Ярость берсерков. Сожги их, черный огонь! Николай Александрович Бахрошин
        Сельга #1
        Лучший исторический сериал о борьбе славян против хищных варягов за два века до князя Рюрика! Захватывающий боевик от автора бестселлеров «Викинги. Скальд» и «Заклятие волхвов»!
        Если норманнская дружина хозяйничает на наших землях, если пришельцы с Запада преступают Правду, обращаясь со славянами как с рабами, - против захватчиков поднимаются стар и млад, и даже женщины берутся за нож.
        Но сможет ли плохо вооруженное ополчение одолеть матерых головорезов, что наводят ужас на всю Европу? Удастся ли славянам выстоять против непобедимых берсерков, впавших в боевое бешенство? Как сбросить варяжское иго и вырваться на волю? Применив против викингов страшный «черный огонь», который невозможно залить водой, который прожигает насквозь не только живую плоть, но даже сталь, секрет которого волхвы хранят на самый черный день… Теперь этот день настал!
        Николай Бахрошин
        Ярость берсерков. Сожги их, черный огонь!
        Пролог
        Молочный туман дымкой тянулся по темной, как серебро, воде. Вокруг было тихо и сонно, как бывает перед восходом, когда все живое словно замирает, ждет, пока покажет из-за края земли свой круглый лик солнце Хорс. Только ранние птахи уже пробовали на звук голоса, дожидаясь, когда придет момент приветствовать златоликого бога радостным щебетанием, и в черном омуте время от времени всплескивал рыбиной Водяной Старик. Если пристально всмотреться в реку, можно было различить в глубине едва уловимые тени русалок-мавок, спасающихся от похоти коварного Водяного в своих нескончаемых хороводах.
        Кутря ждал. Он умел ждать. Умел застывать неподвижно и сливаться с лесом, водой и камнями. Смотрел на серо-рыжий гранит валунов и сам становился камнем, таким же спокойным и холодным. Камень никуда не торопится, его жизнь - в неподвижном безмолвии. Конечно, вдалеке, за Ерошиным лесом, знал он, есть и другие камни, живые, что сами собой передвигаются с места на место. Но это - страшное, в таких камнях живут бесы, злая бестелесная нечисть, которая вечно ищет, где бы ей поселиться…
        Он смотрел на тягучие воды Илень-реки и сам был водой. Тек вместе с ней, струился и уплывал далеко-далеко, за Олень-гору. Когда-нибудь он покинет пределы Яви, земного мира людей, и дух его, как вода, уплывет вверх, к вечно цветущей кроне Миро, вого Древа, где в светлом Ирии обитают духи умерших предков, а еще выше живут боги Прави Так суждено, и так будет…
        Надоедливые комары, эта зловредная отрыжка болотной бабы Шишиги, кружились над ним, зудели нудно, прицеливались пить теплую кровь. Но он обманул их. Я - дерево, несколько раз повторил он мысленно. Представил, какое дерево. Дуб-дерево, самое твердое, самое сильное. Внутренними глазами, как учили волхвы, увидел свои ноги-корни, руки-сучья и ствол-тулово. Увидел над головой пышную лиственную крону, ощутил вместо кожи толстую кору, почувствовал в себе струи живительных соков, подаренных Сырой Матерью-землей. Стал деревом.
        Комары отстали. Поняли, что он теперь дерево. Не жалили больше, просто кружились вокруг по своим комариным надобностям.
        Кутря ждал. Ни о чем не думал, не ярил сердце обжигающей ненавистью, спрятав ее поглубже в груди, просто плыл по непрерывности жизни, которая, как Илень-кормилец, тоже большая река. По течению плыл. Зачем спорить с течением? Чему суждено, то и должно случиться, а что случилось - того не исправить. Волей богов приходит человек в Явь, богиня Мокошь, ведающая пряжей жизней, протягивает нить судьбы каждого еще при рождении. Дело человека лишь правильно истолковать высшую волю и действовать, как ждут от него всеведающие боги…
        Свея по имени Бьерн, по прозванию Пегий, Кутря услышал издалека. Его трудно было не услышать. Тот шагал тяжело, ступал нетвердо, шумно задевал за ветки и цеплялся ногами за камни, как страдающий от летнего обжорства кабан. Значит, много ржаного пива выпил свей накануне вечером, хмель еще гулял в голове. Это хорошо, это было ему только на руку…
        Он ждал. Слушал. Звуки в тишине, у реки, разносились особенно громко и отчетливо. Мелко позвякивала плетеная железная кольчуга воина, постукивали по ноге деревянные, обтянутые расшитой кожей ножны меча. Эти пришлые люди даже во сне не расстаются с оружием, знал он.
        Бьерн шел один. Кутре было слышно, как ниже по реке переговариваются на своем чудном языке, похожем на грачиный гай, другие свеи, но те - далеко, они не успеют сюда. Наконец-то…
        Бьерн Пегий был старым, опытным воином, ходившим с дружиной во многие походы-викинги по теплым и холодным краям. Сам огромный, круглый, как валун, краснолицый, с двухцветной, рыжей с седыми пятнами, бородой, аккуратно заплетаемой им в косичку. Соратники-свеи уважали его за храбрость, разум и воинское умение. Опасный враг.
        Ярость опять накатила горячей красной волной, но он привычно сдержал ее. Он помнил. Отчетливо, словно до сих пор видел перед глазами. Когда Пегий насиловал прекрасную деву Сельгу, он тоже не снял своей железной, кольчужной рубахи. Так и навалился, не разоблачаясь. Просто распустил пояс, задрал железо и насел на нее со спины, царапая кольцевым плетением ее гладкую смуглую кожу, бил ее время от времени по голове, чтоб была послушной. Пыхтел, сопел, гоготал, как гусь, тряс своей двухцветной бородой. Закончил дело, зарычал довольно. Встал, ударил ее ногой в бок, спрятал в порты свое плодородие, снова прикрылся кольчугой. Ушел, не оглядываясь, презрительно плюнув на ее раздавленное, вмятое в траву тело, ставшее сломанным, как цветок ломается под медвежьей лапой. Бормотал что-то неразборчивое на своем языке.
        Этот обидный плевок Кутря видел хоть и издалека, но отчетливо. Хотел броситься за ним вдогонку, но тревога за девушку пересилила, кинулся к ней. Теперь сам понимал, как умно было сдержаться. Ну, догнал бы, и что? Ни оружия с собой, ни доспехов, а Бьерн в кольчуге и при мече. На свея, как на матерого кабана, не ходят с пустыми руками. Они, как и кабаны, только кажутся неуклюжими и неповоротливыми; когда доходит до драки, они опасней самого медведя.
        Бьерн поймал Сельгу здесь же, недалеко, на реке, когда она в одиночку совершала свое утреннее омовение. Подстерег, наверное. Пегий давно на нее заглядывался. На красавицу Сельгу всегда заглядывались все пришлые. Княжий доверенный ратник Затень, звенящий серебряными браслетами молодец с чернеными глазами и нарумяненными до красноты щеками, три дня уговаривал ее уехать на крупе его коня. Сулил многое, обещал за ласку золотые горы и молочные реки. Нет, не уехала, не купилась.
        Во всех селениях поличей любой из свободных парней тоже был бы рад объявить ее своей перед всеми и повести к домашнему огню. Никому не отдавала Сельга своего слова.
        А Пегий подстерег…
        Кутря тогда случайно оказался неподалеку. Видел все с высоты холма. Нет, он не мог помочь, не успел бы приблизиться. Пегий опростался быстро, наголодался, видно, без женщин в своем дальнем походе. Ушел…
        Ничего, Кутря умел ждать, сохраняя угли в груди, не давая им разгореться в гневный пожар. Жизнь научила его терпению. Сейчас час пришел.
        Он терпеливо наблюдал, как Бьерн остановился, пошатываясь. Как долго и шумно мочился с берега прямо в воду, оскорбляя Илень и не извиняясь при этом. На мгновение он даже испугался, что не успеет отомстить, не сможет умыть лицо теплой кровью врага. Вот сейчас высунется из реки разгневанный Водяной Старик, ухватит Бьерна за его лохматое плодородие - и в омут, творить расправу.
        Нет, повезло, Водяной не заметил обиды. А может, не захотел связываться с грозным воином. Старик тоже хитрый.
        Помочившись, Бьерн шумно, с удовольствием рыгнул и двинулся дальше. Почти поравнялся с валунами, где наверху притаился, замерев, мститель.
        Кутря несколько раз резко и сильно напряг руки и ноги, разминая их, как на охоте после долгой и неподвижной засады. Доспехов у него и сейчас с собой не было, ползать ужом вокруг крепости, выглядывая обидчика, они бы только мешали. Зато есть за голенищем короткий ножной меч. Этого хватит…
        Пора!
        Одним прыжком, рысью с ветки он кинулся на свея. Обрушился телом, сбил на землю, упал вместе с ним, всадил железный нож в красную полоску шеи между железной рубахой и гладким, как булыжник, шлемом.
        Успел ударить!
        Бьерн, сбитый на землю, оглушенный неожиданной болью, еще ничего не понял, только вцепился в землю мозолистыми, словно костяными, руками, набитыми веслами в долгих водяных переходах. А Кутря уже выдернул нож, плавным, быстрым движением перерезал толстую шею от скулы до скулы. Свей захрипел, забулькал, забился под ним, в точности как взятая на охоте дичь. Струей хлынула на траву теплая темная кровь.
        Кутря неторопливо поднялся, присел на корточки рядом с телом, по которому еще пробегали судороги. Дух трудно выходил из могучего тела.
        Отдышался. Намочил руки в крови, умыл ладонями пылающее лицо. Чужая кровь тут же схватилась на лице заскорузлой коркой, осталась на губах солоноватым привкусом… Соленая, а по сердцу медом!
        Сдерживая дрожь в руках, неприличную мужчине и победителю, он тщательно, нарочито неторопливо вытер верный нож пучком травы. Несколько раз воткнул его в землю, счищая остатки крови, от которой железо быстро разъедает ржа. Безмолвно попросил прощения у Сырой Матери, что потревожил ее покой. Земля, показалось ему, ответила одобрительным гулом.
        Тогда Кутря снова поднялся, выпрямился во весь рост, вскинул руки к высокому небу, привлекая внимание богов и духов. И громко, во весь голос, закричал, запел песню без слов о своей великой победе. Чтобы услышали его высшие боги и чтобы духи предков смеялись от радости, глядя на него сверху.
        Он отомстил!
        Свеи, было слышно, кинулись на его голос. Но он уже скользнул в чащу и побежал быстро, бесшумно, привычно петляя между деревьями. Сердце в груди бухало от радости громовыми раскатами.
        Горькая обида смывается горячей кровью! Так было всегда и так будет!
        Часть первая
        Крепость
        1
        Я, Кутря, сын Земти, сына Олеса, расскажу, как все было.
        Эти железные люди, родом оттуда, где рождается холодный северный ветер, который мы называем Позвизд, а они - Нодри, пришли к нам весной, вместе с теплом. Илень-река уже скинула ледяные оковы, а Сырая Мать задышала вольно и начала одеваться зеленью. На деревьях набухли мягкие клейкие почки, а мы, славя всех богов вместе и каждого из них в отдельности, почтили пробуждение первых ростков хмельным пивом и забористой медовой сурицей. Много дней радовались, и многие с того захворали. Выпить чару по очереди за каждого бога - кто после этого устоит на ногах? А боги обидчивы, никого нельзя забывать…
        Они, пришельцы, сами были сильны и неистовы, как их родич - ледяной ветер. Крепкие, опасные люди, у которых не счесть дорогого железного оружия. Свеоны - сами называли они свое племя, свеары - прозвали их латыняне, норманы, как прозвали их франки, варяги, как говорили росы в теплых степях. Наши родичи испокон веков называли их свеями. Сталкивались уже с чужеземцами, знали их железную силу и неизбывную ратную злость.
        Дружина свеев пришла в наши земли по велению князя Добружа: стоять дозором и сторожить Илень-реку. Богатый князь, собирающий дань со всех окрестных земель, щедро платил им. Но от каких врагов защищают они нашу реку, недоумевали родичи. Изредка проходят по реке на челнах булгарские и другие торговые гости, но кто пойдет с мечом и щитом вверх по реке, где на краю земли уже, наверно, и не живет никто? Рассудили: хитрый князь, испугавшись биться с грозными пришельцами, свалившимися в его владения как снег на голову, просто дал им такую почетную и легкую службу, чтоб те не тронули его богатый град Юрич.
        Свеи пришли к нам неожиданно. Я видел, как двигались по реке, всплескивая длинными сосновыми веслами, их огромные, зачерненные варом ладьи с высокими носами сзади и спереди, способные не поворачиваясь плыть назад и вперед. Свои ладьи, на которых число весел было меньше двух десятков, они называли ледунгами, побольше - скайдами и самые большие, где весел больше тридцати двух, драккарами. А еще называли каждую из них красивыми именами: «Морской змей», «Птица моря», «Дракон», «Журавль», «Волк», «Голова быка»…
        Их ладьи тоже были как живые. Тоже свирепые и неистовые на вид. Я знаю, на каждое весло свеи кладут такую же долю добычи, какую получает воин. От этого их ярлы и морские конунги, которым принадлежат ладьи, богатеют быстрее простых дружинников. Я, Кутря, в молодые годы долго скитался по необъятной Яви, знаю обычаи чужих народов и разбираю разные языки.
        Свейские ладьи шли по воде неторопливо, размеренно, одна за другой. Столько ладей, сколько пальцев на обеих руках, пришло в нашу землю. И на каждой, в две перемены, гребли кольчужные воины в круглых шлемах, с круглыми щитами, выставленными вдоль бортов в ряд. Большинство щитов были красными, вызывающими на бой, но были и других цветов, украшенные защитными рунами и клыкастыми мордами.
        Спокойно шли, без опаски. Издалека было слышно, как били на ладьях в тугой барабан из шкуры морского зверя, отсчитывая мерный ритм гребков. Как журчала вода под дубовыми днищами, как шумно опускались весла, рассекая воду. Громко шли. Свеи никогда никого не боялись. Я знаю, слушая барабан, морские воины могут грести днями напролет без еды и питья.
        Многие наши родичи дивились их ледунгам, скайдам и огромным многовесельным драккарам. Не видели раньше такого чуда. Носы ладей были украшены диковинными зверями, искусно вырезанными. В глаза зверей вставлены янтарные камни, сверкающие на солнце, как живые глаза, а в пастях виднелись костяные клыки.
        На всю реку, помню, воняли их змеи-птицы. Пахли засохшей кровью, гнилым мясом и прогорклым жиром морских зверей. Чужой запах, тревожный и незнакомый. Вся живность, почуяв их, уходила от берегов и пряталась по лесам. Люди тоже прятались от их глаз. Может, кто из поличей не видел раньше этих далеких пришельцев, но все про них слышали.
        Вел их морской конунг, что на их языке означало походный князь, которого звали Рагнар. Еще они называли его Большая Секира. Его боевой топор был ростом с обычного человека, а сам он - на голову выше самых высоких из наших парней. Мог взять толстый железный нож и сломать руками, а серебряные монеты гнул в пальцах, как обычную бересту. Даже свеи разбегались от него с криками, когда он входил в ярость, начинал рвать собственную бороду и плеваться ругательствами, поминая своих богов. Страшный был человек, сильный и яростный, как разбуженный зимой медведь…
        Четыре раза по десять десятков - вот сколько воинов привел конунг в наши земли. Я знаю, по обычаю свеев, несколько ярлов, собираясь в поход со своими дружинами, выбирали самого доблестного и бывалого ярла в морские конунги. На этом их береговая вольница прекращалась. Его слово становилось последним, и спорить с конунгом уже никто не мог. Свеи умели воевать по-умному…

* * *
        Дружина свеев давно уже была в походе, это видно сразу. Краска на бортах облупилась, смола потрескалась, резьба поблекла и покрылась белым соленым налетом. А люди были голодными и поджарыми, словно волки зимой.
        Вместе со свеями пришли на их ладьях несколько отроков князя Добружа. Они объяснили нашим старейшинам, что этих свеев бояться не надо. Они теперь наши друзья. Князь Добруж платит за это. Они, мол, будут стоять здесь станом и стеречь речную дорогу. А мы, значит, должны их кормить и поить. Так приказал князь.
        Старейшины были мудрые люди. Они возражали княжьим отрокам. Свей - что волк лесной, сколько ни корми его, ни гладь по шерсти, он все одно укусит, когда изловчится. Пусть свеи уходят стоять в другое место. Нечем нам их кормить! Дань платим исправно, что еще? Пусть уходят хотя бы к оличам или витичам. Не надо нам их. Мы их боимся.
        Но княжеские отроки трясли мечами и лаялись на старейшин. Срамили их, несмотря на седины. Мол, свеи останутся здесь. И стоять будут. Так приказал князь, который собирает дань со всего нашего рода поличей. А если какая скотина возражает против воли красного князя, то скоро, видно, ей собрать в горсть пепел от своей бороды и начать приплясывать босыми пятками на углях костра, чтобы вперед поумнеть…
        Старейшинам трудно было их переспорить, княжьи отроки - бойкие. Великий хай стоял тогда в наших селениях, сильно спорили родичи с княжескими людьми.
        Свеи тем временем не обращали на нас внимания. Им было все равно, что приговорят старейшины. Они споро вытащили свои ладьи на пологий берег, где река Илень делает поворот вокруг Олень-горы, и стали готовить становище.
        Первое время пришлые вели себя тихо. Усталые очень были. Много и подолгу спали возле костров, разжигая их прямо на берегу, возле своих ладей. Ели и пили тоже много. Коров, которых им пригоняли, свежевали, рубили на несколько кусков и варили в огромных котлах. Свиней запекали целиком, подвешивая на палках и обрезая подрумянившиеся места. Пиво и медовую сурицу черпали из бочек шлемами. Пили, пока не падали. Просыпались и опять ели и пили. Куски, не доев, бросали прямо на землю, хватали новые, не берегли еду.
        Я редко видел, чтобы люди пили и ели так много и жадно, как оголодавшие крылатые змеи Аспиды.
        Наши родичи всегда запасали много ржаного и ячменного пива, вдосталь варили сурицы. Что это за торжество, если в брюхе ничего не плещется, а в голове пусто? Но кто может угнаться за жаждой и ненасытностью свеев, глотающих все подряд, как лесной пожар? Родичи гнали им скот, тащили репу, хлеб, крупу, катили бочонки с пивом и сурицей. Старейшины распределяли, что, кому и в какой черед отдавать.
        Что тут сделаешь… Князь приказал!

* * *
        Вечерами, когда дневные заботы кончались, родичи, как обычно, собирались на толковище за частоколом, отгораживающим село от леса, неподалеку от соснового древа-оберега. На него исконно вешаются всякие мелкие жертвы для лесной нечисти, чтоб не шарила по дворам.
        Все обсуждали свеев. Днями все бегали смотреть на их стан, а вечерами рассказывали, кто что видел. Каждому хотелось людей послушать и самому почесать язык. Даже бабы, оставив свои обычные пересуды, подтягивались поближе к мужским спинам. Парни, девки и те побросали свои бесконечные щенячьи игрища. Все слушали.
        Я помню, дни уже прибывали, теплели, ночи становились совсем короткими, прозрачными, но к вечеру еще холодало. Поверх холщовых рубах родичи надевали безрукавки из теплых шкур или меховые тулупчики с рукавами. И, конечно, собираясь на толковище, каждый украшал себя, насколько мог. Заветные обереги прятались вниз, ближе к телу, а наружу выпускались браслеты, кольца, бусы, ожерелья из монет, самоцветов, теплого алатырь-камня, охраняющего от хвори, а то и просто деревянные, выделяющиеся резьбой и раскраской. Подпоясывались все самыми нарядными поясами, расшитыми бисером и цветными узорами. Волосы подбирались нарядными лентами, повязанными вдоль лба, тоже расшитыми знаками-оберегами, особо охраняющими голову. Где еще показать себя во всей красе, как не на толковище?
        Старики, чья кровь течет медленно и греет плохо, подсаживались поближе к общему огню. Молодые толклись за их спинами, слушали, набирались от их речей ума-разума.
        - Сначала свеи будут пить и есть, а потом захотят наших женщин. Может, баб отогнать пока от реки в дальние села? Или сразу их в схрон отправить? - сказал как-то старейшина Зеленя, поглаживая густую бороду, в которой между белизны почти не осталось темных волос.
        Годы проявили на его коже коричневые стариковские пятна, но огромную, мосластую стать согнуть пока не смогли. Крепкий старик, как сам бог Род. Никак не одолевал Зеленю зловредный Хворст, бог немощи и болезней из подземного Кощеева мира. Все знают, прекрасные девы обходят вниманием безобразие нижнего бога, и от досады на это он сильно лютует в Яви.
        Зеленю все уважали. В молодости Зеленя-старейшина был знатным воином, ходил на сечи походным князем, крепко рубился. Теперь его сын Злат, такой же огромный и несгибаемый, как отец, первый силач среди всех селений, водил на рать родичей…
        Старейшину выслушали внимательно. Помолчали, подумали.
        - А вдруг не захотят? Чего их хотеть, баб-то? - спросил старый Ветрь, приоткрывая выцветшие от времени, слезящиеся глаза.
        Сказал - и снова закрыл. Опустил на грудь сухую, прорезанную морщинами голову, где вместо бороды и волос остался какой-то гагачий пух. То ли задремал, то ли задумался, как обычно, - у него не поймешь.
        Тоже старейшина, сам не помнил, сколько живет, Сырую Мать топчет. Но его родичи меньше слушали. Последние годы Ветрь начал заговариваться, иногда такое понесет - уши вянут. Сам, по-моему, перестал разбирать, где Явь, где Навь, а где Правь. Долго живет, дольше всех в роду, говорят, давно уже своим летам со счета сбился.
        - Тебе, дедушка, от баб точно никакого прока, ты свой стручок давно в портах потерял. Забыл, небось, где у бабы вымя - с переду или с заду, - влез в разговор остроумец Велень.
        Велень давно уже мужик, а все как парень. Юркий он, хоть и борода по пояс.
        Родичи, кто помоложе, загоготали. Из-за спин мужиков звонко захихикали бабы.
        Старики на них цыкнули. Веленя пообещали выпороть перед всем миром. Ему - как с гуся вода, встряхнулся, хитро прищурил блестящие от пламени костра глаза. Забавный он.
        - Захотят, - сказал Зеленя. - Разгорячатся пивом да брагою и захотят. Долго были в походе. А человеку подолгу трудно обходиться без женщины. Как можно человеку без женщины? От этого у него в груди поселяются тревожные бесы. Свербят его всяко.
        Все опять подумали. Его правда, получается.
        - Пускай берут баб. Жалко, что ли, добра длинноволосого? Небось не убудет от них, - решительно, как всегда, высказался силач Злат, старший сын Зелени, косматый, как медведь, и такой же необъятный статью. - Хорошее семя роду подарят, отважное. А хоть бы и совсем баб забрали, тоже невелика потеря. Пойдем ратью к оличам, они сейчас слабые, новых баб себе наберем, помоложе, послаще.
        Отец строго посмотрел на него. Покачал головой.
        Злат понял, примолк.
        - Не о том речь, не о бабах сейчас надо думать, - сказал Зеленя. - Где женщины, там и свара, где свара - там сеча. А драться со свеями - дело тяжелое. Свеи - неистовые. Они с малых лет растут с мечами в руках. Я знаю, люди рассказывали, взрослые свеи ловят в лесах волков или медвежат и заставляют маленьких свеев драться с ними деревянными мечами или даже пустыми руками. Лютые воины вырастают из них после такого. Вон Кутря скитался по свету, знает их обычаи. Так, что ли, Кутря?
        - Все так, - подтвердил я. - Со свеями рубиться - трижды три раза подумать надо. Они - лютые.
        - Ну и что из того. Подумаешь, удивили мелким зверьем. Наши парни тоже сызмальства на охоту шастают. Небось зверя берут не хуже свеев! - сразу возразил отчаянный Злат, сверкнув в мою сторону глазами.
        Он на меня всегда косился. Из дальних краев я принес не только воинские доспехи невиданной крепости и красоты, каких в роду ни у кого не было, но и рассказы о ратных подвигах. Силач был ревнив к бранной славе.
        На его слова родичи одобрительно загудели. И то правда, напугали ворону падалью, нашли Зеленя с Кутрей, чем удивить, волчатами или медвежатами! Лес кругом, этого добра валом.
        - Наши зверя берут на потребу, ради шкуры или мяса. А свеи - чтобы забрать злобный дух. В том разница, - объяснил Зеленя. - Если в людях сызмальства звериный дух поселить - с такими воевать тяжело…
        Родичи, опять подумав, согласились с его словами. Выходит, есть разница. Зря влез Злат со своей похвальбой. Все-таки сын против отца еще жидковат умом.
        - Если баб отгонять, надо и скотину гнать. Кто будет за скотиной ходить, если баб не будет? - влез в разговор мужик Корень.
        Корня не любили. Мелкий он, но на вредность - крупнее крупного. Хотя сказано было дельно. Все снова задумались. Отогнать скотину - легко сказать. А если не дойдет, спрашивается? После зимы ее и так ветром шатает, не успела еще отъесться на молодой траве…
        - У волхва Олеся бы совет спросить, - подсказал вдруг Творя-кузнец.
        - Вот это верно! Это правильно! Это по уму! А где волхв, однако?! - оживились родичи.
        - Так звали же его на толковище! Бегали за ним! - выкрикнул сзади кто-то из молодых.
        - Акто бегал-то?
        - А кого посылали?
        - А малого Весеню, кажись…
        - Да где он сам-то?!
        - Эй, Весеня, ты, что ли, к волхвам бегал? - загалдели остальные.
        - Ну, я, я… - откликнулся наконец парень из-за чужих спин.
        - Да ты не нукай, толком говори, бегал или не бегал? Да выходи вперед, чего там прячешься?!
        Рослый, но еще по-юношески тонкий малый протолкался к костру.
        - Ну, бегал… - подтвердил он, смущаясь всеобщим вниманием и густо краснея.
        Прятал светлые глаза с темными, густыми, как у девки, ресницами.
        - Звал?
        - Ну, звал…
        - И где он?
        - Не пришел, выходит… - Весеня виновато разводил руками.
        - Да, видать, не пришел… - подтвердили родичи.
        - Волхв такой, когда не захочет, не придет…
        - Волхвы - все такие. Напрямую с богами разговаривают. Как их понять?
        Все опять замолчали. Конечно, у богов другие слова и особые речи… Старый волхв Олесь, весь покрытый морщинами и лишаями, как древний дуб, которому столько лет, сколько и представить нельзя, жил в глубине дремучего Ерошина леса, где скрывалось капище. Там, на священной поляне, пышно росло волховское древо, вокруг которого стояли резные чуры богов. С ним жили еще двое волхвов, Тутя и Ратень. Но те - помоложе, Олесь у них за старейшину. Лучше всех понимал богов, а они его…
        Старейшины еще долго судили да рядили, сразу отогнать скотину и женщин подальше в лес или подождать, пока свеи наедятся.
        Чесали головы, гладили бороды, задумчиво ловили в лохматых шкурах нутряных тварей. Да, уж не ждали, не гадали беды. Не было Лиха, а вот оно, тут как тут, появилось. Не зря говорят, Беда да Лихо - подходят тихо. Оно, Лихо, хоть и одноглазое, но всегда высмотрит, в какую кашу нагадить.

* * *
        Женщин не пришлось прятать. Оказалось, у свеев появились свои. Щедрый князь Добруж прислал им два десятка здоровых, молодых наложниц. Среди них были даже две черные кожей, как головешки, бабы из далеких южных земель. Я-то таких уже видел, а родичи удивлялись, конечно.
        Князь Добруж, как рассказывают, вообще сильно охоч до сладкого мяса. Скупает или крадет красивых молодых дев, где только увидит. Своими глазами не смотрел, кривдой хвалиться не буду, но родичи, кто бывал в Юриче, рассказывали, что разных наложниц у него уже целое войско. А детей расплодилось - он и сам давно со счета сбился. Вот и дарит лишних своим или чужим воинам. И хватает же добра прокормить всю ораву! Богатый князь…
        Подаренные рабыни свеям и порты стирали, и мужскую нужду удовлетворяли так, что посмотреть любо-дорого. Многие специально бегали наблюдать тайно, залезали на деревья, чтобы лучше видеть. Умелые были рабыни, обученные, гибкие, как змеи болотные. Не чета нашим девкам-коровам.
        По вечерам становище свеев оживлялось. Они точили мечи и секиры на камнях, смачивая их водой, чтоб не оставалось царапин на лезвиях, чистили и смазывали жиром доспехи, предохраняя от ржи. Громко говорили и спорили на своем причудливом языке, похожем одновременно на вороний кар и журчание воды между камней. Подолгу слушали монотонные, рубленые, как бревна, песни своих певцов-скальдов: совсем юного отрока Домара со звонким голосом девы и Якоба, того, что постарше, со сплющенным ударом палицы ухом и шрамом через все лицо, обнажавшим зубы в углу рта, отчего казалось, что он все время усмехается.
        Я знаю, о чем пели их скальды, я немного понимал их язык, побратимы-венды когда-то учили меня языкам морских народов… О бесконечных походах, беспрерывных битвах и о нескончаемых хмельных пирах пели они. О волооких девах с берегов теплых морей, трепещущих от одного вида неистовых воинов, и о верных женах, ждущих ратников из набега и стерегущих добро на берегах студеного моря. А дальше, когда они вернутся домой и обнимут жен, будут новые походы и новые славные битвы, где кровь потечет выше полноводных рек, а бойцы перестанут видеть друг друга из-за трупов врагов. Это ли не есть счастье, спрашивали скальды? Что еще нужно воину? Когда же он, воин, наконец погибнет со славой, Один Все-отец возьмет его в свой дворец в Асгарде. Там, в чертогах Вингольв и Валгалла, великие воины целыми днями сражаются друг с другом, а по вечерам убитые за день оживают, раненые исцеляются и все вместе садятся пировать до рассвета за один большой стол, во главе которого пьет вино сам Один Все-отец. Какое еще счастье нужно воину, если битва его никогда не кончается?
        Конечно, я не все понимал. Чужой язык было тяжело разбирать с малыми знаниями. Тем более что свеи в застольных беседах и песнях любят играть словами, как камешками на морском берегу, называя многими и разными словами то, что можно сказать одним. Я помню, венды рассказывали, женщину свеи называют в своих песнях - хозяйкой бус, воина - посох сечи, щит - ратный лист. Нападение у них - яростный викинг, море - пастбище деревянных коней, или дорога рыб, или тропа холодного ската… Ауж свои ладьи как только не называют деревянные кони, морские драконы, ратные птицы, вспениватели морей, летящие по гребням волн - много находят причудливых слов. Искусство красивого слова ценится у них высоко. Считается вторым подарком богов, после силы и ратной сноровки…
        Потом свеи отъелись, отдохнули и начали обживаться. Первым делом взялись за свои ладьи: заново шпаклевали борта пропитанной смолой шерстью, смолили поверху, поправляли вычурную резьбу и сшивали порванные паруса. Умело работали, слаженно…
        Наши все время наблюдали за ними. Странные люди, непонятные. И пришли, налетели, как ветер, и шумят между собой, как перелетные утки.
        Когда их ледунги, скайды и драккары засияли как новые, они начали обустраивать свой стан. Взялись за лопаты и насыпали по кругу земляной вал в десять-пятнадцать локтей. Землю укрепили нарубленными в лесу бревнами. С четырех сторон оставили входы внутрь, которые закрывали на ночь бревенчатыми воротами. Внутри, тоже из бревен, построили огромную, невиданной длины избу. В ней, на деревянных настилах, поставленных ими вдоль стен, ночевали все воины сразу. Посредине избы - длинный стол, за которым, тоже разом, ели и пили. Из камней сложили в избе две огромные печи, в пасть которым могла войти целая корова. Крышу, как и мы в наших избах, сделали двухскатной, чтобы в щели выходил дым. Покрыли ее тесаными лесинами и обложили землей поверху. Не боялись, значит, спать, когда над головой земля, как во владениях подземного ксаря Кощея. Смелые, рассудили родичи.
        Для женщин-рабынь построили отдельную, малую избу. Я знаю, свеи всегда держат рабов отдельно.
        Свою земляную крепость свеи, смеясь, назвали Рагнаргард. По валу день и ночь ходили дозором стражи в полном боевом снаряжении, с копьями, мечами, луками и щитами на ремнях за спиной.
        - Высоко ходят их стражи. Скоро напьются и будут падать со стен, - сказал, помню, нам всем Корень, когда мы под защитой леса наблюдали за только что построенным Рагнаргардом.
        Творя-кузнец задумался над его словами. Долго скреб кучерявую бороду. Потом поймал под мышкой насекомое. Раздавил ногтями.
        - Не будут падать, - наконец сообразил он. - Они, когда напьются, будут себя к кольям привязывать. Вон колья торчат на валу, в землю вкопаны, как раз для того, надо думать, чтоб стражи не падали. А ты как полагаешь, Кутря?
        - Полагаю, не для того! Свеи на страже не напиваются, у них - строго. За любую ратную провинность - одно наказание, отбирают оружие, доспехи и выгоняют из дружины с позором. - ответил я. - А для свея такой конец хуже лютой смерти, после этого свейские боги не возьмут его к себе, в верхний мир.
        - А колья тогда на что навтыкали? - недоумевал Творя. - Заострили, вон, поверху…
        - Надо думать, головы на них насаживать, - ответил я. - У свеев в обычае головы врагам отрубать и на кольях вялить, чтобы остальные видели и боялись.
        - Чьи головы, ты говоришь, насаживать? - не понял Корень.
        - А вот хотя бы твою…
        - Да чтоб у тебя на языке типун вырос! Чтоб тебя лихоманка в три погибели скрючила и не разогнула! - сразу разозлился Корень.
        - Кончайте лаяться, смотрите лучше, - миролюбиво заметил Творя…
        Да, они быстро обустроились, эти пришлые, нам оставалось только дивиться на их проворство. За валом, прямо на берегу Иленя, поставили большую избу-баню. В ней смывали грязь и подолгу жарились у большой печки, обливали водой ее раскаленные камни и обжигались горячим паром. Голые и красные от жары, выскакивали из бани прямо в студеную воду. Плескались в холодной воде, кричали, как лоси во время случки, и возвращались назад, в тепло.
        Когда мы с Корнем и Творей первый раз увидели баню, то даже вышли из леса от любопытства. Долго стояли, смотрели, дивились на странный обряд. Тела у свеев были большими и крепкими. Молодые - еще ничего, ладные. У старых - мухе сесть некуда, так исполосованы в сечах. На голой покрасневшей коже были видны многие шрамы, следы от старых ран и пятна от огня, которым они их прижигали в опасении гнилой лихорадки, от которой тело наливается красным огнем и пахнет заживо мертвечиной.
        - Конечно, у каждого народа обычаи… Но - чудно! - неторопливо сказал плечистый, крепкий, как сучковатый пенек, Творя, задумчиво наблюдая за ними.
        Я помню, он всегда был неторопливым, еще сызмальства. Комара со щеки не собьет, не подумавши, такой нрав.
        - И все одно не понимаю я, что за радость греться, как горшок в печи, а потом студиться в воде, - сказал Корень.
        Осуждающе покрутил головой, поскреб свою жидкую бороденку. Корень был уже седым, почти четыре десятка раз сменялось лето на зиму, вот сколько прожил он на белом свете. Впрочем, он всегда казался старым и недовольным, даже когда был безбородым мальцом.
        - Я как-то зимой в проруб на реке провалился, так лихоманка кашлем трясла аж до Комоедицы, когда медведь-хозяин из берлоги встает. Баба Мотря дала отвар шептун-травы, только ей и отпоил хворобу, - вспомнил Творя. - А тут - сами в реку…
        - После жары им в студеной воде не холодно, - сказал я. - А начнут замерзать - опять в жар.
        - Все равно чудно, - сказал Творя.
        - В Яви боги устроили много чудного, - ответил я.
        - Конечно, ты знаешь, где только тебя не носило Лихо одноглазое… - ехидно отозвался Корень.
        Он не мог не ковырнуть. Такой, заметив болячку, обязательно ногтем потянется.
        Тоже нрав…
        - Обратно смотреть, из огня да в холод, железо так закаляют, - рассуждал Творя. - Может, от этого свеи такие сильные?
        - Да нет, баловство одно. Какая сила может быть в печке? - немедленно откликнулся Корень.
        Ничего нового он не любил. Деды-прадеды, мол, жили без всяких новшеств, а ведь не дурнее были. Я давно заметил, равными себе по уму Корень признавал только дедов-прадедов…
        Внутри своей земляной крепости свеи установили кузню. Могучий конунг Рагнар сам работал в ней большим молотом, поправлял зазубренные мечи, кольчуги, ковал ножи и наконечники для стрел из привезенных с собой железных кругляков-чуш. Он оказался умелым кузнецом, этот морской конунг, с мечом в руке собиравший свое богатство в чужих краях. Нашему ковалю Творе, у которого дыма всегда больше, чем дела, было далеко до его искусства. Впрочем, у нас и железа всегда было мало, булгарские гости просили за него много мехов, меда или серебряных монет. Где тут научиться?

* * *
        Постепенно родичи привыкли к соседству свеев. Самые отчаянные даже заходили внутрь крепости. Днем свеи пускали к себе. Даже зазывали порой, предлагали выпить с ними хмельного, подсовывали деревянные чаши, куски мяса и сала. Смеялись много, скалили зубы, быстро говорили о чем-то между собой, часто поминая своих богов: Одина, Тора, Бальдрома, Ньерда и еще разных.
        Наши родичи так вольно с богами не обращались, не поминали их через каждое слово. Боги капризны, им быстро можно надоесть. Прогневаются, беды не оберешься. А эти, видишь ты, говорили о своих словно о ровне. Отчаянные старики, конечно, отговаривали молодежь ходить в крепость. Напоминали, свей - что зверь лесной. Сегодня он улыбается тебе и клянется в дружбе, а завтра с той же улыбкой вцепится зубами в горло. Люди-волки - вот кто они. Которые, даже если приходят торговать с серебром, все равно высматривают, не лучше ли взять железом.
        Как всегда, они оказались правы, эти мудрые старики. Старики знают жизнь. Их мудрость складывается из долгих лет, как река на перекатах годами складывает себе высокие берега из песка и гальки…
        2
        - Я, Корень, сын Огня, сына Крати, расскажу, как все было!
        Я, Корень, долго прожил на белом свете. Это пусть безбородые молодые юнцы и девки, только увидевшие свою первую кровь, верят, что жизнь радостна, как приход весны. А я твердо знаю другое! Жизнь - это не радость. Это работа, нескончаемая, как вращение гончарного круга. Ломаешь ее, ломаешь, а работа никогда не кончается… Жизнь - это забота о завтрашнем дне. Это опасность. Это страх перед богами, перед нечистью лесной и водной, перед чужими людьми… Со страхом живет человек, со страхом и умирает, уходит к предкам, поведать про дела свои в Яви и получить почет по заслугам. И об этом надо подумать, проживая жизнь: как встретят тебя строгие боги и духи предков, за какие дела похвалят, за что спросят и не помилуют. Пусть молодежь, которая способна только подпевать ветру в собственной пустой голове, радуется буйной весне. Играет соками вместе с ней. Запасливая осень лучше, умнее. Я всегда это понимал, даже когда сам был молод. Я - умный!
        Те, кто отправляются бродить по белу свету, - это тоже дети весеннего, плодородного бога Ярилы. Вместе с ним они навсегда остаются детьми. Как и молодой бог, они ломают и переделывают все, к чему прикасаются, хотят все увидеть и до всего коснуться рукой. Но самое большее, способны только слегка насмешить богов, наблюдающих с высоты Прави за их тщетными потугами.
        Так было всегда и так будет!
        Свеи, которые пришли к нам, тоже были дети весны, хотя и родились там, где живет холод. Они не способны думать о будущем, поэтому проживают каждый миг, как последний, не щадят себя ни в сече, ни на пиру. Как только я увидел их ладьи на берегу, сразу понял: добра не жди…
        Я скажу точно, от чужаков всегда одни беды!
        Это было еще до меня, но старики рассказывали, так же нежданно пришли к нам в селение ратники князя Добрыни, отца нынешнего князя Добружа. Они пришли на конях, покрытых дорогими, вышитыми попонами, носили многослойные кожаные панцири с железными вставками и везли с собой копья, мечи и щиты. Тоже были молодые, нахальные и разговаривали так, словно ничего не боятся.
        Теперь поличи будут платить дань князю Добрыне, сказали они старейшинам.
        Все уже знали, до нас дружинники князя приходили за данью к оличам. Их было мало, а оличей много, но дружинники не боялись. Оличи собрали рать и победили их. Чтобы люди князя боялись впредь, они многим дружинникам отсекли головы, а оставшимся выжгли глаза раскаленными на огне ножами, подрезали на ногах жилы и отпустили. Решили, пусть живут, как могут. Впредь другим накажут, чтоб не повадно было ходить в земли оличей.
        Потом сам князь Добрыня с большой дружиной приходил к оличам. Оличи снова собрали рать, но княжеские отроки порубили их и потоптали конями. Князь сжег дома в их селениях и многих мужчин убил. А женщин и мальчиков взял себе. Собрал дань еще большую, чем назначил. Долгий плач стоял в землях оличей.
        Сейчас оличи, конечно, опять народились и обнахалились. Их род всегда плодился, как полевые зайцы…
        Наши старейшины платить дань тоже не хотели. За что мы будем платить, спрашивали они. Живем мы сами по себе, пасем скот, растим зерно, охотимся, ловим рыбу, бортничаем. Жертвы, какие полагаются каждому богу, приносим в срок Они довольны. Три года подряд урожайные, а Коровья смерть, старуха лютая, с граблями вместо обеих рук, к витичам заходила в прошлом году, а к нам не пришла, отпугнули ее всем родом. Что еще нужно?
        Нет, старейшины не хотели платить дань. Но и сечься с княжьей дружиной они тоже не хотели, помнили про участь оличей.
        Дружинники князя были хитрыми. Уговаривали старейшин. Вот, мол, вы с оличами на рать выходили, напоминали они, и с витичами, и с далеким народом косин воевали три дня и три ночи. Многие молодцы сложили головы отдельно от тулова в постоянных раздорах между родами. Зато теперь, мол, начнется другая жизнь. Чуть какая свара, за топоры и мечи хвататься не нужно, сразу - на суд к князю. А уж он, светел и ласков, как отец родной, по вине - накажет, без вины - помилует. Порядок будет. Стоит порядок малой дани? По две беличьи шкуры с дыма, не о чем говорить. Она, дань ваша, князю-то и не шибко нужна, у него самого закрома ломятся от припасов. Для порядка только и послал нас, об вас же днями и ночами радеючи…
        Для порядка - это конечно, соглашались старейшины. Это понятно. Порядок стоит того. Вон оличи живут без порядка, и витичи живут без него. Откуда у них порядку взяться, коль издревле умишком обижены? Аспидное семя, что те, что другие. Все знают, в стародавние времена было у отца три сына. Старший - умный, от него пошел род поличей. А два меньших - один дурее другого, блох доили, на комара загоном ходили, решетом воду носили. От них роды витичей и оличей расплодились. Нет, без порядка никак нельзя, коль такие соседи рядом, твердили наперебой старики. Только где взять дань для князя, вот в чем вопрос. Три года только и были урожайными, только наелись вдосталь, а до этого пиво водой разводили и животы заливали, чтоб только к спине не присохли. Голодом-холодом как уж маялись, страшно вспомнить. И Коровья старуха опять же неподалеку, так и рыщет, глазами зыркает, выбирает коровушек пожирнее. Одна только надежа на добрую богиню Живу. Если она не спасет стада, опять пропадать начнем.
        Дружинники внимательно слушали про трех сыновей, про Коровью смерть, про Живу-надежу. Сочувствовали худому житьишку до слезы на усах. И опять начинали плести кружева про лад-порядок между родами и княжий справедливый суд…
        Долго рядились. Приговорили платить князю в год по беличьей шкурке с дыма. Поклялись в том на огне и железе.
        С тех пор мы и платим. Только теперь платим больше. Жаден молодой князь Добруж, сын Добрыни. На нашу же дань покупает себе дружины свеев, что жрут в три горла наши запасы. Тоже нам на погибель.

* * *
        Я же говорю, все беды от пришлых!
        Если вспомнить, Сельга по крови тоже не из поличей. Пришлая. Ее малой девчонкой подобрала в лесу старая баба Мотря, собиравшая травы в канун Купалы, когда все родичи, кто еще в силе телесной, чествовали свадьбу Солнца с Месяцем и сами соединялись телами, кто на кого глаз положил или так поймал, без умысла, по горячке. В такую ночь - всем без отказа, исстари повелось. До зари, помню, горели костры на берегу, хохотали бабы и ухали мужики, взбадривая криком и сурицей игру семени.
        А Мотря в лес ушла, потаенные травы искать. Понятно, она старая, ей не до игрищ. Да и то подумать, кто позарится на ее древний мох? Кому - налитой стебель щупать, кому - травки перебирать, всякому свое, так устроили жизнь светлые боги.
        Вот, не ходила на игрища, а принесла в подоле, как молодая. Вернулась из леса с девкой, смеялись потом родичи. Девчонка была маленькая, оборванная, худая, хлопала глазами, пугалась каждого звука и лопотала только одно слово:
        - Сельга! Сельга! Сельга!
        Решили, имя свое объявляет. Так ее и назвали.
        Я вспомнил, когда еще сам был малым, отец Огнь, великий охотник был, пока не прибрал его в грозу гневливый Перун, принес из лесу щенка лисицы. Щенок тоже все норовил забиться в угол потемнее, мочился со страху и скалил оттуда мелкие белые зубки. Точь-в-точь как она. Совсем была дикая. И очень худая, одни мелкие косточки торчали сквозь обрывки холстов. На последнем уже дыхании находилась. Как она прошла через бескрайний Ерошин лес, где живут мохнатые лесные люди Ети, где рыщут добычу зубастые звери? Непостижимо умом…
        Не выживет, сказали все старики. Выхожу, ответила им тогда старая Мотря. Настоями, травами отпою, будет жить. Этого, мол, ребенка посылает мне сама богиня Мокошь взамен сыновей, убитых на ратном поле совсем молодыми, не оставившими приплода. Будет мне теперь вместо родной дочери. Будет, мол, кому разжевать беззубой старухе корку на мякиш, когда десны расстанутся с остатком зубов.
        Радовалась, значит, находке.
        Старейшины сомневались, конечно. А вдруг не Мокошь послала? Как знать? Вдруг это дите Лешего, лесного хозяина, или порождение страшного одноглазого великана Верлиоко, что сторожит чашу? Прижил, допустим, великан дите с какой ни есть бабой и нам подкинул. А после придет за ним в наши селения и многих поедом съест. Может такое быть? Может, конечно… А то, еще хуже, живые камни, по злому чародейству оличей или витичей, или далеких косин родили человеческое дитя на погибель всему роду поличей. Вот вырастет девка, окаменеет и как начнет всех изводить, куда денешься? Такое тоже вполне может быть… Лучше отнести девку обратно в лес, а там пусть боги распоряжаются ее судьбой. Выживет или нет - это их воля.
        Но баба Мотря обидно обозвала стариков старыми вонючими козлами. От страха, мол, всегда готовы прежде времени обдристаться. Где это видано, чтоб безвинного ребенка снова в лес на погибель отправить? Не отдам лесу, себе оставлю и выхожу, твердо сказала она. Баба Мотря никогда не стеснялась в словах. А по правде скажу, не будь она ведуньей с огненным глазом, быть бы ей не единожды поротой за острый язык.
        Старейшины спорили с бабой Мотрей, но кто ее переспорит? Поди поспорь с ней, когда она не только травы знает, понимает их тайную силу, но и ломаные кости вправляет, хвори гонит из людей и скотины. А может, обратное дело, наслать хворобу или другое что… Глаз-то огненный, так и сверкает, когда на тебя посмотрит. Она, говорили, когда по лесу ходит, самого Лешего приветствует, как родича. Ей даже мохнатые Ети уступают дорогу. Всякое про нее говорили. Кто знает, что правда? На всякий случай лучше оберегаться ее! Не только я, многие так думают.
        Ладно, пусть выхаживает, приговорили старики. Авось еще не выживет девка. Сама помрет, и спорить будет не о чем.
        И выходила ведь, старая! Скоро девчонка уже ковыляла по селению, первое время - с клюшкой, потом - без. Пополневшая, но все такая же пугливая. Когда к ней обращались, не откликалась. Отворачивалась и убегала в Мотрину избу. Кричали, свистели вслед - не оборачивалась, еще пуще бежала. Как будто не понимала по-нашему. А может, и не понимала, кто ее разберет? Мотря ничего про нее не рассказывала. У такой - поди выспроси! Посмотрит своим лихим глазом - язык к зубам прилипает…
        Да, я помню, сильно боялась Сельга, когда была маленькой. Всех подряд боялась, от случайной тени шарахалась. С придурью девка, решили мы тогда. Может, от оличей отбилась или от витичей, их дурная кровь внутри бродит? Впрочем, нет, они бы сказались, что у них дите пропало…
        Минуло несколько зим и лет, и Сельгу стало не узнать. Выправилась. Поднялась, как опара у печки. Говорила она по-прежнему мало, но бойко, за словом за реку не ходила. Никого больше не боялась. Даже в лес ходила одна-одинешенька. По многу дней в лесу пропадала. Из лука стреляла, как хороший охотник. А уж взрослой стала, разумной просто не по своим годам. Смотрит ярко-синими глазищами и как будто насквозь тебя видит. Так и щупает нутро, смущает взглядом. По молодости, конечно, хороводится с девками и парнями, играет игры, как положено, но всегда словно чуть наособицу. Я давно заметил, даже самые бойкие из парней не хватают ее бездумно за телеса, как других, не толкают, не щиплют, а будто смущаются. Вроде как сила неведомая в ней есть, в этой пигалице.
        Ничего, ничего, обрюхатится, засмирнеет, решили мы тогда. Не она первая…
        Выходит, ошиблись.
        От себя скажу, бывают, случаются такие люди, что из ребячества становятся сразу взрослыми. Умом-разумом быстро превосходят ровесников, как дерево, что стрелой растет ввысь, когда другие вокруг еще только пытаются приподняться над землей и камнями. Про таких говорят: их боги при рождении отмечают особо. Вот я, например, такой! Очень умный я с самого детства. За это меня и не любят родичи, что умнее других…
        В селеньях рода Сельгу постепенно начали уважать. Баба Мотря передала ей свои знахарские секреты. Старая теперь лежала больше, Сельга сама всех лечила. И лихоманку снимала, и ломоту в костях, и боль в брюхе после долгих праздников, и при родах помогала скотине и бабам. Да ловко как! Мужик бороду почесать не успеет, а у него уже приплод готов в избе или в стаде. Обмывать пора хмельным делом.
        Люди говорили, от одного ее взгляда легче становится, вот оно как! Большая в ней оказалась сила…
        Нет, сказать против нечего: хороша получилась девка! Не нашенская, издалека видать, других кровей, но хороша. Глядишь, и отворачиваться не хочется. У наших-то волос темно-русый, прямой, лица широкие, носы тоже широкие, глаза светлые, с водянистой голубизной. А у Сельги глаза яркие, синие, как небо в летний полдень. Волосы потемнее, почти черные, волнами вьются. Красиво! Лицо тонкое, смуглое, даже зимой словно бы тронутое Хорсом-солнцем, уже набравшим весеннего жару. Тело тоже тонкое, стан - дюжий мужик пальцами обожмет. Но складное, где надо - все круглое. Скрывать нечего, все на нее засматривались.
        Хороша! А мужикам себя не дает.
        Я вот думал тогда: может, у нее по женской части не хватает чего? Нет, с виду вроде бы все в порядке. Когда она мылась в реке вместе с другими бабами, я нарочно смотрел. Груди, правда, небольшие, девичьи, но торчком стоят, подмигивают темными сосками. Кожа гладкая, чистая, блестит на солнце. Бедра полные, налитые. Черные волнистые волосы промеж ног и под мышками, мягкие с виду, как шерстка ягненка. Хороша! Так бы и впился в нее как клещ!
        Но там, внутри, кто ее пробовал? То-то, что никто. Никому не давалась. Наши-то девки как? Пока решают, с кем будут жить, уже одно-два чада бегают по двору. Редко кто без прибытка к мужику в избу входит. А вокруг этой парни вились, как оводы вокруг коровы. И ничего! Мужики постарше пробовали уговорить. Сулили, кто чем богат. Опять ничего! Сам Злат, старейшины Зеленя сын, первый силач во всем нашем роду, два раза с ратью походным князем ходил, богатый теперь, кружил, кружил возле избы бабы Мотри, но так ничего и не выкружил.
        Я, врать не буду, тоже испытал удачу. Как-то объяснил ей по чести, мол, если мужик нужен, только скажи-намекни. Я, сама знаешь, живу с бабой, трое детишек у нас. Но это не помеха. Завтра же объявлю перед всеми родичами, что отсылаю дурную бабу прочь, а себе хорошую беру, новую. Ее, значит. С молодых-то парней что толку, им бы только по кустам скакать, с кем - без разницы. Сегодня - одна, завтра - другая, ненадежный народ. В голове, кроме смеха, одни несерьезности. А я - мужик зрелый, холить буду и нежить. Запасы у меня в закромах. Серебро есть, меха на продажу. Может, не столько, сколько у Злата, все помнят, как он походную добычу делил. Но есть, на двоих хватит. Только бровью поведи, что согласна!
        Не повела бровью. Пронзительно посмотрела синими своими глазищами, как огнем обожгла. Ушла. И не сказала ничего, а словно бы гнилой водой облила с головы до ног. Будто провалился в болото ржавое и обсыхаешь после. Обидно даже.
        Потом я еще долго не встречался с Сельгой лицом к лицу. Не по себе было. Вроде ничего не сказал противного обычаю, а все одно, будто виноват перед ней…
        Думал я про нее, врать не буду. Много думал. И понял - не все так просто. Если рассудить - нашли Сельгу в лесу, растила ее баба Мотря, сама девка все время в лес срывается, как волчонок с привязи. Нет, тут нечистая сила где-то рядом ходит. Иначе чем можно объяснить, что у мужиков старых и малых от одного ее вида в голове дурман кружится? Ничем, правильно! Потому что баба и есть баба, все они одинаковые. Что на них смотреть? Когда загорится нутро - вроде сладко. А справил нужду, спустил семя, понимаешь, чего в ней хорошего, в бабе-то? Разве что волосья, подушку набить ради крепкого сна. Я-то знаю, я долго живу. Я умный. Родичи думают, что я вредный, а я просто умнее других, таким уродился…
        Я уже и к волхву Олесю ходил советоваться, колоду меда носил богам в жертву. Хороший мед, прозрачный, как вода в Илене. Полная колода была, упрел весь, пока тащил.
        Мед старик Олесь взял. Пожевал губами довольно. Пошел на капище, пошептался с чурами. Вернулся, сказал, боги принимают жертву. А ты, мол, иди отсюда пока. Они думать будут.
        Я и пошел, конечно. До сих пор жду ответа. Боги не торопятся, некуда им торопиться.
        Может, мало принес? Что богам - одна колода на столько ртов. Две надо было. Сельга так и осталась для меня непонятной. И глаз не оторвать, и зубом не укусить. В общем, одно слово - пришлая…

* * *
        Я, Корень, скажу по правде - Кутря тоже наполовину пришлый. Хоть и наш родович, помню я, как он еще беспортошным по селу бегал, но глянешь с другого бока - чужой. Парнем еще пропал, много зим и лет его не было. Забыли уже про него. Решили, его лес забрал.
        Потом, вернувшись, Кутря рассказал, как дело было. Мол, булгарские гости, что проходили водой неподалеку, сманили его с двумя товарищами в поход. Помогать им тащить челны волоком вкруг порогов. Обещали Явь показать и заплатить за работу изрядно. А так как старейшины, понятное дело, не отпустили бы молодых, булгары уговорили их бежать тайно.
        Натерпелись потом. Одного из товарищей быстро взяла себе Илень-река, нырнул однажды за выпавшим тюком и не вынырнул. А Кутрю с другом булгары в конце похода продали как рабов народу древлян. Чтоб не расплачиваться, наверное. Древляне надели на них железные ошейники, но оставили у себя ненадолго, тоже продали. Потом его еще несколько раз продавали, разлучив на одном из перегонов с товарищем. Где он теперь, жив ли, кто знает? Наверное, нет, рабам боги не отпускают долгую жизнь…
        А он, Кутря, где только не побывал. Видел земли, куда Морена-зима никогда не дотягивается своими снежными пальцами, купался в теплом море, где вода горькая от соли, а тело не тонет, всплывает в густой воде. Бродил по горячим бескрайним пескам, где сам Хорс гневается на людей, которые там появляются. Бьет их раскаленными кулаками по голове и показывает чудные видения-миражи. Все делал Кутря: дробил камни, добывал соль, прикованный железом, крутил весла на огромных морских ладьях-триерах богатого народа византиев.
        С триеры он и убежал. В одном из походов, проходя вдоль берега, они с товарищем из вендов сбили цепь, сломали горло стражу и подались в Дикое поле. Долго шли, совсем приготовились умирать в травяном море. Боги выручили, не дали пропасть, не иначе. На одной из речушек венд-побратим заметил три ладьи со своими соплеменниками. Те пробирались в набег на богатый юг, прихватили их с собой, дали мечи и броню в долг.
        Набег оказался успешным. Много крови пролили воины-венды, много домов пожгли, много сладкого вина, пахучего масла и красивых рабынь взяли. Золото, серебро, дорогое железное оружие - в теплых странах всего в достатке. Богато живут. Но чудно. Почитают бога, которого сами же и убили на кресте, есть у них там такая казнь. А как можно убить бога? Непонятно. Наверно, не бог это был, ошиблись они. Но - почитают.
        Легко живут в теплых странах, рассказывал Кутря. Сами свои богатства не охраняют, нанимают за деньги воинов. А кто будет хорошо стеречь чужое добро? Тоже непонятно мне, может, приврал Кутря для красоты слов? Его отец-покойник, помню, был бойкий на всякие выдумки…
        Венды в набеге не слишком-то сторожились, поняли родичи из его слов. Набегали, как волна на берег. Боялись их местные.
        Потом Кутря ходил с вендами и в другие набеги. Жил среди них как равный. Венды уговаривали Кутрю навсегда остаться у них. Ценили его ратную доблесть и ловкость в бою. Но - не остался. Потянуло к своей земле, поближе к нашим богам. Сидишь, бывало, в ночи, под высоким небом с яркими, чужими звездами, рассказывал он, и в груди щемит, как вспоминаешь хвойный сумрак лесов или серебряные воды Иленя, неспешно огибающие песчаные плесы…
        Набегавшись вдоволь, Кутря отстал от вендов. Вернулся.
        Наши, конечно, слушали его раскрыв рты. Диковинными казались его сказы про дальние земли и разные непонятные народы.
        Я врать не буду, после возвращения стал Кутря каким-то шалым. Часто и подолгу сидел у реки, смотрел на воду. Что он там видел? Или уйдет в лес, на охоту, тоже надолго. Охотился не как все родичи, большими загонами. Один ходил, с луком, ножом и рогатиной. Но возвращался всегда с добычей. Что положено, отдавал роду, остальным сам кормился.
        А уж отчаянным стал, истинный свей. Я помню, задрался он с самим Златом по какому-то малому делу. Тот разъярился медведем, что на дыбки встает, сгреб Кутрю в охапку, все думали, на месте задавит. А Кутря пальцы в щепоть сложил, да как двинет Злата куда-то в живот. Тот и задышал через раз. Это ведь еще догадаться надо, что щепотью можно ударить, как мечом или топором! Хитер… Мало того, пока Злат воздух ртом собирал, Кутря ловко так подсел под него, выпрямился, у Злата только ноги в воздухе замелькали, как у птицы крылья. Руками замахал, захлопал и полетел. Брякнулся оземь, Сырая Мать аж загудела от тяжести. Все наши родичи только рты поразинули, глядя на такое невиданное искусство…
        Злат долго потом крутил головой, все выспрашивал Кутрю, какой хитростью тот его приложил. Озлился на него за срам перед всеми, не без этого. Он, Злат, сильно высоко ставит себя над другими. Но с руками больше не лез, это все заметили.
        Женщину Кутря не стал себе брать. Тоже не по-людски, как можно человеку без женщины? Кто сеять, кто огородничать будет, за скотиной ходить, стирать, жарить, парить, кому варить пиво на зиму? Мужик - он охотиться должен, рыбалить, на рать ходить, когда свара между родами. Остальное - на бабе, для того ее и держат в избе. Так было всегда и так будет.
        Понятно, бабы у него случались, зрелое семя всегда игры требует. Коловодился он с бабой Топаря, видели их. Но к себе жить не брал. Хотя Топарь отдал бы, его, Топаря, и спрашивать не надо, тихий он. Еще, знаю, Кутря к бабе Анися захаживал. С девками его тоже видели. Нравился он им. Девкам вообще нравятся такие шалые да глазастые с ресницами, я всегда замечал. Глупые они еще, девки-то, не понимают еще, что главную мужскую прелесть не на лице, а в закромах надо смотреть…
        Конечно, нравился. Уходил-то он юнцом с едва опушенными щеками, а вернулся молодцем. Невысокий, но плечистый, обугленный солнцем как головешка, с выцветшими добела волосами, и борода подстрижена клином, не по-нашему. В кольчуге пришел, в шлеме дорогом, меч и щит с собой нес не хуже свейских. Сам как пришлый. Не узнали сначала. Испугались.
        Потом думали, опять уйдет. Отбился уже от рода, наверно.
        Он остался. Избу срубил, печь поставил, сел на хозяйство. Но какое у него хозяйство? Дым да зола, да два топора. Истинно, отрезанный ломоть не пришьешь к караваю, люди зря не скажут…

