
        На следующий день — праздник Омовения. Он совершался, как правило, в бане, с участием фалий и Терпсихор.
        На Мегалезиях Матерь Богов чтилась совокупно с клией по прозвищу «Слон» — той самой, необъятной и расплывчатой телом.
        На Цереалиях Вардий с Каллисто гулял по окрестным полям, на вспаханной борозде заставляя работников и работниц предаваться любви. Никто из мною опрошенных не видел, чтобы в этих совокуплениях сам Гней Эдий участвовал. Но думаю, выбрав укромное местечко, не брезговал и славил плодоносную Цереру.
        На Флоралиях в центре усадьбы строился шалаш. Вокруг него едва ли не все наличные фалии и Терпсихоры — рабыни, вольноотпущенницы, клиентки — нагие, но увенчанные и обвешанные цветами, водили хороводы, танцевали и пели песни. Все они по очереди исчезали в шалаше, но на очень короткое время. В шалаше же, как ты догадываешься, на толстой подстилке из полевых цветов возлежал, невидимый со стороны, Эдий Вардий.
        Ты не устал?.. А я притомился от этого перечисления.
        И посему закончу одним лишь праздником, но не римским, а гельветским — Днем Озера, или Днем рыбака. Гней Эдий, окруженный охранниками, выбирал какое-нибудь укромное местечко на озере, сажал себе на колени Каллисто в длинной гельветской рубашке… Однажды в разговоре со мной Вардий признался: «Представь себе, юный мой друг. Почти каждый раз, когда у нас с Каллисто начинается, у меня начинает клевать, и надо вытаскивать!»…Пошлое, согласен с тобой, замечание. Но лицо у моего благодетеля в этот момент было по-детски невинным, каким-то обиженно-удивленным…
        VI.В любовных развлечениях Вардия, помимо многочисленных женщин, иногда принимали участие и другие мужчины. Соития для гостей — только по особым праздникам, которые мне тоже лень перечислять. Но на обычных, так сказать, будничных приемах Вардиевых сотрапезников часто развлекали обнаженные танцовщицы и флейтистки. Однажды, как мне рассказывали, принимая у себя какого-то знатного гостя, играя с ним в кости в экседре, Гней Эдий велел трем свои фалиям или Терпсихорам раздеться донага и плескаться в имплувии.
        Ты спросишь, что были за гости? Из наших новиодунских и окрестных — знатные гельветы и богатые публиканы, некоторые магистраты и декурионы. Лишь дуумвиры — те, которые в данном году занимали высшие городские должности — только они на «жертвоприношения» никогда не приглашались, пока не истекал срок их магистратуры. И не потому что не проявляли желания. А потому что Вардий, как он выражался, «брал на себя обязанность цензора их добродетели».
        Довольно часто Гнея Эдия посещали легаты из Рима, трибуны и центурионы из германских легионов, какие-то чиновники из Провинции, из Реция, Норика и чуть ли не из Иллирика. Не представляясь, как положено, городским властям, они являлись прямиком к Вардию и на день, на два, иногда на три дня исчезали в его городском доме, но чаще на вилле. Что они там делали, никто не знал. Но в городе судачили: как что? пируют и развлекаются, «музицируют»; — многие знали, что Вардий своих купидонок называет по именам Муз, и отсюда среди завистников родилось выражение — музицировать под водительством Лысого Купидона.
        VII.Дабы сохранять «боеспособность» (Гней Эдий чаще всего именно это слово использовал), Вардий, как солдат или гладиатор (он любил себя с ними сравнивать), соблюдал режим, диету и ежедневно прибегал к специальным упражнениям и различным процедурам.
        Он говорил: «Мужчины обычно обманывают женщин. Они, как варвары, ухаживают за своим лицом или, как греческие атлеты, накачивают мышцы на руках, на груди, на животе, на ногах. Что толку от этого женщинам? Одно надувательство. Выглядит Юпитером и быком, а в мужской своей сути — полудохлый козленок… Я женщин никогда не обманывал. Я подкармливал и упражнял только то, что служит Венере».
        Погоди, Луций, не сердись на меня. Меня самого от этих Вардиевых ухищрений часто коробило и подташнивало. И я не собираюсь вдаваться в подробности. Но самое общее представление я должен тебе дать, чтобы ты знал, с каким человеком я два года был в тесном общении.
        Режим. Спал он всегда в одиночестве, непременно в «спальне Фанета» (см. 8, III). Он утверждал, что с женщиной боги велели предаваться любви, а коль скоро «жертвоприношение» завершено, нужны молитва на сон грядущий и полный ночной покой; «ведь жрец никогда не спит на алтаре», добавлял Гней Эдий и глубокомысленно улыбался.
        Насколько я понял, у моего благодетеля на вилле было два главных домашних «алтаря», две другие его спальни (см. там же). В «спальне Приапа» он «священнодействовал» с теми своими купидонками, которые не требовали от него «духовного напряжения», то есть с фалиями и с Терпсихорами. «Спальня Протея» предназначалась для мельпомен и для клий: «Слона» и «Ларвы».
        Диета его. Насколько я понял, Вардий следовал советам Пелигна, которые тот дает в своей «Науке». Не злоупотребляя мясной пищей, в больших количествах поглощая различные каши, Гней Эдий особое внимание в своем рационе уделял капусте, гиметтскому меду, куриным яйцам, белому пеласгийскому чесноку и толченым сосновым шишкам. Ни сатурейских трав, ни перца с крапивным семенем, ни растертого пиретра в многолетнем вине — ни одно из этих стимулирующих средств Вардий не применял, полагая их вредными не только для общего здоровья… Он говорил: «Они ярко горят, но не греют; ну, вспыхнешь разок-другой, а потом холодной золы наглотаешься».
        Массажи и упражнения. Они проводились в его «купидестре», специально для этого оборудованной. Один из таких массажей, как ты помнишь, я описал (см. 7, II). Но тот массаж был невинной безделицей по сравнению с другими процедурами, которым он с помощью некоторых служанок себя подвергал…Не волнуйся! Как обещал, не стану описывать.
        Разве что… Уж больно смешное было упражнение!.. Нет, обещал и не буду…
        Были и вроде бы обычные спортивные упражнения: езда на лошади, лазанье по шесту, быстрая, очень быстрая ходьба с сильным раскачиванием бедер — этот человек-колобок катился с такой скоростью, что я, например, мог догнать его только бегом…
        Всё это я извлекал из своей восприимчивой и, как мне до сих пор кажется, бездонной памяти, и Гней Эдий Вардий представал передо мной всё более непривлекательным, развратным и даже беззаконным.
        Но, видишь ли, Луций…
        Ты ведь знаешь, я с детства имел склонность к тому, что греки называют системой или теорией, и всегда с уважением и с интересом относился к людям, у которых, как у тебя, эти теории и системы существовали.
        У Вардия же на первом месте была именно теория и на втором месте — практика.
        VIII.Великим практиком Любви, ее жрецом и мистатогом Вардий считал Пелигна. А себя лишь Учеником знаменитого Учителя. Но он себя тоже как бы писал с большой буквы. Он так объяснял: Пелигн никогда не был теоретиком, он, в разное время охватываемый разными Амурами, жил в Любви и Любовью. Жизнь Пелигна — лучшее из его произведений. Но он, Пелигн, якобы редко пытался осмыслить то, что сам испытывал и переживал, и тем более никогда не стремился возвести свой личный опыт в общую теорию.
        Сделать это решил его «единственный настоящий» Ученик, Гней Эдий Вардий. Посвятив себя сначала поэзии, а после отъезда из Рима — истории, у нас, в Новиодуне, он, Гней Эдий, по его словам, наконец-то ощутил и осознал свое истинное призвание — Теория Любви, Амурология как новое направление в философии и ее высшая ступень. Он даже эпитафию для себя сочинил: «Здесь лежит тот, кто всю свою жизнь, не зная усталости, не испытывая сомнений и радуясь в несчастьях, поклонялся Венере, служил Амурам и наблюдал за поведением человеческого сердца».
        Он, Эдий Вардий, мне теперь кажется, со своим Учителем поступил так, как чтимый тобой Платон обошелся с Сократом: нет, не сочинил, конечно, а ловко приспособил его к своей теории, заставив иногда переживать, действовать и говорить так, как реальный Овидий Назон, а не возведенный в теорию Пелигн, может быть, никогда не поступал и не чувствовал. Взять хотя бы поэму о странствиях Венеры (см. Приложение I). Вардий утверждал, что Пелигн ее сочинил. Но больше я ни от кого не слышал — а мне потом многие люди, тоже близко знавшие Назона и также считавшие себя его учениками, — ни одна живая душа этой поэмы не упоминала, и все как один на прямой вопрос отвечали, что не было у Овидия никакого «Странствия Beнеры»… Легко могу сейчас допустить, что наш Ученик её сотворил и приписал Учителю. Тем более что стихи её по своему качеству заметно уступают слогу прославленного Сульмонца…
        Он мне свою теорию никогда не излагал в систематическом виде. Лишь однажды обмолвился: «семь правил Любви». И я, отлученный от Вардия, от нечего делать стал теперь эти правила вычленять и формулировать.
        И вот что у меня получилось:
        IX. Правило первое. Надо осознать и постоянно помнить о том, что в мире нет более могущественной, более прекрасной и упоительной силы, чем Любовь. По сравнению с ней, все прочие силы — власть, богатство и даже смерть — бессильны (прости за тавтологию, но Вардий любил такого рода «усилительные тавтологии»). Любовь сотворила мир и создала богов, в том числе и Венеру, главную богиню. Любовь порождает всяческую жизнь и движет ею. В Любви — величайшее из блаженств, и величайшее горе для человека — лишиться Любви как движущей силы своего естества, смысла и цели существования.
        Правило второе. Любовь не принадлежит человеку. Она даруется свыше. Когда человек любит, он во власти бога и сам полубог. И жалкое он ничтожество, бездушный камень, кусок липкой глины, горсть пепла, когда Любовь у него отнимается.
        Правило третье. Любви, ее верховной богине Венере, ее фламинам-Амурам надо служить, как солдат служит Родине. (Тут Гней Эдий обильно цитировал из Тибулла, из Проперция, но чаще всего из Пелигна: «Всякий влюбленный — солдат, и есть у Амура свой лагерь» или «Воинской службе подобна любовь. Отойдите, ленивцы)…» — ну, и так далее.) Причем Любви служить надо намного ревностнее, а именно бессрочно, первостепенно, самоотверженно и неукоснительно. Бессрочно, потому что армии ты служишь в течение некоторого времени, Любви же — на протяжении всей своей жизни, с детства и до глубокой старости. Первостепенно, ибо служение Любви должно стать если не единственным, то главным твоим делом, ради которого все другие дела должны быть отодвинуты на второй план. Самоотверженно вследствие того, что в Любви ты лишь кажешься себе жрецом, а перед богами ты — жертва; и каждое любовное соитие — таинство, требующее «некоего самоубийства» (Вардиево выражение). Неукоснительно, наконец, по той причине, что за невыполнение приказов Любви боги карают намного более сурово, чем легаты и центурионы — солдат-дезертиров: отступников
Любви заставляют умереть еще при жизни, а это — самая мучительная, самая долгая и страшная из казней, и лучше бы тебя разорвали кони, как греческого царевича Ипполита.
        Четвертое правило. У Венеры, как мы теперь знаем, много Амуров (см. Приложение I). И всех их надобно чтить. Ибо, следуя второму правилу, не ты, а Венера решает, каким из Амуров тебя осчастливить: мечтательным Фанетом, плотоядным Приапом, изменчивым и «изыскательным» (Гнеево словечко) Протеем и так далее. А посему «жертвоприносить» следует с разными женщинами: «фанетическими», «приапейскими» и «протеевитыми»… О Фаэтоне, Гимене, Ульторе, Элизии Летее и соответствующих им женщинах-купидонках Вардий не упоминал. А когда я однажды напомнил ему об этих Амурах, Гней Эдий ответил: «Я, конечно же, чту их в мыслях и чувствах. Но стараюсь не забираться так высоко. Слишком уж я нагляделся на страдания моего Учителя».
        Пятое правило. Надо любить Любовь в себе, а не себя в любви. И ни в коем случае нельзя любить конкретную женщину…Непонятно? Я тоже, представь себе, не сразу понял. Но Вардий терпеливо мне разъяснял. Каждому мужчине боги предназначили только одну женщину, которую можно назвать Единственной. Но эта Единственная не имеет телесной оболочки, она сокрыта и как бы рассеяна по многим женским телам и душам. Ее обретаешь, лишь когда ищешь Любовь-в-себе, и в каждой из женщин, с которыми ты сопрягаешься, ты можешь обнаружить лишь частицу своей Единственной, никогда заранее не зная, какую частицу и с кем обретешь. И если, упаси тебя боги, ты эту частицу примешь за целое и влюбишься в одну из своих подружек, приняв ее за Единственную и таким образом ей, настоящей своей Единственной, изменив, то вскоре будешь жестоко разочарован: явится тебе призрак, который будешь мучительно пытаться обнять, как Улисс обнимал в Аиде тень своей матери. И поделом тебе! Ведь ты ради частицы отказался от целого, ты ради одной женщины предал Любовь, ты вечное блаженство променял на мгновение счастья, в слепоте своей наивно полагая,
что если эти мгновения вновь и вновь повторять, то они заменят тебе вечность и бессмертие. Несчастный! Ты святую молитву превратил в пьяную трактирную песню. Глупец! Ты принес себя в жертву не богу, а праху земному… По-прежнему непонятно? Ну, так Вардий однажды, как мне представляется, намного проще выразился. Он сказал: «Любящий человек должен быть свободен, как птица. Одна какая-то возлюбленная, а тем более жена и дети, сковывают ему ноги, подрезают крылья, пережимают горло — с ними не взлетишь к небу и не пропоешь гимн солнцу, которое весь мир освещает». А в другой раз Гней Эдий изрек: «Возбудиться и вскочить на молодую красавицу каждый способен. Но что это будет за жертва? Нет, ты заставь себя возлюбить уродливую, или старую, или в других отношениях отталкивающую и с ней вознесись, воспари, докажи себе силу Любви — тогда ты герой, и Венера тебе улыбнется!»
        Шестое правило. Любить надо не только телом, но и душой. Тут, вроде бы, всё понятно. Но Вардий в эту максиму вкладывал особый смысл. Он, например, утверждал, что если тело человеческое «преисполнено души» (Вардиево определение) и душа эта стремится к Любви, то тело это — даже такое неприглядное, как у него (тут Гней Эдий сначала дотронулся до своей лысины, а потом до выпуклого живота) — будет прекрасно и одухотворенно. И в первую очередь одухотворять надо тот орган… Думаю, понятно, о каком органе идет речь…Ведь кто-то из злобных подземных демонов, глумясь над Любовью и над небесными богами, осквернил этот орган, придав ему ту вторую цель, которая изначально не была ему предназначена. И, стало быть, тут особенно требуется одухотворение, вера в то, что ничего нет прекраснее твоего скакуна, когда ты о нем заботишься не только физически, но и духовно… Для этого существовали специальные упражнения, о которых я побрезгую вспоминать.
        И, наконец, правило седьмое. Основанием для него служили стихи Пелигна:
        Нежное сердце мое открыто для стрел Купидона
        Так, чтобы даже пустяк в трепет его приводил,
        Так, чтобы ты от малейшей вспыхивал искры…
        Следует ли истолковывать? Ведь тут каждое слово говорит за себя — постоянная открытость и готовность принять в себя «дары Венеры».
        X. Эдак я более месяца вспоминал о Вардии, рисуя, с одной стороны, весьма неприглядный его портрет. А с другой… Я скучал по этому, может быть, отталкивающему, похоже, самовлюбленному, наверно, развратному, скорее всего, безумному человечку. И долго не мог понять, почему я по нему скучаю. Потому что он меня оттолкнул? Потому что среди тусклого и скучного мира, в котором я жил, безумие его было таким ярким и увлекательным? Потому что разврат его лично меня не касался, а он, Гней Эдий, выстроил на нем свою Теорию Любви, которая притягивала своей внутренней логикой и еще сильнее притягивала теми местами, где логика, вроде бы, исчезала и начинался чистый полет фантазии? Или потому, что он лишь прикидывался самовлюбленным, а на самом деле любил и боготворил своего друга и, как он говорил, Учителя, по вине которого он и Рима лишился, и теорию свою сочинил, и с женщинами путался, дабы свою опустевшую жизнь хоть чем-то наполнить?
        Он этим Фениксом-Голубком-Кузнечиком-Мотыльком и мою пустоту заполнил. Лысый Купидон соблазнил меня своим красноречием, своими волшебными рассказами сотворил со мной чудесное превращение. А теперь взял и… выплюнул в гельветскую глушь, в мое одиночество!
        Свасория двадцать пятая. Гимен
        I. Представляешь мое удивление, когда однажды меня и Лусену вызвал в свой кабинет наш хозяин, декурион Гай Рут Кулан; — мы с моей мамой-мачехой жили не в главном доме, а во флигеле. Кулан был не один. С ним сидели рослая гельветка, в которой я тотчас признал Каллисто, и кругленький толстенький господин, в котором я — клянусь твоим Посидонием! — не сразу узнал… На нем был гельветский костюм и ужасно широкополая шляпа — именно ужасно, такой она была неприлично широкой! — которая скрывала и лысину, и кудри, и чуть ли не половину лица… Да, милый мой Луций, то был Гней Эдий Вардий собственной персоной! Представляешь мое удивление?!
        Он смотрел на меня из-под шляпы и то ли улыбался, то ли морщился от досады. И каким-то скрипуче-обиженным голосом объявил:
        - Много вы мне причинили хлопот. Те люди, которые захватили ваш дом в Испании, оказались со связями. К тому же представили документы, подписанные провинциальным квестором. Пришлось нанимать адвоката. Но и он не помог. И тогда пришлось искать подходы к пропретору Бетики. А он мне человек неизвестный. Да и ваша Дальняя Испания — сенатская провинция, с которыми всегда сложнее, чем с императорскими.
        Вардий умолк. А я смотрел не на него, а на нашего хозяина Гая Кулана. Я его таким никогда не видел. Обычно расслабленный, вальяжный, он теперь сидел на краешке стула, вытянувшись в струнку и прямо-таки пожирая глазами Гнея Эдия — будто легионер перед центурионом, который разрешил ему в своем присутствии сесть, но в любой момент может отдать команду, которую тотчас надо выполнить.
        - Мне и пропретор написал, — продолжал Вардий: — дескать, жена и сынок «предателя Отечества», за кого хлопочешь? Но я возразил: в сенатском постановлении ничего о конфискации не говорится, запрещено лишь проживание на территории тех провинций, в которых размещены легионы. И приписал: если не решишь дело по справедливости, подам жалобу в сенат, обращусь за помощью к видным юристам.
        Тут Вардий, опять-таки из-под шляпы, перевел взгляд на Лусену и радостно воскликнул:
        - Испугался, стервец! Клянусь Фемидой!.. Или кем там клянутся у вас в Испании?.. Вот, наконец, прислали мне документы, в которых подтверждаются ваши права на дом и на землю. А те проходимцы, которые ваше имущество захватили и несколько лет использовали, они вам пришлют компенсацию в пять тысяч сестерций. Деньги еще не пришли. Но придут.
        Вардий повернулся к сидевшей рядом Каллисто. Та достала из-под гельветской мужской куртки свиток и протянула Лусене.
        Лусена не пошевелилась. И тогда вскочил со стула Рут Кулан, так радостно и стремительно, будто именно этого момента давно дожидался. Вскочил, выхватил документ у гельветки и всунул его в руку Лусены, — она руки по швам держала, так что Гаю Руту пришлось именно всовывать пергамент в одну из ее рук.
        - Женщина! Ты, что, окаменела от счастья?! — вскричал наш хозяин. — Может, ты скажешь какие-нибудь слова?
        Лусена слов не сказала. Прижимая пергамент к бедру, не глядя на него, глядя только на Вардия, она упала на колени. Причем никаких чувств на ее лице не отобразилось — ни благодарности, ни удивления, — лицо ее оставалось абсолютно бесстрастным, и на колени она не опустилась, а именно упала, словно ее сзади подсекли.
        Она стояла на коленях и молчала.
        Это молчание пришлось прерывать Вардию. Он произнес, как мне показалось, растерянно:
        - Ну, зачем это?.. Встань… Рано пока радоваться. Дом ваш. Но в него нельзя вернуться. Указ до сих пор в силе. Его никто не отменял.
        Лусена с колен не встала и продолжала молчать, не отрывая взгляда от Гнея Эдия.
        И тот, похоже, рассердился.
        - Встань немедленно! — приказал он. — Вдова римского всадника не должна стоять на коленях. Права не имеет. Ни перед богами, ни перед нами… Мы должны тебе кланяться!
        Лусена встала с колен и прижала к груди документ, но на него не взглянула.
        - Ну, нам пора, — сказал Вардий, поднимаясь из кресла. Они с Каллисто быстро вышли из комнаты. Наш хозяин кинулся их провожать.
        - Каким богам за тебя молиться? — тихо спросила Лусена.
        Но ей никто не ответил — в таблинуме кроме ее и меня уже никого не было.
        II. На следующее утро Лусена рано меня разбудила, наскоро накормила завтраком и велела перед школой зайти к Вардию и его приветствовать.
        - Он меня, мама, уже давно не принимает, — возразил я.
        - Теперь примет, — сказала Лусена и выпроводила за дверь.
        И действительно, едва я появился у ворот Гнеевой виллы, тот же эдуй-привратник, который месяц назад давал мне, что называется, от ворот поворот, теперь чуть ли не выбежал мне навстречу и заторопил:
        - Давай побыстрей! Уже начали приветствовать!
        В атрии было немало народу, всё — Вардиевы клиенты, римляне и гельветы, из Новиодуна и близлежащих селений. Гней Эдий их быстро всех отпустил. И меня не удерживал. Но когда я, покинув виллу, дошел до Северных ворот, меня догнал один из Вардиевых рассыльных и велел вернуться.
        Меня привели в экседру. Вардий меня усадил и сказал:
        - Никогда больше не приходи на утренние приветствия. Во-первых, у тебя для них еще нос не дорос. Во-вторых, ты мне не клиент, а юный мой друг. В-третьих, целый месяц — нет, больше, больше — ко мне не являлся, а тут вдруг приперся…
        Я не стал напоминать Вардию, что это он меня к себе не пускал. Я сказал:
        - Моя мачеха, Лусена, и я, мы так тебе благодарны…
        - Мачеха? Она тебе не мать? — удивился Гней Эдий и тут же стал меня расспрашивать сначала о Лусене, потом о моем отце, затем о нашей жизни в Испании. Он задавал все новые и новые вопросы, хотя, как мне показалось, весьма осведомлен был в том, о чем с таким интересом расспрашивал; и уж наверняка знал историю о смерти моей родной матери, о женитьбе отца на бывшей рабыне, о проклятии Публия Понтия Пилата, моего деда. Всё это он заставил меня рассказывать, требуя подробностей. А потом, сославшись на срочные дела, извинился и попросил «больше не забывать и навещать старика, лучше в полдень, на прандий».
        Когда мы во второй раз увиделись — из вежливости я выждал несколько дней, а не на следующий день, как он давеча выразился, «приперся» — на второй нашей встрече Гней Эдий принялся меня расспрашивать о моей родословной: о дедах, прадедах, прапрадедах. А потом снова сослался на срочные дела и велел навещать и не забывать.
        В третий раз мой благодетель сначала расспрашивал меня о походе Вара и о так называемом Тевтобургском сражении, а затем сам принялся рассуждать о германской политике Августа, о подвигах Друза, о стратегии Тиберия, о действиях Германика. Когда он умолк, я наконец решился и спросил о том, что мне не терпелось услышать:
        - А что было дальше с Фениксом? Ты мне не расскажешь.
        - Дальше ничего не было. Я уехал из Рима. Феникс остался, — ответил Вардий и стал меня выпроваживать.
        И лишь на четвертый раз, прочтя мне целую лекцию по истории трех Галлий, в самом конце завтрака — я уже собирался откланяться — Гней Эдий вдруг виновато на меня посмотрел и будто бы начал оправдываться:
        III. — Я писал ему и из Провинции, и из Лугдуна. Перебравшись сюда, я с каждой оказией отправлял ему письма. Люди были надежные. Они потом докладывали, что прямо ему в руки передавали мои послания, что просили ответа. Но он всякий раз уклонялся: дескать, спасибо, потом напишу… Месяцев семь или восемь длилось молчание с его стороны. И лишь весной следующего года, когда окончился трибунат Тиберия, когда Гай Цезарь был отправлен в Армению, я наконец-то получил от него письмецо. Всего несколько строк. Он меня извещал, что тот человек, с которым я когда-то дружил — Мотылек, Кузнечик и Голубок, — все они давно канули в Лету. А Феникс сгорел окончательно. Его нет, он больше не существует. Так стоит ли тревожить бесплотную тень, обременять людей поручениями, требовать ответа от того, кто ответить не может?.. Такое пришло мне письмо. Без подписи. Но с таким знакомым мне почерком…
        Вардий помолчал и добавил:
        - Я стал наводить справки. Мне сообщили, что он недавно опубликовал новое сочинение, которое назвал «Лекарство от любви»… Если тебе интересно, я дам почитать… Пойдем. Сядешь в библиотеке и прочтешь. Оно небольшое. А я пока сделаю кое-какие дела. Потом мы с тобой вместе обсудим.
        Из экседры мы перебрались в библиотеку. Вардий вручил мне книгу и удалился.
        Я это «Лекарство» быстро прочел. И стал разыскивать Вардия. Но номенклатор мне объявил, что к хозяину прибыл один из городских дуумвиров, и они вместе куда-то уехали. Никаких указаний насчет меня Гней Эдий не дал.
        Я побежал в школу, решив посетить два последних занятия. Учитель Манций теперь смотрел на меня влюбленными глазами, когда я перед ним представал. Новиодун — город маленький. Многим, если не всем, было известно, что я снова встречаюсь с Гнеем Эдием Вардием и часто с ним полдничаю.
        IV.На следующий день, когда я явился на виллу, Вардий сидел в библиотеке за тем самым Пелигновым «Лекарством», которое накануне велел мне прочесть и которое я оставил лежать на столе.
        - Ну, как тебе? Какое впечатление? — спросил он, не отвечая на мое приветствие и ведя себя так, словно мы не сутки назад, а только что с ним расстались.
        И, не дожидаясь моего «впечатления», сам стал высказываться:
        - На мой взгляд — явное понижение таланта. Те же советы, которые он давал в «Науке», только здесь, в «Лекарстве», они как бы вывернуты наизнанку. Я понимаю, он этой поэмкой хотел ответить на ту недоброжелательную критику, которую в некоторой части нашего общества вызвала его «Наука». Но замысел явно не удался. И, как мне сообщили, «Лекарство» покупали намного хуже «Науки».
        Я молчал, сочтя неуместным высказываться после того, как Вардий уже высказался.
        Гней Эдий меня внимательно оглядел. Затем убрал свиток в ковчег и ушел в «святилище Пелигна». Помнишь? За библиотекой у него было специальное помещение, в котором стоял бюст поэта и хранились его сочинения (см. 6, III).
        Через некоторое время вернулся и протянул мне папирус.
        - Это второе его письмо, которое я получил примерно через год после первого. Прочти, если тебе интересно, — сказал Вардий.
        Еще бы мне было не интересно! И я стал читать, вслух, потому что я тогда еще не умел читать одними глазами, с закрытым ртом, как читают у нас в Иудее.
        В письме говорилось:
        «Милый мой Тутик. Сообщаю тебе, что женился. У жены моей каштановые волосы с золотистым отливом, лоб словно из мрамора без единой морщины, щеки — как розы, бледный румянец, заалевшая белизна, улыбка — как луч, а слова — будто музыка. Нос ни прямой, ни с горбинкой, ни римский, ни греческий, неправильный, но чистый по очертаниям, тонкий и умный нос.
        Я бы, наверное, не женился на ней. Но за день до того, как меня с ней познакомили, она мне приснилась. Ее привела та самая женщина, которая мне часто являлась во сне. В руках она держала золотую цепь. Она эту цепь набросила мне на шею и на шею той, каштановой, с лучезарной улыбкой, которую привела с собой. Я сразу узнал ее на следующий день, когда состоялись смотрины.
        Вот и женился. И не жалею об этом. Прекрасен брак, когда он заключается по благословению Юпитера и в ожидании любви и покоя. Прекрасна жена, которая знает свое место в доме и не ставит себя выше других женщин. Радостна спутница жизни, с которой можно молчать и не надобно слов, чтобы она тебя понимала и ты ее понимал. Моя жена такова.
        Она мне награда за мои мучения. Она не Коринна и тем для меня драгоценна. С Коринной взлетаешь в бездну и падаешь в небеса. С Коринной жить невозможно. А мне теперь хочется жить, когда эта простая и милая женщина меня, почти уже сожженного, возвращает к жизни.
        Теперь я и о тебе вспомнил.
        Радуйся и будь здоров. Феликс».
        - Ну как тебе? — нетерпеливо спросил Гней Эдий, едва я кончил читать.
        Я и тут не успел ответить, так как Вардий еще нетерпеливее выхватил у меня письмо и, держа его в левой руке, а правой ударяя по папирусу, стал восклицать:
        - Видишь? «Феликс» — он сам себе придумал новое имя, потому что считает себя счастливым! И снова сон приснился! На новую станцию вступил. И мне об этом решил сообщить!.. А имени жены не назвал. Как будто она вообще не заслуживает имени! Зато «лоб словно из мрамора», «заалевшая белизна», «умный нос»…
        Вардий свернул папирус и ушел в соседнюю комнату, в «святилище Пелигна».
        А вернувшись, уселся со мной на кушетку и стал рассказывать:
        V. — Я стал наводить справки и кое-что выяснил. Новую его жену звали Руфиной. Она приходилась племянницей тому Руфину, с которым Пелигн когда-то служил и который входил в нашу аморию. Она, эта Руфина, была почти на пятнадцать лет моложе Феликса… Я теперь так буду его называть. А ты привыкай… Когда Руфине исполнилось тринадцать лет, Ливия обратила на нее внимание и включила в свою свиту, так как по матери девушка происходила из знатного рода Фабиев.
        Тут Вардий строго на меня посмотрел и сурово заметил:
        - Если вдруг услышишь про нее какие-нибудь грязные слухи, то знай: это подлая клевета на великого Августа и на добродетельную Ливию. Ни за что не верь! Обещаешь?
        Разумеется, я тут же ревностно обещал. И Вардий мне одобряюще кивнул.
        - В четырнадцать лет, — продолжал Гней Эдий, — то есть через год после того, как ее приблизили, Руфину выдали замуж за ее дальнего родственника, Луция Пассиена Руфа. От него она родила дочь, которую стали называть Еленой…
        Вардий опять строго на меня посмотрел и вновь сурово заметил:
        - Но вовсе не потому Еленой, как это объясняют сплетники и клеветники! А потому, что девочку тоже назвали Руфиной. И, чтобы не путать мать и дочь — ведь обе Руфины, — младшую в семье прозвали по-гречески Еленой, так как она с раннего детства выделялась из детей своей красотой… Это понятно?
        Я подтвердил, что понятно. И Гней Эдий снова удовлетворенно кивнул и продолжал:
        - Когда Пассиен женился на Руфине, он был квестором и не членом сената. Но через три года стал эдилом и был принят в сенат. После этого дважды избирался претором. А когда Луций Цезарь стал консулом, вторым консулом был назначен Руф Пассиен, муж Руфины. На следующий год сенат отправил его своим проконсулом в Африку и собирался еще на один год продлить ему полномочия, но Август отозвал его в Рим и сделал фламином Марса Мстителя, — в тот год был освящен его храм на Новом форуме… Как видишь, завидная карьера. Но… Видно, не только люди, но и боги стали завидовать. Через год Пассиен подхватил горячку и в одночасье скончался. Говорят, простудился на ранней весенней охоте. Руфина овдовела…Когда закончился траур, стали искать нового мужа. И кто говорит — Фабий Максим, кто говорит — сама Ливия ей предложила в супруги Пелигна… Скажешь, странная пара для бывшей жены консула? Нет, почти все подтверждали, что пара получилась счастливой во многих отношениях. Жили, что называется, душа в душу. Через два года Феликс получил должность фламина Аполлона и стал надзирать за тремя римскими библиотеками: палатинской, в
портике Октавии и при храме Свободы, некогда основанной Азинием Поллионом, ныне уже покойным. Разница в возрасте тоже благоприятная: Феликсу — сорок три, Руфине — двадцать восемь.
        Свадьбу играли по древнему обряду конфарреации. Первым дружкой жениха был Фабий Максим, а роль пронубы по очереди исполняли Марция и Планцина.
        В приданое за Руфиной, помимо денег, дали богатый дом в Риме и приморскую виллу. Виллу они сдали в аренду, а в городской дом у Капитолия Феликс перебрался из съемного дома на Виминале.
        Некоторые утверждали, что чуть ли не сам Август почтил своим присутствием свадьбу Феликса и Руфины…Я этим слухам не верю. Но знаю доподлинно, что Ливия точно присутствовала на свадебном пире.
        Дочке Руфины Елене, которая теперь стала падчерицей Феликса, в тот год исполнилось… дай-ка сосчитать… да, она была уже тринадцатилетней девушкой.
        А родная дочь Пелигна, Публия… помнишь о такой?., за год до этого она вышла замуж и в год свадьбы своего отца родила ему первого внука…
        Дочь совсем молодой меня дедом сделать успела…
        Еще были живы мать и отец. Отцу было под девяносто, матери — под шестьдесят. Между ними была большая разница в возрасте.
        - Ну, что тебе еще рассказать? — спросил Эдий Вардий и больше ничего не рассказывал.
        Свасория двадцать шестая. Посвящение
        I. Подступила весна, и наши встречи с Вардием прекратились. По своему обычаю, Гней Эдий никого не принимал. Вернее, принимал лишь своих купидонок, дабы совершать с ними жертвоприношения Венере и ее амурам.
        II. У нас в Новиодуне лишь очень немногие справляли мартовские Либералии. Но я все-таки ожидал: может, кто-нибудь вспомнит, что на дворе семьсот шестьдесят седьмой год от основания Рима, и, значит, в июне мне должно исполниться семнадцать лет.
        Но ни на иды, ни через два дня, когда в Риме чествуют Вакха, никто мне и слова не сказал: ни Лусена, ни наш хозяин Гай Рут Кулан, ни в школе учителя.
        Лишь в начале апреля мне стало известно — одна из служанок проговорилась, — что моя мачеха-мама еще с января тайно, по ночам, с ее помощью стала ткать для меня взрослую белую тогу.
