Аввакум Владислав Анатольевич Бахревский
        Роман известного современного писателя-историка В. Бахревского посвящён знаменитому «мятежному протопопу» Аввакуму (1620 -1682) - главе старообрядчества и идеологу раскола в православной церкви.
        Владислав Бахревский
        Аввакум
        Глава 1

1
        В благороднейшем мафории цвета темной спелой вишни, на одном подоле звезд больше, чем на небе, в багряных чеботах, но рожа-то - прости, Господи! - мордастая, щеки потные, три подбородка - такой вот представил себе Аввакум византийскую императрицу Евдоксию, гонительницу святителя Иоанна Златоуста.
        Ну а возле Никчемной вся ее послушная рать - Севериан Гавальский, Феофан Александрийский и прочая, прочая сволочь.
        У Аввакума слезы из глаз покатились.
        - Ты что, батька? - изумилась да и перепугалась Анастасия Марковна.
        Аввакум отложил книгу, утер ладонями слезы, вздохнул всей грудью, приохнув.
        - Так, Марковна! Так!
        - Книга, что ли, тебя разобидела?
        - Нет, Марковна, не книга - жизнь. Жизнь, Марковна. Ох, жалко!
        - Да кого?
        - Людей хороших. Вот скажи ты мне, за что Евдоксия на Златоуста ополчилась? За какую неправду?
        - Не знаю, батька! - Анастасия Марковна бросила чулок со спицами на сундук, покрестилась на иконы. - Не знаю.
        - И знать нечего! Не было ее, неправды! - Аввакум вскочил на ноги. - За правду хорошие люди страдают. За одну матушку-правду! Всей вины святителя - вдову с детишками хотел защитить. Мужа ее, вельможу, Евдоксия кознями на тот свет спровадила и не насытилась. Без хлеба, без крова пожелала сирот оставить. Все они - багряноносцы - этакие! Живут местью да лестью.
        - Батька! - Брови у Анастасии Марковны тревожно вскинулись. - Уж не равняешь ли ты себя со святителем Иоанном?
        - А вроде бы так и есть, Марковна! Чужую одежку на себя примерял… Эх, гордыня проклятущая - пожиратель людишек!
        Снова взял книгу, поцеловал раскрытую страницу.
        - Знаю, велик грех, но сладостно, когда Бог за обиженного наказывает!.. Днем Златоуста осудили, а ночью дворец потрясен был гневом Господним. Вот уж побегала, чаю, Евдоксиюшка, бабища дурная! Вот уж побегала! А после второго суда над святителем - опустошение и огнь пожрали храм Святой Софии, а самой Евдоксии - была смерть. Полгода всего и тешилась, несчастная, своим гневом. А коли про меня, про нас с тобою, Марковна, подумать, то у нас многое похоже на жизнь святителя Иоанна. Златоуст за вдову заступался, так и мы, гонимые Иродом Московским, тоже за вдову понесли наказание, ибо церковь наша ныне воистину - вдовица.
        И обрадовался.
        - Вот об чем ныне в проповеди скажу… Не осуждаешь ли меня, Марковна? Воюю - я, а шишки поровну.
        - Не отступайся, Петрович! Ни от Бога, ни от себя, - сказала жена. - Мы тебе в крепость даны, а не во искушение.
        - Ну и слава Богу! - Аввакум улыбнулся, снял с деревянного гвоздя шубу, шапку. - Пойду погляжу, подметено ли в храме. Воевода на вечерню обещался с княгиней.
        Снег был еще новый, еще жданный после осенних хлябей. Сам себе радовался!
        Придерживая шапку, протопоп глядел на крест своей Вознесенской церкви.
        Нежные, прозрачные облака уплывали на запад, и казалось, луковка с крестом, как корабль морской, летела по волнам, да все выше, выше.
        - Вот уж воистину корабль!
        И вдруг осенило: Тобольск тоже ведь похож на корабль. Подняв купола и кресты, город мчит по воде и по небу встречь великому свету нового пришествия.
        - Поплывем во славу Божию, обходя мели и одолевая бури! - сказал Аввакум и поднял длань с двумя сложенными перстами, веруя в истину, любя и радуясь миру.
        В праздники Иоанна Златоуста он всегда чувствовал в себе преображение. Он видел душу свою в строгих, прекрасных ризах, заранее приуготовленных к торжеству. И хоть было то видение сомнительно, он не гнал его прочь, сверяя, равен ли он плотью духу своему, не простоволос ли перед Богом и людьми.
        В храм Аввакум вошел легкий на ногу, с легким сердцем - и остолбенел. В правом углу, под иконою «Живоносный источник», прелюбодей зело расстарался на прелюбодеице.
        - Господи! - воскликнул протопоп, невольно попятившись.
        Вскочили.
        У мужика морда красная от позора, в пол глядит. А бабище хоть бы хны. Юбка спереди под душегрею закатана, портки бабьи на полу лежат.
        - Да как вы додумались в церкви грех творить?! - всплеснул руками Аввакум.
        Баба продела валеночки в порты и, не торопясь, туда-сюда виляя задницей, натягивала потайную - не на погляд же ведь! - одежонку.
        - Не осужай! - А сама протопопу в глаза глядит, губы алые, зубы ровные, как снег блестят.
        - Не осужаю, а не потакаю! - сказал Аввакум, отворачиваясь от бабы, вполне смутясь ее бесстыдством.
        Мужик засуетился, в пояс стал кланяться и до земли.
        - Прости Господа ради, протопоп! Сатана попутал! Я и не хотел в церкви, Бога боялся. Подружка моя больно смела.
        Аввакум молчал, не умея взять в толк сие немыслимое разгультяйство.
        - Смилуйся! - снова кланялся и кланялся мужик. - Баба ведь хуже вина, коли пригубил, не остановишься.
        - Да ведь праздник нынче большой - Иоанна Златоуста, - с укоризной сказал Аввакум, - а вы прелюбодействуете.
        - Ну, заверещал! - засмеялась баба, все еще стоя заголясь - веревки на портках подвязывала. - Напраслину, протопоп, на нас наводишь. Ишь небылицу затеял - прелюбодеи. Он - брат мне. А в церкви мы Богу молились.
        - Враг Божий! - Аввакум аж ногою топнул. - Да ты вон веревку все еще на портках не подвязала. Сами вещи тебя обличают.
        Баба затянула на шнуре бантик, подняла руки, и юбка наконец закрыла все ее прелести.
        - Да где ж они, вещи твои, протопоп! Ку-ку! - И захохотала.
        В ярости Аввакум выскочил из церкви, крикнул церковного служку и вместе с прибежавшим псаломщиком и отцом дьяконом отвел прелюбодеев в Воеводский приказ.
        Повеселил протопоп приказную строку. Всяк пришел поглазеть на горемыку любовника. Возле него толпились, а глазами-то жрущими - на бабу. Лицом чистая, светлая, в глазах загадочка с усмешечкой. Сиськи и под шубой стоймя стоят. Высокая, стройная. С такой не согрешить - превеликая оплошка. Сидела баба на лавке свободно, товаром своим не похваляясь, но цену ему зная.
        Сняли с любодея порты, смеясь, стегнули пяток раз.
        Отпускали мужичка с напутствием:
        - Поделом тебе! Ишь, день с ночью попутал.
        - Ты шишку-то, еловую, кушаком прихватывай. Опять до шлепов доведет.
        - Эх! - молодецки почесывали в затылке. - Ради таких баб любые шлепы потерпеть можно.
        - Не хочешь быть битым - делись. Иная сучка краше денег.
        Аввакум про то веселие не ведал. Сидел у приказчика Григория Черткова, товарища по должности Ивана Струны. А дьякон Антон, глядевший на казнь прелюбодея, не стерпел игривых слов приказных ярыжек.
        - Кобель на кобеле, ржут по-лошадиному! Распустил вас Иван Струна, потому как и сам кобель. Ни одной сучки не пропустит… Стыда у вас нет! На бабу, как на пряник, облизываются.
        Злость отца дьякона только пуще развеселила. А тут и Аввакум явился от Черткова весьма смущенный - гулящую бабу отдали ему под начало.

2
        Злоба - работница стоухая, стоглазая. Сна не знает, устали не ведает. Ей хоть потоп, хоть пожар - не оставит своего дела. Да не то страшно! Страшно, что ей, тихоне, ничто человеческое не чуждо. В горе - горюет, в радости - радуется, а ножик-то наготове. И ведь как памятлива!
        Иван Струна в отлучке был. Через неделю только приехал, и тотчас ему доложили: дьякон Вознесенской церкви Антон называл его, почтенного приказного дьяка, кобелем и бесчестил, говоря, что он-де, Иван Струна, ни одной сучки не пропустит и на всякую бабу облизывается, как на пряник.
        - Да я бороду ему с морды на зад вихлястый перетяну! - заскрипел зубами Иван Струна.
        Шептуну и то страшно стало: представил себе дьякона Антона с бородой не на своем месте.
        Однако гнев этот, полыхнувший молнией по Тобольску, случился через неделю, а пока город судачил об Аввакуме, взявшемся за душеспасение красавицы блудницы.
        Аввакум посадил ее в погреб, где стояли квашения. Погреб был сухой, но зело холодный.
        Баба со зла матерщинничала, разговаривать по-хорошему не хотела. Протопоп велел узнать, как ее зовут, и первый же зевака из толкавшихся вокруг дома сказал: Гликерия.
        Аввакум начал исправлять заблудшую рассказом жития святой Гликерии.
        - Да ведомо будет тебе, дурище, - говорил протопоп, сидя возле чуть сдвинутой крышки подпола, - наречена ты, матушка моя, именем, кое носила женщина высокого рода. Отец святой Гликерии служил градоначальником Рима, сиречь ближний боярин был. Впоследствии же он переселился во Фракию, в Троянополь, где и скончался.
        - Мели, Емеля! - орала из подполья Гликерия Тобольская.
        Аввакум прерывал рассказ, молился, читал Писание. Гликерии ругаться без толку надоело. И как только она умолкла, протопоп упрямо продолжил прерванную историю:
        - Защитница твоя Гликерия, ставши христианкой, решила пострадать за Христа. В день сатанинского поклонения идолу Зевсу явилась она в капище, начертав на лице своем знамение креста. Подумаю про то - слезы сами собой катятся. Стоит она, милая, одна средь сонмища язычников, Бога хвалит, а о язычниках плачет. По ее молению ахнуло громом по идолищу. Зело велик был, а развалился на куски, как горшок какой! Правитель города и жрецы от ярости зафыркали по-кошачьи, за каменья схватились. Всяк небось в том городе хоть раз, да пульнул в святую. Но ни единый камень не поразил ее. Тогда уж что? У всех властей одно лекарство - выпороть да в темницу, но и тут незадача. Палачи подступили к Гликерии - и россыпью от нее, как мыши. Ужасом Господним разметаны были, явился на защиту святой девы сам ангел… Ну, да в покое, однако ж, не оставили. Правитель на ночь-то сам запер милую в темнице, своим перстнем наложил на замки печати.
        - Закрой подпол! - завопила вдруг Гликерия Тобольская. - Свечами от тебя, протопоп, несет! Тьфу!
        Аввакум, распалясь рассказом и думая, что блудница его заслушалась, обиделся, умолк.
        - Бес с тобой! Послухаю! - смилостивилась неистовая сиделица, и Аввакум, водрузив на себя, как горб, пастырское смирение, тотчас продолжил рассказ:
        - Может, с месяц гладом бедную морили. Когда же правитель собственноручно отворил запоры, то увидел - Гликерия жива, здорова, весела, ибо воду и пищу ей носил ангел. Правитель пофыркал-пофыркал да и отправил святую деву в Ираклию. Там долго не думали - ввергли в огненную пещь. Но что верующему огонь? В ножки белые поклонился деве да и погас. Опять палачам работа - содрали с головы святой кожу и нагую бросили на острые камни. Нам, маловерам, и толики испытаний Гликерииных не пережить, а святая терпела да молилась. И снова явился к ней ангел, исцелил и красоту не токмо вернул, но и утроил.
        - Так ничего ей и не сделалось? - спросили из подпола.
        - Ох, милая! Палачи, как сатана, устали не знают. Отдали святую на съедение диким зверям. Первая львица ножки ей языком вылизала, но палачи не умилостивились. Тогда Гликерия помолилась Богу, чтоб взял он ее душу на небо. Тут и выпустили на нее еще одну львицу. Исполняя Промысел Божий, львица убила святую, но чтоб разорвать - ни!
        - Чего же от нее хотели-то, от тезки моей? - спросила Гликерия.
        - Хотели, чтоб идолам поклонилась.
        - Ну и поклонилась бы!
        - Ох ты Господи! - простонал Аввакум. - Будешь сидеть, пока сердцем не прозреешь, вражьи твои уста, сосуд похоти, бесово утешение!
        А баба хохотать - допекла протопопа!
        Дури ей хватило на три дня.
        Одна в дому оставаться Анастасия Марковна побаивалась, соседки к ней приходили, сиживали с рукодельем до обеда, до прихода Аввакума.
        Сына Ивана, старшого, гулять выпроваживали. Агриппина с Корнилкой играла, чтоб не напугался. Прокопка сидел, прижавшись к материнским ногам, резал из деревяшек крестики.
        А из подполья весь день напролет без устали неслась саженная брань, да такая, что и мужикам ругательским этакое на язык и во сне не навернется.
        Марина, бедняжка, от печи не отходила, рогачами да чугунами грохала, но перегрохать подпольную грозу все же не умела и потому повязалась двумя платками, чтоб хоть не всякое поганое слово слышать.
        Ночью тоже покоя не было. Протопоп по привычке встанет на молитву, а Гликерия услышит его да и опять за матюги. Только на одной воде, без хлеба, долго не покричишь. Бочки с грибами, капустой, огурцами - рядом, да цепь не пускает.

3
        Примолкла Гликерия.
        На четвертый день в ужин зарыдала, взмолилась прежалобно:
        - Виновата, Петрович! Согрешила перед Богом и перед тобою! Прости меня, грешную! Наука твоя мне надолго.
        Аввакум возрадовался, слыша раскаянье, и тотчас велел пономарю вынуть блудницу из погреба.
        Вышла бледна, тиха - человек человеком.
        - Хочешь ли вина и пива? - спросил ее протопоп, переиначив слова наставительной «Повести о целомудренной вдове».
        - Нет, государь! - прошептала Гликерия. - Дай, пожалуйста, кусочек хлебца.
        Аввакум еще пуще возрадовался.
        - Разумей, чадо! Похотение блудное, пища богатая, питие хмельное рождают в человеке и ума недостаток, и к Богу преозорство да бесстрашие. Наедшися и напився пьяна - скачешь, яко юница, быков желаешь и, яко кошка, котов ищешь, смерть забывше.
        Дал ей свои четки, велел поклоны перед Богом класть. Сам рядом на правиле. За нее же, бедную, и молится.
        Гликерия стучит лбом об пол, а глаза-то у нее, как у птицы пойманной, закатываются. Кланялась, кланялась, да и - хоп!
        - Силенок нет?! - взъярился Аввакум. - На блуд и мятеж - здорова, а как на молитву - так разлеглась коровой! Пономарь! Шлепов ей!
        Пономарь протопопа как огня боялся. Шлепов так шлепов! Не так что сделаешь - отдубасит! На руку протопоп скор, хоть и отходчив.
        Колошматил бабу с пристрастием. Да при детях. Не вынес Прокопка чужой боли, заплакал. Тоненько, как сверчок. А у батьки Аввакума у самого слезы на глазах: жалко ему глупую бабу, но ведь не поучи ее - назавтра все забудет.
        Поучил, маслом помазал, да и за стол вместе с собой усадил. Ради нее второй раз ужинал.
        И снова в подполье.
        Наутро, однако, отпустил с миром.
        Ушла, лицом посветлев и душою.
        Протопоп сильно был доволен.

4
        Тут как раз еще один учитель сыскался.
        По простоте сибирской поучить дьякона Антона обиженный им Иван Струна явился, много не думая, в церковь, во время службы.
        Шла вечерня. Народу было немного, день постный, особыми подвигами в святцах не отмеченный.
        Вдруг входные двери бухнули, и в клубах белого, особо строгого в тот вечер мороза явилась ватага.
        Аввакум как раз из Царских врат выходил. Но и до Царских врат, побивая ладан, докатило перегаром.
        Иван Струна скакнул на клирос, дьякона Антона за бороду - и на кулак мотать.
        Протопоп как глянул на бесчестье, творящееся в доме Господнем, так и возревновал душою. Словно облак встал дыбом на святотатство.
        Поднял Евангелие над головой да и пошел на нечестивцев.
        - Отлучу!
        Прочь побежали, по-бараньи, дурным скопом. Затворил Аввакум дверь на засов да на замок, и ключ за пазуху. С Ивана Струны вся смелость и сошла вдруг. Бросил Антона и туда-сюда по церкви бегает, а в церкви ни своих, ни чужих.
        Схватил Аввакум нечестивца и чует - силенка-то в Иване жиденькая. Взяли они с Антоном церковного мятежника под руки, усадили посреди храма, и ремнем, снятым с Ивановых же порток, учил Аввакум Струну собственноручно.
        Постегал, а потом и обнял. К покаянию привел.
        Дрожал Струна как осиновый лист, всплакнул, запальчивость свою кляня.
        С тем и отпустил его Аввакум из церкви.
        Отслужа вечерню, домой шел, опираясь на архиерейский богатый посох, даренный княгиней. Ночь была и темна и морозна, а на душе протопопа и свет и тепло. Экий ведь лютый зверь Иван Струна, у него и душа-то чудится лохматой, а поди ж ты, словом Божьим повержен и укрощен.
        Домой пришел Аввакум довольный.
        Анастасию Марковну в ушко поцеловал.
        Прокопку на колени посадил. Весело поглядывая на домочадцев, сказал о Марине, хлопотавшей у печи:
        - Ишь какая справная работница у нас выросла. Замуж пора!
        - Ой! - вспыхнула Марина. - Чуть, дядюшка, из-за тебя чугун не уронила.
        - Так ведь не уронила же! - засмеялся Аввакум. - Значит, и впрямь пора!.. Не тороплю и никого тебе не навязываю. Однако ж приданое помаленьку готовьте и о женихе думайте… Нынче я в Тобольске человек сильный. Протопоп! А завтра как Бог пошлет.
        - Ох, Петрович! - призадумалась Анастасия Марковна. - За сибиряка выдашь, так уж не бывать девушке на у родимой стороне.
        - А чем же сибиряки нехороши? - удивился Аввакум. - Поглядите, какие дома ставят. В России не у каждого дворянина такие хоромы. Надежный дом - надежная жизнь. В Россию же путь никому не заказан.
        Марина поставила на стол горшок со щами и горшок с кашей, чтоб остыла, пока хлебают.
        - Грибков достань, - попросил Аввакум, - пристрастился я что-то к грибкам здешним. На наши, волжские, похожи.
        Встали на молитву.
        И тут на улице под самым окном зафыркали лошади, заскрипел снег. Дверь грохнула под ударами.
        - Отворяй, протопопишка! Смерть твоя пришла!
        Аввакум кинулся к печи, схватил топор:
        - Кто?!
        - Не узнал?! Сейчас узнаешь!
        Это был мохнатенький голос Ивана Струны.
        - Отворяй! Хуже будет! - орали с улицы. - Одного тебя утопим в проруби! Не отворишь добром - и кутят твоих туда же!
        Домочадцы, оттеснив Аввакума, кинулись загораживать дверь в сенях, потом, навязав полотенца на рогачи, прикрутили дверь в горницу.
        Детей одели, отправили в подпол.
        Аввакум зажег лампаду, стал под иконы. Молился, кланялся, Анастасия Марковна молилась рядом.
        Вдруг зазвонили в колокол.
        Бом-бом-бом!
        На улице заматюгались, забегали, зафыркали лошади - и все затихло.
        - Убрались, - сказала Анастасия Марковна, - не оставил нас Господь!
        Аввакум сел на лавку, согнулся.
        - Как овца был Иван, когда давеча каялся. А под шкурою овечьей - волк сидел. А может, зря грешу на Ивана. Сродники на мятеж подбили.
        - Господи, опять нажили болезнь! - Слезы стояли в глазах Анастасии Марковны.
        - Нажили, Марковна. Скорей бы уж архиепископ приезжал. Воевода Хилков здешних людей как огня боится. При нем режь человека - зажмурится и мимо пройдет.

5
        Ох, Сибирь, Сибирь!
        Не в лесу дремучем, не в поле - в большом городе, не зайца - человека денно и нощно травили на виду всего благополучного христианского люда. Ну, был бы мятежник, неслух, тать или сволочь какая пропойная, - а тут пастырь, протопоп!
        И смех и грех! Служить Аввакуму приходилось с запертыми дверьми. Прихожан впустит - и дверь на замок. А на паперти - гончая свора с дубьем.
        Служба кончится - прихожане выкатят из церкви толпой, сметут озорников, и тогда уж Аввакум с причтом из храма выметываются. Когда бочком, когда трусцой, а то и рысью.
        Спасибо, Матвей Ломков за него стоял. Человек силы грозной, немереной. При Матвее дружина Ивана Струны если и наскакивала на Аввакума, так только для виду. Поскачут, полают, как псы, и отстанут.
        Каждую ночь - война. Приступом идут.
        Анастасия Марковна с детьми в монастыре укрылась, а бедному протопопу, чтоб беду от гнезда отвести, по всему Тобольску пришлось бегать.
        На вторую неделю гоньбы к воеводе Хилкову залетел в дом. Как воробей от коршуна.
        Князь Василий Иванович при виде Аввакума от страха затрясся.
        - Батька Петрович! Ей-богу, не спасу тебя, коли придут! Иван Струна с Бекетовым в дружбе. Они ж, как из похода вернутся, хуже цепных кобелей. Скажи слово им поперек - разорвут.
        - Делать-то мне что?! - зашумел на Хилкова Аввакум. - Моя жизнь, чай, тоже жизнь! На то ты и воевода, чтоб мятежи укрощать, стоять силой за людей добрых.
        - Где она, моя сила? Куда я тебя спрячу?
        - Да хоть в тюрьму запри!
        - А надежна ли тюрьма перед Струной?
        И заплакал:
        - Господи, когда ж ты меня из Сибири вызволишь?
        Слезами залился коровьими. А тут наподначку стрелец прибежал и в штанах принес:
        - Толпой ходят! Ищут батьку!
        - Ах ты, Господи! - закричал князь по-заячьи. - Навел ты на мой дом, Петрович, беду!.. Неужто иного места для спасения нет в Тобольске? Все ко мне бегут!
        С перепугу, может, и выставил бы протопопа Ивану Струне на растерзание. Княгине спасибо. Взяла Аввакума на свою половину, да еще и посмеивается:
        - У меня не найдут - не кручинься. Коли нагрянут, полезай в сундук, а я, батюшка, над тобой сяду. Меня-то за боки взять, чай, духу у них не хватит.
        Вовремя княгиня беглеца к себе взяла. Зашумели на крыльце, сильно зашумели. Пришлось протопопу отправиться в сундук с поспешанием.

6
        Всласть покуражился Иван Струна и над протопопом, и над всем Тобольском. Словно в темный пузырь поместили город, и пузырь этот день ото дня раздувался, перемарывая в своем мерзком нутре всякое белое на черное. Казалось, продыху никому и никогда уже не будет.
        Но вот 14 декабря 1655 года вернулся из Москвы архиепископ Симеон. Вся тьма тотчас улетучилась, и могущественный, всевластный Иван Струна, преобразясь в бедную овечку, держал перед архиепископом ответ, отнекиваясь, божась и скорбя о напраслине, какую возводили на него, агнца, недобрые люди-волки.
        Мудрый Симеон взялся судить Струну не за Аввакума - ссыльного протопопа, а за беззаконие и произвол по делу одного богатого мужика. Мужик этот насиловал дочь, о чем жена его подала челобитную в съезжую избу. Челобитную-то подала, да без приправы, а мужик, не будь дураком, одною приправой обошелся. Видно, кус был весьма жирный. Иван Струна насильника оправдал, а жену его и дочь подверг битью без пощады и выдал мужику головою. Дочь в первый же день по приезде архиепископа ударила челом на отца. Мужика взяли под белы руки, привели на очную ставку с дочерью, и тот повинился перед нею и перед Богом.
        Еще солнышко за лес не опустилось, а Иван Струна уже сидел в хлебне на железной цепи, аки пес.
        В ту ночь впервые за месяц ночевал Аввакум под одной крышей со своими домочадцами.
        - Чего только не возжелаешь по дури, бесом разжигаемый, - сказал Аввакум любезной своей Анастасии Марковне. - Нет большей радости, чем быть здравым и вместе с родными людьми… Бедные те, кто не уразумел этой всевышней благодати. Ей-богу, бедные!
        Анастасия Марковна тихонько вздохнула и прижукнулась к мужнему плечу:
        - Воистину так, Аввакумушка.
        Тут и Аввакум вздохнул, но иной это был вздох - заклокотали в груди протопопа старые его обиды.
        - Нас, меньших людишек, Бог быстро на ум наводит. А вот жеребцу Никону все нипочем, наука Божия мимо ушей его пролетает, словно ухи-то у него шерстью заросли. Владыка Симеон сказывал: половина Москвы будто косой выкошена…
        - А братья-то твои, братья! - вскрикнула Анастасия Марковна, берясь за сердце.
        - О братьях вестей нет. Владыка раньше мора из Москвы выехал…
        Анастасия Марковна напуганно молчала.
        - Сбылось пророчество батьки Неронова! - сказал Аввакум в сердцах. - Царьку нашему тот мор как фига под нос. Чтоб прочихался да опамятовался. Вон она - дружба с Никоном. Сами окаянные и всех россиян окаянностью своей заразили.
        - Опомнись! Братья ведь у тебя в Москве.
        - В Москве! - Горечь обожгла горло. - Не знаешь теперь, за здравие их поминать или за упокой.
        Да так и сел в постели.
        - Марковна!
        - Ты что?
        - А ведь Бог гонимым - и нам с тобой, и Неронову, и Павлу Коломенскому… всем, всем отлученным от Москвы - жизнь даровал! Вот он - Промысел Божий! Гонение обернулось жизнью и славой, а слава - смертью и забытьем.
        Как был, в исподнем, пошел под иконы, и Анастасия Марковна за ним.

7
        В тот поздний час Иван Струна, простоволосый, в одной рубахе, колотил окостенелыми на морозе кулаками в ворота дома Петра Бекетова. Монах, купленный за ефимок, снял со Струны цепь и вывел из хлебни. Вот только одежды никакой добыть не смог.
        - Околею! Околею! - орал Иван, уже горько сожалея о побеге: мороз был лют да с ветром. - Слово и дело! Слово и дело!
        Губы от холода трескались, кровоточили. Иван проклял себя, что не кинулся сразу домой: побоялся, далеко. Потому и ломился к Бекетову - человеку служилому, боярскому сыну - надеялся на могущество завораживающей Россию фразы: «Слово и дело!»
        - Гиии! Ги-и-и! - в страшной смертной тоске завыл Струна.
        Наконец проснулись.
        Засопели тяжелые запоры, отворились двери.
        - Кто?!
        - Слово и дело! - давясь морозным кляпом, прокаркал Иван, уже не чуя ни ног, ни рук, ни самого себя.
        Его втащили в дом, оттерли снегом. Напоили водкой, дали меду.
        Петр Бекетов, быстрый, злой, прибежал в переднюю, где хлопотали над доносчиком, в исподниках, в ночной рубахе до пят.
        - Кто?! С чем?! Противу кого?!
        - Протопоп Аввакум святейшего патриарха Никона называл Антихристом, а великого государя - пособником Антихриста! - закричал Струна, падая перед Бекетовым на колени.
        - Дайте ему… тулуп! Пусть ночует! - распорядился Бекетов. - А теперь спать! Всем спать! На то она и ночь, чтобы спать!
        И убежал, страшно сердитый, позевывая, поддергивая спадающие исподники.
        Допрос Ивану был, однако, учинен до зари. Петр Бекетов, измеривший сибирскую землю своими ногами, основавший дюжину острожков, приведший под царскую руку множество инородцев, дела решал скоро, без оглядки на чины и титулы.
        - За что Аввакума из Москвы выставили? - спросил Струну.
        - Против воли царевой да патриаршей сам стоял и людей подбивал.
        Бекетов сложил пальцы щепотью, потом выставил два пальца, покачал головой.
        - Щепотью вроде удобнее… Но то не нашего ума дело! Как царь велит, то и есть истина.
        - Вот и я говорю.
        - Тебя не спрашивают. За что на цепь посадили?
        - По наговору.
        - Не пустобрешествуй! - прикрикнул Бекетов.
        - Мужик девку, дочь, насильничал, а я, дескать, взял с него мзду и судил неправо.
        - Чист и свят?
        - Вот те истинный крест!
        - На дыбу! - приказал Бекетов.
        Струна завопил, замахал руками:
        - Грешен! Грешен! Брал! Всего-то полтину!
        - Ну, брал так и брал! А на протопопа не клевещешь?
        - Истинный крест! Дня не бывает, чтоб Аввакум патриарха в церкви не срамил. Про то всякий человек в Тобольске знает.
        - А я тебе не человек? На дыбу! - приказал Бекетов.
        Похрустели косточки Ивановы на «колесе правды». Однако ж не переменил извета. А коли не переменил, выдюжил пытку, то отныне от царских слуг ему защита и крепость.
        В тот же день донос на протопопа Аввакума отправился в дальний путь, через леса и долы, через горы и реки в белокаменную Москву.

8
        Еще головешки дымились на сожженных чумных пепелищах, а Москва уже позабыла день вчерашний и праздновала! Столице праздник к лицу.
        Принимала Москва гостя желанного и высокого - патриарха великого древнего града Антиохии и стран Киликии, Иверии, Сирии, Аравии и всего Востока кир Макария.
        Первое торжество совершалось 12 февраля 1655 года. День этот для великой радости был весьма пригож. На святом Афоне 12 февраля праздник Иверской иконы Божией Матери, называемой Вратарницею, ибо икона эта своей святой волей обрела место над вратами монастыря, возвестив через инока Гавриила, что не хранимой желает быть, но Хранительницей.
        Иверская икона в Москве почитаема, а у патриарха Никона к ней великая любовь и радение.
        В этот же день очень кстати святцы поминают архиепископа антиохийского Мелетия. Антиохийский святитель крестил и растил Иоанна Златоуста, рукополагал во диаконы святителя Василия Великого, удостоился благодати быть председателем Второго Вселенского собора.
        У царя Алексея Михайловича тоже своя причина для торжества: 12 февраля надежда и радость царевич Алексей - именинник.
        На приеме государь оказал Антиохийскому патриарху чрезвычайный почет и милость, каких прежде не удостаивался от Московского царя ни светский человек, ни духовный. Царь, сойдя с трона, поклонился Макарию до земли. Поклон этот Москва отдавала не только восточному патриарху, но всей древней чтимой земле Востока: куда ни ступи, куда ни поворотись - предание и святое место.
        К патриаршим подаркам Алексей Михайлович проявил радостный интерес и трепетную почтительность. Сначала принесли иконы. Очень и очень старого письма, а потому и бесценные. Икон было две: Христос с двенадцатью учениками и образ апостола Петра.
        Остальные подарки приносили на серебряных блюдах. Алексей Михайлович каждое блюдо целовал, рассматривал подарок и называл для писцов, которые тотчас записывали его в особую книгу. Подарено было: ларец слоновой кости с частицей Крестного дерева, того самого дерева, на котором был распят Иисус Христос. Оно тонуло в воде, на огне раскалялось, а потом приобретало прежний вид. Купил эту реликвию Антиохийский патриарх на константинопольском базаре, там же был приобретен, а теперь подарен государю камень с Голгофы, на котором сохранились капли крови Иисуса. От времени и по великой святости камень стал серебряным, а капли крови на нем - золотыми.
        Царице Макарий поднес часть покрывала с головы Анастасии-мученицы, царевичу Алексею - перст Алексея, человека Божия, и его волосы в серебряном сосуде.
        Одно блюдо следовало за другим: иерусалимские свечи, миро, ладан, благовонное иерусалимское мыло, пальмовая ветвь, ангорские шерстяные материи, дорогие платки, шитые золотом…
        О ладане, манне и фисташках Алексей Михайлович спросил Макария. Фисташки понюхал.
        - Какая это благословенная страна Антиохия, что растут в ней подобные плоды!
        А Макарию было стыдно за бедность своих подарков, и он сказал царю:
        - Не взыщи с нас, государь! Страна наша очень далека, и уже три года, как мы выехали из нашего престола. Твое царство велико: прими это малое за большое.
        Алексей Михайлович растрогался и сердечно расхваливал подарки, которые ему очень нравились, и продолжил свои расспросы о самовозгорающихся иерусалимских свечах, о миро, из каких составов его варят на святом Востоке, о том, как выглядит Голгофа.
        Макарий, отвечая на вопросы, говорил очень медленно, с трудом находя греческие слова.
        - Почему патриарх не говорит быстро? - спросил царь толмача с тревогой.
        - Патриарх недавно стал обучаться греческому языку, арабского же никто из твоих государевых драгоманов не знает.
        Алексей Михайлович слегка нахмурился, и Макарий, уловив это, что-то торопливо сказал толмачу на ином языке.
        - Патриарх знает по-турецки, - перевел толмач. - Если тебе угодно, государь, его блаженство будет говорить быстро на турецком языке.
        - Нет! - воскликнул Алексей Михайлович. - Боже сохрани, чтоб такой святой муж осквернил уста и язык этой нечистой речью.
        По окончании приема царь подарил Макарию саккос и, в знак особого расположения, разрешил тотчас, а не через три дня, как заведено, посетить патриарха Никона.

9
        Восточному ли человеку удивляться пышности владык? Но удивлялись!
        Патриаршее место богатством, величием и благородством не только не уступало, но, пожалуй, и превосходило царское. Да и сами ризы Московского патриарха великолепием затмевали ризы владык, коих Макарий повидал на своем веку.
        На красных бархатных скрижалях херувимы были шиты золотом и жемчугом. Но каков это был жемчуг! Всякая жемчужина - десять лет безбедной жизни простому человеку. Белый клобук с куполом из чистого золота, крестом из жемчуга и прекрасных драгоценных камней. Херувим над глазами опять же из жемчуга, на воскрылиях клобука золото и драгоценные камни. На такую шапку город можно купить, а то и города…
        Встреча продлилась за полдень, и тут государь прислал за патриархами ближних своих бояр - звать в Столовую палату на обед.
        Шла неделя перед мясопустом, но кушанья ради патриархов подавали рыбные. На первое - хлеб с икрой.
        Сидели патриархи по левую руку царя за отдельным столом. Ни труб, ни флейт, ни бубнов с барабанами, но светлый, радостный, словно перевитый солнечными лучами голос юного псаломщика. Он стоял перед аналоем и по монастырскому уставу читал житие Алексея, человека Божия.
        Смирение царского пира удивило антиохийцев куда более, нежели жемчуг и драгоценности святейшего Никона. Они еще не знали, что их ждет впереди.
        Государь, отведав хлеба с икрой, к другим блюдам только притрагивался. Он потчевал Макария, всякий раз чуть склоняя перед ним голову. Глаза у него были добрые и усталые, а улыбка - светлая, легкая.
        «Какой милый человек! - думал о царе Макарий. - Как же это он на троне с такою доброй душой? Вон как в глаза заглядывает, словно самого себя дарит».
        Когда бесчисленным блюдам пришел конец, Алексей Михайлович встал и поднес из своих государевых рук серебряную чашу с вином гостю, потом Никону, потом боярам и всем присутствующим. До полуночи продолжалось питие четырех круговых чаш за здравие государя, государыни, именинника царевича Алексея и патриархов. Четыре часа, а то и более того стоял, трудился Алексей Михайлович, и каждому от него было доброе слово и приветливая улыбка.
        На улице антиохийцев ждало еще одно московское диво. Оказывается, пока шел пир, стрельцы, сквозь строй которых поутру еще прошло их патриаршее шествие, - стояли! На московском-то морозе!
        - Если бы мы не покинули пределы нашей страны, - сказал Макарий своему архидиакону Алеппскому Павлу, - то и представить себе не умели бы, что есть истинное терпение. Такого терпеливого народа, как русские, наверное, на всей земле нет. У них ведь и царь терпеливее наших аскетов.
        Не чуя ног под собою от усталости, Антиохийский патриарх приготовился отойти ко сну, как вдруг ударили колокола и за гостями пришли.
        - Что случилось? - спросил патриаршего посланца князя Мещерского архидиакон Павел.
        - Ничего не случилось, - ответил князь, в свою очередь удивившись вопросу. - Царь и патриарх со всем синклитом отправились на всенощную в Успенский собор. Поспешайте.
        Пришлось гостям поспешать. И снова удивлению их не было меры: царь со всеми боярами отстоял всенощную, потом утреню и покинул храм только на заре. Позже в своей книге Павел Алеппский, испытав на себе тяготы московского благочестия, написал, содрогаясь от воспоминаний: «Наши умы были поражены изумлением при виде таких порядков, от которых поседели бы и младенцы».
        Государь после долгих служб не кинулся без ног в постель, но, задержав у себя Никона, советовался с ним о делах государственных.
        Вести с войны приходили все недобрые, и Алексей Михайлович ждал от собинного друга утешения.
        Из Смоленска бежал изменник Соколинский, а с ним братья Ляпуновы. Мещане города Озерищи вырезали тридцать шесть стрельцов, воеводу же связали и выдали Радзивиллу. Предались полякам любовицкие мещане. Изменила Орша. Наказной гетман Золотаренко снял осаду Старого Быхова и сам теперь осажден в Новом Быхове.
        Чудом вырвались из плена гетман Хмельницкий и воевода Василий Борисович Шереметев. В Умани поляки и татары осадили полковника Богуна. Хмельницкий с Шереметевым пошли на выручку, но под Ахматовом были окружены вчетверо превосходящими силами. Не сробели, построили табор, пробились к Белой Церкви, и, конечно, не без потерь.
        - Я вчера еще отписал в Белую Церковь! Пусть Шереметев возвращается в Москву, коль только и знает, что пушками да знаменами в степи сорить!
        Никон насупил брови.
        - Не поторопился ли ты, великий государь, с указом? По моим вестям, Шереметев ладит с Хмельницким. А после такого сражения он и подавно станет гетману как близкий товарищ.
        - В товарищи гетману у меня есть человек не чета Ваське! - вспыхнул царь.
        - Уж не Бутурлин ли?
        - А вот и Бутурлин! Ты против, что ли?
        - Помилуй, великий государь! Боярин Василий Васильевич отмечен от Бога многими достоинствами. Одного лишь у него теперь нет.
        - Чего?
        - Молодости.
        - Хмельницкий сам старик, ему со старым человеком говорить о государственных делах не обидно, а с молодым - обидно… Да ты не думай, что царь у вас прост, как… - Государь не нашелся, с чем сравнить себя, чтоб и похоже было и чтоб достоинства своего не уронить. Махнул рукой. - Вторым воеводой у Бутурлина будет Григорий Григорьевич Ромодановский. Бутурлин говорить горазд, а Ромодановский горазд саблей махать. Вот и сладится у них дело.
        - Воистину мудрое решение! - притворно просиял Никон, не особенно скрывая притворства. - Как не порадоваться на твою государеву прозорливость.
        Алексей Михайлович опустил глаза и вздохнул.
        - Тебя еще что-то гнетет? - по-отечески участливо спросил Никон.
        - Измена на измене. Полковник Поклонский вышел на вылазку из Могилева да и перебежал к Радзивиллу. Большой острог сдали. Воевода Воейков в замке укрылся, слава Богу, хоть могилевские горожане с ним, против Литвы. - Царь дотронулся до руки Никона. - Переслали изменническое письмо Поклонского к могилевским мещанам. Пишет: с Москвой нам навеки жить. Москва едва годится на то, чтоб нам служить, а не то чтоб мы ей служили… Помощи-де ждать вам неоткуда. Царь в Москве заперся, патриарх народом убит, моровое поветрие людей повыкосило.
        - Ну что - Поклонский?! - Никон только рукой махнул. - Я его и проклинать не стану. Поляк и латинянин. Речи его глупы, и глупость их тебе же, государь, на пользу. Чем больше литвы поверит, что у Москвы народа нет, тем страшнее им будет, когда ты явишься на них грозою.
        - А ведь правда! - обрадовался Алексей Михайлович. - Ох, люблю тебя. Я уж света было невзвидел, а ты вот сказал словцо - и полегчало.
        И вправду успокоился: изменник страшен, когда за спиной стоит, в стане врага от него вреда меньше.

10
        Полковник Лазорев стоял на пороге, тиская в руках шапку. Показалось, что Борис Иванович Морозов не узнал его. Боярина словно инеем ударило. Борода бела, брови белы, и лицо словно бы припорошило.
        Боярин допустил до себя просителя, на поклон сказал: «Здравствуй!» - да и позабыл вдруг о пришедшем. Прикрыл ладонью глаза, затих.
        Андрей Лазорев не знал, как и быть ему. Окликнуть - смелости не хватало, а чтобы повернуться и уйти - смелость нужна еще большая.
        Решился вздохнуть:
        - Ох!
        Боярин не шелохнулся.
        - О-ох! - снова вздохнул полковник.
        Ни звука, ни движения в ответ.
        «Может, спит?»
        Охнул во всю грудную клетку:
        - У-у-о-ох!
        - Телишься ты, что ли?
        Морозов отвел от глаз руку и посмотрел на полковника до того серьезно и печально, что хоть сквозь землю провались, а все равно - стыдоба!
        - Ты в чуму в Москве был?
        - В Москве, Борис Иванович.
        - Дом уцелел?
        - Дом уцелел, а домашние все померли.
        - Дворни много осталось?
        - Никого.
        - Если пришел людей просить, так у меня из трех с половиной сотен в живых Бог оставил полторы дюжины.
        Лазорев встал на колени:
        - О боярин пресветлый! Не казна мне надобна, не палаты со слугами. Скажи обо мне государю, отпустил бы он меня на войну с ляхами. Не могу в Москве жить. Хари чумные за каждым углом мерещатся. Я Москву-то от чумы спасал, да к себе ее и приволок во двор. Ради мести и злобы прыгнул ко мне через забор чумной мужик.
        Морозов встал, подошел к Лазореву, поднял с пола:
        - Я давеча молодым тебя вспомнил. Такой ты удалец был… Да и я уж не тот. В те-то поры кровь по жилам аж кипела! И того желалось, и этого. Все было надо. Все хотелось сделать по-своему, ибо одни мы умны… А поживешь… - Он махнул рукой. - Теперь вот и глаза видят окрест, и уши наконец очистились, чтобы слышать. Истина в мире немудреная: кукарекают все, но всяк на свой лад. И никого ты не переучишь, разве что перекричишь! - Морозов засмеялся, и очень даже весело. - Все ж, будь нам удача, многих нынешних бед Россия и не знала бы! Не дал Бог удачи, а жизнь взяла да и прошла.
        - Мудрость, Борис Иванович, с годами только прибывает.
        - Не болтай! Не болтай! - прикрикнул Морозов в сердцах. - Всего ума в старости себядурство выказывать. Не самодурство! Самодурство - это когда над другими дуришь, а себядурство - себя дурнем выставляешь и дурью этой изгаляешься. Ну да ладно!
        Борис Иванович, шаркая ногами, пошел к заморскому креслицу. Его сильно шатнуло. Лазорев успел взять старца за локоть, но тот отдернул руку:
        - Сам! Сам!.. - Сел, поглядел на Лазорева из-под бровей. - В дом бы к себе взял. Вместе бы коротали… Да незачем тебе раньше срока в старики. Жизнь сегодня прибила, а завтра поднимет и цветами еще украсит. Поехали со мной нынче в Успенский, там я и укажу государю на тебя. На войну отпустит. У войны глотка широкая. А теперь ступай, отдохну.
        Лазорев, кланяясь, пятился к дверям, а старец, закрыв глаза, то ли дремал, то ли грезил. И было скорбно Лазореву видеть это.
        Что же ты, старость, над людьми потешаешься без всякого удержу, управы ниоткуда не ведая, стыда не зная?!
        И подумалось вдруг:
        «А ведь все у Бога - истина и разум. Старость - тихая ступенька от жизни, где человек был всем, к безымянной тишине вечности, к вечному покою».

11
        В честь Соборного Воскресения, венчавшего Неделю Православия, служба в Успенском соборе торжественностью и величием, по мысли ее устроителя Никона, должна была потрясти разум и сердце всякого сущего во храме, но прежде всего Антиохийского патриарха. Патриархам сослужили шесть архиереев. По правую руку Макария становились митрополит новгородский, архиепископы рязанский и вологодский, по левую руку Никона - митрополиты сербский, ростовский, архиепископ тверской. За архиепископами стояли архимандриты, по двое на каждую сторону: - чудовский, новоспасский, симоновский и андроньевский, а также протоиереи Успенского и Архангельского кремлевских соборов и многие, многие протопопы, попы, дьяконы.
        Дело шло к весне, было уже четвертое марта, но мороз до того разлютовался, что даже внутри храма стены обрастали белой шерсткой инея.
        Царь, озябнув, сошел со своего места, встал рядом с Борисом Ивановичем Морозовым и все грел руки за пазухой, то правую, то левую.
        Несмотря на холод, служба не поспешала. За обедней протодьякон бесконечно долго читал синодик, поминая святых греческой церкви, потом русских святых. При каждом имени сослужащие патриархам архиереи и попы возглашали троекратную вечную память. Затем поминали русских великих князей и царей, князей, воевод и ратников, павших на нынешней войне, а потом без перехода пошла троекратная анафема еретикам и знаменитым иконоборцам. За анафемой последовало пение многолетия: царю, царице, царевичу, сестрам царя, его дочерям, патриархам Никону и Макарию, архиереям, священству, боярам, воинству и всему православному люду.
        У Макария затеплилась было надежда, что длинной и ледовитой службе пришел конец, но Никон, помолясь перед алтарем, направился к амвону, где служки открыли ему на нужной странице Сборник отеческих бесед, и Никон принялся читать слово об иконах, то и дело прерывая чтение для собственного толкования и вразумления пасомого стада.
        Улучив минуту, Борис Иванович отыскал глазами Лазорева и сделал знак приблизиться.
        - Великий государь, - шепнул боярин царю, указывая глазами на полковника. - Этот дворянин всю чуму оберегал Москву от грабежей и насилия, потерял семью и дворню. На войну хочет, подальше от опустевшего дома своего.
        - Завтра в Думе скажи о нем, - ответил государь, взглядывая в лицо полковнику. - Пошлю с обозом и пушками к Якову Куденетовичу Черкасскому.
        Лазорев не расслышал тихую речь государя, но понял, что сказано одобрительно.
        А Никон между тем закончил поучение и приказал принести иконы латинского письма. Сначала сам он по-русски, потом Макарий по-арабски предали анафеме и отлучили от церкви всех будущих иконописцев и держателей неугодных икон.
        Пришла для Никона соблазнительная минута поквитаться на глазах царя и восточных иерархов, антиохийского и сербского, со всеми своими противниками, натравившими на него чернь во дни морового поветрия.
        Никон брал в руки проклятую икону, зачитывал имя вельможи, у кого она была взята, и бросал на чугунные плиты пола. Ловко бросал - всякая икона от того броска раскалывалась.
        Лазорев, оказавшийся рядом с тем местом, куда падали иконы, грешным делом засомневался. Иные доски были толстенькие, перегородками сцеплены, и всякая - надвое да натрое! Показалось полковнику - заранее были топориком расщеплены.
        Иные иконы, разбившись, подкатывались царю под ноги. Ресницы у царя всякий раз вздрагивали от удара иконы об пол.
        Расправившись с последней, Никон простер над грудой досок свои властные руки и приказал служкам:
        - Все это на площадь и сжечь!
        Царь вздрогнул, поднял опущенную голову:
        - Святейший, молю тебя! Не попусти казни огненной. Достаточно будет закопать иконы в землю!
        - В огонь их! В огонь! Чтоб и пепла не осталось от ереси!
        - Святейший! Не попусти! Больно уж страшно - огнем жечь…
        Никон стоял на амвоне, возвышаясь над царем, над боярством. Голова поднята, в глазах - неистовый огонь.
        Рука, властная, завораживающая, медленно поплыла над толпою. Благословила царя.
        - Да будет по слову твоему, великий государь! Да будет мир в наших сердцах! Да будет Бог наш пребывать в доме нашем!
        Семь часов длилась служба, но антиохийцы не приметили, чтоб для русских она была в тягость.

12
        Едва Алексей Михайлович вошел в спальню, царица Мария Ильинична, сидевшая на красной скамеечке, поджала губы и отвернулась.
        - Кто тебя обидел, голубушка? - Царь спросил с таким сочувствием, что у Марии Ильиничны даже слезы из глаз брызнули.
        Подбежал, обнял, головку погладил.
        - Ну, полно же! Расскажи про печаль, тотчас и полегчает!
        - Не-е-ет! - упрямо замотала головой Мария Ильинична. - Не полегчает.
        - Да кто ж он, супостат? - осердился царь. - Уж я его!
        - Не-е-е-ет! - еще горше замотала головой царица. - Ничего ты ему не сделаешь!
        - Это я-то?! Царь?!
        Мария Ильинична подняла заплаканное лицо, улыбнулась сквозь слезы:
        - Царь! Царь! - обняла, уткнулась лицом в шелковую бороду. - Ложись поскорее! Заждалась тебя.
        Ничего не понимая, Алексей Михайлович взошел с приступочка на высокую царскую постель, а с другой стороны царица в постель поспешила.
        - Кто ж обидел-то тебя? - снова спросил царь с недоумением.
        - Да ты и обидел.
        - Я?!
        - Опять ведь уезжаешь…
        - Уезжаю. - Алексей Михайлович вздохнул. - Уж такая судьба, Мария Ильинична. Положиться не на кого. Я уехал с войны, и сразу все пошло вкось да вкривь… Сдается мне, однако ж, не про то у тебя обида.
        - Нет у меня никакой обиды, а только горько! За тебя ж и горько… До какого страха дожили - иконы в церкви, как горшки худые, колотят! В царевой церкви! А кто колотит-то! Патриарх!
        - То не иконы - анафема.
        - Анафема?!
        - Анафема. И Антиохийский патриарх про то же сказал, и сербский митрополит.
        - Да они все - попрошайки! На черное, ради милостыни, скажут - белое. И глазом не моргнут. Вздумается Никону в церквах по-козлиному блеять, тотчас и подбрехнут: истинно-де!
        - Голубушка, не говорила бы ты этак! На Никоне благодать Божия.
        - И на нас она, на царях, благодать. Не худшая, чем на Никоне. Нечего мне про него думать! О тебе пекусь. Ты - царь! Тебе перед Богом за людей ответ держать.
        Алексей Михайлович долго виновато молчал. Вздохнул.
        - Ты не права, голубушка! Никон - великий святитель. Он о государстве не меньше моего печется. Без него мне хоть пропадай. Все ж ведь у нас дуром делается. Живут дуром, воюют дуром. А Никона - боятся! Меня тоже, да не все… А его - все! Мне без него, голубушка, нельзя.
        Осторожно погладил царицу по щечке.
        - Ты уж не серчай на меня. У меня тоже ведь сердце кровью обливается. Уж через неделю ехать от тебя… От Алексеюшки-сыночка, от сестриц. Скучлив я по дому!.. На иконы битые глядючи, я не меньше твоего плакал и печалился. Но ведь не унимаются злыдни! Не велено писать латинских икон - пишут! Не велено в домах ставить - ставят! У нас коли не поколотишь, так и не почешутся.
        - Ох! - вздохнула царица.
        Царь подумал-подумал и тоже вздохнул.

13
        В то Соборное Воскресение на Неделе Православия в Тобольске произошли события, повергшие в страх многих бывалых храбрецов.
        Среди еретиков и прочих хулителей православия, подвергшихся троекратному анафематствованию, был помянут защитник блудодея и кровосмесителя Иван Струна. Анафему произносил сам архиепископ Симеон, а сослужили ему в тот день все тобольские протопопы, иеромонахи, попы и дьяконы.
        Едва прозвучало имя Струны, как боярский сын Петр Бекетов вскочил на алтарь и, замахнувшись на архиепископа, на стоявшего рядом с ним Аввакума, заорал, как на площади:
        - Ах вы, сучье вымя! Царских слуг проклинать? Я вашим же проклятьем, как коровьей лепехой, в морды вам! В морды! Гривастые кобели! Рыла паскудные! Ну, погодите же у меня! Пошли, ребята, отсюда, от этих вонючих козлов!
        Выскочил из церкви, какое слово ни скажет - все матерное. Вдруг зашатался, споткнулся. Лег. Да и умер.
        Тотчас вышел из церкви с высоко поднятым крестом протопоп Аввакум и сказал с паперти, как с небес:
        - Хулил Бога и Божеское - и ныне мертв и хулим всеми. Да обойдет сие тело жена и сын и всякий человек, ибо в нем дьявол и смерть. Пусть собаки его пожрут, лаятеля Бога, православия и священства.
        Архиепископ жестокий запрет аввакумовский утвердил словом и молитвой.
        Тело знатного землепроходца три дня лежало на площади, и никто не посмел подступиться к нему. Все три дня Аввакум не выходил из церкви, молясь о душе усопшего, чтоб в день века отпущено ему было.
        На четвертый архиепископ Симеон с протопопами и попами похоронил Петра Бекетова с почестями, положенными царскому человеку. Слез было пролито в тот день обильно, через прощение Бекетову всякий житель Тобольска чувствовал себя разрешенным от грехов. Один Иван Струна не унялся. Пришел к воеводе и сказал на Аввакума: «Слово и дело!» Все про то же, да еще смерть Бекетова на него взвалил.
        Князь Хилков хоть и сочувствовал Аввакуму, однако донос о хуле на царя, патриарха и на царева слугу ни скрыть, ни задержать не смел. Отправил в Москву.

14
        Савва, излечившийся в монастыре от ран, возвращался домой в деревню Рыженькую. Оставалось, после долгого пути, совсем немного.
        Он шел целиною, мимо дороги - прямым путем, и мальчишечье озорство наполняло его сердце, и был он радостен, как телок.
        Март выстлал на стенах крепкие, скрипящие под ногою насты. То звенела весна. От полыхающего злато-белым огнем снега исходил такой чистый дух, что душа принималась дрожать от весеннего нетерпения.
        Мир купался в свету.
        Савва, хоть и тащил на себе мешок поклажи, не чуял ни мешка, ни тела своего. Уж такая эта пора - март! Медведь в берлоге птицей себе снится.
        Словно купол, обтянутый белыми атласами, отбрасывая снопы золотистого света в синее небо, на десять верст окрест блистала Рыженькая.
        Савва остановился, глядя на деревню. Щуря глаза, поискал двор тестя.
        По здравому рассуждению, надо было бы зайти к Малаху.
        Не зашел.
        В лес кинулся, к Енафе ненаглядной.
        Праздник так праздник! Пусть сполна будет! Ну а ежели что иное… так про то лучше не думать. Смотришь - пронесет.
        В лесу неба убавилось, а света словно бы и прибыло. Снизу вверх струился. Каждое дерево в убранстве, всякий сугроб - как шапка Мономаха.
        Певуч мартовский свет, но в душе Саввы песня с каждым шагом тишала да и совсем смолкла. Тревога, как снежный ком, обваляла сердце.
        Шел Савва сначала все бездорожьем, полагаясь на твердый наст и память, а потом, чтоб не сбиться, на тропу вышел.
        Тропа оказалась набитая. Стало быть, людей в лесу много. Братья вернулись?.. Бег свой бестолковый поумерил. Война научила: сначала посмотри, а потом уж и высовывайся… Шел-шел Савва - да и стоп! Голоса из-под земли.
        Замер, дыхание затаил - поют. Звук глухой, суровый, и точно - из-под земли его ветром тянет.
        Сошел Савва с тропы. От дерева к дереву, как заяц, скачет и все слушает. Что за притча? Откуда оно взялось, подземное царство? Или, может, Лесовуха в колдовстве расстаралась?
        Вот и поляна наконец. Дом Лесовухи… На крыше - крест! Вместо изгороди - кресты. Огромные, из бревен.
        Хотел Савва в лес податься, обойти поляну стороной. Повернулся - человек с дубьем. Через плечо глянул - еще мужик.
        - Кого выглядываешь?
        Савва руку за спину да и выдернул из мешка кистень.
        - А вы кто такие?
        - С тебя спрос! Мы - тутошние.
        - Э, нет! - рассердился Савва. - Это я тутошний. С вас будет спрос за мою жену и дите!
        Мужики опустили дубины.
        - Ты муж благоверной Енафы?
        - Благоверной?! Да что у вас тут, монастырь?!
        - Не шуми, - сказали ему. - У нас житье тихое, несуетное…
        - Где Енафа?!
        - На молитве. Ступай и ты, помолись с дороги.
        Савва пошел, ни о чем уже не раздумывая - лишь бы Енафу увидеть.

15
        Отворил дверь - и отпрянул. По всему полу камни, железные цепи, и все-то они вдруг колыхнулись, стоймя стали. Цепи звенят, камни шевелятся.
        Сбежать не успел, сзади, тычком, помогли порог переступить.
        Только теперь разглядел Савва, что камни и цепи - на спинах людей. Стоявший перед иконою темноликий старец с белым нимбом длинных косм повернулся к вошедшему и белой, без кровинки, рукою указал место возле себя.
        Тотчас с Саввы сняли мешок и шубу, и он, косясь на молящихся - нет ли среди них Енафы, прошел, куда ему указали, и стал на колени рядом со старцем.
        - Покажем Господу смирение наше и трудолюбие! - сказал старец и, поднявшись с колен, перекрестился и снова пал на колени, а затем ниц.
        - Поклоны! Поклоны! - зашикали на Савву, и он невпопад тоже стал подниматься и опускаться, сначала посмеиваясь про себя - слава Богу, конец службе, коли поклоны, но старик кланялся и кланялся, а у Саввы уже и спина заболела, и пот рубаху насквозь прошиб.
        Савва и остановился бы, но глаза его невольно косили на две каменные плиты, висевшие у старика на груди и спине. Каждая пуда на полтора-два.
        У Саввы все жилочки, кажется, дрожали и болели, когда наконец старик и его паства утихомирились.
        Расселись по лавкам, затихли, и Савва видел: один он дышит как загнанный жеребец.
        Вдруг бесшумно, медленно, как во сне, поднялась крышка, закрывающая подполье, и появилась женщина с решетом на голове.
        - Енафа! - закричал Савва, вскакивая.
        Его схватили, усадили на место.
        Енафа словно и не слышала крика. Пошла по кругу, и всякий брал из решета щепоть. На Савву не взглянула. И только уж когда перед ним остановилась, увидел Савва - ресницы ее опущенных глаз дрожат и рука, держащая решето, дрожит. Он взял то, что брали другие, и, следуя их примеру, не глядя, что взял, - сунул в рот. Это был изюм.
        Енафа обошла всех, тотчас женщины обступили ее, одели в шубу, в валенки, повязали платком, увели.
        Савва развернулся, чтоб схватить старца за грудки, а схватиться не за что - камень на груди.
        - Отдай жену! - закричал Савва, колотя кулаками по лавке.
        - В Енафе ныне пребывает Дух Божий, - сказал ему старец кротким голосом. - Мы от нее, пречистой, причащаемся.
        - Кто вы такие?! Откуда взялись?
        - Мы - духовные дети отца Капитона! - ответили ему, указывая на старца.
        - Где дите мое?! Где жена?! - Кровь бросилась Савве в голову, рванулся он к своему мешку за кистенем.
        Его подмяли. Он вырвался, но его опять грохнули на пол. Раздели, разули, связали.
        Старец Капитон сказал что-то своим людям. И в углу, у, двери, из крепких тесин очень скоро была сооружена решетка. Савва превратился в узника сумасшедшей братии Капитона.
        - Смирись! - сказал ему старец. - Мы все тут смирению научаемся, и ты поучись.
        Савва и сам уже скумекал - иного у него нет выхода, как изобразить раскаяние и смирение. Он понимал: хитрость его быстро расхитрят, молитвенники до людской души зоркие. Стало быть, смиряться надо с оглядкой, старцу вторить не тотчас.
        Но человек полагает… Не пришлось Савве притворствовать. Едва окончили с его заключением, как пришло время обеду. Со старцем Капитоном обедать сели одни мужчины, близкие его сподвижники.
        Пригляделся к ним Савва - дивные люди. В глазах одних - сияние и восторг, а у других - бездна, дна не углядишь, а только человеческого совсем не осталось. И страх Савва приметил. На отца Капитона глянуть не смеют, перед иконами тоже головы не поднимут. И ни одного хитреца!
        Страшно стало Савве.
        Обед ему подали первому. Кружку квасу, кусок хлеба, дольку чеснока, глиняную миску, полную соленых грибов.
        Савва шел с самого утра, проголодался крепко. Квас он выпил единым духом, хлеб съел тотчас, прикусывая чесночок… Грибы напоследок оставил. По запаху узнал - Енафа солила, а съесть посмел лишь пяток рыжиков. Всю миску бы умял, но остерегся: понял - за ним наблюдают.
        Теперь пришла его очередь смотреть за трапезой на своих тюремщиков. Кусок хлеба, вдвое меньший, чем дали Савве, двенадцать постников разделили между собой. Запили хлеб тремя глоточками квасу и съели по одному грибу. И все!
        Далее возносили благодарственные молитвы Богу, а потом разошлись по делам.
        Капитон вытянул из-под печи толстенную дубовую колоду и принялся вырубать из нее огромное какое-то корыто.
        Савва чуть не спросил: «Свиней, что ли, держите?» Хорошо хоть, язык за мыслью не поспел.
        - Овечек, что ли, завели?
        - Зачем нам овечки? - кротко ответил Капитон. - Гроб себе приготовляю.
        - Да ты вроде бодр.
        - Ни расслабленные, ни бодрые, ни умные, ни глупые не ведают, что написано на скрижалях Божьих. А сердце, однако ж, болит: пришли последние времена. Вот и стараюсь.
        - Старец Капитон! - взмолился Савва. - Вы все при делах, а я - празден. Дай и мне работу.
        Старик принес ему мешок проса:
        - Отбери зерна от плевел.
        Савва, хоть и ахнул про себя, за работу принялся тотчас, без присловья.
        Поужинали луковичкой, корочкой и квасом.
        Пришла пора ложиться спать.
        Савве протиснули сквозь щели шубу.
        - Братцы! - возопил узник. - Я ведь живой человек. Мне бы на улицу сходить перед сном-то.
        Недолго думая, один из братии выбил топором тесину, потом другую.
        - Ступай, прогуляйся.
        Савва показал на ноги.
        - Босым, что ли?
        - Ступай босым. Скорее воротишься.
        Делать было нечего. Назад, как козлик, припрыгал. Да чуть и не сел на пороге от изумления.
        Старец Капитон, зацепив крюком, притороченным к поясу, кольцо в потолке, висел, покачиваясь, посреди избы.
        За ним еще трое подвесились.
        Заколотив за Саввою тесины, поднялся на воздуси и его главный тюремщик.
        Висящие прочитали вечернюю молитву и заснули.
        А у Саввы сна - ни в одном глазу.
        «Господи! Да, может, они все неживые?»
        Такого на себя страху нагнал, что зубы стали стучать.
        Спрятался под вонючую овчину и до полуночи дрожал. А потом уснул. Сон и от самого себя лекарь.
        Пробудились старцы, однако, ни свет ни заря. И опять пошло: молитвы, поклоны, рыдания.
        Савва совсем уже агнец. Хоть и тесно ему в дубовом решете, но тоже кланяется, молитвы подвывает.
        Еще день отлетел.
        И наутро все то же. Под вечер, однако, затеяли старцы поклоны класть - и не сотню, не десять сотен, а тридцать три сотни, и еще три десятка, и просто три.
        На каждом старце вериги пудовые.
        По полтыщи поклонов отбили, стали скидывать с себя камни и цепи, хоть и привычны к подвигу, но уж больно долгий путь избрали себе.
        Савва тоже сначала кланялся, да хватило его на полторы сотни. Подвижники тоже стали сдавать, правда, по две тыщи все откланялись, а на третьей многих силы оставили. И плачут, а подняться с полу не могут.
        Тут у Саввы кровь-то и заиграла по жилам. Коли тюремщики лежмя лежат, сидельцу сидмя сидеть не пристало!
        Капитон с упрямцами все старается. Но вот уж трое, а вот один Капитон - жила живучая. Слову, как Богу, верность держит. С пола встает - скребется всеми своими костьми, встанет - качается, и хлоп, словно пол - перина пуховая.
        Тут и Савва за работу принялся. Спиной, ногами, руками - оторвал две тесины, вылез на свободу, взял свои валенки, шубу, мешок - и в ночь.
        Свобода!
        Однако ж какая она, свобода, без Енафы, без дитяти! Забежал в лес - и лесом к своему дому. Только слышит - кричат и туда же, куда и он, поспешают мужики, бабы.
        «Много же вас тут!» - удивился Савва и больше судьбу не испытывал, чащобой двинул на Рыженькую.
        В мешке у него, слава Богу, сальце было да пирог с рыбой. Поел на бегу, силы и прибавилось. Потом и мешок в снег закопал. Жизнь - дороже.
        К Рыженькой вышел по солнышку. Хватило ума и здесь поостеречься. Издали, прячась за забором, оглядел улицу у Малахова дома. И что же! Возле ворот лошадка в санях. Двое мужиков чужих. И еще один напротив, забор подпирает.
        Савва от Малаха, как от чумы, к монастырю, но возле монастырских ворот тоже чья-то лошадка и других трое мужичков томятся.
        Шарахнулся к церкви. А на паперти нищих целая свора. Попробуй тут высмотри чужого!
        Не мед заячья-то доля! Всего страшно.
        Вдруг смотрит - обоз к монастырю идет. Двое саней с рыбой, двое с хлебом, а на пятых санях - сено.
        Вот на это сено и забрался, изловчась, Савва. Ворота перед обозом отворились и затворились. Тут Савва скок наземь - да в покои игумена.
        Остановить его остановили, а Савва целует монахов, рад безмерно, что свои, православные, нормальные люди руки ему крутят.
        На шум вышел игумен.
        Всю жизнь выложил Савва игумену, а потом в ноги упал.
        - Я - воин, пятидесятник, дай мне людей - разорю Капитоново гнездо вконец, людей от изувера избавлю, жену из паутины вырву!
        Игумен подумал, бровь поднял, поглядел на Савву и руку ему подал для поцелуя.
        - С Богом, пятидесятник! Бери монахов, лошадей! С Богом! По старцу Капитону давно уж Соловки рыдмя рыдают… Пушечка у нас обретается, так ты и ее с собой прихвати. Пусть изведают страха Божьего.

16
        Клокотало у Саввы сердце: вот уж как выморит он проклятых угодников! Как тараканов, выморит!
        На двенадцати санях прикатил. Первые сани с пушечкой развернули, лошадь выпрягли - ба-а-ба-ах!
        Савва никуда и не метился и не знал, как метиться. Пальнул, а ядро хвать по колодезному журавлю. В щепу разнесло.
        Визг поднялся, плач, стон. Смутилась душа у Саввы. Давно ли все тутошние перед ним были виноваты, и вдруг сам стал виноват, один перед многими.
        - Ну, вы сами тут управляйтесь! У меня дело есть! - распорядился и, завалясь в сани, погнал к своему дому.
        Выкатил на поляну, смотрит - и тут уже улепетывают. Четыре бабы на ухватах, как на носилках, уносят Енафу. В лес бегут.
        - Стой! - заорал Савва, сворачивая в снег, а лошадь ух! ух! - да и стала.
        Спасибо, пистолетом в монастыре обзавелся. Пальнул в снег перед собой. Бабы кинули ношу с плеч - и россыпью в елки.
        Подбежал Савва к жене, а она сидит в снегу и не глядит на него. Взмолился:
        - Енафушка, очнись! Подними глазки-то свои. Это я - Савва. Муж твой!
        Тут и полыхнула на него Енафа глазищами:
        - Не прикасайся! Я, очистясь от греха, - непорочна и совершенна.
        Ударила черная кровь Савве в голову.
        - Ах ты баба, телячья голова! Легко же тебя задурили! Скоре-о-охонько!
        За шиворот поднял да наотмашь - по морде! И еще раз поднял - и опять, силы не умеряя.
        А кровь-то не унимается! Лег на нее, о глазах досужих не помня, и насиловал, во всю свою береженую охоту, во всю муку. Потом уж, обессилев, перевалился лицом к небу, спросил:
        - Вспомнила, чай? Али нет? Где, где ребеночек мой?! Да хоть кто он, сынок али дочка?
        Тут Енафа и заревела, да так, будто пруд с весенней водой спустили.
        Пришли в дом, а внутрях он весь голубой, красный угол золотом расписан. Вместо икон - вроде бы голубятня, и в той голубятне мальчик, как в раю, золотым яблоком играет.
        Савва как самого себя увидел.
        - Сынок!
        Кинулся, снял мальчишечку с верхотуры, к груди прижал. А мальчишечка пыхтит недовольно.
        Енафа на лавку села, голову руками обхватя.
        - Некогда рассиживаться! - крикнул на нее Савва. - Одевай сыночка. Да силы собирай. Сейчас монахи пожалуют.
        Енафа успела в поневу нательные рубахи завязать да еще сунула ковшик серебряный за пазуху.
        Савва посадил Енафу с сыном в сани, вывел лошадь из сугроба, за кнут уж было взялся, тут Енафа и скажи:
        - В земляном терему братья твои спасаются.
        Теремом оказался погреб.
        Кинулся Савва туда - сидят голубчики. Сами себя замуровали в чуланчиках земляных. Разгромил кирпичную кладку, вынес мучеников на свет Божий, сложил колодами в сани и, не оглядываясь, погнал в Рыженькую.
        На весь лес дымом пахло - монахи жгли избы.

17
        У Малаха на столе жаворонки, а гости к Малаху как снег на голову.
        Подкатили сани, снег заскрипел, дверь настежь - и вот они: Савва с Енафой, а Енафа с дитятей.
        За столом у Малаха не как прежде - едок на едоке: Настена, да Емеля, да сам-третей.
        Поклонился Савва хозяевам:
        - Принимайте! - и Емеле кивнул: - Помоги-ка мне, свояк.
        Принесли немых Саввиных братьев. Положили на лавках: одного у печи, другого возле двери. От братьев дух крепкий, как от нужника.
        - Фу! - сказала Настена, и никто на нее не цыкнул.
        Была Настена брюхата, а сидела хоть и не под образами, но уж так сидела - всякому ясно, перед кем в доме по одной половице ходят.
        Хозяева и гости наздравствоваться как следует не успели - вдруг Енафа разрыдалась.
        - Батюшка! Настюшка! Где же сестричка, где братцы?
        - Эка дурь лесная! - первым пришел в себя Малах. - Целы все. Уймись! Маняшку замуж выдали. Приезжал в монастырь знаменщик из царевой Оружейной палаты, деисус подновлял. Он и высватал меньшую. В Москве теперь живет. И Федотка с Егоркой там же. Они знаменщику подсобляли в храме, да перестарались. В учебу обоих забрал.
        - Без лишних людей - в избе просторно, - сказала Настена. - Воздуху - как на воле.
        - Ох, сестрица милая! Как же давно я вас не видела! - Енафа не приметила, что Настена губки поджимает. - Разнесло-то тебя! Никак двойню родишь.
        - Вон он каков! - кивнула Настена на огромного Емелю.
        - Да что ж мы все стоймя стоим! - всполошился Малах. - За стол садитесь. Настена жаворонков напекла. Почти уж и перезимовали.
        Савва показал на братьев:
        - Баню бы затопить. Угодники Божии. Как из свинарника.
        Малах и Емеля оделись и ушли - кто по воду, кто по дрова. Савва принялся хлопотать над братьями. Попросил у Настены молока томленого, из ложки поил, словно кутят малых. Кожа да кости. Оба седые, серые, жизни в каждом на волосок, а все ж светили ему глазами - на улыбку сил у них не было.
        Пришел Малах.
        - Скоро банька поспеет, у меня печка шустрая. Покудось отобедаем.
        - После бани поем, - сказал Савва. - В себя, тестюшка, никак не приду. Ты знал, что у них там творилось?
        - Слухи были.
        - Слухи!.. Затоптал я осиное гнездо.
        Енафа глядела перед собой, отщипывала от жаворонка крошки.
        - Помоги, - сказал Савва Малаху. - У них и ноги-то не ходят.
        - Господи! - удивился Малах, когда подняли старшего брата. - Мужик, а как малое дите, веса-то совсем нет!
        Енафа и Настена остались с глазу на глаз.
        - Вы что же, насовсем к нам? - спросила Настена, поглаживая себя по коровьим бокам.
        Енафа все отщипывала кусочки от жаворонка.
        - А ты что же, - наклонилась Настена к сестре, - ты у них за богородицу, что ли, была?
        Глаза Енафы наполнились слезами.
        - Чудно! - сказала Настена. - Как мальчонку твоего зовут?
        - Агнец.
        - Такого имени отродясь не слыхала. Агнец - это ведь овца?
        - Не знаю, - сказала Енафа.
        - Ты словно бы спишь.
        - Разбуди! Разбуди! - Енафа вдруг вдарилась перед сестрой на колени. - Да разбуди же ты меня!
        - А вот и разбужу! - вскочила на ноги Настена, и была она в тот миг прежней Настеной, хитрой, веселой, охочей на выдумку. - Ты хоть помнишь, какой день сегодня?
        - Какой?
        - Да ведь Сороки! Из-за моря кулик воду принес, из неволья. Айда весну покличем! Как в девках!
        Енафа поднялась с колен.
        - Айда! - Взяла несколько деревянных ложек, постучала одну о другую, дала сыну: - Играйся! Мама скоро придет.
        Мальчик взял ложки и принялся колотить одну о другую. Енафа оделась, выскользнула за дверь.
        Небо было затянуто белой ровной поволокой, в воздухе чувствовалась влага. Снег под ногой не скрипел, проседал податливо, будто смирившись с судьбою.
        Они зашли за первые березки, обнялись, тихонечко кликнули:
        - Ау!
        И послушали. Тихо было в лесу. И пошли они друг от друга, от дерева к дереву, и замирали, и кликали:
        - Ау-у!
        И припала Енафа к березе. Уж больно кора у нее была белая, даже вроде и голубая.
        - Ау-у! - позвала, и ветер вдруг прокатился над лесом, влажный, сильный, и Енафа услышала, как вздрогнула береза, так со сна вздрагивают, и сама задрожала: - Ау-у-у!
        Угу-гу-гу-у-у-у! - гулял в вершинах весенний сильный ветер.
        Енафа мимо давешних своих следов побежала обратно.
        - Настя! Настя!
        Настя шла ей навстречу.
        - Ты что?
        - Откликнулась!
        - Кто?
        - Весна!
        Настена засмеялась:
        - Я же говорила, что разбужу тебя.
        - Пошли! Скорее, скорее! Домой хочу! В баню хочу!
        - По Савве, что ли, соскучилась?
        - По Савве.
        И, уже не слыша сестру, - чуть не бегом. Останавливалась, поджидала тяжелую теперь на ногу Настену и опять вперед, вперед, подметая подолом глубокие снега.
        Братья-молчуны, в белых рубашках, намытые, расчесанные, сидели за столом с Малахом.
        - А Савва где?
        - В бане, - сказал Малах. - Всех намыл. Теперь сам парится.
        Енафа сняла с полки над порогом веник и выскочила за дверь. Раздевалась в предбаннике как угорелая, руки и ноги дрожали, и сама вся трепетала. Дернула дверь в баню - не поддается. Еще дернула - никак! Чуть не заплакала, но дверь распахнулась.
        - Это я, Савва! Это я пришла, спинку тебе потереть.
        - А я уж и заждался, - подхватил ее, унес в банное, духмяное, пахнущее летом тепло.

18
        Чем ближе дело шло к весне, к пахоте, тем скареднее заглядывала едокам в рот бесстыдница Настена.
        Братья поправлялись худо. Савва выносил их на солнышко, усаживал на завалинке. Они, как малые дети, радовались свету, птицам, летевшим на гнездовья, оттаявшей земле.
        Емеля был хмур, за столом молчал. Поевши, уходил в сарай чистить стойло, готовить упряжь, соху, телегу. Савву он к своему делу не допускал, и тот, чтоб не сидеть сложа руки, резал из липы узорчатые наличники, новые ворота поставил.
        Енафа все хозяйство взвалила на себя, но сестрица только фыркала да морду воротила.
        Малах поглядывал, помалкивал.
        Ждал, что само собой житье утрясется.
        Савву недовольство Настены и Емели мало трогало. Он себя нахлебником не считал. Как жить дальше, не загадывал, но знал - хлеб и соль, придет время, отработает. К тому же и деньги у него были. На весенней ярмарке, чтобы утереть Емеле и слюни и сопли, купил лошадь, трехлетку. Купил и Малаху поклонился: принимай, тестюшка, подарочек. Малах даже расплакался: совестно ему было за Настену. Такая легкая девка, и на тебе - злыдня злыдней.
        Однако пришла пора сеять.
        Тут Настена и высказалась:
        - Батюшка сам пожелал, чтоб мы с Емелюшкой жили в его дому. Старую избу Емелину спалить пришлось из-за чумы. Землю свою мы с батюшковой соединили, чтоб сподручнее было, а вы-то и явились, как галки. У нас, покуда дите не родилось, три рта, а у вас пять… Мы с Емелюшкой решили землю снова разделить надвое, а чтоб справедливо было, пусть и Емелино поле - пополам, и батюшкино тоже пополам.
        Земля Емелина была много хуже Малаховой. Малах от гнева рот открывает, а слова сказать не может - вот наглая дочь! Но Савва засмеялся и сказал Малаху:
        - Бог с ними! Вижу, извелась Настена, в рот нам заглядывая. Ты, батюшка, однако, сердца на нее не держи. Делиться так делиться. Мы и на малую часть вашей земли не заримся. Поправятся братья, встанут на ноги - мы уйдем. А покуда, Настена, терпи. Не то, злобой изойдя, лягушонка родишь.
        Перепугалась невестка, язык прикусила, взгляды свои умерила: Савва - колодезник, ворожбу знает.
        Землю поделили, однако. А тут Емелю монастырские люди в извоз забрали. Пахотой не отговоришься, на три дня прогон, земля еще и не провеялась как следует после снега и дождей.
        Малаху тоже занедужилось, переживал-таки Настенину склоку.
        Савва же, соскучившись по работе, вышел в поле. За первые два дня вспахал и засеял целиком Емелино поле, а на третий день принялся пахать Малахову земельку, и опять же не деля на ихнее и на свое. Осталось вспахать не больше трети. А уж и сам в поту, и лошадка. И кончить охота.
        Стал распрягать, чтоб попаслась лошадь на молодой травке. Смотрит, Емеля скачет охляп. Обрадовался:
        - Вот и перемена подоспела!
        А сам узел на вожже растягивает, затянул сильно. Сунул кнут за пояс, чтоб не мешал.
        - Как съездил, Емеля? - спрашивает, а сам все с вожжой возится. - Я распрягу, а ты, коли не устал с дороги, попаши.
        Поднял голову, а Емеля вот он, с лошади слез, подходит почему-то крадучись, правую руку за спиной держит.
        - Что там у тебя? - улыбается Савва.
        - А вот что! - закричал Емеля и огрел свояка по голове колом.
        Рухнул Савва на колени да и завалился на бок, кол от удара - надвое. Но Емелю это только распалило. Поднял ту половину, у которой конец заострен, встал над Саввой да и приметился в горло.
        - Я тебе покажу, как землю воровать!
        Ох, если б не присловье это!
        Через туманы докатилась до Саввы угроза, выхватил из-за пояса кнутовище и, когда огромный Емеля согнулся, чтоб вонзить короткое свое оружие в упавшего, Савва ткнул кнутовищем снизу, целя в глаз.
        И попал!
        Катался Емеля по земле, выл, как волк, а Савва все встать не мог, чтоб себя спасти, чтоб врагу своему помочь.
        Емеля все же первым в себя пришел, навалился на Савву, может, и задушил бы, да Малах с Енафою вовремя поспели. Растащили мужиков. Оба в крови, в земле, оба стонут, хрипят. Связал Малах обоих и, дождавшись ночи, привез на телеге домой, семейству на радость.
        Тут Настена от страха рожать взялась. Ничего, родила.

19
        Обедали.
        За столом сидели по чину: Малах, немые братья, Савва, по другую сторону стола - Емеля, Енафа, Настена, Саввин сын Агнец.
        Тишина стояла, как на кладбище. У Емели глаз перевязан, у Саввы - голова.
        По случаю грянувшей вдруг жары рамы с бычьими пузырями выставили, и в комнате порхал, как бабочка, горько-радостный запах цветущей черемухи. Черемуха цвести припозднилась, но взялась дружно. У Рыженькой весь подол черемуховый.
        «Завтра уйдем», - подумал про себя Савва и, потянувшись через стол, погладил сына по льняной головенке.
        На улице послышался конский топот, где-то баба завыла, другая… Перестали есть.
        - Что еще? - спросил Малах.
        И тут лошадь остановилась у ворот. Грохоча сапогами, в избу вошел патриарший, из детей боярских, человек.
        - Чтоб завтра об эту пору быть у церкви с деньгами или скарбом на два рубли: рубль царю на войну, рубль патриарху на строительство валдайского да кийского монастырей. Да чтоб без недоимок! - Посланец треснул по стене кнутовищем и ушел.
        - Знакомая морда, - сказал Савва.
        - Из орды князя Мещерского, - откликнулся Малах. - Два рубли! Где же взять столько?
        - У них! - ткнула пальцем в грудь Енафе Настена. - Мужика моего покалечили, вот и пусть платят.
        - Заплачу, - сказал Савва и пошел лег на лавку - пол и потолок снова плыли.
        Мужики как тараканы, их травят - они терпят, а потом всем скопом - на стену.
        Утром толпой пришли на двор к Малаху:
        - Надоумь!
        Встал Малах перед людьми, две пряди на голове русые, третья седая.
        - Чуму Бог дал пережить, переживем и войну и Никона.
        - Ты не умствуй! - стали кричать ему. - Ты про дело скажи. Как от Мещерского избавиться?
        - Да ведь Мещерский не сам по себе, - возразил Малах. - Мещерский - слуга царя и патриарха. Свинье, чтоб раздобрела, по три ведра корма давай, а война - та же свинья. Только величиною она выше леса. Коли не будем ее кормить доброй волей, к нам во дворы явится, нас с вами, с женами, с детками, сожрет и не поперхнется.
        - Окстись, Малах! - закричали мужики. - Сам знаешь - князь хуже зверя. Его бы задобрить чем, может, милостив будет.
        - Нас помилует - с других вдвое возьмет, - сказал Малах.
        - Так чего же?! Так чего же?! - зашумела толпа. - В топоры, что ли?!
        - Дураки! - теперь уже закричал Малах. - Ныне у вас земля, избы, дети. А коли за топоры возьметесь - уж не видать вам Рыженькой вовеки!
        Дали Малаху по уху, попинали маленько, тем бы и кончилась беседа, но у греха рожа прескверная. Вдруг сам князь вот он! Ладно бы со свитой и при оружии… С мальчиком ехал, с сыном своим меньшим. Приспичило князьям птиц в лесу слушать. Мужики, распалившиеся увещеваниями Малаха, обступили всадников. Лошадей за узду, а князь - плетью по лапам! Его и стащили с седла. Ох и закричал тут князь-мальчик!
        Савва в тот миг на крыльце стоял. Енафа за ним прибежала, когда старшего князя бить принялись.
        - Эй! - крикнул Савва мужикам. - С ума спятили? Прочь со двора!
        Тут и к Савве кинулся мужичок с колом, а у Саввы пистоль в руках. Пальнул в упор - полбашки бедному снесло.
        Кинулись врассыпную, только дух по селу. Медвежьей болезнью мужики занедужили.
        Князь Дмитрий Мещерский подошел к Савве, руку пожал:
        - Ввек не забуду! Сына спас, весь род наш спас.
        И не забыл.
        На другой уже день половина мужиков Рыженькой отправилась на войну в Литовскую землю, а Савва с братьями, с семьей отбыл на остров Кий, надзирать за строителями.

20
        Государь Алексей Михайлович, сидя возле открытого окошка, сочинял послание к своему войску. Сочинял сам, не доверяя важного сего дела ни думным дьякам, ни подьячим Тайного своего и пока что не обнародованного приказа.
        Пронять хотел государь служилых людей, так пронять, чтоб душой уразумели, как они должны стоять за него, государя, как должны обходиться с повоеванными людьми, чтоб польза была - и государю, и самим себе, и народу, отбитому у польского короля. Против прошлогоднего война шла куда как не прытко. Солдаты в бега ударялись, воеводы словно бы бояться стали, что совсем поляков победят. А может, и наоборот, опасение имели, как бы удача не отвернулась. Сто побед и от одного поражения не спасут.
        «Мы, великий государь, - писал Алексей Михайлович, - прося милости у Бога и у престрашные и грозные воеводы, Пресвятые Богородицы, которая изволила своим образом и доднесь воевать их Литовскую и Польскую землю, и не могут нигде противу нее стати…»
        Государь отложил перо, поднялся, перекрестился на икону Богородицы, трижды поклонился ей до земли и снова сел на стул и обмакнул перо в каламарь.
        - И не могут нигде противу нее стати, - даже палец вверх поднял, - ибо!..
        И загляделся, как птица вытягивала из-под листа лохматую гусеницу.
        - Ибо…
        «…Ибо писано: лицо против рожна прати, и, взяв в помощь честный крест, за изгнание православной веры будем зимовать сами и воевать, доколе наш Владыко свое дело совершит».
        Снова кинул перо. Сидел сложа руки, глядя перед собой, притихнув, совершенно не думая ни о чем, хотя как раз про такую бездумную минуту мы и говорим: задумался. Не додумался, запечалился перед большим неведомым делом: воеводам самое время через Березину ступить.
        И вдруг обрадовалось у царя сердце. Может, оттого, что имя у реки хорошее - Березина, береза, белое, милое дерево, может, самое чувствительное среди русских деревьев к весне, к лету, к осени. Березовый сок, зеленые листья на Троицу, золотые к новому году на Семенов день, на первое сентября.
        «…И как даст Бог перейдем за реку Березину…»
        Тут государь снова уперся глазами перед собой, потом покорно положил перо, подождал, пока высохнут чернила… Чернила высохли, государь свернул недописанную грамоту трубочкой, положил в ларец с бумагами, ларец запер, а ключ спрятал в потайное гнездо в подлокотнике кресла.
        Прихватив с собою подьячих тайных дел Дмитрия Башмакова да Юрия Никифорова, пошел поглядеть на ружья, присланные патриархом Никоном. Святитель пожаловал десять возов: пять возов русских ружей, пять возов шведских. Алексей Михайлович брал ружья в руки, зорко осматривал и остался доволен.
        В эту добрую минуту появился наказной гетман Иван Золотаренко.
        - А я тебя дня через три ждал! - воскликнул Алексей Михайлович с полным простодушием и нескрываемой радостью. - То-то мне нынче золото снилось. У себя под лавкой две монеты нашел. А оно вот оно, золото - Золотаренко, а от святителя нашего - оружие.
        И, как давеча на ружья, зорко глянул на казака:
        - Огненным боем богат? Коли нет - один воз твоим казакам. Нужно ли?
        - Еще как нужно, великий государь. Ружья, гляжу, шведские.
        - А наши тоже не худы. Возьмешь два воза: один воз шведских, один - московских. Чтоб за глаза чужое не хвалили и зазря своим не брезговали.
        Узнав о прибытии казачьего отряда, появились воеводы Морозов Борис Иванович и Милославский Илья Данилович. Тотчас пошли в избу для совета, где казаку указали, куда ему идти, кого воевать и как скоро.
        Казачий конный отряд отправлялся за Березину для наведения паники и отвлечения сил противника. Удар этот был заявкою похода на Варшаву, тогда как основные силы двигались на Вильну.
        Лишившись Украины, Речь Посполитая потеряла правую руку. Царь и его воеводы задумали отсечь могучую левую - Литву.
        Пожаловав казаков денежным жалованьем, Алексей Михайлович отпустил Золотаренко в набег и только после всех этих царских своих хлопот, поздней ночью, при свече, сел дописывать свой указ. Коли отряд за Березину и впрямь отправлен, можно и нужно приструнить солдатские вольности.
        «…И как даст Бог перейдем за реку Березину, то укажем вам всем везде хлеб и животину брать в приставство. И вам бы служить, не щадя голов своих. А деревень бы не жечь для того, что те деревни вам же пригодятся на хлеб и на пристанище. А кто станет жечь, и тому быть во всяком разорении и ссылке. А холопу, который сожжет, быть казнену безо всякой пощады. Если кто побежит со службы или болезнь прикинет, не хотя служить, то быть ему казнену безо всякой пощады. И вам бы потщиться верою и правдою, от всего чистого сердца, с радостию, безо всякого сумнения, безо всякого ворчания. И переговоров бы о том отнюдь не было: кто скуден, тот пусть милости просит у государя, а не ворчит и не бежит со службы. А кто будет с радостью с нами служить до отпуску, тот увидит, какая ему государская милость будет».
        Закончив указ, Алексей Михайлович позвал Дмитрия Башмакова и велел ему разбудить писцов:
        - Пусть перепишут тотчас, и утром чтоб указ разослан был. А сам ступай со мной ко всенощной. Да не забудь с собою каламарь, перо да бумагу.
        Вестей о победах пока что не было, и Алексею Михайловичу то было нестерпимо. Уж больно памятен прошлый победный год. Сеунщики наперебой о городах взятых горланили.
        А тут сам он до Шклова дошел, а воеводы - молчок.
        Слушая всенощную, Алексей Михайлович раздумался о Бутурлине.
        Боярин Василий Васильевич написал о торжественном приеме в Киеве, о сборах в поход с гетманом Хмельницким ко Львову и замолчал. А между тем до Бутурлина и Хмельницкого явилось срочное и важное дело.
        Многие дворяне били челом, а иные, не дожидаясь государевой милости - с войны-то все равно не пустят, - ударились в бега. Не потому, что враг был страшен, а потому, что, пока хозяин с дворней был в ратном полку, крестьяне власти над собой не ведали. Сговаривались целыми деревнями и бежали на Украину, под защиту казачьей вольницы.
        Во время чтения входных молитв пред проскомидией Алексей Михайлович глянул на Башмакова и, когда тот приблизился, стал тихонько диктовать письмо воеводе Бутурлину:
        - «В нынешнем году с Москвы и со службы от нас, от многих бояр и от всяких чинов людей побежали люди. Сбираются в глухих лесах, а собравшись, хотят ехать к Хмельницкому. К своей братье пишут, будто сулят им черкасы маетности, и многих своих бояр поставили пешими и безоружными. И вы, переговоря с гетманом и перехватав их всех, велите…»
        Тут государь стушевался и даже чуть оттолкнул от себя Башмакова:
        - После службы допишешь.
        Вражда к ближним, испытываемая на литургии, - тяжкий грех. А у царя вертелось в голове, сколько надо казнить беглецов, чтоб охоту сбить к бегам. Одного - мало. Одной виселицы на Руси и не заметят. Сотню? Полсотни? - самому страха не оберешься…
        Государь вздохнул, покрутил сокрушенно головою и принялся творить молитвы, изгоняя из себя ох не Господом навеянные думы.
        Глубокой ночью, уже перед тем как лечь в постель, попросил Ртищева позвать Башмакова, а самого Ртищева отправил за квасом, чтоб с глазу на глаз с подьячим осилить престыдное место.
        - Что там у тебя записано? - шепотом спросил Башмакова.
        - «В нынешнем году…»
        - Последнее читай! Последнее.
        - «И вы, переговоря с гетманом и перехватав их всех, велите…»
        - «…Велите из них человек десять повесить в наших старых городах, в Путивле с товарищи, остальных же, высекши кнутом, пришлите в Москву и заказ крепкий учините, чтоб вперед черкасы их не принимали». А далее напишешь, что положено… Ступай.
        И спохватился:
        - На-ко тебе, - взял из ларца три ефимка, один бросил назад. - За то, что и ночью тебе покоя нет.
        Башмаков поклонился:
        - Такая уж всем нам судьба, государь. Мы не спим - тебе служим. А ты не спишь - Богу служишь.
        - Богу, - согласился Алексей Михайлович, а сам смотрел на огонек свечи: десятерых на виселицу…
        Они, бедные, не ведают, что им уготовано. Бегут многие, а на виселицу - десятерых. Хорошие, смотришь, люди с жизнью расстанутся… Крестьянам лихо - бегут, дворянам лихо - царю жалуются. Царь - головы долой. Один царь кругом виноват.
        Пришел Ртищев, принес квасу. Пить не хотелось, но Алексей Михайлович сделал несколько глотков. Улыбнулся Федору Михайловичу жалостно:
        - Поспим, что ли? Свечу гаси.
        Лег и затих. А глаз не сомкнул до петухов.
        Государь спал, когда над Шкловом встала туча и разразилась сильная, но короткая гроза.
        Утром воздух умывал людей бодростью.
        Алексей Михайлович проснулся с ясной головой и спокойным сердцем. И тут - сеунч от стольника Матвея Васильевича Шереметева. Взял воевода небольшой, но крепкий город Велиж. Дальний западный угол Смоленской земли, на границе с Псковской и Тверской землями перешел под руку Москвы.
        Известие это было получено 26 июня 1655 года. А через десять дней, когда царь со своим Дворовым полком шел к Борисову, порадовали боярин Федор Юрьевич Хворостинин и окольничий Богдан Матвеевич Хитрово. Взяли у неприятеля Минск.

21
        Полковник Андрей Лазорев с сотней драгун был послан к наказному гетману Золотаренко с приказом повернуть войско с западного, варшавского направления резко на север, к Вильне. Воевода князь Яков Куденетович Черкасский готовил западню литовскому войску Радзивилла и Гонсевского. Чтобы избежать случайности, Лазореву дали драгунскую сотню: дорога была неблизкой, всяческого вооруженного сброда шаталось во множестве. Как знать, с малым числом людей, может, и ловчее было исполнить воеводский наказ.
        Трижды пришлось Лазореву прокладывать дорогу оружием, сторониться городов, замков.
        И случилось, что гонец проскочил стороною лагерь Золотаренко и встретился с отрядом черниговского полковника Поповича.
        Дело было уже к вечеру, казаки в лагере под городом Свислочью торжествовали победу. Город горел, как вязанка хвороста.
        - Неприятель весь под саблю пошел, - сказал Попович цареву гонцу, и лицо его было весело.
        - За что же так? - спросил Лазорев.
        - Засаду, свиньи, устроили. Полсотни казаков порубили - и головы на пики, нас подразнить.
        - Хороша дразнилка.
        Лазорев глаз не мог отвести от пожарища.
        - Пошли в мою палатку, - пригласил Попович. - У нас праздник.
        Андрей Лазорев понимал, что ничего уже не поправить, что зло породило зло, и все-таки не удержался:
        - Города и невинных людей надобно беречь. Они - достояние государя.
        - Беречь! - Попович фыркнул, как разъяренный кот. - Они не больно нас берегут, когда по землям нашим прохаживаются. Ты, полковник, помалкивай! Ты нашей крови оброненной не видел, наших детей, сваренных в котлах, из котлов не доставал, потому суд твой никому из казаков не указ. Гляди - и молчи. Нас послали воевать, мы - воюем. А как - то наша печаль.
        - Убивать в бою и убивать после боя - не одно и то же, - сказал Лазорев, серея лицом. - Я, полковник, тоже жизнь-то прожил всякую. В Истамбуле был и в чуме был… Ты, полковник, присягнув великому государю, - не сам по себе. Ты - часть России, а государь наш русский зря кровь лить никому не позволяет - ни боярину, ни холопу. Вот тебе его указ, где ни жечь, ни убивать не велено. Не послушаешь указа - самого казнят.
        - Да я!.. - Попович схватился за саблю, но Лазорев стоял с указом и ждал, когда полковник опамятуется. Опамятовался, принял царское письмо, поцеловал печать. Прочитал царское послание вслух, этак Хмельницкий делал.
        - Накормить ты меня и моих людей грозился, - напомнил Лазорев. - Нам в дорогу пора, к Золотаренко.
        Попович вдруг просиял, обнял полковника:
        - А ты, брат, не хуже казака! Ни в чем не хуже!
        - Да и ты русскому ратному человеку под стать!
        Тут оба полковника захохотали и пошли есть, потому что солдат что бы ни увидел и что бы ни пережил, а про еду и питье не забывает, ибо уже через час может и бой приключиться, и мало ли еще что.
        Уже рано поутру, проскакав ночь напролет, Лазорев был у наказного гетмана.
        Золотаренко тотчас поднял свое войско и направился, куда ему было указано; Лазорев же со своими драгунами остался в лагере, чтобы дать передышку людям, а главное - лошадям.
        Свято место пусто не бывает. Едва ушел Золотаренко, привалил измученный до смерти отряд изменника Поклонского. В отряде давно уже не слушали приказаний. У кого лошадь была сильнее - приехал раньше, у кого не кормлена - позже. Жолнеры занимали свободные хаты. На то, чтобы кого-то выгонять, сил не было.
        Барский дом, где размещался Золотаренко со своими драгунами и где теперь спал Лазорев с дюжиной человек, жолнеры обходили стороной, оставляя его для полковника.
        Поклонский был ранен в плечо, езда верхом совершенно разбила его, и он, войдя в залу, лег на свободный диван и заснул сном праведника, хотя этот эпитет, может, и неприличен для сукина сына, изменявшего полякам ради русского жалованья и русским - ибо жалованье показалось недостаточным.
        Лазорев спал в соседней зале, в голубой. Проснулся в полдень. Позевывая, протирая глаза, направился на двор, но, открыв дверь в пурпурную залу, остолбенел. На диване спал поляк! Лазорев и сморгнуть не успел, как Поклонский проснулся - солдата Бог бережет - и уставился на русского полковника в полном изумлении.
        - День добрый, - сказал Лазорев.
        Полковник Поклонский увидал, что сабля при нем, удивился еще более, прочистил горло в кулак и ответил по-русски:
        - Здравствуйте!
        Воцарилось молчание.
        - Полковник Лазорев, - представился Лазорев.
        - Полковник Поклонский, - звякнул шпорами Поклонский.
        - Ты что же, отдыхаешь? - спросил Лазорев.
        - Да, с дороги, - ответил Поклонский.
        - Вот и мы… Здесь Золотаренко стоял.
        - Золотаренко? - На лбу Поклонского выступила испарина.
        - Знаешь, - сказал Лазорев, - я все-таки раньше тебя прибыл. Так что я за хозяина - прошу к столу. У Золотаренко и с едой и с питьем не худо было.
        - Охотно принимаю приглашение. - Поклонский наклонил голову. - Трое суток почти с лошадей не сходили.
        - Прикажи-ка своим не затевать свалки, - сказал Лазорев. - Я своих тоже предупрежу.
        В покинутом господском доме происходила престранная и преудивительная трапеза. За столом, который собрали из столов и столиков по всему дому, жолнеры и драгуны насыщались едою, оставленной расторопными казаками. Жолнеров было раза в два больше, но многие среди них имели ранения, и все они были беглецами.
        Поклонскому и Лазореву стол накрыли отдельно.
        - Я буду с вами откровенен, - говорил Поклонский, отведывая прекрасное молдавское вино. - Однако почему вы не пьете? Учтите, мои мысли от вина не путаются, а, наоборот, приобретают ясность и твердость.
        Лазорев показал шрам на голове:
        - Вот эта метка не позволяет. От одного глотка память теряю.
        - Верю! - сказал Поклонский. - У вас честные глаза. Я вам верю… А вы мне верить не можете, потому что я и королю служил, и вашему царю присягал… но отныне я служу самому себе. Второй жизни мне ни король, ни царь не пожалуют. Вчера мы здесь были властелинами, сегодня вы, а завтра здесь будут шведы. Народ жалко.
        Народ и Лазореву было жалко, но он помалкивал по московской привычке.
        - А шведы тут при чем? - спросил Лазорев.
        - Королева Кристина отреклась от престола, а Карл Густав сложа руки долго сидеть не станет. Радзивилл - протестант. И Карл Густав - протестант.
        - Ну и что?
        - Вы меня еще вспомните, когда Радзивилл, потеряв Вильну, отречется и от нас и от вас и примет власть шведа, чтоб и вам и нам утереть нос.
        - Откуда все это ведомо? - уклончиво сказал Лазорев, не привыкший судить государевы дела.
        Поклонский рассмеялся:
        - Мне ничего не ведомо. Просто на месте Радзивилла я выбрал бы шведов. У вас Бог - как царь, царь - как Бог, и так до последнего дворянчика, и даже в семье то же самое. Отец - бог, сын - раб, жена сына - рабыня, а он жене - бог. Слишком много богов!
        - Так ведь каждый человек создан по Божескому подобию, и Бог у него в душе, - сказал Лазорев. - Плохо ли? Бояться Бога - от сатаны уберечься.
        - Ловко, полковник! - изумился Поклонский. - Я думал о русских много хуже…
        В дверь постучали, вошел старый поляк:
        - Пану хорунжему совсем плохо.
        - Пуля у него в голени, - сказал Поклонский. - Он очень молод, а молодые терпеть не умеют.
        - У меня коновал есть - любую пулю вытащит.
        Лазорев вышел в залу, где много людей весело и дружно ели вкусную всякую всячину, уже не примериваясь, как соседу голову проломить, но, перемогая язык, спрашивали друг друга про жизнь, чего едят, что сажают, велик ли урожай, много ли земли.
        - Парамон! - обратился Лазорев к пожилому драгуну. - Молодой у них один помирать собрался. Может, достанешь пулю?
        - Надо поглядеть.
        Парамон ушел к раненому, пир продолжался.
        - Жаль, женщин нет, - поиграл глазами Поклонский, - в таких залах только бы мазурки танцевать. Впрочем, вам, русским, наслаждение танцами неведомо.
        - Ведомо, - сказал Лазорев. - Я ваши танцы видел. У нас веселей пляшут. Иной так поддаст - не усидишь!
        - В плясках действительно бывает много огня, но они все-таки дикарство, - сказал назидательно Поклонский.
        - Всяк по-своему с ума сходит. Судить чужую жизнь - с Богом равняться. Бог знал, что делал.
        - Этак всякое зло, всякую гадость можно оправдать и на Бога свалить! - вскипел Поклонский, и Лазорев, которому надоел словоохотливый поляк, предложил:
        - Поглядим, как дела у Парамона.
        В зале было уже пусто, драгуны и жолнеры вышли на воздух. Тут и командиры пожаловали.
        «Операция» шла под открытым небом. Дюжие жолнеры держали хорунжего, а коновал Парамон копался ножом и шилом в его ноге.
        - Вот она! - вскричал радостно Парамон, поднимая двумя пальцами расплющенную свинцовую пулю.
        Жолнеры отпустили хорунжего и радостно смотрели на русского лекаря, который изловчился найти в кровавом месиве раны пулю и достать ее.
        - Браво! - крикнул Поклонский.
        И тут грянул выстрел. Хорунжий, оставленный без присмотра, вытянул спрятанный в изголовье пистолет и то ли в бреду, то ли еще как, но пальнул русскому в лицо. Парамон рухнул, обливаясь кровью.
        И началась пальба и резня. Столько в этой схватке накоротке было ненависти, что о жизни не думали. Смерти жаждали.
        Один, может быть, Поклонский не потерял головы. Приставя пистолет к груди Лазорева, он потащил его к лошадям.
        - Вот тебе лошадь, вот мне! И пусть все это быдло, ваше и наше, в крови утонет. Прощайте!
        Вскочил в седло.
        Лазорев стоял не двигаясь. И Поклонский навел на него пистолет:
        - На коня!
        Лазорев сел.
        - Вперед!
        И только через версту приказал остановиться.
        - Ну, пан полковник, мне на запад, а тебе на север. В старости еще добрым словом помянешь изменника Поклонского… А за одним столом-то нам, видно, не сиживать. Как сам ты говоришь: Бог того не велит. Прощай.
        И ускакал.
        Лазорев повернулся в седле, поглядел на кущи деревьев, где совершилась чудовищная человеческая мерзость, и понял, что хватит с него. Хватит с него царской службы, убийств во благо государства, плетей и казней ради благополучия дворянства.
        Поглядел вокруг. Зелено. Луга в цвету. Птицы поют счастливое.
        Повернул коня в луга и поехал неведомо куда, лишь бы людей не видеть.

22
        Трава была коню по брюхо. Подъехал к лесу. Огромные дубы, растопырив могучие сучья, держали кроны высоко над землей, и Лазорев, даже и не подумав о том, что может заплутать, сгинуть в бесконечной чащобе, направил коня под зеленую кровлю.
        Скоро лес стал густ, пришлось сойти с коня, но полковник упрямо шел напрямик и радовался плотной зеленой стене, какая вставала за ним, заслоняя всю его прошлую жизнь.
        Но вот день стал клониться к ночи, захотелось есть.
        Лазорев наконец-то обратил внимание на сумку, притороченную к седлу.
        Малиновый кафтан с золотыми пуговицами, и в каждой цветной камешек - богатейшая добыча, мешочек с серебром небольшой, но увесистый. Женские платья, в другом отделении - сапоги, две серебряные ендовы, три шапки: кунья, соболья и суконная, но с камешком и с пером. И, к великой радости Лазорева, кремень с кресалом да завернутый в холст добрый, фунтов на пять, кус крепко соленного, крепко перченного сала.
        Лазорев отрезал малый лепесток для пробы. Сало было отменное. Пожалел, что хлеба нет, да и о воде надо было подумать.
        Погладил коня. Коню тоже пора было подкормиться.
        Лес давно уже стал неуютным, под ногами прелые листья, ни травинки, ни цветочка. А то вдруг крапива - стеной.
        Конь почуял беспокойство нового своего хозяина и стал тянуть его все влево, влево. Лазорев понял, что конь взялся его вести, и приотпустил узду.
        Еще при солнце вышли к озеру. Другого берега и не видать. На озере островки. Один большой, а малых чуть ли не дюжина.
        Лазорев стреножил коня, снял с него сумку, запалил костерок. Набрал воды в ендову - и на огонь. В воду сальца осьмушку, крапивных листов, заячьей капустки. Вот и уха!
        Пора и о ночлеге было подумать. Спать возле озера сыровато. Набрал сушняку, заодно дубину выломал: всего оружия - нож. Покончил с делами, сел у воды, засмотрелся.
        Белые лилии, цапли в камышах, покой.
        И пошла вдруг жизнь перед глазами, картинка за картинкой. Первый бой, первый убитый, поход в Истамбул за жизнью неугодного царю человека, соляной бунт… Сек плетьми, волочил в тюрьму, вез на казнь. И наконец, чума.
        Поплыла земля перед глазами, согнуло вдруг Лазорева в три погибели, да и вывернуло. Вся служба его, вся жизнь - одна блевотина.
        Отполз Лазорев к костру, навалился грудью на сумку с чужим, с награбленным добришком и забылся.
        Плохо ему было очень. Пробуждался в ознобе.
        Конь к нему подходил.
        А потом сам дьявол: сидел черный, глаза без зрачков зеленые, блевотину его лакал.
        - Подавиться тебе жизнью моей! - сказал ему Лазорев и глаза закрыл.
        А потом пришли дьяволята, потащили в ад. Лазорев не противился. В глаза било ярым огнем, но огонь тотчас кутался в густом облаке пара.
        «В виде бани ад-то у них», - подумал Лазорев, покорный судьбе.
        И может быть, из-за того, что покорился, стало его баюкать и покачивать. И долго, сладко баюкало и покачивало…
        «Господи! Может, я в дите обернулся?» - подумал Лазорев, и тоненькая надежда на добрую, на новую, с детства начатую жизнь пробудилась в нем несообразно и нелепо.
        Наконец он открыл глаза. Перед ним на стуле с высокой спинкой сидел мальчик. Белоголовый, синеглазый, серьезный. Он увидел, что Лазорев открыл глаза, радостно ударил в ладоши, соскочил со стула, подошел к изголовью и поцеловал Лазорева в щеку. Губы были легкие, теплые.
        - Ты - это я? - спросил Лазорев, все еще не отойдя от наваждения.
        Мальчик что-то залепетал непонятное и убежал.
        Лазорев повел глазами кругом. Просторная, на века сложенная изба. Да не изба - хоромы. Тесаные бревна в обхват, дубовые. Печь большая, но не русская, не такая.
        Стол длинный, дубовый. Лавок нет. Высокие стулья вокруг стола.
        Лазорев потрогал лоб. Холодный.
        Попробовал привстать. Голова не закружилась.
        И тут в горницу вошла женщина. Простоволосая, волосы белые, с золотинкой, как сноп соломы. Глаза синие. Лицо чистое. Улыбнулась. Поправила ему подушку и, что-то весело говоря, принесла питье. Он выпил: вроде бы на бруснике настояно. Женщина о чем-то спросила его. Он улыбнулся, потому что не понимал.
        Закрываясь одеялом, сел.
        - Одежду бы мне, - провел рукою по груди.
        Она замахала руками. Ушла и тотчас вернулась с деревянной чашкой и куском хлеба. Подстелила кусок холстины, чтоб не закапал постель, принесла белый круг от кадушки.
        На этом столе, сидя в постели, Лазорев поел впервые за болезнь. Пока он ел, пришел мальчик, и с ним девочка, чуть его постарше, такая же белая и синеглазая.
        Похлебка была гороховая, очень вкусная. И хлеб вкусный, не наш, но душистый, воздушный.
        - Спасибо, - сказал Лазорев, возвращая пустую миску. - Одежду бы мне.
        Женщина кивнула, подала штаны и малиновый кафтан.
        - Нет! - засмеялся Лазорев. - Мое принеси! Другое.
        Женщина опять поняла, принесла драгунский кафтан, вычищенный, выглаженный.
        Лазорев оделся. Встал. Его шатнуло. Женщина, вернувшаяся в комнату, шагнула было к нему, но он засмеялся. Пошел сам, держась ближе к печи. И очень удивился, когда увидел, что со стороны топки это целое помещение, с огромным, висящим на цепях котлом! Дымоход прямой. Небо видно.
        Сходив в отхожее место, Лазорев поднялся на пригорок. Кругом вода. Остров зеленый, кудрявый.
        «Вот и жить бы тут, никому не мешая», - подумал Лазорев.
        Мальчишечка взбежал к нему на пригорок, взял за руку, стал показывать на острова, называя странные, нерусские названия.
        Рука у мальчика была ласковая, маленькая. Лазорева вдруг переполнила нежность к этому чужому доброму ребенку. Он поднял его на руки. И мальчик просиял, как солнышко, и потрогал его за усы.
        - Где твой отец? - спросил Лазорев. - Батя? Папа?
        Мальчик пальцем сделал круг возле шеи и поднял палец вверх.
        - Повесили, что ли?
        Лазорев спустился с холма.
        Женщина стояла на крыльце.
        - Где твой муж? - спросил он ее. - Его отец? Папа?
        - Нет, - сказала женщина. Она выучила это его слово.
        Лазорев разделся, лег, заснул. Всего на час какой-то, но проснулся здоровым. Женщина сидела и смотрела ему в лицо, как утром мальчик.
        - Раса! - Она приложила ладонь к груди своей.
        - Андрей, - сказал он.
        - Андрис! - воскликнула она.
        - Раса, - сказал он.
        Женщина показала на девочку:
        - Раса.
        - Еще Раса? Вот так штука. А тебя как зовут? - спросил он мальчика.
        - Миколаюс.
        - Николка, значит!
        - Николка! - звонко повторил мальчик.
        Женщина взяла Лазорева за руку и повела на скотный двор. У нее было три коровы, два теленка. Три свиньи, лошадь, его - вторая.
        - Хорошо, - сказал он Расе.
        Она раскинула руки, потом свела их, соединила ладони и словно подала ему остров. Он улыбнулся. Она, чуть сдвинув брови, взяла его за руку и повела за холм, через дубняк. Здесь было поле, засеянное рожью. Десятины четыре. Потянула дальше и вывела к другому полю, чуть меньшему. Здесь была конопля и огород с капустой, морковью, свеклой, огурцами.
        Потом они стояли над озером, и Раса была тиха, как озеро, и печальна, потому что не понимала, понравилось ли русскому ее хозяйство или нет.
        Когда они вернулись, она положила перед ним сумку, которая досталась ему случайно. Он вытащил платья и отдал Расе. Раса вспыхнула радостью. Он развязал мешочек, выудил сережки попроще, серебряные с прозрачными камешками, и положил в ладошку маленькой Расе. Она тотчас сняла свои медные, и бриллианты длинными синими огнями засверкали на маленьких ее ушах. Большая Раса всплеснула руками. Заговорила что-то быстро, тревожно.
        - Ничего, - сказал он, поняв свою промашку. - Вырастет - пригодятся.
        Большой Расе он подарил нитку жемчуга. И тоже и обрадовал, и перепугал.
        - А тебе что? - спросил Лазорев Николку. - Тут три шапки. Одна твоя.
        Кунья шапка досталась мальчику.
        Раса-мать смотрела теперь на Лазорева с удивлением и страхом. А он был все тот же.
        Поужинали вместе. Пришла пора спать ложиться. Раса-мать уложила детей на печи. Перекрестила, сама перекрестилась и, задув лучину, легла рядом с Андреем.
        «Прости меня, Любаша, - сказал он, вздохнув долгим вздохом. - Не я искал, Божьим Промыслом все устроилось».
        Только год спустя Андрей Лазорев узнал, что не один в мужья попал. Года за три до той резни, нечаянно вспыхнувшей в усадьбе, где была резиденция Золотаренко, местный властелин перевешал в селе двух из трех мужиков за то, что примкнули к казакам Хмельницкого. Вот почему, едва кончилось побоище, в усадьбу сбежались женщины и пособирали раненых. Два десятка русских мужиков, выхоженных литовскими женщинами, остались хозяйствовать на земле. И новый хозяин этой земли про ту прибыль помалкивал. Про женскую же сметливость - легенда ходила.

23
        30 июня 1655 года на государев стан в селении Крапивне, в пятидесяти верстах от Вильны, прискакал сеунч воеводы Якова Куденетовича Черкасского: Божиею милостью, а его, государевым, счастьем литовские гетманы Радзивилл и Гонсевский побиты в большом бою. Бой шел с шестого часа дня до ночи, гетманы бежали за реку Вилию, а воеводы князь Яков Куденетович Черкасский с большим полком, князь Никита Иванович Одоевский с передовым полком, князь Борис Александрович Репнин со сторожевым полком, другой князь Черкасский с Ертаульным полком да наказной гетман Иван Золотаренко с казаками подступили к стольному граду Великого княжества Литовского, к Вильне, да и взяли.
        Сеунч прискакал до зари, но Ртищев по такому великому случаю разбудил государя.
        - Ну, слава Богу! Слава Богу! - говорил государь, целуя на радостях всех, кто оказался рядом.
        Комнатного своего стольника Ладыженского даже по голове погладил.
        - Не зря Бог нас вчера надоумил грамоту о приготовлении для войска шубных кафтанов написать. Зимовать в Литве будем, за Березиною! Ты, Ладыженский, и поезжай к воеводе князю Якову Куденетовичу с государевым жалованным словом! В каждом полку будь и всех воевод о здравии спрашивай!
        Башмакову тотчас было дано приказание отписать во все концы известие о победе, а сам государь сел за письма Никону, царице и сестрам. Пока писал, надумал, как ему, государю, входить в Вильну. Кликнул Ртищева, рассказал задуманное и, несмотря на поздний час, велел ему ехать в Вильну приготовить к торжеству войско и горожан.
        Отслужив утреню, Алексей Михайлович со всем Дворовым полком отправился в путь.
        На первом же стане, верст через десять, написал царице и сестрам еще одно письмо: «Постояв под Вильною неделю для запасов, прося у Бога милости и надеяся на отца нашего великого государя святейшего Никона-патриарха молитвы, пойдем к Оршаве».

24
        - Каретка-то у тебя мягонькая. На колдобинах нутро не булькает. Эко! Эко! Как в зыбке!
        Старичок-праведник радовался по-ребячески, и Алексей Михайлович, слушая этот веселый щебет, отдыхал душою. Действие совершалось для России великое: государь входил в поверженную столицу. После Казани то была первая столица, взятая с боя у неприятеля столь великого, что в прошлом царствии ни один прорицатель не посмел бы сей великий день возвестить. А вот, однако ж, свершилось!
        - Церквы-то у них как боярские дома. Не будь крестов - не узнал бы.
        - По-иному живут, - согласился Алексей Михайлович.
        - По-иному! А люди такие же! - Старичок прижимался лицом к стеклу, разглядывая народ, глазеющий на царское торжественное шествие. - Одеты не по-нашему, а такие же!
        Красные сукна и бархат устлали государев путь сразу же за городскими воротами перед Остробрамским костелом, прославленным чудотворной иконой Остробрамской Божией Матери, одинаково почитаемой католиками и православными.
        Впереди царя шел его старичок, одетый в рубище.
        Алексей Михайлович, уступая первенство нищему, являл миру пример истинной земной мудрости. «Все под Богом ходим! - говорил Европе этот простецки наивный жест. - Не сила сломила силу, но Бог того пожелал! За правду наградил».
        Приложившись к иконе, царь проследовал в собор Богородицы, построенный тверской княжной Июлианой, отданной замуж за великого князя Ольгерда. Почти двести лет собор этот был кафедральным для православной митрополии Литвы и Западной Руси. Здесь покоились останки Ольгерда и Июлианы.
        Глядя на шестерку светло-гнедых коней, на золотую карету, полыхающую изнутри благородным темно-огненным бархатом, на шествие по дорогим тканям, на множество свиты, одетой по-царски, на царя в ризах, сиянием и великолепием не уступающих ризам Царя Небесного, горожане Вильны должны были сообразить, что пришла власть великая и вечная.
        Сам государь, добравшись до резиденции, не об отдыхе побеспокоился, но сел писать очередное письмо: «Молитвами отца нашего и богомольца великого государя святейшего Никона, патриарха Московского и всея Великия и Малыя и Белыя России… мы взяли у Польши город Вильну, столицу Великого княжества Литовского, некогда принадлежащие нашим предкам, равно мы взяли Белую Русь, и милостию Божиею мы сделались Великим Государем над Великим княжеством Литовским наших предков, и над Белою Русью, и над Волынью, и Подолией…»
        Желал себе похвалы государь не от стариков Романова или Морозова - та похвала была для него малая, - желал он похвалы от Никона, похвалы жданной, а потому и сладостной.
        1 сентября от Никона пришло государю благословение на принятие титула великого князя Литовского.
        И уже через день, 3 сентября 1655 года, был издан указ о новом полном титуле царя Московского.
        - Иван-то Васильевич, глядя на нас, вельми, думаю, радуется, - сказал Алексей Михайлович Ртищеву в тихую минуту перед сном.
        - А какой же это Иван Васильевич? - не понял Ртищев.
        - Да тот, что Грозным звался, - ответил царь, улыбаясь. - Я-то ныне, чай, тоже Большая Гроза. Пришел воевать, а вроде бы уж и не с кем боле.

25
        У царя война, у людей простых - жизнь. Во дни царского триумфа в далеком северном Кандалакшском монастыре произошло малое событьице. С тремя духовными сыновьями бежал присланный на исправление, непокорный патриаршей воле протопоп Иван Неронов.
        Не в леса бежал, отсидеться в потайной норе. На лодке ушел, в море. Был ему ветер попутным, и пристал он к острову, под самые купола святой Соловецкой обители.
        Тихо сиял светлый холодный августовский день.
        Монах-вратник, впуская четырех странников, указал им корпус для простого люда. Неронов смиренно отправился, куда ему указали, но один из его духовных детей приотстал и шепнул вратнику:
        - Это же Неронов! Игумену поди доложи.
        Монах про Неронова не слыхал, а потому не удивился и с места не стронулся. Перед самой уж вечерней, сообщая архимандриту о прибывших и отбывших за день, вспомнил и Неронова.
        - Неронов, говоришь?! - удивился игумен.
        - Да вроде бы Неронов.
        - И когда же он прибыл?
        - После утрени.
        Тут игумен цапнул вдруг вратника за космы да и треснул лбом о стол.
        - За что?! - взмолился вратник.
        - За гордыню и глупость! Неронов-то небось в рубище, вот ты его и не узрел, кромешная твоя душа.
        Ударили вдруг колокола по-праздничному. Архимандрит Илья с братией явился в палату для бедных гостей. Нашел Неронова, благословился у него и повел в храм.
        После службы вся соловецкая братия обратилась к гостю своему, прося слово молвить. И сказал Неронов:
        - Братия монахи, священницы и все церковные чада! Завелися новые еретики, мучат православных христиан, которые поклоняются по отеческим преданиям. Такоже и слог перстов по своему умыслу сказуют. А кто им непокорен - мучат, казнят, в дальние заточения посылают. Аз, грешный, в Крестовой, перед собором всех властей, говорил таковы слова: «Подал равноапостольный благочестивый государь царь и великий князь Алексей Михайлович всея Руси тебе, Никону-патриарху, волю, и ты всякие ругания творишь, а государю сказываешь: „Я-де делаю по Евангелию и по отеческим преданиям!“ И еще говорил ему и вам то же сказываю: „Придет время - сам с Москвы поскачешь, никем не гоним, токмо Божьим изволением!“ Да и вы, коли о том станете молчать, всем вам пострадати! Не единым вам сие глаголю, но и всем, на Москве и на всех местах. За молчание всем - зле страдати! А во оном веце каков ответ дадим Владыке нашему истинному Христу и святым его страдальцам?»
        И замолчал. Слезы полились из глаз его. Архимандрит Илья подошел к Неронову и воскликнул:
        - Страдальче, бием одолевай! Храбрый воине, подвизайся! - и поклонился трижды.
        И вся братия поклонилась Никонову узнику.
        Глава 2

1
        Враг язык, Бог да судьба взгромоздили Аввакума и его семейство на корабль мытарств, и поплыл тот корабль, гонимый царевым гневом, по морю испытаний.
        Приказано было отвезти протопопа в Якутский острог на реку Лену.
        На Петров день, попрощавшись с добрыми людьми и не позабыв плюнуть в сторону хором доносчика Ивана Струны, отправился Аввакум в дорогу, навстречу великой сибирской зиме.
        Порадовала Первопрестольная. Поминал протопоп братьев за здравие, а они уж больше полугода в яму чумную кинуты, неведомо где, когда. Два брата померли со всем семейством.
        Неистовства творят патриарх да пособник его царь - наказание же приемлют их овцы. Разинул дьявол огненную пасть, а Никон и спихнул туда глупеньких, поверивших его сану.
        - Вот, Марковна! Вот! - повторял Аввакум засевшую в нем мысль. - Никон-то нас на погибель погнал в Сибирь, а вышло, что - на жизнь. Бог, Марковна, с нами! Верую, из нынешнего града, из Тобольска, извергает опять-таки на житие, прочь от Струны - напасти дьявольской.
        - Что Бог ни делает - к лучшему, - согласилась Марковна. - Не к зверям, чай, везут. Якутский-то острог хоть и далеко, но построен не из-под кнута - по доброй воле.
        Иван, старший сын, слушая родителей, осмелился спросить:
        - Батюшка, неужто Москву и не увидим никогда?
        - Москва - Никонов вертеп! Да избавит нас Бог от сей мерзости.
        - Ох, смирись, протопоп! - покачала головой Марковна. - Смирись!
        - Прости, матушка! Братьев жалко! Поддались Никону и погибли. Коли вся Россия поддастся кромешнику - и ей погибнуть, свету помутившемуся.
        - Смирись, протопоп!
        - Ох, Марковна, грешен! Силен бес! Силен окаянный.
        Дощаник, тяжко напрягая парус, плыл против течения. Реки сибирские велики, многоводны, а как их звать, то Бог ведает. Рек в Сибири, как людей в Москве, великие тыщи.

2
        По рекам водою, по рекам и льдом. Лучшей дороги все равно не сыщешь.
        С дощаника - на сани и снова неведомо куда.
        Светлый, заново поставленный тын, темные обветшалые избы, темная, одиноко торчащая в пустом небе маковка деревянной церкви. Енисейский острог. До Якутского, может, и поближе, чем до Москвы, но дорога все равно длиннее: что ни верста - страх Божий: то зверь рычит, то разбойник свистит, а страшнее зверя и разбойника сама дебрь неезженая, нехоженая.
        К съезжей избе Аввакум подкатил не в добрый час. На крыльце и кругом лютый мордобой: и кровь, и стон, и такой мат, что самому небу уши заложило. Аввакум взялся рукою за крест, но Марковна остановила его:
        - Погоди, Петрович! Убьют, имени не спрося.
        - Марковна! - только и сказал; из саней вон, через грызущихся - на высокое место, с крестом над головою. Драка подзатихла, клубок тел распался на две своры ворчащих, хлюпающих разбитыми носами.
        И тотчас опять напружинились, ощерились.
        К съезжей избе, выступая, шел высокий, круглолицый, как кот, с невинными голубыми глазами, - видно, сам воевода. Нес он себя, как носят кувшин, налитый с верхом, и всякому было видно, чем налит сей кувшин - одною только властью. Упаси Боже толкнуть сей сосуд! Пролитые капли зашипят и запузырятся, как вода в огне.
        Поднялся на крыльцо.
        - Ишь, смелый поп!
        Прошел мимо, в избу. Аввакум перекрестился и - следом.
        В просторной палате с пищалями в руках сидели по лавкам стрельцы. За столом в богатой шубе - вроде бы тоже воевода, когда б не бегущие от встречного взгляда глаза - насмерть запуган.
        Аввакум в замешательстве прикидывал, кто же тут главный: сидящий или только что вошедший.
        - Пошто гостя не встречаешь? - спросил тот, что с незабудками во взоре. - Чай, поп! Редкий человек в нашей берлоге.
        Сидевший вскочил было, но тотчас сел и, глядя в пол, сказал, вздыхаючи на каждом слове:
        - За что, Афанасий Филиппыч, людей моих в кровь мордуешь?
        - Впрок.
        - Статочное ли дело людей впрок бить? Иных до смерти задели.
        - А это чтоб живые не сумлевались. Ты про гостя-то опять позабыл!
        - Я не гость, - сказал Аввакум, - не своей волей на Лену послан, в Якутский острог. Укажите, будьте милостивы, где стать, когда дале ехать?
        - Знаю о тебе, - сказал человек с невинными глазами. - Ты - мой.
        - Как - твой?
        - Испужал? - засмеялся дружески, совсем не страшно. - Меня все тут боятся. Вон гляди - сами с ружьями сидят, а под каждым лужа… Мой ты, протопоп Аввакум! Зря Никону-патриарху досаждал. Ох, зря! Со мной пойдешь.
        Аввакум шагнул к столу:
        - Да кто ж тут воевода? Куда это мне идти, с кем?
        - С Афанасием Филиппычем! - Сидящий за столом в шубу свою чуть не с головою ушел. - Я приехал на смену Афанасию Филиппычу и на тебя, Аввакум, указ привез.
        - В Дауры, протопоп, пойдем! - сказал голубоглазый. - Не хуже, чай, Якутска.
        - Да когда ж?
        - Зима минет, реки вскроются… Покуда живи в свое удовольствие. - Пошел к двери, но остановился. - Через протопопа забыл, зачем пришел. А пришел я сказать, чтоб твои люди, воевода, как мои на улицу-то выйдут, тотчас бы по домам хоронились. Чтоб будто и духу вашего тут нет! Вот уйду с протопопом в Дауры, тогда и властвуйте.
        Ушел, дверью не хлопнув, спокойно, улыбнувшись.
        - Кто же это? - спросил Аввакум в крайнем изумлении.
        - Пашков, - ответили ему. - Афанасий Филиппыч Пашков.
        Воеводой в Енисейске был теперь стольник Иван Павлович Акинфов. Сидел он на своем воеводстве затая дыхание, ибо прежний воевода Пашков оставался в городе. Не потому был силен Афанасий Филиппыч, что правил Енисейском пять лет, и не потому, что собирал в поход на Дауры полк и людей у него было не сотня, как у воеводы, а пять сотен. Норов был силою Афанасия Филиппыча. Сомнений не ведал, ни в чем себя и никогда не покорил, ни в каком зле не раскаялся, добро впереди воли и службы не пускал. Коли делалось доброе, так и ладно, да на службе его место не первое, добро оно обхаживает да поглаживает. Службе же всегда недосуг: коли на дороге лес - лес руби, коли изба - вали избу.
        Земля кругом на тысячи верст - звериное царство: лес, горы, болота. Люди ликом хуже идолов, живут - как трава растет. Богов из чурок стругают. И потому Афанасий Филиппыч почитал себя для всех этих чужеродных людишек самим Господом. Вслух про то не говорил, но про себя знал, кто он есть и для них, неумытых, да и для своих, тоже ведь дикари дикарями.
        Однако и у бури есть дом родной, где она, мрак и погибель, дите желанное и жалеемое.
        Перед супругою Феклой Симеоновной Афанасий Филиппыч тишал, ища себе нежности и голубиного покоя. Фекла Симеоновна любила поискать вошек в голове Афанасия Филиппыча, а он, сидя перед нею на низкой скамеечке, расшивал серебряными и золотыми нитями доброй величины пелену, пообещав ее Богу в час редкого для себя угрызения совести и раскаянья. Женская сия работа, кропотливее которой и придумать нельзя, была ему не казнью, а потаенной жемчужной радостью.
        Впрочем, Афанасий Филиппыч мог тотчас отложить иглу и пойти глядеть, как отсыпают батогов дюжие его работнички.
        Новому воеводе Пашков дыхнуть не давал. Отбирал для своего похода оружие, припасы, вновь прибывших людей, перехватывал почту, опасаясь на себя доноса.
        Предстояло дело нешуточное: идти на реку Амур в Дауры, ставить не токмо крепости, но саму государеву власть.
        Афанасий Филиппыч никогда еще на царской службе не сплошал и теперь, получив во власть удел, у которого край там, где край самой земли, опростоволоситься не собирался.
        Для устройства правильной русской жизни без попов обойтись было нельзя, но как раз попов-то Афанасий Филиппыч милостью не жаловал. Попы слишком много знают: обиженные к попам льнут, как тели к коровам. И обидчики тоже у них исповедуются. Одним словом, поп для покорителя просторов и народов - помеха. Обойтись же без такой помехи нельзя. Язычников крестить нужно.
        Протопоп Аввакум Пашкову с первого погляда пришелся по душе. Ростом. Для дальнего похода люди нужны здоровее здоровых. И вид чтобы тоже был - иноверцам на страх.

3
        Пошла Марковна на базар, да воротилась ни с чем, с замерзшими слезинками на ресницах и щеках.
        - Кто тебя обидел?! - вскричал протопоп, хватаясь за шубу.
        Она на него руками замахала:
        - Сиди! Сиди! Никто меня пальцем не тронул.
        А сама под иконку, на колени. Потом уж только протопопу своему головку на грудь положила.
        - Звери люди! Звери!
        Возле богатого дома - чей дом, Марковна не спрашивала - в собачьей будке, на цепи - человек сидит. Рассказывает Марковна о виданном, а сама Аввакума обеими руками держит.
        - Не спеши вызволять горемыку! Узнай, что да почему. Сказать тебе за тебя же и боялась, но ведь и не сказать нельзя!
        Аввакум перекрестился, выпил святой водицы из ложечки серебряной, крест в правую руку, топор в левую и - вон из избы.
        Люди, идучи, на протопопа оборачиваются - что за притча: крест и топор. Куда это? Аввакум же, подойдя к богатому дому, где в собачьей конуре сидел человек, осенил крестом взлаявшего на него двуногого кобеля и разгромил топором будку. Человек-пес цапнул протопопа за рукав, но протопоп не смутился, выбил цепь из колоды и пошел себе обратно. Человек-пес зубищи не разжимает, но на четвереньках ему неудобно, ногами пошел. Людей же на улице, глядевших на все это хождение, столбняком хватило.
        В избе Аввакум сказал мужику:
        - Отпусти руку! Никакой ты не пес, а человек, подобие Божье.
        Тот вдруг задрожал, охнул да и хлоп на пол без памяти. Затаился меж тем городок Енисейск, ибо богатый дом был домом Пашкова и во пса человека превратили велением Афанасия Филиппыча. Бесноватый человек кинулся на бывшего воеводу с собачьим лаем и прокусил ему сапог. Казаки воеводу отбили у бешеного, а тот, корчимый звериной яростью, напал тотчас на воеводскую собаку и порвал, как волк. Пашков прибить бесноватого не пожелал, пожелал посадить на цепь вместо погибшего своего кобеля.
        Никакой новости, однако ж, енисейские жители не дождались. Первой поведала о происшествии Афанасию Филиппычу сама Фекла Симеоновна.
        - Избавил нас Бог от креста нашего! - говорила она, просветленная радостью. - Я, Афанасьюшко, протопопу с протопопицей пирогов отправила да зерна мешок.
        И поднесла Афанасию Филиппычу ковш крепкого, на хрену, квасу. Афанасий Филиппыч был с похмелья и возразить жене не посмел, ибо после похмелья он не только рукой-ногой, но и мозгами боялся пошевелить. Страданий ему хватало на двое суток, и был он тогда кроток и тих, как новорожденное дитя.
        Пашков еще после хмеля на ноги не встал, а бесноватый мужик уж катил с воеводским гонцом в Тобольск. Аввакум ударил челом о несчастном самому Акинфову, тот от греха и отослал бесноватого подальше от Енисейска. Печалилась, долго печалилась Анастасия Марковна: а ну как Пашков злопамятен? Но время шло, никто о погромленной собачьей конуре не поминал, и в хлопотах милосердное дело забылось. Таяла зима, воды подтачивали льды на реках, истекали оседлые дни Аввакумова жития в Енисейском остроге.

4
        Серебряный лебедь - братина в сажень! - сиял посреди стола, как зимний белый свет. Все-то перышки на месте, с завиточками, в глазах янтари, в клюве кувшинка - чистого золота, а кругом лебедя детки-чарочки, такие же лебеди, с перышками, с янтарями, с кувшинками, счетом две дюжины.
        - Утешение! Утешение! - сиял не хуже лебедя боярин Василий Васильевич Бутурлин. - Вот окуп так окуп!
        - Одного весу - три пуда три фунта с золотниками, - поддакнул Втор Каверза, служивший ныне подьячим при боярине. - И еще три сундука в придачу.
        - Открывай, не томи! - Василий Васильевич подождал, пока подьячий поставит стул возле сундуков, сел, почесывая ноготками левую ладонь. - Чешется.
        - К прибыли!
        - Ты показывай, показывай, а то ведь прибегут к гетману звать.
        В одном сундуке были богатые кунтуши, в другом - платья, в третьем - всякое: три сабли в дорогих ножнах, четыре книги в серебряных окладах, часы, зеркало, шкатулка с серебряными крестами. Бронзовый, изображающий охоту на льва чернильный прибор.
        - Все опиши на имя государя, - строго сказал Василий Васильевич и призадумался. - Лебедя не пиши. Собираюсь вклады сделать в московские храмы… Лебедя не пиши! Себе возьми из сундуков на выбор.
        - Я ведь книгочей! - поклонился боярину Втор, прикидывая на глаз, какой оклад увесистее.
        - Вот и забирай все книги! - раздобрился Бутурлин. - Нет! Три бери, а к лебедю приложи чернильницу. Уж больно затейлива. Я ее сам государю подарю.
        - Крестиков серебряных - тринадцать. Число смутительное, а у меня племянница есть…
        - Василий Васильевич! - кликнули из приемной. - На съезд, к гетману.
        - Иду! - отозвался боярин и пальцем погрозил Втору Каверзе: - Лебедя рухлядью обложи, чтоб не помяли. Крестик возьми, а сам не больно воруй! Я ведь тебя не обижаю. Какой город-то сей окуп дал?
        - Неведомо.
        - Как неведомо?!
        - Брянский полк подошел к какому-то городишке, а у тех уж окуп наготове. Сундуки в казну, ратникам по талеру. Ушли, имени не спрашивая.
        - Просты, просты русские люди! - покачал головою Василий Васильевич. - Я вот - боярин, совсем большой человек, а чую, что у Хмельницкого перед его старшинами - прост.
        - Так ведь и Хмельницкий прост.
        - Хмельницкий - это Хмельницкий. - Василий Васильевич сокрушенно вздохнул. - До чего же неохота на съезд ехать, к Богдановым умникам.
        Хуже пытки почитал для себя воевода Бутурлин съезды с польскими комиссарами. Все эти паны Кушевичи, Сахновичи, Лавришевичи чувствовали себя на стану Хмельницкого как дома. Подарунки, усмишки, по плечам хлопанье - свои люди! Один он, Василий Васильевич, наместник царя всея Руси, - чужой и круглый дурак. Ведь от кого «дурака» получил! От Паши Тетери, а Паша - не разлей вода с Ваней Выговским, генеральным писарем!
        - У-у-у! - Боярин аж рявкнул по-медвежьи в бороду, вспоминая вчерашнее.
        Перед вчерашним съездом он был у Хмельницкого, с глазу на глаз, корил гетмана за малое радение государю, и Хмельницкий на съезде с комиссарами был строг, обещал пойти на город великим приступом. Пусть паны на себя пеняют, коли храмы рухнут, а дома погорят. Кушевича Богдановы слова пробрали до сердца - заплакал, руки заломил, и тут Тетеря, Паша, пролаял ему что-то на мерзостной латыни. Всего-то три-четыре слова, и у комиссаров опять улыбки, пересмешки…
        Василий Васильевич подсылал своего человека к человеку Выговского, чтобы тот перевел латинские Тетерины слова. Платил золотом. Золотом - за то, что отсобачили перед всей матушкой Европой: московский-де боярин медведь, невежда и круглый дурак.
        Огорчился Василий Васильевич! Но он огорчился бы много больше, если бы получил правдивый перевод Тетериного: «Ситис константес эт генероси» - «Будьте тверды и мужественны».
        Люди Выговского не впервой помогали польским комиссарам, и не потому, что генеральный писарь золото любит. Секретами Иван торговал изрядно - был бы покупатель! Москве - крымские, крымцам - московские, семиградцам - молдавские, молдаванам - семиградские. С польскими тайнами тоже не церемонился, хотя к шляхетскому дому прилежал сердцем. Дом шляхты - Речь Посполитая. Иного такого дома, где шляхтичу воля и достоинство, на всем белом свете нет и уж больше не будет. Не желали «Тетери Выговские» погибели Речи Посполитой.
        Боярин остановил коня, с безнадежной тоскою глядел на стены львовской твердыни. Уж такая ли это твердыня? Такой ли разэтакий молодец генерал Криштоф Гродзицкий?! Верно, пушкарь он отменный, но не ради его пушек город стоит себе на виду казачьего и русского войска и наверняка теперь устоит!
        - Кто это сломя голову к нам спешит? - Боярин показал охране на резво скакавших всадников. - Молодые да слепые! Сам вижу - Артамон Матвеев!
        - Боярин! Батюшко! Василий Васильевич! - Матвеев был от скачки лицом красен, в движениях суета. - Что же ты сегодня так припозднился?! Гони, Бога ради, к гетману!
        - Да что стряслось-то?
        - Об откупной уже договорились. Гетман совсем малые деньги с города берет. Назавтра обещает восвояси со всем казачьим войском отойти.
        - Уж назавтра?
        - Назавтра!
        - А у меня чечуй разошелся. Еле в возке сижу. Поворачивайте! К себе поедем! Мочи никакой нет.
        - Боярин! Василий Васильевич! От государя нам великое неудовольствие будет, если Львов не возьмем на его государево пресветлое имя.
        - Бог не дал! Бог! Поехали! Не то как бы я не помер!
        Василий Васильевич плюхнулся в свой витиеватый польский возок, и все его посольство поспешно стало заворачивать лошадей.
        - Ишь таращишься на старого человека! - крикнул вдруг Бутурлин Матвееву. - Много меня Хмельницкий послушает. У него вон сколько войска - стог, а у нас - копешка… Скачи к Ромодановскому, коли прыток, пусть гонцов шлет войско скликать в обратный путь. Разбрелись кто куда.
        Отряды в поисках продовольствия и впрямь рассеялись по разоренной войной стране. Оставить отряды - нельзя, ждать долго - страшно.
        Василию Васильевичу и впрямь захотелось заболеть.

5
        Поход начался весной. 3 мая из Севска на Украину двинулась русская армия под командованием Василия Васильевича Бутурлина и Григория Григорьевича Ромодановского. Собрали армию - с бору по сосенке. Два полка отдал Трубецкой, воевавший в Белоруссии, пришли полки - рейтарский из Брянска, дворянский из Мценска, стрелецкий из Москвы. Численность полков была разная: в стрелецких - по пятисот ратников, в дворянских - по четыреста, иноземного строя - по семисот.
        Под Белой Церковью, куда армия пришла в конце июня, произошло соединение с остатками корпуса Шереметева, выстоявшего зимой в жесточайшей Дрожипольской битве, и с четырехтысячным отрядом киевского воеводы стольника Андрея Васильевича Бутурлина.
        Всего в русской армии набралось тысяч пятнадцать, зато пушек было много, и, как всегда, превосходных. Гетман Хмельницкий тоже пришел под Белую Церковь, и уже 1 июля объединенные силы двинулись на Каменец, легко забирая такие могучие города, как Брацлав, Бар, Межибок…
        Взять Каменец - зело потешить свою ратную гордыню! Но и на этот раз крепость не уронила славы неберущейся. Хмельницкому с Бутурлиным недосуг стало до Каменца.
        На территорию Речи Посполитой двумя сокрушительными колоннами вторглись войска шведского короля Карла X Густава.
        Фельдмаршал Виттенберг рассеял отряды воеводы Опалинского и без боя занял Познань и Калиш. Оба воеводства, поторговавшись о шляхетских свободах, поспешили признать над собою протекторат шведской короны. Счастливый легкостью предприятия, в Речь Посполитую тотчас явился сам Карл Густав и опять-таки без боя взял Варшаву.
        А к Варшаве с востока стремились русские полки - опоздали! Король польский Ян Казимир, не зная толком, какие города, какие войска ему еще верны, тщился сохранить за собою Краков. Отчаянными приказами вызвал с Украины польного гетмана Лянцкоронского и Стефана Чарнецкого. Украина осталась незащищенной, но и польских земель отстоять не удалось. Шведы побили Лянцкоронского, и король, дабы избежать плена, покинул пределы Речи Посполитой, укрывшись в Силезии, в городе Глогове. Мужество Чарнецкого лишь ненадолго продлило противостояние Кракова захватчикам. Город пришлось сдать, и Карл Густав тотчас обратил свои взоры на Львов. Потому-то и поторопились к лакомому пирогу казацкие и русские полки.
        Вторая колонна шведских войск под командованием Габриеля де ла Гарди через Лифляндию вторглась в пределы Великого княжества Литовского. Великий гетман Януш Радзивилл, потерпевший несколько поражений от московских воевод, имел не более пяти тысяч войска. Де ла Гарди предложил ему протекцию шведского короля.
        18 августа в Кейданах братья Радзивиллы, Януш и Богуслав, польный гетман Гонсевский, епископ жмудский Парчевский подписали документ о вступлении Великого княжества Литовского в подданство шведского короля.
        То, что кажется разумным князьям, не разумеет народ. Народ посчитал Януша Радзивилла изменником. Нашелся предводитель - витебский воевода Павел Сапега. Сапега вызвался представить великого гетмана литовского на суд Речи Посполитой и осадил резиденцию гетмана, Тыкочинский замок. Замок был взят с бою, но Януша Радзивилла нашли мертвым - то ли совесть замучила насмерть, то ли иные болезни.
        Чем скорее разваливалась на части Речь Посполитая, тем спокойнее становилось под стенами Львова. Хмельницкого одолевали сомнения. В ставку прибыли послы Яна Казимира и Карла Густава, каждый тянул на свою сторону.
        Гетману было отчего призадуматься. Русский царь Алексей Михайлович, взяв Вильну, ретиво возжелал польской коруны. Советники подталкивали царя к миру с Польшей, а это означало, что Украина для мудрых политиканов превращалась в разменную монету…
        Пытались воздействовать на гетмана и тайным обычаем. Королева Мария Гонзаго, был слух, из своего силезского укрытия прислала жене Хмельницкого необычайно дорогой перстень с алмазом. Королеву можно понять: Львов оставался чуть ли не единственным городом, где королем признавали Яна Казимира.
        Были и у самого Хмельницкого личные симпатии к городу его молодости. Но что все это за причины перед зимними холодами и голодом, грозившими войску. Продовольствия в разоренной стране не только купить - отнять было не у кого.
        В письмах к Радзиевскому Хмельницкий именно этой причиной объясняет свое поспешное отступление из-подо Львова.
        Можно выстроить долгий ряд вполне объективных причин, по которым гетман Войска Запорожского и во вторую осаду Львова действовал словно бы нехотя. Тут и двойная игра казацкой старшины, которая рассматривала Переяславскую раду как временную, вынужденную меру. Выговский и его окружение ждали своего часа. Тут и козырная крымская карта. На бахчисарайском престоле после скоропостижной кончины хана Ислама Гирея вновь восседал Магомет Гирей. Междуцарствие длилось с полгода. Из тех, кто цеплялся за бахчисарайский трон, были сторонники Москвы и Хмельницкого. Эти рассчитывали на легкое обогащение за счет вконец ослабевшей Польши. Но ханской саблей был опоясан человек, удобный во всех отношениях. Удобный Стамбулу и крымскому визирю Сефирь Газы.
        Магомет Гирей почитал себя наследником славы и могущества Золотой Орды. Дружественные союзы с соседними государствами истолковывал по золотоордынским меркам, как вассальную зависимость. Прирученный волк тоже ведь почитает себя за хозяина человека.
        Не блажь и не гордыня высоко хватающего хана беспокоили Хмельницкого. Сефирь Газы был страшен. Этот понимает, что воссоединение Украины с Россией для ханства, живущего набегами, смерти подобно. Летом запорожцы сложились с донскими казаками и разорили побережье, сожгли Судак, Алушту, пограбили Керчь и Кафу. Сефирь Газы готов сделать все возможное, лишь бы оторвать Украину от Московского царства. Значит, надо ожидать таких набегов, каких испокон веку не бывало. Опустошат, обезлюдят землю.
        Вот почему Хмельницкий отправил послов в Стамбул. В грамоте падишаху Магомету IV гетман объяснял подданство Москве как вынужденное: хан соединился с Речью Посполитой и без конца воюет украинские земли. Упрашивая принять Украину под султанскую руку, гетман надеялся на защиту от крымского хана. Дипломатия только отсрочила начало похода. Хан поступил так, как желал того Сефирь Газы.
        30 августа 1655 года татарское войско вышло из крымских пределов в степь. Но только в самом конце октября оно достигло Збаража. Хан медлил, ожидая вестей от Яна Казимира через своего посла, отправленного в Польшу еще в июне. Но не только послов - самого войска польского невозможно было обнаружить.
        Нуреддин Адиль Гирей с пятидесятитысячной конной армией явился в пределы Белоцерковского полка и потом ринулся к Каменцу, оставляя за собой сожженные селения и обезлюдевшую землю. Татары и с союзниками обошлись дурно. Высланный из Каменца для торжественной встречи отряд был частью вырублен, частью пленен.
        И все-таки хан, зная, что остается с Хмельницким один на один, решился на сближение.

