Исторические романы. Сборник. Кн.1-6 Николай Николаевич Алексеев-Кунгурцев
        Николай Николаевич Алексеев (1871 -1905) - писатель, выходец из дворян Петербургской губернии; сын штабс-капитана. Окончил петербургскую Введенскую гимназию. Учился на юридическом факультете Петербургского университета. Всю жизнь бедствовал, периодически зарабатывая репетиторством и литературным трудом. Покончил жизнь самоубийством. В 1896 г. в газете «Биржевые ведомости» опубликовал первую повесть «Среди бед и напастей». В дальнейшем печатался в журналах «Живописное обозрение», «Беседа», «Исторический вестник», «Новый мир», «Русский паломник». Автор многочисленных, главным образом исторических, произведений: «Татарский отпрыск» (1896), «Среди бед» (1897), «Розы и тернии» (1898), «Лжецаревич» (1899), «Заморский выходец» (1900), «В грозу народную» (1902), повести «Федосеевский владыка» (1903), «Огневой еретик» (1905) и др
        Содержание:
        1. Заморский выходец
        2. Лжецаревич
        3. Татарский отпрыск
        4. Брат на брата
        5. Розы и тернии
        6. Игра судьбы
        Н. Н. Алексеев-Кунгурцев
        
        Заморский выходец
        Часть первая
        I. Под ропот волн
        Июнь месяц 1582 года. Жарко, только легкий ветерок с моря слегка смягчает жару. На темно-синем небе ни облака, и солнце, жаркое южное солнце, заставляет сверкать серебром глубокие воды Адриатики, огнем гореть купол святыни, красы и гордости Венеции - собора Св. Марка. Зной загнал венецианцев в их палаццо и лачуги, на каналах и лагунах не видно гондол, и зеленоватые воды не плещут, не бьются о мраморные ступени дворцов. Но море шумит. Волна за волной набегает на берег, взбивается, падает и, ропща, скатывается обратно. Это не просто море шумит - это говорит оно: так кажется тому молодому человеку, который вот уже с добрый час лежит на берегу, прислушиваясь к звукам волн. Он широкоплеч и, по-видимому, высок ростом. Ветер слегка шевелит его сильно отросшие золотистые волосы. Такого же цвета борода едва начинает расти. Лицо густо загорело, но в таких местах, которых не коснулся загар, кожа бела, как у северянина. Не югом веет от него. О северном происхождении говорят его слегка выдавшиеся скулы, глубокие голубые глаза. Юноша красив, но красота его своеобразна - она должна кидаться в глаза, когда он
находится в кругу стройных, тонких черноволосых и смуглолицых венецианцев.
        Молодой человек подпер рукой голову и задумчиво смотрит на море. Ему давно знаком язык моря, язык волн. Еще мальчиком выучился он понимать его. В детстве оно рассказывало ему чудные сказки о чудовищах, которые копошатся на тинистом дне, о волшебном дворце морского владыки, о подводных садах, полных разных чудес, о полях, по которым проносятся стада золотистых рыб, испуганных смехом и играми зеленокудрых и белых, как мрамор, дочерей морского царя… Теперь оно говорит об ином. Плещут, бьются, скатываются в море волны с мелодичным, печальным ропотом, и слышится юноше в этих звуках чья-то далекая скорбная песня, такая же мощная, необъятная и в скорби своей, как это зелено-синее море, и находит эта песня отзвук в его сердце, и хочется ему также запеть о своей тоске непонятной, о своей боли сердечной, неведомо откуда взявшейся; набежит посильней порыв ветра, загудит, зарокочет море - и новое ему чудится: кажется, что он слышит шум далекого леса, что это ели и сосны, колыхаясь своими вершинами, зовут его к себе, грозят и стонут, видя, что он не повинуется их призыву… А на сердце все тоскливей становится…
        Тяжелая рука легла на плечо юноши. Он вздрогнул и обернулся. На него смотрели лукавые глаза его приятеля Беппо.
        - Что это ты уединился, Марко? - заговорил Беппо, стройный черноволосый венецианец с веселыми черными глазами. - А я думал тебя встретить у Джованни. Прихожу - говорят, и не был… Кстати, тебе поклон от Бригитты, - продолжал приятель Марка, располагаясь рядом с ним.
        - Я прямо из дома направился сюда. Здесь так хорошо! Как море поет! - ответил Марко, не глядя на приятеля и пропустив мимо ушей, случайно или намеренно, замечание о поклоне Бригитты.
        Беппо поглядел на море.
        - Да, шумит, - заметил он равнодушно. - Скучно, Марко!
        Он зевнул и потянулся.
        - А скажи, что ты думаешь о Бригитте? - внезапно вымолвил он.
        Легкая краска появилась на лице Марка.
        - Она - хорошая девушка, - пробормотал он.
        - Хорошая, только хорошая! Да разве можно так говорить о Бригитте? Она - первая красавица среди здешних девушек, она… Да что говорить! Разве тебя расшевелишь? У тебя, должно быть, в жилах не кровь, а вода! - вскричал Беппо с таким жаром, что его приятель невольно улыбнулся.
        - Ну, уж и вода!
        - Не вода, я ошибся, а снег, лед… У! Северный медведь!
        - Ты, кажется, злишься, Беппо?
        - Да как же не злиться? Красивейшая девушка вздыхает по нем, дарит его улыбками…
        - Ты порешь чушь! - воскликнул Марко и опять покраснел.
        - Еще бы не чушь! Ты - известный простофиля, а другие видят… Она тоскует по нем, а этот белый увалень, вместо того, чтобы ни на шаг не отойти от красотки, сидит себе на берегу и глупо смотрит в воду. Ты знаешь, за ней ухаживал толстый богач-трактирщик Джузеппе?
        - Ну?
        - Ну, он вчера посватался за нее, и она ему отказала. Теперь он клянет тебя на чем свет стоит!
        - Меня? За что?
        - Да пойми ты, глупая голова, что Джузеппе было отказано потому, что красавица предпочла твои глаза цвета морской воды тем золотым кружкам, которыми набит у него не один сундук.
        Марко пожал плечами.
        - Что ж! Тем лучше, что она не вышла за Джузеппе, не польстилась на деньги. Ты, может быть, иначе думаешь?
        - Я?!. С чего ты взял?
        - Да уж очень ты напал на меня! Знаешь ли, мне кажется, что будто ты сам немножко задет за сердце Бригиттой?
        Беппо покраснел в свою очередь.
        - Ну, да, да! Что ж скрывать! Конечно, она мне нравится, - забормотал он. - Разве она может не понравиться кому-нибудь? Если б не ты, может быть, я и посватался бы, а теперь - плоха надежда! Э-эх! - тяжело вздохнул он, потом добавил - А хоть ты и отбил у меня Бригитту, все же ты славный малый, Марко!
        - Спасибо, - ответил последний и поднялся.
        Встал и Беппо; венецианец едва хватал до плеча своему приятелю.
        - Надо идти… Я думаю, дядя Карлос уже меня поджидает, - сказал Марко.
        - А я думал с тобой поговорить еще. Ну, да делать нечего. Вечером зайдешь к Джованни?
        - Да, хочу побывать. До свидания, Беппо.
        Легкая гондола покачивалась невдалеке на прибрежном прибое. Марко вспрыгнул в нее. Морская вода запенилась под сильными ударами весел. Через несколько минут гондола уже свернула в лагуну и плавно неслась по ее зеленоватой воде.
        Машинально, привычным движением опуская и поднимая весла, юноша думал о своем разговоре с Беппо. Образ Бригитты мелькал перед ним. Стройная черноокая девушка, со смугловатой кожей, с ярким румянцем на пухлых щеках, она была красива, как ни одна из ее подруг. Когда она улыбалась, в ее глазах искрились огоньки. Нравилась молодым людям эта улыбка, и они наперебой старались заставить улыбаться красавицу, но она чаще вместо этого хмуро сдвигала свои тонкие брови. Только одному она всегда улыбалась - ему, Марку. Да, Беппо, не солгал - сам Марко давно уже заметил все то, о чем тот ему говорил. Отчего же у Марко от этих улыбок не бьется сильнее сердце? Или в самом деле в его жилах не кровь, а вода? Отчего же иногда от иных дум так клокочет кровь, так трепещет сердце? Значит может же он волноваться, страдать… Страдать? Он давно страдает и не знает сам, откуда это страданье берется.
        Почему всегда тоска гложет его сердце? Почему его тянет куда-то от этого прекрасного города? Ведь он вырос здесь, ведь здесь знаком ему каждый изгиб лагуны, здесь живет его добрый дядя Карлос. А между тем ему хочется бежать отсюда, он чувствует себя как орел в клетке. Расправить бы крылья! Но почему, почему?
        Быстро скользила гондола, тихо всплескивала вода под ударами весел, но не находил в этом плеске ответа на свои думы молодой Марко.
        II. Старец и юноша
        Небольшая сводчатая комната. В широкое и высокое окно врываются целые потоки света. На длинном дубовом столе уголка нет свободного, до того он завален всякой всячиной. Толстые книги в кожаных переплетах, со стальными застежками, свитки пергамента, листки бумаги, испещренные рядами цифр, чертежи и географические карты, подзорная труба, реторты и сосуды странной формы - все это перемешалось в хаотическом беспорядке. Седая сильно облыселая старческая голова низко склонилась над столом. Морщинистая рука что-то быстро чертит на бумаге.
        Скрипнула дверь.
        - Ты, Марко? - спросил старик и поднял голову.
        Свет упал на его лицо. Глубокие морщины тянулись по нему; седая борода спускалась на грудь; ясные глаза кротко смотрели из-под нависших бровей. Это было прекрасное лицо, полное величавого спокойствия старости.
        - Я, дядя Карлос, - ответил звучный молодой голос. - Прости, я запоздал - уже давно наступила обеденная пора. Я сейчас принесу плодов и вина…
        - Напрасно ты просишь прощения - ты ни в чем не провинился. А за обедом ходить не трудись: добрая Бригитта уже принесла все необходимое.
        - Как! Бригитта была здесь?
        - Да, она навестила меня, старого отшельника. Я уже пообедал, подкрепись и ты. Вон вино и плоды. Впрочем, тебе, быть может, надоела такая пища? Тогда…
        - Нет, нет! - с живостью возразил молодой человек. - Я с удовольствием ем наш неприхотливый обед. Кроме того, с тех пор, как я последовал твоему примеру и перестал есть мясо, и питаюсь одними плодами, я чувствую себя бодрее и свежее.
        - Да, эта пища не отягчает желудка, а легкое вино придает бодрость. Мне кажется, что только благодаря такой пище я дожил до моих лет. Обедай же, а я тем временем закончу свою работу.
        Старческая голова снова низко наклонилась к столу, рука опять забегала по бумаге. Марко принялся за обед.
        Обедал он вяло. Он медленно съел несколько плодов, выпил кружку вина с ломтем белого хлеба, налил еще, отхлебнул глоток и задумался. В своей задумчивости он не замечал, что старец Карлос часто отрывает свои глаза от бумаги и останавливает на нем взгляд, полный грусти.
        Вот старик отбросил перо и откинулся на спинку обитого кожей кресла.
        - Покончил ли с обедом, Марк? - спросил он.
        Если б в это время в комнате находился кто-нибудь из венецианцев - приятелей Марка, то, наверно, подивился бы тому языку, на котором были произнесены эти слова. Язык этот не имел ничего общего с итальянским, этот язык был русский.
        Молодой человек встрепенулся.
        - Да, я отобедал, - по-русски же ответил он, залпом осушив кружку вина.
        - Подойди сюда и посмотри на мою работу.
        Марк повиновался.
        - Гороскоп! - с удивлением вскричал он, взглянув на бумагу, лежавшую перед дядей Карлосом.
        - Да, гороскоп. Твой гороскоп… Пододвинь скамью и садись: мне надо с тобой поговорить.
        Когда молодой человек сел, Карлос некоторое время молча смотрел на него. Казалось, он хотел проникнуть взглядом в самую душу юноши. Марк невольно смущался под его пытливым взглядом.
        - Марк, дитя мое, - тихо заговорил старик. - Твой дух не спокоен, ты страждешь… Скоро исполнится девяносто лет, как я живу на свете. Я многое повидал, многому научился, я привык читать в душе тех людей, которые мне дороги… Марк! Скажи мне, о чем ты страдаешь?
        Слава Карлоса глубоко взволновали молодого человека. Тоска, которая не покидала его, теперь, казалось, удвоилась, слезы подступали к глазам.
        - Дядя! Нет! Отец! Учитель! - заговорил он прерывистым голосом, опустившись на колени перед старцем и покрывая поцелуями епх морщинистую руку. - Отец! Я стражду, ты прав, прав, как всегда! Непонятная тоска гложет мое сердце. Я задыхаюсь здесь, мой отец, мой учитель! Меня тянет на простор, куда-нибудь далеко-далеко. Я часто грежу наяву. Мне слышится, что кто-то зовет меня так жалобно, что мое сердце замирает от горя. Едва я задремлю - меня посещают дивные сны. То я вижу себя в глубине дремучего леса. Зима… Снег густым слоем покрывает землю, целые сугробы нанесло у подножья деревьев. Лунная ночь. Месяц светит так ярко, как мне никогда не случалось видеть здесь. На ветвях колючих деревьев лежит белый налет, искрящийся под лучом месяца. Тихо - так тихо, что кровь стынет в жилах от непостижимого ужаса. И вдруг словно стон проносится по лесу. Смолкает, и снова, снова, уже не один, десятки, сотни… Лес говорит! От каждого дерева исходит вопль: «Наш! Наш!» Колючие оледенелые ветви обвивают меня… Я вскрикиваю от ужаса и просыпаюсь, покрытый холодным потом… Иногда я вижу большой город. Блещет на солнце
многое множество церковных куполов. Узкие улицы полны народом. Гудят колокола. Я в толпе. У меня легко и радостно на сердце. Мне кажется, что я в своей семье, что вокруг меня мои братья. Толпа влечет меня, и я иду. Куда - не знаю сам, кажется, в родимый дом. Родным веет на меня от всего: от домов, покрытых черепичными или тесовыми крышами, от церквей, разливающих по городу могучие звуки, от садов… Кажется, что ветки деревьев, покрытые свежею светло-зеленою листвою, приветливо кивают мне… Иногда, отец-учитель, мне в дреме кажется, что к моему изголовью слетают две девы, прекрасные как ангелы. Они не похожи на здешних. У них золотистые косы, их кожа белизной напоминает снег… Они целуют меня, называют милым, своим. Я, кажется, и теперь слышу их серебристые голоса, говорящие: «Милый! спеши в край родной!» Горячие поцелуи их жгут меня, кровь кипит у меня в жилах… Отец! Учитель! ты мудр! Объясни же, что это такое! Я стражду, стражду! Ах, отец, отец!
        Марк припал лицом к коленям старца. Голос его прервался от рыданий.
        Карлос гладил рукою белокурые волосы юноши. Бледные губы его тихо шевелились.
        - Судьба! Судьба! - шептал он, покачивая седою головой, и потом добавил: - Успокойся, дитя мое! Сейчас ты поймешь, что значит твоя тоска. Судьба зовет тебя! Успокойся - нам еще о многом нужно говорить. Встань и сядь!
        Последние слова Карлос произнес повелительным тоном. Марк опустился на скамью и взглянул на старика. Лицо Карлоса было серьезно, почти строго.
        III. Кое-что о прошлом и будущем
        - Ты уже знаешь, Марк, - начал старик, - что родина твоя не здесь, а далеко на севере, что тот язык, на котором мы говорим теперь, есть русский; знаешь ты также, что судьба случайно забросила тебя сюда еще в то время, когда ты был пятилетним ребенком, но каким образом пришлось тебе очутиться здесь, кто твои родные, где они живут - обо всем этом я еще не говорил с тобой: я ждал, «когда исполнится полнота времени». Теперь пора пришла…
        - Кое-что у меня сохранилось в памяти, - задумчиво проговорил Марк. - Я смутно припоминаю бледное исхудалое лицо, обросшее густою золотистою бородою; впалые глаза, обведенные темными кругами, с тоской устремленные на меня; руку, с до того белою кожею, что сквозь нее синеют жилки, прикасающуюся к моему лбу; тихий шепот…
        - Это - твой умирающий отец.
        - Я помню также, что я называл его тятей… Как сквозь сон, еще мне припоминаются толпы размахивающих оружием людей, языки пламени, треск горящего дерева, вопли, стоны…
        - Ты запомнил, насколько может запомнить ребенок. Когда ты выслушаешь меня, быть может, новые воспоминания воскреснут в - твоей памяти. Однажды, - это было пятнадцать лет тому назад, - в такой же ясный летний день, как теперь, в нашем городе царило необыкновенное оживление: прибыла галера, одержавшая победу над турецким разбойничьим судном. Говорили, что победа стоила венецианцам дорого, что разбойники дрались с дикой храбростью - тем более чести было нашим отважным морякам. В храме Св. Марка был пропет Те Deum[1]. Было привезено множество добычи и само турецкое судно с залитой кровью палубой, иссеченное, но еще годное для плавания. Говорили, что было освобождено более сотни христиан, томившихся в мусульманской неволе - они были гребцами у турок. Знаешь ли, что значит быть гребцом на турецкой галере? Более жестокой пытки нельзя придумать! Прикованный к скамье так коротко, что едва может приподняться, несчастный томится под палубой без света и воздуха, без устали поднимая и опуская тяжелое весло. Удивительно ли, что, как говорили, эти несчастные, когда вырвались на Божий свет, почти обезумели от
радости? Радость заразительна, и венецианцы сами радовались не меньше освобожденных, братались с ними, пировали. Я вел тогда такую же затворническую полумонашескую жизнь, как теперь, и, если бы не мой старый слуга Жуан - он умер лет девять назад…
        - Я хорошо помню Жуана, - прервал Карлоса Марк. - Высокий старик с седыми усами… Каких только игрушек он мне ни делывал!
        - Да, он тебя любил. Так вот, если бы не Жуан, сообщивший мне все то, что я тебе сейчас рассказал, я, пожалуй, и до сих пор не узнал бы о причине шума в нашем городе, и тебе, вероятно, не пришлось бы делить со мной мое одиночество. Рассказав мне о городской новости, Жуан добавил:
        - «Только одному из освобожденных не приходится веселиться и радоваться».
        - Почему же? - спросил я его.
        - «Даже не одному, а двум, потому что с ним находится маленький мальчуган».
        - Да объясни ты мне только, в чем дело!
        - «Чем объяснять, я лучше сведу тебя, господин мой, к тем несчастным. Они тут недалеко. Я знаю, ты - добрый господин и сжалишься над ними».
        Я отговаривался, но он так пристал ко мне, что я наконец согласился. Жуан сказал правду - нам, действительно, пришлось не особенно далеко отойти от дома.
        Никогда я не забуду того зрелища, Марк, которое я увидел! Представь себе ясное синее небо; яркое солнце обливает лучами палаццо, богаче, прекраснее которого трудно придумать, смотрится в тихо плещущиеся воды лагуны. Стройные колонны из мрамора и цветных камней возносятся ввысь и ласкают взор своей легкостью и красотой, теплый воздух нежит тело… Благодать! И представь себе теперь, как больно должно сжаться твое сердце, когда ты увидишь, что есть человек, для которого эта благодать является мукой, пыткой. Солнечные лучи, которые обдают тебя теплом, для него источник страданья - они жгут его изнуренное тело; веселый плеск воды заставляет его сильнее чувствовать жажду; какая пытка видеть воду и не иметь возможности освежить каплей воды свои запекшиеся губы! До красоты ли ему палаццо, если страдалец лежит у его входа на мраморной плите, до того нагретой солнцем, что камень жжет.
        - «Вот видишь, господин… Правда, несчастный! Те там пируют, а его больного бросили на солнцепеке»… - проговорил Жуан.
        - Как ты думаешь, сможем ли мы с тобой вдвоем донести его до нашего дома? - спросил я Жуана.
        - «Конечно, сможем! А нет - так я живо достану помощника».
        Несмотря на уверенность моего доброго слуги, когда мы попробовали приподнять больного, нам, старикам, сделать это оказалось не под силу. Пришлось искать помощников. Как мы переносили раненого, об этом не буду говорить, скажу только, что скоро он лежал уже на мягком ложе в этой самой комнате, рана его была омыта и перевязана, жажда утолена, и он заснул крепким сном. Мальчик был вымыт, одет, накормлен и напоен.
        Этот раненый был твой отец, мальчик - ты. Твой отец болел долго, рана была глубока и опасна, но благодаря хорошему уходу она начала мало-помалу заживать и силы возвратились к больному; рана еще не вполне затянулась, а он уже мог вставать и ходить - правда, слабыми, неверными шагами. Но вполне он никогда не оправился; какой-то тяжкий медленный недуг снедал его. Постоянная тоска виднелась в его глазах. Он похож был на орла, посаженного в клетку.
        Я легко выучивался языкам, и мне были знакомы почти все европейские языки, но тот, на котором говорил с тобой отец, был мне не известен. Я попытался выучиться ему, и выучился скорее, чем мой Жилец научился говорить по-итальянски. После этого мы с ним больше сблизились, и, бывало, целые вечера проводили в беседах. Он мне рассказывал о своем прошлом. Он был родом из Москвы и жил вблизи этого города в своем поместье, был женат и, кроме тебя, имел еще дочь Анну - она была года на два младше тебя. Звали его Даниилом, по отцу Степановичем. Его прозвище было - Кречет-Буйтуров.
        - Кречет-Буйтуров - это имя знакомо мне. Точно я его когда-то, давно-давно, часто слышал, - задумчиво промолвил Марк.
        - Это отзвук детских воспоминаний. Рядом с поместьем твоего отца было поместье младшего брата - Степана.
        - Не говорил батюшка, как звали мою мать? - перебил молодой человек.
        - Говорил. Ее звали Марьей, по отцу Петровной… Жизнь его текла тихо и мирно. Тогда царствовал, да, кажется, и теперь царствует царь Иван Грозный. Бояре один за другим попадали в опалу, но Даниил Степанович избегал часто показываться при дворе, держался в стороне и мало опасался царской немилости. Тем более неожиданным был гнев царя.
        Оклеветал ли его кто-нибудь перед царем, по другой ли причине - неизвестно, но только вышёл царский приказ Даниилу Степановичу: не мешкая покинуть свое поместье и удалиться в дальнюю вотчину, к литовскому рубежу. «А что дальше учинить с тобой, крамольником, о том мы подумаем», - такими неласковыми словами заканчивался приказ. Царская воля - закон. Делать нечего, поднялся Даниил Степанович с давно насиженного гнезда и перебрался со всей семьей в дальнюю сторону. Новая жизнь пошла на новых местах - неспокойная. И день, и ночь приходилось быть на стороже - рубеж близко, а между Литвой и Московией редко когда мир бывал. Однако, как ни береглись, враги застали врасплох. Напали литовцы глубокою ночью, слуг перебили, дом сожгли…
        - То-то мне вспоминается шум битвы и треск пожарища, - заметил Марк.
        - Сам Даниил Степанович, - продолжал Карлос, - был раненым увезен в плен. Вместе с ним и ты…
        - А моя мать, а сестра?
        - Что сталось с ними, этого не знал и сам твой отец. На Литву сделали набег крымские татары и тот литвин, в доме которого находился ты с отцом, разделил теперь участь со своим пленником: как тот, так и другой сделались рабами татар. Крымцы продали свой полон в Турцию, и таким образом Даниилу Степановичу выпала на долю тяжкая турецкая неволя. Ты делил вместе с ним все его испытания. Когда он рассказывал, что ему пришлось перенести во время турецкого рабства, сердце обливалось кровью от жалости…
        Старик замолк и задумался. Молчал и Марк. Страдальческая тень несчастного Даниила Степановича, казалось, пронеслась над ним в тишине комнаты. Молодой человек заговорил первый:
        - Скажи мне, как умер мой отец.
        - Учитель! - вскричал Марк.
        Тот остановил его знаком.
        - Марк! Дитя мое! Я тебя вырастил, я слышал твой младенческий лепет, видел, как впервые в твоих глазах промелькнула уже не детская мысль, я передал тебе те скудные знания, которыми обладаю… Ты - мой ученик, ты - мой сын не по плоти, так по духу, я люблю тебя, как отец сына… Но время разлуки пришло! Мне тяжело, мне больно; не знаю, как я переживу день нашей разлуки, но повторяю, нам надо расстаться - это веление судьбы. Родина зовет тебя. Твоя тоска, твои сны - это ее зов.
        - Да, она зовет меня! - воскликнул Марк, - да, она зовет! Но… учитель! У меня не хватит сил расстаться с тобою. Моя тоска пойдет следом за мной и в родную землю: каждый день, каждый час я буду вспоминать о тебе. Отец! Не гони от себя своего сына!
        Карлос был растроган. На его глазах блестели слезы.
        - Сын мой, сын мой! - я ли гоню тебя! Судьба гонит! Я давно с тайным страхом ждал этого времени, трепетал при мысли, что оно наступает… А теперь уже оно наступило! - горестно воскликнул старец. - Я составил твой гороскоп… Ты дивишься, что при моей опытности, при моих знаниях я могу верить, что судьба человека начертана на звездном небе?.. Друг мой! Слишком холодна была бы наша жизнь, если б мы иногда не позволяли себе верить во что-нибудь такое, что не может быть нами измерено, взвешено, высчитано. Знаешь, такая вера, пожалуй, даже несколько возвышает человека, отличает от животного, которому чуждо все то, что не касается его чисто земных потребностей. Я изучал небесные тела, я понимаю, что Венера, Марс, Сатурн - есть нечто подобное нашей Земле, так же, как она, Совершают
        - Что же сказали они? - спросил Марк и почувствовал, что суеверное чувство зашевелилось в его сердце.
        - Звезды сказали, - торжественно заговорил старик, - что тебе предстоит бурная жизнь. Много в ней будет мрака, много и света… Мрака больше! Много раз ты будешь на краю гибели. Бойся женщин! И любовь, и ненависть их будут тебе равно опасными. Полосу тишины ты пережил, теперь начинается полоса бурь. Тебе скоро придется покинуть ту землю, где прошло твое детство, и уйти по доброй воле или бежать от погибели в страну, где ты родился, но не вырос, где все тебе чуждо и в то же время мило твоему сердцу… Слышишь - звезды сказали, что ты должен уйти отсюда!
        - И все-таки я останусь! - вскричал молодой человек. - Ничто не заставит меня расстаться с тобой!
        - Даже страх бедствий?
        - Да!
        - Но ведь, если не уйдешь добровольно, тебе придется поневоле бежать отсюда.
        - Придется ли еще? Будь что будет! Я остаюсь!
        - Пусть же решает судьба… Я исполнил свой долг и, наперекор рассудку, рад, что ты остаешься, - тихо промолвил Карлос.
        - Учитель! Отец! Я никогда не расстанусь с тобой! - говорил Марк, обнимая его.
        - Да, да! Хорошо бы, но судьба, судьба! - тихо шептал старик.
        IV. Непокорная дочь
        - Бригитта! Бригитта! Да оглохла ты, что ли? - с досадой крикнула полная небольшого роста женщина и хлопнула жирной рукой по плечу молодой девушки.
        Та вздрогнула и обернулась.
        - Что, матушка?
        - Что ты на меня смотришь, словно неживая? Вбила дурь в голову, так вот теперь… Э-эх! послал мне Господь наказанье! Помоги-ка мне поднять этот кувшин. Силы-то, я думаю, побольше моего… Сама не могла догадаться помочь матери! - ворчала старуха.
        Девушка послушно ухватилась за ручку кувшина. Стройный стан ее перегнулся, лицо покраснело от усилия. В этот миг она казалась еще прелестнее, чем обыкновенно, и, будь тут теперь Беппо Аскалонти, приятель Марка, он, наверно, не удержался бы от возгласа восхищения. Бригитта, казалось, была создана для того, чтобы привлекать к себе сердца всех. Стройная, грациозная, с лучистыми черными глазами, со смугловатой кожей, с ярким румянцем, с чуть приметным пушком над верхней губой - она была типичной южной красавицей. Тонкие брови слегка срастались у переносицы, подбородок был резко очерчен - признаки твердой воли и жестокости. Что касается твердой воли, то это она уже проявляла не раз, недаром же ее мать, толстая Марго, вдова резчика, называла ее упрямой, непокорной; но жестокости в ней никто не подметил, и она слыла за девушку с очень добрым сердцем. «Толстуха Марго», как звали соседки мать Бригитты, была далеко не довольна своей дочерью и, бывало, по целым дням ворчала на нее. Правда, у «толстухи» были очень веские причины для недовольства, - это единогласно утверждали все окрестные кумушки: Бригитта
должна была благословлять судьбу, что она ей послала такого жениха, как богач Джузеппе Каттини; шутка сказать! у него было два дома, да не каких-нибудь лачужек, а настоящих каменных, и пяток таверн в разных концах Венеции; его жене, верно, не пришлось бы много работать, и она бы жила, как принцесса, и вдруг - неслыханное дело! - красавица отказала такому жениху. Действительно, можно было жалеть бедную «толстуху Марго», что у нее такая дочь! Зоркие соседки, конечно, открыли и причину отказа: всем в глаза бросается, говаривали они, что Бригитта бегает за этим огромным белобрысым северным еретиком, приемным сыном «колдуна» Карлоса. Сотни проклятий сыпались на голову бедного Марка; негодовали, почему такого «безбожного еретика» оставляют гулять на свободе и смущать христианские души; находили, что и сама наружность у него бесовская: «можно ли вырасти таким нечеловечески огромным без помощи дьявольской силы?» Дочери досужих кумушек были иного мнения о наружности Марка, но они не смели спорить и молчали, скромно потупив глазки.
        Марк и не подозревал, какие толки идут о нем, как враждебно настроены против него многие. Да трудно было и подозревать: в глаза с ним все были ласковы, даже заискивали перед ним. «Кто знает, какие чары может напустить этот белый еретик?» - думали в тайне души враги Марка. Кроме того такою могучею силою веяло от каждого движения «северного медведя», что вступить в открытую вражду против такого богатыря ни у кого не хватало смелости. Бригитта знала о толках, но ее мало беспокоили ядовитые замечания, улыбки и взгляды соседок. Гордая и непокорная, она повиновалась только влечению своего сердца. Единственный человек, чье слово для нее было бы законом, был Марк, но этот единственный владыка не знал и не хотел знать о своей власти над ней. А девушка страдала. Давно уже перестал звучать ее серебристый смех, постоянная грусть виднелась в ее глазах.
        - Ты опять, верно, будешь бездельничать? - заворчала мать, когда кувшин был поставлен. - Работы хоть отбавляй, а она и не думает за нее приниматься! не живая… У! Ах, был бы жив мой Маттео, не позволил бы он тебе дурь на себя напускать, а что сделаю я, слабая женщина, с этаким идолом? - и «слабая женщина», с плечами раза в полтора более широкими, чем у дочери, коренастая, стояла, скрестив на груди мускулистые руки, и злобно смотрела на Бригитту.
        - Не знаю, за что ты сердишься, матушка?
        - Ты все не знаешь, ты все не знаешь! Ты не знала и тогда, когда отказывала Джузеппе Каттини! Ты не знала, что можно подготовить матери спокойную старость, что можно нашу нищету заменить богатством! Ты ничего не знаешь, ничего, кроме глупых дум о глазах этого проклятого белобрысого еретика.
        - Матушка!
        - Чего, доченька? - ядовито спросила Марго, - неправду я говорю, а? Неправду? И люди, должно быть, тоже лгут? Да мне теперь соседок моих стыдно: всякая взглянет да подумает: «Вот мать той, которая за еретиком безбожным бегает!»
        Бригитта только слегка махнула рукой. Выражение глубокой тоски легло на ее лицо.
        - Маши, маши на мать! Домахаешься! Ничего. Бог заплатит… Кого бог несет? - добавила она, слыша скрип двери. - А, это ты, Джузеппе! А мы про тебя только что говорили. Входи! Что же ты стал на пороге?
        - Боюсь, не рассержу ли я своим приходом твою дочь. Вон она как смотрит на меня, будто съесть хочет, - хрипловатым голосом проговорил Джузеппе Каттини, входя в комнату и снимая шляпу.
        Это был очень полный сильно лысый человек средних лет, с красным лоснящимся лицом, украшенным грушевидной формы носом; маленькие темные глаза его бегали, как мыши; он был гладко выбрит, и толстая нижняя отвислая губа не закрывала гнилых черных корней, заменявших зубы.
        - Как здорова, Марго? Слава Богу? Очень рад! Ну, а ты, красавица? Хорошеешь с каждым днем! Что, еще не положила свой гнев на милость? А? Хе-хе! - и толстяк жирной, украшенной перстнями, рукой попытался ущипнуть Бригитту за подбородок.
        Она сердито отстранилась.
        - Ну-ну, не буду, не буду, если не нравится! А многим бы понравилось, если б Джузеппе Каттини так взял, да! - говорил Джузеппе, снова приближаясь к красавице.
        Речь его была слишком оживленной, от него пахло вином: белки глаз были красны.
        «Он пьян», - подумала Бригитта, и этот богатый толстяк, такой обрюзглый, жирный, уродливый, стал ей еще противнее, чем всегда.
        - А я тебе подарочек принес. На, получи, хоть и не стоила бы ты этого за свою грубость. А! Какова вещица! Взгляни, Марго! - Каттини держал в приподнятой руке и слегка покачивал золотые серьги. Мелкие алмазы сияли всеми цветами радуги; крупный жемчуг казался молочным.
        - Какая прелесть! - воскликнула Марго.
        Бригитта отошла, едва взглянув.
        - На же, бери! - крикнул ей толстяк.
        - Мне не надо. Вон, матери нравится - отдай ей, - сказала девушка и слегка усмехнулась.
        - Не издевайся! - закричал Джузеппе, побагровев.
        - Как ты смеешь! - воскликнула Марго.
        Бригитта ничего не отвечала, она поспешно подошла к двери и, выйдя из комнаты, остановилась у порога. Прямо перед нею тянулась, уходя вдаль, лагуна, сжатая с боков громадами домов. Заходящее солнце кидало багряный налет на верх зданий, розоватый отблеск ложился на лагуну. Отрезок неба, видневшийся в пространстве между домами, казался пылающим, и «Мост Вздохов», выделяясь на багровом фоне, словно висел в воздухе.
        Картина была величественная, но чем-то грозно-зловещим веяло от нее. Она не могла подействовать успокоительно на взволнованную душу Бригитты. Тоска сжимала ее сердце. Ей хотелось плакать - более того, рыдать. Вдруг она вздрогнула и, вся вытянувшись, уставилась глазами на поверхность лагуны. Там плыла гондола, и в ней сидел Марк вместе с братом Бригитты, Джованни, и Беппо. Он работал веслом. Девушка жадно следила, как мирно покачивалось его мощное туловище, Радость, жгучая радость наполнила ее сердце: он едет сюда, едет к ней. А гондола все ближе. Вон, уже Беппо заметил ее и, улыбаясь, кивает головой.
        Бригитта торопливо вернулась в комнату
        - Сюда едут, - с видимым волнением сказала она, - сюда едут Джованни, Беппо и… и Марко.
        И девушка отвернулась, чтобы скрыть яркую краску, выступившую на ее лице.
        - Несет черт! - пробурчал Каттини.
        - И не говори! Повадился этот еретик, свел дружбу с Джованни, - недовольно проворчала Марго, однако приготовилась встретить гостей: пододвинула к столу скамьи, поставила на него несколько кубков и вино.
        V. Ссора
        Когда Беппо и Марко вместе с братом Бригитты, Джованни, вошли, то первое, что им попалось на глаза, была фигура тучного кабатчика, сидевшего на скамье против входа и разговаривавшего с Марго. При виде его явное неудовольствие выразилось на лице Джованни, Беппо покосился на Джузеппе и плюнул, сделав гримасу. Он даже не кивнул головой Каггини и прямо направился к старухе Марго. Джованни холодно поздоровался с отвергнутым женихом своей сестры, один Марко приветливо кивнул ему головой и спросил:
        - Как поживаешь, Джузеппе?
        Тот свирепо посмотрел на него.
        - Живу хорошо, с помощью Божьей. Да отчего Богу и отказать мне в помощи? Ведь я - не еретик какой-нибудь, а правоверный католик, - ответил он.
        Марко улыбнулся такому ответу и пожал плечами.
        - Садитесь-ка, приятели, да отведаем винца, - сказал Джованни. - Матушка, что ж ты не приглашаешь гостей выпить по кружке?
        - Пейте, пейте! Вино хорошее. Дорого оно теперь, ох, как дорого! Приходится так, что разве только в праздник хлебнешь глоток. Ну, да уж что толковать, пейте! - проговорила хозяйка.
        Беппо и Марко переглянулись между собой. Джованни вспыхнул.
        - Для моих добрых приятелей можно поставить вина, хоть бы оно было вдвое дороже, - воскликнул он. - Потчуешь же ты всякую дрянь!..
        - То есть, это кого же? Меня что ли? - заносчиво спросил Каттини.
        - Я не сказал, что тебя, а, впрочем, понимай, как хочешь.
        - Та-ак! - протянул кабатчик и закусил губу.
        - Так выпьем, - промолвил Джованни, наполняя кружки приятелей.
        - А мою? - сказал Джузеппе.
        - Ах, да! Я и забыл! Вот, пей!
        - За что же мы выпьем? - спросил Беппо.
        - За любовь! - напыщенно проговорил Каттини, поднимая кружку. - За это не откажется хлебнуть глоточек и Бригитта, я полагаю. А? Кто любит, тот выпьет, а ты - о! От меня ничто не укроется! - ты любишь кое-кого!
        - Может быть, и любит, да не тебя, - вполголоса пробормотал Беппо.
        Кабатчик метнул на него злой взгляд и осушил кружку. Выпили и остальные. Каттини быстро налил себе вторую и опять осушил ее одним духом.
        - Это не в счет! - промолвил он, отирая пальцами губы.
        Благодаря присутствию Джузеппе беседа не вязалась.
        Все чувствовали себя неловко, и включая самого Каттини. Он наливал и опоражнивал кружку за кружкой и говорил без умолку о своих делах, о своем богатстве, о своих знакомствах, о своей наружности, о своем характере, одним словом, предмет, на котором сосредоточивалась вся его речь, был сам он и только он. Марго с недовольным лицом сидела поодаль от стола и изредка поддакивала Джузеппе или восклицала: «О! А! Неужели!» Бригитта сидела рядом с матерью и как будто была занята работой, но на самом деле не спускала глаз с Марка. Он чувствовал на себе ее горячий взгляд, и мысль, что он любим этой красивой девушкой, приятно щекотала его мужское самолюбие, но, с другой стороны, что-то вроде угрызений совести поднималось в его душе и вызывало краску на лицо.
        Вино было старое, крепкое, и Джузеппе заметно пьянел. Лицо его все более багровело, речи становились менее связными. Но он все продолжал пить; казалось, он намеренно старался привести себя в пьяное состояние. В его маленьких воспаленных глазах все чаще и чаще стали посверкивать злобные огоньки, и все чаще и чаще стал он угрюмо посматривать то на Бригитту, то на Марка. Вдруг он громко расхохотался, перегнувшись назад туловищем. Джованни и его приятели с удивлением посмотрели на хохотавшего.
        - У меня руки чешутся дать хорошего тумака этой пьяной скотине, - проворчал сквозь зубы Беппо.
        - Марго! - вскричал Джузеппе, продолжая смеяться и указывая пальцем на Бригитту. - Ну, разве не смешно смотреть, как твоя девчонка пялит глаза на красивого еретика!
        Марго взвизгнула и напустилась на дочь.
        - Бесстыдница! Развратница! Люди замечают. Хоть бы при матери сдержалась.
        Девушка готова была расплакаться. Беппо сидел, сжав кулаки, глубокая морщина прорезалась над переносьем у Марка. Джовании вспылил.
        - Ты много на себя берешь, господин кабатчик! - закричал он. - Какое тебе дело до моей сестры? Пока ты не появлялся в нашем доме, мы жили мирно, а теперь ссоры каждый день. Ты, как злой дух, внес раздор к нам. Провалился бы ты лучше в свой кабак, в ад или в другое подходящее для тебя место.
        - Ты на меня не кричи, мальчишка, щенок! - яростно завопил Каттини. - Ты - не хозяин тут, й я не твой гость, а твоей матери, ты еще и не родился, когда я с ней был знаком. А что я сказал про девчонку, так это - сущая правда: вся Венеция знает, что она бегает за еретиком. И раздор внес не я, а он - принимайте больше еретиков-безбожников, так и не то еще будет. Я, слава Богу, верю в римского отца и во все, чему учит католическая церковь, за то Бог и взыскал меня своими милостями: я вас всех, сколько тут есть, могу купить и продать.
        - Только чистой совести не купишь, - вставил замечание Беппо.
        - Ишь, все на меня! Понятно, от чего вы злитесь: я - богач, а вы - голыши, зависть берет! Но хоть бы вас напало на меня и втрое больше, все же я скажу, что девчонку развратил безбожный еретик, и девичья честь ее, должно быть…
        Не успел он еще договорить последнее слово, как кубарем скатился со скамьи от полновесной пощечины Марка. Каттини, не помня себя от ярости, быстро поднялся с пола и кинулся на оскорбителя. Но Марк не дал ему возможности нанести даже одного удара; он схватил кабатчика за плечи и тряс в воздухе, потом отшвырнул его к дверям.
        Все примолкли во время этой сцены. Даже Марго не посмела вступиться за своего друга и только размахивала руками от ужаса: слишком страшен был этот «северный варвар» в своем гневе, чтобы рискнуть к нему подступиться. Отбросив свою жертву, Марк опустился на скамью и залпом осушил кружку вина.
        - Молодец! - хлопнув его по плечу, промолвил Беппо.
        Между тем Джузеппе медленно поднялся, кровь струилась по его лицу, он обтер ее рукавом и потом надел шапку.
        - Прощай, Марго, - тихо заговорил он, - больше я не появлюсь в твоем доме: хоть и не по твоей вине меня здесь оскорбили, избили. С божьей помощью я отплачу за обиду. Прощай и ты, Бригитта! Советую тебе меньше заглядываться на проклятого еретика и пожалеть мать.
        Марко грозно повернулся к Каттини, но тот поспешил выйти за дверь.
        С его уходом все оживились. Джованни и Беппо наперебой хвалили своего приятеля, Бригитта молчала, но в ее глазах выражалось восхищение. Одна Марго сидела насупившись. Ее угрюмость мало мешала беседовать молодежи, как не мешала веселому смеху Бригитты.
        Была уже ночь, когда Беппо й Марко ушли от Джованни. Гондола тихо скользила по темной лагуне. Друзья молчали, занятые своими думами. Только прощаясь, Беппо сказал приятелю:
        - Счастливец ты, Марко!
        Тот ничего ему не ответил.
        VI. Таинственные поездки Марго
        Вот уже несколько дней подряд Бригитта замечала, что ее мать уходит из дома в определенное время. Куда она ездит, об этом невозможно было узнать, так как сосед, старик Маттео, отвозивший в своей гондоле Марго, куда ей требовалось, молчал, словно немой, на все расспросы. Гораздо удобнее для Марго было бы велеть Джованни отвезти себя, но она почему-то предпочитала ездить в чужой гондоле. Возвращалась она обыкновенно в очень хорошем расположении духа и даже с ней, с Бригиттой, была ласкова, от чего девушка за последнее время почти отвыкла. Что отлучки эти не были случайными, в этом Бригитта не сомневалась, и предчувствие говорило ей, что так или иначе дело касается ее. Долго раздумывала она над тем, как бы выведать материнскую тайну, и наконец прибегла к помощи брата.
        Однажды она сказала ему:
        - Джованни, заметил ты, что наша матушка очень часто куда-то отлучается?
        - Еще бы не заметить!
        - Не спрашивал ты ее, куда она ездит?
        - Спрашивал.
        - Ну, и что же она?
        - Говорит, по делам.
        - Какие такие дела, по которым нужно ездить так часто, да еще в чужой гондоле! Тут что-то таится!
        - Я и сам о том подумываю.
        - Надо бы разузнать.
        Брат пожал плечами.
        - Как узнаешь!
        - Я и придумала кое-что.
        - Ну?
        - Когда матушка с Маттео отправится в путь, кто тебе мешает поехать незаметно следом за ними в своей гондоле?
        - Гм… Можно попытаться,
        В следующую же поездку матери Джованни «попытался» и вернулся взволнованным.
        - Открыл! - сказал он сестре, едва вошел, - Она ездит к Джузеппе Каттини.
        Бригитта слегка побледнела.
        - Я так и предполагала, - прошептала она.
        - Должно быть, дело идет о Марко, - мрачно проговорил ее брат. - Проклятый толстяк не может забыть его пощечины.
        - Ой поклялся отомстить. Наша мать - его союзница. Что устроить придумали они? Я узнаю, узнаю непременно! - закончила она так решительно, что Джованни с удивлением посмотрел на нее.
        - Можно ли говорить «непременно»? Сказала бы лучше «если Бог даст». Впрочем, раз дело идет о Марко, пожалуй, ты на все решишься. Признайся, сестренка, он совсем заполонил твое сердце? - шутливо добавил он.
        - Я его люблю, - просто ответила девушка.
        Лицо Джованни стало серьезным.
        - Марко - славный парень, что и говорить! Если б ты вышла за него замуж, наверно, была бы счастлива. В одном я не уверен: любит ли он тебя?
        - Не знаю.
        - У вас не было разговора?
        - Нет. Я знаю одно, что я его люблю и готова отдать жизнь за него, - побледневшими губами шептала Бригитта.
        - Даже если он тебя не любит?
        - Ах, все равно, все равно! Послушай, Джованни, я не могу больше говорить… Сил нет!
        Она закрыла лицо руками и заплакала.
        - Бедная ты! Ну какая же ты хорошая! - проговорил тронутый ее горем Джованни, подойдя и обнимая сестру.
        VII. Хитрость за хитрость
        Косы лучи клонящегося к закату солнца проникли в комнату и осветили белые чисто вымытые столы и скамьи, кинули светлые отражения на стены из серого камня, с прибитыми вдоль них полками, уставленными незатейливой утварью, на выточенное из дерева изображение Пресвятой Девы. Уютной и мирной кажется эта комнатка, трудовой и скромной жизни служит она приютом. На самом деле не то.
        Далеко не мирно на душе у двух женщин, которые сидят здесь за работой. Разнообразных страстей полны их сердца, и возмущенный дух заставляет угрюмо сдвигаться их брови и чертить морщины на лбу.
        Вяло работает Бригитта, больше делает вид, что занята трудом. Не до работы ей, не таковы думы в голове, чтобы работе спориться. Прошло уже немало времени с того дня, как Джованни открыл цель таинственных отлучек матери, а тайна совещаний Марго с Каттини оставалась неразгаданной, и Бригитта напрасно пускалась на всякие хитрости, чтобы вызвать мать на откровенность. А между тем сознание говорило ей, что, чем больше проходит времени, тем больше усиливается таинственная опасность, грозящая Марку. Девушка страдала. Ее душа была постоянно полна страха и беспокойства. Она побледнела и осунулась, как будто перенесла тяжкую болезнь. Теперь, сидя за работой, она посматривает на мать. У матери сегодня какое-то зловещее лицо, а в глазах, когда она смотрит на дочь, выражается что-то похожее на злорадство. У Бригитты зреет план. Собственно говоря, план этот зародился давно, только не нравился он ей тем, что слишком много в нем было обмана и лжи. Она берегла его, как крайнее средство. Если нет иного способа, надо прибегнуть к нему. Грех? Правда, но разве ради спасения Марка не сладко принять и грех на душу? За
грехи, говорят, ждут адские муки… Бог милосерд. Он простит ту, кто умеет «много» любить.
        Марго отбросила работу и, прищурясь, посмотрела сквозь окно на солнце.
        - Пора! - тихо сказала она и направилась к двери, открыла ее и крикнула: - Маттео!
        - А? - отозвался сосед.
        - Пора бы нам в путь.
        - Что ж, сборы недолги. За мной дело не станет - вспрыгнуть в гондолу да и все тут.
        - Так я сейчас, - ответила Марго и начала собираться к пути.
        Сердце Бригитты часто забилось. Красные пятна от волнения выступили на щеках.
        «Надо решиться, потом, может быть, будет поздно!» - шептал ей внутренний голос, но она колебалась.
        Уже ее мать оделась, направилась к двери, когда наконец Бригитта собралась с духом.
        - Матушка!
        - Ну? - повернулась немного в сторону Бригитты мать, стоя у порога.
        - Куда ты едешь?
        Марго взялась за ручку двери.
        - По делу.
        - Отчего ты не подождешь Джованни? Он бы тебя отвез, стоит ли брать лодку у Маттео? Он такой ворчун, после будет толковать.
        - Пустяки, не все ли равно, кто меня свезет. Да и Бог знает когда приедет Джованни.
        - А время не терпит?
        - Не терпит. Ну, прощай! Не забудь припереть за мной дверь!
        - Матушка! Постой! Мне нужно с тобой поговорить, - дрожащим голосом, вся пылая, проговорила Бригитта.
        - После, когда вернусь.
        - Нет, матушка, у меня время не терпит.
        - Ну, говори скорей! - нетерпеливо промолвила толстуха.
        Бригитта медленно подошла к ней и вдруг упала на колени.
        - Матушка! дорогая! Прости, прости меня!
        Марго от неожиданности даже растерялась.
        - Бригитта! Встань! Боже мой, я - не Мадонна, чтобы падать передо мной на колени.
        - Нет, нет, не встану! Скажи, что прощаешь. Я была злая, непокорная, теперь я стану иной… Прости, прости меня!
        Бригитта обнимала, ноги матери. Лицо ее было в слезах. Марго растрогалась и, вытирая слезы, невнятно бормотала:
        - Ну-ну, прощаю. Встань, встань!..
        Бригитта поднялась с колен и села на скамью, продолжая плакать. Это не были притворные слезы - девушка оплакивала свою невеселую молодость, разбитые мечты о счастье; горе, жгучее горе выжимало эти слезы.
        - Матушка! Я… Он меня не любит, этот варвар. Я ненавижу его… Скажи Джузеппе, что я согласна выйти за него замуж.
        Марго крепко обняла дочь.
        - Спасибо, спасибо тебе! Ты осчастливишь всех нас - меня, Джованни.
        - Согласится ли теперь Джузеппе?
        - О, без сомнения! Он только и думает что о тебе.
        - Но я хочу предложить ему условие.
        - Какое?
        - Я сказала, что ненавижу Марко. Он надсмеялся над моею любовью, он не хочет обратить на меня малейшего внимания. Негодный скверный медведь! Я хочу мщения, матушка, мщения! Каттини должен мне помочь.
        Всю эту речь девушка проговорила быстро, прерывистым голосом. Казалось, страшный гнев кипел в ее груди.
        В ответ «толстуха» весело рассмеялась.
        - Что ты, матушка?
        Марго хлопнула дочь по плечу.
        - Ха-ха! уж все готово, моя девочка!
        - Что готово?
        - Отмщение.
        - Как так? - спросила Бригитта, делая наивные глаза, но лицо ее побледнело.
        - Ты думаешь, куда я езжу?
        - Не знаю.
        - Ни более ни менее, как к Джузеппе Каттини.
        - Да неужели! - воскликнула девушка.
        Мать самодовольно улыбалась ее удивлению.
        - А ты ничего и не подозревала? Мы с Джузеппе придумали хорошую штуку. Скоро гром грянет над головой еретика.
        - Что же именно вы надумали?
        - Да не только надумали, а и исполнили. Ты знаешь, ведь Марко - еретик.
        - Знаю.
        - А его названый отец, Карлос, что-то вроде колдуна.
        - И это знаю.
        - Ну, мы и подали жалобу на Марка куда следует. Мы обвиняем его в ереси и в колдовстве. Да не мы одни - Джузеппе подобрал довольно-таки людей, которые вместе с ним обвиняют Марка.
        - Откуда он взял их?
        - Все наши соседи и соседи Карлоса с нами… Вон и Маттео тоже… Такому богачу, как Джузеппе, не трудно найти людей на что хочешь.
        - Он подкупил их?
        - Ну, разумеется, не без этого.
        Бригитта сидела бледная как полотно.
        Марго вскипятилась:
        - Как за что, как за что? Да если б не этот проклятый еретик, ты давно была бы женою Каттини! Я зла на него и за себя, и за тебя. Он хотел помешать твоему счастью, а значит, и моему. Будешь ты богата, ты ведь и мне поможешь. Хорошо, что ты одумалась, а то бы… Ах, доченька, доченька! Я боюсь за твое счастье, дорогая моя, - нежно добавила толстуха.
        Девушка молчала.
        - Теперь ему недолго осталось гулять на воле, - продолжала Марго, помолчав.
        - Скоро возьмут? - встрепенувшись, спросила Бригитта.
        - Святая инквизиция не дремлет! Радуйся! Сегодня за твоим врагом явятся сбирры.
        Девушка вздрогнула всем телом.
        - Что ты? - спросила мать, подозрительно посмотрев.
        - Знаешь, все-таки я еще недавно любила его, так сразу-то как будто и жаль. Но это так, это пройдет… Я его ненавижу, ненавижу! Его, верно, будут пытать?
        - Непременно! А потом, должно быть, сожгут.
        Бригитта опять вздрогнула.
        В дверь постучали.
        - Это Маттео торопит меня. И в самом деле пора. Поеду последний разок. Прощай, дочурка! Так я скажу Джузеппе. Вот обрадуется-то!
        - Скажи, скажи! - едва смогла прошептать Бригитта посиневшими губами.
        VIII. Следствие предыдущей
        Едва затворилась дверь за Марго, как силы изменили Бригитте, и она, рыдая, упала на скамью. Она готовилась услышать от матери недобрые вести, но то, что услышала, превзошло ее ожидания. Она знала, что Джузеппе Каттини мстителен, но не думала, что он - такой злодей. Марку готовилась ужасная участь. Мало того, что предстояла мучительная казнь, еще до нее нужно было вытерпеть такие
        муки, перед которыми бледнело даже сожжение на костре. Когда солнце будет снова восходить, Марко уже будет в темнице, в цепях, быть может, уже будет мучиться в пытках… Его надо спасти… Надо ехать к нему сказать, чтобы он скрылся из дому до наступления ночи. Нельзя терять времени… Ах, что же это не едет Джованни! Где взять гондолу для поездки?
        Бригитта поднялась со скамьи и неровными шагами заходила по комнате.
        Время шло, а Джованни не приезжал. Девушка в отчаянии ломала руки.
        Наконец раздался желанный стук в дверь - брат приехал.
        Он еще не успел перешагнуть порога, как уже Бригитта кричала:
        - Бога ради, скорее в гондолу! Вези меня к Марку.
        - Помилуй, я страшно устал. Да и зачем ехать к Марку в такую пору?
        - Ах, не медли, не расспрашивай! По пути расскажу. Пойдем, пойдем скорей, если тебе Дорога жизнь Марка!
        Последние слова сестры и отчаянное выражение ее лица заставили Джованни безмолвно покориться. Скоро гондола стрелою неслась по лагуне. Бригитта тоже взяла весла и работала наравне с братом.
        Во время пути она сообщила Джованни, какая опасность грозит его другу.
        - Однако же, и негодяй этот Каттини! - сказал он, выслушав сестру. - Беппо прав, говоря, что ему следует хорошенько посчитать ребра.
        - Это - очень слабая месть, я придумаю иную, - промолвила Бригитта, сурово сдвинув брови.
        IX. Непреклонный
        Когда Бригитта с братом подплыли к дому, где жил Карлос, в комнате старца уже горел огонь.
        Им отворил Марк.
        - Ба! Джованни со своей сестрой! Вот дорогие гости! - вскричал он.
        Карлос обернулся к вошедшим и ласково промолвил:
        - Я рад не меньше Марка - мои старческие глаза любят отдыхать на свежих и прекрасных молодых лицах. Но сегодня почему-то не видать обычного румянца на твоих щечках, Бригитта, а ты, Джованни, что-то сумрачен.
        - Напрасно вы радуетесь нашему приходу - мы приехали к вам с печальными вестями…
        - Что случилось? - спросил Марк.
        Джованни мешкал, Бригитта стояла потупившись. Ни сестра, ни брат не решались сообщйть страшную весть.
        - За свою долгую жизнь я привык ко всяким ударам судьбы, а Марк слишком юн и поэтому силен духом, чтобы прийти в отчаяние от какой бы то ни было печальной новости. Говорите, дети мои, - проговорил старик.
        - Марк не медля должен бежать отсюда, - решилась сказать Бригитта.
        На лице молодого человека выразилось удивление.
        - Я?! Зачем?
        - Сегодня ночью придут тебя схватить по приказу святой инквизиции, - промолвил Джованни.
        - Джузеппе Каттини обвинил тебя в ереси и в колдовстве, - добавила его сестра.
        Марк слегка побледнел.
        - Вот какую месть придумал кабатчик! - сказал он.
        Карлос, все время молчавший и сохранявший величавое спокойствие, поднял опущенную голову.