        Изготовив для меня тогу, Лусена в мартовские иды пришла к Руту Кулану и сказала ему:
        «Мальчик мой сирота. Ты не мог бы оказать нам милость и послезавтра надеть на него взрослую тогу. В июне он станет совершеннолетним».
        «Доживем до июня — тогда и поговорим», — ответил хозяин.
        «Но в Риме, как я знаю, обряд совершеннолетия справляется на Либералиях. А Либералии…»
        «Ты не в Риме, женщина», — прервал ее гельвет и выпроводил из своего кабинета.
        С помощью великих богов дожили. Но когда в июньские календы Лусена снова явилась к Кулану, тот опять отказался. Он сказал:
        «Я, хоть и римлянин, но «косматый», как вы нас называете. А сын твой из всаднического рода. Не подхожу я ему».
        «Но кто же тогда наденет на него тогу? — спросила Лусена. — Я никого из римских всадников в Новиодуне не знаю».
        «Наденут, когда придет время», — усмехнулся Кулан и снова спровадил растерянную Лусену.
        III. Ты, Луций, конечно, не помнишь. Придется напомнить: я, Луций Понтий Пилат, родился в июньские ноны.
        И вот в день моего гения, в июньские ноны консульства двух Секстов, Помпея и Апулея, за час до полудня к дому Гая Рута Кулана подъехал украшенный медью и покрытый коврами просторный экипаж — цизий, запряженный тройкой нарбонских мулов. Нас с Лусеной в него усадили, предварительно велев переодеться: Лусене — в белые длинные одежды, а мне — в тогу-претексту.
        Хозяин наш, «косматый» декурион, тоже с нами отправился. Тоже весь в белом.
        Мы думали, в храм нас везут. Нет. Экипаж нас доставил на виллу Гнея Эдия Вардия.
        Там возле так называемой «плющевой перголы» — самой просторной из беседок, увитой плющом — был сложен высокий алтарь. Алтарь увит был вербеной и опоясан цветами. На нем ярко горел огонь.
        А вокруг алтаря в белых длинных одеяниях стояли человек шесть или семь. Среди них я сразу же узнал одного из дуумвиров — не «косматого», а «исконного», — а также двух своих учителей: Манция и Пахомия. Возглавлял группу, разумеется, Эдий Вардий, облаченный в так называемую «стеклянную тогу», через которую выразительно просвечивали две всаднические полосы на тунике-латиклавии.
        Вардий велел Манцию возложить мне на голову венок из сельдерея. Манций суетливо исполнил его повеление.
        Затем Гней Эдий приказал мне снять с себя тогу-претексту. Ее принял из моих рук не кто-нибудь, а действующий дуумвир нашего города!
        А после сам Эдий подошел ко мне и облачил во взрослую белую тогу, однако, не ту, которую мне сшила Лусена, а другую, белоснежную, высшего качества, которую он для меня приготовил.
        Заботливо драпируя меня в эту тогу, Вардий провозгласил:
        - Этот молодой человек, Луций Поитий Пилат, по воле богов лишился своего отца, всадника Марка Понтия Пилата. Поэтому эту ответственную церемонию в присутствии городского дуумвира, учителей и матери Луция сына Марка совершаю я, всадник Гней Эдий Вардий, его наставник и с нынешнего дня опекун и патрон. У этого юного римлянина пока нет своего дома. Поэтому обряд совершается не в атриуме перед домашними ларами, а под открытым небом, осеняющим нашу великую империю — истинный дом для всякого истинного римлянина. Но тога, в которую я его облачаю, изготовлена в Риме и освящена в трех храмах: храме божественного Юлия, который прозвал прадеда этого Луция Пилатом; в храме Марса Мстителя на Новом форуме, дабы он, этот Луций, смог со временем отомстить за своего погибшего отца; и в храме Либера, Либера и Цереры у Большого цирка, куда все провозглашенные совершеннолетними приносят свои жертвы и свои молитвы, а он, наш Луций, не может сегодня принести, но тога его там побывала и, стало быть, Либер, покровитель возмужавших юношей, увидел и благословил.
        После этой Вардиевой речи на алтарь щедро бросили ладан и стали совершать возлияние. Огонь сначала взметнулся и затрещал, выбрасывая вверх и в стороны гулкие сухие искры, а потом задымил и влажно зашипел.
        Когда стали подносить медовый пирог — представь себе, все эти уважаемые люди чтили моего гения! — запели молитву. Пели почти все, славя великих богов. Не пел только я, и не пела Лусена. Я — потому что не знал слов. Лусена же… Я смотрел на нее и видел, что все свои силы она собрала, что называется, в кулак и старалась направить на то, чтобы не расплакаться. Она не только петь — она дышать боялась.
        Когда молитва завершилась, Вардий, не сводя глаз с алтаря, произнес:
        - Вы видели? Сначала дымок потянуло на север, в направлении Германии. А затем его развернуло и понесло на юг, в сторону Италии.
        И, обращаясь в Лусене:
        - Боги нам указали, женщина. Скоро твой сын поедет в Германию. А из Германии отправится в Рим. Там, судя по всему, его ожидает блестящая карьера. Ведь ладан ярко трещал, когда на юг потянуло.
        Этого обращения к себе Лусена не выдержала. Сначала лицо ее, а потом всё тело стало вздрагивать. И от каждого вздрога крупные тяжелые слезы брызгали из обоих глаз и падали на щеки, искрясь и сверкая в отблесках жертвенного пламени, ибо Лусена только на алтарь смотрела…
        IV.Пиршество состоялось в плющевой беседке. Всех гостей окропили благовониями, украсили свежими венками. Мне мой сельдереевый венок поменяли на плющевый с мелкими алыми розами, от которых шел такой нежный аромат, что мне хотелось снять этот венок со своей головы и нюхать, нюхать.
        На главное блюдо были поданы молочные поросята. И Вардий, разумеется, не преминул прочесть из Горация:
        Ныне ведь ты вином
        И поросенком малым будешь
        Гения тешить с прислугой умелой.
        Кстати, о вине. Ты не поверишь! Гней Эдий для этого случая выписал бочонок иберийского вина. И не просто из Испании — из Кантабрии и, как он утверждал, из окрестностей Леона, в котором я родился. К тому же, согласно надписи на бочонке, которую Вардий велел продемонстрировать перед разлитием, вино это было изготовлено в консульство Пассиена Руфа и Луция Цезаря — в год моего рождения! И, хотя все иберийские сорта принято считать третьесортными, вино, которым он нас потчевал, было отменным: по-италийски мягким, по-гречески ароматным и вместе с тем по-галльски фруктовым.
        Вот какой замечательный праздник устроил мне и Лусене Гней Эдий Вардий, мой теперь опекун и патрон!
        А на следующий день…
        V. Не хочется об этом вспоминать. Но вспомнить придется.
        Однако постараюсь тебе объяснить. Да, Вардий, рассказывая мне о Пелигне, часто, как ты мог заметить, вдавался в подробности, которые можно назвать… слишком откровенными. Но эта часть его рассказов и описаний меня ничуть не притягивала и не возбуждала, а скорее отталкивала и даже отпугивала. При этом любовь во мне — или как точнее назвать это чувство? — конечно же, пробуждалась и расцветала. Но не в том мире, не в том, как твои философы выражаются, измерении, в котором я пребывал. Я влюблялся не в тех девушек и женщин, которых видел в доме нашего хозяина, или на улице, или на берегу озера, а в тех возлюбленных Мотылька и Голубка, которых мне так ярко иногда описывал Гней Эдий, а я эти описания потом на свой лад, применительно к своим ожиданиям и, если хочешь, томлениям, преображал и перевоображал. И всегда старался остановиться, когда в своих представлениях и предвкушениях подходил к крайней черте… Помню, мне радостно было слушать о Фанете и Мотыльке (см. 5) и часто отвратительно — о Приапе и Кузнечике (см. 7). Мотыльком я себя легко и радостно представлял, а Кузнечиком — ни за что на свете не
желал представлять, особенно в те моменты, когда мне не удавалось остановиться у черты… Ты меня понимаешь?
        Попробую так сказать: неподалеку от Рима, у подножия Альбанской горы, как ты, наверное, знаешь, есть источник Авсонии. Его берега поросли колючими карликовыми деревцами, подступы к воде крутые и скользкие, дно илистое и вязкое. Но если, не жалея одежды, заставить себя продраться сквозь заросли, не боясь испачкаться, сползти к воде, не брезгуя, войти в озерцо по самое горло и выждать, пока муть осядет на дно, то воду можно испить восхитительную по своим вкусовым качествам и, как утверждают врачи, исцеляющую чуть ли не от всех болезней…Вот так и я относился к Вардию: чтобы испить чудодейственную влагу его рассказов, я приучил себя терпеть и не замечать тех колючек, той грязи и слизи, которыми он себя окружил.
        Ну, а теперь о том, что произошло со мной на следующий день после празднования моего совершеннолетия.
        VI.Утром после завтрака я отправился гулять на озеро. Погода была прелестной. На небе ни облачка. Солнце еще не жаркое.
        Весна в тот год рано вступила в свои права. В апреле у нас уже всё, что только могло, расцвело. В мае началась почти летняя жара, и вода в озере так прогрелась, что уже можно было купаться.
        Я решил поплавать.
        Уйдя подальше от города в сторону гельветской деревни, я выбрал укромное место — небольшой заливчик, окруженный кустами, — разделся и с разбега нырнул. Вода была шелковистой и освежающей. Я чуть ли не на стадию отплыл от берега, почти не прилагая усилий, блаженствуя и чувствуя себя рыбой. Потом вернулся. Затем опять поплыл в сторону солнца. А когда снова вернулся, увидел на берегу молодую гельветку.
        Я сразу узнал ее. Это была одна из Вардиевых служанок, Юкунда — та самая, которая, помнишь? на моих глазах делала Гнею Эдию массаж в купидестре (см. 7, II).
        Я крикнул ей из ВОДЫ:
        - Чего тебе надо?
        Девица мне не ответила. Она жмурилась на солнце. Так жмурятся египетские домашние зверьки, которых называют кошками. Я их, естественно, ни разу в жизни не видел. Но когда потом увидел, то сразу же вспомнил, что гельветка именно так жмурилась и вообще очень была похожа на эту самую кошку.
        Я снова крикнул:
        - Если тебе ничего не надо мне передать, уходи! Я хочу выйти и одеться!
        Девица извлекла из-под рубашки небольшое желтое яблоко, повертела перед своим лицом, а затем резким и сильным движением бросила в мою сторону. Не увернись я вовремя, яблоко угодило б мне в голову. А так лишь слегка ударило меня по плечу.
        Гельветка рассмеялась, запрокинула голову, повернулась и исчезла в кустах.
        Я еще некоторое время побыл в воде, выжидая, чтобы она отошла подальше.
        А потом стал выбираться на берег; дно в этом месте отлогое — быстро не выйдешь.
        Я уже почти вышел из воды, когда из кустов вновь появилась девица — теперь совершенно нагая.
        Я прикрылся руками, быстро попятился и, зацепившись ногою за камень — дно было песчаным, но лежало два или три больших камня, — об один из них я преткнулся и упал навзничь.
        Вода накрыла меня с головой. Под водой я перевернулся и пополз по дну в сторону от берега, дабы не выставлять напоказ обнаженное тело и, достигнув необходимой глубины, уплыть от гельветки.
        Но мне это не удалось. В следующее мгновение девица упала на меня: вроде бы сверху, но под водой ее голова оказалась сначала сбоку, а потом и прямо передо мной. Губы ее сомкнулись с моими губами. Вернее, она своим ртом втянула в себя мой рот, будто собиралась забрать у меня оставшуюся часть воздуха. Задыхаясь, я оттолкнул ее и вынырнул на поверхность. Вернее, высунул свою голову из воды, так как, говорю, мелко было — по колено или чуть глубже. Я едва успел глотнуть воздуха, как девица, обхватив меня за шею, снова утопила мне голову. И под водой снова впилась губами в мои губы.
        Я не Вардий, чтобы подробно описывать и смаковать все эти для кого-то, может быть, прелести…
        Скажу лишь, что гельветка, судя по всему, была крайне опытной женщиной. Если бы она пыталась меня соблазнить, как обычно женщины соблазняют мужчин, кем угодно клянусь, ничего у нее бы не вышло! Но она… Она топила меня! Она мне дышать не давала! Вернее, отпускала и давала вздохнуть лишь тогда, когда я ей подчинялся. Чем больше я ей уступал, тем чаще она меня выпускала из воды и тем дольше позволяла набирать в легкие воздуха. Она своими руками и ногами оплела меня, как сеть, нет, как большая медуза, но плотная, тугая, жаркая, хищная… Когда я еще сопротивлялся, она была сверху. А стоило мне поддаться, мы поменялись местами. И она продолжала меня топить, уже не впиваясь мне в рот, а утыкая мне голову в свое тело, в грудь и в живот… Лишь тогда, когда она добилась того, что хотела, она вытолкнула мою голову из воды и сама, приподнявшись на локтях, высунулась и зашептала, зашипела и застонала:
        - Теперь дыши… Дыши чаще!.. Глубже… Жадно дыши!..
        Но чем чаще и глубже я теперь дышал, тем больше я задыхался, и тем сильнее мне хотелось задохнуться…
        Восторг? Блаженство? Ничего подобного я не испытал. Хотя Вардий мне столько раз описывал… Сначала было только нарастающее удушье. А потом словно разом вдруг сверкнуло и вспыхнуло всё вокруг: небо, вода, оскалившаяся подо мной девица. Вспыхнуло действительно ярко и жарко. Но следом за этим всё как будто померкло. И тотчас возникло ощущение… мне его трудно передать… такое родилось чувство, будто у тебя что-то очень важное отняли, обманули и обокрали…
        Девица, отпустив меня на свободу, игриво спросила:
        - Ну, как, ты живой?
        Я ей не ответил. Я ее видел, как в дымке.
        - Для первого раза неплохо, — сказала гельветка. — Конечно, поторопился. Но этому надо учиться.
        Я молчал. Я плохо понимал, что она мне говорила.
        - Ладно, приходи в себя. А я пойду. Я немного замерзла, — сказала девица, встала на ноги, вышла из воды и скрылась в кустах.
        …Сколько я пробыл в озере, не помню. Но помню, что, когда шел домой, всё мне казалось будто в тумане. Когда же туман отступил и рассеялся, я увидел грязное озеро, пошлое небо и гадкое солнце. Никогда до этого мир не выглядел таким гадким, таким пошлым и грязным.
        Но удивительно! Самого себя я гадким не ощущал. Я не собой брезговал — я брезговал всем, что меня окружало. Такое вот, с позволения сказать, послевкусие.
        VII.Дома меня встретила Лусена.
        - Что случилось? — быстро спросила она.
        - Н-н-ничего.
        - Почему ты такой бледный?
        - Разве я б-бледный?
        Только после второго своего ответа я понял, что снова стал заикаться…Ты ведь помнишь: после гибели отца я года два заикался. А потом Рыбак меня вылечил, (см. «Детство Понтия Пилата).
        Лусена больше не задавала вопросов. Она обняла меня, прижала к груди и на ухо зашептала:
        - Это от радости. Не пугайся. Вчера был такой замечательный день. Столько волнений. Всё пройдет. Только не бойся. И не думай об этом. Пройдет. Обязательно. Только пугаться нельзя.
        Я высвободился из ее объятий и сказал:
        - Откуда ты в-взяла, что я испугался?
        Она снова потянулась ко мне и хотела прижать к себе.
        - Не т-трогай меня! — раздраженно вскричал я.
        …Клянусь тебе, Луций! Впервые в жизни мне стало не просто неприятно — мне стало противно, что Лусена меня обнимает и вообще ко мне прикасается.
        Я взял книгу Вергилия и пошел на крышу главного дома; хозяин был в отъезде. Я принялся вслух декламировать первую книгу «Энеиды», но заикался чуть ли не на каждой строчке.
        Я спустился вниз, взял Назоновы «Любовные элегии» и снова поднялся на крышу. Читая Овидия, я продолжал заикаться.
        Тогда я опять спустился вниз и взял «Оды» Горация.
        Ты знаешь, у Горация такой ритм, словно сами стихи его заикаются.
        Я правильно рассчитал. Читая на крыше четыре первые оды, я лишь изредка запинался. А пятую прочел, представь себе, ни разу не заикнувшись. Вот эту:
        Кто тот юноша был, Пирра, признайся мне,
        Что тебя обнимал в гроте приветливом,
        Весь в цветах, раздушенный, —
        Для кого не украсила
        Ты и светлых кудрей?
        Начитавшись Горация и, как говорят военные, на нем «закрепив успех», я «развил успех», вернувшись к Овидию, а на вергилиевых гекзаметрах окончательно восторжествовал над своим пришлым косноязычием.
        К вечеру я уже не заикался и за ужином в нашем флигеле живописал Лусене, как я на крыше декламировал знаменитых римских поэтов.
        Она, впрочем, как я догадываюсь, подглядывала за мной и подслушивала, когда я упражнялся.
        Лицо ее теперь светилось счастьем и благодарностью. Но дотрагиваться до меня она не решалась. Эта женщина всегда чувствовала то, что другие не чувствуют, и будто видела то, что не могла видеть воочию.
        VIII.Заикание повторилось, когда на следующий день между первым и вторым завтраком я пришел на виллу Вардия.
        Гней Эдий встретил меня само радушие и оживление: едва я, поднявшись по широким гладким ступеням, вступил в первый, восточный, перистиль с ионическими колоннами из белого мрамора, с вазами из порфира и разноцветного гранита, как мне навстречу из таблинума выкатился кругленький и лысенький человечек.
        - Поздравляю! — радостно воскликнул он.
        - С чем? — коротко и сумрачно спросил я.
        - Как это, с чем?! С тем, что ты стал наконец мужчиной!
        Вардий хотел заключить меня в объятия, но я отступил к фонтану. Помнишь? В первом перистиле в фонтане стоял мраморный мужчина, читающий свиток. Я внимательно оглядел этого чтеца, повернулся к своему собеседнику и по-прежнему сумрачно ответил:
        - Ты считаешь, что с этим… с этим стоит поздравлять? — Слово «поздравлять» я произнес с коротким придыханием — «п-поздравлять». Я это не намеренно сделал. И сам удивился, что снова стал заикаться.
        Вардий тут же растерял задор и удивленно спросил:
        - Тебе не понравилось? Она что-то не так сделала?
        - Не в этом д-дело, — сказал я.
        Судя по Гнееву лицу он уже что-то заподозрил, но пока не мог понять, что именно.
        - Погоди… Всё должно было происходить, как по древнему обряду. Сначала она должна была бросить в тебя яблоком… Она не забыла? Она бросила?
        - Бросила, — ответил я и не заикнулся.
        - Ну вот и славно! — снова оживился Вардий. — А потом на берегу озера, под открытым небом, на виду у богов, но скрытые от людей!.. Замечательно!.. Она мне всё доложила. И, между прочим, хвалила тебя. А она, эта шаловливая вертихвостка, мало кого хвалит. Она и мне, своему учителю и хозяину, иногда делает замечания. Да, юный мой друг! Меня, опытного мастера, попрекает и учит. Представь себе!
        - Н-не хочу, — сказал я.
        - Чего не хочешь?
        - Не хочу п-представлять.
        Вардий растерялся. Это было видно по его изменившемуся лицу. А я продолжал:
        - И давай с тобой д-договоримся раз и н-навсегда. Я тебя уважаю, я тебе б-б-благодарен за всё, что ты для меня с-сделал. Но если ты еще раз…
        - Перестань! — раздраженно прервал меня Гней Эдий. — Зачем кривляешься? Говори нормально.
        - Если ты еще р-раз подошлешь мне к-ка-к-кую-нибудь из своих девок…
        И снова Вардий меня оборвал.
        - Ты действительно заикаешься? — строго спросил он, но в его лягушачьих блестящих глазках прыгал испуг.
        - Да, заикаюсь. Я три года не заикался. А вчера опять начал, — ответил я, теперь ни на одном из слов не заикнувшись.
        - Я не знал, — тихо сказал Гней Эдий.
        - Вот я и предупреждаю тебя, чтоб ты з-знал, — сказал я. — Я не такой, как ты. Я иначе ус-с-строен. Если ты хочешь, чтобы я был твоим к-клиентом…
        Он мне опять не позволил закончить. Он накатился на меня, а мне отступать уже было некуда — дальше был фонтан. Липкими ручками, словно щупальцами осьминога, он обхватил меня за талию, желеобразной грудью как бы приклеился к моему животу, лысина его уперлась в мой подбородок и чуть толкнула его вверх… Я, как ты знаешь, среднего роста, а Гней Эдий Вардий совсем маленьким был человечком.
        - Прости, — испуганно бормотал он куда-то вниз, в сторону моих сандалий. — Я не знал…Я хотел, как лучше…Я хотел сделать тебе подарок. Я не ожидал… Если б я знал… Боги! Почему вы мне не шепнули?! — Актером он был превосходным.
        Я отстранил от себя Вардия и объявил:
        - Я тебе всё сказал. А теперь я, пожалуй, пойду.
        - Конечно — тут же в отчаянии выдохнул Вардий. — А когда придешь?
        - Приду завтра или послезавтра. Если позволишь.
        - «Позволишь»! — в ужасе выкрикнул Гней Эдий. — Прошу тебя: обязательно приходи, как только захочешь!
        Я повернулся и пошел, успев про себя отметить, что в двух последних своих фразах я ни разу не запнулся. Мне показалось, что он надо мной издевается.
        IX.Не знаю, зачем я это сейчас вспоминаю? В чем хочу убедить себя и тебя этой свасорией?
        У меня это еще несколько раз повторялось: после близости с женщиной ко мне на какое-то время возвращалось заикание: иногда всего на несколько часов, но однажды — намного дольше. Так случилось в мою первую брачную ночь… Я несколько дней заикался, пугая Клавдию Прокулу и вызывая удивленные, а то и насмешливые взгляды моих знакомых и сослуживцев. Потом само собой прекратилось и уже навсегда исчезло…
        Но Вардия я, можно сказать, убедил.
        В тот же день, когда мы с ним объяснились, под вечер к нам домой явился один из врачей — самый уважаемый в Новиодуне, грек из Нарбонской провинции. Он весьма бесцеремонно объявил, что ему необходимо меня осмотреть и что его визит уже оплачен. Но бедняга попал на Лусену, которая бесцеремонных людей никогда не любила. Лусена ему отказала. Он властно потребовал, чтобы ему по крайней мере дали со мной переговорить. И снова получил отказ, так как властную бесцеремонность Лусена совсем не терпела. Эскулапов слуга удалился, как говорится, не обмакнув сухаря.
        А на следующий день к нам в дом без предупреждения пожаловал сам Эдий Вардий. Прибыл он в закрытой лектике и с буднично одетыми носильщиками. Но сам был во всаднической тоге, однако не в «стеклянной», а в шерстяной, несмотря на жаркое время. Вардий затребовал Лусену и долго с ней говорил, уединившись в атрии Рута Кулана. Содержание их беседы осталось для меня неизвестным: сколько я потом ни выпытывал у моей мамы-мачехи, Лусена не приоткрыла завесы. Ни слуги, ни я подслушать их разговор не могли, так как они избрали такое место в атрии, где голоса заглушались фонтаном и местность вокруг просматривалась, как на ладони.
        Разумеется, со временем я вычислил и догадался, с чем прибыл к нам тогда наш благодетель. Но позволь мне не забегать вперед.
        Сообщу лишь еще одну вещь: гельветку, ту самую, которая была послана «сделать меня мужчиной», я ее больше ни разу не видел: ни на вилле у Вардия, ни в городе, вообще нигде не встречал. Отныне в купидестре массировала Гнея Эдия новая девица, тоже юная, но темнокожая: из Африки, то ли мусуламийка, то ли кинифийка, — я их с трудом различаю.
        Однажды, заинтригованный исчезновением «вертихвостки», я задал своему патрону прямой вопрос: куда ее дел?
        - П-п-подарил с-с-своему т-т-товарищу, — состроив мучительную мину, прокашлял в ответ Вардий. А потом рассмеялся, похлопал меня по плечу и добавил: — Не бойся. Этот самый товарищ очень далеко проживает. В городке Лютеции, на речке Секване. Слышал о таких краях?
        Я ответил, что никогда не слышал.
        Свасория двадцать седьмая. Ультор
        I. На следующий год после изгнания Юлии, дочери Августа, Гай Цезарь, ее старший сын и наследник Отца Отечества, подавил смуту в Армении и посадил на армянский трон Ариобарзана, сына царя Мидии. В том же году истекли пятилетние трибунские полномочия Тиберия, и он на своем Родосе стал чуть ли не ссыльным.
        Год спустя отношения между Тиберием и Гаем Цезарем, вследствие подстрекательств Марка Лоллия, воспитателя и наставника последнего, так обострились, что на обеде в Риме один из гостей вскочил и поклялся Гаю: если тот прикажет, он тотчас поедет на Родос и привезет отрубленную голову ссыльного.
        А еще через год, в консульство Публия Виниция и других консулов-суффектов, по пути в Испанию в Нарбонской Массалии неожиданно умер в расцвете сил двадцатилетний Луций Цезарь.
        Август перенес этот удар Фортуны намного тверже, чем можно было ожидать. Но Августу уже было шестьдесят четыре года, и у него теперь оставался единственный наследник: Гай Цезарь — совсем еще молодой, неопытный, мало обещавший в будущем, ибо не крепкий ни умом, ни телом. Едва ли он, двадцатиоднолетний Гай, в перспективе мог вынести тяжесть великой империи, завоевание которой потребовало провидческой мудрости Августа, лисьего дипломатического гения Мецената и бычьей солдатской энергии Марка Агриппы. Августу необходим был помощник, хотя бы частично обладавший теми талантами, которыми боги наделили его умерших соратников.
        Такой человек был. Он ссыльным жил на Родосе. Голову его обещали привезти в Рим не в меру ретивые прихлебатели Гая Цезаря. Звали этого человека Тиберий Клавдий Нерон.
        Что сделал Август? Сначала он отправил в ссылку Кассия — того самого, который грозился убить Тиберия. Затем вдруг стало известно, что Лоллий, Гаев наставник, подкуплен парфянами и действует им в угоду, в ущерб римским интересам. А через несколько дней после того, как в сенат поступил донос, этот продажный Лоллий то ли случайно, то ли добровольно ушел из жизни, еще до того, как против него успели открыть судебное расследование.
        Гай Цезарь лишился человека, который натравливал его на Тиберия. И Август однажды осторожно спросил своего наследника: «Как ты смотришь на то, чтобы мы разрешили вернуться Тиберию? Ливия за него просит. Но я без тебя этот вопрос никогда не решу». Польщенный подобным вниманием, Гай Цезарь преисполнился важности и ответил: «Если хочешь, пусть возвращается. Но пусть никуда не лезет».
        Таким образом, на восьмом году своего удаления бывший муж Юлии, сорокатрехлетний Тиберий, вернулся в Рим, представил народу своего сына Друза, а сам, переселившись на Эсквилин из злосчастного для него Помпеева дома в Каринах, занимался только частными делами, свободный от общественных должностей.
        (2) Но меньше чем через два года — новое несчастье! В консульство Элия Катта и Гая Сентия — или, как ты любишь, в семьсот пятьдесят седьмом году от основания Города — близ Артагеры в Армении получает опасную рану, а потом в ликийской Лимире в возрасте двадцати трех лет умирает несчастный Гай Цезарь, первенец Марка Агриппы и Юлии.
        Август и в этом случае, сдерживая скорбь, демонстрирует невозмутимость и величие духа. Но в народе уже открыто вспоминают пророчество поэта Горация о том, что дух убиенного Рема преследует судьбу Рима, и некоторые уточняют, что ныне этим мстительным преследованием руководит, похоже, призрак Марка Антония или его казненного сына: сначала Юлия погрязла в разврате и выслана на остров, потом Луций погиб на чужбине, теперь Гай похищен безжалостными Парками. Оно, конечно, всегда найдутся зубоскалы и злопыхатели.
        Но ведь и вправду — наследника не осталось! А принцепс всё чаще болеет, всё реже является народу.
        И вот за шесть дней до июльских календ на форуме перед собранием курий Август усыновляет своего внука от Юлии Агриппу Постума и Тиберия, сына Ливии и Тиберия Клавдия Старшего. Первого — потому что в жилах Агриппы течет его собственная кровь, второго — потому что он единственный человек, которому можно доверить империю.
        Обоих усыновляет, судя по всему, неохотно, подчиняясь давлению обстоятельств. Об этом свидетельствует и сама процедура усыновления: старших сыновей Юлии он в свое время усыновил по старинному обычаю, купив их у их отца по законам частного права, а этих — в соответствии с более формальной куриатной процедурой. Оно и понятно: из детей Юлии Постум был самым, мягко говоря, неудачным. Он с детства стал обнаруживать различные пороки: сначала леность, эгоизм и жестокость к рабам и животным, затем сладострастие, когда для него развилась возможность. Единственным увлечением Постума было рыболовство, если не считать гладиаторских боев и присутствия при казнях и наказаниях. Юношу пытались воспитывать и исправлять, но он с каждым годом всё более ожесточался, особенно против Ливии, которая этим воспитанием и исправлением пыталась руководить. Тот еще наследник!
        Что же касается Тиберия, то, как мы помним, Август к нему всегда относился с прохладцей и с недоверием.
        Постуму в тот год исполнилось четырнадцать лет, Тиберию — сорок пять.
        Принимая усыновление и становясь сыном Отца Отечества, Тиберий, безусловно, возвышался над своими согражданами. Но одновременно с этим он, во-первых, должен был отказаться от положения главы рода Клавдия Нерона, утрачивал всякую самостоятельность: не мог делать подарков, освобождать рабов, не имел права принимать ни наследств, ни дарений, иначе как в пользование под властью нового отца своего, Августа. Во-вторых, по условиям сделки, он должен был отречься от своего родного сына, Друза Младшего, и усыновить племянника Германика, делая его своим преемником и неся за него ответственность перед богами и перед римским народом.
        Тиберий на всё это пошел не колеблясь. И в том же году во второй раз получил от Августа имперского трибуна сроком на пять лет.
        Через несколько месяцев после усыновления и получения трибуната, когда одним из консулов стал Атей Капитон — тот самый, который «в нужном направлении» защищал Юлиных сообщников (см. 23, VI и VII), — в консульство Капитона Тиберий Цезарь (Тиберий теперь так назывался) по повелению Августа отправился на Рейн, где, сменив на посту главнокомандующего Луция Домиция Агенобарба, предпринял поход к реке Эльбе, усмиряя херусков и хавков, укрощая лангобардов и семнонов, угрожая могущественному маркоманскому царю Марободу и создавая новую провинцию Германия.
        (3) Едва новоиспеченный Цезарь покинул Рим, как сразу было объявлено о свадьбе его племянника (теперь сына) Германика с младшей дочерью Юлии Агриппиной — как будто нельзя было либо ускорить свадьбу, либо немного задержать отъезд Тиберия, дабы он мог присутствовать на бракосочетании. Германику в ту пору было девятнадцать лет, Агриппине должно было исполниться восемнадцать. Пара, надо сказать, во многих отношениях достойная. Германик давно уже выказывал черты характера, которые позволяли возлагать на него надежды, в свое время возлагаемые на родного отца его, Друза Нерона — победительного полководца и любимца солдат. Агриппина же, казалось, всё взяла от отца, прославленного Марка Агриппы: решительность, прямодушие, сообразительность, любовь к Августу и почтительность к Ливии; и даже в чертах лица ее, в походке, в резких движениях рук так много было от Агриппы, что ничего не напоминало о матери, печально известной Юлии.
        Таким образом, еще одна звезда взошла на римском небосклоне или еще один актер выступил на имперскую сцену — Германик, родной внук Ливии, женатый на родной внучке Августа.
        (4) У Юлии, дочери Августа, как мы помним, была еще одна дочь — Юлия Младшая. Эту Юлию на следующий год после высылки матери выдали замуж за Луция Эмилия Павла, сына цензора и члена одной из самых знаменитых римских фамилий — того самого Павла, который вместе с Пелигном учился в школе Латрона и Фуска и долгое время был его другом (см., например, 5, VIII, 7, VII, 9, VI). Когда теперь ему стали сватать внучку Августа, Павлу Эмилию шел сорок второй год, а Юлии Младшей было всего лишь шестнадцать. Но эта разница в возрасте жениха не смутила, а Августа с Ливией как будто бы привлекла: вручить старшую дочь развратной и сосланной матери взрослому и солидному человеку — чем не решение одной из семейных проблем. Мнения же самой невесты, насколько известно, никто не спросил. Да и, как говорили, у Юлии Младшей, в отличие от ее сестры Агриппины, никогда не было собственного мнения; во всяком случае она его никогда не высказывала, всецело подчиняясь тому, кто ей занимался. Короче, спешно выдали замуж. И в следующем году Эмилия Павла сделали претором. А еще через два года — консулом.
        Так вот, в консульство Атея Капитона, после отъезда Тиберия и брака Германика и Агриппины, однажды ночью в Белом доме, возле спальни Августа, был схвачен какой-то харчевник из иллирийского войска. На поясе у него был нож, и этим ножом, как он тут же поведал, он собирался зарезать Отца Отечества. С какой целью? Он не ответил. И лишь когда его стали пытать, признался: хотел отомстить за Юлию Старшую, которой всегда был поклонником. Его продолжали допрашивать, применяя всё более действенные средства. И от допроса к допросу, от пытки к пытке постепенно вырисовывалась всё более четкая и зловещая картина…Некоторые историки, впрочем, утверждают, что пыткой от харчевника ни слова не добились, а всю эту картину за него нарисовали те, кто его допрашивал.
        Картина такая: существовал заговор. Во главе его стояли два человека: Корнелий Цинна, внучатый племянник Помпея Великого, и Луций Эмилий Павел, муж Юлии Младшей. Цинна хотел отомстить Августу якобы за обоих Помпеев, Гнея и Секста-пирата. Павел же показал на следствии следующее: я, дескать, развелся с прежней женой и женился на Юлии Младшей, дабы занять высшее место в имперской иерархии. Но в моих расчетах меня обманули. Да, после смерти Луция Цезаря меня сделали консулом, однако по истечении срока не дали ни одной из доходных провинций. После гибели Гая Цезаря, которой я обнадежился, Август не меня выдвинул вперед, а назвал своими сыновьями придурковатого Постума и низкородного Тиберия. Жена моя, Юлия Младшая, судя по всему, бесплодна и не способна родить своему деду правнука, через которого я мог бы возвыситься. Теперь вот Германика женили на Агриппине, меня с моей женой отодвинув уже не на второй, не на третий, а на четвертый план. Зачем я, спрашивается, женился? Задав себе подобный вопрос, я решил действовать. Я сговорился с Цинной, и тот привлек к нашему делу одного из бывших адептов Юлии
Старшей, харчевника из Восьмого легиона. Мне за солидный куш удалось подкупить одного из охранников принцепса, германца Балдура, который пропустил убийцу в палатинский дворец. На что мы рассчитывали? На то, что после смерти Отца Отечества, в отсутствие Тиберия и великого удаления германских легионов, мы приведем к власти в Риме Агриппу Постума, вернем с Пандатерии народную любимицу Юлию Старшую; я, Луций Эмилий Павел, ее зять и муж ее старшей дочери, от имени полусумасшедшего и ни к чему не пригодного мальчишки приведу к присяге иллирийские, испанские, африканские легионы и отберу у Тиберия германские контингенты. Всё так бы и было, если б злосчастный харчевник не замешкался и не попался.