6
        Василий Васильевич читал Псалтырь на сон грядущий, когда к нему срочно, спешно, прямо с коня, сапожищами по коврам, явился от гетмана сотник Ментовский.
        - Чего стряслось-то?! - крикнул ему боярин, ужасно разобидевшись на весь белый свет. - Ведь уж по одному, как в дом лезете, вижу - стряслось!
        - Стряслось, ясновельможный боярин! - согласился Ментовский. - Я сам с казаками проведывал, далеко ли татары, да с ихним разъездом встретился, с сыном Каммамбет-мурзы. Мы с ним вместе в Молдавию ходили. Так он мне сказал, что твой внук и его люди - капитан Колычев, ротмистр Чихачев, сокольничии Григорьев и Ярыжкин - в плену у хана.
        - Батюшки ты мои! Батюшки! - всполошился Василий Васильевич. - В плену?!
        - В плену.
        - А хоть живы?
        - Коли в плену, должно быть, живы. За живого выкуп больше.
        - Водки дайте сотнику! - топнул ногою на слуг боярин. - Стоят, бездельники!
        И сам тоже встал посреди комнаты, никак не сообразя, что же ему надо делать. Принесли чару. Ментовский выпил, отер усы.
        - Гетман одному тебе, боярин, еще наказывал слово говорить.
        Василий Васильевич махнул рукою на слуг.
        - Не томи! Уж хуже некуда.
        - Утром Войско Запорожское идет на хана.
        - Уже?!
        - Оставаться под стенами далее невозможно, хан ударит в спину.
        - Это я и сам знаю, кто куда ударит. По жопе меня ударит! По жопе! И не хан-дурак, а пресветлый наш государь, справедливое сердце, ангельская душа! Простояли, прозевали! Програчили! Ну да что причитать?! Ступай, сотник! Кланяюсь гетману! Вот так вот кланяюсь.
        Махнул головой, как лошадь гривой машет.
        Оставшись один, треснул себя кулаком по башке. Не жалеючи.
        - Все ведь ты знал! Все! Городишки зато брались больно хорошо. Вон сколько насобирали, аж сам Люблин в копилке был. Был, да теперь сплывет. Внук в плену, гетман уходит. Этак и сам в плен попадешь. Господи! Чем я тебя прогневил? Не нашлось в Москве помоложе человека!
        И перед самим собою лукавил боярин. Служить царскую службу и для себя счастье, и для всего рода. Князю Потемкину да Даниле Выговскому Люблин ворота открыл, а письмо царю о победах повез молодой Бутурлин. На большую награду роток боярин разинул. Люблин не только присягнул государю, но и расстался с великой святыней - частицей Честного Креста Иисусова. Сокровище Василий Васильевич оставил при себе, зная наперед, что с таким даром Москва встретит его колоколами.
        - Ах, напасть! Ах, напасть! - Боярин, сокрушаясь о пленении внука, плакал и, сокрушенный своими же слезами, прикладывался к святыне. Ему, Ваське недостойному, послал Бог добыть для России благодатное древо. Частица величиною с палец, но ведь это была частица того самого креста, на котором Иисус принял муки ради спасения рода человеческого.
        Уж совсем дурные мысли приходили в голову Василию Васильевичу. Негожие. Царская милость сладка и узорчата, но ныне сам Господь его жалует. Может, пленение внука - козни иного врага, того, что и самому Господу враг?
        Не рад был Василий Васильевич такому умничанью, но куда от себя денешься?
        Казаки ушли. Ушел бы и Бутурлин, да не все еще отряды вернулись. И Бог с ними, с отрядами, но затяжной дождь вконец погубил дороги. Пушек много, тюфяк на тюфяке, а лошади кормлены плохо, не тянут. Менять почаще, так и лошадей лишних тоже нет. Добро польское отменное, не кидать же его ради пушек!
        21 октября ушел из-подо Львова и Бутурлин. Слухи о татарах неуютные - с ханом сто тысяч, а где эти сто тысяч, непонятно: татарские отряды рыщут по краю, как волки. Возов множество, а на возы татары слетаются что мухи на мед. И ведь не отобьешься от ста тысяч-то! Пушки по горло в грязи, хоть бросай.
        Страх был так велик, что Василий Васильевич повздыхал-повздыхал да и бросил пушки. Самим бы уцелеть!
        Освободившись от обузы, русское войско прибавило ходу и 8 ноября у Заложиц соединилось с казаками. В Заложицах Бутурлин узнал новость. От Сефирь Газы у Хмельницкого был человек, который говорил гетману: «Хан пришел не с казаками воевать, но с Москвой. Вы, казаки, за вольность воюете, а получите от Московского царя холопство. Опомнитесь, пока не поздно. Поверните оружие на москалей».
        О разговоре с посланцем Сефирь Газы гетман сам рассказал боярину, отослал же татарина от себя тотчас, потому что понимал: не ради переговоров был посланец, а ради погляду - велика ли казачья сила.

7
        Презанятно получалось. Оба войска, казачье и татарское, искали друг друга, имея намерения самые решительные. Разведка Хмельницкого установила: татары стремятся на юг, к Тернополю. Хмельницкий спешил перехватить хана, слишком большой полон уводили татары. Но хан не собирался бежать от казачьего войска. Он искал с ним встречи, вполне полагаясь на свое стотысячное войско.
        Осеннее ненастье переполнило реки, очередную переправу гетман решил сделать возле Озерной. Русские припоздали, а потому отложили переправу до следующего утра.
        - Сам Аллах разделил украинцев и русских! - воскликнул Магомет Гирей и послал своих мурз ударить разом и на Хмельницкого и на Бутурлина…
        Слава, слава Артамону Матвееву! Сей муж на войне не о возах награбленного пекся, но о чести. Хоть и не все, но большую часть брошенных Бутурлиным пушек он подобрал и привез к Озерной.
        Русские полки были атакованы ногайскими мурзами. Не все татарские отряды успели подойти к месту боя. Пушки строго поговорили с конницей, и переправа прошла без больших потерь.
        Сомкнув возы в единый табор, казацко-русское войско приготовилось к осаде.
        - Учись у казаков! - наставлял Василий Васильевич Матвеева. - Молодцы и мудрецы! Степь, человек гол со всех сторон, а они и телегу в крепость превратили.
        Взгромоздившись верхом на такого же грузного, как и седок, коня, Бутурлин поехал вдоль табора подбадривать ратников:
        - Ребята, бабахните, как пойдут, разом! Пусть знают, какова русская гроза! - И никакого смущения, даже не покосился на Артамона, спасшего русскую грозу.
        Не всякая молния человека бьет. А татар распаляла добыча, взятая казаками и русскими с польских городов. И гнев распалял: не желают казаки жить по-прежнему. С Москвой обнялись. Да не бывать этому!
        Хан послал на русских Адиль Гирея. Карусель закрутилась такая, что ни зги: от стрел, пуль, натиска. Да все ж конь - живое существо, татарин - тоже не черт. Нахлебались своей же крови, отхлынули.

8
        В шатре Бутурлина стояли иконы, горели лампады. Лекарь из немцев хлопотал над растелешенным боярином. Бой шел с утра до ночи, а убитых, слава Богу, нет. Раненых - сотня, в число этой сотни угодил и сам Василий Васильевич. Стрела разорвала правый бок, внутренностей не повредив. Однако и кровь была, и боль, и озноб. Лекарь ладно все устроил, боярин даже порадовался, что сражен: государь за Львов посерчает, а за рану пожалеет. В полночь к Бутурлину, разругав охрану и доктора, вставших на пути, явился Артамон Матвеев.
        - Василий Васильевич, у Хмельницкого с татарами тайный совет. Хан просит гетмана оставить нас ему на потеху. Златые горы сулит. Требует, чтоб султану турецкому служил, коли под султанскую руку доброй волей пошел.
        - Для меня то не новость, что Хмельницкий под рукой султана. Экая тайна! Не трепещись, Артамон! Не затем Хмельницкий искал милости нашего царя, чтоб первому встречному хану отдать русские головы на закланье. Я Хмельницкому как самому себе верю. Ради государских дел можно и так говорить, и этак, но Хмельницкий крест в Переяславле не ради угодий и титулов целовал - ради братства. Русские да украинцы - два брата одной земли, а белорусы - третий наш брат. Троица же, сам знаешь, свята и непобедима. Тут не наш с тобой, тут Божий Промысел. Поди, Артамон, посты проверь, татары с утра опять пойдут, а то и ночью. Поди, Артамон, дай мне поболеть спокойно.
        Наутро и впрямь ударили, и только на русских. Впрочем, на прорыв не надеясь и головы зазря не подставляя.
        Вскоре хан приказал своим войскам отступить от казачьего да русского лагеря на десять верст, чтоб самому не попасть под внезапный удар.
        Ночью у Хмельницкого снова были тайные гости. Пожаловал сам Сефирь Газы с мурзами, тут были и ногайцы, и родственники Тугай-бея - Богданова друга. Но гетман переговоры вести не стал, почитая себя ровней не визирю, а хану. Говорил с Сефирь Газы войсковой судья Самойло Богданов.
        Сефирь Газы сразу взял круто, словно казаки были его подданными:
        - Ни ушам своим, ни глазам - не верю! Казаки, всегда верные слову, сломали присягу великому хану и переметнулись под руку Московского царя. Понимаю: от голода спасались, был нужен московский хлеб. Но не слишком ли дорогой ценой? Киев - за кусок хлеба, а к нему в придачу города и земли, по праву принадлежащие королю Яну Казимиру.
        Судья Самойло ответ дал твердый, в словах не запинаясь:
        - Войско Запорожское, гетман и вся старшина рады быть с ханом в прежней дружбе. От казацкой дружбы хану польза немалая. О подданстве же Войска Запорожского русскому царю говорить не пристало, то дело совершенно прочно и навеки. Киев и прочие иные города царю отданы потому, что это его царского величества древняя вотчина.
        - Сам знаешь, что это все пустые слова! - сказал Сефирь Газы. - Отступитесь от Москвы, пока не поздно. Будете в дружбе с ханом - и воля ваша не потускнеет, как не тускнеет золото. Держитесь за хана - и будете всегда богаты. Московских да варшавских сундуков и хану хватит, и казакам. Отступитесь от московских воевод - весь полон вернем, а людей ваших за вашу измену мы забрали много.
        - Войско Запорожское и гетман не дадут хану увести пленных, - ответил Самойло. - Их следует разменять.
        - Будь по-вашему! - согласился вдруг Сефирь Газы. - Но одну малость по старой дружбе вы нам окажите. Хан и малое может оценить как большое. Идите с русскими отдельно. У вас свои возы, у них свои. Вы идете скорее, они медленнее. С помощью чуть припоздать - и будете хороши и для Московского царя, и для нашего.
        - Русское и казацкое ныне одно войско, идти нам, стало быть, вместе, - возразил Самойло.
        - Оставим пока это, - улыбнулся Сефирь Газы. - Говорить можно одно, а делать иное. Пусть старшина подумает… Хан предлагает гетману идти с ним к королю Яну Казимиру, изгнать из пределов Польши короля Карла. Король обещает великую награду казакам.
        - Свои награды мы сами добываем, - ответил войсковой судья визирю, - и королю мы готовы помочь, если царское величество Алексей Михайлович пожалует короля, велит гетману отвоевать престол для его величества Яна Казимира.
        Не знал Сефирь Газы, что гетман лелеял иные великие планы. Посылая к шведскому королю своего надежного человека, предлагал Швеции, России, Войску Запорожскому, Молдавии, Валахии, Семиградскому княжеству сложиться всеми силами, ударить на османов и вернуть волю всем христианским народам. О том и царю Алексею Михайловичу писал, передавая просьбу Молдавии, желающей обрести покой в лоне Московского государства.
        12 ноября хан Магомет Гирей и гетман Богдан Хмельницкий дали друг другу шерть: хан брал обязательство на города и земли Московского царя и Войска Запорожского войной не ходить, польскому королю в войне против Московского царя не помогать, казаков и русских ратных, попавших в плен, разменять на пленных татар.
        В знак доброго расположения хан вернул без выкупа троих русских: внука боярина Бутурлина, капитана Колычева и царского сокольника Ярыжкина.
        Войска разошлись с миром.

9
        Изразцовая печь с лежанкой была аккуратная до противности. Изразцы белей снега, с изумрудными травами. Нарядно, да не по-русски. И душе скучно, и телу неудобство. На кирпичах лежишь - кирпичами пахнет, хлебом, овчиной. Мало ли чего в пазы набьется. Само тепло от изразцов другое. Изразец жжет, как аспид, а кирпич, все равно что Кот Баюн, дремой томит, по косточкам, как по гуслям, похаживает.
        Стефан Вонифатьевич углядел в глазах Неронова и тучу и тугу, кисельку принес клюквенного.
        - Что, Иван?
        - Да что?!
        С месяц жил Неронов у Стефана Вонифатьевича в Чудовом монастыре. Никон беглеца по всей России сыскивает, а ретивый ослушник в том же дворе, на одни с патриархом кресты лоб крестит.
        Первую неделю Неронов весьма забавлялся своим торжеством, а потом остыл, умолк, постарел.
        - Что, Иван? - снова вопросил Стефан Вонифатьевич.
        - Было зерно, да все смололи.
        - Не пойму, - тихо улыбнулся Стефан Вонифатьевич. - Я уж совсем одрях.
        - Да вот, говорю, жили-жили и теперь живем, а жизни-то и нет!
        - Жизни нет, - закивал бородою царев духовник. - Меньше жизни - ближе к Богу.
        - А Никон красуется!
        - Пробьют и его часы.
        - Пробьют! Но скажи ты мне, Богу ли, Богу возносит матушка Русь свои молитвы? Не зверю ли?
        Стефан Вонифатьевич испуганно взмахнул совсем уж растаявшей, совсем воздушной рукою. А Неронова, хоть и был в расслаблении духа, уж не остановить, лоб нагнул, как бы и стена ему не стена. Открыл на столе книгу, читал с неистовством, полный гнева, крови, любви и ненависти:
        - «И взял Ахия новую одежду, которая была на нем, и разодрал ее на двенадцать частей, и сказал Иеровоаму: возьми себе десять частей, ибо так говорит Яхве, Бог израилев: вот, я исторгаю царство из руки Соломоновой и даю тебе десять колен!..» - Стефан Вонифатьевич заплакал, но Неронов не унялся: - Ты слушай, слушай, старче! «Это за то, что они оставили меня и стали поклоняться Астарте, божеству сидонскому, и Хамосу, богу моавитскому, и Милхому, богу аммонитскому…» И с нами то же будет! Сами себя своим безверием раздерем на двенадцать частей.
        - Уймись! - Стефан Вонифатьевич съехал с лавки и стал на колени. - Душа тишины молит.
        Неронов смутился вдруг. Поднял Стефана Вонифатьевича на руки, положил на постель, ноги старцу обнял.
        - Ох, Стефане! Отчего не ты - пастырем, овца святорусская, свечка светящая и греющая? - Слезами залился. - Прости мое неистовство! И моя душа о тишине страждет.
        - Чаю, пришло и твое время, Иван, проститься с миром.
        - На Соловках не постригся, а здесь кто меня пострижет. Царь на войне, за царя Никон. Попадись я ему - на костре сожжет.
        - В Троицкий-Данилов монастырь, что в Переяславле-Залесском, посылаю я полдюжины возов со снедью. Садись на один возницею, из Москвы выберешься, а в Переяславле тебя уж Никону не выдадут.
        Неронов поклонился:
        - Нареки меня на иную жизнь, отче.
        - Зовись Григорием, во имя Григория Богоносца.
        Неронов взял Стефана за руку, прижался к ней лицом, и казалось ему: вавилонская башня неприязни, неистовства, ненависти сокрушена в нем тишью да любовью.
        Возы друг за дружкою катили по кремлевскому двору, мимо ямы, над которою был поднят невиданной величины колокол, отлитый ради побед русского воинства и для встречи царя-победителя.
        В армячишке и тулупе Неронов боком сидел в санях, глядя, как возле колокола хозяйствует сам Никон. На голову выше всех, тыча властными гневливыми руками, сей новоявленный российский отче гонял туда-сюда людишек. Все суетились, чего-то и куда-то тянули, и усугубленная страхом бестолочь с лица и с изнанки выставляла саму себя на всеобщий погляд. Неронов и не подумал укрыться воротником тулупа, наоборот, глазея, встал в санях в рост. В яму наконец спустили лестницу. Никон попробовал, крепко ли стоит, и начал спускаться… Обоз пошел под горку к воротам, и Неронову не пришлось поглядеть, что было дальше, но, когда выехали за Кремлевскую стену, воздух всколебался вдруг, разъятый чудовищегласым колоколом.
        «Видно, сам пробу снял», - подумал о колоколе и о Никоне Неронов.
        Перекрестился.
        - Эх, Россия-матушка! Коль не Батый, так Ванька Грозный, коль не Самозванец, так Никон.
        Царя вспомнил: «Завоевался царь, разохотился. Как бы места своего не провоевал. Уж и так одно название, что царь».

10
        Проезжая воскресным днем через людное село, Неронов сам себя застал за делом совсем негожим - на баб заглядывался. Покраснел Иван, улича бессовестные и ненасытные глаза свои, но вдруг понял: нет греха в его суетном погляде - то прощание с жизнью. Вон идет, живот несет: быть еще человеку.
        Тихая тоска, как мышь, грызла душу. Все хорошее позади, и семьи уж нет, кто в чуму помер, кто в монастырь подался… Неужто черная ряса - пудовых вериг тяжелее?
        На ночлеге в крестьянской избе Неронов все поглядывал из своего уголка на хозяев.
        Мужик, пока брезжил свет, шил тулуп. Шил на продажу, придирчиво оценивая каждый стежок. Старуха пряла кудель и заодно приглядывала за печью. Хозяйка и две старшие девочки шили жемчугом. Жемчужин - полный ларец, жемчуг отборный - такое шитье не для себя. Три мальчика-погодка - горох пузатенький - разбирали шерсть. Скучное занятие надоедало, они то и дело затевали шумную кутерьму, но их не щелкали, не окрикивали, и, повозившись, малышня опять принималась одолевать заданный урок.
        Мышь, поселившаяся в Неронове, нещадно скребла душу прогрызая норку. Но куда?
        Пропели Неронову: «Постригается раб Божий», - и отрекся он от прежнего, от суетного человека Ивана и предстал перед Богом и людьми чернецом Григорием.
        Отдали его под начало старцу Феофану. Тот и глаз не поднял на инока.
        - Поди, - сказал, - за озеро. Принеси со жнивы колосок.
        Удивился Григорий, но пошел, куда послали. Мороз стоял рождественский, деревья орехи щелкали. С поля, открытого всем ветрам, снег сдуло, и, сыскивая негнущимися пальцами колосок, Григорий думал о бедном крестьянине: наголодуется хозяин, владея таким полем. Большой снег - большой хлеб.
        Принес Григорий колосок, а у Феофана новая прихоть:
        - Поди в город, попроси, ради Христа, пряничка.
        Пошел с рукой стоять. Лавка с пряниками на бугре. Мужики с возами лошадей в гору стегают, хоть глаза закрывай. И закрыл. Тут-то и положили ему денежку, за слепца приняв.
        Купил пряник, принес Феофану, тот и говорит:
        - Поищи у меня вошек в голове. Всю макушку сожрали.
        Поискал Григорий вошек. Голова у старца розовая, чистехонькая…
        - Добрые у тебя руки, - улыбнулся Феофан. - Добрым будешь монахом. Не возроптал на меня, старого, руки твои и те не осерчали.
        Поцеловал нового брата во Христе и приступил к нему омыть ноги смирения ради, и сказал ему инок Григорий:
        - Отложи сие дело, старец Феофан. Невелика беда - грязь на теле, дозволь душу измаранную от грехов отскрести.
        Поведал о себе без утайки. И уж наутро не сыскали в монастыре ни Григория, ни Феофана.
        Свет на все четыре стороны - бел. Однако кто поставлен ведать души людские, тот ведает. Не скоро, не прямыми путями, но дошло до Никона - супротивник его неистовый Ванька Неронов обретается в Вологодчине, в Спасо-Ломовской Игнатьевой пустыни.
        Дьяк Тайных дел Томила Перфильев читал записи, сделанные тайным обычаем со слов цесарского посла дона Аллегрети де Аллегретиса. Одно сказано на приеме у царского наместника князя Куракина, другое на базаре - купчишке, третье в бане - банному мужику.
        Алексей Михайлович внимал, кушая яблочко.
        - Бери! - кивнул дьяку на корзину с яблоками, когда тот кончил чтение.
        Яблоки все щекастые, румяные. Томила взял которое поменьше, позеленее. У царя на душе потеплело: лучшее - господину, воистину преданный, пригодный для тайного дела человек.
        - Что о речах-то этих скажешь? - спросил Алексей Михайлович, не поднимая век - иные умники ответ в глазах читают.
        Томила сглотнул кусочек яблока, отер сок с бороды.
        - Посол царя прелюбезный. Из кожи лезет, чтоб понравиться тебе.
        - Ну а худо ли это?
        - Не худо, государь, да вот боярин Василий Васильевич Бутурлин иное пишет.
        Бутурлин прислал запись речей генерального писаря Выговского: польские города и воеводства, дружно признавшие протекторат шведов, ныне отложились от Карла X. В польские короли рвется трансильванский князь Ракоци, обещает полякам разгромить шведов, а у русского царя отвоевать Украину. Ему-де помогут в том турки, татары, валахи, мультяне. Любо тебе, государь, писать в титуле: Великая, Малая, Белая, - так думай, с кем быть и на кого военную грозу вздымать…
        С хрустом, серчая, сгрыз еще одно яблоко.
        - Скажи мне, Томила, про кесаря Фердинанда. Все, что ведомо, скажи.
        Томила вздохнул, поклонился:
        - На престол Фердинанд Третий венчался в 1637 году. До того был главнокомандующим имперскими войсками. В главнокомандующие избран после смерти Валленштейна. За Яна Казимира хлопочет из родства, по матери они двоюродные братья.
        - Не знал! - У Алексея Михайловича глаза так и засияли. - Спасибо, Томила. Ты, пожалуй, ступай, но далеко не уходи. Записи оставь. Сам все погляжу. Яблочек возьми.
        Сам выбрал пару покраше, поспелей. Ужасно ему нравилось нынче в государях быть: задача задана воистину государевой стати, тайности и хитрости.
        Фердинанд III прислал Аллегрети в надежде помирить русского орла с польским. Императору-де невыносимо видеть, как обильно льется христианская кровь. Аллегрети про христианскую кровь горазд сокрушаться, но ведь и то правда: новгородский воевода князь Голицын, первым на Русской земле встречавший цесарского посла, записал: «Говорил дон Аллегрети, что Ян Казимир просил у цесаря войска - от русских отбиться, и цесарь войска не дал, пообещав помирить короля с царем». Ян Казимир - несчастный человек. Король без королевства, претендент на шведский престол, битый шведами.
        Ох эти шведы! Аллегрети спроста слов не роняет, большой сукин сын - иезуит, но шведы тоже превеликие мерзавцы. Аллегрети сто раз прав - украли победу. По-вороньи! Цап Варшаву, цап Краков, да еще и на Львов зарились. Вспомнив о Львове, Алексей Михайлович помрачнел.
        - Томила! - крикнул, но от нетерпения сам же и побежал к дверям. - Томила! - В великом смущении государь прошелся по комнате, вздыхая и устремляя взоры в потолок. - Томила, ты пришли мне человека, который из Киева приехал… Нет, ты его сам, наедине, обо всем допроси хорошенько и тотчас доложи.
        - Не поздно ли будет?
        - Сам знаю, когда поздно. Допросишь - и тотчас ко мне!.. Нет! Погоди! Веди его ко мне без мешканья.
        Пред государевы очи предстал превеселый человек сокольничий Иван Ярыжкин, Алексей Михайлович сам посвящал Ивана в сокольники. Узнал, обрадовался, но сказывал строго:
        - Без утайки, как на духу говори! Да никого не жалей. - И прибавил после заминочки: - Государь, не ведающий всей правды, - слепец.
        Вышел Ярыжкин от царя через час.
        Томила Перфильев вооружился пером и бумагой, ожидая, что его тотчас позовут…
        Томление, повисшее в воздухе, тянулось, тянулось, и от двери, обитой наскоро сафьяном, повеяло бедой.
        - Про что говорил-то? - вытягивая, как гусак, шею, прошипел по-гусиному Перфильев.
        - Про все. О пушках брошенных сказал.
        Дьяк не успел ни похвалить, ни покорить сокольника. Изнутри в дверь хватили уж в таких сердцах, что она, треснувшись о стену, уронила на пол сафьяновый покров.
        - Томила! Казнить его, мерзавца! Глазки-то рачьи на мошну чужую выкатил! Казнить! Пушки ради возов побросал! Мои пушки, государевы, ради бабьих манаток. Мало нам шведов, сами у себя величие свое, пользу свою, имя свое, как мыши, крадем. - Затопал ногами на остолбеневшего дьяка. - Думаешь, поорет и забудет?! Отходчивый государюшко. Душа-человек. Ти-шай-ший. По Ивану Грозному заскучали? Так вот же вам, вот! Казнить!
        И, схвативши дверь за ручку, так ее затворил за собою, что доски лопнули и вывалились.
        - Казнить казним, но кого? - подмигнул Перфильев Ярыжкину. Однако бледен был, на висках пот капельками.
        Перекрестился, просунулся в расколовшуюся дверь.
        - Великий государь, на кого указ писать?
        Алексей Михайлович сидел на лавке, руки опущены, спина колесом - так мужики сидят, когда цепом на гумне намахаются до тьмы в глазах. Томила не знал, слышал ли его государь, но тот, не меняя позы, чуть поворотил голову к дьяку и сказал:
        - Бутурлина Василия Васильевича - казнить, за нерадивость к государевой службе, за жадность и за дурь великую.

12
        А Василий Васильевич, пыша боярской сановитостью, каждое слово что старорусская гривна, вел тайную государственную беседу с генеральным писарем Иваном Выговским.
        - Гетман Войска Запорожского Богдан Хмельницкий прислал меня спросить, стоять ли войску в новое лето на Украине, обороняя его царского величества черкасские города, или идти в пределы Речи Посполитой?
        От государя вестей у Бутурлина не было, но по степени уклончивости ответа хитроглазый Выговский тотчас определит, осталась ли сила у боярина после малоудачного похода и много ли стоят его слова. Много ли стоят русские?
        - Служа исправно государю нашему, мы угодны Господу Богу, яко Давид, победивший Голиафа, - так сказал Бутурлин и, прервав речь полной значения и величественности паузой, поднял вверх указательный палец. - Ибо! Не побиение врага надобно сладчайшему царю Великой, Малой и Белой Руси, но победа, утишающая страсти и обращающая заблудших к спасению во имя и во славу Христа.
        То, что Бутурлин - напыщенный дурак, Иван Выговский и сам знал. Но у дураков и хитрости дурацкие, не всегда понятные умным. Выговский, предлагая два плана военной кампании, оборонительный и наступательный, выведывал устремления Московского царя и, возможно, выведал бы, да Бутурлин ничего не знал.
        - Я отписал государю, что коли мы сложимся силами с Карлом, то и Львов будет наш, и Варшава. Ответа со дня на день жду.
        Выговский, услыхав такое, тотчас перевел разговор на всяческие мелкие и многие распри: где-то сено увезли, где-то купца ограбили… Бутурлин полностью разделял план Хмельницкого - покончить с Речью Посполитой как с государством.
        Государев человек от Киева за пятьсот верст был, а до боярина Василия Васильевича уже дошло - опала грядет жестокая, милосердию уши воском залили.
        Василий Васильевич серебряного лебедя - в возок, лебедьков-то себе оставил, и самого верного человека, внука своего, - к Никону, о пощаде молить.
        Не о плахе призадумывался Василий Васильевич. За муки Бог наградит. И сын был в походе, и внук… Казнить не казнят, но в Сибирь спровадят, земли отберут, а бедность - родная сестра худородных.
        За большие деньги добыл боярин малую скляницу. Человека своего посохом огрел, что мало торговался. Однако вернуть дорогой товарец - времени не осталось. Тайный дьяк Томила Перфильев ночевал в трех всего верстах от Киева, чтобы завтра поутру явиться к воеводе с государевой волей.
        Василий Васильевич Богу дольше обычного не молился, дела вел по-прежнему, какие решая, какие откладывая на завтра. День был постный и стол постный. И только на ужин велел боярин поставить кубок-раковину в золотой оправе.
        Хотел вином кубок наполнить, но вино в подвале. Не стал слугу звать. Налил кваса анисового, опорожнил в квас скляницу. И, поглядывая на розовый утренний перламутр, добытый из морской пучины, кушал русские грузди и пшенную рассыпчатую кашу. Взял было кубок - рука дрожит, не уронить бы. В другой раз взял, а глазами на икону. Устыдился Господа Бога. Тут клещ в сердце лапами вцепился. Не вздохнуть. Вскочил Василий Васильевич на ноги да и сел.
        Слуга, смелости набравшись, пришел свечу поменять, а боярин сидит, не шелохнется. Дотронулся до него - как лед холодный.

13
        Великий колокол звонил великому государю. Колокол весил двенадцать тысяч пудов, царь, как пудами, победами был увенчан.
        10 декабря - день во имя мученика Мины, на морозе не то что птицы - слова коченели, но народ шапки снял перед державным воином. И Алексей Михайлович голову обнажил перед своим державным народом.
        «Бог видит нас, - думал царь, ожидая приближения крестного хода. - Впереди два патриарха, Никон и Макарий, Московский и Антиохийский. Не одной Москве победы русского царя в радость, но, знать, и всему православному Востоку».
        Были златоустые речи и громокипящие благословения, поминались времена библейские и Моисей, Византия и Константин, был и дружеский шепоток:
        - Алексеюшка! Человече родный! Всех русских государей превзошел ты, витязь, на голову! - Глаза у Никона излучали любовь и восторг.
        - Что Бог дал! Что Бог дал! - сиял Алексей Михайлович, вышибая у простодушных добрых людей радостные слезы.
        - Цветочек наш! Как солнышко светится!
        Всем народом шествовали, во имя Отца и Сына и Святого Духа, во имя государя русского и самих себя, православных и сильных. В новинку были победы. От Земляного вала до Красной площади путь получился многочасовой. Стемнело, когда царь вступил в Успенский собор.
        Прикладываясь к мощам и иконам, Алексей Михайлович и рай и престол Бога уж так чувствовал, как дом чувствуют.
        Царица Мария Ильинична пальчиками дотронулась до бровей героя своего.
        - У тебя и бровки-то мяконькие! - И затаилась, обмерла, заждавшаяся ласк, и про ласки-то и думать грех: середина Рождественского поста.
        Но государь придвинулся под бочок да и взял свое бесстрашно, по-государски.
        - Отмолим грех, - пообещала ему Мария Ильинична. - К Троице сходим, нищих да калек ублажим трапезой. Великий мой!
        Алексей Михайлович лежал с закрытыми глазами, дрема, как в детстве, пеленала его в свои розовые пеленки.
        - Вправду, что ли, великий-то? - спросил, совсем засыпая.
        - Воистину, государь мой! Воистину!

14
        Стрелец был молод, и Артамон Матвеев, ответчик за охрану царского дворца, сказал ему строго, но ободряюще:
        - Ночь темна, но не страшнее человека. Пугаться тебе недосуг, ибо государеву жизнь и государев покой бережешь.
        Но как не пугаться ночи, когда тьма аспидом стоит в двух шагах. Затаишь дыхание, и аспид не дышит, пойдешь - скрипу на всю Москву. Злонамеренье же, известное дело, на цыпочках подкрадывается.
        В Тереме, высоко над головою, почти что как звезда небесная, затеплился огонек.
        «Неужто государь? - подумал молодой стрелец и пожалел государя: - Дня бедненькому не хватает».
        Страж не ошибся, Алексей Михайлович бодрствовал. В ночной рубахе, в исподниках, подложив под себя одну ногу, как в детстве, за что Борис Иванович Морозов просительно укорял, сидел он, забывшись, за своим столом, сладко ему было, хотя слезами все бумаги свои закапал. Умер Никита Иванович Романов. Пока племянник в трубы трубил да полки водил, отошел старик в мир иной, наказав похоронить со смирением.
        Никита Иванович - родная кровь, корень и столп рода Романовых. Не будь в Никите Ивановиче романовского здравого ума, сановной прочности, принимаемой завистниками за крепость устоев, не будь он баловнем народной славы, как знать, сидел бы нынче на русском престоле царь именем Алексей.
        А вот царевым потатчиком Никита Иванович никогда не был! Оттого и любили его в простоте душевной работящие да службу служащие люди, почитали защитником от всех неправд.
        Государевых любимцев Никита Иванович и сам сокрушить был не прочь. И сокрушал.
        Не оттого ли сжимается сердце, что уж не будет боле опеки, что уж не к кому приклонить голову, иссякла правда прежнего мира, отошла в сторонку мудрость отцов?.. Сам верши, сам и отвечай перед Богом да перед совестью.
        Алексей Михайлович вздохнул и склонился над росписью городов и сел - дядюшкиным наследством, которое переходило отныне в его личную царскую собственность, в копилку Романовых.
        Рязанский город Скопин, ярославский - Романов, волости Домодедовскую, Карамышевскую, Славецкую, села: Измайлово, Ермолино, Лычово, Смердово, Клины, Чашниково, слободку Товаркову, деревню Петелино государь решил записать покамест за Хлебным приказом. Это была половина имения из общего числа 7012 дворов.
        Для кормления обнищавших от чумы и в награду за походы на войну государь расписал на семь московских Стрелецких приказов все, что было в закромах Никиты Ивановича: 21 куль сухарей, ржи 184 чети, 100 четей овса, 90 кулей толокна, 150 - ржаной муки, 500 полтей ветчины. Хлеб забрал, но слуг дворовых не забыл и голодными не оставил. Каждого определил на новую службу - кого в московские приказы, кого по большим и малым городам.
        Себе взял мастеровых людей, сокольников, конюхов, стряпчих, стадных, столповых, приказчиков.
        - С прибылью тебя, государюшко! - вздохнул горько Алексей Михайлович, и стал перед его взором остроглазый, с насмешечкою на розовых губах, румяный щечками, такой серьезный, такой колючий, такой любимый старик. - С прибылью.
        И ясно подумал вдруг: «Приказ надо завести для таких-то вот, для наследственных земель да и для всего государевого дела, чтоб с пылу с жару шло, а не мыкаясь от дьяка к дьяку».
        Придумалось так хорошо, что улыбнулся, дунул на свечу и, подойдя к окошку, поглядел, как там Москва-то спит.
        «Господи, чумой бедную обожгло! Молимся лихо, а грешим, знать, еще лишее».
        Стрелец, стоящий на снегу, вздрогнул, показалось - глядит. Дернулся глазами - в окошке свет погас. Может, и впрямь глядели на него. Может, и сам государь глядел. В Москве великого человека встретить - как щи похлебать.

15
        Благоразумный дон Аллегрети не подарками, не угодливо-усердным признанием величия его святейшества покорил сердце патриарха Никона. Подарки были бедноваты. В обращении - европейский высокомерный холод: ни единой попытки расположить высокого собеседника.
        Никон опешил: он уж и забыл, когда с ним беседовали как с равным, ведь даже царь высокую голову убирал перед ним в плечи.
        И однако ж, гордыня помалкивала.
        Дон Аллегрети заговорил о столь высоких и значительных предметах и выказал такое знание святорусской истории, что Никону оставалось изумленно замирать душою. Отверзлись глубины и пространства, которые с Кремлевского холма давно бы уж усмотреть надо было. А вот поди ж ты, чужой указует…
        - Русская земля великолепна и счастлива созвездием святых князей и княгинь, - сказал дон Аллегрети, - ни одно государство в мире не имеет такого небесного воинства, молящегося у престола Всевышнего за своих потомков. Равноапостольные княгиня Ольга и князь Владимир, ярославские чудотворцы - князья Василий, Константин, Федор с чадами Давидом и Константином, князья Борис и Глеб, Михаил Черниговский, Роман Угличский, Георгий Всеволодович, князь Василько, Довмонт Псковский…
        У Никона брови столбиками встали, а дон Аллегрети не иссякал:
        - Царевич Дмитрий, великая княгиня Анна Кашинская, Петр - царевич Ордынский, Глеб Владимирский и отец его Андрей Боголюбский, Иоанн Угличский…
        - Иоанн Угличский? - несколько усомнился Никон.
        - В иночестве Игнатий Вологодский, преставился в 1523 году… Ну и другие. Великий Александр Невский, брат его Федор Ярославич… Даниил Московский, Мстислав Храбрый, Харитина Литовская, Евфросинья…
        - Благословляю тебя, чужестранца! - воскликнул Никон. - Нам бы так своих святых и знать и чтить!
        - Я - славянин, - ответил с достоинством дон Аллегрети. - На грядущем - покров Божественной тайны, но мне чудится, что пути народов будут озарены светом, проистекающим с Востока. Сила святейшего Папы - в единстве католической церкви. Не пора ли и православным церквам иметь своего Папу?
        Дон Аллегрети смотрел прямо в глаза, и у Никона хоть и захватило дух, но перетерпел коварное гляденье.
        - Христианство, даже разъединенное, - Аллегрети возвел глаза к иконе Спаса, - не станет добычей мусульман. Однако сколько уже от сей напасти претерпели и народы Востока, и народы Европы. И сколько еще претерпят… Вот почему император Фердинанд находит соединение Московского и Польского царств не только разумным, но весьма желательным.
        - Под чьей же короной? - задохнулся от своего же вопроса Никон.
        - Под короной благоверного царя Алексея Михайловича. Вернее будет сказать, под шапкою Мономаха.
        - А где же должен быть святой престол православного Папы? - не удержался от детского вопроса Никон.
        - В Москве.
        Явилась пауза. Патриарх, не в силах унять ознобившего все его тело волнения, встал, подошел к иконе Спаса, приложился.
        - Мириться надо с Польшей! - сказал как великую новость и, не позабыв оставить за собой первенство во всезнании российской святости, прибавил: - Святых князей и княгинь на Руси и впрямь как яблок на райском древе: Всеволод Псковский, Ростислав Смоленский, Игорь, князь Черниговский и Киевский, Роман Ольгович Рязанский, Владимир Ярославич Новгородский, князь Андрей Спасокубенский… Потому и говорим - святая Русь.

16
        Наконец-то патриарший дом был отстроен и украшен до последнего гвоздя, до последней золотинки в домашнем храме во имя святых митрополитов Петра, Алексея, Ионы и Филиппа.
        Праздник новоселья Никон приурочил ко дню памяти святого Петра-митрополита, а потом спохватился: 21 декабря приходилось на пятницу, а в пятницу монашеский стол без рыбы. Поскреб патриарх в затылке и перенес торжественную литургию с пятницы на субботу, чтоб был праздник как праздник, с молитвой, но и со столом, за которым тоже не заскучаешь. Служили в Успенском соборе.
        Боярыня Морозова стояла рядом с царицею, за запоною. Такая литургия и для Москвы редкость. Никону сослужили патриарх Антиохийский Макарий, митрополиты - сербский Гавриил, никейский Григорий, а своих архиереев было как дьячков, хоть на посылках держи.
        Долго служили, со всем великолепием, но все приметили - Никон сам не свой. То голос сорвется, то рука задрожит.
        В самом конце службы к Алексею Михайловичу, держа в руках греческого покроя клобук и камилавку, подошел патриарх Макарий и сначала по-гречески, а потом через толмача по-русски испросил разрешения возложить их на главу патриарха Московского.
        - Дабы не разнился одеянием от других четырех вселенских патриархов.
        Новый клобук, в отличие от старого, приплюснутого, был высокий, с херувимом, вышитым золотом и жемчугом.
        Никон стоял потупясь, щеки красные, на лбу бисером пот.
        - Отче святый! - воскликнул Алексей Михайлович. - Иди ко мне, святая десница моя.
        Взял у Макария клобук и камилавку и водрузил их на голову собинного друга вместо прежних, пресных.
        Никон улыбнулся. Все-то морщинки на лице его разгладились. Громадный, в слепящем белизной клобуке, он был похож на гору с шапкой нетающих снегов.
        - Арарат-гора! - воскликнул Арсен Грек.
        И Никон просиял, как обрадованное подарком дитя.
        - Бабий угодник! - сжала гневно губы царица Мария Ильинична. - Ему бы все красоваться. Мало нам чумы…
        Тень прошла по лицам русского священства. Холодком Никону повеяло в спину. Зыркнул на игуменов да протопопов, как кнутом стегнул.
        Царь и бояре, приложившись к иконам, покинули собор, народ удалили. Настал черед прикладываться к иконам царице, Терему, приезжим боярыням.
        За Марией Ильиничной шли сестры царя, потом Анна Ильинична Морозова и прочая рать: мамки царевых детей, царева и царицына родня. Вел шествие от иконы к иконе, к ракам святых сам Никон.
        Принимая у него благословение, Федосья Прокопьевна, жена Глеба Ивановича Морозова, поглядела на святейшего долгим поглядом и зарделась.
        - В чем твои сомнения, дщерь? - спросил Никон.
        - На клобук гляжу, - призналась простодушно Федосья Прокопьевна. - Уж очень хорош клобук!
        Тут и Никон зарделся.
        - Я к Рождеству новый саккос шью, - оповестил он женщин. - К новому саккосу - новый клобук.
        Поздно вечером, отпуская Морозову из Терема, царица Мария Ильинична шепнула подружке:
        - А столп-то наш - как боярышня на выданье. Хорошо ты ему сказала. Я довольна.
        Федосью Прокопьевну удивила откровенная, без особой причины неприязнь царицы к патриарху. Пересказала царицыны слова мужу, вернувшемуся с новоселья уж на другой день, после заутрени.
        - Ты про такие дела на людях помалкивай, Федосья Прокопьевна! Гляди, слушай, но - Богом тебя умоляю - помалкивай! - Глеб Иванович не на шутку испугался. - Царь к святейшему благоволит столь ревностно, что уж и не знаешь, кто ныне царь. Подносил вчера Никону хлеб-соль и сорок соболей, чуть не в пояс кланялся. Двенадцать хлебов - двенадцать поклонов, двенадцать сороков соболей - еще двенадцать поклонов… Да! Новость какую тебе скажу. Никон, видя царское радушие, испросил прощение для Бутурлина: в Москву привезут хоронить. А то ведь государь и на труп грозу возвел, сжечь велел покойника. Видишь, какая сила у Никона!
        В глаза жене заглянул с ласкою, но просительно:
        - Поостерегись, голубушка. Себя и нас побереги. Чихнут в Архангельске, а Никон в Москве платочком нос утирает. Ему все ведомо, и ничего-то он не забывает. Ни малого, ни большого. Малого-то еще пуще!
        - Неужто и нам, Морозовым, надо бояться?
        - Не бояться, поостерегаться, - кротко, однако ж настойчиво повторил Глеб Иванович просьбу. - Не все выкладывай, что на ум пришло. Другой то же самое скажет. То и любо, что не сам сказал.
        Федосья Прокопьевна ждала гостей, и поучения Глеба Ивановича были не напрасны.

17
        Первой приехала сестра Евдокия Прокопьевна. Привезла в подарок бочонок соленых рыжиков, каждый грибок с копеечку, и еще ручную ласку, уж до того пригожую, что весь дом всполошился, не нарадуясь. Молоденькая, с ладонь, белая, как комок снега на гроздях рябины, она скользила по плечам и рукам собравшихся людей, всех одаривая теплым и нежным своим прикосновением.
        За Евдокией Прокопьевной пожаловали Айша, жена новокрещеного касимовского царевича, и грузинская княжна Мария из свиты царицы Елены Левонтьевны. Последней, чтоб ранним приездом не уронить своего великого достоинства, осчастливила дом своим посещением Анна Ильинична Морозова.
        Никогда, бедная, так и не позабыла, что она красивее сестрицы Марии Ильиничны, что ей достойнее в царицах-то быть. Показал бы ее царю Борис Иванович первой… Себе приберег лучшее. В душе-то Анна Ильинична сколько раз про ту несправедливость Богу на мужа жаловалась. Ну ведь и впрямь обобрал хитроумный старик молодого царя!
        Оттого и была временами Анна Ильинична желта лицом, любила она свои завидки и, когда забывала о них, жила легко, как синичка.
        Гостьи были до того все красивые, что у дверей дворовые женщины в очередь у щели стояли.
        - Опять подглядывают! - шепнула Евдокия Урусова сестре.
        - Любуются! - не согласилась Федосья.
        - Ах, да пусть поглядят! Где же им на нас еще-то поглядеть?! Все в царицыном Терему да на царицыных пирах! - Анна Ильинична оправила на шее преудивительное ожерелье персидской бирюзы. Бусины с райское яблочко, на каждой неведомые письмена и знаки.
        От голубого на лице голубиный небесный свет, вся потаенная грусть через румяна напоказ. Уж такое девичье лицо, такое милое, с капризом, с загадкою - даруй царевой свояченице два синих крыла, и вот она птица Феникс наяву.
        - Сколько помню, не видала на тебе этих бус, - сказала Евдокия Прокопьевна.
        - Вчера только купила. На Пожаре. Там ведь чего-чего только нет! Мужикам - война, бабам - раздолье.
        - Правда, правда! - Черные глазки царевны Айши засверкали, рассыпая звезды радости. - Я три шубы себе купила да пять сундуков польских нарядов. Табун отдала. Не жалко. Кобылицы еще народят. Вот поглядите-ка!
        Она встала посреди горницы, показывая платье, все в кружевах, с искрами драгоценных камней, малоприметных, но чистых. Приподняла платье, сапожок показала, жемчуг по сапожку розовый, гурмыжский.
        - Наши женщины любят, когда мужчины с войны приходят.
        - А когда они не приходят? - тихо спросила грузинская княжна. - Когда из моих сундуков берут? Когда в доме убитые, на улице убитые? Когда все сожжено? Когда женщин, как скот, плетьми гонят от родных очагов неведомо куда?
        Федосья Прокопьевна слушала княжну Марию, и огненная краска заливала ей лицо. Она ведь тоже сундуками покупала польское дешевое добро.
        «Богородица! Ни единой тряпицы на себя не надену!» - тотчас дала обещание, подняв глаза на икону Казанской Божией Матери.
        Вслух сказала:
        - Я наведалась в богадельню для увечных, что Ртищев открыл. Пусть бы ее не было никогда, войны.
        - Пустое! - сказала Анна Ильинична. - Пока есть мужчины, война не переведется. Война плоха для тех, кого бьют. Я тоже была в богадельне, отвалила десять золотых. Они все там счастливчики! Такой еды, пока целы были, не видывали. Целуют свои обрубки: «Мы вот как довольны, выше головы».
        Разговор получился тягостный, и Федосья Прокопьевна сказала первое, что на ум пришло:
        - Бутурлина, говорят, в Москву привезут хоронить. Никон заступился.
        - Никон? - фыркнула Анна Ильинична. - Господь Бог! Боярин Василий Васильевич взял в Люблине Животворящую частицу Христова Креста. За то и прощен государем.
        Беседуя, гостьи и хозяйка устроились возле окошек, каждая со своим рукодельем. Лучше нет занятия! Наслушаешься, наговоришься и дело сделаешь. За разговором руки своим умом живут.
        - Видали, как Никон-то себя на стенку присадил? - спросила Анна Ильинична. - Все святые, святые, и он тут как тут!
        - Где же это? - спросила Евдокия Прокопьевна.
        - Да ты в Патриарших палатах была ли?
        - Все ездили смотреть.
        - В церкви домашней на задней стене, - подсказала сестре Федосья. - Там и другие московские патриархи.
        - Говорят, новый саккос обошелся Никону в семь тысяч золотом, - сообщила новость Анна Ильинична.
        - Ваш патриарх красив и величав, - сказала грузинская княжна. - Он и должен быть в силе и свете, ибо все православные люди, живущие под турками, молятся на него, надеются на его защиту.
        - Что я скажу! - пропела Анна Ильинична. - В Москву привезли каменецкого каштеляна Потоцкого. Гордый, ни на кого не смотрит. Уж такой!..
        - Какой? - спросила радостно Айша.
        - Ну, поляк и поляк! Идет легко, а каблуками стучит. Руками не машет, не орет. Глянет на слугу, тот и задрожит, как лист осиновый… В Чудов монастырь поместили оглашенным. Через шесть недель крестят по-нашему. Сам Никон будет крестить. За то, что крестится, царь поместьями обещал наградить.
        - У нас всегда так! Кого побьем, того пуще себя и пожалеем! - сказала Федосья Прокопьевна.
        - С поляками замирение будет, - охотно согласилась Анна Ильинична. - Теперь со шведами раздеремся. Приехали Столбовский мир подтверждать, но государю от них одна досада. Титулов государевых не признают. Не зовись, мол, ни великим князем Литовским, не прибавляй в титуле ни Белой России, ни Подолии с Волынью. А ведь наше теперь все! Цесарский посол Аллегрети иное дело, польскую корону государю обещает! - И всплеснула белыми ручками. - Какую корону государю сделали - красоты неописуемой. Мне царица показывала, а вы на Рождество увидите. У самого царя Соломона такой короны не было!
        - Ой! - сказала вдруг Айша, замерев глазами.
        - Что, милая? - поднялась, отложив работу, Федосья Прокопьевна.
        - В животе ворохнулось.
        - Ах, ворохнулось! - заулыбались женщины.
        - Ворохнулось! - счастливо, тоненько рассмеялась Айша.
        Одна Анна Ильинична не обрадовалась, пожелтела мигом, нос, как у хрюши, вспух. Детей Бог не дал, а зависти дал на троих.
        - Синичка! - углядела в окошке Айша.
        Окна в доме боярина Глеба Ивановича Морозова были из заморского стекла.

18
        Звезды и солнце сошли на Русскую землю и слепили, застили глаза царю-победителю. Все было в царстве крепко, вечно и прекрасно. Жуткий крещенский мороз, вывесивший над Москвою жемчужную пелену, и тот был Алексею Михайловичу не в тягость, а в бодрое утешение.
        Патриаршие дворяне беспрестанно помешивали в прорубях воду, и оттого над Москвой-рекой стояли хрустальные звоны.
        Святил воду сам Никон, но охотников окунуться в иордань было немного, да и тех благоразумные люди удерживали не без успеха. Не то что птицы попрятались прочь с небес, но даже облака съеживались в пушистые шарики да и пропадали в ледовитом зеве ледовитого небесного простора.
        Как только Никон опустил в воду крест, Алексей Михайлович первым сунулся в прорубь рукою, омочил лицо, опушенное инеем и сразу взявшееся сосульками на бровях, усах, бороде. Федор Михайлович Ртищев всполошенно захлопотал возле царя, утирая его полотенцем и смачивая двойной водкой ледышки.
        Все глядели на смелого своего царя, но тут пошел в народе говорок, а потом и движение.
        - Киприан! Киприан! - донеслось до царя.
        Через толпу к проруби, где были Никон и Алексей Михайлович, шел недавно явившийся Москве, но всею Москвой уже любимый юродивый Киприан. Он был, как всегда, гол и бос. Тряпица покрывала срам спереди - вот и все утепление. Киприан, не обращая внимания на драгоценные шубы бояр, на бердыши стрельцов, протиснулся к проруби и сел голым задом на снег. Сел, ощерился улыбкою Никону, цапнул недобрым взглядом царя, опустил ноги в прорубь, поболтал ими и съехал потихоньку в купель. Погрузился с головою раз, другой, третий. К Киприану потянулись руки, подхватили, вытащили. Кто-то пытался отереть ему тело, кто-то набрасывал на плечи шубу. Киприан, смеясь, погрозил пальцем Никону, а на царя же опять глянул тяжело, похмельно, будто видел впервые, будто не узнал, не разглядел как следует.
        «К чему бы?» - всполошился в душе Алексей Михайлович, но оказалось, к хорошему.
        Уже на следующий день во время обедни государю принесли радостную весть: ополчась, поляки напали на Вильну, но были крепко биты, и многие из них сдались в плен.
        Алексей Михайлович послал к Никону в алтарь дьякона просить, чтоб после обедни патриарх отслужил благодарственный молебен.
        Никон уже знал о победе, более царя знал. Царю о виленском деле доложили устно, а патриарху принесли воеводскую отписку.
        Предвкушая великие радости, Никон облачился в новый саккос и поглядывал из алтаря за царем. И вот когда Алексей Михайлович взялся, по своему обыкновению, оправлять перед иконами свечи - какую зажигал, с какой нагар удалял, какую гасил, - патриарх, сияя башнеподобным клобуком, вышел из Царских врат с воеводскою грамоткою и зачитал прилюдно удивительный рассказ о сражении под Вильной. Воевода, смущенный легкостью победы, а еще более смятением и безоглядным бегством прежде совсем не робкого польского войска, спросил пленных, откуда у них такие страхи перед русскими. И сказали ему: «Мы не от тебя, воевода, бежали, не от стрельцов твоих. Бежали от страха перед небесной ратью, ибо над твоим воеводским войском блистало в небе доспехами необоримое воинство с царем Алексеем и Михаилом Архангелом впереди». Голос Никона дрожал от восторга и ликования. Алексей Михайлович, слыша такие слова, заплакал от радости. Принял тотчас патриаршее благословение, расцеловался с Никоном, и обильные слезы их смешались. Певчие грянули многие лета царю и патриарху. Причем царя рекли самодержцем Великой, Малой и Белой        И Алексей Михайлович крикнул певцам:
        - Патриарху Никону пойте так же, как и мне: патриарх Великой, Малой и Белой России!
        И певчие пели. И то было славное для всех русских величание.

19
        Пело у государя сердце. Ночью, лежа с Марией Ильиничной в постели, не утерпел, похвастал:
        - Слышь, Ильинична! Вот оно как - Богу-то молиться всем сердцем. Ты Богу слово и душу, а Бог тебе - жизнь и благополучие. Такое нехитрое дело, да не всяк истину сию разумеет.
        Сказал и примолк. Уж больно все хорошо! К добру ли?
        - Ты что? - спросила Мария Ильинична, почуяв в муже затаенную тревогу.
        - Пойду погляжу, кто нынче в карауле стоит.
        - Ты же сам стрельцов в свой полк собираешь.
        - Да уж, конечно, сам. - Государь повернулся на спину, но тотчас и поднялся. - Береженого Бог бережет.
        Не поленился одеться, вышел в комнату перед спальней. Из-за стола поднялся Артамон Матвеев.
        - Доброй ночи, государь.
        - И тебе доброй ночи, Артамон, - и поглядел вопросительно.
        - Я посты с полчаса назад проверял. Все спокойно, государь.
        - Пошли еще поглядим.
        Караульщики молодец к молодцу. Все на местах, глаза ясные, ни одного дремой не сморило.
        Вернулись в покои.
        - Я с Антиохийским патриархом в Савво-Сторожевский монастырь собираюсь сходить… Твой полк со мной пойдет. Изготовься.
        Государь сел за стол, за которым нес караул Матвеев, поглядел в книгу, что осталась открытой. Прочитал:
        «Дерево, которое ты видел, было большое и крепкое, высотою своею достигало до небес и видимо было по всей земле. На котором листья были прекрасные и множество плодов, и пропитание для всех, под которым обитали звери полезные и в ветвях которого гнездились птицы небесные. Это ты, царь, возвеличившийся и укрепившийся, и величие твое возросло и достигло до небес, и власть твоя - до краев земли». Книга пророка Даниила?
        - Даниила, государь.
        - Как удивительно! Прочиталось не то и не другое, а вот это самое.
        Чуть хмурясь, но глазами сияя, Алексей Михайлович прошел в свой кабинет, зажег свечу. Бумага лежала, ожидая пера и чернил. Государь подумал и написал: «Ясак Якова Павлова сына Соловцова - махай, махай. Ясак Семена Федорова сына Полтева…» По фамилии пусть будет! И пароль и отзыв: Полтев - Полтев. А каков ясак Артамона?
        И улыбнулся.
        Закончив роспись стрелецких голов и их сторожевых кличей - ясаков, спрятал бумагу в сундук, сундук запер, ключ спрятал. Вошел к Матвееву.
        - Запомни, Артамон! Твой ясак: божедом. Тебе скажут: «Божедом», и ты отвечай: «Божедом». У всякого стрелецкого головы будет теперь свой ясак. Остеречься лишний раз не грех - война ведь идет.
        Погладил вдруг Артамона по голове:
        - Ты у меня добрый слуга. Богу верные люди угодны.
        Притворил за собой дверь тихохонько: Мария Ильинична посапывала во сне, как ребеночек.

20
        12 января у царя всегда был пир. Любил и величал милых своих сестер Алексей Михайлович, а к Татьяне Михайловне, младшей, сердцем лепился - веселый, легкий человек. Она и в страданиях светла.
        Зимние праздники в царском семействе чередой, но молодому праздники не в тягость. Все посты у царя с огнем, все праздники с жаром.
        На Симеона и Анну 3 февраля давали пир в честь дочери Анны, младшенькой. 12 февраля, в память Алексея Московского и всея России чудотворца, именины царевича Алексея, пир на весь мир. 1 марта именины старшей дочери Евдокии, 17-го - именины самого государя. И это только домашние торжества…
        В любимый Савво-Сторожевский монастырь отправился 17 января. Здесь 19-го праздновали память обретения мощей святого.
        Плыть в возке по накатанной дороге, среди белых снегов, когда небо склоняется к путнику, а земля бежит прочь за спину, - душе и сердцу великое успокоение. Будущее перед глазами, а прошлое уши ветром щекочет. Воздух пахнет лошадьми и корочкой наста. А наст - это привет весны.
        «Упрямый человек, - с легкою досадой думал Алексей Михайлович о Никоне. - Не успел, чай, умориться от бесед и дружества со своим государем. Нет бы вместе почтить любимую царскую обитель! Как же! Свои любови ему дороже. В Иверский монастырь попёхал. Ему двести верст ближе, нежели сорок с царем в одном возке».
        - Ну да ладно! - сказал государь вслух и, всполошась под собольими пологами, толкнул в спину сидящего возле кучера Артамона Матвеева. - Пошли-ка без мешканья человека в Москву. Пусть патриарх Макарий, антиохиец любезный, соскочит с печи да к нам спешит, к Савве. Савве на небесах то пришествие будет в радость.
        Матвеев тотчас спрыгнул на край дороги исполнять монаршую волю, а монарх потянулся в собольем тепле да и задремал - по-ребячески, с улыбкою.
        Березы перед глазами пошли… Между березами стоял белый старец, сложа пальцы длани для архиерейского благословения. У Алексея Михайловича дух захватило - осенит ли? Старец поднял руку еще выше и повернул вдруг голову через плечо, поглядел в лес.
        Царь Алексей потяжелевшим тотчас телом потонул в соболином меху, ласковом да темном. Берлога погрезилась, медвежьи, тускло светящие глазки. Косматая лапа с аршинными когтями потянулась за голову, чтоб содрать волосы от загривка до самого лба.
        - Савва, спаси! - прошептал Алексей, и Савва, белый старец, покачал головою, журя медведя. Медведь нехотя отпрянул, попятился, не отводя звериных глаз от глаз человеческих.
        Алексей Михайлович проснулся.
        «Так и не благословил! - подумал о святом Савве. - От медведя и во сне спас, как спас наяву. Но не благословил».
        После той давней охоты Алексей Михайлович берлоги тревожить перестал. Царю молодчество непозволительно. Ради потехи детей осиротить - грех и глупость. Осиротить же государство - геенна, которую и всем святым не отмолить.
        Злополучная охота, однако же, даровала царю Алексею верного заступника. Ни денег, ни мастеров не жалел для украшения Саввиного звенигородского дома - обители монахов молчаливых и работящих.
        Когда князь Дмитрий Донской отблагодарил Господа за победу над Мамаем устроением обители Успения Божией Матери на реке Дубенке, в игумены преподобный Сергий Радонежский благословил Савву, лучшего своего постриженника.
        Сподобился Савва быть игуменом и в самом Троице-Сергиевом монастыре. Недолгим вышел тот подвиг. Звенигородский князь Юрий Дмитриевич призвал святого себе в духовники. В эту пору и поставил Савва на Сторожевской горе деревянный храм Рождества Богородицы, а для себя малую келью. То было в 1377 году, а в 1399-м Савва Сторожевский основал монастырь для «всех ищущих безмолвного жития».
        По синему снегу меж засиневших берез подошел царский поезд к заиндевевшим воротам трезвонившего колоколами монастыря.

21
        Санки были алые, как солнце на восходе, легкие, как птичье перышко. Но в это перышко была впряжена шестерка вороных с царских конюшен лошадей.
        «До чего же черные люди на земле водятся», - подумал возница, укрывая Антиохийского патриарха беличьим пологом и заваливая ему ноги пахучим, с медовых царских лугов, особо береженным сеном. Рядом с патриархом устроился его сын архидиакон Павел.
        Гикнула и снялась с места стража, лошади плавно тронули, трусцою прошли через кремлевские ворота и за воротами сорвались, как стрела с тетивы. Звезды от конского лёта растекались по небу дождевыми каплями, и возница нет-нет да и оглядывался на седоков. Где им, живущим в вечном тепле, знать такие скорости?
        Архидиакон Павел понимал эти сочувствующие взгляды, улыбался в ответ. Не отведав зимы, русской жизни не понять, а понять хочется. Павел жадно глазел на белые просторы, но мороз хватал за лицо. Приходилось с головою прятаться в душный звериный мех.
        Скоро уже ехали лесом. Ели, тучные, как бояре, обступали дорогу тесно и страшно. Звезды в небе полыхали. И столько в них было огненной игры, что душа смущалась. Павел столько земель прошел, стольким чудесам дивился, что привык взирать на все со спокойным достоинством, столь необходимым для поддержания величия отцовского сана. Но где же тут думать о приличествующих позах, когда не езда - птичий лет, не земля - снег и вместо неба - сам престол Господний. Вся жизнь тутошняя без роздыху, без размеренности и раз и навсегда заведенного правила. Прискакали, подняли, усадили в возок - и ночь им не ночь. А днем спать залягут. Всем царством!
        …Бег прекратился вдруг. Куда-то завернули. Встали.
        Не чуя ног, Павел выпростался из санок. Крыльцо, двери, жаркая печь. Свеча. Пироги прямо из печи. Крепкая водка. Брусничная вода. Страшного вида, но изумительного вкуса соленые грузди.
        Возницы и стрельцы тулупы свалили у порога, пообтаяли, покушали, что им гости оставили. Гости едоки слабенькие, заморские. Поклевали по-куриному - и в куриную дрему.
        Павел и впрямь сомлел от жары, от сытной еды, от водки. И встал перед глазами его милый Алеппо.
        На белесой, на родной земле вечная, как сама земля, крепость. Улочки как потоки с гор, разноязыкое человеческое море.
        Господи! И дурному крику осла обрадовался бы.
        И торопились, и не спали всю ночь, а приехали к Саввиному монастырю уж на другой день, после обедни.
        Патриарха встречал сам государь, у ворот, со всею монастырской братией.
        Румяный, серьезный, а глаза веселые, лицо доброе. От мороза деревья клубами дыма, а он, получая благословение, шапку скинул. Сам повел гостей в царицыну палату, лишний раз поглядеть, удобно ли будет, покойно ли, по чину ли?
        Иконы в дорогих ризах сплошь покрывали стены трапезной и спален: «Спас», «Богоматерь», «Николай Чудотворец», «Настасья Узоразрешительница», «Алексей, человек Божий». Иконы письма византийского, темные от древности, от испытаний нашествиями и пожарами, русские иконы, старые и новехонькие. Все невелики. То ли чтоб уместилось больше, то ли чтоб один лик не заслонял других. В келии для Макария государь потрогал постель, поводил рукою у окошка - не дует ли, потрогал изумрудную от изразцов печь.
        - Еле теплая! Где истопник? - Нагнулся, отворил дверцу, бронзовой кочергой в виде грифона потыкал в угли.
        Тотчас прибежал чернец-истопник с охапкою дров. Сунул в печь толстенное полено и получил от государя взашей:
        - Мозги-то есть у тебя? Когда все это разгорится?!
        Опустился на корточки, взял самое малое поленце, почти щепку, положил в жар, подождал. Сухое дерево податливо вспыхнуло, Алексей Михайлович просиял, погладил монаха по плечу и показал на пламя:
        - Видишь? Ты, святой отец, уж будь милостив, постарайся. Кир кир Макарий приехал к нам из теплых стран. Да ты благословись, дурак, благословись! Восточный патриарх перед тобою!
        И сам первый встал на колени, поклонился Макарию до земли.

22
        У Макария дух перехватывало. Государь такой великой земли - и такое смирение!
        Но все чудеса были впереди!
        Начались они с приглашения святейшего гостя на трапезу. За столами в трапезной сидели монахи, и царь в легком домашнем платье обносил монахов кушаньями: стерляжьей ушицей, ставя тарелку на двоих, судаками с печеными яблоками и каждому в руки - пирог с вязигой и кружку коричневого пива.
        - Кир кир Макарий, - обратился государь к гостю, - благослови пищу Христова стада. Из пяти Христовых хлебов да из пяти рыб - всем, слава Богу, достается по хлебу и по рыбе. Да не оставит Господь нас, грешных, и в иные дни.
        Попотчевав братию, Алексей Михайлович, взявши за руки Макария, повел его к своему столу. За дальние столы сели бояре, а за ближний посадили нищих, увечных, слепых, дряхлых от старости.
        Макарий прочитал молитву по-арабски и по-славянски. Трапеза началась. Прежде всего государь обнес нищих едою и питьем, иных целуя, иных гладя, иным говоря ласковое слово.
        Севши наконец за стол, с удовольствием, жмуря глаза, похлебал ухи и, хрумкая жареными рыбьими плавниками, спросил Макария:
        - Высок ли, владыко, столб Симеона, на котором он спасался от суеты мира?
        - Каков был столб, нам, грешным, неведомо, - чуть запинаясь, переводил ответ патриарха его сын архидиакон Павел. - Землетрясения и время оставили нам лишь малую часть столба. Но ныне эта святыня в безопасности. Она в центре великого и прекрасного храма.
        - Да! Да! Мне говорили! - закивал, заулыбался Алексей Михайлович. - Калат-Семан на высокой горе, и на все четыре стороны от него простор, осененный святой благодатью.
        - Места в том краю каменистые. - Стеснительная улыбка тронула темное лицо Макария. - Но там спокойно. Пастухи пасут овец. Там так тихо, что Бог слышит человека. Там хочется взять посох в руки и брести за овцами.
        - И невзначай взойти на небо, - сказал Алексей Михайлович.
        Макарий, подняв брови, глянул на сына Павла, тот все понял, вышел из-за стола и принес четыре совсем малые шкатулки. Макарий поклонился Алексею Михайловичу:
        - Прими, великий государь, то малое, что у нас осталось, но чего дороже для нас в целом мире нет.
        В шкатулках была земля из Вифлеема, Иерусалима, с берегов святой реки Иордан и белый камешек - частица столпа Симеона Алеппского.
        Таких шкатулок антиохийцы везли целый сундук. Дарили святую землю, святые камни молдавским и валахским сановникам, дарили московским боярам и малую часть берегли на обратную дорогу.
        Алексей Михайлович разглядывал землю с любопытством, брал на ладонь, ощупывал пальцами. Руки потом отер о голову.
        - Одною бы ногой постоять на вашей земле, где всякий росток и побег напоен святой силой! - И вдруг сказал Макарию: - Я знаю, что от престола своего ты отъехал огорченный злом, которое причинил твоей святости митрополит Миры. Это за все-то твои благодеяния, которыми ты осыпал его!
        Антиохийцы были поражены: царь знал о них много больше, чем они предполагали.
        Знал государь: Митрофан, митрополит города Миры, вопреки запрещению Макария, пожаловался правителю Абширу-паше на паству, которая задолжала церкви шесть тысяч пиастров. Паша выколотил деньги палками и взял себе.
        Макарий за непослушание и за пьянство собирался лишить Митрофана сана, но тот поклялся перед жителями города, что отказывается от вина, а на Макария перед турками возвел поклеп.
        - Почему ты, святейший, не сообщил мне о злых кознях своего митрополита? - спросил Алексей Михайлович патриарха.
        Тот изумился:
        - Разве у великого государя своих забот мало? Наши дела перед твоими, как муравей перед человеком!
        - О нет! - возразил царь. - Дела церкви много выше и важнее мирских забот. Как единый час предстоит пред вечностью, так и суета житейская предстоит перед парением духа. О батюшка! Будь спокоен и не огорчайся, ибо хотя я и здесь, но мышца Господня, далеко достигающая, и моя рука достанут врага твоего и накажут, где бы он ни был.
        Сказано было негромко, но такая тайна и такая сила стояли за этими нешумными словами, что по спине архидиакона Павла мурашки побежали.
        Решив, что минута самая подходящая, патриарх Макарий подал государю сразу пять челобитных. Просил для себя митру и облачение, а для антиохийских храмов паникадило из меди за сто двадцать динаров - деньги считал по-своему - и еще три паникадила за сто динаров; просил рыбий зуб, слюду, хрустальный камень; просил икон и белок.
        Государь челобитные взял, но читать при просителе не стал.
        - Когда будешь, святой отец, на отпуске в свою прекрасную и драгоценную Антиохию, тогда и порешим все дела.
        Сердца антиохийцев обрадовались: если царь заговорил об отпуске, значит, долго держать не будут.
        После обеда русские люди спали. И государь спал, и монахи спали. А пробудились и - молиться. Тут уж часов не считают.
        Отстояли малое повечерие, и гости наконец были отведены в их палаты и оставлены в покое.
        Натопленные комнаты благоухали анисом, и жара не казалась утомительной.
        Отец и сын, измученные службой - на Востоке Богу молятся сидя, - заснуть, однако, не могли. Всякий день русской жизни был им в удивление. Перебирая четки, Макарий говорил сыну:
        - Не только в нашей знойной земле, но и в Европе принято тиранов почитать за сильных государей. Но богатства тиранов - от грабежей, а то, что принимается за порядок, - ужас перед доносчиками и палачами… У русских все иное. Покой у них - от силы и нрава народа.
        - Может, наоборот? - возразил сын. - От нрава государя. У них ведь был Иван Грозный. Головы тогда сыпались, как переспелый инжир осыпается в бурю со смокв.
        - И в добрых семьях рождаются злые дети… Ах, если бы строй и дух русской жизни был бы рассеян по земле и дал плоды… Но увы! Свое мало ценят. И я вижу, как бояре да и сам государь тянутся к иноземному.
        - Пока мир будет перенимать из русской жизни, русские уж будут сами не свои! - засмеялся Павел.
        - Все это наши домыслы.
        - Нам бы толику от их казны. Не дадут - и мусульманское море поглотит христианские острова Востока. Вот о чем, отец, говори государю.
        - Я говорил.
        - Еще говори!
        - У царя Алексея в обычае молчать, а потом делать так, как ему внушат.
        В печи тонко, чисто запел, угасая, уголек. Павел вздрогнул, и сердце у него облилось нежностью и тоскою.
        - Отец, а ведь у нас всюду инжир убирают. Боже! Как же сладко сейчас пахнет родная земля. Отец, да ты плачешь! Прости необузданность мою и слабомыслие!
        - О Павел, Павел! Ты сокровенное разворошил. Дадут ли на наше нищенство, нет ли? Но мы еще по зимним дорогам, навстречу летящим птицам, наверное, и вернемся. Как подумаешь об обратной дороге - сердце останавливается. Казаки, татары, валахи, турки, венецианцы. Все воюют! Всем тесно! Всем мало!
        Они долго еще не спали, хоть и молчали. Дрема сморила их, зыбкая, сладкая, спать бы и спать, но ударили колокола.
        В третьем часу монахи и царь со свитою уж были в соборе Рождества Пресвятой Богородицы, приготовляя душу к всенощному бдению. Антиохийцы припоздали. Царь глянул на Павла строго и едва заметно покачал головой.
        Монахи торопливо постелили возле раки святого Саввы подстилку из соболей и дорогой восточный ковер. Царь стал на соболя, патриарха Макария водрузили на ковер.
        Служба была полной, долгой. У архидиакона Павла дрожали ноги, и он со страхом поглядывал, как горбится и сникает его старик отец: «Не упал бы!» Вот и последние молитвы, последние гласы, теперь спать, спать… Но по приказу государя монахи принесли два кресла, для Алексея Михайловича и Макария, сами сели на лавки вдоль стен.
        Псаломщик, поменяв на аналое свечу, открыл книгу, чтобы читать жития святых.
        Перекрестясь, поклонился настоятелю монастыря, произнося обычное:
        - Благослови, отче!
        - Мужик! - закричал государь, вскакивая и устремляясь к псаломщику. - Медведь дремучий! Осрамил!
        Ухватив псаломщика за шиворот, поворотил лицом в сторону патриарха.
        - «Благослови, владыко!» - вот что надо при патриархе говорить, дурак непутевый, «благослови, владыко!».
        Псаломщик, дрожа, рухнул на колени:
        - Господи! Государь, прости меня Христа ради!
        - Бог тебя простит! - сказал Алексей Михайлович, совершенно успокаиваясь. - Читай. Слушаем.
        Боясь оплошности, глазам своим не веря, псаломщик принялся читать книгу, водя по строкам пальцем. Житие Саввы Сторожевского повествовало о чудодейственной целительной силе, проистекавшей от гроба преподобного. Игумена Савву, который «есть воистину Божественного света светило незаходящее, чудес лучами всех просвещающе», чудотворцем нарекли уже в грамоте великого князя Василия Васильевича в 1539 году. Чуть позже чудесным образом была написана икона святого. Игумену Саввинской обители Дионисию явился однажды во сне старец и сказал: «Дионисий! Вставай и напиши лик мой на иконе. Я есть Савва, начальник здешних мест!»
        После Саввиного жития было прочтено житие Илии Муромца Чоботка. Уроженец города Мурома Илия верой и правдой служил святому князю Владимиру. Скончался он, сложив персты правой руки для молитвы по греческому обряду: три первые перста вместе, а два последних пригнув к ладони.
        - Вон оно когда Бог на троеперстие указал Русской земле! - воскликнул Алексей Михайлович, наклоняясь к вздремнувшему и вздрогнувшему патриарху Макарию. - Самый большой русский богатырь крестился, как Восток учит. С Востока Божественная правда, и лучшим русским людям она ведома. Спасибо святейшему Никону - на путь истины, на путь спасения наставил Христово свое стадо. Да молятся о нас святые наши угодники перед престолом Господним.
        Алексей Михайлович взял Макария за руку и подвел к раке Саввы. Монахи тотчас уловили желание царя, открыли раку, и мощи были представлены Антиохийскому патриарху на особо доверительное поклонение.
        - Я мощи-то сам из земли вынимал. - Государь совсем по-свойски развернул мумифицированный череп святого. - Гляжу, коренного зуба нет. Туда, сюда, всю могилу облазил. Вот он, зубок-то! Я его сам нашел, себе на спасение. Заболели в тот день у меня зубы. Хоть белугой реви. Тащить страшно, лекари мои заморские в Москве. Так я взял этот зуб да и потер больное место. И - ни боли, ни изъяна в зубу.
        Приложился к мощам, поглядел на Павла, стоявшего в отдалении, поманил к себе:
        - Приложись. И у тебя ведь небось не все-то слава Богу, а будет все по-божески.
        Тут к государю, набравшись духу, подошел и пал в ноги высокий, с измученным лицом чернец.
        - О чем просишь? - пожаловал его царским вниманием Алексей Михайлович.
        - Великий государь и заступник наш! Был я патриаршим дьяконом. Совсем за малую провинность святейший патриарх Никон запретил мне служить, назначив заточение в твоем Саввином монастыре. Дозволь, государь, завтра службу служить.
        - Нет, милый человек, не могу тебе разрешить того, чего ты желаешь всей душой. Осердить боюсь грозного патриарха. Уж на что сам-то я гневом распаляюсь, кулаками вас потчую, а Никон и того пуще во гневе. Я тебя помилую своей волей, а он-то, патриарх наш, всучит мне свой посох да и скажет: встреваешь в мои дела, вот и паси сам монахов да священников. Прости меня, чернец, не могу я прекословить власти патриарха в его патриаршей вотчине.
        Монах, сокрушенно вздыхая, согласился, и Алексей Михайлович тоже повздыхал, желая и не умея помочь бедняге.
        После молитвенных трудов был отдых и великолепный обед в узком кругу в покоях государя. Объявили об отъезде, но напоследок антиохийцев поджидало нешуточное испытание для их глаз, обоняния и нервов.
        Государь привел Макария и Павла в деревянный, длинный, как конюшня, дом и сказал на пороге, отряхая снег с ног:
        - Благослови, владыко, братьев Христовых.
        Служка отворил государю и его гостям дверь, и жуткий запах больного человеческого тела обнял их насмерть.
        Света было немного, но услужливый монах зажег три свечи в канделябре, и государь, стоя у порога, перекрестился, поглядывая на патриарха, ожидая его молитвы.
        Три ряда уходящих вдаль, немыслимо грязных постелей, и на каждой по человеку, а то и по два, больных неведомо чем.
        - Господи, прости нас! - сказал Алексей Михайлович, терпеливо выслушав запинающуюся на каждом слове молитву Макария.
        И обнялся с первым же старцем, целуя его в голову, в уста, в руки и даря толикой денег, завернутых в бумагу. Ни единого не миновал, как бы хвор ни был человек.
        На улицу вышел, утирая слезы, показал на сруб:
        - Новую обитель для миленьких строю. В старой уж больно дух тяжел, ничем его не вытравишь. Лучше разобрать да сжечь.

23
        Как царь в Москве - колоколам веселье. То одно великое шествие, то другое. Вернулся с Антиохийским патриархом из Савво-Сторожевского монастыря - звоны. Ходил за двадцать верст от Москвы встречать Никона - звоны. Через три дня - еще один всенародный праздник: прибыл крест из Честного Древа, взятый бедным Василием Васильевичем Бутурлиным в Люблине. Крест с палец, коробка для него из серебра и хрусталя с книгу, а радости на каждого молящегося хватило. Государь не только вспомнил о Бутурлине, но приказал самым расторопным своим людям тотчас мчаться в Киев и везти гроб в Чудов монастырь без мешканья, не то… Тут уж самодержец Алексей недоговаривал, но слова его ныне и впрямь боялись.
        Возмужал государь. Богу служит не хуже монаха, но царские дела блюдет. Рассказывали, что некий хваткий дворянин явился на службу без ратников, сказал, что моровая язва всех его мужиков, пригодных для ратного строя, забрала на тот свет. Государь ту сказку выслушал и вроде бы принял за правду, но тайные его люди поехали в волость дворянина и узнали: мужики дали своему господину денег и откупились от войны. Полетела голова хитреца без долгих затей. Когда государь броню примеривает да железную шапку - не до шуток. Слово сказано - дело сделано.
        В феврале через Москву потянулись обозы на запад. Везли мороженые, разрубленные надвое свиные туши, кули с мукой, с крупами. А потом повезли ратников, что ни день, новый обоз, да какой! Голова обоза уж за горизонтом, а хвост еще из ворот не вышел.
        Войну в России готовили по зимним дорогам.
        Однажды, когда царь отправился на очередное богомолье, Никон пригласил Макария к себе и показал ему из окошка готовый к отправке санный поезд. Сани были загружены ящиками.
        - Это ружья, которые я загодя купил у шведского короля. Пятьдесят тысяч ружей. У нас и своих много - в Оружейной палате в год изготовляют по семьдесят тысяч, да еще из франкских земель покупаем. Англичане три пушки прислали. Палят с дымом, а без грома. Пойдем глядеть, как мастера ружья на крепость пробуют.
        На склоне Кремлевского холма на холстинах лежало множество ружей. Мастера набивали в стволы пороху и потом длинным, накаленным добела железным прутом зажигали на полке затравку. Ружье, выкатив из жерла огонь и грохот, привскакивало, как живое. Иные ружья разрывало на куски.
        - И это тоже мой дар государю, - сказал Никон.
        Патриарх Макарий покорно смотрел на все, что ему показывали, и восхищался всем, что восхищало Никона, но в тот день над Кремлевским холмом небо развесенилось, грачи, прилетевшие из-за моря, раскричались, и Макарий заплакал вдруг.
        - Что с тобою, владыко?! - удивился Никон.
        - Не знаю, - потряс головой Макарий. - Видно, с крыльев птиц повеяло запахом родной моей земли. Отпусти, патриарше! Сердце изнемогло от разлуки с домом. Не разбрелось ли Христово мое стадо, в то время как ем и пью на золоте, нищий духом - гуляю под золотыми куполами?
        Никон быстро глянул на Макария, сощурил глаза, что-то быстро сообразив.
        - Не печалуйся, владыко. Для такого святого человека, как ты, мой собинный друг казны не пожалеет. И я не пожалею. Потерпи уж совсем немного - выйдут недели через две новоисправленные книги, утверди их своею подписью и поезжай с Богом. И молю тебя - утверди именем восточных патриархов троеперстие.
        - Да как же я его могу утвердить? Грамотою?
        - И грамотою. Но, главное, прокляни всех, кто молится двумя перстами. Как раз Неделя Православия подоспела.
        - Год тому назад проклинали иконы, теперь - крестящихся не по-нашему. Не много ли проклятий?
        - А русский человек иначе не почешется - долби не долби… Хорошо хоть Бога боится. Будь милостив, прокляни ослушников - для их же спасения.
        Макарий сложил руки на груди и поклонился Никону.

24
        12 февраля память любимейшей патриархом Никоном иверской иконы Божией Матери, память митрополита Московского и всея России чудотворца Алексия, но оба эти больших праздника отступили в тень перед торжеством святого Мелетия, архиепископа антиохийского. И не за-ради почтения к антиохийцу Макарию. Патриарх шел священной войною на всех своих ослушников.
        Троеперстие приживалось плохо. Прихожане во время службы забывались, осеняли себя по-старому, двумя перстами. А ведь у патриарха было еще множество прямых противников, дуроломов, упрямцев и всякого вражеского семени. И не на Саре, где шастал Неронов! Супротивники обитали даже в Чудовском кремлевском монастыре. Здесь-то и служил Никон службу в память Мелетия.
        Служил, а сам поглядывал, как монахи пред лицом двух патриархов персты складывают. И видел Никон, один игумен молится, как указано, а все другие двумя, то ли в затмении душевном, то ли в бесстыдстве диавольском. Дотерпел Никон службу до конца. И после службы сам прочитал монахам житие святого Мелетия, который уж тем был свят, что рукополагал во диаконы святителя Василия Великого и крестил Иоанна Златоуста. А кроме того, был он в Константинополе председателем Второго Вселенского собора в 380 году, во времена византийского императора Феодосия Великого. Перед началом собора Мелетий поднял руку и показал три перста. Соединил два, один пригнул и, благословив святым крестным знамением народ, сказал:
        «Три ипостаси разумеем, о едином же существе беседуем».
        В тот же миг огонь осенил Мелетия и его истинные слова.
        Прочитав житие, Никон обратился к Макарию и спросил его:
        - Пастырь, посланный Богом от святынь Антиохии и всего Востока, вразуми нас, грешных, объясни, как понимать сказанное святым Мелетием и осененное небом.
        Макарий поднял обе руки и сказал Никону и монахам:
        - Я преемник и наследник престола святого Мелетия. Святой Мелетий показал, если три перста разлучены друг от друга, то и знамения нет. Кто тремя перстами на лице своем образ креста не образует, но творит двумя перстами, тот есть арменоподражатель. Если же ты почитаешь себя за православного, то соедини три перста и твори крестное знамение, как указал святой Мелетий.
        Московский патриарх остался не вполне доволен ученой речью антиохийского владыки. Все это увещевание. Много ли в увещевании проку, если не страшно?
        И Никон принялся готовить особую службу на Неделе Православия.
        В первое воскресенье Великого поста в Успенском соборе не то что яблоко, орешек бы и то не сыскал места, где упасть.
        Служба была и для московских кремлевских служб чрезмерно долгая. Вечную память пели не только павшим в боях на польской войне боярам и дворянам, но и всем ратникам. Из особых ящиков доставали записки с именами и зачитывали. Ни один из убитых за два военных года не был забыт.
        После невыносимо долгого, но важного для всех русских и для их царя действа к молящимся из Царских врат вышли восточные иерархи: кир кир Макарий, патриарх великого града Антиохии и стран Киликии, Иверии, Сирии, Аравии и всего Востока, сербский митрополит Гавриил и митрополит никейский Григорий. Все трое, подняв десницы, сложили три перста, и Макарий сказал:
        - Сими тремя первыми великими персты всякому православному христианину подобает изображати на лице своем крестное изображение, а кто будет творить знамение по ложному преданию, тот проклят есть!
        Митрополиты повторили анафему, а Никон благословил паству и отпустил по домам.
        Неспокойно стало в Москве. Подожгли дом священника - уж больно щепоть-то свою выставлял, молясь пред алтарем. Попугали монахинь Новодевичьего монастыря, их Никон из украинских монастырей напривозил. Драки были, всякое баловство.
        Никона, впрочем, и пролитая кровь не смутила бы. Во что уверовал, тому и быть.
        Не смутясь брожения в народе, презирая боярские толки, сам сочинил грамоту, которую и представил на подпись восточным иерархам:
        «Предание прияхом от начала веры от святых апостол, и святых отец, и святых седмы Соборов, творити знамение Честного Креста тремя первыми персты десныя руки, и кто от христиан православных не творит крест тако, по преданию восточные церкве, еже держа с начала веры даже до днесь, есть еретик и подражатель арменом. И сего ради имамы его отлученна от Отца и Сына и Святого Духа и проклята. Извещение истины подписах своею рукою».
        И поставлены были четыре подписи: Макарий, Гавриил, Григорий и Гедеон.
        Гедеон прибыл от молдавского господаря Георгия Стефана просить царя Алексея Михайловича о подданстве.

25
        Никон пришел к государю, словно Бог его послал. Алексей Михайлович принимал второго логофета Молдавии Григория Нянюлу и не сдержался, покричал во гневе. Покричал, будто у себя на соколином дворе. Гнев был правый, но забываться перед заморскими послами - негоже.
        Господарь Георгий Стефан, затеяв распрю с бывшим господарем Василием Лупу, соединил свои войска с поляками, погубил сына Хмельницкого Тимоша.
        Не верил Алексей Михайлович ни Стефану, ни его послам, хотя те запаслись письмом от патриарха Иерусалимского, который молил Московского царя спасти христиан Молдавии от турецкой сабли.
        Никон и восточные иерархи представили государю запись о троеперстии и, после малого вступленьица, дали сказать Макарию, который принялся горячо молить государя заступиться за православие и за саму жизнь христиан Молдавии, спасти ее от мусульманского ига.
        Алексей Михайлович растрогался, сменил гнев на милость и дал согласие принять в свое подданство Молдавское княжество.
        За Георгием Стефаном царь утверждал пожизненное господарство и признавал право на господарский престол только для коренных жителей страны. В течение десяти лет Молдавия освобождалась от дани. Турки и татары подлежали изгнанию, от господаря же требовалось выступать с войском против турок и татар во время царских походов против оных.
        Об одном вздыхал Алексей Михайлович:
        - Далеко Молдавия! Пока войско дойдет до ее земель, турки да татары три раза ее сожгут.
        Глава 3

1
        Никон, возвращаясь из хождения по монастырям и уже зная о скором отпуске Антиохийского патриарха, устроил в его честь пир и ради потехи пригласил на этот пир северных людей. То были ненцы, пришедшие в Москву, чтобы участвовать в государевом походе на его недругов.
        С ног до головы в шкурах, на поясах ножи, за спинами луки, низкорослы, широки, ходят перекатываясь, Никон приметил, как его заморские гости прячут глаза, боясь лишний раз поглядеть на непривычные лица северян. Про себя посмеивался: «Жидковаты на расправу!»
        Шепнул своему патриаршему боярину князю Дмитрию Мещерскому:
        - А ну-ка, вели принести сырой рыбы.
        Вышел из-за стола, стал спрашивать у ненцев об их житье-бытье.
        Все гости тоже покинули свои столы и расположились вокруг Никона. Московский патриарх взял у одного воина лук, потянул за тетиву - зазвенела как струна.
        - Из чего это сделано?
        - Из жил, батюшка! - ответил ненец.
        - Из чьих жил-то?
        - Всякий жила хорошо! Олень, тюлень, большой рыба.
        - Человечьи-то жилы хоть не берете?
        - Берем, батюшка! Хороший жила! - радостно закивал головой ненец.
        Никон подержал в руках кинжал, полюбовался резной рукоятью.
        - Рыбья кость, - объяснил ненец. - Моя рыбу кушай.
        - А где ж вы варите рыбу? Печей-то у вас нет.
        - Зачем варить? - изумился ненец. - Ненец сырой рыба кушай.
        - А чем еще питаетесь?
        - Зверь кушай, птица кушай.
        - А человека съедите?
        - И человека кушай!
        Ненец пошутил, но он был так искренен, так прост, что у архидиакона Павла засосало под ложечкой.
        Никон поднял голову и оглядел своих гостей. У Павла предательски задрожали ресницы, и Никон тотчас подошел к нему и стал легонько подталкивать к ненцам:
        - Съешьте этого!
        Все смеялись, и ненцы смеялись, и Павел улыбнулся, но пот бисером выступил на его смуглом лице.
        Никон оставил антиохийца в покое и шагнул к громадному, тучному архидиакону сербскому:
        - Вот этот потолще будет, повкуснее.
        Ненцы подскочили к бедняге со всех сторон, тот стал упираться, попробовал стряхнуть с себя людоедов - не тут-то было: одежды затрещали, лопнули, куча мала повалилась на пол, архидиакон заорал дурным голосом, и князь Мещерский тотчас спас его и сказал ненцам:
        - Вот вам сырая рыба. Ешьте!
        Рыбу принесли на огромных подносах и поставили на пол. Ненцы уселись на полу, достали ножи и, отрезая от рыбин полоски, принялись за трапезу.
        Никон смеялся от души испугу иноземцев. Сербский архидиакон за свои страхи и лишения был награжден деньгами, новой, очень дорогой одеждой и даже соболями.
        Всем участвующим в застолье ненцы преподнесли резные изделия из драгоценного рыбьего зуба, всем, кроме сербского митрополита Гавриила.
        Когда стали поднимать заздравные чаши, Никон вдруг сказал Гавриилу:
        - А ты, святой отец, ехал бы в Коломенское, к отцу Александру. Он сегодня служит раннюю, помоги ему.
        И бесцеремонно выпроводил из-за стола.
        Видно, Гавриил имел неосторожность посочувствовать коломенскому епископу. Никон на последнем соборе упразднил Коломенскую епархию, учредив вместо нее Вятскую.
        Вятский край был велик и далек. Никон совершал благо для вятичей, но он отправлял туда епископа Александра, который привык быть возле царя.
        Злые бесстрашные языки поговаривали: из корысти Никон затеял перемену, позарился на вотчины Коломенской епархии, на богатые приходы, на казну. Все ведь отписал на патриарха, себе самому.
        За неделю до отпуска Макария на родину Никон повез его помолиться перед святынями Троице-Сергиева монастыря.
        Много чему антиохийцы удивлялись в Русской земле. На этот раз поражены были жестокосердием Московского патриарха.
        Гуляя по монастырю, Макарий услышал отчаянные стоны и призывы о помощи. В каменной келии с одним окошком, узким как бойница, были заперты три дьякона. В моровое поветрие у них умерли жены. Детей у каждого помногу, и они пренебрегли запретом, женились во второй раз. Суд Никона был скорым и ужасным: заковал греховодников в цепи и назначил им в наказание голодную смерть.
        Сам Бог послал дьяконам Макария. Молили испросить для них у Никона разрешения постричься в монахи.
        Никон не был на той прогулке с гостями, занимался делами самыми земными. Война и для монастырей бремя. Людей надо дать царю, оружие, деньги, хлеб. На Белоозеро Никон посылал архимандрита Серапиона. Серапион подчистую вымел монастырские житницы. Из ржаной муки для государева запаса выпекли хлебы, из хлебов насушили сухарей. Из овса - толокно, из пшеницы - крупы. Все это было приказано доставить в Вязьму.
        Воевода Замыцкий бил Никону челом, просил убавить поставку. Собрали по уезду с ворот по четверяку круп, толокна, сухарей. Набрали вдвое меньше, чем указано. Круп и толокна по сто четей, хлеба в сухарях триста четей. Везти государев запас тоже не на чем, с великой нуждою выколачивали у крестьян и монастырей подводы. Замыцкий Богом молил другую половину государева запаса не поставлять, голодно будет на Белом озере.
        - Война жалости не ведает, - сказал Никон и поставку не отменил. Позволил, однако, половину запаса доставить водой, а другую половину зимним путем.
        После таких запросов просьба патриарха Макария о трех дьяконах была как пушинка, севшая на ладонь. Отпустили дьяконов на все четыре стороны.
        Поворчал все же великий господин:
        - Никон им острог! Не моего гнева надо страшиться, но Божьего! Геенна огненная времени не ведает.
        Кто же любит, чтоб о нем плохо думали.
        Вернувшись с Макарием в Москву, Никон повел антиохийцев в Благовещенскую церковь и показал все самые большие святыни: мощи Иоанна Крестителя, длань евангелиста Марка и пять его перстов, коими он начертал свое Евангелие; длани апостола Андрея Первозванного, Иоанна Златоуста, святого царя Константина, главу Федора Стратилата, главу Григория Богослова, главу мученицы Евгении и главу мученика Христофера, похожую на собачью. Были и другие мощи: правая рука Феодосия Великого, нога святого Пимена, частицы мученицы Евгении…
        Показали антиохийцам Ризу Спасителя. Открыли ковчег, позволили приложиться к святыне.
        На площади Никон воздел руки к сияющим куполам Благовещенской церкви и погордился:
        - Есть ли в целом мире такое чудо? Все крыши и все девять куполов из чистого золота в палец толщиной. И крест из чистого золота!
        Обед Никон устроил тоже напоказ.
        Пригласил юродивого Киприана. Кушанья подносил ему сам, с поклоном, питье подавал в серебряных кубках, то, что в кубках оставалось, допивал, крошки доедал.
        Киприан сидел за патриаршим столом не робея. Как всегда, голый, в железных веригах, глаза устремлены в свою огненную думу. Божий человек ни на один вопрос Никона не ответил, молча поел, попил, благословился у Макария и ушел, «спасибо» хозяину не сказав.
        Никон, смущенный суровостью Киприана, гостей от себя не отпустил. Дал им с час отдохнуть в своей келье и повел в иконописные мастерские.
        В своей книге о путешествии в Россию Павел Алеппский напишет: «Знай, что иконописцы в этом городе не имеют себе подобных на лице земли по своему искусству, тонкости кисти и навыку в мастерстве. Они изготовляют образки, восхищают сердце зрителя, где каждый святой или ангел бывает величиною с чечевичное зернышко или с османи».
        Не меньше, чем сами иконы, поразили антиохийцев живописцы-отроки. Большинство из них выполняли работу учеников, но были и такие, кто писал самостоятельно.
        Меньшие дети Малаха из Рыженькой, Федотка и Егорка, так и загляделись на темноликого Макария. Они наловчились писать иконы вдвоем и писали икону Ильи-пророка в пустыне. Антиохийский патриарх был как само воплощение святых мест. Сердца живописцев трепетали, словно они на миг перенеслись в тот край, где совершал свои грозные подвиги неистово любящий Бога Илья.
        Иконы писали артельно. Подмастерья готовили доски и левкас. Знаменщики прочерчивали контуры. Одни живописцы писали одежды, города, землю, другие - лики. Федотка и Егорка так быстро прошли все степени ученичества, что стали чудом артели, ее баловнями. Писали они иконы, исполняя все работы, от выбора доски до последней золотинки. Брали их иконы в царицын Терем. Потому и воля им была особая.
        Испрося позволения, Федотка и Егорка поднесли патриарху Макарию два образа: «Умиление» и «Святитель Петр Московский с клеймами жития».
        Макарий благодарно подошел к месту, где трудились молодые живописцы, поглядел на пронизанную солнцем пустыню, на Илью с очами как молнии, благословил и одарил шкатулкой с землей Вифлеема.
        - Рай! Рай! - говорил Макарий, покидая иконописцев.
        А ему уже приготовили еще одну духовную радость.
        Во время вечерни в Успенском соборе Никон облачился в саккос святого Сергия, патриарха Константинополя, а Макария облачили в саккос святого Фотия, тоже Константинопольского патриарха, но еще более знаменитого, учителя Кирилла, брата Мефодия, способника крещения Болгарии, стойкого борца с папами-католиками.
        Реликвии соединяют времена. А когда эта реликвия на тебе и ты служишь Богу, как до тебя в той же вот ризе служил Богу восемьсот лет тому назад пастырь могучий духом, то в тебе совершается обновление и душу твою пронзают молнии великого озарения.

2
        За три дня до отпуска Макарий был у Алексея Михайловича в комнатах.
        - Как горестно расставаться с тобой, святейший мой отец! - сказал царь через переводчика.
        - Мне было покойно и благостно в твоей стране, великий государь! - ответил Макарий. - Но душа болит за паству, родина снится каждую ночь. Сегодня мне явилась оливковая ветвь, и на листах ее роса. Душа тоскует и плачет по моему Халебу.
        - Я сам тосклив, - признался государь. - Уйду из Москвы, а уж через неделю так бы и сбежал в свой Терем…
        Макарий решил, что минута самая верная, и попросил за сербского митрополита Гавриила - Никон всячески помыкает святым отцом, но отпустить не хочет.
        - Обо всем-то ты печешься, всех жалеешь. - Государю нравились заступники. - Отпустим Гавриила. Завтра же и отпустим. Не то он проклинать нас будет, а нам его молитвы дороги.
        (Государь слово исполнил. Отпустил сербского митрополита, Никона не спросясь. Пожаловал на дорогу четыре сорока соболей, четыреста ефимков и пять золотых грамот - хрисовул, дающих право их обладателям - монастырям - приезжать за милостыней.)
        Алексею Михайловичу хотелось с восточным патриархом побеседовать об умном, об ученом, о Божественных тайнах, о вечности, но через переводчика говорить - все равно что через стену перекрикиваться.
        У Макария тоже было много вопросов к государю, но задал он всего один.
        - Я слышал такую историю, - сказал Макарий, - будто бы в Новгороде язычники посадили апостола Андрея Первозванного в раскаленную баню и стали поливать камни холодной водой, чтобы сжечь ученика Спасителя огненным паром. «Ах, я вспотел!» - молвил истязателям апостол Андрей, и это по-гречески звучит как «Россия». Отсюда ли произошло наименование твоей великой страны, великий государь?
        - Когда святой Андрей приходил в нашу землю, Новгорода еще не было, - ответил Алексей Михайлович. - Есть река Рось, но никто точно не знает, кто дал имя земле и народу. Одно скажу: наше это имя - русское, и наша эта земля - Русь. Будешь в своей стране, не забывай Русь, русских и меня, грешного, в своих молитвах. Всякое доброе слово нам в прибыль.
        На отпуске государь был щедр и милостив. Было Макарию дадено: пятьдесят сороков соболей, четыре тысячи белок, хрисовулы для монастыря Белеменд в Триполи, для монастыря Святого Георгия в Хмере, под Дамаском, и для Сайданайского монастыря. Рыбьего зуба подарили совсем немного, но другие просьбы исполнили. Вручили тридцать икон в позлащенных окладах, слюду, четыре медных паникадила. А вот митры и облачения государь не пожаловал.
        Отвел Макария и толмача в сторону и наедине сказал:
        - Прости нас, святейший! Не все даем, что ты просил, и не столь обильно, как бы нам этого хотелось. Я скоро выступаю в поход, а война, сам знаешь, - это пес, пожирающий людей и хлеб их, но более всего пожирающий деньги.
        Макария до слез тронула сердечная откровенность Алексея Михайловича.
        Дарами Антиохийский патриарх был доволен. Иных искателей милостыни отпускали со столь малой казной, что не могли покрыть дорожных расходов. Полюбил царь темного лицом, да светлого душой патриарха, чья страна украшена святым преданием, подобно тому как земля украшена солнцем.
        23 марта 1656 года Антиохийский патриарх Макарий с большим обозом и с крепкой охраной отправился в обратную дорогу.

3
        Боярыня Федосья Прокопьевна Морозова в карете, где прозрачного - стекла и хрустального камня - больше, чем непрозрачного - серебра, золоченого дерева, - на лошадях, от сбруи которых полыхало на всю Москву алмазной россыпью, с дворовою охраною в три сотни одетых как на праздник молодцов, катила к деверю в кремлевские его хоромы близ Чудова монастыря.
        Дожди согнали снег, но развели такую грязь, что москвичи сидели по домам, не желая потонуть в лужах и грязи. Увязали так, что тащить приходилось - смех и грех!
        На шестерке, может быть, лучших в мире лошадей - уж у царя-то точно таких нет - боярыня прокатила по Москве как по маслу. Торопилась Федосья Прокопьевна ради успокоения огорченного и разгневанного ближнего боярина Морозова. Она везла Борису Ивановичу боярскую шапку из лучшего баргузинского соболя. Состарясь, Морозов совсем потишал, слуги и домочадцы уж и позабыли, каким колесом крутились перед своим господином. И вспомнили. И батоги на конюшне были, и затрещины в людских. А от чистого, ясного, петушьего голоска, летевшего из господских комнат, весь дом цепенел.
        Уж какое там спешно - опрометью! - шили ферязь, охлябень, шубу, шапку, штаны, сапоги и даже исподнее.
        Шуба показалась боярину куцеватой, охлябень - затрапезным, ферязь - только в чулане сидеть. Шапка - кроива, штаны - широки, на сапогах жемчугу мало.
        - Одни исподники годятся, потому что никто их не увидит! - красный от досады кричал Борис Иванович и сапожникам, и портным, и дворецкому. - Все переделать и перешить за ночь. Мне ведь одежонку обносить надо, чтоб колом-то не стояла! Обновой одни дураки похваляются!
        Суматоха поднялась из-за того, что государь пожаловал своего воспитателя, указал ему в Вербное воскресенье водить Ослю. То была высочайшая милость! Вести за узду с царем лошадь - значило изображать апостолов. На лошади, именуемой по-евангельски Осля, восседал, подобно Христу, патриарх. Вербное, или праздник Вайи, - это действо в память входа Иисуса Христа в Иерусалим.
        Шапка, привезенная Федосьей Прокопьевной, так понравилась, что вся хандра сошла с Бориса Ивановича, и стал он по-прежнему ласков, спокоен и грустен.
        - Последнее, знать, великое служение посылает мне, грешному, Спаситель наш.
        - Отчего же последнее?! - отвела Федосья Прокопьевна, упаси Господи, вещие слова в сторону да за себя. - У государя дела нынче грозные да страшные, ему без добрых советников никак не обойтись.
        - Наш царь враз одного слушает, а многих - нет. Было дело - меня слушал. Теперь слушает Никона.
        - Слушал! Теперь не очень-то.
        - Никон и сам столп. Не обойдешь, не объедешь.
        - Бог с ними! - согласилась Федосья Прокопьевна. - Нам на тебя, Борис Иванович, будет дорого поглядеть с Красной площади. Люблю Вербное. Все веселы, все добры. Дети дивно поют. Верба как невеста. Вся Москва тебе порадуется в воскресенье.
        - Москва? Помню, как по-собачьи лаяла Москва-то, прося у царя моей головы. Ласковая твоя да веселая. Мне этой веселости до самого смертного часа не забыть. А для кого старался? Для кого рублишки в казну собирал? Не для народа ли московского в первую голову? Москвичи взалкали смерти моей. Как волки, Кремль окружили. Если бы не добрый наш государь, волчьей шерстью небось обросли бы. Уж щелкали-то зубами точно по-волчьи.
        Федосья Прокопьевна сидела призадумавшись. И улыбнулась:
        - А все же ты, Борис Иванович, любишь и москвичей и Москву. Столько серебра на паникадило отвалил - подумать страшно! Сто пудов! Сто пудов!
        - Паникадило скоро готово будет. В Успенский собор вклад. Не ради Москвы и уж никак не ради москвичей. Это моя благодарственная молитва Богу! - Борис Иванович сдвинул брови, его даже передернуло. - Я москвичей за народ не держу! Народ - в Мурашкине моем, в Лыскове. В царевом Скопине, в Черкизове. В Москве - приживалы живут! Коты жирные! Все бы им блюда за хозяевами облизывать.
        - Ты и впрямь не простил их! - удивилась Федосья Прокопьевна.
        - И не прощу! Будь я возле царя, давно бы все жили в сыте, в силе, в славе! А меня от царя отринули. Проще говоря, пинка дали, да такого, что на Белоозеро улетел. Ни гроша Москве не оставлю. Ни единого гроша.
        Вербное воскресенье пришлось на 30 марта. Погода установилась, ручьи обмелели, поджались лужи, грязь обветрилась, затвердела. Вся Москва пришла на Красную площадь.
        Верба, установленная в санях, была на диво юная, пушинками своими светила нежно, по-девичьи. Деревце обвешали связками изюма, яблоками, леденцами, а все же не затмили, не попортили ее красоты.
        Борис Иванович Морозов вел Ослю столь углубясь в действо и в себя самого, что Москва залюбовалась его сановитостью, его поступью. Признала умнейшим из всех, кто возле царя.
        - Борис Иванович никогда дурного не сделает, - говорили охочие до разговоров москвичи. - Надежда наша.
        - Надежда наша - князь Черкасский, - поправляли люди сведущие. - Царь на войну сбирается.

4
        Весна хватала царя Алексея под мышки, распирала ему грудь, и, не умея наяву, он летал во сне.
        Весною в кремлевском Терему Алексею Михайловичу становилось тесно, и он перебирался всем своим многолюдным домом в Коломенское. Темные коломенские дубы на пылающем мартовском снегу тоже теряли спокойствие, тянулись и дотягивались до самого неба, раздвигали кронами непогодь. Малые небесные оконца голубого да синего ущемляли Алексея Михайловича за самое сокровенное ядрышко, что и было его жизнью.
        По утрам, после молитв и службы, его тянуло к оврагу слушать, как под снегами пробуждаются вешние воды. Он припадал ухом к деревьям, замирая и затаивая дыхание, чтоб услышать, как бьются под корою токи жизни. И в себе он чувствовал призыв жить во всю мочь. Нетерпение срывало с его языка неосторожные слова, все помыслы его были опасными.
        Отпустив прибывших спозаранок князя Никиту Ивановича Одоевского, Василия Борисовича Шереметева, Григория Гавриловича Пушкина и дьяка Алмаза Иванова с похвалою, царь кинулся в покои Марии Ильиничны поделиться новостью.
        В царицыной палате стояло солнце, и государыня занималась, может, самым лучшим делом на свете - радовала потягушенками дочку Аннушку. И это приятствие с нею делил толстощекий сияющеглазый царевич Алексеюшка.
        Царь как увидел сына, так и забыл про государский свой хомут. Подхватил на руки, утопил личиком в мягкой своей бороде, и тот, хохоча от счастья очутиться столь высоко над полом в мужских жестких руках, от ласковой щекотки, от красоты отца, от кровной близости, от сыновней, уму неподвластной любви, обхватил ручками отца, сколь хватало размаху в плечиках, и так приник теплым, родным тельцем, что царь Алексей обомлел в ответной ласке.
        - Царевич ты мой! Веточка ты моя!
        - Не больно прижимай! Опысает! - сказала царевичева мамка.
        - Не говори зря! - обиделась за сына Мария Ильинична. - Он с восьми месяцев просится. И ночью грех с ним случается редко. Уж если когда заспится чересчур сладко.
        Царь Алексей грозно зыркнул глазищами на мамку царевича, и все женщины, кроме Марии Ильиничны, заспеша по делам, удалились из комнаты.
        - Квохи! - засмеялся царь, ужасно довольный, что не только слова, но и взгляда его боятся. - Ишь квохи!
        Это он сказал уже царевичу и щекотнул ему шейку бородою. Царевич залился смехом, как колокольчик.
        - Все, Ильинична! Не боли моя голова от посольского мудрованья! Ополчаюсь на шведского короля. Князь Одоевский написал ему целый короб укоризн.
        - Что же это за укоризны?
        - Хо-о-орошие укоризны! - рассмеялся царь. - За то, что пошел их величество на польские города войной, у моего царского величества не спросясь, и за то, что титул мой ломают из упрямства, пропуская в нем Богом данное. Умаление титула - это умаление святоотеческих границ. Война шведу! Война!
        - Опять на целый год уедешь.
        - Ильинична! Быть бы с победою, на коне. Для него ведь стараюсь! - Подкинул царевича в воздух, еще раз подкинул.
        - Не урони!
        - Как я его уроню. Мне его уронить нельзя. В нем вся моя суть, вся жизнь.
        - Ты посади его лучше к Аннушке. Они так презабавно играют.
        Мария Ильинична подперла рукою щеку, огорченная известием о новой войне, хотя и знала, что этой войны Алексей Михайлович желает…
        - Два года, а по виду и весу все четыре - тяжелющий!
        От счастливого царя-отца пышело радостью, как теплом от печи.
        - Голова большая! В тебя умный.
        - Да уж не дурак!
        Сел, обнял Марию Ильиничну за плечи:
        - Милая ты моя! Я ведь все, что свершаю, для христианского преславного люда, для сына моего, для России-матушки. Ныне христолюбец Восток под басурманами плачет, а я его вызволю, если Бог даст! - Перекрестился. - О Господи! Пошли мне свое благоволение! Вон молдаване сами под руку мою с надеждою и со слезами испросились, на Украину глядя. Украине нынче мир и покой от моей десницы. И всем будет мир и покой. Поляки тоже меня в цари желают. Наподдам шведам, чтоб без спросу городов не брали, и Варяжское море - мое! Ильинична! Ни у кого такой просторной державы нету, как у нас с тобою. В Сибири земли столько, что никто и не сосчитает ни рек, ни народов, ни верст. Считают, считают да со счету и слетят. Вот он я у тебя какой!
        - Да уж такой! - Мария Ильинична припала бархатной, молочной белизны щечкою к щеке Алексея и тотчас запылала розово, любя и желая желанного.
        Поцеловал государь государыню в жаркую щечку, поцеловал таращившую глазки Аннушку, наследнику темечко облобызал и, словно бурей подхваченный, умчался.
        Царя ждали Семен Лукьянович Стрешнев и братья Морозовы. Стрешнев привез отписку стольника, воеводы города Друи Афанасия Ордина-Нащокина. Через его город в Вену к императору Фердинанду III уж несколько раз проехало посольство Аллегрети, хлопотать, как это казалось Алексею Михайловичу, о его царского величества восшествии на престол Речи Посполитой.
        Ордин-Нащокин в отписке всячески поносил шведов, которые то и дело нападают и грабят принадлежащие его царскому величеству литовские города, и пересказывал слухи, будто шведский король договаривается с Яном Казимиром сложиться силами и пойти войною на Московского царя.
        Представил Стрешнев еще и расспросные речи одного хваткого человека, бежавшего с турецкой галеры в Венецию и прошедшего многие страны и города. Человек этот сообщил, что в Риме слышал от людей почтенных и владетельных, будто Папа Римский просил цесаря послать Яну Казимиру войско, чтоб отбиться от Московского царя. Войско это собирается в Вене… Казаки города Журавны написали письмо гетману Сапеге, просятся из-под государевой руки обратно под руку короля. Хваткий человек слышал, будто и сам Хмельницкий хочет быть за королем по-прежнему. На раде Хмельницкий и такое еще говорил: «Кто будет за царем, тому ходить пешим в лаптях и онучах, кто за крымским ханом - оденется в цветное платье, в сафьяновые сапоги и будет ездить на добром коне». На эти гетмановы слова казаки отвечали розно: те, которые по ту сторону Днепра, добра хотят Польше, вместе с поляками и шведами хотят идти отбирать у царя и Хмеля украинские и литовские города, а те, которые по сю сторону Днепра, добра хотят великому государю и говорят, что хоть в лаптях, а умрут за государя, но под ляхов не пойдут.
        - Лгут на Хмельницкого, - сказал Алексей Михайлович.
        - Может, и лгут, - согласился Стрешнев с охотою и прибавил: - Город Львов гетман взять не захотел и Бутурлину не позволил.
        - Я Хмельницкому верю! - посверкивая глазами, сказал Алексей Михайлович.
        - А ты и верь! Верь, но поглядывай. Все эти речи про хана и поляков и про самого Хмельницкого со слов людей Золотаренко, а Золотаренко шурин гетману. Может, и малая, но правда тут есть.
        - Получу польскую корону из рук поляков, тогда и глядеть буду на малое, на большое, на всякое.
        - А я, знаешь, какую новость слышал? - так же, как и племянник, посверкивая глазами, сказал Стрешнев. - В Польше уж есть новый король.
        - Кто же?! - ахнул Алексей Михайлович.
        - Матерь Божия!
        - Что за еретичество?
        - Почему еретичество? Как от Ченстоховского монастыря шведов отогнали, так настоятель Августин Кордецкий и объявил, что Матерь Божия есть первая заступница Польши. Ей и быть королевою.
        Алексей Михайлович, стоявший во все время горячего разговора, сел на лавку, положил ногу на ногу, на коленку поставил локоть, подпер ладонью закручинившуюся голову.
        - До чего похожи племянник и дядя! - сказал вдруг Борис Иванович Морозов.
        - Я лицом - в матушку. Та только уж больно черноброва была.
        - Походить на матушку - к счастливой жизни, к удаче, к доброму сердцу, - быстро вставил свое словцо Глеб Иванович.
        - Хорошо с вами, с родными для меня людьми, - сказал царь, вздыхая и потягиваясь. - Разобрать бы все дела-то по косточкам. Я, может, и впрямь чего-то недоглядываю. Да где там! Что ни день, сто новых забот.
        И тут в комнату быстро вошел, кланяясь с порога, патриарший боярин князь Дмитрий Мещерский.
        - Его святейшество патриарх Никон прибыл к тебе, великий государь, для совета и тайного государского дела.
        - Тьфу ты! - в сердцах сплюнул Семен Лукьянович. - Будто боится царя с добрыми людьми наедине оставить. Тут как тут!
        Алексей Михайлович с укором оглянулся на рассерженного дядю, но ничего ему не сказал.

5
        Никон благословил подошедших к нему бояр тихим голосом, облобызался с царем, но сел на край лавки чуть не у порога.
        - Отец мой! - так и подскочил Алексей Михайлович. - Будь милостив, садись за мой стол, чтоб всем нам досталось поровну от лицезрения тебя и от твоей беседы.
        Семена Лукьяновича передернуло, но смолчал.
        Никон поднялся с лавки, постоял, опустив голову, и опять сел, не слушая царского предложения.
        - Я просителем пришел к тебе нынче, великий государь. Сие место для меня, грешного, подобающе.
        Алексей Михайлович подошел к патриарху, взял его за руки, поднял, провел к столу, усадил на свой стул, сам же сел на лавку между Морозовыми.
        - Что за кручина такая приключилась, владыко?
        - Поизрасходовался. На Крестовую палату, на ружья, на колокол. Совсем не на что строить Крестовый монастырь. Оставил бы строительство, да Бога боюсь. По обещанию строю.
        - Много ли денег нужно?
        - Много, государь. Десяти тысяч не хватит. Всякую палку морем надо возить.
        - Я, святитель, сам знаешь, на шведа ополчаюсь.
        Алексей Михайлович поскучнел, призадумался. Стрешнев, как хорошая лайка, навострился, ожидая только зова хозяина.
        - Пять тысяч дам, - сказал государь, тяжко вздохнув, - шесть даже.
        Семен Лукьянович зубами скрипнул.
        - Болят, что ли? - спросил его царь участливо.
        - Болят. Весь верх и весь низ.
        - К доктору моему сходи!.. - И стал суетливым - словно бурей, встанет, сядет, то одно возьмет со стола, то другое. - Шесть тысяч наберу для твоего святого дела, отец мой… А ты, пожалуй, уступи мне пару сел, которые патриарх Иосиф купил в дом Пресвятые Богородицы. Стекановское и Дмитровское… Будь милостив, а я прибавлю с полтысячи.
        Никон сдвинул на мгновение брови, глянул на непроницаемые лица бояр и тоже вздохнул.
        - Деньги-то мне очень нужны. Пока не развезло дороги, отправить нужно многое… Села я тебе, великий государь, передаю хоть с завтрашнего дня. Видно, у тебя недостаток в землицах. Щедр ты больно! Такие лакомые имения Потоцкому отписал!
        - Может, и перехватил, - согласился Алексей Михайлович и вдруг рассердился. - Ты тоже хорош, друг мой собинный. Я хоть с землями к битому поляку прибежал, а ты с перекрещиванием. Макарий сто раз тебе толковал: католиков перекрещивать - грех!
        На кончике Никонова носа взыграло красное пятнышко.
        - Дело с Потоцким было решенное. Мы вместе о том говорили.
        - Говорили. Но разве не вразумило тебя слово Макария… Ты в одно, что ли, ухо-то слушаешь, святой отец? На Богоявление ты как освящал воду?
        - Как как? Как Богом указано! - Никон стал лицом бел, а пятна красные сыпью пошли по щекам.
        - Макарий велел два раза воду освящать, в церкви и на реке. А ты? Ты мужик, блядин сын, по-своему все делаешь! Своим умом горазд! А весь ум-то - во!
        И царь постучал костяшками пальцев по столу.
        - Опомнись - я тебе духовный отец.
        - А по мне, лучше нет духовного отца, чем Макарий. Он лицом - темен, да умом - светел.
        - Мне, патриарху, обидны твои слова, великий царь. Я блюду мою церковь, как Бог мне велит.
        - Мне, да мою, да я! - Алексей Михайлович кричал уже во все горло. - Ты делай так, как Восток указал! Как издревле шло, от самого Иисуса Христа… Эй! Кто там!
        В комнату вбежал Ртищев.
        - Пошли, Федор, за Макарием. Что глазами на меня лупаешь? Вернуть патриарха Макария в Москву тотчас! Пусть вразумит наших умников. До того умны стали, хоть плачь!
        Патриарха Макария вернули из Болохова. Здесь его задержали Пасха и великие непролазные весенние грязи.
        В Москве Макарию особенно не обрадовались, и никто толком ему не объяснил, какая нужда и чья воротила его с дороги.
        Никон принял Макария чуть ли не через неделю после возвращения. Слез умильных, лобызая, не проливал да и лобызал-то воздух. Объявил Макарию, что его присутствие необходимо для участия в соборе. Собор Никону пришлось выдумать. Поднял уж давно решенный вопрос о крещении ляхов и про свои личные неприязни не забыл, вытянул на свет дело Неронова.
        Беглеца сыскали в десяти верстах от Игнатьевской пустыни, в Телепшинской пустыни. Патриаршие дети боярские подступили было к келье, где жил в молитве и посте инок Григорий, он же Иван Неронов, но были окружены очень сердитыми людьми, и не то что взять беглеца под стражу, сами еле отговорились и бежали прочь без памяти.
        В вопросе о крещении папистов Макарий был непреклонен, второй раз крестить нельзя, и царь, согласный с ним, тотчас издал указ о запрете перекрещивания.
        Неронова прокляли и отлучили от церкви вкупе с Павлом Коломенским. Заступников в соборе у отлученных не нашлось. И отлучение благословил в ответном послании Никону Константинопольский патриарх Паисий. Но вот что было странно: отлучил он Павла с Иваном за сочинение литургии. О литургии этой никто ведать не ведал и слышать не слышал.
        Алексей Михайлович косился на Никона - не оболгал ли собинный друг врагов своих перед Константинопольским патриархом? Косился, но промолчал: не хотелось распри затевать за неделю до похода. Никон сам перед Богом ответчик.
        Вернулся государь с собора к себе на Верх, а Мария Ильинична в слезах.
        - Эх вы, проклинатели! Ни совести у вас, ни Бога в душе!
        - Как так? - изумился словам жены Алексей Михайлович, слаб был к женским слезам. Женщины хоть тысячу раз не правы, а все себя виноватым чувствуешь. - Царицушка, опомнись! Милая! Утри скорее слезы.
        - Помер епископ Павел. Говорят, сожгли его по тайному наущению Никона.
        - Не может быть того, царицушка! Оговорили Никона. Я слышал, что Павел умом тронулся. Кто станет помешанного огнем жечь?
        - Смерть Павла на Никоне. Но и на нас грех! Не заступаемся за любящих Бога!
        Алексей Михайлович встал на колени и заплакал: много в его сердце горечи накопилось. Не убывает злобы в мире. Молишься, молишься - не убывает!

6
        15 мая, как всегда, на белом коне, сияя шлемом, убранным жемчугом, алмазами и белоснежным султаном, под колокола выступил царь на шведов.
        Видом царь был грозен, а глазами улыбчив. Пушек много, солдат иноземного строя много, одних немецких командиров не пересчитать, полки новгородские, полки казачьи… А самое приятное, такая большая, такая многолюдная война казну даже не тронула. Обошлись денежным сбором: 25 копеек с двора, десятая часть с доходов и с имущества монастырей, архиерейских домов, десятая часть купеческих капиталов, налог с помещиков, не сумевших поставить нужное число ратников…
        Последний пир в загородном дворце Никона, последнее благословение Антиохийского патриарха Макария, благословение и советы святейшего Никона, и - заклубилась пыль войны. Пошла толкотня, убийства, разорения. Вопли героев и вопли поверженных. И все обращали взоры к Богу: одни жить хотели, только бы жить, никому не мешая, другие хотели убивать и не быть убитыми. И все были правы.
        Истина же стояла в стороне, роняя беззвучные свои слезы. Истина на всех одна, неделима. Об истине ведают, да знать ее не хотят.

7
        Дворянин Ордин-Нащокин Афанасий Лаврентьевич, воевода города Друи, во сне увидал себя планетою Марсом. Взошел на серые небеса вроде бы и не ночью и воссиял.
        О сне своем Афанасий Лаврентьевич рассказал сыну Воину.
        Воин слушал отца, чуть подняв лицо и опустив глаза. Лицом он был тонок и бел. Бел до такой иневой голубизны, что женщины, при всей-то их звериной осторожности, останавливались, оборачивались. К такому лицу - черные волосы, борода и брови пепельные, глаза серые. Странное это было лицо. Воин хоть не желал себя иного, но на люди лишний раз не показывался. Женщина взглянет - мужчина зубами скрипнет. Охочих же сглазить на Руси всегда было много. Боялся Воин своей красоты.
        - Что же ты молчишь? - Афанасий Лаврентьевич смотрел сыну в лицо, ожидая, когда тот поднимет ресницы. Их взгляды встретились наконец.
        - Не знаю, отец. Сон пророчит великое, может быть.
        - Но кому? С моим чином на порог не пустят, за которым дела-то великие решаются.
        «Тебе! Тебе!» - неприязнь и досада душили Воина: отец уж такой служака, того и гляди из кожи вылезет. Вслух сказал почтительно и робко:
        - Не знаю, отец.
        Теперь досада разобрала Афанасия Лаврентьевича.
        - Привыкли, что один я у вас всему знаток. Тебе какой сон был?
        - Мне?! - изумился Воин, он насупил брови и стал так красив, что отец головой покачал. - Я видел… Ах, вспомнил! Я видел двух кобылиц на желтом лугу.
        Афанасий Лаврентьевич, растроганный смущением сына, подобрел, потеплел.
        - Кобылицы - это что-то молодое. Но ты у меня молодец. Я доволен твоим старанием в службе. Тот, кто взялся служить государю, ничего иного, кроме службы, в уме держать не волен. Я бы свой сон под стражу взял, как смутьяна, да не ухватишь… Пора делами заняться, сын. Кто нам пишет и откуда?
        Афанасий Лаврентьевич сел за воеводский стол, а Воин встал. Письмо, лежащее первым, он положил под стопу, но, уже читая царский указ за приписью дьяка Василия Брехова, передумал, вернул письмо наверх.
        «Которые есть польские и литовские люди Браславского, и Кажинского, и Диноборгского, и иных поветов, - читал Воин, - которые приедут в Друю на вечную службу, велено тебе, воеводе, приводить к вере: белорусов - к Христовой, католиков и иных вер - по их вере».
        - Кстати, как дела у Якуба Кунцеевича, ты проверял? - спросил Афанасий Лаврентьевич.
        - Третьего дня у него было две с половиной сотни.
        - Хорошо. Государя такое известие обрадует.
        Воин придержал в руке положенное сверху и прочитал то, что было под ним, от герцога Курляндского.
        «Чем это он терзается? - удивился Афанасий Лаврентьевич. - Огорчить меня не желает или хочет, чтобы некое дело сделалось наверняка? Верно, сын! Начальника нужно настраивать на дело, как настраивают на лад гусли».
        Письмо герцога было поздравительным. Изъявлял удовольствие, что в Друю назначен воевода, имя которого пользуется доброй славой в порубежных с Россией городах.
        Третье письмо тоже было заздравное: шляхта друйской округи благодарила Ордина-Нащокина за то, что унял грабежи, установил порядок и вернул спокойствие краю.
        Воин решительно переложил неудобное письмо под стопу и зачитал грамотку стольника Семена Змеева о постройке ста двадцати судов смоленскими дворцовыми крестьянами на реках Каспле и Белой. Богдан Матвеевич Хитрово выдал из Приказа большой казны одну тысячу рублей, и дело пошло так споро, что все суда были уже готовы, и Змеев спрашивал, куда их перегонять и как спешно.
        Были важные вести из-за рубежа. Польский король Ян Казимир искал оборону от шведов и нашел. Помощь ему обещал венгерский король Ракоци.
        В свою очередь шведы тоже нашли себе помощника. Не известив государя, гетман Богдан Хмельницкий дал согласие оказывать Карлу X помощь, покуда Речь Посполитая не рассыплется в прах, и обещал послать под Краков Киевский полк Антона Ждановича. С Ракоци же у гетмана был особый, наитайнейший договор о разделе Польши. Венгрия после крушения Речи Посполитой получала Малую Польшу, Мазовию, Литву и Галицию. Шведская корона приобретала Великую Польшу и Западную Пруссию. Для себя гетман выговаривал княжеское звание, а для Малой России статус, подобный Курляндскому герцогству.
        - Вот она, нынешняя государская честь! - Афанасий Лаврентьевич взял из рук сына донесение верного своего человека, перечитал. - Я рад за тебя, Воин. Ты с молодых лет познаешь темные чуланы власти. Золото, хоругви, колокола - все это для отвода глаз. Истина - в чуланах. И все же мерзость есть мерзость. Ты согласен со мной?
        - Согласен, отец.
        - А что ж тогда не краснеешь? И я не краснею. Привыкли к мерзостям. Знал бы ты, как я не терплю казаков, весь их род. - Афанасий Лаврентьевич спрятал тайный лист в сундук с тремя замками. - Природные изменники. В такой час, когда государь со всею силой ополчился на шведского короля, гетман обещает государеву врагу целый полк. Лучший полк! Не какой-нибудь Нежинский или Винницкий, но Киевский! - Покосился на письмо, которое вновь оказалось у сына в руках. - Однако, что ты сам думаешь о столь наглом непослушании гетмана?
        - Как мне сметь рассуждать о подобном, от моих рассуждений проку мало.
        - Я хочу не увертки твои слышать, а мысли мужа…
        - Прости, отец! Я думаю, гетман опасается, что государь в поисках польской короны может отступить от Украины.
        Сказал твердо, ясно. У Афанасия Лаврентьевича даже дух захватило от такой-то правды. Что греха таить, струсил, но вида не подал, улыбнулся.
        - Что ж, я опять доволен тобой. Слепые да глухие - плохие слуги. - И вскипел: - Что это за письмо, которым ты мне все глаза промозолил?
        Воин густо покраснел, и было удивительно, что столь белое лицо может так меняться в цвете.
        - Это из Пскова, от твоего человека.
        - О чем?
        - О деле Степана Бухвостова.
        Теперь и у Афанасия Лаврентьевича щеки вспыхнули.
        Стольник Бухвостов запятнал свою честь грабежом и гонением себежской шляхты. Ордин-Нащокин написал о бесчинствах стольника государю, и тот повелел посадить Степана в тюрьму.
        Царь гневлив, да денежки милостивы. Псковские дьяки Меркурий Крылов да Максим Челищев государев указ попридержали у себя во Пскове, а потом и вовсе затеряли среди многих бумаг.
        - Садись и пиши тотчас! - приказал сыну Афанасий Лаврентьевич, выходя из-за стола. - Господи, как же служить государю, когда кругом лихоимец на лихоимце? Когда уж царские указы крадут! Смелы нынче деньги. Вон какая у них власть! Царя ни во что не ставят.
        Выхватил из рук Воина перо, макнул в каламарь и принялся строчить послание.
        - «Чтоб до конца не разрушили твоего государева дела, - выкрикивал Афанасий Лаврентьевич и писал, писал, бормоча себе под нос, пока снова не переходил на крик, - вели меня и сынишку моего смертью казнить… Сильным и помощь большая, а мне места нет у твоего государева дела».
        Ордин-Нащокин жалобщиком был профессиональным, но царю Алексею Михайловичу нравились письма верного слуги. Он и сам был готов пожаловаться на спесивых бояр, на алчных дьяков, на всеобщую дурь. Но кому?
        - Царь знает все это, - сказал Афанасий Лаврентьевич, отложив законченное письмо и отирая платком пот со лба. - Вот ведь что страшно: много знает, да мало может. Царь - не Бог. Верю, придет время иных порядков, когда воров будут называть ворами, а дураков - дураками, когда слушать будут умных да ученых. Только нам-то куковать по-кукушечьи до конца наших дней придется… И не куковать нельзя.

8
        Пора было идти к столу, за которым воеводу ждали его нахлебники. Воин поторопился показать отцу грамотку, требующую незамедлительного решения.
        Минский воевода Федор Арсеньев сообщил о побеге лихоимцев. Вина их была в том, что они грабили шляхту. Государь распорядился из сорока человек двадцать повесить. Сидельцы, не дожидаясь, когда их разберут кому куда, подрыли тюрьму и бежали. Ушло тридцать человек, самых ярых. Всем воеводам приказано было без мешканья искать беглецов.
        - К нам они не побегут, - сказал Воин. - Моровым поветрием с нашей стороны тянет.
        - Думаешь, зараза страшнее палача? Человек от смерти к смерти бежит не задумываясь. Авось пронесет. И проносит. С нынешнего дня надо удвоить посты и заставы. И довольно на сегодня. Гости ждут.
        Воин участвовал во всех застольях, которые отец ценил как дело государственное и чрезвычайно важное.
        - Ничто так не сближает людей, как еда из общего котла, - сказал он нравоучительно.
        - Как же мне надоело выслушивать все эти умные глупости.
        - Глупости, сын мой, говорят о людях много больше, чем их умности. Все эти люди отныне и во веки веков - подданные государя. Чтобы жить с ними в ладу, надо их знать и любить. Полюбим мы с тобой - полюбит их и государь.
        Отец был прав, но Воину хотелось за иной стол.
        - Батюшка! - взмолился он. - Дозволь мне посетить попа Григория. Я для его семейства дом сыскал. Пусть они все порадуются.
        - Хвалю! - сказал отец. - Надо быть искусником, чтобы в разоренном городе дом найти. Никого не обидел?
        - Нет, отец. Дом занимают две дряхлые старухи. Им нужен уход. К тому же поп избавит их от голода.
        История попа Григория была трогательная и поучительная. Война сожгла его дом и лишила семьи. Попадью и шестерых детей как военную добычу увез можайский дворянин Елагин. Поп Григорий поискал защиты у Ордина-Нащокина и встретил доброе участие. По совету воеводы ударил челом государю, и государь приказал вернуть пленников. С государевым словом к Елагину прибыл строгий подьячий Томила Перфильев, и никаких препятствий попу чинить не посмели.
        Вернувшись в Друю, отец Григорий с женою и чадами был устроен в доме вдовы Станислава Кунцеевича. Вдова вселению не обрадовалась, подала воеводе вежливый, но твердый протест: два старших поповича вошли в возраст, у вдовы же две дочери на выданье. Воин, разбирая дело, был в доме Кунцеевичей. Представленный вдовою ее дочерям Марысе и Власте и их гостье из Риги Стелле фон Торн, принял дело так близко к сердцу, что решил его за три дня.
        Воин слукавил, говоря отцу, что собирается обрадовать попа Григория. Семейство, не имевшее скарба, перебралось в дом старух еще вчера. Воин и перед Кунцеевичами собирался разыграть удивленного, но его приняли так ласково и с такой обаятельной светскостью, что лгать не пришлось.
        Не было ни застолья, ни унизительных благодарностей. Провели в гостиную, панна Марыся от всех дам поцеловала его, и пошла беседа столь непривычная, столь откровенная…
        - Скажите нам, пан Воин, - первой обратилась к нему кареглазая, смуглолицая панна Марыся, - чем русская жизнь отлична от нашей?
        Рот у Марыси был большой, но не для того, чтобы испортить девичью красу. Зубы как жемчужные орешки, один к одному, в глазах золотой рай.
        - Чем отличается жизнь русских? - невольно переспросил Воин. Перед его глазами встали весенние московские улицы, ему пришлось весной отвозить государю важные и срочные известия. - В наших городах грязно, - сказал и покраснел. - У нас все из дерева. У крестьян чашки деревянные, ложки. Даже обувь! Все ведь ходят в лаптях из лыка. Я знаю, что иные бояре тоже любят лапти. Уезжают в свои деревни и ходят в лаптях.
        - Наши крестьяне ничуть не лучше ваших, и я спрашиваю вас не о превосходстве одних перед другими, но о той сути, которая делает русских русскими.
        - Можно подумать, что ты знаешь, отчего ты полька, а не турчанка? Отец с матерью поляки - вот и вся премудрость! - Пани Кунцеевич была явно недовольна дочерью.
        - Да, мама! В этом все дело. Но моя польская суть проявилась бы, родись я хоть в Испании, хоть и в Туретчине.
        - Марыся! - всплеснула руками Стелла фон Торн. - Какая же ты у нас умная. Я горю желанием услышать твое рассуждение о поляках.
        - Не о поляках, а о том, чем их - и никого другого! - наградил Бог.
        - Чем же? Чем? - Стелла подливала огня в разговор.
        - Гордыней, что ли? - спросила Власта.
        Старшая дочь пани Кунцеевич была ничуть не похожа на сестру - светлая, пышная, с личиком улыбающейся лисицы.
        - Вы принуждаете меня отвечать самой, а я хотела послушать нашего гостя. Он, кажется, не очень-то любит свое, русское, впрочем, как и мы, не знающие цены своему, польскому. Не гордыня, Власта, суть поляка. Его суть в отношении к окружающему миру. Мы для себя оставляем самую середину этого мира. Мы убеждены, что мир существует для нас. Нам так кажется. Окажись мы на двенадцатом кольце от центра, все равно будем убеждать себя, что это не мы вращаемся вокруг одиннадцати колец, но все они вокруг нас. - Указала на Воина. - Русские, надеюсь, думают прямо противоположное. Да нет! О чем это я! Для себя они жить не умеют и не хотят. Жить для всех, достигнуть Царствия Божия для всех, всех привести к Богу, всех заслонить от сатаны - вот их русская суть.
        - Марыся, откуда в тебе это? - перепугалась пани Кунцеевич. - Простите ее, пан Воин. Это у нее от юности, от несовершенства ума и учения. Она у нас ужасная выдумщица.
        - В словах Марыси много справедливого, - сказал Воин. - Боюсь только, что она думает о русских лучше, чем они есть на самом деле.
        - Да разве это хорошо, что я сказала? - осердилась Марыся. - Хуже этого нет. За других думать, за других молиться, за других страдать, терпеть, умирать. А если я не желаю вашего рая? Зачем мне туда, если и вы там будете?
        - Простите, пан Воин! - Пани Кунцеевич молитвенно сложила руки. - Ее отец погиб, сражаясь в войске Радзивилла, но ее дядя служит государю. Государь пожаловал ему чин полковника.
        - Меня нисколько не обижают правдивые слова панны Марыси, - тихо сказал Воин. - Я и мой отец желают мира Речи Посполитой. Речь Посполитая - великая держава, и все ее несчастья - наша боль.
        - Пан Воин, какого числа вы родились? - неожиданно спросила Стелла фон Торн.
        - Первого. Первого апреля.
        - Замечательное число! И вы ему соответствуете в полной мере… Мой дворецкий занимается восточными науками. Он посвятил меня в тайны чисел, - пояснила она. - Единица - символ Солнца. Ошибаются те, кто думает, что невелика разница родиться первого или второго. Это уже два разных, бесконечно далеких друг от друга человека. Пан Воин, я расскажу вам о тех свойствах, которые обязательны для «единиц». Вы же чистосердечно сообщите нам, много ли ошибок в моих толкованиях. Итак! Вы упорны, строго придерживаетесь своих взглядов. Все свои начинания пытаетесь довести до конца. Вы во всем стремитесь быть ярким, все делать по-своему. Узда для вас - истинное мучение. Ваше честолюбие столь страстное, что оно приведет вас на большие высоты. Свои самые важные задумки и дела совершайте в дни единиц: первого, десятого, девятнадцатого, двадцать восьмого. Люди, удобные для вас, те, которые вас поймут и поддержат, рождены второго, четвертого, седьмого, одиннадцатого, тринадцатого, шестнадцатого и так далее. То есть двойки, четверки и семерки. Счастливые для вас дни - воскресенья и понедельники. Ваш камень - топаз,
янтарь, желтый алмаз. Цвета ваши, пан Воин, золотые, желтые, бронзовые. Вы ведь - Солнце. Янтарь вам надо носить на теле. Одно мгновение, пан Воин! Закройте глаза! Дайте вашу руку. На счастье!
        В его ладони лежал совершенной чистоты, напитанный светом янтарь.
        Воин попытался возразить, но ему слова не дали сказать:
        - Не беспокойтесь, пан Воин. По цене это сущий пустяк. Моя родина богата золотой смолой. Пусть этот наш камень пошлет вам добрые мысли и убережет от всего лихого в этом мире.
        - Я приму ваш дар только в том случае, если вы примете мой. - Воин решительно снял с пальца перстень с сапфиром и положил на стол.
        - Это несправедливо! - воскликнула Стелла фон Торн. - Ваш перстень - настоящая драгоценность… Что ж, я к моему янтарю присовокуплю трактат о знамениях. Правда, он на латыни.
        - Я знаю латинский язык, - сказал Воин.
        Беседа велась по-польски, и пани Кунцеевич тоже нашлась что спросить:
        - Пан Воин, вы владеете польским языком лучше всех нас, где вы учились?
        - Дома, - ответил Воин. - Мой отец, знающий счет деньгам, никогда не экономил на учителях. Я из-за этих превосходных учителей детства не знал.
        В окна постучали, сначала тихо, потом настойчиво.
        - Дождь! - жалобно вздохнула Власта. - Опять дождь.
        - Пусть теперь все дожди высыпаются, - сказала Стелла фон Торн, - лето будет жарче. Как же я люблю лето! Наше лето и наше море. У нас, пан Воин, море серебряное. Несколько глаз хватает - серебро! Серебро без границ. И берега у нашего моря тоже серебряные. Так домой хочется.
        - Я помогу вам с проезжими грамотами, - пообещал Воин. - Если хотите домой, поторопитесь.
        - Что-то должно произойти?
        Воин про себя содрогнулся: так вот и выбалтывают государевы секреты.
        - Моровое поветрие идет, - сказал он, проведя языком по высохшим губам. - Чума.
        Дома Воин перекрестился на икону Спаса. Зарока давать не стал.
        Но решил твердо: в гости к панночкам не хаживать. И не хаживал. На то и «единица» - человек воли твердой, ума ясного.
        Обещание свое - дать Стелле фон Торн подорожную грамоту - сдержал, выпроводил ловкую даму из Друи. И вздохнул с облегчением: в Друю что ни день приходили обозы с продовольствием, с порохом, свинцом. Кузнецы перековывали лошадей. Пахло железом. Это был запах войны.
        Воевода Ордин-Нащокин, предупреждая разведывательные наезды противника, в городке Кляшторе поселил опочецких и гдовских стрельцов. И по обоим берегам Двины поставил заставы и начал строительство небольших крепостей.
        Крепости должны были успокоить и обмануть шведов: русские дальше не пойдут, русские строят оборону.

9
        Государь с Дворовым своим полком шел на войну так быстро, как позволяли дороги да Господь Бог. По русской земле весной не разбежишься, мимо монастырей с чудотворными иконами как пройдешь? Да и не таков был Алексей Михайлович, чтобы ради войны поломать величавое и вдохновенное течение жизни, заповеданное царями византийскими. Да и правилом святых отцов можно ли поступиться? А потому все священные праздники праздновались, все посты блюлись, и пиров в честь иноземных послов, в честь бояр и воевод не убыло.
        17 мая в Савво-Сторожевском монастыре Алексей Михайлович молился, раздавал нищим милостыню, но дел своих государских тоже не забывал. На пиру во славу русского воинства пожаловал в окольничии Никиту Михайловича Боборыкина.
        19 мая царь пришел в Можайск, 20-го - в Ельню, 23-го - в Вязьму.
        В Смоленске Алексей Михайлович остановился надолго, чтобы дать отдых полку, воеводам, а главное - чтоб очертя-то голову не кидаться неведомо куда и неведомо на кого. Победу Бог даст, но не раньше, чем ему, Господу, угодно.
        31 мая на большом пиру по случаю приема курляндского посла Алексей Михайлович порадовал ближних людей и славных своих воевод царским награждением. Борису Ивановичу Морозову - золотая шуба, кубок и триста рублев к окладу, Илье Даниловичу Милославскому - золотая шуба, кубок и сто восемьдесят рублев, Глебу Ивановичу Морозову - золотая шуба, кубок и сто семьдесят рублев, Якову Куденетовичу Черкасскому, воеводе из самых грозных и великих, - и шуба, и кубок, и деньгами двести рублев. Артамону Матвееву, полковнику и стрелецкому голове, царь пожаловал атлас и сотню рублей. Не забывал царь молодых. Артамон годен ко всякой службе: и на саблях с врагами рубиться, и о тайных делах государевых говорить с гетманами и князьями, и царю для царских дел его, когда молчанием, когда советом, быть полезным и нужным.
        Последнее сочинение государево, к которому причастился Артамон, была роспись колокольного и прочего оповестительного ясака.
        Один удар с большого набата тихим обычаем - весть о походе государя.
        Беспрестанный набат, всполох - быть полковникам, чинам, стрельцам и всему войску в указанном месте в строю.
        Затрубит сурна - стрелецкие головы поспешают к государеву шатру.
        Затрубят две сурны, в литавры ударят - смотр войску, или государь куда-то идет. Стрелецкие головы поспешают к шатру с четырьмя людьми.
        Три выстрела из пищали у царского двора - победа.
        Пять выстрелов - город сдался, восемь - взят с приступу. Пятнадцать выстрелов - большая победа.
        Хорош был ясак, оставалось только города взять, чтоб народ громкою пальбой тешить.
        В начале июня от Дементия Башмакова - стало быть, от самого государя - к воеводе Петру Потемкину на берега Ладожского озера приехал за тайными вестями Томила Перфильев. Воевода посылал в Швецию лазутчиков к православным людям. Православные люди сказали: «Иди скорее, царь русский! Торопись. Приходил к нам шведский генерал, многих вошедших в возраст мужчин забрал в солдаты. Ждем тебя, великий государь, с надеждой».
        Вести ободрили и укрепили Алексея Михайловича. Поскакали от царя сеунчи ко всем воеводам: «Приспела пора. С Богом!»
        20 июня выступил государь в поход на Ригу и 27-го был в Витебске, расположась в шатрах на берегу реки Двины.
        Первым начал Петр Потемкин. Он осадил город Орешек, в котором сидело сто солдат шведов и сто солдат латышей. Приступ не удался, к тому же на помощь городу шел из Стокгольма, из Стекольни, как говорили русские, отряд ярла Роберта. Потемкин оставил под стенами Орешка капитана Якова Крести, а сам двинулся навстречу шведскому отряду и 29 июня в сражении на Ладоге разбил и пленил ярла Роберта. Осмелев от победы, Потемкин погрузил свое войско на ладьи и барки, вышел в Варяжское море и принялся сгонять шведские гарнизоны с островов.
        Выходит, что и до Петра Великого бились русские на море и побеждали.

10
        Отпустили наконец патриарха Макария из Москвы. Ехал он, торопя возниц, с оглядкою и вздохнул свободно только в Чигирине. Встречать патриарха Хмельницкий послал генерального писаря Ивана Выговского и сына Юрия. Гетман был нездоров, патриарха он принял на другой день в своих покоях.
        Богдан принял благословение и тотчас сел.
        Через смуглоту лица проступала бледность, глаза запали, в глазах то покой и мудрость, а то вдруг тоска и вопрошение. Признался Макарию:
        - Кабы знал, что народ мой устроение и успокоение получил, крепкое, вечное, с тобой бы поехал. Поставил бы столб - и молись Богу перед небом и землей, сам за себя в ответе. Нет же, нет! Не пускают грехи грешника в рай. И народ не устроен, и дом мой ненадежен. Тимоша Бог взял, а за Юрко сердце болит. Ласковый он человек, и мне за него страшно. В книжных премудростях зело силен, но в человеческой науке слаб. Врагу душу откроет, друга за порог выставит. - И поклонился патриарху, как простолюдин: - Поживи, святейший, в Суботове сколько можешь. Помолись за душу казака Тимоша. Славный был казак, грехов на нем много. Помолись, святой отец, больше-то ничего для героя моего поделать нельзя.
        Земля под Чигирином показалась Макарию неуютной, мрачной. Болота, песчаные горы. Дикое место.
        Суботов окружен рвами. Вокруг дворца окопы.
        В первый же день по приезде к патриарху пришла со свитою жена Тимоша Роксанда.
        На голове суконный колпак, опушенный соболем, в простом платье казачки. Заговорила сначала по-гречески, но увидала, что патриарх слушает с напряжением, поглядывая на сына Павла. Перешла на турецкий. Макарий изумился:
        - Вы так свободно переходите с языка на язык!
        - Все мои знания - моя судьба. Греческий - язык отца, валашский - язык родины. Турецкому неволя в серале выучила, украинскому - несчастное замужество. Польский ради этикета в себя вталкивала, и Бог отгородил меня от Речь Посполитую стеной.
        - Вам здесь плохо? - сорвался с патриарших губ мотылек жалости.
        - Плохо, святейший! - улыбнулась так гордо и такой омут был в глазах ее, что патриарх посмотрел себе под ноги. - Я этого желала. Стремилась отхлебнуть из казачьей воли, а хлебнула собственной крови от побоев.
        - Я буду молиться за тебя, дочь моя!
        - Сначала, святейший, помолись за отца моих двойняшек. Они должны были вернуть утерянную любовь, но судьба и на этот раз обошлась со мной жестоко. Тимош так и не узнал, что он стал отцом.
        Храм Святого Михаила был богат. На его строительство и украшение пошли сокровища армянских церквей, которые Тимош награбил в Молдавии.
        Над гробницей висело развернутое знамя с портретом юного воителя. Был он верхом на коне, с мечом в правой руке, с гетманской булавой в левой. Тут же была изображена карта Молдавии, которой Тимош собирался владеть.
        Макарий совершил торжественную панихиду. Вдова во всем черном недвижимо стояла у правого клироса. Платье будничное, стать княжеская.
        Утром, перед отъездом патриаршего поезда, Роксанда вновь пришла к Макарию. Передала мешочек талеров на поминовение Тимоша за упокой, себя за здравие.
        - Возьмите, святой отец, мои глаза, поглядите ими на Босфор, на Айя-Софию, на Галату, на всякий дом и на всякое дерево великого города! Истамбул был для меня чудовищем, но стал самым светлым воспоминанием. Это мой день, ибо впереди у меня только ночь.
        Макарий дрожащей от волнения рукой благословил Роксанду, и глаза у нее сверкнули.
        - Не жалей меня, святейший! Если Бог перенесет меня в иные земли, в иные страны, в сам рай земной, я Тимоша и Суботов буду поминать с любовью и ненавистью, как поминаю ныне Истамбул. С любовью и ненавистью.
        Долго печаль Суботова лежала на сердце Макария.