        - Звезды правду сказали, сын мой: не уйдешь по доброй воле, вынужден будешь удалиться по необходимости. Ты должен бежать.
        - Да, да, ты должен бежать не медля, - в один голос воскликнули брат и сестра.
        - Я тебя могу сейчас же отвезти к Беппо. У него ты пока укроешься, а после тайком выберешься из Венеции, - добавил Джованни.
        Марк отрицательно покачал головой.
        - Нет, я этого сделать не могу.
        - Как! Ты хочешь остаться! - с удивлением вскричал Джованни.
        - На верную гибель! - воскликнула Бригитта.
        - Мне надо остаться.
        - Но почему же? Что мешает тебе спастись? - промолвили брат и сестра.
        - Долг, - коротко ответил Марк.
        - Дитя мое! Ты должен бежать. Не испытывай напрасно судьбы: остаться - значит погибнуть, - тихо проговорил Карлос.
        - Нет, отец, я останусь, - ответил молодой человек, потом обратился к Джованни: - Поручишься ли ты, что если «они» меня не найдут, они не выместят своей неудачи на моем учителе?
        Джованни не нашелся, что ответить, и только пожал плечами.
        - Я уже прожил свою жизнь, Марк, а тебе еще предстоит долгая жизнь. Если б и случилось, как ты говоришь, то что за беда?! - сказал старец.
        - Кет, отец, учитель, я бы не вынес этого! Купить свою жизнь ценою твоей… Нет!
        - Марко! Марко, подумай! Ведь тебя ждут лютые пытки, сожжение на костре! - вскричала с волнением Бригитта.
        - Разве будет лучше, если всему этому подвергнется мой учитель? - спокойно заметил ей Марк.
        - Ах, Боже мой! Наставь меня, как убедить его! - вскричала, заламывая руки, Бригитта.
        Джованни понял, что всякие уговоры бесполезны.
        - Мы сделали что могли, Гитта, - сказал он сестре. - Надо спешить домой - мать может вернуться раньше нас.
        - Сейчас, сейчас, - ответила девушка, не трогаясь с места.
        - Марк, дорогой мой! Сознаешь ли ты; на что решаешься? - заговорил Карлос. - Знаешь ли ты, что такое жизнь? Ведь это - величайшее благо! Правда, в жизни бывает много невзгод, бывают долгие дни страданий, но все это искупается мгновеньями счастья, только мгновеньями, не более, но их достаточно, чтобы примириться со всем злом житейским. Не верь тому, что жизнь - это сплошное страдание; такой жизни нет и не может быть. Возьми голодного нищего, который и родился и вырос в нищете; его ли жизнь не тяжела, а между тем и у него бывают мгновенья счастья… Пожалуй, счастья такого, которое для иного вовсе и не пока? залось бы счастьем, но для него-то оно является искуплением всех тягот земных. Каждый по-своему понимает счастье.
        Не верь и тому, будто бывает сплошь счастливая жизнь. Нет, и такой не бывает и быть не может. Жизнь, друг мой, сцепление бед и благ, зла и добра, тьмы и света. Тьма борется со светом и эта борьба длится бесконечно - это и есть бытие. Быть - значит бороться, все равйо с кем или с чем - быть может, с преградами к счастью, быть может, с окружающими людьми, быть может, с самим собой. Когда ты борешься, ты сознаешь, что живешь, и вот это-то сознание своего бытия и есть величайшее благо, есть жизнь.
        А ты хочешь отказаться от этого блага, хочешь предпочесть ему небытие. Смерть - небытие для нас, существ из плоти и костей, потому что она прекращает борьбу. За нею полная свобода духа; за нею нет борьбы, совершенное спокойствие; быть может, это - только новая форма бытия, но, во всяком случае, такая, какую мы, живущие борьбой, постичь не можем, и нас страшит это спокойствие, нас тянет к борьбе. Ты знаешь, я много прожил и каждый день готов встретить смерть, но я не скажу, чтобы я не хотел жить. Нет! Я хочу жить, пока возможно и пока я нахожу борьбу по своим силам - вон хотя бы с лживостью тех фолиантов, которые лежат передо мною. Я, повторяю, хочу жить, как же не хочешь жить ты, существо, полное сил?
        Старец остановился и вперил пытливый взгляд в Марка.
        - Я не сказал, что я не хочу жить, учитель. Конечно, я хочу жить! - ответил молодой человек.
        - Как же ты стремишься к смерти? Спасай же жизнь, спасай же величайшее благо, дарованное нам Господом! Беги отсюда, где веет смертью, беги скорее туда, где нет этого страшного веяния, где ты будешь бороться, страдать и радоваться… Беги, беги!
        Марк выпрямился во весь свой высокий рост.
        - Я остаюсь! - решительно проговорил он.
        Бригитта печально склонила свою прелестную головку.
        Карлос встал - он был очень мал ростом и казался рядом с Марком почти карликом - и положил руку на его плечо.
        - Счастлив ты, сын мой, что Бог вложил в тебя такую благородную душу! - тихо проговорил он, положив руку на плечо Марка, и его глаза увлажнились.
        Джованни крепко пожал руку Марко.
        - Прощай, дружище! Авось Бог пронесет грозу… Я, знаешь, понимаю теперь!.. Правда, нельзя тебе бежать, сказал он.
        Попрощалась и Бригитта. Она плакала и не скрывала слез.
        - Прощай, Марко, - сказала она и добавила слышным только ему одному шепотом: - Знаешь, если тебя будут сжигать… я… тоже брошусь в костер.
        Потом она быстро повернулась к брату и промолвила: - Пойдем скорей! Мать, верно, вернулась уже и ждет нас у соседей; я ведь и ключ от двери увезла с собой… Пойдем, пойдем!
        И она первая вышла из комнаты.
        X. Захват
        - Марк! Я слышу топот многих ног у наших дверей, - говорит Карлос, и легкая дрожь слышна в его голосе.
        Марк уже сам давно слышал шум и сидел насторожившись.
        В дверь постучали так, что она едва не сорвалась с петель.
        - Пришли за мной! - прошептал Марк и твердой поступью пошел отворять дверь.
        Несколько сбирров в стальных шлемах, с алебардами вошли в комнату, стуча тяжелыми сапогами; за ними, как мрачные тени, выступили темные фигуры монахов, с лицами, закрытыми капюшонами, и последним вошел Джузеппе Каттини. Его обыкновенно красное лицо было теперь бледно, и он дрожал так, что зубы щелкали. Войдя в комнату, он поспешил спрятаться за спиною монахов.
        - Кого брать? - спросил один из сбирров.
        Каттини выставился из-за монахов и указал на Марка.
        Сбирры взглянули на монахов. Стоявший впереди других монах приказал:
        - Возьмите еретика!
        Два сбирра подошли к Марку и наложили руки ему на плечи.
        - Цепи! - снова приказал монах.
        Послышался лязг железа.
        Теперь Каттини набрался смелости, он выступил вперед и остановился перед Марком, однако на довольно почтительном расстоянии
        - Да! Возьмите этого проклятого еретика, этого безбожника! - закричал он. - Посадите его в темницу, закуйте его в цепи, чтобы он не сбивал с пути истинно правоверных католиков, чтобы он не опутывал колдовскими чарами чистые души наших красавиц. Не смотрите, что он прекрасен лицом и имеет вид честного человека - его красота от дьявола, и сам он не более как сосуд бесовский.
        Марк презрительно посмотрел на Джузеппе.
        - Тебе, кабатчик, должно быть, очень памятна моя пощечина, что ты так озлоблен? - насмешливо заметил он.
        У Джузеппе от ярости пена выступила на губах.
        - Да, да! Памятна! Памятна она будет и тебе, когда ты будешь жариться на костре, - крикнул Джузеппе и хотел продолжать, но его остановил монах:
        - Замолчи, безумец!
        Между тем приготовили цепи.
        Старец Карлос колеблющимися шагами подошел к Марку и обнял его.
        - Прощай, сын мой! Прощай, радость моя! - едва слышно шептал он.
        Марк покрыл поцелуями его морщинистое лицо.
        - Ну, будет! Нацеловались! Давайте цепи! - сказал сбирр и грубо оттолкнул Карлоса.
        Старик едва не упал от точка. В ту же минуту сбирр отлетел в дальний угол комнаты от могучего удара Марка.
        - Не тронь старца! - прогремел юноша.
        Если бы пушечное ядро влетело в комнату, оно произвело бы не большее впечатление, чем этот удар. Товарищ сбирра, державший руку на плече «еретика», отскочил в сторону как ошпаренный. Монахи всплеснули руками и попятились к дверям, два других сбирра, размахивая алебардами, последовали за ними, а Джузеппе Каттини прижался к стене, словно желал пройти сквозь нее, и шептал молитвы посиневшими губами.
        Но Марк не думал пользоваться своей силой. Он протянул вперед руки и сказал:
        - Заковывайте!
        Нерешительно приблизились сбирры, и тяжелые цепи были надеты на руки Марка.
        После этого все тотчас же оправились. Сбирры снова приняли свой горделиво-заносчивый вид, монахи отошли от двери и застыли в прежнем спокойствии, Джузеппе присвистнул и молодцевато закинул голову.
        - Ведите! - прозвучал приказ монаха.
        - Прощай, учитель! - кидая последний взгляд на Карлоса, промолвил Марк и беспрекословно направился к дверям в сопровождении сбирров.
        - Возьмите и этого старого колдуна заодно! - крикнул Каттини.
        - У нас нет на это приказания, - ответили ему. Большая гондола дожидалась у выхода. Марка втолкнули в нее. Туда же сели сбирры и монахи. Несколько пар весел с шумом опустились в воду.
        «Прощай, воля и жизнь»! - подумал Марк.
        XI. Пред «тремя»
        В палаццо Дожей еще до сих пор сохранилась комната «трех». «Три» - это слово заставляло бледнеть венецианца, заставляло его испытывать суеверный ужас. Никто не знал в лицо этих «трех» - трех инквизиторов; они были таинственны - самому дожу они были ведомы настолько же, насколько последнему нищему на площади св. Марка. А кто их видел, тот не мог ничего никому рассказать или потому, что за этим свиданием следовала его смерть, или - если это был свидетель - потому, что обязывался страшной клятвой молчания: у кого могло найтись смелости нарушить, на верную гибель себе, клятву, данную «трем»? «Три» были всеведущи и беспощадны. Их наказание обрушивалось неожиданно, поражало, как молния: вчера свободный и веселый человек к утру пропадал без вести, и никто не знал, что с ним сталось, только его родственники и знакомые шепотом передавали друг другу догадку:
        - Он взят по приказу «трех».
        «Взят тремя» было равносильно «помер», и жена взятого смело могла идти заказывать по нему заупокойную мессу; ждать, пока ей выдадут его обезглавленный труп, было бы бесполезно: виновный в буквальном смысле стирался с лица земли, и его могилой был омывающий стены палаццо мрачный, глубокий, узкий канал, в который бросали тело казненного.
        Впрочем, иногда судьи хотели быть милосердными: обвиняемому даровалась жизнь. Но такая жизнь была хуже смерти: несчастный умирал медленною смертью, без света и воздуха в тюрьмах - piombi или страшных camerotti - «каменных колодцах», как их называл народ.
        Стены комнаты, где заседали эти страшные судьи, были обиты золотой кожей, золоченый потолок был покрыт чудною живописью кисти Тинторетто; если был день, из окна открывался великолепный вид на залитую солнцем Венецию; и в этой же комнате бренчали цепи; звучали орудия пыток, слышались стоны пытаемых, и из нее же вилась узкая, темная лестница в тюрьмы - piombi [2].
        Сюда привели Марко после захвата, а вместе с ним и Джузеппе Каттини. Кабатчик хотел было ускользнуть, когда лодка подплыла ко дворцу Дожей, но его задержали.
        - Помилуйте! - ведь не я обвиняюсь! - взмолился он.
        - Все равно, ты должен дать показания, - было ему ответом, и два сбирра стали по бокам его. Каттини почувствовал себя в положении обвиняемого и дрожал как осиновый лист.
        «Еретика» поставили перед длинным, узким, покрытым черным сукном столом, на котором стояла пара зажженных восковых свечей. Три одетых во все темное человека с закрытыми лицами неподвижно сидели на креслах.
        - Твое имя? - промолвил один из них, сидевший в центре.
        Слова эти были сказаны ровным, спокойным голосом, но какая-то зловещая нотка слышалась в нем. Впрочем, это, быть может, казалось так от того места, где звучал этот голос.
        - Марк, - ответил обвиняемый.
        - Прозвище?
        - Кречет-Буйтуров. Я - русский.
        - Какой ты веры?
        - Я - христианин.
        - Пожалуй, и католик? - насмешливо заметил инквизитор.
        - Я крещен по обряду греческой церкви.
        - Признаешь ты власть святого отца папы?
        - Признаю, как епископа.
        - Ты - еретик, несомненно. В чем ты еще обвиняешь его? - обратился инквизитор к Каттини.
        Тот трясся как в лихорадке.
        - Я, я… я ни в чем… Я… это не я… - щелкая зубами, лепетал он.
        - Как не ты? Донос, опущенный в пасть льва [3], был подписан тобой.
        - Это точно… А только я, что ж? Я очень мало знаю этого еретика. Это Марго, вдова резчика, Маттео, ее сосед, и еще другие многие. Правда, мне известно, что он распространял ересь, совращая с пути девушек… Он вообще - заклятый еретик и ругает святого отца… Он смеется над нашими обрядами…
        - Можешь ты что-нибудь сообщить об его занятиях колдовством?
        - Нет… Я слышал, что он чарами призывает бедствия на Венецию… Но как он колдует, сам я не видел. Его соседи знают, опять же Марго, Маттео… Я ничего не знаю, ничего…
        Вдруг он упал на колени.
        - Отпустите меня! Бога ради, отпустите меня, - завопил он.
        Инквизиторы, казалось, не слышали его жалоб. Они тихо перешептывались.
        - Надо допросить свидетелей, - промолвил вслух инквизитор и поднялся. - Уведите еретика в камеротту! - приказал он. - А ты можешь идти, - обратился он к Джузеппе: - Да помни: будь нем как рыба, не то…
        И он красноречиво показал на шею.
        Каттини чуть не подпрыгнул от радости.
        - Ни одного слова, ни одного полуслова! Буду нем, глух, слеп, что хотите. Я - не враг себе… - скороговоркой затараторил он, а потом не утерпел, чтобы не кинуть в сторону Марка: - А ты посиди в колодце!
        XII. Беседа приятелей
        - Что?! Его забрали?! - и, крикнув это, Беппо от удивления даже вскочил со скамьи.
        - Да.
        - Может ли быть! Когда же?
        - Сегодня ночью. Вероятно, вскоре после моего ухода с сестрой, - ответил Джованни.
        - Бригитта ездила с тобой к нему?
        - Да. Ей удалось узнать, что Марка хотят схватить.
        - Ну?
        - Ну, и мы поехали предупредить его и дать ему возможность скрыться заблаговременно.
        - Фу, чего же ты меня напрасно испугал! - облегченно вздохнув, сказал Беппо. - Значит, его не забирали, а он про- сто-напросто сам скрылся?
        Джованни отрицательно покачал, головой.
        - Нет, я знаю наверно, мне сказал сам Карлос.
        - Но почему же его взяли?
        - Его обвиняют & ереси и колдовстве.
        - Господи! Ведь выдумают же!
        - Против него целый заговор. Тут участвуют и моя мать, и сосед Маттео, и многие другие. Все это устроил Каттини.
        - Вот подлый! Ну, как не переломать ему ребер! - вскричал Беппо. - Гм… бедняга ведь пропал, Ванни! - добавил он, помолчав.
        - То же сдается и мне. Ты знаешь, моя сестра выходит замуж за Джузеппе.
        Беппо остолбенел от изумления.
        - Как?! За этого каналью?!
        Джованни пожал плечами.
        - Я сам не меньше твоего удивляюсь. Он уже сегодня был у нас.
        - И Бригитта не плюнула ему в лицо?
        - Она очень ласково с ним поздоровалась.
        - Но это черт знает что такое! Бригитта, «святая Бригитта», как я ее звал, так любившая Марка, и вдруг… Знаешь, наслушавшись таких вещей, можно с ума спятить!
        - Между нами сказать, мне сдается, что сестренка что-то задумала.
        - А! Это меняет дело! Ее согласие на брак - просто хитрость?
        - Мне кажется.
        - Вот это так, этому можно поверить! Ты не знаешь, куда Марка заключили?
        - Нет.
        - Хоть бы это узнать. Все, может быть, можно было бы хоть весточку ему подать.
        - Я подговорю Бригитту, чтобы она выведала у Каттини.
        - Вот-вот!
        - Поедем ко мне. Вместе и потолкуем с Бригиттой.
        - Нет, я лучше останусь дома. Столкнусь у тебя, пожалуй, с Каттини, не выдержу и побью его.
        - Я и сам тоже едва удерживаюсь, чтобы не дать ему пинка. Э-эх, Марк, бедняга! Увидимся ли мы с ним когда- нибудь? Ну, прощай!
        - Вечером будешь на площади св. Марка?
        - Буду.
        - Там встретимся и поговорим. Бригитта-то пусть работает.
        - Я надеюсь на нее.
        Вечером на площади перед собором св. Марка Джованни говорил Беппо:
        - Я передал Бригитте.
        - И что же?
        - Она пыталась расспрашивать полегоньку Каттини.
        - Ну?
        - Нем как рыба. Чуть речь заходит о Марке, он хоть бы щелкнул.
        - Ах, проклятый! Плохо наше дело!
        - Я еще не теряю надежды, дружище. Не такова Бригитта, чтобы отступать. Дай сроку - выпытает.
        - Дай Бог! - ответил Беппо, тяжело вздыхая: несмотря на уверение товарища, он мало надеялся.
        XIII. Змейка
        Джузеппе Каттини со дня ареста Марка был в довольно странном состоянии духа. С одной стороны, согласие Бригитты на брак с ним заставляло его чувствовать себя на седьмом небе от радости, с другой - от страшных «трех» его кидало в жар и холод. Дело в том, что кабатчик далеко не был уверен в своей безопасности. «Как бы этот проклятый еретик не наплел чего-нибудь на меня», - думал он, и ему уже мерещилась страшная темница. Он уже почти раскаивался, что подал донос, и вздыхал о счастливом времени, когда не нужно было заботиться ни о каких «трех», можно было говорить что угодно и чувствовать себя в полнейшей безопасности. Теперь приходилось следить за каждым словом: жест, который сделал инквизитор, хорошо запомнился ему. Поэтому всякий раз, когда заходила речь о Марке, Каттини становился, действительно, «нем как рыба», по выражению Джованни. Даже с Бригиттой он не разговаривал о нем, как ни старалась та навести разговор на это. Единственным его утешением являлась мысль, что Марк погиб безвозвратно, и, если иногда, в минуту опасений, он раскаивался, что подал донос, то гораздо чаще злобная радость
заставляла замирать его сердце, когда он представлял себе картину казни Марка; ему мерещились дымные облака, языки пламени и посреди них искаженное муками прекрасное лицо «северного еретика» - Джузеппе все еще думал, что Марка приговорят к публичному сожжению; он плохо знал обычаи «трех», девизом которых было: суд скорый и тайный.
        От всех своих волнений Каттини отдыхал, когда был с Бригиттой. С этой девушкой произошла удивительная перемена. Куда девалась ее недавняя холодность, почти ненависть к нему? Она казалась такою любящей, была так ласкова к нему, что толстяк часто, видя перед собой искристые, ласково смотрящие на него глазки Бригитты, спрашивал себя, не сон ли это. А девушка с каждым днем становилась все более ласковой, ее разговоры с ним делались все более задушевными: она говорила с ним уже как будущая жена. Для нее самые скучные дела его, казалось, были ей очень занимательны, и она расспрашивала о них с живейшим интересом.
        Порою она принималась строить планы предстоящей жизни со своим «милым муженьком», как она будет его ласкать, целовать, исполнять его малейшее желание. Каттини в это время только самодовольно пыхтел и таращил глаза.
        Обыкновенно, едва Джузеппе входил в комнату и замечал «невесту», лицо его расплывалось в улыбку, а своим тусклым глазам он старался Придать выражение нежности и почему-то для этой цели часто-часто моргал красноватыми веками и вращал воспаленными белками - он, кажется, находил, что это очень ему к лицу, - но однажды, это было дней через пять после ареста Марка, он пришел очень мрачным. Не было ни обычной улыбки, ни вращения белков.
        Бригитта сразу заметила перемену, происшедшую в настроении духа своего «жениха», но пока не показала вида и защебетала, как птичка.
        - А! вот и ты, мой милый! Я так ждала тебя! Что это, думаю, не идет мой Джузеппе. Верно, дела задержали? Да?
        - Да, дела.
        - А матушки нет дома: ушла с утра. Да это и лучше - нам свободнее. Что же ты, Джо, не подойдешь, не поцелуешь меня?
        Каттини даже покраснел от удовольствия.
        - Вот так, давно бы так! Крепче целуй, крепче! Теперь ты повеселел, раньше, показалось мне, ты был не в своей тарелке. А? Признавайся!
        - Был грех.
        - А! Видишь! Я угадала. Я сейчас замечу, если в моем Джо перемеца. Отчего ты был не в духе?
        - Так… Дела, знаешь…
        - Это - не ответ. Ты должен со мною быть откровенным. Слышишь, Джо? А то я рассержусь… Да! Я все собираюсь спросить - скоро сожгут этого еретика? Ах, если б ты знал, как я его ненавижу! Когда его будут сжигать, я сама подкину лишнюю вязанку дров в его костер.
        - В том-то и беда, что его не будут сжигать.
        - Да неужели? - Бриггита сделала удивленные глаза. - Помилуют?
        - Нет. А только тайно казнят.
        - Экое горе! Да, может быть, ты ошибся?
        - Нет! Я узнал от сведущего человека.
        - Кто же он?
        - Тюрем… Его зовут Эрнесто.
        - Ты не договорил, Джо! Я рассержусь на тебя.
        - За что?
        - Ты не хочешь быть со мною откровенным. Чего ты боишься? Выдам я тебя, что ли? Я - твоя будущая жена. Кто этот Эрнесто? Тюремщик? Ты не договорил.
        - Ах, Гитта, если б ты знала…
        - Я и хочу знать! Что за страхи такие со мной! Слава Богу, кажется, ты мог видеть, что я люблю тебя непритворно.
        - В этом я убежден.
        - Вот видишь. И еретика я ненавижу не меньше твоего. Тебя, может быть, останавливает то, что я прежде его сильно любила! Да, я не отпираюсь, я его любила, но тем более теперь его ненавижу. Джо! Не забывай - ты не только мой будущий муж, ты также и союзник мне в мести.
        - Я знаю это.
        - Ну, так чего же ты молчишь? Говори откровенно, кто это такой Эрнесто?
        - Тюремщик.
        - Марка?
        - Да.
        - Как ты-то его узнал?
        - Гм… С деньгами все узнаешь.
        - В какой тюрьме еретйк заключен? В piombi? В тюрьме Антонио?
        - Ни там, ни тут.
        - Ты хотел быть откровенным.
        - Я и откровенен.
        - Это и видно!
        - Я говорю правду: ни в тех, ни в других тюрьмах его нет.
        - Так где же он?
        - Откровенничая с тобой, знаешь, чем я рискую?
        - Ну?
        - Своей головой.
        - Будь спокоен, я тебя слишком люблю, чтобы выдать. Так где же спрятан еретик?
        - В палаццо Дожей, в камероттах!
        - В камероттах?
        - Ну, да. Камеротты иначе pozzi [4], разве не знаешь?
        - Ах, да, да! Я слышала. Говорят, это - ужаснейшая тюрьма. Ни света, ни воздуха!.. - говоря это, Бригитта вздрогнула. - Брр!.. Страшно! - добавила она.
        - Да! Попасть туда не дай Бог никому… кроме Марка.
        - Ему поделом! Что же говорил, тебе Эрнесто?
        - Он десять лет там служит, знает порядки. Он говорит, что «три» не любят открытых казней. Такие еретики, как Марк, встречались уже. Их просто обезглавливали в тюрьме же, а потом бросали в канал.
        - Фу! Как страшно! Как это ты ухитрился познакомиться с Эрнесто?
        - Сумел!
        - Положим, при твоем уме… А только ты мне не ответил.
        - Я сам слышал, как инквизитор приказал отправить Марка в camerotti.
        - Так что же?
        - Экая недогадливая! Я узнал, где собираются тюремщики камеротт. Ведь и они - люди, выпить хочется.
        - Удивляюсь твоей сметливости! Где же они собираются?
        - В кабачке Антонио Санто.
        - Этого мало, надо было найти между ними тюремщика Марка.
        - Я переугощал их всех. Наконец напал на Эрнесто. Он сам мне сказал, что у него содержится еретик.
        - Собственно, зачем тебе было это нужно?
        - Хотелось узнать, каково-то «проклятому» в тюрьме. Пытают его ежедневно.
        - Я думаю, он плачет и стонет?
        - Представь, нет! Сам Эрнесто удивляется - ни одного стона.
        - Тут не без чар - может быть, он и боли не испытывает! Скажи, пожалуйста, этот Эрнесто такой высокий, черный?
        - Ой, нет! Малорослый и волосы светлее, чем мои.
        - Как будто я видела такого… Старик?
        - Не старик, но уже с проседью.
        Бриггита порывисто обняла Каттини.
        - Ах, милый мой! Хорошо, что мы с тобой свободны и нам не грозят никакие тюрьмы. Ну, что твое расположение духа? Лучше ли?
        - Оно отличное.
        - То-то. Я рада этому.
        Она крепко поцеловала Джузеппе в его багровую щеку. Кабатчик, конечно, и не подозревал, чему она радовалась, и был в восхищении от ее любви к нему.
        XIV. В кабачке Антонио Санто
        Если случалось зайти в кабачок незнакомому посетителю, хозяин встречал его с достоинством, наливал ему лучшего вина и сам выпивал кружку за его здоровье. Понемногу завязывалась беседа, через полчаса Антонио сидел уже вместе с гостем за столиком, а через час уже отлично знал, кто его гость, как его имя, где живет, холост или женат: на другой день он с ним встречался уже как со старым знакомым.
        В этом кабачке с утра засели Джованни и Беппо. С хозяином они успели быстро сойтись, и Беппо, отличавшийся веселым характером, часто заставлял трястись от смеха жирное чрево Антонио. Веселая беседа не мешала приятелям то и дело посматривать на дверь, и, когда Санто отходил от них на некоторое время, чтобы поздороваться с новым посетителем или нацедить кружку вина из стоящей у стены бочки, они перешептывались:
        - Его еще нет, Беппо.
        - Да. Узнаем ли мы его?
        - Бригитта говорила: маленький, светловолосый… зовут Эрнесто…
        - Подождем.
        И они ждали; час проходил за часом, они уже потеряли счет выпитым кружкам, у них начинало шуметь в голове, а тюремщик не появлялся.
        Было уже далеко за полдень, когда дверь пропустила нового посетителя в кабачок Санто. Это был очень небольшого роста, плотный, пожилой человек, с бледным одутловатым лицом, с синеватыми «мешками» под выцветшими голубыми глазами. Щетина светлых волос торчала на его голове, несколько того же цвета волосков на верхней губе заменяли усы.
        Приятели переглянулись между собой.
        - Он! - тихо шепнул Джованни.
        - Синьор Эрнесто! Что долго тебя сегодня не было видно? - встретил его Антонио. - А я вот тут беседовал с милыми людьми да все нет-нет и подумаю: «Что это синьор Эрнесто не идет?» Налить кружечку? Я уж знаю какого - покрепче? Да?
        - Дела, брат, дела не позволяли. Ты ведь знаешь, какой пост я занимаю…
        - Важный пост, важный! Ответственный! - сделав серьезное лицо, заметил Антонио.
        - То-то и есть, - продолжал Эрнесто, ища глазами место, ще бы присесть. Но все места были заняты.
        Тюремщик, кажется, думал уже примоститься подле стены, стоя, когда ему на помощь явился Беппо. Он тихо, но так, чтобы мог слышать Эрнесто, сказал Антонио:
        - Быть- может, этот синьор с таким красивым и приветливым лицом не откажется разделить с нами компанию? Мы были бы весьма рады угостить его парою кружек доброго вина, сочли бы для себя за честь - по всему видно, он - немалая птица.
        Как большинство некрасивых людей, тюремщик воображал себя красавцем; поэтому замечание Беппо об его наружности пришлось ему очень по сердцу и заставило самодовольно задрать нос, а данный ему хитрым приятелем Марка чин «немалой птицы» заставил его раздуть щеки и поднять плечи - этим, казалось ему, он придает себе очень важный вид.
        - Эрнесто! Тебя приглашают эти добрые люди выпить с ними, - передал хозяин тюремщику предложение Беппо.
        - Весьма охотно! По крайней мере, мои денежки останутся целы, ха-ха-ха! - ответил тот.
        Джованни и Беппо потеснились и дали ему место.
        - Синьор Антонио! Налей-ка по кружечке самого лучшего, - сказал Джованни и добавил тише: - Перед такою особой не хочется ударить в грязь лицом.
        Предвкушение хорошей выпивки заставило расплыться в довольную улыбку одутловатое лицо тюремщика.
        - За здоровье нашего нового знакомца! - сказал Беппо, когда кружки были наполнены, - синьора… кажется, Эрнесто?
        Тот кивнул головой.
        Так было заключено первое знакомство.
        - Этот умный человек должен занимать очень высокую должность, - когда Эрнесто уже изрядно захмелел, шепнул Беппо Джованни так, чтобы его слова были услышаны тюремщиком.
        Маневр удался. Эрнесто расслышал и не преминул отозваться:
        - Приятель! Чем шептаться, спросил бы лучше прямо. Прямота выше всего.
        Беппо состроил смущенную физиономию.
        - Я не смел.
        - Что за пустяки! Между приятелями этого не должно быть. Налей-ка мне еще кружечку!
        Джованни и Беппо оба спешили исполнить его желание и даже заспорили. В это время Антонио успел налить кружку, и спор, таким образом, был разрешен.
        - Ты, кажется, говорил товарищу, что я, вероятно, занимаю высокую должность? - сказал, плохо шевеля языком, тюремщик, обращаясь к Беппо.
        - Да, - ответил тот.
        - Я, действительно, занимаю не маленькую должность.
        - Ага! Я не ошибся! Я сейчас заметил, что лицо этакое…
        - Ну-ну, какое?
        - Этакое… величественное.
        - Да, у Эрнесто должность важная, - вставил свое слово Антонио.
        - Кто же он? - спросил Джованни.
        - Спрашивай напрямик, приятель, напрямик! - воскликнул Эрнесто.
        - Кто ты?
        - Гм… А как бы ты думал? - лукаво прищурился тот.
        - Право, не знаю… Быть может, писец у дожа!
        - Хе-хе! Нет, брат! Получше! Я - тюрем… Я - смотритель камеротт!
        - Какая великая должность! - воскликнул Беппо.
        - Сан больший, чем сан дожа! - ляпнул Джованни и сам спохватился - не перехватил ли через край.
        Но на тюремщика его замечание произвело отличное впечатление.
        - Именно так! Потому, что у меня под замком и дож может быть.
        - Великая, но трудная обязанность, - промолвил Беппо.
        - Да, не легкая. Постоянно надо быть на страже, смотреть в оба.
        - Да, я думаю, бывают также очень страшные заключенные? - сказал Джованни.
        - Есть-таки. Вон хоть бы теперь содержится у меня еретик…
        Приятели переглянулись.
        - Что же, очень страшный? - спросил Антонио.
        - Ух! Взглянуть, так видно, что злодей. Поверишь ли, в эту дверь не войдет - такого роста! И притом в плечах широк, как два ты.
        - Ну! - удивился хозяин. - И лицом, верно, ужасен?
        - Он - красавец, а только, знаешь, этакий дьявольский вид.
        - Эк он расписывает нашего бедного Марка! - шепнул приятелю Беппо, потом проговорил вслух: - А давно уж этот проклятый еретик находится в камероттах под твоим наблюдением?
        - Дней шесть.
        - Суд над ним еще не кончен?
        - Нет… Пытают каждый день. И верите ли, хоть бы он разик застонал! Ни-ни! Скоро ему конец!
        - Конец? - в один голос спросили приятели.
        - Да. У нас ведь вот как устраивается… Чур! Только не выдайте! Я обязывался клятвой молчать, проболтаетесь кому - мне головы не снести.
        - Будь спокоен!
        - У нас так устраивается. Как осудят, так сейчас либо придушат, либо голову долой, а тело потом в канал… И поминай как звали! И концы в воду!..
        Однако на этот раз собеседники не разделили с ним его веселости.
        - Ну, вот, не сегодня-завтра и этого еретика так пустят к рыбам, - добавил Эрнесто.
        - Тебе разве известно? - спросил Беппо.
        - Ха! Чего я не знаю! - самодовольно проговорил тюремщик и стал распространяться о том, что он знает.
        Друзья Марка только делали вид, что слушают его. На самом деле они ломали голову, как бы им через посредство Эрнесто завести сношения с заключенным. Однако никакого подходящего плана не слагалось. С досады Джованни решил напоить Эрнесто до «положения риз», и кружка тюремщика ни на минуту не оставалась пустой. Тот пил с охотой и уже начинал клевать носом. Наконец Беппо что-то надумал.
        - Хорошо бы взглянуть на этого еретика, - сказал он.
        - На какого еретика? - едва шевеля языком, спросил тюремщик; во время своей болтовни он уже успел забыть о предыдущем разговоре.
        - Который заперт у тебя в камероттах.
        - А! Да… Тебе было бы интересно? А только нельзя.
        - Нельзя! Разве ты не можешь провести кого-нибудь, например меня, в камеротту?
        - Ни-ни! Ни отца родного. Да если б и провел, ты все равно ничего не увидел бы.
        - Почему?
        - Там темнее, чем в самую глубокую ночь.
        - Вот как! А ты к нему имеешь свободный доступ?
        - Еще бы нет!
        - Так что, если бы было надо, мог бы ему передать… ну, что-нибудь.
        - Мог бы, а только не взялся бы.
        - А что так?
        - У меня ведь одна голова на плечах.
        - Даже если бы тебе предложили хорошие деньги?
        Пьяный Эрнесто подозрительно уставился на Беппо.
        - Подкупить ты меня, что ли, хочешь?
        Однако Беппо было нелегко смутить. Он непринужденно расхохотался.
        - Эка, выдумал! Шутник ты, Эрнесто! - вскричал он, хлопая по плечу тюремщика.
        - Ты, я думаю, добр с заключенными? Человека доброго сейчас видно, - сказал Джованни.
        - Ты сказал правду. Я их никогда не обижаю - люди ведь.
        - Тебя Бог наградит за это, - промолвил Джованни и пошел рассуждать на эту тему, шепнув Беппо: - Напоем ему - быть может, и окажет какую-нибудь милость бедному Марку?
        Уже солнце почти скрылось за горизонт, когда Беппо и Джованни, поддерживая совершенно опьяневшего тюремщика, вышли из кабачка Санто. Перейдя через площадь, друзья Марка распрощались с Эрнесто. Он, забыв свое недавнее величие, целовался и обнимался с ними, называл их своими лучшими приятелями. Они были рады, когда от него отделались.
        - Что, брат, ведь не выгорело, - со вздохом сказал Беппо товарищу, когда они остались одни.
        - Бедный Марк! - грустно промолвил Джованни, и, пожав друг другу руки, они печально побрели по домам. Теперь ни у того, ни у другого не осталось ни малейшей надежды на спасение Марка.
        XV. Милосердный тюремщик
        Во дворце Дожей, позади комнаты, служившей местом собрания «Совету Десяти», тянется коридор, из которого узкая лестница ведет на «Ponte dei Sosperi» - «Мост Вздохов». Этот мост соединяет дворец с тюрьмами Антонио да-Понте, отделенными от дворца узким каналом. Арка моста перекидывается на очень большой высоте над водой. Печальное название мост получил недаром: действительно, часто, очень часто раздавались на нем тяжелые вздохи несчастных, прощавшихся здесь со светом и с прекрасной Венецией, на которую отсюда открывается великолепный вид: дальше, за этим мостом, уже не будет ничего, кроме беспросветной тьмы тюрьмы, мук и отчаяния.
        С лестницы, ведущей к «Мосту Вздохов», был ход и в «колодцы». Надо было свернуть вниз, не доходя до моста. Это были страшные тюрьмы: нечто вроде каменных ящиков без малейшего луча света, без самой слабой струи свежего воздуха. Это хуже темницы, это - могила.
        Часто судьи вместо того, чтобы вызывать к себе подсудимого, сами спускались к нему в этот мрак и тут судили, пытали, казнили. Он мог кричать сколько угодно в пытках - ни один звук не мог вылететь из-за толстых стен. Под рукою у судей были и орудия казни: гаррота - место, где душили, и нечто вроде плахи, на которой отрубали головы. Была тут в стене и подъемная дверь: канал омывает стены дворца, дверь приподнимут, столкнут труп - и все кончено!
        В одной из таких тюрем-могил был заключен Марк.
        Когда Эрнесто вернулся из кабачка Санто, он сменил своего дежурившего товарища. Тот ругнул его, зачем Эрнесто долго не возвращался, и ушел. Недавний собутыльник Беппо и Джованни остался один. Он едва держался на ногах, но состояние его духа было самое возвышенное. Он чувствовал себя в это время самым великим, самым умным, самым добрым на свете. Великому естественно жаждать великого, жаждал этого и Эрнесто. Но что совершить?
        Он, стой в совершенном мраке близ «колодца», в котором находился Марк, в раздумье шевелил ключами. «Выпустить разве еретика?» - пришло ему в голову. За такое великое дело после придется очень дорого расплачиваться, поэтому он как быстро надумал, так же быстро и раздумал. Но что бы сделать? Этот вопрос колом засел в его голове. «Вот что! Пойду к еретику, поцелую его - все люди братья. Он должен ценить… Я снизойду до него, я! О! это будет, действительно, великое дело!» - решил он.
        Затем он высек огня, затеплил огарок свечки и выбрал из связки ключ от двери «еретика».
        Марк лежал на каменной плите, протянувшись на ней во весь свой высокий рост. При входе тюремщика он приподнялся и равнодушно посмотрел на него: не все ли ему равно, кто был этот маленький уродливый человек? Он не мог принести ему жизни! Трудно было узнать красавца Марка в этом бледном заключенном с таким мрачным взглядом впавших глаз.
        - Слушай ты! - сказал Эрнесто, останавливаясь против Марка на колеблющихся ногах. - Ты знаешь, кто ты и кто я? Ты - еретик, которого, может, сегодня же придушат в гарроте, ты хуже свиньи, - и ту без пользы не зарежут, не придушат, а тебя убьют так себе, здорово живешь, ну, а я, я - великий человек, я - твой господин, я… Но я знаю, что все люди - братья, и пришел тебя обнять и поцеловать… Слышишь? Я хочу тебя поцеловать. А? Чувствуешь, какое великое дело я совершаю? Целуй же меня, еретик несчастный, целуй, брат мой!
        Он подставил свою пухлую щеку для поцелуя Марку. Тот отстранился.
        - Ну, что ж? Не хочешь?
        - Не хочу, - ответил Марк.
        - Ах, ты, тварь этакая! Ах, ты, животное! Еретик проклятый! Да я тебя сейчас…
        И Эрнесто замахнулся на Марка. Тот быстро поднялся с пола, сжал и выпустил руку тюремщика. Этого было довольно, чтобы Эрнесто насколько мог скоро выбрался из камеры еретика, прихлопнул дверь и отбежал от нее на несколько шагов.
        - Проклятый еретик! Он убьет! Вот делай людям добро! Злодей! Пытать их надо, убивать! У! - бормотал он, присев в углу.
        Он призывал громы на голову еретика, сыпал проклятиями, между тем его веки слипались, его клонило ко сну. Раза два у него мелькнула мысль, что он что-то забыл сделать. Он попытался вспомнить, но не мог. А сон одолевал его все сильнее, уголок, выбранный им, казался все уютнее… Скоро легкий храп вылетел из его рта. Огарок догорел и потух. Эрнесто сладко спал в темноте.
        Того, что он забыл сделать, он так и не вспомнил.
        XVI. Что забыл Эрнесто и плоды его забывчивости
        Когда «великий» Эрнесто выбежал из камеротты, Марк опять опустился на пол. Столкновение с тюремщиком его более удивило, чем раздражило. Да и мог ли бы он теперь рассердиться на что-нибудь? Такой вопрос задал себе Марк и ответил на него: «Нет!» Он чувствовал теперь полнейшую апатию, полное равнодушие ко всему. Его тело ныло от побоев, полученных во время пыток, в кровавых рубцах и ранах чувствовалась жгучая боль. Он устал от мук, и ему хотелось только одного - покоя, как бы ни достался этот покой, хотя бы смертью. Теперь он с радостью выслушал бы ужасный приказ: в гарроту! и не сопротивлялся бы, когда его начали бы удушать.
        Первые дни заключения он вспоминал о своем старом учителе, о своих друзьях. Среди тьмы ему грезились их дорогие лица. Его сердце готово было разорваться от тоски. Теперь его тоска притупилась, как будто он провел в тюрьме долгие годы. Да в такой темнице, среди таких страданий день стоил года. Его камеротта была так тесна, что он едва мог сделать в ней два шага; он чувствовал себя, как в каменном мешке. Единственное облегчение, какое он получил - это было то, что с него сняли цепи. Однако вовсе не чувство сострадания здесь играло роль; напротив - судьй приказали снять цепи с него, «еретика», лишь потому, что они мешали при пытках. Несколько раз у Марка мелькала мысль, не разбить ли себе голову о каменную стену своей темницы, но что-то похожее на стыд за свое малодушие удерживало его. Претерпеть до конца решил он и апатично ожидал он этого конца.
        Среди глубокого мрака и темноты Марк лежал на каменной плите. Сырая, холодная плита была довольно неудобным ложем, но он мало обращал внимания на это и проводил так целые часы, лишь изредка меняя положение, когда та или другая сторона тела затекала от долгого лежания. На этот раз он лег неудобно - нажал на рану, которую на его теле оставили раскаленные щипцы. Он пролежал некоторое время, перемогая боль, но наконец, не выдержал и повернулся на другой бок, в сторону двери, и вдруг приподнялся, как от удара, и уставился глазами на светлую полоску, которая протянулась на каменном полу темницы. Полоска то выступала ярче, то бледнела, почти потухала.
        Странное действие произвел на Марка этот слабый, умирающий луч света, пролившийся во мрак его темницы. Этот луч говорил ему о жизни, о свободе. Его сердце, замершее в отчаянье, забилось сильнее, и жгучая тоска, тоска по погибшей жизни, наполнила его. Апатии как не бывало. Ему хотелось жить, жить бесконечно! Страдать, но жить. Световая полоска на полу была ему дорога, как лучший друг. Это был вестник из того мира, где свобода, свет и тепло. Когда свет уменьшился, он сам весь замирал в ожидании - вспыхнет ли вновь? Вспыхнет ли? И когда луч разгорался, что-то похожее на радость шевелилось в его сердце.
        Но свет трепетал, мерк. Вот он вспыхнул на минуту ярко- ярко и разом потух. Вновь тьма холодная, слепая, без малейшей светлой искры. Марк прождал несколько времени, не разгорится ли огонек вновь, потом кинулся по тому направлению, откуда исходил свет. Там должна быть щель, трещина, отверстие в стене. Он водил рукою по стене - везде был плотный камень, без малейшей скважины. Он взял правее, рука его толкнулась в дверь, и - о чудо! - дверь подалась под его рукой. Не веря самому себе, Марк нажал посильнее, и дверь распахнулась, слегка завизжав петлями. За дверью был такой же мрак, как и в его камере. Марк выбрался из своей темницы и пошел во тьме, нащупывая рукою стену. Он не имел ни малейшего представления, куда он идет. Быть может, прямо в руки палачам; но он шел, не раздумывая, не останавливаясь, шел, притаив дыхание, стараясь неслышно ступать по каменному полу, прислушиваясь к биению своего сердца, в котором зарождалась смутная надежда. Он спотыкался на каких-то неровностях, спускался по ступенькам и все шел, шел.
        Вот впадина в стене, в ней дверь. Он ищет замок - его нет, это не камеротта, это - ход куда-то. Куда? Не все ли равно! Он нажимает, хочет открыть - дверь не подается. Что-то похожее на ярость начинает клокотать в его груди. Он трясет дверь, хочет сорвать ее с петель, силится приподнять ее для этой цели. Она подается вверх больше, больше… Перед ним открытое пространство. Струя свежего воздуха бьет ему в лицо. Он жадно вдыхает воздух. Прямо против него чернеет стена какого-то здания, в стороне над ним висит освещенная луной арка «Моста Вздохов», внизу плещется вода канала. Придется сделать хороший прыжок. Марк - недурной пловец; он не задумывается. Он быстро перекрестился, сложил руки и бросился вниз.
        Вода канала раздалась и вновь сошлась, скрыв под собою на этот раз не мертвое, а живое тело.
        Через мгновение голова Марка показалась над поверхностью воды. Сильные руки быстро рассекают воду…
        Крепко спал Эрнесто. Он сполз из угла, где заснул, и разлегся на каменной скамье, как на мягкой перине. Не знаем, какие грезы наполняли его «умную» голову, но вдруг он проснулся от одной жгучей мысли: во время сна он вспомнил то, что он напрасно силился вспомнить перед сном: он забыл затворить на ключ дверь камеротты «еретика»!
        Волосы от ужаса зашевелились на его голове. Дрожащими руками он искал ключ в связке и не мог найти. Он побежал, спотыкаясь в темноте, отыскивать огарок свечи, нашел, зажег и побежал к камеротте Марка. Подбежав к ней, он остановился как вкопанный, дверь была широко распахнута: «еретика» в темнице не было. Несчастный тюремщик затрясся всем телом: от этого открытия пахло смертью для него. Но из камеротты убежать невозможно. Если «еретик» и вышел из своей тюрьмы, он все же не мог убежать, он должен быть где-нибудь здесь. Эрнесто кинулся осматривать углы и закоулки и наткнулся на открытую подъемную дверь. Сомнения не оставалось: «еретик» убежал, бросившись в канал. Быть может, он и утонул - от этого не легче Эрнесто.
        «Проклятый! Проклятый! Что я теперь буду делать? - проносилось в голове тюремщика. - Самому прыгнуть в канал? Или убежать?»
        В коридоре слышались шаги, показался свет. Шли судьи. Надо было решаться. Прыгать? Эрнесто выглянул из двери на канал и вздрогнул. Эта темная тихая вода его пугала. Он не мог найти в себе достаточно решимости.
        Свет все ярче, шаги все слышнее…
        Эрнесто, поспешно опустив дверь, бегом бросился к ка- меротте Марка, запер ее и встал у двери.
        Шли страшные «три» и с ними толпа палачей.
        - Отвори! - приказали Эрнесто.
        - Осмелюсь доложить - «еретика» что-то совсем не слышно, не помер ли… Я вот уже два часа прислушиваюсь здесь… - пробормотал тюремщик, тщетно стараясь дрожащими руками попасть ключом в замочную скважину.
        Наконец он отворил дверь. Скрип петель прозвучал для Эрнесто, как погребальная песня.
        Палачи с факелами вошли в камеру и тотчас возвратились.
        - Пусто!
        Судьи не верили ушам.
        - «Еретика» нет! - повторили палачи.
        - Должно быть… должно быть, он колдовскими чарами… бесы взяли… - забормотал Эрнесто, дрожа всем телом.
        - Бесы? Да? - сказал один из инквизиторов. - Эй! В гарроту его!
        - Смилуйтесь! Клянусь, не выпускал! - лепетал несчастный.
        Несколько пар сильных рук схватили его и повлекли.
        Через минуту раздался полузаглушенный крик, хрипение, и все смолкло.
        Дверь над каналом опять поднялась, и тело «великого» Эрнесто тяжело бухнуло в воду.
        XVII. Живое привидение Беппо
        Из кабачка Санто Беппо возвратился домой в самом скверном расположении духа. Доброго малого угнетало сознание, что его друг, «этот славный парень Марко», погиб. Если б Марку пришлось уехать куда-нибудь из Венеции навсегда, Беппо, конечно, тосковал по нему, но это была бы совсем иная тоска, чем та, которую он теперь испытывал. Тогда бы он знал, что его друг, хоть и далеко от него, но жив, свободен, быть может, счастлив. Первые дни разлуки были бы тяжелы, после явилась бы привычка к разлуке, - ведь и к ней можно привыкнуть, - а плодом дружбы остались бы светлые воспоминания о далеком друге, порою мелькнула бы мысль, как-то он поживает в дальних странах и что недурно бы было с ним свидеться, вырвались бы тяжелый вздох да легкое сетование на разлучницу-судьбу. Даже если бы Марку пришлось на его глазах умереть естественною смертью, он бы не так горевал, как теперь.
        Чувство Беппо было похоже на то, какое испытывает тот, кто видит, что утопает его мать, отец, сын, вообще близкий, дорогой ему человек, и он не имеет средств подать ему помощь. Тут и жгучее горе и злоба на свое бессилие.
        Беппо был одинок. Он был круглый сирота и не имел ни брата, ни сестры. Он любил свою скромную маленькую комнату, всегда старался приобрести лишнюю вещицу, которая могла бы способствовать ее украшению, и для этой цели нередко отделял добрую половину своего небольшого заработка - он занимался лепкой статуэток - и комната его всегда казалась ему приветливой и уютной, и всегда с удовольствием спешил он в свой уголок, но сегодня и любимая комната не понравилась Беппо, и он с досадой посматривал на те вещицы, которыми еще сегодня утром любовался.
        Мрачный, нахмуренный, шагал он из угла в угол по комнате. Стемнело. Он зажег лампаду и продолжал ходить, не зная, чем заглушить тоску. «Был бы хоть один живой человек, с кем можно бы душу отвести, а то никого, никого!» - думал он.
        Сегодня одиночество было ему особенно тяжело.
        «Пойти к Джованни - там, верно, торчит этот проклятый кабатчик. Да и что за радость смотреть, как тоскует Бригитта? Она его любила… Вон, уж „любила“, а не „любит“!.. как о покойнике… Бедный парень! Конечно, из-за него Бригитта не обратила на меня внимания… Так разве в этом он виноват? Он нисколько не старался об этом. Жив ли он еще или томится? Как сегодня этот пьяный дурак сказал: „У нас живо, говорит, придушат либо прирежут да и концы в воду“? Так, кажется?.. Одним словом, что-то мерзкое в этом роде, И еще смеется, мерзавец! Фу, я, кажется, если останусь здесь, разревусь, как баба! Пойти разве поездить на гондоле… И в самом деле пойду!»
        Решив так, Беппо вспрыгнул в гондолу и пустил ее наугад вправо по каналу (он не избрал определенной цели для поездки).
        Ночь была лунная. Мимо Беппо беспрестанно мелькали лодки с счастливыми парочками. Изредка до него доносились звуки поцелуев, веселый смех, отрывок разговора. Слышался звон гитары и песни.
        Зрелище чужого счастья раздражающим образом действовало на Беппо. Ему хотелось уйти куда-нибудь подальше от счастливцев.
        Он проехал часть Большого каналаИ заметил узкий уходящий вдаль канал, на котором не было видно ни одной гондолы. Туда он и повернул. Он даже не взглянул хорошенько, какой это канал, - с него достаточно было того, что там не было видно ненавистных счастливцев.
        Беппо тихо плыл, едва полоща весло. Пока он был еще не особенно далеко от Большого канала, оттуда долетал отголосок оживления, но чем дальше подвигался он, тем становилось спокойнее, и наконец полная тишина сменила людской шум. Ее нарушал только плеск воды под веслом Беппо. Окруженный с обеих сторон домами канал выглядел каким- то мрачным коридором. Лунный свет падал вдоль него, и неподвижная вода его отражала, как в зеркале, береговые палаццо. Только с одного края тянулась темная полоса.
        Глубокая тишина действует иногда на нервы хуже громкого шума. Так было и с Беппо. Недовольный прежде шумом, теперь он почувствовал, что ему становится жутко в этой мертвой тишине. Он посмотрел по сторонам канала - палаццо с рядами темных окон показались ему похожими на гробницы; взглянул он вдаль - ни одной гондолы, ни одной живой души; прислушался - ни одного звука. Всюду тишина, глубокая, зловещая - настоящая обитель смерти.
        Действуя веслом, он стоял лицом к носу лодки и вдруг увидел впереди, высоко над собой, весь облитый луною, словно повисший в воздухе, «Мост Вздохов».
        Беппо едва не выронил весла. Он заехал в это проклятое место! Тюрьма с этой стороны, камеротты - с другой. Именно вот здесь, подле «Моста Вздохов», выбрасывают, как рассказывал Эрнесто, трупы казенных… Брр!
        Холодная дрожь пробежала по телу Беппо. Ему представились сотни раздутых, посиневших утопленников, лежащих на дне этого канала. Ему чудилось, что над ним веют их холодные тени. Казалось, что из прикрытого тенью канала смотрят тысячи глаз. Для него, сына XVI века, эта тишина сразу ожила, заговорила, но заговорила таким языком, от которого мороз бежал по коже.
        Скорее отсюда прочь!
        - Беппо! - раздался возглас недалеко от него из темного края канала.
        Если бы стены огромных палаццо вдруг рухнули в воду, вероятно, это произвело бы на Беппо меньше впечатления, чем этот таинственный возглас. Невозможно описать охвативший его суеверный ужас.
        - Беппо! - радостно прозвучало снова уже ближе, и что-то выплыло из тени и направилось прямо к его лодке.
        Беппо всматривается в освещенное луной это «что-то» и узнает черты лица Марка.
        «Убит! Привидение!» - молнией проносится в его голове.
        - Pater noster, gui est in coelo…[5] - шепчут его побледневшие губы, а руки ловят, но не могут поймать выпавшее весло.
        - Беппо! Да что же? Ты меня не узнаешь? - слышится уже у лодки, и «привидение», оплыв гондолу, хватается за корму, хочет вскарабкаться. Тут Беппо нашел в себе силы.
        - Прочь! - закричал он не своим голосом, схватывая и замахиваясь веслом.
        - Беппо! Что с тобой? Ты меня не узнал? Неужели я так изменился? - уже влезши в лодку, спрашивает «привидение».
        Воинственный пыл Беппо быстро пропал - очевидно, против призрака силой ничего не поделаешь.
        - Марк! Разве, когда ты был жив, я тебе сделал что-ни- будь худое? Оставь же меня, иди к себе на дно канала! - жалобно промолвил он.
        «Призрак» громко расхохотался.
        - Да я жив! Беппо! милый! Посмотри, я такой же, как ты!
        Приятель недоверчиво покосился на Марка.
        - Прочти-ка «Pater noster», - пробормотал он.
        - Хоть десять раз! - и Марк громко прочел молитву.
        - Уф! - облегченно вздохнул Беппо, - теперь я вижу, что ты, действительно, не призрак. И какой же я дурак! Обнимемся, дружище!
        - Давно бы так!
        - Ну, и напугал же ты меня! Да ведь и то сказать, мог ли я ожидать, что ты вынырнешь ко мне из канала. Ах ты, милый ты мой! Да как я рад! Ну-ну, расскажи же, как ты в канал попал.
        - А вот по пути расскажу.
        - Ко мне поедем?
        - Сперва к учителю… А у тебя я попрошу пристанища: у Карлоса найдут.
        - Да сделай милость, очень рад буду.
        - Вези там, где поменьше народа.
        - Уж мы проберемся! Фу! Да как же я рад! А Джованни, я думаю, до потолка подпрыгнет, о Бригитте же и говорить нечего… Ну, валяй! рассказывай… живой призрак, именноЖИВОЙ призрак!
        XVIII. После спасения
        - Марк! Дитя мое! Ты ли? - восклицает Карлос, и его голос дрожит от радости.
        - Я, я! Отец, учитель! Прости недостойного! У меня не хватило сил умереть, жизнь потянула… Я не устоял… Отец! Если бы ты знал, какие там страшные глухие стены! Ни звук, ни свет не прорвется сквозь них… Могила темная, холодная… Я убежал…
        - Марк! да разве я виню тебя? Так должно было случиться еще раньше. У тебя еще слишком сильная воля. Ты смог глядеть в глаза смерти, другой не смог бы и этого. И, если позже решимость твоя поколебалась, когда надежда жизни улыбнулась тебе, разве ты виноват, что не устоял против искушенья? Кто б устоял? Святой или ненавистник жизни. Я бы, старик, не устоял… Твоя одежда совершенно мокра, вода струится с волос… Где ты встретил Беппо? Расскажи, как устроил побег.
        Марк передал Карлосу все подробности своего бегства.
        - Только слепой случай помог тебе избегнуть смерти, - промолвил старец, когда Марк окончил свой рассказ.
        - Да! Если б мы с Джованни не напоили тюремщика, не видать бы нам Марка, - сказал Беппо.
        - Судьба! Марк, уверовал ли ты теперь в судьбу?
        -. Да, теперь я верю, учитель.
        - Звезды не обманули. Не хотел добровольно - теперь тебе против воли придется покинуть Венецию: здесь оставаться нельзя.