* * *
        Я же говорю, с пришлыми всегда что-нибудь случается. Это ведь Кутря нашел Сельгу на берегу, после того как ее силой взял свей Бьерн. А Кутря нашел, стянул рубаху с себя, завернул ее, принес в селение на руках.
        Сельга молчала, дрожала только, как звереныш. Как в детстве, когда ее принесли из леса.
        Старая Мотря пластом лежала последнее время, только по нужде вставала. А тут откуда силы взялись? Подхватилась, сорвалась с лежанки, закудахтала наседкой. Уложила Сельгу на лавку, укутала, захлопотала над ней. Выгнала всех из избы, дверь изнутри подперла дрыном.
        Мы все тогда наладились через окно смотреть. Окно большое, можно втроем смотреть, остальным рассказывать.
        Мотря долго над ней колдовала. Руками водила вокруг нее. Потом оглянулась, посмотрела на нас без радости и на окно набросила холстину. Совсем стало ничего не видно. Я же говорил, скрытная она…
        Все родичи долго обсуждали этот случай. Старейшины собирались, тоже думали. Конечно, рассудить, так сильничать девку нехорошо, не по-нашему это. Не водится у нас того, чтоб силком, вон их сколько, глазами зыркают, кому согласие дать. Бери - не хочу. Но, с другой стороны, может, у свеев так принято. Кто знает?
        И что теперь делать? Нашего парня за такие шалости выпороли бы перед общиной да заставили бы выплатить вину деньгами или мехами. А свея железного поди заставь! Хотя хорошо, если бы заплатил честью. Свеи богатые, много можно просить. С третьей стороны смотреть, от девки не убудет, конечно. Опять же, вдруг она дитя понесет от свея, роду - прибыток, хорошая кровь войдет в род, отчаянная, будет кому дальше биться с оличами, витичами и косинами.
        Но поторговаться все-таки надо, приговорили старейшины, вдруг заплатят за обиду? Только кому, отчаянному, идти торговаться со свирепыми свеями? Опять думай…
        Пока старейшины думали, боги все рассудили по-своему. Лихой Кутря перерезал Бьерну горло на берегу, как свинье перед зимними холодами.
        Конечно, узнав об этом, старейшины сгоряча решили Кутрю выпороть за своеволие. Либо свеям отдать, если спросят, пусть по-своему его наказывают. Но, обратно сказать, за что пороть? Каждый родич может принять на себя родовую обиду и отомстить за нее по своему разумению, испокон веков так повелось. Об этом на толковище напомнил Злат, который неожиданно выступил в защиту Кутри. Другие мужики, кто побойчее, поддержали силача. А я понял, не Кутрю защищал Злат. Просто обрадовался его мести. Понял, свеи этого так не оставят и, значит, быть сече. Ну, не терпелось ему пощупать богатство свеев. Многим уже не терпелось, все знали, свеи после похода, их ладьи до бортов полны разным добром…
        Старейшины послушали их, подумали еще, Кутрю пороть не стали, а снова приготовились торговаться. По-другому теперь, себе в убыток уже. Кровь - не вода в реке, дорогого стоит. Платить придется всем родом. Ладно, решили, заплатим, запасы есть в закромах, боги не обижают род. Им обида была, нам обида, как-нибудь сторгуемся миром.
        Но опять получилось не по задуманному. Кто может знать волю богов?
        3
        Я, Кутря, сын Земти, сына Олеса, расскажу, как было. Как хоронили свеи своего дружинника Бьерна. Я смог это увидеть. Смог ужом подползти поближе, не колыхнув травы, не шевельнув ветки. Не заметили меня свеи.
        С тех пор, как зарезал Бьерна, я все время наблюдал за свеями. Дозором кружил вокруг крепости. Старейшины думали, что смогут откупиться от крови серебром или мехом. Не смогут, я-то знал свеев! Говорил я старейшинам, несколько раз говорил, на крик кричал. Теперь нам всем, говорил, нужно настороже быть, во всех селениях дозоры выставить. Свеи своей крови никому не прощают, тем сильны. А те только зудели как мухи: откупимся, мол, откупимся, поторгуемся еще, глядишь, много и не возьмут. Не выдадут боги, заступятся. Третьего дня только упитанного борова на капище сволокли, волхв Олесь сказал, приняли боги борова. Что еще нужно? А если, мол, кто из молодых да сопливых возьмется учить убеленных сединами стариков, то пусть запасает впрок коровье масло - мазать насечки от березовых прутьев на заднице. А то, толковали, тебя еще за свея не выпороли, а ты, мол, уже на новый наказ нарываешься…
        Поди поговори с ними…
        Тело Бьерна свеи нашли на берегу и перенесли в крепость. Загудели, как свирепые лесные пчелы, когда в их дупло сунет лапу медведь, охочий до меда.
        Потом затихли. Весь белый день мастерили для воина погребальную ладью. Пилили бревна на доски, выгибали их, сколачивали по-своему. Быстро работали. Хоть свеи и воины, но искусны во всяких ремеслах, это у них за особую честь почитается - знать ремесло.
        Маленькая получилась ладья, меньше наших челнов. Но похожая на большие, с двумя носами и парусом-лоскутом на приставной мачте. В ладью наложили сухого хвороста и охапки дров.
        Вечером, когда стало темнеть, все свеи вышли из крепости провожать родича в последний поход. С оружием вышли, с копьями, со щитами за спиной. Каждый из воинов нес в руке смоляной факел. Светло стало на берегу Иленя, почти как днем. Я все хорошо рассмотрел.
        Мертвого Бьерна уложили на маленькую ладью. Сложили туда же его оружие, еды ему положили, пива жбан. Понятное дело, он отправится в свой Асгард по реке, но жажда - не костер, водой не потушишь.
        Хорошо снарядили. Положили ему огниво, трут, топор, пилу, молоток с гвоздями, лопату. Кто знает, что понадобится в последней дороге?
        Привели на берег одну из рабынь со связанными руками. Вдруг воин по дороге в Асгард захочет женщину?
        Та шла покорно, тихо, как корова под нож, только всхлипывала негромко. Я вот всегда думал, почему коровы идут под нож тихо, а свиньи, например, визжат, упираются. Выходит, свиньи умнее? Чувствуют смерть? Понятно, это только люди не умирают, уходят духами к древним родичам. А свинья, например, куда уходит? Где ее свиные духи живут? Некуда ей уходить, получается. Сожрут ее, и косточки сгниют в Сырой Матери. Обидно ей, конечно, умирать до конца…
        Рабыню конунг Рагнар сам убил. Одним легким, почти незаметным движением топорища огромной секиры проломил ей висок. Та как стояла, так и упала былинкой скошенной. Великий воин - морской конунг свеев, руки у него как из железа…
        Свеи подхватили тело рабыни, положили рядом с Бьерном. Подожгли погребальную ладью факелами. Хорошо занялось сухое дерево, жарко.
        Зайдя в воду по грудь, свеи шестами вытолкали ладью на стремнину. Подхватила Илень-река погребальный костер своим течением, понесла вдаль.
        Ушел воин Бьерн. Только огненный глаз его еще долго виднелся вдали, на реке. Потом пропал на излучине. Уплыл, словно закрылся веком.
        Скальд-мальчишка Домар высоким девичьим голосом запел ему вслед прощальную песню. Рассказывал скальд, как повезло Бьерну, что умер воин в походе, не дома на теплом меху сгнил в старческой немощи. А значит, слава ему! Значит, Один уже ждет его в своей рати эйнхериев - воинов, павших в бою, что вечно сражаются между собой, умирают храбро и опять оживают перед вечерним пиром. Пока рог Хеймдалля не призовет храбрецов на последнюю битву со злобной ратью чудовищ и великанов, вырвавшихся из Утгарда, темного мира, лежащего за пределами всего. Пусть поторопится, мол, Бьерн, пусть долго не возится по дороге с рабыней, Один не любит ждать.
        Пусть поторопится, согласился я про себя. Туда ему и дорога - к своим мертвым, которые даже после смерти не знают покоя от звона мечей.
        Я все равно помнил про Сельгу…

* * *
        Казалось бы, что мне с того?
        Сельга…
        Сельга, Сельга, Сельга!
        Вот имя! Как песня, звучащая над рекой по весне!
        Откуда только имя такое красивое?
        Сельга! Может, она не женщина, может, сама Зарница, прекрасная богиня утренней зари? Сошла на землю, побудет среди людей, посмотрит, кто как живет, и обратно в Правь улетит?
        Сельга…
        Закрываю глаза и вижу ее перед собой. Вижу лицо, руки, синие пронзительные глаза, развевающиеся кудрями темные волосы. Долгим эхом отдается в ушах ее звонкий голос. Днем и ночью слышу его, когда ее рядом нет - тоже слышу.
        Наваждение? Колдовство? Чародейство?
        Корень рассказывал, когда меня не было, Сельгу, как звереныша, подобрала в лесу старая Мотря. Выходила и вырастила. А что в лесу делать доброму человеку, спрашивал Корень. То-то, тут без вредной нечисти не обошлось, ихняя она, лесная. Все говорят. А люди зря не скажут! Значит, не к добру появилась она в наших селениях, втолковывал он мне. Не у оличей, не у витичей, у нас появилась. Нам, значит, на погибель. Вот и дружина свейская рядом встала. Из наших закромов едят, пьют в три горла, как Аспиды. Сбываются, значит, плохие предзнаменования. Скоро пропадать будем. Все к тому идет.
        Врет он все, этот Корень! Всегда рад любого дерьмом измазать. Не может Сельга нечистой быть! Зарница она!
        Тогда колдовство откуда? Почему слышу, вижу ее, даже когда рядом нет?
        Задумаешься тут…
        Я, Кутря, многое видел на своем веку. Такое видел, что нашим родичам и во сне не привидится. И женщин брал всяких-разных, когда набегал с вендами побратимами на богатые южные села. Красивые были бабы, раскрашенные, мягкие кожей, как грудные дети, холеные, выбритые везде, приготовленные для мужской ласки. Их нарочно мочили в душистых водах, натирали ароматными маслами так густо, чтоб сочилось оно из-под кожи вместо любовного пота.
        Они быстро умирали, эти диковинные красотой женщины. Не крепкие были, тоже как дети. Потом, в долгих переходах, я часто вспоминал их всем своим мужским естеством. Сладкие были…
        Но Сельга - другая! Слов мало у меня, чтобы поведать, какая она!
        Колдовство?
        Я помню, венд-побратим рассказывал мне, что бывает такое, случается, он сам видел однажды, когда мужчина начинает любить женщину сильнее всего на свете. Выше рода ставит ее, почитает больше богов. Про все забывает, себя теряет, на нее глядя. На других баб уже и смотреть не хочет, только она одна ему нужна.
        Я, помню, смеялся над ним тогда. Как можно, чтобы только одна? А другие чем хуже? Тоже вкусные! Как можно мимо хлеба пройти и не укусить? Нехорошо, не по-людски это.
        Нет, я не верил ему. Дороже всего! Надо же придумать… Женщина должна быть крепкой, чтобы рожать здоровых детей, продолжать род, должна быть сильной - вести хозяйство, должна быть умелой, чтоб у мужа не скучало семя. А так - все одинаковые. Какая между ними разница?
        Потом я вернулся на нашу землю, к родичам, и увидел Сельгу. Показалось, сам Перун пустил сверху свою молнию. День превратился в ночь, так потемнело перед глазами. Обожгли меня синие ее глаза. Опалили.
        Чудно, конечно. Вот уж воистину, только боги все видят сверху, а человеку никогда не ведомо, где подстерегают его пороги и перекаты на реке жизни. Зря зубоскалил. Теперь, знать, сама весенняя красавица Лада, богиня, соединяющая мужчин и женщин, надо мной посмеялась. Отомстила за то, что насмешки строил.
        По чести скажу, из-за Сельги я и не ушел из рода. Хотя сонное, неспешное житье родичей быстро мне опостылело. За годы странствий отвык я коротать время на толковище, без конца обсуждая, как Корень, испугавшись тени в лесу, зацепился за сук подолом рубахи. А с перепугу решил, что его схватил Леший. Визжал, как недорезанный свин, на все село слышно было…
        Или, еще смешнее, как проказливый Водяной Старик прошлым летом сволок в реку и пустил по течению Топорихино корыто с замоченной на берегу одежей. Все родичи животы надорвали, глядя, как непутевая баба, кокоча и всплескивая руками, как кура крыльями, козлиным скоком догоняла свои холстины…
        Да, я вернулся, отдохнул в родной стороне, чуры на капище отблагодарил за избавление теленком и серебряными деньгами. Потом почувствовал, скучно мне. Тянет из дому, и все тут. Словно сама Арысь, заколдованная дева, вынужденная скитаться с волками, неслышно зовет с собой за тридевять городов и земель.
        От нечего делать - думал, вспоминал прожитое. И надумал я по примеру вендов собрать ватагу из парней, что покрепче да помоложе, и уйти в набег, испытать счастье на чужой стороне. Или на худой конец, если старейшины мужей не отпустят, самому попроситься к князю в отроки. Пусть возьмет меня в свою дружину - погулять по белу свету с мечом в руке.
        Как часто, сидя на берегу у реки и глядя вслед ее убегающему течению, я представлял, как помчатся наши легкие челны по серебряной глади, как кончится постепенно привычный лес, затеняющий берега, как начнет становиться все теплее и теплее, жаркий ветер подует в лицо из Дикого поля. Вспоминал горьковатый, полынный привкус на пересохших губах, горячие ночные набеги, оставляющие вереницу пожарищ, каменные южные городища, где богатство ждет того, кто его возьмет. А больше того вспоминал, как сладко это, как яростно и хорошо - когда меч в руке, когда щит у плеча, когда побратимы стеной ломятся на врага и весь мир ложится у твоих ног. Родичам, которым бы только по глупому делу задираться с другими родами, трудно объяснить упоение большой победы. Я и не объяснял ничего…
        Чудно все-таки. Скучал на чужбине, хотел домой, рвался домой, а вернулся - вроде и не нужен здесь… Чужак наполовину. Теперь скучаю по тому, что было вдали…
        Нет, не сумел уйти. Не родовая перевязь, не старейшины, синие глаза Сельги спутали меня покрепче железных вериг.

* * *
        Наваждение?
        Чудно. Ничего вроде такого особенного, девка как девка. Две руки, две ноги, голова сверху. И одевается просто. На шее носит обычные деревянные бусы да оберег расшитый на голове - вот и все украшения.
        Всего несколько раз и говорил с ней. Сидел, помню, как-то на берегу, смотрел, как катит Илень свои воды, представлял, как течет он все ниже и ниже. Вот уже и потеплело вокруг, лес по берегам поредел, степь пошла, буйная, пахучая до дурмана. Потом высохла степь по берегам, изжарилась солнцем, окаменела песком и пылью. Море близко. Привкус соли в дыхании ветров и пронзительные, как тоска, крики чаек.
        Далеко течет Илень-река, ни глазом не глянуть, ни птицей не долететь…
        Задумался, не заметил, как она подошла, рядом села. Когда увидел ее, словно берег подо мной закачался. Сама подошла!
        - Смотришь? - спросила она своим глубоким, грудным, чуть глуховатым голосом.
        - Да.
        - Река далеко течет.
        - Да, - согласился я.
        - Много воды катит Илень.
        - Да.
        - Долго можно смотреть…
        Она усмехнулась? Или это мне показалось?
        - Да, долго, - снова согласился я.
        Сам понимал, не разговор это. Сидел только, краснел, как рак в горячем котле.
        Пошутить бы, сказать веселое или какую сплетню сплести, чтоб засмеялась, заслушалась, как получалось у меня с другими. А то заладил - да, да. Как Мяча-дурачок, который малым еще упал с дереваистех пор ходит кривым на один бок, как Леший, и гукает по-совиному. Вот сейчас она посидит и скажет: скучно, мол, с тобой. Не о чем нам говорить больше…
        - А в прошлом годе Корень в лесу за сук зацепился. Помнишь, нет? - придумал наконец я.
        Мне показалась, что она поморщилась. Почему-то я не мог взглянуть ей прямо в глаза. Отводило взгляд. Может, правда - нечистая сила?
        - Трудно не запомнить, - сказала она. - Не хочешь - напомнят.
        - А орал как!
        - Да, орал… Наслушалась я про то. Наши родичи - они как дети, - сказала она. - Им бы только друг другу кости перемывать.
        - А я? Тоже как дите? - решился спросить.
        Она долго не отвечала. Я, хоть и не поворачивался к ней лицом, боком сидел, одеревенел, как пенек с глазами. Но замечал - смотрит, оценивает.
        - Про тебя разное толкуют, - задумчиво сказала она. - А ты по правде всякие земли видел?
        - Видел, да.
        Вот и весь ответ. А ведь тут бы и рассказать, тут бы соловьем защелкать про чужеземные чудеса. С другими девками получалось, им, знал давно, лишь бы слушать чудное. А с ней не сумел. Язык прилип к зубам, как смола. Предал меня язык!
        - Ладно, пойду я, - сказала она. - После расскажешь…
        Поднялась гибко, неслышно.
        Улыбнулась? Или мне опять показалось?
        Потом я ругал себя. Вспоминал без конца, что она сказала, что я сказал, что она ответила. Долго перебирал наш разговор, как скряга в закромах перебирает свои запасы. Что тут перебирать-то - «да» и «да». А ведь мог…
        Сельга…
        Я никогда не был робким, умел ответить и словом, и делом. А тут - словно свирепый огонь выжигал меня изнутри. Огонь, по-иному не скажешь. Внутри бушевал огонь, а снаружи - пепел остывший. Бессчетное число раз я говорил себе - вот подойду объясню толком, что не могу без нее, позову с собой. И не мог. Не шли ноги, не ворочался язык-предатель.
        Чародейство?
        Второй раз мы говорили наедине, когда встретились случайно в лесу. Это было вскоре после того, как свеи обустроили свой стан на нашем берегу. Я, помню, возвращался с охоты, нес через плечо двух подстреленных зайцев. Торопился к дому. Вкусный запах свежей заячьей крови будоражил живот. С зари блудил по лесу, кишка кишке уже кукиши показывали, ворчали на хозяина дружно.
        А увидел ее - про все забыл.
        Она возвращалась из леса с травами. Через плечо несла небольшой лук, подходящий для женской руки, у пояса - расшитый по коже колчан со стрелами и маленький нож в таких же вышитых ножнах. Совсем охотница. Истинная Дива-богиня, что бродит меж лесов с луком и стрелами. Нет, Зарница…
        Хорс, играя лучами среди золотисто-бурых стволов высоких вековых сосен, осветлял ее темные волосы и баловался между грудей. Казалось мне, даже солнце радуется ее красоте.
        Я загляделся на нее. Долго удалось смотреть. Пока она сама меня не заметила.
        Сельга опять подошла ко мне первая. Сдержанно поприветствовала. Мы вместе пошли в селение. И опять проклятый язык еле шевелился во рту, как ворочается полудохлый сом, прочно застрявший на мелководье между камнями. Вырвать его!
        Она тоже шла рядом молча, ступая неслышно, совсем по-лесному, как легкая молодая олениха. Молчала.
        - Свеи, похоже, надолго встали, - сказал я, чтоб нарушить молчание.
        Она не ответила.
        - Мужики жалуются, пришлые воины много едят и пьют, - продолжил я, теряя голос. Конечно, нашел о чем говорить с девой… Тут вдруг кишки, которым напомнили про еду и питье, тоже вступили в наш разговор. Издали громкое, отчетливое бурчание. Спели, называется, во весь нутряной голос!
        Я почувствовал, что готов молить Сырую Мать расступиться под моими ногами.
        Улыбнулась?
        - Скота пожрали - самой Коровьей смерти не успеть за ними. Скорей бы уж уходили, - в отчаянии сказал я.
        Почему она не отвечает? Скука со мной?
        - Надолго, - вдруг сказала она, - может, теперь навсегда пришли свеи.
        - Как так? - удивился я.
        Она опять не ответила.
        - Нет, не может такого быть, чтоб надолго, - рассудил я. - Пересидят службу и уйдут восвояси. Другая дружина придет, свеи уйдут с ней биться. Или что иное случится, всегда что-нибудь случается. Сила дружины - в стремительном беге через богатые земли. Чего им сидеть у нас? Уйдут…
        - Уйдут одни, воротятся другие.
        Она говорила тихо, серьезно, медленно. Я понял наконец, не от скуки она молчала, тут иное. Думала она, много думала, а может, провидела что из грядущего. Не зря же люди говорят - ведунья она…
        - Их много, свеев. Будут все приходить и приходить… Я знаю это, боги иной раз позволяют мне заглянуть в будущее, - сказала Сельга, словно подтверждая мои невысказанные мысли.
        Я даже вздрогнул от такой догадливости.
        - Молодой народ, сильный, - согласился я, помолчав.
        - Молодой? Нет. Не они… Молодые - это наши родичи. Даже моложе, чем молодые. Что старые, что малые - все как дети. Свеи сильные - да, храбрые своим железом, свирепые от собственной силы. Но они несгибаемые. И жадные. А жадность да косность - это удел стариков.
        Этого я не понял. Просто смотрел на нее, коль выпала такая удача. Любовался открыто.
        - И что ты видишь из будущего? - почтительно спросил я.
        Я верил ей. Ей невозможно было не верить. Истинно, в Яви боги устроили много чудного. Кому-то дано и вперед смотреть, проникать мыслями сквозь грядущие лета и зимы. Может, все-таки Зарница она, богиня? Выходит, пропадать моей голове! Богиню полюбишь, в небесном огне сгоришь…
        - Вижу я, чувствую, старики сядут на нашу землю. Злые, жестокие, презирающие справедливые законы Прави. Пусть молодые с лица, а внутри - старики. И будут править нашими родичами и измываться над ними всяко. Потому как у стариков нет большей отрады, чем править другими, гнуть их по своему хотению. А когда старики правят детьми - они никогда не поймут друг друга! Большая будет вражда между правителями и народами, многие беды. Долгие беды сулит грядущее нашим родам, я вижу. Далеко в будущее потянется вереница бед…
        - Нашему роду, - поправил я ее.
        - Нашим родам, - неожиданно горячо возразила она. - Поличи, оличи, витичи и даже косины - одна кровь, одни люди.
        - Ты только на толковище не обмолвись про это, заклюют тебя, как ястребы цаплю, - пошутил я.
        Наконец-то удалось мне, вставил веселое слово. Но она даже не улыбнулась.
        - Уходить нам надо, - сказала она.
        - Нам с тобой? - обрадовался я, не веря своему счастью.
        И тут же покраснел, как ошпаренный. Но Сельга словно не заметила моей предательской оговорки.
        - Нам всем, - сказала как отрезала, - всему роду, и всем остальным родам тоже. На северный ветер нужно уходить, в лесную пустыню, куда не дотянутся жадные руки пришельцев.
        Уходить родом… Легко сказать. Мне что? Я один, мне собраться - только подпоясаться. А остальные? Старики, бабы, детишки, скот?
        - Как уходить? - возразил я. - Кто решится? Бросить дома, бросить земли расчищенные, звериные угодья, рыбные? Как можно все оставить?
        Она опять не ответила. Замолчала, словно тучей завесилась.
        Потом мы пришли в селение. Я попрощался с ней, хотя мне меньше всего этого хотелось. Мне показалось, она посмотрела на меня с сожалением. Наверное, показалось…
        Этот наш разговор я тоже вспоминал постоянно. Думал над ее словами. По правде сказать, я не все ее слова понимал. Но ведунья она - это истинно. У них, провидцев, никогда не разобрать всего. Вот хоть Олесь-волхв, бормочет себе под нос, бормочет, а о чем? Одни боги ведают. Да и то, я полагаю, надоело богам уже прислушиваться к его вечному ворчанию.
        Но главное я понял. Быть беде, вещала она. И случилась беда. С ней случилась.
        Я помню, чуть ума не лишился, когда нашел ее едва живую на берегу. Обмывал водой глубокие царапины от чужой кольчуги на гладкой коже, слушал ее тяжелое, лихорадочное дыхание. Почти бегом нес ее в селение, прижимая к груди, бормоча что-то злобное, неразборчивое, сам не помнил, что бормотал.
        Или я крови не видел?
        Наваждение, да…
        4
        Я, Рагнар Большая Секира, морской конунг, бороздящий от края до края водные дороги Мидгарда, серединного мира людей, ярл и владетель Ранг-фиорда, сын Рорика Гордого, ярла и владетеля Рангфиорда, и прекрасной Ерды, поведаю о великих подвигах, которые совершил я с моими воинами.
        Покинув берег, оставив дома и женщин, мы вышли в море за добычей и славой, как исстари повелось у воинов. И ласковый Судри, теплый ветер, расправил наши паруса и начал сильно толкать их в спину.
        Отплыв от родных берегов, мы поставили на место носы и хвосты деревянных драконов с оскаленными клыками и грозно выпученными глазами. Издавна повелось, у родных берегов воины снимают со своих деревянных братьев эти украшения, дабы не вызвать гнева богов их свирепым видом. Зато в походах ставят обратно, пусть они устрашают врагов еще издали и отпугивают чужих богов и духов.
        Бег наших морских коней, летящих по гребням волн, мы сначала направили в землю эстов. И многих убили, и много добычи взяли. После того пошли в землю куршей. Они злобные, кусают железо, когда их рубишь. Но мы сильные, их зубам не прогрызть наши кольчуги. Многих из них мы отправили к предкам железом и огнем. Взяли еще больше добычи и крепких рабов.
        Потом бог Ньерд, покровитель мореходов, отвернулся от нас. Великан Эгир, хозяин подводного мира, сварил в своем котле суровую бурю, наслал бешеный ветер Нодри. Потопил двух морских коней вместе с храбрыми воинами и дорогой добычей. Остальных разметал и унес в открытое море, затянул небесную твердь сплошными тучами, чтобы сбить нас со следа, не дать найти дорогу по звездам.
        Долго скитались мы между волн, большую нужду терпели. Пришлось нам съесть половину рабов, взятых из куршей и эстов, запивая их вместо доброго пива горькой морской водой, которую нужно удерживать в животе силой. Другую половину рабов мы отдали Эгиру, выкинув за борт. И половину добычи тоже отдали.
        Наконец боги смилостивились, указали дорогу к берегу. Соединившись в условленном месте с остальными, мы напали на вендов, но отважный Тюр, однорукий бог воинского искусства, не подарил нам победу. Венды были готовы и встретили нас железом. Мы бились долго, многие храбрые воины ушли к Одину, но добычи не взяли. Их собралось слишком много; когда одни умирали, на их место вставали другие. Отступив от вендов, мы ушли от моря по речной дороге. Бились с людьми, названия которым я не знаю. Многих убили. Но они были бедные, мало добычи досталось нам за нашу храбрость.
        Отстав от них, мы пришли в восточные, лесные земли, которые издавна называются Гардарикой.

* * *
        - Плывем и плывем, конунг, а конца не видно этому лесу, - сказал мне Дюги Свирепый, один из самых яростных и знаменитых воинов в дружине.
        - Всему бывает конец, - ответил я. - Даже бескрайнее море кончается берегом. Будет конец и этому лесу.
        - Оно так, - глубокомысленно подтвердил Свирепый. Еще подумал, почесал жесткую, как кабанья щетина, гнедую бороду, размял огромной ладонью лицо, дубленное крепким пивом и промозглыми морскими ветрами до красноты вареной свеклы.
        - А я вот думаю, зачем боги создали столько леса? - признался Дюги.
        - И что же ты надумал? - заинтересовался я.
        - Клянусь башмаком силы Видара Молчальника, сына Одина, ничего не надумал, - признался Дюги. - Наверно, боги ошиблись или недосмотрели. - Он презрительно сплюнул за борт драккара, намеренно оскорбляя чужую реку, и басовито расхохотался, показывая осколки зубов, прореженных с левой стороны франкской палицей.
        - Наверно, боги забыли тебя спросить, - сказал я ему.
        - Конечно, забыли. А как иначе? Один, Все-отец, сидя на престоле на утесе Хлидскьяльв, откуда видны все пределы мира, все время посматривает вниз: где там Дюги Свирепый? Чтоб был под рукой, когда понадобится совет, - вставил Ингвар Одно Ухо.
        - Ты так думаешь? - серьезно спросил Дюги и озадаченно замолчал. Сдвинул налобье шлема, задумчиво почесал лоб, украшенный двумя почетными шрамами. Наверное, соображал, что бы ему посоветовать Мудрейшему в первую очередь.
        Дюги - великий воин. Жалко, глуп, как кряква. Будь у него столько же ума, сколько силы в руках и спине, стать бы ему великим конунгом. Боги подарили ему высокое, как башня, могучее тело, но отвлеклись, забыли положить в голову хоть немного ума…
        - Я уверен, - не менее серьезно подтвердил Одно Ухо, сохраняя лицо каменным, как скала.
        Воины, слушавшие наш разговор, кашляли и отворачивались, пряча усмешки в вислых усах и бородах, отросших за время похода. Дюги не зря заработал свое почетное прозвище Свирепый, он мог разъяриться в любой момент, как медведь, которого кольнули копьем. Даже женщин он сначала убивал, чтобы распалиться, попробовать на вкус еще теплую кровь, а уж потом только брал, пока не остыли. Поэтому, знали все, семя свое он проливал только в набегах.
        Впрочем, Ингвар - тоже знаменитый воин. Высокий, сухой и широкий костью, он славился тем, что не знал усталости в битвах. Пусть он не перетянул бы Дюги на канате, но в поединке на мечах или топорах вполне мог с ним поспорить. Только он и еще несколько хольдов, старших воинов дружины, позволяли себе подшучивать над Свирепым, не боясь получить вызов на бой на равном оружии…
        Дул попутный ветер, и идти по течению чужой реки было легко. Мы поставили мачты в гнезда, натянули во всю ширь паруса, и деревянные кони сами скользили по гладкому, как полированное серебро, зеркалу пресной воды. Здешние реки не имеют такой силы, как наше море, чтоб подбрасывать драккар упругой волной. Воины сложили весла вдоль бортов и отдыхали без гребли на румах - скамьях для гребцов вдоль бортов, - переговариваясь и поглядывая на чужую землю. Иные спали, растянувшись на днище, использовали пустое время для отдыха. Если дети Одина могут спокойно спать в море, когда морской дракон пляшет на волнах, как брыкливый жеребчик, ужаленный оводом, то почему им не спать на спокойной воде?
        Стоя у кормового весла, которое держал Бьерн Пегий, я сам смотрел, как проплывают мимо бесконечные берега реки.
        Я не знаю, кто первый назвал эти края Гардарикой - страной городов. Даже старый Бьерн, исходивший вдоль и поперек водные пути Мидгарда, про это не знал. Давно назвали, а почему - непонятно. Конечно, среди многих лесных племен, обитающих здесь, было принято огораживать каждую деревеньку бревенчатым частоколом, в опасение зверей и набегов соседей. Племена, роды, как они их называли, - тут постоянно враждовали друг с другом и разоряли чужие угодья. Если плыть только по рекам, не выходя на берег, то любая захудалая деревня, спрятанная за массивным забором со сторожевой вышкой, с воды покажется гардом. Может, отсюда и появилось название. Наверно, тот, кто первый доплыл до этих краев, был не слишком смелым, чтобы выходить на берег и смотреть вблизи, думал я.
        У нас, в земле фиордов, городов мало. Дети Одина, привыкшие к морским просторам, не любят вони и тесноты крепостей, не боятся чужих набегов настолько, чтобы прятаться от них за стенами. Здесь города встречались чаще, но все-таки реже, чем на юге или на западе. Там города большие, высокие, их строят больше из камня, чем из дерева, и людей в них поселяется больше. Хотя здешние города по-своему богатые и обильные на добычу. Ценные меха, дорогая резная кость, хорошее железо, звонкое серебро и золото, янтарный мед - все это в изобилии есть в лесной Гардарике, знал я. Морской народ найдет чем здесь поживиться. Впрочем, я думаю, забрось сынов Одина в голые каменные горы или песок пустыни, они и там отыщут себе добычу и начнут делить ее по обычаям викинга…
        Лесные города Гардарики окружали высокие стены из неохватных бревен, с широкими площадками для лучников и пращников. Стены защищали земляные валы и рвы с проточной водой, а над стенами возвышались массивные сторожевые башни, откуда была видна вся округа. Такие деревянные города-крепости легко было защищать малым количеством воинов от большого числа нападающих. Их строили здешние ярлы - князья на их языке. Они собирали вокруг себя дружины, куда приглашали воинов не только из своих родов, а всех, кому яростная ратная работа милее паленых пашен и вонючих хлевов. Набрав дружины, князья отправлялись покорять окрестные племена и заставляли платить себе дань и выкупы. На этом одни богатели, а другие теряли головы с плеч.
        Потом князьям приходилось защищать свои земли и данников от чужаков. Но чаще от набегов соседей.
        Впрочем, я знаю, лесные гарды богатели не только данью и войнами. Князья, стоя вдоль рек, брали с гостей проходную плату и торговали часто и обильно. Многие селили у себя искусных в умении ремесленников, но не рабов, каких привозили из викингов наши воины, а вольных людей. Когда один князь брал гард другого, он переселял мастеров к себе, но все равно не превращал их в рабов. Они оставались вольными и работали так, что изделия искусников из Гардарики с удовольствием покупали на далеких базарах. Наверно, в этом был смысл: давно замечено, что кольчуга, сплетенная вольными кузнецами, лучше держит нападение железа, клинок больше гнется и меньше ломается. Так что здешние князья были не такими глупыми, как казались с виду, постоянно выхватывая друг у друга одни и те же куски и не видя перед собой просторный Мидгард, где можно взять сразу все мечом и щитом.
        Да, люди из здешних племен были хорошими бойцами, мужчины - крепкими и плечистыми, а женщины - грудастыми и приятными с виду, тут надо отдать им должное. Но они позволяли князьям собирать с них дань в обмен на защиту и покровительство. Выходит, духом они были не так сильны, как казалось. Настоящие воины, с мечом в руке поклоняющиеся яростной сече, предпочли бы лучше отдать жизнь в бою, чем одну серебряную монету в кошель врага. Именно это отличает воинов от пахарей - готовность умереть не только ради победы, но и за достойное, красивое поражение, учил меня давным-давно старый Бьерн. Узнав жизнь, я согласился с ним.

* * *
        Потом мы подошли к гарду Юричу. Лесной князь Добруж встретил нас со своей ратью. Будем биться, конунг, сказал он. Или, хочешь, иди ко мне на службу со своей дружиной.
        Биться я не хотел. Не сейчас. Воины мои устали, многие страдали от ран, драконы морей были поломаны и побиты ветрами и волнами. Будем служить, а ты, князь, заплатишь нам много, сказал я ему, посоветовавшись с ярлами и хольдами. Соглашайся, конунг, отдохнем и дальше пойдем, в теплые богатые страны, посоветовали мне бывалые хольды. А не то - возьмем у лесного князя его добро! Много добра запас князь, собирая дань с окрестных племен, подсказали мне старшие ратники. Большая слава будет тому, кто возьмет добычу из его закромов.
        Мы долго рядились, наконец ударили по рукам с князем. Он обещал платить серебром. А я поклялся верно служить ему со своей дружиной. Но поклялся я легкой клятвой, на хлебе и пиве. Железа не обнажил и крови своей не пролил, скрепляя ее. Легкую клятву и нарушить легко. Боги подскажут, когда это будет выгодно сделать…
        Хитрый князь, а не заметил моей уловки. Велел нам поставить стан в земле поличей.
        Отдохнем, перезимуем, решили все ратники. А потом отправимся дальше, где города богатые, а люди слабые, не умеющие держать меч в руке.
        Все знают, там привыкли прятаться за спины наемных воинов. И там поклоняются странному богу Исуу, которого сами же и казнили. Теперь кланяются ему. Может, надеются, что он не станет карать их за измену? Я думаю, зря надеются. Не помилует. Боги злопамятны. Их руки достают дальше, чем у людей, а память их много длиннее человеческих жизней. А еще я думаю, что ослабли они, потому что бог Исуу их не защищает. Если сам бог позволяет себя казнить, как он может научить свой народ держать меч? Слабый, трусливый бог, слабые, трусливые люди. С таким богом они готовы подчиняться каждому, готовы легко отдать свою жизнь и добро всем, у кого есть сила их взять…
        Дикие лесные поличи, даже не дающие друг другу прозвищ, чтоб различать людей не только по именам, сначала тоже боялись нас. А потом зарезали Бьерна Пегого. Ингвар Одно Ухо и Висбур Жердь нашли на берегу его тело. Принесли мне черную весть.
        Всеразрушающая ярость берсерка пришла ко мне сама собой. Но я справился с ней, спрятал ее от других, как и положено конунгу. Затаил для грядущих свершений. Морской конунг - не простой воин и даже не просто ярл, ведущий своего деревянного коня и людей на его спине. Морской конунг ведет всю дружину. Ясная голова должна быть у конунга. Так учил меня когда-то сам Бьерн.

* * *
        Бьерн Пегий, чья борода поседела в походах, служил еще моему отцу, Рорику Гордому, конунгу, ярлу и великому воину. Когда отец кончил свои дни в Мидгарде, насаженный подлыми куршами на деревянный кол, как свинья на вертел, Пегий стал служить мне. И хотя я - конунг, прославленный скальдами, чье имя наводит ужас на врагов во всех землях, я днем и ночью был готов выслушать его советы. Именно он всегда стоял у рулевого весла моего быстрого, как стрела, драккара «Птица моря». Он умел находить водную дорогу по звездам, знал очертания берегов и приметы перемены ветров, мог раскинуть руны, заглядывая в грядущее. Он много знал и умел. Хугин, ворон мудрости Одина, коснулся его своим крылом.
        Бьерн, старый воин, всегда был мне как старший брат, сколько я себя помню. Когда я малым ребенком ковылял на нетвердых ногах по земляному полу отцовского дома, он первый вложил мне в руку деревянный меч. Научил, как держать его, как правильно ставить ноги, как принимать на меч удары противников и уклоняться от них. Потом он вложил мне второй меч в другую руку, объяснил, что воин с двумя мечами вдвое опаснее для врага. Я, помню, совсем еще несмышленыш, набрасывался на него с двумя мечами, как взрослый боец. Никак не мог уразуметь, почему я, даже с двумя мечами, не могу одолеть его голые руки. Все время оказываюсь опрокинутым на пол.
        Конечно, потом в доме появился другой учитель, из тех, у кого язык в два раза длиннее, чем руки. Фроди Длинный Язык, так и звали его. Отец пригласил его из северных фиордов, как учителя, знаменитого своими познаниями во всем. Фроди наставлял меня в рунах, в знании просторов Мидгарда и древних легенд, рассказывающих о жизни богов и походах героев. Среди богатых свеонских ярлов не принято было жалеть звонкого серебра и жирного мяса с ядреным пивом, чтобы научить детей всему, что нужно знать будущим владетелям мира. Не только тело закаляется изнурительными ратными упражнениями, ум тоже должен познать работу…
        Но Бьерн все равно оставался дядькой. Он учил меня главному, учил жизни. Пусть он не все знал о хитрых науках, зато о жизни - больше, чем кто-нибудь.
        Именно Пегий, когда я еще подрос, начал всерьез натаскивать меня в благородном воинском искусстве. Я до сих пор вспоминаю порой, как первый раз встал у стены сарая, а он начал бросать в меня камни, от которых я должен был уворачиваться. Больно жалили эти камни, запущенные его крепкой рукой, пока я не научился видеть их на лету и уклоняться. Я помню, как проклинал его хриплые понукания, взбегая на горы с гранитным валуном в руках. Или как ползал по скалам с тяжелым мешком за плечами, когда, казалось, грудь разорвется от напряжения, а собственное дыхание слышится в ушах раскатами колесницы Тора, старшего сына Одина, зачатого Все-отцом со своей дочерью Ерд-землей. В огненную колесницу Тора всегда впряжены два козла - Скрипящий Зубами и Скрежещущий Зубами, и, когда колесница летит по небу, от их зубов рождается гром…
        Да, Бьерн учил меня всему, что положено воину. Я днями стоял в неподвижности, держа перед собой на вытянутой, каменеющей руке сползающую, как змея, палку: готовил руку для тяжести боевого лука. Сражался с одним соперником и сразу со многими на деревянном оружии. Сражался голыми руками против оружия. Боролся, стоя по грудь в морской воде, что придает движениям воина особую легкость и быстроту. Вращал пращу, метал копья и легкие дротики в провинившихся рабов, привязанных в наказание к деревянным мишеням. А Пегий, стоя рядом, объяснял мне, куда надо попасть, чтобы легко ранить, или покалечить, или убить совсем. Наставлял меня, как собственного любимого сына. Давным-давно трое его сыновей ушли в викинг на землю франков и не вернулись оттуда. С тех пор он часто говорил о том, как встретится с сыновьями за столом Одина…
        Когда я окреп и начал в борьбе валить всех соперников и побеждать их затупленным мечом, именно Бьерн поведал мне о тайном искусстве «медвежьих шкур», как по-другому называли неуязвимых берсерков, что владели искусством вызывать в себе всесокрушающую боевую ярость.
        Когда-то в давние времена боги уговорили страшного волка Фенрира, сына коварного Локи и великанши Ангрбоды, посаженного на цепь самим Одином, испытать прочность волшебных пут Глейпнир. Поклялись после испытания отпустить волка на волю. Согласился Фенрир, однако, хитрый, потребовал, чтобы в качестве залога кто-нибудь из богов вложил ему в пасть свою руку. Только бесстрашный Тюр согласился, хотя и догадывался, что клятва чудищу будет нарушена, окажись путы достаточной крепости. Так и вышло. Боги не отпустили волка. А Тюр, лишившись правой руки, стал левшой, но зато научился владеть ею так, что превзошел всех богов в воинских упражнениях.
        Это все знают, конечно. Наши дети с малолетства учатся жизни, слушая рассказы о доблести. Но мало кто знает - чтобы выдержать страшные зубы волка и не показать своей слабости перед другими богами, придумал Тюр особую подготовку для воинов, делающую их по собственному хотению бесчувственными к телесной боли и утраивающую силу. Именно он стал первым берсерком.
        Потом щедрый Тюр подарил свое знание избранным воинам, строго-настрого приказав хранить его в тайне от остальных. Секреты берсерков до сих пор не пишутся на дощах и не высекаются на камнях, объяснил Пегий. Передаются только из уст в уста самым храбрым и сильным. Так повелел Тюр, покровитель воинского умения. Ибо все, что начертано, могут прочесть и наши враги.
        Уводя меня в горы, подальше от лишних глаз, Бьерн учил меня, как дышать с промежутками, раскачиваясь телом в лад с неслышными барабанами, как копить в животе туман белой ярости, как закутываться им, словно плащом. И я, забыв себя, становился истинным берсерком, голыми руками обрубал сучья с деревьев и ловил летящие в меня стрелы. Бьерн показывал мне, как правильно остывать, рассеивать белую ярость, возвращаясь назад. Приводил в пример многих отважных воинов, что ушли в ярость и не вернулись, растеряв в белом тумане остатки разума. Разбойничали потом в одиночку на проезжих дорогах, как бешеные волки, изгнанные из стаи, а соплеменники боялись их и устраивали на них многолюдные облавы. Выходит, тяжел для человека подарок бога - медвежья шкура, ох как тяжел! Не каждый воин в состоянии справиться с такой ношей…
        Помню, когда я с отцовскими воинами и двумя морскими конями ушел в свой первый викинг тощим подростком, Бьерн тоже был рядом. Прикрывал меня своим широким щитом, держался плечом к плечу в сече, давал мудрый совет, когда нужно было принимать решения конунга.
        Да, много водных дорог прошли мы со старым Бьерном, много славных подвигов совершили, без счета взяли богатой добычи. А теперь его зарезали, как телка перед холодами, долговолосые лесные люди. Горе им!
        Мы дружно проводили побратима Бьерна в Валгаллу, пиршественный зал во дворце самого Одина, Бога Богов, в котором пять сотен и еще сорок дверей, а каждая из дверей такая огромная, что в нее в ряд могут войти восемь сотен воинов.
        Это еще не была тризна по Пегому. Мы пили пиво и сурицу, провожая его. Но это тоже еще не тризна.
        Что пиво - вода для вечернего успокоения, помогающая пропихнуть в брюхо жирную пищу. Героев в Асгард провожают кровью! Все мои воины кидали в стену полные чаши, стучали мечами по щитам и рвались проводить Бьерна, как следует. Я разрешил своим воинам напоить мечи кровью, чтобы дорога к Богу Рати была для Бьерна гладкой, как коровье масло…

* * *
        Той же ночью я, Рагнар Большая Секира, взял с собой сотню воинов, и мы выступили в поход.
        Эти дикие поличи жили селениями вдоль реки и глубже в лес. Я решил крепко наказать одно селение и выставить их головы на кольях вала, чтоб остальным впредь неповадно было. Пусть боятся нас, только страхом можно держать непокорных в повиновении, кто этого не знает?
        Ближнего к крепости селения мы достигли перед рассветом. Стараясь не шуметь, приблизились к бревенчатому частоколу с подветренной стороны, чтоб не учуяли раньше времени лохматые, похожие на волков собаки. Кроме собак, больше стражи не было. Они спали в своих домах, они были беспечными, эти поличи.
        Чтобы было виднее, я приказал поджечь крайние избы. Сухая солома на крышах вспыхнула быстро, глупые поличи не засыпали свои дома землей от огня. От соломы загорелось дерево, и стало совсем светло.
        Больше не нужно было держать тишину. Мы напали, криками распаляя себя на бой.
        Они просыпались. Лаяли собаки, задыхаясь хрипом после ударов мечей и копий, блеял и мычал скот, голосили люди. Но все звуки перекрывали боевые кличи отважных воинов, призывающих богов полюбоваться славными их деяниями. От их голосов, привыкших перекрикивать морские ветры, кровь врага всегда леденела в жилах.
        Поличи спросонья выскакивали из домов, метались, как зайцы перед загоном охотников. Мы рубили их в честь друга Бьерна, много рубили. Мужчины пытались сопротивляться, хватали колья, доставали мечи и копья. Пытались сражаться. Они были не трусливые. Но нас было больше, и мы - сильнее. Мы резали всех подряд, и зрелых, и старых, и малых, как режут без разбора скот перед днями пиршеств. Тех, кому удавалось выбежать за круг села, мои воины догоняли стрелами, соревнуясь друг с другом в меткости.
        Я видел, один из поличей, лохматый и яростный, как медведь, хорошо сражался. Длинной жердиной сбил на землю сразу двух воинов. Но он не захотел умереть в бою, побежал в лес, перемахнув через ограду. Домар-скальд, мальчишка еще, радующийся, как игривый щенок, своему первому викингу, пустил стрелу. Та проткнула поличу плечо. Поторопился скальд. Я тоже снял с плеча лук, пустил стрелу, попал в спину. Полич упал от удара. Потом поднялся, поковылял дальше в лес. Пусть бежит, с такой раной долго не бегают, сказал я Домару. Тот засмеялся, блестя глазами и зубами, хмелея от битвы, как от вина. Я кивнул ему. Из таких щенков вырастают настоящие боевые собаки, он правильно начал жизнь!
        Весело было! Заходя в избы и клети, мы находили много пива и сладкой сурицы. Тут же пили, вышибая у бочек дно. Побратим Пегий наверняка радовался, оглядываясь на нас со своей дороги. Он любил хмельные пиры, мог лить в себя, как в сухой колодец.
        Я не торопясь срубил в очередь двух поличей, что выскакивали против меня с кольями и мечами. Они были сонные, растерянные, и кидались с хриплыми криками, как собаки, без разума и обманных вывертов. Их было легко рубить, у них не было ни щитов, ни доспехов. Моя Фьери вдоволь напилась крови, поминая Бьерна.
        Весело было! Малых детей мои воины подкидывали вверх и ловили на копья. Соревновались в ловкости. Тут надо уметь правильно поставить копье, иначе древко может треснуть под тяжестью визжащего тела. Также, показывая ловкость мечей, делали поличам красных орлов. Двумя ударами рассекали вдоль спину, чтобы легкие вывалились наружу, повиснув, как крылья. Лети, если хочешь!
        Дюги Свирепый первый сделал орла трясущемуся от трусости поличу Ловко получилось, ничего не могу сказать против. Тот побежал было, выпучив глаза и расправив красные крылья, пока не упал. Смешно смотреть! Харальд Монета тоже сделал орла, а Висбур Жердь дрогнул мечом. Получился у него из мужика не орел, а ворона с одним крылом. Все смеялись над Жердью. Висбур, осердясь, добил полича, отвалив ему голову одним ударом.
        Конечно, женщин-поличанок мои воины сначала не убивали. Сдирали с них длинные рубахи и брали прямо на месте. Женщины, взятые боем, всех приятнее. Воины похвалялись друг перед другом своей мужской удалью, тех, кто понравились, дарили потом остальным. Дальше - тоже рубили. Я приказал никого не оставлять в живых. Будет старому Бьерну хорошая память.
        Они громко кричали и пытались кусаться, эти женщины, совсем дикие были. Ингвар Одно Ухо, потрясая мечом, хвастался, что взял пятерых подряд. Дюги Свирепый тут же заявил, что взял семерых. Мертвые не считаются, выкрикнул ему в лицо Одно Ухо, разгоряченный набегом. Они чуть не сцепились, Дюги уже начал грызть зубами край щита, вызывая в себе безрассудную ярость берсерков. Но я прикрикнул на них, пообещал снести разом обе горячие головы и кинуть их студиться в реку.
        Унялись. Оба - отважные воины, но слишком ревностные к чужой славе, как хозяйки бус к похвале другим девам.
        Не теряя головы, как следует конунгу, я наблюдал, чтобы не было откуда-нибудь угрозы. Нет, все было спокойно вокруг села. Помощь к поличам не приходила. Я же говорю, беспечный народ.
        Тогда я тоже захотел себе женщину. Покорные рабыни, подаренные князем Добружем, уже надоели, давно хотелось свежего мяса. Высадив дверь ближайшей избы, я вошел в теплый сумрак, царапая шлемом низкие потолочные бревна. Сразу увидел ее, прячущуюся за каменной печью. Краем глаза я успел заметить движение с другого бока, вовремя упал на пол. Стрела пролетела поверх меня.
        Пока долговязый малец, совсем еще недомерок, трясясь руками, прилаживал на лук другую стрелу, я, перекатившись на спину, метнул в него свое тяжелое копье. Пригвоздил к закопченной стене, как таракана спицей. Увидел, что глаза его стали пустыми, а изо рта вытекла на рубаху струйка крови.
        Я вскочил, за волосы выволок бабу из-за камней печи. Молодая была баба, глупая, даже не голосила, только рот открывала и охала.
        Лезвием секиры я распорол грубую холстину ее рубахи, бросил животом на лавку. Она шипела, как рассерженная змея, пыталась уползти от меня. Я вонзил в дерево перед ее лицом свою боевую секиру, намотал на руку длинные темные волосы. Второй рукой отпустил пояс, высвободил из-под кольчуги свою мужскую силу. Как крепкое копье, вошел между ее мягких холмов, так что она закричала в полную силу голоса.
        Пусть кричит! Пусть громче кричит! Чем громче стонет враг, тем слаще победа!
        Я почувствовал, как ее тело обмякло под моим натиском и задвигалось мне навстречу. Она опять закричала. Уже по-другому, по-женски томно, запричитала и заохала. Хорошо так…
        Краем глаза, по привычке все замечать, я увидел, как на ее крики в избу всунулись Домар-скальд и ярл Харальд Резвый. Домар, любопытный, как и все малые, остановился поглазеть на мое действо. Резвый, не обратив внимания, деловито зашарил по избе, собирая скарб. Истинно, бывалый воин и в самой черной избе найдет поживу…
        А я все нанизывал и нанизывал поличанку на свое кожаное копье, чувствуя себя всесильным, как сами боги! Наконец вылил семя тугой струей, обильно, как рыба-кит в море выпускает из себя воду…
        Выдернул Фьери из дерева, ударом пересек ее тонкую шею. Эта поличанка была сладкая, она заслужила легкую смерть.
        Обмакнув палец в ее теплую, свежую кровь, я начертил себе на лбу руну победы.
        Старый Бьерн Пегий, брат мой, видишь ли ты меня?! Радуйся, брат, мы проводили тебя по чести, тебе не стыдно будет предстать перед Одином!
        5
        Я, Корень, сын Огня, сына Крати, расскажу, как было. Как узнали мы про большую беду, что случилась с родичами. Что умерли они всем селением, и старые, и малые. Много домов было в том селении. Может, три десятка, а может, и четыре. Ни одного теперь не осталось. Все дома пожгли лютые свеи, всех людей перебили мечами и стрелами, бросили тела на поругание лесному зверью.
        Весть эту принес нам Осеня. Он - мужик бывалый, сильный, легкий на ногу, как лесной лось, один сумел выскочить из кольца врагов. Унес с собой две стрелы свеев. Одна попала ему в плечо, прошла сквозь мясо. Эту он сумел сломать по дороге, вытащил из раны сам. Вторая засела у него в спине, зацепилась за кости. С ней и шел, проливая кровь на траву. Дошел все-таки, ввалился в крайнюю избу, рассказал про набег, выполнил свой долг перед родом. Потом помер, вздыхая от облегчения.
        Весть о набеге сразу взбудоражила всех. Молодые, кто побыстрее на ногу, скоком побежали в другие селения, оповещать дальних родичей. Старый Ветрь от тихости ума снова понес было речь про виру, мол, свеи теперь много наших убили, много теперь заплатят, быть нам богатыми. Но его больше не слушали даже терпеливые старики. Заплатят они, жди, выкрикнул, помнится, Творя-кузнец. Потом догонят дедушку и еще раз заплатят промеж глаз! Такую заплату поставят, вовек не порвется, ввернул в разговор остроумец Велень. Родичи вокруг нехорошо, зло засмеялись. А старейшина Зеленя прямо сказал - кровь ответа требует. Много крови - много ответа. Нужно собирать мужиков на рать, иначе никак. С ним согласились, конечно.
        Нет, медлить больше нельзя, это все понимали. Свей - как медведь-шатун, один раз попробует мясо человека или скотины, впредь не отстанет. Силач Злат тут же принялся распоряжаться, словно его уже выбрали походным князем. Баб с детишками и скотом, сказал он, собрав на скорую руку, надобно погнать под охраной прочь от крепости, к дальним селениям. А лучше - еще дальше угнать, за дремучий Ерошин лес, за Дымные болота, где свищет и булькает нечисть. Там родовой схрон, куда чужаки не смогут найти дорогу. Наши земли обширные, есть где схоронить маломощных от ратной напасти.
        Никто не спорил, конечно. Так всегда делали, когда мужики ходили на рать.
        Старшим над охранным отрядом Злат самочинно поставил Кутрю. Я полагаю, неспроста выбрал. Не забыл силач, как тот уронил его на землю, словно куль с зерном. Не хотел допустить к будущей воинской славе и богатой добыче.
        Все думали, Кутря полезет в свару. Кому охота охранять баб да коров, пока все родичи собрались брать крепость и делить добро свеев? У Кутри и оружие доброе, и кольчуга, и шлем, ему прямая дорога на сечу. А тот ничего, согласился, не стал спорить.
        Может, он испугался свейского железа, подумал я. На слова-то он герой, понятно, много рассказывал о свои боях да походах. Так ведь, обратно сказать, слово без дела - дым без огня. Испугался? Кто его разберет, как на самом деле… Если задуматься, кто его бои и походы видел? Он теперь почти пришлый. А их поди разбери…
        Когда отправили старых, да малых, да долговолосых, все мужики быстро начали вооружаться. Не хвалясь скажу, дело для нас привычное. Мы с оличами секлись и с витичами и с далеким народом косин воевали три дня и три ночи. Все доставали старые, еще отцовские-дедовские мечи, всегда хранившиеся бережно, как ценность, насаживали наконечники копий на свежие древка. У кого кольчуга была или шлем - доставали их, очищали от сала, предохраняющего доспехи от ржи. У кого были кожаные многослойные панцири с нашитыми ради бережения тела железными бляхами - готовили их. Точили ножи, ладили к топорам вместо коротких, рабочих, длинные боевые рукояти, меняли оконечники стрел с охотничьих, костяных на ратные, из железа. Трое быстрых на руку, умелых мужиков набирали из сухих дубовых досок щиты для тех, у кого не нашлось, споро обтягивали их дублеными кожами. Творя-кузнец, колдуя у горна, укреплял их железными вставками.
        Силач Злат ходил везде и распоряжался как старший. А кто, между прочим, выбирал его походным князем? Верно, никто не выбирал, толковища пока еще не было. И чего он вдруг распоряжаться начал, спрашивается? Хотел я ему сказать, но подумал и не стал связываться. Сильный он, как медведь, сомнет еще по горячке - с него станется.
        Потом Злат распорядился выкатывать на общую пользу бочки с пивом, брагой и сурицей. Мужики ловко открывали бочки, черпали хмельное ковшами. Я тоже выпил, сколько полезло. Перевел дух. Выдержанная сурица сразу развеселила, заиграла радугой в брюхе и голове…
        Конечно, обратно смотреть, Злат - бывалый, бойкий, подумал я, расцветая от выпитого. Кому стать походным князем, как не ему?
        Он - сильный. Мы все сильные! Все наши родичи пили пиво вволю, пили сурицу, веселящую голову, пили брагу, доигрывающую в брюхе, и говорили о том, какие мы сильные. Вот оличи или, допустим, витичи, а хоть бы даже косины - те стерпели бы. К бабке Мотре не ходи ворожить, и так ясно - стерпели бы. Да им хоть на голову сри жидко, все одно не почешутся, только спросят, откуда дождь, ввернул в разговор Велень. И все вокруг него много смеялись. Долго еще потом крутили головами, вспоминали, опять пересмеивались. Надо же так завернуть слова!
        Все-таки боги дали ему острый ум. Хотя, сказать по чести, мужик пустой, бесхозяйственный…
        Мы - нет, не такие, как другие роды, говорили родичи. Мы - бойкие! Не запугаешь нас. Мы пойдем на крепость, добро пограбим, ладьи сожжем, а свеев, всех до единого, отправим к духам. Сколько можно кормить их, Аспидов? Мясо жрут, только кости трещат на всю округу, словно три века одной пареной репой питались! Накормим, однако, в последний раз железной кашей, горячились многие, потрясая оружием.
        Много говорили. Много пили хмельного, как и положено на войне. Известное дело, на миру да во хмелю - и смерть красна девица. Потом спали, конечно, выставив в дозор тех мужиков, кто покрепче на голову. Проснувшись, снова правили головы пивом. Потом из других селений начали мужики подходить. Тоже все со щитами, с оружием, некоторые даже в шлемах и кольчугах. Все пили пиво и брагу и собирались резать свеев, грабить крепость.
        Много нас собралось. А становилось все больше. Род - это силища!
        Вечером, по обычаю, выбирали походного князя. Хотя что тут выбирать, ясно всем, некого выбирать, кроме Злата. Он хоть и делит добычу по-своему, не по-нашему, но на драку, все знают, уж больно лютый.
        Злата в князи, конечно же, Злата, гудели все родичи окрепшими от хмельного голосами.
        Старейшины поддержали выбор. Сам Зеленя сыну Злату как чужаку поклонился. Будь, мол, ты, Злат, походным князем, уважь общество. Так, старики? Так, родичи?
        Истинно так, поддержали старейшины. Злат на оличей ходил и на витичей, знает военный порядок. Кому, как не ему, походным князем быть? Его люди слушаются. Да кто его не послушает? Он тому враз бока намнет, настоящий князь…
        Злат поломался, как положено, недостоин, мол, ослобоните, подведу, боюсь. С третьего раза согласился на просьбу.
        У него самого, я видел, глаза горели, зубы щелкали, так хотелось делить добро свеев. Жадный он все-таки…