11
        30 июня государь, еще не зная об успехах Потемкина на Ладоге, приказал боярину и воеводе Семену Лукьяновичу Стрешневу идти и взять город Диноборок. Чужеземные наименования для русского уха были непривычны, а потому писали эти города как у кого язык повернется: Диноборк, Динабург…
        Желая быть ближе к ратям и битвам, того же 30-го числа Алексей Михайлович выступил с Дворовым полком и со всеми своими вельможами и священством в поход и 5 июля был в Полоцке.
        Государя встречали крестным ходом, а игумен Богоявленского монастыря Игнатий Иевлич сказал царю торжественное приветственное слово.
        В Полоцке государю стали приходить челобития и являться челобитчики с жалобами на московских ратников, которые грабят население, наведываются за Двину, разоряя подданных Курляндского герцога, с которым царь в дружбе.
        Алексей Михайлович тотчас послал Стрешневу строжайший наказ навести в полку порядок, чтоб никто из его солдат курляндских людей не грабил и не обижал.
        Семен Лукьянович ответил не без досады. Его люди через Двину не переходят, обижать некого, потому что на добрых тридцать верст от реки пусто. «За нами присматривают, в Ригу сообщают», - писал Семен Лукьянович царствующему племяннику.
        Жалобы приходили и от своих. Яков Куденетович Черкасский сообщал о тяжком пути к Динабургу: всюду болота, дороги зыбкие, вязкие. Обоз и пушки все время отстают.
        Однако ж войска все ближе и ближе подходили к городам, и государь 8 июля отправился в местечко Сельцо, в Спасо-Преображенский монастырь, основанный преподобной Евфросинией Полоцкой. С государем поехали митрополит крутицкий Питирим, Борис Иванович Морозов, Никита Иванович Одоевский и его сын Федор. Федор потерял цвет лица, кровь словно перестала греть его. Царь был сильно обеспокоен. Один из сыновей Одоевского умер у него на глазах.
        - В монастыре есть дивный список с чудотворной иконы Ефесской Божией Матери, - сказал Алексей Михайлович Федору наедине. - Икона прислана от Константинопольского патриарха Луки самой Евфросинье. Помолись перед иконой с верою. Может, и пошлет Бог здоровья тебе на радость, отцу твоему в успокоение.
        По дороге Алексей Михайлович подсадил в свою карету пропыленного, белого как лунь странника.
        - В монастырь идешь?
        - В монастырь. Поживу хоть с месяц, ноги от дорог уж больно зудят.
        - А разве монахини пускают в свой монастырь на житье мужчин?
        - Так я в Богородицкий иду, в мужской. Его тоже матушка Евфросинья основала.
        - Ты вот по белу свету ходишь… Велика ли слава у святой?
        - Велика, государь! Сильная святая. Она, может, из русских-то женщин первая дошла до святого града Иерусалима. Там и предала Богу душу… Она ведь - княжна! - Старичок разошелся, распалился. - Знаешь, как в миру-то ее звали? Предслава. Отец ее, князь Георгий, мужа ей искал среди, как сам он, князей, а она избрала себе самого Иисуса Христа, В те поры монастырей женских в наших краях не было. Так она при Софийском соборе жила, книги переписывала. Великая была книжница. У нее и в монастыре монашки книги переписывали. Грамотеев было больше, чем нынче. Про нее, слышь-ка, что рассказывают. Она и в миру, в княжнах, все Богу молилась. Ей говорят: «Зря лоб бьешь, коли в царские одежды наряжена». А она перед охульниками платье-то скинула, а под платьем у нее власяница да железы.
        Алексей Михайлович улыбнулся:
        - А еще что рассказывают про святую?
        - Многое что! Она ведь прозорливая была. Батыя предсказала за три года до пришествия. Только никто не внял ее словам. Кто он такой, Батый? Откуда? Праведная была, праведная! У нее в монастыре инокини-вдовицы от инокинь-девственниц отдельно жили.
        Государь улыбался и качал головой.
        - Спасибо за рассказ, добрый человек. Что ты мне пожелаешь на прощанье?
        - Мира, государь-батюшка. Я по всей Белой Руси прошел. Грабежи, слезы…
        Государь помрачнел.
        - Будет мир. Будет. Вот тебе грош на пропитание.
        - Ты бы мне рубль дал. Разве у царя мало рублей?
        - Мало, Божий человек. Не чаю, где добыть. Грошик возьми, не осудя. Все рубли у меня на счету.
        Старик странник уже был высажен из кареты, но карета не трогалась.
        - Благослови же меня! - попросил царь странника.
        А тот с удивлением разглядывал грош, перешедший к нему из царева худого кармана.
        - Бог с тобой! - сказал старик и махнул рукою по воздуху.
        И все стоял в клубах пыли, все глядел на золоченые, коврами крытые кареты. На коней, от сбруи которых так и полыхало: серебро, дорогие каменья.
        А рубля несосчитанного нет.
        - Плохи, царь, твои дела, - сказал старец и спрятал грошик куда понадежнее - на грудь.
        Борис Иванович Морозов, ехавший с царем в карете, не выдержал и спросил своего воспитанника:
        - Почему ты ему дал грош?
        - Пусть народ знает, что у царя всякий рубль на счету.
        - Ты это сказал ему, но что ты скажешь мне?
        - Старик большой враль. Власяницу под царским платьем показала не охульникам, а детям своим не Евфросинья Полоцкая, никогда не бывшая замужем, но жена князя Дмитрия Донского Евдокия, в иночестве Евфросинья Московская. Нашествие Батыя и разделение инокинь на вдов и девственниц - то деяния Евфросинии Суздальской, невесты брата Александра Невского, дочери мученика князя Михаила Черниговского…
        - У тебя дивная память, государь, - сказал Борис Иванович, печально улыбаясь. - А я совсем старик. Не понял твоего иносказания…
        - Борис Иванович, миленький! Кривишь душой. Жадности во мне, сам чувствую, прибывает. Но и то правда, что денег в казне негусто.
        - Что же не пошлешь мастеров поискать серебряной руды за Камнем, в Мангазее, в Даурах?
        - Рудознатцев мало. В Мезень искать слюды, золота, серебра князь Милорадович послан, на Двину - полковник Кемкен. Ему указано обозреть алебастровые горы, варить соль из морской воды, руды искать. На Канин Нос, на Югорский Шар, - дьяк Шпилькин поехал… Потому, Борис Иванович, и нужна Рига, чтоб ближе к немцам быть. У них многое в заводе такое, чего у нас нет. Слышишь?
        - Колоколами встречают.
        - Помолиться хочется. Хорошо помолиться. Где-нибудь над озером, среди елок.
        Борис Иванович потянулся вдруг к царю рукой, по щеке бородатой погладил.
        - Ты для меня, великий, грозный, все тот же отрок… Уж терпи! Царям на роду написано всегда и везде быть с многими людьми.

12
        10 июня приехал и был принят царем посол цесаря Фердинанда III дон Аллегрети. Прием вел спешно вызванный из Москвы думный дьяк Алмаз Иванов. Посол ехал на Псков и в Вильну посредничать на съезде московских и польских полномочных посольств. Потому за доном Аллегрети и ухаживали с пристрастием.
        На пиру стол наряжал Матвей Васильевич Шереметев.
        Как все Шереметевы, он был высок ростом, в плечах широк. Шел не бородою вперед - грудью. Однако, не в пример родственникам, глядел на людей, на белый свет весело, надменностью от житейского моря не отгораживался. Государь почуял в нем это и полюбил.
        Дон Аллегрети, опекаемый Шереметевым, на пиру не упорствовал, чаши пил, как положено, до дна. И уж в который раз усидеть за русским столом до последней здравицы не смог. Опять вышло за упокой - унесли.
        Отъезд послу был назначен на утро, но уехал он уж после обеда, а на обеде спросил Алмаза Иванова:
        - Куда царское величество ведет свое великолепное войско, какие города собирается присоединить к своей короне?
        Алмаз Иванов побледнел:
        - Нам царского величества мысль ведать немочно. Да и спрашивать о том страшно.
        Дон Аллегрети дал попятную:
        - Однажды у испанского короля ближние его люди спросили, куда он собирается направить свои корабли. И он сказал им: «Если бы я ведал, что моя рубашка знает мои планы, я бы ее, с тела сняв, в огонь бросил!»
        Вслед за доном Аллегрети отправился в Вильну Никита Иванович Одоевский. Ему государь доверил наводить поляков на ум, чтоб они избрали в короли его царское величество.
        - Где им степеннее меня, сановитее да спокойнее сыскать? - сказал Алексей Михайлович боярину по-свойски. - Со мною добрый мир устроится. Ты скажи им это без хитростей, по-человечески… Скажи им: ради их спасения на шведов иду. Но это уже не прямо. Езжай спокойно, к сыну твоему моих докторов велю приставить.
        Царь успокоил, да Бог-то не дал здоровья Федору Никитичу. Уже через неделю пришлось Алексею Михайловичу отписать Одоевскому о смерти сына.

13
        Государь медленно, но неотвратимо двигался к Риге за своими воеводами. 17 июля его приветствовал в Друе воевода Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин.
        Царь шествовал, а воеводы уже головы под пулями пригибали.
        18 июля под Диноборок явились струги и ладьи Семена Лукьяновича Стрешнева. От взятых в плен знали: в городе солдат не более полутысячи.
        Стрешневу Диноборок надлежало миновать - его полку предназначался Кукейнос. Но не тут-то было. Обороняющиеся подвели шанцы к самому берегу Двины и палили по стругам из полуторных пищалей.
        Пришлось шанцы брать с бою, пришлось хорошенько обстрелять город, чтобы привести корабли без потерь.
        Под Динобороком Стрешнева догнала новая укоризна от государя: «Люди твоего полку курляндского князя людей воюют, людей побивают и хлеб, и лошади, и животину всякую емлют».
        Сам государь 21 июля оставил Друю и, вдохновляя воевод, направился к Динабургу-Динобороку. Называл он его Дивноборком.
        25-го прискакал сеунч от князя Алексея Никитича Трубецкого - сдался Новгородок.
        Царская пищаль пальнула пять раз.
        Но от русских рубежей, со Псковщины, приходили вести совсем не радостные. Моровая язва выкашивала людей, где подчистую, где милуя. Государю представили список вотчин Печорского монастыря, пораженных чумой.
        В Шкилеве померло 152 человека мужского пола и 122 женского. В Орлове - 50 мужчин, 52 женщины и 95 детей, в Медведкове - 56 мужчин, 56 женщин, 68 детей, в Фатьянкове мужчин - 44, женщин - 45, в Кислихе мужчин - 48, женщин - 38, детей - 53.
        Аккуратный Алексей Михайлович сложил числа. Получилось 350 -311 - 216. Мужчин больше, чем женщин, женщин больше, чем детей. Но 877 подданных как не бывало во владениях одного только монастыря. И страшно испугался:
        - Господи! Убереги мое войско. Господи, не оставь!
        Заставы были поставлены крепкие, письма передавались через огонь, но только в Божьей воле спасти от бедствия.
        Семикратно Алексей Михайлович посылал знатных своих людей склонить город к добровольной сдаче. Шведские солдаты начали потешаться над трусостью русских, но государь, не осердясь, опечалился. Он и на войне не желал крови.
        30 июля, в походной церкви отслужив страстотерпцам Борису и Глебу всенощную, повелел Алексей Михайлович приступать к Динобороку воеводе Ивану Богдановичу Милославскому, а с ним стрелецкому голове Семену Федоровичу Полтеву.
        Шведы дрались расчетливо, умело и до того ожесточили русского медведя, что город был взят, выжжен и высечен.
        Царь Алексей Михайлович тотчас отписал письмо сестрам:
        «Многолетствуйте, государыни мои, и с нами всеми, и вы со мною, и с новосвященною церковью страстотерпцев Бориса и Глеба в нововзятом городе Дивноборке и с ним новым нареченным Борисоглебовыя городок. Здравствуйте на многие лета! А на приступе наших было 3400 человек. А убито и ранено не много».
        Сколь дорого обошлось взятие города, можно судить по грамотам, посланным в Аптекарский приказ 1 августа. Стрельцов с тяжелыми ранами - 167 человек, с легкими - 84.
        Освятив церковь, дав городу русское имя, государь в тот же день, 1 августа, отправился в Кукейнос. В посланиях царских воевод он тоже именовался и так и этак: Куконос, Кукенес, Кокенгаузен.

14
        Семен Лукьянович Стрешнев, ни в себе, ни в других лукавства не терпя, сказал цесарской земли трубачу Юрию Феверлову прямо в глаза:
        - Ты ехал с письмом графа Магнуса к Ордину-Нащокину. Держать тебя долго у меня права нет. Но знай, таких, как ты, у меня много наловлено. Так что не запирайся и не ври. Больше правды - меньше крови. Город отстроить можно, а людей не вернешь. Наш государь за пролитую кровь спрашивает строго.
        У боярина щечки были румяные, в бороде больше серебра, чем золота, на соболиных черных бровях паутина прожитых лет. Глаза острые, но зла в них не было. Рассказал трубач боярину все, что знал, не умаляя сил города Риги: умалить - значит придать врагу самоуверенной дерзости. Пусть уж лучше поостережется, а там и промедлит…
        По показаниям Феверлева выходило: в Риге три полка обученных солдат и шесть полков городского ополчения из мещан и ремесленников. На караул выходит по три тысячи. Рейтар в городе нет, но съезжается много дворян. В обер-шанце стоит генерал граф Фантор. С ним шесть тысяч рейтар, полк драгун, в шанцах - пехота.
        Известия были важные, но до Риги еще воевать и воевать, впереди Кукейнос да еще малые города.
        Но шведы, смущая старого воеводу, города сдавали без сопротивления. 29 июля Стрешнев был в Корхаве на реке Дубне. Послал роту рейтар за пятнадцать верст в Авикшт.
        При появлении русских гарнизон города бежал, бросив пушки и запасы продовольствия.
        Уже наступала ночь, но Стрешнев с рейтарскими полковниками Венедиктом Змеевым да Иваном Нелюдовым решился гнать шведов, пока они не ощетинятся. За ночь отмахали тридцать пять верст. Дорога на Ригу была открыта, но Семен Лукьянович приказал остановиться. Нужно было подождать стрельцов. Стрельцы шли на ладьях и стругах, им нужно было одолеть пороги.
        Выспавшись после ночного похода, воевода допросил взятых ночью языков. Три языка - три полуправды. Одну правду, хоть и плохонькую, сложить можно.
        В Кукейносе комендантом полковник Шперлинк, с ним четыреста солдат. Генерал граф Торн для скорости маневра разделил свой полк на хоругви и отступает к Риге разными дорогами. У него восемь хоругвей рейтар и шесть хоругвей драгун.
        Стрешнев отправил царю вести, полученные от языков, и простоял день на месте, ожидая стрельцов.
        Первого августа струги и ладьи приплыли наконец. Вразброд, по двое, по трое и поодиночке. Не думая, где враг и велики ли его силы.
        Семен Лукьянович стоял над рекою и лаялся так, что в Кукейносе уши небось затыкали.
        Он ждал стрельцов, чтобы уже одним только количеством судов на реке сломить шведов. И дождался. Чуть не половина стругов и ладей разбилась на порогах. Стрельцы, частью на других ладьях, частью пешком, многие без оружия - утонуло - прибрели к своему воеводе.
        Наглядевшись на свое воинство, боярин призадумался. Когда начнется дело, рвы станут поуже, стены пониже, а все же страшно! Как ее одолеть, такую твердыню?
        От государя приехал стремянный конюх Борис Ертусланов. С приступом Алексей Михайлович советовал не торопиться, на сговоры о сдаче города приказывал послать людей речистых и чтоб среди них поляки были, а еще лучше латыши: свой своего скорее поймет. Графа Торна воевать тоже воспрещалось. Торн стоит в двадцати верстах от Риги, все войско у него в сборе, может ударить неожиданно и больно.
        Семен Лукьянович обрадовался царскому указу. Пока пойдут переговоры, можно будет изготовиться к приступу, осмотреться, много ли у врага сил, какие хитрости заготовлены, какие капканы на русского медведя поставлены.
        Из обоих конных полков Стрешнев выделил по пятьдесят рейтар и послал под Ригу за языками.
        Собирался послать еще и Артамона Матвеева на левый берег Двины, но Артамона с сотней лучших рейтар царь велел отправить к нему в стан. На разведку на левый берег поехал с сотней майор Степан Зубов.
        Исполняя волю государя, Семен Лукьянович под Кукейнос отправил Никифора Волкова и Якуба Кунцеевича, набравшего из местных людей гусарский полк. Полковник Шперлинк людей своих на сговоры не пустил. Ни в первый раз, ни в третий.
        Стрешнев написал Алексею Михайловичу:
        «Чаю, государь, не послушают никого, опричь милости Божией и крестной силы и твоей, великого государя, к Богу молитвы».
        И чтобы подкрепить молитвы государя, приказал вести под стены города четыре подкопа.
        Алексей Михайлович, приехавши в Кукейнос, поспешил еще раз отправить Якуба Кунцеевича к городским воротам упрашивать коменданта о сдаче.
        И опять эти просьбы были встречены злыми насмешками.
        - Так пусть же грех падет на их головы! - воскликнул государь.
        И погоревал с Семеном Лукьяновичем:
        - В таком рву многие положат животы. Эх, горе горькое. Коли у тебя все готово, начинайте ночью, чтоб хоть стреляли со стен неведомо куда.
        С дороги государя клонило ко сну, привык после обеда поспать. Однако в Москву ехал гонец, и Алексей Михайлович, прежде чем лечь, написал сестрам коротенькое письмо, и все про Кукейнос: «А крепок безмерно, ров глубокий - меньшой брат нашему кремлевскому рву, а крепостию - сын Смоленску-граду. Ей, чрез меру крепок!»
        Отправил письмо и заснул.
        И стала тьма перед его глазами. И он не испугался тьмы, решил дождаться света. И свет явился из такой дали, что не всякая звезда залетает так высоко. В том небесном свету явились Алексею Михайловичу два пресветлых отрока в золоте и багрянце. То были страстотерпцы, святые князья Борис и Глеб. И был он мал пред ними, и они, склонясь к нему, сказали: «Празднуй страдальцу царевичу Дмитрию».
        - Страдальцу царевичу Дмитрию! - повторил Алексей Михайлович и проснулся.
        Всенощную отслужили во имя Дмитрия. После всенощной государь повелел воеводам приступать.

15
        Стены Кукейноса атаковали две тысячи пятьсот царевых солдат. Вели их воевода Стрешнев, полковники Змеев и Нелюдов.
        Алексей Михайлович в доспехах, с саблей и ружьем, стоял на холме, а рядом с ним Борис Иванович Морозов, митрополит Питирим, сибирские и касимовский царевичи. Глядели, как полыхает от пушек и выстрелов ночное небо.
        - Гроза! - сказал Борис Иванович.
        - Помолимся, - попросил Питирим.
        - Помолимся, - согласился государь.
        Он представил себя на месте солдат. Лестницы высоченные, со стены в тебя прицелятся - ни спрятаться, ни увернуться…
        Полымя и громы выстрелов становились все реже и реже. Прискакал сеунч от Стрешнева.
        - По молитве твоей, великий государь, город взят!
        - А что стреляют-то? - спросил государь.
        - Добивают врагов твоего царского величества! - весело ответил сеунч. - Твой он теперь, этот самый… Кукей… Кокеней… Господи, как его?
        - Царевиче-Дмитриев-град. Вот имя нововзятому городу, - сказал Алексей Михайлович, - Передай Стрешневу - Царевиче-Дмитриев-град.
        Утром сосчитали потери. Убитых - 67, раненых - 470.
        - Враги злы, да с нами были защитники наши небесные, - сказал царь и велел тотчас же строить на городской площади церковь во имя царевича Дмитрия.
        Еще пожары не погасили, а русские, к великому изумлению горожан, принялись возить бревна и рубить сруб. 14 августа церковь начали, 17-го крест над куполом водрузили. В тот же день церковь была освящена.
        К победам привыкнуть невозможно. Хотелось Алексею Михайловичу пальнуть из ясачной пищали в честь взятия Кукейноса пятнадцать раз, но пальнули опять восемь, пятнадцатикратный ясак приберегли на Ригу.
        Все помыслы и чаянья сошлись теперь на Риге. От воевод донесения шли бодрые - предвестники большого и счастливого дела.
        Семен Лукьянович Стрешнев посылал разведку посмотреть, где поляки. Нашли их под Баржами. Здесь стояли три полка, но в полках была смута. Полковники друг друга не слушали, каждый почитал себя за главного.
        Пришли известия от Якова Куденетовича Черкасского. Он посылал под Ригу для языков рейтар Якова Хитрово. Удачливым разведчикам удалось захватить струги шведов, шедшие на подкрепление городу. В стругах было много пороху, гранат, ядер и еще девять пушек. Взять с собою отбитое не могли, но и врагу не оставили, потопили в Двине.
        Полковник Яген фон Стробель прислал на царский стан языка, поляка, сержанта Карповича. Карпович сообщил, что, когда отъезжал от Риги, слышал пальбу. Это, наверное, пришел шведский король. Короля в городе ждали с нетерпением, но конных рейтар в город, однако, не пускали.
        И еще сообщил Карпович: у графа Магнуса две тысячи пеших солдат, а в обозе четыре тысячи конных. Мещан в Риге семь тысяч. Они возводили вал вокруг города, но потом, наоборот, разбросали его и ушли за стены.
        Разведчики Ордина-Нащокина уточнили, сколько войска у графа Торна: рейтар две тысячи, драгун четыреста пятьдесят. Ордин-Нащокин известил также, что короля в Риге нет.
        Итак, сила противника была известна, небольшая сила. Правда, в помощь рижанам стены, башни и еще река. Но то преграды одолимые.
        Дабы ободрить бойцов, государь перед решающим делом издал указ о раненых. На лечение тяжелых ран приказано выдавать дворянам, детям боярским, рейтарам, новокрещеным и иноземцам по четыре рубля, на лечение ран средних и легких - по три рубля. Драгунам, солдатам, казакам, монастырским служкам и даточным людям за раны полагалось по два рубля.
        Особо наградил государь Якуба Кунцеевича: пожаловал ему за сбор гусарского полка из местного населения сорок соболей.
        На той же походной Думе решили, как отстраивать Борисоглебск. Воевода Иван Савин спрашивал, что ставить - город или острог. Алексей Михайлович указал строить острог по валу.
        Оставив в Царевиче-Дмитриеве-граде воеводами Романа Боборыкина да Ивана Кровицына, 18 августа государь пошел под Ригу.

16
        Земля Русская столь велика, что в ее пределах не бывает одновременно дня или ночи, холода или жары. На этой земле случалось множество малых войн, о которых не ведали уже за несколько сотен верст.
        Большая война, государева, тоже не была войной всего Московского царства. В дальних сибирских городах о начале похода на Ригу узнали, когда он уже закончился.
        Где-то жгли города, где-то их строили, а русскому крестьянину легче не было. Прибывало земли - на Севере, на Востоке, на Юге, на Западе, а русскому крестьянину лучше не было. Воевал царь, а лямка войны крестьянину плечи обдирала до самой кости.
        Монастыри строил Никон, но кирпичи таскал - крестьянин. Никон души спасал, а тело ныло у крестьянина, Ему и помолиться было недосуг: хлеба дай, рыбы налови, телегу поставь. Вези, крестьянин, вези! И каким-то чудом вез. Даже на островах поспевал трудиться.
        Савва сидел на прогретом солнцем камне, слушал, как море раскачивает берег. И поплевывал. Он, Савва, плюнет, а каменщики, возводящие стены храма, камень положат. Он - плевок, они - камень, он - плевок, они - камень. И в том была великая разница между ним и множеством работающих людей. Они строили, он - надзирал. Они были муравьи, он - птица, пусть хоть и воробей. И впрямь ведь мог любого на острове Кий щелкнуть со стены, будто муравья, в море: муравьем больше, муравьем меньше.
        Крикливое разноголосье перебило вдруг и шум прибоя, и, кажется, само течение облаков над землей. Люди Саввы, твердолобые его сторожа, волокли под руки к нему на расправу горемыку.
        - Лег, скотинушка, и лежит! - доложил старшой страж.
        - Че-во? - грозно спросил ослушника Савва.
        - Живот скучерявило! - Колени мужик держал вместе то ли от боли, то ли от страха. - Вчерась дюже камень большой на леса взволакивали. Должно, надорвался.
        - Покажи!
        Сторожа, не мешкая, задрали на мужике рубаху.
        - Пузо твое бело, как у лягушки. Было бы синё - простил. Соврал ты, паря! - Савва глянул на сторожей. - Макните его.
        Сторожа замерли и не двигались.
        - Че-во? - рыкнул Савва.
        - Ско-ко раз? - У старшого от раздумья лоб сморщился и собрался в шишку.
        - Сто разов, - сказал Савва.
        - Батюшка, пощади! - заверещал несчастный. - Ты ведь сам из наших, из мужиков.
        - Я тебе покажу из наших! Сто разов! - заревел Савва и, когда вся эта засопевшая, загундевшая братия кинулась прочь к обвалу, с которого макали провинившихся, принялся так и сяк морщить лоб, но шишки не обозначилось.
        «Малюта, - подумал об усердном старшом Савва. - Перед таким кто хошь в штаны напустит. А передо мной и без шишки напустит. Яко передо львом!» Савва благодарно перекрестился - все от Бога - и поискал глазами свои хоромы, построенные прежде храма.
        Обедал Савва по-богатому. Бояре небось этак не кушают. Всякий день ему ставили целого осетра в морошке, поднос с птицей или с поросенком, все на шафране, меды с ароматами, квас на изюме. Хмельного Савва не пил. Пробовал, но пробуждение было хуже ада.
        На обед к прикащику обязательно приходил иеромонах Иннокентий, любитель осетрины и морошки. Приглашал его Савва к столу с умыслом. Пища получала благословение из уст человека, который к Богу много ближе, чем любой на острове. К тому же Иннокентий долго не засиживался. Отведывал осетра и, благословя домочадцев, отбывал в обитель, к братской трапезе. Вот тогда-то и несли Саввины слуги скоромное. И обязательно с пением!
        Удивительные порядки в доме и на всем острове Савва завел с первого дня, как ступил на берег Кия. Будто и не было иного Саввы, кроме нынешнего, будто с рождения помыкал людьми. Его ничуть не заботило, что, кроме пения к столу, он почти и не слыхал в доме своем человеческого голоса. Молчуны молчали, Енафа и сынок помалкивали.
        Савве все было хорошо. Братья толстели, сын подрастал, Енафа, забывая скитские дурости, в супружеских тайностях ночь от ночи становилась слаще.
        В тот день начинался Петров пост, ели блинчики с грибами, но по отбытии отца Иннокентия слуги принесли дичь и запеченную в тесте телятину. И пели.
        Савва махнул на них и, обгладывая косточку бекасова крыла, поднял указательный палец. Все затаили дыхание, прислушивались.
        - Ведут, - сказал Савва и поспешил к растворенному окну.
        Во дворе стояла бочка с морскою водой, к ней-то и приволокли кормщика.
        Возле бочки кормщик опустился на колени и, глядя с мольбой на прикащиково окно, поклонился, истово и с плачем.
        - Кушай на здоровье! - весело крикнул ему Савва.
        Кормщик достал из-за пояса деревянную ложку, перекрестился и, подойдя к бочке, начал хлебать морскую воду. Вода не больно-то шла, но кормщик хлебал в корчах и стонах, и сторожа серьезно помогали ему тычками пик.
        Кормщик этот в свежую погоду утопил корабль с хлебом. Савва, узнав о беде, приказал начерпать с того места, где канула в море мука, сорокаведерную бочку и назначил кормщику урок: опорожнить бочку до дна.
        Натешившись страдальческим обедом виноватого, Савва вернулся наконец за стол. Слуги тотчас понесли пироги и питье: мед, квас, пиво.
        Было слышно, как у Енафы ресницы касаются ресниц.
        К еде ни братья-молчуны, ни Енафа, ни сынок даже не прикоснулись.
        - А по мне порядок дороже, чем вы с вашими постными рылами!
        - Савва выпил с жаром кружку пива, разорвал пирог с рыжиками и ел - чавкая, шмыгая носом. Назло всем этим родным дурням и дуре. Дуре! Заступница обиженных!
        - Вот сдам в самый худой бабий монастырь, чтоб не корчила из себя Богородицу!
        В ответ шелест ресниц.
        Савва усмехнулся:
        - Закормил, видно, я вас. Завтра с собаками посажу, коли мною брезгуете.
        Отер губы шелковым платком и ушел надзирать за надзирателями.
        Одного мягкосердного Савва уж посадил на цепь со сторожевыми собаками. На всю жизнь научил уму-разуму.
        После обеда по издревле заведенному на Руси правилу прикащик острова Кия почивал. Грибы - еда тяжелая, придавило Савву сном, как стогом сена. Мать пришла к нему на порог. А он, окаянный, не узнал ее, куражился хуже некуда. Как давеча Енафе грозил, посадил обедать с собаками. И ведь то не собаки грызут мать, совесть душу его поедом ест. Он еще и хитрит: дескать, старушка на вид чужая. Но сердце волком воет: мать перед ним. Хотел Енафу прогнать от окна, чтоб не смотрела. А Енафа, как тополиный пух, поднялась с земли с сыном на руках, и понесло ее ветром над морем и за море.
        Силится Савва пробудиться от жуткого сна, и уж получилось было, да тут схватили его братья-молчуны за руки и не пускают.
        - Можно ли сон силою удерживать? - удивился Савва.
        Молчуны молчат, и видно ему через них, как через бычий пузырь.
        В трубе стонал ветер.
        Савва сел на лавке, отирая ладонями мокрые от пота волосы.
        - Енафа! - позвал по-божески, как в былые времена, готовый испросить прощения за всякий свой грех, хоть на коленях.
        Не отозвалась.
        Наливаясь злобой, Савва крадучись прошел на женскую половину и разом, с маху пнул ногой дверь.
        И замер. Скатерть на столе собрана с трех сторон в узел, в узле бабьи тряпки… Не взято, однако. Оставлено.
        Савва на цыпочках, уж совсем как вор, выбрался из комнаты, проскользнул к себе, сел на резной стул за дубовый стол и тогда и гаркнул:
        - Провалились, что ли?
        Вбежал слуга.
        - Где Енафа? Где мои братья?
        - На пристань пошли.
        - Коня подай.
        Подождал, пока слуга затворит за собою дверь, надел кафтан, снял со стены плеть с ручкою в виде рыбьего хвоста, из рыбьего зуба резанную. Поискал глазами шапку, не увидал, схватил со стены лисий треух, бухнулся перед иконой Спаса на колени:
        - Господи! Ради тебя, Господи, стараюсь! Ради патриарха Никона!
        И опрометью - скакать, догонять, на разум наставлять батогами.

17
        Над морем, как вымя на шести сосках, стояла розово-синяя туча, а на море хоть бы единый светлый блик - ходит туда-сюда серая мутная брага.
        Вдруг Савва увидел парус - белое перышко между небом и водой. Похлопывая кнутовищем по сапогу, красный от нетерпения, полез на самую легкую, самую скорую сторожевую ладью.
        - Догнать! - указал на парус.
        - Буря, господин! - сказал ему кормщик.
        - Для беглецов - бури нет, а для нас так уж и буря?
        - Худо им придется. Через час света белого невзвидят.
        - Тебе море страшнее, чем гнев мой? Так я постараюсь!
        - Утопнем, - сказал кормщик.
        - Чтоб храбрости тебе прибыло - коня дарю.
        - Зачем утопленнику конь? Брата моего от морских щей избавь.
        - Эй! - крикнул Савва страже. - Освободите дурака кормщика. Да поднимай же ты парус! Батогами, что ли, тебя подгонять?
        Кормщик перекрестился, обнялся с другими мореходами.
        - Брату скажите, чтоб детишкам моим и жене не дал бы с голоду помереть.
        Волны ладье под бока бухают, ветер в парусе звенит. Такой простор с четырех сторон, что чертополох души, растравляющий колючками спесь, сам по себе завял.
        Парус беглецов показался вдруг гораздо мористее.
        - Поворачивай! Чего же ты? - через ветер покричал кормщику Савва.
        - Сразу нельзя! Перевернет!
        В голосе кормщика достоинство, взгляд спокойный, вроде бы и с усмешечкой.
        Савва вспомнил, что кроме кнута ничего у него нет в руках, Кормщик ненадежен, ладья беженцев большая, сколько там народу? Возьмут и утопят. Заслужил ведь!
        Покосился на кормщика, но тот на море глядел.
        Один из сосцов небесного вымени коснулся моря, море хлюпнуло, столб зеленой воды встал под явившимся вдруг солнцем, и капли дождя засвистали, как пули. Море вскипело, поднялось, и парус спорхнул с ладьи вместе с мачтою.
        Савва упал на дно ладьи под скамью и, трясясь как студень, запричитал вскочившую на язык молитву:
        - Господи! Сделай меня мразью-улиткой, мразью-медузой! Только жить оставь, Господи!
        Он очнулся под тишайшими, под смиреннейшими небесами Беломорья. Солнце стояло за пеленой облаков, косицами тянувшимися от горизонта до горизонта. На дне ладьи бултыхалась вода, но под его глухой скамьей было сухо.
        Море словно бы корочкой льда подернуло - ни морщины! И чудный свет, как от нимба. Ни птиц, ни рыб, ни берегов. Савва вздрогнул, поглядел на корму - никого. Встал на ноги, чтоб под лавками видеть, - никого.
        - Покинул, - сказал Савва, и ему стало жарко от нечаянного слова.
        Воды в ладье было на донышке, и звук бултыханья показался деревянным. Савва сообразил наконец, что звук этот посторонний, что он идет извне. Наклонился над бортом и ахнул: его ладья трется об иную ладью, стоящую вверх дном. Савва поискал глазами багор, толкнулся прочь. И тотчас та, иная ладья вздохнула и послушно отправилась в глубины моря.
        Савву забила дрожь. Трясло каждую клеточку его большого, его живого, не желающего пропасть тела. Он, новорожденный, вспомнил, что это была за ладья, кто был в ладье и почему.
        Озираясь на тихо светящую пустыню, дрожа и мечась душой в смертной тоске, Савва завопил, но несуетный, не терпящий беспокойства простор погасил его крик. Тогда он принялся шептать молитвы, не прерываясь ни на малое мгновение. Пусть как муху, но услышат.
        - Николай Чудотворец! Никола Святой! Мирликийский угодник! Господин и заступник святой Руси, не оставь, явись! Ты стольких спас и вызволил и меня, худшего, не оставь. Дай мне послужить имени твоему. Не стану жить с людьми, не стану жить в избе, только избавь, избавь, избавь от смерти на море. Избавь, избавь! Никола! Ты же первый защитник русскому человеку. Никола! Я буду падать в ноги каждому встречному человеку, виноватый заранее, ибо согрешил перед людьми тяжким сатанинским грехом. Никола! Я в лютые морозы ради славы твоей буду опускаться в прорубь. На вешний твой день буду коней пасти и всякому коню расчешу гриву и хвост. Спаси, милый! Спаси, любезный! Спаси золотой!
        Он заснул, но и во сне не смел прекратить своей многословной неумеренной молитвы.
        У него не осталось сил удивиться, когда к ладье подошел человек. Наклонился. Лицом строг и глазами строг.
        - Пусть каждое твое слово станет для тебя обетом. Диви, Савва!
        Поплевал на ладони, налег на корму, толкнул, и ладья, покачиваясь, пошла к берегу, гонимая попутной чередою волн.
        Савва даже ног не замочил. Вышел на берег, и первое, что пришло ему в голову: у него своя ладья, которая чего-нибудь да стоит. И застонал от подлой этой мысли. Как зверь, катался по песку. За всю-то бурю ни единой молитвы у него не нашлось, слова единого ради сына, жены, братьев.
        Потом он лежал, сидел, но летом на севере тьмы не дождешься. И тогда пошел он, пронзенный светом, пошел куда глаза глядят, но прочь, прочь от моря и от прежней жизни своей. Не ведал, что сын, Енафа и братья-молчуны успели уйти за горизонт до бури. Смерч, опроставший его душу, опрокинул иную ладью.
        У каждого зверя есть свое логово, у каждой птицы - гнездо. Вот и человек смел по земле гулять, по морю плыть, если хоть за Семигорьем стоит у него изба, или ветла, или речка течет, где в детстве воды нахлебался. Пришла Енафа сама-четвертая в Рыженькую.
        Пришла к Настене в дом, и сестра приняла странников.

18
        Савва был голоден, а потому зорок. И все же его и в жар и холод бросило, когда увидал на рыжем суку сосны рыжего, отливающего кошачьей серостью зверя - рысь. Над тропой устроилась. Еще бы десять шагов… При Савве была можжевеловая дубинка. Он нашел ее на берегу реки. Отмытая водами добела, прокаленная солнцем, она стала ему вместо посоха. Ею и стукнул по вывороченной с корнем березе.
        - Вижу тебя, уходи!
        Рысь охотно поднялась на лапы, беззвучно ощерила пасть, показывая клыки-ножи - вроде бы улыбнулась. Сиганула на соседнее дерево и пошла вглубь дебрей, сотрясая вершины.
        У Саввы за ушами потекли струйки пота. Он сел на ствол березы, пожевал листочек. И хотелось ему, чтобы все у него было позади и всему конец. Довольно! Всякого нагляделся. Впереди лес да лес. Но в следующую минуту он уже торопливо шагал берегом реки, пока рысь не передумала.
        Путь пересекла протока. Темная, глубокая. Пришлось пойти вдоль этой то ли старицы, то ли ручья. Лес пошел как волчья шерсть, дерево на дереве, теснота, темнота. Савва уж подумывал назад повернуть, как вдруг вышел на поляну с избушкой. Возле избушки стоял монах и, приложа руку к глазам, смотрел на пришельца.
        Соловецкий инок Епифаний спасался в одиночестве. Река, которую он избрал для жизни, была рыбной, лес - грибной, болото - ягодное. Было у подвижника и два малых поля. На одном сеял рожь, на другом - горох.
        Зимою гость - лишний рот, летом - помощник.
        Епифаний, не спрашивая Савву, кто он и откуда, накормил ухой и клюквенным киселем.
        - У меня верши поставлены, проверить пора, - сказал Епифаний, и Савва обрадовался делу.
        Верши стояли в перегороженных протоках. Во всех трех была рыба: калуга, лещи, язи, нельма.
        Мелочь Епифаний отложил на уху. Остальную рыбу распластал и кинул в котел с рассолом, а ту, что успела просолиться, повесил сушить.
        - Часть рыбы у меня рыбаки забирают. Хлеб дают, соль. Мне больше ничего и не надо.
        Епифаний, закончив работу, стал на молитву, а Савва до того устал, что пошел в избу, лег на пол и заснул. Пробудился от взгляда: Епифаний сидел на скамейке и глядел ему в лицо.
        - Что? - спросил Савва.
        - Ничего! - ответил монах и пошел к своей постели из елового лапежника.
        - Спал, что ли, долго?
        Епифаний помолчал, но признался:
        - Третий день заканчивается.
        - Так ты на покой?
        - На покой.
        - Старец, - сказал Савва, садясь, - идти мне некуда. Совсем некуда. Дозволь пожить с тобою.
        - Живи, - сказал Епифаний.
        - Может, ты на меня испытание наложишь? Что у вас за самое строгое почитается?
        Епифаний улыбнулся.
        - Строже столпничества ничего не бывает… Если выспался, ступай к реке. Погляди на ее красоту. Там и Богу помолись. Квас - в корчаге, рыба - в горшке.
        И заснул.
        Квас был крепок и приятен - ягодный.
        В узкое оконце, через бычий пузырь свет шел несмелый, но ровный. Савва сладко зевнул и вышел на волю. Небо и река, словно раскрытые створки жемчужницы, мерцали чудным святым светом. Савва сел на берегу реки, свесил с обрыва ноги.
        Берег был усеян высушенными ветром, солнцем, морозом деревьями.
        - Что же ты берега не жалеешь? - сказал Савва реке, жалея погибшие деревья, и тут его осенило: «Поставлю-ка я себе столп!»
        Он сходил в избушку, нашел топор и принялся за дело.
        Когда Епифаний пробудился - столп уж был готов. Савва вкопал в землю пяток елок, каждая чуть потолще хорошей слеги, устроил в двух аршинах от верхушек настил. Вместо лестницы - удобные сучки. Епифаний удивился: скор пришелец и неистов. А Савва, поглядывая сверху вниз, вообразил себя пустынножителем и распевал молитвы, какие только знал.
        Епифаний ушел в лес, примолк и Савва. Попробовал о вечности думать, о душе - перед глазами встали Енафа, весь его молчащий стол. И загляделся Савва на речную даль, сел, задремал.
        Пробудила его - сырость. Небо от края до края серое, дождевая пыль сплошняком. Реки не видно. Изба едва мерещится.
        Епифаний принес еду и овчину:
        - Укройся!
        В шубе теплее, но дождь все сильней да сильней. Назавтра так и не унялся, на третий день тоже.
        - Хорошо столпникам в Палестинах! - сказал с досадой Савва и сошел на грешную землю.
        Исповедался Епифанию во всех грехах. И монах сказал ему:
        - Молись, Бог простит тебя.
        Но Савва только плюнул под ноги, взял рыбы на дорогу и ушел к морю. Решил вернуться на остров Кий.
        Может, и вернулся бы, да ладьи своей не сыскал. То ли унесло, то ли рыбаки увели.
        Посидел на бережку, вспомнил все свои безобразия: уж наверняка послали Никону известие о его гибели. Новый прикащик разбираться с ним долго не станет, еще и на Соловки упечет, в каменный мешок.
        - Не было тебя, остров Кий, - сказал Савва. - А может, и всей жизни моей не было.
        Так и вернулся к Епифанию.

19
        А где же, где же протопоп Аввакум со своею Анастасией Марковной, с детьми Иваном, Агриппиной, Прокопием, Корнилкой? А все там же - на корабле судьбины. Гнало тот корабль бурей все дальше и дальше от милой родины, от церквей с золотыми куполами, от домовитых людей, от всей русской жизни.
        Ребята в дороге росли незаметно. Старшим было тринадцать, двенадцать, девять, младшему - четыре года. Аввакум, затаясь сердцем, ждал, что о нем забудут в переполохе воеводского отбытия. Енисейск - городок крепкий, деревянные стены крыты тесом. Одна сплошная башня по всей ограде. Жизнь устоялась, успокоилась.
        Да и что такое протопоп для Российского государства? Сосна в бору. Но ох как зряча злоба! Она и в подлесок сунется, коли в лесу не сыщет. Сам святейший Никон вспомянул Аввакума и, не имея власти сдунуть непокорного, как пылинку, с самой земли - из Енисейска вытряс. Даже Якутск для протопопа был слишком хорош. В Дауры спихнул. В поход. С семейством, с малыми детьми, в трясины и пучины, под стрелы иноверцев, под десницу Афанасия Филипповича.
        Протопопа отправили с последними судами, везшими продовольствие Пашкову. Отправили честь по чести, с государевым жалованьем - шесть пудов соли дали и дощаник - суденышко невеликое. Тот самый корабль, что во сне себе высмотрел.
        Плыть хорошо!
        В добрую погоду, под парусом - течешь с рекою, как облако в поднебесье.
        - Вот тебе и Тунгуска - дикая река! - Аввакум блаженно щурился на светило, отирая с шеи благостный пот.
        Берега стояли громадные. Лес, как войско перед врагом, - зело грозен, но и тих безмерно.
        - Батюшка! Батюшка! - прошептал, бледнея, старшой сынок - Иван.
        На каменной круче, заслоня глаза лапою, стоймя стоял здоровенный медведь.
        - Любопытствует! Хозяин здешний.
        - Петрович, неужто не боишься? - удивилась Анастасия Марковна.
        - Который далеко, того не боюсь, - совсем развеселился Аввакум. - Ах, славно на воде! Меня к водам-то с детства тянуло.
        - Вот и плаваем.
        - Да нет, Марковна. Я про другое… Сколько мне тогда было - с Прокопку. Мы и от Волги-то далеко жили, но дохнуло вдруг на меня, Марковна, таким великим водным духом, что все во мне вскрутнулось, как в омуте. С той поры я все к отцу ластился, просил на Волгу взять. Почему-то понял, что не с Кудьмы пришел тот ветер. - Аввакум расстегнул рубаху на груди, оглядел ребятишек. - Снимайте, снимайте свои одежки, лето, чай! Мошку ветром сносит… Взял меня однажды отец на Волгу. В Лысково с ним ходили. Пеши! Отец на ногу был скор. Первый раз я тогда в Волге купался. Приобщился к России-матушке…
        Примолк.
        - Что же дальше-то? - спросил Иван, закидывая в реку удочку.
        - Отец был добрый человек. Прихожане его любили. Но кто не без греха… Сапоги он себе на базаре купил, да, прежде чем покинуть Лысково, выпил чарку на дорогу. Где выпил, там и оставил сапоги. Идем восвояси. Я помалкиваю, но - вздыхаю. Отцу же и вздохи мои показались укором. Кричит: «Иди сюда, сей же миг прибью!» Я не иду. А он пуще сердится. Что делать, покориться батюшкиной воле - страшно, не покориться - грех. Вот и подошел я к нему, как велено было. Взял меня отец за ухо и потянул за собою, не хуже упрямого быка. Я уж бегу, а он пуще моего спешит. Слезы из глаз сами собою льются, но молчу. Отец и опамятовался. Упал мне в ноги и вопрошает: «За что я тебя мучаю?» Криком кричит: «За что?» А я бы и сказал, да слов нужных не разумею. Уснул отец прямо на дороге. А проснулся - выздоровел от своей болезни и говорит: «Аввушка, пошли грибов наберем, с пустыми руками стыдно домой явиться». Так мы две рубахи белых принесли, батюшкину и мою.
        - Водит! Водит! - закричал вдруг Иван, упираясь в палубу ногами.
        Аввакум ухватил сына, потом уду, но и его тряхнуло.
        - Не рви! - взмолился Иван. - Леска порвется. Таймень взял.
        Так и вышло. Рыбу добыли саженную. Анастасия Марковна попотчевала рыбарей золотой ушицей.
        - Скажи, батюшка! - спросил за ужином Иван. - Кто выше, отец родной или боярин?
        - Отец боярина превыше.
        - А превыше ли отец царя?
        - И царя превыше.
        - И Бога?
        - Глупец! - И тяжелая длань взяла Ивана за вихор. - Бог сам всем отец! Неужто мякина в твоей голове? Ты погляди вокруг себя! Дети мои, посмотрите на небо, на реку, на берега - все от Бога. Великую красоту даровал нам Господь, и ничто не застит глаза нам в сей добрый час.
        И запел Аввакум:
        - «Боже наш! Как величественно имя Твое по всей земле!»
        Так и сидели они, прижавшись друг к другу, глядя на утесы, на кедры, отец семейства, матушка, детушки.
        - Сколько плывет в сей миг кораблей по морям, по рекам, по океанам? - вздохнул Аввакум. - И мы с ними, с плывущими. И на всех нас Бог глядит.
        Аввакум с Марковной спали на палубе.
        Налюбившисъ, глядели на звездные трясины, грея друг друга, чтоб теплом унять нутряную дрожь счастливого ужаса.
        Небесное скопище неприметно для глаз ворочалось, придвигалось к земле, того и гляди хлюпнет и поглотит.
        - Вот уж утроба-то! - сказал Аввакум.
        - Люблю на Млечный Путь глядеть, - вздохнула Марковна, - на облачка звездные хоть бы разочек дунул звездный ветер. Грех, а знать хочется, что там сокрытого?
        - Небесные пологи! - согласился Аввакум. - А укрывают они от наших глаз ангельские чертоги. Чего же еще?
        Река несла дощаник по самой середине, но заспаться крепко - Боже упаси. Еще и на медведя наедешь. Прибьет к берегу, а медведь, как баба, любопытен.
        В предрассветных сумерках, очнувшись от дремы, Аввакум и впрямь увидал медведицу с пестуном и двумя медвежатами. Пили воду с берега. Медвежата еще кинулись берегом вослед кораблю, но пестун нагнал их и нашлепал.
        Аввакум хотел Марковну разбудить, чтоб поглядела медвежьи игры, пожалел - спала не хуже Агриппины. Губки пухленькие, личико милое, стрельчатыми ресницами украшено.
        - Спасибо тебе, Богородица, что даровала мне такую ласковую жену! - Аввакум покрестился и уж запел было потихоньку утреню, как трубный звук потряс горы, ударился о воду, сорвал с нее разом пробудившихся птиц.
        - Лебеди! - ахнул протопоп.
        Белое облако сошло с воды, взвилось в небо, запуржило круговертью и, редея, растаяло.
        На сверкающем, как зеркало, утесе, вытягиваясь короной рогов к небу, ревел могучий изюбрь. То ли беда с его стадом приключилась, то ли здравствовался с белым днем.
        Изюбрь низко склонил башку и водил ею над пропастью, вынюхивая врага, и ударил рогами кверху, и поднял само солнце.
        - Господи! - Радость взрыдала в Аввакумовом сердце. - Господи! Сколько же красоты растворил ты в мире своем! Не нарадоваться нам до гробовой доски благодатью мира твоего!
        Вместе с солнцем явилась его крылатая свита - соколы, и кречеты, и орлы поднебесные. Птицы изумляли красотой паренья и ужасали тех, кто спиной чуял орлиные взгляды.
        За излучиной стояли три дощаника.
        - Тебя поджидаем! - крикнули казаки Аввакуму. - Пашков прислал сказать, чтоб вместе шли, подождав отставших.
        - Тати шалят?
        - Шалят. Ссыльные люди, человек с пятьдесят, ушли на легких стругах из Балаганского и Братского острогов. Все с ружьями. Илимских пашенных крестьян пограбили, теперь на реке буйствуют.
        - А я-то зверя страшусь! Думаю, что река мне защита.
        Поплыли вместе. И уж ни земные, ни небесные красоты не ласкали взоры. Тревога погасила радость, река стала опасной, хуже некуда.
        Насупились люди, и река насупилась. Потемнела, заплескала волнами. Низовой ветер вспенил барашки. И такая непогода занудела, хоть глаза закрывай.
        Дощаник скакал по реке, как по булыжникам. Вдогонку ему накатывали волны, да такие, что берега потерялись. Бедное суденышко не успевало отряхнуться от одного вала, как обрушивался новый. Страх объял Аввакума. Он видел, как дощаник, будто тонущий человек, хлебал воду и, тяжелея, терял само желание побороться с волнами.
        - Воду вычерпывай! - кричал Аввакум на свое вымокшее семейство и сам махал ведром скорее, чем машут лопатой.
        Стало совсем черно. Дощаник осел по самую палубу.
        - Господи, спаси! - кричал Аввакум клубящемуся над головой небу. - Господи, помози!
        Марковна, прижимая к себе Корнилку и Прокопку одною рукой, другою Агриппину с Ваней, уводила их на нос, на самое высокое на дощанике место. Ветер унес с ее головы платок, волосы, такие тяжелые в косах, летали на ветру так и сяк, и то было бы женщине в стыд и в укор, но жизнь детей была дороже срама. И спасибо, спасибо ветру! Прибил дощаник к берегу, выскочило Аввакумово семейство на твердь, как с того света.
        Сам Аввакум так написал о той буре: «И Божиею волей прибило к берегу нас. Много о том говорить! На другом дощанике двух человек сорвало, и утонули в воде. Посем, оправяся на берегу, и опять поехали вперед».

20
        Пашков стоял со своим отрядом на Шаманском пороге. Приводил к послушанию взбудораженное пашенное крестьянство. Свирепство беглецов до того напугало население края, что никто не решился поехать на ярмарку. Лучше без товара нужного пропадать целый год, чем лишиться живота на этой же неделе.
        Прибежал к Пашкову Распутко Степанов, крестьянин Братского острога. В остроге сидело шестеро стрельцов. Где им было устоять против полусотни татей? Разграбили Братск с таким усердием, что и подметать не надо.
        А тут еще илимский воевода Оладьин сообщил, что из его острога побежали Пронька Кислый да Васька Черкашин с товарищи. В Дауры подались.
        Мрачен был Афанасий Филиппович Пашков. До Даурии тыщи верст, но можно ли оставить у себя в тылу лихоимцев, которые того и гляди затопчут едва зазеленевшие всходы крестьянской жизни? Уйдут местные пашенные крестьяне - на московский хлеб надежда малая.
        Послал воевода своих сотников изловить разгулявшихся мужиков.
        Вестей от сотников не было. То ли сами пристали к вольнице, то ли сил мало, одолеть не могут гультяев. Как тут не помрачнеть? Сам себя упек в Дауры.
        Еще в 1650 году, сразу как притащился в Енисейск на воеводство, отправил Пашков для проведывания новых земель боярского сына Василия Колесникова. Через год Колесников подал о себе весть из Баргузинского острога. Дескать, возле озера Иргень, в шести днях пути от острога, живут во множестве неясачные тунгусы. Озеро длиною в пятьдесят верст, шириной в двадцать. В трехстах саженях от Иргеня другое озеро - Ераклей. От Ераклея по Иногде можно дойти до Великой Шилки, а в Шилку впадает река Нерчь. Колесников просил сто человек стрельцов, чтобы поставить острожки и объясачить тунгусов.
        Петра Бекетова отправил Пашков приводить тунгусов под руку царя. Бекетов же и дорогу уточнил в Дауры. От Иногды до Шилки четыре дня волока. Река Нерчь от устья Иногды в пятидесяти верстах. Земли здесь лучше, чем по реке Лене. Хлебопашество может быть отменным. Неясачных людей тоже много. От Иргеня до Нерчи три месяца пути.
        В Москве, получив вести о новых землях, встрепенулись да и прислали указ: «А ну, Пашков, ступай сам в Дауры, приведи даурские народы под руку великого государя».
        Отвалили воеводе и его людям пятьдесят пудов пороху, сто пудов свинца, сто ведер вина, восемьдесят четвертей муки ржаной, десять четей круп, столько же толокна. Прибавили двух попов и - прощай.
        Наказ о Даурской земле тоже не забыли прислать. Расписали, как жить и что делать, до мелочей, со строгостью. Воеводе надлежало «искати прибыли, которая вперед была прочна и стоятельна, и про золотую, и про серебряную руду, и про медь, и про олово, и про всякие узорчатые товары против сего указу проведовать, и даурского Лавкая-князя к своей государевой милости призывать, что быти им под его государевой царского величества высокой рукою навеки, неотступно. И держать к тем иноземцам и ко всяким русским людям ласку и привет и бережение, а жесточи и изгони и насильства никому не чинить, чтоб Даурская земля впредь пространялась».
        В Москве были рачительны к государевым людям и к государеву имуществу, а потому не забыли предупредить:
        «В Даурской земле воеводе Пашкову всех людей посмотреть в лицо, принять челобитные. Чтобы они на Урке-реке жили милостивым призрением и жалованьем в тишине и покое. А которые начнут воровать - унимать. Зелье, пищали, соболей собрать, пересчитать у служилых. Поставить острог, воеводский двор, амбар для государевых запасов, жилецкие дворы, погреб для пороха.
        Иноземцев принимать в цветном платье, служилым людям тоже быть в цветном платье и с ружьями.
        Ясачных кормить и поить довольно. Проведать, есть ли пашни, чтоб впредь хлеба не слать».
        Не забыли дьяки указать воеводе, что ему можно, что нельзя:
        «На себя у торговых людей соболей, шуб, лисиц черных, шапок горлатных не покупать. С Руси товаров для себя не возить. Вина не курить. У себя держать людей для работ нельзя, чтоб утеснения не было».
        В Москве зорко смотрели, чтоб воеводы за счет государя не разживались. За неисполнение указа полагалась воеводам казнь смертию.
        Наказ не выделял, что по важности первое, что второе, но ведь недаром Афанасию Филипповичу от архиепископа тобольского Симеона были присланы антиминсы для трех церквей и приказано взять двух попов и диакона. В наказе значилось: «По сю сторону Шилки на устье Урки или в Лавкаевых улусах, где пригоже, где не чает приходу воинских богдойских людей, поставить острог и церковь Воскресения Христова с двумя приделами во имя Алексея-митрополита и Алексея, человека Божия». Один Алексей был ангелом-хранителем государя, другой - наследника. Эти храмы на краю земли и были сутью похода.
        Нет, не оттого хмурился Афанасий Филиппович, что далек его путь и что многое ему было заказано в государевой грамоте. Другое сердило: прошел такой большой рекой, столько верст позади - и ни гроша прибыли. Да и все не так, как надо. Глупый протопоп где-то застрял. И хоть знал Афанасий Филиппович, что протопопа отпустили из Енисейска на добрых полторы, а то и две недели позже, чем сам он ушел, но то печаль протопопова.
        Афанасий Филиппович желал, чтоб все было так, как сию минуту на ум ему, воеводе, пришло. Аввакум далеко, а поп Сергий близко. Приказал привесть.
        Поп тут как тут. Поднял руку для благословения, но Пашков руку перехватил и опустил. Сказать Сергию было нечего, и Афанасий Филиппович даже бровями зашевелил, припоминая хоть какую-нибудь укоризну, да и брякнул, наливаясь темной кровью:
        - Ты, поп, где серишь? Где, спрашиваю?
        Ошалевший Сергий, как заяц перед убиением, лапки на груди сложил, глазами захлопал:
        - В кустах, великий господин! Как все, так и я.
        - Ты - поп! - рявкнул Пашков. - Тебе со всеми срать невмочно! Делай так свое дело, чтоб даже белки твоего срама не видели.
        Поп Сергий от стыда заплакал. И получил пинок в зад.
        - Пошел прочь! Прочь!
        Челядь пряталась кто куда. Во гневе Афанасий Филиппович был на расправу скор как молния. Но тут явился с охоты сын, Еремей Афанасьевич. Привел пеликана. Пеликану давали рыбу. Хитроумная запасливая птица прятала рыбу в свой мешок. Афанасию Филипповичу забава понравилась, оттаял.
        Вдруг известие: из Даур идет отряд с государевой казной. Вечером будут на стану.

21
        Воевода Ануфрий Степанов отправил в Москву из Комарского острожка ясачную казну. Девяносто пять сороков соболей и еще двадцать четыре соболя, шестьдесят две собольи шубы, пятьдесят шесть лисьих пластин, три лисицы, выдру, два малахая, две чернобурые лисицы.
        В послании Степанов сообщал, что к нему пришел сын боярский Федор Иванович Пущин с пятьюдесятью казаками, У него наказ идти на Аргунь-реку. Но идти не с чем, нужен хлеб и проводники. Проводников и хлеба в Комарском острожке не было.
        «А пороха и свинца нет на всем Амуре-реке, - писал воевода. - Богдойские люди поселяться накрепко не дают. От них утеснение и налога большая. Сидим в острогах. Летом уплываем вниз для хлеба и рыбы. Хлеб забираем с боем у неясачных людей, где можно. У богдойцев пушки и пищали».
        Богдан Рябышев, везший соболиную казну, сообщил Пашкову, что Ануфрий Степанов дал ему в провожатые до Тугиринского волока пятьдесят стрельцов. Приказ им был, как пройдут волок, тотчас возвращаться. Но назад пошли только сорок казаков, десятеро своровали, подались в бега. Среди беглецов: Кубышка, Чурка, Москва, Камень.
        - Что-то больно имена-то у них лихие, - сказал Пашков.
        - В Даурах слабого народа нет, - был ответ.
        С казаками, бывшими при казне, возвращался купец Еремей Толстый. От его людей узнали, что казаки, голодая в пути, разграбили в Тугиринском остроге запасы хлеба, собранные для отряда Пашкова.
        Афанасий Филиппович от такого доноса просиял и потребовал к ответу не Богдана Рябышева, чьи казачки слопали не для них береженный запасец, но самого Еремея Толстого. Три дня бил его, жег ему пятки, сыпал соль в раны и вымучил-таки из бедняги в свою пользу соболиных шкурок на пять тысяч сорок пять рублев!
        Пока Толстый тоньшал в заграбастых руках Пашкова, его казаки привели человек тридцать из бежавших крестьян. Троих Афанасий Филиппович запорол до смерти, остальным отсчитали по сорок батогов и отправили туда, откуда утекли, - хлеб сеять, казаков кормить.
        Покончив с делами на Большой Тунгуске, Пашков посадил свое воинство на дощаники и поплыл к Долгому порогу. Прихватил с собою суденышко, на котором в Енисейск плыли две пожилые женщины. Одной было под шестьдесят, другой и того больше. Жизнь свою собирались закончить вдали от суеты мирской в Рождественском Енисейском монастыре.
        - Бездельницы! - закричал на них грозный воевода. - В сибирских дальних землях у государя женок наперечет, а они - в монастырь! Замуж вас отдам. Не дело, чтоб государева земля пустовала. Как в избе без бабы? Да вы еще спасибо скажете мне.
        Бедные женщины пали в ноги воеводе, а он махнул стрельцам, те подхватили вдов, кинули на корабль - и весь сказ.
        У молвы крылья быстрые, как у ласточки. Узнал Аввакум о бесчинствах Пашкова в единочасье, хоть и стоял далеко от воеводы. Много не раздумывал. Как причалили, пошел вразумить Афанасия Филипповича.
        Версты четыре было до стана. Марковна, провожая, ничего протопопу не сказала, перекрестила и к детям ушла.
        По дороге, на пенечке, увидел Аввакум попа Сергия. Тот так и подскочил, так и упал протопопу на грудь.
        - Не ходи к зверю! Беды не оберешься. Меня ни за что ни про что словесно похабил. Не терпит он поперечных людей.
        - Да я разве противник Афанасия Филипповича? - покровительственно сказал Аввакум. - Я лучший ему друг. О спасении его души пекусь. А правду как не сказать? Не скажу я, смолчишь ты, кто же обуздает в добром человеке врага человеческого?
        - Нашел доброго! - Отец Сергий перекрестил Аввакума, но головою покачал сокрушенно. - Не знаешь ты Афанасия Филипповича. А он - озорник великий. В Енисейске на моих глазах по щекам отхлестал старицу Прасковью. Сам написал донос на воеводу Акинфова, а старице велел подписать не читая. Соборного попа Игнатия на улице при всем народе бил. Содрали с батюшки однорядку, кинули на снег и дали батогов. А старицу Прасковью, говорят, он еще и пытал.
        Аввакум поглядел на солнце, поглядел себе под ноги.
        - Не обременяй меня сомнениями, отец Сергий. Сам подумай, как не вступиться за вдов? Они - к Богу, а Пашков их - к блуду.
        - Обвенчать он их хочет. Мужикам без баб в Сибири туго. Сам знаешь, попам велено нерусских девок крестить, если они того хотят, и венчать… Только кто их хотения будет спрашивать?
        - Пошел я, отец Сергий! - сказал Аввакум. - Без хотения я ни одну тунгуску не крещу и под венец не поставлю. Батогами меня не запугаешь, я Бога боюсь больше, чем Пашкова.
        Афанасий Филиппович за походным столом разглядывал чертеж Сибирской земли. Гадал, что ждет его на всех этих реках и озерах.
        Год тому назад Ануфрий Степанов, сидя в Комарском остроге с полутысячей казаков и пятнадцатью пушками, отбился от десяти тысяч китайцев. От такой силы отбиться можно разве что Божьим Промыслом. А ведь китайцы - соседи дальние. Всего в двух неделях пути Богдойская земля. Царем в той земле Шамша-кан. Но он себе не хозяин, его поставил на царство Алака Батур-кан.
        По всем тем землям на разведку ходил Дмитрий Зиновьев, а с ним сто пятьдесят казаков. Зиновьеву велено было проведать, сколь далеко от Даурской земли Китайское царство? Сколько нужно людей, чтобы привести под руку царя Шамша-кана и Даурскую землю? Но главный, наитайнейший указ был иной, В Москве уже знали: у Шамша-кана на Силиме-реке есть гора и вся как есть из серебряной руды. В Китае же есть люди арар. Они добывают золота и серебра, сколько им нужно. В их земле и жемчуг родится, и еще они делают драгоценные ткани: атласы, камки, тафту, киндяки, кумачи. Ярко Хабаров просил шесть тысяч казаков, чтобы завладеть той землей, но так ли это? Сказки или правда про серебряную гору, про золото, про дорогие ткани?
        Дмитрий Зиновьев, пройдя многие земли, доложил в Москве судье Сибирского приказа боярину Алексею Никитичу Трубецкому: золота и серебра в Гиляцкой, Даурской и Дючерской землях нет. Ткани идут от богдойского царя Андри-кана. Золото же и серебро родится в землях никанского царя. А далеко ли Никанское царство, неведомо.
        «Не упечет ли и нас царь-государь искать золотые да серебряные горы? На поиски Никанского царства уже отправили Тренко Чичигина. Ануфрий Степанов оставлен в Даурах ждать не столько прихода Пашкова, сколько разных своих разведчиков, и в первую голову Чичигина, чтоб вести в Москву. Царь Алексей Михайлович крепко скучает без своего серебра, без своего золота».
        В час таких-то вот раздумий и явился к Афанасию Филипповичу протопоп Аввакум.
        Пашков ради встречи с места не поднялся, но сказал приветливо:
        - Слышал, чуть не потопила буря твой корабль, протопоп.
        - Бог милостив. Жена теперь по всему берегу разложилась. Все намокло. И одежки и пропитание.
        - С чем пожаловал? Муки просить?
        - Нет, господин. Не муки. С мукою дело плохо, но как-нибудь перебьемся.
        - За вдов, что ли, ходатаем?
        - За вдов, господин. Против правила идешь. Нельзя замуж отдавать женщин, которые Богу жизнь вверяют.
        - У Бога на небесах порядок, протопоп, а на земле порядка нет. Велика ли Богу прибыль от двух старых баб, а для меня - это две семьи, две избы, два хозяйства. Укоренение на новой земле.
        - Не замахивайся на Бога, воевода! Не пожалел бы.
        - Не пугай, протопоп. Уймись. - И страшно вдруг рассвирепел: - Уймись! Не то я тебя уйму.
        - Вон из тебя сатана! - вскричал Аввакум, крестя Пашкова. - Вон! Вон!
        - Эй! - затопал ногами Афанасий Филиппович, призывая охрану. - Гоните его… в шею! Да чтоб знал свое собачье место, заберите у него, еретика, дощаник. Пусть по горам идет пешком. Пусть звери его сожрут, еретика!
        - Меня государь знает! - пыхнул ответным гневом Аввакум. - Я с государем христосовался!
        - За ложь и клевету на государя я тебе, дай срок, батогов отвешу!
        И долго еще клокотала ругань на берегах Большой Тунгуски.
        Привыкала река к русской речи.
        Увели у протопопа дощаник.
        Сидит Марковна на хорунах на бережку, ребята возле нее, как цыплята.
        Хоть криком кричи, хоть ложись и помирай.
        - В какую нам сторону, отец? - спросила Марковна.
        - За людьми, - сказал Аввакум, сам себе удивляясь: нет страха в сердце, не щемит душа. - Бог нас не покинет, Марковна.
        И верно. Протащились с версту. Стоит их дощаник, к сосне привязан, будто лошадь.
        Погрузились, поплыли. Низкое место скоро кончилось. Взгромоздились утесы - один к одному. Гладкие, как стена, на вершинах облака гнездятся по-орлиному.
        Иван глядел-глядел да за шею взялся. Засмеялся Аввакум:
        - То-то люди говорят - «заломя голову». Вон на какие кручи посылал нас Афанасий Филиппович. Совсем сдурел от власти.
        Помянул протопоп Пашкова и распалил свое сердце. Тотчас мысль взялась. Намахал писаньице гонителю своему.
        То письмишко в вечность кануло. Может, Афанасий Филиппович растоптал его во гневе или в реку кинул. Остался от того «писанейца» зачин, помянутый Аввакумом в его «Житии»:
        «Человече! убойся Бога, седящаго на херувимех и призирающаго в бездны, его же трепещут небесныя силы и вся тварь со человеки, един ты презираешь и неудобство показуешь».
        Послание свое Аввакум передал с отцом диаконом.
        Что случилось дальше, пусть поведает сам Аввакум изумительной своей речью. Вот уж у кого слово живо! Самой жизни живее.
        «А се бегут человек с пятьдесят: взяли мой дощеник и помчали к нему (к Афанасию Филипповичу. - В. Я.), - версты три от него стоял. Я казакам каши наварил да кормлю их: и оне, бедные, и едят и дрожат, а иные, глядя, плачют на меня, жалеют по мне. Привели дощеник: взяли меня палачи, привели перед него. Он со шпагою стоит и дрожит: начал мне говорить: «поп ли ты или распоп?»; и аз отвещал: «аз есмь Аввакум-протопоп; говори: что тебе дело до меня?» Он же рыкнул, яко дивий зверь, и ударил меня по щоке, таже по другой и паки в голову, и сбил меня с ног, и, чекан ухватя, лежачева по спине ударил трижды и, разболокши, по той же спине семьдесят два удара кнутом. А я говорю: «Господи Исусе Христе, сыне Божий, помогай мне!» Да то ж, да то ж беспрестанно говорю. Так горько ему, что не говорю: «пощади!» Ко всякому удару молитву говорил, да осреди побой вскричал я к нему: «полно бить тово!» Так он велел перестать. И я промолыл ему: «за что ты меня бьешь? ведаешь ли?» И он паки велел бить по бокам, и отпустили. Я задрожал да и упал. И он велел меня в казенный дощеник оттащити: сковали руки и ноги и на беть
кинули. Осень была, дождь на меня шел, всю нощь под капелию лежал. Как били, так не больно было с молитвою тою; а лежа, на ум взбрело: «за что ты, Сыне Божий, попустил меня ему таково больно убить тому? Я веть за вдовы Твои стал! Кто даст судию между мною и Тобою? Когда воровал, и Ты меня так оскорблял, а ныне не вем, что согрешил!» Бытто доброй человек - другой фарисей с говенною рожею, - со владыкою судитца захотел! Аще Иев и говорил так, да он праведен, непорочен, а се и писания не разумел, вне закона, во стране варварстей, от твари Бога познал. А я первое - грешен, второе - на законе почиваю и писанием отвсюду подкрепляем, яко многими скорбьми подобает нам внити во Царство Небесное, а на такое безумие пришел! Увы мне! Как дощеник-от в воду ту не погряз со мною? Стало у меня в те поры кости те щемить и жилы те тянуть, и сердце зашлось, да и умирать стал. Воды мне в рот плеснули, так вздохнул да покаялся пред владыкою, а Господь-свет милостив: не поминает наших беззакониих первых покаяния ради; и опять не стало ништо болеть.
        Наутро кинули меня в лотку и напредь повезли. Егда приехали к порогу, к самому большему, Падуну, - река о том месте шириною с версту, три залавка чрез всю реку зело круты, не воротами што попловет, ино в щепы изломает, - меня привезли под порог. Сверху дождь и снег, а на мне на плеча накинуто кофтанишко просто; льет вода по брюху и по спине, - нужно было гораздо. Из лотки вытаща, по каменью скована окол порога тащили. Грустко гораздо, да душе добро: не пеняю уж на Бога вдругоряд. На ум пришли речи, пророком и апостолом реченныя: «Сыне, не пренемогай наказанием Господним, ниже ослабей, от него обличаем. Его же любит Бог, того наказует; биет же всякаго сына, его же приемлет. Аще наказание терпите, тогда яко сыном обретается вам Бог. Аще ли без наказания приобщаетеся ему, то выблядки, а не сынове есте». И сими речьми тешил себя.
        Посем привезли в Брацкой острог и в тюрьму кинули, соломки дали.
        Правда Богу мила, а людям нет, не мила. Ни в чем у людей нет правды: ни в горе, ни в радости. В победе нет, в поражении подавно. Неправдой жив человек. Все мы по правде истосковались, крохи ее бережем в себе, как последнюю надежду свою. Хвалим за правду смелых да безумных, но чтоб хоть день единый правдой жить - духу нет, проживем день-другой, там всем от того житья нашего и смятение и неустроенность. Курлыкнем и опять в тину, со всеми в лад и квакать и помалкивать.
        Неба жалко! Такое небо над нами! Такая воля!»

22
        Земля и народы на земле разные, а небо одно.
        Так много неба стояло в тот вечер над головой Андрея Лазорева, что, явись ему ангел, не удивился бы и не оробел.
        Земля, замерев на вздохе, ни единой травинкой не шелохнула. Протока светила в лицо, и Андрей кожей чувствовал прикосновение этого серебра.
        «А почему я Лазорев? - подумал он и тоже замер на вздохе. - Лазорев. Кто это?»
        В том мире, который он, ловящий на уду пескарей, покинул год тому назад, Лазорев был слугой царя, полковником, господином крестьян, владетелем двух деревенек. Мог бы стать стрелецким головой, получить за службу еще одну деревеньку. Мог бы на воеводство поехать, городок дали бы самый дальний, самый малый. Но городов у государя прибывает… И все это пресеклось. Не стало Лазорева.
        Он погладил левой рукою себя по бритой щеке и усмехнулся. Расе, жене, нравился бритый муж.
        Поплавок нырнул, рука рванула удилище, и перламутровый пескарь затрепетал в воздухе, ударяя хвостиком по новорожденному, тонюсенькому, похожему на пескаря месяцу.
        Завтра у Расы день рождения, он решил угостить ее ухой из пескарей, вкуснее которой не бывает.
        Весь год он прожил как в сладком сне. Само детство вернулось к нему. Ему не надо было стремиться куда-то, к чему-то… Утром он шел в лес и, если не было холодно, стоял, прислонясь к дереву, и лес, потеряв его из виду, жил не таясь. В двух шагах от себя он видел любовные игры зайцев. Видел, как лиса ловила и поймала мышь. Видел гадюку, убившую ужа, а все-то говорили, что ужи - гроза гадюк. Он никого не тронул из зверья и не желал знать иных людей, кроме Расы, маленькой Расы и Миколаюса.
        Крестьянская работа Андрею была не по его рукам. Раса, умница, поняла это и никогда ни о чем не просила, Мужчина, посланный ей самим небом, был дворянином, и он озолотил ее. На все важные крестьянские дела Раса нанимала работников. А сена накосил сам Андрей. Любил походить с косой, испить разлитого в воздухе травяного духа, от которого не миражи в голове, а одна только радость.
        После сенокоса Раса глядела на мужа влюбленными глазами - таких косарей она еще не видывала. И Андрей был рад, что его любят.
        Только раз он ездил в селение, где случилась у них резня с людьми Поклонского. Раса, чтобы не обременять себя чрезмерной работой, продала трех коров из пяти и трех телок.
        На базаре Лазорев встретил своего солдата и узнал, как местные вдовствующие женщины спасали и выхаживали раненых. За малым исключением, выжившие остались со своими спасительницами.
        - Все равно что на том свете! - сказал солдат. - Жизнь тутошняя сытней и свободней. Одно плохо - уж больно разумна.
        - Андрис! Андрис! - На тропинке стоял, не видя рыбака, Миколаюс.
        - Я здесь! - Лазорев поднялся из травы.
        Мальчик принес кринку парного молока и хлеб.
        - Спасибо! - сказал Андрей по-русски.
        Литовский язык он освоил так быстро, что Раса и ее дети иногда затевали с ним игру в слова, то показывая на какие-то предметы, то выговаривая трудные сочетания слов. И выходило, что он все почти знает.
        - Сегодня рыжая корова прибавила! - сказал Миколаюс, берясь за удочку.
        - Это потому, что мы ей накосили медвяного, самого вкусного сена. - Андрей кивнул на стожок сена на лугу.
        Низко, чуть не задев поплавок, промчалась над водой ласточка. Мальчик дернул удочку и с плеском вытащил большого красноперого голавля.
        - Ого! - похвалил Андрей и вдруг медленно стал садиться, с куском хлеба в одной руке, с кринкой молока в другой. - Ложись, Миколаюс! Ложись!
        Мальчик лег, но тотчас поднял голову и снова упал на живот: из леса выезжали всадники.
        - Удочку забери! Ведро! Ко мне за куст! Ползком! - шепотом приказал Андрей, допил молоко, хлеб положил за пазуху и пополз в боярышник, густо облепивший пригорок. Миколаюс улепетывал на коленках за ним следом, посыпая траву пескарями.
        За кустами Лазорев огляделся.
        - Беги домой! - шепнул он Миколаюсу. - Им тебя не видно. Тот берег ниже. Скажи матери, пусть самое ценное спрячет в лесу.
        Мальчик убежал, прихватив и удочку, и ведро с пескарями, и кринку, утопив ее в ведре.
        «Обстоятельные люди», - подумал Андрей, поглядев вослед сыну Расы, - и все внимание на реку.
        Насчитал пятьдесят лошадей, но всадников было чуть меньше. Видно, у отряда потери.
        - Мать твою так! Куда ты коня суешь? Тебе места на реке мало?
        Не ком, а жуткий еж встал у Лазорева поперек горла - свои! И такие же глупые!
        Поискал глазами командира.
        «Молодой Хитрово! Яков».
        Лошади пили воду, фыркали, рейтары громко переговаривались.
        - Далеко забрались! - сказал один.
        - Язык языкастый нужен!
        - Как бы нам самим языками не стать! Свейские люди не дурей нас с тобой.
        - А ты по сторонам меньше поглядывай.
        - Лучше лишний раз головой повертеть, чем головы лишиться.
        «Свободные лошади у них для языков приготовлены, - догадался Андрей. - Стало быть, война со шведами, если свейских языков ищут?»
        Раздались команды. Рейтары сели на коней и уехали, не торопя их. Шведы, должно быть, тоже близко.
        Раса сидела за столом, глядя в одну точку.
        - Они уехали, - сказал Лазорев.
        - Слава Богу! - Она сделала вид, что тревога ее прошла.
        Ночью Раса изласкала его, да так, что подвывать принялась.
        - Что с тобою? - спросил он ее.
        Было уже светло, она, красивая, как никогда, лежала, глядя в потолок.
        Ответила, когда обед ставила на широкий стол:
        - Русские приходили.
        - Боюсь, что и шведы скоро появятся.
        - Русские приходили, - повторила Раса, и ее голос был тусклым от покорности судьбе.
        Лазорева приход своих ничуть не встревожил. Удивило другое: только призадумался о былой своей жизни, тотчас и явились резвые рейтары, будто стояли в лесу и ждали, когда он их позовет.
        Нет, душа не кинулась стремглав в погоню за Яшкой Хитрово. Лазорев был доволен миром и покоем в самом себе, война бы вот только не задела его убежища.
        Он почистил коня, подкормил овсом и пшеницей.
        «Нужно быть начеку, - объяснил он себе свои приготовления. - Нужно не ждать гостей, как снега на голову, а знать, где они и куда держат путь».
        Раса появилась в конюшне, держа маленькую Расу за руку. Увидала мужа со скребницей и отвела глаза.
        - Ты не о том думаешь, - укорил он ее. - Если они вознамерятся посетить наш дом, я уведу их в сторону.
        Она поцеловала его. Маленькая Раса тоже потянулась к нему. Он взял ее на руки и получил еще один поцелуй.
        Целый день Лазорев просидел дома, занимаясь починкой обуви: прошил дратвой башмак Миколаюса, прибил каблуки к сапожкам маленькой Расы. Она у них была щеголихой, всем на радость. Спать они легли рано. Андрей плавал в дреме, насторожа уши. И ему послышался-таки конский топ. Встал.
        Раса дотронулась до него теплой, ласковой рукой.
        - Где-то близко проехали. Пойду посмотрю.
        Оделся, взял тряпок обмотать коню копыта.
        С холма Лазорев видел окрестности не хуже, чем с облака. Не зря ему пригрезился конский топ.
        В лес, куда уходила дорога, втягивался большой конный отряд шведов. Другой отряд, пеший, укрылся в кустарнике, не доходя до леса с полверсты.
        - Да ведь это засада! - пробормотал Лазорев. - Все, кто попятится из лесу, получат удар в спину. Уж не захватил ли Хитрово неких важных персон?
        И тут вышедший из игры полковник увидел, как с запада идет по дороге на рысях конский отряд рейтар.
        - Выручать ведь вас надо, братцы! - Лазорев вздохнул, перекрестился и тронул повод.
        Лес укрывал его почти до самой протоки. На протоке он знал брод. За холмом есть еще одна протока между озерами.
        Рейтары проскочили засаду и, Лазореву в облегчение, себе на счастье, повернули туда, где он ловил пескарей: коней напоить. Андрей выехал им навстречу, высоко подняв руку.
        - Хитрово! Я - полковник Лазорев. В лесу шведская конница, в перелеске за спиной у тебя - пехота. За мной, через брод!
        И тут из лесу тяжелой массой выдвинулась конница.
        Лазорев пустил коня в протоку.
        - Ни влево, ни вправо! Брод узкий, ямы глубокие. По моему следу за мной!
        Он увел рейтар на остров, в лес, проскакал краем поля, где Раса посеяла горох, и через камыши выбрался к противоположной протоке.
        Только на другом уже берегу понял: возврата для него на тихий остров - нет.
        Дознание по делу Лазорева вести взялся Богдан Хитрово. Выслушал рассказ о стычке с Поклонским, о жестокой долгой болезни и обнял полковника. Спасение сына от плена, а то и гибели было для Богдана Матвеевича дороже правды. За правду сошло то, о чем рассказал Лазорев.
        Хитрово наградил полковника деньгами на обзаведение, одел, обул и так ловко доложил о нем государю, что Лазорев получил назначение быть при генерале Лесли, которому и предстояло повергнуть рижскую твердыню к ногам его величества.

23
        - В России даже для генерала нет хорошей зрительной трубы! - Шотландец Лесли круглыми бесцветными глазами уставился на господ полковников, тех же шотландцев и немцев, трубу тыча, однако, русскому.
        Лазорев взял трубу и навел на форт, на противоположный правый берег Двины. Увидел пушку и пушкаря, подправлявшего усы перед зеркалом начищенного до блеска металла.
        Генерал сдвинул белые, с остатками рыжины брови, но Лазорев так был занят рассматриванием шведских усов, что не заметил грозы. И гроза для него миновала. Генерал накинулся на полковников-иноземцев. Впрочем, чтобы не уронить их достоинства, он кричал по-немецки и по-английски:
        - Синклер! Штрафорт! Говен! Что вы уставились на трубу? Роннарт! Штаден! Альмка! И вы, вы! Как вас?
        - Юнгман, господин генерал!
        - Куда вы все смотрите? Вы видите эти форты, форштаты, гласисы, верки? Понимаете ли вы, что за крепость перед вами?
        - О такую крепость любой медведь расшибет голову, господин генерал! - весело отозвался Штаден.
        - У медведей головы очень крепкие, свинцовые пули расплющиваются о лобовую кость, - отпарировал Лесли, краем глаза следя за Лазоревым, который нежнейшей белизны платком протирал окуляры трубы. - Нас для того и позвали на службу, господа, чтоб не только медведи, но и солдаты не теряли попусту своих голов.
        - Господин генерал! К стеклу мошка пристала. Теперь иное дело! - Лазорев сказал это по-немецки и возвратил трубу.
        Лесли тотчас приложился к окуляру и правой, тоненькой, совсем уже детской, иссохшей от старости ручкой повел по позициям врага. Голос его стал отрывист и точен. Генералу было восемьдесят два года, но он так много знал и умел, в нем столько еще было нерастраченного рвения служить честно, дабы не уронить своего ремесла, своего генеральского чина, дворянского звания. Да ведь и деньги надо было отрабатывать.
        - Синклер! Штрафорт! Видите куртину возле форштата? Прямо от берега реки поведете сразу два хода сообщения. Возле крепости у подошвы гласиса их надо развести таким образом, чтобы перед цитаделью поместились три ряда сомкнутых окопов для пехоты и пушек. Штаден и Говен! Какую ошибку совершила оборона противника? Я к вам обращаюсь, господа!
        - Генерал! Вы имеете в виду недостроенные валы вокруг форштатов? - спросил Штаден.
        - Нет, полковник! Я имею в виду сады! Рижане то ли пожалели свои сады, то ли не догадались, что они подспорье осаждающим. Разместите в этих садах окопы. Под укрытием зелени удобно незаметно накапливать значительные силы для атак.
        Генерал повернулся к реке:
        - Сомкнутый форт за Двиной оставляет за противником господство на реке. Вы, господин Альмка, будете строить лагерь вниз по реке за фортом, а вы, господин Юнгман, поставите лагерь перед фортом. Роннарт! Ваше дело поставить пушки. Вот мой план, господа. Есть ли возражения? Не возражаете. Тогда перейдем к деталям. Предлагаю отрыть окопы в виде исходящих и входящих частей, чтобы они взаимно фланировали друг друга. Защитить окопы следует не сплошным, но цепным валом. Это сбережет время и труд. Такое расположение окопов, по моим расчетам, удобно для нападения и надежно для обороны. - И вдруг повернулся к Лазореву: - А что вы скажете о крепости, господин полковник?
        Лазорев вздрогнул, он не ждал внимания генерала. Вопрос ему показался высокомерным и обидным.
        - Если вы, господа, не поможете государю, его царскому величеству, взять Ригу за три недели, - начал он по-немецки и закончил по-русски, - то тогда ее вовсе не взять.
        У Лесли брови поднялись и в глазах сверкнул острый огонек интереса.
        - Это как так есть?
        - Место гнилое, господин генерал. Скоро пойдут дожди, и конца им не будет до декабря.
        - Предупреждение простое и потому серьезное. - Генерал дотронулся рукой до краев своей железной шапки. - Что ж, господа, будем торопиться, К первому сентября окопы и валы должны быть готовы, а для пушек устроены раскаты. Времени у нас - полковник прав - мало, поэтому я требую без мешканья добыть языков и получить точные сведения о состоянии гарнизона Риги.
        - Это мы узнаем сию минуту, господин генерал! - Штрафорт показал на главные ворота, из которых выходило на вылазку войско.
        Против цитадели всего в двух верстах, занимая Московское предместье, стоял полк воеводы Якова Куденетовича Черкасского и его товарища Богдана Матвеевича Хитрово. Русские войска еще только подходили, но несколько пушек пальнуло по шведам, и те, даже не сделав попытки приблизиться к московской рати, послушно развернулись и ушли за стены.
        - Однако граф Магнус нерешителен, - сказал Лесли, но в голосе генерала Лазореву послышалось одобрение. Генерал ценил войну основательную, где каждый ход подготовлен и предполагает двойную и тройную прочность.
        На следующее утро, 20 августа, в предрассветной мгле, уповая на серый, прошибающий ознобом туман, из Риги вышло большое войско и напало на русские полки. Окопы едва были намечены, в них нельзя было спрятаться от пуль, пик и сабель.
        Вели шведов граф Магнус и полный генерал фон Торн. Противостоял шведам воевода князь Черкасский. Яков Куденетович слыл человеком добрым, чрезмерно горячим, но ратное дело знал не хуже иноземцев и осторожность почитал за высшую доблесть. Горячился он по делам ничтожным, не военным, на войне это был другой человек. Потому встретили шведы не суматошную пальбу только что пробудившихся людей, но густые ружейные залпы, а русские рейтары устремились отсечь Магнуса от ворот.
        Генерал фон Торн первым увидал опасность и вместе с сыновьями и тремя хоругвями полковника Саса и штат-офицеров Кронмана и Ребиндера выдвинулся навстречу конной атаке. Все три хоругви были вырублены, но граф Магнус получил возможность увести большую часть за стены. Фон Торн и штат-офицеры были убиты, полковник Сас тяжело ранен и вместе с двумя сыновьями фон Торна попал в плен.
        С докладом о победе генерал Лесли послал к государю Лазорева. Победа одна, а сеунчи прискакали и от Ивана Семеновича Прозоровского и от Богдана Матвеевича Хитрово.
        От Якова Куденетовича Черкасского, чьи войска выдержали натиск и нанесли разящий удар, сеунч приехал последним.
        Государь стоял в двадцати верстах от Риги, но, узнав о том, что убит полный генерал, изранен полковник, а сколько побито офицеров и солдат, посчитать не успели, приказал Дворовому полку выступить и быть в Риге не дальше чем за пять верст.
        На этот предпоследний перед осажденным городом стан Алексей Михайлович ехал верхом, в броне, в золотом шлеме, с саадаком у седла. Рядом с ним были Борис Иванович Морозов и Матвей Васильевич Шереметев, младший брат Петра Васильевича, воеводы Ертаульного полка. Борис Иванович узнал Лазорева, обрадовался ему.
        - Вот человек, - сказал он государю, - который служил твоему царскому величеству и в Москве и в Стамбуле, на войне и во время московской чумы.
        Алексей Михайлович внимательно посмотрел на полковника, улыбнулся:
        - Я знаю тебя. Давно не видел, но знаю. Служи, как служил, я верных слуг помню.
        Лазорев тронул коня за повод, чтобы уступить место тем, кто дышит с царем одним воздухом денно и нощно, но Морозов поманил его к себе и шепнул на ухо:
        - Ты за иноземными офицерами все-таки приглядывай. На войне хуже нет, чем измена.
        «Вот и нарвался на службишку», - с тоскою думал Лазорев, погоняя коня к Риге. И вспомнил взгляды, коими отмеряли ему ума, доблести и достоинства немецкие офицеры, когда генерал Лесли на трубу обиделся, забывши, что глазами ослаб. Препротивные те были взгляды. Да ведь сами заслужили сие немецкое высокомерие. Ленью, глупостью, неразберихой, а то и юродством. Прикинуться дураками - медом не корми. Царь и тот большой любитель состроить детское личико.
        Расположась на новом месте, государь потребовал чертеж Риги с пометами осадных сооружений и русских боевых лагерей.
        Итак, князь Черкасский и Хитрово стояли против королевского замка. С подошедшими войсками в полку теперь двадцать две тысячи человек. Пушки все подвезены, а среди них есть такие, что стреляют бомбами в восемьдесят фунтов.
        У Ордина-Нащокина шестнадцать тысяч. Его лагерь вниз по Двине за фортом. Стрешнев с двадцатью тысячами осадил форт. В Ертаульном полку Петра Васильевича Шереметева - тысяч двадцать пять. Шанцы под присмотром генерала Лесли строят Иван Колычев да Иван Милославский, немецкие полки и полки иноземного строя изготовились к осаде. На подходе тысяча четыреста барок с людьми, продовольствием, запасом свинца и пороха. И ведь есть еще и Дворовый полк.
        Выходило, что солдат под его царского величества рукою больше ста тысяч.
        - А что у шведов? - спросил себя государь и принялся аккуратно писать и считать.
        Семь тысяч мещанского ополчения плюс шесть-семь тысяч графа Магнуса, у Торна было не больше четырех тысяч. Ну, еще прибежало и крылось за стенами дворян и других сословий пусть две, ну, три, даже пять тысяч! Всего выходило тысяч двадцать. Может, чуть больше, а может, и много меньше. Все эти цифры с перехлестом. Много ли стоит дворянское ополчение? С запасами боевыми и съестными, как показывают пленные, уже и теперь большое утеснение. Убитых: генерал, два штат-офицера, шестеро младших начальников, три хоругви. Есть пленные. Это ведь в минус, в ослабление вражьей силы.
        Алексей Михайлович, радостно сияя глазами, перекрестился на образ Спаса, так щедро дающего ему, защитнику святой правой веры, города, земли, народы. Приложился к Иверской иконе Божией Матери, которая с благословения Никона была с русским войском. Вполне спокойный за будущее государь занялся разглядыванием больших знамен, которые он приготовил для отправки в полки.
        Красное с латинской надписью «Si Deus pro nobis, quis contranos» оставил себе.
        Белое с золотым орлом и с призывом «Бойся Бога и чти царя» испокон веку было знаменем телохранителей его царского величества.
        Красное с оленем и грозным «Во гневе я жесток» назначил в полк князя Черкасского.
        Красное с сиреной, с начертанным серебром: «Прииди и покайся» - в Ертаульный полк, чтоб пленные видели.
        Три зеленых знамени с обычным «Страшися Бога» Алексей Михайлович решил послать в немецкие полки и на главную батарею.
        Красное с короной, скипетром, мечом и с золотыми буквами «Коронован с честию» Алексей Михайлович оставил в Дворовом полку и еще одно красное, с предупреждением врагу «Берегись», пожаловал в полк Семена Лукьяновича Стрешнева.
        Перед цитаделью, чтоб у смотрящих со стен душа от ужаса отлетала, были выставлены обезглавленные трупы генерала фон Торна, штат-офицеров Кронмана и Ребиндера.
        В отместку со стен ударили пушки; потом была стремительная вылазка, чтоб помешать рытью окопов. И наконец, вышло большое войско с самим Магнусом. Шведы подожгли недостроенные укрепления на валах, которые не решились защищать, и без особых потерь вернулись за стены.
        Государь, раздосадованный тем, что шведы прогулялись по окопам и валам даже без малого для себя урона, перенес свою ставку на берег Двины и был теперь от Риги в двух верстах. Теперь он своими глазами видел, как сражаются полки его воевод.
        В тот же день, 23 августа, Алексей Михайлович получил весть от Алексея Никитича Трубецкого, который под Юрьевом взял город Кастер и побил шведского генерала.
        Ясачная пушка возвестила о победе восьмью выстрелами, стреляя по указу государя ядрами в сторону Риги. Какой-нибудь вред неприятелю да учинится.
        Предновогодняя августовская ночь как по заказу была непроглядна, словно мир накрыли огромным черным шатром.
        В русском войске было тихо и темно. По обычаю, все огни погасили, чтобы обзавестись новым, молодым, лучшим огнем.
        Илья Данилыч Милославский, приболевший в начале похода, а потому и разлученный с государем, чтоб, упаси Господи, не заразить, - выздоровел, окреп, и Алексей Михайлович пожаловал его, велел ему гасить в своем царском шатре старый огонь и зажигать новый.
        Новый огонь вытирали из дерева. Это дело непростое, но Илья Данилович был в ответе и за иной огонь, требовавший еще большей подготовки.
        Стояла такая тишина, что Алексей Михайлович слышал ток Двины. То было движение сильное, почти ощутимое и в темноте жутковатое, словно огромный удав перекатывал свое тело, низвергаясь в земные недра, и оттуда, из вечной тьмы, тянуло погребом. Пока Рига у Магнуса, река Двина - чужая. А государь уж привык называть и реки, и горы, леса и степи, города, народы, страны теплым словом: мое.
        - Несут! - тихонько сказал Глеб Иванович Морозов, оказавшийся на этот раз к государю ближе, чем его старший брат.
        Алексей Михайлович принял из рук Ильи Даниловича пылающий факел, поднес к свечам перед иконой Иверской Божией Матери, которую вынесли ради торжества из походной церкви, и тотчас загорелись огни в лагерях за Двиною и в окопах под стенами города. То был свет добра и тишины, но он лишь исполнял роль затравщика для всех семи батарей.
        Полыхнуло так, что тени взлетели с земли, как коршуны. Небо вспучилось от грохота, и в распаявшихся облаках встал ясный, еще не расставшийся с рожками месяц. Багровая туча искр клубами поднялась над городом, словно зажгли старый забытый стог сена. Пушки не умолкали, и тучи наливались багряным кровяным светом и потеряли способность к движению, как опившиеся кровососы.
        Государь не стал смотреть на пожар.
        Он ушел к себе в шатер, не забывши сказать Милославскому:
        - Илья Данилыч, зарядов пусть не жалеют. На днях подойдут барки - тогда хоть до зимы можно будет палить не переставая.
        На то зарево над Ригою с тоскою в сердце смотрел Воин Афанасьевич Ордин-Нащокин. Где-то в этом городе, в этом пламени очаровательная, умная, нежная Стелла фон Торн, чей бедный отец выставлен дикарями, будто чучело. Что люди делают над людьми!
        - Господи! Господи! Как же стыдно быть русским! - Воин прошептал это тише нельзя, но все-таки вслух, не про себя, хотя доносчиков в русском войске пруд пруди, а в войске отца, Афанасия Лаврентьевича, их все два пруда.
        Оскорбившись своею же боязнью, сказал громко и зло:
        - Христианнейшая страна!
        - Что изволите? - выдвинулся из темноты офицер охраны.
        - Праздник, говорю, великий! Пусть горят в огне враги-лютеране.
        - Да уж сегодня им не позавидуешь, - сказал охранник и показал на реку. - Русская синица Варяжское море зажгла.

24
        Получив известие о побитии полного генерала фон Торна, патриарх Никон, предчувствуя скорую победу, затеял поход навстречу грозному белому царю. Но патриарху было мало встречи, молебнов, речей - все это совершалось уже не раз и стало в обычай. Значение победы и, главное, самой встречи можно было простереть не только по землям и народам, но и в будущее. В свое будущее. Для этого Никон шел в поход с царевичем Алексеем. Великий государь должен оценить сей поход по высокой мере. Победы отца-воина озарят лик царственного младенца. Не беда, что Алексею Алексеевичу два с половиной года.
        Но именно потому, что царевич был в самом нежном возрасте, в поход отправлялась и его мать, царица Мария Ильинична, с мамками, с няньками, с боярынями.
        Не могла Мария Ильинична оставить и милых царевен своих: Марфе в августе исполнилось четыре года, а крошечке Анне - год и семь месяцев.
        Первого сентября, на Семенов день, день Нового года, патриарший и царицын поезда выступили в Тверь, чтобы оттуда шествовать в Вязьму, в Иверский монастырь, а, будет Божия воля и государев указ, то и дальше.
        С патриархом ехали: его патриарший боярин Борис Нелединский, два дьяка, четыре подьяка, двенадцать патриарших детей боярских, шесть патриарших приставов, двадцать стрельцов, кроме того пятьдесят человек обиходных чинов: пять поваров и четверо их приспешников, то есть поварят, два истопника, подклюшник, два скатерника, два сытника - ведали харчевыми запасами и носили с собою суды с питьем, семнадцать конюхов, подковщик, каретник, четверо портных, двое из них были поляками, казенный сторож и хор певчих.
        Патриаршей казне поход Никона обошелся в 1111 рублей 19 копеек 1 деньгу. Сколько стоил царицын поход, то царь подсчитал: в ее поезде и слуг и стрельцов втрое.
        До Твери было шесть станов. В Клину Никон задержался, осмотрел вотчину Иверского монастыря - село Изотово. Здесь его осенило, что приобретенное у Боборыкиных нынешним летом село Воскресенское хоть и очень хорошо, а все же стеснено соседними владениями Василия Петровича Шереметева. А потому не мешкая отправил к боярину одного из ловкачей дьяков с настойчивым предложением продать четыре деревни: Князщину и Полево на реке Песочне и Асаурово и Кочебарово на Истре. В Кочебарове всего-то было пять дворов, но за Асаурово Никон предлагал полторы тысячи серебром, Воскресенское ему стоило две тысячи.
        На двух последних станах Никону занедужилось, да так сильно, что в карете ему устроили ложе. Кружилась голова, давило в груди, кололо в лопатку. Врач предлагал остановиться и лежать, но разрушить столь замечательное предприятие у патриарха духу не хватило. Что скажут в Москве? Что скажут в царском стане? Никон предпочел переболеть в Твери, не отпуская в Москву царицу и царевича.
        В самую немочь, когда белый свет был сер и когда, испытывая отвращение к еде, Никон поддерживал изнемогшие силы черемуховыми да вишневыми квасами, приснился ему сон.
        Будто идет он в гору. Ни камней на той горе, ни утесов - зеленая травка в ноги, лазоревые цветы, но вершины нет как нет. Взмок он от усердного восхождения. С бровей пот капает, с усов, волосы хоть выжимай, но нет вершины! Померещилась мачеха. Не чародейством ли уготовила она сию гору ненавистному пасынку? Подумал о мачехе - туча нашла. Черная, смрадная. Но и смрад-то самый худой, холодный, плесенью пахнет. Будто в погреб упал. И вспомнил: так оно и есть. То погреб, куда мачеха столкнула его. Мачеха своих детей кормила, а для него корки заскорузлой жалела. От голода открыл он крышку погреба поглядеть, нет ли чего съестного, а мачеха подкралась и столкнула, чтоб кости переломал. Но берег его Господь! Для дел своих великих берег.
        «Теперь печь, должно быть, пригрезится», - подумал Никон, и языки огня заплясали перед его глазами.
        Спать мачеха клала его у порога. В крещенские морозы закостенел он ночью и, чтоб совсем не пропасть, залез в печь. Мачеха сделала вид, что не приметила спящего пасынка, заложила дровами и зажгла огонь. Сгорел бы, если бы не бабушка. Раскидала рогачом горящие поленья да с рогачом и пошла на ведьму. Отец мачеху лупил, а толку на грошик. За каждый свой синяк ставила пасынку два синяка.
        Отогнал Никон от себя наваждение детства, и снова открылась ему зеленая гора, а на горе, под синим небом, Иерусалимский Божий храм. Снизу только стены видны, без верха, без крестов.
        - Господи! Как же мне подняться на твою гору? - взмолился Никон и открыл глаза.
        На красных, на синих стеклышках окна играло солнце.
        «Бабье лето», - подумал Никон и вспомнил сон.
        Зеленая гора приснилась к вещему, но, вспоминая местность, где стояла та гора, он представил себе Воскресенское, и гору, и луга в пойме Истры, радостно изумрудные, с голубизной на взгорьях.
        - Потому что небо близко, - сказал Никон, и его осенило: Иверский монастырь на Валдае, Крестный на Кий-острове и тот, что будет в селе Воскресенском, - это три ипостаси единого. Списки икон с Иверской Божией Матери, принесенные с Афона, есть Промысел Господа. С иконами перенесена на Русскую землю благодать святой Афонской горы. А что есть кипарисовый крест, который он, Никон, заказал для Крестного монастыря? Посредством трехсот частиц мощей, капель крови святых мучеников, земли ото всех святых мест Палестины - переносится на Русскую землю благодать Святой евангельской земли.
        Сам Господь Бог указует, что должно построить в селе Воскресенском. Воскресенское! Воскресение Христа. На реке Истре должен стоять храм во имя Страстей Господних, во имя Гроба Господнего - Иерусалимский храм! И когда этот храм воссияет - Русская земля по благодати Господней, по своей близости к небу станет во всем равна Вифлеему, Назарету, Галилее, Иерусалиму. Не Истра, но Иордан - имя реке. Не Воскресенское, но само Царство Божие!
        Никон попытался подняться, и к нему тотчас приблизился келейный старец.
        - Принеси мне храм Гроба Господня!
        - Храм?! - отпрянул старец.
        - Дурак! - сказал ему Никон. - Из кипариса, тот, что патриарх Паисий привез.
        Старец убежал и вернулся с Борисом Нелединским.
        - Святейший! Модель храма осталась в Москве.
        - Пусть привезут! Чтоб завтра был!
        Обманывая боль в сердце, Никон мелкими глотками набрал воздуха, передохнул - не кольнуло, вздохнул всей грудью - не кольнуло, и, успокоенный, провалился в легкий воробьиный сон. Пробудился - Нелединский на цыпочках уходит из кельи.
        - Борис Иванович! - позвал Никон.
        Тот вздрогнул, повернулся. Нос орлиный, глаза черные, птичьи, волосы черные, кудрявые, борода во все лицо - истый сын народа, возлюбленного Богом.
        - Пошли в Троицу за Арсеном.
        - За кем, святейший? - Нелединский не расслышал и, желая угодить, напрягся, скорчился, весь превращаясь в ухо.
        - За келарем, за Сухановым. У меня для него - великое дело.
        Перед обедом к болящему пришла царица Мария Ильинична с царевичем и царевнами. Патриарх приказал одеть себя, умыть и причесать. Принял гостей, сидя в кресле.
        - Святейший! - воскликнула царица. - Зачем же ты поднялся? Мы пришли проведать тебя, яблочек принесли.
        Дети со своими мамками подошли к Никону, протягивая ему огромные антоновки. Только у махонькой Аннушки в руках было райское красное яблочко. Она, поклонившись, как учили, патриарху, прижала яблочко к груди и не отдала. Все посмеялись. Никон благословил детей, благословил их мамок.
        Когда дети вышли из комнаты, царица сказала Никону:
        - Грешна перед тобою, великий господин! Не люблю, когда ты гонишь. Многих добрых священников рассеял по земле и до смерти довел. Знать, так Богу угодно, но не лежит моя душа к тебе. Прости и не болей. Царю твоя печаль - в огорчение.
        - Прости и ты меня, великая царица! - сказал Никон, глядя на красавицу Марию Ильиничну не без огня в глазах. - Как же правда красит человека! И я - человек - сам на себя плачу. Столько нажил грехов, что муха, попавшая в тенета, мне не позавидует. Прости, царица, немочь, посланную твоему молельнику за грехи его страшные. Дай мне обещание, что помолишься за меня.
        Подарил Никон Марии Ильиничне образок Богоматери, сложенный из драгоценных мелких камешков и жемчуга, и, прося у нее прощения, троекратно облобызал.
        Уже лежа в постели, Никон вспомнил тех, о ком так пеклась царица - о гонимых.
        «Гонимые-то, милая моя, - продолжал он мысленный разговор с Марией Ильиничной, - почти что родные мне. Землячки. Неронов - пень некорчеванный - из Лыскова. Аввакум - Григоровский. От моего Вальдеманова - рукой подать. Землячки! Иларион, дурак, и тот весь изозлился. Я его - в архиепископы, а он готов на мое имя свечку огнем вниз поставить. Всей моей вины, что его отец, благородный старец Анания, в патриархи метил. Старец и впрямь был для всех нас, волжан, дивным светом, все мы к нему припадали душой. Но то Бог меня избрал. Что же он, все понимавший, не понял этого? Видно, близкий близкому не прощает, что не он стал первым. Такой далью от того близкого веет, что хоть стеной отгораживайся».
        - И я отгородился, - сказал Никон вслух и печально задумался.
        «Стоять бы друг за друга - от многих бед друг друга бы уберегли».
        И понял - лжет. Обелил себя и сияет перед собой, будто ярка. Ишь как просто: сами они, не признав его первенства, виноваты и в своих бедах, и в его грехах. Они же на грех его навели! Ложь бесстыдная. Да хоть на коленках они ползай перед ним - удалил бы от себя. Ибо знали его, каков он был в миру. И жену его знали. И отца его, и мачеху. Великий господин должен сходить к пастве неведомый, как ангел. От того неведенья - веры больше, вера крепче. Можно ли поднести душу тому, с кем щи хлебал из одной чашки, с кем в сад к соседу за яблочками лазил! То-то и оно!

25
        Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин послал большой отряд под командой Григория Волкова и сына Воина поглядеть, что делается на море и в устье Двины.
        Оказалось, что берега защищены шанцами, в которых сидят матросы, а в устье стоят пятнадцать кораблей, груженных солью.
        Такое спокойствие Афанасию Лаврентьевичу не понравилось. Он приехал к государю, был принят в узком кругу и высказал свое беспокойство.
        - Ваше царское величество, - говорил он пылко, но голову держа почтительно склоненной, - вели поскорее пригнать баржи, которые все идут и никак не придут к Риге. Я боюсь, что шведы воспользуются рекой и пришлют подкрепления. Моя разведка все время натыкается на какие-то разрозненные отряды, что бродят поблизости от наших лагерей. Надо ждать больших сил шведов. И возможно, с воды.
        Ордин-Нащокин сказал «с воды» вместо «с моря» случайно. Но то было пророчеством.
        Известие пришло ночью. Царя осмелился разбудить постельничий Федор Михайлович Ртищев:
        - Беда, государь!
        Алексей Михайлович рывком вывалился из постели, чтобы на полу побыстрее натянуть сапоги.
        - Кони готовы?
        - Успокойся, государь! Под Ригой тихо.
        Алексей Михайлович, все еще сидя на полу, отбросил сапог, потер одну о другую мелко дрожащие руки.
        - Под Ригой тихо… Зачем же разбудил? Ночь ведь.
        - Ночью и напали! На барки напали! Я Томилу Перфильева позову.
        - Сапог дай!
        Оделся, ополоснул лицо в тазике. Прочитал молитву перед Спасом. Сел к столу, но опять поднялся, посмотрел на себя в зеркало и еще раз умылся.
        - Зови!
        Вошел Томила, поклонился.
        - Барки потопили, государь!
        - Много ли?
        - Много! Теперь не понять. Но половину потопили.
        Алексей Михайлович оглянулся на иконы, и во взгляде его были страх и удивление.
        - Вчера Ордин-Нащокин говорил. Вчера! Все только слушают, да ничего не делают. Федя! Федор Михайлович! - Ртищев тотчас явился. - Скажи там, пусть палят по Риге. Пусть жгут ее! Пусть вымаривают!
        Пальба грохотала до самого утра. Утром стало известно: барок было тысяча четыреста, осталось шестьсот.
        - И есть будет нечего, и стрелять будет нечем! - вскричал в отчаянье Алексей Михайлович.
        Он послал за воеводами, наказывая, чтоб все они по дороге к нему, пораскинув мозгами, назвали бы день, когда изготовятся для большого приступа.
        У каждого воеводы был свой расклад, но они быстро договорились и назвали два дня - 12 и 16 сентября.
        Двенадцатого - пробный приступ, шестнадцатого - сокрушающий.
        Андрей Лазорев, злой на весь белый свет и особенно на немецкую аккуратную и толковую бестолочь, влетел в палатку офицеров:
        - Где лестницы? По воздуху на стены солдаты полетят?
        За походным низеньким столом сидело четверо: три капитана и совсем юный, незнакомый Лазореву поручик.
        Разговаривающие отпрянули друг от друга и уставились на русского.
        - Где лестницы, спрашиваю?! - крикнул Лазорев, уже сообразив, что встрял в беседу не для его ушей, что они его испугались.
        Капитан Рихтет вышел из-за стола и, закрывая собой - так Лазореву показалось - поручика, заговорил быстро и решительно:
        - За лестницами мы послали еще вчера. Где они, привезут ли нужное количество или, как всегда, вполовину, в три четверти, а то и в треть, - не наша печаль.
        - А чья печаль? Стрельцов, которых вы погоните на смерть?
        Капитан придвинулся к Лазореву почти вплотную, и тот понял: надо немедленно выйти из палатки. Но как же он ненавидел эти выпуклые глаза, это гладко бритое лицо. Это постоянное высокомерие. Эту службу - ровно по заплаченным деньгам.
        - Поезжайте, полковник, поторопите тех, кто поехал за лестницами, если только лестницы сделаны.
        Капитан сделал движение зайти Лазореву за спину, но тот повернулся и вышел из палатки, спиной чуя смерть. Проклиная себя за трусость, изобразил, что споткнулся, и прыгнул, бросив тело резко в сторону. Грохнул выстрел, еще один, и Лазорев, прокатываясь по земле и одновременно вытягивая пистолет, услышал топот ног. Он выстрелил почти наугад, но угодить почему-то хотел в поручика. И попал! У поручика подогнулись ноги, он стал валиться…
        Очнулся Лазорев в палатке лекарей. Лежал почему-то на животе. Нестерпимо жгло ниже спины.
        К нему тотчас подошли.
        - Он в себе, - сказал лекарь.
        - Я в него попал, - превозмогая боль, процедил сквозь зубы Лазорев.
        - Чересчур хорошо попал! - сказал великолепный сановник, и Лазорев узнал Богдана Матвеевича Хитрово.
        Хитрово поднес ему чашу, и Лазорев, чувствуя испепеляющую жажду, жадно выпил. То было вино.
        - Что случилось промеж тобой и немцами? - спросил Хитрово.
        - Он чужой? - спросил в свою очередь Лазорев.
        - Ты по порядку все расскажи. - Не замечая вопроса, Хитрово подал вторую чашу.
        - Он чужой? - в ярости закричал Лазорев.
        - Чужой, - ответил Хитрово.
        Лазорев чуть не заснул: такое спокойствие вдруг нашло на него. Рассказывал, вздремывая, а рассказав, встрепенулся:
        - Ноги-то у меня целы?
        - Целы! - засмеялся Богдан Матвеевич. - Вот будет ли на чем сидеть? Обе ягодицы тебе разворотило.
        - Я знал, что в спину выстрелят. - Лазореву стало холодно от мурашек. - Рихтета поймали?
        Хитрово помолчал, но сказал правду:
        - Не поймали. Ушли и двадцать рейтар за собой увели.
        - А что с поручиком?
        - Да что? Убил ты его.
        - Надо отменить завтрашний приступ.
        - Проку мало. Завтра не пойдем - они нас будут ждать послезавтра.
        В ночь на 12 сентября Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин был поднят задыхающимися от торопливости ударами сполошного ясака.
        Выскочил из шатра, наткнулся на охрану; никто не знал, откуда напали, много ли нападающих. Уползали во тьму, затаиваясь в канавах и в кустарнике, не самые смелые. Смелые палили из ружей куда Бог послал. Только с рассветом страх наконец отпрянул от людей. Врага не сыскали, перевязали раненых - сами и перестрелялись, вернулись бежавшие.
        Пока в лагере Ордина-Нащокина искали виновников переполоха, войска князя Черкасского и Хитрово ходили на приступ и были отогнаны от стен точной и густой пальбой пушек.
        Государь, слушая доклады о неудачах, сидел с таким лицом, будто ему зубы рвать.
        Когда же явился Ордин-Нащокин и сообщил, что караульные сполошный ясак подали попусту - лошадей, пущенных в ночное, перепугались, - Алексей Михайлович вдарил об пол стеклянный кубок с орлом.
        - Виновных бить кнутом! Чтоб неповадно было пугать людей. Этак все разбегутся. И уже ведь бегут! Каждый день бегут.
        Пришлось государю приказать воеводам - ставить в тылу заслоны, ловить, бить и возвращать беглецов в окопы.
        Приступ 16 сентября стал вторым комом, еще большим, чем первый. Рижский губернатор граф Габриель де ла Гарди устроил такой прием нападавшим, что они оставили во рву более тысячи человек.
        Чтоб хоть как-то отвлечь войско от неудачи, Алексей Михайлович прислал в полк князя Черкасского для немедленной раздачи пяти тысяч рублей серебром.
        Подкрепив солдат, царь решил и у Господа получить подмоги. Издал указ о прощении всех воров и разбойников, если только они покаются в грехах. Такой указ государь издавал еще в прошлом году, но проку вышло мало: разбойников не убыло, а прибыло.
        В ночь на 17-е царь с воеводами и священством молился за упокой душ, погибших на приступе.
        Утром - новая напасть! В Ригу пришли корабли, привезли продовольствие и солдат. Да ладно бы пришли, но и ушли, увезли женщин, детей, стариков, раненых. Лишние рты увезли.
        Генерал Лесли на совете воевод предложил немедленно отступить на зимние квартиры в занятые города. Поход нужно начать в мае, а сейчас самое мудрое - это сохранить войско от бессмысленных потерь. Дожди заливают окопы, большинство солдат и стрельцов нездоровы. Люди начинают умирать не от пуль, а от болезней. Многие бегут.
        Иноземного генерала выслушали и решили по-своему.
        Государь сам назначил день нового приступа. Дал неделю на подготовку.
        Но 24 сентября вместо приступа, назначенного на утро, разгорелся бой в Ертаульном полку Петра Васильевича Шереметева, прикрывающем тылы. Шведское войско фельдмаршала Кенигсмарка и генерала Дугласа рассекло русские порядки и, под радостную пальбу со стен, вошло в город.
        Надежда сломить малый, слабый гарнизон могучей крепости развеялась. Сил у противника прибыло. Небо то сочилось, то проваливалось - ни единого погожего дня! Хоть бы раз показало солнце свой лик охочим до войны людям.
        Нет! Ни солнца им, ни месяца!
        Государю ударил челом дворянин Иван Козлитин. В бою 24 сентября погиб у него сын Иван.
        «Людей и крестьян у меня нет, - писал в челобитной Козлитин, - дозволь, великий государь, отвезти сына на Русь».
        Государь дозволил.
        Вместе с Козлитиным отправился на Русь и полковник Андрей Лазорев. Подвод с тяжелоранеными набралось более сорока, возницами были тоже раненые, но такие, что могли с лошадью управиться, дать поесть-попить.
        Борис Иванович Морозов, знавший о смешном и очень уж неудобном ранении Лазорева, пришел проститься с ним. Дал денег на дорогу, подарил ружье и два пистолета, снабдил грамотой с царской печатью:
        - Ныне на Руси от разбойников ни пройти, ни проехать. Собери из моей дворни отряд человек с триста и очисти леса возле моих сел от гулящих дурных людей. Служба твоя пойдет в зачет государевой - в том порукой царская грамота.
        Казалось бы, кто посмеет обидеть человека с такими полномочиями? Ан нет! Нашелся смельчак.
        Верстах в сорока от Риги обоз с ранеными остановил князь Барятинский, ловивший на дорогах беглецов.
        Барятинскому нужны были телеги, и он, не слушая стонов и криков, не читая грамот, велел положить раненых по двое, а свободных, наиболее здоровых возниц воротил под Ригу.
        Лазорева кинули на телегу Козлитина.
        - Ты не горюй! - утешал его дворянин-возница. - Гроб я добыл надежный. Сын льдом обложен. Не завоняет. А я за тобой присмотрю. Мне с живым легче будет ехать.
        Глядя в щель на дорогу, на вихляющее колесо в разъезженной колее, Лазорев вспоминал то одно из своей жизни, то другое. И все это ему казалось небылью. А былью была бессмысленная колея и колесо, давившее ту колею.
        Но коли не помер - живи. И он жил.
        Глава 4

1
        «Многолетствуйте, государыни мои светы, и с нами, а мы к вам за милости Божией Актебря в 1 день пойдем. Брат ваш царь Алексей челом бьет».
        Письмо было отправлено, однако Алексей Михайлович медлил уходить из-под желанной Риги.
        Воеводы готовили последний, самый решительный приступ. Для решительного и люди нужны решительные. Князь Черкасский жил с Хитрово как кошка с собакой. Алексей Михайлович развязал этот узел просто и ко всеобщему удовольствию. Хитрово поехал в Москву вести переговоры с задержанным шведским посольством, а вместо него товарищем воеводе Черкасскому велел государь быть Осипу Ивановичу Щербатову.
        Приступ назначили на 2 октября после обедни, но шведы, получив и этот тайный указ, напали всеми своими силами в 8 часов утра.
        Убито и ранено было так много, что сначала потери считать не стали. Шведы захватили обоз, пленили семнадцать знамен.
        Царь не покинул войско в тяжкие дни. Приказал подать ему списки убитых и раненых. Убитых было восемь тысяч, раненых и пропавших без вести - кто пленен, кто сбежал - четырнадцать тысяч. Среди убытков хваткие подьячие посчитали даже бомбы, пущенные из пушек на Ригу. Их оказалось 1875.
        Дождь почти не переставал, часть окопов затопило. В бега подались дворяне. Каждая ночь приносила убыль.
        Алексей Михайлович медлил назначить день всеобщего отхода: надеялся на последний приступ, на чудо. Отступить - изменники сообщат шведам день и час, а в спину бить куда как удобно.
        И позвал государь к себе Ордина-Нащокина, сам был с Федором Михайловичем Ртищевым. Однако сидел на своем государевом месте.
        - Прикажи, Афанасий Лаврентьевич, четырем головам - двум русским и двум польским, чтоб шли вдоль Двины и нападали на шанцы, - сказал Алексей Михайлович, выслушав приветствие и переждав дюжину поклонов, которые отбил перед царем воевода. - Если возможно, пусть дойдут до устья и, взяв побольше языков, возвращаются. Как думаешь, для такого дела четыреста сабель будет достаточно?
        - Достаточно, ваше величество. У меня один вопрос: тихо идти или шумно?
        Государь внимательно посмотрел в глаза Ордину-Нащокину.
        - Шумно, - и еще раз посмотрел долгим взглядом. - Скажи положа руку на сердце, почему надавали нам тумаков?
        Афанасий Лаврентьевич вздрогнул, поднял строгие свои глаза на государя и, потупясь, ответил:
        - Воевать не учены, ваше царское величество. Европа тридцать лет воюет, а мы всерьез не дрались со времен Куликова поля.
        Царю ответ очень понравился, поглядел на Ртищева, приглашая оценить сказанное.
        - А государь Иван Васильевич? А взятие Казани? - спросил Ртищев.
        Ордин-Нащокин покраснел: «Господи, как же это? Попал впросак. Перед царем умничал и - дурак дураком. Как могли вылететь из головы деяния Грозного?»
        - Взятие Казани - то война промеж своими, - нашелся Афанасий Лаврентьевич. - Ты, Федор Михайлович, скажешь, какие же татары свои? А я скажу тебе: погляди на бояр наших. Годуновы, Урусовы, Шереметевы, Черкасские… - все из Золотой Орды вышли.
        - А он прав! - сказал Алексей Михайлович с жаром. - Государь Иван Васильевич, правда, в здешних местах бился. Так ведь тому - семьдесят пять лет. Кто из моих воевод великие-то крепости воевал? Смоленск брали, так это наш родной город. А вот вокруг Львова походили-походили и утерлись. Вот и Ригу никак не возьмем. Сами не умеем города воевать, а немцы измену творят, хоть всех со службы гони.
        - Всех, государь, гнать нельзя, - твердо заступился за иноземцев Ордин-Нащокин. - Генерал Лесли тебе всем сердцем служит. Черным стал от измен.
        - Старик он! Старик! - вздохнул государь. - Ему бы десяток лет скинуть.
        - Чтобы не было измены, нужно русских людей учить немецким наукам. Немцы потому предают, что душа у них голая. Они не тебе, государь, служат, но деньгам. Погибли припасы, качнулась чаша весов - тотчас и побежали прочь. Ах, государь, нашим бы людям науку! У русских - дух, вера! Мы верою и духом много выше и сильнее европейцев, потому будущее за нами. Но они еще долго в земных делах будут превосходить нас.
        - Почему? - Государя удивлял разговор, ему было интересно.
        - Да потому, что мы - о небесном, они - о земном. Мы о Боге, они - о мамоне… И однако, ваше величество, я думаю, обучиться наукам - и всяким - можно за одно поколение. Я по своему сыну могу судить. Он ни в чем не уступает иноземцам. Правда, обучаю его с малых лет.
        Тут послышались громкие настойчивые голоса, и в шатер вошел Матвей Шереметев:
        - Прости, великий государь! Генерал Лесли челом бьет.
        - Пропусти генерала.
        От Лесли остались кожа да кости. Вошел, поклонился:
        - Ваше величество! Измены немецких офицеров поразили меня в самое сердце. На нас смотрят как на главную причину всех неудач и поражений. Боюсь, что мое слово ныне подобно пустому звуку. Но, ваше величество, ради благополучия твоего царствия, ради твоих солдат - отведи войска. Не дай им умереть, ни на фут не подвинув твое царское величество к твоим государственным целям. - В глазах генерала стояли слезы. Может быть, это были слезы старости, но царь сошел со своего места и обнял генерала.
        - Твоя служба, отец мой, выше всяких похвал. Ты ни в чем не уронил дворянской своей чести. И мы награждаем тебя.
        Государь повернулся к Ртищеву, и тот понял, что нужно. Генералу Лесли был пожалован золотой для ношения на шляпе.
        - Но что я скажу моим солдатам? - спросил генерал.
        - Твои слова дошли не только до моего слуха, - ответил Алексей Михайлович. - Соберем воевод, как они скажут, так и будет.
        Ночью 5 октября войска были выведены из окопов. Ушли полки Ордина-Нащокина, Стрешнева, Прозоровского.
        Под Ригой остались князь Яков Куденетович Черкасский и Петр Васильевич Шереметев.
        6 октября они прислали сеунча: из Риги выходили граф Магнус и граф де ла Гарди. Бой был крепкий, многих шведов побили и взяли в плен.
        То было царю утешение, но малое.

2
        9 октября Алексей Михайлович пришел в Царевиче-Дмитриев-град.
        Здесь на воеводстве был оставлен Ордин-Нащокин. Ему государь поручал смотреть за всем завоеванным краем. С государями только раз и надо поговорить с умом. От умных-то и берегут царей серые приспешники.
        Таков уж, видно, закон жизни: творят мед пчелы, слетаются на мед и пожирают его осы. Пчела жалит ценой жизни, осы только и умеют, что жалить.
        Алексей Михайлович шел в обратную дорогу так медленно, словно крест нес. Городов было взято много, а все же не хотелось явиться Москве царем, которого не устрашились.
        26 октября царь был в Дисне. Здесь его догнал сеунч от воеводы Алексея Никитича Трубецкого: сдался, присягнул Московскому государю город Дерпт, по-нашему Юрьев. Крепость превосходная, из неберущихся. Теперь за царем была восточная Лифляндия с линией городов, опоясанных могучими стенами, - Мариенбург, Нейгаузен, Юрьев, Царевиче-Дмитриев, Борисоглебск.
        Полоцк встретил Алексея Михайловича 31 октября. Древний город нравился царю, но он затворился в комнатах. Не то чтобы смотреть на красоты - от еды воротило. Так ждал вестей из Вильны, хоть самому беги.
        Чтоб не сидеть, уставясь в одну точку, не талдычить одну и ту же думу: изберут в польские короли - не изберут, занялся путаным делом воеводских перемещений.
        В Менске умер воевода Арсеньев. Поглядев списки городов и дворянских служб, как бы кого не умалить, как бы кому лишнего не воздать, Алексей Михайлович повелел ехать в Менск Василию Яковлеву, сидевшему воеводой в Шилове, а на место Яковлева послал стольника и воеводу Ивана Тологанова. Поменял также воеводу в Великих Луках. На место Дмитрия Сентова должен был ехать князь Василий княж Наумова сына Приимкова-Ростовского. Нужен был воевода в Юрьев, но тут следовало семь раз отмерить. Город на острие войны. Можно бы Матвея Шереметева послать… И отчего бы не Шереметева? Но, сказывают, воевода Пскова князь Хилков с псковичами не больно ладит. Хилков - добряк, вот нахрапистые псковичи и рады сесть ему на шею. В новый город как раз и сгодился бы человек мягкий, без дуростей, чтоб пришлая власть не досаждала людям понапрасну. Матвей Шереметев - кремень, он от своего слова, хоть убей, не отступит. Но умен, решителен. Ему бы в Большом полку воеводить вместо Черкасского. Глядишь, ныне в Риге бы все были…
        И тут оставалось только вздохнуть. Новые порядки царь велел заводить, да не волен старые отменять.
        Алексей Михайлович покончил с делами и, чтобы занять себя, хотел шутов кликнуть, но тут бегом прибежал Федор Михайлович Ртищев:
        - Великий государь! Сеунч от князя Никиты Ивановича Одоевского.
        Алексей Михайлович так и размяк.
        - Зови, - сказал и сам себя не услышал. - Зови!
        Сеунч Денис Астафьев сказал коротко:
        - Князь Никита Иванович Одоевский кланяется тебе, великому государю. Посылает он тебе, твоему царскому величеству, многие грамоты и на словах велел сказать: «Обрали тебя, государя, твое царское величество, королем Польским и великим князем Литовским».
        Наступила долгая пауза. Крупные капли пота выступили на лбу Алексея Михайловича, поползли, застревая в бровях.
        - Ну-ка, ты еще скажи, что Никита Иванович передать велел.
        Астафьев повторил известие.
        Опять стало тихо.
        В покоях были все свои: Борис Иванович и Глеб Иванович Морозовы, Илья Данилович Милославский, Федор Михайлович Ртищев.
        - Будто бармами отягчили. - Алексей Михайлович пошевелил плечами, улыбнулся. - Денис-сеунч говорит, а у меня на плечах тяжелеет. Наградите сеунча! Напоите, накормите, спать положите! Устал человек с дороги.
        - Великий государь, у меня еще грамоты к тебе, - напомнил сеунч.
        Грамоты принял Борис Иванович Морозов. Сеунча увели награждать и ублажать, а царь, соскочив со своего царского места, кинулся целоваться со всеми, кто был в комнате. Шут объявился, Чердынцев, и его трижды чмокнул щедрый государь.
        - Господи, неужто свершилось?!
        Алексей Михайлович опустился на колени перед иконами и разразился потоками счастливых слез. То была молитва бессловесная, когда не мысль, но чувства улетают к Богу невинные, как птицы.
        - В Тверь пошлите сеунчей! К царевичу, к Никону, к царице с царевнами! Князю Григорию Семеновичу Куракину в Москву, пусть в Успенском соборе и во всех московских храмах служат благодарственные молебны. По всем городам пусть служат. К Ордину-Нащокину сеунча. Во вновь взятых городах из пушек палить, молебны служить, отпускать вину виноватым, служащих по совести награждать и привечать.
        Поглядел на бояр и комнатных ближних людей своих глазами, из которых все еще капало.
        - Помолиться хочу.
        Бояре пошли из царских покоев, но Алексей Михайлович догнал Бориса Ивановича и взял его за руку.
        - Останься, отец! - Усадил старика рядом с собою. - Неужто Россия и Польша - единое? Те, кто держал в плену моего деда, кто жаждал смерти моему отцу, кто сидел в Кремле, морил голодом патриарха Гермогена, - отныне мои подданные? Как все другие?
        Борис Иванович положил голову царя себе на грудь:
        - Алеша! Я же всегда говорил тебе: будь душою чист, сердцем великодушен, и царства сами припадут к ногам твоим.
        Алексей Михайлович отер платком глаза. Засмеялся:
        - Ишь как намочил. Хоть выжимай. Слаще сна нынешний день.
        - Воистину слаще, - согласился Морозов. - В мире преображение, тьма трепещет перед светом. Алексей Михайлович озаботился вдруг:
        - В колокола-то что же не бьют?
        Тотчас и ударили.
        - Все по слову твоему свершается, царь мой! - Борис Иванович стал на колени и поцеловал край царских одежд.
        Алексей Михайлович снова всполошился, поднял старика, принялся целовать ему руки:
        - Ты не отец мне! Ты учитель мой!
        Они оказались перед зеркалом и оба посмотрели в правдивое стекло.
        - Ни в чем я ныне не меньше Юстиниана или Константина, - сказал Алексей Михайлович. - Моя Византия еще поболе, чем их.
        - Истый, истый багрянородец и базилевс! - воскликнул распираемый гордыней Борис Иванович: его ум пророс в государе, расцвел, просиял на все земные страны и народы.
        Они снова посмотрели в зеркало и понравились себе: молодая гроза и громада серебряно-белой мудрости.

3
        Договорную запись о приостановлении войны и об избрании Алексея Михайловича на будущем Варшавском сейме королем Польши московские послы ближний боярин Никита Иванович Одоевский, окольничие Иван Иванович Лобанов-Ростовский, Василий Александрович Чоглоков и польские комиссары полоцкий воевода Ян Казимир Красинский, маршалок Великого княжества Литовского Криштоф Завиша и другой Завиша, виленский номинат-бискуп, подписали 24 октября. Посредничали в переговорах австрийские послы Аллегрети и Лорбах. Тут и вывалилось наружу все безобразное коварство иноземных радетелей России. Одоевский требовал от польской стороны уступить в пользу Московского царства княжество Литовское и уплатить военные издержки. Красинский настаивал на возвращении Речи Посполитой всех завоеваний и предъявлял счет убытков, понесенных Польшей за время войны. Аллегрети держал сторону поляков, а когда речь зашла об избрании Алексея Михайловича на польский престол, то объявил с гневом и страстью, что он слышать о том не хочет. У цесаря есть дети и братья одной с поляками веры. Они более приемлемы в польские короли, нежели Московский
царь.
        На этот пассаж Аллегрети со стороны Красинского последовала отповедь.
        - Нам цесарева племени Австрийского дома короли уже наскучили, - объявил Красинский. - Как у нас государствовало потомство Ягайла-короля, то мы благоденствовали, а когда начали у нас быть короли немецкой породы, то мы от их потомства мало что не нищие.
        В личной беседе польский комиссар пожаловался Одоевскому:
        - Цесарские послы рады не соединению, а розни.
        Эта беседа, на которой поляки в открытую ругали коварного иезуита Аллегрети, была принята Одоевским за искреннее дружелюбие. Да ведь и то: полякам и русским предстояла союзная война против шведов.
        А пока Россия ликовала.
        2 ноября в Спасо-Преображенском монастыре на торжественной службе игумен Богоявленского братского монастыря Игнатий Иевлич разразился блистательною речью во славу нового короля Польши. Но более всего из этой речи царю понравился перечень его новых титулов: «Избранный король Польский, великий князь Литовский, Русский, Прусский, Жмудский, Мазовецкий, Инфляндский…»
        Вся полоцкая шляхта была приглашена государем к его царскому столу. Тот стол смотрел воевода Матвей Васильевич Шереметев, осанкою превосходивший всех других сановников московских.
        Уже на пути в Смоленск стали поступать вести о празднествах.
        Первым, кто поспешил сообщить царю о молебствии за царский дом, был воевода Ордин-Нащокин. Он писал: «На славу твоей государева превысокия руки ратного строю и на страх противным», после молебна в Царевиче-Дмитриеве-граде стреляли изо всех ружей и изо всех пушек.
        Патриарх Никон молился за царя, радовался его радостью в Вязьме. Тотчас и сам повеличался. Отправляя грамоту Каллисту, игумену морковскому, которого он назначил наместником полоцким и витебским, Московский патриарх титуловал себя короче, чем царь, но весомее: «Никон, Божиею милостью святейший архиепископ царствующего града Москвы и всея Великия, Малыя и Белыя России и всея Северные страны и Помории и многих государств патриарх».
        Путешествовать по осенним грязям в карете было немыслимо. И для Никона в Твери соорудили особые сани, снаружи окованные железом и разукрашенные, изнутри обитые войлоком, утепленные овчинными и лисьими одеялами. Поезд патриарха, царевича и царицы состоял из сотни подвод, не считая карет и саней для царской семьи и боярынь.
        Бог берег патриарха. Едва его поезд ушел из Твери, как на город пал смерч и выломал рубленого города на двадцать три сажени по подошву. Большинство крыш с домов, особенно соломенных, унесло и развеяло. В самую-то осеннюю непогодь.
        Государь между тем поскакал, сколь было можно, навстречу семье и Москве.
        20 ноября он добрался до Смоленска и сразу написал сестрам: «А скорее тово поспешить нельзя. Сами видите, какая по дороге расторопица стоит и груда и обломки».

4
        Царица Мария Ильинична коротала долгий осенний вечер с боярыней Федосьей Прокопьевной. Они только что намылись в бане и, сидя у натопленной печи, расчесывали волосы. Печь была крыта новехонькими белыми, с изумрудными травами, изразцами. Те изразцы изготовляли в Иверском монастыре. Среди переселявшихся на Валдай белорусов был мещанин Игнат Максимов из города Кокеса. Едва он заикнулся о своем мастерстве, как тотчас был обласкан и приставлен к изразцовому делу. Ему сложили избу, поставили печи, какие он указал: трудись, богатей, лишь бы прок был от заведения.
        - Не стану грешить, - сказала Мария Ильинична, - Никон - великий охотник строить. В прошлом году святейший населил Иверский монастырь белорусами, а ныне уж и до Вязьмы изразцы дошли. Как глаз-то ласкает печка. Свету от нее в комнате вдвое.
        - Святейший куда ни придет, там и строит, - подхватила царицыно слово Федосья Прокопьевна. - На наших глазах поставили церковь в Зверинах. За две недели!
        - За две с половиной, - поправила царица. - Ничего тут не скажешь - строитель. Четыре года в патриархах, а у него уж и Крестный монастырь стоит, и Иверский, и еще много чего удумано. Иерусалим собирается перенесть на Московскую землю.
        Замолчала, торопливо разбирая волосы.
        - Федосья! Гляди!
        - Чего?
        - Волос седой.
        - Давай, государыня, выдеру!
        - Выдери! Еще-то нет ли? Хороша я буду показаться Алексею Михайловичу в сединах! - Быстро покрестилась на иконы. - Господи, пошли скорую зиму, чтоб дорога-то легла какая следует.
        - Заждалась! - вырвалось у Федосьи Прокопьевны.
        - Заждалась! Сплю и горю! - Всплеснула руками, утонула в лавине тяжелых волос. - Вспомнила!
        - Что с тобою, государыня?
        - Сон нынешний вспомнила. Вчера странница про птицу Феникс сказку сказывала. Вот и приснилось мне, будто сама я и есть птица Феникс. Всю-то ночь, кажется, летала. То вверх, то вниз. Вверх лечу - смеюсь, вниз - обмираю. Между ног жмет! А хорошо, как на качелях. Федосья, вот бы тебе поглядеть! Уж такие несказанные перья у меня были, что там кумачи, атласы. Лечу, а вокруг меня светоярое облако. Еще вспомнила! Федосья, а я во сне-то моем - снеслась. Целое гнездо яиц наложила. Все белые, а три яйца, с краю, золотые… Утром заспала сон, а сейчас на изразцы гляжу, все и всплыло. Дай руку.
        Приложила Федосьину руку к своей груди, и та услышала, как сильно бьется у царицы сердце.
        - К чему бы это?
        - К прибыли! Золото снится к прибыли.
        - А знаешь, что я думаю! - И, взяв боярыню за голову, шепнула ей на ухо: - Трех царей я рожу.
        И приложила палец к губам.
        Федосья Прокопьевна, чтобы отвлечь царицу, принялась чесать ей волосы и вздохнула вдруг.
        - Что так тяжело?
        - Ванечку вспомнила. Сыночка. Я уж личико его забывать стала.
        - Домой поезжай. Я тебя отпущу, - просто сказала Мария Ильинична.
        - Матушка, царицушка! И полетела бы, но тебя-то как оставить? Ты тоже вся истосковалась. Оттого и волосок поседел.
        - Со мною детки. Мне легче. Поезжай. Вот дожди перестанут. В грязищу много не наездишься. - И тут на лице Марии Ильиничны отразилось удивление. - Федосья! Я ведь еще вспомнила. Из трех золотых яиц разное вылупилось. Из одного - петушок золотой гребешок. То не к слову сказалось. У него и впрямь гребешок был из литого золота. Тяжелехонький. А из другого яйца вышла кукла. Тряпичная кукла… Такая вся спустя рукава.
        Царица примолкла.
        - А из третьего? - спросила Федосья Прокопьевна.
        - Из третьего… - Мария Ильинична печально и долго поглядела в окошко. - Из третьего золотого яйца вывелась птица Феникс.
        - О чем перед сном говорят, то и снится, - успокоила царицу Федосья Прокопьевна.
        - Всю неделю буду поститься. Кроме кваса - ничего в рот не возьму. Даже корочки хлеба.
        - И я с тобой, царица!
        - Перед дорогой - это хорошо, - согласилась Мария Ильинична. - Ты Богу послужишь, а Бог грязи поумерит.
        Введение государь праздновал в Смоленске. Праздник совпал с прибытием Яна Корсака, присланного польскими комиссарами из Вильны сообщить Московскому царю о его избрании королем Польским и великим князем Литовским. В своей речи пан Корсак налегал на то, что народ польский ждет от нового царя милости. Пусть он ради спокойствия своих будущих подданных прикажет отвести войска за реку Березину.
        Приветствовал государя и посланец польного гетмана Великого княжества Литовского Винцентия Гонсевского.
        Алексей Михайлович на радостях поторопился отправить к Гонсевскому семь сороков соболей, и повез их Артамон Матвеев, получивший ради посольства чин стольника.
        Новая корона хоть и не была еще водружена на голову, но уже требовала множества пиршеств, подарков. А впереди сейм, на подкупы миллионы нужны. И государь поспешил отправить дворянина Чемоданова в богатую Венецию просить денег взаймы.

5
        - Хоть простою крестьянкой, да на родине милой! Родненькая ты моя, Рыженькая ты моя!
        Енафа выбралась из телеги и кланялась до земли родному гнездовью. Ласково и дорого золотилась Рыженькая, по-птичьи сидя на макушке круглой горы.
        Богато вернулась Енафа под отчую кровлю. Тряпки свои Савве оставила, а половину денег взяла: сына растить, Саввиных братьев-молчунов кормить.
        Телега новая, с колесом про запас, с ведром дегтя на крюке под днищем. В телеге мешок овса для лошади, мешок муки - для людей да мешок пшеницы на семена. Кобыла - пятилеток. Головка маленькая, грудь широкая, круп лоснится, и стать и сила, нрав ласковый.
        Пока Настена висмя висела на сестрице, заливая ей лицо и грудь непритворными слезами, Малах с внуком на руках вокруг лошади ходил, оглаживал, почесывал, лепешкой и солью угощал с ладони.
        Кривой Емеля тоже все улыбался. Оттащил мешки в лари, полез в погреб, окорочок копченый достал, огурчиков соленых, медовухи.
        Видя, как все ей рады, Енафа взгрустнула - за гостью принимают.
        - А ведь я к вам насовсем! - как в воду ухнула.
        - Ну и слава Богу! - быстро сказал Малах, обрадованный, что красавица лошадь - прибавка к его хозяйству. Еще какая прибавка!
        Про Савву никто не спросил: деревенские люди вежливые, и Енафа, вежливости ради, сказала все как есть:
        - Одичал Савва от власти. Наш указ тихий, боюсь, как бы сам Никон ему не указал. Саввины братья тоже от него ушли.
        Братья-молчуны закивали головами, завздыхали, разводя руками и крестясь, - беда, мол, с Саввою, одна надежда на Бога и на милость Его.
        За столом Малах сидел с обоими внуками на коленях. Настенин - крошечка, а Енафин - серьезный толстячок с огромными тихими глазами.
        Малах щекотал бородою внукам нежные шейки. Настенин заливался смехом, Енафин косился на него и ежился.
        Хорошо встретила Енафу Рыженькая, но слово-то не воробей. За язык не тянули, сама пожелала быть «крестьянкою». Не воробей оно, нечаянное наше слово. Невидимые кумахи стоят у нас за спиною и ждут, когда мы брякнем словцо. Польют они оговорочку нашу горючими слезами, и пойдет из нее, как из зерна, росток судьбы.
        Всем, однако, свой черед.
        Малах и Емеля радовались прибавлению в семье. Оба хозяина, старый и молодой, затеяли перестраиваться. Нужно было перекрыть крышу, переложить прогнувшиеся сенцы, в избе поменять нижних два венца. Теперь же принялись рубить вторую половину избы, с двумя отдельными дверьми, для Енафы и для братьев. Топорики затюкали, запахло смолой, деревом. Сугробы щепы сияли, как снег. Дело огнем горело. Емеля в работе за двух меринов, Малах сметлив, всякий заруб к месту, глаз точнее отвеса. Братья-молчуны работе обрадовались, в охотку взялись за топоры.
        Через две недели, когда уж стропила ставили, явился управляющий. Человек статный, глазами цепкий, на слово не задирист - себе на уме человек. То был Втор Каверза. Пути Господни неисповедимы, и служил Втор ныне боярину Глебу Ивановичу Морозову. Рыженькая после неведомых крестьянам торгов и мен перешла во владения братьев Морозовых. Братья скупили окрестные леса для поташного дела и Рыженькую заодно, чтоб было кому поташ работать. Граница владений Борисовых и Глебовых прошла вдоль по улице. Малах попал под владычество Глеба Ивановича и, стало быть, Втора Каверзы.
        Управляющий спросил Енафу, чья она дочь и откуда взялась, выслушал не перебивая, а потом сказал:
        - Коли ты крестьянкою родилась, то ты крестьянка и есть. Такова воля государя. Быть тебе в тягле и в полном господстве твоего и моего благодетеля - боярина Глеба Ивановича Морозова.
        Енафа поклонилась. Когда же вскипело в сердце у нее противное горючее слово, еще раз поклонилась. Где ей спорить, ежели всех ее степеней - беглая жена.
        Втор Каверза смотрел на нее ласково, сочувствуя, по щеке погладил. Енафа и посмелела. Глаза ресницами припушила, вздохнула, еще разок вздохнула:
        - Дозволь, господин, мужу написать. Он у меня патриарху Никону служит. На острове Кий - прикащиком.
        Тень задумчивости охолонула Втора Каверзу с головы до ног.
        - Напиши, - соизволил, - где он только, этот остров Кий?
        Удалился, однако, со двора Малаха без всякого наставления, никакого тягла не назначив и без побора.
        Потянуло Енафу с той поры по лесам бродить. Как раз грибы пошли.
        - Грибов натаскаю, опят наломаю, - сказалась она батюшке.
        Малах, любивши грибы, не стал искать для старшей дочери иной работы. Мирно жила семья, и слава Богу!
        Енафа шла по лесу как по ярмарке. Всякое дерево словно принарядившийся, со своим лицом человек. Деревья - мужики, деревья - бабы. Кто степенен, кто шут гороховый.
        Грибы Енафа брала только белые да грузди. Белые - в короб, за спину, грузди - в корзину. Ахала при виде огромных красношляпных подосиновиков, улыбалась черноголовым, стройным, как мальчики, подберезовикам. Обходила полянки золотых лисичек, чтоб не задавить невзначай, грибницу не помять.
        Далеко унесли ноги. Спохватилась. Не позволила Лешему доставить себя в края Лесовухи.
        До Кокши - тайного места, где зарыт под дубом сундук, назначенный Лесовухой в наследство Енафиному сыну, было совсем уж недалеко.
        Какое там взять из кладов - подумать о них страшно. Упаси Боже, выследят, батогами не отделаешься. Ведьмой назовут, в срубе спалят. Забыть бы лесную жизнь, как забываются сны. Так нет, стоит перед глазами былое яснее, чем деревья вокруг.
        Дорогу Енафе преградила поваленная бурей, вывороченная с корнем береза. На березе стыла захолодавшая на осеннем сквозняке бабочка.
        Бабочка была бархатная, черная, с голубыми «глазами», с малиновыми разводами. Живой цветок.
        - И ты захолодаешь без своего Саввушки, - сказала себе Енафа и заплакала.
        Вчера еще было лето жизни, а сегодня уж листобой. Отлетают дни, как листва с деревьев. Ни огня в сердце, ни тепла, а душа пеплом запорошена.
        Вспомнить былое - мурашки бегут. В Богоматерь возвели! Никакими молитвами того греха не отмолить. Жила по чужому слову, по Капитоновой ереси, но ведь жила. Настена еще и завидует. Ей, бедной, еще невдомек, что племянник у нее - князь неведомого народа с целым сундуком приданого…
        По дороге в Рыженькую Енафа крестила наконец своего безымянного сына. На Кие всевластный Савва не смел попам даже втайне сказать, что сын у него нехристь. Самому Никону донесут, а Никон с нарушителями церковных установлений крут.
        Как знать, крестил бы или нет деревенский поп уже умеющего говорить мальчика, когда бы не братья-молчуны. Поглядел на них, сумрачных, и сделал свое дело, лишнего не спрашивая.
        Нарек священник младенца Иовой. Ткнул пальцем в святцы и попал в Иову Многострадального.
        Иова так Иова, счастье Бог дает.
        Очнулась Енафа от своего прошлого, а бабочки нет.
        - Живая! - обрадовалась и обмерла.
        За березой, хоронясь среди веток и сомлевших листьев, стоял волк. Руки у Енафы упали вдоль тела, корзина на ноги плюхнулась. Все земное стало не своим, сама не своя. Но в тот же самый миг увидела Енафа женщину, идущую из глубины леса. Одежды трепетали на ней белым пламенем. Одной рукой отвернула волчью морду, другой за черный загривок взяла.
        - Ступай себе!
        Енафа подхватилась, а ей опять говорят:
        - Корзину возьми. Грузди все крепенькие, Малаху-пахарю на постные дни.
        Подняла Енафа корзину, пошла, а сама не знает - оглянуться или нет. Оглянулась-таки. Женщина на том же месте, волка держит.
        Выбежала Енафа из лесу к свету полей, остановилась дух перевести, и затрясло ее, как лист.
        А над жнивьем тишина. Даже птиц нет. Закат будто медовая река, земля бурьянами пахнет.
        Пооглядывалась Енафа - до Рыженькой версты четыре. Жутко сделалось одной среди голых полей.
        - Что же ты! - попрекнула сама себя. - Не твой ли ангел удержал волка? Не Богородица ли?
        И так ей стало покойно, что пошла пустынной дорогой, шага не прибавляя, не оглядываясь, близких сумерек не страшась. До того была в себе, что не услышала догнавшую ее повозку. В повозке сидел управляющий.
        - Садись, красавица, подвезу! - и приподнял колпак, опушенный куницею.
        Енафа поклонилась.
        - Можно бы и пониже! Я - дворянин, ты - крестьянка.
        Енафа поклонилась другой раз, коснувшись рукой земли.
        - Послушная. За грибами ходила? - Голос управляющего был ласковый, смотрел умноглазо, лицом чист, строг. - Может, изжаришь для меня грибков? Побалуешь?
        «Волк! - с ужасом узнала Енафа. - Оборотень!»
        Метнулась глазами окрест.
        - Некому тебя спасти! - засмеялся Втор Каверза.
        Почему-то не страшен был его смех, сказал как старой знакомой:
        - Садись. Рука устала лошадь держать.
        Принял у Енафы корзину.
        Села над задним колесом.
        - От моих рук подальше? Не больно ли ты горда… Многие мечтают о чести у меня на глазах быть.
        Енафа обмерла, как в прорубь опущенная.
        - Мое слово в Рыженькой все равно что царское. - Втор Каверза отпустил вожжи, лошадь сразу побежала. - Беру я тебя на службу, голубушка. В комнатные служанки. Выше не бывает. Харчи мои, денег буду давать… - призадумался, - смотря как услужишь. Рубля два в год. Царь казакам по пяти платит… Зато одену барыней, на подарки я тоже не жадный.
        Енафа молчала.
        - Отчего руку мне не целуешь? Или онемела от счастья?
        Взмахнул над головой кнутом, лошадь понеслась, телега затарахтела, и Енафа была рада, что теперь нельзя разговаривать, слова от такой езды дребезжат и раскалываются, как глиняные горшки. Управляющий спину держал прямо, как молодец, плечи крутые, голова откинута: птица гоголь, да и только.
        Возле околицы спрыгнула на ходу, побежала, чтоб скорее на людях оказаться.
        - Корзину-то возьми! - крикнул Втор Каверза и почему-то не смеялся.
        В сенцах переобулась, отдышалась, привалясь к ларю. Вспомнила, в избе печь ждет, Настена даже щепы не настругает для растопки.
        - Ты много каши не вари! - встретила сестрица сестрицу. - Наши мужики поехали в Рябиновку. Там колодец обвалился.
        - А батюшка?! - ужаснулась Енафа: кто же защитит от волка?
        - И батюшка поехал, и Емелюшка. За работу обещали годовалого бычка.
        Села Енафа на лавку, и никакая работа в руки ей не идет. Настена косится на сестру, но помалкивает: не поймет, чего это на Енафу наехало: дурная ведь баба. А гости вот они. Вошли в избу двое. Один здоровенный, корзину Енафину держит. Корзина в его лапах - как лукошко.
        - Собирайся, молодка!
        Но молодок две. Поглядели на Енафу, поглядели на Настену.
        - Далеко ли? - спрашивает Настена.
        - К управляющему. Пыль в его комнате обметать. - Засмеялись.
        - Кому собираться-то? - снова спросила Настена.
        - Которая, знать, помоложе.
        - Это я! - Настена так и выступила на середину избы.
        Душегрею поменяла, в чеботы красные обулась. Поехала.
        Обнялась Енафа с детишками, со своим да Настиным, плачет! Без голоса, но детишки попыхтели-попыхтели и - в рев, друг перед дружкой. Посадила ребятишек Енафа в одну колыбель, давай закачивать. А посланцы от Втора Каверзы снова на пороге. Хмурые. Настена тоже с ними. Тоже хмурая.
        - Собирайся! - рыкнул здоровяк Енафе.
        - На ночь али с пожитками?
        - С пожитками.
        - Мои пожитки - сын мой.
        Взяла из люльки Иову, пошла со своею стражей.
        - Счастливица! - задохнулась от зависти Настена.
        - Бога не гневи, - только и сказала Енафа.
        Втор принял новую работницу с почтением.
        - Не отужинаешь ли со мной?
        - Дозволь сына спать положить. - Прикидывалась спокойной, а осталась наедине с Иовой - дрожь так заколотила. Однако дрожь была иная, не та, что в лесу за лодыжки хватала.
        Малах на новой кобыле, названной Лаской, привез на поле конского навозу и разбрасывал его. Погуще на левый угол, где песок. Малах в былые времена возов двадцать вбухал сюда земли, а все равно - желтело.
        Разбросав навоз, сел на межевой камень, поразмыслить в тишине осеннего поля о житье-бытье. Енафу было жалко. Дал ей Бог красоты, ума, кротости, терпения, но волочит ее судьба из края в край. Перекати-поле, да и только. А кого винить, как не свою дурь. Барыней быть не пожелала, теперь в наложницах. Молчуны по-волчьи воют. И впрямь ведь воют! Работу от себя отринули, в глазах тоска.
        - Привезу-ка я завтра еще воза три-четыре, - решил Малах.
        Северную сторону хлева он завалил кучей, но теперь вместо лошади - две, корова, бычок. Надышат себе тепла.
        Малах любил крестьянскую работу. Любил ее степенность. Радовался, видя наяву, как всякое его усилие земля запоминает и возвращает прибавлением.
        - Ну что, Ласка?! - сказал Малах лошади. - Земля родит нам на житье. Будем жить, коли Бог дает жизни.
        Емеля с Настеной на гумне цепами молотили рожь.
        - Пшеницу под озимые посею, - сказал себе Малах и не удержался, черпнул из ларя тяжелые, как золото, зерна. Опять-таки Енафа, на ее деньги куплено.
        Малах подошел к двери, послушал, как молчуны живут.
        Тихо. Толкнул дверь - пусто.
        - Карасей пошли ловить, - объявила, появляясь, Настена. - Все хоть какой-то прок будет.
        - Дура! - сказал в сердцах Малах. - Ей хоромы отгрохали, ей быка за рога - и все мало. Вот уж, право слово, - дура!
        Братья-молчуны, сняв порты, тянули бредень по заросшему травой, совсем неглубокому озерку. Десяти шагов не прошли, а сеть так и сверкала тяжелым живым золотом.
        Вытянули бредень - карасей чуть не в каждой ячее. Жирные, крупные.
        Братья облачились, сложили улов в мешок и пошли на гору в Рыженькую, чуя друг друга как половину себя. На горе сели на широкий пень - поглядеть сверху на золотые осенние дали.
        Пырхнув, прошло над ними тугое облачко малых птах. Летели напористо, густо, как пчелиный рой.
        Братья согласно покачали головами, раскрывая руки и указывая друг другу на просторы.
        Птицы летят…
        Птиц отлетало великое множество. Сетью мелькали, шли косяками, парами, стаями, высоко, низко, беззвучно, с кликами, всполошно и размеренно, будто во сне.
        Послушав Настенины громыханья чугунами, ее шептанья и чертыханья, Малах сам сел чистить карасей.
        - Только плеваться! - кипела Настена.
        - Не ври! Карась рыба сладкая! Только ты разжарь сковороду, чтоб хвостиками похрустеть.
        Братья, вывалив в корыто улов, отправились топить баню. Вроде бы не ко времени - посреди недели.
        - Только дрова переводят! - чуть не взвизгнула Настена.
        - Емеля небось весь пропылился на гумне, - сказал примиряюще Малах, но противная баба кинула горсть зерен в ступу и принялась грохать пестом, готовая раздолбить весь белый свет.
        В плохом настроении Настены повинна была одна Енафа.
        Прислала из барского дома с поваренком холодцу и здоровенный кусок окорока. От стола своего жирного отвалила! И чем лучше-то? Задница круглее? Реснички на глаза умеючи припускает? Ходит, титьки бесстыдные выпятив?! Старуха!
        Грешила, грешила Настена! Но как смириться, когда сестра в барынях, а твой белый свет на дураке Емеле клином сошелся.
        Со зла тряхнула из кринки на сковороду сметаны, силы не умерив, всю и вывалила.
        Зато получились караси - объеденье.
        Хорошо повечеряли. Квасок в нос шибал. Карасики мягки, сладки, а хвостики хрустят.
        Малах разговорился за столом:
        - Я ночью Николе молился. Вот и послал он нам скусный день. Нет среди святых сильнее Николы, нет и добрее его! Недаром сказывают, как он, милый, от медведя корову крестьянину уберег.
        - Как же? - спросила Настена. Обида у нее наконец улеглась и настроения прибыло: Енафин холодец не пошел, а карасиков, наоборот, все нахваливали.
        - Медведь у Бога корову просил, - рассказывал Малах, облизывая кончики пальцев. - Бог услышал его и указал: «Съешь ту, с белой лысиной». Никола услышал такое и замазал у коровы лысинку сажей. Медведь пришел к крестьянину, а у коровы лоб черен. Опять спрашивает Бога: «Какую можно корову съесть?» Бог отвечает: «Съешь без лысины». А Никола побежал в катух и смыл поскорее сажу с коровьего лба. Так-то вот! - Покрестился на икону, позевал. - Поели, вот уж и спать охота. Журавлей нынче видел, низко летели - осень будет долгая.
        Все наработались, легли рано, ни единой лучины не спалив.

