Библиотека / История / Верга Джованни : " Ссора С Патриархом " - читать онлайн

Сохранить .
Ссора с патриархом Джованни Верга
        Габриэле Д’Аннунцио
        Грация Деледда
        Луиджи Капуана
        Луиджи Пиранделло
        Антонио Фогаццаро
        Сборник «Ссора с патриархом» включает произведения классиков итальянской литературы конца XIX — начала XX века: Дж. Верги, Л. Пиранделло, Л. Капуаны, Г. Д’Аннунцио, А. Фогаццаро и Г. Деледды. В них авторы показывают противоестественность религиозных запретов и фанатизм верующих, что порой приводит человеческие отношения к драматическим конфликтам или трагическому концу.
        Составитель Инна Павловна Володина.
        ССОРА С ПАТРИАРХОМ
        Джованни Верга
        ВОЙНА СВЯТЫХ
        Святой Рокко важно шествовал под балдахином в праздничной процессии, окруженный множеством горящих свечей, в сопровождении своры собак на поводках[1 - Святой Рокко — покровитель людей и животных, больных чумой, — изображался с собакой, которая держит в зубах кусок хлеба. Согласно легенде, святому Рокко, заболевшему чумой, посылал собаку с пищей тот, кого он излечил от этой болезни.], оркестра и толпы верующих, как вдруг все смешалось в невероятной суматохе, началась свалка, драка, полилась кровь, священники, подобрав свои сутаны, тут же пустились наутек, трубы и кларнеты дули и свистели прямо в уши людей, женщины визжали, а удары сыпались повсюду, точно гнилые груши с деревьев, под самым носом святого Рокко благословенного. Примчались судья, синдик[2 - Синдик — выборный глава общинного самоуправления в Италии.], карабинеры. Тех, кому переломали ребра, отнесли в больницу, самых буйных драчунов отправили отсыпаться в тюрьму, святой скорее вприпрыжку, нежели степенным шагом, вернулся в свою церковь, и праздник закончился, словно комедия с Пульчинеллой[3 - Пульчинелла — популярная неаполитанская
маска комедии дель арте: весельчак и балагур; традиционный его облик — горбун с большим крючковатым носом в высокой остроконечной шляпе.].
        А причиной всему была зависть прихожан церкви святого Паскуале. Дело в том, что в этом году почитатели святого Рокко потратили невесть сколько денег, чтобы праздник получился как можно пышнее. Выписали из города оркестр, запустили в небо две тысячи ракет и даже новую хоругвь купили — всю затканную золотом и весившую, как говорили, больше квинтала[4 - Квинтал — равняется центнеру.], она колыхалась над толпой словно «золотая пена». Вся эта роскошь чертовски разозлила прихожан церкви святого Паскуале, так что в конце концов кто-то из них не выдержал и, побледнев от злости, заорал как одержимый:
        - Да славится святой Паскуале!
        Тут и началась потасовка.
        Понятное дело, орать «Да славится Паскуале!» прямо в лицо святому Рокко — самое настоящее издевательство. Это все равно что заявиться к вам в дом и плюнуть на пол или то же самое, что ущипнуть женщину, которую вы ведете под руку.
        Когда такое случается, то и про бога и про черта забудешь, и уж конечно потеряешь последние остатки уважения к чужим святым, которые, если хорошенько разобраться, все одинаковы. Если дело происходит в церкви, дерутся скамьями, если во время процессии — летают, словно летучие мыши, обломки факелов, ну а за столом — швыряются посудой.
        - Черт побери! — вопил кум Нино, весь в синяках. — Хотел бы я посмотреть, у кого хватит духу еще раз крикнуть: «Да славится святой Паскуале!»
        - У меня хватит! — рявкнул разъяренный Тури[5 - Тури — сокращенно от имени Сальваторе.] — дубильщик, его будущий шурин. А взбешен он был оттого, что получил такую оплеуху, что едва глаза не лишился. — Да славится святой Паскуале до скончания веков!
        - Ради бога! Ради бога! — визжала его сестра Саридда[6 - Саридда — уменьшительно-ласкательное от имени Сара.], бросаясь разнимать брата и жениха, которые еще минуту назад преспокойно прогуливались с ней по улицам.
        Кум Нино, жених, язвительно заорал:
        - Да славятся мои сапоги! Да славится святой сапог!
        - Ах вот как! — заревел Тури с пеной у рта и с распухшим глазом, посиневшим, как баклажан. — Так вот тебе за все — и за святого Рокко! И за сапоги! Вот тебе! Получай!
        И они принялись награждать друг друга такими затрещинами, которые могли бы прикончить и быка, если бы подоспевшие друзья не растащили их пинками и колотушками. Саридда тоже вошла в раж и орала что есть мочи: «Да славится святой Паскуале!» — и едва не подралась со своим женихом, словно они уже были мужем и женой.
        После таких перепалок отцы обычно ссорятся со своими сыновьями, а жены расходятся с мужьями, если почитательница святого Паскуале вышла на свою беду замуж за почитателя святого Рокко.
        - Слышать ничего не хочу больше об этом человеке! — подбоченившись, отвечала Саридда соседкам, когда те спрашивали ее, почему расстроилась свадьба. — Даже если мне его приведут разодетым в золото и серебро! Ясно вам!
        - А по мне, так, пусть она хоть плесенью зарастет, — говорил в свою очередь кум Нино, когда в остерии ему обмывали физиономию, всю залитую кровью. — Одни болваны да бездельники живут в этом квартале дубильщиков! Должно быть, я был крепко пьян, когда мне пришло в голову искать там невесту.
        - Хватит, — заключил синдик. — Если уж нельзя вынести святого на площадь, чтобы не началась драка, а это, без сомнения, сплошное свинство, так не бывать больше никаким праздникам, никаким торжествам! Я запрещаю их! И если только увижу на улице хоть один огарок — хоть один, слышите! — всех за решетку упрячу!
        А дальше дело приняло серьезный оборот, потому что местный епископ даровал каноникам[7 - Каноник — священник католической церкви при больших соборах, подчинявшийся определенному уставу, но не дававший монашеского обета.] церкви святого Паскуале право носить моццетту[8 - Моццетта — пелерина с небольшим капюшоном, знак особого отличия католических священников.]. Вот тогда обиженные прихожане церкви святого Рокко, священнослужители которой моццетты не имели, дошли до Рима и припали к ногам папы с прошением на гербовой бумаге и всем прочим. Но все напрасно: их соперники из нижнего квартала, которые еще недавно были голодранцами, разжирели, как свиньи, взявшись за новое ремесло — дубление кож, а ведь каждый знает: на этом свете справедливость продается и покупается, как душа Иуды.
        В приходе церкви святого Паскуале со дня на день ждали посланца монсиньора, важного господина, у которого, как утверждали очевидцы, были на туфлях серебряные пряжки, с полфунта каждая. Он должен был привезти каноникам церкви святого Паскуале моццетту. По этому поводу они выписали оркестр и собирались встретить с ним посланца епископа за три мили от села. Ходили слухи, что вечером на площади будет фейерверк, и повсюду огромными, словно коробки, буквами будет написано: «Да славится святой Паскуале!»
        Жители верхнего квартала пришли поэтому в невероятное волнение, а некоторые, самые горячие, вырезали из грушевого и вишневого дерева дубины, толстенные, как бревна, и цедили сквозь зубы:
        - Если ожидается музыка, нужно будет задать тон!
        Посланцу епископа грозила явная опасность — он рисковал своими ребрами во время торжественного въезда. Однако он, такой хитрец, велел оркестру ожидать его за околицей, а сам пешком тропинками да задворками незаметно добрался до дома приходского священника, куда велел созвать главарей обеих партий.
        Стоило этим господам оказаться лицом к лицу, как, накаленные столь долгой враждой, они готовы были тут же вцепиться в горло друг другу. Понадобилось все влияние его преподобия, облачившегося ради такого случая в новую суконную мантию, чтобы мороженое и прохладительные напитки были поданы и употреблены без помех.
        - Ну ладно! — согласился синдик, уткнувшись носом в стакан. — Если я вам нужен как миротворец, то готов к услугам.
        Посланец епископа сказал, что он и в самом деле прибыл, словно голубка Ноя с оливковой ветвью в клюве, чтобы примирить их, и, сделав должное внушение, стал расточать улыбки и пожимать всем руки, повторяя:
        - Прошу вас, синьоры, пожаловать в ризницу в день праздника на чашку шоколада.
        - Обойдемся без праздника, — сказал помощник судьи, — иначе опять затеют драку.
        - Драка все равно будет, раз такое самоуправство творится — если человеку не дают повеселиться, как ему хочется, да еще на свои же денежки! — воскликнул Бруно-каретник.
        - Я умываю руки, — продолжал помощник судьи. — Распоряжения властей тверды на этот счет. Устроите праздник — я пошлю за карабинерами. Я не потерплю беспорядков.
        - За порядок отвечаю я, — изрек синдик, стукнув зонтом о землю и окидывая взглядом окружающих.
        - Мило, ничего не скажешь! Или, может, вы думаете, никто не видит, как в совете вы пляшете под дудку вашего свояка Бруно! — вставил помощник судьи.
        - А вы постоянно ставите палки в колеса, потому что никак не можете переварить эти распоряжения насчет белья!
        - Синьоры! Синьоры! — пытался успокоить их посланец епископа. — Так мы ни к чему не придем.
        - К революции придем! К революции! — вопил Бруно, потрясая кулаками.
        К счастью, приходский священник успел незаметно убрать подальше чашки и стаканы, а пономарь помчался сломя голову отпустить оркестр, который, узнав о приезде посланца епископа, спешил приветствовать его, дуя в рожки и тромбоны.
        - Так мы ни о чем не договоримся! — бормотал посланец епископа, досадуя, что в то время, как в его краях уже созрели хлеба, он должен торчать здесь и возиться с кумом Бруно и помощником судьи, готовыми удавить друг друга. — Кстати, а что это за история с бельем?
        - Обычное самоуправство! Теперь нельзя вывесить за окошко даже носовой платок, чтоб вас сразу же не оштрафовали. Жена помощника судьи, полагаясь на положение мужа, — до сих пор хоть какое-то уважение к властям еще было, — обычно вывешивала на балконе всю недельную стирку, сами понимаете… то немногое… что бог послал… А теперь, с новыми-то порядками, это уже смертный грех. Запрещено даже выпускать на улицу кур, собак и других животных. А ведь они, с вашего позволения, наводили чистоту. Ведь если, дай-то бог, пойдут дожди, так по щиколотку в грязи увязнем.
        Посланец епископа, чтобы смягчить души прихожан, как пригвожденный с утра до вечера сидел в исповедальне, точь-в-точь сова, и женщины, все до единой, желали исповедоваться у него. Он же мог отпустить любые грехи, как сам монсиньор епископ.
        - Падре! — шептала ему Саридда, уткнувшись носом в решетку исповедальни. — Кум Нино каждое воскресенье в церкви вынуждает меня на дурные мысли.
        - Каким образом, дочь моя?
        - Мы были обручены с ним, пока в селе не началось все это. А теперь, когда свадьба расстроилась, он становится возле главного алтаря и глазеет на меня и, пока идет служба, хихикает со своими дружками на мой счет.
        А когда посланец монсиньора попытался тронуть сердце кума Нино, тот отвечал:
        - Это она воротит нос от меня, когда встречает где-нибудь, будто я прокаженный какой!
        Сам же он, когда нья[9 - Нья — от испанского «донья», обращение к простолюдинкам в Сицилии.] Саридда проходила в воскресенье по площади, делал вид, будто с головой ушел в беседу с сержантом или с какой-нибудь другой важной персоной, и вовсе не замечал ее. А Саридда притворялась, что очень занята склеиванием цветных бумажных фонариков, и демонстративно вывешивала их на подоконнике прямо перед носом Нино.
        Как-то раз они оказались вместе в одном доме на крестинах и даже не поздоровались, будто и знать не знали друг друга, а Саридда к тому же принялась вовсю кокетничать с крестным отцом новорожденной.
        - Подумаешь, отец крестный! — ехидничал Нино. — Крестят-то девочку! А когда рождается девочка, известное дело, даже стропила на крыше прогибаются.
        И Саридда, будто бы обращаясь к матери малютки, тараторила:
        - Нет худа без добра. Иной раз кажется, что потерял сокровище, а на деле так надо еще бога и святого Паскуале благодарить, что избавился от беды: человека только тогда узнаешь до конца, когда с ним пуд соли съешь!
        - Да, уж что и говорить: пришла беда — отворяй ворота! Только стоит ли портить кровь себе из-за ерунды? Умер папа, другой придет — свято место пусто не бывает!
        На площади муниципальный глашатай забил в большой барабан.
        - Синдик говорит, что праздник будет, — зашептали в толпе.
        - Судиться буду до скончания веков! Нищим стану, в одной рубашке пойду, как святой Иов, но пять лир штрафа ни за что не заплачу! До самой смерти!
        - Черт побери! Не до праздника тут, если в этом году мы все передохнем с голодухи! — крикнул Нино.
        С самого марта не было ни капли дождя, и пожелтевшие посевы, потрескивая, как фитиль, умирали от жажды. Но Бруно-каретник уверял, что стоит только устроить процессию и вынести святого Паскуале, непременно, как бывало не раз, пойдет дождь. Только какое ему было дело до дождя — ему, каретнику, да и всем дубильщикам. Ну что ж, потаскали туда-сюда святого Паскуале и при восходе солнца, и на закате и на пригорке его выставляли, чтобы благословил поля в один из тех удушливых летних дней, когда небо сплошь закрыто тучами, а крестьяне рвут на себе волосы от отчаяния, глядя на выжженные поля и на колосья, что стелются по земле, словно умирают.
        - Распроклятый святой! — орал Нино и плевался во все стороны, носясь как помешанный по полю. — Вы же погубили меня! Вы — грабитель, а не святой Паскуале! Только серп и оставили, чтобы я мог перерезать себе горло!
        Весь верхний квартал охватило отчаяние: год казался нескончаемым оттого, что голод начался уже в июне, и женщины, нечесаные, с остановившимся взглядом, стояли у своих дверей, не зная, что предпринять. Донья Саридда, узнав, что на площади продают мула кума Нино в уплату за аренду земли, на которой ничего не уродилось, сразу же смягчилась, от ее злости и следа не осталось, и она немедля послала своего брата Тури на выручку, отдав ему те немногие сбережения, что были отложены на черный день.
        Нино стоял на краю площади, засунув руки в карманы, и рассеянно смотрел в сторону, пока продавали его мула, украшенного лентами, с новой уздечкой.
        - Не надо мне ничего, — мрачно сказал он. — Руки у меня еще, благодарение богу, остались! Хорош, нечего сказать, твой святой Паскуале!
        Тури отошел, чтобы опять не поссориться, немного подождал и отправился домой.
        После того как святого Паскуале носили туда-сюда, а проку все равно не было никакого, люди потеряли всякую надежду. Хуже всего, что даже многие прихожане церкви святого Рокко поддались соблазну пойти с этой процессией, толкались, как ослы, с терновыми венками на голове, и все ради своих посевов. Зато потом они последними словами крыли святого Паскуале, да так решительно, что посланцу монсиньора ничего не оставалось, как тихонько, без оркестра, как и явился, пешком уйти восвояси.
        Помощник судьи, желая насолить Бруно-каретнику, телеграфировал начальству, что народ взбудоражен и общественный порядок висит на волоске. Так что в один распрекрасный день стало известно, что ночью пожаловали солдаты, и каждый может убедиться в этом, увидев их в казарме.
        - Это они из-за холеры сюда явились, — предполагали некоторые. — Внизу, в городе, люди мрут как мухи.
        Аптекарь замкнул свою лавочку на замок, а доктор удрал первым, чтобы и ему не досталось[10 - В народе существовало убеждение, что холеру распространяют по указке правительства врачи и аптекари.].
        - Все обойдется, — успокаивали себя те немногие, что оставались на месте и не смогли убежать куда-нибудь подальше, — святой Рокко благословенный позаботится о своем селе, а первому, кто попробует ночью сбежать, мы живо сдерем кожу!
        И жители нижнего квартала, прихожане церкви святого Паскуале, босиком понеслись в церковь святого Рокко. Однако, несмотря ни на что, холерные больные зачастили вскоре, как крупные капли дождя, предвещающие грозу. Про одного говорили, будто он, как свинья, объелся плодами фикидиндии[11 - Фикидиндия — плоды съедобного кактуса, растущего в Сицилии.] и оттого преставился, про другого — будто возвращался поздно ночью домой… Одним словом, холера, невзирая ни на какие молитвы и предосторожности, явилась во всей красе, назло святому Рокко, хотя одной старушке, считавшейся праведницей, приснился однажды святой Рокко, и он будто бы сказал ей: «Не бойтесь холеры. Я сам справлюсь с ней, я ведь не такой никчемный святой, как этот Паскуале».
        Нино и Тури не виделись с тех пор, как был продан мул. Но едва Нино узнал, что брат и сестра заболели холерой, сразу же помчался к ним. Саридда вся почернела, стала неузнаваемой. Она лежала в глубине комнаты рядом с братом — тому стало лучше, но он в отчаянии рвал на себе волосы, не зная, чем помочь сестре.
        - Ах! Какой же негодяй этот святой Рокко! — вздохнул Нино. — Такого я от него не ожидал. О, Саридда, неужели вы совсем не узнаёте меня? Это же я, ваш прежний Нино!
        Донья Саридда глядела на него глубоко провалившимися глазами — без фонаря их, пожалуй, и не отыскать было на ее лице. А у Нино слезы текли в три ручья.
        - Ах, святой Рокко! — причитал он. — Уж на что злую шутку сыграл со мной святой Паскуале, но эта будет почище!
        Саридда все-таки выздоровела. И, стоя в дверях, повязанная платком, желтая, словно воск, говорила Нино:
        - Святой Рокко сотворил со мной чудо, и вы тоже должны поставить ему свечу в день его праздника.
        Нино промолчал и, несмотря на камень, лежавший на сердце, кивнул головой в знак согласия. Вскоре и его прихватила холера, и он оказался на волосок от смерти. Саридда, раздирая лицо ногтями, заявила, что хочет умереть вместе с ним, что обрежет волосы, положит их в гроб ему и уйдет в монастырь, чтобы никто ее больше никогда не видел, пока она жива.
        - Нет, нет! — горестно отвечал Нино. — Волосы отрастут, но кто тебя больше не увидит, так это я, ведь я умру.
        - Хорошенькое же чудо ниспослал тебе святой Рокко! — утешал его Тури.
        Но когда оба они побороли болезнь и с провалившимися щеками, ослабевшие, грелись на солнышке, прислонившись к стене, то снова попрекали друг друга святым Рокко и святым Паскуале.
        Как-то, когда холера окончательно отступила, проходил мимо Бруно-каретник, возвращавшийся в село, и сообщил:
        - Мы думаем устроить большой праздник, чтобы отблагодарить святого Паскуале за его милости: ведь это он спас нас от смерти. Отныне не будет больше среди нас смутьянов и спорщиков, раз отдал богу душу помощник судьи, главный зачинщик этих споров.
        - Это верно, но, похоже, праздник-то будет для покойников, — усмехнулся Нино.
        - А разве не по милости святого Рокко ты остался в живых?
        - Да перестаньте же наконец! — рассердилась Саридда. — Неужто нужна еще одна холера, чтобы вы жили в мире?
        1880
        Перевод И. Константиновой
        ЕГО ПРЕПОДОБИЕ
        Ни длинной бороды, ни скромного одеяния — ничего уже не оставалось в его облике от священника. Теперь он брился каждое воскресенье и на прогулку выходил в сутане из тонкого сукна, перекинув через руку плащ с шелковыми отворотами. Когда же, засунув руки в карманы и попыхивая трубочкой, он останавливался и смотрел на свои поля и виноградинки, на свои стада и своих работников, он не вспоминал уже о том, как мыл посуду на кухне у капуцинов[12 - Капуцин — член нищенствующего католического монашеского ордена, учрежденного в XVI веке.] и как одели они из милости на него рясу, а если б вспомнил, то перекрестился бы не только правой, но и левой рукой.
        Не научи его люди добрые служить мессу, не выучи читать и писать, не смог бы он втереться в лучшие дома округи, не ходили бы у него в должниках все эти бедняки-испольщики, что работали на него в поте лица, молились за его здоровье и просили господа послать ему хороший урожай, а потом, получив свою долю, кляли его на чем свет стоит.
        «Суди о человеке по тому, каков он есть, а не по происхождению», — говорит пословица. А какого он происхождения, это все знают: его мать и теперь полы у него в покоях подметает. Нет, знатным родом его преподобие не кичился, нисколько! И когда по вечерам ходил к баронессе перекинуться в картишки, брата своего оставлял в прихожей — ждать его с фонарем.
        Творить добро он начал, как бог велит, со своих родственников. Взял в дом племянницу — девица красивая, да за душой ни гроша, даже самого захудалого мужа не найти бы ей никогда. А у него она жила без забот, на всем готовеньком — отвел ей лучшую комнату, с застекленными окнами и кроватью под пологом. И работать по дому не заставлял.
        Вот люди и решили: видно, бог наказал ее, когда стала она мучиться угрызениями совести. С женщинами, которым нечего делать, такое бывает, и тогда они целые дни проводят в церкви, бия себя в грудь и каясь в смертных грехах. Только в церковь она ходила, когда дяди там не было, — он не из тех священников, которым охота красоваться с амвона перед возлюбленной. Что касается других женщин, ему было достаточно только по-отечески, ласково ущипнуть за щечку на улице или из окошка исповедальни после того, как они облегчат свою совесть, выложив все грехи — и свои, и чужие, а из таких разговоров, в награду за благословение, всегда можно выудить что-нибудь полезное человеку, который греет руки на сельских делах.
        Нет, он и не думал прослыть святым — боже упаси! Святые люди с голоду подыхали. Как викарий[13 - Викарий — помощник католического священника.] к примеру, что бесплатно служит мессу и по домам к беднякам ходит в такой рваной сутане, что просто срам для религии. Его преподобие хотел выйти в люди. Он и вышел, с попутным ветром. Поначалу, правда, не все шло гладко. Так мешала эта проклятая монашеская ряса, что даже в суд пришлось подать, чтобы отделаться от нее, а братья монахи помогли ему выиграть дело, потому что рады были избавиться от него. Ведь с тех пор, как он оказался в монастыре, ни одни выборы отца-провинциала[14 - Отец-провинциал — управитель несколькими общинами в католическом монашеском ордене.] не обходились без драки — скамейки да тарелки так и летали по трапезной. Отец Баттистино, слуга божий, такой здоровяк — не монах, а погонщик мулов! — чуть на тот свет не отправился. Падре Джаммария, сторож в ризнице, всеми зубами поплатился. А его преподобие заварит кашу да и сидит себе тихонько в своей келье. Так и сделался он его преподобием, и зубы все целы, и служат ему исправно.
        А про падре Джаммария, который запустил в рукав этого скорпиона, все говорили: «И поделом ему!»
        Но падре Джаммария, святая душа, шамкая беззубым ртом, отвечал обычно:
        - Что поделаешь? Не рожден человек быть монахом, так уж ничего не попишешь. Вот и папа Сикст начал с того, что свиней пас, а куда вознесся… Уж, видно, на роду так написано, и наш, сами знаете, каким сызмальства был.
        Вот и пришлось падре Джаммария всю жизнь оставаться простым ризничим у капуцинов — денег ни гроша, одежда хуже нельзя, — так и отпускал грехи во славу Иисуса Христа да варил похлебку для бедняков.
        Еще в детстве, глядя, как брат, что нынче с фонарем ждет у баронессы, гнет спину в поле, как сестры в девках горюют, а мать сучит пряжу в темноте, без коптилки, чтоб масло не жечь, он решил: «Буду священником!»
        На такое дело ничего не пожалели — продали мула и землю, лишь бы в школу определить. Думали, священник в семье — гораздо прибыльнее, нежели мул и надел земли. Но оказалось, чтобы содержать сына в семинарии, нужно очень много денег! Стал тогда мальчишка вокруг монастыря слоняться: может, в послушники возьмут. Как раз тогда отца-провинциала ждали, и на кухне рук не хватало, его и взяли помочь. Падре Джаммария, добрая душа, подозвал его:
        - Нравится быть монахом? Ну и с богом, оставайся у нас.
        Брат Кармело, привратник, что обычно проводил время сидя на ограде монастырского дворика, от нечего делать похлопывая сандалиями одной о другую, снял с фигового дерева какие-то лохмотья, которыми воробьев отпугивали, перекроил их малость и сделал мальчику нечто вроде рясы.
        Родные запротестовали: какой прок от монаха! Да и денежки, что потрачены уже на его учение, поминай как звали — гроша ломаного теперь от него не вернется. Но он, монах по призванию, только плечами пожимал в ответ:
        - Что же, по-вашему выходит, нельзя следовать велению божьему?
        Падре Джаммария полюбил мальчишку. Ловок он был, как кошка, — и на кухне и в любой другой грязной работе; даже когда мессу помогал служить, словно всю жизнь только этим и занимался: глаза долу опустит, губы подожмет — ни дать ни взять серафим. Он и теперь, хотя мессу больше не служит, точно так же глаза опускает и губы поджимает, когда какое-нибудь темное дело с господами обделывает — либо к общинным землям примеривается, либо клянется господом богом перед судьей.
        Однажды, в 1854 году, пришлось ему давать особенно важную клятву, у алтаря, под дароносицей. Ходил слух, будто он холеру насылает, вот люди и хотели расправиться с ним.
        - Клянусь святыми дарами, что у меня в руках, — произнес он, обращаясь к прихожанам, стоявшим перед ним на коленях, — нет тут моей вины, дети мои! Однако обещаю вам: холера через неделю кончится. Потерпите немного!
        И они, конечно, терпели! Волей-неволей приходилось терпеть! Ведь он был заодно и с судьей, и с начальником полиции, а «король-бомба»[15 - «Король-бомба» — так прозвали в народе Фердинанда II (1810 -1859), короля Королевства обеих Сицилий (1830 -1859), за жестокий артиллерийский обстрел Мессины во время подавления революции 1848 -1849 годов.], говорят, на пасху и на рождество каплунов ему посылал, чтобы задобрить; даже особое лекарство от холеры прислал, если, не дай бог, прихватит его.
        Старая его тетушка, которую его преподобию пришлось взять к себе, чтобы не было лишних пересудов, хотя она камнем висела у него на шее, однажды перепутала бутылку и подхватила-таки холеру. Но ее племянничек во избежание всяких подозрений даже ей не давал лекарства.
        - Дай мне это лекарство! Дай! — молила старуха, уже вся черная, как уголь, не замечая ни врача, ни нотариуса, которые, ничего не понимая, в растерянности переглядывались. А его преподобие как ни в чем не бывало пожимал плечами, словно не к нему она обращалась, и бросал сквозь зубы;
        - Не слушайте ее, она бредит.
        Должно быть, это лекарство и вправду прислал король, но под таким секретом, что другим давать его было строжайше запрещено. Даже судье, когда его жена оказалась при смерти и тот сам пришел на коленях просить лекарство, его преподобие отказал:
        - Располагайте моей жизнью, друг мой, но тут я ничем не могу вам помочь.
        Эта история была всем известна, Знали и то, что интригами и хитростью он сумел втереться в доверие к королю, судье и начальнику полиции — полиция была у него в руках, и он распоряжался ею, словно был губернатором, а донесения пересылал прямо в Неаполь, минуя наместника. Понятно, никто не отваживался ссориться с ним, и если, бывало, он положит глаз на какой-нибудь участок общинной земли из тех, что продается с торгов или сдается в аренду, то даже местные богатеи, которые порой решались перечить ему, делали это осторожно, вежливо, потчуя его табачком. Однажды его преподобие с самим бароном столкнулся на торгах — целых полдня спорили. Барон рассыпался в любезностях, а его преподобие невозмутимо сидел напротив, зажав между колен плащ, и все набавлял цену. Надбавит и со вздохом протянет сопернику свою серебряную табакерку:
        - Ничего не поделаешь, синьор барон. Коль взялся за гуж, не говори, что не дюж.
        Закончилось тем, что его преподобие одержал верх, а барону ничего другого не оставалось, как еще раз понюхать табачку да и пойти восвояси, позеленев от злости.
        В селе относились к таким делам одобрительно, потому что, когда попадается солидная кость, дерутся между собой всегда большие собаки, остальной мелюзге приходится лишь облизываться.
        А вот за что люди на него действительно роптали, так это за жадность, потому что, когда приходило время делить урожай, этот слуга божий вел себя почище антихриста — без зазрения совести присваивал чужое добро. Самому-то себе, известное дело, грехи отпускать он мог сколько душе угодно. «Что и говорить, великое дело иметь в доме священника!» — вздыхали люди. И если была хоть малейшая возможность, отказывали себе в последнем куске хлеба, лишь бы послать сына в семинарию.
        - Если человек занят сельскими работами, он должен жить только этим, — говорил его преподобие, как бы ища оправдание своим поступкам: ведь он не считался ни с кем. И мессу служил только по воскресным дням, когда других дел не было. Он не гонялся за этими жалкими тремя тари[16 - ТарИ — старинная сицилианская монета, сначала золотая, затем серебряная.], не нищим же священником он был на самом-то деле!
        Монсиньор епископ, как-то объезжая епархию, пожаловал к его преподобию. Видит — на столе в его комнате лежит молитвенник, весь в пыли. Он и написал пальцем на обложке: «Deo gratias!»[17 - Благодарение богу! (Лат.)] Да только у его преподобия дела были поважнее, чем утруждать себя чтением молитвенника, и замечание монсиньора он мимо ушей пропустил. Ну и что, подумаешь, молитвенник покрыт пылью, зато волы у него лоснились от сытости, овцы на загляденье, а пшеница в рост человека, так что арендаторы могли любоваться на все это, правда, до той поры, пока не подойдет час рассчитываться с хозяином.
        Бедняги радовались:
        - Просто чудо, а не пшеница! Не иначе как сам спаситель прошелся ночью по полю! Сразу видно, что хозяин — слуга божий, и работать на него выгодно: он ближе к богу, и молитва его прямо доходит до ушей всевышнего, и благословения долго ждать не приходится.
        В мае все с мольбой и надеждой встречали каждое редкое облачко, появлявшееся на небе, но в душе были спокойны, зная, что хозяин служит молебен о даровании урожая и его мольба куда лучше действует против сглаза и недорода, чем святые картинки и освященные просвирки. Его преподобие даже запретил крошить просвирки по полю — они только воробьев да всяких других вредных птиц приманивают. Картинок же этих у него всегда хоть пруд пруди — он набивает ими свои карманы бесплатно: в ризнице их сколько угодно. Ему ничего не стоит щедро одаривать ими своих крестьян.
        Но как только подходит пора жатвы, седлает его преподобие лошадь и вместе с братом объезжает поля, а тот и ружье не забудет прихватить. Пока весь урожай не отправит в закрома, ночует на поле, не боится и малярию подхватить — все свой интерес соблюдает, а о церкви и думать позабыл.
        Бедняки в пылу страды совсем забывают, как им доставалось зимой, а потом только рты разевают от удивления, когда подходит время расчета, — долгов у них, оказывается, и не счесть.
        - Вспомни-ка, сколько мер бобов взяла у меня твоя жена, едва снег выпал. А о хворосте, что я выдал твоему сыну, забыл? А семян, не припомнишь ли, сколько мер ты взял под такие-то проценты?.. Подсчитай, не поленись.
        Счет оказывался надувательский.
        Вот, к примеру, дядюшка Карменио в неурожайный год семь потов спустил, работая на поле у его преподобия, здоровье вконец подорвал… А как стали подсчитывать, оказалось, что он еще и в долгу у его преподобия, так что даже осла ему пришлось отдать. И пошел он домой ни с чем. Послушали бы, как он ругался, — всех чертей помянул, кляня его преподобие. А тот и ухом не повел — и не на исповедь торопился, а к себе в хлев — спешил осла надежно привязать там.
        Разбогатев, его преподобие решил и о семье подумать, — хлеба и того досыта его ближние никогда не ели, а теперь оказалось, что они имеют право на неплохой бенефиций[18 - Бенефиций (благодеяние, лат.) — доходная должность в римско-католической церкви.] Когда отменили «право мертвой руки»[19 - «Право мертвой руки» — так именовали неотчужденные земли, принадлежавшие церкви и монастырям.], его преподобие добился-таки, чтобы ему разрешили выкупить церковные земли, и они насовсем перешли в его собственность. Одного жаль было — столько денег ушло на выкуп, вот он и костил правительство на чем свет стоит: не могло даром отдать земли и церковное имущество, кому они положены.
        Эта распря с правительством впоследствии дорого обошлась его преподобию. Когда в 1860 году устроили революцию, ему как крысе пришлось в погребе отсиживаться, потому что деревенские, с которых он семь шкур драл, грозились теперь с него шкуру спустить.
        А вскоре пошли налоги — хочешь не хочешь, плати. При одной только мысли о них кусок застревал у него в горле. А тут еще ополчились на самого папу римского, совсем стали прижимать его, светскую власть задумали отнять. Когда же святой отец всех, кто на церковное имущество позарился, отлучил от церкви, тут его преподобие взорвался:
        - Какое дело папе до моего добра? Оно же его светскую власть не ущемляет?
        Но мессу стал служить получше.
        Прихожане по-прежнему посещали церковь, но, слушая его проповедь, подумывали: «Ну и жулик же наш священник!» А женщины, придя на исповедь, не могли удержаться, чтобы не сказать:
        - Грешна, падре, поругивала вас, хоть вы и слуга божий, потому что всю-то зиму по вашей милости без бобов и муки сидели…
        А тот отвечал:
        - По моей милости? Я, что ли, посылаю вёдро или дождь не вовремя? Или, может, прикажете мне свою землю вам передать, чтобы вы с нее урожай снимали? Побойтесь бога, совесть свою поберегите! И зачем только приходите ко мне на исповедь? Вы в плену у дьявола-искусителя, который хочет лишить вас таинства покаяния, И детей рожаете столько, что не думаете, чем же будете кормить их. Я, что ли, виновен в том, что вы не можете их прокормить? Ведь я же не заставлял вас: плодите, плодите на свет этих детей… Я, может, и сан духовный принял, чтобы не иметь их.
        Грехи он, конечно, отпускал, как и положено на исповеди. Только люди все равно не очень-то понимали, кто же он такой на самом деле — то ли священник, благословляющий именем господа, то ли хозяин, только и думающий о том, чтобы обсчитать их да с пустой сумой и серпом под мышкой с поля выпроводить.
        - Ох, грехи наши, — покорно вздыхали бедняки. — Разве можно кувшином камень перебить: попробуй потягаться с его преподобием — он все законы знает назубок.
        Он и в самом деле все законы знал досконально. Придут они с адвокатом в суд, так он один только и говорит: по закону, мол, надо так-то и так-то поступать. Гласит закон вот так. И всегда-то он гласил в его пользу.
        А в прежние времена что было: над своими врагами и завистниками его преподобие только посмеивался. Как они ни старались его ухватить — и епископу жалобы писали, и племянницей упрекали, и дядюшку Карменио вспоминали, и добро краденое… Добились-таки, что лишили его права служить мессу и принимать исповедь. Ну и что толку? Ни в ком он не нуждался, даже в епископе. Сам себе он был хозяин, всей округе задавал тон, в доме у баронессы был своим человеком. И чем больше шуму поднимали вокруг его имени недруги, тем больше им доставалось. Если человек богат, никто не смеет его трогать, будь ты хоть сам епископ. Ему надо кланяться в пояс — иначе прощай покой и благополучие…
        Но когда разразилась революция и о боге вспоминать перестали, все пошло прахом для его преподобия. Люди стали грамотными, считать научились лучше его самого. Разные партии все теплые местечки в муниципалитете меж собой поделили, забыв о стыде и совести. Любой жалобщик, вздумай он затеять тяжбу, мог бесплатно получить в суде адвоката и заставить вас оплатить все судебные издержки. Святого отца теперь ни во что не ставили ни судья, ни начальник полиции. Прежде, бывало, если кто-то не окажет ему уважения, шепнет он одно лишь слово, и окажется раб божий за решеткой. Теперь все изменилось. Священнику полагалось только служить мессу да исповедовать — на то ты и слуга обществу.
        Судья боялся лишь общественного мнения, как бы в газетах худым словом не помянули, и вершил суд, словно был самим царем!
        Даже добро, нажитое своим трудом, собственным потом политое, и то сглазили ироды. Стоит за стол сесть, перекусить немного, так ночью всего переворачивает от боли, спасу нет. А его брат — подумать только, всю жизнь с хлеба на квас перебивался, ел только черствые корки с луком, — как страус, все что угодно переваривает в своем желудке, а придет время и умрет его преподобие, так ведь еще и все добро к нему перейдет, и станет он богачом, не шевельнув даже мизинцем для этого.
        Матушка, бедная, лежала в параличе, ни на что больше не годная, — других только мучила, вынуждая ухаживать за собой. Даже племянница и та не доставляла радости. Растолстела, на всем готовеньком сидючи, ходит расфранченная, только и забот, что в церковь сходить. Или вдруг спохватится, что в грехе живет, и начнет донимать его преподобие упреками, будто он безбожник, такой же точно, как и те, кто вынуждали епископа отнять у него приход.
        - Нет больше ни религии, ни справедливости, ничего нет, — бурчал себе под нос его преподобие, старея. — Каждый теперь старается выгадать. Кто гол как сокол, все у тебя норовит оттяпать, дескать, убирайся отсюда подобру-поздорову, а я твое место займу! Всякие лодыри так и суют нос в твои дела. Священников хотят превратить в пономарей, чтобы они и мессу служили, и церковь подметали, будто сторожа какие. На мессу времени не остается, столько забот прибавилось… Не хотят теперь по закону божьему жить — вот что обидно!
        1881
        Перевод И. Константиновой
        ПАПА СИКСТ
        Такие лицедеи, как Вито Скардо, уже не рождаются больше в Милителло, особенно с той поры, как на него снизошла милость божия и он из жалкого нищего превратился в приора капуцинов, как папа Сикст[20 - Папа Сикст V — Феличе Перетти — был сыном бедных пастухов, сам пас свиней; в 13 лет вступил в орден францисканцев и сделал блистательную духовную карьеру.].
        Перепробовав сотни ремесел, наломав немало дров, как поговаривали, в делах амурных и в аферах с чужим добром, растеряв последнее, что у него было, подорвав здоровье, он оказался припертым к стене и тут-то наконец понял: пора сворачивать на другую дорогу.
        Год выдался к тому же голодный, всходы на полях с самого начала дали понять, что зима нынче будет «веселая», и все — и бедняки, и богачи — рвали на себе волосы, когда пришла пора собирать урожай. Вито Скардо, работая на току у массаро[21 - Массаро — зажиточный крестьянин, фермер.] Наски, тоже ругался на чем свет стоит. Кум Наска, в свою очередь, отводил душу, раздавая пинки сыновьям, жена его с ребенком на руках смотрела воспаленными глазами на жалкие колосья, и даже младенцу приходилось нелегко, потому что ему нечего было сосать, короче, только одно отчаяние витало среди этих голых полей, ни песни нигде не было слышно, ни звуков тамбурина, и тут вдруг явился брат Анджелико — из тех капуцинов, что живут подаянием, — свежий, словно майская роза, он бодро трусил на прекрасном гнедом муле.
        - Хвала святому Франциску![22 - Святой Франциск Ассизский (Джованни Бернардоне) — итальянский религиозный деятель, основатель ордена францисканцев, причисленный к лику святых.]
        - Хвала, хвала, брат Анджелико! — отвечал ему кум Наска, на этот раз обойденный милостью божией. — Bac-то он, известное дело, без куска хлеба с маслом не оставит, ваш святой Франциск!.. — И он принялся ругаться самыми последними словами — как всегда ругаются в неурожайные годы.
        Но брат Анджелико только посмеялся.
        - А кто молит господа послать дождь или вёдро, ослиные твои уши?
        Брат Анджелико в своей скромной рясе угощал щепоткой табаку одного, щепоткой другого, расточал улыбки, говорил разные добрые слова и получал взамен зерно, оливковое масло, молодое вино. И не было ему никакой нужды жать пшеницу, собирать виноград и думать о несчастьях, какие приносит неурожайный год, потому что в монастыре котел, слава богу, всегда был полным, и монахам только и оставалось, что благодарить провидение да поспешать в трапезную, когда звонил колокольчик.
        - Вот это ремесло по мне, — решил тогда Вито Скардо.
        Прошло немного времени, и, как господу было угодно, в один прекрасный день его нашли избитым до полусмерти в поместье Скарикалазино — то ли застали там, когда он собирал оливы без разрешения хозяина и без рясы святого Франциска, то ли пытался наставить рога хозяину Скарикалазино и ему пришлось убраться восвояси. Так или иначе, проучили его как следует, бедного Вито Скардо, — еле жив остался и по такому случаю решил исповедаться у самого приора[23 - Приор — настоятель в католическом мужском монастыре.] капуцинов.
        - Падре Джузеппе Мария, — сказал он, искрение раскаиваясь, — падре Джузеппе Мария, или я отправлюсь на тот свет, или обещаю изменить свою жизнь и постричься в монахи.
        - Ладно, ладно. Еще успеется.
        Настоятель подумал, что это обычная болтовня человека, попавшего в беду, и пообещал помочь, лишь бы отвязаться. Однако это оказалось вовсе не пустой болтовней. У Вито Скардо была дубленая кожа и упрямая голова. Разве он не задумал изменить свою жизнь? А слуга божий разве не наобещал ему с три короба? Когда настоятель месяц спустя увидел, что тот снова явился к нему здоровехонький и все с той же просьбой, он даже перекрестился:
        - Ты — в монахи?! Только этого не хватало!
        - А вы, ваша милость, разве не продвигались вверх? Даже приором стали!
        Ну что бы вы тут сделали? Такой мерзавец этот Вито Скардо, провонявший всеми семью смертными грехами! Однако он клялся и божился, что стал совсем другим человеком! Взяли его на проверку. Столько он наговорил всякого несчастному приору и так упрашивал, что тому ничего не оставалось, как взять его на пробу — поставили на довольствие, дали рясу и определили монахом-прислужником.
        - Если ряса сотворит чудо, значит, это поистине святая вещь, сын мой!
        Ладно, либо ряса сотворила чудо, либо и в самом деле нужда заставила, только Вито Скардо стал примером для всей общины. Честный, скромный, благоразумный — на женщин не смотрит, даже если встретит их на дороге. А милостыню просить умел так ловко, что цены ему не было, лучше брата Анджелико, и этим все сказано. Люди, видя, как он изменился — ну прямо святой! — говорили:
        - Это сотворил святой Франциск. — И подавали милостыню.
        Однако еще мешала ему жить эта дрянь, которая хотела лишить его куска хлеба, эта кума Меника, жена Скарикалазино: после того как мужа ее отправили на каторгу за избиение той ночью, она искушала его даже в церкви, обжигая пылкими взглядами и подсылая с записочками то одну приятельницу, то другую. Однажды, когда он возвращался поздно вечером после сбора подаяния и на дороге не было ни души, она как прижмет его грудью к ограде своего участка, после того-то, как поставил ее в дурацкое положение — ни вдова, ни мужняя жена!.. После того, что она сделала ради него!.. Как терпела мужнины побои!.. Да, да! Вот они, синяки! Едва ли не разделась прямо там же, где была, за изгородью. Изгородь густая, время позднее, на дороге никого… Славный святой Франциск, если Вито Скардо устоял тогда, как Иосиф Еврей[24 - Намек на отказ молодого Иосифа от домогательств жены Потифара, приближенного египетского фараона. Иосиф, сын патриарха Иакова, был продан братьями в Египет, вошел в милость к фараону и стал его первым помощником в управлении страной. За свою красоту был прозван Прекрасным.], то заслуга в этом целиком        - Сестра моя, — ответил он, — сестра моя, каторгу отбывают и возвращаются, а если меня выгонят из монастыря, что я тогда буду делать, скажите-ка мне, что?
        Он поведал об этом приключении падре приору на исповеди, мол, плоть — дьявольское искушение. «Он себе на уме!» — подумал приор. Но вынужден был и на этот раз уступить — перевел его из сборщиков милостыни во внутреннюю службу монастыря. Вито, весьма довольный, шагал своей дорогой. Служил и нашим и вашим, лавируя между теми и другими, потому что монастырь — это маленькая вселенная и слуги божии враждуют между собой. И когда они лупили друг друга так, что только миски летали по трапезной, Вито Скардо был в стороне. Вовремя и кстати умел погладить по шерстке важных персон, находил свой подход к каждому — брата Серафино потчевал хорошим табачком из Ликодии[25 - Ликодия — городок в юго-восточной Сицилии, славился производством табака.], закрывал глаза на то, что делается у брата Мансуето в привратницкой, с падре Летторе[26 - Падре Летторе — отец-чтец, член второго из четырех младших орденов, в его обязанности входило чтение в церкви отрывков из священного писания.] льстивые речи разводил.
        - Ах, как же милостив к вам господь бог! Как много вы знаете, ваша милость!
        - Сын мой, ведал бы ты, чего мне это стоило! Видишь, я уже совсем седой. А что толку? Падре Летторе — и больше ничего.
        - Безобразие! Ведь всегда так: чем больше человек заслуживает, тем меньше его ценят… Я-то понимаю, и будь я священником, будь у меня свой голос в капитуле[27 - Капитул — общее собрание членов какого-либо монашеского ордена.], когда выбирают приора…
        Беда в другом была. Чтобы стать послушником и получить право служить мессу, нужно было хоть немного знать латынь и внести в монастырскую казну двадцать унций. Что касается латыни, тут куда ни шло, Вито Скардо добился-таки своего — до одури потел над книгами, словно Иисус в Гефсиманском саду[28 - Согласно библейской легенде, речь идет о последней молитве Иисуса перед его арестом.], прислушивался к священникам, и, набычив свою упрямую крестьянскую голову, которая если уж чего захочет, своего непременно добьется, он с помощью бога и падре Летторе сумел вложить в нее все, что нужно. Но найти двадцать унций — это было уж совсем непосильное дело. Мысль об этом гвоздем сидела у него в мозгу с утра до вечера. Он терпел всяческие воздержания и лишения, не говоря уже о постах, так что только кожа да кости теперь от него оставались, и верующие шептались, что под рясой он еще и власяницу надевает. В церкви он был услужлив со всеми, предупредителен с дочерьми важных особ, которые исповедовались у приора, а патриарха святого Джузеппе[29 - Патриарх святой Джузеппе — святой Иосиф, покровитель бедняков, сирот и
всех страждущих, а также и тех, кто желает вступить в брак. По свидетельству евангелистов, был плотником.] так почитали, что вдова Бронья даже пожелала поставить тому новый алтарь, и в этом целиком была его заслуга. Короче, если патриарх не поможет раздобыть деньги, чтобы сделаться послушником и полностью предаться богу, значит, нет ничего святого, вовсе нет.
        - Уж не думаешь ли ты стать папой? — смеясь, спрашивал его иногда приор.
        А он, простак простачком, отвечал:
        - Папой — нет.
        Ладно, раз уж патриарх не хочет ему помочь, он, Вито Скардо, сам сотворит чудо. Вдруг разнесся слух, что он вылечивает ослов и мулов каким-то своим, только ему одному известным способом, — и люди верили. А не было этой веры, не помогали никакие его травы, и больные животные подыхали. Потом он стал угадывать числа, которые выиграют в лотерее, — словно озарение свыше нисходило на него и внутренний голос говорил: «Выйдет такой-то номер, и такой-то, и такой-то». Он, конечно, противился этой милости божией, он, простой монастырский прислужник, не имевший еще сана священника. Он сопротивлялся этому искушению, считая себя недостойным, притворялся глухим и глупым, даже уши затыкал, когда эти несчастные любители лото бегали за ним следом, умоляя:
        - Ради святой рясы, которую вы носите!.. Ради памяти к вашим усопшим!.. Ради того, ради другого!.. Только два слова, и вы спасете нас от беды!
        Тем временем числа, которые вертелись у него в голове, выдавали его пальцы, указывавшие их помимо его желания, пока он поглаживал бороду и подавал знак:
        - Тише!
        Кто догадывался об этом и подсматривал эти числа, тот выигрывал по крайней мере дважды.
        Падре приор, человек прямой и грубый, вызвал Вито Скардо к себе и устроил ему хорошую головомойку.
        - Что за игру вы придумали? Что все это значит?
        Тот, опустив голову, молитвенно сложив руки — само раскаяние, ответил: мол, это значит, что господь призывает его в лоно церкви и если его не возьмут в монастырь послушником, то он уйдет и станет жить отшельником на вершине холма. Брат Джузеппе Мария догадался, конечно, что за этим скрывается.
        - Чтобы самому стать святым, да? И лить воду на свою мельницу?
        Вито Скардо даже не понял:
        - Воду?.. Святым?.. Мельница?..
        - А двадцать унций, которые надо внести за право служить мессу? Есть у тебя эти двадцать унций? А? — добавил приор, чтобы закончить разговор.
        - Двадцать унций?..
        Как он раздобыл их, этот пройдоха Вито Скардо, один бог знает да он сам. Или это были церковные доходы, как болтали злые языки, деньги, украденные у самого святого Франциска из того подаяния, которое собирал Вито Скардо, или вдова Бронья помогла и тут, позволив размягчить свое сердце, или это была щедрая милость какой-нибудь другой благотворительницы, спасавшей душу. Как раз тогда жена Скарикалазино продала участок, принадлежавший ей. Так или иначе, объявился вдруг нежданно-негаданно отец Вито Скардо, человек, само прозвище которого — Маланната (Неурожайный Год) — говорило о том, что он собой представляет, — нищий оборванец, способный с родного сына содрать шкуру, чтобы свою залатать, и выложил денежки, которые надо внести в монастырскую казну:
        - Вот тут двадцать унций!
        Приор, еще искавший какие-то предлоги, хотел узнать, откуда они у него появились. Но Вито Скардо, прослезившись от волнения и благодарности, обнимая своего отца и целуя ему руки, сгреб свои монеты и пригрозил послать все к черту.
        - В таком случае позвольте распрощаться! Я оставляю вам рясу и ухожу, если не хотите спасти мою душу с моей же помощью.
        - Этот дьявол еще задаст нам жару! — сказал потом в капитуле падре приор. И он верно подметил это, потому что ему подсказывало сердце.
        Ладно, лишь бы убрать подальше — отправили его послушником в соседнюю провинцию, в картезианский монастырь Санта Мария. Монахи тем временем размышляли, что же произрастет из этого зерна — пшеница или плевел. А Вито Скардо и не слышно стало. Совершил обряд, сделался послушником, поколесил немного по белу свету, как того хотелось его начальству, и вернулся с новым именем — брат Джобаттиста из Милителло, теперь уже монах с большой бородой, в которой кое-где пробивалась седина.
        Однако вместе с бородой и сединой у него прибавилось и разумения. Когда он вернулся, город был взбудоражен — повсюду знамена, иллюминация, портреты Пия IX[30 - Речь идет о революции 1848 года в Сицилии, которая из Палермо распространилась по всему острову.] Скарикалазино свободно разгуливал по городу, а падре приор ходил поджав хвост. Короче, долго продолжаться это не могло. Между тем настала пора собирать капитул для избрания на высшие должности в монастыре. Недовольных оказалось немало, но еще больше было дураков, думавших: «Наконец-то настал и мой черед!» И они суетились, из кожи вон лезли и подстраивали друг другу ловушки — либералы и роялисты. А Джобаттиста — ни с теми и ни с другими. Со всеми обходителен, с властями уважителен, а под рясой нож припасен, на всякий случай.
        По мере того как приближался день выборов, монастырь все больше походил на растревоженный муравейник. Так и шныряли туда-сюда разные любопытные монахи — и те, что собирали голоса, и те, что шпионили, и те, что готовили ловушки. Только и слышно было шуршание ряс да шлепанье босых ног, особенно по ночам. Там и тут возникали в коридорах группки, тайные собрания устраивались даже в ризнице, пока облачались к святой мессе, даже в трапезной все зло поглядывали друг на друга. В привратницкой беспрестанно звонил колокольчик — являлись какие-то люди из города, с кем-то о чем-то шептались, девушки, приходившие на исповедь, тоже незаметно переглядывались, богослужение велось кое-как, все ловили новости, принесенные из-за ворот, и старались понять, куда дует ветер.
        - Побеждают королевские войска…
        - Побеждают революционеры…
        - Бомбардировали Мессину…
        - Катания защищается…
        Настроения и тайные союзы менялись и возникали в зависимости от смены ситуации. Монах Джобаттиста все это видел и молчал. Или же, если пытались разузнать, к какой стороне он клонится, чтобы перетянуть его в свой лагерь, самое большее произносил:
        - Да?.. Вот как?.. О!..
        Брат Мансуето под большим секретом посоветовал ему больше всего остерегаться Скарикалазино, который хочет взять реванш за надел, проданный его женой. Падре Летторе теперь сам льстил ему:
        - Заслуги должны вознаграждаться. Кто бы узнал, на что способен Вито Скардо, если бы не я?
        Тот же брат Серафино, который наведывался к нему отводить душу, рассказывая о своих огорчениях за сорок лет службы в церкви — всегда кто-нибудь обходил его, всю-то жизнь он пробивается милостыней, — возмущался:
        - Даже на понюшку табаку не хватает! Да и вы сами точно так же! Разве не верно я говорю? И разве это справедливо? Выходит, мы так никогда и не возьмем власть в свои руки, ни вы, ни я!
        Брат Джобаттиста только плечами пожимал и отвечал спокойно:
        - Эх, взять власть!.. В наше-то время… Это дело серьезное… Тут нужна осмотрительность… Нужна справедливость… Нужна доброта…
        Много чего хорошего нужно было. А падре Летторе он говорил:
        - Можете не сомневаться. Пришло ваше время. Сейчас нужны умные и образованные люди. И без вас… Вы же понимаете, ведь если бы назначили на эту должность самого никудышного монаха или, скажем, меня, вы же понимаете… Что бы я мог сделать без вас?
        И даже с братом Мансуето, главарем всех недовольных, соглашался:
        - Тут необходима политика… Нужно уметь кое на что закрывать глаза. Теперь уже не те времена, когда приор был что комиссар полиции.
        По правде говоря, приора теперь заботило совсем иное. Он дрожал от страха и задыхался от злобы, а нужно было держаться как ни в чем не бывало перед теми, кто нацелился ему прямо в сердце. Вот это и называется политикой, особенно теперь, когда папа римский переметнулся в другой лагерь, а король, боже нас упаси, посылал войска грабить и жечь все вокруг. Если государь одержит победу, хорошо. А нет, так первый, кто поплатится, будет он, падре Джузеппе Мария. Выгонят его пинком в зад и отправят куда-нибудь подальше замаливать грехи простым послушником, и те немногие, что были еще ему верны, тоже люди ненадежные.
        Это была памятная святая неделя 1848 года. Богослужения велись наспех, церковь почти пустовала, все с утра до вечера толпились на площади в ожидании новостей, держа нос по ветру. На телегах, груженных домашним скарбом, появились беженцы, опасавшиеся грабежей, прибывали и революционеры всех мастей, думавшие, что совершали чудеса героизма, — они спешили вниз, в Палермо, чтобы встретить там королевские войска и расправиться с ними. Мэр на всякий случай велел вооружиться всем знатным господам, чтобы поддерживать порядок.
        Люди то и дело бегали на холм Кальварио, на самое высокое место в округе, посмотреть, нет ли огня там, внизу, в городе, который был виден вдали среди зелени долины. Все собирались на холме — и мужчины, и женщины, и капуцины тоже, — и у каждого были свои причины волноваться. Только Вито Скардо никуда не ходил. Он следил за порядком в церкви, в монастыре и потихоньку улаживал свои дела, шушукаясь то с одним, то с другим, с глазу на глаз, пока брат Мансуето и падре Летторе попусту тратили время, обманывая друг друга, и бегали наверх, на холм Кальварио, разузнавать новости, иными словами, искать звезды среди бела дня.
        - Господа хорошие, подумайте, что вы делаете! — предупреждал их Вито Скардо. — Те ли победят или эти, подумайте, что вы делаете!
        И только поздним вечером он выходил ненадолго подышать воздухом и послушать, что говорят, и тогда там, под вязами на площади, в темноте появлялись, как грибы, и шептались с ним разные приятели и знакомые, даже Маланната. Некоторые утверждали также, будто видели, как Скарикалазино секретничал с братом Джобаттиста. Маланната, торговец лечебными травами, постоянно где-то колесил и свежих новостей приносил больше, чем кто-либо другой. Он собирал их вместе с травами даже в Скордии и Вальсавойе[31 - Скордия и Вальсавойя — небольшие городки недалеко от Милителло.], и Вито Скардо, чтобы тот мог спокойно рассказать обо всем, что узнал, приглашал отца на кухню, где его ожидала миска с едой.
        Начались богослужения святого четверга, все братья монахи стали принимать причастие, обнимать и целовать друг друга. Брат Джобаттиста со слезами на глазах бил себя в грудь, точно настал его последний час. Приор насторожился и вызвал его к себе в ризницу.
        - Что случилось, сын мой? Что тебе стало известно?
        - Ничего, падре. Только уж очень тяжело на сердце. Чувствую, что скоро наступит конец света.
        Хоть он и причастился — вкусил тела господня, но вел себя хитрее, чем когда бы то ни было, этот дьявол Вито Скардо, и не сказал больше ни слова. Приор тяжело вздохнул. Для таких слуг божьих, как брат Джобаттиста, конец света — это означает победу короля и законной власти. Он всегда сидел у него в печенках, этот монах. А брат Мансуето, восковой, как покойник, поджидал его в коридоре.
        - Какие новости? Известно что-нибудь, а?
        - Ничего… определенного… Ничего. Одна болтовня. Как всегда: началась война, поползли слухи.
        Словом, чем больше кто-либо находился в полном неведении, чем больше он мог потерять и беспокоился из-за этого, тем больше Вито Скардо приобретал авторитет как человек, которому все известно и который себе на уме. К тому же вечером ветерок опять переменился: знамена, факельное шествие, крики «Да здравствует!», которые доносились даже сюда, наверх. И никто не знал, что думать и как быть. В пятницу положение еще более ухудшилось. Это был день траура — и в церкви, и повсюду. Слухи доходили самые противоречивые. Любопытные то и дело бегали на площадь посмотреть, висит ли еще флаг на здании муниципалитета. Вечером священники двинулись было процессией вослед за телом христовым, как вдруг кто-то закричал:
        - Скорее! На холм Кальварио! Оттуда видно, как горит город в долине!
        Представляете, что стало с процессией! У брата Мансуето, когда он нес свечи в ризницу, руки дрожали. Приор тоже волновался. Даже не сел за стол в трапезной. И каждый понуро уполз в свою келью и стал ждать, чем все это кончится. Около полуночи брат Джобаттиста неслышно, на цыпочках, подошел к двери падре приора и — тук-тук! — постучался к нему.
        - Ну что? Что происходит?
        Монахи, а у каждого были свои прегрешения, дрожа от страха, подслушивали, И когда спустя полчаса увидели, что он выходит от приора, хотели узнать, что же произошло там. Ничего. Завтра на совете капитула все узнаете. Брат Джузеппе Мария заявил, что с него достаточно тянуть эту лямку — возглавлять общину, и брат Мансуето тоже не хотел иметь эти неприятности.
        - Ладно, посмотрим. Послушаем, что посоветует нам дух святой.
        Подошла наконец и святая суббота, а положение оставалось все таким же неопределенным. По-прежнему толпились любопытные на площади, все так же висело знамя на колокольне, и с холма Кальварио был виден дымящийся внизу город. Между тем, чтобы оттянуть время, начали богослужение в церкви и прежде, чем перейти к голосованию, на славу потрезвонили в колокола, спели гимн «Veni, creator spiritus!»[32 - Гряди, дух творящий! (Лат.)], и тогда только собрался капитул. Падре Джузеппе Мария выступил с небольшой речью, которая была слаще меда.
        - Религия… Братство… Милосердие…
        Он просил прощения у всех, если в чем-то оказался не на высоте своей должности, а теперь, когда он снимает с себя этот груз, слишком тяжкий для его лет, он смиренно молит оставить его последним из последних послушников, простым слугой божьим. Брат Мансуето согласно кивал головой. Падре Летторе начал свою речь в трех частях с утверждения, что времена нынче наступили тяжелые и для управления монастырской общиной нужна справедливость, нужна осмотрительность — короче, все те распрекрасные вещи, про которые говорил брат Джобаттиста. Однако речь его затянулась, и брат Серафино первым стал перебивать его:
        - Ладно… Мы уже знаем это… Давайте голосовать, голосовать…
        Все разом загалдели, и началось вавилонское столпотворение. Тогда поднялся брат Джобаттиста, до этого молчавший, и высказал свое мнение:
        - Господа хорошие, что за игру вы затеяли? Разве речь идет о том, кому достанется разливательная ложка? Речь ведь идет о том, что сегодня вечером эта самая разливательная ложка кого-то хорошенько прихлопнет по голове!
        Настал конец света. Брат Мансуето, рассчитывавший на большинство голосов, хотел воспользоваться моментом и сразу перейти к голосованию. Но брат Джузеппе Мария возразил, заявив, что иначе он умоет руки. Кто соглашался, кто возражал. Никакого согласия. И тут вдруг все услышали, что в привратницкой изо всех сил звонит колокольчик.
        - Минутку! — вскричал брат Джобаттиста, словно одержимый взметнув вверх руки. — Минутку! Это они!
        Что случилось? Это было известно только ему одному, умчавшемуся в развевающейся сутане. Запыхавшийся и обессиленный, Скарикалазино прибежал, словно за ним уже гналась по пятам полиция, искать защиты в церкви. За ним следом явился взбудораженный Маланната. Пришли и другие горожане, подтвердившие плохую весть. Вито Скардо тут же оставил их и бомбой ворвался к священникам, которые уже врукопашную схватились друг с другом.
        - Господа хорошие, не делайте глупостей. Мы пропали! Снимают флаги. Идите и посмотрите.
        Это была правда. Весть о том, что королевские войска еще вчера захватили город в долине, молнией облетела всех. Люди бледнели от ужаса. И каждый монах, чтобы как-то выйти из неловкого положения и обеспечить себе в дальнейшем спокойную жизнь, поспешил отдать свой голос тому, кто шумел больше всех:
        - Брат Джобаттиста… Брат Джобаттиста…
        Вито Скардо, внимательно следивший за подсчетом голосов, вдруг бросился на колени и скрестил руки на груди. Склонив голову, он быстро прошептал молитву и произнес:
        - Да свершится воля господня.
        И добился своего, отправив падре Джузеппе Марию в Сортино[33 - Сортино — городок в шестидесяти километрах от Милителло в провинции Сиракузы.] — как и подсказывало бедняге сердце! — а брата Мансуето и других возмутителей спокойствия разослал в разные стороны. Договорился и с судьей: теперь, когда в городе опять водворился порядок, власти должны были помогать друг другу, чтобы посадить под замок преступные элементы во главе со Скарикалазино и жить себе спокойно, в довольстве, как было до революции, — каждый на своем месте. Вито Скардо возглавил монастырскую общину, его опасались, но уважали; он служил и нашим и вашим, там, где надо, вовремя закрывал глаза, а также заботился о том, чтобы злые языки не болтали лишнего по поводу жены Скарикалазино или вдовы Броньи, которая была ужасно ревнивой. Все были довольны, а он — больше всех.
        Недовольным был только Маланната, которому показалось, что он тоже должен изменить жизнь и стать не знаю уж кем теперь, когда сын его стал приором. И он был единственным, кто осмеливался плакаться:
        - Монах!.. Нет уж, хватит!.. Монах — это же враг божий!
        1893
        Перевод И. Константиновой
        ДЕЯНИЕ БОЖЕСТВЕННОЙ ЛЮБВИ
        В монастыре Санта Мария дельи Анджели всегда царило прямо-таки райское спокойствие. Ни скандалов не было, ни споров, когда подходило время переизбирать игуменью, сестру Марию Фаустину, которая держала архиерейский посох уже двадцать лет точно так же, как семья Монджиферро, откуда она была родом, держала бразды правления в городе. Не возникало ссор между монахинями, у какого священника исповедоваться или при назначении на должности в сообществе, потому что и так было известно, кому они предназначены — тому, кто познатнее, у кого есть влиятельные родственники. И если верно говорят, что монастырь — это маленькая вселенная, то и здесь была своя иерархия: кто-то владел собственным участком сада, а кто-то не владел, у кого-то были кельи, запиравшиеся на ключ, были свои куры с пометкой на лапке и определенное время, когда можно было распоряжаться прислужницами и что-то испечь в монастырской пекарне. Однако ни у кого не рождались зависть или ревность — эти козни дьявола, что вносят раздор, когда живут без страха перед богом или не блюдется дисциплина. Известно же, что не все пальцы на руке одинаковы, и
даже в Ветхом завете есть и патриархи, и старосты. В монастыре Санта Мария дельи Анджели игуменьи и ключницы всегда были из семей Флаветта или Монджиферро. Значит, так тому и положено быть, никому и в голову не приходило сетовать на это. Если же и возникали порой какие-нибудь разногласия — господи, прости, мы же люди, и всякое бывает, известное дело! — то сестра Фаустина со своим деликатным обхождением и дон Грегорио, ее брат, со своим мороженым и прохладительными напитками, которые он присылал всем монахиням по большим праздникам, быстро восстанавливали в монастыре полнейший порядок и уважение к власти.
        Но в один прекрасный день это райское спокойствие исчезло как дым. Достаточно было пустяка, чтобы начался адский переполох.
        Падре Чичеро и падре Аморе[34 - Чичеро — Цицерон, Аморе — Любовь.], члены конгрегации «Святейший спаситель»[35 - Эта конгрегация была основана в 1732 году Альфонсо Мария де Лигуори в Италии. В ее обязанности входило распространение веры среди молодежи, чтение проповедей и пропаганда религиозного подвижничества главным образом в сельской местности.], оба красавцы мужчины, приехали в великий пост читать проповеди и с этой целью основали общество под названием «Деяние божественной любви». Верующие, желавшие послушать их особые нравоучения, должны были собирать деньги по подписке, чтобы заплатить им. Повсюду только и разговоров было, что об этом «Деянии». Добрые монахини тоже хотели пригласить проповедников. Однако монастырь не мог позволить себе лишние расходы, и сестра Мария Фаустина сказала, что для говенья вполне достаточно дона Маттео Курчо, капеллана[36 - Капеллан — помощник священника у католиков.].
        В ту пору в монастыре Санта Мария дельи Анджели была одна новенькая воспитанница — Беллония, дочь Пеку-Пеку, трактирщика, который разбогател, разбавляя вино, и так возомнил о себе, что решил отдать ее учиться вместе со знатными синьоринами, отчего ее и прозвали в насмешку Донной[37 - Донна — уважительное обращение только к знатным женщинам.].
        Однако Беллония, будучи по натуре простой деревенской девчонкой, чувствовала себя в монастыре, точно дьявол в святой воде, и очень скоро показала и Пеку-Пеку, и всем монахиням, где раки зимуют. Первый раз она удрала из монастыря через переговорное окошко в приемной. Одна бедная женщина пришла туда не знаю уж за какими сладостями, и тут, представляете себе, что с нею стало, когда, открыв переговорное окошко, она увидела, что из него вылезает сам дьявол во плоти. В другой раз Беллония, рискуя сломать шею, спрыгнула с высокой каменной ограды в саду — только юбки в воздух взлетели. А потом, когда в монастыре начали что-то строить и повсюду сновали каменщики, она умудрилась прошмыгнуть мимо сестры привратницы и пустилась наутек. Пеку-Пеку, бедняга, каждый раз отыскивал свою дочь среди мальчишек или где-нибудь на улице, а то и за городом, за оградой из кактусов. Взяв за ухо, он водворял ее в монастырь, умоляя мать игуменью простить дочь и принять обратно, христа ради. А взбунтовавшуюся девочку, которая визжала, каталась по земле, рвала на себе одежду и волосы и ни за что не хотела оставаться в заточении
в монастыре, Пеку-Пеку увещевал:
        - Ну наберись терпения, Беллония!.. Ради твоего папочки! Ну утешь ты своего папочку!..
        Беллония не хотела утешать его. Видя, что ей никакими силами не вырваться отсюда, из этой клетки, что ее снова и снова будут возвращать сюда, она придумала, как сделать так, чтобы сестры сами выгнали ее. Она принялась затевать ссоры то с одной монахиней, то с другой, сеяла раздоры, выдумывала сплетни и творила тысячи других пакостей, но ничто не помогало. Пеку-Пеку приходил в монастырь, просил, умолял, задабривал, кого только мог, использовал покровительство дона Грегорио Монджиферро и других важных особ — все они были его должниками, — посылал монастырю подарки, и Беллония по-прежнему оставалась в его стенах. Ведь отец вбил себе в голову, что она должна воспитываться в монастыре, пока он не выдаст ее замуж.
        - Ну утешь меня, и я сделаю для тебя все, что угодно!
        Беллония подумала, подумала и наконец заявила, что хочет видеть в монастыре основателей «Деяния божественной любви», и Пеку-Пеку оплатил приглашение этих двух священников. Проповеди по случаю великого поста читались в Санта Мария дельи Анджели по всем канонам — с органом, пальбой из мортир и колокольным звоном.
        Прошло всего два дня, как падре Чичеро и падре Аморе стали по-своему толковать пастве слово божие, а бедные монахини, казалось, все с ума посходили. Одни были охвачены угрызениями совести, другие каждый день вспоминали про какое-нибудь новое свое прегрешение. Блаженный экстаз, религиозный пыл, девятидневное молебствие перед изображением той или иной мадонны, голодания, власяницы, бичевание до кровоподтеков. Некоторые публично обвиняли себя в том, что недостойны носить монашеское покрывало. Сестра Кандида, наказывая себя, перестала мыть даже руки, сестра Бенедетта носила под одеждой на голом теле плетку из козлиной кожи, а сестра Челестина положила камешки в туфли. Наконец, сестра Глориоза после проповеди об адских муках просто спятила — ходила и твердила одно и то же: «Иезус-Мария! Сан Микеле Арканджело! А ты, мерзкий дьявол, изыди!»
        Поскольку «божья милость» проникала в сердца через уста двух приезжих проповедников, сестры чуть ли не рвали их на части у исповедальни или в приемной, осаждали даже дома, прибегая к помощи пономаря, и выкладывали им свои прегрешения и душевные терзания, одаривая целыми подносами сладостей[38 - Делать подарки исповедникам и другим духовным лицам запрещалось. Это считалось одним из прегрешений монахинь в женских монастырях.]. Матери игуменье посыпались запросы монахинь, просивших разрешения обратиться к тому или другому из приезжих священников для внеочередной исповеди. Напрасно сестра Мария Фаустина, которая уже по своему возрасту была противницей всего нового, отказывала в разрешении, хотя бы из уважения к дону Маттео Курчо, монастырскому капеллану. Монахини апеллировали к викарию, протоиерею, даже к епископу, придумывали какие-то особые прегрешения, жаловались, что дон Маттео Курчо глух и почти не слышит их: «Синьора, да. Синьора, нет. Я понял. Говорите дальше». Некоторые даже обвиняли его в том, что он мешает им каяться, потому что его грязная, давно не мытая борода не внушает никакого почтения
к слуге божьему.
        А эти два приезжих священника, вот они действительно умели исповедовать! И падре Аморе — олицетворение своего имени, красавец, с могучим голосом, настолько громким, что в патетических местах его проповеди содрогались стены церкви, и падре Чичеро, артист в своем деле, сам святой Джованни Кризостомо[39 - Святой Джованни Кризостомо — Иоанн Златоуст — византийский церковный деятель, был патриархом Константинополя, проповедовал аскетизм и осуждал роскошь и безнравственность императорского двора и высшего духовенства.], истинный мастер вести медоточивые речи. Куда приятнее было поведать о своих прегрешениях ему на ушко. А как прекрасно он умел утешать:
        - Сестра моя, плоть слаба… Все мы жалкие грешники… Положитесь на «Деяние божественной любви»…
        Когда он шептал своим проникновенным голосом благие слова и смотрел своими золотистыми глазами, которые словно обшаривали вас из-за решетки, казалось, он заглядывает вам прямо в душу, почти что ласкает ее, а когда поднимал свою красивую руку, тонкую и белую, чтобы отпустить грехи, вам хотелось поцеловать ее.
        Нечто неладное было отмечено уже с самых первых дней. Все шептались по углам о дерзости сестры Габриеллы, которая каждый день надолго заполучала падре Аморе, часами занимая его в исповедальне, словно имела на это jus pacsendi[40 - Право пастбища (лат.). Право пасти скот на необработанных государственных землях давалось, согласно средневековому законодательству, тому, кто вносил в казну определенный годовой взнос.], как будто была потомком короля Мартина[41 - Имеется в виду Мартин Старый (1356 -1410), прозванный Гуманным, последний арагонский король, правивший Сицилией.]. Другие испытывали чувство унижения, когда видели, какие корзины всякого добра посылала в подарок падре Чичеро сестра Мария Кончетта — консервы, целые мешки сахара и кофе, разную прочую снедь. Каждый раз после мессы падре Чичеро все это складывалось в приемной, и можно было подумать, что тут готовилось угощение по случаю пострижения. Понимать это надо было так: кто не мог тратить деньги, как сестра Мария Кончетта, тот либо оказывался посрамленным, либо лишался особой милости господа, которую дарил на исповеди приезжий священник.
        Вот почему сестра Челестина вынуждена была пожертвовать двумя курами — это все, что у нее было, а сестре Бенедетте, у которой и этого не было, пришлось просить милости постирать белье падре Чичеро. Недаром ведь говорят: каждый цветок — знак любви.
        Оба священника протестовали, особенно падре Чичеро, соблюдавший приличия:
        - Не хочу… Не могу позволить.
        Однажды он даже сделал вид, будто разгневался на дона Раффаэле, пономаря. А тот был совсем ни при чем, подобных сцен с другими священниками прежде не видел, и ему прЕтила эта комедия, в которой падре Аморе играл роль благодетеля, оказывал одолжение, забирая продукты и подношения: не отсылать же их обратно.
        - И даже спасибо не скажут! — ворчал дон Раффаэле, возвращаясь от них с пустыми руками.
        Иными словами, падре Чичеро и падре Аморе ловили добро, подобно апостолам, которые были рыбаками и умели закидывать сети. Каждый день из женского монастыря в монастырь капуцинов, где остановились падре Аморе и падре Чичеро, бедняга дон Раффаэле таскал подносы и корзины, полные подношений; однажды даже дон Маттео Курчо — нет, не из любопытства, а только для того, чтобы при случае упрекнуть на исповеди своих монахинь, — сунул нос под салфетку прикрывавшую корзину.
        - Черт возьми, дон Раффаэле! Для вас это тоже, должно быть, большой праздник! Представляю, как вознаграждают вас святые отцы!
        - Вознаграждают?.. Даже в лицо не плюнут, ваше священство! Только и слышишь: «Retribuere, Domine, bona facientibus»[42 - Вознагради, боже, за добрые дела! (Лат.)], a что от этого проку…
        Можно себе представить, что творилось с Беллонией, отец которой оплачивал этим священникам проповеди в монастыре и которая думала, что они будут принадлежать только ей! Деревенская невоспитанная девчонка, она принялась оскорблять одну монахиню за другой — сестру Габриеллу, по полдня сидевшую в исповедальне, сестру Марию Кончетту, завладевшую падре Аморе, сестру Челестину, млевшую при виде падре Чичеро. Словом, в монастыре свирепствовала ревность, боже упаси нас от этого. Тогда мать игуменья проявила власть, чтобы прекратить скандал. Никаких приезжих священников. Никаких внеочередных исповедей. Кому надо, могут исповедаться, как обычно, у дона Маттео Курчо, капеллана, все без исключения, начиная с Флаветты. Разговор окончен. А сестра Габриелла ничего не сказала, только вовсе перестала исповедоваться — ни у приезжих священников, ни у своего капеллана — целых две недели. Тогда игуменья, желая показать, что не случайно она из рода Монджиферро, приказала:
        - Сестра Габриелла, повелеваю вам повиноваться, отправляйтесь на исповедь к дону Маттео Курчо.
        Сестра Габриелла исполнила повеление, явилась к исповеднику и с высокомерием, свойственным всем Флаветта, заявила:
        - Я пришла по приказу матери игуменьи. Я перед вами.
        И больше ничего. Бедный дон Маттео Курчо, человек добрейшей души, на этот раз не смог сдержать себя.
        - Все синьоры монахини высокомерны, — сказал он, — но вы, ваша милость, самая высокомерная из всех.
        Беллония, не в пример другим, не уступала: или приезжий священник, или больше никто. Пеку-Пеку пришлось снова обрядиться в новый костюм и прийти уговаривать игуменью, но та стояла на своем:
        - Теперь и воспитанницы начали требовать их? Только этого не хватало! А зачем я держу падре Курчо?
        Пеку-Пеку, которому было жаль потраченных на священников денег, не мог успокоиться.
        - Вот так раз! Как будто у воспитанниц не может быть таких же тайных прегрешений, как у монахинь! Ведь я же в конце концов плачу!.. — Обиженный и недовольный, уходя, он не удержался: — Похоже, надо в рай попасть, чтобы к тебе отнеслись по-человечески! Будь Беллония дочерью какого-либудь нищего барона, ей бы тогда дали этого приезжего священника!
        Беллония, однако, чтобы победить, решила сменить тактику. Можно сказать, сам дьявол во плоти, она принялась теперь изображать святую — впадала в экстаз каждые четверть часа, изводила себя слезами, стоило прикоснуться к ней, по два-три раза в день требовала срочно вызвать дона Маттео Курчо в исповедальню, не то вот-вот погибнет от прегрешений, а потом молола ему всякую чушь, отчего несчастный в конце концов терял терпение.
        - Дочь моя, всему надо знать меру… Это старается дух-искуситель. Что вы мне теперь скажете, послушаем!
        - А то, что я совершила тяжкий грех. Но вашей милости я почему-то ничего не могу сказать… Или потому, что вы не умеете исповедовать, или потому, что вы мне противны…
        Тут бедный капеллан окончательно вышел из себя и хлопнул дверцей окошка ей прямо в лицо. Мать игуменья пришла в бешенство и в тот же день при всех, в трапезной, назначила Беллонии примерное наказание.
        - Донна Беллония, будете есть вместе с кошками[43 - Распространенное в монастырях наказание — наказуемый должен был стать на колени посреди трапезной и есть из тарелки, поставленной на пол, к которой тотчас со всех сторон сбегались монастырские кошки, но он не смел их отгонять. Обычно кошки съедали пищу быстрее наказуемого, который из-за отвращения часто совсем ничего не ел.], чтобы научиться скромности, — произнесла сестра Мария Фаустина в нос, что делала всегда, когда хотела напомнить о своем происхождении.
        Девчонка, как будто это ее и не касалось, спокойно сидела на пятках посреди трапезной с бичевой[44 - Бичева для самобичевания представляла собой связку веревок или стальных прутьев.] на шее и терновым венком на голове и от скуки считала, сколько раз сестра Аньезе откусит от половинки яйца и сколько мух едят из одной тарелки с сестрой Кандидой. Потом она незаметно достала из кармана игольницу и принялась перекладывать иголку из одной ячейки в другую. И вдруг, когда сестра Сперанца читала на кафедре молитву, а остальные монахини замолкли, уткнувшись носом в тарелки, все услышали, как дочь Пеку-Пеку — чего еще ждать от дочери трактирщика — громко зевает.
        Игуменья строго постучала ножом по стакану:
        - Донна Беллония! Приказываю повиноваться. Вы сейчас трижды совершите крестный путь на коленях с бичевой и терновым венком!
        Девушка широко открыла полусонные глаза и, кончив зевать, спросила:
        - А зачем, синьора игуменья?
        - Затем, чтобы вы научились хорошим манерам, несчастная!
        - А… Хорошие манеры… Опять одно и то же!..
        И тут, по-прежнему сидя на пятках посреди трапезной, она сорвала с себя терновый венок и унизанную узлами веревку и закричала:
        - Я не хочу здесь оставаться, вы же знаете!.. Это мой отец хочет держать меня тут, пока не выдаст замуж!
        - Она перепутала монастырь с трактиром, вот что! — громко заметила сестра Бенедетта. — Более того, она решила, что здесь пивная!
        - Да, пивная!.. А ваша милость, что стирает платки падре Чичеро, лишь бы понюхать его табак… Это еще похуже!..
        В трапезной разразилась буря. Сестра Мария Кончетта вскочила из-за стола, энергично вытирая себе рот салфеткой, словно ей попала какая-то гадость. Сестра Габриелла скривила свой крючковатый, как у всех Флаветта, нос и стала плеваться во все стороны. А с игуменьей, казалось, сейчас случится припадок — желтая, как шафран, и голос от гнева дрожал в носу и среди шатающихся зубов. Все вскочили и набросились на донну Беллонию. Они кричали, жестикулировали.
        - Да, синьора, — упрямо продолжала дочь Пеку-Пеку с нахальной улыбочкой плутовки. — Как будто этого никто не знает!.. Сестра Мария Кончетта своими руками вкладывает печенье в рот падре Чичеро!.. А как обругала сестра Габриелла сестру Челестину за то, что она крадет у нее падре Аморе!..
        - Это скандал! Это безобразие! — завопили все хором.
        Сестра Глориоза, с глазами, вылезавшими из орбит, бормотала:
        - Иисус Мария!.. Святой архангел Михаил!.. Libera nos, Domine!..[45 - Освободи пас, господи!.. (Лат.)]
        - Да, синьора! Это они устраивают безобразие из-за исповедника. А я не могла исповедаться у приезжего священника, потому что я не дочь барона…
        Игуменья, выпрямившись на своем возвышении, наконец сумела заставить услышать свой высокий голос:
        - Я положу конец этому безобразию! Отныне и впредь единственным исповедником в монастыре будет дон Маттео Курчо, как и прежде!.. Приказываю повиноваться! Сестра привратница никого больше не пропустит в монастырь без моего на то особого разрешения… Приказываю повиноваться!.. Вы, донна Беллония, проведете восемь дней в карцере на хлебе и воде. А потом разберемся с вашим отцом!..
        В ту ночь в монастыре Санта Мария дельи Анджели никто не спал.
        - Что я могу поделать, если люблю его! Сердцу разве прикажешь?.. Так говорит возлюбленная царя Соломона в «Песни песней»…
        Поскольку приемная и исповедальня монастыря Санта Мария дельи Анджели были теперь закрыты для падре Чичеро, он то и дело приводил слова возлюбленной из «Песни песней» в своих последних проповедях, которые читал монахиням по случаю великого поста. Падре Аморе, более пылкий, носился, как жеребенок, по Ветхому и Новому заветам, извлекая из них назидания такого рода: «Пленила ты сердце мое, о сестра моя, о невеста моя! Пленила ты сердце мое лишь одним взглядом очей твоих!..», «О боже, ты изгнал нас… Помоги же нам уйти от неминуемой опасности…».
        В хоре, вторившем ему, слышны были подавленные вздохи и еще более выразительные всхлипывания. Сестра Бенедетта под своим черным покрывалом не в силах была сдержаться и зарыдала, как ребенок. А Беллония должна была слушать все это и глотать обиду.
        Дулась она, дулась, и вдруг ей пришла в голову хорошая мысль.
        Когда закончилось трехдневное богослужение, когда были погашены свечи и оплачены расходы, падре Аморе и падре Чичеро явились поблагодарить синьор монахинь и попрощаться с кающимися дочерьми, со всеми по очереди, чтобы не было обиды. Можете себе представить, в каком состоянии были бедняжки, а падре Чичеро то и дело доставал из кармана платочек, словно и у него сердце разрывалось на части при этом расставании. Вдруг в самый разгар немой сцены, происходившей между падре Аморе и сестрой Челестиной, — у обоих слезы на глазах — появилась Беллония и выложила все, что думает по этому поводу. Слезы, истерика, вопли. Их услышали даже на площади. Сбежались соседи, примчался Пеку-Пеку, явился дон Маттео Курчо, подошли даже бездельники из аптеки. И тут, увидев, что в приемной полно народа, Беллония заявила во всеуслышание, что хочет уехать с приезжими священниками, что всем сердцем привязана к ним…
        Одним словом — скандал. Тут вскочила мать игуменья, разъяренная как фурия, и набросилась на всех, начиная с приезжих священников:
        - Ах вот оно что! Вот, значит, как вы разумеете «Деяние божественной любви»! Я буду не я, если не сумею наказать вас! Напишу монсиньору! Вас лишат права служить мессу и исповедовать! Вы еще узнаете, кто такие Монджиферро!
        Несчастные слуги божии едва унесли ноги. Мать игуменья на этот раз вынуждена была изгнать из монастыря эту чертовку. И Пеку-Пеку пришлось забрать свою Беллонию, которая так и не получила права называться донной, зато одержала полную победу.
        1890
        Перевод И. Константиновой
        ГРЕХ ДОННЫ САНТЫ
        Священник, читавший великим постом проповедь, на сей раз, чтобы поразить этих болванов, которых приходилось буквально на аркане тащить в церковь, отчего, впрочем, они лучше не становились, придумал устроить необычный спектакль, и уж если он не поможет, значит, вообще нет смысла вдалбливать им проповеди и нравоучения. Поистине, дурака учить — что мертвого лечить.
        Так вот, он велел пономарю и еще двум или трем служкам спрятаться в старом склепе под полом церкви и, объяснив, что от них требуется, сказал:
        - Остальное предоставьте мне!
        Подходил конец говенья, и по этому случаю он читал проповедь об адских мучениях. Церковь была набита битком: кто пришел сюда по привычке, кто от нечего делать, одни — по приказу судьи (поскольку в те времена страх перед господом внушался с помощью полиции), другие — чтобы поволочиться за юбками. Мужчины держались слева, женщины — справа. Проповедник, поднявшись на амвон, принялся так живописать картины ада, словно лично побывал там, и время от времени страшным, громовым голосом возвещал:
        - Горе вам! Горе!
        Словно пушки палили. Женщины, сбившись в кучу за оградой, справа от центрального нефа, при каждом возгласе в страхе опускали головы, и даже сам дон Дженнаро Пепи — не кто-нибудь, а дон Дженнаро Пепи! — бил себя при всех в грудь и громко молился:
        - Сжалься и помилуй меня, господи!
        Только все это было сплошным притворством, потому что он каждый день полагался на господа, и к мессе ходил, и исповедовался, прежде чем спустить с ближнего шкуру, оставшись с ним с глазу на глаз, и все, кто присутствовал на проповеди, знали, что и сами они, выйдя из церкви, опять будут делать то, что делали всегда.
        - Горе тебе, богатый кутила, разжиревший на крови бедняков!.. И тебе, книжник и фарисей, грабитель воров и сирот!..
        Это священник говорил про нотариуса Дзакко. И про всех остальных он тоже говорил — про барона Скамполо, что вел тяжбу с капуцинами, про дона Луку Арпоне, что сожительствовал с женой управляющего, про управляющего, который, в свою очередь, вознаграждал себя, разворовывая хозяйское добро, про вольнодумцев, что в аптеке Монделлы плели нити заговора против Бурбонов, короче, про всех — про бедных и богатых, про девушек и замужних женщин, потому что каждый в городке знал грешки соседа и думал про себя: «Ну, слава богу, это про него». И каждый раз, когда проповедник распространялся о каком-нибудь прегрешении, все оборачивались в сторону виновного.
        - Что же вы станете делать, когда объемлет вас вечный огонь, а?.. Горе вам!
        - Что с тобой? — зашипела донна Орсола Джункада на ухо дочери, вертевшейся на стуле, словно на горячих угольях, и старавшейся разглядеть в глубине церкви Нини[46 - Нини — уменьшительное от Антонио.] Ланцо. — Что с тобой? Чего ты крутишься? Смотри, я тебя живо успокою парой пощечин!
        Можно было задохнуться в этом курятнике, — жара, темень, вонь от грязной толпы, две тонкие свечки, жалко мерцавшие перед распятием на алтаре, нытье церковного служки, нахально совавшего вам под нос кружку для подаяния, заполнявший всю церковь громовой голос проповедника, от которого мурашки пробегали по коже, — делалось жутко, и казалось, что опять начинают терзать прежние и новые сомнения, особенно когда слышишь, как бичует себя там, внизу, в кромешной тьме, этот бедолага Кели[47 - Кели — уменьшительное от Микеле.] Моска, известный ворюга, вздумавший явить добрый пример и изменить свою жизнь прямо вот тут, на глазах судьи и капитана полиции, — вжик! вжик! — ремнем от брюк. А потом пропадет в селе курица — так сразу же побегут искать его, этого иуду! Мужчины еще так или иначе держались. Но с женщинами слово господне творило поистине чудеса — в их стороне без конца вздыхали, причитали, шмыгали носом. У кого совесть была чиста, при всех благодарили господа бога — coram populo[48 - При народе (лат.).], тем хуже было некоторым другим, кто не смел носа поднять от молитвенника: донне Кристине —
судейской жене, к примеру, или Каолине, что стояла в стороне, словно зачумленная, со всеми своими побрякушками на шее и мускусным духом, отравлявшим воздух вокруг.
        - Помогут ли тебе, некающаяся Магдалина, умащенные миром и ладаном волосы и дерзкие украшения?..
        Донна Орсола зажала себе нос, возмущенная этим скандалом — появлением в церкви Каолины, потому что мужчины из-за таких вот дурных женщин пренебрегают даже таинством брака и порядочные девушки из-за этого в девках плесневеют, не говоря уже о других бедах, какие проистекают отсюда, — стараясь помочь себе, они цепляются даже за таких неудачников, не имеющих ни кола ни двора, как Нини Ланцо. А отцы семейства, что ведут беспутную жизнь в свои пятьдесят…
        - Горе тем, кто нарушает супружескую верность! Горе развратникам!
        - Гм! Гм!
        Но вот проповедник обрушился на прихожан с упреками в седьмом смертном грехе[49 - Седьмой смертный грех — леность.] и начал называть все своими именами — теперь уже бедная донна Орсола сидела как на иголках, потому что ее дочь, широко раскрыв глаза, не упускала из проповеди ни единого слова. Донна Орсола покашляла, пошмыгала носом и наконец сама принялась читать ей нравоучение: мол, девушки в церкви должны держать себя скромно и чинно и слушать только то, что их касается, и вовсе незачем строить такую глупую физиономию, как будто слуга божий говорит по-турецки.
        А проповедник читал свою проповедь, словно святой Августин[50 - Августин Аврелий — христианский теолог и философ, признанный в православии «блаженным», а в католичестве «святым» и «учителем» церкви.], — так было тихо в церкви, что можно было бы услышать, как муха пролетит. Даже Каолина натянула платок на самые глаза и, казалось, предается раскаянию.
        Тема проповеди настолько взволновала прихожан, что даже пожилые женщины краснели, словно старые девы, а самые впечатлительные искоса поглядывали на донну Санту Брокка, жену доктора, которая пришла в церковь с животом на восьмом месяце, — смотреть на нее жалко, и видно было, что она не знает, куда деться от этих взглядов, бедняжка.
        Впрочем, донна Санта[51 - Санта — святая (итал.).] и впрямь была святой женщиной: жила в страхе божием, все молилась да исповедовалась, и мысли ее были заняты только домом да мужем, которому она нарожала кучу детей. А муж — вольнодумец, один из тех, кто устраивал заговор в аптеке Монделлы, — всякий раз, когда она валилась на постель с родовыми схватками, так проклинал бога и святые таинства, особенно таинство брака, что бедняжка после родов плакала все девять месяцев, сразу же оказавшись беременной снова.
        Только на этот раз донна Санта выкинула с мужем шутку почище всех прочих. Конечно, тут не обошлось без козней дьявола и помощи проповедника, который придумал эту сцену из загробной жизни, хотя и с благими намерениями. Когда он заорал во все горло: «Горе вам, развратники! Горе тебе, неверная жена!» — посреди церкви вдруг вспыхнуло пламя, будто загорелась канифоль, а из-под пола раздались голоса пономаря и служек, вопивших: «Ай! Ой!» Что тут началось! Кто закричал, что это сами дьяволы вышли из преисподней, кто-то разрыдался, кто-то рухнул на колени. Вдова Раметта, только что похоронившая мужа, упала со страха в обморок, и с нею заодно еще две или три женщины. А бедную донну Санту, и без того тронувшуюся умом из-за постоянных беременностей, постов и бесконечных молитв, напуганную упреками мужа и нападками проповедника, изнемогавшую от духоты, от стыда, от запаха серы, вдруг охватили угрызения совести, а может, что другое с ней случилось, я уж не знаю, только она начала корчиться, таращить глаза, побледнела как смерть, замахала руками и застонала:
        - Господи!.. Грешна я!.. Сжалься и помилуй!
        Вот так взяла да испортила вдруг все дело своими преждевременными родами.
        Представляете, какой тут поднялся кавардак: кто орет, кто вопит, кто спешит выбраться наружу, толкая вперед своих дочерей, которым страсть как хочется поглазеть, — словом, сплошной переполох. Мужчины в этой кутерьме хлынули за ограду к женщинам, не обращая внимания на судью, махавшего тростью и оравшего так, словно он был на площади. Направо-налево сыпались тумаки, кто-то кого-то ущипнул… Для Бетты-одержимой это был удобный случай вновь оказаться рядом с доном Раффаэле Молла после стольких ссор и того позора, какой они пережили, а Каолина смогла показать, кому хотела, свои вышитые штанишки, не хуже козы перепрыгивая через стулья и скамьи. Словом, началась такая толчея, что только и смотри, как бы у тебя не стянули кошелек или цепочку от часов, недаром судья как следует огрел Кели Моску палкой по спине, — надо же было поставить его на место.
        Наконец несколько самых разумных прихожан с помощью судьи и иных представителей власти, крича и ругаясь, хватая людей за грудки и носясь, словно собаки вокруг стада, сумели навести некоторый порядок и организовать процессию, которая должна была, как обычно, отправиться в приходскую церковь, чтобы возблагодарить господа. Впереди как попало, толкаясь и скользя по крутой улочке, тащился всякий сброд, за ним двигались благородные господа, по двое, в терновых венках, с бичевой на шее, так что со всех сторон сбегался народ поглазеть на сливки общества — на баронов и других важных персон, что шли, глядя в землю, а в окнах теснились красавицы — немалое искушение для тех, кто шествовал в процессии с терновыми венками на голове. На балкончике здания суда донна Кристина — судейская жена болтала с приятельницами и благосклонно раскланивалась, словно была в этом казенном доме хозяйкой.
        - Конечно! Донна Санта Брокка! Надо сказать, что у нее совесть весьма нечиста! И кто бы мог подумать: такая лицемерка, как она! А ведь выдавала себя за святую! Ее мужу тоже не мешало бы открыть глаза на то, что творится у него в доме, вместо того чтобы злословить о всех и вся!
        Доктор Брокка, а он и в самом деле был якобинцем, одним из тех злопыхателей, что собирались в аптеке Монделлы, и ходил по вызовам, вместо того чтобы слушать проповедь и принимать участие в процессии, когда узнал, какое наказание божие свалилось на его голову — принесли в дом полумертвую беременную жену, принялся ругаться и поносить священника, великий пост и правительство за то, что они допускают подобные безобразия: устраивают такие фокусы с беременной женщиной. В конце концов судья вызвал его к себе ad audieudum verbum[52 - Для личной беседы (лат.).] и устроил ему хорошую головомойку: мол, тут распоряжаются власти, и не вам, дорогой мой, учить их, что они должны делать, понятно? И священник, который читал эту проповедь, принадлежал к членам конгрегации «Святейший спаситель», был одним из тех, к кому прислушивались в Неаполе, кто ходил повсюду с нравоучениями и заносил по велению начальства в главную книгу хороших и плохих прихожан, как это делает в раю святой Петр, так и тот заявил:
        - А вы у нас и без того не на святой странице записаны, дорогой дон Эразмо! Или, может, вы устали навещать своих больных и теперь хотите немножко отдохнуть в какой-нибудь тюрьме его величества? Занимайтесь лучше своими делами. Понятно?
        А дела бедного дона Эразмо обстояли так, что жена намеревалась оставить его вдовцом с пятью детьми на шее да вдобавок выбалтывала в бреду такие вещи, которые, к сожалению, заставляли его насторожиться:
        - Горе тебе, неверная жена! Горе вам, развратники!.. Грешна я!.. Господи, прости меня!..
        Словом, то, что слышала на проповеди. Но дон Эразмо проповеди не слышал и не знал поэтому, что и думать. Он таращил глаза, краснел, бледнел и с тревогой бормотал:
        - Что? Что ты такое говоришь? Что?
        Но ведь жена его, бедняжка, вроде бы никогда не давала повода подозревать ее, такая-то уродина! Выходит, кому-то захотелось сыграть с ним эту злую шутку, причем этот «кто-то» не обязан был это делать, не вынужден был, как он, доктор Брокко, к сожалению, ради покоя в доме, ради удовлетворения жены, у которой голова была забита всякой церковной белибердой и которая ревностно соблюдала все пять заповедей… И этот «кто-то» ведь знал, что у него на шее целый выводок детей! Священники же не раскошеливаются на них! А когда женщина вобьет себе что-нибудь в голову… Сколько он видел подобных!..
        - А? Что ты говоришь? Говори яснее, черт возьми!
        Но больная не отвечала ему, только вся пылала и очумело смотрела вокруг себя. А донна Орсола Джункада, которая вечно терлась в их доме под предлогом, что ухаживает за донной Сантой, еще и прикрикивала на него:
        - Да разве так можно? После выкидыша! Удивляюсь на вас, вы же врач!
        - Не мешайте ей говорить, черт возьми! Это мое дело!
        Приятельницы, приходившие навестить больную, поражались:
        - Подумать только! Какой случай! Она так хорошо себя чувствовала! Пришла послушать проповедь! Такая примерная мать семейства! Какие у нее могли быть угрызения совести?
        - Ах!.. Ах!..
        Одни скромно качали головой, другие, напротив, многозначительно переглядывались и уходили, ни слова не сказав. Некоторые шутники со значением пожимали дону Эразмо руку, словно хотели сказать: «Что поделаешь! Настал и ваш черед…»
        Или, может, ему только казалось? Так или иначе, если уж закрадется в душу подобное сомнение, порядочный человек не знает, что и думать. Разве Вито Нцерра не пришел к нему рассказать, что болтает всему свету Кристина — судейская жена, эта сплетница, как бесчестит его, несчастного мужа?
        Разговорам конца не было: может, донна Санта в тот день, выйдя из дома, неважно почувствовала себя, может, тяжело протекала беременность или кто-нибудь толкнул ее в толпе, может — то, а может — это. Или же поругалась с мужем?
        - Скажите-ка правду, дон Эразмо!
        - Правду… Правду… Невозможно узнать правду! — И дон Эразмо, понимая, что сейчас взорвется, в конце концов откровенно сказал Борелле и двум-трем другим надежным людям:
        - Я не хочу, чтобы была известна правда!.. Священники, полицейские и вся прочая братия!.. Что водят дураков за нос!.. Совсем как кукол на ниточках!.. И устраивают с беременной женщиной такие фокусы!..
        - Да нет же, нет! Мы все были на проповеди… И я там была… Ни с кем, кроме нее, ничего не случилось.
        - Ну! Ну и что?..
        А то, что бедный дон Эразмо не знал, как и быть, — смотрел на всех очумело, и во рту у него скопилась желчь. Он снова принялся умолять жену, упрашивать по-хорошему, ласково, пока готовил ей отвары и опаивал лекарствами:
        - Ну, скажи своему муженечку правду… В чем ты грешна? Что я должен простить тебе?
        Все равно что со стенкой разговаривать. Донна Санта иной раз и губы не разжимала, когда он давал ей лекарство. Или же, если начинала говорить, опять твердила одно и то же — про наказание господне, про тяжкие прегрешения, про огненные языки, что без конца метались перед ней.
        - Ах вот как! Выходит, я даже не могу узнать, что случилось в моем доме, да? — взрывался дон Эразмо, обращаясь к донне Орсоле, которая вечно крутилась где не надо.
        Он, знавший все, что творится в чужих домах, знавший, какие скандалы закатывала донна Кристина, какие сцены бывали у вдовы Раметты, этой доброй души, которая со слезами падала в объятия то одного, то другого (ох и посмеялись же они над всем этим с аптекарем и доном Марко Криппой), теперь, казалось, видел, как этот же дон Марко Криппа хитро подмигивает своим кривым глазом, — теперь, когда несчастье, коснувшееся его, стало притчей во языцех.
        - Да поймите же, донна Орсола, что я имею право знать наконец, что произошло в моем доме!
        - Что произошло? То, что видите! Разве не понимаете, что она, бедняжка, бредит? Это слова из проповеди, которые запали ей в память.
        Верно! Но почему ей запали в память именно эти слова — вот что хотелось знать дону Эразмо! В его доме никогда не было ничего подобного!.. Если б он только знал! Если б он только знал, святой боже!
        - Оставьте меня в покое, не то я решу, что вы все сговорились! А ты, скажешь мне наконец правду, черт побери!
        - Что вам нужно? Простите меня!..
        Ну нет! Дон Эразмо прежде всего хотел бы все-таки узнать, за что же он должен прощать!.. И кого благодарить за эту услугу, оказанную ему, если уж на то пошло? Ведь это же покушение на его личную жизнь, на его дом! Да, господа, это воровство, да и только! И если порядочный человек не может быть спокоен даже в таком доме, как его, а это настоящая крепость, и с такой женой, как его… Чтобы сыграть с ним подобную шутку, надо было крепко невзлюбить его. Но кто это мог сделать? Кум Муцио, единственный, кто чаще других бывал в его доме… В свои-то шестьдесят!.. Конечно, и донна Санта далеко уже не первой молодости, но и прегрешение тоже могло быть давним… Тогда что же получается… Что дети, какими она заполнила дом, согласно седьмой заповеди… А? Выходит, среди них есть кто-то… Дженнарино или София?.. Или Никола?.. Все святые из календаря перекочевали в его дом! Всех возрастов и всех расцветок… Даже рыжие, как нотариус Цакко, что живет напротив, и очень даже возможно, что он способен был подстроить ему такую злую шутку, просто так, лишь бы посмеяться, gratis et amore dei![53 - Безвозмездно, из любви к богу!
(Лат.).]
        Несчастный терял голову от всех этих подозрений и вконец извелся, пока ухаживал за больной, метался по дому, где все было перевернуто вверх дном, и вынужден был все делать сам — и кашу варить для Кончеттины, и рожицу мыть Этторе… Может, они вовсе и не его дети, эти ни в чем не повинные существа!.. Нет, так дальше продолжаться не может! Донна Санта скажет в конце концов правду, если она и в самом деле женщина святая, — чтобы избавиться от угрызений совести.
        Но она так ни в чем и не призналась, даже умирая, даже священнику, пришедшему к ней с причастием. Потом дон Эразмо взял святого отца под руку и повел вниз по лестнице, — ноги у него подкашивались, — чтобы поговорить с ним с глазу на глаз и узнать наконец эту распроклятую правду…
        - Если верно, что потусторонний мир существует… Если это так, то следует отправляться туда с чистой совестью… Особенно когда речь идет о таких делах, из-за которых порядочный человек навсегда теряет сон и аппетит… Тем более что он готов все простить… как добрый христианин…
        Ничего! Даже исповеднику ни слова не сказала жена.
        - Поистине святая женщина, дорогой дон Эразмо! Вы можете гордиться ею…
        Или его жене и в самом деле нечего было скрывать, или святые тоже бывают жестокосердными…
        И если дон Эразмо не смог снять с души этот камень тогда, то и потом ему так никогда и не удалось избавиться от мучительного сомнения, и кровь всегда бросалась ему в голову, стоило кому-нибудь прийти в гости, повстречаться на улице или в аптеке, где он появлялся не более чем на четверть часа. Это сомнение превращало его дом в ад, отравляло даже пищу, которую он ел за одним столом вместе с этим выводком ребятишек, пожиравших целые корзины хлеба, — кто знает, сколько среди них было чужих, — и вместе с женой, все мысли которой после того, как она вернулась от смерти к жизни, по-прежнему были заняты только мужем да домом, молитвами да исповедями.
        - И как же ты только исповедуешься? В чем же вы, женщины, каетесь исповеднику?.. Если никогда не говорите правду!..
        Бедняжка в отчаянии плакала, все отрицала и без конца клялась. Кузина Орсола иной раз прибегала на шум и выкладывала ему все, что думает по этому поводу:
        - Да что вам от нее нужно в конце-то концов?.. Или вы хотите, чтобы она наговорила на себя? Хотите во что бы то ни стало быть рогоносцем?
        И ему приходилось умолкать и проглатывать все это! А когда дон Криппа и аптекарь принимались смеяться над другими несчастными мужьями, ему приходилось опускать глаза и менять тему разговора.
        1891
        Перевод И. Константиновой
        ПРИЗВАНИЕ СЕСТРЫ АНЬЕЗЕ
        Прошло немало времени, прежде чем несчастной донне Аньезе стало ясно, что ее призвание — быть монахиней. Это случилось уже потом, после того как семья ее разорилась и была вынуждена отдать девушку в монастырь, чтобы та не осталась без куска хлеба.
        А поначалу девушку ожидала жизнь в миру. В доме ее пряли, ткали и шили белье, готовя приданое, пока она заканчивала обучение в монастырской школе обители Санта Мария дельи Анджели. Отец девушки дон Базилио Арлотта уже обручил ее с сыном доктора Цурло. Лучшей партии и не найти было, недаром на него зарились все мамаши в округе, хотя семья его была и не слишком знатного происхождения. Красивый, цветущий — кровь с молоком, — самоуверенный молодой человек напропалую ухаживал за всеми девушками подряд. Он согласился на обручение, потому что ему, единственному сыну в семье Цурло, донна Аньезина Арлотта могла прибавить знатности. Он даже охотно принялся кружить ей голову, продолжая разыгрывать роль первого любовника в городке. Только папаша Цурло, у которого цель была одна, в эту комедию не верил и для себя решил: «Суфлером буду я. Если дон Базилио Арлотта не выложит приданое наличными, погашу свет и опущу занавес».
        Дон Базилио как раз и старался изо всех сил собрать приданое, подобающее происхождению, своей Аньезе, поскольку знатности в доме было предостаточно, а добра, напротив, недоставало, к тому же, спасая его, приходилось еще вести разные тяжбы. И он, несчастный, радевший о благе семьи, души не чаявший в своей дочери, прямо-таки утопал в расходах: надо было засеять все двадцать сальм[54 - Сальма — мера площади, равная 1,74 гектара.] земли, стоявшей под паром, в Терреморте[55 - Терреморте — название местечка, буквально — «мертвые земли».]. Да и тяжба в Палермо была в самом разгаре. Про дона Базилио можно было сказать, что ради благополучия семьи он словно одержимый делал ставку все на одну и ту же карту. Это и привело его к погибели.
        Он трудился как вол, все время был занят то там, то тут какими-то делами с разными оравшими и ругавшимися людьми. На рассвете уезжал в поле и возвращался домой поздно вечером, вконец измученный, с осунувшимся лицом, и даже ночью видел во сне эти поля, в которые вложил то немногое, что еще оставалось у него, и свои надежды.
        - Святой Джованни Баттиста! Души чистилища, помогите же мне! — всем святым молился он у изображения мадонны дель Идрия[56 - Идрия — святилище Марии дель Идрия, находится возле Кальтаджироне, на юго-востоке Сицилии.], каждую субботу тайком зажигая лампаду перед ее образом, благословленным папой римским, и молился, чтобы она ниспослала дождь.
        Он прятал от близких письма адвоката, в которых шла речь о тяжбе в суде. Дома он, бедняга, старался держаться непринужденно, как будто все было спокойно. На тревожные, грустные взгляды жены отвечал:
        - Все хорошо! Все в порядке. Господь не оставит нас в трудную минуту…
        Он исповедался и причастился на пасху, уповая на господа, моля со святой облаткой во рту, чтобы ниспослал хороший урожай, помог выиграть тяжбу, а его девочка чтобы вышла замуж и была счастлива.
        И она, Аньезина, заслуживала такой родительской любви. Была доброй, ласковой, послушной. Когда ей показали из-за ограды жениха — это сделала одна дальняя родственница, — а мама шепнула: «Вот этот. Нравится?» — она зарделась и опустила голову:
        - Да.
        Потом, когда случилась беда и ей дали понять, что придется отказаться от дона Джакомино и посвятить себя богу, она снова опустила голову и сказала:
        - Хорошо.
        Это было на пасху, когда ее познакомили с ним, с этим славным молодым человеком. Она ждала его, уже почти знала. Ей запомнились бесконечные перешептывания подруг, неожиданные визиты в школу его родственников, отдельные недосказанные фразы матери. Ах, какое же это было счастье в то утро, когда мама передала ей, чтобы после окончания службы она спустилась в приемную! Как чудесно звучал орган! Какие ей рисовались видения в голубоватом дымке ладана, возносившем его аромат к самым хорам! Как трепетало ее сердце в ожидании! Все, что только излучало сияние, что отливало золотом или сверкало в лучах солнца, — все, казалось ей, вздрагивало при звуке шагов каждого входившего в церковь, словно ожидало, словно знало уже… Она навсегда запомнила, бедняжка, этот пасхальный день. И потом, спустя много лет, когда слушала веселый колокольный перезвон, плывущий над городом, ей всегда чудилось, что она видит заросший цветами садик, выглядывающих в окна подруг, слышит щебетание воробьев, оживленные голоса родных и знакомых, в ушах у нее что-то звенит, она волнуется, приходит в смятение, и тут возникает он, этот
молодой человек с готовой улыбкой на лице, с прижатой к груди рукой и нежным взглядом, устремленным на нее, словно вопреки своему желанию, — он стоит среди своих родственников там, за порогом распахнутой двери…
        Когда она вернулась из монастырской школы домой, родные устроили ей большой праздник, все родственники принимали в нем участие, и его близкие тоже. Как радовался в тот вечер папа! Неприятности и огорчения он держал при себе, бедняга. Гостям же велел подать сладости и мороженое, которые одному богу было известно, во что обошлись. Богу и ему! Никому больше. Не знали об этом ни девушка, для которой устраивался праздник, ни молодой человек, которого усадили рядом с ней. Если бы дон Джакомино догадался в тот момент, сколько неприятностей скрывается в этом доме, если б узнал, что обещанное ему приданое целиком зависит от того, каким будет урожай — плохим или хорошим, он взял бы свою шляпу и ушел, даже и не подумав больше изображать влюбленного.
        И это было бы лучше. Потому что тогда она еще не полюбила всей душой этого молодого человека, как случилось это потом, после того, когда они стали видеться каждый день, — он приходил к ним, словно уже был членом семьи, словно и он не мог дня прожить без нее, садился рядом и столько всего нашептывал ей. Мама тоже была довольна, тоже ждала того часа, когда он обычно приходил, и сама наряжала свою дочку. Она сшила ей новое платье цвета голубки. Она причесала ее по моде — с пробором посередине. Тогда у нее были красивые каштановые волосы, которые так нравились ему. Он говорил, что было бы грешно остричь их и стать монахиней. Он говорил и о многих других вещах — с мамой и папой: о том, какое состояние выделит ему отец, как он собирается распорядиться приданым, которое ему обещали, как думает обставить дом, вести хозяйство, и обо всем прочем в том же духе. Мама жестом приказывала Аньезе внимательно слушать его и запоминать все, что он говорит, — ведь он же будет хозяином. Однажды он подарил ей красивые серьги и пожелал сам же продеть их в присутствии мамы. Какое это было время! Ах как это было хорошо,
когда он сидел возле нее, когда она ждала его, думая о нем, вспоминая его слова, его голос, каждый его жест, даже едва заметный, и сердце ее было переполнено восторгом, а мысли заняты только им, когда она склонялась над шитьем рядом с мамой. Мама, казалось, заглядывала ей прямо в душу, молча, с любовью и заботой смотря на нее или же советуя, как лучше скроить платье или вышить наволочку, на которой голова ее дочери будет покоиться вместе с головой мужа. И девушка часто думала об этом же, склонив голову и густо заливаясь краской. Мама, казалось, читала эти приятные мысли в ее задумчиво-рассеянном взгляде и тоже радовалась, бедная старушка; не поднимая глаз от шитья, притворялась, будто не замечает, как молодой человек осторожно ищет дрожащую руку дочери, будто и не видит, как было в тот раз, когда, улучив минуту в суматохе, возникшей с приходом родственников, он вроде бы случайно столкнулся с девушкой в дверях и коснулся ее щеки. У них в гостях часто бывали родственники и подруги, все, кто разделял общую радость. В доме царила праздничная атмосфера. Она ощущалась во всем — мебель сверкала чистотой,
повсюду возвышались горки белья, приходили и уходили портнихи и работницы, пели занятые делом мастерицы. Папа же так сиял от радости, что было просто трогательно смотреть на него. Обнимая дочь, он не всегда мог сдержать слезы.
        - Да благословит тебя бог! — говорил он. — Да благословит тебя бог, доченька моя!
        И руки у него дрожали, когда он ласкал свою Аньезе. И голосу своему он старался придать уверенность, чтобы даже глупцам было ясно, что совесть у него чиста и намерения самые честные. В праздник святого Джованни[57 - Святой Джованни — Иоанн Креститель (Предтеча) — согласно евангельской легенде, возвестил приход мессии (Иисуса Христа), призывал народ к покаянию и нравственному очищению, крестил Христа.], когда весь город, сетуя на неурожай, проклинал и господа бога и всех святых, только у него одного хватило мужества сказать:
        - Не так уж это и страшно. Могло быть хуже. Там, в Терреморте, у меня двадцать сальм земли под паром. Если прикинуть в среднем…. К тому же пришли хорошие новости из города, о тяжбе…
        Но он говорил так только потому, что среди собравшихся на площади послушать музыку была и его дочь. Она сидела рядом с женихом в платье из дорогой, тонкой шерсти и шляпке, купленной в кредит. Она была такой счастливой, милая девочка, и ничего не подозревала, ничего не знала о том, что скрывал отец! Зато доктор Цурло смотрел на него глазами инквизитора, приставая с различными нескромными вопросами, от которых несчастного дона Базилио прошибал холодный пот:
        - Так сколько, вы думаете, дадут зЕмли в Терреморте? А как обстоят дела с тяжбой? Вы ввязались в маетное дело! Я бы на вашем месте сон потерял… В такой неурожайный год, как нынешний! Даже самые богатые семьи не представляют, чем все это кончится для них, поверьте мне! Обзаводиться семьей сейчас поостережется любой порядочный человек!
        Хорошо еще, что он не начал делиться своими опасениями с сыном. Разгоряченный музыкой и ароматами теплого летнего вечера, тот думал только о том, как бы совсем уж вскружить голову донне Аньезе.
        Однако дон Джакомино тоже был неглуп. Да к тому же в небольшом городке обычно все на виду и рано или поздно чужие неприятности становятся известны всем. Бедный дон Базилио Арлотта, осаждаемый кредиторами, чувствовал себя как рыба на сковородке. Он находился в крайнем затруднении: нужно было покрывать судебные издержки, вносить налог за землю, платить за работу крестьянам. Он бросался за помощью то к одному, то к другому, всеми силами пытался выкарабкаться из трудного положения, устоять перед бурей, шагая навстречу ветру, и за все расплачивался сам. Когда же на уборке урожая он подхватил такую лихорадку, что очутился на волосок от смерти, — и это было бы для него лучшим выходом, — он только об одном и твердил в бреду:
        - Дайте мне встать. Я не могу валяться в постели. Я должен идти. Должен найти… Я знаю! Знаю!..
        И другие тоже все знали, и раньше всех дон Джакомино, сразу же охладевший к невесте настолько, что его приходилось теперь за уши тащить к ней. Донна Аньезе плакала целыми днями и ночами, и мать ее не знала, что и думать. Бедные женщины даже не подозревали, какая пропасть разверзлась перед ними, потому что дон Базилио все еще пытался, как говорится, сделать хорошую мину при плохой игре, лишь бы горе, убивавшее его, не омрачило их жизнь. Все-таки чем позже они узнают обо всем, тем меньше им придется страдать!..
        Он ни словом не обмолвился о судебном исполнителе, явившемся конфисковать тот скромный урожай, который был получен в Терреморте. Он ничего не сказал об ужасной сцене с крестьянами, которые угрожали ему вилами, если он не заплатит им за работу. А жене, когда та принялась подметать амбар, готовя его для зерна, которое должны были привезти из Терреморте, заявил, что продал его на току. Когда же она спросила, где деньги, вырученные от продажи, он сказал, что их обещали отдать к рождеству.
        - Завтра… Послезавтра… В конце месяца…
        Несчастный всеми способами оттягивал время, придумывая разные нелепицы, в которые и сам почти что верил, настолько уже потерял голову.
        - Вот когда начнется сбор винограда… Когда начнут собирать оливы…
        А судебный исполнитель уже побывал и на винограднике, и на оливковой плантации. Наконец под рождество, когда женщины взяли обет поститься все девять дней, пока идет праздничная церковная служба, чтобы младенец Иисус помог устроить свадьбу без помех, бомба взорвалась.
        В то утро в доме Арлотты пекли хлеб. Аньезе, сияющая, тоже собиралась испечь для дона Джакомино пирожные, которые ее научили делать в монастырской школе. Отщипывая время от времени кусочки сырого теста, он задумчиво смотрел, как она хлопочет, и просто так, лишь бы что-то сказать, неосторожно заметил, что руки у нее белее муки…
        Он был тут же, на кухне, у печи, стоял в шляпе, совсем как свой человек в доме, когда появилась Меника, служанка, держа пучок хвороста, за которым выходила во двор.
        - Синьора! Синьора! — в испуге позвала она.
        Из прихожей доносился голос дона Базилио, который кого-то о чем-то умолял и заклинал. Синьора сразу же поспешила узнать, что случилось, и не возвратилась больше на кухню, забыв даже, что оставила дочь с доном Джакомино одну. Бедная девушка прижалась к жениху, словно почувствовала, что ей больше не остается ни надежды, ни утешения.
        - Что случилось, дон Джакомино, ради бога!..
        Ах, что с ней стало, когда она увидела, какое было лицо у ее отца! Такое бывает, наверное, только на смертном одре. Он шатался, словно пьяный. Метался из стороны в сторону, не сознавая, что делает, закрывал ставни и окна, не дай бог, прохожие увидят в его доме судебного исполнителя. Натолкнувшись на жениха дочери, дон Базилио очумело посмотрел на него и покрылся холодным потом. Он молитвенно сложил руки и хотел было что-то сказать, но не произнес ни слова. Тогда дон Джакомино молча принялся искать трость и плащ, делая вид, будто ни о чем не догадывается, — из вежливости, ну и чтобы избежать неприятной сцены.
        - Извините… Я тут некстати… Мне очень жаль, — пробормотал он наконец.
        Когда же дон Базилио, покрытый каплями холодного пота, бледный, как покойник, вздумал продолжать комедию, изображая спокойствие: «Но, дон Джакомино!.. Что вы!.. Я мигом все улажу!.. Пройдите, пожалуйста, вместе с женщинами в мою комнату…» — дон Джакомино остановился, посмотрел на него, зеленый от злости, и хотел было сказать: «Что за игру вы придумали! Кончим наконец эту комедию! Все знают, что вы разорены! И я только удивляюсь, видя, как вы пытаетесь обмануть порядочного человека…» Однако из осторожности промолчал. Нет, не жалость удержала его. Не вид Аньезины, упавшей в обморок, не слезы матери, с дрожью в голосе умолявшей его: «Дон Джакомино… Сын мой!..» И лишь бы выпутаться из затруднительного положения, он проговорил, что уходит ненадолго и тут же вернется.
        - Мне очень жаль. Но я не могу, просто никак не могу! Я ненадолго и сразу вернусь.
        Вместо него появился доктор Цурло, чтобы вернуть подарки, которые были получены от невесты: бархатную шапку и вышитые туфли. С видом благородного отца и добродушного ворчуна, изображая крайнее огорчение, он пробормотал по поручению сына:
        - Мне очень жаль!.. Я так этого хотел! Но вы тут ни при чем, донна Аньезина!.. С вашими достоинствами вы найдете другого жениха…
        И даже ласково, по-отечески, потрепал ее по щечке, благосклонно улыбаясь.
        Когда же увидел, что девушка покачнулась, побелев как полотно, он даже слезы утер платочком и вздохнул:
        - Какое несчастье, дочь моя!.. Не сердитесь, что я вас так называю! Я уже считал вас своей дочерью!.. Какое это горе для меня…
        Вот так и стало ясно бедной донне Аньезе, что ее призвание — быть монахиней. Капеллан монастыря приводил ее в пример другим послушницам, новеньким, которые колебались, когда нужно было дать торжественный обет:
        - Посмотрите на сестру Аньезе Арлотту! Берите с нее пример, ибо она хорошо знает, что значит жить в миру. Там один лишь обман и притворство. Кто кого первым обманет. Одно на устах, и совсем другое в мыслях. И что остается после всех тревог и волнений? Горстка праха! Vanitas vanitatum![58 - Суета сует! (Лат.)]
        Вот так потихоньку бедняжка совсем отрешилась от мирской жизни и даже полюбила алтарь, за которым ей было поручено ухаживать, привязалась к исповеднику, который вел ее по пути спасения, привыкла к своему углу в спальне, где уже столько лет стояла ее кровать, к своему месту, которое занимала на хорах и в трапезной, к звону колокола, который регулировал все ее занятия, неизменно повторяющиеся, притерпелась к кушаньям, которые однообразно чередовались в зависимости от дня недели, в один и тот же час, в одной и той же миске. Весь мир ее был ограничен нависавшим над каменной оградой сада карнизом дома напротив, краешком холма, видневшимся из окна, да поворотом дорожки, что вела к монастырской приемной. О времени дня и года всегда можно было догадаться по тому, как низко опускалось солнце на карниз дома напротив, зеленым или желтым был краешек холма, бродили ли куры по дорожке или толпились возле курятника. Хорошо знакомы были и голоса соседей. А когда уехала ткачиха, что жила напротив церквушки, это стало целым событием, потому что прекратился по утрам стук чесальной машины. Сестра Аньезе не
успокоилась, пока не разузнала у пономаря, куда и по какой причине уехала эта женщина.
        Не то чтобы ей хотелось посплетничать, а просто из любопытства, особенно с тех пор, как она стала плохо слышать. Все мы, в конце концов, из одного теста сделаны, и мирская жизнь потихоньку, упрямо проникала и сюда — с наставлениями исповедника, с болтовней пономаря, с разговорами родственников, приходивших в приемную, с перебранками монахинь и интригами, которые возобновлялись каждый раз, когда предстояло переизбрать на должности на очередные три года. Ох, тогда!..
        Тогда сестра Габриелла, обычно само высокомерие, становилась кроткой, словно пасхальная овечка. А сестра Мария Фаустина уже за неделю натягивала на свое лицо нежнейшую улыбку. Монахини без конца шушукались друг с другом, о чем-то договаривались и в свободные часы, и трудясь на кухне, где готовили сладости и пирожные к праздникам, на пасху и на рождество. А сестре Аньезе делать этого не приходилось, потому что у нее не было ни сахара, ни муки, ни денег, чтобы купить их, ни родственников, которым надо было бы послать в подарок сладости. Ее мать, добрая душа, давно уже скончалась. Умер и дон Базилио, хотя дожил в горести до преклонных лет, потому что господь послал ему это испытание в земной жизни, оставила этот мир и старая милосердная тетушка, которая дала ей сто двадцать унций, чтобы донна Аньезе могла постричься в монахини. Мир их душе, всем, всем, и дону Джакомино тоже — он умер, оставив много детей, которые похоронили его в церкви Санта Мария дельи Анджели. Да свершится воля господня! К сестре Аньезе, бедной старушке, господь был милостив. На шесть унций в год из тетушкиных денег да при том,
что ее кормили в монастыре — меньше чем на тридцать чентезимо в день, — она могла кое-как содержать себя, прачку и прислужницу, без которой не в силах была обойтись из-за своих болезней. Она экономила даже на двух парах обуви и новой рясе, которые полагались ей каждый год. Продавала свою порцию орехов и миндаля, которые не могла есть. Из двух яиц съедала только одно, а другое делила между прислужницей и прачкой. Она даже пристроила спиртовку на столе возле своей миски, чтобы, добавив воды, прокипятить суп, тогда его становилось побольше и хватало обеим женщинам, которые всегда были голодны как волки. Сама же она питалась святым духом, бедная старушка. Терпя такие лишения, она кое-как перебивалась и даже еще умудрялась при этом выкраивать деньги на кофе с печеньем исповеднику каждое утро.
        Конечно, ей тоже хотелось бы подержать пастырский посох хотя бы однажды за столько лет. Но эту должность всегда отдавали тем монахиням, которые умели ловко плести интриги и у которых была поддержка родственников, там, в миру. Делать нечего, она молчала и благодарила божественное провидение. Чего ей, в сущности, не хватало, слава богу? В то время как там, в миру, столько было разных горестей! Своим добрым примером и такими же добрыми, хорошими словами она утешала тех новеньких послушниц, которых в монастырь тянули буквально за волосы, без призвания. Одна из них, невоспитанная деревенская девчонка, однажды так прямо и заявила ей:
        - Знаете, что я вам скажу? Мое призвание — выйти замуж за дона Пеппино Бертолу, любым способом!
        1890
        Перевод И. Константиновой
        Луиджи Капуана
        ССОРА С ПАТРИАРХОМ
        Всякий раз, когда ему напоминали о святом Джузеппе, кавалер Флорестано, хоть был он человеком верующим и набожным, кривил нос и пожимал плечами: он уважал его как патриарха среди святых и возможного отца Иисуса Христа, но он не желал больше иметь с ним ничего общего, совершенно ничего!
        В самом деле, святой Джузеппе не слишком-то хорошо обошелся с ним. И если в пылу справедливого негодования кавалер вышвырнул с балкона изображение этого святого с красивой седой бородой, держащего поросшую листвой палку и младенца Иисуса, трогающего его ручкой за подбородок, если девятнадцатого марта, в день праздника святого, захлопнул дверь перед ним, а заодно и перед маленькой мадонной и младенцем Иисусом, хотя четыре года подряд приглашал их в дом и угощал этих бедняков, что изображали святых, а потом уносили с собой еды на два месяца, и притом еще смиренно прислуживал им за столом, словно это были настоящие святые, сошедшие по случаю праздника из рая, — так, будем справедливы, кто же виноват? Нет, святой Джузеппе нехорошо обошелся с ним! Разрыв был полный и окончательный! Слишком жестоко насмеялся над ним этот патриарх. Кавалер, человек весьма кроткий и терпеливый, в конце концов послал его, хоть он и святой, ко всем чертям!
        Взять, к примеру, эту историю с мнимой беременностью его жены! Кто просил патриарха творить это чудо? Тем более теперь, когда кавалер и его супруга уже совсем смирились — они умрут без наследников. И дальние родственники разделят между собой все их добро, земли, дома, мебель, скот, потому что ведь не заберешь все это с собой на тот свет. И вдруг у его супруги стал округляться живот. А потом начались головокружения, появилась тошнота и все другие признаки беременности. Вот и грудь набухла, и из сосков выступило прежде времени молоко. Невероятное дело!
        - Патриарх творит вам чудо! — сказал духовник.
        Но кавалер при все своем почтении к великому святому, прежде чем поверить в чудо, все же решил проконсультироваться у врачей. Потому что и в самом деле настоящим чудом было бы появление этого ребеночка, который развивался в старом чреве уже тучной и дряхлой супруги его, когда этого меньше всего ожидали. И врачи не могли поверить своим глазам и рукам:
        - Симптомы бесспорны!

* * *
        С тех пор кавалер был на седьмом небе от счастья. И ходил повсюду — в кафе, аптеки, клубы, рассказывая о радостном событии, жестикулируя своими тощими ручками, дергаясь худым и хилым тельцем, державшимся лишь на растертых с сахаром желтках и ломтиках бисквита — единственной пище, которую принимал его бедный желудок.
        Люди качали головами и смеялись ему прямо в лицо:
        - Посмотрим, что будет через девять месяцев!
        Он возмущался таким неверием. И готов был едва ли не силой тащить их к себе домой, чтобы они сами посмотрели и пощупали.
        Супруга его с утра до вечера полулежала в кресле, обложившись для большего удобства подушками, и, довольная необычностью своего положения, в ответ на одни и те же восклицания только слегка улыбалась с ленцой тучной женщины, хотя и преждевременно, как счастливая мать.
        Кавалер тогда же велел дону Паоло, сумасшедшему, написать у него в доме красивый образ патриарха, и это стоило ему более пятидесяти лир, если считать полотно, краски, обед и завтрак художнику; а тот, действительно сумасшедший, еще и его с женой едва не свел с ума своим упрямым желанием жениться на всех попадавшихся ему на глаза женщинах.
        Но картина получилась просто прекрасная, хотя писал ее сумасшедший! И в этом тоже сказывалось благорасположение патриарха!
        Картину повесили на стену в спальне под небольшим балдахином из красного шелка, который хорошо оттенял позолоченную раму. Все девять месяцев перед нею днем и ночью горела масляная лампадка. И все девять месяцев подряд вся семья, то есть кавалер, его жена, теща и старая служанка, каждый вечер, опустившись на колени, читала розарий[59 - Розарий — серия молитв во славу девы Марии и господа бога, сопровождающаяся перебиранием четок.] и литании[60 - Литании — молитвы во славу мадонны или господа бога и святых.], благодаря святого и умиляясь ласковому взгляду, который, казалось, обращал к ним патриарх из-под нимба, держа поросшую листвой палку, в то время как младенец Иисус, сидя голеньким у него на руках, ласково трогал его подбородок пухленькой ручкой.
        - Ах, досточтимый патриарх, как достойно отблагодарить тебя?
        Кавалер повторял это каждый вечер, укладываясь в постель и глядя, прежде чем уснуть, на изображение святого, который, похоже, улыбался и кивал ему, словно живой!
        Между тем комнаты заполнились пеленками, простынками, кружевными чепчиками, рубашечками, которые супруга его велела шить соседским девушкам, и ей все казалось, что их приготовлено мало. Кавалер, когда все было сшито, выстирано и выглажено, сам, своими руками, бережно, словно это были святые мощи, разложил их там и тут — на кровать, на кресла, на столики, так что вся спальня сияла белизной под взглядами патриарха, благословлявшего из своей рамы все эти пеленки, простынки, чепчики и рубашечки, как будто он был доволен своим творением, которому предназначалась вся эта белизна!
        И добрые соседи были приглашены посмотреть, и подруги были уведомлены, что все готово. Недоставало только младенца… мальчика или девочки.
        - Это будет мальчик, вот увидишь! — повторял кавалер жене. — Не станет же патриарх делать доброе дело наполовину — это будет мальчик, вот увидишь! Нам нужен наследник по мужской линии!
        И на радостях окрыленные супруги дали обет приглашать патриарха каждый год в день его праздника на пышную трапезу, выбрав трех соседских бедняков — старика, девочку и мальчика, которые изобразят святого Джузеппе, мадонну и младенца Иисуса. И долго спорили между собой, кого позовут, как устроят обед и какие подарки приготовят этим беднякам во славу чудотворного патриарха, в благодарность за сыночка, что должен родиться вскоре на радость их дому, в утешение их сердец!

* * *
        Однако девять месяцев прошли, но никто так и не родился, не было даже выкидыша. А живот старой синьоры оставался вздутым, как и прежде, грудь набухшей, и соски мокли от молока.
        - Что это значит? Болезнь, а не беременность? Возможно ли такое?
        Велико было изумление кавалера, но разочарование — еще больше! Супруги подождали еще месяц, обольщаясь надеждой на настоящее чудо, из-за которого, быть может, и продолжалась беременность, — разве не всемогущ патриарх? Потом, разочарованные, они спрятали поглубже, в самый дальний сундук, всю эту гору детского белья, которое было теперь ни к чему, и умолкли, опечаленные, словно своими руками похоронили столь желанного ребеночка на дне этого глубокого сундука из резного ореха. И кавалер, серьезный и торжественный, с укором посмотрев на святого, с презрением задул перед его носом масляную лампадку и с тех пор больше ни разу не зажигал ее, — тот не заслуживал этого!
        - Кто просил его творить чудо? Зачем так насмехаться над нами?
        И он сердился на него до конца марта.
        Но по мере того как приближался праздник святого, вера кавалера в него вновь воскресала.
        Хоть патриарх и не сдержал свое обещание, все равно было бы нехорошо не выполнить свой обет — устроить трапезу для бедняков во славу его! Он не пожелал дать сына кавалеру? Кавалер постарается снискать милость самого Иисуса Христа — для себя и своей семьи. Со святыми не шутят! Кроме того, разве врачи не сказали, что жена вылечилась от этой загадочной болезни, похожей на беременность? Может быть, это и было чудо, которое сотворил патриарх!
        Вот уже два месяца дядюшка Пино Куддируни[61 - Куддируни — прозвище (Сладкие Крендели).] отращивал себе седую бороду, чтобы лучше представить патриарха в доме кавалера, и уже примерял тунику и плащ из голубого муслина, которые наденет по этому случаю и которые тот заказал для него так же, как и одежду для маленькой мадонны и младенца Иисуса.
        Вот уже восемь дней, как великолепный барашек-кастрат, специально выращенный среди быков и предназначенный для святой трапезы, был перевезен из деревни в город, чтобы пожирнее откормить его. И кавалер, слыша, как тот блеет в хлеву, где его держали на привязи, чтобы не убежал, обращался к образу патриарха и говорил:
        - Патриарх, это ваш кастрат блеет! Это для вашего праздника! Его специально откармливали!
        Можно было подумать, будто он попросил патриарха: «Патриарх, закрутите ему веревку вокруг шеи за три дня до праздника, чтобы кастрат сдох от удушья и мясо было бы испорчено!..»
        А это тоже разве не насмешка? Не знал разве патриарх, что кастрат этот предназначался беднякам? Почему же он допустил, чтобы тот сдох, закрутившись веревкой, за три дня до праздника? И мясо было испорчено!
        Этот сдохший кастрат не только расстроил все планы кавалера, но вынудил пойти на другие расходы, чтобы поправить положение. Таким образом, считая приданое для младенца и кастрата, которого пришлось заменить другим барашком, патриарх обошелся ему довольно дорого.
        - Посмотрим, что будет на следующий год!

* * *
        Кавалер, человек добрый, горячо веривший в добрые помыслы всех святых, и в особенности патриарха, уж никак не ожидал еще чего-либо подобного.
        Тем более что на этот раз он решил превзойти самого себя и, готовя трапезу, тратил деньги, как Цезарь, заказывая у монахинь из Старого монастыря сладости и мороженое. Он даже заполучил княжеского повара, который притащил целую батарею разной кухонной утвари для выпечки пудинга, для фритюра, для жаркого, словно обед готовили для супрефекта! Но патриарх-то, конечно, поважнее. Обед только предназначался беднякам, но устраивался в его честь, а он заслуживал совсем другого, ох, совсем другого!
        В этом году святой Джузеппе в голубой тунике и плаще приклеил себе ватную бороду. И маленькая мадонна тоже была готова — на голове венец из позолоченной бумаги, грудь увешана золотыми цепочками и прикрепленными к ткани серьгами, она важно прохаживалась в этом своем белом покрывале, спускавшемся до пят. И младенец Иисус в легкой белой накидке, в венце из позолоченной бумаги пробовал благословлять двумя пальчиками правой руки. На празднично накрытом столе среди рассыпанных по нему цветов и букетов сверкали стаканы, бутылки, ножи, серебряные приборы. А на комоде желтели огромные круглые крендели из крупчатки: самый большой — для святого Джузеппе и два поменьше — для маленькой мадонны и младенца Иисуса. Мастро Нунцио и другие музыканты уже настраивали скрипки, а священник тем временем натягивал в углу сутану, собираясь благословить всех и вся во имя господа бога.
        И знаете, что тут надумал устроить патриарх? Он спустил с лестницы тетушку Антонию, старую служанку, которая спешила к монахиням за сладостями и мороженым! Поднялась суматоха, крики, а когда отнесли ее наверх, то оказалось, что у нее сломана нога и она лежит в постели, куда ее положили, будто мертвая!
        Выходит, патриарх это нарочно подстроил, чтобы испортить ему праздник?
        Кавалер чуть не выругался. Впоследствии он и не сомневался, что какое-то ругательство у него все-таки вырвалось, только он этого, наверное, не заметил!
        Кавалер был потрясен! Ему казалось, что все это сон!
        Но это могли быть и козни дьявола, чтобы испытать его терпение!
        Вечером, укладываясь спать, кавалер сказал жене:
        - Посмотрим, что будет на следующий год!
        Однако, как ни старался он говорить спокойно, в голосе его чувствовалось сильное раздражение.

* * *
        На этот следующий год кавалер постарался обезопасить себя от любых возможных неприятностей. Все было устроено и приготовлено таким образом, чтобы никто не рисковал сломать себе шею, — всего можно ожидать после того, что случилось в прошлом году! И поэтому священник пришел еще накануне, чтобы освятить комнату, стол, кухню и всю утварь. Дьявол коснется святой воды — только его и видели.
        Однако на этот раз кавалер убедился, что дьявол был тут совсем ни при чем и что все дело было в самом, да, в самом святом Джузеппе, ополчившемся на него!
        Что он такого сделал патриарху, если в самый день своего праздника как раз перед тем, как трем беднякам усесться за стол, он послал апоплексический удар его теще, которая и вздохнуть не успела, так и осталась мертвой на стуле, словно мумия? Что он ему такого сделал?
        И, схватив в гневе картину, написанную доном Паоло, сумасшедшим, кавалер вышвырнул ее с балкона и закричал:
        - Вон из моего дома! Поголодайте-ка теперь как следует!
        - Но вы богохульствуете, это грозит отлучением! — сказал ему духовник, который, однако, не в силах был удержаться от смеха.
        А кавалер решительно, упрямо и гордо заявил:
        - Как перед патриархом и возможным отцом Иисуса Христа я снимаю перед ним шляпу. Но как со святым Джузеппе — нет, я больше не хочу иметь с ним ничего общего! Даже слышать о нем не желаю больше, пока жив!
        И сдержал слово.
        1889
        Перевод И. Константиновой
        ДЕВСТВЕННИЦЫ
        Вот уже больше года сущий ад был в доме судебного рассыльного дона Франко Ло Кармине, а виной всему — его дочь и этот распрекрасный сундук, этот Санти ЦитУ, блюститель порядка, которого никак нельзя было выбить у нее из головы.
        Дон Франко от злости еще более похудел и стал желтее обычного, ни о чем другом и говорить не мог с людьми, которым разносил повестки и судебные бумаги, как будто всех непременно должно было очень интересовать его несчастье, это наказание божие, как говорил он.
        - Вот увидите! В конце концов я не удержусь и совершу какую-нибудь большую глупость! Вот увидите! — горячился он.