        - Но как же ты один останешься?
        - Да разве я буду одинок, если при мне всегда будет мысль, что мой Марко жив и свободен и сеет в полудикой стране то «доброе семя», которое я кинул в его душу? Разве это сознание малого стоит? Да! Я был одинок, пока ты находился в темнице, я был бы одинок вдвое, если б узнал о твоей погибели… Но теперь… Боже мой! Да разве расстояния могут разделять людей, у которых одни помыслы, у которых сердца бьются одинаковым желанием? Нет! Тысячу раз нет! Мы более одиноки, если сидим с человеком, с которым не имеем связи духовной. Не бойся за мое одиночество, сын мой: мы и разделенные всегда будем вместе. Не испытывай более судьбы: поезжай на родину!..
        - Слушаю и повинуюсь, отец: я поеду, - тихо ответил Марк.
        - Да поможет тебе Бог! - дрожащею рукою перекрестив юношу, прошептал старец.
        Таким образом был решен отъезд Марка.
        Наступило недолгое молчание. Его прервал Беппо:
        - Пока Марк укроется у меня.
        - Да, это будет безопаснее. Пожалуй, его будут искать у меня, - сказал Карлос.
        - Ему нужно оправиться от ран. Посмотри-ка, как его там отделали.
        - Это ничего, скоро заживет, - промолвил Марк.
        - Беппо прав - прежде, чем пускаться в такой дальний путь, тебе нужно поправиться, - заметил старик, а потом добавил: - Как-то еще удастся тебе ускользнуть из Венеции?
        - О, это мы устроим! У меня много знакомых среди моряков - найдем корабль, который тайком увезет его.
        Была уже глубокая ночь, когда Беппо привез Марка к себе. Теперь его «лачуга» уже не казалась неприветливой и неуютной, как в то время, когда он, озлобленный и огорченный, убежал из нее размыкать свое горе. Не то было и на душе у него, и он, окончив с приятелем скромный ужин и запивая его дешевым вином, среди дружеской беседы промолвил:
        - А знаешь, Марко, жизнь, какая ни есть, все же хорошая штука!
        - Твоя правда… В особенности после «камеротты»… - ответил Марк и невольно вздрогнул, вспомнив свою недавнюю страшную темницу.
        XIX. Горе и радость
        Пока Марк жил у Беппо, Джованни и Бригитта ежедневно навещали его. Разумеется, их поездки тщательно скрывались от Каттини и Марго, а если случалось, что скрыть было невозможно, они выдумывали подходящий предлог. Для Бригитты это время было и самым счастливым, и самым печальным. Она могла каждый день видеть Марка, говорить с ним целые часы - это было ее счастьем. В присутствии его она забывала и пережитые горести, и предстоящую разлуку, она вся сливалась в один неудержимый порыв любви. Она не спрашивала, любит ли Марк ее, не говорила и сама ему о своей любви, но по трепету ее рук, по блеску глаз, когда она смотрела на него, по неровности речи, по внезапной перемене в лице, то вспыхивавшем ярче зари, то бледнеющем до белизны снега, можно было догадаться и о том, что она любит, и о том, кого она любит.
        Марк все это видел. Порою он останавливал свой взгляд на ее оживленном личике и. любовался ею, как любовался бы картиной, в совершенстве исполненной гениальным художником. Он спрашивал себя, можно ли не любить такое прелестное существо, и отвечал: «не любить нельзя», и он любил ее, но в этой любви не было ничего похожего на любовь Бриггиты к нему. Если бы ей грозила опасность, он грудью встал бы на защиту девушки, ради ее спасения не пожалел бы своей жизни, но того, что отличает любовь от братской или сыновней привязанности - огонька страсти, не было в его сердце. Почему он не мог полюбить Бригитту истинною любовью молодого мужчины к молодой и прекрасной женщине, он сам не знал. Быть может, причина крылась в том, что она слишком сильно любила его. Человеку, каков бы он ни был, всегда свойственно более ценить и любить то, что досталось ему с трудом и усилиями. Плоды победы всегда дороже того, что «как с неба свалилось».
        Марку нравилось беседовать с Бригиттой, прислушиваться к ее мелодичному голосу, но часто среди оживленной беседы он задумывался, и девушка сердцем понимала, что в эти мгновения он далек от нее, что ни она, ни все окружающее для него не существует, что его мысль витает где-то там, в далекой, холодной стране, где иные нравы, иные люди. И она не ошибалась.
        Прежние мечтания, насильно заглушенные, проснулись с новою силой в душе Марка; орел почуял свободу и готовился расправить крылья. Ему снова слышались и ропот сумрачных лесов, и заунывно-раздольная песня, снова грезились неведомые города, златокудрые белолицые девы слетали к его изголовью. Обыкновенно ровный и спокойный, он оживлялся, когда речь заходила об отъезде, в глазах загорался огонек, когда разговор касался далекой Московии. И эти же разговоры заставляли невыносимо страдать Бригитту; с небес она опускалась на землю, где, казалось ей, ничего не оставалось, кроме горя и отчаянья.
        - Не грусти, дружище Беппо! Бог даст, все устроится.
        Эти слова вызывали краску на щеки Беппо.
        Время проходило. Раны Марка быстро заживали при хорошем уходе, и скоро только красноватые шрамы обозначали те места, где они были. Джованни и Беппо, после многих поисков, нашли капитана корабля, который взялся тайно вывезти Марка из Венеции. Настал наконец и день или, вернее, ночь отъезда.
        Вскоре после того, как закатилось солнце, в каморку Беппо собрались Джованни, Бригитта и старик Карлос для прощальных проводов Марка. В этот вечер беседа не вязалась. Все были грустно настроены. Глаза Бригитты были красны от слез, Карлос не раз смахивал украдкой что-то со своих глаз, Джованни и Беппо очень часто мигали и покашливали.
        Около полуночи Беппо стал снаряжать лодку. Все зашевелились, заговорили. Карлос подал своему питомцу большой кожаный кошель.
        - Возьми на дорогу. Здесь все, что я накопил за свою жизнь.
        - Отец! Ты стар и дряхл, тебе нужнее.
        - Нет, деньги облегчат тебе путь - ведь он очень труден и далек - помогут устроиться на родине. У меня остались вещи, которые я могу обратить в деньги. Мне немного надо.
        - Спасибо, учитель, спасибо, отец! Дорогой мой! Мое сердце рвется от тоски! - воскликнул Марк со слезами в голосе.
        - Судьба, судьба, сын мой!
        - Все готово, - сказал Беппо, войдя.
        - Прощай, Отец… Благослови! - воскликнул Марк, склоняясь перед старцем.
        - Да благословит тебя Бог, да наставит и укрепит Он тебя в пути и в новой жизни. Поцелуй меня в последний раз! - добавил Карлос, дрожащими руками обнимая Марка. По его морщинистому лицу текли крупные слезы.
        Марк тихо плакал.
        Потом подошел прощаться Джованни. Он без слов крепко обнял Марка: говорить ему мешали слезы.
        Бригитта прощалась последняя. Она плакала и не хотела скрывать слез, не хотела скрывать и своей любви.
        - Марк! Что же скрывать? Я тебя люблю и буду любить, пока жива. Сердцу не прикажешь… Я не стыжусь своей любви: кто не полюбит такого, как ты? Мы навсегда расстаемся… Обними, поцелуй меня… в первый… и в последний раз…
        Она не могла продолжать. Марк обнял ее и поцеловал, как сестру.
        - Бригитта, - шепнул он ей потом, - соберись с силами, не отчаивайся… Бог так судил. Жизнь впереди у тебя. Исполни одну мою просьбу!
        - Все, все, что хочешь! - шепнула девушка.
        - Беппо тебя любит. Ты привыкнешь к нему, будешь счастлива… Выйди за него замуж, моя милая, дорогая… сестра!
        И он еще раз поцеловал ее.
        - Хорошо! Сделаю, как говоришь, милый, дорогой, любовь моя! - говорила в каком-то исступлении девушка.
        - Пора ехать, - произнес Беппо.
        На самом деле еще можно было помедлить, но ему невтерпеж стало смотреть на поцелуи Марка и Бригитты. Марк вырвался из объятий Бригитты и почти бегом, не оборачиваясь, кинулся к двери. Вспрыгнуть в лодку было делом одной минуты.
        - Отчаливай скорее, Бога ради! Промедлим - не выдержу и останусь, - крикнул он товарищу. Беппо опустил весло в воду. Еще раз перед Марком мелькнули в растворенных дверях освещенной комнатки дорогие ему лица учителя, Бригитты, Джованни и скрылись во тьме. Гондола неслась стрелою по тихой воде. Марк взял весло и стал помогать своему другу.
        Только к рассвету возвратился Беппо.
        - Один? - спросили его в один голос и старик, и Джованни с сестрой. Что-то дрогнуло в их голосе, когда они спрашивали: казалось, в их сердце еще была надежда, что, может быть, Марку в эту ночь не удастся уехать. Но ответ Беппо отнял эту надежду.
        - Один, - ответил он и, швырнув в угол шапку, мрачный и задумчивый, опустился на скамью.
        Некоторое время все молчали. Первый заговорил Джованни:
        - У моей сестренки есть кое-что тебе передать.
        Беппо встрепенулся:
        - Что такое?
        Бригитта, краснея, еще хранившая на своем лице остатки слез, подошла к нему.
        - Хочешь, Беппо, назвать меня своей женой? - просто сказала она.
        Тот вскочил, покраснев как вареный рак. Он не верил своим ушам.
        - Тебя? Своей женой? - пролепетал он.
        - Да. Так сделать мне посоветовал Марк.
        Она еще не успела докончить фразы, как Беппо уже душил ее в объятиях.
        - Когда же нам отпраздновать свадьбу? - спросил Беппо, когда первые восторги его утихли.
        - Не прежде, чем отомщу Джузеппе Каттини, - ответила Бригитта, сдвигая брови.
        - Как, ты хочешь ему отомстить? - промолвил Джованни.
        - Отнять у него то, что он больше всего любит.
        - То есть?
        - То есть деньги.
        - Не делай этого, дитя мое! - вмешался все время молчавший Карлос. - Не плати ему тем, чем платит он. Душа его - порочная, злая - требовала мести, и он мстил низко, подло. Ты чиста и сохрани чистоту: не пятнай себя мщением злодею!
        - Правда, синьор Карлос! Ну его! Стоит с ним связываться! - вскричал Беппо и добавил: - Кроме того, с него довольно будет, что ты не выйдешь за него замуж. Разве это не месть?
        Некоторое время Бригитта сидела задумавшись.
        - Хорошо, - сказала она потом, - я сделаю так, как вы хотите - не буду мстить. Бог накажет его и помимо меня.
        - Конечно, Бог накажет, - подтвердили все в один голос.
        XX. По заслугам
        Порочная, развратная Венеция XVI века, та Венеция, где человек, имеющий не более трех любовниц, считался образцом добродетели, где ни одно поругание догматов и правил религии не считалось грехом, где разврат процветал не менее того, как в последние дни великой Римской Империи, - та Венеция иногда умела преклоняться перед нравственной чистотой, подобно тому, как закоренелые преступники часто плачут при чтении наивно-простого, трогательного рассказа. Кроме того, у развращенных венецианцев был развит художественный вкус, и красота побеждала их, в какой бы она форме ни проявилась. Не удивительно поэтому, что скромная маленькая церковь, где венчались Беппо и Бригитта, была переполнена народом, в рядах которого виднелось немало разнаряженных принчипе и принчипесс[6], прибывших взглянуть на «первую красавицу из народа».
        Стоя рядом с женихом перед алтарем, Бригитта казалась такою девственно чистою в своем белом платье и венке из апельсиновых цветов, что многие из принчипесс тяжело вздыхали, вспоминая о своей былой, навеки утраченной чистоте и, возвратясь домой и оставшись наедине с каким-нибудь своим до мозга костей развращенным любимцем, мечтательно говорили ему:
        - Знаешь, Чизари, хорошо быть добродетельной… Есть что-то такое особенное…
        Не удивительно и то, что процессия молодых девушек, сверстниц Бригитты, встретила ее у входа в храм и осыпала белыми розами, приветствуя «самую добродетельную, самую красивую» из своей среды.
        Не удивительно было и то, что Беппо с таким гордым видом стоял рядом со своей красавицей невестой и, слыша шепот зависти среди - своих сотоварищей, поглядывал на них с улыбкой, которая говорила:
        - Что, братцы, съели гриб, пропустили мимо носа! Теперь моя, и никто ее от меня не отнимет.
        Ну вот чему многие удивлялись: мать невесты не принимала никакого участия в свадебном торжестве, ее даже не было в церкви.
        Никто, конечно, не знал, что, пока Бригитта венчалась, ее мать, озлобленная более, чем когда-либо, сидела у себя дома вместе с Джузеппе Каттини.
        Кабатчик был пьян и свиреп. Он ругал всех и вся. Марго вторила ему и сыпала проклятия на голову непокорной дочери.
        Однако вскоре беседа их приняла иной характер. Ругая всех, кабатчик выругал и Марго. Толстуха не стерпела, ответила ему тем же. Завязалась перебранка, окончившаяся тем, что Джузеппе поставил иод глазом Марго изрядный синяк, за что и был выгнан ею с позором кочергой. Он еще с полчаса бранился и стучал в запертую дверь, а Марго ходила подбоченясь по комнате и кричала в ответ ему отборные словечки.
        «Молодые» предполагали, что старуха положит гнев на милость и, если не явилась в церковь, то все же придет на квартиру молодого мужа, чтобы благословить их на счастливую жизнь и выпить кубок вина. Однако их ожидания не оправдались, и пришлось засесть за свадебный пир без нее.
        Отсутствие Марго не помешало молодым быть веселыми. Совесть не упрекала Бригитту, что она пошла против воли матери, так как исполнить ее желание значило поступить безнравственно. А Беппо был так счастлив, что забыл бы про неудовольствие и десяти Марго.
        Пировать было немного тесно, несмотря на то^г^ что Беппо, ради торжественного случая, попросил соседа уступить ему свою квартиру, с которою его комната соединялась дверью. Однако пирующие мало обращали внимания на тесноту, и, наверное, в раззолоченных, обширных жокоях какого-нибудь герцогского палаццо никогда не бывало такого веселого пира. Дешевое вино лилось рекой. Разговоры не прекращались, шутки, остроты, забавные рассказы сыпались со всех сторон.
        Вдруг в самый разгар пира раздался неистовый стук в дверь. Едва ее отворили, в комнату вбежала старуха Марго, а за ней сосед Маттео. На толстухе, что называется, лица не было.
        - Беда случилась! - завопила она, стуча остатками своих зубов.
        - Что такое? - посыпались расспросы.
        Старуха торопилась рассказать, но говорила так бессвязно, что никто ничего не понял. Прошло немало времени, пока дело выяснилось благодаря пояснениям Маттео.
        Оказалось следующее. Выгнав Каттини, Марго постепенно успокоилась и решила простить дочь и поехать на пир к молодым. Она оделась, как подобает случаю, но, когда хотела выйти, дверь не отворялась. Казалось, она была чем-то приперта снаружи. Только после долгих усилий Марго удалось приотворить дверь настолько, чтобы кое-как выбраться из комнаты. Каково же было ее удивление и ужас, когда она, выбравшись наружу, увидела, что дверь мешало отворять не иное что, как труп Каттини: кабатчик нашел над дверью ка- кой-то крючок и повесился, сделав петлю из своего кушака.
        Марго побежала к Маттео, которого и попросила отвезти себя к «молодым».
        - Что же, он там и до сих пор висит? - спросил Джованни.
        - Верно, нет: сын Маттео поехал дать знать брату Джузеппе.
        - Ну, тогда о чем же и толковать? - сказал Беппо. - Собаке и собачья смерть!
        - Это его Бог покарал за Марка, - тихо промолвила Бригитта.
        При упоминании о Марке Марго опустила глаза.
        - Ну, Бригитта, - сказала она, - я прощаю и благословляю тебя… и тебя, Беппо. Будьте счастливы, дети! - и затем она добавила тихо: - Прости и ты меня, дочка!
        Бригитта со слезами радости обняла мать.
        Так был заключен мир. После этого пир пошел еще веселее.
        А в то время, когда эти события происходили в Венеции, Марко был уже далеко от нее, спеша к своей далекой, холодной и незнакомой, но дорогой ему родине.
        Часть вторая
        I. В церковь, но не молиться
        Мартовское солнце хоть еще и не очень жарко, а все же горячее зимнего, и от лучей его заметно подтаивает, буреет, оседает и выпускает из-под себя мутные ручейки порыхлевший снег.
        Уже началась порядочная распутица - в 1584 году после весеннего перелома зима круто повернула на лето, и в несколько дней московские улицы стали неузнаваемы. Где еще недавно шла гладкая, как бархатная ткань, дорога, окаймленная по сторонам высокими сугробами, там теперь тянулась бурая лента какой-то серой «жижи» из снега и воды. Москвичи и оглянуться толком-то не успели, а сугробы словно слизало и на их месте появились противные лужи.
        - Бе-е-да! - покачивая головой, ворчал какой-нибудь сивый дед-старожил, пересекая, семеня шажками, дорогу и утопая в «жиже» по самую щиколотку.
        - Кабы за зиму снега было поменьше, то, видать, иное было бы, - замечает со знанием дела какой-нибудь парень, молотя ногами противное месиво…
        Немногим легче было верховым ездокам, это испытал на себе одинокий всадник, едущий утром по- одной из улиц Москвы, ведущей за город. Узкая улица, сжатая с боков заборами боярских дворов, казалась непроезжей, до того ее залило весеннею «жижей», и конь, несмотря на понукание, плелся тихим труском, а то и просто шагом, часто оступался, попадая копытом в наполненную талым снегом выбоину, скользил, когда улица спускалась под гору. Конь был не из особенно породистых, но грудастый, с крепкой шеей и сильными ногами, такой, про которого можно было сказать: «Добрый конек».
        Всадник был под стать коню. Он не мог назваться красавцем, но эпитет «доброго молодца» был к нему вполне применим. У него был свежий, здоровый цвет лица, и это искупало некоторую неправильность в чертах лица; серые глаза небольшие и косо прорезанные, как у монгола, смотрели так добродушно-приветливо, что заставляли забывать неправильность их строения. По-видимому, рн был невысок ростом. Кафтан суконный, подбитый каким-то темным мехом, не мешал видеть стройность его сложения, и ширина плеч еще более выигрывала от сравнения с тонким, гибким станом, перетянутым красным кушаком, к которому была прицеплена сабля в бархатных с серебряными украшениями ножнах и из-за которого грозно выглядывали рукоятки двух «пистолей» - предохраняя ездока, едущего за город: времена были нынче тревожные и нельзя было особенно ручаться за свою жизнь…
        Из-за поворота выступили небольшая вспотевшая, вся вытянувшаяся от натуги лошаденка, тянувшая розвальни с какой-то кладью, и рядом с нею шагавший седой мужичонка, немилосердно нахлестывавший притомившегося коня.
        Молодой всадник вгляделся и крикнул:
        - Фомич! Никак ты?!
        - А я ж самый и есть, Лександр Андреич, - ответил седой мужичонка, затыкая за пояс свой кнут.
        - Ты как сюда попал?
        - За тобой Меланья, Кирилловна послала.
        - Вот на! Что я - дите малое, что ли? - с легким неудовольствием промолвил Александр Андреевич.
        - Как ты вчера из города не приехал, матушка твоя забеспокоилась. Ночью же меня и послала: «Поезжай, говорит, Фомич, узнай, что с ним там стряслось. Мало ль какой грех случиться может!» Ну, я и поехал.
        - А везешь-то что?
        - А это, чтоб дарма в город не ехать, Меланья Кирилловна муку к купцу одному свезти приказала. Уж и намучился же я! Не везет коняга, да и шабаш! До Москвы еще кое-как, а здесь просто беда!
        - Как же так тебя одного и с поклажей ночью отправили? Ведь лихих людей по дорогам вдосталь.
        - И-и, касатик! Что мне сделают!
        - Как что? Коня и кладь отнять могли да и с тобой порешить.
        - Коня это точно… А меня борода седая, что броня, защитит - на сивого, чай, у душегуба и рука не поднимется. Ну, да Бог пронес! А ты, Лександр Андреич, уже сделай милость: поезжай скорей в вотчину, успокой матушку.
        - Да, видишь, еду. Только я сперва еще в церковь.
        - В какую же? По пути, кажись, нет.
        - В сельцо Степановку.
        - С чего ж ты будешь верст десять крюку делать?
        - Так… надобно мне, - ответил Александр Андреевич и улыбнулся. - Ну, поезжай с Богом!
        - Прощай, Лександр Андреевич, - прошамкал старик и вновь принялся нахлестывать лошаденку. - Ну-ну, ирод! Ну, окаянный, чтоб тебя разорвало.
        Александр Андреевич, успев уже отъехать на несколько сажен, придержал коня и крикнул Фомичу:
        - Коли отдохнуть хочешь, заезжай во двор к Тихону Степановичу. Я у него и ночевал, да уехал рано, с ним не повидавшись: он спал еще. Так ты поклон от меня еще передай!
        - Ладно! Беспременно заеду. Ну-ну, животина! Ну-ну, ирод!
        И старик зашлепал по тонкой жиже.
        Тронул коня и Александр Андреевич.
        Улица поднялась в гору; дорога стала получше, Серый припустил легкой рысью. Утреннее солнце золотило купола Кремлевских соборов, но над городом еще лежал тенистый налет и в нем тонули зубчатые стены, боярские хоромы с резными стрельчатыми теремами, деревья садов, широко раскидывавшие свои безлистные ветви, словно руки, простертые, чтобы больше захватить весенней теплоты, чтобы дотянуться до ясного солнца. Где-то зазвонили к заутрене или к ранней обедне, звук отозвался в другой церкви, в третьей, и скоро переливчатый звон разлился над Москвой из всех ее «сорока сороков» церквей и соборов. Город просыпался. Чаще и чаще слышались полузаглушенные колокольным звоном «людская молва и конский топот». Скрипели ворота дворов, и из них выползала либо таптана [7] едущего в церковь многосемейного боярина, либо болок [8], либо просто сани, возница истово крестился на все четыре стороны, встряхивал возжжами да покрикивал на коней: «Эй, вы, милые!» Мелькали конные фигуры боярина и его челядинцев, чинно проезжал соборный протопоп, из-под камилавки или скуфейки которого выглядывали две жиденькие косицы, плелся
холоп, впервые попавший в Москву и с разинутым ртом смотревший на каменные палаты, на церкви, чуть не касающиеся неба своими золочеными маковками, и другие дива…
        Александр Андреевич без устали погонял коня. Колокольный звон, разлившийся по городу, напоминал ему, что время уходит. Добраться до окончания обедни до церкви в селе Степановка было для молодого человека чуть ли не вопросом жизни и смерти. Он горел от нетерпения. Однако, как он ни гнал коня, когда пришлось ему выбраться из стен Москвы и простор полей раскинулся перед ним, солнечные лучи обливали уже не только главы московских соборов, но спустились ниже на верхи теремов, на вершины дерев. Теперь дорога шла глаже, и Серый сам наддал.
        Турбинин - так было прозвище молодого боярина - вглядывался вдаль. Поля тянулись во все стороны, впереди темнел лес. До него было еще очень далеко, но уже сердце Александра Андреевича начинало наполняться особенным, томительно-приятным чувством: он знал, что, проехав этот лес и взобравшись на холм, он увидит ряды изб села Андреевского и колокольню деревянной церкви. Еще верста потом - и… и он будет стоять на паперти, поджидая приезда таптаны боярина Степана Степановича Кречет-Буйтурова.
        И, когда она подвалит к церкви и холопы помогут выйти из нее сановитому боярину, который, увидев Турбинина, кивнет ему головою и вытащит тучную боярыню, задыхавшуюся под тяжестью шубы, тогда выпорхнет - именно выпорхнет, как пташка! - миловидная, белая, с переливчатым румянцем, боярышня и посмотрит на него лучистым, теплым взглядом и, вся вспыхнув, смущенно кивнет в ответ на его низкий поклон. Она пройдет за отцом и матерью в ту часть церкви, где разостлан коврик для семьи боярина Кречет-Буйтурова. Он встанет там, в сторонке, и будет подмечать на себе порою брошенный мельком взгляд голубых глаз, будет следить, как она наклоняет головку, как ее маленькая белая ручка творит торопливо крестное знамение.
        Александр Андреевич почти выпустил поводья из рук. Он смотрел, как вырастает, становится менее темным, приближается лес, и думы - счастливые молодые думы - неслись, сменяя одна другую, и улыбка играла на лице боярина Турбинина и неровно поднималась его широкая грудь.
        II. Тоже не молиться
        Лучи утреннего солнца ударили по вершинам вековых елей и сосен в лесу, и темная хвоя их, уже выдержавшая зимнюю стужу и метели, словно посветлела, и легкий пар, едва глазу заметный, потянулся от их веток - это таял морозный налет, кинутый на них утренником. Опустились ниже лучи, облили светом тесовую крышу боярского дома, заиграли на слюде окон и ворвались сквозь их переборку в девичью спальню, сверкнули на золотой кисти постельного полога, и один шаловливый луч ухитрился пробиться и за него и лег светлым, теплым пятном прямо на лицо боярышни. Шевельнулась боярышня, но глаз не открывала, только чуть повернула головку. Это уже не сон крепкий, без сновидений, это - скорей дрема, полная грез.
        Сладкая дрема, сладкие грезы! Грезится боярышне знакомое лицо… Серые очи ласкают ее взглядом и нежат… Ей словно жутко немножко, а между тем какая-то сладкая истома на сердце, и то замрет оно, то забьется, заколотится…
        Кровь прилила ей к лицу и стучит в виски, а глаза сами ищут встречи с его глазами. И вдруг совсем-совсем близко к ней очутились его очи, и она не в силах отвести от них своих. Жгут, жгут!.. Его жаркое дыхание она чувствует на своей щеке.
        - Милая! Голубка! - слыйшт она прерывистый шепот.
        И вдруг губы его ожгли поцелуем ее щеку. Ее голова - как в огне. Что за смута на душе у нее! Тут и стыд, и радость. Сердце, кажется, из груди выпрыгнет.
        Чья-то рука отдернула полог. Солнечный свет так й обдал всю боярышню.
        - Катька! Вставай! - прозвучал хрипловатый голос. - Вставай, вставай! Ишь, заспалась!
        Невысокая тучная женщина наклонилась к молодой девушке и тормошит ее за плечо. Боярышня слышит, но ей лень шевельнуться, лень открыть глаза. Остатки грез еще не сбежали.
        - Да вставай же! - уже с сердцем говорит будившая. - Надо же в церковь собираться. Этак и к обедне не поспеем.
        Эти слова произвели удивительное действие на боярышню. Она сразу очнулась-и села на постели.
        - Заспалась я, матушка. Вон уже солнце как светит. Давно встать пора бы!..
        - Одевайся живей да пей сбитню и Богу молись. Потом и к обедне надо снаряжаться.
        - Да, да, сейчас, Феклуша! - крикнула боярышня.
        Худощавая, морщинистая старуха в красном повойнике на голове вошла в комнату.
        - Заспалась маленько, дитятко? - прошамкала она.
        - Да, да… Чуть обедню не проспала. Вот был бы грех! - сказала Катя.
        - Богомольная ты у меня, - с умилением проговорила ее мать.
        - Твоя правда, матушка-боярыня Анфиса Захаровна. На редкость богомольная: как служба в церкви, так она мне все уши прожужжит: «Феклуша да Феклуша, уговори матушку мою в храм ехать. Великая ей будет за это милость от Господа!»
        На Катю эти похвалы производили странное действие. Лицо ее было краснее кумача, глаза беспокойно бегали, избегая встречи со взглядом матери или старухи няньки.
        - Ишь, пылает! - усмехнулась боярыня.
        - Известно, кто скромен, тот и похвалы стыдится, - заметила нянька.
        От этих слов боярышня еще больше разгорелась, чуть слезы на глазах не выступили.
        - Феклуша! Помоги мне одеваться, - пробормотала она, чтобы скрыть свое сл$угцение, и думала про себя: «Гадкая я, нехорошая! Всех обманываю… Вовсе я не богомольная, и не из-за богомольства люблю в церковь ездить: очи „его“ манят туда, а не молитва».
        На другой половине дома боярин Степан Степанович Кречет-Буйтуров сидел за питьем горячего утреннего сбитня. Высокий, плечистый, с чуть приметною проседью в длинной темной бороде, лопатой падавшей на грудь, он казался гораздо моложе своих лет - ему уже было далеко за пятьдесят. У него был орлиный нос, холодные серые глаза, чувственные губы. Глубокая, никогда не расходившаяся складка между густыми, нависшими на глаза, бровями клала суровый оттенок на его лицо. Тонкие, неподвижные ноздри указывали на страстность натуры.
        В это утро боярин был довольно хмур. Лениво потягивая сбитень, он морщил свои косматые брови. Ему вспоминался сон, виденный сегодня ночью. Ему снилось, будто он не боярин Кречет-Буйтуров, а волк, настоящий дикий серый волк, и как будто он подбирается к молодой овечке, беленькой, чистенькой, пасшейся среди поля без всякой опаски. И он подобрался к ней и схватил ее острыми зубами, да вдруг, откуда ни возьмись, явился какой-то человек, не то пастух, не то так, простой прохожий, да как вытянет палкой по боку, как схватит его за шею. - «Врешь, - говорит, - не отдам я тебе овечки!» И отнял добычу у волка да еще и бока ему помял. Больше всего боярина досадовало, что ему пришлось явиться в образе волка.
        - Я - и вдруг серым волком! Экая глупость! - с досадой бормотал он. - И сон дурашный! Вчера много меда выпил пред спаньем, вот и приснилось.
        В дверь просунулась седая голова.
        - Что, Ванька?
        - А я хочу твою милость спросить, - сказал Ванька, старый ключник боярина, входя в палату, - в санях поедешь в церковь либо в таптане?
        - Погода, кажись, ничего.
        - Весенний день, одно слово!
        - Тогда в санях, только ковриком новым прикрой.
        Холоп взялся за ручку двери.
        - А сосед-то, Дмитрий Иванович…
        - Что? - спросил боярин.
        - Шубу себе новую сшил парчовую.
        - Это на весну-то глядя! Ха-ха-ха!
        - Хе-хе! - подобострастно хихикнул ключник. - Уж наша дворня и то со смеху чуть животы не надорвала.
        - Как не смеяться! Это, вишь, он передо мной выказаться хочет. Сегодня в церковь беспременно в новой шубе придет.
        - Беспременно!
        - Заприметил, знать, что я намедни с усмешкой на его шубенку поглядел.
        - С тобой тягаться хочет. Экий дурень!
        - А что ж, почему ему не потягиваться? - ухмыляясь промолвил Степан Степанович.
        Ключник схватился за бока и закатился деланым смехом.
        - Ой-ой, не смеши, боярин! «Почему ему не тягаться!» Да у него и именья всего, что полушка с алтыном! Ха-ха!
        - Как, как? Полушка с алтыном?
        - Так и есть, боярин!
        Степан Степанович расхохотался в свою очередь.
        - А ему сегодня нос утру! Приготовь-ка ты мне мой новый тегиляй [9]; в церковь поеду - надену.
        - Это алтабасный [10]?
        - Да… приду в храм и нарочно шубу распахну, - жарко, дескать. Пусть моим тегиляем любуется! Ха-ха!
        - Как бы с зависти языка не откусил! Хе-хе!
        - Пожалуй, что. Однако, солнце уж высоконько. Сбираться пора. Поди и бабам скажи, чтоб они сбирались.
        Хмурость Степана Степановича совсем прошла, и он, по уходу Ваньки, долго еще ухмылялся себе в усы и бормотал:
        - А я ему нос утру!
        В свою очередь Ванька, долговязый старик, с желтым морщинистым лицом, с хитрыми исподлобья смотревшими глазами, выйдя от боярина, ухмылялся во весь рот.
        «Ведь вот и не дурак Степан Степанович, а какими глупостями тешится. Спесь заела! Видно, все бояре на один покрой», - думал он.
        - Что, Иван Митрич, каков сегодня боярин? Сердит? - спросил ключника молодой парень из дворовых, приставленный к дверям в сенях для доклада о приезжих.
        - Был хмур что туча, а теперь что солнышко весел.
        - И как это ты, Иван Митрич, сумеешь завсегда боярина развеселить, диву даться можно!
        - Не надо дурнем быть самому, а из боярина дурня делать, вот и все уменье, - ухмыляясь пробормотал ключник.
        Через час у крыльца боярского дома уже гнула шеи и позвякивала бубенцами тройка добрых коней, запряженная в пестро раскрашенные и прикрытые узорным ковром сани. Скоро из саней выплыла Анфиса Захаровна и, поддерживаемая под руки ключницей Феклой с одной стороны и какой- то холопкой с другой, кряхтя, уселась в сани. Следом за ней вспрыгнула в них боярышня Екатерина Степановна.
        Боярин замешкался на крыльце, отдавая какие-то приказания Ивану Дмитриевичу. Тот только кланялся в ответ и приговаривал:
        - Слушаю! Сделаем, как твоей милости угодно.
        Степан Степанович двинулся было к саням, запахивая шубу, из-под которой алтабасный тегиляй так и блеснул серебром, и остановился.
        - Ванька! Кто это? - указал он ключнику на проходившую через дверь девушку-холопку.
        - А это ж - Аграфена, дочь Петра-кабального, что помер на Рождестве.
        - Да неужели она? Ишь, вытянулась да красоткой какой стала! А я помнил ее девчонкой махонькой. Как я ее не заприметил? - промолвил боярин и крикнул: - Эй, девица! Подь-ка сюда!
        Стройная чернобровая и белолицая девушка робко подошла к боярину и, отвесив низкий поклон, смущенно уставилась на боярина черными, как две коринки, глазами.
        - Тебя Аграфеной звать?
        - Да, - тихо ответила она.
        Потом, потрепав девушку по щеке и промолвив с плотоядной усмешкой: «Красотка, красотка!», - боярин сел в сани и крикнул:
        - С Богом!
        В воротах он еще раз обернулся и, посмотрев на Аграфену, пробормотал:
        - Ладная девка!
        Анфиса Захаровна только глубоко вздохнула, услышав замечание мужа.
        III. Заподозренная
        В то время, когда Степан Степанович, подозвав Аграфену, беседовал с нею, в глубине двора стоял высокий молодой парень и угрюмо смотрел на эту сцену.
        - Груня! - крикнул он, едва боярские сани выехали за ворота.
        Та подошла.
        - Что, Илья?
        - О чем он с тобой говорил?
        - На работы в доме назначил.
        - Та-ак, - протянул Илья. - А по щеке чего хлопал?
        - Красотка, говорит. Ну, и похлопал.
        - Ишь ты! Не знаем без него, что красотка! - в голосе парня слышалась ревнивая нотка. - Ты, Груняша, его ласкам не верь.
        - Еще б верить!
        - Сдается мне, что он тебя неспроста работать в доме назначил.
        - Кто его знает! Смотрел на меня так чудно.
        - То-то смотрел! Подлезать он к тебе будет, вот что. Так ты, смотри, ухо держи востро.
        - Как не держать! Дура я, что ли?
        209
        - Дура не дура, а только он ходок по бабьей части. Так тебя опутает, что и сама не заметишь.
        - Не бойся, не сдамся! Али ты не люб мне, что ли, красавчик мой!
        Груня положила руки на плечо Ильи и ласково смотрела ему в глаза.
        - Эх, Грунька! Пока не поженюсь на тебе - спокою иметь не буду: и день, и ночь дума одна, как бы кто тебя у меня не отнял!..
        - Али не веришь мне, соколик? - с упреком промолвила девушка.
        - Тебе ль не верить! Верю, а так вот сам не знаю с чего, точно беды на нас с тобой жду. Сейчас вот, хочешь - верь, хочешь - не верь, как увидел я, что с тобой боярин ласково разговаривает, так у меня сердце и захолонуло.
        - Полно, милый, что за страхи! - с улыбкой проговорила Аграфена.
        - Грунька! Да скоро ль ты придешь? Али мне тебя тут до ночи дожидаться? - с сердцем крикнул молодой холопке ключник.
        - Сейчас, Иван Митрич, сейчас! - отозвалась она, не трогаясь с места. - Вечером где свидимся? - торопливо спросила она у Ильи.
        - Приди в сад, знаешь, к дубку, где летом видались.
        - Ладно! Только стемнеет, урвусь, прибегу.
        С этими словами девушка повернулась, чтобы удалиться.
        - Груня! - остановил ее Илья, - Я думаю не мешкая у боярина просить дозволенная нам повенчаться. Спокойнее будет.
        - Спокойнее, вестимо. Что ж, попытай! А только вдруг не позволит?
        - Никто, как Бог!
        - Попытайся, родной! До вечера!
        И она быстро отошла от него.
        Илья с невеселым лицом смотрел ей вслед.
        «С чего это на сердце у меня словно камень?» - подумал он.
        Ключник Иван Дмитриевич повел Аграфену к ключнице Фекле.
        - Вот, Фекла Федотовна, тебе новая работница… Боярин прислал, - сказал он старухе.
        Аграфена низко поклонилась ключнице.
        - С чего ж это он тебя, Грунька, со двора да сюда вдруг вздумал? - спросила Фекла.
        - Так, - отрывисто промолвила старуха и сжала губы.
        - Боярин изволил ее еще и по щеке потрепать, - хихикнув, сказал Иван Дмитриевич и подмигнул ключнице.
        - А, вот что! - протянула та и сурово взглянула на Гру- ню. - Ты, может быть, и рада?
        - Чего же радоваться? Здесь ли работать, там ли - не все равно?
        - Гм… Может, и не все равно. Что же ты умеешь делать? Вышивать знаешь?
        - Нет… Так маленько, а только не скажу, чтобы знала.
        - К чему ж мне тебя приспособить? Посажу хоть нитки сучить. Пойдем в девичью!
        Идя следом за Феклой, Груня дивилась, почему это старуха вдруг словно не та с ней стала: говорит так, будто сердита на нее за что-нибудь.
        - Вот вам новая товарка, девоньки. Потеснитесь, дайте- ка ей места в уголку! - промолвила ключница, войдя с Аграфеной в большую, светлую комнату, в которой работали - шили, вышивали с десяток девушек. Все они были знакомы Груне.
        - Что это ты, Груняша, со двора, - ведь ты в птичницах, кажись, была? - да вдруг сюда попала? - спросила одна из них.
        - Боярин прислал, - ответила за нее Фекла.
        - А! - многозначительно протянула спрашивавшая и насмешливо улыбнулась.
        Остальные переглянулись между собой.
        Фекла Федотовна посадила Груню на лавку, показала, что и как надо работать, и вышла.
        Аграфена принялась за дело, но оно не спорилось. Ее смущали эти несколько пар глаз, не то с насмешкой, не то с любопытством устремленных на нее.
        «Чего они на меня все уставились?» - думала девушка и чувствовала, что кровь приливает к ее щекам.
        В то время, когда она с Феклой подходила к дверям девичьей, оттуда несся громкий говор, теперь же царила тишина. Все словно воды в рот набрали, разве изредка перешепнется одна с другой, ухмыльнутся да и опять замолкнут.
        Смущение Груни росло. Работа совсем перестала идти на лад.
        - Сделай милость, покажи, как нужно, - робко обратилась она к сидевшей рядом с нею девушке.
        Соседка нехотя показала.
        - Брось, Грунька! Тебе разве этому учиться нужно? - заметила сидевшая против Аграфены рябая рыжая девка.
        Груня вопросительно уставилась на нее.
        - Тебе надо учиться целоваться жарче, обниматься крепче. Али тебя уж Ильюшка этому понаучил вдосталь?
        Кругом послышался смех. Лицо Груни залилось яркой краской, теперь уже краской гнева.
        - Тебе-то что до меня и до Ильи? - вскричала она.
        - Вестимо, мне что! Целуйся хошь с ним, хошь с боярином!..
        - Рябая корова! - выругалась Аграфена.
        - Ишь, ты! «Такая» да еще и ругается, - воскликнула задетая за живое девка.
        В это время вошла Фекла и присела среди девушек. Все притихли.
        - У меня, Фекла Федотовна, дело на лад не идет, - обратилась к ней Груня.
        Старуха отмахнулась равнодушно.
        - А ну, как идет! - сказала она и тут же заметила рыжей неприятельнице - Таисья! Чего это ты узлов насажала? Нешто так вышивают!
        Аграфена низко опустила голову. Горькое чувство незаслуженной обиды наполняло ее сердце.
        - А житье боярским полюбовницам, - спустя некоторое время промолвила как будто вскользь рыжая Таисия.
        - Не житье, а масленница! Ешь, пей на серебре, всего вволю, и работишки никакой, - поддержала ее какая-то другая холопка и хихикнула.
        - Да! Ноне все любят легкий хлеб! Чести своей ради сладкого житья не жалеют, греха не боятся, - сурово заметила Фекла, кинув взгляд на Аграфену.
        Та уловила этот взгляд. Горькое чувство разрослось, переполнило сердце. Она выронила из рук работу, прикрыла лицо руками и зарыдала.
        - Что с нею? - всполошилась Фекла Федотовна.
        - Стыд пронял, вестимо, ну, и заревела! - сказала Таисия.
        - Ты бы хоть, Таиса, придержала язык, не тебе людей корить, на себя бы посмотрела! - строго проговорила ключница, знавшая, что «рыжая Таська», как звала дворня рябую девку, сама далеко не безгрешна.
        Таисия надулась. Старуха подошла к Груне. Слезы девушки помирили Феклу с ней.
        - Господь с тобой, не плачь, дитятко! - промолвила ключница, ласково гладя черноволосую головку плачущей девушки.
        Груня отняла руки от лица.
        - За что, за что все на меня напали? - заговорила она сквозь слезы. - Что я им сделала? В полюбовницы боярские я хочу идти, что ли? Посадил меня сюда боярин - его воля… Чем я виновата? А в полюбовницы к нему по доброй воле ни в жизнь не пойду, разве свяжут меня да силою возьмут, а так ни-ни! За что ж корят меня и насмехаются!
        - Утри слезы, девица! Никто тебя теперь не станет корить. А ведь раньше кто же знал. Думали, позарилась девка на сладкое житье. Много ведь таких, по другим и о тебе подумали. Подумали, а теперь не думают. Правда ведь, девоньки?
        - Не думаем, вестимо, не думаем! - хором ответили девушки; только Таисия промолчала.
        - Ну, вот видишь. Что ж плакать? А за прежнее прости и их, и меня, старую. Утри слезки-то, утри!
        Долго еще утешала девушку старушка. Постепенно высыхали слезы у Груни, и на душе становилось светло, и лица ее сотоварок-работниц теперь казались ей милыми и добрыми, а улыбка участливой. Да и не только так казалось Груне, так было и на самом деле. Эти простые девушки вовсе не были злыми, и теперь, когда Аграфена, так сказать, открыла перед ними свою душу, они вполне сознали себя виноватыми перед нею и не стыдились просить прощения.
        - Ну, что, прошла ли твоя кручина? - спросила Фекла Федотовна, с улыбкой глядя на лицо Груни.
        - Прошла, совсем прошла, - смущенно улыбаясь, ответила та.
        - Ну, и ладно! Теперь мы и поработаем. Давеча спрашивала ты меня… Я тебе сейчас покажу, дело на лад и пойдет. А вы, девицы, песню бы спели…
        - Отчего же не спеть? Споем! Запевай-ка, Наташа!
        Наташа-запевала не заставила себя долго просить, и скоро веселая песня огласила комнату.
        У всех были оживленные и довольные лица. Одна только Таисия не принимала участия в общем оживлении и сидела, угрюмо насупившись. Ее злобно-мелкая натуршдка не могла успокоиться, и она уже обдумывала месть, гнусную, тайную, на какую только и была способна.
        Есть люди, верней - существа, имеющие наружное сходство с людьми, как будто созданные для того, чтобы сеять зло. Такова была и Таиса. Их много, очень много таких Таис; они были и есть во всех странах, они существовали во все времена, как всегда и везде существуют паразиты и гады. Присмотритесь, читатель, к своим знакомым, и вы, наверно, найдете среди них хоть одну такую Таисию. Бойтесь ее, как огня! Она всегда глупа - тем она опасней, она всегда полнейшая бездарность - тем верней вы ее можете не заметить. У ней страшное оружие - клевета, ее броня - лицемерие. Она разрушает самое прочное счастье, она заставляет разыгрывать кровавые драмы. Она всевидяща и даже более того - видит то, чего нет. Ничем вы не спасетесь от нее: осыпьте ее благодеяниями, одарите ее всеми благами мира - все равно: она будет принимать ваше добро, но по-прежнему будет злословить за вашей спиной. За каждый кусок хлеба, съеденный ею в вашем доме, она заплатит'вам клеветой, за каждое доброе дело, ей сделанное, очернит вас чернее ночи. Не думайте вступать с нею в открытую борьбу: вы погибнете, она будет торжествовать. Всмотритесь
в лицо такой «Таи- сии», когда она говорит с вами: на губах ее улыбка, а глаза так и впиваются в вас - инквизиторские глаза! Они способны увидеть, кажется, ваши внутренности. Бегите от такой «Таисии»! Но как трудно от нее убежать! Она, как муха, влетит в окно, если дверь заперта, зажужжит, завьется вокруг вас и вонзит свое ядовитое жало. Она - ужасное существо. С таким-то «ужасным существом» приходилось вступить в борьбу бедной честной и чистой Груне.
        IV. За обедней и после нее
        Обедня затянулась: старичок священник любил служить не торопясь и без пропусков. Маленькая церковь была полна народа. Это все были окрестные вотчинки со своими чадами и домочадцами. Простого люда было мало видно: день был будний, и смердам и иной «меньшой братии» было не до молитвы.
        В храме было жарко и душно, и боярин Степан Степанович имел полное основание распахнуть свою шубу и показать свой блестящий тегиляй. Кречет-Буйтуров стоял на обычном месте, на коврике, подле правого клироса. Голова его была гордо закинута, и он свысока поглядывал на стоявших невдалеке знакомых соседей-вотчинников. Он даже крестился как-то особенно, точно, творя крестное знамение, оказывал милость Богу.
        Стоявшая рядом с ним Анфиса Захаровна молилась усердно, отбивала земные поклоны так, что становилось страшно за ее лоб, а крестясь, перекидывалась туловищем сперва несколько назад, а потом кланялась низко-низко, причем крест творила такого размера, что, перенося руку со лба, опускала ее не на грудь, а, скорее, на живот.
        Катюша молилась неровно. Она то крестилась часто-часто мелкими крестиками, то забывалась, и Анфисе Захаровне не раз приходилось подталкивать ее в бок, чтобы напомнить, что нужно перекреститься.
        Девушке было не до молитвы. Она чувствовала на себе горячий взгляд тех глаз, которые ей сегодня грезились в дреме, и смущалась под ним. А Александр Андреевич Турби- нин, как нарочно, не отрывал своего взгляда от ее лица. Он заметил ее смущение, подметил уже не один кинутый вскользь на него ее робко-виноватый взгляд, и сердце его трепетало от радости: он понимал, что все это - добрые признаки.
        Был еще один человек, который, что называется, «ел глазами» миловидную боярышню, только - увы! - она и не замечала его взгляда. Это был тот самый Иван Дмитриевич, который сшил себе новую шубу и перед которым Степан Степанович хотел похвастать новым тегиляем!
        Иван Дмитриевич Кириак-Луйп был уже не молод, и, наверно, его голова была бы покрыта изрядною сединой, если б на ней был хоть малый остаток растительности. У него был красноватый, маленький, как пуговка, нос, тусклые, серые глаза. Он обладал каким-то странным цветом лица - его можно было бы назвать пегим: целая сеть красновато-сине- ватых пятнышек и полосок просвечивала сквозь сероватую кожу. К довершению всего, Иван Дмитриевич был очень нескладен: при громадном росте имел чрезвычайно узкие, ка- кие-то «покатые» плечи… С подбородка Кириак-Луппа спускалась длинная и узкая борода огненно-рыжего цвета, тронутая сединой.
        Казалось бы, наружность Кириак-Луйпа заставляла желать лучшего, но он был ею очень доволен и в кругу бояр- сотоварищей любил хвастаться своими победами. Подобно Турбинину, он заметил волнение боярышни Екатерины Степановны и, конечно, приписал это влиянию своего взгляда, и самодовольная улыбка кривила его губы, а в голове проносилось: «А! Попалась птичка в сети! Вот мы, старики- вдовцы, каковы!»
        Между тем обедня оканчивалась; прозвучал отпуск, прогремело многолетие царю Ивану Васильевичу. Боярин Кречет-Буйтуров, получив почетную просфору, двинулся с семьею к выходу. Сейчас же следом за ним повернулись Тур- бинин и Иван Дмитриевич, а там потянулись и другие.
        - Что ж, Шурка, пойдем ко мне щи хлебать! - сказал, садясь в сани, Кречет-Буйтуров подошедшему к нему прощаться Александру Андреевичу, которого он знал еще мальчиком.
        - Спасибо, Степан Степанович, - ответил Турбинин, смотря в то же время не на самого Кречет-Буйтурова, а на его дочь, успевшую уже сесть в сани. - А только мне нельзя, домой надо - матушка ждет.
        - Ну, как хочешь. Будешь в нашей стороне - мимо ворот не проезжай.
        Подошел прощаться и Кириак-Лупп.
        - Прощай, Степан Степанович, прощай, Анфиса Захаровна, прощай, боярышня! И что за красавица дочка уродилась у тебя, Степан Степанович! - сказал он, плотоядно щуря на девушку свои тусклые глазки.
        - Н-да! Ничего себе… в меня уродилась! - самодовольно улыбаясь, сказал Кречет-Буйтуров, а сам подумал: «Ты, брат, не сватать ли ее за себя хочешь? Так это мимо - не для тебя кус!»
        Турбинин слышал замечание Ивана Дмитриевича и почувствовал что-то похожее на ревность.
        - Эдакая рожища, да еще смеет глядеть на нее! - ворчал он, взбираясь на своего Серого.
        Александру Андреевичу хотелось поскорее добраться до своей вотчины, до которой было от церкви верст десяток. Он гнал коня, не разбирая дороги; конь спотыкался, но Турбинин не обращал на это внимания и заставлял идти его вскачь. Так проехал он уже версты три, когда вдруг при спуске в крутой овраг Серый споткнулся и грохнулся на землю. Боярин не успел освободиться от стремян, и его нога попала под коня. Он пытался высвободиться, но не мог, пытался поднять коня, но Серый не поднимался. Положение боярина было не из завидных. К счастью, на другой стороне дороги показался всадник, и Турбинин крикнул ему о помощи.
        V. Старый знакомый
        Всадник услышал зов Турбинина, подъехал к нему и спрыгнул с коня. Это был очень высокий и богатырски сложенный красивый молодой человек с небольшою золотистою бородой и усами, с несколько загрубевшей от солнечных лучей и непогоды кожей лица, с ясными голубыми глазами.
        - Эх, да как же ты неловко попал, братец! - сказал он, беря Серого за узду. - Ну-ну, конек, вставай!
        Серый словно только этого и ждал - он тотчас же поднялся. Поднялся и Александр Андреевич.
        - Что нога? Изрядно примял коняга?
        - Нет, ничего… Так, ноет малость. Как вот конь? - ответил Турбинин и заставил Серого шагнуть несколько раз. Конь прихрамывал на одну ногу.
        - Эх, жаль! Попортил коня! Ну, да авось выправится. До вотчины бы только добраться:
        - А тебе далеко?
        - Да все поболе пятка верст осталось.
        - Не больно много, конь дотащит кое-как.
        - Да уж что делать! Дотащить не дотащит, а поеду, - промолвил Турбинин, вскакивая в седло. - Спасибо, что выручил…
        Александр Андреевич хотел сказать «боярин» и остановился, не зная, боярин ли перед ним. Это было довольно трудно определить по внешности всадника. Он был одет очень скромно в кожух темного цвета и невысокую баранью шапку. Из-за пояса выглядывали рукояти двух «пистолей», на боку покачивалась сабля в деревянных ножнах без всяких украшений, через плечо было перекинуто нечто вроде дорожного мешка, битком набитого чем-то.
        - Ты не знаешь здешних? - спросил Турбинин.
        - Нет.
        - И по говору слышно. Откуда же?
        - Издалека! - улыбаясь, ответил всадник! - Из-за моря.
        - Из-за моря? Вон как! В Москву пробираешься?
        - Да, к Москве. А ты здешний?
        - Да. Живу, тут с матерью в вотчине недалеко. Ну, и в Москву наезжаю.
        - Не знаешь лй боярина Кречет-Буйтурова?
        - Степана Степановича? Как не знать! Сейчас мы с ним у обедни вместе стояли.
        - Стало быть, он не в Москве живет?
        - Нет, в вотчине своей. Знаешь, по нынешним временам там спокойней жить, чем в Москве.
        - Что так?
        - Царь грозен больно. Неровен час прогневится - не сносить головы.
        - Далеко вотчина Степана Степановича?
        - Нет, недалеко. Вот, видишь, этот лесок?
        - Ну?
        - Просека тут будет. По ней надо ехать, а потом вправо взять. Выйдешь, почитай, к самой его вотчине. А ты к нему послан?
        - Нет, не послан, сам еду.
        - Знаком, стало быть?
        - Нет, не знаком, а сродственник ему.
        - Сродственник и не знаком?
        - Да. Дивишься?
        - Как не дивиться!
        - Мало ль что на свете бывает!
        - Тебя как звать?
        - Марком Даниловичем. Ну, а прозвище тоже Кречет- Буйтуров.
        - Так! - протянул Александр Андреевич. - Ну, спасибо тебе, боярин - теперь он проговорил это уже без колебания, - да и прощай: ехать надо - скоро ль доберусь я до дому на хромом коне? Увидишь Степана Степановича - передай поклон ему от Александра Андреевича Тур- бинина.
        - Передам! Так ехать надо лесом?
        - Да, все прямо, а потом вправо.
        - Ну, прощай, поеду отыскивать сродника.
        - Прощай! Свидимся, чай, у Степана Степановича.
        - Бог даст!
        И молодые люди разъехались в разные стороны.
        VI. Не туда
        Марк, расставшись с Турбининым, направил коня, согласно указанию Александра Андреевича, к видневшемуся невдалеке лесу. В этом Марке, едущем по русским полям, трудно было признать того Марка, которого знали в Венеции. За короткое время юноша превратился в мужчину. Долгий, трудный и полный опасностей путь изменил не только наружность Марка, но и его характер: закалились равно и дух, и тело.
        Перерезав поле, Марк Данилович скоро отыскал просеку. Она была неширока и тянулась далеко не прямо, как можно было бы ожидать, а делала местами крутые колена. Во все время своего долгого пути молодой боярин как-то мало задумывался над тем, что его ждет в Москве, да и не было времени раздумывать. Но теперь, когда его путешествие подходило к концу, целый рой разнообразных мыслей нахлынул на него. Он старался создать в своем воображении образ незнакомого дяди, старался представить себе сцену свидания с ним. Еще не зная дяди, он уже любил его, и брат отца, казалось ему, должен быть самым добрым, самым умным, самым честным из живущих на свете, чуть ли не вместилищем всяких совершенств. Он умилялся, воображая, как дядя кинется обнимать его, узнав, что перед ним сын давно исчезнувшего брата, как назовет его своим дорогим племянником, быть может, смахнет одну-другую набежавшую от радостного волнения слезу…
        То, что сперва сложилось в мозгу у Марка лишь как предположение, мало-помалу превратилось в уверенность, и он погонял коня:, желая возможно скорее увидеть все это на деле.
        Однако дорога что-то затянулась. Уже несколько раз Марк поворачивал вправо, как научил его Турбинин, но, вместо ожидаемого открытого поля и боярской усадьбы на нем, представлялся лес, лес и лес, и просеке конца не предвиделось.
        Марк Данилович только разводил в недоумении руками и в душе не раз ругнул своего нового знакомца, что тот наврал ему, будто до усадьбы дяди чуть не рукой подать.
        Конь, уже утомленный и ранее долгим путем и некормленный с утра, начал заметно приставать, когда наконец открылось поле и на нем усадьба невдалеке.
        Марк Данилович вздохнул с облегчением. «Наконец-то! Вот она, желанная!» - подумал он, направляя коня к воротам усадьбы. Ворота были закрыты. Марк слез с коня и постучал. Скрипнула калитка, и старик-холоп вышел к боярину.
        - Что надоть, добрый человек? - спросил он, окидывая взглядом наряд прибывшего.
        - Боярина Степана Степановича повидать надо.
        - Степана Степановича? Такого нет.
        - Да ведь это - усадьба Кречет-Буйтурова?
        - Ай же нет! Кречет-Буйтуровская отселе верст пяток будет.
        У Марка и руки опустились.
        - Вот те на! - пробормотал он. - Чья же эта?
        - Боярыни Василисы Фоминичны Доброй.
        Молодой боярин не знал, на что решиться: ехать ли немедля на розыски дядиной усадьбы или сперва отдохнуть.