7
        Втор Каверза попал в управляющие к Глебу Ивановичу Морозову не потому, что лишился прежней должности. На службу его определил царев дьяк Дементий Башмаков. Царю так нужны были деньги, что в богатейшие имения его тайные дьяки подсылали своих людей, чтоб сыскивать утаенные от казны доходы. Дело было нешумное, и Дементий Башмаков брал на службу людей умных.
        Рыженькая обезлюдела после мора, обеднела от военных и патриарших поборов. Втору Каверзе боярин Глеб Иванович дал строгий наказ: не утеснять, пусть обживутся. Пришлых принимать, быть всем за отца родного.
        В Рыженькую пожаловала большая хозяйка Федосья Прокопьевна. Управляющий Втор Каверза встрепенулся, как застоявшийся конь. Дворня была одета в нарядное, крестьяне - в новое, чистое. Все дворы подметены, печки выбелены, наличники на окнах покрашены.
        Федосья Прокопьевна показное словно и не заметила, но ей очень понравилось, что недоимок нет, что вместо одной лавки - дюжина, вместо двух кузен - четыре, найдена болотная руда, рудня для плавки железа достраивается. Прикащик был не только деловит, но важен. Не встравляя в тяжбу хозяев, отстоял у монастыря пойменные луга, на два рыбных озера выменял великолепный сосновый бор.
        Для священства приезд боярыни тоже был событием. Со всей округи съехались игумены, протопопы. Соборный хор, составленный из самых голосистых певцов, звучал как громогласное эхо. Федосью Прокопьевну поразила мощь гармонии простых крестьянских голосов. Стены храма, наполненные дивной молитвой, раздвигались беспредельно, а может, и наоборот, весь Божий мир, вся Вселенная вмещалась под сводами церковки. Боярыне показали святой ключ и Енафу, чей муж отворил водную жилу.
        Крестьяне и крестьянки становились перед Федосьей Прокопьевной на колени, Енафа же только голову перед боярыней склонила.
        - Смилуйся, государыня! Выслушай!
        Малое смирение красавицы бабы не понравилось.
        - Говори.
        - Муж мой Савва служит прикащиком у святейшего патриарха на острове Кий. Меня, законную жену, твой, Федосья Прокопьевна, прикащик силой взял в свой дом. Избавь меня от поругания, будь милостива.
        - Уж не хочешь ли ты, милая, чтоб я наказала моего усердного слугу? Коли женщина не пожелает, долго ли будет она люба насильнику? Не криви душой…
        - Боярыня! У меня дите. На какую угодно неправду пойдешь ради кровиночки.
        - Вот что, просительница. Я о твоем прошении не скажу ни слова твоему господину. То и будет моя милость. И поди прочь. Я к святому источнику с мыслью о Боге шла, а ты ко мне с суетой.
        Енафа поклонилась боярыне земным поклоном, коснувшись рукой травы. У Федосьи Прокопьевны сердце сжалось: нехорошо говорила с женщиной. Не по-женски, не по-христиански.
        Втор Каверза ликовал. Боярыня осталась премного довольна его стараниями и, уезжая, позволила приумножать достояние, как ему вздумается.
        На радостях Втор подарил Енафе красные сапожки, серьги с лалами и беличью шубку для Иовы. У бедной сердце дрожмя дрожало: слава тебе Господи - не наябедничала боярыня!
        Прибирая поутру опочивальню господина - постель она делила с ним свою, в своей спаленке, - загляделась Енафа на икону Спаса Нерукотворного. Не молилась, не о небесном думала - о жизни. Текуча жизнь! Как река текуча! Пробежит по золотому песку молодости, прокатит с шумом, с пеной через каменья страстей и упадет в омут, где годы крутятся над воронкой, из которой возврата не бывает. Что за судьба? Из крестьянок - в богородицы, в барыни, из барынь - в рабыни… И стыдно было признаться - хорошо ей в рабынях. Ничего своего нет, даже тела. Никакой заботы ни о чем. Коли есть охота наперед заглядывать, так об одном Иове. Только много ли надумаешь о младенце, еще и спугнешь птицу счастья глупым желанием… И встал перед взором Савва. Прежний, колодезник, ясный, как солнышко. Откуда в такой душе и спесь и ярость… Будто на цепь посадили. Не знала Енафа, что Савва из прикащиков своей волей сверзился и канул в северных лесах.
        В опочивальню зашел Втор Каверза.
        - Ты с веником! Я Лукерье сказал, чтоб убиралась.
        - А мне куда?
        - Тебе хозяйкой быть.
        - Как я смею?
        - Моим велением, голубушка! Моим велением. - И повлек Енафу в постель, шепча: - Хоть бы твой муж утоп!
        - Господи?! - ахнула Енафа.
        - Да ведь я б тогда тебя в жены взял.
        И уже в тот же день дворовые бабы постарей запаривали кадушки: солить грузди, валуи, рыжики; другие, помоложе, были отвезены в лес по грибы. Тесто для хлебов ставили, как Енафа сказала. На ужин запекли в сметане, в тесте карпов. В сенях из сундуков, пахнущих гибелью, полусгнившие старые шубы были вынуты, розданы по бедным избам, сами сундуки поставлены во дворе - проветриваться, сени вымыты, посыпаны по углам полынью, анисом, можжевеловой хвоей и смолкой.
        Приехал Втор Каверза из дальних деревень запозднясь, зашел в сени, вдохнул, и радостным стало сердце.

8
        Настена один квас пила: щи постны казались, пироги - сухи. От зависти к житью Енафы помирала. Ладно бы изнасильничали да за порог кинули. Ан нет! Прикащик - а про то вся Рыженькая говорит - собирается найти Савву, заплатить за Енафу отступные и самому на ней жениться.
        Не ведая, как спастись от лютого огня, от сухоты в жилах, тьмы в глазах, побежала Настена в соседнюю деревню, в Сваруху, в крайнюю избу, где у степенных родителей в незлобивой семье уродилась одноногая девочка с ликом ангела, а с глазами - как сама тьма. Эта девочка всякую напасть на год вперед чуяла и так могла задуматься о человеке, что того одолевала маета, между двумя глотками сладкой водочки зевал и скучал.
        Девочку звали Евсевия. Семья, опасаясь гнева священников, отделила уродицу. Ей поставили среди старых черемух избушку с баньку, кормили, поили и брали с приходящих приношения.
        Настена подарила Евсевии полотенце, вышитое большой бабой и двумя молодцами на конях, сама вышивала.
        Девочке было лет десять. Она сидела на низехонькой печке, привалясь спиной к трубе. Настена сначала всего-то и разглядела что два больших тусклых глаза, не пускающих в себя свет, и белую руку на краю печи. Тонкую, длинную, из косточек и кожи, как птичья лапка.
        - Хочешь, чтоб сестрице твоей крысы лицо объели? - спросила девочка тоненьким, но чистым, ясным голосом.
        Настену затрясло от ужаса: она и впрямь об этаком, пробудясь нынче, подумала. Упаси Господи! Не пожелала - а так, попусту теша злость, представила себе. И крыс представила длиннохвостых, и Енафу… испорченную. Настена положила на печь полотенце.
        - Поколдуй, избавь от немочи моей.
        Девочка цапнула рукой Настену за лицо. Ледяная лапка, с ноготками.
        - Принеси мне ковш с брагой ли, с медом, с белым вином, лишь бы сестрица твоя в тот ковш, в то вино погляделась бы.
        Вылетела Настена от Евсевии пулей, хотела перекреститься - не посмела, но посмела прямиком к Енафе отправиться.
        Пришла на прикащиков двор, а в доме поют. Полна светлица баб, все заняты расшиванием огромной скатерти.
        - Настя! - обрадовалась сестре Енафа. - Мы для госпожи боярыни, для Федосьи Прокопьевны, рукодельничаем. Челом хотим ударить, чтоб лужок у Синькина озера селу нашему пожаловала, телят пасти.
        Скатерть расшивали дивным городом, а по тому городу петушки с курочками гуляют, наседки с цыплятами, на деревах - тетерева с тетерками.
        - Куриное царство, - задохнулась Настена от неистового, от тайного негодования: благодетельница!
        Шла раскаяться, поплакать сладко, а вместо этого сказала с ухмылкой:
        - Ты бы хоть мастерицам по ковшику бражки поднесла, да и мне, гостье. Сама-то сладко ешь-пьешь.
        - У нас уговор: закончим дело - тогда и попируем, - сказали Настене.
        Енафа улыбнулась сестре, пошла в сени, черпнула ковш бражки.
        - Такая же, Настя, какую дома ставила. Другой нет.
        - Пригуби, - попросила Настена сестру. - Ты - старшая.
        Енафа отпила глоток.
        - Можно, я сей ковшик батюшке отнесу?
        - Отнеси! - изумилась Енафа.
        И Настену как ветром сдуло.
        Несла она ковш с брагой задворками, боялась каплю пролить. Шмыгнула в куриную избенку Евсевии, уж когда добрые люди все по домам сумерничают.
        Девочка у печи сидела, шишки в огонь кидала, треск слушала. Приняла у Настены ковш, поглядела в брагу, молчала долго, выматывая душу.
        - Не жалко? - только и спросила, а потом сама себе и ответила: - Боженьку не пожалели, Иисуса Христа.
        Плеснула брагу в печь. У огня словно дух перехватило. Обмер да и пыхнул, вывалив красный язык из печи.
        - Сотворили дельце, - сказала девочка. - Все. Ступай себе.
        Настена шагнула к порогу, но не уходила.
        - А со мной-то что будет?
        - Ничего не будет. Как жила, так и будешь жить.
        - А Енафа? - и затаилась каждой трепещущей жилочкой.
        - Больше вы слова друг другу уж не скажете.
        Енафа в ночной рубашке, босая, молилась на ночь:
        - «Господи, Боже наш, еже согрешивших во дни сем словом, делом и помышлением, яко Благ и Человеколюбец прости ми».
        Она прикрыла глаза, вспоминая, чем была неугодна Господу в прожитый день. Настену сразу вспомнила: сестричка недовольная пришла, недовольная ушла. Приголубить бы ее, душой к душе прикоснуться… Не получилось. Вернуть надо было Настюшку, выспросить. Перекрестилась.
        - «…Прости ми, прости ми. Мирен сон и безмятежен даруй ми. Ангела Твоего хранителя пошли, покрывающа и соблюдающа мя от всякого зла…»
        Ох, это зло! Сыночка, Иову ненаглядного, пребольно нынче нашлепала. Кошку за хвост драл, она его царапнула. А он не унимается, пуще тянет, злее. Кошка, умница, криком закричала, а могла бы глаза выцарапать.
        - «…Покрывающа и еоблюдающа мя от всякого зла, яко Ты еси Хранитель душам и телесам нашим, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно и во веки веков. Аминь».
        Втор Каверза все еще спал отдельно, приходил по желанию, да желание было у него еженощное.
        Вот он, страх Божий, - не противен! Ладно бы насильничал над рабыней, но рабыня на ласки ласками откликалась, разжигала малые всполохи до пожара.
        Поцеловала Енафа икону Николы Чудотворца, на колени перед ней опустилась.
        - «О, пресвятый и пречудный отче Николае, утешение всех скорбящих, нынешнее наше приими приношение и от геенны избавитися нам Господа умоли, благоприятным Твоим ходатайством, да с тобою воспеваем: аллилуйа».
        Показалось - в окошко стукнули. Молитву, однако, читать надо было трижды, не посмела прервать святое славословие. Помолилась, подошла к окну - тихо. Принялась расплетать косы.
        И вдруг прознобило между лопаток. Так неуютно стало, одиноко, захотелось под одеяло спрятаться, калачиком… В доме что-то заскрежетало, что-то об пол бухнуло. Может, кто ступу в сенях повалил? Енафа взяла свечу, намереваясь пойти навести порядок, но спохватилась - раздета, простоволоса. Прислушалась - ни топота, ни шепота, а в окошке будто сполох красный… Испугаться не успела, в опочивальню вошел Втор Каверза. И в то же мгновение дверь снова открылась, и в черном проеме явился старший из братьев-молчунов. На лице кровь, правая рука за плечо заведена. Шагнул, взмахнул.
        - О-о-ой! - задохнулась криком Енафа, но топор, обушком вперед, хоть и дрогнул, но пал на голову прикащика.
        Енафа обняла оседающего господина, не удержалась, повалилась.
        - Мы-ы-ы-ы! - Тряся бородой, безъязыкий возил по себе руками, показывая Енафе, чтоб одевалась.
        Енафа пробежала руками по лицу Втора - холодно, припала к груди - свое сердце в ушах грохает. И тут в дверном проеме показался второй брат, с Иовой на руках. Промычал что-то страшное, спешное и скрылся. Енафа, себя не помня, кинулась следом.
        В щелях сеновала бело, будто солнце на сене почивает. Молчун схватил Енафу за руку, утянул за конюшни - и бегом, бегом.
        Остановились у Саввиного колодца, у святого. Тут их поджидал другой брат с Иовой.
        Выхватила Енафа сыночка у молчуна, сердце не унимается, не хуже огня гудит по жилам.
        - Что вы наделали? Звери вы!
        В Рыженькой светом пыхнуло. Пламя пробило крышу и гуляло на воле по черному небу.
        Братья мычали, взмахивали руками, кланялись Енафе в пояс, на колени упали.
        - Прощайте! - сказала она своим освободителям. - Я никуда не пойду. Господи, Авива, Назван! Вы ведь ради меня - убивцы! Спасали меня и мою же душу сатане кинули.
        Братья трясли головами, утирали слезы.
        - Бегите, пока вас не хватились. Бегите навсегда!
        Иова вдруг горько и громко заплакал. Братья задрожали, отступили от Енафы, и тьма взяла их, словно за черное дерево зашли.
        Стуча зубами, вся в лихорадке, кинулась Енафа на пылающий двор, прижимая к груди тяжелехонького - три лета уж прожил - Иову.
        Двор - как муравейник, велик огонь, да людей много, и все с водой. Барские хоромы отстояли.
        Проводить следствие приехали воеводские судьи. Сгорели скотные дворы, амбары с хлебом, две конюшни. Напавшие убили двух слуг, тяжко оглушили прикащика. Втору Каверзе снова повезло, крик Енафы спас его от верной смерти. Монахи унесли его к себе отмаливать, миром мазали. Дышать прикащик дышал, а в себя не приходил…
        В России всяк человек заранее виноват. И хоть из Рыженькой исчезли пришлые братья-молчуны, но двое не пойманных - не ответчики. На правеж поставили все село, от старого до малого. Малаху досталось первому, у него молчуны жили. Вжарили старику сорок плетей. Емеля, хоть и наговорил на бежавших братьев с три короба, от пытки не отбрехался. Взгромоздили на дыбу. Кости у Емели широкие, здоровенные. Взвыл мужик белугой:
        - Не виновен! Ни в чем не виновен! Отпишите царю - невиновных людей портят.
        Палачи ему резонно возразили:
        - Пытка не нами придумана. По царскому уложению дело свое делаем, - и так нажали, что Емеля голову потерял, вылетело из него словцо никудышное, невозвратное:
        - Коль не вы дураки, значит, царь дурак!
        Тотчас бедного с дыбы сняли и отправили к судьям. Суд пошел не о поджоге и убийстве, а, страшно сказать, о поношении царского имени.
        Приговор был скор и немилосерден: сечь кнутом, сечь руки, ноги, голову.
        Половину селян заковали в цепи. Им назначена была высылка в Сибирь. Цепь надели не только на Енафу, но и на Иову, с матерью сковали. Из всей Рыженькой одна Настена убереглась от битья и кары, да только не она ли навлекла беду купленным чародейством? Настена убежала со своим ребеночком в Паленый бор, в Енафин скит. Там хоть разорено все было, но изба Лесовухи осталась, а в землянках сыскались зерно, мука, горох…
        Судьи ждали драгун, чтоб закончить расправу: казнить Емелю, высечь и отправить приговоренных к Сибири селян. Драгун в Рыженькую привел полковник Лазорев. У него была грамота владельца села бояр Бориса Ивановича и Глеба Ивановича Морозовых. Братья-бояре ударили челом царю, и царь их пожаловал: крестьян оставить на старом месте, а Емеле вместо смертной казни укоротить язык. И стал не больно-то разговорчивый Емеля немтырем. Еще одним немтырем-молчуном.
        - Енафа! - только и сказал Лазорев.
        - Андрей Герасимович! - и заплакала навзрыд.
        Рассказала о беде, ничего не утаив.
        - Страшно! Страшно! Но как же несправедлива судьба к несчастным немтырям, - сказал полковник, а сам о себе вздохнул. - Вот что, Енафа. Тебе в Рыженькой нельзя оставаться. Изведут… Довольно с тебя напастей. Возьму я тебя с Иовой в Москву, в тихую покойную жизнь. Я - человек одинокий, всех чума взяла, у меня жить - пересуды начнутся. Побудешь в дворне Федосьи Прокопьевны, а потом домиком обзаведешься. Я помогу. Да и Савва, Бог даст, опамятуется.
        Енафа перекрестилась:
        - Господи! Что мои напасти перед твоими… О, Иисус сладчайший, на радость ли тебе живем или на слезы?
        - Не греши, Енафа. Зачем Бога спрашивать? Так в дорогу, что ли?
        - Боярыня меня не потерпит. Невзлюбила за жалобу на прикащика.
        - Ничего. Федосья Прокопьевна отходчива. Небось еще и сокрушалась о своем жестокосердии.
        - Мне хоть куда, - сказала Енафа и поникла. - Горько Иову осиротить, а то бы постриглась.
        Так все и устроилось. Поехала Енафа в Москву, в другую жизнь. На ее долю много их выпало, жизней.

9
        Анастасия Марковна принесла Аввакуму в тюрьму его каравай хлеба. Тюрьма была построена просто; башня высотой в три-четыре избы, чтоб до крыши далеко было, чтоб не сбежать, высадив доски в потолке и кровле. Пол из полубревен - не проломить. Ни окошка, ни бойницы. А для надежности еще и на цепь посадили. На шею, как собаке, ошейник железный, а звенья толщиной в палец.
        Протопоп лежал на животе.
        - Ох, Марковна! Гниет спина. Так дергает, будто нитками каждый рубец прошивают.
        Марковна подняла рубаху, но виду не подала, что ужаснулась.
        - Давай гноище сдавлю.
        Прохладные родные руки побежали по горящей, гудящей, ноющей спине, рубцы были видны только на боках, на спине - месиво. Клочья старой кожи, розовые пленочки новой, нарывы с кулак и с просяное зерно.
        Наклонясь к уху, шепнула:
        - Каламарь и бумага с пером в каравае… Напиши, батька, письмо смиренное. Потешь Афанасия Филипповича. Шла к тебе - снег летит. Замерзнешь в своей хоромине. Вон из щели как несет…
        - Сам проковырял… Собачка ко мне прибегает…
        Анастасия Марковна погладила протопопа по голове и ахнула:
        - Батька! Как же ты терпишь? Вошь на вше!
        - Эй, протопопица! - крикнул сторожевой стрелец. - Запирать тюрьму пора. Между деревьями уж черно, и в небе смеркается.
        - Ты, Марковна, на ночь глядя, в деревеньку не иди. Сама говоришь - двадцать верст через дебри. Упаси Господи, волки учуют.
        - В остроге ночевать попрошусь, - сказала Марковна, торопливо щелкая вошек. - Ох, пора! Не осердить бы служилого.
        - Все-то мы с тобой печемся о людях, когда же они нас милостью своей пожалуют?
        - Не сам ли учил: поп за все грехи паствы ответчик.
        - Говорить правило, Марковна, легко, исполнять трудно.
        - Терпи, протопоп!
        - Терплю, протопопица.
        Покрыла Марковна спину Аввакума рубахой, кафтанишком, шубой и пошла из тюремной башни.
        - Так ты в Братске заночуй! - крикнул Аввакум вослед.
        И слушал, как топочут по настилу родные ножки. На земле их, хоть оттяни уши до полу, - не слышно.
        Разломил каравай - вот они: каламарь, перо, бумага. Спрятал драгоценности под солому, похрустел румяной корочкой. В животе заурчало от голода. Отломил кус чуть не на треть каравая, съел, и еще отломил, и еще. При Марковне терпел, чтоб голод свой не выказывать. За двадцать верст тайгой каждый день не набегаешься. Да и откуда бедному семейству хлеба набраться: дорог в сибирских дебрях хлебушек.
        Утром Марковна снова пришла, принесла водки, лампадного масла - добрые люди страдальца пожалели.
        - Дай-ка глоток испить, - попросил Аввакум.
        Выпил и удивился:
        - Сладкая водочка! Напиться бы пьяну да и разметать мою темницу, а Пашкова бревном по башке.
        - Смирись, батька! - закричала на своего протопопа Марковна, она капала водкой на кровоточащие раны, а гнойники мазала маслом.
        Расставаясь, поцеловала сидельца милого руку и цепи его ледяные. Ушла. Не удержался протопоп, заплакал. В великом умилении достал бумагу, каламарь, стал думать, какими благостными словами пронять Пашкова, чтоб сменил гнев на милость. Слова на ум приходили все высокие:
        «Смилуйся, господине! Великий господине! Будь, свет, за отца родного!»
        Бумагу, однако, Аввакум не торопился исчернить.
        Написать дуролому-воеводе ожидаемое им самопоношение невелика премудрость, но не будет ли это уничижением духовного пастырства перед мирской властью? Ведь никакой иной управы на воеводу нет, кроме пастырской правды.
        «Смилуйся, прости окаянного протопопа, - искал верного слова Аввакум, - Афанасий Филиппыч, воевода человеколюбый, прости наблудившего протопопа!»
        И Москву вспомнил. Ах, как измывались над Павлом Коломенским его же славильщики! Что им была истина, что им Бог, бессмертная душа? Угоден властям сатана - будут сатане служить.
        Сколько бед от одного только Пашкова! По пути к Братскому острогу встретилось рыбное место, казаки просили воеводу остановиться, наготовить припасов на зиму, так нет! - приказал дальше плыть без мешканья. Пятерых упрямцев, что остались потихоньку, кнутом попотчевал, сети отнял, улов в реку кинул… А с протопопицей, с детишками как обошелся? Хлеб отнял, что в дощанике везли, и теперь продает протопопице дорогой ценой, по два рубля за пуд. Денег нет, Марковна разбойнику вещи носит, выменивает свое за свое же!
        Побежала Аввакумова рука по бумаге, бегом, искрометью, всполохом и молнией:
        «Начальство русское много хуже сатаны, ибо сатана не притворяется: он Богу враг. Государевы же начальники Бога молят, царю кланяются, но всем от них слезы - Богу, царю, народу, и самим им плакать навзрыд и навеки в геенне огненной гореть… Вся беда русская от начальных людей. Давно бы самый убогий и распоследний нищий был бы сыт и доволен, когда б не воровство начальников, таких же злодеев, как Пашков».
        Кончил Аввакум писать, когда бумага кончилась. С него еще жар не сошел, когда ему принесли - хлеба кусок да плошку молока, будто кошке. Принес казак Егор.
        - Хочешь погубить - погуби, а не хочешь - почитай, что я написал ради правды и во имя Иисуса Христа, - подал протопоп казаку свою обжигающую глаза грамотку. - От других казаков не таись, им тоже дай прочесть.
        Бесстрашен был протопоп. Егора совсем не знал, передал грамотку, полагаясь на человеческую совесть. Может, и не в худшие руки попало писаньице, но не прошло недели, как ударили казаки воеводе Пашкову грозным доносом на заводчика мятежа, на тюремного сидельца, опального протопопа Аввакума Петрова.
        Обшарили протопопа с ног до головы, разве что в гноище его не копали. Каламарь забрали, перо гусиное затоптали.
        Афанасий Филиппович сам пришел в башню.
        - Неукротимый ты человек, протопоп, - сказал, удивляясь. - На брюхе лежишь, цепь, как на кобеле, и лай у тебя тоже брехучий.
        - Верно говоришь, государь Афанасий Филиппович, - откликнулся Аввакум бесшабашно, - я есмь неукротимый.
        - Неукротимый дурак - вот кто ты есть, - сказал Пашков и засмеялся. Не гневно, но очень уж невесело. Понял вдруг Аввакум: глупость сделал, может, и непоправимую. Испугался.
        Пашкову казаки скамеечку в башню внесли, сел воевода возле Аввакума, задрал рубаху на его спине:
        - Сгниешь.
        - Сгнию, - согласился протопоп.
        - Всыпал бы еще, да не по чему. Задница небось такая же?
        - Такая же, господин.
        - Придется голову тебе отрубить.
        - За правду пострадать не страшно.
        - За правду не страшно, а за глупость хуже нет - всем на смех. Знаешь, какую грамоту на тебя казаки подали?
        - Какую же, господин?
        - А вот такую. Просят учинить вору, заводчику мятежа, ссорщику казнь по Уложенной соборной книге… Грамота твоя глухая, безымянная, писана ради поношения государевых чиновных людей. «Везде во всех чинах нет никакой правды». Ох, умник! Казаки из-за твоей дури боятся, что всему отряду от царя немилость будет… Что скажешь, протопоп?
        - Страшно мне стало, Афанасий Филиппович.
        - Значит, не весь еще ум выжил. По Уложению за вину, о которой казаки мне пишут, полагается смертная казнь. Будь уверен, я бы тебя не пощадил. Просили за тебя домочадцы мои, жена, сын Еремей, жена его… Царь - далеко, пощажу тебя, протопоп, помилую… Живи, коли в собачнике этом выживешь. Не я для тебя такой жизни пожелал, ты сам.
        Подхватил Афанасий Филиппович скамеечку и вышел вон.
        Ни кусочка, ни глоточка Аввакум в тот день уж не получил. Зато гости пожаловали серые. Ночью мороз ударил, вот и прибежали в солому к протопопу. Ладно бы одна, на потеху. Так выводками пришли. Бегают у самого лица, словно знают: человек на цепи, беспомощен, нечем ему себя оборонить.
        - Ах вы, басурманы! - Сорвал скуфью и скуфьей хлоп, одну серую прибил.
        Только через день казак еду принес. Шмякнул на пол колоб масла, может, с целый фунт, и опять дверь на замок. Ни хлеба, ни воды.
        - Слава Тебе, Отец Небесный! - помолился Аввакум. - Даровал ты мне жизнь, окаянному, от сатаны спас, а от человеческой напасти терпеньем уберегусь.
        Поел маслица, оставляя на ужин и на следующий постный день.
        Ночью на масло набежали мыши, пришлось бить их скуфьей, кулаком. Отпрянут россыпью и снова крадутся. Спасая серых от соблазна, доел протопоп припасец, кулак под голову, а сон ушел. Пробовал небо в звездах представить, а встал перед глазами Тобольск. Крутой берег грудью на воду, облака, летящие над крестами церквей…
        - Воистину - корабль!
        Дочь свою духовную вспомнил, Анну. Даже Марковне не рассказывал о видении, какое было Анне во время пречудного ее бешенства.
        Анна с малых лет была пригожа кротостью, прилежанием к молитве, и дал ей Господь красоту столь совершенную, что на нее как на солнце смотреть. Взглянешь - и побежишь глазами прочь, и темно в глазах станет. Анну казаки отбили у кумыков. Недолго в рабстве жила, уберегла девство. Видно, и кумыки ее хранили. Собирались продать далеко и задорого. Взял Аввакум Анну в дом и не мог нарадоваться душеспасительному усердию девушки. В церкви всю службу на коленях выстаивала, правило исполняла до буквицы, готовя себя в невесты Царю Небесному.
        Любил протопоп с Анною поклоны класть, творя Иисусову молитву. Голос у нее был грудной, глубокий. Сам говоришь «Господи, помилуй», и она говорит «Господи, помилуй», и вдруг увидишь себя утопающим в благоухании цветов души невинной, ничем того не заслужив.
        - А дальше то же, что у всех, - сказал вслух Аввакум и вздохнул, прогоняя от себя образ духовной своей дщери.
        Оттаяла на воле от пережитого рабства, отблагодарила Бога молитвами да и налилась, ожила плотью, вспомнила, как мил ей был прежний ее хозяин Елизар. В церкви хозяина своего увидала. Он ей улыбнулся да пряник дал, а она за ту улыбку, за детскую поблажку пряничком вознамерилась за Елизара замуж пойти. Жену Елизара тоже в плен увезли, и она рабства не пережила.
        Вспомнилось протопопу с горечью: поставит он Анну поклоны класть, а она руки к груди прижмет и замрет, молча, будто ей рот на железные запоры затворили… Ни единым поклоном спины не переломит… Не Бог на уме - Елизар. В одну темную ночь, когда, услышав плач, он поднял ее и заставил творить молитвы, она покорилась, но, пролепетав «Отче наш», повалилась и заснула, да так глубоко, что не слышала, как ее на лавку перенесли. Спала почти бездыханно трое суток. Пробудившись на четвертый день к обеду, к еде не притронулась, хоть Марковна вокруг нее хлопотала, угощая сметанкой и шанежками, медом и взваром.
        В тот вечер, помолясь, как всегда, со всем семейством, погасил он огни и продолжил усердствовать Богу, тут Анна и бросилась ему в ноги. Он, смутясь, ушел от икон и сел у стола, но она подошла к нему с робостью:
        - Послушай, государь, велено тебе сказать.
        И такого наговорила, чего сам о себе не придумаешь.
        Перебирал Аввакум в памяти тот давний рассказец словечко за словечком, как любуются камешками драгоценными, и дивный голос Анны звучал в башке явственно, как живой:
        «Когда повалилась я на молитве, приступили ко мне два ангела. И вели меня путем тесным. С левой стороны слышала я плач и рыдания, а с правой - умиленные гласы. Привели меня, государь, в место светлое, и гораздо было там красно. Жилища там стояли и палаты узорчатые глазам на радость. И показали мне палату, которая была краше всех иных зело. Велика была та палата и наряжена красотами неизреченными. В палате столы стояли со скатертями. Скатерти были белы, а блюда все с брашнами. В конце большого стола видела я дерево кудрявое, украшено, как верба, ветками да листиками повевает, а на дереве птичьи гласы. Птиц самих не видела, но пели сладкоголосо и умильно, того мне не передать, как наряжало сие пение душу мою нарядами изрядными… Повели меня ангелы из палаты, а сами спрашивают: знаешь ли, чья палата сия? Не знаю, говорю, пустите меня в нее. Они же сказали: „Палата отца твоего протопопа Аввакума. Слушай его и живи так, как он тебе наказывает, и персты слагай, как он, твой отец, и крестись, и кланяйся. Во всем не противься ему, и ты будешь с ним здесь; а не станешь слушать протопопа - будешь в давешнем
месте, откуда был плач и рыданье. И скажи отцу своему, мы не бесы. Смотри: у нас папарты, у бесов того не бывает…“
        - Вот она, изрядная, неизреченная красотой палата моя! - сказал вслух Аввакум, глядя в ледяную тьму высокой и очень просторной для одного тюрьмы.
        Злодею особый почет. Охраняли его теперь пятеро казаков. Подходить близко к башне им тоже не позволялось, чтоб не могли с протопопом слова молвить. Боясь Пашкова, люди даже издали на башню посмотреть опасались.
        Единственной утехой стала Аввакуму белая с черным собачка, прибегавшая к башне. Аввакум с ней через щель разговаривал, и собачка слушала, потому что была бездомная и желала обрести хозяина. Никто ее не брал, ибо мала была и ласкова, чтоб пугать злобой. Человек в собаке собачье ценит - злобу.
        - Милая! - пожалел собачку Аввакум, припадая глазом к щели. - Ишь, ребра торчат. Не нагуляла летом жирку, как же перезимуешь? И дать-то тебе нечего. Хоть бы косточкой какой меня воевода строгий попотчевал!
        И вот радость - щей принесли. Не посоленные, без хлеба. В щах листик капустки и целых три кости! Хоть бы волоконце мясца на все три. На смех кормят, а протопоп обрадовался до сияния.
        - Удружили щами! - кивал головой казаку, пришедшему забрать горшок. - Погрелся.
        - Завтра еды тебе не будет, - сказал казак, ухмыляясь, - кости будешь глодать.
        - Мне на цепи - кости в самую пору, - согласился протопоп.
        И в тот же день попотчевал собачку. Ох, как хвостом-то виляла! Как смеялась, скаля пасть, пахнущему человеком человеку! Хоть не видела сидельца, но любила его за ласковую речь да за жалость в глазах.
        Три дня получала собачка кости. А не стало костей - все равно приходила, поговорить.
        Морозы опередили снега на целую неделю. Подышит протопоп на пол перед собой, а на дереве иней. В стенах, может, и теплее, чем за стенами, но разница как в открытом поле и в лесу под елью. Одною только молитвою согревался Аввакум. Пел утреню, часы, обедню, вечерню, Иисусову молитву творил. На холоде болячки его зарастали. На колени подниматься начал. С колен на пол бухнется, и опять, опять раз с полтысячи…
        Наконец обрушился снегопад, обволокло башню метелями. Поднялась земля к небу, сугробы щели закрыли.
        Полной мерой познал протопоп все степени холода. Наука для Сибири непраздная.
        Не сам Пашков смилостивился - прошением супруги его, государыни Феклы Симеоновны, да снохи Евдокии Кирилловны в первый день Филиппова поста и, видимо, ради памяти отца воеводы, он-то ведь Филиппович, взяли Аввакума из холодной башни и перевели в избу, где сидели аманаты из инородцев и где Афанасий Филиппович, за неимением псарни, держал собак. От цепи, однако, не избавили. Собаки вольно по избе ходят, а протопоп, служитель Господу, - на цепи.
        С аманатами много не наговоришь, русского языка не знают, молился страдалец да блох ловил. Собаки у себя в паху блох мордой копают, а он под мышками. Блоха не за всякое место человека ест, выбирает, где нежнее.
        Пришло наконец светлое Рождество Христово.
        Аманаты дивились на протопопа, как среди ночи запел он славу празднику:
        - «Величаем Тя, Живодавче Христе, нас ради ныне плотию рождшагося от Безневестныя и Пречистыя Девы Марии… Прежде век от Отца рожденному нетленно Сыну, и в последняя от Девы воплощенному безсеменно Христу Богу возопиим: вознесый рог наш, свят еси, Господи… Таинство странное вижду и преславное: небо - вертеп, престол херувимский - Деву, ясли - вместилище, в них же возлеже невместимый Христос Бог, Его же воспевающе величаем».
        Бог послал Аввакуму и в праздник сердцем страдать. С подарком отцу и за благословением пришел, одолев двадцать верст по лютому морозу, старший сын - Ваня. Стал спрашивать, где сидит отец. Казаки схватили мальчишку, привели к воеводе, и Афанасий Филиппович, нимало не задумавшись, приказал отвести его в башню, запер на всю ночь.
        Кому Святки, а кому слезки. Обморозил Ваня за ночь ноги, руки, лицо. Еле живого доставили его к матери да еще и с руганью, с угрозами.

10
        Сидя на полу под бычьим пузырем окошка, старец Григорий расписывал природными вечными красками дугу для крестьянских розвальней. Он покрывал ее сплошь махонькими голубыми цветами, оплетал зелеными листьями хмеля и был в умилении от ненароком получившейся красоты.
        Молодой монашек, войдя в клубах пара с охапкою дров, за ручку ухватить не успел, дверь растворилась, и в темноте сеней Неронов увидал двух крепко заиндевевших людей, утонувших по шапки в морозном облаке.
        - Что избу студите? - крикнул старец Григорий пришельцам.
        Монашек бросил дрова у печи и сказал недружелюбно, стряхивая с рукавиц снег:
        - Еще не полдничали, а они переночевать просятся.
        - Да заходите же! - досадуя, крикнул старец; ему пришлось встать с пола - мороз по всем углам разошелся.
        Дверь наконец затворилась, и крепко иззябшие люди встали у порога. Холод стекал с них не хуже дождевой воды.
        - Снимайте шубы да на печь лезьте! - предложил старец Григорий.
        Странники скинули промерзлые, стучащие не хуже сапог валенки и уж потом скинули шубы, шапки.
        - Отец Феопрепий, ведро холодной воды им! Пусть руки-ноги окунут.
        Феопрепий поставил воду с лавки на пол, а старец Григорий, сняв с гвоздя полотенце, растер странникам ноги, и они отправились на печь. Холод, покидая их тела, тряс их на прощанье и щемил «сшедшиеся с пару» окоченелые ноги.
        - С прибытием на богоугодную речку Сару, в Игнатьевскую нашу пустынь, - поприветствовал странников старец Григорий. - Ох, ледовитую зиму посылает нынче Господь!
        Странники тихо дрожали на млеющих от тепла кирпичах.
        - Михаил Архангел в этом году с мостом, - сказал один из них.
        - Хуже зимней стужи - стужа Никонова, - откликнулся старец и зорко поглядел на печь, как примут слова.
        - Нехорошо на Русской земле, - охотно сказал тот, что был темен волосом и лицом худ. - Сирот много. Пятнадцать тысяч мужиков под Ригой побито. В Москве во все колокола звонили. Над шведами победа, царю польскую корону поднесли. Ныне он у нас польский круль.
        - Круль! Никон, как тесто, небось вспух от гордыни! Ему мало, что из русских нас в греки переделал, теперь в латинян переделывать станет.
        - Никон иконам латинского письма глаза колол, - сказал второй странник.
        - А теперь и православным будет колоть! - вскричал старец Григорий.
        - Грех так о патриархе говорить! - испугался худолицый.
        - Дурак! - сказал ему спроста старец Григорий. - Ты сам за себя заступайся, за душу свою. У патриарха - царь заступник, а может, и вся сатанинская рать!
        Странники на печи перекрестились.
        - Не говори так, батюшка! - взмолился поперечивший. - Я тоже монах. И тоже бегаю от Никона. Однако, молю тебя, не говори худого о святейшем, Богом избранном.
        - В бегах? Как я, говоришь? А где был насельником?
        - На Соловках. Я давно ушел в леса. А товарища мне Бог послал. Он с острова Кия, из мирян.
        - Про меня откуда знаете? Откуда знаете, что я в бегах? Как зовут-то меня?
        - Неронов ты, батюшка. Кто же еще? А знаем про тебя, потому что посланы к тебе. В Москву ходили книг купить, на людей поглядеть, да и ряса моя совсем истлела.
        - Кто же обо мне в Москве вспомнил?
        - В Чудове монастыре про тебя говорили.
        - В Чудове… А передать что велено?
        - Стефан Вонифатьевич преставился.
        Неронов заморгал, хотел слово сказать - перехватило горло. На лавку сел.
        - Стефанушко… Милый… Когда же?
        - Ноября в одиннадцатый день.
        - На Федора Студита. Господи, да ведь в этот же день память мученика Стефана! - Дрожащими руками зажег лампаду перед иконой. - Грейтесь, ребятки, грейтесь. А я помолюсь.
        Всю ночь жег старец Григорий лучины, сидел над книгами, что несли в свои дебри странники, явившиеся по его душу. Странники были не хуже иных, милы и скромны, но от одного их появления сердце торкнулось и оборвалось.
        Полистал новый служебник, поворчал, поплевался, а вот от мудрости книги «Скрижаль» отведал. И остановиться уж не мог, читал ночь напролет. В «Скрижали» были помещены толкования на литургию, соборное послание Константинопольской церкви, «Символ веры», переведенный по-новому. Была также статья о троеперстии, речь Никона, соборные решения и решения вселенских патриархов, Сказано было всем, кто упрямства ради крестится двумя перстами: «Если ведаешь о запрещении собора, а крестишься по-старому, то ты противник древней Восточной церкви и четырех вселенских патриархов и потому отлучен от православия».
        Скрижаль - красивое слово, древнее, а смысл его прост: доска, плита с письменами. И сказал себе Неронов, старец Григорий:
        - Даде Бог Моисею две скрижали свидения, скрижали каменны, написаны перстом Божиим… А мне, грешному, одна «Скрижаль» послана, от Никона - врага моего, но нечего мне сказать против. Уста немеют, ибо предан анафеме восточными патриархами. «Свет веры воссиял нам от стран Востока», и горе мне, коли моя вера не есть вера древнего премудрого Царьрада и Антиохии.
        Старец Григорий говорил вслух, плакал, молился и вновь читал, поражаясь противности своей и своему падению.
        Когда утром Епифаний и Савва пробудились, Неронова в избе не было.
        - Где ж старец? - спросили они монашка.
        - Ушел могиле Стефана Вонифатьевича поклониться. В Москву.

11
        Москва всегда Москва.
        Стоял Неронов меж кремлевскими церквами, как перед кровной родней, и слезы текли по его лицу. В тот день и с крыш и с деревьев капало, Вместо крещенского мороза разразилась пахнущая весной оттепель. Был день Собора семидесяти апостолов, 4 января. Иван Великий мерил глубины неба, веселила сердце золотыми куполами Благовещенская церковь, и как сама сила Господня, как скрижаль Иисуса Христа для всей Русской земли стоял Успенский собор.
        Толпа на площади заворохалась, зашушукала, и, очнувшись, Неронов увидал со стороны Патриарших палат величавое колыханье.
        - Идет! Идет! Господи, помилуй! Господи, помилуй! - Люди крестились, теснились, глазели.
        Патриарх Никон шел служить обедню.
        Неронов, как по морю, пошел через людей, чтоб только в глаза поглядеть святейшему.
        Показалось: поубавилось в Никоне Никона, попростел. Ни орлего взора, ни чела с печатью вселенской скорби. Погрузневший, но посвежевший, румяный, привычно шел кир Никон среди иерархов, через толпу, поглядывая на птиц, на развесенившееся небо.
        Неронов шагнул ему навстречу, загораживая дорогу.
        - Что тебе? - спросил великий пастырь.
        Неронов чуть посторонился, давая пути, но молчал, пораженный: не узнал. Сказал, покашливая, чтоб голос чище был:
        - Я тот, кого ты ищешь, - казанский протопоп Иван, а в иноках старец Григорий.
        Непонимание стояло на лице Никона.
        - Я - Неронов!
        Никон закивал головою и пошел себе дальше. Неронов, пятясь, заговорил торопливо, зло:
        - Что бы ты ни затеял, всякое твое дело не крепко, ибо все один делаешь, все сам. Не крепко, попомни меня! После тебя иной патриарх будет. Все твое дело по-своему переделает. Иная тогда и тебе будет честь, святой владыко.
        Никон прошел мимо, но в дверях храма остановился, оглянулся.
        - После службы в Крестовую приходи. Там ты меня уличишь, сколько сердца в тебе есть.
        В смущении вошел старец Григорий в собор Успения.
        Тишина и раскаянье легли на плечи его, тяжело легли. Будто столпы перестали держать каменное небо собора, и оно, несокрушимое, легло на его плечи.
        Неронов дождался конца службы и, пропустя Никона, потащился следом.
        Владыка обернулся, подождал.
        Тут они и обнялись вдруг, себе на удивление.
        - Правду тебе скажу, владыко святый! Не твоих проклятий испугавшись, приволокся в Москву. На Руси друг друга лихо лают, ветер носит. Под клятвой вселенских патриархов боюсь быть. С тобой поспорил бы, а со святым Востоком раздор творить - обречь себя и всякого, кто твои перемены почитает за наказание, на духовную немочь.
        Никон слушал сосредоточенно и печально. Ни слова в ответ. Примолк и Неронов.
        Вошли в патриарший дом. Поднялись в Крестовую палату.
        Никон опустился у стены на лавку, покрытую красным сукном, Неронов сел рядом. Покосился на патриаршую простецкую рясу, потрогал тяжелый золотой, в драгоценных эмалях и жемчуге нагрудный крест.
        - Деревеньку, чай, можно купить за твой крестик?
        - Подарок царя, - сказал Никон смиренно.
        В последнее время святейшему снились смутные, обольстительные сны, которых он не помнил поутру. Чудилась беда, но наяву ничто не предвещало худого. Всюду и во всем была прибыль. Не зная, как избавиться от душесмятения, Никон наложил на себя пост и предался смирению. Неронов угадал со своим пришествием.
        - Чертог похлеще, чем у царя, - сказал Неронов, окидывая взором Крестовую палату, задержав глаза на патриаршем, в жемчуге и каменьях, троне.
        - Я, чай, патриарх Московский и всея Руси, Великая, Белая и Малая…
        - Да уж куда там! - Неронова прорвало. - Какая тебе честь, владыко, всякому в царстве быть страшным? Дивлюсь! Уж не царевы власти правеж правят. От тебя всем наказанье! Твои посланники паче царевых слуг ужасны. О Христовой кротости - одно словоблудие, на деле - кнут, огонь, ссылка.
        - Не могу, батюшка, терпеть, - ответил Никон, глядя перед собою. - Кто-то должен унять самовольство и блуд.
        - Все книжки старые перепортил. Чем твой служебник лучше прежнего?
        - Ничем, - согласился Никон, - обои добры. По коим хочешь, по тем и служи.
        - То слова. Ты благослови меня служить по старым!
        - Благословляю!
        Перекрестил, встал, прошел к столу, принес охапку челобитных.
        - Возьми, старец Григорий, и прочти! Не один ты меня честишь. Честят поболе твоего чинами, всякое слово в сих грамотах черное.
        - Чего же им не писать? Правду пишут. Гордостью да мучением сан свой держишь. Христос, Учитель наш, в сердце смирение держал, а ты добре сердит!
        - Прости, старец Григорий, не могу терпеть!
        - Это и я так умею: прости да прости! От моего прости - моей душе прибыль. Иное дело - твое прости. Будет от него прок - первым приду, поклонюсь тебе в ноги. Ладно, прощай, владыко.
        - Поди, - согласился Никон. - В Чудов монастырь поди. Постись. Через две недели сниму с тебя проклятие собора. Прилюдно.
        Неронов поклонился, подошел под благословение.
        - И меня благослови! - попросил Никон.
        Неронов благословил патриарха.
        «А куском хлеба не поделился, - укорил-таки, покидая патриарший дом. - Уж до того, видно, сладко кушает, что перед людьми стыдно».
        Не через две - через неделю привели по приказу патриарха старца Григория в Успенский собор.
        И спросил его патриарх:
        - Старец Григорий, приобщаешься ли ты Святой Соборной и Апостольской церкви?
        - Не ведаю, что глаголешь! - ответил Неронов. - Я никогда от Святой церкви отлучен не был, и собору на меня никакого не бывало, и прения моего ни с кем нет! А что ты на меня клятву положил своею дерзостью, по страсти своей, - то от гнева твоего, потому что я стоял за Святую Соборную и Апостольскую церковь и правду говорил.
        Никон опустил голову, и слезы полились из глаз его. Неронов, крепившийся сердцем, разомлел и тоже расплакался.
        Прочитал Никон над старцем Григорием разрешительные молитвы, и тот причастился Святых Тайн от руки патриарха.
        Перед Татьяниным днем новый духовник царя Алексея Михайловича благовещенский протопоп Лукьян Кириллов позвал старца Григория на Верх в дворцовую церковь Спаса на всенощную.
        Во сне такое не приснится: гонимый властями человек был поставлен от царя по правую руку, среди царского семейства. Как тут на деток царевых не поглядеть, на царицу хоть разок, на царевен, сестриц государя. Старец Григорий набожности себе не прибавлял, поглядел на всех и остался доволен: хорошие люди.
        Когда пришло время проповеди, протопоп Лукьян Кириллович взял Неронова за руку - с царем о том условлено было - и, поклонясь, поставил на солею перед Царскими вратами.
        - Скажи, батька, слово свое честное, ибо примирение твое со святейшим великому государю царю и всему православному народу бальзам духовный.
        Смутился Неронов. Теперь и коситься не надо: и царь с царицей, и царевны с царевичем лицом к лицу, и не он - они ждут его милости. Недоумение запечатало уста говорливому старцу. Одно дело «всему народу» говорить с паперти о царе заблудшем, и совсем другое - самому царю в святая святых царского дворца. Ни одно словечко, будь оно золотое, за стены Терема не выйдет. Душа бывает пламенна, как шестикрылый серафим, когда возропщет о неправом государе народу, но что молнии с облаков кидать, если вот он, царь, смотрит кротко и вся родня его кроткая. Возвел Неронов глаза на образ Спаса и взбодрил себя истиной: слово правды нетленно, неистребимо, ибо в нем Дух Святой. Поклонился стоящим перед ним:
        - Не могу я, грешный, говорить угодное, хоть и страшно мне. Друг наш, золотниками сердца всех нас превосшедший, Стефан Вонифатьевич, ныне с нами здесь, и не могу я оскорбить его сияние кривой душой моей, хоть тебя самого, царь великий, ради.
        И такого наговорил о Никоне и о его исправлениях верного на соблазнительное, что царь только личиком кукожился. Кончив обличение, Неронов снова стал махоньким. Как опадает петух после драки. Ничего ему в ответ сказано не было, и пошел он мелкими шажками, бочком, то ли кланяясь, то ли дергая, как воробушек, головкой, в обход царя и слушателей своих краешком храма к спасительным дверям. Царь и его семейство стояли завороженные, не смея остановить эту притихшую в мгновение ока грозу.
        Житье Неронову патриарх назначил в Покровском монастыре для убогих, но Неронов, миновав Кремль, поспешил в Скоргород, к духовным детям, чтобы поутру, пока не хватились, покинуть столицу подобру-поздорову.
        Еще не рассвело, но стража ни разу не остановила старца Григория: духовным лицам ходить по ночному городу дозволялось.
        Проворный был старец: всенощную с царем стоял у Спаса, обедню же - у раки преподобного Сергия.
        Ушел из Троице-Сергиева монастыря, на ночь глядя, и следы его ночной снегопад запорошил.
        Впрочем, особо не прятался. Зиму жил на Саре, в Игнатьевской пустыни, которую сам же и построил.

12
        Как реки по земле, облака по небу, так белые зимы да зеленые весны - по времечку. Вскрылась вода - поднялся воевода Пашков и поплыл через море Байкал.
        Стояла вода в утесах, как в переполненной чаше. Глубина - ужас глазам! Сосну на сосну поставь, и сколько еще сосен, один Бог знает, дно видно так, будто ладонь к глазам поднес.
        Плыли, паруса поставив, по стеклянному, по сонному морюшку, и вдруг качнуло Байкал, как зыбку. На небе ни облака, но покатили по морю волны. Первая волна - глазам страх, вторая - сердцу смертная тоска, а третья - уму помрачение. Черпнул Аввакумов дощаник одним бортом и поплыл на боку, ожидая четвертую волну - гробовщика. Ан нет! Не дал Бог утонуть протопопу в Байкале, приберег для иных испытаний. Разволновалось море ни с того ни с сего и угомонилось на полном скаку. Будто кто разок дунул в ковш с квасом, отгоняя пену, а пить не стал.
        Пристал протопоп к другому берегу, отчерпал воду и, прочие все дела отложив, начал вечерню, и Марковна с детьми ему подпевали.
        Пришли к Аввакуму три казака: Никифор Свешников, Филька Помельцов и Иван Тельный. Заговорил с ними протопоп не ранее, как исполнил канон.
        - Мы видели, государь, как накренило твой корабль, - сказали протопопу казаки, - гребли к тебе, да ветер нас не подпустил.
        - Доброе желание в худой час спасительно, может, вашими молитвами гибели избежали. - Аввакум поклонился казакам.
        Те переглядывались, набирались смелости. Сказал за всех Филька Помельцов:
        - Ты, батька, не думай, что все казаки на тебя донос писали. То писали лизоблюды воеводские. Мы о тебе крепко горевали, когда ты в ледяной башне пропадал.
        - Я о вас, миленьких, тоже плакал и плачу, - сказал Аввакум. - Шли государю служить, а служите дуростям Пашкова. Не знаю, чей он слуга, но ненавидит праведных людей не хуже сатаны.
        - Написал бы ты, батька, письмо царю, - попросил Свешников. - Не только мы, многие товарищи наши о том тебе кланяются. Попроси великого государя, чтоб сменил воеводу. С Пашковым будет нам всем страдание и погибель. Чего еще ждать от него, коли он тебя, протопопа, как врага мучает?
        Аввакум поглядел в глаза казакам.
        - Будь по-вашему. Письмо напишу, но отправить мне его не с кем.
        - Ты, батька, будь в нас надежен. Письмо сами отвезем. А случись беда, тебя под Афанасиев кнут не подставим. Ты уж только напиши. Твое письмо сам царь прочитает.
        Вздохнул Аввакум.
        - Сколько же это идти письму до Москвы! Год, а то и два - в одну только сторону. Я еще напишу, пожалуй, к тобольскому владыке. Ох, много нам придется претерпеть от шалостей Афанасия Филипповича!
        Из Байкала по Селенге вышли в левый ее приток, в речку Хилок. То была не река - сбесившийся конь. Вся в пене от безумной скачки, от неистовых струй, водоворотов. А идти-то надо было против течения. Под парусом, на веслах - назад сносит. Пашков приказал тянуть суденышки бурлацким способом. Всех без разбору впряг в лямки.
        Увидал, что протопоп молебен на берегу затеял, набежал с руганью:
        - Бог нам и без твоего заступничества поможет! Надевай лямку да тяни. Твоего добра полный корабль, тянуть за тебя некому.
        - Я работников нанял.
        - Хозяин выискался. Здесь один хозяин, и зовут его Афанасий Филиппович. Твои работники - мои.
        Забрал у Аввакума нанятых им людей, и стал протопоп бурлаком.
        Тянуть груженую барку, которую вода норовит развернуть и унести вспять, - труд мученический. Кажется, сам материк прешь на себе. Слава Богу, если земля под ногами твердая, а то ведь как песок - коленками о твердь скребешь. Еще хуже - галька. До того наломаешь ноги, как больные зубы ноют. И никакого роздыху от воеводского поспешания. Сядут казаки обедать - Афанасий Филиппович уже над душой стоит. У иных котел опрокидывал, коли хлебали не по его хотению, а по его хотению ложка должна мелькать, как спицы в колесе. Сон всем устроил куриный. Часа два-три даст прикорнуть - вставай, впрягайся. И сам не спит, сыч!
        Недели полторы этак мучились, пока вконец не изнемогли. Выдалось уж особо несносное место. Погода тихая, жара, а на воде буря. Кипит река, ревет, как зверь! Между берегами мечется, колесом идет.
        Изнемогли казаки, приторочили кораблики к соснам, к большим камням. Аввакумова барка последняя, ее за куст привязали. Марковна с детьми на берег сошла, Аввакум же с кормщиком, наоборот, взошли на корабль, поглядеть, нет ли течи, толокна взять, котел. Не увидели, как вода куст с корнями вырвала и понесла. Да сразу на стремнину, в пляс, волчком вскрутнула, взгромоздила на камни, накренила и так снизу поддала, что барка перевернулась. Протопоп с кормщиком вынырнули, за барку хватаются, а она, как живая, не дается им в руки, с боку на бок перевертывается. И ползают они по ней, не смея отцепиться - утянет в пучину или о камни забьет.
        - Владычица, помоги! Уповаю на Тебя, не утопи! - кричал на весь Хилок протопоп, втягивая себя на днище и тотчас ухая вместе с баркой в водоворот и выметываясь из громокипящей пропасти, уже повиснув на борту и волочась по стихии, вопия о спасении.
        Казаки бежали по берегу с баграми, пытаясь зацепить кораблик. И никак это не удавалось, Больше версты несло. Наконец перехватили, подтянули к берегу, достали из воды кормщика и протопопа. Аввакум, отжимая волосы, смеялся, разводил руками:
        - Вот купель так купель! Как мухи мы с кормщиком ползали.
        - Скоморох! - налетел на протопопа бешеный воевода. - На посмех себя выставляешь?! Нарочно барку ворочал с боку на бок.
        Казаки стояли молча. До посмеха ли, когда двое чуть не потонули у всех на глазах? Муку всю смыло, все чемоданы да сумки с добром водой попорчены. Пришлось Марковне всю рухлядь свою напоказ выставить: на кустах сушить рубахи, исподники, однорядки, кафтаны, шубы атласные, шубы тафтяные и еще всякую всячину, что нажили, по весям и городам скитаясь.
        Не то что высушить пожитки, от страха не успели опомниться - воевода уж дальше гонит. Пришлось мокрое собирать, в мокрые сумки да чемоданы запихивать… И опять остановки скудные, часа на три, на четыре, когда уж совсем темно.
        Может, и нарочно гнал, чтоб у протопопа добро попрело. И впрямь многое попрело, шибая на весь Хилок гнилью.
        Наконец вышли на гладкое место - Господи, это о воде-то сказать! Целый месяц в ушах стояло струй клокотанье и камней скаканье. Подняли паруса, поплыли.
        Лежал протопоп на дне барки, как бревно. Пальцем пошевели - всему телу больно.
        - Давай я тебя, батька, поглажу! - шептала Марковна. - Исстрадалась, на твои мучения глядя.
        Подняла на Аввакуме рубаху, а живот синий.
        - Боже ты мой! Отчего такое?
        - От натуги, Марковна. У меня и ноги такие же.
        Кинулась она целовать тело супруга, и он о немочи своей так вдруг крепко запамятовал, что обнял нежную, мягонькую, слова доброго добрее и теплее, половину свою богоданную. И была у них любовь и жар, словно только-только нашли друг друга, как в Лопатищах, на заре жизни.
        Потом лежали бок о бок, дорожа счастливым теплом, и, душа к душе, вспоминали родину милую.
        - Экое прозвище нескладное - Лопатищи, - сказал Аввакум, - чужие люди думают, что в селе лопаты делают, а ведь имя-то от речки, от Лопатинки, оттого, что лопочет. Нежное да ласковое породило несуразное.
        - Наш с тобой укос был на Хмельниковской поляне, а у батюшки моего, у Марко Ивановича, - на Ивашевке. Вот уж светлая речка, вот уж певунья. Батюшка до того, как кузницу завести, бортничал. - Марковна тихонько засмеялась. - Вот ведь что перед глазами вдруг встало. Мы с матушкой идем по лужку, а он голубой от незабудок, второе небо, а из лесу выходит батюшка. Рубаха на нем льняная, белая, волосы копной, борода русая. А по бороде, по волосам - пчелы ходят, а над головой - венцом! Мне страшно за батюшку, знаю, пчелы больно жалят, и весело - не трогают они батюшку, льнут к нему, будто к дереву цветущему. - Провела по лицу рукой. - Петрович, ведь мне о ту пору разве что лета два было! Да ведь точно два, а как наяву ту картину вижу: незабудки, лес, батюшка в венце из пчел.
        - Я поздно душой прозрел, - откликнулся Аввакум, - плоховато себя младенцем помню. Я ведь родился, когда отцу под шестьдесят было. Старшие мои братья на целую жизнь взрослее меня. Нас по отцу Петровыми звали, а иной раз и по деду - Кондратьевыми. Всему Григорову были на удивление. Два старших брата в селе Поповском священствуют: Никифор попом, Якушка - дьяконом, а мы мал мала. Бог дал отцу детей, как женился, и на склоне лет одарил выводком; нас, последышей, четверо: Кузьма, Герасим, Евфимка, а я среди них первый.
        С неба, будто просо, посыпались звездочки. Огня в них не было, а так - белые полоски. Аввакум вдруг уснул, но тотчас и пробудился, сильно вздрогнув.
        - Спи спокойно, родимый, - обняла Марковна супруга.
        - Ох, Настюшка! Ужасный был мне сон.
        - Да когда же? Я сморгнуть не успела, а ты уж проснулся.
        - Брат Евфимий приходил. О нас с тобой плакал.
        - Спи, отец! Спи, хранимый ангелом. В снах одно снится, а в жизни другое, обратное.
        - Ты давеча про батюшку своего сказывала, про его венец пчелиный. А я Поповского совсем не помню. Мне уж годика три было, когда отцу в Григорове приход дали. Он перешел ради Никифора. Тот уже рукоположен был. Отец ему приход уступил… Правду сказать, в Григорове отцу почтение оказали и люди и господин, князь Федор Васильевич Волынский. Пожаловали двадцать четей земли в поле, а прежде у клира было только десять четей.
        - Спи, родненький, спи! - гладила Марковна Аввакума. - Как знать, не придется ли завтра дощаник на лямке тянуть.
        - Не помню лиц старших братьев, - сказал Аввакум, качаясь в зыбке сна. - Они меня из Григорова насильно выбили, на приход зарясь… Я им уж простил грех, а лиц не помню… Раньше из гордости даже имени их поминать не хотел, а теперь одни имена только и остались… Как шелуха от семечек…
        И заснул.
        Не напрасно во сне протопоповом Евфимий о брате слезы лил. Опять пришла гроза от воеводы. Узнал-таки, через шептунов своих, о письме Аввакума государю.
        Пришли сворой, забрали книги, бумагу.
        Приказали явиться пред очи Афанасия Филипповича. Наверняка воевода ничего не знал, но ему нравилось распалять себя звериной яростью.
        - Видно, не успокоишься, поп-распоп, пока тебя или в землю живым не закопают, или пока не утопят, посадя в мешок!.. Знай, ту челобитную, что казаки мне в Братском остроге на тебя подали, о том, что ты учинил смуту и воровство, я нынче отправляю великому государю. От себя тоже прошу пожаловать тебя по заслугам твоим - веревкой на шею. Отписку мою повезут царю десятники Никифор Максимов и Потап Федоров.
        - Благодарю тебя, Афанасий Филиппович! - поклонился протопоп воеводе.
        - За что же?
        - За то, что не тайком гору на меня возводишь. Государь наш добрый человек, да только многих приятелей моих на тот свет спровадили. Уповаю на Бога, Афанасий Филиппович. Не по нашему желанию будет, а как Бог даст.
        Усмехнулся воевода, вытаращил на Аввакума синие чистые глазки свои. Рукой махнул, как на воробья:
        - Ступай! Теперь тебе денно и нощно ждать возвращения моих десятников.
        Не прибил, не надругался - и то уж хорошо. О смертной казни протопоп даже не призадумался. Чего думать о московском суде, когда кругом дебри, медведи, реки бешеные… Нынче жив, и слава Богу.
        Сошлись два человека, как два богатыря. Тут бы порадоваться, что нет им равных, что оба - молодцы. Куда там! Тотчас коней взгорячили, сшиблись в смертной схватке - мне перед Богом быть, на меня пусть людишки смотрят. Сломали копья, иступили мечи, грохнулись наземь, обнявшись так, что сок кровяной из обоих капает, саму душу друг из друга выдавливают.
        В Аввакуме нашел себе поединщика Афанасий Филиппович. Творя мерзость и неправый суд, протопопа держал перед глазами, все свое дурное из себя выворачивал с наслаждением, назло правдолюбцу.
        Аввакуму было проще. Молился за воеводу. В своем житии написал о том, докучал-де Свету-Богородице: «Владычице, уйми дурака тово!» Так Она-Надежа уняла: стал по мне тужить.
        Если и тужил об Аввакуме Афанасий Филиппович, да недолго. Может, подкормил разоренное кораблекрушением семейство. Может, раскаялся, что запросил у царя человеку неповинному смерти. Люди дуруют и с дуром своим - к Богу, к царю. Божий суд за пределами жизни, а вот царя марают низостями да лжесвидетельствами не хуже, чем вора в бочке дегтя.

13
        Как после вина - похмелье, так и после великих побед - похмелье. Надули русского царя поляки с мнимым избранием в короли, надули шведы, приглашая к разбойному разорению Польши, но обиднее всего - гетман Хмельницкий держал великого царя за великого дурака. Предательство Хмельницкого совершалось втайне, но многое недобро-русское творилось явно, наглым насильством. Сбрехать царю Запорожское Войско почитало за честь, и оттого честь их была беспутной и кровавой, как у разбойников. Отнекиваться, возвести клевету на московских воевод для чигиринской казачьей старшины стало делом обычным. Недорого стоило. Если и летели за ложь головы, то не свои. Казачья голова для гетмана и писаря с есаулом все равно что кочан капусты. Лишь бы их карману не было убытку, лишь бы варилось и поспевало тайно замешенное варево. По весне 1657 года все надежды на польскую корону для Алексея Михайловича развеялись, ни один из окаянных вопросов не разрешился сам собою, и надо было, набравшись духа, хоть на иные дать ответы смелым голосом, пристукнув царским посошком. И все же превосходнее всего Алексей Михайлович умел не
торопиться. Уж как ему был нужен Никон для ответа, однако не позвал и сам к нему не поехал. Дождался, когда святейшему понадобилось проситься к его царскому величеству на Верх, о празднике Вербного воскресенья говорить, кому из бояр Ослятю водить, какую вербу на Лобном месте ставить, если великую, то сажать ли на ветвях детей - псалмы петь, как бывало, или только нарядить яблоками, лентами, звездами.
        Вербное приходилось на 22 марта, на мученицу Дросиду, дщерь царя Траяна.
        - По утрам мороз крепко землю прихватывает, - сказал озабоченно государь. - Пусть все по-зимнему оденутся.
        - А кому водить Ослю?
        - Почтим князя Алексея Никитича Трубецкого, он нынче люб народу. Полки водил, города брал.
        Никон, имея к государю вечную свою просьбу - дай денег! - понял, что самое время ковать золото, но царь улыбнулся ему доверчиво, как давно не улыбался, обрадовал:
        - Есть у тебя буду! - И стал серьезен, перевел разговор на украинские смутные дела: - Как мне с Хмельницким быть, отец, наведи на ум!
        Рассказал о кознях гетмана, о которых всеведущий Никон не знал. Послушать было чего. Шведский король Карл X, зарясь на польскую корону, зазывал Хмельницкого посулами самыми лестными. Шведу эти посулы ничего не стоят, но для гетмана они соблазн. Болезнь сводит гетмана в гроб. Одна ему приутеха: передал гетманскую булаву сыну Юрию, да только гетман - должность выборная, Хмельницкий хоть и почитает себя благодетелем Украины - казаки и народ у него в долгу на века, но за судьбу Юрия неспокоен. Память у казаков - девичья, на старшину положиться, как на волка. Народ нынче к гетману привык, а завтра к иному привыкнет.
        У Никона перехватило дух. Приехавший от Хмельницкого с посольством казак Федор Коробка прежде царя у него был, у патриарха. На людях поднес короб ладана, икону, Евангелие в серебряном окладе, серебряные потир, чашу и тарель, а с глазу на глаз передал от гетмана «на всякие нужды» десять тысяч серебром.
        - Скажи ты мне, - спрашивал государь Никона, - что бы ты на месте Хмельницкого избрал? Карл предлагает три ипостаси. Если признает над собой шведскую корону, то владеть ему Киевским воеводством, именуясь князем Киевским и Черниговским, гетманом Войска Запорожского. Если захочет остаться в Польском королевстве, которое признает владычество Карла, то шведы будут оберегать казаков от шляхетского притеснения, и казаки смогут жить вольно, по своему хотению, лишь бы только не давали татарам набегать на польские и литовские земли, не пускали Орду за Днепр, за Буг. И третья ипостась: Хмельницкий может устроить удельное княжество, Речь Посполитую казацкую. Княжество Карл предлагает устроить в Киевском воеводстве или в Брацлавском до Ямполя. О нас король тоже не забывает. Дает нам Черниговское воеводство за Литву и велит через Березину не переступать. Ну, так что избираешь, святейший?
        - Под тобой, государь, быть во веки веков!
        Алексей Михайлович рассердился.
        - Я тебя о тайнейшем спрашиваю! Что мне от Хмельницкого ждать?
        - То и ждать. Со шведами он плутни заводит, чтоб ты возревновал о казаках. У тебя их дело нынче не первое, а - десятое.
        Алексей Михайлович разобиделся, как малое дитя, даже губы надул.
        - Редко мы с тобой говорить стали, отец, - сказал, отводя от святейшего глаза. - Раньше у нас было два ума - одно желание, а нынче ума два, но и желания два. Велик ли прок от совета закрыть глаза и ничего не видеть? Этого как раз Хмельницкий и желает.
        Никона охватила усталость, и он не возражал царю, не разубеждал, и царь, не перенося гордыни молчания, принялся объяснять, как незатейлив Хмельницкий в обмане.
        - Прислал письмо, дескать, приехал к нему от Яна Казимира пан Беневский, приглашал пойти под Речь Посполитую. И вот из-за этой неправды он, гетман, пустил на поляков свое войско. За блаженного меня держит, и ты с ним, святейший, будто заодно! - Алексей Михайлович встал, всплеснул руками. - Я ведь царь! Меня обмануть слуги мои не дадут. И никто меня не обманет, если я сам не пожелаю быть обманутым. Ради большей, невидимой обманщикам моей пользы.
        - В чем же неправда Хмельницкого, если он послал на поляков казачий полк? - изумился Никон.
        - Да в том неправда, что у меня не спросил! В том неправда, что послал он казаков воевать не ради пользы Украины, а по договору с Карлом. Карл понял, что в одиночку Польшу ему не съесть. Пригласил на пиршество семградского князя Ракоци да Хмельницкого. Поморье и Великая Польша - ему, шведу; Малая Польша, Галицкая Русь, Литва с Мазовией - Ракоци; а Хмельницкому - Украина, навеки отделенная от Речи Посполитой.
        - Ублажить надо казаков. Хочет Хмельницкий быть князем - возведи его в князья, а то - в царевичи. Есть же у тебя касимовский царевич, сибирский.
        Не было страсти в голосе патриарха, не было твердости в слове, ясности в мыслях. Нет, не жил собинный друг государской заботой, свое у него на уме. И Никон хоть и понимал, что не к месту, но не сдержался, спросил о вожделенном:
        - Государь, на Иверский монастырь мне бы еще тысячу рублей…
        - Будет тебе тысяча, святейший, - сказал Алексей Михайлович, и лицо у него стало покойное.
        От чужого человека не требуют желанного. С чужого спрос иной, на чужого сердиться нехорошо. Никон стал рассказывать, как пост держит. Сухарь в день да кружка кваса. Государь не порадовался, как бывало, не изумился. Спокойное у него было лицо, ровное, Никон в том ровном лице опасности для себя не усмотрел. Обрадовался, что деньги легко дались, без упрека, без запроса. Государюшко с деньгами всегда трудно расставался. Много даст, а хоть малое, да вернет, товаром ли каким, деревенькой, ружьями…
        Говорить об украинских делах государь позвал Артамона Матвеева и Бориса Ивановича Морозова.
        Первым приехал боярин. По-свойски, раньше назначенного времени. Алексей Михайлович расцеловался с дядькой по-родственному - свояки.
        - Как Бог дает, Борис Иванович?
        - Помаленьку, государь.
        - Как в хозяйстве? Сколько собираешься поташу наломать в этом году?
        - Сколько Бог даст… В прошлом годе с Мурашкинских двух майданов взял 272 бочки, со Знаменского - 135, с Вадцкого - 47. Арзамасские майданы тоже не подкачали, больше ста бочек там наломано.
        - Крепко.
        - Я, государь, на моих мужиков не жалуюсь. Ивашка Антропов просит взаймы две тысячи рублей, и я ему дам. У него пять корабликов своих, соль из Астрахани возит. Иван Спешилов тоже корабли гоняет, у Ивана Красикова корабль, и у других есть. Мне один Иван Демидов платит оброку тысячу золотом. Этот вино курил, а теперь винокурни продал, лавки завел в Астрахани. Демидов мужик лысковский. Там у меня хорош Алешка Артемьев, в Вологде свои товары продает, у него тоже тысячное дело. А у Зиновия Абросимова и подавно, У него, крепостного-то, своих крепостных человек с двадцать. - Засмеялся, перекрестился. - Ох, стар я стал! Раньше бы про этаких молодцов молчал бы с три короба, а теперь на целый короб наговорил.
        - Так ведь есть о чем! Пошли, Господи, чтобы все русские мужики жили, как твои. Вот мне бы радость была!
        - Алексеюшка, прости меня, грешного старца, правду истинную скажу: нехитрое то дело! Обогатить мужиков из царева кармана ни у какого царя золота не хватит. Но только дай мужику волю жить, как ему хочется, и он уже господину не грошики слезные понесет, а золотую кубышку… Не все мои мужики богаты. Иные просят на ссуду хлеба, кто пуд пшеницы, кто полтора пуда, а кто и четвертку. Слава Богу, на семена, но бывает, от голода спасаются. Я всем даю. Впавшим в бедность прощаю, чтоб скорее выбрались из прорвы… Пришла вчера челобитная. Просит меня лысковский крестьянин дать ему на хоромы сто пятьдесят бревен, и я велю дать. Радуюсь - не избушку строит, но впрямь хоромы. Значит, человек крепкий. Пусть еще народит таких же крепких детей, как сам.
        Государь обнял старика:
        - Твою бы голову да на плечи моим дворянам. Многие оттого и нищие, что обирают своих же крестьян хуже разбойников. На разбойника кто работать станет?! Вот и щелкают зубами… Дворяне - на крестьян, крестьяне - на дворян, а царь виноват.
        О хозяйстве Алексей Михайлович любил поговорить, но пришел Артамон Матвеев. Молодой, глаза радостные, умные. У Морозова в лице света тоже тотчас прибыло.
        На минуту-другую, но явился прежний Борис Иванович, хитрый, себе на уме, видящий на три пяди под ногами говорящего.
        - Мне нужен ваш совет, - сказал государь.
        Прочитали отписку киевского воеводы Андрея Васильевича Бутурлина. Приезжал к нему пан Астафий, отец писаря Войска Запорожского Ивана Выговского. Бутурлин пил с Астафием и, напоив допьяна, выведывал тайны. Ради дружбы старик излил душу и сильно беспокоился за своего сына. Писарь и гетман в великой обиде на государя за его примирение с поляками. Ждут только окрика из Москвы. Как Москва прогневается, как сверкнет молния, так и гром будет: Хмельницкий отложится от Алексея Михайловича. Давно бы отложился, но казаков своих боится.
        - Пьяному Астафию верить надо ровно столько же, сколько и трезвому, - улыбнулся Артамон. - Гетман всегда любил припугнуть, а что ему надо - понятно.
        - Что же? - насторожился Алексей Михайлович: на рассуждения Никона похоже.
        Артамон взял грамоту, доставленную от гетмана Федором Коробкой.
        - И здесь гетман тебя, государь, стращает. Турецкий султан идет на тебя вместе с королем польским, с императором Фердинандом, с крымским ханом. Поляки-де обещают отдать султану за помощь украинские многие города, начиная от Каменца-Подольского и до Чигирина… А все это написано ради малой гетманской просьбы: «Извещаю, что, будучи недосужным, за изволением всех полковников, поручил я гетманство сыну своему Юрию Хмельницкому, о котором низко челом бью, молю, чтоб твое царское величество милостив к нему был».
        - Об этом мы уже с неделю как знаем, - сказал Алексей Михайлович и поглядел на помалкивающего Бориса Ивановича Морозова. - Неужто хитрому Хмельницкому надобна одна наша царская милость, чтоб гетманов сын булавой владел? Нам же хлопот меньше.
        - С Юрко хлопоты впереди, - сказал Матвеев, тоже посматривая на боярина. - Хмельницкий хоть сейчас ляжет и помрет, лишь бы власть на Украине была за его родом. Важнее твоего согласия, государь, для гетмана на его одре, если не притворяется, ничего нет. Юрко ведь только шестнадцать лет.
        - Мне столько же было, - сказал Алексей Михайлович.
        - В России, государь, самодержцы, а на Украине - гетманы.
        - Про это я думал. Меня не то печалит, что Выговский с нами - за нас, с поляками - за поляков. Гетман и писарь где тайно, а где явно натравливают своих атаманов и казаков на наших воевод, на русских людей. Атаман Нечай по указу Хмельницкого в Белоруссии выбивал из городов наши царские гарнизоны и ставил свои - казацкие. Другой атаман на Могилев пошел приступом. Слава Богу, обжегся. Не терплю подлости… Украинские казаки творят повсюду насилия и сами же бьют челом, что их обидели. Подлое племя! Князя Репнина совсем оговорили: он-де четыреста казаков в тюрьму кинул, сорок лучших кнутом бил, четырех саблями посек. А могилевцы показали: в тюрьме казаков сидело человека по два, по три за бесчинства да за грабежи. Четырех казаков и вправду убили, но не по суду князя, а в пьяной драке. Артамон, ты не таращь глаза! Казаки Шклов ограбили - и скорей жаловаться. Мстиславль разорили - и челом бить: притесняют бедных.
        Борис Иванович сказал в сердцах:
        - Государь, запорожские казаки много хуже татар. Те разбойничают на чужой стороне, вознося хвалы Магомету, а казаки, помолясь Христу, христиан бьют, жгут, грабят.
        - О всех так нельзя говорить! - раскраснелся Матвеев.
        - Знаем тебя, защитника! - сказал государь. - Ты взоры не мечи, ты дело советуй.
        - Совет у меня простой. Надо твердо сказать Хмельницкому и всему Войску Запорожскому: на Польшу нападать - твое царское величество во гнев ввести, ибо ты, великий государь, избран в короли Речи Посполитой. От шведского короля тоже пусть отстанут. Неправды Карла тебе, государю, нестерпимы, и ему бы, гетману, тоже их не стерпеть. Будут гетман и войско служить твоему царскому величеству по-прежнему, будет им всем честь и милость. Носи платье разноцветное, а слово держи одинаково.
        - Это я запомню! - обрадовался Алексей Михайлович. - Носи платье разноцветное, а слово держи одинаково. В посольский наказ так и записать надо.
        - Послал бы ты, государь, в Киев войско, - сказал Морозов. - Большое войско. Если Богдан умрет, его дружки молодого Хмеля над собой недолго будут терпеть и сами же передерутся за булаву.
        - Зачем раздражать казаков? - возразил Матвеев. - Послать войско - выказать недоверие, а недоверие самых верных друзей оттолкнет от нас.
        - Верных государю людей государево войско не обидит, а подкрепит их веру.
        - От войска не тишина бывает, но громы с молниями!
        - Молод ты, Артамон! - сказал Морозов спокойно. - Ты хочешь быть милым подстелившись, подсластясь, но тебе первому в глаза наплюют твои приятели, коли ты даже в слове дрогнешь. Хочешь быть другом льву - держи льва в клетке. И никогда не клади ему в пасть ни головы, ни руки. Откусит.
        Алексей Михайлович слушал советников, склоня голову набок, по-петушиному. Ему нравились обе правды, и он уже знал, как их надо соединить.
        - Бутурлина бы к Хмельницкому послать, Василия Васильевича! Опалы перепугался, уж больно грозны мои опалы.
        - Другого Бутурлина пошли, Федора Васильевича, - подсказал Морозов. - Федор Васильевич на вид и строг и степенен.
        - А дьяком ему Василия Михайлова, - поспешил присоветовать своего человека, из умных, Артамон Матвеев.
        - Я доволен, - сказал государь. - Хороший у нас был совет.

14
        Хмельницкий возлежал на широкой постели, утопая тяжелой головой в стоймя поставленных подушках. Спальней ему была самая большая в доме светлица. Никаких дел он от себя не отставил. Приезжали послы - принимал лежа.
        На середине светлицы, лицом вниз, был распят прикованный цепями к полу генеральный писарь Войска Запорожского пан Иван Выговский.
        Железные браслеты впивались в белые руки, в белые ноги умника. Пан писарь плакал от боли, страха и по своей лисьей хитрости. Молчание и терпение палачей ожесточают, а нытье хоть и рассердит, да не озлит.
        Страдал Иван за дурость миргородского полковника Грицка Лесницкого. Пан полковник, удостоверясь, что гетман на белом свете не жилец, стал подговаривать казаков избрать в гетманы Выговского: «Чтоб Украйна не сгибла».
        Лесницкого посадили в яму. Богдан обещал виселицу, но с казнью не спешил. Выговского подняли затемно - умирает, мол, Хмель; прибежал, деловитый, распорядительный, и на цепь попался. Хмельницкий решил испытать Ивана по-своему.
        - Прости, пан гетман! - молил время от времени Выговский. - И сам ты знаешь, и я знаю, нет моей вины перед тобой, но все равно прости.
        Хмельницкий с Выговским в разговоры не пускался, но слушал.
        В сон проваливался, пил снадобья, обедал, Ивану даже воды не давали. Уж на ночь глядя, писарь стал поминать свои заслуги. О всем славном, что сделалось на Украине его умом, о всех тайных кознх, через которые гетман имел прибыль и всякую пользу. Поминал, как дурачили Московского царя, как обманом укрощали Яна Казимира, как плутовали с корыстным Сефирь Газы.
        - Замолчи! - сказал Богдан. - У стен длинные уши, у пауков длинные ноги, да и сами секреты с крылышками.
        Взмолился Выговский:
        - Богдан, клянусь тебе - да поставят меня у пушки, если изменю Юрко. Сам подумай, на кого его оставить, парубка румяного, как не на меня? Из меня какой гетман, я - писарь! Богдан, на кого, на кого Юрко оставишь?! Я ему, орлу, пока крылья не расправит, совой буду, чтоб даже ночью змея в гнездо не забралась.
        - Про сову - не знаю, - сказал гетман, превозмогая приступ слабости. Подушка намокла от пота, и запах этого пота был земляной, смертный… - Не знаю про сову… Но если предашь, я с того света приволокусь, и будет с тобой то, что ты себе назначил: из пушки тобой пальну.
        Сказал и заснул. Пробудился, когда месяц в окно смотрел. Выговский тихо плакал.
        - Освободите его, - сказал Богдан.
        Заскрежетало железо.
        - Куда мне теперь? - спросил Выговский, на коленях подползая к постели гетмана.
        - Куда ж тебе еще?! К себе ступай, в писари. Но помни, Иван. Я тебя на Желтых Водах помиловал. И ныне тоже… Обманешь меня мертвого - сам мертвым станешь.
        3 июня 1657 года Чигирин принимал государевых послов. Показывая, как велика честь царя, первую встречу устроили Бутурлину за десять верст от казачьей столицы. Встречал помилованный Хмельницким миргородский полковник Григорий Лесницкий. Сказав все нужные и обязательные здравицы, он объявил окольничему Федору Васильевичу Бутурлину, что избран в наказные гетманы идти с войском против крымского хана. Хан с ордой переправился через Днепр и стоит под Очаковом.
        - Мы хоть и живем на краю земли, но великому государю служим, голов своих не щадя, - говорил Лесницкий и ради большей правды топорщил усы. - Кто оговорил нас, не ведаем, но многие говорят: великий государь прогневался на казаков и хочет послать на нас войско. Казаки - люди честные. Мы без всякого опасения оставим в городах и весях наших детей и жен, а сами покорно подложим свои головы под меч, полагаясь на Божью правду и государеву милость.
        - Вам бы служить без вранья, не слушая воровских наговоров на ссору, - ответил Бутурлин. - Добрая служба у света нашего, царя Алексея Михайловича, забвенная не будет.
        Высшие казачьи власти ожидали послов за пять верст от Чигирина. Тут и Юрко Хмельницкий, и писарь Выговский с есаулом Иваном Ковалевским, а с ними двести знатных казаков.
        - Не прогневайся, - просил Юрко Федора Васильевича. - Отец и рад бы сам тебя встретить, да с постели не сходит. Уж очень болен.
        Прием у гетмана Бутурлину был назначен на другой день. И незадача! Послы явились во всем своем великолепии, изнемогая от бремени царских тайностей и полномочий, а гетман головы от подушки не оторвал. Всего почтения - руку к сердцу поднес и прошептал белыми губами:
        - Немощь совсем одолела меня. Не могу ни грамот слушать, ни речей. Отложим великое сие дело до другого раза. Милости прошу отобедать.
        Федор Васильевич обомлел: поруха государевой чести! Царские великие страшные дела на когда-нибудь отложены.
        - Не буду я обедать у тебя, гетман, - сказал Бутурлин со слезами на глазах. - До государевых милостей и строгих указов тебе недосуг, так и мне, человеку малому, недосуг до твоего обеда.
        Богдан только глаза открывал да закрывал, пересиливая боль. На лбу бисером пот выступил. Было видно, с силами собирается, на слова сил нет.
        - Почту твой отказ за немилость царского величества ко мне, - единым духом сказал и еще сил наскреб: - Не откажи смиренному гетману в чести.
        Дьяк Михайлов шепнул Бутурлину:
        - Надо согласиться.
        Обед был накрыт в той же светлице, где лежал Хмельницкий.
        Потчевали царских послов жена гетмана Анна, его дочь Катерина, что была за Данилой Выговским, генеральный писарь Иван Выговский да войсковой есаул Иван Ковалевский.
        Яства были поставлены на серебре, в кубки налито венгерское. Хмельницкий сказал есаулу:
        - Позови джур, пусть помогут мне.
        Джуры подняли гетмана и поддерживали, Анна вложила ему в руки кубок с вином.
        - Пью здоровье великого государя Алексея Михайловича, царицы Марьи Ильиничны, царевичей и царевен, пью здоровье святейшего патриарха Никона, нашего заступника и ходатая.
        Невесел пир, когда за столом, перебивая запахи пищи, пахнет больным человеком. Куда денешься, посол - раб этикета и наказа, что ему написали в стольном городе, то и говори, хоть знаешь, что все это заведомая глупость, защищай ту глупость, под кнутом и с креста, ибо ты посол - уста твоего государя.
        Только через неделю Хмельницкий позвал Бутурлина и Михайлова для чтения государевых грамот и для государственной беседы.
        Был гетман бледен лицом, виски провалились, но слушал речи и грамоты с блеском в глазах, а когда Бутурлин принялся ему выговаривать за самовольный обмен посольствами со шведским королем, от гнева стал красным, как медь.
        - С королем у меня старая дружба. Больше шести лет. Шведы люди правдивые, слово держат, а царское величество учинил надо мной и войском немилосердие. Помирился с поляками по статьям Поляновского договора, а по тем статьям Войско Запорожское в подчинении польской короны. Теперь и того пуще: царь Алексей Михайлович отправил на помощь полякам из Вильны двадцать тысяч ратников против войска шведов, венгров и нашего казачьего полка…
        Настала пора побагроветь Федору Васильевичу, но Хмельницкий не давал ему рта раскрыть, говорил без умолку, поднимая голос до высоких звонов:
        - Мы служили государю, когда и в подданстве у него не были. Девять лет крымский хан на московские украины не набегал. Плохо ли государю от моей дружбы с басурманами? Хан меня слушал, вместе со мной его нехристи бились за церкви Божии, за веру православную… Я на вас, бояр, нынче много дивлюсь: ничего доброго государю не присоветуете. Мира с поляками не заключили, а польскую корону на его царскую голову примеряете. Короной не завладели, а уже войну затеяли с сильным королем. У Карла свои полки все железные, а с ним еще в союзе шестнадцать земель… Я соединился со шведами, венграми, молдаванами, валахами не ради того, чтоб государю перечить. Я поляков опередил. Они со шведами и Ракоци тоже искали дружбы. Теперь нам не страшно, а было и страшно и одиноко, потому что царь, если бы поляки пошли жечь нас и бить, не поспешил бы нам на помощь с царскими своими ратями.
        Хмельницкий наконец умолк, промокал испарину на лбу расшитым кружевным платком.
        - Стыдно тебе, гетман, говорить такие непристойные слова! - взвился яростной отповедью Бутурлин. - Надобно бы тебе помнить Бога и свою присягу! Надобно бы помнить тебе царскую милость и от неприятелей оборону. Шведский король и Ракоци взяли многие польские города и неизреченное богатство пограбили. И ты с ними в доле. На разоренье и грабеж вы друзья. Поберегся бы, гетман, навести на себя Божий гнев! Победой государя поляки стали бессильны, тут вы и явились храбро обирать беззащитного. Когда тебе, гетман, от неприятеля было тесно, ты с послами государевыми говаривал поласковее, а теперь что ни слово, то пыхи! Я сам приходил тебе на помощь со многими ратными людьми, и тогда ты держал к нам любовь ласковую. Носи, гетман, платье разноцветное, а слово держи одинаковое. У великого государя и в мыслях того не было - отдать вас польскому королю. Откуда ты взял, что милосердный наш Алексей Михайлович из Вильны послал на вас двадцать тысяч войска?! Слух этот на ссору пущен.
        Весь порох у Богдана иссяк, главный довод для беспокойства о мнимых двадцати тысячах солдат оказался ложным. Сказал угасшим голосом, но еще имея силы глядеть Бутурлину в глаза:
        - Царская оборона и помощь нам памятны. Мы готовы служить царю не щадя голов… А теперь прошу милосердно, дай мне, Федор Васильевич, покой. Снова одолевает меня тяжкая моя болезнь. Ответ тебе дадим, хорошенько подумавши обо всем. Прости немощного, тяжело мне стало говорить. И Бога ради не откажи, поешь моего хлеба-соли.
        На следующий день к послам пришел Иван Выговский. Лицо честное, чело светлое, смотрит, будто душу готов за тебя отдать.
        - Гетман прислал меня сказать вам, послам, добрый день, о здоровье вашем спросить и особо просил не сердиться на вчерашнее. Из-за болезни своей говорил запальчиво. В былое время гетман разговоры посольские вел по-ученому, а теперь очень болен, не сдерживает своего норова, он и на всех нас сердится, всех бранит, подойти нельзя!
        Говорил Выговский мягко, с улыбкой, был откровенен в своей снисходительности к слабостям больного гетмана и как бы заключил с послами союз понятливых.
        «Помрет Богдан, и этот верный слуга первым предаст все свои клятвы», - думал Бутурлин и хоть знал, что с лисой надо по-лисьи, на лапки задние вставать, но от лживых ароматов хитрости, коими пропах Выговский, было до того тошно, что никак не таялось под лучами пановьих улыбок, но, наоборот, все чувства и слова становились каменными.
        - Прошлым месяцем у нас был стольник Кикин. Большого ума человек, - пел свои песни Выговский. - Гетман спрашивает - вчера по болезни забыл, - передал ли Кикин царскому величеству о желании гетмана написать ко шведскому королю о его королевских неправдах?
        - Кикин-то передал, да гетман королю не укоры послал, а благодарность, ждет не дождется из Стекольни великих послов. Грамота Хмельницкого к Карлусу перехвачена и прочитана великим государем.
        Выговский еще более разулыбался.
        - Да, да! Гетман ждет шведских послов… из Стекольни. Сами шведы Стекольню Стокгольмом называют. Ну а то, что писал королю о дружбе, о любви, о приязни, - это ведь обычное посольское дело. Я прошу тебя, Федор Васильевич, расположиться к нам душой. Мы все преданные слуги царю Алексею Михайловичу. Клянусь здоровьем батюшки моего, бессмертной душой своей, все чаянья мои, все надежды - на одного великого государя. Я, чтобы от его царского величества видеть милость себе, женился на православной шляхтянке. Ее земли и земли ее отца в Оршанском повете. Мы там Кутеинский монастырь строим. Хочу просить, чтобы имения моего тестя, царство ему небесное, великий государь пожаловал мне и моей жене, - простодушно развел руками. - Земля - самый надежный залог верности. Смилуйся, Федор Васильевич, похлопочи о нас.
        12 июня приехали к Хмельницкому шведские послы. Бутурлин послал к Выговскому дьяка Василия Михайлова спросить, о чем гетман уговаривается с королем Карлом.
        - О любви и дружбе, - объяснил Выговский царскому дьяку.
        Как ни тяжела была у гетмана болезнь, хитрости она ему не убавила.
        12-го говорил со шведами, 13-го позвал к себе москалей. Сделал вид, что от царя никаких секретов у него, гетмана Войска Запорожского, никогда не водилось и теперь нет.

15
        Послам улыбались, как самым дорогим родственникам. От посольского двора до двора гетманского ехали и шли садом улыбок. Гетман был на ногах, сразу заговорил о деле. Простая искренняя речь его взывала к пониманию.
        - Бог мне судья, - сказал Богдан, - уверяю, ни я, ни кто другой из живущих в Малой России от высокой руки царского величества не отступен. Нижайше просим вас, послов, донесите до царского величества наше моление: пусть великий государь не верит обличениям, какие возводят на меня и на Войско Запорожское коварные люди. Мы прибрали к себе в товарищество шведа и Ракоци, не известив о том государя, из страха, ибо ляхи задают фантазии великие. Под клятвой утверждают, что царское величество нас отдал им.
        То был запев, и Федор Васильевич стал глядеть себе под ноги, чтоб ненароком не отвлечься, не пропустить, чего это ради ему и его посольству достались нынешние улыбки.
        - Думаем, швед мирному договору будет рад, - подумав, взвешивая слова, продолжал гетман, - а если не захочет мириться, найдем на него в свое время иной способ. Каждый день молюсь, чтоб дошла моя молитва до Бога, а от Бога до царя Алексея Михайловича. Всеми потугами, с обеих сторон - и со стороны царского величества, и со стороны короля Карла - нужно бить ляхов, искоренить их до конца, не дать соединиться с другими государствами. Дело давно начато, и пора его кончить. Нам известно доподлинно: ляхи избрали государя на корону словом, но делом они не допустят православного до своего престола.
        У Бутурлина была заготовлена речь в ином духе. Боясь отсебятины, он стал говорить по писаному:
        - В 1655 году ходил ты, гетман, на ляхов вместе с боярином Василием Васильевичем Бутурлиным. Пришли вы под первый город Гусятин. Боярского полка люди начали к нему приступать, взошли на стены, а ты, гетман, велел русские полки от города отбивать, и многих ратников твои казаки посекли, а по тем, что были на стенах, ты велел из пушек палить. Боярин послал спросить тебя, что это значит? Ты же отвечал, что гусятинцы прислали к тебе бить челом, что сдадутся. Под Львовом ты, гетман, промысла никакого чинить не дал, а взял с города пятьдесят тысяч червонцев. То прошлое, только и нынешние дела не лучше. Польская шляхта государю присягнула, и государь дал ей жалованные грамоты на имения, чтоб жить всем безопасно. А твой полковник Нечай разоряет поместья, шляхту гонит, даже крестьян побивает и от пашни отлучил. Этот Нечай произвел в крае такой голод, что люди не только мертвечину и всякую нечистоту, но и человеческое мясо едят. Из-за Нечаева разора полякам поддаться под царскую руку стало опасно. Стольнику Кикину ты говорил, если великий государь с польским королем и помирится, то ты в согласии с поляками
никогда не будешь - либо их разоришь, либо сам пропадешь. Выходит, что в словах твоих, гетман, нет постоянства. Под Гусятином ты просил боярина Василия Васильевича: пусть поддаются не только поляки, но и татары и жиды - всех надо принять, теснить их ни в чем не годится. Теперь поляки сами желают быть под царской рукой, и ты этому противник. Скажи, какое тебе приобретение, если от казацкого гонения и тесноты поляки уйдут под шведского короля или под Ракоци?
        Хмельницкий в ответ стал плести слова пустые:
        - Под Гусятином мы не ляхов берегли, а православных христиан. Со Львова что взято, то роздано бедным людям.
        - В том ли дело, гетман?! - не удержался от горького восклицания Федор Васильевич.
        Но Хмельницкий принялся отнекиваться от старого с таким жаром, что говорить про новые дела у него уже духа не осталось, одно словечко только и обронил:
        - Ивану Нечаю я отправил листы, чтобы шляхте кривд никаких не чинили.
        Гетману было чего прятать в оболочку слов, душу этих слов он отдал в заклад, который ни за какое золото назад не возвращают. Оттого все, кто заложил душу слова - за славу ли, за червонцы, - совершают все свои тайнодействия бессловесно и безмолвно, под страхом неизбежной кары и ради одобрения невидимой, никогда никем не названной братии. Помня о безымянных, не посмел гроза Хмель взять с боя Львов, много чего не посмел. Был ли он, православный мусульманин, еще и святым отцом иезуитом, о том одни иезуиты знают в точности, но Львова не взял, польские города воевать не решился и русским ратям не позволил. Знал гетман: соединись он теперь с Московским царем одной ратной силой - Польша рассыплется в прах. Но желал Хмельницкий гибели Речи Посполитой только на словах. Сияние польской короны на голове Московского царя было ему ужасно! Кому он будет нужен, гетман казачьего войска, без войны? Хана крымского без казаков укротят раз и навсегда. А не будет крымской напасти, зачем напасть казачья? Казакам, чтобы жить, нужен по крайней мере враг. И Хмельницкий находил врагов для всех своих союзников.
        Посольское дело между тем шло чередом.
        - По дороге в Чигирин от всяких людей, - поменял разговор царский посол, - мы слышали, что была у тебя рада и на той раде ты сдал гетманство сыну своему Юрию. Тебе бы велеть сыну в церкви Божией, пред святым Евангелием, при нас присягнуть на подданство великому государю, государыне и царевичу Алексею Алексеевичу.
        Богдан ответил без всякого лукавства:
        - Сами видите, я стар, болен, вот и поговорил с полковниками, чтоб помнили свою службу, чтоб по смерти моей выбрали на запорожское гетманство сына моего Юрия… Но пока жив буду, гетманство и всякое старшинство держу при себе. Помру - вот тогда Юрий и учинит присягу царскому величеству.
        То были последние государственные деяния Богдана Хмельницкого.
        Уехали шведские послы, уехали московские… Гетман дал отдых себе, а до отдыхающих смерть охоча. Принялась, как паук, тянуть паутину и окручивать совсем еще не старого, но вконец одряхлевшего под спудом короба государственной лжи благодетеля народа, ибо все, почитающие себя благодетелями народа, носят тот черный короб, на дне которого, да будь он полон цветами, всегда лежит змея.
        От смерти Богдана спасали короткие обмороки, освобождали от окаянных вопросов и дел. Приходя в себя, он видел множество свеч под иконами, и на всякое движение, хоть пошевелись, возникало перед ним участливое лицо жены Анны или нежное и родное - Катерины.
        Их уверенные руки были надежны, их улыбки передавали ему спокойствие, но он не мог смотреть им в глаза. В них стояло отчаянье и близкая неизбежность. Иногда его бил озноб, и перед внутренним взором являлось Дрожи-поле, жуткое зимнее отступление по степи к Белой Церкви. Если бы не стойкость русских, если бы не царские воеводы, казаки не устояли бы… Или бы развеялись перед упорным натиском поляков и татар, или заплатили бы за спасение своих голов его головой, У казаков такое в обычае.
        Он беспокоился за булаву и бунчук, отданные наказному гетману Лесницкому. Как бы не своровал. Против Хмеля не посмеет, а против Хмельниченка как Бог даст…
        Однажды вечером к нему явился подпоясанный веревкой, в сером балахоне францисканец, встал в ногах, ничего не спрашивая, но чего-то ожидая от гетмана.
        - Чего ему надо? - спросил Богдан Катерину.
        Она не поняла, принялась поправлять подушки. Тогда Богдан схитрил:
        - Натяни одеяло на ноги.
        Дочь прошла сквозь монаха, и Богдан понял: надо приготовиться.
        Он думал о самом важном в его жизни. Да, он хитрил, заводил каверзы, но дело его белое, ибо это он соединил три народа в государство, ибо все его неправды - тонкий слой пыли на золотом куполе великого храма единства.
        Чудилось, что бредет по пояс в снегу. Снег был в проталинах, в тех проталинах стояла не вода, а кровь, но впереди он видел белое поле и шел к нему из последних сил.
        - Господи, благослови мою правду, ибо эта правда превыше жизни моей.
        Монах не уходил, но его серая фигура потускнела и стала пятном на белизне снега, а эта белизна наливалась светом.
        Богдан засыпал, падая во тьму, но, пробудившись, с радостью видел: света прибыло, и еще, и еще! Уже и смотреть невозможно, да это не снег, а свет.
        26 июля 1657 года Богдана Хмельницкого не стало.

16
        Боярыня Федосья Прокопьевна Морозова отправилась за духовным наставлением к отшельнику Арсению, живущему на реке Баньке, верстах в тридцати от Кремля. На обратной дороге обещала Федору Михайловичу Ртищеву заехать в Андроников монастырь. Крюк большой, но в монастырь пожалует царица Мария Ильинична, и потому выезд совершался со всем великолепием, в карете и со слугами.
        Осень уже вылила все свои дожди. Федосья Прокопьевна глаз не могла отвесть от небесного синего пламени. Как сильный огонь взмывает в трубу, так и эта синева. Она утягивала с земли душу и была такой же бездной, как ночь, только без ужаса и замирания сердца, когда смотришь на звезды. Это была легкая, радостная бездна, потому что не тьма, а свет.
        Впереди поезда ехал Лазорев с пятью дворянами, за ними сотня холопов, одетых в розовое платье. Позлащенная карета была запряжена шестью горяче-рыжими лошадьми, на запятках - четверо слуг в красных бархатных кафтанах, с серебряными шпорами на красных сапогах. За каретой следовали пять крытых и пять открытых возков с дворянками, сенными девушками и шутихами, а за возками еще сотня холопов в лиловых однорядках.
        Енафа ехала в последнем, десятом возке с тремя карлицами, которые не шутковали и не бесновались напоказ, а смотрели вокруг себя кротко и печально.
        Пока ехали Москвой, дважды останавливались у ничем не знаменитых церквушек, и Федосья Прокопьевна выходила из кареты, дарила церквам по тридцати рублей и каждому нищему в руку своей белой ручкой даровала по алтыну. За Москвой дорога шла прямехонько да и покатила глубоко вниз, а там в гору, а на горе и стали. Отшельник жил в лесу, тропа к его келье была хоть и натоптанная, но узкая.
        Все шумно и радостно спешились, стали выстраиваться гуськом, блюдя свои чины и места, но Федосья Прокопьевна вдруг поморщилась и указала на возок с шутихами и Енафой:
        - Вот кто со мной пойдут! А вы все стойте на месте и не галдите, не пугайте зверей и птиц.
        Енафа нечаянно улыбнулась, да так хорошо, что Федосья Прокопьевна от такой улыбки озарилась приязнью к этой новой служанке, поставленной следить за свечами и лампадами в боярских покоях.
        Енафа улыбнулась, подумав о том, что птицы давно уже улетели, но она удивилась и обрадовалась веселому множеству синичек, которые слетались к тропе со всего леса посмотреть на гостей.
        Лес был смешанный: рябины, березы, сосны, ели, но сосен было много, и от них в лесу был свет и радость. Перед келейкой отшельника они очутились для себя неожиданно. Ни поляны, ни камня моховитого с родником. Лес и лес, и вдруг колодезный сруб, вынутый из земли. Бревна - с полено, в таком колодце ни лечь, ни сесть, а только стоять.
        - Как же он спит?! Такая изба и нам тесна! - защебетали карлицы.
        Енафа содрогнулась, от мозжечка до пяток пробрало, вспомнила старца Капитона и его братию. Стоя, на крюках повиснув, спят!
        Боярыня беспомощно посмотрела на нее, Енафа поняла желание госпожи. Но почему-то знала: отшельника в келье нет. Подняла голову - Господи Боже мой! Стоит старец на сосне, на голом суку, а борода у него тощей косицей ниже ног. Енафа перекрестилась, кланяясь:
        - Здравствуй, батюшка!
        Федосья Прокопьевна сначала на служанку покосилась, а потом и сама увидела старца.
        Старец стоял, слившись с пепельно-розоватой шелушащейся корой сосны, в пепельно-сером армячке до пят, в серых опорках, в пожухлых лапоточках.
        Молчали испуганные карлицы, молчала боярыня, одна Енафа насмелилась и сказала:
        - Прости нас, батюшка!
        - Кто ищет прощения, прося у Бога оставления долгов своих, тот орошай слезами дверь Господню! - как синичка прощебетал старец. - А ты, Федосья Прокопьевна, помни: сомнение сердца приводит душу в боязнь.
        - Преподобный отец! - сказала боярыня. - Я пришла к тебе за советом.
        - Погоди ты! - рукой отмахнулся от нее отшельник. - Дай мне поздороваться с той, кто не меньше тебя у Бога. Будь здрава, Енафа. Будьте и вы здравы, большие у Господа люди.
        - Я принесла тебе, преподобный, ладана и крест с частицами мощей, - поклонилась старцу боярыня.
        Арсений даже не посмотрел в ее сторону.
        - Енафа, ты дай мне твой нательный крест. Твой крест я понесу… А Федосьиного мне не надобно, раздавит меня, ветхого, слабого.
        - Вот он, мой крест, совсем небольшой! - показала Федосья Прокопьевна свой подарок.
        - Себе оставь! Твой крест не по мне. Раздавит! Раздавит!
        - Возьми хотя бы ладан.
        - Нет, боярыня! Пусть большие у Господа, а у тебя малые смолки мне у сосен наскребут. Я смолку понюхаю… А ладан побереги, тебе его много надо накопить. Много! Скоро уж пригодится.
        - Благослови нас, - смиренно попросила Федосья Прокопьевна.
        Отшельник проворно, не хуже белки, спустился на землю, стал перед боярыней на колени и склонил перед нею голову.
        - Ты меня благослови! - Сам положил руку боярыни на свою голову и тотчас вскочил, повернулся к ней спиной и, ласково заглядывая Енафе в лицо, попросил: - Давай крест-то! Твой крест не больно тяжел. Твой крест возьму.
        Енафа, красная от смущения, сняла с себя простенький нательный крест, старец Арсений принял его благоговейно, будто он был из алмазов, спрятал на грудь и вдруг громко ударил в ладоши.
        - Господа мои, смолки принесите. А ладану мне не надобно, - сказал примиряюще боярыне, - я смолку понюхаю.
        Карлицы, поглядев на Федосью Прокопьевну, отошли к соснам, поковыряли смоляные подтеки, принесли три горсточки затвердевшей смолы.
        - Вот какая хорошая смола! - радовался Арсений. - Нюхать смолку хорошо, гореть в смолке плохо. Больно! Ты, Федосья, скажи своим приятелям - больно смолка жжется!
        Уходили от старца в смятении. Карлицы и Еиафа боялись глаза на боярыню поднять - никакого почета ей не было от преподобного, ничего от нее не принял, говорил загадочно, страшно.
        Федосья Прокопьевна возвращалась от старца в задумчивости, Енафу и карлиц не замечая. Сразу поехали в обратную дорогу.
        В боярском доме Глеба Ивановича Морозова Енафу с новой поместили в чулане без окна. Ели они в людской с комнатными слугами. Никто ею не помыкал, но для прежних слуг она была не своя. Уж больно чистая досталась ей служба, уж больно завидная.
        Лазорева она видела редко. Он служил Борису Ивановичу Морозову, а без его помощи она даже сестру Манюшу, братьев своих Федотку да Егорку не умела разыскать. Братья учились иконному делу в кремлевской Оружейной палате, и Маняшин муж там же. Как туда попадешь?
        Боярыню Енафа боялась. Помнила встречу у святого, у Саввиного родника, а после похода к старцу Арсению и на глаза ей старалась не попадаться.
        Однажды, уж зимой, на Савву освященного, зажигая свечи и лампады, загляделась на Саввину икону. Расплакалась душой, не услышала, как вошла в светлицу Федосья Прокопьевна.
        - Что тебя тревожит? - спросила боярыня.
        - Ах, прости, государыня! - перепугалась Енафа.
        - За что мне тебя прощать, за то, что Богу молишься? Посиди со мной, расскажи про свою печаль.
        Голос у Федосьи Прокопьевны был нестрогий. Глазами сурова, а в голосе теплота.
        - Ах, госпожа государыня! - оттаяла Енафа. - Мой муж был вольный человек, а из-за меня стал крепостным.
        И рассказала про Савву, про прежнюю жизнь, про братьев и сестру. Живут близко, а не видела, и они не знают, что она рядом.
        - Я собиралась заказать икону «Живоносный источник». Завтра большой праздник, а послезавтра возьму тебя в Оружейную палату.
        При Федосье Прокопьевне встретилась Енафа с меньшими своими братьями - с Федоткой и Егоркой.
        Одеты они были в кафтаны, сами как топольки. Федотке через два месяца уж тринадцать будет, а Егорка своих двенадцати никак не дождется.
        Маняшин муж нахваливал отроков. Не столько перед сестрой, сколько ради большой боярыни. Егорке, младшему, - не чудное ли дело - мастера доверяют лики писать.
        - Рука твердая, глаза свету Божьему радуются, и то есть дар небесный.
        Было за что и Федотку похвалить - к золотым и серебряным делам приставлен.
        Федосья Прокопьевна, послушав такие речи, смилостивилась, заказала икону младшему брату, а ризы - старшему.
        Федотка и Егорка ужаснулись, но мастера в один голос поручились за своих учеников.
        Побывала Енафа и у Маняши. Жила Маняша в своем доме на Варварке. Успела двойню родить, мальчика и девочку. Посидела Енафа с сестрицей с часок, поплакали. Рыженькую вспомнили. Бежать надо было Енафе домой, скорехонько бежать. Дни стояли короткие, и надо было не прогневить добрую боярыню, вовремя свет в доме зажечь.
        Все бы хорошо. Родные нашлись, боярыня полюбила, но не дано человеку, чтоб все у него хорошо было в жизни.
        Примечать стала Енафа: скучен ее Иова, голосок подает редко, играет-играет да и заснет. Личико совсем поголубело. И ни на что не жалуется!
        Однажды в людской обедал человек боярина Бориса Ивановича, привез для Федосьи Прокопьевны майского меда из бортнических волжских лесов, из села Мурашкина. Енафа подавала ему обед. Человек был взорами ласковый, а на вид страшноватый. Лицом пригож, а глаза хоть и полны светом, но уж такие черные, как самая черная смола. Борода во всю грудь, рыжая, будто подожгли. Брови густые, тоже рыжие, а волосы на голове глазам под стать - черная смола. Плечи караваями, сила в них жуткая, но персты на руках уж такие тонкие, как у святых на иконах. Страшно было Енафе с этим приезжим человеком, но ему-то и раскрыла тревогу до самого донышка. За язык он ее не тянул, сама рассказала, как Лесовуха одевала Иову птицей…
        - Может, то было грешное дело, - искала Енафа сочувствия, - гаснет мое милое дитятко.
        - Приведи мне его, - попросил бортник.
        Енафа привела.
        Поставил человек Иову между коленями, взял за маленькую ручку и поцеловал, а потом Енафе поклонился.
        - Зовут меня Лучка сын Тугарин, а прозвище мое Зорко. Коли хочешь, чтоб сынок твой был здоров, отдай его мне в медовые леса. У нас в оврагах ключи бьют сильные. Наша вода и наш мед любую болезнь из костей, из жил выведут и прогонят.
        - Это как же отдать? Навсегда, что ли? - испугалась Енафа.
        - Зачем навсегда. Излечится - забирай.
        - А можно, я вместе с сыночком в ваши леса поеду?
        - Отчего нельзя? Отпустит боярыня - поехали. У нас приволье. Село Мурашкино богатое, славное.
        Мало Енафе было Кия-острова. Вздохнулось-таки о Савве. Не ищет пропащий человек ни жену, ни сына, совсем в прикащиках с ума сошел.
        Как бы то ни было, но случайный добрый человек увлек Енафу из стольной Москвы, со двора большого боярина, от боярских милостей и гнева обратно, в простую жизнь.
        Лазорев похлопотал, и все устроилось.
        Очутилась Енафа в селе Мурашкине, хозяйкой небольшой мельницы. Снова был у нее дом, работники… Вот только - вдова не вдова и жена не жена.

17
        Алексей Михайлович перед Рождеством дождался первой звезды вместе с Марией Ильиничной.
        - «И се, звезда, которую видели они на востоке, шла перед ними, как наконец пришла и остановилась над местом, где был Младенец».
        Голос у Алексея Михайловича радостный, очень ему нравилось, читая, взглядывать на Марию Ильиничну. Никто так его не слушает.
        - Ах, Марья Ильинична, я в детстве, бывало, закрою глаза - и будто сам тот волхв. И ясно так вижу: звезда ну прямо над головой, и невысоко, с Ивана Великого, не выше, и ярче всех иных звезд. И вот идет она по небу, и я под ней. А на земле не по-нашему - тепло. Ну как на Пасху бывает… Все во мне так и дрожало от счастья.
        - Оттого тебя и любит Господь, что ты Господа любишь, - сказала Мария Ильинична и подперла личико ручкой, ожидая чтения.
        - «Увидевши же звезду, они возрадовались радостью весьма великою. И, вошедши в дом, увидели Младенца с Мариею, Матерью Его, и, падши, поклонились Ему; и, открывши сокровища свои, принесли Ему дары: золото, ладан и смирну».
        Государь отложил вдруг Евангелие и погрустнел.
        - На протопопа Аввакума извет прислали. Воевода за его подметное воровское письмо против властей бил батьку кнутом, просит соизволения казнить до смерти по статьям Уложения.
        - Воевода твой разбойник, а протопоп не стерпел… Упаси тебя Господи Аввакума казнить. В Сибири воеводы ни тебя, царя, ни Бога не знают. Совсем шалеют от самовластья!
        - В Сибири как иначе? Одного ослушника пожалеешь - завтра тебе десятеро поперек скажут. Идти ведь казакам не в гости - в Дауры, в дебри, к зверям лютым, к народам звериным. Один того не пожелает, другой этого… Не могут воеводы быть милостивы к мятежникам.
        - Опомнись! Что ты говоришь-то! Вспомни, какой праздник завтра. Только что про звезду Вифлеемскую читал. Святые правдивые люди у тебя с твоим Никоном уж все мятежниками сделались.
        - Что ты меня Никоном попрекаешь?
        - А то и попрекаю… Никону вскочит на ум прихоть, ты уж исполнять бежишь. А в его прихотях одна дурь.
        - Да что же я исполнил дурного?
        - Невинных людей, Аввакума с женой, с малыми детьми, на смерть в ледяную страну послали и никакого за собой дурна не ведают.
        Алексей Михайлович голову поднял, лицо у него стало, как у мальчика, грустное, того и гляди, слезки капнут.
        - Мария Ильинична, да разве я дам Аввакума в обиду? Разве я не знаю, сколь он правду любит? Беда его - больно прям. Не смолчит ни перед сильным, ни перед грозным… Ради праздника давай помиримся.
        - Давай, государюшко! - У Марии Ильиничны у самой слезы на глаза навернулись.
        И как же был весел царь, когда тобольский протопоп Мефодий привез от сибирского архиепископа Симеона челобитную. Владыка зело крепко писал про страдания Аввакума. Воевода Пашков протопопа своими руками бил по голове чеканом, «всю голову испроломил, и Аввакум-протопоп от того убийства на многое время омертвел, а потом на козле невинного кнутом пороли, дали ударов с шестьдесят. Кнут в крови намокнет - так брали другой. И этого с воеводы мало. В студеной тюрьме всю зиму страдальца держал. Не один Аввакум Пашкову не хорош, все попы ему не любы. К такому озорнику, к воеводе Афанасию Филипповичу, - писал архиепископ, - ни попов, ни дьяконов посылать не смею, ибо все равно что на смерть».
        - Драгоценная моя Мария Ильинична, - ликовал государь, - желание твое исполнено: злодея Пашкова с воеводства гоню, посылаю вместо него человека разумного, дворянина Дмитрия Зиновьева, - сделал счастливую заминку в разговоре, - а протопопу Аввакуму велю в Москву ехать!
        Царица царскому указу обрадовалась, и все бы хорошо, но очень уж долго идет до Сибири, до неведомых Даур и царская милость, и царская опала. В Москве все уже решено и все порадовались за Аввакума, а ему и другим бедным терпеть от Пашкова и терпеть. До Иргенского острога на смену Афанасию Филипповичу уже и не Зиновьев, а боярский сын Илларион Толбузин доберется только в середине мая 1662 года.
        В ту зиму, в пятьдесят-то восьмом году, когда царь с царицей об Аввакуме вспомнили и даже поссорились из-за него, протопоп был у Пашкова на собачьей должности.
        Отряд стоял на озере Иргень, а чтоб в Дауры попасть, нужно было переволочить дощаники на реку Ингоду. Дощаник на воде - невелик, а по земле его тащить - без живота останешься. Девять саженей в длину, три в ширину. По земле тащить - большой корабль.
        Пашков поглядел-поглядел и решился:
        - Оставим дощаники на Иргене, а на Ингоде новые построим.
        Позвал Аввакума, говорил, посмеиваясь:
        - Ты, протопоп, государю враг. Оставить тебя здесь на съедение волкам - боюсь Бога. С нами пойдешь, но и помощи не жди. Хочешь пожитки взять с собой - делай нарту, как другие делают. Потащишь ее на себе. Собак у меня лишних нет, а людей подавно. Хочешь налегке идти - твоя воля.
        Аввакум в ясные глаза Афанасия Филипповича ни разу не посмотрел. Выслушал и пошел. Пашков окликнул его:
        - Протопоп, да ты сердишься на меня?!
        - Нет, государь, не сержусь. Работать спешу.
        - Поспешай, протопоп. Мы тебя ждать не станем.
        Поглядел, как другие делают, - соорудил земной корабль, нарту. Лучше учителя, чем нужда, не бывает.

18
        Не человек выбирает, когда ему в мир прийти, но Бог.
        Нарта стояла готовая, рухлядь, два топора, котел, тарели, сулеи, горшки, малый запасец круп, овса, ржи, великая драгоценность - кринка с медом - все уложено, сопревшими тафтяными шубами покрыто от снега, от недоброй зависти. Оставалось поглядеть на замерзшее стекло Иргень-озера, на дощаник, ненадежный, но уже милый сердцу дом, и поспешать в пегую пустыню, едва припорошенную снегом, а замороженную уже накрепко.
        Протопоп перекрестился, впрягся в нарту, но Анастасия Марковна спохватилась, словно забыла что-то припрятанное, вернулась на дощаник, и нет ее. Аввакум, скорый на пыхи, осердился и себе на стыд закричал:
        - Чего ты расселась? Поехали!
        Марковна в ответ вскрикнула, и тотчас младенец заплакал.
        Неделю жили на вмерзшем в лед дощанике. Слава Богу, не все люди с Иргеня ушли. Афанасий Филиппович присылал казаков за снастями, за мачтами, за веслами. Оправилась Марковна, пошли…
        Чтоб нарта хоть на пуд была легче, надела протопопица котомку с мукой, в ту же котомку младенца положили, Агриппина - с Корнилкой. То за руку ведет, а то и на закорках несет: четыре года землепроходцу. Сам Аввакум - коренник, а по бокам пристяжные - Иван да Прокопий. Ивану в ту пору тринадцать исполнилось, Прокопию - девять. Агриппина, нянька Корнилиева, была моложе Ивана года на полтора.
        Тащить нарту почти по голой земле не версту, не пять верст, а все сто - не труд, но страдание. Падали пристяжные на землю без сил и воли. Марковна поднимала ребяток, давала им из потаенного мешочка с пояса - пряничек! Один на двоих, а пряничные крошки - Корнилке. Агриппина от крошек отказывалась, валилась на нарту, впадала в куриный короткий бесчувственный сон.
        На какой версте, кто же считал их, вместо сил остались в Аввакуме одни жилы. Упирается ногами в землю, падает на лямку грудью и сам чувствует - совсем полегчал батька, нарта едва-едва ползет. Расплакался протопоп, звука не пророня. Льются слезы, замерзают дорожками по усам-бороде, но нельзя остановиться, дать себе роздых - недалеко, совсем недалеко волки окликают друг друга, солнце с горы, мороз крепчает, повалишься - и дети лягут рядом, и жена с младенцем. Вдруг - о Господи! - нарты сами поехали. Очнулся Аввакум, что за чудо, содрал с ресниц иней - впереди склон. Да еще какой! Версты на две, и там в серебряной хмари - бор. Нарты не стоят, на ноги наезжают.
        - Марковна! Скорее садись! Агриппина! Ребятушки!
        Сели семейством на нарту, как на облако, и по крепкому снегу поплыли солнышко догонять.
        - Господь нас спас! - сказал Марковне Аввакум. - От волков спас!
        Приехали они со своей горы к сосне. Великан-сосна. Ветви огромные, к земле гнутся, будто у ели. Хвоя как медвежий мех.
        - Засека! - первым увидал Иван.
        Побежали ребята от радости к изгороди, а казаки на них ружьями замахнулись:
        - Пошли прочь!
        Удивился Аввакум, поспешил к жердяной изгороди, а казаки и на него ружья выставили:
        - Нет тебе места, смутьян, в нашей засеке!
        Вернулся Аввакум под сосну.
        - Что, протопоп? - спросила Марковна, кормя младенца грудью.
        - Под сосной будем жить. Не натешился Афанасий Филиппыч.
        - Терпи, протопоп. Под сосной - все не в чистом поле.
        Поставил Аввакум с ребятами шалаш, кольев в снег понатыкал.
        - Это он от медведя отгородился! - хохотали казаки. Товарищей своих веселить приводили.
        В людях зла много.
        Замерзает под сосной семейство мал мала, а начальнику - радость: вот тебе, протопоп! Все тут по-моему. Как пожелаю, так и будет.
        Приходили поглядеть на людей, живущих под сосной, две лисы. Тоже смеялись, но куда добрее, для них люди - невидаль.
        Снегопад прошел. Обнесло шалаш сугробам, теплее стало. Аввакум наловчился жечь у себя под сосной не лапник, а леснины, стволы. Притащит с ребятами в кострище, и горит оно потихоньку, хоть с одного боку, да греет.
        Две недели держал Пашков протопопа в отщепенцах. Наконец смилостивился. Сам ли, супруга ли его Фекла Симеоновна с невесткой Евдокией Кирилловной уговорили, но пустил в засеку, место указал не худшее. Впрочем, балаганец для житья протопопу пришлось своими руками городить. Выкопал яму для огня. В дыму, но зато в тепле стали жить, зверей не страшно.
        Так начался для Аввакума 1658 год, а по старому счету, от сотворения мира, 7166-й.

19
        В день преподобного Евфимия Великого, 20 января, в Москве объявился старец Григорий, он же Иван Неронов. В дом к Федору Михайловичу Ртищеву пришел он вместе с архимандритом Покровского монастыря Спиридоном Потемкиным. Старец Григорий считался насельником этого монастыря для убогих, а Потемкин был Ртищеву родственником.
        Федор Михайлович с прошлого года ведал Дворцовым судным приказом, а по дворцовой службе сидел на царских обедах за особым поставцом, оберегая здоровье государя. Все блюда и вина сначала шли к нему, а от него к крайчему, к Петру Семеновичу Урусову. За Петром Семеновичем была сестра боярыни Федосьи Прокопьевны Морозовой Евдокия, за братом мужа Федосьи Прокопьевны, за Борисом Ивановичем, - царицына сестра Анна, а сестра Ртищева служила крайчей у царицы Марии Ильиничны - и все это было одна семья, выше этого семейства в России уж некуда.
        Пожаловали старцы к цареву надежному слуге не в гости, но с увещеванием, со страшным словом о конце света.
        - На тебя последняя надежда, - объявил Неронов Федору Михайловичу. - Спасешь царя, и все мы с царем спасемся, а нет - быть народу-отступнику, всей-то России-голубушке в смоле кипящей.
        Федор Михайлович не только принимал и выслушивал горячие головы, но сам был любителем пламенных бесед. В Москве знали: Ртищев Никону не слуга, но одному только государю.
        В комнате для бесед у Федора Михайловича лежали на сундуке книги, печь изразцовая, белая, стены иконами завешаны, стол с русской скатертью, вокруг стола стулья со спинками, с подлокотниками. Есть на что откинуться, изнемогши, есть за что вцепиться, когда ярость словесная брызжет, как кипяток.
        Сели за тот стол громовержцев, за ту белую скатерть, которая на глаз и на ощупь ласковая, не коробилась от словесного неистовства.
        Федор Михайлович переводил умные глаза свои с Неронова на Спиридона.
        Архимандрит встал, осенил себя крестом, сел, побледнел.
        - Открылась мне, Федор Михайлович, тайна… Тайна, Федор Михайлович, тайна! Тайна числа сатаны.
        - Число сатаны 666, - удивился Федор Михайлович. - Число Христа 888, а сатаны 666.
        - Одна тысяча 666! - воскликнул Потемкин. - Одна тысяча! Ибо! По воскресении Христа сатана сидел связан тысячу лет. А как путы с него ангелы Господни сняли, сатана совершил Христу зло. Через тысячу лет по воскресении из мертвых отпали латиняне, Запад отлетел от святого Востока! Шестьсот лет минуло - новая сатанинская каверза. Западная Русь приняла унию. Вот она, первая шестерка. Дальше - хуже. Шестьдесят лет долой - Москва обгадилась, изменила православию ради фантазий Никона. Вот тебе тысяча шестьсот шестьдесят! Два раза шесть, жди конечную, третью. Шесть лет осталось, когда исполнится полное число сатаны и последнее отпадение.
        - На Соловках мне про Елизара Анзерского рассказывали, - вставил тихое словечко Неронов. - У Елизара в скиту наш святейший подвизался. Был он в те поры великий постник, правило исполнял сурово. Молились они однажды вместе. Глядит Елизар, а на шее у Никона черный змей и на ухо ему шепчет. Не убоялся старец, сказал Никону в глаза его бесстыжие: «Какого смутителя и мятежника Россия в себе питает! Сей убо смутит тоя пределы и многих трясений и бед наполнит».
        - Как не боишься возводить на патриарха нелепицы! - изумился Ртищев. - На патриархе благодать.
        - Благодать, да чья?! - Так на петухе перья дыбом встают, старец Григорий в мгновение ока обернулся Нероновым, молнией в доме запахло. - Я Никонов новый служебник прочитал первый раз со смирением, а другой раз стал читать - чую, огонь за пятки хватает. Дорого за книжку было заплачено, только вечная жизнь дороже. В печку я тот служебник кинул. Не охай, Михалыч! Кинул, кинул! Да еще и глядел, как его корчило в огне! Ох и корчило! И вой был, и пищало по-мышиному.
        - Ты же примирился с Никоном! - не без грусти сказал Ртищев.
        - Был душой расслаблен… Смирением Антихрист застал меня врасплох. Потом гляжу - не службы попы служат, но Богу хулу. Нынешняя служба - озорство.
        - Опомнись! - совершенно огорчился Федор Михайлович.
        - Как не опомниться? Опомнился! И до нашей дальней пустыни дошло - Никон-змей уж до аллилуйи добрался, троит и четверит.
        - Шесть лет осталось! - сурово изрек Потемкин.
        - Ну какие шесть? - рассердился Ртищев. - Нынче от Рождества Христова 1658-й, 1666-й, стало быть, через восемь лет наступит…
        - Хоть и через восемь. Неужто тебе не страшно? - схватился за голову Потемкин. - Неужто царю не страшно всю Русь погубить, весь народ?!
        - Страшно, - сказал Ртищев, встал, подошел к ларцу, открыл, достал грамоту. - О благочестии не одни вы испытываете беспокойство. Вот сочинение Мелетия Смотрицкого «Тренос» - похоронный плач. Послушайте.
        Встал возле окна, к свету, читал, сильно щурясь, но с ударениями на словах горчайших, а горчило от фамилий, означенных в том плаче:
        - «Где теперь тот бесценный камень карбункул, блестящий, как светильник, который я носила в короне своей между жемчужинами, как малое солнце между звездами, - дом князей Острожских, который светил больше всех, других, блеском светлости старой веры своей? Где другие, также бесценные камни той короны, - славные дома русских князей, неоцененные сапфиры, бесценные алмазы: князья Слуцкие, Заславские, Збаржские, Вишневецкие, Чарторыйские, Пронские, Ружинские, Соломирецкие, Лукомские, Пузыны и другие бесчисленные, каких перечислять было бы долго? Где при них и другие неоцененные мои драгоценности? Знаю родовитые, славные, отважные, сильные и давние дома во всем мире известного доброй славой, могуществом и отвагой русского народа - Ходкевичи, Глебовичи, Кишки, Дорогостайские, Войны, Воловичи, Зеновичи, Пацы, Халецкие, Тышкевичи, Корсаки, Хребтовичи, Тризны, Горностаи, Мышки, Гойские, Семашки, Гулевичи, Ярмолинские, Чонгланские, Калиновские, Кердеи, Загоровские, Мелешки, Боговитины, Павловичи, Сосновские, Скумины, Потеи…»
        Ртищев быстро прошел к ларцу и бросил в него грамоту.
        - Все это были православные, славные, воистину древние русские роды. Ныне все они - католики, и только некоторые из них униаты… Иная жизнь прельстила - утонченное великолепие, иное платье - изысканное и шелковое, иные мысли - изощренные, без оглядки на пастырей… Случилось это не в наши дни. А все беды готовы на святейшего Никона взгромоздить.
        - Те люди, что ты назвал, - из Малой России, - дал отповедь Неронов. - Никон на Малую Россию, на Киев молится больше, чем на свою Иверскую икону.
        - Антихрист! Антихрист! - вскричал Потемкин. - Иерусалим навострился на Русской земле строить. Иерусалим! Ему Христов Иерусалим мал и ненадобен. У него будет свой, великий, а он в том Новом Иерусалиме сядет, как вавилонская блудница.
        - Нехорошо так говорить, - покачал головою Ртищев. - Я вас не перекричу, но так говорить - не добра желать. Чем вы тогда отличны от гонителей своих, коли сами такие же гонители? Христос не таков был, не тому учил.
        На следующий день, 21 января, в день преподобного Евфимия Великого и преподобного Евфимия Сянженского, Вологодского, Неронов стоял в Успенском соборе всенощную. Служил Никон: шла неделя о блудном сыне. Царь Алексей Михайлович тоже был. Многие великие люди были. Борис Иванович Морозов, свояк царя, Илья Данилович Милославский - тесть, Семен Лукьянович Стрешнев - дядя по матери… Может, и неспроста собрались, знали, что пришел в Москву Кремень Правды старец Григорий.
        Никон в ту памятную службу приказал аллилуйю троить и прибавлять: «Слава тебе, Боже».
        Только служба закончилась, подбежал Неронов к Никону и чуть ли не за грудки ухватил, пигмей - великана. Никон не только саном, но и ростом превосходил Неронова на полторы головы.
        - До чего тебе домутить Россию?! - закричал Неронов на патриарха. - С кем ты советовал, от кого у тебя свидетельство троить аллилуйю? У нас в Великой России преподобный Ефросин псковский много трудился, сниская об аллилуйе, у вселенских патриархов был. Дважды следует возглашать, но не трижды, не четырежды, как ты самовольствуешь.
        - Твой Ефросин - вор, бляжий сын! - орлом всклекотал Никон на воробушка.
        - Эка дерзость! Вот патриарх - отеческих святых и святынь хулитель!
        Дюжие патриаршие дьяконы оттеснили Неронова от Никона, но его, кипящего праведным негодованием, на глазах у всего царева синклита обнял и расцеловал Семен Лукьянович Стрешнев.
        Государь подошел к ним, хотел что-то сказать, но только нахмурился, а Неронов и царю отвесил тяжелехонькое словцо:
        - Все терпишь, государь, Божьего врага? Сколько раз я тебе челом бил - довольно терпеть! Смутил враг всю Русскую землю! Твою царскую честь попрал. Уже твоей власти и не слыхать, от него, врага, всем страх. Кукую, кукую, а ты воском Никоновым уши залепил.
        Щеки у царя налились краской, но не посмел на Неронова не только голоса возвысить - глаз не поднял. Отошел молча, в смущении.
        А Неронов - впрямь воробушек - скок, скок, и нет его, упорхнул в свою пустыньку вологодскую.
        В Москве о словах Неронова толки, шумы! Врагам Никона - радость, друзьям - огорчение. Московские колокола вся Россия слышит.
        Снова явились к Неронову пустынножители монах Епифаний и белец Савва.
        Русский человек не к деньгам тянется, не к золотому кумиру, но к нищей славе. Нищая слава русскому человеку - Иисус Христос.
        Неронов Епифанию и Савве обрадовался.
        - Бог мне вас послал! Праведные люди ныне приготовляются, скоро тому быть: число Погибели взойдет на небосклоне вместо солнца. Ты, Епифаний, монах. Для тебя есть место в Братошине, под самой Москвой. Нынче не время от врага бегать, пора с врагом биться… Ступай, милый, в Братошино, станешь извещать меня через моих ходоков о всех напастях, что приуготовляет православному народу Антихрист Никон… А твоя дорога, Савва, на Соловки.
        Задрожал Савва:
        - На Соловки?!
        - Возвестишь братии о числе зверя, кое открылось архимандриту Спиридону. А игумена Илью о служебнике Никоновом предупреди, так и скажешь: Иван Неронов, в иноческом чине смиренный Григорий, служебник от Антихриста в печи сжег. Пожалуй, расскажи соловецким старцам о видении.
        Посмотрел на Савву, на Епифания долгим взглядом, смутился.
        - Уж не знаю, дозволено ли о том говорить, не прогневается ли Господь на меня, бестолкового, но дело общее… Было мне видение, ночью, в этой вот келье. Явился ко мне в великом свете Исус Христос - Исус! - а не как Антихрист Никон пишет: Иисус. И сказал мне: «Служи литургию по-старому, кои книги в пустыне сей есть. А у меня Никоновых прикрас не водится…»
        Савва, услышав про Соловки, оттого и задрожал, что в своей пустыньке Епифаний говорил ему о Соловках много раз.
        Одолел Савву сатана. Только осенит себя крестом, начнет молитву творить - тот же миг явится перед глазами белая грудь Енафы с розой соска, а то и пострашнее - срамное место.
        Открылся Савва Епифанию, и тот, помолясь, посоветовал:
        - Плыви на Соловки, да мимо Кия-острова! Плыви по морю, как по горю, ибо надо тебе пройти над морской могилой, где успокоилась от жестокосердия твоего суета прежней жизни.
        - Какая же суета - жена с сыном, с назваными братьями.
        - Смирись!
        Савва смирял себя лютым постом, по неделе не притрагиваясь к пище, но и пост не помогал, Енафа снилась живой, ласковой, он даже запах ее чувствовал у себя на лице. Проснувшись, задумывался о невозможном: «А что, если Енафа жива? Мало ли лодок по морю ходит?» И плакал, тоскуя.

20
        Близилось Вербное воскресенье, но впервые у царя Алексея Михайловича не было в сердце праздника. Он позвал к себе Бориса Ивановича Морозова и горько жаловался на Никона:
        - Вчера святейший так дверью хлопнул, чуть петли не оторвались. Хочет в Думе сидеть. Самозванцем меня попрекал. У самозванца-де в Думе не один патриарх, но все митрополиты, все епископы дела слушали… Страх было сказать против его-то хотения.
        - Не сказал?
        - Сказал! Брякнул: не бывать по-твоему. А сам дрожу - испепелит меня глазищами.
        Борис Иванович взял государя за руку, погладил по руке.
        - Ведь не ты, государь, против, чтоб Никон в Думе сидел. Это мы против - бояре, окольничии, думные дьяки. Ныне Дума - думает, а с Никоном думать станет недосуг. Не думанье будет, а деланье… Сегодня сделал, завтра охнул.
        - Я сам того боялся. Ладно. Обошлось. Не заругался. Я брякнул: не бывать этому, и скорее разговор вбок. Ослю, говорю, нынче будет водить Борис Иванович Морозов. А он губы поджал, но поклонился: «Борис Иванович народу в радость». Не воспротивился. А ведь мог бы! Упрямый, как… Господи, не дай согрешить! Великий пастырь! Воистину великий, но уж больно тяжело с ним. Опять денег просил. То на Иверский монастырь ему дай, теперь на Воскресенский, в Новом Иерусалиме. Известный строитель. Из денег монастыри ставит, стены из серебра, крыши из золота. Ладно бы мир на дворе, а то ведь кругом война, всюду неладно… А он ни с чем не согласен и что ни скажет - моему слову поперек. Семен Лукьянович его Богом просил, чтоб послал в Киев владыку нашего, московского. Слушать не хочет - пусть митрополитом тот будет, кого малоросское духовенство выберет… А я уже попался с такими-то советами. Богдан Матвеевич Хитрово поехал в Переяславль, и до того его Выговский обласкал, озолотил, что стал глух на оба уха и слеп на оба глаза. Ему и Пушкарь говорил, и Барабаш, из духовных сам Дионисий Балабан - так нет, отдал булаву
Выговскому без рады. Выходит, царь-то Московский сам себе враг. Со всех сторон крик стоит: новый гетман - изменник, а мы своих слуг и радетелей от себя метлой, а гонителю наших доброхотов - милости, деньги, власть.
        - Хитрово - Хитрым зовут, но Выговский Хитрово хитрее. Он и мне писал, испугался, что запорожцы к твоему величеству придут, расскажут о его кознях. Писал, как свой своему: «Изволь перед царским величеством ходатаем за нас быть, чтоб великий государь своевольникам не верил, чтоб, как приедут, тотчас покарал их, ибо о царской службе не думают, жен, детей, пожитков и доходов не имеют, на чужое добро дерзают, чтоб было на что пить да зернью играть».
        - Никона Хмельницкий тоже задаривал, но Выговский платит ему больше, чем мы ему платили.
        - Не поклеп ли это, государь?
        - Какое там поклеп! - Алексей Михайлович засмеялся. - Умники малороссы давно меня за простака держат… Вся их старшина изолгалась, одни запорожцы правду привезли: народ желает, чтоб в городах были московские воеводы. Потому и желает, что своя старшина три шкуры с него дерет: дай гетману, полковнику, сотнику… Стало много хуже, чем при поляках. Новые власти землю, угодья, питейные дома, винокурни опять евреям в аренду отдают. Как при поляках было.
        - Неужто не боятся?
        - А кого бояться? Хмельницкий помер. Народ воевать устал.
        - Вот на тебя и надеются, государь.
        - А мне кому верить? Приезжал миргородский полковник Лесницкий, вчерашний друг Выговского, а нынче его враг заклятый. У себя в Миргороде собрал раду и уговаривал казаков присягнуть крымскому хану. Московский-де царь всех нас драчунами сделает, жен и детей наших в лапти лыковые обует, а хан на ноги даст сапоги турецкие, на плечи - атлас, аксамит. Приехал голубчик в Москву и запел иные песни, какие нашему уху любезны. Изволь, великий государь, послать в наши города своих ратных людей, чтоб в войске было гораздо лучше и смирнее.
        - Не огорчайся, государь! Обычное посольское дело.
        - Да ведь это не швед приехал, ересь лютеранская, а православный русский человек!.. - И рукой махнул. - Может, и не православный, униат или тайный латинянин…
        - Много воды, государь, утечет, пока Малая Русь почувствует себя Великой Русью. Долго будут свой огород отдельно держать. Не поляки и не русские, не православные и не католики… Не о простом народе говорю - о старшине казацкой. Простой народ хлеб растит, Богу молится о погоде… А вот старшина малоросская - это вечная язва и гной. Выговский и все его племя не живут, но завидуют… Завидовал Богдану, завидует юному Юрию Богдановичу…
        - Какие тут завидки?! Не успели старого гетмана в землю положить, как попрали его волю. Кто больше всего клялся Хмельницкому, тот и схватил булаву. Выговский нынче уж не Иван.
        - Кто же он теперь? При Потоцком Яном звался.
        - Иоанн!
        - Уж не Грозный ли?
        - Нет, не Грозный. - Лицо у царя замкнулось, горькая морщинка рассекла лоб между бровями. - Посылал Выговский своих людей к хану Магомет Гирею, зовет ударить на запорожских казаков, потому что жалованье от Москвы получает… Нам льстит и кланяется, а за спиной держит нож. Не Грозный он, Иоанн Выговский, - подлый. Он Никона не деньгами - присылкой киевских ученых монахов прельстил. Никон в ослеплении ему потворствует. Оттого и в Думе сидеть ему надобно, чтоб по-своему малоросские дела вершить.
        4 апреля воссел Никон на Ослю, один поднявшись над всею государыней Москвой, над народом, боярами, царем. И повели Ослю царь, Морозов да ближние патриаршие люди.
        Риза на Никоне жемчужная, клобук бел, над бровями серафим, взоры строгие, отчие, хоть икону Вседержителя с него пиши.
        Не ведали ни те, кто за узду держались, ни тот, кто на Осле сидел, что сие для них последнее общее действо. Дальше идти им в разные стороны, не видеть друг друга и не желать лицезрения истово.
        Через неделю, в Великий день, Никон был у государя за праздничным столом.
        Сладко ели, да горько молчали. Говорили вежливо. Никон и впрямь стал незряч душой. Царское молчание, слова вежливые, несердечные не встревожили, не испугали, но обидели. Тут бы воспламениться любовью, и любовь металась в груди святейшего - так нет, не пустил наружу.
        И уж не сидели более за хлебом-солью царь с патриархом. Тот обед был у них последний.