* * *
        Первую победу над свеями мы одержали легко. Выследили трех, что отправились на охоту. Словно и воевать не собирались. Беспечные они, свеи.
        Пришлые шли без щитов и копий, но в кольчугах, в шлемах, с мечами и луками. Мальчишка Домар там был, Доги по прозвищу Комар и еще один свей, длинный, худой, похожий на жердь, согнутую сверху от тяжести крыши.
        Нас было четыре десятка, а может, все пять. Завидев такую ратную силу, свеи пустились бежать. Быстро бегали. Но дорогу на крепость мы им отсекли, начали обкладывать, как дичь на охоте, прижимать к реке.
        Те сначала попытались пробиться мечами. Напали на нас. Они умело рубились, эти чужеземные воины. Показывали разные приемы невиданной ловкости и хитрости. Стали друг к другу спинами, так что и не подойти к ним, везде мелькают клинки. Двух наших посекли насмерть и еще троих ранили. Я сам чуть не получил мечом промеж глаз от мальчишки Домара. Хорошо успел вовремя увернуться, упал, откатился в сторону. Надо же, щуплый с виду, а клинком машет, словно косой косит, помню, подумал я, выползая из лопухов. Умелый!
        Почувствовав такой неожиданный отпор, наши откатились было, но потом снова насели. Творя-кузнец посадил на острие жердяистого свея, с разбега пробив ему кольчугу тяжелым копьем. Домар и Доги отмахались мечами, отбежали к берегу, укрылись за старыми ивами, начали пускать по нас стрелы. Двоих задели. Наши тоже стреляли в ответ. Нас было много, и у нас было много стрел. Опеня, ловкий охотник, прицелился хорошенько, выждал момент, пустил стрелу прямо в глаз Доги Комару. Попал. Длинная стрела прошла через глаз, пробила голову и приколола Доги к корявому стволу дерева. Он дернулся несколько раз и затих.
        - Даром что комар, даже не пискнул! - крикнул вслед стреле Велень.
        Он хоронился рядом со мной, зажимал листом лопуха руку, поцарапанную свейским мечом. Все, кто услышал его, засмеялись одобрительно.
        Мальчишка, оставшись один, начал стрелять быстрее. Испугался, наверное.
        - Ну все, сейчас у него стрелы кончатся, - сказал рассудительный Творя.
        Мы не торопились на него нападать. Ждали, пока кончатся стрелы. Свеи метко стреляют. Чего не подождать? Никуда он не денется. Обложили мы его со всех сторон. Сообразит снять тяжелую кольчугу и пойти вплавь по реке, так стрелами на воде достанем или копьями. Некуда ему деваться, рассуждали между собой мужики.
        - А может, мужики, возьмем живым? Спутаем, обратно свеям продадим за дорогую цену. А может, что другое за него потребуем, - предложил хозяйственный мужик Шкворя, тороватый на дармовщину.
        Глупый он. Придумал тоже - в залог взять. Да кому он нужен?
        - Эко ты сообразил, - сказал я ему. - Что ты за него потребуешь? Он ратник, а ратнику положено умирать в бою. Сегодня, завтра, какая разница, когда умирать? Свеи такие, неистовые… Не станут свеи его выкупать. Только озлятся пуще. Отомстят за него.
        Длинная свейская стрела, крашенная красным и с черными перьями, вонзилась в дерево прямо над нами. Дрожала злобно.
        - Ты пойди сначала возьми его, он как волчонок кусачий, - зло сказал Велень.
        Кровь у него на руке не унималась, густо текла. Опеня подсказал ему снять пояс, перемотать руку выше раны. Велень замолк, яростно мотал руку.
        - Нет, хорошо мечом машет. Пока вязать будем, он еще кого-нибудь срубит, - сказал я.
        - Сеть бы сюда, - подсказал Творя. - Накинуть на него сверху.
        - Да где сеть-то?
        - Да дома осталась.
        - То-то, паря…
        Стрелы у Домара тем временем, видно, кончились. Он вдруг выскочил прямо на нас с одним мечом, запел высоким, пронзительным голосом на своем непонятном языке.
        Мужики от неожиданности начали стрелять все сразу. Вмиг истыкали ему руки и ноги. Мелко плетенную, дорогую кольчугу, защищенную поверху железными бляхами, мужики, несмотря на злость, старались щадить. Понятно, стрела из большого боевого лука может и кольчугу пробить, если в упор, но вещь дорогая, теперь самим пригодится. Добрая кольчуга у свея, одно жалко, мала на взрослого мужика…
        Он остановился, но все равно дергался, словно бежал на месте. Пел, закатывая глаза. Другая стрела пробила ему щеку, следующая воткнулась в шею. Он опрокинулся на траву, прополз еще немного вперед, цепляясь за землю скрюченными судорогой пальцами. Все равно хрипел что-то, выплескивая струйки крови из пробитого горла. Потом затих окончательно.
        Упорный, согласились все родичи, ударами ножей вырезая ценные, железные наконечники стрел из его тощего, раскинутого на траве тела, густо забрызганного пятнами крови. Ратная кольчуга казалась теперь непомерно большой на нем, мы ее сняли, знатного плетения работа, что и говорить.
        Мужики, выходя из своих засад, весело перекрикивались, начали собирать стрелы, подбирать оружие, потерянное в боевом запале. Велень, перестав остроумить, баюкал руку, ни на кого не глядя.
        Решили убитых свеев раздеть на месте, бросить в реку, пусть раки жирку нагуляют. Своих убитых, смастерив из жердей носилки, отнести в стан, проводить родичей огнем, как положено, чтобы мясо и кости не цеплялись за дух, не мешали ему свободно воспарить в Ирий.
        Вот что меня всегда удивляло - когда дух из тела уходит, оно тяжелей становится. Раненого нести или мертвого - большая разница. А казалось бы, должно быть наоборот. При случае надо спросить у волхвов, почему так…
        - Надо же, помер человек, и кровь почти не течет. Темная стала, густая, - удивлялся малый Весеня.
        Его стрела глубоко засела в ноге у Домара. Он все кромсал ножом мясо вокруг нее, никак не мог освободить наконечник.
        Весеня совсем молодой еще, усы жидкие, вместо бороды один смех на подбородке. Это его первая рать. Понятно, ему все в диковину.
        - Ты сам, паря, сколько зверья перебил на охоте. Или не привык? - ответили ему.
        - Так то звери…
        - А ты как думал? Что у зверя, что у человека, кровь - она силу жизни несет одинаково. А если человек помер, откуда сила? - объяснил Опеня. - Ты вот умрешь, тоже кровь течь не будет.
        Весеня на мгновение задумался. Встряхнул волосами и своей цыплячьей бородкой.
        - Не, дядя, я не умру, - решительно сказал он.
        - Почему это? - заинтересовался Опеня, весело оглядываясь на нас, скаля большие коричневые зубы сквозь светлые заросли бороды. Посмотрите, мол, на несмышленыша.
        - Боги не дадут, - объяснил Весеня. - Сначала нужно детей родить, род продолжить, а потом и помереть можно, успокоиться. Духом небось хорошо жить, не жарко, не холодно, брюхо пить-есть не просит по два раза на дню…
        Стрела наконец поддалась, и он выдернул ее с радостным щенячьим вскриком. Сорвал пучок травы, начал старательно вытирать наконечник. Известно, от крови железо ржавеет пуще, чем от воды. Кровь - едкая.
        Глупый он, конечно, подумал я. Придумал тоже. Как будто бездетные не умирают? Вообще, чем дольше я слушаю других, тем больше убеждаюсь, какой я умный…
        Но я не стал ему ничего говорить. Весеня хоть и молодой, да сильный, ростом почти со Злата. Толкнет на землю, будешь потом кости в горсть собирать.
        Победили. Хвала Перуну среброголовому, дарующему ратную удачу воинам!
        - И все-таки свеи на драку сильно злые. Трудно будет с ними тягаться, - задумчиво сказал плечистый Творя-коваль.
        На него зашикали все подряд. Тоже, нашел что сказать от большого ума. Они злые. А мы что - добрые? Одолеем, куда им, нас больше небось…
        6
        Сельга уже давно поняла, что прошлое никогда не тонет в реке жизни бесследно. Вот, кажется, туман времени закутывает прожитое пеленой прочнее, чем снег укутывает зимой Сырую Мать. Умение забывать - это тоже подарок людям сердобольной богини Живы. Если вечно цепляться за прошлые неурядицы, как можно идти в грядущее торной тропой?
        Все так. Забывать - это нужно. Но можно и вспомнить давно и, казалось бы, прочно забытое, если пойти вверх, наперекор течению Реки Времени. Просто надо суметь поплыть вверх по реке. Особые есть приемы для этого. Тайные приемы. Не каждому позволяют боги осилить такую науку. Тяжелая она. Уплыть можно, да поворотить сложно, не единожды втолковывала ей Мотря.
        Старая Мотря, мудрая, как сама богиня Мокошь, которая добра к тем, кого любит, и безжалостна к провинившимся, казалось, все знала на белом свете. Мотря многое могла рассказать о богах и людей понимала, как никто. Только чаще всего не говорила им об этом. Люди ведь обижаются, когда все про них понимаешь. Считают колдовством, если кто-то их понимает, когда они сами для себя - тайна за семью дверями. Это тоже растолковала ей Мотря.
        Хорошая она, Мотря. И крепкая духом. Не будь она бабой - стать бы ей волхвом посильнее, чем сам вещий Олесь.
        Сельга с малолетства знала: поличи подобрали ее в лесу. Она даже помнила, как шла по этому лесу, как цеплялись за одежду колючие ветки, как кружились вокруг нее тени и звуки. Как она долго питалась ягодами, выкапывала сочные корешки, жевала от голода сырые грибы, безвкусные, как пресное тесто. Она была совсем маленькой, а лес - огромным. Но она не боялась. Наверное, поэтому и прошла. Большой лес не увидел опасности в маленькой девочке.
        Она вспоминала смутно: вот огромный, как глыба, медведь, с длинной шерстью, свалявшейся на животе и боках в сосульки, вышел на залитую солнцем поляну, подошел к ней, понюхал, дыша смрадом из пасти. Она решила, что он пришел поиграть с ней. Ей уже давно было скучно. Она потянулась к нему ручонками, засмеялась. А медведь вдруг отвернулся от нее, убежал, тяжело переваливаясь на мохнатых лапах.
        Еще она помнила, как встретила неуловимого лесного человека. Высокий, как дерево, подпиравший плоской макушкой нижние ветки сосны, он стоял неподвижно, свесив до колен длинные мохнатые руки, и внимательно наблюдал за ней острыми красными глазками. Или это не Ети был? Сам Леший, лесной хозяин, приходил, смотрел на нее. Принять или не принять в лесу чужое дите? Принял, значит…
        Потом Сельга долго играла с маленькими лисятами. Забавные они. Носились вокруг нее пушистыми колобками, покусывали мелко за руки и ноги. Она сердилась, рассудительно выговаривала им, что кусаться не надо, играть надо бережно, чтоб все веселились. А иначе что это за игра, когда одному смех, а другому слезы?
        Игра кончилась, когда пришла большая мамка-лисица. Очень большая, как ей показалось тогда. Тявкала на нее, как собака, мела пушистым хвостом, скалила зубы. Прогнала ее от детенышей. Но тоже не тронула. Известно, против воли Лешего ни один зверь не пойдет, они его почитают, как своего князя.
        Диво, конечно, что ее нашли, что не пропала она в чащобе. Но вот как она оказалась на землях поличей? Откуда шла? С кем была до того? Старую Мотрю любила она как родную, но куда делись ее родители? Кто они, какие на вид? Все было скрыто короткой памятью несмышленыша.
        Она всегда мечтала вспомнить прошлое.
        В первое странствие по Реке Времени Сельга отправилась еще тонконогим, как цапля, подростком. Старая Мотря сначала сильно возражала. Говорила, прежде ей нужно вырасти, оросить Сырую Мать первой женской, плодородной кровью, узнать мужчину. Еще лучше - ребенка родить, подарить роду новую жизнь. А затем можно уже и ворожбу делать, кто ей тогда слово поперек скажет? Не торопись, мол, милая, подожди, опасно это - дух отделять от тела по собственному хотению… Но она, Сельга, настояла. Сейчас, и все тут. Она упорная. Упрямая, как коза, из нутра требуху по жилочкам вытянет, когда в голову что зайдет. Это Мотря про нее в сердцах говорила.
        Одолела она старую. Осадой взяла. Научила ее Мотря нужному чародейству.
        Как положено перед ворожбой, Сельга семь дней куска в рот не брала, готовилась. Первые дни было тяжело ничего не есть, живот ныл, требовал. Потом привыкла, даже перестала хотеть. Легко ей стало, хоть сейчас полетит. Пища силу дает, но сама же, и забирает много, объяснила Мотря. Если на уме ворожба - про сытную еду забудь.
        На седьмой день Сельга ушла подальше от селения, хотя голова слегка кружилась от телесной слабости. Присела на лужайке. Для начала попросила по очереди всех богов и богинь помочь, не скрывать от нее неведомого. Боги ответили ей, шевельнув ветрами. Разрешили, значит. Боги не тратят свою силу попусту, когда отвечают - значит, можно, знала Сельга.
        Потом она сосредоточилась. Не собралась мыслями, а, наоборот, как учила ее баба Мотря, словно рассеялась. Как туман по лощине. Стала везде и нигде. Перестала видеть вокруг глазами, направила взор в самое сердце. Представила Реку Времени, ощутила себя в ее непрерывно струящемся потоке. Сверху, чуть наискосок, с правого плеча текло время, она вдруг это ясно почувствовала. Время - тоже живое, почувствовала она. Оно не просто течет, оно дышит, как дышит тесто, оставленное подниматься в кадушке у печки.
        Мысленно шагнув вперед, погрузившись в эту бесконечную реку, Сельга из глубины, глазами сердца посмотрела вдаль. Сначала - ничего, только краем, уголками глаз заметила неясные тени. Потом - отчетливее. Наконец увидела.
        Это был каменный дом, огромный, как гора. Сельга никогда не видела ничего подобного. Маленькие избы поличей рядом и поставить смешно. Дом окружала высокая стена с зубцами, тоже каменная, рукотворная. Перед стеной - ров, наполненный старой темной водой, отдающей гнилостным болотным запахом. Вокруг - голо, ветрено, деревьев нет, только мягкая с виду, удивительно зеленая трава на волнистых холмах.
        Потом она увидела внутренность дома. Каменная комната, которую и комнатой назвать не поворачивается язык. По полу из тесаных плит можно скакать верхом, как скачут на лошадях княжеские дружинники, приходящие собирать дань. Сквозь узкие, длинные прорези окон, не защищенных ничем от ветра, только закрываемых иногда деревянными щитами, стоявшими тут же, под окнами, была видна большая вода. Не река, нет, другая вода и цвет другой. У этой есть только один берег, а другого не видно. Диковинная вода волновалась, плескалась сама по себе, по ней пробегала белая, кудрявая, как баранья шерсть, пена. Как будто живая. Это море, наверное, решила Сельга. Она слышала от бывалых родичей рассказы про море.
        У огромной, открытой с трех сторон печки, в которой можно сразу печь целую корову, Сельга увидела рослого мужчину с седыми волосами. Лицо у него было квадратное, серое, словно бы тоже каменное, прорезанное глубоко залегающими морщинами. Он вольно сидел на деревянной скамье с удобной подпоркой для спины. Мужчина был одет в длинную теплую одежду, опушенную невиданным пятнистым мехом. На распахнутой груди, под одеждой, тускнела железом кольчуга, у пояса - меч с дорогой рукоятью, червленной узорами. Рядом, на такой же скамье, молодая женщина с мягким, очень родным лицом. На женщине длинная, до пола, меховая накидка с капюшоном. У нее на руках - совсем крошечная девочка, тоже сильно закутанная для тепла, хотя в открытой печи пылает целый пожар из бревен.
        Мужчина протягивает большую руку и щекочет девочку сквозь одежду. Та заливается от смеха, отмахивается ручками и ножками, лепечет что-то. Мать улыбается…
        Да, это она, Сельга, на руках. А рядом ее отец и мать…

* * *
        Когда она очнулась, солнце уже клонилось к закату. День пробежал так быстро, что она не заметила его. Сельга встала и медленно побрела, все еще пытаясь понять увиденное. Ее пошатывало, словно она целый день таскала тяжелое.
        Чудно, конечно… И день куда-то пропал, пролетел в забытьи.
        Вернувшись домой, Сельга рассказала Мотре про все.
        Та долго молчала, сопела только, деревянной ложкой на длинной ручке лезла в печку, помешивала в котле вкусно пахнущее варево. Щурилась от дровяного дыма, всегда попадающего в глаза, прежде чем подняться вверх, выползти в щель, оставленную для него между двумя скатами крыши. Сельга даже решила, осерчала на что-то. Скосила глаза, нет, вроде не сердится. Наоборот, довольна. Усмехается.
        - Да ты ведунья, девонька, исконная ведунья будешь, - сказала ей наконец старая Мотря. - Вот уж не думала, не гадала. Ничего, ничего, я тебя еще научу всему…
        - Научи, мать Мотря, конечно же, научи! - обрадовалась Сельга ее неожиданной сговорчивости.
        Мотря, уже явно отставив ложку, разглядывала ее, словно давно не видела.
        - Наша ты. Как есть наша! Хвала Мокоше-плодородной, послала мне отраду на старости лет! - сказала она наконец.
        - Как ваша? По крови? - удивилась Сельга. Она давно привыкла к тому, что ее называли пришлой.
        - Больше чем по крови. По духу наша, - загадочно сказала Мотря.
        Сельга опять удивилась. Что может быть больше, чем узы крови?
        Глядя на нее снизу вверх, Мотря тепло, по-родительски, улыбалась щербатым ртом, где редким пенькам, остаткам зубов, было привольно между голыми деснами. Играла морщинами, словно лучилась. Маленькая, сгорбленная годами, но все равно большая и сильная. Сельга в знак ласки погладила ее жидкие седые волосы, потерлась носом о ее плечо. Хорошая она, родная.
        Нет, Сельга по малолетству не поняла ее тогда. Потом только начала понимать, когда прошло много времени…
        Мотря, как обещала, скоро начала учить ее всему тайному. Как кровь затворять, как снимать боли прикосновениями, как по виду человека распознавать знаки разных болезней, что обильно насылает на людей старый Хворст. Как бороться с болезнями, отгоняя их травами и разными снадобьями. Потом, когда Сельга еще подросла, начала и наоборот учить, как порчу навести, как глаза застить, как Лихо Одноглазое на след врага навести. Предупреждала, рассказывать про тайное никому не надо, чтоб люди смотрели на тебя без опаски, но кто знает, авось пригодится. Большая оказалась наука, всего и не перечислить…
        - Чувствовать надо, девонька, - втолковывала она ей. - Учиться чувствовать - вот что главное. От рождения люди умеют многое. Глазами - видят, ушами - слышат, пальцами - щупают. А есть и другие глаза, уши и пальцы, невидимые, неслышимые, те, что у тебя в голове и сердце. Вот ими видеть и слышать - учиться надо, это и есть исконное ведовство…
        Есть ли во всех мирах, в Прави, в Нави, в Яви и злобном, подземном мире, такое, про что она не знала, часто думала Сельга. Спрашивала ее. Но старая только смеялась в ответ.

* * *
        Баба Мотря не зря называла Сельгу разумницей. Когда ее сверстники бездумно играли в расшибалку и пряталки, кутали в лоскутки чурочек-куколок, Сельга уже узнала, как устроен мир. Баба Мотря рассказывала ей, не таясь, да и старый волхв Олесь рассказывал. Он, оказалось, тоже любил, когда его спрашивают. Только мало кто из родичей на это решался, а если и спрашивали - больше по своим делам, помочь советом или гаданием.
        Семь высших богов управляют миром, поняла она еще с малолетства. И у каждого - свое дело, свои заботы. Во главе их стоит Сварог, хозяин огня небесного и старейшина среди богов, когда-то сотворивший весь этот мир из ничего. За ним идет справедливый Дажьбог, неустанно занятый вращением кола времени, благодаря чему сменяют друг друга года, весна переходит в лето, осень - в зиму, а день и ночь постоянно меняются местами. Помимо всего, Дажьбог дал людям завет жить по правде, презирая кривду. Бог Хорс, что каждый день показывает свой огненный лик из-за края земли, дарит миру свет и тепло. Перун Среброголовый - защитник богов, который и в Яви часто творит суд и расправу. Для этого он вооружен огненными стрелами-молниями и громовым топором. Кроме ратников, он особо милостив к тем, кто владеет ремеслами. Стрибог, младший брат Дажьбога, повелевает ветрами и всей погодой. Богиня Мокошь дарит плодородие, достаток, хорошие или плохие урожаи и неустанно прядет пряжу жизни, где нитка каждого человека вплетена в общее полотно. Не зря говорят, хочешь хорошую, легкую судьбу - проси не богов, а богиню. Последний из
высших - семиликий Семаргл, самый умный и непонятный из всех богов. Его семь голов неустанно совещаются между собой обо всем, и от этого все в жизни часто бывает запутано так, что не расплести.
        Сельга знала, когда-то давно старших богов было восемь. Велес-чародей, рогатый коровий бог, что владеет бессчетными небесными стадами и особо покровительствует всему тайному, выделяя среди прочих людей волхвов, тоже считался одним из верхних. Но хитроумный Велес, рассказывали старики, многоликий не хуже Семаргла, по хитрости своей водил дружбу и с Чернобогом, и со всей его темной ратью, несущей для богов и людей зло и вредину. Именно он, Велес, знала Сельга, когда-то подсунул людям золото и серебро, научил любить и ценить красивый, но бесполезный металл больше нужного в хозяйстве железа, которое подарил человеку воин Перун. В конце концов на коварного разгневались боги, возмутились двуличию, обиделись, что все их замыслы становятся известны злобной силе. Вызвали Святгору-великана, велели гнать взашей рогатого бога без всякой жалости. Пришлось Велесу забрать своих коров и коз и спуститься жить ниже. Откочевать с самых вершин сверкающей Прави поближе к Среднему миру, где и земли похуже, и вода пожиже. А с него - как с утки дождь, как был без стыда, так и остался без совести. Коварный он…
        Помимо высших, есть, конечно, и много других, средних богов. Ярило, бог весеннего плодородия, красавица Лада-любвеобильня, Лелия, богиня молодости, Зевана-охотница, Кручина-печальная, Карина-скорбная, Числобог-умный, Жива-исцеляющая, Журба-наказующая, да мало ли божеств или сильных духов живет поблизости от людей…
        Но высшие - главные, их слова и дела определяют мир.
        Сельга узнала, что когда-то давным-давно весь мир был единым целым. И боги, и люди, и духи жили все вместе. От этого получалась, конечно, великая суета и неразбериха. Тогда, чтобы упорядочить мир, боги поделили его на разные части. Для начала разделили Добро и Зло. Первое покрасили белым, второе - черным, чтоб не путали.
        Потом боги взялись поселять всех отдельно. В самом центре мира вырастили, но не из семени, а из земляного яйца, Великое Мировое Древо. Там, где стала крона, расположили они Верхний мир и назвали Правь. В Прави, за облаками, среди тенистой листвы, расположили Ирий, куда уходят духи умерших, что прожили честную жизнь. Там они живут дальше и предаются блаженству, описать которое невозможно словами. Еще выше, на вершине, над самими звездами, боги взяли себе угодья. Правь - это правильный мир, там все происходит так, как оно должно быть, боги строго надзирают за этим. Все слышали про нее, все знают, и каждый родич, уважающий себя и других, старается жить по законам Прави. Но никто ее не видел, конечно. Старшие боги надежно укрыли Правь от дурного глаза и злобных сил.
        Там, где оказался ствол Мирового Древа, они расположили Средний мир. Здесь они создали Явь, где поселили людей. И рядом с ней, но не вместе, создали загадочную, невидимую обычному глазу Навь. В Нави, рядом с людьми, часто обитают средние боги, здесь живут духи - хозяева леса, воды и полей со своими многочисленными подручными и прихлебателями. Разные боги и духи обитают в Нави, и опасные, и безобидные, и каждый со своим нравом. Кто-то старается помогать людям, а кто-то - вредит. Словом, в Нави, как и в Яви, так же перемешано хорошее и плохое, смешное и грустное. Но чтобы увидеть Навь рядом с Явью, нужно особое зрение, хозяева Нави редко кому показываются просто так, без нужды.
        Для злобных сил, которые тоже надо было куда-то селить, боги отвели нижний, подземный мир. И никак его не назвали, потому что никто не захотел иметь касательство к этому скопищу скверны. Владыкой там является Чернобог, он там милует и казнит всех. Правых и виноватых Чернобог в злобе своей не разбирает, поэтому наказывает всех, кто подворачивается под руку. Именно оттуда приходит в Явь Морена-зима и Карачун-мороз, всегда стремящиеся выстудить и заморозить все живое. Оттуда, насылаемые Чернобогом, проникают в Средний мир бесы, злыдни, переруги, крылатые Аспиды и прочая темная, нечистая сила. Эти, конечно, пытаются через Явь и Навь пролезть в Правь, чтоб переделать там все на свой лад и научить всех жить по-плохому Но достать до нее они не могут и от этого злятся и лютуют в Яви еще больше.
        Правой рукой Чернобога и владетелем края для духов умерших, что отличились при жизни в черных делах, является ксарь Кощей. У него своя рать злобной нечисти и свои подручные. Вий, судья мертвых, на которого нельзя глядеть живыми глазами, сразу упадешь замертво; Злебог - бог-змей, что с удовольствием терзает каждого провинившегося, злобный Хворст, что насылает на людей слабости и болезни, и еще многие другие, поменьше значением и силой.
        Чернобогу и остальным его подданным, конечно, не нравится жить под землей. Они с удовольствием поселились бы в изобильной и необъятной Прави. Но кто их туда пустит? Старейшины богов не зря расположили у него на пути людскую Явь, именно люди всегда встают на пути Чернобога, в этом и состоит их предназначение - охранять белое от черного. Так издревле суждено родам человеческим.
        Словом, разумно устроили мир всемогущие боги, так разумно, что лучше и не придумаешь. Одного не учли, обладая божественной силой и презирая всякую слабость. Люди - не боги, у них нет столько силы и совершенств. Не все выдерживают свой путь, далеко не все. Много встречается среди людей и злобы, и алчности, и зависти, и неблагодарности, и многого другого, черного. А Чернобог не дремлет, строит и строит козни. Он вообще никогда не спит, стремясь заполучить как можно больше народу в свое подземное войско, чтоб когда-нибудь сразиться с богами Прави. Так суждено, что здесь, в Яви, каждый сражается с Чернобогом и его присными один на один, каждый отвечает за эту войну сначала перед собой, а потом уже перед остальными, знала Сельга.
        И этому быть всегда, потому что боги так устроили этот мир…

* * *
        Потом Сельга еще несколько раз ходила в свою прошлую жизнь. Видела, как к берегу, напротив каменного дома, приставали большие, зачерненные варом ладьи с красными парусами, исчерченными знаками-рунами. Ладьи были похожи на свейские, что приплыли потом по Илень-реке. Те ладьи тоже привозили много воинов, одетых в железо. Эти воины кидали дощатые настилы через вонючий ров, лезли на стены по деревянным лестницам, страшно кричали и завывали, подражая зверям. Они сражались с теми ратниками, которые стояли на стенах и убивали их. Сами гибли, но все равно лезли и лезли. Смерть воинов не останавливала. Казалось, их ничто не может остановить.
        Она видела, как безмолвно, тяжело упал на камни отец. Кровь залила ему все лицо, запеклась маской, виднелись только сверкающие глаза и оскаленный рот. Зубы во рту тоже были красными от крови. Потом и глаза погасли.
        Мать, спасая ее, вместе с двумя женщинами убегала на лошадях от страшных пришельцев. Одна из их стрел догнала мать. Она умерла через несколько дней, вся горячая, покрытая синими, некрасивыми пятнами. А маленькая Сельга никак не могла понять, что она умерла. Все теребила ее, мол, вставай, вставай, мама, мы же уедем сейчас, как же ты…
        Молчаливые женщины насильно оторвали ее от холодеющий матери и опять повезли куда-то. Долго ехали, много дней. Сельга все время плакала, просила остановиться. Ждала, что мама вот-вот догонит их, возьмет ее на руки, уютно прижмет к себе…
        Куда они ехали? И куда потом делись эти женщины? Она не смогла увидеть. Наверное, потому что особо не пыталась. Она поняла наконец: незачем ей ходить в прошлое. Она пошла туда с одной надеждой - найти родных. Словно родство звало ее через время - вернись к нам. Но некуда ей возвращаться. Не осталось у нее никого, кроме старой Мотри и родичей-поличей. Она - поличанка. Так суждено ей, и так случилось.
        Сельга, сельга, лопотала она, когда ее нашли. Поличи решили, что ее так зовут. А она просто просила у них соленую рыбу, сельгу, теперь она это вспомнила. Ей очень хотелось соленой рыбы после пресных грибов и корней. Она сердилась на этих волосатых людей в длинных просторных рубахах, что они не кормят ее солененьким…
        Ладно, пусть будет Сельга. Имя - не хуже прочих…

* * *
        Есть, правда, еще один человек. Почти родной. Но это тоже пока что тайна. Ее тайна. Уже давно.
        Сельга, подрастая, долго оставалась щуплой и тощей. Мотря, глядя на нее, вздыхала озабоченно: не девка, а недоуменье одно, хвороба ходячая. Что руки, что ноги - как сушеные прутики, недоглядишь - переломятся. Через силу кормила ее рыбьей печенью, тушенной с грибами и коровьим маслом.
        Сельга выправилась в одно лето. Грудь налилась и выпятилась вперед, соски набухли, вокруг них пробились сквозь кожу едва заметные темные волоски, а покруглевшей попе стало удобно сидеть на самых тонких жердочках. Парни, а за ними и мужики стали обращать на нее внимание. Жестами или словом давали понять, что хотят ее. Самые бойкие, растопырив грабки, пытались хватать. Она отбрыкивалась. Не хотела никого приголубить. Подруги на нее удивлялись.
        У родичей отношения между мужиками и бабами всегда были свободными. Пары собирались, договаривались жить в лад и обзаводились вместе хозяйством для того, чтобы растить детей. А чьи они, дети, - жена знает, а муж догадывается, так родичи говорят. Все наши, если задуматься, все родичи, внуки-правнуки крепкого семенем бога Рода.
        На степенном, совместном житье тоже никто никого не держал за причинное место. На Купалу, например, самому Яриле-игривому, с божественной неутомимостью наскакивающему козлом на красавицу Ладу, не разобрать, кто кого в кустах поймал и на траву завалил. На Купалу все можно. Сами Огонь и Вода, День и Ночь, исконные братья и сестры, имеют друг друга, исходя соком желания. Все знают, отчего прорастает Сырая Мать кровосмесительными цветами, с синими и желтыми венчиками на одном стебле. А если богам все можно, почему людям нельзя?
        Сельга в этих игрищах не участвовала. Хотя подруги и уговаривали: мол, тебе только выйти, покрутить задом, мужики за тобой в хвост ратью выстроятся, выбирай лучших. Зачем ждать, пока Хворст-зловредина наложит лапу, раскрасит лицо морщинами?
        Она ничего не ждала. Не хотела просто. Нет, был один человек. Случился. Княжеский отрок Затень, богато украшенный серебром, гостил в селении. Она, девка глупая, заслушалась его рассказами про дальние страны, засмотрелась на его обильно раскрашенное лицо и блестящие браслеты и серьги. «И почему их, баб, как сорок, привлекает все блестящее?» - думала она потом. Вот подлая натура, недоделанная богами!
        Сильными, но мягкими руками Затень водил по ее телу, мял, щупал везде, а она только млела от размягчающего удовольствия, лопотала что-то. Потом он вошел в нее, быстро, резко. Огнем полыхнула боль. И все погасло. Все ее чувства к нему иссякли враз, как неожиданно прекращает журчать говорливый лесной родник. Она словно увидела его другими глазами. Резко, отчетливо, без прикрас. Глупые побрякушки, походная, давно не стиранная одежда, остро пахнущая конским потом, грубо размалеванное лицо, раскачивающееся над ней в мужском усердии. От пота краска потекла, размазываясь пятнами. Нехорошее лицо. Много злого в нем. И судьба ему злая уготована.
        - Через три весны тебя убьют, ратник, - отчетливо и спокойно сказала она ему. - Сожгут заживо на сухих дровах, чтоб дольше не угорал, в твердом уме мучился.
        От этой неожиданной вести у Затеня сразу иссякла вся его мужская сила. Поверил. Отпрянул от нее. Сельга выскользнула из-под него, убежала.
        Конечно, зло сказала, сама понимала. Но она действительно ясно увидела его лицо, все такое же крашеное и так же сочащееся потом в подступающих к нему языках огня. Увидела оскал крепких зубов, сжимающихся до хрустящих осколков и перекусывающих собственный язык от невыносимой боли.
        Больше она не хотела его видеть. Скрывалась в избе, пока не уехал. Затень, знатный воин, богатый, подкарауливал ее, где мог, чуть не в ногах у нее, девчонки, валялся. Умолял с ним уехать, сулил драгоценности, золото и серебро. Обещал продать всех своих домашних наложниц, уговаривал стать у него единственной, любой. Или, по крайности, рассказать хотя бы, где и кто будет его жечь костром. Может, еще не будут жечь, может, пошутила, канючил он.
        Пошутила? Хорошо, пусть он так думает… Через три весны всего… Малое расстояние по Реке Времени.
        Она не поехала с ним. И ничего ему больше не сказала про его смерть. Хотя внутри себя теперь даже жалела его. Знать грядущее - тяжелая ноша. Старая Мотря, выговаривая ей за неожиданное пророчество, несколько раз это повторила. Пророчествами о судьбе нельзя разбрасываться, как шелухой.
        Потом был Бьерн.
        Подруги-девоньки, блестя глазами от интереса, жадно расспрашивали ее, как было со свеем. Правду ли говорят, что у железных свеев и мужское весло железом оковано для сохранности в бою и пущего стояка перед женками?
        Ну как им объяснишь, что не помнит она, какое у него весло, чем таким ковано? Да он и сделать ничего не успел толком, только воткнулся в нее, бесчувственную, своей мякотью, сразу опростался, залил всю вонючим старческим семенем.
        Где там железо? И к дереву близко не лежало… Даром только помял всю, исцарапал кольчугой.
        Не от этого она одеревенела тогда. Просто, когда схватил свей, прижал к своей кольчуге, остро пахнущей ржавью и смазочным салом, снова, будто наяву, увидела она кровяную маску отца, падающего перед смертью навзничь, длинную красную стрелу с черными перьями, хищно торчащую из мягкого маминого плеча. Услышала хрипы и стон умирающих, гортанные боевые крики секущихся. Может, и этот свей был среди нападающих? Он долго живет, во многие набеги ходил…
        Потом Кутря нашел ее на берегу, принес в село.

* * *
        Кутря…
        Не слишком высокий, но крепкий, налитый силой, как дуб, и вместе с тем ловкий, как парень.
        Но не паря, мужик уже. С мягкой гривой шелковистых волос и добрыми, очень добрыми карими глазами, красиво опушенными длинными девичьими ресницами. Зачем ему, мужику, такая длина ресниц?
        Она очень злилась, просто закипала вся, когда многие легкие на передний край бабы сами заигрывали с ним, вешались ему на шею. А он - тоже гусь, почему не прогонит их?
        Сельга тогда нарочно старалась сказать ему что-нибудь обидное. Он отворачивался, не отвечал.
        Как это началось, она и сама не заметила. Стала вдруг думать о нем. Наблюдать за ним уголками глаз. Все чаще и чаще. Днями - наяву, ночами - в снах, что навевает на людей ласковый дух Баюнок. Наваждение?
        Нет, не отвечал…
        Бука он. Молчаливое чудище. Избегает ее. Всегда отворачивается, хотя другие мужики постоянно на нее глазеют. Сельга уже давно знала про себя, что красива. А он - нет, не смотрит. Словно обижен на нее. Когда она его обидела?
        Несколько раз Сельга даже жаловалась на его невнимание старой Мотре. Та не сочувствовала, только ухмылялась щербатым ртом. Что за привычка - все время насмешки строить? Вот старуха ехидная! Как Шишига болотная!
        Когда Кутря, после Бьерна, нес ее в село, крепкими руками прижимая к себе мокрое обнаженное тело, она даже высохла от горячего чувства. Только прикидывалась, что ума лишилась. Почему-то ей было стыдно лежать голой у него на руках, сердце заходилось, страшно было глаза открыть. Странно даже, чего она вдруг устыдилась, точно сделала что-то неприличное, в реку плюнула, например, или на закате спиной к солнцу уселась.
        Нет, тело у нее - как у всех, ничем не хуже, две руки, две ноги, две груди, между ног и под мышками - мягкая шерстка. Или он баб голых не видел? Как не видеть, все время бабы моются на песчаном берегу, рядом с селом. Многие девки специально не торопятся зайти в воду, подолгу бродят берегом, сняв одежды, чтобы парни получше рассмотрели их красоту.
        Она - не хуже. Впрочем, нет. Как не хуже, вон исцарапана вся, как шелудивый поросенок.
        Некрасивая она сейчас. Знала это. По правде сказать, Бьерн с его тлеющей головешкой вместо мужского огня своим натиском только раззадорил. Разбудил старый свей в ней женскую внутреннюю игру. Сельга на руках у Кутри первый раз в жизни почувствовала, как безудержно женщина может хотеть мужчину. Поняла подруг, протирающих на Купалу и на другие теплые торжества спины до волдырей с кем ни попадя.
        Только бы он, Кутря, услышал ее бессловесный зов, лихорадочно думала она. Прижал бы к себе не как ношу - как самую желанную. Она бы приняла его в себя и уже не выпустила. Не открывая глаз, она даже немного помогла ему понять, сомкнула руки у него на шее.
        Он не понял. Или брезгует? Одно дело - когда родичи. Сельга знала, видела, родичи, бывает, и в очередь берут друг друга, если приспичит. А свей чужой. Всякий побрезгует…
        Нет, не понял он, не услышал ее беззвучный зов.
        Галопом, словно конеподобное божество Полкан, Кутря дотащил ее до избы, стуча зубами и сердцем. Аккуратно устроил на лежанку. Сельга так и не открыла глаз.
        Ушел. Старая Мотря выгнала. И его, и всех остальных.
        А потом Сельга вдруг громко и безудержно зарыдала. Как маленькая. Как будто сразу все навалилось - испуг от свея, боль от царапин, обида на Кутрю за его невнимание.
        Она долго плакала. Старая Мотря сидела рядом и ласково гладила ее по волосам. Негромко напевала что-то, как когда-то в детстве…
        7
        Я, Кутря, сын Земти, сына Олеса…
        Моего деда Олеса родичи уважали. Он был великий охотник, редкий день проходил у него без добычи. А рыбу вообще сквозь воду видел, понимал, где и сколько ее можно взять сетями. Олес на рыбалке - походный князь, всегда улыбались родичи. Во время очередного бредня дед насмерть простыл в реке и помер совсем еще крепким.
        Отца Земтю так не уважали. Сказать по правде, родичи над ним посмеивались. Шатало-ботало, говорят они про таких. Работать отец не любил. На охоту или рыбалку его тоже, бывало, жердиной не выгонишь. А что, мать пыталась иногда, она была сильнее. Колотила его. Но только в избе, конечно, чтоб не было ему позора от родичей. Как, почему они сошлись жить вместе, я до сих пор не пойму. Разные они были. Отец - невысокий, щуплый, не цепкий рукой и не крепкий в работе, и мать - высокая, дородная, сильная и телом, и хозяйственной сметкой. Ее родичи даже больше уважали.
        Днями отец все больше сидел на завалинке - земляной насыпке вокруг избы для тепла снизу - и загадывал дела на будущее. Великие дела, небывалые. Загадывать он был мастер, это все признавали.
        - Вот если бы, - говорил он, - поймать великана Верлиоку, да выколоть ему последний глаз, чтоб не сбег, да заставить на себя ворочать. С его-то великанской силой сколько работы можно сотворить за день, а? То-то…
        - А как же ты, дяденька Земтя, ему глаз выколешь, он же высокий, не дотянуться, - спрашивали его ребятишки.
        Только они и кружились вокруг него как мухи, взрослым родичам его байки давно уже надоели. Байки хороши, когда живот переваривает вечернее кушанье, а тело нежится усталой истомой. Днями нужно работу ломить…
        - Так лесенку можно приставить, - невозмутимо отвечал отец.
        - Ага, лесенку, хитрый какой! Ты его поди поймай сначала!
        - Ну, я же говорю - сначала поймаем…
        Чего он только не придумывал! Изловить в реке самую большую рыбину и запрячь ее в челн, кататься по Иленю от верхов до низов. Вырастить дерево до самого неба, залезть туда и хлебать ложкой белые облака, как гороховый кисель с медом. Или украсть у Бабы-Яги летучую ступу, чтоб отправиться на ней торговать в теплые страны. Или поймать огромным силком Чудо-Юдо-Змея и приковать его в три заговоренных железа на опушке леса. Только заговорить надо по-особому, крепко-накрепко, иначе порвет. И пусть Чудо-Юдо своим нутряным огнем выжигает падь под посевы. Чем плохо? Или, к примеру, можно собраться всем родом, построить деревянный настил через Илень-реку. Чтоб ходить на охоту либо по грибы-ягоды на тот берег.
        Да что ж тебе, дяденька, на этом берегу грибов-ягод мало? - удивлялись ему даже дети. А ну как мохнатый лесной человек Ети придет с того берега, всех накормит погаными грибами через задний рот до самого сыта. Взрослые родичи, проходя мимо и останавливаясь послушать, махали на него руками. Мол, горазд же ты, Земтя, словеса городить, у тебя всегда семь верст до небес, да все околицей…
        Хотя, конечно, худые слова о родителях только вороги говорят. Я его не ругаю. Наоборот. Я его любил. Сказать по чести, больше, чем мать, вечно озабоченную хозяйскими хлопотами. Я помню, он был добрым, подолгу возился с нами, ребятишками. Без конца рассказывал нам сказы и байки про невиданное. Ребятишки, свои и соседские, днями слушали его, открыв рот и развесив от волнения сопли. Я до сих пор вижу как наяву его щуплую фигуру, притулившуюся на завалинке и завернутую в потертую телогрейку меха зимней лисы. Завороженные ребята обступили его, сидят рядом на чем придется, слушают. А его неторопливый, богатый игрою голос то набирает силу, то опускается до страшного шепота, от которого по спине холодные ползают мураши.
        Да, отец рассказывал ярко, сочно, будто своими глазами видел. Вернее, хотел увидеть. Думаю, от него и передалась мне тяга к скитаниям, что дернула меня ударить по рукам с коварными булгарскими гостями. Отец тоже собирался походить по миру, говорил об этом. Налившись пивом или брагою, часто начинал собираться. Только мать его не отпускала. Кончались его походы под лавкой, куда она загоняла его отсыпаться, задвинув для верности тяжелым ларем, чтоб ночью не выбрался по пьяной удали.
        Черный мор прибрал отца в одночасье вместе с матерью и тремя младшими братьями. Соседи взяли меня к себе, вырастили, как своего. Тогда многие ребятишки уходили в другие семьи. Черный мор в ту пору не только нас, но ближние роды прополол. Досталось и оличам, и витичам, и косинам от его свирепства.
        Я вырос не хуже других. Конечно, все родичи - одна семья. На своих и чужих никого не делят. Известно, если люди бросают старых и малых, они сами роют себе могилу - ход в подземный огненный мир Кощея Костлявого, который после суда Вия Всевидящего кинет их на вечное терзание лютому, как бешеный зверь, Злебогу. Но мне отца долго еще не хватало. Скучал по нему, разговаривал с ним, уже мертвым…
        Одного мне до сих пор жалко. Малым я еще был, когда отец ушел в Ирий. Толком не поговорил с ним по-взрослому Теперь, вспоминая его, я думаю, не такой уж он был пустой человек, как считали многие. Просто видел все по-другому. Красивый мир видел он вокруг себя. Вот бы расспросить его обстоятельно. Самому рассказать…

* * *
        Я тоже повидал этот красивый мир. Побродил по Яви. Не такой уж он и красивый, как рисовался отцу. Трудно люди живут. Крови чужой никто не жалеет, но это тоже не приносит им счастья. Я думаю, боги нарочно так все устроили, чтобы люди легко, без жалости расставались с Сырой Матерью и улетали вверх. Им, богам, конечно виднее, как обустроить жизнь в Яви…
        Когда я вернулся жить к родичам, многие на меня косились. Где был, чего делал, где скитался так долго? Помня, как посмеивались над отцом, я не все им рассказывал. Все равно не поверят, тоже начнут за спиной хихикать. Родичи наши - как дети, Сельга правильно говорила. А с детей какой спрос?
        Как будто я не знаю, почему Злат назначил меня сторожить женщин и скот. Ревновал, конечно. В бою я небось опытнее его, да и ратная снасть, взятая в набеге с вендами, у меня побогаче. Родичи думали, я буду спорить. Удивились, что не стал. А что тут спорить: если бы Злат не приказал, я бы сам напросился. Потому что где Сельга, там и солнышко.
        Злат… Сильный, широкий, поросший шерстью, как лесной человек. Умеет заставить слушать себя. Одно плохо - отчаянный он без ума. Сам никого слушать не любит. Пока лбом не ударится, дерево не обойдет, такой норов. А свеи хитрые и умелые. Я про них знаю, венды много рассказывали о морских воинах, они часто тревожат вендов набегами…
        Так думал я, шагая в схрон вместе со всеми. Даже не знал, что думать. Вспомню про родичей, что пошли на свеев, и хочется повернуться, бежать к ним. Авось пригожусь на ратном поле советом и делом. Отвлекусь, увижу краем глаза Сельгу, заботливо помогающую ковылять старой Мотре, и опять не хочу никуда уходить.
        Мы долго шли к схрону известными тропами. Что ж, дело привычное, и тропы знакомые. Не первый раз родичи на рать уходят, только это и успокаивает. А что, наши дети тоже с малолетства деревянными мечами играют, а из луков даже бабы стреляют наравне с мужиками. Мы тоже не беззащитные, никогда подолгу мирно не жили. Это вялые южные люди могут упасть на колени перед опасностью. Сложить руки перед грудью и, склонив голову, ждать смерти, как овца под ножом. Их кроткий бог все им прощает, даже трусость. А наши боги гневливые, трусов в Ирий не принимают. Меч бросил, спросят, с рати убежал, стариков, баб, детишек без защиты оставил? Ну и катись отсюда к Кощею. Там пропадай навечно, терзаемый неумолимым Злебогом. Если ты муж - должен зубами врага загрызть, коли, случись, руки отсекут!
        Зато теперь у меня тоже была своя дружина… Даже Мяча-дурачок вышагивал с рогатиной, подкованной на концах железом, бормотал себе что-то воинственное. Да, дружина подобралась лихая: старые, малые да увечные. Три убогих, да бес хромоногий, как говорят в таких случаях. Хочешь - мух бей, хочешь - комара воюй. Или нападай на болото с лягушками, с такой силой можно и жабу всемером одолеть…
        По дороге в схрон к нам присоединялись родичи из других селений. Бабы, дети и старики, погоняя скот, шли за нами. Молодые помогали идти старикам. Впрочем, самые немощные из стариков, которым жизнь уже опостылела, своей волей оставались в селениях. Присматривать за оставшимся скотом, который не мог далеко уйти. Так всегда было. Старики не боятся ворогов. Долго жить тоже надоедает, рассказывают. А лютая смерть от чужого меча - прямая дорога в Ирий, за это многие провинности списываются с людей.
        Мужики, веселые от хмельного, толпами торопились в другую сторону, бить свеев, брать и делить их добро. Как я удержался, не повернул за ними, не знаю. Сельга… Меня не подначивали, знали, не своей волей иду с бабами. Но косились, конечно.
        Вечером я скомандовал своему войску привал. Остановились, развели костры. Все вешали котелки, варили кашу. Бабы выдаивали лишнее молоко у коров и коз. Ребятишки, утомившись походом, быстро прекращали возню и засыпали.
        Каким образом я решился? Словно бес в бок толкнул. Не знаю, может быть, это воинские доспехи, привычной тяжестью напоминающие о безрассудстве былых набегов, придали мне такую небывалую храбрость. Когда все расположились у костров, я, разоблачившись от военной сбруи, подошел к ней. В первый раз сам подошел.
        Сельга… Она сидела у своего костра рядом со старой Мотрей и остальными бабами. Все смотрели на огонь и негромко обсуждали что-то. Песен и смеха не было. Какие песни, когда мужики на рать отправились. Бабы, я давно заметил, о бранном деле по-другому думают, по-своему. Злее, что ли? И то рассудить, мужикам - игра и добыча, а бабам - слезы и костры погребальные…
        - Сельга, можно тебе слово сказать? - спросил я.
        Сам устыдился, получилось хрипло, невнятно. Но все вокруг костра услышали, заинтересованно замолчали.
        Она подняла голову, вспорхнула ресницами, посмотрела на меня удивленно. Отблески пламени играли у нее на лице, заставляя глаза блестеть еще ярче.
        Зарница! Я не смог смотреть на такую красоту. Отвернулся, чтобы не ослепнуть.
        - Ну, говори, - сказала она, не повернувшись ко мне. Холодно сказала, ох, как холодно… И отступать было некуда.
        - Отойдем на шаг? - спросил я, с трудом выталкивая слова из горла.
        Она молча поднялась. Плавным, красивым движением поправила волосы.
        Легкой, скользящей походкой пошла вперед, в темноту. Я, как Мяча-дурачок, бревном ушибленный, поплелся за ней.
        В спину захихикали глупые бабы.
        Говори… А что говорить?
        Как сказать? Внутри себя я всегда придумывал для нее разные слова, много слов. Но как их сказать, не охрипнув прежде?
        Убежать, пока не поздно, думал я, с трудом переставляя ноги. Даже рот прикрыл. Чтобы бьющееся сердце птицей не выскочило…
        Часть вторая
        Кровь земли
        1
        Я, Рагнар Большая Секира, сын Рорика Гордого и прекрасной Ерды, воин, ярл и морской конунг, истоптал своим деревянным конем многие водные дороги Мидгарда. Повидал народы, живущие под теплыми и холодными небесами. И скажу правду - они все разные.
        Есть народы - как овцы. Сколько их ни стриги, они будут только блеять жалобно и мочиться от страха. Есть народы - как волки. Волки поодиночке страшны только для баранов. Но, сбившись в стаю, могут напасть даже на медведя. Есть народы - как быки. Те жуют свою траву, пока их не разозлишь. А если разозлишь - не остановишь, пока они не выплеснут ярость. А потом их опять можно кормить травой и пасти. Есть народы - как медведи. Они сильны и вместе, и поодиночке, крепки телом и проворны умом. Но таких мало, конечно. Может быть, только мы, дети Одина, такие…
        Я не знаю, почему так устроен мир. Бьерн Пегий говорил мне - это зависит от богов, которым народ поклоняется. У сильных богов и народы отважные. А слабые боги боятся других, сильных богов. Поэтому разрешают обстригать своих детей, как овец. Вот у нас отец - Один, его все боятся. Какой бог из каких земель решится выйти с равным оружием против Одина, бесстрашно отдавшего свой глаз великану Мимиру, чтобы испить из источника мудрости Урд. И свой народ Один научил, как стать такими, чтобы все боялись. Старый Бьерн был большого ума и многое знал про жизнь.
        Сначала я решил, что поличи - это овцы. Они покорно несли нам свою еду и питье, терпели нас на своей земле. Мол, князь Добруж приказал. Хотел бы я посмотреть на того князя, который послал бы своих воинов жить в мой родной Ранг-фиорд, где много травяных пастбищ для скота и много моря, этого пастбища для деревянных коней.
        Потом, когда они убили Бьерна из-за какой-то девки, которую тот осчастливил своим семенем, я понял - не овцы. Волки они. А на волков всегда делают большую облаву, когда те начинают смелеть и скалить зубы поблизости от жилищ. Вырезав одно из селений, я показал поличам, как опасно разевать пасть на того, кто сильнее. Думал, поймут. Волки после облавы тоже уходят подальше в лес, зализывать раны. Чтобы крепче поняли, я приказал насадить отрубленные головы их родичей на колья на валу. Пусть смотрят мертвые на живых, а живые на мертвых.
        Побегут жаловаться своему князю - опять не велика беда. Воины мои окрепли и отдохнули, наши морские кони застоялись на речном мелководье. Легкую клятву легко отменить. У князя Добружа много богатств. Что может их князь, чего не могу я? Последнее время я все чаще вспоминал о богатствах князя. Да и воины, пируя по вечерам, подзуживали меня…
        Нет, поличи не побежали жаловаться князю. Они оказались быками. А бык всегда нападает без ума, пока не разобьет рога о преграду. Кто пригнет его голову за рога к земле, тот и будет его пасти.
        Рано утром, когда Висбур Жердь, Домар-скальд и Доги Комар, прозванный так за писклявый голос, отправились стрелять уток, я предупредил их, что поличи могут быть опасными. Упрямые они, поличи.
        Мои воины были храбрыми, они смеялись в лицо опасности. Бьерн Пегий, помнится, как-то сказал мне, что осторожность - это не свидетельство отсутствия храбрости, а признак наличия ума. Но это - наука конунгов, а они - простые фьольмены, откуда им ее знать. Эти трое не ведали трусости, но и не понимали осторожности. Они пошли, весело перекликиваясь. Такие, как они, умеют сражаться, как воины, но думать, как конунги, им не под силу.
        Я не стал своей волей мешать им уйти. Я не бог, чтобы решать, в какой битве умереть воинам. Известно, три девы-норны - Урд-судьба, Венанди-становление и Скульд-долг - назначают каждому судьбу еще при рождении. И даже боги не могут изменить предначертанного, настолько велика сила колдовства норн.
        Никто из троих так и не вернулся в крепость. Это насторожило меня. Я послал двух воинов пробежаться по округе, но уже с опаской. Те вернулись и доложили, что видели много вооруженных поличей. Мол, по всему видно, весь их осиный рой сюда стягивается.
        Хотят воевать? Пусть будет так! Глупым быкам сразу спиливают рога под корень, чтоб впредь не было желания бодаться.
        Горячий, как кипяток, Дюги Свирепый тут же предложил послать его с сотней воинов разогнать всех. Я подумал и спросил его, зачем нагибаться за каждой монетой по отдельности, если можно взять с земли весь кошель. Ярлы и хольды, ценившие острое слово, засмеялись вокруг меня. Один только Дюги ничего не понял, хватал остальных за руки, все спрашивал, где рассыпаны те монеты и где тот кошель. Хотел подобрать, наверное…
        Стоя на валу, я долго наблюдал, как поличи роились в отдалении от крепости, на опушке своего леса, гудели, словно разозленные лесные пчелы. Сбивались в стаю, подбадривали друг друга криками, как на облаве.
        Я видел, скоро можно будет объявить большую охоту.
        - Похоже, стадо собирается вместе, а, Рагнар?
        Я вздрогнул и оглянулся. Задумавшись, я не заметил, как ко мне подошел Харальд Резвый. Он умеет ходить так тихо, чтоб ни кольчуга, ни оружие при движении не звенели.
        - Когда-нибудь тебя за это убьют, - сказал я.
        - За что, конунг?
        - Слишком тихо ходишь…
        Резвый не ответил, только блеснул голубыми глазами из-под маски шлема, закрывающей лицо по самый нос, усмехнулся в черную, как вороново крыло, бороду. Дома, в Бигс-фиорде, он всегда подстригал ее коротко, но сейчас, в походе, борода отросла, свешиваясь на кольчужный нагрудник.
        Харальд тоже ярл, владетель земель и воды Бигсфиорда и двух деревянных коней: драккара «Волк» и скайда «Морской дракон» - с дружиной общим числом до восьмидесяти бойцов. В этом викинге он охотно встал под мою руку, на мече дал клятву идти со мной и слушать меня, как своего конунга. Такую же клятву дали ярлы Альв Железнобокий, прозванный так за особый, невиданной крепости панцирь с коваными ребрами-каркасом, привезенный из набега на земли басков, и Олаф Рыжебородый. Они оба со своими дружинами тоже отправились с нами в набег от земли фиордов. Правда, Рыжебородый уже ушел в гости к морскому великану Эгиру, утонув с ратниками во время шторма. Пусть Хозяин Глубин не держит его долго в своем дворце, отпустит к Одину, как принявшего честную смерть в походе…
        Харальд и Альв - оба знаменитые воины, но нравом совсем не похожи. Железнобокий, хоть и богатый ярл имеет в своей дружине больше ратников, предпочитает сражаться как воин, а не отдавать приказы, как конунг. Молодой Харальд же, я видел, старается во все вникать, учится у меня, как вести за собой бойцов. Когда-то я сам был таким же, жадными глазами следил за старшими и опытными…
        Резвым Харальда прозвали за быстроту бега. Про него говорили, что он способен пешком перегнать коня, хотя сам я такого не видел. Но видел другое: несмотря на молодость - может, чуть больше двух десятков зим проводил Резвый за край земли, - он не теряет головы в самой горячей сече, столь же быстр в уме и решениях, как и на ногу. Когда-нибудь он станет знаменитым конунгом, сам поведет за собой ярлов и воинов. Быстрого скакуна легко отличить от будущей клячи еще жеребенком…
        - Может быть, стоит выйти из крепости и напасть на поличей первыми? - предложил Харальд. - Чтобы пасти большое стадо, нужно иметь длинный хлыст, так говорят.
        - Нет, не сейчас. Клянусь всеми восьмью ногами Слейпнира, летающего коня Все-отца, их слишком много, - ответил я.
        Харальд качнул шлемом, недоуменно покосился в мою сторону карими, внимательными глазами.
        - Их слишком много, - повторил я. - Поэтому нет смысла гоняться за каждым по непролазным лесам. У нас не хватит воинов, чтобы гоняться за всеми дикими. Да и зачем бить ноги по пустякам? Пусть сами соберутся в кучу, обнаглеют от собственного числа и решат, что мы боимся их вшивой рати. Вот тут мы им и покажем доблесть наших мечей. Пусть запомнят ее сразу и навсегда, чтоб не пришлось повторять урок!
        Харальд снова качнул кованым шлемом с закругленной верхушкой и узорчатым, причудливого переплетения, наличником. Но уже по-другому, соглашаясь со мной.
        - Если конунгу Рагнору придется повторять урок, то вряд ли у кого уцелеют уши, чтоб его услышать, - весело ухмыльнувшись, сказал Харальд.
        Я тоже расхохотался в ответ, хлопая себя по ляжке. Клянусь всей мудростью священного источника Урд, такой ответ достоин самого Бальдрома Красноречивого, сына Одина!

* * *
        Конечно, жалеть воинов, павших в бою, - только обижать их память. Но мне было жаль, что поличи убили мальчишку Домара. Я думал, из этого восточного викинга мы привезем не только добычу, но и его новые песни, прославляющие наши деяния и остающиеся в памяти внуков и правнуков. Он, совсем юный, умел сложить звонкую вису быстрее, чем воин ударит мечом по щиту, мог за ночь сочинить длинную, чеканную драппу, чтобы спеть ее на рассвете. Из него мог бы вырасти великий скальд, приближающийся поэтическим мастерством к самому Браги Сладкоголосому, богу-скальду. Один, ценивший искусство слова вторым после ратного, пожаловал Домару редкий дар. Но и забрал к себе быстро, наверно, сам захотел его слушать…
        Да, он погиб как воин, с честью и славой, и тут жалеть не о чем. Наоборот, можно только порадоваться за тех, кто обретает в бою вторую, вечную и лучшую жизнь в Асгарде. Но я надеялся, что он проживет подольше. Сначала прославит нас и себя в Серединном Мире, а уж потом уйдет в Верхний, тешить уши богов и эйнхериев…
        Я знаю, Фроди Длинный Язык рассказывал мне когда-то, волшебный эликсир, дарующий талант стихосложения, что называют еще Медом Поэзии, был сварен карликами Фьяларом и Галаром из крови убитого ими стихотворца Квасира и меда пчел. Затоптав карликов, драгоценным напитком завладел великан Суттунг. Упрятал его внутрь неприступной скалы и приставил охранять его свирепую великаншу Гуннлед, что пила кровь вместо пива. Прослышав об этом, сам Один пошел в услужение к брату великана Суттунга, могучему Бауги, выговорив в качестве платы право отведать поэтического эликсира. Но даже Бауги не сумел убедить брата расстаться хоть с каплей напитка. Тогда, чтобы выполнить соглашение чести, Бауги пробуравил в скале узкий лаз. Один обернулся змеей и пролез в пещеру. Три дня и три ночи Бог Богов прятался змеей среди камней и выжидал, пока свирепая великанша сомкнет глаза. А когда дождался, набрал в рот Меда Поэзии, выбрался наружу, принял облик орла и улетел в обитель богов. Там он выплюнул эликсир в золотой кубок, сам отведал и оставил для избранных.
        С тех пор и повелось, что вкусившие по воле Одина чудодейственного эликсира становятся знаменитыми скальдами, равно известными среди свеонов, гаутов, данов и других племен земли фиордов, детей Одина-Все-отца. Те же, кого он шутя накормит пометом орла, приобретают лютую страсть, к стихосложению, но способностей не получают. И от этого мучаются всю жизнь, пытаясь сравниться с избранными и не достигая их. Какое проклятие может быть хуже, чем черная змея зависти, навеки поселяющаяся в человеческом сердце, помню, поучал меня старый учитель. Уважай Мед Поэзии, но берегись помета орла, Рагнар, часто повторял Фроди.
        Он был прав, он знал жизнь. Я видел, какими глазами смотрел Якоб-скальд на Домара, когда ратники просили мальчишку спеть новые стихи, а старого скальда, с его повторениями чужих вис, не хотели слушать.
        Все-таки причудливо устроена жизнь. Плечом к плечу с Якобом я пошел бы в любую битву, доверил бы ему без свидетелей любую меру золота и серебра, но если бы мог сложить фольк или драппу - не стал бы ему показывать, опасаясь ревности…
        Я думаю, боги нарочно так заплетают узоры жизни, чтобы не скучать, глядя сверху на детей своих.
        2
        Я, Кутря…
        Она, Сельга…
        Я не знаю, как это случилось. Не успел понять толком. Слишком занят был, зажимая рот, чтоб сердце не выскочило.
        Мы отошли далеко от костров. Но влажная ночь, разбавленная светом луны и звезд, не могла остудить мое пылающее лицо.
        Опустив глаза, я шел за ней. Ждал, вот она остановится и спросит все так же холодно, зачем позвал. А что я смогу ей ответить?
        Не разбирая дороги, я чуть не наткнулся на нее. Когда поднял глаза, она стояла, смотрела прямо на меня и улыбалась.
        Да, улыбалась. Открыто. По-женски ласково и по-девичьи лукаво. Ее улыбка сразу согрела меня и зажгла.
        Я шагнул к ней. И она шагнула ко мне.
        Зачем тут нужны слова? Какие могут быть слова, когда говорят глаза и руки?
        Мы встретились. Соски ее грудей мягко воткнулись в мою грудь. Я зарылся лицом в ее густые невесомые волосы, пахнущие травами и свежестью. Прижал ее к себе.
        - Что же ты так долго ждал, мой ясный сокол? - спросила она своим тихим, глубоким голосом.
        - Да я…
        - Нет, не сокол ты…
        - Да я…
        - Не сокол. Ворона каркучая… Так получается? Она смеялась легко и звонко, прижимаясь ко мне всем гибким телом.
        - Ворона, ворона! Еще какая ворона! - радостно соглашался я.
        Я гладил ее мягкие груди и плечи, ласкал упругие бедра, щекотал нежную шею и играл с веселыми, кудрявыми волосами. Переплетал свои ручищи с ее тонкими пальцами, не в силах отпустить хоть на миг.
        - Моя? - спрашивал я, все еще не веря.
        - Твоя! Конечно, твоя!
        Пусть боги правят наверху в своей Нави! Пусть Кощей раздувает огонь подземного царства! Все, что есть в Яви прекрасного, принадлежит мне! Я - самый богатый!