        Так якобы показал на следствии муж Юлии Младшей. Но на процессе в сенате Луций Эмилий Павел и Корнелий Цинна были обвинены лишь в покушении на принцепса; а что они собирались предпринять после убийства Августа, если бы оно им удалось — об этом не говорилось ни в обвинении, ни в свидетельских показаниях, ни тем более в защитных речах.
        Павел и Цинна были приговорены к смерти и в тот же день казнены. Харчевник еще до суда умер в тюрьме, не перенеся третьей пытки. Сообщники заговорщиков — их было выявлено около десяти, из разных слоев — все они были высланы в разные места в соответствии с тяжестью их преступления.
        Был выслан из Рима и Постум, хотя имя его, как только что было сказано, в судебном процессе не фигурировало. Народу было объявлено, что Август ссылает его в Соррент «за низкий и жестокий нрав».
        Юлия Младшая тоже исчезла из Рима, без всякого объявления и объяснения, и никто не знал в точности, куда ее отправили; разные места назывались, но все — недальние и удобные для проживания. Болтали, что Август сам допросил внучку и, не найдя за ней никакой вины, сказал: «Ты теперь вдова и в трауре. Поживи-ка в уединении, чтобы никто не мешал твоему горю». «Траур» для Юлии Младшей, однако, продлился не год, а целых два года.
        И уж совсем неожиданно Отец Отечества распорядился в отношении Юлии Старшей: ей было разрешено перебраться со своего безотрадного островка в небольшую крепость Регий напротив Сицилии; ей стали давать вино, смягчили условия содержания. В народ были пущены слухи (так Вардий выразился), что милостивый Август стал постепенно прощать свою ссыльную дочь и скоро, возможно, вернет ее в Рим, на радость сограждан. Однако в Регии Юлию Старшую стерегли не менее строго, чем на Пандатерии; из гражданских лиц компанию ей составляла по-прежнему лишь Скрибония, ее мать, а из Рима ее навещали: один раз — Фабий Максим, два раза жена его Марция и три раза — Луций Элий Сеян, сын префекта претория Сея Страбона. Сеяну в ту пору было около тридцати лет.
        Таковы были события в консульство Капитона, в семьсот пятьдесят восьмом году от основания Рима.
        (5) А в следующем году, в консульство Марка Лепида и Луция Аррунция, вспыхнуло восстание в Паннонии и Далмации. Восставшие устроили избиение римлян, напали на Македонию, угрожали Италии. Мятеж с каждым днем разрастался, и Рим оказался вовлеченным в войну у самых своих ворот. Командование войсками Август предоставил Тиберию. К нему на следующий год, в консульство Силиана Нервы и Луция Нония Аспрената, прибыл с италийскими новобранцами Германик. Тяжелой и изнурительной была война, ибо мятежники избегали регулярных сражений, предпочитая им засады, набеги и отдельные столкновения в местностях, им хорошо известных, а для римских солдат незнакомых. Тиберий в этих баталиях в очередной раз подтвердил свою славу полководца, проявил осторожную предприимчивость и умение управлять огромной армией, как говорят военные, «со многими театрами». Юный Германик, его племянник и пасынок, впервые блеснул тогда своим бесстрашием, своей поразительной способностью вдохновлять и вести за собой центурионов и легионеров. Германику было тогда чуть более двадцати лет, Тиберию — без малого пятьдесят.
        О всех этих событиях Эдий Вардий рассказывал намного подробнее, чем я их теперь вспоминаю, и, словно извиняясь, мне говорил:
        - Не вспомнив об этом — о гибели Цезарей, о возврате Тиберия, о вынужденном усыновлении Августом Постума и Тиберия, Тиберием — Германика, о женитьбе Германика на Агриппине, о заговоре и казни Эмилия Павла, о высылке Юлии и Постума, о страшном паннонском восстании, отвлекшем на себя лучших людей государства и в первую очередь Тиберия и юного Германика — об этом не упомянув, мне будет трудно описать тебе ту картину, которой я должен завершить свой рассказ о Пелигне, о том Феликсе, которого я надолго оставил в Риме и снова увидел как раз после этих событий, в самый разгар иллирийской войны, в Силианово и Аспренатово консульство.
        И ты уж потерпи, но мне придется рассказать тебе о тех изменениях, которые произошли в окружении Августа, — говорил мне Гней Эдий и рассказывал, старательно перечисляя имена, давая развернутые характеристики, настаивая на нюансах взаимоотношений.
        Я попробую покороче вспомнить:
        II. В свое время, как уже отмечалось (см. 21, V), вокруг Августа существовало пять так называемых кругов: «близкие друзья», «друзья», «кандидаты в друзья», «благожелательные сторонники» и «влиятельные нейтралы». И в первый круг, напомню, входили люди, которые официальных должностей не занимали, но по своему положению и по своему влиянию на текущие дела были выше консулов. Они имели свободный доступ к принцепсу, были его главными советниками и исполнителями самых ответственных поручений. После смерти Мецената этих близких друзей Цезаря было пятеро: Фабий Максим, Сей Страбон, Публий Квинтилий Вар, Гней Пизон Старший и Луций Домиций Агенобарб. Они и теперь именовались «близкими друзьями». Но…
        Вар в консульство Капитона был отправлен наместником Германии и, следовательно, близость его стала пространственно весьма далекой; в любом случае, он теперь не мог курировать все римские провинции, так как занимался исключительно новой провинцией к востоку от Рейна.
        Домиций Агенобарб, ведавший когда-то личным имуществом Августа, через два года после высылки Юлии Старшей был на три года отправлен покорять германцев, а когда в консульство Катта и Сенция вернулся в Рим, то хотя снова стал близким, но имениями Цезаря уже не управлял, так как ими управляли другие люди, назначенные из Августовых рабов.
        Из Рима не отлучались трое: Пизон, Страбон и Максим. Но сильно постаревший Пизон — в консульство Нервы и Аспрената ему исполнилось семьдесят лет — не ведал теперь легионами и легатами, ибо после заговора Павла и Цинны принцепс взял за правило напрямую сноситься с легионными командирами, самолично отдавать им приказы и принимать от них доклады. Сей Страбон по-прежнему был префектом претория, но часть работы за него выполнял его возмужавший, тридцатилетний сын Луций Сеян, и, когда вспыхнул паннонский мятеж, часто случалось, что Страбона-отца с каким-нибудь поручением отправляли в Иллирик, а в Риме на преторианской префектуре оставался Сеян-сын, и тогда именно он имел ежедневный доступ к Отцу Отечества.
        Лишь Фабий Максим, казалось бы, ни на палец не утратил своей близости к Цезарю. Но иногда начинало казаться, что утратил, и не на палец, а на ладонь, на локоть, на шаг. Ибо, бывало, на неделю, на две недели, а то и на месяц Август прерывал с ним общение и не допускал до себя, а после снова и дня без Максима не мог прожить и, если тот сам не являлся, приглашал, вызывал, вытребовал его на завтрак, на обед, на прогулку во дворе Белого дома или на одной из своих вилл.
        Фабию во второй год паннонской войны было пятьдесят восемь лет, а Августу — шестьдесят девять.
        Второй круг, который раньше назывался «друзьями принцепса», теперь стал называться «Советом». Совет этот было учрежден специальным постановлением сената. В него входили действующие консулы, по одному из других магистратов (один претор, один квестор, один эдил и так далее), а также пятнадцать сенаторов, избиравшихся жребием на полгода. Совет рассматривал те дела, которые предлагал Август, а сам никаких дел предлагать не имел права. Консулы докладывали о решениях Совета сенату, и тот принимал требуемые постановления, часто без обсуждения и без присутствия принцепса в курии. То есть, если раньше деятели второго круга приглашались Цезарем для личного доклада, то теперь эти доклады делались только в установленное время и только на Совете. А беседы, что называется, с глазу на глаз с Отцом Отечества происходили…
        Вот тут-то и было главное новшество. Раньше люди из третьего круга вообще не имели прямого доступа к Августу, им давали поручения из первого и второго кругов. Теперь же в Белый дом все чаще стали приглашаться люди, вообще ни в какие круги не входящие — не на трапезы, конечно, но на личные и доверительные беседы с принцепсом. При этом никому, даже Фабию Максиму, лучше других знавшему и чувствовавшему Цезаря, не было понятно, по какому принципу их приглашают. Однажды Фабий сидел за завтраком с Августом, и вдруг привели какого-то вольноотпущенника, мелкого торговца со Священной дороги. Принцепс тотчас с ним удалился и долго о чем-то беседовал у себя в кабинете, а Фабий сидел и ждал в триклинии, пока они не закончат и завтрак с Отцом Отечества не продолжится. Все чаще теперь одно и то же поручение давалось разным людям: скажем, одновременно Фабию и Страбону, или Пизону и одному из действующих консулов, или Домицию Агенобарбу и кому-то из Августовых рабов или вольноотпущенников. И Август с интересом наблюдал, кто из них проявит больше усердия, больше смекалки, скорее добьется результата и выиграет в
этом соревновании исполнителей. Когда победу одерживали близкие друзья, принцепс иногда выглядел чуть ли не разочарованным, а когда выигрывали менее приближенные и привилегированные, не скрывал радости и щедро одаривал их из казны.
        После заговора Цинны и Павла секретари Цезаря, Пол и Талл (юного Талла за несколько лет до этого Август отпустил на свободу), номенклаторы Келад и Ликин получили такие права в Белом доме, что практически стали вровень с Максимом, Страбоном, Пизоном Старшим. За стол их, правда, никогда не сажали. Но кто-то из номенклаторов почти всегда присутствовал на прогулках, а кто-то из секретарей — на беседах с близкими, и сплошь да рядом они вмешивались в разговор: высказывали суждения, вносили предложения и даже делали замечания Фабию, или Сею, или Гнею, а иногда и самому Отцу Отечества. И Август их, как правило, не одергивал.
        Всё больше утрачивали реальную власть консулы, и всё большее влияние приобретали — не только в сенате — юристы: Сенций и Фуфий, Алфен Вар и Офилий, Атей Капитон, Папий и Поппей.
        Легаты и полководцы, как уже говорилось, теперь напрямую сносились с принцепсом, и Гней Сатурнин, Луций Апроний, Авл Цецина Север, Марк Лепид и Плавций Сильван хотя и редко бывали в Риме, но из Германии, из Галлии, из Иллирика слали запросы и выдвигали требования, которые Август удовлетворял, не советуясь ни с сенатом, ни с Советом, ни даже с близкими друзьями, в том числе с Варом, которому многие из этих легатов непосредственно подчинялись.
        Еще сильнее запутывали иерархию и смешивали круги своего рода партии, которые стали образовываться вокруг Ливии и Тиберия. Так, к Ливии были особо приближены Нумерий Аттик, Азиний Галл, Луций Аррунций, Секст Апулей и Секст Помпей, к Тиберию — Вескуларий Флакк и Юлий Марин, последовавшие за ним на Родос, астролог Фрасилл, у которого Тиберий на Родосе учился и которого привез с собой в Рим, а также оба Патеркула, отец и сын, Марк Веллей и Гай Веллей, Гней Кальпурний Пизон Младший и Луций Элий Сеян. Все они, разумеется, служили и подчинялись принцепсу, но делали это через посредство Тиберия и Ливии и, стало быть, пользовались преимуществом перед другими.
        С каждым годом решения Августа становились все менее предсказуемыми. Он, например, велел отобрать легион у Гнея Вентидия, одержавшего подряд несколько блестящих побед, а на его место поставить Валерия Мессалина, сына Мессалы, который никакими военными доблестями не был отмечен.
        Однажды на прандиуме, втором завтраке, на котором присутствовали Фабий, Младший Пизон, консул Нерва и квестор из императорского Совета, Август с каждым из них по очереди побеседовал и сказал: «Я слышал, вы спорите между собой, кто из вас ко мне ближе. Хотите, скажу?» Все, кроме Фабия, растерялись. Фабий же ответил: «Конечно, хотим, но стесняемся». Цезарь тогда подозвал к себе виночерпия и стал обсуждать с ним достоинства того вина, которое тот разливал. А после объявил, указав на раба: «Вот он мне всех ближе был, когда я с ним разговаривал…Простая геометрия. Зачем попусту спорить?»
        Всё это мне описав в два приема — первый раз мы возлежали за утренней трапезой на крыше восточного перистиля, второй раз гуляли по парку — Вардий пообещал:
        - В следующий раз начну рассказывать про Феликса.
        И действительно, при следующей встрече начал повествовать. Рассказ его растянулся на несколько наших свиданий. Но я, с твоего позволения, не стану отвлекаться на обстановку, в которой они происходили, и изложу в укороченной форме и своими словами.
        III. С тринадцатого консульства Августа и до консульства Нервы и Аспрената — или, чтобы тебе было привычнее, с семьсот пятьдесят второго года до семьсот шестидесятого от основания Рима — Вардий жил у нас в Новиодуне и с Пелигном лишь изредка переписывался.
        Но Гней Эдий, где только мог, собирал про своего друга сведения.
        Он знал, что через год после возврата Тиберия Феликс осиротел: сначала в крайне преклонном возрасте умер отец — ему было под девяносто, и почти сразу за ним умерла мать, которой едва исполнилось шестьдесят. Их с почестями похоронили в одном склепе, причем в траурных шествиях приняли участие многие влиятельные люди, такие как Фабий Максим, супруга его Марция, престарелый Валерий Мессала и многие другие знатные и достойные. Когда скончался отец, соболезнования Феликсу направила сама добродетельная Ливия.
        В том же году, еще до кончины родителей, пятнадцатилетнюю падчерицу Феликса, Елену-Руфину, выдали замуж за всадника Суиллия. Этот Суиллий был на хорошем счету у Ливии и вскорости с молодой женой был отправлен квестором в Африку, под достойное руководство и на весьма прибыльных условиях.
        Публия, родная дочь Феликса, в год смерти ее деда и бабки от мужа своего получила развод. Но уже через год снова вышла замуж, за уважаемого и состоятельного человека, и еще через год произвела на свет своего второго сына и второго внука для Феликса. Мужа ей подыскала Руфина, Феликсова теперешняя жена и мачеха Публии.
        Кого бы ни расспрашивал Вардий, все свидетельствовали, что супруга у Феликса замечательная, что он счастлив в браке, что такому союзу можно лишь позавидовать.
        Всё это Вардий узнал, живя в Новиодуне.
        А в консульство Нервы и Аспрената, во второй год паннонской войны, Гней Эдий самолично приехал в Рим. С какой стати? почему семь лет скрывался, а теперь отважился? на свой страх и риск отправился? или из надежных источников стало известно, что миновала опасность и на него больше не сердятся? или кто-то из сильных мира пригласил его в Рим и, может быть, даже вызвал по какой-нибудь надобности? — эти вопросы, которые у меня возникали, Вардий не разъяснял; да я их и не задавал своему благодетелю и патрону.
        В Рим направился сразу после открытия Большого Ленинского перевала и пробыл в столице до середины осени. Возвращался через Грайские Альпы, так как на Ленинской дороге уже выпал снег.
        IV. Семь лет не виделись и, наконец…
        Бросились друг другу в объятия? — Вардий кинулся обнимать друга, а Феликс в этих объятиях скованно обмер и укоризненно повторял: «Что же не предупредил? Я бы подготовился, отменил все дела. А сейчас даже поговорить с тобой не могу. Я опаздываю». И принялся расправлять складки на тоге, поправлять прическу, когда Гней Эдий от него отступился.
        Вечером устроили пир? — Вардий сразу же предложил отпраздновать встречу. Феликс покачал головой и ответил: «Не получится. Я приглашен на день гения к одному из сенаторов. Давно обещал…Давай завтра встретимся».
        Встретились? — Нет. На следующий день к Вардию от Феликса прибыл слуга, объявивший: «Фламин сегодня не может. Приглашает в свой городской дом завтра вечером»; так и сказал: «фламин» — и тут же ушел, даже не поинтересовавшись, сможет прийти приглашенный и придет ли.
        Пришел? — По словам Вардия, «прибежал-прилетел», так не терпелось ему поговорить с «драгоценным другом», расспросить о жизни, в глаза заглянуть, за руку подержать, на жену посмотреть. Куда там! У Феликса за столом Вардий обнаружил большую и шумную компанию, которая праздновала — нет, не приезд Гнея Эдия, а речь Брута, произнесенную в суде. Он ее накануне произнес, выиграл процесс, ночь напролет праздновал с друзьями свою победу, а теперь, немного передохнув, пришел к Феликсу, чтобы, по выражению Цельса, «поправить здоровье».
        Люди в большинстве своем были знакомые: сам Брут, Аттик Курций, врач Цельс, Секст Помпей, Кар, Флакк, брат Грецина; Корнелий Север, с которым вместе учились в школе Латрона и Фуска. Из новых были: Салан, а также Гигин, хранитель Палатинской библиотеки. Феликс не удосужился их познакомить с Гнеем Эдием — они сами представились и тут же стали расспрашивать: как там, в Гельвеции? что говорят о паннонской войне? нет ли опасности со стороны германцев? не восстанут ли галлы? Вардий, как мог, удовлетворял их любопытство. А после на него набросились Аттик, Флакк и Север: зачем исчез из Рима? почему так долго не объявлялся? не женился ли? что из себя представляют гельветки? и можно ли с ними… ну, и так далее.
        Феликс почти не смотрел в сторону Вардия и к его речам не прислушивался. Сначала он беседовал с возлежавшим рядом с ним Брутом об особенностях судебного красноречия. Затем предложил за Брута тост. А после через стол стал общаться с Секстом Помпеем, расспрашивая его о сицилийском имении, которое тот тогда обустраивал.
        И лишь когда гости стали расходиться, Феликс наконец обратил внимание на Вардия и, ласково ему улыбаясь, спросил: «Ты надолго приехал?». Но только Гней Эдий стал ему отвечать, как Феликс повернулся к нему спиной и стал прощаться с другими гостями, благодаря за визит.
        Вардий дождался, когда он вновь обратит на него внимание, и спросил напрямик:
        «Когда поговорим? Мне бы хотелось наедине».
        Феликс весь просиял и ответил:
        «Поговорим. Обязательно. Я к тебе сам зайду. Завтра. Нет, послезавтра».
        …Не зашел: ни через день, ни через три дня, ни через пять.
        V. За неимением Феликса Гней Эдий стал общаться с его друзьями. И Аттик ему поведал, что Феликс теперь очень занят, ежедневно по нескольку часов проводит в Белом доме, на Ливиной половине, так как ему поручено обучать поэзии и литературе Юлию Младшую, недавно возвращенную в Рим; образованием этой старшей внучки Августа когда-то пренебрегали, а теперь решили наверстывать: Фабий Максим на роль учителя предложил Феликса, Ливия его кандидатуру радостно поддержала, и Август согласился, указав, однако, чтобы занятия проводились в палатинской резиденции, под приглядом Ливии и ее наперсниц, и ученица ни с Феликсом, ни те более одна не выходила за пределы дворца и его сада.
        Всё это Вардию рассказал Аттик Курций.
        Ты помнишь его? Я кратко напомню: он был сыном сенатора Нумерия Аттика, в прежние годы весьма приближенного к принцепсу. Жили они в богатом доме на Квиринале, возле храма Благоденствия. Аттик был лет на десять моложе Феликса, но с юности был страстным поклонником и его самого, и его поэзии: чуть ли не все его сочинения знал наизусть. Сам стихов не писал, но получил превосходное риторическое образование. Однако в судебных процессах избегал выступать, применяя свои познания и способности к развитию теории красноречия. В тринадцатое Августово консульство Гней Пизон Младший именно его, Аттика Курция, привлек к обучению Друза, сына Тиберия. И Тиберий, когда вернулся с Родоса, а тем более когда был усыновлен Августом и стал пятилетним трибуном, приблизил к себе Аттика. И Ливия Аттика, конечно же, привечала.
        VI. С женой Феликса, Руфиной, Вардий ни разу не встречался; ну, разве что, несколько раз видел ее в храме и на улице. Но от Секста Помпея, с которым Гней Эдий вновь близко сошелся, узнал, что в свите «Матери Отечества» Руфина занимает высокое положение, являясь третьей по старшинству ее наперсницей, уступая лишь престарелой Ургулании и Марции и по своему влиянию опережая Планцину…Я следом за Вардием назвал Ургуланню «престарелой», хотя ей тогда исполнился шестьдесят один год, а самой Ливии было уже шестьдесят четыре. Но Вардий тут же мне сообщил: Ургулания действительно выглядела престарелой; Ливии же, несмотря на ее природный возраст, с трудом можно было дать лет сорок пять — так эта великая женщина была свежа и, как говорят греки, «в апогее своей красоты». И тут же обратил мое внимание вот на что: три наперсницы Ливии были женами трех знаменитых людей: Марция — женой Фабия Максима, ближайшего к Августу, Планцина — женой Гнея Пизона, ближайшего к Тиберию, Руфина — женой Феликса, теперь самого знаменитого в Риме поэта и к тому же учителя Юлии Младшей.
        Всё это Вардию поведал Секст Помпей. Тот самый, который, как мы должны помнить, был адептом Юлии Старшей, подвернул ногу на Тибертинском острове и не участвовал в оргиях на форумах, во время следствия и процессов был выпущен из-под стражи и полностью оправдан, и не потому, что вовремя подвернул ногу, а потому, что с самого начала Юлиных похождений был информатором Ливии. Ныне, в консульство Нервы и Аспрената, Секст, как и в былые времена, не занимал никаких официальных должностей. Но Вардию однажды как бы проговорился и вместе с тем будто предупредил: «Август сейчас очень занят войной в Паннонии. У него совсем нет времени, чтобы следить за поэтами и прочими литераторами. Официально за ними надзирает Фабий Максим. А неофициально — Ливия. И я ей, разумеется, помогаю».
        Вардий насторожился и спросил: «А наш с тобой общий друг?..» — Гней Эдий многозначительно не договорил. А Секст ему так же многозначительно улыбнулся и ответил:
        «У него всё в порядке. Он всё правильно делает. Ему доверяют».
        Помпею в тот год исполнилось сорок пять лет. Он был на четыре года моложе Вардия и Феликса.
        VII.В Феликсовом окружении самым молодым был Публий Кар: ему было тридцать четыре года (моложе его был лишь Котта, но тот вместе с братом Мессалином сражался в Паннонии). Кар посвятил себя поэзии. Он в это время работал над эпической поэмой о Геркулесе и почему-то решил, что его герой на возвратном пути из Испании, от своих Столпов, непременно посетил Галлию, Гельвецию и даже Германию. И стал искать общества Вардия, чтобы тот рассказал ему об этих странах. Отвечая на его расспросы, Гней Эдий и сам расспрашивал Кара, который в последние годы так тесно примкнул к Феликсу, что считался одним из ближайших его друзей.
        От Кара Вардий узнал, что Феликс то ли от Ливии, то ли от самого Августа получил заказ написать обширное стихотворное сочинение о римских праздниках. Но помимо этой «календарной» поэмы, «Фастов», как он сам ее называет, Феликс сочиняет еще одну поэму, которую никто ему не заказывал. В ней Феликс описывает превращения различных героев в животных, в растения, в камни, в источники и в звезды. Написанное он никому не показывает, за исключением Кара и Аттика, и изредка советуется с Гигином, поскольку этот человек считается крупнейшим знатоком мифологии, а также с Цельсом Альбинованом, потому как Цельс врач и ему лучше других известны ощущения человека, по болезни или вследствие ранения теряющего чувствительность конечностей или всего тела. Эту тайную свою поэму Пелигн именует по-гречески «Метаморфозами» и, когда у него на нее выкраивается время, трудится над ней с упоением, которое редко испытывает, работая над «Фастами».
        VIII. Чтобы больше к этому не возвращаться, несколько слов о друзьях и приятелях Феликса.
        Его считал своим другом и продолжал ему покровительствовать Фабий Максим, как мы знаем, один из самых влиятельных людей в Риме. Фабию было под шестьдесят, а точнее — пятьдесят восемь лет.
        По-прежнему благоволил к Феликсу теперь уже семидесятилетний Марк Валерий Мессала Корвин. Август постоянно оказывал Мессале различные знаки внимания. Однажды, например, в день божественного Юлия предстал перед Мессалой в его атрии, в толпе приветствовавших его клиентов, и во всеуслышание объявил: «Рассчитывай, Марк, на меня, как когда-то рассчитывал на тебя мой великий отец. Если понадоблюсь, не стесняйся и призывай. Приду по первому зову»…
        Близки к Августу были также Помпоний Греции и Корнелий Север. Первый готовился к военной и провинциальной карьере. Второго Цезарь всячески привечал, словно извиняясь за ссылку отца его, Кассия Севера: Корнелий уже дважды был претором, и ходили упорные слухи, что он вот-вот станет консулом.
        Помпей и Флакк были фаворитами Ливии.
        Аттик — приближенный Тиберия и воспитатель его сына Друза.
        Салан — воспитатель Германика.
        Цельс, Брут, Гигин, Педон ни к Августу, ни к Ливии, ни к Тиберию вплотную не примыкали, как бы сохраняя свою независимость. Но Цельс после смерти Антония Музы стал самым почитаемым в Риме врачом, Брут считался одним из лучших судебных ораторов, Педон — знаменитым философом, Гигин — крупнейшим из римских эрудитов в самых различных областях знания. А посему они, эти якобы независимые, чаще и шире, чем многие «зависимые», привлекались и Тиберием, и Ливией, и самим Августом.
        Теперь стало яснее, с какими людьми дружил и приятельствовал Феликс?
        Я не упомянул двух сыновей Мессалы — Мессалина и Котту, — но лишь потому, что во второй год паннонской войны их не было в Риме.
        Однако вернемся к Вардию.
        IX.В конце марта Гней Эдий устал ожидать Феликса и сам решил его навестить. В городском доме того не оказалось, и Вардий поехал на виллу.
        «Хозяина нет», — строго объявил привратник. А Вардий ему так же строго велел: «Доложи, что прибыл человек из претория».
        Привратник побежал докладывать. Гней Эдий вошел на территорию усадьбы.
        Навстречу ему из главного дома вышла женщина лет тридцати. Внимательно оглядев Вардия с ног до головы, она сказала:
        «Ты не преторианец. Зачем обманываешь?»
        «Я не обманываю, — отвечал Вардий. — Я из претория, но очень далекого. Я давний друг твоего мужа».
        Женщина нахмурилась и сказала:
        «Мой муж очень занят. На вилле он редко принимает. Завтра он будет в городе».
        Гней Эдий тоже нахмурился и ответил:
        «Я семь лет ждал. Мне надоело».
        Женщина вновь внимательно оглядела Вардия и спросила:
        «Постой… Ты тот самый Тутик?»
        «Да, тот самый», — ответил Вардий и улыбнулся.
        Женщина тоже улыбнулась и сказала:
        «Прости, я не знаю твоего нормального имени».
        «Тутик — самое нормальное из моих имен», — ответил Гней Эдий.
        «Ну, тогда пошли», — сказала женщина и вошла в дом.
        …Феликс в своем кабинете встретил Вардия так, словно рад был, что Гней Эдий пришел и оторвал его от работы. Не предлагая посетителю сесть, он расхаживал по таблинуму и говорил, говорил:
        «Я чудовищно занят! Совсем нет свободного времени!.. Зная тебя, догадываюсь, что ты уже успел навести про меня справки. Но ты не всё знаешь, не всё! Помимо того, что я теперь каждый день занимаюсь с внучкой Цезаря, помимо поэмы, которую мне заказали… Тебе о ней говорили?.. Представляешь: двенадцать месяцев — двенадцать книг! Все праздники описать. Обо всех богах рассказать. Всех главных героев вспомнить: от Энея до Августа. Громадная работа! Прежде чем сесть писать, надо всё перерыть в наших библиотеках… А я ведь еще ими заведую. Я теперь еще и жрец Аполлона!.. Время летит, а я только четыре месяца описал, только до мая дошел… Так вот, представь себе: я еще одну поэму пишу! Мне боги ее заказали! Я вдруг понял, что шел к ней всю жизнь: в элегиях, в «Героидах», в «Науке» как бы делал наброски… И сам на себе испытал. Помнишь? Когда деревенел перед лицом гневного Августа…Я ее назвал «Превращения»…Никто до меня подобного не писал: ни греки, ни римляне! Я буду первым. Если сил у меня хватит… Хотя об этом тебе тоже могли рассказать. Некоторым друзьям я иногда читаю отрывки… Тебе тоже прочту, если
поклянешься, что не разболтаешь. А то другие начнут требовать, чтобы я им читал. Или отнес к издателям то, что уже написал… Хочешь, прочту?»
        «Хочу», — сказал Вардий.
        Феликс метнулся к столу, выхватил наугад одну из дощечек. Но тут же бросил обратно и испуганно воскликнул:
        «Мало того! У меня еще одна поэма лежит вот тут, на столе. Но я тебя заклинаю! О ней никто не знает: ни Аттик, ни Кар. Я тебе первому проговорился!»
        Феликс перешел на шепот:
        «Эта поэма о Венере, о ее странствиях по земле, о ее сыновьях… Мы о них когда-то с тобой говорили… Эту поэму не я пишу — она меня пишет. И я ее тебе никогда не стану читать. Не проси. Даже не заикайся! Она для меня слишком больная. Она словно кровью моей написана. И я ее прячу от себя как можно дальше. Но стоит мне в других моих поэмах хотя бы упомянуть имя Венеры или Амура, какая-то властная сила возвращает меня к «Странствиям», и пока я их не продолжу, никакие другие стихи мне не даются; они от меня ускользают, разбегаются, словно круги по воде, а на поверхность всплывает она, Венера, в разных своих обличиях…»
        Феликс вновь закричал:
        «А тут еще Юлию надо учить! И библиотеками управлять! И Аполлону служить! И «Фасты» писать, с которыми меня Ливия и Фабий постоянно торопят. И «Превращения», которые я сам себе заказал!»
        Не предлагая Вардию ни выпить, ни закусить, ни даже присесть, Феликс снова забегал по кабинету, рассказывая, как трудится сразу над тремя поэмами.
        Но вдруг остановился и, глядя на Вардия, взмолился:
        «Уходи, Тутик! Прошу тебя, уходи! Мне сейчас одна мысль пришла. Если не запишу, ускользнет… Я завтра к тебе приду. С утра. Хочешь?»
        Вардий поспешно обнял друга. А тот в его объятиях уже поворачивался к письменному столу.
        Выходя, Гней Эдий сказал:
        «Я рад за тебя. У тебя замечательная жена».
        «Да. Без нее я бы давно погиб!» — радостно откликнулся Феликс. Он уже сидел за столом, роясь в дощечках.
        X. Руфина, жена Феликса, вовсе не показалась Вардию красавицей. «Лоб словно из мрамора, без единой морщины, щеки — как розы, бледный румянец, заалевшая белизна, улыбка, как луч» (см. 25, IV) — ничего подобного Гней Эдий не обнаружил. Вполне заурядная внешность. Но чувствовалось, что за ней скрываются те самые внимательность и чуткость, которые знающие люди называют женским умом. Вардию было достаточно короткого разговора с ней, чтобы это понять и оценить.
        А дальше…
        Прости меня, Луций, но мне надоело пересказывать за Вардием в третьем лице. Пусть он сам повествует, а я не буду нести ответственности за его утверждения. Ведь всякий раз, когда ты кого-нибудь пересказываешь, не возражая и не комментируя, ты как бы с ним соглашаешься. А мне бы этого не хотелось — по некоторым причинам, о которых я позже упомяну.
        Позволь мне предоставить слово Вардию. Я, разумеется, сокращу его описания, сохранив, однако, то, что сам Гней Эдий по-гречески именовал динамикой.
        ПЕРВЫЙ ЭТАП
        XI. — У Феликса, — говорил Вардий, — на станции Венеры Оффенды (см. Приложение 1, XXIX -XXXII) было четыре этапа. Первый на моих глазах развивался на протяжении апреля. Второй — в мае и июне. Третий — в июле и секстилии. Четвертый начался ранней осенью.
        В апреле мне несколько раз посчастливилось поговорить с Феликсом наедине.
        Первый раз я улучил момент, когда Феликс в своем городском доме поджидал гостей, но гости еще не прибыли. Я зван не был, но вошел, убедив привратника, что я — первый из приглашенных.
        Феликса я застал на кухне: он следил за тем, как оформитель кушаний тупым ножом разрезает зайца с большим выменем.
        «Я, наверно, не вовремя», — сказал я.
        «Ты всегда вовремя», — тихо ответил Феликс, не поднимая на меня взгляда.
        Я объявил, что пришел за тем, чтобы Феликс почитал мне из новой поэмы; ведь в прошлый раз обещал.
        «Ну, это точно не вовремя!» — воскликнул Феликс и поспешил в триклиний, а я за ним.
        «Я сейчас вообще почти ничего не пишу. Мои занятия с Юлией отнимают слишком много времени», — сообщил мне Феликс, пока мы шли по дому.
        Едва мы вошли в триклиний, Феликс обернулся ко мне и зашептал:
        «Бедный ребенок! Мать любила Гая и Агриппину, а к Юлии всегда была равнодушной. Я сам это видел. Девочка росла почти беспризорной. Ни ласки, ни приличного образования, так как Ливия занималась главным образом Гаем и Луцием… В пять лет лишилась отца. В пятнадцать — матери. И какой позор! Какое страшное потрясение для юной хрупкой души! Дед судит и приговаривает мать к заключению на пустынном острове, весь город судачит о ее разврате и святотатстве!.. И только что мать выслали, девушку в спешном порядке выдают замуж за Эмилия Павла. А Юлия еще слез своих по матери не выплакала. И разница в возрасте в двадцать шесть лет! И Павел — разве он подходящий муж для этого нежного и прекрасного создания?! Помнишь? Он женщин покупал, как покупают на рынке рабынь или другой товар. Чем этот расчетливый, холодный и пустой человек мог привлечь к себе маленькую Юлию?.. Она даже забеременеть от него не могла…Но всё это лишь маленькие неприятности по сравнению с тем, что скоро обрушилось на несчастную. Муж — заговорщик! Деда хотел убить, а брата посадить на его место! Муж обвинен и с позором казнен. Брат сослан в
Соррент. А ее, ни в чем не повинную, в закрытой повозке ночью вывозят из Рима и доставляют на берега Арна, где на вилле, похожей на крепость, она проводит почти два года…С матерью ее, Юлией Старшей, хотя бы Скрибонии жить разрешили. А Юлии Младшей не позволили взять с собой даже спальных рабынь: чужих рабынь предоставили, грубых и невежественных флорентинок… Бедный ребенок!»