        - Ты издалече, молодец? - спросил старик, очевидно решив, что перед ним не боярин, а худород.
        - Издалече.
        - Оно и заметно: вишь, конь-то как заморился.
        Кречет-Буйтуров посмотрел на своего коня: он был весь в мыле. Волей-неволей приходилось отдыхать.
        - Твоя боярыня не позволит ли отдохнуть в усадьбе малость?
        - Я чай, позволит. Пойти спросить, что ль?
        - Да. Скажи, что сродник боярина Степана Степановича заплутался и отдыха просит.
        Старик разинул рот от удивления, а потом поспешно снял шапку.
        - Обожди малость, боярин, я живой рукой, - сказал он и юркнул в калитку.
        Через несколько минут ворота распахнулись.
        - Боярыня просит к ней пожаловать и хлеба-соли откушать, - проговорил старик-холоп, принимая из рук Марка Даниловича узду.
        VII. Земля и небо
        Перейдя обширный двор и поднявшись на крыльцо, Марк Данилович вступил в просторные сени. Молодой холопчик, низко поклонившись боярину, помог ему снять кожух и отворил дверь в светлицу.
        - Пожалуй, господин! Василиса Фоминична обождать малость просила, - сказал он.
        Марк вошел и осмотрелся. Убранство светлицы мало чем отличалось от обычного. Те же лавки вдоль стен, покрытые вышитыми полавошниками, стол дубовый с бранною белою скатертью, поставец с посудою, иконы в углу. Обилие посуды в поставце и золоченые, усыпанные драгоценными камнями оклады икон указывали на зажиточность хозяев.
        Скрипнула дверь. Это входила хозяйка.
        Василиса Фоминична оказалась еще очень не старой женщиной. Ее можно было бы принять за девушку, если бы ее голову не прикрывала голубая атласная кика - знак, что она замужняя илц вдова. Кика была богатая; верхний и нижний края ее были унизаны жемчугом, с боков были две золотых «запоны» - рубины так и^х^светились на них кровавым светом. Не менее богат, чем кика, был и сарафан: шитый из голубого, того же цвета, как и кика, байберека [11], ой был от ворота до пола застегнут такими пуговицами, которые одни стоили не дешевле иной деревеньки; в каждой из них, что слезинка, сверкал алмаз. Стан боярыни был перетянут поясом с жемчугом и топазами; пояс был застегнут золотой за- поною, с которой спускалась голубая кисть, перевитая золотыми нитями. Роскошный наряд был как нельзя более к лицу его обладательнице. Высокая, белая, с голубыми глазами с поволокой - она была типом русской красавицы. Против обычая, на лице ее не было наложено румян, и на щеках играл природный румянец.
        При входе ее Марк Данилович низко поклонился. Она слегка кивнула ему головой и улыбнулась, и в этот миг лицо ее стало еще красивее - казалось, ряд белых зубов, сверкнувший из-под алых губ, кинул на него световой отблеск.
        Молодая боярыня заговорила певуче и мягко:
        - Недалече путь держишь?
        - Издалече! Из-за моря.
        - Из-за моря? Куда ж едешь?
        - К дяде своему Степану Степановичу Кречет-Буйтурову.
        - Знакома с ним, знакома. Его вотчина недалеко отсюда. Садись… Как тебя по имени, по отчеству?
        - Марк Данилович.
        - Садись, Марк Данилыч, а я сейчас распоряжусь…
        - Не надо, Василиса Фоминична.
        - Ни-ни! И заикнуться не смей! Я - сердитая вдова!
        И она шутливо погрозила ему пальцем, потом крикнула:
        - Степанида!
        Молодая холопка, неслышно ступая поршнями [12], вошла в светлицу и остановилась у дверей.
        - Подай-ка ты нам перекусить.
        - Чего прикажешь?
        - А вот подумаем… Гуська у нас от обеда осталось?
        - Есть, есть.
        - Его подай. Опять же есть пирожок с бараниной, сырнички. А потом подай груздей солененьких, белых грибов в уксуску… Осетринки холодной подай - вчера, кажись, не всю доели?
        - Осталось ее порядочно.
        - Ну, вот. А потом…
        - Да побойся Бога, Василиса Фоминична! Али закормить меня хочешь! - вскричал Марк Данилович.
        Боярыня опять шутливо погрозила ему, и еще долго продолжалось ее: «А потом, а потом»…
        Словно по волшебству, накрылся стол и уставился самыми разнообразными снедями, начиная от гуся с капустой и кончая икрой. Появились между снедями и мед разных сортов - смородинный, вишневый, можжевеловый - видно, у боярыни Доброй был изрядный запас его в медуше [13] - и наливки и даже романея [14].
        За время своего пути Марку Даниловичу не раз приходилось просить гостеприимства в боярских усадьбах и угощаться в них, поэтому он хорошо знал, что гостю нужно как можно более притворно отказываться. Но Василиса Фоминична так умела потчевать, что долго церемониться не приходилось, и проголодавшийся с дороги боярин, забыв про всякие обычаи, изрядно приналег на кушанья.
        Пока он ел, вся беседа состояла в том, что он отказывался, а она угощала. Но, когда с едою было покончено и в руках хозяйки и гостя появились кубки, беседа оживилась. Старый мед бил в голову, наливка тоже не была легка. Молодой боярин после нескольких кубков почувствовал легкую тяжесть в голове и заметно повеселел. Василиса Фоминична тоже пригубила не один кубок, и румянец ярче вспыхнул на ее щеках, а в глазах засветились огоньки.
        Марк рассказывал о Венеции и своем житье там, о трудностях, приключениях и опасностях, пережитых в пути. Он говорил, а сам смотрел на красивое лицо боярыни, на ее полную белую шею. Он чувствовал на себе ее взгляд, и, когда встречался с ним, ласкою и теплом веяло на него от этого взгляда. Близость красавицы женщины оживляла его не меньше меда и наливок. А молодая хозяйка как будто нарочно выставляла маленькую белую руку, наклонялась к нему так близко, что он чувствовал ее горячее дыхание.
        - Да, много тебе притерпеть пришлось! Молодец ты, богатырь! - промолвила Василиса Фоминична, обдавая Марка ласкающим взглядом.
        - Ну, какой богатырь! Другим больше моего переживать приходится.
        - По тебе там в венецейском граде, я чаю, все красавицы сохли - вишь, ты такой пригожий уродился.
        - Ну… - протянул боярин, смущаясь и не зная, что сказать.
        - Увидели бы нас с тобой теперь наши боярыни-воркуньи либо бояре седобородые, то-то подняли б шум: этакая, вишь, срамота: баба молодая бражничает с боярином пригожим. А мне что? Надо мной нет головы: вдова - вольный казак! - Василиса Фоминична лихо тряхнула головою и рассмеялась.
        Марк посмотрел на нее и подумал:
        «Бой баба! Славная баба!»
        А она продолжала:
        - Терем - та же темница для девицы. День-деньской в четырех стенах. Только и любуешься на свет Божий, что из- за окна переборчатого. А замуж выдадут - тоже не сласть.
        - Какой муж попадется… Коли по сердцу…
        - По сердцу? Да кто ж спросит девицу о том, по сердцу ль ей жених али нет? Сговорили - и делу конец. Меня выдавали, так я впервой тогда своего жениха увидала, коща к венцу повели. Старый, седой, и на одну ногу будто прихрамывает. Сладко ль мне было за такого идти? Плакала я - так ведь слезы девичьи - роса! Полдесятка лет маялась я с ним…
        - Давно он помер?
        - Нет, недавно. За два дня до зимнего Миколы. Ну, а теперь я сама себе голова - кого хочу, того и полюблю. Сама себе мужа выберу по сердцу.
        И ее глаза так и обожгли Марка Даниловича.
        - Да, тяжела на Руси девичья доля! - задумчиво проговорил он.
        - Тяжелей и сыскать трудно.
        Легкие шаги послышались в смежном с светлицей покоем. Дверь распахнулась, и на пороге появилась молодая девушка, в простом белом сарафане и в юбке из синей «дабы» [15]. Маленькая и худощавая, с тонким профилем, с глубокими темными глазами, она была красива той возвышенной, одухотворенной красотой, которая дается в удел немногим. Не многие же могут ее и оценить - есть люди, способные чуть не молиться на картину кисти гениального художника, и есть такие, для которых эта же картина - недостойная внимания вещь, холст, испачканный красками. Только чуткая душа могла понять ее. Тайна такой красоты скрыта не в чертах лица - они могут быть самыми заурядными - но в том внутреннем свете, который сквозит сквозь них.
        Увидя Марка Даниловича, девушка остановилась в нерешимости. Боярин взглянул на нее и встретился с ее взглядом. Это длилось одно мгновение, но какое-то странное чувство шевельнулось в душе Марка. На него повеяло полузабытыми образами, которые он когда-то создавал в своих мечтах. Он видел уже раньше эти глаза, глубокие, грустные, видел и это бледное личико, окруженное волною золотистых волос…
        - Танька! Ты зачем? - резко спросила Василиса Фоминична.
        - Я спросить хотела…
        - После! Иди в свою горницу: не гоже девке к чужим людям на глаза лезть. Ну-ну! - прикрикнула Василиса Фоминична, сдвинув брови.
        Боярышня быстро повернулась и вышла.
        - Кто это? Сестра? - спросил Марк.
        - Падчерица.
        - Зачем ты ее прогнала? Сама же говорила про девичью жизнь.
        - Пусть терпит. И я терпела, и другие терпят, она что особенная? - раздраженно говорила боярыня.
        «Э! Да ты с перцем! - подумал боярин, глядя на свою собеседницу. - Ишь, глаза-то будто съесть хотят!»
        Вообще Василиса Фоминична теперь показалась ему значительно менее красивой. Что-то грубое, жесткое различил он в чертах ее лица.
        - Вот жернов-то мне навязался на шею эта Танька! - продолжала между тем молодая вдова. - Хотела замуж выдать, чтобы избавиться от нее - не берут.
        - Не берут? Да что ты! - не мог удержаться от удивленного возгласа боярин.
        - Честное слово! Ледащая, говорят, девка. Да она и в самом деле какая-то дохленькая.
        Марк Данилович только пожал плечами.
        Василиса Фоминична скоро опять заговорила по-прежнему, забыв свое раздражение, снова ласкала глазами красивого гостя, но боярин рассеянно слушал ее, и ее взгляды уже не производили прежнего действия.
        Уже солнце начало заметно опускаться, когда Марк Данилович поднялся из-за стола и, несмотря на уговоры гостеприимной хозяйки, решил ехать.
        - Не забудь вдову одинокую, заглядывай! - проговорила на прощание Василиса Фоминична. - Али, может, тебе скучно со мной?
        - Какое же скучно! Давно ни с кем беседовать так не доводилось, - совершенно искренне ответил Марк.
        Боярыня довольно улыбнулась.
        Вместе с боярином был послан холоп, который должен был указать ему путь к Кречет-Буйтуровской вотчине.
        Проходя через двор, Марк Данилович посмотрел на окна терема. Он думал, не увидит ли в них головки Тани. Но окна были пусты.
        «Вот не схожи-то мачеха с падчерицей! Что земля и небо!» - подумал он, подразумевая под землей Василису Фоминичну, под небом - ее падчерицу.
        VIII. «Добрый» дядюшка и племянник
        Степан Степанович только что очнулся от послеобеденного сна. Голова его была тяжела, в горле пересохло.
        «Тьфу, пропасть! Как это завсегда поспишь после обеда…»
        - Квасу!
        Какой-то холоп заглянул в дверь и скрылся. Через минуту он уже вносил в боярскую опочивальню объемистый кувшин и кружку.
        Боярин налил и с наслаждением выпил кружку студеного квасу, потом потянулся и зевнул, крестя рот.
        - А тебя, боярин, дожидает тут один, - сказал холоп.
        - Кто такой?
        - Не ведаем. Хотел немедля тебя повидать, да мы будить тебя не посмели.
        - И хорошо сделали. С Москвы он, что ли, прибыл?
        - Н-нет, кажись, не с Москвы.
        - Прежде никогда не бывал у меня?
        - Впервой его увидели. И чудной какой-то - по облику будто и из бояр, а одеждой на холопа смахивает.
        - Кто ж бы это мог быть? - раздумчиво пробормотал Степан Степанович. - Пойти поглазеть, - добавил он, поднимаясь с постели. - Квас-то снеси в светелку, - приказал он холопу.
        Марк Данилович уже с добрый час ожидал пробуждения своего дяди. Он нарочно не сказал холопам, кто он такой, желая поразить Кречет-Буйтурова радостной неожиданностью. Ожидая, он готовился, как только дядя появится, кинуться к нему на шею. Однако, когда Степан Степанович наконец появился - заспанный, с всклокоченными волосами, хмурый и недовольный, - у Марка отпала охота к такому приветствию, и он только низко поклонился. Кречет-Буйтуров кивнул ему головой, тяжело опустился на лавку, зевнул, окинул взглядом своего гостя и хрипло промолвил:
        - Что надо?
        Марк Данилович почувствовал, что как будто робеет.
        - Я, видишь ли, к тебе… потому самому, что я - твой племянник… - пробормотал он.
        - Как ты сказал? - спросил, весь подавшись вперед, Дядя.
        - Племянник твой…
        Степан Степанович открыл рот от изумления; потом, окинув еще раз с ног до головы Марка, принял равнодушный вид и холодно промолвил:
        - Да есть же, есть! - горячо вскричал молодой человек. - Был у тебя али нет брат Данило?
        - Ну, был.
        - Так я же - его сын!
        - Данилы давно уж и на свете нет.
        - В полон он был взят. С ним и я.
        - Чудно что-то больно… - сказал боярин, а сам думал: «Кто его знает? Может, и в самом деле братнин сын.
        А только голяк, видно. Возись тут с ним. Знаем мы роденьку!»
        - Чудно, чудно! - пробормотал он опять, поглаживая свою бороду. - Даже прямо не верится.
        Марк пожал плечами.
        - Да как же?
        - Да так же! Прибежал человек, Бог знает отколе, да и говорит: племяш я твой.
        - Стало быть, я - обманщик? - с сердцем вскричал Марк Данилович.
        - Что ж, и это бывает. Захотелось денежек выманить, ну, и надумал.
        - Вот как! Да зачем мне деньги? У меня свои есть, - и Марк, достав данный ему Карлосом кошель, высыпал на стол часть монет. - Ну, да как хочешь. Не веришь - не верь. Я к тебе, как к родному, а ты меня обманщиком считаешь… Твое дело! - говорил Марк Данилович, сгребая дрожащею рукою монеты.
        Ему было обидно и больно.
        Увидав деньги, Степан Степанович сразу переменился.
        - Ты постой… Я ведь не того, не обидеть тебя хотел. То подумай: явился человек с ветра, одет этак не очень, чтобы… Кто его знает, проходимец он али точно племянник родной? Ну, теперь я вижу с деньгами - стало быть, не из обмана… Давай поцелуемся, племянник!
        Он встал и распростер свои объятия Марку. Обнимаясь с племянником, Степан Степанович даже умилился - появилась и дрожь в голосе, и слезы на глазах.
        Марк Данилович, видя эту перемену, только изумлялся. «Правду сказал учитель, что деньги везде пригодятся и помогут», - подумал он.
        - Да, да! И ликом ты с братом Данилой схож. Как это сразу я не догадался, что ты - племяш мне? Вот, поди ж ты! Теперь дивлюсь. А тогда… Давно Данило помер? Давно? Царство ему небесное! Так нам и не пришлось свидеться, как он с Москвы уехал. Кто знал? Вот она, судьба-то! А надо нам приезд твой пирком отпраздновать, - говорил Степан Степанович, когда вдосталь наобнимался.
        - Уволь, дядя! По горло сыт.
        - Нет, как можно! - возразил Степан Степанович и, кликнув холопа, приказал ему подать перекусить да не пожалеть и меда с наливками и винца. - Позови-ка сюда боярыню, - добавил он еще. - Да и Катю тоже. Скажи, что сродственник приехал, племяш мой, брата Данилы сынок.
        Разумеется, Анфиса Захаровна и Катя не замедлили появиться. Боярыня, как водится, заудивлялась, заахала, боярышня смущенно поздоровалась со своим двоюродным братом.
        - Поцелуйтесь - не чужие ведь, - сказалСтепан Степанович.
        Катя отнекивалась, покраснев как мак, но отец настоял, и Марк Данилович прикоснулся губами к ее вспыхнувшей щечке. Стройная и миловидная двоюродная сестра очень понравилась ему, жирная тетушка не произвела особенного впечатления, а дядя, тот самый дядя, которого он представлял себе таким добрым, хорошим, далеко не таков оказался на деле - в этом скрепя сердце должен был самому себе сознаться Марк Данилович.
        - Ну, племяш, пей^г^ ешь да рассказывай, где жил, что видел, - сказал. Степан Степанович, когда стол был накрыт и уставлен закусками.
        Марк Данилович подробно рассказывал о взятии в плен отца, о мытарствах, которые суждено было пройти бедному боярину, а вместе и ему, о Карлосе.
        Анфиса Захаровна всплескивала руками и ахала, когда племянник описывал Венецию, Катя молча слушала его с горящими любопытством глазами, Степан Степанович поглаживал бороду и что-то соображал.
        - Так… Много тебе потерпеть пришлось! - сказал Кре- чет-Буйтуров, выслущав племянника. - Издалече ты прибыл; почитай, с края света… А откуда же у тебя деньги? - добавил он и пытливо уставился на Марка.
        Тот сказал.
        - От Карлуса? Добр, видать, этот старик. И много? - спросил Степан Степанович.
        - А я, признаться, и не сосчитал, - с улыбкой ответил племянник.
        - Эх ты, голова! Деньги да не считать. Денежки счет любят! Вечерком сосчитаем.
        Как сказал Степан Степанович, так и сделал: вечером деньги были сосчитаны. Их оказалось так много, что дядюшка просиял и стал племянника чуть не на руках носить. «Дурак я буду, коли не попользуюсь, - решил он. - Этакого парнишку провести нетрудно».
        - Тебя, знаешь, надо в Москву свозить, - говорил он племяннику, - с боярами перезнакомить. Перво-наперво с Борисом Федоровичем Годуновым - ловкач боярин! У царя в милости и шурин царевича Федора… А между нами молвить, - тут он понизил голос, - царь Иван Васильевич вель- ми разнедужился, того и гляди - помрет, дохтуры и то шепнули об этом кой-кому. Вот тогда Борис Федорович большую силу иметь будет, потому что Федор о царстве и не помышляет: ему бы только молиться да монахов слушать. Потом с Шуйским познакомиться надо, с Бельским. Из Шуйских особливо с Васильем Ивановичем - лиса-человек! Хитрей всех наших бояр. Он норовит и Бориса перехитрить да, кажись, ошибается. А только тебе, - вдруг круто повернул он разговор, - надобно одежду изготовить, какую подобает. В этом нельзя же, срамота одна! Гляди, кафтан-то на локтях уже блестит, что маслом натертый, да и какой это кафтан - мужицкий бескозырок [16]. Надо тебе настоящий кафтан сшить с козырем, и козырь убрать, как водится, зернами бурмицкими, алмазами, ну, и иными каменьями самоцветными… У меня, кстати, есть такие камешки - себе купил, ну, да
для племянника не пожалею - хочешь, купи по сходной цене. Лишнего с тебя, вестимо, не возьму.
        Но по хитрому блеску глаз Степана Степановича можно было судить, что он далеко не прочь от лишнего.
        - Спасибо, рад буду. Где мне искать камней, да и обманут, а ты - свой человек, - сказал Марк.
        - Ну, вестимо, не обману! А еще надо тебе сшить тегилек, либо чугу [17], а то терлик [18]… А там, что надо - камки [19], что ли, либо объяри [20], либо атласу, либо бархату - покупать не заботься: у меня есть, и я продам тебе дешевле пареной репы, хе-хе!
        Про себя Степан Степанович уже решил утром, чуть свет, отправить в Москву Ваньку-ключника за всем этим добром, потому что, на самом деле, у него не имелось ни лоскута, и содрать с «племяша» вдвое дороже.
        Марк, разумеется, благодарил.
        Степан Степанович, ложась спать в эту ночь, думал с улыбкой:
        «Коли так пойдет дале, так это - чистейший клад, ей-ей!»
        Он был очень доволен приездом племянника.
        IX. Таськины проделки
        Прошла уже неделя с того дня, как Аграфена была назначена в дом на работы. Боярин ни разу не потребовал ее к себе, не взглянул на нее. Казалось, он о ней забыл и думать. Опасения Груни разбивались, и она опять стала такою же веселой, такою же хохотуньей, какою ее привыкли знать ее подруги. Со всеми сотоварками по работе она сдружилась, и случившееся в первый день ее поступления в господский дом, казалось, было предано полному забвению как ею самой, так и ее сотоварками. Только одна Таисия как-то странно на нее посматривала, хотя не проявляла резко своей неприязни. Порою Груня также подмечала на себе грустный взгляд старухи Феклы Федоровны, и вопрос: «Почему Фоминична так смотрит на нее?» - не раз мелькал в ее голове. Но через мгновение старая ключница опять принимала обычный вид, спокойный и довольный, и Аграфена успокаивалась.
        Одно ее огорчало: Илья как будто бы несколько переменился к ней. Правда, он по-прежнему жарко целовал ее, - пожалуй, еще жарче, - по-прежнему крепко обнимал, но что-то странное подмечала Груня иногда в его глазах. Они смотрели пытливо, почти подозрительно.
        - Что ты, Илья? - спрашивала Груня, подметив такой взгляд.
        - Как «что»? Я ничего… - бормотал он и называл ее любимой своей, голубкой, а через минуту опять новый такой же пытливый взгляд.
        Конечно, трудно было догадаться девушке, «откуда ветер дует». Перемену в Илье Лихом - так этот холоп был прозван своими товарищами - она приписывала только себе, винила себя, что мало ласкова с ним, что редко видится, и старалась поэтому пользоваться всякою свободною минутой, чтобы с ним повидаться, удваивала свои ласки. Но это мало помогало - Илья с каждым днем становился все мрачнее, и уже не подозрение, а злобу выражали его глаза.
        А «ветер дул» ни откуда более, как со стороны Таисии.
        Она почти каждый день, как будто случайно, встречалась с Ильей, Заговаривала с ним и целый ушат клеветы выливала на голову бедной девушки. Разговор она заводила исподволь: сперва начинала жалеть «бедную Груньку», потом следовало: «а только, знаешь, и сама она…» и черная клевета слагалась нить за нитью в крепкую сеть.
        Илья посылал Таську Рыжую ко «всем чертям», обрывал ее, говорил, что она врет, даже бросался на нее с кулаками. Она уходила с оскорбленным видом, бормоча:
        - Мне что ж! Я ведь для тебя… Коли хочешь, так пусть она тебя за нос водит.
        А Илья оставался мрачный, расстроенный. Он не верил, не хотел верить, но сбмнение против воли уже шевелилось в его уме.
        «А что, если и впрямь?» - мелькала мысль, но он гнал ее, как недостойную.
        А на другой день новые нагороры, новые муки. Злое семя было брошено и давало всход.
        - Жаль Груньку, - сказала однажды Илье Таська Рыжая.
        - Ну, что еще? - недовольно спросил он ее.
        - Совсем пропадает девчонка!
        - Опять брехать начнешь?
        - Брехать так брехать. Не любо - не слушай. Сам же в дурнях останешься.
        - Ты ведь брехунья ведомая.
        - Брехунья, брехунья! Не я одна - все скажут, спроси любую.
        - Да что скажут-то? - презрительно спрашивал Илья, а сам побледнел.
        - Да то и скажут, что Грунька сама в полюбовницы боярские хочет.
        - Не ври! - гневно обрывал ее Илья.
        - Скажи правду получше меня, коли сумеешь. Спроси кого хошь, было али не было, что сегодня утречком подходит Фекла Фоминична показывать вышивку гладью, а Грунька ей: «Полно, бабушка, Фекла Фоминична, говорит, все равно гладью мне не шить: не так моя жизнь устроится». И смеется сама… Этакая оглашенная!
        У Ильи глаза налились кровью.
        - Врешь, врешь, поганая! - крикнул он и замахнулся.
        Таська отбежала и закричала издали:
        - Бесстыжая девка твоя Грунька! И сам ты дурак - и ничего больше. Ему правду говорят, добра желаючи, а он: «Врешь! Врешь!» Дурень, пра, дурень!
        Слова Рыжей не были голым вымыслом, в них была доля истины, как во всякой клевете, но этой истине был придан иной смысл. Действительно, Груня сказала ту фразу, которую Таиса передала Илье, но в передаче был отрезан конец ее: после «не так моя жизнь устроится» Груня добавила: «чай, как выйду за Ильюшу моего, так мне придется не узоры шелковые выводить, а щи да кашу варить - вот этому бы учиться надо».
        На Илью этот разговор с Таисой подействовал самым удручающим образом. Он не помнил себя от гнева и ревности. Когда вечером он свиделся с Груней, он обошелся с нею так грубо, как никогда прежде, и она ушла от него в слезах.
        Илья понял, что, если так пойдет дальше, то выйдет Бог знает что. Надо было положить конец мукам. Он решил не медлить более со сватовством и, выбрав минуту, когда боярин будет в духе, попросить у него дозволения взять за себя Аграфену. Без того ему нельзя было жениться. Он не был крепостным - тогда крепостного права еще не существовало - он был в кабале у боярина, т. е. обязался быть его рабом, пока не уплатит занятой у боярина суммы, а нужной суммы, быть может, очень малой, каких-нибудь трех - пяти рублей, взять было неоткуда, и кабала превращалась в полное господство одного над другим.
        X. Строптивый холоп и крутой боярин
        У Степана Степановича были свои доморощенные портные и сапожники, поэтому новый кафтан и новые сафьянные чоботы для Марка Даниловича скоро поспели. Материя и камни для украшения, разумеется, были куплены, как было условлено, у дядюшки за очень и очень кругленькую сумму.
        - Ну, вот, теперь хоть есть все-таки в чем тебе на люди показаться. И, чай, теперь можно и в Москву съездить?
        - Что ж, поедем! - охотно согласился Марк.
        Ему хотелось посмотреть на этот родной и вместе чужой город, виденный им во сне и незнакомый наяву.
        У Степана Степановича был в Москве свой дом.
        - Я, знаешь, не живу в нем теперь потому, - объяснял он племяннику, - что в вотчине много спокойнее. Знаешь, царь у нас крутенек; часто будешь показываться - того и гляди в опалу попадешь; так лучше подальше от греха.
        С племянником он решил остановиться в своем доме. За день до их отъезда был отправлен в Москву ключник Иван Дмитрич с несколькими холопами, чтоб все там подготовить к приезду.
        День отъезда в Москву выпал ясный и теплый.
        - Ишь, денек-то какой! Солнце-то, солнце! Благодать! - говорил Марку Даниловичу Степан Степанович, спускаясь с ним с крыльца к поджидавшим их саням. Боярин, по-видимо- му, был в очень хорошем расположении духа.
        Как всегда бывало при отъездах, у крыльца стояла целая толпа холопов - их согнали прощаться с господином, словно он уезжал за тридевять земель и Бог знает на какой долгий срок. Впереди всех стоял Илья Лихой. Он был бледен и, видимо, волновался. Свою шапку, которую он держал в руках, он смял чуть не в блин.
        Анфиса Захаровна вышла провожать мужа. Катя выглядывала из сеней. За нею теснились холопки с Феклой Федотовной во главе. В числе их были и Аграфена, и Та- исья.
        Груня едва взглянула на толпу холопов, сейчас же заметила Илью, заметила и его взволнованный вид. Сердце ее екнуло. Предчувствие подсказало ей, что Лихой что-то задумал, и это «что-то», как она могла догадаться, было не чем иным, как просьбой о дозволении жениться на ней, на Груне. Девушка испытывала что-то вроде страха; она изменилась в лице и украдкой перекрестилась.
        - Ты смотри, Степан, вези с оглядкой. Знаешь, дороги теперь какие, упаси Бог вывалишь, - кричала Анфиса Захаровна кучеру.
        - Да что ты, мать! Дети малые мы, что ли? Мы и сами Степку, коли что не доглядит, взъерошим во как! - со смехом сказал Степан Степанович и добавил, обращаясь к Марку: - Ну, лезь в сани, племяш!
        - Боярин! Степан Степанович! Заставь Бога за тебя вечно молить! - раздался голос из толпы холопов.
        Кречет-Буйтуров обернулся к ним.
        - Надо кому что?
        Илья вышел и повалился в ноги своему господину.
        - Что тебе? - спросил боярин.
        - Батюшка-боярин! Дозволь пожениться!
        - Пожениться? Что ж ты это разом надумал, что ли, что не вовремя просишь? Видишь, еду, некогда мне… На ком же ты жениться хочешь?
        - На Аграфене.
        - На Аграфене? Приглянулась девка?
        - И-и! Куда как!
        - Ишь ты! Даже куда как, хе-хе! Ну, женись, что же, дозволяю. Детей больше разводите - мне выгодней, хе-хе-хе!
        Илья ударил лбом в землю.
        - Благодарствую, батюшка-боярин! - вскричал он радостным голосом.
        - Женись, женись, коли охота пришла! - говорил, уже усевшись в сари, Степан Степанович, а потом добавил - Это которая же Аграфена? У нас их три.
        - В дому у тебя служит.
        - Что-то не помню.
        - Служила прежде на дворе, а намедни ты сам ее на работу в дом назначил.
        - А, вот которая! - протянул боярин и насупил брови. - Ну, на этой тебе жениться нельзя! - неожиданно отрезал он.
        В первую минуту Илья остолбенел, потом пробормотал:
        - Почему же?
        - Не пара она тебе.
        - Смилуйся, господин! - взмолился холоп.
        - Нельзя, нельзя! Ну, что тут толковать! Прощай, жена, прощай, Катя. Трогай, Степан!
        Илья уцепился за сани.
        - Боярин! смилуйся, Бога ради!
        - Нельзя, нельзя!
        Холоп не отставал и бежал за санями. Степан Степанович грозно нахмурился.
        - Пошел прочь! Нельзя, говорю, и шабаш! Ну? Прочь! - крикнул он, замахиваясь на Илью.
        - Боярин! Смилуйся! Люба она мне…
        Он не договорил - боярский кулак больно ударил его в лицо.
        - Побей, побей! Только ее мне отдай! - вопил Илья.
        - Одурел ты совсем, холоп. Ну, Степан, подстегни коней.
        Кони дернули. Сани стали выезжать за ворота.
        Илья вдруг озверел.
        - Бога ты не боишься, боярин! Сердца в тебе нет человеческого! Волк ты, а не человек! Хуже волка - прелюбодей нечестивый! - неистово закричал он.
        - А! Ты так! Стой, Степан! - грозно крикнул Кречет- Буйтуров, выскочил из саней и кинулся к холопу.
        - Не подходи - убью! - прорычал тот и так грозно сверкнул глазами, что Степан Степанович круто повернул назад.
        - Гей! Люди! Взять его! Бить его на конюшне, пока душа в нем держится! - с пеной у рта прохрипел он.
        - Забей, забей до смерти! - Это лучше будет, окаянный! Волк! Блудник! - кричал Илья.
        Несколько холопов кинулись на него. Через минуту он уже лежал связанным на снегу.
        Марк Данилович, молча смотревший на происходившую перед ним сцену, не выдержал, когда несчастного холопа потащили к конюшне.
        - Дядя! Бога ради, прости его! - сказал он.
        - Нет, как можно! - запротестовал Степан Степанович.
        - Ну, для меня… Сделай милость!
        - Не мели пустяков! Его надо выпороть. Этакий озорной холопишка!
        В добрых глазах Марка засветился огонек.
        - Если ты его не простишь, то ты мне - не дядя, а я тебе - не племянник, - отчеканил Марк Данилович.
        Дядя довольно свирепо посмотрел на него, потом погладил свою бороду, словно раздумывая, выгодно или невыгодно ссориться с племянником, крикнул холопам: «Отпустить!» - и, не глядя на Марка, быстро уселся в сани. За ним сел снова и племянник.
        - Ну, трогай живее, что ли? - крикнул кучеру боярин так гневно, что тот с перепугу принялся нахлестывать лошадей.
        Кони рванули. Сани круто повернули за ворота.
        XI. Царь Иван Грозный на пороге смерти
        Яркое солнце не может проникнуть сквозь плотные занавесы окон. В комнате полутьма. Смутно рисуется большая, широкая и высокая кровать с резными золочеными ножками, с бочками из слоновой кости и черного дерева. Над кроватью полог темный, бархатный, с вышитыми золотом двуглавыми орлами. Тяжелые золотые кисти свесились с полога и висят недвижно, не качнутся - в комнате нет ни малейшего движения воздуха. За пологом еще темней.
        На белом шелку подушки виднеется желтое лицо с впалыми закрытыми глазами. Жидкие, длинные усы окружают плотно сжатые тонкие губы, падая к подбородку, с которого спускается на грудь сильно тронутая сединой поредевшая борода. Косматые нависшие брови сдвинуты над крючковатым длинным носом. Теплое одеяло отброшено и не закрывает длинного тощего тела.
        Неслышно приотворилась дверь. Трое мужчин вошли в комнату и приблизились к постели.
        - Царь спит, - сказал один из них, тихонько приподняв полог.
        - Пусть взглянет лекарь. БогДан! Посторонись-ка, - заметил другой.
        Третий мужчина, иноземец, судя по его одежде, отстранил Богдана и наклонился над царем.
        Через минуту он выпрямился.
        - Ну, что, Якоб? - спросили бояре.
        - Шшш..! - замахал тот и шепотом сказал ломаным языком: - плех…
        - Надежи нет? - спросил первый, Богдан Яковлевич Бельский.
        - Дышейт плех… Сил плех… День ри аль пять по- жиль… - опять шепотом ответил доктор-англичанин, Роберт Якоби.
        Бояре покачали головами.
        Больной царь пошевельнулся.
        - Борис! - слабо проговорил он.
        - Я здесь, царь-государь, - ответил второй боярин, Борис Федорович Годунов, и сделал знак врачу уйти.
        - Отдерни полог - тьма! Света хочу, тьма и в могиле будет, - сказал царь Иван Васильевич.
        Борис Годунов исполнил приказ царя.
        Грозный различил в полутьме недвижную фигуру Бельского.
        - Кто это? Кто? - воскликнул Грозный, и в его голосе послышался страх.
        - Это - Бельский.
        - А! Богданушка. А я думал - тень… Чудиться теперь мне стало часто разное… Жизнь былая да люди разные проходят передо мною…
        - Это, царь, наваждение от лукавого, - заметил Бельский.
        - Сегодня мне снился мой Иванушка, - продолжал Грозный. - Звал он меня к себе… Умру я скоро… Скоро умру? А? Борис? Богдан? Что вы молчите? Где другие бояре? Почему вы одни здесь? Извести меня хотите? А? Придушить? Думаете, слаб, недужен… Нет! Я здоров опять! Вишь, я сел!
        Царь, действительно, под действием внезапного возбуждения найгел силы приподняться.
        - Помилуй, царь-батюшка! Смеем ли мы замыслить тебя извести? - робко пробормотал Богдан Яковлевич.
        - И зачем ты толкуешь о смерти и болезни? Ты здрав, слава Богу, так чуть прихворнул было. Господь даст тебе еще многие лета, - промолвил Годунов.
        - Да, да! Ты говоришь правду, Борисушка. Нет, нет, прости, я сгоряча сболтнул, будто вы извести меня хотите, оба вы - мои верные слуги… Я еще долго буду жить назло ворогам. Я такой крепкий, сильный. У меня много ворогов. У! Тьма! Везде они, везде! Проклятые!.. Борис! Богдан! Ко мне! Ко мне! - вдруг неистово закричал он.
        - Что с тобой, государь? - кинулись те к царю.
        Иоанн Васильевич судорожно ухватился за их руки.
        Лицо его было искажено, в глазах выражался ужас. Он трясся всем телом.
        - Там! Там! - шептал он, смотря в темный угол опочивальни.
        - Господь с тобой! Тут никого нет, - сказал Бельский.
        - Шшш!.. Услышат… «Они» не вид… Увидели! Ты кто? Ты кто? Воротынский? А? Умру? Врешь! Не смей, холоп! Посох мой! Посох! Света!
        Борис Годунов бросился к окну и почти сорвал занавес. Целый сноп солнечных лучей ворвался в опочивальню.
        - Уф! - с облегчением вздохнул Грозный. - Ушли… Дайте ферязь.
        - Ты хочешь встать, царь? Лекаря запрещали, - промолвил Богдан Яковлевич.
        - Молчи, раб! Я хочу стать здоровым… Я здоров. Ферязь мне и посох!
        Царь встал, но покачнулся и едва не упал. Бояре его поддержали. На него надели ферязь, дали посох, посадили в кресло на колесах.
        - Я здоров, но еще слаб… Это ничего, это пройдет… Борис! Волхвы на какой день предсказали мне смерть [21]?
        - Не помню, государь, - пробормотал Годунов.
        - Не помнишь? Это хорошо, что не помнишь - холоп не должен заботиться о смерти своего владыки. Они мне сказали, что я умру восемнадцатого марта. Они солгали - их подговорили бояре, чтобы тешиться моим страхом. А я не боюсь. Не боюсь, не боюсь! - кричал он, с яростью ударяя острым посохом об пол. - Пусть только минет восемнадцатый день. Увезите меня отсюда!
        Годунов и Бельский вывезли царя на кресле в смежную комнату. Там толпилось довольно много бояр, окольничих и иных дворцовых чинов.
        Все поклонились до земли.
        Царь окинул собравшихся суровым взглядом.
        - Что собрались? Смерти моей ждете? Ан, с Божьей помощью, мне полегчало. Скоро совсем окрепну и тогда изведу крамолу на Русской земле. Везите!
        - Куда прикажешь, государь?
        - Туда, где собраны мои сокровища. Намедни я обещал аглицкому немцу Горсею показать свои камни самоцветные, да хворь помешала. Теперь покажу. Везите меня и его пошлите ко мне.
        В довольно обширную палату лились потоки солнечного света. Лучи упали на яхонты, изумруды, алмазы и дробились тысячами разноцветных искр. В этой палате было что посмотреть! Не говоря о множестве братин золотых и серебряных, таких же чаш, ковшей, кубков, с хитрой чеканкой и разных форм, то в виде какой-нибудь причудливой птицы, то в виде единорога, льва или какого-нибудь мифического зверя, блюд таких размеров и тяжести, что их с трудом могли поднять двое сильных людей, здесь находились драгоценные камни, редкие по величине и игре.
        - Посмотри-ка, - говорил Грозный Горсею, бритому англичанину, стоявшему вместе с толмачом подле царя. - Посмотри-ка на этот камешек. Найди у кого такой! Грань-то какова, а игра, а цвет! Ишь, что кровь, и в искрах вей!
        Грозный вертел перед собой рубин, величиной с крупный орех. Он поставил его под солнечный луч, и камень брызнул тысячью кровавых искр.
        Горсей ахал и покачивал головой. На губах царя играла довольная улыбка, в тусклых серых глазах светился огонек. Странно было видеть такую улыбку на лице, на которое смерть, казалось, уже наложила свою печать.
        И так царь брал камень за камнем и вертел дрожащими от слабости пальцами, подносил к глазам, любовался искрометным сверканием.
        Уходящий из мира тешился мирскими игрушками.
        Вдруг царь покачнулся. Алмаз, который он в это время держал в руке, выпал и покатился по полу, брызжа тысячью радужных искр.
        - Душно! Жжет! - крикнул Грозный и схватился за ворот сорочки.
        Страдальческое выражение сменило недавнюю улыбку, глаза потухли, на желтоватое лицо лег серый налет. Борис Годунов и Богдан Бельский поспешно отвезли царя обратно в опочивальню. Прибежали спальники, ближние бояре. Иоанна Васильевича раздели, уложили в постель. Холодный пот выступил на его лбу, тело извивалось в судорогах.
        - Царь помирает! - пронеслось между боярами.
        Пришел духовник, послали за царевичем Федором.
        Но опасения были напрасны: Грозный еще не умирал. Это был только припадок.
        - Жжет меня! Огонь внутри! Грехи жгут, грехи… Грешник я окаянный, отвергнутый Бoгом. О Боже! Сжалься Ты, сжалься надо мной, окаянным! Бояре добрые! Дети мои! Молитесь, да поможет мне Господь, да умилосердится надо мною! - говорил царь среди страданий.
        Все находившиеся в опочивальне бояре и царевич Федор опустились на колени. Священник надел эпитрахиль, и через минуту в тихой комнате раздались слова молений «об исцелении царя недужного».
        - Молитесь, жарче молитесь, дети! - говорил царь и сам вслух читал молитвы.
        Постепенно судороги прекратились. Когда окончился молебен, Грозный тихо лежал на спине, смотря перед собою неподвижным взглядом.
        Царский духовник шепнул что-то Бельскому. Тот кивнул головой и, неслышно ступая, тихо подошел к ложу Ивана Васильевича.
        Грозный, казалось, не заметил его.
        - Царь! - тихо промолвил Богдан Яковлевич.
        Царь не шевельнулся.
        - Царь! - повторил он громче.
        Грозный вздрогнул и обернулся. На его лице выразилась непривычная нежность.
        - Иванушка! Сын милый! Вот и ты, тебя я ждал.
        - Царь! - в смущении пробормотал боярин.
        Грозный в ужасе откинулся на подушку.
        - Это не Иван! Кто ты? Кто? - крикнул он неистово.
        - Я - Бельский, Богдан, слуга твой верный.
        - Ах, это - ты, Богдашка! Я тебя не узнал, мне показалось… Стар становлюсь, глаза плоше стали… Послушай, где Ваня?
        - Он умер… Что поделаешь! Божья воля.
        - Умер? Да… Как же я его видел? - бормотал царь и вдруг сурово спросил: - Тебе что?
        - Исцеленье царь от Господа приходит…
        - Ну?
        - Может, тебе бы полегчало, если б ты причастился Святых Тайн.
        - Так! Стало быть, по-твоему, я помираю? Чего ты меня хоронишь, крамольник? Надоел я вам, боярам?
        - Вон! Все вон! - прохрипел Грозный.
        Бояре, толкаясь, бросились к дверям.
        Еще не успели все выйти, как Борис Годунов доложил:
        - Царь! Царевна Ирина Федоровна пожаловала проведать тебя. Прикажешь войти ей?
        - Ириша пришла? Зови, зови ее! - ласково сказал Иван Васильевич.
        Царевна Ирина Федоровна, сестра Бориса Годунова, жена царевича Федора, была красивая молодая женщина. Годуновская порода сказывалась в ней в больших черных глазах, в высоком росте, в стройности и крепости телосложения. Она вошла в царскую опочивальню со слезами на глазах.
        - Царь, батюшка мой! Что это ты разнедужился, родной? - с волнением проговорила она, опустившись на колени перед постелью свекра.
        - По грехам моим Бог мне немочь послал.
        - Легче ль тебе, родимый?
        - Легче, легче, Ириша. Так было плохо малость недавно, а только теперь все прошло. Денька через три встану совсем.
        - Дай Бог. А я уж так печалюсь, так печалюсь! Все Богу молюсь, чтоб тебе полегчало.
        - Добрая ты моя.
        Грозный взял ее руку.
        - Батюшка! Руки-то у тебя, что огонь! - воскликнула Ирина.
        - Это хворь кидает. Это ничего.
        - Я скучала, тебя не видя. Сегодня думала - дай пойду навещу царя моего батюшку.
        - Спасибо, спасибо тебе, родная!
        Он все крепче сжимал ее руку.
        Царевна помолчала. Царь пристально смотрел на нее. Тусклые глаза его оживились.
        - Ну, что твой Федор?
        - Федор Иоаннович здрав, слава Богу!
        - Обидел Бог меня сыном, - тяжело вздохнув, промолвил Грозный.
        - Он добрый и Бога любит.
        - Был бы и недобр, да поумней, лучше б было!
        Царевна смущенно молчала, а царь продолжал:
        - Встань-ка, Иринушка!
        Царевна поднялась с колен.
        - Обними да поцелуй меня! - проговорил царь, но вдруг эта просьба сменилась страдальческим воплем: - Ко мне! Жжет! Душит!
        Когда бояре вбежали, Грозный бился в сильнейшем припадке.
        XII. У Бориса Федоровича
        На другой день после приезда в Москву Степан Степанович и Марк Данилович поехали в объезд по боярам. Прежде всех они посетили Бориса Федоровича Годунова.
        - Он, брат, штука! Ему надобно почет оказать, - объяснил племяннику Кречет-Буйтуров.
        Время для посещений они выбрали обеденное, полагая, что в эту пору дня верней застанут хозяина дома. Бориса Федоровича, однако, они не застали.
        - У государя он. Скоро, полагать надо, прибудет, - сказал им холоп.
        Они решили подождать. В ожидании они рассматривали обстановку светлицы, в которой находились.
        - Глянь, в поставцах добра-то, добра-то экая сила, - говорил племяннику Степан Степанович.
        Но Марк на это не обратил внимание. В убранстве светлицы было много такого, чего не встречалось в других боярских домах. Конечно, здесь, как и везде, была хитро и пестро расписана печь, были лавки по стенам, покрытые дорогими полавошниками, дубовые столы и скамьи, но имелись и вещи, несомненно, заморской работы: точеные кресла из какого-то неизвестного северянам дерева, литое серебряное изображение трехъярусной галеры, золотая башенка тонкой работы; с потолка спускалась на серебряных цепях какая-то диковинная птица с распущенными крыльями, служившая люстрой.
        - Выдумщик Борис Федорович, - заметил, улыбаясь, дядюшка, посмотрев на птицу. Его улыбка как будто говорила: «Парень - не дурак, а такими глупостями занимается!»
        Ждать им пришлось недолго: не прошло получаса, как Годунов приехал.
        - Уж ты прости нас, что мы этак приехали незваные. Сам знаю, что не в пору гость - хуже татарина, да уж очень хотелось мне показать тебе своего племянника, - сказал Степан Степанович, облобызавшись с Борисом Федоровичем.
        - И не стыдно прощения просить? В кои-то веки заглянул… Это - племянник твой? Красавец молодец!
        И Борис впился в лицо Марка своими черными проницательными глазами. В свою очередь, и молодой человек не спускал с него глаз. Перед ним стоял высокий плечистый стройный богатырь-мужчина во цвете лет - Годунову было в ту пору около тридцати - с несколько бледным, красивым лицом, выразительными глазами и умным высоким лбом.
        - Моего брата, Данилы, сын… Чай, помнишь Данилу?
        - Чуть помню. Видел раз как-то давно. Я еще тогда невелик был.
        - Да уж с той поры, как его в полон забрали, много годов на второй десяток набежит. Вишь, Марк-то теперь какой, а тогда был младенцем махоньким.
        - Что я раньше тебя не встречал, Марк Данилович?
        - Меня на Руси не было.
        - И я-то его не более седмицы, как впервые увидел, - заметил Степан Степанович и пояснил: - он в полону был с отцом.
        - Вот как! - удивленно воскликнул Борис и опять окинул пытливым взглядом Марка. - Однако что ж я вас только разговорами кормлю. Пора за обед.
        - Дома только что пообедали, - соврал дядя.
        - И слушать не хочу! Пообедаете у меня, - сказал Годунов и хлопнул в ладоши.
        Вбежал холоп.
        - Снаряжайте-ка обед, - приказал Борис Федорович, потом обернулся к гостям: - Только не взыщите - обед у меня незатейливый.
        «Незатейливый» обед оказался, однако, довольно обильным.
        Во время обеда Степан Степановйч несколько захмелел, и язык его очень развязался.
        - Царь, сказывают, вельми разнедужился? - спросил он.
        - Не так, чтобы очень… - уклончиво ответил хозяин.
        - Толкуй! Знаем мы! Помрет царь - ты в великую честь попадешь. Еще б! Федор - шурин тебе.
        - Пустое все это, - промолвил Борис Федорович и нахмурился.
        - Нет, не пустое! Кому же и быть в чести, как не тебе? Да так и следует, потому что ведь ты - голова. Шуйские, Мстиславские, сам Бельский перед тобой - тьфу!
        - Полно тебе!
        - Нет, не полно, потому - правду говорю. И я за тебя, Борис Федорович, и в огонь, и в воду. Коли что, Шуйским, паршивцам, глотку перерву!
        - Ты из каких же мест прибыл? - спросил Марка Годунов.
        - Нет, ты постой… - хотел его перебить Кречёт-Буйту- ров.
        - Я из Венеции, - поспешил ответить Марк, чтобы не дать возможности дяде заговорить.
        - Знаю, знаю! Слышал о таком граде - на воде весь.
        - Да, - сказал Марк Данилович, с удивлением взглянув на хозяина: он не ожидал встретить таких познаний; до сих пор, кому он на Руси ни говорил о Венеции, он встречал в ответе удивленный взгляд да вопросы:
        «Где ж такой град есть? Чай, на краю света, в поганой земле?»
        - Да, на воде, - повторил он и начал описывать город, свое детство.
        Борис Федорович его внимательно слушал. Его взгляд был серьезен, и на лице его лежала глубокая дума.
        - Ты - мастер говорить. И хвала тебе великая, что не забыл ты Руси-матушки и речи родной, - промолвил Годунов, когда молодой человек замолчал.
        - А все-таки он обасурманился! - неожиданно вскричал Степан Степанович, полудремавший во время речи племянника.
        - Как так?
        - А так? Перво-наперво, не спит после обеда… Нешто это дело? Какой же он православный христианин, коли так? Об этом и в писании сказано…
        - Ничего такого там нет, - сказал Борис.
        - Есть, есть… Как сейчас помню, отец Матвей говорил. Вот только из какого места не помню. А вторая ересь его - бани не любит.
        - Экий грех! Нехорошо, нехорошо! - покачал головой Годунов, а глаза его смеялись.
        - Истопил баньку это я как надобно и пошел с ним. Дал ему веник в руки, а он что и делать с ним - не знает… Научил я его. Махнул он это себя разика два и бросил. Что ж? - спрашиваю. А он мне: - «Большая нужда, говорит, сечь себя самого!» Так ведь не попарился! Плеснул на себя водой разка два да и выпрыгнул из бани. И третья ересь есть…
        - Ну?! И третья?
        - Да… Пристал ко мне, почему я грамоте холопов своих не обучаю! Да я и сам неграмотен, говорю. Он и руками развел. «Может ли быть?» - говорит. А я ему говорю: Дурья ты голова! Да на что боярам грамота? На то попы есть да дьяки с подьячими. Поди в приказ - что хошь тебе настрочат. А смердам и подавно грамоты не надо: выучи его грамоте, так он и нос задерет и господина слушаться перестанет. Им грамота - каша березовая на конюшне… Правду я сказал али нет?
        - Правду, правду, - поддакнул Борис Федорович и слегка усмехнулся, поймав удивленный взгляд Марка Даниловича.
        - Ну, вестимо же, правду, всякий скажет. Вот, чай, натворил бы он дел, кабы отцовская вотчинка еще цела была!
        - А куда ж делась вотчина? - быстро спросил Годунов.
        - Как Данило пропал, так вотчину под государя взяли.
        - Вернуть бы надо.
        - Как вернешь? Особливо его отец у царя в опале был.
        Степан Степанович зевнул во весь рот.
        - Сон морит. Пойдем-ка, Марк, спать домой.
        - Посиди, Степан Степанович.
        - Нет моченьки, так спать охота. Поднимайся-ка, племяш.
        Он встал. За ним поднялись и племянник с хозяином.
        - Коли не хочешь посидеть, так Бог с тобой. За угощение убогое не осуди!
        - Вот на! Наелся до отвала да осудить. Эх, Маркушка! И соснем же мы сейчас!
        - Ты ведь, дядя, отсюда, кажись, хотел к Шуйским со мною ехать?
        Дядя бросил на него свирепый взгляд.
        - И откуда к тебе в голову взбрело этакое глупство! - вскричал он с досадой. - Чтоб я к Шуйским, к этим паршивцам, поехал?! Ни в жисть! Ну, спасибо за хлеб, за соль, прощай, хозяин!
        - Ты, Марк Данилович, нешто тоже спать хочешь? - попрощавшись со Степаном Степановичем, спросил Годунов.
        - Нет. До сей поры не привык ко сну послеобеденному.
        - Так чего ж ты-то уходишь? Посиди, потолкуем.
        - Ведь и тебе отдохнуть надо, Борис Федорович.
        - Успею еще. Коли не хочешь сидеть, - отправляйся-ка, Степан Степанович, без племянничка, - шутливо сказал старшему Кречет-Буйтурову Борис.
        - Что ж! Мы и одни дорогу знаем, мимо своего дома не проедем. Ты, Марк, только не загащивайся долго.
        - Как раз, как тебе проснуться, поспеет.
        - Так ладно будет. А и сосну же я сейчас! Ух! Прощай, Борис Федорович!
        XIII. Продолжение предыдущей главы
        Годунов проводил Степана Степановича до крыльца и вернулся в светлицу.
        Взглянув на него, Марк Данилович подивился той перемене, какая совершилась с Борисом Федоровичем: на лице его не было и следа недавнего веселого и благодушного настроения. Оно было серьезно, почти угрюмо. Казалось, Годунов сразу постарел на несколько лет. Он заговорил, и его речь звучала желчно.
        - Что, я чай, тебе после Венеции да стран заморских наша Русь лесом показалась? Да лес и есть, лес она дремучий, темный, и живут в нем нелюди…
        - Меня тянуло на родину, Борис Федорович, и, какая ни есть она, люблю я ее.
        - Кто ж ее не любит! Потому и сердце болит, что любишь. Кабы не любить! Скажи, положа руку на сердце, зачем вернулся ты сюда?
        - Служить хочу земле родной.
        - Биться против ляхов, крымцев?
        - Зачем? Разве только и службы?
        - Тьму разгонять хочешь?
        - Это велел мне мой учитель.
        - Эх, молодец, молодец! Не знаешь ты, за что берешься! - сказал Годунов и, встав со скамьи, в волнении заходил по комнате. - Слышал, что сейчас дядюшка твой говорил?
        - Не все ведь, чай, так думают, как он.
        - Нет, все, все! Ты видел, я ему поддакнул. А не поддакни я, знаешь, что вышло бы? Завтра бы вся Москва кричала, что боярин Борис Федорович Годунов в ересь впал. С волками жить, по-волчьи выть! Тяжебную долю ты себе избираешь!..
        Марк пожал плечами.
        - Что делать!
        - Погубят «они» тебя… Умеешь ты говорить льстивые речи?
        - Нет.
        - Умеешь улыбаться, когда в душе у тебя гнев лютый?
        - Нет.
        - Умеешь ли другом прикидываться и сыпать клеветы черные?
        - Нет, нет, - отвечал удивленный Марк, но не понимая, к чему клонит речь Годунов.
        - Тогда тебе не сладить с ними, а они тебя обойдут. Здесь волк и лис зайцем глядят, ворог - другом милым. На себе все познал я. Думаешь, меня не травили? Травили и травят. Их зависть берет: Бориска у царя в милости, как же это так! Ну, и клевещут, и травят. А почему мне не быть в милости? Хуже я их? Я не уступлю им, не уступлю! Они меня травят, и я их буду травить. О! Я сумею. Рано ль, поздно ль, придавлю пятой змея шипучего. Я многого хочу, Марк Данилович, многое и могу.
        Годунов волновался. На бледноватом лице его выступили красные пятна, черные глаза сверкали. Марк с удивлением смотрел на него.
        Борис Федорович несколько раз молча прошелся по комнате, потом заговорил тише:
        - Ты дивишься моим речам. Я впервые тебя вижу, и вдруг этакое… А знаешь, почему все это? Накипело на сердце, хочется душу отвести с новым человеком. Ты не похож на здешних - ты видел свет, потому и распознал и нашу тьму. Я света не видел, но чую, что вокруг меня тьма, и не меньше твоего эту тьму ненавижу. Знаешь, сдается мне, что мы с тобой друзьями станем.
        - Рад быть другом тебе, Борис Федорович, - промолвил
        Марк Данилович и сказал правду, этот красивый, умный боярин был ему очень симпатичен.
        - Вот что: я устрою, что тебе царь вернет отцовскую вотчину. Служи тогда родной земле, как задумал. Через денек я тебя к царю введу… Он тебя пожалует, я уже сумею устроить.
        Марк благодарил.
        - Будет благодарствовать, поблагодаришь после, когда все устроится… Расскажи-ка мне теперь о странах заморских, о жизни тамошней. Чай, за обедом-то не все пересказал, найдется еще кое-что.
        Степан Степанович уже давно очнулся от своего сна, когда Марк вернулся домой от Бориса Федоровича.
        Дядя встретил его не очень ласково.
        - Ты чего это языка за зубами держать не умеешь? Что тебя дернуло при Борисе Федоровиче сказать, что мы к Шуйским сбираемся? Голова тоже!.. Ты кафтана не скидывай - я сейчас соберусь, да и едем к Шуйским, - добавил он.