21
        Как жизнь не ведает своего конца, так и могущество не умеет остановить своего краха.
        Никон, отстраненный царем и боярами от государственных великих и тайных дел, вознесся в гордыне над мирской суетою и, отпраздновав в душе свою будущую неизбежную победу над глупыми хулителями, чая в государе грядущее раскаянье и слезы, устремился к делам горним - к возведению на Русской земле Нового Иерусалима. Верил, после трудов его не жиды будут избранным у Господа Бога народом, но русские.
        Как не чувствует камень, что капля точит его, так и Никон в громадности своей не ощущал ни пронзительных дождинок, ни ледяных дуновений.
        Одной такой дождинкой было паломничество Саввы на Соловки.
        Пришел Савва на море, а на море корабль. Корабль вез в монастырь новые книги патриарха Никона, как надо по-ученому службу в церквах служить. Не Савву, конечно, корабельщики ждали, но Савва пришел, тотчас и отплыли.
        Смотрел Савва на воду, сидя в стороне от людей. Смотрел-смотрел и увидел: плывет его корабль по багровым углям. Встрепенулся в ужасе, протер глаза, а это - медузы.
        В монастыре разыскал приятелей Епифания. Встретили ласково, поместили в келью Прохора и Киприана. Прохор - друг Епифания - был прост на удивление: радостно пробуждался, радостно ел-пил, радостно молился, всякую работу, хоть нужник чистить, исполнял радостно. Не жил, а праздновал жизнь. Потому, видно, и поселили с Киприаном, что был прост. Инок Киприан - монахи его между собой Кириком звали - постригался на Соловках, а потом к самому солнцу взлетел. У Никона был келейником, Любил святейшего, тоже ведь строгого правила монах, когда на Анзерах-то жил. Но как начал святейший земляков-нижегородцев по тюрьмам распихивать - изболелся душой и покинул наияснейшую келью. С патриаршего двора бегом, из Москвы - вон, за море, на святой на русский остров Соловки. В тишину.
        И Савва чаял в том паломничестве найти мир душе, но угодил в бурю. Восемнадцать служебников, присланных от новгородского митрополита Макария, - да не за так, взяли с соловецких монахов 23 рубля 8 алтын 2 деньги, - архимандрит Илья раздал для прочтения крепким старцам. Один из служебников принесли Киприану. Киприан страницу прочитал и заругался. Тут Савва пал ему в ноги, открыл, что прислан к архимандриту от Неронова.
        - Пошли к Илье тотчас, - насупился, будто перед битвой, седовласый Киприан. - Пора и мою тайну открыть, измучился, храня в себе, как в сундуке, непотребство.
        - Да какое же? - изумился простодушный Прохор.
        - Когда я жил у Никона келейником, то подавал ему башмаки. На одной стельке, на правой, - крест, а на левой - образ Богородицы.
        - Господи! - ужаснулся Прохор. - Чего же ты молчал столько времени?
        - То мое горе и моя морока, - признался Киприан. - Сколько ни думал - не пойму: то ли было это въявь, то ли сон такой мне приснился… Стельки вот, перед глазами стоят. Иной день проснусь - было! А назавтра вспомню - это же сон!
        - Я тоже один рассказ в себе, грешный, ношу, - признался Прохор. - Мне больничный брат Дмитрий сказывал, когда в прошлом году меня лихоманка трясла. Привозил он с Волги Никону осетра живого. Огромного осетра! Спал от Никоновой кельи по соседству. Ночью шум, визги. Поглядел брат Дмитрий в замочную скважину, а это бесы ходят вокруг Никона, кланяются и визжат ему по-поросячьи: «Воистину ты любезный нам друг и большой брат. Ты нам поможешь крест сына Марии низложить и преодолеть».
        Архимандрит Илья выслушал Киприана и Савву вполуха. Сказал грозно:
        - Про все, что слышал от вас, - молчите, как молчали. Служебник Никонов издан, чтобы смуту посеять в соборе Православия. Осуждать патриарха не смею, но ересь его плодить не стану. Пусть новые служебники в сундуке лежат. Да только чтоб ни слова про наш разговор! Ни в келье, ни в лесу, ни на море! - И вдруг просиял. - Старец Киприан, ты-то мне и нужен. Наш больничный келарь совсем одряхлел, имя свое забывает. Будь милостив, послужи братии больничным келарем. То доброе послушание.
        Киприан поклонился: не искал он себе возвышения. От Никона мог и в архимандриты, и в епископы взлететь. Но коли игумен сказал, слушайся.
        Послушание воле духовного начальника есть служение Богу.
        Молчание восемнадцати старцев, читавших Никоновы книги, было такое громкое, что недели через две разразилось громовым и всеобщим недовольством.
        8 июня 1658 года, на Федора Стратилата, архимандрит Илья созвал собор чернецов, на который 425 насельников Соловецкого монастыря избрали 117 попов и монахов.
        Архимандрит известил о присылке новых служебников и разрешил говорить старцам, которые те служебники читали.
        Первым говорил Никанор, строитель монастырского подворья в Москве. Сказал то, что многие хотели услышать:
        - Служить нам по старым служебникам. Я годами моложе многих попов, но и мне тяжко будет переучиваться. Грешен, смущают меня московские новины. Выходит, праотцы наши не ведали истины, лба не умели перекрестить? Все преподобные и святые в еретики записаны. Нет, не враг я пращурам. Не смею оскорбить их веры неверием моим.
        Тут стали говорить иноки Савватий, Варсонофий, приказной старец вологодского подворья Варфоломей:
        - По старым служебникам служить не сможем. По новым учиться на старости лет не научимся. Мы чернецы косные, непереимчивые. Сколько бы нам вновь ни учиться, не навыкнем.
        Нашлось и возражение. Поп Герман, слушая подобные речи, возмутился:
        - Не будем, братия, возводить беду на себя. Откажемся служить по новым книгам - прогневим святейшего Никона и вселенских патриархов. От матери-церкви отпадем. Неужто не страшно?
        Герману поддакнули попы Виталий, Садоф, Кирилл, Спиридон, Никон.
        На попов этих поднялись миряне Григорий Черный, Сидор Хломыга, Федот Топарь:
        - Если попы станут служить по новым служебникам, мы у них и причащаться не хотим.
        Чернецы поддержали мирян:
        - Мы Никоновы жестокости знаем, но и он пусть ведает, мы за отца нашего, за архимандрита Илью, будем стоять заодно, своими головами.
        А казначей Геронтий вопросил старцев Иону Плотнишного да Пахома Простодушного, келейника Киприана:
        - Сколько пушек-то у нас, сколько пороха?
        И старец Иона ответил:
        - Пушек - девяносто, пороха - девятьсот пудов.
        Все взоры обратились к архимандриту Илье. Сказал Илья:
        - О братия! Уж не знаю, последние ли времена настают, но сами видите, сколько по наши души явилось новых учителей! От веры православной, от предания отеческого отвращают нас хитростью и ложью. Совсем расхрабрились, велят служить на ляцких крыжах по новым служебникам. Помолитесь, братия, чтоб сподобил нас Бог умереть в православной вере, как и отцы наши.
        - Нам латинской службы не надобно! - закричала братия едино и сердито. - Причащаться от такой службы не будем! Не смеем!
        Составили соборный приговор, стали подписывать, а упрямцы попы в стороне стоят.
        Казначей Геронтий сказал им:
        - Хотите служить Папе Римскому? Живых не выпустим из трапезной!
        Не разошлись, пока все подписи не собрали и не сочинили святейшему Никону челобитную. Ту грамотку соловецкую Никон читал, да уже не в Москве, не на жемчужном своем троне, а на пеньке деревянном.
        Монастырь бушевал, а Савва готовился к делу тихому, несуетному. Старец Киприан уже назначил день пострижения и благословил на новое имя, в честь начальника всех русских монахов преподобного Антония Печерского. Савва и сам чувствовал, плох он был или хорош, но он был, а теперь стал никакой, никому не надобный, Трижды снился ему сон. Лодка, река… Впереди утес, а может быть, и не утес, а туча… Ничего не видно, что там, за изгибом… Но душа наперед знает. За той тучей, за утесом земли нет, там небо. А плыть по небу в одиночестве одному солнцу хорошо.
        Савва лицом посерел и всюду вздремывал - на ходу, на исповеди, в беседе на полуслове.
        Киприан, желая взбодрить его, назначил последнее перед пострижением послушание: отправил вместе с Прохором дрова заготовлять. За дровами на Соловках на лодках плавают, по каналам, вырытым еще во времена настоятеля Филиппа Колычева.
        Деревья невысокие, крученные-перекрученные, чем сильней рубанешь, тем дальше топор отскочит. Выбились работнички из сил, пошли к морю подышать вольным воздухом, пока боль в руках унимается.
        - Прохор, погляди! - Савва стоял перед выложенной из камней огромной спиралью. - Экая улитка… Кто же так балует?
        Прохор подошел, смотрел на камни с тем же удивлением, что и Савва, но сказал знающе:
        - Это не баловство. Это клали древние люди. Может, и лопари.
        - А ты видел лопарей?
        - Как не видеть. Я в Мезени жил. Туда лопари наведываются.
        - Страшный, говорят, народ.
        - Отчего же страшный? В шкурах ходят, рыбу сырую едят… Они и приветливые, и помочь всегда рады. Не обижай - и тебя не обидят. А коль обидишь - пеняй на себя. Сильнее ихних колдунов во всей земле нет… Приезжал к моему отцу торговать песцами один мужик. Стал просить двойной водки. Отец ему не хотел давать. От водки лопари ум теряют, становятся ее рабами. А мужик осерчал и показывает на икону Иоанна Крестителя с усекновенной головой: «Не дашь, голову тебе свою кину». Отец человек простой был, посмеялся, а мужик-лопарь нож вынул, голову себе отрезал и положил перед отцом на стол. Тут и матушка моя была, и мы, детишки. Крик поднялся, плач. Отец водку принес, а кому давать, не знает, безголовому как ее дашь? Лопарь кровь в ладонь со стола сгреб, на шею попрыскал, голову приставил и жив-здоров, водке рад и отца моего хвалит. Матушке тюленью шкуру подарил.
        Савва встал ногами в точку, откуда начиналась улитка, и пошел, пошел кругами, из малого в больший, и его несло будто по трубе, и почувствовал - вышел!
        - Я вышел, - сказал он Прохору.
        - Вижу, что вышел, - согласился простодушный инок.
        Сердце у Саввы трепетало, как трепещет мотылек крылышками. Открылось вдруг, что его путь не в улитку, где последний малый завиток и точка, а в иную сторону…
        - Знаешь, Прохор, - сказал Савва, окидывая торопливым взором море, - Енафа моя жива. С первым кораблем уйду отсюда.
        - С Богом! Люди Господу в миру нужны и угодны.
        - Хороший ты человек, Прохор.
        - Я не злой, - согласился инок.

22
        20 июня Москва встречала кахетинского царя Теймураза Давыдовича. Царь Теймураз жил в Кутаиси у своего зятя, имеретинского царя Александра. Он пришел в Москву просить защиты от Персии. Внук его Николай Давыдович был зван к царскому столу во все праздники и торжества. От русских ждал царь Теймураз любви и защиты, хотя на престол его посадил великий падишах Аббас I. До пятнадцати лет кахетинский царевич был заложником при его дворе. Аббас поставил Теймураза на царство еще в 1605 году, а к 1648 году он потерял престол в третий, и в последний, раз.
        Царь бывший, но встречали ради дружбы и единоверия, Георгия Победоносца ради и ради царственной крови с почетом. Алексей Михайлович, чтоб не осрамиться перед иноплеменным гостем, указал: «В Китае, в Белом городе и в Земляном валу в улицах», которыми идти грузинскому царю, и на Пожаре шалаши харчевников, и полки, и скамьи, и мостовой старый лес и в Тележном ряду прибрать все начисто».
        Встречали Теймураза Давыдовича у Сретенских ворот, где на одной стороне дороги стоял рейтарский полк Змеева, стольники, стряпчие, дворяне московские, жильцы, на другой стороне - монахи, бояре, окольничие, думные люди. Под царским знаменем были Никита Иванович Шереметев да Иван Андреевич Хилков.
        Царя Теймураза и его свиту отвели во двор князя Льва Александровича Шлакова-Чешского, и стало до него недосуг. В Малороссии противники гетмана Выговского довели дело до крови. Царские послы не сумели утихомирить гетмана. Выговский послал на полтавского полковника Пушкаря личную гвардию - тысячу наемников сербов да полтысячи казаков. Под Диканькою Пушкарь положил три сотни незваных гостей, а остальные разбежались.
        Тогда гетман позвал Крымскую Орду. С Ордой воевать было страшно, и Пушкарь послал Выговскому покаянное письмо:
        «Доброго здоровья и всяческих радостных потех милости твоей от Господа Бога желаем. Ведомо учинилось нам, что ты, подняв Орду, хочешь огнем и мечом искоренить города украинские… Теперь от его царского величества приехал к нам стольник Алфимов для успокоения, чтоб между народом христианским кровопролития не было… Полагаемся на государеву волю и просим твою милость, прости нам наше неисправление перед тобою, а вперед, по царскому повелению, мы у тебя всегда в послушании будем, как и другие полковники, только будь милостив и отошли Орду назад в Крым, а царских и заднепровских городов ей не отдавай и в плен христиан не вели брать».
        Выговский в покорность Пушкаря не поверил. Для его тайной измены нужны были изменники, а Пушкарь царской присяге верен. Гетман явился под Полтаву с большим войском. Пушкарь напал на обоз, взял скарб гетмана, но в другом бою Пушкарь погиб, а с ним восемь тысяч казаков да еще тысяча у победителя.
        Послы доносили в Москву: Выговский требует отозвать из Приднепровья войско Ромодановского, грозит возмущением казачества, если из городов не уедут царские воеводы. Гетман грозил упреждая. Всего кроме Киева в Малороссию было послано семь воевод, а на место прибыли только двое: в Белую Церковь - Григорий Сафонов, в Чигирин - Александр Скуратов, который был при Выговском. Полковник Богун, не стесняясь гетмана, сказал Скуратову: «К нам воеводой в Чигирин едешь, нездоров от нас выйдешь».
        Выговский, боясь, что правда о его измене откроется прежде, чем он поставит своих людей в полках и сотнях, слал жалобы на Ромодановского и особенно на только что прибывшего киевского воеводу боярина Василия Борисовича Шереметева. Он-де остуду чинит между царем и казаками, с ним, гетманом, не повидался, не посоветовался. А Шереметев и впрямь почитал себя, царского воеводу, выше гетмана. Не поспешил в Чигирин на поклон. Послал сказать Выговскому, чтоб в Киев ехал. Алексей Михайлович думать о малоросских делах позвал все того же Артамона Матвеева да Семена Лукьяновича Стрешнева, который ведал Литовским приказом. Положил перед Артамоном список воевод, посланных в города Малороссии, но прочитал сам, скашивая глаза:
        - Белая Церковь - Григорий Сафонов, Корсунь - Аверкий Болтин, Нежин - Степан Бутиков, Чернигов - Андрей Дашков, Полтава - Алексей Чириков, Миргород - Никифор Поленов… А в Чигирине Скуратов, но он только именем воевода, без войска послан, быть при гетмане… - И посмотрел Матвееву в глаза: - Всех знаешь?
        - Всех, государь. Люди степенные, терпеливые, но твердые.
        - Терпеливые - хорошо. Твердость… Бог с ней… Не до гордыни. Нам одно и нужно, чтоб Выговский не разорил гнезда, слепленного нами с Хмельницким… Бог даст, булава к его сыну воротится. Хмельницкий о том просил, и мы обещали…
        Вдруг страшно рассердился, даже рукой по столу шаркнул:
        - Никон воду перебаламутил. Я, может, и не пошел бы Ригу воевать, а как не пойти, когда святейший благословил!
        Матвеев спрятал глаза: о Никоне государь никогда такого не говаривал. Милые дерутся, третий не встревай: с двух сторон будешь бит. Но Семен Лукьянович обрадовался государеву гневу.
        - Это тебе он собинный друг, а нам - петух разряженный и дурак. Я свою собаку Никоном назвал. На задних лапах когда стоит - вылитый Никон.
        Государь вскинул на Стрешнева испуганные глаза.
        - Выговский святейшего на камешки блестящие купил. Все видят, да молчат, на тебя глядя.
        Старик распалился от своей смелости, разрумянился. Был он высок, седовлас, бровями в сестру, в царицу, в государеву матушку - уж такие черные брови, такие шелковые, ровнехонькие! И коромыслицами. Засмеялся, показывая ровные, сахарные зубы.
        - Выговский думает, что один хитер, а мы про него тоже кое-что ведаем. Ныне, государь, его человек, Федоска, то ли грек, то ли жид, поехал к Яну Казимиру с поклоном: принимай-де Малую Русь обратно. Про то челобитие знают в Малороссии полковник Богун да митрополит Дионисий Балабан. И мы, грешные.
        - Знаем, и ладно. Явной измены нет. Ты, Артамон, гляди, не обмолвись. О дружбе Выговскому напиши. - Государь торопливо и мелко покачивал на Стрешнева ладонями: тише, мол, тише.
        - Мы ему зубы заговорим так же сладко, как он нам. Но ты, государь, не уводи войско восвояси. Простым казакам полк Ромодановского дух укрепляет, - посоветовал Стрешнев.
        - Дорого войско далеко держать. Денег совсем нет, - признался Алексей Михайлович. - От медных наших монет в Киеве нос воротят.
        - Что же написать Выговскому? - спросил Матвеев.
        Стрешнев опередил государя:
        - Пиши как есть: Ромодановский да Шереметев посланы не для войны, не против казаков, а по твоему, гетман, челобитию - унимать своевольников.
        - Так хорошо будет, - согласился Алексей Михайлович. - Помяни о прелестных листах Яна Казимира. Пусть и в ум не придет, что мы про Федоску-грека знаем.
        К патриарху пожаловал ходок от царя Теймураза. Принес древнюю икону Георгия Победоносца в серебряном окладе и еще пояс, тоже серебряный, с алмазной мелкой россыпью по узорам. Просил благословения Теймуразу Давыдовичу и умолял ходатайствовать о скорейшем приеме у великого государя. О царе забыли, и это ему в унижение. Никон и сам желал видеть Алексея Михайловича. Собирался порадовать: строительство Воскресенского монастыря в Новом Иерусалиме движется споро, напомнить - сие дело дивное, от него царю слава во веки веков… Очень и очень желал видеть государя Никон, да сам к нему не шел, разбирала досада: Тишайший совсем поглупел, одних шептунов слушает. Шепчут и шепчут!.. Неужто не погонит всех в шею? А не погонит - нет тебе благодати на дела твои! Попробуй управься без Бога с войнами! Без милости Божией, без молитв видать ли тебе - великий-развеликий! - польской короны? Быть ли отцом всем народам православным? Нет, не желал Никон проситься к царю, пусть сам прибежит. За грузинского ходатая тоже стараться нечего. Такие подарки келейникам подносят. И сам же знал: несправедлив. Откуда Теймуразу взять
богатые дары, коли в чужом доме вот уже десять лет приживалой ютится. Осенило: поясок грузинский нужно крестнице послать, царевне Софье. Царевну прошлый год 4 октября крестили, сколько же ей? Девять месяцев? С первым зубком поздравить? А может, ходить начала?
        Не знал Никон, что у царицы в Терему делается.
        Из-за Аввакума, из-за Неронова давно уж недружелюбна Мария Ильинична. А глядишь, все проще - Милославская! Батюшку Илью Даниловича не раз за руку хватали. Кто о казнокраде-боярине, о царском тесте, царю сказать посмеет? Один святейший. Вот и нехорош.
        Пояс Никон крестнице послал, а в ответ ничего - ни пирога, ни спасиба.
        На 6 июля была объявлена царю Теймуразу встреча в Грановитой палате.
        Патриарха на прием, на званый царский пир, пригласить забыли.
        5 июля Никон служил в Успенском соборе. День был памятный - Обретение честных мощей преподобного Сергия, игумена Радонежского. Царь на службу не пожаловал.
        Ночью Никон не спал, придумывал, чем отплатить государюшке.
        - Буду освящать Воскресенский храм - тоже позвать забуду.
        И тотчас явилась мысль позлее: зачем ждать? Нужно в монастырях, во всех храмах подсобрать серебряные деньги. Медные принимать один за десять. На коленках приползет. От меди у всей России руки зелены. Беда грозит неминуемая, всем будет разоренье, а он, мягенький, даже тестя пожурить не смеет. Илья Данилыч не унимается, в открытую фальшивые медяки чеканит. Кому в Москве о том неизвестно, и царю известно.
        - Утонешь в своих медных рублях, медный царь! - вслух сказал Никон и вспомнил иное.
        Вспомнил юное, восторженное, светлое лицо государя и его глаза. Как смотрел он на него, на простого игумена! Как смотрел, когда в патриархи ставил!.. А нынче даже в собор не идет, лишь бы не видеть.
        - О сатана! Твои шоры на глазах легковерного царя.
        Под утро обида, вскормленная бессонницей, выросла в гору. Знал: надо одеться, взять посох и бегом бежать к царю. Поцелуемся. Покаемся. Где там. У себя в Крестовой на заутрене за царя, за царицу, за дом его не молился.

23
        В полдень 6 июля московские стрелецкие полки, в чистых кафтанах, с ружьями, выстроились от двора, где жил царь Теймураз, до Благовещенского кремлевского собора.
        За Теймуразом Давыдовичем великий государь прислал свою лучшую золотую карету, с серебряными орлами над крышей, с хрустальными окнами, изнутри красную как жар. Дорогу указывал Артамон Сергеевич Матвеев, в приставах был Иван Андреевич Хилков. По бокам кареты шли конюшенные царские люди в червчатых и в лазоревых кафтанах с протазанами. У Благовещенского собора была грузинскому царю первая встреча. На красном крыльце - вторая. Третья - в проходных сенях перед Золотой палатой. В сенях Грановитой палаты встречали высшие чины Московского царства Василий Петрович Шереметев да Андрей Иванович Хилков, брат тобольского благодетеля Аввакума. Речь царю говорил дьяк Дуров. В дверях Грановитой была последняя, пятая встреча. Теймураза Давыдовича приветствовал ближний боярин Алексей Никитич Трубецкой. И наконец, свершилось: грузинский царь вступил в святая святых Русского царства.
        Самодержец в Большом царском наряде со скипетром и державой в руках, в шапке Мономаха, в золотом платье сидел на троне, поражающем простотой, которая, однако, стоила безумных денег. Не шатер, не богдыханское сооружение на звериных лапах, но кресло, в основе которого благородная, изумительно белая слоновая кость. Белое и белый, безукоризненно чистой воды огонь алмазов. Царь Теймураз сразу же поразил Алексея Михайловича. Величавостью поступи, осанки, черной одеждой, сединой, скорбью, не терпящей жалости скорбью в лице и глазах. Поклонился русскому царю Теймураз Давыдович до земли, но с достоинством, сказал по-русски:
        - Дозволь, великий государь, целовать руку твою.
        Алексей Михайлович сделал знак, с него сняли шапку. Он передал стоявшим у трона Борису Ивановичу и Глебу Ивановичу Морозовым скипетр и державу.
        - Ты, Теймураз Давыдович, царь нашей благочестивой христианской веры. Сотворим же о Христе целование во уста.
        До слез растрогал величавого старца. Облобызав, взял за руку, возвел на тронное место, усадил на золотой стул по левую от себя руку.
        Начался прием бояр и властей грузинских.
        После речей, целования царской руки, награждения соболями Алексей Михайлович пригласил Теймураза Давыдовича к столу, а до того указал быть в Золотой палате. Сам же удалился в свои покои, поменять тяжелый Большой наряд на комнатное легкое платье. В это же время тронную Грановитую палату стольники и иные дворцовые слуги привычно преображали в трапезную.
        Вернувшись к убранному скатертью и яствами столу, великий государь послал за Теймуразом Давыдовичем боярина Василия Петровича Шереметева и дьяка Семена Ивановича Заборовского.
        Путь грузинскому царю во время прохода из Золотой палаты в Грановитую устроял окольничий Богдан Матвеевич Хитрово. Вот тут-то и случилось малое происшествие, имевшее последствия невообразимые и до того громкие, что о них не забыли через триста пятьдесят лет и не забудут, покуда есть русская история, русские люди, православная Христова вера.
        Есть от чего задуматься каждому приходящему поколению. И от комариного укуса повергаются в прах великие государства.
        Народ в Кремлевском дворце теснился непростой, всякий человек в чинах, в степенях, но Хитрово исполнял свою должность ретиво. Князь Дмитрий Мещерский, патриарший боярин и стряпчий, по своей гордыне и величаясь службой у патриарха, в толпе стоять не хотел, выпер на целую грудь. Окольничий порядка ради легонько стукнул князя палкой: потеснись, мол, не вылазь.
        - Чего толкаешься, Богдан Матвеевич! - взвился петухом обиженный. - Я сюда пришел не своей волей, не глазеть - по делу.
        - Кто ты есть? - спросил Хитрово, останавливаясь и поворачиваясь к Мещерскому.
        - Я патриарший человек!
        Богдан Матвеевич тонко улыбнулся теснившимся в толпе - уж вы поймете что к чему, - медленно поднял палку и, говоря внушительно, раздельно:
        - Не больно дорожись патриархом! - хлопнул князя по лбу.
        И не слабо. Шишка так и вспучилась. В толпе засмеялись, а Богдан Матвеевич поворотился и пошел себе, указывая палкой на выпиравших.
        Сияя набитым рогом, хлюпая и хрюкая от обиды, князь Мещерский прибежал к Никону.
        - Опозорили, святейший! Твое имя предано поношению!
        Никон сидел с келейниками и челядью, приготовляя прием грузинскому царю, чтоб был вдесятеро краше и богаче государева, вдесятеро!
        - Идите все! - махнул руками Никон собранию. - Бог с ним, с Теймуразом. Вон какое дело подоспело. Кому честь, а кому бесчестье.
        Тотчас своею рукой написал царю, и буквы в его письме все были остры и жглись не хуже крапивы:
        «Не медли, великий государь, будь справедлив! Выдай головой обидчика грубияна Хитрово моему стряпчему князю Мещерскому, ибо бит прилюдно».
        Алексею Михайловичу положили патриаршее письмецо уж совсем не ко времени: надо было пить заздравную чашу за царя Теймураза.
        Поднял чашу с досадой на лице. Это вместо привета, величия. Сидел потом расстроившись - не успел скрыть нежданного огорчения. Подозвал наконец стольника, человека близкого, Афанасия Матюшкина.
        - Дай сюда за стол бумагу да чернил. Письмо святейшему отнесешь.
        Написал две строки: «Сыщу и по времени сам с тобою видеться буду».
        Двери перед Матюшкиным в патриаршем доме заранее распахивались: нетерпеливо ждал Никон царского ответа.
        Принял Матюшкина в огромной столовой палате, хлебая убогую окуневую ушицу, прикусывая лук и черствый хлеб.
        У царя-де пиры, а мы, его молитвенники, себя не балуем. Отер бороду, показал царскому стольнику место возле себя.
        - Похлебай со мной, да только невкусна монашья трапеза. Не царский сладкий кус.
        Матюшкин подал письмо, перекрестился, сел за стол и, взяв патриаршую ложку - другой не было, - хлебнул из патриаршей тарели.
        - Сподобиться отведать твоей еды, святейший, - Господня награда.
        - Ну ладно, - сказал патриарх, откладывая с недовольным лицом царское письмо. - Я бил челом государю, чтоб он велел тотчас дать оборон от Богдана Хитрово, а мне велено погодить с обидой. Хитрово не погодил, зашиб моего князя Мещерского принародно. Пусть бы бил, кого хотел, хотя бы и Бориса Морозова, да моего князя не трогал.
        - Помилуй, владыко! - удивился Матюшкин. - Великий государь за столом сидит, иноземного царя потчует, где же ему теперь обиды разбирать?..
        - Обида обиде рознь. Иная не терпит, как сама смерть.
        Взял Матюшкина за руку, повел в сени. Здесь сидел со своим сияющим рогом Мещерский. Матюшкин понимающе закивал головой: Хитрово и впрямь переусердствовал.
        - Поди и скажи царскому величеству: одна обида нанесена князю, на его голове шишка, и другая князю, его чести, а третья - мне, смиренному Никону. Это меня сегодня побили палкой. Пусть государь накажет Хитрово, не выходя из-за стола, и пусть гость, царь Теймураз, о том знает.
        Матюшкин поспешил в Грановитую палату, напуганный гневом Никона. Пришел, когда Алексей Михайлович жаловал со своего стола блюдо с запеченной стерлядью боярину Ивану Петровичу Пронскому, полтора месяца тому назад поставленному в дядьки царевичу Алексею.
        Увидев Матюшкина, Алексей Михайлович нахмурился, выслушал, снова попросил перо и бумагу. Написал просительно: «Не торопись, владыко святый, сердиться. Все разберу и устрою по справедливости. Не за столом же мне суд творить, перед гостем срамиться».
        Матюшкин такому письму обрадовался, а вот Никона доброе послание не утихомирило.
        - Волен Бог и государь! Коли мне обороны не дал, я с Хитрово сам, церковью управлюсь.
        - Неужто от Святых Тайн отлучишь? - растерялся Матюшкин.
        - Отлучу!
        - Да ведь Богдана Матвеевича тоже бы послушать надо.
        - Все вы заодно! - закричал Никон и такие напустил на царского стольника взоры, что тому показалось - сей миг выскочат из-под стола черти и в ад живьем потащат.
        …Пир шел своим чередом, был, как всегда, долгим и обильным. Москва на пиры щедра, скупа дело делать.
        Грузинского царя отпустили домой только в сентябре. Теймураз Давыдович уговаривал бояр и дьяков, которые вели с ним переговоры, послать в Кахетию тридцать тысяч конницы.
        Ему отвечали со вздохами:
        - Великий государь рад бы тебя пожаловать, но у самого большая война. Лишнего полка днем с огнем не сыщешь.
        - Воля его царского величества, - хмурился Теймураз Давыдович. - Чаял я к себе государевой милости и обороны, для того сюда и приехал, а царь отпускает меня ни с чем.
        - Как-нибудь проживи теперь в своей земле, а потом великий государь пришлет рать. Будь надежен без всякого сомнения!
        - Коли сам я ныне милости не упросил и помощи никакой не получил, то впредь заочно ждать нечего.
        Бояре снова вздыхали, руками разводили.
        Цари друг друга плохо слушают, не желал Теймураз Давыдович понять, что Россия несла бремя, для иных государств непосильное, однако несла. Сразу две войны мыкать с великими государствами, с генералами учеными, с воинами, в солдатских премудростях наторелыми, - пропащее дело, неумное. Алексей Михайлович про то знал и на прежних своих советников обижался, как дитя. На себя только не умел обидеться. Мало кто умеет.
        8 июля вся Великая Россия празднует Казанскую. Патриарх Никон служил в Казанском соборе, построенном спасителем России князем Дмитрием Михайловичем Пожарским. На клиросах поставил два лучших хора: один из малороссов Андроникова монастыря, другой - московский, из лучших голосов. Хотел, чтоб хоры, стараясь друг перед другом, порадовали государя. Проповедь приготовил со словами яко гром, да такой гром, чтоб раскаты в веках громыхивали: о ратной красе русских воевод, о победах во все времена, о том, что святые русские рати не с врагами бьются, но с сатаной, у Бога надежды и в последние времена будут среди небесного воинства.
        Не сказал того слова Никон народу, не снизошел. Вдохновение грудь распирало не овец ради. Святейшему нужен был всего-то один слушатель, один прихожанин, а тот прихожанин на службу не пришел. Трижды был зван: на крестный ход, на обедню, на вечерню. Не пришел.
        От такой царской прохлады Никон стал болен. Душевная немощь рухнула на него, как падает вдруг подточенная подземными водами каменная стена. То была минутная слабость, но Никон поддался ей. С наслаждением нянчил мнимое уничижение свое. Весь следующий день он пролежал в постели, но царь спросить о здоровье никого не прислал. Может, и не ведал о патриаршей хвори. Никон не снизошел подсказать келейникам, чтоб не таили его болезнь.
        Злая осада подвигнула угнетенного обидами припомнить все свои великие и малые услуги, оказанные царю, царице, царскому семейству, царству, православию, всему народу русскому.
        И видел он себя пятиглавым храмом, стены которого уходили в облака, купола же сияли на весь Божий мир, как пять денниц.
        «Господи! Господи! Неужто неразумные ради зависти и гордыни готовы развалить столь великое здание, созданное Промыслом Божиим? - терзал на себе терновый венец мученика святейший. - Ведь я же не своей волей возведен в патриархи и государи! Не царского рода, не боярского - мордва, крестьянская кость».
        Не сдерживался святейший, иное, приходящее на ум, криком кричал от великого негодования на царя-дурака, на боярскую мерзость - эти только о местах думают, как бы хоть на одну задницу да передвинуться к престолу ближе, - на тварь дьяческую, продажную. Зубами скрипел, пребывал в стенаниях и метаниях.
        И вдруг успокоился, словно пронесло бурю и нет ее. Кликнул келейника дьякона Иову:
        - Приготовь на завтра и в Успенский собор принеси простую монашескую рясу. - И прибавил вдогонку: - Поди купи поповскую клюку, какая будет похуже.
        Приказывал, но ничего явно не задумывал, в слове запечатлеться не позволял.
        И настало утро 10 июля. В этот день русская церковь празднует Положение честной Ризы Господней в Москве, молодой совсем праздник, Романовым угодный. В 1625 году персидский падишах Аббас I прислал Ризу Иисуса Христа в подарок царю Михаилу, с той поры знаменитое пришествие чествовали особой службой.
        Никон с терпеливым смирением послал перед заутреней дьякона Иову известить государя о службе в Успенском соборе, В храме было сиротливо. Успенский ли это собор, коли ни царя, ни бояр - одно простолюдье. Никон медлил начинать службу, сидел в алтаре, положа руки на колени и чуть склонив набок голову, может, и вздремывал.
        Наконец громкие шаги через собор, трепет всколебленных движением язычков свечей. Никон этого не мог видеть, но он именно теперь встал и вышел к краю солеи. Посланец царя князь Юрий Иванович Ромодановский встал перед ним и сказал громко, заставляя патриарха страдать от этого громогласия:
        - Царское величество гневен на тебя и сего ради к заутрене не придет. Ко святой литургии ожидать не повелел. Ты царским величеством пренебрегал еси, пишешься великим государем, а у нас един есть великий государь - царь.
        Никон оправился от смущения, стоял величавый, покойный, с лицом, устремленным к иным заботам, не здешним. Ответил терпеливо, со смиренной теплотой в голосе:
        - Называюсь аз великим государем не собою. Того восхотел и о том повелел, называться и писаться, его царское величество. На сие свидетельство мы имеем грамоты. Все они писаны царского величества рукой.
        Князя к такому разговору приготовили. Сказал без раздумий:
        - Великий государь почтил тебя как отца и пастыря, да ты не уразумел царской доброты, вознесся. Теперь слушай со вниманием. Царское величество велел сказать тебе: отныне впредь не пишешься и не называешься великим государем и впредь почитать тебя не будет!
        - Царь гневен, да Бог милостив, - скороговоркой ответил Никон и начал службу.
        Не все в храме расслышали разговор между патриархом и князем, не все поняли, что за распря между царем и святейшим, тревога улеглась, служба шла благолепно, чинно, лик у патриарха был светел, торжествен. Священники, сослужившие Никону, поглядывали на него с изумлением: стерпел! И сами себе объясняли - от царя как не стерпеть?
        В конце службы, перед причастием, Никон вдруг подозвал соборного ключаря:
        - Поставь в дверях стражу. Пусть никого не выпускают. Будет поучение.
        Сел на лавку у стены, опустил голову, потом встрепенулся и на столе с дарами намахал письмецо:
        «Великий государь! Се вижу на мя гнев твой умножен без правды… Аз же пришелец есмь на земли. И се ныне… отхожу от места и града сего. Сам умей ответ пред Господом Богом о всем дати».
        Сие послание понес царю дьякон Иова.
        Алексей Михайлович собирался от домоганий Никона укрыться в Хорошеве, с соколами поохотиться. Письмо патриаршее прочитал при Иове, когда ему сапоги натягивали, лист держал от себя далеко, за кончик, двумя пальцами. Прочитал и вернул Иове.
        - Скажи святейшему, письмо его читано.
        Иова кинулся в собор бегом. Служба кончилась. Народ, задержанный в храме, выказывал недовольство. Никон, ожидая ответа от царя, поучения не начинал.
        - Читано? - переспросил он Иову.
        Иова изобразил, как царь письмо держал.
        - Читано. Так и сказал: «Письмо его читано».
        Никон быстро, вздымая золотые пылинки в столбе света, прошел к амвону. С левого клироса пропели певчие:
        - «Буди имя Господне».
        Никон, огромный, глядя черно перед собой, ледяным словом будто в погреб всех посадил:
        - Ленив я был вас учить. От лени окоростовел, и вы, видя мое к вам неучение, окоростовели от меня. От сего времени я вам больше не патриарх. Если же помыслю быть патриархом, то буду анафема.
        Задохнулся от горчайшей обиды.
        Люди от изумления уж и не примолкли, затаились умом и сердцем, чтоб толчками крови по жилам не дать свершиться несуразному.
        - В чуму, когда ходил я с царевичем и с царицей в Колязин монастырь, ты, Москва, на Лобное место сбиралась, кляла меня иконоборцем. Я и впрямь многие иконы отбирал, ломал, и вы меня - многие, многие из вас! - жаждали убить. Эх, неразумные! Я ломал иконы латинские, написанные по образцу, какие немец вывез из своей земли. Вот Спас, вот образец, ему поклоняйтесь, - указал на иконостас, перекрестился. - Знаю, вы меня по углам еретиком зовете. Книги новые-де завел! Но то не моя прихоть, то поучение вселенских патриархов. Вы же, в окаменелости сердец ваших, хотели и хотите побить меня камнями. Христос нас кровью своей искупил, а мне моей кровью никого от греха не избавить. И чем вам убийцами моими стать, чем вам сушить языки свои, называя меня еретиком, лучше я пойду прочь с патриаршества.
        Снял митру, омофор, положил на налой, скинул саккос - и тоже на налой. Раздался женский тихий, оттого и пробирающий за душу плач:
        - Владыко! Батюшко наш великий! На кого же ты нас?.. На кого?
        Никон вспыхнул, как пыхает пожар, окаченный водою.
        - Свидетельствую перед Богом! Перед святой Богородицей свидетельствую - если бы великий государь царь не обещался непреложно хранить святое Евангелие и заповеди святых апостол и святых отец, то я и не помыслил бы принять таковой сан! Но великий государь здесь, в храме, тут вот, с этого места, дал обещание перед Господом Богом, перед святым чудотворным образом Пресвятыя Богородицы, перед всеми святыми, перед всем освященным собором, перед своим царским синклитом, перед всеми московскими людьми, перед Русью от края и до края! - Выкрикнул все это на высокой, на звенящей, на пронзительной ноте, а закончил еле слышно, заставляя умереть прихожан от тишины: - Поколику царское величество пребывал в своем обещании, повинуясь святой церкви, мы терпели. Теперь же, когда великий государь изменил своему обещанию, гнев на меня положил неправедно, оставляю место сие, град сей и отхожу отсюда, дая место гневу.
        Поцеловал краешек омофора, брошенного на налой, поворотился и в одном стихаре, сгорбясь, шаркая ногами, пошел в алтарь, окликнув по дороге келейника Иову:
        - Рясу да палку принес?
        - Забыл, владыко!
        - Бегом беги. Я в алтаре подожду.
        Патриарший дьяк Киликин упал святейшему в ноги:
        - Не отрекайся, Бога ради, от сана. Не тишину дашь народу, но смятение. О нас, бедных, подумай.
        - Я о вас думаю, но кто подумал обо мне? - сказал Никон, разоблачаясь и ожидая монашеского одеяния.
        Двери были отперты, но люди по домам не пошли, сбивались кучками, слушали умных.
        - Обидели святейшего! Все мы грешны. Все злословили, а как без него будем? Никон - воистину пастырь и патриарх.
        Прибежал Иова с черной рясой и с палкой. Иову остановили, рясу у него отобрали.
        - Не пустим патриарха с патриаршества.
        Никон покорился, не стал требовать рясы. Надел черную архиерейскую мантию с источниками, простой черный клобук, поставил посох митрополита Петра и взял у Иовы клюку. Помедлил, растерянно и детски поглядев на попов и дьяконов. Спохватился, сел писать еще одно письмо, не дописал, порвал.
        - Да Бог с вами со всеми! Иду!
        Постукивая клюкой, кланяясь направо и налево, засеменил к выходу.
        - Не пускайте! Держите!
        - Двери держите!
        Толпа встала перед патриархом стеной, и он тыркался, будто слепец, в людей и все кланялся, кланялся.
        - Крутицкого Питирима пустим! - согласилась толпа. - Пусть идет к государю, скажет, что у нас тут делается.
        - Михаил сербский тоже пусть идет!
        Оба митрополита отправились в царев Терем, а Никон стоял перед людьми, смиренно ожидая, когда загородившие путь расступятся. К нему подошел Никита Зюзин:
        - Опусти перышки-то, владыко! Не гневи царя. Захочешь вернуться, да поздно будет.
        Никон, чтобы не слушать ни укоров, ни уговоров, вернулся вовнутрь храма, сел на ступеньку амвона. Митрополиты не возвращались, и Никон поднимался, шел к дверям и, постояв перед людьми, снова садился на ступеньку. Народ заплакал, и Никон заплакал, и, чтоб не видели его слез, ушел в алтарь, и написал еще одно письмо:
        «Отхожу ради твоего гнева, исполняя писанье: дадите место гневу и паки: егда изженут вас от сего града, бежите во ин град, и еже аще не приимут вас, грядущие отрясите прах от ног ваших».
        Алексей Михайлович, выслушав Питирима и Михаила, изумился:
        - Точно сплю с открытыми глазами и все это вижу во сне.
        О соколах было забыто. Чтоб патриарх да с патриаршества убежал после царского неудовольствия? Хуже бунта.
        Вместе с митрополитами поспешил в Думу и несказанно обрадовался князю Трубецкому:
        - Алексей Никитич, слава Богу, что ты здесь. Нимало не медля, возьми с собой вот хоть Родиона Стрешнева и ступайте к Никону в Успенский собор. Скажите святейшему, что я ему рад, никакого гнева у меня на него нет и Бога ради патриаршества пусть не оставляет.
        Боярин Алексей Никитич был среди боярства первый, молодой Стрешнев обходителен, умен, находчив, и ведь из Стрешневых.
        Трубецкой, под облегченные вздохи людей войдя в храм, поклонился Никону, попросил благословить.
        - Прошло мое благословение, - сказал Никон.
        - Смилуйся, святейший.
        - Не мне миловать милостивых. Не святейший я. Я есмь недостойный.
        - Какое твое недостоинство? Что ты содеял? - удивился Трубецкой.
        - Говорить долго, но если тебе надобно, то я хоть сейчас стану тебе каяться.
        - Не кайся, не мое дело грехи отпускать. Скажи, владыко, для чего патриаршество оставляешь? От чьего гонения, кто тебя гонит? Не оставляй престола! Великий государь тебя жалует и рад тебе.
        - Оставил я патриаршество собою, а не от какого гонения. Государева гнева на меня никакого не бывало. Да только я и прежде бил великому государю челом и извещал: больше трех лет на патриаршестве мне не быть. Согрешил, вдвое срок пересидел. - Поклонился Трубецкому. - Подай царскому величеству мое письмо, попроси, пусть пожалует мне келью.
        Снова воцарилось ожидание, но теперь уже теплое. Предвкушали омоченную покаянными слезами встречу милого царя с великим пастырем, сами желали поплакать всласть.
        И вот - двери распахнулись. И лицо Никона, вспыхнувшее счастьем, погасло… и навсегда. Не царь пришел в храм - бояре с тем же Трубецким.
        - Возьми свое письмо, святейший, - попросил князь. - Великий государь просит тебя патриаршества не оставлять. Что же до кельи, о которой ты бьешь челом, то келий в патриаршем дворе много, которая тебе, владыко святый, люба, в той и живи.
        Никон будто замкнулся. Так небо вдруг затворяет все окна и оконца и не пускает лучей на землю.
        - Уже я слова своего не переменю, - сказал Никон. - Давно у меня о том обещание, что патриархом мне не быть.
        Поклонился боярам, поклонился народу, поклонился великому иконостасу и через расступившихся людей покойно, не заносясь победой над царем, над покорившейся его воле, Никоновой воле, судьбой - какой еще судьбой! - пошел к ожидавшей его карете.
        Иова отворил дверцу, подсадил под руку, сел сам, но народ, возбужденный великолепием и величием смирения того, кто был так велик, что царя умалил, кинулся наперерез лошадям.
        Проворные взяли коней под уздцы, выпрягли.
        Карета стояла, толпа росла. Власти не появлялись.
        Никон сошел наконец на землю, направился к Спасским воротам.
        - Не пустим! - кричали люди патриарху, забегая вперед. - Не уходи, владыко! Все равно не пустим.
        Разогнали охрану, ворота затворили, запоры задвинули.
        Никон постоял-постоял, прошел к стене, сел в нише, в печуре.
        - Ушел! - доложили государю.
        - Ушел, - вздохнул с таким облегчением, будто проснулся - и погоня, уже настигшая, уже задышавшая в спину, стала пустотой, ничем.
        Ослабевшими, задрожавшими вдруг руками перебирал у себя на столе - лист бумаги, перо, колокольчик, соскребал ногтем каплю воска с подсвечника.
        - Сидит! - приспел новый доклад.
        - Где сидит?! - Сердце выпало из груди и лежало в ногах.
        - В печуре, у ворот.
        - Каких ворот?
        - Да у Спасских.
        - Боже ты мой! А чего же сидит?
        - Не пускают. Народ ворота запер.
        Вскочил без сердца со стула:
        - Так отворить! Бегом! Бегом! Отворить!
        Тотчас снова сел, кося глазом на свое сердце. Улучил мгновение, как все отвернулись, нырнул под стол, поднял, а это - камешек. Тяжелехонький! Свинец с золотом, от заморского человека подарок. Положил на стол. А на блестящее смотреть не хочется, за каламарь задвинул.
        - Ну, чего там? Чего? - кинулся навстречу Федору Михайловичу Ртищеву.
        - Идет!
        - Куда?! - вспотел как мышь.
        - По Ильинке.
        - Так вот и… идет? С кем идет?
        - Один.
        - Один! Господи Боже! Не обидят ли?
        - Кто же посмеет? Святейшего?
        - На Ильинке у него подворье… На подворье идет.
        И представил себе: солнце закатное, храм Василия Блаженного, а мимо храма, вниз, с холма, с клюкой, черный, старый… идет. Уходит!
        Сердце билось воровской, подлой радостью, но больше этой кривой радости, больше сердца была затосковавшая, защемившая горькой болью душа.
        Молодость ушла. Надежды ушли. Великое ушло. И будет теперь жизнь. По своему хотению.
        - Обедать пора, государь, - сказал Ртищев.
        - Пошли пообедаем. Никон уж небось за обе щеки лопает.
        Замутило от нечаянной сей жабы, шмякнулось из уст, и некуда глаза девать.
        - Собака мне сегодня приснилась! - вспомнил вдруг государь. - Здоровенная собака. За ногу меня укусила.

24
        Никон пробудился так поздно, что и в детстве по стольку не спал.
        Полдень.
        Вопрошающе уставился на Иову, но Иова ждал, что ему приказано будет. Значит, сказать нечего, от царя не приезжали.
        - Вели лошадей закладывать, - распорядился Никон, становясь на молитву.
        - Далеко ли ехать?
        - В Иерусалим!
        - За книгами, за ризами, за бельем послать ли на патриарший двор?
        - То все не мое. Я - не патриарх. Сыщи мне иноческую ряску. С меня довольно будет.
        Лошадей подали так быстро, что Никон рассердился.
        - Торопятся меня выпроваживать! А ну как я вернусь? Пусть обед подадут.
        Обед был прост. Никон щами побрезговал, гречневая каша горло ему драла, а квас перекис. Кашу сварили заново, вместо кваса подали взвар из сухих груш. Никон покорно ждал… Не каши - царского вестника. Но каша сварилась, а царь к патриарху ни боярина, ни простого слугу прислать не догадался.
        - Поехали! - сказал Никон и сел есть кашу.
        - Поехали! - сказал он опять и, открыв книгу, зачитался.
        То была «Иудейская война».
        «…Болезнь охватила все его тело и в отдельных частях его причиняла ему самые разнообразные страдания, - читал Никон. - Лихорадка не была так сильна, но на всей поверхности кожи он испытывал невыносимый зуд, а в заднепроходной кишке - постоянные боли; на ногах у него образовались отеки, как у людей, одержимых водобоязнью, на животе - воспаления, а в срамной области - гниющая язва, которая плодила червей…»
        - Так умирал Ирод, - сказал Никон, и взгляд его стал как тьма.
        Сидел неподвижно, и только пальцы ощупывали прочитанное место, словно через буквы можно было дотронуться до плоти иудейского мерзостного царя.
        «Мудрецы объясняли его болезнь небесной карой за смерть законоучителей», - прочитал Никон и встал.
        - Поплачут еще!.. Поехали.
        Борис Иванович Морозов в шубе и в шапке сидел за своим столом и мерз. Приказывать затопить печи - дворню перепугать: свихнулся Борис Иванович. Целую неделю жара, в деревнях дождя крестными ходами у Бога вымаливают…
        К делам было такое отвращение, что все бумаги, расходные и приходные книги с глаз долой - запер в ларцы. Чудилось, от бумаг рыбой несет - не светлица, а рыбный ряд.
        Спасаясь от наваждения, Борис Иванович приказал принести в светлицу цветов и сердито покрикивал, когда его спрашивали, довольно ли. Лавки, подоконники, ларцы, пол, кроме дорожки до двери, заставили горшками, и в тех горшках был весь сад, все луговое московское лето.
        Но цветы удивили и обрадовали на одно мгновение. Люди, чредой идущие перед внутренним взором, отвели глаза. Люди были болезнью старца. Жалкие, корыстные, с их неустанной ложью изо дня в день, из года в год, из века в век.
        Угнетала беспомощность, некого было научить правильной жизни, правильному благородному правлению государством. Около царя - ни одного совестливого человека. Кого ни возьми, свой роток ближе, нежели царский. Ради себя, любимых, царю служат. Один Ордин-Нащокин безупречен, но дурак.
        Посылал Борис Иванович полковника Лазорева на Украину. Охранял обоз с поташом. Привез умница Лазорев песенку, не поленился, записал.
        Ой, плачь, Украино, сырото небого!
        Твою долю расшарапав Выговский,
        Що сердце мов камень, а разум - бесовский.
        Народ уж криком закричал, но Выговского все увещевают, все ласкают. Сами с булавой к нему кинулись. Хитрово мешок денег, говорят, от гетмана привез, а новому царскому советнику Артамошке Матвееву пан Выговский угодил зеркалом в человеческий рост, панскими белыми креслицами на гнутых ногах, столом, набранным из редких камешков, а камешки те сложены в цветы, в деревья, в птиц, в бабочек. Всей Москве диво. Недорого ныне за измену берут. Царь телом возмужал, а разумом - кутенок. Всякий новый человек для него умный, раскрыв глаза слушает, оттого и дела на Украине хуже некуда. Выговский давно бы войну начал, да сами поляки не спешат поменять мир царя на войну гетмана. Недружба со шведами - ловушка деньгам, государству разор. Один город возьмут, два потеряют. Выскочка Ордин-Нащокин главный хитрец у царя. Сам себя давно перехитрил, а шведы его хитростей не замечают и тоже хитрят что есть мочи.
        Ничтожное племя населило землю.
        И вдруг горько и сильно пожелал Никона. Грешен перед патриархом, поддакивал его ненавистникам, заодно с другими разжигал в царе соперничество. А Никон взял и ушел. Самовластья царского, ревности его не перенес. Алексеюшко нынче сам с усам, всякое дело желает перевернуть по-своему. Наслушается молодых советчиков - и пошел указы строчить… Не в том беда, что советы выслушивает, а в том, что исполняет вполовину. Ни одно дело до конца не доведено, все на распутье, большое и малое, все царство. Был возле царя Никон, Украину приняли, под Ригу пошли. Тремя перстами крестятся. Пятиглавые соборы строят… Без Никона ничего великого уж не сделается… У царя духа не хватит, а советникам лишь бы из казны ущипнуть, недодать. Не до великого, свои гнездышки охорашивают.
        Сердце колотилось, и Борис Иванович увещевал себя не думать ни о чем. Он бы и не думал, да никак не мог дождаться жены, Анны Ильиничны. К сестре поехала за новостями. О Никоне узнать.
        - Все, что святейший Никон, а раньше его Борис Иванович свершили, то и есть слава твоя, Алексей Михайлович. И ничего иного доброго и памятного у тебя не будет, ибо душой ты податлив, во все стороны себя сеешь, ждешь зерен от земли неухоженной и бесплодной. Он не понимает! - Борис Иванович уже говорил вслух, покачиваясь из стороны в сторону, так нянчат раненую руку, но он-то нянчил само время, поманившее великими надеждами, несбывшимися. Словно зашла туча, черная, жуткая, и уже гром всклокотал за лесами, солнце стало жгуче, птицы пали в травы, и куры в пыли выкупались. Все предвещало потрясения небесам, пламена, потоки, деревья, согнутые до земли, - и все развеялось, разошлось. Облака шмыгнули серыми мышатами, покропило пыль на дороге, ни удара, ни молнии, ни дождя.
        Царь не понимал, что он потеряет с уходом Никона, какая это гроза разошлась всуе.
        Себя в Никоновом уходе жалел Борис Иванович.
        Наконец-то воротилась из Терема Анна Ильинична.
        Цветы еще при ней начали в светлицу носить, но чтоб столько - в голову не могло прийти. Однако, глянув на поголубевшего от нутряного холода Бориса Ивановича, удивлению воли не дала.
        - Как хорошо у тебя.
        - Рассказывай! Рассказывай! - чуть не криком закричал, будто в этом рассказе было его спасение.
        - В Воскресенский монастырь к святейшему ездили Алексей Никитич Трубецкой да дьяк Ларион Лопухин, - сообщила ожидаемую новость. - Принял их Никон смиренно, просил прощения у царя, у царицы, у царевича и у царевен. Благословение послал. Церковь ведать разрешил крутицкому митрополиту. А еще сказал: уехал, потому что испугался. Болезнь настигла, немочь, не хотел в патриархах умереть. И впредь в патриархах быть не хочет. А захочет, то проклят будет, анафема.
        - Господи! Господи! Разбредается русский ум по сусекам. Ладно бы от избытка стал не нужен… Свое заваляем в пыли золото червонное и будем чужеземной фальшивой латуни рады. Жалко Никона. Но и он безумец, прихоть свою выше Бога поставил, не перетерпел, не пощадил ни России, ни народа русского, ни саму церковь.
        - Мария Ильинична рада, что избавились наконец от дуролома.
        - Мария Ильинична! - потрясая кулачками, вскочил Борис Иванович, и стал белым-белым, и повалился как сноп.

25
        Проститься с умирающим приехала сначала царица, она осталась возле сестры, потом и царь пожаловал.
        Борис Иванович лежал под образами, лицо русское, простое. И не старое, совсем без морщин. Седины только молодили. Борода, голова, брови стали уж такие серебряные.
        - Рано, рано ты собрался, - сказал государь, и его фальшивый укор потонул в побежавших без спросу слезах - любил своего дядьку.
        Борис Иванович напрягся, зашептал торопливо, захлебываясь словами:
        - Патриарху кланяюсь. Прощение у него испрашиваю. И ты прощения проси. Пусть всех простит. Все кругом виноваты!
        И в изнеможении утонул головой в подушках, задышал-задышал, руки кинулись шарить опору.
        - Отходит, - испугался Алексей Михайлович.
        Но Борис Иванович, собрав силы, приподнялся и сказал внятно, ясно:
        - Пошли к нему скорого гонца. За прощением пошли. Не умру, покуда не воротятся от него. Дождусь.
        - Пошлю, тотчас пошлю к святейшему. Не волнуйся, Бога ради! - говорил государь, а у самого от жалости и слез дрожало лицо, и он бестолково и потерянно кланялся умирающему.
        К нему подошла Федосья Прокопьевна, подала платочек. Царь благодарно закивал головой, промокнул лицо, окидывая быстрым взглядом комнату.
        Почти у порога, на лавке, готовый исполнить срочное дело - за царскими докторами съездить, за митрополитом Питиримом, - сидел окольничий Иван Михайлович Милославский, приставленный в сей скорбный час самим государем к дому Бориса Ивановича.
        Царь подбежал к нему, зашептал:
        - Милославский, дружок! Поезжай, да не медля, в Новый Иерусалим, испроси у святейшего Никона прощения для болящего. Да спешно езжай. Чует мое сердце, Борис Иванович уж отходит.
        Никон нарадоваться не мог на свою новую жизнь.
        Еще пять дней тому назад он был пастырем и властелином стада и пастбища без счета и границ. Это было величие Ничто, власть над Ничем.
        Ныне же он был владетелем видимого мира, осязаемых людей, строителем того, что можно построить, радуясь каждому новому камню в стенах.
        Никон пробуждался спозаранок, шел к краю холма, на котором стоял его стремящийся к небу монастырь, и разглядывал обретенную русским народом у Бога свою собственную Святую землю. Смотрел на Иордан, на Елеонскую гору, на Вифлеем и ощущал на плечах своих благословляющую длань Господа.
        Не так-то это плохо, если патриаршество, что само по себе есть всего лишь служба, его патриаршество удостоилось подобного Преображения и останется народу и царству видимым Царствием Господним, этим вот клочком изумрудной земли, которая преобразит весь народ и все царство в видимую и невидимую вечную благодать.
        Раздумья святейшего прервали, пришли сказать, что приехал от царя окольничий Иван Михайлович Милославский.
        Благодушие владело Никоном. Царским слугам было далеко до патриаршего двора, а теперь за пятьдесят верст гоняют. Выслушав Милославского, опечалился, взволновался.
        - Бог даст, Борис Иванович поправится… Сердца у меня на него нет, а чтоб не было какого-либо перетолкования или домысла, я напишу письмо.
        Написал тотчас, чтоб Иван Михайлович поспел, прочитал болящему прощение.
        «Мы никакой досады от Бориса Ивановича не видели, кроме любви и милости, - писал Никон, - а хотя бы что-нибудь и было, то мы Христовы подражатели, и его Господь Бог простит, если, как человек, в чем-нибудь виноват перед нами. Мы теперь оскудели всем и потому молим твою кротость пожаловать что-нибудь для создания храма Христова Воскресения и нам, бедным, на пропитание».
        Это место Никону понравилось. С удовольствием дважды перечитал написанное.
        - Пусть постарается для Церкви Божией. Будет стараться - и помирать расхочет. Сейчас мы это подкрепим.
        «А мы рады поминать его, боярина. Ничто так не пользует нашей души, как создание святых церквей. А всего полезнее для души его было бы, если б он изволил положиться в доме живоносного Воскресения, при святой Голгофе и память бы такого великого боярина не престала во веки и Бог бы, ради наших смиренных молитв, успокоил его».
        Письмо ли помогло, Бог ли так судил, но Борис Иванович поборол свою немочь. И хоть уж от прежнего Морозова осталось немного, но пожил еще, радуя ближних. И особенно Федосью Прокопьевну, которая во всех московских церквах свечи заздравные ставила. До того усердно молилась за деверя, что муж ее, Глеб Иванович, взревновал:
        - У меня ведь тоже здоровья нет. За меня бы так молилась.
        Глава 5

1
        Через комнату, где всего убранства одна скамья, воеводские слуги, одетые как вельможные паны, понесли чредою тарели, блюда, соусницы, перечницы, чаши, братины, чарочки. Дух вельможной еды слетал птичками с этого серебряного каравана и, покружив по комнате, садился на все семь носов. А носы уж были скорбны, третий час томились в ожидании приема. Семеро посланцев гетмана Выговского приехали к воеводе Василию Борисовичу Шереметеву предложить ему покинуть Киев, обещая благополучный, мирный переход до границы.
        Шестеро из посланцев были люди тучные и величавые. Порода на лице, гордыня в брюхе, брюхо, как икона на крестном ходе, много впереди головы. Седьмой посланец паволоцкий полковник Иван Богун, хоть и с хохлом на бритой голове, дородство имел иное, чем его товарищи. Станом юноша, взором - мудрец, повадкою - князь.
        Три часа сидения в пустой комнате его не взвинтили. Русскому боярину угодно измываться над казаками, значит, сам дурак.
        Старшины непочитания стерпеть с благородной холодностью не умели, кто наливался кровью от гнева, кто становился бел, а подскарбий гетмана пан Побейволк зубами скрежетал… И вот все теперь переглядывались, перемигивались. Оказывается, воевода обед для господ казаков приготовлял. Отменнейший обед, какой только в Вавеле бывает, у короля.
        Вполне убеждая приободрившихся старшин, что обед их ожидает королевский, слуги пронесли огромных три блюда. На одном - полуторасаженный осетр, на другом двенадцать лебедей, на третьем целиком зажаренный кабан, на спине которого сидели перепела, вальдшнепы и множество иных птичек, может быть, и соловьев.
        Пронесли серебряный котел, полный вишневой, огнем полыхающей водки. Изобильные слюни старшинам пришлось уж рукавами отирать, а приглашения все не было.
        Спустя некоторое время, через четверть часа, а то и через полчаса, комнатой ожидания проследовала депутация киевских мещан и белых священников.
        - Это быдло за стол сажают раньше нас! - Рыжие усы пана Побейволка, воспылав, сделались пепельными. - Панове, сядем ли мы за один стол с потатчиками москалей?
        Старшины мрачно помалкивали. Подскарбий горячился раньше времени. Никто за посланцами гетмана не приходил, а за стеной уже гудело застолье, так гудит от пчел цветущее дерево. Старшины косились на Богуна, но тот, привалясь спиной к стене, дремал.
        Киевских мещан и священников потчевали князь Юрий Барятинский да Иван Чаадаев. Воевода, боярин Василий Борисович Шереметев, задавал тайный пир в личных своих покоях человеку в Киеве совсем неизвестному да и вообще неприметному - псаломщику Гурию, который приходился племянником нежинскому протопопу Максиму Филимоновичу. Кушал Гурий золотой ложкой, пил из индийской раковины, оправленной в золото.
        По дорогам и проселкам Украины шастали бесчисленные шпионы Выговского. Вся почта досматривалась, гонцов перехватывали, и тогда Шереметев нашел верного почтаря в Максиме Филимоновиче.
        Боярским обедом Василий Борисович наградил псаломщика за доставку письма от государя Алексея Михайловича. Наконец-то в Москве прозрели! Царь сообщал киевскому воеводе, что по городам разосланы грамоты об измене гетмана. Наконец-то позволялось изменников укрощать и побивать. На шее, как хомут, висели, на голову гадили - а все терпи. Тузят - терпи, отмахнешься - свои плахой пожалуют.
        - Какие пан гетман слухи в народе распускает? - спросил своего дорогого гостя Шереметев.
        - Весь Божий мир стоит на слухах, как на ходулях, - ответил небоязливый псаломщик. - Выговский не больше других брешет.
        - А что же он брешет?
        - В церкви прилюдно клялся; хотя бы всех моих людей побили, а, не взяв Киева, не отступлюсь.
        Василий Борисович взял перепелку, отщипнул крылышко.
        - Крепко ли слово гетмана?
        - Войска много привел, тысяч с пятьдесят, да татар тысяч с двадцать, а что-то за тебя, боярин, не страшно.
        - Не страшно?
        - Ни на золотник!
        Псаломщик показал мизинец, а на мизинце верхушку.
        - А сколько у меня войска, народ знает?
        - Как не знать?! Говорят, тысяч… - тут псаломщик почесал в затылке, - с двадцать.
        - Народ говорит или кто другой?
        Псаломщик засмеялся:
        - Это я сам, тебе в угоду, приврал. Народ говорит: у тебя, боярин, тысяч десять солдат, а может, и того нет, тысяч семь.
        Василий Борисович поднял брови: последняя цифра была совсем близка к истине.
        - Отчего же мне не страшиться, когда у Выговского сил вдесятеро?
        - За гетмана митрополит Дионисий, а за русского царя все церкви православные. За гетмана - пятеро полковников, а за русского царя народ да казаки Левого берега. Они уж и своего гетмана избрали. Слыхал?
        - Нас от слухов засадами отгородили.
        - Ивана Беспалого в гетманы выкрикнули.
        - Весть благая. Поднимем же чашу за верных государю воинов, - сказал торжественно Василий Борисович и встал ради царского имени.
        Псаломщик выдул вино до дна, перекрестился на икону и только потом содрогнулся:
        - Уха-а!
        - Какая уха?
        - Проняло, говорю… Всякая жила во мне как огненная. А про Выговского ты меня не пытай. Песенка Выговского спета. Пусть не ты осадил, а он тебя, спасения ему надо искать.
        - Так вот почему прислал посольство?! - воскликнул не без нарочитости Василий Борисович. - Спасения ищет?
        - Спасения. Только ты ему, смотри, руки не подавай. Выговский как утопленник: ухватится даже за кончик пальца - всего тебя с собой утянет.
        - Спасибо, что надоумил. То-то я полковника Богуна в пустой комнате томлю… Может, хоть водицы ему послать? Или квасу? Московского квасу!
        - Напоить водой напои, - согласился псаломщик, - а за стол не зови… Казаки тебя татарам обещали. Киев себе, а тебя - татарам. Ты, говорят, уж очень дорого стоишь.
        - Дорого, - согласился Василий Борисович.
        Псаломщик был хитрый хохол. Говорил спроста, а сам льстил воеводе. Народ и впрямь был на стороне русского царя, открыто за Днепром, молча в Киеве и совсем про себя на Правобережье. Москалей боялись, но своих еще больше. От своих смерти ждали. Не подчинишься - зарежут, а подчинишься - арканы на шею и в полон. Снова, как при Хмельницком, простой народ был для казачьей старшины скотом. Своим народом платили казаки татарам за участие в войне.
        Минуло еще два часа. И наконец, к посланцам гетмана вышел… Василий Выговский, дядя гетмана. Одет в драный, с чужого плеча польский жупан, сапоги на сгибах с дырами, каблуки сточились. Принес ведро кваса и ковш.
        - Пейте, панове. Московский квас.
        - Где воевода? - спросил перебесившийся и теперь совершенно вялый пан Побейволк.
        - То не ведаю. Я на кухне служу.
        - Дядя гетмана, шляхтич - на кухне? Может, москали не знают, кого в плену держат?
        - Как бы не так!
        - Но, может, воевода не ведает, сколько тысяч казаков да татар пришли по его душу?
        - Боярин того знать не желает. Гетман Выговский для Шереметева - слуга царя.
        - Слуга, да не Московского. Поди к воеводе, скажи, что мы люди не малые. Что среди нас полковник Богун.
        - О ваших именах, о чинах ни спрашивать, ни докладывать не велено, - покачал головою старшинам Выговский. - Имя у вас на всех одно. И чин один - изменники.
        - Тогда зачем нас в сенях держат? Пусть прогонят!
        - Как боярину угодно, так и будет, - сказал Выговский и ушел.
        Казаки переглянулись. Если дядю гетмана держат в кухонных мужиках, то с ними могут поступить еще круче.
        - На что он надеется, Шеремет? - не сдержался Богун. - В войске доподлинно знают - у него едва семь тысяч солдат наберется.
        Обсуждать опасную тему не стали. Москали хитры, наверняка подслушивают.
        Шереметев, напоив псаломщика допьяна, пожаловал за стол, где угощали киевских мещан.
        - Не отдавай город Выговскому, защити нас, не уходи! - стали просить воеводу киевляне.
        Василий Борисович зорко поглядывал на степенных горожан: уж больно горячо уговаривают, не есть ли это скрытое желание, чтоб ушел? Не выведывают ли, сколь велик страх у москалей?
        - Отчего это вы ко мне пришли? - застал он врасплох гостей своим вопросом. - Вы же послушны тайным приказаниям гетмана.
        - Что с нас взять, Василий Борисович! - ответили не сразу, но искренне. - Видит Бог, желаем служить государю Алексею Михайловичу, твоей милости, но бодливой козе Бог рог не дает.
        - Это вы-то бодливые? В августе, когда приходил Данила Выговский с татарами, сами просились в крепость с детьми и женами, но перевезлись за Днепр. Семь пушек, которые оставил вам для обороны князь Куракин, не мне отдали - киевскому полковнику Яненку.
        - Пушки в починке были.
        - Чего врете? Мы эти пушки у Яненки отобрали целехонькими.
        - Как нам не врать, пресветлый боярин! - вывернулся голова Щековицы прозвищем Панибудьласка. - Не отдай мы пушки Яненке, он бы наши дома пожег, а нас вырубил бы, как лозу.
        - Значит, меня меньше боитесь?
        - Меньше, воевода. Ты человек царя, и мы тоже люди царские. Русский царь своих подданных в обиду не дает.
        - Так то подданных, не изменников.
        - Какие мы изменники? Мы - горемыки, куда ни поворотись - гроза. О государе молимся, но открыто о том сказать нам нельзя. Оставит тебя военное счастье, уйдешь - лютые казаки и нас самих, и детей наших, как котят, передушат… Выговскому украинские люди недороги. За булаву отца и мать продаст, а Украину уж продал. Вот тебе, воевода, тайные листы, кои гетман подписал в Гадяче.
        Статьи Гадячского договора были свежие, подписанные месяц назад, 6 сентября. Поляки на бумаге расщедрились. Греческая вера уравнивалась с римской, митрополит и пятеро православных епископов получали место в сенате. В реестр зачислялось 60 тысяч казаков. В Киеве дозволялось учредить академию, во всем равную краковской. Гетман получал право чеканить свою монету. В случае войны короля с Москвой казаки могли держать нейтралитет, а если Москва нападала на Украину, король брал обязательство послать на помощь гетману королевское войско. От податей Украина освобождалась, хмельничину постановляли забыть навеки, будто ее и не было. В князья гетмана не возводили, но титул у него звучал пышно: гетман русский, первый сенатор воеводств Киевского, Брацлавского, Черниговского, генерал. С ханом гетману разрешали дружить по-прежнему. Одно не дозволялось: признавать над собой власть Московского царя.
        Василий Борисович собирался потомить посольство Выговского, но принять. Теперь же, после прочтения статей Гадячского договора, он проникся к казакам брезгливой ненавистью. Выслал к Богуну и старшинам опять-таки Василия Выговского. На этот раз с подносом. На подносе стояли чашки с медом для старшин и рюмка водки для полковника.
        - Воевода угощает.
        - Не надо нам его угощения! - крикнул Богун. - Пусть примет послание гетмана.
        - Ничего от вас брать не велено. Выпьете угощение - и поезжайте. Кто побрезгует, останется…
        Переглянулись. Помрачнели, но питье приняли. Тотчас двери отворились, и посольство выпроводили из воеводского дома.
        Питье оказалось коварное. Один Богун не пострадал. Остальных прослабило уже посреди Киева, в седлах. На весь город навоняли.
        В ту же ночь стрелецкий голова Сафонов сделал вылазку. Вырезал две сотни казаков и еще две увел в плен.
        Казаки, обозлясь, пошли утром на приступ, были жестоко побиты пехотинцами полковника фон Стадена и бежали за речку Лыбедь. Воевода князь Юрий Барятинский, стоявший против белоцерковского полковника Ивана Кравченка, загнал его полк в Почайну, где многие казаки потонули.
        А тут еще пришло известие: татары увели в Крым огромный полон, нахватанный в селах под Киевом. Ни одной дивчины, ни одного парубка на развод не оставили.

2
        Василия Борисовича будили птицы. Возле воеводского дома стояло незнакомое южное дерево. Задолго до восхода солнца какая-то птаха подавала голос, и дерево взрывалось птичьим ором. И так каждое утро. Василий Борисович хотел приказать срубить дерево, но птицы вдруг исчезли. Это ему не понравилось. Теперь он сам вскакивал до зари и бродил по городу, надеясь отыскать новый птичий храм. Одному Василию Борисовичу гулять было нельзя, но он отсылал часть охраны далеко вперед, а другая часть шла на пятьдесят шагов сзади.
        Земля была усеяна листьями, и он наконец догадался: птицы улетели. И сразу вспомнил задачу, заданную гетманом. Выговский запросил о встрече один на один… То ли от вылазок Барятинского и Чаадаева стало казакам невтерпеж. То ли старый лис придумал новую приманку для Москвы. Нападал гетман на Киев вяло, большого боя избегал, объявить о тайной своей присяге польскому королю тоже не торопился. Одна только старшина и была на его стороне. Васька Золотаренко - ныне уж пан Золотаревский, в шляхту записали, а с ним Тетерю, Самченко, Лесницкого, Сулиму… Были казаки, стали ляхи. Однако король с помощью медлит, ни одной хоругви не прислал.
        Чвирь-чви-и-ирь! - вскрикнула громко птица, и дерево при дороге разразилось щебетом. Это был тот самый птичий ор, который Василий Борисович искал здесь. Каждый воробей старался перекричать соседа.
        - Эти же не улетают! - обрадовался Василий Борисович найденному «своему» дереву и шлепнул ладонью по лбу. - Господи! Выговский народа боится. Вон какой базар от малых птах - уши затыкай. А каков базар человечий! Изведав самостийной воли в обнимку с татарским приятельством, народ украинский криком кричит.
        И стало Василию Борисовичу покойно, понял, как нужно с Выговским говорить.
        Для них поставили солдатскую палатку.
        Выговский, подъезжая к месту встречи, все рыскал мыслями, выдумывая первую фразу, которая должна смутить дуреющего от собственной гордыни Шереметева.
        «Как говорил Платон: „Идея не рождается и не умирает, - изощрялся гетман, - не воспринимает ничего в себя и не переходит сама в другое“, так и мы говорим: Речь Посполитая есть Речь Посполитая и Украина - ее нерасторжимая часть. Тело не живет без головы, но и без живота не живет. Украина не жива без Речи Посполитой».
        Произнося про себя тираду, Выговский представил, как наливается неистовым гневом лицо боярина. В ответ он брякнет что-нибудь непристойно низкое, москаль он и есть москаль. Однако Выговский знал себя: под платьем гетмана - генеральный писарь. Ум-гетман взыграет, а язык-писарь смолчит. Осенило: а что, если начать с другого конца…
        «Мне приснился сегодня государь Алексей Михайлович. Великий государь взял нас за руки и подвел к иконе Николая-угодника».
        Презрительно хмыкнул: довольно унизительных поклонов! Он ненавидел москалей. Соболей у них брал за тайную свою им службу, но ведь и надувал через раз. Все они - мужики царя-мужика. Разве сравнишь Кремль с Вавелем?! И тот холм, и этот, но один холм - Восток, а другой - Запад, и между ними ров, заполненный горящей смолой, которую вовеки не перескочить. Украина несчастьем прибита к Московскому холму. Ей должно слиться с западным, куда устремляется свет солнца.
        Тропа, белая среди бурой травы, неожиданно повела под черные дубы, и сразу за дубами стояла палатка.
        Выговский с досадой увидел, что он приехал первым. Досада, впрочем, скоро прошла. В утренней, ждущей звуков тишине он уловил ноздрями запахи - мокрой земли, сырой коры дубов, сырых опавших листьев. Под дубами ходила свинья, хрумкала желудями.
        «Вы пришли к нам и роете нашу землю, как этот боров», - явилась еще одна ядовитая фраза, но Выговский только поморщился.
        Послышался скорый, негромкий топ. На поляну выехал Шереметев. В лиловой епанче, в нежно-розовом кафтане с бриллиантовой запоной.
        Уже издали покланялись друг другу, и еще раз, съехавшись, не сходя с седел. Смешались и тот и другой, кому играть роль хозяина. Наконец покинули седла. Привязали лошадей к сделанной наспех, из жердей, коновязи.
        В палатку вошли с разных сторон.
        Стол, две скамейки, сыро, полутемно.
        - Может быть, поговорим на воздухе? - предложил Василий Борисович и вдруг увидел, что Выговский опускается на колени.
        - Через твою доброту, великий боярин, ищу у великого государя заступничества и милости.
        Василий Борисович не сумел скрыть изумления. Высокий, громадный, он стоял перед чубатым гетманом, желтым то ли от загара, то ли от желчи. Глаза собачьи, лицо высохшее, вытянувшееся от лжи и ухищрений, на висках жилы оплетают костяк двумя пауками.
        - Разве твоя милость не затем под Киев явилась, чтоб прочь изгнать государевых людей? - спросил Шереметев прямо.
        - Помилуй тебя Бог, боярин! - Выговский простер руки к иконе в углу палатки. - Помилуй тебя Бог! Я пришел наказать казаков-своевольников, Их нынче много развелось на мою голову. Каждый сам себе гетман. К великому государю я послал с повинной белоцерковского моего полковника Кравченка.
        - Так что же ты тогда стоишь под Киевом, мешаешь мне службу государю служить?
        - Татар не знаю куда девать, - признался Выговский, поднимаясь с колен.
        - Отошли в Крым.
        - Я бы отослал - не уходят. Не для того они пришли, чтоб уйти ни с чем.
        - Про это я слышал. Платишь головами своего же народа.
        - Плачу. Плачу, но и плачу.
        - Давай вместе побьем татар.
        Выговский вытаращил глаза, словно ему открыли истину, но, подумав, покачал головой:
        - Дружба с ханом дорогая, а недружба дороже станет, затерзает набегами.
        - Так зачем звал, спрашиваю? - прикрикнул на гетмана Василий Борисович.
        Выговский поежился.
        - Как бы нас не подслушали… Я желаю присягнуть великому государю на верность. Дозволь войти с казаками в Киев. Целование креста хочу совершить в Святой Софии.
        - Иуда тоже Христа поцеловал.
        Не только огорчение, но боль отразилась на лице гетмана, грубость москаля ранила, но он только поклонился ему:
        - Обижай! Я достоин презрения. Но ты должен донести великому государю о моем желании: клятвой очистить себя и моих полковников перед его царским величеством.
        Василий Борисович сел на скамейку, положил локоть на стол, подпирая кулаком тяжелую красивую голову.
        - Езжай покуда в Чигирин. Будет от государя указ принять присягу, тогда милости прошу, хоть в Софию, хоть в Печеры. Митрополита бы своего в Киев отпустил, загостился в Чигирине. Все говорят про него, что в бегах.
        - Когда мне приехать? - покорно спросил Выговский. - В ноябре, в декабре?
        - Да хоть в феврале! В феврале князь Трубецкой придет подкрепить тебя против твоих своевольников. Тысяч сто с ним будет. Тогда и приезжай.
        Говорил, а у самого в груди льдина льдом обрастала: открывал врагу тайну раньше времени. Но, может, тайна сия образумит наконец неразумного.
        Выговский уезжал из-под дубов, щуря глаза. Опять он юродствовал нежданно для себя. Зато вызнал намерение царя и численность войска. Впрочем, одного имени Трубецкого хватило бы. Князь Алексей Никитич у царя самый большой воевода, с малыми тысячами он на войну не ходит.

3
        Алексей Михайлович вникал в отписки киевского воеводы Шереметева. Радости от того, что его солдаты побили казаков, не было. Сообщение припоздало, письма из Киева шли обходными тропами, несли их люди осторожные, затаивались в монастырях, пускались с паломниками в обратную дорогу, лишь бы сбить с толку гончих гетмана. В отписках говорилось о победе над Данилой Выговским, о том, что Данила бежал от русских сначала на лошади, потом на лодке, сам-друг. Среди осаждавших Киев был Хмельницкий, племянник усопшего гетмана, этого тоже побили, всех полковников побили. Алексей Михайлович из других посланий знал даже больше Шереметева: паволоцкий полковник Богун в Чигирин из-под Киева бос явился.
        Боярин Василий Борисович и его храброе войско заслужили славу и царскую милость: малым числом побили многие полки, татар побили.
        Очиняя перо - ни один писарь не мог угодить, сам перья правил, - Алексей Михайлович думал, как пристойнее повеличать воеводу. И начертал: наградить золотым в семь золотых - это Шереметеву, князю Юрию Барятинскому - золотой в пять, нет, слишком близко к воеводе, - в четыре золотых, Чаадаеву - в три. Дьяку Постникову - в два. Полковников у Шереметева шестеро, всем по золотому, подполковников и майоров одиннадцать - этим по полузолотому. Рейтар - сто тридцать семь, им по четвертьзолотому, драгунам - по золотой копейке, стрельцам - по деньге золотой.
        Алексей Михайлович на подписи последний завиток выводил, когда за ним прибежали от Марии Ильиничны.
        - Государыня царица зовет, - доложил князь Петр Семенович Урусов.
        - Никак схватки?! - испугался Алексей Михайлович и поспешил в царицыны покои.
        - Толкался-толкался да и повернулся! - сообщила Мария Ильинична вспотевшему от страха мужу. - Господи, сердце-то у тебя как бьется! Не бойся за меня, я покричу-покричу да и полегчаю. Не впервой.
        Ждали седьмого, но отца семейства трясло как в первый раз, так и теперь, словно не жене, а ему рожать.
        Мария Ильинична взяла мужа за руку, гладила.
        И тут бесшумно - так вода просачивается - в покоях объявилась крайчая Анна Михайловна Хитрая:
        - Великий государь, за тобой князь Петр Семенович прибежал. Говорит - сеунч прибыл.
        - До сеунчей ли? - буркнул Алексей Михайлович, смущенно освобождая руку из царицыных, ласковых.
        - До сеунчей, до сеунчей, - быстро сказала царица. - Я, может, еще целую неделю ходить буду.
        - От кого сеунщик-то?
        - От князя Долгорукого!
        - Объявился, каменная душа!
        - Да отчего же каменная? - удивилась Мария Ильинична. - Князь Юрий Алексеевич - охотник нищих кормить, он даже скотам немочным и покалеченным двор поставил.
        - Мне о его делах уж третий человек написал, а он как утонул.
        - Отчего же утонул-то? - ахнула Мария Ильинична. - Не сердись, отец. Если князь виноват, побрани, а коли о победе прислал сказать, то и похвалить не забудь.
        - Как мы с тобой обо всех, так хоть бы ближние люди о нас помнили, - сказал государь, косясь на Хитрую. Увидев, что та глядит в другую сторону, быстро наклонился, поцеловал царицу в щечку, а царица глаза зажмурила сладко.
        Сеунщик сообщил известие доброе, но опять-таки для государя не новое: в бою при селе Варка князь Юрий Алексеевич пленил гетмана литовского Винцентия Корвина Гонсевского.
        - А другого гетмана, пана Павла Сапегу, чего не взяли?
        - Сапегу бы тоже взяли, - отвечал сеунщик.
        - Где же он? - Царь поглядел вокруг себя. - Нету! Бы да бы!
        - Сотенный голова Алексей Дмитрич Охотин-Плещеев, да брат его, да сотенный голова князь Федор Никитич Барятинский не пошли князю Юрию Алексеевичу на подмогу, сказали, что им под рукой князя Юрия Алексеевича служить невместно. Их потом выдали головой Юрию Алексеевичу.
        - Свиные рыла. Будут в Москве - батогами угощу. Ей-ей! Юрию Алексеевичу от меня золотой в четыре золотых, а Федору Никитичу - батоги, вчетверо скрученные. - Сердито уставился на сеунча, но спохватился, помягчел, потеплел глазами. - То не на тебя, смелый человек, моя досада. Тебе - золотой да чара моего царского вина. Давай княжью отписку и погуляй с Богом.
        - Отписки нет. На словах велено сказать.
        - Экий ленивец твой князь. Я царь - и то письма пишу, а ему лень!
        Сеунщик упал царю в ноги.
        - Да чего ты-то казнишься? Князь твой не казнится, а тебе печаль. Поди вина, говорю, выпей.
        Отпустил сеунча и тотчас сел письмо писать Долгорукому. На князя государь был очень сердит. Мало, что о победе ни строкой не сообщил, он еще, не спросясь, ушел от Вильньг, пустил свою победу коту под хвост.
        «Похваляем тебя без вести и жаловать обещаемся, - писал государь. - А что ты без нашего указа пошел, и то ты учинил себе великое бесчестье, потому что и хотим с милостивым словом послать и с иною нашею государевою милостию, да нельзя послать: отписки от тебя нет, неведомо против чего писать тебе! А бесчестье ты себе учинил такое». - Царь призадумался. - А вот какое! «Теперь тебя один стольник встретит подле Москвы, а если б ты без указа не пошел, то к тебе и третий стольник был бы! Другое то: поляки опять займут дороги от Вильны и людей взбунтуют».
        До того за Юрия Алексеевича обидно стало, слеза на бумагу капнула. Ему за Гонсевского золотой в восемь золотых мало! И ведь не своим умом, не спросясь, домой отправился. Одоевский подбил, князь Никита.
        Князь Никита Иванович Одоевский ездил в Вильну великим послом, чтоб, обговоря всякие тайные дела с польскими комиссарами, на сейм в Варшаву ехать - Алексея Михайловича в короли выбирать.
        Но комиссары не ехали, вестей о себе не подавали, а в Варшаве разразилась моровая язва, а тут Выговский изменил. Поляки на радостях вместо выборов опять войну затеяли. У князя Никиты из его посольства, боясь мора и плена, 63 человека убежали, всего было 355 человек. А шестьдесят четвертым беглецом стал сам посол, пошел из Вильны без оглядки, всех своих увел и князя Долгорукого с собой увлек. В оправдание писал, что католические епископы находят двадцать одну причину невозможности избрания в короли ни самого Алексея Михайловича, ни царевича Алексея.
        А в чем вся бестолочь-то! Когда Одоевский уже покидал Вильну, ему сказали, что польские комиссары в пути, завтра в городе будут. Так ему возы неохота было разгружать.
        - Я ждал поляков семь недель, пусть меня подождут, - брякнул и отбыл.
        Послы действительно явились на другой день, но в город их не пустили. Поднялся крик о бесчестье. Одоевского уже из Минска пришлось в Вильну чуть не в шею гнать. И вот она, цена непутевой гордыни: вместо мира и выборов - война.
        Однако же Никита Иванович боярин из самых ближних, Уложение написал, книгочей.
        Алексей Михайлович подумал-подумал и решил-таки ругнуть Одоевского все же не по имени, а намеком.
        «Напрасно ты послушал худых людей, - продолжал он укорять Долгорукого. - Видишь ты сам, что разве ныне у тебя много друзей стало, а прежде мало было, кроме Бога и нас, грешных. Людей ратных для тебя сам я собирал, и если б не жалел тебя, то и Спасова образа с тобою не отпускал бы. И ты за мою, просто молвить, милостивую любовь ни одной строки не писывал ни в чем. Писал к друзьям своим, а те - ей-ей! - про тебя же переговаривают да смеются, как ты торопишься, как и иное делаешь. А я к тебе никогда немилостив не бывал, и вперед от меня к тебе Бог весть какому злу бывать ли. А чаю, что князь Никита Иванович тебя подбил, - сорвалось-таки с кончика пера, - и его было слушать напрасно. Ведаешь ли, какой он промышленник! Послушаешь, как про него поют в Москве. А хотя бы и пошел, но пехоту солдатскую оставил бы в Вильне да полк рейтар да посулил бы рейтарам хотя по сорока рублев человеку… Князь Никита не пособит, как Вильню сбреют… Жаль, конечно, тебя… Теперь тебе и скорбно, а как пообмыслишься гораздо, и ты и сам о себе потужишь и узнаешь, что неладно сделалось. А мы и ныне за твою усердную веру к
Богу, а к нам верную службу всяким милостивым жалованьем жаловать тебя хотим…»
        С царицыной половины никаких вестей не было, отлегло, должно быть. Алексей Михайлович успокоился. Ему мальчика хотелось. Алексеюшко, слава Богу, пригож, здоровьем не слаб, умом сметлив, но с братом расти веселей, будет кого жалеть, с кем в игры играть.
        За обедом крайчий Петр Семенович Урусов самые вкусные кусочки выкладывал на тарелях так искусно, что обязательно на глаза попадались. Государь те кусочки кушал, с удовольствием подсматривал за любовным старательством Петра Семеновича, захотелось отблагодарить князя.
        «Вот разрешится Мария Ильинична от бремени, - сделал себе наказ Алексей Михайлович, - расскажу ей о службе князя, она и придумает, каким приятством его отдарить».
        После обеда даже поспать не дали. Дементию Башмакову позволялось к царю в любое время приходить. Он и пришел, прямо из пыточной башни. Вздымал на дыбу двух певчих из кремлевских соборов - нарушили никем нигде не оглашенный запрет ездить к Никону. Эти же не только пробрались в Воскресенский монастырь, но с Никоном говорили, и святейший при них пророчил: «Будут, будут вскоре царю и Москве недобрые вести».
        Башмаков казался ростом низок из-за непомерной ширины в плечах и груди. Глаза у него были серые, серьезные - такие бы глаза женщине, но в Дементьевы глядеть - испытание, будто на исповеди.
        Алексей Михайлович сам побаивался лишний раз Дементию в лицо посмотреть.
        - От кого ждать вестей, с какой стороны? - быстро спросил государь.
        - Я о том спрашивал с пристрастием, не знают, святейший больше не открыл. А вот про Выговского говорил без намеков. Ему-де в Москве выговаривали, что принимал писаря и за свой стол сажал.
        - Кто же выговаривал? - удивился государь.
        - Про то смолчал. О Выговском же так сказывал: «Когда я был в стольном граде, на моем патриаршем месте, от гетмана неправды не было. За малороссов я государю не раз бил челом и во всем за них заступался. Стоит мне две строки Выговскому написать, будет служить великому государю по-прежнему. Малороссов нужно держать умеючи, мне секрет сей ведом».
        - Не прямой он человек! - воскликнул Алексей Михайлович, нежданно огорчась. - Зачем плетень плетет?! Захотелось туда, обо что вытер, - покайся. Ведь православный. Покайся - царь не простит, да Господь Бог подаст милость из рук своих… Все всегда было, как он желал, чего теперь-то надо?!
        В царском восклицании был вопрос, и Башмаков ответил:
        - О патриаршей палате, о саккосах жемчужных заскучал. Да ведь и стол уже не тот.
        - Ради белужьего бока слух о Выговском распускает? - В голосе царя звякнула железная цепь. - Никого к нему не пускать! Со зла не того еще наговорит. Стращать нас взялся, нет бы Марии Ильиничне благословение прислать.
        Поговоря с Башмаковым о прочих тайных делах, Алексей Михайлович отпустил его, а сам сел читать Евангелие. Открыл послание Иакова: «И язык - огонь, прикраса неправды. Язык в таком положении находится между членами нашими, что оскверняет все тело и воспаляет круг жизни, будучи сам воспаляем от геенны; ибо всякое естество зверей и птиц, пресмыкающихся и морских животных укрощается и укрощено естеством человеческим. А язык укротить никто из людей не может: это - неудержимое зло; он исполнен смертоносного яда…»
        Читал, вздыхал, всплакивал. Ведь как любил святейшего. Разве что не молился на него. Да ведь и молился, его-то больше на дню поминал, нежели Господа Бога.
        Государь почивал, когда среди ночи повитухи захлопотали над охнувшей царицей.
        Седьмой ребенок царствующего семейства родился легко. Мария Ильинична собиралась охнуть во второй раз, а младенец уж голосок подал.
        В тот же самый час Алексей Михайлович пробудился, но тревожить никого не посмел. Сам колгота, чего других колготить. Думал о детях.
        Мария Ильинична - умница, по первому разу постаралась: мальчика принесла. Несчастного Дмитрия. Через год после свадьбы родился, в 49-м. Не дал Господь младенцу жизни. Плыли водой в Кирилло-Белозерский монастырь. Из рук растяп-мамок вывернулся да и упал в глубокую воду. Достали тотчас, а уж нет его, захлебнулся… Потом дочки пошли. Евдокия, ей уж скоро девять, в 50-м родилась, в феврале, Марфа - в 52-м, в августе, а в 54-м снизошла благодать на Марию Ильиничну, Бог дал наследника - Алексеюшку, тоже февральский, а потом опять девочки посыпались. Анна родилась в январе 55-го, в самый страх, в чуму. София - в сентябре, в 57-м. Крестница Никона.
        За дверьми радостно зашумели и смолкли. Затаились. Наконец дверь открылась, и со свечою в руках в спальню вошел Федор Михайлович Ртищев.
        - С царевной тебя, государь.
        Крестили новорожденную на шестой день, первого декабря. Стола в честь крестин не было: Алексей Михайлович смотрел войско, собиравшееся для похода на Украину, ездил на Монетный двор, где грузили подводы медными деньгами. Медные деньги везли для Шереметева - платить солдатам и казакам. Поляки, на русских глядя, тоже медные деньги у себя завели, тоже провоевались.
        В те кипучие для Москвы дни, когда солдат, стрельцов, жильцов, городовых дворян на улицах было больше, чем московских жителей, приехал в стольный град сын друйского воеводы Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина - Воин.
        Всего три недели тому назад Воин гулял по Кракову среди чинной и чистой публики и - как с небес в болото: татарская Москва.
        Красная площадь от Казанской церкви до Спасской башни перед встречей грузинского царя Теймураза была очищена от убогих лавчонок, но уже на другой день после шествия лубяные и чуть ли не из плетня торговые «палаты» пошли расти, налезая друг на друга, как растут опята на пнях. Мужики и бабы луком пропахли, рты щербатые, морды дурашливые. Всякий встречный здоровается, да с таким приятельством, словно сосед. Женщины смотрели на Воина бесстыже, не скрывали, что добрый молодец им приглянулся. И оттого, что это он, благородный человек, был по нраву этим закутанным в шали и шубы курицам, у Воина рот набок от брезгливости съехал.
        Даже на прием к царю шел сынок друйского воеводы без трепета, стыдясь за отца. Отец о царских приемах рассказывал благостным полушепотом, помня каждое слово и движение царя, показывая, кто и где стоял и как смотрел. В году раза по три, по четыре предавался Афанасий Лаврентьевич воспоминаниям и непременно проливал благостные слезы, что удивительно - в одних и тех же местах своих повествований, на одном и том же слове.
        Воин готов был уличить отца в неискренности, но Афанасий Лаврентьевич рассказывал о встречах с царем с глазу на глаз, не рассчитывая на то, что царю перескажут о небывалой любви друйского воеводы к его царскому величеству.
        Впрочем, государь, может быть, и знал об этих рассказах. Молодой дворянин был приглашен не в толпу зевак - в собор, и не в Грановитую - целовать руку, но в его царского величества личную комнату. Отец такого приема не удостаивался, и Воин ликовал: обошел батюшку.
        Вели Воина позлащенные брюхатые жуки, передавая друг другу, от Золотого крыльца до заветной, ничем-то не примечательной двери. В Польше в банях двери нарядней и торжественней. Там именно двери, а тут дверь. Дверь - ушиби голову, низкая, сколоченная из дубовых плах. Тяп-ляп - и навесили на петли.
        В комнате бросился в глаза низкий потолок. Было жарко, пахло сеном, и в самом воздухе была теснота.
        - К столу подойди, - сказал Воину умноглазый человек, одетый в легкий, серого шелка кафтан, с чешской круглой бородой, совсем нездешний. Это был Федор Михайлович Ртищев.
        Воин сделал шаг и только потом поднял глаза.
        Ордин-Нащокин-старший молился об этом многожеланном часе: его сын стоял перед великим государем и великий государь желал его сына слушать.
        - Здравствуй, Воин Афанасьевич! - сказал человек, сидящий за столом, русый, в золото, и такой же умноглазый, как тот, в сером кафтане.
        Воин опустился на одно колено, сообразил, что это не по-русски, но заупрямился, не поменял польского рыцарского поклона на рабский, на двух коленях, на татарский - распластавшись, на русский - лбом об пол.
        - Говори, да не о здоровье короля, а какие у короля затеи затеяны, - сказал государь, придвигаясь вместе с креслом вплотную к столу и показывая дворянину на стул. - Садись, садись! Здесь не Грановитая палата.
        Неожиданное приглашение Воину польстило, но в мозгу стоял вопрос: не слишком ли просто? Возможно ли такое у Яна Казимира?
        Два месяца жил при короле, участвовал в переговорах о мире, но подобной беседы вести не пришлось.
        Сел, быстро поднял на царя глаза и смущенно приопустил ресницы.
        - Ваше величество, о мире при дворе Яна Казимира все говорят с великой охотой, и каждый, встретив русского человека, спешит улыбнуться, - внятно, ясным голосом сказал Воин. - Однако известие об измене гетмана Выговского двор и сам король встретили как нежданный подарок судьбы. Вельможи закатывали роскошные пиры, искали украинцев, хоть из простонародья, и сажали этих казаков и мещан за свои столы. Многие знатные люди, у кого есть знакомства среди мурз, отправили в Крым подарки и письма. Казаков в Вавеле уже не боятся, но думают о них как о дружественной силе.
        Лицо у Алексея Михайловича сделалось несчастным, брови поднялись коромыслицами.
        - Говорят ли в Кракове… о царевиче Алексее?
        Воин струсил: царя правда не обрадует, а говорить полуправду отец запретил строжайше: «Великий государь потому нас, людей неродовитых, видит и о нас помнит, что мы для него - правда. Вильнешь хвостом - отвратишь его от всего рода Ординых-Нащокиных раз и навсегда».
        - Наияснейший великий государь! - Воин вскочил на ноги. - Я среди твоего посольства бывал у королевы. Она говорила с добрым сердцем: когда его высочество царевич Алексей Алексеевич придет в возраст, она сама высватает его высочеству дочь покойного императора Фердинанда.
        - Значит, о короне уж и речи нет?! - Государь положил на стол локти, упер кулаки в виски, задумался.
        Воин, вскочив, не знал, удобно ли теперь сесть, и стоял.
        - Почему они не хотят нас? - спросил царь, обращая лицо сначала к Ртищеву, потом к Нащокину.
        - Дозволь ответить, великий государь, - быстро сказал Воин.
        Алексей Михайлович удивился:
        - Неужто знаешь доподлинно?
        - Я слышал, как многие повторяли слова литовского гетмана Гонсевского.
        - Да он в плену! У нас он!
        - Видимо, гетман успел сказать это до пленения. «Когда король Сигизмунд занял престол, среди ста семидесяти двух сенаторов католическую веру исповедовали двое, да сам он был католик, и когда умер, разве что один Адам Кисель не покланялся в сторону Рима. Сигизмунд менять веру не принуждал, он только давал воеводства и каштелянства одним католикам».
        - Я - не Сигизмунд, - сказал государь, обидевшись, - я бы никого ни в чем понуждать не стал бы…
        Вдруг быстро открыл крошечный сундучок на столе и рукой поманил Воина:
        - Вот тебе золотой. За толковость.
        Молодой Ордин-Нащокин, кланяясь, принял награду.
        - На шапке носи, - сказал государь.
        Прием, видимо, был окончен, и Воин, постояв, спиной попятился к двери.
        - А люди-то в Польше что говорят? - спохватился государь. - Неужто не сыты войною?
        - Простые люди молят Бога о мире и на тебя, великий государь, надеются. Да только… Дозволь правду сказать.
        - Говори, Воин Афанасьевич. Я рад, что сын достоин мудрого отца своего.
        - Кто на Украине землю потерял, великий государь, - сказал Воин, - тот готов войну затеять хоть завтра. Города, селения, земли на Украине потеряли многие - и мелкая шляхта, и фамилии самые именитые.
        - Не зазря, значит, посылаем войско?
        - То ты знаешь, великий государь. В Польше много людей неукротимых. Неукротимые слов не боятся, на них сила нужна.
        - Утешил ты меня, Воин Афанасьевич! - Царь встал из-за стола, подошел к дворянину. - Скажи отцу, пусть чаще мне пишет. Я твоего отца люблю. Узнает он от меня милости многие. Служи, как отец служит, и тоже будешь в милостях, будто пчела в меду.
        Выпорхнул Воин из царской комнаты на крыльях, а его уж улыбки ждут. Дворцовый народ удачу чует воистину как пчела мед.
        Пролетев через все эти улыбки, оказался Воин опять-таки на Красной площади, среди крикливых баб и сморкающих в пальцы мужиков.
        - А все-таки и он как они! - сказал себе, передернувшись. - Пчела в меду! Пчела, да в навозе.

5
        Стопятидесятитысячное войско князя Трубецкого вышло из Москвы на преподобных Павла Фавейского и Иоанна Кущника, 15 января 1659 года. Кроме Алексея Никитича воеводами были Семен Романович Пожарский да Семен Петрович Львов. Это войско уже познало победы над поляками, над литвой, над шведами. В дорогу отправилось весело. Под колокола, под клики народа, под сорочью стрекотню. От сорок в тот день Москва пестра была, трескотня стояла такая, люди друг друга не слышали.
        Царь Алексей Михайлович, провожая войско, все на одно заветное окошко в Тереме посматривал, из того окошка царевич Алексей Алексеевич своему войску радовался. Когда-нибудь вспомнит, какие полки отец на врагов своих выставлял.
        Все делалось споро, ладно, как того желал государь, но впервые за все войны, какие успел навоевать, не получило войско патриаршего благословения. Алексей Михайлович о том много не задумывался.
        Недели через две катал он сына на Москве-реке с горок. Сам любил на салазках с высот слетывать и сыну свою смелость и ловкость передать хотел. Алексеюшка был еще мал, но царь видел: на самой-то быстрине сын глаз не зажмуривает - храброе сердце у дитяти.
        Засмотрелся Алексей Михайлович на снежный утес. Кажется, самой Кремлевской стены величавее, бел, как сахар. Навис над рекой могуче, будто не он ее, а она его. И вдруг без видимой причины вся громада снега осела, понеслась вниз и бухнула, как из пушки, об лед.
        Весь день не выходил из головы царя этот снежный обвал, сердце грызла тревога. Ах, как нужен был Никон, да не теперешний, воскресенский, а тот, что желал поднести Господу Богу Земное царство, христианнейшее, светом православия осиянное!
        И тогда позвал государь ближних своих бояр в свою комнату: Бориса Ивановича Морозова, Якова Куденетовича Черкасского, Никиту Ивановича Одоевского, Илью Даниловича Милославского да другого Милославского, Ивана Андреевича. Встретил ласковым взглядом, словом твердым:
        - Делатели отческого благочестия, наполнители сокровищницы нашего царства, мы послали в Малороссию наше царское войско. Оно велико, но я хочу, чтобы от большой рати война была малая, а совсем не будет - то православному народу и нам, грешным, на счастье. Подумайте, как накормить войну-волка, чтоб ни одна мирная овечка не была погрызена.
        Обнял каждого, поцеловал, приговаривая:
        - Цвет царства моего!
        Бояре ожидали: государь будет думать вместе с ними, но он оставил их, отправился в трапезную дворцовой церкви Святой Евдокии. Здесь Алексея Михайловича ожидали крутицкий митрополит Питирим и люди Тайного, необъявленного приказа: стрелецкий голова Артамон Матвеев, думный дьяк Дементий Минич Башмаков, подьячий Юрий Никифоров. Статейный список, коим должен будет руководствоваться воевода Трубецкой, полагаясь не на дурную военную силу, а на разум и христианскую любовь, подготовили дьяки Посольского приказа, но иные статьи нужно было подрумянить, оставляя воеводе видимость свободы действий, иные вычеркнуть, как негодные, а какие придумать заново, если придумаются.
        В трапезной дело пошло быстро. Башмаков и Никифоров суть дела схватывали на лету, а изъяны статей чуяли, как зверь зверя чует.
        У бояр такой прыти не было. Седые, старые, они сидели вокруг совсем небольшого стола, который Алексей Михайлович сам выбрал и сам указал ему место. Одним концом стол придвинули к окну, и свет падал на лица всем пятерым. Сидели друг от друга не на сажень, на аршин, стол неширок, не затеряешься, глаз не скроешь.
        «Он хочет, чтоб мы пятеро стали ему одним Никоном», - подумал о государе Борис Иванович Морозов.
        На столе лежало Евангелие в простой потертой коже, с белой лентой закладки. Стол покрывало темно-зеленое, без узоров, сукно.
        - На каком месте закладка? - прикидывая по толщине книги, гадал Илья Данилович Милославский. - Должно быть, на Иоанне…
        На бояр не смотрел, давно не виделись!
        Яков Куденетович Черкасский, черноусый и чернобровый, но кудри на голове как снег, борода белыми волнами, дружески переводил взгляд с одного на другого, словно что-то хотел вспомнить, да в голове застило. Черкасский сидел рядом с Никитой Ивановичем Одоевским, против Морозова и обоих Милославских. Голову боярина Ивана Андреевича еще только высеребрило, один серебряный волосок на дюжину вороных. Он смущенно поглаживал себя по темени, заранее пугаясь попасть впросак. Все ведь тут мудрецы, явь и предание Отечества.
        Князь Одоевский не одобрял сборища. Чего государь хочет от них? Истины? Но ведь это дворцовые люди! Если не знают государева желания, так и не решат ничего, а если знают - угодят. Никита Иванович совсем недавно воротился с Вильны. Ездил великим послом, за польской короной для Алексея Михайловича, а привез назад многие царские укоры да гроб с царскими надеждами.
        Пришел думный дьяк Алмаз Иванов со статейным списком.
        «А ведь государь нарочно не прислал дьяка сразу, - догадался Борис Иванович, - хотел, чтоб мы поговорили о делах Украины, а мы промолчали». И еще осенило: ненароком или с умыслом государь позвал для совета двух Милославских? Милославские не входили в число шестнадцати родов, получавших окольничего сразу из стольников. Алмаз Иванов начал читать статьи, а Борис Иванович, загибая мысленно пальцы, пересчитывал родовитые фамилии: «Черкасские, Воротынские, Трубецкие… Долгорукие. Э, нет! Эти в шестнадцать не вхожи. Голицыны, Хованские, Морозовы… Морозовы, батюшка, Морозовы!.. Шереметевы, Одоевские… Сколько это? - Пришлось снова пересчитывать. - Половина. Пронские, Шеины, Салтыковы… Столько было предательства от Салтыковых в Смуту! Как с гуся вода… Девять, десять, одиннадцать… Репнины, Прозоровские, Хилковы, Буйносовы-Ростовские и татарва Урусовы. Впрочем, Черкасские тоже из мурз. А Шереметевы? - Борис Иванович послушал пару статей и снова принялся считать родовитых: - В восемь родов записаны: Куракины, Долгорукие, Ромодановские, Пожарские. За свою правду во время Смуты - Волконские,
Лобановы-Ростовские. Это шесть… Барятинские и Львовы… Родственники царя, Стрешневы и Милославские, хоть и получают боярство, но пока что не наследуют… Илью Даниловича Алеша втайне за большого дуролома почитает… Видно, приглашая двух Милославских, Марии Ильиничне хотел угодить… Провинился перед царицей, крестин дочке не отпраздновал!»
        Алмаз Иванов кончил чтение, оставил статейный список и удалился.
        Первым, без раздумья, высказался Илья Данилович.
        - Пушки да ружья у несговорчивых языки вместе с головами отшибают, - сказал громко, заранее непримиримо. - Зачем было всю конницу на Украину посылать, чтоб бежать вдогонку и за хвосты тянуть: на ворота не ходи, бить разбойника не смей. Туда не смей, сюда не смей, ничего не смей! Чего хитрить со змеей? Не перехитришь, ее растоптать надо. Пан Выговский и нынче уверен, что его брехню за правду в Москве принимают. Слава Богу, жив-здоров молодой Хмель. Отдать ему булаву, и делу конец. А ежели поляки сунутся - нужно истребить их войско до единого жолнера, чтоб другие не торопились подставлять башку под московские бердыши.
        О бердышах Илья Данилович ввернул не ради красного словца. Немецкие генералы да и свои советчики - тот же Матвеев Артамоша, русский поляк Ордин-Нащокин - надоумили Алексея Михайловича перевооружить стрелецкие и драгунские полки. Вместо бердышей стрельцам дали короткие пики, солдатам и драгунам - долгие да еще шпаги.
        Борис Иванович возразил Илье Даниловичу. От болезни он телом полегчал, лицом усох и казался себе прежним. Бледного лишая смерти на лбу не видел. Говорил медленно, насупясь, глядел перед собой, такой же непримиримый и упрямый, как Милославский:
        - В Писании сказано: «Знаю дела твои, и труд твой, и терпение твое, и то, что ты не можешь сносить развратных, и испытывал тех, которые называют себя апостолами, а они не таковы, и нашел, что они лжецы».
        Илья Данилович нетерпеливо завертел головой, пофыркивал, но поперечное слово в себе удержал, не перебил старика.
        - Люди живы верой, - говорил, теперь уже улыбаясь, Борис Иванович, - надеждой и терпением. Они так и говорят: Бог правду видит, да не скоро скажет. Вот и нам мудрствовать ради мудрености грешно, я все это говорю не для того, чтобы кого-то на ум наставить. От дел государских я давно отстал и знаю не больше мужика. Но всякий мужик ведает: война хуже даже самой худой мирной жизни. Воюют от нетерпения. Из боязни выдюживать долгие, непосильные тяготы. Это как загнившая заноза в ноге. Нарывает, зреет, дергает, тело кидает в жар, и уж только потом кожа лопается, и гной выходит вон вместе с занозой. Мы, жалея палец, терпим, а вот когда в нашей жизни является заноза, а тем паче в жизни царства, тотчас хватаемся за топор. Война - это обрубленные пальцы, руки, ноги. Это - калеченье тела Господня, ибо жизнь есть Господь.
        Яков Куденетович Черкасский хитрить умел на войне, хитрословия же не терпел, воззрился на Морозова, изумляясь плавности и складу речи. Сам он более четырех слов кряду связать не умел, хоть в 48-м году погнал Бориса Ивановича из правителей и сам стал правителем.
        - Мы все недовольны Выговским, - продолжал Борис Иванович. - Мы все желаем ему за измену если не погибели, так ужасной кары…
        - Смерти мы ему желаем! Смерти! - прямо-таки рявкнул Илья Данилович.
        - Но скажи ты мне, тестюшка, - улыбнулся Морозов, - можно ли желать смерти льву за то, что он лев?
        - Не равняй льва со змеей! Змее потому желают смерти, что она змея.
        - Может, и змея, но прежде всего Выговский шляхтич и хуже всего, он шляхтич русской крови. - Борис Иванович говорил уже сердясь. - Его предательство у него внутри сидит. Он предавал Хмельницкого, предавал великого государя, предавал польского короля и сам себя тоже предает. Не в Выговском дело - дело в тех, кто ему вложил в руки гетманскую булаву.
        - Эка новость! Кто вложил булаву? Хитрово вложил! И не за так, - сказал Илья Данилович. - Хитрово пусть и по мзде, но исполнил то, что уже совершилось: Выговский был признан гетманом казачьей старшиной. Богдан Матвеевич мог только не дать булаву, обратив против государя всех полковников и писарей. Поступок Богдана Матвеевича неглуп.
        - Вот и плачем оттого, что умны, - буркнул Яков Куденетович.
        - Я смотрел список казачьей знати, которая получила от короля шляхетское звание. Там все знаменитости Хмельницкого, но есть и новые люди. Запомнилось имя Мазепа. Адам Мазепа. У этого Адама в Киевском воеводстве есть свое село, но служит он комнатным слугой короля. Будет выгодно - прикинется верным великому государю, поманят из Кракова - перебежит… - Борис Иванович обвел всех просительным взглядом. - Я не Мазепу осуждаю. Никого не осуждаю. У этих казаков-шляхтичей своя, непонятная для нас, а может, им самим непонятная жизнь. Метаний будет множество. Урон от того метания и мы и Украина претерпим немалый, но я одного хочу: избежать войны. Полковники и писари льнут к счастью. Какой государь счастлив, там и они. Князю Трубецкому надо послать статьи твердые и ясные. Пусть ищет мир и отваживает Выговского от короля. Если Трубецкой удержит свое войско от войны, Выговский воевать не посмеет.
        - Я как ты, - согласился Черкасский. - Пусть Выговский татар отошлет, а сам в Чигирин ступай. Хочет он быть киевским воеводой - пущай. Хотят полковники быть дворянами - пущай. Нарезать им земельки, дать им душ по триста крестьян - и пущай.
        - Выговскому Шереметев - как в горле кость, - сказал Илья Данилович.
        - Шереметева в Москву позвать. Великий государь сыщет ему иное воеводство, - вставил наконец словечко Иван Андреевич Милославский.
        - Шереметев - полбеды. Выговскому русское войско в тягость, - сказал Морозов, - но войско тоже можно отвести. Не сразу, не бегом. Сделать вид, что все совершается по его, гетманову, хотению, - дело не больно хитрое.
        Никита Иванович Одоевский в разговор встревать не торопился, но все посмотрели на него, и он сказал:
        - Воевать ради упрямства Шереметева или Выговского - слишком дорогое удовольствие. Я согласен с Борисом Ивановичем. Уступить можно во многом, даже во всем, но надо так уступить, чтобы ничем не поступиться и ничего не потерять.
        Все важное было сказано, и теперь все поглядывали друг на друга с удовольствием, сознавая свою мудрость и важность услуги, оказанной царю и Отечеству.
        Милославский вздохнул, как конь, и потянул к себе Евангелие. Открыл на заложенном месте. Прочитал вслух:
        - «Будьте единомысленны между собою; не высокомудрствуйте, но последуйте смиренным; Не мечтайте о себе; Никому не воздавайте злом за зло, но пекитесь о добром перед всеми человеками», - и победно оглядел товарищей по Думе, словно сам нашел в Евангелии подходящее место. Одно царапнуло: не угадал, заложено было на Послании к римлянам.
        Алексей Михайлович приговором своих ближних бояр остался очень доволен. Но бояре думают, государи желают, а делается все так, как записано у Господа Бога в Книге судеб.

6
        С тайного совета крутицкий митрополит Питирим шел осанисто. К благообразию, к роскошным сединам приложился новый, только что усвоенный взор государственной строгости.
        Но не успел он сойти со ступеней Золотого крыльца, как его схватили за полу куньей шубы. На коленях в снегу стоял старик в крестьянской овчине, а на голове - скуфейка.
        - Владыко, дозволь слово молвить! - Слова кроткие, но шубу держит крепко.
        Питирим шубу дернул - не пускает, и народа у крыльца много - пришлось выказать пастырское смирение:
        - О чем, старче, просишь?
        - О малом, владыко. Избавь от сатаны.
        - Богу молись.
        - Мое моление сатане на один зуб. Помолись ты за меня.
        - Помолюсь, Божий раб. Имя свое реки.
        - А хватит ли твоего моления спастись от геенны огненной? Сам-то по-каковски молишься? Как Никон велит или по-православному, как отцы молились?
        Питирим смекнул: старичок непрост, но зеваки уже сбежались со всех сторон, ждали, каков будет ответ новой церковной власти.
        - Искренняя душевная молитва, сказанная от чистого сердца, достигает Божьего престола скорее молитв самого Священного собора, - отделался скороговоркой Питирим и пустился было в бега, но проворный старичок догнал его и встал на пути.
        - Ишь какие владыки скорые пошли! От кого бегаете? От Руси-матушки?
        - Если у тебя, старец, есть ко мне дело, - сказал спокойно Питирим, - приходи на мое подворье. Я тебя приму. Как имя твое?
        - Монашеское - Григорий, а в миру был Иваном.
        - Господи, да ты - Неронов! - Величавость так и сдуло с лица: старичок в дворцовой церкви с царем молится, Никон и тот не мог с ним ничего поделать.
        - Зачем мне к тебе на подворье приволакиваться, - сказал Неронов Питириму. - Меня Господь Бог, пресладкий Иисус Христос к тебе послал, а ты вот он. Выслушай.
        Питирим молча, но покорно склонил голову.
        - Я в Москву милостыньки пособирать пришел, на строительство моей Игнатьевской пустыни. Остановился на старом подворье, где в попах жил. В Богоявление, в нощь, явился мне, владыко, Христос в белом хитоне. Мимо меня шел, а проходя, главу поворотил ко мне и спрашивает: «Почто утаил от властей прежнее видение?» А прежнее, владыко, было мне в прошлом году на праведного Иова Многострадального, в пустыньке. Наказал мне Иисус Христос крепким наказом служить литургию по книгам, Никоном не испорченным. И ныне то же сказал и велел о своем указе тебе возвестить, владыко Питирим.
        Питирим перекрестился скорою рукой, благословил Неронова и, благословляя народ, поспешил-полетел от толпы прочь, за каменные стены своего подворья. Ничего не сказал. Ни полслова. Дело было щекотливое. Священников, сосланных Никоном по дальним монастырям, возвращали с полным прощением. Протопопу Аввакуму прощение в Дауры послано, а вот чтоб запретить новоизданные служебники - такого государь не указывал. По старым и при Никоне служить не возбранялось, но к старому правилу возврата нигде ни в чем нет. И покуда жив Алексей Михайлович, не будет. Это Питирим видел ясно.

7
        Никон пробудился от икоты. Икая с возмущением, искал в уме, кто же это его вспоминает в такую рань?.. Да ведь и не в рань, а в нощь, ибо до света далеко.
        Ветер, как медведь, тряс кельи.
        Никон потянул ноздрями воздух: пахло горячей глиной, а воздух бодрый. Истопники набили печь дровами и улеглись спать, не дождались, пока дрова прогорят, не задвинули заслонок. А могут сдуру, не поискав головешек, задвинуть. Уморят на радость Стрешневым да Милославским с Одоевскими. Недовольство поднялось в нем, как муть со дна, будто по дну протащили крючья в поисках утопленника. Все было не так! Все! Велел стелить постель на досках, набивать мешок соломой! Со-ло-мой! А под ним перина из лебяжьего пуха. Он забылся, а когда вспомнил, попрекнуть некого было, разогнал своих келейников, за иное, но разогнал, по-никоновски: сказал, и покатились молодцы кубарем и теперь еще катятся на Кий-остров.
        Икнулось звонко, аж в груди хлюпнуло, вскочил, зажег от лампады свечу. И увидел в дверях им самим крещенного и постриженного иудея.
        - Пошто не спишь? - окликнул, испугавшись.
        - Я воды принес.
        - Разве я звал?
        - Слышу, твое святейшество икает, вот я и принес…
        - Не хочу воды. Принес бы ты мне сбитня на корице да на шафране. - И ухватил повернувшегося монаха за плечо: - Я тебе не снился?
        - Нет, святейший. Я сегодня не спал. А вчера мне снилось, будто я ласточками из лука стреляю.
        - А целил в кого?
        - Да в моего благодетеля, в царского доктора.
        - Вот и благодетельствуй этаким!
        - Так то сон: я за благодетеля хоть в огонь. Дозволь сбитня-то принести.
        - Принеси, - усмехнулся Никон.
        Сел под окном, вглядываясь сквозь стекло в черную ночь, хотел разглядеть того злыдня, что напустил на него икоту.
        - Злорадствуйте, господа! Не зовет государь собинного друга в Москву. - И снова усмехнулся. Выкопали ров между царем и патриархом и дальше копают, вширь, вглубь. Пропал Никон, а у Никона к одному Тверскому монастырю приписано восемьдесят рыбных озер да восемьдесят соляных. Рыбка в тех озерах золотая, двадцать тысяч дохода от нее, от соли - вдвое… Озера и солеварницы отнять можно? Но всего у Никона не отнимешь. Оклад на Иверской иконе Богоматери не нынешними, медными, а тяжелым серебром царя Михаила стоил сорок четыре тысячи рублей.
        Отмахнулся, как от наваждения, от черного окна, сварливость поедом ест, и снова заикал, торопливо глотая слюну и давя рукой горло. Уставился свирепыми глазами на дверь.
        - Где этот жид?
        - Я здесь, святейший.
        - Ты Демьян, что ли? - вспомнил Никон имя иудея. - Принес напиться?
        - Святейший, сбитня на шафране и корице нет. Я кваса принес свекольного.
        Никон взял ковш, пригубил.
        - В детстве я такой квас всего раз пил, с отцом в гости ходили, в Лысково. Напился вволю уж в Москве, в архимандритах.
        Глаза иудея глядели так ласково и так печально, что душа к нему тянулась.
        - Как ты услышал-то, что я икаю?
        - Твой сон хранил, святейший. Меня келарь послал под дверью посидеть.
        Никону забота понравилась. Без келейников он обходился уже вторую неделю, в прежних заподозрил шпионов царя.
        - Хочешь? - Передал ковш и радовался и даже смеялся, когда Демьян от удовольствия поднимал брови, делая усилие остановиться, не мог и опрокинул ковш досуха.
        - Прости, святейший. Я сей напиток пью впервой.
        - Красный квасок сладок. Не всем он, правда, по нраву. Тишайший от него всегда нос воротил. - И зорко поглядел на иудея: - Ты, я примечаю, в церкви молишься не больше других, а по ночам трудишься, не зная меры. Плачешь много.
        - Святейший, я - иудей, сын народа, который променял Христа на разбойника. По мне геенна огненная плачет! Страшусь!
        - Я в твои годы в молитве тоже был неистов. Я ведь тоже нерусский. Мордва. Из язычников. Тоже поплакал и о своей душе, и за весь народ мой. Мордва - люди хорошие, работящие, но поныне к дубам бегают кланяться… А скажи мне, что более всего привлекло тебя к православной святой вере?
        - Я жил в Немирове, когда казаки и горожане вырезали большую часть евреев. Казак у меня на глазах зарубил моего соседа, меня же ударил в лоб рукояткой сабли. Ушиб, да не убил. Тогда мне открылось: Господь поберег меня для своего дела. Я прозрел: Иисус Христос дает русским по их вере в Него. Русские стали возлюбленным народом Единого. И я поспешил в Москву.
        - Ты поступил мудро. Но припоздал. Ныне в Москве бесы веселятся. - Никон так и набряк неприязнью, губы брезгливо выпятились, глаза на нос сели.
        - Ах, святейший! - воскликнул искренне Демьян. - Я поспешал в Москву, будучи наслышан о твоей государственной мудрости, о святости твоей. Я поспешал к тебе, как в рай. Мнил, что с тобою быть Москве царством царств и что ты скоро воссядешь на вселенский престол, патриархом над патриархами.
        - Так бы оно и было! - спорхнула с языка бабочкой уж такая потаенная мысль, самому себе не позволял над нею раздуматься. И вдруг пожалел, что проговорился. Однако сказал наставительно: - Православие - вера смиренная, у нас Папы нет. Патриарх патриарху ровня, Константинопольский не указывает всем другим, но это мы к его мудрости припадаем, ищем совета и пояснения, когда не знаем, как нам избежать греха и неправды.
        Поспешил отпустить от себя, но тотчас и обнадежил:
        - Я пойду нынче в мой скит, по дороге поговорим.
        И погрузился в свое архипасторское созерцание и в пастырскую молитву.
        Никон изнемогал от ожидания. Уже пятница, через день Вербное воскресенье, а от царя ни гонца, ни письма. Неужто Ослю водить не будут?! А не будут, что народу скажут?
        Отслужил утреню в деревянной церкви Трех святителей. Монастырь пока что весь был деревянный. Съел один сухарь в общей трапезной, запивал квасом. Потом ходил смотреть, что успели за вчерашний день каменщики. Начинали строить Воскресенский собор - любо-дорого. Каменщики как пчелки трудились. А ныне на строительстве тишина: из десяти одна артель осталась.
        Дело подвинулось в строительстве придела Тернового венца, да в подземной церкви Константина и Елены придел Благоразумного разбойника заканчивают.
        Никон походил по огромному пространству стройки, поглядел, как мастер-каменщик, самый опытный в артели, выкладывает арку Судных ворот. К патриарху подошел десятник, пожаловался:
        - Кирпича мало. Вчера привезли сорок подвод, но весь кирпич пережженный. Мы не воры, чтоб из такого кирпича стены выкладывать.
        Никон мрачно покивал бородой и, ничего не сказав, поспешил в деревянную Гефсиманскую башню поглядеть сверху на Московскую дорогу, не едут ли государевы гонцы. Слуги у Тишайшего все ленивые, им своя лошадь дороже царской службы, лишний раз кнутом не огреют, не пришпорят.
        Сверху было зело хорошо видно, какой он умница и молодец, святейший патриарх Никон. Холм, на котором стоял деревянный монастырь и строился каменный, был словно пуп земли.
        Зима не выдала пышущему солнцем марту своих снегов. Солнце и теперь спозаранок сверкало и жгло, а снега пылали ответным белым жаром, и только на дорогах потекло. Никон даже в тени бойницы чувствовал лицом эту пещь зимы. В другое время возликовал бы душой, радуясь чуду исторжения света небесного, а ныне в сердце не было радости, ум устал от мелочного недовольства, а душа тосковала, как тоскует в клетке недавно пойманный чижик.
        Никон знал о себе - не смирится, не остановится в своем противничанье всему и всем, хоть почерней луна - не остановится.
        Сложил у лица ладони, медленно-медленно развел их, словно раздвинул полог бытия, ожидая нездешнего мира и света, но очутился у истоков своих. Стоял он, сирота Никита, отрок, злой мачехой гонимый, стоял, тростиночка, на холоду, на ветру и не чаял от осеннего солнца тепла. Нет сироте в избе тепла, у печи, где же его найти на юру под серыми облаками?
        Но он крикнул, призывая Христа, и облака разошлись, и на его плечи просыпались ласковые золотые лучи.
        И силился, силился святейший помолиться хоть в половину того, как умел молиться Никита, ничего не желая себе от Господа, но желая Господу:
        - Отче наш, иже еси на небесех… да святится имя Твое, да приидет царствие Твое…
        Православный человек тогда только и бывает Богу равен, когда «Отче наш» читает, ибо, не боясь сатаны, который кругом ходит, хлещет сатану святым словом, ратоборствуя за иное царство, за Божеское.

8
        В субботу Никон, одетый по-дорожному, весь день просидел в келье, не прикасаясь ни к еде, ни к книгам.
        Вечером к нему подослали Демьяна со сбитнем.
        - Святейший, на шафране сбитень, с корицей.
        Никон улыбнулся. Он сидел сгорбившись, непривычно маленький, уютный. Отведал, напился и забыл похвалить питье.
        - Звезд, чаю, еще нет на небе?
        - Высыпали, святейший.
        - Высыпали?.. - Никон залпом допил остатки сбитня, медленно разогнулся, так разгибаются, скинув снег, вершины елей.
        - Мне пора.
        Демьян не осмелился спросить - куда пора?
        - Пошли со мной. До моего скита проводишь. Закроюсь от всего мира, и - как хотят.
        Сразу пошел из комнаты, и Демьян, бросившись следом, не успел одеться. Никон не заметил Демьяновой рьяности, а мартовский ночной мороз тропу стеклом выстлал.
        Шли молча. Теперь Никон был громаден. Казалось, не человек - это будущий огромный собор явился и пошел.
        По оледеневшей деревянной лестнице с монастырского холма в долину спускались долго и трудно. Никон всею тяжестью опирался на худое Демьяново плечо, но это невыносимое многопудье было монаху-иудею в великий почет, и он, пузырясь жилами от напряжения, держал и терпел.
        На ровном месте Никон наконец увидел, что его провожатый даже без скуфьи.
        - Ты что же не оделся?
        - За тобой, святейший, поспевал.
        - Успел. Теперь дрожи.
        - Авось!
        Никон остановился, посмотрел Демьяну в лицо:
        - Совсем русским заделался?
        - Я в России рожден, иной страны не ведаю.
        - А желал бы русским родиться?
        - Я всякую ночь ложусь спать иудеем и всякое утро пробудиться чаю русским.
        - Ну и дурак.
        Зашагал сердито, размашисто. Шаги огромные, пришлось бегом поспевать. На мосту через поток Кедрон Никон нежданно повернулся. Сумерки уже были черно-синие, но корочка наста упрямо держала остатки денного света, и лицо патриарха показалось Демьяну серебряным. Демьян думал, что сейчас ему объяснят, почему он дурак, но Никон указал рукой в небо и на воду:
        - Здесь середина мира! Здесь Новый Иерусалим есть! Твоему, иудей, городу не древностью, но святостью ровня. Уж если и мечтать о пробужденье, так о пробужденье иудеем, но верующим в Иисуса Христа, яко Савл, ставший Павлом.
        Утром, после молитвы, Никон, не поминая о празднике, разложил перед Демьяном большой лист бумаги и показал ему изображение будущего монастыря. Указывал пальцем на башни, церкви, палаты, называл их:
        - Над входными воротами храм во имя «Входа в Иерусалим». Налево - Гефсиманская башня, направо - Дамасская. Между башнями белая стена. Пойдем по правой стороне. Эта башня Ефремова, дальше над прудом, куда Кедрон впадает, башня Баруха, за прудом - Иосафатова долина, а между башнями, у подножья холма, - Самарянский источник. Угловая башня Иноплеменная. Внизу, под холмом, - Силоамская купель. Стена тут прямая до Елизаветинской башни, как раз из этой башни будет лестница с холма, но не теперешняя, а широкая, каменная. Снова стена, угол, на углу башня Давидов дом. Потом башни Сионская и Гефсиманская. Мой скит вот он где - у самого Гефсиманского сада. За садом река Иордан, а за рекою гора Фавор.
        Демьян решился спросить:
        - Святейший, а река Истра вся будет Иорданом называться или только возле монастыря?
        - Сколько будет по берегам монастырских земель, столько будет Иордана.
        Демьян весь стал ушами, не только глазами, но затылком слушал, животом, носом…
        - А в Воскресенском соборе будет все как в иерусалимском храме Гроба Господня?
        - Не камень в камень, но ни одного придела не пропустим. Темница будет Гефсимания, приделы Разделения риз, Обретения Креста, Голгофы… - И вдруг сел, уроня руки. - Господи! Ныне свершается в Москве святотатство. Свершают его царь со священством. - Ухватил монаха за рясу, потянул к себе, глаза невидящие, слез полны. - На Ослю может садиться токмо патриарх! Токмо он, первый архиерей, - во образ Христов, иные чины - во образ апостолов. Умаление образа есть его поругание. Царь Небесный земному царю умаления не простит. Не молиться надо за такого земного царя, но клясть его, не то сам под клятвой будешь. Высшей!
        Расплакался.
        - Господи, прости! Может, и не водили Ослю-то?

9
        Однако Ослю водили. Крутицкий митрополит Питирим, патриарший местоблюститель, посмел воссесть на Ослю.
        Не стерпел Никон, не смолчал. У него, что у Алексея Михайловича, рука легко по бумаге бегала. Накатал письмецо единым махом: «Некто дерзнул седалище великого архиерея всея Руси олюбодействовать в неделю Вайи… Я пишу это не сам собою и не желаю возвращения к любоначалию и ко власти, как пес к своей блевотине. Если хотите избрать патриарха благозаконно, праведно и божественно, да призовется наше смирение с благословением честно. Да начнется избрание соборно, да сотворится благочестиво, как дело Божественное. И кого Божественная благодать изберет на великое архиерейство, того мы благословим и передадим Божественную благодать, как сами ее приняли. Как от света воссияет свет, так от Содержащего Божественную благодать приидет она на Новоизбранного чрез рукоположение. И в первом не умалится, как свеча, зажигая многие другие свечи, не умаляется в своем свете».
        - Сукин сын! - закричал Алексей Михайлович, прочитав сию очередную дерзость святейшего своевольника, который сам себя изгнал из патриарших палат, подверг опале и запер за стенами наскоро срубленного монастыря. - Лошадей! Да карету подайте скрытную. А поедет в провожатых Дементий.
        Всего на двух лошадях, в крытых санках, с десятью молодцами, одетыми в волчьи да лисьи шубы, примчал царь к дому Федора Михайловича Ртищева. Положил перед ним Никонову грамотку:
        - Читай, Федя! И надоумь. Я бы его… - Руками скрутил невидимый узел. - Не хочу, не хочу ему же уподобиться. Его злобой на весь мир пыхать.
        Царь сел на лавку, Федор Михайлович - рядом. Прочитал письмо.
        - Что скажешь?
        - Патриархом себя почитает и все патриаршие действа оставляет за собой.
        - Но разве это кто другой говорил пред Владимирской чудотворной иконой, пред гробами и мощами Успенского собора: «Я вам больше не патриарх, а если помыслю себя патриархом, то буду анафема»?!
        - Слова были сказаны в сердцах. Теперь он эти слова свои запамятовал. Была бы отреченная грамота, а ее нет.
        - Так мы что же, и патриарха не можем избрать без его изволения?
        - О том и пишет. Божественная благодать на нем, Никоне. Если он передаст ее кому, так все равно не утратит. Свеча, зажигая свечу, в свете не умаляется.
        - Если он остается патриархом, - ахнул Алексей Михайлович, - нам другого даже избирать нельзя. Одна невеста пойдет под венец с двумя женихами.
        - Патриархов-смутьянов в древности низлагали. Примеров тому немало.
        Алексей Михайлович сложил руки на выпирающем животе. Лицом увял, голову опустил. Высокий лоб, чистый, белый, светился умом и доброй волей.
        - Патриархов на цепь сажали. Избави Господи! Господи, избавь царствие мое от архиерейской смуты. Это же хуже войны, Федя. Весь народ перемутит.
        - Да уже смутил.
        - Бог даст, поправлю неправду.
        Ртищев положил письмо Никона на лавку возле царя, а сам пошел взял со стола две Псалтыри.
        Государь неприязненно косился на паутину Никоновых писаний.
        - Никогда, Федя, не клади между мной и тобой ничего Никонова. Он - мордва. Еще и разведет нас с тобой.
        - Упаси Господи, государь!
        - Упаси-то упаси… Он - злой, Федя. Я ли не любил его. А он мою любовь в корысть, в измену, в гордыню… Всякое доброе мое слово вывернул наизнанку. И белое стало черным… Я боюсь его, Федя, - и поглядел на книги. - Вижу, старой печати и новой.
        И было видно, что никакого дела ему не хочется.
        Федор Михайлович понял это, но отнести книги назад без ничего тоже было нехорошо.
        - Ко мне Неронов приходил.
        - Не человек, а вода, - сказал Алексей Михайлович устало. - Все двери от него запри - просочится.
        - О вере, государь, страдает.
        - Все мы страдаем… Ну скажи, чего он еще придумал? Федор Михайлович открыл книги на закладках, а письмо Никона отнес на стол.
        - Государь, пусть мои слова будут не доносом на Неронова, но той молвой, какая ходит в народе. О Никоне монах Григорий, таково иноческое имя Неронова, сказал нелюбезно: «Его, злодея, нет, а дело его есть повсюду». Просил меня прочитать правленые места по Псалтыри Никоновой и сличить со старопечатной. Признаюсь, государь, меня старец Григорий убедил в своей правоте. Он так и сказал: «Я сличил всякое исправление, и ни одно новое старого не пересилило, ни красотою слова, ни истиной. Вот, смотри, государь, - шестой псалом. В старопечатной книге читаем: „Вси творящи беззаконие“, в Никоновой - „Вси делающие беззаконие“.
        - Творящи - делающие, - пожал плечами государь.
        - Неронов тыкал пальцем в книгу и поедал меня взорами. Чего было книгу марать? «Творящи» - слово крепкое, крепче, нежели «делающие». Вот девятый псалом. В старопечатной книге: «Помощник во благо время в печалех», а вот как у Никоновых правщиков: «Помощник во благовремениих в скорбех». Неронов называет такую правку порчей. Дальше, государь, смотри. «Постави, Господи, законодавца над ними». Никоновы грамотеи правят: «законоположителя». «Не забуди нищих Своих до конца» - «Не забуди убогих Твоих». «Господь царь во веки», исправлено: «во век». По всей Псалтыри «во веки» Никоновы правщики поменяли на «во век». Вечность-то - во веки. Во век - это век. Один век.
        - Век дурака Никона, - рассердился Алексей Михайлович. - Царствие мое, а век Никона.
        - Чего его теперь ругать? - успокаивал царя Ртищев.
        - Ругать! Его хоть убей. Он дело свое сотворил и сбежал, а теперь еще и кочевряжится. Ладно, читай дальше.
        - В старопечатной Псалтыри: «Ходяй без порока и делаяй правду», в Никоновой - «Ходяй непорочен».
        - А куда правду дели? - спросил государь. - Не нужна Никону правда.
        Ртищев удивился. Неронов сказал слово в слово, но с прибавкой: не нужна правда ни патриарху, ни царю. Ошибался, царь правду видит. Вслух сказал:
        - Очень ругался старец Григорий перемене ударений на словах. Многое сделано невпопад. Нерусские ведь люди Никоновы правщики. Старец Григорий так и сказал: им, грекам, язык наш все равно что деревянная нога. «Уширил еси стопы моя подо мной». Правят: «уширил». «Благ и прав Господь, сего ради закон положит согрешающим на пути». Пишут: «законоположит».
        - Грамотеи африканские, - буркнул государь.
        - От тридцать восьмого псалма Неронов чуть на стену не полез. «Се пядию измерены положил еси дни мои». «Пядию»! - кричал. - Вот большой палец, вот мизинец, и это есть пядь. А что они направили? «Се пяди положил еси дни моя». Бессмыслица!
        - Бессмыслица, - согласился государь.
        - «Господь не лишит блага ходящих незлобием». Исправлено: «Господь не лишит благих ходящих незлобием». Чего не лишит добрых и незлобивых? Прежде было - не лишит блага, в новопечатной книге - ни лада, ни смысла, или, как сказал Неронов, «уму потемки».
        Царь вскочил, замахал на чтеца руками:
        - Помилуй, Федор Михайлович! Не казни! Я первый был согласен с новыми книгами. А теперь вижу: они на одно только и годятся - печь истопить.
        - Не говори так страшно, государь! - испугался Ртищев. - Еретического в новых книгах ничего нет. С языка на язык перелагать - дело многотрудное. Никоновы правщики наспех делали.
        - У него все наспех. Как медведь: из берлоги вылетел и попер, не глядя по сторонам. - Нагнулся, шепнул Ртищеву в самое ухо: - Я велел Дементию все Никоновы письма забрать и просмотреть. Я же его сам великим государем писал, и это мне теперь досадно. И много иного в его письмах.
        - Государь, - покраснел Федор Михайлович, - прости, Бога ради, но я про это слышал… Говорят, что письма Никоновы в казну забрали, дескать, в тех письмах его великим государем величают.
        - Ох, сороки, сороки! - покачал головой Алексей Михайлович, но тоже покраснел. - Потому письма взяли, что боюсь, украдут. На весь белый свет осрамимся. Никон иноземным государям писал, меня не спросясь. Про меня лясы точил, и ему обо мне писали.
        - Много ли у него народа бывает в монастыре? - спросил озабоченно Ртищев.
        - Зачем ему теперь народ. Сам от народа отрекся: я вам не пастырь… Любопытных пруд пруди, но мы к нему никого не пускаем.
        - Оставить бы это дело, - вздохнул Ртищев, - да Питирима поклепал. Через него на тебя, царя, и на все духовные власти легло его проклятье.
        - То-то и оно! - нежданно взгрустнул Алексей Михайлович. - Я уж так и этак, а нельзя не послать к нему приставов. Его письмо - поношение власти.

10
        Думный дьяк Алмаз Иванов выговаривал Никону в его кельях:
        - Ты в Успенском соборе перед святыми иконами сказал, что Московским патриархом никогда не будешь и дела тебе до архиерейского чина нет. А теперь крутицкого митрополита порицаешь - дескать, дерзнул седалище великого архиерея олюбодействовать. На Ослю митрополит воссел по указу великого государя. И прежде так бывало!
        Никон слушал, склоня голову, руки крестом держал на груди, ответил от смирения безголосо:
        - Раб на седалище господина дерзать не смеет. Прежде такое делали по неведенью. И сам я в Новгороде садился на Ослю, не ведая, что творю. Сие своеволие осудить бы, запретить, но во время архиерейства своего во многих суетах исправить сей неправды не успел. - Глянул на Алмаза неистово, и это был прежний, всем страшный Никон. - Престол святительский я оставил своей волей, никем не гоним, это верно. Да только имени патриаршего я не отрицался. Московским называться не хочу, о возвращении на прежний престол - в мыслях такого нет…
        - Но ты же сам сказал, за язык не тянули: я вам не пастырь! - приструнивая и мстя за гневливые взоры, уличил святейшего Алмаз Иванов.
        - Верно, я оставил паству, но не оставил попечения об истине.
        Усмехнулся, повернулся и ушел. Пришлось думному дьяку все остальные увещевания говорить стенам. А от Никона принесли письмо царю. Алмаз Иванов брать письма не хотел, противился, тогда к нему снова вышел Сам.
        - Бесноватый у меня на цепи сидит. Я о нем вспомнил да побег сотворить над ним молитву. Теперь здоров стал… Второго бесноватого словом Господним от бесов избавлю. Мое письмо о церковных делах, о казне патриаршей, а еще вопрошаю, почему тайные дьяки государя вещи в моих московских келиях перерыли, все письма, какие хранил, прочитали и унесли.
        Алмаз Иванов не посмел не взять патриаршего послания.
        Никон круто заворачивал. Царь, читая, кряхтел, будто воз в гору тянул.
        «Ты, великий государь, через стольника своего Афанасия Ивановича Матюшкина, прислал мне свое милостивое прощение, а теперь, как слышу, ты поступаешь со мною не как с человеком прощеным, но как с последним злодеем: пересмотрены худые мои вещи в келье, пересмотрены письма, а в них много тайн, которых никому из мирских людей не следует знать, потому что я был избран как первосвятитель и много ваших государственных тайн имею у себя. Также много писем от других людей, которые требовали у меня разрешения в грехах. Этого никому не должно знать, ни самому тебе. Дивлюсь, как ты скоро дошел до такого дерзновения?»
        Такого о себе Алексей Михайлович еще не читывал, глаза боязливо сошли со строки. Дух перевел и снова в пучину, жгло, а еще хотелось.
        «Прежде ты боялся произнести суд над простым церковным причетником, а теперь захотел видеть грехи и тайны того, кто был пастырем всего мира, и не только видеть, но и мирским объявить».
        Отбросил письмо прочь.
        - Словно в яду змеином выкупался. На Соловки его! - И вспомнил: в Анзерах Никон без его милости жил не один год с безнадежным покорством. Снова взял письмо.
        «Слышим, что все это делается для того, чтоб отобрать твои грамоты, в которых ты писал нас великим государем, не по нашей воле, а по своему изволению. Не знаю, откуда взялось это название, но думаю, что от тебя: ты писал так во всех своих грамотах, и к тебе так писано в отписках изо всех полков, во всяких делах, и невозможно это исправить».
        Никон был прав. Алексей Михайлович почесал ноготком за ухом.
        - Воротить все, как было! - И такое озорство явилось в глазах, будто пустил молодого кречета на вожака лебедей: ни на что не надеясь, а так, поглядеть, чего молодость желает да умеет.
        - А чего мне стоит! Кликнуть Матюшкина - езжай, пусть ворочается.
        Письмо было предлинное.
        «Я не искал называться великим государем. Перед всеми людьми укорен и поруган понапрасну, думаю, и ты помнишь, что и во святой литургии слыхал, по нашему указу кликали великим господином, а не великим государем. Был я некогда во всяком богатстве и единотрапезен с тобою, не стыжусь этим похвастаться, и питан был, как телец на заклание, жирными многими пищами по обычаю вашему государеву; много этим наслаждавшись, скоро не могу забыть…»
        И снова отложил письмо.
        Как он всегда ждал Никона! Проснувшись, сначала о собинном друге вспоминал, потом уж о Боге. Передернуло - вспомнил недавнюю болезнь свою: даже посмотреть в сторону Никона было невыносимо. Его вышагивание, его осанка, которая прежде так восхищала, само лицо. Белое, как набеленное, отвратительно гладкое, будто нарыв. И эти умные глаза. Больше всего ненавидел пастырскую зоркость, это снисхождение к тебе, сирому, от себя, дарующего свет. Решительно взял письмо, побежал глазами, чтоб больше не останавливаться.
        «Так теперь 25 июля все веселились, все праздновали рождение благоверной царевны Анны Михайловны…»
        Что такое?! На дворе май!.. Выходит, все это год тому назад написано?! А как же про письма? И вспомнил. В первые дни, когда Никон покинул Москву, его письма и вещи просматривали и переписывали, чтоб ничего не растащили. Значит, не решился тогда смелый Никон такое письмо послать… Значит, уход разыгрывал, думал, в ножки кинутся. И видно, терпел, ждал. А вот как потерял терпение, так и с духом собрался. И ведь не выкинул поганого своего писаньица, сберег.
        С удовольствием прочитал, как «великий господин» клянчил у него, великого государя, прежней своей жизни:
        «…Все веселилися, все праздновали… Один я, как пес, лишен богатой вашей трапезы. Но и псы питаются от крупиц, падающих от трапезы господ своих. Если я не считался врагом, то не был бы лишен малого ломтя хлеба от богатой вашей трапезы. Пишу это не потому, что хлеба лишаюсь, но требуя милости и любви от тебя, великий государь. Молю, перестань, Господа ради, понапрасну гневаться…»
        Алексей Михайлович улыбался во все лицо. Он и Дементию Башмакову улыбался той же улыбкой, хотя думный двяк вошел не спросясь, по делу, стало быть, спешному.
        - О Никоне пришел сказать? - сразу спросил Алексей Михайлович.
        - О Никоне… Митрополита Питирима вчера на всенощной анафеме предал.
        Алексей Михайлович захлопал ресничками, и от этого хлопанья глаза у него сделались маленькими.
        - Поди пока, Дементий! - попросил тайного своего дьяка. - Поди ради Бога! Дай опамятоваться.
        Подождал, пока дверь закроется, и заплакал.

11
        Перед тем как поцеловать супруга в личико да на бочок повернуться, Мария Ильинична вспомнила с улыбкой:
        - Аннушка нынче куклу из ниток сплела. Набрала разноцветных клубков и сплела. Нарядную, веселую, и ведь такая терпеливая! Нитку ниткой оплетает, пальчики маленькие, тоненькие, слушаются не больно хорошо. Правду сказать, сестрица моя да Федосья Прокопьевна помогали голубушке. Головку кукле сделали, руки-ноги. Аннушка потом подошла ко мне и говорит: «Маменька-царица, это тебе мое даренье». Уж смеялись мы, смеялись. А она - пуще всех. Вот уж колокольчик! Когда Аннушка смеется, весь Терем затихает, слушает.
        - Хорошие у нас детки, - сказал Алексей Михайлович. - Ты у меня умница.
        Похвалил царицу и заснул.
        Во сне к нему тотчас пришел Никон.
        - Догадался без спросу явиться?
        - Догадался, - сказал Никон, садясь на постель.
        - Что же ночью-то? Ты бы на обед приходил.
        - На обеде у тебя народу много. И все мои ненавистники.
        - На Николу Вешнего приходи. Соберу тех, к кому ты был добр.
        - Приду, коль старое забыто.
        - А чего забывать? Ничего и не было.
        - Было, - сказал Никон. - Ты меня разлюбил.
        - Да ведь не разлюбил!
        И они заплакали, и сладкими были их горькие слезы.
        - Про Новый Иерусалим хочу тебя спросить! - спохватился государь. - Не кощунство ли это - перенять святость у Святой земли… Ты бы поискал прозорливых старцев, что им Иисус Христос-то сказывает.
        - Старцев искать надо. Пойдем вместе поищем, коли хочешь, - предложил Никон.
        - А где их искать?
        - На Руси.
        - А царство на кого оставить?
        - Да на Аннушку!
        Алексей Михайлович очень удивился:
        - Ей же четыре года.
        - А пальчики-то у нее, пальчики-то нитку с ниткой сплетают!
        Алексей Михайлович наморщил лоб, чтоб сказанное Никоном в ум взять, и проснулся. Он нынче не стал рассказывать царице о новом неистовстве святейшего, о проклятье Питирима.
        Ведь через крутицкого - все царское семейство проклято.
        «Сладко ему кушать надо!» - хотел рассердить себя, да только напугал и поскорей заснул, как спрятался.
        Утром новость: захворала царевна Анна. Запылала, заметалась. Царь, встревожась, поспешил к Троице, к Сергию. Оставил в Москве делами править Глеба Ивановича Морозова, самого неговорливого, нешумного ближнего боярина.
        У Глеба Ивановича - известное дело - своих желаний словно никогда и не было. Никакого новшества не позволит, но и худа не допустит.
        Ни Господь Бог, ни Сергий молитв царя не услышали.
        Умерла царевна Анна 9 мая, на Николу Вешнего.
        Мария Ильинична плакала, но сама распределила приезжих боярынь, кому в какую ночь сидеть у гроба.
        В первую - княгине Авдотье Семеновне, жене Якова Куденетовича Черкасского, да Алене Васильевне, жене Петра Михайловича Салтыкова. Во вторую - княгине Марье, жене Ивана Алексеевича Воротынского, и вдове Василия Васильевича Бутурлина Настасье Григорьевне, в третью ночь - княгине Авдотье Федоровне, жене Никиты Ивановича Одоевского, да Авдотье Андреевне, жене боярина Василия Ивановича Стрешнева.
        В четвертую - Стефаниде Семеновне, вдове боярина Ивана Васильевича Морозова, да Ульяне Осиповне, вдове оружейничего Григория Гавриловича Пушкина.
        В пятую - Федосье Прокопьевне, жене Глеба Ивановича Морозова, а с ней Аксинье Матвеевне, жене окольничего Федора Михайловича Ртищева-старшего. Жену младшего Ртищева, с кем государь в детстве рос, - Ульяну - Мария Ильинична назначила на шестую ночь.
        На девятый день по смерти царевны Анны к Никону приехал от царя Дементий Башмаков.
        Святейший, горюя о преставившейся крестнице, все девять дней жил и молился в скиту.
        Башмаков привез от царя красное вино, пшеничную муку, мед, рыбу. Никон потрогал муку на ощупь.
        - Хороший помол. На пироги. Мед, чую, липовый, духмяный. Осетры велики, стерляди много. Благодарствую. Да пошлет Господь моему благодетелю по его щедротам.
        - Монастырю огород большой пожалован, знаешь ли ты о том? - спросил Башмаков. - Государю про огород ты не писал.
        - Я князю Юрию Ивановичу Ромодановскому писал. Он огород пожаловал, ему и спасибо.
        - Еще государь велел спросить, кто тебе говорил, что на дорогах заставы и духовным людям в твой монастырь ездить запрещено?
        - От кого слышал, не помню. Так ведь заставы-то через каждые десять верст.
        - Заставы убраны. Ставили их не ради тебя, святейший, не ради духовных людей, но ради мирских. По воскресеньям да в праздники ленятся в церкви ходить. Отговорку придумали: дескать, к тебе ездили. Ты лучше скажи, зачем анафему говорил митрополиту Питириму? Питирим на Ослю садился по указу великого государя.
        - Если крутицкий исполнял указ великого государя, то я великого государя прощаю и благословляю. Только что-то ему уж и сказать ничего нельзя. В древние времена греческим государям даже пустынники писали и государи их слушали.
        - При древних греческих василевсах церковь ереси заедали, вот пустынники и обличали еретиков. Ныне ересей, слава Богу, нет и тебе обличать некого.
        Никон перекрестился:
        - Господь помилуй! Скажи, Башмаков, мы тут как в темной яме живем, какие от воеводы Трубецкого вести, побил он Выговского?
        - Князь Алексей Никитич прогнал казаков от Константинова. Теперь вместе с князем Ромодановским под Конотопом стоит.
        - Слышал я, будто в Каменец-Подольске собираются воедино: венгерский король Ракоци, молдавский господарь Стефан, турки, татары, все по Киев пойдут помогать Выговскому.
        - Ох, святейший! Уж больно много ты знаешь! Я такие тайные вести впервой слышу.
        - Коли я про такое ведаю, затворник, а государь не ведает, плохи в царстве дела, - сурово сказал Никон и поклонился иконам. - Довольно о мирском, пошли, дьяк, на панихиду по царевне Анне. Она упросит Господа не оставить ее отца в грядущих испытаниях.
        И началось шествие. Хоть и пожиже московских времен, но никоновское. Шли дети боярские с оружием, в монастырских воротах встречали стрельцы с протазанами, человек десять. В монастыре навстречу Никону крестным ходом двинулись монахи и монастырские работники с архимандритом впереди.
        Никон повел Башмакова глядеть, как строится Воскресенский собор.
        - С кирпичом беда, Дементий! Скажи государю, хочу кирпичный завод устроить. Кирпича нужно много. Миллион хватит ли? Скажи государю, ради Бога, без его помощи собора мне не кончить.
        После панихиды по царевне Анне Алексеевне, прощаясь, Никон спохватился:
        - Будь милостив, Дементий! Испроси у государя разрешения для меня. Хочу поехать в Крестный монастырь. Поживу в дальней пустыни, помолюсь. Не забудь, Бога ради, моего нижайшего прошения.
        - Я - царю слуга. Что ты говорил, то и передам великому государю слово в слово.
        Башмаков подошел под патриаршее благословение и поехал себе в Москву, куда Никону путь заказан. Сам на себя тот заказ накликал.