        Но большую глупость он так и не совершил, потому что у Циту всегда висел на боку палаш и ему покровительствовал городской голова. Дон Франко отводил душу, ругаясь с дочерью и женой, которая, казалось ему, потакала этой сумасшедшей, этой несчастной.
        - А что я, по-вашему, должна делать? — отвечала донна Сара со слезами.
        - Вы должны расколошматить ей голову, когда она вздумает выглядывать в окно!
        - Окна у меня всегда закрыты. Не чувствуете разве, какой спертый воздух тут? Дышать нечем.
        - Окна могут быть и открыты, даже распахнуты и днем и ночью, а вот она не должна выглядывать в них!
        Он кричал, чтобы Бенинья, дочь, слышала его в другой комнате, где закрылась, желая избежать обычной перед уходом отца на службу сцены.
        - О господи, господи! И зачем только вспыхнул в моем доме этот пожар! Только этого мне еще не хватало!
        Донна Сара била себя кулаками по голове, падала в кресло и краем передника утирала слезы.
        Дон Франко, однако, все время был как на иголках. И едва выдавалась свободная минута, покидал судебное помещение и спешил домой, чтобы, явившись неожиданно, застать дочь и Циту, если вдруг…
        А в те дни, когда ему нужно было присутствовать на заседаниях, он, казалось, совсем терял голову. Особенно если Циту дежурил в суде вместе с двумя карабинерами и дону Франко приходилось обращаться к нему, передавая распоряжение судьи разыскать какого-нибудь отсутствующего свидетеля.
        Циту почтительно улыбался и отвечал:
        - Хорошо, дорогой дон Франко!
        И когда он выходил из зала, дон Франко совсем начинал сходить с ума от беспокойства.
        Ему казалось, Циту обязательно воспользуется удобным случаем, зная, что он не может отлучиться из своей каморки рассыльного, и непременно поспешит к его дому, чтобы поболтать с девушкой, которая, наверное, ждет его у окна. Поэтому он платил несколько сольдо сынишке столяра, мастерская которого находилась напротив его дома:
        - Пойди и посмотри, не проходил ли там Циту! Получишь два сольдо. Вернешься сюда, в суд, и скажешь мне.
        Поскольку деньги он давал только тогда, когда слышал: «Он был там!», мальчик быстро сообразил, как заработать их, и сообщал ему: «Он был там!», даже если это была неправда.
        - А она? Стояла у окна?
        - Стояла у окна.
        - И подавала ему знаки?
        - Подавала знаки, белым платочком!
        Дон Франко сжимал кулаки и кусал губы, выходя из себя. Но вынужден был оставаться на месте и приглашать в зал свидетелей, пока не кончится заседание, а потом еще провожать домой судью, который развлекался, расспрашивая его, потому что знал, в чем дело.
        - Что с вами, дон Франко?
        - Наказание божие ниспослал мне господь, синьор судья!
        - Ну раз уж он так нравится девушке…
        - Я скоро убью его своими собственными руками, синьор судья!
        - Но прежде вы с Циту были большими друзьями, мне кажется.
        - Это было предательство, синьор судья!
        То, что дон Франко называл предательством, произошло однажды вечером в страстной четверг. Едва вынесли из церкви статую Христа бичуемого, начали палить из небольших мортир, каноники затянули свои псалмы, а верующие закричали: «Да славится пресвятой Христос бичуемый!»
        Кто-то в толпе посмел ущипнуть какую-то женщину, та возмутилась, и началась потасовка. Удары, пощечины, мелькающие над головами палки, суматоха, женщины в обмороке, дети перепуганы, стражники и карабинеры протискиваются сквозь толпу — словом, сплошной переполох!
        И Циту подхватил Бенинью, белую как полотно, бессильную, тоже в обмороке от испуга. Ему пришлось поднять ее на руки, и отнести домой в соседний переулок, и помочь донне Саре, которая стеная и рыдая, никак не могла распустить корсаж дочери, вытянувшейся на постели, словно покойница.
        - Немного уксусу, донна Сара! Это пустяки.
        Циту усердно принялся хлопотать вокруг девушки. Он уже давно имел виды на нее и теперь хотел воспользоваться случаем, чтобы войти в доверие ее семьи. И он брызгал холодной водой на ее лицо, и смачивал уксусом ноздри, и растирал лоб и руки, чтобы привести ее в чувство, и утешал мать, которая в силах была только плакать и отчаиваться:
        - Пустяки, донна Сара!
        Дон Франко прибежал, когда Бенинья уже полулежала в постели, бледная и растерянная, и Циту хлопотал возле нее, упрашивая:
        - Глоток вина. Вам сразу же станет лучше.
        И приподнимал ее голову, и подносил к губам стакан.
        Дон Франко не мог отдышаться, потому что, бросившись домой, несся со всех ног через четыре ступеньки, едва ему сказали:
        - Бегите скорее. Ваша дочь ранена!
        Он слова не мог вымолвить, только ощупывал дочь, пытаясь понять, куда же она ранена. Наконец проговорил:
        - Где?.. Где рана?
        Циту, догадавшись, почему он об этом спрашивает, рассмеялся, налил стакан вина и ему и сказал:
        - Известное дело: началась война — поползли слухи.
        - Ах!.. Если бы не он! — Донна Сара рассыпалась в похвалах и благодарностях и расчувствовалась до слез, так была признательна и растрогана.
        - Ну как, вам уже лучше? — спрашивал Циту девушку.
        Бенинья улыбалась ему, еле заметно кивая головой, как бы говоря: «Лучше!»
        - Еще немного вина?
        - Нет, спасибо!
        - Тогда я выпью его за ваше здоровье!
        - Это чудо совершил пресвятой Христос бичуемый! — заключила донна Сара.
        И Циту согласился с ней, и дон Франко тоже.
        - У жены Титты, Глухого, разбита голова, — добавил он как бы в подтверждение.
        И ушел вместе с Циту, который пригласил его выпить стакан вина в остерии у Патакки, потому что, когда они проходили мимо, трактирщик приветствовал их.
        Они собирались нагнать процессию. Но на площади деи Веспри Циту снова пригласил дона Франко — в остерию к СкатА.
        - Немного вина вам не повредит. Тут оно гораздо лучше, чем там, вот увидите.
        Дон Франко решил, что неловко отказываться.
        - Вот как? Неужели?
        - Да, да. Здесь оно неразбавленное.
        - Ну хорошо, еще стакан!
        Когда они добрались до площади Святой Марин, процессия ушла уже далеко. На углу была лавка Гваданьи с веткой лавра над входом и зажженным фонариком.
        - А здесь вино «Виттория» самое что ни на есть натуральное.
        - Нет, спасибо, кум Санти.
        Но кум Санти, взяв его под руку, подтолкнул внутрь.
        - Последний стакан, дорогой дон Франко!
        Этот последний стакан развязал тому язык и привел в хорошее настроение. Дон Франко захотел рассказать хозяйке остерии, что случилось во время процессии и какое чудо сотворил пресвятой Христос бичуемый! Он путался, повторялся, снова путался и все время хлопал Циту по плечу: «Молодец, парень!» — и смотрел на него слипавшимися, осоловевшими глазами:
        - Молодец, парень!
        Донна Сара и Бенинья, увидев, что он входит, шатаясь, шапка сдвинута на затылок, в изумлении воскликнули:
        - О боже!.. Что с вами?
        - Славный парень этот Циту! Замечательный человек! Да славится пресвятой Христос бичуемый!
        И упал в ближайшее кресло, как-то странно похихикивая.

* * *
        Так Циту вошел в семью Ло Кармине и стал бывать в доме даже в отсутствие дона Франко. И однажды, когда донна Сара на минутку отлучилась на кухню, оставив его наедине с дочкой, Циту мог спокойно сказать девушке о том, на что уже давно намекал взглядами, ухаживаниями, шутками:
        - Я с ума схожу из-за вас! Если только вы согласны…
        И, видя, что девушка зарделась и опустила голову, он пошел дальше — обнял ее за талию и поцеловал в затылок.
        - Мама! — воскликнула Бенинья, не ожидавшая этого. — Ради бога, Циту!
        Но в ответ на робкий упрек Циту, потерявший голову, снова поцеловал ее, и на этот раз в губы.
        И при этом поцелуе сердце бедной Бениньи вспыхнуло пожаром, потому что огонь в нем зажегся еще тогда вечером, в то самое мгновение, когда, очнувшись, она увидела Циту у своей постели и узнала, что он нес ее, как больного ребенка, на руках до самого дома.
        Донна Сара сразу же поняла, что к чему, но промолчала.
        «Блюститель порядка — не бог весть какое ремесло, — размышляла она. — Но раз патриарху святому Джузеппе так угодно!..»
        Ее тоже сразили мундир, и сверкающие медные пуговицы, и палаш, и фуражка, которую так лихо носил Циту. И она наблюдала исподтишка, притворяясь, будто ничего не замечает. Тем более что дон Франко, которого Циту продолжал время от времени щедро угощать вином то у Патакки, то у Ската, расточал великие похвалы этому славному парню, замечательному человеку, который всех уважал и всех умел заставить уважать себя!
        Поэтому для донны Сары и Бениньи было как удар грома, когда однажды вечером дон Франко, вернувшись домой в весьма скверном настроении, прежде чем снять плащ и поставить в угол свою палку, едва ли не завизжал:
        - Чтобы здесь больше никто не появлялся!
        Этот никто, разумеется, был Циту.
        - Почему? Как это понимать? — отважилась спросить донна Сара.
        - А так понимать, что вы глупая женщина, а она кривляка! Так понимать, что я не хочу, чтобы в моем доме болтались посторонние. Или я не хозяин тут?
        И швырнул в угол палку, и та упала на пол.

* * *
        Целый год длился этот ад! В доме уже никто не ел, не спал спокойно с тех пор, как синьорина Злюка (дон Франко теперь только так называл свою дочь) не хотела слушать никаких советов, не уступала ни перед угрозами, ни перед побоями, заколдованная этим бесстыжим (он больше не называл его славным парнем), который хочет обесчестить его семью. Полицейских никогда не было в роду Ло Кармине, и он не желал видеть их среди своих родственников, ни близких, ни далеких! Синьорина Злюка может успокоиться на этот счет! Ни она, ни ее полицейский не заставят его согласиться на это!
        И крики, и угрозы, и пощечины (дон Франко уж чересчур распустил руки) слышны были по всей округе каждый раз, когда сынишка столяра, чтобы заполучить два сольдо, прибегал к нему в суд и сообщал: «Приходил Циту!» И это была неправда.
        Циту даже не появлялся теперь возле дома Ло Кармине. Ему незачем было ходить туда. Он отправлялся к одному своему приятелю, который жил на соседней улице, и никто даже не подозревал, что там, поднявшись на террасу, он мог спокойно переговариваться с Бениньей, которая стояла напротив у кухонного окна.
        - Я больше не могу! Значит, господу не угодно это! — лепетала Бенинья.
        - Это значит, ты не любишь меня! Я убью себя вот этим палашом. Ты хочешь, чтобы я покончил с собой, я понимаю!
        - Нет, Санти!..
        - Тогда решайся, если и в самом деле любишь меня!
        - Да, Санти!.. Но… так нет! Так я не могу!
        Циту настаивал на том, чтобы они бежали. Не было другого выхода, по его мнению. Бенинья, однако, и слышать об этом не хотела и при малейшем шорохе отбегала от окна, а Циту бросался на пол, чтобы дон Франко и донна Сара или какая-нибудь болтливая соседка не увидели его.
        - Она уже успокоилась, — говорила донна Сара мужу. — Оставьте ее в покое, надо выждать. Святая Агриппина сотворит чудо.
        - Ну да, такое же, как и пресвятой Христос бичуемый! — съехидничал дон Франко.
        - Не богохульствуйте! — остановила его жена. — Наш духовник посоветовал: «Соберите шествие девственниц к святой Агриппине». Вот мы и устроим это паломничество в Ламию[62 - Ламия — святилище святой Агриппины возле города Минео, на юго-востоке Сицилии.]. Духовник приедет отслужить мессу…
        - Чтобы заработать пять лир!

* * *
        Несмотря на возражения мужа, донна Сара все-таки собрала девственниц, то есть всех молоденьких девушек в округе, — человек тридцать.
        Они совершат паломничество в святилище Ламии, в гроты, откуда святая Агриппина изгнала дьяволов по прибытии из Рима в Минео[63 - Минео — город в провинции Катания, на юго-востоке Сицилии, где родился Луиджи Капуана.], — в потемневших от адской копоти пещерах еще сохранились их следы.
        Святая чудотворица, изгнавшая дьяволов оттуда, точно так же выбьет из головы дочери дурную страсть, из-за которой в доме был ад.
        - Дочь моя, попробуем. А там уж как господу будет угодно!..
        И вся неделя прошла в приготовлениях. В округе только об этом и говорили.
        Донна Сара замесила тесто для лапши, которую нарезала потом Бенинья, и ощипала петуха и двух кур, собираясь запечь их в духовке; хлеб они испекут накануне вечером, чтобы он был совсем свежим.
        - Святая Агриппина, вот увидите, сотворит чудо, — повторяла донна Сара.
        - Ну да, как и пресвятой Христос бичуемый!
        Дон Франко злился на пресвятого Христа бичуемого, хотя и был добрым христианином.
        В ближайший четверг процессия паломников отправилась в путь. Девственницы, одетые во все праздничное, вышли из дома донны Сары. И не сразу удалось уговорить Бенинью присоединиться к ним: она все утро бродила по дому с красными от слез глазами, бледная после бессонной ночи, которую провела в разговорах с Циту у кухонного окна.
        Циту заставил ее поклясться, что там, в Ламии, когда юные девственницы начнут петь молитву в большом гроте, она придет к нему в маленький грот, что в глубине святилища: он хочет поговорить с нею с глазу на глаз. Никто и не заметит. Там вообще ничего не видно, в этих почерневших от дыма гротах! Он дружен с отшельником, который охраняет святилище, и спрячется там заранее.
        - Поклянись, что придешь!
        - Клянусь, если смогу сделать это незаметно!
        - Захочешь — сможешь! Поклянись еще раз!
        И бедняжка поклялась. Оттого у нее и были красные глаза, оттого она и дрожала.
        На улице собралась толпа. Все соседки высунулись в окна или стояли в дверях. И когда пономарь пришел и сказал, что священник уже отправился вперед верхом, процессия девственниц двинулась в путь, затянув молитву, и вскоре оказалась в поле.
        День стоял чудесный. Поле желтело всходами, крестьяне, направлявшиеся на работы, отходили на обочину, чтобы пропустить девственниц, которые, закончив молитву, шли группками, смеясь, болтая и даже напевая песенки про любовь.
        Одна из девушек взяла Бенинью под руку и поделилась с нею своими заботами. Она тоже была влюблена, а родители ее — против.
        - Родители всегда против! Но я, если они будут продолжать настаивать… — И она жестом показала, что убежит со своим возлюбленным.
        - Нет, этого делать нельзя! — воскликнула Бенинья.
        - Моя тетушка именно так и поступила, — ответила девушка. — И теперь в ее доме полный покой!
        Дорога перешла в крутую тропинку. Уже видны были красноватые скалы и долина. Святилище находилось там, в глубине. И по мере того как девушки приближались к нему, Бенинья чувствовала, что у нее подгибаются ноги и вся она дрожит. Нет, не удастся ей оставить подруг и уйти из-под надзора матери. Не сумеет она найти маленький грот, хотя и поклялась. О боже! Зачем она поклялась?

* * *
        Вместе с пономарем и отшельником священник ждал их у лестницы, высеченной в скале. Лошадь его, привязанная к дереву, щипала траву.
        Какой мир, какое спокойствие царили в долине! Над утесами с веселым гомоном летали галки и молодые соколы. В тополях, что росли возле ручья, заливался соловей, Гроты гулким эхом вторили пению и смеху.
        Девственницы, выстроившись цепочкой, запели молитву и стали подниматься по узкой лестнице, нагибаясь, чтобы войти в дверь, вернее, в дыру, ведущую в святилище.
        Во втором гроте, очень просторном и черном, четыре горящие на алтаре свечи, казалось, только сгущали темноту вокруг. Священник с помощью пономаря облачился в священные одежды. Отшельник разместил девушек по шесть человек в несколько рядов перед алтарем, переставляя туда-сюда то одну, то другую, и, указав место донне Саре, взял за руку Бенинью и поставил ее позади всех. Бенинья почувствовала, что душа у нее ушла в пятки, когда отшельник, коснувшись ее лица своей колючей бородой, шепнул на ухо:
        - Это там. Я дам вам знак. — И, опустившись рядом с нею на колени, он стал громко читать молитву, пока священник произносил первые слова мессы.
        Вскоре он и в самом деле взял ее за руку, поднял и подтолкнул в сторону. Бенинья увидела где-то в самой глубине пещеры слабый свет и какой-то призрак, двигавшийся ей навстречу. Она покрылась холодным потом, и у нее перехватило дыхание. Из всех голосов, читавших молитву, она слышала лишь голос священника, который громче других произносил:
        - Святая Мария, матерь божия!
        После мессы, когда девственницы, позавтракав, танцевали на площадке под звуки тамбурина, который захватила с собой одна из них, донна Сара подошла к дочери.
        Бенинья, казалось, была не в себе, в глазах стояли слезы, и она не слышала слов священника, что рассказывал об изгнании дьяволов, о чуде, свершенном святой, — тут он показывал на щели в скале, через которые убегали дьяволы при виде креста.
        - Что с тобой?
        - Ничего.
        - Чудо свершилось! — сказал отшельник, улыбаясь и поглаживая свою бороду.

* * *
        Донна Сара слишком поздно поняла, что святая была тут совершенно ни при чем.
        И дон Франко — а ему пришлось смириться, и он даже слег от огорчения — теперь злился не только на Христа бичуемого, но и на святую Агриппину, которая таким распрекрасным образом вынудила его породниться с полицейским!
        1908
        Перевод И. Константиновой
        Луиджи Пиранделло
        ЧАСОВЕНКА
        Устроившись в постели рядом с женой, которая уже спала, повернувшись к кроватке, где лежали двое малюток, Спатолино сначала прочитал обычные молитвы, потом скрестил руки за головой, закрыл глаза и незаметно для себя самого принялся насвистывать, как всегда, когда какое-нибудь сомнение или навязчивая мысль грызли его изнутри.
        - Фи-фи-фи… фи-фи-фи… фи-фи-фи…
        Он не свистел по-настоящему, а, скорее, посвистывал приглушенно, почти не разжимая губ, всегда в одном и том же ритме.
        Вдруг проснулась жена:
        - Ну что там еще? Что на тебя нашло?
        - Ничего. Спи. Спокойной ночи.
        Он улегся поудобнее, повернулся спиной к жене, свернулся клубком и приготовился спать. Какое там спать!
        - Фи-фи-фи… фи-фи-фи… фи-фи-фи…
        Тогда жена протянула руку и стукнула его кулаком по спине:
        - Перестанешь ты наконец? Смотри разбудишь мне малышей.
        - Ты права. Тише. Я уже засыпаю.
        И он действительно постарался избавиться от той мучительной мысли, которая, как всегда, становилась внутри него этаким поющим сверчком. Но когда он решил, что прогнал ее, эту мысль, как снова:
        - Фи-фи-фи… фи-фи-фи… фи-фи-фи…
        На этот раз он не стал ждать, пока жена ударит его еще раз, посильнее, чем в первый, и в отчаянии вскочил с постели.
        - Что ты делаешь? Куда ты собрался? — спросила она.
        Он ответил:
        - Я одеваюсь, черт возьми! Мне не спится. Пойду посижу возле двери, на улице. Воздуха! Воздуха!
        - И все-таки, — снова начала жена, — можно узнать, какой бес в тебя вселился?
        - Какой бес?! Этот негодяй, — взорвался тогда Спатолино, силясь говорить потише, — этот мерзавец, этот враг господа…
        - Да кто? Кто это?
        - Чанкарелла.
        - Нотариус?
        - Он самый. Он велел мне передать, что ждет завтра у себя на вилле.
        - Ну и что?
        - Да что ты мне говоришь?! Что может хотеть от меня такой человек, как он? Мерзавец, прости меня господи, мерзавец, и это еще мало сказано! Воздуха! Воздуха!
        Он схватил стул, открыл дверь, поставил стул позади себя и уселся в уснувшем переулке, опершись плечами о стену своего домика.
        Керосиновый фонарь слабо мерцал неподалеку, бросая желтоватый свет на зловонную лужу. Но все-таки там, между булыжниками горбатой и выщербленной, совсем разбитой и истертой мостовой, была настоящая вода.
        От домишек, прятавшихся в тени, исходил тяжелый запах хлева, и время от времени раздавался топот какого-нибудь животного, которому досаждали мухи.
        Кот, кравшийся вдоль стены, остановился и настороженно притаился.
        Спатолино стал смотреть вверх, на полоску неба и звезды, горевшие там, и, глядя на них, покусывал волоски своей редкой рыжеватой бородки.
        Он был невысокого роста, и, хоть и привык с детства месить глину и известку, все-таки в его облике было что-то утонченное. Вдруг его ясные глаза, обращенные к небу, наполнились слезами, он вздрогнул и, смахивая слезу рукой, прошептал в тишине ночи:
        - Помоги мне, господи!
        С тех пор как клерикальная партия в их городке потерпела поражение, а новая партия, партия «отлученных», заняла все места в муниципалитете, Спатолино чувствовал себя будто в стане врагов.
        Все его товарищи, по работе, как овцы, пристроились за новыми вожаками и, сплотившись, принялись хозяйничать.
        Вместе с немногими рабочими, оставшимися верными святой церкви, Спатолино основал Католическое общество недостойных детей скорбящей богоматери. Однако борьба была неравной: насмешки врагов (а иногда и друзей) и бессильная ярость лишали Спатолино последней надежды. Как председатель католического общества, он взял на себя организацию процессий, устройство иллюминаций и фейерверков в дни религиозных праздников, чем раньше всегда занимался прежний муниципальный совет. Под свист, крики и смех враждебной партии Спатолино выложил из своего кармана деньги и на святого архангела Михаила, и на святого Франческо ди Паола, и на страстную пятницу, и на праздник тела господня, в общем, на все основные праздники церковного календаря.
        Таким образом, небольшой капиталец, который до сих пор позволял ему брать подряды на некоторые работы, истощился, и он понимал, что недалек тот день, когда из мастера-подрядчика превратится в простого каменщика-поденщика.
        Даже жена перестала относиться к нему с прежним уважением и больше на него не рассчитывала. Она сама стала зарабатывать на себя и на детей стиркой, стряпней, любой черной работой.
        Как будто он бездельничал ради собственного удовольствия! Но что поделаешь, если союз этих сукиных детей перехватывал все работы! Что это вообразила себе жена! Что он откажется от веры, отвергнет господа, пойдет и запишется в партию этих? Да он лучше руку отдаст на отсечение!
        Вынужденное безделье между тем его портило, делало все более нервным, капризным, угнетало его, восстанавливало против всех.
        Чанкарелла, нотариус, правда, не состоял ни в какой партии, он был определенно врагом господа, он сделал себе из этого профессию с тех пор, как оставил свои занятия нотариуса. Однажды он даже посмел натравить собак на священника дона Лагаипу, когда тот пришел к нему, чтобы попросить за каких-то бедных родственников, которые прямо-таки умирали от голода, в то время как он жил, будто князь, на прекрасной вилле, построенной на краю городка на неизвестно каким образом скопленные деньги, которые он преумножил за те годы, что занимался ростовщичеством.
        Всю ночь Спатолино (к счастью, было лето) то сидел у стены, то прогуливался по безлюдному закоулку и размышлял («Фи-фи-фи… фи-фи-фи… фи-фи-фи…») об этом непонятном приглашении Чанкареллы.
        Потом, зная, что Чанкарелла имеет обыкновение вставать рано, и услыхав, что жена уже встала, как всегда, на рассвете и занимается домашними делами, Спатолино решил пойти к нему. Стул он оставил на улице, потому что стул был старый и никто на него не позарился бы.
        Вилла Чанкареллы окружена стеной, как крепость, только со стороны проезжей дороги решетка с калиткой.
        Старик, который был похож на огромную одетую и обутую жабу, казался придавленным громадной кистой на шее, заставляющей его держать голову всегда склоненной вниз и набок. Старик этот жил один, со слугой, но множество вооруженных арендаторов и два пса самого устрашающего вида всегда были готовы служить ему.
        Спатолино позвонил в колокольчик. Тотчас эти две зверюги бросились в ярости на решетку и не успокоились даже тогда, когда на помощь Спатолино, боявшемуся войти, прибежал слуга. Пришлось хозяину, который пил кофе в увитой плющом беседке, стоящей в стороне от виллы, в глубине сада, подозвать их свистом.
        - А, Спатолино! Молодец, — сказал Чанкарелла. — Садись сюда. — И он показал на одну из железных скамеек, которые стояли по кругу в беседке.
        Но Спатолино остался стоять, зажав в руках смятую шляпу.
        - Ты ведь один из недостойных детей, так?
        - Да, синьор, и горжусь этим: я сын скорбящей богоматери. Какие у вас будут приказания?
        - Ну вот, — сказал Чанкарелла, но не продолжил, а поднес к губам чашку и выпил три глотка кофе. — Часовенка. — И еще глоток.
        - Что вы сказали?
        - Я бы хотел, чтобы ты построил для меня часовенку. — И еще глоток.
        - Часовенку, ваша милость?
        - Да, там, на дороге, перед решеткой. — Еще глоток, последний.
        Он поставил чашку и, не вытерев губ, встал. Капля кофе потекла у него из уголка рта по небритой уже несколько дней щетине.
        - Часовенку, но не такую уж и маленькую, чтобы там могло поместиться распятие в натуральную величину. А на боковых стенах я хочу повесить две картины: с одной стороны — «Восхождение на Голгофу»[64 - Голгофа — лобное место, где был распят Иисус Христос.], а с другой — «Снятие с креста». В общем, мне нужна часовня величиной с просторную комнату, с фундаментом в метр высотой, с железной решеткой спереди и, само собой разумеется, с крестом наверху. Тебе понятно?
        Спатолино, закрыв глаза, два раза кивнул головой, потом открыл глаза, вздохнул и сказал:
        - Но ваша милость шутит, правда?
        - Я шучу? Почему же?
        - Я полагаю, что ваша милость хочет пошутить. Часовенку, ваша милость, вы хотите построить часовенку сыну божию?[65 - В тексте «L'Ecce Homo» — «Это человек».]
        Чанкарелла попытался приподнять бритую голову, поддерживая ее рукой, усмехнулся своим особенным образом. Усмешка у него была необыкновенная, будто он корчился от боли, пронзавшей ему шею.
        - А, вон оно что! — воскликнул он. — Ты что, считаешь, что я недостоин?
        - Нет, синьор, простите! — попытался возразить Спатолино, вспыхивая от смущения. — Зачем это вам, ваша милость, вот так, без всякой причины, приносить жертву? Позвольте мне сказать и простите, если я буду говорить откровенно. Кого вы хотите обмануть, ваша милость? Бога? Нет, бога обмануть нельзя, бог вас видит и не позволит вашей милости обмануть себя. Людей? Но ведь и они видят и знают, что вы, ваша милость…
        - Что они знают, негодяй?! — закричал старик, перебивая его. — А ты, что ты знаешь о боге, земляной червь? То, что тебе рассказали попы? Но бог… А, да что с тобой говорить… Ты завтракал?
        - Нет, синьор.
        - Плохая привычка. Что же, я теперь должен тебя накормить, да?
        - Нет, синьор. Я ничего не буду есть.
        - А! — сказал Чанкарелла, зевая, — О! Попы, сынок, помутили твой разум. Они говорят, правда ведь, что я не верю в бога. А знаешь ли почему? Потому, что я их не угощаю. Ладно, ладно, помолчи. Они получат угощение, когда придут освящать нашу часовенку. Я хочу, чтобы это был отличный праздник, Спатолино. Ну что ты так на меня смотришь? Не веришь мне? Не понимаешь, как это пришло мне в голову? Во сне, сынок. Приснилось вчера ночью. Теперь попы, конечно, скажут, что это бог просветил мою душу. Пусть себе говорят, мне все равно! Ну а мы договорились, так ведь? Говори, говори быстрее… Ты как-то вдруг поглупел.
        - Да, синьор, — признался Спатолино.
        Чанкарелла на этот раз обхватил голову двумя руками, чтобы посмеяться подольше.
        - Хорошо, — сказал он. — Ты знаешь, как я веду дела. Я не хочу никаких затруднений. Я знаю, что ты хороший мастер и все сделаешь как надо и честно. Делай все сам, смету и прочее, не досаждай мне. А когда кончишь, рассчитаемся. Часовенка… ты понял, какую мне надо?
        - Да, синьор.
        - Когда ты начнешь?
        - Да хоть завтра.
        - А когда ты мог бы закончить?
        Спатолино немного подумал, а потом сказал:
        - Ну, если она будет такой большой, понадобится… не знаю… месяц…
        - Хорошо. Пойдем посмотрим место.
        Земля по ту сторону дороги тоже принадлежала Чанкарелле, который ее забросил и не обрабатывал. Он купил ее только для того, чтобы ничто не мешало ему перед его виллой. Пастухам он позволял пасти там стада овец, как будто земля была ничьей. Поэтому не нужно было спрашивать ни у кого разрешения. Показав место прямо напротив решетки, старик вернулся на виллу, а Спатолино, оставшись один, засвистел как прежде: «Фи-фи-фи, фи-фи-фи». Потом зашагал прочь. Шел он и шел, пока не очутился, сам того не заметив, перед домом дона Лагаипы, который был его исповедником. Уже постучав в дверь, он вспомнил, что священник вот уже несколько дней болен, и, наверное, не следовало тревожить его таким ранним визитом. Однако дело было серьезное, и он вошел.
        Дон Лагаипа был на ногах, к величайшему смятению своих женщин, служанки и племянницы, которые не знали, как подчиняться всем его противоречивым приказаниям. Он стоял посреди комнаты в брюках и в рубашке и чистил ружье.
        Его нос, большой и мясистый, весь изъеденный оспой, как губка, казалось, стал за время болезни еще больше. По бокам от этого носа блестящие, черные глаза разбегались, словно в испуге, в разные стороны и, казалось, хотели и вовсе убежать с этого желтого лица.
        - Они меня разорят, Спатолино, они меня разорят! Только что приходил этот мальчишка, худющий как палка, и сказал, что мои поля стали общественной собственностью, вот как! Мои поля принадлежат всем! Эти социалисты — ты понимаешь? — крадут у меня еще незрелый виноград, фикидиндию, все! Твое — это мое! Ты понимаешь? Твое — мое! Я ему пошлю это ружье по ногам! Я ему сказал: стреляй им по ногам! Заряд свинца — вот что им надо! (Розина, гусыня ты несчастная, еще немного уксуса, я же сказал, и чистый платок.) Что ты хотел сказать мне, сын мой?
        Спатолино не знал, как и начать. Имя Чанкареллы, едва слетев с его губ, вызвало поток ругательств, но когда он упомянул о постройке часовни, то увидел, что дои Лагаипа поражен до глубины души.
        - Часовенка?
        Да, синьор, сыну божию. Я хотел спросить у вашего преподобия, должен ли я ее строить?
        - Это ты у меня спрашиваешь? Осел, что ты ему ответил?
        Спатолино повторил все, что он сказал Чанкарелле, и еще добавил кое-что, чего и не говорил, воодушевленный похвалами воинственно настроенного священника.
        - Прекрасно! А он? Негодяй!
        - Он говорит, ему приснился сон.
        - Мошенник! Не верь ему! Мошенник! Если бы господь действительно говорил с ним во сне, он бы велел ему помочь этим бедным Латтуга, которых он и признавать-то за родственников не желает только потому, что они верующие и поддерживают нас, а зато он защищает этих Монторо, понятно тебе? Этих нечестивых социалистов! Им-то он и оставит все свои богатства. Хватит. Что ты хочешь от меня? Построй ему часовенку. Если откажешься, ее построит другой. Для нас в любом случае будет прок, потому что такой закоренелый грешник подает знак, что хочет хоть как-нибудь примириться с богом. Мошенник! Негодяй!
        Вернувшись домой, Спатолино целый день чертил часовни. К вечеру он отправился за материалами, нанял двух подручных и мальчишку готовить раствор. И на следующий день на заре принялся за работу.
        Все, кто проходил, проезжал верхом или в повозке по пыльной дороге, останавливались и спрашивали у Спатолино, что это он строит.
        - Часовенку.
        - Кто же вам ее заказал?
        И он, мрачно подняв палец к небу, отвечал:
        - Сын божий.
        Все время, пока шло строительство, он отвечал только так.
        - Именно здесь? Прямо на этом самом месте? — спрашивали его иногда, поглядывая на решетку виллы.
        Никому не пришло в голову, что часовню эту мог заказать нотариус. С другой стороны, все, кто понятия не имел, что этот клочок земли принадлежит Чанкарелле, но знал религиозный фанатизм Спатолино, решили, что этот последний то ли по поручению епископа, то ли по решению католического общества строит эту часовню именно там, чтобы досадить старому ростовщику. И все смеялись.
        Между тем на Спатолино сыпались всевозможные несчастья, как будто господь действительно гневался на это предприятие. Пришлось четыре дня копать и ровнять землю, чтобы подготовить твердую площадку для фундамента; потом он вынужден был скандалить в каменоломнях из-за камня, скандалить из-за известки, ругаться с рабочим-кирпичником, и, наконец, упал свод, который устанавливали, чтобы построить арку. И только чудом не убило мальчика, готовившего раствор.
        В довершение всего произошло еще одно несчастье. В тот самый день, когда Спатолино собирался показать готовую часовню, с Чанкареллой случился апоплексический удар, и через три часа он умер.
        Никто не мог убедить Спатолино, что эта неожиданная смерть нотариуса была карой, посланной разгневанным господом. Он, однако, сначала не подумал, что гнев божий обрушится и на него, потому что он, хоть и против воли, взялся за это проклятое дело.
        Это он понял только тогда, когда отправился к Монторо, наследникам нотариуса, чтобы получить плату за работу, и увидел, что они и слышать об этом не слышали и потому не желают без какого-нибудь документального подтверждения признавать долг.
        - Как же так! — воскликнул Спатолино. — Для кого же я строил эту часовенку?
        - Для сына божия.
        - Просто так, потому что мне это взбрело в голову?
        - Ну вот что, — ответили они ему, чтобы покончить с этим. — Мы сочли бы неуважением памяти нашего дяди даже минутное предположение, что он действительно мог дать тебе заказ, противоречащий всему его образу мыслей и жизни. Никаких доказательств нет. Чего же ты хочешь от нас? Оставь часовню себе, а если тебе это не подходит, обращайся в суд.
        И Спатолино — как же иначе — тотчас побежал в суд. Разве мог он проиграть? Разве судьи могли поверить, что он просто так, по собственному желанию, построил эту часовню? И потом, был же слуга, слуга самого Чанкареллы, который приходил его звать по поручению своего хозяина, был и дон Лагаипа, с которым он советовался в тот же день, была жена, которой он все рассказал, и подручные, с которыми он все это время работал. Ну как же он мог проиграть?
        И все же он проиграл, да, господа, проиграл. Проиграл, потому что слуга Чанкареллы, перешедший уже на службу к Монторо, заявил, что да, конечно, он позвал Спатолино к хозяину, мир праху его, но вовсе не потому, что хозяин, блаженной памяти, хотел заказать эту самую часовенку. Наоборот, от садовника, теперь тоже покойного (какое совпадение), хозяин услышал, что Спатолино собирается строить часовенку прямо напротив решетки, и хотел предупредить его, что участок по ту сторону дороги тоже принадлежит ему и чтобы тот поостерегся строить там какую-нибудь подобную ерунду. Слуга также добавил, что, когда он однажды сказал хозяину, мир праху его, что Спатолино, несмотря на запрет, роется там с тремя подручными, тот ответил: «И пусть себе роется. Ты что, не знаешь, что он сумасшедший? Может, он ищет там сокровище, чтобы закончить церковь святой Катерины!» Свидетельство дона Лагаипы ничего не дало, потому что все знали, что он вдохновил Спатолино на множество безумств. Что еще? Те же подручные засвидетельствовали, что никогда не видели Чанкареллу и поденную плату получали всегда от мастера.
        Спатолино выскочил из зала суда как повредившийся в уме, не столько из-за потери своего небольшого состояния, выброшенного на строительство этой часовни, не из-за судебных издержек, которые ему предстояло уплатить, а из-за крушения его веры в божественное правосудие.
        - Так что же? — все повторял он. — Что же? Бога больше нет?
        По совету дона Лагаипы он послал апелляцию. Это был полный крах. В тот день, когда пришло известие о том, что верховный суд отклонил апелляцию, Спатолино, не говоря ни слова, купил на последние оставшиеся деньги полтора метра красной хлопчатобумажной материи, три старых мешка и вернулся домой.
        - Сшей мне рубище, — сказал он жене, бросив ей на колени три мешка.
        Жена посмотрела на него, не понимая:
        - Что ты собираешься делать?
        - Я сказал тебе, сшей мне рубище… Не хочешь? Я сам сошью.
        В одно мгновение (быстрее, чем это можно сказать) он разрезал дно у двух мешков и сшил их вместе в длину, верхний мешок спереди разрезал, из третьего мешка сделал рукава, пришил их вокруг дыр, проделанных в первом мешке, у которого он зашил горловину с одной и с другой стороны, так, чтобы осталось достаточно места для шеи. Он свернул рубище, взял красную материю и, не попрощавшись, ушел.
        Примерно через час по городку разнеслась весть, что Спатолино окончательно спятил и стоит теперь как статуя Христа на распятии в новой часовенке на дороге напротив виллы Чанкареллы.
        - Как стоит, что вы хотите этим сказать?
        - Да вот так и стоит, как Христос, внутри часовенки.
        - Да правда ли это?!
        - Чистейшая правда!
        И все побежали смотреть на него. Он стоял в часовне, за решеткой, одетый в какое-то подобие рубища из мешков, на которых еще четко были видны отметки лавочника, с красной тряпкой на плечах наподобие плаща, с терновым венцом на голове, с камышом в руке.
        Спатолино склонил голову, повернул ее чуть набок, потупился. Он не пошевелился ни на смех, ни на свист, ни на безумные крики толпы, которая все росла. Мальчишки-сорванцы бросали в него корками, многие кричали ему в лицо ужаснейшие оскорбления — он стоял твердо, неподвижно, как настоящая статуя, лишь иногда моргая.
        Его не сдвинули с места ни мольбы жены, ни последовавшие затем горькие упреки, ни плач детей. Пришлось вмешаться двум полицейским, которые выломали решетку часовенки и увели Спатолино под арестом.
        - Оставьте меня! Кто больше Христос, чем я? — пронзительно закричал Спатолино, пытаясь освободиться. — Разве вы не видите, как надо мной издеваются, как меня оскорбляют? Кто больше Христос, чем я? Оставьте меня! Это мой дом. Я сам его построил на свои деньги, своими руками! Я вложил в него свою душу! Оставьте меня, иудеи!
        Но иудеи освободили его только вечером.
        - Домой! — приказал ему начальник полиции. — Убирайся домой! И берегись правосудия!
        - Хорошо, синьор Пилат, — ответил ему Спатолино, кланяясь.
        И потихоньку вернулся в часовню. Снова он представился Христом, провел там ночь и больше оттуда не уходил.
        Его искушали голодом, страхом, насмешками. Все напрасно. Наконец его оставили в покое, как бедного сумасшедшего, который никому не приносит вреда.
        Теперь ему приносят кто масло для лампадки, кто поесть и попить; некоторые кумушки называют его святым и просят помолиться за них и за близких; кто-то сшил ему новое рубище, не такое грубое, как старое, а взамен попросил назвать три числа для игры в лото.
        Погонщики, которые по ночам проходят по дороге, привыкли к лампадке, горящей в часовне, замечают ее издалека с удовольствием; они ненадолго останавливаются поболтать с беднягой Христом, который благосклонно улыбается их грубоватым шуткам, потом они уходят, стук повозок затихает мало-помалу в тишине, и бедняга Христос засыпает или выходит по нужде, не думая в этот момент, что он подобен Христу в рубище из мешка и красном плаще.
        Частенько какой-нибудь сверчок, привлеченный светом, прыгает на него и внезапно будит. Тогда он принимается за молитву, но нередко другой сверчок, стародавний сверчок-певун, просыпается в нем. Спатолино снимает с головы терновый венец, к которому уже привык, и, почесывая места, где шипы оставили отметины, поглядывая вокруг блуждающим взором, начинает насвистывать;
        - Фи-фи-фи… фи-фи-фи… фи-фи-фи…
        1903
        Перевод И. Соболевой
        В ЗАЩИТУ МЕОЛЫ
        Сколько раз говорил я своим землякам, жителям Моителузы[66 - Под видом Монтелузы Пиранделло описывает, очевидно, свой родной город Агридженто на юге Сицилии.] чтобы они не осуждали так, сгоряча, МЕолу, если не хотят запятнать себя самой черной неблагодарностью.
        Меола украл.
        Меола разбогател.
        Меола, чего доброго, станет завтра давать деньги в рост.
        Верно. Но поразмыслим, синьоры мои, у кого и для чего похитил Меола. Поразмыслим и о том, что польза, которую извлек сам Меола из этого похищения, ничто в сравнении с той пользой, которая воспоследовала из этого для любезной нашему сердцу Монтелузы.
        Что касается меня, то я не могу допустить, чтобы мои земляки, которым известна лишь одна сторона дела, продолжали осуждать Меолу, делая тем самым для него пребывание в наших краях весьма затруднительным, если не сказать — невозможным.
        Вот почему в этот час я и взываю к справедливости всех либерально настроенных, беспристрастных и здравомыслящих людей Италии.
        Одиннадцать лет мы, жители Монтелузы, находились во власти мучительного кошмара — с того самого злополучного дня, когда его преосвященство Витанджело Партанна интригами и происками могущественных прелатов в Риме был назначен нашим епископом.
        Мы с давних пор привыкли к пышному образу жизни, обходительному и сердечному обращению, широте и щедрости глубокочтимого епископа нашего монсиньора Вивальди (да почиет он в мире!). И поэтому у всех нас, жителей Монтелузы, защемило сердце, когда мы впервые увидели, как из высокого древнего епископского замка, пешком, в сопровождении двух секретарей, навстречу нашей вечно юной весне опускается какой-то закутанный скелет. Это и был новый епископ. Высокий, сутулый, непомерно худой, он вытянул шею, выпятил свои сизые губы и силился держать голову прямо; на его высохшем, пергаментном лице выделялся крючковатый нос, на котором зловеще темнели очки.
        Оба секретаря — старший, дон Антонио Склепис, дядя Меолы, и младший, дон Артуро Филомарино (который недолго пробыл в этой должности), — держались чуть позади; вид у них был озабоченный и смущенный, словно они догадывались, какое ужасное впечатление производит его преосвященство на всех жителей города.
        И действительно, всем нам почудилось, что и само небо, и весь наш веселый, беленький городок сразу как-то потускнели при появлении этого мрачного, уродливого призрака.
        Смутный трепет, трепет ужаса, пробежал по листве дерев, когда новый епископ проходил длинной, веселящей взор Райской аллеей. Аллея эта — гордость нашей Монтелузы — заканчивается далеко-далеко внизу двумя синеющими пятнами: яркой и сочной лазурью моря, легкой и прозрачной голубизной небес.
        Спору нет, впечатлительность — самая большая слабость всех нас, жителей Монтелузы. Впечатления, которым мы с такой легкостью поддаемся, долгое время властвуют над нашими мнениями, нашими чувствами и оставляют в душе глубокий, неизгладимый след.
        Подумать только — епископ пешком! С той поры, как епископство высится там, наверху, точно крепость, господствуя над всей местностью, жители Монтелузы неизменно видели, как их епископы проезжали в экипаже по Райской аллее. Но сан епископа, сразу же заявил монсиньор Партанна, это сан, налагающий обязанности, а вовсе не почетное звание. И он прекратил выезды, рассчитал кучеров и лакеев, продал лошадей и сбрую — словом, стал проявлять во всем бережливость, доходившую до скаредности.
        Сначала мы думали: «Он хочет скопить денег. У него, верно, много бедных родственников там, в Пизанелло».
        Но вот однажды из Пизанелло в Монтелузу прибыл один из этих родственников, брат епископа, отец девяти детей. На коленях, просительно сложив руки, молил он его преосвященство, как молят святых, оказать ему денежную помощь, чтобы он мог хотя бы заплатить врачам за операцию, в которой нуждалась его умирающая жена. Но тот даже не захотел дать ему денег на обратную дорогу в Пизанелло. И все мы видели этого беднягу и своими ушами слышали, как он рассказывал о своем горе в кафе Педока, сразу же после того, как вернулся из епископского замка, глаза его были полны слез, голос прерывался от рыданий.
        В наши дни епархия Монтелузы — заметьте это себе хорошенько — одна из самых богатых в Италии.
        На что же намеревался употребить монсиньор Партанна доходы со своей епархии, коль скоро он так бессердечно отказал в необходимой помощи своему родственнику из Пизанелло?
        Марко Меола сорвал покров с этой тайны.
        Я отчетливо запомнил Меолу в то утро, когда он созвал всех нас, либералов Монтелузы, на площадь перед кафе Педока. Руки его дрожали, львиная грива растрепалась, и он все время яростно нахлобучивал мягкую шляпу, которая никак не хотела держаться на его гордо закинутой голове. Он был бледен и суров. Он весь дрожал от гнева, и ноздри его судорожно раздувались.
        Старожилы Монтелузы до сих пор не могут забыть о ядовитых семенах разложения, которые взращивали в душах крестьян, да и всех жителей округи, члены конгрегации «Святейший спаситель», исповедуя верующих и произнося проповеди; эти монахи запятнали себя также шпионством и предательством в мрачные годы тирании Бурбонов, чьим тайным орудием они являлись.
        И вот членов этой конгрегации, да, именно членов «Святейшего спасителя» и задумал возвратить в Монтелузу монсиньор Партанна, тех самых монахов, которых изгнал возмущенный народ, когда вспыхнула революция.
        Вот для чего копил он доходы со своей епархии!
        Он бросил вызов всем гражданам Монтелузы! Ведь только изгнанием этих монахов нам и удалось доказать свою пламенную любовь к свободе, ибо при первом же известии о вступлении Гарибальди в Палермо полиция бежала из Монтелузы, а вместе с нею убрался из города и немногочисленный гарнизон.
        Итак, монсиньор Партанна вознамерился сокрушить единственную нашу славу.
        Мы смотрели друг другу в глаза, дрожа от гнева и возмущения. Необходимо было любой ценой воспрепятствовать исполнению его замысла. Но как это сделать?
        С того дня небо гробовым сводом нависло над Монтелузой. Город облачился в траур. Епископский замок, где злобный старик вынашивал свой преступный план, осуществление которого с каждым днем приближалось, точно гигантский камень давил нам грудь.
        Хотя все знали, что Марко Меола был племянником Склеписа, секретаря епископа, никто в то время не сомневался в его либеральных убеждениях. Напротив, все мы восхищались почти героической силой духа Меолы, понимая, сколько неприятностей должны были, в конечном счете, принести подобные убеждения человеку, который вырос в доме дяди-священника, воспитавшего его, как родного сына.
        Теперь же мои земляки, жители Монтелузы, спрашивают меня с насмешливым видом:
        - Но если Меоле и вправду казался горьким хлеб его дяди, почему не стал он работать, чтобы освободиться от этой зависимости?
        Но они забывают, что, после того как Меола еще подростком сбежал из семинарии, Склепис, который хотел, чтобы его племянник во что бы то ни стало сделался, как и он, священником, не дал юноше учиться; они забывают, что все мы тогда горько сожалели о том, что по милости раздосадованного служителя церкви пропадает всуе такой талантливый человек.
        Я отлично помню, какую единодушную поддержку, какие шумные рукоплескания и всеобщее восхищение снискал Меола, когда, пренебрегая гневом епископа, негодованием и местью своего дяди, он превратил в кафедру один из столиков кафе Педока и в определенные часы дня разъяснял жителям Монтелузы написанные по-латыни и по-итальянски сочинения Альфонсо Марии де Лигуори, преимущественно «Священные и нравоучительные беседы для всех воскресных дней года» и «Книгу восхваления Марии».
        Но нам непременно хочется сделать Меолу козлом отпущения за наши обманутые надежды, за все заблуждения, в которых повинна наша злосчастная впечатлительность.
        Когда Меола однажды со свирепым видом поднял руку и, приложив ее затем к сердцу, сказал нам: «Синьоры, я обещаю и клянусь, что члены конгрегации не возвратятся в Монтелузу», вольно же было вам, земляки мои, вообразить бог знает какую чертовщину! Вы сразу же подумали о подкопах, бомбах, засадах, ночном нападении на епископский замок, вы представили себе Марко Меолу, который, подобно Пьетро Микке[67 - Микка Пьетро (1677 -1706) — пьемонтский солдат-минер, который во время войны за испанское наследство подорвал на мине себя и французских лазутчиков, пытавшихся проникнуть в осажденный Турин. Пьетро Микка погиб, но спас город; на месте его гибели воздвигнут памятник.], с фитилем в руках готовится взорвать дворец, а вместе с ним епископа и членов конгрегации.
        С вашего разрешения и соизволения, я хочу сказать, что в то время у нас было несколько нелепое представление о герое. Подобными средствами Меоле никогда не удалось бы избавить Монтелузу от членов конгрегации! Истинный герой должен точно знать, как именно следует действовать в тех или иных обстоятельствах.
        И Марко Меола знал это.
        В воздухе, напоенном пьянящими ароматами ранней весны, раздавался звон церковных колоколов и смешивался с ликующими криками ласточек, гурьбой проносившихся в пламенеющем закате этого незабываемого вечера.
        Я и Меола молча прогуливались по Райской аллее, погруженные в свои мысли.
        Внезапно Меола остановился.
        - Слышишь звон этих ближних колоколов? — спросил он меня, улыбаясь. — Это в монастыре святой Анны. Если бы ты только знал, кто звонит!
        - Кто же?
        - В эти колокола звонят три голубки!
        Я обернулся и посмотрел на Меолу, пораженный его видом и тоном, которым он произнес эти слова.
        - Три монахини?
        Он отрицательно покачал головой и сделал мне знак подождать.
        - Вслушайся, — прибавил он тихо. — Как только все три колокола перестанут звонить, последний — самый маленький, самый серебристый — робко ударит три раза. Вот… слушай внимательно!
        И в самом деле, вдали, в тишине, послышались три удара: дин-дин-дин — то был робкий серебристый голос колокола, и блаженный звук этих трех ударов медленно таял в золотом сиянии ранних сумерек.
        - Ты слышал? — спросил Меола. — Эти три удара возвещают счастливому смертному. «Я помню о тебе!»
        Я снова обернулся и посмотрел на него. Он мечтательно прикрыл глаза и поднял голову. Густая курчавая борода оттеняла его бычью шею, белую, точно слоновая кость.
        - Марко! — крикнул я, хватая его за руку.
        Тогда он разразился смехом, потом нахмурил брови и пробормотал:
        - Я приношу себя в жертву, друг мой, я приношу себя в жертву! Но можешь быть твердо уверен, что члены конгрегации не возвратятся в Монтелузу.
        После этого он надолго замолчал.
        Какая связь могла существовать между этими тремя ударами колокола, говорившими: «Я помню о тебе», и возвращением членов конгрегации в Монтелузу? И на какую жертву решился Меола, дабы помешать им возвратиться?
        Я знал, что в монастыре святой Анны у Меолы была тетка — сестра Склеписа и его матери; я знал также, что монахини всех пяти монастырей Монтелузы всей душой ненавидели монсиньора Партанну, ибо, едва приняв сан епископа, он отдал три распоряжения, одно другого жестче:
        1. Отныне монахиням запрещается готовить и продавать сласти и наливки. (Эти чудесные сласти из меда и превосходного теста, изящно завернутые и перевязанные серебряной нитью! Эти чудесные наливки, настоянные на анисе и корице!)
        2. Отныне монахиням запрещается вышивать (даже церковные покровы и облачения), им дозволяется лишь вязать чулки.
        3. Отныне монахиням запрещается иметь особого духовника; всем им, без исключения, надлежит обращаться к приходскому священнику.
        Сколько слез, сколько безутешного горя вызвали во всех пяти монастырях Монтелузы эти предписания, особенно последнее! Какие только уловки не были пущены в ход, чтобы добиться его отмены!
        Однако монсиньор Партанна оставался непреклонным. Можно было подумать, что он дал себе клятву всегда поступать не так, как поступал его высокочтимый предшественник. Монсиньор Вивальди (да почиет он в мире!) относился к монахиням снисходительно и сердечно; не реже раза в неделю он приезжал к ним, охотно отведывал их угощение, хвалил кушанья и вел с монахинями долгие благопристойные беседы.
        Монсиньор Партанна, напротив, посещал монастыри не чаще одного раза в месяц, неизменно появлялся в сопровождении обоих секретарей, нахмуренный и суровый, и неизменно отказывался не только от чашки кофе, но даже от стакана воды. Матерям игуменьям и настоятельницам не раз приходилось строго выговаривать монахиням и воспитанницам, дабы привести их к послушанию и заставить спуститься вниз, в приемную залу, когда сестра привратница возвещала о прибытии его преосвященства, с такой силой дергая за проволоку, что колокольчик пронзительно визжал, словно породистая собачонка, которой посмели наступить на лапу! И когда монахини, становясь на колени перед двойной решеткой, отвешивали епископу поклон и с пылающими лицами и опущенными долу глазами обращались к нему со словами: «Благословите, ваше преосвященство!» — как пугал он их, бормоча «святая дщерь» и осеняя крестным знамением!
        Никаких разговоров о посторонних вещах! Юный секретарь епископа, дон Артуро Филомарино, лишился должности только потому, что в один прекрасный день в приемной зале монастыря святой Анны пообещал воспитанницам и молодым монашенкам, которые так и пожирали его глазами сквозь решетку, что он добьется разрешения посадить в монастырском саду грядку земляники.
        Монсиньор Партанна лютой ненавистью ненавидел женщин, а под плащом и накидкой монахини он видел женщину особенно опасную, ибо то была женщина смиренная, мягкосердечная и верующая! Вот почему всякое слово, с которым он обращался к монахиням, походило на удар розги.
        Марко Меола знал от своего дяди-секретаря о ненависти монсиньора Партанны к женщинам. Ненависть эта казалась ему чрезмерной, и он не сомневался в том, что она возникла в душе епископа благодаря каким-то тайным причинам, связанным с прошлым его преосвященства. Меола принялся доискиваться этих причин, но прекратил свои розыски сразу же после загадочного появления в монастыре святой Анны некоей новой воспитанницы. То была несчастная горбунья, которая с трудом несла свою непомерно большую голову; на ее бледном, истощенном лице выделялись огромные овальные глаза. Горбунья доводилась племянницей монсиньору Партанне, но о ней ничего не было известно его родственникам в Пизанелло. Да и прибыла она не из Пизанелло, а совсем из другой местности в центре страны, где несколько лет назад Партанна был приходским священником.
        Именно в день прибытия этой новой воспитанницы в монастырь святой Анны Марко Меола торжественно провозгласил на площади, обращаясь к своим единомышленникам-либералам:
        - Синьоры, я обещаю и клянусь, что члены конгрегации не возвратятся в Монтелузу!
        И вскоре после этой торжественной клятвы мы с изумлением заметили, что жизнь Марко Меолы совершенно изменилась; мы видели, как по воскресеньям и по всем праздникам церковного календаря он направлялся в церковь и слушал там обедню; мы встречали его во время прогулок в обществе священника и старых ханжей; мы видели, как он усердно хлопотал всякий раз, когда подготовлялись пастырские поездки по епархии, которые монсиньор Партанна неукоснительно предпринимал, строго придерживаясь сроков, указанных в церковном уставе, невзирая на плохие дороги и нехватку экипажей, и Меола вместе со своим дядей неизменно входил в состав свиты, сопровождавшей епископа в его поездках.
        Тем не менее я — один только я — не хотел верить в предательство Меолы. Как отвечал он на первые наши укоры, на первые наши протесты? Он заявлял самым решительным образом:
        - Синьоры, не мешайте мне действовать!
        Вы негодующе пожимали плечами, вы лишили его доверия, подозревали его и громко обвиняли в измене. Я же продолжал оставаться ему другом, и в тот незабываемый вечер, когда серебристый колокол робко прозвонил три раза в ясном закатном небе, мне довелось выслушать его таинственное полупризнание…
        Марко Меола, который никогда раньше не посещал свою тетку, монахиню монастыря святой Анны, чаще одного раза в год, теперь начал навещать ее каждую неделю вместе со своей матерью. Его тетке было поручено наблюдение за тремя воспитанницами монастыря. Три эти воспитанницы, три голубки, были очень привязаны к своей наставнице и повсюду следовали за ней, точно цыплята за наседкой; не расставались они с нею и тогда, когда ее приглашали в приемную залу монастыря во время посещения сестры и племянника.
        И в один прекрасный день произошло чудо. Монсиньор Партанна, который лишил монахинь этого монастыря привилегии, коей они до того пользовались, — дважды в год входить поутру в церковь и при закрытых дверях украшать ее своими руками по случаю праздника тела господня и мадонны дель Люме — внезапно отменил свой запрет и вновь даровал им эту льготу после настоятельных просьб трех воспитанниц монастыря, и особенно его племянницы, несчастной горбуньи.
        Говоря по правде, самое чудо произошло позднее, в праздник мадонны дель Люме.
        Вечером, в канун праздника, Марко Меола крадучись пробрался в церковь и всю ночь провел в исповедальне приходского священника. На рассвете на площади перед монастырем уже стояла наготове карета. И когда три воспитанницы (две — прелестные и живые, точно влюбленные ласточки, а третья — горбатая и больная астмой) вошли со своей наставницей под своды церкви, чтобы украсить алтарь мадонны дель Люме…
        Вот вы говорите: Меола украл, Меола разбогател, Меола, чего доброго, станет завтра давать деньги в рост. Верно. Но поразмыслите, синьоры мои, поразмыслите о том, что Марко Меола похитил не одну из двух прелестных воспитанниц, что были в него страстно влюблены, а третью, да, третью — эту несчастную, рахитичную девицу с гноящимися глазами!! Да, он похитил именно эту горбунью, дабы воспрепятствовать членам конгрегации возвратиться в Монтелузу.
        В самом деле, чтобы склонить Марко Меолу к браку с похищенной им девицей, его преосвященству пришлось обратить в приданое племянницы деньги, собранные для возвращения членов конгрегации. Монсиньор Партанна уже стар, и ему не хватит времени снова скопить необходимые средства.
        Что обещал Марко Меола нам, либералам Монтелузы? Что члены конгрегации не возвратятся.
        Ну что ж, синьоры? Разве теперь уже не очевидно, что члены конгрегации действительно не возвратятся в Монтелузу?
        1909
        Перевод Я. Лесюка
        СЧАСТЛИВЦЫ
        Настоящее паломничество к дому молодого священника дона Артуро Филомарино.
        Визиты соболезнования.
        Все соседи столпились у окон и дверей и неотрывно следили за облупленной, потемневшей дверью с траурной лентой. Дверь эта — то ли полуоткрытая, то ли полузакрытая — походила на морщинистое лицо старика, который, прищурив глаз, лукаво подмигивал каждому, кто входил в дом после того, как хозяин в последний раз покинул свое жилище ногами вперед.
        Любопытство, с которым соседи наблюдали за посетителями, наводило на мысль, что цель этих визитов была совершенно иная, чем могло показаться с первого взгляда.
        Каждого нового посетителя встречали со всех сторон возгласами изумления:
        - Ого, этот тоже?
        - Кто, кто?
        - Инженер Франчи!
        - И он туда же?
        - Да, и он вошел. Но как это понять? Масон? Да, синьоры, представьте себе. А перед ним прошел этот горбун, доктор Нишеми, атеист, да, атеист; а после него — свободомыслящий республиканец, адвокат Рокко Турризи, и с ним нотариус ШимЕ. А вон и кавалер Преато, а этот вот — комендаторе[68 - Комендаторе — почетное звание в Италии, которое присваивается, но не передается по наследству.] Тино Ласпада, советник префектуры; не обошлось и без братьев Морлези, тех самых, что как только усядутся, бедняжки, тут же все четверо начинают храпеть, словно их опоили. Даже барон Черрелла явился, сам барон Черрелла! Словом, все самые важные персоны в Монтелузе: чиновники, негоцианты, люди свободных профессий…
        Дон Артуро Филомарино прибыл накануне вечером из Рима; этот молодой священник, после того как впал в немилость у монсиньора Партанны из-за грядки земляники, обещанной монашенкам монастыря святой Анны, отправился в столицу, чтобы пополнить свое образование и получить степень доктора филологии и философии. Срочной телеграммой его вызвали в Монтелузу к неожиданно заболевшему отцу. Он приехал слишком поздно и был лишен даже горького утешения увидеться с ним в последний раз!
        Четыре замужние сестры и зятья скороговоркой сообщили молодому человеку о скоропостижной смерти отца и тотчас же принялись со злобой, неприязнью и отвращением попрекать дона Артуро тем, что его собратья, священники Монтелузы, потребовали от умирающего двадцать тысяч лир, двадцать, да, двадцать тысяч, за обряд последнего причастия. Можно подумать, что добряк мало жертвовал на благочестивые дела и богоугодные заведения! Разве не облицевал он мрамором два храма? Разве не воздвигал алтари? Не дарил изображения и статуи святых? Не раздавал щедрой рукой деньги на всякие религиозные празднества? Отведя душу, они удалились, сердито отдуваясь и жалуясь, что смертельно устали от бесконечных хлопот, свалившихся на них в эти ужасные дни, и дон Артуро остался один, совсем один (боже святый!), с домоправительницей, весьма… да, весьма молоденькой особой, которую отец, по доброте душевной, незадолго до смерти выписал из Неаполя; она уже настолько освоилась, что с приторной любезностью называла молодого священника «дон Артури».
        Каждый раз, когда дон Артуро был чем-нибудь недоволен, он имел обыкновение тихонько насвистывать сквозь сжатые губы, проводя при этом кончиками пальцев по бровям. И теперь бедняга при каждом «дон Артури»…
        Ах уж эти сестры, эти сестры! С самого детства они недолюбливали его, а вернее, они его просто терпеть не могли, то ли потому, что он был единственным мальчиком в семье и самым младшим ребенком, то ли потому, что бедняжки, все четверо, были безобразны, одна безобразнее другой, а он — удивительно красив и грациозен в ореоле своих золотистых локонов. Это казалось им тем более несправедливым, что он мужчина и к тому же с детства по собственному желанию готовился стать священником. Дон Артуро заранее предвидел, какие отвратительные сцены, скандалы и распри начнутся, когда дойдет до раздела наследства. По настоянию зятьев несгораемый шкаф и письменный стол в кабинете их тестя были запечатаны, так как он не оставил завещания.
        Почему, собственно, они попрекали его теми деньгами, которые служители церкви сочли справедливым и уместным потребовать от отца, дабы он мог умереть добрым христианином? Ведь как ни тяжело было его сыновнему сердцу, он должен был признать, что его добряк отец в продолжение многих лет давал деньги в рост и даже не считал нужным соблюдать при этом умеренность, которая могла бы по крайней мере смягчить грех. Правда, той же самой рукой, которой он брал, он и давал, и давал немало. Впрочем, то были, собственно говоря, не его деньги. И быть может, именно потому священники Монтелузы сочли нужным принудить его к этому последнему пожертвованию. Он, дон Артуро, со своей стороны, посвятил себя богу, дабы ценою отречения от благ земных искупить великий грех, в котором отец его жил и умер. И теперь молодой священник терзался сомнениями относительно того, как надлежит ему поступить со своей частью отцовского наследства, и решил испросить совета и разъяснения у какого-нибудь старшего пастыря, например у монсиньора Ландолины, который стоял во главе воспитательного приюта при монастыре; то был его духовник,
человек праведный, чья горячая приверженность к делам милосердия была широко известна…
        Надо сказать, что все эти визиты ставили молодого священника в затруднение.
        На первый взгляд, общественное положение посетителей делало эти визиты незаслуженной для него честью, но, если принять во внимание их тайную цель, за ними скрывалось жестокое унижение.
        Он боялся обидеть посетителей, выражая им благодарность за честь; вместе с тем он боялся, что если их вовсе не благодарить, то он слишком явно обнаружит собственное унижение и покажется вдвойне невежливым.
        К тому же он никак не мог взять в толк, о чем, собственно, хотели сообщить ему эти господа, не знал, что следует им отвечать и как держаться. Не сделает ли он ложного шага? Не совершит ли невольно, сам того не подозревая, какого-нибудь промаха?
        Он привык всегда и во всем подчиняться своим наставникам. И теперь, не заручившись их советом, он чувствовал себя совершенно потерянным среди этой толпы.
        И поэтому он решил, что будет сидеть на старом диване, в глубине полутемной, пыльной и запущенной комнаты, делая вид, по крайней мере вначале, будто он настолько разбит горем и усталостью, что способен лишь в молчании принимать все эти визиты.
        Посетители, со своей стороны, со вздохом пожимали ему руку и, опустив глаза, молча усаживались вдоль стен — казалось, все они разделяли с осиротевшим сыном его великое горе. При этом они избегали смотреть друг на друга, словно каждый был недоволен тем, что остальные явились сюда и высказывали молодому человеку такое же сочувствие.
        Никто из них, видимо, не собирался уходить, но каждый надеялся, что раньше уйдут другие и он получит возможность шепнуть наедине словечко дону Артуро.
        Ни один поэтому не двигался с места.
        Комната была уже полна, и вновь приходившим не на что было присесть; все томились а молчании, завидуя братьям Морлези, которые одни только не замечали, как тянулось время, ибо все четверо, по обыкновению, сразу же погрузились в глубокий сон.
        В конце концов первым, отдуваясь, поднялся, а лучше сказать, скатился со стула барон Черрелла, маленький и круглый, как мяч; раздражающе скрипя своими лакированными сапожками, он засеменил прямо к дивану, склонился к уху дона Артуро и тихонько шепнул:
        - С вашего соизволения, отец Филомарино, небольшая просьба.
        Как ни был удручен дон Артуро, он разом вскочил на ноги:
        - К вашим услугам, барон!
        И он проводил гостя через всю комнату вплоть до перед ней. Вскоре после этого он возвратился и, тяжело дыша, вновь опустился на диван, но не прошло и двух минут, как еще кто-то из присутствующих встал, приблизился к нему и повторил:
        - С вашего соизволения, отец Филомарино, небольшая просьба.
        Пример был тут же подхвачен, и началось повальное шествие. Один за другим через каждые две минуты посетители поднимались и… Но после пятого или шестого раза дон Артуро не стал больше дожидаться, пока очередной проситель подойдет к самому дивану в глубине комнаты, — едва он замечал, что кто-нибудь встает с места, как сам тут же подходил к нему и услужливо провожал в переднюю.
        Однако на смену уходившему сразу же являлись двое или трое других, и эта пытка грозила затянуться на весь день.
        По счастью, после трех часов пополудни больше никто не показывался. В комнате оставались лишь четверо братьев Морлези, сидевших рядышком в одной и той же позе, опустив головы на грудь.
        Они спали уже около пяти часов.
        Дон Артуро с трудом держался на ногах. Жестом отчаяния он указал молодой домоправительнице на спящих.
        - Пойдите поешьте, дон Артури, — сказала она. — С этими я сама управлюсь.
        Когда братья Морлези проснулись, они долго озирались вокруг, широко раскрыв покрасневшие от сна глаза и силясь понять, что происходит; затем они также захотели сказать словечко по секрету дону Артуро. Напрасно он заверял их, что в этом нет нужды, что он уже знает, в чем дело, и сделает все возможное, чтобы удовлетворить их просьбу, как и просьбы всех остальных. Братья Морлези, оказывается, хотели не только просить его, как другие, чтобы он постарался при разделе наследства взять их векселя себе, дабы они не попали в лапы других наследников; помимо этого, они желали поставить его в известность, что их долг на самом деле составлял не тысячу лир, как значилось в векселе, а всего лишь пятьсот.
        - Как это? Почему? — простодушно спросил дон Артуро.
        Все четверо принялись наперебой объяснять, поправляя один другого, и общими усилиями постарались растолковать, в чем дело:
        - Потому что ваш почтенный батюшка, к сожалению…
        - Нет, к сожалению… из-за… из-за излишней…
        - Предусмотрительности!
        - Вот-вот… он сказал нам, что укажет тысячу…
        - И это подтверждается тем, что проценты…
        - Как следует из приходо-расходной книги…
        - Двадцать четыре процента, дон Артури! Двадцать четыре! Двадцать четыре!
        - Мы аккуратно выплачивали ему проценты с пятисот лир, вплоть до пятнадцатого числа прошлого месяца.
        - Из приходо-расходной книги следует…
        Молодому священнику показалось, что от их слов веет адским пламенем; он сжал губы и принялся тихонько насвистывать, проводя кончиками пальцев своей безгрешной руки по бровям.
        Он поблагодарил за доверие, которое они, подобно другим, оказали ему, и вселил в их души смутную надежду, что, как истинный служитель церкви, он не потребует от них возврата денег.
        Удовлетворить всех он, к сожалению, не мог: наследников было пятеро, и он мог распоряжаться по своему усмотрению лишь пятой частью наследства.
        Вскоре в городке стало известно, что дон Артуро Филомарино, обсуждая в конторе адвоката с другими наследниками вопрос о бесчисленных векселях, не согласился на предложение своих зятьев поручить ликвидацию векселей общему доверенному лицу; предполагалось, что лицо это, проявляя человечность в отношении должников, предоставит им право отсрочки и возобновления векселей с уплатой скромных пяти процентов, в то время как покойный никогда не взимал менее двадцати четырех процентов. Это обстоятельство еще больше укрепило всех должников в надежде, что молодой священник, как и подобает истинному христианину и достойному служителю церкви, не только не станет требовать процентов с тех, чьи векселя, по счастью, попадут ему в руки, но, быть может, даже полностью простит и самый долг.
        И снова потянулись люди к дому Артуро Филомарино. Все молили, все заклинали его осчастливить их, то и дело попадались ему на глаза, горько стеная и жалуясь на свою печальную судьбу.
        Дон Артуро буквально не знал, как ему от них избавиться; от постоянного насвистывания у него немели губы; его столь яростно осаждали, что он не мог улучить ни минуты, чтобы побывать у монсиньора Ландолины и испросить у него совета, и молодому человеку казалось, что пройдет бесконечно много времени, прежде чем он сможет возвратиться в Рим, к своим книгам. Дон Артуро интересовался только своими занятиями — то был, как говорится, человек не от мира сего.
        Наконец трудный раздел множества векселей был закончен, и в руках молодого человека оказалась целая пачка долговых обязательств; тогда, даже не взглянув, кем они выданы, чтобы не жалеть тех должников, которые обманулись в своих надеждах, даже не подсчитав, на какую сумму были эти векселя, он направился в монастырский приют, готовый целиком и полностью подчиниться решению монсиньора Ландолины.
        Совет духовника станет для него законом.
        Здание воспитательного приюта высилось на холме; это было большое, квадратное, мрачное с виду строение, обветшавшее от времени и непогоды, но внутри оно было светлое и просторное.
        Тут были собраны несчастные сироты и незаконнорожденные дети со всей провинции в возрасте от шести до девятнадцати лет, которых обучали грамоте и различным ремеслам. Дисциплина в приюте была суровая, особенно при монсиньоре Ландолине, и когда несчастные воспитанники утром и вечером под звуки органа читали нараспев молитвы в небольшой приютской церкви, в голосах их звучали слезы, и прохожим эти звуки, доносившиеся из мрачного здания, высоко над городом, казались жалобой заключенных.
        Внешность монсиньора Ландолины ничем не выдавала в нем сильного, властолюбивого, сурового и деятельного человека.
        То был долговязый, тощий священник, казавшийся почти прозрачным; можно было подумать, что яркий свет в его сверкавшей белизной комнатке не только лишил красок, но даже иссушил его; худые дрожащие руки старика походили на восковые, а веки светлых продолговатых глаз были тоньше, чем кожура у луковицы. Говорил он дребезжащим тусклым голосом, а на вечно поджатых бесцветных губах, на которых постоянно пенилась слюна, играла лицемерная улыбка.
        - О Артуро! — проговорил он при виде юноши. А когда тот, плача, припал к его груди, старик продолжал: — Да, да! Великое горе. Но все к лучшему, мальчик мой! Слов нет, большое горе. Однако возблагодари за него господа! Ты знаешь, как я смотрю на глупцов, которые боятся страданий. Горе спасет тебя, сын мой! А твой удел таков, что тебе придется много, много страдать, помышляя о своем отце, об этом несчастном грешнике, который сотворил столько зла! Да будет твоей власяницей, сын мой, память о нем. Скажи-ка, а эта женщина все еще в твоем доме?
        - Она завтра уезжает, монсиньор, — поторопился ответить дон Артуро, вытирая слезы. — Ей надо было собрать вещи…
        - Отлично, отлично, чем скорее, тем лучше. Что ты хотел сообщить мне, сын мой?
        Дон Артуро извлек на свет божий пачку векселей и принялся торопливо рассказывать о своих спорах с родными, о визитах и горьких жалобах несчастных должников. Но как только взгляд монсиньора Ландолины упал на векселя, он отшатнулся и судорожно задвигал всеми пальцами своих тонких, прозрачных рук, словно то были не долговые обязательства, а орудия дьявола или непристойные картинки и он боялся обжечься, даже не прикасаясь к ним, при одном только взгляде на эти греховные бумаги. Обратившись к Филомарино, который держал их на коленях, он простонал:
        - Не держи их на рясе, сын мой, не держи их на рясе…
        Дон Артуро собрался было положить векселя рядом на стул.
        - Да нет же, нет… Бога ради, куда ты кладешь их? Выпусти их из рук, сын мой, выпусти их из рук…
        - Но куда мне их деть? — испуганно спросил оробевший и растерявшийся дон Артуро; теперь он также с отвращением взирал на векселя, держа их двумя пальцами вытянутой руки, словно они внушали ему непреодолимое омерзение.
        - Наземь, наземь, — завопил монсиньор Ландолина. — Неужели ты не понимаешь, возлюбленный сын мой, что священник…
        Залившись краской, дон Артуро швырнул векселя на пол и пробормотал:
        - Я собирался, монсиньор, возвратить их этим несчастным беднякам…
        - Несчастным? Нет, с какой стати! — внезапно прервал его монсиньор Ландолина. — Кто тебе сказал, что они несчастны?
        - Но… — начал дон Артуро. — Уже один тот факт, монсиньор, что они вынуждены были прибегнуть к ссуде…
        - Это все пороки, мой милый, пороки! — вскричал монсиньор Ландолина. — Женщины, чревоугодие, жалкое честолюбие, невоздержанность… Что еще за несчастные? Порочные люди, мой дорогой, просто порочные люди. Дай я тебе все объясню. Ведь ты еще не искушенный в жизни юноша. Не доверяй же им. Плакать — это они умеют! Ведь плакать легко… Не грешить — куда труднее! Сначала грешат, ничтоже сумняшеся, а согрешив, проливают слезы. Полно, полно! Я укажу тебе истинно несчастных, возлюбленный сын мой, ибо сам господь умудрил тебя обратиться ко мне. Истинно несчастны все эти сироты, доверенные моему попечению, ибо они — плоды греха и низости всех этих людей, которых ты почитаешь несчастными. Давай-ка сюда свои бумаги, давай!
        И, нагнувшись, он сделал рукой знак Филомарино подобрать с полу пачку векселей.
        Дон Артуро в растерянности смотрел на него. Как же так? Значит, он должен взять их в руки?
        - Ты хочешь от них избавиться? Бери же их! Бери! — поспешил ободрить его монсиньор Ландолина. — Бери их прямо руками, смелее! Мы тотчас же снимем с них печать дьявола и обратим их в орудие милосердия. Ты можешь отныне смело прикасаться к ним, ибо им предстоит послужить на пользу моим бедным питомцам! Ты дашь их мне, а? Не так ли? И мы заставим уплатить по ним, заставим уплатить, мой милый; ты увидишь, как мы заставим уплатить по ним всех этих твоих несчастных!
        При этом он смеялся, смеялся беззвучным смехом, выпятив бесцветные губы и непрерывно тряся головой.
        Дон Артуро почувствовал, как при этом смехе дрожь пробежала у него по телу, и тяжело вздохнул. Но, видя, с какой решительностью его духовник завладел векселями, якобы в интересах милосердия, молодой священник не осмелился ничего возразить. И он невольно подумал обо всех этих несчастных, которые почитали себя счастливцами, когда их векселя попали к нему в руки. Сколько они умоляли его об этом! Они разжалобили его рассказами о своей нужде. И он попытался избавить их, по крайней мере, от уплаты процентов.
        - Ну нет! С какой стати? — немедленно возразил монсиньор Ландолина. — Господу богу все пригодится, мой милый, для его милосердных деяний! Скажи-ка лучше, какие проценты взимал твой отец? Уж конечно немалые! По крайней мере, двадцать четыре процента, не так ли? Отлично, мы заставим их платить столько же. Они все уплатят по двадцать четыре процента.
        - Но… видите ли, монсиньор… по правде говоря, ведь… — лепетал дон Артуро, который чувствовал себя точно на угольях, — остальные наследники постановили ликвидировать свои векселя с уплатой пяти процентов и…
        - И отлично сделали! Да, отлично сделали! — быстро, с убеждением в голосе откликнулся монсиньор Ландолина. — Они поступили великолепно потому, что эти деньги предназначены им! Наши же деньги предназначены беднякам, мой мальчик! Как видишь, тут дело совсем иное! Наши деньги не принадлежат ни тебе, ни мне! Они принадлежат беднякам. По-твоему, правильно было бы лишить наших бедняков того, на что они имеют право претендовать, исходя из процентов, которые установил твой отец? Хотя это и ростовщические проценты, но ведь отныне они станут служить милосердию! Нет, нет! Они уплатят, они уплатят двадцать четыре процента, еще как уплатят! Не тебе они платят, не мне они платят! Это деньги бедняков, они священны. Ступай с миром, сын мой, и не мучься сомнениями; возвращайся в Рим к твоим излюбленным занятиям, а здесь предоставь действовать мне. Я с ними сам объяснюсь, с этими должниками. Ведь то деньги бедняков, деньги бедняков… Да благословит тебя бог, сын мой! Да благословит тебя бог!
        И монсиньор Ландолина, движимый пылким рвением в делах милосердия, которым он по заслугам славился, наотрез отказался даже признать, что по векселю четырех несчастных братьев Морлези, выданному ими на тысячу лир, на самом деле было получено всего лишь пятьсот, и он потребовал от них, как и от всех прочих, уплаты двадцати четырех процентов даже с тех пятисот лир, которых они и в глаза не видели.
        И в довершение всего он стремился убедить их, брызжа слюною, что они должны чувствовать себя воистину счастливцами, ибо совершают, хотя и против воли, богоугодное дело, за которое господь воздаст им в один прекрасный день на том свете…
        Они плакали.
        - Ну что ж! Горе спасет вас, дети мои!
        1911
        Перевод Я. Лесюка
        БЛАГОСЛОВЕНИЕ
        Не могу понять, что это за люди! — по крайней мере, раз двадцать на дню повторял дон Маркино, негодующе поднимая плечи и выставляя вперед растопыренные руки, при этом углы его рта опускались. — Не могу понять, что это за люди!
        Дело в том, что люди эти в большинстве случаев вели себя не так, как вел бы себя он, и почти всегда осуждали все, что он делал и что казалось ему правильным.
        Видит бог, по какой-то непонятной причине прихожане Стравиньяно с первого же дня стали относиться к нему недоброжелательно! Они никак не могли простить ему, что он безжалостно вырубил (разумеется, с соизволения начальства) дубовую рощу, которая некогда возвышалась в лощине за церковью и ничего не давала приходу. Не могли они спокойно относиться и к его благословенной усадьбе, и к уютному флигельку из четырех комнат, который он выстроил на деньги, вырученные от продажи деревьев; флигелек этот примыкал к церкви с одной стороны, а с другой находился одноэтажный домик, где жил сам дон Маркино и его сестра Марианна. Но разве часть этих денег не была употреблена на содержание церкви? И что тут плохого, если он каждое лето сдавал флигелек какой-нибудь семье, приезжавшей провести жаркое время года в Стравиньяно?
        Как видно, жителям Стравиньяно обязательно хотелось, чтобы их приходский священник был беднее, чем святой Иов. Но возмутительнее всего было то, что, с одной стороны, они хотели видеть в нем служителя для всех, а с другой — не дай бог, если его встречали с мотыгой в руках или на пастбище! Как видно, они боялись, что он запачкает рясу или же руки его, которым предстояло прикасаться к святому причастию, покроются, чего доброго, мозолями! Но не мозолей на руках следует страшиться, а нечистой совести, да, нечистой совести.
        Дон Маркино был прав, но… если бы он только мог себя видеть! Впрочем, и тогда ему не пришло бы в голову, что у него, как и у его сестры Марианны, ноги походили на гусиные лапы и оба они переваливались на ходу, совсем как гуси; брат и сестра были одинакового роста, тучные и, казалось, лишенные шеи. Дон Маркино, надо думать, не прислушивался к своему голосу, а если и прислушивался, то ему не казалось, что его гнусавый, вечно простуженный голос походил на кошачье мяуканье. А ведь неприязнь прихожан в большей степени зависела от этих его особенностей, в которых он не отдавал себе отчета, — от телосложения, голоса и манеры разговаривать с людьми.
        Приходили к нему, скажем, среди ночи просить ослицу и одноколку, чтобы срочно привезти врача из Ночеры, — дон Маркино в таких случаях неизменно отвечал:
        - Да тебе на ней не доехать. Ты рискуешь, любезный, сломать шею, ведь она тебя непременно два или три раза перевернет, хорошо еще, если только три раза, а не больше.
        Разговаривая, он то и дело пересыпал свою речь острыми словечками, которые слышал бог знает когда и от кого, но повторял он их кстати и некстати и вовсе не из пристрастия к острословию. Ослица и впрямь была норовиста, настолько норовиста, что дон Маркино в самом деле не решался без боязни одалживать ее. Видит бог, сколько раз она даже ему не позволяла посадить кого бы то ни было в одноколку! И, чтобы она не кусалась и не лягалась, когда он седлал или запрягал ее, приходилось прибегать к бесконечным уловкам, называть ее самыми ласковыми именами и отечески втолковывать ей, что необходимо проявлять терпение и покорность, коль скоро господу богу было угодно сотворить ее ослицей.
        - И немудрено! — говаривали в Стравиньяно.
        Эта ослица, за которой почти все время присматривал дон Маркино, куры и три борова, за которыми ходила его сестра Марианна, две коровы, которых пасла босоногая служанка Роза, — все они, постоянно видя перед собой хозяев, походивших как две капли воды на гусей, невольно должны были почувствовать в них родственные существа. Вот почему животные и вели себя так, как ни за что не посмели бы вести себя у других хозяев. И все потешались, видя, как эти дурно воспитанные животные не проявляют никакого уважения к приходскому священнику и его сестре, как три огромные молочно-белые свиньи, возможно, без злого умысла обижают Марианну. А с каким отчаянием она по утрам разыскивала яйца, которые куры, словно нарочно, прятали от нее, несясь каждый день в другом месте. У всех этих кур лапки были повязаны тряпочками, чтобы их, упаси боже, не подменили!
        - Почему бы вам, донна Марианна, не привязать и поросятам голубые бантики на хвосты?
        Судите сами, пристойно ли обращаться с такими речами к несчастной сестре бедного приходского священника, который никому ничего дурного не сделал? Эх… И дон Маркино негодующе поднимал плечи и выставлял вперед растопыренные руки, при этом углы его рта опускались и он повторял:
        - Не могу понять, что это за люди!..
        Больше чем когда-либо было у него причин повторять это свое излюбленное выражение в тот день, когда он отправился в Ночеру на скотный рынок.
        Дон Маркино не собирался ни продавать, ни покупать; он поехал только для того, чтобы поглядеть да послушать: у него в этом году кончался контракт с крестьянами, работавшими на церковной земле, которыми он был недоволен, — он уже объявил, что на будущий год наймет других, а теперь срок подошел. Здесь, на ярмарке, где собрались крестьяне со всей округи, ему нетрудно будет разузнать, кто покупает, а кто продает, что говорят о тех или о других.
        И как раз те, кого никогда не увидишь в церкви, даже по большим праздникам, осуждали его за то, что он оставил свой приход и околачивается на ярмарке до самого вечера. Но это бы еще куда ни шло! Когда он уже уселся в одноколку, чтобы возвратиться в Стравиньяно, внезапно поднялся ужасный ветер, а в довершение всего ему повстречалась эта Нунциата, с мальчиком лет восьми на руках и тощей козой на поводу; именем господа бога она заклинала помочь ей.
        Еще девчонкой, много лет назад, Нунциата была служанкой в доме священника; на глазах у дона Маркино она превратилась в самую красивую девушку в Стравиньяно, и он собирался выдать ее замуж за сына своего работника, славного малого, который был в нее влюблен. Но внезапно, так и не объяснив, в чем дело, Нунциата отказала этому юноше и вышла замуж за другого — крестьянина из соседней деревни в приходе Сорифа. С тех пор прошло девять лет; дон Маркино сменил за это время четырех работников и собирался сменить пятого, он и думать забыл о Нунциате, которая жила теперь в другом приходе. Поначалу в Стравиньяно говорили, что Она живет в Сорифе хорошо, что муж ее — усердный работник; затем пошли слухи, что ей приходится туго, потому что муж тяжело заболел почками: его придавило дерево, которое он пилил. Должно быть, болезнь зрела внутри, а потом вышла наружу, и у бедняги так распухли ноги, что доктор запретил ему работать и посоветовал лежать в постели; он нуждался в хорошем уходе, а кормить его можно было только молочными продуктами. Великолепные советы для того, кто живет своим трудом!
        В этой женщине, походившей на нищенку, босой, в жалком, хотя, должно быть, праздничном платье, дон Маркино с трудом признал Нунциату. Между тем ослица, обеспокоенная свирепым ветром и суматохой, поднявшейся оттого, что крестьяне гнали скот, торопясь возвратиться домой до ливня, заупрямилась больше обыкновенного и ни за что не хотела стоять на месте. А Нунциата именно в это время вздумала слезно молить дона Маркино подвезти до Стравиньяно ее сынишку, который больше не мог держаться на ногах, — бедняжка был болен еще серьезнее, чем отец; на обратном пути в Сорифу она зайдет за ним. Дон Маркино, прилагавший героические усилия, чтобы сдержать ослицу, пришел в дикую ярость и, вытаращив глаза, завопил:
        - Да ты в своем уме, дочь моя?
        Ярость его возросла еще больше, когда несколько зевак, которые стояли вокруг и глазели на них, осмелились схватить под уздцы ослицу, чтобы дать ему возможность выслушать эту несчастную, дошедшую до отчаяния женщину, а затем, когда он стал отказываться, ссылаясь на буйный нрав своей ослицы, они принялись кричать, что ему должно быть стыдно, ведь он, черт побери, священник! Ослица? Да при чем тут ослица! Огреть ее раза два кнутом! Да натянуть как следует поводья! Бедная женщина… бедный малыш… вы только посмотрите на него — желтый как воск! А коза… о господи, что с ней такое? Да у нее можно пересчитать все ребра… Как, они из Сорифы? Она вела ее пешком из Сорифы? Собиралась продать? За сколько? Девять скудо?[69 - Скудо — итальянская серебряная монета достоинством в пять лир.] Как, она заплатила за козу девять скудо!.. А теперь никто не дает и полскудо…
        Ну разве не прав был дон Маркино, когда воскликнул:
        - Не могу понять, что это за люди!
        Какие обязательства у него по отношению к этой женщине, которая уже столько лет не была его прихожанкой? Христианское милосердие? Но это просто наглость! Нет, нет и еще раз нет! Это противоречит здравому смыслу. Какое еще там милосердие! Какая жалость! Сама мать должна была прежде всего пожалеть ребенка и не тащить его, тяжелобольного, в такую даль; ей-то уж совсем ничего не стоило его пожалеть. Ну нет, господа! Вместо этого принуждать человека совершенно постороннего к милосердию, связанному с огромными трудностями! Конечно, с огромными, огромными трудностями — в силу целого ряда причин! Легкое ли дело — больной мальчишка, который на ногах не стоит, да к тому же еще эта ослица… Да, да! Он должен это сказать, уж он-то ее хорошо знает! Эта ослица вообще не идет с поклажей, а особенно в гору, да еще при таком ветре. Нет, нет, прочь! Прочь с дороги… с дороги!
        И, угрожающе размахивая кнутом, дон Маркино быстро укатил, преследуемый криками, свистом и бранью.
        Ветер дул ему в спину и, казалось, хотел поднять его в воздух вместе с ослицей и одноколкой, подобно тому, как поднимал он дорожную пыль и сухие листья.
        Когда, уже поздно вечером, священник сошел с одноколки возле приходской церкви, стоявшей у поворота дороги, то почувствовал, что у него онемела рука, которой он всю дорогу придерживал свою добротную плюшевую шапочку, — этот проклятый ветер, который и сейчас с такой силой завывал и свистел среди деревьев, что росли вдоль дороги и на холме напротив церкви, не раз норовил сорвать ее с головы. Из-за свиста ветра Марианна не расслышала звона колокольчика ослицы и не вышла навстречу, как она это обычно делала, чтобы поскорее помочь ему.
        Дону Маркино пришлось громко звать ее и стучать рукояткой кнута в ворота, рискуя — вы только подумайте! — повредить и кнут и ворота.
        Марианна вышла на стук с фонарем. Берегись, гусыня! Ветер внезапно задул фонарь и… ух юбки! Но боже святый, ну и голова! А фонарь? Юбки накрыли ей голову, а фонарь в руках! Долго ли до пожара…
        - Убирайся домой! Убирайся домой!
        И дон Маркино, вне себя от ярости, принялся сам распрягать ослицу, ворча на этот раз по адресу сестры:
        - Не могу понять, что это за люди…
        Отведя ослицу в конюшню, которая находилась на холме против церкви, и вкатив под навес одноколку, дон Маркино, прежде чем войти в дом, сказал сестре, что надо бы выставить на улицу лоханки и кадки, потому что ночью, без сомнения, пойдет дождь; кстати, и ветер стих. Еще в Ночере он слышал раскаты грома.
        - Гроза пока далеко, но приближается. Ночью она непременно разразится здесь.
        Немного позднее, за ужином, он без аппетита глотал жидкую похлебку, которую приготовила Роза, и рассказывал Марианне о том, что произошло в Ночере, о неслыханной наглости этой Нунциаты и о том насилии, которому его хотели подвергнуть. Но затем пришел в хорошее настроение от доброго виноградного вина, которое он, смакуя, пил небольшими глотками после ужина, и перестал думать об этой неприятной встрече. Он стал рассказывать обо всем, что видел и слышал на ярмарке, оглядывая с довольным, сытым видом свою небольшую, теплую и уютную столовую и неторопливо покуривая трубку; Марианна тем временем лечила ноги Розы, по доброте, конечно, но также и для того, чтобы завтра, на заре, служанка, ссылаясь на то, что у нее болят ноги, не отказалась выгнать коров на пастбище.
        Снаружи по-прежнему завывал ветер, с каждой минутой все более грозно.
        Что это, ветер? Да нет! Должно быть, кто-то стучит в ворота.
        - В такое время? — проговорил дон Маркино, растерянно глядя на сестру и служанку.
        Роза пошла узнать, в чем дело, а брат и сестра навострили уши. Прошло довольно много времени. До них долетали звуки голосов, но ни дон Маркино, ни Марианна не могли догадаться, кто бы это мог быть.
        Внезапно порыв ветра донес до них долгое, жалобное и прерывающееся блеяние.
        Дон Маркино, задрожав от ярости, стукнул кулаком по столу.
        - Это она! Опять! — воскликнул он. — Да что ей от меня нужно, этой женщине? Что я могу сделать?
        И, обращаясь к Розе, которая в эту минуту вошла в комнату, спросил:
        - Что ей нужно? Ночлег? Ослицу?
        Роза отрицательно покачала головой:
        - Она спрашивает, не дадите ли вы благословение.
        Дон Маркино был потрясен до глубины души.
        - Благословение? Кому? Ей? Она сказала тебе, что просит благословения? Какого еще благословения? Ступай! Пусть войдет! Но только одна! Она, чего доброго, притащит сюда и козу, и мальчишку… Благословение в такую пору!
        Нунциата вошла, приглаживая растрепавшиеся от ветра волосы; она была босая. Очутившись в этой уютной комнате, в знакомом ей с детства доме, она вспомнила былые времена, закрыла лицо руками, расплакалась. Тогда Марианна спросила, действительно ли ее муж так серьезно болен. Нунциата кивнула головой.
        - А что, болезнь его смертельна?
        - Пока нет, до этого еще дело не дошло, — отвечала крестьянка. — Но…
        И она покачала головой; выражение отчаяния в ее заплаканных глазах внезапно сменилось злобным блеском.
        - Я знаю, отчего это! — закричала она. — Здесь, здесь меня сглазили!.. Знали, что я спокойна и счастлива… Им мало было его одного, они наслали порчу и на сына, и на единственную нашу козу, которую я берегла как зеницу ока, потому что она мне давала молоко для него… Ах подлецы! Подлецы!
        Еще совсем недавно, рассказывала она, эта коза, купленная за девять скуди, вызывала у всех зависть. И вот однажды, когда мальчик пас козу, ее вдруг чем-то «испугали». Оба они, и мальчик и коза, возвратились в тот вечер домой вконец «перепуганные», и с тех пор они просто тают на глазах: мальчик, ах, надо только видеть, до какого он дошел состояния, ну а коза… коза и того хуже! На ярмарке никто за нее не давал даже двух скудо. Нужно, чтобы дон Маркино нынче же вечером благословил их обоих, ради христа.
        - Но у тебя теперь другой пастырь, в Сорифе! — резко сказал ей дон Маркино.
        - Нет, вы, вы — мой пастырь! — молила его Нунциата. — И я хочу, чтобы вы их здесь благословили, потому что отсюда на них наслали порчу, я это знаю, знаю!
        Дон Маркино старался убедить ее, что вера в дурной глаз — просто глупый предрассудок, и если она обвиняет того юношу, который был влюблен в нее, когда она была девушкой, то пусть выбросит это из головы, ибо он… Но нет! Нунциата не говорила, кого она обвиняет. Она только просила, просила о благословении.
        - Но в такой поздний час? — повторил дон Маркино, отдуваясь.
        Порыв ветра снова донес жалобное блеяние козы.
        - Слышите? — спросила Нунциата. — Ради христа!
        - Ну уж во всяком случае не обоих! — заявил дон. Маркино. — Это долгое дело, моя милая, а уже поздно. Я было спать собрался, понимаешь? Выбирай сама: или козу, или мальчика. Кто из них в этом больше нуждается?
        - Мальчик, — не задумываясь, ответила Нунциата. — Он лежит там на скамье, у входа в церковь, еле живой. Ах, сколько я муки приняла, дон Маркино, благодетель, пока дотащилась с ним сюда: то он ковылял следом, то приходилось нести его. У меня руки прямо отнимаются!
        Дон Маркино рассвирепел:
        - Но виданное ли это дело, виданное ли это дело, говорю я, тащить ребенка в таком состоянии в Ночеру?
        - Но ведь коза, дон Маркино, — поспешила объяснить Нунциата, — не хочет теперь и шага без него ступить. Животное чувствует, что оба они связаны общей болезнью, все время зовет мальчика и отказывается разлучаться с ним.
        - Хватит. Стало быть, мальчика? — спросил дон Маркино.
        Нунциата задумалась, потом, поколебавшись, сказала:
        - Если уж вы никак не хотите обоих…
        - Нет! Обоих нет; или мальчика, или козу, я же сказал!
        - Ну, коли так… благословите козу, она, по крайней мере, снова станет давать молоко для моего Джиджи[70 - Джиджи — уменьшительное от Луиджи.].
        Снаружи, во мраке ночи, бушевал ветер; Нунциата прежде всего посмотрела на скамью, где, скорчившись от холода, спал мальчик.
        - Джильдино… — позвала она.
        Ребенок не ответил, И тогда она ощутила внезапный ужас перед разбушевавшейся стихией. Вокруг неистово свистел ветер. По небу с бешеной быстротой вереницей мчались рваные облака и, казалось, увлекали за собой луну; деревья корчились и скрипели, как будто томясь упорным желанием вырвать свои корни из земли и бежать туда, туда, к месту бурного свидания, куда по воле ветра мчались облака. Нунциата освободила привязанную к дереву козу и еще долго ждала у дверей церкви, потому что дон Маркино не торопясь допивал вино, а затем облачался в рясу, разыскивал молитвенник, кропило и наливал масло в лампаду.
        Козу нельзя было ввести в церковь. И благословение должно было совершиться у входа. Дон Маркино изнутри приоткрыл одну створку двери и пристроил светильник так, чтобы защитить его от ветра. Крестьянка, обняв козу за шею, опустилась на колени в полосе колеблющегося света.
        - Приходится приноравливаться, — ворчал священник.
        - Умоляю вас, дон Маркино, уж вы ее благословите получше, бога ради.
        - Святое небо, как могу я благословить плохо? Я это совершу согласно тому, как написано в книге.
        И, водрузив очки на кончик носа, он стал бубнить слова молитвы. Время от времени коза блеяла и поворачивала голову в ту сторону, где лежал мальчик. Внезапно дон Маркино остановился:
        - Слышишь, Нунциата? A malis oculis, a malis oculis, что и означает как раз «от дурного глаза».
        Крестьянка, которая, стоя на коленях, с жаром повторяла за священником слова молитвы, при этом еще ниже наклонила голову, в знак того, что поняла.
        - Да, да, a malis oculis, a malis oculis…
        Окончив благословение, дон Маркино поторопился закрыть двери церкви, сославшись на то, что ветер задувает светильник; женщина продолжала стоять на коленях. Но не успел он пройти по внутреннему коридору, соединявшему церковь с домом, как с паперти до него донесся пронзительный вопль, походивший на крик раненого животного. Навстречу ему уже бежали перепуганная сестра и служанка.
        - Что там еще случилось? — завопил дон Маркино. — Клянусь, я больше не позволю себя беспокоить, даже если земля разверзнется!
        Но ему все же пришлось побеспокоиться, потому что все жители Стравиньяно прибежали в ту ночь на крики несчастной, которая обнаружила, что ее ребенок умер. И на сей раз дону Маркино пришлось одолжить свою ослицу тому крестьянину, который из человеколюбия согласился отвезти в Сорифу мертвого мальчика. Переминаясь на своих кривых ногах и ежась от ветра, священник обращался к возбужденной толпе:
        - Подумать только, она хотела благословить козу, а не мальчика!
        Но так как все с негодованием отворачивались от него, он втягивал голову в плечи и выставлял вперед растопыренные руки, при этом углы его рта опускались и он бормотал:
        - Не могу понять, что это за люди!
        1910
        Перевод Я. Лесюка
        ПОЙ-ПСАЛОМ
        - И вы приняли сан священника?
        - Нет. Я дошел лишь до звания иподиакона, то есть псаломщика.
        - Псаломщика? А что делает псаломщик?
        - Поет псалмы; держит книгу перед дьяконом, когда тот читает Евангелие; подносит чашу со святой водою во время мессы; держит дискос,[71 - Металлический кружок, которым закрывается чаша со святой водой.] завернув его в полотно, во время литургии…
        - А-а, так вы читали из Евангелия!
        - Нет, синьор. Евангелие читает дьякон. А псаломщик поет псалмы.
        - И вы пели псалмы?
        - А как же? Коли ты псаломщик — пой псалом.
        - Пой псалом?
        - Пой псалом.
        Что в этом было смешного?
        Старый доктор Фанти задавал эти вопросы Томмазино Унцио, только что покинувшему семинарию из-за утраты веры, в кругу местных бездельников, расположившихся за столиком перед аптекой на просторной площади, где ветер шуршал опавшими листьями, которые то загорались осенними красками в лучах солнца, то блекли в тени набегающих облаков. Получив ответ, доктор состроил такую гримасу, что присутствующие с трудом сдержали смех — кто закусил губу, а кто прикрыл рот ладонью.
        Но как только Томмазино ушел, сопровождаемый хороводом опавших листьев, грянул дружный хохот:
        - Значит, пой псалом?
        - Пой псалом!
        Так случилось, что Томмазино Унцио, псаломщик-расстрига, оставивший семинарию из-за того, что утратил веру, получил прозвище Пой-Псалом.
        Веру можно потерять по тысяче причин, и обычно тот, с кем это случается, убежден, хотя бы поначалу, что он приобрел нечто взамен, ну хотя бы свободу делать то, чего раньше не позволяла вера.
        Однако же, когда утрата веры вызвана не буйством мирских вожделений, а душевной жаждой, которую уже не утоляет святая вода из чаши, вот тогда утративший веру едва ли сочтет, что одновременно сделал какое-то приобретение. Но тем не менее такой человек плакаться не станет, поскольку он убежден, что потерял нечто уже не имеющее для него никакой ценности.
        Томмазино Унцио с верой утратил все, включая состояние, которое мог бы получить от отца по завещанию покойного дяди — священника, если бы не отказался от духовной карьеры. Отец, разумеется, попробовал урезонить сына с помощью оплеух и пинков, держал его несколько дней на хлебе и воде, бросал в лицо сыну всяческие оскорбления и при этом в выражениях не стеснялся. Томмазино все стерпел геройски — он уповал на то, что отец в конце концов убедится в невозможности возродить подобными средствами веру сына и вернуть его в лоно церкви.
        Беднягу Томмазино удручало не столько само произведенное над ним насилие, сколько его низменный характер, полностью противоположный высоким принципам, побудившим молодого человека сбросить с плеч сутану.
        С другой стороны, он понимал, что его щеки, бока и желудок как объекты экзекуции дали его отцу возможность отвести душу, смирить боль, которую остро ощущал и сам виновник: ведь жизнь его окончательно разрушилась, превратилась в бесформенную груду обломков, укрытую в четырех стенах их дома.
        Вместе с тем молодому человеку хотелось как-то доказать окружающим, что он нарушил обет не из желания «пуститься во все тяжкие», как не уставал твердить его отец всякому встречному и поперечному. Он ушел в себя, заперся в своей комнате и выходил из дома лишь для того, чтобы пройтись либо вверх, через каштановые рощи, до равнины Пианделла-Бритта, либо вниз, по дороге через поля, в долину, до заброшенной церквушки Санта-Мария ди Лорето. Шел он, всегда погрузившись в размышления, и ни на кого не поднимал глаз.
        Правда, бывает и так, что дух человека охвачен тяжким страданием или одержим честолюбивыми мечтами, а тело предоставляет дух его заботам, а само незаметно от него начинает мало-помалу жить своей жизнью: наслаждаться свежим воздухом и здоровой пищей.
        Так случилось и с Томмазино: в то время как дух его все глубже погружался в меланхолию и истощал себя безнадежной грустью, тело, будто назло, довольно быстро округлилось и приняло цветущий вид, как у аббата.
        Какой уж тут Томмазино! Он теперь Томмазоне Пой-Псалом… Взглянув на него, всякий согласится с отцом. Но ведь все жители их маленького городка знают, какую жизнь ведет бедный юноша: ни одна женщина не скажет, что он на нее посмотрел хотя бы мельком.
        Жить, не сознавая, что живешь, как камень, как растение; забыть даже собственное имя; жить ради жизни, не задумываясь, как живут звери и птицы, без волнений, без желаний, без воспоминаний и раздумий — без всего, что придает жизни смысл и значение. Вот хотя бы так: растянуться на траве и, заложив руки за голову, смотреть, как плывут в синем небе ослепительно белые облака, пронизанные солнцем; слушать ветер, который, как морской прибой, шумит в вершинах каштанов, и под шум ветра и листвы сознавать тщету всех устремлений, тоскливую унылость человеческого существования.
        Облака и ветер.
        Да, но увидеть и назвать облаком то, что, сияя, проплывает в бездонной синеве, — это уже все. Разве облако знает о том, что оно облако? И знают ли это деревья и камни, которые и себя-то не сознают?
        А вот ты — ты видишь облако и называешь его облаком, да еще, чего доброго, и задумаешься (почему бы и нет?) о круговороте воды в природе: она превращается в облако, чтобы потом снова стать водой. Объяснить эти превращения может самый захудалый учителишка физики, но кто объяснит причину причин?
        Наверху, в каштановой роще, — стук топора; внизу, в копях, — стук кирки.
        Калечат гору, валят деревья, чтобы строить дома. Новые дома в этом городишке среди гор. Сколько усилий, стараний, забот и трудов, и все для чего? Для того чтобы вывести вверх печную трубу и пустить из нее дым, который тотчас рассеется в бесконечности пространства.
        Наши мысли и воспоминания — тот же дым…
        И все-таки, созерцая величественную картину природы, пышную зелень дубовых, оливковых и каштановых рощ, спускавшихся уступами от отрогов хребта Чимино до самого Тибра, Томмазино чувствовал, как его отчаяние постепенно переходит в тихую бесконечную грусть.
        Все иллюзии и разочарования, все горе и вся радость, все надежды и чаяния людей казались ему пустыми и преходящими, когда он созерцал предметы и вещи, которые бесстрастны, но долговечны: мысли и чувства исчезают, вещи — остаются. Дела человеческие на фоне вечной природы представлялись ему облачками, сменяющими друг друга в быстром круговороте. Достаточно взглянуть хотя бы на громады гор по ту сторону долины Тибра, которые тянутся к горизонту и там сходят на нет, исчезают в розовой дымке.
        О эти человеческие дерзания! Сколько восторженных кликов из-за того, что человек стал летать подобно птице! Но ведь как летит птица? Полет ее — сама легкость и свобода, он так же безыскусен, как радостная птичья трель. Теперь представьте себе неуклюжий ревущий самолет, представьте также беспокойство, боязнь, смертельный страх человека, который захотел летать как птица! Там — трель и шорох крыл, здесь — грохот и бензиновая вонь и угроза смерти. Мотор сломается, заглохнет и — прощай птица!
        - Человек, — взывал Томмазино Унцио, лежа на траве, — перестань летать. Зачем тебе летать? Разве ты когда-нибудь летал?
        И вдруг по городку вихрем пролетела новость, всех ошеломившая: лейтенант де Венера, начальник гарнизона, публично дал пощечину Томмазино Унцио и вызвал его на дуэль, из-за того что тот отказался дать объяснения по поводу своего поступка, которого он не отрицал: накануне он обозвал дурой синьорину Ольгу Фанелли, невесту лейтенанта, встретив ее на дороге у заброшенной церкви Санта-Мария ди Лорето.
        Новость вызвала изумление, а у некоторых и смех, она казалась настолько невероятной, что расспросам и переспросам не было конца.
        - Томмазино? Вызван на дуэль? Назвал дурой синьорину Фанелли? И не отперся? Отказался дать объяснения? И принял вызов?
        - Ну да, черт возьми, получил пощечину!
        - И они будут драться?
        - Завтра, на пистолетах.
        - На пистолетах с лейтенантом де Венерой?
        - На пистолетах.
        Значит, причина была самая серьезная. Все полагали, что тут, вне всякого сомнения, речь шла о бурной страсти, долго скрываемой и прорвавшейся наружу только теперь. Скорей всего, он бросил ей в лицо «Дура!», так как она полюбила не его, а лейтенанта де Венеру. Ясное дело! Все жители городка и в самом деле считали, что только дура может полюбить этого идиота де Венеру. Но сам де Венера, конечно, не разделял общего мнения, а потому потребовал объяснений.
        Меж тем синьорина Ольга Фанелли клялась и божилась со слезами на глазах, что такой причины прискорбного поступка Томмазино быть не могло: она видела этого молодого человека всего два или три раза, причем он даже не поднимал на нее глаз и не выказал никакого, хотя бы малейшего признака того, что питает к ней эту самую тайную дикую страсть, о которой все толкуют. Нет-нет! Только не это! Тут должна быть какая-то другая причина. Но какая же? Ведь ни с того ни с сего никто не обзовет девушку дурой.
        Если всем, особенно родителям юноши, секундантам, лейтенанту и Ольге во что бы то ни стало хотелось узнать истинную причину странного поступка, то самому Томмазино горше всех было оттого, что он не мог ее открыть, так как был уверен, что, если и откроет, все равно никто ему не поверит, а только все подумают, будто он хочет к оскорблению добавить еще и скрытую издевку.
        И действительно, кто поверит, что он, Томмазино Унцио, погружаясь все глубже в свою философическую меланхолию, за последние несколько недель оказался охваченным острой и нежной жалостью ко всему, что рождается на свет и живет какое-то время без цели и смысла, пока на наступят увядание и смерть. И чем непостоянней, слабей и неуловимей та или иная форма жизни, тем больше она трогала Томмазино, порой до слез. Как по-разному рождаются существа, каждое — один-единственный раз, в данной единственной форме (ибо двух одинаковых форм не бывает), для такой короткой жизни, иногда всего не один день, и занимает такое ничтожное пространство, а вокруг — неосознаваемый огромный мир, зияющая пустота непостижимой тайны существования! Рождаются и муравей, и мошка, и травинка… Муравей — и мир! Вселенная — и мошка или травинка… Травинка рождается, растет, цветет, вянет — и навсегда исчезает; ее, этой травинки, больше не будет никогда. Никогда!
        И вот уже около месяца Томмазино день за днем наблюдал за одной травинкой, которая росла меж двух камней, поросших мохом, на задворках заброшенной церкви Санта-Мария ди Лорето.
        Он чуть ли не с материнской нежностью следил, как эта былинка понемногу перерастала окружающую траву, как она робко и нерешительно высовывалась из расселины между замшелыми камнями, словно ее мучили и страх, и любопытство, словно ей хотелось полюбоваться пейзажем — бесконечной зеленой равниной, простершейся внизу; он наблюдал, как потом она тянулась все выше и выше, держалась все более смело и даже дерзко — красноватая метелочка на конце ее торчала точно петушиный гребень.
        Каждый день он созерцал ее по часу или даже по два, жил ее жизнью, качаясь при малейшем дуновении ветерка; в панике прибегал к ней, когда поднимался сильный ветер или когда ему казалось, что его опередит небольшое стадо коз, которое каждый день поутру проходило мимо церкви и иногда задерживалось, чтобы пощипать травку меж камней. Когда Томмазино убеждался, что ветер и козы пощадили его травинку и метелочка ее торчит по-прежнему задорно, его радости не было границ. Он ласкал травинку, нежно поглаживал пальцами, затаив дыхание; уходя с наступлением темноты, препоручал ее первым звездам, загоравшимся на темном небосводе, с тем чтобы они охраняли ее всю ночь. И даже находясь вдали от своей травинки, он мысленным взором видел ее меж камнями, под черным небом, на котором мерцают звезды-хранительницы.
        Так вот, в тот день, придя в обычный час пожить одной жизнью с травинкой, Томмазино увидел, что за церковью на одном из тех самых двух камней сидит синьорина Ольга Фанелли — видимо, присела отдохнуть.
        Он остановился, не решаясь подойти и полагая, что она уже отдохнула и вот-вот уйдет. Девушка и в самом деле скоро встала (возможно, ее смутило присутствие мужчины), огляделась, потом рассеянным жестом протянула руку, сорвала ту самую травинку и взяла ее в зубы за середину, так что метелочка закачалась у ее щеки.
        Бедняга Томмазино Унцио ощутил такую боль, будто ему вырвали сердце, и, когда девушка, держа травинку в зубах, поравнялась с ним, какая-то неодолимая сила заставила его крикнуть ей в лицо: «Дура!»
        Как же он мог теперь признаться, что так грубо оскорбил девушку из-за какой-то травинки?
        Лейтенанту де Венере пришлось дать ему пощечину.
        Томмазино устал от своего бесцельного житья, устал носить эту гору плоти — свое тело, устал терпеть насмешки, которые стали бы еще злей, если бы он отказался от дуэли. И он принял вызов, потребовав при этом, чтобы условия дуэли были самыми жесткими. Он знал, что лейтенант де Венера — превосходный стрелок. В этом можно было убедиться каждое утро, посетив занятия на стрельбище. И все же Томмазино пожелал стреляться с лейтенантом на рассвете следующего дня, избрав местом поединка уголок того же самого стрельбища.
        Он получил пулю в грудь. Сначала рана казалась не очень серьезной, потом раненому стало хуже. Пуля пробила легкое. Поднялась температура, начался бред. Четверо суток врачи отчаянно боролись за жизнь молодого человека.
        Когда они объявили, что сделать ничего нельзя, синьора Унцио, женщина весьма набожная, стала умолять сына вернуться пред лицом смерти к святой вере. Томмазино ради матери согласился принять исповедника.
        Тот спросил у умирающего:
        - Но из-за чего, сын мой! Из-за чего?
        Томмазино, приоткрыв глаза, вздохнул, слабо улыбнулся и тихим голосом ответил:
        - Из-за простой травинки, падре…
        Все решили, что он продолжает бредить.
        1911
        Перевод В. Федорова
        НОТАРИУС БОББИО И МОЛИТВА ПРЕСВЯТОЙ ДЕВЕ
        Редкостный случай произошел лет пять тому назад с почтенным нотариусом из городка Рикьери по имени Марко Саверио Боббио.
        Был он философом-любителем и весь свой досуг, которого у хорошего нотариуса немного, посвящал философским штудиям — он прочел целую кипу книг по древней и современной философии, причем некоторые из них перечитал и глубоко обдумал.
        Во рту у Боббио, к сожалению, было несколько гнилых зубов. А по его мнению, ничто так не располагает к изучению философии, как зубная боль. Он утверждал, что у каждого философа, по-видимому, был хотя бы один больной зуб, а у Шопенгауэра наверняка одним дело не обошлось.
        Зубная боль привела к изучению философии, а изучение философии со временем привело к утрате веры, хотя в детстве Боббио верил горячо и страстно, ходил с матерью каждое утро к мессе, а каждое воскресенье исповедовался и причащался.
        Правда, то, что мы знаем о себе, лишь часть, и, быть может, совсем незначительная, того, что мы представляем собой на самом деле. Боббио даже утверждал, что все сознаваемое человеком можно сравнить с тем количеством воды, которое мы видим, заглянув сверху в бездонный колодец. Очевидно, он хотел этим сказать, что за пределами нашей памяти существуют отношения и реакции, не контролируемые нашим теперешним сознанием, ибо в нас живет не только наша нынешняя личность, но и та, какой мы были в далеком прошлом; мы сегодня живем, чувствуем и мыслим и лишь вспоминаем чувства и мысли, давно нами забытые, стертые в памяти, исчезнувшие, но какое-нибудь ощущение — вкусовое, слуховое или зрительное — может их вдруг оживить и тем самым засвидетельствовать, что в нас живет другое существо, о котором мы и не подозревали.
        Марко Саверио Боббио был широко известен в Рикьери не только потому, что был превосходным, до крайности дотошным нотариусом, но еще и благодаря своему огромному росту, который в сочетании с цилиндром, тройным подбородком и солидным брюшком делал фигуру Боббио внушительной, запоминающейся. Так вот, господа, хоть и был он человеком неверующим, отчаянным атеистом, в нем продолжал жить без его ведома набожный мальчуган, который каждое утро ходил к мессе с матерью и двумя сестренками, а каждое воскресенье исповедовался и причащался в церкви монастыря Бадиола аль Кармине; быть может, этот мальчик, опять же без ведома Боббио, перед тем как отойти с ним вместе ко сну, складывал за него ладони и читал молитвы, слова которых Боббио давно забыл.
        Но он вспомнил эти молитвы, вспомнил до последнего слова, несколько лет тому назад, когда с ним произошел тот редчайший случай, о котором мы хотим рассказать.
        Боббио с женой и детьми жил тогда на своей даче, в двух милях от Рикьери. Утром он садился на ослика (бедный ослик!) и ехал в город, в свою контору, править неотложные дела, а вечером возвращался к семье.
        Но уж воскресенье-то он целиком посвящал отдыху и развлечениям. Приезжали родственники, друзья, в саду накрывался стол, женщины помогали на кухне или болтали между собой, дети предавались своим забавам, мужчины шли на охоту или играли в шары.
        Смешно было видеть, как играет Боббио, как он бегает за шарами, тряся необъятным пузом и тройным подбородком.
        - Марко! — кричала ему жена. — Не споткнись! И постарайся не чихать!
        Не дай бог ему чихнуть! У него всякий раз получался прямо-таки взрыв, открывавший все затворы, и частенько ему приходилось после чихания бежать в укромное место, схватившись за штаны спереди и сзади.
        Не мог он совладать с громадой собственного тела. Оно как бы рвало постромки и выходило из повиновения, беспорядочно шарахалось, наводя страх на окружающих, ибо сдержать его было невозможно. Когда оно наконец снова входило в свою колею и возвращалось к хозяину, в нем появлялись какие-то неожиданные боли, повреждения: то рука заболит, то нога, то голова.
        Но чаще всего — зубы.
        Ох уж эти зубы! Они не давали бедняге Боббио житья. Дантист уже выдрал пять или шесть из них, а может, и больше, наверное больше, но те, что остались, как будто мстили за удаленных собратьев.
        Как-то в воскресенье из города приехал шурин Боббио с целой компанией: с женой, детьми, родственниками жены, родственниками родственников — пять экипажей; веселью не было конца, и вдруг — бац! Под вечер, когда все уже садились за стол, у Боббио схватило зуб, да еще как схватило!
        Чтобы не портить гостям праздник, несчастный Боббио пошел к себе в комнату, держась за щеку, приоткрыв рот и глядя перед собой остекленевшими глазами; гостей он попросил начинать трапезу, не обращая на него внимания. Но через час он снова появился, и вид у него был такой, будто он уже не соображает, на каком он свете, — ему казалось, что паровая мельница, самая настоящая мельница, с жужжаньем и визгом перемалывает что-то у него во рту. Ошеломленные гости испуганно глядели ему в рот, словно ожидали, что оттуда и в самом деле посыплется мука. Какая там мука! Изо рта Боббио текла слюна, слюна. Это было нелепо, и все на свете было нелепо, жестоко, чудовищно. Все сидели за праздничным столом и пировали себе, а он терял рассудок от боли, впадал в бешенство, для него конец света уже наступил!
        Боббио тяжело дышал, лицо его налилось кровью, глаза вылезали из орбит, руки тряслись; он, точно медведь, переваливался с ноги на ногу и крутил головой, как будто хотел боднуть стену. Его движениям и жестам надлежало быть стремительными и яростными согласно состоянию его духа, но они получались мягкими и плавными, должно быть, из-за страха еще больше разбередить больной зуб.
        Да сидите вы, сидите, ради всего святого! О бог ты мой! С ума, что ли, хотят они его свести, вскакивая с мест? Сидите, пожалуйста, сидите! Ничего… Ну кто тут может помочь! Глупости… притворное сочувствие… Да нет же, ничего не надо! Он не может говорить… Кто-нибудь один… Пусть кто-нибудь один велит запрячь лошадей в какой-нибудь из прибывших утром экипажей. Надо поехать в Рикьери и вырвать этот зуб. Скорее же! Скорей! Остальные пусть сидят за столом. Как только запрягут… Нет-нет! Он поедет один, один… Не нужно провожатых! Никого он не может ни видеть, ни слышать… Ради бога, он сам…
        Немного погодя Боббио сидел в карете — один, как и хотел, — и томился, тонул, погибал в жужжании нестерпимой боли, а меж тем уже стемнело, и лошади тянули экипаж в гору почти шагом… Но что это с ним? Его вдруг охватила дрожь, он весь затрепетал от какой-то нежности, жалости к самому себе, властно проникшей в его затуманенное болью сознание, — ну за что он так страдает? В этот момент карета проезжала мимо незатейливой часовенки Марии Всеблагой, над входом в которую был повешен зажженный фонарь, и вот Боббио, охваченный трепетной жалостью к себе, обезумевший от боли, не сознавая, что делает, уставился на этот фонарь и…
        - Богородице дево, радуйся, благодатная, господь с тобою; благословенна ты между женами, и благословен плод чрева твоего Иисус. Святая Мария, божья матерь, молись за нас, грешных, ныне и в час смерти нашей. Аминь.
        И тут вдруг наступила тишина: смолкло жужжание в голове Боббио, тихо стало вокруг — тишина разом нахлынула на весь божий свет, тишина освежающая, непостижимо легкая, мягкая.
        Боббио в изумлении отнял руку от щеки и стал настороженно вслушиваться. Испустив долгий-долгий вздох — вздох облегчения, избавления, он пришел в себя… О господи! Зуб не болел… Боль исчезла так внезапно… Будто по волшебству… Только он прочел молитву пресвятой деве, и тут же… Неужели? Ну да, так и было… А прошло ли?.. Прошло, сомнения нет… Молитва, что ли, помогла? Да что это он!.. Это он-то мог подумать, что молитва… Он прочел ее просто так… по наитию… а теперь, как темная баба…
        Карета тем временем продолжала катить в Рикьери: Боббио был настолько смущен и озадачен, что не отдал кучеру распоряжения повернуть обратно.
        Его охватил стыд, и особенно терзала мысль о том, как это он мог, словно баба, кинуться за помощью к богоматери, пробормотать молитву, после чего боль действительно прошла; а с другой стороны, он испытывал и угрызения совести оттого, что проявляет неблагодарность, не веря, не желая поверить в чудодейственную силу молитвы, после того как избавление уже было ему даровано; а еще где-то в глубине души его затаился страх: а ну как из-за этой самой неблагодарности боль возвратится?..
        Но нет! Боль не возвратилась. И Боббио, велев кучеру повернуть обратно, вскоре предстал перед выбежавшими навстречу домочадцами и гостями, паря как на облаке, и с торжествующей улыбкой заявил:
        - Все в порядке! Боль вдруг прошла сама по себе, когда проехали часовню Марии Всеблагой… Сама по себе!
        Прошло несколько лет. И вот в один прекрасный день, когда Боббио отдыхал после обеда на кушетке в своем рабочем кабинете и читал первую книгу «Опытов» Монтеня[72 - Монтень Мишель де (1533 -1592) — французский философ и писатель-гуманист, автор «Опытов» (1588), в которых он утверждал скептицизм — право человека на сомнение. Монтень подвергал сомнению догмы католицизма и само христианское понятие о боге.], на губах его вдруг появилась ироническая улыбка, и он снова вспомнил о том редкостном случае, о котором мы рассказали.
        В главе двадцать седьмой он прочел: «C’est folie de rapporter le vray et le faux a nostre suffisence»[73 - Безумие судить, что истинно и что ложно, на основании нашей осведомленности. (Здесь и далее перевод с французского А. Бобовича.)].
        Однако за иронической улыбкой пряталось какое-то беспокойство, и, читая, Боббио время от времени трогал рукой правую щеку.
        Монтень писал: «Quand nous lisons dans Bouchet les miracles des reliques de sainct Hilaire, passe; son credit n’est pas assez grand pour nous oster la licence d’y contredire; mais de condamner d’un trait toutes pareilles histoires me semble singuliere imprudence. Ce grand sainct Augustin tesmoigne…»[74 - Когда мы читаем у Буше о чудесах, совершенных якобы мощами святого Илария, то не станем задерживаться на этом: доверие к этому писателю не столь уж велико, чтобы мы не осмелились усомниться в правдивости его рассказов. Но отвергнуть все истории подобного рода я считаю недопустимой дерзостью. Святой Августин, этот величайший из наших святых, говорит… (Франц.)]
        - Вот как! — воскликнул Боббио, саркастически усмехнувшись. — Стало быть, Блаженный Августин свидетельствует или, скажем, удостоверяет, что видел собственными глазами, как в Милане перед мощами святого Гервасия прозрел слепой ребенок, как в Карфагене женщина, которую осенила крестом новообращенная, исцелилась от язвы… Но ведь точно так же Блаженный Августин мог бы засвидетельствовать или удостоверить с моих слов, что Марко Саверио Боббио, почтенный нотариус из Рикьери, исцелился однажды от жестокой зубной боли, прочтя молитву пресвятой деве…
        Тут Боббио закрыл глаза, сложил губы трубочкой, дыхнул и потянул носом:
        - Дурной запах!
        Растянув губы и склонив голову набок, попробовал, не открывая глаз, чуть надавить на щеку.
        - Проклятье! Снова он, что ли, заболел, этот зуб? Ой как заболел… Опять заныл, прах его побери…
        Боббио засопел, с трудом встал, бросил книгу на кушетку и принялся ходить по комнате, наморщив лоб и держась за щеку. Стал перед трюмо и, сунув в рот палец, оттянул щеку, чтобы взглянуть на больной зуб в зеркало. От холодного воздуха тот заныл еще сильней, так что Боббио поскорей закрыл рот и сморщился от боли. Потом обратил взор к потолку и в отчаянии потряс кулаками.
        Он знал по опыту, что отчаиваться и приходить в ярость не надо — будет еще хуже. Постарался взять себя в руки: снова лег на кушетку и немного полежал, полузакрыв глаза, словно вынашивал в себе свою боль, потом открыл их и снова принялся за чтение: «…une femme nouvellement baptisee lui fit; Hesperius… une femme en une procession ayant touche a la chasse sainct Estienne d’un bouquet s’estant frottee les yeux, avoir recouvre la veue qu’elle avoit pieca perdue…»[75 - …которым его осенила другая, только что окрещенная женщина; как один из его друзей, Гесперий… как одна женщина, до этого много лет слепая, коснувшись своим букетом во время религиозной процессии раки святого Стефана, потерла себе этим букетом глаза и тотчас прозрела… (Франц.)]
        Снова Боббио усмехнулся, но усмешка его тотчас перешла в гримасу — острая боль пронзила челюсть, — и он довольно сильно стукнул по ней кулаком. Усмешка оказалась вроде вызова.
        - Ну ладно, — произнес он. — Давайте проверим… Пусть Монтень и Блаженный Августин будут свидетелями… Посмотрим, повторится ли то, что случилось со мной тогда…
        Он закрыл глаза и с застывшей улыбкой на губах, дрожавших от боли, стал тихонько читать молитву пресвятой деве, на этот раз по-латыни, с трудом вспоминая слова: «…gratia plena… Dominus tecum… fructus ventris tui… nunc et in hora mortis…»[76 - Благодатная… Господь с тобою… плод чрева твоего… ныне и в час смерти нашей… (Лат.)] Тут он открыл глаза. «Amen»[77 - Аминь (лат.).]. Подождал несколько мгновений — ну что там с зубом?
        Да нет! Не прошло… Еще сильней припекает… Конечно, сильней… сильней…
        - О святая Мария, святая Мария!
        Боббио оторопел. Эта последняя мольба была не его: она слетела с его губ, но голос был не его, и слова эти были произнесены с жаром, который был не его, И вот, пожалуйста… вот… передышка… облегчение… Неужели все-таки?… Как в тот раз?.. Ой нет! Ой-ой… Ой-ой…
        - К черту Монтеня! И Блаженного Августина!
        Боббио водрузил на голову цилиндр и, сердито ворча, держась за щеку, отправился к зубному врачу.
        Трудно сказать, читал он по дороге молитву пресвятой деве, сам того не замечая, или не читал. Может, да, а может, нет… Но так или иначе, перед самой дверью врача он вдруг остановился. Его брови были нахмурены, по лицу струился пот, и вся фигура его выражала такое смешное недоумение, такую растерянность, что какой-то проходивший мимо знакомый окликнул его:
        - Синьор Боббио!
        - А?..
        - Что с вами такое?
        - Да ничего… У меня было зуб заныл…
        - И все прошло?
        - Ну да… Само по себе…
        - Вы бы лучше сказали: «Слава богу!»
        Боббио оскалился, как взбесившийся пес.
        - Черта с два! — крикнул он. — При чем тут бог?! Говорю вам — само по себе! Хотя из-за того, что я так говорю, зуб наверняка через минуту снова заболит!.. Но знаете, что я сделаю? Сейчас он не болит, но я все равно пойду и попрошу его выдрать! Пусть их выдернут все до одного, и сейчас же! Сыт я этими шутками, сыт по горло, хватит с меня!
        И под смех своего приятеля яростно рванул дверь и вошел в дом зубного врача.
        1912
        Перевод В. Федорова
        СТАТУЭТКА МАДОННЫ
        Представьте себе коробку с игрушками: деревья, увенчанные кроной из кудели, ствол которых приклеен к деревянному кружку, чтоб не падали, а под ними — квадратные домики, церковь с колокольней и все прочее; затем представьте, что такую коробку дали младенцу Иисусу и тот, играя, построил для приходского священника, которого звали падре Фьорика, его бенефиций, причем рядом с церковью, нареченной именем святого Петра, стоял дом священника; его три окна были украшены накрахмаленными полотняными занавесками, которые, если смотреть с улицы, наводили на мысль о чистоте и тишине покоев, залитых солнцем; у дома — сад, где тебе и навес из виноградных лоз, и японская хурма, и гранаты, и лимоны, и апельсиновые деревья, а вокруг церковного двора — убогие домишки прихожан, разделенные улицами и проулками; с крыши на крышу перелетают стаи голубей, к стенам домов боязливо жмутся кролики; тут же куры, ненасытные и драчливые, и конечно же свиньи, всегда немного грустные и вроде бы раздосадованные своей чрезмерной тучностью.
        Мог ли предполагать приходский священник, падре Фьорика, что в его мирок, устроенный вот таким образом, проникнет дьявол?
        А дьявол проникал в него сколько хотел и когда хотел, тайно, но без всякого труда: то под личиной примерного прихожанина, то в образе набожной женщины, а то и в виде какого-нибудь безобидного предмета. Падре Фьорика, можно сказать, каждый божий день проводил в обществе дьявола и не подозревал об этом. Правда, заподозрить неладное приходскому священнику было трудно, потому что дьявол не стремился погубить его совсем, а развлекался тем, что заставлял поддаваться мелким соблазнам, так что прегрешения пастыря, когда они выходили на свет божий, большого зла ему не причиняли — ну посмеются его верные прихожане, собратья по клиру да начальство, только и всего.
        Вот, например, как-то раз этот злокозненный бес внушил некоей благочестивой прихожанке, ездившей в Рим на празднества по случаю святого года, коварную мысль: привезти в подарок падре Фьорике изящную табакерку из слоновой кости, на эмалевой крышке которой был изображен святейший папа. И что бы вы думали? Дьявол забрался в табакерку, несмотря на это изображение, и больше месяца искушал святого отца во время проповеди на вечерне:
        - Ну одну щепотку! Ну же! Достань табакерку, пусть все видят, как она хороша. А как приятно будет благочестивой женщине, которая тебе ее подарила, — вон она смотрит на тебя… Одну-единственную щепотку!
        Бубнил и бубнил свое упрямый бес, и падре Фьорика, который прежде не нюхал табак и робко попробовал это зелье только в день подношения ему злосчастного подарка, в конце концов вытаскивал из кармана табакерку и огромный носовой платок из цветастого ситца. И что же? Проповедь прерывалась — падре Фьорика принимался чихать и чихал раз по сорок кряду, а потом шумно и яростно сморкался, так что прихожане покатывались со смеху.
        Но самую злую проделку нечистый совершил, когда вселился в душу бедняжки Марастеллы, красивой тридцатилетней женщины, слабоумней от рождения, безобидной дурочки, которая веселила соседей наивной доверчивостью и постоянным восторженным изумлением. Так вот, дьявол вселился в душу Марастеллы и заставил ее влюбиться coram populo[78 - На глазах у всех (лат.).] в приходского священника, падре Фьорику, хотя тому было уже под шестьдесят и волосы его были белы как снег.
        Несчастная Марастелла всякий раз, как видела его у алтаря во время службы или на амвоне, когда он произносил проповедь, не уставала восклицать, роняя крупные слезы умиления и колотя себя в грудь:
        - Ах, святая Мадонна, как он прекрасен! Что за сладкие уста! А какой взгляд!
        Из этого мог бы выйти скандал, если бы всем не были известны безупречная добродетель приходского священника и наивность бедной дурочки, — так что дело ограничивалось опять-таки смехом.
        Но однажды Марастелла, завидев падре, выходившего из церковных ворот, бросилась перед ним на колени посреди деревенской площади и, схватив его руку, покрыла ее страстными поцелуями, а потом стала водить ею по волосам, по лицу и даже по шее, горестно стеная:
        - О святой отец, погасите этот пожар, ради бога! Ради бога, погасите во мне этот пожар!
        Бедный падре Фьорика в растерянности и недоумении склонился к женщине, даже не пытаясь отнять свою руку, и лишь вопрошал:
        - Какой пожар, Марастелла? Какой пожар, дочь моя?
        Пожалуй, он так бы и не понял, в чем дело, если бы из ближних домов не выбежали соседи, которые подняли дурочку с колен и разъяснили ему все так недвусмысленно, что падре Фьорика побледнел, задрожал и бросился наутек, крестясь обеими руками.
        Ну уж на этот раз дьявол слишком себя обнаружил. В безумной выходке Марастеллы все узнали его руку. Тогда он задумал новую каверзу, которая причинила приходскому священнику самое большое горе в его жизни.
        Дьявол отвратил от церкви Гуидуччо. Вот послушайте, как это было.
        Гуидуччо, девятилетний мальчуган, был единственным ребенком мужского пола в семье синьора Грели, представителя весьма именитого для тех мест рода.
        Семья эта уже много лет была как бельмо на глазу у приходского священника, ибо все ее члены обходили церковь стороной, не потому, что они были врагами веры, а потому, что церковь, по мнению синьора Грели (он был гарибальдийцем, сражался в отряде генуэзских карабинеров в кампанию 1860 года и был ранен в руку под Милаццо), по-прежнему оставалась врагом родины, — вот почему синьор Грели, как истый патриот, считал, что не может ступить на порог церкви.
        Падре Фьорика давно уже отошел от политики и никак не мог взять в толк, почему это любовь к родине не позволяет матери и старшим сестрам Гуидуччо ходить в церковь хотя бы по воскресеньям. Не то чтоб исповедоваться и причащаться, куда там! Хотя бы к воскресной мессе, святый боже! И приходский священник по наущению дьявола, который ходил за ним как тень, пробовал снискать расположение синьора Грели.
        - Вот он идет! Не вздумай сделать вид, что ты его на замечаешь. Поклонись ему, поклонись первым, отвесь поклон смиренно, но с достоинством!
        И падре Фьорика тотчас внимал совету дьявола — кланялся и улыбался, но хмурый синьор Грели на поклон и улыбку отвечал лишь коротким, едва заметным кивком. А дьявол, конечно, ликовал.
        И вот как-то летом, в канун большого праздника, синьор Грели вернулся домой усталый после утренних трудов и прилег отдохнуть часок после обеда, а дьявол — что бы вы думали? — незаметно пробрался с ватагой мальчишек на колокольню церкви святого Петра и ну звонить во все колокола, да так громко и назойливо, что синьор Грели, который нравом был горяч и легко возгорался гневом, в какой-то момент не выдержал, соскочил с кровати и, как был в рубашке и кальсонах, схватил ружье, выбежал на террасу и — да-да, так оно и было — совершил святотатство, пальнув по колоколам церкви святого Петра.
        Пуля попала в один из трех колоколов, крайний справа, самый громкий, — что значит меткий глаз бывшего генуэзского карабинера! Бедный колокол! Подобно собачонке, которая встречает хозяина громким, звонким, радостным лаем, но, получив предательский пинок, жалобно визжит, колокол с громкого торжественного тона сорвался на пронзительное дребезжание. Прихожане, собравшиеся на праздник, все как один возмутились подобным кощунством и толпой ринулись требовать к ответу святотатца. Лишь по милости божьей удалось перепуганному священнику, выскочившему из церкви в полном облачении, удержать свою благочестивую паству от грубого насилия над синьором Грели. Падре Фьорика вовремя удержал их, успокоил тем, что выступил поручителем за синьора Грели, который подарит церкви новый колокол, а по случаю его освящения будет устроен еще более пышный праздник.
        Тогда-то Гуидуччо Грели и вошел впервые в церковь святого Петра.
        Правда, падре Фьорика хотел, чтобы крестной матерью колокола была синьора Грели или хотя бы их старшая дочь, которой шел восемнадцатый год. Но потом в душа он благодарил синьора Грели за то, что тот не удовлетворил его просьбу и прислал сына, ибо торжественная церемония вызвала в душе мальчика настоящее чудо прозрения.
        Было ли виной тому праздничное возбуждение или похвалы правоверных прихожан в его адрес, или же, что более вероятно, ему понравилось, как звучит новый колокол, в который он звонил собственноручно, поднявшись высоко на колокольню, в сияющую лазурь небес? Так или иначе, но с того дня голос этого колокола каждое утро звал мальчика в церковь к первой мессе. Заслышав звон, мальчик украдкой вставал с постели, бежал к старой служанке и просил, чтобы та взяла его с собой в церковь.
        - А если папа заругается? — спрашивала служанка.
        Но Гуидуччо ничего и слышать не хотел, его словно подстегивал каждый удар колокола, зовущего откуда-то из предрассветной мглы. Когда они, вздрагивая, шли узким переулком, где было еще совсем темно, мальчик жался к старухе, а выйдя на площадь перед церковью, задирал голову и смотрел на колокольню, откуда неслись звуки, приводившие его в какой-то непонятный трепет; затем он ощущал такое же непонятное облегчение, едва ступал на порог церкви и видел свечи, мерцавшие на алтаре, вдыхал торжественно-волнующий запах ладана.
        Когда приходский священник, падре Фьорика, обернувшись с алтаря к молящимся, в первый раз увидел мальчика, преклонившего колени у самой балюстрады, когда увидел глядевшие из-под каштановых кудрей еще сонные, но широко открытые и горевшие чуть ли не священным безумием детские глаза, он почувствовал озноб от нахлынувшей на него нежности, и ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы преодолеть желание тотчас отойти от алтаря и приласкать этого херувима, молитвенно сложившего руки.
        Закончив службу, падре Фьорика сделал старухе знак, чтобы та привела мальчика в ризницу; там он его обнял за плечи, поцеловал в лоб и в голову и показал ему поочередно все предметы церковной утвари и облачения: расшитые золотом ризы, стихари, епитрахили, митры, пропахшие ладаном и воском; потом мягко убедил его рассказать матери, что был этим утром в церкви, куда позвал его благовест, и попросить, чтобы она разрешила ему снова прийти сюда. Затем пригласил его — опять-таки если мама позволит — в свой дом посмотреть цветы, виньетки на книгах, образки святых да послушать его рассказы из священной истории.