* * *
        Все так же тесно прижимаясь друг к другу, мы лежали с ней на мягкой, прошлогодней еловой хвое. Смотрели вверх, где Луна в ночном небе исправно пасла обильное стадо маленьких звезд. Я, помню, все порывался сбегать к кострам за теплой одежкой, принести ей шкуру или холстину, укутать в теплое. Боялся - она замерзнет. Сельга не разжимала рук, не отпускала меня…
        Просто лежали и смотрели…
        Сначала я потянулся к ней со всем своим мужским нетерпением. Она мягко, необидно остановила меня.
        - Почему, Сельга? - спросил я.
        Сельга… Ее имя я мог повторять долго, бесконечно, как песню…
        - Не сегодня, - сказала она, гладя меня успокаивающе, как мать ребенка. - Не надо сегодня… Я буду твоей… Я и так уже вся твоя, давно твоя. Буду принимать твою мужскую силу так долго и часто, как ты захочешь. Но не надо сегодня…
        - Женская кровь? - спросил я.
        - Нет, не то. Дурачок ты. Мой дурачок.
        Она взъерошила мои волосы. Мне показалось, что она вздрогнула.
        - Ты замерзла? Я принесу шкуру, одной ногой… - опять озаботился я.
        Она удержала меня:
        - Не уходи, мне не холодно. Мне хорошо с тобой.
        Мы помолчали. Я гладил ее податливое тело, и даже семя больше не скакало в портах. Угомонилось от нежности.
        - Сегодня на рассвете, уже скоро, начнется большая битва, - вдруг сказала она.
        - Откуда ты знаешь? - удивился я.
        - Знаю. Чувствую. Я не могу это рассказать, но я чувствую. Мара-Смерть, богиня холоднее льда, летает над Сырой Матерью совсем низко, высматривает, ждет добычу. На нас она тоже смотрит сейчас, я вижу, чувствую кожей ее темный, замораживающий взгляд. Многие родичи скоро уйдут в Ирий духами. Большой плач начнется на землях поличей…
        Сознаюсь, только тогда я вспомнил, что я мужчина и воин. Подумал о родичах, что ушли ратью на крепость.
        3
        Я, Рагнар Большая Секира, расскажу, что знаю, про эту славную битву. Когда клинки, умываясь кровью, пели железную песню смерти, а стрелам было тесно летать в просторном небе. Великие подвиги совершали в этот день мои воины! Даже боги оставили обычные заботы, чтобы любоваться сверху на своих детей. Что может быть приятнее для богов, чем запах свежей крови героев?! Что усладит их лучше, чем лязг мечей и секир?!
        Всю ночь поличи наблюдали за крепостью с опушки леса. Мои воины чувствовали на себе их пристальные глаза. Смеялись над тем, что поличи, как звери, прячутся от опасности за кустами. Решатся ли выйти, спрашивали, как бы не пришлось ловить их потом, как пастухи ловят разбежавшееся стадо?
        Я приказал всем спать вполглаза, не снимая брони. И не наливаться от радости предстоящей битвы пивом по самые брови. Чтоб не пришлось потом кидать героев отмокать в холодную реку, прежде чем поставить их в боевой порядок.
        Утром, едва рассвело, они решились. Двинулись на нас. Командовал ими огромный, почти как я, мохнатый мужик. Наблюдая с вала, я видел, он собрал свое лесное войско в две кучи. Одну, поменьше, оставил в запасе, сзади. Резерв, значит, оставил… С большей двинулся к крепости. Они все сильно кричали, подбадривая себя.
        Да, они были совсем дикие, даже не знали правильного, ровного строя, так и шли кучей, размахивая оружием, как палками. Глупые, конечно, зачем раньше времени тратить силу, что нужна в бою…
        По моему приказу Харальд Резвый вышел из крепости с тремя сотнями бойцов. Привычные к битвам воины быстро строились в клиновидный фюлькинг, где каждый из ратников прикрывает другого, ощетиниваясь копьями вперед и вбок. Стоя на высоте, я залюбовался, как слаженно и умело делают ратную работу сыны фиордов.
        Харальд протрубил в рог нужный сигнал, и фюлькинг, шагнув как один человек, двинулся на клубящихся поличей, не теряя ровных рядов.
        Я видел, Дюги Свирепый вдруг закричал, яростно славя Одина, забросил за спину щит, выскочил из ряда с мечами в обеих руках. Легким волчьим наметом неудержимо набежал на поличей, как волна прилива набегает на берег.
        Те наставили на него свои копья, но он, настолько же ловкий, насколько сильный, проскользнул между их жалами, виляя огромным телом, как заблудившийся в узких шхерах кит. Его быстрые мечи замелькали, как косы смерти. Я отчетливо видел, как правым мечом он срубил одну голову вместе со шлемом. Одновременно левым мечом перебил кому-то горло. Поличи, оторопевшие от вида благородного боя двумя мечами, отпрянули от него, образуя круг. Тыкали в него своими неуклюжими копьями, древками мешая себе развернуться. В стране фиордов даже дети знают: когда враг подбегает близко, нужно бросать копье и браться за меч.
        Свирепый, вращая мечами, легко отбивал их копья, сталкивающиеся друг с другом. Опять рванулся вперед, достал мечом еще одного. Потом, пятясь задом, выбрался из их ряда, побежал к нашим. Два брошенных вслед копья догнали его, но щит, висящий на лямках, надежно закрывал спину. Он так и добежал до фюлькинга, неся за спиной воткнувшиеся в щит копья. Его подвиг наши воины приветствовали громкими криками и гулкими ударами по щитам.
        Вернувшись, Дюги снова стал в строй. Отрубил оба копья от щита одним взмахом меча. Дюги - могучий воин! Хоть и дурак, конечно…
        Ингвар Одно Ухо, ревнуя Свирепого к воинской славе, тоже выскочил из рядов, показать в одиночку воинское искусство. Но удача не улыбнулась ему. Он не успел добежать до поличей, прикрыться ими же от их стрел и дротиков. Легкий дротик проткнул ему ногу выше колена, где кончалась защита поножей. Ингвар тут же опустил раненое колено на землю, бросил второй меч, перекинул щит со спины на руку, закрылся им в ожидании нападения. Другие стрелы и дротики воткнулись в его щит тучей. Поличи воспрянули, заторопились к нему. Но строй фюлькинга тоже ускорил ход. Острие клина прикрыло его своими щитами, обтекло его выставленными копьями.
        Сошлись! Звонкие столкновения мечей с мечами, глухие удары о подставленные щиты, боевые кличи, крики раненых - все это смешалось в громкую, гулкую песню. Какие звуки могут быть приятнее уху воина?
        Поличи, как я и ожидал, нападали беспорядочно, набегали кучей и рассыпались о ровный строй, где каждый знал свое ратное место.
        Дети Одина всегда понимали друг друга в битве. Пока один воин строя ударял длинным копьем, второй прикрывал его и себя щитом, третий тем временем из-за их спин пускал дротики или стрелы. Когда один из воинов переднего ряда начинал пятиться назад, показывая, что устал или ранен, его место тут же занимал другой, выходя из-за его спины. Тот, отдохнув или замотав рану, снова сменял первых в сече. Именно поэтому фюлькинг может рубиться днями, не теряя натиска первой ярости.
        Поличи, устав, погибали, падали под ноги, а мои воины отдыхали.
        Да, их было больше. По сравнению с собранным в кулак строем свеонов, казалось - много больше. Но у них сражались только передние ряды, оставляя задних толпиться баранами. А наши рубились все в очередь. Я видел, поличей падало много, а наших мало.
        Фюлькинг наступал медленно, но неустанно, теснил этих лесовиков, разрубая клином их ряды. Вторая, резервная куча поличей тоже не выдержала, пошла на подмогу, смешалась с нападающими. Фюлькинг, я видел, остановился, замкнулся, как раковина, отражая со всех сторон превосходящих числом противников. Воины хорошо делали свою работу.
        Пора!
        Со своей сотней воинов я выбежал через другие ворота, быстро обогнул ратное поле вдоль берега.
        Сначала мы ударили в спину поличей луками. Многих достали наши острые стрелы. Они умирали, не успев даже обернуться. У них были плохие доспехи, все больше кожаные, с наковками, куда можно воткнуть стрелу между железными бляхами. У многих доспехов совсем не было, только оружие.
        Потом я приказал Якобу-скальду трубить в рог сигнал к атаке. Мы побежали разом, накатились на них морской волной, рассвирепевшей от шторма.
        Да, они не ожидали удара в спину. Дрогнули. Заметались, как зайцы, не понимая, с какой стороны опасность. Каждый из них стал сам по себе, все побежали в разные стороны, и никто не знал, куда он бежит.
        Это хороший миг. В такой миг чужие воины перестают думать о сече и начинают метаться, чтобы спасти свою шкуру. Поэтому погибают. По моему приказу Якоб еще раз затрубил в рог, по-другому. Услышав сигнал, Харальд Резвый тоже затрубил в ответ, сигналом приказал своим воинам рассыпать строй фюлькинга, атаковать всем сразу и каждому по отдельности. Яростный боевой вскрик наших воинов разом перекрыл весь шум сечи и заставил ноги врагов подогнуться от страха.
        Я перестал думать о том, как построить бой. Почувствовал внутри сгущающийся туман белой ярости. Моя секира Фьери просила крови. Я напоил ее.
        Щит, мешавший рубить сплеча двумя руками, я забросил за спину. Удары чужих мечей или копий я принимал на широкое, как щит, лезвие верной Фьери. Далеко выбрасывая длинное, как копье, топорище, подрубал незащищенные ноги врагов. Концом длинной рукояти сбивал их на землю. Добивал разом, одним ударом прорубая кольчуги и шлемы. Какая броня может устоять перед благородной тяжестью Фьери, мелькающей молнией?!
        Я искал в пылу боя их предводителя, и я нашел его.
        Не могу сказать плохо, он был отважным. Правда, глупым, как Дюги. Вместо того чтобы собирать своих поличей, образуя защитные ряды, он сам кидался на моих воинов, как рассвирепевший кабан, ничего не видя вокруг. Щит его уже превратился в лохмотья, доспехи - изрублены, шлем был сбит с головы. Но он все махал своим длинным мечом, хрипел от неукротимой свирепости. Кровь капала с него, как вода, пятна крови оставались на земле после его шагов. На моих глазах он убил Харальда Монету одним ударом, располовинив его между плечом и шеей. Хороший удар!
        Я встал на его пути вместо Монеты, что корчился теперь за моей спиной. Он тут же кинулся на меня. Ударил со всего маху, высекая искры из Фьери. Рычал, стряхивая с лица сопли и кровь.
        Внимательно наблюдая за ним, я отбил лезвием несколько его ударов. Попытался достать его рукоятью, но не вышло. Он отпрыгнул. Снова напал, длинным движением пустив меч по кругу. Тут я быстро присел, пропуская над головой свистящий меч. Одновременно ударил снизу по кругу. Отсек ему ногу ниже колена. Он постоял еще мгновение, потом рухнул.
        Чудно! Его отрубленная нога осталась стоять, когда он упал. И он вдруг, забыв про меня, пополз к ней, потянулся, словно хотел приставить обратно. Завыл, как волк, комками выхаркивая из горла красную пену.
        Следующим ударом секиры я отвалил его голову от шеи. Он был храбрым воином, этот полич, он заслужил легкую смерть.
        Потом я снова вспомнил, что я конунг. Перестал догонять противников и остановился, осмотрелся вокруг, вскочив на мертвых, как на помост. Мои воины вокруг меня дружно рубили поличей, которые еще оставались на ногах. Теперь казалось, что их очень мало, а нас - много…
        4
        Весеня бежал так быстро, как, наверное, никогда не бегал. Почти летел, длинными, заячьими прыжками перемахивая через кусты и кочки. Все казалось ему - не успеет уйти. Казалось, огромный конунг Рагнар, свирепый, краснолицый и светлобородый, что косил родичей, как траву, своей неподъемной секирой, в щепки разбивая щиты с одного удара, гонится за ним по пятам. Шумно и жарко дышит в самый затылок, силится схватить рукой за порты, достать темным от крови лезвием, ударить топорищем промеж лопаток. Сейчас ударит! И Весеня наддавал и наддавал ходу, хотя грудь уже разрывалась хрипом, а ноги, спотыкаясь, не успевали за летящим туловом.
        Спасительная опушка леса приближалась. Краем глаза он видел, многие родичи теперь бежали туда же. Лес укроет! Спасет лес-батюшка, как всегда выручал детей своих малых!
        Ох, люди, ох, страсть какие! Неистовые люди-свеи, яростно сверкающие глазами над кромкой круглых щитов, испятнанных защитными знаками! Они щетинились копьями и пускали стрелы поверх своих же голов. А потом твердый строй рассыпался, и их сразу стало много, как муравьев. Грозно кричали они, бросив копья и наскакивая с мечами. Многие свеи даже щиты побросали от лютости, набегали с двумя мечами в руках, вращая ими ловко и страшно. Как можно справиться с такими людьми, похожими в бою на многоруких сказочных великанов?
        Жутко было в бою. Никогда, наверно, так не было. Его сбили наземь, наступили на лицо ногой, пробежали, как по бревну. Потом Весеня поднялся, схлестнул свою тяжелую палицу с мечом какого-то воина, чьи сивые волосы торчали косичками из-под гладкого шлема. Тот третьим, хитрым ударом выбил у него из рук тяжелую, шипастую палицу, закричал громко и угрожающе, оскалился желтыми, хищными зубами, длинно замахнулся своим клинком.
        Попятясь от него раком, Весеня опять упал. Быстро, боясь поднять голову, пополз по земле ужом. Видел перед собой только ноги, много ног, топчущих землю в тяжелом ратном усердии. Наконец пересилил себя, подобрал чей-то топор, опять вскочил. И тут же, не заметив удара, покатился кубарем, почувствовал, как будто витой бич сбил его с ног, хлестнув по плечу. Плечо стало теплым, горячим, и тело мгновенно ослабло, задрожало коленями и локтями, словно вместе с кровью пролилась на Сырую Мать и его сила-жива. Уши заложило, и знакомые крики родичей, кличи свеев, лязг железа о деревянные щиты - все это окончательно слилось в один ровный неумолимый гул. «Ох, люди, ох, страсть…» - бормотал он, себя не слыша.
        Многого навидался в бою! Он видел, сам Злат, могучий походный князь родичей, обливаясь кровью, как водой поутру, полз на руках за своей отрубленной ногой и выл от горя. Как тараканом семенил на четвереньках ворчливый Корень, зажимая руками рану на животе, чтоб не вывалились кишки. Чудилось Весене, сам Чернобог, жестокий и неумолимый, встал к свеям в боевой порядок. Тоже косил кого ни попадя, помогал пришлым. А родичи падали!
        Потом побежали родичи. Как было не побежать? Он тоже подхватился с земли и кинулся, уже ничего не видя вокруг себя. В лес! Только бы добраться, успеть спастись от злобы неистовых!
        Он бежал. Летел. Опушка была совсем близко. Но и враг близко! Слышно, спиной слышно, как набегает, как запаленно дышит в затылок. Весеня, боясь оглянуться, вжал голову в плечи, резко вильнул в сторону, как при игре в горелки.
        Скосил глаза - свой! Шкворя, забери его Леший! Плотный, обычно неторопливый мужик пронесся мимо стремительно, как кабан.
        Тонко, по-осиному зло, прошелестела рядом с ухом стрела. Воткнулась Шкворе прямо в красный, жаркий затылок. Тот, сделав еще пару шагов, нырнул вперед, сильно, громко, как деревянный, ударился телом о Сырую Мать. Весеня, не теряя ноги, на бегу перепрыгнул через него, испугавшись уже в прыжке. Его стрела, к нему шла…
        Добрался! Нырнул в кусты. Побежал по лесу, привычно петляя между стволами, не обращая внимания на случайные ветки, хлещущие по лицу. Что ветки, главное - выбрался!
        Долго бежал. Пока еще ноги держали. Потом ослаб, упал на мягкую хвою, прижался горячим телом к влажной прохладе земли.
        - Эй, есть там кто? - услышал рядом знакомый голос.
        Точно, Творя-коваль рядом. Значит, и он живой…
        - Весеня, ты, что ли? Чего не отвечаешь? Сомлел? - Кузнец подошел поближе. - Э, паря, да ты ранен, похоже. Меня тоже вот зацепили…
        Весеня, все еще тяжело дыша, опять ничего не ответил. Вспомнил наконец про рану в плече. Рана ответила ему злобной, дергающей руку болью. Весеня хотел подняться, но не смог, руки и ноги больше не слушались. Так и лежал плашмя, слушал, как пойманной птахой колотится в груди сердце.
        Творя присел рядом на корточки. Кузнец был без щита, острый шлем на голове помят, но меч все еще в руке. Он положил его перед собой. На хищном темном лезвии блестели свежие зазубрины. Значит, много рубился кузнец. Он сильный, коваль, пустой рукой может взять, как клещами. Только тут Весеня заметил, что кожаный панцирь с нашитыми железными бляхами у него порван на лохмотья на одном боку, словно его рвали на куски собаки. Запекся кровью.
        - Да, - задумчиво сказал Творя. - Вот, паря, какие дела… Насыпали нам свеи ума по самую маковку, такие дела…
        Потом, без перехода, захрипел и перекатился на спину. Так и лежал с закрытыми глазами, едва дыша.
        Весеня, как мог, очистил и перемотал его рану.
        5
        Я, Кутря, благополучно увел родичей от врагов, оставив в избах тех стариков, кто сам захотел остаться по ветхости и безразличию к жизни.
        Схрона мы достигли к вечеру следующего дня. Этот хитрый схрон, оборудованный еще дедами-прадедами, всегда выручал родичей от чужой напасти.
        Умные они были, наши предки. Понимали, что если, например, люди смогут пройти осторожно, не оставив следов, то скотине про опасность не объяснишь. Скотина все равно натопчет копытами, наложит навоза так, что любой малец-несмышленыш пойдет по следу, не сбиваясь с пути. Поэтому в схрон всегда сначала уходили берегом, без всякой опаски, оставляя за собой торную дорогу. Доходили до ответвляющегося от Иленя рукава и тут уже начинали хитрить. Рукав мелкий, в самом глубоком месте по пояс взрослому, зато течение быстрое, вода споро зализывает следы на дне. А на другом берегу караульные мужики и ребятишки, которым любое занятие - игра, специально натаптывали следы подвязанными к ногам и палкам старыми копытами. Дескать, родичи здесь переправились и пошли дальше по прямой. Прямая та вела в болото, куда специально подбрасывали жердин и веток, изображая гать.
        Какие другие следы могут быть на болоте, где любой отпечаток заливает и ровняет вода? Правильно, вот и пусть вороги идут по жердям. Если боги подарят удачу, кто-то, глядишь, и выберется из непролазной трясины. Не зная примет, тяжело ходить по болоту. Шишига, болотная баба, не любит отпускать гостей…
        С водной дороги родичи выходили на берег много дальше, где начинались каменные осыпи. По камням идти нелегко, зато всякий след смывается самым мелким дождем. А можно и обвал сверху устроить, если вороги наступают на пятки. Дальше шли через лес, а за ним - опять болота. Дымные - называли их родичи. Действительно, в некоторых местах трясина на болотах словно клубилась. Кто чужой - три раза подумает, прежде чем сунуться в гости к болотной нежити.
        Там, среди необъятных болот, и находился схрон. Каждый шаг к нему тут же затягивала мелкая ряска, хоть весь день стадо веди - к вечеру следов не останется. Главное, следить, чтоб скотина не сбивалась с пути, иначе сама не выберется.
        Сам схрон расположен был на сухом. Есть среди Дымных болот такие поляны, вроде как возвышения. Там издавна и шалаши стоят, и печи сложены, и скотину есть где пасти, поляны широкие…
        Добрались, хвала богам. Начали обустраиваться.
        Тут же, не сбиваясь с ноги, я отобрал десяток мужиков, что покрепче и получше оружием, идти обратно, на подмогу своим. Просились все, даже Мяча-дурачок воинственно гукал и махал рогатиной, едва не зашибив остальных. Но большую часть мужиков я оставил. Хоть десяток нас, хоть три десятка - против свея это невеликая помощь. С бабами тоже нужно кому-то остаться, а вдруг засвербит у кого пониже пояса, шутили родичи. Тогда, глядишь, и Мяча-дурачок пригодится. Это он на верхнюю голову дурачок, а на нижнюю очень даже соображает, смеялись все.
        - Я пойду с вами, - вдруг сказала мне Сельга.
        Не успел оглянуться, она уже оказалась с луком, стрелами и даже небольшим мечом у пояса. За плечами - котомка. Я глазом моргнуть не успел, как она собралась. Где она только меч достала? Мотрина закладка, не иначе…
        - Еще бы чего выдумала! - сказал я.
        - Пойду! - упрямо сказала она.
        Всю предыдущую дорогу мы с ней не расставались. Я уже объявил перед всеми, что теперь она моя жена. Я беру ее под свою руку и делю с ней кров, огонь, хлеб и мясо. Бабы, найдя предмет для разговора, сильно оживились сначала, загалдели, как галки, завидевшие лесного кота, карабкающегося по веткам. Старая Мотря прослезилась от полноты чувств, обняла меня, наклонив к земле. Попросила беречь ее. Странно было слышать! Как я могу ее не беречь, мою Сельгу?! Потом самых языкастых баб угомонила дорога…
        А теперь - новое дело. На рать собирается!
        - Куда ты пойдешь? Думай, что говоришь-то! Пойдет она… Рать - дело мужское, опасное, - сказал я ей.
        Она думает, мне легко будет с ней расстаться? Я что - каменный?
        - Рать - да, - сказала она. - А раны перевязывать, кости вправлять - мужское дело? Лихорадку снимать - мужское? Кто в целебных травах лучше меня понимает из родичей? Ну, скажи?
        Что я мог ей ответить?
        - Ты не понимаешь, - убеждала меня Сельга. - Я ведь тебя только что нашла. И не могу опять потерять!
        - Как будто я могу… - проворчал я, для вида сурово. - Так ведь опасно же! Рать! Баба Мотря, ну хоть ты ей растолкуй?!
        Я думал, Мотря меня поддержит. А та только головой покачала.
        - Пусть идет, - вдруг сказала она. - Так надо. Так всем будет лучше. А боги милостивы, авось беды не случится. Уж я попрошу их присмотреть за вами.
        Ну, старая…
        - Пойду с тобой, - твердо повторила Сельга. - Хочешь или нет, пойду!
        Как я мог отказать ей, когда сам больше всего хотел этого?
        Ехидные родичи, слушая наш разговор, отворачивались, прятали от меня усмешки. Кто-то даже сказал негромко, мол, понятно теперь, кому в избе головой быть…
        Интересно, на что это он намекал?
        6
        На закате, когда Хорс опускает свой покрасневший, натруженный за день лик за кромку дальних лесов, когда белый день уже отшумел по Яви бесконечными хлопотами, хорошо остановиться где-нибудь у реки. Успокоиться, посмотреть на воду, подумать о том, что прожито и что еще предстоит. Старая Мотря всегда любила смотреть на воду. Все складно, река течет, и мысли текут. Так же, как течет жизнь человеческая, проходя предначертанное от истоков к устью, громко и быстро - на перекатах, медленно и степенно - по равнине. Жизнь - это тоже река. Вода без конца и края. Как и река, она никогда не успокаивается, волей судьбы меняя ровное, налаженное течение на грохот и водовороты быстрины. Вот и сейчас пришли к родичам темные, смутные времена, с большой кровью, многими обидами и притеснениями. Такая жизнь…
        Выйдя к реке, Мотря присела на берегу, поставила рядом наполненный туесок, засмотрелась, задумалась. Иляса, приток-ребенок большой, полноводной Илень-реки, была мелкой, но стремительной и игривой, как и все дети. Быстро гнала свои прозрачные струи вдоль лесной кромки, не терпелось ей соединиться с рекой-матерью, потечь широко и неторопливо, по-взрослому Вечно дети торопятся вырасти, а парни и девки - возмужать и обабиться… Торопятся, спешат, а там, глядишь, и жизнь прошла…
        Для начала Мотря, как положено, посмотрела на закатное солнце. Поблагодарила златоликого Хорса за то, что светил исправно и жарко, подарил людям еще один день тепла. Щедрый Хорс, показалось ей, ответил, блеснув лучом по воде. Услышал, значит… Потом Мотря последовательно перебрала в уме всех богов, каждого похвалила отдельно. Вспомнила духов реки, леса и гор. Их заслуги тоже почтила, не скупясь на хвалебные слова, боги и духи любят, когда их чтят.
        Вроде никого не забыла… Старая уже стала, подумала она мельком, память - как решето, уходить бы пора легкой стариковской смертью. Да где тут уйти, опять кровь, опять смута, посетовала Мотря. Собравшись с мыслями, обстоятельно рассказала всем богам и духам, как родичи схлестнулись с пришлыми свеями. Не со зла, по законам Прави схлестнулись. Бьются теперь на железе где-то за лесом. Потом отдельно рассказала, как вместе с молодцем Кутрей, новоявленным суженым, и малой дружиной из десятка оставшихся мужиков ушла им на подмогу Сельга, ее приемная дочь. Хотя сеча и не женское дело, но так нужно, раз она решила. Мотря давно поняла, ее подаренная богами доча чувствует и видит многое, что другим не дано.
        Конечно, понимай - не понимай, внутри все равно щемило. Когда-то давно Мотря проводила на сечу двух своих сыновей. Оба сына сложили головы с плеч, оба на погребальном костре отошли в светлый Ирий… Раньше ее, старой, отошли сыны… Плохо это, когда дети уходят раньше родителей, неправильно это… Но так суждено, значит.
        А теперь и Сельга пошла с дружиной. Доченька единственная, отпущенная ей взамен утраты богиней Мокошью. Приемная дочь - а родней родной. Пусть не по крови - зато по духу. Видящая она. Ведомы ей тайны прошлого, прозрачен перед ней туман будущего. Многое дано ей богами. Сельга, девонька, и сама пока не знает всей своей силы. На нее вся и надежда, это Мотря ясно почувствовала. Не только для нее, старой, надежда, для всего древнего рода поличей…
        Все это Мотря рассказывала богам неслышным, внутренним голосом, глядя на текущую воду. Ничего не просила, конечно, богов просить - только злить напрасно, искушать судьбу по-пустому. Просто рассказывала, как болит грудь от тревоги. Как тут не болеть?
        Кутря… Вот, значит, какого суженого выбрала себе ее дочь… Обещал беречь девоньку, огнем и водой поклялся. Хороший парень, по-умному молчаливый, по-мужски обстоятельный. Мотря знала, в мужике главное - не та сила, что на виду. Другая, внутренняя сила важнее. Ну, а что не так, Сельга-разумница сама поправит. Известно, мужик - голова, да баба - шея. Куда шея повернет, туда голова и смотрит. Правильно девонька выбрала себе суженого, не только сочным, молодым телом, но и разумом выбрала…
        С самого утра, цыкнув на переполошившихся баб и уйдя из болотного схрона тайной тропой, Мотря ходила по лесу. Собирала травы, что останавливают кровь в ранах и снимают жар. Набрала особых, древесных грибов, которые, если растолочь их в муку, предохраняют увечных от гнилостной лихорадки. Знала, много понадобится целебных трав и грибов. Мотря понимала, родичам не одолеть лютых свеев, не разграбить их земляной стан-крепость, как собирались. Пусть кричали, пусть хорохорились, пусть заранее делили добычу, но просто так, железом против железа, пришлых воинов не взять. Известно, свей на железе рождается, на волчьем молоке поднимается и спит в обнимку с мечом, как с женой. Они бойкие и умелые в ратном деле, с того и живут, чужой смертью кормятся, с чужой работы сыты бывают. А родичи все больше горланить горазды. Если лаяться, орать друг на дружку - тут равных нет, конечно. Только криком железа не испугаешь…
        Постепенно смеркалось. Хорс уже опустил наполовину свой лик за дальнюю, потемневшую кромку леса. Но старая Мотря не уходила с берега. Сидела на травяной подстилке Сырой Матери, смотрела на игривую воду, где Водяной Старик, шлепая губами и пришептывая от желаний, гонялся за игривыми русалками и молодыми гладкими рыбами. Тот еще старый проказник…
        Мотре было о чем подумать. Было что вспомнить. Многое прожито за долгие лета и зимы, устал дух, износилось тело, сухотная ломота вечерами теребит кости. Ничего, скоро и ее срок придет. Скоро и ей уходить с огнем в радостный Ирий. Там отдохнет. Только сейчас не время. Чуть погодя…
        7
        Я, Кутря, сын Земти, сына Олеса, расскажу, как мы нашли в лесу раненого Корня. Наткнулись на него, как на пенек. Корень был первый из воинов, кого мы нашли. От него и узнали о поражении родичей.
        Он сидел, привалившись к дереву, и, казалось, спал. Раны я не заметил сначала. Но его острое маленькое лицо было бледным, как снег. Под глазами уже залегли серые тени, следы холодных пальцев Мары-богини. Она уже держала его.
        Сначала я решил, что он умер. Но, услышав наши шаги, Корень открыл глаза.
        - А, это вы, - сказал он чуть слышно, шевельнув бескровными, почти незаметными на лице губами. - Побили нас… Покосили, как траву. Люто дерутся свеи. Многие родичи умерли…
        - Что с тобой? Где рана? - Сельга сразу захлопотала, присела возле него.
        - В спине… И в животе тоже… - сказал Корень. - Жжет. Сильно жжет. Больно… Но это неважно. Ухожу я. Уже скоро.
        - Где остальные? - спросил я.
        - Ерошин лес… Туда идите. Там договоренный сбор, коли что случится… Все там, должно быть. Кто остался…
        Мы с Сельгой попытались его перевернуть, но положили обратно. На спине у него запекся кровавый рубец. Но хуже - на животе. Одна сплошная рана, уже взявшаяся тяжелым гнилостным духом. Набухшие кровью остатки рубахи стояли колом. Из раны, среди запекшийся крови, торчала костяная рукоять ножа. Как он дошел сюда от крепости, представить трудно.
        Я глянул на Сельгу. Та опустила руки, покачала мне головой чуть заметно. Я понял, ничего нельзя сделать. Не жилец он.
        - Не трогайте, не надо, - прошептал Корень. - Мой срок… Холодно очень…
        Он слабел прямо на глазах. Приходилось наклоняться поближе, чтобы расслышать его.
        - Там нож, в животе… - шептал Корень. - Хороший нож, свейский. У них крепкое железо… Возьми его себе, Сельга, когда я умру… Добрый нож. На память будет. Будешь помнить… Больше ничего нет, все растерял, хоть это…
        - Я возьму, возьму. Буду помнить, - говорила она негромко, наклоняясь к нему. Мягко гладила его руками по голове, словно баюкала.
        - Кутря, - позвал он.
        - Я здесь.
        - Здесь. Хорошо… Плохо видеть стал. Всегда хорошо видел, а теперь - плохо. Глаза застит… Ты вместе с ней, значит? Так суждено, выходит… Я сам хотел… Красивая она. Как богиня…
        От разговоров он задышал часто, тяжело. Булькал горлом при каждом вздохе. Но говорил.
        - Кутря?
        - Я здесь.
        - Хорошо… Ты меня не оставляй зверью. Добей. Вот сейчас скажу, и добей…
        - Я сделаю, - согласился я.
        Больше я ничего не мог для него сделать.
        - Сельга?
        - Что, Корень?
        - Сельга… Значит, вместе вы. Красивая ты… Вы оба красивые, это хорошо… Много крови получилось, слишком много… Кутря?
        - Здесь я!
        - Вместе будьте. Вы хорошие, когда вместе… Не обижай ее, Кутря. И ты, Сельга, тоже не обижай его… Ты можешь, я знаю… Вижу…
        - Не обижу, - твердо пообещал я.
        - Не обижу, - пообещала она.
        - Хорошо… Жить - хорошо. Но умирать - тоже хорошо. Легко становится… Ладно, не медли, добивай скорее. Жжет очень. Все нутро горит, как в огне…
        Он закрыл глаза. Ждал. Сельга отвернулась.
        Я обнажил свой меч, примерился и подарил ему удар милосердия в самое сердце. Корень дернулся, глубоко всхрапнул и обмяк, успокоился лицом и телом.
        Сельга выдернула из раны нож, как он просил, бережно обтерла травой, потом полой рубахи. Хороший нож, с дорогой рукоятью из кости морского зверя, перетянутой вверху и внизу крепкими медными кольцами, изрезанной чужим, замысловатым узором…
        Мы с мужиками нарубили жердей, устроили из них помост на высоких ветках сосны. Подняли его тело наверх, чтоб не добрались звери. Пусть здесь побудет, пока не придет время большого костра для родичей.
        Потом соберем всех убитых, устроим для них положенное погребение огнем. Всякий дух, соблюдавший правь, заслуживает того, чтобы уйти, улететь в Ирий вместе с дымом, по огненной торной дороге. Мы все рано или поздно уйдем наверх вместе с дымом, где духи предков встретят нас радостными голосами…
        Так суждено, и так будет!
        8
        Я, Рагнар Большая Секира, морской конунг, воин и ярл, владетель земель и воды Ранг-фиорда, уже рассказывал, как мы на ратном поле наказали диких волосатых поличей за их непокорство. Как убили многих, а остальных прогнали в леса. Много подвигов совершили, много добычи взяли. Большой славой покрыли себя в этот день дети Одина, Бога Рати.
        А теперь я расскажу, как умирал Ингвар Одно Ухо, знаменитый воин и верный товарищ. Он тяжело умирал. Долго не мог уйти в Асгард, где Один в своем дворце собирает для грядущего дня Рагнаради войско эйнхериев, павших героев.
        Ингвар, воин и сын воина, был моим товарищем с детских лет. Его отец, опытный воин Тунни, особо искусный в стрельбе из лука, служил еще моему отцу Рорику Гордому. А мы вместе с Ингваром мальцами гоняли чаек по берегам родного Ранг-фиорда, учились биться на деревянных мечах и кидали тупые стрелы в бревенчатые щиты. Когда мы окрепли настолько, чтобы рубить железными мечами и вращать длинные сосновые весла, вместе пошли с отцовской дружиной в свой первый викинг.
        Прошло время, я стал морским конунгом, сам водил дружины по водным дорогам. Ингвар стал могучим двуеруким бойцом, что умеет сражаться сразу двумя мечами. Ходил со мной рядом на «Птице моря», и многих врагов убивал, и много добычи брал. А сколько раз он прикрывал меня своим щитом и мечом, как и я его! Еще безбородыми парнями мы соединили с ним свою кровь в одной чаше и вместе выпили ее, разбавив пивом. Стали побратимами в дальнем набеге. А такие узы у воинов считаются прочнее, чем самое близкое родство.
        Да, верный был побратим, умелый в бою, веселый на пиру и неукротимый в гневе!
        В битве с лесными поличами Ингвар тоже покрыл себя славой. Раненный в самом начале стрелой в ляжку, он сам вытянул стрелу из раны, вырезал из ноги наконечник, прижег огнем и перетянул от крови ремнем. Хромая, снова ринулся в гущу сечи и рубился так, что враги вокруг скулили от ужаса…
        Ингвара нашел на ратном поле Дюги Свирепый, его давний соперник в силе и доблести. После боя Свирепый с другими храбрецами, не успевшими остыть от кровавого пира, отправился бродить по месту битвы, добивать поличей, которые еще шевелились, искать своих. Как положено, мои воины собирали с мертвецов последнюю дань, брали украшения, оружие и доспехи, что еще годились в дело.
        Поличи были бедные, мало носили золота и серебра, но хорошее оружие попадалось. Все найденное приносили в крепость, складывали в кладовую. Вернемся домой, каждый получит свою долю по справедливости, а за тех, кто не вернется, получат их семьи, у кого они есть. Если нет, долю погибших разделят между собой остальные воины дружины. Дети Одина не обманывают друг друга. Нет большей провинности перед богами и людьми, чем воровство у своих. Тому, кто пойман на такой вине, будь он хоть самый знаменитый воин, хоть ярл, хоть конунг, разрезают живот, разматывают кишки подальше и пускают собирать их. Так было всегда, но даже самые старые воины не помнят, чтоб кому-нибудь удалось собрать свои внутренности назад. Так и приходят на суд Одина с пустым животом, чтобы Все-отец сразу увидел - перед ним вор.
        Дюги потом рассказал, он не сразу заметил Ингвара, лежащего среди трупов поличей. Много врагов положил на грудь Ерды-земли отважный воин и сам упал. Тяжелое копье вошло в него снизу задрав кольчугу и пробив живот до спины. Но Ингвар был еще жив. Стонал в беспамятстве тихо и коротко. Понятно, только в беспамятстве дети Одина могут показать перед другими свою телесную боль.
        Свирепый криком позвал меня и других. Мы вместе с Дюги и Якобом-скальдом, сведущим в ранах, перенесли Ингвара в крепость. Положили в доме воинов на деревянные нары, освободили от доспехов, обмыли рану. Когда рана открылась, все увидели, как под рваной кожей шевелятся внутренности, перемешанные чужим копьем с кровью и калом. Якоб, качая с сомнением головой, предложил сварить целебный отвар. Но Дюги тут же возразил, что лить его в Ингвара толку нет, все равно вытечет через дыру в животе. Я тоже удержал скальда. Отвар тут уже не поможет, и так ясно - недолго ему осталось. Валькирии, наверно, уже спускаются с небес за его духом, уже где-то недалеко…
        Дюги Свирепый сходил, принес его меч, положил рядом с воином, чтоб тому было спокойнее умирать. В этот момент Ингвар открыл глаза. Увидел меня, схватил за локоть белой, холодной, но все еще крепкой, намозоленной веслами рукой.
        - Рагнар… - сказал еле слышно. - Соленое на губах. Соль… Где море, Рагнар? Почему мы ушли от моря?..
        Я наклонился к нему пониже. Вгляделся в глаза светлой воды, горячие и затемненные болью, убрал с холодного липкого лба сосульки волос. Думал, он попросит меня, как побратима, помочь ему уйти к Одину, Отцу Павших. Даже самым отважным воинам не возбраняется поторопить свою смерть, если впереди уже ничего нет. На то и нужны побратимы, чтобы помочь уйти с честью. Если просят, конечно. Каждый сам распоряжается своей жизнью, а всякую судьбу отмеривают девы-норны.
        Нет, не попросил…
        - Проклятые леса… Пропадем здесь… - только и сказал он. Потом снова закрыл глаза.
        Я с трудом отцепил от себя его холодную руку и вложил в нее рукоять меча. Что я еще мог для него сделать?
        Пальцы воина сомкнулись на рукояти. Но глаз он больше не открывал. Совсем бледный стал, светлее, чем выбеленное полотно. Крови, наверно, совсем не осталось внутри. И волосы его почему-то показались мне почти прозрачными… Но крепкий был, долго не мог умереть. Воины уже садились за вечерний стол, праздновать победу пивом и медовой сурицей, а Ингвар еще стонал на нарах, не помня себя. Якоб-скальд, сведущий в колдовских обрядах, три раза бегал за стенку дома, выкликал его оттуда по имени, чтобы дух поторопился выйти, не мучил тело. Тоже не помогло. Не торопился дух. Только к ночи мой побратим затих окончательно. Тогда я отошел от нар и выпил первую за день чару, поминая его.
        Да, великий был воин Ингвар Одно Ухо. Сильный, как матерый медведь. Почему он не попросил меня зарезать его? Я не понял тогда. Как не понял тогда его слов о проклятых лесах. Все-таки Один, прежде чем забрать к себе воина, дает его духу пролететь над Мидгардом вместе со своими воронами Хугином-думающим и Мунином-помнящим. Дает увидеть многое, скрытое от глаз живущих. Зря я не обратил внимания на его слова, торопясь за накрытый рабынями хмельной стол.
        Впрочем, это я потом понял. Вчерашним умом мы все сильнее великанов сумрачного Утгарда…
        9
        Рагнар Большая Секира с детства знал, как мудростью богов-ассов устроен мир вокруг. Крепко устроен мир, разумно и просто.
        Когда-то, знал Рагнар, в мире не было такого порядка, как сейчас. На заре времен в недрах Мировой Бездны зародились два мира: Муспель-огненный и Мифльхейм-холодный. От капель тепла и холода, слившихся вместе, возник великан Имир. От него пошло племя злобных великанов. А из камней, что плавились от жары, родился первый человек - Бури-родитель. Потом он взял себе в жены великаншу, потом его сын Бор взял себе в жены великаншу, и родилось у них трое детей-первобогов: Один-бешеный, Вили-воля и Ве-жрец. Братья расправились со злобными, Имиром и бросили его труп в Мировую Бездну. Из крови его получился у них океан, из плоти - земля, из костей - горы, из зубов - валуны. Из волос великана получился лес, из мозга - тучи. Серединные земли первобоги отгородили стеною из век Имира и назвали Мидгардом, предназначив их для людей. А все лежащее за пределами оставили великанам.
        Тяжела была эта работа. Вили и Ве не выдержали ее, захлебнулись в ядовитой крови великана.
        А Один остался и взял себе верхние земли, которые назвал Асгард.
        Теперь все стало правильно. Теперь в Асгарде, верхних, небесных землях, живут двенадцать божественных ассов. Первый среди них Все-отец Один, у которого еще много имен - Грим, Санн, Бельверк, Атрид, Игг, Скильвинг и другие. Так же много у него и прозвищ - Все-отец, Бог Богов, Отец Побед, Бог Рати, Бог Повешенных… Один старше всех остальных богов и вершит дела во всем мире, восседая на престоле на утесе Хлидскьяльв, называемом «Сторожевой башней мира». Еще у него есть дворец неземной красоты из трех огромных чертогов - Валаскяльв, Вингольв и Валгалла. Два последних он предназначил для эйнхериев - воинов, павших с честью. Их занятие после смерти - бои и пиры. Они каждый день бьются между собой, оттачивая ратное мастерство, и умирают, но к вечеру воскресают, чтобы сесть за пиршественный стол.
        Второй среди ассов Тор Гром Колесницы, старший сын Одина. У него есть три сокровища: всесокрушающий молот Мьельнир-молния, Пояс Силы, увеличивающий вдвое мощь силача Тора, и железные рукавицы, без которых не взять молот-молнию в руки. Тор - первый по силе среди богов, не зря его еще называют Победителем Великанов и главным защитником и хранителем Асгарда и Мидгарда.
        Третьим по знатности раньше шел второй сын Все-отца Бальдром Добрый, прекраснейший из богов, ясный ликом, ласковый нравом и неиссякаемый красноречием. Но три девы-норны, Урд, Вернанди и Скульд, не отмерили ему долгую жизнь. Коварный Локи, живший тогда среди ассов, сгубил его, завидуя красноречию и красоте. Теперь после Тора принято почитать Ньерда, управляющего ветрами, покровительствующего ратникам-мореплавателям, рыболовам и охотникам на морского зверя.
        За ними идут Фрейр, которому подвластны дожди, солнечный свет и урожаи, Тюр Отважный, самый смелый среди всех ассов, дарующий воинам победу в битве, Браги, бог-скальд, покровитель поэзии и ремесел, и Хеймдалль Белый, страж богов, чей слух тоньше бритвенного ножа, а сон короче, чем у неугомонного жаворонка.
        Еще ниже, но тоже на почетных местах, садятся за пиршественный стол богов Хед, который слеп, но отважен, Видар Молчаливый, почти такой же могучий, как Тор. Его сила заключена в башмаке на правой ноге, который носит он не снимая, так что его еще называют иногда Видар Пинающий. Самым искусным стрелком из лука слывет среди богов сын Одина Вали. Уль, асс-лыжник, способен обогнать ветер в долгом и неудержимом беге. Форсети Умный может разобрать любой спор и примирить между собой самых яростных, да так, что обе стороны уходят от него довольные и в согласии. Раньше в Асгарде обитал также изворотливый Локи, тринадцатый бог, но подстроенную смерть всеобщего любимца Бальдрома ассы ему не простили, извергли коварного в сумрачный Утгард - окраинный мир, где обитают могучие великаны, рвущиеся разрушить всю землю и установить хаос. Но доблестные боги охраняют свои владения, не выпускают их из Утгарда.
        И богиням тоже находится в Асгарде работа. Фригг, старшая жена Одина, командует богинями. Ведунья Фрея, дочь Ньерда, заведует красотой и любовью, от которой появляются на свет дети, Идунн, жена Браги, хранит для богов золотые яблоки, возвращающие силу и молодость. Богиня Эйр исцеляет, Вар хранит клятвы и наблюдает за соблюдением обетов. А многие, как, например, Ерд и Ринд - младшие жены Одина, Сив - жена Тора, Скади - жена Ньерда, те просто женщины, растят детей, хранят дом и поддерживают огонь в очаге. Впрочем, разве этого мало? Известно, женская работа не так заметна, как мужские геройство, но хлопотлива и нескончаема в своем постоянстве.
        Именно поэтому, объяснял молодому Рагнару будущему конунгу, старый учитель Фроди, сыны земли фиордов ставят своих женщин наравне с мужчинами. В отличие от многих других народов, что делают из них рабынь и затворниц. А у рабынь не рождаются сыновья-герои, как на осине никогда не вырастут желуди. У рабынь рождаются дети с рабством, въевшимся в кровь. Отсюда и получается, что другие народы вырастают слабыми, а дети Одина яростными и сильными. Как может быть иначе, грозно вопрошал, помнится, Длинный Язык, шмыгая вечной каплей на огромном, багровом, как закатное солнце, носу…
        Словом, каждый из богов и богинь искусен и непревзойден в своем деле. И вместе они следят за порядком на небе и ниже. Оттого все в мире происходит правильно и в свой срок. А как может быть иначе? Порядок не приходит сам по себе, без неустанного догляда за ним. Это только всеразрушающий хаос способен вырасти из ничего, как плесень вырастает на старом хлебе, утверждал Фроди, и Рагнар потом долго думал над его словами…
        Да, понял наконец он, когда повзрослел, без богов в мире порядка бы не было, сами люди даже хлебную лепешку не могут разломить пополам, чтоб при этом не обидеться друг на друга…

* * *
        Тогда же Рагнар узнал, что когда-нибудь закончится время Асгарда. Далеко в грядущем, так далеко, что представить нельзя…
        Когда-нибудь, говорят предания, и для темного хаоса наступит благодатное время. Вырвется он из узды, как горячий конь. Первым предвестником его наступления станут многие войны между своими, когда брат пойдет с железом на брата, а сын на отца. Потом наступит нескончаемая лютая зима Фимбульветр, зима великанов. Три года будет тянуться она, и ее морозы будут вдвое сильнее обычных, а ветры мощнее втрое. Не только люди начнут замерзать от этих морозов, коснутся они даже богов и богинь. Но это будет только начало конца.
        Затем один из небесных волков, порождение Ведьмы Железного Леса, проглотит солнце, а второй - сожрет месяц. Звезды без пастуха разбредутся с неба, и останется мир во тьме. От страшного сотрясения на земле начнут рушиться горы и лопнут путы, держащие чудовищного волка Фенрира. В море перевернется Мировой Змей Ермунганд, и воды хлынут на сушу, смешанные с его ядом. Подхваченный гигантской волной, из Муспелля, огненного мира, где томятся духи клятвопреступников, подлецов и трусов, выплывет гигантский драккар Нагльфари. Кормовое весло на нем будет держать сам Локи Коварный, а грести - бессчетное войско мертвых. Сурт Черный, самый главный из великанов, тоже выведет свою исполинскую рать на приступ Асгарда, размахивая огромной палицей, высотой в четыре сосны.
        Ассы все увидят издалека. Призывно зазвучит рог Хеймдалля Стража, и Один в золотых доспехах выведет навстречу наступающему злу свое войско богов и эйнхериев. Именно за этим век от века собирает он в своих чертогах непобедимое войско героев, честной смертью в бою доказавших всем свою доблесть.
        Великая битва начнется на земле и на небе. Один одолеет волка Фенрира, но и сам погибнет от ран. Тор победит Мирового Змея, но тоже умрет от его разъедающего яда. В схватке с Черным Суртом найдет свою смерть Фрейр Плодородный. Тюр Отважный схватится с гигантским псом Гармом, а Хеймдалль с Локи Коварным, и все они уничтожат друг друга. Весь Асгард погибнет в пламени, разожженном Суртом Главой Великанов. Черный Сурт и сам в злобе своей погибнет от своего же пламени.
        Многие умрут, конечно. Дракон Нидхегг потом будет глодать трупы и тоже обожрется до смерти. Но некоторые останутся. Уцелеет Видар, останутся в живых сыновья Тора Моди Сильный и Магни Смелый, сохранив для себя молот отца. Земля снова поднимется из воды, и вновь засияет над миром солнце, ибо Соль-Солнце еще до гибели Асгарда родит дочь, не менее прекрасную, чем она сама. И уцелеют в Мидгарде два человека, мужчина Ливтрасир и женщина Лив. Они дадут начало новому человеческому роду, который вновь расселится по земле.
        Этому суждено случиться, и это когда-нибудь произойдет. Все повторяется в этом мире. Вечной остается только ратная слава, знал Рагнар, и знали все воины земли фиордов. Только тот, кто будет храбро сражаться в последней битве, сможет увидеть новый Асгард…
        10
        Я, Кутря, сын Земти, сына Олеса, расскажу, как мы шли по лесу на подмогу родичам. Хотя какая теперь может быть подмога? Слезы, а не подмога. Карина-плакальщица, седовласая богиня скорби, да Кручина-печальница - вот кто теперь подмога. Старый Корень, которого мы нашли в лесу умирающим, рассказал, что свеи посекли родичей. Нам оставалось только искать уцелевших. Кто остался, кто умер - иди и загадывай…
        Шли друг за другом, след в след. Наши родичи, привычные с малолетства к охоте, умеют ходить по лесу тихо, не оставляя следов, не тревожа духов лесных, не нарушая покоя зверей и птиц. Только изредка брякала на шагающих мужиках ратная сбруя, постукивали, цепляясь за ветки, ножны мечей, древки копий или топорища. Лес, тоже привычный к нам, не обращал внимания на наш безмолвный шаг. Жил своими хлопотливыми летними заботами, жужжал пчелами, шелестел листвой, играл с ласковыми лучами Хорса, нанизывая их на ветки и хвою.
        - И какой твой замысел, мой хороший? - вдруг спросила Сельга.
        Я вздрогнул. Погруженный в свои невеселые размышления, я не заметил, как она догнала меня. Скосил глаза. И растаял, конечно, глазами и духом, как тает под весенними лучами последний, ноздреватый снег.
        Зарница моя…
        Она была в своей обычной рубахе, стройный стан перехвачен наборным кожаным поясом. Через плечо - лук, на поясе - нож, колчан со стрелами и небольшой меч с ромейским узором на рукояти, как раз впору легкой женской руке. От ходьбы она раскраснелась, черные мягкие волосы играли крупными волнами, пронзительно-синие глаза смотрели на меня весело.
        Так бы и съел ее всю! Или, что еще лучше, смотрел бы бесконечно в глаза, как ива у берега смотрит в омут. В таких глазах и утонуть не жалко…
        - Что делать думаешь, милый, куда ведешь мужиков? - еще раз спросила она.
        Милый… Обычное вроде слово, а как звучит, если ее голосом… Чародейка моя! До сих пор не пойму как она уговорила меня взять ее с собой на мужское дело? Может, все-таки отправить назад, пока недалеко ушли?
        Силясь сохранить строгий вид, приличествующий старшему, я нахмурился. Задумчиво почесал нос, скрывая под пятерней радостную улыбку, против воли растекающуюся от одного ее взгляда.
        - Замысел, говоришь? - переспросил ее. - А какой тут может быть замысел? Найдем родичей, что уцелели в сече. Дальше видно будет. Там уж как доведется. Может, и головы придется сложить, кто знает…
        - Хороший замысел, - одобрила она. В синих глазах блеснула смешинка, или мне показалось? - Главное - простой. Головы сложить - что может быть проще… Послушай, родной, меня! Не срок сейчас железом махать, еще успеется. К волхвам надо поворачивать, с ними говорить будем.
        - К кудесникам, говоришь? - удивился я.
        Задумался. Обратно смотреть - тоже дело, волхвы мудрые, многое знают о жизни. Их совет злата-серебра стоит. Не зря они у себя на капище весь род охраняют от темных сил Чернобога…
        - А мужики как же? Они вон остервенели уже, мстить хотят за обиду родичей, рвутся в сечу, - сказал я. Кивнул назад, где сопело, разомлевши дорогой, мое малое войско.
        - Рвутся, думаешь? - спросила она.
        Я не ответил. Может, сказать по правде, и не так рвутся, подумал. Понятно, самые бойкие сразу ушли со Златом. Тоже небось уже нарубились всласть. Откусили свейской добычи, не прожевать теперь…
        - С мужиками я сама поговорю, - сказала Сельга.
        - Я и сам могу, старший-то я все-таки.
        - Можешь. Кто говорит, что не можешь? - удивилась она, округлив большие, трогающие за самое сердце глаза. - Но лучше мне. Так, милый?
        Ну как я мог отказать ей?

* * *
        Ночь спустилась на землю в свой срок и залегла чернотой меж стволами высоких вековых елей, в круг обступивших капище. Как будто могучие деревья тоже охраняли священное место от чужого глаза и звериного любопытства.
        Я, Кутря, знаю, видел своими глазами, что червленные Хорсом люди в теплых краях устраивают капища своего бога Исуа на виду у всех. Глупые они, неразумные. А вдруг придет на капище кто-то злой и договорится с богами о недобром. Что тогда?
        То-то… Боги капризны, их трудно понять человеку. Нельзя, чтоб всякий мог свободно разговаривать с ними.
        На тайное святилище рода, испокон веков спрятанное в глубине непролазного Ерошина леса, где, отрешась от простых забот, живут и беседуют с богами волхвы Олесь, Тутя и Ратень, я привел свою малую дружину по настоянию Сельги. Задать вопрос и получить ответ, как воевать пришлых свеев, лютых железом и непобедимых в бою. Как ни торопились мы на подмогу родичам, она сумела убедить мужиков, что прежде нужно понять, как бороться с пришлыми. А кто может ответить на это лучше богов?
        Подумав, все согласились с ней. Понятно, лучше принести родичам надежду и силу, чем слезы и сожаление. Она умеет убеждать, оказывается. Умеет говорить красно, кругло, без женского сорочьего треска, чтоб слушали ее и вникали в суть. Старая Мотря, хоть и баба, тоже всегда говорила весомо. Даже старейшины не перебивали ее на пустословии. Удивительно, Сельга - приемыш, неродная кровь, а похожа на старую выросла. Не лицом, конечно, не статью, по-другому похожа.
        По дороге мы взяли стрелами молодого оленя, принесли его для жертвы богам.
        Теперь мои ратники расселись возле костра на краю священной поляны. Дальше темнела низкая, коренастая, словно вросшая в землю, избушка волхвов. А еще дальше, в самом центре просторной, но потаенной поляны, росло раскидистое Древо Богов, подобие Мирового Древа. Вокруг него темнели в ночном свете деревянные чуры самих богов, оживляемые теплой, дымящейся кровью. Семь старших по обычаю - в два человеческих роста, средние и низшие боги - пониже.
        Все молчали. Всем, как и мне, было не по себе рядом с капищем, в нескольких шагах от тайного. Не то место, где можно перекидывать слова языком от пустого и до порожнего. В пляшущем свете костра я видел вокруг напряженные лица мужиков, всклокоченные бороды, волосы, сучковатые пальцы, цепляющиеся за оружие и царапающие кольчуги, намозолившие плечи непривычной тяжестью. Плохие доспехи остались от дедов-прадедов, подумалявкоторый раз за день. Кожаные, гнилые, наспех крепленные железными вставками, словно нитью по живой ране. Против оличей или витичей ничего, годились. Но куда против свеев, у которых всякий воин одет в дорогое железо по самый лоб…
        Одна Сельга смотрела вокруг спокойно, бестрепетно задерживала взгляд на высоких, в полтора-два человеческих роста, чурах. Понять можно, сама ведающая, ей ли бояться капища? Все знают, тех, кто осмеливается говорить с ними, боги или сразу карают, или навсегда привечают.
        Сейчас ведунья моя отдыхала явно, днем мы шли много, быстро. Сидела рядом со мной, опершись на плечо. Ее волосы, пахнущие медвяными травами, невесомой лесной паутинкой трогали мою щеку. Щекотали нежно.
        Все так, все правильно, пусть и боги видят, что мы выбрали для себя друг друга…
        Ночь удалась спокойной. С вечера лохматые тучи наползли было на небесную твердь, но прохладный ветер Полуноча подхватил их и погнал дальше, вдоль течения Илень-реки, к теплому и далекому устью. В небо вышла круглая, масленая Луна, выгнала пастись свое звездное стадо, что рассыпалось по густо-синему полотну мелкими блестящими камушками. Если поднять глаза и долго всматриваться в их чередующиеся узоры, можно было различить разные фигуры, которые складывали между собой маленькие звезды-проказницы. По этим фигурам можно находить дорогу там, где пути не видно. Так учили меня когда-то побратимы-венды, с которыми ходил я в набеги, очутившись в чужих краях.
        Я поднимал глаза, всматриваясь в небо, и опускал их, оглядываясь вокруг себя. Сказать по правде, прятал от остальных ратников страх, что холодной жабой шевелился внутри живота. Такое место. Странное место, где волосы на теле сами собой начинают шевелиться, а по спине пробегают беспокойные мураши. Загадочное, тайное место, где человек может обратиться к богам, а те выслушают его и ответят. Где-то недалеко они, значит…
        Спокойно тут было, как-то очень спокойно и отстраненно. Словно уже и не в Яви находишься, Навь вокруг, неведомый, особый мир. Чуры семи старших богов: огненного Сварога, Хорса, Перуна, Дажь-бога, Семаргла, Стрибога, Мокоши, и остальных, помладше, пониже, смотрели на нас неподвижными, застывшими в спокойной силе, глазами. Черепа, звериные и человеческие, память о больших охотах и злобных врагах, побежденных и отданных богам в жертву, густо усеивали древнее капище. Тускло белели здесь и там на заостренных кольях. Казалось, переглядывались между собой черными провалами глазниц, на которых играли ночные тени. Только слышно, как сам Стрибог, младший брат Дажьбога, буйный владыка семи ветров, семи десятков вихрей и семи сотен ветровичей, разминая руки, шевелит во тьме верхушки могучих елей. Те в ответ покорно и протяжно скрипели.
        Шумел лес, переговаривались между собой деревья, переглядывались черепа, и казалось мне, чуры высших тоже переговариваются между собой еле слышными, утробными голосами…
        О чем они говорят? Понятно о чем. Смотрят сейчас на нас сквозь деревянные глазницы идолов, обсуждают детей своих. Выдержат ли посланное им испытание, не дрогнут ли духом, не оцепенеют ли сердцем, не склонят ли шеи перед пришлыми, свирепыми воинами? Может, на заклад бьются, как оно будет. Голоса богов человек может слышать, как любая тростинка издалека слышит грузную поступь продирающегося сквозь чащу сохатого. Но как уберечься ей от его копыт? Понять волю верхних, разгадать их потаенные замыслы - куда сложнее…
        Колдовское место, конечно. Сильное другой, высшей силой, чем та, что движет мечом воина и натягивает тетиву лука охотника…
        Волхв Тутя, щуплый, слабосильный, как малец, отставив волховской посох и припадая на перебитую с детства ногу, неслышно прохаживался у огня. Палкой поправлял палево, чтоб горело ровнее. Его рубаха была длинной, ниже колен, как у женщины. По подолу, рукавам и вороту ее покрывали красные символы. На поясе хитрого, узорчатого плетения подвешены мешочки с разными тайными зельями. На шее - обереги, собранные в ожерелья. Как водится у волхвов, еще больше других, тайных оберегов было спрятано у него под одежей, поближе к телу, или зашито в ткань.
        Тутя - волхв-молчальник Много зим и весен назад он дал богам обет перестать говорить, чтоб не расходовать силу-живу на пустопорожние разговоры. В тишине с богами удобней общаться, а слова, известно, берут силу духа и не дают ничего взамен…
        Волхв Ратень, не жалея рук, подносил дрова, для запаха и дыма кидал в огонь свежую хвою. Он был обряжен также, по-волховски причудливо, но сам - высокий и сильный телом. Вроде бы не мясистый, но широкий, и кости толстые, словно бревна. От носа по щеке - старый шрам, глубоко врезающийся в переносицу, отчего при дыхании волхв всегда посапывал. В отличие от блеклого, бесцветного Тути Ратень - мужик видный, красивый, лицо - крупное и значительное, как ромеи обычно чеканят на золотых монетах своих кесарей. Яркое лицо, такое захочешь - не забудешь… Губы красные, волос темный, светлые серые глаза под густыми сросшимися бровями насмешливы и спокойны. Даже шрам на лице не портит его, только придает важности. Так говаривали про него наши бабы, а они, известно, каждого приговорят…
        В прошлом Ратень - могучий воин, прославленный перед родом в сечах. Уходил даже в дружину к князю, служил ему за звонкое серебро. Там не понравилось, вернулся к родичам, потом вдруг подался в волхвы. Сказал, слышал во сне зов богов.
        Обычно кудесники зрелых мужиков в ученики не берут. Но его, видишь ты, взяли! Кабы не это, быть бы ему походным князем вместо Злата. Глядишь, по-другому бы родичи свеев ратили, поумнее.
        Управляться с дровами ему помогала баба Шешня, крупная, мосластая, похожая на отощавшую от зимней бескормицы лосиху. Я ее хорошо знал, она из нашего села, ох и сварливая же, до звона в ушах. Шешня много лет пыталась заиметь детей, с кем только не пыталась, многие родичи сбрызгивали ее лохматую ниву своим честным семенем, да все не впрок. А как человеку без детей? Никак нельзя, без них он что лук без стрел, только тетивой без толку звенит. В начале весны, помню, еще снег не сошел, Шешня, отчаявшись, подалась на капище. По обычаю, волхвы просто так с бабами не катаются, но когда такое дело - должны помочь своим семенем пополам с заклинаниями. Я видел теперь, гладкая стала, довольная, улыбчиво щурится на огонь, скалит крупные крепкие зубы. Может, помогли уже волхвы, понесла наконец, подумал я. Мужик ее, Шкворя, обрадуется прибытку… Если, конечно, живой еще…
        Рыжий огонь, громко потрескивая, плясал на дровах и углях подобно игривому щенку, что целый день без устали и ума гоняется за своим хвостом. Яркие искры резво убегали вверх вместе с дымом и гасли там, терялись в бескрайнем небе. Здесь, на капище, и костер какой-то особый, думал я, глядя на огонь. Осторожно, чтобы не потревожить Сельгу, шевелил занемевшим телом.
        Совсем особый огонь, словно сам с собой разговаривает…
        Мы все чинно сидели и ждали волхва Олеся. Старый Олесь неслышно для чужого уха беседовал на поляне с чурами. Давно беседовал, много нужно было рассказать им и о многом спросить, смазывая каждого бога свежей кровью оленя.
        Все мужики смотрели на огонь, уперев глаза…
        Сколько можно смотреть на огонь? Бесконечно, наверное. Он всегда разный, мигнешь - и опять новый. Огонь-огневич, когда-то подаренный людям богами…

* * *
        Я, Кутря, понятное дело, своими глазами не видел, но знаю, как было.
        Покойный отец часто рассказывал мне и остальным ребятишкам, как люди получили огонь. Говорил, старики слышали про это еще малыми детьми от своих стариков, а те, в свой черед, ребятишками узнавали от старших родичей, помнящих рассказы предков. Давно, значит, дело было…
        Тогда, говорил отец, боги часто спускались с вершины Прави к Сырой Матери и ходили меж людей, как простые. А те тогда не знали огня. Даже мы, поличи, не говоря уже про оличей, витичей и косинов, ели мясо сырым и спасались от зимнего холода в снежных сугробах. Плохо жили люди без живительного огня, скудно ели и спали все вместе, прижимаясь друг к другу ради тепла. Много роптали на неустройство жизни древние люди и мало жертвовали богам, потому что сами едва могли прокормиться. Тогда бог Сварог, что держал в обеих руках небесный огонь, дал одну искру своему сыну, рыжему Сварожичу. И сказал, мол, отнеси эту искру людям, зажги им дерево и научи их пользоваться огнем, готовить еду, варить пиво, обжигать глину, ковать железо и выжигать лес под посевы. Пусть имеют всего в достатке и славят меня.
        Пришел Сварожич, и зажег огонь в Яви от небесной искры, и научил всему. Но люди оказались неблагодарными, как это часто бывает с людьми. Свойственно людям принимать добро, как дань, и быстро забывать о нем, а зло копить в себе и вспоминать до погребальных костров. Потому что платить добром за добро труднее, чем холить злобу внутри, так говорил отец…
        Словом, люди стали много есть и пить много пива. А богов забыли. Говорили между собой: у нас вкусная еда, крепкое пиво, есть сила огня небесного, зачем нам боги?
        Я помню, как Творя-коваль, который тоже тогда был малым, всегда удивлялся в этом месте сказа. Спрашивал, мол, погоди, дядька Земтя, не спеши дальше, объясни толком, как люди могут забыть богов, когда те - везде? Отец, как сейчас помню, всегда отвечал ему, что люди многое могут забыть, в этом их слабость, но и сила тоже. Оттого живуч человек, что умеет забывать все. Шагает по Сырой Матери, оставив плохое прошлому дню и, выходит, расчистив тем самым место для грядущих надежд, как пашня расчищена от деревьев в ожидании посева.
        Маленький Творя никак не понимал такого ответа. Я тоже, если признаться. Малый был совсем…
        Тогда Сварог, хозяин огня небесного, продолжал отец, разгневался на людей. Опять послал вниз Сварожича. Пришел тот к людям и сделал так, чтобы огонь земной, в отличие от небесного, не только грел, но и обжигал неразумных. Чтобы люди не только любили огонь, но и боялись, почитали его как священный символ. Ибо боги волей своей могут одарить человека, но могут и забрать у него, что дали! Так обычно заканчивал отец этот сказ.
        Что он имел в виду, о чем толковал нам, малым и неразумным, я понял только спустя много весен, перебирая в памяти его слова…

* * *
        После чары с крепкой сурицей, настоянной на травах и особых, дурманящих грибах, что принесли волхвы из своих запасов, голова пошла хороводом. Стала легкой, как гусиный пух. А руки и ноги, наоборот, тяжелыми, словно присыпанными песком. Но кому нужны руки и ноги, если голова сама полетела?
        Знатная была чара, долбленная из цельной колоды. Крепкие мужики тяжело поднимали ее двумя руками, а Сельга, женщина, едва подняла. Но каждый, чтобы почтить богов, пил, пока руки не уставали держать. Бабу Шешню, думали, оттаскивать придется за уши, чтоб другим осталось. Вот баба припилась-приелась на капище!
        Чарное действо старик Олесь разрешил начинать, когда вернулся к нам, наговорившись с чурами обо всем. Тяжело опустился на землю рядом с костром, положил рядом с собой узорчатый посох, увенчанный рогами в честь Велеса, коровьего бога, покровителя волхвов и хозяина таинств. Застыл, глядя на огонь. Задремал, казалось, не закрывая далеких, слезящихся глаз, цвет которых растаял от времени. Тутя и Ратень поднесли ему особую, серебряную чару, с другим настоем, который дозволено пить только волхвам. А простой человек может упиться насмерть с нескольких глотков. Так говорят…
        Сами они тоже выпили после старого. Тутя начал бить рукой в кожаный бубен, играя по нему пальцами и ладонью. Глухие звуки полетели от него к нам, от нас - к лесу, заплетаясь со скрипом деревьев, треском костра, настороженной тишиной леса и уханьем ночных птиц. Мерный, колдовской голос бубна закружил голову еще больше.
        Волхв Ратень, подскочив на ноги, тоже закружился перед глазами, полетел по поляне, едва касаясь земли. А может, совсем не касаясь, кто его разберет после такой чары. Шешня, уже как здешняя, тоже сунулась было выламываться рядом, греметь костями, но Тутя молча остановил ее. Поняла, затихла, отошла в сторону.
        Все выше и выше вздымалось в небо пламя костра, все громче и громче стучал в бубен щуплый Тутя, все быстрее кружился по поляне, раскинув в стороны руки и запрокинув голову, могучий Ратень. Глаза у него были закрыты. Зачем глаза, если он видел богов без них…
        Когда-то сам Олесь, старейший из волхвов, так кружился. Всем телом, на ходу, говорил с богами. Но прошло время, унесло с собой его силу. Никому не подвластно неумолимое его течение.
        Сейчас Олесь, заросший, как покровом, белым волосом, изъеденный вдоль коричневого лица лишаями, оставался неподвижным как камень. На его руках еще оставалась жертвенная, липкая кровь. Они, эти сухие руки, перевитые синим, казалось, жили отдельно от всего, неустанно перебирая резьбу на посохе.
        Внезапно он поднял голову, зло и громко ударил посохом по бревну. Тутя услышал, опустил бубен. Ратень еще продолжал кружиться, постепенно, как сам огонь, догорая в движениях.
        - Говорил я с богами. С каждым поговорил. Про вашу беду-напасть, про свеев спрашивал, - рассказал Олесь. - Как воевать с ними? Как одолеть их железную силу? Долго молчали боги, не хотели мне отвечать, ох, не хотели… Насилу уговорил…
        Я знаю, это его обычное присловье. У него боги никогда не хотят отвечать. Может, плохо спрашивает старый? Разучился от времени?
        - Да, плохая жертва, видать, - продолжил он, шамкая почти беззубым ртом, словно услышал мои мысли. - Мясо оленя жесткое, старым деснам, растерявшим с годами зубы, трудно оленя жевать. А мед где? Почему душистого меда не принесли?
        - Некогда бортничать, собирать у лесных пчел сладкий мед. Свеев боимся, старче, - ответил Ятя, немолодой мужик, крепкий и плотный телом, но не сильный духом. Его обижали все наши бабы, они, длиннохвостые, любят таких обижать.
        - Боитесь. Да. Когда люди боятся - им всегда некогда, - проворчал старик, продолжая перебирать посох. - Ксарь Кощей, владетель подземного мира, нарочно посеял среди людей семена страха, чтоб собирать потом слабых в вечные рабы к себе. Не копий и мечей надо бояться, а гнева богов, да…
        - Богов мы тоже боимся. И свеев тоже. И дружинников князя. Страшно жить, кудесник. Куда ни глянь - кругом страх, - пожаловался Ятя. Почесал русую бороду с проплешинами седины, зачем-то потрогал лохматые, кустистые брови.
        - Кто куда глядит, тот там и видит, - сказал вдруг волхв Ратень.
        Кончив кружиться, он подсел к костру. Слушал разговор, не открывая глаз, натужно сипел разрубленным носом. Казалось, дремал. Но, оказалось, нет.
        - Не о том речь, волхвы, - сказала вдруг Сельга. - Храбрости родичам не ходить занимать. Тут иное. Тайное нужно. Как меньшей силой одолеть большую. Может, есть у волхвов такое тайное? Научи, отче!
        Все вздрогнули, удивились, как она своим звонким, девичьим голосом без робости вошла в мужской разговор. Мужики покрякали, но смолчали, приготовились слушать. А что, бывают и бабы умней иных мужиков. Много бывает чудес на просторе Яви…
        - Смелая ты. Это хорошо, хорошо… - тихо, словно сам себе, проговорил Олесь.
        - Научи, кудесник! Научи нас! - вразброд поддержали мужики Сельгу, уяснив наконец, чего спрашивать.
        - Нам бы только секрет, отче. Малую толику от мудрости чародеев. Раньше, отец сказывал, люди и с великанами воевали, и со змеями высотой в дерево. Самого одноглазого Верлиоку сообща ловили. Выходит, была у них такая сила, - добавил я.
        Старый Олесь неторопливо погладил седую, ниже пояса, бороду, поковырял длинным пальцем в глубине сморщенного, печеного носа, из которого густо росли такие же белесые, как на голове, волосы. Вынул палец, осмотрел его строго. Какого зверя он там искал?
        - Про змеев я не скажу. Потому что не знаю. А с богами я говорил. Долго говорил, - снова рассказал он. - Много чего услышал, конечно. Но как одолеть свеев, я не скажу, нет… Вот он скажет!
        Олесь кивнул в сторону Ратня. Тот, словно ждал его, открыл глаза, подался вперед. Может, по правде говорят, волхвы умеют беседовать между собой без слов, подумал я. Потом забыл про это. Слушал. Оказалось, дело говорил волховской мужик, всхрапывая дыханием в промежутках.
        - Железный свей, - говорил он, - силен не железом, нет. Духом силен. А где живут могучие духи, свеев, которых возят они с собой по всей Яви? Истинно, где им еще быть, как не в их деревянных ладьях. То-то они говорят с ними как с живыми, ласкают как женщин и отделяют на каждое весло деревянного побратима долю добычи. Там живут победные духи, истинно. Сжечь ладьи, отпустить их на волю, и ослабнут свеи. Да, железо - это сила, но огонь, подаренный людям Сварогом со Сварожичем, и железо плавит…
        - Да как их сжечь-то? - спросил Ятя. - К ним небось не подступишься…
        - Как сжечь? Как подступиться к свейским ладьям? Воины найдут как. А если у мужика заячий дух, то поставь ему хоть волчью пасть, хоть медвежьи когти, он все равно будет показывать врагу свой короткий хвост, да…
        Волхв Ратень, блеснув глазами, покосился на Ятю. Тот не ответил на его взгляд, поднял лицо к небу сделал вид, что следит за звездами в стаде Луны. Словно Луна без него не справится, усмехнулись все.
        - Как подступиться, говорите? - снова спросил Ратень. - Конечно, ладьи стоят на воде, и свеи, пусть даже получив в свои борта стрелы огненные, все равно зальют их, смеясь… Но есть одно средство…
        Ратень задумчиво почесал шрам. Помолчал, еще подумал.
        - Есть средство, есть, - добавил он. - Древние люди, что жили на этих землях много раньше, называли его черный огонь. Не простой огонь, самого Чернобога творение. Злая сила, кто бы спорил… Чернобог выдумал ее на погибель многим… И многие с того дела погибли! Так записано предками ясной глаголицей на берестяных свитках. Случайно про то узнал, но затаил знание. Даже не знаю, рассказывать вам или нет…
        Огромный Ратень задумчиво замолчал, посмотрел вокруг. Отдельно посмотрел на старого Олеся. Тот моргнул слезящимися глазами, покивал головой. Можно, значит.
        - Ну так вот, родичи. Слушайте, раз такое дело, - продолжил он, глядя на багряные угли костра. - Брали, значит, древние люди черную кровь земли, вытекающую из старых ран Сырой Матери, и толкли туда мелко серный камень. Разжигается этот состав долго, трудно, но, коль поджег, даже вода не в силах такой огонь погасить. Колдовской огонь получается. Попадет на дерево - дерево дотла сгорит. Попадет на человека - мясо до костей прожжет. Черный огонь - неугомонный. Теперь, выходит дело, пришла и для него пора…
        - А много ли нужно толочь в кровь земли серного камня? - заинтересованно спросил я.
        Права оказалась Сельга, знают волхвы секрет!
        - Толки не скупясь, много будет - сам увидишь, - ответил Ратень.