        Феликс мне это рассказывал с состраданием в голосе, но глаза его при этом сияли, будто от восторга.
        «Несчастное дитя! — повторил Феликс и продолжал: — Я называю ее дитём и ребенком не только потому, что она мне в дочки годится. Представь себе: несмотря на все страдания, которые выпали на ее долю, она каким-то удивительным образом сумела не ожесточиться, а сохранить в себе радостную детскость! Ей скоро двадцать три года исполнится. Она уже замужем успела побывать. Она уже два года вдова! А выглядит словно невинное дитя, на котором ни тени тоски, ни морщинки обиды, ни пятнышка грязи. Лучезарный, безмятежный ребенок, которого ничто не коснулось… Но мне-то известна ее судьба! Я же вижу, что и по сей день ее держат будто бы в заключении: из дома она никуда не выходит, гулять разрешают только в саду, за оградой Белого дома… А я — один из ее надзирателей. И мне, ее тюремщику, так хочется хотя бы чем-то скрасить ее заточение, утешить, развлечь, угадать ее желания и исполнить те из них, которые я в силах исполнить… Мне было велено заниматься с ней поэзией, историей и мифологией. И мы прилежно работаем, изучая Ливия Андроника, Энния и Вергилия. Но помимо этих тяжелых поэтов я читаю ей легкие и веселые
стихи. Заскучав на Андронике, мы развлекаемся на Катулле. Взгрустнув от Энния, мы веселимся с Горацием. Утомившись Вергилием, отдыхаем в компании Тибулла. Историков я ей стараюсь не читать — я их ей пересказываю, чтобы было доступнее и разнообразнее. Мифологию мы изучаем с помощью рисунков на вазах, на кубках, на блюдах, на светильниках и иногда, зажегши светильники, пируем «на богах и героях» — на этих блюдах и с этими кубками, сильно разбавленным вином, с фруктами, со сладкими пирогами и печеньями… Я упросил Фабия, тот уговорил Ливию, и нам разрешили заниматься музыкой и немного танцами. Причем Юлия меня об этом не просила — я сам угадал ее желание. Она почти никогда меня ни о чем не просит. Она терпеливо ждет, пока я сам догадаюсь… Но к каждому занятию с ней мне надо тщательно готовиться. А как тут подготовишься, когда… вот, скоро гости заявятся и будут сидеть допоздна?!»
        Феликс, оглядев сервировку в триклинии, снова отправился на кухню. И по дороге признался:
        «Когда меня попросили стать Юлиным учителем, я сначала не хотел и отнекивался. Но Фабий от меня не отставал. Меня дважды приглашали к Ливии. Во второй раз, когда Ливия меня уговаривала, а я отказывался, ссылаясь на занятость в библиотеках и на работу над «Фастами», в экседру вдруг вошел Август, посмотрел на меня и спросил: «А если я попрошу, тоже откажешь?»…Этому человеку я ни в чем не могу отказать! Если вдруг скажет: прыгни со скалы — я тут же, не раздумывая, прыгну… Конечно, я согласился. Но, что называется, скрепя сердце. А теперь… Теперь я так привязался к своей ученице, что ради наших занятий с радостью бросаю другие дела… Она мне как дочь…Ты знаешь, наверно, что у меня теперь не только дочь, но и падчерица, которую я очень люблю… Так вот: она мне дороже обеих».
        Тут нас прервали. Пришел первый гость — Помпоний Греции. За ним пожаловали Аттик и Цельс.
        «Я, пожалуй, пойду», — сказал я.
        Феликс кивнул и меня не удерживал.
        XII. — Второй раз, — продолжал Эдий Вардий, — я подкараулил Феликса у Белого дома, когда он из него вышел после урока с Цезаревой внучкой. Я сделал вид, что случайно иду мимо, и Феликс хотел сделать вид, что меня не заметил. Но я так пошел на него, что мы столкнулись.
        «Можно я тебя провожу?» — спросил я.
        Феликс растерянно оглянулся; его поджидали носилки. И тогда я спросил:
        «С уроков? Ну, как твоя ученица?»
        Феликс тут же ласково на меня посмотрел и предложил мне сесть в его лектику.
        И тут же, едва мы тронулись:
        «Она — умница. Она так внимательна, впитывает каждое мое слово и много запоминает, потому что у нее хорошая память. Она часто просит читать ей мои стихи и говорит, что они ей нравятся намного больше, чем стихи тех поэтов, которых нам предписано изучать. Она не льстит мне — это чистое и искреннее создание вообще льстить не умеет. Ей действительно нравится моя поэзия!.. Она называет меня Учителем. Как когда-то в детстве, когда я ей, Агриппине и Постуму рассказывал сказки и истории про детей. Она часто с теплотой вспоминает об этом времени и говорит, что уже тогда мечтала о том, чтобы именно я с ней занимался. Она утверждает, что никто так интересно не умеет рассказывать, никто никогда не уделял ей так много внимания, как я и тогда, и теперь уделяю… Она со мной необычайно приветлива. Когда я к ней прихожу, она прямо-таки расцветает, как… не знаю, с чем и сравнить этот бутончик, этот цветочек… Но она так ко всем относится. Она радостно и благодарно раскрывается навстречу любому человеку, которого видит: слугам, Марции, Ливии, своей сестре Агриппине, когда та заходит… И тут контраст поразительный,
Тутик! Агриппина, чем дальше, тем больше становится похожа на своего отца — не только лицом, но и характером. Резкая и прямая, как… как дротик. Потому что, как дротик, может тебя уколоть — не словом, так взглядом. И зачем колет? Ведь я когда-то и ее развлекал вместе с маленькой Юлией, и она меня называла Учителем. Теперь же, когда мы с ней встречаемся, на Ливиной половине или в саду, она смотрит на меня с каким-то насмешливым прищуром, как иногда смотрела… ее мамаша… И обязательно что-нибудь скажет, короткое, колкое… Какими же разными могут быть дети у одного человека! Цветок и колючка, шелк и деревенская шерсть, мед и горчица… Она на два, нет, даже на три года моложе Юлии, но выглядит старше ее лет на пять. И с Юлией тоже часто бывает колкой и резкой. Она и Марции иногда дерзит. Она никого не боится… Разве что Ливию. С ней она всегда почтительна и в ее присутствии, как правило, молчит и лицом не гримасничает».
        Феликс еще некоторое время рассказывал мне про Агриппину. Сообщал всем известные вещи: например, о том, что Агриппина, выйдя замуж за Германика, следует за ним по пятам, во всех поездках его сопровождает, и только в Паннонию ее не пустили, так как год назад она родила сына, Нерона, и Август строго велел невестке Тиберия оставаться в Риме, а не тащить младенца к войскам и в гущу сражений.
        Мы двигались в сторону Фламиниевой дороги. На Агрипповом поле Феликс велел носильщикам остановиться и сказал:
        «Тебе лучше здесь сойти. Я еду на виллу, и дома у меня сейчас идет уборка. Извини, Тутик, я не могу тебя пригласить».
        Он во второй раз назвал меня Тутиком и нежно выговорил это имя.
        Я вышел из лектики, и мы расстались.
        XIII. В конце апреля, накануне Флоралий, мне снова удалось поговорить с Феликсом. В храме Аполлона на Палатине поэты читали свои стихи. Август и Ливия на чтении не присутствовали, но был один из консулов — сейчас не вспомню, кто именно: Силиан Нерва или Ноний Аспренат, — был Фабий Максим и другие влиятельные люди. Феликс исполнял роль судьи — и как фламин Аполлона, и как самый знаменитый римский поэт. Соревновалось несколько стихотворцев, в их числе Публий Кар.
        Подводя итоги состязанию, Феликс, обращаясь к собравшимся, стал рассуждать о поэзии, цитировать чужие и свои собственные стихотворные восхваления Аполлона. А я следил за Руфиной, его женой, и видел, с каким строгим вниманием она его слушала, как кивала головой, когда он делал паузы, как шевелила губами, когда он читал стихи — так часто ведет себя школьный учитель, когда его любимый ученик выступает на публике…
        Победу присудили эпическому поэту Камерину. Знаешь такого?.. Никто его теперь не знает. Но Феликс тогда его назвал лучшим. В своих гекзаметрах он воспевал древнюю Трою, утратившую Гектора… Так вот, когда декламация закончилась и Феликс подвел итог, люди один за другим стали к нему подходить и интересоваться, почему он предпочел Камерина своему другу Публию Кару. А Феликс им всем отвечал: «Хотя бы потому предпочел, чтобы вы меня не обвинили в пристрастии. В следующий раз назначим другого судью, и Кар свое непременно получит».
        Я тоже подошел к Феликсу. И тот, усмехнувшись, спросил:
        «Что, тоже будешь упрекать за Кара?»
        «Не буду. Хочу поблагодарить тебя за праздник, который ты нам устроил. Ведь поэзия — солнце, греющее наши души».
        Сравнив поэзию с солнцем, я лишь процитировал слова Феликса из его заключительной речи.
        Феликс поморщился и ответил:
        «Ну да, ну да. Только не солнце, а скорее — луна. А та никого никогда не грела».
        «А что тогда “солнце”? Что, по-твоему, греет?» — шутливо спросил я.
        Феликс глянул на меня с неожиданной серьезностью, подхватил под руку и повлек в дальний угол храма, в сторону от толпившихся людей. И на ухо зашептал:
        «Та девочка, с которой я занимаюсь, вот она точно — греет! Ты ее когда-нибудь видел вблизи?.. Если вдруг тебе повезет, обрати внимание на ее глаза. Они у нее бархатные, именно — бархатные. Ресницы такие длинные, что лучи солнца не отражаются в зрачках. Эти зрачки будто гладят тебя и согревают. Я иногда смотрю в эти глаза, слушаю звук ее голоса, стараясь не разбирать слов, потому что они мне мешают… Усталый от всей этой поэзии, от этой весны, в которой я задыхаюсь, я прихожу к ней, грею лицо в ее ласковых взглядах и сам начинаю светиться… Зачем ей поэзия, о которой мы с ней говорим? Она сама по себе, от природы своей выше любой поэзии! Зачем этому чистому и лучистому существу какие-то науки? Они ее только замутняют и затемняют!»
        Феликс замолчал. Перед нами стояла его жена, Руфина.
        Феликс меня ей представил. Он сказал:
        «Когда-то мы с этим человеком жили душа в душу. Но потом он меня бросил, уехал на край света».
        Сказав это, Феликс приобнял жену и с гордостью объявил:
        «Меня подобрала эта заботливая женщина. Она меня, недостойного, полюбила из-за своего целомудрия. Несмотря на то что много времени ей приходится проводить подле Ливии, она умудряется содержать и городской дом и поместье в безупречном порядке. Она освободила меня почти от всех хозяйственных забот: рабы, клиенты, подрядчики, разного рода работники — все они только с Руфиной имеют дело, а меня не тревожат. Она ради меня стала глубоким знатоком и тонким ценителем поэзии. Ты бы слышал, как она поет мои стихи, аккомпанируя себе на кифаре! У нее не было учителя музыки; ее учила любовь, лучший из наставников… Она, моя дорогая Руфина, мне не только жена — она для меня и хозяйка, и муза, и друг, самый близкий и самый заботливый».
        Любая женщина, я подумал, от таких восхвалений должна была смутиться. Руфина, однако, не смущалась. Она смотрела на меня с тем же строгим вниманием, с которым недавно глядела на мужа, когда он произносил речь и декламировал восхваления Аполлону. И, представь себе, один раз даже кивнула головой.
        ВТОРОЙ ЭТАП
        XIV. — В начале мая, — продолжал Гней Эдий, — заточение Юлии Младшей в Белом доме закончилось. Феликс уже давно упрашивал одновременно Фабия и Ливию, доказывая, что его воспитаннице можно и должно предоставить большую самостоятельность. Ливия вместе с Фабием улучили момент и отправились с ходатайством к Августу. «А ты возьмешь над ней опекунство?» — спросил у Фабия принцепс. «Возьму», — ответил Максим. И Ливия его поддержала: дескать, тоже просит и свидетельствует о безукоризненном поведении внучки Отца Отечества. Август пожал плечами и произнес: «Смотрите». И больше ни слова не прибавил. А Ливия с Фабием истолковали этот ответ как разрешение.
        После Лемурий Юлия перебралась в тот дом, в котором когда-то жила со своим мужем, Павлом Эмилием. Дом после казни владельца был конфискован в императорскую казну. А теперь его выдали Юлии Младшей под опеку Фабия Максима. Прислуги в хозяйстве почти не осталось, так как Павловы рабы были либо замучены при пытке, либо отправлены в каменоломни и на дальние виллы. Пришлось приобретать новых слуг. Половину из них оплатил Фабий, половину — Ливия. Юлия в покупке участвовала и выбирала для себя сплошь молодых и красивых, не только женщин, но и мужчин: носильщиков, рассыльного, кравчего и виночерпия. Ливия не возражала, но прибавила к Юлиному приобретению опытного повара, расторопную ключницу средних лет, номенклатора и пожилого привратника.
        За юной вдовушкой, как ты понимаешь, по-прежнему сохранялся строгий контроль, — ключница, привратник и номенклатор свое дело знали. Ее часто навещали либо Марция, либо Руфина. Гулять разрешали лишь в закрытых носилках и в ближайших к дому местах: близ портика Ливии, вокруг святилища Минервы и в садах Мецената.
        Однако по праздникам разрешили принимать у себя гостей. В большинстве своем то были родственники и свойственники.
        Например: сын Марцеллы Старшей Марк Валерий Мессала Барбат с женой своей Домицией Лепидой, которая была дочерью Старшей Антонии. Дочь Старшей Марцеллы, Клавдия Пульхра, не приходила, так как с мужем своим Публием Квинтилием Варом находилась в Германии. Марцеллу Младшую, вдову Юла Антония, близко не подпускали. От Антонии Старшей к Юлии часто наведывался Гней Домиций Агенобарб, сын ее и Луция Домиция, который, как ты помнишь, был одним из ближайших у Августа, а также Домиция Лепида, которую я уже перечислил, и другая Домиция, вышедшая замуж за Гая Пассиена Криспа. И, наконец, от Младшей Антонии, вдовы Друза Старшего и матери Германика — двое еще совсем юных людей: девятнадцатилетняя и еще незамужняя Ливилла и шестнадцатилетний Клавдий; последний редко являлся, ибо с детства страдал многими затяжными болезнями, а когда чувствовал себя более или менее сносно, то его всегда приносили на носилках, и на голове у него был паллиол, особая шапочка, защищавшая от простуды уши и горло.
        Те еще посетители. Но были и не родственники. С Друзом, сыном Тиберия, — ему уже было за двадцать — проник в компанию хорошо знакомый нам Аттик Курций, бывший Друзов наставник и друг Феликса. Из прочих Феликсовых друзей к Юлии стали приглашать Публия Кара, дружившего с младшим Домицием Агенобарбом, и Секста Помпея, всегда приходившего с младшим Барбатом. Когда на носилках и в шапочке приносили Клавдия, его сопровождал Цельс.
        Еще одного человека надо упомянуть. Звали его Децим Юний Силан. Двоюродный дед его, Марк Юний Силан, был вторым консулом в девятое консульство Августа; отец его, Гай Юний Силан, был консулом в год Юбилейных игр; старший брат, Кретик Силан, уже был сенатором. Самому же Дециму Юнию в тот год исполнилось тридцать лет, и он был очень красивым мужчиной, которым любовались не только женщины, но и собратья по полу. Этого Силана к Юлии привел его друг Гай Крисп Пассиен.
        Один раз даже меня пригласили — нет, конечно, не Феликс, а Кар, который все сильнее ко мне привязывался, наверное, потому что я готов был часами слушать его стихи, его поэму о Геркулесе, а другие избегали этих утомительных декламаций.
        XV. Феликс, когда меня в первый раз привели к Юлии — он в качестве наставника и будучи другом опекуна Фабия неизменно участвовал в каждом сборище, в каждой прогулке, — Феликс сделал вид, что не заметил моего появления в доме своей воспитанницы. Он либо скользил по мне невидящим взглядом, либо вообще не смотрел в мою сторону. Но я не чувствовал себя покинутым на произвол судьбы. Аттик со мной приветливо разговаривал в атрии. В триклинии меня заставил возлечь рядом с собой милейший наш Кар. Секст Помпей тоже уделял мне внимание и рекомендовал некоторые блюда — насколько я понял, он играл роль распорядителя пира.
        Когда же прием закончился, мы с Секстом и с Публием вышли на улицу и стали дожидаться Феликса. Но так как он долго не выходил, мы, попрощавшись, разошлись, каждый в свою сторону. Я шел к дому и вдруг почувствовал, что за мной кто-то идет в отдалении. Я обернулся и увидел Феликса.
        Я замедлил шаг, и Феликс стал меня догонять. Он, как и я, шел в одиночестве и, стало быть, без факелов и фонарей — ночь, впрочем, была лунной, а улицы в этом районе Города чистые и спокойные.
        Поравнявшись со мной и по-прежнему как бы меня не видя, в темноту перед собой, куда он глядел, Феликс сказал:
        «Ее мать уже, наверно, давно потеряла тот солнечный блеск волос и тот белоснежный оттенок лица, которыми она когда-то, при первой нашей встрече, меня ослепила».
        Я не ответил. Я решил, что, если Феликс на меня не смотрит, мне неудобно отвечать на его реплику. А вдруг он сам с собой разговаривает, и я напугаю его своим присутствием. Но шаг я прибавил, чтобы идти с ним рядом.
        Мы дошли до перекрестка, на котором стояла статуя Тривии и алтарь перед ней, и Феликс, взглянув на небо, задумчиво произнес:
        «Да, иногда почти вот так… Будто облако наплыло… Лицо затуманивается, и в нем проступают черты… уже не ее, а ее матери… А когда туман рассеивается, я некоторое время не могу отделаться от впечатления… Вчера, нет, третьего дня после вечерних занятий она попросила меня прогуляться к храму Минервы, не в лектике, а в сопровождении двух прогулочных рабов. Хотя это не рекомендуется, я ей не смог отказать… И солнце было так низко, лучи его были какими-то огненно-черными, как будто падали в колодцы, и оттуда выплывали наружу тени… много теней, каких-то искрящихся… Я смотрел на нее и не верил своим глазам. Это была не она!.. Это была она!.. Они вдруг совместились в одном облике…»
        Феликс путанно говорил. Я его точно цитирую.
        Мы ушли с перекрестка и миновали еще один квартал, приближаясь к портику Ливии. И тут только Феликс повернулся ко мне, остановился и меня остановил, ухватив за одежду.
        «Теперь ты ее видел, — сказал он. — Ты ее, конечно же, хорошо рассмотрел. Ты не заметил сходства? Оно тебя не поразило?»
        «Да. Они…они в чем-то похожи», — осторожно ответил я.
        «Похожи?! — удивленно воскликнул Феликс. — Они словно одно лицо! И та же фигура. И те же движения… Она меня бросила, оставив свою тень, свое подобие… Зачем? Я не знаю… А ты знаешь?»
        Я не знал, как ответить. И, пока соображал, Феликс на меня рассердился:
        «Пришел в дом и на меня даже не смотрит, как будто я для него пустое место. Идет по улице и не обернется, будто не чувствует, что я за ним иду… Давний друг! Чуткий Тутик! Ты всё растерял среди диких гельветов. Ты сам стал гельветом!.. Ну и иди своей дорогой!»
        Выкрикнув это, Феликс повернулся и направился в сторону Капитолия.
        Я пошел следом. Но он мне крикнул через плечо:
        «Нам в разные стороны! Я тебя слишком долго ждал!»
        Я ускорил шаг. Но он снова на меня крикнул:
        «А теперь не жду! Ты мне не нужен!»
        Я остановился. Феликс ушел.
        XVI. Я стал искать новой встречи с глазу на глаз. Но Феликс либо занимался с внучкой Августа, либо работал у себя на вилле, куда его жена никого не пускала, либо был окружен друзьями и, облепленный ими, продолжал делать вид, что я для него человек, с которым ему не о чем разговаривать.
        Благодаря Кару я еще несколько раз побывал у Юлии Младшей и уж постарался хорошенько ее разглядеть.
        Да, она была похожа на мать. Но сходство их не было таким поразительным, каким оно представлялось моему любимому другу.
        Волосы тоже рыжие, но не огненные, как у матери, а, я бы сказал, солнечно-золотистые. Глаза — не зеленые и не бездонноглубокие, какими они часто бывали у Юлии Старшей, а темносиние и именно бархатные, как пуговки, прикрытые длинными каштановыми ресницами. Лицо — бледное; но у ее матери эта бледность завораживала и пугала, а у дочери — ласкала и очаровывала… Чувствуешь разницу?.. Ну и фигура: у Юлии Младшей она была безупречной, а у Старшей, ты сам помнишь: массивные бедра, коротковатые ноги… Я вот что хочу сказать: внешностью своей Юлия Младшая словно исправила телесные недостатки Юлии Старшей, а достоинства ее, не утратив, как бы смягчила, чтобы они не отпугивали своей вызывающей необычностью. Внешне дочь безусловно превосходила мать. Но внутренне…
        Старшая, чтобы про нее ни говорили, и вправду была похожа на сошедшую с неба богиню. — Младшая была даже не статуей, а статуэткой…Такие, из слоновой кости, можно увидеть в лавке на Священной дороге.
        Мать была не по-женски умна, а дочь — именно по-женски наивна и, пожалуй, глупа той самой игривой и обаятельной глупостью, которая многих мужчин к себе привлекает, иногда умных и сильных, когда они устают и хотят отдохнуть от своего ума и от своей силы.
        Юлия Старшая часто излучала мраморный холод. — Юлия Младшая была со всеми неизменно приветлива, даже со слугами. Когда я впервые заговорил с ней, она на меня так ласково и тепло посмотрела, будто мы с ней с детства были знакомы, — а она едва ли меня помнила, в своем детстве. А потом так же нежно и радостно стала смотреть на раба, который подливал ей вино…Она, словно бабочка, перепархивала с цветка на цветок, не особенно различая, кто перед ней. Но если этот цветок, то есть человек, начинал говорить ей приятное — неважно, что он хвалил и какого качества была его лесть, — Юлия одаривала его такой благодарной, такой лучезарной, такой сладкой улыбкой, что, казалось, она ему вовек не забудет. Но едва похвала завершалась, Юлин взгляд перепархивал… Я заинтересовался и решил на себе испытать. Я специально, ни с того, ни с сего, вдруг принялся расхваливать узоры на скатерти, которой покрыт был наш трапезный стол. И тотчас солнечная бабочка на меня опустилась, улыбкой обласкала и взглядом согрела. Но я потом замолчал и нарочно не раскрывал рта, и Юлия на меня ни разу не взглянула. И лишь когда подали
десерт и я стал нахваливать фрукты: дескать, на них не видно ни единого пятнышка и, кажется, они только что вышли из-под кисти Парразия — радостное солнышко вновь на меня выглянуло и грело и ласкало, пока я разглагольствовал. Но тут гости заспорили, у кого из художников лучше выходят фрукты, у Парразия или у Павсия, и спорили увлеченно и долго, сосредоточившись друг на друге, на хозяйку забыв обращать внимание. А я, украдкой наблюдая за Юлией, увидел, как она стала тускнеть: сначала будто растаяла улыбка, затем как бы облачко набежало и смыло с лица приветливость… То есть, действительно и вне всякого сомнения — очаровательное солнышко! Но греет оно лишь в ответ, лишь того, кто её греет, ей льстит. Солнышко лишь для себя… Ты понимаешь, о чем я?..
        И глаза… Вот они меня действительно поразили. Казалось, свет и тепло излучали ресницы, в то время как сами глаза были и вправду бархатными, недоступными для света, непроницаемыми для взгляда — некая мягкая темно-синяя завеса, за которой лишь боги знают, что там таится. А может, и боги не ведают…
        Кстати, хотя Юлия иногда разговаривала, я не запомнил ни одной ее фразы. Все они были какими-то… незапоминающимися.
        …В присутствии Ливии я Юлию Младшую ни разу близко не наблюдал. Но люди рассказывали, что с таким тихим обожанием, с такой благодарной покорностью… Солнышко тут же становилось луной и отражало великий свет, радуясь и гордясь тем, что ей позволено отражать и светиться в присутствии истинного солнца.
        XVII. — Но вернемся к Феликсу, — предложил Вардий и продолжал: — Я понял, что в Городе я к нему не пробьюсь, и однажды отправился к нему на виллу, в буквальном смысле неурочно и в самом решительном настроении. К моему удивлению, меня не только сразу же пропустили, но мне показалось, что привратник обрадовался моему появлению. И номенклатор тоже обрадовался. Он сказал: «Хозяин ждет». И зачем-то добавил: «Хозяйки нет дома».
        Ждал или не ждал, но тут же велел накрыть стол в башне на крыше.
        Мы возлегли, и Феликс впервые после моего возвращения из Гельвеции принялся меня расспрашивать о моем житье-бытье. Он меня очень усердно расспрашивал: казалось, он заранее заготовил вопросы и теперь торопился все их задать, дабы ни один из вопросов не пропустить; при этом мои ответы его не то чтобы совсем не интересовали, но он их слушал, что называется, вполуха, примерно с середины моего ответа, а иногда и с начала, вспоминая свой следующий вопрос. В результате мне иногда дважды или трижды приходилось рассказывать ему одно и то же, ибо, отвечая на один из его вопросов, я предвосхищал следующий, но он его все равно задавал, потому что ответа моего не слышал, а такой вопрос у него был заготовлен.
        Так мы общались, пока все вопросы у Феликса не исчерпались. Тогда он замолчал и стал смотреть на меня как-то растерянно.
        «Можно теперь я буду тебя расспрашивать?» — спросил я.
        Феликс кивнул, и взгляд у него стал как будто испуганным.
        «Я давно хотел у тебя спросить…» — начал я. Но Феликс вдруг так резко взмахнул рукой, что опрокинул стоявший перед ним киаф.
        «Тут и спрашивать нечего», — сердито сказал он, глядя на пролитое вино.
        «То есть… Но ты ведь не знаешь…» — Теперь я растерялся.
        «Знаю, знаю, — раздраженно ответил Феликс и принялся рукой разгонять лужу на столе, вернее, размазывать ее по скатерти. — Тебя я, Тутик, знаю, как никого другого… И я говорю тебе: ничего подобного!»
        Я молчал и ждал продолжения. И Феликс продолжал:
        «Я смотрю на нее, как смотрят на прелестный цветок, который растет у тебя в саду, утром раскрывается навстречу солнечным лучам, вечером закрывается от ночной прохлады… Этим цветком невозможно не любоваться. За ним можно, за ним нужно ухаживать, чтобы он рос и радовал тебя… Но лучше лишний раз до него не дотрагиваться. Твое прикосновение может повредить его красоту…»
        Феликс перестал пачкать скатерть и стал обводить взглядом пинии; с башни, на которой мы полдничали, открывался широкий и живописный вид на окрестности.
        «Она мне — словно подарок, — продолжал Феликс, уже не тем раздраженным тоном, каким говорил о цветке, но и не ласковым: — Ее родила и оставила мне женщина, точно такая же, как она. Ничего удивительного, что я иногда к ней испытываю похожие чувства… Но они совершенно другие! Потому что я уже давно другой человек. И ее давно со мной нет… А эта, которая выросла и так на нее похожа, она, с одной стороны — наше прошлое, сосланное и забытое. А с другой — воспоминание о той страсти, которая меня чуть не сожгла, и юное продолжение и ее, и мое… Но тихое, ласковое, согревающее среди нашего холода…»
        Тут Феликс будто случайно наткнулся на меня взглядом и в ужасе прошептал:
        «Да ты спятил! Она мне в дочки годится! Моя падчерица — ей ровесница. А моя родная дочь на несколько лет ее старше… Ты думаешь, о чем говоришь?!»
        Я ничего не говорил и говорить не собирался. Я лишь отметил про себя, что он немного ошибся: ровесницей Юлии Младшей была Публия, а падчерице Елене-Руфине было в тот год девятнадцать — то есть на четыре года моложе.
        Феликс же, следом за этим испуганным шепотом, громко крикнул слугу и сердито велел ему поменять скатерть.
        Раб бросился выполнять приказание, а мы сошли с башни и стали прогуливаться по боковой аллее.
        И Феликс, сообщив мне о том, что его жена, Руфина, сейчас сопровождает Ливию в ее поездке к храму Фортуны Перворожденной — дело происходило задолго до Дня Фортуны, но Ливия, чтившая эту богиню, решила загодя посетить ее знаменитый пренестинский храм, — сообщив мне об этом, Феликс принялся расхваливать свою супругу: замечательная хозяйка, стихотворные занятия супруга оберегает от назойливых посетителей, мужа своего понимает с полуслова, в важных вопросах никогда ему не перечит, размолвок почти никогда не бывает и так далее. Чем дольше и радостнее он превозносил жену, тем сильнее во мне утверждалось сомнение в том, что Феликс с Руфиной действительно счастлив.
        Он, видимо, почувствовал мое нарождающееся недоверие, потому как еще радостнее завершил свой панегирик:
        «Эта замечательная женщина так добра ко мне и так со мной терпелива, что однажды, узнав о моих забавах с одной из служанок, — это было давно, сейчас я этим совсем перестал заниматься, — узнав о моих похождениях, она сделала вид, что ничего не заметила и не замечает. Тем самым она пощадила и мои, и свои чувства… Ты представляешь, Тутик, как мне с ней повезло?!»
        «Конечно же, представляю. Ты сам себя назвал Феликсом», — ответил я.
        Мой друг посмотрел на меня с благодарностью.
        Нам сообщили, что скатерть переменили и можно продолжать завтрак.
        Но Феликс повел меня к себе в кабинет и там объявил, что прочтет мне поэму, которую еще никому не читал и даже от Руфины скрывает. «Странствие Венеры» — такое у нее название. Усадил меня в кресло, сам сел за стол и стал читать о том, как изначально и параллельно, совместно и неслиянно, неоформленно и безввдно пребывали четыре женских первоначала: Турба, Гея, Морс и Вита Венера… Я тебе об этом когда-то рассказывал. Я эту поэму в прозе пересказал (см. Бедный поугай, Приложение I)… Но прежде, чем начать читать, Феликс предупредил: «Помнишь? В юности мы с тобой много рассуждали о разных типах любви, о разных ликах Венеры, о различных ее сыновьях-амурах: Фатуме, Фанете, Приапе, Протее, Фаэтоне, Гимене… Вот я и решил эти наши беседы положить на стихи…»
        Он прочел мне всю первую книгу, «Первую станцию». И дал мне с собой для прочтения еще четыре «станции»-рукописи, заставив меня поклясться — не богами, нашей с ним дружбой, — что ни одна живая душа этих книг не увидит. Шестого, Гимена, о котором упомянул, он мне не дал. А когда я полюбопытствовал: Феликс о нем запамятовал или эта «станция» еще не описана, — Феликс ответил: «Написана. Но вся еще на дощечках. Я еще не успел набело переписать».
        …Я уходил от Феликса, унося книги его новой поэмы. И думал о том, как сильно он изменился. «На какой он теперь станции? — размышлял я. — Какой Венере теперь служит? Какой новый амур в него вселился и им управляет?»
        Тогда, в июне, я еще не слышал от него ни о Венере Оффен-де, ни об амуре Ульторе. Но предчувствовал и боялся.
        ТРЕТИЙ ЭТАП
        Эдий Вардий продолжал рассказывать:
        XVIII. — В начале июля Феликс исчез из Рима. Вместе с ним исчезла Юлия Младшая, половина ее слуг и некоторые из друзей Феликса: Кар, Секст Помпей, Север и Флакк.
        Скоро всё объяснилось. Внучка Августа отправилась на летний отдых в Байи.
        Ты бывал в Байях?.. Ах да, прости, я забыл, что ты нигде в Италии не был… Байи — это к югу от Рима, между Неаполем и Мизенским мысом. Байи — место прелестное и, пожалуй, самый модный морской курорт: мраморные дворцы с обширными портиками, глядящими в голубые воды залива; рощи с блистающей листвой, под сенью которых журчат фонтаны и живут бронзовые и мраморные боги; озера, усыпанные разноцветными лодками, днем и ночью оглашаемые музыкой и пением; розы повсюду — в садах, на лугах, лепестки на воде и в бокалах вина; байские багрянки и лукринские устрицы — нет на свете ничего вкуснее, когда они только что выловлены!
        Но:
        В Байи уехала ты Пенелопой, а вернулась Еленой.
        Увы, не ко мне,
        - так у Тибулла.
        А вот у Проперция:
        Только как можно скорей покинь ты развратные Байи:
        Многих к разлуке привел берег злокозненный их.
        …Место и вправду развратное.
        Так зачем туда отправили Юлию, которую в Риме ограничивали и охраняли? — Ливия так решила. Ссылаясь на врачей, она стала убеждать своего мужа, что Юлии необходимы сернистые ванны: они, дескать, лечат от бесплодия; и если Август собирается во второй раз выдать внучку замуж, ее надо заранее к этому готовить, а Байи по всей империи славятся своими целебными минеральными источниками. Цезарь, как мне рассказывали — не важно кто: источник надежный — Август сначала ничего жене не ответил, ушел в кабинет, скоро вернувшись оттуда с «Наукой» Пелигна в руках.
        «Послушай, — сказал он и прочел:
        Что уж мне говорить о Байях и байских купаньях,
        Где от горячих ключей серные дышат пары?
        Многие, здесь побывав, уносят сердечные раны:
        «Нет, — они говорят, — эта вода не целит!».
        А Ливия, мудрейшая из женщин, ему ответила: «Целит, еще как целит. Спроси у Цельса… А с Юлией мы отправим нашего поэта. Пусть он следит за ее поведением. И заодно пусть напишет элегию или оду не о праздном волокитстве и сердечных ранах, а о целебных свойствах горячих ключей».
        Август, говорят, усмехнулся и поцеловал Ливию.
        Вот Феликса и отправили.