        Гуидуччо стал ходить в дом священника каждый день — так ему понравились рассказы из священной истории. А приходский священник, падре Фьорика, видя перед собой широко открытые, внимательные глаза на бледном вдохновенном лице мальчугана, возносил хвалу господу, ниспославшему ему такое чудо — расцвет веры в чистой и невинной детской душе; и когда Гуидуччо в самый патетический момент рассказа не смог сдержать переполнявший его душу восторг и, бросившись священнику на шею, прижался к его груди, тот преисполнился такой радости, что сердце его чуть не разорвалось, — он прослезился и, прижав к себе мальчика, воскликнул:
        - О сын мой! Какую судьбу уготовил тебе создатель?
        Но увы! Дьявол был тут как тут, он притаился за креслом, в котором сидел падре Фьорика с мальчиком на коленях, и приходский священник, как всегда, не замечал его.
        Ну уж мог бы заметить, бог ты мой, что по лицу Гуидуччо время от времени пробегает какая-то тень и он хмурит брови! А причиной этого беспокойства служила добродушная снисходительность, с которой падре Фьорика смягчал, сглаживал некоторые эпизоды священной истории; эта снисходительность и это добродушие смущали чувствительную душу мальчика, потому что дома отец и сестры уже заронили в эту душу сомнение, недоверие.
        И вот послушайте, как дьявол сумел воспользоваться тем, о чем догадался по этим и другим слабым приметам, на которые приходский священник, падре Фьорика, не обратил внимания.
        Май считается месяцем богоматери, и в церкви святого Петра после проповеди и евангельских чтений, после раздачи благословений и пения хором под орган хвалебных гимнов разыгрывалась по лотерее среди верующих восковая фигурка мадонны на подставке под стеклянным колпаком. Коленопреклоненные женщины и девушки пели гимны, не отрывая глаз от этой мадонны, которая стояла на алтаре, окруженная горящими свечами и множеством цветов, — каждая мечтала, чтобы жребий пал на нее. Однако были и такие, которые, видя, как страстно молится Гуидуччо, полагали, что пусть уж лучше мадонна достанется ему. И больше всех этого желал, разумеется, приходский священник, падре Фьерика.
        Лотерейный билет стоил сольдо. В течение всей недели ризничий[79 - Ризничий — служащий в ризнице.] продавал билеты, ставя на каждом имя владельца. В воскресенье все билеты, свернутые в трубочку, высыпались в стеклянную урну; падре Фьорика запускал туда руку, ворошил ее содержимое, а прихожане, стоя на коленях, замирали в ожидании, затем он извлекал один билетик, показывал его всем присутствующим, разворачивал и, водрузив на кончик носа очки, читал имя выигравшего. После этого к дому счастливца направлялась процессия: статуэтку несли с песнопениями, под звуки барабана.
        Падре Фьорика представлял себе, в каком восторге будет Гуидуччо, если счастливым окажется его билетик, и теперь, перемешивая бумажные трубочки в урне и глядя на стоявшего на коленях мальчугана, мечтал, что совершится чудо: его пальцы угадают билет, на котором написано имя его любимца. И при этом приходский священник чуть ли не сердился на мальчика за то, что тот, имея возможность на пол-лиры, которые получал от матери каждое воскресенье, купить десять билетиков, не желал воспользоваться этим своим преимуществом перед другими мальчишками и довольствовался одним, и даже сам приобретал для них билеты на все оставшиеся девять сольдо.
        К тому же, как знать, может, эта мадонна, войди она в дом синьора Грели, помирит с церковью и остальных членов семьи!
        Вот так дьявол и смущал приходского священника. И на этом не остановился. В последнее воскресенье мая, когда наступил торжественный момент жеребьевки и падре Фьорика стал у алтаря, где стояла восковая статуэтка мадонны рядом со стеклянной урной, дьявол потихоньку пристроился у него за спиной и шепнул, — вы только подумайте! — что, дескать, можно прочесть имя Гуидуччо, какой бы билетик ни попался. Так он и поступил. Среди всеобщего ликования Гуидуччо, однако, сначала покраснел как рак, потом побледнел, насупился, как-то дико посмотрел на священника, задрожал и закрыл лицо руками; ускользнув от богомолок, подступавших к нему с объятиями и поцелуями, выбежал из церкви, примчался домой, бросился к матери и отчаянно зарыдал. Когда с улицы немного погодя донеслись звуки гимна, который хором пели под рокот барабана участники процессии, мальчик затопал ногами, стал рваться из рук матери и сестер и кричать:
        - Это неправда, неправда! Не нужно мне ее! Пусть уносят обратно! Это неправда! Не нужно!
        А произошло вот что: девять сольдо из десяти, полученных от матери, Гуидуччо, как всегда, раздал мальчишкам; когда же он направлялся в ризницу с последним сольдо, чтобы купить лотерейный билет себе, к нему подошел оборванный и босой мальчишка, который три недели проболел и в предыдущих лотереях не участвовал; завидев Гуидуччо, направлявшегося в ризницу с монетой в руке, мальчишка спросил, не ему ли эта монета предназначена, И тот отдал ему последний сольдо.
        Синьор Грели уже не раз насмешливо предостерегал сына:
        - Гляди, Дуччо! Этот поп хочет тебя околпачить. Я уже вижу тебя с тонзурой[80 - Тонзура — выбритая макушка головы у католических священников.] и в рясе. Гляди не попадись!
        А теперь падре Фьорика присудил ему мадонну, хотя его имени не было ни на одном билете. Для чего?
        Синьора Грели, чтобы успокоить сына, тотчас распорядилась отнести статуэтку мадонны обратно в церковь, и с тех пор приходский священник, падре Фьорика, ни разу не видел Гуидуччо Грели.
        1913
        Перевод В. Федорова
        СТАРЫЙ БОГ
        Синьор Аврелио, сгорбленный старичок в полотняном костюме, слишком просторном при его худощавой фигуре, с раскрытым зонтиком и поношенной соломенной шляпой в руках, ежедневно отправлялся отдохнуть в особое, им самим облюбованное место — такое, что никому и в голову не придет.
        Думая об этом месте, он заранее, с истинным наслаждением, потирал свои маленькие нервные ручки.
        Кто отправляется в горы, кто едет к морю, кого соблазняет деревня, а он вот ходит по римским церквам. И в самом деле. Разве в церкви не прохладней, чем в лесу? Разве здесь не найдешь покоя? В лесу — деревья, а здесь — колонны, там отдыхают под сенью листвы, здесь — под сенью господа бога.
        - Что ж поделаешь? Нужно терпеть.
        И у него в свое время было прекрасное поместье неподалеку от Перуджи. Среди густых кипарисовых рощ, в мягкой голубизне сумрака, под купами плакучих ив, протянувших к воде свои гибкие синеватые ветви, стояла великолепная вилла Ветти, в которой были собраны ценнейшие произведения искусства — украшение дома и предмет всеобщей зависти.
        А теперь для отдыха у него оставались только церкви.
        - Что ж поделаешь? Нужно терпеть.
        Вот уже много лет, как он перебрался в Рим, но до сих пор не успел посетить даже самые известные из церквей. В этом году он посетит их, вместо того чтобы ехать на дачу.
        На своем жизненном пути синьор Аврелио растерял надежды, иллюзии, богатство и немало других столь же прекрасных вещей. У него оставалась лишь вера в бога, озарявшая, подобно фонарю, тревожный мрак его жизни. Согбенный годами, всеми силами оберегал он горевший в этом фонарике огонь от холодного дыхания последних разочарований.
        Сбившись с пути посреди житейской сутолоки, он блуждал в одиночестве, и никому не было до него дела.
        - Неважно, господь меня видит! — утешал он себя.
        И настолько был убежден в этом синьор Аврелио, столь горячо уверовал он, что господь видит свет его фонарика, что даже мысль о близком конце не пугала, а утешала его.
        Накаленные палящими лучами солнца улицы были почти пусты. И все же непременно подвертывался какой-нибудь озорной мальчишка или извозчик на стоянке, которые, видя, как он идет с непокрытой головой, сверкая лысиной, как подрагивают на ходу его козлиная бородка и серая накидка от комаров, спадавшая на затылок, отпускали на его счет какую-нибудь шутку: «Глянь-ка, у старика две бороды — одна спереди, другая сзади».
        Но синьор Аврелио не любил носить летом шляпу. Он сам улыбался шутке и невольно ускорял шажки, чтобы лишить этих бездельников соблазна продолжать насмешки.
        - Что ж поделаешь? Нужно терпеть.
        Входя в церковь, избранную в этот день для отдыха, он прежде всего желал насладиться тем, что он уже на месте, и для этого усаживался на скамью.
        Затем он с облегчением вздыхал, вытирал пот с лица, тщательно складывал вчетверо носовой платочек и клал его себе на голову, чтоб уберечься от церковной сырости.
        Лишь какая-нибудь из редких в этот час богомолок, поглядев на него украдкой, усмехалась про себя, увидев на нем этот странный головной убор.
        Но в подобные минуты синьор Аврелио испытывал подлинное блаженство, вдыхая пропитанный ладаном сырой воздух, застоявшийся в торжественно-молчаливой пустоте под священными сводами.
        Ему и в голову не могло прийти, что здесь, в храме господнем, найдется кто-нибудь, кому доставит удовольствие над ним смеяться.
        Немного отдохнув, он принимался осматривать церковь с неторопливостью человека, которому предстоит провести здесь целый день. Любовно изучал он архитектуру, не упуская ни одной подробности. Останавливался перед каждым пилястром, перед каждой мозаикой и фреской, перед каждым надгробием. Наметанный глаз тотчас же подмечал особенности эпохи и школы, к которой следовало отнести то или иное произведение искусства, и безошибочно определял, сохранилось ли оно в своей первозданности или было обезображено позднейшей реставрацией. Затем он снова усаживался на место и, удостоверившись, что в церкви — как нередко случается в этот час и в это время года — никого нет, доставал свою потертую записную книжку и, пользуясь случаем, делал в ней беглые заметки о своих впечатлениях или заносил вопросы, которые предстояло еще выяснить.
        Удовлетворив для начала свою любознательность и покончив с намеченными на этот день занятиями искусством, он доставал из кармана какую-нибудь занимательную книжечку, по размерам напоминавшую молитвенник, и принимался читать. Время от времени он подымал голову, чтобы повторить про себя или мысленно воспроизвести перед своим взором то, что написано в книге. Нет, он не боялся оскорбить храм господен чтением светских книг. Согласно своим убеждениям, он полагал, что прекрасные творения поэтов, доставляющие людям радость, не могут оскорбить господа.
        Утомившись от чтения, он либо предавался мечтам, либо, устремив глаза в пустоту и поглаживая руки, вспоминал о потерянных годах. Иной раз, когда он сидел погруженный в свои мечтания, ему мерещилось, будто от соседнего надгробия отделялась чья-то мраморная фигура, словно нарочно выставленная здесь, чтобы наблюдать за происходящим в церкви.
        - О, — говорил он тогда, покачивая головой и улыбаясь, — тебе повезло, приятель. Ведь недурно быть покойником?
        И он снова вставал, чтобы прочесть на надгробной плите имя похороненного здесь человека, а затем, вернувшись на свое место и разглядывая мраморную скульптуру, начинал с ней воображаемую беседу:
        - Вот так-то, дорогой Иеронимус! Жаль, что больше не разрешают хоронить в церквах. А не то велел бы я воздвигнуть себе надгробие тут, по соседству, — ты бы здесь лежал, я там, друг на дружку стали бы поглядывать, да и поболтать нашлось бы о чем. По лицу судя, ты был человек порядочный и уж, конечно, немало своих горестей мне бы поведал. Н-да! Что ж поделаешь? Нужно терпеть, А все же, сдается мне, лучше церкви нет для покойника места. И ладаном пахнет, и молебны что ни день. На кладбище, по правде сказать, дождь вымочит…
        Смерть, однако, пусть даже на кладбище похоронят, лишь тем несет… свободу, кто при жизни не о благе своем помышляет, а с твердостью и без ропота встретить ее готовится.
        Воздаяния в загробном мире синьор Аврелио для себя не ждал; с собой хотел он унести лишь совесть, чистую оттого, что ни разу в жизни, до самой последней минуты, не сотворил он зла по собственной воле. Из прочитанных книг, а также благодаря веяниям, носившимся в воздухе, синьор Аврелио знал о накопленных наукой сомнениях, которые, подобно грозовым тучам, омрачили светлое толкование смерти, внушаемое нам верой, и сожалел, что сегодня даже для такого набожного человека, как он, господь уже не мог быть тем всемогущим, который за шесть дней создал мир, а на седьмой отправился отдыхать.
        В то утро у входа в церковь ему повстречался удививший его своей наружностью пономарь — красивый старик с огромной бородой, весь заросший волосами, который заметно гордился и своей густой бородищей, и копной разделенных пробором вьющихся волос, ниспадавших ему на плечи. Красивой у него была только голова; казалось, приземистое, дряхлое, сгорбленное тело с трудом удерживало эту голову с целой копной волос. Размышляя о жизни и смерти, с горечью думая о ничтожности человеческой души в наш хваленый век просвещения, обратившись в мыслях к старому богу нетронутой веры наших отцов, синьор Аврелио вскоре уснул. Этот старый бог явился ему во сне, дряхлый и согбенный, с трудом удерживая на плечах косматую голову с огромной бородой, точь-в-точь как у того пономаря. Бог присел рядом и принялся изливать перед ним душу, как перед геронтом из греческой комедии:
        - Плохие времена, сын мой! Видишь, до чего я дошел. Сторожу здесь пустые скамьи. Разве изредка заглянет какой-нибудь иностранец. Но, знаешь, не ради меня они ходят. Им бы только старинные фрески да памятники смотреть. Иной раз в алтарь заберутся, чтоб лучше разглядеть роспись. Плохие времена, сын мой! Да ты, должно быть, слышал? Или в новых книгах прочел? Выходит, я-то, предвечный бог, вроде ничего и не совершил, все само собой получилось, естественно, постепенно. Выходит, это не я вначале создал свет, а затем землю и все остальное, как тебя учили в детские годы. Куда там! Я тут будто и ни при чем. Понимаешь, туманности?.. Космическая материя… И все совершилось само собой. Я тебя сейчас насмешу: один, говорят, ученый какой-то обшарил все небеса, а затем набрался храбрости заявить, что не смог обнаружить и следа моего присутствия. Ну, сам скажи, можешь ты себе представить, как этот бедняга со своим телескопом гонялся за мной по небесам, когда в его жалкой душонке не было и частицы меня? Да, любезный сын мой, я бы над ним посмеялся от всего сердца, если б не видел, как доверчиво люди относятся к
подобной ерунде. А ведь я еще помню, как всех держал в священном трепете, как говорил с людьми языком ветров, громов и молний. А теперь они придумали громоотвод, понимаешь? И перестали меня бояться. Нашли, чем объяснить и дождь, и ветер, и все прочее, и перестали молить меня о милости. Что ж, видно, придется мне покинуть город и ограничиться одной деревней. Там еще найдутся, не скажу — многие, но кое-какие чистые крестьянские души, для которых и лист с дерева не упадет без моей воли. Для них я по-прежнему творю и дождь, и вёдро! Пойдем к ним, сын мой! Ведь вижу, что и тебе здесь не так уж весело. Пойдем со мной в деревню, к людям богобоязненным, к людям добрым, трудолюбивым.
        При этих словах синьор Аврелио почувствовал, как у него сжимается сердце. Деревня! Его мечта! Он видел ее перед собой так ясно, словно уже находился там и дышал чудотворным сельским воздухом, как вдруг почувствовал, что кто-то трясет его за плечо.
        Открыв глаза, он вне себя от изумления увидел прямо перед собой живого бога-отца из крови и плоти, который и наяву повторял: «Пойдем же, пойдем…»
        - Но ведь я уже столько времени… — пробормотал синьор Аврелио, вытаращив на него глаза, совершенно подавленный тем, что его сон стал явью.
        Старик пономарь тряхнул связкой ключей:
        - Пойдем, пора запирать церковь.
        1901
        Перевод Г. Брейтбурда
        Габриэле д'Аннунцио
        БРАТ ЛУЧЕРТА
        Монастырь виднелся за густой порослью пирамидальных тополей и белых ив, а перед нею высилась ажурная колокольня, резко выделяясь своим красным цветом на лазурном фоне неба. На крышах завели свою веселую музыку ласточки: шелест крыльев, трели, чириканье, писк, страстное щебетанье, дуэты любви. Фра Лучерта[81 - Лучерта — от «лучертола» — ящерица (итал.).] то и дело выпускал из рук мотыгу и слушал, полузакрыв глаза от восторга. Но когда он открывал их… Какие это были глаза! Можно было подумать — они похищены у дикой кошки, а весь он казался фигурой, соскочившей с одной из кошмарных картин Иеронима Босха: [82 - Босх (Бос ван Акен) Хиеронимус (ок. 1460 -1516) — нидерландский художник, писал религиозно-аллегорические картины со сложной символикой.] длинный, тощий, суровый, в серой рясе, над которой выступала большая лысая голова, окаймленная темной бородой.
        Но надо было видеть брата Лучерту по вечерам под портиком, в тихом монастырском дворике, который, можно сказать, являлся его постоянным фоном. Стенами обители победоносно завладел пышно разросшийся плющ темно-зеленых тонов — плотные щитки его листьев свисали между колоннами, дерзновенно устремлялись вверх по стене к самому высокому оконцу, образуя фестоны, гирлянды, а на колоннах — целые капители из листьев, трепещущих при малейшем дуновении ветерка. Посреди двора — колодезь. А он, сидя под сенью портика, казалось, погружен в размышления о «понтийской воде» или о «великом эликсире».[83 - «Понтийская вода», «великий эликсир» — различные названия так называемого философского камня (камня мудрости) — чудодейственного вещества, которое в представлении средневековых алхимиков обращало все металлы в золото, излечивало от болезней, возвращало молодость.] Впрочем, если бы он в жил во времена Никола Фламеля,[84 - Фламель Никола (1330 -1418) — служащий Парижского университета, его считали магом и алхимиком.] или Парацельза,[85 - Парацельс Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм (1493 -1541) — врач и
естествоиспытатель, сочетавший веру в силу разума с увлечением алхимией.] недостижимый блеск философского камня не тревожил бы его снов: ему скорее являлись бы сверхземные лучезарные лики, которые мы видим на картинах Джотто[86 - Джотто ди Бондоне (1266 -1337) — итальянский живописец, представитель Проторенессанса.] или Фра Анджелико.[87 - Анджелико да Фьезоле (Гвидо ди Пьетро, ок. 1400 -1455) — итальянский художник раннего Возрождения, монах-доминиканец.]
        Брат Лучерта любил цветы: сколько заботы, сколько ласкового внимания уделял он пяти большим клумбам позади церкви! В былые времена на этом клочке земли монахи рыли себе могилы: лишь местами среди крапивы и дикого овса пестрели там желтые чистотелы. Но любящая рука брата Лучерты вызвала к жизни целое племя цветов: отдельные пятна и длинные полосы гераней, пионов, восточных ранункулов перекрывали яркой звучностью своей алой гаммы нежные ноты ломоносов, лилий, ландышей; лиловые гроздья сирени были словно ясный возглас, замиравший в светлой голубизне гиацинтов; кусты роз, хохолки ванили, пучки резеды, оранжевые тюльпаны, золотистые нарциссы создавали многоцветную могучую симфонию красок и ароматов, переливно звучавшую под лучами летнего солнца.
        Монах ложился ничком на землю и, почти сливаясь с почвой, ощущал себя частицей природы, затерянной в ее необъятном чреве. Все кишение, весь трепет окружающей жизни, все эти неясные шелесты и шорохи баюкали его, усыпляли, ему казалось, что он, словно соломинка, попавшая в водоворот, уносится куда-то в едином всепобеждающем потоке живой материи. Ему казалось, что струящаяся в его жилах кровь не возвращается обратно в сердце, но течет все дальше и дальше — плавно, длительно, бесконечно: он ощущал, как она, эта кровь, беспрестанно обновляется в его жилах, словно вытекая из неведомого далекого родника, в который какое-нибудь прекрасное божество Эллады изливает амброзию бессмертия.
        Так и лежал он в забытьи, раскинув по траве руки. Ему представлялось, что его тело и есть сама эта плодоносная почва, что из всех его членов рождается юная жизнь, выступают побеги и ростки.
        Солнечный хмель вскружил ему голову. Шатаясь, он встал и пошел прочь, чтобы, пройдя по бесконечным, темным, молчаливым коридорам, напоминавшим Эскуриал,[88 - Эскориал (Эскуриал) — дворец-монастырь — резиденция испанских королей, построенная в XVI веке под Мадридом. Отличается мрачной архитектурой.] запереться в своей келье.
        В это время мимо обители проходила Мена со своими подружками. Они всегда распевали одну и ту же песню:
        Иссякли все ручьи и родники,
        Любовь моя умрет от жажды и тоски.
        Брат Лучерта прислушался. Эти мягкие переливы, протяжные, нежные, кристально чистые звуки расплывались в розоватом вечернем воздухе, словно круги по водной глади озера, взволнованной брошенным камнем. Под конец оставалось только легкое дрожанье, похожее на замирающие вздохи органа в церкви Санта-Лючия, когда маэстро Тавитте перестает играть, и в нем слышалось биение сердца Мены, юной смуглянки, которую звуки песни опьяняют, как запах свежего сена. Ее голос всегда замирал последним. Усталые подружки замолкали, она же еще продолжала петь: казалось, ей жаль было расстаться с прелестным завершающим ми, и она, томно покачивая головой, тянула эту ноту и, словно лаская ее в последнем всплеске песни, придавала ей какие-то новые, легчайшие оттенки, а потом застывала на месте, полузакрыв рот и пристально глядя куда-то вдаль, словно стараясь увидеть, как этот последний звук растекается и тает в воздухе.
        Случалось вам в детстве пускать мыльные пузыри? Пузырь постепенно набухает на конце соломинки, округляется, растет, принимает радужную окраску, затем начинает отражать окошко, вазы с цветами, дома напротив, небо. И прежде чем пустить его по ветру, ребенок глядится в него, как в зеркало, смеется, слегка раскачивает прозрачный шарик и наконец отделяет его от соломинки, а потом не спускает глаз со своего радужного пузыря, пока тот, поднимаясь все выше и выше, не блеснет в последний раз на солнце и не исчезнет.
        Монах слушал как зачарованный. Эти звуки врывались в его темную келью, словно живые голоса самой природы. Нежная минорная мелодия пробуждала в душе его дремавшие в ней бесчисленные видения. Ему казалось, будто он уже слышал ее когда-то, будто она, неясная, далекая, звучала в бессонных ночах его ранней юности… О, эта могучая юность, опаленная солнцем, там, среди зеленеющих виноградников Спольторе,[89 - Спольторе — городок в Абруццах.] когда он тоже пел, соперничая с неугомонно стрекочущими кузнечиками!
        Мена[90 - Мена — уменьшительное от Филомена.] со своими подружками удалялась по тропинке, бежавшей вдоль берега реки между тополями. До него еще доносился бодрый веселый припев:
        ЛарИ, лирА, да здравствует любовь!
        Потом зазвучало последнее ми, а потом замерло уже все, лишь вода журчала в ближайшей запруде.
        Брат Лучерта зажег масляный светильник, взял потрепанный молитвенник и преклонил колена перед распятием. Но он ощущал, что между ним и Христом стоит сейчас нечто отталкивающее его назад. В гневе на самого себя он склонился еще ниже, попытался молиться:
        - Господи боже мой, не удаляйся от меня. Обрати ко мне лик свой, господи, и помоги мне, ибо томят меня суетные помыслы и великий страх…
        Но тщетно: сладостное ми, протяжное, властное, ускользающее, еще звучало у него в ушах:
        Лари, лира, да здравствует любовь!
        Он встал с колен, взял библию, открыл ее на книгах Соломоновых и горящими глазами стал читать «Песнь песней». Сладостные запахи волнами вливались в открытое оконце.
        «Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим…»
        Бедному монаху было всего тридцать пять лет. Он ощутил во всем своем теле трепет, показавшийся ему преступлением.
        - Боже мой! Боже мой!
        Он закрыл старую книгу, выскользнул из кельи, прошел через темные коридоры и очутился у выхода.
        Июньское полнолуние заливало белым сиянием уснувшие поля.
        Прошло несколько дней, пережитых им в лихорадочном трепете, в жгучих сновидениях, в жестоком сомнении и тоске. Даже среди своих цветов не обретал он былого глубокого забытья. Тщетно искал он в мощных созвучиях Природы ту человеческую ноту, то самое ми, которое, вырываясь из горделиво поднятой груди Мены, томило его плоть и жгло ему кровь.
        - За что, господи, за что? — с трепетом вопрошал он, падая среди ночи на колени перед распятием.
        Иногда, сидя под портиком в безмолвном дворике, он мысленно созерцал всю свою прошлую жизнь с той поры еще, когда он носился по полям, словно дикий жеребенок, и рвал растущий среди колосьев мак для Марии, девушки с волосами рыжеватыми, словно метелки кукурузы. О, как помнится, как помнится ему эта Мария! Юные годы предстали теперь перед ним, словно озаренные вспышкой молнии. Ему казалось, что и тогда он испытывал подобный же трепет, так же пылала его голова, такие же мурашки пробегали по спине. Но как это все было сладостно в те дни, за колючей живой изгородью, когда Мария сворачивала у трех дубов в сторону и шла одна, с охапкой травы на голове! Он же перерезал ей путь, громко крича, чтобы испугать девушку, а потом увидеть ее широкую улыбку — белые зубы, сверкающие между двумя алыми губками, свежими, как майская земляника.
        Позднее отец отправил его в монастырскую школу, чтобы дома он не болтался без дела. Воспитание у монахов наложило печать на его душу: он стал мрачным, одиноким, задумчивым. Через несколько месяцев, в одну летнюю ночь, отец его умер от оспы. Все, что тогда произошло, он доныне помнит так, словно это было вчера: отец с хриплым стоном вызвал его из соседней комнаты, стиснул его руки своими пальцами, точно клещами, пристально уставившись на него остекленелыми глазами, — говорить он уже не мог. О, эти глаза! Они оставались открытыми и после того, как бедный старик испустил дух, — у сына не хватило, да, не хватило мужества закрыть их.
        Он остался совсем один. Матери он вообще не знал: она уже восемнадцать лет покоилась под тисом на кладбище Сан-Донато. Он был одинок и постригся в монахи.
        Брат Лучерта верил с каким-то исступлением, которое одуряло его, порождая галлюцинации. Он опьянялся необычайными видениями, возникавшими в его душе, как в свое время — солнечным светом и запахом цветущей люцерны. Когда его плоть и кровь бунтовали под монашеской рясой, он простирался ниц перед своим черным распятием, извиваясь, как змея с перебитым хребтом. Он молил бога о милости и лил слезы жаркие, как лава, которые обжигали ему веки, оставляя на щеках глубокие борозды. Потом на него нисходило величавое спокойствие, ясность духа от горделивого сознания принесенной жертвы: он с радостью преодолевал прежние терзания и приступы безумия, словно сокол, парящий над грозовыми тучами. Но то были краткие передышки. Внутренняя борьба, еще более мучительная, начиналась снова. Упорно напрягая все свои силы, смирял он бунтующую плоть, и в особенно тяжелые минуты стискивал зубы, как раненый солдат под ножом хирурга.
        Лет через пятнадцать он остался один в монастыре; у него была келья и клочок земли за церковью. Единственными друзьями Лучерты были теперь цветы на клумбах и ласточки на крышах. В одно майское утро бог слился для него с благодатной природой.
        Наступало время вечернего благовеста. Небо над горами было желто-золотистое, с полосками, пятнами и змеиными извивами лиловых облаков; выше оно принимало оттенки аквамарина изумительной прозрачности; а в самом низу, над Адриатикой, его разрумянили багряные вспышки, алые всплески, казавшиеся отсветами какого-то большого пожара.
        Брат Лучерта сидел под тополем, впивая вечернюю прохладу и глядя на резвящихся под самыми облаками ласточек. С запруд доносилось ласковое журчание и лепет струй.
        Внезапно порыв ветра принес откуда-то издалека обрывки песен. Они звучали не громче шелеста колосьев, но монах узнал голос Мены. Вся кровь его отхлынула к сердцу, и он побледнел как полотно.
        Показались три деревенские девушки. Юбки у них были слегка подоткнуты, головы повязаны по крестьянскому обычаю пестрыми платками. Мена шла посредине: голые до локтя руки, затянутая в черный корсаж с желтой шелковой каймой, величественно колышущаяся при каждом движении грудь. Выступали они, держась за руки. С одной стороны извивалась зеленоватая лента реки, с другой волновалась желтая нива. Они напоминали изумительную терракоту Барбелы[91 - Барбела Костантино (1852 -1925) — известный итальянский скульптор. Д’Аннунцио ценил его скульптуру «Песнь любви».], напоминали «Песнь любви».
        Проходя мимо монаха, девушки поклонились:
        - Добрый вечер, отец! — и пошли дальше.
        Он взглянул на Мену своими глазами дикой кошки, словно хотел съесть ее.
        - Какая луна! — прошептала Чекалина, блондинка, шедшая справа, у которой были шашни с капралом.
        Подружки поняли, что она намекала на лысину несчастного монаха, и громко рассмеялись. Звонкие переливы смеха смешались под тополями с другими вечерними звуками.
        Брат Лучерта почувствовал, что сердце его раздирают на части, и, сам не зная почему, подумал о ногтях Мены.
        Какая-то медленная лихорадка жгла ему кровь и мутила рассудок. Много лет умерщвлял он свою плоть и смирял кровь; теперь они восстали, грозные, беспощадные, как два раба, победоносно отстаивающие свои права.
        На бедного монаха жалко было смотреть. Он лежал, распростершись на голых досках, и муки терзали его, озноб тонкой змейкой пробегал по спине, под черепом словно пылал огонь. Страшно было заглянуть в его неподвижные глаза, горящие словно раскаленные уголья!.. Одинокий, ни от кого не слыша ласкового слова, лежал он перед своим черным распятием, а могучее июльское солнце, словно издеваясь над ним, вливалось в келью, и ласточки щебетали, и цветы, словно кадильницы, возносили к солнцу свой аромат.
        Его томили кошмары — в непрерывной смене проходили перед глазами видения: зеленые виноградники его детства, изгородь из кустов ежевики, отец в своей безмолвной агонии, пугающие призраки, порожденные его фанатической верой, бесстрастные лица былых сотоварищей — старых монахов и, наконец, Мена, окруженная сиянием, словно мадонна, Мена, бросающая навстречу ветру дерзкие песни своей молодости.
        Ему грезилось: он идет один по необъятной равнине, желтой, иссохшей; солнце жжет ему голову, жажда — горло. А он все идет да идет в ужасающем безмолвии, в этом море огня, идет упрямо, исступленно, словно голодная гиена. И перед ним все та же равнина, тот же безграничный, подернутый багровой дымкой горизонт. Он не видит уже ничего, кроме этого ровного, не угасающего света. Пытается крикнуть, но голос его, не пробуждая ни малейшего отзвука, замирает в раскаленном воздухе.
        Фра Лучерта очнулся, стал искать костлявой рукой кружку с водой, но кружка была пуста.
        В открытое оконце доносились порою звуки далекой песни. Несчастный монах прислушался, сердце в его груди застучало, как молот:
        Иссякли все ручьи и родники,
        Любовь моя умрет от жажды и тоски.
        Сделав сверхчеловеческое усилие, он приподнялся на своем дощатом ложе, оперся о стену. Лучи заката ударили ему прямо в лицо.
        Песня все приближалась и приближалась, до него долетело это неясное, ласкающее ми. Собрав последние силы, больной попытался высунуть голову в оконце:
        - Me… на!
        Он повалился на пол, все тело его окоченело, словно стальная болванка. Биение пульса прервалось, возобновилось, опять замерло. Его свело судорогой, он открыл глаза, снова закрыл их, опять открыл: в них еще теплился свет. Он ощутил, как предсмертная дрожь пробегает по всем его жилам, до самого сердца. Руки и ноги вытянулись, он застыл в неподвижности, длинный, тощий…
        Небо за окном стало прозрачно зеленым, как берилл. Горело жнивье. Ветер донес последний отзвук песни:
        ЛарИ, лирА, да здравствует любовь!
        1882
        Перевод Н. Рыковой
        ИДОЛОПОКЛОННИКИ
        I
        Песок на площади сверкал так, словно это была растертая в порошок пемза. Выбеленные известью дома багровели кругом, как стенки огромной печи, где пламя уже угасало. В глубине колоннада церкви, отражая окраску облаков, казалась рядом столбов из розового гранита. Окна полыхали, как будто там, за ними, вспыхнуло пламя пожара. В этих ярких отсветах статуи святых становились фигурами живых людей. И в торжественном зареве заката все мощное здание еще более властно господствовало над жилищами радузийцев.
        С прилегающих улиц на площадь то и дело врывались кучки мужчин и женщин, громко крича и размахивая руками. Суеверный ужас, завладевший их душами, все усиливался и усиливался; в воображении этих темных людей возникали разнообразные устрашающие видения небесных кар. Толки, горячие споры, жалостные мольбы, бессвязные речи, молитвы, крики — все это сливалось в глухой ропот приближающегося урагана. Уже в течение нескольких дней после захода солнца эта кровавая заря заливала все небо, нарушая покой наступающей ночи, бросая трагический отсвет на сонные поля, заставляя выть собак.
        - Джакобе! Джакобе! — закричали вдруг, размахивая руками, несколько человек, негромко разговаривавших между собою, теснясь у одной из колонн церковного портала. — Джакобе!
        На этот зов из главных дверей церкви вышел высокий человек, такой тощий, словно его изнуряла злокачественная лихорадка. На макушке у него сияла лысина, обрамленная у висков и на затылке длинными прядями рыжеватых волос. Его маленькие впалые глаза неопределенного цвета и немного скошенные горели огнем какого-то глубокого страстного чувства. Двух верхних передних зубов у него не хватало, и от этого, когда он говорил, движение губ и острого, покрытого редкой растительностью подбородка придавало ему странное сходство со старым фавном[92 - Фавн — в древнеримской мифологии бог гор, лесов, лугов, стад, ниспосылающий плодородие полям, животным и людям, покровитель пастухов и охотников.]. Тело же его представляло собой просто жалкий остов выступающих, едва прикрытых лохмотьями костей. А руки от кисти до плеча и вся грудь были испещрены голубоватыми узорами татуировки, нанесенными на кожу при помощи иголки и порошка индиго в память посещения святилищ, обретения небесной благодати, исполнения обетов.
        Как только этот фанатик подошел к кучке столпившихся у колонны людей, навстречу ему поднялся нестройный ропот взволнованных расспросов:
        - Ну как? Что говорит дон Консоло? Неужели вынесут только серебряную руку? А не лучше ли было бы всю статую? Когда Паллура привезет свечи? Говорят, их будет сто фунтов? Неужели только сто? Когда же начнут звонить в колокола? Ну как? Ну что?
        Вокруг Джакобе становилось все шумнее. Задние напирали на передних, стараясь приблизиться к церкви. Народ, стекавшийся со всех улиц, наполнил площадь. И Джакобе, отвечая на вопросы, говорил приглушенным голосом, словно открывал какие-то страшные тайны, словно передавал нездешние пророчества. Он видел высоко, в кровавом небе, грозно простертую руку, а также черный покров, а также меч и трубу.
        - Рассказывай! Рассказывай! — кричали ему со всех сторон. Люди пристально смотрели друг другу в лицо, охваченные жадным стремлением слушать рассказы о чудесах. И его выдумки, передаваясь из уст в уста, быстро распространялись в собравшейся толпе.
        II
        Зиявшая на горизонте большая кровавая рана медленно расширялась к зениту, стремясь охватить весь небосвод. Казалось, будто над крышами домов клубятся пары расплавленного металла. В угасающем сиянии вечерней зари радужно переливались желтые и лиловые лучи. Одна более яркая полоса света тянулась к улице, выходившей на плотину. Вдали, сквозь длинные прутья тощих тополей, сверкала река, виднелся кусок оголенной равнины, где смутно вырисовывались старые сарацинские башни, словно каменные островки, выступающие из вечерних туманов. В воздухе растекались душные испарения скошенного сена: и в них по временам чудился запах мертвых шелковичных червей, загнивающих среди листвы. В небе с пронзительным криком носились стаи ласточек, летая взад и вперед между речными отмелями и кровлями домов.
        Гул толпы порою стихал: люди, казалось, чего-то ждали. У всех на устах было имя Паллуры: то здесь, то там раздавались яростные нетерпеливые возгласы. Но его повозка еще не появлялась в конце улицы, ведущей к реке: свечей не было, и потому дон Консоло не выносил реликвий и не начинал заклинать нечистую силу, так что беда по-прежнему нависала над толпой. Панический ужас овладевал этими людьми, сбившимися в кучу, словно испуганное стадо, и не решавшимися поднять глаза к небу. У женщин стали вырываться громкие рыдания, и от этих звуков в сознании толпы воцарилось тягостное смятение, лишавшее ее последней искры разума.
        Наконец раздался звон колоколов. Колокольня была невысокая, волны тяжкого гула поплыли над самыми головами столпившихся внизу людей. И после каждого удара слышалось протяжное завывание:
        - Святой Панталеоне! Святой Панталеоне!
        Это был мощный, единодушный отчаянный вопль о помощи. Все упали на колени и, бледные, с простертыми к небу руками, взывали:
        - Святой Панталеоне!
        На пороге церкви в клубах дыма из двух кадильниц появился дон Консоло, облаченный в сверкающую золотой вышивкой, лиловую ризу. Он поднимал ввысь серебряную руку святого и заклинал воздух, выкрикивая латинские слова:
        - Ut fidelibus tuis aeris serenitatem concedere digneris. Te rogamus, audi nos![93 - Даруй верным своим чистоту воздуха. Молим тебя, услышь нас! (Лат.)]
        Появление святыни вызвало в толпе взрыв исступленного умиления. У всех из глаз потекли слезы, и сквозь лучистую пелену слез глаза эти узрели чудо — нездешнее сияние, исходившее из трех пальцев, сложенных для благословения. В горячем воздухе серебряная рука казалась еще больше; драгоценные камни разноцветно сверкали в последних лучах зари. Ноздри молящихся жадно вдыхали аромат ладана.
        - Te rogamus, audi nos!
        Когда же руку снова внесли в церковь и колокола замолкли, в наступившей тишине на улице, ведущей к реке, послышалось вдруг близкое уже позвякивание бубенчиков. Тогда все подались в ту сторону, и многие стали говорить:
        - Это Паллура со свечами! Это Паллура! Вот и Паллура подъехал!
        Мощная серая кобыла, на спине у которой, словно яркий полумесяц, сверкал большой медный рог, рысью везла скрипящую по гравию повозку. Когда Джакобе и другие подбежали к ней, смирная лошадь остановилась, сильно раздувая ноздри. И Джакобе, подбежавший первым, внезапно увидел распростертое в повозке окровавленное тело Паллуры. Он замахал руками, подзывая толпу, и завопил:
        - Он умер! Умер!
        III
        Печальная новость распространилась с быстротою молнии. Люди, стоявшие вокруг повозки, вытягивали шеи, чтобы получше видеть, и уже не думали об угрожающих небесных знамениях, пораженные новой неожиданностью, охваченные присущим человеку хищным любопытством, которое овладевает им при виде крови.
        - Умер? От чего же он умер?
        Паллура лежал в повозке на спине: на лбу у него зияла большая рана, ухо было разорвано, на руках, на боках, на одной ляжке виднелись ссадины. Теплая струйка крови стекала по глазным впадинам вниз, до подбородка и шеи, обагряла рубашку, застывала темными лоснящимися сгустками на груди, на кожаном поясе, на штанах. Джакобе склонился над телом. Вокруг него в ожидании толпились другие. Последний отсвет заката озарял взволнованные, недоумевающие лица. В наступившей на мгновение тишине долетело с реки певучее кваканье лягушек; над головами людей проносились взад и вперед летучие мыши.
        Вдруг Джакобе выпрямился, на щеке у него алело кровавое пятно; он закричал:
        - Он не умер, он еще дышит!
        В толпе пробежал глухой ропот, стоявшие ближе всех потянулись к повозке, в дальних рядах уже раздавались крики тревожного нетерпения. Две женщины притащили кувшин воды, третья принесла несколько лоскутков полотна, какой-то мальчик протянул тыквенную бутылку с вином. Раненому обмыли лицо, остановили кровь на лбу, приподняли голову. Послышались громкие голоса, посыпались расспросы — как же это приключилось? Ста фунтов свечей как не бывало: лишь между досками на дне повозки завалилось несколько тоненьких свечек.
        Люди, охваченные смятением, горячились, споры обострялись, началась перебранка. И так как среди радузийцев не затихала старинная наследственная вражда к жителям Маскалико, на противоположном берегу реки, Джакобе вдруг произнес хриплым ядовитым голосом:
        - А что, если свечи послужили святому Гонсельво?
        От этих слов, как от искры, вспыхнул пожар. Дух местного, узкого фанатизма внезапно пробудился в этих людях, отупевших за несколько веков слепого, свирепого поклонения своему единственному идолу. Слова фанатика передавались из уст в уста. И в трагических багровых сумерках мятущаяся толпа напоминала взбунтовавшееся дикарское племя.
        Имя святого вырывалось из всех глоток, словно боевой клич. Самые отчаянные, размахивая кулаками, выкрикивали проклятия и ругательства в сторону реки. Потом все эти горящие от вечернего зарева и от ярости лица, широкие и суровые, которым золотые кольца в ушах и чубы на лбу придавали странный, варварский вид, все эти лица обратились к раненому, и сострадание смягчило их. Вокруг повозки столпились женщины, пытаясь с благоговейной заботливостью вернуть умирающего к жизни; ласковые руки меняли ему повязки на ранах, брызгали водой в лицо, подносили к побелевшим губам тыквенную бутылку с вином, подкладывали под голову одежду и тряпье помягче.
        - Паллура, бедный Паллура, что ж ты не отвечаешь?
        Он лежал на спине. Веки его были сомкнуты, рот полуоткрыт, подбородок и щеки покрывал темный пушок, искаженные от боли черты лица еще сохраняли нежную прелесть молодости. Из-под повязки на лбу сбегала к вискам струйка крови, в углах рта появились розоватые пузырьки пены, из горла вырывался какой-то прерывистый, сдавленный свист. А вокруг него люди хлопотали все усерднее, все настойчивее становились расспросы, все лихорадочнее сверкали взгляды. Лошадь то и дело встряхивала головой и ржала в сторону домов. Над всей деревней, словно перед бурей, нависла тревога.
        Но вот со стороны площади раздались отчаянные женские вопли — вопли матери, которые во внезапно наступившем молчании казались еще громче. Тучная женщина, задыхаясь от собственной тяжести, пробилась сквозь толпу и с криком устремилась к повозке. У нее не хватило сил влезть в нее, и она повалилась к ногам сына, рыдая, бормоча ласковые слова, взвизгивая разбитым голосом так душераздирающе, с выражением такой ужасной, животной муки, что всех присутствующих пробрала дрожь и они отвернулись.
        - Дзаккео! Дзаккео! Сердечко мое! Радость моя! — без умолку кричала вдова, целуя ему ноги и пытаясь стащить его с повозки.
        Раненый пошевелился, судорожно скривил губы и открыл глаза, обращенные к небу. Но он, конечно, не мог видеть — влажная пленка застилала ему взгляд. Крупные слезы потекли с уголков его век по щекам и шее. Рот все еще кривился. По сдавленному свисту, вырывавшемуся из его горла, чувствовалось, что он тщетно пытается заговорить.
        - Говори, Паллура! Кто тебя ранил? Кто тебя ранил? Говори! Говори!
        Голоса дрожали от гнева, в них закипала ярость, трепетала глухая жажда мщения, и вековая ненависть клокотала в сердцах.
        - Говори! Кто тебя ранил? Скажи нам! Скажи!
        Умирающий снова открыл глаза. И так как ему крепко сжимали обе руки, может быть именно это теплое прикосновение другой живой плоти на миг вернуло его к жизни: взгляд прояснился, губы, на которых все сгущалась и все ярче алела пена, что-то неясно забормотали.
        Слова разобрать было пока невозможно. Кругом стало так тихо, что слышно было прерывистое дыхание толпы, а глаза у всех загорелись одним и тем же огнем, ибо все сердца ждали одного и того же слова:
        - Ма… Ма… Ма… скалико…
        - Маскалико! Маскалико! — завопил Джакобе, который стоял, низко склонившись над раненым, и напрягал слух, чтобы не упустить слабых звуков из уст умирающего.
        Мощный гул толпы ответил на его крик. Сначала это походило на смутный рев бури. Потом, когда чей-то властный голос призвал к оружию, разъяренные люди бросились в разные стороны. Все они загорелись одной-единственной мыслью, мгновенно вспыхнувшей, как молния, в голове у каждого: схватить любой предмет, которым можно нанести удар. В зловещем сиянии заката, в насыщенном электричеством дыхании истомленных жарою полей сознание всех этих людей подчинил себе некий кровожадный рок.
        IV
        И вся фаланга, вооружившись косами, серпами, топорами, кирками, ружьями, собралась на площади перед церковью. Идолопоклонники вопили:
        - Святой Панталеоне!
        Дон Консоло, в ужасе от этого неистовства, укрылся в церкви, в чуланчике за алтарем. Отряд фанатиков под водительством Джакобе проник в главный придел, сорвал бронзовые решетки и спустился в подпольное помещение, где хранилась статуя святого. Три лампады, налитые оливковым маслом, струили свой мягкий свет в сыром воздухе святилища. За стеклом, посреди большого диска, изображавшего солнце, сверкала серебряная голова христианского идола. Стен не было видно за висевшими на них богатыми приношениями.
        Когда идол на плечах четырех силачей показался наконец среди колонн паперти, озаренный отблесками заката, страстный вздох вырвался у ожидавшей его толпы, трепет охватил ее, словно этих людей овеял радостный ветер. И вооруженная толпа двинулась вперед, а высоко над нею колыхалась голова святого, глядя прямо перед собой своими пустыми глазницами.
        Теперь на равномерно тускнеющем небе лишь временами вспыхивали более яркие полосы; от них отделялись стайки легких облаков и, медленно тая, уплывали. Позади толпы вся радузийская земля вздымалась горою пепла, под которой тлеет огонь. Впереди простирались поля, теряясь в смутно серебрившейся дали. Безмолвно сумерек заполнял звонкий лягушечий хор.
        На улице, ведущей к реке, толпа натолкнулась на повозку Паллуры. Она стояла пустая, но в некоторых местах на ней еще виднелась кровь. Тишину внезапно прервали гневные проклятия.
        - Поставим в нее святого! — крикнул Джакобе.
        Статую установили на досках и на себе потащили повозку к броду. Так воинственное шествие перешло через границу. Вдоль движущихся рядов пробегали искры — металлический блеск оружия. Река, запруженная людьми, растекалась переливными струями и, ярко-алая, устремлялась между тополями вдаль, к четырехугольным башням. На невысоком холме среди оливковых рощ уже виднелось спящее Маскалико. Там и сям слышалась упорная, яростная перекличка лаявших собак. Перейдя через брод, вооруженная толпа миновала дорогу и быстрым шагом двинулась напрямик, через поля. Серебряную статую снова несли на плечах, и она высилась над головами людей, среди высоких душистых хлебов, где звездами искрились светляки.
        Внезапно пастух, стороживший хлеба в соломенном шалаше, заметил вооруженную толпу и, обезумев от ужаса, бросился бежать по склону холма наверх, крича во все горло:
        - На помощь! На помощь!
        Крики его эхом отдавались в оливковой роще.
        Тогда радузийцы устремились вперед. Серебряный святой закачался среди деревьев, среди сухого тростника, громко звенел, задевая за ветви, вспыхивал тысячью искр при каждом сильном толчке. Десять, двенадцать, двадцать ружейных выстрелов! Пули сверкающим градом хлестали по стенам домов. Сперва раздавался только этот треск, потом послышались крики, потом общее смятение стало нарастать. Открывались и закрывались двери, разбивались стекла и цветочные горшки, усеивая осколками дорогу. За нападающими медленно поднимались к багровому вечернему небу клубы дыма, а они, ослепленные звериной яростью, вопили:
        - Смерть им! Смерть!
        Группа идолопоклонников окружала статую святого Панталеоне. Там мелькали серпы и косы и раздавалась отчаянная ругань, которой осыпали святого Гонсельво:
        - Ворюга! Ворюга! Босяк! Отдавай наши свечи!
        Другие штурмовали двери домов, вышибая их топорами. И когда сорванные с петель и разбитые в щепки двери падали, поклонники святого Панталеоне врывались внутрь, сея на своем пути смерть. Полуголые женщины прятались по углам, моля о пощаде. Защищаясь от ударов, они хватались за лезвия, ранили себе пальцы и, падая на пол, старались зарыться в груды простынь и одеял, плохо скрывавшие их дряблые тела, вскормленные одной репой.
        Джакобе, высокий, тощий, медно-красный костлявый остов, охваченный всесокрушающим бурным порывом, был в этой резне вожаком: он то и дело останавливался и, властно размахивая над головами соратников огромной косой, подавал им команду. Потом, с непокрытой головой, снова устремлялся вперед во имя святого Панталеоне. За ним шло свыше тридцати человек. И у всех было неясное, тупое ощущение, будто они идут среди пожара и почва под ними колеблется, а над головами у них пылающий, готовый рухнуть свод.
        Но теперь со всех сторон начали сбегаться защитники Маскалико, сильные, смуглые, как мулаты, жестокие люди, которые вооружены были складными ножами и старались пырнуть ими в живот или полоснуть по горлу, сопровождая каждый удар диким гортанным криком. Сражавшиеся постепенно приближались к церкви. На некоторых домах уже загорались крыши. Охваченная паникой, ослепленная ужасом, толпа женщин и детей во весь дух бежала в рощу, рассыпаясь среди олив.
        Тогда между мужчинами, которым теперь не мешали слезы и вопли, завязалась еще более исступленная рукопашная схватка. Под небом ржавого цвета земля была завалена трупами. Из уст раненых вырывались приглушенные, уже прерывающиеся ругательства. И в общем шуме все время выделялся крик радузийцев:
        - Свечи наши! Свечи!
        Но огромная дубовая, утыканная гвоздями дверь церкви по-прежнему крепко держалась на своих засовах. Бойцы Маскалико защищали ее от ударов, от топоров. Серебряный святой, все такой же невозмутимый и светлый, колыхался над самой гущей сцепившихся людей — по-прежнему на плечах четырех силачей, которые с ног до головы были залиты кровью, но упорно стояли на месте. Нападающие дали священный обет — водрузить своего идола на алтарь врагов.
        И вот, пока защитники Маскалико дрались как львы на каменных ступенях, совершая чудеса храбрости, Джакобе вдруг исчез; он обогнул здание церкви, ища какой-нибудь незащищенный вход, через который можно было бы проникнуть в церковь. В стене, невысоко над землей, он заметил отверстие, вскарабкался к нему и сперва застрял бедрами в слишком узком месте, но потом так ловко извернулся, что ему удалось протолкнуть в эту дыру свое длинное тело. Сладостный аромат ладана плавал в сумрачной прохладе божьего дома. Джакобе стал ощупью пробираться к двери в ту сторону, где шум драки был громче, натыкаясь на скамьи, раня себе лицо и руки. Топоры радузийцев уже с грохотом обрушились на тяжелую дубовую дверь, когда он принялся взламывать замки захваченным с собою железным болтом. Он тяжело дышал, он почти задыхался от неистового напряжения, которое ослабляло его; глаза ему застилал какой-то сверкающий туман; ссадины на лице болели, и из них стекали по щекам теплые струйки крови.
        - Святой Панталеоне! Святой Панталеоне! — доносились снаружи крики радузийцев, которые чувствовали, что дверь начинает подаваться, и с новой силой принялись напирать на нее и работать топорами. Сквозь толстое дерево Джакобе слышал тяжкое падение тел, сухие удары ножей, вонзавшихся кому-то в спину. И ему казалось, что весь храм содрогается от биения его дикого сердца.
        V
        Последнее усилие — и наконец дверь открылась. С громогласным победным воем радузийцы ринулись в церковь прямо по трупам убитых, таща к алтарю своего серебряного святого. Отраженное мерцающее зарево разом залило сумеречный неф, играя на позолоте подсвечников, на трубах органа. И в этом рыжем свете, который то усиливался, то тускнел вместе с пожаром, уничтожавшим соседние дома, завязалась новая битва. Вцепившиеся друг в друга тела катались по каменным плитам пола, увлекаемые общей бешеной схваткой то туда, то сюда, так и не разделяясь, бились о камни и наконец испускали дух под скамьями, на ступенях алтаря, у исповедален. Под торжественными сводами божьего дома звонко отдавалось все — леденящий звук стали, вонзающейся в тело или скользящей по костям, неповторимый надломленный вопль человека, получившего ранение в какой-нибудь важный для жизни орган, треск черепа, раскалывающегося от удара, рычание того, кто не хочет умирать, и свирепый хохот того, кому удалось убить. А над всей этой резней носился ласкающий запах ладана.
        Но серебряный святой не мог со славою водрузиться на алтарь — кольцо врагов преграждало ему путь. Джакобе сражался своей косой и, весь израненный, не отдавал той ступеньки алтаря, которую занял с самого начала. Статую святого поддерживали теперь только двое. Огромная белая голова качалась, точно у пьяного, а под нею, внизу, продолжала литься кровь. Бойцы Маскалико сражались с бешенством отчаяния.
        И вдруг святой Панталеоне повалился на каменные плиты с металлическим звуком, проникшим в самое сердце Джакобе, глубже, чем мог бы войти клинок ножа. Когда рыжий фанатик с косой бросился поднимать статую, какой-то верзила нанес ему удар серпом в позвоночник. Дважды поднимался он на ноги, дважды падал под новыми ударами. Кровь заливала ему лицо, грудь, руки, сквозь глубокие рваные раны на плечах виднелись кости, но он упорно сопротивлялся. Разъяренные этой исступленной живучестью, трое, четверо, пятеро крестьян все вместе ударили его в живот, из-которого вывалились внутренности. Фанатик повалился навзничь, ударился затылком о серебряную статую, разом повернулся и снова — теперь уже лицом — ударился о святого. Руки его вытянулись вперед, ноги свело судорогой.
        И святому Панталеоне пришел конец.
        1892
        Перевод Н. Рыковой
        Антонио Фогаццаро
        СЕРЕБРЯНОЕ РАСПЯТИЕ
        - Кофе, синьора графиня, — сказала горничная.
        Графиня не отвечала. Жалюзи были спущены, но в полутьме на белизне подушки все же можно было различить прелестную, склонившуюся набок головку спящей молодой женщины.
        Горничная, подойдя с подносом к постели, повторила громче:
        - Кофе, синьора графиня.
        Графиня повернулась на спину и, не размыкая глаз, глубоко вздохнула.
        - Приоткрой окно, — зевая, сказала она.
        Девушка, по-прежнему держа в руках поднос, подошла к окну и, потянув за шнур жалюзи, нечаянно опрокинула пустую чашку, которая звякнула о блюдце.
        - Тише! — вполголоса, но раздраженно бросила графиня. — Да что с тобой сегодня? О чем ты мечтаешь? Ты же разбудила мальчика!
        Действительно, малыш проснулся в своей кроватке и заплакал.
        Графиня приподняла голову, повернулась к кроватке и властно шепнула:
        - Тс-с.
        Ребенок сразу же затих и только время от времени жалобно всхлипывал.
        - Уж этот мне кофе! — сказала синьора. — Ты была у графа? Да стой ты спокойно! Что это с тобой?
        В самом деле, что случилось с горничной? Чашка, блюдце, сахарница, молочник, поднос так и ходили у нее в руках, словно своим дребезжанием хотели поведать о чем-то зловещем. Графиня подняла глаза.
        - Что с тобой? — повторила она, опуская чашку.
        Лицо горничной было искажено страхом, но и лицо ее госпожи выражало не меньший испуг и тревогу.
        - Ничего, — ответила девушка, дрожа.
        Графиня, как хищный зверь, изо всех сил стиснула ей руку.
        - Говори, — приказала она.
        В эту минуту над сеткой кроватки показалось хорошенькое личико мальчугана лет четырех, который молча прислушивался к разговору.
        - Холера, синьора, — ответила горничная, еле сдерживая слезы, — холера.
        Графиня, вся побелев, инстинктивно обернулась и увидела, что ее сын все слышал. Она спрыгнула с постели, поспешно приказала горничной замолчать, знаком велела ей выйти в соседнюю комнату и подбежала к кроватке.
        Малыш снова расплакался, но она так целовала и ласкала его, так шутила и смеялась с ним, что слезы утихли. Затем графиня торопливо накинула халат и выбежала к горничной, плотно притворив за собой дверь.
        - Боже мой, боже мой, — задыхаясь, произнесла она; горничная зарыдала. — Да тише ты, бога ради! Смотри не перепугай мальчика! Где это случилось?
        - У нас, синьора. Это Роза, жена управляющего, — ответила девушка. — Ее схватило в полночь.
        - О господи! А как она теперь?
        - Умерла! Умерла полчаса назад.
        Мальчуган заливался плачем и звал маму.
        - Ступай, — сказала графиня, — поиграй с ним, развесели его, делай все, что он захочет. Успокойся, маленький! — крикнула она. — Я сейчас.
        И побежала к мужу.
        Графиня слепо и безумно боялась холеры. Только сына она любила еще более слепо и безумно. При первых же слухах об эпидемии она вместе с мужем немедленно уехала из города на свою виллу — великолепное имение, полученное ею в приданое, — надеясь, что холера не проникнет туда и в 1886 году, как не проникла раньше, в 1836-м. А теперь холера пробралась и к ней в виллу, на черную половину ее дома.
        Непричесанная, без корсета, она вбежала в спальню мужа и прежде всего два раза неистово дернула колокольчик.
        - Ты уже знаешь? — спросила она с расширенными от ужаса глазами.
        Граф, который флегматично брился, обернулся с намыленной кисточкой в руке и, сделав растерянное лицо, спросил:
        - Что?
        - Ты не знаешь о Розе?
        Граф, теперь уже с равнодушным видом, ответил:
        - Ах да, конечно, знаю.
        Если раньше он питал слабую надежду на то, что его супруге еще не известна участь Розы, то теперь решил успокоить графиню своей невозмутимостью. Не тут-то было! Прекрасные глаза синьоры сверкнули, лицо ее приняло выражение дикой ожесточенности.
        - Ты знаешь, — воскликнула она, — и можешь думать о бритье! Да что ты за человек? Какой же ты отец? Какой ты муж?
        - О господи… — начал граф, разводя руками.
        Но прежде чем бедняга, намыленный до самых глаз и обмотанный полотенцем, успел вымолвить хотя бы еще одно слово, в дверь постучали и вошел камердинер.
        Графиня приказала ему не впускать в дом никого из челяди и не выпускать слуг из дома на задний двор. Затем она распорядилась, чтобы через час кучер подал коляску, заложив в нее тех лошадей, которых укажет граф.
        - Что ты задумала? — спросил тот, успев собраться с духом. — Ты преувеличиваешь опасность.
        - Преувеличиваю? И ты смеешь это говорить? Я твоя раба во всем, но, когда дело идет о жизни, понимаешь, о жизни моего сына, я не подчиняюсь никому. Уехать немедленно — вот что я задумала. Прикажи закладывать.
        Граф рассердился. Как можно все осложнять до такой степени! Зачем бежать так поспешно? А дела? Через два дня, через день, к вечеру, наконец, — пожалуйста, уедем; раньше — ни в коем случае. Но графиня не давала ему слова сказать и спорила все ожесточеннее. Зачем бежать? Дела? Позор!
        - А вещи? — вставил граф. — Надо же хоть что-нибудь взять с собой в дорогу. На сборы нужно время.
        Супруга издала презрительный возглас. Он может успокоиться: чемоданы будут уложены через час.
        - Но куда же мы поедем? — спросил наконец муж.
        - Сначала на станцию, а оттуда — куда хочешь. Прикажи закладывать.
        - Надоело! — закричал граф. — Прикажу то, что мне будет угодно! И пусть все идет прахом, все дела, мне-то что? Имение ведь твое… Рыжих! — яростно бросил он камердинеру, бесстрастно ожидавшему в стороне.
        Тот вышел.
        Графиня оделась и причесалась с небывалой быстротой, то и дело с немой мольбою стискивая руки, поминутно отдавая приказания, дергая колокольчик и заставляя слуг носиться по всему дому. Один взбегал по лестнице, другой летел вниз, третий хлопал дверями; тот кричал, этот вопил; иной смеялся, а кое-кто втихомолку сыпал проклятиями. Окна, выходившие на роковой двор, были немедленно закрыты, чтобы в комнаты не донеслись вопли дочерей покойницы, однако скорбный запах хлора уже расползся по дому, заглушив а спальне графини тонкий аромат венских духов, которым она всегда была окутана.
        - Боже мой! — твердила графиня, дрожа так, словно почуяла запах смерти. — Они мне теперь все заразят. Быстрей укладывайте чемоданы, быстрей! И сразу же закрывайте. Я умру, если увезу с собой этот запах. Разве они не знают, что хлор бесполезен! Пусть всё сожгут, всё! Если управляющий хоть что-нибудь оставит, граф его прогонит.
        - Все уже сожжено, синьора графиня, — сказала одна из горничных. — Доктор велел сжечь простыни, одеяло и матрац.
        В эту минуту граф, уже выбритый и одетый, ворвался в комнату и отозвал жену в сторону.
        - Что нам делать с этими людьми? — спросил он. — Я же не могу взять с собой всех.
        - Делай что хочешь, — ответила графиня. — Уволь их. Здесь в доме ни на кого нельзя положиться. Я не желаю, чтобы они болели холерой, а потом отравляли мне комнаты хлором и жгли бог знает сколько вещей; ведь когда дело идет о господах…
        Граф был взбешен тем, что уступил.
        - Хорошо же мы будем выглядеть! — воскликнул он. — Такое бегство — трусость, низость.
        - Вот какие вы все, мужчины! — отпарировала графиня. — Казаться сильными и смелыми для вас важнее здоровья и жизни вашей семьи. Вы боитесь потерять репутацию! Что ж, если не хочешь ее терять, позови синдика и дай ему сто лир для холерных.
        Тогда граф предложил ей — пусть она уезжает с мальчиком, а он сам останется в имении, но и на этот раз не сумел настоять на своем.
        Тем временем чемоданы наполнялись. Туда летело все, что попадалось под руку: игрушки мальчика, самые изящные его платьица, лауданум[94 - Лауданум — лекарство, основной частью которого является опиум, употреблялось главным образом для лечения кишечных заболеваний.], молитвенники, душеспасительные брошюрки, купальный костюм, кое-какие драгоценности, процентные бумаги, меха, белье — словом, много лишнего и мало нужного. Затем с большими усилиями чемоданы были закрыты, и графиня в сопровождении графа, который проявлял самое пылкое желание что-то сделать и не делал ничего, обежала весь дом, открывая комоды и шкафы, заглядывая туда в последний раз и собственноручно запирая их на ключ. Граф объявил, что перед отъездом необходимо чем-нибудь подкрепиться.
        - О конечно, — с иронией ответила графиня, — подкрепиться необходимо. Сейчас вы получите чем подкрепиться.
        И, пригласив в одну из комнат и мужа и слуг, даже тех, которые получили расчет и были отпущены по домам, графиня, всем желавшая добра, заставила каждого принять по десять капель лауданума. Малыш получил шоколад.
        Наконец со стороны сада во весь опор подкатила коляска и остановилась у виллы. Прежде чем спуститься, графиня, которая была очень набожна, удалилась к себе в спальню, чтобы помолиться в последний раз. Она придвинула кресло, склонила над ним свой гибкий стан, затянутый в элегантный костюм из белой фланели, скрестила на спинке кресла руки в черных перчатках на восьми пуговках, схваченные у запястья браслетами из платины с золотом, и, подняв к небу перо черной бархатной шляпы и пламенный взгляд, долго и торопливо шевелила губами. Она ни слова не сказала господу о тех несчастных, которые потеряли мать, ни разу не попросила его спасти от холеры те грубые существа, которых нужда приковала к всемогущей земле и благодаря которым у нее были ее драгоценности, вилла, наряды, венские духи, ее утонченность и надменность, ее муж и сын, ее удобный бог. Не молилась она и о себе. Воображая уже, как холера настигает в пути ее самое и ее близких, она не хотела молиться о себе и забыла помолиться о муже. Она молила пощадить ребенка, предлагая взамен свою жизнь. Губы ее шептали «Отче наш», «Дева Мария, радуйся» и
«Слава в вышних богу», но душа была полна только мальчиком. Она трепетала от страха, что болезнь может поразить и его, боясь, что поспешные сборы и поездка неизвестно куда лишат его аппетита, сна, веселости, румянца, и страстно желала уберечь его от всякого горя и несчастья, гнетущего остальных людей.
        Торопливо осенив себя крестом, графиня накинула просторный серый плащ и подошла к последнему, еще распахнутому окну, чтобы закрыть его. Перед виллой на лугу, по которому пробегали огромные тени облаков, под утренним ветром гнулась и переливалась зеленью густая трава и вздрагивали серебристые тополя широкой подъездной аллеи. Но графиня, которой всюду мерещилась опасность, даже не взглянула на эту мирную, знакомую ей с детства картину. Она закрыла окно и спустилась вниз.
        Стоя у подножки коляски, синдик разговаривал с графом.
        - Вы оттуда? — отшатнувшись, спросила графиня.
        Услышав в ответ, что он, синдик, явился сюда прямо из дому, она накинулась на него с упреками в неумении предотвратить эпидемию. Тот улыбнулся и стал оправдываться; синьора смутилась, пробормотала: «Ничего, ничего» — и вместе с мальчиком торопливо влезла в коляску.
        - Дал? — спросила она вполголоса у мужа, усевшись на место. Тот утвердительно кивнул головой.
        - Считаю долгом своим, — почтительно начал синдик, — поблагодарить также синьору графиню за ту щедрость…
        - Мелочи, недостойные внимания, недостойные мелочи… — прервал его граф, не понимая толком, что говорит.
        Теперь вся семья сидела в экипаже. Графиня быстро окинула взглядом саквояжи, несессеры, зонтики, шали, пальто, а граф повернул голову, чтобы удостовериться, на месте ли багаж, привязанный к задку.
        - Готово? — спросил он. — А что с этим малышом?
        - Кто это плачет? — воскликнула, в свою очередь, графиня, чуть не до половины высовываясь из коляски.
        - Готово, синьор, — ответил один из крестьян, которого позвали на помощь слугам.
        Оборванный мальчуган, всхлипывая, тянул его за штаны.
        - Замолчи, пошел прочь! — сердито прикрикнул на него отец и, обернувшись к господам, повторил: — Все готово.
        Граф, глядя на мальчугана, сунул руку в карман.
        - Да перестань ты реветь, — сказал он, — я тебе тоже дам сольдо.
        - Мама заболела, — отчаянно всхлипнул малыш, — у мамы холера!
        Графиня подскочила на месте и с обезумевшим от ужаса лицом ткнула зонтиком кучеру в спину.
        - Гони! — крикнула она. — Гони скорей!
        Тот вытянул кнутом лошадей, которые с грохотом рванули экипаж и с места взяли в галоп. Синдик едва успел посторониться, граф едва успел швырнуть крестьянину пригоршню сольдо, раскатившихся по земле. Мальчик затих, а его отец, не двигаясь, долго смотрел вслед сверкающим колесам и серому верху коляски, быстро удалявшейся в облаке пыли, и наконец пробормотал:
        - Свиньи проклятые, а не господа!
        Синдик незаметно удалился, сделав вид, что ничего не слышал.
        Крестьянин был человек средних лет и среднего роста, с худым бледным лицом и мрачным, словно у преступника, взглядом. Он, как и его сын, был одет в лохмотья. Он велел мальчику подобрать медяки и пошел вместе с ним к дому.
        Они жили на заднем дворе имения графини, между навозником и свинарником, в неоштукатуренной лачуге из потрескавшегося кирпича. У самого входа, под трухлявой доской, заменявшей мостки, распространяла зловоние черная от гниющих отбросов канава.
        Крестьянин вошел в эту черную, грязную берлогу с земляным полом и кирпичным очагом, выкрошившимся по краям; середина его была истерта коленями тех, кто десятилетиями варил на нем поленту[95 - Полента — густая каша из кукурузной муки.]. Деревянная лестница, в которой не хватало трех ступенек, вела наверх, в комнату, где стоял запах старья и нищеты, где отец, мать и сын спали втроем на одной кровати. Рядом с кроватью в полу зияли такие щели, что через них можно было заглянуть в кухню. Кровать стояла наискось к стене — это было единственное место, где в дождливую погоду не лило с потолка.
        На полу, запрокинув голову на край кровати, полулежала заболевшая холерой крестьянка, женщина лет тридцати; лицо бедняжки, которое лет десять назад было цветущим, теперь казалось старческим, хотя сохраняло еще святую красоту долготерпения. Взглянув на него, муж все понял и разразился проклятиями. Сынишка, следовавший за ним, тоже увидел почерневшее лицо матери и в испуге остановился.
        - Господи Иисусе, да отошли ты его, — чуть слышно проговорила женщина, — отошли его: ведь у меня холера. Пойди к тете, милый. Отведи его и позови священника.
        - Ступай, — сказал крестьянин.
        Он спустился вниз и, подтолкнув мальчика к дворовой калитке, повторил:
        - Ступай! Иди к тетке.
        Потом прошел под навес, вытащил оттуда охапку соломы, отнес ее в кухню и поднялся к жене, которой тем временем с большим трудом удалось улечься на кровать.
        - Послушай, — произнес он с непривычной мягкостью, — жаль мне тебя, но если ты помрешь, они спалят кровать, понимаешь? Подумай-ка об этом. А я тебе соломы натаскал в кухню, целую кучу.
        Голос у женщины уже пропал; она не смогла ответить, но усердно закивала головой и сделала безуспешную попытку встать с кровати. Муж поднял ее на руки.
        - Пошли, — сказал он. — Я ведь тоже сдохну, только попозже.
        Больная знаками попросила мужа дать ей маленькое серебряное распятие, висевшее на стене, и, схватив его, страстно прижала к губам; муж снес ее вниз, как труп, уложил поудобней на солому и отправился за священником.
        И тогда несчастная, одиноко, словно издыхающее животное, лежа на своей уже зачумленной подстилке у порога неведомого мира, начала молиться. Сокрушенно и смиренно она молилась о спасении своей души: она была уверена, что совершила в жизни множество грехов, но не могла вспомнить — каких, и это приводило ее в отчаяние. Явился присланный синдиком врач, который отчаянно трусил. Увидев, что больная безнадежна, он сказал: «Надо бы давать ей ром или марсалу, да ведь у вас этого нет», посоветовал класть ей на живот горячие кирпичи, наложил карантин и ушел. Явился священник — этот не трусил и напрямик, со спокойствием привычного человека, сказал ей то, что называл обычными словами, затемнив своей речью смысл божественного глагола, который, вопреки невежеству и неуместной суровости того, кто его повторял, все-таки преисполнил душу умирающей светом и ясностью.
        Сделав свое дело, ушел и священник. Пока муж, вытащив у больной из-под головы пучок соломы, разжигал очаг, чтобы согреть кирпичи, женщина помолилась еще раз — теперь о близких, и не столько о мальчике, сколько о муже, которому она так много прощала и который стоял на пути, ведущем к вечной погибели. Наконец, поцеловав распятие, вспомнила она и о той, от кого оно ей досталось.
        Семнадцать лет назад, ко дню ее конфирмации[96 - Конфирмация — у католиков обряд миропомазания, приобщающий детей к церкви.] ей подарила его графиня, владелица этой великолепной виллы, где было так отрадно жить, и этой грязной лачуги, где было так отрадно умереть. В то время графиня была еще девочкой; она подарила дочери крестьянина это распятие по совету своей матери, старой графини, доброй женщины, скончавшейся уже давно, но еще не забытой бедняками.
        Умирающая покаялась про себя в том, что плохо думала, а подчас и отзывалась о господах, подстрекая этим мужа к богохульству и проклятиям, так как, несмотря на бесконечные мольбы, хозяева не хотели починить ни крышу, ни пол, ни лестницу в ее жалком домишке и даже не пожелали распорядиться, чтобы в нем затянули окна промасленной бумагой. Теперь, вспоминая о доброте старой графини, она сокрушалась о своих словах, мысленно просила прощения у синьора графа и синьоры графини и молилась за них господу и святой деве.
        Когда муж положил ей на живот кирпичи, они подпрыгнули: в эту минуту больная забилась в конвульсиях и умерла.
        Муж прикрыл соломой ее почерневшее лицо, с трудом вытащил у нее из рук серебряное распятие, сунул его в карман, сердито пробормотал, словно обращаясь к какому-то негодному человеку: «Ну зачем ты это сделал, господи?» — и замолчал, не досказав того, о чем думал. Но он не знал, как не знаем и мы, всего, что свершило это маленькое распятие, которое столько раз с мольбой целовала бедная женщина; еще меньше знаем мы, какой непостижимый и благостный путь пройдет в будущем та добрая мысль, которая родилась в сердце старой дамы, потом запала в душу невинной девочки, а ныне, возрожденная благодарностью и согретая молитвой, возносилась к источнику вечного милосердия вместе с душой, близкой и угодной господу.
        Вечером в гостиной виллы слуги, надолго распущенные по домам ввиду отъезда графа и графини, перепились ромом и марсалой.
        1892
        Перевод Ю. Корнеева
        Грация Деледда
        ПАДРЕ ТОПЕС
        В монастыре, который стоит на самой вершине горы, всего лишь несколько лет назад жили монахи, если не ошибаюсь, францисканцы[97 - Францисканцы — католический монашеский орден, основанный в XIII веке Франциском Ассизским.] Каждые три-четыре месяца один из них спускался в долину, брал лошаденку у какого-нибудь крестьянина и отправлялся за подаянием.
        Младшему из братии, которого прозвали падре Топес[98 - Топес — от «топо» — мышь (итал.).] за то, что его бледное робкое личико с блестящими глазками походило на острую мышиную мордочку, было года двадцать два — двадцать три. Правда, выглядел он значительно старше, потому что всегда молчал и был погружен в молитву. Падре Топес слыл святым, и ходили слухи, что он — девственник.
        Монашек этот приходился сыном бандиту, много лет назад погибшему от руки убийцы. В монастырь он поступил еще мальчиком, хотя его мать, бедная, но гордая вдова, говорила, что лучше бы уж он по примеру отца стал бандитом, чем пошел в монахи.
        Шли годы. Падре Топес, настоящее имя которого было падре Цуанне[99 - Цуанне — Джованни (сард.).], целыми днями молился, молчал и работал. Рано утром он доил монастырских коз, потом копался в огороде, стряпал, мыл посуду, приносил из колодца или родника воду. А днем подолгу стоял у окна, разбрасывая хлебные крошки птицам, кружившим над изъеденным временем каменным карнизом.
        Маленький монастырь из темного камня, одиноко стоявший на вершине горы, уже в то время начинал приходить в упадок. Ветхое здание окружали тысячелетние падубы, причудливые скалы, похожие в сумерках на исполинские головы сфинксов, кусты остролиста и желто-зеленые заросли папоротника.
        Из окна кельи падре Топеса открывался чудный вид: лиловые горы четкими силуэтами вырисовывались на фоне неба — молочно-голубого на рассвете, а на закате горевшего золотом с алыми переливами.
        Чувствовал ли падре Топес величественную красоту и божественную уединенность этого места? Чувствовал ли он пряный аромат мхов и душистых трав, поднимающийся из рощи с наступлением вечера, когда над горами Барбаджи в фиолетовом небе, отливавшем то розовым, то сиреневым, то зеленым цветом, появлялся, точно кровавая рана, багрово-красный молодой месяц? Видел ли он, что скалы в сумерках начинали излучать белесый свет, а роща наполнялась таинственным мерцанием, трепетом и шепотом и горы вокруг, казалось, погружались в глубокий сон любви?
        Кто знает! Но он долгие часы простаивал у своего окна. Уже и птицы улетали в лес или возвращались в свои гнезда на скалах, а он все стоял и стоял в немом восторге перед открывавшимся ему прекрасным видом. И даже зимой, когда горы окутывала плотная пелена облаков и тумана, маленькое, посиневшее и съежившееся от холода личико по-прежнему появлялось у окошка кельи. Устремив взгляд куда-то вдаль, падре Топес бросал хлебные крошки воронам, появлявшимся из облаков и снова нырявшим в густой туман.
        «Благодарствуем, благодарствуем», — казалось, кричали они, приветствуя хриплым карканьем странного монашка.
        - Это будет святой вроде святого Франциска, — говорил о нем настоятель монастыря падре Кирку, который днем пил горькую, а по ночам, плача, истязал себя за греховную слабость.
        Но однажды падре Топес впал в смертный грех.
        А случилось это вот как.
        Раз, в начале апреля, когда монашек стоял у своего окна, любуясь голубым небом, по которому плыли легкие облачка, похожие на розовые лепестки, его позвал падре Кирку и велел завтра же отправиться за подаянием.
        Правда, в это время года в домах сардинцев обычно было пусто и голодно, но для монахов они всегда что-нибудь находили.
        Брат Топес вышел еще до зари, когда небо едва серебрилось, роща была полна ночной влаги, а на сухих бурых листьях, покрывавших землю, сверкали капельки росы.
        Сладкий запах фиалок и нарциссов действовал опьяняюще на монаха, и он шел, блаженно улыбаясь. Как он радовался этому путешествию! Сколько дивных церквей встретится ему на пути! А в Нуоро[100 - НУоро — город в восточной Сардинии, родина Грации Деледды.] он увидит самого епископа, величественного и прекрасного, словно святой апостол.
        Добравшись до подножия горы, где ютилась маленькая деревушка, темная и безмолвная, как покинутые сланцевые копи, он присел отдохнуть у ручья под тенью старого развесистого падуба. Из ближнего дома вышла высокая красивая девушка, темноволосая, с синими глазами. Она подошла к ручью набрать воды и, заметив монаха, приветливо улыбнулась и поздоровалась.
        Он посмотрел на нее, ничуть не смутившись ни ее присутствием, ни ее милой улыбкой. Он даже спросил, у кого можно взять лошадь. Девушка назвала ему имя богатого крестьянина. Тот действительно дал ему лошадь, и молодой монах отправился в путь.
        Он обошел много деревень, видел много прекрасных церквей, а в Нуоро ему привелось взглянуть на епископа, похожего на ожившего апостола, — такой он был благообразный и величественный.
        Погода стояла чудесная — теплая и ясная. Солнце было уже по-летнему жарким, но, смягченное обильными испарениями земли, оно не жгло, а лишь разливало живительное тепло по сверкавшим весенней свежестью лугам, усеянным ромашками, лютиками, мятой и горечавкой.
        Монашку нравилось бродить по дорогам, и он радостно, как ребенок, приветствовал всех, кого встречал на своем пути. Иногда, отпустив лошадь пастись, он бросался в высокую теплую траву и долго лежал без движения. Он чувствовал во всем теле сладкую и мучительную истому, похожую на восторженное изнеможение, которое он испытывал, когда во время молитвы ему являлись видения рая.
        Так он шел и забрел в незнакомую деревню. Ночь стояла совсем летняя: теплая, светлая, полная неги и благоуханий. Брат Топес охотно переночевал бы под открытым небом, но переметная сума у него была уже набита доверху и он побаивался воров. Время тогда было неспокойное: много на свете добрых людей, но немало и дурных. К тому же он чувствовал себя таким утомленным и так давно не высыпался, что ему захотелось отдохнуть под крышей.
        Он постучал в первую попавшуюся дверь. Ему открыла женщина, высокая и красивая, с темными волосами и голубыми глазами. Чем-то она была похожа на ту, которую брат Топес встретил в самом начале своего пути у ручья под старым падубом.
        - Что вам нужно? — резко спросила она, подняв на него изумленный взгляд.
        Монах объяснил ей, в чем дело.
        Молодая женщина нахмурила густые черные брови и, казалось, о чем-то раздумывала. Потом, решившись, ввела монаха и его нагруженную лошадь в маленький дворик.
        - Я женщина одинокая, — сказала она с какой-то странной усмешкой, помогая ему снять с лошади переметную суму, — но, думаю, никто ничего не скажет, если вы у меня переночуете.
        - Конечно, — улыбнулся брат Топес. — Тем более что уеду я рано, до света. А спать могу хоть здесь, во дворе.
        - Боже упаси! Слуге господню всегда принадлежит лучшее место в доме. Однако нелегок этот мешок… Видно, поездка была удачной.
        - Да. В каждой овчарне мне давали головку свежего сыра, да умножит господь стада овец! А хозяйки не скупились на оливковое масло, Да будет благословенно их доброе сердце!
        - Аминь! — сказала женщина и рассмеялась.
        В ее поведении было что-то странное: монаха смущал горящий взгляд и насмешливый тон. Он даже подумал, что она немного не в себе.
        Женщина ввела монаха в красивую голубую комнату и стала угощать его печеньем, вином и ликером.
        - Нет, нет, — отказывался он, но хозяйка так мягко, так ласково и в то же время так настойчиво уговаривала его, что монах сдался и съел одно печенье. Потом выпил стакан вина — оно было крепкое, сладкое и пахло, как роща, которая окружала его родной монастырь. Затем он выпил еще стакан, а потом рюмку ликера, отливавшего красным огнем, как небо в последних лучах заходящего солнца. Потом он выпил еще одну.
        - Ну, расскажите теперь, из какого вы монастыря. Где побывали? — спрашивала женщина, стоя почти вплотную к нему.
        Она была очень нарядна. На лифе красивого платья сверкали золотые блестки и бисер. Черные волосы, разделенные пробором и уложенные над ушами, блестели от ароматных масел. От ее тела исходил дурманящий запах фиалки.
        Брат Топес ощущал беспредельное блаженство, какую-то странную, неведомую ему до сих пор сладость. Он сидел на стуле возле постели и чувствовал себя совсем разбитым. Ему казалось, что он не может шевельнуть пальцем, и эта расслабленность, эта неспособность двигаться доставляла ему неизъяснимое наслаждение. Он рассказывал женщине о своей жизни, а та внимательно его слушала.
        - Как? — сказала она вдруг с изумлением. — Вы сын того самого бандита? А почему вы пошли в монахи?
        - Чтобы искупить грехи отца, — ответил брат Топес и сразу же почувствовал невыносимую боль, еще никому, никогда не делал он этого признания.
        Женщина расхохоталась.
        - Почему ты смеешься? — оторопел он.
        - Потому что ты глупый, — ответила она, наклонившись к нему и нежно его лаская. — Ты невинное дитя, ты невинен, так ведь?
        - Да, — произнес он, бледный и жалкий, и сделал слабую попытку оттолкнуть ее.
        В это время в дверь постучали, но женщина притворилась, будто не слышит. Она опять склонилась над ним, обвила его руками свою шею и поцеловала в губы, бледного и растерянного.
        Он закрыл глаза, и по щекам его покатились крупные слезы.
        - Поцелуй меня, — говорила она в упоении и восторге. — Ну не плачь, не бойся, греха нет. Что такое грех? Ну поцелуй меня.
        И он поцеловал ее.
        Он оставался в этом роковом доме две ночи и два дня. В дверь часто стучали, и он каждый раз вздрагивал, но женщина успокаивала его.
        - Если я не отпираю, все понимают, что у меня гость, и уходят, — объяснила она без тени стыда.
        На третью ночь она отправила его домой.
        - Иди, — сказала она. — Вернешься в другой раз. А теперь иди.
        Он оставил ей все, что было у него в суме.
        По правде сказать, сначала она отказывалась, но уговорить ее оказалось легко, и она взяла все.
        Брат Топес вернулся в монастырь к вечеру следующего дня.
        Увидев его, падре Кирку перекрестился.
        - Во имя отца, и сына, и святого духа, что с вами, брат Цуанне? Вы состарились на сто лет, можно подумать, что вы в аду побывали.
        - Да, в аду, — ответил несчастный едва слышным голосом, — На меня напали разбойники, обобрали и избили.
        Падре Кирку, по обыкновению полупьяный, упал на колени и стал громко проклинать людскую испорченность. Потом поднялся, цепляясь за стенку, и спросил:
        - А лошадь? Ее тоже отняли?
        - Нет, лошадь цела. Я вернул ее хозяину.
        - Ну что же, несчастный, придется вам поехать еще раз. Поезжайте. Когда люди узнают, что в вашем лице разбойники ограбили самого Иисуса Христа, они подадут вам вдвое больше.
        Падре Топес, у которого и так кровинки в лице не было, побледнел еще больше и задрожал.
        - Отец настоятель, — молил он, сложив руки, — не надо, не посылайте меня! На меня опять нападут. Я боюсь. Сжальтесь надо мной, пошлите кого-нибудь другого.
        - Другому не поверят, скажут еще, что мы на этом деле наживаться хотим. Идите вы, брат Цуанне. Ваше постаревшее лицо, ваши испуганные глаза заставят людей расщедриться.
        Напрасно просил и умолял бедный монах не посылать его снова. Падре Кирку знал, что говорил, и не собирался отказываться от удачной мысли. Брат Топес только выговорил себе неделю отдыха.
        Это была неделя страшных мучений.
        Вокруг позеленевших от сырости и поросших мхом стен монастыря сияла и благоухала горная весна. В роще цвели душистые фиалки и весело стрекотали сороки. Под теплым весенним ветром трепетала яркая зеленая травка.
        Брат Топес жил как в бреду. Его жгли раскаяние и желание. Воспоминание о той женщине не давало ему покоя. А они еще хотят, чтобы он поехал туда снова. Нет, лучше умереть. Ведь, согласившись, он неизбежно вернется на путь греха. А он не хотел больше грешить. Он хотел запереться в этом монастыре на сто, на двести лет, или укрыться в пещере, или стоять на утесе или на столпе, как святой Симеон, — в общем, где угодно, как угодно, но искупить свои грехи и грехи отца.
        Однако к концу недели он почувствовал себя спокойнее и собрался в дорогу. Его поддерживала смутная надежда на то, что всеблагой бог не оставит его своей милостью.
        Как и в тот раз, над густыми кронами деревьев простирался серебристый утренний небосвод, а в свежем воздухе стоял пряный запах фиалок и ландышей.
        Но как только падре Топес вдохнул аромат цветов, его сразу же охватило волнение: такой же запах исходил от тела той женщины! И сердце его начало понемногу сжиматься, сжиматься и сделалось наконец крошечным, как ягодка остролиста. Смертельная тоска овладела им.
        Спустившись с горы, он, как и в тот раз, остановился у ручья под тем же развесистым падубом. В деревушке было тихо. Слабый отсвет занимавшейся зари чуть окрасил крыши.
        Из ближайшего дома, как и тогда, вышла та же девушка с синими глазами и ярким ртом и подошла к ручью набрать воды. Увидев монашка, она приветливо улыбнулась ему и сказала ласково, как ребенку:
        - Так на вас напали разбойники? Ах какие нехорошие они люди! Они непременно попадут в ад.
        Монашек ничего не ответил. Он только смотрел на нее безумными глазами. Ах боже, боже, всекарающий и всемилостивый боже, как она была похожа на ту! И, глядя на девушку, отец Цуанне испытал такое неукротимое желание, что у него закружилась голова и потемнело в глазах. Да, он погиб, погиб навеки. Он понял, что отныне каждый шаг будет приближать его к тому дому. И он не сдвинулся с места. Когда девушка, поставив на голову кувшин с водой, пошла к своему дому, прекрасная, как самарянка[101 - Имеется в виду эпизод из «Евангелия от Иоанна», когда Иисус Христос встретил у колодца самарянку и обратил ее в свою веру.], падре Топес проводил ее пылающим взглядом. Затем он снял веревку, которой был подпоясан, и забросил ее на самый высокий сук. Встав на камень, служивший крестьянам скамейкой, он сделал петлю из веревки и, накинув ее себе на шею, бросился в пустоту.
        1905
        Перевод Е. Менжинской
        ПЕРВАЯ ИСПОВЕДЬ
        То, что ей рано или поздно придется признаваться в своих грехах одному из слуг господа бога, ничуть не беспокоило Джину, дочь рыбака Джинона. Эти грехи были хорошо известны на обоих берегах ее родной реки, да она и не пыталась скрывать их. Но она и представить себе не могла, что ей нужно будет покаяться в грехах самому дону Аполлинари, новому приходскому священнику.
        Дон Аполлинари был единственным в мире существом, способным пробудить в ней то чувство, среднее между страхом, уважением и восхищением, которое заставляло ее, подобно ящерице, прятаться в кустах, когда он с книгой в руке проходил вдоль высокой речной дамбы. Без черных одежд он, наверное, светился бы насквозь — до того был бледен и тщедушен. Джине он казался святым Луиджи, который сошел со стены деревенской церкви, иной раз он держал в руке цветок — это совсем довершало сходство, — а когда дон Аполлинари шел с непокрытой головой, его рыжие волосы пылали, сливаясь с догорающими закатными облаками.
        Все в округе говорили, что он святой, пришедший обратить в истинную веру людей, которые последнее время трлько и делали, что наживали деньги, пили, ели и совсем забыли о боге и церкви.
        И Джина глубоко верила этому. Но святые ей нравились больше на картинах — вроде тех, что нарисованы на стенах одиноких, всем открытых часовенок, которые стоят обычно на перекрестках сельских дорог. А живые святые внушали ей такой страх, что мимо большой деревенской церкви она всегда мчалась со всех ног.
        Но вот однажды дон Аполлинари, как черное видение, появился в тополевой роще на берегу реки. И он искал ее, именно ее, Джину, дочь рыбака Джинона.
        Рыбак соорудил себе на берегу реки довольно прочное жилище из бревен, досок, веток и тростниковых циновок. Кроме комнаты с двумя кроватями там был еще широкий навес, а под ним — столы и скамейки. В праздничные дни здесь устраивали пирушки сельские гуляки. А за домом было что-то вроде внутреннего дворика, где сметливый Джинон разводил диких уток и гусынь, толстых и спокойных, как овцы.
        Джина росла без матери и хозяйство вела сама. Сначала она приходила сюда только на день, чтобы принести поесть отцу и присмотреть за гусынями, пока он был на рыбалке, потом, с наступлением весны, она покинула бабушкин дом и перебралась к отцу насовсем. Она пошла бы с Джиноном и на рыбалку, если б это зависело только от нее, но поскольку ей это не разрешали, она надумала ловить рыбу сама маленькой игрушечной сетью.
        Лежа в лодке, привязанной к берегу, она после долгого и терпеливого ожидания ухитрилась поймать одну из тех рыбок, которых называют «кошками» за их усы. Как раз в это время и появился священник. Он шел окруженный утками и гусями и поворачивал голову то в одну, то в другую сторону, как будто благословлял птиц и беседовал с ними. Увидев его, Джина тотчас бросилась ничком на дно лодки — иначе спрятаться было нельзя.
        «Он сейчас уйдет, — думала она, крепко зажмурив глаза и затаив дыхание. — Он пришел сюда погулять и скоро уйдет. Не мог он, что ли, найти себе другого места для прогулок? Неужели не мог?»
        Прошло несколько секунд. Лодка под ней раскачивалась, как люлька, а кряканье уток становилось все глуше и глуше, и наконец они совсем смолкли. Он даже уток сумел околдовать своими магическими речами!
        «Может, он уже ушел», — решила она, но чувствовала, что он все еще здесь, потому что от его присутствия в воздухе разливалось какое-то таинственное благоухание — вот так же и тополя в роще пахнут розами.
        Вдруг лодка сильно качнулась, как бы предупреждая Джину, что сейчас произойдет нечто необыкновенное.
        - Девочка, — произнес чей-то голос, который, казалось, доносился прямо из воды, — встань!
        Она встала, прикрывая зажмуренные глаза рукой.
        - Убери руку, — сказал голос, теперь уже совсем близко и громко.
        Джина опустила руку и, испуганно моргая, взглянула на дона Аполлинари. Тот сидел напротив нее, словно Иисус в лодке святого Петра. Лицо его и руки имели тот перламутровый оттенок, какой бывает у струящейся воды, цвет его глаз Джина не могла различить — не осмеливалась встретиться с ним взглядом. Он сидел неподвижно, словно нарисованный на фоне тополевой рощи.
        - Девочка, — сказал он, — я пришел за тобой. Все заблудшие овцы уже вернулись в овчарню, даже твой отец ходит теперь к мессе и сподобился святого причастия. Только ты одна все еще бежишь прочь, ты одна все еще живешь среди лесных и речных тварей. Пора уже и тебе вспомнить о том, что ты христианка.
        Но тут в Джине проснулась свойственная ей отвага, которая позволяла ввязываться в драку с самыми отпетыми деревенскими мальчишками, и она выпалила:
        - Вот как раз это я и хотела сказать, синьор священник: я вам не овечка.
        - Умница, умница, — произнес он с довольным видом, — ну а теперь сядь вон туда, и побеседуем.
        Она села напротив него с видом, который ясно выражал: ладно, побеседуем, но исповедаться к тебе я не приду, нет уж, дудки! Но, при всей своей бесцеремонности она не осмелилась произнести это вслух. Мысль о том, что священник сам пришел сюда за ней, наполняла ее гордостью. В душе ее даже шевельнулось желание преподнести ему, как гостю, что-нибудь в подарок — ну хотя бы утиное яйцо.
        - Джина, — сказал он, смиренно опустив голову и сложив руки, словно она была святая, а он грешник, — Джина, я давно тебя знаю и давно наблюдаю за тобой. Тебе уже десять лет, а ты не умеешь ни читать, ни писать и, наверное, даже «Отче наш» не знаешь. Ты водишься с самыми отчаянными мальчишками, а они тебя ничему хорошему не научат. Ты грубишь отцу и своей старой бабушке, которая не всегда заботится о тебе, потому что у нее и без тебя полно всяких забот и неприятностей. Вот поэтому-то я и пришел к тебе. Если хочешь, я буду тебе вторым отцом. Приходи в церковь и послушай слова, с которыми я обращаюсь к детям, — ты станешь совсем другой. Придешь? Обещаешь мне, что придешь?
        - Хорошо, — ответила она, окончательно овладев собой. — А вы мне дадите картинки и медальки?
        - Я тебе дам и медальки и картинки, а ты мне за это обещай ночевать у бабушки и не водиться больше с мальчишками. Если же они позовут тебя — не ходи и не связывайся с ними. Впрочем, теперь они тоже ходят в церковь и, надеюсь, скоро исправятся.
        - Может, и исправятся, — согласилась Джина, — да только не все, один из них точно не исправится, потому что он — сын дьявола.
        - Кто же это?
        - Как, разве вы его не знаете? — удивилась Джина. — Это Нигрон, тот, что привозит уголь. Он оттуда, — добавила она, показывая пальцем на другой берег реки, где черной стеною поднимался лес. — Там дьявол делает из камней уголь, а Нигрон грузит его в свою лодку, привозит сюда и продает.
        Священник не знал Нигрона: тот был из другого прихода и на их берегу не задерживался — продаст уголь перекупщику и сразу уезжает к себе. Поэтому слова Джины заинтересовали дона Аполлинари.
        - Почему же этот Нигрон не может исправиться? И что плохого он сделал?
        - Он ворует у нас уток, а как-то раз избил меня и сказал, что, если я пожалуюсь, он подожжет наш дом. Вам-то, синьор священник, я могу это сказать, — прошептала она доверительным тоном. Она знала, что духовник обязан хранить тайну исповеди.
        - Скажи мне правду, Джина, а ты сама ничем не досадила Нигрону?
        Она опустила голову, потом тихо произнесла:
        - Он привязал лодку и пошел за перекупщиком, который почему-то не явился. Тогда я влезла в лодку и налила в уголь воды.
        - Ну это, пожалуй, было ему только на руку, — заметил священник, улыбаясь. — Так, значит, он тебя избил и за воду пригрозил тебе огнем? Но скажи-ка мне вот что: правда, что ты сама не очень уважаешь чужое добро?
        Это был больной вопрос. Джина почувствовала, что даже покраснела, ей показалось, будто волосы ее стали такими же рыжими, как у священника. Но, подумав, что она ведь не на исповеди в церкви, согласилась, что и на самом деле не очень-то уважает чужое добро.
        - Когда я вижу виноград, я всегда его рву. Я очень люблю его! — воскликнула она и пристально поглядела в лицо священника, как бы желая спросить: а вы разве не любите? — А один раз мне попались груши, прямо с голову величиной, я и взяла две… Всего две, — повторила она и, растопырив средний и указательный пальцы, показала их священнику. И в порыве искренности добавила: — А если удастся, стащу и остальные!
        - Нет, остальные ты не тронешь, — сказал он строгим голосом, но улыбаясь. Однако улыбка сползла с его губ, когда Джина скорчила гримасу, которая означала: «А кто мне помешает?»
        - Я и курицу стащила, — продолжала она, чуть ли не хвастаясь своими подвигами, — но потом выпустила, потому что боялась, что отец побьет меня. А еще взяла башмак моего двоюродного брата Ренцо, но это просто так, назло ему. Башмак я кинула потом в воду. А еще…
        Дальше шло что-то серьезное. Она сама поняла это и в испуге остановилась. Священник ободрил ее:
        - Что еще? Говори же!
        - Еще я взяла бабушкины серьги. А она думает, что это Вика-горбунья унесла их, та, которая берет все, что плохо лежит, и никто не говорит ей ни слова, — ведь все боятся, что она накличет беду.
        - Куда ты дела серьги? — с удивительной мягкостью спросил священник.
        Джина молчала. Свесившись через край лодки, она как бы разглядывала что-то в воде, которая тихо плескалась за бортом.
        - Не бросила же ты их в воду, правда? Что ты сделала с ними, Джина?
        Голос священника звучал странно — таким голосом говорят мальчишки, когда подбивают друг друга на какую-нибудь шалость, Джина приподняла голову и, выругавшись, сказала:
        - Ну, понятно, я их не съела. Я их спрятала.
        - Где спрятала? Дома или здесь?
        Она порывисто вскочила. Вся ее маленькая фигурка дышала негодованием. Она была возмущена наивностью священника. Что она, дура, прятать краденое в собственном доме? В ее сузившихся глазах маленькой тигрицы заиграла коварная улыбка. И тут она открыла самый большой свой грех:
        - Я спрятала их в лодке Нигрона.
        Теперь и священник вспыхнул от гнева.
        - Что ты натворила, Джина! — воскликнул он, всеми силами стараясь сохранить мягкость голоса. — Ведь если их найдут, мальчика будут считать вором!
        - А разве он не вор? Вор!
        - Какая же ты дрянная девчонка — сказал с отчаянием священник, приглаживая рукой свои огненные волосы.
        Он понял, что полумерами тут ничего не добьешься. Он выпрямился и, сурово взглянув на нее, надел шляпу. Даже голос у него изменился, а в его черной фигуре появилось что-то угрожающее.
        - Это ты, а не Нигрон, сущая дочь дьявола. А если ты и дальше будешь себя так вести, то дьявол придет за тобой однажды вечером и утащит в адские леса. Истинно так!
        Это предсказание произвело желанный эффект. Джина побледнела и снова прикрыла глаза ладонью.
        - Ты хоть креститься-то умеешь?
        Она перекрестилась, но левой рукой. Перед ее внутренним взором возникла картина адского леса, где вокруг пылающих куч угля, гримасничая, пляшет тысяча дьяволят, похожих на Нигрона, и, оцепенев от ужаса, она сказала каким-то тонким лягушачьим голосом:
        - Я приду… приду…
        Она хотела сказать «приду на исповедь», не подозревая, что ее первая исповедь только что окончилась.
        1926
        Перевод В. Торпаковой
        Грация Деледда
        Мать
        Повесть
        Значит, и в эту ночь Пауло собирался уйти.
        Мать слышала в своей комнате, как он осторожно двигался за стеной, наверное пережидая, пока она погасит свет и ляжет спать, чтобы можно было уйти.
        Она погасила лампу, но не легла.
        Сидя у двери, она сжимала свои загрубелые руки служанки, еще влажные после полоскания скатертей, и сдавливала большие пальцы, пытаясь совладать с собой. Но тревога ее все росла, лишая упрямой надежды, что сын успокоится, что, как прежде, возьмет книгу или ляжет спать. На некоторое время крадущиеся шаги молодого священника и в самом деле затихли. Только снаружи доносился шум ветра да шелест листвы на деревьях, что росли на скале за маленькой церковной пристройкой, — ветра не слишком сильного, но неумолчного и заунывного, который, казалось, все крепче и крепче оплетал дом какой-то большой шуршащей лентой, как будто пытался сорвать его с фундамента и увлечь за собой.
        Мать уже заперла наружную дверь двумя перекладинами крест-накрест, чтобы помешать дьяволу, который в такие ночи бродит вместе с ветром в поисках заблудших душ, проникнуть в их жилище. Однако она мало верила, что это поможет, и теперь с горечью, с насмешкой над собой думала о том, что злой дух уже пробрался сюда, в маленькую церковную пристройку, что он пил из кружки ее Пауло и вертелся возле его зеркала, висевшего у окна.
        И действительно, в комнате Пауло опять послышались шаги. Наверное, он подходит сейчас к зеркалу, хотя священникам это и возбраняется. Но что только не разрешал себе Пауло с недавних пор!
        Мать вспомнила, что в последнее время нередко замечала, как он подолгу смотрится, словно женщина, в зеркало, чистит и полирует ногти и, отрастив волосы, зачесывает их назад, будто желая скрыть святой знак тонзуры.
        К тому же он стал употреблять духи, чистил зубы ароматными порошками и даже по бровям проводил расческой…
        Ей казалось, она видит его сейчас, словно стена, разделявшая их, раскололась: черный на фоне своей белой комнаты, высокий, даже чересчур высокий, вялый, он ходит взад и вперед неуверенными мальчишескими шагами, часто спотыкаясь и поскальзываясь, но всегда удерживая равновесие. Голова его на тонкой шее великовата, лицо бледное, выпуклый лоб как бы давит на глаза, отчего брови, похоже, вынуждены сдвигаться, чтобы удерживать его, а продолговатые глаза жмуриться. В то же время широкие скулы, крупные, полные губы и твердый подбородок, казалось, тоже гневно противятся этой тяжести лба, не пытаясь, однако, освободиться от нее.
        Но вот он остановился перед зеркалом, и все лицо его осветилось, потому что лучистые карие глаза, открывшись, засияли, словно бриллианты.
        Материнское сердце радовалось, что он такой красивый и сильный, но тут крадущиеся шаги его вновь напомнили ей о том, из-за чего она так страдала.
        Он уходил, не было сомнения, уходил. Открыл дверь своей комнаты. Снова остановился. Наверное, тоже прислушался к шуму, доносившемуся снаружи. Ветер по-прежнему осаждал дом.
        Мать хотела было встать, крикнуть: «Сын мой, Пауло, создание божие, остановись!» Но какая-то сила, что была выше ее воли, сдерживала ее. Ноги дрожали от напряжения, словно пытались восстать против этой адской силы. Ноги дрожали, а ступни не желали повиноваться, как будто чьи-то крепкие руки приковали их к полу.
        И ее Пауло спустился по лестнице, открыл дверь и ушел. Ветер, казалось, тут же подхватил и унес его.
        Только тогда она смогла подняться, зажечь свет, но и то с трудом, потому что серные спички, которыми она чиркала по стене, оставляли на ней длинные лиловые светящиеся следы, но не зажигались.
        Наконец небольшая медная лампа скупо осветила бедную и голую, как у служанки, комнатку. Мать открыла дверь и выглянула, прислушиваясь. Она вся дрожала. И все-таки двигалась, упрямая, решительная, крепкая, с крупной головой, в черном выцветшем платье, облегавшем ее коренастое сильное туловище, казавшееся высеченным топором из ствола дуба.
        С порога своей комнаты она различала серую каменную лестницу, круто спускавшуюся между белых стен, и дверь внизу, которую ветер пытался сорвать с петель. Она увидела снятые сыном и приставленные к стене перекладины, и гнев охватил ее.
        Нет, она должна одолеть дьявола. Она оставила лампу на верхней ступеньке лестницы, спустилась и тоже вышла из дома.
        Ветер с силой набросился на нее, вздувая платок и одежду. Казалось, он хотел заставить ее вернуться. Она крепче завязала платок под подбородком и двинулась, наклонив голову, словно задумала пробить ею преграду. Так она прошла вдоль церковной пристройки и каменной ограды фруктового сада, мимо церкви. Дойдя до угла, она остановилась. Пауло свернул туда и едва ли не на крыльях, словно большая черная птица, с развевающимися полами плаща, пересекал луг, лежавший перед старинным домом, почти прижавшимся к скале, которая закрывала горизонт за селом.
        То желтый, то голубой свет луны, влекомой большими бегущими облаками, освещал покрытый травой луг, маленькую немощеную площадь перед церковью и пристройкой и два ряда домишек вдоль извилистой дороги, что вела вниз и терялась в зелени долины, а там вдали, словно еще одна серая петляющая дорога, виднелась река, но и она тоже терялась среди других рек и дорог фантастического пейзажа, который то и дело создавали и меняли на горизонте у края долины гонимые ветром облака.
        В селе уже не было ни одного огонька, ни струйки дыма. Спали жалкие домики, взбиравшиеся, словно овцы, друг за другом по обеим сторонам травянистого склона в тени небольшой церкви, которая со своей тонкой колокольней, защищенной скалой, походила на пастуха, опиравшегося на посох.
        Ольхи, выстроившиеся возле ограды на церковной площади, черные и мечущиеся, словно чудовища, сердито боролись с ветром. Шуму их ветвей вторил стон тополей и камышей в долине. Ко всему этому ночному беспокойству, к тревожным порывам ветра, к проблескам луны среди облаков прибавлялось мучительное страдание матери, спешившей за сыном.
        Она все еще обманывала себя надеждой, что увидит, как он спускается в село, чтобы навестить больного. Но он, напротив, бежал, словно влекомый дьяволом, к старинному дому у скалы.
        А в старинном доме у скалы жила здоровая, молодая и одинокая женщина…
        И тут он вместо того, чтобы направиться, как любой посетитель, к парадной двери, прошел к маленькой дверце в сад, и та открылась и закрылась за ним, проглотив его, словно какой-то черный рот.
        Тогда и она бросилась через луг, почти по тому же следу, что оставил он на траве, прямо к этой дверце, и со всей силой толкнула ее.
        Дверца не поддалась. Напротив, она, казалось, с силой отталкивала. И женщине захотелось сломать ее, закричать. Она посмотрела наверх и потрогала стену, словно пробуя ее крепость, наконец, отчаявшись, прислушалась. Но слышен был только скрипучий шорох листьев во фруктовом саду, как будто и они, друзья и сообщники своей хозяйки, тоже старались заглушить своим шумом все другие звуки вокруг.
        Мать, однако, хотела взять верх, хотела услышать, узнать… Или, вернее, — ибо в глубине души она уже знала правду — хотела и дальше обманывать себя надеждой.
        И, не таясь больше, она пошла вдоль стены фруктового сада, мимо дома и дальше, до самых ворот во двор, и все трогала камни, как бы пробуя, не поддастся ли какой-нибудь из них, не откроется ли проем, чтобы войти.
        Все было прочно, монолитно, все было заперто. Ворота, дверь, окна с железными решетками — все было как в крепости.
        Светлая луна, плывшая в это время по голубому озеру, освещала красноватый фасад дома, на который падала тень покатой крыши, поросшей травой. Стекла окон без жалюзи, но с закрытыми изнутри ставнями сверкали, словно зеленоватые зеркала, отражая облака, голубые просветы неба и гнущиеся на скале деревья.
        Она пошла назад, едва не касаясь головой вделанных в стену колец для привязывания лошадей. И опять остановилась под готической аркой перед этой парадной дверью, окованной железом, возвышавшейся над тремя гранитными ступеньками. И вдруг она почувствовала себя униженной, неспособной одержать победу, еще более маленькой, чем тогда, когда девочкой стояла тут вместе с другими нищими деревенскими детьми, ожидая, что выйдет хозяин и бросит им несколько сольдо.
        В то далекое время дверь иногда бывала открыта, и был виден темный, вымощенный каменными плитами вестибюль и сиденья, тоже каменные. Дети толпились на пороге, кричали, и голоса их эхом разносились по дому, как в гроте. Появлялась служанка и прогоняла их.
        - Как, и ты тут, Мария-Маддалена? И тебе не стыдно ходить с уличными ребятами, ты ведь уже большая!
        И она, оробев, уходила, но все оборачиваясь, чтобы с любопытством заглянуть в таинственную глубину дома. Точно так же уходила она и теперь, в отчаянии сжимая руки, оборачиваясь, чтобы посмотреть на маленькую дверцу, которая, словно капкан, поглотила ее Пауло. Но, уходя, она жалела, что не позвала его, что не бросила камнем в дверь, не заставила открыть ее и не попыталась увести сына. Жалея об этом, она останавливалась, возвращалась и снова уходила, терзаемая мучительной нерешительностью, пока наконец инстинкт не подсказал ей, что нужно взять себя в руки и собраться с силами перед решительным боем. И тогда она направилась к своему дому, словно раненый зверь в свое логово.
        Войдя в дом, она сразу же заперла дверь и тяжело опустилась на ступеньки. Сверху лился неровный дрожащий свет лампы, и все в этом скромном жилище, которое до сих пор было спокойным и надежным, словно гнездо среди скал, теперь как будто заколебалось — скала сотрясалась в своей основе, гнездо могло упасть.
        Ветер на улице бушевал еще яростнее — дьявол крутился вокруг пристройки, церкви, носился по всему христианскому миру.
        - Господи! Господи! — простонала мать. И собственный голос показался ей голосом какой-то другой женщины.
        Тогда она посмотрела на свою тень на стене лестницы и кивнула. Да, ей казалось, что она не одна. И она заговорила, как будто в самом деле кто-то другой слушал ее и отвечал ей.
        - Что сделать, чтобы спасти его?
        - Подождать здесь и, когда вернется, поговорить с ним прямо и решительно, сразу, пока не поздно, Мария-Маддалена.
        - Он рассердится. Он все будет отрицать. Лучше пойти к епископу и попросить его отослать сына из этого гибельного места. Епископ — божий человек и знает жизнь. Я упаду ему в ноги. Мне кажется, я вижу его — он в белой сутане, в своей красной гостиной, со сверкающим золотым крестом на груди, пальцы сложены для благословения. Кажется, это сам Иисус Христос. Я скажу ему: Монсиньор, вы же знаете, что приход Аар не только самый бедный в королевстве, но он еще и проклят. Вот уже почти сто лет здесь не было священника, и жители были совсем забыты богом. Наконец прислали сюда пастора, но монсиньор знает, что это был за человек. Добрый, святой, пока ему не исполнилось пятьдесят лет. Он переделал пристройку при церкви и саму церковь, на свои средства возвел мост через реку. Он ходил на охоту и жил вместе с пастухами и охотниками. И вдруг изменился. Стал злым, как черт. Занялся колдовством. Стал пить, сделался властным и драчливым. Курил трубку, ругался и прямо на земле играл в карты с самыми отъявленными негодяями в селе, которые поэтому любили его и защищали, а все остальные уважали его за это. А последние
свои годы он жил, запершись в церковной пристройке, совсем один, даже без служанки. И если выходил, то для того лишь, чтобы отслужить мессу, но служил он ее до рассвета, и в церковь в такую рань никто не ходил. И говорят, будто он служил мессу пьяным. Прихожане не решались жаловаться на него, боялись, к тому же говорили, будто его сам дьявол защищает. И когда он заболел, ни одна женщина не захотела ухаживать за ним. Ни женщины, ни даже мужчины — никто из порядочных людей не помогал ему в последние дни жизни. И все-таки по ночам окна пристройки были освещены, и говорят, будто в эти ночи дьявол прорыл подземный ход отсюда к реке, чтобы забрать не только душу, но и бренные останки священника. И по этому подземному ходу дух священника еще не раз возвращался потом, после смерти, и многие годы хозяйничал в церковной пристройке, где никакой другой священник не соглашался жить. Каждое воскресенье приезжал пастырь из другого села служить мессу и отпевать мертвых, но однажды ночью дух покойного священника разрушил мост. Десять лет потом приход оставался без пастыря, пока не приехал сюда мой Пауло. И я с ним. А
люди тут совсем одичали, потеряли веру. Но все изменилось с тех пор, как приехал мой Пауло. Словно природа с приходом весны. Только суеверные люди правильно говорили: несчастье обрушится на нового священника, потому что дух того, другого, все еще живет в церковной пристройке. Некоторые говорят, будто он даже не умер, а прячется здесь в подземелье, которое сообщается с рекой. Правду скажу, я никогда не верила в это и никогда не слышала никакого шума. Семь лет прожили мы здесь с моим Пауло, словно в маленьком монастыре. И до недавнего времени Пауло жил только ради блага своих прихожан. Иногда еще играл на флейте. Он по нраву человек невеселый, но спокойный. Семь лет мира и благоденствия, как в Библии. И не пил мой Пауло, не охотился, не курил, не смотрел на женщин. Все деньги, какие мог отложить, он собирал, чтобы восстановить мост через реку. Сейчас моему Пауло двадцать восемь лет. И вот ведь какое проклятье обрушилось на него. Одна женщина ловит его в свои сети. Монсиньор епископ, отошлите его отсюда. Спасите моего Пауло. Иначе он погибнет, как прежний священник. Кроме того, надо спасти и эту женщину.
Она одинока, подвержена искушениям в своем безлюдном доме, в этом пустынном селе, где нет никого, кто был бы достоин составить ей компанию. Монсиньор епископ, ваша светлость знает эту женщину. Вы и ваш двор гостили у нее, когда приезжали сюда. В этом доме хватает и добра, и места! Женщина эта богата, независима, но одинока, слишком одинока! У нее есть братья и сестра, но они далеко, у них свои семьи, они живут в других городах. Она одна осталась сберегать дом и состояние. Она редко выходит. Мой Пауло даже незнаком был с ней до недавнего времени. Отец женщины был человек немного странный — полусиньор-полукрестьянин, охотник и еретик. Достаточно сказать, что он был дружен с прежним священником. Он никогда не посещал церковь, а заболел, так послал за моим Пауло. И мой Пауло был рядом с ним, когда тот умирал, и устроил ему такие похороны, какие здесь никогда и не видывали. Все село собралось, даже грудных детей матери принесли на руках. Потом мой Пауло продолжал навещать оставшуюся в этом доме одинокую женщину, она, несчастная, живет совсем одна, только с дурными служанками. Кто руководит ею, кто дает
советы? Кто поможет ей, если мы не поможем?
        Но та, другая, спросила ее:
        - Ты уверена, Мария-Маддалена? Ты действительно уверена в том, что говоришь? Ты в самом деле можешь предстать перед епископом и рассказать ему все это о своем сыне и об этой женщине? У тебя есть доказательства? А если все это не так?
        - Господи! Господи!
        Она закрыла лицо руками и тотчас же увидела своего Пауло и женщину в просторной, со сводчатым потолком комнате на первом этаже старинного дома — окна выходят во фруктовый сад, пол залит цементом с вкрапленными морскими камушками. По сторонам большого, углубленного в стену камина стоят стулья, а перед ним — старинный диван. Беленные известью стены украшены оружием, увешаны рогатыми головами оленей и картинами — потемневшими рваными полотнами, на которых там и тут проглядывают сквозь черноту то землистого цвета рука, то часть лица, то женская коса или фрукты.
        Пауло и женщина сидели на диване перед огнем, и он сжимал ее руку…
        - Господи! — со стоном повторила мать.
        И чтобы избавиться от этого дьявольского наваждения, она вызвала в своей памяти другую картину. И вот та же комната освещена зеленоватым светом, проникающим в открытое зарешеченное окно, выходящее на луг, и льющимся в дверь, в проеме которой видна сверкающая листва фруктового сада, еще влажная от осенней росы. Легкий ветерок шевелит сухие листики на полу и качает цепочки старинной медной лампы, стоящей на камине.
        В приоткрытую дверь видны другие, полутемные комнаты с закрытыми окнами.
        Мать пришла с фруктами, которые ее Пауло прислал в подарок хозяйке дома, и стоит в ожидании. И хозяйка выходит, почти выбегает, немного настороженная, из темных комнат. Она в черном платье. Ее бледное лицо, стиснутое по бокам кругами черных кос, и белые худые руки проглядывают из темноты так же, как у фигур на картинах, висящих кругом.
        И даже когда в светлой комнате она видна уже вся, ее маленькая, тонкая фигура все равно выражает что-то неуловимое и настороженное. Ее большие печальные глаза сразу же замечают корзинку с фруктами, стоящую на столе, потом внимательный взгляд обращается к женщине, ждущей ее, и радостная и в то же время насмешливая улыбка мелькает на ее грустных и чувственных губах.
        И первое опасение матери — она еще не понимает почему — рождается именно в этот момент.
        Она не поняла еще почему, но запомнила внимание, с которым встретила ее молодая женщина, усадив возле себя и расспрашивая о Пауло. Она называла его Пауло, как брата. Но обходилась с нею еще не как с их общей матерью, а едва ли не как с соперницей, которую надо было очаровать и усыпить.
        Она велела подать кофе. Его принесла на большом серебряном подносе босоногая служанка, у которой лицо было повязано, как у арабки. Молодая женщина рассказала о своих далеких и могущественных братьях, втайне радуясь тому, что она среди них словно между двух колонн, поддерживающих здание ее одинокой жизни. Под конец она подвела ее к двери и показала фруктовый сад.
        Лиловые, покрытые серебристой пыльцой фиговые деревья, груши и гроздья золотого винограда виднелись в сверкающей листве деревьев и виноградных лоз. Зачем же Пауло послал в подарок фрукты человеку, у которого их и так много?
        И сейчас еще в неровной полутьме лестницы мать видела насмешливый и мягкий взгляд, который молодая женщина, прощаясь, обратила к ней, вспомнила, как она быстро опустила тяжелые веки, будто не знала другого способа скрыть чувства, которые выдавали глаза.
        Этим взглядом и этой своей манерой открыть в порыве искренности душу и тут же скрыть ее она необычайно походила на ее Пауло. Настолько, что потом, когда его поведение еще больше обеспокоило ее и стало пугать, она все равно не могла думать со злобой об этой женщине, вовлекавшей его в грех, а думала о том, как спасти и ее тоже, словно это была ее дочь.
        Осень и зима прошли без каких-либо событий, которые подтвердили бы ее подозрение. Но с возвращением весны, когда подули мартовские ветры, дьявол вновь взялся за работу.
        Пауло уходил ночью и направлялся в старинный дом.
        «Как же мне спасти его?»
        Ветер отвечал ей снаружи, как бы насмехаясь над ней, и толкал дверь.
        И она вспоминала, что и тогда, когда ехала сюда со своим Пауло, только что положенным в священники, — после того как она двадцать лет была служанкой и отказывала себе во всех радостях жизни, лишая себя любви и хлеба, чтобы только поставить на ноги своего бедного мальчика и подавать ему хороший пример, — неистовый ветер застал их в пути.
        Тогда тоже была весна, но всю долину, казалось, внезапно снова охватила зимняя тоска. Все листья скручивались, деревья изгибались и словно озирались по сторонам, напуганные черными и светлыми тучами, которые быстро двигались отовсюду, устремляясь навстречу друг другу, словно сражающиеся армии. Крупные градины сыпались, как пули, пробивая нежные листья.
        На повороте дороги, откуда открывается вся долина и начинается спуск к реке, ветер налетел на них с такой силой, что лошади остановились, заржали и от страха навострили уши. Ветер и в самом деле рвал уздечки, подобно бандиту, который хватал их, чтобы напасть на путешественников. Даже Пауло, которого, казалось все это только забавляло, с некоторым суеверием воскликнул:
        - Да это же взбесившийся дух прежнего священника, который хочет прогнать нас отсюда!
        Ветер рвал его слова и относил далеко в сторону. И он попытался насмешливо улыбнуться. В этой полуулыбке лишь приоткрылись зубы, но взгляд его был печален, когда он смотрел на маленькое село, явившееся перед ним, словно на картине, приставленной к зеленому склону горы, над беспокойной лентой реки, в тени окутанной облаками скалы.
        Когда перебрались через реку, ветер немного успокоился. Все жители маленького села, ждавшие нового священника, как мессию, собрались на площади у церкви.
        И вдруг самые молодые решили спуститься навстречу путешественникам к самому берегу.
        Они слетели с горы, словно стая орлят, — воздух оглашали их крики.
        Встретив священника, они окружили его и с ликованием повели дальше, радостно паля время от времени из своих ружей. Вся долина эхом откликалась на их крики и выстрелы. Даже ветер успокоился и небо прояснилось.
        И сейчас, в этот тревожный час, мать снова испытала гордость, заново переживая тот, другой час триумфа. Ей казалось, будто она опять движется как во сне и шумная молодежь влечет ее с собой, словно какое-то пылающее облако, и рядом с нею ее Пауло, и все эти сильные люди вокруг кланяются ему, и он, еще такой юный, обретает почти божественный облик.
        Вот они поднимаются все выше, выше. В самых высоких и пустынных местах гор сверкают приветственные выстрелы, и костры, полыхающие на фоне черных туч подобно красным знаменам, освещают серое маленькое село, поросшие травой склоны гор, тамариск и ольхи, растущие вдоль тропинки.
        Вот они поднимаются выше, еще выше. Над невысокой каменной оградой у площади встает другая стена. Это теснятся люди, на лицах которых написано нетерпеливое ожидание. Издали видны островерхие мужские шапки, отороченные волнистой бахромой женских платков. Блестят глаза у девочек, счастливых этим зрелищем. И на фоне скалы худенькие черные силуэты мальчишек, зажигающих костры, кажутся фигурками чертенят.
        В распахнутой двери церкви видны дрожащие, словно нарциссы на ветру, огоньки свечей. Протяжно звонят колокола. И сами облака на бледном серебристом небе сгрудились вокруг колокольни, будто остановились специально, чтобы посмотреть и подождать.
        В редкой толпе раздается крик:
        - Вот он! Вот он! Он похож на святого!
        Однако от святого у него было только внешнее спокойствие: он ничего не говорил, не отвечал на приветствия, даже не казался взволнованным этим проявлением общего почитания. Он только сжимал губы и опускал глаза, сдвигая брови, как будто лоб давил на них. Вдруг, когда они оказались среди толпы, мать увидела, что он клонится набок и вот-вот упадет. Кто-то поддержал его. Он сразу же выпрямился, быстро прошел в церковь, опустился на колени перед алтарем и принялся читать молитву.
        Женщины вторили ему со слезами.
        И мать почувствовала, что и теперь, в этот тоскливый час, в ней вновь поднимается откуда-то из самой глубины души этот плач несчастных женщин, выражавший любовь, надежду и желание неземного блага. Ее Пауло! Ее Пауло! Ее любовь, надежду, желание неземного блага — вот что отнимал у нее злой дух. А она сидела тут недвижно на лестнице, словно в глубоком колодце, и даже не пыталась спасти его.
        Ей показалось, что она задыхается. Твердое как камень сердце защемило, заныло. Она встала, чтобы сделать глубокий вздох, поднялась наверх и взяла лампу. Высоко держа ее, осмотрела свою голую комнатку, где только деревянная кровать да источенный жуком шкаф и составляли друг другу компанию, как старые друзья.
        Это была комната служанки — она никогда не пыталась изменить свою судьбу, довольствуясь только одним богатством, которое состояло в том, что она была матерью своего Пауло.
        Она прошла в его комнату. Беленная известью, с небольшой узкой кроватью, прежде эта комнатка была прибранной и скромной, словно девичья. Он любил покой, тишину, порядок и всегда держал цветы на небольшом письменном столе у окна. С некоторых пор, однако, он ни о чем больше не заботился, оставлял ящики открытыми, книги на стульях и даже на полу.
        Вода, которой он умывался перед уходом, сильно пахла розами. Какая-то его одежда лежала на полу, словно тень — тень упавшего сына.
        Этот запах и эта тень снова побудили мать к действию. Она сердито подняла брошенную одежду и ощутила в себе столько силы, что могла бы точно так же поднять и его самого. Потом навела в комнате порядок, шумно двигаясь и не заботясь больше о том, чтобы не стучать своими деревенскими башмаками. Пододвинула к столу кожаный стул, на котором он сидел, когда занимался, и стукнула его ножками об пол, как бы приказывая стоять на своем месте и обещать ей, что сын скоро вернется домой. Потом посмотрела на маленькое зеркало, висящее у окна…
        В доме священника не дозволяется держать зеркала. Он должен жить, не вспоминая о том, что у него есть тело. В этом отношении, по крайней мере, прежний священник соблюдал порядок. С улицы было видно, как он брился, глядясь в стекло открытого окна, за которым вешал какую-нибудь черную одежду! Пауло, напротив, зеркало привлекало, словно вода в фонтане, где виднеется улыбающееся, манящее и заставляющее упасть в него лицо.
        И она сорвала с гвоздя маленькое зеркало, которое отражало ее темное и сердитое лицо и грозные глаза, — гнев постепенно брал верх. Она распахнула окно, впустив воздух, чтобы проветрить комнату. Книги и бумаги на столе, казалось, ожили, и листы разлетелись во все стороны, даже в самые дальние уголки комнаты. Бахрома покрывала на кровати затрепетала, огонек лампы в испуге наклонился.
        Она собрала бумаги и положила их на столик. И тут увидела открытую Библию с цветной картинкой, которая ей так нравилась, и, она наклонилась, чтобы получше рассмотреть ее. Вот это Иисус — пастырь с овцами, утоляющими жажду в лесном источнике. Среди стволов деревьев у голубого горизонта виднеется красный город, освещенный закатом, — святой город, город спасения.
        Да, в прежние времена он занимался ночи напролет. Окно его выходило на скалу и на усыпанное звездами небо над ней. Соловей пел для него.
        В первый год жизни в селе он говорил, что надо уехать отсюда, вернуться в мир. Потом словно бы уснул в тени скалы под шелест деревьев. Так и прошло семь лет, и мать не напоминала ему о его желании уехать, потому что они были так счастливы здесь, в этом маленьком селе, которое казалось ей самым прекрасным местом на земле, потому что ее Пауло был тут царь и бог.
        Она закрыла окно и повесила на место зеркало, которое отражало ее побледневшее лицо с затуманенными от слез глазами.
        Она снова спросила себя, не ошибается ли. И прежде чем уйти, обернулась к распятию, висевшему на стене перед скамеечкой для моления, и подняла лампу, чтобы лучше видеть. Тени зашевелились, и ей показалось, будто худой, обнаженный, распятый на кресте Христос склонил голову, чтобы выслушать то, что она хотела сказать ему. И тогда слезы градом посыпались из ее глаз, полились по лицу, на платье. И показались ей кровавыми.
        - Господи, спаси нас всех. И меня тоже, и меня. Ты такой бледный, обескровленный, и лицо у тебя такое нежное под этим терновым венком, словно роза в кустах ежевики, ты выше наших страстей, спаси всех нас.
        И она быстро вышла из комнаты. Спустилась по лестнице, прошла по нижним комнаткам. От внезапного света лампы мухи проснулись и загудели, кружа вокруг старой мебели.
        Из маленькой столовой, где на небольшое оконце под потолком, словно ливень, обрушивались ветер и шумящая листва деревьев, она прошла в кухню и села возле камина, в котором еще теплился под пеплом огонь.
        Здесь тоже все дрожало от ветра, проникавшего в щели. И ей казалось, будто она находится не в этой длинной и низкой кухне с наклонным потолком, поддерживаемым почерневшими от дыма балками и стропилами, а в лодке среди бурного моря.
        И хотя она решила ждать возвращения сына и сразу же начать борьбу, она все еще пыталась обмануть себя.
        Она находила несправедливым, что бог послал ей такое горе. И снова вспоминала свое несчастное прошлое, перебирая в памяти былые дни, чтобы отыскать в них причину нынешней беды. И все ее дни были тут у нее на коленях, ясные, крепкие и чистые, как зерна четок, которые перебирали ее дрожащие пальцы.
        Она не делала ничего плохого, разве что иногда в мыслях.
        Она вспоминала себя девочкой, всеми гонимой сиротой, живущей у бедных родственников в этом же самом селе. Ходила босая, носила на голове тяжести, стирала в реке белье, таскала зерно на мельницу. Один ее дядя, уже почти старик, служил у мельника. И каждый раз, когда она спускалась вниз, к мельнице, он поджидал ее в зарослях колючего кустарника или тамариска и целовал, коля лицо острыми торчащими волосками своей бороды, и всю пачкал мукой.
        Когда она рассказала об этом дома, тетушки перестали посылать ее на мельницу. Тогда этот человек, который никогда прежде не поднимался в село, однажды в воскресенье пришел сюда и сказал, что хочет жениться на ней. Родственники посмеялись, грубо похлопали его по плечу и прошлись метлой по его спине, сметая муку. Он не рассердился, только смотрел на девочку горящими глазами. И она согласилась выйти за него замуж. И продолжала жить у родственников, и муж, которого она по-прежнему называла дядей, давал ей тайком от хозяина небольшую мерку муки.
        Однажды, когда она возвращалась в село с мукой в переднике, ей показалось, что в нем что-то зашевелилось. Испугавшись, она отпустила углы передника, и мука рассыпалась у ее ног. И тут она села на землю, потому что у нее закружилась голова. Ей показалось, что началось землетрясение — все кругом рушилось, домики села куда-то падали, и камни катились по тропинке. И она тоже каталась по белой от муки траве, потом поднялась и пустилась бежать, смеясь, но еще немного испуганная, — она поняла, что беременна.
        Вскоре она осталась вдовой, одна со своим Пауло, который еще и говорить не начал, но сияющие глаза которого, казалось, излучали небесный свет. Она оплакала мужа, как доброго родственника, не как супруга, и быстро утешилась, когда одна кузина предложила ей отправиться вместе в город и наняться служанкой.
        - Так ты сможешь прокормить своего сына, а потом заберешь его из села и отдашь в школу.
        Она так и сделала, жила и работала только ради него.
        Случаев согрешить или хотя бы немного развлечься у нее было достаточно. И желания тоже хватало. Хозяин или слуга, крестьянин или горожанин — кто только не пытался поймать ее, как дядя, в кустах тамариска. Мужчина — охотник, женщина — добыча. И все же ей удавалось избегать ловушек, и она оберегала свою чистоту, потому что уже тогда считала себя матерью священника. За что же теперь это наказание, господи?
        Она устало опустила голову, и слезы продолжали капать в передник на зерна четок.
        Мысли ее путались. Ей казалось, что она все еще сидит в большой и жаркой кухне в семинарии, куда она упросила принять ее Пауло после того, как проработала там десять лет. Темные фигуры бесшумно скользили вдоль желтоватых стен, а рядом в коридоре слышались приглушенный смех и затрещины, которыми обменивались семинаристы. Она сидела, смертельно усталая, у окна, выходившего во двор, на коленях у нее лежала тряпка, но она даже пальцем не могла пошевелить, настолько была без сил.
        И во сне ей тоже казалось, будто она ждет Пауло, который тайком вышел из семинарии, не сказав ей, куда идет.
        «Если заметят, его сразу же выгонят», — тревожилась она и ждала, пока кругом все стихнет, чтобы незаметно впустить его.
        Внезапно она проснулась, осмотрелась вокруг и вновь увидела себя в узкой, длинной кухне церковной пристройки, сотрясаемой ветром, словно это была лодка. Но впечатление от короткого сна было столь сильным, что ей показалось, будто у нее все еще лежит на коленях тряпка и она слышит приглушенный смех семинаристов и затрещины, которыми они обмениваются в коридоре.
        Но длилось это лишь какое-то мгновение, она тут же вернулась к действительности, и ей показалось, что Пауло уже возвратился, пока она недолго спала, и незаметно поднялся наверх.
        В самом деле, среди разных шумов, вызываемых ветром, в доме слышны были чьи-то шаги — кто-то ходил наверху, потом спустился по лестнице, прошел по нижним комнаткам, вошел в кухню.
        Ей показалось, что она снова видит сон. Низенький, толстый священник с темным, давно небритым лицом стоял перед ней и улыбался, глядя на нее. У него был почти беззубый рот, и те немногие зубы, что еще оставались, были черными от бесконечного курения. Светлые глаза пытались принять грозное выражение, но, похоже, он лишь хотел пошутить. Она сразу же узнала его — это был прежний священник, И все же не испугалась.
        «Это ведь во сне», — подумала она, хотя тут же решила, что думает так для того, чтобы не бояться, и что на самом деле он стоит перед нею живой, а не снится.
        - Садитесь, — сказала она, отодвигая свою скамейку, чтобы дать ему место перед камином. И он сел, приподняв свою сутану и приоткрыв свои выцветшие синие дырявые носки.
        - Раз уж сидишь тут без дела, могла бы заштопать мне носки, Мария-Маддалена. Ни одна женщина больше не заботится обо мне, — просто сказал он.
        И она подумала: «И это тот самый страшный священник! Сразу видно, что он снится мне». И попыталась пошутить:
        - Если вы мертвы, зачем вам носки?
        - А кто тебе сказал, что я мертв? Я очень даже жив-здоров и пришел сюда. И скоро прогоню твоего сына и тебя вместе с ним из моего дома. Для вас же хуже, раз вы решили приехать сюда. Лучше бы ты заставила своего сына заняться ремеслом отца. Но ты женщина тщеславная — ты захотела вернуться хозяйкой туда, где была служанкой. Теперь увидишь, много ли ты выгадала.
        - Мы уедем, — смиренно и печально сказала она. — Я так хочу. Человек ты или призрак, наберись немного терпения, мы уедем.
        - И куда же ты хочешь уехать? Здесь или в другом месте — какая разница? Послушай лучше человека, который разбирается в таких делах. Пусть твой Пауло не противится своей судьбе. Пусть познает женщину. Иначе с ним случится то, что произошло со мной. Пока я был молод, мне не нужны были ни женщины, ни другие удовольствия. Я тоже хотел попасть в рай и не замечал, что рай находится на земле. А когда заметил, было уже поздно — рука моя уже не дотягивалась до ветвей дерева, чтобы сорвать плоды, и колени мои уже не сгибались, чтобы я мог утолить жажду у фонтана. Тогда я начал пить вино, курить трубку, играть в карты с непутевыми парнями в селе. Непутевыми парнями — это вы их так называете. На самом деле — славные парни, которые радуются жизни как могут. В их компании хорошо, с ними радостно и весело, как с детьми на каникулах. Разница только в том, что каникулы у них — всегда. И поэтому они даже веселее и беззаботнее детей, которые понимают, что им нужно вернуться в школу.
        Пока он говорил все это, мать думала: «Он говорит так, потому что хочет убедить меня, что я не должна мешать своему Пауло загубить свою душу. Он послан своим другом и хозяином — дьяволом. Надо быть осторожней».
        И все-таки она слушала его охотно и почти соглашалась с ним. И думала, что, несмотря на все ее старания, Пауло тоже может загубить свою душу, устроить себе «каникулы», и материнское сердце уже искало ему оправдания.
        - Может быть, вы и правы, — сказала она еще более покорно и печально, но теперь уже чуть-чуть с притворством. — Я простая, неграмотная женщина и ничего не понимаю. Одно только я знаю точно — бог создал нас для страдания.
        - Бог создал нас для радости. Он вынуждает нас страдать в наказание за то, что мы не умеем радоваться жизни, вот это уж и в самом деле точно, дура ты несчастная. Бог создал мир со всей его красотой и потом подарил его людям, чтобы они радовались. И тем хуже для тех, кто этого не понимает. Впрочем, мне важно не переубедить тебя, как ты, наверное, думаешь. Мне важно прогнать вас подальше отсюда, тебя и твоего Пауло. Вам же хуже будет, если останетесь жить тут.
        - Мы уедем, не сомневайтесь, мы скоро уедем. Это я вам могу обещать. Я только об этом и думаю.
        - Ты говоришь так, потому что боишься меня. Только напрасно боишься. Ты думаешь, что это я держал твои ступни и спички не зажигались из-за меня. Может быть, и так, но это не значит, что я хочу навредить тебе и твоему Пауло. Я только хочу, чтобы вы уехали. Но, смотри, не сдержишь слова — пожалеешь. Тогда мы еще встретимся, и я припомню тебе этот разговор. А пока оставляю тебе свои носки, заштопай их.
        - Хорошо, заштопаю.
        - Ну а теперь закрой глаза, потому что я не хочу, чтобы ты смотрела на мои голые пятки. Ха-ха-ха! — засмеялся он, одной туфлей сбрасывая другую и наклоняясь, чтобы сиять носки. — Ни одна женщина еще не видела моего тела, сколько бы на меня ни клеветали. А ты слишком стара и безобразна, чтобы быть первой. Вот один носок, вот другой. Скоро вернусь за ними…
        Она открыла глаза и вздрогнула. Она снова была в кухне, одна, и вокруг выл ветер.
        - Господи, какие сны! — со вздохом прошептала она. И все же наклонилась поискать носки, потому что ей почудились легкие шаги удалявшегося призрака, который, однако, так и не вышел на улицу.
        Когда, расставшись с женщиной, Пауло вновь оказался на лугу, ему тоже показалось, что ветер, словно какое-то живое двуликое существо, толкал его, обдавал холодом, охлаждая после пылких мечтаний, и облеплял, отчего Пауло с дрожью вспоминал женщину, прильнувшую к нему в любовном объятии.
        За углом церкви ветер налетел на него с такой силой, что он вынужден был остановиться, низко опустить голову и придержать шляпу и плащ. У него перехватило дыхание, и голова закружилась точно так же, как у его матери, когда она поняла тогда, на склоне горы, что беременна.
        Он тоже чувствовал — с отвращением и в то же время с наслаждением, — что в нем рождается в этот момент что-то ужасное и большое. Он впервые до конца осознал, что любит женщину плотской любовью и радуется этой своей любви!
        Еще несколько часов назад он заблуждался, говоря себе и ей, что любит ее только платонически. Он соглашался, однако, что она первая обратила на него внимание. С первой же встречи она искала его взгляда своими глазами, молившими о помощи и любви.
        И постепенно он уступил этой мольбе, позволил завладеть собой, повинуясь чувству жалости. Одиночество, тяготившее обоих, толкало их друг к другу.
        Вслед за взглядами сблизились и сомкнулись их руки. И этой ночью они целовались. И тут кровь его, столько лет пребывавшая в покое, вспыхнула, словно охваченная пламенем: плоть, побежденная и в то же время побеждающая, уступала.
        И женщина предложила ему бежать из села, жить или умереть вместе. В упоении он согласился. Они должны были опять встретиться следующей ночью и обо всем договориться.
        А теперь реальность окружающего мира и этот ветер, который, казалось, хотел раздеть его, срывали пелену обмана.
        Тяжело дыша, он остановился у церковной двери. Он чувствовал, как весь заледенел. Ему показалось, будто он стоит голый на виду у маленького села и все его бедные прихожане, спящие усталым сном, видят его таким — обнаженным и почерневшим от греха.