        XIV. Мечты и думы, расчеты и планы
        Комната была освещена одною свечою, вставленною в резной деревянный подсвечник. Нагар был большой, пламя то вспыхивало, то замирало, и лица двух сидевших у стола собеседников то ярко освещались, то скрывались в полутьме.
        Один из собеседников был небольшого роста сутулый мужчина с редкой бороденкой, с морщинистым лицом, с маленькими хитрыми, беспрестанно мигающими глазами, обведенными красными воспаленными, лишенными ресниц веками; другой был высокий и плечистый, с самодовольно-глупым лицом. Первый был князь Василий Иванович Шуйский, ставший, много лет спустя, московским царем, низложенный впоследствии боярами и окончивший дни в польском плену, второй - был его родной брат, Дмитрий Иванович, тот самый, жена которого, дочь Малюты Скуратова, отравила, как говорят, юного знаменитого полководца князя Скопина-Шуйского.
        Беседа велась тихо.
        - Так царь, говоришь, плох?
        - Плох, плох совсем… Я у лекаря выпытал: говорит, не сегодня-завтра помрет, - отвечал Василий Иванович.
        - Так… Теперь Бориска [22] и Богдашка [23] силу заберут.
        - Да уж и забрали!
        - Ну, пока-то…
        - То-то и пока-то. Мы, Шуйские, вечно в дурнях сидим да глазами хлопаем. Все говорят, что Борис да Богдан от царя ни на шаг не отходят.
        - А ну, и пускай. Помрет царь Иван, нешто они только всей думой будут заправлять? Али не слыхал, что в советники царевичу Федору назначены Юрьев да Мстиславский, да и наш дядя князь Иван Петрович… Чай, не больно-то дадут им верховодить!
        - Слушать тошно такие глупые речи! Да Годунов с Бельским всех отошьют, дурень ты этакий! Дай только срок. Али забыл, что Борис будет царев шурин?
        - Не забыл.
        - То-то, не забыл. Он с Бельским, помяни мое слово, съест нас, Шуйских.
        - Авось, подавится.
        - Авось да небось - плохие, брат, кони!
        - Гм… Да коли ничего не поделать.
        - Как ничего не поделать? Разделить надо друзей-приятелей.
        - Поди раздели, коли они друг за дружку горой! Скажи что про Бельского - Годунов немедля заступится, скажи про Бориса - Бельский сейчас на дыбы.
        - Наперед, чем дело вершить, надо с умом собраться. Надобно полегоньку да помаленьку все обделать и сперва с одним покончить, а уж после и за другого приняться.
        - Н-да! Легко сказать!
        - Надо так устроить, чтобы заступаться им друг за дружку нельзя было… Вот хотя б пустить в народ молву что Бельский выделывает.
        - А что же?
        Глаза Василия Ивановича хитро блеснули и забегали.
        - Царя он изводит зельем! - вымолвил он тише прежнего и наклоняясь к брату.
        - Сдается мне, что это - вранье одно.
        - А нам что? Пусть вранье, а только, если народ об этом узнает, Бельскому непоздоровится. Помрет царь Иван, скажем: царя Ивана извел, Федора тоже извести хочет, бояр погубить, а на царство посадить Бориску.
        - Гм… Да… Народ забурлит.
        - Дело, стало быть, я сказал?
        - Дело, дело! И впрямь надо пустить молву. Только как бы половчей?
        - Хитрость невелика - шепни одному-другому… Хотя бы Ляпуновым-рязанцам да Кикиным - живой рукой поднимут народ. Бельскому не сносить головы, а без него и Годунов не тот станет. Потом мы и до него доберемся.
        - Умная ты голова, Васька! Мне б никогда такой штуки не надумать! - вскричал Дмитрий Иванович.
        - Надо мозгами шевелить поболее, вот что, тогда чего не надумаешь, - ответил Василий Иванович и ухмыльнулся.
        Дом боярина Бориса Федоровича Годунова тих и темен. Только в спальне самого хозяина мигает свеча, и сам он бодрствует. Ему жарко, и грудь тяжело дышит. Он распахнул сорочку на груди и ходит по спальне тяжелыми, неровными шагами.
        Быть борьбе! - это он твердо знает. Кто победит? Врагов много, очень много… А он один! Да он и не хочет иметь помощников. Беды и счастье не хочет ни с кем делить. Думают, Богдан Бельский - его друг… Ему это только смешно! Если бы Бельский пал, это только развязало бы ему руки. Наружно, конечно, надо выказывать дружбу. Лицемерят все, лицемерит и он… Нет, нет! Не надо друзей таких, как Бельский! Неужели он, Борис Годунов, не осилит врагов! Осилит! Осилит!
        Руки боярина сжимаются в кулаки, глаза сверкают. Страшную мощь чувствует он в себе.
        А осилит, потом что?
        И он даже жмурится от той картины, которая рисуется в его воображении.
        - Царский венец видим на твоей голове! - вспоминаются ему слова астрологов.
        Это пустяки - предсказанию нельзя верить… Но эти же волхвы предсказали смерть Грозному… Завтра восемнадцатое марта. Свершится ли предсказанное? Тогда исполнится и то, что ему предсказано. Стать царем - это что-то невозможное! Но если это будет, о! Он сумеет быть хорошим государем. Он знает это… Он знает, что все бояре, вместе взятые, не стоят его мизинца. Мелкие хитрецы - они ничтожны. Все, все!.. Разве еще Шуйский Василий. Тот умен, хитер. Это - могучий враг.
        - Но и ему меня не осилить! - вслух произнес Борис Федорович и гордо закинул свою умную, красивую голову.
        Марку Даниловичу не спалось. Он до сих пор еще не мог разобраться в впечатлениях протекшего дня. В его положении совершилась громадная перемена: еще вчера никому не известный «заморский выходец», сегодня он стал окольничим и вотчинником. Борис' Федорович сдержал свое слово: представил его царю. Марк отчетливо помнит сцену этого представления «пред царя». Он помнит, что был как в тумане, когда его вели по дворцу через палаты, хитро расписанные красками, покрытые позолотою, и все ждал увидеть царя. Он знал, что царь болен, что его введут к нему в опочивальню, и, значит, государь явится ему не в полном своем царственном блеске, но все-таки он ждал увидеть что-то великое, невиданное. И вдруг ему указали на изможденного старика, с желтым лицом, с впалыми тусклыми глазами, и шепнули:
        - Что ж ты! Бей челом, это же - царь!
        И он ударил лбом об пол.
        Цо вот Грозный заговорил, глянул на него своими тусклыми, вдруг ожившими глазами, и куда делся желтолицый старик! - перед Марком был царь - это чувствовалось в каждом слове, в каждом движении.
        Царь долго говорил с ним, вспоминал об его отце, о том времени, когда Грозный вместе с Курбским, Данилой Кречет-Буйтуровым и другими боярами ходил с войском брать Казань, о тягостях походных, о ратных подвигах…
        - Тогда еще Настя [24] жива была… Много годов прошло с той поры, - добавил царь, и выражение тихой грусти легло на его лицо.
        Потом царь приказал рассказывать молодому Кречет- Буйтурову об его житье-бытье за морем и в середине рассказа вдруг насупился, поглядел исподлобья на Марка.
        - Ты в ересь не впал?
        - Нет, царь-государь, не впал, - ответил Марк Данилович, и сам слышал, что его голос дрожит, и мураши озноба бегут по спине: так подействовал на него взгляд «печального старца».
        - Ну, говори, говори! - промолвил царь, расправляя брови.
        Царь ли был в духе, понравился ли ему молодой Кречет- Буйтуров и его рассказ о «заморье», или так уж сумел устроить Борис Федорович, но Грозный не только не вспомнил, что Данило Кречет-Буйтуров был у него в опале, но даже пожаловал Марка Даниловича окольничим и даровал ему обратно отцовскую вотчину, о чем дьяку Щелкалову приказал немедля написать бумагу.
        Степан Степанович, сведав о царской милости племяннику, поморщился.
        - Гм… Кречет-Буйтуровы николи в окольничих [25] не бывали… Напрасно принял… - сказал он.
        Узнав же о возвращении отцовской вотчины, дядюшка совсем стал хмурым.
        - Бок о бок с моей… Крестьян у меня переманивать будешь, - проворчал он.
        «Новая жизнь начинается только теперь, - думал Марк, ворочаясь с боку на бок на своей постели. - До сих пор я словно еще только собирался жить, теперь пойдет настоящая жизнь… Почему мне словно жутко? Дядя Карлос! Учитель! Свершу ли то, что ты велел мне свершить?»
        Марк положительно не мог спать. Он встал с постели и прошелся по комнате. Его шаги гулко раздавались по тихому дому. Лампады светились перед образами тусклым, недвижным пламенем.
        Жуткое чувство не прошло, а усилилось. Он оглянул комнату, и она показалась ему неприветливой и неуютной.
        - Словно темница, - подвернулось у него сравнение. И он вдруг почувствовал себя чужим в этом московском дядином доме, одиноким. Перед ним встала комната-келья Карлоса, с ее огромным столом, заваленным рукописями, со скудной обстановкой, и его потянуло туда, к учителю. Этот учитель казался ему более родным, чем дядя: родство духа было сильней родства крови.
        - Мне бы радоваться - родная земля меня ласково приняла, а я тоскую… Почему?
        - Потому что ты боишься борьбы, - ответил ему внутренний голос.
        Ответ этот был так неожидан, что Марк вздрогнул: ему показалось, что это прозвучало не в его душе, а пришло извне. Казалось, это сказал Карлос. Марк даже невольно оглядел комнату. В ней никого не было, и все оставалось по-прежнему.
        - Я не боюсь…
        - Нет, боишься. Ты хотел служить родной земле и падаешь духом на первых же порах. Что испугало тебя? Тьма, царящая на Руси?
        - Ах, не знаю, что со мной! Мне жутко…
        - Укрепись духом! Враг силен, но не бойся его; свет всегда побеждает тьму. Служи свету!
        - Я готов… Но я так одинок!
        - Стыдись! Одинок только тот, кто никого не любит. У тебя горячее сердце; полюби…
        - Кого любить?
        - Всех, кто достоин любви. Люби всех несчастных, всех погибающих во зле или во тьме. Тогда у тебя будут сотни друзей.
        - И все-таки я буду одинок. Меня будут любить, но мне не с кем будет поделиться своей думой заветной, своею радостью, своим горем. «Они» - все эти несчастные, погибавшие, все эти темные, бедные люди, которым явлю я свет, не поймут меня потому, что их свет будет слишком мал в сравнении с моим…
        - Найди себе подругу, чистую душою и сердцем, любимую тобой и тебя любящую - она поймет тебя.
        - Где найти такую?
        - Ищи и найдешь. Да она существует ближе, чем ты думаешь.
        - Кто, кто она? - почти вскричал Марк. - О, скажи!
        И вдруг он вскочил как ужаленный. Волосы дыбом поднялись на его голове. Он спрашивал, отвечал… Кому? Кто был здесь?
        Все было тихо, слышно было, как потрескивали лампады, где-то за печкой трещал сверчок.
        Теперь эта тишина казалась боярину живой, он чувствовал, что словно какой-то незримый «некто» носился по комнате. Казалось, он слышал веяние его крыльев.
        Между тем страх Марка прошел. Кто мог быть, если не Карлос, дорогой учитель?
        «Разве расстояния разделяют людей? И вдали друг от друга мы все-таки будем вместе», - вспомнились ему слова учителя.
        - Он, он пришел наставить меня, подкрепить… - прошептал Марк.
        Он перестал чувствовать себя одиноким, окончательно прошло и ощущение жуткости. Он прошелся по комнате и остановился у окна. Ночь была лунная. Вдали виднелся Кремль с его церквами, с кружевом стен, внизу вилась узкая улица, вся в темных и светлых пятнах от теней строений, от освещенных луною свободных пространств…
        «Тишь и мир! - подумал он. - Всегда бы так было! - И тут же ответил себе: - Это была бы смерть: жизнь - движение, борьба, но не сон».
        - Хорошо жить! - прошептал он.
        - Хорошо жить! - откликнулось в его душе, и он почувствовал жажду жизни, деятельности, движения, борьбы. Ему казалось, что нет таких бед житейских, из которых он не вышел бы победителем, нет таких испытаний, перед которыми он упал бы духом.
        «Кто же это будет моей подругой? Знаю я ее или еще надо узнать?» - подумал он.
        И вдруг в его воображении пронеслось миловидное, тонкое, задумчивое личико с глубокими грустными глазами.
        - Таня! Падчерица боярыни Доброй! - узнал Марк.
        XV. Не всякая грусть грустным кончается
        Пока Степан Степанович жил у себя в усадьбе, его семья, во главе с ним самим, ежедневно ездила в церковь, не разбирая ни буден, ни праздников.
        С его отъездом стало не то. На другой же день по его отбытии Анфиса Захаровна заявила дочери, что в церковь они не поедут.
        - Не рука нам без самого-то… Как одним бабам…
        - Ну, матушка, ничего! - просительно протянула Катя.
        - Нет, нет! Да и что за праздник сегодня?
        - А в воскресенье поедем?
        - Там видно будет.
        На том разговор и покончился, но боярышня почему-то была уверена, что в воскресенье непременно поедут, а стало быть - при этой мысли щеки ее румянились - она повидает «его», Сашу Турбинина, как привыкла она называть про себя молодого боярина.
        В субботу она и спать легла с тою мыслью, что завтра едут в церковь. Поутру она проснулась раньше обыкновенного и тотчас же поднялась.
        - Матушка! Я сбираться буду.
        - Куда еще?
        - А к обедне.
        - Не поедем мы.
        - Как же так?
        - А так же.
        - Да ведь сегодня день воскресный?
        - Ну, что ж! Дома помолимся. Вернется отец, тогда будем ездить!
        - Ах, матушка! Да как же это? Поедем, родная!
        - А ну тебя! Сказано, не поедем.
        Катя поникла головою: толстая Анфиса Захаровна умела быть упорной.
        С боярышней творилось что-то странное. Того чувства, которое она испытывала, она сама никак не могла понять. Что за тоска такая, что за томление? Прежде ничего подобного не бывало. Ей нравилось встречать взгляд Александра Андреевича, такой ласковый, особенный какой-то, нравилось иногда бросить ему короткое словцо, слегка улыбнуться. Это занимало ее, это было отзвуком былых детских игр с Сашей. Они ведь почти вместе росли. Покойный отец Турбинина был очень дружен со Степаном Степановичем, часто приезжал к нему и брал с собою сына.
        Катя-девочка пользовалась куда большей свободой, чем Катя-боярышня. Ей не надо было по целым дням сидеть в терему и прятаться от незнакомых гостей. Целыми днями она была на воздухе, и старый сад и прилегавшее к усадьбе поле оглашались ее веселыми криками. Никто не препятствовал играть ей и Саше. И каких только игр они не придумывали! Катя была резвой девочкой и ни в чем не отставала от своего товарища. Это было хорошее время.
        После все кругом изменилось. Отец Александра Андреевича что-то не поладил с Кречет-Буйтуровым, перестал ездить к нему, и целых пять лет Кате и Саше не пришлось свидеться. Встретились они только после смерти старого Тур- бинина, который на смертном одре помирился со Степаном Степановичем. Но это была уже не прежняя встреча: Катя превратилась в девицу, Саша - в парня. Ей едва позволили перекинуться с ним несколькими словами и прогнали в горницу: долго беседовать было б зазорно.
        С этих пор и видеться приходилось только в церкви за обедней.
        Теперь же и эти свидания прекратились. В первый же раз, как Кате не пришлось поехать в церковь, она почувствовала непонятную тяжесть на сердце. Все ей дома было не мило, и работа, за которую ее усадила Анфиса Захаровна, не спорилась. Почему-то ей беспрестанно вспоминался Саша. Начнет она думать о чем-нибудь таком, что никакого отношения к Саше не имеет, а в конце концов свернет на думу о нем. День тянулся вяло и скучно. А назавтра тоже, послезавтра' опять. Только, как дело стало подходить ближе к воскресенью - у ней на сердце становилось легче. В ночь с субботы на воскресенье она спала плохо и во сне видела Александра Андреевича. Полученный поутру от матери отказ ехать в церковь показался ей тяжким ударом. Она чуть не заплакала. Анфиса Захаровна еще долго ворчала что-то, но Катя ее не слушала. Она отошла к окошку и села там. Раза два Фекла Федотовна, проходя, посмотрела на нее. Девушка и на старую няньку не обратила внимания.
        - Что, дитятко, пригорюнилось? - спросила старуха.
        - Так… Тоскуется что-то, Федотовна!
        - Верно, оттого, что матушка к обедне не повезла?
        - Вестимо, в четырех-то стенах, чай, надоело сидеть.
        - Эх, девонька! Потерпи, что делать! На, выпей-ка сби- теньку.
        - Не хочу я.
        - Э! Полно, глупенькая! Нешто можно на мать родную серчать? Грех! Выпей-ка - сбитенек горячий…
        - Да я на матушку не сержусь. Чем виновата, что тоску- гтся? - проговорила Катя, хлебнула глоток-другой и отставила кружку.
        - С чего это с тобой? Никогда прежде такого не бывало, - пробормотала Федотовна.
        Слезы сдавили горло Кати. Она вдруг закрыла лицо руками и заплакала. Федотовна даже испугалась.
        - Да что это, дитятко! Господь с тобой! Ну, полно, полно, перестань! Уж коли тебе так грустно, хочешь, боярыню попрошу, чтоб тебя в сад погулять пустила?
        - Пожалуй, - пробормотала девушка.
        Как раз подошла и Анфиса Захаровна.
        - Чего это она ревет?
        - Печалится, что к обедне не поехали.
        - Глупости одни! Дурит девка от безделья.
        - Ну, матушка-боярыня, ведь и вестимо ей скучно. Пустила б ты ее хоть в сад погулять.
        - Какое же теперь гулянье в саду? Грязно в нем, и снег еще не весь сошел…
        - Погодка уж больно хороша.
        - Да хочет, пусть идет. Только телогрею беличью пусть наденет… Слышь, Катерина? Да и на голову платок потеплей надень!
        Сад боярина Кречет-Буйтурова был, без сомненья, остатком того леса, который некогда рос вокруг Москвы. Великаны-клены и двухобхватные ели и сосны, наверно, не были уже молодыми деревьями и в ту пору, когда Тохтамыш делал набег на Москву. В летнюю пору этот полулес-полусад был чудно хорош, но в это время года, в марте месяце, гулять в саду не могло быть очень приятным. Обнаженные деревья казались сумрачными, и с ветвей их, что слезы, скатывалась капля за каплей; дорожки были не все расчищены, и во многих местах лежали сугробы снега, а там, где прошла метла и лопата, нога вязла в жидкой грязи.
        Катерина Степановна вышла в сад только потому, что дома было уже чересчур тоскливо. Она выбрала дорожку посуше, тянувшуюся вдоль изгороди, и пошла по ней печальная и задумчивая.
        Быть может, первый раз в жизни она почувствовала себя несчастной и посетовала на грустную девичью долю! Не зная, чем заглушить тоску, боярышня запела простую печальную песенку. Сперва вполголоса, она постепенно пела все громче и громче, и скоро ее звонкий голосок разнесся по всему саду. Боярышне казалось, что песня сложена про нее саму. Она пела про девицу, тоскующую по милому дружку, и образ «милого дружка» мелькал перед ней в виде Саши Турбинина.
        «Не лебедушку-то в клетку посадили, - говорилось в песне. - В клетку крепкую с затворами-замками - посадили девицу младую в тесну горенку, во терем стрельчатый. Ох, ты, терем-теремок ли высокий, с резьбою красной, хитросделанной! Что темница ты для девицы, что темница для красавицы. Али нет у бедной думушек о молодчике-красавчике, али нет у красной сердца во груди в высокой девичьей? День и ночь оно колотится, день-деньской тоскует девица, а настанет ночка темная, еще пуще затоскуется, слезы горькие из глаз сыпятся на подушку на пуховую. Как заломит она рученьки, ручки, руки свои белые, как застонет горько-жалобно: - Ай, да где же ты, соколик мой, ай, да где же ты, любимый молодец! Аль не знаешь ты, не ведаешь про тоску мою, про долю грустную? Аль тебе я опостылела, приглянулася иная молодица? Как настанет утро, утро ясное, отворю окошечко во терем, крикну ветру перелетному, крикну я голубке сизенькой, быстрокрылой крикну ласточке: - Ой ли, ветер, ветер перелетный! Побеги-лети до друга милого, побеги-лети, скажи ему, что с тоски моя изныла душенька! Ой ли, ты, касатка с голубкою! Понеситеся на
крылышках в ту сторонку, в ту сторонушку, где лютый живет дружочек мой! Проворкуйте, прощебечите ему, что роняю слезы горькие, жду да жду, когда же милый мой порастворит двери горенки, за белые руки возьмет меня, поцелует жарко в уста алые, поведет к моей родимой матушке и к родимому батюшке, скажет им с поклоном низеньким: - „Вы снимайте-ка иконы с красного угла, благословите-ка святым благословеньем родительским вашу дочку на житье со мной: полюбилась мне она, приглянулася, за себя хочу ее в жены взять“»…
        - Ай, Катерина Степановна! Да как же ты поешь ладно! - раздался возглас.
        Возглас слышался откуда-то сверху. Боярышня остановилась как вкопанная и искала глазами того, кто крикнул. Неподалеку от себя она увидела выставившуюся из-за садовой изгороди голову Александра Андреевича.
        - А ведь я, боярышня, к тебе перепрыгну! - промолвил Турбинин, улыбающийся, красный от волнения, и через минуту он уже стоял перед Катей.
        XVI. Чем заменилась тоска
        В первую минуту боярышня так была поражена неожиданным появлением Турбинина, что не могла вымолвить ни слова. Щеки ее пылали, кровь стучала в висках.
        - Александр Андреевич! Вот не чаяла видеть, - наконец нашла она силы сказать.
        - А нешто чаял я здесь очутиться? И в мыслях не держал. Случай такой выдался… Погуляем, Катя… то бишь, Катерина Степановна… Ведь как это вышло, - продолжал молодой боярин, идя рядом с Катей по дорожке. - Приезжаю я в церковь день - нет Кречет-Буйтуровых, приезжаю и другой, и третий - все нет и нет. Что за притча! Ну, думаю, в воскресенье-то, наверное, прибудут молиться. Ан, и в воскресенье нет. Я и подумать что не знал. Дай-ка съезжу в усадебку к ним, узнаю, что там такое стряслось. Подъезжаю и слышу: поет в саду девица, и голос показался мне похожим на твой. Привстал на стременах, заглянул за забор - и глаз оторвать не хочется: вижу, гуляет моя Катю… Катерина Степановна и песенку распевает… Что грустную песню такую, боярышня, петь надумала? Али тосковалось?
        И Александр Андреевич так и впился в Катю взглядом. А она опустила глаза. Ей как будто страшно было встретиться с его взглядом.
        - Да, тосковалось, - тихо ответила она.
        Александр Андреевич словно обрадовался.
        - Тосковала? А с чего ж это тоска напала?
        Катя молчала.
        - Боярышня!
        - Ась?
        - Серчаешь?
        - Я? За что?
        - За опросы мои.
        - Чего же серчать?
        - А что же не отвечаешь? Я вот тоже тосковал и, коли хочешь, скажу почему.
        - Скажи!
        - С того тосковал, что тебя не видел, - вымолвил Тур- бинин и сам подивился и испугался своей смелости.
        - Пустяки говоришь ты, Александр Андреевич, - смущенно пробормотала Екатерина Степановна.
        - Какие же пустяки, коли я извелся весь! - воскликнул боярин. - Знаешь, боярышня… э! Полно! Назову так, как зазывал когда-то!.. Катя, коли я дня тебя не вижу, сам не свой становлюсь. Что таиться, заполонила ты мое сердце, точно схватила его руками, вот этими самыми белыми, да и держишь, не пускаешь. Дороже ты мне матери родной теперь стала. Люба ты мне, ласковая моя, голубка, родная!
        Кате хотелось и плакать, и смеяться от радости в одно и то же время. Сердце так билось, словно хотело выпрыгнуть из груди.
        - А тебе я не люб нисколечко? А? - прерывистым голосом спросил Александр Андреевич и наклонился так близко к боярышне, что у той дух захватывало.
        - Ответь же, ответь же, Богом молю!
        Катя вдруг подняла глаза, посмотрела на боярина долгим светлым взглядом и ответила:
        - Люб!
        В то же мгновение руки Турбинина обвили ее, и один, другой, третий, без счету, поцелуй обжег ей щеки.
        - Милый! Родной! Пусти! - вырывалась девушка и вырвалась, и побежала из сада, как испуганная козочка. А он бежал за нею и твердил:
        - Любишь? Любишь? Приди сюда завтра… Голубка! Ангел!
        - Приду! Приду, хороший мой! Только теперь пусти, пусти! - лепетала Катя.
        Она не помнила, как добежала до крыльца, миновала сени, поднялась в горницы.
        - Чтой-то ты чуть с ног меня не сбила! Экая оглашенная! - воскликнула Анфиса Захаровна, столкнувшись с дочерью в дверях. - Смотри, и телогрея на сторону съехала… Чего ты бежала, словно Мамай за тобой гнался?
        - Так… Я… Я испугалась очень… - лепетала Катя.
        - Чего еще?
        - Мне показался там… Такой страшный… - лгала боярышня.
        - Где? Кто? - уже иным тоном спросила боярыня. - Не у конюшен ли?
        - Да, да!
        - Так это домовой! Ишь, среди дня нечист выползает! Кто думать мог!.. Вечор его тоже видели… А все от того, что козла нет. Говорила ведь Степану Степановичу, а он все по- еле да после. Вот тебе и дождались! Среди дня прохода крещеным нет! - вскипятилась Анфиса Захаровна и пошла наводить справки, не видал ли еще кто-нибудь домового.
        А Катя, скинув телогрею, опустилась на скамью и словно замерла, вся полная неведомого сладко-томительного чувства. Былой тоски - как не бывало.
        XVII. Le roi est mort, vive le roi![26]
        - Завтра казнь волхвам. Слышишь, Борис?
        - Слышу, государь.
        - Поди и объяви им. Я сегодня бодрее, чем вчера. Лекарь искупаться велел мне в теплой воде. Приготовлено?
        - Сейчас будет готово, государь. Смешивают воду, чтоб была какая надобна.
        - Скорее! Сегодня мне не терпится в постели лежать. А ты, Борис, чего стоишь? Иди, как приказывал. Потом приди сказать, какую волхвы рожу скорчат, как выслушают весть.
        Годунов удалился. Почти тотчас же вслед за его уходом поспела и ванна. «Дохтур-немчин» попробовал рукой температуру воды и проговорил:
        - Мошно.
        С Грозного бояре сняли белье и бережно перенесли с постели в ванну. Царь нежился в теплой воде, брызгал с веселым смехом в придворных, шутил. По-видимому, его здоровье значительно улучшилось. С этим и поздравили царя бояре, но стоявший тут же «дохтур» скептически улыбался. Около трех часов пробыл царь в ванной, и, когда его вынули и одели, он сказал:
        - Мне теперь хоть бы в пляс пуститься и то нипочем!
        - Косударь! Не надо много каварить… Спокой нушно, - сказал «дохтур».
        - А ну тя, басурманин! Так я тебя и послушаюсь. Иди-ка ты вон и ненадобен ты мне вовсе.
        - Твой воля, - пожав плечами, ответил доктор и, отвесив низкий поклон, вышел из комнаты. За дверью он встретился с Годуновым.
        - Слышь, дохтур! - шепотом сказал ему тот: - Царю сегодня ведь, кажись, куда лучше?
        - Ой, нет, нет! Никакой надежды. Сердце совсем плох… Маленький сердиться - и шабаш.
        - Да ну?! Может ли быть?
        - Тай Бог, чтоб до завтра прошил, вот что…
        - Та-ак, - протянул Борис и, вместо того, чтобы войти в царскую опочивальню, повернул обратно и прошел к царевичу.
        - Борисушка! - обрадовался тот. - Что скажешь?
        - Ты бы, царевич, пошел к батюшке своему.
        - А разве нужно? Больше недужится?
        - Нет, ему лучше много. А так, проведать.
        - Ладно, ладно! Пойдем.
        - Нет, ты уж, будь добр, один иди, а я после приду.
        - Хорошо, Борисушка, хорошо!
        Когда царевич пришел к отцу, тот, сидя на постели, собирался играть с Бельским в шахматы.
        - А, Федор! Проведать пришел? Чай, думал, что я уж ноги протягиваю?
        Так неласково встретил сына Иоанн.
        - Ну, Богдан, расставляй, - добавил он Бельскому. - У меня белые, мой ход. Эх, как б поладнее начать!
        Грозный довольно искусно играл в шахматы, и терять партию ему приходилось очень редко. В последнем обстоятельстве, впрочем, играло немалую роль и то, что обыграть царя часто бывало равносильно добровольному обречению себя на смерть, а таких смельчаков, конечно, не находилось. Однако было опасно и слишком явно уступать Иоанну пальму первенства в игре. Поэтому, чтобы играть с ним, нужно было соблюдать величайшую осторожность. Бельский был мастер на это. Почему-то всегда выходило так, что, несмотря на прекрасную атаку с его стороны, победителем оставался царь.
        На этот раз Иоанн начал свою партию очень успешно и хохотал над досадой, деланной, конечно, - Бельского.
        В самый разгар игры пришел Годунов.
        - А-а! Борис! Ну, что волхвы-то, чай, повесили носы? - спросил Грозный.
        Борис Федорович замялся. Он как будто смущенно оглядел толпу бояр, молча стоявших у постели царя, и, смотря в поле, пробурчал:
        - Н-да… Малость…
        - Бориска! Ты чего бурчишь? Отвечай толком! - прикрикнул на него царь.
        Годунов тяжело вздохнул, потом, наклонясь к Иоанну и смотря на него в упор, быстро вымолвил:
        - Они сказали: день еще не прошел.
        - Так, значит, я…
        - Ты должен сегодня умереть.
        Кровь ударила в лицо Иоанну.
        - Как смеешь! - вскричал он, замахиваясь на Бориса, и вдруг захрипел и упал навзничь.
        - Царь кончается! - воскликнул Годунов. - Зовите владыку и попов!
        Духовенство почему-то было уже во дворце наготове.
        Над бившимся в предсмертных судорогах царем начали совершать, согласно выраженной им при жизни воле, обряд пострижения в иночество. Обряд этот был окончен уже над мертвым. В монашестве его назвали Ионою. Царь помер! эта весть с быстротой молнии разнеслась по Москве.
        Народ заволновался, зашумел, заплакал.
        Любил ли народ Иоанна?
        Да, любил: было «нечто», связывавшее царя с народом- это - ненависть к боярам. Смерть Грозного являлась тяжким ударом. Народу как-то не верилось, что не стало «царя Ивана Васильевича, царя Грозного».
        - Извели его, батюшку! - мелькнула мысль у темных людей.
        - Извели, извели! - шептали те, кому нужно было. - Извели! Бельский извел!
        Глухое брожение начиналось в народе.
        Едва прошел слух о смерти Иоанна, во дворец со всех концов Москвы потянулись бояре, окольничьи и других чинов служилые люди. Степан Степанович, имевший какой-то маленький придворный чин, и Марк Данилович также поспешили во дворец.
        Марк видел царя Иоанна всего один раз, слышал о нем ужасные вести, но, когда взглянул на длинное, исхудалое, прикрытое монашеской рясой тело царственного покойника, ему стало грустно.
        - Упокой, Боже, душу раба Твоего, отпусти ему воль ные и невольные прегрешения! - с глубоким чувством прошептал он, молясь над трупом Иоанна.
        В палату то и дело входили бояре, окидывали покойника невнимательным взглядом, преклонялись перед телом почившего и спешили удалиться на поклон ц живому царю.
        Молодой Кречет-Буйтуров не спешил. В его развитом, пытливом уме мелькали вопросы, и он тщетно пытался разрешить их. Чья жизнь только что окончилась? Жизнь ли великого мужа или жизнь безумца? Почему в почившем царе великое добро так было смешано с великим злом? Быть может, сильный ум видел вдали цель, незримую другим, и стремился к ней, и отсюда все его ошибки: разве знает ворон, что видит царственный орел с высоты своего подоблачного полета?
        - Ну, будет здесь стоять! Пойдем, присягнем да поклонимся царю новому, - шепнул племяннику Степан Степанович.
        Они вышли.
        Новый царь Федор сидел в кресле, согнув спину, наклонив голову. Бояре присягали, подходили, кланялись ему, поздравляли со вступлением на царство - лицо Федора Иоанновича оставалось безучастным. Голова его заметно тряслась. Юный царь имел болезненно-старческий вид, его белокурую жидкую бороду хотелось принять за седую.
        «Не в отца выдался сын! Кажись, не сможет он сделать ни зла, ни добра!» - подумал Марк, кланяясь царю после присяги.
        Подле кресла царя стояли несколько бояр. Это были назначенные Иоанном руководители сыну: Бельский, Борис Годунов, Мстиславский, Юрьев, Иван Шуйский.
        На этот «пяток» поглядывали чаще, чем на самого царя: все знали, что не от Федора, а от этих бояр будут сыпаться и опалы и милости. Надменнее всех из них казался Бельский: в нем было трудно признать недавнего покорного раба царя Иоанна. Борис Федорович Годунов скромно держался в стороне.
        - Смотри-ка, - показал Степан Степанович племяннику на суетившегося маленького роста боярина.
        Марк вгляделся и узнал князя Василия Ивановича Шуйского. Василий Иванович переходил от одного боярина к другому, перешептывался, покачивал головой.
        - Чего это он?
        - Известно, лисит лис, - ответил Степан Степанович.
        Чья-то рука легла на плечо старого Кречет-Буйтурова.
        Он обернулся.
        - Ба! Дмитрий Иваныч! Ты как здесь?
        Кириак-Луйп самодовольно улыбнулся.
        - Э! Прискакал! Теперь, брат, мы иначе заживем.
        - Что так?
        - У Ивана-то царя я в опале был, ну, а у Федора иная статья: я и с Бельским в родстве, и Годунову не чужак.
        - Вот как! Я не знал.
        - Да. Пойду к царю на поклон.
        - Слышь, Дмитрий Иваныч, заглядывай-ка ко мне в вотчину-то.
        - Загляну, загляну. Дельце у меня есть для тебя.
        - Какое?
        - Будет время, покалякаем. Торопиться нечего. Прощай пока!
        И Кириак-Лупп направился к креслу царя.
        - Ишь, выйдет теперь в люди, черт! - завистливо проворчал Степан Степанович, смотря вслед Дмитрию Ивановичу, и подумал: «Напрасно я тогда хвастался перед ним новым тегиляем».
        XVIII. Мятеж
        Вьется, мечется, теснится в узких улицах, разливается по площадям, шумит и гудит людской поток. Всюду возбужденные красные лица. Руки сжимаются в кулаки и потрясают в воздухе топором, вилами, рогатиной, реже ручницей [27], саблей. Страшна эта толпа, как зверь, сорвавшийся с цепи. Для нее нет преград - она все разрушит, разметет и потопчет в своем неудержимом стремлении. А стремится она к Кремлю. Сотня стрельцов преградила было ей дорогу и была тотчас же смята, уничтожена: великан раздавил пигмея, и нет ему дела, что этот пигмей - его брат родной. Страсть затемняет рассудок; толпа-великан, толпа-зверь жаждет крови.
        - За царя мы во! Себя не пожалеем! - орет какой-нибудь лохматый мужичонка, потрясая в воздухе дубиной. Он весь полон воинственного жара и, действительно, не пожалеет себя, как сейчас не пожалел он стрельца, быть может, своего кума, раздробив ему с размаху череп. Да, такой мужичонка страшен в своей ярости. А здесь было около двух десятков тысяч таких «мужичонков»! Идут, кипят живые людские волны. Но вот скала, перед которой бессилен их напор. Эта скала - Кремлевские стены и массивные ворота.
        - Царя нам! Царя! К царю-батюшке нам надобно! - гудят крики, и на Фроловские ворота сыпятся сотни могучих ударов.
        - Э! Братцы! Чего смотреть! Нешто не видали, что в Китай-городе снаряд [28] даром стоит? Взять его да и разбить ворота! - говорит толпе какой-то парень, по-видимому из детей боярских.
        - А то и правда! Чего мы! Гайда, ребята! - слышится в толпе.
        Тяжелы чугунные пушки, да нужды нет - силы не занимать стать: молодые парни - что твои кони, жилистые руки покрепче всяких оглобель и постромок. Мигом пушки очутились против Фроловских ворот. Добыто и зелье [29], и ядра.
        - Палить, что ль?
        Но медлит народ, нападает раздумье. Легко было пушки притащить, да нелегко метнуть чугуном в Кремль родимый.
        А в Кремле с немногими стрельцами заперлись бояре и царь. Тут и Борйс Годунов, и Шуйские, и Мстиславский, и иные. Борис Федорович спокоен, как всегда, только чуть приметные огоньки мелькают порой в его глазах. Князь Дмитрий Шуйский самодовольно улыбается, князь Иван Шуйский угрюмо поглаживает свою бороду, а князь Василий Иванович так и юлит: то к одному, то к другому подбежит, спрашивает:
        - С чего бы это народу мятежничать?
        А сам думает: «Молодцы Кикины да Ляпуновы! Ловко состряпали! Попляшут Бориска с Богдашкой!»
        Богдан Бельский бледен как мертвец: донесся слух, что народ за ним пришел, его головы ищет. Он старается держаться поближе к царю: бояр-сотоварищей он боится теперь немного меньше, чем мятежного народа.
        Царь Федор бесстрастно спокоен, всегдашняя улыбка не покидает его бледных губ.
        Бояре совещаются, что предпринять.
        А шум народный растет и растет…
        - Бояре! - кричит вбежавший стрелец, - они снаряд уставили против Фроловских ворот. Разбить их хотят.
        Бояре всполошились.
        - Что делать?
        - Приказать им разойтись и ничего больше, - пролепетал Бельский.
        На него только покосились. Несчастный боярин тяжело вздохнул и потупился.
        Борис Федорович наклонился к царю и что-то шепнул.
        - Так-так, Борисушка. Делай как знаешь, - промолвил Федор.
        Годунов поднялся.
        - Царь приказывает, - все бояре встали, - послать опросить народ, что ему надобно.
        - Кого послать? - спросили сразу несколько голосов.
        - Мстиславского! Юрьева! Щелкаловых! - выкрикивали имена.
        - Как скажешь, государь? - спросил Борис Федорович.
        - Их… Пусть они идут… - пробормотал царь.
        Ему, казалось, лень было говорить.
        Мстиславский, Юрьев и дьяки Андрей и Василий Щелкаловы поклонились царю и вышли.
        Между тем народу надоело ждать.
        - Вали, что ли, ребята! Чего ждать-то? Пальнем, - промолвил тот же парень, который надоумил народ притащить снаряд, и с этими словами он взял банник.
        - Постой! Недоброе ты зачинаешь, - проговорил кто-то за его спиной.
        Парень запальчиво обернулся.
        Парня остановил не кто иной, как Марк Данилович. Он спокойно сидел дома, когда услышал необычный шум в городе, набат. Он выскочил на улицу, вмешался в толпу и был вынесен людской толпой к Фроловским воротам.
        - Что приключилось? - спрашивал он по пути.
        - А, вишь, Бельский боярин извел царя Ивана, а теперь норовит и Федора Иоанновича извести, а на стол царев посадить Годунова Бориса Федоровича. Вот мы и хотим до царя дойти, порассказать ему все, батюшке, и со злодеем Бельским расправу учинить.
        - Вот оно что! Да ведь это - вранье! Быть того не может.
        - Толкуй, вранье! От людей умней тебя слыхали, что все это - правда истинная! - и говоривший с неудовольствием отвернулся от Кречет-Буйтурова.
        Увидев «снаряд», направленный на Кремлевские ворота, молодой боярин понял, что дело серьезнее, чем он думал. Он возмущался легковерием народа, однако увещать толпу было и не безопасно, и бесполезно, и он оставался простым зрителем до тех пор, пока не начали заряжать пушку. Тут он не выдержал.
        - Ты что за указчик? - повторил парень. - Много вас тут таких. Проваливай!
        - Верно, верно, Петр Тихоныч! Не слушай его, начиняй пушку, - сказали несколько человек.
        Марк Данилович понял, что у парня здесь порядочно единомышленников-знакомцев. Несмотря на это, уступать Кречет-Буйтуров не подумал: не помешать стрелять в Кремль ему казалось чем-то вроде измены.
        - Не след, не след, молодец, - решительно проговорил Кречет-Буйтуров и взялся за конец банника.
        - Сказано, ты мне - не указчик! Пусти!
        - Не пущу.
        - Пусти лучше! - с угрозой промолвил Петр Тихонович.
        Молодой боярин молчал, но не выпускал банника. Противник хотел взять силой, рванул в свою сторону, но бесполезно, и озлился пуще црежнего.
        - А! Ты так! - вскричал он. - Так на же, получи!
        И он нанес Кречет-Буйтурову увесистую оплеуху. Голубые глаза Марка Даниловича загорелись недобрым огнем. Он размахнулся в свою очередь, и Петр Тихонович шмякнулся на землю, выпустив из рук банник.
        - Вали на него, ребята! Чего он тут дерется! - закричали приятели упавшего и плотной толпой надвинулись на боярина. Поднялся также и Петр Тихонович и присоединился к нападавшим.
        Марк Данилович понимал, что его жизни грозит смертельная опасность. Он был один среди многолюдной, возбужденной и враждебно настроенной против него толпы. Но избежать опасности не было возможности, оставалось только защищаться. И он защищался как лев. В натуре даже самого лучшего человека есть зверские инстинкты, они дремлют до поры, до времени, но наступит момент - и они проявятся, и сам обладатель их удивится, какой зверь сидел в нем. Молодой боярин хотел только защищаться, но, увидав кровь на лицах противников после своих нескольких удачных ударов и, в свою очередь, испытав боль от побоев, он почувствовал, что со дна души его поднимается что-то дикое, страшное и могучее, что это «что-то» охватывает все его существо, заставляет быстрее подниматься руки и с удвоенною силою опускаться на противников, кровавою дымкой заволакивает ему зрение и вызывает в груди мучительную, непреодолимую жажду крови. Мало-помалу, он перестал различать лица своих врагов. Какая-то темная кричащая масса лезла на него, и он с злым звериным рычаньем бил, отталкивал эту массу.
        У Марка не было оружия. У противников оно было, но они, имея дело с безоружным, пустили прежде всего в ход не оружие, а кулаки. По мере же того, как драка становилась более ожесточенной и все более и более накоплялось переломленных могучим кулаком боярина челюстей и ребер, руки бойцов начали все чаще и чаще, словно магнитом, притягиваться к рукоятям ножей и топоров. У кое-кого уже сверкнуло в руке еще безвредное для Марка лезвие ножа.
        Очевидно, начиналась развязка драмы.
        - Ах, вы, бесстыжие! Сотня на одного нападает. Ишь, ножи еще вытаскивают! Каины! Держись, держись, молодец! Я тебе подсоблю!
        И пара дюжих кулаков замелькала в воздухе рядом с кулаками Марка и скоро дала себя знать головам его противников.
        Этот возглас заставил Марка Даниловича несколько опомниться. Туман, застилавший ему зрение, развеялся. Он увидел бьющегося бок о бок с ним плечистого молодого человека, целый круг искаженных злобой, частью окровавленных физиономий, за этим кругом плотную толпу не то его противников, не то простых любопытных, а дальше необозримую, пеструю массу народа. Что-то похожее на страх шевельнулось в душе молодого боярина.
        «Смерть сейчас!» - мелькнуло у него в мозгу. Но он усилием воли подавил робкое чувство и продолжал борьбу, если не с прежнею горячностью, то все же с неменьшею удачей. Его неожиданный сотоварищ, работая кулаками, не переставал говорить. Он взывал к справедливости окружающего место побоища люда, говорил, что нигде не водится, чтобы на одного да сто нападало, что так даже и басурманы не делают, не то что христиане, и много еще в этом роде.
        Мало-помалу в толпе началось движение, и послышались возгласы: «Точно что… правду говорит…»
        А сотоварищ Марка все продолжал говорить и вдруг прервал речь восклицанием:
        - А ну ж, христиане православные! Выручите!
        Эти слова возымели удивительное действие. Толпа колыхнулась, притихла и вдруг разом несколько десятков человек двинулись на выручку.
        Марк Данилович облегченно вздохнул: он понял, что спасен.
        Завязалась свалка, но уже не одного с десятерыми, а многих со многими же. Эта драка напоминала битву; а тот, из-за кого весь сыр-бор загорелся, теперь не возбуждал ничьего внимания и спокойно обтирал свое разгоряченное лицо.
        Дралась, быть может, всего какая-нибудь сотня человек - ничто в сравнении с двадцатитысячной толпой. Поэтому, когда из груди этой многотысячной толпы вырвался крик: «Бельского!» - побоище моментально прекратилось, недавние бойцы обернулись к Кремлю узнать, в чем дело.
        На стенах стояли бояре Юрьев, Мстиславский с дьяками Щелкаловыми.
        Юрьев задал вопрос и получил ответ:
        - Бельского!
        - Что же вам надо от него? - спросил Мстиславский.
        - Выдать нам изменника! Головы его! Бельского! Бельского! - гремел ответ, от которого дрожали кремлевские стены.
        - Бельского! - донеслось во дворец.
        Глаза всех бояр, заседавших во дворце, моментально уставились на несчастного боярина. Он побледнел еще больше, съежился и вдруг, словно сорвался, бросился бежать, метнулся в одну сторону, в другую, кинулся в царскую спальню и забрался под кровать.
        А из толпы неслись крики:
        - Царя Ивана уморил! Злоумыслит извести царя Федора Ивановича!
        Когда посланные вернулись, бояре уже хорошо знали, в чем дело. Никто из них не верил во взводимое на Бельского обвинение, но… но они помнили его надменность, помнили, что он был любимцем Грозного, знали, что он хочет верховодить в думе, а потому… нашли нужным судить его. Однако Борису Годунову, которого считали другом Бельского, этот суд, как думали, должен прийтись не по душе, но он не протестовал, и судбище сейчас же открылось. Несчастного боярина вытащили из-под кровати и привели. Он дрожал как осиновый лист, был жалок в своем страхе. Начался допрос, весь исполненный злобною мелочностью, злорадною возмояшостью безнаказанно жалить. Один Борис Федорович молчал. Обвиняемый кидал на него умоляющий взгляд, но лицо его друга было холодно и непроницаемо.
        - Что же? Выдать его народу? - был выдвинут роковой вопрос.
        Гробовое молчание было ответом.
        - Отчего же и не выдать? - сквозило на многих лицах.
        Бельский упал на колени перед царем, клялся в своей
        невиновности, молил о пощаде - Федор бесстрастно смотрел на него.
        - Борис! Ты! Ты скажи! - умоляюще обратился несчастный боярин к Годунову.
        И тот сказал:
        - Нет, выдать народу, думается мне, его нельзя…
        Глаза обвиняемого радостно блеснули, опущенная голова
        поднялась.
        - Но, - продолжал Борис Федорович, - его надо немедля выслать из Москвы.
        Голова Бельского печально опустилась, он с укоризной посмотрел на своего друга. Тот поймал этот взгляд и отвернулся.
        - На том и порешим? - сказали бояре и вопросительно уставились на царя.
        - Да… да… так ладно, - устало сказал он.
        Юрьев и Мстиславский с дьяками опять отправились к народу сообщить царскую волю.
        Народ согласился не сразу, но Щелкаловы умели красно говорить, и в конце концов мятежники мирно разошлись.
        - Как это ладно вышло, - шепнул на ухо Василию Шуйскому, весело улыбавшемуся и потиравшему руки, Борис Федорович, - что Бельский из Москвы отъедет: больно власть он хотел забрать. Рад, рад я очень.
        Лицо Василия Ивановича вытянулось. Он был озадачен: не то ожидал он услышать от Годунова.
        XIX. Новые друзья
        От Фроловских ворот Марк Данилович возвращался вместе со своим неожиданным помощником, вернее, спасителем.
        - Ну, уж и спасибо же тебе! Не вступись ты, верно, не пришлось бы мне теперь шагать к дому.
        - Э! Пустое! Ты сам лихо дрался.
        - Как ни лихо, а сложить бы мне голову. Спасибо… Как тебя по имени, по отчеству?
        - Тихоном Степанычем кликают… А прозвище нашего рода чудное.
        - Какое ж?
        - Топорок.
        - Гмм… Да. И откуда такое прозвище взяться могло?
        - А, вишь, прадед мой был чудак большой руки: он завсегда в битву ходил не с саблей булатною, а попросту с топориком махоньким и умел им ловко работать, так что, бывало, татарва либо ляхи, как завидят старичка с топориком, так и порснут от него в разные стороны. Вот с той поры и пошла кличка «Топорок».
        - Ты, Тихон Степанович, далече живешь?
        - Нет, сейчас вот, через улицу.
        - Э! Так нам совсем по пути. Ведь и я тут же живу.
        - Свой домок?
        - Нет, у дяди. Я в Москву недавно приехал.
        - Издалека?
        - Из-за моря.
        - А! Так, стало быть, ты - племянник Степана Степановича Кречет-Буйтурова?
        - Да. Почему ты узнал?
        - О тебе по Москве слух идет. Тебя называют выходцем заморским. Ну, а, кроме того, отец мой с твоим дядей в приятелях. Тебя, кажись, Марком звать?
        - Марком Даниловичем. Вот что, Тихон Степанович, не обессудь зайти ко мне перекусить, чего Бог послал.
        - Я бы рад, да…
        - Что же?
        - Да, вишь, хоть отец мой и дружит со Степаном Степановичем, а я с твоим дядей не в ладах: сдается мне все, что недобрый он старик. Ну, и раз я с ним здорово повздорил.
        - Так что ж? Ко мне придешь, не к нему. Я не из его рук смотрю.
        - А и то! Чего на него глядеть. Пойдем, пожалуй.
        - Вот и ладно.
        Рассказывая о своем прибытии в Москву, Марк упомянул случайно имя Турбинина.
        - Ты его знаешь? Ведь это - приятель мой! - вскричал Топорок.
        - А! Тем лучше, - ответил Кречет-Буйтуров, потом налил два кубка вина и сказал: - Выпьем с тобой на вечное дружество. Не прочь?
        - Отчего же прочь? Рад буду, - ответил Тихон Степанович, принимая кубок из рук хозяина.
        Они выпили и расцеловались.
        XX. Боярышня Татьяна Васильевна
        Серый день. Природа хмурится, как сварливая старуха. Не похоже, что на дворе стоит половина апреля. Весна смотрит осенью. А между тем утро было ясное, солнечное. И вдруг невесть откуда наплыли тучи. Хмурится погода, хмуро и на душе у боярышни Татьяны Васильевны. Она смотрит в ту сторону, где легкий свет сквозит сквозь толпу туч - там спряталось солнце.
        Задумчиво худенькое личико Тани. Глаза смотрят печально. Как будто даже слеза блестит в них. О чем думает бедная девушка? О чем, как не о своей грустной доле, о никогда не испытанном счастье. Счастье! В чем оно? Разве для нее, для падчерицы боярыни Василисы Фоминишны, возможно счастье? Ей вспоминается вся ее короткая жизнь, серая жизнь! Нелюбимая отцом, лишенная ласк матери, умершей в то время, когда Тане было всего два года, она росла одинокой дикаркой. Людей она чуждалась и боялась. Да как было и не бояться, и не чуждаться, когда она ничего не слышала от них, кроме брани, ничего не получала, кроме тычков да побоев. Ее ум начал рано работать, и мечты ей заменяли подруг. Ее душа была полна каким-то томлением, какие-то струны дрожали в ней, и восход, и закат солнца, и мерцание звезд, и шум бури, и сияние полной луны - все заставляло звучать эти струны.
        Она жила в особом мирке. Окружающая природа не казалась ей мертвой. Солнце, луна, звезды - все это были живые существа, ее друзья. Часто первый луч солнца заставал ее стоящею у окна. Она улыбалась, кивала головкой, протягивала свои худенькие детские ручки навстречу восходящему светилу. Часто, лежа в постели в ненастную осеннюю ночь, она прислушивалась к завываниям ветра, и чудилось ей, что это не ветер ревет - это стонут тысячи блуждающих грешных дута. Суеверный ужас закрадывался в ее маленькое сердечко, и губы шептали: «Боженька! Прости их!»
        По мере того, как она вырастала, «дружба с природой» становилась все менее тесной. Настала пора, когда эта «дружба» совсем прекратилась. То, что раньше казалось живым, стало мертвым. Девушка-подросток почувствовала пустоту. Осталась потребность любить, но былые друзья изменили, а где найти новых. И боярышня в страстных поисках «друга» - существа, на которое она могла бы перенести свою любовь, - попыталась сблизиться с людьми. В это время как раз женился вторично ее отец. Тане казалось, что молодая красавица мачеха должна стать ее другом, но первая же попытка в этом направлении кончилась неудачей: Василиса Фоминична отнеслась к ней холодно. Не установились между падчерицей и мачехой дружеские отношения и впоследствии: боярыня питала какую-то слепую ненависть к своей названой дочери. Таня отшатнулась от нее.
        - Прости! Прости!
        И отец прощал, прощал против своей воли.
        - Тьфу! Пристала как банный лист, окаянная! Ну, отпустите его к черту! - говаривал отец и тут же добавлял: - а ты, Танька, смотри: вздумаешь еще раз соваться с носом, куда не след - изобью нещадно.
        Но на следующий раз повторялось то же самое.
        Дворовые звали Татьяну Васильевну не иначе, как ангелом.
        Принесла ли боярышне счастье эта дружба, более того - благоговейная любовь многих людей? Нет. Она на время только заполнила пустоту, но не дала полного счастья.
        Иного просило сердце. Чего же? Любви, но иной, чем та, которую питали к ней холопы. Какая это «иная любовь», Таня сама не могла определить.
        Почему ее все чаще и чаще стали посещать неясные образы? Ей чудился «кто-то». Этот «кто-то» был тот, который мог дать иную любовь. Ей грезилось прекрасное, молодое лицо, с задумчивым взором. Манил этот взор Таню, проникал в душу. И она не противилась безмолвному зову, она отдавалась влечению. Какое-то духовное сродство было в их душах - это чувствовала боярышня. Он был ей родной - родной не по плоти, по духу.
        Отлетала греза - и Таня оставалась в прежней печальной действительности. И сердце ее тоскливо ныло, как будто бы она только что рассталась навеки с дорогим другом.
        За Татьяну Васильевну сватались женихи: Василиса Фоминична заботилась по смерти мужа поскорее отделаться от ненавистной падчерицы. Для этой цели она даже увеличила сумму приданого боярышни, одаривала свах. Сперва в женихах не было отбоя, прошел год - число их сильно поредело, а скоро женихи совсем стали объезжать усадьбу боярыни Доброй. Татьяне Васильевне грозила опасность остаться в «вековушах». Василиса Фоминична выходила из себя и злобилась на падчерицу. В чем крылась тайна? Если боярышня не могла назваться красавицей, то все же была
        очень недурна лицом, и даже тот, кто не мог познать ее духовную красоту, должен был согласиться, что она миловидна. А между тем женихи ее не брали: она им не нравилась. Как ни хлопотала Василиса Фоминична, дело не обходилось без смотрин - на этом настаивали женихи. Мачеха скрепя сердце выводила напоказ падчерицу, и после этого наступала развязка: жених отказывался.
        Всякий раз на смотрины Таня отправлялась с сердечным трепетом: «Не он ли?» - шевелилась у нее мысль. Когда она входила в комнату, где находился жених со сватами, у ней ноги подкашивались от волнения. Первый взгляд, который она кидала, был на жениха. Она взглядывала и потуплялась. «Не он! Не он!» - мучительно говорила мысль. - «Не он!» - чувствовала она сердцем. И она стояла перед женихом хмурая, с потухшим взглядом. Жених крякал, вздыхал и брался за шапку.
        - Недосуг, домой пора, - досадливо отвечал он на упрашивание Василисы Фоминичны и уходил, а на другой день появлялась сваха и объявляла, что такой-то, дескать, раздумал жениться на боярышне Татьяне. На вопрос: «Почему?» сваха отвечала, что невеста показалась ему больно «чудной и телом лядащей».
        После этого обыкновенно следовала бурная сцена между мачехой и падчерицей. Боярыня называла Таню уродом, осыпала бранью; боярышня молча сносила оскорбления - она никогда не позволяла себе грубить мачехе - и втайне радовалась отказу: она ждала «его». Надежда шептала ей, что он придет.
        И он пришел. Она видела его уже не в грезах, а наяву. Видела его всего одно мгновенье, но и этого было довольно, чтобы его узнать. Он явился неожиданно, как видение, и так же неожиданно исчез.
        Теперь, стоя перед окном, Таня вспоминает этот миг… Когда она его не вспоминает? Говорят, бывают предчувствия. Ничего подобного она тогда не испытала. Она шла к мачехе, чтобы спросить что-то. Боярышня слышала, как Василиса Фоминична прошла в светлицу, и поэтому направилась прямо туда. Что у мачехи гость, ей было не известно. Она спокойно отворила дверь и… она не могла уяснить себе того чувства, которое испытала: перед нею сидел «он». Таня ясно разглядывала его прекрасное лицо, озаренное светом свечи, она узнала его взгляд задумчивый, притягивающий, проникающий в душу.