        Юлию поселили на вилле, принадлежавшей когда-то Юлию Цезарю. Вилла была просторной и с трех сторон огороженной мощной стеной, — стену возвел не божественный Юлий, а Август, к которому вилла перешла по наследству. Четвертая сторона виллы выходила на залив и, как у Горация, «берег вынесли в море», то есть настлали плиты, насыпали землю, устроили небольшую набережную и купальни. Дышать морским воздухом и прогуливаться можно было, не выходя с территории. Феликса поселили во флигеле, предписав ему ежедневно продолжать занятия со своей ученицей. Он же должен был сопровождать ее на каждое купание в сернистом источнике. Выбрали ближайший источник и не только во время Юлиных купаний, но вообще никого туда не пускали, с июля по сентябрь.
        Прогулок по улицам города не совершали. Лишь один раз, с Юлией в закрытом экипаже, в большой компании и в сопровождении многих телохранителей, устроили поездку на Лукринское озеро.
        В соседних виллах, по обе стороны от Цезаревой, разместились: справа — Валерий Барбат с Домицией Лепидой, слева — Гней Агенобарб с Луцией Домицией; Ливия уговорила их провести лето в Байях, чтобы «маленькая вдова не грустила» — так она выразилась и так, «маленькой вдовой», часто называла свою внучатую падчерицу.
        Сама Ливия лишь раз навестила Юлию, пробыла несколько дней и уехала. Но в Байи по ее поручению наведывались самые разные люди: Фабий Максим с Марцией, Марция без Фабия, но с Руфиной и с Планциной, Антония Старшая с мужем Луцием Агенобарбом, Домиция, сестра Домиции Лепиды, с мужем своим Пассиеном Криспом; несколько раз приезжал и осматривал Юлию новый придворный врач, Цельс Альбинован.
        Так что, хотя Юлия и находилась под строгим присмотром, скучать ей не приходилось: утром — горячие источники, потом — увлекательные занятия с Феликсом, после полуденного прандия — освежающий сон, после сна — прогулки по саду с Феликсом же, с соседями-родственниками, с прибывшими из Рима Ливиными эмиссарами, вечером — веселые трапезы, что называется, в узком кругу.
        На эти трапезы почти всегда приглашались уже знакомые нам друзья Феликса, успевшие стать и друзьями Юлии, те из них, которые на летние месяцы перебрались в Байи. То были: Публий Кар, приехавший с Гнеем Домицием, Секст Помпей, державшийся Марка Барбата. Вскорости приехал и прилепился к Помпею и к Кару Луций Помпоний Флакк, младший брат Помпония Грецина. Отдельно прибыл, отдельно поселился, но часто приглашался на обеды к Юлии сенатор Корнелий Север.
        Аттик ни разу не приехал — он брезговал Байями и их атмосферой.
        Брут Байи любил, но из-за каких-то важных дел никак не мог вырваться из Рима.
        Почти одновременно с Юлией, тоже в начале июля, в Байи на собственной роскошной либурне приплыл из Остии Децим Силан. Его небольшая, но очень уютная вилла располагалась в нескольких стадиях от Цезарева поместья. Он несколько раз навестил Юлию — раза два-три, не более, — а после исчез, ни с кем не попрощавшись. И либурна его ушла, но не на север, а на юг, в сторону Сицилии. Он, однако, предоставил в услужение Юлии своих рабынь и рабов; услугами их нередко пользовались по различным надобностям, так как собственных слуг у Юлии явно не хватало — половина из них осталась в Риме, чтобы вести городское хозяйство.
        XIX. — Мне самому, — продолжал Гней Эдий, — мне удалось вырваться из Рима лишь за несколько дней до праздника Конса, в середине секстилия… Не только у Брута были дела. У меня тоже были. И такие, знаешь ли, вроде бы, небольшие, но неотложные, и одно за другим, причем неожиданно возникали и требовали, чтобы я их решал… Но я их, слава богам, разгреб и отправился в Байи, пока другие заботы не навалились.
        В середине секстилия снять виллу в Байях совершенно невероятно. Но в Байях, как я упоминал, был наш общий с Фениксом друг, Публий Кар. Он меня радостно пригласил на свою виллу.
        Кар жил весьма далеко от Юлии. Но не это было основным неудобством. Намного сильнее мне докучали навязчивая общительность Кара и его постоянное, неусыпное внимание к Феликсу. На вилле у Юлии он ни на шаг от Феликса не отходил. Когда же мы покидали Цезарево поместье, Публий прямо-таки приклеивался ко мне и заводил разговоры… О чем мы только не разговаривали! Он был готов говорить на любую тему. Больше любил, чтобы я говорил. Когда же я замолкал, он начинал задавать мне вопросы. Когда я на его вопросы переставал отвечать, он сам начинал рассуждать. Когда он уставал от своих рассуждений — такое редко случалось, но иногда боги посылали ему усталость, а мне дарили тишину и молчание — тогда он огорчался, как малый ребенок, и горестно восклицал: «Что ж мы всё время молчим! Неужели нам не о чем поговорить друг с другом?!»
        Публий Кар был и, я надеюсь, остается замечательным человеком: искренним, со всеми радушным, для наших корыстных времен удивительно бескорыстным. Но я ведь не к Кару приехал! Мне с Феликсом хотелось общаться.
        Тем более что я почти сразу заметил: моему любимому другу есть что мне сообщить. Ты помнишь? Раньше в компаниях он меня словно не замечал. Теперь же часто в доме у Юлии я ловил на себе его взгляды: какие-то не то чтобы призывные, а… как бы их описать?.. Так иногда смотрит человек, который взглядом своим хочет сказать: «Когда мы, наконец, выйдем из-за стола, ты подойди ко мне, я тебе что-то шепну на ухо»… А как ты к нему подойдешь, когда вокруг много народа и к нам прилепился Кар, а возле Кара крутится Флакк?.. Прийти одному к Юлии на виллу, чтобы встретиться с Феликсом? Невозможно. Нас всех приглашают к определенному часу и впускают в главное здание лишь после того, как туда войдут соседи слева и справа: Гней Агенобарб и Луция Домиция, Валерий Барбат и Домиция Лепида.
        XX. — Лишь на третий день после моего приезда, — продолжал Вардий, — во время вечерней прогулки после горячих перемен… у них так было заведено: перед десертом вставать из-за стола и прогуливаться по набережной… Мы шли по аллее, и вдруг Феликс исчез. Его почти тут же хватились, но решили, что он первым вышел к морю, и отправились искать его на берегу. Но я успел заметить, как он быстро шагнул в сторону и скрылся за деревом. Я вернулся и его обнаружил. Феликс явно обрадовался моему появлению и заговорил возбужденным шепотом:
        «Ты зачем ее с собою привез?»
        «Я?.. Кого я привез?»
        «Как только ты появился, так и она стала меня… навещать».
        «Кто?» — я действительно не понимал. А Феликс так же возбужденно и радостно продолжал:
        «Сначала я ничего не видел. Совершенно ничего. Только чувствовал. Это как холодный сквозняк. Представляешь себе?.. Некое постороннее присутствие. И ничего больше: ни звука, ни тени… А потом… когда это было?., вчера, нет, позавчера, нет, вчера, потому что позавчера ты приехал… вчера я, как обычно, диктовал Юлии. И вдруг чувствую: опять холодом потянуло. Я сделал вид, что не замечаю. А потом резко повернулся в ту сторону, откуда сквозило. И в дальнем углу экседры — там всегда полумрак, потому что так устроено помещение и светильника там не ставят — в этом углу я увидел как будто фигуру. На очень короткое мгновение, потому что от моего взгляда фигура тут же расплылась… Но это была её фигура. Я успел узнать. Это она наблюдала за нами, пока я не обернулся… Сквозняк еще некоторое время продолжался. А потом исчез…Ты его привез и выпустил на свободу…Что ты так на меня смотришь?…Погоди, я не договорил. Сегодня, в перерыве между занятиями, мы с Юлией вышли подышать морским воздухом. И Юлия меня о чем-то спрашивает, а я не расслышал ее вопроса и прошу повторить. А она говорит: «Что повторить? Я ни слова не
произнесла». Она отвернулась от меня и опять о чем-то как будто спросила, а я снова не разобрал. И говорю ей: «Теперь тоже молчала?». А она повернулась уже удивленная: «Я молчу и слушаю чаек. Тебе опять показалось?»… Боги! У нее было такое милое, такое прекрасное лицо! Она улыбалась солнечной своей улыбкой, краешками губ и двумя ямочками на щеках. И рот ее был сомкнут, когда я снова услышал голос, теперь уже явственно, но непонятно, будто на чужом языке говорили… Я не мог ошибиться. Это был ее голос. Юлии! Но не той Юлии, которая стояла передо мной…А потом отвернулась и опять стала глядеть на море и слушать чаек.
        И перестань так смотреть на меня! — воскликнул Феликс. — Ты думаешь, я схожу с ума?.. Не бойся. Тут нет ничего удивительного. Сквозняки ты привез из Рима. А голоса… До Регия отсюда рукой подать. Какая-нибудь птица, та же самая чайка, думаю, за день долетит…И пойдем! Давай поскорее вернемся к людям. А то они нас здесь найдут и, увидев твое лицо, решат, что ты точно спятил. У тебя сейчас взгляд, как у сумасшедшего… Пойдем! Кому говорю!»
        - На всякий случай напомню тебе, что Юлия Старшая, мать Юлии Младшей, тогда уже находилась в городе Регий, возле Мессинского залива, — пояснил Гней Эдий и продолжал:
        - Через два дня, когда нашу компанию впустили в Юлин атрий, Феликс, как обычно, выстроил нас друг за другом, дабы приветствовать молодую хозяйку. Первым он поставил Кара, вторым — Флакка, третьим — Помпея, последним — меня. Когда Юлия появилась и Кар принялся ее приветствовать и благодарить за гостеприимство, Феликс отошел в конец очереди и, встав рядом со мной и меня приобняв, зашептал мне на ухо:
        «Я теперь не только слышу ее голос, но и разбираю слова. Она меня упрекает. Она говорит: «Ты меня разлюбил и на мое место поставил мою дочь. И не потому что она на меня похожа. А потому что ты ее каждый день видишь, а я далеко. И она всегда с тобой ласкова, а я столько страданий тебе причинила. Но ведь настоящая любовь не бывает без страданий. И она никогда не проходит. А если прошла, значит, ты не любил. А мне больно. Больно смотреть, как ты вместо меня любишь другую. Я к тебе прихожу — ты даже не чувствуешь. Я с тобой говорю — ты не слышишь»… Она мне это не подряд говорит, как я сейчас тебе, а фраза за фразой, небольшими кусочками. Скажет — и замолчит. А потом снова упрекнет — и умолкнет. И только тогда, когда я смотрю на Юлию… Но почему я не чувствую? Я уже давно чувствую. И почему не слышу? Я теперь слышу, слышу очень хорошо!.. И, поверь мне, я не сумасшедший. Потому что, когда сходят с ума, я знаю, обычно пугаются. А я радуюсь, когда слышу ее голос. Она меня упрекает, а я, представь себе, радуюсь. Я жду, когда она снова начнет меня обвинять»…Тут Феликс замолчал, потому что подошла моя очередь
приветствовать Юлию Младшую.
        После приветствий нас пригласили в триклиний, и мне предложили место далекое от Феликса, но он часто взглядывал в мою сторону, будто спрашивал: ты понял? ну как тебе? о чем ты сейчас думаешь?
        На следующий день я дважды исхитрялся и улучал момент, чтобы оказаться рядом с Феликсом и наедине с ним. И дважды он этими благоприятными моментами не воспользовался: не только ничего не сообщил мне, но удивленно на меня посмотрел: мол, чего тебе от меня надо?..
        XXI. А еще через день, — продолжал Эдий Вардий, — мы всей компанией отправились на Лукринское озеро…Я, кажется, уже упоминал об этой единственной дальней поездке…Ну так я был ее участником.
        Юлия с тремя другими женщинами разместились в закрытом ковинусе, сразу за ним следовали две двухместные реды. В первую сели Феликс и Секст Помпей, во вторую — я с Каром. Мы еще не успели тронуться, когда Помпей, сойдя со своей повозки и подойдя к нашей, попросил меня поменяться с ним местами: он, дескать, хочет по дороге о чем-то переговорить с Публием. Я с радостью пересел к Феликсу. Еще бы: такая прекрасная возможность!
        Феликс на этот раз возможность не упустил. Едва мы отправились, мой любимый друг стал мне рассказывать: «Сегодня ночью она мне явилась во сне, и я наконец всё сумел высказать. Прежде всего я попытался ей объяснить, что Юлия на нее совершенно не похожа. Потому что на нее, мою Госпожу, никто похож быть не может, ни одна женщина, ни даже дочь ее, ни даже богиня. Потому что она бесподобна, неповторима…Она молча слушала. Но я видел по ее лицу, что она мне не верит. Тогда я сказал: с Юлией я стал заниматься не потому, что меня заставили, а потому что в этой девочке я увидел отсвет той, которую когда-то любил. Если солнца меня лишили, то хотя бы лучиком его я могу любоваться среди мрака моего подземелья? Ведь лучик от солнца идет. Солнце его породило и послало мне, чтобы согреть мою продрогшую и усталую душу. И если я люблю этот лучик, то разве могу разлюбить само солнце? Я лучик потому и люблю, что он мне о солнце напоминает, к нему меня увлекает, и я по нему, хотя бы в мечтах, хотя бы в воспоминаниях, восхожу туда, куда мне уже давно нет доступа, но куда все мое существо жадно стремится, и я уплываю, я
улетаю, ни у кого не спрашивая разрешения, ни от кого не завися. Потому что, пока я жив, у меня есть память. И в ней я люблю и свободен. В ней я Цезарь, я Геркулес, я почти что Юпитер!..Я очень красиво с ней говорил. Намного красивее, чем сейчас пересказываю. Может быть, даже стихами. И ей, Госпоже, моему призраку, эта красивость, я видел, не нравилась. Она ей претила. И тогда я воскликнул: ты говоришь, что заставляла меня много страдать. Но я теперь за эти страдания тебе так благодарен! Ты меня закалила. Мне теперь никакие страдания не страшны… И ты права. Любовь бесконечна и необъятна. Мне теперь достаточно призраков. Я их будут любить. И никто мне не запретит. Даже ты…»
        Феликс умолк. Я спросил:
        «А дальше?»
        «Дальше я проснулся, — ответил Феликс. — Вернее… как бы тебе объяснить?.. Я теперь сам не знаю, когда я заснул и когда проснулся. Может, я сейчас сплю, говоря с тобой. А когда с ней говорил, всё было как раз наяву…Она мне не ответила. Она мне очень грустно улыбнулась и ушла. А я заснул. И теперь во сне мы зачем-то едем на Лукринское озеро… И призрак моей Госпожи едет впереди нас. И его тоже зовут Юлией».
        Феликс опять замолчал. В молчании мы проехали несколько стадий. Я долго колебался, а потом, наконец, решился и спросил у своего друга о том, о чем давно хотел у него спросить:
        «Не слишком ли много призраков у человека, у которого… который сам себя назвал Феликсом? И у которого такая замечательная жена?»
        Я ожидал, что Феликс на меня рассердится или обидится. Он не обиделся и не рассердился. Я ожидал, что он по крайней мере удивится моему вопросу. Он не удивился. Он весело мне улыбнулся и игриво стал отвечать:
        «Да, Руфина — женщина замечательная. Она меня спасла. Но… Во-первых, теперь меня уже не надо спасать. Во-вторых, я ей за всё должен быть благодарен, а это не всегда бывает приятным. В-третьих, она так любит во всём размеренность и порядок, что мы даже… мы даже ласкаем друг друга в строго отведенное для этого время. В-четвертых, я как будто стараюсь ее любить… понимаешь?.. я прилагаю усилия, убеждаю себя, настраиваю и искренне радуюсь, когда я её люблю, когда у меня получается».
        Перечисляя, Феликс загибал на левой руке пальцы, как это почти всегда делают греки и крайне редко — римляне. Он и пятый, большой, палец загнул. Но «в-пятых» не сказал.
        Как раз в это время мы выехали на берег Лукринского озера. По озеру плавало несколько прогулочных лодок.
        «В-пятых, — наконец произнес Феликс, — смотри, как тихо скользят. Загляденье!.. Но если самому сесть в лодку, прелесть исчезнет. Весла будут скрипеть. Может начать укачивать…»
        Вид у меня, наверное, был удивленным. Мой любимый друг сострадающе на меня глянул, обнял меня и сказал:
        «Не горюй, Тутик. Я тебе дам продолжение моей новой поэмы. Помнишь: о странствиях Венеры? Я еще в Риме закончил новую книгу и озаглавил ее «Гимен». Об этом сыне Венеры мы с тобой никогда не говорили… Ты прочтешь, и многие твои сомнения, я думаю, сами собой у тебя отпадут», (см. Приложение 1, XXIV -XXVIII)
        …На озере мы наняли три большие лодки и катались, с воды любуясь окрестностями.
        Но трапезничать на берегу, как всегда делают отдыхающие в этих местах, мы не стали. Укромных уголков на озере нет — вокруг слишком много народа. А когда на тебя со всех сторон глазеют, шепчутся, пальцем показывают — Юлия и Пелигн слишком заметные люди, и никакая охрана не может запретить издали таращиться и судачить — когда ты словно в театре на сцене, кусок в горло не лезет, и хочется побыстрее вернуться домой.
        Выйдя из лодок, мы снова расселись по экипажам.
        XXII. —Я постарался опять оказаться рядом с Феликсом, — рассказывал Вардий, — но Кар мне не дал: ты, мол, уже с ним ехал, теперь моя очередь.
        Мне досталось место рядом с Помпеем.
        Когда мы поехали, Секст спросил: «Ну как, удалось посплетничать с Назоном?»…Феликсом и Пелигном только я называл моего друга, другие именовали его Публием или Назоном и редко — Овидием.
        «Мы не сплетничали, мы беседовали», — поправил я.
        «Сплетничали — не мое слово, — возразил Помпей. — Перед отъездом из Бай Публий сам попросил меня поменяться с тобой местами, чтобы с тобой посплетничать. Так он выразился».
        «Спасибо, что выполнил его просьбу, — поблагодарил я и вновь уточнил: — Сплетен, тем не менее, не было. Была беседа».
        «О чем, если не секрет?» — спросил Помпей.
        «Какие от тебя могут быть секреты!..О поэзии говорили. О чем еще можно разговаривать с великим поэтом?!» — Таков был мой ответ.
        Помпей помолчал. А потом спросил:
        «Как ты думаешь, он знает? Или хотя бы догадывается?»
        «О чем?»
        «О том, что Юлия по ночам развлекается с рабынями, иногда с одной, иногда с двумя».
        «Развлекается?…Как это?»
        «А так, как когда-то в Митилене, на острове Лесбос, женщины развлекались».
        «А Фе… Назон здесь при чем?» — спросил я.
        «Ну, как это при чем? — глубокомысленно улыбнулся Помпей. — Он ведь не только Юлин учитель. Он ее главный воспитатель и надзиратель. Он за нее отвечает».
        «А эти, как ты говоришь, развлечения бедной Юлии тоже запрещены?» — я спросил.
        «Нет, не запрещены, пока никто об этом не знает. И козочки ее, вроде бы, умеют держать язычки за зубами… Не ночью. Ночью они ими умело работают… Но, во-первых, Юлия иногда сама не может сдержаться и нежничает со своими сапфочками при посторонних свидетелях».
        «Как нежничает?»
        «Ну, вдруг подойдет и начнет гладить одну из них, влюбленно заглядывая ей в глаза. Или — недавно мне рассказали — входят в Юлину спальню, а она расчесывает волосы у одной из рабынь… Госпожа рабыню причесывает! И не на Сатурналиях, а в обычный день среди лета. Ты такое когда-нибудь видел?»
        Я промолчал. Потом спросил:
        «Нежничает с рабынями — это во-первых. А что-то есть во-вторых?»
        «Во-вторых, — охотно отвечал мне Помпей, — есть у нее один молодой раб. Очень красивый. Она сама его купила в Риме. Имя Лисандр. Он из Магнезии, то ли лидийской, то ли карийской — я так и не понял. Он у нее анагност: читает ей греческие стихи, которые дает ей Публий. Так этого Лисандра она тоже иногда употребляет, когда козочек не хватает. Надо сказать, очень изобретательно и предельно осторожно. Ночью — никогда. Только днем и когда вокруг так много людей, что за всеми не уследишь. Находит совершенно неподходящее место и быстро там насыщается, чтобы никто не заметил ее отлучки… Это во-вторых».
        «А в-третьих?»
        «Ну, если тебе интересно, — ухмыльнулся Помпей, — до твоего приезда здесь, в Байях, крутился известный тебе Децим Силан. Он Юлию несколько раз посетил, а потом уехал, ни с кем не простившись. Но рабыни его чуть не каждый день приходят на Цезареву виллу, чтобы помочь по хозяйству. Так вот: одна из рабынь лицом поразительно похожа на нашего Децима… Они не меньше трех приходят и все хорошо прикрыты одеждой: ни волос не видать, ни ног, только лица и кисти рук… А милый наш Децим, как ты помнишь, ростом невелик, стройный, черты лица нежные, руки — как у девушки… Я, кстати, к этим Силановым служанкам стал внимательно присматриваться после того, как при последнем приходе Децима Юлия с нежностью на него посмотрела и сказала: «Тебе бы и женское платье пошло». Она это тихо произнесла. Но я расслышал… Ну и…»
        «Что ну и?»
        Секст посерьезнел лицом и ответил:
        «Ничего не берусь утверждать. Но догадываюсь, что эта рабыня с лицом Силана не зря на кухне крутится. Кухня — удобное место. Рядом несколько кладовок, двери которых можно запереть не только снаружи, но и изнутри. Из той же кухни лестница ведет в погреб…И Юлия часто заходит на кухню, чтобы отдать указания, понаблюдать за приготовлением блюд, выбрать в подвале вино… Она иногда долго его выбирает».
        Я не удержался и воскликнул:
        «Значит, развратница, как и мамаша!»
        Помпей посмотрел на меня, как мне показалось, чуть ли не укоризненно.
        «Развратница — слишком громкое слово, — возразил он. — Разврат — это когда с радостным упоением, долго и сладострастно, когда сама замужем и любовник женатый. А тут… Как воды торопливо глотнуть, когда жажда замучила. Как бабочки — присели друг на дружку, и скоро их ветер сдул… Это даже не удовольствие. Это удовлетворение».
        Я лишь несколько мгновений размышлял и спросил напрямик:
        «И кому ты всё это успел рассказать?»
        Помпей даже не удостоил меня взгляда. Он пожал плечами и ответил, глядя в сторону:
        «Только тебе… А кому я еще могу рассказать?»
        «Только мне?!» — настаивал я.
        Секст Помпей повернулся ко мне, пристально глянул в глаза и внушительно произнес:
        «Тот, кому следует знать, уже давно всё знает. Более того, предвидел заранее и даже создал условия… — Секст сделал паузу и добавил, уже не внушительно: — Нельзя же годами морить голодом молодую и полную сил женщину. Так она либо заболеет, либо окончательно станет лесбийкой… Или как они там называются у нас на латыни?»
        Я стал обдумывать его ответ, и мы долгое время ехали в молчании.
        Наконец я спросил:
        «Ты мне всё это рассказал, чтобы я ему передал?»
        «Тебя считают ближайшим его другом. Надо его посвящать, не надо — решай сам», — ответил Помпей.
        …Я долго не знал, как мне поступить. Но когда все-таки решился предупредить Феликса, Фортуна мне не позволила: меня срочно вызвали в Рим.
        Переговорить с моим любимым другом наедине не было ни малейшей возможности: он в наш последний вечер в Байях не отходил от Юлии, Кар — от него, Флакк — от Кара. А тут еще Корнелий Север привязался ко мне и стал рассказывать о новом историческом сочинении, которое он замыслил.
        Я с Феликсом только наскоро успел попрощаться и шепнуть ему:
        «Береги себя. Меня пугают твои призраки».
        «А ты не пугайся. Без призраков я намного страшнее», — ответил Пелигн.
        ЧЕТВЕРТЫЙ ЭТАП
        XXIII. — Он и вправду стал намного страшнее, когда в начале сентября, за день до начала Римских игр, вместе Юлией Младшей вернулся в Рим, — объявил Гней Эдий и продолжал: — Поначалу всё было мирно. Юлия часто принимала у себя гостей, и меня приглашали на эти обеды. Число гостей возросло: постоянными посетителями Юлии из друзей Феликса, помимо бывших в Байях Кара, Помпея, Севера и Флакка, стали Аттик, Брут и Греции. На Опалиях в середине месяца Юлия впервые за два года присутствовала на народном молебне в храме Аполлона Палатинского. А после молебна — в доме у Юлии пир, на который Гней Домиций Агенобарб привел своего друга, Луция Виниция, квестора лет тридцати.
        На всех нас этот Виниций произвел благоприятное впечатление: образованный, воспитанный, богатый, но не кичливый, родовитый, но не заносчивый. Дед его, Марк Виниций, был консулом еще за два года до Юбилейных игр, и хотя никогда не входил в число «ближайших друзей» принцепса, однако часто играл с Августом в кости — можно сказать, был постоянный партнером Отца Отечества по этой игре; в год смерти Луция Цезаря командовал германскими легионами. Отец Луция Вениция, Публий Виниций, в том же году стал консулом, а ныне был назначен проконсулом Азии. Достойное семейство. И сам Луций Виниций был человеком несомненно достойным. Он всем нам понравился.
        Но не Феликсу. Феликс уже во второй его приход бросал в сторону Виниция такие взгляды, какие бросают на нечистоты на улице, мимо которых случается проходить: избегаешь смотреть, но приходится, чтобы не наступить и не вляпаться.
        В третий раз, когда Виниций пожаловал к Юлии, Феликс, сославшись на срочные дела, отказался от трапезы и ушел.
        А в следующий раз — совсем удивительно! Феликс прохаживался по атрию Юлиного дома и не шел в триклиний, где гостям уже подали закуски.
        «Аппетит нагуливаешь?» — пошутил я.
        «Нет, жду Силана», — сердито ответил мой друг.
        «Силана? Зачем он тебе понадобился?»
        «Я только с ним могу лечь за стол».
        «А без него почему не можешь?»
        «Потому что Юлия будет смотреть на эту скотину. А когда придет Децим, она будет смотреть на Децима Силана».
        Я, повторяю, сильно тогда удивился. И не столько поведению Феликса, сколько его тону и словам, которые он произнес — никогда до этого мне не доводилось слышать, чтобы Пелигн кого-нибудь из людей называл «скотиной». Во всяком случае, к Луцию Виницию, человеку, как я говорил, благородному и деликатному, такое определение не подходило ну, ни с какой стороны!
        «За что ты так на него взъелся?» — хотел спросить я. Но не спросил. Мы вместе дождались Силана и втроем вошли в триклиний.
        Юлия и вправду чаще всего смотрела на Силана. Но она и Виниция одаривала своей лучезарной улыбкой. И с Феликсом, своим учителем, была внимательна: часто перепархивала на него нежным взглядом.
        XXIV. — Теперь не я к Феликсу — он ко мне приходил, — продолжал Вардий. — Являлся чуть ли не каждый день. Приходил мрачный, рассеянный, молчаливый. Беседы наши не клеились, хотя я очень старался… Ты знаешь, я человек разговорчивый и, если мой собеседник молчит, сам могу соловьем заливаться, развлекая если не его, то себя самого… Но он так мрачно молчал, что это его молчание заглушало мои трели. Иногда мы с ним отправлялись гулять, потому как во время прогулок молчать друг с другом естественнее… Да, кстати, о соловье. Однажды он пришел ко мне с несколькими дощечками и стал читать стихи, которые только что написал. Это была сцена из его «Превращений». В ней описывалась страсть фракийского царя Терея к афинянке Филомеле… Знаешь такое сказание?..
        И загорелся Терей, увидевши деву, пылает, —
        Словно бы кто подложил огня под седые колосья
        Или же лист подпалил и сено сухое в сеннице.
        Дева прекрасна лицом. Но царя прирожденная мучит
        Похоть.
        …Меня поразило, с каким злым осуждением, с какой, если хочешь, вдохновенной брезгливостью… да, пожалуй, точно нашел эпитет… он читал про Терея. Особенно, когда произнес: Вышние боги, увы — как много в груди человека Тьмы беспросветной).…Он эту «тьму беспросветную» с трудом процедил сквозь зубы, словно простонал от боли.
        А потом сгреб в кучу дощечки, прижал их к груди и, чуть ли не в страхе на меня глядя, воскликнул:
        «Я этого, Тутик, не понимаю и никогда не смогу понять! Как они, женщины, вроде бы чуткие существа, как они не чувствуют, что им угрожает опасность, что на них ставят силки, что к ним подкрадывается злобный, развратный охотник?!.. Прокне и Филомеле, наверное, боги судили. Но другие женщины и девушки… Эта преступная доверчивость, это возмутительное бесчувствие, какое-то глупое неумение отличить зло от добра!.. Неужто все они — сначала филомелы, а потом становятся прокнами и медеями? Когда ничего уже не исправишь и можно только злом отвечать на зло, преступлением на преступление, ужасом на ужас… Как ты это себе понимаешь?»
        Я попытался ответить Феликсу. Но тут же понял, что не стоит зря тратить силы — друг мой меня не слушает.
        К этому времени до меня уже дошли слухи, что в Белом доме принято решение подыскать для Юлии Младшей нового мужа. Разные кандидатуры рассматривались. Кандидатура Децима Силана изначально была решительно отвергнута Ливией. На Луции Виниции якобы сошлись и Август, и его мудрая супруга. И чуть ли не сама Ливия однажды попросила Феликса, чтобы он внимательно к Виницию пригляделся: подходит ли он Юлии и не сделает ли ее во второй раз несчастной.
        Вот Феликс, похоже, и отвечал своим настроением, своим поведением и своей теперь уже ненавистью к Луцию Виницию, который, вновь повторю, ненависти не заслуживал. К тому же был благополучно женатым.
        Гней Эдий ненадолго замолчал. И потом:
        XXV. — Через несколько дней Феликс, придя ко мне, принес черновой вариант «Ультора», седьмой книги своей поэмы о Венере… Поскольку я когда-то тебе ее пересказывал (см. Приложение 1, XXIX -XXXII), не стану повторяться и лишь подчеркну: Ультор — это амур-мститель, рожденный от воинственного Марса и оскорбленной Венеры. Любовь, которую он внушает, похожа на пытку. Но чем дольше она продолжается, тем сладостнее становится для того, кто ей подвергается. Сопротивляться Ультору бесполезно, он — неотвратим, как возмездие великих богов, и сами великие боги его страшатся.
        Феликс всё это мне объяснял и смотрел на меня с ненавистью, будто меня теперь ненавидел.
        «Она мне его послала! — восклицал он. — Она долго медлила и вынашивала. А теперь мстит и терзает… У меня голова кругом от этой дикой пляски! Голова, говорю, пылает. А ноги леденеют. Как тут можно бежать?!.. Я ее бросил. Предал. Она из-за меня погибла. Она специально погибла, чтобы мне отомстить… Слышишь, ты?! Говорю тебе: она мне никогда не простит! А если вдруг простит, то я не знаю… не знаю, зачем мне тогда жить на свете. Я задохнусь, если она меня оставит в покое. Я прокляну и богов и себя, и тебя!..»
        Он очень сбивчиво восклицал, почти бессвязно. И я не мог понять: кто послал?. Венера или Юлия Старшая? Кто перед ним пляшет, мать или дочь? И почему, собственно, пляшет? Я пытался осторожно спросить. Но он на мои вопросы не отвечал и то взахлеб читал отрывки из «Ультора», то отбрасывал в сторону пергамент и, с ненавистью на меня глядя, на меня набрасывался: «Не понимаешь?! До этого всё понимал, всё чувствовал. А теперь вдруг оглох и ослеп?! — И снова кидался читать из поэмы. И снова наскакивал: — Страшно?! Ну, так и скажи, что боишься. Не за меня — за себя!.. Только не лги! Ты уж и так насквозь изолгался!»
        Я под конец не вытерпел и спросил, стараясь, чтобы голос мой звучал не рассерженно, а обиженно:
        «Зачем ты так со мной говоришь? Чем я перед тобой виноват?»
        Феликс удивленно на меня посмотрел и тихо сказал:
        «Не хочешь слушать?…Ладно, не слушай».
        И ушел.
        Но уже на следующее утро — я еще не успел встать с постели — прибежал ко мне, выгнал моего постельничего, уселся на сундук, на котором лежала моя одежда — прямо поверх одежды уселся — и страдальческим голосом:
        «Тутик милый! Она на меня всегда смотрела ласково и внимательно. А сейчас смотрит рассеянно и неласково. Иногда словно вообще избегает поднимать взгляд…. Вчера, например, я ей диктовал, и она вроде бы писала, но когда я взял ее дощечку, чтобы проверить, то увидел на ней лишь самое начало диктанта, а дальше — какие-то фигурки, то ли женские, то ли мужские… Она от меня всё больше и больше отдаляется. Я пытаюсь заинтересовать ее — он всё чаще отвлекается. Я говорю с ней о веселых вещах, шучу с ней — она уже не смеется, как раньше прелестно смеялась, чуть откидывая назад свою солнечную головку и гладя мне щеки своими бархатными глазками… Она иногда улыбается, но я вижу, что делает это лишь из вежливости и, пожалуй, даже из жалости ко мне…Недавно она вдруг испуганно на меня посмотрела, будто какая-то страшная мысль пришла ей в голову… Я ее, Тутик, теряю…»
        Он замолчал, и видно было, что он ждет от меня ответа.
        Я этих самых ответов с десяток в уме перебрал, прежде чем решился сказать. Я сказал:
        «Осень наступает. Осенью многие женщины становятся рассеянными… Это пройдет. Не переживай».
        Феликс посмотрел на меня так, как иногда смотрят дети: они ждали от тебя не просто совета, а хотели, чтобы ты всё за них сам решил и сразу устроил, а ты… ты обманул их надежду.
        XXVI. — Прошло еще несколько дней, — продолжал Вардий, — и нашу компанию в очередной раз пригласили к Юлии. Насколько это было возможно, я не спускал с нее глаз и следил за тем, как она себя ведет, на кого и как смотрит. Никаких особых изменений в Юлии я не заметил. Она все так же одаривала ласковыми улыбками тех, кто к ней обращался или в разговоре как-то касался ее дома, ее самой; так же перепархивала солнечным мотыльком с человека на человека, никого особенно не выделяя: ни Виниция, ни даже Силана. На Феликса, когда он попадал в ее поле зрения, она смотрела по-прежнему нежно, почтительно и внимательно. Никакой рассеянности и тем более никакого страха в ее взглядах на моего друга я не приметил, как ни старался. Юлия Младшая оставалась Юлией Младшей — такой я поставил диагноз.