        И все же он думал о том, как удобней бежать с этой женщиной. Она сказал ему, что очень богата…
        Ему захотелось тотчас же вернуться и объяснить ей, что они ошиблись. Он и в самом деле повернул обратно и двинулся вдоль стены, где незадолго до этого прошла его мать, но потом возвратился, растерявшись, упал на колени перед церковной дверью и со стоном прижался к ней лбом.
        - Боже милостивый, спаси меня!
        Он чувствовал, как мечется за спиной черное крыло его плаща. И на какое-то время он замер, словно ястреб, заживо пригвожденный к двери.
        Вся его истерзанная душа разрывалась на части. И грудь бурно вздымалась, бушуя сильнее, чем ветер на плоскогорье, — в нем шла гигантская борьба между слепым инстинктом плоти и требованием духа.
        Потом он поднялся, еще не осознавая, какая же из этих двух сил победила, но уже чувствуя, что способен здраво рассуждать и судить себя. Он сказал себе самому, что больше всего, больше, чем гнев и любовь господа, его приводят в ужас последствия скандала.
        И одно то, что он ощущал в себе способность безжалостно осудить свой порыв, уже обещало спасение. Но в глубине души он сознавал, что уже привязан к этой женщине, как к самой жизни. Она была в нем, в его доме, в его постели. И он будет спать рядом с ней, окутанный неодолимой сетью ее длинных черных волос.
        И он чувствовал, что за всем этим внешним проявлением страдания в тайниках его существа разгорается, словно подземный огонь, радостное волнение.
        Но едва он открыл дверь в церковную пристройку, его поразила полоска света на полу в небольшой столовой и прихожей. Потом он увидел мать, сидящую, будто возле покойника, перед погасшим огнем, и его охватила тревога, уже не покидавшая никогда, и ему внезапно открылась вся правда.
        Он прошел по этой светлой тропинке, споткнулся о ступеньку у двери в кухню и добрался до очага, вытянув вперед руки, как бы для того, чтобы не упасть.
        - Почему вы еще не легли спать? — резко спросил он.
        Мать обернулась. Она была очень бледна и, словно еще не совсем проснувшись, сидела недвижно, но спокойная, почти что суровая. Она хотела заглянуть сыну в глаза, но он избегал ее взгляда.
        - Я ждала тебя, Пауло. Где ты был?
        Он понимал, что любые слова, скрывающие правду, будут напрасным притворством, и все-таки нужно было лгать.
        - У больной, — сразу же ответил он.
        Его громкий голос на мгновение как будто перечеркнул дурной сон. На мгновение мать осветилась радостью, но тотчас же тень снова омрачила ее лицо, ее душу.
        - Пауло, — тихо сказала она, с чувством стыда опустив глаза, но уже не колеблясь, — подойди ко мне, я должна поговорить с тобой.
        И хотя он не подошел к ней, она продолжала еле слышно, как будто шептала ему на ухо:
        - Я знаю, где ты был. Вот уже несколько ночей я слышу, как ты уходишь. А сегодня вечером я пошла за тобой и видела, куда ты ходил. Пауло, подумай о том, что ты делаешь.
        Он молчал — казалось, не слышал. Мать снова подняла на него глаза. Он стоял над нею, высокий, смертельно бледный, недвижный, на фоне своей тени, словно Христос на кресте.
        Ей хотелось, чтобы он возмутился, заявил бы, что ни в чем не виноват.
        А он молчал и все время думал о том, какой крик души вырвался у него перед дверями церкви. И вот бог услышал его и послал ему навстречу мать, чтобы спасти грешного. Ему захотелось наклониться к матери, уткнуться ей в колени, умолять ее сейчас же увезти его из села. И в то же время он чувствовал, как от унижения и гнева у него дрожит подбородок. От унижения, потому что видна была его беспомощность, от гнева, потому что за ним следили, шпионили. И все же он страдал еще и от сознания, что причиняет ей боль.
        И тут же ему пришла мысль, что нужно не только спасти себя, но и соблюсти приличия.
        - Мама, — сказал он, приближаясь к ней и кладя руку ей на голову, — я повторяю, что был у больной.
        - В том доме нет больных.
        - Не все больные лежат в постели.
        - Значит, ты болен больше, чем женщина, к которой ходишь, и тебе нужно лечиться. Пауло, я простая неграмотная женщина, но я твоя мать. И я скажу тебе, что грех сильнее любой болезни губит душу. К тому же, — добавила она, беря его за руку и привлекая к себе, чтобы он лучше слышал, — не одному тебе надо спасать свою душу, сын божий… Подумай о том, что ты не волен губить и ее душу… И уж тем более причинить ей зло.
        Он слегка наклонился к ней, но тут же резко выпрямился, словно стальная пружина, — мать попала прямо в сердце. Да, это правда, с тех пор как он расстался с этой женщиной и испытал столько волнений, он все время думал только о себе одном.
        Он попытался высвободить руку из сильных, холодных пальцев матери, но почувствовал, что она невероятно крепко держит его, и ему показалось, будто его связали, арестовали, заключили в тюрьму.
        Он снова подумал о боге. Это бог лишил его свободы. И нужно было покориться. Но он испытывал и сильное раздражение, отчаяние, как преступник, которого схватили, а он не в силах вырваться и бежать.
        - Пустите меня, — резко сказал он, с силой вырывая руку, — я уже не мальчик и сам понимаю, что для меня хорошо, что плохо.
        Мать почувствовала, что вся похолодела. Ей показалось, будто он признался в своей ошибке.
        - Нет, Пауло, ты не понимаешь, что для тебя плохо. Понимал бы, так не говорил.
        - А как бы я говорил?
        - Ты бы не кричал, а сказал бы, что ничего плохого между вами не было. Но ты этого не говоришь, потому что совесть не позволяет сказать это. Так лучше бы ты молчал. Не говори ничего. Я не прошу тебя. Но подумай хорошенько о том, что ты делаешь, Пауло…
        Пауло и в самом деле молчал, медленно направляясь к двери. Посреди кухни он остановился, ожидая продолжения разговора.
        - Пауло, мне нечего больше сказать тебе. Я ничего не хочу говорить. Но буду говорить о тебе с богом.
        Тогда он бросился к ней, казалось, хотел ударить, глаза его сверкали.
        - Хватит! — закричал он. — И в самом деле будет лучше, если вы не станете больше говорить об этом. Ни со мной, ни с кем другим. Держите при себе ваши выдумки.
        Она встала, решительная, суровая. Взяла сына за руки и заставила посмотреть в глаза. Потом отпустила его и опять села, сложив на коленях руки с сильно прижатыми друг к другу большими пальцами.
        Он пошел было к двери, но вернулся и стал ходить взад и вперед по кухне. Шум ветра сливался с шуршанием его одежды. Одежда шелестела, словно женское платье, потому что он велел сшить себе шелковую сутану, а плащ тоже был из очень тонкой ткани.
        И в эту минуту неопределенности, когда ему казалось, что он захвачен каким-то вихрем, этот шелест тоже был многозначительным — он говорил ему о том, что его жизнь теперь это водоворот ошибок, необдуманных низких поступков. Все было знаменательно: ветер за окном, напоминающий о долгом одиночестве в юности, печальная фигура матери здесь, в доме, скрип его шагов, сама тень его.
        И он все ходил и ходил, он хотел растоптать свою тень, хотел победить самого себя. Он с гордостью подумал, что не нуждается в помощи всевышнего, которую призывал, чтобы спастись. Но тут же испугался этой гордости.
        - Поднимайтесь и идите спать, — сказал он матери, подходя к ней.
        Но она сидела недвижно, опустив голову, словно уснула. Он наклонился к ней и увидел, что она неслышно плачет.
        - Мама!
        - Хорошо, — сказала она, не двигаясь, — я никогда не буду говорить ни с тобой, ни с кем об этом. Но я сойду с этого места только для того, чтобы уйти из этого дома и из этого села и никогда больше не возвращаться сюда. Я сделаю это, если ты не поклянешься, что ногой не ступишь больше в тот дом.
        Он выпрямился, у него закружилась голова. Снова взял верх долг, подсказав ему пообещать все, что просила мать, потому что это сам господь бог просил ее устами. В то же время лавина горьких слов готова была вылиться на голову матери. Ему хотелось кричать, упрекать ее за то, что она увезла его когда-то из этого села и направила не по тому пути. Но что толку? Она ведь даже не поймет его. Прочь! Прочь! Он жестом как бы отогнал от лица проносившиеся мимо тени. Потом вдруг простер руку над головой матери, и ему показалось, будто его протянутые пальцы излучают свет.
        - Мама, клянусь вам, что я больше никогда не постучусь в тот дом.
        И он тотчас же вышел с убеждением, что все кончено. Он был спасен. Однако, проходя по соседней комнатке, он услышал, как мать громко рыдает, будто оплакивает его, уже покойника.
        Когда он поднялся в свою комнату, вся обстановка ее, словно напоенная и окрашенная его чувствами, и аромат розы снова взбудоражили его. Он бессмысленно побродил по комнате, открыл окно, подставил голову ветру, и ему показалось, будто он один из этих многих тысяч листьев, трепещущих в пустоте, которые то погружаются в тень, то оказываются в лунном свете или во власти ветра и облаков. Наконец он поднялся, захлопнул окно и громко произнес:
        - Надо быть мужчиной.
        И выпрямился. Ему казалось, что он тверд, решителен и защищен панцирем гордости. Он не желал больше знать ни свою плоть, ни страдание, ни радость самопожертвования, ни печаль одиночества. Он даже не хотел обращаться к богу, чтобы услышать слова ободрения, какими утешают усердного слугу. Ему ни от кого ничего не нужно было. Он решил идти только прямой дорогой, одинокий, без надежды. И все же он боялся лечь спать и погасить лампу. Он принялся читать «Послание Павла к коринфянам». Но буквы росли у него перед глазами или ползли вдоль строчек, будто убегали. Почему мать так плакала после его клятвы? Что она могла понимать? Да, она понимала. Всем своим материнским сердцем она понимала смертельную тоску сына, его отречение от жизни.
        Вдруг кровь прилила к его лицу, и он поднял голову, прислушиваясь к ветру.
        «Не надо было клясться, — сказал он самому себе с натянутой улыбкой. — Кто по-настоящему силен, тот не клянется. А кто клянется, как это сделал я, тот нарушит клятву, как готов это сделать я».
        И тут же почувствовал, что борьба только начинается. И его охватил такой страх, что он встал и посмотрел на себя в зеркало: «Вот ты стоишь здесь, отмеченный богом. Если ты не обратишься к нему, злой дух непременно завладеет тобой».
        Тогда он, шатаясь, подошел к постели, упал на нее прямо в одежде и заплакал. Он плакал тихо, чтобы не услышала мать, чтобы самому не слышать, но в душе его что-то громко стонало, кричало, разрывая сердце.
        «Господи, господи, возьми меня, унеси меня прочь отсюда».
        И испытал настоящее облегчение, потому что ему показалось, будто он ухватился за якорь спасения, который не даст ему погибнуть в море страдания.
        Когда кризис прошел, он снова обрел способность размышлять.
        Теперь все становилось ясно, как пейзаж при ярком солнечном свете. Он — священник, он верит в бога, он обручился с церковью, дал обет безбрачия. Словом, он был похож на женатого человека, который не имеет права изменять жене. Почему он полюбил эту женщину, он толком не понимал. Наверное, он был в критическом для организма возрасте — ему было около двадцати восьми лет. Его уснувшая от долгого воздержания плоть, или, вернее, еще дремавшая из-за затянувшейся юности, внезапно пробудилась, и его повлекло к этой женщине, потому что она во многом походила на него — тоже не очень молодая, но еще не знавшая любви, лишенная ее, замкнувшаяся в своем доме, словно в монастыре.
        И поначалу любовь эта скрывалась под видом дружбы. Они поймали один другого в сеть улыбок и взглядов. Сама невозможность любить друг друга тоже сближала их. Никто не догадывался об их чувствах, и сами они тоже встречались без волнения, без опасения, без взаимного влечения. Влечение это, однако, незаметно проникало в их чистую любовь, словно тихая вода под стену, которая постепенно подтачивается и затем вдруг обрушивается.
        И он размышлял обо всем этом. Заглянув в самую глубину своей души, он понял правду: он желал эту женщину с самой первой встречи. С первого же взгляда они уже принадлежали друг другу. Все остальное было обманом, которым он пытался оправдать себя в своих собственных глазах.
        Но все это было так. И он мирился с этой правдой. Все было так. Потому что такова природа человека: он должен страдать, любить, соединяться с дорогим существом, наслаждаться и снова страдать, он должен делать добро и принимать его, должен делать зло и не противиться ему — такова жизнь. И все же эти мысли ничуть не помогали ему избавиться от страха, тяготившего душу. И теперь он понимал подлинный смысл его: это был страх перед смертью, потому что отказаться от любви, от обладания этой женщиной означало отречься от самой жизни.
        Однако потом он задумался: «Но ведь это тоже тщеславие?» Пройдут мгновения любовных утех, душа вновь обретет себя и вернется, точнее — с еще большим стремлением к уединению упрячется в тюрьму бренного тела, в котором обитает. Так стоит ли страдать из-за одиночества? Разве он не мирился с ним, не жил отшельником все эти годы? Лучшие годы своей жизни? «Даже если б я на самом деле мог убежать с Аньезе и жениться на ней, все равно в глубине души я оставался бы одиноким…»
        И все же один лишь звук ее имени, одна только мысль о возможности жить вместе с нею заставили его вздрогнуть. И он снова представил себе, что рядом лежит женщина, и ему показалось, будто он обнимает ее, прохладную и гладкую, словно камышовый стебель, и что-то шепчет ей в теплую шею, в жаркие, распущенные волосы, ароматные, словно пучок шафрана, и читает ей, кусая подушку, стихи из «Песни песней», и, прочитав все до конца, говорит, что завтра же снова придет к ней, что счастлив причинять страдания матери и богу, счастлив, что поклялся и вынужден терзаться угрызениями совести, пугаться примет, страшиться смерти, — и все ради того, чтобы порвать со всем этим и вернуться к ней.
        А потом он снова принялся размышлять. Словно больной, который рад узнать хотя бы диагноз, он был бы счастлив хотя бы понять, почему все это с ним происходит. Ему тоже, как и матери, захотелось перебрать в памяти всю свою жизнь.
        Под шум ветра поднимались в нем самые далекие и смутные воспоминания. Ему представился какой-то двор, — где, он точно не знал, — наверное, двор того дома, в котором служила его мать. Вместе с другими детьми он карабкался на высокую каменную стену. Она была усыпана мелким битым стеклом, острым, как лезвие кинжала. Однако это не мешало детям заглядывать за нее, хотя они и резали себе руки. Напротив, им даже нравилось это, они показывали друг другу кровь, а потом прятали руки под мышками, воображая, что таким образом никто не заметит их порезы. За стеной видна была лишь дорога, по которой они могли сколько угодно бегать, но им нравилось забираться наверх, потому что это не разрешалось делать. И они развлекались, бросая камешки в редких прохожих, прятались, а потом упивались собственной отвагой и дрожали от страха, что их увидят. Одна девочка, глухонемая калека, сидела в глубине двора возле деревянного сарая и смотрела на них большими хмурыми глазами умоляюще и строго. Дети побаивались ее, но не смели обижать и при ней говорили шепотом, словно она могла услышать их, а иногда даже звали поиграть с
ними. Тогда девочка как-то дико смеялась, радуясь приглашению, но не покидала свой угол.
        Он словно видел сейчас ее глубокие глаза, полные страдания и пылавшие страстью. Они возникали в его памяти, точно из глубины какого-то загадочного двора, и ему казалось, что они похожи на глаза Аньезе.
        Потом он снова вспоминал себя на той же дороге, куда бросал камешки в прохожих, только немного подальше, у поворота в узкий переулок, в глубине которого теснилось несколько грязных лачуг.
        Он жил в доме, что стоял возле дороги как раз на повороте в этот переулок, у каких-то состоятельных людей. Женщины все были толстые и строгие. Едва вечерело, они запирали окна и двери. В гостях у них бывали только женщины и священники, с которыми они даже шутили иногда, но смеялись всегда очень сдержанно.
        Как-то раз один из священников взял его за плечи, крепко зажал между костлявых ног и, взглянув в его робкое растерянное лицо, спросил:
        - Это правда, что ты хочешь стать священником?
        Он кивнул в знак согласия. Получив в подарок изображение святого и расплющенную конфету, он остался в углу послушать, о чем говорят женщины и священники. Они судачили о патере из Аара, рассказывали, что тот ходит на охоту, курит трубку и даже отпустил бороду. И все же епископ не отзывал его оттуда, потому что вряд ли какой-нибудь другой патер согласится поехать в эту затерянную деревушку. С другой стороны, бесстыдный священник грозился связать и бросить в горную речку каждого, кто вздумает посягнуть на его место.
        - Но самое-то плохое, что эти простаки из Аара любят его и в то же время боятся его козней. Некоторые считают его антихристом. А женщины сказали, что помогут связать и бросить в речку того, кто придет ему на смену.
        - Слышал, Пауло? Станешь священником и попадешь в деревню матери, так будь готов ко всему этому.
        Это шутила Мариелена, та женщина, что присматривала за ним. Расчесывая ему волосы, она прижимала его к себе — горячий живот ее и мягкая грудь казались ему ватной подушкой. Он очень любил эту Мариелену. Тело у нее было пышное, а лицо тонкое, щеки в розовых прожилках, взгляд карих глаз ласковый и томный. Он смотрел на нее снизу вверх, как смотрят на спелый плод на дереве. Наверное, это была его первая любовь.
        Потом началась жизнь в семинарии. Его привела туда мать голубым сентябрьским утром, когда в воздухе пахло молодым, неперебродившим вином. Он отчетливо представил себе дорогу, поднимавшуюся в гору, а там, наверху, арку, соединяющую здание семинарии с домом епископа, овальную, словно большая рама картины, на которой изображен светлый пейзаж с домиками, деревьями, гранитной лестницей, с башней собора в глубине. На булыжной мостовой возле дома епископа пробивалась трава, какие-то люди проезжали мимо верхом, у лошадей были длинные ноги, волосатые бабки, блестящие подковы. Он заметил все это, потому что смотрел вниз, потупив глаза от стыда за себя и за мать. Да, надо наконец признаться в этом. Он всегда немного стыдился своей матери, потому что она была служанкой, потому что родилась в бедной деревушке. Только потом, спустя много времени, он усилием воли, призвав на помощь свою гордость, поборол это неблагородное чувство и, чем дольше по-прежнему без всякого основания стыдился своего происхождения, тем более гордился потом перед собой и перед богом, что выбрал для жизни жалкую деревню и уважал самые
скромные желания матери, самые простые ее привычки.
        С событиями той поры, когда мать была служанкой, даже хуже — посудомойкой на кухне семинарии, связывались самые унизительные воспоминания его юности. Но она мыла посуду только ради него. В дни, отведенные для исповеди и причастия, начальство заставляло его идти к ней и целовать руку, дабы испросить прощения за невыполненные обещания. Эта рука, которую она торопливо вытирала тряпкой, пахла щелоком и вся потрескалась, словно старая стена. Ему было стыдно, и он злился, целуя руку матери, и молил прощения у господа за то, что не мог попросить прощения у нее.
        Вот так и открылся ему бог — как бы тайком, за спиной матери, в сырой дымной кухне семинарии. Бог, который был вездесущ — на небе, на земле, во всем и во всех.
        В моменты экзальтации, когда он в своей келье, глядя широко открытыми глазами в темноту, с удивлением думал: «Я буду священником, я смогу освящать облатку[102 - Облатка — небольшая круглая пресная лепешка из пшеничной муки, обычно с изображением агнца или креста как символа страдания Иисуса Христа, употребляемая для причастия в католической церкви с XIII века.] и превращать ее в тело господне», он вспоминал и о матери. И на расстоянии, не видя ее, он любил мать и признавал, что обязан ей своим возвышением, что это она, вместо того чтобы отправить его пасти коз или таскать мешки с зерном на мельницу, как это было суждено его предкам, сделала из него священника, человека, который мог освящать облатку и превращать ее в тело господне.
        Так он понимал свою миссию. Он по-настоящему ничего не знал о жизни. Церемонии больших религиозных празднеств были самыми яркими его впечатлениями, самыми волнующими. И даже сейчас воспоминания о них, прорываясь сквозь неодолимый страх, рождали у него ощущение радости, света, вызывали в памяти огромные живые картины, и органная музыка, звучавшая в соборе, и таинство святой недели соединялись с его теперешним страданием, со страхом перед жизнью и перед смертью, придавившим его к постели, словно Христа, лежащего в гробу, — мертвого Христа, который должен был воскреснуть, но чье тело еще кровоточило, а губы горели от уксуса.
        В один из таких моментов мистической экзальтации он впервые познал женщину. И теперь, когда он вспоминал об этом, ему тоже казалось, что это был сон, не плохой, не хороший, а странный, и только.
        Каждый праздник он навещал женщин, у которых проживал в детские годы. Они встречали его так, словно он уже был священником, просто, даже весело, но всегда с достоинством. И он краснел, глядя на Мариелену, краснел от чувства досады, потому что хотя эта женщина еще и нравилась ему, но он видел ее теперь во всей жестокой реальности — она была толстой, рыхлой, бесформенной. И все же ее присутствие, ее ласковый взгляд волновали его.
        Она и сестры ее часто приглашали его к обеду в праздничные дни. Как-то в вербное воскресенье он пришел немного пораньше и, пока они накрывали на стол в ожидании других гостей, вышел в садик и стал прохаживаться возле невысокой каменной ограды под низенькими деревьями, покрытыми золотыми листочками.
        Небо было молочно-голубое, воздух теплый и мягкий — дул западный ветер, и где-то невдалеке уже куковала кукушка.
        Он привстал на цыпочки, чтобы, как в детстве, снять бусинку смолы с миндального дерева, как вдруг увидел, что из глубины переулка из-за ограды на него пристально смотрят чьи-то зеленые продолговатые глаза. Казалось, это кошачьи глаза. И во всем облике этой женщины в серой одежде, сидевшей уперев локти в колени на ступеньке возле черной двери, тоже было нечто кошачье.
        Он отчетливо представил ее себе, и ему показалось, будто он все еще держит в руках мягкий смолистый шарик и как зачарованный смотрит на нее. Он видел эту дверь с маленьким оконцем наверху, обрамленным белой полоской, и небольшой крест над ним. Еще с детства он хорошо знал эту дверцу и это оконце. А крест, который должен был оберегать от искушений, забавлял его, потому что женщина, что жила в домике, Мария Паска, была падшей женщиной. И вот она опять будто стоит у него перед глазами: платок с бахромой оставляет открытой белую шею, над которой висят, словно вытянутые капли крови, коралловые серьги. Уперев локти в колени, обхватив ладонями свое бледное, тонкое лицо, Мария Паска пристально смотрит на него и наконец улыбается ему, не меняя позы. Белые сомкнутые зубы и глаза со злинкой подчеркивают ее кошачий облик. Но вдруг она роняет руки на колени, поднимает голову, и лицо ее делается суровым и печальным. Какой-то грузный мужчина в шапке, сдвинутой набок, чтобы не видно было глаз, медленно шагает по переулку вдоль стены.
        Мария Паска сразу же встает и уходит в дом. Мужчина идет следом за нею и закрывает дверь.
        Пауло никогда не мог забыть ужасного волнения, которое охватило его, когда, продолжая ходить по садику, он думал о тех двоих, что заперлись в лачуге. Он ощущал непонятную тоску и глухое беспокойство, и ему хотелось остаться одному, спрятаться, подобно раненому животному. И за обедом он был молчаливее обычного среди других гостей, находившихся в хорошем расположении духа. Сразу после обеда он снова вышел в садик. Женщина сидела на прежнем месте в той же выжидательной позе, что и раньше. Солнце никогда не заглядывало в этот сырой угол, куда выходила дверь ее домика. И казалось, кожа ее оставалась всегда такой белой и тонкой благодаря тени, которая постоянно падала на нее.
        Увидев семинариста, она не пошевелилась, только снова улыбнулась ему, а потом лицо ее сделалось суровым, как тогда, когда пришел грузный мужчина, и она громко крикнула, обращаясь к Пауло, как к мальчишке:
        - Скажи, а ты придешь в субботу освятить мой дом? В прошлом году священник, который ходил по домам с благословением, не захотел войти сюда. Чтоб ему в аду оказаться вместе с его котомкой и со всем барахлом.
        Он не ответил. Ему захотелось бросить в нее камнем, он даже взял его с ограды, но положил обратно и обтер руку платком. Однако всю эту святую неделю — и во время мессы, и при других церковных церемониях, и во время шествия, двигаясь со свечой в руках вместе с другими семинаристами следом за епископом, — он неотступно видел глаза этой женщины, они преследовали его, не давали покоя. Он хотел прогнать ее, как изгоняют дьявола, но чувствовал, что злой дух не в ней, а в нем самом. Когда же епископ при церемонии омовения ног преклонился перед двенадцатью нищими, которые и в самом деле походили на апостолов, он еще более разволновался, вспомнив о том, что в прошлом году в святую субботу какой-то священник не захотел освятить дом падшей женщины. А Христос простил Марию Магдалину. Может быть, благослови священник дом этой падшей женщины, она бы исправилась? Эта мысль неотвязно преследовала его, вытесняя все другие. Тщательно обдумав это теперь, по прошествии времени, он ясно понял, что оказался обманутым своими инстинктивными желаниями. В ту пору он еще не умел разобраться в себе. А может быть, даже если
бы и понял себя, все равно пошел бы в святую субботу в переулок к падшей женщине.
        Едва свернув в этот переулок, он мгновенно заметил, что Мария Паска не сидит на пороге. Но дверь была открыта — это значило, что у нее никого нет. И тогда, сам того не желая, он уподобился тому грузному мужчине, с опаской двигаясь вдоль стены и отвернувшись, чтобы никто не узнал его. Ему досадно было, что она не сидит, поджидая, на пороге и не поднимается сразу же, завидев его, и лицо ее не делается суровым и печальным. Пройдя переулок до конца, он увидел, что она набирает воду из колодца возле домика. И тут же почувствовал, как у него заколотилось сердце, — она к в самом деле была похожа на Марию Магдалину. И, как Мария Магдалина, она обернулась к нему, поднимая ведро, и покраснела. Никогда больше за всю жизнь не видел он женщины красивее. Ему захотелось убежать. Но он постеснялся ее. Она направилась с ведром воды в дом и сказала ему что-то, чего он не расслышал. Она сама закрыла дверь, едва он вошел следом, и стала подниматься по деревянной лесенке, ведущей через проем в потолке наверх, в ту самую комнату, где было окошко с крестом против искушений.
        Поднявшись туда, она наклонилась к нему, улыбаясь с высоты, взглядом маня к себе. И когда он тоже оказался в комнатке, она подошла к нему вплотную, словно хотела помериться ростом, легким ударом сбросила с его головы берет и сама, как будто это она была мужчиной, а он женщиной, принялась расстегивать ему сутану, с детским удовольствием трогая красные пуговки, совсем так же, как он трогал бусинки смолы на цветущем миндальном дереве.
        Он еще не раз приходил к ней. Но, получив назначение и дав обет безбрачия, он больше не прикасался к женщинам. Его чувства словно оледенели в холодном панцире этого обета. А когда он слышал разговоры о скандальных приключениях других священников, то испытывал гордость, что его совесть чиста, и вспомнил о той истории с женщиной в переулке как о болезни, от которой совершенно излечился.
        В первые годы, проведенные в деревушке, ему казалось, что он уже прожил всю свою жизнь, что узнал все — нищету, унижение, любовь, наслаждение, грех, очищение, что ушел от мира, подобно старому отшельнику, и теперь ему остается только ждать часа, чтобы отправиться в царство божие.
        И вдруг земная жизнь предстала пред ним в облике женщины. И поначалу он был настолько слеп, что принял ее за жизнь вечную.
        Любить, быть любимым. Разве не это было царством божиим на земле? И его снова охватывало волнение, когда он думал о женщине. Почему все это так, о господи?! Почему такая слепота! Где найти свет? Он был недостаточно образован. И понимал это. Его культура складывалась из обрывков, выхваченных из разных книг, смысл которых он не улавливал целиком. Его сформировала прежде всего Библия своим романтизмом и реализмом былых времен. Потому он не полагался даже на самого себя, не доверял своим духовным исканиям: он сознавал, что не понимает себя, не владеет собой и обманывается, все время обманывается.
        Его повели по неверному пути. Ведь он родился человеком, подвластным влечениям, таким же, как его предки, мельники или пастухи. И он страдал оттого, что не мог отдаться во власть природным инстинктам. Вот он и обнаружил наконец первоначальную причину своего несчастья, самую простую и бесспорную. Он страдал оттого, что был мужчиной и ему нужна была женщина, наслаждение от близости с нею, и он должен был оставить потомков. Он страдал оттого, что естественным смыслом его жизни было продолжение рода, а ему не позволяли это сделать, и запрещение лишь еще больше усиливало его неутоленное желание.
        Но он припомнил, что наслаждение от близости с женщиной быстро проходило и оставалось лишь ощущение чего-то неприятного и тоскливого. Тогда что же это? Нет, это не плоть требовала своего. Это душа, чувствуя себя угнетенной плотью, хотела освободиться из плена. И в минуты наивысшего любовного восторга душа отлетала на мгновение, но тут же вновь оказывалась в своей темнице. Однако и этого краткого мига свободы ей было достаточно, чтобы увидеть тот край, куда она улетит, вырвавшись на свободу, когда навсегда рухнут оковы, — край беспредельной радости, беспредельного наслаждения.
        И тут он грустно и устало улыбнулся: где он читал все это? Конечно, читал, не мог же он сам выдумать. Впрочем, какое это имеет значение? Истина всегда была одинакова для всех людей, как одинаковы их сердца.
        Он возомнил себя не таким, как все, вообразил в добровольном изгнании достойным находиться возле бога. Бог, наверное, наказывал его за это, отсылая к людям, к земным страстям и страданиям.
        Нужно было встать и идти своей дорогой.
        И в самом деле кто-то постучал в дверь. Он вздрогнул, словно его внезапно разбудили, и вскочил с постели, как человек, который должен куда-то идти и боится опоздать. Поднявшись, он, однако, тут же в растерянности опустился на кровать. Тело его болело, как будто его всю ночь били, пока он спал. Ссутулившись, он тихо покачал поникшей головой, как бы соглашаясь: да, да. Да, мать не забыла разбудить его пораньше, как он просил ее накануне. Да, мать продолжала вести себя как ни в чем не бывало, словно ничего не помнила из того, что было прошлой ночью, и звала его так, будто все было как обычным утром.
        Все было как обычно, это верно. И он снова попытался встать и одеться. И, постепенно выпрямляясь, он почувствовал себя словно облачающимся в жесткий панцирь воина.
        Он распахнул окно, зажмурившись от яркого солнца на серебристом небе. На скале колыхались кусты ежевики, сверкая листвой, в которой щебетало множество птиц. Ветер стих, и в прозрачном воздухе лился церковный благовест.
        Удары колокола призывали его. Он ничего больше не видел вокруг, хотя и старался отгородиться от того, что терзало его душу. Запах, стоявший в комнате, волновал его. Воспоминания мучили. Удары колокола призывали его, но он не решался покинуть свою комнату и едва ли не в озлоблении кружил по ней. Он подошел к зеркалу и тут же буквально отпрянул от него. Образ женщины жил в нем, в его душе незримо, подобно тому, как существовало в зеркале его отражение. Этот образ мог расколоться на тысячу кусочков, но в каждом из них он остался бы нетронутым.
        Второй удар большого колокола настойчиво призывал к мессе, торопил его. Он ходил по комнате, что-то ища и не находя. Наконец сел за столик и принялся писать.
        Сначала он переписал стихи о тесных вратах — «Входите тесными вратами…», но потом зачеркнул их и на обороте листа написал: «Прошу вас не ждать меня больше. Мы оба оказались в сетях обмана. Нужно сразу же порвать, чтобы освободиться, чтобы не пасть окончательно. Я больше не приду. Забудьте меня, не пишите мне, не пытайтесь увидеть меня».
        Спустился вниз, позвал мать в прихожую и, не глядя на нее, протянул письмо.
        - Отнесите его сейчас же, — сказал он глухим голосом, — постарайтесь вручить ей лично и сразу же возвращайтесь.
        Он почувствовал, как она взяла у него из рук письмо и поспешила на улицу. И на какое-то время ему стало легче. Над тихим селом, над еще темными в серо-серебристом рассвете долинами прозвучал третий удар большого колокола, призывавший к мессе.
        Старики крестьяне с палками из корневищ, висящими на кожаных ремешках на руках, и женщины с крупными головами на щуплом теле поднимались в гору, направляясь к церкви, и казалось, они восходили из глубины долины.
        В церкви старики заняли свое обычное место под балюстрадой алтаря, и сразу же вокруг распространился дурной запах.
        Однако Антиоко, подросток пономарь, который помогал служить мессу, махал кадилом в сторону стариков, чтобы отогнать вонь. Постепенно облако ладана отделило алтарь от остальной части церквушки, и этот темноволосый пономарь в белом стихаре и бледный священник в своем облачении из красноватой парчи, казалось, двигались в каком-то жемчужном облаке.
        Оба они очень любили дым и запах ладана и часто прибегали к нему. Повернувшись к прихожанам, священник сощурился, словно ему было плохо видно в этом облаке, и помрачнел. Казалось, он недоволен малым числом верующих и ждет, пока подойдут еще. Некоторые запоздавшие действительно подошли. В последнюю минуту появилась и его мать, и он побледнел так, что побелели даже губы.
        Значит, письмо было вручено, жертва принесена. Холодный пот покрыл его лоб. И, освятив просфору, он простонал про себя: «Господи, отдаю тебе плоть свою, отдаю кровь свою».
        И ему казалось, он видит, как Аньезе держит в руках листок, словно священную облатку, читает письмо и падает без чувств.
        Закончив мессу, он устало опустился на колени и стал монотонно читать молитву по-латыни. Верующие вторили своему пастырю, а ему казалось, будто все это происходит во сне, и хотелось пасть ниц перед алтарем и забыться, заснуть, как спит пастух на голой скале.
        Сквозь дым ладана он видел в нише за стеклом небольшое изображение мадонны, которое народ считал чудотворным, — темное тонкое лицо, словно камея в медальоне. И он смотрел на богоматерь с таким чувством, будто только сейчас впервые, спустя много времени, после долгого отсутствия, увидел ее. Где же он был все это время? Он не мог вспомнить, мысли его мешались. Но вдруг он поднялся и, обращаясь к верующим, заговорил с ними, что, правда, случалось не раз, но и не слишком часто. Он говорил на диалекте, резко, будто ругал бородатых стариков крестьян, выглядывавших из-за балясин, чтобы лучше слышать, и женщин, сидевших на полу, с любопытством и испугом смотревших на него. Пономарь, держа книгу, тоже глядел на него своими узкими черными глазами, время от времени переводя взгляд на прихожан и качая головой, как бы шутливо угрожая им.
        - Да, — сокрушался священник, — вас тут становится все меньше и меньше. И когда я смотрю на вас, мне делается стыдно. Я чувствую, что похож на пастуха, который растерял своих овец. Только по воскресеньям в церкви еще бывает народ. И сказать правду, вы приходите сюда скорее из чувства стыда, нежели из-за веры, приходите по привычке, а не по нужде. Подумайте о том, часто ли вы меняете одежду, много ли отдыхаете. Так вот, пора пробудиться, пора пробудиться всем. Я не говорю, что в церковь должны приходить каждое утро женщины, занятые хозяйством, и мужчины, которым до зари надо идти на работу. Но молодые женщины, старики, дети, кого я, когда выхожу из церкви, застаю на порогах своих домов глазеющими на рассвет, — все должны приходить в храм божий и начинать день с богом, приветствовать бога в его доме и обрести силы, чтобы пройти тот путь, который предстоит пройти. Будете делать так — исчезнет нищета, которая мучает вас, забудутся дурные обычаи и искушение оставит вас. Пора пробуждаться чуть свет, и мыться, и менять одежду каждый день, не только в воскресенье. Я жду вас, братья и сестры. Начиная с
завтрашнего дня будем вместе молить господа, дабы он не покинул нас и наше маленькое село, как не покидает самое крохотное птичье гнездо. Будем молиться за тех, кто болен и не может прийти сюда помолиться сам, чтобы они выздоровели и двинулись в путь.
        Он резко обернулся, и пономарь в точности повторил его движение. На какое-то мгновение в церквушке воцарилась такая тишина, что слышно было, как стучит каменотес за скалой. И тут какая-то женщина поднялась с колен, наклонилась к матери священника и, тронув ее за плечо, прошептала:
        - Надо, чтобы ваш сын сейчас же пришел исповедать Царя Никодемо, он тяжело болен.
        Мать подняла на нее глаза, силясь оторваться от своих тяжелых дум. Она вспомнила, что Царь Никодемо — это старый охотник, чудак, который жил в хижине на плоскогорье, и спросила, нужно ли ее Пауло идти туда, чтобы исповедать его.
        - Нет, — прошептала женщина, — родственники принесли его сюда в село.
        Тогда мать пошла предупредить своего Пауло в маленькую ризницу, где он переодевался с помощью Антиоко.
        - Зайдешь сперва домой выпить кофе?
        Он старался не смотреть на нее, даже не ответил ей, казалось, ему очень не терпелось поскорее переодеться и поспешить к больному старику.
        Мать и сын думали об одном и том же — о письме, переданном Аньезе. Но ни он, ни она не говорили об этом. Потом он поспешно ушел. А она, стоя недвижно, словно деревянная статуя, сказала пономарю, убиравшему облачения священника в черный шкаф:
        - Лучше бы я сказала ему позже, тогда он пошел бы домой выпить кофе.
        Но Антиоко, выглянув из-за дверцы шкафа, заметил с серьезным видом:
        - Священник обязан ко всему привыкать. — И, продолжая укладывать вещи, добавил как бы про себя: — Наверное, он сердится на меня, потому что, как он сказал, я был рассеян. А я вовсе не был рассеян, поверьте мне, не был. Я только смотрел на стариков, и мне было смешно, потому что они ни капельки не понимали проповедника. Слушали открыв рот, но ничего не понимали. Готов поспорить, что старый Марко Паницца и в самом деле поверил, что должен каждый день мыть лицо, это он-то, который моется только на пасху да на рождество. Вот увидите, увидите, теперь они все толпой будут каждый день ходить в церковь, потому что он заверил, что тогда исчезнет нищета.
        Она стояла недвижно, сложив руки под передником.
        - Не станет нищеты духовной, — поправила она, чтоб показать, что она-то во всяком случае все поняла, но Антиоко все равно посмотрел на нее точно так же, как смотрел на стариков, — ему было очень смешно. Потому что ведь ясно как божий день, что никто не в состоянии понять все эти проповеди так же хорошо, как понимал их он, выучивший наизусть четыре Евангелия и мечтавший стать священником, что не мешало ему быть хитрым и любопытным, как все мальчишки.
        Когда мать священника ушла, он, наведя порядок в ризнице, запер ее и прошел через маленький церковный садик, заросший розмарином, пустынный, словно кладбище. Но он не поспешил домой, к матери в остерию, что на площади на углу, а побежал в церковную пристройку, чтобы узнать про Царя Никодемо. Была у него и другая причина спешить туда.
        - Ваш сын сердился на меня за то, что я был рассеян, — озабоченно повторил он, пока мать священника хлопотала, готовя завтрак для своего Пауло. — Может, он теперь не захочет, чтобы я был у него пономарем. Может, захочет, чтобы это делал Иларио Паницца. Но Иларио даже читать не умеет, а я научился хорошо читать даже по-латыни. И потом Иларио такой грязный. Как вы думаете? Он прогонит меня?
        - Он хочет только, чтобы ты был внимателен, и больше ничего. В церкви нельзя смеяться, — сказала она строго и твердо.
        - Он был очень сердит. Наверное, этой ночью он не спал из-за ветра. Слышали, какой был ветер?
        Она не ответила. Прошла в столовую и поставила на стол столько хлеба и столько печенья, что хватило бы на двенадцать апостолов. Наверное, ее Пауло ни к чему не притронется, но когда она хлопотала, готовя для него завтрак, будто он вернется домой веселый и голодный, как пастух с гор, ей делалось немного легче и не так мучила совесть.
        А совесть мучила ее все больше и больше. И даже слова мальчика: «Наверное, этой ночью он не спал, поэтому так сердится» — усиливали ее тревогу.
        И она ходила взад и вперед, и ее тяжелые шаги гулко отдавались в тихих комнатах. Она чувствовала, что, хотя внешне как будто все было кончено, на самом деле все только начиналось. Она хорошо поняла его слова, произнесенные с алтаря: нужно вставать чуть свет, мыться и идти своим путем. Идти и идти. И она ходила взад и вперед, туда-сюда, туда-сюда, обманывая себя, будто и вправду куда-то движется. Привела в порядок его комнату. Но зеркало и запах, несмотря на убеждение, что все уже кончено, по-прежнему сердили и тревожили ее.
        Фигура Пауло, бледного и вытянувшегося, словно труп, чудилась ей в проклятом зеркале, мерещилась в сутане, висевшей на стене, виделась бездыханно распростертой на постели.
        И тяжесть легла у нее на сердце, словно и внутри у нее что-то окаменело и мешало свободно дышать.
        Меняя наволочку на подушке, снимая ту, что пропиталась потом ее Пауло, когда он в страхе метался ночью на постели, она впервые в жизни задумалась: «Но почему священники не могут жениться?»
        И еще подумала, что Аньезе богата, что у нее большой дом, и сады, и угодья.
        Ей сразу же показалось, будто она совершает ужасный грех, думая об этом. Она оставила наволочку и вернулась в свою комнату.
        Идти и идти. Она шла с самого рассвета и все еще была в самом начале пути. Выходит, сколько ни идешь, возвращаешься все туда же. Она опять спустилась вниз и села у камина, рядом с Антиоко, который решил не трогаться с места и ждать, пусть даже целый день, лишь бы увидеть своего наставника и помириться с ним.
        Сидя недвижно, подогнув колени и обхватив их руками, он сказал не без легкого упрека:
        - Вам надо было принести ему кофе в церковь, как вы делаете, когда он исповедует женщин. А то ведь он голодный ходит!
        - Кто знал, что его срочно вызовут. Наверное, старик умирает.
        - Нет, не думаю. Это внуки хотят его смерти, потому что у него есть деньги. Я знаю старика, видел его однажды, когда поднимался с отцом на плоскогорье. Он сидел на солнцепеке посреди камней, с ним были собака и ручной орел, а вокруг — много убитых зверей. Бог такое не велит делать.
        - А что же он велит?
        - Бог велит жить вместе с людьми, обрабатывать землю, не прятать деньги, а отдавать их бедным.
        Он говорил, словно маленький взрослый человек, маленький пономарь, и мать священника растрогалась.
        К тому же Антиоко говорил так хорошо и разумно благодаря урокам ее Пауло. Это ее Пауло учил всех добру, мудрости, осмотрительности. Когда хотел, он мог склонить на свою сторону даже стариков, которые закоснели в своих заблуждениях, даже несмышленых детей.
        Она вздохнула и, наклонившись, подвинула кофейник к углям.
        - Ты говоришь, как маленький святой, дорогой Антиоко. Посмотрим, таким ли ты останешься, когда вырастешь. Отдашь ли свои деньги бедным.
        - Да, я все отдам бедным. У меня будет много денег, потому что моя мать хорошо зарабатывает в своей остерии, и отец, лесной сторож, тоже. Все, что у меня будет, я отдам бедным. Богу так угодно, и он сам заботится о нас. И Библия говорит: птицы небесные не сеют, не жнут, и все же бог посылает им пищу. И лилия в долине одета в белоснежные наряды, почище короля.
        - Да, Антиоко, все это хорошо, пока ты живешь один. А когда пойдут дети?
        - Все равно. К тому же у меня не будет детей. Священники не должны иметь их.
        Она обернулась и взглянула на него. На фоне открытой во двор двери ей виден был его силуэт — профиль чистый, четкий, словно отлитый из бронзы, длинные ресницы, большие глаза. И ей почему-то захотелось плакать.
        - А ты уверен, что станешь священником?
        - Если богу будет угодно, стану.
        - Священники не могут жениться. А вдруг ты захочешь жениться?
        - Я не хочу жениться, потому что богу это неугодно.
        - Богу? Это папе неугодно, — сказала мать с некоторой досадой.
        - Папа — наместник бога на земле.
        - Но в былые времена священнослужители имели жену и детей, как и сейчас служители других религий.
        - Это другое дело, — с горячностью ответил мальчик. — Мы не должны иметь семью.
        - Прежние священники… — продолжала мать.
        Но пономарь был образованным человеком.
        - Прежние священники — понятно. Но потом они сами же собрались, все обсудили и вынесли такое решение. И те, у кого не было семьи, самые молодые, больше всего настаивали на этом. Так должно быть.
        - Самые молодые! — повторила как бы про себя мать. — Но ведь это потому, что они еще многого не понимают. А потом будут жалеть. Могут даже и в грех впасть, — шепотом добавила она. — Могут бунтовать, как здешний священник.
        Она вздрогнула и бросила быстрый взгляд вокруг, как бы желая убедиться, что призрака нет рядом. И сразу же пожалела, что вспомнила о нем. Нет, она не хотела вспоминать о нем, а тем более сейчас, в связи с этим делом. Ведь все было кончено.
        А на лице Антиоко между тем было написано глубокое презрение.
        - Он не был священником. Это был слуга дьявола, вышедший из ада. Избави нас, господи. Не надо даже напоминать о нем. — И он перекрестился. Затем снова спокойно заговорил: — Какое там жалеть! А он, ваш сын, разве жалеет?
        Она страдала, слушая подобные речи. Она хотела бы рассказать ему о своей тревоге, предостеречь его на будущее. И в то же время почти радовалась его словам, ей казалось, что совесть невинного обращается к ее совести, чтобы одобрить и ободрить ее.
        - Считает ли он, мой Пауло, что это правильно? — тихо спросила она.
        - Если уж он так не считает, так кто же еще, по-вашему, должен так считать? Конечно, он так считает, разве он не говорил об этом вам? Прекрасное зрелище — священник с женой и ребенком на руках! Святой отец, который должен служить мессу, вынужден брать ребенка на руки, потому что тот плачет! Вот смехота! Представляете вашего сына — один ребенок на руках, а другой тянет за сутану!
        Мать улыбнулась. И все же эта представившаяся на минуту картина — бегающие по дому чудесные детишки — взволновала ее. Антиоко смеялся, сверкал глазами и зубами, но было что-то жестокое в его смехе.
        - А как смешно выглядела бы супруга священника! Выйдут вместе на прогулку, посмотришь на них сзади — две женщины идут рядом. А исповедаться она к нему пойдет, если в селе нет другого священника?
        - Ну а мать? К кому я, мать, хожу исповедоваться?
        - Мать — другое дело. И потом, кого бы мог взять здесь в жены ваш сын? Внучку Царя Никодемо?
        Он снова рассмеялся, потому что внучка Царя Никодемо была самой несчастной девушкой в деревне — хромая и придурковатая. Но он сразу же стал серьезным, когда мать, словно кто-то побуждал ее продолжать разговор, тихо сказала:
        - Ох, есть тут одна подходящая — Аньезе.
        И Антиоко с ревностью возразил:
        - Она некрасива. Не нравится мне, и ему тоже не нравится…
        Тогда мать принялась нахваливать Аньезе, но говорила шепотом, словно опасалась, что кроме мальчика ее услышит еще кто-то. А Антиоко, по-прежнему обхватив колени руками, качал головой, возражая: нет, нет. Нижняя губа его, блестящая, как вишня, с презрением оттопыривалась.
        - Нет, нет. Она не нравится мне, вы понимаете это? Она некрасива, она высокомерна, она стара. И к тому же…
        В коридоре раздались шаги, и они тут же умолкли, замерев в ожидании.
        Положив шляпу на соседний стул, он сел за накрытый стол и, пока мать наливала кофе, спокойно спросил:
        - Вы отнесли письмо?
        Она сказала, что отнесла, и кивнула в сторону кухни, боясь, что мальчик услышит разговор.
        - Кто там?
        - Антиоко.
        - Антиоко! — Он позвал его, и мальчик мгновенно оказался перед ним, держа в руках шапку и вытянувшись, словно маленький солдат. — Антиоко, пойдешь в церковь и приготовишь все, что нужно для причастия, пойдем попозже к старику.
        От радости мальчик не мог вымолвить ни слова. Значит, он больше не сердится на него, не собирается прогнать и заменить другим?
        - Подожди, ты ел?
        - Он не захотел есть, — сказала мать, — он никогда ничего не хочет.
        - Садись, — приказал Пауло. — Дайте ему что-нибудь, мама. И ты ешь.
        Не в первый раз Антиоко обедал вместе со священником, поэтому он сел за стол без робости, но все же немного волновался. Он почувствовал какую-то перемену в отношении к нему: священник говорил с ним не так, как обычно.
        Он не мог сказать точно, в чем была разница, но она была.
        Мальчик смотрел на него так, словно видел впервые, — с радостью и одновременно с покорностью. Эти и еще множество других чувств — благодарность, надежда, гордость — переполняли его сердце, словно теплые комочки пищащих птенцов в материнском гнезде, готовые взлететь.
        - А в два часа придешь на урок. Пора серьезно заняться латынью. Я выпишу тебе новую грамматику, так как моя уже устарела, она вышла еще в прошлом веке.
        Антиоко замер, перестав жевать. Он весь зарделся и с готовностью согласился помочь отнести причастие, не спрашивая зачем. Священник с улыбкой смотрел на него. Но вдруг он взглянул в окошко, в которое была видна золотая трепещущая листва кустарника, растущего на скале, и, похоже, задумался о чем-то другом. И Антиоко почувствовал, что вновь остался в одиночестве, вновь он не нужен ему. Он с грустью подобрал крошки со скатерти, аккуратно сложил салфетку и отнес чашки на кухню. Он хотел помыть их и сделал бы это, потому что привык мыть стаканы в остерии, но мать священника не позволила.
        - Иди, иди в церковь и приготовь причастие, — негромко сказала она ему и подтолкнула к двери.
        И он вышел на улицу, но прежде чем отправиться в церковь, сбегал к своей матери и предупредил ее, чтобы она получше прибрала в доме, потому что к ним хочет зайти священник.
        Мать священника вернулась в маленькую столовую, где ее Пауло все еще сидел за столом, читая газету.
        Обычно он уходил в свою комнату. Однако сейчас он боялся вернуться туда. Он просматривал газету, но думал о другом. Он думал об умирающем старике охотнике, который сказал ему на исповеди, что избегал людей, потому что они «само зло». И люди в шутку прозвали его Царем, как иудеи Христа.
        Но и признание старика мало интересовало Пауло. Он больше думал об Антиоко, о его матери и отце, у которых собирался спросить, хорошо ли они поступают предоставляя мальчику беспрепятственно следовать своим фантазиям, необдуманному решению стать священником. В сущности, он понимал, что и это его мало волнует. Единственное, что заботило его, это стремление уйти от самой главной мысли. И, увидев, что мать возвращается в столовую, он опустил голову, потому что ему показалось, будто она одна угадала, что тревожит его больше всего.
        Он склонил голову, но сказал самому себе: нет, нет и нет.
        Нет, он больше ни о чем не хотел спрашивать ее. Письмо было вручено. Что еще ему нужно знать?
        Надгробный камень был положен на место. Ах как же он давил ему на затылок! Однако почему он еще чувствовал себя живым, будучи заживо погребенным под этим камнем?!
        Мать убирала со стола, ставя посуду в шкаф, служивший вместо буфета.
        В тишине слышны были щебетание птиц на скале и ритмичные удары каменотеса. Казалось, мир кончался тут и последним местом, где еще жили люди, была эта небольшая беленая комнатка с темной мебелью и выложенным старинными кирпичами полом, на котором зеленые и золотистые блики, падавшие сверху из оконца, походили на дрожащее отражение в воде и придавали помещению сходство с тюремной камерой, упрятанной в глубине какого-нибудь отдаленного замка.
        Он выпил, как всегда, свой кофе, съел печенье. И теперь читал новости из далекого мира. Да, все было как обычно. Но мать предпочла бы, чтобы он поднялся в свою комнату и заперся там или же, раз уж остался тут, хотя бы снова спросил, кому она вручила письмо. Она прошла в кухню с чашкой в руке и с этой же чашкой вернулась к столу.
        - Пауло, письмо я вручила ей самой. Она уже не спала. Была в саду.
        - Хорошо… — проговорил он, не отрывая глаз от газеты.
        Но мать не могла уйти, не могла не говорить. Что-то более сильное, чем ее воля, чем его воля, вынуждало ее к этому. Она сглотнула соленую слюну, появившуюся во рту, и посмотрела в чашку на японский пейзаж, потемневший от кофе.
        - Она была в саду. Потому что она рано встает. Я пошла прямо к ней и отдала письмо. Никто не видел. Она взяла письмо и посмотрела на него. Потом взглянула на меня и не стала читать. Я сказала: «Ответа не нужно» — и хотела уйти, но она сказала: «Подождите». И вскрыла письмо, как бы давая понять, что это не секрет для меня. И побледнела как бумага. Потом сказала: «Идите с богом».
        - Хватит, хватит, — приказал он, не поднимая глаз.
        Но мать заметила, как дрогнули его ресницы и как побледнел он, став таким же белым, как Аньезе. На какое-то мгновение ей показалось, будто он вот-вот потеряет сознание, но потом она увидела, что кровь прихлынула к его лицу, и ей стало легче. Это были ужасные минуты, но их надо было пережить, выдержать. Она хотела было сказать: «Видишь, что ты наделал? Видишь, как плохо и тебе, и ей?» — но он откинул голову назад, как бы отгоняя дурную кровь, и, грозно посмотрев на нее, произнес:
        - Довольно, хватит. Вы поняли — хватит! Я не желаю больше ничего слышать об этом. Иначе я сделаю то, что грозились сделать вчера вечером вы, — уйду.
        Он резко поднялся, но направился не к себе в комнату, а снова вышел из дома. Мать прошла в кухню, и чашка дрожала у нее в руках. Она поставила ее на место и в растерянности прислонилась к стене. Ей казалось, что он ушел навсегда, а если и вернется, то это будет уже не ее Пауло, а несчастный человек, охваченный дурной страстью, человек, который способен зло смотреть на нее, словно пойманный вор, которого уличили в краже.
        Он и в самом деле был похож на человека, бежавшего из дома, лишь бы не возвращаться в свою комнату, потому что ему казалось, что Аньезе тайно проникла туда и ждет его, бледная, с письмом в руках. Он бежал из дома, чтобы скрыться от самого себя. Но страсть гнала его еще сильнее, чем ветер минувшей ночью.
        Он пересек луг, сам не зная зачем, и ему показалось, что он наткнулся на стену ее дома и сада, и, оттолкнувшись, повернул назад, дошел до площади, где на невысокой каменной ограде сидели старики, дети и нищие. Он перебросился с ними какими-то словами, не слушая, что они отвечают, потом пошел вниз по дороге, до самой тропинки, ведущей в долину, ничего не видя кругом — ни дороги, ни долины. Весь мир словно перевернулся в его сознании, обрушился на него, превратился в нагромождение камней, обломков, руин. И он смотрел на него сверху, как дети смотрят с горного обрыва в туманную даль.
        И он возвратился к церкви. Улочки были пустынны. Над низкими каменными оградами домиков нависали ветви персиковых деревьев со спелыми плодами, и по светлому сентябрьскому небу проплывала мирная стайка белых облачков.
        Из домов доносились шум ткацкого станка, плач грудного ребенка.
        Сельский стражник, которому вменялось в обязанность охранять не только поля, но и порядок в селе, единственный представитель власти, одетый в полуформу полицейского — синие брюки с красными лампасами и в охотничью куртку из выцветшего вельвета, обходил улицы в сопровождении огромной собаки на поводке. Собака была черно-рыжей, с кроваво-красными глазами, в ней было что-то от волка и от льва, и все жители села, крестьяне из долины, пастухи и охотники с плоскогорья, дети и воры знали ее и боялись. Стражник не отпускал собаку от себя ни днем ни ночью, так как опасался, что ее отравят. Завидев священника, она зарычала, но по знаку хозяина умолкла, опустив голову.
        Стражник остановился и по-военному отдал честь священнику. Потом с важностью произнес:
        - Сегодня рано утром я осмотрел больного. Температура градусов сорок, пульс — сто два. По моему скромному мнению, у него воспаление почек. Внучка просила дать ему хинин, — у стражника хранились лекарства, и он позволял себе осматривать больных не только по долгу службы, отчего ему казалось, что он заменяет врача, который поднимался в село лишь два раза в неделю, — но я сказал: «Не спеши, женщина, по моему скромному мнению, здесь нужно слабительное, а не хинин». Женщина плакала, однако без слез. Пусть бог меня покарает, если я не прав. И она хотела, чтоб я тут же помчался за доктором. «Доктор придет завтра, в воскресенье, — сказал я ей, — а если тебе уж так не терпится, сама пошли кого-нибудь за ним. Больной способен оплатить визит врача, хоть раз перед смертью: он же за всю жизнь не истратил на лечение ни сольдо». Я правильно сказал?
        Нахмурившись, он ждал от священника одобрения. Но тот смотрел на собаку, покорную воле хозяина, и думал: «Если б можно было вот так же на поводке держать свои чувства!»
        - Ну да, — ответил он рассеянно, — врача можно подождать до утра. Но… больной в тяжелом состоянии.
        - В таком случае, — настаивал стражник, не слишком скрывая некоторое недовольство, вызванное равнодушием священника, — пусть пошлет кого-нибудь за врачом. Больной в состоянии заплатить за это, он ведь не нищий. Но внучка не выполнила даже моего распоряжения, не захотела дать ему слабительное, которое я ему назначил и сам приготовил.
        - Прежде всего надо было причастить его.
        - Вы же сами учите меня, что больного можно причащать и не на голодный желудок.
        - И все же, — возразил священник, теряя терпение, — старик не захотел принять слабительное. Он стискивал зубы, а они у него еще крепкие, и пускал в ход кулаки, как вполне здоровый человек.
        - В таком случае, его внучка, по моему скромному мнению, не должна была позволять себе приказывать мне, стражнику, словно какому-то слуге, бежать за доктором. Ведь не о ране здесь идет речь и не о каком-то преступном увечье, требующем вмешательства врача на законном основании. У стражника достаточно других дел, которыми он обязан заниматься. Я сейчас должен спуститься вниз к речке, к самому броду: мне донесли, что какой-то умник заложил динамит в воду, чтобы глушить форель. Мое почтение.
        Он еще раз по-военному отдал честь и удалился. Собака, как бы подражая хозяину, тоже подавила недовольство и, злая, пошла за ним, поджав хвост, но больше не рычала, только обернулась к священнику и посмотрела на него своими лютыми звериными глазами.
        Пройдя еще немного, священник увидел на площади Антиоко, сидевшего на ограде в трепещущей тени вяза. Приготовив все, что нужно для отходного причастия, он ждал священника и, увидев его, побежал, опережая, в ризницу со стихарем в руках.
        Вскоре оба были готовы: священник в стихаре и епитрахили нес серебряную чашу с елеем, а Антиоко в длинном до земли красном плаще раскрыл зонт из парчи с золотой бахромой и старался, чтобы и священник и серебряная чаша с елеем были в его тени, сам же он при ярком солнечном свете выглядел еще более красным по контрасту с черно-белой фигурой священника. Строгая, почти трагическая серьезность была написана на его лице. Ему казалось, что это он — рыцарь дарохранительницы, именно ему бог поручил миссию защищать святую чашу с елеем. Это, однако, не мешало ему втихомолку посмеиваться над стариками, которые, завидев причастие, вставали с ограды и падали ниц, и над мальчишками, которые становились на колени лицом к парапету, а не к священнику. Они, правда, тут же вскакивали и бежали следом. Антиоко звонил в колокольчик у каждой двери, чтобы известить людей о том, что мимо проходит господь бог. Сразу же принимались лаять собаки, затихал шум ткацких станков, женщины высовывали из окон свои крупные головы, выходили на террасы, и все село приходило в возбуждение от соприкосновения с таинством.
        Какая-то женщина, поднимавшаяся от фонтана с кувшином воды на голове, остановилась, поставила ношу на землю и опустилась рядом с нею на колени.
        И священник побледнел: он узнал одну из служанок Аньезе. Вот этой водой Аньезе умоет свои слезы. И ему показалось, что кувшин, из которого пролилась вода, тоже плачет. Его охватило такое смятение, что он еще крепче сжал в руках серебряную чашу, словно пытаясь удержаться за нее.
        По мере того как они приближались к жилищу старика, мальчишек, бежавших следом, становилось все больше. Дом стоял внизу, там, где дорога уже вступала в долину. Это было высокое строение, сложенное из сланца, с одним только оконцем без стекол, с маленьким немощеным двориком, окруженным невысокой каменной оградой.
        Дверь была распахнута, священник знал, что больной лежит в одежде на циновке[103 - Бедняки-сардинцы, слуги, пастухи спали одетыми на камышовых циновках.] на земляном полу, и вошел в комнату с молитвой, а Антиоко закрыл зонтик и сильнее зазвонил в колокольчик, отмахиваясь им от мальчишек, словно от мух. Но на циновке никто не лежал, комната была пуста. Может быть, больной согласился лечь в постель или его, обессиленного, без труда перенесли в нее.
        Священник толкнул дверь в другую комнату, но и там никого не оказалось. Тогда он выглянул во двор и увидел внучку старика — хромая, еле переводя дыхание, она спускалась по дороге с бутылкой в руке. Она бегала к стражнику за лекарством.
        - Где больной? — спросил священник, когда она вошла, осеняя себя крестным знамением. Не видя дедушки на циновке, она в изумлении вытаращила глаза и испуганно закричала.
        Мальчишки попрыгали с ограды во двор и подошли вплотную к двери, но так как Антиоко отгонял их, они стали задирать его и дергать за плащ. Когда же священник, осмотрев вместе с хромоногой девушкой другие комнаты, появился на пороге все с той же серебряной чашей в руках, они приумолкли и отошли подальше.
        - Его нет! Куда же он подевался? — вопила внучка старика, носясь по дому.
        Тогда малыш, который самым последним свернул с тропинки к дому, выступил вперед и, заложив руки в карманы, спокойно сказал:
        - Царя ищете? Он пошел вниз.
        - Куда?
        - Вниз, — повторил малыш, кивая в сторону долины.
        Внучка, прихрамывая, бросилась вниз по тропинке, мальчишки — за ней. Священник знаком велел Антиоко открыть зонт, и оба не спеша, серьезные и молчаливые, двинулись обратно в церковь, а люди выходили на улицы, — известие о бегстве старика передавалось из уст в уста.
        Пауло вернулся в свою тихую столовую, мать накрывала на стол. Слава богу, хоть было о чем поговорить — о бегстве Царя Никодемо. Антиоко, отнеся в ризницу чашу, мешок и плащ, побежал вниз узнать, как дела. Он вернулся, принеся какие-то странные новости: старик исчез, и поговаривали, что его увезли какие-то родственники, которые хотели завладеть его богатством. Кто-то пошутил: «Говорят, с плоскогорья спустились его собака и орел и унесли его с собой».
        - В собаку не верю, а вот насчет орла смеяться не стоит. Когда я был маленьким, сам видел, как орел унес с нашего двора тяжеленного барана.
        Сбегав еще раз вниз, Антиоко принес известие о том, что больного нагнали на дороге, когда он возвращался на плоскогорье, чтобы умереть там. Он шел в сильнейшей лихорадке, как лунатик, и чтоб не сердить его — не дай бог станет хуже, — родственники довели его до самой хижины.
        - Садись и поешь, — приказал мальчику священник.
        Антиоко занял прежнее место за столом, однако сначала взглянул на мать священника, чтобы понять, как она посмотрит на это.
        Она улыбнулась ему и кивнула, чтобы слушался. И ему показалось, что он стал членом их семьи.
        Ему, наивной душе, и невдомек было, что мать и сын, поговорив о бегстве старика, боялись остаться одни. Мать то и дело замечала, что блуждающий, тревожный взгляд сына вдруг останавливается и делается твердым и бесстрастным, подобно камню, из-за беспросветного мрака, охватившего его душу. И он тоже вздрагивал, видя, что она наблюдает за ним и догадывается о его переживаниях.
        Подав еду, она больше не входила в столовую.
        В полдень снова подул ветер, но легкий и теплый, западный, от него лишь слегка трепетала, поблескивая, листва кустарника, что рос на скале. Вся комнатка оживилась игрой отблесков этой листвы и переливчатым светом, падающим из оконца под потолком, в котором виднелось небо, пересеченное серебристыми струнами тонких облачков, и казалось, ветер играет на них свою нежную музыку.
        Вдруг раздался стук в дверь, и очарования как не бывало. Антиоко побежал открыть. Молодая вдова, бледная, с испугом в больших черных глазах, хотела поговорить со священником, а маленькая девочка, которую она крепко держала за руку, тянула ее назад и вся выкручивалась при этом. Ее черные волосы выбивались из-под красного платка, и на мертвенно-бледном лице горели, словно у дикой кошки, зеленые глаза.
        - Она больна, — сказала вдова, — я хочу попросить священника, чтобы он прочитал Евангелие и изгнал злого духа, который вселился в нее.
        Антиоко, приоткрыв дверь, немного растерялся и даже испугался. Не время теперь беспокоить священника по таким делам. Однако девочка, которая продолжала выкручиваться и, стремясь вырваться, пыталась укусить мать за руку, вызывала жалость и тревогу.
        - В нее вселился злой дух! — прошептала мать, краснея от стыда.
        Тогда Антиоко, уже не колеблясь, впустил ее и даже помог ввести девочку, которая цеплялась за дверной косяк.
        Узнав, о чем идет речь, — третий день уже, как маленькая больная находилась в таком возбужденном состоянии, пыталась убежать и оставалась глухой ко всем увещеваниям, — священник велел подвести ее ближе, взял за плечи, осмотрел глаза и рот.
        - Наверное, долго была на солнце? — спросил он.
        - Нет, дело не в этом, — тихо ответила мать. — Я думаю, в нее вселился злой дух. Вот, — добавила она со слезами, — теперь моя девочка это уже два существа.
        Священник встал с намерением пройти в свою комнату за Евангелием, но тут же раздумал и послал туда Антиоко.
        Книгу раскрыли на столе, и священник, возложив руку на голову девочки, которую мать крепко держала, опустившись на колени, принялся читать:
        - «…И тогда Христос прибыл в страну Гаргесинскую, реченную Галилеей. И когда он сошел с лодки, его встретил бесноватый, вышедший из пещеры, где погребали мертвых. Был он наг и вид имел свирепый. И когда он увидел Христа, закричал громко: „Иисус, сын божий, что тебе до меня? Что общего есть между нами? Зачем пришел ты сюда мучить меня?“»
        Антиоко перевернул страницу, смотря на руку священника, лежавшую на столе, и на словах «Что общего есть между нами?» заметил, что рука эта слегка задрожала. Он тут же взглянул на священника и увидел, что его глаза полны слез.
        Охваченный сильным волнением, мальчик тоже опустился на колени рядом с вдовой, не переставая держать книгу, и подумал: «Он — самый добрый человек на свете. Он плачет, читая слова божии». И не решался больше поднять на него глаза, только свободной рукой дергал девочку за юбку, чтобы она тоже опустилась на колени, правда, с тайным опасением, что злой дух, выйдя из нее, переселится в него.
        Одержимая злым духом девочка перестала выкручиваться. Она выпрямилась и, казалось, стала выше ростом, вытянула тонкую шею, выпятила подбородок над узлом красного платка и устремила глаза на священника. Рот у нее открылся, и казалось, слова Евангелия и шелест листвы на скале зачаровали ее. Внезапно, стоило Антиоко посильнее дернуть за платье, она тоже опустилась на колени. Рука священника, которую он держал на ее голове, повисла в воздухе, голос его задрожал.
        - «…Человек же, из которого вышли бесы, просил его, чтобы быть с ним. Но Иисус отпустил его, сказав: „Возвратись в дом твой и расскажи, что сотворил тебе бог…“».
        Священник умолк и отвел руку. Девочка, совсем успокоившись, повернулась и посмотрела на Антиоко. В тишине еще отчетливее стал слышен шелест листвы и далекие удары каменотеса.
        Пауло страдал. Ни на мгновение не поверил он в выдумку вдовы — в то, что в девочку вселился дьявол. Ему казалось, что он читал Евангелие, не ощущая в себе веры. Вот в нем самом, это точно, действительно сидел злой дух и не желал уходить. Тем не менее он вдруг почувствовал себя ближе к богу: «Что общего есть между мной и тобой, господи?» И ему казалось, что все эти верующие — и вдова, и дети, и даже мать, которая молилась в кухне на коленях, — все склонялись не перед властью его, а перед убожеством его.
        Когда же вдова наклонилась, чтобы поцеловать ему ногу, он тут же отпрянул от нее. Он думал о своей матери, которая знала все, и испугался, что она осудит его.
        У вдовы, когда она поднималась с колен, был такой растерянный вид, что дети — и мальчик, и девочка — рассмеялись. Тогда и священнику стало легче на душе.
        - Ну хорошо, вставайте, — сказал он. — Все в порядке.
        Они поднялись. И Антиоко побежал открыть дверь, потому что опять кто-то стучал.
        Это пришел сельский стражник со своей собакой на поводке.
        Антиоко сразу же с ликованием сообщил ему:
        - Сейчас произошло чудо. Он изгнал злых духов, которые вселились в Нину Мазию.
        Но стражник не верил в чудеса. Он освободил проход:
        - Так выпустим их.
        - Они вселятся в вашу собаку.
        - Не могут они в нее вселиться. В ней и так сидят злые духи!
        Он шутил, но не терял при этом присущей ему важности. В дверях столовой, не удостоив даже взглядом женщин, он отдал честь священнику:
        - Мне нужно поговорить с вами наедине.
        Женщины удалились на кухню, а Антиоко пошел наверх положить книгу на место. Хотя его и переполнял восторг от свершившегося, спустившись, он задержался у дверей послушать, с чем пришел стражник. А тот сказал:
        - Извините, что я ввел сюда собаку. Она чистая и не помешает нам, потому что понимает, где находится. — Собака действительно сидела смирно, опустив глаза и поджав хвост. — Речь пойдет о старике Никодемо Пания, по прозвищу Царь Никодемо. Он оказался у себя в хижине и выразил желание видеть вас и причаститься. По моему скромному мнению…
        - Святой боже! — перебил его священник и вдруг по-детски обрадовался, что нужно отправиться на плоскогорье, — ведь это позволит ему как-то заглушить трусливую тревогу.
        - Да, да, — торопливо добавил он. — Надо поискать лошадь. А как дорога?
        - О лошади и дороге позабочусь я. Это моя обязанность.
        Священник предложил ему вина. Стражник из принципа никогда ни у кого не соглашался выпить даже стакан вина. Но тут он почувствовал, что его гражданский долг настолько хорошо согласуется с религиозным долгом священника, что принял предложение. Он выпил и стряхнул оставшиеся капли на землю — потому что, по его мнению, земля тоже должна получить свою долю от всего, что потребляет человек, — и поблагодарил, отдав честь. Пауло заметил, что собака завиляла хвостом, подняла глаза и дружелюбно взглянула на него.
        Антиоко открыл дверь и, войдя в столовую, вытянулся, как солдат. Он пожалел, что его мать напрасно будет ждать в этот день священника, наведя порядок в остерии и приготовив угощение для гостя. Однако долг прежде всего.
        - Что собирать? — спросил он, подражая важному тону стражника. — Зонтик тоже взять?
        - Нет, зачем же? Мы поедем верхом. А тебе, я думаю, не надо ехать, хотя я мог бы посадить тебя на круп лошади.
        - Я пойду пешком. Я никогда не устаю.
        И действительно, несколько минут спустя он уже был готов: в одной руке ящичек, через другую перекинут красный плащ. Он охотно взял бы и зонтик, но надо было послушаться наставника.
        Пока он ждал священника у церкви, оборванные ребятишки, для которых площадь перед ней была обычным полем боя, с любопытством окружили его, не смея, однако, подойти слишком близко, и смотрели на ящичек с чувством религиозного почтения, даже с некоторым страхом.
        - Мы пойдем с тобой, — сказал один из них.
        - Вы будете держаться от меня за тысячу метров, иначе я спущу с поводка собаку стражника.
        - Собаку стражника? Да ты сам будешь держаться от нее за тысячу метров!
        - Я? — проговорил он с высокомерной улыбкой.
        - Ну да, ты ведь думаешь, что ты сейчас сам господь бог, раз держишь в руках настоящего бога.
        - А я, — заявил один бесстыдник, — будь я на твоем месте, дал бы деру с этим ящичком и чего бы только не наколдовал с помощью этого елея.
        - Пошел прочь, овод! Злой дух, которого изгнали из Нины Мазии, вселился в тебя.
        - Что? Злой дух?
        - Да, — важно сказал Антиоко, — сегодня после полудня он изгнал злого духа из Нины Мазии. Вот она идет.
        Вдова, держа девочку за руку, вышла из дома священника. Ребята бросились ей навстречу, и известие о чуде в одно мгновение облетело деревню. Ликование было почти таким же, как тогда, когда встречали нового священника, — все село собралось на площади, и мать усадила Нину Мазию на верхнюю ступеньку у врат церкви. Темноволосая девочка, сверкая зелеными глазами из-под красного платочка, походила на идола, которому поклонялись эти примитивные люди.
        Женщины плакали, стараясь прикоснуться к ней. Тем временем подошел стражник с собакой, а священник появился на площади верхом на лошади. Толпа с невнятным говором последовала за ним, словно в процессии. Он приветственно махал рукой, поворачиваясь во все стороны, чтобы поблагодарить собравшихся, но помимо огорчения он еще больше испытывал скуку от всего происходящего. Выехав на дорогу, идущую вниз, он остановился и, казалось, хотел что-то сказать, но сразу же пришпорил лошадь и ускакал. В отчаянии он инстинктивно стремился исчезнуть, скрыться в долине, затеряться, совершенно раствориться в этом покрытом лесами пространстве, которое открывалось перед ним.
        Ветер усиливался. При ярком полуденном солнце чаща леса и заросли кустарника сверкали трепещущей листвой, река отражала голубизну неба, и колесо водяной мельницы, казалось, разбрызгивало вокруг себя бриллианты. Стражник с собакой и Антиоко с ящичком спускались вниз к реке, сохраняя строгий вид, исполненные сознания совершаемого долга. И священник поехал более степенно. За рекой дорога переходила в тропинку, которая вела на плоскогорье мимо невысоких каменных оград, корявых деревьев и кустов ежевики. Западный ветер, мягкий и теплый, доносил густые запахи, словно расстилал перед ними ароматный ковер из цветов тимьяна и диких роз.
        Дорога поднималась все выше и выше. Когда на повороте тропинки село исчезло из виду, с ними остались только ветер, камни да марево, соединявшее на горизонте небо с землей.
        Время от времени лаяла собака, и казалось, что ей отвечают другие злые собаки, — это было эхо.
        На полпути священник предложил Антиоко забраться на лошадь, но мальчик отказался, лишь неохотно передал ему ящичек.
        И только тогда он позволил себе заговорить со стражником, впрочем, это была напрасная попытка, потому что тот ни на минуту не забывал, что наделен высокой властью, — то и дело останавливался, хмурил лоб, натягивал фуражку на глаза, посматривая по сторонам так, словно все земли вокруг принадлежали ему одному и приходилось остерегаться какой-то опасности. Тогда и собака останавливалась как вкопанная, нюхая воздух, и легкая дрожь пробегала по ее шее.
        К счастью, все было спокойно этим ветреным днем, только черные силуэты стройных коз появлялись иногда на вершинах скал среди этой каменной пустыни и лесных чащ на фоне розовых облаков.
        Но вот они оказались у крутого склона, загроможденного глыбами гранита, словно какой-то великан накидал их одну на другую с поразительной легкостью.
        Антиоко узнал место, где он был однажды со своим отцом, и, пока священник делал большой круг в объезд по тропинке и стражник, верный своему долгу, следовал за ним, мальчик вскарабкался вверх по камням и первым добрался до хижины больного охотника.
        Это была жалкая лачуга, сплетенная из веток, которую старый отшельник окружил оградой из каменных глыб и, чтобы еще больше укрепить эту своего рода доисторическую крепость, еще обложил камнями.
        Солнце проникало сюда с трудом, как в колодец, горизонт на три четверти был закрыт, и только справа, в просвете между двумя утесами, просматривались голубой простор и серебряная полоска вдали — море.
        Внук старика высунул из хижины свою курчавую черную голову.
        - Идут, — объявил Антиоко.
        - Кто идет?
        - Священник и стражник.
        Парень выскочил из хижины, стройный и волосатый, как и его козы, и принялся ругать стражника, который без конца вмешивается не в свое дело.
        - Сейчас я ему все ребра пересчитаю, — пригрозил он. Однако, увидев собаку, отступил, а та побежала к местному псу, и они стали обнюхивать друг друга в знак приветствия.
        Антиоко взял свой ящичек и сел на камень против голубого проема в каменной ограде, откуда видны были бесчисленные шкуры животных, разложенные на скалах для просушки: черно-серые в полоску — кабаньи и, темные в золотых пятнах — куньи; виден был отсюда и старик, лежащий в хижине на шкурах, его седые волосы и темное бородатое лицо, на котором уже проступила печать смерти.
        Священник склонился к умирающему с вопросом, но тот не отвечал — глаза закрыты, губы лиловые, и капелька крови в углу рта.
        Немного поодаль стражник, присев на камень, — собака улеглась у его ног — тоже глядел в хижину, негодуя, что умирающий нарушает закон, то есть не называет свою последнюю волю. И Антиоко, помрачнев, отвел от него глаза невольно подумав о том, что стражник охотно натравил бы собаку на старого упрямца.
        Священник в хижине все ниже склонялся к старику, зажав сложенные руки между колен. Большой лоб его навис над измученным лицом больного, губы неприязненно оттопырились.
        Он тоже молчал. Казалось, забыл, зачем он тут, к внимал только голосу ветра, напоминавшему далекий плеск моря. Внезапно собака стражника с лаем вскочила, и Антиоко услышал над головой шум крыльев. Он обернулся и увидел на скале орла, прирученного старым охотником, с сильным, словно небольшой рог, клювом: его огромные крылья, похожие на веер, величественно раскрывались и закрывались с коротким хлопком.
        Сидя в хижине возле умирающего, Пауло думал: «Вот оно — лицо смерти. Этот человек бежал от людей, потому что боялся слишком много грешить. И вот он здесь — камень среди камней. Точно так же буду умирать и я — через тридцать, сорок лет, после вечного изгнания. А она, наверное, еще ждет меня сегодня вечером…»
        Он вздрогнул. Ах нет, нет, он еще не мертвец, как ему показалось было. Жизнь кипела в нем, пробуждалась сильно и упрямо, подобно орлу среди камней.
        «Надо было бы заночевать тут. Если я не вернусь к ней этой ночью, я спасен. Ну, Пауло, держись».
        Он вышел из хижины и в задумчивости опустился на камень рядом с Антиоко. Закат уже окрашивал горизонт красноватым светом. Тени удлинялись — от утесов и кустарников. Листья трепетали на ветру, и казалось, на ограде дрожали солнечные блики. Вот так же и он не мог разобраться в самом себе — где тень, где свет, не мог понять, какое из его желаний было сильнее.
        - Старик уже больше не в силах говорить. Началась агония. Сейчас начнем соборовать. А когда он отойдет, надо позаботиться о том, чтобы перенести его тело вниз. Надо бы… — добавил он тихо, но так и не решился закончить фразу, он хотел сказать: «Надо бы переночевать тут».
        Антиоко поднялся и приготовил все, что нужно для, соборования. Он открыл ящичек, с удовольствием щелкнув серебряными застежками, достал скатерть и чашу, развернул плащ и набросил его себе на плечи — казалось, это он священник.
        Когда все было готово, они вернулись в хижину, где внук старика, стоя на коленях, поддерживал голову умирающего.
        Антиоко опустился на колени с другой стороны, и полы его плаща ярким пятном легли на землю, расстелил скатерть на камне, служившем стулом. Серебряная чаша отражала красный цвет его плаща.
        Стражник тоже преклонил колени возле ограды, рядом со своей собакой.
        Священник помазал елеем лоб старика и его ладони, которые за всю жизнь не совершили ни одного насилия, помазал ноги, которые увели его подальше от людей, как от самого страшного зла в мире.
        Заходящее солнце посылало в хижину свои последние приглушенные лучи, в свете которых Антиоко выглядел рядом с умирающим и священником словно раскаленный уголь среди пепла.
        «Надо возвращаться, — подумал Пауло, — незачем оставаться тут».
        - Совсем плох, — сказал он стражнику, выйдя из хижины, — уже без сознания.
        - Коматозное состояние, — уточнил стражник.
        - Еще несколько часов, и он умрет. Надо позаботиться о том, чтобы перенести тело вниз. — И он опять хотел добавить: «Надо бы переночевать тут», но устыдился своего притворства.
        В то же время он чувствовал, что ему хочется двинуться в обратный путь, вернуться в село. С наступлением вечера грех снова манил его, словно опутывал сетью из тени. И он понимал это и пугался. Но в глубине души был настороже, чувствовал, что совесть его не дремлет, готова помочь ему.
        «Только бы не видеть ее этой ночью, и я спасен».
        Если бы кто-нибудь мог задержать его! Если бы старик поднялся и схватил его за одежду!
        Он снова сел и попытался сообразить, который час. Солнце уже зашло за верхнюю линию плоскогорья, и там, наверху, стволы дубов вырисовывались на красном горизонте, словно колонны портика, обрамленного большой черной каймой. Даже смерть не нарушала покоя этого великого уединения.
        Пауло почувствовал усталость, и ему так же, как утром у алтаря, захотелось лечь на камни и уснуть.
        Тем временем стражник начал действовать. Он опустился на колени возле умирающего и что-то зашептал ему на ухо. Внук охотника смотрел на него с подозрением, но ухмыляясь про себя, а потом подошел к священнику и сказал:
        - Теперь, когда вы выполнили свой долг, идите, идите с миром. Дальше я все сделаю сам.
        Стражник вышел из хижины.
        - Он уже не в силах говорить, — сказал он, — но по одному его знаку я понял, что он уладил все свои дела. Никодемо Пания, — добавил он, обращаясь к внуку, — по совести скажи, можем ли мы уйти со спокойной душой?
        - Если бы не святое причастие, так вам незачем было бы и приходить сюда. Какое вам до меня дело?
        - Надо уважать закон! И помалкивай, Никодемо Пания!
        - Перестаньте, не надо кричать, — вмешался священник, кивнув в сторону хижины.
        - Вы меня учите, что в жизни самое главное — это долг, что нужно всегда выполнять свой долг, — заметил стражник.
        Задетый за живое, священник быстро поднялся. Все теперь трогало его сердце, и ему казалось, будто сам бог изрекает свои желания людскими устами.
        Он сел на лошадь и сказал внуку старика:
        - Не оставляй своего деда, пока не скончается. Бог велик, и мы никогда не знаем, что может случиться.
        Парень пошел проводить их.
        - Послушайте, — сказал он, когда они отошли подальше от стражника, — дед дал мне деньги. Вот они тут у меня, под мышкой. Не так уж много, но сколько бы их ни было, могу я считать их своими?
        - Если он дал их только для тебя, значит, они твои, — ответил Пауло и обернулся, чтобы посмотреть, следуют ли за ним остальные.
        Они шли за ним. Антиоко опирался на палку, которую сделал себе из ветки какого-то твердого дерева. Стражник, козырек и пуговицы которого поблескивали в сумерках, прежде чем ступить на тропинку, обернулся и отдал честь хижине. Он отдал честь смерти. И орел словно ответил ему из своего гнезда, еще раз похлопав крыльями перед сном.
        Ночная темнота быстро поднималась навстречу им из долины и вскоре совсем окутала троих путников. Однако на повороте тропинки за рекой далекий свет, доходивший из деревни, осветил им дорогу. Казалось, там наверху пылает пожар. Яркие огни горели на скале, и стражник рассмотрел своим острейшим зрением, что на площади у церкви двигается много теней.
        Была суббота, и почти все мужчины вернулись в село, но это никак не объясняло, почему горят такие костры, а люди в таком необычном волнении.
        - Я знаю почему! — радостно воскликнул Антиоко. — Они ждут нашего возвращения, чтобы отпраздновать чудо Нины Мазии.
        - О боже, боже! Как же ты глуп, Антиоко! — вздохнул священник, почти со страхом глядя в сторону села, освещенного огнями.
        Стражник ничего не сказал, только сердито дернул за поводок, и собака залаяла. Глухой лай эхом прокатился по долине, и священнику в страхе показалось, будто это какой-то таинственный голос упрекал его в злоупотреблении простодушием своих прихожан.
        «Что я сделал из них? — пытал он себя. — Уничтожив себя, я уничтожил их. Господи, спаси нас и помилуй!»
        И он решил сейчас же, въехав в село, совершить героический поступок: выйти в центр площади и перед всем миром покаяться в своем грехе, раскрыть перед людьми свое ничтожество, открыть свою душу и обнажить несчастное сердце, жалкое, но охваченное огнем великого горя, и огонь этот гораздо сильнее, нежели костры из сухих веток, которые пылают на скале.
        Совесть, однако, шептала ему: «Они празднуют свою веру, празднуют бога в тебе. И ты, ничтожество, не имеешь права вставать между ними и богом».
        Но какой-то другой голос, из еще более дальней глубины совести, говорил ему: «Нет, дело не в этом. Дело в том, что ты трус. Боишься страданий, боишься и вправду сгореть».
        И по мере того как они приближались к селу, к людям, он чувствовал себя, как никогда, растерянным. Что делать? Ему казалось, что эти тени и свет от костров на скале, озаряющий все вокруг, каждый камень, каждый стебель, рождены были его совестью. Но какова же истина — тень или свет?
        Он вспомнил, как приехал в село много лет назад. Мать с волнением следовала за ним, как следуют за ребенком, который делает первые шаги.
        «И я упал перед ней… И она думает, что подняла меня, но я смертельно ранен. Боже мой, боже мой…»
        И вдруг он почувствовал облегчение при мысли, что этот неожиданный праздник отвлекал его от мучений, быть может даже от опасности…
        «Приглашу я их к себе домой, и пройдет вечер… Будет уже поздно… Если минет эта ночь, я спасен».
        Уже можно было различить наверху, на площади, черные пятна беретов[104 - Имеются в виду сардинские береты. Спереди у них два острых конца, сзади напуск. Передние концы могут быть подняты вверх или опущены на лоб, и тогда издали берет напоминает капюшон.] и огни по сторонам церквушки, которые трепетали, словно красные знамена. Колокола не звонили, как в день его приезда, но фисгармония как бы вторила своим печальным звуком колыхавшемуся вокруг свету.
        И вдруг над колокольней взвилась серебряная звезда, которая тут же рассыпалась и растворилась во тьме, сопровождаемая выстрелом, прогремевшим на всю долину. Раздался радостный крик, а потом последовали новые вспышки и выстрелы. Стреляли, выражая ликование, как во время торжественного праздника.
        - Они с ума посходили все! — воскликнул стражник. И пустился бегом вместе с мрачно лаявшей собакой, словно там наверху вспыхнуло восстание, которое нужно было подавить.
        Антиоко же хотелось плакать. Он смотрел на священника, возвышавшегося на лошади, — черный силуэт всадника на ярком фоне огней, и ему казалось, что это святой, возглавляющий процессию.
        «Моя матушка сегодня хорошо заработает на всем этом веселье», — между тем подумал он. И вдруг почувствовал себя таким счастливым, что развернул свой плащ, накинул его на плечи, потом взял у священника ящичек, но палку не бросил. Так и вошел в село, подобно одному из волхвов.
        Внучка старого охотника окликнула священника с порога своего дома и спросила, что слышно про деда.
        - Все в порядке.
        - Значит, ему лучше?
        - Твой дед уже умер.
        Она вскрикнула, и это была единственная звучащая диссонансом нота во всем празднике.
        Мальчишки уже помчались навстречу священнику. Они окружили лошадь, словно рой мух, — так с этим эскортом он и поднялся на площадь. А народу было не так уж и много, как представлялось издали: это тени умножали число людей. Появление стражника с собакой внесло некоторый порядок. Мужчины держались у ограды, под деревьями, освещаемыми огнями, некоторые пили возле маленькой остерии, принадлежавшей матери Антиоко. Женщины с уснувшими на руках детьми сидели на ступеньках церкви, окружив Нину Мазию, спокойную, точно сонная кошка.
        Стражник с собакой, застывший посреди площади, походил на монумент.
        При появлении священника все устремились к нему. Однако лошадь его, которую он незаметно пришпорил, прибавила шагу и направилась к спуску по другую сторону площади, к дому своего хозяина.
        А тот был среди пьющих мужчин возле остерии. Он подошел к лошади со стаканом в руке и ухватил ее под уздцы.
        - Эй, кляча, ты чего? Я ведь здесь.
        Лошадь тут же остановилась и потянулась к нему губами, словно желая выпить его вино. Священник хотел было слезть на землю, но мужчина удержал его, тронув за ногу, подвел лошадь с всадником к остерии и протянул стакан товарищу, державшему бутылку.
        Все, мужчины и женщины, окружили их. На золотистом фоне открытой в остерии двери выделялась высокая цыганская фигура матери Антиоко, лицо которой в отсветах костров отливало медью. Она, улыбаясь, глядела на происходящее. Дети, проснувшиеся от шума, слегка испуганные, вертелись на руках у матерей, и от их движений поблескивали коралловые и золотые амулеты, которыми были украшены все женщины, даже самые бедные. И среди этой одноликой колышащейся толпы священник, сидевший высоко на лошади, и в самом деле выглядел пастырем среди своего стада.
        Старик с седой бородой, положив ему руку на колено, обратился к толпе.
        - Люди, — с волнением в голосе сказал он, — вот он — воистину божий человек.
        - Тогда пусть выпьет за наше здоровье и сотворит еще одно чудо — чтоб у нас не переводилось вино, — воскликнул хозяин лошади, протягивая стакан.
        Пауло взял его и поднес к губам, но зубы у него стучали, и красноватое в отблесках огней вино показалось ему кровью.
        Он снова сидел за столом в своей маленькой столовой, освещенной масляной лампой. Огромная желтая луна всходила по бледному небу над скалой, которая в окошке выглядела горой.
        У него засиделись старик с седой бородой, хозяин лошади и другие крестьяне, которых он пригласил составить компанию. Пили, шутили, рассказывали разные охотничьи истории. Старик с седой бородой, тоже охотник, осуждал Царя Никодемо за то, что старый отшельник, по его словам, охотился не по-божески.
        - Не хочу говорить худого в последний его час, но правды ради скажу, что он охотился только за выгодой. Скажем, прошлой зимой за одни только куньи шкурки он выручил тысячи лир. А бог позволяет убивать животных по закону, не всех до единого. А он ловил их даже силками, а это не дозволено, потому что животные, как и мы, страдают, если оказываются в ловушке, — для них это, наверное, самые страшные часы. А однажды я сам собственными глазами видел силок, в котором была одна лишь заячья лапа. Понимаете? Заяц, попавший в ловушку, отгрыз себе лапу и убежал, лишь бы вырваться на свободу. К тому же зачем ему столько денег, Никодемо? Он копил их. А теперь внук его пропьет все в несколько дней.
        - Деньги на то и существуют, чтобы тратить их, — сказал хозяин лошади, известный своим тщеславием. — Я, к примеру, всегда тратил их, хотя бы ради развлечения, никому, однако, не причиняя зла. Однажды в праздник, не зная, что еще придумать, я остановил торговца ситами, который проходил мимо, навьюченный своим товаром. И я купил у него все сита, пустил их по площади и побежал за ними, подталкивая ногой. Тут же со смехом и криками все бросились следом за мной. И мальчишки, и парни, и даже солидные люди стали подражать мне. Такая хорошая игра получилась, что до сих пор еще вспоминают. А прежний священник, каждый раз, встречая меня, еще издали спрашивал: «Ну, Паскуале Мазия, нет ли у тебя сита, чтобы поноситься за ним?»
        Гости смеялись, один только священник казался рассеянным, был бледным и усталым. И старик с седой бородой, почтительно смотревший на него, намекнул приятелям, что пора уходить. Пора было оставить в святом одиночестве и дать наконец отдохнуть слуге божьему.
        Гости поднялись все разом и, пятясь, стали прощаться. И Пауло остался наедине с дрожащим огоньком лампы и луной, смотревшей в оконце. С улицы доносился топот по мощеной мостовой подкованных сапог удалявшихся мужчин.
        Еще рано было идти спать. И хотя он чувствовал себя очень утомленным, вконец измученным, словно целый день носил какое-то ярмо, он вовсе не собирался подниматься к себе в комнату.
        Мать была еще в кухне. Он не видел ее, но чувствовал, что она бодрствовала, как и накануне ночью.
        Как и накануне ночью! Ему показалось, что он долго спал и внезапно проснулся: и эта тоска после возвращения от Аньезе, ночные мысли, письмо, месса в церкви, поездка на плоскогорье, праздник, который устроили крестьяне, — все это было во сне. А настоящая жизнь начинается только сейчас: он выходит… делает несколько шагов… открывает дверь, возвращается к ней… Настоящая жизнь только начинается.
        «Может быть, однако, она не ждет меня. Больше не ждет».
        И он почувствовал, как ноги его ослабели и колени подкосились. Снова его охватил страх, но теперь уже не от желания вернуться к ней, а при мысли, что она смирилась с судьбой и старается забыть его.
        И он понял, что с тех пор, как вернулся с плоскогорья, в самой глубине души его больше всего беспокоило молчание Аньезе, ее исчезновение — он ничего, ничего не знает о ней.
        Ведь настоящая смерть — если она разлюбит его.
        Он закрыл лицо руками, попытался представить ее и мысленно начал упрекать в том, в чем она должна была бы упрекать его.
        «Аньезе, ты не можешь забыть свои обещания. Как, как ты можешь забыть их? Ты крепко сжимала мои руки, говоря: „Мы связаны для жизни и для смерти“. Возможно ли, чтобы ты забыла об этом. Ты говорила: „Знаешь, знаешь…“»
        Он провел рукой по затылку, вокруг шеи, ему казалось, что-то душит его.
        «Злой дух поймал меня в свои силки».
        И он вспомнил о зайце, который отгрыз себе лапу.
        Он тяжело вздохнул, поднялся, взял лампу. И хотел бы, сжав волю в кулак, тоже грызть свое тело, лишь бы вырваться на волю. Он направился уже к себе, но, проходя мимо двери в кухню, увидел, что мать сидит там на своем обычном месте, а рядом с ней прикорнул Антиоко.
        - Почему мальчик еще здесь?
        Мать повернулась к сыну, но с ответом не спешила. Ей не хотелось начинать разговор, она охотно прикрыла бы Антиоко своим передником, лишь бы Пауло не задерживался, поскорее ушел к себе в комнату. Она уже обрела веру в него, но тоже невольно думала о злом духе и о том зайце.
        Антиоко открыл глаза. Он отлично знал, зачем задержался здесь, несмотря на уговоры матери священника идти домой.
        - Я здесь потому, что моя мама ждет вас.
        - В такое позднее время и по гостям? — вмешалась мать священника. — Иди-ка лучше домой поскорей, иди и скажи, что Пауло устал и навестит вас завтра.
        Обращаясь к мальчику, она смотрела на Пауло и видела его застывший взгляд, который он вперил в лампу, видела, что ресницы его дрожат, словно крылья ночной бабочки, порхающей возле огня.
        Антиоко поднялся, опечаленный.
        - Но ведь мама ждет. И думает, что дело важное.
        - Будь оно важное, он уже был бы у вас. Иди, иди домой.
        Голос у нее был резкий. Пауло посмотрел на нее, и в его глазах внезапно зажегся недобрый огонек: он понял, что мать боится, как бы он опять не ушел, и ощутил глухое недовольство.
        Он резко опустил лампу на стол и махнул Антиоко:
        - Идем к тебе.
        В коридоре он все же обернулся:
        - Я скоро возвращусь, мама, не запирайте дверь.
        Она не шелохнулась, но, когда они вышли, открыла дверь и последила за ними: они пересекли залитую луной площадь и вошли в остерию, где еще горел свет. Только тогда она вернулась в кухню и села ждать, как накануне ночью.
        Она с удивлением заметила, что не опасается появления прежнего священника. Все это приснилось ей. Однако в глубине души она не была уверена, что призрак не вернется и не спросит, заштопала ли она ему носки.
        - Да, я их заштопала, — громко сказала она, имея в виду носки, которые починила для своего сына. И поняла: если призрак появится опять, она не растеряется и сумеет договориться с ним.
        Все было тихо и спокойно в селе, залитом лунным светом. В окошко видна была блестящая листва деревьев на скале, и казалось, что каждый листик испускает серебряную искорку. Небо приобрело молочный оттенок, аромат пахучих кустарников заполнял дом. Мать тоже обрела спокойствие и, уже сама не понимая почему, не страшилась больше того, что ее Пауло мог еще быть подвластен греху. Она вспомнила его дрожащие, как у готового расплакаться ребенка, ресницы, и ее материнское сердце преисполнилось наконец сострадания: «Почему, господи, почему?..»
        Она не решалась задать себе этот вопрос, но он лежал в глубине ее души подобно камню на дне колодца. Почему же, господи, Пауло не мог любить женщину? Все могут любить, даже слуги и пастухи, даже слепые и осужденные в тюрьме, почему же ее Пауло, ее дитя, один он не может любить?
        Однако жизнь вновь вернула ее к реальности. Она вспомнила слова Антиоко, и ей стало стыдно, что она оказалась глупее мальчика.
        «Самые молодые священники первые захотели жить вдали от женщин, свободными и целомудренными».
        И ее Пауло был сильным человеком. Он ни в чем не уступал своим далеким предкам. Он не станет плакать, нет. Его ресницы не дрогнут и будут сухими, как у покойника. Он был сильным.
        «Это я впала в детство».
        Да, ей казалось, что она постарела лет на двадцать за этот долгий день, преисполненный волнений. Каждый час приносил ей какой-нибудь удар, каждая минута вонзалась ей в душу, подобно тому, как лом каменотеса вгрызался в твердые валуны там, за скалой.
        Многое стало ей теперь ясно и представлялось не таким ужасным, как вчера. И она вспомнила Аньезе, которая смотрела на нее гордо, скрывая свои чувства.
        «Она тоже сильная и сумеет все держать в тайне».
        Мать медленно засыпала огонь золой, чтобы ни одна искорка не могла выбраться наружу и перекинуться на что-нибудь лежащее рядом, потом отправилась запереть дверь, так как знала, что у сына всегда с собой имелись ключи. Она шагала решительно, словно хотела, чтобы сын услышал эти твердые шаги, хоть и находился далеко, и понял, что она уверена в нем.
        И все же она хорошо сознавала, что эта ее уверенность не была столь твердой. А что вообще прочно в нашей жизни, боже милостивый? Даже горы, даже фундаменты церквей и те непрочны, потому что землетрясения могут разрушить их. Так и она — хоть и была уже уверена в своем Пауло и в самой себе, но при этом у нее все же оставался некоторый страх перед тем неведомым, что могло произойти. И она опустилась на стул в своей комнате, думая, что, наверно, было бы лучше, если бы она не запирала двери.
        Потом она встала и принялась развязывать тесемки передника, но они так запутались, что в конце концов терпение ее иссякло.
        Надо было обрезать тесемки, и она пошла искать ножницы в корзинке для рукоделия. А там свернулся котенок, он согрел своим телом мотки ниток, стали теплыми и ножницы, и ей показалось, что они словно ожили в ее руках. Но она тотчас же положила их на место. Нет, не нужно резать узел. Подойдя к лампе, она стала распутывать его и постепенно все-таки развязала. Она вздохнула и начала раздеваться, аккуратно складывая одежду на стул, но прежде достала из кармана ключи и разложила их рядом на ночном столике, и они походили на доброе семейство на отдыхе. Так учили ее хозяева: порядок, во всем должен быть порядок. И она все еще повиновалась старым приказам.
        Она снова опустилась на стул в своей короткой рубашке, которая открывала ее ноги, казавшиеся деревянными, и зевнула — зевнула от усталости и покорности.
        Он вернется и, увидев запертую дверь, поймет, что его мать нисколько не сомневается в нем. С сыном нужно было обращаться только так — выказывая ему полную уверенность. И все же она прислушивалась, не так, как накануне ночью, но прислушивалась.
        Она сбросила туфли, поставила их рядом — две дружные сестры, которые и ночью должны быть вместе, и продолжала молиться и зевать. Она зевала не только от усталости и покорности, но и потому, что нервничала.
        О чем он будет говорить с матерью Антиоко? Эта женщина не пользовалась хорошей репутацией. Она занималась ростовщичеством, говорили также, что и сводничеством. Мать задула свечу и, смочив слюной пальцы, потушила фитилек и легла в постель. Но не смогла расслабиться.
        Ей почудились шаги в комнате сына. Опять явился призрак? Жуткий страх, что он бросится к ней в постель и овладеет ею, помутил рассудок, кровь застыла в жилах, а потом хлынула к сердцу, подобно тому, как бунтующая толпа лавиной устремляется по улицам города к площади. Но она тут же взяла себя в руки и устыдилась своего испуга, вызванного конечно же беспокойством о ее Пауло.
        Нет, она не хотела, не желала больше следить за его поступками. Она должна сохранять спокойствие, должна оставаться вот так, как сейчас, в темноте, в своей комнатке служанки. Она улеглась поудобнее, укрылась одеялом, заткнула даже уши, чтобы не слышать, возвращается он или нет. Но где-то в самой глубине души она все равно чувствовала, что он не вернется, чувствовала, что кто-то насильно увел его, как уводят танцевать человека, несмотря на его сопротивление.
        Однако она была уверена в нем. Рано или поздно он сумеет освободиться. Кроме того, она же была тут, под одеялом, и ведь не спала. И ее не покидало ощущение, будто она все еще теребит запутанный узел на своем переднике, решив развязать его.
        Глухой шум в ушах казался ей гулом толпы, собравшейся на площади и еще дальше, в долине, — гулом множества людей, которые на что-то жаловались, и смеялись, и пели, и плясали. Ее Пауло был среди них. А где-то высоко-высоко кто-то нежно играл на лютне. Наверное, глядя на танцующих людей, это играл сам господь бог.
        Мать Антиоко весь день думала о том, что могло послужить причиной появления священника у нее в доме, но всячески старалась скрыть, что ждет его. Может быть, он собирался укорять ее за ростовщичество и за кое-какие другие занятия. Или же придет из-за того, что она, только для лечебных целей, одалживала людям за небольшое вознаграждение святые мощи, доставшиеся ей в наследство от родственников мужа. А может, тоже хотел взять денег взаймы для себя или для кого-нибудь еще. Так или иначе, когда ушел последний посетитель, она подошла к двери, сунув руки в карманы, полные тяжелых медных монет, и посмотрела, не возвращается ли хотя бы Антиоко. Он возвращался в сопровождении священника. Вот они пересекают площадь — две черные фигуры, освещенные луной.
        Она сделала вид, будто опускает железную штору на дверь. Доведя ее до середины, подперла колышком. Движения ее, несмотря на крупное телосложение, были легкими, только голова, в отличие от других женщин в селе, была маленькая, укрупненная обвитыми вокруг нее черными косами.
        Когда священник подошел к двери, она выпрямилась и с достоинством приветствовала его, устремив на него свои томные и в то же время горячие глаза. Затем она пригласила его во внутреннюю комнату, и Антиоко взглядом умолял ее быть понастойчивее.
        Священник, однако, добродушно ответил:
        - Ничего, мы тут посидим, — и сел за один из длинных, почерневших от вина столов.
        Антиоко, успокоившись, встал рядом со священником и огляделся по сторонам, чтобы понять, все ли в порядке в доме. Он опасался также, что войдет какой-нибудь посетитель.
        Но никто не входил, и все было в порядке. Большая тень матери накрывала шкаф за маленькой стойкой с зелеными, красными и желтыми бутылками с ликерами, в то время как свет керосиновой лампы падал на маленькие черные бочки, придвинутые к стене напротив. Вот и вся обстановка, не считая стола, за которым сидел священник, да еще одного, пустого. А у входа над дверью висел на перекладине пучок дрока, служивший для прохожих указателем, что тут вход в остерию, и в то же время отгонявший мух.
        Антиоко весь день ждал этого момента. Ему казалось, что должна раскрыться какая-то тайна. Он боялся, что кто-нибудь помешает, что мать совершит какую-нибудь оплошность. Ему хотелось, чтобы она держалась более покорно, была более уступчивой перед священником. А она, напротив, снова ушла за стойку и уселась там важно, точно королева на троне. Как будто не знала, что этот человек, сидевший, как обычный посетитель, за столом в их остерии, был святым, творящим чудеса. И не испытывала даже благодарности к нему за бойкую торговлю вином, какую принес ей этот день.
        Но вот наконец священник заговорил.
        - Я хотел бы видеть и вашего мужа, — начал он, поставив локти на стол и смотря сквозь соединенные кончиками, чуть разведенные пальцы, — но Антиоко сказал, что он вернется только в будущее воскресенье.
        Она слегка кивнула головой.
        - Да, он вернется в будущее воскресенье, но если нужно, я схожу за ним, — предложил Антиоко с готовностью, на которую, впрочем, никто не обратил внимания.
        - Речь идет о мальчике. Пришло время серьезно подумать о нем. Он уже вырос, пора учить его какому-нибудь ремеслу, а если хотите, чтобы он стал священником, подумайте хорошенько об ответственности, которую возьмете на себя.
        Антиоко хотел было что-то сказать, но заговорила мать, и он повернулся к ней, слушая молча, хотя на взволнованном лице его было заметно недовольство.
        Женщина воспользовалась случаем, чтобы еще раз, как всегда, похвалить своего мужа, словно оправдываясь, что вышла замуж за человека намного старше нее.
        - Мой Мартино, ваша милость знает это, самый честный труженик на свете — хороший муж и хороший отец. Другого такого поискать надо. Кто еще в нашем селе работает так, как он? Сами скажите, ваша милость, вы ведь знаете, какая слава идет о нашем селе из-за его лентяев жителей. Так вот, значит, я хотела сказать, если Антиоко хочет выбрать себе дело, ему остается только идти по стопам отца — это лучшее ремесло для него. Мальчик может делать что хочет, потому что даже если он ничего не захочет делать, я говорю это не из тщеславия, то, слава богу, все равно проживет, воровать ему не придется. А если же он хочет выбрать какое-то другое, не отцовское ремесло, пусть решает сам: хочет быть угольщиком, — пусть будет угольщиком, плотником — так плотником, священником — так священником.
        - Я хочу быть священником, — сказал мальчик, губы его задрожали, и в глазах вспыхнуло упрямство.
        - Вот и хорошо, будь священником.
        И судьба его, казалось, была решена.
        Священник уронил руки на стол, словно два белых листа, поднял голову и снова опустил ее.
        Ему вдруг показалась смешной эта забота о чужих делах. Как мог он решать, кем быть Антиоко, если не в силах был решить даже свою собственную судьбу?
        Мальчик стоял перед ним взволнованный, разгоряченный, подобно раскаленной на огне подкове, ждущей удара молотом, чтобы обрести окончательную форму. Каждое слово могло быть на пользу ему, каждое слово могло и повредить.
        И священник посмотрел на мальчика почти с завистью. В глубине души он был согласен с его матерью, которая предоставляла сыну возможность следовать своей интуиции.
        - Интуиция никогда не обманывает нас, — сказал он тихо, как бы продолжая вслух свою мысль, — но ты, Антиоко, скажи-ка мне теперь в присутствии матери, почему ты хочешь стать священником. Это ведь не ремесло — быть священником. Это не то же самое, что быть угольщиком или плотником. Сейчас служба в церкви может казаться тебе делом легким и спокойным, но, повзрослев, ты поймешь, что это очень трудно. Земные радости и развлечения, дозволенные другим людям, нам запрещены, наша жизнь, если мы действительно хотим служить богу, это непрестанное самопожертвование.
        - Я знаю, — простодушно произнес мальчик, — я хочу служить богу.
        И взглянул на мать, потому что ему было немного неловко обнаруживать свои чувства перед ней. Но она сидела за высокой стойкой спокойная и непроницаемая, как обычно, когда обслуживала посетителей, и он продолжал:
        - Мои родители не возражают, чтобы я был священником, отчего же мне не стать им? Сейчас я иногда бываю рассеянным, потому что еще маленький, но отныне и впредь я буду более серьезным и внимательным.
        - Дело не в этом, Антиоко. Ты даже слишком серьезен и внимателен. В твоем возрасте надо быть беззаботным, веселым. Надо готовиться вступить в жизнь, это верно, но надо и оставаться ребенком.
        - А я разве не ребенок? Играть — играю. Просто вы не видите, когда я играю. А кроме того, если мне не хочется играть, зачем же я буду это делать? Я развлекаюсь как мне вздумается. Мне, например, очень нравится звонить в колокола. А сегодня разве не интересно было? Мне нравилось нести ящичек, нравилось взбираться по камням в гору. Я поднялся на плоскогорье раньше вас, хотя вы ехали на лошади. Мне очень понравилось, когда мы вернулись. И очень было интересно, — добавил он, опуская взгляд, — когда вы изгоняли злого духа из Нины Мазии.
        Священник невольно улыбнулся.
        - Ты веришь в это? — тихо спросил он, но, увидев, как широко раскрылись от изумления горящие верой глаза мальчика, тут же быстро опустил голову, чтобы скрыть мрачную тень, лежащую на душе. — Дело в том… дело в том, что в детстве все воспринимается по-другому, все кажется красивым и значительным, — снова заговорил он с волнением, — а потом, с годами, все меняется. Нужно хорошо обдумать, прежде чем что-то делать, чтобы не пожалеть потом.
        - Нет, я не пожалею, поверьте! А вы разве пожалели? Нет. Так и я не пожалею.
        Пауло взглянул на него, и ему еще раз показалось, будто он держит в руках душу мальчика, мягкую, словно воск, и может несколькими прикосновениями изменить ее форму. Он опять испугался и ничего не ответил ему.
        Женщина за стойкой спокойно слушала их разговор. Однако слова священника начали беспокоить ее. Она выдвинула ящик, где держала деньги, кольца с сердоликом, булавки и перламутровые раковины, которые женщины оставляли ей в залог, когда брали в долг деньги. Коварные мысли мелькнули где-то в самом потаенном уголке ее сознания, подобно тому, как блеснули на дне ящика эти жалкие украшения.
        «Священник боится, что Антиоко отнимет у него приход, — подумала она, — или же ему нужны деньги, но он решил начать издалека. Сейчас станет просить в долг».
        Она медленно задвинула ящик и с невозмутимым видом ожидала его просьбы. Она привыкла молчать и никогда, даже если к ней обращались, не торопила события, не ввязывалась в споры посетителей, особенно когда те играли в карты. Таким образом, она предоставила своему маленькому Антиоко самому находить доводы в споре.
        - Как это — верю ли я? Разве в нее не вселился злой дух, в Нину Мазию? Я сам слышал, как он дрожал у нее внутри, словно волк в клетке. И только слова Евангелия, прочитанные вами, изгнали его.
        - Это верно, слово божие все может, — согласился священник и вдруг поднялся.
        Он собирается уйти? Антиоко посмотрел на него почти с испугом.
        - Уже уходите? — спросил он.
        Значит, это все? Он, волнуясь, бросился к стойке и в отчаянии подал матери знак. Она повернулась и достала из шкафа бутылку. Она тоже была разочарована. Она надеялась одолжить священнику деньги, пусть даже под небольшие проценты, и тем самым как-то узаконить перед богом свое занятие ростовщичеством. А он пришел только затем, чтобы сказать Антиоко, что ремесло священника это не то же самое, что ремесло плотника. В любом случае, однако, надо было уважить его.
        - Синьор священник, вы так не уйдете! Попробуйте что-нибудь. Вот это старое вино, еще прошлого века.
        Антиоко уже держал поднос с хрустальным бокалом.
        - Только немного, совсем немного.
        Женщина налила, наклонившись над стойкой, стараясь не пролить ни капли. Пауло поднял бокал с благоухавшим, подобно темно-красной розе, вином, сначала дал отпить мальчику, потом поднес к губам.
        - Тогда выпьем за будущего священника Аара! — провозгласил он.
        Антиоко пришлось прислониться к стойке, так как ноги его подкашивались. Это была самая счастливая минута в его жизни.
        От радости, пока мать отвернулась к шкафу, чтобы поставить туда драгоценную бутылку, он не заметил, что священник, устремив взгляд в открытую дверь, побледнел, словно увидел на улице призрак.
        Какая-то черная фигура, неслышно двигавшаяся по площади, приблизилась к двери. Остановившись на пороге, запыхавшаяся женщина оглядела всех черными, испуганными глазами.
        Это была служанка Аньезе.
        Священник невольно отошел в глубь остерии, пытаясь скрыться, но тут же вернулся на прежнее место, словно кто-то толкнул его в спину. Ему показалось, что он крутится, словно волчок. Он подумал, что это могут заметить, и остановился.
        Он не хотел знать, что говорила служанка внимательно слушавшей ее у стойки женщине. Ему хотелось только одного — убежать, спастись, У него замерло сердце, вся кровь прихлынула к голове, в ушах гудело. Слова служанки, однако, все равно проникали в самую глубину сознания.
        - Она упала. И у нее пошла кровь носом, так много, что похоже, у нее что-то случилось с головой. И кровь все еще идет. Дайте мне ключи святой Марии Египетской, только они могут остановить кровотечение.
        Антиоко, все еще державший поднос с бокалом, побежал за ключами от старой разрушенной церкви. Они и в самом деле иногда помогали, если их положить на плечи человеку, у которого идет носом кровь.
        «Это все спектакль, — подумал Пауло, — все это ложь. Она нарочно послала служанку — последить за мной и завлечь меня к себе. Может быть, даже сговорилась с этой сводней».
        И все же в глубине души, в самой глубине, у него росла тревога. Нет, служанка не лгала. Аньезе была слишком гордой, чтобы откровенничать с кем-нибудь, тем более со своими служанками. Аньезе действительно плохо. Ему казалось, он видит ее нежное лицо, залитое кровью. И виноват в этом был он. «Похоже, у нее что-то случилось с головой».
        Он заметил, что женщина за стойкой косо взглянула на него, удивленная его равнодушием.
        - Но как же это случилось? — спросил он служанку, стараясь скрыть беспокойство даже от самого себя.
        Служанка посмотрела на него. Темное, острое лицо ее возникло перед ним, словно утес, о который он боялся разбиться.
        - Меня не было дома, когда она упала. Это случилось сегодня утром, пока я ходила к фонтану. Вернулась и вижу — ей плохо. Она споткнулась о ступеньку, и пошла кровь носом. Видно, она очень испугалась. Потом кровь перестала идти. Но все равно она весь день была очень бледна и ничего не хотела есть. А вечером опять хлынула кровь из носа и вдобавок еще начались судороги. Сейчас, когда я уходила, она была вся как лед, закоченелая, и кровь все идет. Я беспокоюсь, — повторила она, заворачивая в передник ключи, которые принес Антиоко, — ведь у нас в доме одни женщины.
        И она пошла к выходу, не переставая смотреть на него, словно хотела увлечь за собою силою взгляда.
        Женщина, сидевшая за стойкой, сказала своим бесстрастным голосом:
        - Отчего бы вам не сходить к ней, синьор священник?
        Он сжимал руки, даже не замечая этого.
        - Не знаю… В такой поздний час…
        - Пойдемте, пойдемте! Моя маленькая хозяйка будет рада вам и перестанет бояться, если придете.
        «Злой дух речет твоими устами», — подумал он и, сам того не осознавая, последовал за ней. Он взял Антиоко за плечо и повлек за собой для поддержки. И мальчик потянулся за ним, подобно щепке, влекомой течением. Они миновали площадь и приблизились к дому священника. Служанка спешила впереди, временами оглядываясь, чтобы убедиться, идут ли они следом. И белки ее глаз сверкали в лунном свете. Вся в черном, с темным, словно маска, лицом, она и впрямь чем-то походила на дьявола. И Пауло следовал за ней со смутным ощущением страха. Ему казалось, что, опершись на Антиоко, он походил на слепого Товита, идущего с сыном Товией.
        Но проходя мимо двери своего дома, он заметил, что она заперта, так как Антиоко толкнул ее и та не поддалась. Священник остановился как вкопанный и отстранил мальчика.
        «Мать закрыла дверь, потому что знала, что я не сдержу свое слово», — подумал он.
        - Антиоко, — обратился он к мальчику, — иди домой, иди.
        Служанка было остановилась, но потом снова пошла дальше. Опять задержалась и увидела, что мальчик возвращается к своему дому, а священник вставляет ключ в замочную скважину. Тогда она вернулась и подошла к нему.
        - Я не пойду, — сказал он, оборачиваясь к ней почти с угрозой. И внимательно посмотрел на нее, как будто хотел разглядеть кого-то под маской. — Если в самом деле необходимо, понимаешь, действительно необходимо, чтобы я пришел, тогда вернешься за мной.
        Она ушла, не сказав больше ни слова. А он стоял перед своей дверью, держа ключ в замке так, будто его никак не повернуть. Он не мог, не мог войти. И отправиться туда, куда собирался, тоже не мог. Какое-то время ему казалось, что суждено целую вечность стоять перед закрытой дверью, хотя у него и есть ключ от нее.
        Тем временем Антиоко вернулся к себе. Мать заперла дверь. Он вымыл бокалы и поставил их на место. И первый, вымытый чистой водой, был тот, из которого пил он. Мальчик тщательно вытер его, старательно водя чистой тряпочкой, навернутой на большой палец. Потом, прищурившись, посмотрел на свет — бокал сверкал, как бриллиант. И Антиоко спрятал его в кладовку с благоговением, как будто это была чаша для мессы.
        Пауло тоже вернулся к себе и на ощупь поднимался по темной лестнице. Ему смутно припомнилось, что в детстве он вот так же поднимался по какой-то лестнице, вслепую и на четвереньках, но не мог вспомнить, где это было.
        Как и тогда, у него возникло ощущение опасности, которой можно избежать только в том случае, если быть очень внимательным. Он поднялся наверх. Подошел к своей двери. Он был спасен. Но у самой двери он вновь почувствовал неуверенность и не открыл ее. И вдруг повернулся и тихо постучал согнутым указательным пальцем в дверь к матери. Потом, не ожидая ответа, вошел к ней.
        - Это я, — резко сказал он, — не зажигайте свет. Мне надо сказать вам кое-что.
        Он услышал, как она ворочается в кровати, — зашуршал соломенный матрац. Но он не видел ее, не хотел видеть. Он хотел только, чтобы во мраке, словно уже отлетев в мир иной, побеседовали их души.
        - Это ты? А мне привиделось во сне, — сказала она заспанным и в то же время испуганным голосом. — Люди танцевали… Кто-то играл на лютне.
        - Мама, — снова заговорил он, не обращая внимания на ее слова, — послушайте, эта женщина, да, Аньезе, больна. Она заболела сегодня утром. Она упала. Похоже, что-то случилось у нее с головой. У нее идет носом кровь.
        - Что ты говоришь, Пауло! Это опасно?
        Ее голос звучал в темноте испуганно, но в тоне ее сквозило недоверие. Он продолжал, невольно переняв тревожные интонации служанки:
        - Это случилось утром, после того, как она получила письмо. Потом весь день она была очень бледна и ничего не хотела есть. А вечером ей опять стало плохо и начались судороги.
        Он почувствовал, что слишком нагнетает ужасы, и замолчал. Мать не отвечала. На какое-то мгновение в этой темноте, в этой тишине словно повеяло тайной смерти, будто враги искали и не могли найти во мраке один другого. Потом снова зашуршал матрац. Должно быть, она села в постели, потому что ее внятный голос зазвучал сверху:
        - Пауло, кто рассказал тебе все это? Может быть, это неправда?
        И он опять почувствовал, что с ним как бы говорит его совесть. Однако он тотчас нашел ответ:
        - Но это может быть и правдой. Не в этом дело, мама. Дело в том, что я боюсь, как бы она не совершила какую-нибудь глупость. Она одна, с нею только служанки. Мне необходимо пойти туда.
        - Пауло!
        - Мне необходимо, — повторил он, почти выкрикнув эти слова. Однако он хотел убедить скорее самого себя, чем ее.
        - Пауло, ты обещал.
        - Обещал. Именно поэтому я пришел предупредить вас. Повторяю вам, мне необходимо пойти к ней, совесть велит мне сделать это.
        - Скажи мне, Пауло, только одно. Ты уверен, что видел именно служанку? Искушение иной раз коварно шутит над нами. Злой дух принимает разные обличья.
        Он не совсем понимал ее.
        - Вы думаете, я лгу? Я видел служанку.
        - Послушай, вчера ночью я тоже видела прежнего священника. И некоторое время назад мне тоже почудились его шаги. Вчера ночью, — продолжала она шепотом, — он сел возле меня у камина. Я действительно видела его. У него было давно небритое лицо, и несколько зубов, что еще оставались во рту, были черные от бесконечного курения. У него были дырявые носки. И он сказал мне: «Я жив-здоров. Я здесь. И скоро выгоню тебя с сыном из этого дома». И он сказал, что я должна была выучить тебя ремеслу твоего отца, если хотела, чтобы ты не впал в грех. Он внес смятение в мою душу, Пауло, такое смятение, что я не знаю теперь, хорошо или плохо то, что я сделала. Но я убеждена, что это сам дьявол вчера ночью сидел рядом со мной, дух зла. Служанка, которую ты видел, тоже могла быть лишь обманчивой оболочкой демона-искусителя.
        Он улыбался, скрытый темнотой. Но тут ему снова представилась странная фигура служанки, бежавшей через луг, и он невольно ощутил смутный страх.
        - А пойдешь туда, — снова заговорила мать, — так ты уверен, что не впадешь в грех? Даже если ты и в самом деле видел служанку и та женщина действительно больна, уверен ли ты, что не согрешишь?
        Но она вдруг умолкла. Ей показалось, она видит в темноте его бледное лицо, и ей стало жаль его. Почему она запрещает ему идти к этой женщине? А если та и вправду умирает от горя? Если и он тоже умрет от горя? И она ощутила в себе точно такую же тревожную неуверенность, какую пережил он, когда думал о судьбе Антиоко.
        - Боже мой, — вздохнула она, но вспомнила, что уже отдалась на волю господа. — Только он может разрешить все наши проблемы.
        На сердце у нее стало легче, как будто ей уже удалось самой найти выход. И не потому ли ей удалось это, что она положилась на бога? Она опять легла, но не успокоилась, и голос ее снова звучал на одном уровне с лицом сына.
        - Если совесть тебе велела идти, почему же ты не пошел туда, а пришел домой?
        - Потому что я обещал. А вы угрожали уйти, если я вернусь к ней. Я поклялся… — ответил он с печалью в голосе.
        И чуть было не воскликнул: «Мать, заставьте меня сдержать клятву!»
        Но не смог. К тому же она говорила обратное:
        - Так иди. Сделай то, что велит тебе совесть.
        - Не беспокойтесь, — сказал он, подходя к кровати. Он молча постоял рядом. Молчала и она.
        Ему показалось, будто он стоит перед алтарем, а место божества заняла его мать — таинственный идол, и он вспомнил, как в детстве, еще в семинарии, его заставляли после исповеди целовать ей руку. То же неприязненное чувство и то же возбуждение, что тогда, охватили его и теперь. Он почувствовал, что будь он один, без нее, он вернулся бы уже к Аньезе, усталый от этого долгого дня бегства и борьбы. Мать удерживала его, и он не знал, благодарить ее за это или нет.
        - Не беспокойтесь! — А сам чего-то ждал и в то же время боялся, что она заговорит опять или зажжет лампу, чтобы взглянуть ему в глаза, и, прочитав его мысли, захочет удержать.
        Она не двигалась и продолжала молчать. Потом опять зашуршал матрац — она легла.
        И он ушел.
        Он подумал, что при всех колебаниях он не был трусом. Он шел туда не безвольно, движимый не страстью, а мыслью, что надо предотвратить опасность, ибо ответственность за то, что может случиться, лежит на нем.
        Он опять представил себе темную, отливающую серебром траву на лугу и призрак служанки, которая, поминутно оборачиваясь, смотрела на него сверкающими глазами и повторяла: «Моя маленькая хозяйка перестанет бояться, если вы придете».
        И весь этот день, когда он пытался убежать от самого себя, показался ему смешным и ничтожным. Его долг в том, чтобы пойти и помочь ей. И, пересекая луг, обдающий свежестью, освещенный серебристым светом луны, он почувствовал себя легко, почти счастливым. Ему казалось, что он превратился в большую ночную бабочку, летящую на свет. И эту свою радость от предстоящей встречи с Аньезе, которую он вновь увидит через несколько мгновений, он принимал за радость служения долгу: он должен спасти ее.
        Вся эта мягкость травы на лугу, вся нежность лунного сияния как бы омывали его душу, осветляли ее, орошали росой сквозь черные траурные одежды.
        Аньезе, маленькая хозяйка! Да, она была маленькая, слабая, как дитя. Она жила одиноко, без отца, без матери, в каменном лабиринте своего мрачного дома.
        И он замучил ее, он обхватил ее ладонями, словно птичку из гнездышка, и сжал так сильно, что из ее живого тела брызнула кровь.
        Он ускорил шаги. Нет, он не был трусом. И все же он споткнулся о первую ступеньку у ее двери, и ему показалось, будто даже камни на ее пороге гонят его прочь. Он поднялся по лестнице. Поднялся тихо-тихо и осторожно стукнул дверным молотком.
        И почувствовал себя почти униженным из-за того, что ему не открыли сразу. Но ни за что на свете он не постучал бы второй раз.
        Наконец полукруглое окно над входом осветилось, и смуглая служанка, открыв дверь, сразу же провела его в комнату, столь хорошо знакомую ему.
        Все здесь было точно таким же, как и в те ночи, когда Аньезе распорядилась украдкой впускать его через сад. Дверь туда была приоткрыта, и в помещение проникал аромат пахучих кустарников, залитых лунным светом.
        Головы оленей и ланей на стенах в спокойном свете лампы, казалось, будто выглядывали и подсматривали своими блестящими черными стеклянными глазами, что происходит в комнате. Одно было необычно — дверь, ведущая во внутренние покои, оказалась распахнутой. Служанка ушла туда, и было слышно, как поскрипывали деревянные полы при каждом ее шаге. Внезапно где-то сильно хлопнула дверь, словно ее рванул порыв ветра, пол задрожал, и казалось, зашатался весь дом. И ему стало страшно оттого, что в ту же минуту он увидел сквозь завесу спутанных прядей черных волос бледное лицо Аньезе, возникшее из мрака темных комнат подобно лику утопленницы.
        Но вскоре вся ее маленькая темная фигура оказалась освещенной, и он облегченно вздохнул.
        Она закрыла за собой дверь и прислонилась к ней спиной, опустив голову. Казалось, она сейчас соскользнет вниз, упадет.
        Он устремился к ней на цыпочках, протянул руки, но не посмел коснуться ее.
        - Как вы себя чувствуете? — спросил он тихо, так же как во время прежних встреч. — Аньезе, — добавил он после минуты тягостного молчания, потому что она не отвечала, только дрожала вся, держась руками за дверь, чтобы не упасть, — надо быть сильной.
        Но так же, как и во время чтения Евангелия над девочкой, в которую вселился дьявол, он почувствовал, сколь фальшиво звучат его слова. И опустил глаза, встретившись с ее взглядом, все еще растерянным и одновременно пылающим негодованием, смешанным с радостью.
        - Зачем вы пришли?
        - Мне сказали, что вы больны.
        Она гордо выпрямилась, отвела руками завесу волос с лица.
        - Я чувствую себя хорошо и никого не посылала за вами.
        - Я знаю. Но я все равно пришел. Не было причины не прийти. И я рад, что ваша служанка несколько преувеличила ваше недомогание и вы чувствуете себя хорошо…
        - Нет, — настаивала она, перебивая его, — я не посылала за вами, и вы не должны были приходить. Но раз уж вы здесь… Раз вы здесь, я хочу спросить вас: почему вы так поступили? Почему? Почему?
        Судорожные всхлипывания прервали ее речь. Она вновь поникла, руки ее искали опоры. И он испугался, сожалея, что пришел сюда. Он взял ее за руку и повел к дивану, на котором они прежде проводили вечера. Он усадил ее в угол, где осталась глубокая вмятина от многих других женщин из ее семьи, сидевших на этом месте. Сам опустился рядом, но оставил ее руку.
        Он боялся прикасаться к ней. Она казалась ему статуей, которую он разбил и кое-как собрал из осколков, и она, на вид еще целая, при малейшем ударе могла снова рассыпаться на куски. Поэтому он и боялся прикоснуться к ней. Он думал: «Так лучше, так я спасен», но в глубине души понимал, что в любую минуту может снова потерять голову, именно поэтому он и боялся притронуться к ней.
        Лучше рассмотрев ее при ярком свете лампы, он увидел, как сильно изменилась она, стала совсем другой. Поблекшие сероватые губы походили на увядшие лепестки розы. Овал лица удлинился, под побелевшими ушами сильнее выступали скулы. За один только день она постарела на двадцать лет, но что-то детское все еще оставалось в очертании дрожащих губ, хотя она сжимала их, силясь сдержать слезы; детская беспомощность ощущалась и в маленьких руках, одна из которых, бессильно опущенная на диван, тянулась к его руке. И он досадовал, что не имеет права взять эту крохотную и скорбную руку и вновь скрепить разорванную цепь, соединявшую их жизни.
        Он вспомнил слова бесноватого, обращенные к Христу: «Что общего между мной и тобой?»
        И снова заговорил, сжимая свои руки, словно для того, чтобы не позволить им взять ее руку. Но он по-прежнему чувствовал всю неискренность своих слов, и, как в то утро в церкви и потом, читая Евангелие и причащая старого охотника, он знал, что лжет.
        - Аньезе, послушайте меня. Вчера вечером мы были на краю пропасти. Бог оставил нас, и нас повлекло к бездне. Но теперь бог снова взял нас за руки и ведет. Надо оставаться на высоте, Аньезе. Аньезе, — с силой повторил он ее имя, — ты думаешь, мне не больно? Мне кажется, что я заживо погребен и мое мучение будет длиться вечность. Но необходимо, чтобы было так. Так надо ради твоего блага, ради твоего спасения. Послушай меня, Аньезе, будь сильной. Ради самой любви, которая соединила нас, ради того блага, которое бог дарует нам, подвергая этому испытанию. Ты забудешь меня. Поправишься. Ты так молода. У тебя еще вся жизнь впереди. И потом, когда ты будешь вспоминать обо мне, тебе покажется, что это был скверный сон, будто ты блуждала в долине и встретила какого-то дурного человека, который хотел причинить тебе зло. Но бог спас тебя, потому что ты заслуживаешь спасения. Сейчас тебе все кажется черным, но вскоре, вот увидишь, вскоре все опять предстанет перед тобой в ореоле света, и ты почувствуешь, как много добра я несу тебе в этот момент, причиняя, правда, совсем ненадолго какую-то боль, как делают
иной раз с больными, когда приходится быть жестоким…
        Он умолк, ему показалось, что холод сковал все его существо. Аньезе слегка порозовела, приподнялась и устремила на него свои почти стеклянные, словно у ланей на стене, глаза, и он вспомнил, какими были глаза у женщин в церкви, когда он читал проповедь.
        Аньезе, казалось, терпеливо и кротко ждала, что он скажет дальше. Но ее покорность, однако, готова была исчезнуть при малейшей неосторожности с его стороны. И действительно, поскольку он молчал, она произнесла шепотом, качая головой:
        - Нет, настоящая правда не в этом.
        Он с тревогой приблизился к ней:
        - А в чем же?
        - Почему ты не говорил со мной вот так, как сейчас, вчера вечером? И в другие вечера? Почему тогда правда была для тебя иной? Очевидно, кто-то узнал, что ты бываешь у меня, может быть даже твоя мать, и ты испугался всех на свете. Вовсе не страх перед богом вынуждает тебя бросить меня.
        Ему захотелось закричать, даже ударить ее. Он схватил ее руку и слегка вывернул тонкое запястье. Вот точно так же он хотел бы, если б смог, ухватить рукой ее слова и с болью изничтожить их. Он отстранился от нее и рывком поднялся с дивана.
        - Допустим! И тебе кажется этого мало? Да, моя мать все поняла и говорила со мной как моя собственная совесть. А у тебя разве нет совести? По-твоему, это хорошо, что мы должны причинять боль тому, кто живет только ради нас? Ты хотела, чтобы мы бежали, жили вместе. И это было бы правильно, если б мы не могли отказаться от нашей любви. Но раз есть человек, которого наше бегство, наш грех убьет, необходимо пожертвовать собой ради него.
        Но она, казалось, слышала только отдельные слова и все продолжала качать головой.
        - Совесть? Конечно, у меня тоже есть совесть. Я ведь уже не девочка. И совесть мне подсказывает, что я поступила плохо, позволив уговорить себя и принимать тебя тут. Ну а теперь что делать? Теперь уже слишком поздно. Почему бог не вразумил тебя раньше? Разве это я пришла к тебе? Ты, ты пришел ко мне в дом, увлек меня, как вовлекают в игру ребенка. А что я должна теперь делать? Вот ты и скажи мне: что я должна делать? Я не в силах забыть тебя и не могу изменить себе, как это делаешь ты. Я все равно хочу уехать, даже если ты не поедешь со мной. Я хочу уехать… или же…
        - Или?
        Аньезе не ответила. Она сжалась в своем углу и вздрогнула. Что-то мрачное, должно быть, черное крыло безумия коснулось ее, потому что глаза ее затуманились и рука инстинктивным движением как бы отогнала какую-то тень. И он снова низко наклонился, почти прильнул к ней, ухватившись за ветхую обивку дивана, и у него возникло ощущение, будто он скребет ногтями по какой-то стене, возникшей перед ним и душащей его.
        Он не в силах был больше говорить. Да, она была права. Правда заключалась не в том, что он пытался внушить ей. Правда заключалась в этой стене, душившей его, и он не мог разрушить ее. Он вскочил в испуге от реального ощущения удушья.
        Но теперь она схватила его за руку и сжала своими ставшими вдруг цепкими пальцами.
        - Бог, — прошептала она, прикрывая другой рукой глаза, — бог, если он существует, не должен был допустить, чтобы мы встретились, если он задумал разлучить нас. И раз ты вернулся сюда, то это потому, что ты все еще любишь меня. Ты думаешь, я не знаю этого? Знаю, знаю. Вот в этом и заключается вся правда.
        И она прямо взглянула ему в глаза. Губы ее дрожали, пальцы, которыми она закрывала лицо, были влажны от слез, капающих с трепещущих ресниц. И ему показалось, будто он смотрит в мерцающую пучину, ослепляющую и манящую его, а не в лицо Аньезе, которое было уже не просто женским лицом, а ликом самой любви. И он снова склонился к ней и поцеловал в губы.
        И ему почудилось, будто, захваченный водоворотом, он и в самом деле медленно погружается в светлую водную глубь — в какую-то переливающуюся красками головокружительную бездну.
        Потом, оторвавшись от ее губ, он словно всплыл на поверхность и, как потерпевший кораблекрушение, оказался на берегу, уставший, исполненный страха и радости, но больше страха, чем радости.
        И волшебство, исчезнувшее, как ему казалось, навсегда и оттого еще более прекрасное, воскресло вновь.
        Он опять услышал ее шепот:
        - Знаешь, знаешь, я была уверена, что ты вернешься…
        Как и тогда, когда в доме Антиоко говорила служанка, он не хотел слышать ничего другого. Он прикрыл ей рот ладонью, она положила голову ему на плечо, и он ласково погладил ее волосы, отливающие в свете лампы золотистым блеском. Такая маленькая, так доверчиво прильнувшая к нему, она обладала, выходит, могучей силой, способной увлечь его в пучину моря, вознести к бескрайним высям небес, превратить его в безвольное существо. И пока он скрывался от нее в долине и на плоскогорье, она, заключенная в своей тюрьме, ждала его и знала, что он вернется.
        - Знаешь, знаешь…
        Она хотела еще что-то сказать. Ее дыхание словно петлей обвивало его шею. Он снова прикрыл ей рот ладонью, и она сильно прижала ее своей рукой. Они молчали и не шевелились, словно ожидая чего-то. Потом он пришел в себя и попытался снова стать хозяином своей судьбы. Да, он вернулся, но уже не таким, каким она ждала его. И он продолжал смотреть на ее отливающие золотистым блеском волосы как на что-то очень далекое, как на трепетное мерцание моря, из которого ему удалось выбраться.
        - Теперь ты довольна, — прошептал он, — я вернулся, и я твой на всю жизнь. Но ты должна быть спокойна. Ты очень напугала меня. Тебе нельзя волноваться, и ты ничего не должна менять в своей жизни. Я больше не доставлю тебе никаких огорчений, но пообещай, что будешь спокойной и разумной, как сейчас.
        Он почувствовал, как задрожали, затрепетали ее руки в его ладонях. Он понял, что она опять пытается сопротивляться. И он крепко сжал ее руки. Точно так же хотел бы он удержать безропотной пленницей и ее душу.
        - Не надо, Аньезе! Послушай, ты никогда не узнаешь, какие муки я пережил сегодня. Но это было необходимо. Я столько сбросил с себя наносной грязи, я содрал с себя кожу до крови. И вот я здесь, твой, да, так богу угодно, чтобы я был твоим, чтобы принадлежал тебе всем существом. Понимаешь, — продолжал он после некоторого молчания, неторопливо, как бы извлекая слова из самой глубины своей души и преподнося их ей, — у меня такое ощущение, будто мы любим друг друга уже многие годы, будто мы все уже пережили вместе — и наслаждения, и страдания, вплоть до ненависти, вплоть до смерти. И все бури житейского моря, вся его неспокойная жизнь, все это — в нас. Мы бьемся-бьемся и все же остаемся в пределах, предназначенных нам. Аньезе, душа моя, что хочешь ты от меня, что еще я могу дать тебе, кроме своей души?
        Он внезапно умолк. Он почувствовал, что она не понимает его. И не может понять. Он увидел, как она все дальше отходит от него, как жизнь от смерти. Но именно поэтому он сознавал, что еще любит ее, даже еще больше любит, как любит жизнь умирающий.
        Она медленно подняла голову и поискала его глаза своим снова ставшим враждебным взором.
        - Ты тоже выслушай меня, — проговорила она. — Не обманывай меня больше. Уедем мы или нет, как договорились вчера ночью? Больше нам нельзя жить здесь, в этом селе. Я знаю. Знаю, — с сердцем повторила она после минуты тягостного молчания. — Если мы хотим жить вместе, то немедля уедем, этой же ночью. У меня есть деньги, ты знаешь. Есть, и они мои. А твоя мать, и мои братья, и все со временем простят нас, когда увидят, что мы хотели жить по правде. А так — нет, так, это ясно, больше жить нельзя.