        Потом грубое замечание мачехи, скрип двери… И «он» исчез.
        «Неужели навеки? - скорбно задает себе вопрос Таня. - Верно навсегда: мне ль счастливой быть? - печально отвечает она себе самой. - Вишь, тучи на небе какие: не видать и солнышка за ними. Разойдутся они, проблеснет солнце красное. И вокруг меня тучи, черные, только им, кажись, вовек не разойтись, вовек не проблеснуть моему солнышку!»
        Что за шум на дворе?
        Таня смотрит на двор.
        «Что это? Что это? Кого несут? - думает она в смятении, и сердце ее колотится часто-часто. - Это - он! Это - он!»
        Он! Только белый как мел, и кровь струится по лицу… Господи!
        И вдруг Таня не своим голосом крикнула на весь дом:
        - Матушка! Матушка! Его несут!
        - Кого еще? - отозвалась мачеха.
        - Его… Который угощался с тобой… - задыхаясь, проговорила боярышня.
        Василиса Фоминична кинулась к окну.
        - Да! он! - промолвила она, вспыхнув.
        XXI. На волосок от смерти
        В ясное апрельское утро Марк Данилович верхом на коне выехал из Москвы. Он ехал в свою вотчину. Отправлялся туда «царский окольничий» уже не впервые. Он успел не раз побывать в вотчине и со Степаном Степановичем, и один. Уже по его приказу старый отцовский дом, стоявший много лет заколоченным, приводился в пригодный для жилья вид.
        Первая поездка оставила в молодом Кречет-Вуйтурове сильное впечатление. Когда он увидел лежащее на косогоре сельцо, сердце его сильно забилось: он увидел место, где жили его отец и мать, где родился он и его сестра. Село показалось ему даже как будто несколько знакомым, не было ли это смутным воспоминанием о тех днях, когда он бродил здесь младенцем?
        Он со странною грустью вошел в обветшалый пустой родительский дом. Почему-то сердце его тоскливо сжалось, когда он взглянул на черные, покрытые местами пятнами плесени стены комнаты. Произошло ли это от мысли, что он одинок, совершенно одинок в старом родительском гнезде - ни отца, ни матери, ни сестры - никого! Отец умер, Бог знает, где находятся мать и сестра, да и живы ли? Быть может, тоска Марка была злым предчувствием грядущих бед и несчастий, которые придется ему пережить под кровом отчего дома? Как бы то ни было, Кречет-Буйтуров решил здесь поселиться.
        Когда он после осмотра дома спустился на крыльцо, целая толпа мужиков и баб подвалила к нему. Это был одетый в лохмотья, исхудалый от голодухи люд.
        - Что вам, братцы? - спросил Марк Данилович и ничего не мог понять из их причитаний и сбивчивого бормотанья.
        - А это они в кабалу к тебе, боярин, просятся. Год-то, вишь, плохой был, ну и обнищали, - прояснил старик древний, единственный охранитель боярского дома и то не в силу какого-либо обязательства, а просто потому, что он, не имея пристанища, поселился в подклети всеми покинутого дома.
        - В кабалу, батюшка, в кабалу! Прими, кормилец, не откажи! - заговорили в толпе, и весь люд с воплями и причитаниями поклонился ему в землю.
        Марк Данилович смотрел на них с глубоким чувством сострадания. Значит, велика и непосильна была нужда, если высший дар человека - свободу они готовы были отдать за кусок хлеба, за тесный угол и молили о принятии их в рабство, как о высшем благе!
        - Встаньте, добрые люди! Не Бог я, чтобы мне в землю кланяться! И без этого помогу я вам: будете сыты, обуты, и угол у вас будет…
        Люд радостно заговорил и еще пуще закланялся.
        - А только в кабалу я вас не приму, - добавил Кречет- Буйтуров.
        Поклоны моментально прекратились, лица вытянулись.
        - Как же так, батюшка? Сам же говоришь…
        - У меня рабов не будет: не дело человеку рабов иметь: все люди одинаково Господом сотворены. Живите у меня, работайте, а за работу положу вам жалованье и харчи. Поняли?
        Но мужички поняли не сразу. С ними пришлось еще долго толковать, а когда поняли - повеселели. Между ними
        Марк выбрал старика потолковее и сделал его ключником, а стало быть, главарем над всеми; тут же ему отсчитали и денег для закупки необходимых припасов, для раздачи жалованья. Все это производилось без всяких записей и исключительно основывалось на доверии, и Кречет-Буйтуров был твердо уверен, что его не обманут. Новоназначенному ключнику он поручил дать каждому работу по его силам и уменью.
        Таким образом составилась, быть может, первая на Руси в то время свободная дворня.
        Потом Марк объехал села. Кроме села на косогоре, были еще село и две деревни: вотчина была велика и с одной стороны граничила с вотчиной дядюшки, с другой - с поместьем боярыни Доброй, т. е. растягивалась чуть не на десяток верст. Везде Марк Данилович натолкнулся на одно и то же: грязь, нищета и приниженность крестьян в силу этой нищеты. Что приниженность была именно следствием нищеты, это явствовало из того, что крестьяне той эпохи еще не были крепостными и, при достатке, не очень-то любили ломать шапку перед помещиком: коли крут очень либо не в меру корыстен боярин, так дождался Юрьева дня да и перешел на землю другого боярина; еще тот же крутой нравом помещик станет кланяться да просить остаться и начнет сулить всякие поблажки. Но много ли было достаточных крестьян? Раз, два - да и обчелся; все остальное крестьянство было голью неприкрытою. Оттого-то и кланялось оно вотчиннику и бежало к нему в кабалу, чтобы добывать этим путем корм.
        Марку Даниловичу было до слез жаль этих забитых, погрязших в глубоком невежестве и нищете людей, и великие планы слагались в его голове. Как-то он заикнулся о своих намерениях своему дядюшке. Тот расхохотался над ним:
        - Дурень! Да коли мы смердов не станем гнуть, так они нас согнут!
        Марк Данилович не возражал: спорить с дядей было бесполезно. Не любил молодой Кречет-Буйтуров и ездить в свою вотчину со Степаном Степановичем: ему не нравилось обращение дяди с крестьянами - старик говорил с ними, как со своими рабами. Вскоре от дядиного сопутствия он был освобожден тем, что старик опять уехал в свою вотчину, а Марк остался в Москве до тех пор, пока дом не будет совершенно исправлен. Кроме того, ему как окольничему нужно было дождаться венчания на царство Федора. Как сказано, в свою вотчину он пока только изредка наезжал. Теперь он ехал по той причине, что близился Юрьев день и надо было заключить условие с крестьянами о пользовании ими землею. Он нарочно откладывал поездку, чтобы отправиться в хорошую погоду. Дождавшись, по-видимому, «доброго дня» и выехав из Москвы, он убедился в неудаче своего выбора: ясное утро испортилось. Набежали тучи, несколько раз начинался было дождь, но проходил. Боярин досадовал, но делать было нечего, приходилось продолжать путь.
        До вотчины Марк Данилович добрался, однако, благополучно: погода более грозила стать дурной, чем стала такою на деле. -
        Крестьяне уже поджидали его приезда и толпились у крыльца дома. Не дожидаясь их причитаний и низких поклонов, молодой окольничий объявил условия «посадки на землю» такие, что крестьяне радостно вскрикнули: эти условия были вдвое легче тех, какие предлагали даже самые некорыстные из окрестных вотчинников.
        - А-ай, да и что ж это за человек добрый! - говорили крестьяне, расходясь по избам.
        - А и не человек, а прямотка ангел Господень!
        В вотчине Кречет-Буйтуров пробыл недолго.
        - Как же это ты так, господин добрый, один ездишь и даже без сабельки? - заметил сторож Михей, провожая боярина.
        - А что? Шалят разве?
        - И-и! Здорово шалят. Намедни проезжал тут боярин один: догола раздели. Ты б мужичков провожатых взял.
        - Э, ничего! Доберусь! - беспечно ответил Марк.
        Та дорога, по которой он приехал из Москвы, как он узнал в вотчине, делала крюк версты в две. Существовала более короткая, проходившая вблизи вотчины боярыни Доброй. По этой дороге и направился молодой Кречет- Буйтуров.
        Дорога шла то леском, то полями. Весенняя распутица была в полном разгаре. Коню приходилось поработать немало. Марк, хотя и подгонял его, но прекрасно сознавал, что подбавить рыси конь по такой невылазной грязи не в силах. Молодой боярин то и дело поглядывал на небо, которое все более заволакивалось тучами. О разбойниках он и думать забыл.
        Проезжая мимо усадьбы Василисы Фоминичны, он подумал: не завернуть ли ненадолго? И почему-то перед ним пронесся образ миловидной златокудрой девушки. Роскошная красота боярыни не вспоминалась ему. Его так и тянуло в усадьбу, но он бежал от искушения.
        - В Москву поскорей надо: и то, того и гляди, дождь соберется, - решил он, минуя усадьбу.
        Вскоре дорога пошла лесом. Узкая тропа змеей вилась между деревьями. ПахЛо распускающейся зеленью. Там и сям из пуха почки выглядывал зеленый край листа. Безлистные деревья уже не казались черными и печальными - пух почек кидал на лес сероватый налет.
        Боярин почти выпустил из рук поводья и глубоко задумался. Пряный запах весны пробуждал в его сердце какие-то неясные желания. Ему вдруг стало совсем грустно, но он сам не знал, о чем грустит - так, какая-то беспричинная тоска.
        Странный крик не то какой-то птицы, не то неизвестного зверька пронесся по лесу и стих.
        Марк поднял голову, конь заострил уши.
        «Что это за крик?» - подумал молодой боярин.
        Ответ не замедлил появиться в образе десятка вооруженных дубинами мужиков, выступивших из-за деревьев.
        Кречет-Буйтуров не успел опомниться, а уже несколько пар рук схватились за узду коня и самого боярина тянул с седла мужичина свирепого вида, приговаривая:
        - Ну-ка, лезь с коня долой!
        - Что вам надо? - спросил Марк..
        - Гмм… Чудное дело! Коня твоего надо, одежки твоей! Отдашь добром все - иди себе тогда куда знаешь, - со смехом сказал тот же мужик, который стаскивал Марка Даниловича с седла.
        - Так это вы грабить средь бела дня?! Эй! Ко мне! Ко мне! Грабят! - крикнул Кречет-Буйтуров, хлеща разбойника по лицу тяжелой нагайкой.
        - А! Так ты не хочешь добром! Мы ж тебя! - загалдели разбойники, и тяжелые удары посыпались на боярина.
        Он защищался как мог, продолжая звать на помощь. Но борьба была неравна. Скоро он был сбит с седла. Чье-то тяжелое колено придавило ему грудь. Блеснул нож.
        «Конец! Смерть! Неужели смерть?» - мелькнуло в голове молодого человека. И эта мысль показалась ему какой-то дикой, невозможной.
        А смерть близилась.
        - Приканчивать? - спросил над ним хриплый голос.
        - А что ж, чего и не прикончить? - послышался хладнокровный ответ.
        Холодное лезвие ножа прикоснулось к горлу и полоснуло его.
        - Постой, постой! Едут! Беги! Коня-то, коня в лес прячьте, ребята! - послышались торопливые крики.
        Через мгновение Марк Данилович лежал один на лесной дороге. Издали доносились скрип телеги и говор нескольких голосов.
        Кречет-Буйтуров попробовал приподняться и не мог. Его тело словно одеревенело -. удары дубин дали себя знать. Хотел крикнуть - голос не повиновался. Словно легкая дымка застлала зрение. Он, как сквозь сон, слышал над собой возгласы:
        - Не дорезали, Бога благодаря, душегубы.
        - Видать, рука дрогнула.
        - Еще бы! Не легко, чай, человека прирезать.
        - Куда ж мы его, сердешного, свезем? Кабы он хоть сказать мог, где дом-то его, а то, вишь, он еле жив: прикрой он очи - ни дать ни взять упокойник.
        - Усадьба боярыни Василисы Фоминишны тут недалече. Не туда ль его отвезти?
        - А и впрямь! Ближе и дома нетути.
        Марк чувствовал, что его подняли, понесли. Он смутно, где-то высоко над собой, различил миловидное, бледное личико падчерицы боярыни Доброй, расслышал удивленно-пе- чальный возглас грудного голоса…
        Дальше тьма.
        XXII. Ревнивый холоп
        В сумерках весеннего вечера неясно рисуются две фигуры. Это - Илья Лихой и Аграфена. Холоп хмур, девушка задумчива.
        - Принесла его нелегкая не в пору. Думал дней йотеп- лее дождаться да тогда и утечь с тобой, ан, видно, придется раньше, - говорил Илья.
        - А у тебя все уж слажено для ухода?
        - Ну, вестимо же. Выберем только денек поудобней да и тягу. А ты что спрашиваешь?
        - Да так, Господи!
        - То-то так! Знаем мы вашу сестру! Может, тебе бежать неохота? Ведь и то сказать, что я? Холоп да еще беглый к тому же буду, а он - боярин богатый. Вестимо, слаще стать боярской полюбовницей, чем женою холопишки безродного. А? Так?
        Глаза Ильи сыпали искры.
        - Что ты! Как и думать такое можешь? Попросту спросила, потому лишь, чтобы, как убежим, так не нашли бы нас.
        - Гм… Да… А чего ж ты сама к боярину подлезаешь?
        - Я?! Откуда взял такое?!
        - Все говорят…
        - Кто все? Кто? - и в голосе Груни послышалось такое негодование, что Илья смутился.
        - Да вот хоть бы Таська Рыжая.
        - Верь ей, клеветнице, больше, так она еще и не то скажет. Ах, Ильюща, Ильюша! Не люба я тебе, видать! - с горечью промолвила Груня.
        - Кабы не люба была, стал бы я изводиться так? Ведь извожусь я, Грунюшка, извожусь!..
        - Милый мой, соколик! Зачем в сердце свое пускаешь думы черные? Зачем веры мне не даешь? Уж я ль не люблю тебя, желанного моего?
        - Верю тебе, Груня, верю, а что я с собой сделаю, коли думы черные покоя не дают? Ах, милая! Только тогда и успокоюсь, когда мы сбежим отсюда, заживем на волюшке… Родная моя!
        И Илья крепко обнял Аграфену.
        - А только, - добавил он через минуту, - ты смотри не сдавайся на улещанья боярские.
        XXIII. Улещанья
        На следующее утро после описанного свиданья Аграфене было что-то не по себе. Какое-то смутное чувство, точно ожиданье предстоящей беды, наполняло ее душу. Работа не спорилась.
        - Чтой-то, Груня, у тебя сегодня дело на лад не идет? - заметила ей Фекла Федотовна.
        - А сама не знаю, что такое. Просто руки опускаются.
        Ключница посмотрела на нее.
        - Не разнедужилась ли, грехом? Ишь, и с лица белая что-то больно.
        - Нет, кажись, здоровешенька. Так что-то…
        Время тянулось страшно медленно. Кое-как дотянули до обеда. Поели, и как будто всем стало веселее. Пошли разговоры, песни. В это время пришел Иван Дмитриевич и присел рядом с Аграфеной.
        - Ну, что, как работишка?
        - Ничего себе, помаленьку, - ответили девушки, а сами подумали: «Что сивому тут надобно?»
        Иван Дмитриевич пустился в россказни, балагурил, смеялся, подтягивал певуньям своим козлиным голосом. По-видимому, он не собирался скоро уйти.
        Фекла Федотовна с неудовольствием смотрела на него. Она недолюбливала хитрого «Ваньку».
        «Уж неспроста припер, старый черт, ой, неспроста!» - думала она и зорко наблюдала за Ванькой.
        Поэтому от нее не укрылось, что он, уловив время, шепнул что-то Груне и та, удивленно взглянув на него, стала складывать работы.
        - Чего это ты? - спросила ключница.
        - Да вот, Иван Дмитрич зовет зачем-то, что-то сказать мне хочет.
        - Чего ж здесь не говоришь, Иван Дмитрич? Говори, коли надо, а из-за работы тащить девку не рука.
        - Да ты не серчай, Фекла Федотовна: живехонько назад ее отпущу. А сказать мне пару слов, точно, надо.
        - Что за тайности такие! - ворчала старуха.
        - И впрямь, Иван Дмитрич, что за тайности? Мне работу доканчивать надобно… Сказали бы здесь, - промолвила Аграфена.
        - Да не рука здесь говорить, потому, - тут ключник наклонился к уху девушки, - шепнуть тебе надобно пару слов об Ильюшке.
        Раньше Груне не хотелось идти, но последние слова подействовали на нее в обратную сторону, и она просительно обратилась к Фекле Федотовне:
        - Пусти, баушка!
        Та печально покачала головой.
        - Эх, девица, девица ты бедная!
        - Не тяни, Фекла Федотовна! Сказать правду, не по своей я воле говорить-то с ней хочу - боярский приказ получил. Пойдем, Аграфена.
        У Груши мелькнуло что-то вроде подозрения. Ей вдруг почему-то стало страшно идти за ключником.
        - Лучше б ты здесь сказал… - пробормотала она.
        - Да иди, иди, глупая! Чего там!
        Волей-неволей Аграфене пришлось следовать за ключником. Он прошел сени, свернул в светлицу и перешел ее.
        - Куда ж ты, Иван Дмитриевич? - недоумевая, пробормотала девушка.
        - Иди, иди! Знаю, что делаю, - отозвался он, направляясь к боярской опочивальне, дверь которой была заперта. Тут он приостановился.
        - Ну, девка! Клад тебе в руки дается, - сказал он.
        - Какой клад?
        - Да… Только дурой не будь, вот что. Будешь боярыней жить…
        Груня догадалась и побледнела.
        - Иван Дмитриевич! Коли ты на худое что намекаешь, так я ни в жизнь не соглашусь. Помереть лучше.
        - Эка! Стану я на худое намекать! Клад, говорю, тебе в руки дается, а что ж тут худого? Иди-ка!
        И, прежде чем она могла опомниться, он приоткрыл дверь опочивальни и втолкнул туда Груню, шепнув:
        - Не будь дурой!
        Дверь затворилась, и щелкнула задвижка. Аграфена оказалась запертой в пустой опочивальне Степана Степановича. Она поняла, что попала в западню. Она забегала по ней, как зверек в клетке. Тянула дверь - дверь не подавалась. Кричала, молила - никто не отвечал на ее вопли. Тогда она подбежала к окну и раскрыла его. До земли было несколько сажен. Она перекрестилась и готовилась встать на подоконник, чтобы выпрыгнуть.
        В это время дверь отворилась.
        - Ай-ай, красавица! Не гоже так! - раздался за нею голос боярина, и сильная рука Степана Степановича оттолкнула ее от окна.
        Кречет-Буйтуров затворил окно и сел подле него. Груня плача стояла перед ним. Боярин молча смотрел на девушку, которая прикрыла лицо рукавом сарафана; грудь ее вздрагивала от рыданий.
        - Ну, чего ты плачешь, девица? А? И не стыдно тебе? Ай-ай! Утри слезки-то да сядь со мной рядком, мы и потолкуем ладком! - проговорил боярин отеческим тоном и отвел руку Груни от лица.
        - Ишь, слезки-то, слезки-то - росинки! И глазки покраснели… Полно тебе, полно!.. Садись!..
        Тон Степана Степановича несколько ободрил Груню. Она опустилась на скамью.
        - Не туда. Садись рядком со мной. Али я такой страшный? Ась?
        Девушка полуулыбнулась.
        - Нет, - тихо проговорила она.
        - Я и сам так думал, что не страшен, ан, кажись, и сам ошибся, и ты неправду молвила: страшен я - вишь, со мной рядом сесть не хочешь.
        Девушка нехотя поднялась и пересела к нему ближе.
        - Вот, теперь так. Ну, скажи мне, о чем ты плакала?
        Груня молчала.
        - Меня боялась? А что я - зверь? Ишь ты, красотка какая! Кажись, зверь лютый и тот, поглядев на тебя, подобрел бы, хе-хе! А я - не зверь, а человек добрый и добра тебе хочу.
        Он обнял стан девушки. Она попробовала вырваться, но боярин держал крепко.
        - Не вертись, все равно не пущу: ничего, от этого от тебя не убудет… Добра я тебе хочу, да. Что ты теперь? Девка-холопка и ничего больше, раба моя. Вот у тебя Ильюшка завелся - того ж поля ягода: раб безродный и плохой еще к тому же, и нищий. Ну, выдам я тебя за него - эка сласть тебе будет! Весь век холодать да голодать, да детей плодить! Потому и не выдам тебя за него, что добра тебе хочу.
        - Эх, боярин! Будь что будет! Выдай меня за него! - сказала Груня.
        - Ни-ни! Я тебе - не ворог… Тебе надобно в шелку да в бархате ходить, боярыней быть. Вот что! Ишь, шея-то, что у лебедушки, - сюда б ожерельце, а на ручки бы запястья да кольца с камнями самоцветными. А сарафанчик бы атласа красного, а на ноженьки б чоботки сафьяновые… Эх, Грунька! Да и раскрасавицей же была б ты!
        Он привлек к себе Груню и чмокнул ее в щеку.
        Девушка вырвалась из его объятий и вскочила.
        - Боярин! Батюшка! Выпусти меня отсюда, Христа ради! - вскричала она умоляюще.
        - Пустое! Куда тебе торопиться? Сядь-ка, сядь!
        Степан Степанович потянул Груню к себе. Она упиралась.
        - Пусти, батюшка Степан Степанович!
        - Ой, не пущу! Говорю, боярыней заживешь. Полюби- ка меня, девка!
        Боярин встал с лавки и заключил в свои объятия девушку.
        Она отчаянно отбивалась, и из ее груди вырвался отчаянный вопль.
        Вопль Груни был настолько силен, что донесся туда, где работали девушки и Фекла Федотовна.
        Услышав крик, старуха побледнела и сурово сдвинула брови. Девушки переглянулись и примолклй. Таисия завозилась на своей скамье, и ядовитая улыбка промелькнула на ее губах.
        Через несколько времени она под каким-то предлогом вышла из девичьей.
        XXIV. Неповинная жертва
        Выйдя из девичьей, Таисия Рыжая пустилась отыскивать Илью Лихого. Она нашла парня за работой в боярском саду. Против обыкновения, Илья был в духе и мурлыкал какую-то песенку. Увидав Таську, он поморщился.
        - Зачем пожаловала?
        - Так себе. Захотелось передохнуть малость от работы, вышла в сад - глядь, и ты тут. А ты работаешь?
        - Нет, щи хлебаю.
        - Какой ты сердитый, право.
        - А чего ты пустое спрашиваешь? Чай, сама видишь.
        - Работящий ты парень. Эх, жаль мне тебя!
        - Что больно разжалобилась?
        - Да как же… Слышал, чай?
        - Что такое?
        - Да про Груньку…
        - Ну, опять закаркала ворона! Что опять придумала? - сказал Илья, а на лице его выступили от волнения красные пятна.
        - Большая нужда мне придумывать! Непутевая девка твоя Грунька.
        - На себя бы лучше посмотрела.
        - Да я что ж? Я знаю, какова я, и святой не прикидываюсь. На то зло берет, почто она тебя-то морочит.
        - Полно врать-то!
        - Соври сам, я врать негоразда. Да что толковать - шабашкино дело теперь с твоей Грунькой.
        Илья даже выронил из рук заступ, которым работал.
        - Как шабашкино дело?
        - Да так… Пришел это сегодня к нам Иван Митрич и присел с ней рядком. Пошепталась она с ним маленько, а потом пошли оба в боярские покои. Ну, и до сей поры Грунька не вернулась. Одначе мне пора. Заболталась я, работа ждет. Прощай!
        И Таисия ушла.
        Илья даже не заметил ее ухода. У него подкашивались ноги. Он опустился на траву и словно окаменел. Удар был слишком силен и неожидан. Еще сегодня он думал, что скоро конец мукам - день-два, и они убегут, будут свободны.
        Его сердце было полно отчаянья. Он сжал руками голову.
        «Не покончить ли с собой? - мелькнула мысль; другая ее перебила: - Чем с собой, лучше с ними - с боярином да с обманщицей проклятой. Проклятая! Проклятая!»
        К отчаянью начала примешиваться злоба.
        «Убить!» - сказала мысль уже не мимолетная, а созревшая.
        Отчаянье отняло от Ильи силы, злоба возбудила их. Он поднялся с травы и вытащил из-за голенища нож.
        - Туп, - проворчал Илья, пробуя лезвие.
        Вскоре после этого его видели точившим нож на оселке. Все время он что-то бурчал себе под нос. Отточив, он опять засунул нож за голенище.
        Эта мысль заставила радостно забиться его сердце. Он схватился за нее, как утопающий за соломинку.
        «Да, да. Верней, что наврала. Коли Груня придет, стало быть, ничего не было.»
        Илья с нетерпением стал дожидаться вечера. Только что солнце стало западать, он уже стоял на месте обычных свиданий с Аграфеной. Ждать ему пришлось долго. Только когда золотая быстро темнеющая полоска на небе указывала то место, где скрылось солнце, Груня пришла.
        Илья так и кинулся к ней.
        - Что долго не шла?
        Когда он взглянул на заплаканные глаза девушки, на ее осунувшееся лицо, он понял, что Таська сказала правду. Дикая злоба проснулась в нем. Рука потянулась за ножом.
        - А-а! Значит, правда? Да?
        - Ах, Ильюша! Ах, родной мой! Что со мной сделали! - плача заговорила Груня.
        - Так, так! Сделали! Прочь, боярская полюбовница! У! Змея проклятая] Жить тебе не след - только честных людей обманывать… Проклятая!
        И он с размаху раз и другой всадил нож в грудь Груни. Она вскрикнула и упала, обливаясь кровью.
        Сейчас же Илья и выронил нож и тупо уставился на красное пятно, вдруг появившееся на белом полотне Груниного сарафана. Девушка металась, прижимая руки к груди.
        - Груня! Родная!.. Прости!.. И я все прощу… Грунюш- ка, ангел Божий, не помирай! - залепетал Илья, наклоняясь над ней.
        - Бог простит, Ильюша, - слабо заговорила Груня. - Мне и лучше… помереть, чем… жить… Ох! Жжет в груди, жжет! Помираю, Илья. Прости… А только, сокол мой, в смертный час говорю: люб ты мне был один, и ни на кого тебя я не променяла б… Ни на золото боярское… ни на ласки его… Насильем меня взяли… Ох!
        Она опять заметалась. Илья с ужасом видел, что Груня кончается.
        - Господи, сжалься! - воскликнул он, ломая руки.
        Между тем умирающая успокоилась. Она уже не металась, не стонала. Оца лежала неподвижно. Покрытое мертвенной бледностью лицо ее было ясно, и взгляд спокоен. Она смотрела на Илью.
        - Не грусти, милый! Все там будем… - прошептала она.
        Ее грудь поднималась неровно. Дыхание становилось все медленнее.
        - Прости… милый… - едва слышно прошептала она.
        Грудь высоко поднялась и опустилась, веки смежились.
        Тело дрогнуло и вытянулось.
        Груня была мертва.
        Илья заплакал над нею, как ребенок.
        Была уже ночь, когда Илья Лихой поднялся от ее трупа. Он постоял некоторое время в глубоком раздумье, потом поднял нож, погрозил им в сторону боярского дома, затем засунул нож за голенище и поплелся к воротам.
        Поутру бледный как смерть Иван Дмитриевич вбежал в опочивальню Степана Степановича.
        - Беда стряслась, боярин!
        - Что такое?
        - Аграфену мертвой нашли - грудь в двух местах просажена, и Илья Лихой пропал.
        - Гм… Вот дело! Жаль девку, красивая была! Ну, что делать! Царство ей небесное! Свезите на погост. А Илью разыскивать пошли.
        - И то уж послал.
        Илью Лихого разыскивали долго, но не нашли. Он словно в воду канул.
        XXV. «Счастье - это мгновение»
        Когда в их дом принесли Марка Даниловича, истекающего кровью, избитого, израненного, Таня, наперекор запрещениям мачехи, сделалась самой внимательной сиделкой больного.
        - Здесь нет боярина молодого, здесь есть только болящий, - отвечала она на приказания Василисы Фоминишны удалиться и настояла на своем. Мачеха ничего не могла поделать с ее упрямством.
        Кречет-Буйтуров долго находился между жизнью и смертью, наконец крепкая натура осилила болезнь. Когда он пришел в себя, первое, что он увидел, было лицо Тани. Еще грезы мешались с действительностью; он еще не сознавал, где он, кто перед ним.
        - Ангел! - прошептал он.
        Это было первое слово, которое от него услышала Таня.
        После, по мере того как Марк Данилович поправлялся, пошли долгие беседы. Он рассказывал ей о своей прошлой жизни, о своих планах и намерениях. Он говорил ей, как болит его сердце, когда он видит бедность крестьян, их угнетение, их невежество. Он говорил, что хочет всю жизнь положить на служение «меньшому брату».
        И Таня понимала молодого боярина. Его слова выражали лишь то, что она сама думала.
        Сродство их душ сказалось, и духовная связь крепла.
        - Вот скоро мне и встать с постели можно, - сказал в этот майский день Марк Данилович Тане.
        Она слегка вздохнула.
        - Да… Еще дня три полежать, а там…
        - А там и прощаться с усадьбой боярыни Василисы Фоминишны придется, - закончил зе нее молодой человек.
        - Зачем? Погости еще!
        - Уж и то гостил немало. Знаешь, я даже и не больно радуюсь поправкой.
        - Что такое? - спросила боярышня, а щеки ее слегка зарумянились.
        - Больше б проболел, дольше бы с тобой пробыл. Что за ангел ты, боярышня!
        И он взял ее маленькую ручку и прижал к своим губам. Она наклонилась и поцеловала его в лоб.
        Больше им ничего не требовалось; не нужны были ни клятвы, ни уверения: они ничего не прибавили бы к их сознанию, что они любят взаимно и любимы,
        Поэтому Тане показалось странным, когда Марк Данилович после этого сказал:
        - Я думаю не тянуть дело со сватовством за тебя. Чем скорее, тем лучше. Так ведь?
        - Вестимо так, родной мой, - ответила боярышня. Марк сжимал в своей руке ее ручку, смотрел на ее милое, счастливое личико и думал, что он нашел то, чего искал, чего ему не хватало в жизни - верную и любимую подругу-помощницу. А Таня - Таня впервые познала, что зовут счастьем.
        В дверь постучали.
        - Можно? - спросил звучный голос боярыни Доброй. Мгновейье счастья пролетело. Что принесет следующее мгновенье?
        Марк Данилович тяжело вздохнул.
        - Входи, будь добра, - вымолвил он, выпуская руку боярышни.
        XXVI. Злая любовь
        Войдя в комнату и увидев падчерицу, Василиса Фоминишна нахмурилась.
        - Танька, ты опять здесь! Пошла вон - боярин не так уж недужен, как прежде, не гоже тебе тут быть! - проговорила она.
        Боярышня медленно удалилась.
        - Напрасно ты гневаешься на нее, Василиса Фоминишна! Она, словно ангел небесный, исцеленье мне приносит.
        - Уж ангел, нечего сказать! - презрительно промолвила боярыня. - Ну, что? Лучше ли тебе, соколик? - добавила она иным тоном.
        - Слава Богу, куда лучше. Скоро и в путь можно.
        - Торопиться нечего, погости у нас, коли с нами не скушно, - говорила Добрая, не сводя с лица Марка ласкового взгляда.
        Странное чувство испытывал Марк Данилович всегда, когда находился в обществе Василисы Фоминишны. Чувство это было похоже на смутное предвидение какой-то опасности. Если при появлении Тани у него становилось светло на душе, то, наоборот, приход ее мачехи навевал на него что-то вроде тоски. Его сердце начинало тревожно биться; разговорчивый с Таней, он не находил слов для беседы с боярыней. Пробовал он было заговорить с ней, как с Таней, о своих планах и намереньях, она слушала его рассеянно и зевала. Зато чуть разговор касался любви, она оживлялась и бросала на молодого гостя такие взгляды, что Марк Данилович смущался.
        - Скучно - не скучно, а не век же мне тут гостить.
        - Дела разве есть спешные?
        - Нет, да уж пора: слава Богу, благодаря тебе да боярышне я хворь одолел, раны зажили. Ты вот сказала: «Коли не скучно», а знаешь ли, что мне болеть веселее было, чем здоровым быть.
        - Вот тебе на!
        - Верно слово! Пока я здоров был, все я один-одине- шенек, а тут-то ты навестишь, то Татьяна Васильевна.
        - А зачем живешь одиноким? Женился бы, - сказала боярыня, и странная нотка послышалась в ее голосе.
        - И то думаю…
        Лицо Василисы Фоминишны покрылось яркой краской.
        - Доброе дело… За тебя всякая пойдет… хоть вдова, хоть девица.
        - У меня уже на примете есть.
        - Вот как!
        Глаза боярыни Доброй так и сияли.
        - Хочу сказать кое-что тебе, Василиса Фоминишна.
        - Говори, говори, соколик!
        - Да что-то не говорится.
        - Что же так?
        - Будто боязно.
        - Боязно? Чего бояться? Верно сделается, как ты думаешь.
        Это было сказано таким многозначительным тоном, что молодой окольничий удивленно взглянул на свою собеседницу.
        «Неужели она догадалась, что люба мне Таня?» - подумал он.
        - Бог знает!
        - Сказывай, родной сказывай!
        - Ты прости, боярыня, что делаю не так, как у русских спокон века заведено - ни сватов не засылаю, ни свах, ни про прикруту речь вести не буду…
        - Так-то лучше еще, Марк Данилович… Говори, говори! - сказала боярыня, вся пылая.
        Кречет-Буйтуров не смотрел на нее.
        - Просить я тебя хочу… - тянул Марк.
        - Ну, ну!
        - Чтоб ты выдала за меня свою падчерицу, - быстро вымолвил он, собравшись с духом.
        Ответом ему было молчание.
        Он поднял глаза на боярыню и изумился, испугался той перемене, какая в ней произошла. Лицо ее было мертвенно- бледно, и черты искажены. Глаза выражали испуг и страдание.
        - Что с тобой, Василиса Фоминишна? - воскликнул он, приподнимаясь.
        - Ничего, пройдет, - ответила она глухо, прикладывая ладони к вискам.
        Через несколько минут она встала и направилась к двери.
        - Василиса Фоминишна! - остановил ее боярин.
        - Что?
        - Ответь же, выдашь али нет за меня падчерицу?
        - Нет.
        - Почему же? - растерянно пробормотал Марк Данилович.
        Стоявшая уже у выхода боярыня медленно приблизилась к нему.
        - Почему? Потому, что она - не пара тебе, - заговорила она, задыхаясь и низко наклонясь к лицу Марка, - потому, что ты - сокол и соколиху надо в подруги тебе; потому… потому что ты люб мне, соколик мой, и не уступлю я тебя ей, глупой девчонке. Вот почему, родной ты мой, милый сокол!
        Она охватила руками шею Марка, покрыла лицо его поцелуями.
        - С первого раза, как увидела я тебя, полюбился ты мне… Виновата ль я, что красавцем ты таким уродился, что не похож ты на других людей? Ах, родной, золотой! Пусть и я тебе полюблюсь хоть капельку. Полюби! Полюби!
        В ее голосе слышалась мольба. Она продолжала осыпать боярина поцелуями.
        «Вот оно, предчувствие-то злое, к чему было!» - мелькнуло в голове боярина.
        Он высвободился из объятий Василисы Фоминишны.
        - Оставь, боярыня, негоже… Люба мне Татьяна Васильевна и никто боле, - сказал он.
        - Неужели это - твое последнее слово?
        - Последнее.
        - Смилуйся, родной, милый!
        Василиса Фоминишна плакала.
        - Ах, боярыня! Да, нешто сердцу прикажешь? Люба мне одна падчерица твоя и никто боле, и, коли отдашь ее за меня, вечно тебе спасибо буду говорить.
        - Не отдам! - вдруг, выпрямляясь, крикнула Добрая.
        - Грех тебе будет.
        - Хоть сотня грехов, мне все равно! Не отдам! Я мучусь, мучься и ты. Да еще мало с тебя этой муки! У! Если б силы у меня были, кажется, взяла бы да и разорвала б тебя сейчас! - говорила боярыня, и лицо ее исказилось от злобы, губы побелели, в глазах сверкал злобный пламень.
        - Вот ты какая!
        - Да, вот я какая! Не отдам! Слышь, пока жива - не отдам! - и с этими словами она направилась к двери и вышла, не обернувшись.
        Невозможно описать, что делалось в душе Марка Даниловича. Это была какая-то смесь разнородных чувств. Но преобладала тоска, глухая, давящая.
        Он еще около недели пробыл в доме боярыни Доброй… Ни разу за все это время в его комнату не вошли ни Василиса Фоминишна, ни Таня. За Таней был установлен строгий надзор, чтобы она даже мельком не заглянула в комнату боярина.
        Когда он уезжал, Василиса Фоминишна вышла его проводить.
        - А где боярышня? Проститься бы надо.
        - Она за работой сидит. Негоже девке с молодыми парнями прощаться, - услышал он суровый ответ от боярыни.
        Марк Данилович поблагодарил ее за гостеприимство и помощь, но простился холодно.
        Она проводила его злым взглядом.
        Выходя за ворота, боярин посмотрел на окна терема, ожидая, не мелькнет ли там златокудрая головка Тани, но там никого не было.
        XXVII. Венчание на царство Федора Иоанновича
        31-го мая 1584 года погода была переменчивая. Ужасная гроза разразилась на рассвете. Проливной дождь чуть не затопил некоторые московские улицы.
        - Эх, недоброе знамение! - перешептывался народ. - В этакий день великий и такая непогода.
        А день был, действительно, велик: день венчания на царство последнего Рюриковича.
        Но гроза пролетела. Солнце прорезало тучи ц сверкнуло тысячью блесков на дождевых каплях, повисших на ветвях деревьев, на крышах домов, засияло на маковках церквей и облило светом и теплом густую народную толпу на Кремлевской площади. И в самом храме Успения, и перед ним народа столько, что некуда яблоку упасть. И все еще и еще прибывают толпы. Теснятся, давят. Изредка слышатся отчаянные вопли, хриплые стоны, но все это покрывается гулом народным.
        Загудели колокола.
        Духовник государев, благовещенский протопоп Елевеерий, пронес в собор крест, венец и бармы: следом за ним боярин Борис Федорович Годунов снес туда же скипетр. Снесли и вернулись во дворец.
        Народ ждал: сейчас должен проследовать царь.
        Вдруг, как по волшебству, настала глубокая тишина: царь Федор показался. Облаченный в одежду голубого цвета, заставлявшую его лицо казаться еще более бледным, чем всегда, с неизменной улыбкой, с безучастным взглядом тусклых глаз, появился ведомый под руки боярами Федор. По сторонам шли окольничьи, в числе их был и Марк Данилович, позади - вереница бояр, блещущих расшитыми золотом одеждами.
        В соборе уже все приготовлено. Как раз посредине возвышается «Царский чертог», на который ведут двенадцать ступеней, затянутых «червленым червцом», у западных дверей два кресла: для царя и митрополита, тут же скамьи для бояр. Вся. церковь устлана бархатом и камкой.
        Прогремело многолетие, едва царь вступил в храм. Федор приложился к иконам, принял благословение от «мудрого грамматика» [30] митрополита Дионисия и сел на кресло. Сели и владыка, и бояре. Должно было произойти «великое молчание». Окольничьи, игумены и архимандриты разошлись по храму, увещевая народ стоять тихо. Посидев минуту, царь встал и за ним все.
        Федор заговорил невнятно, останавливаясь, словно вспоминая затверженное:
        - Отец наш, блаженной памяти царь Иоанн Васильевич, меня еще при себе… - Федор приостановился и потер лоб, - …и после себя благословил великим княжеством Московским и… - он опять приостановился, - …и Владимирским. И велел мне помазатися и венчатися и… и именоваться в титле царем, - быстро вымолвил он, словно вспомнив, и продолжал скороговоркой - по древнему нашему чину; да о том и в духовной написал.
        Окончив речь, царь вздохнул с облегчением.
        Митрополит сделал знак. Два архимандрита и два игумена, взяли крест с богато украшенного аналоя, стоявшего у царских дверей, на котором лежали регалии, поднесли его на золотом блюде к архиереям. Два архиепископа и два епископа благоговейно приняли от них блюдо с крестом и передали митрополиту. Дионисий, прежде чем Взять креет, поклонился ему и поцеловал, потом благословил им царя и надел на него.
        Таким же образом были возложены бармы и венец - только венец принесли все архимандриты и игумены, от них приняли его также все архиепископы и епископы.
        После возложения венца владыка возвел Федора на «чер- тожное» место и здесь передал ему скипетр.
        - Блюди и храни его, елико сила твоя! - сказал владыка.
        Теперь царь стоял в полном облачении. Загремело многолетие, потянулись архиереи к царскому месту благословить царя и поклониться ему.
        Началась литургия, во время которой Федор должен был принять миропомазание и причаститься.
        Марк Данилович внимательно смотрел на все происходившее перед его глазами. Его поражали то великолепие и роскошь, которую он видел. Лучи солнца врывались в собор и заставляли сиять и блестеть золотые наряды царедворцев и украшавшие их самоцветные камни. Но почему-то сердце Марка Даниловича тоскливо сжималось, когда он глядел на Федора, стоявшего во всем блеске своих регалий. Жалким казался ему этот потомок многих сильных и духом, и телом царей. Невольно взгляд молодого окольничего переносился на того красавца богатыря, которому царь, молясь, передавал свой тяжелый скипетр [31], на Бориса Федоровича Годунова: этот подданный смотрел царем.
        «Вот кому стоять бы надо на чертожном-то месте!» - мелькнуло в голове Марка Даниловича.
        А хоры певчих гремели, пение выносилось за пределы храма, летело к многотысячной толпе народа; и народ подхватывал, и все сливалось в одно громовое: «Многая лета».
        Свершилось - последний Рюрикович был показан на царство.
        XXVIII. «Дорогой гость»
        - Дмитрий Иванович! Добро пожаловать! Вот обрадовал!
        - Уж будто обрадовал? Сказывают, незваный али не в пору гость хуже татарина.
        - Гость дорогой всегда в пору приедет. А я думал, признаться, что Дмитрий Иванович совсем забыл обо мне… Да входи ж ты в светлицу, сделай милость!
        Так Степан Степанович встретил своего гостя, Дмитрия Ивановича Кириак-Луппа.
        - Э, брат! Да как же ты разнаряжен, а я так в затрапезном платье. Сором просто! Присаживайся, будь добр.
        - Что за разнаряжен! Вестимо, одежа ничего, а только у меня есть куда лучше… - самодовольно сказал Кириак- Лупп, опустившись на скамью и важно «уставив руки в боки».
        «Ишь, фуфырится, леший!» - с неудовольствием подумал Степан Степанович, однако не подал и вида о своем неудовольствии и спросил вкрадчиво:
        - Живется теперь тебе, кажись, куда лучше, чем прежде?
        - Не житье, а масленица: друже милый! Вот скоро кормленье [32] доброе получу - набью карман малость, хе-хе!
        - Кормленье? Нешто обещали? - спросил Кречет-Буй- туров, и глаза его завистливо засветились.
        - Не то что обещали, а воеводство, почитай, у меня в руках.
        - Счастье тебе привалило, Дмитрий Иванович! Однако хорош хозяин я, нечего сказать, гостя-то и не потчую.
        С этими словами Степан Степанович хлопнул в ладоши.
        Вошел Ванька.
        - Поди скажи Анфисе Захаровне, что гость дорогой пришел, Дмитрий Иванович, так пусть она нам перекусить подать велит, да и сама к нам спустится с гостем поздравстововаться.
        Ванька отвесил низкий поклон и вышел.
        - Ты теперь в Москве все живешь? - спросил Степан Степанович гостя.
        - Да… Нельзя иначе: кажинный день во дворе у государя бываю. Да и не расчет - сиди, пожалуй, здесь, многое высидишь.
        - Это ты верно. И я вот начал подумывать, не перебраться ль в Москву?
        - Дело, дело, Степан Степанович, перебирайся - ноне времена не прежние.
        - Что говорить!
        - Мы б там, может, для тебя кое-что и устроили, хе-хе!
        И Кириак-Луйп многозначительно подмигнул.
        - Благодарствую! Да, надо, надо… А ты скоро на кормленье отъедешь?
        - Скоро - не скоро, а к Покрову думаю…
        - Тэк-с… Еще времени порядочно… Оно, положим, и не заметишь, как пройдет.
        - Вестимо.
        - Кушать пожалуй, боярин, все изготовлено, - доложил Ванька.
        - Прошу, гость дорогой, в столовую избу хлеба-соли отведать, - сказал хозяин.
        - Ой, уж, право, не знаю - сытехонек я.
        - И полно! Этакий конец от Москвы проехал да сытехонек. Пойдем, пойдем, не чурайся - обижусь.
        - Что с тобой делать! Пойдем уж, - промолвил Дмитрий Иванович, поднимаясь.
        Бояре закусывали долгонько. С легкой руки Анфисы Захаровны, которая, как подобает гостеприимной хозяйке, поднесла гостю первую чарку, Дмитрий Иванович и Степан Степанович приналегли на напитки, мешая и мед, и наливку, и «зелено вино», и заморские вина.
        Когда они поднялись из-за стола, их лица были красны, как кумач, а ноги приобрели нехорошую способность спотыкаться на ровном месте.
        - Так ты, брат, того, помни об обещанье, а только молчок пока что, - заплетающимся языком бормотал Кириак- Лупп, прощаясь со Степаном Степановичем.
        - Ты-то, скажи, друг ты мне - али нет? - бормотал тот.
        - Ну, вестимо ж, друг.
        - Так и верь другу. Как сказано, так и сделается, а я никому ни гу-гу.
        Когда Дмитрий Иванович, поддерживаемый под руки холопами и сопровождаемый хозяином, спускался с крыльца, чтобы усесться в свой возок, из сада выбежала Катя и, увидев гостя, остановилась как вкопанная.
        Кириак-Лупп уставился на нее масляными глазами.
        - Эх, красоточка! - проговорил он и причмокнул губами.
        - Ядреная девка, точно, - заметил Степан Степанович и крикнул: - Катька, подь сюда!
        Девушка смущенно приблизилась.
        - Поцелуй друга моего любезного! - приказал отец.
        Кириак-Лупп отер губы, Катя отстранилась.
        - Что ты, батюшка?!
        - Целуй, коли сказываю! Может, тебе он еще поболей, чем друг, станет…
        - Тсс!.. - замахал руками Дмитрий Иванович. - Молчок! А коли девица боится, так мы сами ее…
        И он обнял боярышню, привлек к себе и поцеловал в губы. Катя от этого поцелуя испытала только гадливое чувство, Кириак-Лупп захихикал, и глаза его еще больше замаслились.
        Боярышня тотчас же поспешила скрыться в сени, а Дмитрий Иванович посмотрел ей вслед и пробормотал:
        - Мед, а не девка!
        После этого наконец он окончательно распрощался со Степаном Степановичем.
        XXIX. Сватовство
        Высокая, худощавая, несколько неладно скроенная боярыня сидела за питьем утреннего сбитня. Тут же за столом сидел Александр Андреевич Турбинин. Между ним и боярыней было заметно сходство в чертах лица. Молодой боярин как будто несколько волновался. Он то опускал кружку со сбитнем и взглядывал на боярыню, будто собираясь что-то сказать, то опять принимался за сбитень. Наконец он решительно оставил кружку.
        - Матушка!
        - Что скажешь?
        - Давно сбираюсь потолковать с тобой я малость.
        - А ты не сбирайся, а толкуй.
        - Надумал, вишь, я… Потому, говорят, не подобает быти человеку единому… - тянул Александр Андреевич.
        Лицо его матери, Меланьи Кирилловны, стало серьезнее.
        - Ну?
        - Хочу я себе жену сватать.
        - Доброе дело! Не раз уж я тебе говорила об этом, а ты все отлынивал. Невест и не перечтешь тут…
        - У меня на примете есть.
        - Кто такая?
        - Дочка Степана Степановича Кречет-Буйтурова.
        - Ну, эта, пожалуй, у тебя мимо носа проедет.
        - Это почему?
        - Ведом мне нрав Степана Степановича - корыстный старик. Он зятька себе метит побогаче подобрать.
        - С отцом в дружбе был, опять же и меня любит, да и уж будто я - такой бедняк? Сдается мне, что он не прочь будет породниться.
        - Что попусту толковать? Там видно будет! Вот как придет Феоктиста, так и пошлю ее сватать за тебя Катю…
        - Чем ждать ее, лучше б ты сама съездила, матушка.
        - Съезжу и я, только наперед надо сваху послать.
        Дня через два после этого разговора сидела у Анфисы
        Захаровны Кречет-Буйтуровой маленькая худощавая старуха в темном сарафане и синем повойнике на голове. Блеклые глаза ее так и бегали. Говорила она сладким голосом; улыбка, казалось, никогда не покидала ее тонких губ.
        - Ты не хлопочи, матушка Анфиса Захаровна. Я ведь так, мимоходом, спроведать забежала. Шла, это, мимо, дай, думаю зайду…
        - От хлеба-соли, Феоктистушка, не отказываются, - ответила боярыня, между тем как Фекла уже уставляла стол разными яствами.
        - Ты отколь же шла?
        - Да к Москве пробираюсь - давно уже чудотворцам московским не кланялась.
        - Доброе дело, Феоктистушка, - сказала Анфиса Захаровна, а сама подумала: «Как пить дать свахой пришла… Только от кого?» - В Москве будешь - за нас, грешных, помолись.
        - За своих благодетелей да не помолиться!
        - Пожалуй за стол, Феоктиста.
        - Ох, уж не знаю, как я и есть буду? - сказала сваха, помолившись на иконы и садясь за стол.
        - А ты принатужься.
        - И то принатужусь.
        Она и принатужилась так усердно, что через час половины поданных на стол яств как не бывало.
        - Ох, грехи наши тяжкие! До чего я налопалась, - промолвила Феоктиста, отодвигая от себя тарелку.
        - А ты б вот этого кусочек еще…
        - Нет, уж уволь - в рот не идет.
        - Так сбитеньку либо кваску испей.
        - Кваску, пожалуй что…
        - Сегодня ночевала я у Меланьи Кирилловны. Поклон она тебе прислала, - говорила старуха, прихлебывая квасок.
        - Благодарствую. Здорова ли она?
        - Здорова, Бога благодаря. Добреющая она боярынька, одно слово - андел!
        - Да, она точно что… - ответила Анфиса Захаровна и насторожилась, чуя, что Феоктиста как будто начинает переходить к делу.
        - Андел! - повторила сваха. - Вот уж верно можно сказать - будь она кому мачехой либо свекровью - чужого века не заела бы.
        - Что говорить, добрая, добрая…
        - А нищей-то братии как она помогает. По субботам сени полные наберется нищих-то, и всем - кому грош, кому и два… никого не обидит. Оно точно: у ней и достаточек есть.
        - Чай, не велик?
        - Ну, не скажи - изрядненький. Покойник так и разделил: половину всего жене, половину сыну… У Александра Андреича столько же достатка выходит, сколько и у матери евонной. Парень - не бедняк… А уж и парень! Золото, а не человек! Окромя ласки да доброго слова, ничего от него и не услышишь. И разумен, и не урод.
        - Да, он - парень хороший.
        - А где ж Катюша? Здесь все была…
        - Ушла она к себе в горенку. Чай, за пяльцы села.
        - Соскучилась, знать, с нами-то сидючи. Вестимо, девица молодая, нешто занятно ей наши речи слушать! Время-то как бежит - давно ль малой девочкой Катя была, а теперь уж невеста.
        - Точно что, а только мы выдавать не торопимся.
        - Чего торопиться! В вековушах не останется.
        - Ну, вестимо.
        - И лицом она красавица, и прикрута за ней немалая… Ведь не малая?
        - Степан Степанович, чай, для дочки не пожалеет.
        - Для нее пожалеть - для кого же и не жалеть? Вестимо, Катя не засидится, и зря спешить нечего, а только всё же родительскому сердцу приятней дитё свое поскорей замужем увидать, внучат поласкать.
        - Это ты верно, а только народ ноне пошел все такой непутевый. Выдашь этак дочку, да потом, цожалуй, и плакаться придется.
        - С разбором надо женихов искать. А только много есть и добрых парней, не все уж гуляки да сорви-головы. Вон хотя бы Александр-то Андреич - чем Катюше не пара?
        И сваха пытливо уставилась на боярыню. Но Анфиса Захаровна и сама была тертый калач - лицо ее было непроницаемо, как маска.
        - Молод он еще! - равнодушно промолвила она.
        - Так нешто это - помеха? Чай, не стариками люди женятся.
        - Так-то оно так, а только у него, чай, еще ветер в голове.
        - Поищи по всей Москве другого такого разумника - не сыщешь.
        - Да я его не хулю.
        - И Степан Степанович, кажись, его любит.
        - Мальцом знал.
        - Вот видишь. Эх, ей-же-ей, что за парочка бы была их - загляденье! Он пригож - она еще пригожей, он добр - она еще добрей… Эх, будь моя воля - сейчас бы под венец их поставила!
        - Мужняя воля, не моя.
        - А ты б поговорила с ним.
        - Поговорить можно.
        - К тебе на деньках Меланья Кирилловна заглянуть сбирается.
        - Милости прошу.
        - Приду с нею и я.
        - А чудотворцы московские?
        - Успею еще побывать, коли Бог дней продлит.
        - А и ловка же ты, Феоктиста!
        - Хе-хе! Что за ловка! Ловчей меня люди бывают.
        - А только я давно смекнула, что ты от Меланьи Кирилловны свахой прислана.
        - Да я ж на то и била, чтоб ты смекнула, а напрямик сказать было не рука: вдруг да не по нраву сватовство придется, так ты б меня, может, и помелом да по загривку.
        - Эвось! Уж и помелом!
        - Все может статься, как человек осерчает. Так ты со Степаном-то Степановичем поговори!
        - Как сказано.
        - А мы на деньках…
        И сваха стала прощаться.
        XXX. В ожидании
        Катюша недаром убежала из комнаты, где сидели ее мать и Феоктиста: она чувствовала, что, если останется там, то не выдержит и чем-нибудь выдаст свое волнение. Дело в том, что она отлично знала, зачем пришла Феоктиста: Александр Андреевич еще накануне уведомил ее. Выбежала она и приложила ухо к двери и прослушала весь разговор.
        - Что с тобой, Катька? Чего пылаешь так?
        - Ничего, матушка… Так… Сама не знаю… - пробормотала боярышня, а сама еще пуще разгорелась, до того, что слезы на глазах проступили.
        - Ой, неспроста! Чай, не беседу ль нашу подслушала? Ужо я тебе!
        И боярыня шутливо погрозила дочери пальцем, добродушно улыбаясь.
        - Слышала, матушка, был грех! - ответила Катя, обнимая мать и пряча на ее плече свое смущенное лицо.
        - Ишь, озорная! Ну, и что ж, рада, поди?
        - Уж так-то рада, что и сказать не могу!
        - Рада с отцом, с матерью разлучиться? - в голосе Анфисы Захаровны слышался упрек.
        - Нет, нет! Не тому! Не разлуке с отцом-матерью радуюсь…
        - Так к чему же?
        - Тому… Тому, что за Сашу меня выдадут!
        - За Сашу! Ах, ты!.. Да у вас что же с ним? Никак делишки завелись?
        - Люб он мне, и я ему.
        Анфиса Захаровна даже всплеснула руками.
        - И когда успели! Уж я ль за тобой не присматриваю! Взять бы плеть сейчас надо да постегать тебя малость… Мать родную перехитрила, что вокруг пальца обвела.
        - Не серчай, матушка!
        - Да уж что серчать, такая-сякая.
        Катя покрыла поцелуями лицо матери.
        - А ты с батюшкой-то поскорей поговори, - шепнула среди поцелуев боярышня.
        - Не терпится! Не стоила бы ты, озорная, да уж, так и быть, поговорю не мешкая, либо сегодня вечерком, либо завтра… А уж тебя теперь с глаз не спущу.
        Хотя Анфиса Захаровна решила «не спускать» дочь с глаз, однако это не помешало Катюше спустя час-другой после этого разговора повидаться с Александром Андреевичем. Сколько толков у них было о будущем! Сколько планов они строили! Счастье казалось так близко.
        Вечером в этот же день Анфиса Захаровна не стала говорить с мужем о сватовстве Турбинина: Степан Степанович был не в духе.
        - Завтра, коли что… коли не в сердцах будет, - сказала она дочери.
        Катюша стала ждать этого завтра. Она не спала целую ночь и не жалела об этом. Ее голова была полна счастливых грез. Когда рассвело, она поднялась с постели и открыла окно. Свежий утренний слегка сыроватый воздух повеял на нее, грудь жадно вздохнула аромат зелени, несшийся с полей. Золотая полоска зари разгоралась все ярче и кидала светлый отблеск на верхушки деревьев, на терем, на счастливое личико боярышни. Птицы проснулись и весело щебетали. Катюше казалось, что они щебечут об ее счастье.