        Но с Феликсом, вокруг которого теперь крутились не только Кар и Флакк, но также Аттик и Брут, обменяться впечатлениями мне было невозможно. И после обеда у Юлии я сразу же отправился к себе домой, намереваясь пораньше лечь спать, так как на следующий день мне предстояла трудная встреча…Назовем ее деловой и очень ответственной.
        Каково же было мое удивление, когда дома у себя я застал… представь себе, да, его, моего Феликса! Он дожидался меня в экседре. Привратник его, естественно, пропустил, так как «фламина Аполлона» было велено пускать ко мне в любое время дня и ночи.
        «Ты, что, научился летать по воздуху?» — пошутил я. Но тут же пожалел о своем игривом вопросе.
        Феликс… как бы мне тебе его описать?., у него был вид человека, который пришел сообщить страшную новость, и новость эта касается не его, а тебя, к которому он пришел, и он заранее сопереживает с тобой ту боль, которую он тебе причинит.
        Я сел рядом с ним и тихо спросил:
        «Что? Что случилось?»
        «А ты как будто не понял», — так же тихо ответил Феликс.
        «Что? Говори!» — я повысил тон.
        «Ты знаешь, ближе тебя у меня никого нет, — каким-то почти похоронным голосом начал Феликс. — Собственно, ты у меня только и есть близкий… Тебя я не могу обманывать. Боги накажут. И не меня, а тебя. Как они уже один раз тебя наказали…»
        Я ничего не понял. Я спросил:
        «О чем ты?»
        Феликс протянул руку, дотронулся до моей руки и, заглядывая мне в глаза, страдальчески заговорил:
        «Ты заметил, как она на меня смотрела? Эти глаза, которые все время искали моих глаз и спрашивали, спрашивали о том, о чем только взглядом можно спросить… И руки. Вернее, одна рука, которая без цели бродила по столу и слегка подрагивала… Ты руку разглядел?.. Грудь ее то высоко поднималась, то, казалось, она сдерживает дыхание… И как она бледнела, когда наши взгляды встречались… Видел? Видел?»
        Я молчал…Я уже рассказал тебе о том, что я видел на самом деле.
        Но Феликс, похоже, не нуждался в моих ответах.
        «Вижу, что видел, — горестно произнес Феликс. — Только ты один и мог заметить… Ты еще в Байях, наверно, обо всем догадался. А я тогда врал и тебе, и прежде всего — себе. Я старался тебя избегать, чтобы ты не заставил меня признаться… Но она ведь точно, как призрак. Я ее давно разлюбил. Я ее, наверное, и не любил никогда. А если любил, то как… как предчувствие, как ту, которая родит — и уже родила! — мою Единственную. Ту, которую я в детстве встретил в видении, которую потом во многих женщинах пытался найти… Я к ней так привязан, что не могу от нее отделиться. Мы с ней — единое целое!..Клянусь тебе, я только теперь понял: Коринна — дочь, а не мать! А ту, которую я звал Госпожой, была призраком и наваждением. Я перепутал. Ты, мудрый и чуткий, знал и меня отговаривал. Но я тебя, глупый, не слушал. Я лучшие силы растратил, сжег лучшие чувства… И кто я теперь, когда она мне, наконец, встретилась? Что от меня осталось? Как я могу согреть это нежное, прекрасное, несчастное существо?.. Ты знаешь, Тутик? Ты ведь почти всё знаешь на свете».
        Я молчал, полагая вопрос риторическим. Но я ошибся.
        «Не молчи, — страдая лицом, попросил Феликс. — Ты слишком долго со мной молчал».
        Пришлось отвечать. И я начал:
        «Да, нам с тобой… Тебе сорок девять, а ей — двадцать три. Но это не самое страшное. Ее первый муж, между прочим, был нашим ровесником…Ты еще многих можешь согреть, а не только эту… — Я вовремя остановился и продолжал: — Страшнее другое. Тебя поставили охранять внучку Августа. А ты, как я слышал, плохо ее охранял…»
        Я замолчал и строго посмотрел на Феликса. Но он ни моей реплики, ни моего взгляда, похоже, не заметил. И я продолжал:
        «Хуже того: ты влюбился в свою…»
        «Влюбился?! — гневно перебил меня Феликс. — Боги нас создали, чтобы мы друг друга нашли. Вот как надо сказать! А ты мне про Августа, про то, что «поставили»… О чем ты?!»
        «Хорошо, — сказал я, — скажу о том, что меня больше всего путает…»
        Но Феликс снова меня перебил.
        «Я знал, что ты испугаешься! — радостно вскричал он. — Ты сразу поймешь, что я ее не отдам! Ты прав — не уступлю, как когда-то уступал ее мать сначала Гракху, потом Тиберию, затем Юлу Антонию. Мать была призраком — с ней я мог себе это позволить. С ней не могу — боги не разрешат! Она для меня рождена и только со мной может спастись…»
        Феликс чуть помедлил, и я успел вставить:
        «…или погибнуть».
        Феликс схватил меня за обе руки и испуганно теперь прошептал:
        «Ты и это увидел!.. Тутик, спасибо тебе! Век тебе не забуду!»
        «Что ты мне не забудешь? За что мне спасибо?» — удивился я.
        А Феликс, пожав мне обе руки, отодвинулся от меня и встал со стула.
        «Ты когда уезжаешь?» — вдруг спросил он.
        «Не знаю. От меня не зависит… Думаю, что скоро».
        «Вот за то и благодарю, что скоро уедешь», — грустно улыбнулся мне Феликс и направился к выходу.
        «Погоди!» — крикнул я.
        Он остановился возле имплувия — в моем римском доме экседра от атрия ничем не отгорожена, даже занавеси нет — остановился, обернулся ко мне и что-то тихо сказал.
        «Не слышу!» — крикнул я, но со стула не встал и к нему не пошел.
        Он сам сделал несколько шагов в мою сторону и сказал уже громче:
        «Мы слишком много знаем друг о друге. Поэтому, когда начинаем говорить, нам приходится лгать… Можно я пойду, Тутик?»
        Я медленно встал со стула и пошел его провожать.
        На прощание мы не только не обнялись — мы не сказали друг другу «до свидания»…
        XXVII. — Больше я его ни разу не видел, — сообщил Гней Эдий Вардий. — Он ко мне больше не заходил, к Юлии меня больше не приглашали. Когда дней через пять мне пришлось уехать из Рима, я не застал Феликса ни в Городе, ни на вилле. Я несколько раз наведывался. Я даже в Юлином доме о нем спрашивал, когда зашел попрощаться с юной вдовой. Она, как всегда, наградила меня своей улыбкой солнечной бабочки…Мне везде отвечали, что Феликса нет и, где он, не знают.
        Я уезжал с надеждой, что Юлию Младшую скоро выдадут замуж и она перестанет брать уроки у Феликса.
        Свасория двадцать восьмая. Элизий Летей
        I. — Я уезжал с надеждой, что Юлию Младшую скоро выдадут замуж, — повторил Вардий и продолжал: — Но скоро после моего возврата в Новиодун до меня дошли слухи, что Луций Виниций якобы отказался разводиться с женой, — он ведь, ты помнишь, был женат. Я эти слухи проверил, и они подтвердились: действительно, наотрез отказался, как его ни уговаривали, и Юлия Младшая по-прежнему оставалась безмужней.
        II. В начале следующего года — того самого, в котором окончилась война в Паннонии — я получил послание от Феликса; до этого он ни разу не откликнулся на мои письма, которые я ему отсылал с каждой надежной оказией. Теперь он прислал мне новую часть своей поэмы о странствиях Венеры. Она называлась «Элизий Летей», по имени очередного сына Венеры, которого она родила на Сицилии от Меркурия.
        Об этой Венериной станции я тебе тоже рассказывал (см. Приложение 1, XXXIII -XXXV). Помнишь? Венера, превратившись в Венеру Эрицину, стала богиней Смерти-в-Жизни, как ее иногда называют орфики. Птицей ее стал пеликан, который собственной кровью кормит своих детей. Спутницами стали Сирены. Сыночек ее…
        Из всех купидонов самый он нежный,
        Но тот, кто вкусил его нежность, тянется к смерти,
        Ибо грубостей жизни не в силах уж больше терпеть…
        Ну и так далее.
        Никакой сопроводительной записки к стихам не прилагалось. Лишь в начале свитка, на котором стихи были написаны, рукой Феликса было начертано: «Тутику вместо письма»… Понимай, как хочешь.
        Я понял так: амур-Ультор уже покинул Пелигна, и он теперь во власти нового амура, Элизия… А как еще прикажешь понимать?..
        Но обращаю твое внимание: стихи об Элизии мне были присланы в начале года. И лишь в конце года произошло то, о чем я сейчас тебе расскажу.
        III. Гней Эдий Вардий мне так рассказывал:
        - За несколько дней до январских календ мне сообщили, что Феликс… он, наверное, уже перестал быть Феликсом, но как его теперь называть, я не знаю… я получил первое известие о том, что любимый мой друг выслан из Рима. Следом за этим скупым известием из разных источников начали приходить подкрепляющие и дополняющие сведения. Постепенно стала вырисовываться все более подробная картина, и чем подробнее она становилась, тем разноречивее.
        Через год в Рим стали поступать стихотворные послания самого Пелигна. Они до сих пор поступают. Пелигн адресует их разным людям, но все они так или иначе, рано или поздно, ко мне попадают — доверенные люди их собирают, переписывают и мне отсылают. Пелигн именует их «письмами» или «скорбными элегиями». Большей частью эти стихи проясняют картину, но иногда как будто еще сильнее запутывают историю.
        Я этот клубок долго распутывал. При этом я опирался, во-первых, на рассказы тех людей, которым я доверяю, во-вторых, на стихотворные свидетельства самого Пелигна и, в-третьих, на собственные знания предшествующих событий и обстоятельств и мои представления о том, к чему эти события и обстоятельства могли привести. Сочетая эти три источника, критически их осмысливая и решительно отвергая глупые слухи и грязные измышления, я, как мне думается, преуспел в своем изыскании и клубок почти до конца распутал.
        IV. По факту ссылки: Пелигн был сослан личным эдиктом Августа без какого-либо судебного разбирательства, обычного или чрезвычайного.
        Это была именно ссылка, а не изгнание, при котором человек лишается гражданских прав и имущества. Пелигн об этом свидетельствует:
        Был умерен твой гнев: ты оставил мне жизнь,
        сохранил мне
        Все гражданина права, имени я не лишен,
        Не перешло достоянье к другим, и слово указа
        Не позволяет мою участь изгнанием звать.
        То есть, с одной стороны, не самое строгое наказание и, казалось бы, даже легкое и щадящее. Но с другой — местом поселения были назначены Томы, городок на побережье Понта Евксинского, в устье Дуная, за Фракией, за Нижней Мёзией, среди диких и вечно воющих даков и гетов. Так далеко на моей памяти еще никого не ссылали.
        V. — О постигшем его несчастье Пелигн узнал на Ильве. На этом острове он гостил у Котты Максима, сына Мессалы. И туда, на Ильву, прибыл гонец с Августовым эдиктом.
        Некоторые утверждают, что Феликс под строгим конвоем был доставлен в Рим, там его привели к принцепсу, который обрушил на него гневные обвинения. ..Я имел возможность расспросить самого Котту. Ничего этого не было: ни конвоя, ни встречи с Отцом Отечества. Просто прибыл курьер, вручил Пелигну эдикт Цезаря и строгое предписание немедленно вернуться в Рим, а оттуда в течение суток отбыть в указанное место ссылки.
        Котта, как он мне рассказывал, плакал от жалости к своему другу. Но Пелигн об этом иначе вспоминает в послании к Котте Максиму:
        Был твой праведный гнев поначалу не менее грозен,
        Нежели вызванный мной в том, кого я оскорбил, —
        Ибо ты сам говорил, скрепляя слова свои клятвой:
        Вышнего Цезаря боль — это ведь боль и твоя.
        Но, говорят, когда ты узнал о причинах несчастья,
        Сам о поступке моем горько посетовал ты.
        Как видишь, иная картина: слезы были потом, а сначала близкий друг его осудил. И даже богов призывал в подтверждение своего «праведного гнева».
        Прибыв в Рим, Пелигн стал сжигать свои поэмы. Сначала сжег «Превращения», потом «Странствия Венеры»…Обрати внимание на этот поступок! Нам к нему еще придется вернуться…Зачем он это делал? Поэму о Венере имело смысл жечь — в Риме она была в единственном экземпляре. Но зачем тратить время и жечь многочисленные «Метаморфозы», которые во множестве списков уже давно разошлись по Городу? Сам Феликс на этот вопрос в своих «Тристиях» отвечает:
        Так в пылавший костер я бросал неповинные книги,
        Плоть от плоти моей — пусть погибают со мной! —
        То ли с обиды на Муз, вовлекших меня в преступленье,
        То ль оставлять не желал, не обтесав их, стихи.
        «То ли… то ли…» — как будто сам не понимал, зачем жег. И до сих пор не знает причины. Или не хочет, не смеет назвать…
        Пока он занимался этим почти самосожжением — ведь плоть от плоти моей). — жена его, Руфина, успела послать за Цельсом. Тот успел прибежать и, если верить Пелигну, удержал его от взаправдашнего самоубийства, которое тот якобы собирался совершить после сожжения рукописей. Сдерживал руки мои, муку им не дал прервать, — утверждает Феликс в одном из своих недавних «Понтийских писем».
        Но я тоже успел: я успел встретиться с Цельсом Альбинованом — он умер в прошлом году, — я его расспросил, и он мне поведал: Назон не только не покушался на свою жизнь, он, увидев у себя в доме Цельса, очень ему обрадовался, перестал жечь стихи и предложил устроить прощальный пир, созвав на него всех близких ему людей. «Ведь я не осужден и не изгнан. В эдикте меня даже ни в чем не обвинили. Мне просто велено на время покинуть Рим и навестить диких даков. Так надо возблагодарить великого Цезаря за его милосердие и пожелать мне безопасного плавания». — Он несколько раз повторил эти слова.
        Тотчас были отправлены слуги не только к друзьям, но и к знакомым. Однако откликнулись на приглашение только три человека: Аттик Курций, Публий Кар и Юний Галлион. Другие не явились: ни «ближайшие» Брут и Помпей, ни «близкие» Гигин, Греции, Флакк, Педон и Север, ни «добрые приятели» Фабий, Мессалин и Салан. Из всех них, как мне удалось установить, в Риме тогда отсутствовал лишь Брут-оратор. Остальные либо сослались на неотложные дела, либо вовсе оставили приглашение без ответа.
        Феликс, как мне рассказывал покойный Цельс, крайне удивился тому, что гости к нему не пришли.
        Если Фортуна добра и тебе улыбается ясно,
        Все устремляются вслед за колесницей твоей,
        Но разразится гроза — и бегут, узнавать не желая,
        Прочь от того, вслед за кем сонмом теснились вчера…
        - Это он сейчас пишет и шлет из своих Том. А тогда, по словам Цельса, ругался на слуг, восклицал: «Люди просто не поняли, что завтра я уезжаю и, может, надолго!», сам собирался бежать и приглашать в гости. Но Цельс и трое пришедших его удержали.
        Он этим троим до сих пор благодарен, особенно Галлиону, который уже лет двадцать не был для него «близким» и которого, насколько я понял, он и не приглашал; но тот сам пришел попрощаться, узнав о несчастье бывшего приятеля и друга.
        Эта бы нам не простилась вина, когда бы ни разу
        Не упомянул я в стихах имя твое, Галлион!
        Я не забыл, как небесным копьем нанесенные раны
        Ты безбоязненно мне влагою слез омывал…
        Они, если верить его элегиям, все страдали и плакали:
        В горестный час он рыдал — я помню всё — не иначе,
        Как если б в скорбном огне прах его брата пылал.
        - Это о Цельсе.
        Я вспоминаю твой взгляд, слова и стенанья,
        Слезы, которые ты лил у него на груди.
        - Это об Аттике
        Видел, из глаз твоих мне на щеки падали слезы,
        Нил я с жадностью их, пил заверенья в любви.
        - Это про Кара.
        На самом же деле, как мне рассказывал Цельс, никто из них не плакал. Пили и ели за троих — ведь угощений приготовили на дюжину гостей, — острили и друг друга подбадривали, подсмеивались над Руфиной, которая несколько раз пыталась всплакнуть.
        К Ларам она между тем, распустив волоса, припадала,
        Губы касались, дрожа, стывшей алтарной золы.
        - Ничего этого не было. Ну, разве что ночью, когда гости разошлись и Пелигна, сильно подвыпившего, слуги с трудом уложили в постель, — он порывался гулять по ночному Риму, прощаться с его «семихолмьем».
        А утром:
        Трижды ступил на порог и трижды вернулся — казалось,
        Ноги в согласье с душой медлили сами идти.
        Сколько я раз, простившись, опять разговаривал долго
        И, уж совсем уходя, снова своих целовал.
        - Об этом мне уже Кар рассказывал. Потому что провожать Пелигна пришли только два человека: он и Аттик. Цельса с утра вызвали к тяжелому больному. Галлион больше не приходил. С кем тут долго разговаривать? Каких своих целовать? Падчерица Елена с мужем была в Африке. Дочь Публия с внуками? Никто не знает, где они в это время находились.
        Вот и супруга, вися на плечах уходящего, слезы
        Перемешала свои с горечью слов, говоря:
        «Нет, не отнимут тебя! Мы вместе отправимся, вместе!
        Я за тобою пойду ссыльного ссыльной женой!
        - так в «Тристиях». По рассказу же Кара, Руфина всё время торопила мужа и объясняла: «Мне надо к Ливии. Мне надо сообщить ей, что ты выполнил приказ и уехал…Я буду просить за тебя. Но мне надо, чтобы ты уже был в дороге. Уезжай побыстрее!»
        Как видишь, по-разному сам отъезд его описывается. Кому верить? Я склонен более доверять прозаическим рассказам. Ибо по себе знаю, что, когда начинаешь стихами повествовать о каком-нибудь событии, почти всегда что-нибудь присочинишь; иногда просто для того, чтобы в размер попасть.
        Гней Эдий Вардий перевел дух и продолжал:
        VI. — Говорю: первое известие о ссылке Пелигна пришло ко мне в Новиодун за несколько дней до январских календ, хотя сослан он был в самом начале декабря, через день после праздника Доброй богини. А в сентябре того же года, по окончании Римских игр, было объявлено об изгнании Юлии Младшей и в конце октября, перед Сулланскими играми, младший брат Юлии, ныне усыновленный Отцом Отечества, Агриппа Постум из Соррента был тайно переведен на остров Планазию. Об изгнании Юлии я узнал в октябре. О Постуме в тот год вообще не услышал… Ты понял? Сначала изгнали Юлию, потом перевели Агриппу и лишь затем сослали Пелигна. Но я специально начал с конца, с Феликса, потому что в той картине, которую я теперь перед тобой рисую, и в том клубке, который пытаюсь распутать, он для меня — фигура центральная и главная нить.
        Юлию Младшую судили домашним судом в Белом доме, в присутствии Ливии, двух Антоний, Марцеллы Старшей, двух Домициев Агенобарбов, Луция и Гнея, двух Валериев Барбатов, отца и сына, а из неродственников — Фабия Максима и главного преторианца Сея Страбона. Председательствовал Август. Дед обвинил внучку в прелюбодеянии с Децимом Силаном и, по своему закону о развратниках, сослал Юлию на маленький островок в Адриатике у берегов Апулии; этот островок теперь называют Триммер, а раньше называли Фримет, и всю группу островов — Диомедовы. «А на сколько меня изгоняют?» — спросила Юлия Младшая. Август оставил ее вопрос без ответа. «Сколько слуг могу взять с собой?» — снова спросила осужденная. «Только одну девушку», — ответил принцепс…Мне это Марция потом рассказала, хотя она на суде не присутствовала. И Марция же мне сообщила, что, когда Юлию выводили из атрия, она, увидав Марцию, улыбнулась ей своей знаменитой улыбкой, которую я называю «солнечной бабочкой»…В тот же день Юлию в закрытом экипаже вывезли из Рима.
        В народе никто о ней не жалел. Вспоминали о том, что она вдова государственного преступника, что мать ее, Юлия Старшая, в свое время пострадала за развратное поведение и, как говорят греки, «на яблоне только яблоки вырастают». Юлию Старшую, как ты помнишь, народ жалел. К участи Юлии Младшей толпа отнеслась равнодушно.
        Напоминаю, это случилось в середине сентября.
        А в октябре не только без суда, но и безо всякого официального объявления из Соррента на Планазию перевели Агриппу Постума. В Сорренте он жил на вилле и свободно передвигался по городу. На Планазии его поместили в крепость. Об этом переводе народ узнал лишь через полгода, когда в сенате было принято постановление, согласно которому Агриппу было приказано пожизненно держать на Планазии, так как он окончательно утратил рассудок.
        Ты что-нибудь понял в этой, с позволения сказать, геометрии?… Да, одна за другой три расправы. Но внешне, по обвинениям, они между собой, вроде бы, не связаны. Юлия осуждена за разврат, Постум — якобы за то, что сошел с ума; Феликсу вообще ничего не предъявили — взяли и сослали.
        И с первыми двумя наказаниями тоже, обрати внимание: зачем так сурово наказывать юную незамужнюю вдову за тайную любовную связь с неженатым молодым аристократом Децимом Силаном? Где здесь, собственно говоря, прелюбодеяние? А если все же решили в назидание римской молодежи жестоко наказать двух любовников, то почему внучку Августа с поражением в правах подвергают почти тюремному заключению, а с Силана как с гуся вода — ему дают спокойно уехать из Рима, никто его не преследует, имущество не конфискуют, никто даже не знает, куда Децим удалился и где проживает?
        Если Постум действительно сошел с ума, то зачем удалять его на Планазию? Зачем о его удалении принимать сенатское постановление и делать это через полгода после принятия меры?.. Ты скажешь: он же наследник. Ну, так лиши его своего великого отцовства и имперского наследства и оставь жить в Риме, как живет в нем Клавдий, сын Друза, тоже полоумный и болезненный!
        И, наконец, за что сослали моего несчастного друга, знаменитого поэта, фламина Аполлона, учителя Юлии? И почему, коль скоро это не суровое изгнание, а ссылка без поражения в правах, почему ему, как Дециму Силану, не предоставили возможности самому выбрать место для поселения, отправиться в Афины, или на Родос, или на Самос, или на Лесбос, иль, на худой конец, к нам в гельветский Новиодун или в галльский Лугдун? Почему заслали его в Дакию и с точностью предписали ему Томы, которые уже не край света, а некая земная преисподняя?!
        Так воскликнув, Вардий поднял с земли прутик и, присев на корточки, стал писать на песке слова.
        Эта часть его рассказа происходила на той самой аллее, которая у него на вилле поднимается по склону холма с востока на запад и на которой располагаются так называемые «станции Венеры». Мы с Гнеем Эдием находились как раз на восьмой станции, возле склепа или грота, внутри которого, если ты помнишь, горел смоляной факел (см. Приложение 1, XXXIII).
        Первым Вардий написал слово «заговор».
        VII. — Неясность всегда порождает слухи, — стал объяснять Гней Эдий. — И чем сильнее неясность, тем больше слухов и измышлений. Мы сейчас эти слухи кратко рассмотрим, чтобы пустые измышления отбросить, а правдоподобные допущения зафиксировать и накопить.
        Заговор. Утверждали и утверждают, что Пелигн участвовал в новом заговоре, который, дескать, готовился против Августа. Но, во-первых, никакого заговора тогда не обнаружили. Во-вторых, будь Феликс в нем замешан, он бы ссылкой не отделался. В-третьих, он во многих своих скорбных элегиях свидетельствует, что ни в мятеже, ни в заговоре никогда не участвовал. Кару он даже так написал:
        Я ведь на Цезаря жизнь и не мог никогда покушаться
        В жажде весь мир погубить, ибо он Цезарем жив.
        …Так что заговор мы решительно исключаем.
        Вардий стер слово «заговор» и вместо него написал «преступление».
        - Говорили, что он совершил какое-то преступление, и много ему различных преступлений приписывали, вплоть до убийства. Но Феликс и убийство — это даже представить себе невозможно! И я бы сейчас тут же стер это глупое обвинение. Если бы… если бы в одной из элегий, которую Феликс лично мне направил, не было вот каких строк:
        Глупостью можно назвать, не иначе, мое преступленье,
        Если давать вещам подлинные имена.
        Гней Эдий не стер, а зачеркнул слово «преступление» и рядом с ним написал слово «глупость».
        - Пойдем дальше, — продолжал рассуждать Эдий Вардий. — Богохульство. Некоторые умники, после того как Пелигна выслали, стали обвинять его в совершении различного рода святотатств, начиная с разглашения таинств и кончая оскорблением особо почитаемых Августом богов, в первую очередь Аполлона и Марса: принцепс, мол, их превозносит, а Феликс в своей поэме унижает их достоинство, описывая их превращения в прелюбодейственных целях…Я тебе так скажу: никакие таинства Пелигн не мог разгласить хотя бы потому, что ни в одно из них не был посвящен. Что же касается «Метаморфоз» — ведь именно о них шла речь, — то Август их навряд ли читал; а если б прочел и действительно разгневался, то непременно объявил бы народу, сам или через сенат, за что он поэта наказывает, чтобы и другим сочинителям впредь было не повадно. Но он этого, как мы видим, не сделал.
        Вардий перечеркнул «богохульство» и под ним написал «прелюбодеяние».
        - Тут сплетники вконец распоясались! — гневно объявил Гней Эдий. — До того дошли, что стали обвинять Феликса в тайном совокуплении не только с Юлией Младшей, но также с ее матерью, Юлией Старшей, и даже, страшно сказать, с самой добродетельной Ливией! Сколько же грязи в этой клоаке, в плебейских умах!.. Ливию, с твоего позволения, мы вообще оставим в покое. К Юлии Старшей, я проверял, Пелигн ни разу не ездил. С Юлией Младшей?.. Напомню тебе, что ее обвинили в связи с Децимом Силаном, а не со своим учителем.
        Вардий с такой яростью принялся стирать «прелюбодеяние», что повредил соседнее «богохульство», и так оно и осталось на песке, наполовину стертое и перечеркнутое.
        - Стихи, — успокаиваясь, продолжал Гней Эдий. — Тут нам и слухов не надо. Пелигн сам о своих стихах пишет. Через год после отъезда он отправил Августу стихотворное послание, в котором, в частности, говорится:
        Песни — причина того, что я и мое поведенье
        Цезарем осуждены из-за «Науки любви».
        Ставят в упрек, что я непристойной поэмой
        Как бы учителем стал прелюбодейной любви.
        Однако тут же замечает:
        Но ведь и я не теперь провинился моею поэмой:
        Новую муку терплю я не за новую вещь.
        …Если действительно за стихи сослал его принцепс, то едва ли за «Науку». За «Науку» он его упрекал еще… дай-ка сосчитать… да, десять лет назад. Теперь ссылать? Это не похоже на Августа. Даже на старого и от болезней своих иногда вспыльчивого и жестокого… Но ежели за стихи, повторяю я свой вопрос, то тогда за какие? И почему перед отъездом, помнишь, Феликс первыми начал сжигать свои «Превращения»? И мне в своей тристии через год написал — я уже вспоминал, сейчас еще раз процитирую:
        Так в пылавший костер я бросал неповинные книги,
        Толи с обиды на Муз, вовлекших меня в преступленье…
        - Музы его вовлекли. И заметь: те самые Музы, которые помогали ему писать «Превращения»!
        Вардий рядом со словом «стихи» написал по-гречески «метаморфозы».
        - Еще два слова напишем и будем подводить итог, — пообещал Гней Эдий и написал рядом два слова: «видел» и «обидел». И продолжал: — Во многих его тристиях и посланиях говорится о том, что он стал невольным свидетелем какого-то неблаговидного события, чьей-то чужой вины. Мне он писал:
        Случай — о нем говорить и опасно, и долго — заставил
        Взгляд мой свидетелем стать гнусных и пагубных дел;
        Памяти этого дня мой дух боится, как раны…
        Мало того, что увидел — он тем, что увидел, каким-то образом обидел Августа. Цезарю написал вскоре после высылки:
        Ты за обиды свои в горьких словах отомстил!..
        Некоторые эти два слова разделяют, как это делает Корнелий Север, и утверждают, что Феликс видел одно, а обидел другим. Но они проявляют элементарное невнимание: слишком во многих местах у Пелигна — «стихи и проступок», «проступок и стихи», «стихи и оплошность». Стало быть, именно в том, что он видел, заключались и оплошность, и проступок, и преступление, и обида для Августа.
        К этому многие злые языки прицепились и стали сочинять, что же на самом деле видел Феликс. Некоторые до того докатились в своем злоязычии и так погрязли в клоаке своих грязных мыслей, что принялись утверждать, будто Феликс случайно застал великого Августа в тот момент, когда тот… Всё это так мерзко, что я ни за что не возьмусь повторить! Тем более перед тобой, юным римлянином, едва надевшим взрослую тогу!..
        Другие, как, например, Галлион, опираясь на одно место в Пелигновом послании, свои догадки строили на том, что виденное Феликсом касалось добродетельной Ливии. А строки такие:
        Раз невзначай увидал Актеон нагую Диану:
        Дичью для собственных псов стал из-за этого он.
        …Ну, типа того, что Ливия однажды выходила из купальни…
        Третьи, которых среди злоязычных догадчиков было большинство, обвиняли Феликса в том, что он был свидетелем, а может быть, и пособником Юлиных шашней с Силаном. Но мы с тобой должны возразить: сводников и пособников тоже положено наказывать по Августову закону, а Феликса не только не тронули, когда осуждали Юлию и Силана, но в ссылку отправили почти через три месяца после скандального происшествия.
        Гней Эдий встал в полный рост — до этого он все время сидел на корточках, — поднял вверх указательный палец и объявил:
        - О Постуме никто из сплетников ни словом не обмолвился!.. И я, разумеется, обратил на это внимание. Когда о чем-то упорно молчат, иногда именно в этой стороне, как греки говорят, «выпавший зуб прячется».
        VIII. — А теперь давай посмотри, что у нас в итоге осталось, — продолжал Вардий, глядя на написанные им слова, но уже не опускаясь на корточки. — Всего три слова. Вернее, пять слов, но два из них как бы дополнительные и поясняющие.
        Первое слово — «глупость». На нем Пелигн усердно настаивает.
        Второе слово — «стихи». Без стихов поэта не бывает. И если что-то с поэтом случается, Музы всегда виноваты — они ведь его одурманивают, творят над ним превращения… Кстати, мы выяснили, что «Наука любви» здесь ни при чем и, судя по всему, в деле могли быть замешаны «Метаморфозы», по-нашему «Превращения».
        И, наконец, третье слово — «видел» и тем, что увидел, обидел Отца Отечества.
        Что увидел?
        Мне невозможно назвать эту оплошность мою…
        - так он Августу пишет. Ему назвать не решается. Но что-то ведь он рассказал Котте Максиму тогда, на Ильве, когда вручили приказ о ссылке!
        Проведя тщательный анализ и выделив три ключевых слова — воистину ключевых, потому что их как ключи можно было использовать, — я приступил к расспросам друзей и знакомых Пелигна, — вернее сказать, к их допросу, ибо я их именно допрашивал, по нескольку раз задавая одни и те же вопросы, сопоставляя ответы… ну, так, как делает умелый следователь.
        IX. Начал я с Секста Помпея. Он чаще других бывал в окружении Юлии. Помпей, этот хитрейший из «замков», долго не хотел открываться. Но потом вынужден был сообщить, что в месяце секстилии Юлию Младшую снова отправили на воды. По-прежнему слева поселили Гнея Агенобарба, а справа — Валерия Барбата и Домицию Лепиду. Из друзей Феликса не было ни Кара, ни Севера, ни Флакка: был только Секст Помпей ну и, разумеется, сам Феликс, который продолжал давать Юлии уроки.
        «Случались какие-нибудь нарушения режима?» — спрашивал я. «Ни одного. Юлию, как и прежде, тщательно охраняли», — отвечал Секст. «Силана не видел?» — «Как же не видел, — ухмыльнулся Помпей. — Он в это время тоже был в Байях». — «К Юлии заходил?» — «Несколько раз…Но вместе с другими посетителями». Помпей опять ухмыльнулся.
        Я, однако, не купился на эту ухмылку. И стал подробно расспрашивать Секста, в каких конкретно местах находились охранники. Помпей крайне неохотно отвечал на эти мои вопросы. А я, заметив его нежелание, всё настойчивее на него наседал. И, наконец, окольными путями выяснил, что с моря за Цезаревой виллой велось довольно-таки слабое наблюдение, так как гостей всегда впускали со стороны улицы и к набережной лодки никогда не причаливали.
        Вынужденно признавшись в этом, Помпей опять ухмыльнулся и зачем-то сказал:
        «У Силана с собой была не только либурна. Были две прогулочные лодки».
        Я тут же понял, что этим своим замечанием Секст Помпей пытается отвлечь мое внимание от той маленькой тропинки, которая мне приоткрылась.
        X. — Отработав Помпея, я принялся за Котту Максима, — продолжал Эдий Вардий. — Я долго с ним впустую провозился, пока не применил в общем-то незамысловатый, но очень коварный для Котты прием. Я стал упрекать его в том, что тогда, на Ильве, он, вместо того чтобы утешить несчастного Пелигна, набросился на него с обвинениями. «Как у тебя язык повернулся?! Как ты смеешь после этого называть себя его другом?!» — гневно восклицал я.
        Котта не переносил, когда его в чем-нибудь упрекали, и тут же начинал возражать и оправдываться. А оправдываясь, терял над собой контроль.
        Он и тут выплеснул наружу то, что таил в глубине.
        Вот что, по словам Котты, случилось с Пелигном и с Юлией:
        В один из вечеров, незадолго до отъезда из Бай, учитель давал урок своей ученице. И вдруг вошел…нет, не Децим Силан, а Агриппа Постум, младший брат Юлии! Он прервал урок и велел подать вино и закуски, чтобы отпраздновать свой приезд. Накрыли в триклинии. Возлегли втроем: Феликс, Постум и Юлия. Слуг выгнали. Разливал вино Феликс. Агриппа пробыл недолго. Объявил, что на следующий день к полудню ему надо быть в Регии.
        Когда Феликс на Ильве всё это Котте поведал, тот стал возмущаться:
        «Агриппе было категорически запрещено покидать Соррент! Он оттуда тайно бежал и приплыл к вам в Байи! А ты с ним ужинал и распивал вино!»
        «Но я ведь не знал, что он бежал из-под стражи. Он сказал, что его отпустили…»
        «Кто отпустил?!»
        «Он не сказал кто. Он просто сказал: «отпустили». И добавил, что, повидавшись с сестрой, собирается навестить мать, в Регии».