        - Аньезе!
        - Отвечай мне сразу же. Ну же, и не говори больше ни о чем другом.
        - Я не могу бежать с тобой.
        - Ах! Тогда зачем же ты вернулся? Оставь меня, уходи. Оставь меня!
        Он не оставлял ее. Он чувствовал, как она вся дрожит. Он боялся ее. И, увидев, как она наклоняется к их сплетенным рукам, он решил, что она хочет укусить его.
        - Уходи, уходи, — настаивала она, — я ведь не звала тебя. Раз нужно быть сильными, зачем же ты вернулся? Зачем опять целовал меня? Ах, если ты думаешь, что можешь смеяться надо мной, ошибаешься. Если думаешь, что можешь приходить сюда ночью, а днем писать мне оскорбительные письма, ошибаешься. Как пришел сегодня ночью, точно так же придешь и завтра, а потом каждую ночь. И кончишь тем, что сведешь меня с ума. Но я не хочу, нет, не хочу! Ты говоришь, надо быть честными и сильными, — продолжала она, и ее постаревшее, трагическое лицо покрыла смертельная бледность, — но ты говоришь это только сейчас. Ты ужасаешь меня. Уезжай отсюда сегодня же ночью. Чтобы завтра, проснувшись, я не испытывала больше страха, что надо ждать тебя и терпеть вот такие унижения.
        - Господи! Господи! — застонал он, склоняясь к ней. Однако теперь она оттолкнула его.
        - Ты думаешь, что имеешь дело с девочкой? А я старая. И это ты состарил меня за несколько часов. Ни в чем не менять свою жизнь! Значит, я должна продолжать эту любовную связь тайком, не так ли? Должна найти себе мужа, и ты обвенчаешь нас в церкви, должна встречаться с тобой и всю жизнь обманывать всех? Уходи, уходи, ты не знаешь меня, если думаешь, будто это возможно. Вчера ночью ты говорил мне: «Да, мы уедем. Я буду работать, мы поженимся». Ты говорил это? Говорил? А сегодня ночью приходишь ко мне и ведешь разговоры о боге и самопожертвовании. Так пусть все будет кончено. Расстанемся. Но ты, повторяю, должен уехать из нашего села этой же ночью. Я не хочу больше видеть тебя. Если завтра утром ты еще будешь служить мессу в нашей церкви, я приду и с алтаря объявлю всем: вот это ваш святой, что днем творит чудеса, а ночью ходит к одиноким девушкам и соблазняет их.
        Он снова попытался закрыть ей ладонью рот. Но она продолжала громко повторять: «Уходи, уходи!» Тогда он обнял ее голову, прижал к груди, испуганно оглянулся на закрытые двери. Он вспомнил слова матери, ее голос, таинственно звучавший в темноте: «Прежний священник сел со мной рядом и сказал: „Скоро выгоню тебя с сыном из приходского дома“».
        - Аньезе, Аньезе, ты бредишь, — простонал он, в то время как она пыталась вырваться из его объятий. — Успокойся, послушай меня. Ничего еще не потеряно. Разве ты не чувствуешь, как я люблю тебя? В тысячу раз сильнее, чем прежде. И я не уйду, нет. Я хочу быть рядом с тобой, чтобы спасти тебя, чтобы отдать тебе свою душу, как в смертный час отдам ее богу. Что ты знаешь о том, сколько я страдал вчера ночью? Я бежал от тебя, но ты была со мной. Бежал, как человек, объятый пламенем, который полагает, что, убегая, он спасается, а огонь еще сильнее охватывает его. Где я только не был сегодня! Что только не делал, чтобы не вернуться сюда. И вот я все равно здесь. Я здесь. Аньезе, как я могу не быть здесь? Ты слышишь меня? Я не предаю тебя, не забываю, я не хочу забыть тебя. Но нужно оставаться чистыми, Аньезе, нужно сохранить чистоту для нескончаемой нашей любви, слить эту чистоту со всем лучшим, что только есть в жизни, со страданием, с отречением, с самой смертью, то есть с богом. Ты понимаешь это, Аньезе? Ну конечно же понимаешь! Скажи сама.
        Она отталкивала его. Казалось, хотела головой пробить ему грудь. Наконец ей удалось вырваться, и она выпрямилась, суровая, гордая, прекрасные волосы, подобно шелковым лентам, украшали ее строгое лицо.
        Она молчала, закрыв глаза, — казалось, внезапно заснула крепким сном, полным мстительных сновидений. И он гораздо больше испугался этого молчания и этой недвижности, нежели ее необдуманных слов и резких движений. Он сжал ее руки в своих, но у них обоих руки уже умерли для радости, для любовных объятий.
        - Аньезе, видишь, ты согласна со мной. Ты умница. Теперь иди отдыхать, и завтра для нас начнется новая жизнь. Мы по-прежнему будем видеться, конечно, когда ты захочешь. Я буду твоим другом, твоим братом. Мы станем помогать друг другу. Моя жизнь принадлежит тебе. Располагай мною как хочешь. До самой смерти не расстанусь с тобой, и в том, ином мире тоже, навеки.
        Его молящий тон снова вывел ее из себя. Она попыталась высвободить руки, шевельнула губами, собираясь что-то сказать, но когда он отпустил ее руки, сложила их на коленях и опустила голову. И в ее глазах он увидел столько горя, теперь уже неизбывного, безутешного горя.
        Он не отрываясь смотрел на нее, как смотрят на умирающую. И страх его нарастал. Он соскользнул к ее ногам, прижался лбом к ее коленям, поцеловал руки. Его больше не беспокоило, что могут увидеть их, услышать разговор. Он был у ног женщины, рядом с ее горем, подобно Иисусу, лежащему на коленях у матери.
        Ему казалось, он еще никогда не чувствовал себя таким чистым, таким отрешенным от земной жизни. И все же он испытывал страх.
        Аньезе оставалась недвижной, руки ее были холодны и, похоже, не ощущали этих смертельных поцелуев. Он поднялся и опять стал лгать:
        - Спасибо тебе, Аньезе. Вот так хорошо, теперь я доволен. Испытание выдержано. Теперь не падай духом и не волнуйся. Я ухожу. Завтра утром, — тихо добавил он и робко наклонился к ней, — придешь к мессе, и мы вместе принесем богу нашу жертву.
        Она открыла глаза, посмотрела на него и закрыла опять. Казалось, она была смертельно ранена, и глаза ее, умоляющие и угрожающие, взглянули на мир последний раз, прежде чем закрыться навсегда.
        - Этой же ночью ты уедешь отсюда, чтобы я больше никогда не видела тебя, — сказала она, отчетливо произнося каждое слово. И он понял, что сейчас бессмысленно сопротивляться этой слепой силе.
        - Я не могу так уехать, — прошептал он, — завтра утром я отслужу мессу, и ты придешь послушать ее. Потом, если будет нужно, я уеду.
        - Я приду утром и все расскажу про тебя людям.
        - Если ты сделаешь это, значит, богу так угодно. Но ты не сделаешь этого, Аньезе. Можешь ненавидеть меня, но я больше не буду нарушать твой покой. Прощай.
        Однако он не уходил. Поднявшись, он смотрел на нее сверху. И ее волосы, мягкие, блестевшие даже в полутьме, эти прекрасные волосы, которые он любил, к которым так часто тянулись его руки, вызывали у него чувство жалости. Они представлялись ему черной повязкой, которой обвязывают раненую голову.
        Он в последний раз обратился к ней:
        - Аньезе! Неужели мы вот так и расстанемся? Дай руку, встань, проводи меня до двери.
        Она поднялась и как будто бы повиновалась, но не протянула ему руки, а прошла прямо к той двери, из которой появилась.
        На пороге она остановилась, чего-то ожидая.
        «Что я могу еще сделать?» — спросил он самого себя. Он стоял по-прежнему недвижно, опустив глаза, чтобы не встречаться с нею взглядом. Когда же он снова захотел взглянуть на нее, она уже исчезла во мраке своего безмолвного дома.
        Сверху, со стен, стеклянные глаза оленей и ланей с тоской и даже с презрением смотрели на него. И тут, оставшись один в большой, печальной комнате, он почувствовал свое ничтожество, свое унижение. Ему показалось, что он вор, хуже вора — гость в доме друзей, который крадет, воспользовавшись тем, что никого нет.
        И он опять опустил глаза, чтобы не встречаться взглядом с этими головами на стенах. Он ни на мгновение не усомнился бы в своем решении, даже если бы предсмертный женский крик заполнил ужасом безмолвие дома, все равно не пожалел бы, что отверг ее.
        Он подождал еще некоторое время. Никто не появлялся. И ему почудилось, будто он находится в мертвом мире своих мечтаний, своих ошибок и ждет, пока кто-нибудь поможет ему покинуть этот мир. Никто не появлялся. Тогда он направился к двери, ведущей в сад, прошел по аллее вдоль стены в тени смоковницы и вышел наружу в небольшую, столь хорошо знакомую ему дверь.
        И вот он снова поднимается по темной лестнице. Но опасности больше нет, по крайней мере, исчезла боязнь опасности.
        И все же он приостановился у двери матери, подумав, что хорошо было бы сразу же рассказать ей о встрече с Аньезе и ее угрозе. Но он услышал, как она громко храпит, и прошел к себе. Мать спала, потому что уже не сомневалась в нем и считала, что сын спасен.
        Спасен! Он оглядел свою комнату так, будто и в самом деле вернулся из какой-то опасной поездки. Все было прибрано, все дышало покоем, и он начал раздеваться, двигаясь на цыпочках, решив никогда больше не нарушать этот порядок, эту тишину.
        Вот на вешалке его одежды, чернее своей тени на стене, вот шляпа на деревянном колышке и мягкая сутана, рукава которой устало обвисли.
        И это мрачное, бесплотное привидение, словно обескровленное каким-то вампиром, пробуждало в нем почти страх и казалось ему тенью его ошибки, от которой он едва отделался, но не смог избавиться окончательно, и она поджидала его, чтобы завтра же следовать за ним по дороге жизни.
        Всего лишь мгновение. И он с ужасом понял, что кошмар возобновляется. Он еще не был спасен. Нужно пережить еще одну ночь, словно пройти последний участок пути в штормовом море.
        Он устал, тяжелые веки смыкались, но какой-то смутный страх мешал ему броситься в кровать или же просто сесть и отдохнуть немного.
        И он продолжал ходить взад и вперед по комнате, машинально проделывая разные непривычные для него движения: медленно открывал ящики и рассеянно рассматривал, что в них лежит.
        Проходя мимо зеркала, он взглянул в него и увидел свое серое лицо с синими губами и глубоко запавшими глазами. «Посмотри на себя как следует, Пауло», — сказал он своему отражению в зеркале и немного отодвинулся, чтобы свет лампы лучше осветил всю фигуру. Отражение тоже подалось назад, казалось, хотело ускользнуть от него. Он внимательно смотрел на себя, в свои расширенные зрачки и испытывал какое-то странное ощущение, будто настоящий Пауло был тот, в зеркале, — он не лгал самому себе, и на его лице, как бы сбросившем маску, отражался весь ужас перед завтрашним днем.
        «Зачем же я притворяюсь перед самим собой, будто спокоен, хотя это вовсе не так? Нужно уехать сегодня же ночью, как хочет она».
        И, немного успокоившись, он упал на кровать.
        И тут, закрыв глаза, уткнувшись лицом в подушку, он осознал, что глубже заглянул в свою совесть.
        «Да, надо уехать этой же ночью. Сам Христос велит жить в мире. Надо разбудить мать, предупредить ее, возможно, уехать вместе с нею, пусть она снова, как в детстве, увезет меня отсюда, чтобы я мог начать новую жизнь».
        Однако он понимал, что сейчас чрезмерно возбужден, что у него не хватит мужества поступить так, как решил.
        Но почему? В глубине души он был убежден, что Аньезе не сдержит своей угрозы. К чему же тогда уезжать? Ведь даже опасность вернуться к ней и погибнуть навсегда ему уже не грозила. Испытание было выдержано.
        И все же возбуждение не проходило.
        «Все-таки ты должен уехать, Пауло. Разбуди мать, и уезжайте вместе. Разве ты не слышишь, кто говорит с тобой? Это я — Аньезе… Ты что же, думаешь, я не сдержу угрозу? Может быть… Но все равно повторяю: ты должен уехать. Ты считаешь, что отдалился, оторвался от меня? А я — в тебе, я — злое семя твоей жизни. Если ты останешься тут, я не покину тебя ни на одно мгновение. Я тенью буду лежать у тебя под ногами, стеной встану между тобой и твоей матерью, между тобой и твоей совестью. Уезжай».
        И он пытался успокоить ее, обмануть свою совесть:
        «Я уеду, конечно, уеду, разве тебе не ясно это? Мы вместе уедем: ты — в моей душе, ты — живее меня. Успокойся. Не мучай меня больше. Мы уедем вместе, вместе, время унесет нас в вечность. Мы были разлучены и далеки друг от друга тогда, когда встречались наши взгляды и сливались в поцелуе уста. Разлучены и чужды друг другу. Только сейчас начинается наше настоящее единение — в твоей ненависти, в моем терпении, в моем отказе».
        Постепенно усталость брала верх. Он слышал за окном какой-то долгий приглушенный стон, как будто ворковала голубка, искавшая своего дружка. И горестный, страстный стон этот казался ему стоном самой ночи — ночи, светлой от лунного сияния, но сияние это было каким-то бесплотным, туманным: все небо было усеяно небольшими, подобными пушинкам, облачками. Потом до него дошло, что это стонет он сам. Но сон уже успокоил его. Страх, страдания, воспоминания понемногу отдалились. Ему казалось, что он и в самом деле едет верхом по тропинке на плоскогорье, все кругом спокойно, светло. За далеким желтым ольшаником видны поляны, поросшие нежно-зеленой, радующей глаз травой. На утесах недвижно сидят орлы и глядят на солнце.
        Неожиданно перед ним возник сельский стражник и протянул ему открытую книгу.
        И он снова принялся читать послание святого Павла коринфянам с того самого места, где остановился прошлой ночью: «Господь знает умствования мудрецов, знает, что они суетны» — и так далее.
        В воскресенье мессу служили позднее, нежели в другие дни, но он всегда приходил в церковь рано, чтобы исповедать женщин, которые хотели потом причаститься.
        Мать разбудила его как обычно.
        Уже несколько часов он спал тяжелым, мертвым сном. Он пробудился, ничего не помня, с неодолимым желанием уснуть снова. Стук в дверь не прекращался, и он все вспомнил.
        И сразу же вскочил с постели, объятый страхом.
        «Аньезе явится в церковь и уличит меня при всем народе».
        Он не знал почему, но, пока спал, в нем утвердилась уверенность, что она осуществит свою угрозу.
        Он опустился на стул, чувствуя себя совсем без сил, колени у него подгибались. В голове все смешалось. Он подумал, что еще можно успеть предотвратить скандал. Он мог притвориться больным и не служить мессу, мог выиграть время и попытаться унять Аньезе. Но одна только мысль, что надо начинать драму сызнова, опять пережить вчерашнее унижение, усиливала страх.
        Он поднялся, и ему показалось, будто он ударился лбом о небо сквозь оконные стекла.
        Он постучал ногами по полу, чтобы избавиться от неприятной дрожи. Оделся, потуже затянув ремень и плотнее натянув одежду, как это делают охотники, укрепляя подсумок и закутываясь в плащ, прежде чем отправиться в горы.
        А когда он распахнул окно и выглянул в него, ему показалось, будто после ночного кошмара он впервые увидел дневной свет, будто вырвался в конце концов из плена, в который сам заключил себя, и примирился с небом и землей. Но это было вынужденное примирение, полное скрытого недовольства. И стоило ему отойти от окна, перестать дышать свежим воздухом и вновь оказаться в теплой, пахнущей духами комнате, как его опять охватил страх.
        И он мучительно стал искать спасения, думая о том, что же он должен сказать матери.
        Он слышал ее глуховатый голос — она гнала кур, забиравшихся в кухню, слышал, как они лениво хлопали крыльями, ощущал запах горячего кофе и свежей травы.
        С тропинки под скалой доносился тихий перезвон колокольчиков на шее у коз, отправлявшихся на пастбище, и звон этот казался ему как бы игрушечным эхом монотонного, но все равно радостного колокольного благовеста, которым Антиоко с башни церквушки призывал верующих пробудиться и прийти к мессе.
        Все кругом дышало спокойствием, тишиной и было освещено розоватым светом зари. Он вспомнил свой сон.
        Ничто не мешало ему выйти из дома, отправиться в церковь и продолжить свою привычную жизнь. Но он опять испытывал страх — страшно было двинуться с места, страшно было и вернуться в комнату. Ему представлялось, что тут, на пороге, он словно на вершине горы: вверх пути нет, а внизу — пропасть. Невыразимое мгновение, когда он услышал, как громко стучит его сердце, и пережил реальное ощущение, будто заглянул в пропасть, на дне которой в бурном потоке стучит какое-то колесо — стучит без всякого смысла, лишь для того, чтобы переливать воду, которая течет сама собой.
        Это стучало, напрасно стучало в потоке жизни его сердце. Он закрыл дверь и присел на ступеньку, как его мать накануне ночью. Он не хотел сам решать, что делать дальше, а ждал, когда кто-нибудь придет ему на помощь.
        Тут, на ступеньках, и застала его мать. Увидев ее, он сразу встал, уже приободрившись, но в то же время испытывая в глубине души и унижение, настолько был уверен в том, что ее совет будет прежним — следовать выбранному пути.
        Он заметил, как побелело ее суровое лицо, почти осунулось от тревоги за него.
        - Пауло! Почему ты сидел тут? Тебе плохо?
        - Мама, — сказал он, направляясь к двери, не глядя на нее, — я не стал будить вас вчера ночью. Было поздно. Так вот, я был там. Был там.
        Мать смотрела на него уже более спокойно. В наступившей тишине удары колокола звучали чаще, настойчивее и как будто над самой их крышей.
        - Она чувствует себя хорошо. Только нервничает и требует, чтобы я сейчас же уехал из села. Иначе грозит прийти в церковь и устроить скандал, рассказать все людям.
        Мать молчала, но он чувствовал, что она стоит за его спиной недвижная и суровая, что поддерживает его, как младенца, делающего первые шаги.
        - Она требовала, чтобы я уехал немедленно, ночью. И… сказала, что иначе сегодня утром придет в церковь… Я не боюсь ее. Впрочем, я думаю, она не придет.
        Он открыл дверь: в полумраке прихожей забрезжили серебряные лучики солнца, казалось, они, словно сетью, опутывали мать и сына и влекли их на свет.
        Не оборачиваясь, он направился к церкви. Мать осталась у двери, провожая его взглядом.
        Она не произнесла ни звука, но подбородок ее снова задрожал. Затем она быстро поднялась в свою комнатку и торопливо оделась, решив, что и ей надо пойти в церковь. Она тоже потуже затянула пояс и двигалась решительно. Однако, прежде чем отправиться вслед за сыном, не забыла выгнать кур, снять с огня кофеварку, запереть дверь. Она поплотнее обмотала шарфом рот и подбородок, потому что дрожь, как она ни старалась унять ее, не прекращалась.
        И она только взглядом могла приветствовать женщин, поднимавшихся по дороге из села, и уже собравшихся у ограды на площади стариков, чьи островерхие черные шапки вырисовывались на розовом фоне неба.
        Он вошел в церковь.
        Некоторые наиболее усердные верующие уже ждали его у исповедальни, а одна из женщин, пришедшая первой, заняла место на ступеньках, пока другие ждали своей очереди.
        И некоторые поднявшиеся спозаранку ребятишки окружили Нину Мазию, стоявшую на коленях под чашей со святой водой, которую она словно подпирала своей дьявольской головкой. Погруженный в свои мысли, священник наткнулся на них и рассердился, узнав девочку, которую мать специально поместила тут, чтобы все видели ее. Ему показалось, что она не случайно все время попадается на его пути, как некое препятствие, как упрек.
        - Сейчас же уйдите отсюда, — громко приказал он, и голос его эхом прогремел по всей церкви. Круг из детей сразу же раздвинулся и переместился в глубину, но так, что Нина Мазия по-прежнему оставалась в центре у всех на виду.
        Женщины, не переставая молиться, повернули к ней свои крупные головы. И она казалась языческим идолом в капище, заполненном неприятным запахом от тел деревенских жителей и розовой пылью, светящейся в лучах утреннего солнца.
        Он шел прямо. Но страх его нарастал. Он коснулся краем сутаны места, где обычно преклоняла колени Аньезе. Это была старинная фамильная скамья с резной подставкой для ног, и он измерил взглядом, а затем и шагами расстояние от нее до алтаря.
        «Как только замечу, что она поднимается, чтобы исполнить свое пагубное намерение, успею скрыться в ризнице».
        А войдя в ризницу, он вздрогнул. Антиоко был уже здесь: он бегом спустился с колокольни, чтобы помочь ему переодеться, и ждал у открытого шкафа. Лицо мальчика было более бледным, чем обычно, почти трагическим. Казалось, он уже целиком проникся своей будущей миссией, предсказанной ему накануне вечером. Но маска эта готова была слететь с его лица, освеженного ветром на колокольне, глаза под опущенными ресницами светились радостью, и губы сжимались, силясь сдержать смех. Сердце его стучало, переполненное светом, звуками и радостью этого праздничного утра. Однако, поправляя кружево стихаря, он вдруг поднял на священника сразу же потемневшие глаза: он заметил, что рука под кружевом дрожит, а лицо, столь почитаемое им, необычно бледное и расстроенное.
        - Вам плохо?
        Да, священнику было плохо, хотя он и возразил жестом. Рот его наполнился соленой слюной, и ему казалось, что это кровь. Однако плохое самочувствие пробудило в нем надежду. «Упаду замертво. Разорвется сердце, и все по крайней мере будет кончено».
        Он вышел в церковь, чтобы исповедовать женщин, и в глубине нефа возле двери увидел свою мать.
        Недвижная и суровая, она стояла на коленях и, казалось, наблюдала за входом в церковь и за всеми, кто был в ней, готовая удержать даже своды, если они вдруг начнут рушиться.
        Но мужество больше не возвращалось к нему. И возникший росток надежды — желание умереть — все увеличивался у него в душе, давил, сжимал сердце.
        Войдя в исповедальню, он немного успокоился. Ему показалось, будто он уже в могиле, по крайней мере, отделен от людей и может со стороны взирать на свой позор. И тихий разговор женщин за решеткой, сопровождаемый вздохами и горячим дыханием, походил на шелест травы на скале, когда в ней пробегают ящерицы. И Аньезе снова была с ним, скрытая в этом убежище, куда он столько раз мысленно вводил ее. Дыхание молодых женщин и запах их волос и одежд, надушенных по случаю праздника лавандой, подавляли его страх и усиливали страсть.
        И он всем им отпускал грехи, думая о том, что вскоре, наверное, и сам предстанет перед их судом.
        Потом он вновь испугался, что надо выйти из исповедальни, — тут-то он и узнает, пришла ли Аньезе. Но ее скамья была пуста.
        Может, она и не придет. Однако иногда она оставалась у двери, присев на стул, который приносила для нее служанка. Он обернулся, снова увидел недвижную фигуру матери. И, преклонив колени, чтобы начать мессу, подумал, что его душа тоже склоняется перед богом, объятая своими мучениями, подобно тому, как сам он облачен в стихарь и епитрахиль.
        Тогда он решил больше не смотреть назад, закрывать глаза всякий раз, когда нужно будет оборачиваться для благословения. У него было ощущение, будто он идет и идет, поднимаясь по крутому склону на свою голгофу. И легкая нервная судорога сводила затылок всякий раз, когда он обращался к народу. Тогда он закрывал глаза, чтобы не ощущать пропасть у своих ног, но и сквозь дрожащие веки ему неизменно виделась резная скамья с мрачной фигурой Аньезе, темной на сером фоне церкви.
        И Аньезе действительно была там, вся в черном, в черной мантилье, прикрывавшей ее лицо цвета слоновой кости. Золоченая застежка молитвенника сверкала в ее обтянутых черными перчатками руках. Она, казалось, читала, но ни разу не перелистнула страницу. Служанка, словно рабыня, стояла на коленях возле нее на уровне скамьи, то и дело с собачьей преданностью заглядывая в глаза хозяйки, казалось ожидая услышать какие-то грустные слова.
        И он все видел сверху, с высоты алтаря. И у него уже не было больше надежды, хотя сердце и подсказывало ему: нет, это невозможно, чтобы Аньезе обрушила на него свою безумную угрозу.
        Когда он перевернул страницу Евангелия, нервный спазм в горле прервал чтение, и он снова почувствовал, что весь обливается потом. Ему пришлось опереться рукой о книгу: казалось, он теряет сознание.
        Но это длилось только мгновение, и он снова пришел в себя.
        Антиоко смотрел на него, замечая, что ему делается все хуже и хуже, лицо все бледнеет и обостряется, как у покойника. И мальчик стоял рядом, готовый в любую минуту поддержать его, то и дело поглядывая на старцев, чьи бороды торчали между перилами балюстрады, не заметил ли кто-нибудь из них, что священнику плохо.
        Никто не замечал этого. Даже мать, недвижно стоя на своем месте, молилась и ждала, не видя, что ему плохо.
        И Антиоко подвигался к нему, все более тревожась, так что священник заметил это и с испугом посмотрел на мальчика. Тот ответил ему живым взглядом, быстро моргнув, как бы говоря: «Я тут, продолжайте».
        И он продолжал, продолжал взбираться вверх на свою голгофу. Кровь опять прихлынула к сердцу, нервы немного расслабились, но было это лишь оттого, что он в отчаянии окончательно пал духом перед опасностью, подобно тому, как потерпевший кораблекрушение отдается на волю волн, не в силах больше бороться с ними.
        Теперь, обернувшись к верующим, он не закрыл глаза: «Да пребудет господь с вами».
        Аньезе была там, на своем месте, склонившись к книге, как бы читая ее, но ни разу не перелистнув страницы. Золоченая пряжка молитвенника блестела в полумраке. Служанка сидела у ее ног, и все другие женщины там, в глубине церкви, — и его мать тоже — слегка присели на пятки, готовые снова привстать на колени, как только священник снова раскроет книгу.
        И он раскрыл книгу и возобновил молитву, сопровождая ее неторопливыми жестами. И даже испытывал какую-то нежность при мысли, что Аньезе провожает его на голгофу, как Мария Иисуса, а через несколько мгновений она поднимется на алтарь, и они встретятся еще раз, в апогее своего заблуждения, чтобы вместе искупить свой грех, как вместе совершали его.
        Мог ли он ненавидеть ее, если и она несла в себе его наказание, если ее ненависть все еще была любовью?
        Он причастился, и небольшой глоток вина разлился в его груди, как ручеек горячей крови. И вдруг он почувствовал себя сильным, вдохновленным, и душа его ощутила близость бога.
        И, спускаясь с амвона к женщинам, он снова увидел недвижно сидевшую на скамье фигуру Аньезе, которая выделялась на фоне коленопреклоненной толпы. Она тоже опустила голову, обхватив ее руками, и, должно быть, собирала все свое мужество, прежде чем подняться. И он вдруг почувствовал беспредельную жалость к ней. Ему захотелось подойти, отпустить грехи, причастить ее, как умирающую. Он также собрал все свое мужество. Но пальцы его дрожали, когда он подносил облатку к губам женщин.
        Как только он закончил обряд причастия, какой-то крестьянин затянул псалом. Верующие тихонько вторили ему и в полный голос дважды повторяли антифон.
        Это было примитивное, монотонное песнопение, древнее, как ранние молитвы обитавших в лесах людей, древнее и монотонное, как морской прибой на пустынном берегу. Но и этих звуков, раздававшихся возле черной скамьи, было достаточно, чтобы Аньезе почудилось, будто после долгого, изнурительного бега по какому-то ночному непроходимому лесу она вдруг и в самом деле оказалась на морском берегу с позолоченными зарей и поросшими дикими лилиями дюнами.
        Что-то поднималось в ней из самой глубины ее существа. Все внутри словно подкатывало к горлу и снова становилось на место, как будто она долго шла перевернутая вниз головой, а теперь обрела нормальное положение.
        Это все ее прошлое, ее порода давали знать о себе, вновь завладели ею, когда она услышала это песнопение — голос стариков, мужчин и женщин, голос своей кормилицы, слуг, мастеровых, строивших и обставлявших ее дом, ухаживавших за ее садами, ткавших ткань ей на пеленки.
        Как могла она признаться в своем грехе перед этими людьми, которые считали ее своей госпожой, еще более непорочной, чем священник, стоящий на алтаре?
        Тут и она ощутила присутствие бога — возле себя, в своей душе, в самой своей страсти.
        Она хорошо понимала: наказание, что она хотела наложить на человека, с которым согрешила, было наказанием и для нее самой. Но милостивый господь говорил с ней сейчас суровыми голосами стариков, женщин, невинных детей и оберегал ее от самой себя, советовал спастись.
        Вся ее одинокая жизнь прошла перед ней в песнопениях этих людей. Она вспомнила себя ребенком, потом девочкой, затем женщиной, в этой же церкви, на этой же черной скамье, истертой коленями ее предшественников. Сама церковь в какой-то мере принадлежала ее семье. Она была построена кем-то из ее предков, а изображение маленькой мадонны, как говорила легенда, было похищено берберийскими пиратами и возвращено в село каким-то другим ее предком.
        Она родилась и выросла среди этих легенд, в атмосфере возвеличивания, которое с детства отделяло ее от простых жителей Аара, хотя и оставляло в их кругу, замкнутую подобно жемчужине в грубой раковине.
        Как могла она признаться в своем грехе перед этими людьми?
        Но именно оттого, что она ощущала себя здесь госпожой, владелицей и самого святилища, еще более невыносимым было для нее присутствие человека, который был грешен так же, как она, но возвышался над нею на алтаре, маскируемый святостью, со святыми дарами в руках, высокий, в светлых одеждах, и она склонялась к его ногам, виновная в том, что любила его.
        Сердце ее вновь переполнилось гневом и страхом. И пение людей звучало вокруг мрачно, словно из пропасти, и просило, умоляло ее о спасении и справедливости.
        Теперь бог говорил с ней грозно и сурово, приказывая изгнать из храма его лицемерного слугу.
        Она побледнела и похолодела от смертельного ужаса. Колени у нее дрожали, стуча о скамейку. Но теперь она не опустила голову, а стала открыто следить за действиями священника на алтаре. И чувствовала, что какое-то пагубное дыхание исходит у нее изо рта и устремляется прямо к нему, обдавая его холодом, который леденил и ее.
        Он ощущал это дыхание смерти. Как случалось по утрам суровой зимой, у него леденели кончики пальцев. Тупая боль в затылке становилась все сильнее.
        Повернувшись, чтобы благословить прихожан, он увидел, что Аньезе смотрит на него. На какой-то миг их взгляды столкнулись, словно между ними пробежала искра, и он, как утопающий, идущий ко дну, вспомнил в это мгновение единственную радость в своей жизни, подаренную ее любовью, ее первым взглядом, первым поцелуем.
        Он увидел, что она поднимается с книгой в руке.
        - Боже милостивый, да будет воля твоя, — простонал он, опускаясь на колени. И ему показалось, будто он и в самом деле находится в Гефсиманском саду и близок час неминуемой казни, предписанной судьбой.
        Он громко молился и ждал. И ему казалось, что в шепоте молитв он слышит шаги Аньезе, приближающейся к алтарю.
        «Вот она… поднялась со скамьи, вот идет по проходу между скамьями и алтарем… Она идет, идет, все смотрят на нее. Вот она за моей спиной».
        Он ощутил все это настолько сильно, что голос его прервался. Увидев, что Антиоко, начавший гасить свечи, вдруг обернулся к нему, он уже больше не сомневался — она тут, за его спиной, на ступеньках алтаря.
        Он встал. Ему показалось, будто он ударился головой о своды церкви, и ощутил, как его раздавило. Колени снова подгибались, но, сделав усилие, он все же сумел подняться на ступеньку и подойти к алтарю, чтобы взять дароносицу.
        И, поворачиваясь, чтобы пройти в ризницу, он увидел, что Аньезе приблизилась к балюстраде и собирается подняться по ступенькам.
        «Боже, почему ты не дал мне умереть?»
        Он склонил голову над дароносицей. Казалось, он подставил свою шею под удар топора, который должен был сразить его.
        Подойдя к двери в ризницу, он увидел, что Аньезе, однако, тоже молится вместе со всеми, опустившись на ступеньку под балюстрадой.
        Она споткнулась о первую ступеньку под балюстрадой, словно какая-то стена внезапно встала перед ней, и опустилась на колени. Она не могла идти дальше. Плотный туман застилал ей глаза.
        Только спустя несколько мгновений она вновь увидела ступеньки, желтоватый ковер у подножия алтаря, сам алтарь, украшенный цветами, и горящую лампаду.
        Но священника уже не было. Там, где он только что стоял, косой луч солнца пересекал воздух и золотым пятном ложился на ковер.
        Она перекрестилась, поднялась с колен и направилась к выходу. Служанка следовала за ней. Старики, женщины и дети, оборачиваясь, смотрели ей вслед, улыбались и взглядом благословляли ее, как свою госпожу, как свой символ красоты и веры — столь далекий от них и все же рядом с ними, среди их нищеты, подобно шиповнику среди ежевики.
        Прежде чем она вышла, служанка протянула ей на кончиках пальцев святую воду и наклонилась в дверях, чтобы стряхнуть пыль, которая осталась у нее на платье от соприкосновения со ступенькой алтаря.
        Поднимаясь, она увидела побелевшее лицо Аньезе, обращенное в тот угол церкви, где была мать священника. Мать сидела недвижно, оперевшись плечом о стену, опустив голову на грудь, и, казалось, с трудом поддерживала эту стену, будто опасаясь, что она рухнет.
        Какая-то женщина, заметив взгляды Аньезе и служанки, тоже посмотрела в ту сторону. И сразу же вскочила, бросилась к матери священника, негромко позвала ее, приподняла ей голову.
        Полуприкрытые глаза матери казались остекленевшими, зрачки закатились под веки. Молитвенник выскользнул у нее из рук, голова упала на плечо женщины, которая поддерживала ее.
        - Она умерла! — вскричала женщина.
        Тут же все вскочили и окружили ее.
        Пауло уже скрылся в ризнице вместе с Антиоко, принесшим Евангелие.
        Он дрожал — дрожал от холода и от радости. У него было такое же ощущение, как у человека, который спасся после кораблекрушения, и ему нужно было двигаться, чтобы согреться, чтобы убедиться, что все это было во сне.
        Какой-то неясный гул, сначала негромкий, потом все более сильный, донесся из церквушки. Антиоко выглянул в дверь и увидел, что народ столпился в глубине и не двигался, как будто дверь была чем-то загромождена. Но вот какой-то старик поднялся по ступенькам алтаря, подавая загадочные знаки.
        - Матери плохо.
        Пауло тут же стремглав бросился к ней, еще в стихаре, и опустился на колени в окружении толпы, чтобы посмотреть на мать. Она была распростерта на полу, и голова ее лежала на коленях у какой-то женщины.
        - Мама, мама!
        Лицо ее было недвижно и сурово, глаза прикрыты, губы все еще сжаты от усилия сдержать крик.
        Он сразу же понял, что она умерла от того же мучения, от того же ужаса, которые ему удалось преодолеть.
        И он тоже стиснул зубы, чтобы не закричать, когда, подняв глаза, в серой безликой толпе, собравшейся вокруг, вдруг встретился взглядом с Аньезе.
        1920
        Перевод И. Константиновой
        Луиджи Капуана
        МАРКИЗ РОККАВЕРДИНА
        Роман
        1
        - Адвокат пришел, — доложила тетушка Грация, заглянув в дверь.
        Маркиз ничего не ответил, даже не обернулся, и старая кормилица прошла в комнату.
        - Маркиз, сын мой, ты доволен? — спросила она. — Наконец-то будет дождь.
        В самом деле, сверкали молнии и так гремел гром, что казалось, будто вот-вот хлынет ливень. Уже первые крупные капли залетали в открытую балконную дверь. Маркиз Роккавердина[105 - РоккавердИна — Зеленая Скала.] стоял заложив руки за спину и как будто целиком был поглощен зрелищем то и дело сверкавших в темном вечернем небе молний, за которыми тотчас же следовали раскаты грома.
        - Адвокат пришел, — повторила кормилица, подходя к маркизу.
        Тот вздрогнул, обернулся и, похоже, не сразу услышал ее, не сразу понял, что она говорит.
        - Впустите его, — сказал он.
        Увидев, что старушка собирается закрыть балконную дверь, добавил:
        - Я сам закрою.
        Сразу же стало слышно, как редкие крупные капли с силой застучали в стекла, дребезжавшие от ударов грома.
        Стол был прибран. Медная лампа с четырьмя фитилями скупо освещала комнату. Маркиз терпеть не мог керосина и обходился старинными масляными лампами. Только в гостиной стояли два красивых фарфоровых светильника, заправляемых керосином, и то лишь потому, что их подарила баронесса Лагоморто[106 - Лагоморто — Мертвое Озеро.], его тетушка со стороны отца, но их почти никогда не зажигали. В тех же весьма редких случаях, когда надо было принять какую-нибудь важную особу, маркиз предпочитал толстые восковые свечи в ветвистых серебряных канделябрах, украшавших позолоченные консоли.
        Для адвоката Гуццарди их не зажигали. Он был своим человеком в доме, приходил в любое время и шел прямо в спальню, если маркиз был еще в постели.
        По тому, как помрачнел маркиз, можно было понять, что визит адвоката в такую пору, да еще в грозу, не слишком приятен ему.
        Не отходя от окна, хмурый, он, кусая губы, повернулся к дверям и, запустив пальцы в свои густые черные волосы, ждал. С тех пор как адвокат увлекся спиритизмом, он внушал маркизу какой-то страх. Бедняга, рано или поздно эти дьявольские опыты, наверное, сведут его с ума. Пока же, к счастью, его разум был в полном порядке, и маркиз по-прежнему доверял ему вести все свои тяжбы и все свои дела.
        Да и где найти в Раббато[107 - РАббато — название города происходит от арабского слова и означает «печь». Под видом Раббато Капуана описал свой родной город Минео.] другого, более опытного и честного адвоката, нежели дон Аквиланте Гуццарди? Приходилось терпеть его таким, каким он был, со всеми его причудами, которые, впрочем, проистекали от чрезмерной учености. Латинист, эллинист, философ, теолог, правовед, он заслуженно пользовался величайшим уважением во всей округе, «Жаль, что помешался на этих дУхах!» — судачили люди. Маркиз пока еще не был склонен так говорить, но все эти «фокусы», как он называл их, заставляли его с тревогой думать о будущем. А так как он не знал толком, проделки ли это дьявола, чудачества или же галлюцинации, то не мог избавиться от страха, который в эту минуту одолевал его сильнее обычного, должно быть, оттого, что ветер, молнии и грозные раскаты грома действовали ему на нервы и усиливали его постоянное, неодолимое беспокойство.
        Когда длинная, тощая фигура адвоката появилась в дверях, резко очерченная светом лампы, которую несла за ним тетушка Грация, маркиз почувствовал, как холодная дрожь пробежала по его телу.
        При этом освещении адвокат показался ему выше ростом, еще более худым и нескладным — бледное, гладко выбритое лицо, вытянутая шея, повязанная черным шелковым платком с небольшим узлом спереди, черный сюртук ниже колен, черные брюки, обтягивающие тощие, нескончаемо длинные ноги, и иссохшие руки, изображавшие почтительное приветствие:
        - Добрый вечер, маркиз!
        Даже голос его, исходивший словно из самого нутра, показался маркизу мрачнее обычного. Он кивнул и жестом пригласил адвоката сесть.
        - Казалось, разразится бог знает какая гроза, не правда ли? А тут!.. — воскликнул дон Аквиланте. — Поэтому я не стал откладывать до утра добрую весть, которую могу сообщить вам.
        И едва маркиз сел за стол напротив него, дон Аквиланте продолжал:
        - Наконец-то все в порядке!
        Маркиз вопросительно поднял брови.
        - Нели Казаччо будет арестован сегодня ночью.
        - Но… — Маркиз хотел что-то сказать, однако голос его внезапно осекся.
        - Показания жены Нели Казаччо окончательно убедили следователя. Ордер на арест был подписан четыре часа назад и передан бригадиру карабинеров. Видите, маркиз, я не ошибся в своих заключениях.
        - Что сказала эта женщина?
        - Она подтвердила показания Розы Станги, Паоло Джорджи, Микеле Стиццы. Нели не раз говорил: «Если Рокко не уймется, я его прихлопну!» И когда он убедился, что тот не перестал приставать к его жене… Все понятно, все ясно теперь. И мы можем восстановить события. Нели поджидал его у поворота дороги в Марджителло, укрывшись за изгородью из кактусов. Он отправился в Марджителло утром, будто бы поохотиться в тех местах. «Привет, кум Нели». — «Привет, кум Рокко». Есть показания пастуха. «Поедете вечером домой, — продолжал Нели, — так я могу снова встретить вас тут, и тогда двинемся обратно вместе». — «Не беспокойтесь, кум. Я буду возвращаться очень поздно». У нас есть также показания мальчишки, что батрачит у Санти Димауры, который слышал эти слова и даже вмешался в разговор: «Ваш мул знает дорогу лучше вас, и ему не страшна грязь в Марджителло». — «Со своим мулом я могу отправиться прямо в ад! — ответил Рокко. — А говорят, дорога туда похуже». — «В рай бы нам отправиться с божьей помощью!» Сказав это, Нели Казаччо позвал свою собаку и ушел. Он и сам подтвердил, что батрак Санти Димауры сказал
правду. Однако тот не мог объяснить, говорил Нели просто так, без всякой задней мысли или же с некоторой иронией. Конечно же с иронией. Рокко шутя говорил о дороге в ад, а Нели… намекнул о рае, чтобы не сказать прямо: «Вот я тебя и отправлю нынче ночью в ад!»
        - Никто, однако, не видел Нели Казаччо.
        - Понимаю. Вы, маркиз, желали бы иметь полную уверенность. В таком случае не нужны были ни следователь, ни множество свидетелей, чтобы собрать улики — одну здесь, другую там, не надо было обобщать их, сопоставлять, взвешивать. Нели Казаччо хитер. Он профессиональный охотник. Можете себе представить!.. Но он бахвал и не умеет держать язык за зубами. «Я его прихлопну!» А когда за угрозой следует поступок, что, спрашивается, еще нужно?
        Говоря это, дон Аквиланте сдвигал брови, кривил рот, таращил глаза и потрясал обеими руками, соединив указательный и большой пальцы и оттопырив остальные, как бы желая этим выразительным жестом подчеркнуть очевидность своих доводов. Последние слова он произнес мрачным голосом и замолчал, уставившись на сильно побледневшего маркиза, который растерянно смотрел на него, облизывая пересохшие губы.
        - Приходила ко мне вчера утром несчастная вдова Рокко, — снова заговорил дон Аквиланте, видя, что маркиз молчит. — Ну прямо сама скорбящая богоматерь: «Не успокоюсь, пока убийцы мужа не окажутся на каторге!»
        - Почему она сказала «убийцы»? — спросил маркиз.
        - Она считает, что их было несколько.
        - Выстрел ведь был только один.
        - Откуда мы знаем? Один — тот, которым убили. Однако ночью и его никто не слышал.
        Дон Аквиланте сощурился, покачал головой и умолк.
        Время от времени редкие крупные капли сильно, словно градины, били по стеклам и рассыпались мелкими брызгами; раскаты грома подолгу не утихали, подхватываемые гулким эхом и сопровождаемые радостными криками бедняков, ликовавших по случаю дождя на крутых улочках вокруг огромного дома семьи Роккавердина; он стоял отдельно от других строений и, казалось, взбирался по холму Раббато, на вершине которого виднелись башни старинного замка, разрушенного землетрясением тысяча шестьсот девяносто третьего года.
        Вход в дом Роккавердина был со стороны обсаженной деревьями дороги, ведущей к вершине холма, куда выходил только один этаж, а с противоположной стороны фасад его, из тесаного камня, горделиво возвышался своими тремя этажами над бедными домишками из ракушечника, сгрудившимися вокруг. Две другие стены дома, южная и северная, как бы опускались вниз по склону холма, и если смотреть на дом сбоку, то казалось, что он проваливается в овраг. Балкон столовой выходил на запад, и налетевший оттуда ветер яростно обрушивался на него.
        Адвокат долго молчал, и маркиз с растущим беспокойством наблюдал за ним — казалось, он о чем-то задумался, полузакрыв глаза и качая головой, иногда шевелил губами, словно говоря что-то, хотя и не произносил ни слова.
        Наконец, как бы внезапно очнувшись от раздумий, заставивших его умолкнуть, он сказал:
        - Я пытаюсь своим путем провести более доказательное расследование, чем это сделало судебное следствие. Но, может быть, еще слишком рано.
        - Не будем говорить об этих глупостях… — прервал его маркиз. — Извините, адвокат, что я так называю это…
        - И заблуждаетесь!
        Лицо дона Аквиланте осветилось самодовольной снисходительной улыбкой, он поставил локти на стол, сцепил пальцы, оперся о них подбородком и продолжал медленно и мрачно:
        - Я видел его вчера. Впервые. Он еще не осознает, что мертв. Так бывает с человеком, душа которого еще не покинула тело. Он бродит по улицам, подходит к людям, заговаривает с ними и досадует на то, что никто не отвечает ему…
        - Да… допустим, — снова прервал его маркиз, которому, однако, не удавалось скрыть беспокойство. — Но я не люблю рассуждать на эту тему. Оставим мертвых в покое.
        - Но мертвые страдают, когда видят, что их забыли. Я вызову его к себе и расспрошу, у него самого узнаю…
        - Ну а узнаете?.. Какое значение будут иметь ваши показания?
        - Я не собираюсь давать показания, я хочу знать, только знать. Так вот, я уже выяснил другими путями, что убийца был один, он прятался за изгородью из кактусов. «Имя?» — спросил я. Мне не смогли открыть его в силу нерушимых законов потустороннего мира, который для нас непостижим.
        - А! — воскликнул маркиз. — Но если бы то, что вы имеете в виду, было правдой, не осталось бы ни одного безнаказанного преступления и правительство могло бы распустить полицию.
        - Это другой вопрос! — возразил дон Аквиланте.
        - Ладно, оставим это. Вы никогда не убедите меня, никогда, никогда! К тому же церковь запрещает эти дьявольские опыты. Уже доказано, что все это козни дьявола. Вы клюнули на приманку, при всей-то своей учености. Право же, вы, ученые, попадаетесь в ловушку чаще, нежели мы, невежды…
        - Пройдет несколько месяцев, и вы этого не скажете!
        - О, прошу вас, оставьте его в покое… То есть оставьте меня в покое!.. — поправился маркиз. — Я думаю об аресте Нели Казаччо. Раз следователь решился на эту санкцию…
        - Людской суд делает то, что может. Либо явные доказательства, либо косвенные улики, также ведущие к обвинению, — иных способов у него нет.
        - Поэтому он нередко наказывает невиновных!
        - И делает это неумышленно: errare humanum est![108 - Ошибаться свойственно человеку! (лат.)] Но в нашем случае ошибка вряд ли возможна. Рокко был хорошим человеком, у него не было врагов. Он мог пошуметь, это верно. За юбками бегал, тоже верно! Однако с тех пор, как женился… Хотя шутки шутить любил все равно. Жена Нели Казаччо сама сказала следователю: «Прежде, было дело, он увивался за мной, покоя не давал. Подсылал кого-нибудь, если сам не мог поговорить. А я ему: „Да вы с ума сошли! Я не могу позорить мужа. Я бедная, но честная женщина!“ Потом он угомонился. И муж знал это и больше не угрожал ему… Они снова стали друзьями».
        - Она так и сказала — «угомонился»?
        - Но так ли это было? Женщине важно оправдать себя и мужа.
        - Угомонился! — прошептал маркиз.
        Глаза его недобро сощурились, когда он встал из-за стола. Он тяжело дышал, словно ему не хватало воздуха. Открыв ставни, он распахнул окно и выглянул на балкон. Дон Аквиланте подошел к нему.
        Луна, появившаяся среди поредевших, гонимых ветром туч, казалось, быстро скользила по небу. В призрачном свете ее на фоне темной массы сгрудившихся в ложбине домов четко вырисовывались колокольни и купола церквей Раббато.
        Внезапно глубокую тишину нарушил чей-то хриплый голос, и до них донеслись слова, звучавшие как проклятие:
        - Тысячу чертей на палаццо Роккавердина! О-ох! О-ох! Тысячу чертей на дом Пиньятаро! О-ох! О-ох! Тысячу чертей на дом Крисанти! О-ох! О-ох!
        - Тетушка Марианджела, сумасшедшая! — сказал маркиз. — Каждую ночь вот так.
        Крик повторился, хриплый, по-звериному протяжный.
        - Муж держит ее на цепи, как скотину, — ответил дон Аквиланте. — Надо бы властям вмешаться, отправить ее в больницу.
        Сумасшедшая умолкла.
        Ветер уже разогнал тучи. Гроза прошла стороной, и молнии теперь озаряли пожаром небо в стороне Аидоне, за холмами Барцино.
        - Который раз так! Значит, и в этом году быть большой беде! — сказал дон Аквиланте. — Спокойной ночи, маркиз!
        Маркиз хотел было ответить ему, но тут новый крик, пронзительный, душераздирающий, лишил его дара речи:
        - Жизнь!.. Жизнь моя!..
        - Это жена Нели Казаччо! — узнал адвокат и повернулся в ту сторону, откуда донесся крик. — Карабинеры пришли за ним. Смотрите, вон там, на площади Орфанелле…
        При свете луны они различили карабинеров, уводивших арестованного.
        Снова раздался взволнованный крик жены Нели Казаччо, снова горестно прозвучал он в ночной темноте среди яростных завываний ветра:
        - Родимый!.. Родимый мой!
        2
        Два дня спустя адвокат снова появился в доме маркиза, на этот раз не один.
        Прихожая была набита крестьянами и рабочими, толпившимися вокруг столика, за которым маркиз проверял написанные крупными каракулями счета.
        - Извините, маркиз, — сказал адвокат, проходя сквозь расступившуюся перед ним толпу. — Надо поговорить о срочном деле. Со мной кум Санти Димаура…
        - Да благословит меня ваша милость![109 - Уважительное приветствие в Сицилии.] — вставил тот, выглядывая из-за спины дона Аквиланте.
        - Пройдите туда. Я сейчас освобожусь.
        Дон Аквиланте ответил жестом: «Не беспокойтесь!» — и велел старому крестьянину следовать за ним.
        Вскоре до них донесся сердитый голос громко спорившего маркиза. Лишь изредка слышались робкие возражения, прерываемые потоком гневных криков и ругани. Так продолжалось добрых полчаса.
        Дон Аквиланте, положив ногу на ногу, прикрыв рукою глаза и опустив голову, сидел в глубокой задумчивости и не отвечал на вопросы старика, который, пристроившись в углу у двери, теребил шапку из черного падуанского сукна и, казалось, был страшно напуган непрекращающимися криками маркиза.
        Наконец раздался стук двери, и почти сразу же в комнату влетел маркиз с побагровевшим лицом, что бывало с ним всякий раз, когда он выходил из себя, и адвокат, мысли которого в эту минуту блуждали где-то далеко, вскочил от неожиданности.
        - Когда-нибудь сердце у меня не выдержит! Всё норовят делать по-своему! Если не стоять над ними сторожем, то они украдут у тебя даже воздух! А мне же не разорваться! Я же не господь бог!
        Эта вспышка гнева была последней.
        - Что нового? — вдруг успокоившись, спросил он, поправляя шапку из куньего меха.
        - Кум Санти говорит… — начал адвокат.
        - Только чтобы угодить вашей милости, — вставил старый крестьянин.
        - Угодить мне? Скорее, самому себе. Речь идет, видно, о той, полоске земли, не так ли?
        - Так, ваше сиятельство.
        - Куму Санти надавали дурных советов, — сказал дон Аквиланте.
        - Старый я, ваша милость. Всю жизнь я отдал этому клочку земли. Что тут еще скажешь? Я посадил там деревья, они мне как дети. И домишко построил этими вот самыми руками. Вы, ваша милость, любите Марджителло? И дом свой там тоже любите? Вот и я точно так же. Чем меньше имеешь, тем больше дорожишь своим добром. Да только злые люди хотят омрачить мою старость. Как могли они сказать, что я люто ненавидел покойного кума Рокко? А вы, ваша милость, им поверили! И следователь тоже пристал с ножом к горлу и два часа домогался, чтобы я сказал: «Это я его убил!» А за что мне было его убивать? За то, что кум Рокко защищал интересы своего хозяина? За то, что заявлял на меня, когда я прихватывал чуток хозяйской земли? Так мировой судья ни разу меня за это и не наказал… Хватит! Я сказал себе: «Покончим с этим! Раз синьору маркизу так угодно, пусть будет так!»
        Голос старика дрожал, он говорил медленно, чуть не плача.
        - Я уже объяснял вам, — сказал дон Аквиланте, — что к действиям следователя синьор маркиз не имеет никакого отношения. Правосудие выполняет свой долг не взирая на лица.
        - А теперь вот арестовали беднягу Нели Казаччо!
        - А вам что за дело? Думайте лучше о себе.
        - Я уже хотел было уступить вам, слыша, как вы ноете, — сказал маркиз. — Я же не краду у вас этот клочок земли. Я плачу за него… Вам приятно было бы, если б кто-то чужой ворвался в ваш дом и занял там комнату? Так и вы сидите чужаком в Марджителло посреди моих владений.
        - Но я живу там еще с тех пор, когда все земли вокруг принадлежали другим хозяевам. Они продали их вашей милости, а я-то чем виноват?.. Бумагу у нотариуса подписать для меня все равно что оторвать кусок от сердца!.. На беду, уж так устроен мир: вздумай глиняный горшок спорить с камнем, от него останутся одни черепки!
        - Ну вот, теперь вы и сами не знаете, что говорите! — сказал дон Аквиланте.
        - Очень даже хорошо знаю, синьор адвокат! Господь видит мое горе, и слезы мои кровью отольются тому, кто убил кума Рокко Кришоне! Не случись этого, мне бы не пришлось сейчас ради того, чтобы спокойно прожить остаток дней моих, продавать землю, которая досталась мне от отца, которая принадлежала моему деду и должна была перейти к моим внукам, вот уже два года как они осиротели! Ведь окажутся на улице, нищими и раздетыми, потому что землю с собой не унесешь, а деньги тают в руках как снег.
        - Вы можете купить себе другой участок.
        - A-а, синьор адвокат! Это будет совсем не тот, который я столько лет поливал своим потом. Кровавыми слезами пусть изойдет тот, кто убил кума Рокко Кришоне! Правда ведь, ваша милость? Для вашей милости это ведь все равно что правой руки лишиться. Кум Рокко здесь вторым хозяином был.
        Помрачнев, маркиз ходил взад и вперед по комнате, сжимая руки.
        - Вот видите, — сказал дон Аквиланте, — у маркиза и в мыслях нет причинять вам зло. Кто вам такое сказал? Вы пришли кто мне по своей доброй воле. А теперь говорите ерунду!
        - Не берите в толк, синьор! Надо же как-то отвести душу!
        И старый крестьянин принялся утирать глаза тыльной стороной руки, огрубевшей от тяжелой работы.
        Заметив краем глаза, что кто-то в черном вошел и молча остановился на пороге, маркиз поднял голову.
        - Что тебе надо? Зачем ты пришла сюда? — вскричал он прерывающимся от волнения голосом.
        Адвокат и кум Санти обернулись и, узнав вдову Рокко Кришоне, отошли в сторону.
        В траурной одежде, с головой закутанная в широкую накидку из черного сукна, которую она обеими руками стянула у подбородка, так что едва видны были глаза, нос и рот, женщина не двинулась с места, не шелохнулась и ответила почти шепотом:
        - Я пришла узнать, нет ли новостей, может…
        Весь ее вид, ее голос еще больше разозлили маркиза.
        - А я что, следователь? — с раздражением закричал он. — Я знаю не больше тебя, не больше других!
        Заметив вдруг, что обращается к ней на «ты», он закусил губу и попытался сдержать себя:
        - Дело будут рассматривать в суде присяжных, в Кальтаджироне… Вас вызовут. С вашей стороны будет три адвоката. А этот, — добавил маркиз, указывая на дона Аквиланте, — этот стоит десятерых! Расходы я беру на себя. Вам незачем приходить сюда напоминать и поторапливать… Что я еще могу сделать, кроме того, что уже сделал и делаю? Он был вашим мужем. Но он был и моим служащим, моей правой рукой, как только что сказал кум Санти. И я оплакивал его и оплакиваю больше, чем вы… Что за нужда являться сюда?.. Я вам уже сто раз твердил: незачем приходить ко мне!
        Говоря это, маркиз злился, повышал голос и возбужденно жестикулировал.
        Даже человек, ничего не знающий о том, что было между этой женщиной и маркизом, сразу бы догадался, что раздражение его слишком велико для такого незначительного повода, что за словами его и тоном, каким они были сказаны, кроется нечто большее, чем то, что они означают.
        В Раббато всем было известно, что Агриппина Сольмо[110 - Прототипом Агриппины Сольмо послужила Беппа Сансоне, служанка в доме Л. Капуаны, которую он любил многие годы.] три года назад была «девкой» маркиза, как без всяких церемоний выражаются в этих краях. Все знали, что эта крестьянка принадлежала ему с шестнадцати лет, что он содержал ее получше, чем благородную, и одно время даже родственники полагали, что он все-таки совершит безумство, сделав ее маркизой Роккавердина.
        Что же касается дальнейших событий, то никто ничего не мог сказать определенно. Каждый по-своему толковал неожиданное решение маркиза выдать ее замуж. Все так и осталось между ним и Рокко Кришоне, которого прозвали «маркизов Рокко», потому что он был factotum[111 - Доверенное лицо, которому можно дать любое поручение (лот.).] дома Роккавердина. Лишь однажды в разговоре с приятелем Рокко проговорился:
        - Прикажи мне маркиз: «Бросься с колокольни святого Исидоро» — я брошусь и глазом не моргну!
        Видя, что женщина, устремив на маркиза умоляющий взгляд, по-прежнему недвижно, словно изваяние, стоит на пороге, кутаясь в свою черную накидку, дон Аквиланте, который по-своему уже объяснил себе эту сцену, счел нужным вмешаться. Он подошел к ней и тихо заговорил:
        - Маркиз прав. Теперь все в руках правосудия. Что же касается его самого, можете не сомневаться, он отдаст все до последней капли крови, если понадобится. Идите домой. А захотите узнать новости, приходите ко мне, так будет лучше… Идите!
        Агриппина Сольмо опустила глаза, чуть помедлила в нерешительности, затем, не проронив ни слова, медленно повернулась и исчезла бесшумно, словно туфли ее были на войлочной подошве.
        Скривившись, будто он проглотил что-то горькое, маркиз отошел к окну, только бы не смотреть на вдову.
        «В трауре, бледная, взгляд напряженный, губы бесцветные, она, наверное, показалась ему призраком, предвещающим беду, — подумал дон Аквиланте. — А может быть, он опасается, как бы все не началось снова, боится тех последствий, которых хотел избежать, когда отдавал ее за Рокко Кришоне!»
        - Надо пожалеть ее, бедняжку! — сказал он, подходя к маркизу. И добавил: — Ушла!
        - Ох эта глупая Грация! Зачем она впускает ее? — проворчал маркиз. И, успокоившись, добавил: — Да, я совсем забыл, вы же тут из-за этого дела в Марджителло. Короче, на чем порешим? Договоримся по-хорошему сами, без экспертов и посторонних?.. Пятьдесят унций![112 - Унция — так назывался в Сицилии испанский золотой дублон; была монетной единицей до 1865 года.]
        - Что ж это вы такое говорите, ваша милость! — ответил старый крестьянин, по-прежнему стоя у двери.
        - Шестьдесят?
        - Да это же лучший участок во всей округе, ваше сиятельство. Сердце Марджителло.
        - Больше камней, чем земли. А я должен ценить его на вес золота?
        - Ровно во столько, сколько он стоит, ваше сиятельство.
        - О! Если вы собираетесь взять меня за горло…
        - Нет, ваше сиятельство!
        - Ну так сколько же хотите?
        Старик помолчал немного, размышляя, затем положил руку на грудь, словно собирался поклясться, и пробормотал:
        - Сто унций, ваше сиятельство!
        Маркиз взорвался:
        - Чтобы угодить мне, да? Сто унций!.. Чтобы угодить мне? Вы, может, думаете, что сто унций на дороге валяются? И являетесь ко мне с таким предложением! И беспокоите адвоката, будто он мальчик на побегушках!.. Сто унций!
        - Однако, кум Санти… — прервал его дон Аквиланте, желая успокоить.
        Но маркиз не стал его слушать, продолжая кричать как безумный:
        - Сто унций!.. Хотите поспорим, что я не пущу вас больше в ваше поместье? Вы ведь не иначе его расцениваете, если просите за него сто унций… Перекрою все тропинки… Будем судиться… А вам тем временем придется на воздушном шаре летать в это ваше распрекрасное поместье, которое стоит сто унций!.. Мне уже давно надо было так сделать. Завтра! Завтра же велю перепахать все дорожки и тропинки. И если кто-то полагает, что у него есть права, пусть попробует доказать их!
        - Но, ваше сиятельство…
        - Помолчите, кум Санти! — вмешался адвокат. — Дайте мне сказать…
        - Сто унций! — возмущался маркиз.
        - А если сбавить немного? — предложил адвокат.
        Старик жестом показал, что согласен, и добавил:
        - Будь по-вашему! Я пришел сюда, чтобы сунуть голову в петлю, сам пришел, своими ногами! Синьору маркизу не пристало наживаться на чужой беде… Бог, он все видит!
        - Помолчите!.. Семьдесят унций! — прервал его дон Аквиланте.
        И изобразил, будто рассыпает монеты по земле, словно сеет зерно.
        Старик опустил голову, почесал подбородок, потом покорно пожал плечами.
        - Идемте к нотариусу, ваше сиятельство, — еле слышно пробормотал он.
        3
        Всякий раз, входя в это «зало», как называли гостиную баронессы Лагоморто, дон Сильвио Ла Чура испытывал такое восхищение, что робел больше обычного.
        Так и сейчас: стоя в гостиной и робко прижимая к губам край своей шляпы, он казался потерянным среди всей этой старой мебели, придававшей огромной продолговатой комнате запущенный и обветшалый вид.
        В ожидании баронессы, которая должна была появиться в одной из высоких, до самого карниза, дверей, дон Сильвио пробежал взглядом по стенам, сплошь увешанным пыльными портретами, потемневшими и потрескавшимися картинами и помутневшими от времени и сырости зеркалами в барочных рамах, затем по бледно-зеленым комодам с белыми цветами и фризами в помпейском стиле по краям и в центре ящиков, по хрупким ампирным стульям с позолоченными спинками, по креслам и двум диванам, обитым выцветшей и вытертой красной камкой, и наконец принялся разглядывать большую картину без рамы, на которой с трудом можно было различить лысую голову святого Петра, фигуры пятерых рабынь и солдат вокруг него в преторском дворце Пилата да петуха с разинутым клювом, поющего на балюстраде портика.
        Ему хотелось бы видеть эту картину в церкви, в алтаре капеллы, а не тут, где ее так непочтительно повесили над стоящим у стены, клавиатурой к большому окну, спинетом[113 - Спинет — клавесин небольших размеров.] на трех тонких квадратных ножках, покрытым бледно-желтым лаком и украшенным черными фризами. Однако он не отваживался еще раз подсказать баронессе мысль подарить картину приходу.
        Это полотно было привезено из Рима в семнадцатом веке одним из предков ее мужа, и баронесса желала сохранить все семейные реликвии в неприкосновенности, такими, какими увидела их более полувека назад, в тот день, когда, став женой молодого барона дона Альваро, покинула дом Роккавердина и вошла в дом Инго-Кориллас, баронов Лагоморто.
        Шуршание платья о глазурованные плитки пола возвестило священнику о присутствии баронессы, когда она уже проходила рядом с ним, направляясь к тому углу дивана, где обычно усаживалась в тех редких случаях, когда принимала кого-нибудь из родственников или близких друзей, в число которых входил и дон Сильвио.
        Высокая, сухопарая, вся в морщинах, но еще крепкая, с совсем седыми, расчесанными на прямой пробор и закрывающими уши волосами под черным шелковым платком, завязанным под подбородком, отчего ее лицо казалось меньше, в платье из легкой серой ткани и в нитяных митенках на иссохших узких руках, баронесса бесшумно вошла в ту дверь, к которой дон Сильвио стоял спиной.
        Обернувшись, священник низко поклонился ей и, как только она села и указала ему на одно из кресел, подошел к ней поцеловать руку. Потом с кротким видом еле слышно заговорил:
        - Меня прислал к вам Христос…
        - Христос слишком часто посылает вас ко мне, — прервала его баронесса, благосклонно улыбаясь.
        - Он обращается к тем, кто может подавать милостыню и всегда безотказно подает ее, — ответил дон Сильвио.
        Казалось, в этот момент ему хотелось, чтобы стало еще меньше, еще слабее его тщедушное тело, которое он истязал бесконечными постами и епитимьями[114 - Епитимья — церковное наказание верующих за нарушение религиозных канонов, предписаний; виды наказаний: продолжительная молитва, усиленная постом, земные поклоны перед иконой или крестом, используемые духовенством для усиления влияния на верующих и укрепления их веры.], о чем красноречиво говорили синие круги под глазами и бледные впалые щеки.
        - Христос, — снова заговорила баронесса, качая головой, — помнит о бедных, которым нечего есть, и забывает, что и богатым, и бедным давно уже нужен дождь для полей, для виноградников, для олив.
        - Дождь пойдет в свое время, если грехи наши не помешают.
        - Вы замаливаете и наши грехи, — заметила баронесса.
        - Это потому, что я и грешен более других.
        - Скажите же, скажите Иисусу Христу: «Нам нужен дождь, господи! Нужен дождь!»
        - Я все скажу ему, — простодушно заверил добрый священник. — А пока я прошу вас снова помочь этой несчастной женщине, жене Нели Казаччо. Сейчас, когда ее муж в тюрьме, она погибает от нужды, бедняжка, с четырьмя малыми детьми, которые еще ничем не могут помочь ей. Она клянется перед господом и всеми святыми, что ее муж невиновен.
        - Если это так, его не смогут осудить.
        - Когда он был на свободе, то кормил семью охотой.
        - Я пошлю ей мешок зерна, нет, лучше муки.
        - Да воздаст вам господь через сотню лет — в раю.
        - Я бы предпочла, — заметила баронесса, — чтобы господь бог воздал мне хоть немного на этом свете, образумил хотя бы моего племянника маркиза и освободил его от чар этой дурной женщины… Она опять пытается опутать его, бесстыжая! Я глаз не сомкнула сегодня ночью, когда узнала, что…
        - На все воля господня! — воскликнул дон Сильвио, смиренно сложив руки.
        - Воля господня здесь ни при чем, — с досадой возразила баронесса. — Бог не может допускать такие безобразия. Он не может хотеть, чтобы дочь сборщицы оливок стала маркизой Роккавердина. «Pares cum paribus»[115 - Подобные с подобными (лат.).], — сказал господь.
        - Мы все равны перед ним!
        - О нет, нет! — возразила баронесса. — Почему же Иисус Христос пожелал родиться от матери царской крови?[116 - Иосиф, муж Марии, считался прямым потомком царя Давида, и именно на его родословной строилась версия о царском происхождении Иисуса Христа. Чтобы согласовать эту версию с версией о непорочном зачатии, теологи утверждали, что Мария — близкая родственница Иосифа.] Святой Иосиф, плотник, отец лишь по названию.
        Баронесса помолчала, ожидая, что дон Сильвио выразит свое согласие. Но тот по-прежнему молчал, опустив глаза, и она продолжала:
        - В мое время руками властей предержащих все можно было поправить. Нынче же… Я, во всяком случае, послала за этой женщиной. Она должна быть уже здесь, если только этот глупый старик дон Кармело…
        В это время старый слуга, исполнявший в доме баронессы обязанности мажордома, лакея и повара, заглянул в одну из дверей и доложил, что эта женщина ждет в прихожей.
        - Можно впустить ее?
        - Пусть войдет, — ответила баронесса.
        Агриппина Сольмо поклонилась сначала ей, потом дону Сильвио и, кутаясь в накидку, держась прямо, даже гордо, недоверчиво и испытующе посматривая то на баронессу, то на священника, медленно подошла к дивану.
        - Что прикажете, ваша милость?
        Голос ее звучал кротко, но держалась она без робости.
        - Я ничего не приказываю. Сядьте. — И, обращаясь к дону Сильвио, баронесса добавила: — Я рада, что вы будете свидетелем. Сядьте, — повторила она, видя, что Сольмо продолжает стоять.
        Затем, немного помолчав, со строгим видом твердо произнесла:
        - Дочь моя, поговорим начистоту. Раз вы убили своего мужа…
        - Я?.. Я?
        Не обращая внимания на этот возмущенный протест, не замечая пылающего гневом взгляда, каким он сопровождался, баронесса продолжала.
        - Кое-кто подозревает, что именно так, и намеревается сообщить об этом правосудию!
        - Но зачем, зачем я должна была убивать его? Я? О пресвятая дева!
        - Кто знает, что вам взбрело в голову! Дьявольское искушение, должно быть! Вы положились на милость господню, выходя замуж… Я не обвиняю вас в том, что было раньше, даже сочувствую вам… Нищета, дурные советы, молодость… Быть может, вы даже не понимали, какое совершается зло… Действительно, вы вели себя почти как благородная женщина… Мой племянник, с другой стороны, выполнил свой долг. Его совесть совершенно чиста. Вы богаты, можно сказать, при том приданом, которое он вам дал… Почему же вы не хотите оставить его в покое? Что у вас теперь на уме? Делаете вид, будто не понимаете, о чем я говорю, да?
        - Но… синьора баронесса!
        - Ошибаетесь, моя милая, если воображаете, будто теперь сможете преуспеть в том, что вам не удалось прежде!
        - В чем же, синьора баронесса?
        - Зарубите себе на носу: кое-кто неусыпно следит за вами! Если вы вздумали убить своего мужа для того, чтобы…
        Агриппина Сольмо вскочила со стула, уронив накидку и воздев руки к небу, разразилась гневными проклятьями:
        - Громы небесные, господи! Пусть сгорит в огне земном и в огне адском тот, кто желает мне зла! — И, закрыв лицо руками, она безудержно разрыдалась.
        - Успокойтесь! — вмешался дон Сильвио. — Баронесса говорит ради вашего же блага…
        - Вы святой слуга божий, — продолжала всхлипывать вдова, утирая слезы и силясь сдержать их. — Вам как на духу говорю, как на смертном одре: его убили… моего мужа… предательски! О!.. Я подослала убийц!.. Кто это говорит? Пусть в глаза мне посмотрит!.. Пусть поклянется телом господним!.. Если есть бог на небесах…
        - Есть, есть, дочь моя! — воскликнул дон Сильвио, протянув к ней руки, словно желая закрыть ей рот, чтобы из него не вырвалось богохульство.
        - Так зачем же вы все ходите к моему племяннику? — вскричала баронесса. — Он вас не ищет, он не зовет вас к себе!
        - Я хожу туда из-за следствия, из-за свидетелей.
        - Из-за следствия? Так его ведет следователь. Из-за свидетелей? Разве мой племянник обязан искать их? Все это предлоги! Предлоги! Теперь вы, должно быть, все поняли. Если вы льстите себя надеждой начать все сначала, если задумали… породниться с нами… Вот почему люди подозревают, что это вы подстроили убийство вашего мужа!
        Агриппина Сольмо снова опустилась на стул. Она не плакала больше; она, казалось, оцепенела от чудовищного обвинения, которое бросила ей в лицо старая синьора. И, как бы продолжая вслух то, о чем она рассуждала про себя и от чего губы ее шевелились, а взгляд растерянно блуждал вокруг, она заговорила то медленно, то торопливо, ни к кому не обращаясь:
        - Одному богу известно. Мне было шестнадцать лет. Я и не помышляла ни о чем дурном. Но он настаивал, умолял, обещал, угрожал… Как я могла устоять?.. И десять лет я была его служанкой, его рабыней, я любила его как благодетеля. И в самом деле, в тот день, когда он вдруг сказал мне: «Ты должна выйти замуж, и мужа я подберу тебе сам»…. Ах, синьора баронесса!.. У нас, бедных девушек, тоже есть сердце!.. Я хотела бы по-прежнему оставаться только служанкой, его рабыней… Отчего он рассердился на меня? Я ведь ни слова не сказала. Он приказал, и я повиновалась. Что я была в сравнении с ним? Ничтожный червь… А теперь они, подлые, говорят, будто это я подговорила убить своего мужа, потому что хотела… Но к кому я могу обратиться за помощью? У меня нет больше никого на свете!
        - Доверьтесь богу, дочь моя!
        - Если бы господь хотел защитить меня, он не отнял бы у меня мужа! — резко ответила она дону Сильвио, дернув плечом.
        - То, что вы говорите, смертный грех!
        - Бывают минуты, когда даже в бога перестаешь верить!
        Она схватила накидку, набросила ее на голову, яростно затянула под подбородком и, выпрямившись, нахмурив брови и сжав губы, ждала, когда баронесса отпустит ее.
        Баронесса тем временем что-то шептала на ухо дону Сильвио.
        - Но так ли это? — спросил священник.
        - Дурные женщины вроде нее на все способны!
        - Что еще прикажете, ваша милость?
        Агриппина Сольмо не скрывала, что хочет поскорее уйти.
        - Подумайте о том, что вы делаете! Предупреждение — почти что спасение, — сухо ответила баронесса.
        И мрачным, колючим взглядом проводила ее до самой двери, словно выталкивая в спину.
        - Вот самая большая рана в моем сердце! — воскликнула она. — Сколько сил стоило мне заставить племянника выдать ее замуж!.. Во всяком случае, можно было уже не опасаться, что он совершит это безумство!.. Впрочем, у всех Роккавердина мозги с червоточиной — у кого больше, у кого меньше! Брат мой, маркиз, отец моего племянника, тратил все время и деньги на борзых. Вы не знали его. Он сшил себе костюм, как у клоуна, по английской моде, говорил он, и не пропускал ни одного престольного праздника в окрестных селениях… Другой мой брат, кавалер, разорился на древностях! Выкапывает кости покойников, вазы, кувшины, светильники, ржавые монеты, весь дом забил глиняными черепками. Сын его уехал во Флоренцию, говорят, учиться живописи, а на самом деле — сорить деньгами. Будто мало того, что отец его усердствует, пуская на ветер свое состояние!.. Племянник мой, теперешний маркиз… Ох! Вот наказание божие нашему дому!
        Баронесса умолкла, увидев, что в оставленную приоткрытой дверь вбежали четыре маленькие облезлые черные собачонки с гноящимися глазами, почти такие же старые, как и она сама, и все сразу захотели забраться к ней на колени.
        - Я знаю, у меня своя причуда — вот они, — сказала баронесса, ласково отстраняя собачек. — Но этим я никого не разоряю, а что касается дел, то тут я могу гордиться: голова у меня на месте. Была бы она так же на месте у барона, моего покойного мужа… Молодец, дон Кармине!
        Приволакивая ногу, держа обеими руками миску с молоком и хлебом, старик ступал осторожно, чтобы не пролить ни капли, так как собачонки, завидев еду, с лаем запрыгали вокруг него.
        Напрасно он осторожничал! Отталкивая друг друга, тычась в миску мордами и запуская в нее лапы, собаки расплескивали молоко по полу, а баронесса, умиленная, наклонялась, чтобы погладить их, звала каждую по имени, когда они принимались кусать друг друга, и то и дело восклицала:
        - Бедные животные! Им хотелось есть, бедняжкам!
        Дон Кармине, согнувшись пополам и заложив руки за спину, качал головой, сокрушаясь, что испачканы красивые валенцанские[117 - Валенца — город в Пьемонте.] плитки.
        - Вытирать незачем, сами вылижут, — распорядилась баронесса, когда он наклонился за пустой миской.
        Старательно вылизав пол, собаки лениво побрели в угол, где стояли предназначенные для них кресла с подушками, и улеглись по двое, свернувшись калачиком.
        - Это тоже милосердие, дорогой дон Сильвио, — сказала на прощание баронесса.
        4
        Выйдя из дома Лагоморто, Агриппина Сольмо вскоре столкнулась с сапожником мастро Вито Ночча.
        - Что с вами, кума Пина! На вас лица нет!
        - Ничего. Пропустите меня.
        Она хотела избежать разговора, но тот продолжал:
        - Я только что получил повестку, вызывают свидетелем в суд. Послушайте, кума Пина, что касается Нели Казаччо, клянусь вам, я ничего не знаю! Не хочу брать грех на душу, кума!
        - Разве вас кто-то заставляет говорить неправду?
        - Этот долговязый, Дон Аквиланте…
        Она прервала его:
        - Вы случайно не слышали, он не говорил, что это я подговорила убить своего мужа?
        - Вы? Пресвятая дева Мария!
        - Мне только что высказали это прямо в лицо, мастро Вито!
        И она выразительным жестом указала на центральный балкон, выступающий над подъездом дома Лагоморто.
        - Не слышали, говорил он это? — допытывалась она с дрожью в голосе. — Это я-то, я, готовая всю кровь свою по капле отдать, лишь бы вернуть его хоть на минуту к жизни!
        - А маркиз что думает?
        - Ах, мастро Вито! С ним больше просто невозможно разговаривать. Он прямо звереет, как только начинаешь говорить о Рокко.
        - Бедный маркиз! Он очень любил его. Да вы не огорчайтесь. Мало ли что болтают злые языки.
        - До свидания. Извините.
        Она шла быстро, приподнимая одной рукой подол юбки, выбирая, куда ступить, чтобы не попасть ногой в красноватые лужи — вода смешалась в них с отстоем, вылитым из погреба, где разливали вино в бутылки.
        И думала о маркизе, который, как она сама выразилась, прямо зверел, стоило ей прийти к нему и заговорить о суде.
        «Почему? Почему?»
        Она не могла найти объяснения. Значит, и он подозревал ее в том, о чем болтали злые языки?
        Терпеть это было невозможно.
        И она ускорила шаг.
        Слезы застилали ей глаза, и сердце стучало сильнее от мыслей о его странном поведении.
        За несколько дней до беды он вдруг стал неузнаваем. Однажды, едва увидев, что она вошла и собирается снять накидку, он закричал: «Уйди! Уйди!»
        Он, можно сказать, выгнал ее. Потом позвал обратно и, внезапно успокоившись, засыпал ее вопросами: «В котором часу вернулся Рокко из Марджителло? Почему приехал и, не повидав меня, уехал?» Как будто она следила за ним или подговаривала следить кого-то другого.
        Обдумывая отдельные подробности, на которые прежде не обращала внимания, она почувствовала сильное волнение, какую-то растерянность. И еще прибавила шагу.
        «Почему? Почему? — снова и снова спрашивала она себя. — Возможно ли это? Он тоже подозревает меня? О господи!»
        Тетушка Грация, подметавшая прихожую, приняла ее за призрак.
        - Где он?
        - Душа моя, разве вы не знаете, что он не желает видеть вас?
        - Пустите меня. Где он?
        - Он будет браниться, осерчает на меня!
        - Будьте спокойны, я скажу ему, что силой вошла.
        И, проходя по комнатам, распахивая двери, заглядывая во все углы, она снова видела себя здесь не служанкой, как сказала баронессе, а настоящей хозяйкой с ключами от кладовой или от амбара на поясе, чтобы были под рукой, когда батраки привезут молодое вино во время сбора винограда или же зерно в период жатвы.
        Она вновь увидела, как перебирает белье и укладывает в шкафы уже выстиранное и выглаженное, как хлопочет по дому вместе с тетушкой Грацией, а та ворчит, бедная старушка, полагая, что у нее отняли власть, принадлежавшую ей как кормилице. «Ты приворожила его! Приворожила!» — говорила она ей прямо в лицо, бедная старушка! И все же считалась с нею, потому что тот, кого она вскормила своим молоком, приказал: «Я так хочу, матушка Грация!»
        Но где же он?
        Она не нашла его ни в спальне, ни в столовой, ни в гостиной, ни в кабинете, ни в комнате, где были свалены старые и новые седла, уздечки, недоуздки и всякая упряжь для колясок и повозок.
        Вон там, в углу, она, простоволосая, била себя кулаками по голове! Сидя на корточках, она проплакала навзрыд целую ночь, когда он объявил ей: «Завтра уйдешь к себе домой, уйдешь так, чтобы все видели. Поженитесь через месяц!» С тех пор минуло почти три года, но ей казалось сейчас, что она видит в том углу самое себя тогдашнюю, и ей стало бесконечно жаль себя.
        Ах! Она и теперь готова была броситься на пол и бить себя кулаками по голове, чтобы облегчить душу, оплакивая свою злую судьбу!
        Но где же он? Почему она не может найти его?
        Она вышла на лестницу и стала спускаться. Голова кружилась, и ей пришлось прислониться к стене, иначе она скатилась бы вниз по ступенькам.
        - Я хочу знать! Хочу, чтоб он сам сказал!
        И она снова шла по почти пустым комнатам, снова распахивала двери, пока не оказалась у той самой дальней комнатушки, где спала первые месяцы — тогда! — и где пряталась несколько недель, стыдясь выйти в комнаты и показаться на глаза тетушке Грации, Рокко и другим домочадцам.
        Когда она хотела взяться за медный шар дверной ручки, ей показалось вдруг, что стена словно исчезла и она видит перед собой узкую кровать под белым покрывалом, и столик с зеркалом, и железный рукомойник, и висящие на стене платья, и новый, крашенный зеленой краской еловый сундук возле двери, в котором лежало белье, сшитое ею самой, да чулки, связанные ее собственными руками еще до того, как маркиз решился привести ее сюда, когда ему изрядно надоело ходить к ней по ночам в тот дальний переулок, где она жила…
        Она повернула ручку. Дверь не поддалась.
        - Кто там?.. Матушка Грация?..
        Этот грубый, раздраженный голос испугал ее.
        Если бы она отозвалась и тем самым выдала себя, маркиз наверняка не открыл бы. Она снова повернула ручку, хотя поняла уже, что дверь заперта изнутри.
        Тут она услышала, как что-то тяжелое упало на столик, затем скрипнул отодвигаемый стул…
        - Ты!.. Ты!..
        Неожиданно увидев ее, маркиз отшатнулся. Отпрянула и она, испугавшись его взволнованного лица.
        - Простите, ваша милость!
        Никогда, даже в минуты любовных услад, она не обращалась к нему иначе, почитая в нем скорее хозяина, нежели любовника.
        Выйдя из комнаты и закрыв за собой дверь, маркиз свирепо уставился на нее, сжимая кулаки, подняв широкие плечи, словно хотел наброситься.
        - Выслушайте меня, ваша милость! — проговорила она с мольбой в голосе. — Потом делайте что хотите, только помилосердствуйте, выслушайте меня!
        Из-за небритого несколько дней лица и всклокоченных волос он казался постаревшим лет на десять.
        - И кто же это тебя сюда послал! — процедил он сквозь зубы. — Господь бог? Или дьявол?
        - Почему вы так говорите?
        - Зачем пришла? Говори! Да побыстрее!
        - Баронесса посылала за мной. Она говорит…
        - Что она говорит?
        - Говорит, что это я подговорила убить своего мужа!
        - И ты пришла рассказать мне об этом?
        - Понимаю!.. Я теперь ничто для вашей милости… Вы гоните меня от себя, как бешеную собаку. Что я такого сделала? Что я сделала? Выходит, вы, ваша милость, тоже верите?
        - Какое тебе дело, верю я или не верю?
        - Это подлость!
        - О!.. Еще и не такие подлости творятся в этой жизни!
        - Но что я такого сделала, пресвятая мадонна?
        - Что сделала?.. Что сделала?.. Ничего!
        Агриппина Сольмо, силясь понять, ходила следом за ним и с мольбой смотрела на него полными слез глазами.
        - Ничего! Ничего! — повторял маркиз, кружа по комнате, терзаемый какой-то печальной мыслью, которая, видимо, лишала его покоя, и бормотал какие-то слова, которые явно не хотел произносить вслух.
        - Я ухожу, — покорно сказала Агриппина Сольмо. — Последний раз ваша милость видит меня здесь. Лучше бы господь сразил меня тут, прежде чем я выйду за ворота!
        И она направилась было к двери.
        Маркиз обернулся. Она подумала, что он собирается что-то сказать ей. Но нет, он только смотрел на нее, должно быть, хотел убедиться, что она и в самом деле уходит.
        - Я любила вас! — заговорила она горестно, но в голосе ее не было и тени упрека. — Я почитала вас, как бога. Вы взяли меня к себе в дом, осыпали благодеяниями, я это знаю!.. Но разве я не отдала вам взамен свою честь, свою молодость, сердце, все? Никто никогда не узнает, сколько я выстрадала с того дня, как ваша милость… Словно тряпку, которую можно взять и выбросить!.. О!.. Вы могли делать все, что вам заблагорассудится. Вы сказали мне: «Ты должна поклясться!» И я поклялась перед распятием. Я готова была пылью лечь вам под ноги, чтобы вы ходили по мне!.. Может, вы думаете, ваша милость, что мне не противно было? Думаете, совесть не мучила меня? Какая мне была разница? Я грешна была — от судьбы никуда не денешься! — и осталась грешной, как прежде. Поэтому я поклялась перед распятием!.. А теперь я ухожу!.. Мое сердце не выдержало бы, если б я не сказала вам все это! Вы верите, ваша милость, что это я подговорила убить Рокко Кришоне?.. Так заявите властям! Пусть меня осудят пожизненно!.. Но нет, ваша милость в это не верит, не может верить!..
        - Правильно говоришь! Я не могу в это верить! — И он добавил еще более мрачно: — Было бы лучше и для тебя, и для меня, если б это было так!.. И кто тебя только послал сейчас сюда? Господь бог или дьявол?
        Агриппина Сольмо, в отчаянии заломив руки, сокрушенно покачала головой и продолжала совсем уже тихо:
        - Вы так не говорили, когда я просила вас: «Отпустите меня! Оставьте меня!» И несчастная мать моя плакала: «Это твоя погибель, доченька!» Так и случилось! Разве важно, что теперь у меня ни в чем нет недостатка? Дом, золото, добро — ваша милость все может взять обратно… Другая на моем месте так не сказала бы! А вот баронесса — да простит ее бог! — говорит, что я хожу сюда, чтобы начать все сначала, чтобы… Мне стыдно повторить то, чем она меня попрекнула!.. Да когда такое было? Когда? Даже когда однажды вы, ваша милость, сказали: «Ты здесь хозяйка, ты всегда будешь хозяйкой!»… О, не надо злиться!.. Я ухожу!.. Всему я могла бы поверить, только не тому, что вы так со мной обойдетесь! «Это твоя погибель, доченька!» Мама была права!..
        - Замолчи! Замолчи! — закричал маркиз.
        Она ушла еще более расстроенная и потерянная, чем прежде, и в глубине души у нее шевельнулось как будто угрызение совести.
        Мрачные взгляды маркиза, словно холодное лезвие, ранили ее, проникали в самые затаенные уголки совести, куда она и сама не решалась заглядывать, и ей казалось, будто он уже обнаружил там измену, которую она собиралась совершить и, наверное, совершила бы, если б ружье убийцы не сразило Рокко Кришоне из-за кактусовой изгороди в Марджителло в то время, когда она ждала его в темноте у окна, как ждут любовника!
        5
        Тетушка Грация, увидев, что она снова появилась в прихожей, принялась упрекать ее:
        - Довольны? Будто у него и без того мало неприятностей, у несчастного моего сына!
        Так она называла его уже сорок с лишним лет. А теперь, когда браки и смерти опустошили дом и в нем остались только маркиз да она, ее материнское чувство так упрочилось, что временами ей казалось, будто она не только вскормила, но и родила его в тех же муках, с какими произвела на свет плод несчастной любви, ребенка, душа которого отлетела через несколько дней в рай.
        Тогда живы были еще маркиз-отец и эта святая женщина — маркиза, прекрасная, как мадонна. Паралич ног приковал ее к постели после аборта, из-за которого она несколько месяцев была между жизнью и смертью!
        Жили тут еще в прежние времена кавалер и синьорина — дядя и тетя нынешнего маркиза, которые тоже звали ее мамой, хотя были уже совсем взрослыми. Синьорина, став баронессой, продолжала называть ее «мама Грация», хотя сама была такой же старой, как она… И кавалер тоже!.. Но к ним она не питала никакой нежности. Кого она любила и ради кого готова была принять муки и смерть, так это маркиз, вскормленный ее грудью.
        И вот теперь она совсем потеряла покой, видя, как он переменился с того дня, когда убили Рокко Кришоне. Он, можно сказать, не ел и не спал, как будто вместе с Рокко у него отняли полжизни. Иногда она слышала по ночам, как он все ходит взад и вперед по спальне, по другим комнатам, и она вставала с постели и, полуодетая, спешила к нему.
        - Тебе нездоровится, сынок? Тебе что-нибудь надо?
        - Ничего, мама Грация. Спите спокойно. Ничего!
        И она засыпала, читая молитвы, а днем, едва закончив кое-какие дела по дому, казавшиеся ей неотложными, снова принималась молиться.
        Дону Аквиланте было не понять, как может маркиз терпеть ее подле себя, всегда нечесанную, в каких-то лохмотьях вместо одежды и в старых шлепанцах, сваливавшихся с ног на каждом шагу.
        - Да, чистоплотностью она не отличается!
        - Бедная старуха делает то, что ей по силам, — отвечал маркиз.
        Мало что было ей под силу, почти ничего. К счастью, маркиз жил отшельником. Платил ежемесячно членские взносы в клуб, но никогда там не бывал. Со своим дядей, кавалером, не разговаривал уже много лет. Тетушку баронессу навещал редко, только на рождество, под Новый год и на пасху, или в тех случаях, когда баронесса посылала за ним и настойчиво требовала к себе.
        С другим своим родственником, кавалером Перголой, он порвал отношения в шестидесятом году, потому что тот, революционер и атеист, соблазнив дочь дяди-кавалера, сочетался с нею лишь гражданским браком в муниципалитете после пяти лет позора для всей семьи; сыновья его росли без присмотра и уже научились богохульствовать почище отца.
        Единственным развлечением маркиза были прогулки по площадке, наверху у замка, среди развалин бастионов и башен, разрушенных землетрясением тысяча шестьсот девяносто третьего года. От них мало что уже осталось. «Старый» маркиз, как называли его деда при жизни, не стеснялся использовать тесаные камни этих исторических руин для облицовки фасада своего дома, и никто не осмеливался воспрепятствовать этому вандализму. И вот теперь маркиз прогуливался по площадке, заложив руки за спину, в домашних туфлях, одетый как попало, считая, что здесь он почти как у себя дома, и «давал аудиенции», сидя на известняковых ступеньках цоколя, — много лет назад лигурийские миссионеры установили на нем деревянный крест, который сильный порыв восточного ветра разнес в щепки, а новым его так и не заменили.
        По вечерам крестьяне, жившие поблизости, поднимались на площадку, чтобы полюбоваться заходом солнца, поглядеть на поля, и маркиз снисходил до разговора с ними, расспрашивал, давал советы. И если кто-нибудь из них отваживался заметить, что так уж все ведется со времен Адама и лучше ничего не менять, возмущенный маркиз возвышал голос и набрасывался на него:
        - Поэтому вы и прозябаете весь свой век в нищете! Поэтому и земля не родит больше! Боитесь руки себе намозолить, если поглубже вскопаете землю! Едва прикоснетесь к ней, слегка пощекочете и хотите, чтобы урожай «оправдал» ваши труды! Вот-вот! Он и оправдывает ваше безделье. И дальше хуже будет!
        Казалось, он тут же полезет с кем-нибудь в драку. Крестьяне, возвращавшиеся с поля, слышали его еще у подножия холма и узнавали по голосу: «Маркиз проповедует!» И всем становилось понятно, о чем идет речь.
        Летом поднимались наверх подышать свежим воздухом и некоторые «благородные господа» из клуба, и каноник Чиполла после вечерней службы в церкви святого Исидоро. Но маркиз всячески избегал разговоров с этими господами. Он вовсе не желал ввязываться в муниципальные интриги. С него достаточно было, что он платит налоги, к тому же чрезмерные! Ведь у этих господ только и было разговоров, что о мэре, позволяющем своему секретарю водить себя за нос, о советнике по тяжбам, разорявшем городскую казну и ее задолжников, о советнике по заготовкам, закрывающем один, а то и оба глаза на дела мясников и булочников… чтобы лучшие куски доставались ему!.. И так всегда: одни и те же пересуды по поводу всех и вся, одна и та же песня!.. «Ах, маркиз, вы могли бы сделать доброе дело нашему городу!..», «Будь вы мэром, дела пошли бы иначе!», «Нам нужны такие люди, как вы!..» Они приходили туда с этими дьявольскими искушениями. Но он всякий раз обрывал их:
        - А мои собственные дела? У меня не хватает времени и на них! Бездельники нужны, чтобы служить городу!.. Всего хорошего, господа!
        И он ускользал от них, когда не мог послать их подальше, и продолжал расхаживать взад-вперед: от бастиона до ступеней цоколя и от ступеней до бастиона, ступая по тонким стебелькам мальвы, которой заросла вся площадка.
        Даже беседы с каноником Чиполлой не доставляли ему большого удовольствия.
        Какое ему, маркизу Роккавердина, было дело и до папы Пия IX, и до монастырей, которые правительство собиралось упразднить?
        Папа был далеко, и в Палермо газета «Монархия» заменяла сицилийцам папу. Что же касается монастырей, то они, конечно, выручали некоторые семьи… Но разве монахи не помогали революционерам! Так им и надо: теперь революционеры в знак благодарности гонят их в шею… Он не желал ввязываться ни в политику, ни в городское управление, ничего не желал знать ни о папе, ни о монастырях!
        - Я занимаюсь своими делами, синьор каноник! А мои дела, видите, вон там внизу, в Марджителло. И вон там наверху, на холмах Казаликкьо, с этой стороны — в Поджогранде, а с той — в Медзатерре, вдоль реки… И здесь я сам и папа, и отец настоятель, чуть было не сказал — и мать настоятельница тоже!
        Каноник Чиполла ухмылялся, думая о том, что мать настоятельницу маркиз держал в то время под замком у себя дома и что это далеко не лучший образец нравственности. Тем не менее он поддакивал:
        - Истину говорите. Люди болтают болтовни ради, и ничего больше!
        И он уходил, оставляя маркиза мерить шагами площадку.
        В ту пору маркиз часто задерживался там допоздна, иногда с Рокко, иногда с адвокатом. Адвокат, сидя напротив него на бастионе, высоко над долиной, нес свою спиритическую околесицу, а маркиз грубовато подшучивал над ним: тогда он еще не боялся его.
        Тем временем из-за холмов появлялась огромная красноватая луна и, будто бы ловко цепляясь за облака, поднималась по небосводу, заливая своим бледным светом весь неохватный простор долины до самых гор, сливавшихся с небом вдали у горизонта. Маркиз прерывал адвоката, чтобы показать ему:
        - Видите свет там, внизу? Это хлев в Марджителло. Там дают мулам солому. А теперь Рокко закрывает окна в домике. Раз, два, три!.. Как будто лампа то зажигается, то гаснет. Продолжайте! Это Рокко переходит из комнаты в комнату…
        Вот уже более двух месяцев маркиз почти не выходил на прогулку, без которой прежде, казалось, не мог обойтись. Действительно, каждый, кому нужно было поговорить с ним, отправлялся вечером на вершину холма, уверенный, что найдет его там, — он либо прохаживается по площадке, либо «дает аудиенцию», сидя на известняковых ступеньках, которые некогда вели к кресту.
        Всего четыре или пять раз спускался он в долину, но не в Марджителло, а в Поджогранде, в Казаликкьо. А последние две недели совсем не выходил из дома, перетаскивал с места на место мебель, переставлял разные вещи, словно хотел измотать себя физической работой. Принимал он только адвоката, который появлялся, подобно летучей мыши, всегда вечером, или какого-нибудь батрака из Марджителло, присланного управляющим за указаниями, потому что никто не хотел брать на себя ответственность и самостоятельно принимать решения.
        Батрак уходил, почесывая затылок. Сегодня приказывают одно, завтра другое. И если он не знал, что передать управляющему, то ему же и доставалось: «Скотина! Соображать надо было!»
        Тетушка Грация сочувствовала бедняге:
        - Пока суд не совершится, конца этим адским мукам не будет.
        Но до суда оставались считанные дни, а настроение у маркиза ничуть не улучшалось, и он вымещал свою злость на доне Аквиланте:
        - О каком следствии вы говорите? Все шито белыми нитками! Свидетельские показания? Доказательства? Да стоит защитнику рот раскрыть — и все это рухнет! А потом все сначала. И мне придется еще долгие месяцы жить в тревоге…
        - Но почему? Это любопытно.
        - Потому что, если я умою руки, скажут: «Маркизу и дела нет до бедного Рокко! Мертвого не воскресишь, а живой успокоится». И поползут новые слухи… Вот увидите.
        - Почему же? Это даже любопытно!
        - Вам любопытно, потому что у вас на уме только суд, интересное дело и блестящая речь, которую вы произнесете… А если присяжные оправдают Нели Казаччо?.. Кто-то же… убил Рокко, раз он убит… Не сам же он себя убил… И опять все сначала!
        - Подождем прежде, что решат присяжные. Я пришел узнать, в котором часу мы поедем.
        - Когда вам угодно. Коляска в вашем распоряжении. А я не поеду.
        - Но вас тоже вызывают.
        - Мои показания записаны в деле. Их могут огласить.
        - Но ваше присутствие тоже поможет делу. Для присяжных, сами знаете, важны впечатления на суде, они ведь решают по собственному разумению. А точные факты им не нужны…
        И дону Аквиланте пришлось приложить немало усилий, чтобы уговорить его поехать вместе с ним в суд. Он чуть было не раскаялся в этом.
        - Остерегитесь, маркиз!.. Остерегитесь! — умолял он.
        Но маркиз, не обращая на него никакого внимания, все нахлестывал мулов, гнал их во весь опор по головокружительным спускам дороги, петлявшей по склонам горы, на вершине которой, продуваемый всеми ветрами, стоял Раббато.
        - Остерегитесь, маркиз!
        Напрасно Титта, кучер, сидевший на козлах рядом с маркизом, время от времени оборачивался, успокаивая дона Аквиланте.
        Дон Аквиланте с ужасом вспоминал, что как-то раз на одном из этих спусков мулов понесло и они, словно обезумевшие, потащили маркиза по склону, по кустарникам и камням к пропасти и чудом остановились на самом краю. Он думал, что такие чудеса не повторяются, повторяются только несчастья. Маркизу надо было помнить об этом!
        Взмыленные мулы выбивались из сил под сыпавшимися на них ударами хлыста и рвались вперед. Должно быть, маркиз срывал на них свою злость, как будто следствие и процесс вели эти несчастные животные и они виноваты в том, что Нели Казаччо могут оправдать!
        Они молнией пролетели мимо повозок, на которых не спеша ехали вниз свидетели. Дон Аквиланте узнал Розу Стангу, мастро Вито Ноччу, Микеле Стиццу, но не успел ответить на их приветствие. Он завидовал им. Конечно, на этих повозках им не слишком-то удобно — в пыли и под палящим солнцем, но они, по крайней мере, ехали спокойно, не рискуя сломать себе шею.
        - Остерегитесь, маркиз!
        И, чтобы отвлечься, дон Аквиланте стал думать о «старом» маркизе. До сих пор еще вспоминают историю о том, как он собирал свидетелей… Вот это был настоящий Роккавердина!.. Другие времена, другие люди!.. Нужно было выиграть тяжбу? Требовались улики? И он писал своему управляющему в деревню: «Пришли тотчас еще одну повозку свидетелей!» Они покупались по два тари за штуку!.. Липовые, разумеется! «Старый» маркиз, ничего не скажешь, особой щепетильностью не отличался! Порода в каком-то смысле осталась та же. Когда кто-нибудь из Роккавердина устремляется к цели, он способен на все — и на дурное, и на хорошее!.. Даже если для этого необходимо свернуть шею первому встречному…
        - Остерегитесь, маркиз!
        Маркиз, однако, пересел с козел в коляску только внизу, в долине, когда дорога побежала прямо к самому горизонту, и они ехали под неумолчный треск цикад в ветвях оливковых деревьев и стрекот кузнечиков в жнивье.
        - Говорят, лет через пять у нас будет железная дорога.
        - Поезда тоже, когда сталкиваются, выходят из повиновения у машинистов, — ответил маркиз, как-то странно улыбаясь. — И тут уже бесполезно кричать: «Остерегитесь, маркиз!»
        6
        В Раббато уже было известно — передали по телеграфу, — что Нели Казаччо осужден: «Пятнадцать лет!»
        И два дня спустя люди осаждали вернувшихся свидетелей, желая узнать все подробности дела.
        Нели, едва услышав «Пятнадцать лет!», закрыл лицо руками и разрыдался. Потом поднял правую руку и закричал:
        - Господи, клянусь перед твоим божественным ликом: я невиновен! И если я говорю неправду, порази меня.
        Все в зале повернулись к распятию, висевшему на стене за креслом председателя, будто оно и в самом деле должно ответить осужденному. Но карабинеры подхватили его, потому что он еле держался на ногах, и увели прочь. Он только все повторял:
        - Бедные дети! Бедные мои дети!
        А жена! Она бросилась в ноги председателю суда и, простоволосая, обливаясь слезами, умоляла помиловать мужа:
        - Он невиновен, как Иисус Христос, ваше превосходительство!
        В отчаянии она обхватила его колени и не отпускала.
        - Но я не король, дочь моя! Помиловать может только он.
        - Ваше превосходительство все может!.. Правосудие в ваших руках!.. Он же отец четверых детей!
        Пришлось силой оттащить ее.
        А люди судачили по-разному: кто считал, что Нели Казаччо осужден несправедливо, а кто — наоборот.
        Разве не сказал он: «Я его прихлопну!»? Это научит его держать язык за зубами. Кто молчит, не ошибается!
        Господа из «Клуба собеседников» ждали возвращения маркиза Роккавердина и дона Аквиланте, чтобы во всех подробностях узнать, как прошли прения сторон и какой вердикт вынесли присяжные. Не учли даже смягчающих обстоятельств? Не может быть! Поэтому некоторые из них, самые любопытные, собрались на площади Оролоджо, чтобы задержать коляску, когда она появится там.
        И полной неожиданностью для всех была странная любезность маркиза, который, выйдя вместе с доном Аквиланте из коляски, в сопровождении толпы и в окружении любопытных господ направился в клуб, где за многие годы, числясь его членом, был всего два или три раза, так как, по его мнению, туда допускалось слишком много всякого сброда.
        Маркиз был неузнаваем. Вот уже два дня дон Аквиланте с изумлением наблюдал за ним и с еще большим изумлением слушал.
        Члены клуба расположились полукругом в гостиной первого этажа, а за ними сгрудились любопытные из толпы, вытягивавшие шеи и поднимавшиеся на цыпочки, чтобы услышать маркиза или адвоката, которые сидели напротив, на диване у стены.
        Некоторые, чтобы лучше слышать и видеть, даже забрались на цоколи четырех колонн из искусственного мрамора, поддерживавших своды гостиной.
        Это возмутило маркиза.
        - В чем дело? Что здесь — кукольный театр? Что им нужно? Мы же не на площади Оролоджо… Эй, официант!
        И, увидев несчастного слугу, который тщетно пытался выставить посторонних, отчитал его:
        - Дон Увалень! Придумали тоже: «Будьте добры, уважаемые!..» Вытолкайте их в шею, раз не умеют себя вести!
        Тогда некоторые члены клуба поднялись и начали отталкивать людей, которые не хотели уходить и, сделав шаг-другой, останавливались, не желая мириться с тем, что они должны уйти, так и не удовлетворив своего любопытства.
        Между тем маркиз начал свой рассказ. Послушать его теперь, так процесс прошел просто замечательно. Следователь поначалу шел вслепую, на ощупь, без всякого плана. Затем он нащупал путеводную нить, и тогда сразу же появились на свет ясные и очевидные доказательства.
        - А королевский прокурор! Поток красноречия. Ревность? Неуправляемая сила? Тогда упраздним тюрьмы, и пусть убивают людей!.. Тут перед нами преднамеренное, давно задуманное убийство!.. Да, господа присяжные, закон существует и для тех, кто нарушает чужой семейный покой, кто посягает на честь семьи! Ведь если каждый из нас вздумает вершить правосудие своими руками, общество погибнет! Каждый считает, что он прав, — и чаще всего тогда, когда он виноват. Только суд, беспристрастный и справедливый, потому что он бескорыстен, только судьи, избранные с этой целью народом…
        Казалось, что это он сам — королевский прокурор, а члены клуба, сидящие вокруг, — присяжные, которые должны судить. Его голос обретал свою обычную силу и гремел, как во время «аудиенций», которые он давал на площадке у замка, И люди, выставленные из гостиной и столпившиеся перед огромным открытым окном, могли слышать его лучше, нежели оставаясь внутри, потому что своды зала усиливали голос, доносившийся до самого центра площади.
        - И тогда несчастный защитник понял, что рот ему заткнули прежде, чем он успел его открыть… Нет, он, конечно, произнес речь! Полтора часа говорил, яростно жестикулируя, стуча кулаком по столу… Он обрушился, подумать только, даже на важных особ, которые своим примером якобы поощряют наглость у своих подчиненных! Как будто в нашем случае маркиз Роккавердина приказал Рокко: «Иди и отбей жену у Нели Казаччо!» Бедный адвокат! Он не знал, куда деваться. Боролся всеми силами даже после того, как королевский прокурор заранее отверг все обычные аргументы. Ревность! Неуправляемая сила! Ясно было, что он говорил лишь бы что-то сказать. Одни обвинения! А доказательства? «Я слышал, как он сказал!», «Мне говорили!», «Он угрожал!», «Он злой человек, он же профессиональный охотник!», «Можно ли решать вопрос о лишении свободы гражданина на таком зыбком основании?»…
        И маркиз с подчеркнуто ироническим снисхождением подражал голосу и жестам адвоката, смеялся, потому что смеялись окружающие, довольный впечатлением, произведенным на слушателей, которые, должно быть, были в его глазах присяжными, заседавшими в суде, или же теми, которым дело будет передано на апелляцию. Он разгорячился, повторяя самые громкие и самые общие фразы адвоката, и стал говорить еще более насмешливым тоном, пока не дошел до речи королевского прокурора, пожелавшего выступить после всех, чтобы нанести последний удар.
        - Наш адвокат уже сделал свой мастерский выпад. Он говорил кратко, но по существу, весомо, убедительно, так что возразить невозможно…
        Дон Аквиланте сидел, скрестив руки на груди, прикрыв глаза, то кривя губы, то качая головой, и, казалось, не замечал гула одобрения, вызываемого словами маркиза, но он вздрогнул, когда голос последнего вдруг загремел, подобно грому, в ответ на замечание доктора Меччо, носившего неизвестно почему прозвище Святой Спиридионе.
        Доктор Меччо, сидевший прямо напротив маркиза, слушал, опустив голову, опершись подбородком на позолоченный набалдашник своей бамбуковой трости, казавшейся длиннее его самого, и никак не реагировал на речь, никак не выражал одобрения, не смеялся, как все другие. И, поднявшись внезапно со своего места, выпрямившись на своих нескончаемо длинных тощих ногах — казалось, его поношенный цилиндр вот-вот упрется в потолок, — он заявил:
        - Его осудили несправедливо. Я так считаю.
        И тут маркиз взорвался:
        - Как это несправедливо? Ведь столько доказательств! С чего вы взяли?
        - Я так считаю. Присяжные тоже могут ошибаться.
        - А кто же в таком случае убил Рокко Кришоне?
        - Его убил не Нели Казаччо.
        - Тогда кто же? Надо иметь немало дерзости, чтобы утверждать такое! Отчего же вы не пошли и не сказали это следователю, когда еще было время? И вас не мучает совесть, что вы позволили осудить, как вы утверждаете, невинного человека? Вот мы какие! «Я так считаю!» Но ваше мнение гроша ломаного не стоит по сравнению с решением присяжных! Следователь, выходит, дурак? Председатель суда и судьи тоже дураки? А кто же в таком случае убийца? Где он?
        - Не надо так горячиться, маркиз!
        - А вы скажите, скажите — кто убийца? Где он?
        Маркиз вскочил, бледный от гнева, и, энергично жестикулируя, стал громко повторять:
        - Кто убийца? Где он?
        - Он, возможно, здесь, среди нас, в этой толпе, что собралась под окном, и, может быть, смеется надо мной, над вами, над присяжными, над судьями, над правосудием! И если я говорю глупость, не мешайте мне! Каждый волен говорить что хочет!
        Пока Святой Спиридионе бесстрашно возражал маркизу, одни члены клуба пытались увести его, чтобы прекратить эту неприличную сцену, другие окружили маркиза и уговаривали его быть снисходительным к этому самоуверенному человеку, который постоянно перечит всем из-за своего дурного характера, просто по привычке…
        - А почему он заявляет это мне в лицо? Я, что ли, готовил процесс? Я вел дело? Я осудил Нели Казаччо?
        И, опустившись на стул, маркиз заново, со всеми подробностями, стал пересказывать одно за другим и показания всех свидетелей, и речь королевского прокурора, и выступления адвокатов…
        - А мне-то какое дело, кого осудили — того или другого! Это дело присяжных, судей… Весьма жаль, — заключил он, — что не рассматриваются в суде убийства, совершаемые некоторыми невежественными врачами!
        Но доктор Меччо не смог ответить на этот укол. Он удалился, ворча:
        - Должно быть, маркиз воображает, будто клуб — это площадка у замка.
        7
        - Хорошо! Хорошо! — сказала баронесса. — Ну а теперь, когда все кончилось, выслушай меня, дорогой племянник!
        - Голова у меня сейчас занята совсем другим! — ответил маркиз.
        - Знаю — к сожалению, этой дурной женщиной.
        - Не говорите мне о ней, тетушка!
        - Напротив, я должна поговорить о ней.
        - И напрасно, уверяю вас. Она словно больше не существует для меня, клянусь вам.
        - Ты знаешь, чего я хочу.
        - Я признателен вам, я благодарю вас, тетушка!
        - Мое завещание находится у нотариуса Ломонако. Ты ведь не захочешь, чтобы я переписала его?
        - Вы вольны распоряжаться своим добром как вам угодно.
        - Я хочу, чтобы возродился дом Роккавердина. Твой дядя — бездельник. Он уже растратил почти все свое состояние. А его сын еще безрассуднее, чем отец. О племяннице и говорить нечего. Она опозорила семью: живет в смертном грехе, в гражданском браке, из-за упрямства своего еретика мужа, которого во что бы то ни стало захотела женить на себе… Ну и пусть держится за него, без церковного благословения!
        - Что тут поделаешь! Это не наша вина.
        - Послушай меня. Говорят, браки совершаются на небесах. И тому, о чем я хочу поговорить с тобой, конечно же суждено совершиться, если я не ошибаюсь. Помнишь?.. Да, да, вы не давали друг другу никаких обещаний. Вы никогда ни слова не сказали о любви. Да и не нужно было говорить о ней. Вы были слишком юными, и ваши взгляды, ваши жесты говорили гораздо больше всяких слов. Поэтому она всегда чувствовала себя как бы связанной. Уйди она в монастырь, она не смогла бы жить там. Она все время ждет, она не теряла надежду, даже когда ты весь был во власти этой дурной женщины и опозорил нас, приведя ее в свой дом…
        - Но, тетушка!
        - Не перебивай меня, дай мне сказать. Я говорю для твоего же блага.
        Маркиз покорно опустил голову.
        Она послала за ним под тем предлогом, что хочет посоветоваться о некоторых улучшениях на винограднике в Лагоморто. Но он сразу понял, о чем пойдет речь, и приготовил свои возражения. Однако на этот раз маркиз, несмотря на все свои намерения, чувствовал, что им овладело какое-то странное безволие.
        Поначалу он несколько успокоился, когда баронесса принялась расспрашивать его о процессе и осуждении Нели Казаччо. И он нарочно долго распространялся об этом, чтобы отвлечь ее.
        Ему казалось, будто он уже слышит настойчивые уговоры, которыми она донимала его всякий раз, когда он приходил к ней, чаще всего по ее же зову, и поэтому он попытался растянуть свой рассказ, чтобы избежать уже надоевшего ему и неприятного увещевания: «Женись!»
        Однако он заволновался, когда баронесса высказала убеждение, что Агриппина Сольмо подговорила убить своего мужа, желая снова стать той, кем была прежде, и достичь цели, ускользнувшей от нее, когда она вышла замуж за Рокко Кришоне.
        И это волнение, которое баронесса подметила, едва заговорила о своем подозрении, побудило ее повести разговор напрямик.
        Ему пришлось долго слушать ее, отвечая невпопад на ее вопросы, блуждая взглядом по гостиной, рассеянно разглядывая то какой-нибудь портрет, то старую мебель, то собак, которые дремали в креслах на своих подушках, приоткрывая время от времени глаза и поднимая головы, словно сознавая, что нужно лежать смирно, чтобы не помешать разговору.
        Из верхнего стекла одной из балконных дверей вдруг брызнул свет заходящего солнца. Его красноватая полоска на несколько мгновений легла на карниз над дверью напротив, и маркиз сощурился, чтобы рассмотреть потемневшие фигуры плохо написанного «Суда Париса»[118 - Три греческие богини Гера, Афина и Афродита оспаривали яблоко с надписью: «Прекраснейшей». Зевс послал богинь на гору, где пас стада Парис, который присудил яблоко Афродите, и та с тех пор покровительствовала ему.], пытаясь и таким образом отвлечься от увещеваний баронессы, которым, похоже, не было конца! Потом, уже в вечернем полумраке, когда тетушка вызвала почти стершиеся в его памяти воспоминания юности, он почувствовал легкое сожаление, нахмурился и даже попытался прервать ее: «Но, тетушка!» — что, однако, не прозвучало ни возражением, ни протестом и уж тем более никак не могло помешать ей продолжить:
        - Дай мне сказать. Я говорю ради твоего же блага… Я часто вижу ее уже много лет. Она все такая же! Всегда в темном платье, словно вдова, бедняжка! И молчалива, особенно после того, как разорилась ее семья, а она ведь такая же знатная, как и наша, дорогой племянник… Ты бы обрел свое счастье и заодно сделал доброе дело! Она держится спокойно, даже гордо в своей нищете, которую вынуждена скрывать, никогда ни словом не обмолвится ни о тебе, ни о своей упрямой надежде. И когда я с ней об этом заговорила однажды, она сперва покраснела, потом побледнела и ответила только: «Теперь, баронесса! Я уже стара!» Это в тридцать два года? Что за чушь! Она такая милая, утонченная, благородная. А когда улыбается, кажется, что все ее существо будто светится изнутри и озаряет нежную и сострадательную душу… Почему ты не хочешь жениться? Почему упрямишься и живешь один?.. Чем околдовала тебя эта дурная женщина?
        К сожалению, эта дурная женщина и в самом деле околдовала его. Он чувствовал это, и ему было страшно. Но тетушка баронесса совсем некстати напоминала ему о ней. Как раз сейчас он, не терпящий ничьего превосходства над собой, раздраженный тем, что ему не удается избавиться, освободиться от нее, пытался вырвать ее из своего сердца. Он не любил ее больше, он ненавидел Агриппину Сольмо. Но ненависть еще больше, чем любовь, удерживала ее в его душе! Ах, если б только тетушка баронесса знала!.. Однако он не солгал, поклявшись ей: «Для меня она будто не существует больше!» Он не хотел видеть ее даже издали, он запретил ей переступать порог дома Роккавердина!
        Между тем!..
        Он поднялся с кресла, повторяя:
        - У меня сейчас другим занята голова. Поговорим об этом в другой раз, тетушка!
        Все четыре собачки спрыгнули с кресла, потягиваясь и зевая, окружили маркиза, принялись радостно вилять хвостами, лаять и прыгать вокруг, желая показать, что узнали его. Баронесса с умильной улыбкой смотрела на них.
        - Даже не приласкаешь их! — упрекнула она племянника.
        Ему же в этот момент было совсем не до того, чтобы ласкать этих дряхлых, облезлых животных с гноящимися глазами!
        Тетушка баронесса была права… Почему он не хотел жениться? Почему упорно продолжал жить один?
        И когда он вернулся домой, ему показалось, будто он вошел в пещеру.
        Грация еще не зажгла лампы и вышла ему навстречу с грязным масляным светильником, которым пользовалась на кухне.
        У тетушки баронессы все в доме было очень древнее, однако чувствовалась рука толковой и аккуратной хозяйки. Здесь же стоял тяжелый спертый воздух, все было в запустении и беспорядке. С того дня, как та — он больше не называл ее по имени даже в мыслях — ушла, он ни на что не обращал внимания, предоставив Грации делать то немногое, что она могла, не смея упрекать или ругать несчастную старушку из уважения, которое питал к ней как к кормилице и человеку, давно живущему в доме. Другую прислугу он не брал прежде всего потому, что не хотел огорчать бедную старушку. Слуг он не любил держать возле себя, считая их нахалами и болтунами.
        Разве можно так жить? Теперь он особенно сильно ощущал, как тоскливо и противно одиночество. Скотское существование! Разве он, маркиз Роккавердина, получал какую-нибудь радость от унаследованного богатства? Его крестьяне, его управляющие жили лучше него. Вот уже больше десяти лет он жил дикарем, избегая общения с людьми, огрубел, замкнулся в своей пещере, откуда выбирался только для того, чтобы пройтись по площадке у замка или пожить в деревне, среди крестьян, которые боялись и не любили его, потому что он обращался с ними хуже, чем с рабами, никогда не находил для них доброго слова.
        Ах, тетушка была права!
        Почему он не хотел жениться?
        Прежде она говорила с ним об этом неопределенно. Теперь же уточнила, хотя и не назвала по имени ту, которая была его тайной страстью в шестнадцать лет, когда он, робкий и нерешительный, отваживался выразить трепетавшее в глубине его души чувство взглядами или невинной шуткой, каким-нибудь жестом, может быть менее выразительным, нежели шутки, когда ему было достаточно заметить или догадаться по ее смущению, что она все поняла и восприняла с величайшей серьезностью, которой так и не изменила с годами. А он забыл ее! Он обидел ее, отдав предпочтение другой женщине, которая стала его мучением, его наказанием.
        Почему же теперь он не хотел жениться?
        Он и сам этого не знал!
        Он сел за стол. Грация принесла блюдо с салатом и, видя, что маркиз ест с мрачным видом, стараясь не смотреть в ее сторону и не обращаясь к ней, встала поодаль и глядела на него, сложив руки под тиковым передником. Две прядки жидких седых, кое-как расчесанных волос спадали на ее морщинистый лоб, на глаза, один из которых, с воспаленными красными веками, ослеп после несчастного случая много лет назад, когда она уже отлучила от груди маленького маркиза и осталась служанкой в доме Роккавердина.
        - О чем ты думаешь, сын мой? — ласково спросила она.
        Вопрос был таким неожиданным, что лицо маркиза передернулось, как будто он хотел отогнать от себя как можно дальше, запрятать в самый затаенный уголок сознания мучившие его мысли.
        Она и прежде уже не раз замечала такое передергивание в подобных случаях и очень этим огорчалась.
        - Мне-то ты можешь сказать, — добавила она, подходя к столу. — Ведь я же твоя мама Грация!
        - Никак не могу отыскать кое-какие старые бумаги. Вот и думаю, где они могут быть, — ответил маркиз.
        - Там, внизу, в мезонине[119 - Мезонин в Италии — полуэтаж с низким потолком и небольшими окнами, который обычно находится между первым и вторым этажами, иногда между вторым и третьим.], лежит какая-то связка бумаг.
        - Верно.
        - А еще много бумаг в одном из сундуков. Я знаю, какой ключ к нему подходит.
        - Завтра дашь мне его.
        - Я проветрю те комнаты. Там, наверно, полно мышей. Уже несколько лет, как никто туда не заходил.
        - Хорошо, мама Грация.
        Ответ не успокоил ее, и, немного помолчав, она снова заговорила:
        - Что тебя мучает, сын мой? Скажи мне. Буду молить за тебя господа и пресвятую деву. Я заказала мессу по святым душам чистилища, чтобы оставили тебя в покое… Послушай, если ты из-за этой… так верни ее… Я буду ей служанкой, как прежде!
        Маркиз поднял голову и с удивлением посмотрел на нее, напуганный необыкновенной проницательностью этого простого, бесхитростного существа.
        - О мама Грация!.. Она приходила сюда? Что она сказала? Я не хочу видеть ее, мне больше нет до нее дела!.. Это она, наверное, надоумила тебя сказать мне так?
        - Нет, сын мой!.. Не сердись. Это я сама, безрассудная старуха, так говорю!
        Однако он рассердился от стыда за то, что его переживания перестали быть тайной для других. Выходит, он уже не умел, не мог больше скрывать свои чувства.
        Заметив его помутневший от отчаяния взгляд, Грация оробела и повторила:
        - Не сердись! Это я сама, безрассудная старуха, так говорю!
        И она ушла, шаркая туфлями.
        8
        Хотя на другой день Грация сказала маркизу, что проветрила мезонин и оставила ключ в дверях, он не спустился туда искать старые бумаги, а велел запрячь мулов в коляску и уехал в Марджителло.
        Кучер Титта был удивлен тем, что хозяин забился в угол крытой коляски и, против обыкновения, все время молчал. Напрасно он пытался вызвать его на разговор:
        - Дождь нужен! Смотрите, ваша милость, ни травинки.
        Долина, тянувшаяся по обе стороны дороги, была вся выжжена солнцем, земля растрескалась, и только высохшие колючие растения торчали по обочинам… А был уже конец октября! Там и тут виднелись пары волов, пытавшиеся плугом вздыбить затвердевшую почву, они продвигались медленно, с трудом преодолевая ее сопротивление. Попадались по пути то осел, то мул, то лошадь с жеребенком, пасущиеся на длинной привязи или с путами на передних ногах. Они находили те редкие места, где еще оставалось невыжженное жнивье.
        - В этом году солома подорожает. Больше нечего будет есть бедной скотине!
        Коляска, свернув с большака влево, выехала на проселочную дорогу, ведущую в Марджителло, вдоль которой тянулась по обе стороны изгородь из кривых, покрытых пылью кактусов с увядшими цветами и колючими, чахлыми, почти желтыми из-за отсутствия влаги стеблями. Мулы бежали рысцой, поднимая тучи пыли, и коляска подпрыгивала на ухабах. Неожиданно колеса уперлись в кучу камней, наваленных посреди дороги.
        - Вот здесь случилось несчастье! — сказал Титта.
        Эта груда камней отмечала место, где нашли труп Рокко Кришоне с пробитой головой, — выстрел был сделан из-за изгороди почти в упор. Каждый, кто проходил здесь в эти дни, читал заупокойную молитву и бросал сюда камень, чтобы все помнили о христианине, убитом тут, и молились о спасении его души, отправившейся в мир иной без исповеди и причастия. Гора камней выросла и превратилась в пирамиду.
        Но и тут Титта ничего не услышал в ответ. Он хлестнул мулов, думая о том, что будет в Марджителло, где никто не ждал прибытия хозяина.
        Стаи домашних голубей, выпущенных на кормежку, взлетали по обеим сторонам дороги, заслышав звон колокольчиков на шее у мулов и грохот коляски, ехавшей теперь по гальке, которой была посыпана земля вблизи домика. За эвкалиптами, окружавшими его, уже видны были двор и закрытые окна.
        Вопреки ожиданиям Титты, управляющий и батраки отделались легко.
        Маркиз зашел в кладовую, оглядев хлев, где стояли коровы, взглянул на сено и солому; в сопровождении управляющего, шедшего сзади и опасавшегося головомойки, тщательно осмотрел плуги нового образца, год назад выписанные из Милана, винный погреб, комнаты, где жили батраки, и ни слова не сказал, когда тот же управляющий стал извиняться за то, что кое-какие вещи оказались не на месте, что-то свалено в кучу, где-то брошен и валяется без присмотра сломанный и непочиненный инвентарь.
        Потом маркиз один поднялся наверх, и управляющий видел со двора, как он распахивает окна, слышал, как ходит по комнатам, открывает и закрывает шкафы, ящики в столах и комодах, передвигает стулья и хлопает дверями. Два или три раза маркиз выглядывал то из одного, то из другого окна, словно хотел позвать кого-то, но лишь долго смотрел вдаль, на поля или на казавшееся бронзовым чистое небо, вот уже десять месяцев без единого облачка, раскаленное от солнца, палившего, как в разгар лета.
        Три часа спустя он сошел вниз, приказал Титте запрячь мулов и уехал, не сделав никаких распоряжений, не выказав ни недовольства, ни удовлетворения.
        На полпути из Марджителло, там, где находился клочок земли кума Санти Димауры, который вынужден был продать его, чтобы избежать беды, маркиз увидел из окна коляски старого крестьянина, сидевшего на камне у изгороди из кактусов, поставив локти на колени и опершись подбородком на ладони, и приказал Титте остановить мулов.
        Кум Санти поднял голову и приветствовал хозяина, слегка приподняв белый нитяной берет:
        - Да благословит меня ваша милость!
        - Что вы тут делаете? — спросил маркиз.
        - Ничего, ваша милость. Приехал на мельницу, и захотелось взглянуть…
        - Все еще оплакиваете эту горстку камней?
        - Мое сердце по-прежнему здесь! Рано или поздно приеду сюда умирать.
        - И все еще недовольны — разве я не заплатил вам семьдесят унций?
        Старик пожал плечами и принял прежнюю позу.
        - Садитесь на козлы к Титте, — добавил маркиз.
        - Спасибо, ваша милость. Я оставил осла на мельнице. Пойду за ним и за мукой.
        Титта обернулся, чтобы убедиться, всерьез ли хозяин приглашает кума Санти сесть на козлы, настолько странным это ему показалось. Но любопытство его не было удовлетворено. Маркиз жестом показал, что нужно ехать, и мулы снова побежали рысцой, едва кучер хлестнул их кнутом.
        На крутом подъеме Титта, жалея бедных животных, сдержал их. Однако, свернув на Каппеллетту, где дорога плавно поднимается вверх, он снова заставил их прибавить ходу, и бубенчики на уздечках зазвенели в такт движению, когда они проезжали в тени олив и миндальных деревьев, тянувших с откосов свои серые и зеленоватые ветки, в густой листве которых стрекотали запоздалые цикады, наверное решившие из-за неспадающей жары, что лето все еще продолжается.
        - В чем дело? — спросил маркиз, когда коляска внезапно остановилась.
        Выглянув в окно, он увидел адвоката дона Аквиланте, сидевшего, свесив длинные ноги, на перилах мостика. Чисто выбритый, в большой черной фетровой шляпе, которая, словно зонтом, укрывала его от солнца, он держал в руке толстую трость, оперев ее на стоящий рядом километровый столбик.
        Дон Аквиланте сощурился, покачал, как обычно, головой, поднес руку к животу, словно собирался поправить ослабевший ремень на брюках, и, нахмурившись, поджав губы, с видом человека, которому докучают, слез с парапета.
        - Вы здесь, в такую жару? — удивился маркиз, открывая дверцу коляски.
        Дон Аквиланте ограничился жестом, дававшим понять: «Если б вы только знали!» — и, приняв приглашение, сделанное тоже жестом, сел рядом с маркизом. Мулы снова потрусили вперед.
        - Вы здесь, в такую жару? — повторил вопрос маркиз.
        - Вы скептик… Неважно!.. Рано или поздно вы убедитесь! — ответил дон Аквиланте.
        Маркиз почувствовал, как у него мурашки побежали по всему телу. Однако он не выказал волнения, улыбнулся. И хотя прежде он просил дона Аквиланте не говорить ему больше об «этих вещах» и сейчас, как никогда, испытывал неодолимый страх, ему захотелось побороть в себе это чувство, которое тут, под открытым небом и при таком ярком свете, показалось ему недостойным взрослого человека.
        - А! Вы даже здесь ищете своих духов?
        - Я шел за ним в десяти шагах, но так и не смог догнать. Сейчас он взбудоражен, начинает осознавать свое новое бытие… Вам этого не понять. Истина вам недоступна, вы опутаны религиозными предрассудками.
        - Ну и что же? — пробормотал маркиз.
        - Когда-нибудь вы наконец убедитесь, что я не страдаю галлюцинациями и не сошел с ума. Есть люди, — добавил он строго, — которые обладают редкой способностью видеть то, чего не видят другие, и слышать то, чего не слышат другие. Для них мир людей и мир духов — это не разные миры. Все святые обладали этой способностью. Однако необязательно быть святым, чтобы иметь ее. Особые обстоятельства могут наделить ею и скромного адвоката, вроде меня…
        - И вы не смогли догнать его! — воскликнул маркиз, стараясь, чтобы в его тоне прозвучала ирония, но не умея скрыть овладевшей им тревоги.
        - Он остановился у мостика и к чему-то прислушался. Затем, заслышав вдруг звон бубенчиков и стук колес вашей коляски, поднимавшейся сюда, бросился вниз по склону. Очевидно, хотел избежать встречи с вами.
        - Почему?
        - Я уже сказал вам. Он начинает осознавать свое новое бытие. А при этом все, что напоминает жизнь, внушает ему ужас. Это самое мучительное для него. Рокко уже ощущает, что он больше не живой…
        Маркиз не осмеливался прервать его, не решался задать себе вопрос, потерял ли рассудок или еще в здравом уме этот человек, который говорит с ним подобным образом. Слушая его разговоры об этих небылицах, как он обычно называл их, маркиз чувствовал, что они захватывают его, хотя вот уже некоторое время внушают сильный страх своей необъяснимостью и загадочностью, несмотря на весь его скептицизм и религиозные убеждения.
        А как же ад? А рай? А чистилище? Дон Аквиланте объяснял все это по-своему, но разве церковь не утверждает, что все это дьявольские козни?
        Титта пустил мулов крупной рысью, чтобы красиво въехать в город — со щелканьем хлыста, громким звоном бубенчиков и грохотом колес, и это отвлекло маркиза от тревожных мыслей и страха, охватившего его, когда он слушал дона Аквиланте.
        Однако тревожные мысли и чувство страха вновь завладели им, как только он вошел в пустые комнаты, где не слышно было никаких звуков жизни, кроме шарканья шлепанцев и бормотания молитв кормилицы Грации, когда она не была занята каким-нибудь делом.
        - Я оставила ключ в дверях, — напомнила ему Грация.
        И маркиз, лишь бы заняться чем-нибудь, хотя на самом деле никакие старые бумаги не были ему нужны, спустился в мезонин.
        Грация проветрила эти две большие комнаты, но затхлость все равно била в нос. Широкие гамаки паутины висели в углах под потолком. Толстый слой пыли покрывал старую ломаную мебель, сундуки и столы, загромождавшие первую комнату и едва различимые в полутьме, потому что свет проникал сюда только из соседней комнаты, выходившей окнами на улицу.
        Войдя сюда с какой-то неуверенностью, морщась от резкого запаха плесени и щурясь, чтобы хоть что-то рассмотреть, маркиз несколько раз останавливался, пытаясь собраться с мыслями. Весь этот хлам надо выбросить! Он здесь еще с тех пор, когда был жив «старый» маркиз. Никому никогда и в голову не приходило навести тут порядок; он велит сделать это, и немедленно.
        Маркиз думал обо всем этом, а в ушах его тем временем настойчиво звучали слова дона Аквиланте, словно кто-то тихонько нашептывал их ему из самого потаенного уголка его сознания; «Он хотел избежать встречи с вами! Он начинает осознавать свое новое бытие!»
        Ну и ну! Какое ему дело до небылиц адвоката?.. А что, если это правда? Да нет же!.. Ну а если все-таки правда?..
        И, едва переступив порог другой комнаты, он замер в каком-то детском испуге. Его снова охватил тот же страх, который он пережил однажды, много-много лет назад! Тогда ему было восемь или девять лет.
        Но тогда покрывало, которое окутывало тело Христа в натуральную величину на кресте, висевшем на стене слева, не было сплошь изъедено молью и не выглядывала из лохмотьев почти целиком его склоненная к плечу голова с терновым венком, не видны были ни закостеневшие руки, ни полусогнутые кровоточащие колени, ни лежавшие одна на другой ступни, пронзенные толстым гвоздем, которым они были прибиты к дереву.
        Вид этого человеческого тела, контуры которого проступали под покрывалом, так напугал его тогда, что он ухватился за дедушку, «старого» маркиза, который привел его туда, теперь уже и не припомнить зачем; на крик его прибежали кормилица Грация и маркиза, которая тогда еще не лежала в параличе. Дедушка пытался объяснить ему, что это распятие, что его не надо бояться, и даже поднялся на стоявшую рядом скамеечку, снял булавки, которыми было сколото покрывало, и показал ему распятого иудеями на кресте сына господня, о страданиях и смерти которого матушка рассказала ему однажды в светлую пятницу, перед тем как идти в церковь святого Исидоро на церемонию снятия с креста. И там он тоже кричал от страха, как и другие такие же маленькие дети, и кормилице Грации пришлось унести его на руках, проталкиваясь сквозь толпу женщин, заполнивших полутемную церковь, стенавших и плакавших, пока священник стучал молотком по деревянному кресту, выбивая из распятия гвозди, и труба звучала так печально, что казалось, она тоже плачет.
        Эти воспоминания мгновенно пронеслись в его сознании, и детский страх вновь охватил его с такой же, даже удвоенной силой, потому что старое покрывало, превратившееся в лохмотья, делало этого деревянного человека в натуральную величину еще страшнее, и казалось, что он смотрит на него полуприкрытыми глазами и вот-вот зашевелит губами, искривленными предсмертной судорогой.
        Долго он не находил в себе мужества шагнуть вперед или уйти.
        Когда же смог наконец овладеть собой, руки у него были ледяные и сердце бешено колотилось. Он не представлял, сколько прошло времени. Однако попытался заставить себя взглянуть на распятие, даже приблизиться к нему.
        И лишь немного успокоившись, он вышел из этой большой комнаты, задержался ненадолго в другой и запер дверь на ключ. Пока он поднимался по лестнице, ему все время казалось, будто эти полуприкрытые глаза все еще смотрят на него сквозь толщу стен, а мертвенно-бледные губы, искривленные предсмертной судорогой, шевелятся, наверное, для того, чтобы крикнуть ему вслед какие-то ужасные слова!
        9
        Дон Сильвио Ла Чура уже не раз вставал из-за стола, на котором перед ним был раскрыт один из четырех томов молитвенника.
        В этот вечер можно было подумать, будто восточный и северный ветры сговорились встретиться в Раббато для состязания, и, проносясь по улицам, они дули, свистели, стонали, выли, переворачивали черепицы на крышах, сотрясали стекла и схватывались друг с другом — на перекрестках, в переулках, на площадях — с бешеными воплями и протяжными, то близкими, то отдаленными завываниями, от которых мурашки пробегали по коже у несчастного священника.
        Не слишком прочная оконная рама на балкончике в его комнате грозила уступить непрестанным порывам ветра, распахнуться и впустить в дом того, кто так походил на врага, идущего на приступ и вдобавок ожесточенного встречаемым сопротивлением.
        Дон Сильвио, прервав чтение молитвы, был вынужден подпереть раму столом и перекладиной. И хотя таким образом он обезопасил себя, все равно часто прерывал на середине чтение псалма и чувствовал себя ничтожно маленьким перед этими завываниями, этими бешеными порывами ветра, которые заставляли дрожать небольшой колокол в соседнем монастыре святой Коломбы и время от времени швыряли на мостовую черепицы или цветочные горшки, разбивавшиеся со страшным грохотом.
        Одноэтажный домик его, стоявший на углу маленького, кривого переулка, сбоку осаждал восточный ветер, а с фасада на него налетал северный, и казалось, будто он качается. Дрожали двери во всех комнатах, дребезжали стекла в окнах и дверях балкончика, а на крыше стоял такой грохот, будто по черепице прыгало какое-то крупное животное.
        Дон Сильвио поднимал глаза от молитвенника и с мольбой протягивал руки к скорбящей богоматери, изображение которой висело у изголовья кровати, или обращался к медному распятию, стоявшему перед ним на столе:
        - Да будет святая воля твоя, господи! Сжалься над нами, господи!
        И можно было подумать, что ветры, разгневанные этой мольбой, принимались осаждать домик с еще большей силой и еще отчаяннее выли за дверью, за окнами, на балкончике. Поэтому дон Сильвио усомнился, был ли послышавшийся ему стук в дверь вызван бешеной яростью ветра или же кто-то пришел звать его к умирающему, чтобы он исполнил свой духовный долг.
        Старушка сестра позвала из другой половины дома:
        - Сильвио! Сильвио! Не слышишь? Стучат!
        Спустившись с лампой в руках по каменным ступенькам лестницы, он спросил:
        - Кто там? Что вам нужно?
        - Откройте, дон Сильвио! Это я.
        - О, синьор маркиз! — воскликнул он в изумлении, узнав его по голосу.
        Поставив лампу на ступеньку, он снял перекладину из рябинового дерева, которая перекрывала поперек входную дверь.
        Сильный порыв ветра погасил лампу.
        - Давайте я, — сказал маркиз, сразу закрывая за собой дверь, крепко держа ее одной рукой, а другой пытаясь на ощупь отыскать перекладину, которую дон Сильвио поставил в угол. — У меня есть спички, — добавил он и укрепил перекладину поперек двери, вставив ее концы в выемки по бокам, благодаря чему она должна была держаться прочнее.
        И он зажег лампу.
        - Синьор маркиз! Что случилось?.. В такой час?.. В такую адскую погоду?
        Высокий, крепкий, в темном суконном плаще, капюшон которого наполовину закрывал его лицо, маркиз Роккавердина казался гигантом рядом с щупленьким священником в этой беленной известью комнатке, где и мебели-то было всего лишь столик с медным распятием, молитвенниками и несколькими листами бумаги, узкая кровать с белым покрывалом и скорбящей богоматерью у изголовья да два стула с плетенными из соломы сиденьями возле стола и кровати.
        - Вы позволите? — сказал маркиз, высвободившись из плаща и бросая его на ближайший стул.
        Не получив ответа на свой вопрос, заданный на лестнице, дон Сильвио не решался повторить его.