        И грезы неслись светлые, радостные, как это летнее утро.
        XXXI. Разбитые мечты
        - Степан Степанович, у тебя делов нет неотложных теперича?
        - Нет, а что?
        - Потолковать малость с тобой надобно, - сказала Анфиса Захаровна, когда Кречет-Буйтуров, пообедав, хотел встать из-за стола.
        - О чем это?
        - А вот сейчас… Катька! Подь в горницу, сядь за работу.
        Боярышня поняла, почему мать ее гонит. Она покорно
        вышла, но в терем не пошла, а притаилась у двери, как вчера во время беседы Феоктисты с матерью, и приложила ухо к щели.
        - Вишь, Степан Степанович, что я тебе хотела сказать - Катька наша уж становится на возрасте.
        - Так что ж?
        - А то ж, что пора б о ней подумать.
        - И думай, коли тебе охота, хе-хе!
        - Я что? Я думаю, да нешто мои думы что значат? Сказано: у бабы волос долог, да ум короток.
        - И верно сказано.
        - Верно ль - не верно, то сказ иной: иная баба и двух мужиков за пояс заткнет. Ну, да это мимо… А я к тому говорю, что ведь не я, а ты в дому голова. Тебе бы надо подумать, как бы Катерину за доброго человека пристроить.
        - Неспроста! Вестимо, неспроста! - ворчливо отвечала Анфиса Захаровна, которую раздражал насмешливый тон мужа. - Сватать надо Катьку.
        - Так и сватай.
        - А ты что думаешь? Я и сватаю.
        - Ой ли? За кого?
        - За ладного парня… Намедни приехала ко мне Феоктиста.
        - Это сваха-то, богомолка?
        - Она самая. Привезла она нам поклон от Меланьи Кирилловны.
        - Ну, и что ж?
        - Закидывала она уду на тот сказ, не охоч ли будешь ты Катерину нашу выдать за Александра Андреевича.
        - А ты как о сем смекаешь?
        - Думается, почему б и не выдать? Он - парень, можно сказать, золотой и достаток есть…
        - Какой он жених! У него еще ветер в голове. Вот я так нашел жениха, не ему чета!
        - Ты?!
        - Я! Ты вот думала, я о дочке и думать забыл, ан пораньше тебя вспомнил! Хе-хе!
        - Кого ж это ты?
        - Хороший жених! И летами не мальчишка, и йрава доброго, и у государя в чести, и у Бориса Федоровича не в опале. Скоро кормленье знатное получит. Словом, такой жених, какого лучше не найти!
        - Кто же, кто? - нетерпеливо воскликнула боярыня.
        - Дмитрий Иванович Кириак-Лупп! - торжественно вымолвил он.
        Анфиса Захаровна всплеснула руками.
        - В уме ль ты, Степан Степанович!
        Боярин нахмурился.
        - Ты-то не ошалела ль! - вымолвил он сурово.
        - Да ведь он ей в отцы годится.
        - То и хорошо.
        - И потом лик-то у него какой? Взглянуть страшно!
        - С лица-то не воду пить. Все это - одни россказни пустые бабьи. Как порешил, так и сделаю, и ты мне не перечь лучше, а убирайся-ка подобру поздорову!
        Анфиса Захаровна хотела что-то сказать, но не успела:
        - Батюшка! Родимый! Не губи! Не выдавай за немилого! - обнимая колени Степана Степановича, умоляла боярышня.
        Кречет-Буйтуров вдруг озверел.
        - Это что еще! Вон пошла, дрянь неумытая! Вон, говорю, а то за косу оттаскаю!
        - Батюшка! Родной! - стонала девушка.
        - А! Ты все свое! Так я ж тебя!
        Степан Степанович поднял дочку и тряс, схватив за плечи, приговаривая:
        - Я те покажу отца не слушаться! Я те шкуру спущу!
        - Степан Степаныч! Побойся Бога! Чего ты ее колотишь! - вступилась Анфиса Захаровна, схватывая мужа за Руку.
        - Ты что за заступница? И тебе, смотри, то же будет. Завтра же за шитье приданого принимайтесь - к осени чтоб все готово было… А теперь вон с глаз моих! Вон! - и он вытолкнул жену и дочь из комнаты и захлопнул за ними дверь.
        Анфиса Захаровна увела обессилевшую от горя Катюшу в горницу. Боярышня кинулась лицом в подушку и глухо рыдала. Мать пробовала ее утешать, но бесполезно. Потом подошла Фекла Федотовна.
        - Голубка моя! Полно тебе убиваться-то! - сказала старуха, гладя девушку по голове.
        - Ах, Феклуша, Феклуша! - только и смогла сказать боярышня.
        - Тяжко тебе, дитятко… Знаю, знаю… Эх, родная! Мало ли что в жизни человеческой бывает! Терпи, касаточка, да на Господа надейся! Господь всякому свое испытанье посылает. Подыми-ка головушку да послушай меня, старую: много я на веку своем всяких всячин и сама терпела, и видывала. Послушаешь про беды людские, может, твоя беДа тогда тебе не так тяжка покажется, и на душе у тебя полегчает. Встань, родная!
        Катюша нехотя оторвала голову от подушки и села на постели, закрыв лицо рукавом и всхлипывая. Ключница опустилась рядом с нею и заговорила про дела былые. Ровная речь старухи успокоительно действовала на расстроенные нервы боярышни. Сначала она почти не слушала Феклу, потом рассказ понемногу стал ее занимать. Когда Фекла, истощив наконец весь запас, отошла от нее, на лице Кати уже не было слез. Но слезы остались в сердце, и боярышня чуяла, что никогда-никогда этих слез не выплакать, что теперь не может быть для нее неомраченной радости, не может быть счастья.
        Когда дня через два после этого к Кречет-Буйтуровым приехала Меланья Кирилловна, Анфиса Захаровна встретила ее с тоскливым лицом. Она приняла и угостила старую знакомую со всем своим обычным гостеприимством, но о сватовстве не промолвила и слова. Турбинина подходила к ней и так, и этак, но Кречет-Буйтурова либо отмалчивалась, либо притворялась непонимающей и сводила разговор на иное. Пришлось Меланье Кирилловне спросить напрямик:
        - Что, говорила ты со Степаном Степановичем о сватовстве Александровом?
        Тут уж хозяйке нельзя было «отлынуть».
        - Да, говорила.
        - Что ж он?
        - Ох, матушка! Много тут было и слез, и всякой всячины. У него, вишь, свой нашелся.
        - Свой жених?!
        - Ну, да. За него и прочит Катеньку. Да и жених-то - Дмитрий Иванович Кириак-Лупп!
        - Да что ты!
        - Вот те крест! Ну, а мое дело бабье, и рада бы по-сво- ему повернуть, да ничего не сделаешь.
        - Да, да, уж, вестимо, муж - голова.
        Причиною того, что Меланья Кирилловна так поспешила с приездом к Кречет-Буйтуровой, были настояния Александра Андреевича. Дело в том, что видеться с Катей ему в эти дни не пришлось: он приходил несколько раз на дню на обычное место свиданий, но боярышня не являлась. Турбинин не мог знать, какая сцена произошла между боярышней и ее отцом, не мог знать, что боярышня заболела после пережитого потрясения, почему и не являлась на свидания, и терялся в различных догадках. Естественно, он желал положить конец своим мукам и торопил мать с поездкой к Кречет-Буйтуровым, чтобы порешить со сватовством, на благоприятный исход которого он благодаря уверениям Феоктисты надеялся. Несмотря на надежду, он сильно волновался, ожидая возвращения матери. Поэтому, едва вдали показался возок возвращающейся Меланьи Кирилловны, он бегом пустился ей навстречу.
        - Ну, что? Как? - кричал он ей издали.
        Лицо матери было сумрачно. В ответ ему она только махнула рукой да сжала губы.
        Александр Андреевич побледнел.
        - Что? Отказали? - пролепетал он.
        - Опоздали мы - Катя уже просватана за Дмитрия Ивановича Кириак-Луппа, - ответила наконец мать.
        Александр Андреевич остановился как вкопанный.
        - За Кириак-Луппа… - повторил он беззвучно.
        Возок Меланьи Кирилловны уже успел доехать до ворот и свернуть в них, уже боярыня успела выбраться из него, пробрать двух подвернувшихся не к разу холопок и отправиться в горницы переодеваться, а молодой боярин все по-прежнему стоял в поле и, заломив руки, повторял все одно и то же:
        - За боярина Кириак-Луппа! За Кириак-Луппа!
        Наконец он вышел из своего столбняка и побрел, но не к
        воротам, а в сторону, противоположную им, в поле. Ему было все равно, куда идти: он знал, что нигде не укрыться ему от того жгучего горя, которым было полно его сердце. Он шел долго, не зная устали. Уже солнце заметно начало клониться к вечеру, когда его окликнул молодой мужской голос. Он оглянулся и увидал сидящего на коне Марка Даниловича.
        - Ты куда, Александр Андреевич?
        Тот махнул рукой и ответил:
        - Сам не знаю.
        - Что грустен больно?
        - Горе у меня, Марк Данилович, великое!
        Кречет-Буйтуров с участием посмотрел на него.
        - Взглянуть, так видно. Вот что, пойдем ко мне: поведаешь горе свое, может, тебе и легче станет.
        - Пойдем, пожалуй, - безучастно отозвался тот.
        Марк Данилович за последнее время сдружился с Турбининым подобно тому, как и с Тихоном Степановичем Топорком, и эти двое молодых бояр составляли его обыкновенную компанию.
        - Ты не вздумай угощать меня, Марк Данилович, - кусок мне в горло не полезет, - сказал Александр Андреевич, когда они пришли в усадьбу.
        - Ах, ты, бедный, бедный! Куда веселость твоя былая девалась? - промолвил хозяин. - Расскажи мне, что с тобой стряслось?
        - А вот что… Был я и молод, и удал, и жить мне хотелось, а теперь младость моя кончилась и удаль пропала, на грудь уныло головушка свесилась, и жизнь мне не в радость.
        И Александр Андреевич рассказал о своем неудачном сватовстве за Катюшу.
        - Ну, скажи теперь на милость, чем залить мне огонь, что в груди горит? Змею-тоску чем задушить? Бражничать, что ли? И то! Марк! Друже! Дай зелена вина чару пообъе- мистей! Дай! - закончил свою речь Александр Андреевич.
        Марк Данилович отрицательно покачал головой.
        - Нет, друг добрый! На зелено вино плоха надежда: не зальет оно твоего горя, только пуще его подбавит.
        - Так что же делать? - воскликнул Турбинин.
        Кречет-Буйтуров выпрямился во весть рост.
        - Терпеть! - промолвил он торжественно. - Терпеть! Али, думаешь, ты один страждешь? Али уж лютей твоего горя не бывает? Быть может, и у меня на душе не легче твоего. Что ж и мне в вине горе топить? Да и не легче твоего, не легче! И мне люба она, Танюша, больше всего на свете, как тебе Катя, и мое сердце, чай, не меньше твоего счастья просит… А терплю!.. Правда, нелегко терпеть… Иной раз, как нахлынет - так бы пошел и утопился… Пересилить себя надо, надеждой тешить - рано ль, поздно ль, придет счастье. И придет! Придет!
        - Нет, уж где!
        - А ты надейся, надейся крепко - придет!.. И должно прийти! Быть может, на миг один, быть может, и не такое, как ты ждешь, быть может, ты ищешь его здесь, а оно придет с другой стороны, но придет, придет. Верь, друже!
        - Да коли не верится?
        - А ты осиль себя, заставь верить. Верь, верь!
        - Сладко верить! Быть может, стало быть, еще не всему конец, о Господи!
        - Ага! Тоска-то меньше стала!
        - Как будто свет слабый сквозь тьму проблеснул.
        - Проблеснет и ярче, только верь да надейся!
        XXXII. Удачная поездка Дмитрия Ивановича
        - Оставался бы лучше ночевать, Дмитрий Иванович, что за радость ночью в пути быть!
        - Нет, беспременно надо в Москву, дела такие, - ответил Степану Степановичу Кириак-Лупп, не совсем твердыми шагами направляясь к двери.
        - Я к тому, что шалят здесь ноне очень. Вон намедни усадьбу Герасима Стратилатовича сожгли и пограбили… Ты, чай, знаешь Герсима-то Стратилатовича?
        - Ну, еще бы! Так пограбили его? Жаль! А только он и трусишка большой, потому, может, этакое и приключилось: другой такого бы гону задал ворам, что они и своих не узнали б! Да коснись до меня - я б им задал! - говорил, остановись перед дверью и приняв воинственную позу, Дмитрий Иванович.
        Кречет-Буйтуров ухмылялся в усы.
        - Ты, - хват, что и говорить.
        - Да уж, не хвалясь скажу, никогда трусом не был! - сказал Кириак-Лупп и вдруг круто повернул разговор: - что невестушка-то оправилась ли?
        - Ничего теперь, слава Богу!
        - Чай, ждет не дождется свадебки-то? Хе-хе-хе! Эх, взглянуть бы на нее одним глазком!
        - Не водится этого, знаешь, Дмитрий Иванович.
        - Все это пустое, что не водится. Теперь я ведь, почитай, что и не чужак для нее - без мала муж ейный.
        - То-то и оно, что без мала.
        - Да я, ей-ей, одним глазком! Сделай милость!
        - Разве уж дружества нашего ради?.. Эй, кликнуть Катьке, чтоб пришла сюда!
        В ожидании прихода невесты Кириак-Лупп говорил без умолку.
        - И как это я хорошо надумал съездить сюда. С утра меня сегодня скука брала. Так вот, ровно бес в ухо жужжит: «съезди да съезди!» Одначе, смекаю, что совестно - седмицы не прошло, как я был здесь.
        - И не стыдно тебе?
        - Да ведь, хоть и знаю, что ты - хозяин радушный, а только все ж, думается, коли не к разу попадешь, так ты и поморщишься.
        - Вот выдумал!
        - Чай, человек же ты, как и все? Ну, как про других, так и про тебя подумаешь. Думал я, думал, да и не стерпел - поехал!
        - И хорошо сделал.
        - И про что и говорю. И угостился я порядком, и побеседовал по-приятельски и на невестушку полюбуюсь… Чего лучше! А! Вот и моя красавица!
        Катя стояла перед ним бледная, исхудалая, угрюмая. В ее взгляде, устремленном на жениха, выражалась злоба.
        - Что же не кланяешься, дурища? - сурово заметил ей отец.
        Она отвесила поклон и снова приняла прежнюю позу. Дмитрий Иванович разглядывал ее с плотоядной улыбкой.
        - Да, с тела маленька спала, и лик малость побелел, а только ничего, все ж красоточка! Ай, да и женка же будет у меня! - сказал он и потрепал боярыню, которая с отвращением отшатнулась, по щеке.
        - Стыдится, хе-хе! Погодь малость, скоро ко мне попривыкнешь!
        - Ну, иди себе! - приказал Кате отец.
        Боярышня вмиг убежала.
        - Уж и прогнал? Ишь какой! Делать нечего - надо плестись мне, горемычному, - сказал Кириак-Лупп, выходя вместе с хозяином в сени.
        - Знаешь что, Митрий Иваныч, пошлю-ка я с тобой хоть холопишку - все побезопасней, - промолвил Степан Степанович, когда гость взбирался на седло.
        - Пошли, пожалуй, а только я ведь и один доберусь.
        - Вдвоем все ж лучше. Вишь, темнеет уже совсем. Филька!
        - Ась? - отозвался коренастый молодой парень.
        - Поезжай-ка проводить боярина. Завтра вернешься.
        - Слушаю, боярин, - ответил Филька и пошел седлать себе коня.
        Было уже совсем темно, когда Кириак-Лупп с холопом добрались до леса.
        Весело балагуривший все время с Филькой боярин стал гораздо менее разговорчивым, когда въехали в лес, а векоре и совсем замолк. Прежде ехавший спокойно, он теперь начал ерзать в седле, то понукал коня, то заставлял его идти шагом.
        - А что здесь… не того? - дрожащим шепотом спросил он у Фильки, когда они находились в глубине леса.
        - Грабят ли, что ль? И-и, как еще! - довольно неуспокоительно заметил холоп.
        - Тшш!.. Чего ты орешь, оглашенный! Услышат!
        - Уж коли «они» тут есть, так, поди, давным-давно нас расчухали.
        - Рас… рас… чу… ха… ли… ду… маешь? - спросил Дмитрий Иванович: у него зуб на зуб не попадал от страха…
        - Беспременно! На то и воры, чтобы все расчухать. Какие ж были б они разбойнички, коли б мимо носа всец пропускали? Вот на энтом самом месте намедни купца нашли зарезанного.
        Дмитрий Иванович чуть не взвыл. Он замолотил нагайкой по бокам коня и шептал молитвы, какие приходили на ум. Вдруг его конь зацепился ногами за что-то и грузно упал на землю.
        - Застава воровская, - пробормотал Филька, лошадь которого также повалилась. Чьи-то руки протянулись из темноты и сжали горло обезумевшего от ужаса «храброго» боярина.
        - Филька! - успел только он прохрипеть.
        - Пыряй их ножом, душегубов, - отозвался холоп, - и я…
        Но дальше ему некогда было продолжать. На него навалилось что-то тяжелое, чьи-то руки чуть не ломали ему кости, его мяли, связывали.
        XXXIII. Уговор
        Пламя костра, то вспыхивая, то ослабевая, заставляло то выступать из мрака, то тонуть во тьме стволы вековых деревьев, несколько дремлющих, понуря голову, лошадей и группу людей самых разнообразных возрастов, начиная от безусого парня и кончая седобородым стариком. Людей много - куда больше двух десятков. Они столпились в кружок и молча смотрят на бледное лицо стоящего со связанными руками в центре круга Фильки. Напротив холопа стоит, покручивая ус, молодой человек плотного сложения и пристально смотрит ему в лицо.
        - Что? Не признал меня, Филька? - спросил он.
        - Стало быть, ты это и есть, Ильюша Лихой? А я смотрю и глазам не верю - сдается будто ты, а то будто и не ты, - вскричал Филька.
        - Времени, кажись, не больно много прошло с той поры, как с тобой не видались. Неужли так переменился я?
        - Есть таки! Сказываю, будто ты и будто не ты.
        - Что ж, и не диво, так оно и на деле есть: я стал словно и не я: прежний Ильюшка-холоп с атаманом Ильею Лихим перемешался.
        - Да нешто ты у душ… у разбойничков этих честных за атамана? - недоверчиво спросил Филька.
        - Нет, за бабу-кашеварку!
        Разбойники громко рассмеялись.
        Холоп смущенно забормотал:
        - Я не то, чтоб тебе веры не давать, я так, спроста…
        - Да, братику, в недолгий я срок в атаманы вышел, потому - головы своей не жалел, ни перед чем не задумывался… Товарищи у меня молодцы-ребята, живем мы привольно, никого над собой не знаем, сами всем жару задаем. Любо! Поступай, что ль, к нам?
        Холоп замотал головой.
        - Нет, мне это не с руки…
        - Как хошь, твоя воля… Вздерните-ка его, братцы!
        Фильку тотчас же поволокли к ближайшему дереву. Тот заорал во все горло.
        - Знал бы, что его вздернут, не стал бы его и живьем брать - там бы и прикончил, - пробормотал один из разбойников, помогая тащить холопа.
        - А разве ты его приволок? - спросил другой.
        - Ты небось! - огрызнулся первый. - Слыхал я, как он того, другого-то, назвал боярином, ну, и смекнул, что коли тот - боярин, так этот - холоп, должно быть. А как нам «батька» приказывал холопов беречь и живьем, коли можно, брать, так я его живьем и взял. А только й ерепенился он здорово; пришлось с ним повозиться… Ну-ну, не упирайся! - добавил он, обращаясь уже к Фильке. - Иди, коли ведут!
        Холопа подтащили к дереву. Через минуту пеньковая петля уже была у него на шее.
        На лице Ильи виднелось волнение.
        - Илья! Ильюша! Уже забыл, что мы с тобой приятелями были? Почто губишь? Смилуйся! Отпусти! - вопил Филька.
        - И рад бы, да у нас обык такой: кто не пристал к нам - петлю тому на шею, - ответил атаман.
        - Смилуйся! Я тебе заслужу, чем хочешь.
        Илья задумчиво посмотрел на него.
        - Вот что, я б тебя отпустил, если б…
        - Ну-ну? Все сделаю, что потребуешь.
        - Есть у меня ворог один лютый - боярин Степан Степанович. Через него, проклятого, вся жизнь моя прахом пошла. Ловлю я его, да все он мне в руки не попадается: опаслив, старый черт! А на усадьбу напасть - дворни много, отобьется, пожалуй. Так вот ты мне службу и сослужи: впусти тайком меня с молодцами моими в усадьбу. Холопам мы зла не сделаем, только руки, ноги свяжем им, чтоб не помешали, а с боярином расправимся и добро его пограбим. Ну, что, берешься? - спросил Илья Фильку.
        Тот некоторое время колебался, потом глухо промолвил:
        - Берусь!
        - Развяжите ему руки.
        Это было быстро исполнено.
        - Крестись, что слова не порушишь.
        - Вот те крест святой - не порушу.
        - Снять петлю!
        Филька радостно отбежал от дерева.
        - Так я, пожалуй, и домой… Вон мой коняга стоит…
        - Поезжай, да смотри - не сделаешь, как уговорено - смерти не минуешь.
        - Ну, вот! Как сказано, так и сделаю, - ответил Филька, уже взбираясь на коня. - Прощай, Илья-атаман!
        Позднею ночью Ванька-ключник разбудил Степана Степановича.
        - Что такое? - испуганно спросил боярин.
        - Беда стряслась.
        - Горим? Пожар?
        - Нет, от этого Бог миловал. Иная беда - Дмитрия Ивановича душегубы убили. Филька прибег ни жив ни мертв.
        - Вот те на! Вот те и жених! - протянул Степан Степанович. - Царство ему небесное! Ведь сказывал я: не езди, ночуй! - Нет-таки! Поехал! Сам себе и наделал. Он всегда, покойник, дураком был. Ай-ай, надо нам в Москву отсюда поскорей перебираться: душегубов развелась тут тьма-тьмущая.
        XXXIV. Следствие погибели Кириак-Луппа
        Весть об убийстве Дмитрия Ивановича быстро разнеслась по всем окрестным усадьбам. Все ужасались, ахали, негодовали на Кириак-Луппа, зачем так неблагоразумно пустился в дорогу ночною порой, кляли душегубов, подумывали о переезде в Москву и этим ограничивались: мер против разбойников не принимали никаких.
        Меланья Кирилловна была занята со своей ключницей какими-то глубокомысленными хозяйственными расчетами, когда в комнату внезапно вбежал Александр Андреевич.
        - С нами крестная сила! Что стряслось? - испуганно воскликнула боярыня.
        - Ох!.. Такое!.. Фу! Отдышаться не могу! Бежал как угорелый.
        - Да скажешь ли ты, что приключилось?
        - Радость, матушка, мне большая!
        - Ну!
        - За Катюшку можно мне снова посвататься, теперь без помехи: жениха-то ее, Дмитрия Ивановича, намедни душегубы в лесу прикончили!
        - Тьфу! Шалый! Человека убили, а он радуется! Безбожник! - с сердцем воскликнула боярыня, а потом, перекрестясь, добавила: - Царство небесное Дмитрию Ивановичу. Не думал, чай, он, горемычный, что умереть ему без покаяния доведется. Всякому своя смерть… Так ты говоришь, там с пуд земляники набрано? - вернулась она к разговору с ключницей.
        Александр Андреевич перебил ее:
        - Матушка, теперь тебе опять съездить к Кречет-Буйту- ровым надо.
        - Не поеду, - отрезала она.
        - Как же так? - растерянно пробормотал он.
        - Да так же - не поеду да и все.
        - Ну почему же?
        - Довольно с меня и одного раза было. Опять, может, придется вернуться не солоно хлебавши. Посылай, кого хочешь, а я не поеду - не радость мне соромиться.
        - Да что же это, матушка?
        - А то же… Не поеду, вот и весь сказ. Ну, иди, иди отсюда, не мешай нам!
        - Коли так, то я и сам съезжу, - воскликнул Александр Андреевич, поспешно направляясь к двери.
        - И хорошо сделаешь… Так ты говоришь, земляники… - стала продолжать боярыня прерванный разговор с ключницей.
        Между тем Турбинин спешно прошел на свою половину и начал собираться. Он решил не откладывать дела; в успехе сватовства он теперь почти не сомневался. Через час он, верхом на коне, уже съезжал со двора.
        - Заехать разве за Марком Даниловичем? Может, он не прочь будет со мною отправиться. Все лучше, чем одному - как будто бы и со сватом.
        Он поскакал к усадьбе Марка. Племянник Степана Степановича охотно согласился поехать с ним.
        - Ну, что-то будет! Неужели и теперь отказ получу? Помоги, Боже! - говорил Александр Андреевич, въезжая во двор усадьбы старого Кречет-Буйтурова.
        Степан Степанович встретил их очень радушно.
        - Что долго не заглядывал, Лексашка? И ты, племянничек, хорош - где б дядю навестить, он и носа не кажет. Входите, входите да присаживайтесь…
        Потом, как водится, старый боярин крикнул Ваньку и велел подать угощенья. Гости отказались, но он и слушать не хотел,
        - Что ты будто маленько не в себе? - заметил хозяин Турбинину, который, видимо, волновался.
        Тот замялся.
        - Дело есть у меня к тебе, - ответил он.
        - А вот откушай, тогда поговорим.
        Когда закуска подходила к концу, Марк Данилович понемногу начал сводить беседу на должную почву.
        - Дмитрия-то Ивановича душегубы зарезали…
        - Уж и не вспоминай! Вспомяну - инда мороз по коже бежит. И ведь говорил я ему - оставайся ночевать: нет, поехал!
        - Судьба его, знать, такая, - вставил замечание Турбинин.
        - Судьба-то судьба, а только и дураком не надо быть.
        - Кажись, ведь он женихом Катюши был?
        - Да… Признаться, очень я хотел за него Катьку устроить, да не судил Бог. Ох-ох, грехи наши тяжкие!..
        - За кого же теперь думаешь?
        - А не знаю. Тужить нечего - женихи найдутся.
        - Вестимо, найдутся. Ведь вот и я к тебе вроде как сватом.
        - Ты! Ах, дуй тебя горой! За кого же ты Катьку сватать хочешь? - сказал Степан Степанович, с усмешкой поглядывая на вспыхнувшее лицо Александра Андреевича.
        Гости поднялись с лавок и отвесили боярину низкий поклон.
        - Просит тебя Александр Андреевич выдать за него дочку твою Катерину Степановну, - с новым поклоном проговорил Марк Данилович.
        - Слезно молю: отдай за меня Катерину Степановну!
        Люба она мне пуще света белого. Бью тебе челом на просьбе моей такой.
        И Александр Андреевич поклонился в землю Степану Степановичу. Тот сидел, задумчиво опустив голову.
        - Молода она еще…
        - Моложе ее замуж выдают, - возразил ему племянник.
        - Опять же приданое за ней невелико, - сказал старик и лукаво уставился на Турбинина.
        Александр Андреевич так и замахал руками.
        - Да нешто мне надобно приданое? Да хоть никакого!
        - Твоя мать согласна ли будет? Может, ты впоперек ей идешь?
        - Да ведь матушка сама приезжала ее сватать.
        - Ну, коли так, будь по-твоему - бери Катьку!
        Турбинин, вне себя от радости, бросился обнимать хозяина.
        - Постой, постой! Этак ты меня и задушишь грехом! Ванька! Позови-ка сюда боярыню!
        Анфиса Захаровна не замедлила прийти.
        - Вот, мать, Лексашка просит отдать за него Катьку нашу. Как (смекаешь, отдавать за него, либо нет?
        Боярыня удивленно взглянула на мужа, потом шутливо промолвила:
        - Ай, нет! Можно ль за него, за этакого озорного, Катерину выдать!
        - Вишь, что говорят! - усмехаясь, заметил Турбинину будущий тесть и продолжал: - что ж, снимать что ли, иконы да благословить их?
        - Вестимо! Чего тянуть? Пойду скажу Кате да приведу ее, - и Анфиса Захаровна убежала из кбмнаты с не свойственною ей быстротой.
        Катюша ничего не знала о приезде Турбинина и Марка Даниловича. Она сидела за работой, но больше для вида - по крайней мере, работа что-то плохо подвигалась. Боярышня была веселей обыкновенного. О смерти своего ненавистного жениха она давно узнала, и что-то похожее на надежду зашевелилось в ее душе. Теперь ее озабочила мысль, как бы свидеться поскорее с Александром Андреевичем и сказать ему, чтоб он возобновил сватовство.
        - Катька! Надевай скорее сарафан поновей! - крикнула, входя в комнату, Анфиса Захаровна.
        Та удивленно взглянула на мать.
        - Зачем?
        - Жених там. Благословим тебя сейчас.
        Катя побледнела как полотно.
        - Жених? Какой жених? - пробормотала она.
        - А вот увидишь. Одевайся, одевайся живей!
        Накидывая на себя дрожащими руками сарафан, Катя
        едва не разрыдалась. Все ее надежды разом рухнули. Тот жених умер, явился новый. Она уже от всей души ненавидела этого неизвестного ей жениха.
        «Выйду и крикну в глаза ему, что не ?очу за него замуж идти, не хочу!» - думала она.
        Когда она направлялась с матерью к светлице, в глазах ее была видна отчаянная решимость.
        Мать украдкой поглядывала на нее и ухмылялась.
        «Войду и крикну сейчас же!» - подумала девушка, берясь за ручку двери.
        Она распахнула дверь и остановилась как вкопанная: первое, что ей кинулось в глаза, было сияющее от счастья лицо Александра Андреевича.
        - Входи, входи да становись с ним рядом! - сказала Анфиса Захаровна.
        - Так это - он, он - жених? - прерывистым от радостного волнения голосом спросила боярышня.
        - А то кто ж? - подводя дочь к Турбинину, сказала боярыня.
        Степан Степанович взял образ и благословил набожно склонивших головы жениха и невесты.
        - Будьте счастливы, дети! Любите друг друга! - промолвил он со слезой на глазах.
        Потом их благословила Анфиса Захаровна. Боярыня ничего не говорила, а только плакала.
        У Кати голова кружилась от счастья.
        - Ну-ка, поцелуйтесь! - сказал Степан Степанович.
        Александр Андреевич поцеловал невесту и раз, и другой.
        - Будет, будет! Этак зацелуешь ее! - шутливо заметил будущий тесть. - Анфиса! Уведи-ка ее скорей!
        Однако Турбинин успел еще раз чмокнуть Катю в губы, потом перецеловался со Степаном Степановичем и с Анфисой Захаровной.
        - Что ж, братцы, надо нам выпить по сему случаю хорошенько, - промолвил хозяин.
        - Я не прочь, выпьем, - ответил Турбинин.
        - Вот я тебе говорил, что, рано ль - поздно ль, счастье придет, - заметил приятелю Марк во время пути.
        - Можно ль было ждать счастья такого! - воскликнул Турбинин. - Ну, Марк, теперь надо, чтобы и твое горе в радость обратилось.
        Тот тяжело вздохнул.
        - Дал бы Бог… Только где!
        - Ишь, меня утешал, а сам надеждой утешиться не хочешь.
        - Кабы не тешил себя надеждой, может, уж на свете не жил бы.
        - Знаешь что, не езди домой - поедем ко мне. И Топо- рок обещался сегодня приехать. Вот и ладно. Мы втроем побеседуем да попируем на радостях.
        Когда они приехали в усадьбу, Топорок уже давно был там. Александр Андреевич не преминул, конечно, сообщить ему и матери о своем удачном сватовстве.
        Потом устроилась приятельская пирушка. Было заранее решено, что оба приятеля Турбинина останутся ночевать в усадьбе; поэтому уже давно прошла полночь, а молодые бояре все еще беседовали.
        Разговаривая, Марк Данилович случайно подошел к окну и вскрикнул:
        - Батюшки! Смотрите-ка, где-то пожар?
        Друзья подбежали к окну. Яркое зарево виднелось вдали.
        - Что это горит? Уж не моя ли усадьба? - промолвил Марк.
        - Нет, твоя в стороне будет, а это… это… - и вдруг Александр вскрикнул не своим голосом: - да ведь это усадьба Степана Степановича горит! Она, она! В той стороне больше нечему. Гей, холопы! Коня, скорей коня!
        Через несколько минут все трое уже скакали к пожарищу.
        XXXV. Порченый холоп
        - Что такое с Филькой сталось? Был весельчак парень, а теперь ходит хмурый, что туча, и все молчит да о чем-то думает, - рассуждали между собою холопы Степана Степановича.
        - Испортили его, - многозначительно сказал один из них. - Видали, вчера нищий на двор заходил к нам?
        - Ну, видали.
        - Вот этот самый на него порчу и напустил.
        - Полно молоть-то! И допреж того Филька хмурился.
        - Хмурился, а все не так. Он и сам этого нищего ведуном назвал. Дело так было. Работал Филька и ничего себе был, даже песенку мурлыкал… Так вот я работаю, а так он - ну, я и слышал. И вдруг этот самый нищий, откуда взялся - неведомо, и прет прямо к Фильке. Тот посмотрел на него да и спрашивает: «Что тебе, добрый человек?!» - и подошел к нему. Нищий, это, поклонился, ну, и руку протянул, и Христово имя помянул, а потом что-то шепнул. Что - разобрать я не мог, а только вижу: Филька как ошпаренный отскочил от него и сам побелел что снег и дрожит. Аж и я, глядя на него, испужался.
        - Что с тобой? спрашиваю. А у него зубы щелкают, он и отвечать не может. Потом уж кой-как вымолвил: «Колдун! Колдун!»
        - Ну, вестимо, и меня мороз маленько по коже подрал. Я глянул туда, где нищий стоял, а его и след простыл. Выбежал я за ворота - нигде не видать, словно в землю зарылся. С той поры вот Филька и ходит таким.
        - Может, и впрямь испортили, - заметил кто-то, - злых- то людей много есть.
        Филька, действительно, ходил на себя непохожим. От расспросов товарищей он только отмахивался. Не мог же он им сказать, что у него камнем на сердце лежит обещанье, данное Илье Лихому, что нищий, которого он выдал за колдуна, чтоб чем-нибудь оправдать свое волнение, был посланцем атамана и шепнул ему ни более ни менее как:
        - Завтра ночью… Не сдержишь обещанного - не снесешь головы.
        - Что спать не идешь, Филипп?
        - А не хочется что-то.
        - Эх, дурень! Будь я на твоем месте - я б такого храпа пустил, что ай да люли. А мне вот нельзя: сторожить надо…
        И старик прошел к воротам, сел там… и через минуту храпел во всю Ивановскую.
        Было тихо, так тихо, что Фильке звук его шагов казался чрезвычайно громким. Он прислушивался к малейшему шороху.
        Время шло. У холопа на сердце становилось легче.
        «Может, и не придут», - думал он.
        Вдруг слабый свист пронесся, смолк и опять повторился.
        Филька вздрогнул: «Идут!»
        Он тихо свистнул. Ему ответили. Сомнения не оставалось - шли они. Холоп с какою-то отчаянною решимостью подбежал к воротам, отодвинул засов и распахнул их.
        Толпа разбойников тихо вошла во двор. Впереди всех Филька заметил при свете луны приветливо кивавшего ему Илью Лихого.
        «Чтоб ты лопнул, душегуб проклятый!» - стиснув от злости зубы, подумал холоп.
        Дом был по-прежнему темен и тих, сторож продолжал похрапывать.
        XXXVI. Ильюшкина расправа
        Ложась спать вечером после отъезда Александра Андреевича и Марка Даниловича, Степан Степанович был в очень хорошем расположении духа.
        - Ловко вышло, что говорить! - рассуждал он. - Оно, пожалуй, и лучше, что душегубы прикончили дурня этого, Дмитрия Ивановича, - тому надо было б в приданое за Катькой не малую толику, а этому можно и мимо. Я упредил, что прикрута мала, согласился - его дело. Хе-хе!
        С такими приятными думами он и заснул. Как бывает нередко, сновиденья не соответствовали его радужному душевному настроению. Ему снилось что-то безобразное. Тут были и Дмитрий Иванович и Кириак-Лупп с перерезанным горлом, с выпученными от ужаса глазами, и холопка Агра- фена, грозившая и проклинавшая его, своего обидчика, и много-много еще лиц, участников событий, неприятных для старого Кречет-Буйтурова. Посреди ночи он проснулся, покрытый холодным потом.
        «Чтой-то грезится такое несуразное!» - с досадой подумал он и хотел встать и пройтись по спальне, но освещенная луной комната показалась ему, под действием недавних сновидений, какою-то таинственной, и его охватило что-то похожее на суеверный страх. Он с головой закрылся одеялом и попытался снова заснуть. Ему это долго не удавалось. Им овладело какое-то странное, беспричинное беспокойство. Ему пришли на память рассказы о разбоях, совершившихся в окрестностях усадьбы, о сожжении и разграблении нескольких помещичьих домов, и мысль, что нечто подобное может постигнуть и его, заставляла его волноваться.
        - И чего я в Москву до сей поры не съеду? Дурак, право, дурак! Беспременно на днях переедо!
        Таким решением он старался успокоить себя. Мало-помалу он опять начал дремать.
        Грубый толчок заставил его разом очнуться и приподняться на постели. Он глянул, и у него от ужаса зашевелились волосы на голове: перед ним стоял с ножом в одной руке и свечой в другой его беглый холоп Илья.
        - Вставай, Степан Степанович! Побеседовать я с тобой пришел! - насмешливо сказал Лихой.
        - Ко мне! Люди! - закричал боярин.
        - Ты здоров орать, боярин! А только понапрасну горло дерешь - твои людишки лежат перевязанными - я распорядился так, чтобы они нам с тобой йотолковать да счеты кое- какие свести не мешали. В случае же надобности послужить нам помогут и мои молодцы, благо ими полон двор. Ну, вставай, али мне тебя поднять надо? - и с этими словами он спихнул Степана Степановича с постели.
        - Как смеешь, холоп! - грозно закричал Кречет-Буйтуров.
        - Я-то холоп? Ха-ха! Нет, было да прошло! Теперь ты мне - холоп. Гей! Сюда!
        Этот окрик прокатился по дому, и до того времени молчаливый дом наполнился шумом и движением. Несколько человек вбежало в комнату.
        - Связать его покрепче! - приказал Илья, указывая на Степана Степановича. Тот попробовал было отбиваться, но его живо скрутили.
        - Теперь за работу, ребята! Грабьте добро боярское, холопьей кровью и потом нажитое. Ничего ему не оставьте… Слышите - то мой приказ вам. Ну, гай да! А я с ним потолкую.
        Разбойники рассыпались по дому. Подле Ильи остались всего двое из них.
        Атаман сел на пол рядом со Степаном Степановичем и некоторое время молча смотрел ему в лицо. По лицу боярина пробегали судороги, вытаращенные от ужаса глаза уставились на Лихого.
        - Давно я ждал этого часа, боярин, - тихо заговорил Илья. - Только и тешился надеждой с тобой по-свойски переведаться. Почто отнял от меня мою голубку, ворон черный? Али мало было тебе, проклятому, других красоток? Почто и ее загубил, и меня? Лиходей! Вот я теперь - душегуб, грешник великий, которому ада не миновать, а все же ты грешнее меня! Ты тоже душегуб, только не стоишь с дубинкой при дороге, не прячешься в лесу под кустиком, не дрогнешь от холода да сырости ночной порой, а живешь в хоромах, носишь платье боярское и йикого и ничего не боишься.
        Вдруг лицо атамана злобно исказилось.
        - Чем отплачу я тебе, проклятый? Прирезать, как собаку? - глухо проговорил он, занося нож.
        - Помилуй, пощади! - простонал боярин.
        - Пощади! А ты щадил? Я у тебя в ногах валялся, как Бога, молил… Пощадил ты?
        - По мне, атаман, - заметил один из разбойников, - пырять его ножом негоже - что ему! Вздохнет да и помрет. Его бы надо хоть посечь перед этим.
        - Посеки, посеки, Ильюша, да и отпусти душу на покаяние! - запросил Степан Степанович.
        Илья грбмко расхохотался.
        - Посечь просишь?!. Ха-ха! Да могу ль я, холопишка беглый, такого родовитого боярина сечь!
        - Тебе все смешки! - простонал боярин.
        - Были и слезки. Надо ж когда-нибудь и мне посмеяться.
        В это время дверь с шумом распахнулась и в комнату вбежала Катя, с распущенными волосами, в одной сорочке. Разбуженная шумом, увидев множество незнакомых людей, услышав их возгласы, девушка в неописуемом страхе вскочила с постели и бросилась бежать куда глаза глядят и таким образом очутилась в спальне отца. Увидев и здесь разбойников, заметив лежавшего связанным на полу Степана Степановича, боярышня вскрикнула и остановилась.
        Илья посмотрел на нее.
        - Боярышне Катерине Степановне низкий поклон, - насмешливо сказал он. - Что, пришла посмотреть, как Ильюшка расправу чинит с твоим батюшкой? Изволь, покажу!
        И он опять занес нож над Кречет-Буйтуровым.
        Девушка кинулась к нему.
        - Не тронь! Не убивай! - воскликнула она, схватывая его за руку.
        Атаман опустил нож и покрутил ус. Новая мысль зарождалась в его мозгу.
        - Не трогать? Добро! А только пусть он мне наперед вернет мою Груняшу., Не вернет, чай? Как же быть? А так я его помиловать не могу. Разве вот что, не взять ли заместо Груни мне тебя в полюбовницы?
        Катя с ужасом отпрянула от него.
        Илья расхохотался.
        - Претит? Холоп, вишь, я! Тебе б с бояринрм. А ты то смекни, что теперь я уж и не холоп, а атаман разбойников удалых, что теперь я поболее всякого боярина. Решил я честь тебе оказать - быть тебе моей полюбовницей. Дай-ка я тебя поцелую, боярышня.
        Он обнял боярышню. Она вырвалась и отбежала.
        - А, так! Не хочешь с атаманом, хуже будет. Гей! Приятели дорогие! Крути ей руки, чтоб не царапалась.
        Катя умоляла, отбивалась, кричала, но разбойники ни на что не обращали внимания. Через мгновение она уже лежала связанной.
        Степан Степанович делал невероятные усилия, чтобы освободиться. от веревок, но они были крепки. Он скрежетал зубами, но должен был в бессильной ярости смотреть на дикую расправу.
        - Пока кончать пир, - сказал Илья и вышел из спальни.
        - Ребята! - крикнул он, - выволакивайте холопов на двор да запалите боярские хоромы.
        - А что с боярыней делать? Мечется она тут, что угорелая, - спросил кто-то.
        - Пырните ее раз-другой ножом, чтоб не разводилась на земле боярская порода, да и делу конец.
        Предсмертный хрип несчастной Анфисы Захаровны скоро возвестил, что приказание исполнено. Связанных холопов разбойники вытащили из дому и бросили посредине двора. После натаскали соломы и сена, обложили палаты Степана Степановича и подожгли. Скоро яркое пламя уже тянулось к небу. При свете пожарища разбойники делили добычу. Илья обходил связанных холопов.
        - Ба-ба! Тебя-то я и забыл! - вдруг наклонился он. - Тебя-то, клеветницу окаянную, я чуть было невредимой не оставил!
        - Ильюша! Ильюша! Что я тебе сделала? За что ты на меня серчаешь? - бормотала Таисия Рыжая - над ней-то и наклонился Илья.
        - Что ты мне сделала? Ты - ничего, а язык твой сделал. Раскрой рот!
        - Зачем?
        - Раскрой, говорю, а не то! - он замахнулся ножом.
        - Изволь, изволь! - вскричала Таисия и раскрыла рот во всю ширь.
        - Высунь язык!
        Таисия высунула язык. Лихой разом отрезал конец его.
        - Это чтоб вперед тебе на людей небылиц не взводить, - свирепо проговорил он, отер нож и пошел дальше.
        - Иван Дмитрич! Боярский ключник и приспешник, как здравствуешь? - промолвил атаман, снова наклоняясь. - Как делишки? Много ль боярину девок молодых приволок? Что ж молчишь?
        Ключник только крякал от ужаса.
        - Надо тебя за твои делишки наградить. Эй, возьмите-ка этого хрыча да повесьте на воротах!
        - Помилуй! Илья! Голубчик! - взмолился тот.
        - Ладно, ладно! Тащите его, тащите!
        Скоро длинное тело Ивана Дмитриевича уже покачивалось на перекладине ворот.
        - Пора в путь! - приказал атаман.
        - Разбойники живо завязали добычу и уложили на коней. Вся ватага, кто пешью, кто на коне, вывалила за ворота. Илья повернулся на седле и посмотрел на пожарище. Дой уже весь был охвачен пламенем.
        - Расправа учинена, - прошептал он. - Теперь легче будет на сердце.
        Но тотчас же он понял, что на сердце не стало легче. Напротив, там копошилось что-то новое.
        «Совесть жжет», - подумал атаман и успокоил себя: - «пройдет!»
        XXXVII. После расправы
        Комната была полна дымом. Языки пламени врывались в окна и лизали стены. Багровый отблеск пламени ложился на лица Кати и Степана Степановича. Девушка неподвижно сидела на постели и, казалось, ничего не видела и не слышала. Она не плакала, но выражение, лежавшее на ее лице, было ужаснее самых горьких слез. Это было выражение полнейшего отчаяния, того отчаяния, которое уже не оставляет места ни для надежд, ни для утешений.
        - Горим! Спасите! - кричал, катаясь по полу и напрасно силясь освободиться от веревок, Степан Степанович.
        Этот вопль ужаса был так силен, что заглушил треск горящего дерева, но Катя не шевельнулась.
        - Катя! Развяжи! - вспомнил про дочь боярин.
        Она не отозвалась. Он подполз к постели, закричал еще громче, коснулся ног дочери.
        Только тогда боярышня обратила на него внимание.
        - Развяжи!
        Она медленно встала, развязала веревки и опять села.
        Степан Степанович поднялся на доги.
        - Бежим скорее!
        Девушка отрицательно покачала головой.
        - Бежим, Бога ради! - воскликнул боярин, схватывая дочь за руку. Она тихо высвободилась.
        - Беги! Я останусь.
        - Катерина! В уме ль ты! - вскричал Степан Степанович. - Сгоришь ведь!
        - Что ж! Зачем мне жить?
        - Катя! Дитятко! - вдруг расплакался Степан Степанович. - Дочка моя! Не губи себя!
        - Уж погублена, - с отчаянием в голосе отозвалась боярышня.
        - Бежим! Нет - так я тебя силком вытащу.
        - Оставь, отец! Беги - скоро крыша провалится.
        Степан Степанович взглянул на пылающий потолок и отпрянул к выходу. Боязнь за свою жизнь одержала вверх над любовью к дочери.
        - Беги! - еще раз повторил он, уже переступив порог.
        - Нет! Смотри, промедлишь еще - поздно будет.
        Степан Степанович бегом бросился вон.
        - Что! Я угадал: горит усадьба Кречет-Буйтурова, - говорил на скаку Турбинин. - Господи! Как бы не приключилось с Катей чего!
        Из окрестных сел и деревень тянулся народ к пожарищу. Когда приятели подскакали к усадьбе, у ворот уже стояла целая толпа.
        - Ключник это! Ей-ей, он!
        - Ан, нет, не он. Тот седой был.
        - Он, он!
        Это спорили в народе о том, кто был повешенный на перекладине ворот.
        - Сказывают, холопей всех перевязанными нашли, а у одной холопки язык отрезан.
        - Ишь, душегубы проклятые! Пробраться бы во двор, поглазеть.
        - Где проберешься! Народу - тьма!
        Несмотря на то, что народу, действительно, была «тьма», Турбинина и его приятеля пропустили к пожарищу.
        Дом был уже совершенно объят пламенем. О спасении его нечего было и думать. Однако мужички метались по двору, пробуя тушить пожар. В понуром старике, сидящем на земле вблизи пылавшего дома, друзья едва признали Степана Степановича.
        - Все ли спаслись? Где Катя? - бросился его расспрашивать Турбинин.
        - Все, все погибло: и честь, и добро, - глухо ответил Степан Степанович.
        - Где Катя? - еще раз воскликнул Турбинин.
        - Там, - указал боярин на пылавший дом.
        - Ведь она сгорит! Господи! - в ужасе вскричал Александр Андреевич.
        И он кинулся к объятым пламенем Ъеням. Он еще не успел добежать до крыльца, как крыша провалилась. Вместо дома перед ним была груда пылавших бревен. Турбинин отчаянно вскрикнул:
        - Погибла! Погибла!
        - Всё, все! И дочь, и честь, и добро… Всему конец! - бормотал Степан Степанович.
        Александр Андреевич рыдал. Приятели не находили слов для его утешения.
        Часть третья
        I. Прерванные думы правителя
        Шуйские не дремали. Это вот уже второй год знал Борис Федорович. Да, они не дремали. Они пользовались всяким случаем, чтобы вредить правителю. Глухая борьба продолжалась, ни на минуту не прекращаясь. Нападали они, Шуйские, душою борьбы которых был князь Василий Иванович. Он, Годунов, только защищался. Но уже терпение истощалось. Уже лютый гнев начинал все сильнее и чаще клокотать в его богатырской груди. Пора бы кончить.
        - Да, пора бы кончить, - вслух повторил свою мысль Борис Федорович и остановился, и обвел взглядом палату, по которой прохаживался.
        - Царев чертог! - продолжал он рассуждать сам с собой. - И золото, и парча. А чего все это стоит! Стоит-то чего! Ни дня, ни часа спокойного. Вечно настороже, вечно в опаске. Куска спокойно проглотить нельзя - того и гляди, отравленный. Ведь хотели ж отравить, уж это доподлинно известно, да сорвалось. А теперь это измыслили - развести царя с Ириной. Неплодная, дескать. Ха! Она неплодная! Царь - вина, а не она. И этот Дионисий тоже увязался с ними. Разрешенье свое владычное дать хотел на развод. У! Вороги! Хорошо, что я сведал, что всюду у меня глаза есть! А не сведай? Что тогда? Ирину постригли бы, а меня… меня либо услали бы к Белому морю, либо и того хуже - придушили бы. Эх, кабы не дети мои! Бросил бы все, зажил бы простым боярином. Все из-за них боюсь: хочется им жизнь устроить лучше. Детки, детки!
        Дверь распахнулась, и хорошенькая маленькая девочка, блистая черными глазенками, с веселым смехом вбежала в комнату.
        - Батя, батя! Спрячь! - хохоча воскликнула она, прячась за отцовскую ферязь.
        - Ишь, шустрая, убегла и не словишь! - говорила, запыхавшись, вбежавшая за девочкой нянька.
        Борис Федорович поднял девочку и посадил к себе на плечо.
        - Сиди, Ксюша, здесь не достанут.
        - Ай, не достать меня! Не достать! - кричала няньке Ксения и хлопала в ладоши.
        Отец, подняв голову, заглядывал на смеющееся личико ребенка и добродушно улыбался. В этот миг он забыл о всяких заговорах, о всяких кознях против него.
        II. Глава полуописательная
        Марк Данилович неровными шагами прохаживался по комнате. За протекшее время боярин сильно изменился. Последние следы юношеской свежести и мягкости изгладились с его лица; суровая складка набежала между бровями, горькие морщинки обвели рот. Это был уже не юноша, это был мужчина, повидавший горя.
        Его горем была любовь к Тане. Как ни боролся он со своим чувством, как ни заглушал он его - это чувство жило, и, нет-нет, давало себя знать приступами мучительной тоски. За эти годы переменилось многое, кроме душевного состояния Марка Даниловича. Его вотчина представляла какой-то благословенный уголок во всей окрестности. Населена она была свободными людьми: в поместье молодого боярина не было ни одного раба: села и деревни поражали своим «сытым» видом. «Мальцы» бегали в школу, которую устроил Марк Данилович. Помня свою обязанность: «выступать в поле» [33]на службу государеву «конно, людно и оружно», он на случай похода подготовлял должное число молодых парней и, отыскав в Москве, в «Немецкой слободе», знающих ратное дело иноземцев, поручил им выучить будущих воинов конному и пешему строю. Теперь с его «молодцами» могла поспорить разве только наемная царская дружина.
        Одним словом, имение Марка Даниловича, густо населенное, потому что в него стекались привлекаемые льготами крестьяне от всех соседних помещиков, представляло из себя своего рода маленькое государство со своеобразным управлением, со своими законами и обычаями, государство, несомненно, гораздо более благоустроенное, чем вся тогдашняя Русь. Достичь всего этого Марку удалось в такое короткое время лишь благодаря его энергии. Это ему стоило немалых усилий и борьбы с недоброжелателями. А их было немало: все окрестные помещики были его тайными или явными врагами. Он их презирал.
        Но был еще враг, враг злобный и непримиримый, с которым приходилось вести борьбу. Этот враг был поп Макарий, настоятель церкви в селе Марка Даниловича.
        Вот к теперь, расхаживая по комнате, молодой человек чувствовал, что грудь его дрожит от гнева. Он мысленно переживал разыгравшуюся за час перед этим сцену между ним и Макарием. Он ясно представлял себе сухую, длинную фигуру попа с дряблым лицом, длинною козлиной бородой и впалыми, злобно сверкающими глазами. Он видит его поднятую руку, слышит хриплый, раздраженный голос, выкрикивающий: «Еретик!»
        Еретик! - этим именем клеймит Марка Макарий за все его деяния на пользу крестьян. Ересь - то, что молодой боярин сбавил наполовину поборы; ересь, что держит закупов, а не принимает себе крестьян в кабалу; ересь, что выстроил школу и заставляет ребятишек учиться «азам» и «ведям» у Ильи-пономаря, возведенного в степень учителя.
        - «Ересь, ересь! Не по обыку творишь!» - вот что постоянно слышал Кречет-Буйтуров от Макария.
        Чем дальше, тем становилось хуже. Вначале поп ограничивался только упреками, потом начал осуждать поступки боярина при народе, наконец начал громить с церковной кафедры и сбивать крестьян не повиноваться боярину, не пускать детей в школу, не подчиняться «греховным» новшествам. Марк Данилович долго ждал, что Макарий образумится, но постепенно раздражение стало все чаще и чаще прорываться и наконец сегодня, когда поп пригрозил пономарю Илье проклятием, если тот будет учительствовать в «богомерзкой» школе, долго сдерживаемый гнев боярина вылился бурной волной. Между ним и Макарием произошла ссора такая, что о примирении нельзя было и думать. В конце концов Марк предложил Макарию убираться из села куда анает и сказал, что испросит у владыки в свою вотчину нового священника.
        - Уберусь! Уйду! А только и ты меня попомнишь, еретик проклятый! - пригрозил в заключение Макарий.
        «Еще грозить смеет! - думал, прохаживаясь, боярин. - Так я и испугался его угроз! Нет, вон его, вон! Завтра же в Москву съезжу!»
        В это же время в своем домике расхаживался и поп Ма- карий, вернее - бегал по комнате так, что полы рясы метались в воздухе. Попадья два раза звала его обедать, но он только отмахивался от нее да приговаривал: - Отстань! Ну тебя.
        Потом он подошел к небольшому шкафу, где хранились письменные принадлежности, вынул лист бумаги, чернильницу, перо и, присев к столу, начал что-то старательно выводить полууставом.
        III. Сборщик подписей
        - Боярыня! Отец Макар приехал.
        - Отец Макар? Зови его в светлицу да дай мне приодеться, что ль.
        И Василиса Фоминишна, спешно допив кружку утреннего сбитня, поднялась с лавки.
        Время и на ее лице оставило свой след. Она была по-прежнему хороша собой, но ее взгляд потерял былую ласковость, морщинки перерезали лоб.
        Отцу Макарию пришлось ждать недолго.
        - Гость дорогой, отец Макар! Вот рада я радешенька! - сказала боярыня, входя.
        - И, полно, боярынька! Какая радость! - поднялся тот ей навстречу. - Непгго со мной, стариком, веселье вдовице младой?
        - Ай, шутник, отец Макар! Скажи лучше, чем потчевать: медком, наливочкой, али зеленым вином?
        - И не хлопочи: ей-ей, не до угощенья. По делу я.
        - Дело делом…
        - Нет-нет, уволь! Мне и времени нет, признаться…
        - Экий какой ты! Ну, твоя воля! С каким же это ты делом?
        - Ох, матушка, невеселое дело! Еретик тут завелся.
        - Еретик? - удивленно спросила боярыня.
        - Еретик богопротивный. Честным людям житья от него нет. Хоть бы меня взять - сколько лет я здесь священствовал, а вот теперь еретик гонит меня, без хлеба норовит оставить.
        - Чудное что-то ты говоришь! Кто же этот еретик?
        - Ох, ходит волк в личине овчей. На вид и ласков, и пригож, и добр будто… Говорю я не про иного кого, как про царева окольничего Марка Даниловича Кречет-Буйтурова.