        «Он врал тебе. Он всегда врет! — негодовал Котта. — Как ты, умнейший из нас, не смог догадаться? Тебе оказали честь, доверили Юлию. А ты… Ты повел себя, как… как какая-нибудь сводня!»
        «Клянусь тебе: мне в голову не пришло!.. А Юлия вся просияла, когда увидела брата. И я очень обрадовался, что ссылка его наконец закончилась и мы можем вместе, как в старые времена… Мы ведь дружили с Агриппой, он приглашал меня с собой на рыбалку. Я небольшую поэму ему посвятил: о рыбной ловле и о рыбах, которые водятся в наших морях, об их повадках, о способе ловли. Я назвал ее «Галиевтика»…Но даже если сбежал. Кто я такой, чтобы прогонять его от родной сестры, выпроваживать из дома его отца? Ведь он теперь — сын великого Августа!.. Да он бы меня и не послушал. Он был навеселе. Еще до того, как мы легли за стол…»
        «А почему ты тут же не сообщил о непрошеном госте? Тому, кому следовало?» — спрашивал Котта. А Феликс в ответ:
        «Юлия меня попросила никому не рассказывать. А я все ее просьбы всегда выполнял».
        «Но слуги ведь видели?!»
        «Он приехал на лодке. На нем был дорожный плащ. На голове — капюшон… Его могли не узнать».
        «Агриппу не узнать?!.. Ты думаешь, о чем говоришь?!» — бушевал Котта.
        «Да, ты прав, — тут же тихо согласился с ним Феликс. — Вот я и подумал: пусть слуги сообщают, а я сделаю так, как Юлия просит».
        Гней Эдий перевел дух и продолжал:
        XI. — Ну как, прояснилась картина?.. Переговорив с Коттой, я тоже так думал. И, честно говоря, удивлялся жестокости Августа. Постума за самовольное бегство можно и, наверное, нужно было наказать. Но Юлию и Феникса за что? В чем их вина?.. Так я размышлял. И вдруг вспомнил о слове «стихи». Этот ключик у меня еще не работал.
        Им я попытался открыть ближайших к Пелигну: Кара, Цельса и Аттика. Сработало на последнем — на Аттике Курции. Я несколько раз заговаривал с ним о стихах, которые в своих элегиях проклинает Назон, и Аттик в ответ пожимал плечами: дескать, не знаю, наверно, «Аморес» или «Наука», какие еще?
        И тогда я спросил, вернее, сказал:
        «Ты не знаешь, так я знаю. Вспомни: Байи, ночь, либурна, человек в плаще с капюшоном…».
        Я это проговорил, ни на что не рассчитывая, так сказать, наудачу.
        Аттик, сама осторожность, внимательно посмотрел на меня и, грустно улыбнувшись, ответил:
        «Раз мы оба знаем, зачем говорить».
        И тут я снова сказал наугад:
        «Я одного не знаю: что он им тогда читал».
        Аттик снова внимательно на меня посмотрел и, перестав улыбаться, спросил:
        «А это так важно?»
        «Для меня — да, очень важно».
        «Ну, скажем, “Метаморфозы”», — сказал Аттик и стал смотреть в сторону.
        «А что оттуда?»
        «Ну, допустим, “Библиду”, — сказал Аттик, поднял глаза к потолку и прибавил: — Больше я тебе ничего не скажу… Потому что не знаю… И знать не хочу».
        «Только одно еще мне скажи, — попросил я, — Феликс сам начал читать? По собственной инициативе?»
        Аттик посмотрел на меня так, как смотрят на человека, вдруг ни с того, ни с сего сказавшего глупость. Но произнес ровным тоном, без удивления и без укора:
        «Разумеется, не сам. Юлия его попросила. А… а тот стал настаивать, требовать. И Феликсу ничего не оставалось… Он сам потом в этом раскаивался. Когда вернулся из Бай… Еще до того, как прислали указ…И прошу тебя: давай прекратим этот разговор!»
        Тут Эдий Вардий спросил меня:
        - Ты знаешь, кто такая Библида? Тебе известна ее история?.. Дочь царя Милета, основателя древнего города в Карии. Между прочим, внучка самого Аполлона!.. Злосчастная эта Библида влюбилась в своего родного брата, Кавна.
        Его не как брата сестра, не как должно, любила.
        Не понимая сама, где страстного чувства источник…
        Особенно по ночам пылала:
        Когда забывается сном безмятежным,
        Часто ей снится любовь; сливаются будто бы с братом
        Плотски, — краснеет тогда, хоть и в сон погруженная крепкий.
        Сон отлетает; молчит она долго, в уме повторяя:
        «О, как на постели я вся изомлела!
        Как вспоминать хорошо!..»
        - Вот что он читал им! Юлии и Постуму! Сестре и брату! Внучке и внуку Августа! — вдруг стал выкрикивать Гней Эдий, яростно выпучив на меня свои круглые глаза.
        Но в следующий момент глаза его вернулись в свои орбиты — они, как я не раз отмечал, обладали таким странным свойством: мгновенно выпучиваться и тут же возвращаться в глазницы, в них почти проваливаться, — перестав на меня таращиться, Вардий чуть ли не шепотом продолжал:
        XII. — Мне оставалось сделать еще один шаг в моем расследовании. Я снова отправился к Котте Максиму и напрямую спросил: «Зачем Феликс оставил Юлию и Агриппу наедине?»
        Котта стал трясти головой и повторять:
        «Он их не оставлял. Они вместе ужинали. Он их не оставлял. Они были вместе…»
        Я прервал его бормотания:
        «Что ты заладил, как попугай! Я тебя не спрашиваю, оставлял или не оставлял. Я спрашиваю: зачем он их оставил? Он тебе объяснил?»
        Котта перестал трясти головой. Котта обиделся на моего «попугая». Котта мне укоризненно возразил:
        «Я не заладил. Они действительно всё время были втроем. Но я ведь, кажется, говорил, что они выгнали слуг, и вино разливал Назон…»
        Котта замялся. И я сурово:
        «И что дальше?!»
        «Ну… Может быть, им не хватило вина…»
        «Может быть или не хватило? И кто ходил за вином?.. Ты мне только не лги! Я друг ему, такой же, как ты. Нам, друзьям, надо знать правду! Иначе мы не сможем ему помочь»
        «Я не лгу, — еще обиженнее сказал Котта. — Я говорю тебе: один раз он выходил за вином».
        «По собственной инициативе?»
        «Нет. Юлия попросила принести вино, которое было изготовлено в год рождения Постума. А Постум тут же затребовал, чтобы он принес также вино года рождения Юлии. Он сказал: “Мы их смешаем, наши вина, и выпьем за наших двух гениев”… Так мне Назон рассказывал…»
        «Это было до того, как он читал стихи, или после?» — наседал я. «Какие стихи? Про стихи он не упоминал», — ответил мне Котта; судя по его удивленному взгляду, ответил искренне.
        «И долго он пробыл в погребе?»
        «Он не уточнял. Он лишь вскользь сообщил об этой странной просьбе — смешать два сорта вина… Ему было не до деталей. Ведь я его обвинял. А он оправдывался и говорил о той радости, которую он испытал, увидев вместе брата и сестру… Я же тебе об этом уже рассказывал!..»
        XIII.Всё мне это поведав, Гней Эдий Вардий стал подводить итоги. Он их быстро подвел. Он сказал:
        - Сколько времени Пелигн пробыл в погребе? Пользовался ли он при розыске вин услугами рабов или не пользовался? Что в это время делали пьяный и развратный Агриппа Постум и бабочка-Юлия… Сам себе представляй…Неважно, кто и в каких подробностях донес о случившемся Августу — соглядатаев и рассказчиков, как мы видели, вокруг было достаточно.
        Лично для меня важны две вещи:
        Первая. Август целых три месяца медлил с наказанием Пелигна и наказал его очень легко. Не сомневаюсь, что милостивая Ливия в очередной раз заступилась за Феликса и сделала всё, что было в ее силах.
        А во-вторых, почти за год до этих событий Феликс написал и прислал мне восьмую книгу «Странствий Венеры», ту, в которой, напомню, речь идет о богине Смерти-в-Жизни и о ее сыне, Восьмом Амуре.
        Узы его — те пленительно-нежные песни, которые он,
        Сочинив, распевает, и ему подпевают Сирены.
        Пламя его — вот оно пред тобой, пылающий факел
        Гермеса,
        Усыпляющий души живые и оживляющий души умерших…
        То есть, он всё это задолго предвидел. И Постум, Младшая Юлия, Август были лишь исполнителями того, что ему было предначертано Венерой Фатой, у которой сами Мойры в служанках.
        - Теперь, — продолжал Вардий, — он у себя, в Томах, сочиняет «тристии» и «письма с Понта», в которых проклинает себя за «оплошность» и «глупость», жалуется на свое злосчастие и одиночество, винится и оправдывается перед Августом и просит его о прощении и смягчении приговора. Но всё это, юный мой друг, одна лишь поэзия. Он теперь во власти амура-Элизия. Что ему делать в Риме? Ему место на краю света, где вода превращается в лед, где луна ярче солнца, где жизнь так тесно соприкасается со смертью, что почти не видно границы. Он этот мир, который не мир, и эту жизнь, которая на жизнь не похожа, теперь воспевает в своих скорбных элегиях. И любит, любит так, как никому из нас любить не дано… Поверь мне. Я слишком хорошо его знаю. Я его самый близкий и преданный друг. Я ему жизнь свою посвятил!
        Так мне, Луцию Понтию Пилату, говорил мой наставник и благодетель, Гней Эдий Вардий Тутикан.
        Свасория двадцать девятая. Потестат
        Пора заканчивать эти воспоминания, в которых я будто тебя, а на самом деле себя самого убеждаю… В чем?.. Пора их заканчивать, эти свасории. Потому что вот-вот придет человек, которого я жду целый день. Я не могу лечь спать, пока он мне не доложит.
        Я не назову тебе его имени. Это совершенно исключено! Я и профессию его не укажу. Даже тебе, мой дорогой Луций. Ибо даже когда я сам о нем думаю, я в мыслях своих не называю его по имени, а говорю себе: «этот человек», «этому человеку».
        Скажу лишь, что ремесло у него очень удобное для нашего дела. С одной стороны, он в любое время суток может ко мне войти, никто его не остановит. А с другой стороны, никто не удивится, что он ко мне вошел, никто не уделит этому визиту особого внимания, даже Корнелий Максим, начальник моей охраны. А с третьей стороны, я могу послать его куда угодно, потому что он не проживает в претории, во дворце Ирода Великого, он, когда ему надо, уходит, когда надо, приходит. Он сам по себе. Он никому не подчиняется. Даже мне. Но…сколько у нас еще осталось сторон? всего одна?., с четвертой стороны, он всегда выполняет мои поручения, и самые щепетильные, самые секретные я именно ему поручаю. Потому что этот человек меня никому не выдаст. Ему просто незачем и некому меня выдавать.
        Догадался, что за профессия может быть у этого человека?…Ну, так я тебе подскажу: это дух, а не человек. Он — призрак… Я, конечно, шучу…
        Но он пока не пришел. И можно еще немного повоспоминать.
        На чем мы остановились?
        I. О Феликсе, влюбленном в Юлию Младшую, о его внезапной ссылке, Вардий мне в несколько приемов рассказывал в июне и июле… Напомню тебе год. Консулами тогда были Секст Апулей и Секст Помпей… Как видишь, Помпей славно выслужился перед сильными мира сего: вслед за изгнанием Юлии и высылкой Пелигна он получил пост наместника во Фракии, а через пять лет стал консулом… Стало быть, в консульство двух Секстов и, как ты любишь исчислять, в семьсот шестьдесят седьмом году от основания Города… Ты, конечно же, помнишь, что произошло в четырнадцатый день перед сентябрьскими календами?.. Да, нас всех покинул и из полубогов стал богом Гай Юлий Цезарь Октавиан Август.
        Не буду вспоминать об этом скорбном событии. О нем столько говорили и до сих пор говорят, и почти все наши историки описали, публикуя свои сочинения или скрывая их, что называется, за семью замками. И если я сейчас начну вспоминать, то, как со мной водится, быстро увлекусь и стану анализировать различные версии его смерти, или гибели, или… Особенно в свете последних событий… Вот видишь, уже почти начал…
        Скажу о другом: к нам в Новиодун вести из Рима доходили обычно за пятнадцать, за двадцать дней. А тут пришли всего за четыре дня! И вот каким образом: в десятый день до сентябрьских календ Гней Эдий Вардий пригласил к себе двух городских дуумвиров и других влиятельных людей города и, когда они все собрались, с трудом сдерживая рыдания, но пустив по своим круглым щечкам две крупные и медленные слезы, сообщил о кончине Августа, а потом, стряхнув слезы с лица и благодарно вздохнув, объявил, что принцепсом сената стал Гай Юлий Цезарь Тиберий Клавдий Нерон, наследник божественного Августа и сын добродетельной Ливии.
        На следующий день в нашем городском храме утром совершена была тризна по усопшему Цезарю, а вечером были принесены жертвы и воспеты гимны Юпитеру и всем великим богам, дабы они даровали благоденствие Римскому государству, здоровье и благополучие принцепсу Тиберию и матери его Ливии, вдове нового бога.
        А еще через день Вардий уехал из Новиодуна, но не на юг, в сторону Рима, а на север, по направлению к Германии.
        II. Гней Эдий отсутствовал до октябрьских нон, то есть почти полтора месяца. Так что известия о двух других смертях — гибели Агриппы Постума на Планазии и кончине Юлии Старшей в Регии — достигли нас в его отсутствие.
        Юлии тогда был пятьдесят один год, Агриппе — двадцать четыре.
        Разного рода слухи почти тут же поползли — много людей тогда двигалось через Лусонну в Германию, и некоторые из них заворачивали к нам в Новиодун… Но мы ведь договорились: я не вспоминаю и не комментирую. А ты, Луций Сенека, мудрейший из римлян, и без меня всё прекрасно знаешь.
        III. Гней Эдий Вардий, как я уже говорил, вернулся в Новиодун в октябрьские ноны. И на следующий день вызвал меня к себе.
        О своей поездке в Германию он мне ничего не рассказывал. Сказал лишь, что путешествовал по Рейну, на корабле и в некоторых местах на лошади. И тут же перешел к моей персоне:
        - Как ты знаешь, у меня нет детей. А ты мне — как сын… Скажу более: после того, как я надел на тебя взрослую тогу, я тайно от тебя навестил твою мать и сообщил ей о своем желании тебя усыновить. Она онемела. Я решил, что от радости и от благодарности. Но она, когда онемение у нее прошло, сказала: «Нет, это невозможно». Я стал ее успокаивать. Вернее, я думал, что я ее успокаиваю. Я объяснял ей, что человек я весьма влиятельный, что мне ничуть не повредит, если я усыновлю сына «предателя Отечества», что, сделав тебя своим приемным сыном, я тем самым сниму с тебя тот позор, который ты на себе носишь, верну тебе гражданские права, ну, и так далее. Она меня очень внимательно слушала и даже кивала в ответ головой. А когда я закончил, снова произнесла: «Нет. Это невозможно». — «Почему?» — удивился я. «Потому что отец его герой, а не предатель», — ответила она, твоя Лусена. «Герой. Конечно, герой. — Я снова стал ее успокаивать. — Но он ведь погиб. А мальчику твоему нужен отец. У нас, в Риме, процедура усыновления часто используется, в том числе и при живых отцах»…Знаешь, что она мне ответила? Она
сказала: «Я не римлянка по рождению. У нас в Тартессии, где я родилась, отцов не меняют. Ни живых, ни тем более мертвых. Отцов боги дают, а не ваши подлые законы»…
        - Она мне наотрез отказала! Она — мне! — воскликнул Вардий, почему-то с торжеством на меня глядя. Потом усмехнулся и добавил: — Но только усыновлять тебя запретила. В остальном она мне всё разрешила с тобой делать. Быть тебе патроном — пожалуйста. Опекуном — никаких возражений.
        Это мне сообщив, Гней Эдий повел меня в птичник. Раб подал ему нож, Вардий передал его мне и велел:
        - Поймай курицу и отрежь ей голову.
        Я никогда до этого не резал куриц. Я в этом честно признался своему патрону и опекуну. А он:
        - Знаю, что не резал. Но всегда надо с чего-то начинать. Действуй.
        Я быстро представил себе, как я буду «действовать», заранее ужаснулся и ответил:
        - Нет, не хочу.
        - А ты попробуй!
        - Нет, не могу, — сказал я.
        - А ты заставь себя!
        Я бросил нож, вернее, с силой шмякнул его о землю. И только после этого спросил Вардия:
        - Чего ты от меня хочешь?!
        Ты знаешь, я человек сдержанный. Но тут я, похоже, рассердился.
        Вардий рассмеялся, обнял меня за плечо и вывел из птичника. И пока мы шли от птичника к главному дому, не переставая меня обнимать, объяснял короткими фразами, делая между ними перерывы:
        - Я хочу отправить тебя в армию…Отслужив в армии, ты будешь восстановлен в правах…Ты сможешь вернуться в Испанию или продолжать карьеру в Риме…Я тебе устроил небольшую проверку…Я понял, что настоящего солдата из тебя не получится. Как я и предполагал…
        Я, как можно вежливее, освободился из Вардиевых объятий и возразил:
        - Одно дело резать беззащитную курицу, и совсем другое — убивать врага.
        - Значит, человека сможешь убить? — спросил Гней Эдий.
        - Человека нет, не смогу. Но врага… германца, который убил моего отца, который, может быть, долго мучил его перед тем, как убить… Это чудовище я не задумываясь убью! С радостью!
        - Ну да, ну да, — тут же согласился со мной Вардий и снова обнял меня за плечо.
        В доме Гней Эдий вручил мне запечатанные дощечки и стал объяснять:
        - Это — мое письмо к твоему будущему начальнику. Зовут его Педон Альбинован. Имя его я тебе несколько раз упоминал, когда рассказывал о Пелигне. Ты найдешь его в Августе Раурике. Послание мое вручишь ему лично…Ты ведь, как я видел, прекрасно сидишь на лошади. Вот и отлично…Педону от меня передашь привет…А чтобы тебе ему приглянуться и войти в доверие, используй три ключика, соблюдай три правила, которые я сейчас тебе сообщу. Правило первое: будь с ним предельно сдержан и никогда и никак не выражай своих чувств, никаких, ни позитивных, ни негативных. Правило второе: старайся с ним больше молчать и очень внимательно слушать. Правило третье: ничему не удивляйся!
        Так меня инструктировал Вардий.
        Через несколько дней я отправился на север, к границе Германии.
        На прощание Вардий меня попросил:
        - Не рассказывай никому о том, что я тебе рассказывал о Пелигне. И про меня старайся никому не рассказывать.
        Гней Эдий явно волновался: в двух коротких фразах трижды употребить слово «рассказывать» — такого косноязычия с ним на моей памяти до этого не случалось.
        IV.Я тогда очень мало о нем знал. Я и сейчас, например, точно не знаю, почему и когда он стал называть себя Эдием Вардием. В Риме он был известен под именем Гней Тутикан. Так к нему и Назон обращался в одном из своих посланий.
        Но кое-что мне потом удалось про него узнать и кое о чем самому догадаться. Кратко перескажу:
        (1) После отъезда Тиберия на Родос Вардий — тогда еще Тутикан — добился приема у Ливии и стал ее просить, чтобы она помогла ему уберечь Назона от грозящей ему опасности. Ливия, судя по всему, ответила согласием, но выдвинула встречное условие, как греки говорят, «смокву за смокву»: ты станешь одним из ближних адептов Юлии Старшей и обо всех ее похождениях будешь мне лично докладывать, а я тебе обещаю, что возьму твоего поэта под свое покровительство и в случае чего за него заступлюсь. Когда разразился скандал с Юлом и Юлией Старшей, она за Пелигна действительно просила. Август, как мне потом рассказали, сильно разгневался на Назона и собирался уже тогда отправить его в изгнание, причем с поражением в правах и с конфискацией части имущества. Но Ливии удалось уговорить мужа сначала встретиться с Овидием, затем простить несчастного поэта под ее, Ливии, ручательство.
        Самому Вардию пришлось покинуть Рим, как мне объяснили, по двум причинам. Во-первых, чтобы на него не пали подозрения в сотрудничестве с Ливией, как они пали на Секста Помпея, освобожденного от наказания. А во-вторых…
        (2) Вторая причина была весомее первой: Ливия, проверив в деле «милого Тутика» и уверенная в его верности, ибо в Риме у него оставался заложник, Публий Назон, отправила Гнея Тутикана в Гельвецию, в Новиодун, дабы он там «как паук, распустил широкую сеть, от Рима до Германии, от Галлии до Норика и Паннонии, и в эту сеть ловил туда-сюда летающих мух» (Сеяново выражение), то есть контролировал движение людей и сведений между столицей и легионами, в первую очередь, конечно, германскими.
        Как я догадываюсь — именно догадываюсь, — здесь, в Новиодуне, Гней Тутикан сменил имя и стал Гнеем Эдием Вардием.
        (3) В консульство Нервы и Аспрената, как мы знаем, Вардий вернулся в Рим. Зачем? Никто мне об этом не рассказывал, ни Север, ни Сеян. Корнелий Север утверждал, что в этом году Ливия начала тайную кампанию по устранению Юлии Младшей и Агриппы Постума. Сеян однажды так выразился: «на старого кругленького паучка захотели внимательнее посмотреть». Но кто именно захотел посмотреть и в какой связи? Был ли он, Вардий, привлечен к охоте на Постума и на старшую внучку дряхлеющего Августа? Хотелось бы думать, что не был. Хотя, как мы с тобой видели, Назон его будто в чем-то подозревал и первое время избегал с ним встречаться. И лишь потом, когда, по описаниям Вардия, поэта «обуял Ультор», не выдержал и стал исповедоваться в своей болезненной страсти…Кому еще из своих друзей он мог в этом признаться?
        В любом случае, когда принималось решение об изгнании Юлии Младшей и Постума, Вардия в Риме давно уже не было. Не он, а кто-то другой «заложил» брата с сестричкой.
        Почему и на этот раз Ливия не заступилась за Назона? Потому что Вардия не был в Риме и он ее не просил? Потому что побоялась прогневать уже сильно больного и без того гневного на своих родственников мужа? Или вовсе не собиралась заступаться?…Как убеждал меня Корнелий Север, Овидий в Ливиной комбинации по устранению Постума и Юлии играл чуть ли не главную роль.
        (4) Назона отправили в Томы, откуда он уже не вернулся. А наш «милый Тутик» еще старательнее стал трудиться сначала на Ливию, потом на Ливию и на Сеяна, которые уже объединили усилия и все свои связи напрягли, выдвигая вперед Тиберия и правдами и неправдами задвигая оставшихся конкурентов, в первую очередь Германика и Агриппину, вторую внучку принцепса. Германик в те годы почти постоянно находился на Рейне…А кто у нас следил за связями Рима с германскими легионами?
        Немудрено, что в Новиодуне Гней Эдий Вардий был самым влиятельным человеком. С его-то «паучьей сетью», с его связями ему действительно ничего не стоило вернуть нам с Лусеной дом в Испании, взять опеку над сыном «предателя Отечества», отправить его служить в элитную часть германской армии, в конную разведку!
        V. Кстати, когда я прибыл в Августу Раурику, разыскал Педона Альбинована, вручил ему Вардиевы дощечки и, как было мне велено, передал ему устный привет от моего благодетеля, этот Педон, внимательно прочтя послание, еще внимательнее на меня посмотрел и сказал безразличным голосом:
        - Ты что-то путаешь, юноша. Никакого Гнея Эдия я не знаю. А тем более Вардия.
        Мне так хотелось спросить: «А Гнея Тутикана тоже не знаешь?» Но, вовремя вспомнив о трех правилах, которые мне предписал мой опекун, ничем своего удивления не выразил, вообще никаких чувств не проявил на лице. Я хотел промолчать. Но понял, что в данной ситуации мне что-то нужно сказать. И сказал, опустив голову:
        - Извини.
        - Бывает, — ответил мне Педон, начальник конных разведчиков.
        VI. Они, конечно же, были знакомы, Педон и Вардий. Они, как мы помним, оба входили в «аморию» Кузнечика-Голубка-Пелигна. Они и после его ссылки — и особенно после смерти Августа — должны были поддерживать между собой отношения, так как оба работали на Сеяна и были в одной цепочке его агентов. Эта цепочка, между прочим, назвалась не «германской», а «гельветской». То есть можно допустить, что Вардий был в ней центральным звеном — «старый кругленький паучок»; ведь именно от паука обычно расходится паутина, и эта паутина с центром в Новиодуне очень удобно связывала Германию с Римом и Галлию с Нориком и Иллириком.
        Мне не удалось узнать наверняка, но я могу предположить, что и «Рыбак» — помнишь? тот загадочный галльский друид, который лечил меня от заикания (см. «Детство Понтия Пилата», главы 12 -14) — он, Гвидген-Гвернген-Гатуатер, тоже был знаком с Гнеем Эдием и был частью цепочки, или паутины.
        Когда я еще служил в конной разведке Германика, я стал догадываться, что Рыбак, прогоняя меня от себя, замолвил обо мне словечко не только нашему новому хозяину-гельвету, но и пауку — Эдию Вардию. А тот два года оплетал меня своими увлекательными рассказами вроде бы о любви и о влюбленном поэте, а, в сущности, о Риме, о великом правителе Августе, о добродетельной и милостивой Ливии, о развратной Юлии Старшей, о ее муже Тиберии, который из-за нее претерпел такие страдания, но не пал духом, вернулся в Рим и во власть: стал сначала законным преемником принцепса, а затем — главой Великой Империи и Властителем мира.
        Так меня подготовив, привив мне вкус к историческим сочинениям, подробно ознакомив с творчеством лучших римских поэтов — Катулла, Вергилия, Горация, Тибулла, Проперция и, прежде всего, Публия Овидия Назона, — Вардий передал меня Педону Альбиновану. И тот, не допуская меня в опасные сражения, обучал меня хитрым приемам конной разведки и заодно наставлял меня в философии, главным образом в том, что я теперь именую «практическим пифагореизмом»… Когда я гостил у тебя в Египте, я пытался рассказать тебе, Луций, об этой, как говорят греки, «психотехнике». Но ты, как всегда, невнимательно меня слушал. Ты, милый Сенека, излагал мне свои собственные взгляды на людей, на жизнь и на мир. Прочее тебя мало интересовало. Настолько мало, что ты несколько раз меня спрашивал, где я теперь служу. И хотя я несколько раз повторял, что назначен префектом Иудеи, ты через некоторое время забывал и снова спрашивал… Или ты прикидывался? Хотел показать, что никакие должности тебя не волнуют и ты как смотрел в вечность, так и продолжаешь в нее смотреть?..
        Но я сейчас не об этом. Ты меня сбил моими египетскими воспоминаниями о тебе… Я о том, что к Элию Сеяну, всемогущему префекту претория, я попал уже искушенным и в навыках армейской разведки, и в знании философов и поэтов, и в том, чему меня «Рыбак» научил — в умении видеть невидимое, слышать неслышное, мысли чужие читать и о скрытых чувствах догадываться. Элий Сеян потому и привлек меня к себе, что я не только от природы обладал талантами разведчика, но, как у нас говорят, прошел подготовку… Выходит, я еще в юности, а может быть, в детстве попал в паутину. И из меня стали выращивать паука, который теперь сам плетет сети и ловит в них жертвы…
        VII. Ловкий паук — в том смысле, что многих и многое ловит — такой паук не должен быть похож на паука. Гвидген поэтому был рыбаком и друидом. Педон, с помощью собственной паутинки, своих тайных агентов, следивший за Германиком и собиравший о нем информацию, при этом был его самым доверенным лицом и возглавлял его, Германика, конную разведку, поставляя ему ценные сведения о передвижениях германских орд, о происках и засадах противника. Когда же Германик через несколько лет погиб в Сирии — Педон за ним и в Сирию отправился, чтобы ни на шаг не отлучаться, — когда Германика не стало — не будем сейчас вдаваться в подробности его смерти, — Педон вернулся в Рим и открыл философскую школу, по своему направлению пифагорейскую, то есть предосудительную с точки зрения власти и, стало быть, привлекающую к себе… ну да, «мух, которые летают туда-сюда».
        Гней Эдий Вардий, как мы с тобой видели, объявил себя «амурологом», посвятил себя Венере и амурам, создал своеобразную теорию Любви и, несмотря на преклонный свой возраст, не брезговал, так сказать, и практикой. Но как я у Педона уже начал догадываться, а, поступив на службу в преторию, выяснил наверняка, «прокураторы удовольствия» Гнея Эдия были его секретными сотрудниками; с женщинами, которых ему поставляли, Вардию передавалась тайная информация… Помнишь Каллисто, его фалию, которая любой облик могла принять? (см. 24, III). Так вот, как у нас в Службе говорят, она была его главной связной.
        VIII. Вардий своим учителем называл Назона. Но, когда я потом попал к Педону и тот, подвергнув меня долгой и строгой проверке, стал посвящать в тайны «практического пифагорейства», мой новый наставник, представь себе, стал объяснять, что в «Тайное Учение» его посвятил не кто иной, как Публий Назон.
        Когда же, отслужив в армии и дождавшись декрета о полном восстановлении моих гражданских прав, я прибыл в Рим и после долгих мытарств получил место секретаря у почтенного сенатора Корнелия Севера, тот тоже объявил себя другом Овидия, и к тому же ближайшим.
        И все они — Вардий, Педон, Север, а потом великий и страшный Элий Сеян, когда он взял меня к себе на работу в преторию, — все они так по-разному описывали Овидия Назона, что мне часто казалось, что они имеют в виду совершенно разных людей. У Вардия он был Великим Любовником. У Педона — философом-пифагорейцем, которого, кстати сказать, сам Альбинован никогда не называл по имени, а именовал «Амиком». Север убеждал меня в том, что Публий — он так его предпочитал называть, изредка Овидием и никогда Назоном — Публий де тайно возглавил интеллектуальную оппозицию Августовой культурной политике и якобы за это был сослан в Томы, по наущению Ливии, которая его ненавидела пуще, чем Юлию Старшую и ее детишек!
        Все трое, Вардий, Педон и Север, не то чтобы пренебрежительно относились к творчеству Пелигна-Амика-Публия, но ставили его стихотворный дар как бы на второе место, воспевая другие его таланты, — каждый на одном таланте сосредоточивался: любовном, или философском, или политическом.
        И лишь Сеян, как я уже, кажется, вспоминал, однажды обронил: «Он был величайшим нашим поэтом, Публий Овидий Назон… За это его и сослали»…
        IX.Так вот, дорогой Луций, я не совсем уверен в том, что Вардиев Пелигн — это Назон. Я не уверен, что реальный Публий страдал такой противоречивой любвеобильностью и совершал бесконечные амурные подвиги. И я совсем не уверен, что поэму о странствиях Венеры сочинил Овидий. Не тот стиль, и ритм не тот. «Пелигн» мог сочинить. И, значит, перед нами сочинение самого «Лысого Купидона», Гнея Эдия Вардия?
        Поэмка, надо сказать, любопытная. Девять разных амуров. Но… Вардий мне сначала пересказал, а потом дал прочесть в стихах лишь о Фатуме, Фанете, Приапе, Протее, Фаэтоне, Гимене, Ульторе, Элизии Летее… да, о восьми… А кто девятый, последний? Вардий, помнится, сказал, что мне о нем еще рано рассказывать. Но последнюю «станцию» назвал — Рим…
        Какой Амур может родиться в Риме?…Вардий мне его так и не назвал. Я тебе сейчас сам его назову: это — Амур Власти, Потестат или Доминат, оба прозванья подходят. И воистину, он только в Риме мог появиться на свет! И истинно, истинно говорю тебе: чтобы получить вдохновение от этого Властного Амура, надо сперва через восьмого амура пройти, Летея Элизия, и всю свою прежнюю любовь — к женщинам, к родственникам, к детям, к людям вообще — забвенью и смерти предать, самому заглянуть смерти в лицо и ее не страшиться. Ибо, вслед за Великой Богиней вступив в Рим и во власть, ничего и никого, кроме нее, Домины, любить уж нельзя; все другие любови надо в себе истребить!
        Ну вот: вспоминал-вспоминал и додумался…Кто-то мудрый сказал: «Лучшая часть таланта складывается из воспоминаний». Не ты ли сказал, Сенека?.. Целый день вспоминал, но вспомнил лишь детство и юность… Но у меня еще несколько дней осталось. Постараюсь выкроить время и продолжить воспоминания в поисках… Чего?…«Лучшей части таланта»?.. До еврейского главного праздника еще несколько дней остается. Я после их «Пасхи» начну действовать.
        А теперь прощай, Луций. Наконец-то пришел…пришел «этот человек», которого я целый день дожидаюсь.
        Он мне сообщает, что начальник моей стражи, Корнелий Максим, ни с кем из «нехороших людей» не встречался. Значит, пока хранит мне верность и пока не предал.
        - Но ты продолжай за ним следить, — говорю я. — Ты глаз с него не спускай.
        - Я его тень, — отвечает мне человек. — Я к тебе пришел, потому что он лег спать и погасил светильник. Без светильника тени нет.
        - Но скоро ведь полнолуние, — возражаю я.
        - У двери его стережет другая тень. Не тревожься, — отвечает мне человек.
        - Послушай, я забыл, сегодня какой день? — спрашиваю я. И человек мне в ответ:
        - По-нашему до захода солнца был вторник. Но солнце давно село. Значит, наступила среда.
        Приложение
        Приложение 1. Странствия Венеры. Окончание[Начало см. в книге «Бедный попугай, или Юность Пилата».]
        Шестая станция Венера Диона
        Мы остановились напротив весьма странного монумента. Он являл собой кучу булыжников, скрепленных железными цепями.
        Лицо у Вардия стало скучным, и скучным голосом Гней Эдий продолжал свой рассказ:
        XXIV. — Афины в ту пору назывались Кекропией. Правил Кекропией царь Эгей. Он был бездетным и слезно молил Венеру Уранию подарить ему наследника. Венера снизошла к его просьбам, и от Эфры у Эгея родился сын Тезей. Знаешь такого?.. Вижу, что знаешь… Но сыном Нептуна он не был. Всё это сказки…
        Радости в народе не было конца. В Кекропии, на скале Эрехтея, которая ныне называется Акрополем, люди возвели храм Венере и поклонялись ей не только как Урании — богине неба, но как богине моря, богине рождения и богине судьбы. Вспомнили даже древнее ее имя — Афродита, учредили праздники и творили ей гекатомбы.
        Когда Тезей возмужал, случилось ему отправиться на Крит, в царство Миноса, для борьбы с Минотавром. Венера ему покровительствовала, поплыла вместе с героем, влюбила в него царскую дочь Ариадну названную в честь нее, критской морской Афродиты, Венеры Венеты.