        Маркиз несколько раз провел по лицу ладонями, снял кунью шапку и положил ее на плащ, затем, словно через силу, сказал:
        - Хочу исповедаться! — И, увидев изумленный взгляд дона Сильвио, добавил: — И к тому же быстро!
        - Готов выслушать вас! — ответил священник. — Только подождите минутку, я сейчас.
        Он прошел к своей полуслепой, хворой сестре, успокоил ее, не сказав, однако, кто пришел к нему, и, плотно закрыв все двери в доме, вернулся в свою комнатку.
        Маркиз все так же стоял, и его огромная черная тень четко вырисовывалась на беленой стене, почти целиком закрывая ее широченными плечами и туловищем и касаясь потолка головой, вокруг которой, словно огромные щупальца спрута, шевелились пучки волос, взъерошенных быстрыми движениями беспокойных пальцев.
        Дон Сильвио достал из ящика стола епитрахиль из темной ткани, с двумя вышитыми серебром крестиками, надел ее на шею и свесил концы на грудь. Взял со стола лампу, поставил ее на пол в соседней комнате возле двери так, чтобы его комнатка осталась в полутьме, сел на стул перед столиком и, перекрестившись, повторил: «Готов выслушать вас!» — и жестом предложил маркизу опуститься на колени.
        На какой-то миг маркиз заколебался. С тревогой обернувшись к осаждаемому ветром балкончику, он прислушался к дикому вою, врывавшемуся в переулок и быстро мчавшемуся дальше, к следовавшим за ним завываниям, свистам и почти человеческим стонам, которые так же быстро и зловеще уносились прочь, оставляя после себя еще более зловещую могильную тишину.
        В одно из таких мгновений затишья он отчетливо расслышал строгие слова, с которыми исповедник тихо обратился к нему после того, как помог прочитать молитву «Confiteor»[120 - «Признание» (лат.).].
        - Забудьте теперь о моей ничтожной особе и о скромном месте, в котором находитесь. Перед лицом бога нашего, милосердного и всепрощающего, читающего в вашем сердце, сознайтесь смиренно в своих слабостях и прегрешениях, ибо только его святая милость побудила вас сделать этот шаг ради вашего вечного спасения.
        Голос дона Сильвио звучал торжественно, и хотя маркиз стоял на коленях, его голова оказалась вровень с головой священника, опиравшегося подбородком на руку, и он был изумлен суровым достоинством этого бледного, изможденного постами и епитимьями лица, с которого в обычной обстановке не сходило выражение кротости, мягкости и почти женской доброты.
        Чтобы побороть это впечатление, столь взволновавшее его, маркиз подождал, пока снова подует и завоет ветер, и в тот самый момент, когда он, казалось, намеревался своим яростным порывом снести все дома в переулке, пробормотал:
        - Отец, это я убил Рокко Кришоне!
        - Вы! Вы! — дрожащим голосом воскликнул дон Сильвио, привстав со стула, настолько невероятным показалось ему то, что он услышал.
        - Он заслуживал, чтобы его убили! — добавил маркиз.
        - Значит, вы не раскаиваетесь в своем прегрешении, сын мой! — воскликнул священник, немного успокоившись.
        - Я здесь, у ваших ног, чтобы получить прощение.
        - И вы допустили, — строго продолжал тот, — чтобы людской суд осудил невиновного?
        - Обвинение было выдвинуто не мною.
        - Однако вы ничего не сделали, чтобы помешать этому беззаконию!
        - Это вина присяжных и судей, раз они осудили несправедливо, почти без доказательств.
        - Но почему, почему вы убили Рокко Кришоне?
        - Он заслуживал этого!
        - Кто дал вам право распоряжаться жизнью и смертью божьего создания?
        - Раз бог допустил это…
        - О! Не богохульствуйте, сын мой, ища себе оправдание!
        - Бывает, что господь лишает нас разума.
        - Когда мы заслуживаем такого наказания!
        - Я обезумел, наверное… конечно… в ту страшную ночь!
        - А потом? Разве вы не думали об этом, не испытывали угрызений совести?
        - О отец! Долгие дни и беспокойные ночи… Многие месяцы!..
        - И все же. Это голос господа побуждал вас, наставлял вас, призывал вас…
        - И я пришел!.. Дайте же мне сказать! Своей суровостью не лишайте меня силы сказать вам все. Лучше помогите мне, будьте милосердны!
        - Говорите, говорите, сын мой! Вам помогут пресвятая дева и святые угодники, к которым вы взывали в молитве.
        Ах! Почему в этот момент унялся ветер? Маркиз страшился собственного голоса перед этим святым человеком в полутьме его убогой комнатки.
        Но он уже произнес роковые слова: «Это я убил Рокко Кришоне!» Эта тайна, которая мучила его долгие месяцы, сорвалась наконец с его уст! И теперь он чувствовал, что ему нужно не столько повиниться, сколько оправдываться, защищаться!
        Теперь, когда людской суд уже не мог больше осудить его, он был подавлен страхом перед судом божьим. Взгляд полуприкрытых глаз с того большого распятия в мезонине преследовал его и здесь: и сейчас, точно оно стояло у него перед глазами, он видел, как шевелятся мертвенно-бледные губы, которые, казалось ему, хотят произнести слово «Убийца!» и прокричать его громко, чтобы все услышали, все узнали!
        Напрасно он пытался убедить себя, что все это — плод его возбужденного воображения. Религиозные чувства, воспитанные в нем матерью, постепенно угасшие с годами из-за всяких житейских забот и редкого посещения церкви, особенно в последние несколько лет, и вновь пробудившиеся в тот день, когда он испытал сильнейшее потрясение, неожиданно увидев в мезонине распятие, вот уже неделю волновали его душу так же искренне, как тогда, в детстве. Он попытался было, это верно, сопротивляться им, почти что из инстинкта самосохранения, самозащиты, но этой ночью, когда так бушевала стихия, его мужество, его гордость дрогнули, уступили.
        И он вышел из дома в полной уверенности, что в такую грозу, разразившуюся над Раббато, никто не увидит, как он войдет к священнику, никто не сможет ничего заподозрить о поступке, который он собирается совершить.
        Поэтому он не был кроток перед исповедником, поэтому, говоря об убитом, упрямо повторял: «Он заслуживал этого!»
        Видя, что маркиз намерен начать долгий рассказ, и понимая, что тому будет трудно все время стоять на коленях, дон Сильвио прервал его:
        - Данным мне правом освобождаю вас от необходимости продолжать исповедь на коленях. Сядьте, так вам будет легче говорить.
        Маркиз повиновался, благодарный за то, что казалось ему справедливым по отношению к его особе, и продолжал:
        - Моя тетушка правильно говорила: я не должен был жениться на этой женщине, чтобы не запятнать чести нашей семьи, в которой никогда еще не было смешения с простолюдинами… Но я не мог расстаться с нею. Мы жили с нею почти десять лет…
        - В смертном грехе… — вставил священник.
        - Как и многие другие, — ответил маркиз. — Общество — это ведь не монастырь для монахов, давших обет целомудрия. Плоть требует своего, а социальные предрассудки порой сильнее даже людских и божьих законов. Я поступил дурно, как многие другие; я не замечал, что поступаю дурно. И все же я хотел удержать себя от крайнего шага, от которого предостерегали меня тетушка и другие мои родственники. Я бы сделал его позднее, если бы не принял решения… Это был уговор между нами троими. Однажды вечером я позвал Рокко и сказал ему: «Ты должен жениться на Агриппине Сольмо…» Я рассчитывал на его преданность, на его верность. Он ответил: «Как будет угодно вашей милости». — «Но ты должен быть ее мужем только по названию!..» Он не колеблясь ответил: «Как будет угодно вашей милости». — «Поклянись!» Он поклялся… А мог и отказаться…
        - Но это было великое кощунство! — воскликнул священник.
        - Тогда я позвал ее. Я не сомневался, что она согласится. Почти десять лет я знал ее смиренной и покорной, как рабыня, без каких бы то ни было претензий. В этом и заключалась ее сила, ее власть над моим сердцем. Я сказал ей: «Ты должна выйти замуж за Рокко!..» Она посмотрела на меня с мольбой, но тоже ответила: «Как вам будет угодно, ваша милость!» — «Но ты будешь его женой только по названию, в глазах людей; поклянись!» И она поклялась… А могла и отказаться…
        - Это было великое кощунство! Сожительство вы заменили прелюбодеянием! — с искренней печалью в голосе прервал его дон Сильвио.
        - Я не должен был, не мог жениться на ней, но я хотел, чтобы она всегда была моей. Я больше ни о чем не думал. В моем сердце бушевала тогда буря куда более страшная, чем та, что сейчас сотрясает все за окном… Вы святой… Вам не понять…
        Слова замерли у него на губах.
        Два противоборствующих ветра в это мгновение снова завыли, засвистели; они стучали ставнями, скользили вдоль стен, носились по переулку, будто разбушевавшиеся разбойники, преследуя друг друга, и колокола святой Коломбы позванивали, словно жалобно оповещали о какой-то грядущей беде.
        - Я должен был сразу догадаться, что обрекаю их на страшное испытание! — продолжал маркиз, закрывая лицо руками. — Но испытанная преданность Рокко внушала доверие, ее благодарность и любовь, не менее испытанная, еще большее! А видимость препятствия привносила новые ощущения в мою жизнь — мне только этого и надо было! Чтобы вознаградить Рокко за его жертву, я предоставил ему полную свободу действий. В Марджителло, Казаликкьо, Поджогранде хозяином был он. Он сорил деньгами на женщин — тем лучше. Это казалось мне убедительным признаком того, что он верен клятве. Ей я дал в приданое и тот домик, что рядом с моим. Она приходила ко мне каждый день под предлогом, что надо помочь по хозяйству маме Грации, которая ничего не подозревала и скрепя сердце терпела ее. Я всеми силами старался сохранить перед людьми видимость нашего разрыва. Я увлекся этой игрой… До тех пор, пока не стало закрадываться в мою душу зловещее подозрение. Почему оно появилось? Не могу точно сказать. Я потерял покой. Она сразу же заметила это, и ее поведение перестало быть таким же естественным и искренним, как прежде. Ах какая это
была болезненная рана для моего сердца! Ревность вынуждала меня особенно пристально следить за каждым поступком и ее, и Рокко и в то же время давала мне силы скрывать свои чувства. Он перестал бегать за женщинами. Раньше он преследовал своими ухаживаниями красавицу жену Нели Казаччо… Потом угомонился — она и сама подтвердила это в своих показаниях следователю… Почему? Как же так?.. Я должен был предвидеть это!.. Они были супругами и перед богом, и перед законом; были молоды и были вынуждены жить в одном доме, видеться почти ежедневно… Но… Разве они не согласились на уговор? Не поклялись? Если бы они пришли ко мне и признались: «Не хотим, не можем больше!» — я… не знаю, что бы я ответил, что бы сделал. Может быть, простил бы и освободил их от клятвы… Но…
        - А о божьих законах вы никогда не вспоминаете?
        - Вы святой, вам не понять! Она дошла до того, что даже не скрывала от меня, как ей жаль его, даже требовала сохранять и перед ним видимость нашего разрыва!.. Я чувствовал, что она ускользает от меня, я терял голову, думая о подлом предательстве, которое эти двое совершили или собирались совершить по отношению ко мне. Неблагодарные! Клятвопреступники! Но я продолжал делать вид, будто ничего не замечаю. Я хотел точно знать… Или она принадлежит только мне, или ни мне и никому другому! Эта мысль упрямо сверлила мне мозг, затемняла разум… И когда мне показалось, что уже нет никаких сомнений… Вот тогда все и произошло!.. Я убил его за это!.. Он того заслужил!
        Маркиз произнес последние слова так резко, что показалось, будто свист хлыста разорвал наступившую на мгновение тишину и заполнил всю комнату.
        Сильно побледнев, опустив голову и прикрыв глаза, исполненный ужаса и сочувствия, дон Сильвио слушал кающегося, почти позабыв о своей роли исповедника. Столкнувшись с такой духовной нищетой и не подозревая, какие низкие инстинкты и тревоги скрываются за ней, священник разволновался, глаза его невольно наполнились жгучими слезами, и они капали ему на руки. Как у исповедника, у него никогда еще не было случая, который хотя бы отдаленно походил на этот. И сердце его сжималось не столько из-за преступления, в каком ему признались, сколько из-за душевного состояния того, кто, похоже, не имел ясного представления о великом таинстве покаяния, к которому прибегнул. Пока маркиз говорил, он мысленно обращался к богу, моля его помочь грешнику раскаяться и просветить его разум, чтобы его советы дошли до этой смятенной и заблудшей души.
        - Преклонитесь же снова перед господом, — медленно произнес он.
        Измученный маркиз тяжело рухнул на колени и опять закрыл лицо дрожащими руками.
        - Бог прощает только того, кто раскаялся и готов исправить совершенное зло. Глубоко ли вы раскаиваетесь в убийстве и в тяжких грехах, кои предшествовали ему и подготовили его?
        - Да, отец!
        - Готовы ли вы возместить ущерб, причиненный человеку и репутации других людей? Это было бы единственным подтверждением вашего раскаяния.
        - Да, отец!.. Если это возможно, — неуверенно добавил маркиз.
        - Невинный человек страдает из-за вас. Нужно оправдать его, спасти.
        - Каким образом?
        - Самым простым и непосредственным.
        - Не понимаю…
        - Он незаслуженно несет наказание, которое должно было пасть на вашу голову…
        - Я помогу, помогу его жене, его детям, всеми способами…
        - Этого мало.
        - Что еще я мог бы сделать?
        - Освободить его, заняв его место. Только при этом условии…
        - Отец, наложите на меня какое угодно другое тяжелое наказание…
        - Это вам велит господь устами своего скромного слуги. От этого зависит ваш покой в земной жизни, ваше вечное спасение там, на небесах.
        - Я слышал, что можно очиститься от греха, жертвуя церквам, религиозным учреждениям, на благотворительные дела…
        - Господь не торгует своим прощением. Он, давший вам богатство, может и отнять его в любой момент, если пожелает. Он был бесконечно милостив к вам, побудив вас явиться на его святой суд.
        - Выходит, я должен опозорить род Роккавердина?
        - Жалкое самолюбие вынуждает вас говорить так. Остерегитесь! Бог справедлив, но неумолим! Он сумеет отомстить за невинного. Пути его неисповедимы.
        Маркиз опустил голову и ничего не ответил.
        - Если зло, совершенное вами, непоправимо, раскаяния достаточно для милости божьей. Но если это можно поправить, и в кратчайший срок, раскаяние ничего не стоит. Я не могу поднять руку во имя господа и отпустить ваши грехи. Какое бы тяжелое наказание я ни наложил на вас, его все равно будет недостаточно, любое будет насмешкой. Подумайте хорошенько!
        - Подумаю! — раздраженно ответил маркиз. — Только смотрите, я открыл вам свою вину под тайной исповеди. Вы не можете донести на меня правосудию…
        - Донести на вас? Какие мысли приходят вам в голову! Подумайте лучше о том, что в эту минуту вы отказываетесь от милости божией…
        - Отпустите мне грехи!.. Я выполню епитимью! — взмолился маркиз. — Я искуплю их любым другим способом! Все можно искупить на этом свете!
        - Слышите? — ответил исповедник. — Бог говорит с нами, посылая ветры, землетрясения, голод, чуму, и этими знамениями являет гнев свой, предостерегает нас…
        - Я приду к вам в другой раз! — сказал маркиз и встал.
        - Да поможет вам бог! — воскликнул священник.
        И пока маркиз надевал кунью шапку и плащ, он сходил за лампой, и на его бледном лице вновь появилась обычная кроткая, почти по-женски добрая улыбка.
        - Вы не сможете донести на меня! — повторил маркиз, и казалось, он угрожает.
        - Я уже забыл об этом, — ответил дон Сильвио. — Ах синьор маркиз! Ах, синьор маркиз!
        10
        Он не мог обдумать все, что произошло, пока с трудом пробивался улочками и переулками, спасаясь от яростного ветра, но едва он осторожно закрыл дверь своего дома и зажег лампу, как сразу вздохнул полной грудью, словно освободился от какой-то невыносимой тяжести.
        Он был доволен. С радостным удивлением он почувствовал себя успокоенным. Его не терзали больше угрызения совести или, во всяком случае, не пугали мрачные призраки, которые — тут он удовлетворенно усмехнулся — чуть было не подтолкнули его к самоубийству в тот день, когда он заперся в комнатке на третьем этаже и приставил револьвер к виску. Дважды он едва не спустил курок и потому, оказавшись неожиданно лицом к лицу с Агриппиной Сольмо, воскликнул: «Кто тебя сюда послал? Господь бог? Или дьявол?»
        Теперь ему уже неважно было, кто именно послал ее в тот день. Он думал лишь о том, что людской суд сам связал себя по рукам, осудив Нели Казаччо, и что суд божий должен быть уже отчасти удовлетворен добровольным и искренним признанием, которое он сделал час назад. Если исповедник не захотел наложить на него епитимью, отказался отпустить ему грехи, то это не его, маркиза, вина.
        Может быть, обратись он к другому священнику… Он рассчитывал, что дон Сильвио Ла Чура, почитаемый в народе за святого — ему приписывали даже некоторые чудеса, — лучше, чем кто бы то ни было, оценит обстоятельства, из-за которых один из маркизов Роккавердина смог стать убийцей.
        И, раздеваясь, чтобы лечь спать, он хладнокровно анализировал свое душевное состояние в эти дни.
        Какое-то безумие охватило его! Он и в самом деле поверил, что его околдовали, как говорила мама Грация. Однако ружейный выстрел, сразивший Рокко, разрушил, должно быть, и дьявольские чары этой женщины, раз он почувствовал к ней непреодолимое отвращение и ненависть сразу же, как только добился того, что она могла принадлежать ему, только ему, чего он так страстно желал до того, как убил клятвопреступника!
        А этот святой человек дон Сильвио предлагал ему донести на самого себя, занять место Нели Казаччо!
        Ведь если господь допустил, чтобы того осудили, очевидно, на его совести было еще какое-то тяжкое преступление, оставшееся нераскрытым.
        Что же касается его, маркиза, то раз исповедник отказался отпустить ему грехи, почему бы не обратиться к тому, кто стоит выше любого церковнослужителя, кто имеет полное право отпускать какие угодно грехи, к самому папе? Папа — это бог на земле. Под предлогом поездки на материк он мог бы отправиться в Рим и упасть в ноги его святейшеству. Он должен воздвигнуть алтарь для чтения бессрочной мессы? Пожертвовать на приют? Подарить золотую чашу с бриллиантами собору святого Петра? Все, что угодно, лишь бы имя и честь маркизов Роккавердина не были запятнаны! О, Пий IX сразу поймет его добрые намерения: он не так скудоумен, как дон Сильвио!
        И он уснул, стоя на коленях перед Пием IX, поднимающим руку, чтобы отпустить ему грехи.
        Таким образом, он возвращался к привычной жизни, полный живейшего стремления заняться делами, заглушить свои чувства, словно его жизненная энергия хотела взять реванш за ту бездеятельность, в которой он пребывал столько месяцев, перепоручив дела по хозяйству бестолковым и недобросовестным батракам и управляющим. Под предлогом неурожайного года они мало того что не платили ему за аренду земли, так приходили еще клянчить у него семена и выпрашивать на несколько дней плуги нового образца, что он выписал из Милана. Из-за долгой засухи земля стала твердой, как железо, и обычными плугами ее не поднять было, чтобы подготовить под пар.
        - На все воля господня! — печально говорили они.
        И маркиз не решался ответить им, как бывало: «Лень ваша во всем виновата, а не воля господня!»
        Сам он тоже с унынием смотрел на поля без единой травинки и на небо, на котором вот уже много месяцев не было видно ни облачка. Только Этна курилась, словно хотела, чтобы люди обманулись и приняли за облака густые, далеко разносимые ветром клубы дыма из ее кратера.
        По вечерам на площадке у замка собиралось много крестьян, людей разных сословий, которые приходили сюда поискать на небе хоть намек на доброе предзнаменование. Вечера были теплые, хотя стоял уже конец ноября. Не было ни единого дуновения ветерка.
        Каноник Чиполла, читавший в клубе газеты, предсказывал дождь в ближайшее время.
        - Во Флоренции уже месяц льет, днем и ночью! В Ломбардии реки вышли из берегов, заливают поля. Ненастная погода уже в пути, она придет и сюда!
        И крестьяне, слушавшие его разинув рты, опять смотрели на восток, пытаясь отыскать хоть какой-нибудь признак, который предвещал бы, что «ненастная погода уже в пути», и для них это была бы благословенная погода!
        В прошлом году урожай был так плох, что не вернули даже семена, брошенные в борозды. Оливки засохли на деревьях. Поэтому все старались оставить на посев вдвое больше семян, экономя на зерне для помола и потуже затягивая пояса в надежде поправить свои дела после нового урожая.
        Маркиз говорил теперь мало, не повышая голоса; он то прогуливался туда-сюда по площадке от бастиона к цоколю креста, то сидел на ступеньках возле него, чувствуя, что и его начинает охватывать тревога, написанная на всех лицах, звучащая в каждом слове, произносимом этими несчастными людьми.
        Они расходились по одному, по двое, оборачиваясь, чтобы еще раз взглянуть на чистейшее небо, на эти выжженные поля и на далекие, не покрытые снегом горы, из-за которых уже много месяцев подряд не показывалось ни облачка.
        Даже господа из клуба, которые поднимались наверх не для того, чтобы подышать свежим воздухом, а посмотреть, как и простые крестьяне, на бронзовое небо, на прозрачный горизонт и на дымящуюся Этну, даже они не рассуждали больше о мэре, о советниках, о жалких муниципальных интригах, из-за которых обычно тотчас же начинали спорить, едва сходились вместе.
        - Этот год будет еще хуже прежнего!
        - Мелкие кражи уже не берутся в расчет!
        - А что вы хотите? Голод — плохой советчик.
        - Надо подумать о наших делах, маркиз!
        - У каждого свои заботы! — отвечал он.
        И поскольку однажды вечером вместе с другими пришел наверх и кавалер Пергола, его кузен, с которым он порвал отношения, маркиз вынужден был обратиться и к нему, раз уж тот первым поздоровался с ним.
        Кавалер — то ли нарочно, то ли случайно — затронул его слабое место, спросив, правда ли, что в этом году он будет пользоваться в Марджителло молотилкой.
        - Может быть, для пробы одолжу ее у провинциальной аграрной комиссии.
        - Вы-то в силах это сделать. А мелкие хозяева?
        - Все дело в том, чтобы подвозить снопы. Расходы с лихвой окупились бы быстротой и качеством работы. Марджителло ведь в самом центре… Мы имеем то, что заслуживаем, — добавил он. — Не думаем, что надо бы объединиться, собрать наши силы в кулак. Я бы хотел показать пример, но у меня просто опускаются руки! Мы не доверяем друг другу! Не желаем ни тревожить себя, ни рисковать, занявшись спекуляцией. Мы словно дети, которые ждут, что их покормят с ложечки… Хотим все получить готовеньким!
        - Золотые слова!
        - Наши вина закупает Франция за гроши, а потом возвращает их нам же, превращенными в бордо. Наше оливковое масло годится лишь на мыло или для смазки машин, а ведь у нас, между прочим, лучшие в мире оливки. Я делал вино просто ради интереса, и оно заткнет за пояс все бордо, все хересы, все рейнские на свете. А мои оливки дадут сто очков вперед оливкам из Лукки или Ниццы… Только надо все производить в большом количестве, экспортировать… Я уж не говорю о сырах, о сливочном масле!..
        Они остались там, наверху, одни, не заметив, что время уже позднее: обмануло полнолуние.
        Напоследок кавалер Пергола сказал маркизу:
        - К сожалению, все это так! Мы все еще полуварвары!.. Вот даже если взять нас с вами, раз уж представился такой случай, мы ведь давно смотрим друг на друга исподлобья. А почему? Из-за предрассудка. Я не венчался в церкви! Это мое тяжкое преступление. Ваш дядя не хочет даже издали видеть свою дочь! Вы точно так же поступаете со мною.
        - Вы не правы, кузен! Вы ведь отлучены от церкви, разве не знаете? И заставляете жить в смертном грехе эту несчастную!
        - Только потому, что какой-то грязный священник не брызнул на нас несколькими каплями подсоленной воды?
        - Освященной, кузен! Богу так угодно!
        - Какому богу? Кто видел этого бога?
        - Я отвечу вам так же, как дон Сильвио Ла Чура, когда дон Аквиланте хотел доказать ему, что в святой троице на самом деле четверо — отец, сын, святой дух и бог, являющий собой совокупность всех троих.
        - И что же ответил этот скотина?
        - «Трое! Трое! Трое!» Опустился на колени и поцеловал землю… Оставим этот разговор.
        - Хорошо, пусть я отлученный, какой ни на есть, а все равно живу не хуже других. Что мне это так называемое отлучение? Ничего. А будь оно настоящим, на меня обрушились бы все беды, какие только есть на свете: мои поля не давали бы урожая, мои дела шли бы из рук вон плохо. А ведь все наоборот! Взгляните туда. Какой прок в том, что эти глупцы толпой следуют за доном Сильвио, читая молитвы, шествуют с крестом и фонарями по улицам? Только стирают себе обувь и тратят силы. Вот уже сколько месяцев, призывая дождь, они каждый вечер ходят по кругу, наводя тоску на людей. Если бы действительно существовал бог, посылающий нам дождь или вёдро, он должен был бы наконец смилостивиться. Но дождь не идет и не пойдет до тех пор, пока по законам природы…
        - Природа? Что это такое?
        - Земля, небо, вселенная, материя. Кроме этого, нет ничего больше! Дождь идет, когда он должен идти, когда может идти. И если мы умираем с голоду, то природу это не волнует. Мы ничтожные букашки перед лицом мироздания.
        - Но эту самую природу кто-то ведь создал?
        - Никто. Она сама себя создала, и сама…
        - Кто вас научил всему этому вздору?
        - Кто? Книги, которых вы не читаете. Вздор? Святейшие истины. Священники, которые боятся, что кончится их раздолье, если эти истины узнает народ…
        - Все-то вы на них зуб точите!
        - Это враги блага человеческого.
        Они помолчали, глядя на толпу, что остановилась там, внизу, возле церкви святого Исидоро, опустилась на колени и повторяла молитву вслед за доном Сильвио, который держал черный крест, освещаемый дюжиной больших фонарей. Отчетливо доносились слова песнопения: «И сто тысяч раз вознесется тебе хвала и благодарность…»
        И в этот момент колокол монастыря святого Антонио пробил час ночи.
        Маркиз поднялся.
        При свете луны была видна толпа молящихся, проходящая по улице вслед за черным крестом и дрожащими огоньками фонарей на шестах.
        11
        Рокко Кришоне, Агриппина Сольмо, суд присяжных, даже ночная исповедь — все эти люди и события стали теперь для маркиза Роккавердина такими далекими, что он и сам удивлялся этому странному феномену своей памяти.
        Порой, правда очень редко, кто-нибудь из них неожиданно вставал перед ним почти как наяву, заставляя содрогнуться.
        То Рокко, то Сольмо виделись ему такими, какими запомнились много лет назад в какой-нибудь обычной обстановке — в поле или у него дома, и он не мог понять, почему эти воспоминания выхватываются из темной глубины его памяти такими ясными и отчетливыми, хотя не было никакой явной причины, которая могла бы вызвать их.
        Вот Рокко возится с каким-то деревенским инструментом; вот он ужинает за каменным столом во дворе домика в Марджителло: салат из помидоров, глиняный кувшин с одной стороны, большая краюха черного хлеба с другой — нарезает себе толстые ломти, обмакивает их в соус. Вот Сольмо, в одной сорочке, с распущенными волосами, расчесывает их и, стянув на затылке тесьмой, легким движением головы откидывает густую черную копну; вот она, умытая и прибранная, поливает на маленькой террасе горшки с базиликом и гвоздикой, гордясь этими пышными, ухоженными цветами, ласково прикасаясь к ним, с наслаждением вдыхая, впитывая в себя их аромат.
        И никогда не виделись они ему в трудные минуты, ни разу не замечал он немого укора на их лицах, не читал упрека в глазах, не видел, чтобы они разговаривали с ним или слушали его, — нет, они всегда были заняты каким-нибудь своим делом, не подозревая, что за ними наблюдают.
        Они появлялись неожиданно и так же внезапно исчезали, оставляя в его душе лишь удивление и желание узнать, по какой такой неведомой причине они возникали и пропадали.
        Лишь в те моменты, когда столь же явственно виделось ему большое распятие, с которого смотрел на него Христос — смотрел затуманенными предсмертной агонией глазами, шевеля опухшими лиловыми губами, как бы произнося слова, так и не обретавшие звука, только тогда он испытывал почти детский страх, охватывавший все его существо, и он кричал:
        - Мама Грация!
        В такие минуты ему нужно было, чтобы кто-то находился рядом и помог одолеть этот страх.
        Матушка Грация спешила к нему:
        - Что тебе, сынок?
        И он удерживал ее под каким-нибудь предлогом, пока видение не меркло, не исчезало и не оставляло его в покое.
        Иногда он со страхом подумывал: а вдруг дон Сильвио донесет на него по простодушию своему или из сострадания к несправедливо осужденному.
        Встречаясь с ним, это верно, святой человек смиренно приветствовал его, как всегда, своей кроткой улыбкой, освещавшей его бледное, худое лицо. Но приветствие его «Добрый день, маркиз!» или «К вашим услугам, маркиз!» звучало — или это только казалось ему? — так же, как и его последние слова тогда ночью, в которых соединялись сожаление и упрек: «А я и забыл!.. Ах, синьор маркиз! Ах, синьор маркиз!» Но сознание, что священники по особой воле божией не вправе разглашать открытые им на исповеди грехи, успокаивало его.
        К тому же, какие доказательства мог представить дон Сильвио? Одних лишь слов было недостаточно!
        Вот почему несколько дней назад он невозмутимо выслушал богохульства кузена Перголы и потом долго размышлял над ними, снова и снова задаваясь вопросом: «А если он прав?.. Если все на самом деле так… Если он прав?»
        Маркиз никогда не интересовался этими запутанными вопросами, как никогда не занимался политикой, не принимал участия в городском управлении и во многих других делах, которые не имели к нему прямого отношения. У него своих дел было достаточно, и он не собирался ломать голову из-за чужих забот.
        Какое ему дело, кто там король — Фердинанд II, Франческьелло или Виктор Эммануил?[121 - Франческьелло — презрительное имя Франческо II из династии Бурбонов (1836 -1894), короля Королевства обеих Сицилии. В сентябре.1860 года революционные события вынудили его бежать из Неаполя. Виктор Эммануил II (1820 -1878) — пьемонтский король — стал королем объединенной Италии.] Все равно припев один и тот же: «Платить налоги!» Свобода? Но он всегда поступал так, как ему нравилось, и делал то, что хотел. В своем доме он чувствовал себя вольготнее любого короля. Приказывал, и ему повиновались лучше, нежели Виктору Эммануилу, который ничего не может предпринять, как говорят, без согласия министров. Так стоит ли быть королем?
        Что же касается религии… Нет! Нет! Кузен Пергола с этими своими запрещенными книгами продал душу дьяволу. Он был протестантом, франкмасоном, атеистом; сквернословил почище любого турка…
        Он, маркиз, тоже ругался, но, скорее, по дурной привычке, — ведь ему приходилось иметь дело с людьми, которые обычных слов не понимали и до которых доходили только ругательства. И потом одно дело — просто редко посещать церковь, и совсем другое — отрицать существование бога, мадонны, святых!
        Какое-то время ему удавалось устоять против доводов кузена, но потом в душе снова зарождалось сомнение: «А если он прав? А если он прав?»
        Однажды утром этот демон-искуситель явился к нему с неожиданным визитом.
        - Видите ли, дорогой кузен! Я больше христианин, чем все вы вместе взятые: я забываю обиды. Надеюсь, вы не слишком расстроились, что я пришел навестить вас. Я снисходителен. Я понимаю человеческие слабости, как это называют священники. Когда все порицали вас за то, что вы держали в своем доме Сольмо, я защищал вас, один против всех родственников. Ваш дядя, мой тесть, метал громы и молнии, а тетушка баронесса прямо-таки из себя выходила. Думаете, из соображений нравственности? Нет, из-за тщеславия и выгоды. Они боялись, что вы женитесь на ней… О, я бы женился назло им всем. Хорошенькая, молодая, порядочная, чего уж там и говорить — честнее иных замужних… Вы были слишком добры! Ладно, вы поступили как вам хотелось — избавились от нее. Теперь сможете начать все с другой.
        - Э нет! — воскликнул маркиз.
        - Отчего же? Оттого, что начнут болтать люди? Пусть себе болтают! Да разве можно жить так, как вы? Вы — маркиз Роккавердина, а вас им во что не ставят. Да будь я на вашем месте, в городе ни один лист не слетел бы с дерева без моего ведома, вы же в силах помочь людям. Вы заточили себя в своем доме, как в тюрьме, словно вокруг вас пустыня.
        - Я занят своими делами.
        - Вы и тогда могли бы заниматься ими. Копите деньги? А для чего? Если деньги не служат нам для того, чтобы получать от жизни удовольствия, они ничего не стоят.
        - Я по-своему наслаждаюсь жизнью.
        - Да вы слепы, дорогой кузен. Слепы, если рассчитываете попасть в рай!.. Рай тут, на земле, пока мы живем и дышим. Потом мы превратимся в горстку пепла, и все будет кончено.
        - А душа?
        - Да какая там душа! Душа — это наше тело, которое живет и действует. Умерло тело — умерла и душа. Кто и когда видел душу? Только дон Аквиланте да еще несколько сумасшедших вроде него воображают, будто беседуют с духами.
        - А кто подтвердит, что все именно так, как вы говорите?
        - Наука, опыт. Никто и никогда не возвращался с того света… Впрочем, ведь для вас выдумки священников — святые истины.
        - Их поведал господь бог.
        - Кому? Подумайте хорошенько, и вы поймете, из какого огромного клубка противоречий состоит вера. И священники — а уж они-то это понимают — говорят: «Делайте то, что мы вам велим, но не то, что мы сами делаем».
        - Они тоже люди…
        - И мы люди. Так пусть оставят нас в покое!
        - Зачем же все-таки бог создал нас?
        - Нас никто не создавал! Природа произвела какое-то первое существо, и от него в результате эволюции и совершенствования появились мы. Мы — потомки обезьян, животные, подобные другим животным.
        - Ну, это уж слишком!..
        - И еще какие животные! Только вместо инстинкта у нас есть разум — это, по сути, одно и то же. Ссылаясь на разум, мы делаем, однако, столько неразумного. Мы придумали бессмертие души, рай, ад… У собак, у птиц тоже есть душа. Куда деваются их души после смерти? Есть ли рай для собак? Или ад для птиц? Глупости! Выдумки! Все это басни священников. И когда они видят, что их очередная нелепость не выдерживает никакой критики, они тут же изобретают новую. Языческие жрецы выдумали Зевса, Юнону, тысячи других божеств. Католические священники взяли бога у евреев и придумали Иисуса Христа.
        - Тише вы!.. Придумали, говорите?
        - Иисус Христос был таким же человеком, как мы с вами, славным, добрым, он ненавидел священников и не хотел, чтобы возводили храмы… Что из него сделали служители церкви? Бога с папой, кардиналами, церквами, полными мадонн и святых…
        - Тише! Тише вы!
        Кавалер Пергола рассмеялся:
        - А что? Боитесь, пол провалится под ногами? Вот видите… Не проваливается!.. То-то… Принесу-ка я вам кое-какие книги. Прочитайте их. Тем более что вам все равно делать нечего.
        - Они запрещены.
        - Еще бы! Священники рады были бы не допустить торжества истины…
        И пока кавалер Пергола произносил свою речь, тряся редкой бородкой, окаймлявшей его подбородок, маркиз с удивлением заметил, что слушает его с большим интересом.
        А если все-таки кузен прав?
        Маркиз был растерян, ему казалось, что чья-то злая рука словно пытается вырвать из его нутра что-то живое и цепкое.
        - По-вашему, — сказал он, — каждый может совершать какое угодно преступление и успокаивать себя тем, что нет ни рая, ни ада.
        - Существует закон, который действует только там, где может. Существует также человеческая совесть, которая велит нам: «Не поступай с другими так, как ты не хотел бы, чтобы поступили с тобой!»
        - Это одна из десяти заповедей господа нашего.
        - Моисея, а он был большим мудрецом, опытнейшим политиком, какие теперь уже не рождаются. В непогоду, когда гремел гром, он поднимался на Синай якобы побеседовать с вечным отцом. А потом спускался оттуда и говорил: «Вечный отец сказал мне то-то; вечный отец велит то-то!» И правильно делал. С невежественным людом только так и надо поступать… После того как прочтете книги, о которых я говорил…
        - Не стану я их читать. Не стоит и приносить. Не хочу забивать себе голову.
        И все же он прочитал их, не без опасения, правда, и даже перечитал. Книги оказались куда убедительнее речей кузена, который все валил в кучу и, когда не хватало аргументов, отводил душу, обрушивая поток ругательств на священников, папу и даже на правительство за то, что не перевешало их всех.
        - Ну? — спрашивал кавалер. — Убедились?
        Все, что он прочитал, будоражило его ум и совесть, но у него недоставало смелости признаться кузену, что это взволновало его.
        У него было такое ощущение, будто он проник в какую-то неведомую прежде местность, где дышалось легче, полной грудью, но чувствовал он себя тут пока еще новичком, не совсем уверенно и одиноко. Надо было освоиться, и он с радостью замечал, что сделать это было нетрудно. Изо дня в день обдумывая услышанное и прочитанное, он видел, как постепенно, одна за другой, преодолеваются трудности, неприязнь и препятствия.
        При встрече с доном Сильвио на его обычное: «К вашим услугам, маркиз» — он отвечал теперь со скрытой иронией, как бы желая сказать: «Не очень-то воображайте, дорогой священник!» И сам поражался, ловя себя на этой мысли.
        Порой вечером за ужином в открытую дверь балкона доносилось глухое бормотание людей, которые, наложив на себя епитимью, чтобы прекратилась засуха, с молитвой следовали за доном Сильвио. Маркиз пожимал плечами, сочувствуя этим беднягам, которые — повторял он слова кузена — стирают себе обувь и напрасно тратят силы в надежде, что небо смилостивится над ними!
        И не переживал больше, когда слышал по ночам хриплый протяжный крик тетушки Марианджелы: «Сто тысяч дьяволов на палаццо Роккавердина! О-ох! О-ох! Сто тысяч…»
        Эти дьяволы, рассылаемые во все стороны несчастной безумной женщиной — сто тысяч сюда, сто тысяч туда, во все дома богачей, — теперь вызывали в его воображении лишь ее облик: остриженная по-мужски, в лохмотьях, с багровым от прилива крови лицом. Вот так неприлично ведя себя, безобидная, бродила она по улицам, если муж не сажал ее, как буйную скотину, на цепь, чтобы удержать дома.
        Но потом, едва маркизу начинало казаться, что он уже ни в чем не сомневается, снова рождалась неуверенность. Когда бы он ни размышлял об этом — в постели перед сном, в поле, наблюдая за работами и отдавая распоряжения, забившись в угол коляски по пути из Раббато в Марджителло, в Казаликкьо или Поджогранде, — все эти «истории» кузена, все, что он прочитал и перечитал, рассыпалось в его сознании, словно карточный домик.
        И он снова начинал думать о возможной поездке в Рим, чтобы испросить отпущение грехов у папы.
        Раз есть сомнения, не лучше ли обезопасить себя?
        И его вновь охватывало беспокойство. Кузен Пергола был прав, когда говорил: «Да разве можно жить так, как вы!»
        И тетушка баронесса тоже была права: «Почему не женишься? Почему?»
        К тому же ненависть, таившаяся в самой глубине его души, нередко вызывала теперь воспоминания об Агриппине Сольмо.
        - Вы сможете начать все с другой! — посоветовал ему кузен Пергола.
        - О нет! О нет!
        И он с сожалением думал о том спокойном, счастливом времени, когда ни на кого не обращал внимания и делал что хотел; и дом его сверкал чистотой, словно зеркало, и у него была не просто любовница, а настоящая раба, добрая, покорная… которая имела к тому же то преимущество, что не рожала детей!
        Ах, если бы он не послушался уговоров и советов тетушки баронессы! Ничего не случилось бы из того, что случилось! И не было бы на его совести преступления — это казалось ему почти невероятным! — и Агриппина Сольмо была бы по-прежнему рядом…
        - И подумать только, находятся же люди, которые завидуют мне! — вздыхал он, качая головой.
        12
        В это воскресенье маркиз, против обыкновения, сам пришел к тетушке баронессе, хотя она не посылала за ним, и неожиданно застал у нее синьорину Муньос вместе с младшей сестрой и служанкой.
        Узнав младшую в прихожей, где дон Кармело что-то говорил ей на свой манер о портретах каких-то древних предков Лагоморто, висящих по обе стороны от входа над узкими, длинными скамьями-ящиками со спинками, грубо разрисованными фамильными гербами, маркиз сразу догадался, кто находится у тетушки. И первым его побуждением было уйти — из робости, как бывало в те далекие времена, когда он не решался открыть девушке свои чувства, а также из боязни оказаться теперь лицом к лицу с ней, ведь она уже знала о планах тетушки баронессы и, может быть, даже о его нежелании, поскольку умение держать язык за зубами не было в числе Добродетелей старой синьоры.
        Но дон Кармело уже поспешил доложить хозяйке:
        - Маркиз пришел!
        На какое-то мгновение растерялась и баронесса.
        - Мы говорили о неурожае, — нашлась она. — О чем другом можно говорить сейчас? Бедняки умирают от голода. Это ужасно!
        - Я слышал, правительство пришлет помощь, — сказал маркиз.
        - А, эти кухни… как они там называются?
        - Экономичные. За несколько сольдо или совсем даром будут раздавать рисовый суп и хлеб. В муниципалитете уже занимаются этим.
        Наступило молчание.
        Синьорина Цозима, старшая из сестер Муньос, не произнесла ни слова и не подняла глаз.
        Младшая, ответив поклоном на приветствие вошедшего маркиза, продолжала обходить «зало», внимательно разглядывая старую мебель и картины.
        И маркиз, оказавшись возле баронессы и напротив той, к кому он питал недолгую юношескую любовь, сидел как на угольях и не зная, как поддержать разговор, про себя злился на тетушку, которая, похоже, намеренно не приходила ему на помощь, чтобы вынудить его заговорить.
        Бледная, с очень просто, по старой моде, причесанными волосами, в темном шелковом платочке, обрамлявшем лицо, в почти черном, тоже очень простом платье, она выглядела намного старше своих лет.
        Тем не менее в чертах ее лица, в выражении глаз еще оставалось что-то от прежней привлекательности, что-то нежное, тонкое, благородное, хотя крайняя скромность одежды и выдавала бедственное положение, в которое попала ее семья по вине отца.
        Он всегда хотел жить по-барски, ничего не делая, влезая в долги, постепенно распродавая угодья, дома, аренды, все ради чревоугодия и азартных игр. Он умер внезапно, за столом, и семья его в одночасье оказалась разоренной.
        Половины жалкого приданого вдовы, с трудом вырванного из цепких лап сразу же слетевшихся, словно воронье, кредиторов, ей с дочерьми хватало лишь на нищенское существование. Все трое работали, стыдясь и скрывая это, — шили, вышивали, пряли лен, как ходили слухи, до самой поздней ночи, жили замкнуто в своем доме, словно монахини, выходя только по воскресеньям в церковь к заутрене или, уж совсем редко, к кому-нибудь в гости. И становились все печальнее в этих почти пустых комнатах, где спали на соломенных тюфяках, потому что вынуждены были продать даже шерсть из матрацев, но зато гордились тем, что ничего ни у кого не просили; мать молча призывала смерть и в то же время пугалась ее прихода, когда думала о своих девочках, этих ангельских созданиях; дочери со всем смирились и никогда не жаловались.
        Все это маркиз уже знал — кое-что от баронессы, кое-что от дона Аквиланте, который как адвокат улаживал некоторые неприятные для вдовы и ее дочерей дела, по-дружески, бескорыстно помогая им. И баронесса, сказав маркизу в прошлый раз: «Ты нашел бы свое счастье, а заодно и доброе дело сотворил бы!» — имела в виду именно их бедственное положение, которое она под разными безобидными предлогами всегда старалась облегчить, не задевая при этом самолюбия женщин.
        Когда все надолго умолкли, маркиз почувствовал, как его снова охватывает внезапное волнение. Голос совести нашептывал ему: «Упустишь момент, не заговоришь сейчас — другого такого случая не будет, никогда не будет! И ты уже ничего не изменишь!»
        Эта мысль родилась после долгих раздумий в предыдущие дни, когда он даже испугался, что опять может оказаться во власти тех чувств, которые вынуждали его сожалеть о прошлом, словно предполагаемые «чары» Агриппины Сольмо вновь действовали на него.
        Было это и результатом его твердого решения начать новую жизнь, предпринять новые дела, бывать среди людей, действовать вместе с ними, а не оставаться, как прежде, лишь тенью, одним только именем, как это было до сих пор.
        Очень верно говорил кузен:
        - Рай тут, на земле, если только уметь жить в свое удовольствие!
        И теперь маркиз хотел жить в свое удовольствие и в полную меру. Ведь он верил теперь, что умирают только один раз и навсегда. Во всяком случае, точно все равно ничего не известно. Так или иначе, может статься, что в потустороннем мире исповедники покладистее, чем здесь…
        Что же до Нели Казаччо… Помогая тайком через кормилицу Грацию его семье, маркиз уже успокоил свою совесть.
        И оттого, что он был сейчас тут, возле синьорины Муньос, не смевшей взглянуть на него, оттого, что понял — нельзя упускать случай, и сердце подсказывало: «Или сейчас, или больше никогда, никогда!» — он принялся искать подходящие слова, какую-нибудь фразу, чтобы продолжить разговор, но тут заговорила баронесса:
        - Ну так что же? Молчите? Словно и знакомы никогда не были!
        - Цозима, — воскликнул маркиз. — Позвольте называть вас так же, как много лет назад… Помните?
        Синьорина Муньос подняла глаза, и слабая улыбка появилась было на ее лице, но тут же угасла.
        Тогда баронесса встала и направилась в другой конец комнаты под предлогом, что хочет показать младшей сестре кое-какие любопытные вещи, хранящиеся в ящичке шкафа, возле которого та задержалась.
        Оставшись с Цозимой наедине, маркиз на какое-то мгновение растерялся. Баронесса прервала нить его размышлений, и он пытался вновь ухватить ее.
        - Вы помните? — повторил он.
        - Я никогда ничего не забывала!
        - И ничего не таите в душе против меня, ничего?
        - А разве вы сделали мне что-нибудь плохое?
        - Я сделал очень много плохого и вам, и себе. Теперь я понимаю это. И… Если б можно было…
        - Теперь! — ответила она, еле заметно полов плечами.
        - До сих пор моя жизнь от начала до конца была большой ошибкой, — продолжал маркиз. — Хуже, чем ошибкой, наверное!.. Но я еще не настолько стар, чтобы не исправить ее.
        - Многое изменилось, я — прежде всего. Разве вы узнали бы меня, встретив где-нибудь в другом месте? Вот уже много-много лет как мы не виделись. И сейчас подобны двум призракам, неизвестно откуда взявшимся!.. Не правда ли?
        - Я хочу отказаться от своей затворнической жизни, хочу жить, как все, среди людей.
        - Это хорошо.
        - Тетушка баронесса говорила вам уже несколько раз…
        - Баронесса добра и заблуждается на мой счет!
        - Как это? Почему заблуждается?
        - Не знаю, как вам это сказать. Мне кажется сейчас, будто все это сон, что я стою тут и что мы с вами разговариваем.
        - И вы не очень огорчились бы, если б, проснувшись, обнаружили, что это был всего лишь сон?
        - Вот уже много лет меня ничто не огорчает. Вы же знаете, что случилось с нашей семьей. Мне кажется столь естественным, что несчастья следуют одно за другим и все похожи друг на друга, вернее, наоборот — не похожи!
        - «Ни плохая, ни хорошая погода не длятся вечно!» — говорит пословица.
        - Мало ли что говорят пословицы!
        - Подумайте. Если б мы встретились год назад, я не стал бы так говорить с вами. Наверное, даже постарался бы избежать разговора. Я был другим человеком год назад!.. Я был скотиной! Позвольте мне сказать вам это, позвольте со стыдом признаться в этом! Сегодня, мне кажется, сама судьба благоприятствует тому, чтобы все изменилось и для вас, и для меня. Я не знал, что встречу вас тут. Не знал, что у меня хватит смелости обратиться к вам и со всей искренностью спросить вас: «Вы помните?»
        - Моя сестра часто оборачивается и смотрит сюда, она удивляется, что мы разговариваем. Когда она спросит меня: «Что он тебе говорил?» — я не смогу ответить…
        - Ответьте ей: «Он спросил, не хочу ли я оказать ему честь стать маркизой Роккавердина!»
        - Нет, маркиз! Теперь!.. Слишком много причин. Это было бы для меня честью. Но подумайте!.. Теперь!..
        - А если б я настаивал? Если б я сказал вам, что вы поступили бы очень плохо, отказавшись помочь мне начать новую жизнь? Я не прошу вас ответить сию же минуту… Если же сердце ваше будет против, если мое прошлое вызывает у вас неприязнь — это вполне возможно, — то лучше не жертвовать собой. Посоветуйтесь с вашей матерью. Ответ дадите тетушке.
        Последние слова он произнес ей на ухо тихо и торопливо, столь велико было его изумление, что он способен говорить с такой мягкостью, о которой даже не подозревал, и в то же время он испугался, что потом не выдержит и перейдет на свой привычный грубый тон.
        Баронесса вернулась на свое место в углу дивана.
        - Так вы узнали наконец друг друга!
        - Немного, — рассмеялся маркиз.
        Синьорина Муньос умоляющим взглядом попросила его не касаться темы их разговора. Он, так же взглядом успокоив ее, с радостью заметил, как она преобразилась, прямо расцвела, сразу помолодела, похорошела — оживилось бледное лицо, ярче стали губы, засверкали глаза, и в голосе появилась легкая дрожь, когда она спросила сестру Кристину, не кажется ли ей, что мама беспокоится из-за того, что они задерживаются.
        Девушка робко подошла ближе и ответила:
        - Мама знает, что после мессы мы должны были прийти сюда.
        - Ты не знакома с моим племянником? — обратилась к ней баронесса.
        - Она была тогда девочкой, — добавил маркиз.
        - Я видела вас, — ответила Кристина. — Цозима показывала мне вас из окна, которое выходит на большую дорогу. Вы часто проезжаете в коляске.
        - Как устроен этот мир! — воскликнула баронесса. — Старые друзья живут в одном городе, в одном квартале — хотя нет, вы ведь в квартале Сан-Паоло, но все равно, не на другом конце света! — и не видятся годами, словно их разделяют огромные расстояния!
        - Для нас, — сказала Кристина, — весь мир заключен в четырех стенах нашего дома.
        - И для меня тоже, дочь моя! Но я стара, и меня ничто уже не занимает.
        - Нас тоже уже ничто не занимает, баронесса, — ответила Цозима. — Мы привыкли… Теперь!
        - Ну что ты все твердишь это свое «теперь»?
        - Тетушка опередила меня. Я тоже хотел спросить, почему все «Теперь! Теперь!». Почему?
        - Потому что это так! — с грустью ответила Цозима.
        Две собачки, свернувшиеся на креслах, хрипло закашляли.
        - Слышишь? — обратилась баронесса к маркизу. — Они уже четыре дня кашляют, бедняжки! И с места не двигаются.
        - От старости, тетушка.
        - Двух других я держу у себя в комнате. Боюсь, как бы не заразились. Эти хоть еще пьют немного теплого молока. Если они умрут, дорогой племянник, это будет для меня плохим предзнаменованием!
        - Вы то же самое говорили много лет назад, когда умерла сначала Белла, а потом Фифи.
        - Слышишь? Слышишь? У меня душа разрывается.
        Цозима посмотрела на маркиза и мягко улыбнулась тому, что баронесса зажала уши руками, чтобы не слышать приступов хриплого кашля.
        Он ушел, с нежностью вспоминая эту улыбку, которая потом много дней радовала его душу.
        13
        Радовала не потому, что маркиз был влюблен, как мальчишка (напротив, он даже немного удивился, что питает к Муньос лишь чувство благодарности и уважения), а потому, что ее улыбающееся лицо успокаивало его и отвлекало от других мыслей.
        Мог ли ее ответ быть иным, чем он желал?
        Между тем надо было думать о том, чтобы привести дом в порядок, многое переделать в нем. Никогда еще не казался он ему таким лабиринтом, как теперь.
        Ах этот «старый» маркиз! У него просто зуд был какой-то все переделывать и в городе, и в усадьбах! Строить и перестраивать было его главным занятием.
        Как же уродлив этот массивный фасад с огромными воротами и тяжелыми консолями балконов в узком переулке среди невысоких домишек, где его и не рассмотреть даже! Как безобразен двор с колодцем посередине, хлевом с одной стороны, винным погребом с другой, дровяным сараем и сеновалом в глубине, так что вздумай кто-нибудь бросить туда зажженную спичку, сразу вспыхнет весь дом! А лестница! Темная, кривая, она только на то и годилась, чтобы люди тут ломали себе шею. Да и ненужная к тому же, потому что с противоположной стороны дома сюда можно было войти как на первый этаж и только потом, выглянув с балкона, обнаружить, что находишься на третьем этаже.
        Маркиз уже набросал план предполагаемой перестройки. Но инженер, который, видимо, еще ни в чем не разобрался, хотел прежде всего убедиться в прочности несущих стен, сводов, в возможности осуществить все эти переделки.
        - Понимаете, маркиз!..
        Он говорил весомо, с видом человека, знающего свое дело и желающего, чтобы к его науке относились с уважением, говорил, поглаживая седые бакенбарды а-ля Франц-Иосиф[122 - Франц-Иосиф II (1830 -1916) — австро-венгерский император из Габсбургско-Лотарингского дома.], вертя шеей в просторном воротничке с длинными острыми концами, поправляя дымчатые очки с тесьмой, огромные круглые стекла которых казались черными дырами подо лбом. Слушая его придирчивые замечания, маркиз начинал вскипать:
        - Смотрите, да смотрите же: убрав эту стену, разве мы не получим просторную комнату почти рядом со столовой?
        - Но понимаете, маркиз, тогда мы не будем знать, из чего выкроить хороший коридор, куда выходили бы другие комнаты!
        - Как? А это помещение?
        - А! На бумаге все просто. Я же смотрю не на бумагу…
        Дон Аквиланте, пришедший доложить маркизу о ходе одной тяжбы, услышал его крик еще в прихожей:
        - Вы понимаете? Понимаете? Что я, дурак, по-вашему? Коридор вот здесь. Тут одна дверь, тут другая. Вот и получится небольшая комната перед гостиной. Понимаете вы наконец?
        И, обращаясь к вошедшему дону Аквиланте, так же громко, словно не в силах сдержаться, закричал:
        - Сегодня — никак. Завтра, послезавтра!
        - Когда вам будет угодно, маркиз, — ответил дон Аквиланте, несколько растерявшись от такого приема.
        Маркиз, словно не замечая присутствия адвоката, продолжал спорить, все больше раздражаясь из-за упрямства инженера, который повсюду находил трудности.
        - Должен предупредить вас заранее, маркиз, я не хочу брать на себя ответственность.
        И поглаживал бакенбарды.
        Маркиз, продолжая защищать свой проект, захотел узнать мнение дона Аквиланте, который слушал его, сощурившись, привычным движением рук и живота подтягивая ослабевший пояс брюк, одобрительно кивая, но не произнося ни слова.
        - Я прав?.. Как вы думаете? — вскричал под конец маркиз.
        Он был полон живейшего нетерпения, как будто возражения инженера могли задержать работы и создать какие-нибудь препятствия для его новой жизни, началом которой должна была стать женитьба.
        И спустя несколько дней дом уже был полон рабочих, сносивших перегородки, разбиравших плитки пола, ломавших своды, и парней, собиравших известковый мусор в кучи у входа, откуда его потом увозили на телегах, чтобы не загромождал дорогу, ведущую на площадку у замка.
        Перепачканный больше, чем мастеровые, маркиз ходил по дому, отдавая распоряжения, орал как одержимый, если видел, что его не понимают, и выхватывал у рабочего лом, когда тот не решался действовать им из опасения, что на него обрушится кусок стены.
        - Вот как надо, болван! Я, что ли, должен учить тебя твоему ремеслу?
        И в ближайшее воскресенье, когда не на кого было кричать и нечем было заняться, ом обрадовался, когда двое мужчин, судя по виду, какие-то нездешние пастухи, попросили разрешения вручить ему письмо и поговорить с ним.
        Распечатывая конверт, он окинул незнакомцев быстрым взглядом.
        Одетые по-праздничному, в рубашки из толстого белоснежного полотна, белые жилеты из домотканой бумазеи, украшенные множеством перламутровых пуговичек, куртки из грубого черного сукна с узкими рукавами, из такой же ткани штаны до колен, из-под которых выглядывало исподнее, серые шерстяные чулки и остроносые башмаки из свиной кожи с кожаной шнуровкой, оба они, старый и молодой, похоже, оробели, оказавшись перед маркизом Роккавердина.
        - В чем дело? Из письма неясно, — сказал маркиз.
        - Ваша милость простит нашу дерзость… — заговорил старик. — Это вот сын мой!
        - Рад за вас. Парень что надо!
        - Спасибо, ваша милость! Мы решили, лучше сначала спросить разрешения у хозяина. Господ уважать надо. Мы никого не хотим обидеть… Если ваша милость разрешит…
        - Объясните же, в чем дело…
        Видно было, что им нелегко объяснить, потому что отец и сын переглянулись, призывая друг друга начать разговор.
        - Мы из Модики[123 - МОдика — город на юге Сицилии.], ваша милость, — снова нерешительно заговорил старик. — Но когда пасем овец, нередко бываем в этих краях… Так они и познакомились, случайно. Он мне говорит: «Отец, как вы думаете? Я бы женился на ней, только…»
        - На ком? — спросил маркиз, начиная догадываться.
        - На вдове… вашей милости, то есть на Сольмо…
        - И пришли ко мне? Какое мне дело до этой женщины?.. Я не сержусь на вас только потому, что вы нездешние.
        - Ваша милость простит нас, — вмешался парень.
        - Нам посоветовали… — пробормотал старик.
        - Не то посоветовали. У меня нет ничего общего с ней… Что я, родственник ее? Потому что она… служила у меня?.. Она вышла замуж… Теперь она вдова, свободна… При чем тут я? — Маркиз повысил голос, нахмурился и замахал руками: — При чем тут я?
        Он разволновался от внезапно охватившей его досады, едва ли не от ревности к этому парню, к тому, кто в конце концов (и он это понимал) мог оказать ему неплохую услугу, увезя далеко отсюда эту женщину, из-за которой, возможно, синьорина Муньос не решалась принять его предложение.
        - Кто вам посоветовал?.. Она?
        - Нет, ваша милость. Один приятель, который очень уважает вашу милость…
        - Скажите, что я благодарю его, но он мог бы и не советовать вам такую глупость… И женитесь, конечно, женитесь! Она свободна, повторяю. Я тут ни при чем и не хочу в это вмешиваться… Сразу поженитесь?
        - Нужно выправить бумаги и чтобы в церкви обнародовали.
        - И увезете ее в Модику?
        - Если ваша милость позволит.
        - Я тут ни при чем, не понимаете, что ли? — заорал маркиз.
        Он разволновался. Ему казалось, будто Агриппина Сольмо совершает сейчас еще одно предательство и все они сговорились, должно быть, если только в этом нет какого-то коварства, если это не повод напомнить ему, маркизу, что она жива и чувствует себя связанной с ним!.. Пусть выходит замуж! Лишь бы убралась подальше!..
        Он не хотел даже доставить ей удовольствие, высказав прямо в лицо, как бесчестно она поступила.
        Торопится, значит, снова замуж!
        Тут у него вырвалось грязное ругательство, как будто Сольмо стояла перед ним и он говорил ей это в лицо!
        Чтобы облегчить душу, он рассказал обо всем своей кормилице Грации.
        - Так-то оно лучше, сынок!
        - Если придет, смотри!.. Я не хочу ее видеть!
        - Я встречала ее много раз в церкви. Недавно она спросила меня: «Правда ли, что маркиз женится?»
        - Кто ей это сказал?
        - Не знаю. Я ответила ей: «Будь это правда, я бы первая узнала!» Ах, если бы святые души чистилища сотворили это чудо!
        - Ну и… что она?
        - Она сказала: «Да пошлет ему бог счастья!» Больше ничего. И каждый раз говорила: «Поцелуйте ему руки!» Но я всегда молчала об этом, чтобы не огорчать тебя, сынок!
        И все же нет, он не должен был отпускать эту женщину, не высказав ей в лицо, как подло она предала его! Больше того, он должен был вырвать у нее признание в этом, чтобы она не могла кичиться в душе, что сумела посмеяться над маркизом Роккавердина. Он хотел, чтобы она плакала, чтобы сожалела о своем подлом поступке и понимала, почему он больше не хочет знать ее и захлопнул перед ней двери своего дома!
        А потом подумал: «Я не прав. Пусть уезжает! Подальше! Пусть!»
        Он боялся выдать себя, боялся, что она догадается. И злился на себя из-за своего малодушия, вспоминая о прошлом и вновь переживая то чувство, которое испытал однажды в Марджителло, когда впервые прикоснулся к ее девственному телу и поклялся ей: «У меня никогда не будет другой женщины!» Ах, как же она была тогда хороша!.. И потом… тоже! А на днях, когда рабочие ломали кирками стены ее комнаты, разве у него не сжалось сердце!..
        «Я не прав! Пусть уезжает!.. Подальше!.. Пусть!.. И если б у нее хватило смелости…»
        Но в этот вечер, когда маркиз неожиданно увидел ее перед собой в трауре, закутанную в черную шаль, в прихожей, где она прождала его почти час, зная, что он должен вернуться из Марджителло, когда он услышал, как она приветствует его дрожащим голосом: «Да благословит меня ваша милость!» — у него не хватило духу сердито пройти мимо, сделать какой-нибудь жест или сказать что-нибудь обидное, чтобы прогнать ее.
        Ее смиренный облик и давно не слышанный голос, который вот уже несколько дней отдельными словами и фразами звучал в его ушах, как он тому ни противился (он и сам не мог разобраться отчего — от сожаления ли, гнева или закипающей ненависти), все-таки сломили его еще и потому, что он был захвачен врасплох.
        - Что ты здесь делаешь?.. Почему не вошла? — спросил он ее вместо приветствия.
        - Я хотела только повидать вас… Последний раз!
        - Входи! Входи!
        Голос маркиза зазвучал взволнованно, жесты стали резкими, властными.
        Матушка Грация, поспешившая при звоне бубенчиков и грохоте коляски открыть дверь, отпрянула, вытаращив глаза, когда увидела, что они входят вместе.
        - О пресвятая дева! — не удержалась она от восклицания.
        Агриппина Сольмо кивком поздоровалась с ней и последовала за маркизом, пробираясь среди загромождавших комнаты лесов и инструментов каменщиков в столовую, где ремонт еще не начинали. Маркиз остановился и раздраженно захлопнул дверь.
        - Я хотела только повидать вас… Последний раз… — повторила она, с трудом сдерживая рыдания.
        - Разве я умирать собрался? — с мрачной иронией спросил маркиз. — Для тебя — это мне ясно — я давно уже умер!
        - Почему, ваша милость?
        - Почему?.. Разве ты не поклялась? — взорвался он. — Я что, силой заставлял тебя тогда клясться? Я только предложил. Ты могла отказаться, могла сказать: «Нет!»
        - Каждое ваше слово было для меня приказом. Я повиновалась… Я поклялась искренно.
        - А потом?.. Потом?.. Ну-ка попробуй теперь сказать, что это не так, если у тебя хватит смелости!
        - Клянусь богом, который будет судить меня!
        - Оставь бога в покое! Ну-ка попробуй скажи, что сдержала клятву!.. Ведь не можешь! Ты отдалась… своему мужу, как продажная девка! Разве он не был, не должен был считаться твоим мужем только для видимости?.. Вы оба поклялись!
        - Ах, ваша милость!
        - Ты, ты сама дала мне это понять!
        - Да мыслимо ли это!
        - Тебе было жаль его! Тебе казалось, что он унижен в глазах людей! Ты сама не раз говорила мне это.
        - Это правда! Правда! Но вы только подумайте, ваша милость!.. Поначалу все ничего, как два чужих человека, как брат с сестрой. Бывало, я его видела всего полдня, по воскресеньям… А прошло несколько месяцев… Ох! Он вроде бы даже шутил: «Распрекрасная жизнь, ничего не скажешь! Передо мною накрытый стол, а я должен оставаться голодным!» Я не обращала на это внимания. Но потом он стал время от времени злиться: «Свалился на мою голову этот распроклятый… маркиз Роккавердина, чтобы вынудить меня на такую жертву!» А однажды: «Вы думаете, я не догадываюсь, что люди говорят? Этот рогоносец Рокко!» Я ответила: «Надо было раньше думать!» — «Вы правы!» Подумайте только, ваша милость. Легко ли слушать такие разговоры!.. Я же не каменная!
        - Ну а потом?.. Что потом было?.. Ты ведь мне ничего не говорила!
        - А зачем? Чтобы ваша милость гневалась?..
        - Так что же было потом?
        - Потом… Но вы только подумайте, ваша милость!.. Однажды я сказала ему: «Женщин у вас сколько угодно… Разве кто-нибудь мешает вам? Разве вам мало?» Он заплакал. Как ребенок плакал и ругался на чем свет стоит. «Надо кончать эту историю! Я не могу так больше!.. И что только за сердце у вас?» Что за сердце? Я виду не подавала, но втайне плакала из-за смертного греха, в котором жила…
        - Из-за него ведь тоже!.. Говори! Признавайся!
        - Нисколько! Нисколько, ваша милость!.. Нет, — добавила она, немного помолчав, — не хочу лгать!.. Но господь наказал нас… за одни только дурные намерения! И той ночью не дал ему вернуться домой!.. Ох!.. Мы пришли бы к вашей милости просить вас, умолять вас… Тем более что вам не было до меня никакого дела!.. Такова уж моя судьба! Да свершится воля господня!.. А теперь и имя мое исчезнет. Я уезжаю туда, где никто не знает меня. От отчаяния уезжаю… Если же когда-нибудь… Рабой, рабой вашей буду, и ничем больше! Ах! Я жизнь готова отдать ради вашей милости!
        Маркиз слушал ее со всевозрастающей тревогой, закусив губу, чтобы не взорваться. И когда она на мгновение умолкла, а потом сразу же добавила: «Нет, я не хочу лгать!» — кровь ударила ему в голову, словно он увидел, как прямо у него на глазах снова свершается подлое предательство.
        На мгновение он застыл в недвижности и задержал дыхание. Но тотчас же с каким-то мрачным удовлетворением задышал полной грудью. Да, он вовремя выстрелил! Он не дал им совершить предательство!..
        Однако умысел, злой умысел все-таки был! И кто знает, быть может, не смея признаться в этом, она до сих пор оплакивает убитого!
        Недобрая мысль пронеслась у него в голове: помешать ей заменить убитого живым! Сделать ее навсегда своей рабой, облить презрением и даже никогда не смотреть ей в лицо! Эти рыдания, эти слезы, эти оправдания были, конечно, лживыми!
        Он уже готов был сказать: «Не выходи замуж!.. Останься!» — но с трудом сдержался.
        Агриппина Сольмо покорно приблизилась к нему, вытирая слезы, и, взяв его руку, целовала ее холодными дрожащими губами:
        - Да благословит меня ваша милость! Да пошлет вам господь счастье… если правда, что вы женитесь!
        От ее прикосновения прилив нежности охватил его, и он быстро отдернул руку. И сразу же, пока более сильное чувство не овладело им, проговорил срывающимся от волнения голосом:
        - Если вдруг… что-нибудь понадобится… Вспомни!..
        14
        Баронесса Лагоморто, которая вот уже десять лет выходила из дома только по воскресеньям послушать мессу в соседней церквушке на площади делле Орфанелле, пришла к племяннику, чтобы без промедления передать ему ответ синьорины Муньос и взглянуть на изменения, которые он произвел в старом палаццо семейства Роккавердина, где она родилась.
        - Ты должен бы хорошую свечку поставить за мое здоровье!
        - Хоть двадцать, тетушка!
        - Но что ты тут натворил? Ничего не понимаю.
        - Новая жизнь — новые заботы! — воскликнул маркиз, подавая ей руку, чтобы провести по дому.
        Матушка Грация, сразу же прослезившись от радости при виде баронессы, которая столько лет не была здесь, робко заглядывала то в одну дверь, то в другую, делая какие-то странные жесты и откидывая падавшие на глаза волосы.
        - Вы довольны, мама Грация, что маркиз женится?
        - Ах, если б это было так, ваша светлость!
        - Если бы было не так, я бы вам этого не сказала. Нужно привести себя в порядок, мама Грация, чтобы понравиться прекрасной молодой хозяйке, которая придет сюда.
        - Я приведу себя в порядок, когда настанет время отправляться на тот свет! Ох, я бы умерла со спокойной душой, если бы это была правда!
        Она не смела верить в эту новость. Но почему же ее сын даже не намекнул ей до сих пор? Она последняя узнала об этом! Как-то, вспоминала она, даже та сказала: «Я знаю, что он женится!» И поэтому, как бы упрекая маркиза, Грация то и дело повторяла: «Если бы это была правда!»
        - Это правда! Правда! — успокоил он ее, заметив, что бедная старушка обиделась. — Но я получил подтверждение этому от тетушки баронессы только сейчас. Вот почему ничего тебе не говорил. Ведь если бы потом оказалось, что это не так…
        И она исчезла за дверью, чтобы скрыть свое волнение.
        - А гостиная? — спросила баронесса.
        - Она осталась без изменений.
        - С этой непристойной голой женщиной, что нарисована на потолке?
        - Это же Аврора, выдающееся произведение, тетушка, того же художника, который писал фрески в церкви святого Исидоро.
        - Он мог хотя бы прикрыть некоторые места!.. Нет, я не хочу ее видеть, — добавила баронесса, заметив, что маркиз собирается открыть дверь.
        Новая жизнь — новые заботы! Мэр лично пригласил маркиза на собрание самых уважаемых людей города, чтобы поспособствовать беднякам, оказавшимся в крайней нужде. Это дало ему повод пойти в клуб, надолго задержаться, а потом и снова бывать там под тем же предлогом.
        - Только благодаря неурожайному году мы снова видим вас здесь!
        - Лиха беда начало!
        Однако разговоры в клубе оказались не очень-то занимательными: ни о чем ином там не толковали, кроме как о голоде, о нищете, о целых крестьянских семьях, переселявшихся в более благополучные края, где земля родила, а значит, можно было найти работу и хлеб; говорили о людях, мрущих от тифа, из-за того что они откапывали и поедали мясо скота, падшего от смертоносной инфекции, косившей целые стада, как будто мало наказал их бог засухой!
        О, этот год действительно не сравнить было с другими страшными годами, которые многие хорошо помнили! В сорок шестом не было зерна, его нельзя было достать ни за какие деньги! Сейчас, это верно, новое правительство отовсюду присылало зерно. Но где было взять деньги? Обескровленные налогами и предыдущим неурожайным годом, хозяева не знали, к какому святому обращаться. Все работы остановились. При такой устойчивой засухе даже маркиз и тот не решался предпринять что-либо на своих землях! Ни стебелька не проросло на полях из тех семян, которые были посеяны в надежде, что спустя год прольется наконец благодатный дождь!
        В широкое окно клуба смотрели призраки стариков, женщин, детей. Они стояли молча, недвижно, с померкшим от слабости взглядом, ожидая, что официант вынесет им несколько сольдо или прогонит прочь, потому что никто уже больше ничего не может дать им.
        Они уходили, но вскоре появлялись другие тени, такие же безмолвные, недвижные, с таким же застывшим в глазах отчаянием, они тоже ждали и не роптали, когда их гнали прочь, и снова, едва держась на ногах, влачили свои истощенные, подобные скелетам тела от двери к двери, не в силах даже просить милостыню.
        Их видели каждый день, но потом некоторые из них куда-то исчезали и больше не появлялись.
        - Умер такой-то, от голода! И такой-то тоже от голода!
        У ворот монастыря святого Антонио, где в полдень городские власти раздавали рисовую похлебку, слегка приправленную салом, и толстые ломти черного хлеба, карабинеры, лесная стража и служащие муниципалитета с трудом сдерживали толпу, чтобы не возникали драки! Никто не стыдился приходить туда! «И такой-то тоже!», «А еще такой-то!». Их называли с печальным удивлением. Ведь это были люди, о которых никто никогда и не подумал бы, что они могут дойти до того, чтобы протягивать руку за этим жалким варевом с куском черного хлеба, без чего и они, наверное, умерли бы с голода!
        По вечерам никто больше не ходил с молитвами по улицам, упрашивая господа послать дождь. Дон Сильвио Ла Чура видел, как все меньше и меньше народу следует за ним. Легко ли ходить в процессии по улицам, распевая молитвы, на пустой желудок?
        И святой человек, который горячо веровал в бога и был наивен, как ребенок, каждое утро, служа мессу, стучал костяшками пальцев в позолоченную дверь часовни и с трогательным простодушием спрашивал:
        - Иисус Спаситель!.. Иисус Спаситель!.. Неужели ты забыл про нас?
        После мессы священник шел по домам просить милостыню для голодающих, наполняя карманы кусками хлеба, которые ему давали, собирая их в узелок или даже в полу плаща. А потом шел раздавать: два куска туда, три — сюда, обходя дверь за дверью грязные лачуги, где больные тифом если и выздоравливали, то чудом, без помощи врачей, без лекарств… А предпочли бы умереть!
        Он тоже стал похож на тень, но все равно ходил вверх и вниз по лестницам, спешил из квартала в квартал своими мелкими, как у куропатки, шажками, прижимаясь к стенам, будто не хотел, чтобы его видели, и всюду принося, кроме ощутимой помощи, еще и утешение добрым словом, улыбкой, благословением… И раздавал хлеб, хлеб, хлеб, который непонятно было откуда добывал, и люди думали, что он умножается у него в руках, как некогда у Иисуса Христа.
        Баронесса Лагоморто сказала ему:
        - Раз в три дня я велю выпекать целую печь булочек по два сольдо. Займитесь их раздачей.
        - Да воздаст вам господь, добрая синьора!
        - А почему вы не сходите и к моему племяннику?
        - Я знаю, что он дал много зерна и много денег муниципалитету.
        - Он даст денег и вам, не сомневайтесь.
        И он решился последовать совету, хотя и заметил уже, что маркиз Роккавердина с некоторых пор, встречаясь с ним, приветствует его сквозь зубы. У него сердце сжималось, когда он думал об этом грешнике, который так и не пришел больше исповедаться. И каждый вечер в своей скромной комнатке, где однажды видел маркиза коленопреклоненным у своих ног, он горячо молился, чтобы господь смягчил его сердце и внушил ему сострадание к невинному, понесшему наказание за чужое преступление.
        Но как раз в это утро дон Джузеппе, пономарь, помогая ему облачиться для мессы, спросил его:
        - Вы слышали, дон Сильвио? Маркиз Роккавердина подарил распятие монастырю святого Антонио. Монахи устраивают большое шествие. Вы не знали об этом?
        Дон Сильвио, не хотевший отвлекаться от ритуальных текстов, которые повторял про себя, надев стихарь, остановил его:
        - Помолчите!.. Подайте мне пояс.
        Пока он обвязывался им, пономарь ходил вокруг него, поправляя складки, и, подав епитрахиль, продолжал:
        - Это большая обида для нашего прихода! Каноник Чиполла рвет и мечет, и другие каноники тоже. Разумеется, мы не примем участия в процессии, когда будут переносить распятие… Отец приор прислал приглашение. Не дождется!
        Дон Сильвио поправил нарукавницу и наклонил голову, чтоб пономарь надел на него ризу.
        - Вам, выходит, все равно, что так обидели наш приход?
        Взяв со скамьи чашу с антиминсом[124 - Антиминс — льняной или шелковый платок с зашитыми в угол кусочками мощей.] и крышку к ней, дон Сильвио направился к алтарю. На пороге ризницы его остановил каноник Чиполла:
        - Предупреждаю вас: мы не примем участия. Дон Джузеппе сказал вам об этом?
        Не очень-то приятным было присутствие в доме этого распятия, которое словно бы пробуждалось время от времени, чтобы своим навязчивым появлением смущать совесть маркиза!
        После того как кузен Пергола освободил его голову от отягощавших ее суеверий, он не должен был бы обращать никакого внимания на распятие! Но что он мог поделать! Фигура умирающего на кресте Христа, заброшенная там, в мезонине, с поникшей головой, с торчащими из-под изъеденных молью лохмотьев руками и коленями, какой он неожиданно увидел ее в тот день… Что он мог поделать?.. Эта фигура вызывала у него какое-то беспокойство, и ему становилось не по себе всякий раз, когда она представала в его воображении.
        И хорошо еще было бы, если бы вместе с распятием не являлись ему и другие, столь же зловещие призраки, которые, как ему думалось, он уже давно прогнал далеко-далеко!
        Но они преследовали его. Вот Рокко Кришоне едет темной ночью верхом на муле за изгородью из кактусов в Марджителло, негромко напевая — так и звучит в ушах! — «Когда тут я проезжаю, я всякий раз пою…» Он даже не успел воскликнуть: «Иисус! Мария!» — как метко направленная пуля размозжила ему голову! И глухой стук падающего тела!.. И цокот копыт убегающего в испуге мула!.. И полнейшая тишина в темноте, эта ужасная тишина, наступившая после выстрела!..
        Они преследовали его. Вот Нели Казаччо за ограждением в зале суда присяжных, подняв руку, со слезами в голосе кричит: «Невиновен я! Невиновен!» Да так громко, что крик его превращается в какой-то вой, в завывание ветра, как в ту ночь, когда маркиз исповедовался, а сам Нели принимает облик дона Сильвио в епитрахили, бледного и неумолимого: «Нужно искупить злодеяние! Ах, маркиз!»
        Нервы! Возбужденное воображение!.. Он сто раз повторял себе это, он был глубоко убежден в этом! Но что он мог поделать?
        Вместе с другими членами комиссии муниципалитета маркиз отправился проследить за тем, как раздают беднякам суп и хлеб. И отец Анастасио, приор монастыря святого Антонио, заговорил о большом торжественном шествии кающихся, которые пойдут босиком, с терновыми венками и бичеванием, чтобы умерить гнев господень. В нем должны принять участие люди всех сословий, богатые и бедные, священники, мастеровые, крестьяне, без всякого различия, — так повелел являвшийся ему во сне две ночи подряд святой Антонио.
        Маркиз качал головой. Этот падре Анастасио — высокий, крепкий, нос трубой, глаза навыкате — за пределами монастыря слыл не слишком-то благочестивым. Так почему же святой Антонио явился именно ему, чтобы повелеть устроить шествие?
        Но другие члены комиссии поддержали его.
        - И со статуей богоматери, — предложил кто-то, — она чудотворная!
        - Со статуей Христа бичуемого, — подсказал кто-то другой. — Она еще чудотворней! Говорят же: «То дождь призовет, то ветер. Не надо ждать и святого четверга!» Так это о статуе Христа бичуемого.
        - У меня дома есть большое распятие. Дарю его вам для вашей церкви, отец Анастасио. Вот и устроите шествие, когда будете переносить его в церковь.
        Мысль эта возникла у него внезапно. Маркиз даже удивился, что не подумал об этом раньше.
        «Черт возьми! Когда распятия в изъеденных молью лохмотьях не будет там, в мезонине, — размышлял он, — нервы мои, конечно же, успокоятся, и все остальное тоже уладится само собой».
        И он улыбался, глядя на рассыпавшегося в благодарностях отца Анастасио, нос которого, казалось, вот-вот заревет, как труба, а глаза от радости совсем вылезут из орбит…
        - Какое счастье для монастыря! И большое распятие?
        - В натуральную величину.
        - Из папье-маше?
        - Нет, вырезано из твердого дерева, крест огромный. Двое мужчин не поднимут. Представляете, однажды…
        И, сам того не ожидая, маркиз не смог удержаться, чтобы не рассказать о том, что произошло в тот день.
        - Испугались?
        - Немножко.
        - А! Так я вам и поверил… Однажды ночью много лет назад в Ниссорийском монастыре…
        И отец Анастасио заранее стал смеяться над тем, что еще только собирался рассказать: как он тоже испугался однажды! Он вышел из своей кельи и направился в конец коридора… в одно место… слабость человеческая!.. Он должен был пройти мимо написанного на стене большого изображения святого Франциска с руками, воздетыми в экстазе от звуков скрипки, на которой играл оседлавший облако ангел. Он видел этого святого, проходя по коридору, по крайней мере двадцать раз в день вот уже полгода, что он находился в этом монастыре. Но в ту ночь при свете лампадки, которую он нес… ему показалось, будто святой Франциск — при неровном освещении он выглядел совсем как живой, говорящий, с возведенными горЕ очами, — будто святой Франциск приказал ему: «Отец Анастасио, дальше ни шагу!» И он остановился, как ни нужно ему было! Что произошло потом… слабость человеческая!.. Сейчас он смеялся, а в тот момент!..
        Глаза у отца заблестели, а живот затрясся под сутаной от приступа хохота.
        15
        Когда кавалер Пергола пришел к маркизу, тот не переставал возмущаться:
        - Хозяин я в своем доме или нет? Неужели я должен испрашивать разрешение у каноника Чиполлы?.. У настоятеля Монторо?.. Может, и у пономаря дона Джузеппе тоже?
        - На кого злитесь, кузен?
        Гнев не давал маркизу спокойно, по порядку рассказать о сцене, которая только что произошла в присутствии рабочих, штукатуривших стены, в этой самой комнате, куда он по дружбе, без лишних церемоний, велел провести пришедших к нему каноника и настоятеля.
        - «Возможно ли это, синьор маркиз! А как же наш приход? Распятие должно было достаться ему! Не наносите нам такого оскорбления!.. Образумьтесь!» Да, да, они требовали этого! Как будто маркиз Роккавердина шут какой-нибудь: сначала пообещал, а потом пошел на попятный!
        - И это из-за них вы так расстраиваетесь?
        - Ах, кузен! Приятно ли слышать от настоятеля: «Разве мешало вам в доме это распятие, маркиз? Уж лучше держать его в мезонине, чем выставлять в церквушке монастыря, который отец Анастасио и его братия превратили в притон разврата!» И это он, наш синьор настоятель, берется проповедовать нравственность, как будто никто не знает, что…
        - Браво! Как будто никто не знает, что…
        Кавалер Пергола радостно потирал руки и смеялся, притоптывая, пока маркиз снова и снова возмущался:
        - Неужели я должен испрашивать у них разрешение?.. И у пономаря дона Джузеппе тоже?
        И он повторял, что больше всего рассердили его слова настоятеля: «Разве мешало вам в доме это распятие, маркиз?» С чего это он взял, ослиная морда? Наверное, ему подсказал это дон Сильвио Ла Чура! Конечно же он!..
        И вот настал день процессии…
        Спектакль, да и только! Босые, с терновыми венками на головах, люди шли бесконечным потоком назло священникам церкви святого Исидоро!.. Стенания и щелканье бичей доносились со всех сторон!.. Все смешались в этой толпе — священники, монахи, прихожане, благородные господа, управляющие, крестьяне!.. Весь Раббато вышел на улицы! Отец Анастасио в сбившемся набекрень ивовом венке и с бичом в руке (другим в пример) бегал из одного конца процессии в другой. Легко ли ему было делать сразу два дела — хлестать себя бичом по плечам и следить за порядком в процессии, которая то останавливалась, то вновь продолжала свой путь? «Эй, эй, вперед!» То здесь, то там слышался его голос и виднелась рука, торчащая из широкого рукава и рассекающая воздух быстрыми жестами. А нос его, словно властно зовущая труба, и обвязанный веревкой огромный выпяченный живот торжествовали, когда он становился будто плотина посреди улицы, удерживал на расстоянии два потока процессии, чтобы они не сомкнулись под напором толпы.
        И в этот день…
        Маркиз должен был пойти к своей тетушке баронессе, чтобы встретиться там с семьей Муньос, которая хотела посмотреть с балкона на процессию. Нервный, беспокойный, он отвечал невпопад на вопросы тетушки и синьоры Муньос, то и дело выходил на балкон, возвращался в комнату, снова выглядывал. А нескончаемая процессия все шла и шла среди огромной толпы горожан.
        - Что с тобой, дорогой племянник?
        - Ничего. Просто некоторые зрелища… Не знаю… Производят такое впечатление…
        - Да, конечно.
        - Это было озарение свыше, маркиз! — третий раз говорила ему синьора Муньос.
        Маркиз, прислонившись к двери балкона, на котором стояла Цозима с сестрой, негромко позвал:
        - Цозима, послушайте!
        Держась рукой за железные перила, она наклонилась к нему.
        - Скажите мне правду! — тихо произнес маркиз.
        - Я всегда говорю правду, — ответила Цозима.
        - Скажите мне правду: почему вы так долго не соглашались?
        - Нужно было хорошенько подумать… И еще…
        - И еще из ревности к… той? Да?
        - Может быть! Но что было, то прошло… Вот и распятие.
        Ему тоже пришлось выйти на балкон.
        Он ожидал, что распятие произведет на него гнетущее впечатление, и не хотел его видеть. Но при свете дня, на широкой улице оно показалось ему гораздо меньшим и не таким скорбным. Он силился убедить себя, что это то самое распятие, которое там, в мезонине, казалось ему огромным и наводило страх своими полуприкрытыми глазами и кровоточащими ранами, видневшимися из-под лохмотьев!
        Тем временем отец Анастасио уносил его, замыкая процессию, назло каноникам церкви святого Исидоро… Только дон Сильвио не захотел пропустить это событие и шел босиком, с терновым венком на голове вместе с нищими, изо всех сил бичуя себя по худущим плечам.
        И теперь, глядя на него, маркиз еще более утвердился в подозрении, что именно дон Сильвио подсказал настоятелю слова: «Разве мешало вам в доме это распятие?» Разве не то же самое хотел он сказать и сегодня, будучи единственным из прихода церкви святого Исидоро, кто принял участие в шествии, устроенном отцом Анастасио?
        Маркиз нахмурился и отступил подальше.
        Когда же улица опустела и наступившую тишину нарушали только шаги какой-нибудь женщины, торопливо сворачивавшей в переулок, чтобы успеть в церковь святого Антонио и получить благословение нового, как его теперь называли, распятия, хотя на самом деле оно было очень старым — около сотни лет, — маркиз успокоился, почувствовав огромное облегчение оттого, что освободился наконец от чего-то гнетущего, и это было заметно и по его глазам, и по всему облику.
        Видя, что Цозима собирается пройти вслед за сестрой в гостиную, он жестом попросил ее остаться.
        - Цозима, сейчас все зависит от вас.
        - Баронесса знает… — ответила она, немного удивленная его словами.
        - Что знает?
        - Мой обет…
        - Какой обет? Это для меня новость!
        - Выйти замуж после того, как бог пошлет нам дождь!
        - А если дождя не будет?
        - Скоро будет… Нужно надеяться!
        - Зачем вы это придумали?
        - Столько бедняков умирает от голода. Вам не кажется, что это может быть плохим предзнаменованием и для вас?
        - Вы правы.
        Он внимательно рассматривал ее все два часа, что они были вместе. Да, была какая-то мягкая утонченность в ее лице, особенно в глазах и очертаниях губ, но кровь уже не кипела под этой белой кожей, и сердце не волновалось от бурного порыва чувств! Несчастья и страдания истощили это немолодое уже тело, и казалось, душа еле держится в нем.
        Но может быть, он ошибался?
        Нужны были необыкновенная сила воли, большое мужество и благороднейшая гордость, чтобы смириться и с достоинством жить в нищете после удовольствий и радостей, доставляемых прежде богатством, а порой даже роскошью, которую любил и временами позволял себе ее отец!
        В те минуты, когда маркиз невольно делал сравнения, которые казались ему оскорбительными, он встряхивал головой, отгоняя их прочь, и повторял про себя: «Такая, именно такая женщина мне нужна!»
        То же самое говорили ему и в клубе, даже доктор Меччо, который, похоже, хотел добиться его расположения после их стычки несколько месяцев назад.
        - Браво, маркиз!.. Это же ангел!.. Вы выбрали ангела!.. Все добродетели, какие только могут быть!.. Хотите, скажу откровенно? Я немного сердился на вас за то, что вы живете отшельником! Это лишь первый шаг, потом будет следующий. Мы все здесь готовы на руках вас носить. Городу нужны энергичные и честные люди, особенно честные! Вы меня понимаете. Мы переживаем сейчас трудное время. Бедный город!
        - Нет, доктор! Что касается городских дел…
        - Но если даже такие люди, как вы, будут уходить в сторону!..
        - У меня слишком много дел в своем доме.
        - Но ведь город — это и ваш дом, и наш!
        - Нет! Об этом я и слышать не хочу!
        И он уходил, а доктор Меччо продолжал прогуливаться взад и вперед по гостиной клуба — прямой, длинный, чопорный, с тросточкой, засунутой, словно шпага, под мышку.
        В ожидании, пока высохнет штукатурка в комнатах да приедут из Катании художник расписывать потолки и рабочие обивать стены штофом, маркиз почти каждый день заходил в клуб, перед тем как отправиться вместе с другими членами комиссии на раздачу супа и хлеба.
        Он приохотился к игре в тарокки[125 - Карточная игра, для которой нужна особая колода карт.], за которой дважды в день собирались здесь дон Грегорио, капеллан монастыря святой Коломбы, нотариус Мацца, дон Стефано Спадафора и дон Пьетро Сальво. Устроившись в стороне от всех, они часами просиживали как пригвожденные с картами в руках, горячились, ссорились, обзывали друг друга, но немного погодя вновь становились друзьями, даже более близкими, чем прежде.
        Нередко дон Сальво, выиграв несколько сольдо, уступал ему свое место:
        - Хотите развлечься, маркиз?
        Дон Стефано любил выругаться. В присутствии маркиза ему приходилось сдерживаться, и это было для него невероятным мучением.
        Маркиз знал об этом и, садясь к столу, ставил условие:
        - Никаких выражений, дон Стефано!
        - Но игрок должен отводить душу! Вы-то говорите культурно! А мне хоть тресни?
        И вот однажды все увидели, что при каждом промахе партнера, при каждом своем неудачном ходе дои Стефано вместо того, чтобы произнести какое-нибудь из своих словечек, которые могли изгнать из рая половину небесного воинства, яростно срывает свой цилиндр, плюет в него и тут же надевает.
        - Что вы делаете, дон Стефано?
        - Я знаю, что делаю! Не треснуть же мне, в самом деле?..
        Он бросил карту и сильно застучал костяшками пальцев, словно хотел пробить стол.
        Казалось, карты на этот раз сговорились против него, и партнеры тоже. И дон Стефано снова и снова яростно срывал цилиндр, плевал в него и тут же надевал.
        - Что вы делаете, дон Стефано?
        - Я знаю, что делаю!.. Хотите, чтоб я треснул?
        Только под конец, когда он, выйдя из себя, в гневе швырнул цилиндр на пол, присутствующие увидели на дне его изображение Христа бичуемого, которое он и обругивал таким образом, без слов! Не треснуть же ему в самом деле?
        И его нисколько не задело, что из-за этой истории ему дали прозвище Магомет. По крайней мере, с тех пор он мог без опаски ругаться сколько угодно, даже в присутствии маркиза.
        Между тем доктор Меччо и некоторые другие члены клуба снова и снова заводили все тот же разговор:
        - Такой синьор, как вы! Мы вас с триумфом введем в муниципалитет!
        Поскольку маркиз и слышать об этом не желал, он снова стал прогуливаться по вечерам на площадке у замка, куда почти никто уже не решался приходить, таким безутешным было зрелище выжженных полей, тянувшихся с одной стороны до самого предгорья, а с другой — до подножия вечно курящейся Этны с узкой полоской снега вдоль кромки кратера, склоны которого, неровные у вершины, заросли каштанами и каменными дубами и были исполосованы черными потоками лавы, хорошо различимыми в сухом, без малейших испарений, воздухе.
        Но спустя три или четыре дня он перестал подниматься на площадку.
        Пребывая там в одиночестве, наедине с огромным горизонтом, в полной тишине, окружавшей его, он испытывал какую-то необъяснимую тоску. Он думал о нищете, которую видел днем или о которой ему рассказывали. Из Марджителло, и Казаликкьо, и Поджогранде ему приносили одну за другой плохие вести. «Вчера сдохло четыре быка! Сегодня еще три!» Тяжелое инфекционное заболевание продолжало косить стада. Как тут не призадуматься?.. Впрочем, дело было не в этом!
        Печальные предчувствия омрачали его душу, сгущались и уносились, словно гонимые ветром тучи, потом время от времени возвращались без всякой причины и всякого смысла.
        И он отвлекал себя от них, строя грандиозные планы по хозяйству, которые намеревался осуществить сразу после женитьбы: создать ассоциацию владельцев виноградников и оливковых плантаций, купить самые разнообразные современные машины, отправлять вино и масло на рынки полуострова и за границу — во Францию, Англию и Германию!
        Это совсем не то, что муниципальные хлопоты, от которых не было никакого проку и которые означали только одно: убирайтесь отсюда, это место хочу занять я!
        И он возводил в своем воображении огромные строения, там, в Марджителло… Он чувствовал, что и в нем просыпается зуд все перестраивать, как у его деда… Вот здесь — прессы для оливок и склад с пузатыми бутылями для оливкового масла, а там — давильня для винограда и винный погреб, просторный, прохладный, для бочек и бочонков… И он представлял себе золотистое, прозрачнейшее оливковое масло в красивых бутылях, которое превзойдет масло из Лукки и Ниццы, и красные вина, и мускаты, которые будут соперничать с бордоскими и рейнскими, со всеми лучшими винами в мире!
        16
        Бедный дон Сильвио уже более получаса ждал в прихожей, и Грация приходила время от времени составить ему компанию.
        - Потерпите! Там инженер.
        - Я не спешу, Грация.
        - У нас весь дом вверх дном.
        - Из-за свадьбы, я слышал.
        - Как вы кашляете!.. Поберегите себя, дон Сильвио!
        - Да будет… воля… господня!
        При каждом приступе кашля, не дававшего ему говорить, хилое тело его сотрясалось так сильно, что казалось, вот-вот рассыплется.
        - Легли бы вы в постель да пропотели бы хорошенько!
        - А несчастные, которые умирают с голода! Я тут ради них.
        - Ах, дон Сильвио! Конца-то этому нет! Маркиз уже опустошил целый склад зерна… Бобы, горох всякий… Чего только не отдал он!
        - Знаю, знаю! Кому много дано, тому много и отдавать.
        - Целые семьи на его шее!
        - Знаю. Но найдется, наверное, что-нибудь и для моих бедняков.
        - Конечно! Тут и говорить нечего.
        Маркиз, провожавший инженера до дверей, остановился, взволнованный неожиданным появлением дона Сильвио.
        - И вы ходите с таким кашлем? — спросил священника инженер, поздоровавшись с ним.
        Дон Сильвио с трудом поднялся со стула и поклонился маркизу и инженеру. Он не в силах был вымолвить ни слова и смиренным жестом просил извинить его.
        - Что случилось? — спросил маркиз, стараясь держаться непринужденно. — Садитесь сюда, в это кресло, оно удобнее.
        Он пригласил гостя в соседнюю комнату, стал перед ним, заложив руки за спину, и уставился на него, стараясь угадать причину визита, прежде чем тот заговорит.
        - Меня прислал к вам Иисус Христос! — произнес дон Сильвио.
        - Какой Иисус Христос? Зачем?.. Можете рассказывать эти басни бабам!
        Маркиз говорил с трудом, побледнев от внезапно охватившего его волнения.
        - Простите меня… ваша милость!.. Я уйду!..
        Дон Сильвио не смог продолжать, задыхаясь от приступа кашля.
        Видя, что священник направляется к двери, маркиз остановил его за руку:
        - Зачем вы пришли?.. Что вам от меня нужно?.. Зачем вы пришли?
        - Ради бедных, маркиз! Я не сумел объяснить вам это.
        - А что, в Раббато только один я богат? Я много дал. Даже слишком! Слишком!.. У меня уже ничего не осталось.
        - Успокойтесь!.. Вы же не обязаны…
        - Послушайте!.. Это вы сказали настоятелю Монторо?.. — прорычал маркиз, преграждая священнику дорогу и пристально глядя на него.
        - Что сказал? — робко спросил дон Сильвио.
        - Что? «Ему, маркизу, мешает в доме это распятие!»
        - И вы могли такое подумать? Ох, ваша милость! Напротив, я похвалил прекрасный поступок, благодаря которому святое изображение покинуло недостойное место.
        - Недостойное?
        - Конечно. Достойное место для него — алтарь.
        - А почему же вы сказали сейчас: «Меня прислал к вам Иисус Христос»? Вы что, за бабу меня принимаете, так выходит?
        - Вы правы! Эти слова слишком возвышенные!.. Я понимаю. Вы правы!.. Я думал, что когда человек идет просить за бедных, то его как бы сам Иисус Христос посылает… Сердитесь на меня. Несчастные голодающие не должны отвечать за мои грехи. Прошу меня простить… на коленях прошу…
        Маркиз удержал его. Ему стало стыдно, что он зашел так далеко. Но он не хотел, чтобы этот жалкий священник запугивал его. Ему казалось, что тот намерен воспользоваться страшной тайной, которую узнал на исповеди… Надо было дать ему понять это, чтобы он не заводил больше разговоров на эту тему и покончил бы с этим раз и навсегда! Но он не посмел этого сделать.
        - Что вы себе вообразили? — продолжал он уже не таким раздраженным тоном. — У меня осталось так мало зерна, что самому едва хватит.
        - О, господь позаботится о том, чтобы снова заполнить ваши закрома!..
        - Конечно!.. Конечно!..
        - Не надо сомневаться в милости божьей, маркиз!
        - Но люди-то мрут как мухи. Мне остается только устроить в своем доме монетный двор или печатать фальшивые банкноты… Да вы уже на ногах не держитесь, не понимаете, что ли?
        При новом, еще более сильном приступе кашля дон Сильвио едва не потерял сознание и вынужден был сесть.
        - Так и быть!.. Только для того, чтобы вы убедились в моих благих намерениях… — добавил маркиз.
        - Я знал, что не напрасно иду к вам! — ответил дон Сильвио с благодарностью в голосе. В глазах у него стояли слезы.
        Весь день маркиз испытывал в душе глухое раздражение, как будто пробудившееся в нем под конец сострадание было результатом какого-то насилия, какого-то превосходства, искусно примененного священником.
        Он облегчил душу, сказав кормилице Грации:
        - Только его еще недоставало, чтобы доить меня!
        - Он святой человек, сынок!
        - Святые пусть висят на стенах или отправляются в рай, — грубо ответил маркиз.
        А два дня спустя дон Сильвио действительно оказался, как того и хотелось маркизу, на пути в рай.
        У домика больного священника собралась толпа скорбных людей, смотревших на балкон его комнаты.
        Доктору пришлось приказать запереть двери, чтобы в комнате не собиралось слишком много народу. Время от времени кто-нибудь из допущенных в дом выходил, вытирая слезы, и его сразу же окружали, расспрашивая молча — взглядами, жестами, словно голоса могли обеспокоить умирающего. «Он исповедался!», «Слышите? Ему несут причастие и святой елей».
        Из церкви святого Исидоро доносились частые удары малого колокола, и сразу же вслед за ним вступал большой колокол — раз, другой, третий… Его удары медленно и печально плыли в воздухе. Обратившись в слух, люди считали: «Четыре! Пять!» Считали повсюду в клубе, в аптеках, в лавках, в каждом доме, на улицах. «Шесть! Семь!» Как будто эти глухие, медленные удары должны были оповестить о каком-то стихийном бедствии.
        Все знали: восемь ударов — умирает женщина, девять — мужчина, десять ударов — отходит священник!
        И десятый, еще более глухой и протяжный, звучал особенно долго.
        Народу собиралось все больше и больше: горожане, крестьяне, все бедняки, облагодетельствованные доном Сильвио, худые, бледные, с опухшими от слез глазами и растерянными лицами, забывшие и про неурожайный год, и про голод. Ах, господь должен был бы прибрать кого-нибудь из них вместо него!
        А вот и причастие! Послышался звон колокольчика, который несли перед священником с дароносицей и освященным елеем.
        Каноник Чиполла под балдахином в окружении верующих, несших фонари, и в сопровождении сотни человек, читавших молитвы, с трудом пробирался сквозь толпу коленопреклоненных людей, заполнивших весь переулок. Дверь домика распахнули, колокольчик умолк.
        Маркиз тоже считал удары большого колокола церкви святого Исидоро. «Раз!.. Два!.. Пять!.. Десять!» Вот уже несколько дней он по три-четыре раза посылал кучера Титту узнать, как дела. Его пугала мысль, что в бреду у дона Сильвио невольно вырвется какое-нибудь слово, намек!.. Могло же такое случиться!
        Каждый раз он с беспокойством ждал возвращения своего посланца.
        - В комнату к нему заходил? Видел его?
        - Он уже похож на покойника. Нет никакой надежды!
        Раздосадованный и злой, маркиз прикрывал глаза. Ну и живуч этот священник!
        И на следующий день:
        - Ну как? Почему так долго не возвращался?
        - Не пускали. А он узнал меня, сказал: «Поблагодарите маркиза!» Говорил еле слышно. «Скажите, чтобы молился за меня!»
        - Несчастный!
        Но в глубине души он иронически перетолковывал слова, переданные ему Титтой, и тем самым оправдывался перед собой за злобу, вынуждавшую его желать, чтобы скорее умер тот, кто владел его тайной и был для него не только постоянным укором, но и опасностью, или если не опасностью, то наваждением, которое мешало ему жить.
        И когда он услышал в клубе (он нарочно пошел туда, чтобы узнать, что говорят), когда он услышал рассказ нотариуса Маццы о том, что дон Сильвио сказал своей сестре: «Наберись терпения до пятницы, до девяти часов вечера!» — три с половиной дня, которые надо было еще прожить, показались ему вечностью. Что-то будет? В пятницу он не мог дождаться, пока большой колокол церкви святого Исидоро зазвонит по покойнику, как обычно по ритуалу, в девять часов вечера. Официанта из клуба послали разузнать, что там и как, любопытно было также проверить, сбудется ли предсказание, в которое все верили.
        Видя, что Пьетро Сальво каждые пять минут достает из кармана часы, доктор Меччо воскликнул:
        - Мы тут прямо минуты ему отсчитываем. Это неприлично!
        - Так уходите. Кто вас держит?
        Они чуть не поссорились. Но тут из-за угла появился дон Мармотта[126 - Мармотта — Ленивый Сурок.], как прозвали официанта. Он шел не торопясь, сообщая новость каждому, кто останавливал его, потом медленно продолжал путь, опустив голову и покачивая ею в такт шагам, не думая о том, с каким нетерпением его ждут.
        Маркиз поспешил ему навстречу:
        - Ну что?
        - Он скончался, когда пробило ровно девять.
        Маркиз ожидал, что облегченно вздохнет, узнав об этом. Однако его охватило сомнение. Он не верил своим ушам, как будто дон Сильвио мог сыграть с ним злую шутку, притворившись, что умер.
        Дома он увидел, что кормилица Грация молится за упокой души святого человека.
        - Он умер! Какое несчастье! В тридцать девять лет! Такие люди, как он, должны бы жить вечно!
        - Умирает столько отцов семейств! — возразил маркиз. — Смерть ни с кем не считается.
        Всеобщий траур в городе раздражал его. Раздражала и мысль о смерти, которая теперь с необычайной живостью и странной назойливостью вертелась у него в голове. Как будто кто-то шептал ему прямо в ухо: «Сегодня я, а завтра — ты!» И этот кто-то постепенно приобретал обличье дона Сильвио.
        Он хотел бы оглохнуть, чтобы не слышать колоколов всех церквей, звонивших по усопшему, — они то ненадолго умолкали, то снова начинали звонить! Он мог бы уехать в Марджителло, но сообразил, что звон будет слышен и там и даже покажется ему на расстоянии еще мрачнее.
        И все же он не был уверен до конца! Он хотел увидеть с террасы клуба, как будут нести тело покойного.
        На площади Оролоджо собралась большая толпа. Ждали похоронную процессию, которая, как было принято, уже час двигалась по главным улицам города к церкви святого Исидоро, где должна была совершиться траурная месса. И народ стекался сюда по прилегающим улицам.
        Процессия двигалась медленно: собратья по приходу со свернутыми хоругвями, монахи-капуцины, монахи из монастыря святого Антонио, монахи-францисканцы, священники в стихарях и черных епитрахилях, каноники в траурных плащах — все шли с зажженными факелами и пели псалмы; следом за ними несли открытый гроб с покойным, он лежал со скрещенными руками, в стихаре, епитрахили и треугольной шапочке, выделявшейся на черной парче траурного покрова с серебряной бахромой, — маленький, сухой, желтый, с прикрытыми глазами и заострившимся носом, он, казалось, покачивал головой в такт шагам несших его гроб людей.
        У клуба гроб опустили на землю, и народ столпился вокруг покойного, чтобы поцеловать ему руки. Четверо карабинеров стояли по сторонам гроба, иначе одежду усопшего разорвали бы в клочья, чтобы сохранить как реликвию.
        Маркиз, таким образом, имел возможность хорошо рассмотреть навсегда закрытый рот дона Сильвио, который уже никогда, никогда больше не сможет никому передать открытую ему на исповеди тайну. И он почувствовал себя сильным, победителем, как будто смерть этого человека была делом его рук. Он не улыбнулся только из приличия, когда кузен Пергола шепнул ему на ухо:
        - Как же, наверное, огорчился дон Сильвио, не найдя там рая!
        17
        Однажды утром, когда маркиз менее всего ожидал, к нему явился дон Аквиланте, но не для того, чтобы поговорить, как обычно, о делах, а чтобы со всей серьезностью сообщить:
        - Наконец-то он дематериализовался!
        Маркиз не расслышал и с изумлением переспросил:
        - Де-ма?..
        - Дематериализовался! — прошипел дон Аквиланте.
        Хотя взгляды и убеждения маркиза Роккавердина совершенно изменились и он даже иногда с иронией спрашивал адвоката: «Так что говорят духи? Все еще развлекаются, мучая вас?» (дон Аквиланте рассказал ему как-то, что злые духи время от времени парализуют его правую руку, чтобы он не мог писать), это странное сообщение все-таки испугало его, словно речь шла о событии, в котором нельзя было усомниться.
        - Ну и что теперь? — спросил он, охваченный внезапным волнением.
        - Теперь легче будет расспросить его и больше надежды получить точные ответы. Вчера Рокко Кришоне на мгновение сам явился ко мне. Наверное, он хотел сказать: «Я в вашем распоряжении».
        - Ну, бросьте! — ответил маркиз, беря себя в руки.
        - Ваше неверие неразумно.
        - Но вы сначала должны убедить меня, что душа человеческая бессмертна.
        Дон Аквиланте поднял голову, удивленный этим неожиданным лексиконом.
        - Наука… — продолжал маркиз.
        - Не говорите мне об официальной науке, — прервал его адвокат. — Это самое грубое невежество, какое только может быть!
        - Точная наука требует подтвержденных фактов, которые могут быть проверены и перепроверены. Наука…
        Маркиз с пылом повторял фразы и целые периоды из книг, которые ему давал читать кузен, полагая, что затыкает адвокату рот.
        - Факты. Да, конечно же! — снова заговорил дон Аквиланте. — Подтвержденные, разумеется! Только некоторые факты не устраивают материалистов, вот они и притворяются, будто не замечают их. Но тем не менее факты остаются фактами, не перестают существовать!
        - Если нельзя ни увидеть, ни потрогать…
        - Вы бы и увидели, и потрогали, если бы у вас хватило смелости провести эксперимент.
        - А!.. Вы думаете, наверное, что, разгорячив мое воображение и внушив страх, заставите меня увидеть то, чего нет! В конечном счете, это будет галлюцинация, больше ничего!
        - А если бы Рокко сказал нам: «Меня убил такой-то»?
        - Это невозможно.
        - А если бы он дал нам доказательства?
        - Это невозможно!
        - Вам надо взять на себя роль медиума. Он был близким и верным вам человеком. Никто лучше вас не смог бы вызвать его.
        - Но я не собираюсь заниматься подобными глупостями!
        - Ваши знаменитые ученые отвечают точно так же!
        - И они правы!
        - Что с вами станет, если вы поможете мне?
        - И вы пришли только за этим?
        - Да, маркиз. С некоторых пор меня мучают угрызения совести. Я долго думал о судебном процессе и приговоре Нели Казаччо. Боюсь, что присяжные допустили одну из тех неизбежных судебных ошибок, из-за которых невиновный несет наказание за преступление, совершенное кем-то оставшимся неизвестным.
        - Почему?.. И что вы собираетесь делать?
        - То же, что сделали бы вы, что сделал бы каждый честный человек в таком случае: направить суд по верному пути.
        - Каким образом?.. Какие для этого есть основания?
        - Это нам скажет он!
        - Вы думаете, вам удастся оболванить меня своими колдовскими штучками?.. Спросите лучше у ваших духов, скоро ли будет дождь. Не могут ли эти господа послать его?.. Я поражаюсь, как вы, такой умный, образованный человек, верите всему этому вздору. Хотите услышать объяснение? Я, невежда по сравнению с вами, дам его вам. Сейчас, когда вы почувствовали угрызения совести из-за процесса, вы много думали о нем и разгорячили свое воображение… Вот и показалось, будто вам явился…
        Он не захотел даже произнести имя Рокко Кришоне.
        С чего бы это дон Аквиланте принялся размышлять именно о процессе Нели Казаччо?.. Какие у него подозрения? На кого? Он пришел прощупать почву?.. Или же просто придумал всю эту историю, чтобы посмотреть, как она подействует на него? К счастью, он, маркиз, оставался невозмутимым. К чему показывать, что он боится возможных разоблачений? Да и кто может сделать их, в самом деле? Когда умирают — умирают навсегда!
        Эти мысли пронеслись у него в голове, пока он говорил.
        И хотя где-то в глубине его души таился страх перед загадочными явлениями, который в иные минуты охватывает даже самых бесстрашных людей, он не стал ждать, пока дон Аквиланте ответит ему, и тут же продолжал:
        - Однако, чтобы доказать, что не такой уж я неразумный, как вы уверяете, я готов удовлетворить вашу просьбу. Увидеть и потрогать, разумеется! И думаю, больше мы не будем возвращаться к этому… Лишь бы это было несложно и не очень долго. Я не могу терять время. И надеюсь оказать вам большую услугу, выбив из вашей головы все эти глупости.
        - Вы соглашаетесь из любопытства или со злым умыслом?
        - Хотите заранее принять меры? Я поступаю искренне, уверяю вас. Скорее ради вас, чем ради себя, Вот увидите. Вы избавитесь от угрызений совести.
        - Вот он! — воскликнул дон Аквиланте. — Он не стал ждать, пока его вызовут.
        Маркиз невольно посмотрел по сторонам, Сердце его стучало, во рту вдруг пересохло.
        - Слушайте! — Голос дона Аквиланте зазвучал глухо. — Он подаст знак, что он здесь.
        Бледность, легкое дрожание головы и рук, изменившийся голос говорили о том, что дон Аквиланте и в самом деле был в трансе.
        Маркиз прислушался затаив дыхание.
        - Слышали? — спросил дон Аквиланте.
        - Нет.
        - Но он же громко постучал по столику!
        - Видимо, недостаточно громко.
        После этой первой неудачной попытки маркиз стал успокаиваться, хотя все еще сдерживал дыхание и прислушивался.
        - А теперь слышали?
        - Нет.
        - Слышите? Он стучит громче.
        - Но я же не глухой!
        - Я возьму вас за руку, — сказал дон Аквиланте, помолчав немного, — чтобы уловить еще один ваш флюид, и тогда вы тоже услышите его… Дайте мне руку, не бойтесь.
        Маркиз почувствовал, как холодная дрожь пробежала по всему его телу. Дон Аквиланте с тревожным напряжением смотрел на него.
        - Никого нет! — воскликнул маркиз.
        Адвокат нахмурился, опустил голову и шевелил губами, словно разговаривал сам с собой.
        - Ну? Так что же? — в нетерпении спросил маркиз.
        - Он не хочет сказать мне это!
        - А!
        - Он хочет сказать это только вам! Обещает, что придет к вам во сне и все скажет.
        - Я так и знал! — облегченно вздохнул маркиз. — Я так и знал, что все обернется шуткой!
        - Он придет, непременно придет. А теперь он уходит!.. Он исчез!
        - И это вы называете увидеть и потрогать?
        Маркиз смеялся, расхаживал по комнате, разминая руки и ноги, чтобы сбросить с себя ощущение утомительного ожидания, в котором он почти час простоял неподвижно.
        - И это вы называете увидеть и потрогать?
        Он хотел взять реванш над доном Аквиланте, который так напугал его, несмотря на то что он никогда, а сейчас тем более не верил во все эти чародейства.
        Во сне?.. Отлично! И он улыбался про себя.
        Он рассказал об этой сцене кузену Перголе, и они вместе посмеялись; он рассказал о ней тетушке баронессе, у которой никто не мог выбить из головы, что вся эта темная история не обошлась без вмешательства этой дурной женщины! Ему казалось, что таким образом он обретает большую уверенность в своей безопасности.
        И все же много дней подряд он ложился спать с каким-то смутным страхом, что увидит во сне свою жертву. Если бы Рокко сдержал слово, это означало бы, что и в самом деле… Но он не сдержал слово ни тогда, ни потом!
        Однако маркиз не мог объяснить себе, отчего с некоторых пор его охватила жажда деятельности и вынудила в корне изменить старые привычки.
        Кузену доктору Меччо и многим другим членам клуба удалось все же несколько поколебать его решение не вмешиваться в кипевшую страстями борьбу за муниципалитет. Хотя он все еще сопротивлялся, но уже не с той непреклонностью, что раньше:
        - Во что вы хотите меня втянуть? Ради чего? Все равно не убедите меня, что мне по силам сделать доброе дело — навести порядок в том безобразии, что творится в муниципалитете, который еще держится кое-как только потому, что выколачивает налоги.
        - Маркиз, муниципалитет — это залежи несметных богатств. Надо только вырвать их из рук тех, кто преспокойно распоряжается ими по своему разумению лишь потому, что никто до сих пор не посмел потревожить этих господ. Дела муниципалитета никого не волнуют! Вот замечательное присловье, которому все следуют.
        - И вам бы хотелось, доктор, чтобы за это дело взялся я?
        - Вы — лицо незаинтересованное, особой корысти у вас нет. Хотя как же — есть: вы ведь тоже задолжали муниципалитету за Марджителло, после того как отменили право дедовских времен на общинное пользование землей. Вот вам бы и подать пример — рассчитаться честь честью, и тяжбе конец.
        - А кредиторы? Кто меня от них оградит, уж не вы ли? Стоит мне выложить деньги, как на них сразу наложат арест.
        - Созовем их всех — и тех и других, — и предложим им, что так, мол, и так, господа, придется и вам пойти на уступки. Для них это будет так же приятно, как приглашение на свадьбу. Они ведь уже полста лет гроша ломаного не видят! А вот ежели бы вы могли сказать всем другим должникам: «Господа, поступайте, как я…»
        - То они подумали бы: «Маркиз Роккавердина совсем спятил!» Да чтобы я растревожил это осиное гнездо? Чтобы все они на меня налетели? И чтобы я лишился той малой толики покоя, какая мне остается от моих собственных дел?
        - Не будем эгоистами, кузен!
        - А вы? Вы же сидите сложа руки.
        - Я проповедую в пустыне вот уже много лет! Я скромный врач, у меня нет авторитета…
        - И все же я слышал, что как-то, лишь бы заткнуть рот, один мэр предложил вам: «Действуйте. Даю вам карт-бланш».
        - На словах!.. Не заставляйте меня выкладывать всю правду, маркиз!
        Его увлекали в угол гостиной, настаивали, нашептывали, словно готовили какой-то темный заговор, и косо поглядывали на тех, кто прохаживался возле них, притворяясь, будто разговаривают друг с другом, и прислушиваясь, — на осведомителей мэра и городских советников.
        - Видите дона Пьетро Сальво? Он сидит тут безвылазно. Можно подумать, будто целиком поглощен чтением газет. А на самом деле ни слова не пропускает из того, что здесь говорится, а вечером отправляется к своему куму — городскому советнику ad referendum![127 - Для доклада (лат.).]
        Маркиз не решался сказать ни «да», ни «нет».
        - Посмотрим. Все это надо хорошо обдумать. Когда берешь на себя какое-то обязательство, то оказываешься связанным по рукам и ногам. Я не хочу соглашаться, не разобравшись как следует во всем.
        - Разумеется! Разумеется!
        Но стоило ему начать разговор о своих аграрных проектах, как он сразу же загорался. И тогда все собирались вокруг и жадно слушали его широко раскрыв глаза, как будто готовы были тут же отхватить свою часть тех огромных богатств, которые маркиз словно волшебной палочкой вызывал в их воображении, легко воспламенявшемся после испытаний затянувшегося лихолетья.
        И каждая виноградная лоза представлялась им слитком золота! Каждая виноградинка — бриллиантом! Бесконечные ряды виноградных лоз! Неоглядная равнина внизу должна была вскоре превратиться в гигантский виноградник! А холмы с оливковыми рощами! Нужно заставить их плодоносить каждый год, аккуратно подрезать, поменьше обрубать ветвей и не обивать варварски палкой при сборе плодов, отчего погибают свежие, нежные еще побеги и пропадает будущий урожай!
        Только хорошо организованное общество может сотворить подобное чудо!
        Ни одна гроздь винограда в окрестностях Раббато не должна попасть в частные давильни! Ни одна капля вина не должна оказаться в чужих бутылках!
        А оливки, собранные вручную, по штучке, свежие-свежие, должны отжиматься жерновом, и чтобы близко не было этих зловонных дымовых труб, этих печей, которые пересушивают плоды и делают масло прогорклым!
        Ни одна капля масла не должна попасть в другие кувшины, кроме кувшинов общества!
        - А деньги, маркиз?
        - Найдутся, должны найтись. Надо обратиться в банк и сказать: «Вот наша продукция. Мы хотим подождать с продажей, пусть поднимутся цены, а пока дайте деньги, которые нам нужны». И сразу же: «Это тебе! Это мне! Это на возделывание. Это в резервный фонд…» Так поступают всюду. Только мы спим как сурки. А проснувшись, хотим увидеть накрытый стол и тотчас не начать пировать!
        У слушающих слюнки текли, и они уже предвкушали пиршество, оглушенные к тому же голосом маркиза, звучащим все громче и поднимавшимся до самых верхов.
        - Но я напрасно надрываю глотку, — заключил он однажды (он и в самом деле охрип). — Для начала вполне достаточно, если нас будет хотя бы человек десять. Другие присоединятся потом, и еще на коленях будут упрашивать, чтобы их приняли в наше общество… Однако нужны дела, не слова. Нужен контракт по всем правилам, с подписью и печатью нотариуса. А нет, так я прекрасно знаю, чем это кончится. Скажут: «Фейерверк в Раббато». Это святая истина! Загоримся, нашумим, напустим дыма… и дело с концом!
        - Я готов бесплатно составить контракт, — сказал нотариус Мацца. — Кто надумает, знает, где меня искать.
        И «фейерверк» в тот день загорелся, и аграрное общество было основано, всего из восьми человек, но для начала достаточно!
        - А вы, дон Пьетро? С вашими-то виноградниками в Торренте и оливковыми рощами в Россиньоло?
        Дон Пьетро Сальво, вошедший в этот момент и сообразивший, о чем идет речь, вместо ответа пожал плечами и сказал:
        - Хотите знать новость? Нели Казаччо умер в тюрьме. Мне только что сказал мэр.
        Маркиз вздрогнул.
        - Хорошенькие новости вы нам приносите! — воскликнул он, чтобы скрыть волнение.
        Некоторое время ни о чем другом не говорили.
        И когда нотариус Мацца, отведя дона Пьетро в сторону, попытался уговорить и его вступить вместе с другими в общество, тот ответил:
        - Все Роккавердина всегда были один безумнее другого. И маркиз не исключение. Момент он выбрал самый подходящий! Люди мрут от голода. И если не пойдет дождь, кто знает, что-то со всеми нами будет!
        18
        Уже много лет маркиз и его дядя кавалер дон Тиндаро не желали знать друг друга. С того самого дня, когда маркиз не дал ему перекопать землю в Казаликкьо, чтобы отыскать древности, которые, по утверждению дяди, были там погребены, дон Тиндаро, презрительно прозванный маркизом-крестьянином, даже не здоровался со своим племянником.
        И вот они неожиданно столкнулись в гостинице в Катании. Маркиз приехал сюда взять в кредит семьдесят тысяч лир в Сицилийском банке, а кавалер дон Тиндаро собирался продать здесь свою коллекцию античных ваз, статуэток и старинных монет одному английскому лорду, который, как он говорил, сорил фунтами стерлингов, словно это были сольдо.
        Радость по случаю этой сделки была так велика, что кавалер, забыв, какую обиду нанес ему маркиз, не позволив провести раскопки в Казаликкьо, первым протянул тому руку:
        - В конце концов, ты все-таки сын моего брата!.. Иди посмотри!
        Коллекция еще находилась у него в комнате и была расставлена на комодах и столиках. Он должен был передать ее покупателю на следующий день и ни на минуту не отлучался из гостиницы, охраняя свои сокровища, а кроме того, хотел насмотреться на них напоследок. Он никогда больше не увидит эти драгоценнейшие предметы, которые вот уже три десятилетия составляли его радость, его гордость! Он чувствовал, как у него сжимается сердце, когда он думает об этом. Утешала одна лишь мысль, что его имя будет указано на табличке в лондонском музее, — таково было условие сделки. Этот лорд покупал по поручению одного лондонского музея.
        - Тридцать тысяч лир, дорогой племянник!
        - Вы считаете, это много? Вы же потратили по крайней мере вдвое больше.
        - Вздор! Десять лир сегодня, двадцать вчера… А возвращаются все сразу… В эти-то трудные времена!
        - Рад за вас. Но вам не следовало бы снова браться за это дело — опять растратите.
        - Ах, если бы ты все-таки позволил мне!.. Указание точное: Казаликкьо! Сейчас там нет никакой деревни, ни большой ни маленькой. Но в древности она должна была там быть. Названия не даются случайно. Недаром говорят: в Казаликкьо есть сокровища!
        - Что, если я сделаю вам одно предложение? — прервал маркиз.
        - Какое?
        - Я помогу вам освободиться от искушения растратить эти несчастные тридцать тысяч лир. Вложите две трети из них в постройки для аграрного общества, основанного мною. Я приехал сюда, чтобы получить заем в семьдесят тысяч лир на эти цели.
        - Мы еще поговорим об этом… А пока посмотри: только эта ваза стоит шесть тысяч лир! Расцвет греческой культуры! Сизиф, толкающий камень в гору… Мифология!.. До рождества Христова!
        - А я думаю о том, что вы уничтожили виноградники в Порраццо, чтобы разрыть могильники!.. Вам бы следовало вновь посадить их. Земли в Порраццо словно предназначены для винограда.
        - Мы еще поговорим об этом, племянник. У тебя голова занята виноградниками, винами. А я вина не пью, ты ведь знаешь.
        - Зато другие пьют и вынуждены покупать его.
        - Не посадишь ведь ты виноград и в Казаликкьо! Дай мне сначала хотя бы попытаться. Когда о каком-то месте говорят: «Там сокровища», это значит…
        - Ну хорошо, копайте в Казаликкьо!
        Кавалер дон Тиндаро бросился ему на шею.
        - Тогда… все, что хочешь… Две трети — нет! Половину — пятнадцать тысяч лир… Но если там окажутся хотя бы две вазы такой же ценности, как эта с Сизифом!..
        - А если их не окажется?
        - Я вижу их отсюда. Мне представляется, они уже у меня в руках… Но минутку!.. А этот безбожник тоже входит в твое общество?
        - О дядя! Пора кончать с этим, он ведь ваш зять.
        - Ничего подобного! Пока не обвенчается в церкви…
        - Обвенчается, уверяю вас, рано или поздно. Пока же по закону…
        Дон Тиндаро, помрачнев, сделал шаг назад.
        - Мне говорили, — продолжал сквозь зубы кавалер, — что вы помирились, как будто обида была нанесена только мне одному, а не всем родственникам. Женщина из рода Роккавердина… сожительница — не жена! Его сожительница! — повторил он. — И это — моя дочь! Для церкви этот брак… как вы его называете?
        - Гражданский.
        - Не гражданский… Скотский брак!.. Вот как надо его называть! Для церкви он ровно ничего не значит…
        - С вашими предрассудками!..
        - Предрассудками? Одна из семи христианских заповедей — предрассудок? Ты, значит, тоже стал безбожником, как он? Ты тоже… ты ведь женишься — я знаю, что женишься, от других узнал, случайно! Но неважно! И тоже не будешь венчаться в церкви?
        - Я… я поступлю, как все.
        Маркиз покраснел. Ему и прежде уже не раз приходилось краснеть и чувствовать себя неловко перед тетушкой баронессой и особенно перед Цозимой — из-за того, что был неискренен в том, что касалось его изменившегося отношения к религии. Но на этот раз он покраснел и от неожиданной мысли, что вот уже больше года, как его жизнь стала сплошным лицемерием, беспрестанной ложью даже самому себе. Мгновения было достаточно, чтобы он понял, что жажда деятельности, охватившая его, и стремление отвлечься были инстинктивной попыткой убаюкать себя, заставить умолкнуть внутренний голос, который грозил зазвучать тем громче, чем сильнее он пытался его заглушить.
        - Как поступают все? — подхватил дои Тиндаро. — Как обязаны поступать все, замечу я тебе. Ты ведь истинный христианин?
        - Я пока еще не порвал с церковью!
        - И этот безбожник тоже не порвал!
        - Вспомните, ведь Евангелие учит прощать обиды. И потом, к некоторым людям нужно находить правильный подход. По-хорошему можно добиться много такого, чего не добьешься по-плохому.
        - А ты на моем месте разве простил бы? Впрочем, ты ведь не отец. Ты не можешь понять, как это ужасно, когда у тебя уводят из дома единственную дочь! Она была совершеннолетней? Ну и что? Отец всегда остается отцом… Его власть длится до самой смерти, даже после смерти! И моя дочь — из рода Роккавердина! — восстала, унизилась до этого!.. Хотел бы я посмотреть на тебя, вздумай кто-нибудь увести у тебя Агриппину Сольмо, когда она была с тобой!.. И вздумай этот кто-то стать ее любовником… Ты бы убил его только из ревности, если ты действительно любил ее!.. Но дочь — это совсем другое. Плоть от плоти нашей, кровь от крови нашей… Не понимаю, как это я тогда не совершил убийство!
        - Вы правы, дядя! Но когда зло уже совершено, надо искать выход из положения…
        - Но я — настоящий Роккавердина! Меня нельзя согнуть, меня можно только сломать! Если же у тебя вместо крови течет сыворотка в жилах… Сколько лет я не желал видеть тебя из-за истории с Казаликкьо? Сегодня случай столкнул нас на нейтральной территории, в гостинице. Помни, однако, что я тверд как сталь, — меня нельзя согнуть, меня можно сломать. Fianger non flectar![128 - Бить — не гнуть! (лат.)] В прошлом веке Роккавердина прозвали Лиходеями… С нашими предками шутить было опасно. Теперь же наш род вырождается, ты занимаешься сельским хозяйством… Я… Во всяком случае… Мы не понимаем друг друга. Будем считать, что мы не встречались.
        - Я не отказываюсь от своих слов. Копайте, сколько хотите, в Казаликкьо. Я прикажу, чтобы вам не мешали.
        - На каких условиях?
        - Без всяких условий.
        - Нет, спасибо! Я не хочу быть тебе обязанным.
        Маркиз с благодарностью посмотрел на старого родственника, снова принявшегося разглядывать свои драгоценности, с которыми ему предстояло расстаться навсегда. Он видел, как тот переходил от вазы к вазе, осторожно сдувая с них пылинки, которые, как ему казалось, портили их, как поворачивал их, чтобы, пока еще было время, налюбоваться на эти прекраснейшие фигуры — черные силуэты на красноватом фоне, как нежно и ласково истинный любитель прикасался к какой-нибудь статуэтке или потиру.
        И, глядя на него, маркиз чувствовал, что в его душе вновь загорается гордость рода Лиходеев, и был рад сознавать, что он-то не вырождается, хотя старик и думал иначе.
        Сожаление о своем постоянном лицемерии, постоянной лжи, которое еще минуту назад мучило его, теперь казалось ему слабостью, недостойной потомка Роккавердина!
        «Я бы хотел посмотреть на тебя!.. Ты бы убил его!»
        Разве эти слова дяди не заключали в себе одобрения, оправдания? С ним тоже нельзя шутить, как и с его предками, которые, конечно, не зря получили свое прозвище: они были сильными и могущественными!.. Времена, однако, менялись, и род приспосабливался к ним. Создание аграрного общества казалось маркизу проявлением силы и воли. Теперь только так и можно было доказать свою принадлежность к Лиходеям.
        После стольких месяцев унылого бездействия, вызванного непрекращающейся засухой и прерываемого лишь заботами о том, как сберечь немногих оставшихся в живых волов да сжечь и захоронить трупы тех, которых скосила эпидемия, управляющий и батраки Марджителло увидели, что приехали маркиз, инженер и несколько акционеров аграрного общества. Они пробыли здесь целую неделю, наблюдая за изысканиями и началом работ по расчистке участка, на котором должно быть построено задуманное маркизом здание.
        Более полусотни крестьян, взрослых и подростков, рыли котлован под фундамент, перевозили на другой участок перегной и были счастливы, что могут заработать несколько сольдо в день, которые спасут их семьи от голодной смерти.
        Кто-то из акционеров робко заметил маркизу, что затраты, наверное, слишком велики для начала…
        - А что, потом переделывать заново? И двух лет не пройдет, вот увидите!.. А нагрянет дождь, так прощай! Придется кланяться людям, чтобы они оказали милость и пришли поработать сюда!
        После этого окрика никто больше не смел и слова сказать ему поперек!
        Можно было подумать, будто деньги, взятые в кредит в Сицилийском банке, жгут маркизу руки и он спешит истратить их — на строительный лес, кирпич, черепицу, известь, мел, на всякую арматуру.
        Помещение уже, по существу, превратилось в склад, тут без конца сновали, словно в хлопотливом муравейнике, люди, время от времени терявшие голову от резких криков маркиза, от его распоряжений, порой противоречивых, когда ему вдруг приходило в голову все изменить и он приказывал иначе возводить стену, переставлять не понравившиеся ему двери и окна, хотя они были намечены им же самим и обозначены на чертеже, выполненном о его ведома инженером, который, приезжая раз в два-три дня в Марджителло, постоянно обнаруживал какое-нибудь новшество.
        - Но, синьор маркиз!..
        - А я удивляюсь, как вы сами не додумались до этого раньше!
        Он объяснял причину изменений, и неправым всегда оказывался инженер, а не он.
        Он был всецело захвачен этой стройкой. Он хотел бы видеть здание уже законченным, с крышей, со ставнями и всем прочим. И ему казалось, будто строительство идет медленно из-за какой-то умышленной нерасторопности.
        Только по воскресеньям вспоминал он, что нужно нанести визит тетушке баронессе, где — он знал это — встретит Цозиму с матерью и сестрой. Синьоре Муньос казалось неприличным, если маркиз станет бывать у нее в доме.
        - Чтобы не было сплетен, — сказала она баронессе.
        На самом же деле она хотела избежать унижения, которое пришлось бы испытать ей и дочери, если бы маркизу представилось зрелище жалких комнат, где они скрывали свою нищету, где девушки целыми днями, а иногда и ночами шили и вышивали, а она, никогда не маравшая рук прежде, пока была обеспеченной, теперь натирала мозоли на своих аристократических пальцах, суча пряжу и крутя веретено, работая на других.
        - Ах, тетушка!.. Вам бы надо приехать и посмотреть, всем четверым! Всего несколько часов езды в коляске.
        - Зуд строить и перестраивать передается в нашем роду по наследству!
        - Но о чем речь? Я не поняла. Что строится — давильня для винограда или для выжимки оливок? — спрашивала синьора Муньос.
        И маркиз с удовольствием снова говорил о своих планах, вдаваясь в пространные объяснения и делая подробные описания, как будто сопровождал женщин по цехам, показывая им большие и маленькие чаны, бочки и бочонки, которых там еще не было, но которые вскоре будут, вел мимо прессов для выжимки оливок и полных оливкового масла кувшинов — их тоже еще не было и в помине, но они уже заказаны, все одинаковой величины и формы, как принято в Лукке и Ницце, лакированные снаружи и внутри, и не из простой глины, от которой масло становилось прогорклым и портился его цвет!
        Цозима слушала его с выражением нежной покорности, улыбаясь всякий раз, когда он подчеркнуто обращался именно к ней, показывая тем самым, что считает ее умнее остальных женщин и слова одобрения ему приятнее услышать от нее, чем от кого бы то ни было другого.
        Но единственные ласковые слова, которые маркиз обращал к ней на прощание, были всегда одни и те же:
        - Нет дождя! Видите!.. Нет!
        - А разве надо спешить? — ответила однажды Цозима. — Марджителло все равно не оставляет вам времени подумать о чем-либо другом.
        - Вы говорите это, чтобы упрекнуть меня?
        - Я не смогла бы упрекнуть вас, даже если б имела на то основание. Когда я действительно буду маркизой Роккавердина…
        - Вы уже маркиза, Цозима, во всяком случае для меня.
        - Когда я действительно буду маркизой Роккавердина, — шутливо повторила она, — я, конечно, буду иметь больше возможностей видеть вас и смогу попросить вас кое о чем.
        - Почему вы так говорите?
        - Потому что мне надо поговорить с вами об одной бедной женщине, которая приходила к нам на днях…
        - Это верно, — подтвердила синьора Муньос. — Она спрашивала синьору маркизу. «Но ведь здесь нет никакой маркизы, дочь моя!» — «Ваша светлость, есть! Маркиза Роккавердина!» — «Пока еще нет, дочь моя». — «Ваша светлость, есть маркиза Роккавердина! Я хочу броситься к ее ногам и попросить за этого ребенка, за этого сироту… Синьор маркиз так много сделал! Мы обязаны ему жизнью! Не он, так мы все умерли бы с голода еще раньше, чем случилось это несчастье с моим мужем…» И пришлось дать ей поговорить, — улыбнулась синьора Муньос, — с маркизой Роккавердина!
        - Об этом десятилетнем мальчике, — снова заговорила Цозима.
        - Что ей надо было?.. Кто она?
        - Несчастная вдова Нели Казаччо.
        - Но… — Маркиз умолк.
        - Она умоляла: «Не надо никаких денег. Только бы хлеба ему кусок да одежды, хоть какой-нибудь одежонки. Может, возьмете его к себе, ваша милость, мальчиком на побегушках? Он смекалистый и проворный». Что я могла ответить ей? Она ни за что не хотела поверить, что я не маркиза Роккавердина!
        - И она правильно поступила, — ответил он. — Что касается мальчика, нет, это невозможно, мы не можем взять его в наш дом. Его присутствие постоянно напоминало бы мне о слишком печальных вещах. Нет, нет!
        - Несчастная женщина! — воскликнула баронесса.
        - Дорогая тетушка! Если оказывать помощь всем, кто просит… Каждый делает что может.
        - Замечу только, — снова заговорила баронесса, — что прежде мужчины были любезнее, чем сейчас. На первую просьбу синьорины — и она выделила слова «первая» и «синьорина» — никогда не ответили бы отказом. По крайней мере, пообещали бы, а потом… Известное дело, разные обстоятельства…
        - Цозима, — сказал маркиз, — держу пари, что вы предпочитаете мою… нелюбезность.
        - Да, — ответила она.
        19
        Однажды утром из-за холмов Баррезе показались тучи. Они двигались медленно, будто им было стыдно появиться после того, как они заставили себя ждать полтора года, или будто забыли дорогу в Раббато.
        Теснясь, сгущаясь, наползая друг на друга, они растянулись по всему горизонту. Потом остановились.
        Из окон и с балконов, выходивших в сторону Баррезе, мужчины, женщины, дети протягивали руки, призывая их, зовя, как людей, способных слышать и понимать. Из всех домишек, лепившихся вдоль склонов холма, из переулков и улиц народ стекался туда, откуда можно было своими глазами увидеть их и убедиться, что слух, мгновенно разнесшийся повсюду: «Тучи! Тучи!», не был чьей-то злой шуткой.
        Площадка у замка кишела людьми всех сословий, собравшихся посмотреть на тучи как на какое-то новое и неожиданное зрелище. Так и будут они стоять там? Или разойдутся? Что мешает им двинуться дальше и пролиться дождем?
        Густые, почти черные в середине и белесые по краям, они растекались, клубились, вытягивались и перемешивались, образуя темное покрывало над грядой холмов Баррезе.
        - Не движутся, боятся нас, потому что мы смотрим на них, — сказал какой-то крестьянин и засмеялся.
        Но никто не присоединился к нему. Все напряженно, в тревожном ожидании наблюдали, как медленно-медленно меняются, то сгущаясь, то разрежаясь, бесформенные очертания, шептали молитвы и заклинания, увещевая этих жеманниц, не решавшихся продолжить свой полет, приблизиться и пролить свое животворное сокровище — дождь — на эту землю, беспрестанно, в течение долгих месяцев изнемогающую от жажды и тысячами трещин, похожих на пересохшие рты, молящую о спасительных каплях влаги.
        Потом одна из самых легких туч оторвалась от других и, словно флагманский корабль, двинулась вперед, а за нею сразу же последовали вторая, третья… И у людей, следивших за каждым их движением, слезы навернулись на глаза, и сердца их, замиравшие в тревожном ожидании, затрепетали от радости, когда они увидели, что тучи бесшумно движутся — не друг за дружкой, а все вместе — и, опускаясь все ниже от тяжести своей ноши, заполняют и затмевают собой лазурное небо.
        А из-за холмов Баррезе, гонимые поднявшимся вдруг, пропитанным влагой восточным ветром, появились новые, еще более густые и темные тучи, и едва они выплывали из-за волнистой линии холмов на горизонте, как вслед за ними показывались другие, устремлялись вверх и наползали на плывущие впереди, которые ускоряли свой бег к Раббато, погружали в тень залитые солнцем поля и долины, словно вбирая в себя его золотое сияние, и приближались к протянутым им навстречу рукам, благословляющим те из них, что уже достигли Раббато и стремительно уносились дальше.