12
        Князь Алексей Никитич Трубецкой сидел на складном стуле под полотняным навесом, со зрительной трубой в правой руке и с четками в левой.
        От зноя воздух на лугу дрожал, а вот над Конотопом, за стеной которого вздымались зеленые кущи садов, повисло кудрявое веселое облако. Это облако никуда не двигалось. Город блаженствовал в тени, тогда как воинство князя изжаривалось на июньском солнце.
        Уже два месяца с днем стоял Трубецкой под городом, с 19 апреля, ожидая, когда наказной северский гетман полковник Грицко Гуляницкий принесет и положит к его княжеским ножкам, к сему складному стулу бунчук и булаву.
        Князь надеялся: казаки оголодают, ведь не осенью начал осаду - весной, когда запасы на исходе. Но Конотоп не голодал. Со стороны города то и дело долетали дразнящие запахи копченостей. В городе разводили свиней, теперь их кололи, а мясо коптили.
        Все два месяца князь Алексей Никитич пребывал в пасмурном недовольстве. Киевский воевода вконец заел своими окликами и укорами. Новый гонец прибыл уже с седьмым призывом Шереметева оставить под Конотопом четверть войска, ибо полк Гуляницкого малочислен, и поспешать под Киев, чтобы, соединясь, отразить грозу действительно великую - полки венгров, молдаван, поляков, турок, казачьи полки Выговского, войско крымского хана Магомет Гирея уже на Украине.
        - Да кто он, Борис Васильевич, чтоб мне, Трубецкому, указывать? - Алексей Никитич спрашивал своего товарища по воеводству Семена Романовича. - Ему ли мне указывать? Тебе ли ему указывать, князю Пожарскому? Его дед Федор Иванович, верно, был великий человек, но дед-то двоюродный. Сам-то он кто? В Сибири воеводствовал, в Тобольске. На куличках. Полгода в Смоленске, два месяца в Борисове. Получил Киев - и сиди себе тишком.
        В седьмой раз не внял воевода боярин князь Алексей Никитич воеводе боярину Борису Васильевичу. Ускакал гонец Шереметева ни с чем. Впрочем, киевский воевода давно уже понял: нападет на него Выговский со всею мощью соединенных сил - отбиваться придется в одиночку. О Киеве, о своем животе сам, как мог, заботился. За пороги к кошевому атаману Ивану Серко ездили тайно его люди. Посулами царского жалованья, хлеба, свинца, пороха, пушек склонили Запорожскую Сечь к походу на степь, громить ногайские улусы.
        Другие тайные люди побудили казаков Дона грянуть на крымские приморские города. Но Шереметев не только готовил удар по татарским тылам, он оплетал обещаниями и секретными договорами казачьих полковников. Полковники хоть и желали самостийной воли, но о будущем задумывались крепко. Польскую волю всякий из них испытал на себе, и всякий знал - война когда-нибудь кончится, и не очень-то хотелось остаться при коне да сабле. Каждый присмотрел село, городок, рыбную речку или землю, чтоб было чем жить и что детям оставить… Землю и крестьян без обмана можно было выслужить у Московского царя. У поляков на ту землю, на те села и города имелись свои владетели.
        Особенно обхаживал Шереметев переяславского полковника Тимофея Цецуру, ему была обещана гетманская булава. Цецура стоил того, чтоб за ним ухаживали, его слова слушали, кроме Переяславского, еще пять полков.
        Возмечтал о булаве и Юрко Хмельницкий. Этот с верными старому Хмелю казаками соединился с Серко, пошел казацкую долю пытать.
        Князь Семен Романович Пожарский с князем Семеном Петровичем Львовым перед сном мылись в бане. Излихостились телеса под доспехами, на жаре. Вот и приказал Семен Романович своим рейтарам:
        - Привезите мне баню, а сами хотите попариться - привезите бань на весь полк.
        Раскатали рейтары по селам двенадцать бань. Привезли, сложили, затопили. Веников по лесам наломали. Парься, князь, парься и ты, солдатская, потом изошедшая плоть!
        Поддавая пару, Семен Романович вспомнил гонца Шереметева.
        - Борис Васильевич с ханом носится как курица с яйцом! - пригласил он Львова посмеяться над киевским воеводой. - Хан! Хан! Экая страсть. Я в прошлом году ходил под Азов, татарское войско за час положил, а царевичей, Гирейчиков, переловил, как перепелов в ковылях, а потом вижу - не птицы, собачьего племени - и в Дону утопил.
        - Царевичи - не цари, много Гиреев одного Гирея не стоят, - подзадорил Семена Романовича Семен Петрович. - Вот поймал бы ты хана Магомета, тогда б не ты хвалился, а тобою все похвалялись.
        - Будь я первым воеводой - поймал бы. Уж я бы не спал под Конотопом, дожидаясь хана, я бы его в степи нашел, и смотрел бы он у меня в небо не мигаючи.
        - Того и Шереметев хочет. Он же зовет нас подловить хана на переправе через Днепр.
        - Так за кого же ты?! - удивился Пожарский. - За Шереметева или за Трубецкого?
        - Я, Семен Романович, как и ты, за царя Алексея Михайловича.
        Мылись долго, накалив себя в пару, садились в ушаты с колодезной водой и снова в жар, в пар.
        Надевая чистую рубаху, Семен Романович даже рукава понюхал:
        - Люблю чистое белье. Сто пудов с себя смыли, сто грехов, сто лет.
        - Нам ли о летах печаловаться? - засмеялся Семен Петрович. - До старости, чай, далеко. До седин Трубецкого.
        - И до его чинов.
        - До его чинов не больно далеко, если мы у него в товарищах.
        - Царю спасибо, - сказал Пожарский.
        - Царю да Борису Ивановичу Морозову. Это он назвал государю наши имена.
        В предбаннике князья утоляли жажду квасом, а в шатре попотчевали друг друга вином. У Пожарского было припасено молдавское, у Львова - венгерское.
        Земля в ту ночь тоже парилась. Уж такие туманы легли - молока белее.
        Пушки палили наперебой, и, переполошась, солнце взошло раньше времени.
        Князь Пожарский выбежал из шатра в исподниках, но в шлеме и с саблей.
        Надсадно красное солнце расплющили облака порохового дыма.
        Князь со своего холма видел, как густой массой казачья конница вклинивается в лагерь, рассекая его надвое. И рассекли бы, когда б не пушкари. Пушкари голову не потеряли, часть пушек развернули и били по наступавшим, а другой частью палили по городу, не позволяя отряду Гуляницкого выйти за ворота и вступить в бой.
        - Трубить! - приказал Пожарский.
        Трубачи заиграли боевой сбор. Слуги тем временем одевали князя, втискивали в доспехи.
        Прискакал Львов:
        - Сам Выговский пришел. Половину коней у нас отогнали. Половину стрелецкого полка вырезали.
        - Ты со своими драгунами бей с левой руки, я ударю с правой.
        - Татары! Татары! - вскричал Львов, указывая в поле.
        - Опоздали. Мы уже проснулись.
        Князь Семен Романович скакал впереди. Через конские копыта ему передавалась дрожь земли, и он понимал сокровенную тайну этой дрожи. То гробы праотцев сдвинулись с места и ударились друг о друга.
        Ветер визжал, изрезанный лезвиями отточенных пик. Храп лошадиного дыхания, громовой накат железного смерча, топ копыт, как удары в дубовые ворота, наводили ужас на душу, но страха не было, был восторг. Князь, ломая глаза из-под шлема, хотел увидеть и не видел, но угадывал над собою, над своим железным войском иное войско, иных всадников, иного Пожарского, того, что на красном коне, с красным мечом, с обоюдоострым, с лезвиями, горящими как алмазы.
        Рой - это не сборище пчел, это существо, со своей волей, со своим веком. Войско - тоже не сборище солдат и командиров. У него, как и у роя, нет мозга, головы нет, но у него есть инстинкты. Инстинкт страха - не погибнуть, инстинкт движения и преодоления - победить. Воеводы и полковники - это всего лишь нервы спины, а вот чья воля движет войском - то один Бог ведает. Ни царь, ни народ той воли не хозяева, но делатели.
        Рейтары Пожарского первым же натиском сломали хребет казачьему войску, война превратилась в погоню.
        - Эко весело скачет! - указал Пожарский на катящуюся чубатую голову. Словно шар о шар, щелкнула снятая с плеч голова о голову зарезанного во сне русского солдата и успокоилась. - Накровавили и сами в крови потонули. Может, этот чуб и порешил нашего молодца. Катай их, ребята! Катай!
        Конница, обрызганная кровавым дождем, жаждала кровавого ливня. У реки Сосновки догнали татар, врубились в задние ряды, выкрасили реку в алое и остановились.
        - Что же встали? - издали кричал Пожарский, который в азарте боя обскакал свою охрану.
        - У татар кони резвее, сами они легче. Не догнать, - оправдывались рейтары.
        - Отсекать их надо было. Отсекать! - сердился Пожарский. - Бестолочи! Могли разом решить все дело! Разом!
        Алексей Никитич Трубецкой встретил Пожарского и Львова как героев.
        Срам ночного нападения теперь было чем прикрыть. Прозевать Выговского прозевали, но побили, проучили.
        - Завтра и казаки и татары будут раны зализывать, окопы рыть, лагерь ставить, - предположил Трубецкой. - Мы ждать не будем, пока они устроятся. Ударим на рассвете. Нас Шереметев пугал полчищем, а у Выговского всего-то полк. И татар не сто тыщ, а дай Бог десять.
        - Завтра я приведу на веревке хана, - пообещал Пожарский.
        Львов посмотрел на него с испугом:
        - Ой, не говори раньше времени! Перекрестись.
        Пожарский, улыбаясь, перекрестился.
        - Запомни, Семен Петрович, как я сказал, так и будет.
        - Вы, однако, завтра поосторожней, - предупредил Трубецкой. - Казаки на хитрости горазды. А татары - как блохи. Грызнут и ускачут. Сколько я с ними ни воевал, всегда одно и то же. Пока больное место чешешь, они уж в другом месте вопьются. Поскакухи.
        Ночью дозорные поймали и притащили казачьего соглядатая. Казак на допросе, озлясь, пригрозил:
        - Будет вам нынче! Будет! Вы думаете, перед вами все наше войско? Войско наше в засаде стоит. Десять казачьих полков да хан с калгой.
        Пожарский, недовольный, что его подняли среди ночи ради подобной брехни, приказал всыпать казаку сотню горячих и ушел досыпать.
        Воевода Трубецкой загадал напасть на Выговского первым, но снова пришлось отбиваться от наступающих казаков, татар, от сделавшего вылазку Гуляницкого. Напали до зари. Трубецкой осадил казаков пушками и пустил на них, чтоб кончить дело разом, всю конницу. Единой роты не оставил про запас. Семь верст до реки Сосновки рейтары и драгуны видели перед собой спины. Убивали играючи, не потеряв ни одного воина. За Сосновкой к Пожарскому привели переяславского сотника.
        - Меня полковник Цецура послал. Остановитесь. Вас заманивают. Под хутором Сарановкой стоит хан с калгой. С ними тридцать тысяч конницы.
        - Вот они, казачьи враки! - закричал Пожарский. - Хан, говоришь, стоит? Под Сарановкой? Он-то мне и нужен, бляжий сын. Под Сарановку, ребята! А подайте мне ханишку! Подайте калгу! Все их войско мне под саблю!
        Двадцать пять тысяч одетых в панцири конников, будто это был железный ветер, развеяли последние облачка казачьего да татарского войска и снова перескочили Сосновку. Река, делая петлю, притопляла просторную низину, изумрудную, ровную как скатерть. Ни куста впереди, ни кочки. Земля чавкала, кони ухали, скакали, вырывая ноги из вязкого ила. Драгуны смешались с рейтарами. Командиры ждали приказов от воевод, а воеводы, потеряв из виду казаков и татар, призадумались наконец. Да вдруг, как и все войско, увидели, как на сухом месте, за Сосновкой, вырастают из-под земли густые хоругви казаков и тьма татарской орды.
        - Спасайся, братцы! - закричал кто-то самый проворный, и войска не стало.
        Огромная сила, взорвавшись, как начиненное порохом железное ядро, - брызнула осколками во все стороны, ища спасения.
        - Назад! - перекрывая сорок и храп лошадей, взвился голос Пожарского.
        Да только где он его увидел - зад: куда ни скачи - глаза, дула и жерла. За минуты полегла срезанная картечью вся царская конница. Не конница Большого полка воевод Трубецкого, но вся конница Московского царства. Двадцать тысяч человек.
        Конечно, были еще дворянские полки и ополчения, были конные отряды при князе Долгоруком и Ордине-Нащокине на шведском театре войны, были конные отряды башкир и казанских татар, но рейтары и драгуны - слава и гроза последних победных сражений - легли костьми в болотную, в теплую жижу невидной речки Сосновки.
        Пожарского и Львова пешими, в грязных до колен сапогах гнали на холм к хану.
        - Ты погляди, - сказал Семен Романович Семену Петровичу.
        - Куда глядеть-то? На хана?
        - На ворон.
        Небо над поймой реки затянуло черной сетью. Воздух трепетал от плеска крыльев, будто его вытряхивали, будто он пучился невидимой для глаза зыбью. Человеческую кровь вороны за сто верст чуют. Гости на пир собрались, а приступить к угощению не смели. На поле боя, недвижимые, как их мертвые товарищи, стояли и сидели сдавшиеся в плен. Пять тысяч положивших оружие наземь.
        Магомет Гирей глаз не мог отвести от побитого войска.
        - Такое видели Чингисхан да Батый, - сказал он калге.
        - Да будешь и ты велик, как праотцы, - польстил брату калга.
        - Ведут! Русских воевод ведут! - зашумели придворные.
        Хан взглядом, как крючьями, потянул воевод к себе. Он был румяный, как девица. Кожа лица белая, персты на руках еще белее, на каждом по два перстня. Но глаза его были с другого лица, черные, сверкающие, но этот блеск и свет был слепой, обрывающийся не точкой искры, а пленкой золы.
        - Кто из вас Пожарский?
        Семен Романович, ни на гран не замешкавшись, выступил вперед.
        - Сам спешишь на смерть, - сказал хан, леденея голосом, и толмач повторял не только его слова, но и его холод ненависти. - Зачем столько своих людей погубил? И царя своего погубил. Теперь Москва моя. Ты, гордец, одного себя чтишь. Татары для тебя как дикие гуси. Палкой хотел побить. Нет, воевода, не ты на меня охотился, это я тебя ловил. И поймал! И убью! Ибо ты не пощадил драгоценных жизней моих братьев.
        - Таракан, бляжий сын! - крикнул Пожарский на хана. - Ты еще говорить со мной смеешь? Баран! Отойди прочь от меня, не воняй.
        И плюнул хану в лицо.
        Бессмысленны были и ругань, и дикое высокомерье, и плевок. С Пожарского содрали панцирь, платье, посадили на лошадь, привязали арканом к седлу, пустили лошадь в поле. Сеймены хана подскакивали сбоку, сзади, играючи взмахивали саблями, отсекая от тела полоски, так ветчину режут.
        Хан хлопал в ладоши, мял себе бока, чтобы не лопнуть от смеха.
        - Господи! - молился князь Семен Петрович, роняя голову на грудь, но всякий раз следивший за ним ханский слуга саблей поднимал ему лицо:
        - Бак! Бак! Гляди! Гляди!
        Наконец хан взмахнул рукой, и сеймены каруселью понеслись вокруг последней лошади Пожарского. Сабли замелькали молниями, и, брызжа кровью, полетели, устилая поле, куски тела. Вот уже только зад да ноги скакали на обезумевшей лошади. Хан отвернулся. Посмотрел на князя Львова. Это был взгляд крысы, отведавшей живой горячей крови.
        Львова пальцем не тронули. Он умер через две недели, то ли сраженный казнью Пожарского, то ли убитый медленной отравой.

13
        «Разве не знаете, что вы - храм Божий, и дух Божий живет в вас».
        Слова апостола Павла всплыли сами собой, и Алексей Михайлович повторял их и повторял, теряя мысль, и сами слова прочивиркивал, как сверчок, как ничего не значащие звуки, спохватывался, искал в апостольском откровении защиты и спасенья.
        Будто обухом по голове ударили: под Конотопом погибло все войско. Все войско. Другого войска ни в Белгороде нет, ни в Калуге, чтоб оборонить Москву от степи. И в Москве нет войска. Дворяне московские послов да царей встречать горазды, а гостей со стрелой да с саблей - не горазды.
        Ради скорой победы князь Трубецкой увел на Украину самые боевые полки, все конные полки, все лучшие пушки с собой забрал.
        - Растопыря седовласая! - поминал государь Трубецкого недобрым словом. - Дурак упрямый! Нет бы Шереметева послушать, в Киеве за стенами укрыться. Рыло свиное, а туда же, воевать! Ты подмани врага, а уж потом бей. Не пожелал с Шереметевым властью поделиться, теперь позором бы поделился, да кто возьмет.
        Государь и сам знал: много напраслины на Алексея Никитича возводит, но все это он высказывал себе да Марии Ильиничне, облегчения ради. Уже не войска было жалко - самого себя.
        - Ведь если хан на Москву пойдет, да с ним Выговский с казаками-то ворами - оборону держать не с кем. Позвать бы Ордина-Нащокина из Друи, Хованского из Пскова - не успеют. Москву не спасем, а западные земли шведы тотчас и оттяпают. Хватай, Мария Ильинична, что на глаза попадется, и бежим.
        - Да куда?
        - За Волгой спрячемся. В Ярославле, а может, и дальше надо отбежать. В Романов, в Галич.
        Мария Ильинична слушала мужа сердобольно, а сказала, страха в голосе не имея:
        - Не к добру ты напугался, батюшка! Куда из Москвы бежать?! В Москве стены да в Кремле стены, а в Ярославле небось башни развалились, а у пушек ни ядер нет, ни пороха. Да и пушки есть ли?
        Алексей Михайлович опешил:
        - Вся в батюшку. Дура дурой, а туда же - в воеводы! О пушках у нее забота. Ты обо мне пекись, о царевиче с царевнами. Баба-курица! Зачем тебе в Ярославле стена! Переплыли за Волгу, в Толгский монастырь, и - спасешься… Татары через Волгу на конях побоятся плыть. Неужто невдомек, коли умная?! Царя умней!
        Мария Ильинична про себя ахнула: подменили Алексея Михайловича, таких грубостей от него еще не слышала, но от грубостей не заплакала, но заупрямилась.
        - Татары долго под стенами стоять не будут, батюшка. А там осень, зима… Москву нужно изготовить изрядно к приходу, вот чего! Отвернешься от народа, бросишь татарам на съеденье, тогда и народ от нас отвернется…
        Алексей Михайлович сел на сундук, куда царица складывала дарения дочерям, их приданое.
        - Я Никиту Ивановича Одоевского послал поглядеть, где валы насыпать… Пока не побежим, а как подойдут к Оке…
        Поднялся. Лицо обиженное - хотел с царицей поужасаться, поплакаться, а она на него приступом, не хуже татар. Сдвинул брови - хозяин, сказал так, что перечить не смей:
        - Хоруны собирай. Увезу в чем мать родила.
        Коли у царя в семействе нестроение, в городе подавно. Москва переполошилась.
        Вразнобой, не в урочные часы, там и сям звонили колокола.
        Купцы позакрывали лавки. Позапирали ворота и двери домовитые люди. Разбойники беду рылом чуют, чуть что - уж в чужом огороде копают.
        Борис Иванович Морозов в те дни прибаливал, но шубу на плечи, шапку на голову - и к государю с советами:
        - Пока народ в Кремль не повалил, надо тебе самому к народу поспешить.
        Алексей Михайлович и на Бориса Ивановича глаза выпучил:
        - Все вы спятили! Что я скажу? Дураки воеводы с головой вас, православных, басурманам выдали? Ах как Москва-красна обрадуется! Воеводы у царя все бестолочи, а сам царь - олух!
        Расстегнув на животе лиловый шелковый кафтан, Алексей Михайлович шагал по комнате взад-вперед, и через румяные щеки свирепо проступали костяк лица и желваки.
        «Хозяин взыграл в Алексеюшке», - из-под ресниц наблюдал за царем Борис Иванович.
        - Бог рог бодливому не дает! - сказал вдруг боярин.
        Алексей Михайлович остановился на бегу, подцепил пальцами петлю и пуговицу, застегнул. И этот бунтарь! Но лицо у старца было смиренное.
        - После многих побед жить бы, Бога славить, а Бог не хочет, чтоб ты душой ленился, посылает тебе испытание. Ты радуйся, Алеша! Живот у тебя откуда-то взялся… Как бы и душа-тростиночка не обросла мякотью.
        Алексей Михайлович всплеснул руками, кинулся на пол перед дядькою и расплакался. Ну как в детстве, положа голову на грудь старику. Наконец-то пожалели, поняли!
        И уж в другую минуту, как солнце из тучи, глаза сияли, лицо светилось и на челе лежала добрая отеческая забота.
        Колокол Ивана Великого взрыдал, бия Москву гулом меди. Народ сбежался на Пожар, как на пожар. Алексей Михайлович вышел из собора Василия Блаженного со всем синклитом, но поднялся на Лобное место один, без бояр, без духовенства. Царя признали не сразу. Царь одеянием далеко виден. Но на этот раз великий государь явился народу в смирном платье. Рубаха, вытканная из конопли, кафтан льняной на шнурках. Сапоги кожаные, неновые, штаны в голенища заправлены, шапку не разглядели, в руке держал.
        - Господь Бог за мои грехи наказал воеводу князя Трубецкого. Господи! Господи! Над изменником победы не дал, над гетманом Выговским.
        Государь говорил не запинаясь, отделяя слово от слова долгой паузой. Зычноголосые дьяки кричали его слова что было мочи, и ему было страшно слушать эти слова.
        - Выговский напустил на наше войско хана, ибо служит сатане. Золота у Выговского нет, платит враг-гетман хану единокровными украинцами, отдавая татарам в рабство не только села, но и города отдает на разграбление… Сплоховали мои воеводы. Хан заманил князя Пожарского в ловушку и погубил. Все войско полегло.
        Алексей Михайлович замолчал, ожидая плача и стенаний. Но люди того пуще - не дышали.
        - Надеяться нам не на кого! - крикнул государь со слезою, и дьяки прозевали, промолчали, но весь Пожар услышал те слезы. - Защитите Москву и меня, как умеете. Кланяюсь вам! Порадейте во спасение своего дома, во спасение царевича Алексея, царицы с малыми царевнами.
        В пояс поклонился. На все четыре стороны. Сошел с Лобного места медленно, медленно, как уплыл. Тотчас поднялись и стали перед народом бояре. Никита Иванович Одоевский сказал покойно и деловито:
        - У Казанского собора стоят телеги с заступами, с носилками… Пойдемте земляной город строить!
        И пошли. И впереди шел царь. Он и начал первым землю копать. Был день памяти семи отроков эфесских, 4 августа. А 5-го, в предпразднество Преображения Господня, в Москву приехал патриарх Никон.

14
        Преображение! Не преобразит ли Господь гнев государя на государеву милость? Сколько можно держать на человека сердце? Всей распри - напраслина недоброжелателей да бабье шушуканье. Одно смущало святейшего: дьявольским наущением присылал он к царю ярославского дьякона Косьму. Пусть-де великий государь во всех церквах укажет петь молебны о победе над врагами. Косьма ужасался к царю идти, ноги целовал. Пришлось провидцем себя выставить:
        - Иди смело, Косьма! Твой приход в Москву подобен приходу Косьмы Минина, а если постраждешь от государева гнева, вот тебе мой венец.
        И надел на голову дьякона свою камилавку.
        О гордыня! Высоки твои башни, далеко падать на жесткую землю Правды. Молебствовала Москва о победе в тот самый день, 28 июня, когда татары разделывали Семена Петровича Пожарского, как разделывают окорока на погляд дорогим покупателям.
        И однако ж Алексей Михайлович не прогневался, прислал тайно в Воскресенский монастырь сокольничего Ярышкина:
        - Святейший! Отче! Бегом беги в Москву, ибо татары побили войско Трубецкого и, знать, совсем уж близко.
        Остановился Никон на подворье Воскресенского монастыря, на Ильинке. Московское духовенство всполошилось: то ли вперегонки к святейшему мчать, то ли затаиться. Не прибежишь - потеряешь, прибежишь - потеряешь еще скорее. Задача.
        И побереглись. Не поехали.
        Благословиться пришел один только старец Онисифор.
        - Не помнишь меня, святейший?
        Никона за единый месяц густо обсыпала седина, даже в брови вплелась… Всматриваясь в лицо инока, щурил глаза и - сдался:
        - Не помню.
        - Я еще Никодиму Хозъюгскому прислуживал, пустыннику.
        Никон сокрушенно покачал головой:
        - Прости, отче, и Никодима не помню.
        - Ах, Господи! - всплеснул руками, как веточками, Онисифор. - Да ты же не застал Никодима. Преподобный до твоего прихода преставился… А меня ты вспомни! Я тебе пищу носил в пещерку, на речке на Виленьге-то.
        - На Виленьге! - изумился Никон и ужаснулся: - Господи! Ведь и Виленьга была. Я про нее, бодрствуя, много лет уж не вспоминал, и во сне не снилась. Онисифор! Золотоголовый монашек! Как же, Господи, позабылось-то?! Все дожди шли, облака-то не то что на деревах, на кустах висели. А ты придешь - вот мне и солнышко.
        Обнял старика, позвал в трапезную. Кормил из рук своих, как птицу.
        - Из той пещерки молитвы к подножию Господнему долетали. Вот и стал я патриарх. А ныне среди вражды живу. Молитвы мои бьются в тенетах, далеко им до неба. Помолись за меня, Онисифор, на речке нашей жемчужной. Жемчуг-то монахи до сих пор собирают?
        - Некому собирать! - Инок, освободясь из рук Никона, выбрался поспешно из-за стола и упал в ноги. - Стар я! Нет мочи в дебрях жить. А монахи из пещерок ушли. Я к тебе два года поспешал. А тебя уж и нету в патриархах.
        Никон нахмурился:
        - Из Москвы я ушел, не из патриархов. Из патриархов самовольно не уходят, ибо тот грех и отмолить нельзя. Из патриархов - изгоняют… Ну да тебе, старче, про то думать не надо… Посытнее хотел жить, потеплее.
        - Посытнее, - признался Онисифор. - Всю жизнь был голоден. От холода кости стреляют. Как стрельнет, так я и закричу. Монахи меня за тот крик хуже собаки били.
        - Не о Боге ты думаешь, - сказал Никон. - Себя жалеешь, одного себя любишь. Ну да ладно, коли поеду в Крестный монастырь, так и ты со мной поедешь.
        - А помнишь, как старец Боголеп спасал тебя от восставших монахов? В Кожеозерской обители, помнишь? Не простой был человек Боголеп, из князей Львовых. Тебя большие люди всегда любили, а вот простые монахи дубьем готовы были прибить.
        - Умерь язык свой, Онисифор! - сказал Никон, уже не зная, как отделаться от глупого старика.
        И тут прибежал келарь:
        - Господин великий! К тебе пришествовал от царя думный дьяк Алмаз Иванов.
        Никон просиял. Потеплел глазами, глядя на свое виленьгское солнышко.
        - Останься, старче! Послушай! В великий час послал тебя Господь ко мне. Во свидетельство.
        Величие всплывало со дна омута, как всплывают златоглавые святые города из-под спуда заклятых вод. На глазах смиренный Никон обернулся великим господином. Алмаз Иванов, вступив в келью, смутился, ибо понял, что ожидает святейший от государева посла.
        - Для чего ты приехал в Москву? - еле слышно вопросил дьяк то, что ему приказали спрашивать.
        Никон стал белее старца Онисифора.
        - Я приехал по зову великого государя.
        Окаменевая, ждал других вопросов, но других вопросов у думного дьяка не было. Хуже пощечины.
        Алмаз Иванов отбыл, и три дня покоя.
        Самое удивительное, Алексей Михайлович забыл о Никоне без всякого умысла.
        Приехали с Украины остроглазые подьячие из Тайного его приказа, привезли вести нежданные. Первое: князь Трубецкой войско свое спас и пушки спас.
        Огородился табором и пошел от Конотопа к реке Семь. Татары и казаки разбежались на легкую добычу, но попали под пушки. Ударили по обозу - и там пушки. Забежали с головы - и снова дыхнуло на них драконьим дыхом. За Семь войско перебралось, а там болота. Между топями петлять - мука мученическая, но казаки и татары не посмели дальше идти. Выговский, упустив Трубецкого, отыгрался на малых городах. Пришел под Ромны, целовал крест, что отпустит московских стрельцов с миром, а как ворота ему отворили, всех русских похватал, ограбил и, повязав, отправил в полон к польскому королю.
        Таким же обманом были взяты Глинск, Лохвица, Константинов. Только пленных теперь гнали не к полякам, а в Крым.
        Споткнулся пан гетман на Гадяче. В Гадяче заперся миргородский полковник Павел Ефимов Апостол.
        Вдруг - как гром с ясного неба: примчались гонцы к Магомет Гирею. Кошевой атаман Серко да сын Хмельницкий Юрий потоптали ногайские улусы и многих детей, женщин и даже воинов увели в плен. Не прошло дня, из Бахчисарая гонец - донские казаки жгут города в Крыму, и не только на побережье, на полсотни верст вглубь материка залетают, грабят, убивают, жгут.
        Хан, не раздумывая, поднял орду и покинул Выговского. Гетман кинулся уговаривать хана, отправил при хане письмо Хмельницкому, чтоб тот всех пленных до единого человека вернул в Крым. Но Магомет Гирей орду не вернул.
        - Гяуры, собаки! - топал ногами на Выговского. - Горько тот плачет, кто вам, украинцам, верит. Вы жидов за их измены клянете, но сами вы жиды троекратные. Молитесь не Иисусу Христу, но мошне. Кто даст больше, тому и молитесь. Ваш Хмельницкий для Москвы был православный, для Рима - католик, для Истамбула - муслим. И вы все как он. Я знаю, ты заодно с Юрко Хмельницким. Нет тебе веры!
        Хан ушел на Сумы и Ливны. Города не тронул, но села пожег и людей увел.
        Алексей Михайлович хоть и рад был, но его одолели сомнения.
        - Откуда, однако, вам известно, - спрашивал он своих тайных людей, - откуда вам известно, какие слова говорил хан гетману?
        - Те слова доподлинные! - ответили подьячие. - Их передал нашему человеку Сефирь Газы, человек у хана не последний. Через Сефирь Газы мы знаем, что Выговский виновен в погибели русских пленных.
        - Каких пленных?! - изумился царь.
        - Вместе с Пожарским да со Львовым татарам в плен сдались пять тысяч рейтар. Хан спросил Выговского, какую часть полона он желает получить, а Выговский сказал: «Эти пленные нынче нам обуза, а завтра, когда воротятся из плена, будут угрозой». - «Тогда они твои», - сказал хан, и Выговский послал казаков зарубить всех до одного, чтоб разговоров не было. И зарубили.
        Отлегло на сердце. Однако если хан в Сумах да в Ливнах, ему до Москвы ближе, чем до Крыма. Это говорилось себе, чтоб не сглазить, но тут явилась иная мысль. Никон! Воскресенский монастырь очень уж недалеко от Москвы. Вечный соблазн для недовольных. И на Ильинку снова отправился Алмаз Иванов.
        - Великий государь указал тебе, святейший, идти в крепкий Макария Калязинского монастырь, ибо гетман Выговский грозил привести к Москве крымского хана.
        - Перекрестись, Алмаз! - изумился Никон. - На моем подворье стены невысоки, от Ильинки до царева Терема полчаса пешего хода. Самим ветром слух донесло - князь Трубецкой в Путивле, со всей своей ратью, со всеми пушками. Хан в Крым ушел, Выговский - в Чигирин.
        - Не слыхал такого, - ответил Алмаз Иванов. - Видно, на твоей Ильинке монахи знают больше государевых людей в Кремле.
        - Что нам разговоры пустые разговаривать, - твердо сказал Никон. - Возвести благочестивейшему государю мое слово: в Калязин монастырь нейду. Лучше мне быть в Зачатьевском монастыре. Милостью Божиею и его, государевой, есть у меня свои крепкие монастыри - Иверский, Крестный. Я, доложась великому государю, пойду в свои монастыри. Возвести ныне его царскому величеству, что я пришел в Москву говорить великому государю о своих всяких нуждах.
        - А какой это Зачатьевский монастырь? - не понял Алмаз Иванов.
        - Тот, что на Варварском Крестце под горою у Зачатья.
        - Нет там монастыря. Там тюрьма.
        - Ну вот этот самый и есть Зачатьевский монастырь.
        Алмаз Иванов уехал от патриарха напуганный, но царь был весел и сговорчив.
        - Поезжай к святейшему, позови ко мне и привези, - сказал он Ртищеву-младшему.
        Карету за Никоном послали царскую, правда, не золотую, для великих выездов, - смиренную, в которой государь к Троице ездил.
        Ртищев сидел с патриархом в карете, но святейший сразу закрыл глаза и не только слова не вымолвил - ни разу не поглядел ни на Москву, ни на Кремль, ни на святые соборы.
        Алексей Михайлович, увидев Никона, со всех ног навстречу кинулся.
        - Отче святый! Слава Тебе, Господи, жив, здоров! - Трижды поцеловались, припал головой к святейшему плечу, слезу смахнул. Повел за руки, в кресло усадил, просил со смирением: - Царевича, крестника, благослови, царицу, царевен. Все ждут тебя. Как здоровье-то?
        - Молитвами детей моих духовных, слава Богу. А как твое здоровье?
        - Тоже слава Богу. Ты за нас молишь Бога, Бог нам дает всякого благополучия. Царицу поди благослови.
        - Великий государь, - сказал Никон торопливо - выставит, и о делах не успеешь сказать, - я свои монастыри, Иверский да Крестный, ставил быстро, на то была Божья воля да твоя милость. Ныне строю всем храмам храм, а денег нет, и милости прежней не видно. Чтоб не побираться по крохам, построил я кирпичный завод. Кирпичу нужно не меньше семисот тысяч. Известь нужна. Дозволь из Звенигорода пожаловать или продать по дешевой цене тысячу бочек извести. Это малый запрос. Нужно всего две тысячи.
        - Задаром дать нынче нельзя, - сказал Алексей Михайлович, вздохнув. - Денег в казне совсем нет. Продам на медные деньги.
        - Спасибо и на том… И еще есть у меня моление. Не гони меня в Калязин, где буду жить приживалкой, дозволь мне поехать помолиться в Крестный монастырь. Покуда Воскресенский строится, я там поживу, помолюсь. Скучаю по Северу. Анзеры снятся.
        - Поезжай, святейший, куда душа просит. Ты человек вольный, - не пряча глаза, легко солгал Алексей Михайлович. - Я бы тоже с тобой поехал. Поплакал бы перед Господом. Ан нет! Кругом война! Ни на единый час нельзя оставить царство.
        - Дозволь, государь, взять мне с собой мое старое архиерейское облачение, митру старую. Я ее делал на свои деньги. Хоруны всякие.
        - Ох, святейший! Я в церковные дела не вмешиваюсь. Вы уж там сами как-нибудь поладьте. Ты царицу-то поди благослови.
        Никон встал, поклонился в красный угол иконе Спаса Нерукотворного.
        - Да не оставит тебя Господь, великий государь, в делах великих. Мало я тебя спрашивал. Мало ты меня спрашивал. А спросить нам было о чем. Сказано: «Что было с Иисусом Назарянином, Который был пророк, сильный в деле и слове перед Богом и всем народом; как предали Его первосвященники и начальники наши для осуждения…»
        Пока Алексей Михайлович соображал, что ему сказано, Никон ушел на половину царицы. Ответить было некому.
        На следующий день на подворье Воскресенского монастыря Никон устроил общую трапезу. Кормили простой народ и нищих. Подавали уху из судака и круто сваренную пшенную кашу. Никон в трапезе не участвовал, он вышел к народу, когда уже была прочитана благодарственная послеобеденная молитва.
        Принесли воду и полотенца. Никон принялся омывать ноги странников и некоторых из них спрашивал:
        - Простите темного. Мир с поляками, чаю, уж заключили?
        - Не знаем, святейший, - отвечали одни. - Ты к государю ближе.
        - Был близок, да ветром сдунуло. Так есть ли мир, скоро ли будет?
        - Нет мира! Нет! - объясняли Никону странники более сведущие. - На полдень иди - война, на заход - тоже война.
        - Ах ты, Господи! - посокрушался Никон. - Святая кровь христианская из-за пустяков льется. Господу Богу - слезы, врагу человека - радость.
        Вечером до службы к Никону от царя приехал Дементий Башмаков. Сказал, не церемонясь:
        - Государь приказал тебе за твои непристойные речи покинуть Москву.
        - Я бы хоть нынче! - тотчас распалился Никон. - Только на чем ехать? Имущество мое не дают. Лошадей не дают. У меня одних карет было с дюжину - все отняли. Даже митру, где каждый камешек куплен на мои деньги еще в Новгороде, и ту отобрали. Напишу-ка я письмо государю, а ты отнеси.
        И написал: «Есть на патриаршем дворе моя лошадка, которую прислал мне грузинский царь Александр, а у меня назначено было подарить ее государю моему свету, о Святом Дусе сыну, благоверному царевичу и великому князю Алексею Алексеевичу. Изволь, милостивый государь, ту лошадку взять, а там даром изволочится. Да есть, государь, на патриаршем дворе мои же каретишки худенькие. Вели, великий государь, их выдать мне, хотя бы из двух один возишко сделать для дороги».
        Письмо Башмаков взял, но ответа не было, а был новый строгий указ - покинуть Москву.
        И тогда на срам царю поехал патриарх через всю Москву, в мантии, в клобуке, на крестьянской телеге, в соломе. Ехал в Иверский монастырь, чтобы оттуда отправиться на остров Кий.

15
        Бревна, как телега на каменной дороге, затряслись, застучали, ударяясь о близкое дно, да и срослись со скалою в единое, в немыслимо тяжкое. Люди, нацеленные на лямки, как попавшиеся на уду рыбы, повалились на берегу без сил, без воли, без жизни, разве что дыша.
        Стволы в три обхвата, плот широкий, двойной, Шилка-река в этих местах мелкая, каменистая. Аввакум лежал, ткнувшись лицом в землю, и земля, устланная ползучей травой, щадила его лицо. А сатана уже на спине сидит, в левое ухо дышит: «Помереть бы, да и мукам конец!» Но помереть всласть не давал гнус. Отирая ладонью открывшуюся шею, Аввакум поднялся на колени, перекрестился. Поглядел на повалившихся товарищей своих: на Ивашку Сватеныша, на Климку Шамандрухина, на Якова, по прозвищу Красноярский, на Степку Подхолюгу, на Харпегу. Каждый лошадь на себе унесет, да кедр не лошадь. Живой, сырой, только что срубленный - железа тяжелее.
        - Может, бревна пошевелить? - предложил, поднимаясь, Сватеныш.
        Сам же взял слегу, принялся тыркать в стволы и под стволы - не шелохнулись.
        - Воды мало, - сказал Яков. - Сюда бы батюшку Енисея.
        - Болтай! - озлился черный как смоль Харпега. - Щей бы да хлеба кус. На нашем месте лошади давно бы попередохли.
        Климка Шамандрухин уже устраивал костер, а Харпега снял с плота артельный котел.
        - Чего варить будем, вербу али сосну? - спросил он товарищей.
        - Вербу с сосной. Чебрецом вроде пахнет, - искал в траве Сватеныш. - Рыбки бы наловить! Проклятый Пашков!
        Яков, самый удачливый рыбак, уже закидывал удочку, тараща на реку глаза.
        - Господи! Пошли хоть малявочку!
        Пока рыба искала да никак не могла найти крючок, Харпега обдирал кору с вербы, Аввакум - с сосны, нежную, нижнюю, ту, что напитана соком и смолкой. Сватеныш нашел-таки и нащипал пригоршню чебреца. Кинул в воду.
        - Господи! Хоть бы кишочков каких!
        - Подхолюга, чего сидишь, тащи хворосту! - закричал Харпега на задремавшего товарища. - Налетят сычи, кипятку не похлебаем.
        - Поймал! Братцы, рыба! - С реки бежал радостный Яков, рыбешка ему попалась с половину ладони, да все ведь мясо. Хоть запахом брюхо обманет.
        - Еще лови!
        - Матюшка Зырян со своими идет.
        - Не дадут отвара нахлебаться! - застонал Харпега, черпая берестяным ковшиком желто-зеленую жижу. - Хлебайте, братцы.
        Но еще раньше борзых Пашкова подошли другие казаки-бурлаки, глядели на плот, вслух думали, что делать.
        - Может, речку подпрудить?
        - Для одного плота подпрудишь, а для другого опять запружай?
        - Пусть воевода лошадей дает.
        - Казаки, хлебово черпай! - торопил Харпега, и не зря.
        Зырян, хлопая коротким толстым кнутом о голенище сапога, стоял на каменном лбу.
        - Чего сбежались? Работать!
        - Иди и поработай! - яростно заорал в ответ Сватеныш. - Нажрал шею, а мы с голоду падаем. Сил нет с места плот стронуть.
        Зырян на грубость внимания не обратил.
        - А ну-ка, все впрягайся!
        Казаки послушно ухватились за лямки, поднатужились, пораскачивались, рванули, и ногами в землю, в землю, и головами к земле. Плот с места не стронулся.
        - Погодите! - крикнул Аввакум. - Прежде всякого дела надо Богу помолиться. Господи! Помоги нам, грешным! Господи! Слава Тебе! Господи, помилуй!
        Перекрестились, налегли, первый плот поехал-поехал и перешел каменную мель, но привязанный к первому второй плот встал. Казаки снова все попадали без сил, и мало кто из них слышал, какие слова орал, беснуясь, Матюшка Зырян.
        - Надо плоты раскатать по бревну, - задыхаясь, выталкивал из себя слова Харпега.
        Зырян убрался, жди самого Афанасия Филипповича. Волка. Прибежит, перегрызет глотки одному-другому… Но страха не было. Хлебали ушицу из единой рыбки.
        Неистовый Пашков превратил казаков в тягловую скотину, опасаясь прихода богдойских людей. Их много, у них пищали и пушки. Да и тунгусы должны знать место, куда им привозить ясак, соболей и лис. Острог должен казаться им неприступным. Потому Пашков и настегивал казаков, как лошадей, не отпускал на поиски хлеба, на охоту, помирай, но работай. Бояться богдойских людей было отчего. Пегая орда платила дань маньчжурскому князю Шамша-кану, и свои у них были князья: Лавай, Десаул, Исиней… Сначала тунгусские племена не вступали в бой с пришельцами. Оставляли города и уходили, но пришельцам не пустые стены были нужны, им нужны были подданные, они искали местных жителей, находили и облагали ясаком… Началась война. Большой бой пришлось выдержать Хабарову в Аганском городке. Имея двести человек, атаман побил большое войско Исинея. Неприятель оставил убитыми семьсот воинов, две железные пушки, семнадцать пищалей с тройными и четверными стволами. Но то было старое дело. Хабаров воевал на Амуре девять лет тому назад, а вот на даурского воеводу, на Ануфрия Степанова, которого шел сменить Пашков, приходил князь
Тогудай с десятью тысячами. Это было ниже Албазина, в Комарском остроге. Три недели сидел в осаде Степанов, Тогудай наскакивал, наскакивал, потерял много людей и убежал в Китай. Про ту победу знали, не знали о беде. Весной, когда снег еще не растаял, в Иргенский острог прибрели полторы сотни казаков - все, что осталось от отряда Степанова. Из своего Комарского острога на двенадцати дощаниках Степанов пустился вниз по Амуру собирать ясак и хлеб. Ниже устья реки Шингала казаков поджидали пятьдесят богдойских кораблей с пушками. Против пяти сотен казаков богдойский князь выставил многие тысячи. Бой шел на воде и на земле. Воевода Ануфрий Степанов был убит, а с ним легло двести семьдесят казаков. Остальные бежали, кто по воде, кто по горам. Албазин занят богдойцами. Было отчего спешить Пашкову острог ставить, у казаков своих не спрашивал, какая смерть милее для них: от богдойской пули, от тунгусской стрелы или от голодной смерти под его воеводским надзором.
        Жевать вареную кору - не хлебушком насыщаться. Ешь хлеб и не помнишь, как сладок он, как мягок, как корочка хрустиста и как он пахнет, родной, полем, мельницей, печью, руками жены, дровишками. Кору жевать все равно что лапти лешего, несытно, невкусно, живот полон, да пуст.
        - А пойду-ка я к Пашкову! А скажу-ка я Афанасию Филипповичу! - закусил удила Аввакум.
        - Утихомирься, протопоп! - схватил его за полу армяка Сватеныш. - Мало тебя воевода мордовал. У жены твоей младенец на руках. Ты уж лучше не попадайся на глаза Пашкову.
        - Верно! Верно! - заговорили казаки. - Если Пашков нагрянет, мы тебя, Петрович, заслоним, а ты, Бога ради, не вылазь к нему со своими укорами. Пашков от правды - зверь, а от твоего креста - сатана.
        - Давайте плоты развязывать! - сказал Подхолюга. - Застанет нас Пашков сидячими - всех зарежет.
        Поднялись, потянулись к реке. Тут и явился снова Матюшка Зырян, но уже не орал, кнутом над головой не вертел. Пригнал лошадей. Воевода повелел вместо шестерых быть в артели по девять человек и в каждую артель дал лошадь.
        Ночью Аввакум, доведя плот до Нерчинска, ночевал в семье, в землянке. Настасья Марковна неделю тому назад разрешилась от бремени.
        В пустынях ли, в дебрях ли - коли есть муж и жена и любовь есть, дает Господь людям детей. Для дитятка, для родимой кровиночки отец с матерью выбрали бы и год добрый, и час удобный, но Бог человека не спрашивает, когда ему родиться.
        У Настасьи Марковны лицо было черно.
        - Молока, батька, в грудях ни капли нет! Кровью бы напоила, но и крови не выжмешь.
        - Хочет ясти, а не плачет.
        - Плакал, сил больше нет. Я его травяным соком пою. Большим и малым одна пища.
        - Мы корешочки драли, - сказал прозрачный, как ледышечка, и такой же холодный, умноглазый Корнилка, дитя-странник, как поехал из Москвы в пеленках, так и едет.
        - Агриппина! - окликнул Аввакум дочь. - Нагрей воды. Окрестим младенца, покуда жив.
        Без мочи повалился на пол. Корнилка приполз и посмотрел тятеньке в лицо:
        - Ты не помер?
        - Погоди, Корнилка. Дай отдышусь.
        Зажмурил глаза, чтоб провалиться в черный сон, но через маету немочи заклокотала в груди жажда правды. Поднялся. Встал на колени.
        - Господи! Я - грешен. Меня казни. Пощади младенца! - И крикнул на детей: - На колени! Молитесь! Молись, жена. Господь воду в вино превратил, а нам не до вина, нам молочка бы в соски материнские! - Заплакал, обливаясь слезами. - Господи, криком тебе кричу: обрати воду в молоко!
        Настасья Марковна ужаснулась:
        - Петрович, зачем совершаем грех? Зачем просим Господа о немыслимом? Ты уж совсем сравнил себя с Христом!
        - Марковна, не един Бог, но и праведные люди творили чудеса Божьей милостью. Ежели мне этого не дано по грехам моим, так ведь не себе прошу - невинному младенцу…
        И запел сто второй псалом, и Марковна подпевала:
        - «Благослови, душа моя, Господа, и вся внутренность моя - святое имя Его.
        Благослови, душа моя, Господа, и не забывай всех благодеяний Его.
        Он прощает все беззакония твои, исцеляет все недуги твои; избавляет от могилы жизнь твою, венчает тебя милостью и щедротами…
        Дни человека как трава; как цвет полевой, так он цветет. Пройдет над ним ветер, и нет его, и место его уже не узнает его…»
        Крестили младенца, а наутро погнали всех баб и детей на реку, на работу. Брел протопоп Аввакум с семейством берегом, траву по дороге искали, корешки. Аввакума шатает из стороны в сторону, Марковна бредет за ним - падает. Да и закричала, как галка:
        - Батька! Не дышит младенец!
        А он и впрямь не дышит.
        Идти нет сил, нести нет сил, могилу копать нечем, кнуты свистят. Положили младенца на песочек, у воды.
        На другой день возвращались - нет младенца, унесла река.
        Узнавши про беду протопопа, Евдокия Кирилловна прислала узел с пирогами да кусок вяленого мяса.
        Послал Бог еду, когда Ему угодно было.
        Сели в землянке помянуть младенца, вдруг шум, вопль… Зырян и его подручные, стегая кнутами, пригнали Сватеныша, Шамандрухина, а с ними еще семерых. Не вынесли голода - лошадь ночью зарезали, наелись, а там хоть трава не расти.
        На казнь согнали весь отряд, всех казаков, всех женщин, детей, всех аманатов. Всякого видели Пашкова, но такого - впервой.
        Пожиратели лошади, совершенно голые, были привязаны к столбам. Афанасий Филиппович начал со Сватеныша, подошел, поглядел ему в глаза да зубами в щеку, как собака, порвал, и каждого, каждого зубами до крови. Потом всем девятерым бороды сжег. А в третий раз обходя, бил обухом топора по ребрам. Натешился сам, дал Зыряну и его ребятам повеселиться. По сотне ударов кнута отсчитали каждому. Живых ли, мертвых ли отнесли в тюрьму. Всего два дома стояло в Нерчинске: хоромы воеводы с окнами да тюремная башня без окон.
        Зверя в Афанасии Филипповиче было больше, чем человека. Человек лютовал, чтоб запугать подвластный народ, зверь терзал жертвы, пьяный от своего же зверства.
        Девятеро еще не околели, а к воеводе прибежал совсем еще молодой казак, сам, с поклонами, напросился на мучения:
        - Афанасий Филиппович! Коли не пускаешь нас еды себе добыть, так дай хлеба, дай рыбы, хоть чего-нибудь дай! В глазах от голода темно.
        - Ах, темно! - взвился, как змей, воевода.
        Вместо еды попотчевали казака кнутом. А тут еще одного волокут, посмел вслух закричать: «Смерть краше, чем жизнь под Пашковым!» И этому кнута. Обоих раздели, оттащили к болотцу, привязали к деревьям, гнусу на съедение. Молодой сам умер, а того, кому смерть показалась краше жизни под Пашковым, Зырян палкой забил.
        И бревна тяни, и могилы только успевай копать! Вроде бы из страха торопились Нерчинск строить, да ведал ли страх Афанасий Филиппович? За тысячи верст от родины, посреди суровой враждебной стороны своими руками изничтожил свое же войско! Да еще и смеялся:
        - Жрунов меньше!
        А всего и дал - мешок солода на десять человек. Дал весной, а работай весь год. Съевших лошадь всех до смерти довел. Матюшку Зыряна и его подручных мясом кормил, а работникам отдавал шкуры, головы да ноги. Уже и вербы не позволял надрать, отошел от реки - бегут приставы, кнутами хлещут, палками по голове лупят. Иной казак рухнет - и нет его на этом свете. С убийц спроса у Пашкова не было.
        В самый-то разбой принесло в Нерчинск пятидесятника Ивана Елисеева с десятью казаками. Приехали с грамотой: Бог дал великому государю государыню, царевну, великую княжну Софью Алексеевну.
        Въехал царев гонец за нерчинский тын, а на деревьях два казака висят.
        - За что вздернули? - спросил Елисеев у обступивших его казаков.
        Никто объяснить не может.
        - За что? - спросил у Пашкова.
        - Шут их знает, - отмахнулся воевода, - чего-то поперек то ли сделали, то ли сказали.
        - И за это казнь? Повешенье?
        - Попустишь злодеев - самого убьют, а мне острог надо ставить, от богдойских князей оборону держать.
        Иван Елисеев смолчал, хотел восвояси убраться, а Пашков смотрит на него синими глазами и улыбается.
        - Нет тебе обратной дороги, пятидесятник. Со мной оставайся, Ты такого про нашу жизнь наврешь - все подумают, что я и есть таков. Людей у меня убыло. Не пущу.
        С толмачом на лодке бежал Елисеев от безумного воеводы. Недалеко ушел. Пашков настиг беглецов, привязал к скамейке, дно у лодки вышиб, и - прощай, пятидесятник, прощай, толмач! С рыбами ступайте толковать.
        Кому смерть от Пашкова, а кому жизнь. Агриппина, помня колоб Феклы Симеоновны, все слонялась возле воеводского дома… Да и выходила всей семье спасенье. Воеводиха у кур из корыта выгребла мякину с прогорклым зерном, с полмешка набралось. Сунула Агриппине, а сама озирается:
        - Беги! Пока мой не увидел.
        А тут и протопоп разжился: ворону дохлую в воде нашел, сунул за пазуху, терпел весь день, а ночью домой принес. Ночью варили, ночью ели. Ах, как сладко сытым ко сну отходить! Человеком себя вспомнишь.

16
        Для Даур царевна Софья Алексеевна еще не родилась, еще Богдан Хмельницкий под бунчуком с булавой сидел, а в Москве да в Киеве клубился морок иных времен: без Никона, без пана гетмана Богдана и даже без Выговского.
        Великий государь Алексей Михайлович, вчера ужаснувшийся потере конницы, снова был покоен, хозяйственен, уповал на Бога, и Бог ему давал.
        Предстояло приятное торжество: наградить царским застольем государственных мужей, потрудившихся на западной границе. Боярина князя Ивана Семеновича Прозоровского, боярина князя Федора Федоровича Волконского и думного дворянина Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина. Удачливым послам полагалась и денежная награда: по шести тысяч ефимков - боярам, пять тысяч - думному дворянину. Алексей Михайлович награждать любил, но всякий раз нервничал: есть ли чего давать? Шел казну глядеть.
        И вот стоял он в монетной кладовой и глазам своим не верил - не пуста! Весь пол мешками заставлен с деньгами, да с какими!
        - Откуда у нас столько серебра? - спросил.
        Казначей Илья Данилович Милославский самодовольства смирением не покрыл и похвальбы во взорах не умерил:
        - Бог посылает, великий государь!
        Алексею Михайловичу было не до шуток, поглядел на тестя из-под сдвинутых бровей.
        - Великий государь, денежки с Украины привезли. Как ты повелел, так и делается. Наши люди скупают на торгах серебряную монету. И за хлеб, и за медь, как придется.
        Алексей Михайлович сел на корточки перед приземистыми длинными мешочками денег. Взял круглую аккуратную монету. На одной стороне король с подкрученным усом, на другой стороне львы держат щит с латинским крестом. Попробовал прочитать иноземную надпись.
        - Грос… арг… трит…
        - Трояк это, - объяснил Милославский. - Сигизмунд ихний, отец нынешнего Яна Казимира. А самого Яна вот грош, вот два гроша. На гроше парсуна, а на двух грошах герб. Я талерам радуюсь. Данцигские, тяжелые. Я настоящее серебро даже по запаху чувствую.
        - Экий ты говорун, Илья Данилович. - У царя настроение с непогоды на ведро поменялось. - Покажи мне наши деньги.
        Взял медный полтинник и такой же величины ефимок, перечеканенный из талера Брауншвейг-Вольфенбюттеля.
        - На нашем царь, конь… Орел ясный, даже когти на лапах видны… Почему же от нашего шарахаются?
        - Медь, - вздохнул Илья Данилович. - На Украине за сто медных рублей серебряных дают семьдесят и шестьдесят…
        - За вранье палкой огрею! - урезонил казначея Алексей Михайлович. - Пятьдесят уже не дают. Прикажи, Илья Данилович, отсчитать два раза по шесть тысяч. По четыре тысячи медью, по две серебром… И еще пять тысяч. Все серебром.
        - Может, хоть тысчонку тоже…
        - Все пять… Или уж ладно… Четыре с половиной серебром, а пятьсот медью.
        - Для друйского воеводы?
        - Был друйский, ныне наместник шацкий и лифляндский. Для Афанасия Лаврентьевича.
        - Ох как ты его приваживаешь, великий государь!
        - Цена по делам, любовь по верности. - И чтобы погасить в Милославском приступ зависти, обнял тестюшку. - Разве мало тебя жалую, Илья Данилович? Ты - родной человек, ты сам должен приискивать для внука, для Алексея Алексеевича, людей надежных, которые от слова и от царя не отступают, все равно что от Бога. Ордин-Нащокин - слуга. Не мошне своей слуга, а мне, государю. И государству. Не надо ему меди подсыпать. Дай все пять тысяч, и все беленькими.
        На Всехсвятском мосту, опасном для езды, начатом еще в 1645 году и так и не достроенном, Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин вышел из кибитки. Каменные арки соединить не сумели, прогалы заделали деревом, перекинули настилы, но, не перекрестясь, не сказав «авось», не ездили. Рухнет не рухнет, зато на Москву поглядеть любо. Вся краса перед глазами.
        У Афанасия Лаврентьевича всякий раз при встрече со стольным городом грудь сжималась от ничем и никак не объяснимых слез. Господи! Видывал он города, построенные много правильнее Москвы, с соборами, превосходящими православные храмы величием и высотой. Степеннейшие города, знаменитые. И родился не здесь, и жизнь прожил нездешнюю, а поди ж ты! Русское сердце к русскому льнет.
        На белом, новом, ночью выпавшем снегу, на серебряном, налитом светом небосводе то ли праздничный сон, то ли явь небывалая.
        Белые шатры колоколен от края и до края. Лес Господен. Над рекой белая зубчатая стена с каменными стражами башен. Золотое сиянье на куполах кремлевских соборов. Теремами застроенный Ваганьковский холм, стены Белого города, кремлевская стена с годуновским дворцом, Иван Великий, приказные палаты, за свечкой Москворецкой башни живой наплавной мост, опять стены Белого города, Китай-города. Крыши, как шапки, темное дерево высветлило снегом, изморозью. Покой в небесах, покой на земле, и только кресты горят, тревожа душу: не усни, душа, бодрствуй!
        И Афанасий Лаврентьевич, поискав глазами, перекрестился на золотые купола Благовещенского собора.
        Нынче он ехал в Москву не только званым гостем, но и хозяином. Своего дома он еще не видел. Место приглядел сын Воин, дом выбирал и покупал комнатный слуга Сильвестр.
        Сначала к храму Покрова, а потом уж домой.
        Служба уже кончилась, и нищие с паперти ушли. Подал полушку мальчику, деньгу старухе. Поставил свечи перед иконами. Ефимок пожертвовал на храм. И совсем почувствовал себя москвичом.
        Выйдя из храма, поглядел, как колышется торжище на Пожаре. Не услышал слов, но уловил музыку речи, все эти веселые выкрики лоточников, беззаботный, незлой перебрех возниц, и в который раз за полчаса потеплел сердцем.
        Дом ему понравился с первого взгляда. Каменный, с большой высокой крышей. Шесть окон в ряд на первом этаже, шесть на втором. Крыльцо сбоку, высокое, без затей, на железной двери два стоящих на задних лапах грифона.
        В нижнем этаже окна четырехугольные, строгие, верхние - округлые, с кокошниками, в четыре полукольца.
        Простора Афанасий Лаврентьевич в доме не нашел, но зато было тепло и уютно. Печи выложены белыми изразцами с зелеными травами, в кабинете стены закрыты тканью нежно-голубой, с серебряными неброскими цветами.
        Афанасий Лаврентьевич сразу решил: здесь надо Воину пожить. Уж больно он поляк. Царю иноземное нравится, но ведь меру надо знать. Через край не лей, бухай, да не ухай.
        Подумал о Воине, о царе, и внутри начало дрожать, но не от холода или страха. Свершилось! Ум и знание победили тьму и тупость. Царь желает видеть подле себя ученых людей, хочет наполнить Россию вежеством, чтоб за глаза не говорили: царство велико, всего много, вот только уму места не нашлось.
        Заготовил Афанасий Лаврентьевич для государя и для Москвы подарок редкий, может, и совсем еще неведомый. Сам же и трепетал, ожидая всеобщего изумления, а может быть, и смеха…
        Пока думный дворянин готовился к приему у царя и, опасаясь лишних разговоров о себе, смиренно сидел дома, сметливые люди узнали о его приезде и поспешили показаться новому царскому любимцу. Человек он пусть неродовитый, но если царь любит, то за чинами и поместьями дело не станет.
        Первым явился Артамон Матвеев:
        - Афанасий Лаврентьевич, а ведь мы почти соседи. В одну церковь будем ходить.
        Улыбался широко, по-московски, но Афанасий Лаврентьевич видел в глазах близкого царю человека ледяные звездочки; Матвеев явился распознать пришельца, понять, в чем смысл царского благоволения, каков ум великому государю угоден.
        Сильвестр, слуга лифляндского наместника, огромный, черный, одетый в русское платье, но с ассирийской, кольцами, бородой, с золотыми браслетами на запястьях, принес серебряный поднос, а на подносе два тонконогих длинногорлых бокала и с таким же вытянутым горлом сосуд, черный, величиной с яблоко.
        - Благодарю тебя, Сильвестр, - сказал Ордин-Нащокин.
        Слуга, бесшумный и безмолвный, наполнил бокалы, которые, к изумлению Матвеева, сквозь черноту полыхнули горячим драгоценным огнем, и удалился.
        - Этот напиток готовится из вишневых черенков. - Афанасий Лаврентьевич встал, перекрестился на икону и только потом поднял бокал, любуясь огнем вина. Матвеев, ухвативший бокал прежде времени, побагровел как рак, и ему открылось: никогда не будет он с этим человеком в близкой дружбе.
        Но Ордин-Нащокин опять удивил, сбил с толку, повернул на свою сторону:
        - Я много слышал о тебе, Артамон Сергеевич!
        «Отчество знает!» - удивился Матвеев.
        - Я приготовил великому государю некую нечаянность, но хотел бы с тобой посоветоваться. Только прошу тебя, пусть тайна останется тайной до самого дня царского приема… Я хочу прочитать великому государю… вирши.
        - Вирши?
        - Да, вирши. Складную речь одного ученого монаха.
        - Я что-то слышал о виршах, - смутился Матвеев.
        Чин купецкий без греха едва может быти,
        На много бо я злобы враг обыче лстити.
        Во-первых, всякий купец усердно желает,
        Малоценно да купит, драго да продает.
        Вот это и есть вирши. Правда, я собираюсь прочитать иные, возвышенные. Как ты думаешь, не осердит ли государя моя дерзость?
        - Вспомнил! На Украине бурсаки виршами нас восхваляли… Я тебе так скажу, Афанасий Лаврентьевич. Государю всякие новины любы. Он заморских тонкостей не сторонится, хочет, чтоб у нас было, как повсюду есть.
        - Здоровье великого государя! - Афанасий Лаврентьевич пригубил рубиновый напиток.
        Матвеев, благодарный Ордину-Нащокину за его откровенность, отблагодарил самой свежей новостью, подал ее тоже не без тонкости.
        - Как, твоя милость, воспринял ты известие о гетманстве Юрко Хмельницкого? - словно о хорошо известном, спросил Артамон Сергеевич.
        Ордин-Нащокин нес к губам вино. Известие, подобное грому, от которого сваливается крыша, ни на мгновенье не прервало плавного движения его руки.
        Ответил тотчас, не позволяя себе сделать паузу, - а ведь мог бы сначала вина выпить, просмаковать, - судорожно взвешивая все «за» и «против», стремясь понять Матвеева, на чьей он стороне, и, наконец, просто не выдать своей неосведомленности.
        - Юного Хмельницкого ждут трудные дни, - сказал Афанасий Лаврентьевич. - И нас тоже. Само дыхание этого юноши может пробудить бурю. Сейчас все шумные витии замрут, чтобы не пропустить ни единого слова, слетающего с губ… гетмана. Стало быть, нас ожидает молчание, разумеется, кратковременное.
        Афанасия Лаврентьевича несло, ему нужно было разговорить Матвеева, вызнать подробности случившегося, понять, почему царь не сообщил о столь важной перемене в украинских делах.
        - Я был в пути и не вполне наслышан о последних событиях, - чуть небрежно признался Афанасий Лаврентьевич. - Какие полки теперь с Хмельницким, где Выговский? Я помню, что переяславский полковник Цецура перешел под руку великого государя вместе с Нежинским, Черниговским, Киевским и Лубенским полками.
        - От Выговского почти все казаки отшатнулись, даже его брат Данила. Пришлось Выговскому у поляков спасаться, в Гребенках, в таборе у их ясновельможной милости Андрея Потоцкого. Юрко Хмельницкий стоял в Германовке, по соседству. - Матвеев перекрестился. - Слава тебе, Господи. Страшное дело под Конотопом Божиим велением для нашего государя пречудно обернулось победой, а для Выговского его злая победа стала бессилием. - Вдруг рассмеялся. - Они там вокруг Белой Церкви как привязанные ходили. Юрко раскинул стан под Взеньем - ему и везенье, Потоцкий - под Хвостовом, вот Выгов-ский и хвост ему. Забрали у гетмана Иоанна булаву да бунчук, его брат Данила забирал. Казачье войско всей силой на поляков двинулось… Ну да эти дела уж быльем поросли, ты про них знаешь.
        Афанасий Лаврентьевич об августовских событиях знал, но Матвеева слушал в оба уха: царь на украинские дела смотрит глазами Матвеева. Матвеев и с посольствами на Украину ездит, и с полками ходит.
        - А вот про это ты не знаешь, - улыбнулся Матвеев. - Доставили на днях список с письма их милости пана Андрея Потоцкого к королю. Пишет, чтоб король ничего доброго от украинского края для себя не ждал. Все здешние жители скоро-де будут московитами, Заднепровье перетягивает, и сами они того хотят.
        - Уж чего я знаю хорошо, - Афанасий Лаврентьевич положил свою руку на руку Матвеева, - так это про тебя, Артамон Сергеевич. Как крепко ты бился под Конотопом и как спас от смерти князя Трубецкого.
        - Какое от смерти! От крикунов! - махнул рукой Матвеев.
        - Ты все-таки расскажи, что же там приключилось.
        Афанасий Лаврентьевич снова наполнил бокалы.
        - Князь Пожарский да князь Львов попались на ханскую уду проще карасей, - горько сказал Матвеев. - Алексей Никитич судьбу не стал пытать, пошел от Конотопа прочь, а мне велел обоз отводить. Табор устроили надежный, пушек было много. Казаки-татары налетят, а мы ахнем, ахнем - только клочья летят. К реке Семь вышли, тут стрельцы и перепугались. Страшно им стало табор покинуть, по воде плыть. Схватили Алексея Никитича, кричат на него, трясут, будто он соломенное чучело. Подошел я со своим полком, отбил князя у дурней, и вся история.
        - У тебя, Артамон Сергеевич, все просто, - покачал головой Афанасий Лаврентьевич. - Кто спас пушки, которые Бутурлин бросил, когда бежал из-подо Львова? Матвеев. Кто убедил Петра Потоцкого сложить оружие под Черниговом? Матвеев. Кто делал выговор Богдану Хмельницкому за содействие казаков шведскому королю Карлу? Матвеев. И не Матвеев ли ездил укорять Выговского за то, что не сообщил о смерти Хмельницкого? Просто, все просто!
        - Да ведь и впрямь просто! Смотрю, пушки в грязи лежат - поднял. Царь повелел ехать - поехал. Волю великого государя исполнять - сердцу радость.
        - Ах как ты хорошо сказал!
        На глазах Афанасия Лаврентьевича заблестели слезы, но в животе он чувствовал кусок льда: Матвеев - сама удача. То, что ему, Ордину-Нащокину, дается молитвами, мучительными расчетами, отчаянной смелостью, за которую можно поплатиться, потерять все и навсегда, Матвеев совершает как само собой разумеющееся.
        - Где же теперь молодой Хмельницкий? Что с Выговским? - спросил Афанасий Лаврентьевич, наигрывая озабоченность.
        - Выговский у поляков… Юрко много кочевряжился. Цецура о нем верно говорит: «Молодой Хмель духа лядского…» Раду все же устроили в Переяславле… Статьи кто подписал, а кто неграмотен - приложил палец.
        - Неужели среди украинской старшины есть неграмотные? - изумился Афанасий Лаврентьевич.
        - Оба судьи неграмотные - Беспалый и Кравченко, оба есаула - Ковалевский и Чеботков, полковников чуть не половина. Сейчас вспомню: Одинец - черкасский, Серко - калницкий, Апостол - миргородский, Засадка - лубенский, Терещенко - прилуцкий, Золотаренко - нежинский.
        - Так много?!
        - Цецура - переяславский, Носач - их обозный, Петренко - корсунский… Господи, Лизогуб - каневский…
        - Вот это для меня новость. Я думал, Южная Русь под влиянием польской культуры должна бы, кажется… - и примолк. - Не ожидал.
        - Польскому влиянию на Украине конец, - уверенно сказал Матвеев. - Охотников воевать с казаками бесконечную войну не много набирается. Войну нам надо ждать не от поляков, а от казацкого непостоянства. Выговский, пока жив, не успокоится, обязательно приведет и поляков и татар. Это он еще не знает, что его брата замучили.
        - Данилу Астафьевича?
        - Пана Данилу… Чего уж из него вышибали, то ли какие тайны, то ли где клады схоронил? Не довезли до Москвы.
        - Где же был князь Алексей Никитич? Куда смотрел?
        - В его-то обозе и везли пана Данилу: ныне дочь Богдана Хмельницкого пани Елена - вдова, да не ведает о том.
        И опять показался Артамон Сергеевич Афанасию Лаврентьевичу искренним и даже простоватым… Расстались, понимая, как они нужны друг другу, умные, редкого племени люди. И только когда Матвеев ушел, Ордин-Нащокин с досадой понял свою промашку: по-немецки принял соседа, угостил одной наливкой, корки хлеба не поставил, не повел за столы, где скатерть-самобранка. А самая-то неприятность: Артамон Сергеевич глазом не моргнул, ничем не выдал своего неудовольствия. А ведь это для русского человека обида - не накормили в гостях до отвала. Умен Артамон Сергеевич. Опасен.

17
        Уже через четверть часа Афанасий Лаврентьевич еще и порадовался, что не отобедал раньше времени ради Матвеева. За ним прислали карету и две сотни почетной стражи от боярина Василия Петровича Шереметева. Как тут отговоришься! Василий Петрович - отец Матвея Васильевича, воина храброго и тою храбростью погубленного. Что мог рассказать Афанасий Лаврентьевич неизвестного о событиях почти трехлетней давности? Друг незабвенного Скопина-Шуйского, а ныне враг, граф Магнус де ла Гарди пожег на Печоре сотню деревень, на Псков заглядывался. Вот и пошел на шведа Матвей Васильевич. При городе Вальке был у него бой. Шведы воюют по науке, мы же - как Бог даст. В тот раз не дал, рать кинулась врассыпную, а Матвей Васильевич не только не побежал, но и не отступил. Лошадь под ним убили, самого ранили, взяли в плен. Шведы люди незлые, лечили Матвея Васильевича как только могли, да не вылечили. Хоронил граф де ла Гарди Матвея Васильевича с бранными почестями, хоть и на свой лютеранский лад, но не на погосте, а в Вильморской церкви. Рыцарем называл Матвея Васильевича, викингом.
        Боярин Василий Петрович - воевода, стяжавший многую славу в битвах со шведами и поляками, - после смерти сына служб не искал, мирской суеты сторонился. Он вроде бы и не болел, да только плоть его принялась день ото дня истончаться, и на челе его пребывали не страсти жизни, но светы духа.
        Встретил боярин Ордина-Нащокина ласково, сам отвел за стол, угощал дружески. Рассказывать о несчастном деле под городом Вальке, слава Богу, не пришлось.
        Видно, в этом доме уж то ценили, что Ордин-Нащокин за смерть Матвея Васильевича крепко наказал шведов и де ла Гарди гонял, обложил многие города по Двине и Нарве данью, подчинил Курляндию.
        Разговор к обоюдному удовольствию получился об иконах.
        Афанасий Лаврентьевич загляделся на «Сретение», большую, наполненную светом икону.
        - Нравится? - спросил Василий Петрович.
        - Сие как чудо!
        - Чудо и есть. Я сам все гляжу каждый день на святыню мою, все во мне улыбается, а на душе печаль. Проще надо было жить.
        Икона и вправду была проста. Нежно-оливковое небо, сине-зеленые крыши Иерусалимского храма, стена же храма будто из столбов света. Иосиф Обручник в золотистом одеянии, в его руках две птицы для жертвы. Анна Пророчица, дочь Фануилова, в глубоко-зеленом плаще, на Богородице темно-вишневый мафорий, с золотом на рукавах, а в руках Пресветлый Младенец в белом. На ступенях храма согбенный в поклоне Симеон. Желтоволосый, в салатовом хитоне, босой.
        - Как мало здесь ассиста, - сказал Афанасий Лаврентьевич, - чуть на лице Иосифа, на лице Богородицы, в ее руках да на крошечном Младенце. Но сколько света от этой малости!
        - Ассист! - обрадовался слову Василий Петрович. - Посмотри на другую мою любимицу, список с Угличской Боголюбской Богоматери. Слышал о чуде?
        - Нет, Василий Петрович! Я ведь все на западных рубежах живу… Исконную Русь, грешен, знаю плохо.
        - В последний московский мор сие произошло. Заставы всюду были поставлены крепкие, да моровая язва и через заставы проползает. Померли в Угличе две семьи, а коли началось, так уж и не остановить… Господь пощадил город. Рассказывают, некий посадский человек, твой тезка, Афанасий шел на сход и возле церкви Дмитрия-царевича трех ребятишек увидал. Думал, воеводские, а один мальчик подходит к Афанасию и говорит: «Объяви народу, пусть молятся Господу Богу, Пречистой Матери Его да призывают на помощь святого Дмитрия-царевича. Господь услышит молитву, отвратит гнев праведно движимый на грешников». Как сказал тот мальчик, так и свершилось. Люди помолились, покаялись, и никто больше в Угличе не умер. Празднование в честь чудотворной иконы установили восемнадцатого июня, а наш Матвей был сражен девятнадцатого. - Поглядел на гостя глазами кроткими, тихими. - Хочешь почитать царское письмо, про Матвея?
        - Сделай милость, Василий Петрович. Государь любил Матвея Васильевича.
        - Любил. Когда цесарского посла встречали, змея Аллегрети, великий государь Матвея наградил службой за столом смотреть.
        Пришаркивая ногами, Василий Петрович прошел к ларцу в красном углу, достал письмо.
        - Почитай. Вслух почитай. Я люблю это письмо слушать.
        «Брат! - писал великий государь. - Буди тебе ведомо: у Матвея Шереметева был бой с немецкими людьми, и дворяне издрогли и побежали все, а Матвей остался…»
        - А Матвей остался, - сказал Василий Петрович.
        - «…Остался в отводе и сорвал немецких людей. Да навстречу иные пришли роты, и Матвей напустил и на тех с небольшими людьми…»
        - С небольшими людьми, - повторил Василий Петрович.
        - «Да лошадь повалилась, так его и взяли, а людей наших всяких чинов 51 человек, да ранено 35 человек. И то благодаря Бога, что от трех тысяч столько побито. А то все целы, потому что побежали, а сами плачут, что так грех учинился».
        - Сами плачут, - сказал Василий Петрович, - а я по Матвею плачу…
        Его глаза были полны слез, и Афанасий Лаврентьевич отложил письмо.
        - У тебя и другой сын хороший. Петр Васильевич государю служит службы великие.
        - Ты читай, читай, - попросил Шереметев.
        - «И мы людей полторы тысячи прибавили к тем трем тысячам, и воеводу послали Хованского таратуя, да из Полоцка князь Осипа, да с ним конных три, да солдат две тысячи, да Пронскому князь Ивану со всеми конными и пешими с двумя тысячами велели стать в Друе, для помочи, и велел каждому, прося у Бога милости, промышлять над ратными людьми немецкими. А с кем бой был и тех немец всего было две тысячи, наших и больше было, да так грех пришел. А о Матвее не тужи, будет здоров, вперед ему к чести, радуйся, что люди целы, а Матвей будет по-прежнему. А по том здравствуй, и не унывай, и нас не забывай».
        - Не знал государь, что Матвея взяли почти уж до смерти убитого. Не взяли бы, коли бы не убили. - И, забирая письмо, вдруг сказал весело, с озорством в глазах: - Тебе-то от таратуя, слух идет, крепко достается, от Хованского-то? Все ведь знают, что дурак. Такого дурака на Матвеево место поставили. Не нашлось для Пскова умного.
        Застолье стало мешать разговору, и Шереметев увел гостя в свою деловую комнату. Здесь был стол, большой медный глобус, доспехи на стене, книги на лавках и в открытом сундуке. Афанасий Лаврентьевич понимал: Шереметеву хочется узнать из первых рук историю его соперничества с Хованским. Сам государь распутывал клубок обид и вражды, от которых внакладе оставалось царство. Охаивать за глаза Хованского неприлично, а не ответить на вопрос или уйти от ответа дружески расположенному вельможе тоже было никак нельзя.
        - Из-за пустого все затеялось, - признался Афанасий Лаврентьевич. - Мы с князем Иваном Семеновичем Прозоровским торопились призвать полки в Сыренск, чтоб государственный советник Густав Белке да эстляндский генерал-губернатор Бент-Горн стали сговорчивее. Хованский же известный упрямец. Каюсь, смалодушничал, написал в Гдов полковнику, мимо Хованского, чтоб поспешил прийти в Сыренск. Хованский узнал о моем письме - и на дыбы. Не отпустил полка. Мы жалуемся на Хованского, Хованский - на нас, а дело наше посольское все хуже и хуже. Вот великий государь и прикрикнул. Велел мириться. Мы и помирились. Хованский привел в Гдов сорок тысяч войска, шведы стали как шелковые, согласились признать за государем Царевичев-Дмитриев, Мариенбург, который я у них отобрал, Анзель, который взял Матвей Васильевич, Юрьев, Сыренск, Ям-на-Нарове, Динабург, Лютин, Мариенгауз. Получили в придачу часть Финского залива, гавани на Двине. Правда, всего на три года. Но тут уж как Господь Бог пошлет.
        Афанасий Лаврентьевич рассказывал весело, скоро, а дело было тягучее. Царь посылал тайного дьяка уговаривать Ордина-Нащокина мириться с Хованским непременно. Царь знал: князь Иван Андреевич и впрямь хотел убить Афанасия Лаврентьевича, когда тот молился в Печорском монастыре, но толковал дело иначе. Хованский-де велел слугам схватить и держать Афанасия Лаврентьевича из-за того, что он приехал из мест, пораженных чумой.
        Другой посланник царя уговаривал Хованского: «Афанасий хоть и меньше тебя, князя, отчеством, но государю служит от всего сердца, и царь его жалует милостью. Помни: тебя, князя Ивана, взыскал и выбрал на большую должность псковского воеводы великий государь, а то тебя всяк называл дураком, и тебе своею службою возноситься не надобно. Хвалишься ты много, а кто на похвальбе ходит, всегда посрамлен бывает. Не помиришься, будешь теснить Афанасия, тогда и твоему роду быть разорену».
        Урезонивали и Прозоровского с Волконским. Всех государь помирил, себе на радость и прибыток. Не чаял получить ни земель, ни городов, согласен был на убытки казне, лишь бы не воевать со шведами.
        - Я рад и за тебя и за государя, - сказал Шереметев. - Никон вон чего натворил своими советами. Война войну погоняет. Никону бы на тройке скакать, а он патриаршествовал. Сам Господь, видно, свел его со святого престола. Мы, бояре сереброголовые, тоже для советов не больно годимся… Иное время на дворе. Да и мало нас осталось. Борис Иванович, как зима на порог, - хворает, брат его Глеб - в Казань едет на воеводство. Государю ученые люди надобны.
        Василий Петрович взял со стола книгу, открыл заложенное место.
        - «Полагаю же, что всякий имеющий ум признает первым для нас благом ученость… В науках мы заимствовали исследования и умозрения, но отринули все то, что ведет к демонам, к заблуждению и во глубину погибели… Посему не должно унижать ученость, как рассуждают о сем некоторые, а, напротив того, надобно признать глупцами и невеждами тех, которые, держась такого мнения, желали бы всех видеть подобными себе, чтобы… избежать обличения в невежестве». Так говорит великий отец и учитель церкви святой Григорий Богослов.
        - Грешен, не читал! - посокрушался Афанасий Лаврентьевич, бережно беря книгу и ласково переворачивая листы. - Мало нынче приходится читать. Скачу, людей гоню, одних спасаю, на других иду с ружьями, с саблями… А когда опамятуюсь - тьма перед глазами. Думаю о Боге, о свете, а вижу бездну. Непознаваем Бог, ибо он выше всего и над всем. Умом и наукой его не познать, а чтобы познать, есть один путь смиренного неведенья… Вот так помучусь-помучусь и отступлю… Молиться надобно, молиться и плакать.
        - Неведеньем к Непознаваемому? - задумался Шереметев. - Гораздо умен ты, Афанасий Лаврентьевич! Мне такое и в ум не пришло… Про неведенье, впрочем, душой догадывался. Согрешил я, было дело, перед попом Аввакумом, он еще попом был тогда, сибирский страдалец. Ревнуя о Боге, побил он скоморохов, медведей у них отнял и в лес отпустил… В речку я его тогда приказал бросить, в Волгу. И не столько осерчал за скоморохов, сколько за Матвея моего. Матвей бороду и усы брил. По молодости. Я говорю Аввакуму: «Благослови сына!» А он - ни в какую! Да еще и вскипел: «Бритобрадец! Блудолюбивый образ!» Не благословил… А благословил бы, может, и миновала бы Матвея его злая доля. Не посмеялся бы я, всесильный воевода, над человеком, у которого всего оружия - крест в руке да Бог в уме, все иначе было бы. Вот я о чем теперь думаю. И плачу. И о другом, о многом… каюсь и плачу.
        В Москве о Боге любят говорить, но еще более - о причастных к Богу.
        Воротился Афанасий Лаврентьевич от Шереметева, а его ждут. Боярин Никита Зюзин пожаловал, вот уже два часа сидит в прихожей.
        Нащокин смутился:
        - Помилуй, Никита Алексеевич, не ведал, что у меня гость!
        - Это званый тяжел, незваный легок.
        - Честь да место, Никита Алексеевич! Господь над нами - садись под святые.
        Осанка и дородство Зюзина были боярскими, а глаза искательные, как у приживалы.
        - Приехал поздравить тебя с приездом, Афанасий Лаврентьевич. Нынче у меня банный день. Так я в полбани и мылся и парился. К тебе поспешал.
        Афанасий Лаврентьевич удивился, но вида не подал и что да почему не спрашивал.
        Пока прислуга собирала на стол, занимал гостя, показывая книгу, только что подаренную Василием Петровичем Шереметевым. «Учение и хитрость ратного строения пехотных людей». Книга была издана лет десять тому назад, добротно, с рисунками, показывающими приемы владения оружием.
        Зюзин польстил Афанасию Лаврентьевичу:
        - Тебе такая книга нынче очень надобна. Ты у нас воевода победоносный.
        - Невелики мои победы, Никита Алексеевич, ты сам это хорошо знаешь. Служу великому государю, сколько сил и ума во мне есть, уповая на Господа Бога.
        - Ах, боюсь я Бога, боюсь! - ухватился за слово Зюзин, направляя разговор в нужное ему русло. - Ради этого страха и пришел к тебе. Слышал, какое дело-то у нас затевается?
        - Какое же?
        - Собор о Никоне царь скликает. Птицы-то уж все припорхнули, ждут указа начинать, а покуда пишут сказки, каждый свою, о Никоне-батюшке, почему святейший престол покинул. Я иные сказки читал. Новгородский митрополит Макарий от всего отнекивается, не знаю да не ведаю, а казанский, Лаврентий, тот просит царя, чтоб призвал на собор святейшего, пусть сам все и объяснит. Ростовский митрополит Иона приехал, сарский Питирим… Греков собралось немало - митрополит Михаил, митрополит Парфений. Михаил не знаю откуда, а Парфений из Фив. Нектарий - архиепископ паганиатский, Кирилл - андросский. Боюсь греха, Афанасий Лаврентьевич. Как бы впрямь не низвергли бы святейшего из патриарха. Никон крут, да велик! Выберут ведь мягонького, чтоб по себе. Я письмо принес.
        - Письмо?!
        - Для прочтения. От великого господина письмо. Аз недостойный потревожил его святейшество посланием, а он и ответил.
        «Сегодня это уже второе письмо, не для моих глаз написанное», - озадаченно подумал Нащокин и спросил с неприязнью:
        - Разве святейший своих писем обратно не требует?
        - Требует, да не все. Как и милостивый государь наш. Меня, малого человека, тоже письмом наградил. Это когда я в Путивле воеводствовал… - И, говоря о царском послании, вложил в руки Нащокина письмо опального патриарха.
        «Вы о нас печалитесь, - писал Никон, - но мы милостью Божиею не стужаем о тех колесницах житие возносящая и низносящая. Мы радуемся о покое своем и нисколько не печальны… Когда вера евангельская начала сиять, тогда и архиерейская честь изменилась. И здесь, в Москве, невинного патриарха отставили, Ермогена возвели при жизни старого, и сколько зла сделалось! Твоему благородию известно, что все архиереи нашего рукоположения, но немногие по благословению нашему служат Господу, но неблагословенный чем разнится от отлученного, а нам первообразных много, вот их реестр: Иоанн Златоуст, Афанасий Великий, Василий Великий, из здешних Филипп-митрополит…»
        - Спаси, ради всех нас, нашего патриарха! - Сложа ладони на груди, Зюзин глядел на Афанасия Лаврентьевича и заискивая, и заранее ожидая отказа, а потому еще и недоверчиво и зло. - Мне, Афанасий Лаврентьевич, пойти больше не к кому. Бухнулся бы в ножки великому государю, да он слушать не станет. Давно меня в сплетники произвел. Я, может, и впрямь сплетник, но один из всей Думы от патриарха не отвернулся. Когда Никон был в великой силе, все жаждали его дружбы, да он лесть с корыстью прочь от себя гнал.
        Афанасий Лаврентьевич уже и нахмурился, чтобы сказать нечто веское, умное, но Зюзин его опередил:
        - Ты погоди-погоди! Слово не воробей… По себе знаю, не то скажешь, а взять слово назад - вроде бы себя умалить. Мне святейший потому дорог, что он - воистину всем отец, и государю - отец. Он хоть и крутоват, да во всех своих делах являет величие. Без него, отца, и патриаршество умалится, и само царство наше, все мы обмельчаем… Попомни мое слово! А теперь говори.
        Афанасий Лаврентьевич сказал без двоедушия:
        - Я боюсь того же, Никита Алексеевич. Патриарх Никон пекся о величии государства в веках. Он из тех людей, кому дано вершить судьбами царств и народов. Но я-то, думный дворянинишко, что я могу поделать? Цари слышат не то, что им говорят, а то, чего желают слышать. О Никоне с великим государем мне говорить неприлично, если бы я и дерзнул завести речь об этом наитайнейшем деле, - остановят.
        - А ты не говори! Ты жди! - зашептал Зюзин, прокалывая Нащокина жуковатыми своими глазами. - Может, и улучишь добрую минуту. Ты охоту имей постоять за великого отца нашего!
        - Ох, Никита Алексеевич, тяжелую ношу на меня взваливаешь.
        - И на себя! И на себя!
        - Такая-то ноша нас обоих придавит.
        - Господь не даст! Святейший в патриархи из мужиков восшествовал, яко Моисей, исшедший из толпы иудеев, но достигший вершины Синайской горы. Бог Никона не оставит.
        - Ты хоть за Бога-то не решай, Никита Алексеевич.
        - Да я и не решаю. Я - верую! - И вдруг заморгал-заморгал глазками да и спросил: - Не дашь ли мне триста рублей? Поташное дело завожу.
        Получил просимое, подхватился и покинул озадаченного новосела.
        «Вот и второго гостя хлебом-солью не попотчевал. Может, это знак?»

18
        Золотая палата горела как жар. Окна решетчатые, с ворота, стекла белые, чтоб свет был природный, сродни золоту. Вдоль стен стулья для бояр, а у входа по сторонам от двери скамьи для думных дворян и дьяков. Пол крыт зеленым сукном, любимый цвет Алексея Михайловича. Простор, как на лугу. Царево место отдельно, однако наравне с боярами. Такой Ордин-Нащокин знал Золотую палату, но теперь во всю ее длину были поставлены столы и прямо перед царским столом отведены места героям торжества боярину князю Ивану Семеновичу Прозоровскому, боярину князю Федору Федоровичу Волконскому и думному дворянину, воеводе, наместнику лифляндскому и шацкому Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину.
        И был пир на весь мир - и милостивые царские награды. Прозоровскому да Волконскому - собольи шубы, крытые золотым атласом, в двести рублей, думному дворянину - в сто пятьдесят. Каждому кубок, боярам в семь гривенок, думному дворянину - в шесть. Придача к окладу: боярам по сто рублей, думному дворянину - восемьдесят. Прирост к вотчинам: боярам на шесть тысяч ефимков, думному дворянину на пять тысяч.
        А в памяти, как коготок, у всех троих сидели награды, данные Трубецкому за Украину. За новую Переяславскую раду. Шуба в триста шестьдесят рублей, кубок в десять гривенок, двести рублей к окладу да еще город Трубчевск с уездом, вотчина прародителей. Куракину шуба в триста тридцать рублей, кубок в восемь гривенок, придачи к окладу сто шестьдесят рублей. За себя Афанасию Лаврентьевичу было покойно: получил почти столько же, сколько князь Ромодановский за Украину и за раду. Григорию Григорьевичу только на тысячу ефимков дали больше. А вот Прозоровскому да Волконскому должно быть обидно: их награда вдвое дешевле награды Трубецкого и Куракина. Украина великому государю дороже, нежели западный край. Не понимает: Украина - это граница с Турцией, с развалинами канувших в Лету империй. Солнце, поднявшись на Востоке, прошло зенит и встало ныне над Западом. Здесь и свет. Соседей тоже ведь выбирать надо!
        Пир шел привычным чередом, с подниманием чаш, с дарением блюд с царского стола. Место Никона занимал митрополит крутицкий Питирим, были почтены приглашением иерархи западных областей: полоцкий епископ Каллист, смоленский архиепископ Филарет. Эти тоже приехали на собор.
        Улуча минуту, с бьющимся сердцем, Афанасий Лаврентьевич поднялся со своего места и вопросил царя:
        - Дозволь поднести тебе, великий государь, подарок, который нельзя зреть, но который можно только слышать.
        - Изволь, Афанасий Лаврентьевич! - удивился царь, и все удивились, кроме Матвеева.
        - Я прочитаю виршь, сочиненную ученым монахом из Полоцка, смиренным Симеоном. Называется виршь «Любовь к подданным».
        Егда за грех Давыдов Бог люди казняше
        Всегубительством, тогда Давыд вопияше:
        «Аз есмь грех сотворивый, Боже, - обратися
        На мя с казнию ти, сим милостив явися».
        Оле любве царския! Сам хочует умрети,
        Аки отец ли мати за любыя дети.
        - Какие складные речения! - изумился Алексей Михайлович. - А ну-ка, проглаголь еще раз.
        Выслушал все с тем же изумлением, прикидывая, сможет ли сам этак.
        - Афанасий Лаврентьевич, а другую виршь знаешь?
        - Знаю, великий государь.
        - Глаголь!
        Лифляндский наместник вывел перед государем и боярством еще одну долгую мудреную вязь словес, впервые озадачив кремлевских слушателей поэзией:
        Монаху подобает в келии сидети,
        Во посте молитися, нищету терпети,
        Искушения врагов силно побеждати
        И похоти плотския труды умервщляти.
        Аще хощет в небеси мзду вечную взяти,
        Нескудным богатством преобиловати…
        Удивил, удивил Афанасий Лаврентьевич, но и обеспокоил.
        - Как называется сие? - спрашивали друг друга бояре, с нехорошей завистью поглядывая на псковского выскочку.
        - Верши?
        - Вершами рыбу ловят. Вирши.
        - Экое слово шершавое!
        - Шершавое, да царю-то понравилось!..
        - Все «аще» да «оле»! Ой, наберемся от поляков да лютеров их несуразицы…
        Пир был недолгим. Алексей Михайлович спешил в Хорошево, на зайцев охотиться. Туда же, тайно, позвал Ордина-Нащокина.
        Вдали от бояр великий государь осмелел. Указал думному дворянину ехать послом, добывать у шведов вечный мир. Не третьим человеком в посольстве, а первым. Хованские да Прозоровские, как змеи-горынычи, взовьются, но ведь не все же дуракам государские дела вершить, пусть умные постараются. Была тут у Алексея Михайловича и тайная мысль: делом испробовать - велик ли прок от умных?

19
        Радостные для Ордина-Нащокина дни были и для Василия Борисовича Шереметева радостны: государь внял его мольбам и разрешил приехать в Москву, в отпуск ненадолго. Шереметев бросил свой обоз, тяжелую крытую кибитку и в санках - белый лебедь с гнутым, как у ладьи, носом, с округлыми обтекаемыми боками, - цугом в шесть лошадей, мчался полями и перелесками, без устали творя молитву: «Господи, помилуй!», чтобы хоть молитвой унять в теле дрожь, а в душе - детские слезы нетерпения.
        Положа голову на меховой полог, глядел, как выпархивает из-под тоненьких полозьев дорога, как вздымается над узким серебряным следом то ли ледяная взвесь, то ли парок. И одного хотел: чтоб всю его киевскую жизнь задернуло облаком - и Софию святодревнюю, и Днепр широкий, и всех этих хохлов, бритые подбородки, висячие усы, молодецкие объятия, улыбки шире тещиных ворот, всех этих развеселых друзей с черной бездной в зрачках.
        Господи, сколько гонору в этих позах, пузах. Каждый норовит сказать пышно, а то, что за словами одна только пустота, - кого это тревожит? Речи о древностях, о родине, а у гусенка Хмельницкого - украинского один только утиный нос. Одет поляком, мысли - латинянина.
        Устал Василий Борисович от Киева. С хохлами хитри денно и нощно, как сами они хитрят, не ведая иного способа существования. Только в песнях своих и дают себе роздых от хитрости. Оттого и поют сладко, ласково, и если плачут без лжи, так тоже в песнях.
        Полусотня охраны скакала впереди, но вот пятидесятник Прон поотстал и наметом скачет сбоку санок, словно бы для того, чтобы обозреть, нет ли какой опасности позади. Коли воевода не велит прикрывать его милость сзади, то с такой ревизией должен смириться. Василий Борисович, однако, понимает, отчего это Прон вспомнил о тылах.
        - В первом же большом селе - привал!
        Село оказалось за бугром, а в нем - три харчевни. Василий Борисович остановился в той, что была ближе к Москве. Подметая собольей шубой земляной пол, прошел к иконам, перекрестился. Скинул шубу, сел за стол.
        - У нас щи да каша да вино! - пролепетал перепуганный хозяин.
        - Неси кашу, - позволил боярин.
        Пшенная, золотая, с коричневой корочкой по краям горшка, каша на вид была такая вкусная, такая теплая, что Василий Борисович передумал:
        - Подавай-ка сначала щи, а к щам чару.
        Щи у хозяина оказались красные от свеклы, перченые, мясо в меру разваренное, капуста хрусткая, только-только схваченная кипятком. Даже морковь в щах была вкусной, поджаренная на сковороде и уж потом только опущенная в щи.
        - Ты из малороссов? - спросил Василий Борисович хозяина.
        - Ни! Я - кацап.
        - Русский, что ли?
        - Русский.
        - Твое варево не хуже, чем у малороссов.
        - Да у нас все так варят. Еда - третья радость. Невкусно варить - только Бога гневить.
        Василий Борисович удивился:
        - А какие еще две радости?
        - Вторая радость - дети, первая - жизнь.
        - Сам придумал или кто надоумил? - спросил Василий Борисович, вычерпывая последнюю ложку из деревянной, расписанной золотыми цветами миски.
        - Не знаю, боярин… То - дело всем известное.
        - Я бы тебя поваром к себе взял. Давай кашу.
        А каши-то, золотой, с коричневой корочкой по краям горшка, так ведь и не удалось отведать.
        Сапоги в сенях бух-бух-бух, дверь - грох! И вот он гонец - щеки морозом надранные.
        - Боярин, тебе письмо от великого государя!
        Василий Борисович отложил ложку, отер губы, принял письмо, целуя в край и в печать.
        Развернул - в глазах потемнело. Указ царя требовал, не медля ни малый час, воротиться в Киев, изготовиться к приходу поляков и татар.
        Полетел «белый лебедь» по белому снегу вспять. Снова глядел боярин на убегающую дорогу, но то был иной бег и лет, родная земля охватывала окоемом небесным людей, лошадей, дорогу, лес и не желала отпустить. В сумерках же Василию Борисовичу казалось, что его санки на бесконечной этой дороге похожи на огонь, который загораживают ладонью от дуновений, а может быть, от необъятности мрака. Что-то вещее было в его езде, в этом прерванном на полпути лёте, словно подбили на самом на верху и стрела, угодившая в крыло, - черная.
        В каком-то городишке Василия Борисовича нагнал еще один царский гонец. Царь сообщал воеводе, что на Украину вторглись отряды коронного гетмана Станислава Потоцкого, коронного обозного Андрея Потоцкого, коронного писаря Яна Сапеги да тысячи казаков Ивана Выговского. Всего у поляков восемнадцать тысяч солдат, одиннадцать пушек, и еще татары на подмогу поспешают. Польские региментари осадили Могилев, жгут села под Уманью, под Браславлем.
        Шереметева разбирала досада: в этом донесении от царя он видел для себя укоризну. Не он, киевский воевода, уведомил Москву об угрозе, а его уведомили из-за тридевяти земель.
        Вдруг еще гонец, третий, опять от царя, с письмом, начертанным государевой собственной рукой:
        «По изволению Божию посылаем тебе, боярину нашему и воеводе, супругу твою, Прасковью Васильевну, для того, что вас Бог сочетал, а человек да не разлучает. И когда было время, что жить без жены, и то время миновалось, а ныне прииде время, что тебе, боярину нашему и воеводе, жить со своею женою вместе, в любви и в радости, а не в печали».
        Письмо привез дьяк Тайного приказа Томила Перфильев. К письму с нежданной радостью о присылке супруги у дьяка тайных дел был для Василия Борисовича еще и устный наитайнейший указ.
        - Великий государь велел сказать тебе, боярину и воеводе, чтобы ты собрал большое войско и шел бы на поляков бесстрашно. - Томила Перфильев от важности и тайности сообщения даже глаза на Шереметева не поднимал. - Великий государь Алексей Михайлович сие сам удумал, без боярского приговора, чтоб никто из врагов нечаянно не проведал. Нужно дойти до самой Варшавы, а то и Кракова, а если Бог того не даст, хотя бы и до Львова. И там тебе подписать вечный мир с королем. Побить польское войско должен ты, воевода, крепко и страшно, чтоб поляки сами просили положить конец войне.
        - Легко сказать - до Кракова дойти! - изумился Шереметев чрезмерной смелости царского плана. - Поляки хана на меня спустят, ногайских мурз.
        - Про то у великого государя думано! - не скрывая неудовольствия, строго сказал дьяк тайных дел. - Тебе на помощь царь вышлет большое войско князя Щербатого. О крымских делах будут промышлять донские казаки и большая орда калмыков. Калмыки сами пошли под руку великого государя и готовы служить верно.
        Шереметев охватил мыслью то, что предстояло ему свершить, и древнее дородство проступило на лице его, сгоняя хандру и раздражение. Царь желал от него дел великих и воистину страшных: быть покорителем Речи Посполитой! Кровь в жилах обновилась за единое мгновение и взыграла, как у застоявшегося коня. Капризный вельможа на глазах дьяка тайных дел обернулся воином белого царя.
        - Мечом добудь великому государю вечный мир! - Томила Перфильев сказал это негромко и, помолчав, добавил: - Великий государь за сию службу пожалует тебя, боярина и воеводу, милостями царскими, неизреченными, о которых ты и помыслить не умеешь. - Еще помолчал и закончил с улыбкой: - Царь Алексей Михайлович обо всех нас помнит: к Барятинскому и к Чаадаеву супруги тоже отправлены.

20
        Большая, победоносная война ради мира еще только приготовлялась, а пока о мире хлопотали думные люди.
        Посол великого государя лифляндский наместник Ордин-Нащокин съехался в деревне Пегистикиль с комендантом Ревеля Бент-Горном. Для переговоров арендовали крестьянский дом, но это был дом, не изба. Горница с дубовым столом для семейства душ на двадцать. Печь, со стороны горницы белая, нарядная, со стороны очага - кирпичная пещера, с котлом на цепях, с прямою трубой, через которую было видно небо. Уж что в таких котлах варят? Сыр, купальские травы, а может, саму человечину?
        Послы сверили свои грамоты и сразу же, без обычных проволочек, приступили к делу. Бент-Горн сообщил: Карл X, король Швеции, желает не перемирия, но мира, вечного, прочного, дружеского. Такой мир был обеспечен Столбовским договором, и от добра добра не ищут. Надо возобновить Столбовский договор.
        Афанасий Лаврентьевич выходил из себя раз в пять лет, и не перед чужеземными послами показывать гневливость, но тут не сдержался.
        - Что за речи?! - вскочил он на ноги. - Столбовский мир для вас, шведов, - мир, а для нас, русских, - кабала. Швеция на несчастье России нажилась, насильно отторгла от царства, не имевшего царя, древние русские города и земли. В Москве чужие сидели, потому Россия и не могла за свое вступиться! Мне, господин Бент-Горн, стыдно слушать столь откровенно воинственные речи. Коль о мире собрались говорить, так будем говорить о мире.
        Ордин-Нащокин спохватился и, обращая свою несдержанность себе же на пользу, резко поменял тон, словно бы подчеркивая, что шумное драчливое прошлое - забыто, а новое - спокойно и несуетно.
        - Завоеванных земель великий государь царь и великий князь Алексей Михайлович не уступит, - сказал он ровным голосом. - Однако если шведская сторона желает вознаграждения, то деньги будут выплачены немедленно. Великий государь, радея о мире, молит Господа Бога, чтобы послал ему дружбу с его величеством Карлом Густавом. Великий государь готов ради дружбы надеть броню и ополчиться на королевских врагов, и прежде всего на Речь Посполитую, которая никому не дает жить в покое.
        Афанасий Лаврентьевич знал: шведы с поляками тоже о мире договариваются и есть только один способ предупредить этот разговор - успеть с подписанием статей раньше, чем успеют поляки. В запасе у царского посла карта была совсем не козырная, Алексей Михайлович соглашался отдать Швеции Жмудь, которой не владел.
        Первая встреча на том закончилась. Во время разъезда посольств к сыну Ордина-Нащокина Воину подошел секретарь Бент-Горна:
        - Угодно ли будет вам получить письмо?
        - От кого же?
        - От госпожи Стеллы фон Торн.
        Воин вспыхнул радостью:
        - Благодарю вас.
        Письмо оказалось таким коротким, что у Воина сердце остановилось, будто дали вдохнуть раз и захлопнули рот ладонью.
        «О рыцарь мой! - писала Стелла фон Торн. - Не могу, не могу забыть вас. Вы так недалеко от меня, а словно бы мы разделены рождением в других веках. Я ожидаю вас, мой рыцарь».
        Воину пришлось напрячь память, чтобы восстановить образ юной дамы. Ей должно быть теперь лет… восемнадцать - девятнадцать. В самой красе. Глаза газели, фарфоровая кожа, безупречные черты лица. Руки тоже фарфоровые, но с живыми розовыми пальчиками. И губы! Тоже розовые, чуть приоткрытые в ожидании какой-то чудесной мысли…
        Афанасию Лаврентьевичу сын показался уж таким красивым, таким мудроликим, что, говоря с ним, едва сдерживал слезы. От благодарности Господу, от умиления. Пора женить Воина, чтоб успеть на внуков порадоваться. Но поспешать тут надо очень неспешно. Если будут от государя новые милости и если Воин станет в Кремле своим человеком, государь, большой любитель устраивать судьбы, возможно, сам сосватает для умного слуги добрую супругу. Ведь какова родня, таковы и степени.
        - Поедешь к великому государю, не щадя лошадей, - сказал Афанасий Лаврентьевич, взглядывая то в глаза Воину, то на его покойно лежащие на коленях руки.
        «Хороший будет дипломат, скрытен, основателен, красив».
        - Когда же мне отправляться?
        - Побеседуем, поешь на дорогу и поедешь. Пока ты переписывал речи сегодняшнего съезда, от царя письмо привезли. Алексей Михайлович повелевает оттягать у шведов Ивангород для корабельной пристани.
        Воин улыбнулся тонко, но ядовито.
        - Я не знаю, кто подал сей совет великому государю, - назидательно сказал Афанасий Лаврентьевич, - но ты, Воин, не смеешь даже в мыслях своих заноситься! Она в тебе есть, эта очень нехорошая заносчивость… Царь тысячу раз прав! Корабельная пристань, корабельные верфи государству так же необходимы, как лошади и конюшни. Нет кораблей - и торговли настоящей нет. А у нас ее и на самом деле нет. Разве это торговля, разве это купечество?
        Воин засмеялся:
        - Меня укоряешь за то, что не скрыл улыбки, но я только улыбался, ты же произносишь вслух гневливые слова.
        - Ах, Воин, я ругаюсь от обиды за мою немочь и за все русское наше невежество. Я ругаюсь, потому что не терплю ничтожества. Мы должны быть иными. У России все для этого есть. Превосходные товары, изобилие всяческих угодий. Моя ругань - желание, а твоя улыбка - презрение. Но избавь тебя Бог от подобных улыбок в Москве. Не считай себя умнее тупых на вид обитателей московских теремов. Там живет Византия. Там свои тонкости и хитрости. Твою улыбку заметят, и будешь ты им всем враг. Скажи, Воин, какое из моих деяний более всего достойно награды?
        Воин чуть сощурил глаза, и лицо его, открытое, ясное, озарилось почти мальчишеским озорством.
        - Отец, я знаю, за что ты хочешь похвалы… Не за походы - верно ведь? Не за то, что так ловко выпроводил восвояси посла Кромвеля Ричарда Братчева. И даже не за Валиесарское перемирие. Я близок к разгадке?
        Теперь уже и Афанасий Лаврентьевич улыбался.
        - Я жду, мой сын.
        - Ты гордишься, что сумел возвратить Дерпту…
        - Юрьеву…
        - …Юрьеву, который на самом-то деле Дерпт, Магдебургское право и, главное, беспошлинную для города торговлю с Новгородом, Псковом, Казанью, Астраханью.
        Афанасий Лаврентьевич встал, подошел к сыну и поцеловал его в голову.
        - Торговля, Воин, это не только часть нашей жизни, это уровень жизни, достоинство жизни или же ее ничтожество и невежество. А ты - умница. У тебя славное будущее. Вижу тебя другом и советником государей… Я Алексею Михайловичу пишу, и ты от себя тоже отговаривай его величество требовать у шведов Ивангород. Если шведские и польские послы, которые съехались в Пруссии, договорятся раньше нас о мире, то вместе и пойдут войной на государя. Шведы ныне сильны. Они хотят вернуть все города, все земли, утерянные в Карелии, Ингерманландии, в Лифляндии, в Эстландии… Не прибавки следует просить, а удержать, что имеем. Говори царю: к Ивангороду корабли не ходят. Торговля даже в Нарве захирела. Русские купцы между собой не едины. Слабый народ. Их поманят в Ригу, в Ревель, в Пернау - кинутся наперегонки, давя один другого. Тверди великому государю, как молитву: вечный мир дороже любых земель и городов. Эту мысль, получив от тебя, царь тебе должен внушать как свою. С тем и жду тебя обратно. Да поможет тебе Господь Бог!
        Афанасий Лаврентьевич перекрестил Воина образком, именуемым «Отрада». Богородица спасла от гибели в море сына императора Феодосия Великого, вынесла его к Афонской горе. На берегу юношу нашли, в кусте. В благодарность и во славу Богородицы поставлен был на этом месте Ватопедский монастырь. Ватопед в переводе с греческого - куст отрока.
        - Возьми эту иконку с собой, сынок! Богородица спасла от морской пучины царевича, спасла монастырь от разбойников, а ты к царю едешь… под взоры зависти.

21
        Больно много хотел от молодости умудренный Ордин-Нащокин. Неделю мыкался Воин по дворцовому начальству, пока наконец из рук в руки предстал перед крайчим князем Петром Семеновичем Урусовым.
        - От Ордина-Нащокина? - стал припоминать Петр Семенович. - Это тот, что с Прозоровским в послах был? Наитайнейшее дело? У великого государя всякое слово великое и всякое дело наитайнейшее. Шел бы ты к Дементию Миничу Башмакову. Он у нас по чину тайный.
        Дьяк Тайного приказа Дементий Минич, выслушав Воина о мытарствах, его же и выругал:
        - Отчего сразу ко мне не пришел?! Столько времени упустили! Ты ведь за деньгами, посольских людей подкупать? - И посоветовал: - Про Ивангород лучше не говори. Царь твоего отца любит, но от своего слова отступается с гневом и криком. Тебе, молодому, царский гнев видеть - заказано.
        От судьбы не уйдешь. Всесильный Башмаков привел Воина к царю, когда тот с Борисом Ивановичем Морозовым о медных деньгах думал, о расходах, о том, что же делать, как и чем прорву войны заткнуть.
        - Не сократить ли приказных людей в приказах? - осторожно предложил Алексей Михайлович давно уже выношенное, перышком на бумаге тайно от всех просчитанное свое собственное решение.
        - Отчего же не сократить? - отвечал Борис Иванович. - Погнать бездельников всегда хорошо. Но сам я в сорок шестом приказных не стал сокращать, сократил им оклады на четверть. При государе Михаиле Федоровиче, царство ему небесное, было сорок четыре приказа, а когда ты поставил меня к делам - еще пять приказов пришлось открыть. Приказных людей в мое правление стало уж не семьсот семьдесят, а восемьсот восемьдесят шесть, но платил я им не 6695 рублей, а 5293 рубля.
        - Ты такие цифры помнишь?! - ахнул государь.
        - Помню, Алеша… Потому ты и поставил меня к делам, что все-то я помнил. Меня и на всех хватало, и еще на пять приказов, в которых я судьей был.
        - Нынче у нас приказов - пятьдесят семь. В иных сидят по шесть, по десять человек. Всех подьячих по росписи 665.
        - А при мне их было 782! Нет, великий государь, сокращая приказных людей, больших денег не найдешь. Надо медную монету изымать и переходить снова на серебро.
        - Знаю, что надо бы, но где взять серебра? Медные тоже берут. Да уж больно много порченых денег развелось! И воровских денег много, и сами порчу развели, начеканили легких ефимков и прочих, и от тех легких денег всяк отворачивается. Сочинил я вчера грамоту, строго-настрого указал: пусть в Москве торговые люди за всякие продажные товары, у всяких чинов и у всех людей берут медные деньги, хоть добрые, хоть плохие, опричь, конечно, воровских, чтоб никакой смуты в торговле не было. А торговые люди те бы взятые ими плохие деньги приносили бы в Приказ большой казны. Обмен приказал делать без задержанья и чтоб никому никакой волокиты в том не было.
        - Нужный указ, - согласился Борис Иванович. - А я вот еще о чем думаю, великий государь. Урожай нынче плохой был, и нынче снегу падает мало. Надо просить купцов, дворян, бояр, чтоб прекратили курить вино. На деланье вина хлеба много уходит. Если на следующий год будет неурожай, хлеб не только на медные, но и на золотые не укупишь.
        Государь призадумался, и тут-то и пожаловали дьяк Тайного приказа с посланцем Ордина-Нащокина.
        - Ах, от Афанасия Лаврентьевича! - не скрыл радости государь и тотчас несколько сконфузился перед Борисом Ивановичем: как бы Борис Иванович не заревновал. Слушал доклад посланца слегка рассеянно.
        Воин не знал, все ли можно говорить при Морозове, и от Морозова кровь у него и впрямь попримерзла, язык к нёбу прилипал, как прилипает в стужу к железу. Однако про Ивангород сказал.
        - Как нам без Ивангорода? - огорчился государь. - Нет-нет! Пускай уж Афанасий Лаврентьевич постарается. И мир добудет, и город, а денег на то, чтоб послы королевские были сговорчивей, получи в Приказе сбора немецких кормов. Я знаю, там есть деньги. Так и скажи отцу. Царь велит и просит стараться. Все вы старайтесь, ради Бога!
        Царь был похож на каравай хлеба.
        От него и свет шел хлебный, и запах. Воин вышел из комнаты, заветной для всякого жителя царства, с непонятной, но жестокой обидой. Словно бы ни на чем, но обманули.
        Отправился за деньгами в Приказ немецких кормовых денег.
        - Тебе так много?! - изумился подьячий в бабьем шерстяном платке тюрбаном.
        Это был Втор Каверза. Он очухался и всплыл, как всплывает непотопляемое… Голова вот только мерзла.
        - Тебе так много! - снова запричитал Втор Каверза, словно от себя отрезал.
        - Это не мне, - сказал Воин.
        - Без судьи приказа таких денег дать не смею.
        - Но сие есть повеление царя.
        - Царь указывает, а без денег наш приказ останется. Приходи завтра.
        Три дня гонял Втор Каверза Воина Ордина-Нащокина. Сам же и не выдержал:
        - Дай ты мне, Бога ради, рубликов… десять - и получишь денежки сей же миг.
        - Десяти грошей не дам. Я не за своим хожу, за царским и ради царя.
        Втор плакал, отсчитывая монеты. Одну локтем смахнул-таки себе на колени. И этот… поляк русский, невежа, кошачьи глаза вытаращил, нагнулся и снял с коленки ефимочек ненаглядный. Только Втор Каверза не промах - выдал треть суммы. Пришлось Воину Афанасьевичу идти к Федору Михайловичу Ртищеву. У него хранил Ордин-Нащокин деньги, собранные в Лифляндии для нужд нежданных и необходимых. Ртищев выдал Воину половину так трудно собранной и так твердо сбереженной казны. Без запиночки - выдал. Знал: на пустое лифляндский наместник денег требовать не станет.
        Ликовал Воин.
        Да ни лучика того ликования не выступило у него на ясном челе. То ликование мерцало в ночных сердцебиениях, как мерцают змеиные кольца под черным корневищем. Так Воин сам думал о своей радости.

22
        Афанасий Лаврентьевич отдыхал впервые за много натужных дней и месяцев. Забыл, когда о себе молился, все о царе, о государстве, о народе. Но выпал вдруг такой день - пробудился с легким сердцем, с незанятой головой, захотелось полежать, поблаженствовать. Он и полежал, чувствуя, что тело его такое же, как в двадцать лет, сильное, послушное, не испорченное жиром или какой-либо дряблостью. Поднявшись, не стал бить поклонов, не стал и молиться, испрашивая у Господа покоя множеству людей, коих никогда не только не узнает по имени, но даже издали не увидит. Перекрестился, прочитал «Отче наш», пошел умываться, причесал гребнем волосы. Не будучи голоден, сел у окна, взял книгу, на которую все времени не хватало. Это был список книги Григория Богослова «Слово о мире, говоренное в присутствии отца после предшествовавшего молчания, по случаю воссоединения монашествующих».
        «Я не менее всякого другого, - читал Афанасий Лаврентьевич, - знал время говорить и молчать. Посему онемех и смирихся, когда вблизи меня не стало ничего доброго, как будто облако набегало на сердце мое и сокрыло луч слова».
        Сам поток речи святого учителя втягивал в себя, как в золотоструйный поток, светил, высвечивая темное, и темное это от света растворялось.
        «Люди, почитающие для себя наслаждением не иметь никаких наслаждений, смиряющиеся ради небесного царства, не имеющие ничего в мире и стоящие выше мира, живущие во плоти как бы вне плоти, которых часть - Господь, нищие ради царствия, и нищетою царствующие. Вот что своим присутствием веселило меня, составляя мое богатство, мое лучшее утешение…»
        Афанасий Лаврентьевич поймал себя на том, что об этом он думает постоянно… Всякое раздражение, всякая помеха совершить большое, доброе, государственно значимое дело кончается в нем капризной мыслью все оставить и уйти в монастырь. Но сам-то ведь знал: не к монастырю стремят его тайные помыслы и воля - в Московский Кремль, честным и благородным правлением исправить зло, укоренившееся среди властей. Тем и послужить Богу.
        Отложив книгу, Афанасий Лаврентьевич отправился погулять.
        Февраль взбил снега, как перину. Мир стал мягче, уютней. Резкие краски января расплывались. Березовые веточки в голубом небе уже праздновали весну. В ветвях, просыпая серебро инея, суетились звенящеголосые синицы.
        Афанасий Лаврентьевич, поскрипывая снегом, шел тропою, ведущей к реке. Он любил постоять над белым простором, в этом зимнем свету, когда даже воздух блистает ледяными иглами.
        Вдруг показалось: кто-то идет след в след, стараясь совмещать скрипы шагов. Похолодел от нежданного, неведомого ранее ужаса, но голову повернул медленно, презирая страх. Это был Сильвестр.
        - Ты?.. Ты почему идешь за мной?
        - Из Литвы, тайный человек, - сказал Сильвестр, напряженно вглядываясь в лицо господина.
        Афанасий Лаврентьевич, таясь, перевел дух.
        - Я скоро буду.
        Сильвестр умоляюще поднял руки.
        - Да что ты, в самом деле? Сильвестр?! Что за причуда?!
        - Господин! Господин, твой сын Воин… у короля.
        - В плену?!
        - Нет, господин. В бегах!
        Афанасий Лаврентьевич шевелил бровями, дергал веками, не понимая, что произошло… с глазами. Снег стал серый. И небо стало серое. Красного кирпича палаты - серые!
        - Я иду, Сильвестр, - сказал Афанасий Лаврентьевич, трудно разворачиваясь на узкой тропе. Мир оставался серым. Но в голове было ясно: «Воин убил меня».
        - Человек приехал из Королевца, - сказал Сильвестр, - из резиденции Богуслава Радзивилла. Дворянин. Имя его Микулай Поремский. Радзивилл высек его за какую-то провинность.
        - Значит, и… этот беглец?
        - Беглец. Я поместил его в секретную комнату, чтоб не было досужих разговоров.
        - Спасибо, Сильвестр. Но его донесение я выслушаю в канцелярии, в присутствии всех наших чинов и подьячих.
        Поляк смутился многолюдья. Он думал, что его речи - большая и важная тайна.
        - У короля собрано десять тысяч войска. Чарнецкий, Полубенский и Сапега хотят идти на Ляховичи…
        - Это, милостивый пан, вы расскажете нашим тайным дьякам, - прервал его Ордин-Нащокин. - Расскажите, и как можно полнее, о моем сыне. Вы видели его?
        - Я видел пана Воина в Гданьске у короля, - сказал Поремский, удивляясь словам воеводы. - Я его раньше знал. Я бывал на посольских съездах. Это - он. Король дает ему на содержание пятьсот ефимков в месяц.
        - Ефимков? - переспросил Ордин-Нащокин.
        - Пан Воин привез с собой русскую казну. Из этой казны король и платит ему. Ходит он в немецком платье. Похвалялся оказать королю услугу. Пойти в Лифляндию и вас, ясновельможный пан, отца своего, привести к королю. О Московском государстве говорит очень дурно.
        Афанасий Лаврентьевич был бледен, но спокоен. Распорядился:
        - Проводите пана Поремского в комнаты для приезжих, но сначала расспросите о сговоре Чарнецкого, Полубенского и Сапеги.
        Подождал, пока Поремский вышел, поднялся из-за своего воеводского стола.
        - Господа, я не вправе отныне приказывать вам, но я не вправе также самовластно сложить с себя высокие полномочия… Подождем государева суда. Я напишу сейчас письмо, отвезти его надо со всевозможной быстротою.
        Афанасий Лаврентьевич спешил сообщить великому государю о своем несчастье, озабоченный тем, что не смеет более съезжаться со шведскими послами. И правильно, что спешил: известие об измене сына лифляндского наместника получил и князь Хованский, псковский воевода. И разумеется, поторопился сообщить государю приятное для себя известие. Конец выскочке Нащокину! Уж очень залетел высоко. Каково падать будет? Тут хоть соломку наперед настели, не спасешься.

23
        Алексею Михайловичу письмо князя Хованского об измене сына Ордина-Нащокина принесли не среди прочих посланий, донесений и доносов, но отдельно, рано поутру, чтоб царь прочитал это на свежую голову.
        Принес письмо сам Илья Данилович Милославский. Алексей Михайлович глянул на размашистую руку Хованского, выловил среди строчек имя Воина Ордина-Нащокина и, отложив письмо, поднялся, взял тестя за руку. Крепко взял.
        - Знаешь ли ты, Илья Данилович, какой нынче день?
        - Двадцатое февраля, великий государь. День прославления преподобномученика Корнилия Псково-Печорского и других многих.
        - Среди сих многих, Илья Данилович, нетленно сияет имя святителя Льва, епископа Катанского. Помнишь, какое чудо свершилось в том городе Катане на благословенном острове Сицилии?
        - Нет, государь, не помню.
        - Был в Катане волшебник Илиодор. Сей служитель сатаны поражал народ лжечудесами и до того сделался дерзок, что пришел в церковь во время литургии и начал творить при всем честном народе черную службу. Тогда епископ Лев вышел из алтаря, надел на шею Илиодора омофор и вывел его на площадь. Тотчас на той площади, по приказу епископа, разложили огромный костер, и епископ Лев вошел в огонь, ведя на омофоре гнусного Илиодора. Кто, Илья Данилович, сгорел дотла в том огне? Волшебник. Кто остался невредим? Святитель.
        Милославский моргал глазами, соображая, о чем государева притча.
        - Вижу, что ты, Илья Данилович, призадумался, а загадка моя не больно хитрая. Вот прикажу-ка я Афанасию Лаврентьевичу брать вас, шептунов, за руку по очереди и в огонь заводить. Афанасий Лаврентьевич не дрогнет, войдет в огонь… И выйдет. А то ишь! Чтоб доброму человеку голову рубить - из-за топора драки затевают!
        Царь сделался красный от возмущения, на тестя рукой махнул:
        - Ступай, Илья Данилович! Помолись. Хорошо помолись. Поклонов отбей с полтыщи.
        Не дожидаясь, пока обескураженный родственник откланяется, сел за стол и, часто макая перо в каламарь, помчался вдогонку за своими летящими мыслями.
        «Верному, и избранному, и радетельному о Божиих и о наших государских делах, и судящему людей Божиих и о наших государевых вправду (воистину доброе и спасительное дело - людей Божиих судить вправду!), наипаче же христолюбцу и миролюбцу, нищелюбцу и трудолюбцу и совершенно богоприимцу и странноприимцу и нашему государеву всякому делу доброму ходатаю и желателю, думному нашему дворянину и воеводе Афанасию Лаврентьевичу Ордину-Нащокину от нас, великого государя, милостивое слово!»
        - Милостивое! - потряс Алексей Михайлович пером, роняя на стол черные капли. - Не голову с плеч долой, а милостивое. Не за кровь награды и порицания, но за службу, олухи вы, олухи! Господи, прости меня, грешного!
        «Учинилось нам ведомо, что сын твой попущением Божиим, а своим безумством объявился в Гданьске, а тебе, отцу своему, лютую печаль учинил, и тоя ради печали, приключившейся тебе от самого сатаны, и мню, что и от всех сил бесовских, изшедшу сему злому вихру и смятоша воздух аерный, и разлучиша и отторгнуша напрасно сего доброго агна яростным и смрадным своим дуновением от тебе, отца и пастыря своего».
        Алексей Михайлович прикрыл глаза, вызывая в себе образ Воина. Вспомнил! Сей красивый молодец, когда был в этой комнате, порывался что-то сказать, а выслушать его было недосуг. Поспешил рассердить себя:
        «Это если каждый, кого царь не выслушал, кинется бежать к ворогам, быть ли правде? Быть ли земле Русской? Бежал молодец ради польских бесстыдных съездов, где дев, как на базар, свозят, ради того, чтоб у короля на глазах быть».
        - Моих глаз ему мало!
        И ни к селу ни к городу подумал о ненаглядной Марии Ильиничне: не за глаза брал, а поглядев в ее глазки, на губки ее розовые, на бровки шелковые, на щечки белые. Нахмурился. Как бы там ни было, а дело совершилось ахти плачевное.
        «И мы, великий государь, и сами по тебе, верном своем рабе, поскорбели приключившейся ради на тя сея горькие болезни и злого оружия, прошедшего душу и тело твое…»
        Жалко было Афанасия Лаврентьевича! Ему, служаке честнейшему, измена сына много хуже смерти.
        «Ей, велика скорбь и туга воистинно! Еще же скорбим и о сожительнице твоей… приемшую горькую полынь тую в утробе своей, и зело оскорбляемся двойного и неутешного ее плача: первого ее плача не имущи тебя Богом данного и истинна супруга своего пред очима своими всегда. Второго плача ее о восхищении и разлучении от лютого и яростного зверя единоутробного птенца своего, напрасно отторгнутого от утробы ее. О злое сие насилие от темного зверя попущением Божиим, а ваших грех ради! Воистинно зело велик и неутешен плач, кроме Божия надеяния, обоим вам, супругу с супружницею, лишившихся такого наследника и единоутробного от недр своих, еще же утешителя и водителя старости и угодителя честной вашей седине и по отшествии вашем в вечные благие памятотворителя доброго».
        Алексей Михайлович перечитал написанное.
        - Боже, как чувствительно! - отирал он навернувшиеся нежданные слезы. - Не отпущу я тебя со службы, добрая ты душа, Афанасий Лаврентьевич! Дважды врагов моих не порадую.
        «Бьешь нам челом, чтоб тебя переменить: и ты от которого обычая такое челобитие предлагаешь? Мне, что от безмерные печали. Обесчестен ли бысть? Но к славе, яже ради терпения на небесах лежащей, взирай. Отщетен ли бысть? Но взирай богатство небесное и сокровище, еже скрыл еси себе ради благих дел. Отпал ли еси отечества? Но имаши отечество на небесах - Иеросалим. Чадо ли отложил еси? Но ангелы имаши, с ними же ликоствуеши у престола Божия и возвеселишися вечным веселием. Не люто бо есть пасти, люто бо есть падши не востати: так и тебе подобает от падения своего перед Богом, что до конца впал в печаль, востати борзо и стати крепко, и уповати, и дерзати и на Его приключившееся действо крепко и на свою безмерную печаль дерзостно, безо всякого сомнительства. Воистинно Бог с тобою есть и будет во веки и на веки. Сию печаль той да обратит вам в радость и утешит вас вскоре».
        И опять осердился на Милославского:
        - Прибежал с цидулкой! Будто честному человеку бесчестье его родни простить нельзя? Все можно простить! Господь Бог сколько раз евреев прощал, а уж творили непотребства и кощунства премерзостные, напрямую сатане поклонялись!
        «А что будто и впрямь сын твой изменил, - писал Алексей Михайлович, вырисовывая каждую буковку, чтоб поспешностью, нечаянным словом не испортить всего послания, - и мы, великий государь, его измену поставили ни во что…»
        - Ни во что, Илья Данилович! Ни во что, дурак Хованский!
        «…И конечно ведаем, что кроме твоея воли сотворил и тебе злую печаль, а себе вечное поползновение учинил. И будет тебе, верному рабу Христову и нашему, сына твоего дурость ставить в ведомство и в соглашение твое ему. И он, простец, и у нас, великого государя, тайно был, и не по одно время и о многих делах с ним к тебе приказывали, а такова просто умышленного яда под языком его не ведали. А тому мы, великий государь, не подивляемся, что сын твой сплутал: знатно то, что с малодушия то учинил. Он человек молодой, хощет создания владычня и творения руку его видеть на сем свете, якоже и птице летает семо и овамо и, полетав довольно, паки ко гнезду своему прилетает: так и сын ваш вспомянет гнездо свое телесное, наипаче же душевное привязание от Святого Духа во святой купели, и к вам вскоре возвратится».
        Алексей Михайлович поднял глаза на икону Спаса, перекрестился.
        - Господи, так ли царю подобает поступать? Вернется из бегов сей сукин сын - не накажу. Хулы, гнева ни себе не позволю, ни воеводе, ни дьяку. Добрая учеба - крепче тюрьмы. Пусть поужасается перед тою добротою нашей и Твоей, Господи!
        Заканчивал послание размышлением:
        «И тебе, верному рабу Божию и нашему, государеву, видя к себе Божию милость и нашу государскую отеческую премногую милость, и, отложа тое печаль, Божие и наше государево дело совершать, смотря по тамошнему делу; а нашего государского не токмо гневу на тебя к ведомости плутости сына твоего, и слова нет. А мира сего тленного и вихров, исходящих от злых человек, не перенять, потому что во всем свете рассеяни быша, точию бо человеку душою пред Богом не погрешишь, а вихри злые, от человек нашедшие, кроме воли Божией что могут учинити? Упование нам Бог, а прибежище наше Христос, а покровитель нам есть Дух Святый».
        Написавши послание, государь кликнул из Тайной своей канцелярии умницу Юрия Никифорова.
        - Отвезешь мое письмо думному дворянину Ордину-Нащокину. Говори утешительно, ласково, но с лица Афанасия Лаврентьевича глаз не своди, береги его. А распознать тебе вот что надобно: каков он к сыну? Пусть всячески промышляет, дает пять и шесть тысяч и все десять, лишь бы поймать Воина и привести. А ежели нельзя его поймать, пусть Афанасий через надежных тайных людей изведет его там до смерти. - Перекрестился, посмотрел на Никифорова отсутствующим взглядом. - О небытии на белом свете сына говорить Афанасию не прежде, как выслушавши отца. А в конце скажешь: «Тебе, думному дворянину, больше этой беды вперед уже не будет, больше этой беды на свете не бывает. Уповай на всемилостивого Бога, на государские праведные щедроты и на свою нелицемерную правду, службу и раденье великому государю. Да помилует нас всех Бог!»
        Встречал Никифорова Ордин-Нащокин будто каменный, но как прочитал царское письмо - расплакался.
        Сказал подьячему Тайного приказа, будто на исповеди:
        - Печали у меня о сыне нет. Не жаль мне Воина Афанасьевича. Жаль дела. О поимке сына промышлять да еще за него давать - больно чести много! За неправду он сам собой пропадет, сгинет, убит будет судом Божиим.
        От посольского же дела Афанасий Лаврентьевич настойчиво просил у государя отставки.
        «Бьет челом бедный и беззаступный холоп твой Афонька Нащокин. Моя службишка Богу и тебе, великому государю, известна. За твое государево дело, не страшась никого, я со многими остудился, и за то на меня на Москве от твоих думных людей доклады с посяганьем и из городов отписки со многими неправдами, и тем разрушаются твои, государевы дела, которые указано мне в Лифляндии делать… Службишка моя до конца всеми ненавидима. Милосердный государь, вели меня от посольства шведского отставить, чтоб тебе от многих людей докуки не было, чтоб не было злых переговоров и разрушения твоему делу из ненависти ко мне… - И после обычных своих подобных сетований переходил к советам на будущее. - С польским королем надобно мириться в меру, чтобы поляки не искали потом первого случая отомстить. Взять Полоцк да Витебск! А если заупрямятся, то и этих городов не надобно: прибыли от них никакой нет, а убытки большие. Надобно будет беспрестанно помогать всякою казною да держать в них войско. - В дружбе с Польшей видел Афанасий Лаврентьевич вечный мир, а прибыль чаял от морской торговли. На том и настаивал. - Другое дело
Лифляндская земля: от нее русским городам Новгороду и Пскову великая помощь будет хлебом. А из Полоцка и Витебска Двиною-рекою которые товары будут ходить, и с них пошлина в лифляндских городах будет большая, жалованными грамотами и льготами отговариваться не станут. А если с польским королем мир заключен будет ему обидный, то он крепок не будет, потому что Польша и Литва не за морем, причин к войне сорок найдется».
        Года на два исчез Ордин-Нащокин после своей отставки, воеводствовал со смирением в лифляндских городах.
        Сын его Воин не пропал, не сгинул.
        Его через некоторое время привезли к отцу под отцовский надзор. При отце и службы служил. А когда Афанасий Лаврентьевич ушел от дел, Воин Афанасьевич воеводствовал в Галиче. Выше стольника, однако, не поднялся.

24
        Савва, покинув Соловки, отправился в деревню Рыженькую, на родину своей Енафы. Добрался он до Рыженькой весной. И послал ему Бог встретить старика Малаха, отца Енафы, в поле. Малах шел с сетевом, рожь сеял. Савва чуть не кинулся к нему, да только ноги сами собой к земле пристыли. Будь Енафа в Рыженькой, она бы тоже была в поле. А что, как Малах спросит, где его дочь, где его внук? Что ответить? На дне студеного моря.
        Малах, приметив путника, руку к глазам приставил. Савва согнулся от страха, просеменил по дороге мимо старика, глаз от земли не поднимая. Даже обернуться смелости не хватило.
        Рыженькую обошел околицей, бежал от сего заветного места без оглядки.
        В поисках куска хлеба забрел Савва на Калужскую землю. На железных заводах работал. Тоска по Енафе, наважденье, что она жива, истончилось в нем. Пошел было в Москву поискать Лазорева, да в Серпухове попал в облаву: беглых вылавливали. Сказать правду, кто он и откуда, не посмел. Заподозрили в нем вора и татя, присоединили к колодникам, которых гнали из Великого Новгорода. Царь указал всех прихожан, которые впали в ересь и до пятидесяти лет не исповедались, переписать, переловить и прислать в Москву, в Монастырский приказ к окольничему Стрешневу. Подобных еретиков набралось чуть не с две сотни. Савва оказался в их числе.
        Уже под самой Москвой стрельцы из супротивников Никоновых церковных новшеств помогли своим из этой арестантской команды бежать. Савва через Гуслицу от одного тайного скита до другого добрался до Курженской обители.
        Сама судьба снова завлекла его на Север, к старообрядцам. Он ведать не ведал и никаким прозрением не чувствовал, что кружной этот путь ведет его к Никону, к Енафе.
        Посты в Курженской обители, которая стояла в лесах, на восток от Онеги, держали строжайшие. Молились, уповая на истину Страшного суда. Савве стало казаться, что ничего ему в жизни не надобно. Желания слетали с него, как листья с дерева во дни листобоя. И нашел он в себе одну страсть и одно усердие - спасти душу для вечной жизни.
        В самом конце зимы пришел в обитель муж великой веры и любви. Бывший игумен Тихвинского Беседного монастыря Досифей, почитавшийся у гонимых Никоновым неистовством за равноапостольного.
        Послушание Савве было назначено возить в бочке воду и печи топить. Когда принес он охапку дров в келью Досифея, там уже дух был зрим. Досифей сидел в шубе, в валенках и, поставя на столе лампадку, читал при столь малом свете толстую книгу.
        - Прости, авва, - поклонился Досифею истопник. - Нынче банный день. Пока воду возил для бани, печи выстудились. Я - скоро.
        Савва вытащил из-за пояса сухое поленце, принялся колоть на щепу. Выгреб едва теплую золу, вздул из малых совсем угольков огонь. Щепа загорелась светло, высвечивая Савве лицо. Он уложил в печь дрова, зажег и остался у печи, ожидая, возьмется ли огонь сразу или придется помочь ему.
        Досифей смотрел на послушника.
        - Прости, Бога ради, - еще раз поклонился Досифею Савва. - Печки тут добрые, через полчаса еще и жарко станет.
        - Подойди ко мне, - сказал Досифей.
        Савва сдвинул со слабенького еще огня тяжелое полено и, закрывши печь, встал перед подвижником.
        - Открой книгу.
        У Саввы задрожала рука, когда он дотронулся до кожи переплета. Застонало внутри, так зуб стонет перед тем, как вылететь от тяжести топора с корнем. Немного унес в своей памяти Савва из родной деревни. Но помнил: зубы у них топором рвали. Привяжут за нитку больной зуб к топорищу и бросят топор наземь. Этак скифы избавлялись от больных зубов. Но тут ведь не зуб, а вся Саввина жизнь, все, что было в ней больного, кровоточащего, свернулось в стожильный корешок, и корешок сей уцепился отростками по сторонам души и судьбы.
        Открыл Савва книгу.
        - Читай, - сказал Досифей.
        - «…Саддукеи говорят, что нет воскресения, ни ангела, ни духа; а фарисеи признают и то и другое. Сделался большой крик; и, встав, книжники фарисейской стороны спорили, говоря: ничего худого мы не находим в этом человеке; если же дух или ангел говорил ему, не будем противиться Богу. Но как раздор увеличился, то тысяченачальник, опасаясь, чтобы они не растерзали Павла, повелел воинам сойти, взять его из среды их и отвести в крепость. В следующую ночь Господь, явившись ему, сказал: дерзай, Павел; ибо как ты свидетельствовал о Мне в Иерусалиме, так надлежит тебе свидетельствовать и в Риме…»
        - Не мы - судьба избирает нас, - сказал Досифей. - Ты держишь огонь в печах, чтоб насельцам обители было тепло. Позаботься же и об ином огне… Ступай на Кий-остров, скажи Никону: зажег ты, патриарх, сам того не ведая, весь ледовитый Север огнем негаснущим, не сходит тот огонь ночью с неба, читай же, патриарх, письмена Бога, а не умеешь прочесть - трепещи и кайся!
        У Саввы колени подогнулись, слаб сделался от великого сомнения. Ему, сгинувшему прикащику Кийского острова, вдруг явиться на Кие пред очи самого Никона? Никон уж не тот, что был, но ведь - Никон!
        Досифей увидел смятение Саввино и сказал ему:
        - Не бойся людей, Бога бойся.
        В дороге Савва повстречал монаха Авду, насельника Палеостровского монастыря, что на Онежском озере. В Палеостровском монастыре с год жил под стражей епископ Павел Коломенский. Потом его забрали в Хутынский монастырь и там сожгли…
        Вот и шел Авда спросить патриарха Никона: за что Павла сжег?
        Никон на Кие помолодел. У него даже седых волос в голове стало меньше. С Кия ведь и началось его чудесное восшествие из чернецов в патриархи. Уже и бездна в глаза ему тогда поглядела, да не для того, чтобы поглотить. Вот и ныне был он в бездне царской немилости, но терпеливо ждал волны, которая возьмет его, понесет и воздвигнет выше прежнего. Собор, затеянный царем, постановил: «Никону, бывшему патриарху, чужду быти архиерейства и чести и священства. Ничем ему не обладать, ни монастырями, ни вотчинами, а жить ему и питаться в монастыре, где великий государь укажет и новопоставленный патриарх благословит».
        Казалось бы, хуже некуда для Никона.
        Иерархи отеческие и греческие предлагали собору и царю взять себе в водители двадцать пятое правило Четвертого Вселенского собора и на вдовствующий престол избрать нового патриарха, кого благодать Святого Духа предызберет и великий государь соблаговолит.
        Однако Алексей Михайлович постановления собора принимал, но чтоб дело решить - духа не имел, не ответствовал, и собор вновь и вновь вчитывался в правила, данные церкви, чтобы разрешить задачу, заданную неистовством патриарха.
        Никон всякую весть, доходящую из Москвы, выслушивал сам. Вот и оказались в патриаршей палате Савва и монах Авда, едва только ступили на берег острова Кия. Впрочем, сначала их накормили. Щи были монастырские, постные, но пироги с рыбой, с грибами. Вместо кваса пивом попотчевали.
        Никон ждал их в гостевой комнате. Ряса монашеская, простая, а клобук белый с херувимами.
        Сидел за столом за книгами приходов и расходов. Крестному монастырю было приписано 819 крестьянских дворов. Было чего учитывать, а тут еще новое дело затевалось. На Олонце нашли медь. Раньше медь добывали возле Соликамска, за пуд казна платила по два-три рубля.
        «Не поискать ли и нам медных жил», - думал Никон, понимая, как можно обрадовать царя такой находкой, а если серебро найти - то и подавно.
        Тут и привели к нему Савву с Авдой. Патриаршие келейники успели строго внушить им, чтоб отвечали как следует, ни в чем не запирались, и упаси Господи - самим о чем-либо спрашивать.
        Никон, впрочем, не о московских вестях обеспокоился.
        - Вы, странники, много по земле ходите, - сказал он, глядя на одного Савву. - Не пришлось ли бывать в местах, где ищут и добывают медную руду?
        - Был царев указ, великий господин, искать слюду в Пустозерске, - ответил Авда. - К нам в Палеостровский монастырь приходили наборщики, но игумен никого им не дал.
        - Я, святейший, на реке Протве жил, - ответил Савва, - там немец Акема железные заводы поставил. Надзирателям по тридцать рублей в год платит, а все, кто железо делает, с пуда получают. Мастер - алтын, рабочий - по две копейки, кочегар - одну деньгу.
        - А сам железа не варил? - спросил Никон, и взгляд его стал зорок.
        - Варил, - сознался Савва.
        - Стало быть, отличишь руду от камня?..
        - Руду отличу. Потаскал ее на горбу.
        - А ты искать руду в Пустозерск не ходил? - спросил Никон Авду.
        - Не ходил, великий государь. Богу молился.
        - Делами тоже Господу можно угодить, - сказал Никон недовольно. - В Москве не бывали?
        - Наш игумен за день до моего ухода с собора воротился, - поспешил выставиться Авда.
        - Говори, - сказал Никон, и лицо у него напряглось. - Все говори.
        - Греческие митрополиты твое дело, патриарх, хотели решить по 9-му правилу Третьего Вселенского собора, по 16-му правилу Первого Вселенского собора да по 72-му Карфагенского и по 18-му Сардийского соборов. По тем правилам отрекшегося или отошедшего на полгода от епархии архиерея отчуждают от архиерейского сана и от священства. Служить литургию такому запрещено.
        Авда замолчал, со страхом воззрясь на Никона, но тот слушал до того покойно, что словно бы и вздремывал.
        - Игумен наш говорил, что хитрые греки подали два определения. По одному определению тебя, патриарх, лишали сана и всех твоих вотчин и монастырей, а по другому - одного только престола. Епифаний же Славинецкий подал царю особое мнение: новый патриарх имеет право разрешить тебе архиерействовать в монастыре, а потом этот Епифаний уличил греков в неправде. Они прочитали на соборе из своей книги правило: «Безумно убо есть епископства отрещися, держати же священства». Епифаний ту книгу смотрел и таких слов в правиле не сыскал. А потому свое согласие на низвержение тебя, Никона, из патриархов взял обратно.
        «Не слыхать бы мне всего этого», - подумалось Савве, поглядел на Никона, а тот - спит!
        Савва испугался, сейчас их выставят за дверь, и попробуй тогда добиться приема у патриарха.
        - Святейший! - воскликнул он в отчаянье. - Я пришел принести тебе вину и покаяться.
        - В чем же твоя вина? - открыл глаза Никон.
        - Я был прикащиком на Кие-острове.
        Глаза у Никона снова стали зоркие.
        - Слышал про тебя, прикащик. Много слышал.
        Осенил Савву крестным знамением.
        - На всенощной о грехах твоих помолимся, а снег сойдет, ты для меня руду поищешь.
        Когда выходили от Никона, Авда, будучи невелик ростом, потянулся на носках и шепнул Савве в самое ухо:
        - Горе мне, окаянному! Не посмел о Павле спросить.
        - Отчего же не посмел?
        - Я думал, Никон как царь, а его хоть руками потрогай.
        - Коли малодушен, ступай восвояси.
        - Пойду, - согласился монашек.
        Ночлег им отвели в доме для странников. Положили на лавках. Только Савве ни спать не пришлось, ни с Авдой попрощаться. Подняли среди ночи, повели в патриаршую палату, в домашнюю церковку во имя соловецких чудотворцев.
        Горела одна лампадка. Было темно, но тепло. Савва скинул шубу и, не зная, зачем он здесь и куда пошлют, держал ее в руках.
        Заскрипели ступени, и с верхнего этажа сошел в церковь сам Никон.
        - Помолимся, - сказал он Савве и принялся зажигать свечи перед иконами. Церковка предстала Савве золотой, с узорчатым бронзовым иконостасом, с позлащенными Царскими вратами.
        Никон опустился на колени и начал класть поклоны. Савва, не дожидаясь, пока ему укажут, положил на пол шубу, шапку, скинул валенки и, не придвигаясь к иконам, крестился и кланялся, где стоял, шепча: «Господи, помилуй».
        Явились ему картины молитвенных радений у старца Капитона, но Савва прогнал их.
        Отбивши тысячи две поклонов, Никон пошел в алтарь, облачился и принялся служить всенощную. И было это для Саввы чудом, ибо он, выйдя из тайных скитов, где патриарха называли антихристом, не только видел святейшего от себя в двух шагах, но говорил с ним, молился! Патриарх службы его своей удостоил! Да какой службы! Не той, что для всех, - что для себя и Господа Бога. Исполнясь благодарности, Савва, когда служба кончилась, пал перед Никоном ниц и, плача, просил прощения и просил постричь в монахи.
        Никон, разоблачась, посадил его на лавку и сел сам.
        - Расскажи о себе.
        Савва рассказал.
        - Чудны дела Твои, Господи! - удивился Никон. - Ты и дворянин, ты и раб ради жены своей. Мне, патриарху, слуга, и мне же - противник.
        - Не противник я, святейший… Постриги меня, хочу быть слугою одного Господа Бога.
        - Когда ты рассказывал о жене своей Енафе, - покачал головою Никон, - мне представилось, что она жива, что и сын твой жив. То не было моим желанием, то было свидетельство свыше.
        Никон поднялся.
        - Будешь до весны псаломщиком в моей домашней церкви. А как сыщешь руду, пошлю тебя жену твою искать. Ее нет среди мертвых. - И указал на дверь в стене: - Здесь каморка. Устрой постель и живи.
        Когда Савва шел на Кий-остров, он думал предстать перед народом, которым он помыкал. Хотел покаяться, получить прощение, а если народ пожелает побить его, то и побои протерпеть, ибо заслужил. Но в жизни все устроилось иначе. Жил, не покидая патриарших палат… И уже боялся, что кто-то на Кие узнает его.
        Между тем в Москву от Никона воротился стольник Матвей Пушкин. Алексей Михайлович слушал его с Федором Михайловичем Ртищевым да с Борисом Ивановичем Морозовым.
        Матвей, румяный, круглолицый, ел голубенькими глазками государя и, вызубрив расспросные речи до буквицы, выпаливал текст, не прилагая к словам ни чувств, ни своего понимания. У него и голос был, как у научившейся говорить галки, громкий, хриплый, без ударений и полутонов.
        - «Великому государю от меня всегда благословение, - доносил ответ Никона Пушкин, и как это сделал патриарх, так и он: осенил рукою воздух крестным знамением. - И невозможно рабу не благословлять своего государя. А чтобы без меня поставить нового патриарха - не благословляю. Кому его ставить и кому на него митру положить? Мне митру дали вселенские патриархи, а митрополиту на нового патриарха митры положить невозможно… А я и сам жив, и благодать Святого Духа со мною. Ведь я оставил престол, а архиерейство не оставлял. Государю известно, что я взял с собою саккос и омофор и временем служу литургию для причастия Христовых тайн и за них, государей, Бога молю… Власти же все моего рукоположения, и исповедались они все на постановлении в соборной церкви перед великим государем и передо мною… и подписали своими руками. А когда ставятся, в исповедании своем они проклинают Григория Самвлака, что он при живом митрополите похитил святительский престол. Да архиереи же обещаются на постановлении, чтобы им другого патриарха не хотеть. Как же им новоизбранного патриарха без меня ставить? А если великий государь
изволит, велит мне быть в Москве, то я по его, великого государя, указу патриарха поставлю и, приняв от него, государя, милостивое прощение, пойду в монастырь. И которые монастыри я строил, и тех бы монастырей отбирать у меня государь не велел и указал бы от соборной церкви давать часть, чем мне сыту быть».
        Пушкин умолк.
        - Что еще говорил святейший? - спросил Алексей Михайлович.
        - Больше ничего. Позвал обедать. На обед постное было, даже без рыбы.
        - Благодарю тебя, Матвей, за службу, - сказал государь. - Отнеси расспросные листы к Башмакову.
        И когда Пушкин вышел, со страхом посмотрел на иконы.
        - Я знал, что Никон от архиерейства не откажется. Как же тогда избирать патриарха при здравствующем, имеющем на себе благодать Духа Святого?
        - Надо хорошенько исследовать, - сказал Борис Иванович, - будет ли твоему имени царскому какое ущемление, если воротить на престол святейшего Никона.
        - Я его позову, а он и не пойдет! - ужаснулся Алексей Михайлович. - А он и впрямь не пойдет… из своего упрямства.
        - Если нового патриарха не избирать… - осторожно ставя слова, начал Ртищев и замолчал.
        - Так что же будет? - спросил Алексей Михайлович.
        - Тебе, великий государь, придется дела церкви самому устраивать.
        - Ах, Никон! Никон! - чуть не плача, вскрикнул Алексей Михайлович, а в голове пронеслось: Ртищев еще как прав. Давно ли Куракину в Великий Новгород посылал указ о еретиках, которые исповедуются после пятидесяти лет, дело казначея Никиты тоже не Питирим разбирает…
        Вдруг в царскую комнату почти вбежал дьяк Тайного приказа Дементий Минич Башмаков. Он протягивал государю зажатую в кулак руку, но кулака не раскрывал, а только твердил:
        - Вот уж матушки мои! Вот уж матушки мои!
        - Что ты принес?! Что у тебя? - изумился Алексей Михайлович.
        Морозов и Ртищев невольно поднялись, и Дементий Минич осторожно разжал пальцы, словно то, что у него было в ладони, могло исчезнуть или вспорхнуть.
        - Да что это?! - не понял Алексей Михайлович, разглядывая нечто сплющенное, бесформенное.
        - Пуля, великий государь!
        - Пуля?
        - В Терем залетела, великий государь!
        - В Терем?! - У Алексея Михайловича даже дыхание перехватило.
        - Через окошко, великий государь.
        - Кого-нибудь… Да что же ты молчишь?
        - Никого не убило, никого не ранило, только в слюдяном глазке дырка.
        - Ну, слава Тебе, Господи! - Алексей Михайлович наклонился над ладонью Башмакова, разглядывая пулю, и наконец догадался, что ее можно взять.
        Башмаков руку отстранил.
        - Не трогай, великий государь. То, что не отравленная - проверил, а то, что не наговоренная - не знаю.
        Молчание получилось такое, будто комнату у всех на глазах снегом засыпало.
        - Но откуда же взялась эта пуля? - наконец вопросил Борис Иванович Морозов и услышал ответ, совершенно для себя неожиданный:
        - Немецкие баллисты офицеры и наши пушкари из Оружейной палаты поискали и нашли: выстрел был сделан с чердака твоего дома, Борис Иванович.
        Бедный Морозов стал так бледен, что пошатнулся и упал бы, не подхвати его Ртищев, да и Алексей Михайлович успел. Старца усадили, дали нашатыря понюхать.
        - Об одном прошу тебя, великий государь, - сказал Борис Иванович, смущенный дичайшей новостью и самим обмороком. - Дозволь розыски тотчас сделать. Пускай сам Дементий Минич сыщет виноватого. Откроет, чей это умысел, чья злоба!
        Розыск Алексей Михайлович повелел учинить не одному Башмакову, но поставил во главе комиссии князя Никиту Ивановича Одоевского да Родиона Матвеевича Стрешнева.
        Сыск был недолгий. Тайна оказалась невелика. Дворовый человек Бориса Ивановича некий Чудинка Сумароков забавлялся, стрелял по галкам, садившимся на кресты и купола Чудова монастыря. Сами монахи и просили попугать дурную птицу. Одна пуля и залети в государевы хоромы.
        Чудинку Сумарокова отдали в Тайный приказ, и на пытках он признался: известно ему было - стрелять в Кремле не велено, разве что оружейникам для пробы ружей и стволов, а стрелял потому, что думал, ради монахов и монастыря можно.
        Суд приговорил Сумарокова к смертной казни, но Алексей Михайлович о том деле справлялся и указал: «За то, что Чудинка великого и страшного дела не остерегся и прежним заказам учинил противность, отсечь ему левую руку да правую ногу. И пусть молится за великого государя, ибо великий государь от смерти его избавил».
        Ни полтени не пало на Бориса Ивановича, но было ему ахти как не по себе. Отдалился от двора, уехал в деревню к соколам своим. Однажды, посчитав себя старым, подарил Алексею Михайловичу всех своих птиц, а потом снова завел сокольничий двор. Сил для охоты не было, Борис Иванович и не порывался в поле. Зато, приезжая в деревню, каждый раз делал птицам смотры. Красотой любовался, величавым видом, статью. Вдруг решил для сокольничих и для их птиц каменный двор поставить. Сегодня надумал, завтра разослал по всем своим владениям наказы приказчикам: немедля слать в Москву каменных дел умельцев.
        Алексей Михайлович тоже в те дни был с соколами. Хоть осаждали его дела важные, а то и грозные - не упускал погожего времени, хотя далеко от Москвы не отъезжал, охотился в Хорошеве.
        Один день выдался совсем уж грустный: пущенный на уток кречет не за утками погнался, не в небо за облака кинулся, а полетел стремглав неведомо куда и пропал. А тут как раз опять пришлось делом Никиты, казначея Савво-Сторожевского монастыря, заниматься. Никита снова запил, поколотил мужиков ни за что ни про что, прибил стрельцов, приставленных царем к его келье, да еще и нажаловался на царя в письмах Милославскому, Стрешневу, Питириму!
        Вскипел Алексей Михайлович. Накатал Никите письмо в присест:
        «От царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси! Врагу Божию, и богоненавистнику, и христопродавцу, и разорителю чудотворцева дома, и единомышленнику сатанину, врагу проклятому, ненадобному шпыню и злому пронырливому злодею казначею Никите. Уподобился ты сребролюбцу Июде, якоже он продал Христа за тридцать серебренник, а ты променял, проклятый враг, чудотворцев дом, да и мои грешные слова, на свое умное и збойливое пьянство и на умные, на глубокие, пронырливые вражьи мысли. Сам сатана в тебя, врага Божия, вселился. Хто тебе, сиротину, спрашивал над домом чудотворцевым да и надо мною, грешным, властвовать? Хто тебе сию власть мимо архимандрита дал, что тебе без его ведома стрельцов и мужиков моих михайловских бить? Да ты ж, сатанин угодник, пишешь к друзьям своим и вычитаешь бесчестье свое вражье, что стрельцы у твоей кельи стоят. И дорого добре, что у тебя, скота, стрельцы стоят. Лучше тебя и честнее тебя и у митрополитов стоят стрельцы по нашему казу, который владыко тем же путем ходит, что и ты, окаянный!»
        Это письмо, прежде чем отправить, Алексей Михайлович показал Ртищеву.
        - Думаю, Никита от страха шелковым станет.
        - Громовержец писал! - согласился Федор Михайлович. - Я бы от такого письма седой стал.
        - Никита не поседеет, - успокоил царь своего слугу и друга. - Пьяницам одно страшно - с вином расстаться, а с царем - так не очень.
        В другой день охота у Алексея Михайловича получилась удачная.
        Кречет сокольничего Парфентия добыл двенадцать коршаков, а молодой кречет Терентия - шесть. Поднялось у царя настроение. Наутро, хоть и получил он очень и очень дурные вести из-под Ляхович, не растерялся, а толково распорядился и, довольный этой своей распорядительностью - вот и без Никона обошлось! - написал сокольничему Петру Семеновичу Хомякову, пусть порадуется за своего царя и друга.
        «Да будет тебе ведомо, - писал Алексей Михайлович, - что поляки боярина нашего и воеводу князя Ивана Андреевича Хованского за ево беспутную дерзость, что он кинулся с двемя тысячи конными да с тремя приказы московскими против двадцать тысеч и шел не строем, не успели и от<т.>ыкатца, а конные выдали - побежали, а пеших лутчих людей побили з две тысечи человек, а конных малая часть побито. Да Михайло Ознобишина убили ж. И збираетца ныне боярин князь Иван Андреевич в Полоцке. Да посылаем мы, великий государь, боярина нашего Юрья Алексеевича Долгорукова в прибавку, а с ним рейтар и сотни и пеших стрельцов, и солдат лутчих людей шестнадцать тысеч человек, да черкас двадцать пять тысеч человек, да ис Киева руских людей с черкасы же четыре тысечи человек и за тем не ходил в поле тешитца».