* * *
        Еще не один раз прошла по кругу полная чара. И Темная ночь, младшая сестра Бела-дня, нежно кутала Сырую Мать в свои черные покрывала. И рыжий огонь скакал в костре от избытка сил, веселился на дровяном пиру…
        Почему сочится на поверхность кровь земли, спрашиваешь?
        Давно это было. Однажды великан Святгора, настолько огромный, что сама Сырая Мать стонала, прогибалась под его шагами, настолько сильный, что удары его палицы дробили горы, прокладывая в них ущелья, разгневался на богов. «Я сильнее всех! Я никого не боюсь! Нет супротивника мне ни в Яви, ни в Нави, ни в подземном доме Кощея!» - кричал он в самое небо и брызгал слюной так, что пена падала в реки и выплескивала их выше берега.
        Собрались боги на совет, думают, как усмирить буяна. Взял Перун-среброголовый свои самые острые громовые стрелы и начал кидать их сверху. Но могучий Святгора спрятался под свой каменный щит, что способен был накрыть целую реку от верхов до низов. И стрелы Перуна отскакивали от щита и втыкались в Сырую Мать, нанося ей страшные раны. А великан смеялся над богами из-под щита, изгалялся обидным словом и кидался в небо богатырским калом.
        Тогда боги окончательно разъярились. И самый умный из богов, Семаргл, что думает сразу семью головами, придумал, что надо делать. Он послал на землю сладкоречивого Велеса, и тот уговорил Сырую Мать расступиться под великаном. Страшно закричал Святгора и провалился вниз, ниже Кощеевых владений. А земля обратно сомкнулась над его головой.
        И страшный крик его, пройдя по горам, обернулся эхом. До сих пор бродит по ущельям эхо, отголосок великаньей обиды. И по сию пору через раны от Перуновых стрел сочится наверх густая, как масло, черная кровь Сырой Матери. А желчь великана тоже изливается на поверхность и застывает тут серным камнем. Мягким камнем, похожим на смолу деревьев, который может гореть. И не гаснет, и пахнет мерзко, ибо в нем живет страшная ярость Святгоры, навсегда пребывающего под землей. Так что если смешать земляную кровь с желчью великана, то опять они начинают бороться между собой. Никак нельзя потушить эту смесь, пока она сама не выгорит, закончил свой сказ Ратень.
        Где-то рядом, словно подтверждая его слова, заухал филин, ночной охотник. Дозорные ели тут же прошелестели на его крик, прогоняя желтоглазого соглядатая черных сил подальше от священного места…
        11
        Привлеченный бранью, конунг Рагнар оглянулся на шум и, рассмотрев, рассмеялся усталым голосом, натруженным в застольных беседах.
        Конечно же, Дюги Свирепый! Грянув о земляной пол пустую чару, допитую до последней капли, тот пошел было влево, но ноги понесли его в другую сторону. Потом он рванулся вперед, а вместо этого попятился, хлопая руками, как птица крыльями. Великое удивление появилось на его красном, как свекла, лице, когда он пошел задом против своей воли. Конунгу он напомнил краба, выброшенного волной на берег, который никак не может сообразить, куда двигаться и где искать воду.
        Удивление Дюги, как обычно, тут же сменилось гневом. Жесткие гнедые волосы на голове встопорщились. Волосы бороды и усов давно уже слиплись от пива, там нечему было топорщиться.
        Пятясь, Свирепый споткнулся о бочонок, обрушился спиной на пол и рассвирепел окончательно. Не в силах подняться, боролся руками и ногами с кем-то невидимым, барахтался, как перевернутый жук. Поливал проклятиями все подряд, шарил рукой у пояса, нащупывая рукоять меча.
        Но кто найдется о трех головах, чтобы оставлять Дюги меч, когда тот берется за чару двумя руками? Рагнар позаботился об этом заранее, как заботился обо всем, такой удел конунга. Меч, щит и другая ратная снасть Дюги ждали в тихом месте, когда герой протрезвеет. Рагнар знал, воины говорили между собой, что их конунг не только силен, как медведь, но и подобен хитроумием сыну великана Фарбаути Локи-коварному, которого сами ассы долго терпели среди богов только за его находчивую изворотливость. Понятно, до тех пор терпели, пока Локи не погубил любимца ассов, сына Одина и всеведающей богини Фригг, Бальдрома-Доброго. За что наконец коварный был низвергнут в темный Утгард, за пределы мира. Ибо всякая изворотливость имеет свой предел терпением остальных.
        Об этом конунг тоже не забывал. Рагнар без надобности никогда не хвастался разумом. Умнее других надо быть внутри себя, а не снаружи, не хвалиться умом между пьяными чашами, а проявлять его в делах и поступках, давно понял он.
        Конечно, на пьяных пирах, где даже у стариков расцветает в голове весна, где каждый славит себя, перекрикивая других, ему было о чем напомнить. Какой безумный, торопящийся распроститься с жизнью, возьмется умалить его славу как воина и как конунга? Но он всегда старался быть справедливым к чужим заслугам, охотно выслушивая долгие рассказы о подвигах остальных. Именно поэтому дружинники не только шли за ним, как за старшим братом, но и слушались, как отца.
        «Хорошо идти за таким вождем!» - говорили воины. Немало заздравных чар было поднято сегодня за конунга. И за легкую победу над поличами, не заметившими обходной дружины, и за богатую добычу в прошлом, и за удачу в будущем. Пили за ветры, Нодри-северный, Судри-южный, Аустри-восточный и Вести-западный, чтоб дули всегда по пути в спину парусу. Пили за богов, за героев и предков и за всех воинов, детей Одина, Отца Побед, потому что именно им, отважным, принадлежит Мидгард, который обходят они на деревянных конях, бороздящих волны. Как хозяева обходят кладовые своих домов, отбирая нужное и выкидывая негодное.
        Сейчас Рагнар все также, как в начале пира, сидел во главе длинного, как река, стола, за который разом усаживались все воины дружины. Смотрел вокруг серыми, пристальными глазами, держал невозмутимым крупное лицо, словно наскоро, быстрыми ударами вытесанное из гранита. Взмахом головы откидывал за плечи длинные, соломенного цвета волосы. И все замечал, конечно, словно не поднимал чаши вместе со всеми. Глянул, к примеру, на Дюги, увидел, что тот успокоился, перестал рычать, просто храпит теперь, никому не опасен, и отвел глаза от Свирепого. Насупился на рабыню, поднявшую с пола меч. Но оказалось, не меч. Черная, как смола, рабыня, способная без устали принимать мужское семя, подняла палку, чтобы бросить ее в каменный очаг. Пусть…
        Каковы должны быть эти черные мужчины, если их женщина такая выносливая? - вдруг задумался Рагнар. Могучие, наверно, воины в землях черных людей, раз кладут под себя таких женщин… Но хватит о пустом… Конунг размял руками горевшее лицо, прогоняя хмель, подал знак прислуживающим рабыням гасить смолистые факелы. Серый рассвет уже вползал в дом героев сквозь открытые двери и щели между скатами крыши.
        - Хорошо идти за вождем, который видит дальше других! Богатые ярлы и опытные в боях хольды охотно поднимают паруса деревянных драконов в дружине такого конунга. Это все знают, а я скажу…
        Рагнар обернулся на голос. Якоб-скальд, усмехаясь половиной лица, по своему давнему увечью, пробирался к нему с полной чарой.
        Скальд был невысоким, густо поросшим темным, заплетающимся, как кольчуга, волосом не только на голове, но и по телу. Широкие, не уже, чем у Дюги или у самого конунга, плечи и длинные, почти до колен, руки делали его похожим на подземного колдуна-гнома. Рагнар уважал Якоба и отличал его среди других воинов за то, что лютая храбрость в бою сочеталась в нем с хитрой рассудительностью. Скальд - опытный воин, много знал о жизни, с ним было интересно поговорить не только о топорах и мечах.
        Настойчиво шел к нему Якоб, путаясь в ногах, словно их было не две, а два десятка. Но не добрался. Споткнулся о тушу Дюги, выронил чару, рухнул на пол. Выругался, поминая темную силу Утгарда, перевернулся на бок и тоже уснул, задышал со свистом и переливами.
        Пусть спит воин… Устал, охрип… Еще недавно скальд во весь голос пел замысловатые драпы про богов и героев, каждая из которых состояла из многих десятков вис. Якоб - искусный скальд. Он не мог, конечно, как юный Домар, быстро сложить звонкую, восьмигранную вису за то время, пока воины ставят мачту в гнездо и натягивают на нее парус… Зато Якоб, даром что уже немолод, крепко помнил бесконечное число чужих драп, состоящих из многих десятков вис. И был искусным кормчим, способным провести груженый драккар сквозь сжатые зубы прибрежных камней.
        Каждому в этой жизни отмерены свои способности, и нужно радоваться тому, что имеешь, не переводя на черную зависть жизненный сок, - это тоже искусство, давно понял Рагнар. Или он так себя успокаивал? Его самого боги щедро одарили умом и телом, но и он в этой жизни сделал далеко не все, что хотел. Может, еще получится, если боги продлят его дни…
        Дружина пировала уже второй день. Накануне вечером, как водится, проводили огнем двенадцать воинов, павших во время сечи с дикими поличами, и еще троих, умерших потом от ран. Ингвар Одно Ухо, побратим, тоже ушел вместе со всеми. Пятнадцать воинов - немалая потеря для такой опытной в боях дружины. Дикари все-таки секлись отчаянно. Вот и пусть их головы в отчаянье скалятся теперь на кольях вала, для того и поставлены колья, подумал Рагнар. Дети Одина должны внушить страх всем остальным народам, так было всегда…
        Конунг снова обвел взглядом стол. Бурный пир храбрецов, празднующих победу, догорал сам собой, как брошенный без присмотра костер. Добрая половина дружины уже спала. Многие - прямо на столах, где сидели, среди деревянных чаш, мясных и хлебных объедков, горшков с жирным варевом и простыми кашами. Проснется воин и опять увидит перед собой полную чару. А какое зрелище может быть приятнее при пробуждении? Другие спали лежа, попадавши с лавок, храпели теперь на земляном полу, застеленном ради тепла и удобства свежим сеном. Когда пиво льется рекой в рот и мимо, сено не дает воинам проснуться, подобно лягушкам, в лужах.
        Оставшиеся еще пили, ели, хвалились друг перед другом рубкой в бою и свежими ранами с запекшейся кровью. Но уже не так громко, как раньше. Герои устали от славословий, обычных на хмельных пирах. Теперь сипели и бычились друг на друга пустыми глазами, из которых разум вытекал вместе с пивом…
        Запомни, Рагнар, каждого человека можно осилить. Любого бога можно умилостивить. Но хмельное вино не побороть никому. Сколько ни пей, ни борись с ним, оно все равно свалит тебя на землю! Так говорил ему, юноше, старый Бьерн, когда будущий конунг, допущенный на почетный, воинский край стола в отцовском доме на берегу родного Ранг-фиорда, начал напиваться так, что не оставалось сил отползти на ложе.
        Бьерн знал, что говорил. Старый воин сам всю жизнь боролся с вином и пивом. И, оставаясь на ногах в сражениях и поединках, часто оказывался на земле после хмельного удара…
        Подумав об этом, конунг вдруг встал, отбросив простую, как у всех, скамью. В далеком викинге нельзя думать об удобствах тела, таков обычай. Стулья со спинками, взятые в боях мягкие троны и седалищные подушки ждут победителей дома.
        Хмель качнул его, но он устоял, схватившись рукой за край стола. Постоял, находя равновесие. Хмель отступил.
        - Харальд! - позвал Рагнар.
        - Что, конунг?
        - Пошли со мной. Там узнаешь, - сказал Рагнар.
        Харальд Резвый встал из-за стола неподалеку.
        Харальд - невысокий, но складный лицом и телом, как Бальдар-асс, хмелел мало. От выпитого его смуглое лицо налилось на щеках румяными жилами, но глаза смотрели на конунга трезво. Отважный воин, но не теряет голову ни в пылу битвы, ни за столом. Когда-нибудь он сам станет морским конунгом, если раньше не уйдет к Одину. Детям Одина не обидно уходить к Все-отцу, обидно прежде не заслужить славы в Мидгарде, позволяющей занять в Асгарде почетное место…
        После сечи с поличами Харальд несколько раз порывался поговорить с конунгом о будущем. Начинал говорить. Мол, поличей мы посекли как траву, и честь нам за это. Для детей Одина нет ничего слаще битвы. Но что дальше, конунг? Скоро зима, река станет, драконы морей не поплывут по льду. В брошенных домах поличей много еды, но хватит ли ее до весны? Кто будет кормить нас всю эту зиму если дикари лягут под мечами всем племенем?
        Харальд - умный, он тоже пытается смотреть вперед не как простой воин, а как вождь. Рагнар давно это знал.
        Но с чего он решил, что конунг глупее его? Рагнар не стал ему ничего рассказывать. Просто сказал, подожди, мол, сам увидишь. Зачем, мол, перебивать сегодняшний пир завтрашними заботами?
        Теперь пришло время позаботиться…

* * *
        Ярлы молча вышли из восточной двери в прохладу рассвета. Переступили через спящего, загораживающего проход. Вышел испорожниться герой, но назад вернулся только наполовину, ноги остались ночевать на улице. Бывает…
        Прошли сотню шагов до дома рабынь. Остановились перед дверью. Рагнар сильно ударил ногой по дереву. Дверь, заскрипев, провалилась внутрь. Из дома остро пахнуло женским, зовущим. Но сейчас было не до них, это потом.
        - Окся, - позвал Рагнар, - иди сюда!
        Рабыня, которой велено было ждать в готовности, тут же вышла наружу. Встала перед воинами, покорно склонив голову в ожидании и спрятав глаза, кутаясь в шкуру, накинутую поверх рубахи. Она всегда была покорной, эта высокая, крепкая, складная фигурой девка, молчаливая, как корова. Родом она откуда-то из здешних мест, понимает разговор поличей, за это Рагнар ее и выбрал.
        - Сейчас ты пойдешь к дикарям, найдешь в лесу становище, скажешь, что конунг прощает их. Это понятно?
        - Да, господин, - ответила она, не поднимая глаз.
        Несколько раз конунг брал ее мимоходом, но глаз, кажется, так и не видел. Вот волосы хорошие, кудрявые, цвета спелой пшеницы и приятные на ощупь, как шелк. Их хорошо наматывать на руку, втыкая ей в зад свой кожаный меч. Ладно, пусть Змей Ермунганд выколет ей глаза острым хвостом, если она их так прячет…
        - Скажешь поличам, пусть возвращаются в свои дома. Дети Одина больше не будут их убивать. Пусть кормят нас, как было раньше, и живут без дрожи. Я добрый сегодня и решил забыть их непокорство. А иначе, если не выйдут из леса, мои воины сожгут их села, начнут ловить людей и дальше украшать колья на валу головами. Это понятно?
        - Да, господин.
        - Если спросят, почему пришла ты, скажи, мол, пока не остыла кровь между нами, я не хочу посылать к ним воинов. Но дальше я буду сам разговаривать со старейшинами. Пусть возвращаются. Все, теперь иди. Потом сама возвращайся. Понятно?
        - Да, господин…
        Ухватив за шелковистые волосы, конунг сам доволок рабыню до выхода из крепости. Вдвоем с Харальдом отворили бревенчатые ворота. Дозорные на валу приветствовали ярлов криками. Хоть и пьяные, но на ногах. Все знали, конунг строг в приказах. Те, кто провинился в службе, по обычаю, изгоняются из дружины, лишенные оружия и доспехов. А для воина фиордов нет горше позора.
        Толкнув Оксю из крепости, Рагнар слегка поддал ей ногой под тугой зад. Рабыня, споткнувшись, заспешила прочь, пригнувшись, как она обычно ходила.
        - Стой, девка! - вдруг крикнул ей вслед конунг.
        Та вздрогнула, словно ее ударили, остановилась, не оборачиваясь. Покорно застыла.
        - Иди сюда!
        Окся с видимой неохотой вернулась назад.
        - Посмотри на меня! - приказал Рагнар. Не дожидаясь, пока она поднимет голову, прихватил ее за мягкий подбородок, заглянул в глаза.
        Красивые оказались глаза. Яркого, редкого цвета лесных фиалок. От его пристального взгляда рабыня трусливо прижмурилась.
        - Ладно, иди, - конунг оттолкнул ее. - Помни, что я сказал. Все передай старейшинам до последнего слова. Потом возвращайся…
        Окся, ссутулившись, снова пошла прочь от крепости.
        - Теперь понял? - спросил он Харальда.
        Харальд посмотрел вслед уходящей рабыне. Та мелко, опасливо семенила, втягивая голову в плечи. Отойдя подальше, коротко оглянулась на них. Снова пошла, уже не оглядываясь.
        - Вряд ли она вернется, - сказал он.
        - Вряд ли, - согласился Рагнар. - Да пусть ее разжует и проглотит смрадная великанша Хель, мне что за дело!
        - Потеряли молодую, здоровую рабыню, - равнодушно заметил Харальд.
        - Пусть! Важно, чтоб поличи вернулись в свои селения, снова платили дань и кормили нас. А эти коровы князя Добружа давно уже прискучили воинам. Потом можно будет взять себе новых девок из племени. Вот хотя бы их Сельгу-целительницу, которую даже старый Бьерн называл красавицей. Уж он-то брал женщин на севере и на юге, многих насадил на свое копье, понимал в них толк…
        - Поличи снова могут взяться за оружие, они злые, - задумчиво сказал Резвый.
        - Значит, надо отбить у них такую охоту! - сказал как отрубил Рагнар. - Как будто ты сам не знаешь! Только не сразу, Харальд. Не все сразу. Ни один человек не покоряется сразу. Сначала нужно приучить его кланяться в пояс, потом - вставать на колени, а уж только потом он начнет лизать твои подошвы… А рабыня… Да пусть Черный Сурт, глава великанов мрака, вырвет ее трусливое сердце и сожрет без соли! Она, вырвавшись на свободу, как коза из загона, сама не вернется, конечно. Только и не уйдет далеко, останется жить у поличей. Да и куда ей идти, где теперь искать свой народ? А мы тем временем, приведя диких к покорности, заберем ее назад, как забирают беглых рабов по праву хозяина. У нее красивые глаза и гладкое тело. Будет приятно учить ее покорности заново…
        Конунг, насмешливо прищурившись, глянул на Харальда.
        Под его взглядом Резвый неторопливо разгладил черные усы и бороду. Оскалился, усмехаясь, хлопнул по рукояти меча, висевшего у пояса.
        - Конунг Рагнар всегда видит дальше всех, - сказал он.
        12
        Уходя от крепости, косинка Окся никак не могла сдержать дрожь. Спотыкалась через каждый шаг, ежилась спиной и втягивала голову в плечи. Но оглянуться боялась. Казалось, оглянется - и сразу увидит за спиной прицеливающегося воина с натянутым луком. Или другого, примеривающего к руке легкий дротик. Вот сейчас, скоро зашуршит за спиной рассекаемый воздух, воткнется острое железное жало промеж лопаток и высунется из груди, окрасившись красным. Лучше уж так, не глядя… Пусть стреляют, она потерпит немного, совсем немного терпеть останется… А потом она умрет, и боли больше не будет, успокаивала себя Окся, пытаясь унять трепет тела, от которого стучали зубы.
        Умрет, ну и хорошо! Попадет в Ирий, встретит там отца с матерью, вот и будет ей счастье, вот и наступит покой, уговаривала она себя.
        Тем временем косинка все шла и шла, а острая смерть так и не догоняла ее. Потом ровное место кончилось, она незаметно для себя вступила под тень деревьев. Шла дальше, продираясь через заросли цепляющегося подлеска, смахивала с лица невидимую, но липкую паутину.
        Все равно не верила, что ее просто так взяли и отпустили. Что огромный, свирепый конунг и второй, молодой, миловидный ярл с надменными и холодными, как у рыбы, глазами послали ее к поличам с такими простыми словами. Словно по-иному не могли передать… И почему ее? Где тут подвох, где хитрость, на которые так щедры эти пришлые воины? В чем будет для них ехидный смех, который вызовут ее невольные слезы?
        Снова ждала, каждый миг ждала - вот сейчас, вот-вот свеи объявятся за спиной. Окликнут, повернут назад, подталкивая в спину древками копий…
        Нет, не окликают. Выжидают чего-то, наверное. Значит, злее будет обида, изощреннее зубоскальство, если столько ждут, догадывалась Окся, по привычке вжимая голову в плечи.
        Страшно было…
        Впрочем, ей всегда было страшно. Давно поселился в ней этот страх, и, похоже, навсегда поселился…
        Ой ты, старая богиня Мокошь, за что сплела ей такую злую судьбу?! Не из льняной нити, не из пряжи пушистой, из колкого крапивного стебля сплела… За что так, всевидящая богиня, за какие провинности?!
        Ведь жила когда-то и страха не знала! Принимала жизнь, как вечное звонкоголосое лето…
        Росла себе девонька, расцветала весенним цветком, наливалась радостным соком. Богов почитала, старших слушалась, за папу с мамой держалась, с подруженьками-товарками хороводы кружила. Горя тоже не знала, детские свои обиды переживала легче легкого, забывая их без следа следующим утром… Зайчонок, называли ее родители, наш ласковый, пушистый, веселый… Лучик мой светленький, говорил отец, гладя тяжелой рукой ее мягкие белокурые волосы… Отрада моя, говорила добрая мама, прижимая к себе…
        А потом все изменилось враз, словно Лихо глянуло на нее в упор своим черным недобрым глазом…
        Незнакомые, чужие всадники налетели на их село в ночной темноте. И темнота перестала быть темнотой от зарева занимающихся пожарищ. И ржали кони, и кричали люди, и хекали, гикали кольчужные воины, рассекая мечами плоть.
        Она помнила, как отец, косматый, словно медведь, и надежный, словно гранитная скала, дрался с этими пришлыми воинами. Схватил топор и одним ударом снес чью-то голову в шлеме. Отчетливо, навсегда запомнила она, как покатился по полу шлем, сбитый тяжелым ударом, а за ним резво, словно догоняя, катилась чужая, отрубленная голова, оставляя за собой пятнистый кровяной след…
        Это было последнее, что она видела. Потом свет померк перед ее глазами. Кто-то напал, навалился сзади, ударил по голове, накинул сверху полотняный мешок, остро пахнущий пряными, незнакомыми запахами. Показалось ей - задохнется она в этом мешке! Окся закричала, забилась пойманной птахой. Но кто услышит ее крик через полотно? Кто поможет, если помогать некому, если кругом нее смерть и разор?
        Видно, точно некому было помогать, все умерли, и мать, и отец, и братья-подростки, и другие родичи-кровники…
        Ее спутали веревкой поверх мешка, бросили поперек коня, долго скакали куда-то. И снова ей, трясущейся от бесконечного скока, казалось: вот-вот она задохнется, умрет, вся сила-жива по капле на землю вытечет…
        Но не умерла. Хотя почему - непонятно! А может, и лучше было бы умереть сразу… Наверное, именно тогда поселился в ней этот страх, что потом не давал до конца разогнуть шею и спину, смотреть в глаза, а не опускать взгляд на колени.
        Оказалось, степняки-хазары взяли ее в полон в свирепом, дальнем набеге. Была папина-мамина дочка, последыш любимый, оказалась - рабыня бесправная и безголосая. Подстилка мягкая для любого, кто ее захочет… Или страх в ней возник как раз тогда? Когда брали ее без счета незнакомые воины, когда били, чтоб была покорной, и щипали, чтоб кричала, как от желания? Впрочем, зачем теперь помнить…
        И все равно расцвела, все равно налилась и выросла. Умереть хотела, а все росла и росла. На ее красоту уже стали обращать внимание, хозяин нарочно стал кормить лучше, чтоб продать подороже.
        За красоту ее выторговал у степняков князь Добруж, чьи люди продавали на речном торжище собранные данью товары. Привез к себе в Юрич и поселил в девичьем тереме вместе с остальными.
        Житье за князем было неплохое. Легкое, сытое, тяжелыми трудами княжьих наложниц не неволили. Понятно, без дела никто не сидел, работа всем находилось, но князь был добр к ней. Хоть и говорили, что он лютый, но с ними, девками, он обычно бывал весел и игрив. Это только молва про него ходила, что он сильно охочий до женского мяса, а на деле - мужик как мужик. Немолодой уже и не слишком крепкий на нижнюю голову. Поиграет, повеселится и на бок, храпака давить.
        Случалось конечно, за баловство иных баб обдирали кнутами. Но ее, хвала богам, пороть было не за что. А доброта князя удивила покорную полонянку и даже чуть-чуть согрела.
        К собственному удивлению, Окся быстро понесла от князя. Родила сына. Только почти и не увидела свою кровинушку, забрали его, и назвать не успела. А ее, онемевшую от нового горя, князь отдал пришлым свеям, утратив к ней мужской интерес. Ей тогда было все равно, уже окончательно все равно, с тех пор как оторвали от нее, унесли махонького, желанного и родного…
        Еще ниже опустился с тех пор ее взгляд, не хотела разгибаться шея, не хотели глаза смотреть на белую Явь… Эх ты, старая богиня Мокошь! Ну почему ты такая злая, зачем плетешь такие черные судьбы? Где взять силы, чтобы принять все…
        Занятая горькими мыслями, согнутая привычным страхом, как колодкой на шее, Окся не сразу поняла, что ушла далеко от крепости. А когда поняла, только рукой махнула. Хоть бы и так! Что ей крепость, что ей свирепые пришлые воины, для которых она - одна из бессловесных коров? Пусть лучше зверь задерет ее здесь, в чащобе, пусть вороны обглодают ее белые косточки…
        Почувствовав наконец, что ноги отказываются идти, Окся села на землю. Подтянула колени к груди, сжалась в маленький, незаметный комочек, закрыла глаза и незаметно для себя задремала от голода и от усталости…
        Златоликий Хорс уже пересек половину неба, клонился к закату, когда на нее набрели дозорные поличей.

* * *
        - Ты, девка, не бойся, шагай смелей, - говорил ей сухой, мелкий, похожий на взъерошенного воробья мужик. Его борода и волосы все время казались вздыбленными, хотя он быстро и часто их приглаживал. Окся уже поняла из их разговоров, что его зовут Опеней.
        - Значит, говоришь, тебя свеи послали? - спрашивал второй.
        Телом он был крупнее, лицом - моложе. Совсем еще малый, если присмотреться. Оттого, наверно, и супил брови, собирал крупные красные губы в куриную гузку, теребил мягкий пушок на подбородке, стараясь выглядеть лихим и бывалым. Рука у плеча у него была перемотана тряпицей поверх рубахи, но двигалась легко, как здоровая. Второй называл его Весеней.
        Оксе он почему-то сразу напомнил старшего брата Естю, каким он остался в памяти по житью в родительском доме. Такой же тонкий, рослый, с гладким румяным лицом, волнистой темной гривой волос и красивыми голубыми глазами, чистыми, как полуденная высь неба. Веселые глаза, шалые, как говорила про Естю мать. Окся помнила, будучи совсем несмышленой, она часто приставала к брату со своей глупой детской возней. А тот терпеливо сносил нападки и даже, увлекаясь, сам начинал хохотать и возиться, как дитя… Добрый он был, ее старший, надежный брат.
        Но этот малый оказался вредным. Все допытывал ее, зачем она пробирается по их лесу. Никак не мог успокоиться, словно подозревал в чем. А может, просто кобенился, показывал свою силу и власть. Только с виду похож на брата, а внутри другой, злой, решила Окся.
        - Послали… - покорно отвечала она.
        - Значит, говоришь, передать просили?
        - Просили…
        - А не просили тебя, скажем, навести порчу на род?
        - Не просили…
        - Ишь ты! Не просили… Слушаешь, Опеня? А не просили свеи тебя, скажем, подсыпать в общий котел сонной шептун-травы, чтобы наши ратники ослабли телом и духом? А, девка? Чего молчишь? Язык зажевала от страха?
        - Не просили…
        - Ишь ты!
        Эти люди тоже были чужими и страшными. Но не такими страшными, как железные свеи. И порты, и расшитые по вороту и рукавам рубахи, и кожаные пояса поперек живота, на которые ремешками подвешивают разную мелкую снасть, украшены бисерными узорами - все как у ее родичей, которых Окся давно не видела. Ох, как давно… Даже язык был похож. Она без труда понимала его, хотя, казалось ей, эти поличи пришепетывают и прищелкивают в разговоре, делая слова смешными.
        - А не просили тебя, скажем, колдовство какое иноземное принести в стан? - продолжал допытываться Весеня, постоянно поглядывая на старшего.
        - Не просили…
        - Ишь ты! Врешь, может? Не хочешь отвечать нам? Так мы можем и по-другому спросить, по-плохому…
        - Да ладно тебе, Весеня. Кончай! Девка и так чуть жива от страха! Башку вон поднять боится, а тут еще ты насел. Приведем в становище, разберемся, какое на ней колдовство…
        - В становище поздно будет разбираться. Колдовство принесем - всем пропадать, - пробовал возразить Весеня.
        - Кончай, говорю! - прикрикивал на него Опеня. - Тоже, нашел колдунью… А ты, девка, знай шагай. Ответ будешь перед старейшинами держать, так-то!
        Малый хмурился, надувался, как мышь на амбар, но отстал наконец. Везде, даже у лютых свеев, видела Окся, слово старших - последнее.
        - Что со мной будет, дяденька? Вы меня не убьете? - решилась вдруг спросить она, обращаясь к Опене. Он показался ей добрее и сдержаннее.
        - Может, и убьем, - рассудительно ответил тот. - Это как старейшины приговорят… У них спросишь.
        От испуга Окся подняла голову, жалобно и горячо глянула на него в упор.
        Весеня, в первый раз разглядев ее большие, фиалковые глаза, даже языком прищелкнул от неожиданного восхищения.
        13
        Сельга! Моя!
        Я, Кутря, сын отца своего, брал много женщин. Я видел, есть женщины, которые мычат, как коровы, когда молотишь их кожей своего цепа. Другие - хрюкают свиньями, блеют овцами, даже ухают, как ночные совы. А третьи молчат, как уснувшие камни, настолько же холодные и безразличные.
        Сельга тоже молчала, когда я вошел между ее ног.
        Но не как камень. Как огонь, которому некогда говорить! Пусть молчал ее рот, с накрепко закушенными губами. Зато говорило все тело, играя, переливаясь, приникая ко мне шелковой кожей, с размаху втыкая тугие соски грудей в мою грудь. И снова отстраняясь от меня, подхватывая бедрами и животом мою мужскую силу и раскачивая ее от земли до неба.
        Первый раз мы закричали с ней вместе, когда семя горячим потоком пролилось между нами…
        Моя! Сельга!
        Этой ночью я до донышка выпил бездонную синеву ее глаз, собрал губами сметану ее грудей, съел ее пахучие волосы, слизал душистый сок с тела, как улитка слизывает росу. Я скакал на ней, неистовый, как конеподобный Полкан, и, восставая снова и снова, дробил ее своим жерновом. И она скакала на мне, прижимая и втаптывая меня в землю. И наши тела, сплетаясь как змеи, становились целым…
        Сколько продолжалось наше неистовство? Долго. Может быть, дольше, чем многие люди живут среди Яви…
        Потом мы затихли, прижавшись, и только Сырая Мать была нам постелью, а Небо-Отец - покрывалом. Мы были одни среди этой бескрайности…
        Сельга…
        Не поворачивался язык назвать ее женщиной, женкой, потому что женки, известно, всякому достаются. Когда родичи чествуют торжество пивом и медовой сурицей - в каких кустах чью женку искать?
        А Сельга - только моя!
        Так есть теперь и так всегда будет!

* * *
        - И все-таки пора уходить, - сказала Сельга под утро, когда мохнатая шкура, наброшенная сверху, соединила нас одним теплом.
        Я задремал было, и не сразу понял, о чем она. Открыл глаза, увидел над головой звезды и темные верхушки деревьев.
        - Куда уходить, мужики еще не проснулись, - удивился я. - Ночь еще, ночью по лесу только нечисть рыщет. Да и пожрать бы чего другого. Голодный я после всего, как волк по зиме.
        Она мягко улыбнулась мне, осветив темную ночь своей улыбкой. В полете стрелы от нас моя малая дружина коротала храпом ночлег. Их сонная песня долетала даже до нас, хотя мы предусмотрительно отошли подальше.
        - Я не про то, - сказала Сельга. - Уходить надо из этих мест. Всем родом сниматься с гнезд. Я же ведунья, ты знаешь. Я вижу, сколько бед впереди…
        От этих слов с меня враз слетела сонная одурь. Опять она пророчит про беды! А раз пророчит - тут надо слушать.
        - Полагаешь, не одолеем свеев? А черный огонь? - озаботился я.
        - Этих одолеем, другие придут, - задумчиво сказала она. - Дорога теперь им известна. Да и дружинники князя уже натоптали тропу за данью. Начнут приходить все чаще, начнут брать все больше. Со двора возьмут - в избу зайдут. Из избы выгребут - скажут, одежу снимай. Отдал одежу, скажут - кожу снимай. Отдай им и кожу!
        - У нас, чай, тоже мечи не тупые, - заметил я, как следует мужчине и воину.
        - Вот этого и боюсь. Там мечи, здесь мечи… Кровь за кровь, и не будет конца этой крови… Потечет она бесконечно, как Илень-река. Будет течь. И будут все ниже наклонять головы родичи, потому как чья голова не склонится - та покатится…
        По правде, я не совсем ее понял. Покатятся головы - значит, так предначертано, зачем раньше времени тешить страх. Народятся новые дети, продолжат род. А кровь за кровь - так всегда было. Как иначе? Так жили предки и нам завещали. Слезами врагов, а не водой смывают обиду, как пивом, а не молоком напиваются допьяна. Известно, меч - брат, щит - побратим, на пиру да в бою и смерть - красна девица. Так повелось испокон веков и по-другому не будет! Не люди, боги так устроили жизнь в Яви, а им, конечно, виднее, как надо жить…
        Хотя обратно смотреть, она ведунья, рассуждал я. Видит… Может, боги показали ей что-то, о чем мне неведомо, о чем я по скудости своего ума не могу и помыслить…
        Сельга приподнялась, сбросила шкуру, поеживаясь от прохлады неприкрытым телом. Задорно всколыхнулись острые груди с темными, по-девичьи аккуратными сосками. Втянутый живот подмигнул пупком, призывно мелькнул шерстяной островок между гладких ног. От одного вида ее вкусного тела моя нижняя голова опять начала подниматься на своей толстой шее, натруженной до красноты.
        - Что ты видишь впереди? - рассудительно спросил я, сдерживая огонь. Менять серьезный разговор на забаву только малым пристало. Я же муж зрелый, бывалый, годами тертый, дальними дорогами пытанный. Полагаю, за то и выбрала меня чаровница Сельга. Как можно теперь уронить перед ней лицо в грязь? Понимал, она, богиня моя ненаглядная, как птица вольная, что не по ней, взмахнет крылами и улетит выше облаков. Ни глазом не увидеть, ни стрелами не дотянуться. Поди потом укуси локоть…
        - Многое. Впереди много всего, так сразу и не расскажешь, - ответила она, помолчав немного. Словно слышала меня, не стала мешать перекатывать в голове думы, как море перекатывает волны. - Порой трудно разобрать все, что видится, словно смотришь сквозь туман на незнакомое место… Но главное понимаю. Раньше родичи вольно, своим умом жили в этих местах. Дальше не то будет…
        - Свеи одолеют? Или князь не даст? - спросил я.
        - И это тоже… Потом не сразу, через далекое-далекое время, которое отсюда и понять сложно, станут родичи рабами князей да дружинников. И земли заберут у них, и дух выцедят, как березовый сок из дерева, по малой капле. Никому еще не говорила, а тебе скажу, милый. Видела я в долгом видении, когда много дней без еды, с одним горячим питьем славила приход Лелии-веснянки, как начнут приходить в наши земли волхвы южного бога Исуа. Приносить лик своего бога, а наших, исконных, огнем и мечом валить. Большие беды принесут с собой, многие страхи и многое разорение.
        - Вот те на! - удивился я. - Южный бог - он же слабый! Его самого казнили. Откуда у его волхвов сила возьмется?!
        - Не слабый, нет… Сильный! Только добрый он. Разрешает детям своим просить у себя, как у равного. А каждому, понятное дело, охота поговорить с богом, выпросить себе долю. Потому и почитают его все больше и больше. Там почитают и здесь начнут. Будут толковать его сказы по-своему, и опять разольется кровь, как река весной. Потому что толковать волю бога - тяжелый труд. Как можно толковать ее без себялюбия, если дух не очищен в Прави?
        Я удивился. Задумался. Задумаешься тут… Волхвы южного бога - вот еще напасть, словно без того мало! Да откуда они здесь возьмутся? Мне бы такое и в голову не пришло… Хотя она - видящая. Раз говорит, значит, видит, не просто же так… Ай да Сельга! Сквозь горы смотрит, сквозь землю видит! А как завернула! Но получается… Совсем плохо получается…
        - Что же делать? - растерянно спросил я. - Как повернуть судьбу вспять? Говорят же, что суждено, того не избежать и богам. Вон Исуа сильный, ты говоришь. А помер ведь лютой казнью. Потому что суждено ему было! Хоть и бог, а раз суждено помереть от казни, то и случится. А как иначе?
        - Глупенький. Что суждено… Разве боги дали бы человеку вольный выбор, если бы не хотели, чтоб он пользовался им по своему разуму? Ты-то мне веришь?
        - Я верю, - ответил я.
        Как я мог ей не верить? Я опять протянул к ней руку, и она не оттолкнула ее…
        14
        Серый рассвет крадучись пробирался по лесу. Ночная мгла уже развиднелась, и утренний, влажный туман поднимался от Сырой Матери, повисая между стволами деревьев. Пастух-Луна загнала в небесный хлев свое буйное звездное стадо, и сама ушла на покой. Вокруг было тихо, только самые первые птахи негромко пробовали голос на звук.
        Совсем рано еще… Сельга, умаявшись, давно и сладко спала под теплой шкурой. Кутря не мог уснуть. Никак не мог успокоиться. Сидел перед небольшим костерком, уже ненужным по светлой поре, упорно подкармливал его по веточке. Опять смотрел на огонь, опять думал. Разбередили его горячие телесные игры, растревожили разговоры. Теперь сна и в уголке глаза не было. Видать, заблудился в чаще сонный дух Баюнок, не нашел его…
        Большая выдалась ночь. Долгая, как жизнь старика. Он знал, бывают такие дни или ночи, когда время словно растягивается, как моченная в семи водах кожа. Волхвов, свеев, крепкую брагу, умные разговоры, заботы о будущем - все сразу вместила в себя эта ночь. И, конечно же, гибкое, желанное тело Сельги, что металось и извивалось в его руках пойманной серебристой рыбкой.
        Сейчас обжигающее желание ушло. Взамен остались ему ликующая легкость тела и мягкая, обволакивающая нежность к женщине, которая мирно, совсем по-детски посапывала сейчас под теплым мехом, положив под голову узкую ладошку.
        Если рассудить, зачем человеку женщина? Что в ней такого особого, что может перевернуть всю его жизнь, поднять до вершин Мирового Древа или, наоборот, уронить в бездну, в темные Кощеевы владения?
        Он помнил, отец рассказывал, когда-то давным-давно не было людей на земле. Только звери, птицы да рыбы жили. Да еще, наверное, как и сейчас, бродили мохнатые лесные Ети, могучие и равнодушные ко всему. Конечно, скучно было богам смотреть на пустую землю. Чем тешить ум, чем занять время, если ничего внизу не происходит? Тогда мудрый Сварог, к радости остальных богов, зачерпнул в одну пригоршню родниковой воды, во вторую - огня небесного. Слепил из них первого человека и назвал его Прад. А из того, что осталось, огня - поменьше, воды - побольше, сделал для него женщину. И назвал ее Праба. Вот от Прада и Прабы, Прадеда и Прабабы, как называют их в иных родах, и начали плодиться все люди.
        - Неужто, дядька Земтя, все люди в Яви из одного корня идут? - помнится, удивлялись вокруг ребятишки, жадно слушавшие отца.
        Маленький Кутря сам удивлялся, когда пытался себе представить, как от двух человек расплодились многие. Волей богов, не иначе…
        За всех не скажу, отвечал отец, у других народов - другие боги. А лесные роды точно от Прада и Прабы пошли, даже косины дальние… Да, из огня и воды произошел человек, поэтому и происходит в нем вечная внутренняя борьба. Как вечно ссорятся между собой горячий огонь и сырая вода. В бабах, понятно, воды побольше, поэтому они другие, чем мужики. Не понимают они друг друга, добавлял он, видимо, вспоминая, как часто мать точит его за бездельное пустословие. Запомните, мол, вода и огонь - разные сути, но коль сойдутся они, подружатся, то нет никакой силы над таким союзом. А уж если не поймут друг друга - тогда беда…
        Задумавшись, Кутря не услышал чужих шагов. Или их просто не было слышно, подумал потом. Когда он вскинул глаза, увидел прямо перед собой огромного волхва Ратня. Тот всхрапнул рассеченным носом, покосился на спящую Сельгу, неслышно присел рядом с костром на корточки. Глянул на Кутрю блестящими внимательными глазами.
        В руках кудесник держал большой полотняный узел. Положил его на землю. Узел глухо, железно звякнул.
        - Не спишь, Кутря? - спросил кудесник. Кивнул на спящую девушку, понимающе, как обычный мужик, усмехнулся. - Понятное дело… Ко мне вот тоже сон не приходит. Решил вас найти. Кольчугу принес для Сельги. Хорошая кольчуга, железо крепкое, и плетение знатное. Дорогая работа, давно лежала на капище. А зачем она нам, на капище-то? Вот ей нужна, раз такие дела…
        Ратень размотал узел. Выложил перед собой небольшую, на щуплое юношеское тело, кольчужную рубаху чрезвычайно тонкого и многослойного плетения. Кольчуга тускло блестела и лоснилась недавним смазочным жиром. Как бывший воин, Ратень умел сохранять оружие.
        Волхв бережно разложил ее на траве, перебирая в пальцах. Красивая кольчуга, ладно и крепко скованная. Мелкие кольца текли по его рукам, как вода. Отдельно кудесник положил остроконечный шлем с защитной бармицей-сеткой, прикрывающей затылок и уши. Дорогие подарки, конечно, дороже трудно найти. Иной бы все отдал за такую броню. Кутря знал, на шумных южных базарах за такие добротные доспехи отсыпают по весу червонным золотом.
        - Такие дела, - повторил Ратень. - Пусть берет. Щит ей сами сколотите, чай, не малые.
        - Спасибо тебе, кудесник.
        - Не на чем. Береги ее. Она - нужная. Олесь сказал, большая от нее будет польза родичам. И Тутя-молчальник подтвердил. А он тоже зря не скажет.
        - Молчальник подтвердил? - удивился Кутря.
        - Подтвердил, - повторил Ратень. - Не словами, конечно, по-другому. По-разному можно говорить…
        - Понятно… Спасибо тебе, волхв, за доспехи, - сказал Кутря. - Я и то боюсь за нее, пошла вот девка с дружиной, а ну как стрела шальная… Чем прикроется? Я твой должник теперь!
        - Что ж, слово сказано… - Ратень принял его благодарность. - Может, когда и спрошу должок… Да, о чем еще хотел говорить: где думаешь брать земляную кровь и серный камень, воин?
        - Земляную кровь возьмем за Олень-горой, там видел недавно, как раз где болото начинается. Там много крови сочится, большая, видать, была рана у Сырой Матери, - ответил Кутря. - А вонючий камень… Не знаю пока, надо мужиков поспрошать. Найдем, думаю.
        - Идите за Черный лес, - посоветовал кудесник. - Оттуда прямо на закат держи. Увидишь синие скалы, там есть выход серного камня, много его.
        - В Черном лесу Ети живут. Как же через них пройти? - задумался Кутря. - Да и у синих скал охотничьи угодья оличей начинаются. Пустят ли?
        - Пройдете… Не пойму, однако, что вы, родичи, их так боитесь? Я про Ети говорю, конечно, не подумай, что обижаю оличами. Мохнатые люди сами по себе никого не трогают, если их не заденешь. Они - равнодушные, усталые духом. Давно живут, еще на древних дощах про них писано, я читал. Тут главное дело в глаза ему не смотреть, в глазах у них сила, конечно, осталась.
        - Да, не трогали. А если тронут? - живо возразил Кутря. - Вон они какие огромные! Мужик Ети мою голову в кулаке спрячет и сам забудет, где лежит.
        - Пройдете, - опять повторил Ратень. - Сельгу слушай, она проведет.
        Он подкинул в затухающий костерок пару веток, и огонь опять оживился. В его отблесках крупное скуластое лицо волхва с сильным подбородком и гладким высоким лбом над широко расставленными глазами показалось Кутре по-мужски красивым и совсем молодым. Ну и что - нос разрублен, у иного и не разрублен, а все одно торчит, как кривой сучок… А сколько ему лет-то на самом деле? Ненамного ведь старше… А волхв! Охраняет родичей и все вокруг от набегов черной нечисти из Нави и подземного мира, имеет такую силу…
        Кутря задумчиво почесал затылок. Удивительно все-таки. Он-то давно знал, что Сельга - особенная, но откуда об этом знают все остальные? Даже волхвы, которые испокон веков оружием брезгуют, кольчугу и шлем ей подарили… Чудеса!
        Сельга словно услышала, как ее поминали. Проснулась, позевывая в кулачок, выбралась из-под шкуры. Голая, не накидывая рубаху, тоже подсела к костерку, поеживаясь от прохлады. Улыбнулась Кутре, кивнула кудеснику, погрела над мелким пламенем маленькие ладошки. Тот, даром что чародей отрешенный, цепким мужским взглядом рассмотрел ее гладкое, розовое после сна тело. Одобрительно захрюкал носом, покрутил косматой головой. Кутря вместе с ним засмотрелся на ее обнаженную красоту. Обрадовался ей, как ребенок резной деревянной чурочке. А Сельга, рассмотрев подарки, заиграла с ними, словно с новыми украшениям. Тут же принялась прикидывать красивую кольчугу прямо на голое тело, не боясь поцарапать кожу. Ну точно дева-воительница…
        Мужики из дружины тоже просыпались. Было слышно, как в отдалении забубнил глуховатый голосок Яти. Потом его накрыл пронзительный говор бабы Шешни, как набегающая вода накрывает прибрежный песок. Из-за чего свара, было непонятно, слова поодиночке не долетали издалека, только крикливые голоса слышались. Но понятно, где Шешня, там и хай до небес, как дым столбом.
        - Ох и надоела же мне эта баба! Как заноза на заднем месте, забодай ее муха! - сказал вдруг Ратень. - Хоть бы вы ее с собой забрали, что ли…
        - Куда я ее заберу, на рать же идем! - тут же возразил Кутря.
        Ратень согласно кивнул, но по глазам было видно, что он готов спровадить вздорную бабу хоть в самую сечу…
        Начинался день, начинались заботы.