        При первых же редких, крупных каплях дождя раздался крик:
        - Да будет благословенно божественное провидение!
        Это кричали не только несколько десятков человек, словно обезумевших от радости на площадке у замка, об этом протяжно звонили колокола всех церквей, кричал весь Раббато — из окон, с балконов, на улицах, на площадях, куда стекался народ, чтобы насладиться зрелищем замечательного проливного дождя, который все еще казался невероятным.
        Никто и не подумал прятаться от ливня, всем хотелось почувствовать, как он льет прямо на непокрытую голову, на запрокинутые кверху лица, хотелось собрать в ладони эту божью благодать, неудержимо низвергавшуюся с неба, стучавшую по черепицам, наполнявшую канавы, разливавшуюся ручьями и лужами, где вздувались и лопались тысячи пузырьков, словно вода кипела.
        До наступления вечера люди снова поднимались под дождем на площадку у замка, чтобы посмотреть оттуда на поля, которые пили, пили, пили и никак не могли утолить жажду! Блестели только тропинки, дорожки, проселочные дороги, образуя серебристую сеть на потемневшей почве; блестела вздувшаяся река, что извивалась вдали у подножия холмов; блестели потоки, срывавшиеся с каменистых склонов, которым воду девать было некуда, и они отсылали ее туда, где влага была нужнее.
        А дождь, ровный и плотный, все лил и лил, развешивая свой огромный занавес, за которым не различить было линии, контуры и краски, размывая очертания гор и холмов, так что даже Этну можно было принять за отдаленное облако, разрешившееся дождем.
        Кавалер Пергола, укрывшись зонтом, искал глазами свои небольшие угодья, едва различимые справа, слева и чуть подальше впереди. Смотрел он и в сторону Марджителло, где на фоне темной, напоенной водой земли белело здание аграрного общества со своими черными дырами оконных проемов без рам и стенами без крыши, походившее на брошенный там гниющий скелет какого-то огромного животного.
        - И вы здесь, кум Санти? Ведь теперь вам уже не на что больше смотреть отсюда.
        - А я и пришел посмотреть на то, чего у меня больше нет, верно говорите, ваша милость. Моим добром владеет теперь маркиз Роккавердина!
        - Он же заплатил вам за него.
        - Кто ж говорит, что нет. Но он отобрал его у меня почти силой. И мне пришлось приткнуться на крутом склоне Пьетранеры, а это прОклятое место!
        - Ну, сейчас, после такого дождя…
        - Там, в Марджителло, осталось мое сердце! Вы же знаете, ваша милость, как было дело. Хотели втянуть меня в этот процесс… Потому что мы с маркизовым Рокко немного повздорили из-за границы участка на западе. Рокко — да простит ему бог — защищал интересы хозяина всеми правдами и неправдами, и что касается меня, то он был не прав.
        - Вы еще не забыли об этом?
        - Пока жив, всегда буду помнить!
        - Вот увидите, после такого дождя даже виноградники в Пьетранере дадут урожай. Вы не прогадали, выбрав этот участок, и жалуетесь только по дурной привычке.
        - Да, что и говорить, мы, бедняки, всегда не правы!
        - Вот и дождь, кавалер! Каждая капля — все равно что кусок золота, падающий с неба!
        - Именно так, дон Стефано!
        - Наконец-то святой Исидоро смилостивился над нами!
        - Вы, дон Джузеппе, разумеется, льете воду на свою мельницу, недаром же вы пономарь!
        Люди бесстрашно собирались группами, не обращая внимания на то, что зонты плохо укрывали их. И если кто-то покидал площадку, то на смену ему приходило двое, трое, будто людям мало было слушать, как шумит вода в каналах, видеть, как вздуваются потоки на улицах, — они хотели насмотреться на эти поля, что пили, пили, пили и все не могли утолить жажду! Ах, этому дождю идти бы целую неделю, не прекращаясь ни на минуту! Земле надо было напиться влагой по крайней мере на три пяди в глубину!
        Из дома в Марджителло инженер показал маркизу на людей, собравшихся на площадке у замка. Несмотря на завесу дождя, можно было различить черные точки, которые появлялись там вдали, перемещались с места на место, расходились в разные стороны, потом снова собирались вместе.
        Даже сюда, в долину, долетал благовест всех церквей, зазвонивших при первых каплях дождя. И тут, во дворе, крестьяне и рабочие тоже безудержно ликовали, кричали и прыгали от радости, а ребятишки забавлялись, бегая по лужам и брызгаясь собранной в пригоршни водой.
        Теперь же, толпясь в дверях на первом этаже, они шутя выталкивали друг друга под дождь, чтобы он окатил, как из ушата.
        - Эй, ребята!.. Прекратите! — крикнул маркиз, выглянув в окно.
        А ведь это веселье должно было бы радовать!
        Но дождь, столь желанный, столь долгожданный, лишь опечалил его; шутки детей раздражали.
        В последний раз он опять сказал Цозиме: «Нет дождя! Видите?.. Нет», и ее ответ: «А к чему спешить?» — не понравился ему. Правда, впечатление это сразу же стерлось, едва она добавила: «Марджителло не оставляет вам времени подумать о чем-нибудь другом!» И теперь, когда пошел дождь — да еще какой! — теперь, когда не осталось и этой незначительной преграды между ними, он не только не испытывал радости, но стоял у окна, с тоской уставившись на эвкалипты, — с их кривых ветвей и старых удлиненных листьев стекала вода, смывая толстый слой пыли, от которой они высохли и пожелтели, — стоял, уставившись в одну точку, и ему казалось, будто мечта, что вот-вот должна была осуществиться, быстро улетает прочь и он ничего не может поделать, не может удержать или вернуть ее.
        И эта печаль, заполнившая его душу, становилась тем глубже и мучительнее, чем туманнее он представлял себе, какие обстоятельства и причины порождают его мрачные мысли.
        Обновленный после ремонта дом был уже совсем готов, а обет, данный Цозимой, услышан на небесах. Маркизу только и оставалось, что взять ее за руку и предстать перед мэром, а потом и перед священником в подтверждение поговорки, которую любила повторять тетушка баронесса: «Браки совершаются на небесах». Однако в эту минуту ему казалось, что подтверждение, разумеется, будет, только вовсе не такое, о каком думал он и какого ожидали все вокруг.
        И тут, будто прочитав его мысли, заговорил инженер:
        - Синьорина Муньос, должно быть, очень рада сегодня. По правде говоря, она заслуживает счастья стать маркизой Роккавердина. Но думаю, что, если бы несколько месяцев назад кто-нибудь предсказал ей это, синьорина перекрестилась бы, как говорится, чтобы прогнать искушение.
        - Я, наверное… тоже! — ответил маркиз.
        - Так уж устроен мир: никогда не предугадаешь, что тебя ждет завтра. Нет ничего надежного ни для кого. Агриппина Сольмо… к примеру… Бог знает, чего она возомнила достичь!.. А что получилось? Сначала овдовела, а потом вышла замуж за пастуха из Модики, который, должно быть, еще и голодом ее морит…
        - Напротив, он обращается с ней как с госпожой.
        - Это она вам писала? Молодец! — продолжал инженер. — Не просто найти другую такую, как она, из ее сословия. Любая на ее месте, став хозяйкой, какой она была здесь, прежде всего подумала бы о своей выгоде и скопила бы деньжат. Она же и в мыслях этого не держала! А как скромна! Всегда оставалась сама собой, даже внешне. Никогда не снимала накидку, а ведь могла бы, не хуже многих других, носить шаль, какие теперь надевают все простолюдинки, даже самые бедные. А кроме того, она умеет молчать!.. Даже потом, когда не оставалось уже никакой надежды, она никогда, никогда ни словом не выказала ни обиды, ни гнева. Для нее маркиз Роккавердина был богом! И если кто-нибудь из сострадания или из желания подразнить, позлить говорил ей: «Маркиз мог бы и получше обойтись с вами!..» — и то и се — знаете, как судачат некоторые, — она сразу же обрывала: «Маркиз поступил правильно! Он сделал даже больше того, что должен был! Один только бог может воздать ему!» Мне рассказала об этом моя жена, а она слышала собственными ушами, причем ее не видели… Словом, маркиз, вам везет на женщин… Одна лучше другой!.. Спросите
нотариуса Маццу, он вам расскажет, как можно попасться в ловушку!
        Маркиз хотел было тут же остановить его, едва тот произнес имя Агриппины Сольмо. Но глубокая грусть, в которую ввергал его дождь, воспоминание о прошлом, которое пробудили слова инженера, неожиданное возвращение к былому растревожили его душу, заставив с легким чувством сожаления вспомнить и многое-многое другое. Потому что в конце-то концов во всем виноват был только он сам. Из кастового тщеславия, из желания перехитрить самого себя ом выдал ее замуж на таком чудовищном условии, нисколько не подумав о возможных последствиях.
        Видя, что маркиз молчит, инженер подумал, что напоминание о прошлом ему неприятно, достал из кармана сигару, раскурил ее и стал прохаживаться по комнате, поглаживая бакенбарды.
        Маркиз же, не отводя глаз от эвкалиптов, с которых потоками стекала дождевая вода, мысленно следовал за женской фигурой в белом, с черными косами под темно-синей накидкой; он следовал за ней по уже виденной им когда-то давно местности, мимо домишек, лепившихся по склонам горы и словно искавших у нее защиты от ветра, он следовал за ней и чувствовал, как его охватывает глухая ревность, совсем непохожая на ту, которую он испытал некоторое время назад… Мог ли он теперь сомневаться? Мог ли негодовать? Разве он не обрадовался, когда она уехала в этот далекий городок, спрятавшийся в изгибе горы, в один из домишек, лепившихся по ее склонам и словно искавших там защиты от ветра?
        Он резко обернулся к инженеру, ходившему взад и вперед по комнате с сигарой во рту, поглаживая бакенбарды, и чуть было не сказал ему: «Ну зачем вы разворошили в моей душе этот еще тлеющий пепел?» Как будто это он, инженер, был виноват, что его охватила грусть, будто это он вызвал в его воображении меланхолически покорное лицо Цозимы, говорящей о печалью в голосе: «Зачем спешить? Марджителло все равно не оставляет вам времени подумать о чем-нибудь другом!»
        И это было действительно так!
        20
        В те дни и часы, когда хлопоты по строительству и заботы о хозяйстве не поглощали его целиком, — а ему надо было подумать и о восстановлении сильно поредевшего от эпидемий стада, и о распашке целинных участков, и о приобретении зерна для посева, чтобы восполнить ущерб, нанесенный двумя ужасными неурожайными годами, — маркиз испытывал странное ощущение, будто идет по какой-то не очень твердой почве, которая в любую минуту может провалиться у него под ногами.
        В такие дни и часы совесть не давала ему покоя, ему казалось, будто процесс может возобновиться и ему все еще грозит опасность, что какая-нибудь не замеченная на предварительном следствии улика наведет на его след, будто разоблачающие слова, сказанные им на исповеди, могли каким-то загадочным образом запечатлеться на беленных известью стенах комнатки дона Сильвио и внезапно проступить на них, подобно огненному библейскому пророчеству на пиру Валтасара[129 - Валтасар — сын последнего вавилонского царя Набонида. С его именем связана библейская легенда о том, что во время его пиршества на стене дворца появилась огненная надпись, предвещавшая падение Вавилона в ту же ночь. Валтасаров пир — символ беспечности перед грядущей катастрофой.], чтобы непременно погубить его; будто «колдовство» дона Аквиланте, не удавшееся прошлый раз, может не сегодня завтра, при каких-то неведомых обстоятельствах, дать результат; будто все прочитанное им в книгах, которые давал ему кузен Пергола, было несостоятельным вымыслом, обманом и он напрасно успокоился относительно земной и загробной жизни!
        Однажды утром ему пришлось спуститься вместе с Титтой и плотником в мезонин, чтобы посмотреть, нет ли там среди сваленной в первой комнате мебели каких-нибудь еще пригодных столов.
        Он спустился туда спокойно, без малейшего опасения, что воспоминание о распятии, подаренном церкви монастыря святого Антонио, может разволновать его.
        А вышел оттуда еще более потрясенный, чем если бы снова увидел вдруг на прежнем месте истекающую кровью фигуру, пригвожденную к большому черному кресту и завернутую в рваную простыню.
        На пожелтевшей от времени стене пространство, которое прежде закрывало распятие, сохранило свой первоначальный цвет, и отпечаток креста и тела Христова получился таким четким, что казалось, контуры эти на желтом фоне стены сделаны искусной рукой художника, который почему-то не смог завершить рисунок и раскрасить его.
        Позднее маркиз прекрасно понял, отчего так получилось. Но первое внезапное впечатление было таким сильным, что он целый день не мог избавиться от него.
        В другой раз, войдя в комнатку, где он заперся однажды, чтобы пустить себе пулю в висок, он вспомнил сцену, которая произошла между ним и Сольмо, прибежавшей туда в поисках его. И ему померещилось, будто он снова видит ее перед собой — она пристально смотрит на него горящими глазами и говорит: «Я теперь ничто для вашей милости! Вы гоните меня, будто бешеную собаку. Что я сделала? Что я сделала?» Только теперь ему показалось, что тогда он не заметил страшного выражения этих глаз, которые как будто хотели сказать ему: «Я все знаю! Но я молчу! И ваша милость тоже верит, будто это я убила Рокко Кришоне?.. Я знаю! Но я молчу!»
        Подозрение это никогда еще не возникало у него. Почему же оно пришло ему в голову сейчас?
        Короткие письма, которые время от времени она присылала ему, как бы для того, чтобы напомнить, что жива, разве не означали: «Я все знаю! До сих пор я молчала. Но могла бы и заговорить. Разве вы не сказали мне, вспомните, ваша милость: „Было бы лучше для тебя и для меня, если бы это ты убила его!“ Что вы имели в виду?» Ему показалось, будто он слышит, как она говорит это!
        И в тот день ему тоже стоило больших усилий прогнать это страшное подозрение. Возможно, из-за всего этого он и испытывал теперь тревожное ощущение, словно ступает по не очень твердой почве, которая в любую минуту может провалиться у него под ногами.
        Он хватался за все, чтобы удержаться, и, как только немного успокаивался, начинал смеяться над своими страхами и сердиться на свои нервы.
        А что нервы у маркиза были взвинчены, это видели все. Беда тому, кто делал хоть что-нибудь ему поперек! Да, к сожалению, это знали все: кормилица Грация, Титта, управляющий и батраки, инженер, каменщики и плотники, работавшие в Марджителло, и несчастные крестьяне, не умевшие пользоваться новыми плугами, хотя он и объяснял им и растолковывал, как это делается.
        Вот уже две недели, как он не возвращался в Раббато, — еще и потому, что не хотел испытывать неловкости от визита к тетушке баронессе и от разговора с Цозимой. Теперь он уже не мог сказать ей: «Нет дождя!» Столько воды пролилось за два дня и две ночи! И земля уже «запенилась», зазеленела, спеша выгнать ростки разных трав, семена которых долго дремали в затвердевшей почве.
        Но как было думать о свадьбе, когда шло строительство, за которым он должен был следить с утра до вечера, иначе его не успеют закончить к сроку, ведь скоро прибудут машины, кувшины и бочки, которые нужно будет расставить по местам.
        Как было думать о свадьбе, когда столько забот о полевых работах, из-за которых ему приходилось без конца ездить из Марджителло в Казаликкьо, из Казаликкьо в Поджогранде: он хотел сам за всем присмотреть, сам все проверить! Разве мог он положиться на этих безмозглых крестьян, которые ничего не понимали или притворялись, будто не понимают, и выполняли его распоряжения наоборот, чтобы привести его в отчаяние и заставить орать!
        Когда же, позавтракав с инженером или с кем-нибудь из акционеров, приехавших в Марджителло посмотреть, как идут дела, он выглядывал во двор и видел в какой-нибудь сотне шагов стены, уже подведенные под крышу, окна с крепкими решетками и ставнями, видел каменщиков, работавших внутри, слышал визг пилы, вжиканье рубанков, стук молотков плотников, ставивших двери, его переполняло чувство гордости и удовлетворения.
        - Вы могли бы себе представить все это несколько месяцев назад?
        - Просто чудо, маркиз!
        Акционеры были несколько обеспокоены тем, как много уже истрачено денег. Деньги дал авансом маркиз, это верно, но все же они должны были вернуться к нему, хотя и постепенно, с их виноградников и оливковых рощ; пока же строительство поглотило больше средств, чем первые доходы, которые предполагалось получить! Да и можно ли было на них рассчитывать, полагаться?
        - Мы взялись за очень крупное дело!
        - Кто не рискует, тот не выигрывает! Что вы за люди!
        Его сердило, что они еще сомневаются, видя перед собой это здание, выросшее словно по волшебству, в котором скоро заработают машины и пока еще пустые помещения которого заполнятся кувшинами и бочками, содержащими сокровища!
        И чтобы ободрить сомневающихся, он водил их по зданию, среди нагромождения строительных материалов, заставлял подниматься по еще не убранным лесам, перешагивать через железные балки, через бревна, доски, инструменты каменщиков; то и дело останавливался и в сотый раз повторял объяснения, стараясь разжечь их воображение, чтобы они представили себе все так, как видел он, в полном порядке; прессы отжимают раздавленные оливки, и масло течет ручьями, сусло бродит в чанах и потом ударяет в голову. Разве что не нацеживал из бочек прозрачное вино и не протягивал им стаканы, предлагая попробовать!
        - Так что же, дорогой племянник?
        Наконец ему пришлось отправиться к тетушке, приготовившись выслушать упреки, которые она конечно же обрушит на него.
        - Тетушка, дорогая!.. Как только освобожусь от этих забот, мы все сделаем быстро, в две-три недели.
        - Все просто, скромно, без роскоши — так хочет Цозима.
        - Это решает не она. У маркиза Роккавердина свадьба не может быть скромной, как у какого-нибудь захудалого дворянина!
        - Я тоже так думаю. Но эта бедная девочка до сих пор не может поверить, что сбывается ее мечта. Она боится слишком рано радоваться своему счастью. И мне каждый раз приходится придумывать новую уловку, убеждая ее и ее мать принять то немногое, что мы с тобой стараемся им дать, чтобы они почувствовали, как изменилась их судьба. «Того, что у нас есть, нам достаточно. Теперь мы уже привыкли!..» А это ее знаменитое «Теперь!». Однако мне жаль другую девочку. Она говорит, что хочет постричься в монахини.
        - Это теперь-то, когда собираются упразднить монастыри?
        - Бог не допустит этого!
        - Позаботимся и о ней. Цозима позаботится. Маркиза Роккавердина получит приданое и сможет распоряжаться любой суммой по своему усмотрению.
        - Ты плохо знаешь ее. Ей будет казаться, что она злоупотребляет своим положением. Она необычайно деликатна, эта девочка. Недавно сказала мне: «Ему, должно быть, плохо с матушкой Грацией. Она человек преданный, любящий, совсем как настоящая мать. Но в таком доме, как у него, нужна женщина, которая умела бы…»
        - Она совершенно права. С некоторых пор матушка Грация сдает, сдает. Совсем поглупела. Но разве я могу прогнать ее? Она закроет глаза в доме Роккавердина, бедняжка!
        - Еще она говорила мне… Я должна сказать тебе об этом, чтобы ты разубедил ее; ты ведешь себя, по правде говоря, не так, чтобы она могла быть спокойна. Еще она сказала мне: «Если он идет на это только для того, чтобы сделать приятное своей тетушке (поскольку мне известно, какое участие вы приняли в том, чтобы этот брак состоялся), если он не питает ко мне таких же чувств, какие питаю к нему я, — голос ее дрожал, — оставим это! Я не хотела бы, чтобы он приносил такую жертву. Теперь!» Вечно это «Теперь!». Я отругала ее. Я ответила за тебя.
        - Правильно сделали, тетушка.
        - Было бы, однако, гораздо лучше, если б ты сам попытался убедить ее. Я не требую, чтобы ты в свои годы принялся изображать страстного влюбленного. Но можно так, а можно и этак, дорогой племянник! «Он немного диковат! — сказала я ей. — Ты укротишь его и быстро сделаешь другим».
        Маркиз не знал, что ответить. Он чувствовал, что виноват. Его сердце оставалось совсем или почти совсем спокойным, когда он думал о Цозиме. Он испытывал только приятное чувство удовлетворения, не более того. Его душа не замирала, как случалось, когда неожиданно наплывали воспоминания, от которых у него закипала кровь, и он волновался, испытывая какое-то неопределенное чувство, он и сам не мог понять какое — то ли злобу, то ли сожаление.
        Увидев, что она входит в комнату вместе с сестрой и матерью, он пошел ей навстречу и крепко пожал руку, которую она с волнением протянула ему.
        - В деревне, должно быть, рай, — сказала маркизу синьора Муньос.
        - Все распускается прямо на глазах, словно взрывается! — ответил маркиз.
        - Давно пора! — воскликнула баронесса.
        Кристина ничего не говорила. Она сидела рядом с креслами, где, положив мордочки на мягкие сиденья, прикрыв глаза, свернулись клубочком две оставшиеся в живых собачки баронессы, гладила их по головкам, и те, показывая, что им очень приятна эта ласка, слегка подрагивали и пригибались под ее рукой.
        Маркиз отвел Цозиму в сторону и сказал почти шепотом:
        - Хочу оправдаться.
        - В чем же?
        - В том, что вы подозреваете.
        - Я ничего не подозреваю. Я боюсь. Это естественно.
        - Вы ничего не должны бояться.
        Глядя на нее и слушая ее, он еще яснее понимал, что виноват. И слова, сказанные однажды: «Вот женщина, которая мне нужна!», упреком сверлили его мозг.
        - Немного терпения, — продолжал он. — Еще несколько месяцев. Я хочу освободиться от некоторых забот. Бывают дни, когда я просто теряюсь, так много дел, которыми мне приходится заниматься. Вам, наверное, по душе такая лихорадочная деятельность после моего глупого уединения.
        - Я никогда не сетовала на это.
        - Верю. Вы бесконечно добры. Хочу повеселить вас. Я решил дать ваше имя самой большой бочке нашего нового завода. Это принесет удачу предприятию.
        - Спасибо! — ответила Цозима, улыбаясь.
        - Это, наверное, глупая мысль…
        - То, что делается всерьез, не может быть глупым…
        Обрадовавшись такому ответу, он на мгновение умолк. Потом заговорил снова:
        - Это правда, что ваша сестра думает постричься в монахини?..
        - Не знаю. Возможно.
        - Отговорите ее.
        - Я взяла бы на себя большую ответственность.
        - Я вам еще не сказал, но у меня есть такая идея. Я не хочу разлучать вас с матерью и сестрой. Мой дом достаточно велик, чтобы и они могли жить с нами.
        - Я очень вам благодарна. Однако у мамы свой взгляд на вещи.
        - Ее самолюбие не может быть задето приглашением жить в доме дочери.
        - Наше положение вынуждает нас особенно заботиться о собственном достоинстве. Раньше я редко задумывалась, что скажут обо мне. Конечно, не следует обращать внимания на людскую злобу. Достаточно прислушиваться к собственной совести.
        - Меня никогда не интересовало мнение других. Ведь я же Антонио Скирарди маркиз Роккавердина!
        - Вам это позволено. Но такая семья, как наша…
        - Семья Муньос не менее знатная, чем семья Роккавердина.
        - Была!
        - Кровь остается кровью. Имя кое-что значит.
        - Гордость неотделима от способов отстаивать ее. Я думаю точно так же, как мама. Именно поэтому я и сказала баронессе то, что она, должно быть, передала вам, если я правильно поняла ваши первые слова. Будьте искренни, ради своего и моего блага. Все еще можно изменить.
        - Когда маркиз Роккавердина связывает себя обязательством, то его слово…
        - Вы можете заблуждаться. Речь идет не о тщеславии, не о том, чтобы сдержать или не сдержать слово… Я бы хотела услышать от вас…
        Она говорила с трогательной робостью, хотя слова ее были совсем не робкими. От волнения, а также оттого, что приходилось говорить в присутствии баронессы, матери и сестры, голос ее звучал глухо.
        Маркиз, восхищенный рассудительностью Цозимы, начинал понимать, что за этой благородной сдержанностью таится живой огонь, которому только сила воли не дает вырваться наружу.
        В порыве чувств он взял ее за руки так стремительно, что она не успела остановить его, и произнес:
        - Мне нечего больше сказать вам, Цозима, кроме того, что я крайне огорчен тем, что дал вам повод так говорить со мной!
        Легкое пожатие ее красивых рук было ему ответом.
        Цозима опустила глаза, и лицо ее порозовело.
        21
        Но он все еще не решался.
        Что-то таившееся в глубине души останавливало его каждый раз, когда он хотел принять наконец какое-то решение, — что-то вроде суеверного страха, смутной боязни опасностей, скрытых где-то в тени и готовых обрушиться на него, как только он решится осуществить этот план, который должен положить начало новому этапу его жизни.
        И он выискивал предлог за предлогом, сам того не сознавая, отчего испытывал удовлетворение и облегчение, как будто извинения и предлоги не отыскивались им, а возникали сами собой по ходу событий.
        Поэтому кузену Перголе, доктору Меччо и их друзьям удалось побороть его нежелание принимать участие в избирательной борьбе, хотя, как он продолжал утверждать, никакого проку от нее не было.
        Истекал срок полномочий мэра. Водимый за нос двумя или тремя хитрыми и наглыми советниками, которые предпочитали не входить в городскую управу, чтобы таскать каштаны из огня чужими руками, мэр не смел и пальцем шевельнуть, не посоветовавшись с ними.
        Их имена как раз и баллотировались в состав пятерки советников. Нужно было помешать их переизбранию или хотя бы ввести в совет вместо кого-нибудь из них маркиза, который стал бы затем главной фигурой среди этих баранов, способных лишь говорить «да» или «нет», в зависимости от того, что от них требовалось.
        Имя, положение, порядочность — чего еще могло желать правительство, чтобы назначить мэром маркиза? И раздолью этих синьоров пришел бы конец.
        - Маркиз Роккавердина, — восклицал доктор Меччо, — это вам не марионетка, которой эти господа смогут управлять, дергая за ниточки из-за кулис.
        - Все как один проголосуют за вас, кузен! — добавлял кавалер Пергола.
        И, оставшись с ним наедине, когда доктор Меччо ушел и уже не мог мешать своими клерикальными бреднями, он отвел душу:
        - Все мы в руках пономарей! Надо гнать их прочь. Пономарей и сторонников Бурбонов! Они ждут с минуты на минуту возвращения Франческьелло…
        В глубине души маркиз тоже был немного на стороне Бурбонов.
        Объединенная Италия — да, он мог бы поверить, что это хорошо, если б объединение не породило столько налогов, что уже и дышать стало нечем. Но ему, никогда не занимавшемуся политикой, было безразлично, как будут звать короля — Франческьелло или Виктор Эммануил. Свободу он понимал до определенного предела. Разве кто-нибудь прежде беспокоил его? Он всегда делал у себя в доме все, что захочет, что ему вздумается. Больше ему ничего не нужно было.
        Его дед и отец имели немало неприятностей, ввязываясь в некоторые дела. Особенно дед, неистовый карбонарий в двадцатые годы! А что толку? Ему пришлось затаиться, чтобы жить спокойно. А отец в сорок восьмом? Его, капитана национальной гвардии, Сатриано едва не расстрелял. Вот какую получают прекрасную выгоду, когда занимаются политикой! При Фердинанде II и Франческьелло по крайней мере жилось спокойно. Никакой избирательной борьбы. Декурионов, как тогда назывались советники, назначал вице-губернатор, и никто не смел ему возразить.
        Кузен Пергола, не в первый раз уже слушая эти разглагольствования, выходил из себя:
        - А человеческое достоинство вы совсем ни во что не ставите? Теперь мы управляем сами через депутатов и советников, выбранных нами же. Плохо выбираем — так сами и виноваты…
        - Верно. И невозможно выбрать хорошо. Честные люди — не нахалы, они не любят лезть вперед, как те, кому нечего терять и кто стремится только выгадать.
        - Честные люди не правы. Только простаки могут допускать, чтобы над ними брали верх.
        - Иные простаки догадываются об этом, кузен!
        Тем не менее уговоры и примеры со временем возымели на него действие. Кузен и его сторонники обрабатывали избирателей, оставляя маркизу лишь заботу о том, чтобы наносить последние мазки — приветливым словом, улыбкой, дружеской благодарностью, туманными обещаниями, которые он вроде бы давал и в то же время не давал, дабы не оказаться потом слишком связанным обязательствами.
        Таким образом, первое время маркиз оставался несколько в стороне. Однако постепенно азарт борьбы захватил и его, побудив даже навестить некоторых влиятельных избирателей.
        - О синьор маркиз! Какая честь!.. Подумать только! Ваше имя!..
        - Не только мое. Поймите правильно, Я лишь один из многих. Нужно голосовать за весь список.
        - Вы правы. Но… как это делается?
        - Договоримся. Два-три имени — вот эти.
        - Можно ли отказать маркизу Роккавердина?
        Других же — крестьян, рабочих, некоторых дворян из тех, что имеют у своего имени приставку «дон», но не имеют денег, он вызывал под разными предлогами к себе или же просто посылал сказать: «Маркиз хочет поговорить с вами».
        - Я сам дам вам бюллетень.
        - Как ваша милость прикажет.
        - Уже с зачеркнутыми фамилиями, имейте это в виду!
        - Своего кума, ваша милость, я не могу обидеть, я обещал.
        - Так идите за своим кумом.
        Некоторые смущенно чесали затылок.
        - В чем дело?.. Тебе заплатили?
        - Что вы хотите, ваша милость! У меня жена, дети… Неурожайные годы… С брюхом шутки плохи!
        - Я дам тебе вдвое больше, но накануне здесь, у меня в доме, чтобы избежать соблазнов. Ты будешь не один.
        А если встречал сопротивление, в нем тотчас начинал говорить Лиходей. Но как гласит пословица: «Он был на балу и должен был танцевать» во что бы то ни стало, чего бы это ни стоило, не гнушаясь даже угрозами:
        - Я вам это припомню! Бывают в жизни такие минуты, когда без помощи не обойтись. Так что не жалуйтесь, если… потом…
        Сразу освоив избирательные уловки, он уже вошел во вкус борьбы и загорелся так, что и сам никогда не подумал бы, что с ним может быть такое. Верно говорят, некоторые вещи надо самому испытать, чтобы справедливо судить о них.
        Думал ли он об интересах города, о ранах, которые надо было залечить, о проблемах, которые надо было решить, о добре, которое можно было сделать? Нисколько. Его привлекала лишь борьба, и не столько ради стремления во что бы то ни стало одолеть противника, сколько потому, что доставляла различные хлопоты, которые отвлекали от мыслей о другом, давали повод показать, что он занят выше головы, гораздо больше, чем это было на самом деле.
        Время от времени, однако, какого-нибудь слова, намека или события, какого-то неосознанного движения души было достаточно, чтобы он понимал тщетность своих усилий. Вскоре ему предстояло вновь испытать жестокую внутреннюю борьбу, не дававшую покоя, словно он ничего не сделал до сих пор, чтобы подавить ее, уничтожить!
        И тут как раз явилась к нему вдова Нели Казаччо с четырьмя детьми.
        - Ваша милость, вы были для нас самим провидением господним!.. Вы сделали сто добрых дел, сделайте, бога ради, сто первое! Возьмите к себе на службу моего старшенького. Я же буду как-нибудь выкручиваться, пока хватит сил и здоровья, чтобы прокормить остальных. Отправьте его в деревню волопасом. Я не прошу платы. Он годится и в посыльные, если надо сбегать куда. Сейчас, когда ваша милость женится… Я и синьору маркизу просила. Мне посоветовали: «Сходите к ней!» Откуда мне знать, как обстоят дела? И добрая синьора сказала…
        - Нет! Это невозможно! Я сделал все, что мог!
        Он злился на себя за то, что дрожит, словно перед судьей, перед этой несчастной женщиной в жалких грязных лохмотьях, увядшей от горя и нищеты, неопрятной и непричесанной, сохранившей отблеск своей хваленой красоты лишь в огромных черных глазах, полных слез.
        - Истинная правда! Пресвятая богородица воздаст вам за все в раю! У меня нет слов, чтобы отблагодарить вашу милость! Господь бог да пошлет вам в награду сто лет здоровья и благоденствия! И да предаст огню в этой и другой жизни тех лиходеев, которые уморили моего невинного мужа!.. Он был невиновен, ваша милость! Невиновен, как Христос, распятый на кресте!
        - Не я же осудил его, — пробормотал маркиз.
        - При чем здесь ваша милость? Я же говорю — лиходеи.
        Каждое ее слово будто кинжалом пронзало его сердце.
        К счастью, пришел кавалер Пергола, запыхавшийся, вспотевший, сияющий от радости, что принес хорошие вести.
        Несчастная женщина обратилась и к нему:
        - Ах, синьор кавалер! Замолвите доброе слово, ваша милость!
        - Хорошо, хорошо, а теперь уходите. Или вы думаете, что у маркиза нет других дел!
        В ночь накануне воскресенья, когда должны были состояться выборы, маркиз отправился в сопровождении кузена и нескольких других надежных людей стучаться в двери безмятежно спавших избирателей — надо было приободрить колеблющихся, последний раз попытаться склонить на свою сторону тех, кто еще сопротивлялся, словно пленников отвести к себе в дом тех, кому нельзя было особенно доверять, кто мог не устоять под давлением соперников. И, встречаясь на улицах, в переулках, сторонники двух разных партий сердито поглядывали друг на друга, обменивались колкостями или шутками, в зависимости от настроения.
        Маркиз прежде и представить себе не мог, что дойдет до такого. В иные минуты его мутило от этих жалких интриг, он чувствовал, что совсем выдохся. Но он был на балу, он должен был танцевать! В один прекрасный день, когда все это ему надоест, он пошлет их всех — муниципалитет, советников, избирателей — ко всем чертям! Ничьим слугой он быть не желает!
        Он вернулся домой на рассвете и лег в постель, потому что был совсем без сил. А тем временем в его столовой эти негодяи опустошали бутылку за бутылкой и за обе щеки уплетали яйца, сыр, колбасу, маслины, орехи, инжир и горы свежих булочек, которые исчезали со стола, словно крохотные пилюли. Они ели и пили в ожидании, пока их отведут в церковь святого Луиджи, где за неимением более подходящего помещения проходило голосование.
        За ними время от времени приходили и уводили: двоих, троих, а то и четверых, в зависимости от того, с какой буквы начиналась фамилия. Кавалер Пергола и доктор Меччо, словно карабинеры, стояли на страже, никого не подпуская к ним, из опасения, что они незаметно обменяются бюллетенями, сопровождали их к столику избирательной комиссии под улюлюканье, насмешки и скрытые угрозы противников, которые, однако, ничему не препятствовали, поступая со своими избирателями точно так же.
        Потом и маркизу пришлось поспешить из дома, чтобы самому проголосовать после второго приглашения. И он прошел сквозь расступившуюся толпу, почти стыдясь этого своего первого публичного акта, который вынуждал его выставляться на виду у стольких людей, не меньше, чем он сам, удивленных его появлением тут.
        А вечером в его доме допоздна толпились разного рода посетители, пришедшие порадоваться победе. Они вспоминали, как было дело, нахваливали свое усердие, вертелись возле него, молча намекая: «Не забудьте о нас, когда понадобится!», «Мы старались не ради ваших прекрасных глаз!», «Мы пустились в эту авантюру не только ради вашего удовольствия!».
        «Так уж устроен мир! — думал маркиз. — Все одна видимость. Меня принимают за порядочного, безупречно честного человека, потому что ничего не знают обо мне. Так уж устроен мир! Может быть, многие из них совершили что-либо еще более ужасное, и я, не зная этого, тоже ценю и уважаю их. Может, им просто не хватило смелости, дерзости, хитрости, и они волей-неволей остались уважаемыми людьми, а может, не представилось случая, и они порядочные люди по чистой случайности!»
        Он чувствовал, что именно в эти минуты в нем опять пробуждается все тот же суеверный страх, все та же боязнь затаившихся где-то по углам опасностей. Ему казалось, что общение с таким множеством людей вынуждает его жить в какой-то гнетущей атмосфере, в которой он не в силах дышать свободно. Он не мог дождаться часа, когда избавится наконец от их внимания и вернется в Марджителло. Работы там были приостановлены: не слишком доверяя инженеру, он сам хотел наблюдать за ними. Вот-вот должны были прибыть прессы для отжима винограда и оливок, бочки, бочонки, кувшины, а помещения еще были завалены строительными материалами, и кое-где еще только начинали возводить стены!
        Кроме того, он спешил поскорее привести в порядок свой дом, свою жизнь; вернуться хоть ненадолго к привычному уединению; отдохнуть после стольких волнений, которые в конечном итоге не помогли ему, как он надеялся, спастись от душевных терзаний, какими он по глупости изводил себя.
        Баронесса Лагоморто неодобрительно относилась к тому, что маркиз вздумал принять участие в муниципальных делах.
        - Ты что воображаешь! Они же используют тебя в своих целях! Скажи, прежде они когда-нибудь обращались к тебе?
        - Я всегда отказывался.
        - Ты поступил бы еще лучше, если бы и сейчас не стал слушать их. Вчера Цозима говорила мне: «У него же столько дел в своем доме!» Словно боялась, бедняжка, что… Короче, когда ты наконец решишься? Я не хочу умереть, не побывав на твоей свадьбе!
        - Через несколько месяцев, тетушка!
        - Я уже по опыту знаю, что значат эти твои несколько месяцев. Счастье рядом, а тебе трудно руку протянуть! Почему? Не понимаю. Цозима права, подозревая…
        - Я сожалею.
        - Ты говоришь это как-то странно! Я тоже начинаю беспокоиться.
        - Я не думал, что стройка в Марджителло будет отнимать у меня столько времени. А теперь еще эти выборы…
        - А завтра еще что-нибудь!
        - Ничего, тетушка! Я устал. Мне нужны покой и тишина. Вот и все! Вы же знаете, если я чем-то увлекусь…
        - Вот именно!
        - На днях, скорее всего в ближайшее воскресенье, мы с вами, с синьорой Муньос и Цозимой обсудим, как все подготовить. И в две или три недели… Я подумал, и мне кажется, что Цозима права: пусть все будет просто, скромно, без роскоши, без шума. Никто не сможет сказать, что я поступаю так из скупости или потому, что у меня нет денег. Свадьба — семейный праздник.
        - Цозима будет очень довольна.
        И он уехал в Марджителло вместе с инженером и кавалером Перголой, который, как никогда раньше, неотступно следовал за ним. Надо было ковать железо, пока оно горячо, и не терять выгоды, которую давала крупная победа, одержанная на выборах.
        - Наши «друзья» просто ошарашены, но вовсю обхаживают супрефекта и депутата, чтобы выбор мэра пал на кого-нибудь из них.
        - Я же не могу сам себя назначить мэром! — раздраженно ответил маркиз.
        - Если мы позволим им интриговать, если не напомним о себе!.. Всего лишь один визит к супрефекту…
        - А кто он такой, этот синьор, чтобы я наносил ему визиты?
        - Не имеет значения. Это правительственный чиновник, и для него будет великой честью, если маркиз Роккавердина засвидетельствует ему свое почтение.
        - Оставим до поры до времени этот разговор. Смотрите, все вокруг похоже на цветущий сад!
        Необъятный зеленый простор, тысячи оттенков зеленого цвета — от нежного до густого, казавшегося почти черным, торжество, буйство растительности даже на самых неблагодатных землях, где прежде никогда не росло ни травинки!
        По обе стороны дороги тянулась как бы сплошная изгородь из великолепных желтых, красных, белых, голубых цветов, возвышавшихся на длиннейших стеблях над изумрудной листвой, словно умелая рука садовника позаботилась о том, чтобы слить их краски и оттенки в необычайно выразительный узор. И это были дикорастущие, не имеющие названий цветы. Они переплетались между собой, теснили друг друга, не оставляя ни малейшего свободного пространства, и ослепительно сверкали, Словно улыбаясь живительным лучам солнца.
        А всходы! Бескрайний зеленый бархатный ковер был усыпан алыми цветами маков, расцвечен тонкой вышивкой голубых и сиреневых ирисов. С одной стороны преобладали маки — огромные кровавые пятна, а с другой — нежные серебристо-голубые цветы льна покрывали полоски и квадраты земли, И повсюду мириады бабочек, которые носились друг за другом, трепеща крыльями, крохотные и огромные, самых разнообразных окрасок и форм, каких никто никогда не видывал, каких никогда еще на памяти человека не вылуплялось в таком количестве из куколок и коконов!
        Запряженные в коляску мулы бежали весело, и стаи голубей из Марджителло, встреченные у поворота на проселочную дорогу, часто взмахивая крыльями, повернули назад, к дому, словно спешили сообщить о прибытии хозяина.
        22
        Уже прибыли машины и появились мастера, которые должны были собрать и установить их. И опять здание в Марджителло еще больше, чем прежде, стало походить на склад: бондари клепали бочки, бочонки и чаны для сусла; одна за другой подъезжали повозки — на каждой вместительный кувшин для масла, и подсобные рабочие вместе с крестьянами, обвязав сосуды веревками, переносили их в готовый уже «склад» с цементным полом, гладким и углубленным в центре, где «мертвец» — зарытый по самое горло в землю кувшин — подставлял свой черный рот, чтобы собрать масло, если вдруг треснет какой-нибудь сосуд.
        Со всех сторон неслись крики и ругань. И над всем этим гамом властвовал громовой голос маркиза, который распоряжался, бранился и сыпал проклятия, отчего у всех голова шла кругом. Понадобилось еще не меньше недели, чтобы все привести в полный порядок.
        И вот настал день, когда прессы для отжима винограда с огромными стальными винтами и гайками, сверкавшими как будто отлитые из серебра, заняли свое место напротив маленьких красивых прессов для выжимания масла из оливок; кувшины вокруг поблескивали своими выпяченными лакированными животами; бочки с торчащими кранами и затычками, поднятые на подставки из тесаного камня, выстроились по ранжиру — от самой большой до самых маленьких бочонков.
        - Словно курица с выводком! — восхищенно воскликнул управляющий.
        Сравнение понравилось маркизу, и он передал его инженеру.
        Когда был наведен полный порядок и огромные помещения, освобожденные от ненужных вещей, стали казаться шире, светлее, будто церковь, где впору служить мессу — еще одно сравнение управляющего (главный алтарь — самая большая бочка, и он охотно отслужил бы мессу, чтобы она наполнилась подлинной кровью Христовой!), акционеров аграрного общества пригласили на торжественный обед по случаю окончания строительства, и за столом, поставленным между прессами для отжима винограда и прессами для выжимки масла из оливок, не оказалось только кузена Перголы, у которого из-за громких перебранок на выборах воспалились гланды, как это у него нередко бывало.
        День этот принес маркизу огромнейшее удовлетворение: под аплодисменты и поздравительные тосты сотрапезников он окрестил самую большую бочку именем Цозимы.
        - А вот этой, что рядом с ней, — сказал нотариус Мацца, — мы дадим имя святого Джуранни, покровителя вина, дабы он повторил свое чудо и все бочки постоянно были полными, как та, под которой убийцы похоронили его, надеясь скрыть преступление. Чем больше из нее брали, тем больше из нее лилось вина. Да еще какого вина! Как это было? Однажды матушка святого Джуранни заприметила, что молодой еще, зеленый, покрытый листьями побег виноградной лозы, выросший возле бочки, добрался до самой затычки и проник внутрь. Она велела раскопать землю в том месте, где он рос, и там оказалось нетленное еще тело ее сына… Но бочка уже больше не давала вина!.. Надо убить какого-нибудь святого, дорогой маркиз, — со смехом заключил нотариус, — и закопать его здесь!
        Маркиз не рассмеялся вместе со всеми. Напротив, помрачнел, словно нотариус Мацца говорил не о святом Джуранни, а о Рокко Кришоне. И по дороге в Раббато, проезжая в коляске мимо изгороди из кактусов, откуда сделал той ночью роковой выстрел, он вдруг увидел словно наяву распростертое на земле тело Рокко с пробитым пулей лбом и залитым кровью лицом.
        Он давно уже не видел его таким. Бывало даже, что, проезжая тут, он и вовсе не вспоминал о Рокко, о том, что произошло здесь. Однако на этот раз, несмотря на то что перед ним колыхалось море высоких всходов и по обочинам проселочной дороги сплошь пестрели цветы, освещенные величественно клонившимся к закату солнцем, которое золотом окрашивало все вокруг, у него все время так и стояла перед глазами мрачная картина той ночи, когда ревность заставила его спрятаться за изгородью, и вместе со вспышкой и громом выстрела он снова и снова слышал пронзительный крик падающего на землю человека и топот копыт убегающего в испуге мула.
        И в то же время, отвечая сидевшему рядом с ним в коляске нотариусу Мацце, он говорил подчеркнуто громко, как бы для того, чтобы тот не смог прочесть у него в глазах мысль, которая, как ему казалось, должна быть видна, так упорно она терзала его.
        Этот дурак нотариус отравил ему всю радость счастливого дня! И маркиз вернулся домой в самом мрачном настроении.
        Матушка Грация с огорчением сообщила ему:
        - Твой кузен заболел, сынок! Он уже трижды присылал за тобой сегодня утром, хочет повидать тебя перед смертью.
        - Перед смертью? — спросил ошеломленный маркиз.
        - Так сказала служанка. Она плакала. Господь призывает его. Он полагается на милость божию!
        - Да, ну хорошо, — ответил маркиз, — завтра утром схожу.
        Он покачал головой, усмехаясь последним словам матушки Грации.
        И тут явился дон Аквиланте, чтобы поговорить с ним еще об одном займе, который маркиз поручил ему сделать несколько недель назад, — двадцать тысяч лир под закладную на Казаликкьо, — поскольку семьдесят тысяч лир, взятые в Сицилийском банке, уже ушли на строительство в Марджителло, на машины, бочки и кувшины.
        - Осторожней, маркиз! — заметил дон Аквиланте. — Не мне давать вам советы. Но я, как говорится, свой курятник знаю. «Сделаем вместе! Сделаем вместе!» у нас можно понимать: «Делайте сами! Делайте сами!»
        - Но ведь есть акт о создании общества, скрепленный печатью и зарегистрированный…
        - Знаю… А случись вдруг беда и вы затеете тяжбу… Вот увидите, маркиз, останетесь на бобах.
        - Здание, машины, все прочее…
        - Что вы с этим будете делать?
        - То же, что и сейчас. Так как же с этими двадцатью тысячами?
        - Они получены под семь процентов. Меньше невозможно. Такой скряга этот каноник, хоть и слуга божий!
        - Тогда лучше снова обратиться в Сицилийский банк и взять в рассрочку на двадцать лет.
        - Возможно.
        Дон Аквиланте вдруг резко обернулся, словно кто-то окликнул его.
        - В чем дело? — спросил маркиз.
        - Ничего… Как обычно… Он здесь. Он уже давно появляется, хоть я и не вызываю его.
        После того, неудавшегося, эксперимента дон Аквиланте не решался больше говорить об этом с маркизом, да и маркиз, слишком занятый своими делами, перестал насмехаться над ним: «Ну, как там духи?» Но в этот момент он был застигнут врасплох, и у него невольно вырвалось:
        - Оставьте меня в покое!.. — Однако он тут же сменил тон: — Опять начинаете эту комедию? Пошлите его к черту, если и в самом деле!.. Поговорим о делах.
        - Это тоже очень важное дело, — серьезно возразил дон Аквиланте. — Если б можно было хотя бы восстановить репутацию бедняги, умершего в тюрьме!..
        - Что, у вас нет других дел, поважнее?
        И оборвал разговор.
        - Что касается каноника, — помолчав немного, добавил маркиз, — напишите ему, пусть дерет свои проценты с кого-нибудь другого!
        Пока кормилица Грация готовила ужин, маркиз, чтобы отвлечься, ходил с лампой в руке по комнатам, оценивая, какое впечатление они производят после обновления; соображая, чего еще не хватает из мебели; пытаясь представить хозяйкой дома Цозиму — вместо той, что десять лет была тут почти госпожой; размышляя о будущем, которое должно было внести в его жизнь необыкновенные перемены. Но эта пустынность, эта тишина, эти тени, сгустившиеся по углам из-за тусклого света лампы, пугали его, и он боязливо озирался, ругая себя в глубине души за этот страх как за ребяческую трусость.
        Страх перед неведомым! О, он очень хорошо знал, что это такое. Этот страх породил химеры всех религий, бесчисленные выдумки о потусторонней жизни. Об этом поведали ему книги, которые он взял у кузена Перголы! Он перечитывал их время от времени, чтобы укрепиться в своих убеждениях, когда чувствовал, что они начинают колебаться, когда оживали вдруг дошедшие из глубины веков унаследованные от предков предрассудки, уподобляя его дикарям, первобытным людям, боявшимся призраков, созданных их же собственным воображением и принимаемых за реальность. В этом книги были правы.
        И все же впечатления дня продолжали волновать его. Нужно было покорно, терпеливо дождаться, пока они померкнут, развеются, как галлюцинации, вызываемые жаром и проходящие только когда жар спадет. Так бывает иногда во время бреда — сознаешь, что это бред, но болезненные видения не становятся от этого слабее.
        Он был сейчас именно в таком состоянии. Он ведь рассуждал, даже посмеивался над страхами, вызванными словами нотариуса Маццы, и над глупостями дона Аквиланте, воображавшего, будто видит духов и разговаривает с ними, и в то же время вздрагивал от малейшего скрипа мебели, тревожно посматривал в темные углы, словно там прятался кто-то, кто мог неожиданно выйти к нему… Зачем?.. Глупости! И все же он поспешил в столовую, чувствуя, что у него уже не хватает мужества долго оставаться в полном одиночестве.
        Он выглянул на балкон. В переулке, где у дверей жалких домишек не было ни единого фонаря, соседки приглушенным хором читали молитвы. Пламя домашних очагов, тусклые лампы, горевшие в домиках, отбрасывали красноватые полоски света на щербатую мостовую, на группу людей и на старуху, сидевшую на каменной скамье поникнув головой и сложив на коленях руки. Какие-то тени время от времени пересекали полоски света в разных направлениях. И монотонные слова молитв, эхом отдававшиеся в небольшом переулке, прерывались то криком — кто-то кого-то звал, то плачем ребенка — и мать спешила к нему, то топотом осла — подъезжал крестьянин и сбрасывал с животного пару вязанок дров. Потом женщины снова начали так же монотонно, но немного быстрее читать молитвы. И маркиз думал о том, что год назад он ничем не отличался от этих жалких людей. Они верили, что их молитвы вознесутся на небо, дойдут до ушей бога и мадонны, а те помогут им в несчастьях, — и отправлялись спать, утешенные этой искрой надежды. Однако же это не мешало им в каких-то случаях поступать так, будто ни бога, ни мадонны вообще не существовало.
        И он думал о том, что жизнь — необъяснимая загадка. Зачем рождается человек? Почему умирает? Почему так рвется он что-то делать, обогащаться, искать удовольствий и страдать, стремясь достичь рано или поздно желанной цели? В иные минуты жизнь казалась ему безумной фантасмагорией. И он удивлялся этим столь несвойственным ему размышлениям, этой печали, что томила его душу, этому неясному волнению, которое охватывало все его существо, словно предчувствие каких-то горестных событий.
        Женщины кончили молиться. Двери лачуг закрылись. В темном переулке не появлялось больше ни души.
        Под безлунным, покрытым пятнами пепельно-серых туч небом внезапно вновь прозвучало вечернее проклятье тетушки Марианджелы:
        - Сто тысяч дьяволов на дом Крисанти! О-ох! О-ох! Сто тысяч дьяволов на дом Пиньятаро! О-ох! О-ох! Сто тысяч дьяволов на палаццо Роккавердина! О-ох! О-ох!
        Маркиз ушел с балкона. На этот раз крик несчастной безумной женщины оказался для него невыносимым.
        На следующее утро он отправился к кузену.
        Чечилия, дочь дядюшки Тиндаро, вышла навстречу ему в прихожую, ведя за руки двоих своих ребятишек.
        - Благодарю вас, маркиз! — Слезы мешали ей говорить. — Приободрите его.
        - Так это правда? А я думал, Грация все преувеличила.
        - Он очень плох, как никогда. В любую минуту может задохнуться… К счастью, господь коснулся его сердца… У него сейчас настоятель Монторо… Он сам попросил позвать его, чтобы исповедаться.
        - Чтобы исповедаться? — переспросил маркиз, решив, что неправильно понял.
        Чечилия не ответила ему, потому что в это время из комнаты больного вышел настоятель.
        - Я ухожу, но сейчас же вернусь, — сказал он, не поздоровавшись с маркизом, на которого еще сердился за распятие, подаренное церкви святого Антонио. — Осторожность, и ничего больше, синьора. Кавалер в любую минуту может оказаться вне всякой опасности. Подобное часто бывает при таком заболевании. Не надо отчаиваться.
        Синьора Пергола вытерла слезы, успокоилась и обратилась к маркизу:
        - Проходите! Проходите!
        Но он замер на пороге. Он не верил своим глазам.
        На комоде, убранном алтарным покрывалом, между деревянными позолоченными канделябрами с наполовину сгоревшими свечами он сразу же заметил серебряные ларцы с мощами, которые видел в ризнице церкви святого Исидоро, где их выставляли в день последнего приезда епископа. В ларце поменьше хранились фаланги пальца святого Биаджо, исцелителя от болезней горла, в другом — вылепленная из воска рука, служившая футляром для кости предплечья святой Анастасии.
        Напротив комода, на столике, также накрытом алтарным покрывалом, между двумя подсвечниками с горящими, оплывающими свечами лежало на хрустальном подносе вервие[130 - Вервие — нетолстая хлопчатая или шелковая веревка, которой подпоясываются поверх рясы монахи-францисканцы.] Христа бичуемого из церкви святого Паоло. Реликвию эту дозволяли брать лишь в крайних случаях и особо почитаемым прихожанам.
        Мог ли он ожидать подобное? Маркиз с изумлением посмотрел на кузена, который, качая головой, с трудом выдавливая какие-то неразборчивые слова, приглашал его подойти ближе.
        Сидящий в постели, откинувшись на гору подушек, в натянутом на самые уши белом нитяном колпаке, с пластырями на горле, привязанными широким шарфом из серой шерсти, с багровым лицом, опухшими веками, укрытый суконным одеялом бутылочного цвета, из-под которого виднелись руки, сжимавшие небольшую медную фигурку Христа на кресте из черного дерева, кавалер Пергола был почти неузнаваем. Только присутствие его расстроенной жены и детей удержало маркиза от хохота. Душивший его смех был, однако, исполнен горечи, глубокой печали, был в сущности нервным припадком, вызванным сильнейшим разочарованием, которое ошеломило его и пригвоздило к порогу.
        «Но… Как же так? Как же так?» — с тревогой думал он, подходя к постели больного.
        - Простите меня!.. Я смутил… вашу душу!..
        - Молчите! Не утруждайте себя! — прервал его маркиз.
        Слова, которые кавалер, едва шевеля языком, с трудом выдавил из себя, доставляли страдание и маркизу.
        - Я смутил вашу душу… этими книгами! Сожгите их!
        Маркиз почувствовал, что у него закружилась голова, словно он оказался на краю бездонной пропасти.
        - Но… Как же так? Но… Как же?
        Лицом к лицу со смертью этот атеист, этот дерзкий богохульник, яростный ненавистник всех религий и священников, в один миг отказался от своих убеждений, превратился в бабу, окружив себя мощами, позвал исповедника, хотел, чтобы церковь благословила его брак! И это он был его наставником, едва ли не учителем! О!.. Кому же он теперь должен верить? Здоровому человеку, рассуждающему умно и здраво, или вот этому несчастному, ослабевшему от болезни, охваченному вновь возникшим страхом перед потусторонним миром, но, быть может, ясно увидевшему истины, сокрытые от иных умов, слишком смущенных чувствами или же развращенных мирской суетой и страстями?..
        Смех, продолжавший душить его, горький, окрашенный глубокой печалью и сарказмом, вызывал у него острую боль в животе, в то время как кавалер Пергола снова пытался что-то сказать, тараща глаза в те моменты, когда ему трудно было даже вздохнуть.
        - Простите меня!.. Помолитесь… чтобы бог дал мне… хотя бы душевное здоровье… если не физическое!
        - Ну! Я вас не узнаЮ! — ответил маркиз, изображая спокойствие.
        И он осмотрелся, все еще не веря, что увиденное им зрелище — правда. От смятения и полной опустошенности у него мурашки побежали по коже, как будто сейчас все должно было рухнуть, провалиться сквозь землю. И на этот раз без малейшей надежды на искупление, без всякого самообольщения насчет спасения в будущем!
        Так он оказался четвертым свидетелем на церемонии бракосочетания, которую спешно провел настоятель Монторо с помощью дона Джузеппе и двух знакомых, подхваченных на улице, поскольку выбирать уже не было времени.
        Облачившись в церковные одежды, накидку и епитрахиль, настоятель, прежде чем открыть требник, поданный ему доном Джузеппе, достал из кармана какую-то сложенную бумагу и протянул ее кавалеру:
        - Это необходимо!.. И для моего оправдания тоже. Нужно подписать.
        Принесли чернильницу. И пока больной подписывал, настоятель призвал присутствующих возблагодарить господа за это добровольное отречение от всех ересей, от всех ошибок, от всех кощунственных доктрин, внесших смятение во столько душ, отравивших столько сердец.
        Волнующая церемония articulo mortis[131 - На смертном одре (лат.).] продолжалась всего несколько минут. Сквозь балконную дверь напротив кровати солнце своим радостным светом заливало всю комнату, и от этого церемония казалась еще печальнее.
        При горящих свечах в канделябрах, стоявших перед святыми мощами, в напряженном молчании немногих присутствующих, опустившихся на колени вокруг бедной женщины, которая не могла сдержать слез, оба «да» прозвучали как всхлипывание, и все увидели, что руки, протянутые друг к другу, чтобы надеть кольца, дрожат.
        - Ego conjungo vos in matrimonio![132 - Соединяю вас в браке! (лат.)] — громко и торжественно объявил настоятель, благословляя супругов.
        И тут маркизу вспомнились слова кузена, которые тот сказал ему год назад, жалуясь на родственников жены, возмущавшихся тем, что он не захотел, чтобы какой-нибудь грязный священник брызнул на него двумя каплями соленой воды! Он поднялся, не в силах произнести ни единого слова поздравления и пожелания, так как его опять душил этот судорожный, горький и саркастический смех, вызванный разочарованием.
        23
        Выйдя из переулка, где ютился дом кавалера Перголы, маркиз Роккавердина встретил дона Аквиланте с кипой бумаг под мышкой и толстой бамбуковой тростью, которую он держал так, точно она нужна была ему для опоры, хотя шел он уверенным, твердым шагом, покачивая головой на длинной шее, обвязанной большим черным платком, служившим ему вместо галстука. Он возвращался из претуры[133 - Претура — мировой суд.].
        - О! Добрый день, маркиз! Какими судьбами в этих краях? А, понимаю! Значит, кавалеру действительно плохо?
        - Совсем плохо!.. Вы не поверите — он исповедался!
        Маркиз, еще не пришедший в себя от изумления и волнения, вызванного сценой, при которой он только что присутствовал, удивился, когда услышал в ответ:
        - Это естественно. Так и должно было быть.
        - Почему?
        - Потому что все неглубокие убеждения легко сметаются при первом же ветре, который подует на них. Бедный кавалер прочел полдюжины псевдонаучных книг — он не раз ссылался на них во время наших споров — и как поверхностный материалист и атеист, столкнувшись с таинством смерти, сразу же стал самим собой — верующим католиком; скотиной он был тогда, скотиной и остался!.. Я провожу вас…
        - Не понимаю, что вы хотите сказать.
        - Коротко можно сказать так: вы живете спокойно, верите в церковь, в святую троицу, верите, что существуют ад, рай, чистилище, мадонна, ангелы, святые… Это удобно. Вы не подозреваете даже, что может быть какая-то другая, более истинная истина, чем та, которую проповедуют священники…
        Маркиз, опустив голову, стыдясь, что у него никогда не хватало мужества искренно высказать свои убеждения, спросил:
        - Какая же?
        - Та, что была открыта миру Сведенборгом[134 - Сведенборг Эмануэль (1688 -1772) — шведский естествоиспытатель и философ-мистик, проповедовавший учение о точном соответствии земных и «потусторонних» явлений.], апостолом Нового Иерусалима…
        - А, понимаю! — с горечью воскликнул маркиз. — Выходит, ни в чем нельзя быть уверенным! Так можно голову потерять!
        - Можно быть совершенно уверенным, маркиз.
        - Короче, как, по-вашему, бог существует? Да или нет?
        - Да, существует. Только не тот, о котором говорят священники.
        - А рай? Ад? Чистилище?
        - Конечно. Но они не такие, как их изображают церковь и богословы с их языческими выдумками, с их баснями для глупых баб! Всепожирающий огонь, вечные муки, видения, приносящие блаженство… Вы считаете, это серьезно?
        - Можно голову потерять! — снова воскликнул маркиз.
        - Напротив. Нет ничего утешительнее новой доктрины. Мы — хозяева своей собственной судьбы. Добро и зло, которые мы творим, определяют нашу будущую жизнь. Мы следуем от одного испытания к другому, очищаясь, возвышаясь… если мы способны самосовершенствоваться, одухотворяться…
        - Понимаю… Вы уже не раз говорили мне об этом… Но как же уверенность? Где же уверенность, я вас спрашиваю?
        - «Постучите, и отворят вам», — возвестил Иисус. Истину надо искать упорно, с чистыми и бескорыстными намерениями. Вы и все те, кто находится в вашем положении, не задумываетесь над этим. Вы во власти материального. Вы творите добро с единственным намерением заслужить себе местечко в раю; вы не совершаете зла — когда не совершаете — из страха перед адом и чистилищем… А уверенность? Она прежде всего в логике. Вы верите в абсурд. А почему верите? Потому только, что вам твердили: «Это так! А мы доказываем, что не так. Доказываем, обратите внимание!..» Этот бедный кавалер…
        - Можно голову потерять!
        Маркиз больше ничего не мог сказать. Кто же прав? Он хотел бы пожать плечами и вернуться к своему прежнему состоянию, вернуться хотя бы к тому времени, когда думал только о собственных делах и жил по-своему, пусть как дикарь, но спокойно, доверяясь только случаю, который до сих пор столько раз выручал его. Ах! Кузен Пергола так предал его своим отступничеством! А дон Аквиланте к чему клонил, рассуждая об этих своих «новых» доктринах? Слова! Слова! Слова!.. А ведь книги, которые он брал у кузена, казались ему такими убедительными! Почему он не может полагаться на собственный разум?
        И он ночь напролет перечитывал те страницы, которые прежде особенно волновали его. Увы! Впечатление от них было совсем не то, что прежде. Теперь ему казалось, что утверждения эти были не слишком-то доказательны, что они ускользают от него, едва он пытается ухватить их. Он прерывал чтение, размышлял, рассуждал вслух, словно перед ним был кто-то, с кем он спорил, расхаживая взад и вперед по комнате, тщетно пытаясь побороть страхи, осаждавшие его со всех сторон, чтобы не только напугать, но и поглумиться над ним. Неумолимая ясность сознания вынуждала его восстать против самого себя: «Ну? Ты ведь обрадовался бы, если б оказалось, что бога нет! Ты был бы доволен, если б оказалось, что душа не бессмертна! Ты отнял жизнь у божьего создания, ты сгубил в тюрьме невинного человека, а хотел бы жить спокойно, будто не совершил ничего плохого! Но ты же видишь: все время кто-то пробуждает в глубине твоей души угрызения совести, хотя ты сделал все, чтобы заткнуть себе уши и не слышать ее голоса. И этот кто-то не остановится, не успокоится, пока ты не заплатишь свой долг, пока не искупишь свою вину еще здесь, на
земле!»
        Он говорил и страшился своего голоса, который казался ему чужим, говорил и склонял голову, словно этот кто-то без обличья, без имени, громадой возвышавшийся над ним, подобно какому-то жуткому, загадочному призраку, заставлял его вновь подчиняться той могучей силе, что однажды ночью, когда на улицах завывал ветер, погнала его к дому дона Сильвио, чтобы исповедаться и освободиться от мучившего его кошмара. А теперь, что же ему делать теперь? Принять вину на себя, как велел дон Сильвио? Сейчас это казалось ему бессмысленным. Нели Казаччо умер в тюрьме. Никто, кроме него, маркиза, не вспоминал больше о Рокко Кришоне! Что же ему было делать? Пойти и броситься к ногам папы, чтобы получить отпущение грехов и наложить на себя епитимью! О! Он больше не в силах был так жить…
        И он снова восставал против самого себя: «Гордыня ослепляет тебя!.. Не хочешь запятнать имя Роккавердина!.. Лиходеев! Вот так! Ты хотел бы по-прежнему обманывать всех, как обманул людской суд!.. Ты изгнал из своего дома Христа, который докучал тебе, потому что служил укором!.. Вот до чего ты дошел! Он, да, он давил на тебя, не давал покоя… И будет преследовать тебя до последнего часа и неотвратимо разоблачит твое лицемерие!.. Что ты можешь сделать против него?»
        Резким движением он сбросил со столика эти книги, которые больше не в силах были убедить его, казались теперь глупой мистификацией, и замер, обхватив голову руками, уставившись широко раскрытыми глазами на постель, на которой видел в последнее время только скверные сны и на которой теперь уже не сможет уснуть, пока не искупит свою вину и не заслужит прощение господне. Он изумлялся тому, что дошел до такого состояния, словно внезапно налетевший вихрь перевернул все в нем. Ему казалось, что время пронеслось с невероятной быстротой и за несколько часов он постарел на двадцать лет. Хотя ничего не изменилось вокруг него. Все вещи в комнате оставались на своих местах, он смотрел на них, пересчитывал… Нет, ничего не изменилось. Только он стал другим. Почему? Почему его кузен, почувствовав приближение смерти, отказался от своих убеждений? Какое ему дело до него? А может быть, это была слабость скорее физическая, нежели душевная?
        Подняв с пола одну из книг, он полистал ее и снова углубился в чтение, злясь, что не находит в этих рассуждениях той убедительной и определенной очевидности, которая поначалу немного взбудоражила его, а потом, утешив и успокоив, заставила смотреть на мир и на жизнь оптимистически, что было для него совсем необычно. Энергия и материя, больше ничего… И вещи, которые сами собой возникали из чрева космической материи, постепенно, по мере долгой, медленной эволюции от атома к человеку… И организмы, которые совершенствовались в результате беспрестанного и бесконечного движения от минералов к растениям, от ощущения к инстинкту и человеческому разуму… И все это без вмешательства сверхъестественных сил, без чудес, без бога!.. Материя, которая, распадаясь, приобретала новые формы, новые силы…
        Ах! Он дал легко убедить себя, потому что его устраивало, что все обстоит именно так! И он никогда не был убежден до конца! Нет! Нет! Как искупить вину? Напрасно было обманывать самого себя, он должен искупить свою вину! Ему казалось невероятным, что он способен был произнести это слово — искупить! Но он чувствовал себя побежденным. Он больше не мог! Его воля, его гордость, его смелость внезапно рухнули, словно паруса под чудовищным напором ветра. С некоторых пор что-то подтачивало его силы, он уже заметил это… Он пытался воспротивиться этому, противостоять… Не сумел!.. Нужно было искупить вину! Нужно искупить!
        Тишина пугала его. На улице застонал кот — жалобно, почти что человеческим голосом: то как плачущий ребенок, то как смертельно раненный человек. Стон то удалялся, то приближался, звучал то громче, то тише, протяжнее. Недобрый знак, думалось маркизу, хотя он знал, что это любовный зов.
        И никуда ему было не деться от этого стона, как ни старался он отвлечься от него или, скорее, слить с ним воедино стенавший в его душе внутренний голос, в то время как перед его взором проходили — то поодиночке, то все сразу — скорбные фигуры жертв его ревности, его гордыни, его упрямства: Рокко Кришоне, Агриппина Сольмо, дон Сильвио Ла Чура, Цозима, Нели Казаччо. Вот Рокко, смуглый, с густыми черными волосами, с проницательными черными-пречерными глазами, с неукротимой мужественностью в голосе и жестах, и все же такой преданный ему, гордый тем, что его называют «маркизов Рокко», повторяет слова, сказанные в тот день: «Как вашей милости будет угодно!» Вот Агриппина Сольмо, кутающаяся в свою накидку из темного сукна, уходит прочь в слезах, но с мрачным упреком, почти с угрозой во взгляде. Вот дон Сильвио Ла Чура, вытянувшийся в гробу, с заострившимся носом, с глазами, провалившимися в зачерненные смертью глазницы, с навсегда запечатанным ртом, — такой, каким он с радостью увидел его, стоя в толпе возле ограды клуба. Вот Цозима, бледная, увядшая, со своей грустной, покорной улыбкой, все еще не
смеющая верить в будущее счастье, со своим надоевшим «Теперь!», которое в этот момент казалось ему пророческим: «Теперь! Теперь!..»
        Хватит ли у него смелости связать ее жизнь со своей теперь, когда он чувствовал себя во власти какой-то мстительной силы, против которой он ничего не мог сделать?.. Нет, нет! Он должен искупить свою вину, искупить совсем один, и не создавать себе еще один укор совести, обрекая это доброе создание на неминуемую гибель!
        Неминуемую!.. Он не знал ни откуда она придет, ни от кого, ни как, ни когда. Но он больше не сомневался, что разоблачающее слово будет произнесено, что возмездие рано или поздно падет на него, если он добровольно не наложит на себя епитимью и не будет ее выполнять до тех пор, пока не почувствует себя очищенным и прощенным. Дон Сильвио сказал ему: «Помните! Бог справедлив, но неумолим! Он сумеет отомстить за невинного. Пути его неисповедимы!» И вместе с этими словами он снова услышал шум ветра, рвавшего ставни, с воем и свистом метавшегося по переулку.
        Он не решался даже подняться с кресла, испытывая странное ощущение, будто его комната превратилась в замурованную со всех сторон тюремную камеру, куда его бросили умирать от ужаса и изнеможения, как несправедливо умер вместо него Нели Казаччо. Он льстил себя надеждой, что избежал людского и божьего суда, как только присяжные вынесли свой вердикт, а дон Сильвио вынужден был молчать поначалу из-за своего долга исповедника, а потом из-за смерти; когда сам он вообразил, будто избавился от бога, от веры в загробную жизнь и обрел покой, благодаря разглагольствованиям и примеру кузена Перголы… И вдруг!.. Или все это ему приснилось?.. Или он продолжал видеть сон наяву?
        Он услышал, как зачирикали воробьи на крышах, различил сквозь неплотно прикрытые ставни балконной двери слабый свет зари, и ему показалось, что он на самом деле пробудился от какого-то кошмарного сна. Он распахнул дверь на балкон, вдохнул всей грудью утреннюю свежесть и почувствовал, что по мере наступления дня его заполняет приятное ощущение благополучия. Воробьи, весело чирикая, скакали друг за другом по крыше. Ласточки щебетали возле водосточных труб, на которые подвесили свои гнезда, в домах послышались первые звуки, в переулке начиналась обычная жизнь. И солнце, уже золотившее верхушки колоколен и куполов, медленно и величаво струило свой свет на крыши, приближало далекие холмы и горы, красивой дугой огибавшие эти холмы, что уменьшались и терялись в бескрайней долине, покрытой всходами, сверкающими в тенистых местах росой.
        Когда совсем разгорелся дневной свет, печальные призраки, мучившие его ночью, окончательно исчезли. И едва он снова представил себе кузена Перголу в белом нитяном колпаке, натянутом на самые уши, с обернутым пластырями горлом, обмотанным серым шерстяным шарфом, сидящего в постели, опираясь на гору подушек, с багровым лицом и опухшими глазами, то смех, который он подавил тогда в комнате с горящими свечами в канделябрах из позолоченного дерева, стоявших возле ларцов с мощами и серебряного вервия Христа бичуемого, тот смех, подавленный не столько волнением, сколько из-за присутствия опечаленной жены и детей кузена, теперь неудержимо вырвался из его груди, когда он увидел голубое, светлое небо, купола, колокольни, дома Раббато, поля, холмы и не было в нем никакой горечи разочарования, словно он понял наконец, что переусердствовал, малодушно поддался впечатлению! И он с удовлетворением глубоко вздохнул всей грудью!
        24
        Кормилица Грация, принеся ему кофе, сообщила хорошую новость:
        - Сын мой, успокойся. Твой кузен вне опасности. Его жена прислала сказать тебе об этом. Нарыв в горле вдруг прорвался около полуночи. Он мог поесть немного супа. Святой Биаджо и Христос бичуемый совершили чудо.
        - Вдвоем, матушка Грация? Одному оказалось не под силу?
        Он попытался засмеяться, но смех застыл на его губах.
        Позднее, гоня во весь опор вниз по большой дороге запряженных в коляску мулов, маркиз почувствовал, что его вновь охватило какое-то смутное беспокойство, какой-то неожиданный страх, напомнивший об ужасной тревоге, пережитой ночью. Мулы, фырча и тряся головами под частыми ударами хлыста, свернули на дорогу в Марджителло, молнией пронеслись между изгородями из кактуса и с грохотом вкатили коляску во двор. Управляющий, вышедший навстречу хозяину из своей каморки на первом этаже, не удержался от тихого возгласа:
        - Бедные животные!
        Маркиз выпрыгнул из коляски, мрачный, хмурый, и едва кивнул в ответ на приветствие управляющего. Он прошел мимо в здание аграрного общества, распахнул все окна и стал медленно ходить по огромным помещениям, осматривая машины, кувшины, бочки, испытывая какую-то тоску при виде этих машин, которые еще ни разу не были в действии и, как казалось ему в этот момент, так никогда и не будут использованы, перед этими пустыми бочками и кувшинами, которые, также думалось ему, никогда не будут наполнены. Откуда такое тревожное предчувствие? Этого он не мог себе объяснить.
        Он вышел из дома, прошел за ограду из эвкалиптов и остановился на краю поля, где уже начали вызревать хлеба. Никогда прежде не доводилось ему видеть такого великолепного буйства растительности. Колосья склонялись на верхушках стеблей, таких высоких, что среди них мог бы укрыться всадник на коне. Мягко волнующееся поле простиралось на сколько хватало глаз во все стороны долины до самого подножия окружавших Раббато холмов. А на них крупными квадратами темнели виноградники, и пятнистые оливковые деревья карабкались по крутым склонам и тянули к земле свои ветви, словно хотели прикоснуться к ней. Но ни эти виноградники, сплошь увешанные — он знал это — маленькими зелеными кистями, которые через несколько месяцев под действием благотворного солнечного тепла превратятся в тяжелые темные или янтарно-желтые грозди, ни оливковые рощи, в которых после буйного цветения ветви гнулись под тяжестью созревающих плодов, не доставляли ему в этот день ни малейшей радости, как будто виноград и оливки не должны были вскоре задать работу машинам и прессам и заполнить бочки и кувшины.
        Отчего такое тревожное предчувствие? Этого он не мог себе объяснить.
        Он был недоволен собой, собственными планами, тем, что сделал и что ему хотелось бы еще сделать, — всем. Ему казалось, что все его усилия ни к чему не приведут, что они бесполезны, что даже само его существование еще более бесполезно и бессмысленно, нежели все остальное. И он снова подумал: «Ни в чем нельзя быть уверенным!» И он снова задался вопросом: «Но как же так?.. Как же так?»
        Все сызнова! Едва ему казалось, будто он укротил, одолел своего мучителя, врага, сидевшего внутри его, как обнаруживал, что тот опять заявляет о себе и начинает новый приступ, еще более мощный и упорный, чем прежде. Любая передышка оказывалась обманчивой. Все усилия оборачивались полумерой, которая успокаивала лишь на какое-то время, но не вылечивала окончательно.
        Может быть, он сам был виноват в этом. Он не оказывал обстоятельствам и впечатлениям достаточно энергичного сопротивления. Разве он не был Роккавердина?.. Ах! Он хотел быть таким же Лиходеем, какими были некогда его предки. Ни в чем нельзя было быть уверенным? И все же… Он должен был поступать так, будто совершенно в чем-то уверен!
        Заложив руки за спину, он стоял на кромке холма над волнующимся внизу морем пшеницы, широко и твердо поставив ноги, окидывая взглядом все открывающееся перед ним пространство, весь этот мощный взрыв жизни, какое-то время он почти ни о чем не думал, напряженным усилием собирая всю скрытую энергию своего атлетического тела и сурового духа. И когда почувствовал, что в висках и жилах вновь забурлила кровь, которую гнало по телу часто стучавшее сердце, когда понял, что в нем утвердилось намерение восстать против всего, что мешало его спокойствию, его счастью, он поднял руки в резком утвердительном и вызывающем жесте… И ощутил себя другим человеком! Таким, каким был несколько лет тому назад, когда его личные интересы, его прихоти были для него законом и нормой жизни. Все его теперешние беды происходили от одной-единственной слабости — от того, что он выдал Сольмо замуж! А он-то думал, будто проявил в тот день силу воли!
        Прошлое? Нужно было зачеркнуть его в самом себе, потому что уже невозможно было сделать так, чтобы не произошло того, что произошло. Поправить ошибку, насколько это было возможно, — да, но не терять присутствия духа, не унывать, не отчаиваться. И самое главное — надо принимать мир таким, каков он есть, поступать точно так же, как и другие.
        «Бог… если он есть… Есть!.. Должен быть!.. — продолжал размышлять он. — Бог, конечно, милостивее, чем люди. Только он один может в полной мере оценить наши поступки, только он, способный читать в наших душах даже лучше нас самих. Знаем ли мы порой, почему поступаем так, а не иначе? Мы — слабые стебельки, которые ветер клонит в ту сторону, в какую он дует…»
        И он оглядывал все вокруг, протягивал руки, чтобы приласкать всходы, которые склонялись от легкого прикосновения и тут же выпрямлялись, как будто через это прикосновение к ним он хотел получить прямо от самой благотворной природы новые, свежие запасы физической и духовной силы. Он чувствовал себя иным, таким, как много лет назад. И управляющий, увидевший, что он возвращается просветленным, сказал:
        - Ваша милость воспряли духом, посмотрев на эти поля!
        - Это верно, — подтвердил он, улыбаясь.
        Баронесса Лагоморто уже четверть часа лежала в постели, когда маркиз постучал в ворота.
        - Ты так напугал меня, дорогой племянник!..
        - Если бы я знал! Ведь еще не поздно, тетушка!
        Баронессы, лежавшей в чепчике на кровати с балдахином, почти не было видно под одеялами, а ее тощие руки, торчавшие из рукавов ночной сорочки и пытавшиеся прикрыть папильотки, которыми она еще имела слабость завивать волосы, казались посреди всей этой белизны еще более костлявыми и темными.
        - Так в чем дело? — спросила она, видя, что племянник молчит, и указала ему на стул.
        - Я пришел попросить вас известить синьору Муньос, что завтра…
        - А! Наконец-то!
        - И послушать, что вы мне посоветуете. Я не знаю…
        - Цозима не хотела бы ходить в муниципалитет. Лучше провести обе церемонии сразу. В твоем доме есть часовня — привилегия, полученная дедом. Я венчалась в ней. В то время туда каждое воскресенье приходил священник служить мессу. Бабушка не посещала церковь даже на пасху. Другие были времена!
        - Что касается муниципалитета, то это будет нелегко. Поговорю с советником, который исполняет обязанности мэра, Я слышал, там не хотят делать исключений.
        - Пальцы на руке не все одинаковы! Или ты не маркиз Роккавердина? Хотела бы я посмотреть, как они посмеют отказать тебе!
        - Это очень вероятно. Господа из муниципалитета злятся на меня из-за этой борьбы на выборах несколько месяцев назад.
        - Хотела бы я посмотреть, как они посмеют!
        - Во всяком случае, в муниципалитет отправимся поздно вечером…
        - Семейный праздник, сказал ты как-то. Теперь, когда и этот несчастный сочетался браком, Тиндаро не станет больше сердиться на свою дочь.
        - Он порвал и со мной из-за раскопок, которые я не позволил ему сделать в Казаликкьо.
        - Он порвал со всеми, этот сумасшедший! Его сын возвращается из Флоренции больной, похоже, у него чахотка. Бедный юноша! Кто знает, какие кутежи он там устраивал!.. Но хватит! Мы не должны давать людям повод насмехаться над нами. Этот брак будет отличным предлогом, чтобы всем нам помириться.
        - Я тоже так думаю, тетушка. Что касается нарядов и приданого Цозимы…
        - Предоставь это мне. Я обо всем договорюсь с синьорой Муньос. Она прекрасный человек, только, пожалуй, чересчур горда или, вернее, слишком щепетильна. Но я знаю, как подойти к ней, чтобы не задеть ее самолюбия.
        - Хорошо, тетушка. Я зайду к вам завтра. В какое время?
        - Я сама пошлю за тобой.
        Он не заметил собачек, что спали в постели, в ногах у баронессы, укрытые небольшим стеганым одеялом. Разбуженные голосом маркиза, они высунулись и зарычали.
        - Как? Они спят с вами, тетушка? — удивился маркиз.
        - Чтобы греть мне ноги. Им, бедняжкам тоже холодно.
        Выходя из особнячка баронессы, маркиз, немного поколебавшись, направился к дому кузена Перголы. Он чувствовал себя достаточно сильным, чтобы устоять перед впечатлениями, которые могли ожидать его там. Теперь он был полон решимости.
        «Буду воспринимать мир таким, каков он есть. Буду поступать точно так же, как все!» Он не собирался быть святым.
        Кавалер Пергола все еще был в постели, но уже без белого нитяного колпака, натянутого на самые уши, без пластырей на горле, обвязанном только шелковым платком. Со столика и комода исчезли деревянные позолоченные канделябры, ларцы с мощами, серебряное вервие Христа бичуемого, и говорил он вполне нормально, хотя еще немного хрипел. Сидя в постели, опираясь на гору подушек, он рассказывал своим детям сказку, и они выразили большое недовольство тем, что появление гостя прервало ее. Действительно, едва кавалер закончил свой рассказ о том, как неожиданно прорвались нарывы на гландах, когда он уже совсем задыхался — буквально смотрел смерти в глаза, старший из детей нетерпеливо спросил:
        - Ну а потом, папа, что сделало чудище?
        - Завтра расскажу. А теперь идите спать.
        - Нет, мы хотим сегодня! — возразила сестренка, чуть не плача.
        - Что сделало? — сдался кавалер. — Прежде чем съесть девочку, чудище схватило козу, что была с нею, и съело ее. Но оно спешило, и в горле у него застряла кость, оно задохнулось и погибло. И девочка возвратилась домой. Тут и сказке конец, а кто слушал — молодец. Довольны? Идите спать.
        Синьора Пергола, когда пришел маркиз, оставила шитье и, взяв за руки детей, огорченных, что так быстро кончилась сказка, вывела их из комнаты. Кавалер, смутившись, что оказался с кузеном наедине, сказал:
        - На этот раз мне досталось! Невозможно представить, что значит сознавать приближение смерти, когда ты в полном расцвете физических сил и умственных способностей. От такой опасности теряешь голову, тупеешь. При обычной болезни силы уже потеряны, сознание затуманено, и умирают как засыпают, ничего не замечая… Но когда в горле у вас сидит какая-то гадость и душит вас, заставляя медленно переживать все ужасы приближения смерти… О, поверьте мне, кузен!.. Такое трудно выдержать… Я готов был своими собственными руками разорвать себе горло… Улыбаетесь? Я понимаю почему… С моей стороны это было свинство… Этот вампир, настоятель Монторо, воспользовался случаем… Вырвал у меня отречение от моих убеждений. Но он вернет мне его. Я возьму его за горло…
        - Вы же сами послали за ним, как сказала мне кузина.
        - Кто теперь вспомнит, что я делал в те минуты? Тут схватишься за жало бритвы… У жены глаза опухли от слез… Дети… Я уже не рассуждал…
        - И вот святой Биаджо и Христос бичуемый…
        - Не говорите мне об этом, кузен!
        - А вы, предупреждаю вас, не говорите мне больше о ваших книгах. Я верну вам их завтра. Не хочу больше забивать себе голову… У меня есть, о чем думать. Тем более что мир все равно не изменится… Мы бредем ощупью, в потемках… Лучше обезопасить себя на всякий случай. Мы же ничего не потеряем. Если по ту сторону ничего нет… привет! А если есть?
        - Это упрек?
        - Нет. Каждый думает по-своему. А о некоторых вещах я считаю… лучше вообще не думать. Я женюсь. У меня много дел, я хочу жить спокойно. Что проку вам от этих пресловутых книг? Кормить они вас не кормят, от бед не спасают, а их у нас предостаточно! Так что же? А то, что пожмем плечами, и пусть все идет своим чередом. И потом, дорогой кузен, мы ведь не ученые. Ученые делают столько прекрасных открытий — пусть и держат их при себе. Мы не можем судить: это верно, это не верно! Откуда нам знать? Приходится верить им. А они тоже могут ошибаться. Так что же?.. Я ухожу, уже поздно.
        - Священникам только этого и надо. Они пользуются нашим невежеством.
        - Вы недолюбливаете священников. По-моему, они такие же люди, как и мы. Почему у них тонзура? Почему служат мессу? Это их занятие. Я их слушаю, а потом… поступаю, как считаю нужным. Дон Аквиланте тоже недолюбливает священников. Однако и он несет всякий вздор, еще почище, чем они. Отныне и впредь я никого не хочу слушать. Поступайте, как я. Вот увидите, это удобно. Что случилось бы, если бы вы в свое время сочетались браком в церкви? Сейчас вы исправили эту ошибку, и я одобряю это.
        - Чтобы угодить жене…
        - Вы должны были угодить ей раньше, если вы любили ее. Вы испугались. Значит, если разобраться, даже вы не уверены…
        - Хотел бы я посмотреть, что бы вы сделали на моем месте с этими проклятыми гландами! Я их удалю. Пустяковая операция, без боли и крови. Их захватывают каким-то инструментом, который одновременно и вырезает их, и выжигает. Минута — и все готово!
        - Прекрасно!.. Но вы все-таки испугались!
        Маркиз смеялся, довольный, что смог ужалить кузена и взять реванш за волнение, которое пережил в то утро, — от этой исповеди, от спектакля с мощами и всего прочего. Про себя же, возвращаясь домой, он с удовлетворением повторял:
        «Я не собираюсь быть святым!»
        25
        Два месяца спустя Цозима Муньос, ставшая маркизой Роккавердина, все еще не могла до конца поверить в свое счастье, и не только потому, что оказалась в роскоши после унизительной нищеты своей обедневшей семьи, сколько потому, что свершилась наконец давняя мечта ее юности. Тайная мечта, самообольщение, а скорее, просто воспоминание, оставшееся с той поры, когда маркиз, еще совсем юный, пробудив в ее душе чувство своими поступками и словами, которые ввели ее в заблуждение и дали повод предположить, что он не решается прямо сказать ей то, о чем, ей казалось, она догадывается, отдалился от нее в тот самый момент, как ее семья внезапно разорилась, а потом привел в свой дом женщину, которой, считали все, суждено было рано или поздно занять в нем место, предназначенное, как она полагала, ей.
        Она плакала в своей комнатушке, замкнулась в себе, но постоянно хранила в душе живейший образ того, кто впервые заставил ее сердце замирать от волнения. И посвятила себя этому воспоминанию, в уединении, без всякой надежды, не смея даже жаловаться на свою горькую судьбу, с удивительным смирением перенося все унижение нищеты, утешаясь лишь воспоминанием о тех далеких днях, тех месяцах, тех двух годах, когда множество мимолетных событий, незначительных вроде бы мелочей приятно кружили ей голову и озаряли улыбкой ее красивые губы и голубые глаза.
        Так она и увяла, молясь каждый вечер за него; она была благодарна ему за утешение, о котором он, конечно, и не подозревал, благодарна за то, что может время от времени представлять себе, что могло бы произойти и не произошло и, как ей казалось, уже никогда не произойдет. Гордясь тем, что ни разу ни словом, ни жестом не выдала никому, сколь жива в ней эта иллюзия ее молодости, она разволновалась в тот день, когда баронесса Лагоморто осторожно дала ей понять, что и она, к сожалению, обманулась, рассчитывая увидеть ее в доме Роккавердина продолжательницей традиции святых женщин, хороших, добрых хозяек, о которых еще жива была память.
        Святой была бабушка, маленькая толстенькая старушка, которая в последние годы жизни ходила к мессе, опираясь на палку, едва волоча ноги, и молилась на их фамильной скамье у амвона, которую никогда не должен был занимать никто из посторонних, для чего сиденье ее по окончании службы поднималось и запиралось на замок. Каждую пятницу по утрам добрая старушка ожидала у ворот дома своих бедняков, сидя в кожаном кресле, возле которого стояли два мешка, полные толсто нарезанных ломтей специально испеченного хлеба, и сама раздавала его подходящим к ней по очереди беднякам, одному говоря добрые слова, другому выдавая две порции, потому что у него большая семья, расспрашивая про кого-то, кто не явился, не заболел ли.
        Святой была и ее мать, бабушка маркиза Антонио. Она всего натерпелась из-за похождений своего мужа. Хоть он и был отцом баронессы, она обычно говорила: «Истина превыше всего!» К тому же все знали, что ее бедная мать была мученицей! Живя среди борзых, ищеек и других охотничьих собак, среди вооруженных до зубов полевых сторожей с такими лицами, что страшно было смотреть, — они появлялись, исчезали, разыскиваемые жандармами, вскоре вновь появлялись уже без бороды, под другими именами, в других одеждах и должны были сопровождать хозяина повсюду в качестве телохранителей, — святая женщина дрожала перед мужем и вынуждена была делать добро тайком, потому что он не любил, чтобы его дом осаждали бедняки, как это случалось, когда еще была жива бабушка, которой нельзя было запретить поступать по-своему.
        Святой, мученицей была и мать маркиза, потому что муж ее думал только о бегах борзых, одевался на английский манер и сорил деньгами на свои увлечения да на палермских актрис, вынуждая страдать от ревности и унижения доброе, ангельское создание, которому потом бог послал паралич, приковав к постели, где она и скончалась от истощения.
        О! Когда баронесса начинала вспоминать о членах своей семьи, конца этому не было. При этом она была так откровенна и искренна, что можно было подумать, будто ей даже доставляет удовольствие показывать, что Роккавердина принадлежали к какой-то едва ли не особой породе людей, неважно, в плохом или хорошем смысле. Женщины, однако, все были святые, и, наверное, некоторую долю святости она приписывала и себе самой, когда думала о горестях, которые пришлось ей пережить из-за барона, ее мужа.
        Цозима с живейшим интересом слушала рассуждения баронессы о семействе Роккавердина. И в этот вечер, когда на прощание баронесса шепнула ей на ухо: «Ах, дочь моя, кажется, бог услышал мои молитвы!» — и по интонации, по выражению глаз поняла, что та имеет в виду, она залилась краской и даже не смогла ответить, как хотела: «Почему вы так говорите?», стыдясь обнаружить, что сразу поняла, о чем идет речь.
        С тех пор когда маркиз попросил ее руки, в течение долгих месяцев, прошедших между предложением и бракосочетанием, сколько она пережила тревог, сколько выплакала слез в тишине своей комнатки, думая о той, «другой», оставившей, наверное, глубокий след в душе маркиза, и сомневаясь, сможет ли она стереть этот след!
        Она поделилась своими опасениями сперва с матерью, советуясь с нею, какой дать ответ, затем с баронессой, извиняясь за задержку с ответом, которая казалась той странной и необъяснимой.
        Синьора Муньос рассердилась на дочь:
        - Как? Ты ставишь себя на одну доску с какой-то дурной женщиной? Так низко ценишь себя, что думаешь, будто не сможешь заставить маркиза забыть ее? Но эти несчастные, дочь моя, не оставляют никаких следов. В самом деле, он ведь выдал ее замуж до того, как попросил твоей руки, и, наверное, думал о тебе. Так чего же ты опасаешься?
        А баронесса сказала:
        - Ты не права, дочь моя! Могу заверить тебя, что она совсем ушла из его сердца. Мой племянник даже слышать о ней не хочет. И если кто-нибудь упоминает ее имя, он тут же обрывает его.
        И все же, как быть? Спустя два месяца, когда маркиза Роккавердина уже никак не могла сомневаться, что навсегда принадлежит тому, кто был мечтой ее юности, потому что видела, какой заботой, какой лаской он окружил ее, как искренно выражал свою покорность, она вновь почувствовала рождающиеся в душе приступы глухой ревности, которые столько лет втайне терзали ее, как будто именно эта ласковая заботливость, это выражение покорности еще более, чем все прочее, были вызваны стараниями маркиза скрыть истинное состояние своей души.
        Кормилица Грация, увидев ее, когда она приехала из муниципалитета, чтобы получить благословение в домашней часовне, где со времени смерти маркизы-матери не проводилось ни одной службы, бросилась на колени, плача от радости, поцеловала пол, благодаря господа за утешение, которое он послал ей прежде, чем она навсегда закроет глаза, и воскликнула:
        - Теперь на этот дом вновь ниспослана благодать! Теперь сюда вошла милость божия!
        И в последующие дни бедная старуха, немного поглупевшая от старости, еще не раз повторяла это восклицание, и маркиза даже спросила ее:
        - Почему? Что вы имеете в виду?
        Грация отвела душу, рассказав обо всем, что заставляло ее молча страдать, боясь огорчить «сына маркиза», когда ей приходилось прислуживать той непрошеной гостье, явившейся хозяйничать сюда, где она была недостойна даже подметать комнаты!
        - Не могу, правда, ничего плохого сказать про нее, — добавила старуха. — Она всегда меня уважала. И бог наказал бы меня, если б я сказала, что она была злой женщиной, что выгоды искала или тщеславной была! Нет, нет!.. Но ее место было не здесь. И я спрашивала ее: «Как же ты это сделала? Околдовала его, что ли?» А вот теперь у меня есть моя красавица хозяюшка! Теперь у меня есть красавица доченька, которая позволит мне называть себя так, потому что она жена того, кто почти что сын мне… Теперь на этот дом вновь ниспослана благодать. Смертный грех ушел прочь из него! Теперь сюда действительно вошла милость божия!
        Синьора Муньос, которая первые недели жила у маркиза, захотела вернуться к младшей дочери в родной дом, где многие годы была счастливой женой и матерью, а потом пережила в слезах и с разбитым сердцем разорение, наступившее после внезапной смерти мужа. Два или три раза в неделю они с Кристиной обедали в доме Роккавердина, проводили там каждое воскресенье. Тем не менее это не мешало маркизе все чаще думать о той, «другой», десять лет ходившей по этим комнатам и, казалось, оставившей тут резкий дух грешницы, столь неприятный ей, чистой душой и телом.
        Маркиз вновь вернулся к своим делам, которые почти каждый день вынуждали его ездить в Марджителло, где в самом разгаре был сбор винограда; близилось и время сбора оливок. Дважды он привозил сюда маркизу и с гордостью показывал ей машины, блестевшие, как серебряные, которым вскоре предстояло немало поработать, показывал взятую напрокат у провинциального сельскохозяйственного общества молотилку, поглощавшую огромным ртом снопы и выбрасывавшую обмолоченное зерно в готовые принять его мешки. Она сделала вид, будто интересуется и молотилкой, соединенной длинным ремнем с дымившимся рядом мотором, и машинами, которые вскоре будут залиты молодым красным вином, измазаны оливковым маслом, перепачканы выжимками и станут даже еще лучше, еще красивее, чем сейчас, — эти великолепные механизмы, выставленные явно напоказ.
        Но в то время как маркиз показывал ей все это, давая подробнейшие объяснения, превознося свою инициативу, свои планы и так рисуя будущее аграрного общества, словно невозможно было ни в малейшей степени усомниться, что оно будет именно таким, каким он представляет его себе, Цозима почувствовала, что в глубине ее души рождается разочарование, нежданная грусть, и начала понимать, что заняла в его жизни такое же по значению место, как прессы для винограда и оливок и все прочее, что постоянно занимало его, не всколыхнув в его сердце чего-то более глубокого, более нежного, что она и сама не очень-то ясно и точно представляла себе, но чего, с болью замечала она, маркизу явно недоставало.
        Она боялась, однако, что ошибается, особенно опасалась показаться или выглядеть недовольной и едва ли не неблагодарной, прося у судьбы более полного вознаграждения, нежели то, что дано ей за долгие страдания, за постоянство, за тайную преданность маркизу, когда он совсем забыл о ней, целиком увлеченный «другой», более молодой, более свежей, чем она, той, что конечно же должна была казаться ему и намного красивее.
        Поэтому ревность к прошлому опять пробуждалась в ее сердце, как когда-то. Но тогда она смирилась. Теперь же чувствовала, что не сможет примириться никогда. Как же все-таки сравнивал их маркиз? И что сделать, чтобы он перестал сравнивать?
        Синьора Муньос, баронесса, Кристина, все, с кем она виделась, ясно давали понять, что считают ее счастливой. И, заметив легкую тень грусти, туманившую ее глаза, проступавшую в характерном изгибе губ или в усталости, они спрашивали ее, не чувствует ли она легкого недомогания, и улыбались, полагая, что речь идет о признаках, которые могут служить радостным предвестием.
        Она отрицала:
        - Нет, нет. Я чувствую себя хорошо, даже очень хорошо. Разве мне чего-нибудь недостает?
        - Чего тебе может недоставать, дочь моя? — говорила ей баронесса. — Но не надо краснеть, раз уж ожидаешь такое счастье…
        - Нет этого, тетушка! Уверяю вас!
        - Тогда что же с тобой? Ты бледна…
        - Ничего, тетушка. Я всегда была немного бледна.
        - Месяц назад ты порозовела, не узнать тебя было. А теперь твоя мать даже тревожится. Надо бы тебе отказаться от этих слишком темных платьев. Не забывай, что ты замужем, что ты маркиза Роккавердина…
        Цозима, ради матери и сестры, хотела выглядеть скромно, как прежде, когда она была просто синьориной Муньос. Маркиз в брачном контракте выделил ей в приданое обширное имение Поджогранде, а на словах разрешил, более того, высказал при этом пожелание, чтобы она тратила доходы от него на нужды ее родных, не задевая при этом их законной гордости.
        Синьора Муньос возразила дочери:
        - Мы как две мухи. Того, что у нас осталось, нам достаточно.
        И маркизе пришлось приложить немало усилий, прежде чем удалось уговорить мать принять столько зерна, вина и дров, чтобы им с Кристиной не пришлось по-прежнему гнуть спины, словно нищенкам, в то время как она жила в богатстве. Некоторые вещи, ненужные в доме Роккавердина, перекочевали в пустые комнаты дома Муньос, чтобы придать им какой-то уют.
        - О мама! Разве я могла бы чувствовать себя счастливой, зная, что вам с Кристиной плохо? Сделайте это ради меня, раз уж вы не хотите жить в нашем доме, как мы с маркизом вам предлагали.
        Но когда душу ее начинал терзать, как наваждение, образ той, «другой», которая когда-то обедала, сидя напротив маркиза в той же столовой и, может быть, даже на том же месте, где теперь сидела она, которая спала если не на той же самой постели и в той же комнате, то уж во всяком случае под той же самой крышей и трогала своими руками то же белье и другие вещи, находившиеся на виду и наверняка напоминавшие о ней маркизу, то радости от сознания, что мать и сестра теперь тоже, как и она, живут в иных условиях, было уже недостаточно, чтобы заглушить тоску от коварной мысли, преследовавшей ее всякий раз, когда она оставалась одна, а особенно когда поглупевшая от старости кормилица Грация повторяла свою присказку:
        - О, теперь на этот дом вновь снизошла благодать! Теперь воистину вошла сюда милость божия!
        И огромное огорчение принес ей тот день, когда маркиз, услышав, как старуха в который раз повторяет эту присказку, зло накричал на нее:
        - Тебе что, не о чем больше говорить? Так помолчи! Ты мне уже плешь проела этим своим благословением!
        - Бедняжка! — вступилась маркиза.
        И еще ей хотелось спросить: «Почему это вам так неприятно?»
        26
        В первые недели после женитьбы маркиз испытывал радостное чувство полного обновления своей жизни благодаря трем женщинам, оживлявшим своим присутствием комнаты, в которых вот уже больше года он не видел иной женской фигуры, кроме старой, скрюченной и растрепанной кормилицы, бродившей, шаркая шлепанцами, по дому и походившей скорее на привидение, чем на женщину.
        Синьора Муньос и Кристина помогали маркизе придать обстановке, вещам, всему хозяйству тот уют, какой умеют создать в доме только женщины с их чутьем и вкусом. И маркизу казалось, что теперь весь его мрачный дом освещен другим светом, что он словно улыбается и едва ли не поет, — столь непривычно было для него слышать женские голоса то в одной, то в другой комнате, которые заполнял серебристый смех Кристины, своими звонкими переливами омолаживая все вокруг.
        Когда же синьора Муньос и Кристина вернулись к себе, маркиз с огорчением должен был признать, что впечатление, будто произошло обновление, объяснялось главным образом присутствием в его доме почти чужих для него людей, в то время как в нем самом не изменилось ничего, а если и изменилось, то совсем немногое.
        Во время первых откровенных разговоров с маркизом Цозима допустила неосторожность, рассказав ему о своем прошлом, о печальных годах, которые она провела в своей комнатке без малейшего проблеска даже отдаленной надежды, о сомнениях и опасениях, из-за которых она долго колебалась, прежде чем ответить на зов счастья, когда он попросил ее руки.
        - Сумею ли я заставить вас забыть все это?
        - Я уже все забыл, потому что вы со мной.
        - Я хотела бы принести вам полное счастье… Я была увереннее, смелее тогда, когда ждала со дня на день, с минуты на минуту одного лишь слова, которое так и не слетело с ваших губ, а мне казалось, что я читаю его в ваших глазах.
        - Вы не ошибаетесь. Я был робок. К тому же, тогда были живы мои отец и мать. Мне казалось, я не имею права ни выражать свои желания, ни принимать решения. Меня воспитали в абсолютном повиновении. А потом, когда я обрел полную свободу… когда смог делать то, что мне хочется, многое, очень многое изменилось. Я долгое время не видел вас. Наши семьи совсем перестали общаться… Тетушка, однако, верно говорит: «Браки совершаются на небесах». Так оно и случилось. Вы недовольны, что так случилось?
        О, еще бы она была недовольна!
        А он не мог не вспоминать, не сравнивать. И Цозима казалась ему слишком сдержанной, слишком холодной по сравнению с той, «другой», к которой невольно обращались его воспоминания. Он осуждал себя за это, словно за святотатство, но ничего не мог поделать, не мог прогнать призрак, вновь и вновь являвшийся ему, представавший перед ним с мельчайшими подробностями, отчего у него постепенно пробуждались и другие воспоминания, которые, как он считал, должны были бы покинуть его хотя бы потому, что Цозима стала его законной женой.
        И когда маркиза мягко, ласково и уверенно повторяла ему: «Я сумею сделать так, что вы все забудете!» — ему становилось не по себе, и он терялся, пытаясь понять, что же она имеет в виду под этим словом «все».
        К сожалению, ему никак не удавалось забыть! Напротив, он опять ощущал гнет того мрачного рока, той неотступной смутной угрозы, которая терзала его несколько месяцев назад. И испытывал угрызения совести от того, что, необдуманно связав ее жизнь со своей, вынуждал ее страдать от последствий этого рока, этой угрозы.
        Так между ним и маркизой с первых же недель их совместной жизни встало нечто такое, что ей казалось холодностью, а ему — инстинктивным отвращением, ей — естественным всплеском чувств и впечатлений, вызывавших у него сравнение, в котором, по ее мнению, она проигрывала той, «другой», ему — если не сожалением, то горьким упреком за то, что она когда-нибудь поймет, как незаслуженно обманута.
        Никто из них не решался пойти на объяснение. Оба боялись, что будет хуже, опасались узнать то, что предпочли бы не знать, о чем лучше было бы лишь подозревать, чем знать определенно.
        Она пыталась предупредить любое его желание, дать ему понять, что если в его жизни произошла такая большая перемена, то это к лучшему, а не к худшему. А он старался показать ей при каждом удобном случае, что нисколько не сомневается в ее доброте и чувствах, и подчеркивал это, так что маркиза невольно замечала его усердие, и оно казалось ей недобрым знаком.
        Однажды она робко заметила:
        - Бедная матушка Грация быстро устает, она уже не может со всем справляться. Мне не хотелось бы огорчать ее, нанимая другую служанку. Я, как могу, помогаю ей во всем. Но ее не только покидают силы, она с каждым днем все больше теряет память.
        - Вы здесь хозяйка. Поступайте, как считаете нужным, вам не надо советоваться со мной. Все, что вы решите и сделаете, я заранее одобряю. Покажите мне на деле, что вы действительно чувствуете себя маркизой Роккавердина.
        - Нет, — ответила она, — сначала следовало бы вам поговорить с ней. Она заслуживает такого уважения. Я не хотела бы, чтоб она видела во мне врага. Женщины вроде нее подозрительны. Она всегда ласково называет вас сыном. Живет здесь столько лет, почти как родственница. И такая добрая, такая ласковая!
        В этот момент матушка Грация появилась на пороге. С некоторых пор она то и дело совершала какие-нибудь нелепости. Прибегала, вообразив, будто ее звали, уходила и через несколько минут снова возвращалась, якобы по зову.
        - Ты слышала, мама Грация, что говорит маркиза?
        - Нет, сынок.
        - Она хочет взять служанку, чтобы та помогала тебе по дому. Ей кажется, что ты слишком устаешь.
        - Я ведь не госпожа.
        - Ты уже старенькая. И годы дают себя знать. Ну?
        - Пока держусь на ногах, дети мои…
        - Пора тебе на покой. Ты свяжешь мне уйму носков. Будешь сидеть в своей комнате, а в хорошую погоду на солнышке, на балконе.
        - Вы недовольны? — спросила маркиза.
        - Служанку? В помощь мне?.. Выходит, я уже ни на что не гожусь, дети мои!.. Вы правы. Уже ни на что не гожусь. Голова не держится…
        - Ну зачем же плакать? — упрекнул ее маркиз.
        - Я хотела бы всегда сама служить вам…
        - Ты и будешь по-прежнему служить, а другая будет тебе в помощь. К тому же маркиза хочет, чтобы ей прислуживала только ты. А другая будет делать работу, что потруднее.
        Матушка Грация, вытирая слезы передником, повторяла:
        - Знаю, ни на что уже не гожусь!
        - Да кто же вам это говорит, матушка Грация? Не хотите, так и не надо. Не будем больше и вспоминать об этом…
        - Ты права, доченька! Ни на что я уже не гожусь.
        - Помолчи! Ты ведь свяжешь мне много пар великолепных носков! — повторял маркиз, желая утешить ее.
        Разве он не сказал однажды: «Все, что вы решите и сделаете, я заранее одобряю»? И маркиза подумала тогда, что может воспользоваться этим разрешением, чтобы творить богоугодные дела.
        Неделю спустя снова пришла к ней несчастная вдова Нели Казаччо, умоляя взять на службу старшего из ее сыновей.
        - Вот он. Я привела его с собой, чтобы ваша милость и маркиз сами убедились, что он сильный и ловкий, хотя ему всего десять лет. Распоряжайтесь им, как вам будет угодно. В городе или в деревне, лишь бы я знала, что у него есть кусок хлеба. Ума не приложу, как и жить дальше! Только и остается, что пойти с протянутой рукой ради моих несчастных деток!.. Но господь должен прибрать меня прежде, чем я дойду до этого, и взять их всех к себе в рай раньше, чем меня.
        Маркиза не смогла ответить уклончиво, как в прошлый раз. И, глядя на мальчика — босого, в лохмотьях, бледного и худенького, по лицу которого, особенно по глазам, видно было, что он не по возрасту умен, — она разжалобилась.
        - Хочешь остаться тут? — спросила она его.
        - Да, ваша светлость!
        - Или хочешь поехать в деревню?
        - Да, ваша светлость!
        Маркиза улыбнулась. Несчастная мать, тоже улыбаясь, ласково ерошила лохматые волосы мальчика, веки ее дрожали, и слезы катились по впалым щекам. С некоторых пор маркиз больше не вспоминал о ней, и матушка Грация перестала приносить ей ту небольшую помощь, благодаря которой она выжила с детьми в этот ужасный неурожайный год. Несчастная женщина не жаловалась. Она выкручивалась, как и многие другие, собирая в поле цикорий, ромашку, всякие съедобные травы, которые вызвал к жизни дождь, и кормила себя и детей — она варила травы всего лишь с щепоткой соли и несколькими каплями оливкового масла, а чаще и без них, благословляя божественное провидение за то, что оно хоть так спасло столько бедных людей от голодной смерти.
        - Теперь я как-то выхожу из положения, — добавила вдова. — Шью, пряду. Наймусь собирать оливки, а за детьми присмотрит соседка. Ведь нас пять ртов, ваша светлость!
        - Я беру мальчика, — вдруг решительно сказала маркиза. — Нужно переодеть его, да и обуть тоже. Купите материи на одежду и снесите ее к мастро Биаджо, портному… Знаете его? И ботинки, я думаю, нужно сшить на заказ. Я дам вам денег на все. А что останется, возьмете себе.
        Слезы несчастной женщины оросили ей руку, которую та во что бы то ни стало хотела поцеловать.
        В тот вечер маркиз, поздно вернувшись из Марджителло, начал ужин в хорошем настроении.
        Маркиза, сидя напротив него, ждала, когда он закончит рассказывать о чудесных прессах для винограда и оливок, которые работали четко, как часы.
        - Когда я думаю, — продолжал он, — что в этом вот вине полоскались ноги какого-то давильщика, меня тошнит! Во времена Ноя только так и делали. Какой-нибудь толстый, приземистый негодяй ходил взад и вперед по пальменто[135 - Пальменто — помещение для выжимки винограда.], ступая по грудам винограда, утопая в нем по щиколотку волосатыми ножищами, опираясь на палку, чтобы не поскользнуться, и давя виноградинки грязными ступнями… И это невероятное свинство еще продолжается в наши дни!..
        - Вы не рассердитесь на меня, — прервала его наконец маркиза, — если я вам скажу, что тоже довольна сегодняшним днем. Я сделала доброе дело… Взяла маленького слугу…
        - Как так?
        - Позволила разжалобить себя… Мальчик лет десяти… Бедный ребенок!.. Тот сирота… помните? Я говорила вам о нем раньше… Сын несчастного Нели Казаччо… Разве я поступила неправильно?
        Она осеклась, удивившись, что маркиз помрачнел и опустил глаза, словно хотел избежать ее взгляда и не желал, чтобы на него смотрели, потом повторила вопрос:
        - Разве я поступила неправильно?
        - Нет, хотя, конечно, — с волнением в голосе произнес маркиз, — мало удовольствия видеть все время перед собой того, кто напоминает о событиях, которые меня весьма огорчили…
        - Я могу еще поправить дело, раз я ошиблась.
        - Маркиза Роккавердина, дав слово, должна держать его во что бы то ни стало!
        - Но, если разобраться, какие же такие печальные вещи может напоминать вам этот мальчонка? Если его отец умер в тюрьме, он же не виноват. Зло, уж если на то пошло, совершил тот. Я говорю так, потому что он совершил убийство из ревности. Он не был дурным человеком, не воровал. Добывал себе на жизнь охотой. Все отзываются о нем даже как о хорошем человеке. Он слишком любил свою жену. Ревность погубила его. В иные минуты, когда страсть мутит нам разум, мы не сознаем, что делаем… Я бы оправдала его…
        - А как же… убитый? — спросил маркиз. Но тут же, словно вопрос этот вырвался у него помимо воли, поспешил добавить: — Что за разговоры у нас за столом!..
        - Я не ожидала, что вы будете так недовольны моим богоугодным поступком… — мягко ответила Цозима. — Ведь бедная вдова не устает благословлять вас из благодарности за все, что вы сделали для нее и ее детей в неурожайный год. Может, вы хотели быть ее единственным благодетелем? Ну нет, отныне все благодеяния мы должны совершать вместе!
        Она улыбалась, пытаясь сгладить дурное впечатление, которое невольно произвела на маркиза, и удивлялась, что он по-прежнему молчит и даже перестал есть.
        - Никогда бы не подумала, что это так огорчит вас! — воскликнула она.
        - Это от суеверия, извините меня, — ответил он. — Возможно, я заблуждаюсь… И потом… Я привыкну к этому мальчику… Поговорим о другом…
        Он взял из вазы большую гроздь винограда и положил на тарелку маркизы:
        - Это ваш, из Поджогранде.
        Видя, что она, попробовав лишь две-три виноградинки, снова стала рассеянно постукивать по столу кончиком вилки, маркиз в некотором смущении спросил:
        - Не нравится?
        - Превосходный… Вы сказали «убитый»?..
        Маркиз посмотрел ей в глаза, пораженный тем, что она возвращается к прерванному разговору.
        - Убитый, я понимаю, был человеком из вашего дома, — продолжала она, — его звали «маркизов Рокко»! Вы любили его, потому что он был толковый и преданный слуга. Вы до сих пор не нашли ему замену… Но… раз уж мы случайно заговорили об этом, я хочу откровенно сказать вам, что я об этом думаю.
        - Говорите.
        - Будь этот человек жив, он вызывал бы у меня отвращение.
        - Отвращение?
        - Да. Человек, который может жениться на любовнице хозяина… из корысти, а не ради чего-либо другого… О! Его поведение доказывает это. Если бы он женился на ней по любви, я бы ему сочувствовала! Но он не любил ее, даже не пытался сделать вид… Приставал к чужим женам. Вы, мужчины, однако, рассуждаете по-своему… Его же супруга должна была, наверное, презирать его… Видите? Я напоминаю вам о людях и событиях, о которых мне хотелось бы, чтобы вы забыли, и которые, как вы не раз говорили мне, едва помните, словно это был давний сон…
        - Вы не поверили мне?
        - Не поверила бы, так не стала бы говорить с вами об этом. Хотя иногда… Так вот, я поэтому и говорю. Мне бы надо прямо и смело спросить вас… А вместо того я поступаю, как те, кто делает большой круг в объезд, чтобы как можно дольше не приближаться к тому месту, где боятся получить печальное известие, словно задержка заранее облегчит…
        - Что с вами, Цозима? — воскликнул маркиз, встал из-за стола и, подойдя к ней, участливо спросил: — Что вам наговорили?.. Что вы подозреваете? Эта глупая Грация, наверное…
        - Нет, не она, бедняжка!.. У меня исстрадалась душа. Знайте же это, Антонио. Я чувствую… что вы не любите меня!
        Рыдания заглушили ее последние слова.
        - Но почему? Почему? — пробормотал маркиз.
        - Это вы должны сказать мне — почему!
        27
        Он ничего не смог ответить ей, только с трудом выдавил из себя несколько шутливых слов, стараясь своим тоном успокоить ее, но она разволновалась еще больше.
        Он тоже был очень взволнован. Ему казалось, что, взяв в дом этого мальчика, маркиза ввела в него нечто большее, нежели дурное предзнаменование, — сам рок в зародыше. И он соображал, как бы помешать этому, но так, чтобы она не догадалась, что это дело его рук.
        Но в конце концов, разве все это не ребячество?
        Он пожал плечами. И, желая показать маркизе, что он не из тех, кто поддается всяким суевериям, на другой день перед отъездом в Марджителло сказал ей:
        - Вам бы следовало заказать для этого мальчика ливрею, брюки, курточку из темного сукна, обшитую желтым позументом — это цвет Роккавердина, — и фуражку с галуном.
        - О!
        - Когда был жив дедушка, наши слуги одевались так. Матушка Грация знает, где лежат старые, изъеденные молью ливреи и большие фетровые шляпы.
        - Другие времена, другие нравы.
        - Хотите, чтобы я занялся этим?
        - Нет. Мы отправим его в деревню. Пастух в Поджогранде говорил мне на прошлой неделе, что ему нужен помощник.
        - Скорее всего, так будет лучше для мальчика.
        - И для нас, — с легкой грустью в голосе добавила маркиза.
        Маркиз стоя медленно допивал кофе, а маркиза, сидя у столика, задумчиво размешивала ложечкой сахар в дымившейся перед ней чашке.
        - Я боялся, что вы уже уехали в Марджителло, — сказал кавалер Пергола, внезапно появляясь на пороге. — Извините, кузина. Ого! Какая ранняя пташка! А я думал, вы еще в постели. Доброе утро. Чашку кофе? Охотно. Не успел выпить дома, торопился сюда.
        - Что случилось? — спросил маркиз.
        - Мой приятель… ну, тот, из супрефектуры, прислал мне письмо. Вы первый в тройке. Выстрел попал в цель!..
        - Напрасно. Я не хочу быть мэром!
        - Как? После всего, что мы провернули?
        - Какое мне до этого дело? Разбирайтесь сами. У меня своих забот выше головы.
        - Маркиз прав, кузен.
        - Вот те на!.. На вас ведь рассчитывали. Во всяком случае, пока достаточно только вашего имени, а потом надо будет окружить себя верными советниками.
        - Я и себе-то не очень доверяю, — ответил маркиз.
        - Вот этого уж никто не ожидал! Подумайте как следует, кузен!
        - Раз я сказал нет, значит, нет!.. Хотите поехать со мной в Марджителло?! Сегодня будем заливать белое вино… Его немного, но зато из отборнейшего винограда.
        - Я еще успею попробовать его!
        Маркиз уехал, оставив кавалера, чертыхавшегося из уважения к кузине про себя.
        - Он бросает нас в самый трудный момент! Вы должны бы убедить его, — сказал он маркизе, с мольбой складывая руки. — Женщины творят чудеса, когда захотят.
        - Вы же слышали его: «Раз я сказал нет, значит, нет!» И потом… Вы знаете его лучше меня.
        - К сожалению, он — Роккавердина… Если упрется, ничего с ним не поделаешь. Нужно дожидаться, пока ему не надоест. Сейчас у него в голове только оливковое масло и вино. С ним нельзя говорить ни о чем другом. Возможно, через год-другой он пошлет к черту все эти машины, бочки и кувшины! С той женщиной — я говорю вам об этом, потому что дело прошлое, — он поступил точно так же. Всем уже казалось, что спустя десять лет он совершит глупость и женится на ней… А он в один прекрасный день отдает ее в жены Рокко Кришоне. Сам отдал, почти навязал… Рокко не мог отказать ему… Он дал бы четвертовать себя ради хозяина… Она была его женой и не женой, как болтали злые языки… И когда Рокко был убит, все думали: теперь Сольмо вернется к хозяину. Да где там!.. Я говорю о ней потому, что вы ведь не станете его ревновать. Теперь разве что к машинам и к аграрному обществу… В своем отношении к женщинам он не похож на других Роккавердина. Все они были известными волокитами — старый маркиз, отец кузена, даже в преклонные годы… Конечно, к тому времени у него появилось оправдание — паралич жены… Бедная тетушка! Сколько ей
пришлось пережить… А она была очень красива… Вы знали ее? Нет, вы не могли ее знать. А что с выборами? Еще одна прихоть. Но ему быстро надоело… Сотворите чудо, кузина! Не оставлять же нам город во власти каких-то проходимцев? Что люди подумают? Что маркиз Роккавердина испугался? Это неправда. Но так подумают и станут болтать!.. Я прямо готов локти себе кусать! Хорошо же мы будем выглядеть перед супрефектом! Он его выдвинул, не сомневаясь, что маркиз согласится на это назначение. Мы так старались! Сотворите чудо!..
        Ах, она хотела бы сотворить чудо, только совсем другое! Но чувствовала, что не в силах. И в тот же день сказала об этом своей матери, которая все допытывалась:
        - Ну что с тобой творится? Что происходит?
        - Наверное, я ошиблась, мама!
        - Как так?
        - Я чувствую себя совсем одинокой, мама!
        - Что ты хочешь этим сказать?
        - Мы обманулись, и он, и я. Его сердце закрыто для меня. Он взял меня в жены, как мог взять любую другую женщину… Возможно, не права была я… Я не должна была входить в этот дом… В нем еще жив призрак той, «другой». Я чувствую это, вижу…
        - Что же ты чувствуешь? Что видишь?
        - Ничего! Не знаю… И все же я уверена, что не ошибаюсь.
        - Пресвятая богородица! И зачем так изводить себя!
        - Ах, мама! Я не хотела говорить об этом, чтобы не огорчать тебя. Но у меня бы сердце разорвалось, если б я не отвела душу… Дай мне сказать тебе все. Я смирилась, давно смирилась. Ты ничего не знала об этом еще несколько месяцев назад. У тебя своих горестей хватало. Зачем было говорить тебе об этом? И когда то, на что, казалось, уже глупо было надеяться, стало вдруг возможным, ты помнишь, я заколебалась, я долго не решалась, опасаясь того, что, к сожалению, и случилось! Да, мама. Между мною и им все время стоит та, «другая», — живое воспоминание!.. Я не ошибаюсь. Разве я человек, разве я здесь свой человек, близкий друг?.. Я — мебель.
        - Как ты ошибаешься, дочь моя! Ну, вышло между вами какое-то недоразумение, так надо объясниться. Муж и жена должны так поступать, иначе все усложняется. Каждый воображает, будто за этим кроется что-то серьезное… А на самом деле и нет ничего!
        - А если есть нечто худшее, чем то, что предполагаешь?
        - Не может быть. Всего-то через полгода! У маркиза столько забот в голове. Дела поглощают его, доставляют немало хлопот. А ты выдумываешь все и мучаешься… Как же ты хочешь, чтоб он узнал обо всем этом? Как он догадается?
        - Я сказала ему: «Антонио, я чувствую, что вы не любите меня!» Я плакала, говоря это…
        - Ну и что?
        - Он рассмеялся, ответил шуткой, но смех его был недобрый и шутил он через силу.
        - Тебе показалось. Он прав. Мужчины не понимают некоторых касающихся нас, женщин, вещей, ничего не значащих для них. А ты из-за этого губишь свое здоровье. Не замечаешь, что таешь с каждым днем. Ты бледна… Ты никогда не была такой. О чем ты думала, когда выходила замуж? Что не придется нести никакого креста? У него странный характер. Терпи его таким, каков он есть. Мне было куда тяжелее! Я выполняла волю господа, я всегда смирялась, ты это видела! Что тебя так тревожит?
        - Его молчание, мама!
        - Маркиз не слишком щедр в проявлении чувств. Так уж он устроен. Ты хотела бы переделать его?
        - Не знаю. Иногда он подолгу сидит в глубокой задумчивости, с очень мрачным лицом, а потом, когда очнется, смотрит на меня с испугом, словно боится, что я угадала его мысли. И когда я спрашиваю: «О чем вы думаете?» — отвечает уклончиво: «Ни о чем! Ни о чем!»
        - Так, значит, ни о чем. Хочешь, я поговорю с ним? Или попрошу баронессу поговорить?
        - Нет. Может быть, я не права.
        - Ты безусловно не права.
        - Да, да, мама, я не права. Я понимаю это. Не огорчайся из-за меня!
        Уезжая, маркиз сказал ей: «Сегодня вернусь пораньше». Но был уже час ночи, и маркиза, выглядывая с балкона на улицу, начинала тревожиться, что его нет так долго.
        Она испугалась, увидев, что приехал только Титта верхом на муле.
        - С маркизом что-нибудь случилось?
        - Ничего, ваша светлость.
        Спрыгнув с мула и привязав его к одному из железных колец, вделанных в стену по обе стороны от ворот, Титта поспешил войти в дом. Она бросилась ему навстречу в прихожую.
        - Не волнуйтесь, ваша светлость. Дело в том, что…
        - Маркизу плохо?
        - Нет, ваша светлость. Меня послали за судьей и карабинерами. В Марджителло повесился… кум Санти Димауро.
        - О боже!.. Почему? Как?
        - Он повесился на своей земле, которую продал маркизу два года назад. Он не раз говорил: «Рано или поздно я приду сюда умирать». И несчастный сдержал слово. Он жалел, что продал этот надел… Время от времени его видели там, он сидел у дороги, опершись локтями о колени, опустив голову. «Что вы тут делаете, кум Санти?» — «Смотрю на свою землю, которая теперь уже не моя!» — «Вы же получили за нее кучу денег!» — «Да, но мне нужна моя земля!»
        - Почему он продал ее?
        - О! Он обычно рассказывал длинную историю. Говорил, что из-за суда по делу об убийстве Рокко Кришоне… Он обиделся на маркиза, который не захотел вмешаться… Следователь… знаете, ваша светлость… Когда идет следствие, собирают все показания… А поскольку следователь… Длинная история!.. Но он сам пришел к маркизу и сказал: «Вашей светлости нужен этот кусок земли? Возьмите его». Его земля оказалась в самой середине Марджителло, и старик иногда запахивал лишнее… Крестьяне, когда могут прихватить пядь земли, не очень-то церемонятся. Кум Рокко, блаженной памяти, был не из тех, кто допустит такое, он защищал интересы хозяина. И маркиз никогда не найдет другого такого слуги, ваша светлость! Ну вот старик пришел к маркизу и говорит: «Вашей милости нужен этот кусок земли? Так возьмите его!» Потом старик пожалел. Приходил плакать на этот клочок, словно там кто-то похоронен… А хозяин тут при чем? И теперь он назло ему повесился там на дереве… Кто увидел его? Он висел перед домиком… Когда мы ехали в коляске, мулы — а у животных нюх лучше, чем у людей, — встали и ни с места: ни вперед, ни назад. Я осмотрелся,
чтобы понять, что же так напугало бедных животных… Святая мадонна! Соскакиваю с козел, выходит из коляски и маркиз, оба мы стали бледнее покойника. Вовек не забуду, пока жив!.. Висит он весь синий, глаза выпучены, язык вывалился… Трогаю его, а он холодный!.. Тогда мы вернулись в Марджителло… Маркиз от расстройства даже слова вымолвить не мог. Упал на постель. Теперь ему лучше… И послал меня предупредить вашу милость. А я должен пойти к судье и к карабинерам… Покойник все еще висит там… Сам захотел погубить свою душу!
        Маркиза слушала его не перебивая, и мурашки пробегали у нее по коже, словно тело старого крестьянина с посиневшим лицом, выпученными глазами и вывалившимся языком висело прямо перед нею, раскачиваясь на ветке дерева, к которому привело его отчаяние.
        - Да простит его господь! — взволнованно произнесла она. — А маркиз все же не вернулся? Скажите правду, Титта, ему плохо?
        - Да нет, ваша милость, нет! Он ждет судью, карабинеров и рабочих, которые должны унести покойника… Он нарочно послал меня… И если ваша милость позволит…
        В ту ночь маркиза побоялась спать одна в своей комнате. Она сказала матушке Грации:
        - Помолимся за упокой души несчастного.
        Не дойдя и до середины молитвы, Грация уснула в кресле, куда ее усадила хозяйка, и Цозима, как была в одежде, упала на кровать, уверенная, что не сомкнет глаз, с невыразимой тоской в душе и каким-то неодолимым предчувствием печальных событий, которым суждено рано или поздно произойти из-за дурного воздействия этого покойника.
        28
        В ту ночь маркиз тоже не спал в Марджителло. Он послал двоих мужчин сторожить повесившегося, пока не появится кто-нибудь из его племянников. И, придя в себя от потрясения, вызванного неприятным зрелищем, он спустился в большую комнату на первом этаже, где батраки, управляющий и другие мужчины ели бобовый суп и обсуждали случившееся.
        При появлении хозяина все замолчали.
        Затем один из них, протянув управляющему пустую тарелку, чтобы тот наполнил ее, позволил себе заметить:
        - Пошлем тарелку бобов и куму Санти! — И усмехнулся своей шутке, кое-кто поддержал его.
        Управляющий, повернувшись к маркизу, сказал:
        - Давно уже никто не вешался в Раббато. Много, очень много лет назад повесился Роспо, лепщик по гипсу, когда вернулся с каторги. Затем мастро Паоло, владелец табачной лавки, из-за того, что от него сбежала жена с полевым сторожем, служившим у Пиньятаро, да еще прихватила с собой золото и деньги. И больше о ней не было ни слуху ни духу.
        - Кум Санти стал третьим! Немало смелости надо, чтобы повесить себя своими собственными руками! — сказал один из батраков.
        - Теперь станут болтать, будто он повесился из-за меня! — воскликнул маркиз.
        - А что, разве это ваша светлость приказала ему: «Лезь в петлю»? — ответил управляющий.
        - Будто я украл у него эти проклятые несколько камней! Он сам пришел ко мне, своими ногами. Взял семьдесят унций серебряными монетами по двенадцать тари каждая. А потом еще ходил и рассказывал всем, кому не лень было слушать, будто это я замучил его тяжбами, когда старый вор нарушал границы моего участка… Про это он, однако, молчал!
        - Такова уж судьба! — тяжело вздохнул управляющий. — Все судьба… Если уж что суждено… Тут говорили о Роспо, лепщике по гипсу. Мне рассказывал о нем отец… Вот тот, ничего не скажешь, правильно сделал, что повесился!..
        - Почему? — спросил молодой крестьянин, продолжая жевать.
        - Он украл пектораль[136 - Пектораль — шейное металлическое украшение, облегающее грудь и плечи.] у мадонны… И кольца, серьги, булавки, все подношения верующих, и серебряный венец, и венец младенца Иисуса в капелле церкви святого Исидоро, и дискосы из ризницы… Их было четверо воров, и поймали их потому, что Роспо взял себе львиную долю, а один из дружков его заложил. Их осудили на пожизненную каторгу. В те времена не шутили, когда речь шла о святынях. Но в сорок восьмом революция освободила всех каторжников… И лепщик из гипса, найдя дома шестнадцатилетнюю девушку, не захотел верить, что это его дочь, хотя жена клялась, что он оставил ее беременной на одном месяце, когда его арестовали. Что ему было делать? Убить жену за измену и снова вернуться на каторгу? Вашей светлости неинтересно слушать эту историю… Вы могли бы рассказать ее лучше, чем я.
        - Продолжайте, — ответил маркиз. — Я слышал ее однажды, но не знаю всех подробностей.
        - Надо было слышать, как рассказывал ее мой отец… Роспо жил напротив нас, там, где теперь живет дон Розарио, аптекарь, который надстроил еще один этаж с балконами и покрасил фасад в красный цвет. Отец говорил, что Роспо был низенький, сухонький человечек, комок нервов, неразговорчивый и с каторги вернулся с очень бледной кожей. Еще бы! Шестнадцать лет солнца не видел! Кто мог ожидать, что он вернется? Он явился к жене и дочери словно воскресший из мертвых. Даже жена не узнала его. И когда он услышал: «Это твоя дочь!» — так посмотрел на девушку… «Благодарение богу!» — сухо ответил он. Жена все поняла, — и в слезы. Роспо прямо позеленел, рассказывал отец. Все соседи, что сбежались к ним, стали защищать женщину. И Роспо кивал головой: «Ну-ну, ладно. Что я такого сказал! Благодарение богу!» Но он был страшен, рассказывал отец… Простите, ваша милость, — добавил управляющий, снова обращаясь к маркизу, который, как казалось, слушал рассеянно, — я не мастер рассказывать эту историю, меня и на свете тогда еще не было, но я столько раз слышал ее от отца, что могу повторить слово в слово.
        - И он повесился из-за измены? — спросил другой крестьянин.
        - Какое там! Все думали: «Вот теперь он убьет жену!» Ничего подобного. На другой день он снова принялся за свое ремесло. А с женой ни слова, ни звука. Только время от времени уводил дочь в свою мастерскую, где обжигал гипс. И жена дрожала: «Что он там делает? Еще зарежет это несчастное создание!» Не смела и заикнуться, однако. И соседи помалкивали, боялись его: он вернулся с каторги и так совсем бледный, а тут еще бледнее смерти сделался, как будто солнце и воздух не могли наложить на него загар. Короче говоря… Пресвятая дева! Кажется, быть такого не может!.. Теперь он уже был убежден, что это не его дочь. И она тоже, несчастная, поверила ему — он заставил — и возненавидела мать. Каждый день скандалы и оскорбления, если она не уходила с отцом в мастерскую… Наконец мать все поняла. Плакала с утра до ночи в те дни, когда оставалась одна. Соседки спрашивали: «Что с вами, кума?» — «Проклятье на моем доме!» Не говорила, в чем дело. Потом всем уже стало ясно… Надо было быть слепым, чтобы не понять. Этой бесстыжей мало было… Словом, несчастная мать все видела и должна была молчать. Будь на ее месте
другая женщина!.. Куда ни шло! Но родная дочь! Такой скандал! И соседи делали вид, будто ничего не замечают из страха перед каторжником.
        - Господи! Да он правильно сделал, раз это была не его дочь!
        - Не говорите так, кум Кола, — продолжал управляющий. — Это была его дочь! В конце концов мать слегла и уже при смерти, прежде чем принять причастие, поклялась ему в присутствии священника, державшего в руках освященную облатку, и перед всем миром: «Я скоро предстану перед господом!» О! Перед смертью не лгут. И два дня спустя… Мой отец рассказывал: «Мне понадобился мешок мела, и я спрашиваю его дочь: „Где твой отец?“» Она отвечает: «В хлеву, кормит ослов». У него было шесть ослов, чтобы возить гипс. Я иду в хлев — дверь рядом. Зову. Никто не отвечает. Толкаю дверь, вхожу… — тут отец всегда осенял себя крестным знамением, — Роспо повесился на одном из колец кормушки на ослиной узде… Шесть ослов спокойно жевали солому… Он свершил суд собственными руками! И люди решили, что это было наказание божие, потому что Роспо украл золото мадонны, и чаши, и дискосы!.. Это был первый случай в нашем городе. Никто не помнит, чтобы прежде кто-нибудь из жителей Раббато наложил на себя руки.
        - Роспо открыл дорогу, и другие пошли за ним! — заключил кум Кола. — А я между тем пошел спать.
        - Я тоже! Я тоже! Уже поздно. Спокойной ночи!
        Трое остались с управляющим и маркизом.
        - Ваша милость тоже хочет спать.
        - Нет, не хочу.
        - Теперь разве кто-нибудь поедет ночью по проселку? — сказал один из крестьян, раскуривая трубку.
        - Боишься духов? Ха-ха!
        - Вот вы смеетесь, кум. А кто видел их собственными глазами, как я сейчас вижу хозяина и вас…
        - Ты был пьян тогда.
        - Ну, конечно, от вина, которым угощают Крисанти! Разбавленный уксус. Поверьте мне, дорОгой я думал о матери, которую оставил больной, бедняжку. Светила луна. На ясном небе мерцали звезды, и собака Сидоти лаяла возле дома, где дверь еще была открыта и кто-то разговаривал… Слышны были только голоса, слов не разобрать… Так что, сами понимаете, еще не поздно было. Может, час ночи или немного больше…
        - Ну и что? — спросил маркиз, заметив, что крестьянин умолк, снова набивая трубку.
        - У меня мурашки пробегают по спине всякий раз, как вспоминаю об этом. Раньше я тоже всегда говорил: «Глупости! Выдумки!», когда слышал разговоры о таких вещах. Но теперь голову дам на отсечение, ваша светлость, — потому что это правда, — если бы меня кто-нибудь заставил сказать, будь это не так… Я ехал посреди проселочной дороги, здесь, в Марджителло, и никого впереди не было. Видно-то было хорошо… К тому же, если б речь шла о пешеходе, может, я и не заметил бы его… Но всадника! Я по крайней мере хоть топот мула должен был бы услышать… И вдруг!.. Мул и человек, сидевший на нем, словно выросли прямо из-под земли! Мул прыгал, крутился во все стороны… Шагах в двадцати, ваша светлость, я крикнул: «Эй, осторожнее!» Я побоялся, как бы он не налетел на меня… Тут везде изгородь из кактуса, деться некуда, я и остановился. А мул прыгал и крутился, фыркая и сопя. Я увидел, что человек закачался, и услышал, как он тяжело рухнул на землю… Я хотел подбежать к нему… Святой Иисусе! Человека с мулом поглотила земля, откуда они и появились!.. У меня кровь заледенела в жилах!.. Как раз на том самом месте, где был
убит Рокко Кришоне, ваша светлость… Я думал только о моей бедной больной матери, а вовсе не об убитом!.. Я видел своими собственными глазами и слышал своими ушами — теперь ни за что не поеду так поздно, даже если мне скажут: «Вот тебе тысяча унций!..» Не верите мне, ваша милость?
        Маркиз поднялся со стула, бледный, с пересохшим ртом, и, пытаясь скрыть дрожь, которая охватила его, стал ходить взад и вперед по комнате, повернувшись спиной к крестьянам.
        - Я людей боюсь, души покойников мне не страшны! — воскликнул управляющий. — Как-то возвращался я с поля около полуночи. Луна светила так ярко, что видно было как днем. И вдруг у церкви святого Антонио появляется призрак, завернутый в простыню, а на голове мотовило крутится и крутится! Останавливаюсь… и он останавливается. А мотовило все крутится. Не поверите, у меня душа ушла в пятки! И тут мне показалось, что призрак хочет преградить мне дорогу, я и закричал: «Ради мадонны!» И погремел в кармане ключом от дома, ножичком с железной ручкой да двумя сольдо, будто взводил курок пистолета… И бросился к нему, чтобы поймать за край простыни. «Кум Нунцио, что вы делаете!..» Призраком оказался этот негодяй Тестасекка. «Это вы, кум?» — «Тише, вы ничего не видели!» И о том, что я видел, я и в самом деле никогда никому не говорил… Человек, спускавшийся с балкона по веревочной лестнице…
        - Вор?
        - Да, из тех, что выращивают кое-что на лбу у мужей… Любой другой на моем месте убежал бы и теперь рассказывал бы, как и вы, про призрака с простыней и мотовилом на голове.
        - А как же мул и всадник, что исчезли под землей в мгновение ока? — снова спросил крестьянин, который кончил курить и теперь выбивал пепел из трубки на ладонь.
        - Что вы обо всем этом скажете, ваша милость? — поинтересовался управляющий.
        Маркиз не ответил и долго еще ходил взад и вперед по комнате, опустив голову и заложив руки за спину, сжимая время от времени губы, словно стараясь сдержать слова, что вертелись у него на языке. Он то и дело пожимал плечами, уйдя в какие-то размышления, которые, похоже, заставили его забыть, где он находится.
        - Пойдемте и мы спать! — сказал один из крестьян.
        Двое других тоже поднялись.
        - Доброй ночи, ваша милость!
        Маркиз кивнул им вместо ответа и остановился посреди комнаты.
        - Судьба! — воскликнул управляющий. — Что тут поделаешь, ваша светлость? Тот самый кирпич, который падает с неба, когда совсем не ждешь! Если позволите, я лягу на кровать Титты, на случай если вашей милости что-нибудь понадобится.
        И он взял лампу, чтобы проводить хозяина наверх.