        После этого подвига Тезея слава Урании еще больше возросла.
        Но Эгей, как ты знаешь, покончил с собой. Тезей же отправился на север к реке Фермодонту и, против воли Венеры, сошелся с амазонкой Антиопой, от которой родил себе сына Ипполита.
        Антиопа не ценила Венеру, поклонялась варварской богине Артемиде Преследовательнице (не путать ее с нашей Дианой), привезла в Кекропию деревянное изображение Охотницы (другое название этой богини) и поставила перед храмом Урании на скале Эрехтея.
        Урания всё терпела и Антиопу не трогала. Убили ее другие амазонки, которые пошли войной на Кекропию. Тезей женился на Федре и с прежней преданностью стал почитать Венеру Уранию. Но сын его Ипполит, скорбя об умершей матери, кроме злосчастной Охотницы, никаких других богов не признавал.
        - Не знаю, что вам рассказывали в школе, — еще более скучным и обиженным тоном продолжал Эдий Вардий, — но злобные греки — и в первую голову богохульный Еврипид — сильно преувеличили вину Венеры в трагедии Ипполита. Гибели юноши она не желала, а лишь хотела показать упрямому Ипполиту, насколько ее власть, власть небесной богини, сильнее власти какой-то волчьей нимфы, насколько любовь могущественнее охоты и травли. Ясным и свежим утром по поручению Венеры ее сын Фаэтон пустил солнечную стрелу в сердце критянки Федры, и та воспылала любовью к своему пасынку. Другая солнечная стрела должна была поразить Ипполита. Но тот на беду свою охотился на Акрокоринфе и там повстречался с братом Фаэтона — Гелием, антиамуром, который, без ведома Венеры, наделил Ипполита безразличием к женщинам и страхом перед любовью…
        Федра, как ты знаешь, повесилась, не вынеся позора безответной любви. Ипполита погубил мстящий Венере злопамятный Нептун. Венера постаралась исправить оплошность и упросила Эскулапа воскресить Ипполита и спрятать его в Италии.
        Но ситуацией решила воспользоваться Гера-Юнона.
        Она уже успела стать законной женой Юпитера, но ревновала его ко многим богиням, и прежде других — к Венере. Волоокая Юнона завидовала небесной красоте прекрасной Урании и той чести, которой та пользовалась в Кекропии и ее окрестностях. Юнона ненавидела Венеру за ту помощь, которую та посредством своих сыновей оказывала великим героям: Персею и Язону, Тезею и особенно — Геркулесу.
        XXV.В начале месяца секстилия по требованию злокозненной Юноны был созван совет богов. Юнона на нем выступила, рассказала о самоубийстве Федры и гибели Ипполита, обвинила в трагедии Венеру и потребовала либо примерно наказать ее, либо выдать замуж, дабы «от праздности и безделья она не развращала царей и героев» — так она выразилась.
        Юнону поддержали злошумный Нептун и ревниво-обиженный Гелиос.
        Юпитер, который с раннего детства благосклонно взирал на Венеру и часто прибегал к услугам Приапа и Протея, хотел было заступиться за Уранию. Но вспомнил о своем недавнем романе с Алкменой. И сказал: «Наказывать не будем. А выдать замуж — ну что же, пожалуй… Предлагаю в мужья Аполлона».
        «Аполлон не подходит», — заявила Юнона.
        «Почему? Он тоже красавец. Славная будет пара», — усмехнулся Юпитер. А Юнона в ответ:
        «Потому что Венера — древняя богиня. Аполлон же по матери своей — низкого и подлого происхождения».
        Царь богов нахмурился и хотел возразить. Но вспомнил о своем недавнем прелюбодеянии с Латоной, о незаконном рождении Аполлона. И, сердито тряхнув головой, утвердил:
        «Хорошо. Сама решай, за кого ее выдать».
        «Уж я-то решу, будь спокоен», — усмехнулась Юнона.
        И выдала прекрасную Уранию за своего сына от Юпитера — добродетельного, трудолюбивого, но сутулого, хромоногого и уродливого лицом Вулкана…
        Бедная Урания!
        Она постаралась и мак растереть с молоком белоснежным,
        Не позабыла про мед, выжав из сотов его:
        Ибо когда отвели Венеру к постылому мужу,
        Это она испила, ставши супругой, питье…
        Тошно было красавице в объятиях урода. Но противиться коллективной воле богов Венера не посмела.
        Ей и имя пришлось теперь изменить. Ибо ту, которую, пыхтя и потея, трудолюбиво мнет и старательно пашет кузнец закоптелый, — разве можно такую богиню называть Небесной?!.. Отныне она стала Дионой, что в переводе с древнего языка пеласгов означает «просто богиня».
        XXVI. От их соития произошел Гимен — амур, соединяющий в браки. Что бы о нем ни пели в эпиталамах, он такой же уродец, как его отец. Голова у него лысая и похожая на луковицу, спина горбатая, плечи мощные, но покатые, ноги кривые и разнодлинные. Поэтому на голове он всегда носит войлочную шапку, а тело драпирует в длинное белое платье, дабы скрыть изъяны своей фигуры. И старается поменьше ходить и почаще возлежать на брачном ложе.
        Пусть летит на трепещущих крыльях
        И золотые несет брачные цепи Амур…
        Врет Тибулл! Нет у Гимена крыльев.
        Узы его — железные цепи супружества, которыми мужчин приковывают к женщинам, а женщин — к мужчинам, наподобие тех, которые ты видишь на этом памятнике.
        Пламя его — огонь на кухне, на котором варят кашу и жарят рыбу.
        Стрел у него нет. А есть камни злых слов и булыжники мстительных дел, которыми в минуты ссор и размолвок супруги швыряют друг в друга.
        Такой вот сыночек родился у «просто богини» Дионы от Вулкана-Гефеста.
        А то, что некоторые поэты его восхваляют, так это они отдают дань Музам — новым прислужницам Венеры, которых приставили к ней на скале Эрехтея, после того как выдали замуж.
        Но и тут путаются и врут поэты. Во-первых, те Музы лишь делали вид, что служат Венере, а на самом деле следили за ней и доносили о ее поведении царице Юноне. Во-вторых, то были древние Музы Мелета («опытность»), Мнема («память») и Аойда («песня»), и к нынешним Музам они никакого отношения не имеют. В-третьих, поэзия, которая родилась тогда вокруг Дионы и Гимена, была исключительно брачной, эпиталамической, и к разряду возвышенной поэзии ее никак нельзя отнести…
        Вардий замолчал, с тоской во взоре созерцая булыжники и цепи. Но вдруг глаза его вспыхнули каким-то почти красным огнем. И взмахивая перед собой руками, брызгая слюной, то возвышая, то понижая голос, Гней Эдий Вардий заговорил-закричал:
        XXVII. — Именно тут явился Марс! Он был великолепен! Стройный, высокий, дерзкий, неистовый!..Он тоже был сыном Юпитера и Юноны и изредка посещал своих родителей, наведывался на Олимп, а оттуда налетал в Кекропию, навещая своего братца Вулкана, который ковал для него мечи и копья, чеканил щиты, выделывал доспехи… Венера влюбилась в него с первого взгляда!.. Никто не любил его за его кровожадность, за грубое пьянство, за вечные войны, в которых Марс сражался то за одних, то за других, испытывая жгучую радость при виде разграбленных городов и убивающих друг друга людей. Лишь Эрида и Гадес относились к нему благосклонно: Эрида — потому, что была его сестрой и богиней раздоров; Гадесу же — новому богу подземного царства — нравилось, когда к нему во владения прибывали отважные молодые воины, погибшие в марсовых битвах… Едва увидев этого дикого и яростного бога, Венера воспылала страстью и призывно улыбнулась Марсу той самой улыбкой, от которой тотчас светится небо. Но Марс, увлеченный своим великолепием в новых доспехах, на небо не взглянул и даже не заметил Венеры!..В следующий раз, когда он явился,
Венера встретила его в том божественном ожерелье, которое даже каменные сердца разбивает и покоряет. Но Марс тогда прилетал за щитом и, разглядывая щит, ни малейшего внимания на ожерелье не обратил!..Тогда, в третий раз, Венера подвязала свои одежды поясом Фавония. Помнишь?
        Все обаяния в нем заключались;
        В нем и любовь и желания, шепот любви, изъясненья…
        Пояса Марс не мог не заметить. И яростно вскричал:
        «Брат! Какая у тебя сногсшибательная девка!»
        «Это не девка, а моя жена — Диона, — миролюбиво поправил его Вулкан и посоветовал: — Женись. Такую же найдем тебе. Может, наконец, уймешься».
        «Найди. Женюсь», — мрачно ухмыльнулся Марс. А на следующее утро, когда Вулкан отправился в свою кузню на Лемнос, выгнал из братнего дома Муз с младенцем Гименом и овладел Венерой с такой яростью, с которой обычно начинал самые крупные и самые кровавые свои битвы!
        Вардий перестал кричать и плеваться и чуть ли не шепотом продолжал:
        - Тибулл нам рассказывает:
        Учит она, как скользнуть украдкой с мягкого ложа,
        Учит она, как ногой на пол беззвучно ступить;
        Учит она красноречью кивков незаметных при муже,
        Учит искусству скрывать нежные в знаках слова… —
        так Венера до сих пор обучает наших женщин. И этим искусством великолепно владела, когда тайно встречалась с Марсом то в Кекропии, то на Эвбее, то во Фракии. Никто не догадывался об их связи…
        Но от Солнца куда ты скроешься?
        Вардий перестал шептать и вновь заговорил скучным голосом, С потухшим ВЗГЛЯДОМ:
        - Вы в школе читали «Одиссею»?.. Ну так ты знаешь. Когда однажды влюбленные слишком долго задержались в постели, вставший из-за горизонта Гелиос подглядел их свидание и тут же обо всем ревниво поведал Вулкану. Тот выковал тонкую, как паутина, но удивительно прочную бронзовую сеть, которую незаметно прикрепил к подножью кровати своей жены. И удалился на Лемнос, объявив, что уезжает надолго. Естественно, Венера тут же кликнула Марса. Оба радостно и свободно предались любви. А утром обнаружили, что лежат опутанные сетью — голые и пойманные, как беспечные птицы или глупые рыбы.
        Вулкан вернулся и тут же созвал богов, чтобы показать, как его бесчестят жена и родной брат.
        Богини целомудренно остались дома. А боги пришли и потешались, хохоча тем хохотом, который теперь называют «гомерическим». Не смеялся только Меркурий, который, глядя на обнаженную Венеру, тихо признался Аполлону, что он с удовольствием оказался бы на месте Марса, будь сетей хоть втрое больше, и пусть все боги и даже богини хохочут и издеваются.
        XXVIII. — Гомер дальше неточно передает. Но я тебе расскажу, — продолжал Вардий, и голос его по мере того, как он говорил, становился уже не скучным, а раздраженным: — С той поры в Кекропии стали еще сильнее унижать Венеру. Когда у нее родилась дочь Гармония, девочку объявили незаконнорожденной и выселили из Кекропии в Беотию, в семивратные Фивы. Мальчик Гимен сам бросил мать и в окружении Муз поселился на горе Геликон.
        Царь Тезей перестал чтить Венеру и стал поклоняться новой богине — мужеподобной Афине-Минерве, которая только что родилась якобы из головы Зевса-Юпитера. Сначала ради этой Афины он учредил праздник, назвав его «днем объединения». Затем в ее честь переименовал город, так что Кекропия отныне стала называться Афинами. А следом за этим изгнал Венеру со скалы Эрехтея на рынок, а в храме ее на акрополе поселил новоявленную Минерву и всех афинян заставил ей поклоняться.
        Чтобы еще больше унизить Венеру ее и имени «Диона» лишили. Брачной богиней объявили Геру-Юнону а нашу Венеру стали называть Афродитой Пандемией, то есть Всенародной и Пошлой.
        Не вынесла этих оскорблений прекрасная Венера и бежала из Афин.
        Помнишь, у Вергилия?
        Мать явилась ему навстречу из леса густого,
        Девы обличье приняв, надев оружие девы, —
        Или спартанки…
        Так, приняв облик смертной женщины, на утлом корабле Венера отправилась сначала во Фракию, а оттуда, через Геллеспонт, перебралась в Трою.
        Ей верно служили и сопутствовали две Нереиды: Фетида и Эвринома. Амфитрита ей не содействовала, так как к этому времени уже успела стать супругой Нептуна.
        Седьмая станция Венера Оффенда
        Мы перешли к следующей «станции», то есть, еще далее продвинувшись вверх по аллее, остановились возле бронзовой статуи. Статуя являла собой крылатого и улыбчивого Амура, с колчаном за спиной, с луком в руках и с двумя стрелами, одну из которых он уже наложил на тетиву, а другую держал, прижав к груди подбородком.
        XXIX. — Это Ультор, — неожиданно радостным голосом пояснил Вардий, — седьмой амур или эрот, которого Венера зачала во Фракии, выносила на Херсонесе и родила в Троаде в начале седьмого месяца — сентября.
        В нем всё — обман и засада. Видишь, лицо его улыбается. Но Тибулл догадался:
        Вечно, желая завлечь, ты с улыбкою ласковой взглянешь,
        Но обернешься затем мрачным и злобным, Амур!
        Зверским становится его лицо, когда он начинает на тебя охотиться.
        Кудри выглядят светлыми, мягкими и нежными. На самом же деле волосы у него темные, прямые и очень жесткие.
        Крылья кажутся аккуратными и волнистыми. Но Пелигн недавно увидел:
        Встал предо мною Амур с лицом, искаженным печалью,
        Перья растрепанных крыл видел воочию я.
        На статуе он обнажен. Но к жертвам своим отправляется в кроваво-красном облачении. Ибо, рожденный от воинственного Марса и обиженной Венеры, это амур-мститель.
        Почти все поэты называют его жестоким и мятежным. Еще Катулл обличил его злотворную природу:
        Ты, о безжалостный бог, поражающий сердце безумьем…
        Вардий вытянул вперед указательный палец, ткнул мне им сначала в сердце, потом в лоб и еще радостнее продолжал:
        - Сети его — волокна кровоточащих нервов.
        Огонь, которым он поражает, — «тайное, отравленное пламя», как назвал его Вергилий.
        Лук у него — не рогатка, как у Приапа, и не вихревая праща, из которой Фаэтон пускает свои солнечные стрелы. У Ультора настоящий, изогнутый лук из рога гиперборейского оленя. И жгучие стрелы, если верить Горацию, он точит на кровавом бруске.
        Любовь его — пытка, огненная и мучительная. Но пытка эта чем дольше продолжается и чем больше отнимает у тебя силы, тем сладостнее и вожделеннее становится. Тибулл это однажды испытал и воспел:
        Израненный, год уж лежу я,
        Сам раздуваю болезнь, — муки отрада моя.
        Любовь эта сводит с ума. Но ей невозможно сопротивляться, как можно противиться любви Приапа, Протея и даже Фаэтона. Ибо чем сильнее ты сопротивляешься Мстителю-Ультору… Нет, лучше пусть вместо меня говорит Пелигн:
        Я замечал, что пламя сильней, коль факел колеблешь, —
        А перестань колебать — и замирает огонь.
        Так же Амур: сильней и свирепей он гонит строптивых,
        Нежели тех, кто всегда служит покорно ему.
        Прекрасно сказано! А мы с тобой добавим: Ультору недостаточно служить — с ним надо сходить с ума, отбрасывая благоразумие, отрекаясь от добродетели, попирая привычки, обычаи, законы!.. Потому что, если не отбросишь и не отречешься, Ультор еще сильнее будет тебя мучить и гнать!
        Ибо Ультор — сам закон, приговор и возмездье! За те раны, то унижение, то святотатство, которые ты нанес и совершил в отношении Любви. И когда ты подчиняешься этому закону, когда склоняешься перед приговором и принимаешь возмездие, внутри тебя совершается жертвоприношение, ты проходишь очищение, возрождаешься к новой жизни и возвышаешься до новой судьбы!
        Тут Гней Эдий Вардий насмешливо на меня глянул, проказливо ухмыльнулся и заговорил каким-то детским, визгливым и капризным голосочком:
        XXX. — Едва этот мальчонка появился на свет, как тут же заявил мамаше: «Я не прощу тех обид, которые тебе нанесли. Для этого я родился». И, взмыв к небесам, подстрелил Гелиоса… Знаешь эту историю?.. Ну так я тебе расскажу: Гелиос так втрескался в нимфу Левкофоою, что вообще перестал смотреть на землю, — только на нимфу глядел, а та бегала от солнечного бога, как от козловонючего сатира.
        Венера лишь укоризненно покачала головой, но ни слова не сказала сыночку. А тот полетел в Афины к Тезею и ранил его своей жгучей стрелой. Тезей влюбился в Елену. И сам знаешь, что из этого вышло… Не знаешь? Ну и не надо тебе знать…
        Венера тогда помрачнела. А Ультор-амур объявил: «Сейчас полечу и проткну проклятую Юнону». — «Не надо, — сказала Венера. — Вот тебе яблоко. Передай своей тетке Эриде. Всех богов пригласили на свадьбу к Пелею и моей нереиде Фетиде. А ее не позвали. Эрида знает, что делать».
        Помнишь, что было?.. Да, на этом золотом яблоке Эрида написала: «Прекраснейшей» и, по древнему обычаю, бросила им в невесту. И тотчас среди богинь вспыхнул раздор. Мудрая Минерва сказала: «Это яблоко не может принадлежать Фетиде, потому что она вышла замуж за смертного». Царственная Юнона изрекла: «Тебе, Минерва, оно также не может предназначаться, так как безмужняя дева не может быть самой прекрасной».
        Отправились к Юпитеру. А тот утвердил, главой помавая: «В Трою ступайте к Парису. Ему поручаю решить сомнения ваши».
        Ну а Парис, едва он узрел этот плод, разглядел в нем яблоко тех Гелиад, что когда-то служили Венере. И, рассердившись, воскликнул: «Зачем вы схватили чужое! Верните богине Венере то, что ей подарил Гелиос и чем лишь она право имеет владеть!»
        Вновь переходя на прозу и понижая тон, Вардий заговорил коротко и несколько сбивчиво:
        - Венера Париса отблагодарила. С ее помощью он соблазнил и похитил Елену. Началась Троянская война, в которой много обид потерпели Юнона и Минерва, Нептун и Вулкан, много погибло микенцев, аргосцев, спартанцев, афинян…
        Она, Венера, опять изменилась. Прислуживали ей ныне Эриннии — богини мщения. И самые могущественные из них — Аллекто, Мегера и Тисифона, дочери Ночи. От этих Эринний родилась, между прочим, трагедия — мстительный, вычурный и невысокого качества род поэзии… Имя тоже пришлось поменять. Ахейцы прозвали Венеру Андрофоной («Мужеубийца»), троянцы — Стратоникидой, потому что они верили, что именно она приносит им победы в бою. Некоторые римляне называют ее, как и ее сына, Мстительницей. Но мне больше по душе имя Оффенда, Венера Обиженная…
        Вардий замолчал. Потом пристально глянул мне в глаза и сказал почти шепотом:
        XXXI. — Туг, в Троаде, на горе Иде, произошло событие, пожалуй, самое великое в истории человечества. Дело было еще до начала Троянской войны.
        Мать как-то раз целовал мальчуган, опоясанный тулом,
        И выступавшей стрелой ей нечаянно грудь поцарапал.
        Ранена, сына рукой отстранила богиня; однако
        Рана была глубока, обманулась сначала Венера.
        Смертным пленилась богиня…
        Влюбилась она в прекрасного Анхиза, царя дарданов и внука Ила. Однажды ночью, когда он спал в пастушьем шалаше на горе Иде, Венера посетила его в обличье фригийской принцессы, облаченной в ярко-красное одеяние, и возлегла с ним на ложе, устланное шкурами львов и медведей. Всю ночь над ними убаюкивающе жужжали пчелы… От этой любви у Венеры родился единственный из смертных сыновей, от крови которого произошли Юл Асканий, Ромул и Рем, божественный Юлий Цезарь и всесильный величеством Август…
        - Не верь никому! — истошно вдруг закричал Гней Эдий и брызнул в меня слюной. — Если будут другое рассказывать, не верь и не смей никогда! Поранилась Венера не случайно, а по воле всемогущей Судьбы, которой сама была изначально и всегда заключала в себе свою судьбоносную сущность! В ту ночь, когда зачала Энея и грядущее мужество Рима, великое солнце вместе с нежной луной сияло над миром! И не Венера Обиженная, а Венера Родительница, Венера Морская, Венера Небесная вынашивала великий свой плод! И родив Энея, вскармливала его и воспитывала, прогнав от себя Анхиза, к которому с той первой, единственной ночи утратила всяческий интерес! То было не наказание от Юпитера, как утверждают некоторые невежды, а дар, бесценный дар людям и богам! Ибо кто больше Энея, Ромула, Цезаря и Августа своими бессмертными подвигами прославил и род людской, и великих богов во главе с Юпитером и Юноной! Кто больше их?! Я тебя спрашиваю!
        - Никто, — поспешил твердо ответить я.
        Гневно на меня взирая, Вардий вдруг мгновенно переменился в лице, растерянно ухмыльнулся, хихикнул и грустно проговорил:
        - Ну да, ну да…
        И продолжал спокойно рассказывать:
        XXXII. — Но та древняя война, как ты знаешь, закончилась поражением троянцев. В Трое нельзя было больше оставаться. Поэтому вместе с Энеем, престарелым Анхизом и маленьким Юлом Асканием отправились на запад. Эней на кораблях поплыл, а Венера полетела на колеснице, запряженной белыми лебедями, которых ей подарил подружившийся с ней Аполлон… Родившийся, как ты знаешь, на Делосе, Аполлон тогда еще не успел обосноваться в Дельфах и пребывал в Малой Азии, в Дидимах, возле древнего Милета. К Венере он был благосклонен, но не желал портить отношений с ее тогдашним любовником Марсом и опасался стрел амура Ультора, от которых тоже однажды пострадал, влюбившись в Дафну… Но эта история лишняя для нашего рассказа…
        Восьмая станция Венера Эрицина
        Гней Эдий Вардий устало махнул рукой и пошел вверх по аллее.
        Мы остановились возле искусственного сооружения из темных каменных глыб, по форме напоминавшего склеп или грот.
        XXXIII. — Я, наверное, утомил тебя своим долгим рассказом, — сказал Вардий. — Но на предпоследнюю станцию я должен тебе хотя бы указать… Предпоследняя станция — остров Сицилия, на который Венера прибыла в начале октября — восьмого месяца древнего года.
        Гней Эдий картинно воздел руку, царственно указывая на вход в грот или склеп, и объявил:
        - На Сицилии находится главный вход в подземное царство. Его оставил после себя Плутон, когда воровал у Юпитера его дочь Прозерпину. Здесь, на Сицилии, в Аид в разное время нисходили Геркулес, Тезей, Одиссей и Эней… Мы тоже войдем.
        И вошел через узкий вход. А я последовал за ним.
        Внутри склепа, или грота, горел смоляной факел, и больше ничего не было.
        Вардий дал мне немного осмотреться и вкрадчивым голосом продолжал:
        - На Сицилии с некоторых пор поселился Меркурий, которого греки называют Гермесом… Помнишь? Когда Вулкан заставил смеяться богов над Венерой и Марсом, один лишь Меркурий нашел в своей душе слова оправдания и утешения. Венера Оффенда не забыла его благородства и в знак благодарности отдалась ему здесь, на Сицилии, при свете факела, пропитанного смолами подземного мира.
        От соединения с этим богом-проводником Венера в восьмой раз преобразилась. Она стала богиней Смерти-в-Жизни, как ее называют некоторые орфики, вместе с возлюбленным своим стала гостить у Плутона — бога подземного царства, подружилась с женой его Прозерпиной. И греки эту новую Венеру стали именовать Эпитимбией («могильной»), а римляне Венатилией («подземной, родниковой»). Некоторые считают ее Либитиной, но они ошибаются, так как Либитина — не Венера, а Юнона. А правильнее всего называть эту новую Венеру — Венера Эрицина, ибо так величают ее знающие поэты, и на горе Эрике в Сицилии у нее главный храм и самое известное в мире святилище.
        Птицей ее отныне стал пеликан — удивительное пернатое создание, которое кормит своих детей собственной кровью.
        Спутницы ее — Сирены, женщины-птицы, которые уже давно не могут летать, так как постоянно выдергивают из своих крыльев перья, чтобы украсить им головы. Они очаровывают сладким пением,
        на светлом сидя лугу; а на этом лугу человечьи кости белеют.
        Они поют о смерти и к смерти влекут.
        И этим песням с детства обучился сын Венеры и Меркурия.
        XXXV. — Этого восьмого амура, — продолжал Эдий Вардий, — некоторые греки именуют Гермафродитом — дескать, от Гермеса и Афродиты родился. Но ежели так рассуждать, Аполлона надо называть Зевсолатоном, а Вакха — Зевсосемелом… Другие зовут его Дафнисом. Третьи зовут Люцифером.
        Это крылатый эрот. Но крыльев его не увидишь, так они часто трепещут. Волосы у него светлые, но будто седые. Вечно он в сером плаще и плащ никогда не снимает.
        Из всех купидонов самый он нежный. Но тот, кто вкусил его нежности, тянется к смерти, ибо грубостей жизни не в силах уж больше терпеть.
        Узы его — те пленительно-нежные песни, которые он, сочинив, распевает, и ему подпевают Сирены.
        Пламя его — вот оно пред тобой, пылающий факел Гермеса, усыпляющий души живые и оживляющий души умерших. Стрелы его — та любовь, которая нас убивает…
        Вардий замолчал и поник головой. А затем вынул факел из подставки, повернулся ко мне и стал освещать факелом мое лицо, вглядываясь мне в глаза.
        - Насколько я сейчас могу разглядеть, — тревожным шепотом заговорил он, — тебе такая любовь не угрожает. Потому что ты, как и я, любишь жизнь и не стремишься к бессмертию… Но некоторые жизнь не любят, потому что она для них слишком мучительна. К таким людям Венера Эрицина посылает своего сицилийского сыночка, и они, влюбляясь, жаждут и ждут не плотских наслаждений, не поиска и обретения себя, не головокружительных взлетов небесных и не тихих семейных радостей, а…Как бы это точнее сказать, потому что мне эта любовь незнакома… Пусть лучше Тибулл скажет!
        Ты мне, Венера, пролей свет Елисейских полей,
        Где без конца хороводы звенят и в порхании резвом
        Сладостно песни поют горлышки тонкие птиц;
        Дикая новь корицу родит, и широко по нивам
        Щедрый кустарник возрос благоухающих роз;
        Юноши тешатся там, играя средь девушек нежных,
        И поединки меж них вечно заводит Амур.
        Тот, кто любил и был унесен прожорливой смертью,
        Там на венчанных кудрях миртовый носит убор…
        Они смерти вместе с любимой хотят, потому что смерть им видится прекраснее жизни. И любовь их возвышеннее, чище и свободнее жизни…
        Как я понимаю, именно такой любовью был охвачен Орфей, влюбившийся в Евридику. И он, который, спустившись в Аид, божественными песнями пленил Прозерпину и заставил плакать Плутона, когда шел назад и вел за собой любимую — помнишь? — обернулся… Не потому что не мог удержаться. А потому что в Аиде и в смерти увидел свою любовь еще более великой и прекрасной и не посмел унизить ее возвратом к пошлости и унижениям жизни… Евридика вернулась к Плутону. Через год Орфей последовал за ней…
        Для таких людей, договорившись с Плутоном, Венера Эрицина создала в Аиде Обитель Блаженных, так называемые Поля Елисейские, управлять ими поставив своего восьмого сына, которого я называю амуром Элизием Летеем. Ибо перед тем, как вкусить блаженство, они пьют из Леты, отвергаясь от жизни и ее страданий.
        Вардий вернул факел на место. Взял меня за руку и вывел из грота.
        Мы оба зажмурились от яркого солнечного света.
        XXXVI. — Я всё тебе рассказал. Пора подводить итоги, — объявил мне Гней Эдий Вардий.
        Я счел возможным возразить своему спутнику:
        - Грот с факелом, ты сказал, предпоследняя станция. Значит, должна быть последняя. Где она?
        Вардий внимательно на меня посмотрел. Затем усмехнулся, махнул рукой в сторону виллы, до которой по аллее оставалось примерно с полстадии, и ответил:
        - Последняя станция — Рим. Но тебе о ней еще рано рассказывать.
        И стал подводить итоги:
        - Вывод первый, — сказал Вардий и своей кругленькой ручкой взял меня за руку. — Многие боги странствовали, Либер например. Но более других богов странствовала великая Венера. А посему, с одной стороны, она вроде бы бездомна, а с другой — везде своя и у себя дома: в Элладе и в Азии, в Ахайе и в Троаде, на Кипре, на Крите, на Наксосе, на Сицилии и, конечно же, в Италии. И так же, как Венера, странствуют некоторые влюбленные, минуя различные станции, как на наших имперских дорогах. Их деяния иногда называют приключениями. Но правильнее именовать их странствиями.
        - Вывод второй, — продолжал Эдий Вардий, пухлой рукой своей стиснув мою руку. — Венера самая древняя из богинь: она старше Юпитера, древнее Сатурна, изначальнее Неба-Урана и предвечнее Геи-Земли и Моря-Океана. И в то же время она самая юная из богинь, ибо посредством любви сохраняет свою юность.
        - Вывод третий, — говорил Гней Эдий Вардий и левой круглой и мягкой рукой стал поглаживать мою руку, которую держал в правой своей руке. — На разных станциях Венера, как ты помнишь, принимала различные облики. На Кифере она Фата, на Кипре — Лунария, в Библе — Паренс, на Крите — Венета, в Коринфе — Урания, в Афинах — Диона, в Трое — Оффенда, на Сицилии — Эрицина. Но, преображаясь, меняя имена и приобретая новые качества, она все прежние свои свойства сохраняла, в возрастающем многообразии укрепляя единство. Так что, явившись нам, скажем, Лунной богиней, она в любой момент может обернуться Солнечной и Небесной, из Земнородной Родительницы может стать Морской, из покорной Брачной превратиться в разгневанную Мстительницу и загробную Эрицину. И в вечной своей глубине всегда пребудет богиней нашей судьбы, милый мой мальчик.
        Гней Эдий отпустил мою руку, сладенько улыбнулся и правой рукой стал поглаживать мне щеку, продолжая итожить:
        - В-четвертых, она самая независимая и самая свободная из богинь. Мужа Вулкана она давно покинула, и он никогда не требовал ее возвращения. Многочисленные возлюбленные Венеры мужьями ее никогда себя не считали. Но те из них, которые еще остались во вселенной — Фавоний, Гелиос, Марс и Меркурий, — по первой просьбе прекрасной богини готовы предстать перед ней, исполнить желание, выполнить поручение и удалиться, едва их присутствие станет ей в тягость. Даже Вулкана она иногда призывает, и муж хромоногий, в надежде на сладостные дары, в припрыжку летит ковать доспехи, чеканить украшения или строить дома… Не веришь? Прочти «Энеиду» Вергилия, восьмую песнь…
        В-пятых, в своем многолюбии она, Венера, не менее чистая, чем Диана или Минерва, ибо после каждого соития отправляется в Пафос, на Кипр, и там, купаясь в море, возвращает себе первоначальную девственность и лунную чистоту.
        Эдий Вардий обеими руками мягко и влажно взял меня за щеки и за подбородок.
        - Милый мой юноша, — продолжал он, — Венера — самая многодетная из богинь. Фатум, которого она родила на Кифере, не может без нее жить, ибо изначально с ней слит. Фанет, которого, как ты помнишь, украли на Кипре, прилетает к матери, едва подует восточный ветер. Проказник Приап вечно крутится у нее под ногами, и без его уда не рожают ни земля, ни животные, ни люди. Протей несколько отдален от матери, потому что живет на своем Фаросе, но он постоянно следит за Венерой и ее деяниями, изучает и анализирует. За ней постоянно следуют Фаэтон и Ультор, и первый воспламеняет и возносит к небесам, а второй мстит и ранит гордецов и ослушников. Элизий Летей дарит бессмертие. Лишь с Гименом, брачным амуром, у Венеры натянутые отношения, потому что он предпочитает служить Юноне. И вовсе никаких отношений нет у Венеры с Гелием, которому великая богиня не может простить Ипполита.
        Гней Вардий перестал держать меня за лицо и, вглядываясь мне в глаза, обеими руками стал гладить мне волосы.
        - Вывод седьмой, — сладко продолжал он. — Если ты служишь Венере, то можешь рассчитывать на помощь всех ее многочисленных спутниц: Ор, Харит, Нереид, Гелиад, Муз, Эринний, Сирен и Мойр, которые были с ней изначально. Они ведь никогда не оставляли свою госпожу. И по первому ее требованию могут оказать тебе содействие или, напротив, навредить тебе, если ты прогневаешь великую богиню.
        Тут Вардий обхватил меня за шею, прижал к себе и жарко и мокро зашептал на ухо:
        - Ибо власть ее всемирна, всесильна и непреодолима. Пелигн это прекрасно описал в своих «Превращениях»:
        Горние все и Юпитер-отец, и боги морские
        Власть твою знают, и тот, в чьей власти боги морские.
        Тартар тобой покорен…
        И еще точнее выразил в «Фастах»:
        Право, достойна она полновластно править всем миром,
        И никому из богов власти такой не дано:
        Правит она небеса, и землю, и отчие воды,
        При появленье своем всё подчиняя себе.
        Вардий вдруг порывисто оттолкнул меня от себя, так что я с трудом удержался на ногах, и, в яростном восторге на меня глядя, принялся восклицать, в такт восклицаниям взмахивая то правой, то левой рукой:
        - И, наконец, девятый и самый главный вывод! Венера — слишком великая богиня, чтобы снисходить до смертных людей! И поэтому она посылает к нам амуров! Они имеют над нами власть! Но власть эта разная, потому что разные амуры. И, стало быть, каждому амуру надо поклоняться и каждого амура трепетно чтить! Потому что сразу не догадаешься, какой амур тебе послан. И один или несколько за тебя принялись!.. Ты понял меня, юноша?! Ты услышал меня, юный мой друг?!
        На эти два последних восклицания я, разумеется, поспешил ответить, что да, услышал и понял.
        А Гней Эдий Вардий мгновенно утратил свой восторг, нахмурился и пробурчал:
        - Ну ладно. Мне пора в виноградник. Ступай домой. О следующей нашей встрече я тебя заранее извещу.
        notes
        Примечания
        1
        Здесь и далее (с 1 по 18) дается отсылка к 1-й книге «Бедный попугай, или Юность Пилата».
        2
        Начало см. в книге «Бедный попугай, или Юность Пилата».