* * *
        За излучиной реки, в редколесье, откуда с высоты холма можно было далеко заглянуть в глубь Яви, широко раскинувшейся синими лесами, серыми камнями и голубыми водами, Кутря, Сельга и остальные набрели на стан родичей. Хорошее место выбрали родичи, с высоты надежно просматривались все водные и пешие подступы.
        Дозорный, малый Весеня, заметил их первый. Окликнул, указал дорогу. Тут же успел похвастаться свежей раной поперек плеча и своей отважной рубкой в бою со свеями. Похвастался, что рубился сразу с тремя, а то четырьмя воинами. Правда, одолел или нет, скромно умалчивал. Кутря, слушая его хвастливую сказку, сразу почувствовал, заливает паря, трещит без толку, как сорока на ветке.
        - Послушать тебя - точно бы победили свеев, найдись еще хоть один такой удалец, - проворчал Ятя, всегда раздражающийся от чужой лихости.
        От таких слов старшего Весеня смешался и умолк. Покраснел густо, как брошенный в кипяток рак. Смешной он, конечно. Совсем еще малый, птенячий пух на щеках не оформился в мужскую бороду улыбнулся про себя Кутря.
        Раненых было много, это он сразу заметил. Тут и там мелькали окровавленные тряпицы. Значит, лютая была сеча, многих попятнали свеи. Несколько мужиков казались совсем плохими, стонали в отдалении под навесом из веток, собранным на скорую руку. Даже издалека было видно, как вьются под навесом крупные мухи. Сельга сразу направилась туда. Старая Мотря не зря передавала ей сызмальства искусство целительства, больше Сельги в ранах и хворях никто из родичей не понимал, это все признавали.
        Кутря и остальные смешались с ратными мужиками, толпящимися на ровной поляне, выбранной под толковище. На них почти не обратили внимания, не до них было. Родичи занимались любимым делом - лаялись друг на друга до хрипоты, выясняя, кто кого дурнее.
        Громкий гомон был слышен еще на подходе. Мужики спорили между собой истово и, видимо, уже долго. Только что не цепляли друг друга за бороды и волосья, но и за тем, понятно было, дело не заржавеет. Хорошо хоть за оружие не хватались. Впрочем, уже намахались мечами, свежие раны не затянулись еще…
        Кутря, прислушавшись, постепенно разобрался, в чем причина лая.
        С утра дозорные Опеня и Весеня поймали в лесу полонянку-косинку. Привели в становище, где старейшины допросили ее перед всеми. Та рассказала, что велел передать поличам железный конунг.
        Полонянку выслушали. Для начала хотели прирезать ее. Но потом заспорили, забыли о ней. Без того было о чем поломать голову.
        Пойти по домам? Или не пойти?
        А если обманут свеи? А если нет?
        Конечно, кровь легла между поличами и свеями. Как им верить? Но и родичей, посеченных на ратином поле, тоже пора провожать огнем, пока еще не запахли, пока зверье не растащило тела. Если свеи не разрешат, их не забрать, понимали все. А не забрать, не проводить огнем в небо, Кощей утащит к себе под землю, будут маяться… Вдруг все-таки не обманут пришлые? Вспотеешь, соображавши…
        Те, кто побойчей да позлей, уверяли - как раз обманут. Кровь легла. Больше сотни мужиков посекли у крепости железные свеи, виданное ли дело? Небось, когда с оличами, или витичами, или косинами воевали, сроду не клали столько народу. А эти словно косами прошлись по родичам, осиротили детей, оставили без призора долговолосых баб. И все простить, получается? А сами свеи простят ли поличам своих павших? Нет-нет, теперь только высунься, начнут и остальных рубить… Они лютые. А что косинку прислали, так это как раз ради хитрости! Вот как раз для таких, которые каждому губошлепу верят!
        Другие возражали бойким. Мол, зачем свеям рубить всех сразу? Пусть они лютые, но не тронутые же рассудком! Опять-таки сами предлагают мир. Понятно, свеи не за кровью, за добычей приходят в чужие земли. Не задирать их больше, давать еды и питья сколько просят, глядишь, и перебедуем. Свеи - как ветер, придут, уйдут. Уйдут же когда-нибудь, на самом деле? Пусть пограбят, пусть натешутся, но уйдут. А мы, мол, их одним терпением пересидим. Нет, соглашаться надо, все одно небо жердями не подопрешь, так говорят. Просить прощения надо, толковать с конунгом и ярлами-воинами без задора. Провожать мертвых, жить дальше живым…
        «Идите слушайте свеев!» - ехидно советовали яростные. Известно, как приглашал волк зайца вместе траву щипать. И где потом заячий хвост нашли?
        «Да, задумаешься тут!» - крутили мужики головами. Как быть? Как жить?
        Еще раз вспомнили про полонянку. Решили ради лихости разорвать ее притянутыми к земле деревьями. Самые шустрые уже взялись накидывать веревки на макушки двух молодых берез. Статная фигуристая косинка только хлопала большими, фиалковыми глазами и мелко, по-заячьи, пришлепывала губами, как обезумевшая.
        И опять забыли ее казнить, заспорили…
        Кутря не успел заметить, как Сельга появилась на толковище.
        Когда она вдруг начала говорить, перебив остальных, старших, многие удивились бабьей смелости. Он сам поразился ей в очередной раз. Новые кольчуга и шлем сидели на ней как прилипшие, яркие синие глаза горели, черные волосы кудрявились из-под железа, красиво обрамляя лицо и играя с ветром. На Перуницу она похожа, вот что, вдруг сообразил он, на дочь самого Громоразящего, которая летает в тумане над полями сражений, даруя уходящим в Ирий воинам глоток мертвой воды, облегчающей муки. Залюбуешься…
        Удивишься, однако, разводили руками остальные мужики. В давние времена, конечно, было такое, чтоб бабы на советах наравне с мужиками спорили. Давно это было. Издавна слушали их, длиннохвостых, и ничего путного не услышали. Перестали поэтому. А тут даже не баба, девка бездетная и, кто знает, может быть, даже бесплодная, раз до сих пор нет прибытка, заговорила в голос…
        15
        Ее слушали!
        Вот теперь, сейчас Сельга чувствовала, что ее слушают. Сначала - нет, перемигивались, пересмеивались, чесали бороды, взбрыкивали по-козлиному. Эти бывалые мужики, тертые зноем и стужей, и вражьим железом - ну как их расшевелить, как вложить свой разум в их косматые головы?! Не послушают, не поверят, боялась сначала Сельга. Очень боялась, до мелкой ягнячьей дрожи в животе.
        Но заговорила - и все прошло. Почувствовала, зацепила она их всех. Задела языком за живое. Она, девка, баба, нашла словам правильную дорогу. Напомнила им, про что забыли. Про честь, про гордость, про предков, которые не покорялись. Про то, что добрые боги нарочно устроили для людей в Яви много земель, чтоб не было из-за них свары. И нечего держаться за старое, платить чужим дань за свою же землю. Не зря же говорят в старых побасенках про изобильную сторону Белу Землю, что лежит на севере. Там она лежит! Ждет их! Она, Сельга, видела ее в своих видениях! Славные боги показали ей, как ждет их далекая северная земля!
        Обманут, не обманут свеи - какая разница! Не сейчас, так потом обманут. Или кто-то не догадывается про это?
        А дружинники князя! Тоже жадные, тоже, сколько ни дай, все мало, напоминала она. И приходить будут, и брать будут, и просить еще, потому что ненасытные - не насытятся никогда!
        Опять терпеть? Сколько терпеть? У кого отросла терпелка, как курдюк у овцы?
        Нет, поличи не такие. Они не овцы. Они бойкие! Уйдут искать лучших земель, как подсказывают им боги! И пусть беда останется здесь, пусть Лихо Одноглазое ржавью гложет от скуки железо свеев, оставшихся на пепелище брошенных сел…
        Даже Кутря, ошарашенный ее долгой и складной речью, задумался, приоткрыл рот.
        Ничего, ничего, миленок, мелькнула краем крыла шалая мысль, ты еще станешь у меня походным князем, еще поведешь род прочь от беды, поближе к краю земель. Вот где пригодится тебе былая ратная выучка…
        Ее слушали, и она говорила. Все что раньше плескалось родником мысли, выливалось теперь рекой слов…
        Слушали! Услышали и теперь будут слушать!
        16
        - Дрожишь, девонька? - спросила Сельга, присаживаясь перед Оксей на корточки. - Не надоело еще дрожать-то?
        Та, сидевшая на земле поодаль, быстро вскинула на нее глаза из-под ресниц и снова спрятала. Еще ниже опустила голову. Сжала губы покрепче, чтоб не сказать лишнего.
        Окся чувствовала, ее пугает эта красивая, синеглазая дева, совсем девчонка, в дорогой кольчуге мелкого многослойного плетения, с мечом и шлемом, подвешенными к поясу. В ратных доспехах, с привольно разметавшимися по плечам смоляными кудрями, с тонким, дивной красы лицом, озаряемым синими, выразительными глазами, она, эта поличанка, выглядела совсем как Перуница, дева-воительница, дочь Сереброголового Громовержца. Испугаешься…
        Окся видела, крутолобые, бородатые родичи слушают ее, как равную. А чем может трепетная дева заслужить у мужиков такой почет? Уж никак не женским своим естеством, это понятно. Лютостью, наверное, особой, невиданными свирепствами, перед которыми и мужская жесткость кажется блеклой тенью, не иначе… Не зря она снаряжена так богато, как знаменитый воин в поход…
        - Да ты не бойся, - сказала ей Сельга. - Не дрожи так. Никто тебя не разорвет и не тронет. Понимаешь?
        Окся мелко покивала, не поднимая глаз.
        - Я тебе обещаю - никто не тронет, - повторила красавица. - Тебя как звать-то?
        - Окся…
        - Хорошее имя. И лицо у тебя хорошее. Хотя ты его и прячешь все время. А зря!
        - Я не буду… - прошептала Окся чуть слышно.
        - Что?
        - Не буду прятать…
        - Хорошо, правильно, - одобрила Сельга. - Успокоишься - совсем будет хорошо. Не надо бояться нас… Или поличи с косинами не одних богов почитают, не по одной Прави живут? Чего тут бояться?
        - Я не боюсь…
        - Чего?
        - Не боюсь, - повторила Окся чуть громче.
        - Вот и хорошо. Совсем хорошо… На родичей моих ты не пеняй, девонька, озлились они очень от свейского свирепства, потому и сами заводят лютые речи… Понятно, кому понравится своих-то до срока огнем провожать… Ну да всегда так, пошумят, покипят и остынут. Наши мужики больше на словах злые, чем на деле… Не бойся их… Чего их бояться? Понимаешь меня?
        Голос ее сейчас звучал тихо, ласково. Окся почувствовала - не только ласковые слова, сам голос, негромкий, добрый, чуть глуховатый, успокаивает ее, как будто гладит по голове, мягко, по-матерински. От этой нежданной ласки глаза словно закипели, налились теплыми едкими слезами. И те быстро выкатились из глаз, поползли по щекам, оставляя за собой соленые мокрые дорожки.
        - Ну, ну… Что ты плачешь? Ну, будет, будет…
        Окся, размазывая слезы руками, доверчиво потрясла головой, не в силах сказать, что сейчас, еще немножко, и она успокоится. Она не хотела, не собиралась плакать, это просто слезы капают и капают сами…
        Сельга, подсев к ней еще поближе, теперь мягко гладила ее по волосам и плечам.
        - Ну, будет, будет, - повторяла она. - Все хорошо…
        Окся кивала, вздрагивая от сдерживаемых рыданий.
        - Не плачь… Не бойся… Ничего не бойся, девонька… Нет в Яви ничего, чего надо бояться, ты уж поверь мне… - говорила Сельга, словно сама прожила уже многие десятки весен.
        Откуда только взялась в ней, молодой, эта мудрая, зрелая сила, которая, кажется, способна защитить от всего? Но ведь взялась же!
        Окся вдруг рванулась, крепко обняла ее, прижалась к ней, как к родной, сильно втиснула свое лицо в ее душистые волосы и жесткую металлическую сетку кольчуги с ребристым защитным воротом. Спряталась у нее на груди.
        - Ну вот и успокоилась, вот и ладно… - сказала Сельга. - И то уже, хватит слезы лить… Слезами озеро не наполнишь и рыбу в этих слезах не разведешь, сама знаешь… Видела небось, сколько раненых среди родичей, надо помочь им всем. Поможешь мне с ранеными? Приходилось, чай, за ранеными ухаживать, справишься с такой работой?
        - Помогу, - радостно, в полный голос сказала Окся.
        17
        - Когда Кутря подробно рассказал родичам про тайну волхвов - черный, негасимый огонь, многие удивились, конечно. Надо же, как просто все - серный камень и кровь земли. А поди додумайся… Потом обрадовались. Когда наконец удивление и радость одинаково улеглись, стали соображать, что делать с волховским подарком.
        - Хорошо, поджечь - подожжем земляную кровь. Если долго греть на костре, загорится, конечно. А как ты будешь жидкий огонь кидать на ладьи через реку? Горстями небось не покидаешь, - рассудительно сказал Зеленя-старейшина.
        И то правда. Как кидать-то, когда огонь? Родичи вокруг, слушая разговор старших, погрустнели.
        - Так в бочонки же можно налить, дядька Зеленя, - нашелся вдруг Творя-коваль. - Прямо в бочонках будем поджигать и кидать. Бочонок - тот же камень, далеко полетит.
        Точно! В бочонки налить! Просто же! Ай да коваль, просто, а поди додумайся, оживились родичи, хлопая на радостях по плечам Творю. Тот, томясь раной в боку, сморщился от неожиданности, заругался в голос.
        - А бочонки-то, бочонки! Сколотить из досок потоньше, чтоб о борта разбивались. Чтоб шмяк, как гнилое яблоко, и жидкий огонь потек пеной по всей ладье. Вот радость привалит свеям! - встрял в разговор старших юный Весеня. Хотя и понимал, что не по его годам лезть с советами вперед бывалых и умных, но не утерпел от восторга, выплеснул думку.
        Точно! Шмяк! Как гнилое яблоко! Хорошо сказал малый, дельно. Он, гляди, не промах, даром что малый. Родичи развеселились еще больше. Скоро уже подожжем свеев…
        - А лучше - в глиняные горшки налить. Эти сами будут об борта разбиваться, - вдруг предложил Велень.
        От такого ума родичи даже не нашлись что сказать. Ай да Велень, не только языком жалить может!
        - Хорошо. В горшки налили, подожгли, а как их, горячие, через реку кидать? Или руками? Так у кого столько силы хватит? Великан Верлиока небось не придет помогать, - опять остудил разговор Зеленя.
        Родичи аж закрякали от досады. Кто радовался - загрустил, а кто лучился солнышком - затуманился. На самом деле, как докинуть? Илень - река широкая. Великана Верлиоку еще поди поймай, кто себя не бережет. Великанов ловить известно как, схватить - схватишь, а кто - кого?
        - Лук можно сделать большой. Чтоб стрелял целыми бревнами, как у могучего Святгоры…
        - Пращу побольше, какую вдесятером раскручивают…
        - На челнах довезти огонь до ладей свеев…
        Родичи предлагали и сами себе не верили. Лук, праща, челны… Лук великаний не натянуть, да и древка не подобрать для него. Пращу такую не раскрутить. А легкие челны свеи еще на подходе побьют стрелами и копьями, потопчут на воде своими тяжелыми ладьями, заклюют, как вороны мелких цыплят…
        Другие с надеждой смотрели на Кутрю. Давай, мол, новый походный князь, посоветуй что-нибудь! Говори, что делать, яви родичам княжий ум-разум, раз взялся вести их ратью.
        Многие смотрели ехидно. Когда Сельга предложила Кутрю новым походным князем, сгоряча, запаленные ее речью, и это одобрили. Потом задумались. А потом решили - раз так, то и перетакивать не резон. Зато будет с кого спросить, решили.
        Тоже - нашелся князь… Злат, покойник, на его месте давно приказал бы всем пить, веселиться до упаду. А этот заставил думу думать… Черный огонь, видишь ты, какой-то придумал…
        Кутря в задумчивости потер лоб, сдвинув шлем на затылок, звякнув сеткой-бармицей. Хороший шлем у него, настоящий, княжий. И кольчуга, и прочая ратная снасть, что принес из дальних краев, тоже не хуже свейских. Кто знает, может, и дельный князь будет…
        - Да, бочонки - это хорошо. Горшки - тоже неплохо, - сказал Кутря веско и неторопливо. - Только не докинуть их, прав Зеленя, а если докинуть, то в ладью все одно не попасть. А что, если сделать так?..
        Походный князь рассказал родичам, как, убежав из рабства, ходил в набег с отважными вендами. Это все знают. А того не знают, что видел он вместе с вендами у латынян. Большие ладьи видел, где весел несчитано в три ряда, куда до них свейским! И видел разные хитрые приспособления, способные метать далеко камни и бревна. Но больше всего понравились ему большие латинские луки, что ставятся на деревянные козлы, а воины, тужась вдвоем-втроем, натягивают тетиву. Стрела из такого лука длиннее и толще, и летит куда дальше против обычной.
        Нет, хитрый народ латыняне, острый умом! Только трусливый, конечно. Им от чужих набегов и поделки их не помогают. Но речь не о том… А что, если родичам сделать такие луки да поставить вдоль по реке, по двум берегам? Концы больших стрел обернуть мягкой рухлядью да рухлядь ту пропитать горючим составом. Или хоть туески с черным огнем к их концам прикрепить, соображал он по ходу, или хоть те же горшки. Большая стрела донесет, у нее силы много. Поджигай да пускай, от ветра жидкий огонь не гаснет. Будет такая стрела втыкаться в борт, а жидкий огонь - разбрызгиваться. Небось свеи мимо никак не пройдут, на реке не свернешь. Накидать им черного огня полные ладьи! Свои ладьи свеи не бросят, понятно, начнут тушить. А пока тушить будут - те и выгорят. Если выберутся на берег пришлые, так без кольчуг и оружия, в железных доспехах-то не поплаваешь. А без железа да без оружия их просто будет перебить… Опять же стрелами прямо на воде можно брать, как уток. Челны заранее приготовить для охоты…
        Слушая его, растерялись многие. Ай да князь, вот загнул тропу до небес да пехом! Переглядывались друг с другом в недоумении, не зная, плакать или смеяться.
        Первым нарушил молчание Зеленя-старейшина. Откашлялся громко. Все посмотрели на него выжидающе. Кутря - князь новый, а слово Зелени давно тяжелое. Много весит.
        Зеленя вдруг покрутил головой. Улыбнулся сквозь бело-русую бороду.
        - А что! Хитро, слов нет, как хитро, - весело сказал он. - Что, мужики, глядишь, и получится! Из чего, говоришь, князь, делают такие луки?
        - Из дерева, понятное дело, из чего еще? Но с железной оковкой для крепости. Того дерева, что у латынян, у нас нет, так другое возьмем. Или деревьев мало в лесу? - спросил Кутря.
        Родичи, как один, подтвердили, что деревьев в лесу без числа. Опять оживились, с облегчения загалдели. Получится, беспременно получится, чтоб у нас да не получилось, не бывало такого. Небось ведь не оличи и не витичи, умом-разумом не обижены…
        - Ну, так… Дерево есть, кожи сыромятные есть, вот такие и такие пруты надо будет отковать из железа, - Кутря ножнами начертил на земле. - Понадобятся для больших луков. Сделаешь, а, коваль?
        Крепкий, как дуб, широкоплечий Творя дернул рукой почесать затылок. Опять задел раненый бок, поморщился, почесался другой рукой:
        - Отковать-то все можно…
        - А за чем дело стало? - спросили его.
        - Были бы железные заготовки. Отковать все можно…
        - А разве нет железа? - удивился Зеленя.
        - Так есть, - ответил Творя, немного подумав.
        - Так чего же ты?
        - Так чего я? Я ничего. Я сразу говорю: откуем, коли надо…
        Походный князь Кутря, слушая их умственный разговор, даже сплюнул от нетерпения. Ловко подставил ладонь, чтоб невзначай не обидеть Сырую Мать. Вытер ладонь о кольчугу.
        - Мужики, мужики, - напомнил он, - не время языком по зубам тесать!
        - Знамо, не время. Да что я, не понимаю? Я хоть сейчас за мехи возьмусь, огонь раздувать! - похвалился Творя.
        - Берись тогда, - приговорил Зеленя-старейшина. - Так, князь? Так, мужики? А ты, князь, воля твоя, вели снаряжаться мужикам в поход за вонючим камнем.
        - За синими скалами охотничьи угодья оличей начинаются. Как бы не встретиться, - влез вдруг в разговор осторожный Ятя.
        На него зашикали. Подумаешь, оличи, испугал волка козлиным рогом! Небось не свеи, этих-то, оличей, небось сколько раз били. Сам Зеленя строго покосился на боязливого:
        - Не о том речь. Оличи тоже в наши угодья заглядывают, - сказал он. - Не их сейчас надобно сторожиться… Ну, так что, князь?
        - Верно говоришь, - согласился Кутря. - За серным камнем я сам пойду с малой дружиной. А твоя забота, Зеленя, земляную кровь запасти, большие луки делать, стрелы с ковшами на конце. Чтоб наконечники как ковши, только закрытые. И следить свеев, конечно. Пока не будет меня, ты останешься у родичей за походного князя. Пусть будет так! - добавил значительно, совсем по-княжески.
        Его распоряжения всем понравились. Первое дело, показал князь, что сам не боится службы, сам взялся провести дружину мимо страшных Ети и коварных оличей. Второе - Зеленю вместо себя оставил, уважил, значит, не только его самого, но и всем старикам честь оказал таким образом. Разумно сделал, кивали головами родичи, почитает, значит, старших, чья мудрость проверена долгими годами. Вот Злат - тот без ума был князь, ему только мечом махать. При нем бы все уже давно лежали вповалку пьяные, а дело - стояло, как в землю вкопанное.
        - Хорошо, князь, воля твоя… Ну, пожили в этих землях, оно и в других не пропадем, - задумчиво сказал Зеленя, поглаживая седую бороду. - Может, по правде рассудить, дойдем до изобильного Белземелья, где молочные реки сами собой огибают кисельные берега… А кто не дойдет, все одно, где гореть, - вдруг добавил он горько.
        Мужики вокруг сочувственно покивали. Поняли, вспомнил старейшина погибшего сына Злата. Кому больнее всего вспоминать павшего, как не родителю? Это помирать хорошо, павшие за родичей сразу улетают в Ирий, а родителям их провожать - понятное дело… Что может быть хуже, когда дети уходят до срока, а родители соленой слезой провожают их на огненную дорогу?
        Впрочем, плетение судьбы не изменить никому. Для того боги и подарили людям возможность плакать, чтобы слезами вытекала на Сырую Мать злая обида, знали родичи.
        Часть третья
        Вода и огонь
        1
        Я, Кутря, сын Земти, сына Олеса, расскажу, как отправились мы в поход добывать серный камень.
        С собой я отобрал четыре десятка мужиков, что не испятнаны ранами после битвы, посильнее телом да полегче на ногу. Хорошая получилась дружина, не чета той, что привел я из схрона к родичам. Такая дружина - любому князю за честь. У всех мечи острые, кольчуги и панцири крепкие, тугие луки с полными колчанами стрел. Щиты я приказал с собой не брать, на обратном пути все одно всем тащить за спиной мешки с камнем. Он хоть и не тяжелый, больше воняет, чем тянет, но тоже свой вес имеет.
        И Сельга пошла со мной. Любовалась, наверное, моя красавица, какой из меня получается дельный князь. Быть князем приятно все-таки…
        Шли ходко. Все знали, до синих скал, торчащих звериными зубьями за Черным лесом и прозванных так за особый, небесный окрас, два дневных перехода. Но сейчас и на это времени нет. Все понимали, лучше побыстрее управиться. Подгонять никого не приходилось, так загорелись родичи отомстить свеям. Наши родичи тоже как земляная кровь, думал я. Зажечь их трудно, но если загорятся - никакой водой не залить, так и будут тлеть, пока не выплеснут злость пожаром. Хорошо стать князем между людьми, не забывающими обиды. Таких не понукать надо, сдерживать, чтоб по горячке дурного не наломали…
        В Черный лес мы вошли после полудня первого дня пути. Тут мужики примолкли, пошли куда тише, постоянно шаря глазами по сторонам. Понятно, боялись мохнатых людей. Они всегда, испокон веков, жили в Черном лесу. За это страха ради его и прозвали Черным. А так - лес как лес, конечно.
        Ети жили большими семьями, сразу по многу взрослых и ребятишек. А вот был ли у них один общий род, каких старейшин слушали они, каких богов почитали - про это никто не знал. Про них вообще мало кто чего знал. Я помню, еще мальцом как-то пристал к отцу, как репейник к меховой шкуре, мол, что это за Ети такие, откуда возникли, почему живут сами по себе и, главное дело, почему родичи их так боятся? Земтя разозлился нешуточно, цыкнул на меня строго-настрого. Сказал, про них вслух говорить не след. Мол, потому их и прозвали Ети, те, значит, из лесной чащи, чтоб не позвать ненароком, не накликать беду на село. Они, мол, далеко слышат, так далеко, как мысль летит на своих невидимых крыльях.
        К вечеру отец отошел от гнева, он у меня не умел долго сердится. Я видел, сам задумался о лесных людях. Добавил: скорее всего, когда-то родичи сильно враждовали с ними. Пусть те времена давно минули, но память осталась жить страхом. Страх долго живет, ходит на неслышных ногах между людьми, без конца подсаживается ко всякому огню, точит и точит людей, как маленькие жуки точат дерево. Я его не совсем понял тогда, но переспрашивать не решился…
        Торопить ратников я не стал. Откровенно сказать, в Черном лесу мне самому было не по себе. Странное чувство. Как будто невидимые глаза так и следят за нами из-за каждого дерева. Рука сама, своей волей тянулась к мечу на поясе, погладить его надежную рукоять, подержаться за холодное, успокаивающее дух железо.
        Шли, впрочем, беспрепятственно. Пока дозорные Велень и Фаня, посланные мною вперед, на расстояние взгляда, как положено при движении дружины, не замахали издалека руками. Заметив это, я тоже поднял руку. Ратники остановились, замерли настороженно. В наступившей тишине Сельга так же беззвучно тронула меня за руку. Приложила палец к губам, два раза кивнула вперед. Все понятно, значит, нам с ней идти, кивнул я в ответ.
        Махнув мужикам рукой, чтобы оставались на месте, я двинулся вслед за ней. Дозорные поджидали нас, притаившись за стволами деревьев. Вжимались в них, словно стремясь стать меньше и незаметнее. Парень Фаня просто присел на четвереньки, только что не прикрылся с испугу ветками. Дай ему волю, он бы, наверное, и в землю зарылся, как крот.
        Я посмотрел вперед, где за ветвями начиналась травяная поляна, щедро залитая солнечным светом. На поляне хлопотливо жужжали пчелы, вились мухи, стрекотали кузнечики и крупно, сочно краснелась обильная клубничная ягода. Но не это, конечно, привлекло внимание. Ети! Первый раз я видел его так близко, не мелькнувшим среди деревьев мохнатым пятном, а застывшим и неподвижным, как вросший в землю гранитный валун.
        Точно валун, и цвета такого же, серого с бурым… Страшный он был, сильный телом и злобный видом. Огромный, в два раза выше взрослого мужика и настолько же шире в плечах. Так густо порос мехом, свалявшимся на груди и ляжках, что даже мужское плодородие едва выглядывало через шерсть наружу Его руки были толстыми, как стволы деревьев, свешивались почти до колен. Ноги - крепкие, твердые, как каменные столбы. Такой по плечу похлопает - по пояс в землю вобьет, мелькнула боязливая мысль.
        Он так и стоял, замерев. Только глаза, казалось, жили на его лице. Умные глаза, не звериные, налитые красной боевой отвагой. Смотрели как будто прямо на нас, и от этого взгляда по спине пробегали трусливые мураши, а ноги и руки слабели. Так бы и бросил все, так бы и побежал без оглядки…
        Потом я заметил еще двоих. Те стояли подальше, в лесной тени. Такие же настороженные и огромные. Тоже смотрели в нашу сторону. А сколько их еще прячется в чаще?
        Я не успел остановить Сельгу. Я даже не успел понять, что она хочет сделать. Понял - еще больше бы испугался. Не таясь, она выскользнула из-под ветвей на солнечный свет. Остановилась открыто, глянула на него в ответ. Так и смотрели они друг на друга. А я, враз лишившись дыхания, тянул лук со спины, рвал колчан с пояса, понимая, что все одно не успеть. Да и что ему мои стрелы? Коли прыгнет Ети, его и стрелой не остановишь. Сомнет ее, деву тонкую, как лосиное копыто сминает лягушку. Я-то видел, как стремительно они умеют прыгать, как пустыми руками дробят в щепки толстые ветки, никаких доспехов не нужно при такой силе и ловкости…
        А потом Ети отвернулся и ушел, переваливаясь на толстых ногах. И другие Ети ушли за ним. Вот и все, что случилось. Только после я так и сел, где стоял, потому что ноги перестали меня держать. Дрожали ноги, и дрожали руки…
        - Вы с Ети смотрели друг на друга, словно бы разговаривали, - сказал я ей уже потом, когда мы двинулись дальше, а страх отошел от сердца.
        - Разговаривали, - подтвердила она.
        - Как волхвы между собой, значит, без слова, без голоса?
        - Выходит, так…
        - И о чем говорили? - поинтересовался я.
        - Понятно о чем. Просила его пропустить нас, рассказала про нашу заботу, про схватку со свеями.
        - А он чего?
        - Понятно чего. В сторону ушел, пропустил, значит, через свои угодья, - терпеливо объяснила она.
        Лукаво глянула на меня, улыбнулась едва заметно. Как малому ребенку, обратно смотреть, даже обидно. Нет, отец прав был, мужик и баба - это все-таки огонь и вода. Разные мы. Я от испуга за нее чуть ума не лишился, а она, видишь, улыбается!
        Впрочем, я сдержался, переборол себя. Ругаться с бабой прилюдно - мужику чести не делает. Потом все скажу, решил про себя.
        - Слушай, - спросил я через некоторое время, когда еще больше успокоился, - одного не пойму, Ети - это люди или уже нет? Или, может, колдовское какое-то порождение?
        - Да я и сама не пойму, - созналась Сельга. - По уму - вроде люди. А по духу… Даже не знаю, как лучше сказать… Чужие они какие-то. Мало у них желаний, человеку это не свойственно, да и мысли другие какие-то, непонятные…
        - А мы, значит, с Фаней, когда заметили Етих, мало что в порты со страху не напрудили, - возбужденно рассказывал за спиной Велень. - Это уж когда Кутря с Сельгой подошли, на поляне трое мохнатых мужиков оставалось. А когда мы увидели - там и Етенки малые, там и мамки, играют, резвятся. Как настоящие люди, один к одному. И все как глянули в нашу сторону! А глаза у всех красные, зубищи у всех как ножи острые, ну, думаю, тут-то дух с телом и расстанется, пришла пора! А потом малые с бабами подхватились так наскоро, и в чащу. Без звука, главное, словом единым не перемолвились. А мужики остались, насупились, опять глядят в нашу сторону! Ну, все, решил, теперь точно пора дух выпускать из нутра на волю. Сейчас жрать начнут или впрок запасать…
        Родичи, слушая его, сочувственно цокали языками, чесали бороды.
        - А я и не испугался почти! - заявил вдруг Фаня нахально и громко.
        - Ага, не испугался! Порты-то успел просушить? Али нет еще, в мокрых храбришься? - влет подсек его языкастый Велень.
        Мужики охотно и весело засмеялись. А что лесные люди, не такие уж они и страшные, оживились многие. Тоже люди. Пусть они сильные, мохнатые, зато мы - бойкие!
        Впрочем, из Черного леса моя бойкая дружина рванула так быстро, словно посыпалась со стола горохом. Сказать по чести, я и сам покинул его с облегчением. Люди Ети или не люди, а все одно неуютно быть с ними рядом. Это я кому хочешь скажу.

* * *
        К вечеру второго дня мы подошли к подножию синих скал. Вблизи они уже не казались мелкими зубьями. Скорее напоминали огромные каменные столбы, возведенные великанами для своего будущего дома, но так и брошенные за ненадобностью. Могучий Стрибог со своими игривыми ветрами, вихрями и ветровичами своим дыханием обточил камень до гладкости, придал ему причудливую форму. Горячий Хорс да Карачун-мороз, тоже чередуясь в силе, пустили по нему длинные, извилистые, как узоры, трещины. Со стороны смотреть - красиво поработали, на загляденье. Мы все долго смотрели, дивились резным изгибам крепкого камня. Я думаю, боги нарочно оставляют такие памятки о своей силе, чтобы люди в Яви не забывали, кто они и кто мы…
        Быстро дошли, но и устали, конечно. У подножия скал я объявил мужикам ночевку. Хорс уже опускал свой огненный лик к краю земель, и до появления Вечерницы, первой звезды, оставалось недолго. А там и тьма закутает Сырую Мать. Куда торопиться на ночь глядя, решил я. Завтра с утра пораньше наберем серного камня и двинем в обратный путь. Тратить все силы на одну ходьбу тоже не след, еще свеев воевать предстоит.
        Перекусив по-походному, без пива и горячего варева, мужики начали обустраивать себе лежанки из лапника. Мы с Сельгой тоже озаботились ночлегом, собрали ложе. Она сразу опустилась на него, улыбнулась мне и прикрыла глаза ресницами. Я немного полюбовался на нее. Потом привалился к теплому, нажаренному за день камню и с удовольствием расправил гудящие руки и ноги. Задремал, было дело, тоже намахался за день. Проснулся от громких голосов. Оказалось, Ятя, коротая вечернее время, вспоминал для мужиков побасенку про князь-рыбу Я помню, еще от отца ее слышал, но Ятя вел сказ как-то по-своему. Не открывая глаз, я прислушался.
        - Ну вот. Было, значит, у отца три сына, двое старших - разумные, степенные мужики, давно уже отделились, баб себе взяли, своими домами жили. А младший - так, не пришей-пристебай. По обычаю-то младший должен в родительском доме остаться, отца с матерью холить. А он, наоборот, все у них на шее. Ну, дурачок, значит. И звали его Еменя, да… Так вот, как-то зимой послал отец Еменю порыбалить. Сказал, мол, свежей рыбки хочется. Хоть бы принес, сынок, ухи бы сварили, похлебали…
        - Это зимой-то рыбалить? Когда все реки Мореной скованы, а рыба подо льдом еле шевелится? Ну, сын, видать, в отца удался дурачком, - встрял в рассказ чей-то голос. Я узнал Веленя, никогда не упускавшего случая потешить людей.
        Мужики развеселились.
        - Да ну тебя! - Ятя замолк, видимо, вспоминал. - А, не рыбалить он пошел, по воду пошел, вот как… Свежей воды из проруба принести!
        - Так бы и говорил, что ли.
        - Я так и говорю! Пришел с ведрами, зачерпнул одним, смотрит - вода…
        - А он чего ждал из реки, пива, что ли? - опять вставил Велень.
        Мужики на этот раз надолго закатились смехом. Ох, Велень, ох, насмешил… Кабы пиво текло в реке, кто бы из нее тогда вылезал на берег? Каждый бы к Водяному Старику в гости просился… Впрочем, Еменя, раз дурачок, мог и за пивом на реку пойти, отца порадовать, с него станется… На, мол, тебе, батюшка! Испей, родимый, пивка из речки… Ох, Велень, ох, потеха…
        - Неинтересно - совсем не буду рассказывать! - Ятя уже явно обиделся.
        - Сказывай, сказывай, чего там…
        - Не робей, Ятя, сыпь гуще, кидай дальше…
        - Ну вот… Зачерпнул другим ведром - видит, рыба в ведре полощется, - продолжил тот.
        - Ага, порыбалил все-таки! - обрадовались мужики.
        - Порыбалил, - подтвердил Ятя. - Сам не хотел Еменя, а рыбу поймал. Да не простую рыбу! Князь-рыбу! Чешуя у нее как из золота, плавники - как из серебра, а глаза - как драгоценные камни…
        - А что за рыба-то? Карась, что ли? Или, может, окунь? - уточнил кто-то из молодых.
        - Да какой карась?! Сам ты карась! - осадили его остальные. - Сказано же, князь-рыба!
        - Так понятно, что князь! А князь-то, к примеру, из карасей будет или из окуней? - не сдавался тот.
        - Вот напасть бесовская! Тоже, пристал, как чиряк! - загомонили остальные. - Давай, давай, Ятя, не слушай его, продолжай плести… Что дальше-то было?
        - Дальше… Дальше, знаю, говорит ему князь-рыба человеческим голосом. Мол, отпусти ты меня, Еменя, к отцу с матерью, к малым детушкам. Много их у меня, кто их вместо меня кормить будет?
        - А он что сказал? - снова перебил кто-то, не утерпев.
        - Ничего не сказал. Пожалел. Отпустил рыбу обратно в проруб, и все дела! - Ятя, казалось, сам был удивлен таким исходом.
        - Э, паря, при таком хозяине избе недолго стоять… Да, паря, так-то и будешь воду вместо пива хлебать… Отец ушицы хотел, а он отпустил… Ну, дурачок, понятное дело… - расстраивались мужики.
        - Да, отпустил, - продолжил Ятя. - А князь-рыба в воду нырнула и оттуда ему и говорит. Мол, отпустил ты меня, Еменя, пожалел, а я за то сослужу тебе службу. Теперь, мол, тебе стоит только сказать: по рыбьему велению, по моему хотению, и все, что ни пожелаешь, враз исполнится.
        - Неужели все, что захочет? - охнули все.
        - Все, - подтвердил Ятя. - Все, что ни пожелает, хоть травы зимой, хоть снега летом, враз исполняется. По рыбьему велению, значит. Тут, конечно, и зажил Еменя. Вот оно как бывает…
        - Ну а дальше-то, дальше что?
        - Дальше? А что может быть дальше? Когда все желания и так исполняются? - удивился рассказчик. - Зажил, говорю. На печи лежит, с боку на бок переворачивается, как масло в сметане перекатывается. Гладкий стал, видный. Бабу себе взял, наверное, детей наплодил…
        Гомон стал еще громче. Мужики наперебой удивлялись: почему дурочкам везет? Иной, смотришь, и степенный, и хозяйственный, а все одни шишки на голову валятся. А другой - так себе, пустельга, а ему кругом счастье! Нет, что ни говори, паря, коль спрядет старая богиня Мокошь удачливую судьбу, так можно и дурачком век прожить. А если нить вкось пойдет - вся жизнь тоже наперекосяк, будь ты хоть умником, хоть разумником…
        Потом вдруг заспорили, как лучше добыть из реки князь-рыбу, бреднем или острогой.
        - Какой острогой, думай, чего говоришь-то! Нельзя острогой! - шумел на кого-то Велень. - Тебе самому, к примеру, копьем брюхо пропороть, много ты после этого заветных слов скажешь?! А тут надобно, чтоб живой была! И к малым детушкам отпустить! На хрена она малым детушкам с дырявым брюхом?!
        - С остроги ссадил и отпускай себе, - возражали ему.
        - Ага! Опусти с остроги от большого ума! - продолжал напирать Велень, как бык на ограду. - Отпусти, а она - к малым детушкам дохлятина дохлятиной! Вот, мол, радость какая, мамка дохлая припожаловала! Шиш тебе за это, а не заветное слово!
        Под их привычные разговоры я прикрыл глаза…
        Разбудил меня пронзительный говорок Опени. Он, бывалый охотник, сухой, как ветка, на диво шустрый на ногу, был послан мной пробежаться окрест нашего ночного привала, глянуть, чтоб не было откуда опасности.
        - Беда, князь, беда! Да где князь-то?! Куда он запропастился?! - тараторил он, тяжело отдуваясь. Бежал, видимо.
        - Здесья! Что такое случилось?! - Я приподнялся.
        - Оличи, князь! Сам видел!
        - Много?
        - Троих точно видел! А больше не знаю, может, еще кто есть!
        Мужики уже без моей команды поднимались с лежанок, натягивали кольчуги, шлемы, цепляли на себя военную сбрую. С оличами у нас вроде давно уже мир, но кто их знает, они коварные. Сейчас, когда свеи пропололи род, как сорную траву в огороде, могут и в спину ударить. У нас, поличей, с ними старые счеты, сколько раз секлись между собой на топорах и мечах за звериные и рыбные угодья, или просто так, задравшись из-за баб, уходящих жить в другой род, или по иному малому делу.

* * *
        Оличей мы обкладывали двумя клиньями, как при охоте в загон. Они заметили нас не сразу, метнулись в сторону, но было поздно. Там уже ждали их несколько наших мужиков, предупредили криками, чтоб не совались. Оличи метнулись обратно, наткнулись на другое крыло. Остановились на пригорке между деревьев, встали настороженно спина к спине.
        Их на самом деле оказалось трое. По снасти видно - шли на охоту. Я-то спросонья испугался, что мы наткнулись на их военный дозор. Теперь, когда мужики распалились погоней, главное - не допустить лишней крови, сообразил я.
        Одного, старшего из оличей, я знал. Еленя, лохматый мужик, изобильный растущим из носа и ушей сивым волосом, приземистый и коренастый, как старый пень. Я несколько раз встречался с ним на охоте, один раз даже вместе готовили варево из зайчатины. У нас его многие знали. Когда переговаривались между родами, Еленя языком и чарой работал так, что не скоро забудешь. Сейчас он держал перед собой рогатину, в другой руке - длинный нож. Двое остальных - совсем еще молодые, пух вместо бороды, пацаны-недомерки, только постигающие мужскую науку жизни. Эти ерзали стрелами на тетивах, боязливо озирались вокруг.
        Мои ратники неторопливо подтягивались поближе, предусмотрительно хоронясь за деревьями в опасении стрел. Да что их стрелы с костяными охотничьими наконечниками против наших кольчуг, мечей и прочей боевой снасти? Оличи сами понимали это. Нетерпеливо поглядывали на заходящее солнце, видимо, торопили тьму, чтобы попробовать проскочить.
        - Эй, вы чего убегали-то? - крикнул кто-то с той стороны пригорка. Кажется, опять Велень, этот всегда торопится своим языком в первую же дырку залезть.
        - А чего вы гнались-то? - немедленно откликнулся Еленя. Голос у него был дребезжащий и хриплый. Я помню, он еще прошлым летом жаловался на ломоту в груди. Неужто не выздоровел с тех пор?
        - Вы побежали - мы и погнались!
        - А вы погнались - мы и побежали! - отозвался Еленя, слегка подкашливая.
        Все опять замолчали. Наши мужики, понятно, ждали моей команды. В походе своей волей шалить нельзя, тут одна голова нужна. За своеволие запросто можно получить по голому заду ивовыми прутьями перед всем родом, такое положено наказание.
        - Что будем делать с оличами, князь? Может, стрелами их завалить? - нетерпеливо спросил Ятя. Глаза, возбужденные загоном, блестели. Конечно, с такой силой против троих он - герой…
        Сельга, подошедшая с другой стороны, тронула меня за руку. Тревожно заглянула в глаза. Я покивал ей успокаивающе. Хоть и не волхв, но тоже понял ее без слов. Конечно, нам сейчас только свары между родами не хватало!
        - Еленя! Слышишь меня?! - крикнул я.
        - Ты, Кутря?! - откликнулся Еленя.
        - Я, паря!
        - А чего ты там прячешься, за деревьями?!
        - А я и не прячусь!
        - Ну, так выходи говорить!
        - Сейчас выйду! А вы стрелы не кидайте!
        - Выходи, не будем! - пообещал Еленя. Что-то коротко сказал своим малым, те опустили луки. Переминались на месте, готовые сорваться в любой момент. Понятно, шли на охоту, а попали почти на рать, испугаешься тут.
        Выйдя из-за деревьев, где сумрак по вечернему делу уже начал сгущаться, я снял с плеча лук, отвязал колчан, вынул из ножен меч, воткнул его в землю, предварительно извинившись за беспокойство перед Сырой Матерью. Добавил рядом с ним нож. Потом развязал ремешок шлема, тоже положил его на землю. Поднял руки вверх, показывая оличам пустые ладони. Еленя махнул мне рукой, опять что-то коротко и неслышно сказал своим.
        Случись чего, его первого буду валить, малые потом сами в своих луках запутаются, решил про себя. Можно справиться, когда-то побратимы-венды показывали мне разные хитрые приемы боя пустыми руками.
        Я не торопясь пересек поляну.
        От наших мужиков оличи мало чем отличались, все-таки в давние времена роды пошли из одного корня. Они и одевались так же, как мы: порты, рубахи, кожаная обувка, прошитая жилами, широкие кожаные пояса, куда удобно привешивать и снасть, и мелкую дичь. Только вышивка на вороте и рукавах другая, наши бабы расшивали одежу крестиком, а ихние - птичьей лапкой. Из-за разницы в узорах роды всегда друг над другом смеялись.
        Я сел перед ними на землю, показывая, что в моих намереньях нет ничего воинственного. Еленя тоже опустился следом. Малые присели на корточки позади него. Тревожно щупали меня глазами.
        - Вы чего пришли-то в наши угодья? Или воевать захотели? Мало вам свеев? - спросил Еленя. Он тоже смотрел на меня настороженно, понимал, какая сила стоит за деревьями.
        - Слышал уже про свеев? - спросил я.
        - А то…
        - Откуда так быстро?
        - Сорока на хвосте несла - галке передала, галка прилетела - вороне рассказала, - объяснил Еленя.
        - Понятно… Взяли бы да помогли, - предложил я. В шутку, конечно. Но он озаботился на полном серьезе, сразу надулся, как кабан на дуб:
        - Вот еще! Была охота в чужой сваре свою голову подставлять. Вы нам сильно помогали, когда княжьи дружинники на нас насели?
        - Если свеи нас перебьют - за вас возьмутся.
        - Ага, обещала улита быть, да никак не успеет. Когда это будет-то? Да и будет ли?
        - Ну дело хозяйское…
        - Именно что хозяйское. Мы, оличи, хозяева в этих землях. По левую руку от синих скал наши охотничьи угодья начинаются. Сколько раз об том толковали, - напомнил он.
        Я видел, откровенно нарываться на лай ему не хотелось, но и молчать он тоже не привык.
        - Нам ваши угодья не нужны, своих хватает. Серного камня наберем только и уйдем к себе.
        - Вонючий камень? Да зачем он вам? - удивился Еленя.
        - Раз пришли, значит, нужен.
        - Оно конечно… - согласился он. - Не нужен был - не пришли бы. По-пустому чего ноги ломать…
        - То-то и оно.
        - Серный камень берите, конечно, раз понадобился, его здесь валом… Значит, биться не будем?
        - Не будем. Идите, куда шли.
        - И правильно, чего биться без дела? - оживился он. - Обратно смотреть, зачем нам биться сейчас? У вас - свеи, у нас - свои заботы. А серный камень берите, сколько в мешок влезет. Кому он еще нужен? Ну, так мы пойдем? - Он уже улыбался, облегченно отдуваясь и подкашливая. Знал, что я свое слово два раза не повторяю.
        - Идите.
        Поднимаясь, я махнул рукой мужикам, чтобы пропустили. Те, опустив оружие, выходили из-за деревьев. Самые молодые задиристо перекрикивались с парнями оличей. Но это уже их, щенячьи, дела…
        2
        - Весеня!
        - Чего?
        - Чего, чего… Меха качаешь аль нет?!
        - Чего?
        - Меха, говорю, кто качает?!
        - Так я же!
        - Так, так… Растакался, как сорока… Ну так качай же!
        Весеня сжал зубы и еще яростнее налег на рукоять мехов, помогая кузнецу Творе раздувать огонь в горне. Быстро шевелить раненым, едва схватившимся новой, тонкой кожей плечом было еще чувствительно, но он терпел, как положено мужчине и воину.
        - Давай, давай, навались шибче! - понукал Творя.
        Коваль - он такой, нравный! Когда в рабочей горячке зайдется - слова ему поперек не скажи. А сам, обратно сказать, будет ругать и скандалить громче, чем склочная баба Шешня, известная на весь род змеиностью языка…
        «Вот и пойми его после этого!» - рассуждал парень. Так - тихий-тихий, воды стоячей не замутит, а как до дела доходит - ни дать ни взять крылатый змей Аспид с каменными зубами. Разве может такое быть, чтоб у человека случалось два лица разом? Он же не бог, не Семаргл-семиликий, не Велес-рогатый, известный своей двуличностью… Не иначе - от огня все! Если подумать, ковали возле огня работают и от этого, видно, сами зажигаются его жаром не хуже сухой соломы. Огонь, известно, произошел от богов, и только боги могут бестрепетно принимать его…
        - Весеня!!!
        - Да качаю, качаю…
        Чтобы ковать железные вставки для больших луков, печь сложили прямо в лесу, неподалеку от ратного становища. Творя сам выкладывал ее из камней, обмазал для связки красной, жирной и липкой глиной. От жара печи такая глина сама быстро схватывается крепкой, непробиваемой коркой, застывает крепче, чем гончарные поделки на обжиге. Теперь Творя хлопотал вокруг, сам подбрасывал дрова в топку, калил железные прутья, чтоб ковать из них загогулины, выдуманные новым походным князем Кутрей. Да что-то не ладилось у него. Кузнец злился, кричал на всех, сам раскалился, как печь, плюнь - зашипит. Того гляди кинется кусать за мягкое мясо, опасался Весеня. Он первый раз видел кузнеца в работе так близко. В селе Творя немногих допускал в прокопченную кузнечную избу, охранял таинство огня и железа от черного глаза.
        Весеня и второй мужик, силач Коштырь, были приставлены к ковалю на подмогу. Но Коштырь стоял спокойно, поставив у ноги тяжелый молот на длинной деревянной рукояти. Ждал, когда железо поспеет для ковки.
        Получается, он, Весеня один за всех надрывается! Вот взяли в обычай - на малых ездить, нашли безответного, на ком с берега воду возить… И этот еще шипит, как растревоженная гадюка! Может, от его злости огонь горячей становится, так надо полагать? Хотя нет, сам видел в крепости, вспоминал Весеня, конунг Рагнар - не в пример умелый кузнец, ковал спокойно, весело, пересмеивался со своими, а работа получалась на загляденье… Конечно, уметь надо, тогда и работа получится…
        «Тоже придумали, хоть стой, хоть падай!» - внезапно обозлился Весеня, теперь уже на нового князя Кутрю. Луки какие-то, черный волховской огонь… Хоть бы его, Весеню, спросили! А он бы сказал - встать надо всем родом покрепче и рубиться против свеев позлее. Тогда будет толк, а не баловство…
        Впрочем, малый сам понимал, что думает так больше от досады на распоясавшегося коваля. Помнил, конечно, как летел от свеев кувыркающимся голубем, едва голову по дороге не потерял, чуть жилы в животе не полопались от натуги и страха. Вот и стой против таких, тесиной против топора!
        - Эх, не та печь… Мало еще жара, очень мало! Никак не хватает… - сквозь зубы прошипел Творя, пристально глядя на жаркий огонь, радостно вспыхивающий от сильной работы мехов.
        - Куда тут мало! И так с трех шагов, не отворотясь, не подойти! - вставил Весеня, не утерпев.
        - А ты себе знай качай!
        - Так качаю…
        - Ну и давай шибче! Молод еще - старших учить! Соплю на нос намотай, чтоб не свешивалась, тогда учи!
        Весеня только запыхтел в ответ, наливаясь ярким румянцем обиды. Вот и поговори с ним! Будь дядька Творя помоложе, еще померились бы, у кого сопли длиннее!
        - Может, хватит калить, однако? И так сойдет? - миролюбивым басом прогудел Коштырь. Этот часто помогал ковалю, привык уже, знает секреты.
        Творя как будто даже взвился от злости, словно в порты ему с маху залетел багряный потрескивающий уголек. Едва бороду с корнями не выдрал, вспоминал потом Весеня, смеясь. Она у него и так-то короткая, опаленная постоянными огненными работами, а тут и следа б не осталось, ходил бы, как голощекий подросток…
        - Хватит, хватит! Когда я скажу - тогда хватит! - истошным голосом заорал кузнец. - Кто понимает железное дело, ты или я?! Кто видит, пришло ли каление в нужную красноту, ты, что ли?!
        - А я чего? Я - ничего… - гудел силач.
        - Весеня!!!
        - Чего еще?!
        - Спишь в борозде, курицын хвост?!
        - Качаю, качаю же…
        Творя, заслоняясь ладонью от жара, снова пристально уставился на огонь.
        - Ну вот, теперь хватит, кажись… - вдруг смилостивился свирепый коваль.
        Ловко подхватив длинными клещами млеющее в огне железо, Творя двумя быстрыми, уверенными движениями вымахал его на гладкий плоский камень для ковки. Одной рукой он держал клещи, поворачивая раскаленный докрасна прут, все еще сочащийся едким дымом, притягивающий к себе взгляд малиновым жаром. Во второй руке у него был маленький молот-правило. Коштырь, дорвавшись, забухал своим большим молотом так, что деревья вокруг поляны, казалось, вздрагивают до корней. Творя-умелец, ловко поворачивая прут так и этак, подставлял его под удары нужным местом, сам правил его, постукивая малым молотом и морщась от раны в боку. Весеня, вытянув от избытка любопытства шею, смотрел на их действо не отрываясь. Было чудно видеть, как постепенно, послушно меняет форму неподатливый, упругий прут…
        - Весеня!!!
        - Чего?!
        - Чего, чего… За мехи берись, еще калить будем… - сказал Творя уже спокойнее.
        Через некоторое время все трое мирно сидели рядком, степенно остывая после жаркой работы.
        - Ну, первую сделали, приладились, дальше легче пойдет, - тихо сказал коваль.
        Теперь он снова стал привычным Творей, спокойным и неторопливым, как старый седой медведь. Потом кузнец вдруг улыбнулся по-доброму и неожиданно ткнул Весеню локтем в бок.
        - Ну как, паря, понравилось тебе железное рукоделье? - спросил он.
        - Понравилось, дядька Творя, - искренне ответил Весеня. Теперь он и сам в это верил. Обида прошла, а работа, понятно, осталась. Будет чем похвастаться перед смешливыми девками. Еще бы, вместе с Творей ковал!
        - А дыму-то, дыму развели! Небось не только из крепости, из свейских земель видно, - сказал Зеленя-старейшина, появляясь из леса. - Ну как, коваль, будет прок?
        - Сделаем, - уверенно подтвердил Творя. - Первую сделали и остальные сделаем. Приноровились уже.
        - Хорошо, коли так! Ты вот что, Весеня, со мной пойдешь…
        - А какая надобность, дядька Зеленя? - удивился парень.
        - Дозором нужно пробежаться к крепости, - ответил старейшина. - Посмотреть, что и как. Ты у нас на ногу самый быстрый, вот и пробегись разом. Что-то затихли свеи, носа в леса не кажут. Не нравится мне это…
        Весеня опять густо покраснел. На этот раз - от гордости. Не кого-нибудь, его посылают. Понятно, он хоть и малый, но уже лихой, это все видят! Сам Зеленя-старейшина отметил его поручением!
        - Весеня мне на мехах нужен, - попробовал возразить Творя.
        Парень от досады едва не всхлипнул. Этак, глядишь, и отспорит его кузнец. Оставит качать мехи, а к свеям другого отправят тайным лазутчиком. А где больше почета? Понятно, там! Все-таки Перун-сереброголовый сначала покровительствует ратному делу, а потом уже ремеслу. Значит, ставит воинов выше всех остальных…
        - На мехи я тебе пришлю кого из парней, - сказал Зеленя.
        - Лучше двух, - быстро сказал кузнец.
        - Пришлю двух… - согласился старейшина. - Закончить-то успеешь к завтрашнему дню?
        Творя почесал паленую бороду.
        - Может, успею, - уклончиво сказал он. - Если дело делать, то чего бы и не закончить…
        3
        Я, Рагнар Большая Секира, конунг и ярл, сын конунга и ярла, - великий воин. Когда я в свой час, отмерянный невозмутимыми девами-норнами, предстану перед Одином, Богом Мудрости, мне будет что рассказать Одноглазому о своих подвигах. Когда я умру и сяду за пиршественный стол эйнхериев, начну есть неиссякающее мясо вепря Сэхримнира, начну пить хмельное медовое молоко козы Хейдрун, что играет в голове лучше любого вина, мне будет, чем похвалиться перед остальными героями. Как я со своей дружиной рубил врагов на севере и на юге, как брал добро и рабов, не считая их, как гулял, где хотел, на водных просторах Мидгарда. Я видел края, где кровь от мороза замерзает в жилах, и видел другие, где зной топит воинов как масло, делая тело слабым, а ум - пустым. Да, много видел я разного и много странного…
        Но таких подлых людей, как лесные поличи, я никогда не видел. Сказано же было, прощаем их непокорство! У конунга всегда только одно слово. Что еще?!
        Нет, сначала все вроде бы пошло по задуманному. Я видел и остальные видели: поличи, не объявляясь перед крепостью, в вечерних сумерках стаскивали своих убитых родичей с ратного поля. Верный сказанному, я приказал своим воинам не мешать им. Потом дикие провожали своих огнем. Развели за лесом такой кострище, что запах паленого мяса долетал даже до крепости.
        Пусть провожают, решил я, проводы павших всегда учат живых покорности.
        Но их старейшины и после этого не пришли ко мне с поклонами. Тогда я отправил несколько десятков воинов по их селам. Воины, возвращаясь, говорили мне, что в селах до сих пор нет никого, кроме древних стариков и старух, нарочно ищущих смерти. Так же как наши старики, устав от ветхости, своей волей шагают в море с высоких утесов.
        В наказание мои воины разоряли их села. Ухватистые дети Одина тащили в общую казну все найденное в избах, гнали оставленный скот, коптили и солили впрок мясо, радостно катили бочонки с пивом и медовухой. Если так пойдет дальше, поличи вообще останутся без запасов на зиму, смеялись дружинники, будут клянчить ковш с пивом и корку хлеба под стенами крепости.
        Впрочем, мне было не до смеха. Я видел, воины находили мало запасов. Значит, многое поличи унесли с собой. Мои герои, беспечные, как все дети моря и ветра, радовались добыче и предстоящим пирам, но я видел, впереди долгая зима. Одного я не видел - старейшин поличей, ползающих передо мной на коленях…
        Дожидаясь остальных воинов, я ходил кругами по земляному валу нашей крепости, смотрел на чужую реку, чужие леса и холмы. Хорошая земля, щедрая. Но чужая. Мне было тревожно на сердце, словно вся эта земля смотрела на меня угрожающе. Я невольно вспоминал Ингвара Одно Ухо с его посмертным пророчеством. Может, и прав он… Может, сыновьям страны фиордов не стоит уходить далеко от моря, дарующего им свою буйную силу…
        Я, Рагнар Большая Секира, - смелый воин, много раз доказавший это перед людьми и богами. Мне не нужно больше ничего доказывать, не нужно изображать себя храбрее самого Тюра Однорукого, отважнейшего из ассов, как делают это прыщавые юнцы в своем первом походе. Опытный морской конунг должен смотреть вперед намного дальше собственного копья. Сила воина видна в бою, сила конунга - после боев, когда дружина с богатой добычей возвращается из похода, помню, часто повторял мне старый Бьерн. Поэтому я не боюсь сознаться в своей внезапной тревоге, клевавшей меня за сердце, как голодная ворона - кусок украденного мяса.
        Как-то вечером, меряя шагами вал, я даже надумал позвать Якоба-скальда, сведущего во всем таинственном, раскинуть с ним деревянные руны, заглянуть вперед через Море Грядущего. Потом оставил эту затею. Решил, пусть будет что будет. Воинов всегда поджидает впереди опасность, но только тот, кто встречает ее щитом и мечом, уходит дальше с победой, оставляя трусам огрызки добычи.
        - Что, конунг, похоже, дикие не торопятся принести нам свою покорность? - спросил меня Харальд Резвый.
        - Подождем, - коротко ответил я.
        - Рагнар, дай мне три-четыре десятка воинов, и, клянусь последней рукой Тюра Отважного, я пригоню к тебе их старейшин древками копий! - влез в разговор Дюги Свирепый, который тоже околачивался неподалеку.
        Мы с Харальдом не обратили на него внимания.
        - А если дикие не вернутся? - спросил Резвый. - Если окончательно спрячутся в своих лесах? Что тогда, Рагнар? Река станет льдом, и деревянные кони не смогут унести нас отсюда. Зимы здесь не такие долгие, как у нас, но все равно суровые. А зимовать без припасов - что тогда останется от дружины?
        Спросил он правильно, но мне не понравилось, как он спросил. Неужели он думает, что конунг упустит это из виду? И почему он все время стремится бежать впереди саней, катящихся под гору на железных полозьях? Может, решил, что пришла его пора стать конунгом? Клянусь бородою Одина, тогда он ошибся… Ярл Харальд еще слишком маленький петушок, чтобы кукарекать так громко!
        Но я сдержал резкий ответ. Каждому нужно отвечать по его достоинству, давно уже понял я. Если старую клячу и подгоняют дубьем по крупу, то породистого скакуна хороший хозяин будет уговаривать лаской, даже если тот взбрыкивает и норовит его укусить…
        - Если поличи откажутся нас кормить, мы начнем вылавливать их по лесам и самих разделывать на солонину, чтоб мне проглотить палицу Черного Сурта! - заявил Свирепый и громогласно захохотал над своей остротой.
        Мы оба тоже усмехнулись беспечности воина.
        - Если поличи окончательно спрячутся в лесах, то пусть сгниют там, если им нравится! - ответил я Харальду, переждав смех Дюги. - А мы под зиму перенесем наш стан в землю оличей. У князя Добружа достаточно данников, чтобы нам не думать о зимних запасах. Так, Харальд?
        - Так, конунг, - подтвердил он. - Я просто спросил… У кого еще учиться смотреть вперед, как не у Рагнара Большая Секира? - добавил он, словно бы извиняясь.
        Кивком головы я подтвердил, что понял его. Люди часто говорят много слов, чтобы скрыть свои настоящие мысли, учил меня когда-то Бьерн Пегий. Только мысли все равно не подчиняются им, выскальзывают между слов, как угри из ячеек сети. Нужно только внимательно слушать…
        - А вот хватит ли у нас соли? - вдруг спросил Дюги, задумчиво наморщив брови и потирая лицо. Я знаю, с тех пор, как в земле франков на него выплеснули с крепостной стены ковш кипящей смолы, он часто потирает лицо, словно стряхивает невидимые крошки. Хорошо, только раскаленные капли задели ему лицо. Живой остался. Старая кожа сошла с опаленной щеки, наросла новая, но все ему кажется, будто чешется.
        - Ты о чем? - не понял я.
        - Если пустить всех поличей на солонину, я думаю, потребуется много соли, - озабоченно ответил воин. - Чтоб меня укусила своими вонючими зубами великанша Хель, соли может нам не хватить!
        - Ты так думаешь? - Я тоже сделал вид, что озаботился ее недостачей.
        Харальд ухмыльнулся, показывая сквозь заросли бороды крепкие зубы, острые и здоровые, как у молодого волчонка…
        4
        Весеня полз незаметно, как учили его когда-то старшие охотники, чтоб ни одна травинка не шелохнулась вокруг. Тут главное, помнил он, самому чувствовать себя невесомым и тихим, как утренний туман над лугами. Где можно - быстро прошмыгнуть мышью-полевкой, где опасно - пробираться медленно, как улита. Или сочиться змеей среди травяных зарослей. Чтобы те, за кем идешь по следу, сами видели то мышь, то змею, то улиту, а тебя не заметили…
        А чем он не воин, обратно смотреть? И в сечу ходил, и рану получил! Только одно саднило внутри занозой - не убил никого пока. Как ни хвастайся перед парнями и девками, себя не обманешь. Не поразил врага, не намочил еще руки и лоб чужой кровью. А что за воин, который никого не убил? Ненастоящий все-таки, надо думать…
        Десяток свеев, за которыми Весеня следил, уже уходили из села, взвалив на спину, прямо поверх надетых через плечо щитов, полотняные узлы с награбленным скарбом. Трое погнали в сторону крепости оставленный родичами скот. Весело, как обычно, пересмеивались между собой, журчали что-то на своем языке. Он давно заметил - свеям всегда все весело. Скалят зубы без перерыва, а потом, без перехода, так же быстро оскаливают мечи…
        Странно это - вползать ужом в собственное село, знакомое до последней былинки, хорониться, как ворог, за брошенными колодами и бурьянными зарослями. Странно видеть, как в пустых, распахнутых настежь избах шарят кольчужные ратники, перетряхивают и топчут ногами всю хозяйственную утварь, выгоняют из загонов последний скот. Старая Естя, что по ветхости своей могла ходить, только опираясь на две клюки, выползла из избы, шумела на них, размахивая клюшками. Сильный, коренастый свей с рыжими волосами, заплетенными в четыре косички, Альрек Гвоздь, как они сами его называли, подошел к ней почти вплотную и долго слушал визгливую брань, щеря желтые зубы, которых, несмотря на молодость, оставалось мало во рту. Потом неожиданно разозлился, сказал что-то резкое, сильно ударил старую по голове краем щита. Старуха упала ему прямо под ноги и затихла брошенным тряпичным кулем.
        Наблюдая, он вспоминал, как много лет назад Естя, уже старая, но еще крепкая, вытаскивала ему из ноги занозу-щепку. Как цепко держали ее темные жилистые пальцы, как весело смотрели на незадачливого несмышленыша серые глаза, как сильно и властно звучал голос, заговаривающий кровь на ране. А теперь стала совсем немощной. Даже в схрон не пошла, осталась помирать дома, сторожить скот и домовых духов. Сейчас лежала, раскидав руки и клюшки. Весеня отчетливо видел: под белыми, как зима, волосами вспухла и налилась на дряблой коже красная полоса. Край щита у свея был окован железом…
        Это тоже надо было перетерпеть, не дать воли чувствам, смотреть на все безразличными глазами. Бывалые охотники всегда повторяли - когда следишь, ничего нельзя чувствовать, иначе сразу заметят. Будь хоть зверь, хоть человек - всегда насторожатся, когда смотришь прямо на них. Лежа на траве, сам должен травою стать, лежа на камне - камнем. И в упор смотреть нельзя, скользи взглядом по сторонам, примечай все краешком глаз. Эту науку Весеня хорошо освоил, не зря сам Зеленя послал его наблюдать за свеями. Убить бы еще кого-нибудь, совсем стал бы воин…
        Похоже, гневливый Перун, покровитель дел ратных, услышал его пожелание. Пока Весеня наблюдал, притаившись за густыми лопухами, все свеи уже вышли из села, унося добычу. Остались только Альрек Гвоздь и еще один, совсем молодой свей по прозванию Птица, Весеня не помнил его имя. Стройный, как ясень, смешливый и непоседливый, тот действительно чем-то походил на птицу с карими, круглыми от постоянного любопытства глазами. Оба воина, видимо, самые жадные, все ходили со двора на двор, собирали какие-то деревянные поделки. Потом Гвоздь тоже взвалил на спину свой мешок, кинулся догонять остальных.
        Птица остался. Крикнул что-то в спину Альреку, машущему ему рукой. Наверно, что сейчас догонит. Но не догонял. Стоял рядом со своим мешком, внимательно рассматривал массивную прялку с вырезанными на ней чудесными зверями, каких не бывает в лесу. Пробовал зачем-то ногтем узор. Весеня про себя подивился жадности свеев, собирающих даже то, что могут сделать своими руками. Или им леса мало вокруг?
        Конечно, будь это страшный конунг или даже опытный воин Альрек, Весеня, наверное, не решился бы напасть. Но Птица казался совсем юным, может, даже моложе его. И лицо не страшное, чистое и гладкое, еще не раскрашенное ратными шрамами, говорящими о многих сражениях.
        Можно попробовать… Главное - внезапно напасть, решил Весеня.
        Юркнув за угол избы, Весеня замер, приготовил в руке длинный, в четыре пальца, нож. Сердце в груди громко бухало, и он боялся, что Птица услышит его раньше времени. Малый свей или старый - в лоб нападать все равно не стоило, он видел, как хитро свеи умеют биться. А на нем даже худой кольчуги нет, все доспехи он снял, чтоб не мешали ползти и подкрадываться.
        Весеня ждал.
        А мгновения как будто растягивались. Сердце, отстукивая их, колотилось быстро, а они все тянулись и тянулись, как мокрые кожаные ремни… Но он терпеливо ждал, уговаривая дыхание не хрипеть, а сердце - не стучать громко, чтоб не услышал свей…
        Птица наконец оставил прялку. Взвалив на себя мешок, бросился догонять своих. Выскочил из-за угла, столкнулся нос к носу. Только и успел, что округлить глаза еще больше. И тут же получил ножом по лицу.
        С первого удара Весеня не попал в глаз, как он метил. Но острое лезвие вспахало щеку и нос. Не сразу, словно помедлив, из распластанного мяса брызнула кровь. Птица отшатнулся, ослепнув от боли, но даже не сообразил бросить мешок, только взвизгнул тонко, как слепой щенок-кутенок, которому наступили на лапу.
        Свея он добил со второго удара. Длинный нож вошел в глаз легко и гладко, как в масло. Весеня сам удивился, как легко получилось - воткнуть нож.
        Трясущимися руками, стараясь двигаться быстро, но запинаясь от этого еще больше, Весеня расстегнул, сорвал пряжку пояса, сдернул с упавшего тела ножны с мечом. Больше ничего не успел схватить, услышал, как свея снова окликнули. Показалось, пришлые ратники возвращаются за своим. Пригнувшись, Весеня юркнул между избами, кинулся со всех ног к окраине села…
        Потом, задним умом, Весеня понял, если бы не мешок на плечах, ему бы не удалось так легко взять обученного бою свея. Птица и то почти успел отшатнуться, почти увернулся от его ножа. Потом, через время, Весеня испугался сделанного. Но это случилось потом, а пока он бежал, почти летел, по-медвежьи клонясь к земле, и даже не смотрел, есть ли за спиной погоня, заметили ли свеи его проделку…
        Руки цепко сжимали чужие ножны с мечом, а внутри все ликовало. Жаль, конечно, остальную ратную снасть не успел прихватить, испугался возиться… Но разве в этом дело? Он убил своего первого в жизни врага! Забрал его дорогое оружие! Он стал настоящим воином, защищающим род от напастей!
        5
        С утра пораньше волхв Ратень взялся тесать лесины. Давно хотел перебрать сруб сарая, а теперь руки дошли наконец.
        Распалился - не остановишь. Играя силой, он резко, быстро вымахивал топором. Надсаживаясь, ворочал тяжелые бревна, словно сердился на что-то. Тутя-молчальник сунулся было помогать ему, но где там с его маломощностью. Еле увернувшись пару раз от деревянных хлыстов, молчальник понял, что лучше не лезть. Отошел, присел на корточки в отдалении, как обычно, отставив калечную ногу чуть в сторону. Встревоженно спросил глазами:
        - Что с тобой, брат?
        - Ничего…
        - Плохо тебе? Случилось что? - продолжал молча допытываться Тутя.
        - Ничего!
        - Сказал бы, облегчил ум от ноши…
        - Ничего, ничего, ничего…
        Тутя посидел еще, покачал головой, потом пошел по своим делам. Знал, Ратень отойдет сердцем, сам расскажет. Он такой - вспыхнет, как огонь, нашумит, надымит выше макушек вековых сосен. Но и гаснет быстро, отходит, словно холодной ключевой водой окатили. Старый Олесь часто выговаривал Ратню, что тот не может смирить свой горячий нрав. А если нраву волю давать - он может далеко завести, не для волхва такая дорога, не для кудесника…
        Когда-то старик Олесь часто рассказывал ученикам Ратню и Туте одну сказку про былое. Давно дело было, обычно начинал старый волхв, рассудить - так очень давно. Хотя что такое время, как не непрерывное вращение кола вокруг одного стержня, на который нанизан мир, поправлял старик сам себя. Трудолюбивый Дажьбог днями-ночами вращает гигантское коло силой рук и плеч своих, и от этого кажется, что оно течет. И, значит, если подумать еще, нет в мире вообще никакого времени. Ничего нет - ни прошлого, ни будущего, ни настоящего! Все это придумали люди, пытаясь скудным умом обхватить необъятность жизни вокруг. Есть вращение кола, а у круга, как известно, конца и начала никогда не бывает. Боги, в мудрости своей, знают про это и волхвам эту тайну открыли, так-то…
        А дело было следующее, доселе невиданное. Однажды пришел на неизвестную речку не знакомый никому человек. Срубил избенку, поселился в ней и зажил там один-одинешенек. Живет себе и живет, никого не трогает, помощи у других не спрашивает. Так и живет один, словно без рода без племени…
        Из тамошних родов, кто поближе, люди, конечно, интересовались: кто такой, откуда пришел и зачем поселился в чужой земле? И, раз любопытно, ходили посмотреть на него и спрос навести между делом. Так вот, ходили-то многие, уйдут - придут, а с чем возвратились - самим непонятно. Разводят потом руками, чешут затылки, вылавливая лишних телесных зверей, и каждый рассказывает про пришлого разное. Одним он виделся умудренным старцем, другим - дородным и сильным мужем в полном соку плодородия, третьим - легконогим юношей, еще не распушившим по груди бороду. Начнут между собой обсуждать - аж до лая доходит, всякий свое отстаивает. Остыв, сами себе удивляются. Одно и то же смотрели, а всякий разное видел. Как это может быть?
        Дальше - больше. Про то, что умел этот человек, и вовсе стали басни рассказывать. Мол, по своей срочной надобности переходит он реку по воде, словно посуху. Может взлететь над землей выше самых высоких сосен, чтобы посмотреть окрест, может вылечить самую страшную лихоманку простым наложением рук. Подойдет, посмотрит, потрогает - и любые болячки как рукой снимет. А уж дичь какая или иная добыча - так сама ему в руки прыгает. А самые свирепые звери выходят из чащи и едят у него с ладони покорно. Да и сам он, когда возникает необходимость, может сказать птичье или звериное слово, удариться три раза о Сырую Мать и оборотиться в зверя или же в вольную птицу. Поскакать или полететь куда-нибудь. А куда - неизвестно, конечно. Кто его может понять, этого пришлого человека?
        Еще любопытнее стало всем. Тогда люди собрались вместе, взяли страха ради топоры и мечи, снова к нему пошли. А он их встретил приветливо и обиды никому не сделал. Тут все и открылось. Не простой человек оказался. Кудесник он.
        Звали того человека Симон. И еще было у него второе, тайное имя, по которому его звали - Волхв. От этого его имени и речку назвали Волхв, и все волхвы, сведущие в таинствах, тоже берут начало от корня на этой реке…
        Да, сильный был человек Симон, рассказывал старик. Жил в Яви, но и Навь, мир духов земных и водных, бестелесных теней и черных злыдней, видел и знал, как свою избу. Ни одна их каверза, ни одна пакость или насмешка не могли укрыться от его глаз, а говорил он с ними, как люди между собой говорят, и слушались его бестелесные сущности, и боялись, да…
        Скоро не любопытства ради, а за дельным советом стал сбегаться к нему народ из местных родов. А он в вещем слове никому не отказывал. А уж если кому откажет, значит, плохи дела. Тот и сам уже понимает - хоть сейчас ложись-помирай, и все одно будет к сроку…
        Да, могучий был человек Симон Волхв, мудрый и щедрый, как щедра на милости Сырая Мать, неторопливо рассказывал Олесь. Силой не чванился, пил, сколько подносили, ел, что пожалуют, а когда почувствовал, что начал стареть и скоро дух его устремится вверх, в светлый Ирий, разговаривать с богами о вечном, начал собирать вокруг себя способных юношей, кто на голову светел и духом пытлив. И сделал из них учеников себе, не различая, кто из какого рода. И передал им многие свои тайные знания и чарные мудрости. А когда совсем помирать собрался, дал ученикам наказ - возвращаться каждому к родичам. Но и там, среди своих, жить волхвами. Отстраивать священные капища в тайных местах, ставить чуры богов, чествовать их всяко и хранить промеж себя тайную мудрость, не допуская до нее случайных людей. Пусть, мол, живут среди родичей, но - наособицу, держат волховской устав, как дитя держится за грудь матери, так-то…
        Да, многое колдовство Симон Волхв принес в Явь, подглядев его у сущностей Нави. Но больше того - подарил Волхв людям осознание того, что и смертный человек может выхватить из божественного огня искру мудрости для себя. А это - главное, что дороже всех тайных знаний!
        С тех пор и повелись на земле волхвы, наставлял Олесь. Так и живут, как завещал Симон. Хоть и почитают свой исконный род, откуда произошли, но сами уже другие. Не только своему роду принадлежат, но и особой, волховской общине, где не по крови различают друг друга, по духу белому, светлому. И имеют вторые, тайные имена, нужные им для волшебных дел, но эту тайну хранят как зеницу ока.
        А главное дело волхвов - толковать волю богов, чтоб другие поняли, и следить за происками неугомонного Чернобога с его подлой ратью. Чтобы зло не подкралось к роду неслышными, невидимыми шагами, чтоб какая ни есть лихоманка, порча или напасть не объявилась в селах. Опять же бесов, злыдней, переругов и прочую нечисть отпугивают чародейством, держат на расстоянии. Это - самое главное. А уж потом волхвы и житейские советы дают, и болячки лечат, и жертвы родичей принимают, и просьбы их доводят до слуха богов, чтоб кто попало не тревожил верхних своим нытьем. Без своих волхвов - всему роду пропасть, это понятно.
        Так обычно заканчивал старик Олесь свою сказку…
        Теперь Ратень вдруг и это вспомнил. И еще многое вспоминал, о многом думал, хватаясь то за бревна, то за топор, перекидывая из последних сил тупорылые комли, так что жилы на руках и спине натягивались, как тетива лука.
        Волхв сам не понимал, с чего он вдруг озлился на работу, как на врага. Точнее, понимал, конечно, где-то в глубине - понимал. Просто не хотел признаваться в этом даже самому себе. Ворочал, тужился, пытаясь тяжелой работой утомить огромное тело, налить себя до предела каменной, неподъемной усталостью, от которой замолкают беспокойные, тревожные мысли.
        Ох, дева-ведунья, растревожила она его…