        - Хорошо, — согласился маркиз.
        Двор был залит лунным светом. В глубокой ночной тишине лишь доносилась откуда-то издалека песня.
        29
        Дома у него было полно народу. Синьора Муньос, Кристина, кавалер Пергола, дон Аквиланте поспешили сюда, как только разнеслось по Раббато известие о самоубийстве старого Димауро. Об этом ходили самые страшные слухи.
        Старик, приготовив петлю, дождался, когда будет проезжать маркиз, и, обрушив на него все мыслимые и немыслимые проклятия, повесился у него на глазах. Маркиз от испуга свалился на землю как подкошенный, его отнесли в дом, и там он пришел в себя только через два часа!..
        Старик явился к маркизу с веревкой в руках:
        - Возвращаю вам семьдесят унций. Отдайте мне мою землю, или, видит бог, повешусь вон на том дереве!
        - Вешайтесь, если вам так хочется. Может, вам мыла дать для веревки?
        После такого жестокого ответа маркиза бедный кум Санти пошел и в самом деле повесился. Маркиз спокойно смотрел на все это из окна и даже не подумал послать кого-нибудь, чтобы помешать этой глупости!..
        Старик сказал одному из племянников:
        - Завтра маркиз найдет новый плод на ветке миндального дерева на моем участке в Марджителло. И подавится им!
        Племянник спросил:
        - Какой такой плод?
        - Увидишь.
        А утром ушел, никому ничего не сказав. Племянник думал, что он в церкви… А бедняга побежал вешаться!..
        Титта, уехавший рано утром в Марджителло с судьей и карабинерами, оставил маркизу в большом волнении.
        Увидев мать, Цозима бросилась ей на грудь и разрыдалась:
        - Какое несчастье, мама, какое несчастье!
        Но тут появился кавалер Пергола:
        - Перестаньте, кузина!.. Ну при чем тут маркиз?
        Дон Аквиланте немного успокоил ее, подробно рассказав, как было дело. Никто не мог знать лучше него, потому что он заключал эту сделку. У маркиза тогда совсем другое было в голове, а не земля кума Санти!
        - Старик пришел ко мне: «Синьор адвокат, закончим это дело!» Я поначалу и не понял: «Что мы должны кончать?» — «Да эту историю с моим участком в Марджителло». — «Вы наконец решились?…»
        - Но почему же?.. — воскликнула маркиза, сжимая руки. — Почему же?
        - Потому что старый скряга хотел бы иметь и землю, и деньги. Все крестьяне таковы. Вор на воре сидит. Животные! Скоты в человеческом обличье.
        Он говорил это с загадочным видом, качая головой, щурясь, как будто в словах этих скрывался некий глубокий смысл, объяснять который было бы бесполезно: ни синьора, ни кавалер Пергола ничего не поняли бы.
        При появлении маркиза в дверях гостиной все умолкли, не решаясь произнести ни слова.
        - Что здесь происходит? Оплакиваете? — невольно воскликнул маркиз. Ему и в самом деле показалось, будто он вошел в комнату, где родственники умершего молчаливо принимают самых близких людей по обычаю, скорее всего восточному, еще живущему в Сицилии.
        - Как вы себя чувствуете? — спросила маркиза.
        - Я?.. Прекрасно!..
        Он был бледен, и в голосе его слышалось сильное раздражение.
        - Прекрасно, говорю вам! — повторил он в ответ на недоуменный жест маркизы.
        - Только этого еще не хватало, — вмешался кавалер Пергола, — чтобы у кузена болела голова из-за того, что какой-то болван вздумал повеситься!
        - Жаль только, что мне не удалось выспаться прошлой ночью, — добавил маркиз. — Пойду посплю пару часов.
        Маркиза направилась за ним в спальню.
        - Спасибо, мне ничего не нужно, — сказал он.
        - Выпейте хотя бы кофе с желтком.
        - Не хочу. Дайте мне поспать пару часов.
        - Я знаю, вам было плохо…
        - Плохо? Отчего? Что я — ребенок?
        - Его унесли? — спросила маркиза, помолчав немного.
        - Конечно, унесли ко всем чертям! Да разве вы не понимаете, что я не хочу говорить об этом?.. Что я хочу… спать!
        Маркиза с изумлением посмотрела на него и вышла из комнаты, крайне униженная, как будто ее выгнали. Закрыв дверь, она остановилась и какое-то время стояла держась за медную ручку и стараясь прийти в себя, прежде чем вернуться в гостиную.
        - Он уже лег? — спросил дядюшка дон Тиндаро, пришедший, пока ее не было. — Жаль!.. А я хотел показать ему…
        И он взял из рук кавалера Перголы какого-то странного серебряного божка, свое самое ценное приобретение за весь год, как он уверял.
        - Ну, племянница?.. Сокровище!.. Египетская работа!.. Анибус — бог с собачьей головой… Ума не приложу, как он оказался тут… И сколько веков пролежал здесь? Он был в метре от поверхности… Его случайно выкопал один крестьянин и принес мне… «Я дам тебе два пиастра[137 - Пиастр (буквально — пластинка серебра) — итальянское название старинной испанской монеты «песо».], согласен?» И честно скажу, поначалу я даже не понял, какая это ценная вещь. Потом рассмотрел получше… Серебро, без сомнения… Но даже если и не серебро… Ценность не в материале, а в том, что эта фигурка изображает… Вы только представьте, дорогая племянница, что держите в руках вещицу, которой несколько тысяч лет!.. Я пришел специально, чтобы показать ему… ну и узнать, что же правда в том, что мне сказали. Он повесился на глазах у маркиза?.. И никто не догадался обрезать веревку? Должны же были это сделать…
        - Вы так считаете, папа? — прервал его кавалер Пергола.
        - И я ответил точно так же: «Вы так считаете?»
        - Такое могло произойти и с вами. Допустим, какой-нибудь негодяй сказал крестьянину, который продал вам этого божка: «Болван! Упустил такой случай! Эта вещица стоит больше тысячи унций…» И тот от огорчения…
        - Но я его тут же предупредил: «Смотри, я даю тебе два пиастра. Если же кто-то даст больше… Покажи, кому хочешь. Только я хотел бы, чтобы ты отдал предпочтение мне. Кто-нибудь даст десять? Тогда я дам десять с половиной пиастров». И если бы он пришел ко мне и сказал… (Они так невежественны, эти крестьяне. И всегда считают, что благородные люди их обманывают!..) Тогда я ответил бы ему: «Бери назад! И верни мне два пиастра!» И мне было бы очень и очень нелегко это сделать. Мой племянник маркиз другого мнения. Сделка есть сделка. Она для того и заключается, чтобы потом не идти на попятную. Он прав. Ну а если имеешь дело с невеждами, которые к тому же еще и подозрительны и зловредны? Лучше всего вообще не иметь с ними никаких дел. Тем более, не все ли ему равно, есть у него эта пядь земли или нет ее. Увидев, что старик пожалел о продаже и приходит на этот клочок земли оплакивать потерю… (Вы можете отнять у крестьянина жену, дочь, он будет молчать, на все закроет глаза, но кусок земли — нет!.. Это все равно что вырвать у него частицу сердца.) Так вот, увидев, что старик пожалел о продаже, я бы сразу же
предложил ему расторгнуть сделку — вот вам ваш участок, отдавайте мои семьдесят унций… И плюнем на это, как говорится. Я же советовал ему несколько недель спустя после сделки: «Дорогой племянник, отделайся ты от этого кума Санти Димауро!» Но твой муж, извини меня, дорогая племянница, твердолобый!.. Как и все Роккавердина! Послушай он меня, так и не случилось бы того, что случилось, а ты не была бы сейчас перепугана насмерть — глаза смотрят, а не видят… Хорошо рассмотрела этого божка? А ведь даже не заметила, что у него собачья голова.
        Она действительно была насмерть перепугана, как заметил дядюшка Тиндаро. У нее в голове все еще звучал резкий, почти грубый окрик маркиза — прежде он никогда так не разговаривал с ней. Раз он дошел до этого, думала она, значит, был слишком взволнован. Скорее это было похоже на угрызение совести, нежели на волнение, если дядя советовал ему: «Отделайся ты от этого кума Санти!» — а он не захотел его послушаться, потому что сделка, раз уж она совершена… то совершена!
        В одном из углов гостиной кавалер Пергола громко спорил с доном Аквиланте о первых главах «Бытия»[138 - Бытие — название первой книги Ветхого завета.]. Временами слышен был строгий голос дона Аквиланте, который повторял: «Смысл этих слов еще не раскрыт!» И возражение кавалера: «Вас не хватало, чтобы вы объяснили нам его!» Каким образом они добрались до «Бытия», говоря о самоубийстве кума Санти, никто из них не смог бы объяснить. Так или иначе, сделали они это довольно быстро. Дядя дон Тиндаро, подойдя к ним, послушал немного, о чем идет речь, взглянул на своего зятя и отошел, ворча и качая головой:
        - А потом обращаются к святым мощам!
        Проходя мимо синьоры Муньос и Кристины, которые пытались утешить маркизу, дон Тиндаро жестом дал понять, что не собирается мешать их разговору, но синьора Муньос остановила его:
        - Вот и вы, кавалер, скажите, разве это разумно требовать, чтобы маркиз вернул этот участок наследникам?
        - И не брал обратно денег, добавил бы я! От семидесяти унций маркиз Роккавердина не обеднеет и не разбогатеет. С этим клочком земли или без него Марджителло все равно останется Марджителло. Оно как крупная рыбина, пожирающая мелкую рыбешку. Съело Роккавердину. Роккавердины — родового поместья — не стало в Марджителло после отмены фидеикомисса[139 - Фидеикомисс — завещательное правило, по которому наследник обязывался сохранить земельное владение, чтобы затем передать его неразделенным своему первенцу.]. Кусок тебе, кусок мне, кусок тому… Как одежды Христа, которые палачи разыграли между собой[140 - «Как одежды Христа, которые палачи разыграли между собой» — свободное изложение евангельского текста.]. Это так, к слову… А маркиз по-своему прав: «С какой стати я должен терпеть это неудобство в своем собственном доме? Чтобы избавиться от него, я и скупил соседние участки». Сейчас Марджителло — это большой, совершенно изолированный прямоугольник, замкнутый со всех сторон дорогами — главной и проселочными. А этот упрямый старик хотел сиднем сидеть в самой середке, назло маркизу…
        - Ах!.. Я не хочу и думать об этом!.. Мне кажется, какое-то проклятье висит над этой землей!..
        - Кто же может возразить тебе, дорогая племянница?
        - Мама опасается, что маркиз…
        - Вам не кажется, что в такую минуту было бы неблагоразумно уговаривать маркиза, настаивать?.. — прервала ее синьора Муньос. — Может быть, позже… Но все равно лучше, наверное, не мешать ему поступать по-своему.
        - А он способен поступить по-своему, хотя бы в пику другим, — смеясь, заключил дон Тиндаро.
        Потом, едва дон Тиндаро отошел, Цозима воскликнула:
        - Нет, мама! Я хочу проверить, любит ли он меня. Хочу подвергнуть его этому испытанию!
        - А зачем? — спросила Кристина, глядя на сестру с нескрываемым разочарованием.
        - Зачем?.. По крайней мере, буду знать наверняка.
        - Я бы не стремилась к этому.
        - Почему?
        - Почему?.. Я так считаю.
        Но Цозима считала иначе.
        Она тихо вошла в спальню к маркизу, стараясь не разбудить его, если он еще спит. Увидев, что муж лежит на спине с открытыми глазами, недвижно, словно не замечая ее присутствия, маркиза воскликнула:
        - Антонио!.. О боже! Как вы напугали меня! Вам еще нехорошо?
        Испуганная, дрожащая, она подошла к нему и взяла за руку.
        - Да что вы вообразили? — воскликнул он с плохо скрываемым раздражением. — Что вам наговорили? Что вам внушили?
        - Ах!.. Выслушайте… — снова заговорила она, молитвенно складывая руки. — Прошу вас, ради бога!.. Если вы действительно меня любите…
        - Вам нужны еще какие-то доказательства? После того, что я сделал?
        - Нет, вовсе не нужны… Я неудачно выразилась. Ради нашего спокойствия, чтобы развеять плохие предзнаменования, — что вы хотите, я суеверна, как все женщины, вы же, мужчины, вероятно, не можете поверить, что иногда сердце подсказывает некоторые вещи, предупреждает о них, — ради нашего спокойствия, выслушайте!..
        Она колебалась, не решаясь более точными и простыми словами выразить свое горячее желание пробудить это желание и в нем, пробудить его нежностью, которая в тот момент переполняла все ее существо и которой он совсем не замечал, а ей так хотелось, чтобы он о ней хотя бы догадывался. Она медлила, ожидая, что он сам придет ей на помощь, угадает ее желание и ответит — словно сделает подарок — на то, о чем она просила его робким умоляющим жестом. Но едва она заметила, что маркиз смотрит на нее недоверчиво, словно собираясь обороняться, как тотчас ощутила в себе прилив силы и мужества и решительно продолжала:
        - Послушайте, вы должны вернуть этот участок наследникам, как советовал вам дядя Тиндаро, и не требовать никаких денег обратно… Прошу вас сделать это, если меня любите!
        - И тем самым подтвердить, что старик повесился из-за маркиза Роккавердина!
        Он вскочил с постели, отшвырнув в сторону одеяло, под которым лежал, как был, в одежде.
        - Мой дядя ничего не соображает из-за своих древностей! — добавил он.
        - Я прошу вас об этом как о подарке… как о жертве. Вы не откажете мне в этом. Я не успокоюсь, пока этот злосчастный участок будет входить в Марджителло…
        - Что вы подозреваете? Что вам наговорили? Отвечайте!
        - Что мне могли наговорить?.. Что я могу подозревать?.. — медленно проговорила она, невольно отступая перед обрушившимися на нее вопросами, которые гневно выкрикивал муж.
        - Не говорите мне больше ничего, не говорите мне больше об этом! — потребовал маркиз.
        В выражении его лица и в голосе было столько ужаса и тревоги, что маркиза лишь осторожным жестом дала понять ему:
        - Я сделаю все, как вам будет угодно! — И вышла из комнаты.
        И в самом деле, они больше не говорили об этом. Но оба понимали, что каждый постоянно думает о том, о чем молчит, и по-своему страдает из-за этого. Он — раздраженный тем, что маркиза своей кротостью и немой скорбью как бы напоминала ему, что ждет ответа, откровенности или поступка — того, о котором умоляла его в доказательство любви. Она — обиженная его необъяснимым отчуждением, замкнутостью и резкостью, которые ее живая фантазия сильно преувеличивала, делая их крайне тягостными для нее.
        30
        Прошло еще три месяца. За это время отправилась в мир иной бедная матушка Грация, отправилась, сама того не заметив, застыв с вязанием в руках в кресле на балконе, где радовалась февральскому солнцу. Спустя три недели последовала за ней и баронесса Лагоморто, тихо угаснув под белым балдахином своей постели, где собачки, свернувшиеся у нее в ногах, уже не могли согревать ее.
        - Поручаю их тебе, — сказала она перед смертью маркизе. — Как детей! — И добавила: — Умираю со спокойной душой… Вы не утешили меня надеждой, что вот-вот появится на свет маленький маркиз… Но ничего…. Он появится. Я потороплю его своими молитвами там, на небесах.
        - Ну что вы говорите, тетушка!..
        - О, не думай, будто я не понимаю, что теперь… это уже конец! — продолжала баронесса. — Что мне еще делать в этом мире? Ты не забудешь меня… Я немного поспособствовала твоему счастью… Ты ведь счастлива, правда?
        - Да, тетушка!
        - Как можно быть счастливой в этой юдоли слез… В юдоли слез, как говорит молитва «Радуйся, царица небесная»… «Это смерть…» Не помню уже канцонетту, которая начинается этими словами. А заканчивается она так: «Смерть для смертных во спасенье, от страданий избавленье, когда силы нет терпеть!..» Меня заставляли читать эти стихи, когда я была девочкой… Их часто повторяла мама…
        Сохраняя необычайную ясность мысли, баронесса в последние два дня жизни переписала свое завещание.
        - Я прежде гневалась на брата и племянницу… Не хочу, чтобы они проклинали память обо мне… Ты достаточно богат, — сказала она маркизу. — Тиндаро нуждается больше тебя… А у Чечилии двое детей…
        И она умерла через два дня, бормоча канцонетту Метастазио[141 - Метастазио Пьетро (Трапасси, 1698 -1782) — знаменитый в XVIII веке итальянский поэт, автор мелодрам.], сжимая руку Цозимы, ища глазами свернувшихся у нее в ногах собачек, которых с трудом удалось убрать. Они норовили наброситься и покусать того, кто подходил к хозяйке, вытянувшейся под одеялами, с откинутой на подушки головой, в чепчике и папильотках, на которые накануне ей накрутили волосы, потому что уже многие годы делала это каждый вечер.
        Спустя месяц маркиза все еще размышляла над словами баронессы: «Ты ведь счастлива, правда?» — и над своим ответом: «Да, тетушка!» Теперь баронесса, конечно, должна была видеть оттуда, с небес, что она солгала ей, чтобы не омрачать ее последние дни. Она никогда не была откровенна с ней, как с матерью и сестрой. У баронессы не хватило бы благоразумия, чтобы утешить ее и ничего не сказать племяннику. А Цозиме не хотелось, чтобы между нею и маркизом были посредники, — она предпочитала страдать.
        Потом она на какое-то время отвлеклась заботами о том, чтобы распаковали и расставили по местам мебель, развесили картины и разложили другие вещи, которые маркиз велел перевезти к себе из особняка баронессы, оставленного в наследство племяннице, жене кавалера Перголы, — тому не терпелось поскорее выбраться из переулочка, где, как ему теперь казалось, не хватало воздуха и света.
        Маркиза поместила рядом с семейными драгоценностями старинные, очень дорогие украшения, предназначенные ей тетушкой. И однажды, когда она рассматривала среди других полученных в наследство вещей два великолепно сохранившихся шитых золотом парчовых платья первой половины восемнадцатого века со всеми аксессуарами и туфельками — баронесса редко доставала их, так берегла, — ей вдруг даже захотелось надеть одно из платьев, которое на глаз казалось сшитым прямо на нее.
        Маркиз, неожиданно вернувшийся из Марджителло, застал жену полуодетой и с непривычным удовольствием помог ей одеться.
        Это кантушу[142 - Кантушу — название старинного платья (сицилийский диалект).] необычайно шло ей. Но, едва закончив переодевание и взглянув в зеркало, она устыдилась своего любопытства, словно совсем некстати вырядилась для маскарада.
        - Оно очень идет вам. Вы в нем совсем другая, — заметил маркиз. — Старый маркиз рассказывал, что всякий раз, когда маркиза-прабабушка надевала это платье, он говорил ей: «Маркиза, пользуйтесь случаем. Сейчас я ни в чем не смогу отказать вам!» Но маркиза, — добавил он, — ни разу не воспользовалась этим.
        - Потому что была женщиной благоразумной! — ответила Цозима.
        Маркиз удивленно посмотрел на нее.
        - Женщина не должна просить, — пояснила Цозима. — Она должна ждать, пока ее желание угадают.
        На мгновение у нее мелькнула надежда относительно намерений маркиза. Увидев, как он задумался и нахмурился, она ожидала, что он скажет: «Я угадал ваше желание. Пусть будет, как вы хотите». Но он заговорил о другом:
        - Поедете завтра в Марджителло? Будем пробовать вина… Это первый праздник аграрного общества.
        - Спасибо, — холодно ответила она.
        А наутро она притворилась спящей, чтобы маркиз не стал повторять ей свое предложение перед отъездом.
        Он прошелся по комнате, не решаясь будить ее, потом остановился, посмотрел на нее, и маркиза, слегка приоткрыв глаза, с удивлением увидела, что он жестом как бы пытается прогнать какую-то печальную мысль, очевидно терзавшую его, столь горестным было его лицо в этот момент.
        Значит, он тоже страдает? Отчего? Почему? Значит, права была ее мама, когда говорила, что между ними, как мужем и женой, стоит какое-то недоразумение и если кто-либо из них не попытается выяснить и рассеять его, то их тягостное душевное состояние только усугубится и затянется надолго.
        - А кузина разве не едет? — удивился кавалер Пергола, который уже уселся в коляску, стоявшую у подъезда.
        - Ей немного нездоровится, — ответил маркиз.
        - Остальные ждут нас у Каппеллетты, — сказал кавалер, раскурив сигару. — А вот и дон Аквиланте!
        Дон Аквиланте подбежал к ним, извиняясь за опоздание.
        Титта щелкнул хлыстом, и мулы пошли рысью.
        Кавалер Пергола не мог, оказавшись в обществе адвоката, отказать себе в удовольствии вызвать его на какой-нибудь спор. Когда у Каппеллетты их коляска догнала две другие, в которых ехали члены аграрного общества, и обошла их на спуске, кавалер обратился к адвокату:
        - Сегодня я хочу видеть вас пьяным. In vino veritas![143 - Истина в вине! (лат.)] Вот тогда-то вы и расскажете нам всю правду про ваших духов… Вы и в самом деле верите в них?
        - Я никогда в жизни не напивался. Мне нет нужды пьянеть, чтобы говорить правду, — строго ответил дон Аквиланте.
        - А духи пьют вино?
        - Я мог бы ответить «да», и это показалось бы вам глупостью.
        Кавалер расхохотался:
        - Слава богу. Если б на том свете не пришлось пить вино, я бы очень огорчился. Вы слышали, кузен? Нужно как следует заткнуть бочки в Марджителло. Может, некоторые из них окажутся уже пустыми.
        И он смеялся, топая ногами и потирая руки, как делал всегда, когда был в хорошем настроении.
        - Уж что дУхи определенно не могут опустошить, так это некоторые пустые головы, — ответил дон Аквиланте, щурясь и сочувственно качая головой.
        Маркиз ответил не сразу. С некоторых пор у него случались как бы провалы в сознании, от которых он приходил в себя внезапно, словно очнувшись от какого-то ошеломления. Ему приходилось делать усилие, чтобы вспомнить мысль или событие, ускользнувшее от него в этот момент, и это не всегда ему удавалось. Ему казалось, что он шел, долго шел словно в густом тумане, ничего не различая вокруг, по какой-то пустынной, безмолвной местности или же по краю пропасти, куда мог, нечаянно оступившись, упасть и перед которой вновь испытывал ужас потом, придя в себя.
        Он вздрогнул, услышав вопрос кавалера, и попытался улыбнуться, соображая, кому же отвечал дон Аквиланте.
        - Мой кузен неисправим, — сказал он, в то время как кавалер смеялся.
        - Однако у него оказываются под рукой самые обычные мощи, когда он чувствует себя в опасности! — невозмутимо заметил дон Аквиланте.
        - Ошибаетесь, если думаете заткнуть мне рот, упрекая в слабости в предсмертный момент! — воскликнул кавалер. — Так вот, сейчас я в полном здравии и не уступлю ни вам, ни всем церковникам на свете. И в Марджителло перед самой большой бочкой с лучшим вином общества я подниму тост за дьявола… «Будь прославлен, Сатана, бунт поднявший против бога!..»[144 - Слова известной оды Джозуэ Кардуччи (1835 -1907) «К Сатане» (1865), которые кавалер цитирует неточно. В этой оде Кардуччи выступал против церковников, противопоставляя христианскому богу, «назарейскому варвару», Сатану как олицетворение прогресса и свободы мысли.] Это я прочитал вчера в газете. Стихи одного великого поэта, как было сказано там.
        - Поэтам дозволено утверждать, в то же время и отрицать.
        - Утверждать и отрицать?..
        - Если вы не понимаете меня, разве я виноват в этом? Воображаете, будто совершаете бог весть какой подвиг, подняв тост за дьявола. Значит, вы верите в него. А еще называете себя вольнодумцем!
        - Более неразумны вы, верящие в духов. Дьявол — это по крайней мере сила, которая искушает, толкает к злу. Он один увлекает в ад больше душ, чем все ангелы и святые в рай. Этому он подсказывает: «Укради!» Тому нашептывает: «Убей!» Одному: «Распутничай!» Другому: «Предай!» И все повинуются, все следуют за ним… если он на самом деле существует!..
        - Это старая-престарая банальность, дорогой кавалер! Вы отстали на целое столетие по меньшей мере!
        - А вы живете в доисторическое время!
        - Однако этими разговорами мы усыпили маркиза, — сказал дон Аквиланте.
        Маркиз, опять впавший в беспамятство, только что очнулся. В ушах у него лишь невнятно, почти неразличимо звучали слова кузена: «Тому нашептывает: „Убей!“» Да, да! Дьявол нашептывал ему — увы! — целую неделю это страшное слово… И он убил!.. А потом точно так же дьявол внушил куму Санти Димауро: «Удавись! Удавись!» И тот удавился!..
        Выходит, он так никогда и не избавится от этих кошмаров? Он не спал, как показалось дону Аквиланте. Вот уже несколько дней он мало спал и по ночам в постели, лежа рядом с маркизой, — нельзя же назвать сном то, что он закрывал глаза на какие-нибудь четверть часа и тут же просыпался в страхе, что она заметит это и спросит: «Что с вами?» Этот немой вопрос и без того неизменно стоял в ее глазах, ощущался в ее замкнутости, в тех лаконичных ответах, что казались ничего не значащими, но означали так много, хотя он и притворялся, будто не обращает на это никакого внимания.
        Печальный смысл был и в ее отказе поехать сегодня в Марджителло. И нотариус Мацца по приезде, выходя из коляски, напомнил ему об этом:
        - Жаль, что нет с нами нашей дорогой маркизы!
        А он тем временем должен был выглядеть перед гостями веселым, должен был придать торжественность этому опробованию вина, крещению предприятия, в которое вложил столько денег, столько сил, столько волнений и пробудил у всех компаньонов такую алчность и такие надежды.
        К счастью, акционеры были в хорошем настроении. Нотариус Мацца едва ли не на колени встал перед большой бочкой, воздевая руки и восклицая по-латыни:
        - Adoramus et benedicimus te![145 - Благоговеем перед тобой и благословляем тебя! (лат.)]
        Кавалер Пергола, пересыпая свою речь богохульствами, рассуждал о марках вина:
        - Если не удастся создать свою марку, все пропало!
        Постепенно и маркиз пришел в возбуждение, когда десять акционеров, подняв стаканы, с некоторым нетерпением слушали его объяснения о том, как подрезался виноград и что пришлось сделать как раз для того, чтобы создать новую марку вина, которая получит название «Раббато» — красивое и необычное название, оно принесет удачу.
        Потом из трубки, вставленной в бочку «Цозима», забило ключом прозрачное, ярко-рубиновое вино, увенчивая стаканы легким кольцом красноватой пены. Однако нотариус Мацца, попробовав его и собираясь произнести тост, остановился, глотнул еще, почмокал, снова попробовал, переглядываясь с остальными, которые тоже, как и он, пробовали, но не решались высказать свое мнение, словно боясь ошибиться.
        - Ну как? — спросил маркиз.
        - Кавалер, скажите вы…
        - О!.. Вы, дорогой нотариус, куда более тонкий знаток, чем я.
        - Тогда дон Фьоренцо Мариани, — предложил нотариус.
        - Я? — воскликнул тот, испугавшись, что нужно высказать свое мнение в лицо маркизу.
        - Пусть говорит адвокат, на сей раз как судья…
        - Я заявляю о своей некомпетентности, — поспешил ответить дон Аквиланте, уже поставивший на поднос свой еще полный стакан.
        - Вроде кьянти, но крепче, — сказал маркиз, попробовав вино.
        - Пожалуй, чересчур даже крепкое! — ехидно добавил нотариус.
        - Ну а кроме всего, вино смакуют за столом.
        - Очень верно замечено, кавалер!
        Так они и вышли из затруднения. А за столом под предлогом, что молодое вино коварно, все пили старое. И кавалер Пергола, который хотел напоить дона Аквиланте, сам опьянел, правда немного, как и сидевший напротив дон Фьоренцо Марианн, но расшумелся и упрямо твердил:
        - Дон Аквиланте, вызовите духов, или я сам вызову их!
        В то же время дон Фьоренцо, поднявшись со стаканом в руке, желая показать, что голова у него ясная, с вызовом повторял кавалеру:
        - Пьетро любит добродетель! Где подлежащее в этом предложении?
        Только нотариус ел и пил, ни слова не говоря. «Вроде кьянти, — думал он, — немного крепче!.. Да просто уксус!..»
        - Так я все-таки не ошибся? — шепотом спрашивал его компаньон, сидевший рядом.
        - Приправа для салата, вы хотите сказать?
        - Это белое «Раббато».
        Маркиз ходил вокруг стола и сам наполнял стаканы сотрапезников. Подойдя к кавалеру, который продолжал кричать: «Дон Аквиланте, вызовите духов, или я сам вызову их!», строго сказал:
        - Кузен, довольно, оставьте эту глупую шутку!..
        - Шутку? — переспросил кавалер. Он раскраснелся, глаза его горели, и язык ворочался с трудом. — Но я же серьезно… Карты на стол!.. Где они, эти ваши дУхи? Пусть явятся, пусть явятся сюда! Я вызываю их именем… дьявола: «Вы, блуждающие дУхи, которые не можете покинуть место, где вы умерли… Именем дьявола!» Ха-ха-ха! Так это делается?.. Или непременно нужен еще и столик? Так стол уже накрыт, и вино есть… и еще уксус, который изготовил кузен… Дорогой кузен, на этот раз уксус, острый, как перец!.. Уксус «Раббато»!..
        Нотариус Мацца и другие пытались заставить его замолчать и увести прочь.
        - Хороший человек кавалер, но стоит ему выпить немного лишнего, как начинает веселиться…
        Нотариус попытался смягчить впечатление от этой сцены, видя мрачное лицо маркиза, пожимавшего плечами и старавшегося сделать вид, будто не придает словам кузена значения.
        А кавалер, видя, что дон Аквиланте, поставив локти на стол и оперев голову на руки, не слушает его, продолжал твердить:
        - Так это делается? Так, великий чародей? Вызовите дух кума Санти Димауро!.. Вызовите Рокко Кришоне!.. Они должны быть поблизости… Блуждающие духи!.. Или вы чародей-мошенник?
        Маркиз, побледнев, вскричал:
        - Кузен!
        И этот укоряющий возглас, похоже, внезапно прояснил его затуманенное сознание. Кавалер замолчал, глупо улыбаясь.
        Тем временем на другом конце стола дон Фьоренцо орал:
        - Кто не пьян, пусть ответит. Пьетро любит добродетель! Где подлежащее в этом предложении?
        31
        Мария, новая служанка, вышла навстречу маркизу, чтобы сообщить:
        - Синьора маркиза легла в постель после полудня. Ей немного нездоровится. У нее очень болит голова.
        - Почему не послали за ее матерью?
        - Она не захотела.
        - Спит?
        - Нет, ваша светлость, она не спит. Думаю, у нее небольшая температура. Ничего страшного… Сейчас принесу лампу. Она хотела побыть в темноте.
        Мария пошла в комнату впереди него.
        - Что случилось? — спросил он, наклоняясь к маркизе.
        - Не знаю. Мне вдруг стало плохо. Сейчас вроде бы лучше, — смущенно ответила маркиза.
        - Послать за доктором?
        - Не нужно.
        - Тогда предупрежу его, чтобы пришел завтра утром, пораньше.
        - Не нужно. Мне лучше.
        Он сунул руку под одеяло, чтобы пощупать пульс. Но маркиза, силясь улыбнуться и отодвигаясь, не дала коснуться руки, и маркиз потрогал ее лоб.
        - Да у вас жар!
        - Это тепло постели, — ответила она.
        - Она ела что-нибудь? — спросил маркиз служанку.
        - Нет. Бульон на кухне готов.
        - Выпейте хотя бы чашку. Вреда от этого не будет, — с мольбой в голосе попросил он маркизу.
        - Потом, может быть.
        - Принести бульон, — приказал он служанке. — Лучше, если вы выпьете его сейчас же, — добавил он, снова кладя руку на лоб жены.
        Она не ответила и закрыла глаза.
        - Свет вам мешает?
        - Немного.
        Маркиз взял лампу, перенес ее на столик подальше, прикрыл абажуром, отчего комната погрузилась почти в полную темноту, и остановился возле кровати, ожидая, пока служанка принесет бульон.
        - Вас знобило? — спросил он после долгого молчания.
        - Нет.
        Он опять помолчал. Потом сказал:
        - Вы могли по крайней мере послать за матерью.
        - Из-за такого пустяка?
        Он взял чашку из рук служанки.
        - Тут совсем немного. Выпейте, пока не остыл.
        Маркиза приподнялась на локте и не торопясь выпила бульон.
        - Спасибо! — поблагодарила она, опускаясь на подушку.
        Он смотрел на нее с большим беспокойством. Ему казалось, что вот-вот должно произойти еще что-то ужасное, и это беззащитное, ни в чем не повинное создание вынуждено будет расплачиваться за него. Необычайная для него нежность, проявившаяся в обхождении и голосе, объяснялась именно этой тревогой.
        И пока он стоял так, слегка склонившись, положив руки на спинку кровати, и молча пристально смотрел на маркизу, она думала о том жесте и горестном выражении его лица, которые видела утром, когда он собирался в Марджителло, и которые глубоко взволновали ее.
        Она думала также о корзине и письме, которые прибыли в этот день из Модики. Их принес молодой пастух, специально посланный в Раббато.
        - Кто вас прислал? — спросила она, хотя поняла уже, от кого могли быть письмо и корзина.
        - Моя тетушка Спано… Сольмо называли ее тут. Она целует руки вашей милости.
        Маркиза, услышав это имя, почувствовала волнение.
        - Маркиз в деревне. Подождете его? — спросила она.
        - Подожду, чтобы получить ответ. Моя тетушка хочет получить ответ. Она говорит, ваши светлости должны извинить ее за дерзость. Это качикавалло[146 - Качикавалло — сорт сыра.]. Здесь такой сыр не делают, поэтому она взяла на себя смелость…
        - Хорошо. Вы устали? Поешьте немного.
        И, приказав служанке накормить его на кухне, она со все растущим волнением посмотрела на это письмо, брошенное на столик, будто оно обжигало ей пальцы.
        Что нужно было той? Почему она напоминала о себе? Ей показалось, будто она вдруг увидела, как та снова ходит по этим комнатам, где почти десять лет была абсолютной хозяйкой и безраздельной властительницей сердца маркиза, чего ей, жене, не удавалось добиться. Ей показалось, будто это письмо и эта корзина таят в себе какой-то обман, который поможет той женщине опять занять свое прежнее место и выгнать отсюда ее, законную супругу маркиза. И она с неприязнью смотрела на корзину, в которой могло скрываться что-нибудь колдовское. Она вспоминала разные истории, слышанные от крестьянок (тогда они вызывали у нее лишь недоверчивую улыбку), истории о снадобьях, запеченных в пироге или в яичнице, от которых у человека начинается какая-нибудь мучительная болезнь, приводящая к медленному изнеможению и к смерти, или вспыхивает страсть, граничащая с безумием. Нет, она не допустит, чтобы маркиз попробовал этот качикавалло, и сама не притронется к нему. Кто знает?! Ведь многое из того, что поначалу кажется выдумкой, оказывается правдой. Иначе не стали бы рассказывать подобные истории. И постепенно она так
прониклась этим подозрением, что почти поверила в него. Она чувствовала, как сквозь прутья корзины выходят какие-то зловредные токи, заключенные в ней, опутывают ее и заражают кровь, отравляют саму ее жизнь. Она хотела вскрыть письмо, нет, разорвать его, не читая, потому что даже слова его могли обладать какой-нибудь пагубной силой, но удержалась. И приказала служанке убрать корзину и письмо подальше в кладовую.
        - Что сказал тебе этот человек? — спросила она служанку.
        - Он сказал, что его тетя постоянно вспоминает хозяина и благословляет его.
        - И больше ничего?
        - Сказал, что она хотела бы приехать и поцеловать ему руки и когда-нибудь приедет. И спросил, родился ли сын у хозяина.
        - Какое ему дело?
        - Он так спросил.
        - А у нее есть ребенок… у его тетушки?
        - Хотите, ваша светлость, чтобы я узнала?
        - Нет.
        Но когда служанка вынесла корзину и письмо, маркиза снова задумалась о вопросе, который казался ей таким же коварным, как и подарок, и письмо. И все утро она не могла отделаться от этих мыслей, все утро так и стояла у нее перед глазами Агриппина Сольмо, какой она видела ее мельком два или три раза много лет назад. Тогда она позавидовала ей, чувствуя ее превосходство над собой — та была моложе и красивее, — но завидовала без злобы и ненависти, потому что понимала тогда, что она не виновата, если маркиз пожелал взять ее к себе в дом. Тогда она даже сочувствовала бедной девушке! Нищета, уговоры маркиза… Как тут не согрешить! Иной раз она даже восхищалась ее преданностью, полнейшей покорностью и почти невероятным бескорыстием. Об этом все говорили. А потом? Цозима вспомнила о подозрении баронессы, считавшей, что Сольмо убила своего мужа, вспомнила, как облегченно вздохнула старая синьора, когда Сольмо уехала из Раббато со вторым мужем. «Мне просто не верится, дочь моя! — воскликнула она. — Ты избавилась от сильного врага!» Но в те дни она, Цозима, была преисполнена иллюзий и надежд, и слова
баронессы показались ей преувеличением. Однако… Однако теперь она находила, что в словах этих была далеко не вся правда. Она вновь столкнулась со своим самым опасным врагом, невидимым, но присутствующим в этом доме, где, как ей казалось, она господствует безраздельно и беспрекословно. Она вновь обнаружила его у самого сердца маркиза и поняла, что мешало ей, жене, проникнуть в это сердце… И вот она опять тут. Явилась издалека с подарком и письмом, чтобы укрепить свою власть, опасаясь, вероятно, что она ослабела. Явилась, наверное, для того, чтобы пустить в ход свои смертоносные чары против нее, конечно же против нее!
        Бродя из комнаты в комнату, сжимая руки, разговаривая сама с собой, замирая временами от страха, что кто-нибудь наблюдает за ней, готовая разрыдаться, она сопоставляла все это с отношением маркиза к ней и находила в нем ясное подтверждение тому, о чем думала и во что не хотела бы верить. Но как же не верить? О господи! Что она такого сделала, чтобы заслужить такое наказание? Разве она не отказывалась от прекрасной мечты своей юности? Разве не смирилась с мыслью, что умрет в своем печальном доме, где теперь, ей казалось, она нисколько не страдала по сравнению с тем, как страдает тут, среди роскоши и богатства, от которых она только сильнее ощущала безутешность своего бедного сердца.
        Какая-то вялость охватила ее в тот момент, железный обруч сдавил ей виски, он сжимал их и теперь, когда маркиз в полумраке комнаты, положив руки на спинку кровати, не решался расспрашивать ее, и ей хотелось крикнуть ему: «Письмо там! Корзина там!», как будто маркиз молчал и склонялся над ней в ожидании этого признания, потому что уже все знал!
        Она широко открыла глаза, пристально посмотрела на него и глухим от волнения голосом спросила:
        - Видали пастуха, приехавшего из Модики?
        - Нет. Что ему нужно?
        - Об этом он скажет сам, он еще привез письмо. И корзину.
        А! — сказал маркиз, нахмурившись.
        - Письмо и корзина в кладовке.
        Маркиз в ответ пожал плечами.
        - Если бы я попросила вас… — начала маркиза, с трудом произнося слова от волнения. Потом остановилась на миг и сразу же продолжила: — Ах, какая же я глупая!.. Я не хочу, чтобы мне отказывали! — И она разрыдалась.
        - Цозима!.. Цозима! Что случилось?.. Не скрывайте от меня ничего! — воскликнул ошеломленный маркиз.
        - Это вы, вы что-то скрываете от меня! — проговорила она сквозь рыдания.
        Она приподнялась, села в постели и, сдерживая слезы, повторила:
        - Да, да! Вы что-то скрываете от меня!.. Разве вы обращаетесь со мной, как с женой? Даже не как с подругой! Подруге часто доверяют все, просят утешения или совета. Но я здесь чужая, я ничего не должна знать и, значит, вынуждена страдать от неведения. О, я говорю не о себе, я беспокоюсь не только о себе! Вы тоже страдаете, я вижу! Вы же все время настороже! Каждый мой вопрос, больше того, каждое мое слово разве не вызывают у вас какие-то подозрения? Вы думаете, я не заметила этого? Давно уже! Если бы я не любила вас, я бы не обращала на это внимания. Если бы не любила, не мучилась бы, ломая себе голову: «Это все из-за меня? Чем я могла так не угодить ему?» Если уж и было такое, то невольно. И вы должны были бы сказать мне об этом… Если же вы совсем разочаровались во мне, тоже должны были бы сказать… Я не хотела обманывать вас. Это вы пришли ко мне, когда у меня уже не было никаких иллюзий, когда я уже ни на что не надеялась!..
        - О маркиза! О Цозима!
        - Зовите меня только Цозима! Маркизой Роккавердина я так и не смогла стать!
        - Не говорите так!
        - Я вынуждена так говорить!.. Вы хотели бы, чтобы я поверила, к примеру, что известие об этой корзине и этом письме не произвело на вас никакого впечатления. Какое именно — не знаю. Вы пожали плечами. Но это еще ничего не значит. По этому жесту нельзя догадаться, о чем вы подумали тогда и о чем думаете сейчас… Позовите Марию, пусть принесет вам письмо… Может быть, в нем содержится что-нибудь такое, что может очень обрадовать вас… взволновать или отвлечь от действительности, которая, похоже, тяготит вас… Если я окажусь препятствием… О! Я — былинка, которую вы можете отбросить, всего лишь дунув на нее!.. Вы знаете это!.. Вы знаете это!..
        Голос ее, в котором поначалу звучала горестная ирония, потом задрожал, ослабел, и она разрыдалась. Последние слова она произнесла с трудом, заливаясь слезами и закрыв руками лицо.
        - Да скажите же мне правду! Что вам такого наговорили? Скажите мне правду!
        Маркиз не мог поверить, что этот взрыв ревности, этот крик измученной души вызван лишь корзиной и письмом! Он вообразил, что в его отсутствие произошло что-то непредвиденное, что-то страшное, и поэтому продолжал настаивать: «Скажите мне правду! Скажите мне правду!» Судорожно сжимая лоб руками, он направился к двери и закрыл ее на задвижку, чтобы Мария, еще не привыкшая стучать, не вошла в комнату неожиданно, вернулся к кровати и, ласково гладя маркизу по голове, шепотом стал умолять ее успокоиться.
        - Вы возбуждены… У вас, наверное, жар… Вы — препятствие? Как вы могли сказать такое? Препятствие чему?.. О, я не хочу обидеть вас мыслью о том, что вы ревнуете к тени. Это было бы недостойно вас… Вы плохо думаете обо мне. Эта корзина?.. Я велю выбросить ее со всем содержимым. Это письмо?.. Я не стану читать его, брошу в огонь, не распечатывая. Вы должны были бы прочитать его, чтобы понять, что ошибаетесь… Что я могу скрывать от вас? Вся жизнь моя у вас на глазах… Я не любезен, я знаю. Я даже груб в обхождении. Маркиз-крестьянин — так называл меня когда-то дядя дон Тиндаро. И я горжусь этим, признаюсь вам. Я мог бы жить, ничего не делая, как многие другие, даже лучше многих других… А я тружусь, как крестьянин. И вам тоже следовало бы гордиться этим. У меня также могли бы быть глупые амбиции, как у многих других, и даже больше, чем у других… Вы же видели: я не захотел быть мэром, чтобы оставаться крестьянином. Кузен Пергола злится на меня; доктор Меччо честит меня в клубе, в аптеках, повсюду… Он даже называет меня чучелом и шутом! Какое мне дело до всего этого! Но вы, вы, Цозима, не должны судить
обо мне, как дядя дон Тиндаро, как кузен Пергола, как доктор Меччо!.. Да, у меня заботы… дела… Это все вас не касается… Это все уладится. Может быть, я придаю слишком много значения некоторым трудностям, некоторым событиям… Мне снова говорил это на днях дон Аквиланте… Но даже он не понимает меня. Вся моя жизнь такова. Я не могу оставаться без дела, не могу остановиться… Если родится сын — а я надеюсь, что он родится, — ему не придется говорить, что его отец был бездельником, кичившимся своим титулом маркиза. И если он не захочет быть маркизом-крестьянином, как я, если захочет жить совсем по-другому… он не сможет сказать, что я запятнал имя Роккавердина, он не сможет сказать…
        И, продолжая говорить с горячностью, удивлявшей его самого, маркиз чувствовал, что он заговаривается, что старается побороть свой злой рок, который всякий раз, когда ему казалось, будто он совсем потерял власть над ним, вновь напоминал ему о себе; который неумолимо возникал снова и снова, когда ему представлялось, что он уже совсем далеко; который устами других людей (как это было в тот же день в Марджителло) или голосом собственной совести (когда он, уйдя с головой в муниципальную борьбу, в свои дела, изменив образ жизни, начинал думать, будто избавился от навязчивых воспоминаний) опять тревожил его и лишал покоя!.. Выходит, время, обстоятельства совсем ничего не значат!.. И голос его становился мягче, теплее при мысли, что это слабое создание, рыдающее на подушках от любви к нему, просило взамен лишь немного нежности, доброго слова, ласки. А это так мало, почти ничего!.. Ах! Было что-то такое, отчего леденело его сердце, отчего немел язык, а сам он держался грубо и резко именно тогда, когда ему хотелось выглядеть совсем не таким, каким он казался из-за того, что не находил нужных слов, не
позволял себе лишней ласки… И Цозима поэтому, должно быть, думала, будто он ничего не замечает, остается равнодушным к ее волнениям, ее страданиям и будто прошлое… Ах, если бы Цозима знала, как он проклинал каждый день это прошлое!.. Если бы она только знала!..
        И он продолжал говорить и говорить, не замечая, что постепенно голос его утрачивает нежность и мягкость и слова звучат все тверже, — ведь ему приходилось думать сразу о многом, приходилось делать над собой большое усилие, чтобы устоять против внезапного искушения выкрикнуть маркизе: «Я объясню вам. Я скажу. Все скажу!» — искушения произнести эти слова вместо других, ничего не значащих, ничего не объясняющих.
        - Послушайте, Цозима!.. Выслушайте меня хорошенько. Я не могу видеть, как вы плачете, я не хочу, чтобы вы когда-нибудь еще плакали! Никогда, слышите, никогда больше я не хочу видеть ваших слез. Вы — маркиза Роккавердина… Будьте смелой и гордой, как и я. И никогда больше, никогда, никогда не говорите, что сомневаетесь во мне, что не чувствуете моей любви. Вы очень обижаете меня этим. Я этого не потерплю… Ревность — удел глупых баб. Ревность к прошлому — еще хуже… Мне необходимы спокойствие, мир. Поэтому я счел вас достойной этого дома. И думаю, не ошибся… Я понимаю, что вам нездоровится. Может быть, у вас жар… Завтра я пошлю за доктором… и за вашей матерью, а она женщина весьма разумная и сможет дать вам правильный совет, я уверен… Но вам не нужны ничьи советы, кроме моих. Вы должны верить в меня… И пусть это будет последний наш разговор на столь неприятную тему. Если вы любите меня, будет так! Если не хотите огорчать меня, будет так!
        Под конец его голос зазвучал так сурово, что маркиза, почти напуганная, перестала плакать. И, провожая его взглядом, пока он, опустив голову, нахмурившись, заложив руки за спину, ходил взад и вперед по комнате мимо кровати, она не удержалась и жестом подозвала его.
        - Простите меня! — сказала она. — Никогда больше! Никогда!
        - Посмотрим! — сухо ответил маркиз.
        32
        Дон Аквиланте пришел к маркизу поговорить об угрозе, нависшей над операциями в Сицилийском банке, но маркиз вдруг прервал его неожиданным вопросом:
        - Вы больше не видели его?
        - Кого?
        - Его!.. И того, другого?
        Он говорил тихо, словно опасаясь, что кто-то услышит его, хотя они были в кабинете одни и дверь была закрыта. И, произнося слова «его» и «того, другого», он подмигнул одним глазом. Дону Аквиланте показалось очень забавным, что маркиз вздумал шутить как раз в тот момент, когда они говорили о серьезных делах. И все же он ответил:
        - Я больше не занимался ими. Но мы поговорим об этом в другой раз. Сейчас давайте думать о Сицилийском банке.
        - Да, давайте думать о Сицилийском банке… Подумайте как следует, — добавил маркиз.
        И погрузился в какие-то свои мысли, устремив взгляд в пространство. Дон Аквиланте с изумлением посмотрел на него.
        - Вам нездоровится? — осторожно спросил он.
        - Кто вам это сказал? — ответил маркиз, словно приходя в себя. — У меня вот тут гвоздь, вот тут, в самой середке лба. Пройдет. Я не сплю уже несколько ночей, словно кто-то пальцами держит мои веки, чтобы они не закрывались.
        - Я приду завтра. Так будет лучше.
        - Да, будет лучше, — рассеянно ответил маркиз.
        Дон Аквиланте вышел из кабинета, качая головой. Проходя мимо двери, ведущей в гостиную, он услышал, что его зовут:
        - Адвокат!
        - О, синьора маркиза!..
        - Вы уже уходите? Присядьте.
        - Я приду завтра. Маркиз говорит, что ему нездоровится.
        - В самом деле…
        - Он слишком надрывается…
        - Я не смею даже спросить его, как он себя чувствует. Он сердится, не отвечает.
        - Это от бессонницы.
        - И от слабости. Вот уже несколько дней, как он почти ничего не ест! Я встревожена. Сидит запершись в кабинете, листает бумаги… Ваш визит, извините, меня беспокоит. Может быть, дела идут плохо?
        - Он несколько запустил их. Времена сейчас трудные. А маркиз не привык считать деньги, которые тратит. Это проклятое аграрное общество поглотило уже немало. Если бы он послушал меня! Я знаю, к несчастью, чем кончаются у нас такие дела. Маркиз же всегда все хочет делать по-своему!..
        - Надеюсь, речь идет не о серьезных вещах?
        - Но о таких, которые могут стать серьезными, если не принять срочные меры. Это как снежный ком — катится, катится, обрастает все больше и превращается в лавину.
        - Он, наверное, обеспокоен этим…
        - Пока что для этого нет оснований.
        - Он знает это? Я спрашиваю, потому что, повторяю, его поведение меня тревожит. Я никогда не видела его таким замкнутым, таким молчаливым. Со вчерашнего дня он едва ли произнес двадцать слов, и те пришлось вырывать у него силой.
        - Он крепкий, у него железное здоровье. Можете не беспокоиться на этот счет. Представьте себе! Он начал шутить со мной, как обычно, но это стоило ему большого труда.
        - Вчера он не захотел видеть дядю Тиндаро, который приходил навестить его.
        - Они всегда немного недолюбливали друг друга. И этот тоже со своими древностями!
        - С тех пор как маркиз разрешил ему копать в Казаликкьо, ох!.. «Дорогой племянник, здесь! Дорогой племянник, там!» Вчера как раз пришел, чтобы подарить ему терракотовую статуэтку, которую раскопал на прошлой неделе. Посмотрите, вот она. Я в этом ничего не понимаю. Но послушать дядю Тиндаро, так это просто сокровище.
        - Красивая. И хорошо сохранилась. Церера. Это ясно по пучку колосьев у нее в руке.
        - А маркиз, когда я показала ему, сказал: «Выбросьте ее! Вы что, в куклы играете? Мой дядя — сумасшедший!»
        Дон Аквиланте улыбнулся.
        - Что он вам сказал? Как он себя чувствует? — спросила маркиза.
        - Сказал, что немного болит голова, больше ничего.
        Последние четыре дня поведение маркиза было таким странным, что Цозима не знала, что и думать, что предпринять. Она обещала: «Никогда больше! Никогда!» — и боялась, что ее слова вызовут такую же бурную сцену, как в прошлый раз. Кто знает? Может быть, он задумал испытать ее? И это предположение вынуждало ее еще больше робеть и быть осмотрительнее в каждом поступке, в каждом слове.
        Управляющий из Марджителло хотел получить распоряжения насчет некоторых работ, которые надо было начинать. Ждать хозяина? Решать самому? Но маркиз пришел в ярость, едва Титта открыл рот:
        - Управляющий говорит…
        - Скотина он, и ты тоже! Негодяи! Негодяи! Негодяи! Надо разогнать вас всех! Скоты!
        Хлопнув со злостью дверью, закрывшись в кабинете, он и там продолжал кричать: «Негодяи! Негодяи!» — да так громко, как давно уже никто не кричал в этом доме.
        За ужином он ел молча и нехотя.
        - Вот это… я знаю, вы любите, — сказала маркиза, кладя на тарелку крылышко жареной курицы.
        - Что вы пичкаете меня, как ребенка! — язвительно воскликнул маркиз. И сердито отодвинул тарелку.
        Он был бледен, глаза смотрели мрачно, и казалось, он не видит ничего, даже когда пристально глядит в одну точку, на какой-нибудь предмет или кому-нибудь в лицо, как в тот момент. Маркиза, встревоженная этими взглядами, не удержалась:
        - Вам нехорошо, Антонио?.. Что с вами?
        - Это верно, — покорно ответил он, — мне нехорошо… Он не дает покоя! Он не хочет, чтобы мне было хорошо!..
        - Кто? Кто не хочет?
        - А! Никто, никто!.. Этот гвоздь вот тут!
        И он с раздражением попытался вырвать гвоздь, который — он это чувствовал! — был вбит в его голову.
        - Лягте в постель… Покой вам пойдет на пользу, — сказала маркиза.
        - Пойдем в постель, пойдем в постель… И вы тоже идите в постель.
        И после того как вопреки обыкновению позволил маркизе помочь ему раздеться, он забился в угол кровати, поджал колени, почти свернувшись калачиком, и прикрыл глаза руками. Казалось, он сразу же уснул. Маркиза некоторое время смотрела на него, и сердце ее разрывалось от печального предчувствия тяжелой болезни. Опасаясь, что разбудит его, если ляжет в постель, она села в стоявшее рядом кресло и стала ждать. Она молча молилась, вздрагивая всякий раз, когда маркиз бормотал во сне что-то непонятное. Когда же сон его стал спокойнее, она вышла из спальни и приказала Титте вызвать наутро врача, а также предупредить синьору Муньос.
        - Хозяин заболел? — спросил Титта.
        - Ему немного нездоровится… Так и скажите маме.
        Отправив Марию спать, она поспешила в спальню.
        - Нет, нет!.. Не пускайте его!.. Заприте как следует дверь! — бормотал маркиз. — Подойдите сюда, к постели, тогда он не сможет держать пальцами мои веки, чтобы не давать мне спать… Вам он не сделает зла… Это же не вы!..
        Голос его дрожал, глаза были широко раскрыты, руки шарили, будто что-то искали. Он метался под одеялами, приподнимая голову, испуганно, с подозрением оглядывал комнату, всматриваясь в лицо маркизе, словно хотел о чем-то спросить ее и не решался.
        Она не знала, что ему сказать, немного напуганная произносимыми в бреду словами, которые маркиз повторял снова и снова. Она поправляла одеяла, стараясь остановить нелепые, нервозные движения, которыми он сопровождал слова.
        - Он ушел! Он приходит и уходит… Дон Аквиланте должен прогнать его!..
        - Я скажу ему… Он прогонит, — поддакивала маркиза, чтобы успокоить его.
        Он замолчал и перестал оглядываться кругом, а потом настороженно, шепотом продолжал:
        - Никто не видел меня… При таком-то ветре!.. Ни души не было на улицах… И кроме того… у исповедника рот на замке… Так ведь?
        - Несомненно.
        - К тому же… мертвые не говорят… Так ведь? Он был весь желтый в гробу, глаза его были закрыты, рот закрыт, руки скрещены. Как его звали?.. А! Дон Сильвио…
        Что означал этот разговор? Маркиза не понимала, что за ним скрывается. Однако он позволял ей догадываться о чем-то печальном и мрачном, и, побуждаемая тягостным любопытством, она хотела развеять неведение.
        Но маркиз то умолкал, то снова бормотал слова, лишенные для нее всякого смысла:
        - Да, они поклялись?.. Почему поклялись? Хотели посмеяться надо мной?
        Он снова забеспокоился, заметался, стал сбрасывать одеяла. Грязное ругательство вырвалось у него. Оно не могло быть обращено к ней. Он повторил его еще яростнее, словно бросал в лицо какой-то находившейся далеко женщине. Это было ясно по выражению его лица и движению. У маркизы сжалось сердце. Мысль о колдовстве, напугавшая ее в тот день, когда принесли корзину и письмо от Сольмо, теперь снова пришла ей в голову и привела в ужас. Может быть, это был уже результат колдовства?
        А когда маркиз, вскочив с постели, принялся поспешно одеваться, она в испуге закричала, стала звать: «Мария! Титта!» Она открыла дверь и принялась звать еще громче, пока не убедилась, что ее услышали, а потом, преодолевая страх, который ей внушали действия маркиза, попыталась помешать ему одеться.
        - Антонио! Маркиз! — умоляла она, хватая его за руки и не обращая внимания на то, что он грубо отталкивал ее.
        На помощь хозяйке прибежали полураздетые Мария и Титта. Но маркиз, выпрямившись, сжав губы, нахмурившись, все энергичнее пресекал их попытки удержать его.
        - Он бредит… У него жар… — объяснила маркиза.
        Маркиз рывком отбросил Марию на постель, и Титта, оглушенный его резким ударом наотмашь, не решался больше подойти к нему.
        - Антонио! Антонио!.. Ради бога! — молила маркиза.
        Он смотрел на нее, застегивая жилет, и видно было, что не узнает. Надев сюртук, он тут же сильно оттолкнул маркизу и вышел из комнаты, отшвырнув к стене Титту, который попытался остановить его.
        - О боже! Что делать? Куда он?.. Позовите людей! Титта, позовите людей!
        В полном смятении они не знали, где искать его. Впереди бежал Титта с лампой в руке, за ним маркиза и Мария, которая только и могла что повторять: «О пресвятая богородица!»
        - Позовите людей, Титта! — настаивала маркиза.
        Увидев, что дверь прихожей открыта, тот выглянул на лестничную площадку…
        - Он взял ружье! О мадонна! — воскликнул Титта. — Он выходит на улицу!
        И все трое выбежали вслед за ним, почти не осознавая, что делают. С ружьем на плече маркиз торопливо спустился по улице, не обращая внимания на крики маркизы и Титты.
        - Я один пойду… — сказал Титта. — Ваша милость, вернитесь домой… Вот и люди!
        Трое крестьян прибежали на крики: «Жар!.. Бред!.. Догоните его!.. Остановите!»
        У Каппеллетты, обессилев от бега, маркиза разрыдалась и упала на руки Марии. Они не могли поспеть за ним.
        Некоторое время маркиза слышала голос Титты: «Синьор маркиз! Ваша светлость!» — и топот бегущих вместе с ним крестьян. Потом до нее доносились только скрип телеги, медленно поднимавшейся по дороге, и лай собаки.
        33
        Наутро весь Раббато уже знал о внезапном сумасшествии маркиза.
        - Как же так? Как же так?
        Дядя дон Тиндаро последним узнал о случившемся. Никто не позаботился сообщить ему. Его останавливали на улице и расспрашивали о подробностях — ведь столько всего болтали! — и удивлялись, когда кавалер уверял, что ничего не знает и спешит как раз для того, чтобы убедиться, — это казалось ему невероятным, ведь маркиз, его племянник, такой уравновешенный человек! — бредит ли он в лихорадке или это и в самом деле сумасшествие. На площади святого Исидоро его встретил нотариус Мацца:
        - Так это верно? Какое несчастье!
        - Я знаю об этом еще меньше вас. Я живу, так сказать, на другом полюсе. Хочу сначала увидеть его своими глазами.
        - Он хотел убить маркизу…
        - Ну, это уж слишком!..
        - Он принял ее за Сольмо… Вспыхнул огонь, что скрывался под пеплом.
        - Да бросьте! Каноник Чиполла придумал еще большую глупость: «Виноват дон Аквиланте, это он задурил маркизу голову своим спиритизмом, вызывая Рокко Кришоне!»
        - А что, может быть, и так, кавалер! Очень может быть! Действительно, маркиз как будто признается в том, что убил его…
        - В бреду — а я уверен, что у него сильный жар, — нередко всякую чушь говорят!
        - Дай-то бог, дорогой кавалер!.. Только крестьяне, которые вместе с кучером Титтой догнали его на дороге в Марджителло…
        - На дороге в Марджителло?
        - Ну да! Он убежал из дома с ружьем… Так вы вообще ничего не знаете! И там, подбежав к изгороди из кактусов, выстрелил прямо туда, где был убит Рокко Кришоне, и закричал: «Собака! Предатель! Ты же поклялся! Собака! Предатель!» Чудо еще, что на этот раз он не убил Титту! Им пришлось закутать его, они сняли с себя куртки — больше ничего под рукой не оказалось, чтобы он не ушибся. Спиритизм? Очень может быть!.. Вот увидите, дон Аквиланте тоже сойдет с ума!
        - Прямо как во сне!
        - Бедная маркиза! И года не длилось ее счастье!
        Им пришлось долго стучать, прежде чем открыли дверь, которая была заперта, чтобы толпа любопытных не ворвалась в дом.
        - Но как же так! Как же так! — повторял дон Тиндаро в гостиной, где маркиза в третий раз упала в обморок именно в тот момент, когда он вошел туда вместе с нотариусом.
        Никто из присутствующих не ответил ему. Синьора Муньос и Кристина с помощью кавалера Перголы понесли в спальню маркизу, которая выглядела покойницей: руки безжизненно повисли, глаза закрыты, лицо белое, как стена.
        - Но как же так? Как же так?.. Доктор!
        - Он там, в кабинете, — ответил доктор Меччо. — Буйное помешательство! Помните, нотариус, в клубе в тот раз? Помните, да? Что вы теперь скажете?
        И он прошел вслед за женщинами в спальню, чтобы оказать помощь потерявшей сознание маркизе.
        Из коридора дон Тиндаро и нотариус услышали вопли маркиза, хотя дверь кабинета была закрыта. Кавалер Пергола подошел к ним:
        - Нужна бы смирительная рубашка!.. Да где найдешь ее в этом отвратительном городе?.. Пришлось привязать к креслу… Руки и ноги! Кто бы мог подумать!..
        Дядя дон Тиндаро не решался двинуться дальше, придя в ужас при виде несчастного маркиза. Всклокоченный, с пеной на губах, он бился, мотал головой, таращил глаза, вопил что-то нечленораздельное — он был почти неузнаваем! Крепкие веревки удерживали его. Титта и мастро Вито Ночча, сапожник, держали с двух сторон скрипевшее кресло и время от времени вытирали пену, которая стекала с губ на подбородок и грудь умалишенного.
        - Но как же так? Как же так?
        - Это произошло внезапно! — объяснил кавалер Пергола. — Он уже несколько дней жаловался, что у него что-то вбито в голову, гвоздь, говорил, вколочен в лоб… Болезнь делала свое дело, делала потихоньку… Теперь понятно… — продолжал он в ответ на вопросительный жест своего тестя. — Это он убил его, из ревности!..
        - Непостижимо! — воскликнул нотариус Мацца.
        - Напротив, теперь все становится ясно, — сказал кавалер Пергола.
        И они замолчали, глядя на маркиза, который ни на минуту не переставал мотать головой и таращить глаза, издавая монотонные вопли: «A-а! A-а! О-о! О-о!», испуская пену изо рта и произнося в промежутках между воплями слова, свидетельствовавшие о кратких просветлениях помутившегося разума.
        - Вот он! Вот он!.. Прогоните его! A-а! A-а! О-о! О-о!.. Молчите! Вы исповедник!.. Вы не должны говорить! Вы покойник!.. Вы не должны говорить… Никто не должен говорить! A-а! A-а! О-о! О-о!
        - Все время так! — сказал Титта, тараща глаза.
        - Все время так! — подтвердил мастро Вито. — А неделю назад он проходил мимо моей мастерской, здесь поблизости, остановился у порога. «Молодец! С утра пораньше уже за работой, мастро Вито!» — «Кто не работает, тот не ест, ваша светлость!» — «Господи, как же мы ничтожны!»
        Несмотря на то что ужасная новость вызывала сострадание к несчастному Нели Казаччо, несправедливо осужденному и умершему в тюрьме, вот уже два дня как люди жалели, каждый по-своему, сошедшего с ума маркиза, только Цозима оставалась неумолимой, несгибаемой, глухой ко всем уговорам.
        - Нет, мама, я не могу простить!.. Это было бесчестно, так бесчестно!.. Неужели ты не понимаешь? Он так любил ее, что даже на убийство пошел из-за нее!.. Я же тебе говорила! Я ничего не значила для него, ничего не значила!
        - Но что станут говорить о тебе?
        - Какое мне дело, что станут говорить! Я хочу уйти отсюда! Ни на один день больше не останусь в этом доме… Мне страшно здесь!
        - Это тоже безумие! Ты — жена! А он несчастный человек, он болен…
        - У него столько родственников, пусть они заботятся! Над этим домом висит проклятье! Я чувствую, что умираю здесь. Ты хочешь, чтобы я умерла?
        - О Цозима!.. Иисус Христос велит нам прощать врагов наших.
        - Ты лучше помолчи!.. Тебе не понять этого! — сердито ответила она сестре. — Если вы не хотите, чтобы я вернулась домой…
        - Дитя мое, что ты такое говоришь?!
        - Даже на убийство пошел… из-за нее!
        Она не могла успокоиться. Сердце ее было теперь переполнено ненавистью, как всего несколько дней назад было исполнено любви. Кровь ее превратилась в желчь. Ах! Теперь она с еще большим основанием должна была завидовать той, которая могла гордиться, узнав, что ее так любили! Она чувствовала себя униженной, смертельно раненной в самое чувствительное место — была задета законная гордость женщины, создавшей культ из своей первой и единственной страсти и столько лет втайне страдавшей без всяких иллюзий и надежд. Почему она не прислушалась к своим сомнениям? Почему поддалась на уговоры баронессы и матери? Она не была бы, как теперь, маркизой Роккавердина только по имени! Ничто, ничто больше не могло вознаградить, утешить ее! И теперь она должна притворяться на людях? Выслушивать сочувствия? О, кто знает, сколько женщин сейчас смеется над ней! Все те, кто хотел бы оказаться в этом доме на ее месте! Многие, она знала это. Нет, нет!
        Теперь все было кончено! Если даже маркиз вылечится, то никогда не залечится страшная рана, открывшаяся в ее сердце! Несколько дней назад она еще могла утешаться, давать обмануть себя добрыми словами, видимостью. Теперь это невозможно! Она должна считать себя чужой в этом доме, которому даже появление законной супруги не смогло вновь ниспослать благословение… Матушка Грация, бедная старушка, ошиблась!
        Неколебимая в своем решении уйти, она отвечала:
        - Сегодня вечером, поздно, когда никто не заметит, я уйду в чем я есть!.. Напрасно, мама, ты не сможешь переубедить меня!
        - Если бы ты только увидела его, ты бы сжалилась!
        - Бог справедлив! Это рука господня карает его!
        - Бог покарает и тебя за то, что ты не исполнила свой долг… Я не узнаю тебя, Цозима. Ты, такая добрая!
        - Это он сделал меня злой. Он испортил меня, превратил в человека без сердца! Тем хуже для него!
        Синьора Муньос, крайне опечаленная еще и этим безумием — только так она расценивала упрямство дочери, — решила поговорить с дядей Тиндаро и кавалером Перголой.
        Старик ответил резко:
        - Это она так благодарит за добро, которое он ей сделал?
        Кавалер Пергола пожал плечами, тихо выругался и спросил:
        - А дом, на кого она оставляет дом?
        - Она уходит отсюда, как и пришла! — с вызовом ответила синьора Муньос, которая почувствовала вдруг, как вскипела в ней вся гордость благородных семейств Муньос и Де Марко — в девичестве она была Де Марко, — чьи имена она носила.
        Тем не менее она снова принялась уговаривать дочь:
        - Подумай как следует. На тебе такая ответственность.
        - Я хорошо подумала! — ответила Цозима.
        - Посоветуйся со своим духовником.
        - Сейчас я могу слушать только голос своего сердца. Я не хочу лицемерить. Это было бы недостойно… О мама!
        И в темном платье, словно вдова, в черной шали, закрывавшей ей лоб, поздно вечером вместе с матерью, опираясь на руку сестры, она спустилась по старой лестнице вниз и вышла из особняка Роккавердина в темный переулок. Она не хотела идти по коридору мимо кабинета, где маркиз вопил день и ночь вот уже четверо суток, — Титта и мастро Вито дежурили возле него по очереди, — метался в кресле, и ни разу за все это время не слетело с его губ имя Цозимы.
        Дядя дон Тиндаро и кавалер время от времени заходили к умалишенному, который не узнавал их, и в испуге уходили.
        Теперь вместо доктора Меччо, который поспешил сюда в первый день скорее из злорадства, нежели из желания помочь, больного навещал доктор Ла Грека, семейный врач, получивший прозвище Доктор-малыш оттого, что был маленьким и тощеньким. Веревки он велел заменить широкими бинтами, пока не доставят смирительную рубашку и душ, за которыми послали в Катанию.
        С этим доктором можно было по крайней мере поговорить. Зато этот жалкий клерикал Святой Спиридионе выводил кавалера Перголу из себя тем, что без конца повторял: «Дорогой кавалер, во всем этом видна рука господня!»
        - А как же тетушка Марианджела, которая лишалась рассудка при каждой беременности! И тогда она ругала и проклинала всех, а в нормальном состоянии была добрейшей и порядочнейшей женщиной! А другие сумасшедшие? Рука господня! Просто нервное и умственное расстройство, вызванное навязчивой идеей.
        Доктор Ла Грека соглашался с ним. И если этот фанатик, дон Аквиланте, действительно втянул маркиза в занятия спиритизмом, то одного этого уже предостаточно, чтобы объяснить все, что происходит у них на глазах. Больницы Парижа, Лондона, Нью-Йорка, утверждал он, переполнены сошедшими с ума спиритами, мужчинами и женщинами.
        Поэтому кавалер дал понять адвокату, чтобы тот не появлялся больше в доме Роккавердина.
        - Так что же, доктор, ничего нельзя сделать? И мы должны лишь смотреть на это?
        Дяде дону Тиндаро хотелось получить указания, как лечить больного, хотя бы попытаться что-то сделать. Вопли маркиза терзали его. И он приходил в отчаяние, когда доктор отвечал:
        - Хорошо еще будет, если удастся заставить его есть!
        Им приходилось кормить его с ложечки, угрозами принуждать глотать пищу, иной раз и насильно вкладывать в рот, как животному. Он сопротивлялся, стискивал зубы, яростно крутил головой: «A-а! A-а! О-о! О-о!» — и монотонные вопли эти слышны были даже на площадке у замка, после того как доктор велел перенести маркиза в более светлую и просторную комнату, где удобнее было установить душ, прибывший накануне.
        Лежа в постели, в смирительной рубашке, безумец, казалось, время от времени успокаивался, и тогда он устремлял широко раскрытые глаза на какое-то из своих непрерывных видений, издавая бессвязные звуки, которые должны были составлять слова. Но это было обманчивое затишье. Галлюцинации не оставляли его в покое, терзали его душу, и как бы ища выхода из этого состояния, он принимался кричать еще громче, еще мучительнее и страшнее: «Вот он! Вот он!.. Прогоните его! A-а! A-а! О-о! О-о! Распятие… Отнесите его на прежнее место, в мезонин! О-о! О-о! A-а! A-а!» Имена Рокко Кришоне, Нели Казаччо, кума Санти Димауро, которые он выкрикивал, говорили о том, какой клубок мрачных впечатлений потряс его мозг, где безумие переходило теперь в слабоумие, не оставляя надежды на излечение.
        Дядя дон Тиндаро из-за своего возраста не мог без мучений смотреть на столь печальное зрелище. И кавалер Пергола, оставшийся в доме Роккавердина, две недели спустя тоже уже не выдерживал, еще и потому, что ему нужно было заниматься своими делами, а как быть с делами кузена, он просто не знал. Непростительное решение маркизы вызывало у него приступы гнева:
        - А еще называют себя христианками! И исповедуются, и облатки жуют! И!.. И!.. И!..
        Оскорблениям не было конца, если кто-нибудь, придя осведомиться о состоянии маркиза, пытался оправдать бедную синьору, которая слегла, едва вернулась домой, и жар все не спадал, вызывая опасения за ее жизнь.
        - Тут, тут было ее место!.. И то, что я сказал вам, я выскажу ей в лицо!.. Я хочу, чтобы она знала это!
        Как долго это могло продолжаться?
        - Долго не продлится, — ответил однажды вечером доктор. — Слабоумие прогрессирует ужасно быстро.
        И оба они — кавалер Пергола и доктор, собравшийся было уходить, — были изумлены, почти не поверили своим глазам, когда увидели в дверях гостиной Агриппину Сольмо, которую Мария не смогла остановить в прихожей.
        - Где он?.. Пустите меня к нему!
        Мария, ухватившись за край накидки, не отпускала незнакомку, которую приняла за сумасшедшую, когда открыла ей дверь.
        - Где он?.. Пустите меня к нему… Ради бога, синьор кавалер!
        И она бросилась перед ним на колени.
        34
        Доктор льстил себя надеждой, что появление этой женщины вызовет кризис в состоянии больного. Но его ожидало разочарование.
        Маркиз, уставившись на нее своими невидящими глазами с затуманенными, словно покрытыми слоем пыли, зрачками, некоторое время сосредоточенно молчал, будто отыскивая в памяти какие-то далекие воспоминания. Потом снова безразлично и монотонно закричал: «A-а! A-а! О-о! О-о!» Он мотал головой, и с губ его стекала пена, которую Агриппина Сольмо, бледная как смерть, со спутанными черными волосами, сбросив шаль на пол, принялась вытирать, не говоря ни слова, не проронив ни единой слезы, лишь неотрывно глядя с жалостным изумлением на искаженное лицо своего благодетеля — иначе она не называла его.
        И всю ночь простояла она у его постели, отирая ему губы, и не чувствовала усталости; слезы душили ее, застилали ей глаза, но не прорывались наружу. Скорбно скрестив на груди руки и горестно вздыхая, смотрела она, как маркиз мотает головой, и слушала его крики: «A-а! A-а! О-о! О-о!» — в те моменты, когда галлюцинации ненадолго оставляли его в покое.
        - Пойдите отдохните. Мы выспались, — сказал ей Титта, входя на рассвете в спальню маркиза.
        - Ах, кума Пина! Кто бы мог подумать! — воскликнул мастро Вито, еще не совсем проснувшийся.
        - Нет, оставьте меня тут!.. — ответила она, даже не обернувшись.
        - А вам-то кто привез это известие в Модику? — спросил Титта.
        - Один человек из Спаккафорно… Ему написал отсюда его приятель. А он сказал моему мужу… И я с тяжелым сердцем поспешила сюда… Два дня ехала вместе с одним батраком. Мне казалось, никогда не доберусь сюда!
        - Пойдите отдохните… В соседней комнате есть кровать…
        - Оставьте меня тут, мастро Вито.
        - Кума, — сказал он неуверенно, — теперь ни к чему притворяться… Вы ведь знали… про Рокко!..
        - Клянусь вам, мастро Вито! Ничего не знала!.. Даже не подозревала!.. И из Раббато решила уехать, чтобы не мешать маркизу. Он не хотел больше видеть меня, плохо обходился со мной… Разве я была виновата? Он же сам… Я бы лучше умерла здесь, хоть служанкой, из благодарности… А его тетушка утверждала, что это я убила Рокко Кришоне… чтобы вернуться к маркизу и женить его на себе!.. Господь да не спросит с нее там, где она сейчас! Виноваты его родственники, баронесса прежде всего… Он не был бы сейчас в таком состоянии!.. Какое мучение, мастро Вито!
        - Вы можете гордиться!.. Он так любил вас!
        - Это правда! Это правда! — ответила она, грустно качая головой и вытирая пену со рта несчастного, совершившего убийство из ревности к ней, а теперь не узнававшего ее и кричавшего: «A-а! A-а! О-о! О-о!», лежавшего недвижно, стянутого смирительной рубашкой. Святая мадонна, какая жалость!
        Кавалер дон Тиндаро, узнав утром от зятя, что приехала Сольмо, сказал ему:
        - Напрасно ты пустил ее.
        - Назло маркизе!.. А к тому же, где найти сейчас более преданного человека? Она провела возле него одна всю ночь.
        - Маркиза может распорядиться прогнать ее. Она хозяйка.
        - Она потеряла все свои права, бросив дом и мужа. Я бесконечно восхищен этой несчастной Сольмо: она ехала два дня верхом, почти без отдыха, чтобы только увидеть его. Вчера вечером, когда она вошла и бросилась на колени, умоляя, я… А я не такой уж чувствительный… Мы с доктором… растрогались, как мальчишки. Мы не смогли сказать ей: «Возвращайтесь, откуда явились». Это было бы чересчур жестоко.
        - А теперь…
        - Теперь оставим ее тут, пока не придут и не прогонят ее, если у них хватит смелости. Она была любовницей? Вы что, настолько щепетильны?
        - Не называй это щепетильностью… Маркиз Роккавердина не должен умереть на руках у этой женщины… Это был бы скандал!
        - Он должен умереть, как собака, на руках у наемных людей, у Титты и мастро Вито!.. И это, по-вашему, не скандал! А еще говорите, что я безбожник! Да тут от сотни Иисусов отречешься, когда видишь такое!..
        За три дня слабоумие очень сильно прогрессировало. Освобожденный от смирительной рубашки, маркиз сидел в кресле с подлокотниками, понурый, сложив на коленях руки.
        Агриппина Сольмо с материнской заботливостью одевала его, умывала, причесывала, кормила. Иногда, услышав ее голос, звавший его: «Маркиз! Маркиз!» — и ласково журивший, когда он упрямо отказывался есть, больной медленно поворачивал голову в ее сторону, смотрел на нее исподлобья, словно голос ее пробуждал в нем смутные воспоминания о каких-то далеких впечатлениях, но они тут же развеивались, и вновь на долгие часы впадал в угрюмую неподвижность.
        И в то время как его тело — уже не человека, а животного — вроде бы наслаждалось теплом солнечных лучей, проникавших в открытую балконную дверь, она тихо разговаривала с ним, изливая душу, хотя и знала, что ее не понимают:
        - Зачем вы это сделали, ваша милость? Почему ни разу ни слова не сказали мне?.. Ах, если бы вы только сказали: «Агриппина, ты смотри мне!» Намека было бы достаточно! Разве не вы были хозяином? Зачем надо было убивать?.. Это была судьба! О боже! О боже!..
        Она радовалась, видя, что он спокоен, что не кричит больше, не мечется. Ей казалось, что наступило улучшение. И она испытывала горечь и удивление всякий раз, когда доктор приходил, осматривал его, качал головой и уходил, пожимая плечами и не отвечая на ее вопрос:
        - Ему лучше, правда? Теперь он покорный, как ягненок.
        И все же у нее сжималось сердце, когда она видела, как он подолгу рассматривает свои руки, медленно поворачивая их, как притрагивается к кончикам пальцев, словно хочет сосчитать их, не замечая стекающую с губ пену. Она вытирала ее платком и следила за каждым движением его головы, за его взглядом, стараясь отыскать в нем хоть малейший проблеск сознания, и все повторяла:
        - Это я! Агриппина Сольмо! Не узнаете меня, ваша милость? Я нарочно приехала сюда! Я больше не уйду отсюда!..
        Потом, услышав, что он пытается что-то сказать, она опускалась перед ним на колени, брала его за руки, шарившие по одежде, и пыталась обратить на себя взгляд его казавшихся мертвыми глаз.
        - Это я! Агриппина Сольмо!.. Ну, постарайтесь, ваша милость! Вспомните! Вспомните!.. Посмотрите мне в лицо!
        Она приподнимала его голову за подбородок, на котором уже выросла колючая, щетинистая борода, убирала со лба волосы, падавшие на глаза, потому что голова его, точно отяжелевшая от болезни мозга, все время была опущена, и в конце концов, вскочив в порыве отчаяния, закрывала лицо руками и говорила:
        - Что за наказание, господи! Что за наказание!
        Она имела в виду и себя, словно большая часть вины ложилась на нее, раз маркиз убил Рокко Кришоне.
        Титта приходил время от времени, чтобы составить ей компанию.
        - Вы не видели его в первые дни. Он ни на минуту не затихал! Я трое суток не смыкал глаз! На него страшно было смотреть.
        - А маркиза? Как же она могла оставить его?
        - Благодарите бога!.. Будь она тут, вас бы здесь не было…
        Он рассматривал ее. Она по-прежнему была красива, красивее маркизы: высокая, стройная, с тонким, белым, как молоко, лицом, черными глазами, черными, как вороново крыло, волосами. И в разговоре о ней с мастро Вито Титта сказал, что, по его мнению, свое первое безумство маркиз совершил, когда отдал ее в жены Рокко, который не заслуживал этого.
        - Знаете, какой между ними был уговор? Он не должен был даже пальцем прикоснуться к ней… Поэтому маркиз и убил его.
        - Что ж, он сам поднес запал к пороховой бочке… А вы как бы поступили?
        - Барская прихоть!.. Нам с вами и в голову бы не пришло выставлять такое условие. И вот пострадал ни в чем не повинный человек! Маркиза не знает, что Сольмо здесь. Иначе явилась бы сюда выцарапать ей глаза. Мария говорила, что слышала, как она сказала матери: «Не могу простить его! Он убийцей стал из-за этой женщины!» И ушла от него.
        - Муж всегда муж! Тем более в таком состоянии!
        - Говорят, она отказалась от приданого через нотариуса… Маркиз отписал ей Поджогранде.
        - Через нотариуса?
        - Вы верите этому? Я бы хотел, однако, знать, кто здесь будет хозяином и кто позаботится о моих делах.
        Дядя дон Тиндаро и кавалер Пергола приходили три-четыре раза в день вместе с доктором Ла Грека.
        - Ах, доктор! Он совсем не хочет есть! Стискивает зубы, отворачивается. Как быть?
        - Ну вот и приехали!..
        Больше доктор ничего не сказал. И Агриппина Сольмо, понявшая смысл этих слов, упала на стул и, схватившись за голову, зарыдала:
        - Жизнь моя! Жизнь моя!
        Безутешная нежность этих слов не тронула старого дядю маркиза. Он подошел к ней и, взяв за руку, вежливо, но строго сказал:
        - Вы должны понять: вам больше нельзя оставаться тут. Мастро Вито, позаботьтесь… Бедняжка!
        Она уклонилась от него и бросилась к маркизу, чтобы целовать и целовать его почти безжизненные руки, которые убили из ревности к ней. И казалось, она хотела оставить тут всю свою душу, исполненную благодарности и гордости за то, что до такой степени была любима маркизом Роккавердина.
        - Жизнь! Жизнь моя!
        И она дала мастро Вито увести себя, не сопротивляясь, смиренная и покорная, какой была всегда. Она и сама понимала, что не может больше оставаться здесь, потому что так угодно ее судьбе!
        1901
        Перевод И. Константиновой
        ПОРТРЕТ ДУХОВЕНСТВА
        (Вместо послесловия)
        Взаимоотношения церкви и государства в Италии — сложная многоаспектная проблема, Церковь всегда занимала в этой стране особое положение, а католицизм играл важную роль в общественной и политической жизни. Папа был не только главой католической церкви, в его подчинении находилась папская область с Римом, в которой он осуществлял функции также и светского правителя. На протяжении всей истории католической церкви папы выступали на стороне реакционных сил, враждебных прогрессу.
        Еще в эпоху средневековья, когда велась упорная борьба между императорской и папской властью, папы претендовали на подчинение светской власти духовной. Средневековые доктрины «отцов церкви» обосновывали притязания пап на высшее управление государством. Опираясь на католическое учение о «двух реальностях», которое считало земную реальность лишь слабым отражением небесной, церковь стремилась к духовной и культурной гегемонии.
        Церковная идеология, будучи господствующей в средневековом обществе, получила воплощение в аллегорическом, мистическом восприятии действительности в искусстве того времени. Однако наряду с официальной культурой, проникнутой духом иерархической сословности, существовала народная культура средних веков, которая отрицала и высмеивала эти условности. Народные празднества часто пародировали церковный культ и обряды, а присущее народной культуре критическое начало отражалось в городской литературе XIII века в коротких стихотворных рассказах — фаблио, шванки, высмеивавших пороки духовенства.
        Критицизм народной культуры средних веков получил более полное развитие в культуре Возрождения XIV -XVI веков с ее жизнеутверждающим пафосом и верой в силы и возможности свободной человеческой личности. Ренессансный критицизм, связанный с географическими открытиями и развитием научного знания, стремился проникнуть во все стороны жизни, понять подлинный смысл вещей, не искаженный схоластическими толкованиями «отцов церкви». Метод критического изучения источников переносился и на священное писание, делались первые переводы Библии на национальные языки, например на французский и немецкий.
        Писатели Возрождения, оставаясь в массе своей верующими людьми, тем не менее подвергали осмеянию пороки папской курии и духовенства. Под пером Джованни Боккаччо и его последователей родился жанр ренессансной новеллы, которая продолжила традицию непочтительного отношения к служителям культа, характерную для народной средневековой литературы. Боккаччо пошел дальше — он сделал монаха комической фигурой, превратив его в мишень для насмешек и сатирических выпадов. Автор прославленного «Декамерона» не только обличал пороки духовенства, но и восстал против аскетической морали средневековья, которая требовала от верующих умерщвления плоти и отказа от земных радостей. Антиклерикальные новеллы «Декамерона» создали прочную традицию осмеяния представителей культа в итальянской литературе Возрождения и последующими поколениями воспринимались как антирелигиозные. Именно к «Декамерону», как к чуду искусства Возрождения, будут обращаться писатели другой исторической эпохи — XIX века, называя его праотцем итальянского реалистического романа и повести.
        Процессы рефеодализации и контрреформации, захватившие Италию в XVI -XVII веках, затормозили развитие прогрессивной мысли. За вольнодумство и приверженность учению Коперника был сожжен на костре Джордано Бруно, осужден Галилео Галилей, до конца своих дней остававшийся узником инквизиции, Однако передовые мыслители Италии не сложили оружия. В своих произведениях они выступали против феодально-католической реакции и обличали церковников и папство.
        В XVIII веке итальянские просветители вступили в борьбу с феодализмом и церковью. Опираясь на их идеи, просвещенные государи и их министры стремились ограничить церковные привилегии, подорвать экономическое и духовное господство церкви. В 1773 году был упразднен орден иезуитов — наиболее страшное орудие папской власти. Ведя борьбу с церковью, просветители смотрели на религию как на предрассудок, который человеческий разум может побороть, а основателей религий называли обманщиками.
        XIX век — особая эпоха в историческом и культурном развитии Италии. Она проходила под знаком борьбы за национальное объединение и освобождение от иноземного гнета и получила название Рисорджименто, что значит Возрождение. В противоположность Франции и Англии Италия до конца XIX века продолжала оставаться раздробленной на множество мелких и более крупных государств, самостоятельных или находившихся под иностранным господством.
        Многие поколения итальянских патриотов еще со времен Данте мечтали о свободе и единстве родины. Французская революция 1789 года как будто способствовала осуществлению этих надежд. Однако образовавшиеся на территории Италии республики в результате революционных выступлений масс очень скоро превратились в королевства, а Наполеон Бонапарт из освободителя Италии в ее узурпатора. Период реставрации, ознаменовавшийся глубочайшей реакцией, был временем собирания сил и организации тайных обществ карбонариев, которые пытались освободить страну от иноземных и собственных деспотов с помощью заговоров, не приводивших, однако, к желаемой цели. Только в 1830-е годы, когда Джузеппе Мадзини создал общество «Молодая Италия», итальянское освободительное движение начало набирать силу. Выдвигая лозунг «Бог и народ», Мадзини стремился расширить базу национального движения за счет народа, «первейшего элемента всякой революции», и с его помощью установить в Италии демократическую республику. Но только Джузеппе Гарибальди, которого Ф. Энгельс назвал героем античного склада, способным творить и действительно творившим
чудеса, удалось привлечь к национальному движению народные массы и фактически объединить Италию. Это произошло в 1861 году. К власти пришли крупная либеральная буржуазия и дворянство. Италия превратилась в конституционную монархию. В 1870 году пал последний реакционный режим — светская власть папы, и в 1871 году Рим стал столицей нового государства. Папа сохранил свою власть лишь на территории Ватикана.
        Несмотря на то что папы сопротивлялись объединению страны и папские власти особенно жестоко преследовали патриотов и борцов за свободу, некоторая часть итальянского общества все-таки питала иллюзии относительно «цивилизующей» и «организующей» роли папства, ошибочно полагая, что глава католической церкви окажет содействие объединению Италии и даже встанет во главе движения.
        Стремление либеральных кругов буржуазии и дворянства примирить идеалы национально-освободительной борьбы с идеалами католицизма получило отражение в исторических и философских сочинениях, а также в художественной литературе. Так, в историческом романе «Обрученные» крупнейший писатель-романтик Алессандро Мандзони, критикуя отдельных представителей культа, рассматривал религию как особую нравственную философию, кодекс высших принципов поведения человека.
        С идеями либерального католицизма полемизировали писатели республиканского лагеря Джованни Руффини и Ипполито Ньево, которые в романах, посвященных эпохе Рисорджименто, обличали монархический и церковный деспотизм. Взялся за перо и легендарный Гарибальди, отстраненный правящей либеральной партией от управления страной. В своих историко-политических романах он стремился разоблачить «мерзости правительств и священников», напомнить итальянской молодежи о павших в борьбе героях, о славном прошлом родины.
        После объединения Италии либеральное правительство выдвинуло лозунг «Свободная церковь в свободном государстве», понимая, что взаимоотношения между государством и церковью — одна из важных проблем, стоящих перед правящими классами Италии. Ватикан продолжал оставаться оплотом реакционных и антинациональных сил. Папа не отказался от восстановления своей светской власти, поэтому противоречия между Ватиканом и правительством продолжали углубляться. В 1871 году, когда Рим был провозглашен столицей итальянского государства, Ватикан выступил с формулой «non expedit» («не дозволяется»), которая запрещала верующим католикам участвовать в парламентских выборах и тем самым поддерживать либеральное правительство.
        В 80-с годы XIX века католическое движение в Италии стало расширяться: начали создаваться различные религиозные ассоциации и общества, как, например, «Опера деи конгресси», имевшая множество комитетов, в том числе и среди рабочих, выпускавшая 24 ежедневные газеты и 155 периодических изданий. Эти религиозные общества ставили перед собой задачу — защищать католицизм и церковь, бороться с прогрессивными и социалистическими идеями, оказывать более действенное влияние на широкие слои трудящихся. Однако и в среде самих католиков не прекращалась борьба между противниками либерального правительства и сторонниками примирения с ним.
        Ватикану, проповедовавшему схоластическую философию, не принимавшему научные достижения, противостояли католики-модернисты. Они пытались сочетать веру отцов с открытиями современной им науки, выступали за реформу церкви изнутри и христианское решение социального вопроса. Ватикан обрушился на модернистское движение в католицизме, в ответ группа католиков-модернистов порвала с церковью.
        В это бурное и полное драматических событий время нередки были случаи, когда служители культа, выражая свое несогласие с политикой Ватикана, снимали с себя сан и возвращались в мир.
        Антиклерикализм был основным направлением в политике либерального правительства, хотя по мере обострения социальных конфликтов в Италии в среде правящей либеральной партии начали раздаваться голоса за пересмотр отношений с церковью, которая пользовалась влиянием в массах и могла оказать помощь правящим классам в борьбе с распространением социалистических идей. Однако примечательно, что конкордат между «святым престолом» и итальянским правительством был подписан только в 1929 году, когда к власти в стране пришли фашисты.
        Борьба с клерикализмом в политической области подкреплялась полемикой с религиозными идеями в области науки и литературы, стремлением деятелей итальянской культуры обеспечить победу науки и разума над неотомизмом — официальной философской доктриной католицизма.
        После воссоединения Италии в обществе стала широко распространяться позитивная философия, тесно связанная с развитием естественных наук. Несмотря на свою ограниченность, позитивизм сыграл все же определенную положительную роль в развитии общественной мысли, сделавшись орудием в руках передовых слоев итальянского общества в борьбе с Ватиканом, с религией и со всякого рода откровенно идеалистическими и спиритуалистическими учениями. Особое значение имели ориентация позитивистов на науку о природе и опыт и пропаганда ими научных достижений того времени. «Дарвинизм, — подчеркивал Пальмиро Тольятти, — сыграл решающую роль в переходе от идеализма и спиритуализма к натурализму и позитивизму».
        Объединенная Италия представляла собой странную картину: еще недавно самостоятельные или находившиеся под иностранным господством государства со своим укладом, обычаями и языком (большинство итальянских провинций говорило не на литературном языке, а на диалектах) воссоединились, но продолжали жить по своим веками сложившимся традициям. А распространение законов Сардинского королевства, под эгидой которого произошло объединение, на всю страну без учета своеобразия местных условий привело к обострению внутренних противоречий в новом итальянском государстве.
        Политика либерального правительства вызывала особенно сильное противодействие в южной Италии — Сицилии и Сардинии. Именно оттуда вышло большинство писателей, создавших новое направление в итальянской литературе второй половины XIX века — веризм (от слова «vero» — истинный, правдивый). К нему принадлежали самые значительные писатели той эпохи: сицилийцы Джованни Верга, Луиджи Капуана и Федерико Де Роберто, уроженка Сардинии Грация Деледда, неаполитанка Матильда Серао и другие. С веризма начали свой творческий путь сицилиец Луиджи Пиранделло и уроженец Абруцц Габриэле Д’Аннунцио. Веризму не только противостоял, но и испытал на себе его влияние Антонио Фогаццаро из Виченцы.
        Веризм отразил новое содержание итальянской действительности после объединения страны и получил развитие в творчестве многих выдающихся писателей Италии на рубеже XIX -XX веков.
        Возник веризм на базе позитивизма и под непосредственным воздействием французского натурализма. Итальянские писатели усвоили основные положения натуралистической теории Эмиля Золя. Главным для них стало требование объективного отражения действительности. Они рассматривали свое творчество по аналогии с научным исследованием. Принцип научности заключался в стремлении опираться на реальные факты жизни, «человеческие документы», которые считались необходимым условием художественного творчества.
        Особое внимание веристы уделяли изучению среды, включая в это понятие все, что окружает человека и воздействует на него, в том числе и природу. В таком широком понимании среда выступала как определяющий фактор человеческого поведения. Однако наряду с внешними причинами на психологию человека оказывали воздействие и причины внутренние — особенности данного организма, то есть физиология. «Жизнь души» понималась веристами как некая функция организма и одновременно ставилась в зависимость от условий, в которых действовал индивид. Пороки отдельного человека объяснялись не его испорченностью, а неблагополучием среды — влиянием буржуазного общества на человека. Так писатели пытались вскрыть общественные причины социального зла.
        Одна из главных тем в творчестве веристов — изображение жизни народа, и прежде всего крестьянства. Натуралисты считали, что изучение общества следует начинать с низших слоев, а затем как бы подниматься вверх по социальной лестнице. Но для веристов этот теоретический принцип получил глубокое обоснование в современной им действительности. В это время в объединенной Италии антинародная политика правящих классов привела к обострению социальных конфликтов, росту рабочего и крестьянского движения. Особенно остро эти процессы протекали в южной Италии, отстававшей в своем экономическом и культурном развитии от промышленного севера страны. Вот почему веристы обратились к изучению знакомых им с детства провинций. В своих произведениях они изображали не крестьянина вообще, а жителя определенной области, города, деревни. В этом заключался своеобразный регионализм итальянских писателей, а в нем — пафос изучения реальной Италии, правды жизни. Только исследуя местные условия, традиции и потребности отдельных провинций, можно было преодолеть противоречия объединенного государства и создать современную культуру.
        Итальянский веризм начался с наброска, зарисовки с натуры — жанра, заимствованного писателями из живописи и отвечавшего требованию объективного изучения действительности. В таком «наброске» («бодзетто») в сжатой форме описывалось какое-либо частное событие или давалась психологическая зарисовка нравов.
        «Набросок», изображающий «ломоть действительности», противопоставлялся развлекательной и поучительной новелле Возрождения, а также историческому роману Рисорджименто с его ориентацией на прошлое. Желая показать действительность без прикрас, писатели намеренно отказывались от занимательной интриги, драматической коллизии и трагической развязки, полагая, что горькая правда жизни больше хватает за душу, чем любая вымышленная история. Они стремились воспроизвести народную речь разных провинций Италии, переводя на литературный язык пословицы, поговорки, сравнения, но в то же время сохраняя манеру и ритм народного языка.
        В веристской новелле нашли отражение многие стороны итальянской действительности конца XIX — начала XX века, в том числе и религиозные верования и предрассудки.
        Писатели-веристы воспитывались на идеалах Рисорджименто, большинство из них придерживалось либеральных или демократических взглядов и разделяло антиклерикализм либерального правительства. Так, Капуана, теоретик нового направления и видный писатель, выступал с критикой общества, где ничто не решается без участия священника, который является наставником, чиновником, судьей и даже адвокатом. Наблюдение за парламентской «кухней» и политическими скандалами, в которых оказывались замешанными и бывшие гарибальдийцы, ставшие депутатами и министрами, приводило к убеждению, что политическая борьба мало что может изменить в прогрессивном развитии общества. Капуана, в частности, полагал, что политика способна увести в сферу личных интересов и отвлечь от изучения действительности. Он считал, что не политика, а наука будет содействовать человеческому и социальному прогрессу.
        С естественнонаучных позиций подходили веристы к оценке религии и ее роли в общественной жизни. Одни, как, например, Верга, видели в религии предрассудок, мешающий нормальной жизни общества, другие — Капуана и Деледда — полагали, что в религиозных представлениях заключен опыт духовной и нравственной жизни многих поколений, неосознанное стремление к добру, составляющее нравственное начало.
        Если для просветителей религия была всего-навсего вредным предрассудком, над которым торжествовал человеческий разум, то веристы пытались понять религиозные верования как своеобразие психологии народа, особенно крестьянства, учитывая местные условия жизни, обычаи и традиции, веками тяготевшие над народным сознанием. Они видели, что в широких слоях населения авторитет католической церкви продолжал оставаться достаточно высоким. Положение священника в небольшом городке или селении, особенно в южной Италии, ставило его в особые отношения с основной массой населения. Церковные праздники и вера в святых и реликвии играли немалую роль в жизни крестьян. Наибольшим почитанием пользовались местные святые.
        Вопросы веры и неверия имели для писателей-веристов важное значение, и они часто увязывали их с нравственной проблемой. Осуждая религиозный фанатизм и высмеивая слепую веру в чудеса и реликвии, писатели задумывались над тем, что представляет собой монашеская жизнь и насколько христианские заповеди соответствуют природе человека. Особый смысл приобретала фигура священника, который редко бывал носителем нравственного начала, а чаще оказывался воплощением человеческих страстей и пороков.
        Верга, Капуана, Пиранделло, хорошо знавшие жизнь глухих провинциальных городков и селений Сицилии, где особенно сильны были религиозные предрассудки, отводили религии в своих новеллах негативную роль. В новелле под характерным названием «Война святых» Верга с большой долей юмора показывает, как почитание крестьянами святых только своих приходов приводит к кровавым столкновениям и семейным ссорам. Антиклерикальная позиция Верги видна уже в названии новеллы, которая в рукописи носила еще более откровенно-сатирическое заглавие: «Да славится святой сапог!». Эти слова Верга сохранил в речи одного из персонажей: «Да славятся мои сапоги! Да славится святой сапог!» Гуманизм Верги проявился в показе того, как чувства любви и братства торжествуют над религиозными распрями.
        Наивная вера сицилийцев в чудеса часто приводила к комическим жизненным ситуациям. В новелле Капуаны «Ссора с патриархом» уже немолодые супруги верят, что святой Иосиф сотворит чудо и у них родится наследник. Когда же святой «обманул» их ожидания, они «поссорились» с ним и выбросили из дома его изображение. В новелле «Девственницы» Капуана подсмеивается над «чудесами» сразу двух святых. Ловко используя веру отца и матери своей избранницы в чудо Христа бичуемого, молодой полицейский сначала проникает в дом девушки, а затем соблазняет ее с помощью отшельника в святилище святой Агриппины, которая, по мнению родителей, должна была излечить их дочь от любви. Родителям ничего не остается, как породниться с полицейским.
        В новелле «Грех донны Санты» Верга иронически изображает церковный ритуал: во время проповеди священник так живописует мучения грешников и при этом еще устраивает представление с адским пламенем и возгласами грешных душ, что среди прихожан поднимается паника, а у донны Санты, известной своей набожностью, начинаются преждевременные роды. В бреду она продолжает каяться в своих мнимых грехах и навсегда лишает душевного покоя своего мужа-вольнодумца.
        Комическая ситуация иногда перерастает в драматическую, В новелле Пиранделло «Часовенка» в религиозной форме выражен наивный протест верующего против несправедливости власть имущих: герой, уподобив себя Христу, занимает место распятия в построенной им часовне, когда ему было отказано в оплате за труд.
        Религиозный фанатизм осудил в новелле «Идолопоклонники» Д’Аннунцио. Он нарисовал страшную картину кровавой резни почитателей разных святых: «Вцепившись друг в друга, тела катались по каменным плитам пола, увлекаемые общей бешеной схваткой, то туда, то сюда, так и не разделяясь, бились о камни и наконец испускали дух под скамьями, на ступенях алтаря, у исповедален». Осуждая религиозную непримиримость, Д’Аннунцио показывает, что поступками персонажей, которые как бы не выделились еще из царства природы, руководят инстинкты. Своеобразный биологизм писателя связан со взглядом на крестьянина главным образом как на «естественного» человека, близко стоящего к природе и находящегося целиком в ее власти.
        Рассматривая природу как один из аспектов среды, веристы видели в ней проявление не только неосознанных инстинктивных сил, но и некое здоровое начало, поэтому они противопоставляли религии природу. Только в полном слиянии с природой человек, по их мнению, обретал душевный покой и счастье. Такое пантеистическое растворение персонажей в природе придавало поэтичность веристским новеллам. Потерявший веру герой новеллы Пиранделло «Пой-Псалом» (его так и зовут «Пой-Псалом») стремится уйти в себя, жить «жизнью травинки», как живут растения, птицы и звери, а «дела человеческие на фоне вечной природы представлялись ему облачками, сменявшими друг друга в быстром круговороте».
        «Естественный» человек свободен и от религиозных пут. В новелле Д’Аннунцио «Брат Лучерта» главный герой — монах ощущает себя частицей мироздания, и бог в его сознании сливается с благостной природой. Брат Лучерта умирает в одиночестве перед своим черным распятием, не в силах побороть страстное желание любви.
        Монашеская жизнь и религиозные запреты изображались писателями-веристами как противоестественные, нарушающие основной закон жизни — стремление всего живого к счастью. Вот почему герой новеллы Деледды «Падре Топес» расплачивается за непосильный монашеский обет собственной жизнью.
        Антиклерикальная направленность новелл становилась более глубокой, когда подкреплялась не только иронией, но и сатирой. В некоторых новеллах Пиранделло комически трактовал вопросы веры и неверия: избавление от зубной боли у него ставится в прямую зависимость от молитвы («Нотариус Боббио и молитва пресвятой деве»).
        С большой долей иронии Верга описывает «призвание» своей героини уйти от мира — она постригается в монахини не во имя веры, а чтобы обеспечить себе на старости лет кусок хлеба, так как семья ее разорилась и жених отказался от нее («Призвание сестры Аньезе»). На примере братства «Деяние божественной любви» в одноименной новелле Верга высмеивает многочисленные католические организации и союзы, создававшиеся в Италии в 1880 -1890-х годах в защиту религии и церкви. Религиозное рвение показано Вергой как простое соперничество монахинь в завоевании благосклонности двух «святых» отцов — основателей братства, которые ловко обирают верующих.
        Служители культа предстают в новеллах не только в комическом свете. Часто это — зловещие фигуры, кровопийцы, для которых религия лишь форма обогащения. В новелле «Его преподобие» Верга нарисовал тип сельского священника-богатея, который держит в своих руках всю округу и безжалостно эксплуатирует крестьян при полном попустительстве властей. «Нет, он и не думал прослыть святым — боже упаси! Святые люди с голоду подыхают», — едко передает Верга мысли его преподобия. Ни внешним видом, ни своими делами он не походил на слугу божьего, и прихожане «не очень-то понимали, кто же он такой на самом деле — то ли священник, благословляющий именем господа, то ли хозяин, только и думающий о том, чтобы обсчитать их да с пустой сумой и серпом под мышкой с поля выпроводить?».
        Новеллы «В защиту Меолы» и «Счастливцы» Пиранделло объединил под рубрикой «Рясы Монтелузы». В них он создает сатирические образы священников, которые и внешне похожи друг на друга, как их рясы: высокие, худые, с бесцветными, пергаментными лицами и суровые на вид, они внушают ужас окружающим. Пиранделло особо подчеркивает лицемерие служителей культа. Епископ Ландолина («Счастливцы»), завладев векселями своего подопечного, молодого бескорыстного священника, заявляет, что «господу богу все пригодится», и получает с должников высокий ростовщический процент, убеждая их в том, что «они должны чувствовать себя воистину счастливцами, ибо совершают, хотя и против воли, богоугодное дело, за которое господь воздаст им в один прекрасный день на том свете».
        Другим вариантом того же типа — стяжателя в сутане — является священник из новеллы Пиранделло «Благословение». Внешним видом дон Маркино похож на гуся, и психология у него гусиная — он норовит урвать кусок побольше и не знает сострадания и милосердия.
        Верга приравнивал служителей культа к политическим деятелям, показывая, что в среде духовенства так же кипят страсти и идет борьба, как и в политических сферах. Главное и там и тут — любыми средствами завоевать власть. В новелле «Папа Сикст» Верга изображает монастырь как «маленькую вселенную» со своей иерархией, интригами и борьбой. Герой новеллы — ловкий малый, не брезгуя ничем, добивается места приора монастыря и благоденствует, угождая «и вашим и нашим». За этот антиклерикализм католическая печать Италии обвиняла Вергу в безбожии.
        С иных позиций подходил к теме религии Фогаццаро. Разделяя идеи католиков-модернистов, он утверждал взгляд на религию как на некую нравственную силу, очищающую и возвышающую человеческую душу. Продолжая мысли Мандзони, Фогаццаро нашел идеал благочестивого смирения в простой крестьянке («Серебряное распятие»). Умирая, она молится не только о своих близких, но и о своей госпоже-графине, подарившей ей много лет назад серебряное распятие. Графиня же, спасаясь от холеры и бросая на произвол судьбы крестьян, которым она обязана своим богатством и благополучием, думает только о себе и своем сыне. По нравственным качествам Фогаццаро поставил крестьянку выше ее эгоистичной госпожи.
        Писатели-веристы отдавали предпочтение малым формам — новелле, повести. Роман в их творчестве чаще всего складывался из описаний отдельных картин жизни или как бы составлялся из целой серии очерков и набросков с натуры. Таковы романы Верги «Семья Малаволья» (1881) и «Мастро дон Джезуальдо» (1889), в которых сознание героев вырастает как бы непосредственно из «быта», а физиология является необходимым моментом в изучении внутреннего мира персонажей. Однако в самом конце XIX — начале XX века веризм потерял свою недавнюю популярность. В философии начал возрождаться идеализм, вступивший в борьбу с позитивизмом. Этот процесс был связан с изменившимися условиями социальной действительности: итальянская буржуазия подавляла демократические свободы внутри страны, вела националистскую пропаганду, начала империалистические войны. Как отражение новых тенденций итальянской действительности в литературе получил распространение жанр психологического романа из светской жизни, которому отдали дань и некоторые писатели-веристы, например Серао, Де Роберто. Другие романисты — Капуана, Деледда — стремились развивать
психологический роман на веристских традициях. В Италии возник жанр веристского психологического романа, на формирование которого оказало значительное воздействие творчество Ф. М. Достоевского. Знакомство с произведениями великого русского писателя способствовало углублению психологизма в итальянском романе конца XIX — начала XX века.
        Один из лучших образцов веристского психологического романа — «Маркиз Роккавердина» Капуаны. Этот роман вышел в свет в 1901 году и продолжил в Италии полемику с романом Достоевского «Преступление и наказание». Роман Капуаны — это тоже история одного преступления, в которой религии отведена важная роль. Первый и до наших дней единственный русский переводчик этого романа А. Е. Никифораки, почувствовав общность проблематики, дал переводу романа Капуаны другое и далеко не случайное название — «Преступление и наказание».
        Достоевский заинтересовал Капуану и как защитник обездоленных, и как тонкий психолог и знаток человеческой природы. Капуану привлекла не столько философская, сколько социальная и нравственная проблематика «Преступления и наказания». Он вступил в спор с Достоевским, дав свое решение проблемы преступления и наказания и отведя религии иную роль, чем та, которую она играет в романе Достоевского.
        Герой Капуаны Антонио Скирарди, маркиз Роккавердина (что значит «Зеленая Скала») — сицилийский аристократ, полюбивший крестьянскую девушку Агриппину Сольмо и отказавшийся от нее из-за предрассудков своей семьи. Но ревность и страсть, которую не могут заглушить никакие доводы рассудка, толкают героя романа на преступление — он убивает своего слугу Рокко Кришоне, которого принудил заключить фиктивный брак со своей возлюбленной. Муки совести, мысли о загробном мире и наказании за совершенное убийство, смерть в тюрьме невинного человека, а главное, любовь, которая не забывается и после женитьбы маркиза на девушке его круга, — все это вызывает нервное расстройство, и Антонио сходит с ума.
        Капуана увидел причину преступления своего героя в общественных и нравственных условиях жизни Сицилии того времени, когда в сознании людей еще живы были феодальные предрассудки и соответствовавшие им нормы поведения. Маркиз требует от всех, в том числе и от возлюбленной, безропотного повиновения, распоряжаясь чужой судьбой по праву сильного. Свое поведение он согласует с требованиями среды, в которой живет, но, отказавшись от возлюбленной, обрекает себя на мучительные страдания.
        Продолжая веристские традиции в изображении внутреннего мира человека, Капуана показывает, что «жизнь души» тесно связана с «потребностями» организма и живое чувство сильнее доводов рассудка.
        Борьба разума с чувством осложняется в романе противоречием, в которое вступает рассудок с нравственным началом, заключающимся, по мнению Капуаны, в самом человеке (душа, совесть) и в окружающем мире. У Достоевского носителем нравственного начала был только человек, Капуана вводит в действие также и природу как воплощение высшей мудрости и нравственного закона. Преступление маркиза вызывает возмущение нравственного начала в природе, которое требует возмездия. Ночью над городом разражается буря — нечто подобное мировому катаклизму. В Антонио пробуждается совесть, которая призывает его к ответу.
        В процессе осознания героем своей вины Капуана, подобно Достоевскому, отводил важную роль религии. Страх Раскольникова перед самим собой порождает раскаяние и стремление искупить свое преступление. У маркиза страх перед небесной карой оживляет веру и нравственное чувство. Вместе с совестью в нем заговорило чувство ответственности, толкнувшее его исповедаться в содеянном.
        Воплощением небесного правосудия в романе Капуаны является священник дон Сильвио, защитник бедных, прозванный в народе «святым». Он проповедует человеколюбие и не приемлет сделок с совестью. Он требует от маркиза восстановить справедливость и занять в тюрьме место невинно осужденного. Страдание ведет Раскольникова к обретению веры в человека и возвращению в лоно христианства. У Капуаны религия выполняет иную функцию: она не спасает и не возрождает его героя к новой жизни, а только пробуждает в нем совесть и обостряет душевные муки.
        Антонио может пренебречь человеческим судом, но как верующий он небезразличен к тому, что ждет его за гробом. Символом небесной кары в романе Капуаны является старинное распятие с фигурой Христа в рост человека. Больная совесть маркиза как бы оживляет распятие — ему кажется, что глаза Христа смотрят на него, а уста шепчут: «Убийца». Антонио отдает распятие монастырю, но и после этого не может заставить молчать свою совесть. Даже смерть священника, единственного обладателя его тайны, не приносит облегчения. Нравственная истина напоминает о себе, поэтому перед глазами героя романа постоянно стоят распятие и убитый им человек.
        В романе «Маркиз Роккавердина» Капуана откликнулся на проблему, широко обсуждавшуюся в литературе того времени: что выше — наука или религия, свободное интеллектуальное развитие или следование христианским нормам поведения? Достоевский отверг современный ему позитивизм и натурализм, противопоставив их «узости» нравственный пафос христианства. Капуана отдал предпочтение науке в ее широком понимании. Опираясь на научные данные, в частности на данные психиатрии, он изучает внутреннее состояние своего героя. Нравственные мучения маркиза Капуана изображает как физическое ощущение боли, не покидающее Антонио, который, подобно Раскольникову, как бы ощущает в своей голове забитый гвоздь.
        Изучая больную совесть своего героя, Капуана показывает, что страдание и вера не могут привести к нравственному воскрешению личности. Итальянский писатель дает физиологическое решение вопроса: душевная борьба маркиза завершается не просветлением, а безумием и смертью. Оттолкнувшись от идей Достоевского, Капуана показал путь нравственной и физической деградации личности, подчеркнув роль религии, обострившей эту драму.
        Религия присутствует в романе не только как некая нравственная сила, но и в преломленном, комическом аспекте. Эта тема раскрыта Капуаной в образе кавалера Перголы, считавшего себя позитивистом, атеистом и пропагандировавшего эволюционную теорию. Пергола ругает монахов и высмеивает веру в чудеса и реликвии. Он стремится посвятить маркиза в тайны эволюционного учения, опровергающего существование бога и тем самым избавляющего Антонио от мук в загробном мире. Однако, заболев и страшась смерти, Пергола отказывается от своих идей, призывает священника и окружает себя христианскими реликвиями. Комизм происходящего подчеркивается Капуаной и внешним видом заболевшего кавалера, сидящего в постели среди горы подушек, в натянутом на самые уши белом нитяном колпаке, с пластырями на горле, привязанными широким шарфом, с багровым лицом, опухшими веками, укрытого суконным одеялом, из-под которого виднелись руки, сжимавшие небольшую медную фигурку Христа на кресте из черного дерева.
        Кавалер советует маркизу сжечь антирелигиозные книги, подписывает отречение от своих «кощунственных» идей и даже заключает церковный брак со своей женой. Обращение к богу этого хулителя религии и врага монахов, не желавшего прежде венчаться (чтобы «какой-нибудь грязный священник брызнул на него двумя каплями соленой воды»), показано Капуаной с таким сарказмом, что невольно вызывает улыбку. И Антонио, наблюдавшего этот спектакль, тоже душит смех, но одновременно он испытывает и глубокое разочарование. Сцена «обращения» кавалера Перголы несет на себе важную смысловую нагрузку, увеличивая внутренние колебания главного героя и обостряя его духовную драму: «От смятения и полной опустошенности у него мурашки побежали по коже, как будто сейчас все должно было рухнуть, провалиться сквозь землю. И на этот раз без малейшей надежды на искупление, без всякого самообольщения насчет спасения в будущем!»
        Образу кавалера Перголы в романе противостоит образ адвоката дона Аквиланте, заядлого спиритиста и последователя шведского философа-мистика Сведенборга. Адвокат пытается убедить маркиза в том, что между реальным и потусторонним миром нет различия, что дух убитого Рокко Кришоне, материализовавшись и осознав свое положение, сумеет назвать своего убийцу. Рассуждения этого новоявленного «духовидца» повергают Антонио в еще большие сомнения. Рассудок, пытавшийся примирить маркиза с самим собой, отступает перед голосом совести, и каждый новый этап в стремлении героя победить себя только приближает финальную катастрофу.
        Не приняв идею Достоевского о нравственном самоусовершенствовании личности под влиянием страдания и религии, Капуана использовал опыт русского писателя в постижении тайн человеческого духа и отвел религии совершенно иную роль в этом процессе.
        Грация Деледда, принадлежавшая к младшему поколению писателей-веристов, обогатила итальянский роман более глубоким проникновением в ранее неизвестные области человеческой психики. Она разработала психологический роман на материале народной жизни Сардинии. Религия часто выступает в ее произведениях одним из факторов, углубляющих драму человеческой жизни.
        В своих новеллах и романах Деледда создала эпопею сардинской жизни конца XIX — начала XX века. Особенно привлекал писательницу мир простых людей: крестьян, пастухов, поденщиков, нищих — всех отвергнутых цивилизованным обществом. В их жизни религия играла особую роль. Персонажи Деледды — верующие люди. Однако в Сардинии элементы древних языческих представлений уживались с христианством. Многие герои Деледды исповедуют своеобразный пантеизм — для них бог слился с окружающей природой. На религиозных праздниках, в церквах сардинцы поют старинные языческие гимны, оказывающие на них гораздо большее воздействие, чем христианские проповеди.
        С особой остротой ставит Деледда в своих произведениях проблему борьбы естественных чувств и христианских заповедей. Уже в одном из ранних романов «Элиас Портолу» (1903) Деледда показала, как чувство справедливости противостоит христианской идее смирения. Элиас Портолу полюбил невесту брата, которая ответила на его любовь. Не зная, как поступить, он обратился за советом к двум разным людям. «Хозяин леса», старый пастух с седой бородой, — воплощение природной мудрости, — посоветовал Элиасу рассказать о своей любви и бороться за нее. Священник, по прозвищу Поркедду (поросенок), предложил смириться, покаяться и уйти от мирских соблазнов, став священником. Элиас слаб, и он выбрал второй путь. Однако любовь оказалась сильнее его, и неизбежным стало грехопадение Элиаса. Лишь у гроба умершего сына душевная боль Элиаса утихла и он, обрел покой, подавив в себе все живое.
        В повести «Мать» (1920), относящейся к позднему периоду ее творчества, когда от больших романов с многими действующими лицами и подробным описанием среды Деледда перешла к небольшим романам-повестям с двумя-тремя персонажами, почти нет внешнего действия. Внимание писательницы сосредоточено на неуловимых движениях человеческой души, находящейся в постоянной борьбе с противоречивыми желаниями. Деледда полагала, что внутреннюю жизнь человека нельзя определить одним только влиянием среды и физиологии, она придавала большое значение этическим нормам поведения, впитавшим в себя опыт многих поколений, векового существования человечества.
        Основная проблема повести «Мать» — столкновение любви с католическими запретами. Деледда показывает, что сутана не спасает от искушения, напротив, чувства еще больше обостряются, и потребность любить оказывается сильнее религиозных догматов.
        Главный герой произведения Пауло, сын бедной служанки, решил стать священником, чтобы «выйти в люди»: получить образование и положение в обществе. Пауло показан отнюдь не святым, а человеком, подверженным искушениям. Еще в то время, когда он обучался в семинарии, а его мать мыла посуду на семинарской кухне, отчего он испытывал унижение, его одиночество скрашивалось посещением женщины легкого поведения. Но, став священником и дав обет безбрачия, Пауло поверил, что очистился от прежних увлечений: «его чувства словно оледенели в холодном панцире этого обета». Когда он слышал о скандальных приключениях других священников, то испытывал даже гордость, что его совесть была чиста, и вспоминал о той истории с женщиной, как о некоей болезни, от которой излечился. Но духовный сан не убил в нем человека — он полюбил одинокую женщину, которая ответила на его страсть. Однако тайные встречи не приносят героям счастья. В душе Пауло идет глубокая внутренняя борьба. Он пытается разобраться в своих чувствах: «Любить, быть любимым. Разве это не было царством божиим на земле?» И ему кажется, что он пошел по неверному
пути: «Ведь он родился человеком, подвластным влечениям, таким же, как его предки, мельники или пастухи. И он страдал оттого, что не мог отдаться во власть природным инстинктам».
        Пауло страдает, так как понимает, что отказаться от любви для него равносильно отказу от самой жизни. Мать Пауло, простая неграмотная крестьянка, наблюдая душевные муки сына, начинает понимать несправедливость и противоестественность католических запретов. В простоте души она обращается к богу: «Почему же, господи, Пауло не мог любить женщину? Все могут любить, даже слуги и пастухи, даже слепые и осужденные в тюрьме, почему же ее Пауло, ее дитя, один он не может любить?»
        Пауло жестоко страдает еще и оттого, что жители деревушки верят в его святость, и в момент напряжения душевных сил он даже хочет выйти на площадь и покаяться перед всеми в своем грехе, чтобы «раскрыть перед людьми свое ничтожество, открыть свою душу и обнажить несчастное сердце».
        Испытывая глубокий душевный разлад, Пауло хочет предостеречь от необдуманного шага Антиоко, мальчика-пономаря, который помогал ему служить мессу. Антиоко, как когда-то сам Пауло, мечтает стать священником. Антиоко привлекает красочная сторона культа, церковные обряды, высокое положение священника в деревушке. Пауло пытается убедить мальчика и его мать в том, что, став священником, Антиоко должен будет отказаться от мирских благ и семьи. Но Антиоко весь поглощен своей мечтой и не задумывается о будущем. Этим примером Деледда как бы хотела сказать, что, очевидно, и Антиоко ждет судьба Пауло.
        Конфликт осложняется еще и тем, что возлюбленная Пауло Аньезе заявляет о своем праве на любовь. Она ставит жесткое условие: или Пауло бежит с ней, или навсегда покинет родные места, иначе она грозит разоблачить его в церкви перед всем народом. Угроза Аньезе заставляет Пауло испытывать глубокие мучения, но он не в силах выполнить ни одного из требований своей возлюбленной. После проповеди, видя, что Аньезе направляется к алтарю, чтобы, как и обещала, разоблачить его перед прихожанами, Пауло уходит в ризницу, чувствуя, что сердце не вынесет признания Аньезе. В душе его возлюбленной тоже идет борьба: понимая, что разоблачение Пауло будет наказанием и для нее самой, Аньезе все же хочет быть его судьей. Однако она не смогла выполнить задуманного. Грустная мелодия старинного песнопения, начатого стариком сардинцем и подхваченного прихожанами, пробудила в Аньезе нравственное чувство, которое и остановило ее.
        Ценой огромного усилия Пауло победил себя, отказавшись от любви, но сердце матери не выдержало и разорвалось от горя и страха за сына. Смерть матери — это обвинение жестоким и бессмысленным религиозным догмам, которые убивают в человеке все живое.
        В предлагаемом читателям сборнике итальянские писатели по-разному и с разных идейных позиций освещают круг проблем, связанных с религиозными верованиями. Одних авторов привлекают внутренние движения души, осложняемые вопросами веры и неверия; других — столкновение человеческих чувств с католическими запретами; третьи создают комические и сатирические образы служителей культа, показывая их лживость, жестокость, корысть и себялюбие и высмеивая сам институт монашеской жизни. Все вместе эти картины создают яркий портрет духовенства и разоблачают антиобщественную роль религии.
        И. Володина
        notes
        Примечания
        1
        Святой Рокко — покровитель людей и животных, больных чумой, — изображался с собакой, которая держит в зубах кусок хлеба. Согласно легенде, святому Рокко, заболевшему чумой, посылал собаку с пищей тот, кого он излечил от этой болезни.
        2
        Синдик — выборный глава общинного самоуправления в Италии.
        3
        Пульчинелла — популярная неаполитанская маска комедии дель арте: весельчак и балагур; традиционный его облик — горбун с большим крючковатым носом в высокой остроконечной шляпе.
        4
        Квинтал — равняется центнеру.
        5
        Тури — сокращенно от имени Сальваторе.
        6
        Саридда — уменьшительно-ласкательное от имени Сара.
        7
        Каноник — священник католической церкви при больших соборах, подчинявшийся определенному уставу, но не дававший монашеского обета.
        8
        Моццетта — пелерина с небольшим капюшоном, знак особого отличия католических священников.
        9
        Нья — от испанского «донья», обращение к простолюдинкам в Сицилии.
        10
        В народе существовало убеждение, что холеру распространяют по указке правительства врачи и аптекари.
        11
        Фикидиндия — плоды съедобного кактуса, растущего в Сицилии.
        12
        Капуцин — член нищенствующего католического монашеского ордена, учрежденного в XVI веке.
        13
        Викарий — помощник католического священника.
        14
        Отец-провинциал — управитель несколькими общинами в католическом монашеском ордене.
        15
        «Король-бомба» — так прозвали в народе Фердинанда II (1810 -1859), короля Королевства обеих Сицилий (1830 -1859), за жестокий артиллерийский обстрел Мессины во время подавления революции 1848 -1849 годов.
        16
        ТарИ — старинная сицилианская монета, сначала золотая, затем серебряная.
        17
        Благодарение богу! (Лат.)
        18
        Бенефиций (благодеяние, лат.) — доходная должность в римско-католической церкви.
        19
        «Право мертвой руки» — так именовали неотчужденные земли, принадлежавшие церкви и монастырям.
        20
        Папа Сикст V — Феличе Перетти — был сыном бедных пастухов, сам пас свиней; в 13 лет вступил в орден францисканцев и сделал блистательную духовную карьеру.
        21
        Массаро — зажиточный крестьянин, фермер.
        22
        Святой Франциск Ассизский (Джованни Бернардоне) — итальянский религиозный деятель, основатель ордена францисканцев, причисленный к лику святых.
        23
        Приор — настоятель в католическом мужском монастыре.
        24
        Намек на отказ молодого Иосифа от домогательств жены Потифара, приближенного египетского фараона. Иосиф, сын патриарха Иакова, был продан братьями в Египет, вошел в милость к фараону и стал его первым помощником в управлении страной. За свою красоту был прозван Прекрасным.
        25
        Ликодия — городок в юго-восточной Сицилии, славился производством табака.
        26
        Падре Летторе — отец-чтец, член второго из четырех младших орденов, в его обязанности входило чтение в церкви отрывков из священного писания.
        27
        Капитул — общее собрание членов какого-либо монашеского ордена.
        28
        Согласно библейской легенде, речь идет о последней молитве Иисуса перед его арестом.
        29
        Патриарх святой Джузеппе — святой Иосиф, покровитель бедняков, сирот и всех страждущих, а также и тех, кто желает вступить в брак. По свидетельству евангелистов, был плотником.
        30
        Речь идет о революции 1848 года в Сицилии, которая из Палермо распространилась по всему острову.
        31
        Скордия и Вальсавойя — небольшие городки недалеко от Милителло.
        32
        Гряди, дух творящий! (Лат.)
        33
        Сортино — городок в шестидесяти километрах от Милителло в провинции Сиракузы.
        34
        Чичеро — Цицерон, Аморе — Любовь.
        35
        Эта конгрегация была основана в 1732 году Альфонсо Мария де Лигуори в Италии. В ее обязанности входило распространение веры среди молодежи, чтение проповедей и пропаганда религиозного подвижничества главным образом в сельской местности.
        36
        Капеллан — помощник священника у католиков.
        37
        Донна — уважительное обращение только к знатным женщинам.
        38
        Делать подарки исповедникам и другим духовным лицам запрещалось. Это считалось одним из прегрешений монахинь в женских монастырях.
        39
        Святой Джованни Кризостомо — Иоанн Златоуст — византийский церковный деятель, был патриархом Константинополя, проповедовал аскетизм и осуждал роскошь и безнравственность императорского двора и высшего духовенства.
        40
        Право пастбища (лат.). Право пасти скот на необработанных государственных землях давалось, согласно средневековому законодательству, тому, кто вносил в казну определенный годовой взнос.
        41
        Имеется в виду Мартин Старый (1356 -1410), прозванный Гуманным, последний арагонский король, правивший Сицилией.
        42
        Вознагради, боже, за добрые дела! (Лат.)
        43
        Распространенное в монастырях наказание — наказуемый должен был стать на колени посреди трапезной и есть из тарелки, поставленной на пол, к которой тотчас со всех сторон сбегались монастырские кошки, но он не смел их отгонять. Обычно кошки съедали пищу быстрее наказуемого, который из-за отвращения часто совсем ничего не ел.
        44
        Бичева для самобичевания представляла собой связку веревок или стальных прутьев.
        45
        Освободи пас, господи!.. (Лат.)
        46
        Нини — уменьшительное от Антонио.
        47
        Кели — уменьшительное от Микеле.
        48
        При народе (лат.).
        49
        Седьмой смертный грех — леность.
        50
        Августин Аврелий — христианский теолог и философ, признанный в православии «блаженным», а в католичестве «святым» и «учителем» церкви.
        51
        Санта — святая (итал.).
        52
        Для личной беседы (лат.).
        53
        Безвозмездно, из любви к богу! (Лат.).
        54
        Сальма — мера площади, равная 1,74 гектара.
        55
        Терреморте — название местечка, буквально — «мертвые земли».
        56
        Идрия — святилище Марии дель Идрия, находится возле Кальтаджироне, на юго-востоке Сицилии.
        57
        Святой Джованни — Иоанн Креститель (Предтеча) — согласно евангельской легенде, возвестил приход мессии (Иисуса Христа), призывал народ к покаянию и нравственному очищению, крестил Христа.
        58
        Суета сует! (Лат.)
        59
        Розарий — серия молитв во славу девы Марии и господа бога, сопровождающаяся перебиранием четок.
        60
        Литании — молитвы во славу мадонны или господа бога и святых.
        61
        Куддируни — прозвище (Сладкие Крендели).
        62
        Ламия — святилище святой Агриппины возле города Минео, на юго-востоке Сицилии.
        63
        Минео — город в провинции Катания, на юго-востоке Сицилии, где родился Луиджи Капуана.
        64
        Голгофа — лобное место, где был распят Иисус Христос.
        65
        В тексте «L'Ecce Homo» — «Это человек».
        66
        Под видом Монтелузы Пиранделло описывает, очевидно, свой родной город Агридженто на юге Сицилии.
        67
        Микка Пьетро (1677 -1706) — пьемонтский солдат-минер, который во время войны за испанское наследство подорвал на мине себя и французских лазутчиков, пытавшихся проникнуть в осажденный Турин. Пьетро Микка погиб, но спас город; на месте его гибели воздвигнут памятник.
        68
        Комендаторе — почетное звание в Италии, которое присваивается, но не передается по наследству.
        69
        Скудо — итальянская серебряная монета достоинством в пять лир.
        70
        Джиджи — уменьшительное от Луиджи.
        71
        Металлический кружок, которым закрывается чаша со святой водой.
        72
        Монтень Мишель де (1533 -1592) — французский философ и писатель-гуманист, автор «Опытов» (1588), в которых он утверждал скептицизм — право человека на сомнение. Монтень подвергал сомнению догмы католицизма и само христианское понятие о боге.
        73
        Безумие судить, что истинно и что ложно, на основании нашей осведомленности. (Здесь и далее перевод с французского А. Бобовича.)
        74
        Когда мы читаем у Буше о чудесах, совершенных якобы мощами святого Илария, то не станем задерживаться на этом: доверие к этому писателю не столь уж велико, чтобы мы не осмелились усомниться в правдивости его рассказов. Но отвергнуть все истории подобного рода я считаю недопустимой дерзостью. Святой Августин, этот величайший из наших святых, говорит… (Франц.)
        75
        …которым его осенила другая, только что окрещенная женщина; как один из его друзей, Гесперий… как одна женщина, до этого много лет слепая, коснувшись своим букетом во время религиозной процессии раки святого Стефана, потерла себе этим букетом глаза и тотчас прозрела… (Франц.)
        76
        Благодатная… Господь с тобою… плод чрева твоего… ныне и в час смерти нашей… (Лат.)
        77
        Аминь (лат.).
        78
        На глазах у всех (лат.).
        79
        Ризничий — служащий в ризнице.
        80
        Тонзура — выбритая макушка головы у католических священников.
        81
        Лучерта — от «лучертола» — ящерица (итал.).
        82
        Босх (Бос ван Акен) Хиеронимус (ок. 1460 -1516) — нидерландский художник, писал религиозно-аллегорические картины со сложной символикой.
        83
        «Понтийская вода», «великий эликсир» — различные названия так называемого философского камня (камня мудрости) — чудодейственного вещества, которое в представлении средневековых алхимиков обращало все металлы в золото, излечивало от болезней, возвращало молодость.
        84
        Фламель Никола (1330 -1418) — служащий Парижского университета, его считали магом и алхимиком.
        85
        Парацельс Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм (1493 -1541) — врач и естествоиспытатель, сочетавший веру в силу разума с увлечением алхимией.
        86
        Джотто ди Бондоне (1266 -1337) — итальянский живописец, представитель Проторенессанса.
        87
        Анджелико да Фьезоле (Гвидо ди Пьетро, ок. 1400 -1455) — итальянский художник раннего Возрождения, монах-доминиканец.
        88
        Эскориал (Эскуриал) — дворец-монастырь — резиденция испанских королей, построенная в XVI веке под Мадридом. Отличается мрачной архитектурой.
        89
        Спольторе — городок в Абруццах.
        90
        Мена — уменьшительное от Филомена.
        91
        Барбела Костантино (1852 -1925) — известный итальянский скульптор. Д’Аннунцио ценил его скульптуру «Песнь любви».
        92
        Фавн — в древнеримской мифологии бог гор, лесов, лугов, стад, ниспосылающий плодородие полям, животным и людям, покровитель пастухов и охотников.
        93
        Даруй верным своим чистоту воздуха. Молим тебя, услышь нас! (Лат.)
        94
        Лауданум — лекарство, основной частью которого является опиум, употреблялось главным образом для лечения кишечных заболеваний.
        95
        Полента — густая каша из кукурузной муки.
        96
        Конфирмация — у католиков обряд миропомазания, приобщающий детей к церкви.
        97
        Францисканцы — католический монашеский орден, основанный в XIII веке Франциском Ассизским.
        98
        Топес — от «топо» — мышь (итал.).
        99
        Цуанне — Джованни (сард.).
        100
        НУоро — город в восточной Сардинии, родина Грации Деледды.
        101
        Имеется в виду эпизод из «Евангелия от Иоанна», когда Иисус Христос встретил у колодца самарянку и обратил ее в свою веру.
        102
        Облатка — небольшая круглая пресная лепешка из пшеничной муки, обычно с изображением агнца или креста как символа страдания Иисуса Христа, употребляемая для причастия в католической церкви с XIII века.
        103
        Бедняки-сардинцы, слуги, пастухи спали одетыми на камышовых циновках.
        104
        Имеются в виду сардинские береты. Спереди у них два острых конца, сзади напуск. Передние концы могут быть подняты вверх или опущены на лоб, и тогда издали берет напоминает капюшон.
        105
        РоккавердИна — Зеленая Скала.
        106
        Лагоморто — Мертвое Озеро.
        107
        РАббато — название города происходит от арабского слова и означает «печь». Под видом Раббато Капуана описал свой родной город Минео.
        108
        Ошибаться свойственно человеку! (лат.)
        109
        Уважительное приветствие в Сицилии.
        110
        Прототипом Агриппины Сольмо послужила Беппа Сансоне, служанка в доме Л. Капуаны, которую он любил многие годы.
        111
        Доверенное лицо, которому можно дать любое поручение (лот.).
        112
        Унция — так назывался в Сицилии испанский золотой дублон; была монетной единицей до 1865 года.
        113
        Спинет — клавесин небольших размеров.
        114
        Епитимья — церковное наказание верующих за нарушение религиозных канонов, предписаний; виды наказаний: продолжительная молитва, усиленная постом, земные поклоны перед иконой или крестом, используемые духовенством для усиления влияния на верующих и укрепления их веры.
        115
        Подобные с подобными (лат.).
        116
        Иосиф, муж Марии, считался прямым потомком царя Давида, и именно на его родословной строилась версия о царском происхождении Иисуса Христа. Чтобы согласовать эту версию с версией о непорочном зачатии, теологи утверждали, что Мария — близкая родственница Иосифа.
        117
        Валенца — город в Пьемонте.
        118
        Три греческие богини Гера, Афина и Афродита оспаривали яблоко с надписью: «Прекраснейшей». Зевс послал богинь на гору, где пас стада Парис, который присудил яблоко Афродите, и та с тех пор покровительствовала ему.
        119
        Мезонин в Италии — полуэтаж с низким потолком и небольшими окнами, который обычно находится между первым и вторым этажами, иногда между вторым и третьим.
        120
        «Признание» (лат.).
        121
        Франческьелло — презрительное имя Франческо II из династии Бурбонов (1836 -1894), короля Королевства обеих Сицилии. В сентябре.1860 года революционные события вынудили его бежать из Неаполя. Виктор Эммануил II (1820 -1878) — пьемонтский король — стал королем объединенной Италии.
        122
        Франц-Иосиф II (1830 -1916) — австро-венгерский император из Габсбургско-Лотарингского дома.
        123
        МОдика — город на юге Сицилии.
        124
        Антиминс — льняной или шелковый платок с зашитыми в угол кусочками мощей.
        125
        Карточная игра, для которой нужна особая колода карт.
        126
        Мармотта — Ленивый Сурок.
        127
        Для доклада (лат.).
        128
        Бить — не гнуть! (лат.)
        129
        Валтасар — сын последнего вавилонского царя Набонида. С его именем связана библейская легенда о том, что во время его пиршества на стене дворца появилась огненная надпись, предвещавшая падение Вавилона в ту же ночь. Валтасаров пир — символ беспечности перед грядущей катастрофой.
        130
        Вервие — нетолстая хлопчатая или шелковая веревка, которой подпоясываются поверх рясы монахи-францисканцы.
        131
        На смертном одре (лат.).
        132
        Соединяю вас в браке! (лат.)
        133
        Претура — мировой суд.
        134
        Сведенборг Эмануэль (1688 -1772) — шведский естествоиспытатель и философ-мистик, проповедовавший учение о точном соответствии земных и «потусторонних» явлений.
        135
        Пальменто — помещение для выжимки винограда.
        136
        Пектораль — шейное металлическое украшение, облегающее грудь и плечи.
        137
        Пиастр (буквально — пластинка серебра) — итальянское название старинной испанской монеты «песо».
        138
        Бытие — название первой книги Ветхого завета.
        139
        Фидеикомисс — завещательное правило, по которому наследник обязывался сохранить земельное владение, чтобы затем передать его неразделенным своему первенцу.
        140
        «Как одежды Христа, которые палачи разыграли между собой» — свободное изложение евангельского текста.
        141
        Метастазио Пьетро (Трапасси, 1698 -1782) — знаменитый в XVIII веке итальянский поэт, автор мелодрам.
        142
        Кантушу — название старинного платья (сицилийский диалект).
        143
        Истина в вине! (лат.)
        144
        Слова известной оды Джозуэ Кардуччи (1835 -1907) «К Сатане» (1865), которые кавалер цитирует неточно. В этой оде Кардуччи выступал против церковников, противопоставляя христианскому богу, «назарейскому варвару», Сатану как олицетворение прогресса и свободы мысли.
        145
        Благоговеем перед тобой и благословляем тебя! (лат.)
        146
        Качикавалло — сорт сыра.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к