25
        Болотную руду Савва нашел в трех местах. Уже в середине июля он вернулся на Кий обрадовать Никона, но святейшему было не до руды.
        По монастырю шел розыск отравителей, а отравлен был сам Никон и четверо старцев, его сотрапезников.
        Потащили и Савву в пыточную.
        Розыск покусившихся на жизнь патриарха вел поляк Никола Ольшевский из патриарших детей боярских. Поляк со всеми обходился крутовато, но Савву не тронул. Савва ушел из монастыря в середине мая и явился только в конце июля.
        - Я бы все равно тебя на дыбу вздернул, поглядеть, каков ты, - признался Ольшевский, - да мы уж нашли негодников. Дьякон Феодосий да портной Тимошка Гаврилов патриарха испортили.
        Помощник поляка по пыточному делу сотник Осип Михайлов глядел на Савву с усмешечкой.
        - Трусоватый народец пошел. Тебя, рудознатец, пальцем не тронули, а ты уж побледнел.
        Промолчал Савва, с палачами в беседы пускаться себе дороже. От пытки ушел, а в патриаршие кельи попал не сразу. Гадали, как Никон к рудознатцу отнесется, а доложить о его приходе не докладывали. Дотянули до ночи и пустили.
        Никон пришел в домашнюю церковку на вечерню.
        - Святейший, - Савва поклонился патриарху до земли, - я нашел руду. В одном месте ее много будет, а в двух других сам не знаю сколько, в болоте руда, в трясине.
        - Болен я, - сказал Никон, двигаясь осторожно, словно, задень он боком подставку для свечей, в боку вмятина останется. - Еле-еле безуем камнем отпился да еще индроговым песком. Животом вот уж две недели слаб. Слыхал про мою немочь?
        - Слыхал, святейший. Все молят у Бога здравия тебе.
        - А слыхал о тех, кто покушался на жизнь мою?
        - Говорят, дьякон да портной.
        - Их руками делалось, да не их волей. Крутицкий Питирим подослал злодеев. В ум не возьму, как я не распознал Феодосия. Он ко мне от Питирима еще в Воскресенский монастырь прибежал. Я думал - молиться да спасаться, а он за жизнью моей гадюкой приполз. - Никон перекрестился, замаливая грешное слово. - Ох, Питирям, Питирим! Царев угодник. Ладно бы перед Богом суд на меня искал, а то ведь чародейством хотел погубить. Тимошка-портной во всем сознался. По наущению дьякона в бане парился, волосы рвал, муку пшеничную жег и в тот пепел волосы закатывал, тер себе голову и говорил на меня: «Чтоб патриарху было тошно и горько».
        - Господи, помилуй! - вырвалось у Саввы.
        - Господь милостив, да мы-то каковы! - Горькая складка пересекла высокое чело патриарха. - Ольшевский у него, у Тимошки, корешок еще нашел. Хоть Тимошка и говорит, что это для приворота женского полу, но думаю, тоже для моей порчи.
        Савва быстро перекрестился.
        - Помолись, помолись, - сказал ему Никон, - я от немочи поклонов класть не в силах, так хоть ты послужи Господу, а я посмотрю, за тебя порадуюсь.
        И Савва отбил привычных полторы тысячи поклонов, а Никон четки перебирал.
        - Уеду я отсюда, - сказал он Савве. - Думал от врагов моих лесами отгородиться, но и через леса до меня добрались. Вблизи стану жить, чтоб им, злодеям, страшно было.
        О руде Савва вдругорядь не напомнил, и Никон тоже ничего не сказал. Видно, уж не желал царю угодить рудами, да ведь и не медь сыскалась, не серебро. Железа у царя много.
        Жалко стало Савве патриарха.
        Ведь сам Никон! Столько на его голову послано и посылается проклятий по скитам и тайножилищам, другого в три погибели бы согнуло, а Никон в своей правде и вере тверд и на Бога уповает.
        Как его, святейшего, боялись и ненавидели бояре и иные сильные люди. И ныне боятся. Поносят, но с оглядкой. Не поменял бы царь гнева на милость. Родилась царевна Екатерина - благослови, святейший Никон, в Воскресенский монастырь человека посылали. Родилась царевна Мария - благослови, святейший Никон! На остров Кий примчал гонец. Пойми царя! Собор созвал из патриархов ссадить и в ту же самую пору за благословением стольника отправил.
        …Савве ничего от Никона не нужно было. Жалел не корысти ради, а оттого, что старость углядел в опущенных плечах, в усохшей за болезнь фигуре. Одиночество Никона усмотрел. Чего бы ему, патриарху, в разговоры с псаломщиком пускаться? Экую гордыню смирили. Ведь по сей день любит, когда его боятся. Видно, страшно сделалось - сколько в очередь стоит, чтоб с ним, падшим великаном, за их же собственное низкопоклонство расплатиться. Те, кто два года тому назад готовы были дорогу языками вылизывать, ныне жаждут его ничтожества, смерти ему желают.
        - Не думай ты о них о всех! - с сердцем сказал Савва.
        Никон поглядел на псаломщика покойным, хорошим взглядом.
        - Я о них о всех и не думаю, я о них о всех молюсь.
        Уже на другой день Савва увидел, что ошибался, будто Никон сломлен. Патриарх в главном храме монастыря, при всех монахах выслушал посланцев собора, прибывших огласить святейшему принятые иерархами постановления.
        Затаились монахи, ожидая ответного слова Никона, и Никон грянул:
        - Сей ваш собор - иудейское сонмище! Греки, писавшие мне, патриарху, приговор, - или самозванцы, или беглые из стран своих. Какая может быть вера их приговору? Да и сами они все в папежской вере были, предавались жидовствующей ереси. А кто собор скликал церковные дела решать? Царь! Царево дело - земство собирать, а не церковных иерархов. А могут ли быть мне судьями наши русские митрополиты и епископы? Могут ли, если все мной поставлены и мне клялись - не желать иного патриарха? Да возможно ли судить патриарха заочно, не выслушав его объяснений? Или уж очень страшно слово мое истинное? Я один земной суд над собой признаю - суд Константинопольского патриарха.
        Никон говорил это, не удостоив посланцев даже взгляда, но нежданно подошел к ним, каждому в глаза посмотрел, спрашивал:
        - Зачем приехали? От кого? Великий государь своим царским подтверждением ваши соборные статьи не удостоил. Так чего вам угодно? Чтоб я с собаками вас прогнал? Нет уж, не дождетесь. Поезжайте себе с Богом к Иудам, которые послали вас. Скажите им: святейший Никон о них плачет и Бога молит.
        Радостно слушал Савва патриарха. То говорил великий столп церкви, все, кто были в храме, по пояс Никону приходились. Так чудилось Савве. И не ему одному.
        Потом монахи шептали о видении. Было чудо сие. Было!
        А тут случилось еще одно немалое происшествие. Соборные старцы сразу не смогли уехать, бурю пережидали.
        Море не совсем еще стихло, приплыла ладья с царским гонцом. Привез святейшему тысячу серебряных ефимков на строительство Новоиерусалимского Воскресенского монастыря. Тут даже самым осторожным стало ясно: собор заседал полгода, а родил пустоту.
        Савва на радостях в махонькой своей церковке сто свечей зажег, чему святейший удивился, но не поругал.
        Когда в сентябре Никон отправился в свой Воскресенский монастырь, Савва ехал в его поезде.
        Глава 6

1
        Добронадежный архистратиг, как именовал государь Василия Борисовича Шереметева, кипел негодованием. Почти месяц тому назад в Василькове казацкая рада толково распорядилась, куда какому полку идти и в какой срок быть на месте. И ни единый полк не только не выступил в поле, но не собрался, не снарядился для боевого и очень серьезного похода. Даже полки, назначенные охранять от хана Украину, пребывали в полной праздности.
        - Утенок с совиными глазами! - поносил Василий Борисович Юрко Хмельницкого при своих и при чужих, открыто презирая гетмана.
        В Василькове Василий Борисович с глазу на глаз встречался с Юрием Богдановичем. Богданович, да не Богдан. Юрко был тонок в кости, бледен, прямо посмотреть на русского воеводу не смел. Воли, мысли, даже голоса лишал его ужас и перед Шереметевым, и перед генеральным есаулом Ковалевским. Ковалевский не скрывал перед гетманом, что служит королю. Поэтому перед встречей Юрко с Шереметевым об одном твердил: «Не проговорись. Русские, как медведи, хитры. Лучше молчи, чем лишнее сказать». И Юрко не говорил, лепетал.
        Шереметев не одну только ничтожность уловил в испуганных взглядах молодого Хмельницкого, но и отчаянье и даже мольбу пощадить, не испытывать обсуждением важных дел, которые он, гетман, решить не может. Разве неизвестно боярину, разве ему непонятно - не у Хмельницкого нынче власть. У Хмельницкого только булава. И еще в скользящих взглядах игрушечного гетмана Шереметев перехватывал бессильную ненависть - так, наверное, овца на волка глядит. И еще - гордость! Совсем уж не овечью. Что ты, москаль, важничаешь, почитая себя вершителем судеб, народов и царств, хотя своей судьбы не знаешь? Ты - скиф, не отведавший высших мыслей.
        Шереметев понимал: Юрко - ошметок отцовской славы. Но это понимал и Юрко и был навсегда уязвлен собственным ничтожеством. Подай ему помощь - все равно возненавидит. Шереметев не пощадил хилого отпрыска могучего дуба. Не церемонясь, сразу после встречи с Хмельницким брякнул в сердцах при казачьих полковниках: «Шел бы гетманишка гусей пасти, а он казаков взялся погонять». На Хмельницкого, на пустое место, можно было внимания не обращать, но ведь переяславский полковник Тимофей Цецура тоже собирал свой полк спустя рукава. Шереметев Цецурину прохладцу тоже мог себе объяснить. Сам негодовал на московских умников. Полковник, не дождавшись от царя гетманской булавы, готов был утешиться пожалованием маетностей. И даже подсказал, где их взять. Изменник Ивашка Нечай сидел в московской тюрьме, был лишен всех своих земель и городов. Цецура просил себе из владений Нечая Кричев и Чичерек, но царь городов не дал верному полковнику. И ладно бы никому ничего не дал, но Васька Золотаренко, показавший в тяжелое время всю свою шаткость, получил не рыбное озеро, не речку с пастбищами, а город Гомель! Не всякий князь
таким городом владеет. Воротился из Москвы с землями, с селами и Максим Филимонович. Патриарший местоблюститель крутицкий митрополит Питирим рукоположил его во епископа мстиславского и оршанского Мефодия. Не саблей махал Максим Филимонович, а только крест держал прямо - и награжден превыше воина, обласкан и вознесен. Как было Цецуре не обидеться…
        Но и сам Василий Борисович, лаявший хохлов, кого вслух, кого про себя, на Москву тоже косо глядел, терпенье терял: обещанная царем супруга где-то все ехала, обещанный полк князя Щербатого где-то все шел…
        Июль истек, а осенние войны для русских чаще всего кончались капелью из глаз. Было отчего Василию Борисовичу взрыкивать по-львиному.
        Прасковья Ивановна, ненаглядная супруга киевского воеводы, приехала утром 2 августа, на полдня обогнав князя Щербатого с его воинством.
        Кутерьма поднялась в воеводских хоромах. Одни служанки постель, привезенную из Москвы, взбивали, искали ей место, стелили, другие баню топили, духмяные травки запаривали, кирпичи анисовым квасом да медом взбрызгивали.
        Василия Борисовича в ту пору в городе не оказалось. Был в десяти верстах. Делал смотр полкам иноземного строя: фон Стадена, Яндера, Крафорта, фон Ховена. Полки были молодецкие, выученные, солдаты все силой налиты. Офицеры стали спрашивать воеводу, когда будет приказ выступать, чтоб перед походом устроить для солдат баню.
        - Я знаю, - сказал офицерам Шереметев, - вокруг меня шпионы как мухи вьются. Но что мухи коню? Выступать будем за день-два перед Спасом. Не мешкайте с баней.
        О шпионах Василий Борисович не без умысла обмолвился. Он давно уже приметил шастающих по его двору мордастых, не больно старых нищих. Одному такому дали выйти из города, схватили, хорошенько вытрясли и нашли грамотку, в которой были указаны все офицеры Киевского полка и кому сколько платят жалованья. Не поднимая шума, соглядатая Ивана Выговского убили. С этого времени Шереметев на слуг из украинцев без отвращения смотреть не мог, подозревая в них тайных людей короля и Выговского. Закидывать сеть и вылавливать карасей не стал - дело хлопотное, небезопасное, а главное, можно восстановить против большинство казачества. Вот тогда Василий Борисович и объявил себя конем, а шпионов - мухами, Пусть знают, что он о них знает. Пусть всполошатся и всполошат своих хозяев. Ведь всякий умный раскрытый секрет поспешит поменять на иной секрет.
        Василий Борисович, однако, считал себя умнее умного: ни одного распоряжения не изменил, все оставил, как постановила казачья рада в Василькове.
        Воротился Василий Борисович от солдат в свой дом далеко за полдень, а в доме новые, да такие все свои, московские, шереметевские лица. Пролетел воевода соколом через комнаты в свою холостяцкую спаленку, а там кровать с периной под потолок, а на перине, как на воздухе, розовая да белая Прасковья Ивановна.
        Уж такой промеж них ласковый бой затеялся, что только былину складную сказать. Но бой утих, и стал корить свою супругу Василий Борисович:
        - Что же так долго ехала? Нынче я с тобой, и завтра с тобой, и еще два дня с тобой буду, а на пятый день у меня далекая дорога.
        Сказал и сам не знал, как она далека, его дорога…
        Боярыня от таких слов мужа всплакнула. А когда Василий Борисович по головке ее погладил, утешил, вздохнула и сказала:
        - Побей, побей поляков, Василий Борисович, свет мой ненаглядный. Приведи ихнего короля в серебряных кандалах. Пусть царь тебя назовет князем, а меня пустят к царице приезжей боярыней.
        Прасковья Ивановна к царицыному столу не допускалась. Ни в каком родстве не была с Марией Ильиничной, а приезжими боярынями были только родственницы царя и царицы. Мачеха Василия Борисовича Ульяна Петровна, в девичестве Пронская, - мама царевны Марфы Алексеевны, вдова Матвея Шереметева Анастасия Федоровна - мама царевны Екатерины Алексеевны, а она, Прасковья Ивановна, жена достославного воеводы, на порог царицын не пущена.
        - Как ради тебя, лебедушки, не расстараться? - засмеялся Василий Борисович. - Приведу царю короля - борода его клинышком - в серебряных кандалах!

2
        Русское войско под командой боярина воеводы Шереметева выступило из Киева 6 августа. Вместе с русской ратью следовали три казацких полка: Переяславский Тимофея Цецуры, Миргородский Павла Апостола и Киевский Василия Дворецкого, в пути к войску присоединился Прилуцкий полк.
        Под Котельней Шереметев остановился, подождал, пока подойдет полк воеводы князя Григория Афанасьевича Козловского, победителя поляков под Уманью.
        Войско шло взять у поляков Львов и навсегда кончить войну, но казацкие полки Хмельницкого, идущие своей дорогой к Слободищам, где назначено было соединение всех сил, остановилось в Гонгарихе. То, что Гонгариха далеко от Котельни, Шереметева не беспокоило, легче кормить армию, сердило другое - гетман торопил русское войско идти вперед, разбить коронного гетмана Станислава Потоцкого, который стоит где-то под Межибожем, затворяя путь на Львов. Почему путь на Польшу должно отворить «русским ключом», а не казачьим, Хмельницкий не снисходил объяснить.
        Стоял гетман, стояли поляки, стояли под Баром четыре казачьих полка - Уманский, Браславский, Подольский и Кальницкий… И тогда Шереметев устроил смотр войску.
        Перед командирами Тимофеем Цецурой, Осипом Щербатовым, Григорием Козловским, перед фон Стаденом, Крафортом, Павлом Апостолом, Василием Дворецким, перед грозным воеводой Василием Борисовичем Шереметевым прошла вся московская военная краса и сила.
        Конные драгунские и рейтарские полки, пешие, солдатские и стрелецкие, поразили казачьих полковников. Стройностью рядов, выправкой, одинаковою для рот, а то и полков одеждою, доспехами, оружием. Такого войска было 9900 человек у Шереметева, 3900 - у Щербатова, тысячи полторы - у Козловского. Московское войско сверх того имело четыре тысячи казаков, набранных на Украине, но приписанных к полку киевского воеводы.
        Полки Цецуры, Апостола и Дворецкого проехали гурьбой, одетые кто чего с кого-то снял, с оружием самым разным, от новейшего польского до прапрадедовского, переходившего от отца к сыну. Казачьего войска, подчинявшегося наказному атаману Цецуре, набралось чуть больше двадцати тысяч.
        - Господа полковники, возьмем Львов? - спросил Василий Борисович казаков и сам же ответил: - С такими-то молодцами как не взять!
        - Коли всеми полками соединимся, то возьмем, - не без уклончивости согласился миргородский полковник Павел Апостол.
        Цецура улыбался и молчал.
        - Смотреть на русское войско - страх за врага берет, - польстил киевский полковник Василий Дворецкий.
        - Мои казачки вчера татарина поймали, - сказал Цецура, - говорит, к Потоцкому нуреддин Келькимет пришел. Тысяч, говорит, сорок, да с нуреддином меньше и не ходит. С ханом - сто тысяч, с калгой - шестьдесят - восемьдесят.
        - Почему мне о поимке языка не доложили? - вспыхнул Шереметев.
        - Мы думали, татарин пустое говорит, но сегодня еще одного татарина поймали. Этот тоже сказал, что нуреддин пришел.
        Шереметев собирался задать командирам пир, но теперь, осердясь, передумал и объявил иное:
        - В полдень, через два часа, прошу всех полковников ко мне на совет.
        Войско воевода, однако, пожаловал: каждому солдату и казаку выдали по чаре вина.
        - Сегодня двадцать пятое августа, - открывая совет, сказал Шереметев. - Мы знаем, у коронного гетмана Потоцкого не больше двенадцати - тринадцати тысяч солдат, но теперь к нему пришли татары. Нас уверяют, что их сорок тысяч. Число врага велико, но велика ли его сила? Соизмерима ли эта сила с нашей? Что нам делать? Наступать, стоять, ждать, отойти и соединиться с полками гетмана? Я хочу услышать от вас добрый совет и мудрое наставление.
        И посмотрел на Цецуру. У Цецуры глаза, как семечки из подсолнуха, серые, к носу узкие, а на носу будто прилепленный солнечный зайчик блестит.
        Шереметев всегда косился на это блестевшее жиром пятнышко. Цецура, по своему обыкновению, хитро поглядывал на собравшихся и не спешил проронить хоть слово. Шереметев терпел и ждал. Не выслушать Цецуру себе дороже. Цецура знал: его слушают, заглядывая за каждое слово, и все водил, водил носом, сверкал «зайчиком», словно принюхивался, потом усы разглаживал, отирал под усами уголки рта и только уж потом завернул две-три фразы, круглые, как колобки.
        - Ясновельможный пан Василий Борисович, ты - гроза всех наших врагов и стена наша крепкая, на тебя уповаем и твоей ясновельможной милости кланяемся, ибо как ты сделаешь, так и будет наилучше, умнее и победительнее. Ударить бы нам на Потоцкого раньше, чем татары к нему пришли, но теперь татары пришли, и чего про то говорить?
        И более ничего не прибавил.
        Миргородский полковник Павел Апостол сказал, не лукавя:
        - Сколько войска у Потоцкого, мы толком не знаем. Идти на него - как бы в засаду не угодить. Стоять тоже плохо. Места здесь низкие. Пойдут дожди - все в болоте окажемся. Мы побьем ляхов, если полки гетмана не подведут.
        - Всей-то казачьей силой да с московскими рейтарами, солдатами - не одолеть коронного гетмана?! - удивился киевский полковник Дворецкий. - Спешить, может, и не надо, коли гетман не спешит. Но побить ляхов мы побьем.
        Скороговорочкой, тревожно поглядывая на полковников, на воевод, заговорил князь Григорий Козловский:
        - Нельзя полагаться на то, что если мы не ведаем, где наш враг и сколько у него войска, так и он не ведает о численности нашего войска и о его местоположении. У нас большой обоз, этот обоз привлечет к нам всю массу татар. Господа! Как мы можем двигаться вперед, если не уверены, что уже в первой балке нас не ждут татары или еще хуже - крылатая польская конница? Меня очень тревожит, что гетман от нас далеко. Я, как себе, верю полкам казаков, которые идут с нами, но я не могу быть уверенным в других полках, ибо уже видел и испытал переменчивость полковников и целых полков, когда эти полки переходили на сторону противника или вдруг покидали поле боя. Я предлагаю - не идти наугад и не искать поляков и татар. Лучше всего отойти. Но если отойти нельзя, то надо выждать. Пусть враг обнаружит себя, свои силы, свои устремления.
        Слушая умного Козловского, Шереметев нетерпеливо похлопывал ладонью о колено.
        - Полно тебе, князь! Полно! - воскликнул Василий Борисович, дождавшись, когда Козловский кончит свою речь. - У нас с обозными больше сорока тысяч. Сегодня же пошлем в Бар, чтобы шли к Межибожу все четыре полка, которые там стоят. Вот нас уже и шестьдесят тысяч… И отчего ты решил, что мы не знаем, сколько у Потоцкого войска? Тринадцать тысяч, ну пятнадцать с отщепенцами Ивана Выговского. Пусть еще сорок тысяч татар. Татарских толп. А у нас войско. И почему мы не знаем, где стоит Потоцкий? У Межибожа он стоит. - Повернулся к Осипу Щербатову: - Окольничий, князь, ты-то что думаешь?
        Щербатов про себя был согласен с Козловским, но не хотелось идти против желаний Шереметева. Шереметев человек удачливый, и потому Щербатов поддержал Шереметева:
        - Полковник Апостол правильно сказал: чем нам стоять и ждать, пока пойдут дожди и мы окажемся в болоте, надо идти вперед, найти врага и уничтожить его.
        - Вот это по-нашему! - воскликнул Шереметев. - Я, господа и панове, дал одному близкому мне человеку обет привести короля в серебряных кандалах. Кандалы кузнец выковал - нужен король. Так что, господа и панове, завтра собирайтесь, а послезавтра выступаем.
        В поход отправились 27 августа.
        С войсками гетмана назначили соединиться 25 сентября под Чудновом, но 30 августа передовой отряд наскочил на польских фуражиров, забиравших сено у местных жителей, и в тот же день случилось несколько коротких стычек с разъездами татар и поляков. У пленных узнали: коронный гетман не ждет Шереметева, но сам идет искать его. Коронный гетман уже не в Межибоже, а в Любаре. Шереметев тотчас повернул войско на Любар.

3
        Река на изгибе вливалась в свинцово-сизую, идущую валом грозовую тучу.
        - Как называется река? - спросил Шереметев.
        - Шкуратовка. До Любара отсюда пять верст, - объяснил Шереметеву полковник Апостол, приехавший к воеводе с новостью: миргородские казаки взяли в плен трех поляков, и все они оказались из отряда надворного маршалка пана Юрия Любомирского. Любомирский пришел к Потоцкому с семнадцатью тысячами тяжелой и легкой конницы.
        - Я предлагал искать коронного гетмана, - сказал Апостол, глядя Шереметеву в глаза, - но теперь думаю, не лучше ли нам повернуть, соединиться с гетманом, а уж потом и воевать.
        - Поздно! - тихонько вскрикнул Василий Борисович, ибо увидел, как из-под тучи блеснули огни, и через мгновение над зеленым просторным полем раскатились громы пушек. - Началось, пан Апостол. С Богом! В бой! Ныне день семи отроков эфесских. Да помолятся они о нас!
        Содрогнулось русское и казачье войско от нежданного огня и свинца, но не отшатнулось, не попятилось. Смертная дрожь и конец пронимает. Вскрикнула душа - и снова человек человеком, конь конем. Только глаза иначе смотрят, только рука ухватилась за ружье или за саблю, только дыхание то замрет, то заспешит: стала Божья тварь сразу и дичью и ловцом.
        Ошеломляя русское войско, польский генерал немец Вольф ударил изо всех пушек, и тотчас были пущены крылатые. Могучая бронированная конница, колебля землю, поднимая вихрь, воя ветром в куцых крыльях за спиною, двинулась как сама смерть.
        Пехота фон Стадена и Крафорта встретила конницу частоколом копий и ружейными залпами. Рейтары фон Ховена, драгуны Яндера ударили с флангов, и гроза оказалась отвратимой - крылатые повернули, уступая поле пушкам и пехоте.
        - Князь! - обратился Шереметев к Григорию Козловскому. - Встань со своим полком в нашем тылу. Как бы татары не явились.
        Василий Борисович озадачился не внезапно начавшимся сражением, а тем, что он, искавший неприятеля, был этим неприятелем найден и атакован. Не он, Шереметев, рвался на окопы поляков, чтобы смять, развеять, уничтожить, но это на его великолепное войско наскакивали со всех сторон, теснили, рассекали, охватывали кольцами неудачно выдвинутые отряды, рубили, захватывали в плен.
        Самое скверное - нигде не было сколько-нибудь высокого места, чтобы обозреть порядки противника. Приходилось отбиваться, не помышляя о контрнаступлении.
        Бой начался утром и не затих, не потерял напряжения в полдень, и за полдень, и поздним вечером. Это означало: сил у поляков много и они уверены в своей победе.
        Не видя конца сражению, Шереметев приказал кашеварам варить казацкий кулеш и кормить во всех местах, где бой стихнет. Поляки, увидев дымы кухонь, напали на русско-казацкое войско всею конницей, польской и татарской. Любомирскому удалось вклиниться между полками иноземного строя и казаками Цецуры.
        Шереметев с двумя тысячами рейтар поскакал в эту брешь, выдавил из своего стана крылатых и погнал к реке. Но из-за реки на помощь Любомирскому явился нуреддин Келькимет.
        Рейтары отхлынули, поляки снова пошли в бой, и скакавший при наступлении впереди, а теперь оказавшийся в задних рядах знаменщик Шереметева был осажден с лошади вместе со знаменем и схвачен. Знаменщика тотчас переправили через Шкуратовку к Потоцкому, и Потоцкий без малого промедления, невзирая на позднее время, отправил первый свой трофей - знамя русского воеводы и знаменщика - к королю Яну Казимиру.
        Знамя только символ, но сердце Шереметева сжалось от недоброго предчувствия. Захотелось помолиться или водки выпить, унять в себе недобрую тоску.
        Пока Шереметев воевал, его обозные слуги успели поставить шатер. Василий Борисович хотел заорать на походного дворецкого - кто приказал, - но смолчал, прошел под голубой шелковый купол, помолился на поставленную в красном углу икону, сел за приготовленную трапезу и выпил двойной, крепкой, горькой водки. Ел быстро, жадно; не снимая сапог, лег в постель, спал полчаса и, снова полный сил и отваги, мчался с рейтарами от одного края обороны на другой, проверяя, как стоят полки, но было уже тихо, враг угомонился.
        Ночью пошел дождь. Отступать было уже нельзя, вырежут на марше. Шереметев приказал огородиться табором и земляным валом. И опять всюду появлялся, подгонял, сам устанавливал пушки, бил палкой ленивых, если видел, что окопы вырыты мелкие, а вал недостаточно высок.
        К утру все были без сил, но выросший вал защищал от ядер, пуль и конницы.
        Старик Потоцкий, увидев на заре вместо степи земляное кольцо обороны, сначала выругался, а потом оценил Шереметева:
        - О нем говорили, что он - воевода, и он - воевода. Придется и нам землю рыть.
        5 сентября поляки обстреливали лагерь русских и устраивали своих два лагеря.
        Бой грянул 6-го в ночь, со вторыми петухами. Извергали пламена жерла пушек и дула ружей. Шаровые молнии катились по краям туч, и трепещущий бело-голубой свет озарял пелену дождя и черные дыры в небе, из которых этот дождь сыпался.
        Дождь войне помеха, но люди упрямее погоды. Бой притих вместе с рассветной хмарью, бойцы прикорнули на часок и снова за дело, не дождавшись солнца, которое в тот день так и не показалось. Солдатское дело стрелять, наступать, спасаться бегством, выть и собирать свои же кишки по земле, умирать.
        Шереметев облачался в доспехи, когда в шатер ему шмякнулось ядро.
        - Куда смотрят наши пушкари?! - страшно рассердился воевода. - Пусть немедля расстреляют польские мортиры.
        Больше в тот день Василий Борисович не бывал в шатре. Полдня просидел в окопе у Козловского. Поляки упрямо шли именно на этот вал, и Шереметев, опасаясь прорыва, собрал людей, насыпал здесь еще один внутренний вал, который наступающим был не виден. Вторую половину дня Василий Борисович провел среди казаков, которые противостояли татарам и Любомирскому. Только в полной тьме смолкла пальба. Подсчитали потери. Убито было 159 солдат, ранено 480. Две сотни потеряли казаки, но раненых у них было всего полторы сотни. Казаки хорошо знали окопную войну, пушки и ружья причиняли им небольшой урон, теряли бойцов во время рукопашных.
        7-го и 8-го бои были кровопролитные и затяжные. К татарам подошло подкрепление, еще тысяч двадцать. Шереметеву оставалось только надеяться, что гетман Хмельницкий, стоявший в девяноста верстах, наконец наберется духа, придет, чтоб ударами с двух сторон уничтожить и поляков и татар.
        Но Хмельницкий не шел. Дожди превратили поле в месиво. Поляки и татары перестали атаковать и обустраивали свои два лагеря.
        Шереметев в ночь на 9-е послал трехтысячный конный отряд за продовольствием и сеном. Татары позволили этому отряду углубиться в степь, окружили и напали. Обратно в лагерь прорвалось только две тысячи двести драгун, полтысячи осталось в степи, и человек триста попало в плен.
        Шереметев впервые за эти дни пришел в отчаянье.
        К Киеву не прорваться - слишком далеко забралось войско. Мерзавец Хмельницкий затаился, будто его нет. То ли поляков боится, то ли ждет, когда русское войско кровью истечет… Для пушек пороха почти что не осталось. Для коней хоть трава растет, а людей кормить уже нечем. По два сухаря на день придется выдавать.
        - Господи! Вразуми! - молился Василий Борисович, но мысли в голове были все каменные, от них только мозги ломило, а искры не высекалось.
        Броситься напролом - погубить не только всю кампанию, но и само войско, такое превосходное войско!
        Затаиться? Усыпить бдительность? Ничего другого не оставалось…
        Коронный гетман седоусый и седовласый пан Станислав Потоцкий садился на коня поутру, въезжал на специально насыпанный для него холм и в зрительную трубу смотрел на русский лагерь.
        За валом под присмотром нескольких всего казаков паслись кони, кони паслись и в самом лагере. Дым костров доносил запах конины: ни русские, ни казаки конину обычно не едят, как не едят свинину татары. Значит, с продовольствием у Шереметева худо. Но отчего таким миром веет от этого боевого лагеря? Дождик замочил? Морось несло шквалами, серые тучи сели на землю и тащились, переваливаясь с боку на бок, как перекати-поле. На валах редкие стрелки. Привал, а не война!
        - Привал, а не война, - сказал Потоцкий вслух и отправился в свой шатер завтракать, никому ничего не указывая, не задавая работы, не делая замечаний. Было видно, что коронный гетман недоволен, но недоволен он был постоянно.

4
        К Шереметеву явились киевский и миргородский полковники, принесли подметные листы.
        «Панове казаки! Верьте королю, вашему государю, он осыпет вас милостями. Не верьте москалям, которые говорят вам, будто король ждет своего часа, чтобы отомстить казакам. Вспомните, как жестоко нападал на Речь Посполитую пан Выговский. Вспомните, как киевский полковник Антон Жданович прошел огнем и мечом от Кракова по всей Польше. Но и эти двое взысканы ныне королевскими милостями. Вы все, перейдя на королевскую службу, будете записаны в реестр, получите жалованье не московской порченой медью, а серебром, вы получите свободу, и дети ваши будут свободными, а не рабами московского самодержца, у которого даже бояре зовутся не панами, а зовутся царскими холопами».
        - У меня шесть человек перебежало, - сказал Апостол.
        - У меня трое, - сказал Дворецкий.
        - А где Цецура? У него таких листов нет? И никто от него не ушел?
        - У Цецуры две сотни взбунтовались. Он уговаривает казаков. А сколько у него ушло - не знаем, - объяснил отсутствие наказного атамана Апостол. - Нельзя нам больше здесь оставаться.
        - Но где же гетман? Почему он не идет?! - сорвалось с языка у Василия Борисовича.
        Полковники насупились.
        - Гетман молод, им Ковалевский крутит. А Ковалевский самого Выговского хитрее. Уж такая лиса, не приведи Господи! - сказал Дворецкий.
        - Коли гетман к нам не идет, пойдем мы к гетману, - согласился Шереметев. - Выступаем завтра в шесть часов утра.
        Поляки глазам своим не поверили. Медленно, деловито, словно на базар, из лагеря русских выходил табор, направляясь в степь, в прореху между станами татарского и коронного войска.
        - Они что же, не боятся быть битыми с двух сторон? - изумился Потоцкий.
        Вся польская и татарская конница села на коней и изготовилась к бою. Русские остановились, попятились, ушли за валы.
        Польские трубачи заиграли отбой, войско вернулось в лагерь, поставило лошадей. И тут трубачи повторили тревогу. Табор русских снова отправился в путь.
        - Они нас за дураков, что ли, принимают? - возмутился Потоцкий, посылая войска наперехват табору.
        Но табор снова ушел за валы. Конница гарцевала под дождем, ожидая от русских подвоха. Однако русские не показывались. И снова был дан отбой. Снова польское войско покинуло лошадей, приготовляясь отобедать, как тут табор Шереметева уже в третий раз появился в степи.
        - Он в игры играть?! - взорвался Потоцкий, высылая все войско встретить дорогих гостей.
        Русские опять ушли.
        Целый час продержал конницу Потоцкий в боевых порядках. Отступил за валы и еще час держал в седле. Русские угомонились.
        Но стоило всем разойтись по палаткам, табор-нахал явился в степи и пошел прежней дорогой.
        Поляки не заставили себя долго ждать, а татары вывели только отдельные отряды.
        Шереметев развернулся и ушел в лагерь.
        Голодные солдаты молчали, голодные стрельцы не стеснялись крикнуть в спину воеводе:
        - Сам спрячется в шатер да жрет, а мы топай на голодное брюхо!
        - Ему игра, а на нас нитки сухой нет!
        Василий Борисович слышал дерзости, но сделал вид, что это про кого-то другого. У него был план измотать дурацкими вылазками поляков, приучить к несерьезности поползновений, а под утро напасть, вырезать как можно больше людей и тотчас двинуться табором к Чуднову. Однако не польское войско измучилось, сами выбились из сил, и пришлось всем дать отдых.
        Утром в атаку пошли поляки, но тоже лишь криками обозначили ярость и прыткость да стрельбой издали. Лагерь Шереметева не отвечал. Казаки и русские берегли порох.
        Ночью к польскому лагерю подобралось пять тысяч казаков Цецуры и столько же солдат и стрельцов князей Козловского и Щербатова. Поляки сидели в окопах, не спали, ждали нападения. То ли Станислав Потоцкий имел дар прозрения, то ли перебежчики-казаки предупредили. Пришлось отойти. Тихо, без выстрелов.
        - Измена! - сказал Шереметев. - Я чую запах измены! Уж такой у нее сволочной, неотвязный запах!
        И лег спать. Приснилась ему скала, а на скале орел. И орел этот он сам. Удивился Василий Борисович, принялся разглядывать птицу. Знает, что странно это - на самого себя со стороны смотреть, но кто-то ему словно приказывает: смотри, смотри! Орел огромный, голову держит высоко, гордо, перья длинные, белые да коричневые, нос загнутый, крепкий, таким камни колоть. Глаза круглые, золотые, с черными, с ефимок, зрачками. Сидит орел на скале, вниз поглядеть страшно - далеко земля. И земля эта незнакомая. Будто и зеленая, а дорога по ней белая, будто в снегу, и тропы во все стороны - тоже белые… Какой может быть снег, если трава растет, если на скале, у самых орлиных когтей, цветок. Да ведь множество цветов - там, внизу, в долине, где белая дорога, - красных, рдяных.
        «Поглядеть бы, как летает орел!» - подумал Василий Борисович, и орел тотчас раскрыл крылья. И уж такие это были крылья! Как два облака… А на крыльях-то, на каждом, серебряная цепь.
        - Не цепи - кандалы! - застонал Василий Борисович. - Не для меня - для короля.
        И проснулся. Его трясли за плечо.
        - Казаки на лошадей садятся. Хотят уходить.
        - Саблю!
        С саблей, без шлема, на коне охляп прискакал к казакам.
        - Почему одни уходите? Побьют.
        - Не всех побьют, воевода. Здесь будем сидеть - от голода передохнем.
        - Казаки, война переменчива. У нас сильное войско. Потерпите. В Киев придем, каждому заплачу по три годовых жалованья. Каждому.
        Насмешливый гул смолк.
        - По сколько, воевода, говоришь, заплатишь?
        - По три годовых жалованья.
        - А чем обязуешься?
        - Вот моя боярская честь, а вот моя сабля.
        И поцеловал саблю.
        Казаки сошли с лошадей.
        - Ладно, воевода, день-другой еще поголодуем.
        Вернулся Шереметев в шатер, скинул сапоги и снова спать. А сон все тот же: скала, белая дорога в пропасти, орел, а на орлиных крыльях серебряные цепи.
        И снова разбудили:
        - Василий Борисович, московское войско взволновалось.
        - Где князь Щербатов?
        - Здесь я, Василий Борисович! Кричат: не хотим помирать в луже. Палатки уже подтопило. Требуют, чтобы ты уводил всех отсюда.
        Шереметев натянул сапоги, надел плащ и шлем. Вышел к стрельцам.
        - Стыдно мне, царскому воеводе, кротом, на брюхе от полячишек уползать. Даю слово - выйдем из лагеря на рассвете. А то ведь в темноте, не дай Бог, на пушки набредем - в щепы да в красное крошево разметут. И телеги, и нас с вами. Собирайте палатки. Как свет забрезжит - пойдем.
        Только палатки и шатры свернули, полил ни на минуту не утихающий дождь. Стоять под дождем невмоготу.
        Пошли.

5
        Поляки все-таки прозевали уход русских. Потоп с неба и табор прикрыл завесой, и часовых загнал в крытые окопы. Всего, может, полчаса выиграл Шереметев, но эти полчаса свободного движения позволили не только оторваться от преследователей, но и завершить построение. Опоясанный телегами в семнадцать рядов, табор представлял собою громадную, неумолимо уползающую черепаху. Голова этой черепахи была отдельным табором из четырехсот телег. Сюда собрали служивших киевскому воеводе казаков, отряд Осипа Щербатова, обозную прислугу, команду рабочих для устранения помех на пути, в этом же таборе везли девять тяжелых стенобитных пушек, нужных подо Львовом, но бесполезных для степных сражений.
        Поляки и татары устремились за табором беспорядочной массой. Пока разобрались в боевые порядки, пока сговорились, кому куда скакать, где наносить удар, русские прошли еще две версты. А тут сама природа взяла сторону Шереметева. Впереди был кустарниковый лес, татарский заслон смели огнем фальконетов и легких пушек, поставленных в голове табора. Обозная прислуга, вооружившись топорами, принялась прорубать просеку. Лес был густой, но топору податливый: вишня, яблони, терн, боярышник. Голова табора, будто клещ, втягивалась в лес, и, понимая, что в такой дождь испечь русских и казаков в пожаре не получится, татары и поляки с бешеной яростью ударили во фланги табора.
        Рабочие, рубя огромную просеку, изнемогали от пота, бойцы, отражая атаки, захлебывались кровью, и все это была война, кому-то совершенно необходимая, и только те, кто умирал, теряя руки и ноги, не смогли бы ответить, зачем это им нужно.
        Атаковали поляки беспрестанно, но табор втягивался и втягивался в лес, изрыгая огонь пушек, посыпая наступающих дробью и гранатами, теряя солдат и лошадей, но сохраняя табор неразрывным. Лес избавил от сражения ненадолго, но передышка была использована на поправку табора, на скудный обед, раненых уложили в телеги, перевязали. Догадались нагрузить возы хворостом - все защита и от пуль, и от татарских стрел. Не ведали, что вскоре возблагодарят Бога за этот прихваченный с собою хворост.
        За лесом табор ждали, но Шереметев, прибавив в голову фальконетов, жахнул по польским хоругвям таким густым огнем, что всех крылатых и некрылатых ветром унесло.
        Бой снова закипел, но остановили табор не татары и не поляки. До Чуднова оставалось не более пяти верст, когда уперлись в болото. Рабочий отряд, прикрываемый со всех сторон огнем орудий и конницей, принялся гатить топь. Хворостом с телег. Срубая чахлые деревца, пуская в дело разбитые телеги, укладывая в трясину мертвых лошадей и трупы убитых товарищей своих.
        Шереметев поставил на краю болота по шесть пушек с обеих сторон гати и, как утром - в лес, так на ночь глядя - в болото, табор на глазах поляков и татар заскользил прочь из смертоносных объятий.
        Шереметев был у пушек, командуя огнем и наблюдая за продвижением табора. Пропустил половину и тоже пошел со своими рейтарами через топь. Подсчитал, что коли половина выдержала натиск, то другая половина подавно выдержит. Задним приходится не только терпеть самолюбивые, а потому и самые жесткие удары, но и получать «посошки». Во второй половине табора у Шереметева были собраны русачки-стрельцы. Эти не выдадут, выстоят.
        Дорога через болото - как сама судьба: ступил, так иди, не то что повернуть назад - попятиться невозможно. В спину дышат и напирают спешащие от смерти. Никаких слов не поймут и никакой правде не поверят.
        А поспешать приходится так медленно, что впору самому спицы в колесах проворачивать, да только рабочего, который топь гатит, все равно обогнать нельзя. Через такое болото в мирное время дорогу год бы строили, а тут уложена широченная за полдня.
        Пушки ухнули так трубно и жутко, будто вылезли из-под земли бешеные, праотцами побитые ярые туры и взревели.
        Шереметев схватил возницу за плечо:
        - Стой! Это не наши.
        - Пошел! Пошел! - завопили сзади.
        Гиблое место в заторе тотчас стало проседать и погружаться.
        Возница стегнул лошадей, и Шереметев вдруг понял: он - заложник болота, заложник этой несчастной войны, всего украинского дела. А потому смирись и езжай из пасти волка, спасайся, а лучше засни. Еще неизвестно, удастся ли сомкнуть глаза ночью. Шереметев и вправду закрыл глаза, лег, ища покойного места ногам. Чужие пушки гаркнули на болото во второй раз, да так звонко, что по воде рябь пошла, будто кожа сморщилась.
        Василий Борисович выскочил из телеги, успев подхватить пистолет, лежавший в изголовье.
        - Сам пошел! - слышал он вослед себе. - Наведет порядок.
        Краем гати, по телегам на четвереньках, через головы людей, по лошадям, пробирался вместе со своей охраной обратно, на край болота, где уже начиналось столкновение и смертная лихорадка.
        Гать, спасительная для ушедших, превратилась в ловушку для ожидающих очереди. К польской и татарской коннице поспел на помощь генерал Вольф. Он привез пушки и привел восемь тысяч лучшей, наемной пехоты.
        Шереметев сразу понял: тут не о порядке думать, а как спасти то, что еще можно спасти. Вражеская пехота уже вломилась в табор, отчленив добрую его треть.
        На краю болота Шереметев встретил князя Григория Козловского. Князь собирал возле себя и строил пехоту.
        - Рассекли табор, Василий Борисович. Иду на выручку.
        - С Богом, Григорий Афанасьевич! Людей из табора выведи, а я пока сомкну, что осталось.
        При виде воеводы паника прекратилась. Связывали, замыкали разорванную цепь телег. На телеги подняли и установили три пушки из стоявших возле гати, взяли какие полегче и еще порох, гранаты, дробь. Остальные пушки были обречены. Их нельзя было забрать не только из-за тяжести, они были нужны для спасения вырывавшихся из окружения людей. В оторванном таборе шла рукопашная.
        Князь Козловский поспел вовремя, стройный натиск полутысячи стрельцов отбросил наемную шотландскую пехоту поляков, и войско, оставив телеги, начало втягиваться в болото, бросаясь дружно на атакующих и превращая ученую немецкую войну в русскую кровавую свалку. Пушкари, осаживая наседавших, стреляли дробью. И когда все войско встало на гать, дали залп и успели, убегая, пальнуть кто чем - гранатами, ядрами, свинцом, унося на себе остатки пороха.
        Эти девять пушек достались полякам. В таборе они захватили запас продовольствия, которым кормились свита Шереметева и его рейтары. Воеводский великолепный шатер и часть сундуков со столовой золотой и серебряной боярской утварью, с шубами, с одеждой в жемчуге. Лошадей. Четыре сотни телег. Шереметев на съеденье врагу собирался пожертвовать четырьмястами телегами головного слабого табора, а потерял хвост. Но, главное, сколько же! Четыреста! И девять пушек! Только не стенобитных, а полевых.
        Из болота русское войско выбралось ночью. Его ждала переброшенная на лошадях кружным путем наемная пехота, но на шотландцев русские кинулись опять врукопашную, враг не выдержал, отступил.
        Чуднов был совсем близко, в двух верстах, но сил ни у войска, ни у воевод не осталось. Спали под дождем, в поле. И Шереметев спал.
        Всеобщая эта немочь обернулась утром еще одним несчастьем.
        Очнувшись от своего обморока, войско на рассвете 17 сентября вступило в город, торопясь устроить оборону на реке Тетереве. И никому в голову не пришло поторопиться и занять замок на горе, будто сам Чуднов уже спасал от всех бед. Поляки выспались лучше. Обойдя низину, они не посчитали за труд подняться на гору и беспрепятственно заняли замок. Теперь с горы лагерь Шереметева был как на ладони. Устанавливай пушки и расстреливай по выбору - хоть кухни, хоть коней, если наскучит людей убивать.
        Забрав в домах как можно больше еды, Шереметев зажег Чуднов и согласился на стояние в низине, так, чтоб не доставали ядра со стен замка.
        Но поляки, по примеру казацкой войны, соорудили несколько подвижных городков и обложили со всех сторон лагерь Шереметева шанцами. Стрелял Вольф гранатами. Гранаты рвались, убивали немногих, но многих ранили.
        - Вы ждете, пока нас всех, как кур, переберут?! - накинулся Шереметев на Цецуру, появившись на его стоянке. - По сигналу - с третьим выстрелом пушки - ударьте на городки, сожгите их, притащите сюда, но поляков надо отогнать.
        Цецура ни с первого, ни со второго раза гуляй-городков не взял. И теперь только его полк нес потери. Оказалось, воевать плохо - самих себя выстегать. В третьей мстительной атаке казаки так ударили на польские хоругви, что отбросили их за реку, а гуляй-городки сожгли.
        Полк князя Щербатова, тесня от своих окопов польскую пехоту, снова вошел на окраину сожженного города, и вдруг стрельцы услышали запах горелого зерна. Под спаленным стогом соломы нашли яму с пшеницей. Разметали другие стога, и там зерно.
        - Бог не оставил нас! - Впервые за эти дни Шереметев вздохнул с облегчением.
        И вдруг еще одна добрая новость - непонятное, но облегчающее жизнь движение польского войска. Оно покинуло гору и ушло за реку, оставив за собой один только замок.
        - Да ведь Потоцкий опасается удара с тыла! - воскликнул Шереметев. - Значит, гетман идет! Гетман близко!
        Что верно, то верно, Хмельницкий шел на сближение с русским войском, но он, словно в насмешку над Шереметевым, остановился, как договаривались еще в Василькове, возле Слободищ. В пятнадцати верстах от Чуднова.
        И ни шагу дальше.
        Шереметеву прислал гонца.
        «Подойти ближе не имею возможности. Дорогу загородило татарское войско».
        - Гетманишка! - стонал от ярости Шереметев, но понимал: последняя надежда на спасение в этом гетманишке.
        Глядя на измученных людей, на лошадей, надорвавшихся в переходе через лес и болото, не смел приказать снова соорудить табор и идти к Слободищам.
        - Где же Барятинский? - спрашивал боярин князя Щербатова. - Неужто наши гонцы перехвачены и он не знает, что с нами? А если и не знает, почему не взволнуется отсутствием вестей?
        Товарищ Шереметева по воеводству в Киеве, окольничий князь Юрий Никитич Барятинский о беде Шереметева знал. И тихонько посмеивался. Наконец-то этого лебедя научат преклонять длинную шею. Не преклонит - сломают. Повелителя из себя корчил!
        Злорадствуя, Барятинский, однако, ничего дурного против Шереметева не делал. Получив донесение из лагеря под Любаром, он отправил гонца дальше, в Москву, и со спокойной совестью ждал ответа. Иначе он и не мог поступить. Как оставить Киев без войска?
        Гонец от царя прилетел чуть не на крыльях, но это было уже 26 сентября. Царь приказал Барятинскому поспешить к гетману, чтобы вместе с гетманом выручить Шереметева.
        Барятинский тотчас начал сборы, впрочем, не особенно торопясь.

6
        До Прасковьи Ивановны, супруги Василия Борисовича, дошли верные слухи: свет Василий Борисович целый месяц сидит в таборе, окружен поляками и крымским султаном, а князь Барятинский про то знает, да на выручку воеводе не идет. Сам хочет воеводствовать, надоело быть в товарищах у Шереметева.
        Поплакала Прасковья Ивановна и поспешила в Печерский монастырь, ставить свечки в пещерах святым гробам, ни одной раки мимо не прошла. Особенно усердно молилась мощам Ильи Муромца, победителя печенегов, святорусского богатыря. Из монастыря, не заезжая домой, полная упования на заступничество святых отцов, поехала к жене Барятинского.
        По дороге все думала, как сказать княгине о своем деле. Решила, что лучше всего сказать как есть, а слезы брызнут, так и поплакать, хотя и знала: Василий Борисович ни слез, ни просьб не одобрил бы.
        Уже ступив на порог дома Барятинских, Прасковья Ивановна спохватилась: имя жены Юрия Никитича испарилось из головы. Хоть убей - ни единое имя, сколько-нибудь подходящее, не шло на ум. Княгиня встретила боярыню радостным лепетом, поцелуями, но и трепеща от своего торжества: на поклон явилась воеводиха!
        Прасковья Ивановна привезла в подарок из монастыря просфиры, свечи, икону Антония и Феодосия. Призналась, что молилась о спасении Василия Борисовича и его воинства.
        - Да уж для них в таборе сидеть, без еды, под дождем - мука мученическая, - согласилась княгиня и смелою рукой взялась за бусы на шее Прасковьи Ивановны. - Камни - как малина. Таким камешкам цены нет.
        - Верно, нет им цены, - поддакнула боярыня. - Сие свадебный подарок Василия Борисовича. Я без них уж и жить не могу. Сниму на ночь и никак не засну. Чтоб уснуть, бусинку в ладонь зажимаю.
        Княгиня тотчас ухватила Прасковью Ивановну за руку, быстрыми глазками окидывая, оценивая перстни. Ужаснулась Прасковья Ивановна, отняла руку, сказала твердо:
        - Я приехала к тебе, княгиня, как к христианке. Мне ничего не дорого ради Василия Борисовича. Но ты сначала сделай - потом получишь. Пусть твой князь Юрий Никитич поспешит вызволить войско Василия Борисовича. Богом тебя заклинаю, упроси супруга в поход идти. А за моей благодарностью дело не станет.
        - Ты бусы мне дай, - ухмыльнулась княгиня, - а я тогда и подумаю, как мне лучше к Юрью Никитичу подступиться. Без подарка мой ум слабехонек.
        Прасковья Ивановна, сгорая от стыда, закрыла лицо руками:
        - Нет, не православные мы! Не православные! - и ушла, убежала, вскочила в карету и разрыдалась, вполне несчастная, убитая пережитым позором.
        Говорила ли что княгиня князю Барятинскому, злословила ли о жене Шереметева? Может, и смолчала. Однако товарищ киевского воеводы, оставив на воеводстве Чаадаева, сам из Киева все никак не шел, потому что войска у него набралось всего три тысячи - стрельцов, казаков, драгун - да с десяток пушек.
        Из соседних городков и местечек отряды собирались не быстро и все были очень невелики: по десять, по двадцать человек, самое большее - являлись полусотней.
        Не исполнить приказ государя нельзя, сколько ни тяни, в поле идти придется, и князь Барятинский, боясь утерять в Киеве верховенство, выманил у Чаадаева символ воеводской власти - городские ключи, оставил их вместе с Киевом на попечение своего холопа Далматова и только после всех этих интриг покинул Киев. Прошел за два дня пятьдесят верст и, поджидая русские отряды из городов, пристыл к сытному местечку.

7
        Измена тоже не дремала. Ей осень не осень и зима не зима. Расцвела на ледяных октябрьских дождях все равно что на теплых, весенних.
        Хмельницкому доставили грамоту от Беневского. Хитрый пан пел свои сладкие песни: «Не думайте, что король призывает вас, чувствуя свою слабость. Нет, он зовет вас потому только, чтоб Украина не стала пустынею и чрез то не отворились бы ворота в Польшу. Притом же пан природный не мечом, но добротою хочет привлечь к себе подданных. Свою шею заложу за вашу безопасность, при вас и с вами хочу быть».
        От Выговского скакали гонцы, сообщая о победах над Шереметевым. Москаль шатер свой потерял! Все еще взбрыкивает, но коронный гетман ухватил его, как волкодав. До глотки добирается.
        Хмельницкий гонцов принимал, выслушивал, но дать хоть какой-либо ответ не решался. Для вразумления гетманишки под Слободищи выступил пан Любомирский.
        - Любомирский уходит! - воспряли в лагере Шереметева.
        Не теряя времени, табор был снова построен и двинулся к Слободищам. Далеко уйти не удалось. Поляки принялись взнуздывать норовистого коня, посылая конницу, пехоту, татарские тысячи. Успели пушки перевезти и заградить путь огнем и свинцом.
        За полдень снова появился Любомирский, который повел свое войско с ходу в бой, был отбит, но Шереметеву стало ясно - сегодня не пробиться. Табор отполз на прежние, не очень-то удобные позиции, но тут хоть окопы были обжиты.
        Наглость Любомирского, напавшего на лагерь гетмана, была наказана жестокой рубкой. Любомирского преследовали, но не далеко.
        Откуда было знать Шереметеву, что атакует его битый противник. Любомирский, впрочем, заставил лишь покориться еще одной неудаче. Уж очень хорошо расставлял свое войско Станислав Потоцкий, вояка, много раз побежденный и много раз побеждавший. И впервые подумалось Шереметеву: а побил бы он, грозный воевода, коронного гетмана, когда тот один, без татар и Любомирского, под Межибожем стоял? Почудилось - не побил бы ведь. И сам себя устыдился.
        «Сник ты, воевода. Кишка у тебя тонка».
        И, рассердясь, ночью повел стрельцов на пушки Вольфа. И одну, махонькую, уволок у поляков. И порохом малость разжился.
        - Ничего, воевода, ты еще живехонек! - похвалил себя, довольный безумным, непростительным для воеводы похождением.
        Утром 28 сентября от Хмельницкого приехал гонец, привез реляцию. Гетман сообщал, что победил поляков, и за службу просил, пусть великий государь его, гетмана Войска Запорожского, пожалует.
        - Кто мне говорил, что гетман замыслил измену? - радовался Шереметев. - Ох, Господи! Гора с моих плеч спала. Измена! Измена! Сами на себя напасть кличем.
        - Отчего же тогда гетман не идет к нам? - не без удивления поглядывал на воеводу Козловский.
        - Трусоват, вот и не идет. Побил Любомирского, теперь похрабрее будет.
        Но день дождливый сменялся днем ветреным, ветреный - дождливым, а гетман выручать воеводу и свои же казачьи полки, верные Московскому царю, не шел. У Юрко Хмельницкого иное было на уме. 1 октября коронный гетман получил от гетмана Войска Запорожского грамоту с предложением мира.
        - Но мы о мире только и помышляем! - воскликнул Потоцкий. - О мире в нашем отечестве, Речи Посполитой, где Литва, Украина, Польша есть три ипостаси единого государства, где все мы служим королю, а король служит нам, Польше, Литве, Украине. Мы готовы начать переговоры хоть сегодня и ждем гетмана Войска Запорожского к нам. Шатер боярина Шереметева очень подходящ для подобной высокой встречи.
        Василий Борисович, лишившись шатра, жил в землянке, устланной золотой соломой, пахнущей медвяно и хлебно. В землянке, правда, было не совсем сухо, но тепло.
        Война последние дни шла лениво. Обе стороны понесли потери и приходили в себя.
        Всю ночь Покрова Василий Борисович молился. Он знал совсем немного молитв и потому читал «Отче наш» да величание: «Величаем Тя, Пресвятая Дево, и чтим Покров Твой честный, Тя бо виде святый Андрей на воздусе, за ны Христу молящуюся». Князь Андрей Боголюбский, оставивший по себе столь святой праздник, однако, был убит, и Василий Борисович подкреплял себя молитвою ко святому князю Даниилу, московскому чудотворцу.
        - «Избранный чудотворче, - плакал воевода, - предивный угодниче Христов, града Москвы и державы Российския крепкое ограждение, раздоров и нестроений искоренителю, благоверный княже Данииле, похвальная восписуем ти, к раце мощей твоих притекающе. Ты же, яко имеяй дерзновение ко Господу, от всяких нас бед свободи зовущих: радуйся, преподобне княже Данииле, московский чудотворче».
        Прочитав молитву, Василий Борисович слушал шелест соломы и ждал. Снова читал молитву и снова ждал… Ждал Андрея, или Даниила, или хотя бы знака небесного… Не могла же вся святая русская рать на небесах оставить его на погибель от поганых татар, от предавших истинную Христову веру - поляков-католиков.
        «Господи! - просил воевода. - Коли я грешен, коли дано мне сие испытание за мою гордыню, так меня и накажи: убей… Зачем наказывать за мои грехи моего государя, мое царство? Зачем столько гибнет не знающих о моих прегрешениях русских солдат и казаков? Даниил, княже, ты сам водил полки, тебе ли непонятна моя молитва? Князь Андрей, ты велик был в бранном поле. Не допусти гибели моего войска».
        И содрогался: поздно, поздно вспомнил он о небе! О нынешнем спасении еще отроком нужно было Бога молить не ленясь, ребенком!
        Утром табор начал тайно готовиться к еще одному, к бесповоротному походу. Казаки подсказали Шереметеву дорогу на Слободищи через Пятки. Она сначала вроде и уклоняется в сторону, но на самом деле короче других дорог и, главное, идет вдоль леса, а значит, отбиваться вдвое легче.
        4 октября на румяной заре, по прихваченной морозцем дороге бодро и весело пошли русские солдаты с казаками плечо в плечо, прочь из западни, к соединению с силами гетмана, к победе.
        Шереметев был во главе табора, готовый не только защищаться, но и нападать на похитителей своей воинской славы.
        Измена! Измена, такая обычная у казаков и такая невозможная, непереносимая в русском войске, развеяла все надежды воеводы.
        Перебежчик-казак ушел из лагеря, как только земля темна стала. Потоцкий тотчас потерял сон. Пока русские спали, страшась и веря в завтрашний день, поляки и татары выстраивали вдоль дороги на Пятки войска, а на спуске в балку - кое-что поляки восприняли из уроков старого Хмельницкого - выкопали глубокий ров, который обойти было невозможно. По правую руку - крутизна, по левую - цепь прудов, наполненных водой, а за рвом - пушки, пехота и свежий конный отряд князя Михаила Вишневецкого, сына великого Иеремии.
        Когда после мучительного, беспрестанного боя табор выполз ко рву, у Шереметева слезы навернулись на глаза.
        - Предали тебя, воевода! - сказал он себе, не обращая внимания на летящие в табор гранаты.
        Стало ясно - не пройти. Но и отступить было почти невозможно. Пушки расстреливали табор почти в упор, и, паля в ответ, смерть в смерть, деревянная змея попятилась, ломая строй телег. В этот излом ворвались сначала смельчаки Вишневецкого, потом Любомирского, а за поляками в чрево табора хлынули толпы татар.
        - Ребята! - вскричал Шереметев, хватая из телеги рогатину. - В топоры их, в рогатины!
        И первый насадил на узкое длинное лезвие машущего саблей шляхтича. И пошло. И это был уже не бой, а рубка человеческого мяса.
        - В топоры! - хрипел князь Козловский, хлопая по железной шапке жолнера, как по полену.
        - В топоры! Русь пошла!
        Все ворвавшиеся в табор поляки в таборе и остались.
        Татарам же было не до войны. Они напали на сундуки воевод, где везли казну войска, золотые червонцы, одежду князей, посуду, меха. Все, что не утеряли у чудновского болота. Хватали, как утки еду хватают, и оставляли жизни свои не в силах унести ноги, гнущиеся под тяжестью награбленного.
        Кровь стекала с холма, чернея на глазах. Поляки отступили, чтобы собраться для нового натиска, оглядеться, найти счастливо уцелевших товарищей своих, перекреститься за оставшихся… там.
        Прижатые ударом к лесу, русские и казацкие полки, не теряя ни единого мгновения, отложили топоры и ружья и принялись копать окопы и возводить вал.
        Атаки снова пошли бесшабашно упрямые, но на польскую ярость русские отвечали неистовой свирепостью, сумасшедшим рукопашным боем. И ладно бы отбивались, но они сами пошли вперед, захватили несколько окопов, взорвали пушку, унесли порох.
        Потоцкий прекратил наступление.
        - Зверь ранен очень тяжело, ему не надо попадать под лапу. Расстреляем его.
        Стрельба пошла густая, русские не отвечали. Не могли. Пороха оставалось на два, на три выстрела.
        Зато над окопами, еще мелкими, не отрытыми, появились трупы поляков, татар да и русских тоже. Мертвые загораживали от смерти живых.
        - Никогда не думал, что после такого разгрома возможно так быстро преобразиться, - изумлялся Потоцкий. - Русские снова воспряли и готовы не только к осаде, но и к тому, чтобы нас осадить. Однако они не знают наших карт, наших козырей. Если мы не сломим, то сломит их пан Хмельницкий.
        Утром 5 октября, в день святых Петра, Алексия, Ионы, Филиппа и Гермогена, московских и всея России чудотворцев, под грохот пушек генерала Вольфа, под разрывы гранат священники совершали в таборе молебен. В это же время в лагере Потоцкого творилось иное, не божеское дело.
        Генеральный есаул пан Ковалевский привез статьи договора, которые гетман Войска Запорожского готов был подписать хоть завтра. Не все параграфы статей коронного гетмана устраивали, и он, делая поправки, спросил Ковалевского:
        - Вы слышите эту погребальную музыку прежней хмельничине?
        - Какую музыку?
        - Пушки!
        - Ах, пушки! - просиял Ковалевский. - Да, ясновельможный пан, это отпевание Переяславской рады.
        - Благодарю вас, пан генеральный есаул, за ваше рыцарское служение королю и Речи Посполитой. Речь Посполитая не забудет ваши услуги. Мы ждем их милость гетмана Хмельницкого для подписания договора.

8
        6 октября Хмельницкий к полякам не приехал, выжидал.
        - Вы надеетесь на чудо, пан гетман? - невинно улыбался Ковалевский.
        - Оставьте свои улыбки при себе, - тихо, серьезно сказал гетман и закрыл глаза. Он казался себе желтым цыпленком, а Ковалевский был коршуном. - Шереметева предавали с первого дня похода. Однако до сих пор войско русских не разбито и не особенно уменьшилось числом.
        - Вчера они потеряли три тысячи!
        - Так говорят поляки, которые даже своих трупов не смогли собрать и сосчитать.
        Ковалевский озлился:
        - Гетман! Ваша милость, ты веришь, что Шереметев вырвется и придет к нам? Да если и придет! В Слободищах он не увидит холопов Московского царя. Нет, пан гетман, он увидит здесь вольное казачество, которое служит, кому желает служить. Ныне казачество желает служить его королевскому величеству.
        - Ты плохо знаешь казаков, пан есаул. Оставь меня!
        Ковалевский выругался, но вышел. Юрко сидел, облокотясь на стол, положа голову на руку. Он не переменил положения и так и не посмотрел в договор, который принес ему Ковалевский.
        Юрко чудилось: за спиной, за плечами, нависая тучей, вздымается тень отца. Всего лишь тень, но он ее чувствовал. Голой тонкой шеей своей, ушами, затылком.
        То, что он не отправился в лагерь Потоцкого, было единственной его привилегией - покапризничать полдня, день…
        - Тимоша бы! - помянул он давно погибшего брата.
        Тимош водил полки, у него было множество своих людей в войске. Юрко полковников видел лишь на раде да на советах. Все вместе они за него, его имя кричали на черных радах, но он знал: каждый в отдельности смотрит на Хмельницкого не лучше, чем Ковалевский. Кинуться к казакам, но разве казаки его любят? Они любят имя Хмельницкий - свою славу и гордость, свои победы и хитрости.
        «Он ошибается, если думает, что я прост, послушнее ягненка», - сказал себе Юрко, думая о Ковалевском, и так и не прочитал договора.
        Пока это было все, чем он мог отомстить всесильному генеральному есаулу.
        На следующий день о поездке в лагерь Потоцкого услышал как впервой. Отправился осматривать свой лагерь, хорошо ли его охраняют. Казаки смотрели на гетмана хмуро: ночью заморозок выстеклил воду.
        Кто-то спросил гетмана:
        - Не пора ли по домам, батько? Носы сегодня к изголовью приморозились.
        «А спросили бы так отца?» - подумал Юрко и решил, что, пожалуй, спросили бы. Только вот уцелел бы нос у спрашивающего?
        Гетман вернулся к себе, и первый, кого он встретил, был Ковалевский.
        - Мы поедем в пять часов, - сказал он ему и, прособиравшись, выехал только в шесть.
        Султанский шатер Шереметева стоял на холме. Выстроенное войско приветствовало гетмана, салютуя ему саблями.
        Коронный гетман встречал Юрко у входа в шатер. Брови у пана Станислава Потоцкого поднялись, когда в сопровождении громадного Ковалевского и столь же величавых старшин явился перед ним смуглый, чернявый мальчик с вытянутым белым лицом, с глазами круглыми, печальными, смотревшими на коронного гетмана не столько кротко, сколько безразлично. Испуга в этом мальчике не было, но и желания никакого не было, не было хоть какого-то отпечатка личности, жизни.
        - Пан гетман? - чуть ли не смешавшись, почти что спросил Потоцкий.
        - Пан коронный гетман! - низковатым баском приветствовал Хмельницкий.
        Гостей потчевали вином и кушаньями, которые едал Шереметев. Освещали стол множество ярких восковых русских свечей.
        За ужином голос Хмельницкого слышали дважды - когда он пил бокал за королевское здоровье и за здоровье Потоцкого.
        Хмельницкий остался в польском лагере, желая обсудить статьи договора. Обсуждение происходило на следующий день, 8 октября. Статьи зачитывали по-польски и по-украински. Со стороны польской говорил сам коронный гетман, а со стороны Войска Запорожского - Ковалевский. Никаких замечаний по статьям не возникло, но Хмельницкий сказал:
        - Мы сегодня обдумаем договор, а подпишем его завтра.
        Потоцкому на такое предложение пришлось согласиться.
        Ждал ли Хмельницкий какой-либо перемены судьбы? Не ждал, а все ж с утверждением и клятвами медлил сколько мог.
        Утром 9 октября 1660 года гетман Войска Запорожского подписал документ, по которому Войско Запорожское со всеми землями и городами возвращалось в подданство его величества короля Яна Казимира и Речи Посполитой.
        Хмельницкий и бывшая с ним старшина присягнули королю.
        - С московским сном покончено! - сказал Ковалевский. - Мы снова проснулись.
        - Следовало бы выручить из объятий московского издыхающего медведя казачьи полки, - предложил Потоцкий.
        - Апостолу или Дроздецкому я бы письма поостерегся писать, - сказал Ковалевский, - а Цецура нашу радость примет как свою.
        Письмо Цецуре доставили в ту же ночь. Цецура ответил: он готов повиноваться гетману, покинет Шереметева тотчас, как только пан гетман подаст достоверный знак, Пусть явится под бунчуком и развернет знамя.
        У Цецуры в Переяславском полку было восемь тысяч. О готовящемся побеге оповестили самые надежные сотни. Две тысячи казаков, лично преданных полковнику, уже все знали и собрали не только оружие, но и пожитки.
        В полдень Хмельницкий выехал на холм, который хорошо был виден из лагеря Шереметева. Встал под бунчуком, развернул знамя Войска Запорожского.
        Цецура и с ним две его тысячи и еще с тысячу предупрежденных казаков сели на лошадей, поскакали к польским окопам. Остальные казаки полка, видя, что товарищи их скачут в бой, тоже поспешили на коней, устремляясь вдогонку. Да только за измену Бог наказывает. Татары, не ведая о сговоре между Хмельницким и Цецурой, приняли перебежчиков за храбрецов, вышедших на вылазку, и напали на них всей массой своей конницы.
        Когда покатились, поскакали по земле чубатые головы, казаки заметались. Одни отчаянно рубились, другие скакали назад, в лагерь. Пять-шесть сотен ушли в степь и возвратились по домам, в Переяславль.
        Больше тысячи казаков были порубаны татарскими саблями, несколько сотен попали в плен. Цецуру, а с ним тысячу казаков спасли поляки.
        На помощь заговорщикам поспел со своей конницей Вишневецкий. Кто верхом, кто ухватившись за стремя польского коня - вырвались из кровавого вихря.
        Цецуру привезли к Станиславу Потоцкому.
        Поклонился полковник коронному гетману с достоинством, с изяществом, какое только в Вавеле увидишь. Казак был приземист, но являл собой силу, волю. Лицо имел открытое, но хитрое. В глазах насмешечка и словно бы затаившийся ум. Истый украинец. Однако вместо привета, похвалы услышал Цецура для себя нежданное.
        - Ваше предательство, полковник, ваше служение москалям стоили большой крови подданным его величества, - набросился на него коронный гетман. - Несчастья Речи Посполитой проистекают от таких, как вы, ловцов быстрого счастья. Вместо того чтобы привести все казачьи полки, которые удерживает у себя Шереметев, вы бездумно кинулись перебегать, хорошо не подготовившись, чем и погубили столько казачьих жизней! Кто за эти уже исчезнувшие жизни ответит?
        Цецура таращил на коронного гетмана глаза, не понимая, что от него хотят, в чем обвиняют. Но Потоцкий и не желал никаких объяснений на свою риторику. Вызвал караул.
        - Я вынужден, полковник, до суда взять вас под стражу.
        Цецуру схватили, разоружили, поволокли из шатра, как преступника.

9
        Бегство чуть не половины Переяславского полка вместе с полковником Шереметев воспринял как пощечину. До мурашек прочувствовал безысходность своего голодного, почти безоружного войска. Столь хорошо подготовленный поход за победой, за королем оказался походом в заранее уготованную западню. Обманул Хмельницкий, обманул Цецура, сам себя обманул, веруя в боевую мощь своих полков и поплевывая на татарские толпы. Оставалась последняя надежда на Барятинского. Но от Барятинского никаких известий, и никакого движения в лагере поляков. Где он, товарищ по воеводству? Кто ему-то преградил путь?
        - Вот мое проклятье! - Василий Борисович достал из ларца серебряные кандалы, так легкомысленно приготовленные для короля.
        Вспоминать свои завиральные речи, свою похвальбу было до того стыдно, что спина взмокала.
        «Но отчего я до сих пор не избавился от этой позорной улики гордыни и безбожия? Один Бог знает - быть королю со щитом или на щите. Бог, а не воеводишка, возомнивший себя Александром Македонским».
        Явилась картина: его, Шереметева, в открытой клетке, в этих вот кандалах везут по польским городам, среди толп потешающегося народа. Как, как он посмотрит в глаза Яну Казимиру? Сколько шуточек будет отпущено «герою» Шереметеву во всех дворцах Европы и даже в Стамбуле. В Москве дураком назовут, еще и поплачут о дураке.
        В звездную, в черную как сажа ночь Василий Борисович закопал в землю серебряные кандалы, оставив себе цепь. Уж очень красивые были кольца звеньев, в виде чешуйчатых змеек, хватающих себя зубами за хвост. Подпоясался этой цепью.
        Той же ночью табор рванулся из западни, уповая на Бога, на русское «пропру» да еще на «авось». Сил-то уж не осталось. И снова был мучительный и долгий бой. Русские отмахивались топорами, казаки оттыркивались пиками. Только ведь и поляки славяне, тоже дрались через «не могу», а татары помнили о воеводских сундуках и висели на таборе, будто волк, ухвативший быка за горло. До жилы жизни зубы не достают, бык спотыкается, бежит к дому, а до дома - как до края земли.
        Двух верст не дошел Шереметев до Кодни. Двух верст.
        Был праздник Воздвиженья. Земля простиралась белая от изморози. Окопы копать - заступы из рук выпадали от холода, голода и бессилия. Пороха уже совсем не осталось. Сварить конины было не на чем.
        Солдаты добивали раненых лошадей и ели сырое мясо.
        Обходя лагерь, Шереметев подслушал беседу двух солдат. Жевали выданное вместо хлеба зерно и вспоминали о хлебушке.
        - Хлеба край - и под елью рай, хлеба ни куска - и в палатах возьмет тоска, - говорил один, а другой подхватывал:
        - Горек обед без хлеба.
        - Беседа без хлеба ни пригожа, ни угожа.
        - Все добро за хлебом.
        Первому не хотелось уступать, и он кончил тот перебрех:
        - Всякая погудка за хлебом добро.
        - Что будет-то с нами? - вырвалось у второго солдата.
        - Пока живы - будем биться.
        - Неужто не пожалеет нас воевода?
        - Он жалеет. Видел, что сталось с теми, кто сам себя пожалел?
        - С Цецуриными казаками? Вот уж доля незавидная. А куда ты свой нагрудник подевал?
        - Бросил. Пуля надвое разрезала. Да и вмятин на нем было много.
        - За кожею панциря нет.
        - Чего там! Недолго нам осталось.
        Замолчали, и слышен был один только хруст зерен на зубах.
        На следующий день Шереметев послал в польский лагерь стольника Акинфиева с предложением начать переговоры.
        Бледный как смерть Потоцкий даже зарумянился от радости. Проводил русских комиссаров с обещанием тотчас прекратить стрельбу. И прекратил. Его солдаты были на грани бунта - требовали денег. Денег требовали и татары. Их кони чахли от бескормицы. Да и людям было не сытно.
        Тишина воцарилась над полями. Рабочая команда привезла хворост для костров. В Кодню поляки пропустили пару телег, которые вернулись с тушами свиней, купленных задорого, но все же стало чем животы погреть. Шереметев понял: война кончена.
        Съезды комиссаров начались бурными спорами. Поляки требовали сдачи в плен без каких-либо условий.
        - Но ведь тогда татары захотят своей доли добычи и половину из нас превратят в рабов, - возразил Акинфиев. - Нас удивляет ваша дружба с басурманами. Мы единого с вами славянского племени, мы единой с вами христианской веры, отчего же не в одном лагере? Отчего не противустоим татарам, истребителям церквей, костелов, торговцам вашими и нашими девами, которых уводят для услаждения султанов, вашими и нашими мужиками, воинами, которые ходят у них в ярме или прикованы к веслам на турских кораблях?
        Поляки на такие речи не поддавались и на следующие съезды приглашали татар, чтобы русские не пытались говорить о единоверии, о едином племени.
        18 октября договор был составлен. Шереметев слушал его вместе с воеводами и полковниками. Все русские войска должны покинуть города Малороссии и уйти в Путивль. Позволялось воеводам, офицерам, думным людям взять с собою все свое имущество и царскую казну. Пушки, порох, свинец - оставались в городах.
        Войску Шереметева предписывалось сложить оружие, хоругви и через три дня под конвоем польской конницы через Кодню, Котельню, Паволочь выступить к границе. Шереметев, Щербатов, Козловский, полковники, офицеры, все начальные люди оставались заложниками коронного гетмана и нуреддина, покуда царские войска не очистят Киев, Чернигов, Переяслав, Нежин. Чтобы войско не терпело холода и голода во время перехода к границе, разрешалось оставить сто топоров. Воевод и офицеров не лишали сабель. Казацкие полки должны были выйти из обоза первыми. Оружие и знамена сложить к ногам коронного гетмана. И далее Москве до них дела нет. Сверх всех этих условий Шереметеву вменялось взять на себя поручительство, что киевский воевода князь Барятинский подпишет статьи данного договора и приедет к коронному гетману и будет у него, покуда московские войска не очистят пределы Украины.
        - Василий Борисович, да разве князь Юрий Никитич ни за что ни про что поедет в плен? - удивился князь Козловский.
        - В договоре есть примечание, - ответил равнодушно Шереметев, - коли после первой же повестки князь Барятинский не соберется к нам, уговорные статьи до него не касаются.
        - Но смирится ли государь с потерей Малороссии?
        - Я о государе нынче не думаю, - возразил Шереметев, - я думаю, как уберечь войско от татарского рабства.
        Вопросов больше не задавали.
        19 октября, когда Шереметев уже согласился на беспощадное полное поражение и только ожидал последних формальностей, чтобы подписать статьи и утвердить их присягой, князь Барятинский наконец-то двинулся на выручку русскому войску. Его поход закончился через двадцать верст у города Брусилова. Местный сотник, преграждая путь к городу, развалил мост, взорвал плотину и открыл пальбу из пушек.
        Захватив языков, узнали: гетман Войска Запорожского перетянулся к ляхам.
        Барятинский без промедления приказал отступать к Киеву. У князя было всего пять тысяч, а в Киеве полной тысячи не осталось. Остановился Барятинский к Белогородке, в двадцати верстах от Киева, отправил гонца в Москву, спрашивая, что делать. Сюда, к Белогородку, и прибыли польские комиссары с договором между Шереметевым и Потоцким.
        - Без воли великого государя такого дела мне решить немочно, - ответил комиссарам князь, принимая от них невероятную сию грамоту, где Шереметев великое дело границ и владений государствами решал своей волей. - Договор этот я тотчас пошлю моему великому государю царю. Царь укажет отдать вам Киев, а себе голову отрубить - отрублю, а не укажет - не прогневайтесь. Что до грамотки Шереметева, до его подписи, на Москве много Шереметевых!
        Шереметевых в Москве и вправду было много, но Василий Борисович, оставленный всеми во глубине Украины, под Кодней, был не из многих, а из единственных. Уже положив оружие, он взвалил на себя свой воеводский крест, чтоб понести его на свою Голгофу под презрительное улюлюканье. Он не роптал, уныния не выказывал, и плюнь кто на него - не отерся бы. Все его стремления теперь собрались в одну точку: спасти войско. Вернуть царю, пусть без оружия, но воинов, великотерпевших и потому великих. Шереметев был уверен, что уж это дело ему ценой собственного плена и позора удастся совершить. Поляки - рыцари. У них шляхетская честь в цене.
        23 октября Шереметев в своем таборе подписал наконец договор и, присягая, целовал крест.
        На следующий день предстояло начать исполнение статей.
        Утром, однако, все поднялись и взялись за обычные дела, словно никаких переговоров не было. Шереметев, обходя окопы, заглядывал в лица своих солдат, в лица казаков, вопрошая, но никто ничего ему не сказал.
        25-го за Шереметевым приехали. Предлог был вежливый. Коронный гетман приглашал на пир в ознаменование мирного договора.
        Шереметев, одетый в золотую соболью шубу, в золотое платье, сверкающее алмазами, в последний раз обошел лагерь, кланяясь солдатам и казакам. И ему кланялись.
        Его столы в его собственном шатре, уставленные его кубками и тарелями, ожидали прежнего хозяина. Вот уже третью неделю Василий Борисович голодал, как и его ратники, но за столом он к еде не притронулся. Выпил два бокала вина.
        Спать его оставили здесь же, в собственном шатре. Появились все его слуги, комнатные, дворовые, его охрана. Только вся без оружия.
        - Что у нас? - спросил Василий Борисович спальника.
        - Казаков увели и отдали татарам. Наши оружие слагают.
        - Теперь мы воистину никто!
        Василий Борисович кинулся в постель как в прорубь, словно можно было и военную невзгоду заспать, и все грядущие несчастья.
        Утром его так и подбросило. Натянул сапоги, не надевая кафтана, сунул руки в рукава шубы, выскочил из шатра. Во сне ему сказали:
        - Беда!
        И он увидел эту беду. Татары на арканах выволакивали из русского лагеря солдат.
        Шереметев бросил взгляды туда и сюда… В полусотне шагов Потоцкий, сидя на коне, разглядывал татарское бесчинство в зрительную трубу.
        А в таборе уже вспыхнул бой. Лишенные оружия русские выворачивали оглобли, выхватывали из колес железные чеки, лупили татар, стягивая с лошадей, захватывая их оружие. Татары отхлынули.
        Шереметев отер мокрый от пота лоб. И охнул! Несметными толпами скакали татары на помощь своим. Тучи стрел закрыли небо. То была не поэзия, а стрелы, черные стрелы, пущенные в русских ратников. И снова была атака. И вот уже погнали тысячу за тысячей в плен, и у каждого на шее была веревка.
        Василия Борисовича трясло, но он не уходил, смотрел на погибшее свое воинство, уже в который раз преданное, теперь поляками.
        - А как же договор?! - закричал Шереметев в сторону Потоцкого, топая ногой. - Где твоя шляхетская честь, подлец? Где твоя христианская совесть, сволочь?! Сволочь, сволочь ты коронная! Польский ты говнюк!
        Потоцкий тронул лошадь и уехал.
        Василия Борисовича слуги подхватили под руки, силой увели в шатер.
        Вечером к нему пришел нуреддин Мурат Гирей.
        - Ты - мой, - сказал он Шереметеву.
        - Кто мог распорядиться моей свободой?
        - Коронный гетман Потоцкий да маршалок Любомирский, - простодушно сказал нуреддин. - Они задолжали моему войску сто пятьдесят тысяч золотых. Их милости уверяют, что ты стоишь таких денег. За тебя и больше дадут.
        - Ай да полячишки! Торгашеские души. Да накажет их Господь! Да истребит их государство, чтоб такого не было, покуда не искоренятся роды клятвопреступников!
        Взорвался и замолчал, никому уже не переча и всем покоряясь.
        На следующий день Василию Борисовичу подали его карету, запряженную шестеркой лошадей. Его слуги и его свита состояли почти что из полутора сотен холопов и дворян. Конвоировали драгоценного боярина три тысячи сейменов. В Крым повезли боярина. В страшный для русского уха - Крым.
        Когда лошади рванули, качнувшись, Василий Борисович ухватился рукою за пояс, и рука нащупала серебряную цепь от кандалов. Ужаснулся:
        «Не закопал цепь вместе с кандалами - и в цепях».
        Вспомнил сон. Орла с прикованными к скале крыльями. Какие это были крылья! И не улететь…

10
        Алексей Михайлович выбирал, куда бежать, в Ярославль или в Нижний Новгород.
        В прошлый раз, когда полегла конница под Конотопом, обошлось, но теперь не конница, не пехота, все войско побито. Нет у Москвы щита. Бежать, бежать!
        В Нижнем стены надежнее, а за Волгой леса медвежьи - есть где спрятаться. Ярославль тоже город крепкий, и уж очень там хороши храмы.
        Досада разбирала. Купил у Бориса Ивановича Морозова десять тысяч четей ржи, как раз в нижегородских его вотчинах, в Большом Мурашкине. Нанял суда, перегнал хлеб по Оке в Угру, чтоб оттуда Днепром везти в Киев, Шереметеву. Но Шереметева самого в Крым увезли, удержится ли Киев - одному Господу Богу ведомо.
        Везти хлеб в Москву - как бы хан не пожаловал. Обратно в Нижний перегонять - денег потраченных жалко.
        Тоска брала Алексея Михайловича. Спать стал плохо. Все прислушивался, не всполошились ли колокола, не бегут ли с известием - татары, мол, за Окой! А дела, как на смех, одно другого сквалыжнее. Никон жалобами одолел. В такой-то час, когда придут, сожгут Москву, как вязанку хвороста, искать суда на дьякона с портным, требовать правды из-за стога сена, из-за овина с рожью. Кровь закипала от гнева и обиды. Измельчал святейший, хуже Зюзина стал, тот в долг берет, а этот по всякому пустяку собачится.
        Изливать душу прибегал Алексей Михайлович к голубушке к Марии Ильиничне.
        - Уж такой народ у меня препоганый, ни у одного царя таких сутяг нету. Вчера разбирал подлости да мерзости, позавчера мерзости да подлости, и сегодня тож! Сын боярский Гераська клепает на брата Алексея. Этот Алексей сжал у Гераськи поле конопли, потравил на гумне десять копен овса да две копны ржи. Некий дьячок силой постриг жену в монахини, сам блудом живет. Князь Белозерский с сыном держали солдата на двух цепях четыре года!
        - Четыре года! - ахнула царица.
        - Давали бедному по двенадцать сухарей в день да ведро воды на месяц. Четыре раза огнем жгли.
        - И что же ты присудил?
        - Как они над солдатом, так и над ними. Сухарей только прибавил, по сорок штук на день.
        - Уж очень страшно, да ведь заслужили, - одобрила приговор Мария Ильинична.
        - Святейший совсем меня допек. Из головы Шереметев не идет, а я сижу, слушаю, как Никона травили портной с дьяконом. Дьякон на Кие-острове повинную написал, а в Москву привезли - отрекся. Девять раз люди Никона плетьми его потчевали, как тут себя не оговоришь.
        - Сам небось разболелся, да на царя рад тень кинуть.
        - Ты уж не говори так, голубушка, - испугался Алексей Михайлович, - не бери греха на душу. Сердит он, сердит… Что тут поделаешь?! Прислал донос на Ивана Сытина, на соседа своего, дескать, захватил у монастыря рыбное озеро Ижву… А Иван Сытин бьет челом на жителей деревни Тютчева: по приказу Никона стреляли в него, в Ивана, сено у него выкосили… Этого дела не кончили, новое завелось. Другой сосед, Роман Боборыкин, окольничий, оттяпал у монастыря покосы… Так ли, не так, Никон пыхнул и приказал скосить у обидчика и сено и рожь. А царь - разнимай.
        Царица целовала Алексея Михайловича в темечко, приголубливала, он отходил сердцем, ободрялся.
        Вдруг примчались с Украины вести преудивительные.
        Польское войско, победив Шереметева, уничтожилось само собой! Не получило достаточной платы и ушло. Ушел и нуреддин с добычей. Одна только тягота и осталась: за Шереметева требовали уж очень много - двести тысяч золотых монет да еще Казань с Астраханью.
        Болезненные для самолюбия вести пришли из Европы. Римский Папа Александр VII воздавал почести Потоцкому, отслужил молебен в храме Святого Станислава и поздравил Яна Казимира «с преславной победой над московитами - врагами святой церкви».
        От киевских же воевод, от Барятинского и Чаадаева, сыпались поклепы друг на друга.
        Иван Чаадаев сообщал: донесения Барятинского о его военных успехах - ложь. Нигде войны не было, кроме местечка Иванкова. Князь Юрий ограбил городок и его окрестности ради своей корысти, чтоб разжиться. А на Чаадаева писали люди Барятинского: простой народ грабит, творит насилия.
        И царь только вздыхал. Что оставалось делать воеводам? Деньги для их войска посылали медные. Медные деньги украинское население принимать отказывается, хоть с голоду помирай.
        - Этак у меня все воеводы разбойниками станут.
        Единственное утешение - Ордин-Нащокин. Тоже не радовал донесениями, но советовал умное. Поляки трубят о своей победе над Шереметевым во все рога. Чтоб сбить спесь, надобно напечатать за границей книгу на немецком языке и разослать книгу государям и самым известным вельможам. В книге написать о прежних победах воевод, а говоря о неудаче под Чудновом, открыть измену Хмельницкого и подлость Станислава Потоцкого, бесчестно продавшего благородного Шереметева татарам. Афанасий Лаврентьевич называл и человека, которому можно доверить печатание книги: Яган фон Горн из Любека.
        Совет Алексею Михайловичу пришелся по душе, и, принимая его, он наказывал Ордину-Нащокину порадеть о печатанье, чтоб чудновское дело скорее исправилось, торопил звать на службу иноземцев. Деньги им платить из вырученных за продажу пеньки и льна. Но главным делом для лифляндского воеводы было учинить договор со шведскими послами…
        Русское царство изнемогало от войны, уже по самую шею из золотого да серебряного - медным стало.
        За Шереметева, однако, собирался платить перечеканенными из талеров ефимками, чистым серебром. Готов был дать пятьдесят тысяч.
        Деньги, деньги!
        Уже в самой Москве такая дороговизна, что ешь и стыдишься. Три раза в день за стол и три раза объедалой себя чувствуешь. Бедному человеку хлеба купить невозможно, репой да луком кормятся.
        Алексей Михайлович собирал гостей и купцов в Успенском соборе, спрашивал совета, как быть. Все дружно жаловались на медные деньги, предложили совершенно прекратить продажу вина, все винные заводы закрыть. Просили государя не допускать на рынки раньше полудня скупщиков хлеба и кулаков. Хлеб, который они скупили, переписать, отвезти в казенные амбары, продавать бедным людям по божеской цене. Самим же скупщикам заплатить за хлеб из казны сполна, пусть дорого, да все будет дешевле, нежели когда они весной вздуют цены и станут для православного народа хуже басурманов.

11
        Василий Борисович Шереметев сидел на цепи, как дворовый пес. Сакля низенькая, черная, чем не собачья конура. Никто к нему не приходил, кроме злого искалеченного старика со страшным сабельным шрамом через все лицо, с высохшей правой рукой, хромающего. Старик, ругаясь, бросал в воеводу кусок лепешки, ставил кувшин воды, достать которую можно было только исхитрившись.
        Пол в сакле земляной, стены глиняные, а на дворе - декабрь. В Крыму он тоже декабрь. Всей утвари - лопата, чтоб испражнения в окошко кидать. Окошко крошечное, ноги в колоде, на шее кольцо железное, на руках браслеты и цепи: не наловчась, с лопаты в окошко не стряхнешь то, что с пола подобрано.
        Василий Борисович не думал ни о проигранной войне, ни о супруге, Москву не вспоминал. Предаваться видениям былого величия своего - значит желать вернуть утерянное, искать к нему лазейки, душу свою точить, как точит червь яблоко. Ни о чем думать себе не позволял. И не молился. Разве не отвергнут Богом? Знал, что сия мысль гордая, но и так думал; неугодному призывать Бога - только гневить Его.
        В Бахчисарай Мурат Гирей вступал с Шереметевым, будто царство привез. Сначала гнали казаков, прикованных к длинным деревянным брусам: не сбежишь, и дерево в хозяйстве пригодится. За казаками, связанные по десяткам, шли русские солдаты, потом шествовали иноземные офицеры, по пять человек в ряд, строем. Перед Бахчисараем офицерам дали кирасы, железные шапки, шпаги. За пленным войском следовали телеги с добром и горящая как жар, позлащенная карета Шереметева. За каретой, каждый в своей телеге, ехали взятые в плен полковники и воеводы. Шереметева показывали во всей красе. Посадили на белую лошадь под алым, в сверкающих каменьях чепраком. Золотая шуба, боярская шапка как башня, лицо величавое, руки в перстнях. Запона на ферязи пламенами полыхает.
        Татары, особенно мальчишки, бежали, чтоб подольше поглазеть на великого воеводу. Народ стоял тесно, женщины на крышах, молодежь поверху скакала, по горе, Бахчисарай в теснине стоит.
        Казаков и часть русских солдат прогнали мимо дворца и через другие ворота вывели обратно в степь. Дали отдохнуть и повели в Гезлёв. Казаков - на продажу, русских - в тюрьму, пока выкуп за них не дадут. Слуг Шереметева нуреддин взял себе, в Качу, туда же увели Козловского и Щербатова. Шереметев - доля хана, его нуреддин передал Сефирь Газы, великому хитрецу, устроителю тайных сговоров, советнику ханов, коварному другу Богдана Хмельницкого, за хорошую мзду помогавшему хоть полякам, хоть русским.
        Сефирь Газы поселил Шереметева на своем дворе, в комнате для слуг, вместе с попом Симеоном и толмачом Терентием Фроловым.
        Хан Магомет Гирей позвал Шереметева в свой дворец через неделю. Василию Борисовичу принесли его золотую шубу и весь боярский великолепный наряд. Шел под взглядами дворовых людей надменный, ни разу ни на кого не поглядел, чем и вызывал восхищение. Шереметева провели мимо гарема, чтобы ханские жены в щелочки могли рассмотреть русского боярина.
        Хан принял Шереметева в диванной комнате, чтобы боярин чувствовал себя спокойно, мог сидеть, лакомиться сладостями, говорить о разном.
        Магомет Гирей глазами и лицом был красив, умен, благожелателен. Ростом на полголовы ниже Шереметева, он превосходил воеводу величавостью, ибо всякое движение его было искренним, всякая улыбка шла от сердца, и благородство его было природное, истинно царское.
        Усадив пленника, хан сел сам, очень радостный, ласковый. Жестом пригласил отведать фруктов, сказал, благожелательно взглядывая на толмача:
        - Кто хорошо государям служит, с теми то бывает.
        Шереметев выслушал перевод и поклонился хану. Однако сам ничего не сказал и с огромного подноса, уставленного благодатью крымских садов, взял одну только виноградинку.
        - Я хочу быть другом твоего царя, - снова заговорил хан.
        - О таких высоких делах с послами надо говорить, - ответил Василий Борисович. - Я только пленник.
        - Ты - Шеремет! - воскликнул хан, и глаза его сияли любовью. Уж очень много хотели получить за боярина.
        Ответом было молчание, и хан, чтобы расшевелить гостя, рукой взял инжиру и поднес Шереметеву. Пришлось подставить ладони. Чуть подсушенный инжир был удивительно сладок, косточки похрустывали.
        - Вкусен твой стол, великий хан, - сказал Шереметев, - а по мне, лучше бы конину сырую есть в окопах.
        - Зачем сырую? Самого жирного коня зарежу! - засмеялся Магомет Гирей. - Ты мне нравишься, Шеремет.
        Василий Борисович поглядел на инжир на своей ладони и бросил его обратно на поднос.
        - Горьки мне твои сладости, великий хан.
        Хан не выказал неудовольствия, но отпустил Шереметева.
        Сефирь Газы после ласкового приема во дворце тоже подобрел к пленнику. Бараниной кормил, виноградом. И вдруг однажды снова явился с золотой шубой.
        - Скорей надевай. Тебя желает видеть чауш турецкого падишаха. Он привез халат великому хану - большой человек в Порте и в Истамбуле.
        - Я пойду в том платье, какое ты мне носить оставил, - сказал Шереметев.
        - Не серди хана, Шеремет! Нынче будет важный разговор. О твоем выкупе будем говорить. Сколько ты за себя даешь.
        Шереметев чуть призадумался и надел шубу.
        На этот раз хан принял пленника в тронной комнате. Турок стоял, стоял и нуреддин, придворных было немного.
        Говорить начал Сефирь Газы:
        - Великий хан собирает войско, чтобы идти на украинные русские города. Царскому величеству, самодержцу Московскому, встретить наше войско не с кем, ратных людей у него мало, а какие были - побиты в Чуднове.
        Шереметев вспыхнул, глянул на толмача своего, на Терентия:
        - Говори слово в слово! - и воззрился на Магомет Гирея. - Что за чепуху мелет твой визирь! Великий государь, царь и великий князь всея Руси Алексей Михайлович - обладатель многих царств, княжеств, неисчислимых земель и народов. Людей у него - как песка в море. Мой государь сильный и богатый. Он своих воинов жалует деньгами и землями. Не только что вас в украинные города впустить, но и подпустить к ним не позволит. Вы сами ведаете: великий государь Алексей Михайлович бьется своими людьми со всеми неприятелями. Помощи ни у кого не емлет и из иных земель солдат не наймует. Если бы вы полякам не помогли и вашим - поляки, я побил бы вас всех. Я и так вас много побил!
        - Гяур! - закричал Сефирь Газы, бросаясь, однако, к толмачу и рукой затыкая ему рот. - Пошел вон!
        Шереметев повернулся спиной к хану.
        - Остановись! - снова взбесился Сефирь Газы. - Мы возьмем за тебя из казны твоего государя поминок за четыре года вперед! Казань возьмем, Астрахань! И сам ты заплатишь великому хану двести тысяч золотом!
        - Я за себя никакого выкупа не даю. Ни ефимка!
        Толмачи ханский и шереметевский молчали, и Сефирь Газы топнул на них ногой, перевели - затопал обеими ногами.
        - Шеремет другое говорит. Вы все врете! Вы невежды. Пошли, пошли прочь.
        Но не толмачи - Шереметев отправился из ханских палат, да прямо в кузницу. Заковали Василия Борисовича в железо, погнали на двор, где жили сеймены, ханская гвардия. Двор этот был во дворце, но нашли здесь для воеводы саклю, хуже которой во всем Бахчисарае не сыскать.
        Мало кандалов, браслетов и ошейника - приковали к стене. На цепь сажал сам Белюб-баша, голова сейменов. Он говорил по-русски и утешил Шереметева:
        - Ислам Гирей у польского короля семь лет на цепи сидел, а потом ханом стал.
        Нет, не молился Богу Шереметев, не просил иной участи, не собачьей. Мыслям тоже не давал простору. Грыз лепешку, дотянувшись до кувшина с водой, придвигал его, чтоб можно было взять, пил, промывал гноящиеся глаза. Смотрел на утрамбованный земляной пол, смотрел в темные углы сакли, смотрел на свои цепи и в щели двери, на свет дня, на тьму ночи, на сумерки вечера и утра. Не думал, хочется ли ему жить по-собачьи, если вся оставшаяся жизнь будет такой же. Смотрел, когда бодрствовал, спал, когда спалось. Спал без снов.
        Однажды пришел в его саклю тучный, с веселыми глазами татарин.
        - Меня зовут Юсуп-бей. Я - пристав, буду тебя стеречь! - И засмеялся, колыхая брюхом.
        Юсуп-бей пришел с толмачом Терентием, Терентий перевел сказанное.
        - Зачем меня стеречь? Меня как пса держат. Я сам стерегу лопату для говна.
        Юсупа-бея слова воеводы очень насмешили. Он так хохотал, что растряс свое брюхо и побежал за саклю облегчиться.
        - Посольский стан великого государя в Мангупе, - быстро сказал Терентий. - Присылали человека спросить, сколько ты за себя выкупа дашь.
        - Ничего не дам. Расскажи послам, как меня держат.
        Терентий угостил Василия Борисовича яблоком и дал платок - под ошейник. И холодно от него, и шею натирает. Иззябшие руки плохо слушались, и толмач стал помогать воеводе.
        Тут снова появился Юсуп-бей, замахал на Терентия руками:
        - Не старайся! Сейчас кузнец придет, снимет ошейник. Раз я у тебя, будешь жить как царь. Хлеб у тебя будет, мясо будет.
        И верно, в саклю принесли дрова, небольшой котел, привезли бочку с водой. Пришел кузнец, снял ошейник, освободил от цепи в стене. Кандалы, однако, оставил.
        - Пищу себе сам будешь варить, - объявил Юсуп-бей воеводе. - По шесть курушей на месяц для пропитания тебе дадено. Это деньгами, да по три ока мяса, да по восемь сухарей в день.
        - Что это за око? - спросил Шереметев.
        Терентий и Юсуп-бей потолковали, посчитали, получилось, что один ок равен трем фунтам.
        - Есть деньги - давай! Я сам тебе буду покупать еду, - предложил Юсуп-бей.
        - Тогда неси перо, бумагу и каламарь. Напишу послам великого государя. Пусть хоть сколько-то денег пришлют на мою нищету.
        Огонь, дрожащий теплый воздух, запах дыма, запах варева… В животе трубило, и невозможно было дождаться, когда снятый с огня котел остынет. Василий Борисович, однако, не позволял себе даже помешивать в котле. Чуднов научил терпеть. В былое время слуга, замешкавшийся на мгновение, по морде получал.
        Пепельно-розовые головни были так нежны и такая в них была сокрыта жизнь, что душа замирала и ждала. Эта жизнь, таившаяся в недрах дерева, выдавала себя мерцанием. Нутряной огонь, набирая силу, раскалял головню, и она становилась почти прозрачной. Недоставало последней малости, может быть, слова: скажи - и откроется, увидишь, что есть огонь. Но всполох иссякал, дерево меркло, жар подергивался пленочкой, так у кошек дрема смежает глаза.
        Огонь избавил Василия Борисовича от собачьего житья. Не заметил, как улетел мыслями в детство свое. Вот подводят коня, темно-золотого, со светлой длинной гривой и почти белым хвостом. Конь такой огромный, что вблизи ноги его кажутся стволами сосен.
        «Да ведь я до стремени рукой не мог достать! - улыбался воспоминанию Василий Борисович. - Сколько же мне было?»
        И сердце улетает из груди, как упорхнуло в тот раз, перед конем, когда отец поднял на руки и посадил в седло. Ужас, счастье и открытие: все стало маленьким.
        С той поры и пребывал в облаках, покуда не сверзился к стопам Юсупа-бея.
        Голова кружилась от голода, но Василий Борисович робел перед едой. Оттягивая миг скотства, когда будет хлебать, дрожа и стеная, глядел на головни, вслушиваясь в речи огня. Звуки были едва уловимые, и Василий Борисович напрягал слух, досадуя на саму кровь, постукивающую в висках. Он вдруг понял: есть иная жизнь, не менее драгоценная, чем жизнь человеческая. Занятый человеческими делами, служа царю, он упустил время и ничего не знал об этой иной божественной стихии, ни о жизни земли, ни о жизни воды, ни о жизни огня…
        Мысли смешались, и перед глазами, как живая, всплыла картина. Его дядя, в искрящейся собольей шубе, широкий как дуб, седобровый, грозный, хуже тучи, стоит возле саней. И все смотрят на него со страхом, ибо он, Федор Иванович Шереметев, царя сильнее. Царь Михаил его умом живет. «Последний» разговор между Федором Ивановичем и отцом, Борисом Петровичем, кончен, Все слова сказаны. Всесильный Федор Иванович обещал оставить Петровичей - Бориса, Ивана, Василия - без наследства, все свои владения он отдаст внукам со стороны жены - князьям Одоевским. Петровичи ему ненавистны, ибо их отец, Петр Никитич Шереметев, когда Федор Иванович был в плену у поляков, ограбил палаты своего дяди и владел его поместьями, как завоеватель, выжимая из людей и земли последние соки…
        Картина, возникшая перед Василием Борисовичем, была из самых ранних, но и самых ярких. Вот он бежит к Федору Ивановичу, к этой черной громаде, и в руке у него петушок. Федор Иванович, насмешки ради, привез внучатым племянникам сахарных петушков.
        - Ты все у нас берешь, возьми и петушка! - ткнул в руку обомлевшего Федора Ивановича уже обслюнявленную забаву.
        Василию Борисовичу помнилась только шуба. Это уже из рассказов отца и матери «помнил», как поглядел на младенца-племянника дед - правитель царства - и как сказал:
        - Шереметев.
        Родовые вотчины отец отвоевал-таки. Грозил спалить дядюшку, изжарить в собственном доме. Федор Иванович был уже не у дел, родовые имения Шереметевых отдал, а все им приобретенное, все царские пожалованья, все несметные богатства переписал на Одоевских.
        Ночью Василия Борисовича разбудили:
        - Проснись, Шеремет! Я к тебе от Опухтина, от Байбакова.
        - Почему ночью? Кто таков?
        - Я - Измаилка. Караим. Вот тебе десять ефимков и грамотка. За ответом днем приду.
        Шереметев испугался. Что за ловушка такая, но за Измаилкой дверь тукнула, и нет его.
        Деньги тяжелые, попробовал на зуб - серебро. Вздул уголь, запалил щепку. Грамотка была скорописаная: просили ничего тайного через пристава не передавать.
        - Да я и сам вроде не дурак, - рассерчал Василий Борисович и грамотку сжег.
        На следующий день Измаилка явился в полдень, принес полкруга сыра. Однако никакой грамотки от Василия Борисовича не получил. Уж больно ловок этот Измаилка - ночью по ханскому дворцу шастает. Спросил:
        - Где ты живешь?
        - В жидовском городе. Да только я не жид, и в нашем городе жидов не имеется.
        - Как так? Город жидовский, а жидов нет.
        - Мы не жиды - караимы. Жиды Христа продали, а мы в иной стране жили, и вера у нас - иная. Для нас Талмуд - писание сатанинское. Наша святая книга - «Пятикнижие» Моисея.
        - Ну Бог с тобой, ступай! - прервал словоохотливого караима Шереметев.
        Тот удивился, что тайной грамотки ему не дадено, но ни о чем спрашивать не стал.
        Послы уехали. Денег показывать Юсупу-бею Василий Борисович не решался, еще пытать возьмутся - откуда, и снова стало голодно. Мясо кончилось, а с сухарей не разжиреешь. Послал Василий Борисович пристава просить хлебной прибавки. Вернулся Юсуп-бей ни с чем.
        - Хлеб дорог! За бещер зерна запрашивают по три ефимка.
        - А сколько это - бещер?
        - Лукошко.
        - У нас в Мангазее, на самой Колыме, хлеб дешевле, за двадцать тысяч верст от Москвы. Там зима десять месяцев в году.
        Юсуп-бей удивленно щелкал языком, да от этого щелканья курушей не прибывало.
        20 января приехал в Бахчисарай от царя Иван Татаринов. Предложил за Шереметева от имени царя пятьдесят тысяч да Гонсевского в придачу. Хан требовал двести тысяч, крайняя цена - сто пятьдесят.
        О всех этих новостях сообщил Измаилка. Шереметев тотчас отправил его к послу, пусть потребует свидания с пленником.
        У Татаринова, кроме явного дела - договориться о выкупе Шереметева, - было еще и тайное: с глазу на глаз передать Сефирь Газы соболей. Да обещать хану сверх ежегодных поминков тридцать тысяч, и сорок, и пятьдесят, и даже шестьдесят, лишь бы татары отстали от польского короля.
        Отменные соболя для Сефирь Газы аукнулись на Шереметеве. Вдруг в черную его саклю принесли три кошмы, одеяла, подушки. Прислали слугу Филимона, толмача Терентия.
        Наконец и Татаринова допустили до пленника, татар при встрече не было.
        Перво-наперво посол вручил Василию Борисовичу письмо царя. Ласковое, утешительное, сына хвалил, обещал в милости держать, в заботе. Прочитал Василий Борисович царское писание раз, прочитал другой - прослезился, однако спрашивает:
        - Письмо вернуть надо?
        - Государь не приказывал. Послов в Крыму, сам знаешь, и обыскать могут.
        - Мне хранить такую драгоценность подавно негде. Каждый день читал бы царские приветы, да боюсь, татары отнимут.
        Поглядели друг на друга, перекрестились, и положил Шереметев письмо в огонь очага.
        Супруга Прасковья Ивановна тоже письмо прислала да еще сундук с одеждой, со всякими травками - от болезней, бочонок меда, ефимков полтысячи.
        Заговорил Татаринов о выкупе, сколько Василий Борисович дает за себя.
        - Ничего не даю, - ответил твердо Шереметев. - Я попал к татарам по бесчестному предательству клятвоотступника Потоцкого. Это он меня, рабская душа, продал татарам за двести тысяч. Да будет проклят род его и да сгинет неверная Польша с лица земли!
        Шереметев упрямился, и татары упрямились. Только 19 февраля избавили от кандалов, а через день отправили на житье в жидовский город, в Чуфут-Кале, на гору. Поместили в доме Измаилки. Думалось Василию Борисовичу, чем ближе к птицам, тем к воле ближе. В ту первую ночь на новом месте, без оков, в мягкой постели, приснился он себе мальчиком. Таким вот и пришел домой, к Прасковье Ивановне.
        «Как же так? - думает. - Прасковья Ивановна не мама - жена, а я мальчик».
        Смотрит, а борода по груди вьется. Седющая.
        Царь сам слушал возвратившегося из Крыма Татаринова. Не обрадовал посол. Ложась спать, Алексей Михайлович жаловался Марии Ильиничне:
        - Пятьдесят тысяч татарам даю - серебром! - не берут. Мало им. Так ничего не получат. Я войску плачу медными. А за медный ефимок десяти денег уже не дают. Хан запрашивает сто пятьдесят тысяч - треть годовой казны. Шереметевы тоже хороши, не торопятся с выкупом. Родня у них тоже небедная - Одоевские, Пожарские, Пронские… Не больно им только нужен несчастный Василий Борисович.
        - Что казнишь себя! - утешала Алексея Михайловича царица. - Переменится жизнь к лучшему. Станут деньги крепки, тогда и выкупишь своего воеводу.
        - Тогда и выкуплю, - согласился царь.
        - А что же это Аввакум не едет, - вспомнила нечаянно Мария Ильинична.
        - Оттого не едет, что послан далеко, - объяснил государь. - Страна Дауры, голубушка, на краю земли. Мой гонец, может, и половины пути еще не проехал.
        - Где только не живут люди! - Мария Ильинична перекрестилась, но любопытство ее разбирало. - А там, в Даурах, что же, и города есть? Неужто все, как в Москве?
        - Города есть, а какие города, в ум не возьму, - признался Алексей Михайлович. - Приедет Аввакум, сам и расскажет.

12
        Всякое личико светилось и сияло в протопоповой избенке. Печь благоухала теплом и запахом ушицы.
        Морозы, ударившие в первых числах сентября, сменились ровной влажной погодой, без дождей, но и без солнца. Выпавший снег унесло ветром. Лед, схвативший берега реки, растаял, и весь Нерчинск принялся ловить рыбу в надежде запастись хоть какой-то едою на зиму, о которой и подумать было страшно. Сначала понемногу ловилось, а потом как отрезало. Одна рыбешка на сеть - уже улов. Пашков, построив стены и башни крепости, успокоился и не только позволял ходить с сетями по реке, но и сам рыбачил.
        Аввакум со старшими своими ребятами, с Иваном и Прокопкой, решили не кидать сети где попало - зазря вымокнешь, намучаешься, - принялись место искать.
        Сами не знали, чего ищут, но нашли.
        Приглянулась им темная бочажина с илистым берегом. Бросили сразу две сети, помолились, потянули первую - не пустая. Еще и поднатужиться пришлось - две щуки попались, хорошие щуки! Вторая сеть тоже с трепыханием. Шесть язей взяли. Корнилка, которому неделю назад исполнилось семь лет, от радости сам язем представлялся, ложился на пол, бил ногами, как рыба хвостом, таращил смышленые глазки и растопыривал пальцы на руках, показывая, что это у него перышки. Отец смотрел на Корнилку, посмеиваясь. И все были добры и счастливы. Захотелось вволю поесть. Язей - сушить, а обеих щук - в котел! Воздух в избе хоть ложкой черпай, сытен.
        И вот ведь наказанье! Никто в Нерчинске не поймал в тот день рыбы, один Аввакум с сынишками. На другое утро та же притча. Протопоп с кошелкой рыбы с реки идет, а воеводские слуги пустые сети туда-сюда таскают.
        Рассвирепел Афанасий Филиппович. Явился на реку, поглядел на Аввакумово место да и гаркнул:
        - Эй, протопопишка! Пошел прочь! Сукин сын, а туда же - рыбку кушать. С тебя рыбьих кишок довольно будет.
        - Река, Афанасий Филиппович, для всех течет! Позавидовал моему месту, так мне Господь пошлет иное, лучше этого.
        Голубые глаза воеводы заблистали так ясно, что даже слуги потупились, знали своего хозяина - несдобровать Аввакуму. Но Афанасию Филипповичу угодно было из протопопа сделать посмешище.
        - Река сия, батюшка Аввакум, чейная. Государева, а я тут - воевода. Моя это река, и всякое на ней место - мое. А теперь слушай воеводский указ. Не исполнишь - пусть детки твои плачут. Ловить тебе, протопопу, рыбу - на броду и нигде более!
        - Да там коровы с козами ходят, ног не замоча!
        - Коли Бог тебя любит, коли ты и впрямь протопоп, а не сатаниил - и на броду поймаешь.
        Поглядел Аввакум на Прокопку - дрожит отрок, Иван тоже ни жив ни мертв, за отца испугался, как бы еще чего не сказал воеводе.
        Взвалил Аввакум одну сеть себе на плечо, другую ребята подхватили, пошли на брод. Афанасий Филиппович хохочет как сумасшедший. Матюшке Зыряну с прихлебаями тоже весело, жеребцами ржут.
        Приплелся Аввакум с сынами к броду. Впрямь - смех. Воды по лодыжки. Дно на виду, какое там рыбы - лягушек нет.
        И вскричал Аввакум:
        - Владыко человеколюбче! Дай мне рыбки на безводном сем месте! Посрами дурака тово, прослави имя Твое святое! Не вода дает рыбу, ты, Господи, строишь Промыслом Своим пользу нашу! - Ребятам рукой махнул: - Разворачивай большую сеть! Поставим, где воевода указал.
        - Батюшка! - возразил Иван, он уже совсем взрослый стал, плечистый - шестнадцать лет парню, жених. - Зачем будем сети гноить? Какая тут рыба без воды?
        - Ничего, ребятки, побредем и по малой воде. Поставить сети нельзя, так мы положим их, уповая на Христа.
        Анастасия Марковна, послушав рассказ о новом беззаконии воеводы, осенила семейство крестным знамением.
        - Потерпим, сколько сил есть. Не вечно Пашкову в Нерчинске воеводствовать. Сменят злодея, и нам полегче станет.
        Проснулся утром Аввакум, помолился, позвал Ивана с Прокопием:
        - Ступайте к сетям!
        - Батюшка! - заупрямился Иван. - Благослови нас, мы лучше за дровами пойдем. Какая в сетях рыба, откуда ей взяться?
        - Маловер! - сказал Аввакум. - Что ж, иди за дровами, а ты, Прокопий, со мной на реку пойдешь.
        Щемило сердце у протопопа: не то позор - с пустыми сетями в Нерчинске явиться людям на смех. Стыдно, что из-за рыбы Христу докучал.
        Подошли к реке - Прокопка вперед стрелой.
        - Батюшка-государь! Рыба, рыба!
        А рыба в середине сети, клубком лежит. В другой сети так напихана, будто кто в каждую ячею по рыбе и по две совал.
        Помолились Господу, вытянули сети. Одну сеть снова поставили, в другой рыбу понесли.
        Тяжела рыбка. Упарились, тащивши.
        Анастасия Марковна ахнула и еще раз ахнула.
        - Ведь взбесится дурак-то наш!
        На другое утро - опять сеть полна. Две сети поставили - обе полны!
        В Нерчинске разговоры пошли, смех. Хотел Пашков протопопа дурнем представить, да сам же и остался в дураках. Пусты у него сети на рыбном Аввакумовом месте, хоть гони протопопа с коровьего брода.
        На четвертое утро пришел Аввакум с детьми сети проверять. Полощутся, бедные, в воде, как водоросли. На куски порезаны.
        Вздохнули, собрали, что осталось, пошли чинить. Всем семейством чинили. С той поры ловили рыбу тайно, и Бог давал. Все прибавка к кашке из сосновой коры. Хлеба уж совсем не видели.
        Но ударили морозы, заковало реки льдом ужасным, в рост мужика. Земля же в снега не вырядилась, ветер снег уносил. Не было красоты и величия зимнего. Рябая была земля, как курица.
        Голодали люди, по лесам бродили. Да с рогатиной много ли добудешь, а ружей Пашков не давал, порох берег. Вот и радовались всякой мертвечине, за волками недоеденное собирали. Аввакум с детьми тоже по лесу бродил, кору драл, дрова возил.
        Однажды глазастый Прокопка углядел в молодом ельнике окоченевшую лисицу. Семья уж две недели одной сосновой кашей кормилась. Положили лисицу на нарты, закидали лапником, привезли домой в сумерках. Из шкуры Агриппина Ивану чуни сшила. У него сапоги совсем разъехались.
        В другой раз ходил Аввакум отпевать умершего казака - много в ту зиму людей померло - дали конины. Грешно конину есть, да ничего иного не было.
        Мучила жизнь, мучила да вдруг осыпала милостями воеводскими. Евдокия Кирилловна, жена Еремея Пашкова, никак разродиться не могла. Кинулся к Аввакуму Еремей Афанасьевич, добрый сын самодура-отца, поклонился протопопу:
        - Помолись о Евдокии, батюшка! Помолись, Бога ради. Как бы дети мои сиротами не остались.
        У Еремея было двое сынов. Меньшого, Ивана, Евдокия Кирилловна раз-другой присылала к Анастасии Марковне с гостинцами. Пироги приносил. Еремей, Аввакумов заступник, сам от отца много терпел. Когда протопопа кнутами потчевали, возроптал, и Афанасий Филиппович за ним со шпагою бегал. Через падун шли - один только воеводский дощаник сел на камни. Воевода на берегу, а супруга его добрая, в мужьих злодействах не виноватая, на дощанике. Вот Еремей и сказал отцу: «За грех Бог наказует! Ты протопопа кнутом бил нещадно, покаяться, государь, поспеши!» А бешеный из рук стрельца пищаль выхватил, приложился, целя Еремею в лоб, и курок-то спустил. Да осеклась умная пищаль. Он в горячке своей другой раз - щелк. Не стреляет. Он в третий раз - то же самое. Бросил пищаль, стрельца ругая, а стрелец повернул дуло в лес - да бабах! У всех, кто рядом был, уши заложило.
        Молятся не за доброго, а за душу. Много поплакал Аввакум, прося Господа о благонравной и тихой Евдокии Кирилловне. Она и разрешилась от бремени, даже не вскрикнула.
        Мальчик родился, большой, крепкий.
        И сказал отцу Еремей:
        - Аввакума позову сына крестить.
        В отряде был еще черный поп. Вино любил больше Бога, угодничал перед Пашковым.
        Не стал Афанасий Филиппович перечить сыну, позвал Аввакума и даже вернул ему елей, миро и священные сосуды, которые на Ангаре отобрал. Окрестил протопоп младенца, внука воеводы, нарек его Симеоном, что значит «услышанье», во имя Симеона Богоприимца.
        Мешком зерна наградила Евдокия Кирилловна своего молитвенника. Воевода хоть и хмыкнул, но смолчал.
        У него для протопопа были свои дары, пашковские.

13
        Аввакум, получив священные сосуды, елей и миро, служил в избе своей службы. Анастасия Марковна растерла камнями зерно в муку, напекла просфор, и пели они всем семейством славу Господу, и причастил Аввакум детей своих, и горевал, что супруга его без причастья, ибо нельзя мужу исповедовать жену.
        Вдруг вопль, гам, дверь - настежь. Зырян явился, притащили его молодцы на веревках двух женщин. То были вдовы, Марья да Софья, служили Пашкову сенными. Да ведь у зверя сам зверем станешь, а у бешеного - бешеным.
        Обуял несчастных неугомонный бес, корчились, виляя телесами, голосили волчицами, зубами скрипели. Адское то было скрежетанье.
        - Эти бабы, протопоп, присланы тебе на исправление, - сказал Зырян. - А сам ты ступай к Афанасию Филипповичу, говорить с тобой желает.
        Пашков сидел на лежанке босой, грудь нараспашку. Лицо серое, а кирпичи жаром пышут. Пашков под себя тулуп подложил, чтоб не испечься, да не порозовел, однако. Не греет кровь греховодника. Волоса кудлатые, пегие от седины. Признался Аввакуму:
        - Спину ломит. Всю ночь сегодня не спал. Бабы замучили, то грызутся, как собаки, то волчицами воют… Прогнал бы, да рукодельницы, работницы. Все семейство мое обшивают. - Поглядел протопопу в самые глаза: - Не любишь ты меня. Никто меня не любит. А без меня давно пропали бы! Ну да не о том речь. Порадей, батька, о сбесившихся. Помолись о них Богу, Бог тебя послушает.
        Сполз, кряхтя, с лежанки и поклонился.
        - Пожалей меня, возьми баб, попекись об них.
        Поклонился и Аввакум воеводе.
        - Коли Бог даст, исцелятся. Я, Афанасий Филиппович, без твоего повеления о всех несчастных молюсь. Человек уж сто от голода померли.
        - Ступай, протопоп! Ступай! - ощерился, как рысь, воевода. - Знаю твои брехи. Все правду ищешь.
        Аввакум назад пятками да и был таков.
        Вернулся в избу, бабы в углу за печкой сидят, веревками к стене привязаны, на руках, на ногах путы. Освободил Аввакум баб.
        Тут опять от воеводы человек - толокна принес да баранью ногу, бесноватых кормить. Приношение Аввакум принял, но Марье и Софье так сказал:
        - Попостимся, голубушки, перед молитвою. Сколько вам пост - столько и мне.
        Трое суток одну водичку и пригубляли.
        Бабы от голода бесятся, а дети не боятся, не впервой у батюшки бешеные в доме. После поста отслужил Аввакум молебен, исповедал Марью да Софью, причастил, елеем помазал… Сошло с их лиц звериное, красота вернулась, стали тихи и печальны.
        Пашков же, проведав про Аввакумово лечение, пришел в ярость. Бабий бес на него перепрыгнул. Приказал Афанасий Филиппович сруб у себя во дворе поставить.
        - Для кого строишь? - спросил Еремей отца, ибо он был вторым воеводой.
        - Для кого еще? Для Аввакума!
        Ничего не сказал Еремей, пошел к матери, к Фекле Симеоновне, пошептал о новом неистовстве отца. А бедного Аввакума уж на расправу волокут.
        Марья да Софья возвращаться в воеводинский дом не пожелали, так их опять же на веревке приволокли. Они и взбесились снова. Пашков видит, что пропало Аввакумово лечение, запер баб в пустой избе, прислал к ним черного попа. А Софья в него поленом, Марья - другим. Так и не посмел порога переступить.
        Аввакума в ту пору Афанасий Филиппович в погребе держал, с утра до ночи, а ночью в пыточную велел доставить. Сам пришел допрос править, палачей за дверь выставил.
        - Зачем тайны мои выведывал, неугомонный? - спрашивает. - Мало тебе кнута? Сожгу, и никто с меня не спросит, ибо ты - еретик, враг святейшему патриарху!
        - Помилуй, воевода! - возроптал Аввакум. - Зачем мне твои тайны? Сам-то подумай, как причастить человека без исповеди? Без причастия беса от бешеного нельзя отогнать!
        - Врешь, протопопище!
        Афанасий Филиппович ухватил Аввакума за волосы, на пол бросил, туда-сюда таскал и тряс да и выдрал клок из головы. В огонь волосы бросил.
        - Вот так весь сгоришь! В другой раз тебя спрашиваю, зачем выпытывал у баб про мои грешки?
        - Не возводи на меня напраслины, Афанасий Филиппович, - поднялся Аввакум с полу, держась руками за голову. - Нет у меня другого лекарства на бесноватых - крестом врачую. Бес ведь не мужик: батога не боится. Ему страшен Христов крест, да вода святая, да священное масло, да кровь Христа, да тело Его. Это в римской вере причащают без исповеди, нам же, православие блюдущим, без исповеди причащать невозможно. Покаяние - венец чистоты души нашей, оберег телу, врач всякому недугу.
        - Пошел молоть Емеля! - взвыл Пашков. - Говори, что тебе бабы обо мне сказывали? Все говори!
        - Исповедуются, Афанасий Филиппович, Богу. Исповедь есть таинство, и ты хоть сожги меня, не скажу ни слова, в аду гореть дольше. И то мне страшней.
        Поглядел воевода на Аввакума хитро, гадко.
        - Не сваливай свое любопытство на Бога, протопопишко. Ты, верно, думаешь, что ты и есть наместник Господа на сей грешной земле Даурии? Только ты дурак и самозванец. От Бога - я, воевода. У меня власть. Хочу - убью, хочу - помилую. Я, Аввакум, много ближе к Богу, чем ты. Будь иначе, ты бы меня кнутом сек, а не я тебя, - нехорошо засмеялся, не по-человечески: то ли иканье, то ли квак лягушачий. - Крутит меня всего, протопоп! Крутит, ибо ты тайнам моим свидетель. Сжег бы тебя, да боюсь - Еремей, сын, с саблей на отца пойдет. Прочь! Да смотри, на глаза мне не попадайся.
        Зыряна крикнул:
        - Пусть протопопа Васька домой отведет.
        Екнуло сердце у Аввакума: Васька самый большой злодей изо всех Зыряновых молодцов.
        Ночь была черна как сажа, хоть звезд - будто мешок проса в небо вытряхнули. Ни единого темного лоскута - всё звезды, звезды. Шли молча. Аввакум впереди, а у Васьки - рожон в руках.
        «Господи, помилуй!» - творил про себя молитву протопоп да и сказал вслух:
        - Вот они, казак, какие у Господа палаты! На небо-то воззрись. Ему, человеколюбцу, сотворившему мир, и ночью светло, а у нас и белым днем в душе темень.
        - А ну молчи! - заворчал Васька и принялся рожном тыркать протопопа будто на смех, а больно.
        Повернулся Аввакум лицом к супостату, а Васька в живот ему рожон упер и давит, вот-вот шубу пропорет, а брюхо пропороть - невелика затея, Схватил Аввакум руками за древко да древком, тупым концом - в Ваську. Тот и выпустил оружие из рук. И бежать.
        - Куда же ты? - крикнул Аввакум. - Мне твоя рогатина ненадобна.
        А сам к дому, к дому. Кинул рогатину наземь, в дверь колотит. Открыли ему, а он белее снега.
        - Здравствуй, Анастасия Марковна! Здравствуйте, детки! Как с того света. И на этот раз уберег Господь от смерти.
        Спать, однако, лег с топором в изголовье.
        Недели две не показывался Аввакум из своей избы, ждал, пока ярость в Афанасии Филипповиче осядет на дно черной его души.
        Погибнуть - семью осиротить, а за бешеных баб тоже сердце болит. И ведь не за рыбой потащился, избу покинув, - ко двору воеводы, святой воды понес Марье да Софье.
        Куда там! Баб по двое стерегут. От Аввакума стража как от привидения шарахнулась.
        - Ступай, Бога ради, отсюда. Между Еремеем да Афанасием из-за тебя большой крик был. Не показывайся!
        Через третьи руки передал Аввакум святую воду Евдокии Кирилловне, та сама к бабам в их избу ходила. Умылись Марья да Софья, выпили по глоточку и опять стали тихими. Пошли в дом служить, а по ночам к Аввакуму прибегали - всенощную пели.
        Страсти страстями, а жизнь чередом.
        На Святки снег выпал, высветлил ночи. Молодые ребята ходили по Нерчинску с виноградьем.
        Да мы злат гребень возьмем,
        Да на вине пропьем,
        Виноградье красно-зелено!
        Да ты покличь, покличь, хозяйка,
        В твою спаленку покличь.
        Виноградье красно-зелено!
        Аввакум от того пенья уши рыбьими пузырями затыкал: не терпел игрищ, веселья пустого!
        В ту зиму привел Еремей в Нерчинск аманатов. Пять семей. Семейство Бакулайки крестилось у Аввакума. Сам Бакулайка ходил к Аввакуму домой, учился Богу молиться. Подружась, помог протопопу новую нарту построить. Полозья из креня делали. Из старой сухой лиственницы. С кузовком устроил нарты Бакулайка, удобные. Рассказывал, как собак в нарту запрягать, как их приваживать к нарте, как кормить. О своих собаках сказку баял. Будто за трое суток семьсот верст отмахивает - собаки бегут день и ночь без устали, - только корми, бегут, пока силы есть.
        Нарты получились тяжеловатыми, но Бакулайка успокаивал:
        - Хорошие нарты, долго будут служить. Из молодой лиственницы, из луба - полозья легче, да их на одну зиму не хватит. - Не таил от Аввакума своих секретов. - Хочешь, чтоб полозья лед хорошо держали, осенью три недели в воде мочи. Шибко быстрые будут нарты.
        Собак, однако, не было у Аввакума, почти не осталось собак в Нерчинске, съели.
        Кому собачатина, а кому и говядинка. Пашков воевода был опытный. Коров с собой привез, берег буренок пуще, чем людей.
        Прожили, однако, зиму. Только весна тоже не порадовала.
        Озимый ячмень вымерз. По самой ранней воде Еремей Пашков ходил с казаками в Албазин. Тоже ни с чем вернулся. Город был пуст.
        Есть предание, будто Аввакум освящал Албазин. Сам он об этом походе ни словом не обмолвился, а ведь о такой службе как ему было не помянуть в челобитных к царям, к Алексею да к Федору?
        Сочинять напраслину, украшая героя, ни историку, ни романисту - негоже.
        История города Албазина поучительная. Не раз и не два брали его с бою китайские войска, а пленных уводили в Камбалык (Пекин).
        Своей стойкостью русские казаки производили на китайцев сильное впечатление. И сами они, и их потомки поколение за поколением служили китайским императорам телохранителями, в дворцовой страже, в гвардии, В XIX веке правнуки албазинских казаков почти полностью забыли русский язык, но молились Иисусу Христу и Богородице… Нет, не посмел автор отправить протопопа в Албазин, не увидел в себе этого похода. Великий писатель Аввакум Петров о странствии на реку Амур где-нибудь да обмолвился бы, а он молчит. И мы помолчим.

14
        В лето 7169 от сотворения мира, 1661 года от Рождества Христова, весной Аввакум и другие семьдесят жителей Нерчинска поплыли вверх по Шилке, надеясь найти рыбные места, заготовить на зиму съедобных кореньев, насушить полезных трав, наквасить черемши.
        Казакам от Пашкова было велено ловить инородцев, приводить к присяге царю и брать с них ясак соболями и хлебом.
        На двух дощаниках плыли. И паруса ставили, и гребли. Далеко забрались. Наконец встретили инородцев. Было у них овец дюжины три. Половину тотчас зарезали и съели, ибо наголодались. Семью взяли в плен. Аввакум, однако, сговорясь с разумными казаками, отпустил детей и женщин. Другие же казаки на протопопа озлились и велели ему отдельно от всех стоять.
        Аввакум - мешок на плечи и пошел по горам, по лесам, да места оказались несытные. Через неделю изнемог, возвратился в казачий стан, а там беда. Инородцы дощаники сожгли, четверых казаков убили, человек десять ранили. И не в бою, на тропах нападали. Шаман приходил, на другом берегу реки плясал, в бубен колотил, руками махал на казаков.
        А люди и без шамана чахли. Трое поели грибов, каких не знали, - в муках умерли. Один казак утонул, другой с горы скатился да о камень. От голода не держат ноги.
        Пошел Аввакум опять в леса. Хоть страшно встретить инородца, но сидеть на стане, смерти ждать - страшнее. Еще неделю ходил, и все попусту. Корешки, какие сыскал, сам и съел. Воротился в стан, а там еще пятеро умерло. Несколько казаков ушли, остальные плоты рубят, в Нерчинск плыть. Связал Аввакум четыре бревна и отдал себя на волю реки.
        Пять дней и ночей несло его к Нерчинску. От голода ремень сосал да жевал. Прибрел домой, а в избе, кроме травы, тоже нет ничего. Лег Аввакум и стал помирать.
        И пришла Анастасия Марковна к Фекле Симеоновне, ибо травой Аввакума нельзя было спасти.
        Масла дала Фекла Симеоновна, молока, пяток рыб, яиц дюжину. Восстал протопоп из мертвых.
        Бакулайка подсказал ему место вниз по течению, где черемши было много. Отправился на промысел Аввакум с Иваном да с Прокопием. Всего оружия - топор на троих. Да ножи - коренья копать.
        Встретил добытчиков изюбрь. Огромный, тяжелый, как сама земля, величавый, как небо. Стоял на гребне сопки. Сопка от трав изумрудная, от цветов - золотая, а на боках клубами ласковый березовый лес.
        - Вот кто хозяин здесь! - шепнул ребятам Аввакум, а зверь услышал, повернул голову в сторону пришельцев.
        И пошел, пошел, двигаясь по гребню, легко, быстро, как облако.
        - Батюшка! Смотри, его детка! - воскликнул Прокопий.
        Из-за кустов на людей смотрела черноглазая милая мордочка, олешек величиной с собаку.
        - Это кабарга! - догадался Аввакум.
        Место, указанное Бакулайкой, и красотой было дивное, и черемшой богатое, и рыбой не скудное. В двух верстах от шалаша Иван на камень набрел. Кругом земля мягкая, топкая, низина, а камень взял да и вырос, как гриб-дождевик. Белый, с ржавыми прожилками, величиной со стог сена, Из-под камня - ручеек. Иван по лесу нашастался, еле ноги волочил, а испил водицы - и всю немочь как рукой сняло.
        Стали по эту живую воду каждый день ходить, по очереди.
        Однажды Аввакум столкнулся у родника с волком. Шуба у зверя была как атласная. Шерсть высокая, пушистая. Над глазами у волка бровки, кончик носа черный. Смотрел на человека с любопытством, без злобы, но и без страха, слизывая воду с морды, тоже, видно, за силой приходил.
        - А ведь ты, братец, на Пашкова похож! - сказал Аввакум волку. - Пашков тоже не всякий день хочет сожрать меня. Тоже этак вот смотрит.
        Волк без страха, и протопоп без страха. Встал на колени, напился, набрал воды в берестяной туесок, восвояси пошел. А волк следом. Но недолго шел. Постоял, поглядел и в лес сиганул, своих дел было много.
        Тут только и спохватился протопоп: ни разу молитвы не сотворил, прося у Господа заступничества от зверя. Совсем плохой молитвенник стал, заработался. Одну только полуночницу и читал. Ночью тоже работа. От зверя да гнуса костер жгли.
        Однажды поймали большую рыбу, в пуд весом. Намаялись, вытаскивая. Не дожидаясь, пока уха сварится, Прокопий настрогал палочек, насадил на палочки куски рыбы, пожарил. Аввакум похвалил ребят:
        - Вы оба силачи. В деда. Дед в молодости быка кулаком завалил. Бык на ребенка кинулся, а дедушка ударил буяна между рог, тот и рухнул. Мельничный жернов на спор поднимал.
        - Мне бы такую силу! - помечтал Прокопий.
        - Та большая сила на самом деле малая, - сказал Аввакум. - Сила в вере. Пророк Илья один убил восемьсот пятьдесят жрецов Ваала. Вот о какой силе надо молиться! О силе над врагами Иисуса Христа… Всякая волшебная мочь тоже уязвлена бывает. Самсон имел силу в волосах. Равных себе не знал до поры до времени. Блудодеица Далила остригла его да и предала филистимлянам. Иное дело - сила веры. Веруй, и Господь тебя не оставит.
        - Батюшка, но разве твоя вера слабей, чем у Ильи, - осмелился сказать Иван, - что же Пашков помыкает тобой, бьет и гонит?
        - Эх, Иван! Нашел меня с Ильей сравнивать. Мы и в мыслях от Бога отворачиваемся. Хуже Иуды творим, ибо предаем Господа в малом, ежечасно. Да ведь и не в том вера и сила, ребятки, чтоб врагов наших гнуть и ломать. Сила в терпении. Только в терпении. Сколько я поношений от Афанасия Филипповича вынес и еще терпеть буду, да только я же его, грозу даурскую, и постригу в монахи.
        - Воеводу?! - изумился Прокопка.
        Но отец уж больше не стал о том говорить, ушел на гору молиться.
        Хорошее место указал Бакулайка. Да недели через две, когда ходили в сопки, медведь весь их стан разбросал, раздавил.
        - С топором против зверя нам не устоять, - сказал Аввакум и велел ребятам в обратную дорогу собираться.
        Да и мокнуть им прискучило. Только первых дня три дождь не шел.
        Вернулись домой добытчики не налегке, привезли сушеной рыбы, сушеных грибов, черемшу, а дома плач стоит. Корнилка умер, уже похоронили и крест поставили. Фекла Симеоновна помогла.
        Аввакум в леса кинулся, дрова на зиму готовить. В работе забыться. Горевал о Корнилке. В пути родился, ехал все, ехал, по рекам, по дебрям…
        - Не уберег, батька, дитятю.
        Дожди шли на дню по три, по четыре раза, да только зимой - по снегам, да в мороз, да в ветер - дрова готовить еще страшней.
        Мало в ту пору молился Аввакум. В лесу, передыхая, псалмы пел, дома служил полуночницу да час первый. Работа мужицкая, а еда - птичья. Совсем ослаб протопоп. И телом и духом.
        Анастасия Марковна с Агриппиной стали вместе с ним в лес ходить, за травой, за корешками, ребята рыбу ловили. Плохо ловилось. Ловцов было много.
        Пошли однажды в дальний бор. Аввакум сухостой рубил, а мать с дочерью разложили костер, сварить еду, чтоб в лесу и пообедать.
        Притащил Аввакум две сухие березки. Береза хорошо горит, да и кора на растопку - лучше не надо. Смотрит, сидят его горемыки и плачут.
        - Что стряслось? - спрашивает Аввакум.
        А Марковна за горло себя руками держит, в голос бы не разрыдаться.
        - Язык у Агриппины отнялся. Ни словечка сказать не может.
        Сел Аввакум на землю, ибо не имел силы сотворить молитву и духом своим взбодрить дочь. И даже вздремнул. И увидел туман между деревьев и край восходящего солнца. Тотчас и пробудился, бодр и величав, как пастырь, подошел к Агриппине и сказал ей:
        - Именем Господа Иисуса Христа повелеваю ти: «Говори со мною! О чем плачешь?»
        Вскочила Агриппина, легонькая, как та кабарга, что в дебрях с ребятами встретил, поклонилась до земли и сказала ясно:
        - Оттого я, батюшка-государь, плакала и говорить с матушкой не могла - сидел некто, светленек, во мне, за язык держал. И велел мне сказать тебе: «Правил бы ты, батюшка, службы по-прежнему, тогда и на Русь будет нам всем обратная дорога. И будешь ты, батюшка, у боярина Ртищева в почете, и у боярыни Морозовой, и у Стрешнева. Указ, батюшка, везут, спешат. Но коли правила править не станешь, то всем нам здесь умереть, и ты, батюшка, тоже тогда умрешь с нами».
        Поклонился Аввакум дочери, поцеловал троекратно, перекрестил, благословляя.
        - Все ли ты сказала, что велено было говорить?
        - Да вот, батюшка-государь, опять он во мне, светленек, - и глаза прикрыла веками и стояла, не шелохнувшись, и Аввакум с Анастасией Марковной обмерли.
        Открыла дочь глаза, а в них печаль и тревога.
        - Ох, батюшка! Велел сказать, чтоб воевода с тобою пел вечерни и заутрени, тогда Бог вёдро даст, хлеб уродится… - В ноги отцу упала. - Прости, батюшка-государь! Как тебе к Пашкову-то идти?
        Поднял Аввакум дочь, по лицу ласково погладил.
        - Что от ангела, то не страшно. Теперь же и пойду к мучителю нашему. В дебрях медведь нас не задрал, не сожрет, чай, и Афанасий Филиппович.
        Припер Аввакум березовые лесины домой, умылся, помолился, пошел к супостату своему.
        Привел Господь в неурочный час, к обеду. Афанасий Филиппович уж за столом кушал с Феклой Симеоновной. Однако слуги доложили о протопопе.
        - Садись с нами! - пригласил воевода.
        Аввакум поклонился:
        - Сначала дозволь слово молвить.
        - Если от твоего слова кусок в горле станет, то лучше молчи, а доброе пришел сказать, так изволь, слушаю.
        Ничего не стал таить протопоп, о плаче Агриппины рассказал, о ее светленьком.
        - Садись, садись за стол, - снова позвал воевода.
        Щи были пустые, каша без масла, пироги с грибами.
        Аввакум уж и не помнил, когда так ел. Фекла Симеоновна завернула ему полпирога для домочадцев, а воевода изрек свой приговор:
        - Буду с тобой молиться, протопоп… Но сам скажи, какой прок теперь сеять? Нынче что у нас?
        - Самсон-странноприимец да Иоанна-мироносица.
        - Через день Петр и Павел! - И взыграл своими ангельскими глазами. - Коли ангел велел, будь по-твоему. Нынче же и посеем, на высоком месте.
        Слово Пашкова не исполнить невозможно. Посеяли поле. Небольшое, ибо не очень-то верили.
        Пел Афанасий Филиппович заутрени и вечерни исправно, хоть в глазах его, когда вскидывал на Аввакума, искорки прыгали.
        Так ведь вызрело поле-то! Уродился ячмень, зерна тяжелые, колосья все полные. Пожалел воевода - мало посеяли.
        Аввакум же сказал ему:
        - Полуверу и милость половинная.
        Сытнее стал жить Аввакум. Фекла Симеоновна и Евдокия Кирилловна посылали в его дом то пирогов, то рыбки, то маслица.
        А тут новое дело! Куры воеводские ослепли, подыхать начали. Фекла Симеоновна, веруя в силу молитвы Аввакума, прислала ему кур в коробе, просила помолиться о них.
        Анастасия Марковна испугалась - не куриный, чай, лекарь батька, но протопоп не смутился, не дрогнул. Отслужил молебен. Освятил воду, покропил кур, покадил на них. Не поленился сходить в лес, вырубил корыто, корыто тоже окропил святой водой и отправил вместе с курами Фекле Симеоновне.
        Отстала болезнь от хохлатых! Прозрели, неслись исправно.
        В награду боярыня подарила Анастасии Марковне черную курочку, токунью веселую.
        В первый же день на новом месте курочка снесла два яичка. И на другой день - два. И на третий.
        Воспрянул Аввакум, шибко воспрянул, ибо по вере - награда. Чудо - о чуде молящемуся.