* * *
        Пока Ратень ворочал бревна, как сердитый медведь, провалившийся в бурелом, баба Шешня несколько раз прибегала смотреть. Громко, в голос, дивилась на такую силушку, пока волхв не цыкнул на нее построже. Тогда замолкла, отстала, помыкалась рядом и убралась с глаз. Ратня, с его боевыми шрамами на лице и на теле, насмешливым взглядом и острым словом на языке, она почему-то побаивалась больше, чем самого Олеся. Старому еще могла возразить по горячке, а этого сразу слушалась.
        Шешня уже знала, что ее мужик Шкворя убит у крепости. Вместе с остальными погибшими родичами отправился в Ирий по дымной дороге. Услышав черную весть, баба заголосила как резаная, так что волхвам пришлось отпаивать ее особым, успокаивающим настоем. Впрочем, успокоилась быстро. На другой день уже ожила, замелькала вокруг капища, как обычно, находя себе дела там, где их нет, и громким, взвизгивающим голосом разговаривая сама с,собой, если рядом не находилось других ушей. Мужик ее, догадывался Ратень, был из завалящих. Да и кто бы еще на нее польстился, на такую красу кобылиную? Разве что жеребец какой от дружинников князя Добружа…
        «И когда она понесет дитя наконец, чтоб убралась подальше от святого места?» - думал он всякий раз, заслышав ее сорочью скороговорку. Надо же так довести, чтоб одним голосом раздражала…
        По обычаю, бабы часто приходили на капище. Просили кудесников взять их не только из-за бесплодия. Многие, соединяясь с волхвами, отдавали себя богам таким образом. Чтобы те через волховское семя, через жаркий любовный пот влили в их будущее потомство частичку не человеческой, божественной силы. Волхвы никому не отказывали в мужском внимании, так положено исстари. Не сами ведь, не своим хотением, а волей богов проживают.
        Может, когда-нибудь и Сельга придет к ним за этим, чтобы принять в себя частичку огня небесного, подумал Ратень. От этой мысли внизу живота сладко заныло. Волхв остановился над бревнами, шумно втянул воздух сквозь сжатые зубы, пытаясь долгим, глубоким дыханием отогнать от себя неуместные мысли.
        Сельга…
        Вчера волхвы долго разговаривали о ней. Закончив вечернюю трапезу, он, Ратень, начал этот разговор, остальные откликнулись.
        А причина всему - Шешня. Чем-то она его опять разозлила, он уж и забыл чем. Наверно, как обычно, балаболила без меры и разума… Волхв только помнил, что строго цыкнул на нее в сердцах. Мол, есть же женщины, вон хоть Сельгу возьми - и посмотреть приятно, и послушать можно. Не трещит по пустякам без умолку, не разводит свары, как ворона над найденным куском мяса. Посмотрит - словно дорогим одарит, а слово скажет - так залюбуешься ее мыслями. Что же ты, мол, таким чудом-юдом долговолосым на свет родилась? А родилась - так помалкивала бы лучше, умней покажешься…
        Крепко сказал, конечно, сам понимал. Любая баба, какая ни есть, не любит, когда перед ней хвалят другую, если ее саму при этом не похвалили вдвое. Кто не знает завистливость женской породы к красному слову?
        Шешня, услышав, тут же замкнулась обидой. Даже замолкла на короткое время. А старый Олесь удивился такой резкости. Пристально посмотрел на него вещим взглядом, словно пытаясь через глаза заглянуть поглубже.
        Ратень, скрывая смущение, отвернулся. Почесал шрам на лице, сделав озабоченный вид.
        - Сельга, Сельга… - сказал старик тихо, как самому себе. - И что вы все с этой Сельгой носитесь? Девка как девка…
        - Истину говоришь, отче, - тут же встряла Шешня. - Я вот и то дивлюсь. Все говорят - Сельга, Сельга… Она знает, она скажет… А что знает, что скажет? Откуда в ней ум-то возьмется при ее пустяковых годах? По весне вот, лопни мои глаза, вижу, сидит у берега, рубахи с песочком стирает. А песок берет от самого берега, вижу. А я ей говорю, ты же зайди поглубже, зачерпни оттуда. А она мне говорит, мол, не лезла б ты под руку. Я, значит, ей - под руку… А я ей говорю, ты же из глубины возьми, там песок чище. А она мне говорит, иди, куда шла. А я ей говорю, ты же слушай, что умные люди скажут. А она мне говорит…
        Слушать ее можно до бесконечности. Но кому придет в голову такая странная охота?
        - Сельга - видящая, Олесь. А те, кто видит скрытое от других, - это особые люди. Таких и среди волхвов - по пальцам пересчитать. А тут - девка малая, - молча, неслышно возразил Тутя на слова старика.
        - Видящая, да… - проворчал Олесь. - Боги подарили ей дар, кто бы спорил. Боги иногда делают смертным неожиданные подарки. Только дары богов тяжелы. Непросто нести их по жизни не уронив, ох как непросто… Да!
        - Своих избранников боги особенно привечают. И нам того же велят, - сказал Тутя.
        - Привечают, - согласился Олесь. - Только по-своему. Даром нагрузят, а снести его сил не дают. Особая мудрость нужна, крепкая, зрелая сила, чтобы принимать тяжелые подарки богов. А есть она у нее? Не сломается ли? Боги, боги… Поди еще разбери, кого и почему они привечают… Иной вот и служит им, и себя не щадит, и святые законы Прави носит у самого сердца! - Старик повысил голос, словно начинал злиться. - А где благодарность богов? Где их внимание? А кому-то раз - и все даром, бери - не хочу… Да!
        Шешня, понятно, не слышала слов Молчальника. Даже замолкла от удивления, открыла рот и округлила глаза. Ей показалось странным, что старик разговаривает сам с собой.
        - Ты же сам говорил, Олесь, справедливость богов - иная, чем у людей. Долгая справедливость у них. Не хватает короткого срока человеческой жизни, чтобы понять ее до конца, - напомнил Ратень.
        - Говорил, отче, - молчаливо подтвердил Тутя.
        - Говорил, да… Я много чего говорил… - старик медленно, тяжело приподнялся, двумя руками опираясь на рогатый посох кудесника.
        - Устал я! Спать пойду! - объявил он. Пошел не оглядываясь, медленно переставляя сморщенные босые ступни и крепко припадая на посох.
        Старый уже, совсем старый, подумали одновременно Тутя и Ратень. На глазах ветшает Олесь. И умом как будто слабеть начал. Взялся вот ревновать Сельгу к вниманию родичей и к милости высших богов. Злится, как дитя малое, что раньше родичи к нему бегали за всяким советом, а теперь: «Сельга, Сельга… Она сказала. Она видела…» Обижается очень на это. А рассудить, ее не ревновать, наставить надо, поддержать умным и веским словом…
        - Так, Тутя? - подумал один.
        - Так, Ратень, все так, - молча ответил ему второй…

* * *
        Устав наконец, взмокнув до горячего пота, Ратень присел отдохнуть тут же на бревна. Медленно остывал, всхрапывая частым дыханием перерубленного носа и запаленно поглядывая вокруг. Поблизости никого не было. Шешня и Тутя спрятались от его свирепства, а старый Олесь, по немощи, обычно коротал время на лежанке в избе, что притулилась на краю священной поляны.
        Было тихо, спокойно, привычно шумела вокруг неторопливая лесная жизнь. Деревянные чуры высших бесстрастно смотрели на него строгими деревянными глазами. Словно спрашивали, чего он так расшумелся? Ратень усмехнулся сам себе. Понятно чего…
        Шуршащий, посвистывающий полет стаи уток волхв услышал издалека. Глядя в небо, загадал посчитать. Если хорошее число выпадет, значит, будет все хорошо. Что хорошо? Да просто все…
        Уток оказалось семь. Лучше числа и не бывает. Это обрадовало.
        Знаки кругом, если приглядеться - везде знаки, понимал он. Боги, управляя миром, выстраивают все разумно, но это их разум, божественный и непонятный. Поэтому смертным зачастую трудно разобрать, что к чему…
        Да, что говорить, по-иному видят с высоты боги, как взгляд птицы отличается, к примеру, от глаз муравья. Но, зная ограниченность ума людей, боги везде расставляют свои знаки-метки. Помогают таким образом понять себя. Крик совы, полет журавля, блеск зарницы за лесом, случайный удар, забирающий цветение жизни, разлив реки - все это связано между собой невидимой нитью. Но чтобы перебрать эти связи, разобраться в них, распутать, как запутавшуюся нить пряжи, нужно стать волхвом, открыть себе глаза на скрытую связь между разными, казалось бы, совсем разными случайностями. Он, Ратень, сызмальства задумывался о том, почему все происходит так, а не иначе. Вот и стал чародеем…
        Сам он не помнил, понятное дело, но люди рассказывали: Ратень сразу родился большим и крепким. Мать, рожавши, умаялась чуть не до смерти. Два дня и две ночи рожала. Никак не могла вытолкнуть из чрева такое огромное чадо. За крепость его и назвали Ратнем. Мол, вырастет, будет роду защитник.
        Он вырос. Стал высоким, сильным, любого мужика мог одной рукой на землю столкнуть. И стало ему тесно в суете простых, бесконечных забот. Ушел из рода посмотреть Явь. Нанялся к князю в дружину. Что искал? Он и сам тогда толком не понимал. Бродил в чужих землях, ходил с мечом и щитом по разным дорогам, глупый был, молодой, искал то - не знаю что, там - не знаю где сам.
        Не нашел. И не мог найти. Потому что ни славы, ни злата-серебра, ни сытного куска и гладких девок-наложниц ему по-настоящему не хотелось. Понять хотелось - зачем он родился в Яви и для чего живет…
        А истину не найти ногами. Истина - внутри каждого. Вся Явь умещается на одной ладони, нужно только научиться видеть ее с высоты, подобно богам или духам, объяснил ему потом старый, мудрый Олесь. Да, все так… Вот Сельга-красавица - от природы видящая, боги щедро одарили ее еще при рождении. Есть такие люди, встречаются иногда, как среди серых камней встречаются яркие слюдяные крапины. Их и учить ничему не надо, они от рождения словно бы испили от источника мудрости, что струится у корней Мирового Древа, куда нет доступа никому из людей.
        При мыслях о Сельге она словно бы предстала перед ним вживую. Быстрая, тонкая, как натянутая тетива, фигура, вольный разброс темных волнистых волос, нежный румянец на смуглой коже, глубокая, как лесное озеро, синева глаз. Вот бы где утонуть… Вся его сила бурно устремилась в нижнюю, плодородную голову, которая тут же заворочалась под портами. Он тряхнул головой, силой отогнал от себя будоражащее видение. Кудесница, одно слово…
        Ратень опять почесал давний шрам на лице, что всегда начинал зудеть при волнении. Чужой меч оставил его на память о прошлом. Чей был меч, бывший дружинник не помнил. Помнил, как падал на землю с залитым кровью лицом, ослепнув от неожиданной боли. Думал тогда - конец, больше не встать. Однако, хвала богам, до сих пор жив.
        Да, разобрало его, понимал сам… Сказать кому - волхва околдовали! Смех один… Немолод ведь уже - больше трех десятков весен проводил по течению Реки Времени. По многим бабам проскакал галопом вдоль и поперек, еще будучи княжьим любимым воином. Разбросал свое семя по просторам Яви и сам натешился сладким огнем.
        Да и не в этом дело! Теперь, будучи волхвом, Ратень хорошо знал, что такое тяга между мужиками и бабами. Игра семени, и ничего больше. Хмельной дурман, бурлящий в крови, чтоб сладко было дать свет новой жизни. Боги зажигают этот огонь, а гаснет он уже сам, как любой другой, оставляя после себя только пепел.
        Все так, все он знает, но, обратно сказать, пробирает же! Хотел он ее, прекрасную деву с синими, как лесные озера, глазами, смерть как хотел…
        Вот и сидит теперь, словно лесной кот перед запертой кладовой, на чужой кусок пирога облизывается. Думал это как будто в шутку, разбавляя горечь смешочками, но внутри все равно саднило…
        Ой, бабы, семя аспидное, что делают с мужиками! Что хотят - то делают! Сколько ни постигай мудрость, ни учись держать в кулаке свои мысли и тело, а все равно просочатся водой. Придет такая, глянет и раскалит докрасна. И за что им богами такая власть дана?
        По обычаям, оставшимся еще от заветов Симона Видящего, волхвы семей не имели. Их дом - капище, их семья - весь род волховской. Конечно, случается, что волхвы живут с постоянными бабами. Но это - редкость, это - против обычаев. Свою нижнюю силу волхв должен вверх поднимать, на умные мысли и тайное волшебство тратить, так положено.
        Конечно, не посвяти он себя богам духом и телом, шиш бы Кутре без масла, а не красавицу Сельгу, вдруг решил Ратень с неожиданным озорством. Жидковат против нее этот мужик, видно с первого взгляда. Мужик хороший, честный, смелый, но - жидковат. Не телом, не доблестью - умом не потянет такую ношу. Тяжело им придется вместе. Не поймет он ее, как и она на него будет злиться за это непонимание… А он, Ратень, понял бы. И отбил бы, на прибывающий месяц не смотреть, отбил! Опутал бы словами и мыслями, увлек за собой, укрыл бы телом и духом, спрятал бы ото всех…
        От сладких мыслей опять шевельнулась нижняя, непутевая голова. Впрочем, не в ней дело. Не только в ней…
        Но - лучше не думать про это, одернул он сам себя в который раз. Он волхв. Никто не неволил, сам посвятил себя служению высшим. Получил от богов тайное имя Славич. А у богов подарки обратно не отбирают. Это они своей волей могут одарить, а могут и назад забрать. Людям не дана подобная власть… Так-то, как любит повторять старый Олесь.
        Черная мысль подошла тихо, незаметно, ступая мягкими лапками, как лесной кот. А что, если Кутри не станет? Свеи зарубят или еще что случится? А этому ведь и помочь можно, есть такое колдовство черное, наложишь его на человека, и недолго он проживет…
        Подумал и сам тут же устыдился своих мыслей. Даже оглянулся украдкой: не подслушал ли кто? Он - белый волхв, а не черный колдун! Беречь должен, охранять, а не что другое! А случится… Всякое может случиться, конечно… Свеи лютые, трудно с ними биться будет. Да еще жива ли останется дева-кудесница, тревожно ворохнулось сердце. Хоть бы оберегли ее родичи, защитили! Сам бы готов, хоть сейчас готов защитить ее, птицей бы полетел! Жаль, волхвам нельзя оружие в руки брать, за это боги отворачиваются от них навсегда… Так, знать, суждено ему…
        «Или это боги послали новое испытание?» - вдруг мелькнула мысль. Надо же, додумался до чего, черное колдовство наводить! Совестно даже, подумать - и то совестно, люди за род встали, в сечу идут, а он им чего желает? Да, слаб человек, как ни крепить, а все равно слаб! Ратень сильно встряхнул головой, отгоняя вредину…
        - Может, перекусишь чего, а, Ратень? Устал ведь, вон сколько наворочал! - Шешня вынырнула откуда-то сбоку. Занятый мыслями, он не заметил, как она появилась.
        - Нет, не перекушу.
        - А чего так?
        - Пойдем в тень! - он пристально глянул на нее.
        - Зачем это? - не поняла Шешня.
        Ратень не часто жаловал ее мужским вниманием. Старый Олесь, в немощи своей, и то чаще. А в основном Тутя, конечно. Тот над ней пыхтел.
        Но сейчас Ратень почувствовал - нет больше никакого терпения. Извел себя томлением, распалил горячими мыслями о красавице. Того и гляди, начнет терзать свое плодородие, как малолеток, спустит в порты разыгравшееся внутри семя. В такой горячке и Шешня сгодится.
        - Зачем, зачем… - передразнил волхв. - Дите родить хочешь? Пошли ворожить телесами! Травки-то пила плодородные, что Олесь давал?
        - Пила, пила! Да я - всегда… Я - одной ногой… - обрадованно всполошилась Шешня, заранее теребя одежку.
        Могучая кожаная борона волхва тоже, как и тело, отличалась своими размерами и неистовством. От нее - особое удовольствие лону. Про это среди родичей многие бабы знали и другим рассказывали…
        6
        - Значит, так и сорвал меч? - переспросил Зеленя, довольно поглаживая белую бороду.
        - Так и сорвал! - лихо подтвердил Весеня.
        От внимания старших, от многих похвал и шумного одобрения родичей щеки его алели, а на глаза наворачивались неожиданные благодарные слезы. Первый раз принимал он такой почет. Смущался, конечно. Словно что-то мягкое, пушистое щекотало его внутри по самому сердцу. Умом понимал, не пристало бы мужчине и воину расплываться, словно девка слезливая. Муж крепкий, бывалый в боях, ломанный и пытанный судьбой и богами, одинаково бестрепетно принимает и горе и радость. Поэтому малый нарочно старался хмуриться. Как будто такие подвиги для него - обычное дело, сделал - и забыл уже. Чего вспоминать прожитое? На уме другое уже, новые заботы и новые замыслы… Но не очень-то получалось каменеть лицом. Рот против воли расплывался в широкую, радостную улыбку…
        - А свей что?
        - Свей-то как, неужто так и отдал?
        - Свеи, известно, с оружием и после смерти не расстаются, как же так? - не отставали родичи.
        - Отдал, куда он денется! Только смотрит на меня жалобно и блеет, точно ягненок. Еще чуть, думаю, и точно упадет в ноги, начнет прощения просить. Так уж я напугал его… - приврал Весеня ради красоты разговора. - Ну, я, конечно, брови сдвинул построже, а тот и совсем сник, прямо бери его голыми руками…
        Теперь ему самому казалось, что так все и было. Ну, почти так…
        - Ну, ты, паря, ври, ври, да не завирайся. Врать-то тоже надо с умом, - неожиданно ввернул ехидный, как змея, Велень.
        - А чего? - вскинулся малый.
        - А того! Чем же он на тебя смотрит, если ты ему нож в глаз воткнул? Так через нож и зыркает, что ли?
        - Не, ну я же говорил, я же рассказывал! Сначала я, значит, встретил его лицом к лицу, увидел, вот как тебя вижу! Потом - глянул построже! А только потом уже начал с ним биться один на один, одолевать его ловкостью и железом… - начал многословно оправдываться Весеня, сам понимая, как безнадежно путается в объяснениях. - А второй-то! Второй глаз остался! Вот он им и смотрел! - нашелся наконец он.
        Велень, слушая его, скривил живое, морщинистое лицо, сделал потешную гримасу. Зацокал языком, как сорока. Родичи, глядя на него, как обычно, заулыбались. Весеня окончательно смешался, чувствуя, что еще больше краснеет. Хотя, казалось, куда уж больше?
        - Ладно тебе, Велень, не приставай. Не смущай парня! Он дело сделал, свея на нож взял, добыл себе в бою добрый меч, - сказал вдруг князь Кутря. - Чего тебе еще надо?
        - Да я чего? Я - ничего…
        - Ну и не мельтешись по-пустому!
        Весеня горячо, благодарно глянул на нового князя. Вот человек! Сколько дорог прошел, сколько видел всякого на просторах Яви! Настоящий воин, бывалый, крепкий и рукой и сердцем. Родичи не зря говорят - за таким князем не пропадешь! Не зря даже Сельга, дева неописуемый красоты и невиданного ума, почтила его своим вниманием… Эх, немного не дождалась красавица, пока он, Весеня, в силу войдет…
        - Меч хорош, конечно… Слоями кованный, - определил Творя-коваль, постукивая желтым заскорузлым ногтем по тусклому гладкому лезвию. Рука чужеземного мастера оставила на клинке знаки-руны, притягивающие к себе взгляд. - А закаливали его, надо думать, по-особому. У свейских мастеров, я слыхал, свои, родовые секреты есть. Оружие закаливают кровью и молоком. Что говорить, работа крепкая, худого слова не скажешь…
        Отложив кожаные, украшенные непривычными узорами и деревянными вставками ножны, Творя внимательно осматривал чужой клинок. Ласкал, выглаживал руками, только что на зуб не пробовал. Рукоять, слоями оплетенную для удобства руки гладким ремешком, коваль даже на излом подергал. Но куда там!
        Сам Творя мечи ковать не умел, надломанные, зазубренные править еще мог, а сделать заново - это особая работа, хитрая, не всякий кузнец за нее возьмется. Труд долгий, тщательный, не только умелые руки, еще и особое железо для него требуется, крепости и гибкости необычайной, знал Весеня. Поэтому мечи покупались на торжищах за дорогую цену и передавались от отца к сыну. Мало было мечей у родичей, все больше топоры да дубовые палицы, окованные железными полосами. А теперь у него свой есть. Ну чем он не воин?
        Князь Кутря забрал у коваля драгоценный меч, вложил в ножны, протянул Весене.
        - На, паря, владей. Твой по праву, раз честью, в бою добыл, - сказал он. - Смотри только, приноровись сперва, меч - штука хитрая, его нужно чувствовать до самого кончика. А иначе будешь махать, как палкой, да все зря, - добавил Кутря, уважительно, как равный равному, передавая Весене оружие.
        За такого князя можно и в огонь и в воду кинуться, немедленно решил Весеня…
        7
        Я, Рагнар Большая Секира, устал ждать, пока глупые образумятся, а безглазые наконец прозреют. Пусть на моих ладонях вырастут волосы, пусть расцветут цветы на граните, пусть злобный Виндлони, Отец зимы, обнимется с добряком Свасудом, Отцом лета, если я не проявил больше терпения, чем может проявить победитель диких!
        А потом терпение кончилось! Когда поличи после моих мирных слов зарезали Олава Птицу, когда я узнал, что все племя ушло вверх по реке, даже не думая нас кормить и поить долгой зимой, я понял, что тупых быков приводят в стойло, только продев им в ноздри кольцо. И я решил, что сделаю это!
        Отобрав воинов числом больше сотни, я приказал им оседлать двух наших самых больших деревянных коней, мою «Птицу моря», оставшуюся от отца Рорика, и «Журавля», принадлежавшего Альву Железнобокому, ярлу Мальхауз-фиорда. Оставив в Рагнаргарде вместо себя ярла Харальда Резвого, я приказал отобранным воинам грести без отдыха и еды, пока не догоним племя. От реки они все равно далеко не уйдут, знал я. Со скотом и скарбом через камни и бурелом чащобы не полезешь, только вдоль пологого берега можно пройти. Куда им деться, догоним…
        Мы были сильные и были злые. Хватит и сотни воинов, чтобы наказать непокорных, надумавших спасаться бегством, решил я.
        Мои воины тоже громко возмущались вероломством поличей, что ушли всем племенем, бросив дома и пашни, назло нам. Когда мы многих из них нарочно оставили жить после сечи. На развод оставили, чтоб было кому растить зерно, пасти скот, варить пиво и квасить медовую брагу. Но они совсем дикие, эти поличи, понимали воины. Не знают благодарности, как голодные волки. Еще лесной князь Добруж предупреждал нас про этих людей.
        Я помню, как князь, которому я поклялся служить легкой клятвой, не обнажив железа, не пролив крови, долго рассказывал мне о них. Что они совсем необузданные, дань платят слишком малую и живут слишком гордо. И если я, конунг, буду со своей дружиной не только охранять водный путь, но научу их покорности, то он, князь, останется мне за то благодарен.
        Я помню, мы сидели с ним в его походном шатре, ели хлеб и пили густое, веселящее пиво.
        - Ты знаешь, конунг, тяжело быть князем в этих лесах, - жаловался он мне, захмелев. - Вам, детям моря, вечным скитальцам по просторам Яви, живется легче. Вы приходите вместе с ветром, налетаете на своих легкокрылых ладьях и берете все, до чего успеваете дотянуться. Вам не нужно думать и выгадывать, сколько взять, а сколько оставить данникам, чтобы те не околели с голоду и не возмутились поборами. А ведь возмущаются, конунг, всегда возмущаются! Так и вижу по их тупым, коровьим глазам, сожрать готовы, когда забираешь у них свою, честно приговоренную дань! Тяжело, конунг, править здесь. Надоело мечом и страхом выцарапывать то, что причитается мне по праву! Да и много ли возьмешь со здешних нищих родов?
        - Что же тебе мешает самому уйти в набег, князь? Дороги Мидгарда - это не сундуки скряги, что скрыты в погребах и заперты на запоры. Конечно, мечом добывать в чужих землях богатство и славу непросто. Нужно много мужества. Так ведь боги даруют удачу только тому, кто имеет его в достатке… - сказал я, скрывая в словах насмешку.
        Князь дернул щекой, кривясь чуть заметно, но, хитрый, сделал вид, что не понял меня.
        - А дружина! Всех одень, обуй, снаряди, накорми, напои… - невозмутимо продолжал перечислять князь свои заботы. - А как без крепкой дружины? То ли соседи нападут, то ли данники взбунтуются… Хвала богам, у меня в дружине много умелых воинов, известных доблестью и ратной выучкой… Никто из соседей не решается тревожить мои земли огнем и мечом. Перун-огнестрелый всегда дарует мне ратную удачу в битвах… И что получаю я в благодарность от своих же данников? Что, кроме злобных взглядов в спину?
        Я понял, между делом расхваливая своих воинов, князь показывает зубы исподтишка, предупреждает меня, чтоб мои ратники не зарились на его богатый Юрич. Покивал головой, показывая, что понял его во всем. Зачем тревожить барана, пока не собираешься его стричь?
        - Вот ты говоришь - в набег… Да я бы и сам рад, хвала плодородной богине Мокоши, есть еще сила в руках и спине. А как уйдешь? На кого бросишь земли? - жалобился князь. - Неправильно это будет. Пропадут они все без меня, перегрызутся между собой, как худые собаки…
        - Неправильно, говоришь… Кто ходит только правильными путями - тот никогда не находит в жизни новых дорог! Так, князь? - сказал я то, что часто повторял мне отец, Рорик Гордый, знаменитый ярл и великий воин.
        Князь тоже кивнул в ответ, подтверждая правоту умных слов. Разгладил коротко стриженную бороду и вислые, в рыжину, усы.
        Я уже знал, князь Добруж, сын Добрыни, владетель гарда Юрича и всех окрестных земель, имеет славу одного из самых знатных и сильных владетелей среди лесных ярлов-князей Поэтому я внимательно наблюдал за ним, пытаясь понять, что он за человек, этот князь, молва о богатстве и силе которого вышла далеко за пределы его угодий.
        С первого взгляда он казался невидным мужчиной. Роста скорее маленького, чем большого, сложения - не крупного, костью - тонкий. Издалека он даже мог показаться подростком, еще не набравшим твердую, мужскую стать. Движения у него были быстрые, шаг стремительный, а в беге он, наверно, мог поспорить с самим Харальдом Резвым, пешим догоняющим лошадь. Вблизи он, конечно, уже не казался таким недомерком. Наоборот, оставлял впечатление бывалого воина, без трепета идущего на любую сечу. Его сухое, костистое лицо украшало несколько почетных боевых шрамов, а зеленовато-голубые глаза, похожие цветом на морскую волну, смотрели вокруг спокойно, спрятавшись за умным прищуром.
        Еще князь Добруж был известен своей мужской неутомимостью. Жена, по здешним обычаям, была у него одна, зато для своих наложниц он выстроил уже несколько высоких бревенчатых теремов, и число их все увеличивалось. Как и количество его пащенков, бегающих по Юричу. Смазливых девок он собирал везде, не жалея ни монет, ни времени. Заманивал добром, покупал, крал или уводил силой. Его соседи всегда помнили, какой наилучший подарок князю, и дружинники его хорошо знали, что везти князю из дальних набегов. А он в ответ награждал их теми девками, которые самому надоели. Так что, кроме воинской рати, в гарде Юриче кормилась еще одна рать, визгливая и пищащая. Интересно, какие куски достаются его жене при таком изобилии вокруг князя сладкого мяса, помню, смеялись между собой мои воины.
        Я уже знал, начало его владениям положил отец, князь Добрыня, который пришел с дружиной откуда-то из южных земель, взял приступом Юрич, зарубил предыдущего князя и сам сел на княжение. Потом, перед смертью, посадил на свое место любимого сына, которого отличал среди прочих за ум и ловкость. На княжьем троне молодой Добруж не растерялся, приказал перерезать всех своих братьев, чтоб не было больше охотников на его стол. После сделанного начал править спокойно.
        Я знал, князь со своей дружиной давно уже расширил пределы отцовских угодий. Собирал дань с поличей, и с оличей, и с витичей, и с косинов, и даже с яминов, что жили совсем далеко. Все местные племена ходили у него в данниках. Богатый князь. И умный князь, не жалеет расходов на дружину, число которой доходило в обильные годы до двух сотен конных воинов и шести, а то и семи сотен пеших. Я и это уже узнал.
        Крепкий князь, непросто будет расколоть его, как лесной орех, мечом отворить двери в его кладовые и закрома, прикидывал я в уме. Именно поэтому так внимательно смотрел на князя. Прикидывал, что за человек… Хитрый человек, опасный и коварный, как змея, притаившаяся под корягой… Такой может ждать долго, а чтобы укусить - выберет самое подходящее время и нападет со спины.
        Конечно, как он ни оплетал меня словесами, я видел насквозь его мысли, причудливые и извилистые, как кубло на змеиной свадьбе. Его, скупого, видимо, давно заботило, что поличи платили малую дань, хотя могли бы давать гораздо больше. Но князь не хотел класть костьми ратников своей дружины в своих лесах, сражаясь со своими же данниками. Потому и призвал меня к себе на службу, понимал я. Разгорячившись от хмельного еще больше, он сказал мне прямо, мол, помоги мне, конунг Рагнар! Помоги научить непокорных почтению! А я, мол, не поскуплюсь вознаградить тебя и твоих ратников серебром!
        Да, чужими руками всегда проще таскать горшки из огня… Я слушал и смотрел на него. Глаза у него скоро налились кровью от пива, на лбу и висках выступили толстые сиреневые прожилки, а сухие длинные пальцы без устали мяли мягкий хлеб. Все-таки жадный он, этот Добруж, думал я, глядя, как он сам разливает пиво по чарам, и слушая, как без устали вспоминает непокорство поличей. Настоящий правитель не должен быть таким жадным, чтобы на собственную скотину спускать свору чужих собак…
        Играя словами, как умелый воин оружием, я, помнится, ответил ему, что мечи воинов не учат покорности, мечи поют песню смерти на поле брани. А чтобы загнать скотину в хлев, нужен не меч, а кнут пастуха. Или палка надсмотрщика, если речь идет о рабах. Но я обещал помочь ему. Научить диких чтить повелителя мечами, кнутами или палками, чем доведется…
        Я обещал. Поэтому мы погнались за ними. Я опять приказал своим воинам не убивать всех, оставить для князя немного данников. Но они оказались еще вероломнее, чем мы думали!
        8
        Ранний рассвет начинался тихим, спокойным, развидневшееся небо казалось высоким и чистым до особой, захватывающей дух прозрачности. Затем Хорс явил миру свой золотой лик, высушил утреннюю росу, согрел Сырую Мать после ночной прохлады.
        Потом незаметно все изменилось. С востока наползли чередой лохматые тучи, сплошь обложили небо, закрыли солнце. Пригнавший их гуляка-ветер, Стрибогов родич меньшой, пробежался по макушкам деревьев, прошумел в чащобе, шевельнул ветки, подернул серебряную гладь реки частой рябью. Вокруг сразу потемнело, словно перед грозой, птицы-птахи примолкли и притаились в листве деревьев.
        Да, похоже, боги тоже волнуются за детей своих. Сама Илень-река тревожится в ожидании битвы. Ждет хищные ладьи свеев и беспокоится за родичей, что готовятся кровью разбавить ее текучие воды, думал Кутря, стоя на возвышенности, откуда далеко просматривалась водная гладь. Брызнул мелкий, чуть заметный дождь, и водяная пыль быстро намочила лица и щиты, брызгами легла на железо кольчуг и мечей. Потом так же внезапно дождик ушел.
        Кутря ждал.
        Когда-то вместе с воинами-вендами он так же медленно выжидал время, удобное для нападения, вспоминал Кутря. Теперь казалось, это было давно…
        Дозорные, наблюдавшие с вершины Олень-горы за крепостью пришлых, уже прибежали, доложили князю, что свеи силой больше сотни воинов погрузились на две самые большие ладьи. На веслах отправились догонять родичей, что ушли вдоль по берегу искать для житья другую, лучшую землю. Услышав их сбивчивое сообщение на два голоса, Кутря только покивал головой.
        - Что делать дальше, князь? - спросил Весеня. Запалившись от бега, он блестел ясными глазами и перебирал ногами на месте. Похоже, не терпелось малому опробовать новый меч.
        - Как это что? - удивился Кутря. - Дальше следить.
        - Может, попробовать из луков их потревожить? - предложил Весеня.
        - А зачем?
        - Ну…
        - Я сказал - следить!
        Засаду родичей Кутря расположил в двух пеших переходах от крепости. Удобное место. Берега с обеих сторон крутые, обрывистые, непригодные для быстрой высадки железных ратников. Сразу от берегов начинался лес, где прятались теперь родичи.
        Он не сомневался, что свеи не дадут им так просто уйти. Да и князь Добруж не захочет остаться без своих данников, это тоже понятно. Если целый род откажется платить ему ежегодную подать, чем будет князь кормить своих бессчетных девок-наложниц, как станет содержать свою великую числом дружину?
        Конечно, старые, и малые, и раненые родичи ушли, скот увели и скарб утащили на волокушах. Только далеко ли они уйдут таким ходом, со всем барахлом, если свеи погонятся за родичами на быстрых веслах, заранее рассудил князь Кутря. Поэтому мужиков и парней, кто покрепче, Кутря оставил на реке, прикрывать отступ. Но в одну дружину сбивать не стал, рассеял по обоим берегам. Вдоль по руслу он приказал расставить большие луки, что способны стрелой длиною в копье перекрыть широкий Илень с одного края на другой. От больших стрел свеям не спрятаться, как от малых, на середине реки. Тяжелая стрела-копье везде достанет ладью. А самое главное, наконечники больших стрел были обмотаны ветошью, насквозь пропитанной черной кровью земли в смеси с толченой серой. Кутря сам пробовал опускать такой черный огонь в воду - и, диво, даже не гаснет, горит как ни в чем не бывало в воде. Даже, похоже, разгорается еще пуще. Правы оказались волхвы - черный огонь ничем нельзя потушить. Вот что значит кровь Сырой Матери вместе с желчью силача-великана, так и борются, порождая огонь! Будет для свеев нежданный подарок, а для их
деревянных коней - горячая сбруя!
        Сейчас ратники-родичи заранее жгли костры возле луков, запаливать негасимые стрелы. Пока - малые огни, чтоб не наследить в небе дымами, не предупредить свеев заранее о ловушке. Так что боги правильно послали им дождик и ветер, небесная вода сбивает дымы, а ветер - рассеивает. Боги, по всему видно, на их стороне, они всегда охотнее поддерживают сильных духом. Все так…
        Ничего, повоюем еще, успокаивал себя князь. Родичам он приказал, если не удастся затея с черным огнем и свеи не успеют сгореть, высадятся на берег плотной дружиной, - открытого боя не принимать. Уходить в леса, рассыпаться между деревьев горохом и путать следы. Сбор - в договоренном месте. Хватит, уже попробовали стенка на стенку ломить. Главное, пусть горят их ладьи, повторял Кутря. Любой ценой, любыми жертвами, но ладьи надо сжечь. От такого горя свеи обезумеют, не сразу решатся двинуться дальше или вызвать подмогу из крепости, это наверняка. Сейчас самое важное - выиграть время, дать возможность уходящим родичам отойти подальше…
        Вроде все предусмотрел? Как будто все, перебирал он в уме. И ратникам вместе проговорил урок, и отдельно собирал старейшин и бывалых, старших мужиков. Им особо, отдельно повторял снова, чтоб запомнили накрепко… Все равно тревожно, послушают ли, не распалятся ли чрезмерно от боевой горячки, теряя голову? Свеи - не оличи и не витичи, их одной удалью не возьмешь. Вот конунгу Рагнару хорошо, вдруг подумал Кутря. Ему не нужно по много раз повторять приказы, свеи сызмальства усваивают походный, военный уклад, когда слово старших в бою - закон для всех…
        - Тревожишься, князь мой? - спросила Сельга.
        - Есть маленько, - честно признался Кутря. - Так ведь не за себя, за других. Свеи уж больно яростные и умелые… Трудно будет родичам с ними сладить - вот о чем тревожусь, - поспешил оправдаться он, чтоб чего не подумала.
        - Когда не за себя, за всех - это еще тяжелее, я понимаю, - мягко сказала она. - Но на то ты теперь и князь, чтоб за других думать.
        - Да уж…
        Скосив глаза, Кутря глянул на нее сбоку и в очередной раз поразился ее красоте.
        Густая волна волос из-под шлема, острые стрелы ресниц, мягкий подбородок прихвачен завязками шлема. На смуглых щеках - румянец волнения. Чтобы удобней было носить доспехи, Сельга сменила длинную женскую рубаху на мужские порты. Казалась теперь совсем юношей, прекрасным, как сам Полель, сын богини-красавицы Лады, присушивающий друг к другу мужчин и женщин. Эта была какая-то новая Сельга. Впрочем, она для него всегда новая, сколько раз ни смотри, остается только дивиться - новая и прекрасная по-другому…
        Как он ее ни уговаривал уйти вместе с остальными бабами - ни в какую. Ну как ее уговоришь?! Теперь вот еще за нее тревожься, словно иных забот мало…
        - Ничего, сладим, - уверенно сказала Сельга, глядя на реку.
        - Думаешь? - обрадовался Кутря.
        Она же видящая, раз говорит, значит, знает! А впрочем, кто его знает…
        - Ты, главное, вот что… - нерешительно начал он.
        - Что? - спросила она.
        Улыбнулась лукаво или показалось? Вот бабы, любое серьезное дело - им улыбки да смех!
        - В самую сечу не лезь, вот что! Сторонкой где-нибудь… Не женское это дело - с мужиками рубиться, да еще с такими отчаянными! Вот что!
        - Беспокоишься за меня? - теперь она точно улыбалась.
        - Не то слово… - ответил он. - Если с тобой что-нибудь случится - и мне не жить! Помни об этом!
        - Ты тоже помни! Мне тоже без тебя жизни не будет, - просто сказала Сельга. И словно теплой, ласковой волной окатила сердце…
        - Князь! Князь!!! - закричали издалека.
        - Чего?!
        - Свеи!
        Кутря глянул на реку. Две большие, черненные варом ладьи показались из-за излучины. Шли одна за другой, дружно, уверенно всплескивая длинными веслами. Клыкастые драконы носов смотрели вперед желтыми, презрительными глазами. Шли по чужой реке не гостями, как хозяева шли…
        9
        Я, Рагнар Большая Секира, расскажу всю правду не скрывая своего позора и горя.
        Меч - это сила, но ум сильнее меча, учил меня когда-то старый Бьерн Пегий. А хитрость часто оказывается сильнее ума, потому что всегда выбирает более легкую дорогу, огибающую все препятствия. Бойся хитрости, Рагнар, больше, чем меча и ума, часто говорил он. Прав оказался Пегий. Хитрость победила героев.
        Эти волосатые люди, злобные, как лесные кошки, и коварные, как старые, седые медведи, подожгли наши драккары своим чародейством. Таким же темным и непонятным, как их чащобы. Большие горящие стрелы с обмотанными ветошью наконечниками огненным дождем полетели к нам с берега. Огромные стрелы, величиной с копья, словно их выпускали луки великанов Утгарда. Мы даже не поняли сначала, как у них хватает сил метать так далеко такие большие стрелы. Многие из них падали в воду, но их огонь и в воде не гас, растекался по поверхности темным пламенем. А те, что попадали в драккары, сильно, глубоко вгрызаясь в мягкое дерево, разбрызгивали огонь, как воду. И продолжали гореть, поджигая собой тела деревянных коней.
        Сначала, не сообразив, воины привычно закрывались щитами. Смеялись над глупостью диких. Что нам их огонь, когда за бортами целая река! Воды у нас все равно больше, чем у них огня. Пусть кидают свои большие стрелы!
        Презирая опасность, воины дружно черпали воду шлемами, поливали загоревшееся дерево. Но, оказалось, вода не тушит колдовского огня!
        Или поличи заколдовали реку, чтоб вода перестала быть мокрой? Я не знаю. Никто не знал. Даже опытный скальд Якоб, сведущий в гадании и тайных заклинаниях, не мог сказать, как одолеть этот волшебный огонь. А он горел, разгорался, рос и поднимался на дереве, как буйная весенняя поросль на земляной крыше. И не было от него спасения, и тлело обожженное мясо у воинов, кого коснулся брызгами черный колдовской огонь…
        Да, кровавые слезы текли по щекам моим, когда я видел, как горит «Птица моря»! Много дорог прошли мы с деревянным братом, драккар носил по водным дорогам Мидгарда еще моего отца, Рорика Гордого, не обрадовавшего врагов своим стоном, когда деревянный кол рвал ему внутренности. Если бы дикие жгли мои внутренности, я бы тоже молчал! Но горел драккар!
        Мои отважные воины, покорители морей и народов, невзирая на летящие с берега стрелы, презирая боль от ожогов и едкий дым, слепящий глаза, неустанно черпали воду, выкрикивали заклинания и призывали на помощь богов. Но, казалось, боги отвернулись от нас! Черный огонь лесных колдунов только разгорался все пуще и пуще, смеялся над нами, издевался длинными языками пламени. И скоро уже гулял по податливому, как женское тело, дереву от носа до кормового весла!
        Только теперь я сообразил, что опасно промедлил, предаваясь горю и борясь с колдовским огнем. Нужно было идти на веслах к берегу и высаживаться на твердую землю.
        Поздно подумал! Румы - места для гребцов - уже дымились, да и сами весла, испятнанные огнем, горели, ломались, теряя упругую силу.
        - Заколдованы! Заколдованы! Будь они прокляты, лесные колдуны! Их огонь не гаснет! - в смятении кричали бесстрашные воины. Ибо дети Одина хоть и презирают страх, но смятение ведомо им, как и остальным смертным.
        Я видел, как Дюги Свирепый, впав в белую ярость от вида гибнущих деревянных коней, отбросил в реку шлем, полный воды, и, выхватив меч, принялся рубить огонь, как врага. Тело драккара в щепки разлеталось под его ударами и, чудилось мне, глухо стонало от горя. Но огонь продолжал издеваться и скоро заплясал на его мече, как на дереве, обжигая огромные руки, умеющие сражаться любым оружием. Ел глаза дымом и нос - запахом паленого мяса.
        Тогда Свирепый не выдержал. Скинул тяжелую, не дающую плавать кольчугу, сорвал с себя наручи и поножи, зажал в зубах свой второй меч и бросился в воду, рыча от ярости. Поплыл к берегу быстро, как большой тюлень, удирающий от охотников. Стрелы поличей, и большие и малые, летели ему навстречу и встречали его. Но могучий воин продолжал плыть, оставляя за собой красные кровяные следы, как оставляет их рыба-кит, уходящая от охотников через волны после неловко брошенных копий…
        Я, Рагнар Большая Секира, видел, как это было. Я смотрел вокруг и отчетливо, до мельчайших подробностей видел, как посреди полноводной реки горели драккары и воины. Никогда мне не забыть эту горестную картину! Я все еще не находил в себе сил расстаться с «Птицей моря», которая, погибая, трещала и стонала теперь от огненной боли. И мой дух стонал и корчился вместе с драккаром, потому что стоны о погибающем друге не делают воину бесчестья!
        Обожженный, истыканный стрелами, как еж колючками, красный от крови Дюги все-таки выбрался, выполз на берег с мечом в зубах. Рванулся вверх по обрыву, цепляясь за ветки. Он уже не рычал, только хрипел, но оставался все таким же неукротимым. Размахивая мечом с силой героя, он рубил перед собой кусты и деревья. Видимо, не разбирал уже, где притаился враг. Еще много стрел вонзилось в него, прежде чем храбрый воин упал и больше не смог подняться, скатился вниз брошенной тушей падали. Ушел по дороге к Одину, Отцу Павших, не побежденный людьми и сломленный только коварным колдовством чужеземцев. Пусть валькирии, доставляющие умерших прямо к воротам Вальгирд, главным воротам пиршественного чертога Валгаллы, поддержат его под локти, если его израненное тело не сможет идти само. Да будет так!
        Многие мои воины прыгали теперь в воду вслед за Дюги. Скидывая броню и взяв с собой только легкое оружие, потому что даже самый сильный воин не способен плыть в железной броне, покорители морей плыли к берегу.
        Но речная вода диких поличей тоже была против них. Многие плыли, да немногие выплывали. Поличи стреляли часто, метко, и длинными стрелами, и короткими, и метали камни кожаными пращами. Хотя мои опытные дружинники, привычные к воде, как к суше, часто ныряли, спасаясь от летящих градом стрел и камней, но люди - не рыбы, они не могут вечно плыть под водой. Выныривая, чтобы набрать воздуха, воины находили свою смерть и тонули, оставляя реке свою кровь, которую неторопливо уносило течением. Те, что добирались до берега, сражались, как подобает, но их было мало, а поличей, притаившихся, как злые осы, по обоим берегам реки, было много. Число им - тьма, как казалось мне. Моих воинов, почти безоружных, они убивали стрелами, кидали копья и легкие дротики, а потом накидывались на раненых кучами, как голодные собаки накидываются стаей на раненного насмерть вепря. Пусть раненый вепрь все еще грозен, но стая все равно растерзает его…
        Я видел! И жалел, что не ослеп раньше этого дня! Потому что не мог побежать по воде на врагов, не мог облиться черной кровью коварных! Не мог зубами вцепиться в их теплое дымящееся мясо! Не мог вытягивать через распоротый живот их кишки и рвать на части, смеясь от радости!
        - «Птица моря» сгорит! Надо прыгать в воду, конунг! Клянусь мечом Одина, мы больше не можем ничего сделать! - сказал мне Якоб-скальд, державший тлеющее кормовое весло и сжимавший зубы от боли ожогов. Давний шрам сохранял усмешку на его лице, но в темных глазах плескались, как волны в штормовом море, боль и гнев. Он продолжал вести «Птицу моря» по середине реки.
        - Куда прыгать?! Чтобы найти смерть в воде?! - закричал я, не помня себя от обиды и гнева.
        - Но ведь мы еще живы, Рагнар! Может, боги помогут нам спастись! - сказал старый воин, не теряющий головы. - Посмотри на «Журавля» Альва! Хочешь ли ты такого конца?!
        Щурясь сквозь дым, я увидел - «Журавль», более слабый своим деревянным телом, уже почти выгорел. Им больше никто не правил, течение сносило его к берегу, где скалились и махали оружием лесные люди.
        Отважный Альв Железный Бок, не пожелавший расстаться со своим деревянным братом, привязавший себя к носовой фигуре, чтоб случайно не упасть в воду, тоже сгорел. Чернел на носу мешком углей. Они все сгорели, кто оставался на «Журавле», не пожелав умирать в воде, как лягушки. Ушли с огнем по последней дороге славы. Их крики, приветствовавшие смерть, еще звучали у меня в ушах, как запоздавшее эхо. Те, кто спрыгнул, еще погибали в воде или на берегу, отбиваясь от наседавших врагов. Некоторые, показалось мне, пробились через воющую стаю лесовиков и скрылись в чаще, но я не заметил, кто…
        Якоб выплеснул мне в лицо воду из шлема, и вода эта тоже показалась мне теплой. Я чувствовал, мои волосы уже трещат от жара, а борода обгорела до подбородка.
        Я вздрогнул и оторвался взглядом от горестного зрелища. Я наконец очнулся, вспомнил, что я воин и конунг. Оглядел тех немногих, что еще оставались со мной на горящем драккаре. Да, надо плыть! Да, мы еще живы! Горе воину, проигравшему сражение, но можно проиграть сражение и выиграть войну, учил меня старый Бьерн. Это наука конунгов.
        - Мы поплывем, - сказал я всем воинам. - Только не к берегу. Поплывем по течению, по середине реки, и пусть помогут нам боги!
        Скинув кольчугу, сбросив шлем и остальную броню, привязав за спину верную секиру Фьери, я прыгнул в воду.
        После огня вода ударила меня холодом, приятно остужая обожженное тело. Все прыгали за мной, кто еще мог ходить.
        Я забыл, что у поличей было много челнов…

* * *
        Я не знаю, конечно, смертные могут только догадываться, как будет в день Рагнаради, когда рог Хеймдалля, златозубого стража богов, позовет героев на последнюю битву Когда вода смешается с воздухом, а огонь - с водой. Когда из Муспелля выплывет гигантский корабль Нагльфари, построенный из неостриженных ногтей мертвецов, где кормовое весло будет держать сам Локи Коварный, вырвавшийся из Утгарда.
        Я знаю, сам Один должен умереть в день Рагнаради, и еще многие храбрые воины встретят смерть грудью. Так же, как встречали мы ее на реке Илень, когда поличи в своих челнах догоняли нас и топили, как ястребы уток. Рубили мечами, кололи копьями, доставали стрелами и дротиками героев, беззащитных в воде. Мы все ныряли, спасаясь от них, но все меньше нас выныривало на поверхность. Много крови текло в этот день по реке. Наверно, больше, чем самой воды.
        Но я, Рагнар Большая Секира, ушел от врагов. Уплыл рыбой, убежал выдрой, ускользнул змеей в камыши.
        Я - великий воин! Меня жгли огнем, но я не сгорел. Меня топили в воде, но я не тонул. В меня пускали стрелы, но они не втыкались. Поднырнув под челн, догнавший меня, я раскачал и опрокинул его. Воткнул нож в чье-то мягкое тело, оказавшееся рядом. Снова нырнул под воду, затаив дыхание так надолго, что перед глазами замелькали прозрачные червяки.
        Так я и плыл, выныривая на мгновение, и снова плыл, оставаясь глубоко под водой…

* * *
        Добравшись до берега, я не стал сразу выбираться на сушу. Еще долго прятался под водой, дыша через сухой камыш, как, я видел, делали это речные венды.
        Я ушел. Хвала богам, что подарили мне крепкую спину, сильные руки и, главное, разум конунга, изворотливый, как коварство Локи! Сняв с перевязи со, спины секиру Фьери, я выбрался на берег из камышей ниже по течению, злой, мокрый и задохнувшийся, словно упавшая в воду собака.
        Двое лохматых поличей заметили меня и напали. Они сильно махали мечами и громко кричали, подбадривая себя и созывая других. Но только мешали друг другу рубиться. Забежав сбоку, чтобы прикрыться первым воином от второго, я отбил обухом длинный удар меча. С удовольствием рубанул воина между шеей и шлемом. Моя Фьери обрадовалась его свежей крови. Второй, испугавшись, попятился от меня, бестолково размахивая перед собой мечом. Я рванулся, чтобы достать его, но вовремя остановился. Увидел, остальные дикие тоже заметили меня. Бегут ко мне кучей.
        Я не стал сражаться один со всеми. Побежал в лес. Долго бежал, слыша спиной, как перекрикиваются сзади преследователи. Но где им было догнать меня, если я тоже умею бегать не хуже Харальда Резвого!
        Дикий народ… Дикий лес, так непохожий на благодатную, чистую от лишней зелени землю фиордов. Их кусты и деревья цеплялись за меня ветками и тоже пытались остановить. Но со мной была Фьери, и я смеялся над их лесным колдовством!
        Я даже встретил на бегу одного из тайных лесных колдунов. Догнал. Он был маленький, мне по пояс, но весь мохнатый, заросший шерстью, как зверь. Но не зверь. Бежал впереди на двух ногах, размахивал длинными руками, лопотал что-то неразборчивое.
        Закипая яростью, я дотянулся до него лезвием секиры. Удар на бегу вышел слабым, смазанным, скользнул по спине, разрезая шерсть и оставляя багряную полосу. Колдун тонко, пронзительно, совсем по-детски завыл, шарахнулся от меня куда-то в сторону.
        Вот так! Пусть они сильные, но со мною Один и другие ассы. Наши боги сильнее, как сильнее наши мечи!
        Я пожалел, что не было времени догнать и снести ему голову. Я слышал, преследователи гнались по пятам.
        Когда наконец голоса поличей замолкли, потерялись вдали, я упал на ковер из прошлогодней листвы и хвои и долго лежал, дыша, как кузнечный мех: студил раскаленное тело влажной, земляной прохладой. Смеялся беззвучно, вспоминая, как они гнались, а я убегал.
        Давно так быстро не бегал. Может быть, никогда… Да, бежал. Умереть в битве нехитрое дело, говорил мне когда-то Бьерн. Но умирать пора, когда нет другого исхода. Иногда лучше уйти через щель, чтобы потом вернуться через главный вход и победить. Это - наука конунгов.
        Я поднял голову, когда почувствовал, что на меня кто-то смотрит. Увидел его. Сначала даже подумал, что это медведь. Но нет, не медведь, еще больше… Настоящий лесной великан!
        Схватившись за Фьери, я гаркнул погромче, подбадривая себя и пугая его…
        10
        - Ты, коваль, луком дергаешь, словно молотом машешь, - сказал Опеня. - Того гляди тетиву порвешь…
        Творя, сердито фыркая от досады, молча наложил на лук новую стрелу, рывком натянул тетиву, долго целился, прищурив левый глаз. Пустил стрелу и даже затопал от волнения, глядя ей вслед. Впрочем, гляди не гляди, и так было видно - мимо пошла.
        Шагах в ста к берегу, где притаились ратники-родичи, плыли двое свеев. Две головы, совсем светлая и потемнее, болтались в воде. Старший, что потемнее, держал в зубах меч и плыл молча, только глазами сверкал над водой. Родичи знали, в крепости его звали Туни Большеротый. Веселый воин, смешливый, хотя сейчас ему не до веселья. Второй, из молодых, Хальфдан Бледный, громко, визгливо кричал на своем языке, отплевываясь от воды. Ругается и грозится, понимали родичи.
        Стрела легла на воду как раз между ними. Булькнула тяжелым, металлическим наконечником, ушла в воду. Хальфдан закричал еще громче и насмешливее. Хлебнул воды через открытый рот, угомонился на время. Теперь оба свея молча, устало плыли к берегу. Родичи видели издалека, они уже пытались вылезти на берег выше по течению. Но там толпа ратников была плотной, испугались, наверное. Решили - здесь никого. А тут как раз подоспели Опеня, Творя и Весеня с Коштырем. Бегом - куда быстрее получается. Хитрый князь Кутря оба берега обложил ратниками, как небо тучами.
        - Ну вот, коваль, опять стрелу потерял. Четвертую уже, - посчитал бережливый Опеня. - Этак железных наконечников не напасешься, если их в воду как зерно сеять.
        - Сам ковал, сам и теряю, - недовольно пробурчал Творя.
        - Я же тебе говорю, держи лук нежнее. Нежно и твердо, как за девку берешься. Или забыл уже, в своей кузне, как за них браться? - поучал бывалый охотник Опеня, известный среди родичей метким глазом. - И не дергай ты его так, лук-то! Не клещи, чай! Тетиву отпускай без рывка, плавно, бережно, словно бабу промеж ног гладишь…
        Творя только раздраженно сопел, раздувая ноздри:
        - Заучил совсем…
        - А ты сам, дядька Опеня, взял бы да показал, как надо, - влез Весеня.
        Он с удовольствием слушал, когда при нем поучали самого Творю. Но, как положено бывалому воину обязательно должен был вставить слово. Третьего свея, что плыл к берегу впереди остальных, бойкий малый уже отправил на дно стрелой, поразив цель не меньше чем с полутораста шагов. Сам понимал, что попал случайно. А кто это знает? Целился и попал… Теперь гордая похвальба была видна на разрумянившемся лице.
        - Я покажу, паря. Вот приблизятся еще, и покажу, - спокойно сказал Опеня, не отрывая взгляд от реки. Решив, наконец, что достаточно, он вскинул лук, спокойно натянул тетиву до звенящего напряжения. Долго не целился, неожиданно быстро пустил стрелу.
        Родичи видели, как мелькнула она по небу. Спускаясь с высоты, ударила Большеротого прямо в лицо. Вода рядом с ним тут же окрасилась красным, меч выпал из приоткрывшегося рта, камнем ушел на дно. Темно-красная голова с торчащим из нее древком еще несколько раз выныривала на поверхность, потом окончательно пропала в воде.
        - Хороший выстрел! - шумно одобрил мохнатый Коштырь.
        - Вот как надо! - сказал Опеня. - Одна стрела - один свей!
        - Гляди, гляди, мужики! Этот ныряет! - истошно закричал Весеня.
        Хальфдан Бледный, видимо, сообразив, что дело плохо, сейчас его достанут луками, действительно начал нырять часто и быстро. Голову высовывал из воды только на миг, чтобы глотнуть воздуха. Откуда только сила взялась? Казалось, устал уже плыть…
        Родичи кинули еще по стреле, но тут даже Опеня промазал, только оцарапал свею плечо.
        - Ничего, ничего… Сейчас подплывет поближе, так я его на рогатину возьму! Как зверя возьму! - несколько раз повторил Творя, возбужденно перекидывая в руках длинную, как копье, рогатину с окованными концами, с какой ходят на крупного зверя.
        - Не вылезет! Не дадим вылезти! - уверенно сказал Опеня.
        Положив на тетиву новую стрелу, он выжидал, пока не натягивая лук.
        Хальфдан добрался до мелководья и встал по пояс в воде, держа перед собой меч.
        Оказалось, пояс с ножнами надет у него прямо поверх рубахи. Издалека было слышно, что дышит он громко и тяжело. Даже сосульки светлых волос и бороды казались темными на бледном лице. Но глаза были наглые, уверенные, заметили все.
        Первым, не выдержав, пустил стрелу нетерпеливый Весеня. Воин, извернувшись хитро, отбил ее быстрым, почти невидимым движением меча. И тут же вторая стрела, Опени, воткнулась ему в живот.
        Бледный словно пополам сломался. Скрючившись, он все-таки пошел на них, раскачиваясь всем телом и волоча меч за собой, как палку. Сил поднять его уже не осталось. Выл что-то непонятное, словно пытался петь.
        Тут Творя не выдержал, далеко забежал в реку навстречу ему и, громко крякнув, насадил согнутого воина на рогатину. Напрягшись до хрипа, могучий коваль приподнял тело на толстом древке, как копну на вилах, подержал так мгновение и сбросил.
        Тот неожиданно снова оказался на четвереньках, все равно пополз к берегу, волоча за собой сизые кишки из распоротого, красного живота. Родичи с берега видели, как изо рта у свея густо хлынула темная кровь, заливая подбородок, грудь и намокшую хвостом бороду. Но он все еще не умирал, шевелил губами уже беззвучно. Потом Весеня, тоже забежав в воду снес ему голову с плеч быстрым ударом меча…
        11
        Я, Свейгдир Вилобородый, старый воин и хольд, умирал с честью! Как когда-то, отправляясь еще юнцом в первый викинг, я хотел умереть среди сечи со славой, так и умирал теперь с мечом в руке, среди трупов врагов и пения стрел! Один, я шел к тебе! И, казалось, уже слышал нежное щебетание валькирий-дев, различал в высоте далекий рог Отца Воинов, созывающий эйнхериев за накрытый стол… Уже радовался, что скоро вдоволь напьюсь небесного пива, размочу спекшееся горло, обожженное дымом…
        Но все-таки я хотел прожить еще немного. Пусть меньше времени, чем понадобится распаленному воину, чтобы взять деву, даже меньше, чем хватило бы натянуть тетиву на лук… Но прожить! И добраться железом до этой девки, что видел перед собой в кольчуге и шлеме, с малым, легким мечом в тонкой руке. Жаль, не оставалось времени посмеяться вдоволь над ее воинственностью…
        Что делать девке в ратной дружине? Понятно что! Колдовать! Именно она наслала на нас негасимый огонь, догадывался я. Она, лесная колдунья, из-за которой зарезали Бьерна Пегого, подло отомстила нам огнем и водой. И теперь я должен был убить ее раньше, чем она начнет скалить зубы вслед духам отважных, влекомых валькириями в Асгард. Я должен, и я решил сделать это!
        Больше десятка подплывало нас к обрывистому берегу, четверо вышли из воды на сушу, трое начали карабкаться на откос, и двое вскарабкались.
        Ярость воина бушевала во мне, хотя в ляжке засел наконечник стрелы, волосы на голове выгорели до печеной лысины, правое ухо не слышало из-за ожога, а кровь смешалась с водою на мокром, как у лягушки, теле. Белая ярость воина помогала мне не чувствовать боли!
        Их оказалось двое на вершине этого откоса, воин и девка, увидел я. Их двое, и нас двое. Боги услышали мою последнюю просьбу! Послали нам добычу и месть!
        Теперь остальные поличи оказались далеко сзади, набегали берегом сбоку, выпрыгивали из челнов с реки, пускаясь вдогонку. И все равно им теперь не успеть, понимал я, прежде чем мы с Сельви Беспалым, тоже знаменитым воином, убьем этих двоих. А уж потом примем последний бой с остальными и убьем, сколько сможем, радуя небесных ассов своими и чужими ранами.
        Он был бывалым, этот воин, заслонявший колдовскую девку щитом и грудью. Доспехи у него были хорошие, какие редко встречаются у диких. Наверное, известный воин среди лесных людей, почетно такого убить… Я сразу заметил, как он правильно держит щит, как уверенно водит глазами из-под стрелки шлема, не упуская из виду нас обоих, разбежавшихся для нападения в стороны.
        У нас были только мечи, но нас было двое. Беспалый сразу насел на него. Быстрыми, частыми ударами с разных сторон отвлек на себя, не давая времени оглянуться. Я, обежав их кругом, напал на колдунью, как и хотел.
        Та старательно, неумело загораживалась щитом, успела принять его деревянным полем первый удар. Так старательно, что и про свой малый меч забыла. Отдернув в сторону клинок, я сильно толкнул ее ногой в щит. Раненое бедро откликнулось болью, но она отлетела, упала спиной на землю. Я кинулся на нее, но и сам запнулся. И все-таки, упав на одно колено, достал концом клинка в грудь. Кольчуга у нее оказалась хорошей, выдержала мой удар, он из-за запинки вышел смазанным…
        Пусть! Снова вскочив на обе ноги, я набежал на нее, как волна на берег, отбил круговым движением ее неумелый меч, понял, что всажу сейчас лезвие между синих глаз. Смерть я увидел в ее глазах, смерть и страх побежденного!
        А потом я почувствовал, как раскаленный, огненный прут проткнул меня, обжигая огнем. Прямо перед глазами из моей груди выросло лезвие чужого меча. Я еще удивился, какое оно горячее, оказывается! Это было последнее, что я увидел и чему удивился…
        12
        Упершись ногой в плечо упавшего свея, Кутря резко, одним движением, вырвал меч из его спины. Второй воин, срубленный им ударом в голову, тоже лежал неподвижной грудой. Вокруг, откуда ни возьмись, уже отчетливо зажужжали мухи.
        - Ну, поняла теперь, о чем я тебе толковал? - зло спросил он. Опустился на корточки, сорвал рядом пучок травы, начал быстро чистить клинок от крови. Косился на Сельгу диким глазом.
        Та не ответила. Сидя на земле, она все еще тяжело дышала, оглядываясь вокруг словно с недоумением. Встряхивала головой в сбитом набекрень шлеме.
        - Говорил же, сколько раз говорил: не бабское дело - рубиться… Рать - это рать. Тут всякое может случиться… Говорил, нет?
        Сельга опять не ответила.
        - Волхву спасибо скажи! Его кольчуга спасла от меча… Сельга?! Да ты не слышишь, что ли? Сомлела?
        В сердцах отшвырнув меч, Кутря подсел к ней. Путаясь в завязках, снял шлем с ее головы, бережно отпустил на волю густые волосы, крепко взял в ладони горящие щеки, глубоко заглянул в глаза. Пальцы его все еще подрагивали.
        Она наконец шевельнула губами, чуть заметно и виновато улыбнулась в ответ.
        - Ну, ну… Все хорошо, милая… И как я только успел, ума не приложу! У самого сердце до сих пор не на месте! Так и трясется, как заячий хвост…
        - Испугалась я…
        - А кто бы не испугался? Любой бы испугался на твоем месте! Я сам испугался! И как только успел… Нет, волхв как в воду глядел, кольчугу, вишь, принес, она спасла…
        Подоспевшие наконец родичи уже цокали языками вокруг, восхищались, как быстро походный князь взял на меч сразу двух отчаянных свеев…
        13
        С горящего драккара Якоб-скальд спрыгнул последним. Замешкался, выворачивая тяжелое кормовое весло из гнезда.
        Глаза сочились слезой от дыма, на теле скальда пятнами горели ожоги, борода и волосы на голове укоротились от жара, но он не обращал внимания на боль, как сам Тюр Однорукий. Якоб видел, поличи, подплывая на легких челнах, топили плывущих ударами сверху. Догоняли и добивали, как рыбаки бьют рыбу острогами. Тех, кто все-таки добирался до берега, встречают копьями и стрелами. На воде не спрятаться от них и под водой не уйти, понимал он.
        Нет, живым не уйти… А мертвым? Якоб помнил, как в одной из старых песен отчаянный ярл Хельявик спасся от франков, прикинувшись мертвым и плывя по воде неподвижно, как труп. Сейчас скальд решил повторить этот подвиг. Привязав себя к кормовому веслу, он полоснул ножом по боку, пуская кровь, и спрыгнул в реку.
        Медленно плыл, очень медленно… Течение чужой реки влекло его за собой с томительной неторопливостью. Кровь, вытекая из раны, оставляла на воде заметный след. А он и не думал прятаться. Плыл на виду у всех, как случайный мертвец, зацепившийся за деревянную снасть. Не шевелил ни рукой, ни ногой и даже дышал через раз, осторожно, с опаской, набирая в грудь воздух. Самое трудное, когда вот так медленно, неторопливо проплываешь мимо собственной смерти…
        И поверили! Наивные дикари поверили, что он мертвый! Не открывая глаз, он слышал, как поличи два раза подплывали к нему на челнах. Разговаривали о чем-то на своем мягком, шипящем и окающем языке. Один раз его ткнули в бок острием копья. От неожиданности он чуть не вскрикнул, но сдержался, вовремя стиснул зубы. Даже не шевельнулся, вытерпел нежданную боль, как подобает воину.
        Поличи убедились, что он мертвый, оставили в покое…
        Потом Якоб еще долго плыл по реке неподвижно. Голоса поличей уже давно остались вдали, когда он решился наконец шевельнуться. Открыл глаза, обсмотрелся осторожно и начал загребать рукой, подправляя к берегу свой случайный плот из кости деревянного брата. «Птица моря» сгорела, но успела спасти жизнь своему певцу и кормчему!
        Отвязавшись от весла, Якоб, пригибаясь, выкарабкался на берег. С опаской, веря больше ушам, чем глазам, скальд пересек открытое место и нырнул в темнеющую чащу леса. Затаился там, разорвал рубаху на полосы, перемотал кровавые раны. Потом двинулся в сторону крепости, хоронясь за деревьями и оглядываясь на каждый случайный хруст.
        Тело болело ранами, зато дух играл весельем, как хмельное пиво. Он - жив! Он обманул диких, ушел от их колдовского огня и железных мечей! Это ли не подвиг, достойный громкой застольной песни?!
        Не смерти боялся, нет! Смерть в бою - это веселая судьба воина. Просто еще не пришел его черед, твердо знал Якоб. Он, скальд, еще не сложил свою главную, лебединую песню, что навеки оставит его имя в Мидгарде, когда он уже будет сидеть за столом Одина Мудрого. Для этого боги и оставили ему жизнь, верил он…
        14
        «Гори, гори красно! Гори, гори ясно! Огонь очищающий, огонь принимающий, огонь поднимающий… Пришел огонь за Олень-гору, прошел огонь во сыром бору, колом покатился, соколом взвился, жеребцом забился…»
        Старый волхв Олесь бормотал древние, разжигающие огонь заклинания и сам не замечал этого. Быстро, как молодой, почти не припадая на посох, волхв носился по капищу со смоляным факелом, поджигал наваленный сухой хворост с разных концов. Хворост дымил, шипел сначала. Огонь долго не хотел заниматься, боялся тревожить святое место. Но Олесь уговорил его заклинаниями. Принялся огонь! Пошел ровно, жарко, поднимаясь с хвороста, уже облизывал чуры красными трепещущими языками. Ластился пламенем к Древу Богов.
        Дым, струясь по земле, ел глаза. От жара трещали волосы, тлела полотняная одежда, прижигаемая искрами. Больно, горячо! Ему казалось, вместе с едким дымом он уже вдыхает живой огонь…
        Пусть! Так суждено! Приходит человек в Явь по чужой муке, а уходить ему уже по своей…
        «Гори, гори красно! Гори, гори ясно…»
        Олесь теперь кричал во весь голос, заглушая криком горючую боль.
        «Через Олень-гору, на Илень-реку, на три звезды заветных, на семь ветров залетных, на звериный чох, на лешачий мох…»
        Тутя и Ратень, оба его выученики, уже ушли. По обычаю, не оглядываясь, чтоб невзначай не позвать с собой в дорогу Лиха, что всегда норовит сесть на спину уходящим. Только позови Одноглазое, враз уцепится. Оно такое…
        Пусть уходят, дорога им - вместе с родом. Они молодые, роду еще понадобится их волховское умение. Олесь сам собрал им в дорогу заплечные мешки с разными колдовскими снадобьями и чародейными надобностями, и, главное, древними письменами. Щуплому Туте - поменьше, могучему Ратню - побольше, по его силе. Придут на новое место - найдут где опять поставить святилище. Вырубят для богов новые чуры, оживят их кровью и жертвами…
        «Гори, гори красно…»
        Сквозь колеблющуюся пелену дыма старому волхву вдруг показалось, что чуры растягивают рты, в улыбках. Играют бровями, подмигивают и моргают ему деревянными глазами. Потом он не выдержал, упал на колени, пополз по теплой, пепельной земле, спасаясь от жара и ничего не видя. Или глаза сгорели уже?
        Горячий огонь! Грозный огонь Сварога! На небе, в Нави, на прохладных ветках древа-Ирия, где живут боги и духи, он не жжется. Но вокруг пока еще Явь…
        Он, Олесь, не захотел уходить с остальными. Ни к чему уходить. Некуда, да и незачем. Старый слишком, не дойдет. Его жизнь прожита. Ну и хорошо на том! Пусть древнее капище станет ему погребальным костром. Чего лучшего можно желать волхву?
        Ушли выученики… Один остался. Тоже все по правде, понимать которую, отличать от кривды научил людей Дажьбог-справедливый. Один, голым и босым, рождается человек. Один уходит в пламени погребения. Кому, как не ему, старому волхву, проводившему многих, знать об этом?
        Всю жизнь, еще малым, за смекалку взятым волхвами в ученики, Олесь пытался постичь чародейство. Постиг? Кто скажет? Всю свою жизнь беседовал он с богами, пытался услышать внутри себя голоса, пытался понять их волю по приметам, по предсказаниям, по гаданиям. Иногда получалось, казалось, слышит их. Иногда - нет, ничего не казалось…
        Всю жизнь учился… Девчонка Сельга ничему не училась. А видит прошлое и заглядывает в будущее. И кто знает, что она еще видит? Олесь давно научился чувствовать чужую тайную силу. Она - сильнее сильных, это он сразу почувствовал. Пока девчонка, потом родит, станет бабой. Станет еще сильнее, узнавая жизнь. Не даст роду пропасть в новых местах, поможет предвиденьем грядущих бед.
        Сказать по правде, он, старый, позавидовал ей. Нет, там, где она, он с его волхованием уже не нужен. Может, от этого и остался гореть…
        Почему так? Почему непонятны дары богов? Почему они одаривают одних без меры, не оставляя ничего другим? И почему, даже если дают одной рукой, второй - забирают? Пусть сами скажут! Теперь - сами боги… Он спросит у них, глядя в глаза. Пора спросить. Он идет к ним…
        Олесь еще кричал, выл, пел внутри себя прощальную песню, больше не чувствуя огня и жара, кружась вместе с ними в последней, безудержной пляске, когда пламя окончательно проглотило его…
        Поднимаясь над лесом, взлетая над горами, долами, над блестящей лентой реки, старый Олесь с удивлением видел внизу, под собой, небольшую, почти неприметную среди бескрайнего леса поляну, где горели, трещали черные головешки, раскаленные багровым жаром.
        Святилище? Такое маленькое?
        Он видел пепельный клубок среди углей и огня. Две руки, две ноги…
        Кто это на капище? Ужель он сам? Тоже маленький, почти незаметный сверху, как серая мышь-хлопотунья неприметна в поле. Потом он заметил в отдалении, между деревьев, две уходящие прочь фигуры в волховской одеже, с узорчатыми, рогатыми посохами и дорожными котомками за плечами. Тутя и Ратень. Прежние побратимы-ученики, многие лета и зимы делившие с ним хлеб, пиво и стародавние тайны волхования. И баба Шешня, конечно же, следом за ними, никак от нее не избавиться…
        Но сейчас он подумал о них лишь мельком, скользнул краем мысли и оставил шагать по своей тропе. Он уже был далеко от земли.
        Дух волхва поднимался и летел ввысь…
        15
        С первого взгляда Тутя и Ратень шли неторопливо, спокойно, неслышно разводя резными посохами кудесников мешающие проходу ветки. Но получалось скоро. Даже Тутя, даром что хром, одна нога у него с детства короче другой после хитрого, в двух местах, перелома, так намахивал увечной ногой - только держи. Не угнаться за ними. Шешня упрела вся, стараясь угнаться. Хотя обычно ходила по лесу наравне с мужиками.
        По дороге молчали, как водится. В лесу гомонить - значит подманивать недобрую силу. Белым днем та всегда хоронится в глухих чащах да под темными камнями. Будить ее - искать Лихо на свою шею. Нечисти волхвы не боялись, конечно, но ссоры зря не искали.
        За плечами все трое несли котомки. Ратень - огромную, полотняную, где на деревянных дощах, сохраняющих письмо лучше и дольше, чем ломкие берестяные свитки, была записана древняя чародейная мудрость, о какой и помыслить страшно простому человеку.
        Впрочем, какой простой человек сможет разобрать закорючки древнего письма, составляя из них слова со смыслом? Баба Шешня с уважением косилась на его котомку. Письмена - это тоже чародейство, всегда догадывалась она. Как иначе? Те, кто их составлял, давно уже умерли, а до сих пор разговаривают! На то они и кудесники…
        Тщедушный Тутя-молчальник нес за спиной на двух лямках небольшую кожаную суму со всякими снадобьями, зельями и особо сильными оберегами. Сама Шешня тащила припасы. Спотыкаясь от торопливости на скользкой звериной тропе, шипела сквозь зубы, но за кудесниками тянулась.
        Оглянулись они только много спустя, взойдя на третий по счету холм, откуда издалека был виден дремучий Ерошин лес. Над древним капищем уже стоял густой, черный столб дыма, какой бывает при догорающих пожарах. Присмотревшись к нему, опытным глазом можно было увидеть, как радостно крутятся вокруг дыма бестелесные бесы, как хитро кривляются рогатые анчутки, злые духи воды и воздуха, как пляшут шустрые злыдни, разносящие всем несчастья.
        Правильно люди говорят - святу месту пусту не быть! Его обязательно займет собой черная, нечистая сила… Ладно, пусть, теперь ее воля. Отныне ей суждено здесь править. Известно, для нечисти брошенные святые места слаще выдержанного меда, она туда сходится со всей округи…
        Все это Тутя и Ратень сказали друг другу, обменявшись взглядами. Так же без слов, поднявши глаза к небу, проводили старого Олеся в последний путь. Сгорел старый волхв, ушел в светлый Ирий по огненной небесной дороге…
        Баба Шешня, как обычно, ничего не поняла из их безмолвного разговора. Стояла молча, дышала часто, ладонью вытирала соленый пот со лба и щек и довольно щурилась на щедрое летнее солнышко, проглядывающее сквозь тучи. Слушала, как внутри нее копошится новая жизнь. Кто стал отцом, белесый Тутя, могучий Ратень или сам Олесь, который старый-старый, а тоже оказался на что-то годен, она не могла сказать. Да и неважно, все свои, все вокруг родичи.
        «Родится мальчик, отдам, как положено после волховского зачатия, кудесникам в обучение. Ну, а если девочка - вся мне останется», - думала она, улыбаясь по-доброму тому, кто внутри ее.
        16
        Он, великан, не пошевелился…
        Да, я, Рагнар, конунг и ярл, теперь ясно видел, что это был настоящий лесной великан, ростом вдвое против человеческого. Могучий, широкий и красноглазый. Я не знаю, как он выбрался из сумрачного Утгарда, чтобы поселиться в этом диком лесу, которого, видимо, не достигают даже взгляды всевидящих богов-ассов. Впрочем, после колдовского огня поличей трудно было удивиться чему-то еще…
        Великан неподвижно стоял между елками и смотрел на меня, свесив почти до колен толстые, как бревна, руки. Пристально уставился маленькими, налитыми красным огнем глазами. Только глянув на елки рядом с ним, я понял, какой он огромный. И еще я понял, глядя на его могучее тело, где под мехом бугрились круглые мышцы, как трудно придется нашим воинам-эйнхериям в грядущий день Рагнаради сражаться с такими врагами… Не испугался, нет! Хотя, если сказать до конца, был близок к этому…
        Значит, тот мохнатый, которого я пометил своей секирой, был только маленьким великаном. Великаном-ребенком. А этот настоящий, большой. Свирепый, как Дюги. Страшный взглядом, от которого леденело в груди, сохло во рту и цепенели, наливаясь тяжестью, руки и ноги… Холодные, колдовские, завораживающие глаза…
        Они туманили, гнули меня к земле, эти красные, как угли, глаза…
        Наваждение…
        Но я был воин и конунг. Я рванулся под его взглядом! Напрягся духом, растопил его взор своей боевой яростью. Белым туманом берсерка развеял его красный взгляд…
        Громко призвав на помощь Одина и Тюра, искусного с любым оружием, я вскочил на ноги. Приготовился к бою, выставив секиру перед собой. Мне показалось, что он засмеялся, обнажив крепкие, в палец толщиной, клыки. Или оскалился? Издевался?
        Великан. Дух. Я никогда еще не сражался с духами и великанами. Я никогда не боялся ни людей, ни зверей, но кто знает, на что способны духи и великаны! Оружия не было в его руках, но зачем оружие при таких руках, которые толще, чем ноги лошади?
        Может, шкура его, как доспехи, заколдована от железа? Смятение шевелилось у меня в животе, но я не забывал, что я - воин. Пусть это будет моя последняя битва, но я уйду к Одину, презирая великана лицом в лицо! Пусть будет так!
        Я выпрямился, запел боевую песню. Как подсказывает ратное искусство, пошел мелкими шагами по кругу, обходя лесного духа. Ожидал момента, когда можно напасть. Он, казалось, лениво, не торопясь поворачивался за моими движениями. Могучий великан, бесстрашный, достойный соперник для знаменитого конунга…
        Выбрав момент, я прыгнул к нему быстро и неожиданно. Махнул секирой с дальнего расстояния, отвлек глаза и тут же, перекинув секиру на другую руку, ударил понизу, чтобы подрубить ноги. Но лезвие, свистнув в воздухе, ушло в никуда. Хотя, казалось, он почти не пошевелился. Просто чуть двинул рукой, сбивая удар. Опытный…
        Я отскочил. И тут же он напал на меня. Прыгнул неслышно и быстро, как кошка на мясо.
        Я, Рагнар, - великий воин, закаленный во многих боях! Мне есть чем гордиться! Семнадцать храбрецов я отправил к воротам Валгаллы в поединках на равном оружии. Десятками убивал я врагов в набегах, неудержимых, как морские приливы. Но такой быстроты никогда не видел. Я не успел заметить, как великан приблизился ко мне вплотную. Запоздало махнув в пустоту секирой, я вдруг почувствовал, что он вырывает Фьери из моих рук, как взрослый шутя отбирает у ребенка деревянный меч.
        Он зарычал, оглушая, и деревья вокруг задрожали от страха. Переломил о колено древко Фьери, как хворостину. Мягко, по-кошачьи, цапнул меня за плечо огромной рукой. Пальцы его оказались длинными и твердыми, как ножи. Зажали меня, словно кузнечные клещи.
        Я рванулся. Но что мог поделать я, человек, против его великаньей силы?
        Последнее, что я видел, - его красные глаза и оскаленную, горячую, смрадную пасть перед своим лицом. Чувствовал его железные руки, сжимавшие мою шею так, что она хрустела…
        Один, Отец Павших, я иду к тебе! Я, Рагнар Большая Секира, не побежденный людьми и сломленный только колдунами и великанами!
        17
        Я, Весеня, сын Яра, сына Затеся, пока еще молодой телом. Пусть. Но теперь, после сечи со свеями, без похвальбы скажу, я уже бывалый воин. Бойкий, как дружинники князя Добружа или сами свеи. Спокойный и холодный, как железо меча, отдыхающего между боями в ножнах. Одного врага я уже отправил к его богам ножом, это все знают. Потом на реке, стрелами, достал еще не меньше чем двух. Эти тоже утонули, сам видел…
        Понятно, такому грозному воину, как я, не к лицу лишнее веселье. Но на этот раз даже мне было не утерпеть. Много пришлось смеяться, когда я рассказывал Кутре, походному князю, как мы ловили конунга свеев.
        Сначала думали, утонул он вместе с остальными пришлыми. Но хитрый свей отсиделся где-то в реке, как Водяной Старик отсиживается в омуте, когда родичи ловят рыбу, бредут оравой с сетью вдоль берега.
        Конунг появился на берегу внезапно. Оказавшись при топоре, срубил одного дозорного. Лютый он на топор все-таки… Но тут и мы, остальные ратники, подоспели на их призывные крики.
        Свей не стал сечься один со всеми, побежал в лес. Заробел, надо думать. Кто нас, всех скопом, не заробеет? Мы, чтоб понятно сказать, и сами себя робеем, когда разойдемся до бойкой удали!
        Так и погнались за ним со всех ног. Но быстро убегал свейский князь. Сильно напугался нашего огня и железа, хотя и конунг. Никак не могли догнать. Мужики пускали вслед стрелы, но и те терялись среди густого леса.
        Долго гнались, чтоб понятно сказать. Обкладывали с разных сторон, как зверя в облаве. Смех один. Думали, уйдет от нас этот конунг, скорый ногами, как топором. А он сам себя подловил. Потом, тут-то главный смех, понесся он, как кабан сквозь кусты, в запретный Черный лес. Где живет мохнатый лесной народ Ети, которые хоть и не звери, но и не люди. Не, смех один, чтоб понятно сказать! Я сам не видел, зря врать не буду, но Творя-коваль говорил, прямо так, на бегу, секанул конунг топором ихнего етенка. Тот, бедолажный, аж заверещал на весь лес.
        Ну не дурак ли? С Ети связался, выбрал с кем! Не зря говорится, повадится волк с медведями силой тягаться, ходить ему с драной пастью. А Ети - они же крепче медведей!
        Не, рассказывал я, мы за ним не побежали туда. Была охота. Попадешь лесному народу под скорую руку, как комара придавят. Они живут сами по себе, когда их не трогаешь. А задеть - мало никому не будет, все знают.
        Кутря молча, внимательно слушал меня. Улыбался в половину рта. То ли моим словам, то ли своим думкам радовался. Доволен, однако. Как он ловко придумал поджечь ладьи свеев горючей земляной кровью, что смешали с вонючим камнем, я, к примеру, до сих пор не возьму в разум. А я ведь не из последних дураков, меня сам Зеленя-старейшина всегда отличал на посылках. И другие старейшины посылают куда подальше.
        А как строго он учил родичей кидать стрелы из диковинных луков, что устанавливают на подставах и натягивают втроем. Сначала-то никак в цель не попадали, потом ничего, навострились. Настоящий князь! Сам не видел, а рассказывают - двух свеев срубил, те и глазом не успели моргнуть…
        И все-таки, рассуждаю я, без чародейства никак здесь не обошлось, чтоб понятно сказать. Не зря они с Сельгой ходили к волхвам, пили с ними волшебные чары. Волхвы тоже не всякому наливают. А этим - да, отличили их. Понятно теперь, почему ратная удача улыбнулась родичам. Я б тоже, к примеру, мог додуматься призвать на подмогу чародеев. Только не додумался. Еще встретили бы меня волхвы посохом поперек всей спины, родичи потом засмеяли бы…
        Так или иначе, победили пришлых! Две ладьи сожгли, как одну. А сколько их ратников побили, потопили в реке, посекли на берегу без кольчуг и оружия…
        - К Ети, говоришь? Ну хорошо, коли так, - сказал мне Кутря, выслушав до конца. Отличил меня князь. - Пусть конунг воюет с Ети, раз есть охота.
        - Во-во, - подхватил я. - Пусть воюет. Ужо Ети засунут ему в задний рот его длинный топор. И через передний вынут!
        Я опять засмеялся, представив такую потеху. Мужики, стоящие рядом, тоже грянули хохотом. Вот я сказал! Быть мне остроумцем не хуже Веленя…
        - Ну, что ж, свеи сами себя не жалеют. И нам по ним не пристало печалиться, - сказала вдруг Сельга, когда мы все отсмеялись.
        А ведь верно она сказала, подумал я. Словно в чистую воду глянула до самого донышка. Вот баба, даром что молодая, даром что баба, а умом рассудительней мужика матерого. Все родичи про нее так говорят. Скажет, говорят родичи, а ее слова как серебро можно подбирать. Хорошо Кутре род вести за собой при такой-то бабе под боком…
        Вот привалило мужику счастье! Оно, счастье, известно, идет тишком, да придет с мешком. И князь он теперь, и победитель свеев. И как раз с ним сговорилась дева-краса на общую жизнь. Немного не дождалась, чтоб понятно сказать, пока бы я совсем не возмужал и не заслужил почет среди родичей. А я бы взял ее…
        18
        - Слушай, а правда, что вы, косины, малых едите? - спросил Весеня.
        - Каких малых? - не поняла Окся.
        - Ну, детей, значит, - объяснил парень. - Своих которые. Сказывали, если рождается у вас дите здоровым, сильным - того, значит, в семью, а если слабеньким уродится - на куски порубите и в котел. Чтобы те, которые сильные, значит, вдоволь ели…
        - Глупости говоришь! - от досады и злости бывшая полонянка Окся даже подняла голову, в упор глянула на парня яркими фиалковыми глазами.
        Красивые глаза!
        Сколько он добивался, чтоб полонянка подняла взгляд от земли. И говорить с ней пробовал, бывальщину сказывать, как резал свеев без удержу, и смешить пытался - все без толку. А разозлил - сразу вскинулась.
        Вот как надо, оказывается, отметил он про себя, бабу не смехом, так злостью точно можно донять. Вон как обожгла взглядом! Но и сама смутилась, конечно, опустила глаза, завесилась густыми ресницами.
        Весеня жадно смотрел на нее. Красивые глаза, никогда не видел он такого необычного цвета. И не только глаза… Волосы - пеной, грудь - волной, ягодицы - налитыми яблочками. Глянешь на нее, и огонь внизу разгорается, впору сжимать колени до стука и рот до зубовного хруста, так хочется взять ее всю…
        С тех пор как поймали ее в лесу, Окся так и прижилась у поличей. Тогда по горячке не предали смерти, а потом и подавно остыли. Зеленя-старейшина взял ее к себе в семью, под свою руку, к своему огню. Не как жену взял, как дочь. Сказал, мол, внуков мне народишь, будут мне вместо сына Злата, будет кому мою старость тешить. Теперь, когда родичи снялись с места, отправились искать счастья в другие земли, полонянка шла вместе с новой семьей. К женщинам она быстро привыкла, шушукалась с ними, тетешкалась, а вот мужиков до сих пор боялась. Как кто подходил поближе, сразу каменела и глаза в землю…
        - Глупости говоришь, - снова сказала Окся, не поднимая глаз. - Наслушался небось невесть от кого и болтаешь.
        - Обратно сказать, может, и глупости, - примирительно согласился Весеня. - Мне про то Корень сказывал, ты его не застала, его еще когда свеи убили. Еще раньше…
        - Болтал твой Корень.
        - Может, и болтал, - снова согласился Весеня. - Я и то удивлялся тогда - как это можно - детей есть? В них - будущая сила рода. Вы же не свеи, у вас, косинов, и боги такие же, и живете вы по законам Прави…
        Окся молчала. Весеня тоже помолчал, вспоминая Корня. Ругать покойника не по чести, дух может насмерть обидеться, а хвалить вроде тоже не за что…
        - Слушай, а что ты все с бабами да с бабами? - спросил Весеня.
        - А что?
        - Да ничего, так… Скучно небось.
        - Ничего не скучно.
        - Не, точно скучно, - уверенно подтвердил Весеня.
        - Слушай, чего ты пристал, как репей к собачьему брюху? Развеселить, что ли, хочешь? - спросила она.
        - А может, хочу!
        - Хочу, хочу… - вдруг передразнила она. - Хотелка-то подросла?
        От этих обидных слов Весеня вскинулся как ошпаренный. Хотел тоже сказать что-то обидное, чтоб проняло ее, подлую, до печенки. Но вовремя удержался, поймал плохие слова на кончике языка. Заметил вдруг, как лукаво блеснул из-под ресниц дразнящий фиалковый взгляд…
        Отвечая на этот взгляд, Весеня вдруг, неожиданно для себя, широко, как несмышленыш малый, расплылся в улыбке во весь частокол зубов. Сам понимал, не к лицу, конечно, ему, бывалому воину, так по-детски скалиться, но удержаться не мог…
        19
        Я, Кутря, походный князь рода, расскажу, как мы, поличи, уходили с обжитых мест. Темная ночь сменяла белый день и снова таяла при пробуждении Хорса, а мы все шли и шли, поднимаясь вдоль течения бесконечной, как череда дней и ночей, Илень-реки. Мужики и парни, что побыстрее на ногу, забегали вперед, смотреть дорогу, пригодную не только для ног, но и для копыт. Охотились за мясом, добывали для всех рыбу и лесной мед. Остальные гнали скот, тащили на волокушах скарб, помогали идти вперед старым и малым.
        Бросив избы, оставив пашни и пастбища, кинув звериные и рыбные угодья, род уходил на север. Где обитает в своих ледяных хоромах свирепый Позвизд, самый старший и суровый из всех ветров. Где день становится длиннее летом, а ночь - зимой. И чаша неба ниже нависает над Сырой Матерью, потому что отсюда, наверное, уже недалеко до края земли и холодной, но изобильной стороны Белземля. Которую, как говорят люди, омывает море с большими рыбами и диковинными зверями.
        Все уходили, старые, малые и увечные, никто не захотел оставаться и платить дань свеям и князю Добружу, как прежде. Права Сельга, начнешь платить дань ненасытным, а те и вовсе рабами сделают, рассуждали родичи. Наденут всем железные ошейники и начнут понукать всяко.
        Мы - не оличи и не витичи, готовые поклониться каждому, у кого в руке меч. Мы - другие, кланяться не привыкли, говорили родичи, подбадривая себя дорогой. Мы - лесные люди, и пусть лес примет нас, пусть укроет от лихого глаза и чужого злого железа. Лес укроет, а боги не выдадут своих детей. Так всегда было!
        Волхвы, Тутя и Ратень, тоже догнали родичей и шли теперь вместе со всеми. Встанем селениями, построим новое капище, опять позовем богов, чтобы поклоняться им.
        Старый Олесь не захотел уходить, остался гореть вместе с древними чурами. Красивая смерть, достойная старейшего среди волхвов. Я знаю, отец, пока жив был, рассказывал, смерть к одним приходит костлявой старухой, а к другим - прекрасной девой, чья кожа белее снега и глаза глубже, чем лесные озера. Но он тоже не мог сказать, почему так…
        Шли долго. И леса вокруг становились все гуще и непролазнее. И река Илень, приближаясь к истоку, сужалась и мелела так, что все это видели. И непуганые звери выходили из чащи и смотрели на нас с удивлением, и стаи птиц пролетали над головой, едва не касаясь людей крылами. Хорошие места, богатые, переговариваясь, соглашались мужики и бабы. Много сулят мясной, рыбной и пушной добычи.
        Права Сельга - велика Явь. Много земель вокруг. Сырая Мать - мать для всех. Где хочешь, там и живи. Я, Кутря, походный князь рода, всегда знал, что она права. А теперь и остальные родичи это узнали.
        И в другом права ведунья моя. Мудрые боги нарочно подарили человеку волю. Чтобы ходил по земле, видел многое и от этого понимал про жизнь еще больше. И какая разница, где разгорится для каждого последний, погребальный костер, который вместе с дымом и искрами понесет наверх его дух, обрадовавшийся освобождению от телесных пут. Потому что все мы, и павшие, и умершие в свой черед, все предстанем перед глазами богов и предков, чтоб те по уставу Прави рассудили наши дела земные…
        Так суждено, и так будет…
        20
        - Пусть проклянет меня Один, пусть мне никогда не скрестить железа с врагом, если в моих словах есть хоть одна малая капля лжи! - гаркнул Агни Сильный и в подтверждение своих слов так грохнул кулаком по столу, что доски подались под его ударом, а посуда на столе подпрыгнула и задрожала. Его длинное худое лицо с белесыми, незаметными ресницами и бровями густо, до отказа налилось застольной, пивной краснотой.
        Воины вокруг него примолкли. Опасно говорит Сильный, бросает слова не глядя, как камни в море! Проклятиями Одина не швыряются, как объедками со стола, что сбрасывают собакам или рабам! Одноглазый Отец Богов обижается быстро, да долго мстит, он такой!
        Самые осторожные крутили головами, задумчиво теребили аккуратно подстриженные, расчесанные и заплетенные с разноцветными лентами волосы. Дергали себя за косы, что устраивали из бород и волос на голове многие воины, каждый по-своему, выделяясь на особый лад.
        Но нашлись и такие, что только усмехались, слушая Агни. Эти уже ничего не боялись, тоже были отчаянными…
        В доме ярла Рагнара, знаменитого конунга и великого героя, за длинным столом, обильным хмельным питьем, жирным мясом и сочной рыбой, всегда собиралось много сильных и храбрых. Много знатных воинов, прославленных подвигами по всем дорогам Мидгарда, оставались в дружине Ранг-фиорда. Конечно, многие уже ушли, отпросились в набеги с другими конунгами, соскучившись без стука мечей о щиты. Щупать баб и хлебать без меры вечернее пиво - не главное занятие для мужчины и воина…
        Это не страшно, успокаивал себя Рагнар. Ушли - так вернутся! Стоит только объявить о новом набеге, многие захотят присоединиться. Слава Рагнара Победителя Великана теперь огромна. Достаточно кинуть клич, и еще больше прославленных сечами храбрецов сойдутся на румы его деревянных коней, как крыльями взмахнут длинными сосновыми веслами…
        Пока же те, кто остался, показывали себя на пиру.
        Когда собираются знаменитые воины - есть на что посмотреть. Богатая одежда искусно сшита. Ткани разные, как местные, прочные холсты, так и диковинные материи из дальних стран, невиданной мягкости и расцветок. Тонко звенят золотые и серебряные украшения: заморские - витиеватой работы, свои - попроще, погрубее, зато в них больше дорогого металла с изображениями богов-покровителей и оберегающих рун. Выдубленные далекими ветрами лица, тоже по вкусу каждого, подкрашены нарядной краской из разноцветного жира. Наверное, сам Один Бог Ратей радуется теперь, глядя сверху на своих детей.
        А как иначе? Воинам, коротающим дома свои дни между дальними викингами-походами, полагается выглядеть нарядно, чтобы мужчины завидовали их удаче, а свободные женщины фиордов загорались от желания, в нетерпении ерзая по лавкам задами. Это в набеге многие дружинники дают клятвы богам до возвращения не спать под крышей, не расчесывать волос, не красить лиц и носить только доспехи и грубую кожу. А дома героям все позволено, пусть облизываются на их жизнь те робкие духом, что выходят в море за рыбой, а не за славой!
        Но этот Агни…
        Спору нет, Сильный - могучий боец. Когда-то он одолевал в рукоборстве даже Дюги Свирепого, две зимы назад ушедшего в светлый Асгард во время набега на восточные земли. Кто, кроме Агни и самого ярла Рагнара, мог одолеть рукою против руки могучего Дюги? Но поверить его рассказам все равно непросто.
        Взять хоть последнюю историю о том, как неподалеку от Ранг-фиорда вынырнул из моря трехголовый змей. И полез прямо на берег, где стоял Агни. Но воин якобы не растерялся, ударил его кулаком по лбу, загнал чудище обратно в море. Такая история…
        Все ее уже слышали не раз и не два. Как слышали про двухголового змея, которому Агни снес обе головы одним ударом меча. А уж про одноголовых змей, длиною в дерево, бестрепетно побежденных воином, наслушались до самой макушки.
        И откуда он только их брал, этих змей, недоумевали многие. Куда ни пойдет - везде одни змеи!
        Сказать по чести, верили его рассказам мало. Конечно, Агни, долговязый и жилистый, словно сплетенный из крепких конопляных канатов, любого может долбануть своим кулаком-колотушкой так, что звезды перед глазами появятся среди дня. Однажды он на заклад ударом пустой руки насмерть уложил быка-трехлетку. Кто сомневается в его силе, пусть подставит свою башку. Агни еще никому не отказывал в добром ударе. Не зря его с юных лет уже прозвали Сильным. Еще тогда мосластый, худощавый парень, нескладный, как щенок-переросток, перетягивал на канате сразу двух, а то и трех соперников.
        Но, спрашивается, откуда возьмется в обжитом до последнего камня Ранг-фиорде трехголовый змей? А потом, если Сильный ударил его по одной голове, куда в этот момент смотрели две остальные? Если воину, к примеру, зажимают в борьбе одну руку, разве он не хватает противника второй? Судить дальше, откуда брались остальные змеи? Почему никто, кроме Агни, никогда их не видел? В траве, между валунов фиорда встречаются, конечно, гадюки и ужи, но на них достаточно наступить ногой, обутой в твердую кожу. Таких чудищ, с которыми Агни постоянно сражается, здесь отродясь не водилось. Впрочем, спрашивать об этом у Сильного - все равно что дразнить свежей рыбой голодного медведя-шатуна. Поди попробуй, кому не жалко своих костей…
        Дались ему эти змеи, толковали между собой ратники, чего он все время про них рассказывает? Как будто мало подвигов, достойных восхваления скальдов, совершил Сильный без этих чудищ! Кто сомневается в его храбрости?
        Агни давно ходил с дружинами и на юг, и на запад, и многих врагов убивал, и много брал богатой добычи, красивых рабынь и крепких, умелых рабов. Однажды он двумя мечами сражался сразу с девятью куршами, напавшими на него кучей, и всех убил. Это ли не доблесть, достойная подражания юношей! Что могут добавить какие-то змеи к его славе, пусть даже и двух-трехголовые? Но нет, только и говорит про них… Кое-кто из бывалых бойцов, посмеиваясь между собой, уже начали называть его Агни Змееловом.
        Шалый он, соглашались дружинники. Всегда был шалым, а с тех пор как в землях саксов получил по голове дубовой палицей, что развалила напополам его кованый шлем, стал совсем буйным. Впав в том бою в белую, благородную ярость берсерка, он так и остался яростным навсегда. Даже за дружеским вечерним столом дрожал пальцами, злобно косил налитыми кровью и пивом глазами и подергивал головой, как будто от нетерпения.
        С доблестными воинами, прошедшими по многим дорогам Мидгарда, такое случается. Постепенно они перестают различать мир и войну, начинают жить словно в вечном бою, где не считаешь обступивших врагов и не разбираешь их лица. Все, кто кругом, - враги, и некогда разбирать, пора отбиваться. Бывает, самые яростные берсерки убегают в леса и поселяются в одиночку среди чащи, не в силах больше выносить никого вокруг. Живут одни в своем вечном бою. Такие берсерки, потерявшие разум, убивают всех без разбору и забирают, что видят. Тогда остальным воинам приходится загонять их облавой и брать на расстоянии стрелами и дротиками, как уничтожают взбесившихся собак.
        Тем и кончит Агни, пророчили самые опытные. Значит, так угодно богам, торопят они к себе силача…

* * *
        - Якоб, спой про битву Рагнара с лесным великаном, достающим макушкой до края туч, - вдруг попросил молодой Эйрик Рыба.
        Все за столом оживились. Застучали по дереву чарами, призывая рабынь, подносящих хмельное, наполнить их поскорее, пока не началась песня. Вот это правдивая история, знали все, что было - то было, этого не отнимешь. Молодые воины, еще только встающие на дорогу к славе, часто просили спеть ее. Теперь, когда Агни рассказал про очередную змею, когда женщины и дети вышли из-за стола, отправились ночевать за своими перегородками, по бокам разделяющими большой и богатый дом ярла Рагнара Большая Секира, самое время посидеть за чарами с пивом, еще раз поговорить о былом и подумать о будущем.
        - Спою, почему не спеть? Я вам, молодым волчатам, расскажу, как умеют сражаться матерые волки. Они не жевали траву, подобно нынешним. Питались свежим, дымящимся мясом, - ворчливо отзывался скальд. Морщил искривленное шрамом лицо и привычно почесывал шершавое ухо, сплющенное в лопух давним ударом.
        Молодые волчата, некоторые из которых были не моложе его самого, а многие побывали в том же викинге, где состоялось знаменитое единоборство морского конунга Рагнара с чудищем из Утгарда, ему не перечили. С проходящими зимами характер скальда не становился мягче. Последнее время он приохотился ругать молодых, а это уже прямой признак подступающей старости. Сварливым стал скальд, все ему не так, как раньше… Впрочем, кто сказал, что характер воина с годами должен дряхлеть, как тело? Пусть у старого волка остается мало зубов, чтобы разжевать добычу, но кусать он не разучится до самой смерти…
        Перед тем как начать первую вису долгой драпы, Якоб-скальд всегда оглядывался на Рагнара. Тот кивал головой. Точнее, передергивал плечами, отчего голова, криво сидящая теперь на согнутой, окаменевшей загогулиной шее, согласно покачивалась.
        После битвы с великаном Ети, мявшим морского конунга, как хозяйка тесто, голова у него смотрела не только вбок, но одновременно с этим снизу вверх, отчего взгляд его всегда казался пристальным и напряженным. Но голова - это еще полбеды. Рот цел, чтобы есть, целы глаза, целы уши, что еще? Дух и разум человека живет в его животе, знают все свеоны, сведущие в целительстве. Хуже, что левая рука, раздробленная железными пальцами великана, так и не обрела прежнюю крепость. Стала сохнуть по локоть, пока не стала совсем тощей и сморщенной, как ощипанная куриная лапа.
        Волшебство, конечно, черное колдовство вошло в руку героя через великанью хватку и осталось в ней жить, понимали лекари. Пальцы заколдованной руки уже не могли ничего схватить и почти перестали двигаться. А как воину без левой руки, что держит щит? Да и лук одной рукой не натянуть, и тяжелой секирой сражаться тоже не будешь. Впрочем, его верная Фьери, из-за которой его когда-то прозвали Большая Секира, брошена ржаветь в диких лесах колдунов-поличей, что насылают на воинов великанов. Сам-то выбрался чудом…

* * *
        Тот набег на восточные земли получился не слишком удачным. Много было сражений, но мало вышло добычи. Не удалось морскому конунгу на обратном пути ограбить князя Добружа и опустошить его гард и казну, как он хотел раньше. Не до этого стало, да и ратных сил уже не хватало. Почти сотню воинов оставил он на Илень-реке вместе с двумя могучими драккарами, сожженными поличами.
        Даже обидно теперь считать. Три зимы назад двенадцать деревянных коней покинули берега земли фиордов. Шесть сотен воинов, большая сила пошла в набег под его предводительством.
        И что с ней стало? Двух драконов, что летели по гребням волн, споря с ветром, забрал к себе вместе с ратниками великан Эгир, хозяин морей, когда сварил в своем котле бурю. Ладно, с ним не поспоришь, ему под водой тоже нужны храбрые бойцы… Потом двух драконов сожгли поличи колдовским огнем. Это до сих пор обидно… Ладно, осталось восемь. А потом еще два остались в лесном краю. Князь Добруж честно расплатился за службу с дружиной конунга, он тоже боялся их железной силы. Но все равно мало получилось добычи. Поэтому Харальд Резвый, молодой ярл, чьи земельные владения были малы и скудны, а сокровищница наверняка бедна, решил со своими семью десятками ратников и двумя деревянными конями дальше служить за серебро лесному князю. Не захотел возвращаться домой без прибыли. Сам стал конунгом своей дружины на службе у князя.
        - Охраняй князя хорошо, Харальд, - сказал ему на прощание Рагнар. - Потом я вернусь сюда, приведу с собой еще воинов, и мы вместе растрясем его закрома…
        Резвый блеснул глазами, усмехнулся в густую черную бороду, согласно покивал головой. На лежащего конунга он теперь смотрел сверху вниз.
        Значит, двенадцать ушло, и только половина возвращалась назад. С малой силой, что осталась на возвращение, никаких подвигов совершить больше не удалось. Да и какие в его положении подвиги? Сам Рагнар вернулся из неудачного викинга примотанный к доске за грудь и голову, как кусок мяса, нанизанный для жарки на вертел. Так и лежал с доской, потом ходил, пока шея вновь не обрела крепость. Потом долго лечил заколдованную руку. Но ни заговорные мази, ни притирания, ни заклинания чародеев не смогли вернуть ей былую крепость.
        Конунг испробовал даже старое средство, пытался вылечить ее жертвенной кровью. Примотав нож к бессильным пальцам, Рагнар, помогая правой, зарезал больной рукой десять отборных, здоровых рабов в священной дубовой роще Одина. Обильно полил красной водой жизни любимые деревья бога. Но и жертва Мудрейшему не помогла. Рука-предательница продолжала сохнуть. Сильное колдовство оказалось у диких поличей.
        Однажды конунг окончательно разозлился, выпил без меры крепкого и густого греческого вина, раскалил на огне острый меч и отхватил засыхающий отросток до локтя. Обрубок еще долго потом кровоточил. Но кровь шла нормальная, хвала богине Эйр-врачевательнице, не синяя и не голубая, как у пораженных колдовскими чарами навсегда. Значит, колдовства внутри его не осталось, отсек удачно. Только это и хорошо.
        Негодную руку потом отнесли в лес, подальше от дома, и там сожгли, на радость злобным троллям. Теперь, он слышал, воины иногда называли его Рагнаром Одноруким. Он знал, минует еще несколько зим, и старое прозвище Большая Секира забудется окончательно, а новое прилипнет, как второе имя.
        Пусть их, думал он равнодушно, матерого медведя назови хоть лисой, хоть зайцем, от этого когти у него не уменьшатся. Сейчас Рагнар уже научился направлять щит обрубком, притянув ремнями и перекинув лямку через плечо. А на мечах можно рубиться и одной рукой. И одним мечом можно победить многие клинки, учил его когда-то старый Бьерн, бывший дядькой при юном ярле. Он тоже не вернулся из того набега…
        Якоб-скальд уже пел, хриплым голосом складывая друг на друга, как камни, ровные строки восьмигранных вис. Неторопливо разворачивался рассказ, словно парус, что медленно разворачивается под порывами начинающегося ветра. Как конунг, попавший в засаду, пробился сквозь лесных колдунов. Как те озлобились на его храбрость и выпустили против него наибольшего великана, достающего головой тучи…
        Конунг и сам заслушался рассказом о своем подвиге. Красиво пел Якоб. Хорошую драпу сложил скальд, наверняка лучшую драпу в своей жизни. Они все в свой черед уйдут к Одину, пировать за столами в чертогах Вингольв и Валгалла, а этот стих по-прежнему будет на устах героев, думал Рагнар. Останься жив мальчишка Домар, щедро вспоенный божественным медом стихосложения, и тот не сочинил бы лучше.
        Конечно, все было не так, как рассказывал теперь Якоб-скальд, признавался сам себе Рагнар. Но кто сказал, что драпы и флокки должны отражать все, как есть? Как вода в озере отражает склоненное над ней лицо старика, со всеми язвами и морщинами? Не вода, а гладкое серебро, куда смотрится, любуясь собой, лицо красавицы, - вот что такое стих. На серебряное отражение всегда приятно смотреть, оно делает человека правильнее чертами и чище лицом…
        Так размышлял конунг, сидя во главе стола на мягком троне какого-то западного короля, что привез из викинга еще отец Рорик по прозванию Гордый, погибший уже давно в земле куршей…

* * *
        Там, в лесу поличей, три зимы назад, Рагнар пришел в себя среди ночи, растрепанный лесным великаном, как солома ветром, но почему-то до конца не убитый. Брошенный на траве, как куча ненужной рухляди. Боги спасли любимого воина, отвели глаза великану, не иначе.
        Впрочем, он тогда еще не знал, что останется жив. Болело все, что могло болеть. Шея, сжатая руками чудища, с клекотом и хрипом пропускала воздух, которого не хватало. Голову он не мог поднять, не поддерживая рукой. Казалось ему, шею рубил топор, но на половине бросил работу. Уж лучше б закончил, казалось тогда.
        Сначала конунг решил, что великан сломал ему позвоночник и сдвинуться с места он больше не сможет. Так и сгниет во мхах. Но попробовал - руки и ноги шевелились. Значит, можно было попытаться выбраться из колдовского леса, где каждое дерево, каждая ветка теперь представлялись врагами. Смотрели на него хитро и зло, шевелились, вышептывая угрозы.
        Конунг, как опытный воин, знал толк в ранах и переломах. Знал, когда кости ломаются, их нужно привязать к чему-нибудь твердому. Разорвав одежду зубами и правой рукой, которой пока еще мог владеть, Рагнар примотал себя к длинной палке за живот и голову. К другой палке пристроил раздробленную руку. Теперь боль стала меньше кусать. Он наконец смог двигаться…
        Но что это был за поход, до сих пор вспоминаешь, скрипя зубами!
        Определив по звездам направление к своей земляной крепости, конунг тронулся в путь.
        Шел? Полз? Карабкался на четвереньках, как земляная жаба? Рагнар теперь и сам не смог бы с уверенностью сказать, как он пробирался через бесконечный лес. И шел, и полз, и карабкался, вцепляясь зубами во вражью землю. И трава топорщилась перед ним иголками, и деревья цепляли сучковатыми пальцами, и камни подкатывались под него, преграждая путь, и болота вставали на дороге, заманивая в трясину. Весь этот дикий лес стал его врагом. Но он был еще жив, а значит - не побежден.
        Сколько времени он провел в борьбе с лесом и своим непослушным, искалеченным телом, конунг тоже потом не мог вспомнить. Былое, настоящее и, наверное, будущее спуталось перед глазами в один клубок. Лица давно павших воинов, крики отшумевших битв, лязг оружия, пылающие драккары, женские животы и зады, которые когда-то гладил и хлопал, так и мелькали перед глазами, сплетаясь в бесконечные разноцветные картины.
        Часто ему начинало казаться, что он наконец-то умер. Что валькирии, Христ-потрясающая, Мист-туманная, Труд-сильная, Хлег-шумная, поддерживая ласковыми, прохладными пальцами с четырех сторон, уже несут его к Одину, усадить за почетный стол героев-эйнхериев. Хорошо было невесомо лететь, не чувствуя боли, а не карабкаться червяком по прибрежным камням. Один, я иду к тебе, иду, восторженно думал он…
        Но конунг опять приходил в себя, и опять вокруг был только враждебный лес. Он снова полз, рыча от острых, огненных вспышек внутри, дрожал от лихорадочного озноба, проклинал все вокруг самыми страшными проклятиями, какие приходили на ум. Гнев и злость помогали ему ползти вперед. Только гнев и злость, и еще надежда на месть…
        Вот о чем надо слагать долгие драпы-песни, вот где потребовалась ему вся его сила, вся терпеливая выучка героя и победителя, потом думал он. Но как об этом споешь? Какие слова можно подобрать, чтобы описать чувства человека, когда он в одиночку сражается с тем, что не видно глазу?
        Его нашел Якоб-скальд, который тоже пробирался к крепости, таясь в ночной темноте. Наткнулся на него и испугался вначале, так страшен был его вид, рассказал потом скальд. Хитрый скальд, опытный старый воин… Хитрее всех оказался Якоб в том бою, когда быстрая «Птица моря» сгорела от негасимого огня чародеев. Притворившись мертвым, Якоб зацепился за кусок дерева и поплыл по течению неподвижно. Глупые поличи поверили, что он мертвый, не стали трогать.
        Так и спасся, один из немногих. Конечно, о хитрости не слагают таких звучных стихов, как о победах лицом к лицу, но зато скальд вернулся в крепость с целыми руками и шеей. Это тоже победа, если подумать.
        Якоб, встретив его, первый услышал про великана. Он поверил своему конунгу. Якоб сам видел в лесу этих огромных чудищ, что одинаково похожи на людей и зверей. Бежал от них, устрашенный невиданным.
        Все остальное скальд придумал сам. И про долгую битву, от которой дрожала телом Ерд-земля, и про победу конунга. Рагнар, упав на руки скальда, больше ничего не чувствовал и не видел, словно сумрак Утгарда, кромешного мира, все-таки добрался до него и укутал намертво. Он даже не помнил, как Якоб тащил его на себе в крепость. Только мрак, только сумрачный лес и горячая, как огонь, черная боль…
        Когда конунг пришел в себя и смог говорить, дружинники уже знали, как драккары, пустившиеся в погоню за поличами, наткнулись на враждебных, таинственных духов, призванных теми на подмогу. Как горели деревянные кони, как гибли воины от колдовства и как сам конунг победил один на один самого сильного великана, но тоже пострадал в битве.
        Рагнар не стал спорить с тем, что все уже считали за истину. Людям вообще нравится обманывать себя красивостями, знал конунг. Интересно, сколько правды в древних преданиях, которые взахлеб повторяют скальды? - иногда думал он. Не столько ли, сколько в россказнях бешеного Агни про трехголового змея? Странно устроена жизнь, Агни вот даже дети не верят, а в его победе над великаном никто никогда не усомнился… Впрочем, богам виднее, кого называть героем, а кого - пустобрехом…
        В тот вечер воины еще долго сидели за обильным столом. Поднимали полные чары, ставили их обратно пустыми. Славили богов и хвалили себя.
        Конунг, как обычно, поднялся из-за стола одним из последних, когда многих героев рабы уже оттаскивали на лежанки в бесчувствии. Все сидел, думал и вспоминал. Он много думал последнее время. Строил планы и перебирал их. Как дети, забавляясь, перебирают на берегу гладкие катыши морской гальки.
        Рагнар никому этого не говорил, но хотелось ему еще раз побывать в угодьях поличей. Скулы сводило порой - вот как хотелось. По вечерам, разгоняя кровь мерой вина или пива, он в красках рисовал себе, как отомстит лесным колдунам за потерянную руку и кривую шею, отплатит за подлую речную засаду кровью по весу. Как схватит за черные кудри Сельгу, эту лесную девку-колдунью, как намотает их на руку, волоча ее за собой, как насадит ее с размаху на свое кожаное копье, как закричит она от страха и боли, громче и отчаяннее, чем кричит насмерть раненный зверь. А потом он будет убивать ее медленно, очень медленно, по кускам отрезать кожу от ее гладкого тела, чтобы колдунья успела много раз пожалеть, что боги когда-то вдохнули в нее дух жизни…
        После таких размышлений кровь закипала в нем, а кожаное весло вставало торчком, словно вздыбленное могучими руками гребца. Тогда он яростно набрасывался на жену или на подвернувшуюся рабыню, а те охали, удивляясь его мужской неуемности…
        Ничего, ничего, уже скоро, предвкушал он, успокаивая себя. Пусть с одной рукой, пусть с кривой шеей, но сила мало-помалу вернулась к нему. Теперь Рагнар чувствовал - он готов к новым викингам. Теперь - готов! Вот кончится сырая осень, пройдет долгая зима с ее редким светом и длинными, бесконечными ночами, и его деревянные драконы снова оседлают соленые, могучие волны. Он знает, куда направить бег морских скакунов…
        Приятна месть, когда горит кровь от ярости, но становится она тем слаще, чем дольше вызревает, как ягода на припеке. Один, Отец Побед, недаром завещал своим детям никогда не забывать врагов и ничего не прощать им!
        21
        Жизнь человеческая - как вода в реке, думала Сельга последнее время. Течет жизнь по руслу Времени, мелькают весны одна за другой, тянутся перелетным клином диких гусей. Уходит и молодость, и красота, и трепетная когда-то любовь забывается, теряется за бесконечными, пустяшными хлопотами. Даже дела великие, громкие затягивает песок минувшего, заносит так, что вроде бы следа не осталось… Понятно, духом человек живет вечно, но молодость, красота - они как? Вот интересно, если умирает человек старым и немощным, ослабшим умом и телом, неужели в такой же немощи будет пребывать его дух в светлом Ирии? Нет, наверное, не может такого быть… Наверное, наоборот, освободившись от телесной рухляди, снова становится дух звонким и чистым, как первый, прозрачный лед. А значит, дух в человеке никогда не стареет, тело подводит, короткий у него срок, недолгий. Должно быть, так…
        Кажется, с чего бы ей задумываться об этом, она в силе, в почете, в полном соку расцветающей женской прелести, она и двух десятков весен не прожила еще в Яви. Пусть бабы рано стареют, раньше, чем мужики, но даже по бабьим меркам век ее еще небольшой. Многое еще впереди, прежде чем настанет ее черед уходить с огнем…
        Не сразу, но обжились родичи на новых землях. Избу муж Кутря поставил большую, просторную - хоть стадо води. Внутри сделал несколько дощатых перегородок, как подсмотрел в свое время у свеев. Широко размахнул, ни на лес, ни на работу не поскупился. Князь все-таки. Как был в походе, так и остался князем на новых землях, обживаемых родом поличей. Родичи, придя сюда, решили - старейшины пусть думают за всех, как положено исстари, но и походный князь пусть останется при своей службе. Места вокруг новые, необжитые, мало ли, откуда придет опасность. А князь - он и есть князь, всегда при оружии и постоянно настороже. И парней молодых, по-ратному - отроков, пусть натаскивает владеть копьем и мечом, чтобы те в любой момент могли сбиться в дружину.
        Лютая сеча со свеями не прошла для родичей даром, научила через кровь уму-разуму, показала, что мечи под лавками да в сараях прятать нельзя. На то они и мечи, чтоб держать их под рукой наготове, точить и смазывать жирным салом.
        Два жарких лета сменили морены-зимы, как ушел род от Илень-реки, от страшных железом свеев и жадного князя Добружа с его постоянной данью. Многое уже миновало, остались позади первые трудности. И обстроились, и палево выжгли под пашни, и обжились в этих глухих лесах, где зимы суровее, лето короче, а небесная твердь спускается к земле ниже. Серые тучи мало что не цепляют за макушки высоких сосен. Кажется, заберись на такое дерево, протяни руку, и можно поймать тучу за лохматый хвост, стащить вниз. По первому времени многие парни-ухари пытались, но, видимо, не те выбирали деревья, не достали до неба. Старики потом рассудили, хорошо, что не достали. А то боги увидели, рассердились бы. Старейшины впредь запретили молодым без нужды лазить к тучам, чтоб не вышло беды.
        Загадочный, изобильный край Белоземье поличи не нашли, устали в дороге. Но и здесь, на Лаге-реке, оказалось неплохо жить. Пушных и мясных зверей в избытке, рыбы - правило-весло торчком встает, лес - полная чаша. Богатые земли. Родичи уже два раза сплавлялись по рекам на перекат, где, по обычаю, останавливались булгарские гости, скупавшие за звонкое серебро пушнину и прочую всячину. Хорошо наторговали родичи, с выгодой сбыли свои товары.
        Нет, жаловаться нечего, щедрые земли подарили им боги взамен оставленных. А самое главное, нет больше ни свеев, ни князя Добружа. Теперь Кутря князь. Сами себе хозяева в новых угодьях, так-то!
        Две весны назад Сельга родила сына. Назвали его Любеней, любый, значит. Мальчишка удался ласковый, круглощекий от постоянных улыбок, одинаково льнул и к ней, и к отцу Кутре, и к старой Мотре. Но чтоб кто-то с ним был - это непременно. Иначе - крик. Малый еще, а нрав показывает, как большой. Несгибаемый будет, это уже видно, подмечала, глядя на него, Сельга. И то сказать, богиня Мокошь при рождении каждого не только судьбу ему отмеряет, но нити для всякого прядет из разных цветов. Разный цвет - разный норов. Но нечего гневить богов жалобами, первенец рос здоровым, крепким, звонкий его голосок журчал в избе, как лесной ручеек…
        Хорошо жили… Все так.
        И все равно что-то щемило ее иногда. И дело даже не в том, что видела она впереди, предчувствовала новые напасти и другие, еще более тяжкие испытания для родичей, словно темную тучу, наползающую издалека. Не это главное, хотя и от этого оставалась тревожная заноза в сердце. Если подумать, беды, испытания - всегда так было, и так будет впредь, это и называется жизнь, по-иному и не бывает… Другой вопрос занимал теперь все ее мысли.
        Последнее время, глядя на копошащегося с чурочками Любеню, радуясь его веселой, гукающей несмышлености, стала вдруг Сельга задумываться: зачем живет человек? Зачем он приходит в Явь, трудно приходит, через кровь и мучения матери? Зачем страдает голодом-холодом, тяжко добывает себе хлеб и пиво? Зачем болеет от происков злобного Хворста, томится желаниями многими, осуществить которые не хватает его слабых сил? Для чего это все?
        Конечно, сказали бы многие родичи, человек для рода живет. Чего тут непонятного? Так ему предначертано богами, чтобы жить, плодиться, продолжать себя в детях, внуках и правнуках, продолжать свой род от лета до лета. Если не будет этого, кто будет славить богов, кто будет приносить им жертвы и тешить их восхвалениями? Для того боги и создали людей в Яви, чтобы те их тешили, выполняли волю и почитали законы Прави…
        Так сказал бы любой из родичей, и мать Мотря, и муж Кутря - они тоже бы подтвердили…
        И это все так. Только мало. Чувствовала она, мало ей стало подобных простых ответов. Недостаточно их, не так все просто, как рисуют себе тугодумные родичи. Больше нужно понять, много больше…
        Пыталась и не могла. И только чувствовала, что ответ где-то рядом, ходит неторопливо, как ходит на глубине длинноусый сом. Шевелит плавниками, а в руки никак не дается. Видишь его, но смотришь сквозь воду, искажающую взгляд своим течением, и толком не поймешь, где ловить…
        Ответ пришел к ней однажды утром. Едва-едва рассвело, златоликий Хорс еще не начал дневной путь по небу, но все вокруг уже ждало его пробуждения. Сельга вышла из избы, вдохнула свежего, бодрящего воздуха с привкусом первых заморозков, и тут ее словно по голове ударило. Так бывает, когда среди ночной тьмы падает с неба огненная стрела Перуна, озаряя вдруг все вокруг, так что становится видно до последней травинки. Мысли, что беспорядочно бродили в голове опарой теста, вдруг стали ясными и прозрачными, выстроившись в черед одна за другой.
        Она поняла!
        Зачем живет человек в Яви? Для того живет, для того создали его боги, чтобы познать ее всю до донышка! Ибо всеведению богов тоже существуют пределы. Вот и создали они человека, чтобы он эти пределы для них расширил. Потому и живут люди тяжко, сложно, чтобы через эту сложность понять всю извилистую высоту Мирового Древа, постигнуть ее не только умом, но и духом в ней раствориться…
        Да, все так! Все правильно! Не раба, глупого и глухого, творил Сварог, Хозяин Огня Небесного, в лице человеческом. Помощника себе творил. Со своим разумом, со своей волей и своими, отличными от других, стремлениями. Потому что только тот, у кого есть разум и воля, может стать богам другом и помощником. А дело человека - понять это, осознать свой путь и следовать ему, что бы вокруг ни случалось…
        От этой кристальной ясности ей сразу стало легко и радостно. Словно ноша свалилась с плеч после долгого перехода. Сельга полной грудью вдохнула бодрящий утренний воздух, обвела взглядом еще темную стену леса за частоколом села, которую щедрая, красивая осень уже испятнала желтыми и красными красками. Гуляка-ветер, налетев тихим внезапным порывом, охладил разгоряченные щеки, шевельнул подол, погладил неприбранную волну волос. Показалось, словно прошептал в самые уши: «Молодец, девонька, все так, все истинно…» Значит, боги, своими неслышимыми, но всепроникающими голосами ответили ей, одобрили ее мысли…
        Сельга покачала в ответ головой, засмеялась тихо и пошла назад в избу, в обжитое тепло, легко ступая босыми ногами по зябкому земляному полу…