15
        Ближний боярин Глеб Иванович Морозов получил указ быть воеводою Нижнего Новгорода. Алексею Михайловичу все еще мерещилась татарская да польская угроза. Крепкие полковники, нежинский - Золотаренко, переяславский - Самко, служили верно, но грызлись между собой за булаву гетмана. Третьим искателем булавы был запорожец Брюховецкий. Дать одному - оттолкнуть двух. Юрко Хмельницкий, однако же, тяготился зависимостью от поляков и просил Брюховецкого и Самко, чтоб они на него напали, тогда он снова перейдет под руку царя. Шатучая старшина, переменчивый народ…
        Самко побил ляхов, татар, изменника Сулиму, но он же приказывал не принимать царских медных денег, сговаривался с племянником своим, с Хмельницким, соединиться и уйти под руку крымского хана. А в то же время нежинский протопоп Максим Филимонович привез известие, что Юрко посылал монаха в Константинополь к патриарху - освободить от присяги польскому королю…
        Овдовевшего Максима Филимоновича постригли в монахи, и патриарший местоблюститель крутицкий митрополит Питирим посвятил его во епископа мстиславского и оршанского Мефодия. Свершилось сие 5 мая 1661 года. Каша на Украине варилась взбулькивая, но то была крутая каша, с камнями, от которых зубы крошатся.
        Да не в том она, главная беда, что солдаты бьют друг друга, а в том, что от происшедшего в Киеве или Нежине несчастья, измены - пусто булькало в животе русского мужика.
        Ближний боярин Глеб Иванович Морозов из Казани уехал нимало не медля, желая подготовить Нижний к нечаянному, но возможному переезду великого государя.
        Супруга Глеба Ивановича Федосья Прокопьевна последовала за мужем недели только через две. Сначала нагрузила корабль добром, отправила, а потом уж и сама взошла на корабль.
        Всякое место на земле - диво.
        На Волге то диво волжское. По одному берегу пески ярые, на них, как на снег в марте, смотреть больно. По другому берегу - горы, дубравы. С правой руки вверх-то по течению, за песками - боры сосновые. Деревья прямые, громадные, всякое как терем, по левую руку - сады яблоневые. Яблок - видимо-невидимо. А наутро уж иное. По правую руку не лес за лесом, не стена за стеной - даль за далью. До белых мурашей гляди, и все будут мерещиться зубчатые синие да голубые зыби. А по левую-то руку - всё утесы. Кто там наверху сидит, кто глядит? Сидит ведь и глядит! Ждет. А уж неба, неба! Федосья Прокопьевна столько его над собою видела, что ни в детстве, когда Бог близко, ни в девичестве, когда всякая мечта в поднебесье парит, даже подумать не могла, что столько неба на земле бывает.
        Сидя на корме, на бархатном стуле, молилась Федосья Прокопьевна без слов, ибо видела перед собою воистину Божий свет, и душа ее волновалась от ужаса и счастья.
        Когда подходили к белому, как лебедь, Макаревскому Желтоводскому монастырю, ударили колокола. Воеводиха не воевода, однако ведь боярыня, и не просто боярыня, а приезжая, к царице вхожая. Игумена в монастыре в ту пору не случилось, уехал в Москву по делу патриарха Никона, келарь же чуть с ума не сошел: как Морозову встречать? Удобно ли с колоколами? А по-простому - почтительно ли? Да и приказал трезвонить, вышел на пристань с крестным ходом.
        Лицо у боярыни ласковое, губы нежные, глаза стыдливые, но боярских высоких степеней не уронила. Во всяком жесте достоинство, на слова скупа, а молилась в храме - хорошо, персты складывала по-старому. И когда «Верую» служивший обедню иеромонах сказал без новшеств, поклонилась в его сторону.
        Ходила боярыня по монастырскому селу, глядела лавки, где бывают ярмарки. День был торговый, а торговали говядарь, рыбарь да бабы. Мясо у говядаря было дорого, рыбарь же просил за стерлядь как за белугу. Бабий товар - капуста кислая, брусника моченая, сушеная голубика, морковка, репа, грибы соленые, рыбка тоже, у кого свежая, у кого вяленая.
        - Отчего так бедно? - удивилась Федосья Прокопьевна.
        - Да оттого, что половина купцов вконец разорилась, а кто умный - не торгует. Боятся последнее потерять. Медные деньги ненадежны, вмиг проторгуешься. Сегодня за них серебром пол-ефимка дают, завтра - четверть, а послезавтра - три алтына с деньгой… Одни только большие люди не внакладе, скупают серебро и жиреют.
        Прикусила боярыня губку, ибо ей предстояло получить серебряную казну в Лыскове в обмен на медь. Борис Иванович брал у брата взаймы на огромное серебряное паникадило для Соловецкого монастыря, а теперь отдавал.
        Вины ради Федосья Прокопьевна взяла у рыбаря стерлядок, заплатила, себя казня, серебром… Ишь стыдливая какая!
        Досадуя, монастырю пожертвовала три сотни ефимков, медных. И, видя кислые рожи монахов, взъерепенилась и даровала полтысячи серебром на жемчужную пелену. Тотчас и просияло святое братство, засуетилось… Поднесли боярыне большую икону Макария с житием, с частицей мощей, образок Богородицы в серебряном окладе, тканные крестьянками дорожки, шитые полотенца, филейной работы покрывало.
        До Лыскова, богатого села Бориса Ивановича, - через Волгу. Село от реки далеко, на горе, но на пристани Федосью Прокопьевну встречали.
        - Енафа! - узнала боярыня, обрадовалась знакомому человеку, но глазами искала кого-то иного. - Где же прикащик мурашкинский?
        - Это я привезла серебро, - тихонько шепнула Енафа.
        Федосья Прокопьевна удивленно вскинула брови, но ничего не сказала.
        - Дозволь, боярыня, на корабль занести?
        - Распорядись, будь милостива.
        Енафа распорядилась, и крепкие мужики отнесли на корабль тяжелый сундук. Енафа сняла с груди ключи, хотела передать боярыне.
        - От замков. Посчитать надо деньги-то.
        - Мне стоять здесь долго не хочется, - призналась Федосья Прокопьевна. - Поплывешь со мною на корабле. А от Нижнего я тебя на моих лошадях, в моей карете велю отвезти.
        - Да я и в Работках могу сойти, - догадалась Енафа. - Скажу кучеру, он туда берегом скорее корабля приедет.
        - В Работках так в Работках, - согласилась Федосья Прокопьевна и вздрогнула от неожиданности: кто-то дергал ее за рукав.
        - Это Николенька-дурачок, - объяснила Енафа. - Он на коленках ползает, все хочет камень продать.
        - Сколько ты хочешь за свой камень? - спросила Федосья Прокопьевна Николеньку. Он и впрямь был Николенька. В чистой рубахе, в кожаных штанах, лицом - ребенок, пригожий, ласково улыбающийся.
        Николенька протянул боярыне голыш.
        - Ефимок дай.
        - Хочешь копейку?
        - Я не продешевлю - давай ефимок!
        Боярыня не пожалела, купила камень. Мужики, стоявшие на пристани, удивлялись:
        - Везет дураку. Нам бы так!
        - Да ведь в ум не пришло.
        - Вот тебе и дурак.
        Погогатывали.
        - Скажи, Николенька! - спросила Енафа. - Где мой сыночек?
        - С птицами, - ответил дурак.
        - С птицами?! Да я его к Лучке Тугарину отвезла, к бортнику. Может, с пчелами?
        - Нет, - потряс головой Николенька. - С птицами.
        - А мой где сынок? - спросила боярыня.
        Дурак улыбнулся:
        - Возле пушки, со стрельцами.
        - Иван с отцом, в Нижнем, - сказала Федосья Прокопьевна. И посмотрела Енафе в глаза. - Помнишь отшельника Арсения?
        - Как не помнить. До сих пор стыжусь его грубости.
        - То была не грубость, - покачала головой Федосья Прокопьевна. - То - пророчество, да нам не разгадать… Мы ведь умные. Скажи, Николенька, что будет с нами вскоре?
        - В церкви вам стоять, слезы лить, - весело откликнулся Николенька и протянул боярыне еще один голыш.
        - Да ты купец.
        - Купец, купец! - по-собачьи завертел задом Николенька и все тянул, тянул боярыне камень.
        Она взяла и дала ему медную копейку.
        - Нет, нет! - закричал дурак. - Обманула! Ефимок давай! Ефимок!
        И горько расплакался.
        - Дай ему, Енафа, у меня нет с собой.
        Енафа бросила дурачку ефимок, и тот проворно поцеловал ее в сапожок, а в сторону боярыни плюнул.
        - Все на тебя будут плевать! Все!
        Федосья Прокопьевна взяла за руку Енафу и, не оглядываясь, взбежала по сходням на корабль.
        Енафа была ни жива ни мертва. Как боярыне не осерчать на нее? Господи! Что за несчастье такое с этими пророчествами?!
        - Мелет он чего ни попадя, - сказала в сердцах Енафа. - Совсем дурной стал! Ну откуда у Лучки Тугарина птицам взяться? Он в лесу зимой не живет, вся его скотина в Мурашкине.
        Федосья Прокопьевна была задумчива.
        - Ступай, Енафа, к деньгам. Я тебе ключницу мою пришлю. Как посчитаете, ты ко мне приходи. Вечером уж очень хорошо на мир Божий поглядеть. Господи, есть ли что краше Волги?! - И опять призадумалась. - Тебе - поцелуй, а мне - плевок, мой сын с пушками, твой - с птицами. Уж очень умные дураки на Руси!

16
        Вокруг Иовы, сына Енафы, скакали, взмахивая рябыми совиными крыльями, огромные птицы. Тела в перьях, ноги в перьях, с когтями, вместо лиц - совиные глаза и железные, крючком, клювы.
        Бедный Иова, венчанный Лесовухой в цари, успел побывать и в небесных царях - у капитоновцев. Лесные люди нашли его чудом. Енафа всего раз и открылась, да слушателем оказался Лучка Тугарин по прозвищу Зорко.
        Возвращение царя-птицы стало для людей леса их возрождением, хотя и печальным. Многое было забыто навсегда. Жрец-царь в лучшие времена повелевал не только людьми, но и всем лесом. У него деревья ходили друг к другу в гости. У него птицы говорили человеческим голосом. Змеи служили ему, медведи его охраняли, волки служили рассыльными, а лисицы - ворожеями. Носили колдовство в деревни - к людям, в соседние леса, на головы леших неслухов.
        Бор, куда привезли Иову, стоял на горе. Сосны, сцепившись вершинами, были как одна голова. Но бор только заслонял собою иной лес, дикий и страшный. С нежданными провалами, откуда клубился пар, с черными зевами пещер, с обгорелыми камнями, будто вынутыми из преисподней.
        На поляне возле одного из таких провалов лесные люди вырядились в перья и, ходя кругами перед Иовой, превращали и его в птицу. И он вспомнил, что уже был такой птицей. Замахал крыльями, крикнул:
        - Я помню! Мне бабушка такие крылышки надевала!
        Лесные люди, взлетывая над землей, сдвинули круг и осенили царственного птенца воздетыми к небу крылами. И подняли, понесли к провалу, спустили по связанным друг с другом лестницам на дно и поставили перед черным зевом пещеры.
        - Иди! - сказали они Иове.
        И он пошел вниз по камням, и сердце его стучало от ужаса. Камни под ногами погромыхивали, над головою что-то попискивало, шевелилось. Но ему сказали: «иди», и он шел, чувствуя приближение чего-то большого и холодного. Вдруг нога нащупала гладкое. Он повозил носком, поупирался - твердо. Встал двумя ногами - гладко, скользко. Опустился на корточки, пощупал - лед!
        - Здесь лед! - крикнул он.
        Ему сказали:
        - Повернись и смотри.
        Он повернулся и увидел клубящийся сумрак, и в сумраке ходили тени.
        - Что ты видишь? - спросили его.
        - Море вроде бы! Как у нас на Кие-острове! Море. Каменные стены. Дым клубами. Ой какие клубы! Пушки, что ли, палят?
        - Иди к нам, - сказали ему, и он вышел на Божий свет, и его взяли на руки и бережно подняли из провала.
        Принесли, опустили в другой провал.
        Пещера там была узкая, чернее первой, но теплая. На этот раз его вели под руки, а у входа, хоть и было тепло, зажгли костер. И опять ему сказали:
        - Повернись и смотри.
        И увидел Иова большой пожар, а дома - как в селе, как в их Мурашкине. Метались люди. Лица в крови, руки в крови. Но пламя осело, потянуло дымом, и дым этот был как идущие чредой люди. И заблистало вдруг над понурыми головами.
        - Да это же сабли! - догадался Иова.
        - Что ты видишь? - уже в третий раз кричали ему.
        - Их убили, - сказал он испуганно. - Их всех убило, а Мурашкино сгорело.
        - Кого убили? Скольких человек?
        - Многих… Многих… Три тысячи.
        И его опять понесли, уже не молча, но ухая и хохоча, как ухают и смеются филин и сова.
        Пришли к очень широкому провалу. Привязали к вершине сосны веревку. Закрепили веревку на спине у Иовы и сказали ему:
        - Раскрой крылья.
        И пустили его, и он сначала упал в провал, а потом его стало кружить, и это ему нравилось. Он не испугался падения, не вскрикнул. И птицы одобрительно ухали и говорили по-человечески:
        - Наш царь летит! Вот он как летит! К нам! К нам, государюшко!
        Его приняли на склоненные головы. И снова понесли, и вышли на поляну, к дубу. Метрах в четырех от земли на дубе был великолепный, в виде чаши, кап. Иову подняли, посадили в чашу и пали ниц перед ним.
        А потом в лесной избушке Лучки Тугарина был пир. Люди, сняв крылья и перья, съели зажаренного целиком кабана, угощая Иову самыми нежными кусочками, сотовым медом, мятным медовым квасом.
        - Я правда царь? - спросил Лучку Иова.
        - Да, ты наш царь, - сказал ему бортник. - Но про это должны знать только лесные люди. И никто больше.
        - А могу я сказать и чтоб было по-моему? - спросил Иова.
        - Чего же ты хочешь? Медовых пряников?
        - Я хочу палку из корня. Я хочу сову, чтоб у нас дома жила.
        Лесные люди переглянулись, и в глазах у них были радость и удивление.
        - Матушка! - встретил Енафу Иова. - А мне дядя Лучка сову обещал подарить.
        Енафа так и всплеснула руками:
        - Правду Николенька сказал: с птицами, говорит, твой сынок.
        Иова долгим взглядом посмотрел на Лучку.
        - Что же ты стоишь? - сказал он ему. - Посади на мое плечо сову. Пусть матушка посмотрит.
        Лучка исполнил повеление, и Енафа, которая ничего-то не поняла, опять всплеснула руками:
        - Да вы с совой как близнецы. Уж такие глазастые, такие серьезные. У нее только крылья, а у тебя - руки.
        Работник закрыл затворы, и мельница умолкла. Мужик грузил в телегу мешки. Из-за трех мешков запускали мельницу. Помногу нынче не мелют, берегут зерно. Деньги дешевы, а хлеб уже осенью дорог. Весной его будут продавать вдесятеро.
        Енафа, однако, на скупке серебра для боярина Бориса Ивановича заработала больше тысячи серебром, да сотней серебряных ефимков Федосья Прокопьевна ее наградила. Грядущий голод мельничиху не страшил.
        Енафа любила сумеречные часы. Работа умолкает, слышно, как падают струйки воды, пробивающиеся через щели в запруде. Мелькают то ли ласточки, то ли мыши летучие.
        Она уходила за черемуховые кусты, как в иной мир. Кусты были уже темны, вода черная, но лужайка все еще зеленела беспомощно и нежно. Вода беззвучно кружилась возле берега, все хотела завить кольцо, но получались кудряшки. От неведомых времен здесь остался широкий ровный пень, старики говорили: тут царь-дерево красовалось, выше его ни за Сурой не было, ни за Волгой, - лиственница. Енафа садилась на этот всегда теплый пень, гладела на воду и за реку, дожидаясь первой звезды, которая всякий раз являлась нежданно - хоть глаза прогляди. И чудилось: ложится ей на плечи милая тяжесть и на шее теплое живое дыхание.
        Тепло скатывалось с полей, унять озноб реки. А Енафа видела уж и не глазами - душою, должно быть, Саввушку. Колодезника ненаглядного, что прокопал ее до сердца, пустил на волю родники ласковые, любовью журчащие. Вспомнилась вдруг песенка, какую тысяцкий на свадьбе поет:
        Живота у него кораблями,
        Золотых у него сундуками,
        Парчи, тафты косяками,
        Куниц, соболей сороками.
        - Саввушка, найди меня! - взмолилась и для себя нечаянно Енафа. - Вдарься, сокол, о землю, стань молодцем, сморгни, звездочка, да явится передо мною витязь мой сладкоречивый, обовьет меня, как ветер березоньку, упаду с ним в траву, будто в омут небесный, и да не будет дня до зари, до солнышка.
        Звезды от таких-то слов высыпали на небо густо, глядели на Енафу да дрожали-дрожали - так мир дрожит в глазах через слезы.

17
        Борис Иванович Морозов приехал в Рыженькую. Здесь, от Москвы подальше, строил он каменный дворец для соколов и сокольников. Уж очень место пригожее. Высокое, к небу близкое, с далями, с голубым запредельем. С соколами замыслил Борис Иванович доживать свои дни. На другое утро по прибытии в легкой повозке на паре лошадей поехал прокатиться без всякой цели, а одного удовольствия ради. Даже кучера с собой не взял, ехал с Лазоревым.
        Осень не торопилась спалить леса в своем неумолимом огне. Одни осины багровели, да буйный кипрей сыпал на травы пепел отгоревших цветов.
        - Что это?! - изумился Борис Иванович.
        Лазорев остановил лошадь.
        Здоровенный мужик и с ним жена его тянули соху, а за сохою шел старик.
        - Да ведь это же отец Енафы, - узнал Лазорев. - Дозволь, государь, спросить, что за беда у них стряслась, Семья была зажиточная.
        Лазорев соскочил наземь и прямо по паханому полю пошел к Малаху, Емеле и Настене.
        - Под озимые, что ли, пашете? - спросил он у старика.
        - Под озимые.
        - Почему не на лошади?
        - Нет лошади, господин. Со двора свели.
        - Да кто посмел? Что за разбойники?
        - Судьи, господин, обобрали.
        - Да неужто вы меня не узнаете?
        - Как не узнать? Благодетель ты наш!
        И сначала Малах, а за ним Настена и Емеля бухнулись Лазореву в ноги.
        - А ну вставайте! Не срамите меня перед боярином. Чем брякаться, расскажите толком, что случилось с вами?
        Малах поднялся, а Емеля и Настена из почтения и за-ради великой благодарности - не посмели.
        - Ты, господин, Емелю нашего от смерти уберег, а от судей в Рыженькой спасения никому не было. Пустошили дворы и дома. У нас забрали лошадей, быка, овец, телегу, холсты, тулупы. Одной коровой кормимся, - объяснил свою безлошадную долю старик. - Дочек бы моих покликать, да не знаю как. Обе в Москве. Я стар, до Москвы не дотащусь, а у Емели языка нет.
        Лазорев вернулся к боярину.
        - Долгая история, Борис Иванович, чтобы рассказывать, но эти люди мне почти родня. Помнишь, государь, когда здесь, в Рыженькой, приказчика топором по голове угостили, а дом его сожгли?.. Судьи в те поры разорили многих крестьян, а этому семейству больше других досталось. Дозволь, государь, я из своих средств на лошадь старику Малаху пожертвую…
        - Мужики наши с Глебом Ивановичем, а лошадей ты им будешь покупать? - усмехнулся Борис Иванович. - Позови пахаря.
        Малах подошел, поклонился. Седые волосы над высоким лбом стояли нимбом. Лицо открытое, хорошее, глаза внимательные - русский честный человек.
        - Бог помочь, старче!
        - И тебя Господь пусть не оставит.
        - Спасибо, - сказал Морозов. - Скажи, ты ведь давний житель, здесь соколы водились когда-нибудь?
        - Копчиков много, есть ястребы, сип на болоте живет, а соколов не видел.
        - Ястреб тоже славная птица, да охотится в угол… Спросить тебя хочу, старче. Не пойдешь ли служить на мой сокольничий двор? Конюхом тебя возьму.
        - Я человек Глеба Ивановича, твоего брата.
        - С братом мы как-нибудь поладим.
        - Стар я для конюхов. Твои лошади, боярин, не чета крестьянским.
        - А я тебя беру в главные конюхи.
        - Что ты меня искушаешь, великий господин? Я на зяте да на дочери пашу. Какой из меня конюх, из безлошадного?
        - В моей повозке две кобылы, бери одну на выбор. Вот и будешь лошадным.
        - Так прямо и выпрягать? - удивился Малах.
        - Выпрягай. А с полем управишься - приходи на соколиный двор. Место главного конюха - твое.
        Малах поклонился, коснувшись рукой земли. Когда же разогнулся, по его лицу катились слезы.
        Лазорев взял старика под руку:
        - Какую тебе, правую, левую?
        Малах глянул и, опуская глаза, показал на левую.
        - И я бы левую взял! - обрадовался Борис Иванович. - Не промахнулся я, старче, хорошего себе конюха нашел.
        А Настена знай себе поклоны отвешивала, Емеля косился на нее и тоже тыркался лбом в землю. Невпопад у них выходило: Настена - пластом, а он только руку ко лбу тянет. Улыбнулся Борис Иванович, сказал Лазореву, когда они отъехали:
        - Люблю крестьян. Простота у них искренняя, ум - искренний, но, главное, и лукавство - тоже искреннее. Видел, как баба поклоны отбивала? По-писаному.
        - Меня, Борис Иванович, судьба тоже однажды на землю посадила, да боевая труба пропела, и умчался я от земли, как непутевый ветер.
        - Хороший старик! Саваоф! - думал о своем Борис Иванович и принялся отирать глаза. - Господи! Да ведь я прослезился. Видишь, как редко добро делаю… До чего же душе благолепно, когда от собственной щедрости сердце сжимается.
        Половина соколиного двора была готова, и Борис Иванович послал за птицами. Сокольник привез трех кречетов и трех челигов. Челиги были молодые, два кречета тоже из новых, а третий жил у Бориса Ивановича с того самого дня, как стал он дядькой при царевиче Алексее. Кречета звали Декомыт. Декомыт - это перелинявшая на воле птица, а то уже имевшая детей, птица, знавшая волю. С молодыми декомытами без гнездаря не охотятся. Гнездарь - веревка, не то улетит, воля дороже птичьих нарядов: должников, обносцев, клобучков… Декомыт Бориса Ивановича на всю жизнь остался дикой птицей, но ни одна так не радовала высотою парений и столь стремительными бросками на жертву, что и звезда небесная так быстро не сверзается. Не то что уток - лебедей бил с одного удара.
        Борис Иванович на охоту отправился спозаранок. Взял Декомыта да из новых челига и кречета. На озере водились обильно и свиязи, и шилохвосты, и чирки. Челиг - самец сокола, ему цена меньшая. Но челиг утешил боярина. Сбил утку на лету, шилохвоста. Первая добыча - добытчику. Кречет тоже хорошо полетал. Зарезал насмерть двух голубей да чирка.
        - Твоя очередь, воевода! - сказал Борис Иванович, любуясь Декомытом. - Вот уж кто воин! Сколько он птицы добыл на своем веку - несчетно.
        Сам пускал, со своей рукавицы, только прежде, чем отстегнуть от должника - ремешка от рукавицы, привязанного к ноге кречета, - помедлил, сердце что-то сжало…
        Взлетал Декомыт широкими плавными кругами, и у Бориса Ивановича захватывало дух, будто сам он взмывал все выше и выше, с одного неба на другое, в ту синь, откуда не только люди, но и сама земля маленькая…
        - Да ведь это он обо мне повествует… - прошептал Борис Иванович, завороженно следя, как Декомыт завершает восхождение на очередную высоту. И встал перед боярином весь его путь к вершинам власти, к запределью немыслимого не только для простонародья, но и для родовитейшего дворянства, когда тебя выше царь да Бог, но царь царствует, а Бог безмолвствует, и всякое великое дело в царстве вершится твоим разумом, твоим хотением. Алексей-то Михайлович робел перед дядькою.
        Борис Иванович уже прикидывал, на какую высоту поднимется его любимый Декомыт, как вдруг птица судорожно забила крыльями и, уже не пронзая воздух стрелой, а валясь с крыла на крыло, рухнула в бурьян.
        Сокольники побежали, принесли кречета, Борис Иванович, как в беспамятстве, закричал на них:
        - Пускайте же его! Пустите!
        Сокольники водрузили Декомыта на рукавицу, подкинули, и Декомыт, словно чувствуя позор, кинулся в небо и, словно бы разучившись летать, затрепетал крыльями по-голубиному и упал в траву, нелепый, растопыренный, как птенец…
        Борис Иванович закрыл лицо руками:
        - Лазорев, домой! Быстрее!
        Боярин лежал в полузабытьи. Лазорев дрогнул: в Москву такого не довезешь, послать за царскими врачами - царя напугаешь. Сам съездил за святой водою и к игумену - нет ли у него среди монахов доброго лекаря? Игумен предложил отслужить молебен возле постели болящего. Лазорев согласился, но, помня, как самого лечили, пришел к Малаху, о знахарях спросил. Нет ли в Рыженькой другой Лесовухи? Малах указал на Евсевию.
        - Бог с тебя спросит за бабу с белыми волосьями! - сказала Евсевия, едва Лазорев переступил порог высокой светлой избы.
        - С меня Господь за много спросит. Я не о себе пришел говорить.
        - Этот-то!.. Умрет он. На бессребреников и чудотворцев Косму и Дамиана.
        - Я боюсь, как бы с господином моим в дороге беды не приключилось.
        - Чего повторять? Я сказала.
        Лазорев наконец-то набрался смелости поглядеть на пророчицу. Хорошее милое лицо. Девушка сидела на лавке, за столом, уродства не видно было. Глаза вот только… Невозможно в эти глаза посмотреть и не содрогнуться.
        - Тебе бы в попы, а ты - в солдаты, - сказала Евсевия.
        - Вот деньги. - Лазорев положил на стол десять серебряных ефимков. - Сама видишь, большие деньги. Сделай, если можешь, чтоб воротился мой господин в Москву в полном здравии.
        Евсевия взяла монету, разглядывала.
        - Не наш царь-то. Нашему бы такие денежки чеканить. Медные задавят его. - И засмеялась: - Ишь перепугался. Ничего с царем не будет до самой смерти. Попугают, а дуракам шеи посворачивают.
        Подкинула монету, поймала.
        - Может, еще о чем спросить меня хочешь?
        - Нет, - сказал Лазорев, - не хочу.
        - Сказать тебе день твоей смертушки?
        - Не надо, Евсевия, не говори Бога ради. Пусть только Борис Иванович встанет от болезни.
        Евсевия передернула плечами.
        - Жалостливый. А ты из своей жизни год за его месяц отдашь?
        - Из своей? Год?
        - Не тебе, так мне придется отдать. А мне твой боярин - не родня.
        - За месяц? - Лазорева прошибло ознобом. - Что за торговля, Господи! Согласен!
        - Ишь! Года ему не жалко! Мотыльки день живут, Божьей красе радуются… Ступай прочь! Глаза бы мои на тебя не смотрели.
        Лазорев ушел от Евсевии злой - не сумел осадить дерзостную девчонку!.. Воротился к боярину, а Борис Иванович во дворе с Малахом.
        Лазорев вздохнул - и ни туда ни сюда, вот-вот разорвется грудь. Ай да Евсевия! Ужас пятки к земле приторочил.
        Наутро перед отъездом Борис Иванович позвал к себе Лазорева, показал на ларец:
        - Отвезешь святейшему Никону. Здесь три тысячи серебром на Воскресенский храм и тысяча медными - на молитву о здравии моем. Скажешь святейшему: «Борис Иванович жалеет. Замены Никону на патриаршем месте нет».
        - Мне из Москвы ехать? - спросил Лазорев.
        - Нет, друг мой, - ответил Борис Иванович, - ты поезжай тотчас… Мне молитва Никона теперь дорога.
        В Новый Иерусалим полковник приехал с пятью вооруженными холопами из дворни боярина Морозова. Голодно становилось в России, потому и разбойники начали пошаливать.
        Монастырские вратники тоже не торопились впустить конных людей, с саблями, с пищалями.
        - Я от боярина Морозова! Я деньги привез!
        - Кто тебя знает, - возражал вратник, - может, и привез, а может, от нас увезти хочешь… Придет человек из патриарших келий, он и скажет: пускать не пускать вас, на ночь глядя.
        Из патриарших келий пришел отнюдь не монах, белец. Поглядел в глазок на приехавших, и ворота тотчас отворились: перед Лазоревым стоял Савва.

18
        На Параскеву Пятницу Морозов был у государя.
        Медные деньги превратились уже в такое бедствие, что стали хуже Конотопа и Чуднова. Московская дороговизна докатилась волной до сибирских городов. Сибирские города прислали царю жалобу на торговых людей. Мягкую рухлядь - соболей, чернобурых лисиц, песцов - купцы покупают на медные деньги, медь меняют на серебро, но никаких товаров, соли и хлеба в Сибирь не везут. Обмен же таков: за 111 рублей 2 деньги серебра дают тысячу рублей меди. И наивные люди, веря в царское клеймо на медных деньгах, избавляются от серебра, и скоро вся Сибирь станет медная, голодная.
        Глядел Алексей Михайлович на ближнего своего боярина, как погорелец, постучавший за милостыней в богатый дом.
        - Борис Иванович, родненький, научи Бога ради, что же мне делать?! Берем в казну всякие ефимки, порченые, фальшивые, легкие. Даем за них по четыре гривны за ефимок, с царской печатью пуще того - двадцать один алтын две деньги. Но ведь нынче только ленивый медных денег не делает! - Алексей Михайлович выбежал из-за стола, зачерпнул из ларца горсть монет, положил на стол перед Борисом Ивановичем. - Смотри! Вот эти ефимки делают польские жиды. Возами везут в порубежные наши города! Чеканы сбиты, чтоб монета казалась старой, песком терты, в болотах мочены. Воистину род сей от искусителя-змея. Но ведь и свои - Господи, помилуй! - в какую тюрьму ни торкнись - полны фальшивомонетчиками. В одной Москве их сидит знаешь сколько? Четыреста человек… А погляди на этот ефимок. На Денежном дворе такого не сделают. Всякая точка и черточка видна. Думаешь, где эти отменные чеканы ночи напролет стучат?
        - Не ведаю, государь! - поежился Борис Иванович под пронзительными взорами царя.
        - А ты погадай…
        - Должно быть, в Оружейной кто балует или среди купечества?
        - В Оружейной, слава Богу, мастера у меня честные. Купцы свой хлеб на перепродажах зарабатывают. Сии аккуратные монеты чеканит ближний боярин, мой тесть драгоценный, Илья Данилович, а мой друг детства, мой лучший охотник и знаток соколиной охоты Афонька Матюшкин те деньги на базарах сплавляет.
        - Боже ты мой! - Борис Иванович закрыл лицо руками, на колени пал. - Прости, Алеша! Всех бес крутит! Я ведь тоже серебро скупаю. Стар, немочен, одной ногой в могиле, а туда же! Избавь, великий государь, царство от соблазна. Избавь от медной чумы.
        - Не надо! Не надо так, отец ты мой!
        Алексей Михайлович поднял Бориса Ивановича, усадил, своим платком отер ему щеки от слез.
        - Я о том и кричу. Криком кричу, помогите! Как медное мое царство посеребрить? Пятую деньгу с любого дохода взимать, как Ртищев советует? Да ведь взбунтуются. Все взбунтуются.
        - Взимай! Объяви только, что не навечно такой налог. Наполнится казна серебром, устроится вечный мир с Польшей - и налогу конец.
        - Когда он устроится-то, вечный мир?
        - Бог милостив. Прикажи, государь, на одном из денежных дворов чеканить серебряную монету в запас. К перемене денег надо заранее готовиться.
        Алексей Михайлович придвинул к себе бумагу.
        - Четверть ржи в пятьдесят втором году стоила сорок копеек, а в нынешнем - три рубля, пуд соли с двадцати копеек поднялся до семидесяти трех, ведро вина стоило семьдесят пять копеек, теперь за пять рублей не купишь. И это цветочки, ягодки надо ожидать весной, все товары вздорожают вдвое и втрое… Это Ртищев так думает, и Родион Матвеевич Стрешнев с ним согласен.
        - А что же ты с Ильей Даниловичем сделаешь? - спросил Борис Иванович.
        - Да уже сделал. Морду ему набил. Никуда теперь не показывается, синяки прячет… Ты посоветуй, что мне ответить в сибирские города, как унять разбой, учиненный купцами?
        - Строго надо поступить, Алеша. Сам видишь, ты к людям с лаской, а они к тебе разве что не с топорами. Всю пушнину забери у них в казну, и серебро - в казну, чтоб неповадно было наживаться на бедах царства.
        - Господи, когда же на Руси легко будет жить?
        - После Страшного суда, Алеша. - Посмотрел на царя глазами любящими, да так, словно в последний раз видит. Снова заплакал. - Прости, Алеша. И за серебро прости, за все. Не оставь жену мою без защиты, коли что, - завистников у меня всегда было много.
        - Борис Иванович, какие ты речи говоришь ненужные!
        - Да это я так, - улыбнулся виновато, нарочито ободрился, но губы вдруг снова задрожали, лицо сморщилось, и сквозь хлынувшие слезы прошептал: - Жалко тебя.
        На Косму и Дамиана, 1 ноября, Анну Ильиничну, супругу Бориса Ивановича, подняли до света:
        - Боярин зовет.
        У дверей спальни стоял священник. Анна Ильинична испугалась, остановилась.
        - Он ждет, ждет! - сказал священник, суетливо отворяя дверь.
        Зоркие молодые глаза смотрели на нее с высоко поднятых подушек. Белая голова и белое лицо сливались с белизной полотна, одни глаза сверкали.
        - Анна! Тихая моя Анна! Я знаю. Я погубил твою жизнь. Я не дал тебе детей. Прости меня, сколько можешь.
        Анна Ильинична припала к руке Бориса Ивановича, слезы полились ручьем. Она торопливо вытирала мокрое место и окропляла вновь.
        - Ступай, - сказал ей Борис Иванович. - Мне надо успеть исповедаться. Позови…
        Она испуганно закивала головой, отступая от постели, и снова сияли ей вослед молодые, не потерявшие света глаза.

19
        В Москву приехал митрополит газский Паисий. Его свиту поселили на подворье Чудова монастыря, а сам он остановился в келье друга молодости Арсена Грека.
        - Ты слишком долго ехал, Пантелеймон Лигарид, - укорил гостя Арсен. - Я уже имею треть того, что было.
        - Какая у тебя память! Ты помнишь не только фамилию, но даже имя, которое я сам уже забыл.
        - Разве мы не питомцы Коллегио Греко? А Паисием ты стал не в честь ли Паисия Иерусалимского?
        - Именно так, друг мой Арсен. Патриарх Паисий, постригая, нарек меня своим именем, он же и хиротонисал меня во митрополита газского. У нас с тобою был один покровитель. - И, окидывая взглядом изобилие стола, изумился: - Это называется жить в треть прежнего?
        Все рыбные блюда были поданы под шафраном.
        Посреди стола возлежал осетр, обложен черной икрой, сельдь была с Плещеева озера - лучшая в мире сельдь. Розовая семга - со слезой, молоки, печень налима, меды малиновый и вишневый. Морошка, брусника, клюква… По краям стола, будто клумбы в саду, - целиком лебедь, целиком глухарь, блюдо с перепелами, блюдо с рябчиками.
        - Птица в твою честь, - сказал Арсен. - Однако будь осторожен. За иноземными монахами здесь следят коварнее, чем ревнивцы мужья за красавицами женами. Тут все постники и все ябедники.
        - Не беспокойся, Арсен. Ты же сам напомнил, что мы с тобой питомцы коллегии святого Афанасия, и разве нас не благословляла в путь кормилица Пропаганда?
        Арсен вздрогнул, покосился на дверь, приложил к губам палец, быстро прошел через келью, открыл дверь. За дверью никого не было.
        - У них даже в храмах есть тайные слухи, - сказал Арсен на улыбку Лигарида. - Они выученики Византии. Народ здесь простой, но дьяки - не приведи Господи, особенно в Приказе тайных дел.
        - Давай, Арсен, наслаждаться пищей и беседой, не отравляя страхом ни первого, ни последнего… - предложил Лигарид, попивая мед. - Верно, я зван в Москву патриархом Никоном, бежавшим в добровольное изгнание. Да так ли уж это плохо, когда хозяин отсутствует, оставив гостям стол с яствами?
        - Ты откуда родом?
        - С острова Хиос.
        - Не побывал ли на Хиосе хитроумный Одиссей?
        - Арсен, я служил дидаскалом в Терговиште, в Валахии, обличал в сочинениях кальвинистов и лютеран, имея от этих гнусных протестантов немалый доход и некоторые сведения о жизни двора. Получая в месяц шестьдесят скуди от Пропаганды, я прислуживал Иерусалимскому патриарху Паисию, а будучи отдан им под начало старца Арсения Суханова, доил сразу трех коров: иезуитскую, иерусалимскую и московскую. Я уживался с турками и с греками в Солуни и в Газе, разве что с патриархом Нектарием не сошелся. Но тут ничего поделать нельзя, на мне тень Паисия, которого Нектарий ненавидел.
        - А почему же ты иерусалимский митрополит?
        - Мне дал грамоту Парфений Куккум, патриарх святого Константинополя. Если Парфений проживет дольше Нектария, у меня есть шанс именоваться не только высокопреосвященным, но блаженнейшим… Помоги мне в Москве, Арсен, а я тебе помогу в Иерусалиме, в Константинополе или там, где укажешь.
        - Все греки, живущие здесь, действуют заодно, ибо отщепенцам уготованы Соловки, а Соловки - это белая от снега земля, белое ото льдов море, долгий белый день и еще более долгая черная ночь.
        - Чью сторону я должен взять, царя или патриарха?
        - Тебя озолотят, если ты их помиришь.
        - Разве это так невозможно?
        - Для русских невозможно. Они слишком робкие перед властью, они не только не помнят о собственном достоинстве перед высшей властью, но теряют всякое чувство реальности. Их жизнь есть рабство перед словами-идолами: царь, патриарх, митрополит…
        - А для греков?
        - Но разве мы с тобой греки? Мы из Греции, но душа наша служит иным берегам, иному народу, может быть, самому несчастному под небесами.
        - Как здесь относятся к самым несчастным?
        - Они не знают нас в лицо, но мы для них - враги Иисуса Христа.
        - Однако возвратимся к царю и Никону. Трещина шириной в три года - пропасть почти непреодолимая.
        - Я так не думаю, Лигарид. Отношения между царем и патриархом не только не подернулись пеплом охлаждения, они все время вспыхивают пламенами. В начале года Никон прислал царю одно пророчество, и оно недавно сбылось.
        - Самое время рискнуть?
        - Самое время, Лигарид.
        - Мне нужно прочитать письмо Никона с его пророчеством.
        - Всего письма у меня нет, но выписки из него верный человек для меня сделал.
        Арсен Грек сдвинул в письменном столе одну доску и, покопавшись в бумагах, достал нужную. Лигарид прочитал:
        «Воистину сбылось ныне пророчество Иоанна Богослова о жене, которой родящееся чадо хотел пожрать змий, и восхищено было отроча на небо к Богу, а жена бежала в пустыню, и низложен был на земле змий великий, змий древний. Богословы разумеют под женою церковь Божию, за которую страдаю теперь…»
        - Высоко забирает святейший!
        - Никон на слово ужасно несдержан! - вздохнул Арсен. - Ты дальше почитай, дальше.
        «Всем архиерейским рука твоя обладает: страшно молвить, но терпеть невозможно, какие слухи сюда доходят, что по твоему указу владык посвящают, архимандритов, игуменов, попов ставят и в ставленых грамотах пишут равночестна Святому Духу так: по благодати Святого Духа и по указу великого государя: недостаточно Святого Духа посвятить без твоего указа!»
        - Да, это неосторожно, - сказал Лигарид. - Видимо, рядом с Никоном нет советника, желающего добра господину.
        - Хочешь занять это место?
        Лигарид не ответил.
        «…Были мы у заутрени в церкви Святого Воскресения. По прочтении первой кафизмы сел я на место и немного вздремнул: вдруг вижу себя в Москве, в соборной церкви Успения, полна церковь огня, стоят прежде умершие архиереи. Петр-митрополит встал из гроба, подошел к престолу и положил руку свою на Евангелие, то же самое сделали и все архиереи и я. И начал Петр говорить: „Брат Никон! Говори царю, зачем он Святую Церковь преобидел, недвижными вещами, нами собранными, бесстрашно хотел завладеть, и не на пользу ему это. Скажи ему, да возвратит взятое, ибо мног гнев Божий навел на себя того ради: дважды мор был, сколько народа померло, и теперь не с кем ему стоять против врагов“. Я отвечал: „Не послушает меня, хорошо, если б кто-нибудь из вас ему явился“. Петр продолжал: „Судьбы Божии не повелели этому быть, скажи ты. Если тебя не послушает, то если бы кто из нас явился, и того не послушает, а вот знамение ему, смотри“. По движению руки его я обратился на запад к царскому двору и вижу: стены церковной нет, дворец весь виден, и огонь, который был в церкви, собрался, устремился на царский двор, и тот запылал.
„Если не уцеломудрится, приложатся больше первых казни Божии“, - говорил Петр, а другой седой муж сказал: „Вот теперь двор, который ты купил для церковников, царь хочет взять и сделать в нем гостиный двор мамоны ради своея. Но не порадуется о своем прибытке“. Все это было так, от Бога, или мечтанием - не знаю, но только так было. Если же кто подумает человечески, что это я сам собою замыслил, то сожжет меня оный огонь, который я видел».
        - И что же, царский двор действительно горел?
        - Горел, - сказал Арсен. - Большому пожару не дали заняться, но комната или две сгорели.
        Лигарид сидел, почмокивая губами.
        - Трудно будет помирить двух упрямцев.
        - Государь не из упрямцев, - возразил Арсен, - все дело в том, что он пришел в возраст мужа и желает быть самодержцем не по титулу, а на деле. Он по натуре творец, но ему никто и никогда об этом не сказал. Ему хоть сады сажать, хоть пироги печь…
        - Хоть церковью управлять.
        - Хоть церковью управлять.
        Через неделю на приеме у царя митрополит Паисий убедился: наблюдения Арсена точные и мудрые.
        Прием был общий, хотя дел ради гостя решалось немного. Удивила разномастность этих дел, прямая несовместимость великого с малым.
        Поляки, татары, казаки взяли в плен четырнадцать тысяч русских людей, но князь Гагарин напал на татар, полон отбил, взял в плен родственника хана, то ли нуреддина, то ли калгу.
        - Да ведь мы за калгу и за нуреддина Шереметева выкупим! - обрадовался Алексей Михайлович.
        Другое донесение тоже было важное и доброе. Тобольские казаки, соединясь с казаками яицкими и с московскими стрельцами, разбили Сеита, предводителя восставших башкир и киргиз-кайсаков.
        Следующее дело, которое решал царь, - награда по челобитию рейтара Трофима Вахромеева сына Стопкина. Вахромеев и под Конотопом был ранен, и взят татарами в плен. Не зная о том, его записали убитым, но славный воин от татар бежал и снова явился на царскую службу.
        Алексей Михайлович пожаловал Вахромееву триста четей оклада и сорок ефимков за раны, в прибавку было ему дадено еще пятьдесят четей, два ефимка и тринадцать с половиной аршина доброго английского сукна.
        После таких докладов последовала жалоба на озорство климских ямщиков, которые ездят когда им вздумается и дерутся между собою пребольно, ослопами.
        - Второй раз об этих ямщиках речь! - удивился Алексей Михайлович. - Уймите их, не то носы пообрезаю и пошлю в Сибирь.
        Только после всех этих дел к царской руке был допущен иерусалимский митрополит Паисий. Лигарид поднес великому государю сделанную из серебра и камня миниатюрную копию Гроба Господня, иорданские свечи, воду из Иордана, а заодно подал челобитие, прося спасти епархию от бедности. Лигарид не знал русского, но знал латынь, греческий, древнегреческий, древнееврейский языки, знал турецкий, молдавский, итальянский, польский, немецкий. Ученость владыки поразила Алексея Михайловича. Лигарида наградили соболями, деньгами, дали богатый корм ему и его свите, отвели для постоя великолепный двор вблизи Кремля.
        - Нам сам Бог тебя послал! - радовался Алексей Михайлович.
        Он задумывал собор с участием восточных патриархов, и столь ученый святитель в таком деле был незаменим.
        Мгновенно влюблявшийся в необычных людей, царь тотчас отдал свое сердце митрополиту града Иерусалима: уже назавтра Лигарид получил приглашение в Успенский собор на хиротонию игумена Свирского монастыря Симона, которого царь собирался поставить на Вологодскую епархию.
        На этой хиротонии Лигарид еще раз убедился в зоркости Арсена Грека, который видел в царе мальчика, решившего переделывать мир своим умом.
        Все шло гладко до «Символа веры». От волнения Симон прочитал «Верую» по-старому: «рожденна, а не сотворенна». Алексей Михайлович так и кинулся на Питирима, митрополита крутицкого:
        - Это ты мне его подсунул! «Рожденна, а не сотворенна»! «Рожденна, не сотворенна!» «Рожденна, не сотворенна!» Не хощу! Не хощу его аз! - и пошел прочь из храма.
        Питирим кинулся за царем, ухватил за полу, на колени повалился:
        - Помилуй, великий государь! Промолвился Симон: сказал, как с малолетства заучено, без ума.
        - Без ума! - пыхнул государь, но уже явно смиряя в себе гнев.
        Воротился, поставил Симона в вологодского епископа да еще и расцеловался с ним. Понял Лигарид, кто в России радетель церковных перемен.
        Питирим на торжественном обеде в честь Симона признался:
        - Все священство готово служить по старым книгам, по старым обрядам, царя боимся огорчить.
        Снова советуясь с Арсеном, Лигарид сказал:
        - Я понимаю русских архиереев. Они знают, что старые обряды правильны, привычны и, главное, милее народу, а как назад поворотить? Если станут служить по-старому, им скажут: вам не Бог был дорог, не заветы отцов церкви, но ваше архиерейство. А царь за непостоянство палкой погонит с сытных кормлений.
        - Нет, - возразил Арсен. - Царь никого не погонит. Гневлив, да отходчив. Он и Никона бы вернул, когда бы не враги святейшего. Из бояр один Зюзин патриарху - друг. А царь Никона почитает по-прежнему. Родился у него в мае сын Феодор. Кому первому весть? Никону. От кого жданное благословение? От святейшего. Будь осторожен, у русских любовь и ненависть живут в обнимку.
        После всех этих встреч и бесед Лигарид взял сторону царя, но первое его послание Никону дышало искренностью и если было увещеванием, то человека благодарного.
        «Не знаю, куда мне обратиться, потому что никто не может работать двоим господам, - откровенничал выученик иезуитской Пропаганды. - Без ласкательства скажу: Алексей и Никон, самодержец и патриарх: один всякий день оказывает милости, другой молится и благословляет. Не благо многогосподствие, один господин да будет (из Гомера!), один царь, потому что и Бог один, как и солнце одно между планетами. - И дальше начиналась ловкая лесть в обе стороны, но более в царскую. - Знаю, что в своих поступках ты всегда имел добрую цель, но добрая цель должна достигаться и добрыми средствами. Блаженнейший! Не всякий раб царский изображает царя, не всякий раб патриаршеский представляет патриарха. Имея важные причины, ушел ты с престола и отряс прах ног своих на Москву за ее непокорство, но сказано: „Да не будет бегство ваше в субботу и зимою, во время крамол и браней“. Какую пользу принесло твое гневливое отшествие?.. Вознеси вокруг очеса твоя и виждь чада твоя, отеческого руководительства требующие. Послушайся моих слов, о златая глава златорунныя сея паствы! И соединись со своими членами. Вредно для церкви,
бедственно для государства, недостойно тебя пребывать вне престола. Становлюсь проповедником громогласным, потому что ревность моя не позволяет мне молчать. Все восклицают на тебя, все упокоиться от гнева наказуют. Да замолкнут толки охотников до порицания, да исчезнут словоборения грызущих неистовых мужей! Смотри: четыре патриарха жаждут видеть конец ссоре. Иди и не отказывайся отдать кесарево кесареви, и какому кесарю? Смиренномудрейшему! И тебе смириться подобает».
        Это письмо подавал на стол святейшему Савва.
        - Прочитай, господин, сам, ибо это написано хитрым словоблудием.
        - От Паисия Лигарида я ожидал много, но он - грек, а греки служат одной своей выгоде. Бог им судья. - Никон глянул на Савву коротким, но тяжким взором. - Ты пришел просить меня?
        - Да, святейший. Пока ты, затворясь, молился в скиту, я взывал к Богу здесь, чтобы ты выслушал меня. Приезжал в монастырь человек от покойного Бориса Ивановича Морозова, старый мой знакомый. Он указал, где живут мои жена и сын. Ты - прозорливец, святейший! Ты не постриг меня и спас счастье мое!
        Савва опустился на колени и пал перед Никоном.
        - Благословляю тебя, поспеши к жене и чаду, - сказал патриарх, теплея глазами. - Поднимись, поднимись! Помни, я тебя полюбил. Возьми из казны денег на дорогу. Десять ефимков серебром тебе да сорок медью.
        И перекрестил.
        На санях летел Савва по белым полям во глубину России, в далекое от Нового Иерусалима Большое Мурашкино. Путь долгий, да не бесконечный.
        Не одному ему в те поры легла в ноги дорога.

20
        Воевода Пашков в ноябре 1661 года, когда реки замерзли, принял решение оставить в Нерчинске полсотни казаков, а с остальными перейти в Иргенский острог.
        От пленных инородцев и от своих казаков, которые ходили походами по Даурии и на Амур, Пашков узнал: Ануфрий Степанов не убит, как говорили раньше, но в плену. Казак Климко с двумя сотнями разбойников отнял хлеб у пятидесятника Потапова, искавшего Степанова, поплыл вниз по реке, но богдойские люди его побили. Уцелевшие казаки в Нерчинск не пошли, ибо Пашков - зверь, а отправились в Енисейск. Бродят по Даурии и иные шайки. Силен Филька Полетай. Этот ради хлеба может на своих, на русских людей напасть и перебить. В Иргенский же острог как раз привезли хлеб, и хлеб этот может достаться гулящей братии. Таков был повод у Пашкова. На самом деле он боялся прихода богдойских ханов, но еще более - своих казаков, глядевших на воеводу с загадочкой. Вот и занял их Пашков долгим и небезопасным зимним переходом из Нерчинска в Иргень.
        Аввакуму для подъема дали двух дряхлых коняг. На одну нарту погрузил добро да пищу: мешок ячменных отрубей - дарение Феклы Симеоновны, сушеную да квашеную рыбу, сухие травы, коренья, чугуны да топоры. На другую нарту - сено, бересту, дровишек сухих на растопку, детей да шкуры. Дорога неблизкая, но хочешь жить - езжай не думая, за другими спеши. Отстанешь - инородцы стрелами закидают до смерти.
        Иван из Нерчинска лежмя поехал под двумя тулупами: угораздило перед самой дорогой заболеть, на рыбной ловле в трещину угодил, вымок, простудился.
        - А все ж к Руси наш путь! - шепнул Аввакум Анастасии Марковне, прежде чем крикнуть на лошадей: а ну, милые.
        - А ну, милые! - прозвенел голос Прокопки, правившего первой лошадью. Вторую лошадку за вожжи дергала Агриппина.
        Аввакум и Анастасия Марковна шли за нартами пеши, оглядываясь на смотревших им вослед казаков, их жен, аманатов…
        Дорога - река. Повернула раз, повернула другой, и нет его, Нерчинска. Небо, да дикая земля, да искрящийся от дыхания, примороженный воздух.
        По льду чего бы, казалось, не катить, но лошади старые, заморенные. Присядут Аввакум с Анастасией Марковной на край нарты - еле тянут. Идти же по голому льду скользко. Не ходьба - двиганье ногами. Упал - догоняй, а догоняя, опять упадешь.
        Пашков с войском и со скарбом улепетнул из Нерчинска на неделю раньше. Аввакум шел с обозом последышей, тут были казаки, получившие в прежних боях раны и увечья, старухи вдовы, больные. Везли паруса для дощаников, везли кур, коз, пушчонку. Казаки охраны, томясь медлительностью обоза, тоже уехали, и будь охота у инородцев - обоз достался бы им малой кровью.
        Побаиваться было чего. Однажды к вечеру увидели на дальних холмах фигуры воинов. Там стоит, и там стоит… В обозе нашлось три пищали, пушечку тоже зарядили… Ночевать встали лагерем, загородя людей и лошадей санями и нартами. Однако не тронули.
        Шмурыгая по льду, Аввакум все подбадривал Марковну:
        - К Руси идем! Ахти как далека матушка, а все ближе. Солнце выглянет, мне же чудится - с нашей стороны тепло.
        Неделя миновала, другая, а ледовая дорога не знала конца. Лошадей кормили тонкими прутьями, распаривая их в нагретой воде. О своем голоде не думали. Марковна разводила в двух ведрах отруби, давала лошадям. Лишь бы они не стали.
        Попадались голые места, продутые ветрами. Наламывали бурьяна, чтоб лошади могли хоть чем-то набить брюхо.
        В один из дней остановились на ночевку ранним вечером. Аввакум пошел лунки долбить. Поймал три рыбы. Из двух сварили уху, а из самой большой сделали строганину. Дело простое. Кинули рыбу в снег, заморозили, настрогали - вот и кушанье. Любимое кушанье.
        Аввакум к кислой рыбе не привык, а ребятам нравилось. Бакулайка научил Ивана и Прокопку, как нужно класть рыбу в ямы, чтобы не гнила, а кисла.
        Кислая рыба давала северным людям зимою жизнь. Агриппина, кушая кусочки строганины, вдруг сказала:
        - Чего-то в ушах голосок тоненький. У тебя, мама, девочка родится.
        Аввакум, набравшись храбрости, спросил дочь:
        - Скоро ли нам выйдет прощение? Скоро ли на Русь поедем?
        - Поедем после Афанасия Филипповича через пять недель.
        - Выходит, надо Бога молить за воеводу.
        - Молись, батюшка. Не то ему в аду гореть.
        Прокопка вдруг про царя спросил:
        - Батюшка-государь, а Алексея Михайловича, как меня, видел?
        - Как тебя, Прокопка. Я же рассказывал.
        - А ты его потрогал?
        - Чего же его было трогать? Говорить говорил…
        - Коли в Москву-то воротимся, ты, батюшка-государь, к царю-то пойдешь?
        - Позовет - как не пойти? Да и сам собой пойду. Авось образумлю, отведу от Никоновой прелести… Чего теперь пустое говорить, давайте, дети, помолимся.
        Весело жить, когда сыт. Но сытно было раз в две недели. Рыба не ловилась, запас оскудел. У других то же самое. Брели люди за лошадьми, как сонные, об одном только и думая: не упасть бы, не отстать бы от обоза.
        Сам Аввакум так написал о той долгой дороге: «Пять недель по льду голому ехали на нартах. Мне под робят и под рухлишко дал две клячи, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошадьми не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет да и повалится - кольско гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томный же человек на нее набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: „Матушка-государыня, прости!“ А протопопица кричит: „Что ты, батько, меня задавил?“ Я пришел, - на меня, бедная, пеняет, говоря: „Долго ли муки сея, протопоп, будет?“ И я говорю: „Марковна, до самыя до смерти!“ Она же, вздохни, отвещала: „Добро, Петрович, ино еще побредем“.
        Куда как просто рассказано, но рассказ этот до каждого русского человека дошел, а не дошел, так дойдет, и каждый русский в отчаянные дни свои повторяет за Марковной: «Долго ли мука сея, протопоп, будет?» И отвечает себе словами Аввакума: «Марковна, до самыя до смерти…» Но мудрые да памятливые, помолчав, досказывают пророчество, и как на грозу, на тьму беспросветную ясное солнышко, так и на слова Аввакума, правдивые и праведные, слова Анастасии Марковны: «Добро, Петрович, ино еще побредем».
        В ту езду бесконечную, ледяную, среди гор и дебрей, по реке, по изгибам ее да по кружениям, начала нестись черная курочка. И опять-таки двумя яичками обрадовала. Одно Ивану дали, он уже поднялся, брел за нартами, как отец, уступив место матушке, другое яичко - Анастасии Марковне, для дитяти, что уже носила под сердцем.
        Ждали радостно другого дня, а на другой день, дабы не делать крюк на тридцать верст, поехали берегом. Случилось в гору ехать, а потом с горы, и на крутизне Прокопкина лошадь оскользнулась, на задние ноги села, нарты боком пошли да и перевернулись. И все бы ничего. Лошадь цела. Прокопка из сугроба вылез - смеется, а нарту на полозья поставили, и - Боже ты мой! - черная курочка шеей дергает, а уж сама и не жива.
        И сказал Аввакум Марковне:
        - Как нарте-то перевернуться, поблазнилось мне, терпеть и терпеть еще от Афанасия Филипповича.
        - Потерпим, батько, - ответила Марковна.
        Аввакум же, задумавшись, сказал:
        - Не впервой такое, ино воззрюсь перед собой, сердце-то вдруг и замрет… Будто нынешние тяготы - это легкое испытание, первое, а впереди другое, большее, а за большим еще большее. Неужто родился я на белый свет одного терпения ради?
        Припала Марковна головой к плечу Аввакума и ничего ему не сказала. Что Бог пошлет, то и будет.
        Пока Пашков Нерчинск строил, жители Иргеня сложа руки тоже не сидели. Срубили церковь, высокую, просторную, полсотни человек поместятся, не давясь.
        Аввакум занял прежнюю свою избу. Не успели вещи в дом внести, от Евдокии Кирилловны подарочек - прислала полную сковороду пшеницы. Анастасия Марковна тотчас кутью заварила. Печка без людей исхолодала, дымит, чадит, у всех слезы из глаз, а все весело: над головой крыша, тепло и кутья сытная. Не успел Аввакум Бога возблагодарить за посланную пищу, от Афанасия Филипповича прибежали - протопоп надобен.
        - Дотопал, топало горемычное?
        - Слава Богу, Афанасий Филиппович! Твоими молитвами.
        - Ризы у тебя, знаю, есть священнические. Продай ради церкви. Попу служить не в чем. Заодно куплю сосуды, которые у тебя отнял.
        Аввакум стал тереть лоб, соображая.
        - Сорок ефимков даю! Великие ведь деньги, протопоп.
        - Ризы дареные, Афанасий Филиппович! Мне их в Тобольск царевна Ирина Михайловна прислала.
        - Шестьдесят ефимков - и разговору конец. Ты ведь меня знаешь.
        Как не согласиться, когда за тебя согласились и рады согласию.
        Деньгами Пашков дал пятнадцать рублей, но в счет долга прислал корову. Цену ей назвал двадцать пять рублей. Для Москвы цена немыслимая, а для Даурии еще и недорого. Корова - спасенье, жизнь. Стельная, молока на голодном корму давала немного, но каждому по полкринки на день - уже не помрешь.
        Марковна, пока постились перед Рождеством, маслица умудрилась сбить. Пашков и сена дал, два воза по рублю воз.
        Потекла жизнь своим чередом.
        Местные люди открыли для себя рыбное озеро, Шакшу. От Иргеня в пятнадцати верстах, зато всегда с рыбой. Выкопал Аввакум с Иваном и Прокопкой землянку на озере, стали лунки долбить, сети опускать, рыбку вытягивать.
        Душе вольготно было на том озере. Дело делается само собой, опустил сеть - и жди. Кругом простор, безмолвье, молись, славя красоту земли, благодаря Господа за жизнь, тебе данную, за дыхание супруги твоей и детей твоих. Радостны были молитвы Аввакума. Послал Господь ему передышку.
        Дня за три до Рождества привез Аввакум в Иргень нарту с рыбой. Купил у кузнеца за ту же рыбу для себя и для ребят своих базлуки - подковы на обувку, с шипами и зацепами, чтоб по льду ходить не падая. В обратную дорогу стал собираться. Тут слух Анастасия Марковна принесла: у молодой воеводихи, у Евдокии Кирилловны, младенец заболел, Симеон.
        - Не пришлет ли за мною печальница наша? - сказал Марковне Аввакум и, уже одетый для дальней дороги, разоблачился. Сам, однако, на воеводский двор пойти не посмел: Афанасий Филиппович - в должниках и ни с того ни с сего может осерчать.
        Утром опять-таки ждал, не шел к ребятам, пообедал. Нет, не присылает за протопопом Евдокия Кирилловна.
        - Видно, обошлось у них, - решил Аввакум. - Ребята наши тоже на одной рыбе, если только поймалось. Пойду за ними. На предпраздник вместе помолимся.
        И ушел.
        Небось уж до озера добрел, когда прибежал средний сын Евдокии Кирилловны, ласковый отрок Иван.
        - Матушка зовет батюшку протопопа помолиться о болящем братике Симеоне.
        Анастасия Марковна только руками всплеснула: нету батьки, по рыбу ушел.
        Осерчала Евдокия Кирилловна на Аввакума, куда посмел подеваться, когда надобен. Пыхнула пыхами недобрыми, набралась от свекра.
        - Без Господи помилуй обойдемся!
        Закутала Симеона, отдала пестуньям-служанкам, и те отнесли младенца к Арефе, мужику-шептуну.
        Арефа в Иргене почитался за самого сильного колдуна.
        Боярыне послужить лестно, вот Арефа и отчитал страшные свои словеса над Симеоном:
        - «Мне есть имя Огнея. Как разгорятся дрова смоляные в печи, так разжигается во всяком человеке сердце. Мне есть имя Ледея. Знобит род человеческий, что тот человек и в печи не может согреться… Я же своим ясным оком изгляну, и поймаю, и в руки возьму, и на зуб брошу, раскушу и всем на пол плюну, и ногой заступлю, и растопчу…»
        На воду дул, заячьей лапкой обмахивал, ножом водил по онемелым ручке и ножке. До пота трудился.
        - Все! Будет здрав и весел!
        А с Аввакумом, пока Арефа над Симеоном изгалялся, приключилось иное дело. По слову его молитвенному проистекло чудо зримое, явное. Декабрьский день короток, спешил Аввакум до ночи на стан к рыбакам своим добежать. В нарте немного положено: сеть, полкаравая хлеба, топор для обороны, беремя сухих дров, но сама нарта нелегка. Упарился Аввакум, и так ему захотелось пить, хоть помирай. Вода под ногами, а как взять? Лед на озере толщиной с мужика. Пока продолбишь лунку - полночь грянет. Лед чист, будто его на дню три раза вымели. Ни снежинки, а до берега восемь верст.
        И воззрился протопоп на ясное небо:
        - Господи! Ты источаешь воду из камня в пустыне, даешь жаждущим жизнь. Дай же и в моей ледяной пустыне воды, напои меня!
        Прорек вгорячах, и страшно стало, сам себе псом показался, в шерсти из грехов. Однако не отвел глаз от неба, а под ногами-то и ухнуло, как из пустой бочки. Подскочил Аввакум в ужасе, а льды прут из пучины. Трещина все озеро перечеркнула, а там, где ледяную гору наружу выперло, - вода. Кинулся Аввакум на коленки, напился всласть, а вместо молитвы вздохнул, радостью увенчан неизреченной, заплакал, а уж потом только и прочитал «Отче наш».
        Прибежал к детям, а у них благодать. В землянке лучина горит, теплынь, сами полеживают после доброго улова. Для батюшки у них уже строганинка есть и ущица поспела.
        - Когда же вы, ребятки, выросли-то? - расчувствовался Аввакум. - Пока мы с матерью недолю нашу терпели, вы как травка Божья поднялись.
        Рассказал ребятам о чуде, пусть и они порадуются, познают, сколь велика сила искренней молитвы.
        Признался:
        - Я все думал, чего ради Бог послал мне такое испытание, а через меня и вам, чадам моим?.. Не было у меня ответа. И теперь его нет. Но душою верую: слышит нас сладчайший Иисус Христос.
        - Должно быть, батюшка-государь, для того тебя испытует Господь, чтоб наградить, - сказал Прокопка.
        Иван, как всегда, промолчал, Аввакум же, зажигая от догоравшей лучины новую, озарил лицо свое светом и сказал в том ясном озарении:
        - Одному награда - полное корыто свиного хлебова, а другому награда - новая долгая мука да вечная жизнь во славу Господа.
        Рождественскую службу Аввакум служил дома, в церкви черный поп угождал Никону, царю, Пашкову да антихристу.
        От Феклы Симеоновны прислали ради праздника жареной печенки, от Евдокии Кирилловны - вареную курицу. Так ту курицу Аввакум не принял, ибо Симеон хворал пуще прежнего, а в лекарях у боярыни хаживал все тот же Арефа-шептун.
        - Накажет Бог дурищу, - крепко сердился протопоп. - А спрос у Бога с кого? С Аввакума! Где ты был, пастырь? Колдуны у тебя под носом сатане служили!
        Уж собирался горою пойти на двор воеводихи, крестом побить и саму боярыню, и беса, в ней поместившегося. Господь поберег в тот раз протопопа, с озера Иван прибежал: рыбы зашло в сеть так много - не смогли с Прокопкой вытащить.
        Поспешил протопоп на Шакшу за богатым уловом, а воротился домой к великому ущербу и горести.
        Корова, ради бесснежья, паслась за тыном, мерзлые, в инее бурьяны объедала. Что ей на реке нужно стало, на другой берег ли переходила, напиться ли отправилась - только попала передними ногами в трещину, переломала - страшно смотреть, в полынью боком завалилась.
        Собрала Анастасия Марковна казаков, принесли корову к дому, а хлева теплого нет, так положили ее, стенающую тяжко, прямо в избе.
        Помолился Аввакум о страдалице, погладил плачущую Марковну по головке - хлопотунью коровью - да и пошел себе обратно на озеро. За первую ездку не управился: велик был улов.
        Нагрузил нарту без ума, собираясь увезти зараз то, что и в два раза тяжело, попробовал - идет нарта, на лед вытянул - хорошо идет.
        - Весело дотащу! - успокоил Ивана и Прокопку. - Морозец нынче крепкий, лучше кнута погоняет.
        Восемь верст по озеру на базлуках без натуги шел. О корове думал - подымется ли, о Марковне. Тяжко голубушке, беременная, не надорвалась бы, корову ворочая.
        Кончилось озеро, и езда кончилась. Земля впереди черная, ночь как зев пропасти. Полозья скрежещут, будто не нарту тащишь, а всю землю, будто свора бесов понасажалась гурьбой, а оглянешься - никого: нарта, рыба ворохом, лямка, в тело вросшая.
        Дернет Аввакум нарту, дернет и повалится. Рубаха нижняя мокрая, а шуба совсем легонькая, тафтяная. Все, что осталось от былого достатка. Одно погнило, другое продали, чтоб с голоду не помереть.
        Чует Аввакум, коробом стоит нижняя рубаха. Замерзнуть недолго. Что делать? Разделся. Верхнюю рубаху надел на тело, мокрую сверху. Запахнул шубейку, затянул кушаком. Впрягся в лямку, попер, пуская стоны хуже убившейся коровы.
        Бросить нарту - лисицы за ночь все сожрут. И сил нет никаких. Кресало бы догадаться взять - огонь запалить, так догадка припоздала.
        Доволокся Аввакум до сосенки. Залез на вершину, лег на ветки и заснул. Пробудился от ужаса: живот холодный.
        - Не замерз ли я, батюшки! - спросил себя Аввакум вслух, а язык едва лепечет.
        Звезды близко, свирепые. Поднял руку перекреститься - рука бесчувственна, персты не разгибаются.
        Полусполз, полурухнул Аввакум с дерева. А ноги колодами. Цепляют шипами, которые на базлуках, за землю, невозможно идти. Попробовал снять базлуки - примерзли, срезать - ножа нет.
        - Христе, свете истинный! - взмолился Аввакум. - Яко червь, исчезаю! Помогай, Господи!
        Впрягся в лямку и бегом, бегом. Только ноги топают, а нарта ползком ползет. И уж тяжестью тела, валясь, тянул Аввакум нарту, сзади толкал. С горы в ложбину сволокся. Соображает. До дома никак не меньше четырех верст. Трясуница колотит, на лице корка ледяная. Понял Аввакум: не рыбу надо спасать - самого себя. Пошел без нарты, а ноги в базлуках совсем не идут. Хоть руками от земли отрывай.
        Встал на колени, пополз. Версту одолел. Только и колени застучали, как деревянные. Лег Аввакум наземь, лежит, тела не чуя, да и сказал себе:
        - Батька, поднимайся! Лежмя к дому ближе не станешь.
        Догадался сесть. Пополз на гузне.
        Крепок Аввакум был жизнью. Не сдался морозу. Да мороз он тоже своего отдать не хочет. У дверей избы повалился Аввакум, будто куль, в дверь стукнуть нечем: руки не поднять, ногой не двинуть. Крикнуть бы, и того не может, губы будто смерзлись. Да уж утро было. Ангел поднял Анастасию Марковну с постели. Отворила дверь - Господи! - не протопоп: ком слюды. Затащила в избу, брякнула рядом с коровой, дала воды испить, тут только и ожил, пошевелился.
        Оттерла снегом, в печь посадила, как хлеб. А самой уже не до батьки, корова подыхать собралась. Ревущую ревмя Агриппину по головке погладила и, утираючи свои слезы, приказывает:
        - Ножик, дочка, давай. Да не этот, большой! Ведро принеси! Да не сие, не помоями поить кормилицу, кровушку ее надо собрать нам на кормленье.
        Корова уж хрипит, а у Марковны дрожь в руках никак не уймется.
        - Прости, кормилица. Давала нам молочко, дай нам мясо твое, коли жить тебе не дано боле.
        Зарезала корову.
        А нарту с рыбой казак притащил. Расплатилась с ним Анастасия Марковна, по его желанию, коровьей кровью да кишками на колбасу кровяную.
        Вот и сытно стало в доме и за семь лет впервые еще и вкусно.
        Принесли Агриппина с Прокопкой вязанку веток багульника. Поставили в ведра… Проснулись однажды, а в избе розовое облако.
        - Весна! - сказали разом Иван, Прокопка, Агриппина.
        Весна принесла дожди. Кровля в избе оказалась как худое решето: на стол капает, у порога течет, над печью сочится.
        По дождю, по мокрой земле ходить не в чем, да и немного весной дел в лесу. Разве что березку подсечь, соку набрать. Да и не в чем ходить. Страсть как пообносились.
        Истопя печь, залезал Аввакум от капели под берестяной короб и лежал наг, грея простуженные кости. Марковна в печи от мокроты спасалась, ребята с Агриппиной тоже у печи, кто под кулем, кто под берестой.
        В такое вот лежбище и явились пестуньи Евдокии Кирилловны. Кланяются:
        - Батюшку бы Аввакума нам! Робеночек-то, боярин, совсем нехорош. До того испортился, что уж не лепечет. На кончину пришел.
        - Гони бесенят, Марковна, из дому! - закричал с печи Аввакум. - Коли баба лиха, живи же себе одна!
        Заплакали пестуньи, ушли.
        Анастасия Марковна обиделась на мужа:
        - Жесток ты, батька! Неужто сердце в тебе не ворохнулось?
        - Ворохнулось, Марковна! Еще как ворохнулось, да мое лекарство без покаяния не лечит. Не мне, прости, Господи, а той бабе ожесточил дьявол сердце. Зажигай, Марковна, лампадку, помолимся о Симеоне, о младенце невинном.
        Помолились. Утром, чуть свет, Иван пришел, сын Евдокии Кирилловны. Аввакум опять на печи своей, а Иван возле печи ходит, кланяется:
        - Батюшка-государь! Прости, батюшка, грехи матери моей, Евдокии Кирилловне. Просит она, и молит, и кланяется, смени гнев на милость! Спаси, батюшка-государь, братика мово!
        Аввакум и на это моленье сказал нелюдимо, грозой смиряя:
        - Вели матери своей, Евдокии прегордой, пусть у Арефы прощенья просит, у колдуна.
        Ушел Иван поникший. Однако снова идут, и уже толпой, пестуньи, бабы, бабки. Симеона принесли, на стол положили, а сами - за дверь.
        Слез Аввакум с печи, приодел телеса, нашел среди лохмотьев епитрахиль - все, что осталось от облачения. Разжег кадило, из тайника - от Пашкова, от его борзых прятал - достал скляницу с елеем, благословил крестом, святой водой напоил. Другого лечения Аввакум не знал, сотворил, как умел, и отдал дитятю пестуньям.
        Дело дивное, по нашим молитвам нынешним небывалое, а по прежним молитвам, по Аввакумовым, - обычное. Ожил Симеон. Ручкой задвигал, ножкой.
        На другое утро дары принесли, рыбы, пирогов, воевода к себе позвал.
        Поклонился Афанасий Филиппович протопопу низехонько, не боясь спины сломать.
        - Спаси тебя Бог, Аввакум! Отечески творишь - не помнишь нашего зла.
        Долг отдал, восемнадцать ефимков, а домой ему прислал фунтов шесть пшена, ячменя полмешка, рыбы соленой, две дюжины яичек к Пасхе.
        Любил внучка Афанасий Филиппович, жалел.
        Уцепиться бы за хвост фортуны, жить под солнцем воеводской ласки без печали, глаза зажмуря на воеводские грехи. Куда там, как был Аввакум - Богу слуга, совести защитник, так тем и остался. Опять на себя воздвиг и грозу, и молнии, и пожар.
        Земля еще не обсохла, не обветрилась как следует, еще морозы ночью трещмя трещали, собрался Пашков Мунгальское царство повоевать ради приведения ханов под руку царя и дабы было чем Еремею-сыну повеличаться, в Москву возвратясь.
        Людей в Иргене осталось немного. Дал Пашков сыну семьдесят двух казаков да двадцать человек аманатов, присягнувших великому государю.
        И ладно бы молебен отслужить, благословляя воинов. Так нет, Афанасию Филипповичу надобно будущее наперед знать. Не Аввакума позвал Богу петь - шамана, служителя духов.
        Далеко за шаманом посылали, Пашкову не какой-нибудь был нужен, а самый из бесов бес.
        Привезли того мужика, иноземца, с ликованием. Нарядился шаман в свои диковинные сатанинские одежды. Кожа то ли рыбья, то ли человечья. В колокольцах, в бахроме из полосок оленьей замши. На спине от подола и до самой шапки и на шапке цепью какие-то звери с лебедиными шеями, то ли драконы, то ли единороги. Достал шаман из корзины трех петухов, проткнул каждого железной спицей и пригвоздил к бревну. Потом спицы вытащил, дунул-плюнул, встал на всех трех ногами, и петухи, ожив, повезли шамана. Сажень целую везли, мужик же он был плотный, рослый. Изумились люди. Да и как не изумиться! А шаман пуще расходился, приказал барана привести. Стал над тем бараном волхвовать, ударяя в бубен, руками водить, вертеть его так и сяк да и отвертел голову прочь. Кровь хлынула, и на той пролитой крови шаман скакал, и зверем ревел, и бился на земле в судорогах, призывая духов. Изо рта у него пена пошла, розовая, с кровью. И спросил тогда шаман слетевшихся к нему бесов: «Будет ли победа Еремею?» И духи изрекли: «Будет победа. Будет добыча. Великая будет война, великое богатство принесут воины».
        Казаки все воспрянули. Жены их, иноземки, радовались, в ладошки били. Детишек на руках подкидывали. Пашков тоже принадулся, словно уже и победил и сундуки золотом набил доверху.
        Аввакум от всего того срама и над Богом глумления, затворясь в своей избушке, криком кричал:
        - Послушай меня, Боже! Послушай меня, Царь Небесный! Свет, послушай меня! Да не возвратится вспять ни един из воинов. Гроб им там всем устрой! Приложи им зла, Господи, приложи и погибель им наведи! Да не сбудется пророчество дьявольское!
        Нашлись слухачи, разобрали слова, какие Аввакум Богу говорил, донесли Афанасию Филипповичу.
        Притащили протопопа к воеводе.
        - Не живется тебе, дурак! - закричал Пашков, а рука у него к ножу так и дергалась. - Если что… сожгу тебя! До пепла сожгу. Выкиньте его, нелюдя!
        Выкинули.
        Войско ночью уходило, по звездам, от шпионов таились. Воеводы наивные, шамана звали - не таились, а в поход - тайком да тишком.
        Несколько казаков зашли к Аввакуму:
        - Благослови, батюшка протопоп!
        - На что же мне вас благословлять? На погибель вашу? - И, крестясь, обещал: - Поплачу о вас.
        Выходя за ворота тына, лошади заржали вдруг. Тихое - явным стало: коровы мычат, собаки лают, воют, козы и овцы блеют. Иноземцы - и те, что в поход шли, и те, что в Иргене оставались, - взголосили варварски - собак не стало слышно.
        Вдруг к Аввакуму всадник. Соскочил с коня, забежал в дом, на колени перед протопопом упал.
        - Еремей Афанасьевич прислал меня. Вот слово в слово, что велено сказать: «Батюшка-государь, помолись за меня!»
        Сказал Аввакум посланцу:
        - Помолюсь.
        Затворил ворота острожек. Притих, ожидая воинов своих.

21
        Кого-то ждут, а кого-то, нечаянного, дождались.
        Енафа у окошка веретеном пряла. Легко ходило веретено, так легко, что пело, а Иова сидел на полу с кошкой, и оба на веретено глядели и подпевали той песенке.
        Вдруг на крыльце веником по ногам шмыг-шмыг, в сенях - топ-топ! У двери замешкались, поскреблись, ища в полутьме ручку… Вздохнула дверь, как никогда не вздыхала, и по облаку, по холоду, кинувшемуся в тепло, вошел в избу нездешний человек.
        - Савва, - тоненько сказала Енафа, веретена тише.
        Уронила руки, помертвела, а веретено крутилось само по себе, не желая расставаться со своей песенкой.
        На Крещение в Большое Мурашкино приехал полковник Лазорев. Привез вольные для десяти семейств, таково было завещание боярина Бориса Ивановича Морозова. Привез Лазорев и Енафе с Саввой великую радость.
        Глеб Иванович Морозов, по прошению Бориса Ивановича, дал вольную Енафе и сыну ее. Савву он за крепостного не признал.
        Лазорев, занятый делами, объезжал с местным воеводой владения боярина, которые отныне переходили Анне Ильиничне, супруге его.
        Только последний вечерок провел Андрей в семействе Саввы.
        Вспомнили прошлое. Погоревали о братьях-молчунах. Где скитаются? В холодных ли странах, в теплых? За здравие свечку ставить, а может, за упокой?
        Перекинулся разговор с прошлого на нынешнее. Стали думать, как дальше жить.
        - Тебе бы, Андрей, жениться, - сказала Енафа.
        Лазорев вздохнул:
        - Есть у меня жена, ребятушки. В чужеземном краю оставил… Боярину я свое отслужил, для государевой службы не годен. Устрою дела боярыни Анны Ильиничны, устрою свое имение да и поеду на синее озеро, на зеленый остров, к простоволосой русалке моей, к Расе.
        - К простоволосой?! - изумилась Енафа.
        - В том краю женщины волос не прячут.
        - А мы здесь будем жить, - сказала Енафа. - Правда, Саввушка?
        - Я хоть колодезник да руды копатель, а быть мельником мне по душе. Я в отрочестве жил на мельнице. Серафим, добрый спаситель мой, многому меня научил.
        - Можно и на мельнице сидеть, - сказала Енафа. - А можно и торговать. Я две барки в прошлом году задешево купила. У нас иные мужики, и в Мурашкине, и в Лыскове, свои суда имеют, соль возят из Астрахани. Дело прибыльное.
        - Пока я Богу в дебрях молился, Енафа купчихой сделалась, - не без ревности, но и не без гордости сказал Савва.
        - Все мы дети Судьбы, все мы рабы ее вечные. - Лазорев дотронулся до седины на висках. - Вот белы, а я, внутри себя, все тот же Андрюшка, матушкин ненаглядный сынок. Столько уж прожил жизней, столько смертей одолел, а все тот же.
        И взъерошил волосы тихому Иове:
        - Кем ты-то у нас вырастешь? Мельником, купцом, солдатом? В какие края тебя жизнь уведет, какой радостью порадует?
        Иова отстранился от Лазорева, отошел в уголок, где, смежая глаза, вздремывала кошка, и поглядел на взрослых глазами не от мира сего. Он знал, кто он. И, улыбнувшись, потому что взрослые все равно бы его не поняли, раскрыл руки, как раскрывал он в тайном бору - крылья. И смежил веки, как кошка смежает, и не здесь был, а там… И ветер, неведомо откуда взявшийся в горнице, дышал ему в лицо и в грудь и шевелил никем не видимое оперенье.
        Дверь распахнулась вдруг, и на пороге явился Лучка Тугарин с корзиной.
        - Доброе здоровье всем, а я Иове обещанное принес.
        Достал из корзины большую, в роскошном оперенье сову и посадил ее на плечо Иове. Сова сидела спокойно, а у мальчика подбородок сам собой задрался кверху - лесной государь.
        Все улыбались, только кошка ползком-ползком да и шарахнулась под печку, как от веника.
        Алексей Михайлович позвал к себе на Верх Паисия Лигарида и показал ему список с указа, который отправил своим воеводам на Украину и в Литву, где война не затихала.
        Царский указ изумил Лигарида.
        «Держись единогласного пения, аще и нужда приключится - не поспеть отпеть единогласно… И тебе бы, рабу Божию, творити по сему указу. Как застанет дело (сражение. - В. Б.), и ты от пения поди и вои слушающие с тобою… А о том не оскорбляйся, что не дослушал и пойдешь на дело воинское с радостию, поди без всякого сомнения, а пение вменится тебе в слушание, что и без тебя то пение кончается по чину и по заповеди святых отец».
        Быстрый ум Лигарида решил сразу несколько задач, и преисполнился его лик и дух благоговением.
        - Великий государь, нет на земле другого повелителя, который так бы заботился о бессмертных душах своих подданных. Я преклоняю колени перед тобою, царь над царями, - и преклонил колени.
        Алексей Михайлович вспыхнул как маков цвет от удовольствия, но поспешил облачиться в мантию смирения.
        - Я сам знаю, владыко, - не царское это дело учить воевод, как им надо молиться. Но что же мне делать, если патриаршее место вдовствует?
        - Великий государь, церковное нестроение в России - зло губительное. Если сия крепость, на которую с упованием взирают с Востока и с Запада, с Юга и с Севера, зашатается, что же станет с православием? Патриарх Никон - пастырь великий, но он отгородился от тебя, царя, от паствы своей мнимыми обидами.
        - Воистину так! - воскликнул Алексей Михайлович, страшно довольный. - Посоветуй, владыко, как спастись, как церковь спасти?
        - О светлоокий государь! Я подал в приказ твоему боярину Семену Лукьяновичу Стрешневу челобитную на твое царское имя. Я припадаю к стопам твоим царским, прошу твое величество ради успокоения православного мира созвать собор о Никоне и пригласить на сей собор восточных патриархов: Константинопольского Дионисия, Антиохийского Макария, Иерусалимского Нектария, Александрийского Паисия, и пусть будет на соборе еще один Паисий, бывший патриарх Константинопольский, ибо он приезжал к тебе и к Никону и московские дела ему не в новость. Если же патриархи сами не поедут в столь дальний путь, пусть пришлют своих доверенных архиереев. - Лигарид чуть склонился, доверительно глядя царю в глаза. - Я знаю человека, который мог бы исполнить твое царское повеление обходительно и с успехом… Я говорю об иеродиаконе Мелетии. Он знает по-гречески, знает по-арабски, по-турецки.
        - Это тот Мелетий, что обучает соборный хор греческому пению? - спросил Алексей Михайлович, призадумываясь.
        - Тот самый, великий государь. А мне новое диво. Тебе ведомы не только великие люди, но и самые малые.
        - Мелетий пригож видом, ума быстрого. Я с ним говорил, - сказал царь, пропуская мимо ушей очередную приятность Лигарида, да лесть сама собой к сердцу ластится. - Мелетий подходящий человек, но ты, владыко, о том с крутицким митрополитом посоветуйся. Пусть сие дело от него исходит, от местоблюстителя.
        Отпуская Лигарида, Алексей Михайлович, решив его задачки, задал свою:
        - Владыко! Боярин Семен Лукьянович пишет вопросы о Никоне, о всех нестроениях бедной церкви нашей. Не унываю, нет! Однако сердцу не болеть не прикажешь… Пока восточные патриархи будут ехать - хорошо бы нам в августе начать собор, - сами мы тоже должны приготовиться, разрешить все преткновения, согласуя их с Божьей правдой, с правилами апостолов и святых отцов. Возьми у Стрешнева, владыко, те его вопросы и, не мешкая, напиши ученые ответы.
        Расстались царь и митрополит весьма довольные друг другом… Впрочем, стоило Лигариду затворить за собой дверь, как государь позвал Ртищева и вместе с ним перечитал донос на иерусалимского митрополита, присланный патриархом Иерусалимским Нектарием. Паисий-де - самозванец, грамота на иерусалимскую кафедру у него поддельная.
        - Как же нам быть? - спросил Алексей Михайлович своего первейшего советника по делам духовным.
        - Великий государь, зачем нам в споры между патриархами встревать? - сказал Ртищев. - Грамоту на Иерусалимскую митрополию давал Паисию бывший Константинопольский патриарх Парфений; Парфений стремился всех восточных патриархов держать в повиновении, его мало ценили, а главное, не он теперь патриарх. Паисий - митрополит и без иерусалимского титула, он - митрополит газский… Не сердя Нектария, будем писать его газским.
        - Ты уж поговори о сем с владыкой, - попросил Алексей Михайлович. - Дай денег ему с тысячу, шубу из черных лис. Паисий - пастырь мудрый, он о деле печется.
        Царь вдруг рассмеялся грустно:
        - Ох, Федя! Мы с тобой будто для тяжеленной телеги брод устраиваем. Вода мутная, в воде камни. Один уберешь, а под рукой, под ногой уже иные, через которые колесу не переехать.
        Паисий Лигарид ответы взялся писать жарко. Вопросы нравились.
        Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
        - Хорошо ли сделал Никон, что запретил исповедовать разбойников, присужденных к казни?
        Лигарид отвечал, гневаясь произволу Никона:
        - Кто возбраняет приготовленных к казни исповедовать и причащать, тот получит осуждение от Бога. Худо сделал Никон, оставляя осужденных на конечное отчаянье.
        Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
        - Подобает ли архиерею или иерею во время облачения чесаться и в зеркало смотреться?
        Лигарид хохотал, буквы его ответа тоже подпрыгивали, но ответ был сдержанный:
        - Не подобает. Не только в храме, но и в келье.
        Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
        - Может ли царь созвать собор или нужно, чтобы на то было повеление патриаршеское?
        Ответ Паисия Лигарида был краток и убедителен:
        - Вполне может, так как и царь Константин Великий созвал собор в Никее.
        Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
        - Созванный царем в Москве собор Никон ни во что почел и назвал тот собор сонмием жидовским.
        И хотя в вопросе вопроса не содержалось, а была обида и скрытое осуждение, Паисий Лигарид то осуждение поддержал, радуясь, что есть возможность прямо заявить царю о собственной преданности.
        - Никон с жестокости мог все сказать, но кто бы ни назвал соборные собрания сонмищем жидовским, того надобно как еретика проклинать.
        Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
        - Могут ли члены судить главу - своего начальника?
        Паисий Лигарид, показывая перевод своих ответов Арсену Греку, а ответы переводил на славянский язык толмач Стефан, спрашивал о точности и рассчитывал на похвалу.
        - Едина глава есть Христос, архиерей - глаза и уста, мирские люди суть суставы церковного тела.
        - Это великолепно! Это блистательней, чем у Цицерона! - восхищался собратом и соотечественником Арсен Грек и зачитывал очередной ответ по-гречески и по-славянски. - Твои слова, Лигарид, звучат и звенят, как бронза, в которой много серебра - для полноты звука, но где есть и золото - для блеска.
        Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
        - Никон никогда не называл архиереев своею братиею, но почитал их гораздо ниже себя, потому что от него были посвящены.
        И Арсен Грек глаголил ответы Лигарида с восторгом на лице:
        - Если не братия, то кто же они, сыны? Кто ты, который столько похваляется?
        Вопросы и ответы уже вскоре после их написания были доставлены тайными доброхотами Никона в его Воскресенскую обитель.
        Читал святейший приговор своему патриаршеству, затворившись в скиту.
        Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
        «Никон назвался великим государем, потому что его так назвал всесчастливейший наш государь, желая почесть его более, чем это в обычае. Согрешил ли Никон, что такой высочайший титул на себя принял? Согрешил или нет? Скажи нам и растолкуй».
        - Ах ты, холеная борода! - вулканом взрывался Никон. - Согрешил или нет? Растолкуй ему. Сам-то растряс мозги. Одни греки стали у кремлевских дураков умные. Погодите, греки-то и заведут вас, как телков, к сатане на бойню.
        И, насупясь, вчитывался в ответ Лигарида:
        «Очень согрешил, потому что новые титулы, которыми оказываются почести выше достоинства, приносят больше соблазна, нежели честь и достоинство умным мужам».
        - И ты, Никон, дурак. Вон каких умников к себе звал, за свой стол сажал, душу им свою отворял ради христианского братства, почитая в мерзавцах святой Восток!
        Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
        «Никон строит по сие время монастырь, который назвал Новым Иерусалимом: доведется ли так, чтобы имя святого града было перенесено и опозорено?»
        У Никона от ненависти голова кружилась.
        - Как же не плюнуть святейшему в самую душу его? Смелы стали, тараканы рассыпучие. Ах, государь великий! Верни меня на часок в Москву, чтобы посмотреть, как побегут сии тараканищи, как, на спину завалившись, ногами задрыгают, как поползут потом обратно, в псином обличье, чтобы хоть ногу гонимому ими лизнуть.
        И, отстранив бурю, потрясающую грудь, медленными глазами читал ответ новоявленного московского мудреца.
        «Никак не должно. (Это монастырь-то строить не должно?!) Святой Кирилл пишет в своих поучениях: старый Иерусалим был пророкоубийца и христоубийца, а Новый Иерусалим есть Христос. (Ты мне Кирилла, а я тебе Павла! Ты мне Фому, а я тебе - Ерему!) Сказано: из Сиона изыдет закон и слово Господне из Иерусалима. Во святую Пасху поется: светися, светися новый Иерусалиме, а ныне Новый Иерусалим - Никонов. (И никуда ты от этого не денешься, прихлебай. И ты, Семен Лукьянович, злом пыхающий. И ты, государюшко, ума человек недалекого. Моему Иерусалиму ради торжества Православия и славы Москвы вовеки - быть!) И так опять Новый Иерусалим учинился ветх и пришел к старому и прежнему своему положению, и приходится, чтобы мы от прежнего и сущего Иерусалима отстали, а в ней новый Никонов пристали. О недостоинство! О Никон! Любитель новых названий! Не шути со святыми делами, не играй речами. (Это я-то речами играю? А не для тебя ли, змей, притча о бревне в глазу?) Один есть Иерусалим на земле, а второй на небеси, третий Иерусалим никто не выдумал, только один Никон».
        Святейший отпал от стола, будто адом отравленный, курением дурмана задымленный.
        - А ведь плохи твои дела, Никон!
        И снова кинулся читать, будто не насытили еще.
        Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
        «Никон разорил Коломенскую епископию для своего монастыря, не годится-де быть епископству вблизи от Москвы, под боком у патриарха».
        Лигарид, отвечая, срывал с себя последнюю маску - почтительности:
        «Этим Никон хотел сказать, что прежние патриархи были глупы и слепы, только он, как орел, имеющий глаза проницательны, увидел такую несообразность. Нет, это не так, но ты полюбил епископские угодья и вотчины и завладел ими».
        - Я тоже напишу! И вам будет жарко, как мне! - закричал Никон, топая ногой. - Уж я так напишу, и почешетесь, и в зеркало будете глядеться - не обезьяны ли?
        Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
        «Прилично ли архиереям строить обозы и города?» Отвечал просвещенный Паисий Лигарид:
        «С Никоном то же, что с вороной. Чтобы показаться красивее, наложила перья других птиц. Птицы ее ощипали, и она осталась вороной».
        - А я останусь патриархом! Святейшим! А ты как был митрополит без места, фальшивыми грамотами обложен, так и останешься никому не нужным и презренным. Так-то, Паисий Лигарид!
        Алексей Михайлович читал вопросы и ответы и наедине, и с Ртищевым, и с Марией Ильиничной.
        Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
        «Согрешил ли государь в том, что оставил церковь Божию вдовствовать?»
        Паисий Лигарид отвечал:
        «Если он это делает для достойных причин, не имеет смертного греха. Однако несвободен от меньшего греха, потому что многие соблазняются и думают, что он это делает по нерадению».
        Алексей Михайлович сокрушенно кивал головою:
        - Грешен, Господи, грешен! Марья Ильинична, скажи, голубушка, а как было не согрешить, как не ополчиться на собинного, на великого друга, без которого день вполовину, и обратно позвать никак нельзя?!
        Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
        «Не согрешают ли архиереи и бояре, что не бьют челом и не наставляют царя учинить решение этого дела?»
        Отвечал Паисий Лигарид:
        «Весьма согрешают».
        Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
        «Никон проклинает: важно ли его проклятие, и следует ли нам бояться его клятвы или нет?»
        Отвечал Паисий Лигарид:
        «Проклятие, как стрела от молнии, сожжет виновного, а если напрасно, то падет на того, кто клятвы предает».
        Мария Ильинична при словах этих всплакнула, и царь всплакнул.
        - Все мы горазды молнии на других кидать.
        - Истинно так, Алексеюшко! - искала Мария Ильинична защиты от гнева человеческого на груди радости своей. - Истинно так. Все бы сгорели давно от своих же молний, от клятв, от ворожбы ненавистной. Господь милостив, да ангелы-хранители крепки.
        Читал вопросы-ответы Неронов - черный старец Григорий.
        Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
        «Подобает ли архиереям драться и в ссылку ссылать: это делал Никон и не мог насытиться мирскими и духовного чина людьми?»
        Отвечал Паисий Лигарид:
        «Терпение есть высшая добродетель, гнев - худшее зло».
        Ликовал Неронов:
        - Нашлась управа на быка бешеного. Залило глаза кровью - ничего не видел, только рогами бил да ногами топтал… Слава тебе, Господи! Ушло солнце на зиму да на весну поворотило.
        Читал шуршащие по Москве грамотки друг Никона боярин Никита Алексеевич Зюзин.
        Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
        «Тишайший государь и всесчастливый царь поручил Никону надзор над судами церковными, дал ему много привилегий, подобно Константину Великому, давшему привилегии папе Сильвестру».
        Отвечал Паисий Лигарид:
        «Надобно принимать почести от царя осторожно. Полезнее было бы Никону иметь меньше привилегий, потому что иные надмили его, смотрелся он в них как в зеркало, и случилось с ним то же, что пишут виршеписцы о Нарциссе, который в речной воде смотрел на свое лицо, хотел поцеловать и утонул».
        Плакал Зюзин.
        - Сами искушали, сами пляшут от радости. Да та радость - мост в геенну огненную. Не любит Россия мужей твердых, как камень. Кто для нее старается из последних сил. Кто суров - тот и плох. Да ведь змей-искуситель красным яблочком Еву приманивал, не камнем. А грех пал на весь род человеческий.
        Читала Москва, и вся Россия вскоре читала поношение на Никона, и кому было смешно, а кому - страшно.
        Боярин Семен Лукьянович спрашивал:
        «Проклял Никон боярина Семена Лукьяновича Стрешнева, будто тот выучил собаку свою благословлять подобно патриарху: достойно ли проклинать за это?»
        Отвечал Паисий Лигарид:
        «Если б мышь взяла освященный хлеб, нельзя сказать, что причастилась: так и благословение собаки не есть благословение. Шутить святыми делами не подобает, но в малых делах недостойно проклятия, потому что считают его за ничто».
        Веселия было больше, нежели печали.
        Был Никон, будет Питирим - свято место пусто не останется.
        Тридцать вопросов задал Стрешнев Никону, тридцать ответов сочинил Паисий Лигарид. Патриарх же Никон обложился многими священными книгами и сел писать тридцать отповедей. И писал он свою правду целый год.

22
        То ли ветром принесло, туманом ли натянуло - порхнул по Иргеню слух: погибло войско Еремея Афанасьевича, сам он тоже погиб, все погибли.
        Пашков тотчас устроил сыск, и - дело преудивительное! - никто, ни чужой, ни свой, в острог не приходил, вестей не приносил, а однако ж все знали: шаман наврал, а протопоп - накаркал.
        1 мая, на протопопа Иеремею, а по-русски на Еремея-запрягальника, уж две недели, как истек срок возвращения войска из похода.
        Бедный Аввакум, прорекший погибель казаков ради шаманских гаданий, плакал ночами и Бога молил… За одного, упрямец, Еремея молил.
        Из воеводских хором на зимовье Аввакумово громы громыхали, и с каждым днем все громче да страшней, а на Еремея-запрягальника прокрался спозаранок к зимовью кормщик Афанасия Филипповича, Гришка Тельной, шепнул Агриппине, которая щепки на дворе собирала:
        - Скажи батюшке, пусть в лес бежит. Воевода огонь в застенке запалил, пытать хочет протопопа.
        Успел бы Аввакум из Нерчинска выйти, чего было на Шакше не спрятаться. Только ведь зверь Пашков, не сыскав протопопа, за жену, пожалуй, примется, за детей. Да и не таков был Аввакум Петров, чтоб от гонителей своих бегать.
        Анастасия Марковна женщина, ей заранее страшно, поклонилась супругу:
        - Беги, государь-батюшка! Беги, пока жив!
        Сказал ей Аввакум словами апостола Павла:
        - Аще живем - для Господа живем, аще умираем - для Господа умираем.
        Заплакала Агриппина, за нею Иван с Прокопкой, Анастасия Марковна тоже не сдержалась - ей уж вот-вот родить. Не грустно ли, если дитя отца своего не увидит?
        Ко времени были родные те слезы, добрый человек, пробегая мимо избы, крикнул, предупреждая:
        - Идут!
        Аввакум не в дверь, но к иконам, пал на колени, перекрестился и скорехонько опять на ноги поднялся, на своих поглядел строго:
        - Утрите слезы, за Божеское дело иду на мучение.
        Тут и пожаловали два палача, Зырян да Васька.
        - Ты уж готов, протопоп?
        - Готов.
        - Прощаться будешь или так пойдешь?
        - Так пойду.
        Вышел из дому первым да и стал как столб.
        - Марковна, ты погляди!
        Марковна на улицу выскочила, изумленных палачей растолкав, а мимо избы - Еремей идет с одним аманатом.
        - Еремеюшко! - ахнула в голос, и тот оглянулся, все тотчас и понял, поклонился Аввакуму издали.
        - Оставьте батьку! - приказал палачам. - Со мной идемте.
        А по Иргеню уж молва столбом крутящимся. Выскочил Пашков из застенка, где сам щипцы в огне калил, протопопа на части рвать, бежит, как мужик пьяный, рубаха расхристана, волосы мотаются на глазах, руки растопыренные трясутся.
        - Еремей! - завопил уже издали, рыдая, как самый простой человек.
        Еремей же поклонился отцу и сказал ему, опустя голову:
        - Побили мое войско, батюшка-воевода. Если бы не Гаврила-тунгус, что тащил меня раненого, то и меня бы убили или бы в плен забрали. Семь дней брели мы с Гаврилой, все горами, с голоду помирали. Белку съели, с этой белки и живы.
        - Аввакум погубил злой молитвой! - простонал Пашков.
        - Не греши, отец. Не трогай батьку, - снова поклонился Еремей. - Мне во сне, пока брели, явился человек, как две капли воды - батюшка протопоп, дорогу к Иргеню указал.
        Аввакум слышал сказанное про него Еремеем. Не усидел в избе. Поглядел Пашков на него, как сам Аввакум говорит, «что медведь морской белый, жива бы меня проглотил».
        - По твоей молитве, блаженный шакал, сия беда! Всей Русской земле беда. Столько людей погубил, тебе же единокровных. Кто ты есть, Аввакум?
        И уж слюна в уголках губ вскипела.
        Сказал Еремей Аввакуму:
        - Батюшка, поди, государь, домой! И молчи ради Христа!
        Много чего собирался сказать протопоп воеводе, но отец - зверем, а сын - ангелом. Смолчал. Ушел.
        Вернулся в избу, а в избе голосок верещит: девочка родилась.
        Анастасия Марковна лежит, улыбаясь, шепчет Аввакуму:
        - Слава Богу! Все живы, да с прибавлением! - Помолчала, силы набираясь, и опять прошептала: - Назовем девочку Ксенией, странницей, ибо странники мы, протопоп-батюшка.
        Двенадцати всего дней мог не дожить Аввакум до избавления от Пашкова. Да о днях ли речь - на час позже приди Еремей, сжег бы Афанасий Филиппович. Только что о плохом ужасаться, коли Бог плохого не допустил.
        12 мая 1662 года в Иргенский острог вступил с войском новый нерчинский воевода сын боярский Илларион Борисович Толбузин, пришел принять от Пашкова даурских казаков.
        Тихо сдавал дела грозный Афанасий Филиппович. Прибыл он в Даурию с пятью сотнями казаков, а передавал Толбузину семьдесят пять человек.
        На грабежи жаловался - это он-то, первый грабитель. Скрывая часть собольей казны, спихивал недостачу на пришлых людей, которые еще прошлой осенью ограбили Еремея. Пришлых было семнадцать человек, остатки отряда казака Климко, большого разбойника, побитого богдойскими людьми на Амуре. Эти семнадцать вступили в службу, пошли с Еремеем по Ингоде взять ясак с местных людей, да ночью украли ружья, хлеб, соболей, уплыли на плотах по Ингоде и Шилке, в Нелюцком острожке захватили струги и чуть было не взяли с бою саму крепостенку, потому что казаков там было мало - занимались рыбным промыслом.
        Толбузин, чтобы поскорее избавиться от Пашкова, ибо наслышан был о его неистовстве, дал ему и сыну его и аманатам, которых воевода у казаков своих отобрал, да двенадцати казакам охраны три дощаника, ружья и порох.
        Пашков встретил Аввакума в день отплытия, спросил, лаская невинными синими глазами:
        - Хочешь, протопоп, со мной отплыть? Я тебя на земле не убил, так, может, в реке утоплю, а не в реке, так в море Байкальском?
        - Я бы поехал, да грамоты на меня нет, - сказал Аввакум.
        - Ох ты, бедненький! Ну, обретайся в Даурах. Тут кто умен, кто правды с огнем не ищет, может зажить много вольготнее, нежели на тесной от народа Руси.
        А сам хохотал, как в тот раз, когда посылал рыбу на броду ловить.
        - Скажу я тебе, Афанасий Филиппович, - ответил Аввакум бывшему воеводе, - казаки твои нас слушают - пусть свидетелями будут. Постригу я тебя в монахи, Афанасий Филиппович, вот этими руками постригу.
        - Ты теперь человек вольный, Пашков над жизнью твоей не хозяин. Ты теперь - власть, протопоп! Что хочешь, то и сделаешь со мной. - А сам все смеялся, смеялся. - Однако, Аввакумушка, пока я не монах и пока много у меня добра, - а человек я нежадный, не памятливый на зло, - отплачу-ка тебе за будущее твое старанье, когда стричь-то меня будешь, подарочком. Вот тебе, Аввакум, корова да вот тебе два стада, овечье и козье. Из овечьего да козьего молока - сыры хорошие.
        Поклонился протопопу и к своим ушел. Аввакум же не сразу отправился к Анастасии Марковне, ходил к Толбузину взять отобранный елей да за священным одеянием, чтоб крестить дочку свою, все еще без креста живущую.
        Толбузин все дал без лишних расспросов о старом, о Пашкове, Аввакум пригласил быть кумом, и воевода, человек приветливый, согласился, еще и порадовался:
        - Славно, когда и на краю земли родятся русские люди.
        Вернулся Аввакум домой, а во дворе блеянье, Анастасия Марковна хлопочет, дети городьбу стряпают. Сдержал Афанасий Филиппович слово: и корову прислал, и овец, и коз.
        А тут с реки пушка пальнула.
        - Отплывает наша гроза, - сказал семейству Аввакум и поспешил на берег, осенить крестом отплывающих в неблизкий путь, а все - домой!
        На крестинах воевода Илларион Борисович спросил Аввакума:
        - А что же ты не поехал с Пашковым?
        - Час, видно, не пробил, - сказал Аввакум. - На меня грамоты нет об отпуске моем.
        - Как нет? - изумился воевода. - Я эту грамоту с гонцом моим посылал Пашкову, чтоб ты мог раньше его уплыть из Иргеня.
        Аввакум только руками развел:
        - Утаил сию грамоту Афанасий Филиппович. Потому, знать, и веселился, со мной прощаясь.
        - Что Бог ни делает - к лучшему, - сказала Анастасия Марковна. - Одни бы поехали, наги и голодны. А теперь хоть еды себе на дорогу наготовим.
        - Бог - судья Пашкову! Господи, сколько он дуровства натворил! - покачал головой Аввакум, но Толбузин сказал не без суровости:
        - У Бога свой суд, у царя - свой. Не поздоровится в Москве Афанасию Филипповичу, не к наградам поспешает, к тюремной расправе.

23
        Вечерами пылающее солнце, круглое, румяное, ставили, как хлеб в печку, в пышущую жаром закатную зарю, а на утренней заре поспевший хлеб вынимали. И жара, не убывая за ночь, днем крепчала, и житье за каменными стенами Кремля становилось душным до немоготы.
        Алексей Михайлович давно хотел переехать в Коломенское, к прохладе Москвы-реки, в тень дубравы, да все недосуг было.
        Бояре - судьи разных приказов, видя, как убывает лето, тоже спешили покончить с неотложными делами и толпой шли к царю.
        Но перво-наперво он подписал указ о фальшивомонетчиках, который сам и сочинил, однако, прежде чем обнародовать, отдавал на обсуждение в Думу и в приказы.
        Отныне за всякий злой умысел для делателей медных фальшивых денег полагалась своя кара.
        Смертная казнь была отменена, разве что еретика могли сжечь, а потому самому большому злодею, кто режет из металла маточники, переводит с них чеканы и деньги чеканит, полагалось отсечь левую руку и обе ноги. Тому, кто переводит чеканы с чужих маточников и делает деньги, - отсечь левую руку и левую ногу. Кто покупает маточники и чеканы - отсечь левую руку. Кто украл маточник и чекан, но денег еще не делал - отсечь у левой руки два перста… Всех статей, приложимых к фальшивомонетчикам и к сбыту фальшивых медных денег, было двадцать семь. Предпоследняя статья указывала бить своровавших кнутом, а последняя - батогами.
        Торговые люди в челобитных давно уже просили великого государя созвать собор, чтобы им отменить медные деньги или сделать их твердыми.
        Но Алексей Михайлович был в заботах о другом соборе - о суде над Никоном. Нельзя было затеять два собора сразу. А святейший не унимался.
        Проклял, уже не в первый раз, крутицкого митрополита Питирима за то, что, не спросив святейшего патриарха, хиротонисал в епископы нежинского протопопа Максима Филимоновича. Питирим постригал и посвящал протопопа еще в прошлом году, и с той поры Никон усердно проклинал митрополита. Вятский епископ Александр, которого Никон прогнал с Коломенской епархии, уничтожив саму епархию, подал «моление противу Никонова проклятия». На Лобном месте подал, когда шли крестным ходом к Казанскому собору.
        Никоновы проклятия будоражили Алексея Михайловича, но еще больше тревожило другое: патриарх, покинувший патриаршество, снова начинал вмешиваться в церковные дела.
        Перед царем лежало свежее наставление Никона келарю Кирилло-Белозерского монастыря, с виду вполне безобидное:
        «Никон, Божией милостью патриарх, во Святом Дусе сыну нашему Успения Пречистыя Богородицы Кириллова монастыря старцу Матвею благодать, милость, мир от Бога Отца и Спаса нашего Иисуса Христа. Ведомо нам учинилось, что у вас Рождества Пречистыя Богородицы Ферапонтова монастыря с келарем старцем Корнилием бессовестье учинилось, великие от вас и напрасные убытки и волокиты и правежи чинятся. Что старец Корнилий своровал и вам до него и дело, с ним и знайтесь, а место святое и игумен с братьею и с крестьяне перед вами ничем не повинны».
        Увещевание, и все. Но Никон величал себя патриархом. Осаживая двух строптивых старцев, беря под свою защиту знаменитые монастыри.
        Самому писать Никону нельзя, он письма не возвращает, слова писем переиначивает, приходится слать к нему словесные выговоры…
        Украинские дела тоже были запутанные и немирные.
        Войска Хмельницкого заняли Переяславль, но были разбиты. Самко, Золотаренко с Ромодановским и Волконским отбили от изменников Кременчуг. Борьба за гетманскую булаву никак не унималась, и многие люди присылали челобитные, просили дать Украине в князья мудрого человека Федора Михайловича Ртищева.
        - А чего бы и не дать? - говорил себе государь и знал, что сделать этого нельзя.
        16 июля всем двором Алексей Михайлович переехал в любимое свое Коломенское.
        Первый же вечер выдался зоревым, парным. С горы было видно, как натекает туман в луга, между лесами. И как стоят эти молочные озера, не теряя белизны в сумерках и даже при первых звездах, когда земля совершенно черна.
        На другое утро, спозаранок, Алексей Михайлович, поднявшись вместе с птицами, тайком ушел на Москву-реку с вожделенным намерением переплыть ее без докучливых своих оберегателей.
        Он разделся донага под дубом и, прикрывая срам сорванным лопухом, спустился к воде. Потрогал ногой - не холодна ли? - и возрадовался: как молочко из вымечка, не остыла за ночь широкая река.
        Отбросив лопух, царь перекрестился и, взбуравя воду, добежал до глубины и ухнул наконец всем телом, охая от первого вскупыванья и уже в следующий миг блаженствуя в струях тепла и вольного лознякового духа, истекающего от всякой русской реки.
        Царь плыл на другую сторону саженками, но плеск ему не нравился, и он начинал грести руками под водой, по-лягушачьи, приглядываясь к противоположному берегу, далеко ли сносит, и особенно к темным илистым местам, где собирался поглядеть, сидят ли в недрах раки.
        Матюшкина вспомнил. Немало с ним было поймано раков и в детстве и в юности, да и потом.
        - Дурак! - сказал о Матюшкине царь с чувством и тотчас выплевывая попавшую в рот воду.
        Матюшкин крепко попался на деланье медных денег, в Швеции, мерзавец, медь покупал. А сам при Монетном дворе. Прогнал его с приказа Алексей Михайлович, другому бы руки-ноги поотрубали, а этого спасать надо, друг детства, женат на младшей сестре матери.
        - Ох, родственнички!
        Ноги коснулись земли, царь, отпыхиваясь, пошел к берегу, чтобы передохнуть, и вдруг увидел за кустом двух мужиков. Седых, косматых, одетых убого. Мужики, видимо, спали в кусту, плески на воде их пробудили, и глядели они на царя сонно, удивленно… А голому пловцу деваться некуда.
        - Доброе здоровье, - сказал царь мужикам.
        И те закивали головами.
        - Вода - теплынь, - опять сказал государь, все еще не очнувшись от смущения.
        Мужики снова закивали головами, что-то заурчали, и Алексей Михайлович увидел, что у них во ртах черно, языки усечены.
        - Бог помочь вам! - пролепетал он, бледнея и отступая назад пятками. - Бог помочь!
        И с возом мурашек на спине поплыл на свой охраняемый берег, высигивая из воды, как белуга.
        Братья-молчуны пришли к Москве из далекого хождения в Иерусалим. Ко Гробу Господню отнесли грехи свои. Святой земле поклонились, покаялись небесам великого Востока, солнцу Правды.
        «Уж не царь ли это был?» - показал Незван Авиве, приставляя ко лбу растопыренную ладонь, короной.
        Авива закивал головой.
        И, подхватив посохи да котомки, поспешили братья прочь от опасного места. Где царь, там и царские слуги, а где царские слуги, там недолго и биту быть.
        В тот день братья до Москвы не дошли, перебрались через реку да в деревеньке одной, хлеба ради, сено в стог сложили, а потом тому же хозяину подрядились колодец выкопать.
        В Москву пришли с деньгами, с пирогами. Был праздник Бориса и Глеба, и братья, отстояв вечерню, заночевали на паперти на Сретенке.
        Праздник Бориса и Глеба надоумил их поискать Лазорева. Знали, что тот боярину Борису Ивановичу Морозову служил. Но утром приехала подвода, нищим и странникам раздавали пироги и по три-четыре медных полушки. То дарение было от царевны Анны Михайловны, в честь ее ангела.
        Тут новое дело - привалила на Сретенку великая толпа людей, мирской сход. Пришли говорить о пятой деньге, о налоге тяжелом и неправедном.
        - Батый так не обирал наших пращуров, как обирают нас бояре! - кричали люди.
        - Гостя Шорина надо за бока взять. Он собирает пятую деньгу.
        - Разве гость без властей такое может содеять?
        - Верно, он только деньги гребет, а вот кто ему приказывает - доискаться нужно.
        Сретенский сотский Павел Григорьев испугался, но убежать ему было некуда. Толпа ему говорила, своему выборному. Масла в искрящийся костерок бухнул стрелец Кузьма Ногаев. От Никольских ворот шел, увидел толпу, услышал, что о пятой деньге говорят, да и крикнул:
        - Чего гадаете, кто да что?! На Лубянке у решетчатого столба извет повесили на Ртищева, на Милославских!
        Толпа повалила на Лубянку, и сотский в суматохе сбежал донести о письме в Земский приказ.
        На столбе и впрямь висел приклеенный воском свиток, написанный крупными буквами. Грамотные читали, неграмотные просили сказать, чего написано.
        - А то и написано, что сами знаем, - отвечали грамотеи. - Изменники завелись - боярин Илья Данилович Милославский, да окольничий Иван Михайлович Милославский, да Ртищев Федор Михайлович, да гость Васька Шорин.
        - Шорина еще весной хотели побить. Он от людей пятую деньгу клещами тащит, кнутами выбивает.
        Братья-молчуны, притиснутые к столбу, не могли выбраться из толпы, но тут приехало из Земского приказа начальство, дворянин Семен Ларионов, дьяк Афанасий Башмаков и с ними сотский Григорьев. Братья в ту прореху для пропуска начальства сунулись и стали в задних рядах, от шумливых людей подальше.
        Семен Ларионов письмо сорвал и пригрозил:
        - До добра крики не доведут. Разойдитесь, пока целы, не гневайте великого государя!
        - Нет его в Москве, государя! - завопил стрелец Кузьма Ногаев, распаляясь праведным негодованием. - Оттого и шалят изменники, что государь отъехал.
        - Царь в селе Коломенском, в семи верстах от города, - возразил Ларионов. - Смотреть за Москвой оставил боярина князя Федора Федоровича Куракина да окольничих князя Гагина с Чоглоковым.
        - Знаем вас, лизоблюдов! - прорвался к дворянину дьячок церкви Преподобного Феодосия Демка Филиппов. - Сие письмо вы отвезете изменникам.
        Ларионов и Башмаков криков не слушали, поехали от греха.
        - Что вы стоите?! - бросился к народу Кузьма Ногаев. - Православные христиане! Дворянин да дьяк отвезут письмо Милославскому, в Кремль. Там оно и канет. Постоим же за себя всем миром!
        Хлынула толпа за Ларионовым да Башмаковым. Улицы неширокие, народа на улицах много, груженые телеги, верховые. Догнали земских начальников почти уже у Спасских ворот.
        Рейтар Федька Поливкин схватил лошадь Ларионова под уздцы. К дворянину протиснули бедного сотского Григорьева.
        - Забери у него письмо! - кричали сотскому. - Не возьмешь - камнями закидаем.
        И показывали камни.
        Ларионов подал письмо Григорьеву, а тот не берет. Встряхнул тут сотского за шиворот стрелец Ногаев, потащил вместе с письмом обратно на Лубянку. Да у Казанского собора остановились, и дьячок Демка Филиппов прочитал изветное письмо народу с паперти. Толпа возросла, и уже не пять тысяч, а все десять пришли к храму Феодосия. Здесь письмо читал, встав на лавку, огромный, зычный Кузьма Ногаев. Его красный стрелецкий кафтан полка Артамона Сергеевича Матвеева пылал как жар, сам он тоже гневом пылал.
        - Откуда письмо-то? - догадались спросить. - Откуда взялось? Кто писал?
        - То - ведомо! - осенило дьячка Демку. - Сие извет честных бояр на нечестных.
        - Из польских городов письмо! - объявил, залезая на лавку, подпрапорщик Никита Ломовцов. - Стрелец, веди народ к земской избе, там письмо читайте! А я солдат моих позову, пусть тоже послушают.
        Братья-молчуны, увлекаемые толпой, ходили и к Спасским воротам, и возле Казанского собора письмо слушали, и возле Федоровской церкви, и к земской избе потащились. Здесь заставили читать письмо Григорьева, но он отказался, и в одну сторону читал извет все тот же Ногаев, да охрип, а в другую сторону - поп Иван из церкви Причастие Богородицы в Гончарах.
        Когда чтение кончилось, Григорьев велел взять письмо своему десятнику Лучке Жидкому. Тот письмо принял, хотел в избу отнести, но толпа не желала расстаться с уликой против изменников-бояр.
        - Отнесем письмо батюшке-царю! - закричали из толпы.
        - К царю! К царю пошли!
        - Пусть царь изменников выдаст головою!
        Лучка Жидкий шарахнулся бежать, да письмо проклятое некуда деть, к нему приклеилось. Окружили Лучку гилевщики, как пчелы матку окружают. В Коломенское пошли.
        Братья-молчуны поглядели друг на друга, кивнули друг другу и прочь, прочь от правды, которую у царя надо искать. Изведали свое, научены уму-разуму.
        Да ведь и есть уже хотелось. Пошли братья не бунтовать, не правды искать, а поесть щец да каши. Набрели на питейный двор возле Варваринских ворот. Вина в питейных дворах ради медных денег и царского указа - не переводить хлеб - не продавали, а кормить кормили, хотя и задорого.
        В ту же самую пору из Басманной слободы с одною подводою отправились в Коломенское двадцать человек тяглецов со старостою - везли на подводе именные пироги к столу царевны Анны Михайловны. А из Огородной слободы поспешало еще восемь человек, этим было наряжено «подниматься вверх с кушаньем для именного стола царевны». Из других слобод тоже были славильщики, все одеты нарядно ради праздника, с пирогами шли, с кушаньем.
        Алексей Михайлович стоял обедню в церкви Вознесения Господа Бога. Ферязь на царе была голубая кружевная, зипун - из белой тафты, без обнизи, шапка на нем была бархатная, рудо-желтая, посох в руках держал каповый. Именными пирогами царь в ту обедню отчего-то не жаловал, молился весь в себе. Вспомнил Шереметева: не на что выкупить воеводу. Крым не медь любит - золото. И вот ведь несчастье: нуреддин, на которого хан поменял бы Василия Борисовича, взял да помер.
        Вдруг, громыхая сапогами, по церкви пробежал капитан Семен Воейков, а за ним, не бегом, но тоже поспешая, - стрелецкие головы Артамон Матвеев да Семен Полтев. Воейков прошел к государеву стулу, и государь, послушав капитана, проворно поднялся, уроня посох.
        - Илья Данилыч! - крикнул он Милославскому и поискал глазами Ртищева: - Федор Михайлович! Немедля идите на половину царицы и царевен. Спрячьтесь, Бога ради! Да так, чтоб коли сам взялся вас искать, так не нашел бы!.. Где Иван Михайлович Милославский? Здесь? И ты беги с ними, бегом бегите!
        Милославские и впрямь тотчас убежали, а Ртищев не поспешил, подошел к попу.
        - Исповедай да причасти.
        - Федор Михайлович! - простонал государь. - Уж близко, чай, искатели жизни твоей.
        Но Ртищев исполнил суровый обряд и только потом хотел идти из церкви, но попы взяли его в алтарь и выпроводили через запасную дверь.
        Служба остановилась.
        - Помолимся! Помолимся! - сказал царь властно, покойно и только потом взглядом подозвал к себе Полтева, Матвеева, Воейкова. - Ты, Воейков, скачи к Куракину, пусть солдат в Коломенское шлет. Ты, Полтев, и ты, Матвеев, ступайте к моей страже, изготовьтесь к бою, да без моего приказа не идите на людей. Может, миром дело кончим.
        Царица Мария Ильинична с царевной Анной Михайловной полной обедни не стояли, приходили к новорожденной царевне Феодосии. Анна Михайловна принесла племяннице кружевной чепец, сама вязала. У грудной царевны тоже был праздник - ей стукнуло два месяца. Девочка улыбалась, глазки таращила.
        Вдруг прибежала Анна Михайловна Хитрая, царицына крайчая:
        - Мария Ильинична, государыня! Твоего батюшку государь прислал.
        А Илья Данилович с Иваном Михайловичем уж за спиной у крайчей.
        - По наши головы идут! Спрячь, Маша, Бога ради! - Илья Данилович дрожал так, что видно было: на руках кожа трясется, на щеках - трясется, под глазами - трясется.
        - Да что, да кто?! - ужаснулась царица, но глазами уже искала спасительного уголка.
        - Государь Илья Данилыч, лезь в корыто под пеленки царевны Феодосьи! - осенило Анну Михайловну. - Еще не стираны, а корыто глубокое.
        Илью Даниловича увели.
        Ивана Михайловича за часы стенные поставили. На дворе, однако, тихо, благолепно.
        - От кого же спрятались-то? - изумилась Мария Ильинична, а у самой зубы стучат.
        И вдруг будто галок стая - крик, гам, между деревьями люди замелькали… Толпа - как клубок немытой, нечесаной шерсти, как медведь, космата и ужасна.
        Быстрый, спокойный вошел в комнату царицы Федор Михайлович Ртищев.
        - Прости, великая государыня. Не своей волей явился - Алексей Михайлович прислал.
        Сестра его, крайчая Анна Хитрая, встрепенулась:
        - Может, в церковь тебя в домашнюю, в алтарь?
        - Туда залезут! - замахала руками царица. - На кухню веди, под печь, да вениками закидайте.
        На том ее храбрость совсем иссякла, прослабило бедную. Так и бегала туда-сюда, пока кровью не опорожнилась. Докторов кликнули, и доктора своей волей уложили царицу в постель, соизволения на то ни у крайчей, ни у ее величества не спрашивая.
        Великий государь Алексей Михайлович перед толпой не дрогнул. Он еще и поупрямился, не желая выходить из храма, прежде чем закончится служба.
        Толпа взъерошилась, готова была ворваться в церковь, и тогда самодержец вышел на крыльцо. Высокий, статный, серьезный. Стоял, ждал, пока уляжется гомон. Говоруны замолкли. Шли к царю, и вот он - царь. В толпе было много любопытных: добрых хозяев, женщин, мальчишек. Пришли на царя поглядеть.
        Но царь и теперь, в тишине, ждал, не проронив ни слова. Не он к народу, народ к нему. А первый спрос с того бывает, кто царям речи говорит.
        К крыльцу подтолкнули Лучку Жидкого, изветное письмо он держал в шапке.
        - Иди! - тыкали Лучку в боки. - Иди, подавай!
        Лучка упирался, не шел, тогда нижегородец Мартын Жедринский, дворянин, пришедший в Коломенское ради правды о медных деньгах, взял у Лучки Жидкого его шапку и по ступеням поднялся к царю.
        - Изволь, великий государь, вычесть письмо перед миром, а изменников прикажи привести и поставить перед тобой и народом. Спроси, говорю, с изменников. Они все деньги испортили. Жить стало невозможно.
        - Ступайте домой! - сказал царь, принимая шапку с письмом. - Как только обедня отойдет, я поеду в Москву и в том деле учиню великий сыск и дам свой царский указ.
        Алексей Михайлович говорил спокойно и сам себе дивился: ни единая жилка в теле, кажется, не напряглась, будто с Матюшкиным о соколах балаканье. Поглядел вокруг себя, на мальчишек поглядел: пусть запомнят своего царя. Но дуралеи стали языки ему показывать, рожи корчить. Тогда он хотел повернуться и уйти, но сразу несколько рук уцепились за полы его зипуна, за пуговицы ферязи ухватили.
        - Ты погоди, государь! Чему верить-то? Ты уйдешь - и нет тебя!
        - Перед Богом обещаюсь дело разобрать, - сказал Алексей Михайлович, положа руки на грудь и снова испытывая странное чувство - ему словно нравилась эта гроза и эта его власть над грозой. Не то что в 48-м году, в Соляной бунт, когда Бориса Ивановича у него просили.
        Поискал глазами, нашел нижегородца, подавшего ему письмо:
        - Иди сюда, по рукам ударим.
        Мартын Жедринский снова поднялся по ступеням, стал против царя и спросил, поднимая правую руку с раскрытой ладонью:
        - Чтоб твое царское слово крепко было?
        - Да будет крепко! - молвил царь, ударяя ладонью о ладонь. Звонко у них получилось.
        Засмеялись люди. Царь покосился на мальчишек. Смеялись и прыгали, но вот ведь олухи - фиги ему показывают. Что за вольница такая? Кто смотрит за телями, у кого взрастает сия темнота, не ведающая, что есть царь?
        А мальчишки, расходясь пуще, показывали ему именные пироги, так и не попавшие на стол царевны Анны Михайловны, вопили друг перед дружкой:
        - Царь, съешь пирога!
        - Царь, съешь пирога!
        Между тем толпа отхлынула от церкви, потекла меж дубами, дальше, дальше. Государь, зайдя в церковь, напился воды из стоявшего здесь ведра. К нему подошел Артамон Матвеев, глазами показал на уходящий народ.
        - Никого не трогать, - сказал Алексей Михайлович. - Обошлось, и слава Богу.
        Покойно прошел на свое место, но, посидев с минуту-другую, подозвал к себе князя Ивана Андреевича Хованского.
        - Поезжай к Куракину, соберите все войска, какие есть. Не дай, Господи, Москва расшалится.
        Как в воду глядел. Москва и впрямь расшалилась.
        Стрелец Кузьма Ногаев не пошел в Коломенское, он повел часть толпы изловить злодея Ваську Шорина. Гулящий и прочий оголтелый народ, почуяв волю, развеселился и, услышав краем уха, что Шорин изменник, кинулся грабить его лавки. Да только зачем искать, где Шорин, где не Шорин - всякий торгаш жулик, хватай, тащи, а чего не утащишь - бей, круши!
        К Кузьме Ногаеву, осадившему хоромы Шорина, рейтар Федька Поливкин привел на подмогу солдат полка Агея Шепелева, сотни полторы прибежало. А за ними еще с полсотни. Этих привел поручик Иван Грабленой.
        Дворню вмиг раскидали, кинулись по комнатам, чердакам, клетям и подклетям, по чуланам и погребам - нет Шорина!
        Зато попался его сынишка, паренек лет четырнадцати - пятнадцати. Он, видно, драться с бунтовщиками собирался, саблю к поясу пристегнул.
        На саблю внимания не обратили, у солдат шпаги, десять штук уперлись в бедного мальчика.
        - Где отец?
        - Убежал!
        - В Польшу небось! - высунулся дьячок Демка Филиппов.
        - Где Шорин? Куда бежал? - переспрашивали в толпе.
        Иные, осведомясь у прислуги, говорили:
        - В Кремль сбежал! В Кремле надо искать!
        - У князя Черкасского он спрятался!
        - В Польшу утек! В Польшу! - Басистый дьячок Демка Филиппов перекрыл голос разумных. - Поведем сынишку Шорина к царю. Пусть царю скажет об измене своего батюшки.
        Слово смелого, знающего для толпы - приказ. Тотчас и отправились в Коломенское, клубясь вокруг несчастного мальчика с саблей на боку.
        Полковник Агей Шепелев обедню отстоял в кремлевской Благовещенской церкви. Уже «Символ веры» запели, когда прибежал майор Юшков:
        - Полковник, бунт! Солдаты к бунтовщикам уходят.
        - Капитаны где?
        - С майором Лопухиным да с малым числом солдат поскакали в Коломенское царя защищать.
        - Кто бунтует? Какие капитаны ушли? Толком говори! - забыв о службе, кричал на майора Шепелев.
        - Кто бунтует - не знаю. Все бунтуют. Толпы ходят страшные. А к царю кто поехал? Игнатьева видел, Борисова, Маматова… Болобонов тоже был с ними.
        Шепелев бросился в Золотую палату к правителю Москвы князю Куракину:
        - Федор Федорович! Боярин! Дозволь собрать полк, и ты в Коломенское не ходи! Москву надо успокоить, уже тысяч двадцать народу разгулялось.
        Шепелев помчался в казармы, собрал вокруг себя верные роты, послал поручиков и прапорщиков отбивать солдат, приставших к бунтовщикам. Какое там! Солдаты палками угостили своих командиров. Тогда Шепелев отправил гонцов в роты, что стояли в Кожевницкой слободе, но там солдат не оказалось. Капитан Данила Кропоткин ударил в барабан и с прапорщиком Полозовым повел роты к Серпуховским воротам и в Коломенское. Да только не царя спасать, а с царя спросить за изменников. Из рейтарских полков Табреева, фон Визина, Бильбаса, Полуектова, Челюсткина часть рейтар ушла к бунтовщикам. Примкнули к толпам свияжские татары из полка Томаса Шала и часть татар-мусульман из полка Христофора Мангауса.
        Полковник Андрей Лазорев с десятью холопами возвращался из Рыженькой, где по завещанию Бориса Ивановича выпустил на волю всех соколов.
        Перед Варваринскими воротами он увидел грабителей, тащивших из лавок что ни попадя, кинулся наводить порядок. Кто побежал, а кто и огрызается, норовит из седла выбить. Тут, слава Богу, в барабан забили. Поскакал Лазорев за подмогой, а это роты капитана Кропоткина шагают.
        Лазорев - капитану:
        - Князь, помоги грабителей остановить.
        - Недосуг, полковник. В Коломенское идем. Измена в Москве.
        - Какая измена?
        - Медная, полковник! Медные деньги есть измена.
        - К царю, с солдатами?
        - С толпой царь говорить не станет, а солдатам даст ответ.
        - Господи, пьяны все напились, что ли? - изумился Лазорев и поехал назад к лавкам за холопами.
        А их след простыл. Грабеж опять вовсю. И наехал Лазорев конем на бессовестных, хлестал плеткой ворье, гнал их вдоль улицы да и очутился с глазу на глаз с огромной толпой, катившейся от центра Москвы, как катится океан после отлива.
        Лазорев не успел понять, что это, кто это. Туча камней полетела в него. Конь кинулся боком, споткнулся о колдобину, пал на передние ноги, привскочил, и Андрей, чувствуя телом удары, вдруг ясно подумал: «А ведь это последнее испытание в бедной жизни моей». Долгая это была мысль, бесконечная, да вдруг брызнул ослепительный свет, и Лазорев выпал из седла, головой в куст, и наступила на него великая вечная тишина. Ни страдать не надо за страдающих, ни спасать не надо поруганных, затоптанных, ни служить, ни любить - ни жить.
        Толпа, не останавливаясь, протекла в Варваринские ворота, и здесь ей попалась телега с мешками муки. Муку вез с мельницы Вознесенского монастыря, что на реке Пехорке, дворцовый крестьянин Мишка Бардаков. Только-только на ноги становился мужик, нанял на Неглинной в мучном ряду лавку. С Великого дня дела затеял. И на тебе! Муку выбросили, лошадь развернули. В телегу посадили сына Шорина, у которого от ужаса ноги не шли.
        - Вези, Мишка Бардаков, сына гостя в Коломенское, шевели вожжой.
        И Мишка повез, узнавая в пути, что это за великий шум такой и куда он едет.
        Братья-молчуны, застигнутые в питейном доме накатом человеческой бури, первыми решились подойти к лежащему в кусту человеку. Вытащили, перевернули, а это - Лазорев. Потрогали - холодный, послушали - нет сердца, кончился.
        Сидели над телом, пораженные. Встречей, смертью…
        Посмотрели друг другу в глаза, подняли Андрея, отнесли в церковку возле ворот. На паперть положили, а чтоб Андрею удобнее лежалось, ему под голову Авива шапку свою подсунул.
        Поцеловали Андрея, покрестились на образ Богоматери над входом во храм и, взявшись за руки, пошли прочь из города, клянясь про себя - никогда сюда больше не приходить. И катились по лицам их каплями слезы, и шли они, не останавливаясь, прочь от куполов и от бесчинства под куполами. Прочь от теремов, от стен, от мира человеческого, тесного, - в зеленое море мира Господнего.
        Вовремя ушли братья. Может, ценой жизни своей уберег Лазорев молчунов от новой, ничем не заслуженной казни.
        По приказу прискакавшего в Москву князя Хованского все городские ворота были заперты, чтобы не пустить назад бунтовщиков.
        Сам же он отправил в Коломенское полк Данилы Крафорта и поспешил к народу уговаривать не грабить лавок, не ломать и, упаси Господи, не жечь домов. Народ Хованскому кланялся:
        - Мы тебя, боярин, знаем. Ты человек добрый, против польского короля царю служил исправно. Нам до тебя дела нет. Пусть царь выдаст головою бояр-изменников. От них - голодаем. Надежды никакой нет у нас, и не знаем, чем будем завтра кормиться.
        И князь Хованский, видя серьезность бунта, поторопился в Коломенское.
        Алексей же Михайлович, отстояв обедню, ходил в царицын Терем, его известили о внезапной болезни Марии Ильиничны.
        Государыня заснула, лицо у нее было такое белое, такое скорбное, что сердце Алексея Михайловича защемило, да больней, чем пальцы щемят, попавшие в дверь.
        Во гневе вышел во двор, приказал подавать коня. Пока строился отряд охраны, пока собирались бояре, чтоб ехать с царем в Москву, прихлынула волна народа, искателей правды.
        По дороге эта новая волна сошлась с прежней, мирно возвращавшейся от царя, и увлекла ее за собой. Встретили Семена Лукьяновича Стрешнева, гнались за ним с палками, да он с конем сиганул в Москву-реку, уплыл на другую сторону.
        Снова царь и толпа стояли друг против друга. Царь гневающийся, народ разговевшийся на разгроме торговой Москвы.
        К царю вывели сына Шорина, дьячок Демка Филиппов, пока ехали, научил малого, что ему царю говорить.
        Юный Шорин выкрикивал царю заученное, о словах не думал:
        - Великий государь! Мой отец, изменник, Васька Шорин, убежал в Польшу, к ляхскому королю. С грамотами от бояр-изменников убежал. От боярина Ильи Даниловича Милославского, да от окольничего Милославского, да от Ртищева, чьей изменой медные деньги чеканят.
        - Давай, царь, изменников! - крикнул Кузьма Ногаев. - Будешь бояр выгораживать - самому дороже станет.
        Алексей Михайлович слушал его, стоя возле коня, не успел сесть в седло, когда пожаловали незваные гости.
        - Я - государь, - сказал он толпе, поднимая голову и обводя ее глазами, сердитыми, неподвижными. - Мое дело - сыскать измену и учинить наказание виноватым. Я свое дело исполню, а вы ступайте по домам. Миром прошу вас. Дела об измене я так не оставлю, в том порукой - жена моя и дети мои.
        - Знаем, как это вершится! - крикнул подпрапорщик Никита Ломовцев. - Мы разойдемся, а бояре пошлют ловить нас по одному.
        - Изменников давай! - кричали в толпе.
        - Добром не дашь - сами сыщем!
        Царь поставил ногу в стремя, взлетел в седло и властной рукой махнул Артамону Матвееву:
        - Гони!
        Стрельцы, солдаты, бояре, стоявшие возле царя, ощетинясь оружием, двинулись на толпу. Опрокидывая, топча лошадьми, прокалывая пиками, рубя саблями.
        Толпа шарахнулась, рассыпалась. Кто бежал к Москве-реке, тех убивали на берегу, а кто бежал в город, догоняли, хватали, вязали. Дорога была занята полком Крафорта, его солдаты никому не позволили вырваться за свое железное кольцо.
        Алексей Михайлович сидел на коне, пока Коломенское не опустело. Тогда он тронул повод…
        На паперти церкви на ступенях лежали убитые подростки.
        - Они дразнили меня, - сказал Алексей Михайлович Артамону Матвееву, подъехавшему доложить, что все кончено.
        - Поймали сына Шорина, - сказал Матвеев.
        - Он был с саблей! - вспомнил вдруг царь и побледнел. - Стоял в двух шагах от меня, с саблей.
        - Его в пыточную?
        - Всех в пыточную.
        Ужаснулся своему приказу: «Я как Иоанн Грозный». Сердце летело в пропасть, но на лице своем Алексей Михайлович ощущал улыбку. Он улыбался. Он - царь. Самодержец! Кто перед ним не трепещет - тому несдобровать.
        Сыск был скорый, а расправа - по вине. Десятского Лучку Жидкого, что письмо нес в шапке, дважды жгли огнем, дали пятьдесят один удар кнутом, отсекли левую руку, обе ноги, отрезали язык. Стрельца Кузьму Ногаева тоже два раза жгли огнем, дали сорок семь ударов кнутом, а остальное то же, что Лучке. Дьячка Демку Филиппова жгли два раза, отрезали язык, отсекли ногу. Рейтару Федьке Поливкину отсекли руку и сослали в Сибирь. Мишке Бардакову - а за какой грех? за телегу, у него же отнятую? или потому, что дворовый крестьянин и к царю, царя не испугавшись, приходил?.. так не к царю шел, лошадь хотел забрать, телегу… - дали Мишке пятьдесят ударов кнутом и повесили на Гжельской дороге. Родных сослали.
        Попа Ивана из церкви Богородицы в Гончарах сослали на Байкал.
        Дьякону Денису, оказавшемуся среди пойманных, дали тридцать пять ударов кнутом.
        Капитана Данилу Кропоткина били кнутом, сослали в Астрахань.
        Капитана Петра Аншутина били, сослали в Казань.
        Поручик Грабленой - бит, сослан, поручик Зайцев - бит, сослан, поручик Кудрявцев - бит, но от ссылки освобожден…
        Сыну Шорина на первой пытке дали тридцать ударов, на другой еще двадцать. Повесили. За саблю.
        Пойманных подростков почти помиловали. Дали им кнута да отрезали ухо.
        Повешенных, утопленных в Москве-реке, убитых набралось с четыре тысячи. Две тысячи колесовали и четвертовали. Тысяч с десять, с обрезанными ушами, отрубленными руками, ногами, с клеймами на лбу, отправили в Сибирь и по разным городам.
        Были и награды. Полковник Данила Крафорт получил соболями от царя сто рублей да из Сибирского приказа соболями же - сто рублей.
        Его солдаты награждались парой соболей ценой в два рубля с полтиной серебром, а из Сибирского приказа им еще давали по паре же соболей, но без хвостов.
        Заглаживая свою скорую расправу над отпрыском Шорина, царь освободил гостя от уплаты пятой деньги - пятнадцать тысяч рублей гостю сэкономил. А через пять лет после бунта родственнику Василия Михаилу Федоровичу Шорину были пожалованы многие льготы: и суд ему особый, и свобода от военных постоев и повинностей, свободный проезд с товарами во все сибирские и восточные города.
        Разобравшись в невиновности Бардакова, царь вернул из ссылки его отца и родню, поселил в лучшем дворцовом селе, в Рождественском, на Москве-реке. Избу пожаловал, двор со скотиной и лошадью, земли дал.
        Нарубил Тишайший царь мяса русского, на славу угостились топоры.
        Через неделю Илья Данилович Милославский докладывал Алексею Михайловичу:
        - До бунта за серебряный ефимок давали четыре медных, а теперь меньше десяти не берут. Как быть?
        - Не знаю, - отвечал царь.
        И никто не знал, и ничего не делали, а медные деньги в цене все падали, падали. И вскоре за серебряный ефимок брали уже по пятнадцати и по двадцати медных… Бунт, однако, забывался, да не теми, кто на культях в пыли ползал. Коломенская встряска дорого обошлась царице Марии Ильиничне. Целый год провела в постели, страдая животом, головокружениями, проливая нечаянные слезы и пугаясь всякого нежданного шума.
        А царь все мужал, тучнел, и не только другим, но сам себе казался воистину самодержцем, воистину отцом Отечества.

24
        Анастасия Марковна с Агриппиной корову доили, из молока масло сбивали. Аввакум же с Иваном да Прокопием доили овец и коз и делали сыры. Баранов резали, мясо вялили, рыбу сушили.
        Илларион Борисович Толбузин протопопа жалел, дал ему для плаванья хороший карбас и отпускал с ним на Русь еще восемь человек. Пятерых старых вдов да трех увечных казаков. Люди в Даурской стороне дороже золота…
        Вздыхал Аввакум, думая о дороге, о немирных странах, через которые плыть, о диких воинственных людях, от которых как с женщинами отбиться? Одну пищаль давал Толбузин.
        Перед самым отъездом принес Аввакум Иллариону Борисовичу драгоценную книгу Кормчую. Поклонился ею даурскому прикащику и просил:
        - Илларион Борисович, милый избавитель наш, будь же до конца к нам милосерден. Отпусти со мной друга моего Василия да другого друга Матюшку Зыряна, все равно они у тебя в тюрьме сидят, а выпустишь - казаки их убьют. Одного - за ябеды, а другого - за лютость.
        Удивился Толбузин:
        - Батюшка-государь, да за кого же ты просишь? Сколь я слышал, Васька тебя чуть рожном не запорол, а Зырян-то сколько над тобой измывался?
        - Бог велит молиться о наших палачах, - просил Аввакум. - Отпусти Василия да Матюшку. Мужики целые, не хромые, не слепые. Хоть грести кому будет у меня в карбасе.
        Засмеялся Толбузин:
        - Ни битьем, никакой ни лютостью не изжить в тебе христианина. За драгоценную книгу кланяюсь… А какая у тебя впереди дорога, сам знаю. Пашков уплыл с воинством, с ружьями, а ты плывешь с детишками да с бабами… Получай, Аввакум, в кормщики Григория Тельного, а с ним еще одну пищаль. Бог даст, доплывешь до Енисейска. Ваську тоже бери, а Зыряна казаки не выпустят. Выйдет за тюремный порог - тут и смерть ему.
        И пришел день. Поставил Аввакум на нос карбаса высокий крест, отпел молебен. И взошли шестнадцать человек, считая грудную Ксению-странницу, на судно. Сели на весла, оттолкнулись. И вода влекла корабль назад, а весла да натуга человечья вперед толкали, вперед да вперед. Шли за ними берегом люди Иргеня, удачу на их головы кликали. И одни завидовали уплывающим, а другие за них боялись.
        Часа уж два как плыли. Вдруг выбежал на берег человек, руками машет.
        - Смилуйся, Аввакум! Возьми с собой. Один не дойду, а ворочусь - убьют. Богом молю, сжалься!
        Матюшка Зырян - истязатель слабых и беспомощных, сбежал-таки из тюрьмы.
        - Богом молит человек, как ему отказать? - вопросил Аввакум народ, все промолчали, и протопоп посадил просителя в карбас. А по берегу - всадники, за Матюшкой погоня.
        Положил Аввакум великого негодяя на дно, застелил постелью, на постель Анастасия Марковна легла с дочкою.
        Казаки на карбас взошли, всякую рухлядь переворошили, но протопопицу с места трогать не стали. Анастасия Марковна грудью младенца кормила.
        Пожелали казаки Аввакуму доброго пути, и прощай Иргень, обжитой дом среди немереных просторов.
        Поднялся Аввакум на нос карбаса, взялся обеими руками за крест, и сказало в нем нечто голосом неизреченным:
        «Нес ты, протопоп, сей крест в дальние, в немирные земли, на Русь теперь неси. Не расстаться тебе, протопоп, с крестом до последнего вздоха твоего».
        А река потихоньку набегала, журчала, рассекаемая бортами. Одни берега отходили, другие берега ожидали. Повернулся Аввакум лицом к кораблю, а Ксения-странница молочка материнского напилась, и весело ей, гулькает, как птичка.
        Последнее
        Вот что рассказал Аввакум в книге своей, в земляной тюрьме написанной, о возвращении на Русь:
        «Поехали из Даур, стало пищи скудать, и с братиею Бога помолили, и Христос нам дал изубря, большова зверя, - тем и до Байкалова моря доплыли. У моря русских людей наехала станица соболиная, рыбу промышляет; рады, миленькие, нам, и с карбасом нас, с моря ухватя, далеко на гору несли Терентьюшко с товарищи; плачют, миленькие, глядя на нас, а мы на них. Надавали пищи, сколько нам надобно: осетроф с сорок свежих перед меня привезли, а сами говорят: „вот, батюшко, на твою часть Бог в запоре нам дал, - возьми себе всю!“ Я, поклонясь им и рыбу благословя, опять им велел взять: „на што мне столько?“ Погостя у них и с нужду запасцу взяв, лотку починя и парус скропав - бабье сарафанишка и кое-что, - чрез море пошли. Погода окинула на море, и мы гребми перегреблись: не больно о том месте широко, - или со сто, или с осьмдесят верст. Егда к берегу пристали, востала буря ветреная, и на берегу насилу место обрели от волн. Около ево горы высокие, утесы каменные и зело высоки, - двадцать тысящ верст и больши волочился, а не видал таких нигде. Наверху их полатки и повалуши, врата и столпы, ограда каменная и
дворы - все богоделанно. Лук на них росте и чеснок - больши романовскаго луковицы и слаток зело. Там же ростут и конопли богоросленныя, а во дворах травы красныя и цветны и благовонны гораздо. Птиц зело много, гусей и лебедей по морю, яко снег, плавают. Рыба в нем - осетры и таймени, стерляди, и омули, и сиги, и прочих родов много. Вода пресная, а нерпы и зайцы великия в нем: во окияне-море большом, живучи на Мезени, таких не видал. А рыбы зело густо в нем: осетры и таймени жирни гораздо, - нельзя жарить на сковороде: жир все будет. А все то у Христа тово света наделано для человеков, чтоб, упокояся, хвалу Богу воздавал. А человек, суете который уподобится, дние его, яко сень, преходят; скачет, яко козел; раздувается, яко пузырь; гневается, яко рысь; съесть хощет, яко змия; ржет, зря на чюжую красоту, яко жребя; лукавует, яко бес; насыщался довольно, без правила спит; Бога не молит; отлагает покаяние на старость и потом исчезает и не вем, камо отходит: или во свет, или во тьму, - день судный коегождо яви. Прости мя, аз согрешил паче всех человек».
        И меня простите за то, что много написал. А сказать-то одно хотел: такие вот мы, русские люди. Кричим друг другу, через века кричим - опамятуйтесь! И живем себе, хлеб жуя, хоть и в сомненье вечном, да грехи плодя без страха.
        Великая уж над нами гора выросла. Одним детям - жить не страшно.