        - Вот про кого, - протянула Василиса Фоминишна, и ее лицо покрылось красными пятнами.
        Отец Макар продолжал, не глядя на нее:
        - Да, вот про кого. Много ль он здесь? До-трех годов не дохватит, а что он натворил? Все вотчинники окрестные криком кричат. Крестьян от всех переманил, завел порядки басурманские - «у меня», говорит, «нет рабов, все люди вольные», - школу построил… это для смердов-то! А? В церковь так калачом его не заманишь, а на потехи дурацкие есть время: выдумал, вишь, он ратному делу холопов обучать. Царю, говорит, я ратных людей добрых должен поставить. А на деле не к тому он клонит - помыслы у него нечистые: хочет измену учинить.
        - Измену?
        - Да. Перво-наперво, Бориса Федоровича от царя отдалить хочет, а потом мятеж учинить, благо ратники готовые, и на его место сесть.
        - Ой, верно ль?
        - Лгать ли стану? Для чего он с Мстиславскими да Шуйскими спелся? Вместе с ними хотел царю просьбу подать, чтоб он, батюшка, с царицей развелся да другую жену себе взял?
        - Доподлинно знаешь?
        - Я ль не знаю! Вот, теперь я объездил всех вотчинников здешних, все в голос кричат: «прогнать надо еретика этого из мест наших». Составил я к царю челобитную, подписи собираю… За тем и к тебе приехал: охоча ли будешь подписать?
        Василиса Фоминишна некоторое время молчала. Ей вспомнились печальные дни, полные тоской неудовлетворенной любви, вспомнился холодный отказ Марка на ее пылкое признание, вспомнилась его любовь к Тане, и злоба шевельнулась в ее сердце.
        «Погубить! Досадить!» - мелькнула злобная мысль.
        - Да, да… Я руку приложу к челобитной… Да, да… проговорила боярыня.
        - Вот и бумажка… Чернилец бы да перышка.
        - А только я крестов понаставлю по безграмотству.
        - Ничего, матушка, ничего. Мы оговорочку сделаем, - говорил поп.
        Лицо его сияло. Это была удача немалая: втайне он мало надеялся на согласие Василисы Фоминишны, а согласие ее было важно: вотчина ее была одною из самых значительных, и на ее имя, подписанное под челобитной, обратили бы большее внимание, чем на всякое другое.
        IV. Пред очами правителя
        Марк Данилович был немало изумлен, когда однажды утром во двор его усадьбы въехало несколько конных стрельцов.
        - Зачем пожаловали? - спросил их ключник.
        - До боярина твоего дело есть. Подь, доложи ему!
        Кречет-Буйтуров и сам как раз вышел.
        - Что скажете, братцы?
        Стрельцы и шапок не заломили.
        - Снаряжайся-ка в путь-дорогу.
        - Куда да зачем?
        - По указу цареву послал нас за тобой Борис Федорович.
        - Да некогда мне теперь. Вот завтра разве.
        - Как хошь устраивайся, а только не мешкая изволь с нами ехать: не поедешь - сильем взять тебя приказано.
        Марк Данилович вздернул плечами от удивления.
        - Что за притча! Делать нечего, надо ехать.
        Через полчаса он уже в сопутствии стрельцов съезжал со двора. Проезжая мимо поповского дома, он заметил стоявшего на крыльце отца Макария. Поп смотрел на молодого боярина и злорадно хихикал.
        «Чему он радуется?» - подумал Марк Данилович, и неясная догадка промелькнула в его голове.
        - Куда ж я с вами поеду? К царю прямо? - спросил своих сопутников Марк.
        - К Борису Федоровичу, - ответили ему.
        Это были единственные слова, которыми он обменялся со стрельцами во время пути. Правда, он пытался разговориться с ними, но ему не отвечали. Путь до Москвы показался на этот раз боярину невыносимо долгим. Когда подъехали к палатам Годунова, он облегченно вздохнул и подумал:
        «Ну, слава Богу! Хоть узнаю, в чем дело!»
        Спрыгнув с коня, он направился было к крыльцу, но его остановили:
        - Обожди, наперед доложить надо.
        Ждать пришлось с добрый час, стоя на солнцепеке: его даже не ввели в сени. Наконец пришли за ним.
        - Пожалуй в светлицу: Борис Федорович ждет.
        По тону стрельцов, по обращению холопов Годунова, по долгому ожиданию у крыльца Кречет-Буйтуров догадался, что ему грозит какая-то беда. Улыбка отца Макария не выходила у него из головы. Когда он вошел в светлицу, Борис Годунов сидел, облокотись на стол.
        Марк Данилович отмолился на иконы и промолвил:
        - Здравствуй, Борис Федорович!
        Годунов не шевельнулся, как будто не слышал: Марк прождал некоторое время и повторил громче:
        - Здравствуй, Борис Федорович.
        Правитель поднял на него глаза. Его взгляд был суров.
        - А! Пришел, Иуда! - промолвил он.
        - Иуда? - недоумевая, пробормотал Марк.
        Царский шурин стукнул по столу кулаком и выпрямился
        во весь свой высокий рост.
        - Иуда-предатель! За добро мое, за хлеб-соль мою меня предаешь. В глаза предо мной лясы точишь, а за спиной с ворогами моими в дружбу вступаешь, козни мне строишь.
        - Я?!
        - Да, ты, ты! Мятеж учинить хочешь, крестьян сбиваешь, с Шуйскими заодно челобитье подать царю норовишь, чтоб он с царицей, сестрой моей, развелся - неплодная, дескать, она - да на другой поженился. У! Аспид! Казнить смертью тебя мало!
        Годунов стоял теперь совсем близко от Марка Даниловича, тяжело дыша, сжав руки в кулаки и обдавая своего невольного гостя искрометным взглядом.
        Вдруг он приблизил свое лицо к лицу Годунова, глянул ему прямо в глаза и не то прохрипел, не то прошептал:
        - Кажись, скажи ты еще одно слово - придушу я тебя, Борис Федорович!
        И должно быть, грозны были в это время его вид и взгляд, и не пустою угрозой прозвучали слова, потому что Годунов круто оборвал свою речь и отступил на шаг.
        - Эй, люди! - хотел он крикнуть, но Кречет-Буйтуров не дал ему времени. Прежде молчавший, он теперь заговорил так же, как говорил перед этим правитель - быстро, без передышки, не давая возможности Годунову прервать себя.
        - Иудой обозвал, а за что - про что? Какие я крамолы заводил? Какие козни строил? С Шуйскими сдружился… Да я Шуйских и в глаза-то сколько времени не видал! Этак-то винить можно! На-ка! Набросился ни с того ни с сего. Развести царя с царицей хочу… Господи Иисусе! Да зачем мне это, коли я и во двор-то государев езжу чуть не в год раз? Чего мне добиваться? Милостей царских? Так у меня все есть, ничего мне не надо. Ну, скажи, скажи ты, Бога ради, за что ты меня изобидел?
        Последние слова Марк Данилович проговорил уже не раздраженно. В его голосе слышалась укоризна.
        Правитель умел владеть собой; по его лицу трудно было угадать, какое действие произвела на него речь Марка. Теперь Кречет-Буйтуров замолк, Борис Федорович имел полную возможность позвать холопов и приказать удалить его, связать, выгнать из дома с позором или учинить что-нибудь иное в этом роде, но вместо этого он вынул из-за пазухи лист бумаги и подал его Марку Даниловичу, промолвив:
        - Читай!
        Кречет-Буйтуров стал пробегать глазами бумагу. По мере того, как он читал, лицо его выражало то удивление, то гнев.
        Дойдя до имени боярыни Доброй, он воскликнул:
        - И она здесь!
        Потом он сложил бумагу и подал ее правителю.
        - Что же скажешь? - спросил тот.
        Марк горько усмехнулся.
        - Что же сказать? Их много, я один, им ты веришь, мне нет… Зови палачей, вели меня казнить! - Потом он добавил: - Одно могу сказать: вот тебе крест святой, что ничего такого и в помыслах не держал, что там прописано. Все, что делал - делал, добра людям желаючи. Чист я перед Богом, перед царем и перед тобой. Поверишь мне - рад буду, не поверишь - казни.
        Борис Федорович некоторое время молча смотрел в глаза ему.
        Взгляд Марка был ясен и спокоен. Годунов протянул ему руку.
        - Верю тебе.
        - Спасибо! - с чувством ответил Марк, крепко пожимая Годунову руку.
        Правитель изорвал бумагу в мелкие клочки.
        - Видишь?
        - Еще раз спасибо.
        - Зато ты должен рассказать мне, за что они на тебя взъелись. Смотри! Без утайки!
        - Сказ недолог. Всю эту штуку устроил поп Макар из моего сельца. Не по нраву, вишь, ему пришлось, что я не держусь порядков дедовских - завел школу, в кабалу не принимаю, оброк сбавил, ратников обучаю.
        - Ратников обучаешь?
        - Да. На случай, если в «поле» идти, так чтоб не с неучами!.. А за морем я повидал кое-что по этой части.
        - Ишь, ты какой! Ну-ну, говори!
        - Ну, вот, за это за все Макар меня и в еретики возвел; я терпел-терпел, а после пригрозил прогнать его. Он и обозлился. Поехал, знать, по соседним вотчинам и подписи собрал. А те злобятся на меня, что от них крестьяне ко мне переходят. Вот и все.
        - Ан, не все!
        - Как не все?
        - Так. Почему вскрикнул: «и она здесь»?
        Марк Данилович замялся.
        - Это про боярыню Добрую Василису Фоминишну, - пробормотал он.
        - А что ж она такая за особенная, что ты ее ото всех отличил?
        - Да сдается мне, что она к Макару пристала не с того, с чего другие.
        - А с чего же?
        - Так, с глупства бабьего.
        - Ой, ты что-то таишь! Ведь таишь?
        Марк молчал.
        - Сказывай-ка, брат, правду истинную.
        Годунову про свое неудачное сватовство за Татьяну Васильевну, про любовь к нему боярыни Василисы Фоминишны.
        - Вот оно что! Признаться, удивил ты меня! А боярышня тебе очень приглянулась?
        - Уж так-то приглянулась, что вот уж сколько времени с той поры прошло, а все с тоски по ней извожусь.
        - Гм… Жаль мне тебя. И та-то бабища чего взбесилась? Ты б еще посвататься попробовал.
        - Что ж свататься на верный отказ?
        - А то крадью повенчался б.
        - Краденое счастье краденым и будет. Нет, уж, знать, воля Божья такова, - печально промолвил Кречет-Буйтуров.
        Они помолчали.
        - Ну, рад бы с тобой еще покалякать, да к царю ехать надо, некогда, - сказал Годунов. - Ты ко мне как-нибудь загляни.
        - Благодарствую.
        - А на меня не серчай, что я тебя изобидел: люди лукавые попутали.
        - Помилуй Бог! Чего серчать?
        - Чем я тебя за обиду вознагражу? Знаешь, хочется мне на твою вотчину посмотреть, как ты там все устроил чудно.
        - Сделай милость, приезжай, рад очень буду.
        - На деньках урву времечко, приеду к тебе.
        На этом они и расстались.
        V. Боярыня и боярышня
        - Боярыня Василиса Фоминишна, слыхала ль новость? - сказала, вбежав запыхавшись в светлицу, некая Софья Григорьевна, жена одного из местных вотчинников, первая вестовщица и сплетница.
        - Что такое?
        - Ах, матушка, такое, что руками всплеснешь. Еретика-то нашего стрельцы взяли и в Москву свезли!
        - Ну!
        - Честное слово! Сама видела, как взяли его. Он, это, в середине, а кругом все стрельцы. Такою он мокрой курицей сидел, куда и прыть делась. Яко татя повезли, хе-хе! Да и не далеко он, сказать правду, ушел от татя. Ну, я побегу.
        - Что же это ты? Посидела б.
        - Нет, нет, некогда. Надо еще забежать к Матрене Пахомовне да Марфе Игнатьевне, да…
        Тут пошел длинный перечень имен чуть не всех жен окрестных вотчинников.
        Какое впечатление произвело полученное известие на боярыню? Она сама подивилась, почему у ней так захолонуло сердце. Бывало, целыми днями и ночами думала, как бы Марку Даниловичу досадить, и никакой жалости к нему не чувствовала, только злобою распалялась. А теперь, когда месть совершена - ведь не для добра же повезли его стрельцы в Москву? - ей будто бы и жаль его. Старое проснулось, что ль? Да, старое… Оно и не засыпало.
        - Ах, родной мой, родной! Как бы я любила, целовала тебя? Почто завязалась тут змея-разлучница? - шепчет боярыня, и злоба на падчерицу охватывает ее.
        Чу! Скрипит дверь. На пороге Таня, бледная, заплаканная. У боярышни есть в доме много преданных людей; ей в свое время передали о прибытии отца Макара, об его разговоре с боярыней - у холопок были чуткие уши - передали и теперь привезенную Софьей Григорьевной весть.
        - Ты зачем? - сурово спросила Татьяну Васильевну мачеха.
        Таня подошла к ней, рыдая.
        - Почто губишь его? Почто? - страдальческим воплем вырвалось у девушки.
        - Кого? - холодно спросила Василиса Фоминишна.
        - Марка Даниловича.
        - За дело! А ты заступницей пришла? Хе-хе!
        - Да, заступницей, да!.. Потому, грех тебе делать так. Бог покарает. Что он сотворил худого? Чист, как голубь. Я ведь знаю - ты с Макаром спелась… Может, он теперь в темнице в оковах сидит… Соколик ясный!
        - Ты что это взбесилась? Как смеешь меня опрашивать?
        - Смею, смею! Всегда твоей воле покорялась, а теперь сил не стало. Будет!
        - Молчи лучше!
        - Не замолчу. Сказала - будет покорствовать! Ну, что ж, говори, за что его губишь?
        Таня в это мгновение мало напоминала прежнюю тихую девушку. Она уже не плакала. Ее глаза сверкали, на бледных щеках вспыхнул пятнистый румянец. Мачеха с изумлением смотрела на нее.
        - Аль ошалела? - пробормотала она.
        - Может, и так. Слышь, сказывай же, за что его погубить хочешь?
        - За что? - тихо промолвила боярыня, и вдруг яркая краска покрыла ее лицо, глаза засветились. - За то, - она наклонилась к падчерице, - за то, что люб он мне больше жизни моей! За то, что он мне на любовь любовью ответить отказался… Уж я ли б не ласкала его, я ли не целовала б! Ты его отняла от меня, ты, змея проклятая! Ты! Ха-ха! Ты - недоросток, блаженненькая - и отняла! Не обидно мне, а? Не должно гореть сердце лютою злобой? Клик кликни - сотни женихов сбегутся, на коленях молить меня будут… Да никого из них мне не надобно, окромя его. А его нет… Не я гублю его, ты губишь - зачем прельстила чарами бесовскими?
        - Чарами бесовскими?
        - Да. Нешто без чар он на тебя бы взглянул? Что в тебе? Ни кожи, ни рожи! Ух! Убью я, кажется, тебя сейчас, проклятую! Уйти лучше!..
        И Василиса Фоминишна быстро направилась к двери. На пороге она остановилась и обернулась.
        - Я мучусь, мучься и ты, чаровница проклятая, полюбовница его счастливая! Полюбовница счастливая! Ха-ха!
        Она вышла, а ее насмешливый, злобный смех долго еще звучал из-за двери.
        - Мать Царица Небесная! Защити, спаси его от козней вражеских! - со слезами молилась спустя некоторое время после разыгравшейся сцены в своей горенке боярышня Татьяна Васильевна, и рука ее порывисто творила крестное знаменье.
        VI. Нежданный сват
        - Да, брат, молодчина ты, хорошо устроил свою вотчинку! - говорил Борис Федорович Годунов Марку Даниловичу.
        - Спасибо за похвалу, - отвечал тот.
        Годунов и Кречет-Буйтуров ехали на конях среди поля.
        - Доволен я очень, что собрался к тебе заглянуть: порадовал свое сердце. Эх, кабы все вотчинники таковы были, как ты!
        - Будут когда-нибудь, Борис Федорович.
        - Будут, да когда? Это куда дорога ведет? - спросил Годунов, указывая не пересекающую поле дорогу.
        - Коли туда поедем, - указал Марк вправо, - прибудем к усадьбе боярыни Доброй, коли сюда, - он указал влево, - к дому вернемся. А ведь я, чай, тебя заморил разъездами? Поедем обедать, только за скудность обеда не обессудь.
        - Я в Москве засиделся, рад размять кости. Поездим еще. Свернем вправо - хочется мне взглянуть, что такая за боярыня Добрая.
        И, не дожидаясь ответа, Борис Федорович повернул коня. Марк Данилович сдержал свою лошадь.
        - Не больно охоч я, правду сказать, туда ехать.
        - Что так?
        - Что попусту рану бередить незажившую?
        - Э, ничего, потерпи! Может, боль и утихнет, - с полуулыбкой заметил Борис Федорович и погнал коня.
        Волей-неволей пришлось Кречет-Буйтурову следовать за ним. Через полчаса быстрой езды усадьба Василисы Фоми- нишны вынырнула из-за поворота дороги.
        - Эта самая усадьба и есть? - спросил правитель.
        - Она, она.
        Годунов направил коня прямо в ворота, подъехал к крыльцу, спрыгнул с коня и стукнул дверным кольцом. Выглянул холоп.
        - Доложи боярыне, что царский шурин Борис Федорович Годунов да окольничий Марк Данилович Кречет-Буйту- ров хотят ее повидать.
        И, пока холоп стоял с разинутым от удивления ртом, Борис Федорович, промолвив: - «Пойдем, Марк Данилович», - взбежал на крыльцо, миновал сени и вошел в светлицу.
        - Чего нам там стоять? Здесь обождем, - Сказал он, опустившись на лавку.
        Очутившись в доме боярыни Доброй, Марк Данилович так заволновался, что его волнение заметил Годунов.
        - Эк, тебя пробирает! - с усмешкой заметил он.
        Было слышно, что в доме поднялась суматоха. Доносились возгласы, хлопанье дверьми, беготня. Потом все смолкло. Легкие шаги послышались за дверью, и Василиса Фоминишна вошла в светлицу.
        - Ну, боярыня, рада-не рада, принимай гостей незваных, - сказал Годунов.
        - Царскому шурину завсегда рада, - с низким поклоном ответила Добрая.
        На Марка Даниловича она старалась не смотреть.
        - А еретику-то как же? Ужли тоже рада? - с усмешкой спросил правитель.
        - Кто б с тобой ни пришел; всякому обрадуюсь.
        Годунов смотрел на боярыню и думал: «И пригожа, и не глупа, кажись, а только бес-баба, должно быть!»
        - Не откажись, Борис Федорович, хлеба-соли откушать, - продолжала Василиса Фоминишна, говоря с Годуновым, словно со своим старым знакомым.
        - Нет, уволь! Угости ты нас лучше бесе душкой своей.
        - Ой, какая же со мной, с бабой глупой, беседа! - усмехнулась боярыня.
        На лице ее не приметно было и тени волнения, только красивые глаза будто потемнели немного. В душе она очень волновалась. Неожиданный приезд правителя, да еще с Марком, вовсе не обрадовал ее, а встревожил. Что Марк не был посажен в темницу, а возвратился из Москвы в тот же день, в какой был увезен стрельцами, это она благодаря досужим кумушкам давно знала. Однако она ни на минуту не сомневалась, что Кречет-Буйтурова постигнет то или другое наказание - мало-мало царская опала. И вдруг этот, любимый и ненавидимый ею в одно время, человек является в ее дом вместе с самим Годуновым. Было чему удивиться и чем встревожиться.
        Какая цель была приезда их к ней в усадьбу, она не могла понять. Единственно, что она могла предположить, это - что правитель захотел допросить «еретика» в ее присутствии. Но почему ж он тогда приехал с ним так запросто? Ни стрельцов, ни помощников себе «про случай» никаких не прихватил?
        - Зачем себя глупой считаешь? Сдается мне, тебя умишком Бог не обидел, - продолжал в шутливом тоне разговор Годунов.
        - Сказано: у бабы волос долог, ум короток.
        - Ну, не у всякой. Вот мы с тобой сидим шутки шутим, а ведь я к тебе неспроста приехал. Дело есть до тебя. Смекни-ка, какое?
        - Не смекнуть вовек.
        - Сватом, матушка, явился! Ха-ха!
        - Сватом? - с недоумением переспросила боярыня.
        - Как так сватом? - вскричал Кречет-Буйтуров, до сих пор не промолвивший ни слова.
        - Так, сватом. Что ж тут дивного? Прослышал я, боярыня, что у тебя падчерица есть, так вот, хочу ее сосватать за царева окольничего Марка Даниловича.
        Кречет-Буйтуров чуть не бросился на шею Годунову.
        - Борис Федорович! Родной! - вскричал он.
        Василиса Фоминишна изменилась в лице.
        - Рано ей еще замуж, - промолвила она.
        - Полно! Слыхал я, за нее не один уж жених сватался.
        - За него нельзя отдать - еретик он.
        - Э, матушка! Меж нами молвить, такой он еретик, за какого ты бы сама с радостью вышла. Это все пустое, еретичество его поп Макар из пальца высосал.
        - Я… я не хочу, чтоб Таня за него замуж шла!
        - Почему?
        - Так, не выдам.
        - Так я тебе вот что скажу: царь указал, чтоб твоя падчерица была за Марком окольничим замужем. Посмеешь царского приказа ослушаться? Ступай, приведи падчерицу!
        Куда делся недавний веселый боярин! Теперь перед Василисой Фоминишной сидел грозный правитель, правая рука государя. Одного слова, одного движения его было довольно - никто не смел ослушаться. Не осмелилась ослушаться и Добрая. Она кликнула холопку.
        - Позови сюда Таньку! - приказала она и понурилась. Что происходило у нее на душе, она бы сама не была в состоянии выразить.
        Через минуту Таня вошла в светлицу. Марк Данилович так и кинулся ей навстречу.
        - Ласточка! Изменилась как, похудела, побледнела!
        На Танюшу от изумления нашло что-то вроде столбняка.
        - Поди-ка, боярыня, благослови-ка сговоренных… Благословлю их и я за отца, - сказал Годунов.
        Только когда Марк взял Таню за руку и склонился под благословением, боярышня поняла, что совершилось что-то дивное, совершилось чудо, и радость, такая радость, которая рвется из груди, овладела ею.
        - Ну, поцелуйтесь теперь… - сказал Борис Федорович.
        Молодой окольничий сжал в своих объятиях плачущую от радости боярышню.
        Василиса Фоминишна смотрела на них с потемневшим лицом и чуть не до крови закусив губы.
        - Теперь гайда домой. Дело справили. Э-э! Нацелуешься еще, будет! Прощай, боярыня, да поскорей приданое шей: не терпится мне в посаженных отцах побывать. Идем, Марк Данилович! - промолвил правитель.
        Тому не хотелось расставаться с Таней.
        - Голубка! Я завтра чуть свет прибегу. То-то мы с тобой наговоримся!
        - Теперь мне и на миг с тобой разлучаться страшно. Как это я столько времени могла с тобой в разлуке прожить? Как сил хватило? - говорила, прощаясь с женихом, боярышня.
        Борису Федоровичу пришлось еще не раз торопить Марка Даниловича. Наконец тот покорился необходимости, распрощался с Таней.
        - Ну, Борис Федорович, как тебя благодарить - не знаю! - говорил во время пути к дому Кречет-Буйтуров. - Жизнь ты мне подарил.
        - И, полно! В долгу я у тебя был, долг заплатил. Сквитались - вот и все.
        - Как в долгу?
        - Так - обиду тогдашнюю загладил. Чай, не забыл ее?
        - Почитай, забыл. Скажи ты мне вот что!..
        - Ну?
        - Неужли прямо царский приказ есть у тебя?
        Годунов засмеялся.
        - Вестимо, нет. Это я только пугнул ее. Конечно, коли потребовалось бы, я бы и указ выпросил у царя.
        - Спасибо тебе, спасибо! - еще раз поблагодарил полный счастья Марк Данилович.
        VII. У знахарки
        Дождь лил ливмя. Избушка знахарки Матвеевны тряслась от порывов ветра, который врывался и внутрь избы сквозь плохо прикрытое волоковое окно и заставлял колыхаться пламя лучины. Старуха Матвеевна, что-то ворча, перебирала и перевязывала в пучки какие-то травы. Свет от лучины падал на ее наклоненную голову, освещая темный повойник и пряди седых волос, выползавших из-под него.
        В дверь постучали, сперва тихо, потом сильнее.
        - Ну, кого там несет в этакую непогодь? - с неудовольствием пробормотала знахарка и, подойдя к двери, довольно нелюбезно спросила: - Чего надоть?
        - Пусти, бабушка! Дело до тебя есть, - ответили из-за дверей.
        Угадав по голосу женщину, старуха, после некоторого колебания, отомкнула защелку.
        Посетительница вошла. Знахарка вгляделась в ее лицо и воскликнула с удивлением:
        - Боярыня Василиса Фоминишна!
        - Я самая, Матвеевна, - ответила боярыня, сбрасывая промокший от дождя опашень и опускаясь на лавку, - я самая. Не думала я у тебя быть, да загнала меня злая напасть. Как тать, выбралась из дома своего и прибегла к тебе за помочью.
        - Рада услужить, боярынька. Поведай только, что за напасть приключилась, - сказала знахарка, тоже присев на скамью против Доброй и зорко всматриваясь в нее хитрыми ввалившимися глазами.
        - Беда пришла на меня, Матвеевна! - печально говорила Василиса Фоминишна, приложив руку к щеке. - И ни с чего больше приключилась, как от очей молодца-соколика. Нет мне спокою, бабушка, и днем, и ночкой терзаюся, извожусь по нем, а он на меня и взглянуть не хочет.
        - Экое диво! На такую красоточку?
        - Знать, не для всякого такою я кажусь. Есть у него зазнобушка, может, и похуже меня, да ему милей. Ах, Матвеевна, кабы знала ты, какой злобой палюсь я на эту разлучницу проклятую! Кажись, по капельке бы кровь из нее, окаянной, выпустила б!.. Она - всему помеха. Не будь ее, не пришлось бы мне горевать, к тебе за помощью идти. Бабушка! Слезно молю - помоги ты мне, облегчи муку мою, поверни ко мне любовь того молодчика!
        Знахарка ответила не сразу.
        - Приворот, стало быть, надо сделать? - промолвила она наконец. - Что ж, это можно.
        - Можно? - радостно вскричала боярыня.
        - Трудненько, правда, а можно… Он к тебе ведь в дом ходит?
        - А ты почему знаешь?
        - Э! Ты спросила бы лучше, чего Матвеевна не знает! - самодовольно заметила старуха, - Стало быть, он и ест, и пьет у тебя в дому частенько?
        - Ну, вестимо ж.
        - Так вот что: дам я тебе настоечку особенную такую, прямо скажу - во граде во Киеве на Лысой горе ведьмы ее готовят, а у меня меж ними знакомых немало есть, так я и раздобылась… Сейчас у меня нет этой настойки, а через не- дельку-друтую добуду. Этого снадобья ты маленько - капель этак пяточек - примешай своему молодчику к питью - к водочке либо к наливке, ал и к меду… Выпьет он - и шабаш! Толкать будешь - не уйдет.
        - Да ну!
        - Врать не стану. Ты только так подстрой, чтоб после того, как он хлебнет снадобья-то, зазнобушка тут подле не вертелась, а всего лучше, коли ты с ним глаз на глаз останешься.
        - И неужли он полюбит? - промолвила боярыня, вся красная от радостного волнения.
        - Как сказывала: толкать будешь - сам к тебе полезет.
        - Ай-ай! Да ведь это чудо будет!
        - На то я и знахарка, чтоб такие дела вершить, какие другим не под силу.
        - Скорей бы, Матвеевна!
        - Недельки этак через четыре…
        - Как через четыре?!. Ведь ты сказала прежде, что через неделю-другую.
        - Это я так сбрехнула… Нет, недельки через четыре… Да и то не знаю, достану ли.
        - Вот тебе на! - разочарованно воскликнула боярыня.
        - Да ведь стара я стала, немощна - когда соберусь слетать, не знаю, - тянула старуха, набивая себе цену.
        - Слетать?
        - Ну, вестимо ж, слетать. Али ты думаешь, я на Лысую гору в Киев-град пешью пойду?
        Дрожь суеверного ужаса пробежала по телу боярыни. Ей вдруг стало не по себе сидеть наедине с такою старухой, которая может летать на Лысую гору. Морщинистое лицо старухи с длинным загнутым носом, с быстрыми, хитрыми глазами показалось ей каким-то зловещим. Она поднялась и накинула опашень, потом достала кошель и подала его знахарке.
        - На, возьми пока… После два таких получишь. Только скорей, Богом молю!..
        Матвеевна жадно схватила кошель и рассыпалась в благодарностях.
        - Уж не пожалею костей своих, - добавила она потом, - так и быть, слетаю на деньках. Через недельку снадобье будет готово…
        - Вот это ладно.
        - Не проводить ли тебя до дому, боярынька? Вишь, ночь-то какая! - сказала знахарка.
        - Нет, ничего, я одна, - ответила та, чувствуя, что ей одной будет менее страшно, чем с этой старухой.
        VIII. Чары
        Приготовления к свадьбе Татьяны Васильевны с Марком Даниловичем шли деятельные. Прошло всего около месяца со дня сговора, а шитье приданого уже было почти закончено, дошивался уже и свадебный ковер, которым должно быть покрыто устроенное из тридевяти ржаных снопов ложе новобрачных, давно были подысканы тысяцкий[34] и женка тысяцкого, и дружки[35] и иные свадебные чины.
        До дня свадьбы оставалась всего неделя-другая, это заявила Марку сама Василиса Фоминишна. Вот уже недели две, как с боярыней совершалась непостижимая перемена. Угрюмая, злобно посматривавшая на падчерицу и избегавшая встреч с женихом Танюши, она вдруг сделалась необыкновенно ласковой с боярышней, чрезвычайно любезной с Марком Даниловичем. Молодой окольничий приезжал в усадьбу Доброй ежедневно и оставался там до ночи. Боярыня встречала его приветливой улыбкой, невеста - поцелуем; всякая мысль о затворничестве невесты была оставлена по настоянию Кречет-Буйтурова, и Василиса Фоминишна не протестовала против такого нарушения обычая. Дни проходили в оживленных беседах, и мачеха во время их занимала не последнее место. Напротив, она говорила много и долго о будущей совместной жизни Тани и Марка и рисовала светлую картину их будущего счастья.
        Марк Данилович дивился этой перемене.
        - Василиса-то Фоминишна какая славная стала! Не узнать! - говаривал он невесте.
        - Да, точно, что не узнать, - задумчиво отвечала Таню- ша: в глубине души она не доверяла ласковости мачехи и чувствовала беспокойство, но ей не хотелось смущать жениха своими опасениями.
        Однажды Марк Данилович приехал в усадьбу Доброй. Боярыня встретила его с печальным лицом.
        - Невестушка твоя что-то прихворнула.
        - Что с ней? - встревожился жених.
        - Голова, жалуется, болит, и так не по себе… А я, как на грех, холопов и холопок отпустила на гулянье, в сельцо Ивановское, ярмарка там… Одна с Танюшей во всем доме.
        - Лежит она?
        - То побродит, то приляжет. Ишь ты! Больна-больна, а услыхала твой голос - вышла, не утерпела! - шутливо заметила боярыня, увидев вошедшую падчерицу.
        Было видно, что Таня не здорова. Она куталась в теплый платок, а лицо ее было красно и глаза слезились.
        На расспросы жениха она, однако, отвечала, что ее нездоровье пустяшное, что так, чуть-чуть, голова болит. Она не вернулась в свою горницу, осталась беседовать с женихом. Но беседа шла вяло. Кречет-Буйтуров был встревожен болезнью невесты, и веселые слова не шли ему на ум; Таня, видимо, пересиливала себя. Одна Василиса Фоминишна говорила без умолку. Боярыня была сегодня почему-то особенно оживлена, ее глаза светились каким-то лихорадочным блеском.
        Боярышня долго крепилась, наконец не выдержала.
        - Пойду полежу немного, - сказала она, - голова что-то сильней разбаливается.
        - Поди, поди, приляг, голубушка, - посоветовал ей и жених.
        Василиса Фоминишна словно обрадовалась.
        - Да, да, тебе беспременно прилечь надо. Да ты не торопись подниматься, хорошенько отлежись. Дай-кась, я пойду с тобой, укутаю тебя одеяльцем.
        - Стало быть, мы с тобой вдвоем сегодня будем беседовать! - сказала боярыня, проводив падчерицу в ее горницу и обращаясь к Марку Даниловичу, - Чай, тебе скучно со мной будет?
        - Почему ж скучно? Вишь, ты какая говорунья!..
        - Болтаю зря, из пустого в порожнее переливаю. Знаешь ведь, надобно нам перекусить.
        - Уволь, Василиса Фоминишна!
        - Нет, беспременно - за питьем-едой и беседушка будет лучше. Только как быть? Холопок нет, придется нам самим на стол собирать.
        - А что ж, я рад послужить.
        - Так пойдем хозяйничать, - со смехом сказала боярыня.
        Перекидываясь шутками, смеясь, они накрыли стол, уставили его яствами.
        - А ты - добрый хлопчик! - шутливо промолвила Василиса Фоминишна.
        - Рад постараться, боярыня! - в том же тоне ответил Марк.
        - А за старанье награда нужна… На-ка, выпей!
        С этими словами она взяла стоявший на столе отдельно от прочих кубок, налила его доверху медом и подала Марку.
        - Смотри, осуши до капли! - добавила она.
        - За твое здоровье, боярыня, - сказал он и осушил кубок.
        - Ух, какой мед крепкий! Ажна дух захватило, - промолвил боярин, ставя пустой кубок обратно на стол.
        - Старый медок, - проговорила Добрая. Глаза ее сияли. - Теперь закусим… Я, признаться, есть изрядно хочу. А ты? - продолжала она.
        - Так себе, не очень.
        - Так я тебя угощать стану, как бы мужа своего угощала, ха-ха! Вот этак: кушай, муженек мой дорогой!
        И боярыня, поднявшись с лавки, с низким поклоном поставила перед Марком блюдо с каким-то яством.
        - Кушай да женку свою люби! - добавила она и неожиданно поцеловала Марка Даниловича. - Ха-ха! Так бы я муженька ласкала!
        - Шутница ты, Василиса Фоминишна!
        - Ну, будет дурить! Поесть надо… Подвинься-ка, боярин.
        Она опустилась на скамью плечом к плечу с Кречет-Буй- туровым.
        Должно быть, она, действительно, хотела есть. Ее челюсти усердно работали, косточки так и похрустывали под ее крепкими зубами.
        Марк Данилович ел мало. С некоторого времени им начало овладевать странное состояние. Казалось, в его жилах струилась не кровь, а огонь. Голова кружилась. Он с каким- то особенным вниманием стал посматривать на белые, пухлые руки боярыни, на ее роскошные плечи. А Василиса Фоминишна, словно нарочно, все плотнее прижималась к нему. Он чувствовал теплоту ее тела. Близость молодой женщины пьянила его. Еще мгновенье - и его рука сама собою обвилась вокруг стана красавицы. Боярыня повернула к нему голову, глянула на него горячим взглядом. Ее руки обвили его шею, щека прильнула к щеке.
        - Милый! Любимый! - услышал он страстный шепот.
        Он забыл все - забыл, где он, забыл Таню, непобедимая страсть охватила его. Он сжал боярыню в своих объятиях. Теперь он уже не слышал ее страстного лепета.
        Головная боль у Тани утихла. Еще лихорадилось, но уже у боярышни отпала охота лежать. Ее тянуло к Марку. Она поднялась с постели, закуталась в плат и спустилась из терема. Когда она приближалась к светлице, из-за дверей доносился голос ее мачехи, поразивший боярышню своей интонацией.
        «Словно хмельна она», - подумала Татьяна Васильевна и отворила дверь.
        Отворила и остановилась на пороге, как прикованная, пораженная, похолоделая от ужаса. Она увидела сидевших на скамье Марка и Василису Фоминишну в объятиях друг друга.
        У боярыни был торжествующий вид, и она смотрела на падчерицу с насмешливой улыбкой. Кречет-Буйтуров повернулся к дверям и увидел невесту. Лицо его приняло пристыженное выражение. Он понурился и схватился руками за голову.
        Вдруг он вырвался из объятий боярыни, подбежал к Тане, упал перед нею на колени.
        - Прости!.. - забормотал он. - Не знаю - бес, чары попутали… Не бывать счастью!.. Ох!
        Это «ох» прозвучало отчаянным стоном.
        Потом он бросился к выходу.
        - Стой! Марк! Родной, куда! - остановила его Василиса Фоминишна.
        Лицо молодого окольничего злобно исказилось.
        - Прочь! Разлучница проклятая! Убью! - прохрипел он и, оттолкнув от себя боярыню, выбежал в сени.
        - Нет, Марк… Этого не может быть… Ты мой, мой! - бежала за ним и кричала красавица.
        Но он ее не слушал, спустился с крыльца, перебежал двор и скрылся за воротами.
        - Марк! Марк! - несся вслед за ним отчаянный призыв Доброй.
        Она хотела было спуститься с крыльца, но вместо этого прислонилась к стене и заломила руки.
        - Ушел! Ушел! - прошептала она.
        Этот шепот способен был оледенить душу.
        Вдруг она разразилась неистовым хохотом.
        - Мой! мой! Ха-ха-ха! Никто не отнимет! Ха-ха!
        Этот смех был ужаснее слез. И долго звучал он по опустелому дому, а когда он затих, вместо боярыни Доброй стояла в сенях у крыльца другая женщина, мало ее напоминавшая, с бледным лицом, с растрепанными, выбившимися из-под кики волосами, в которых блестела седина, с дико блуждающими глазами. В это же время наверху, в светлице, тихо плакала Таня. Она сознавала, что жизнь ее разбита. Ее сердце было переполнено горем; надеждам не было места. Жить - казалось ей - значило мучиться. Недаром же она, упав перед иконой, жарко молилась:
        - Пошли, Господи, мне смерть поскорей!
        IX. За море
        Борис Федорович Годунов был немало изумлен, когда ему однажды ранним утром доложили о приходе окольничего Марка Даниловича. Он велел его немедля звать.
        - Здоров, а что?
        - Да уж больно ты что-то с лица спал и побелел.
        - Не от нездоровья это… - с тяжелым вздохом промолвил Марк Данилович, а потом добавил: - я к тебе с просьбой, Борис Федорович.
        - С какою?
        - Дозволь уехать. Опять за море.
        - Да что это ты вздумал! А как же свадьба?
        - Свадьбе не бывать! - печально ответил Марк.
        Годунов даже привскочил от удивления.
        - Да что ты говоришь? Как не бывать?
        - Так, не бывать.
        - Разлюбил невесту, что ль?
        - Пуще прежнего люблю.
        - Кажись, ты меня морочить хочешь. Сам горевал прежде, что сватовства не приняли, а теперь на!
        - Изменилось все ныне.
        - Да что случилось?
        - Борис Федорович! Будь отцом родным! Не спрашивай, не терзай сердца моего! Одно скажу, нельзя мне теперь жениться на Татьяне Васильевне - совесть зазрит. Ах, кабы ты знал, Борис Федорович, что на душе у меня делается! И не знаю, что со мной такое сделалось - чары какие-то обуяли!.. Теперь жениться мне на Тане - свершить грех великий.
        - Ничего понять не могу! - пожав плечами, сказал Годунов.
        - Прикажешь все сказать, я должен буду сказать все, но только лучше не приказывай.
        - Бог с тобой! Не хочешь говорить - не неволю. Так уехать хочешь за море? Надолго?
        - Не знаю… Может, и навсегда.
        - Ну уж это не дело! Как ла свою родину не вернуться? Жаль, жаль, что уезжаешь! Остался бы!
        - Нет, Борис Федорович, не могу - останусь здесь, изведусь.
        - Эх, Марк Данилович! Чудной ты человек! Бог с тобой, поезжай, коли такая охота!
        - Спасибо, Борис Федорович.
        - Зайдешь еще проститься?
        - Я ведь живо махну. Лучше уж сегодня и распрощаемся.
        Когда Годунов прощался с Марком, на глазах приятеля блестели слезы.
        - Эх, Марк Данилович, не того, признаться, я ожидал от тебя! - промолвил он.
        - Что делать! Не я виноват, судьба всему виной, - ответил молодой окольничий.
        От правителя Кречет-Буйтуров зашел к Топорку.
        Тихон Степанович, по-прежнему веселый и добродушный, радушно встретил его. Разговор между ним и Марком несколько напомнил недавнюю беседу Кречет-Буйтурова с правителем. Подобно Годунову, Топорок очень удивился отъезду Марка Даниловича, пустился расспрашивать, почему приятель раздумал жениться. Отвечал ему Кречет-Буйтуров почти так же, как и Борису Федоровичу. Когда расспросы кончились, он сказал:
        - Хочу я тебя попросить кое о чем.
        - Рад сделать, коли смогу.
        - Жаль вотчину оставить без хозяйского глаза. Там я завел и то, и другое, все это без меня порушится. Просить хочу, не присмотришь ли за вотчинкой? Владей ею, как своей… Коли не вернусь через десяток лет, бери ее совсем себе.
        - Ой, как же это так!
        - Да что ж? Не вернулся я, стало быть, вотчина мне не надобна. А на тебя я положиться могу, что ты заведенных порядков не нарушишь.
        - Ну, вестимо! Как ты завел, так все и оставлю.
        - Вот этого-то мне больше всего и охота. Возьмешься - спасибо тебе скажу большое.
        - Мне тебе надо спасибо сказать - этакий доходище ты мне в руки даешь!
        Таким образом приятели сговорились.
        Через четверть часа после разговора с Топорком Марк Данилович стучался в одну из келий Чудова монастыря. Когда дверь отворилась, его встретил сильно поседелый старик- монах с худощавым, спокойным лицом.
        - А, Марк! Навестить пришел? Спасибо! - промолвил старик.
        - Проститься пришел, дядюшка, - ответил тот.
        Старик этот был не кто иной, как боярин Степан Степанович Кречет-Буйтуров, превратившийся в инока Савватия, забывший былые, прежде им столь любимые, мирские удовольствия и заботы и нашедший в тихой обители покой для сроей потрясенной горем души.
        Александра Андреевича Турбинина, который жил в материнском доме, со времени погибели Кати, настоящим затворником. Оставаясь в миру, он жил монахом; горе превратило цветущего юношу в старца. Целью жизни и утехой его было добро во всех видах. Его имя на много верст в окружности произносилось с благоговением. После тяжких бед и Степан Степанович и Александр Андреевич нашли свое счастье, нашли не там, где искали.
        Найдет ли его Марк Данилович?
        Он отправлялся на его поиски.
        Был серенький день, когда Кречет-Буйтуров, в сопровождении Топорка и толпы крестьян, выезжал из своей усадьбы, отправляясь в далекий путь. Он выезжал с тяжелым чувством и грустно поглядывал вокруг себя: придется ли еще раз все это увидеть?
        Многие из крестьян, провожавших его, плакали; Тихон Степанович был взволнован; у самого Марка Даниловича блестели на глазах слезы.
        Проводив боярина верст на пять от усадьбы, провожавшие распрощались р ним. Кречет-Буйтуров, теперь уже надолго, остался один. Потянулось долгое, утомительйое путешествие, полное всякого рода опасностей. Прошло немало времени до той поры, когда Марку Даниловичу пришлось сменить коня на корабль. Только спустя почти год после того, как он покинул Русь, Марк с корабельной палубы мог различить в синей дали очертания Венеции.
        X. Два шепота
        Знойный день. В воздухе тишь такая, что занавеси на окнах терема не шелохнутся. Чья-то рука приподняла одну из них, и в окне показалось миловидное, румяное личико с плутоватыми, темными глазками. Солнце бьет в глаза, белая ручка заслонила их от солнца.
        Что видно из окна терема? Широкая полоса полей темно-зеленых, где сплошь закрыла их травяная поросль, светлых, переливчатых, где струится начинающая колоситься озимая рожь, полоса полей - бледно-розоватых, где цветет гречиха, за ними, в синеватой дали, лес стоит темной стеной. Серая при солнце узкая дорога выбегает из него и змеей вьется по полям до самой усадьбы боярина Луки Филипповича Стрешнева и дальше до деревни, виднеющейся на холме.
        Столб пыли взвивается на дороге - скачет всадник. Почему вдруг вспыхнуло лицо смотревшей из окна жены Луки Филипповича, боярыни Анны Григорьевны? Почему она чуть слышно шепчет:
        - Родной мой! Соколик!
        А Тихон Степанович - этот всадник был он - похлестывает коня и сам глаз не спускает с терема. У него зоркие очи - он видит Анну Григорьевну. Конь чуть не пластом стелется по земле, а боярину тихим кажется его бег, и, что цепом, молотит он нагайкой по бокам коня. Близко уж… Сорвал Тихон Степанович со своей головы шапку и машет ею и говорит что-то про себя. А что? Быть бы беде, если б услышал его боярин Стрешнев!
        - Сейчас, Аннушка! Сейчас, люба моя! - вот что шепчет он.
        XI. Смерть старца
        Венеция утопала в лучах горячего южного солнца. Капли, падавшие с весел гондольера, везшего Марка к жилищу Карлоса, сверкали алмазными искрами.
        Вот и каменное крыльцо, побуревшее от времени, и дверь в нише.
        С замиранием сердца взбежал молодой человек по каменным ступеням. Чуть скрипнув, повернулась дверь. Полутемно. Глаза Марка неясно различают несколько человеческих фигур. Вон постель под пологом… Стол отодвинут, и Карлоса нет на обычном месте.
        Скоро глаза Кречет-Буйтурова осваиваются с полумраком. Он различает удивленное лицо Бригитты, видит Беппо, Джованни.
        - Марк!
        - Я!
        - Господи! Вот чудо! Обнимемся…
        - Где дядя?
        - Тсс?.. - шепчет Бригитта и прикладывает палец ко рту.
        - Ты пришел вовремя, Марк, - говорит Беппо, успевший обняться и расцеловаться с приятелем. - Дедушка Карлос… Моя жена делает тебе знаки, подойди к ней - она что- то хочет сказать.
        - Бригитта - твоя жена?
        - Ну, да.
        - Сдержала, значит, обещание… Я рад, дружище!
        Марк крепко жмет руку приятелю и спешит к Бригитте.
        - Посмотри - он, кажется, в забытьи, - говорит она.
        - Мой учитель, мой отец! Что с ним? - спрашивает боярин, вглядываясь в худощавое, такое же белое, как подушка, лицо Карлоса. Глаза закрыты, грудь слабо вздымается. Старец похож на труп.
        - Соберись с силами, друг! - промолвил Джованни.
        - Он очень болен?
        - Да… Умирает.
        - О Господи!
        Умирающий пошевелился, открыл глаза.
        - Марк! Дитя мое! - слабо прошептал он.
        - Отец! - сказал Марк, целуя его морщинистую руку. - Я тебе принес здоровье, учитель.
        - Нет, сын мой. Я долго жил, тело требует отдыха… Конец мой очень близко… Уже я чувствую, что смертельный холод разливается в моих жилах… Земля идет в землю, дух - к Великому Духу.
        - Нет, нет, отец! Ты будешь жить!
        - Буду жить еще несколько мгновений… Мало времени - надо спешить успеть поговорить с тобой…
        Волнение придало бодрости старцу. Даже Беппо с женой и Джованни, видевшие, как угасали силы Карлоса, в эту минуту усомнились, что его конец близок.
        - Что привело тебя сюда, сын мой? На твоем лице я вижу следы страдания…
        - Я искал тихой пристани, отец!
        - Бедное дитя мое! Родина не дала тебе того, чего ты искал?
        - Нет, учитель! Не родина виновата - я сам вина всех бед своих.
        - Виновато мятежное сердце человеческое… Ох!
        Старец, приподнявший было голову, откинулся на подушку и закрыл глаза. Лицо его вдруг осунулось еще больше
        прежнего. Грудь начала усиленно подниматься, дыхание стало хриплым.
        - Умирает! - пробежал шепот.
        Марк впился глазами в лицо умирающего. Царила глубокая тишина - тишина смерти. Ее холодное дыхание, казалось, пронеслось над присутствующими. У всех сердце билось неровно, холодная дрожь пробегала по коже. Прошло несколько минут, но они стоили часов. Старец приподнял веки. Губы его шевелились. Шепот был так слаб, что его едва можно было уловить.
        - Тьма, - шептал умирающий, - тьма вокруг… А вдали свет… О, как он ярок! Лучи его проникают мне в душу. Теперь нет тьмы, теперь свет… Грядущее ясно… Тайна жизни открылась… Марк! Мой ученик, мой сын! Я иду из тьмы в свет… Скоро этот свет обоймет и тебя… божественный, всепроникающий… Не здесь блеснет теб§ небесный свет - далеко, на твоей родине… Покидая мир, ты будешь счастлив: воплотившийся ангел божий сойдет к твоему изголовью, кинет божественный луч в твою скорбную душу… Скоро!..
        Он смолк.
        - Что это? Пророчество? - с суеверным страхом прошептал Беппо.
        Лица Бригитты и Джованни были мертвенно бледны. По лицу Марка струились слезы.
        Карлос сильно вздрогнул все телом. Веки смежились. Нижняя челюсть бессильно отвисла. Глубокий вздох вырвался из груди…
        - Помер!. - разом промолвили все.
        Кречет-Буйтуров приник ухом к груди Карлоса: сердце
        не билось.
        - Один во всем мире! Совсем один! - шептал он, целуя холодеющее лицо покойника.
        XII. Разочарование
        - Один, совсем один! - говоря так, Марк не ошибся. Друзья с ним были приветливы, но прежних сердечных отношений не было. Они старались быть с ним, как встарь, откровенными, веселыми, но в речах их сквозили какие-то недомолвки… Они любили Марка издалека, помня его прежнего - веселого малого, когда же перед ними предстал он таким, каким стал в последнее время, они почувствовали, что с этим грустным, задумчивым мужчиною их не связывают былые дружеские узы. Никаких общих интересов между ними не было. Он еще искал счастья - они уже нашли: Беппо - в приветливой улыбке Бригитты, в ясных глазенках своего малютки-сына; Джованни - в мирном житье- бытье со своею молодою женою - он женился за два месяца до возвращения Кречет-Буйтурова в Венецию. Своим приездом Марк внес словно какую-то холодную струю в их существование. Побывал молодой боярин у Джованни, побывал и у Беппо. Джованни все время рассказывал, как он познакомился со своей Маргаритой - так звали его жену - обнимал да целовал свою «женку». Марк слушал его с грустным лицом и думал, отчего Бог отказал ему в таком счастье.
        У Беппо - Бригитта заставляла Марка любоваться своим сынишкой, подробно разъясняя, как у маленького Беппино прорезались зубки, как неожиданно для отца с матерью он начал ходить…
        Марк слушал ее с печальной улыбкой. Как не похожи были эти речи на те, которые он когда-то слышал от Бригитты, как не похожа была и сама эта начинающая полнеть женщина на прежнюю стройную девушку. Беппо вставлял свои фразы в разговор жены, шутил, но. все это выходило как-то натянуто, а глаза его часто странно останавливались на оживленном лице Бригитты, и морщинка перерезала его смуглый лоб: он ревновал жену к «другу», как он еще звал Марка по старой памяти.
        Чужд, подобно былым друзьям, стал Марку и этот город с его каналамиИ роскошными палаццо. Он уже привык к простору полей своей родины, его давили громады дворцов. Кроме того, он не чувствовал себя в безопасности - зоркие глаза служителей инквизиторов легко могли заметить беглого «еретика», и тогда он пропал. Он не боялся смерти, пожалуй, желал ее, но умереть ему хотелось на родной земле.
        Однажды Беппо, вернувшись домой, сказал жене:
        - Ну, проводили нашего приятеля.
        - Пошли Бог ему путь добрый! - сказала Бригитта. - Что ж подавать, что ль, ужин?
        - Да, подавай… Постой, одно слово: ты не скучаешь по Марку?
        - Что же мне скучать? У меня муж, сын…Нет, не скучаю.
        Через несколько минут они уже сидели за столом. Беппо был очень весел, Бригитта тоже. Они говорили много, но о Марке не было упомянуто ни слова.
        А в это время Кречет-Буйтуров стоял на палубе корабля и смотрел на уходящую вдаль, озаренную последним отблеском заката Венецию. Никакой грусти он не чувствовал. Он сознавал, что покинул навсегда чужой ему город.
        XIII. Кошечка
        Лука Филиппович Стрешнев вернулся из Москвы мрачнее тучи. Молча отобедал он, молча поднялся из-за стола. Анна Григорьевна диву давалась - она еще ни разу не видела мужа таким сумрачным.
        - Лука Филиппович, али ты осерчал на свою жену, что слова с нею не хочешь молвить? - сказала она, ласкаясь к мужу. Маленькая, худенькая, гибкая, она напоминала хорошенькую кошечку и казалась еще меньше в сравнении со своим мужем, богатырем-стариком, крепким, как столетний
        дуб.
        Лицо Луки Филипповича сразу прояснилось.
        - Ласточка моя! Да за что мне на тебя сердиться?
        - Может, что сделала али вымолвила не по нраву?.. Коли так, прости меня, глупую!
        - Полно тебе!.. Ишь, и слезки в глазах… Ай-ай! и совсем-то ты еще девочка, а не бабенка замужняя… Ну, можно ль так! Ах, ты, золоташка! - говорил Стрешнев, целуя жену. - Вот, все мне говорили, - продолжал он, - смотри, Лука Филиппович, не дело ты это затеял жениться на старости лет на молоденькой - беду себе готовишь. Вот те и беду! Чай, и молодых мужей так не любят, как меня женка. Ведь любишь?
        - Ну, вестимо ж люблю! Как спрашивать не грех, - ответила боярыня и обняла старика, и прижалась розовой щечкой к его морщинистой щеке.
        Она не лгала - по-своему он любила мужа, что не мешало ей с легким сердцем изменять ему. Он был стар и сед, а тот, Тихон Степанович, был такой молодой, веселый… Соблазн велик. Первый шаг был труден, а раз он совершился - жалеть было поздно, надо было пользоваться тем, что куплено грехом. И она не жалела, и пользовалась, и не считала себя хуже других. Муж в ней души не чаял, и она вертела им, как хотела, Тихон Степанович обожал - чего она могла еще желать? Она была довольна и счастлива. Правда, где-то там, в глубине души, шевелился иногда беспокойный червячок опасенья: а что, если узнает муж? Но она спешила успокаивать себя: как ему узнать? Кто из слуг знает, тот надежен и закуплен - им же прибыльнее, коли боярин ничего знать не будет… Не проведать ему!
        Беспокойство пробуждалось в ней тогда, когда она видела мужа сумрачным. Поэтому она всегда старалась выведать причину его дурного расположения духа. Сегодня она не йа шутку встревожилась, увидя Луку Филипповича что-то слишком угрюмым и, как показалось ей, холодным с нею. Поласкавшись достаточно с мужем, боярыня промолвила:
        - Ай, да и хитер же ты, муженек милый!
        - Я? С чего взяла?
        - Да как же! Стал ласкать, целовать - глаза мне отвел.
        - Вот на!
        - Я его спрашивала, почему он со мной словцом не перекинулся, а он молчок.
        - Глупышка! Да как же я скажу с чего, коли просто ненароком вышло?
        - А с чего грустен так?
        - Невзгода пришла на старости лет.
        - Какая?
        - Подниматься надо со своего родного гнезда, ехать в чужие места.
        - Да что ты!
        - В опалу впал, с чего - не знаю. Борис Федорович на меня озлобился что-то, и царь прогневался. Приказывают мне из Москвы в Углич отъехать.
        - В Углич! Ах, Боже мой!
        - Да… Якобы к царевичу Дмитрию для оберегания.
        - Ах, Боже мой! Боже мой! - бормотала Анна Григорьевна. Она до того взволновалась, что побледнела.
        - Трудненько будет привыкать на новых местах.
        - И скоро тронуться надо?
        - Да, седьмицы через две… К вешнему Миколе там быть приказано.
        - Батюшки! Пока сберемся, пока доедем…
        - Выходит, что нам всего несколько дней в родном доме провести придется… Ох, грехи, грехи! Пойду сосну, что ли, напоследок. И ты прилегла бы…
        - Нет, мне не до сна.
        - Ты не больно к сердцу принимай!
        - Как не принимать этакое!
        - Что делать! Авось, и там жить будем не хуже.
        Он поцеловал жену и вышел из комнаты.
        - Марфуша! - крикнула боярыня холопку, едва муж вышел.
        Молодая, шустрая бабенка прибежала на зов.
        - Что прикажешь?
        - Беги сейчас к Тихону Степановичу… Смотри только, чтоб кто не заприметил.
        - Не впервой, боярыня!
        - Скажи, чтоб он немедля шел сюда - жду его: о деле важном потолковать надо. Да чтоб не входил в дом, потому Лука Филиппович здесь - не забудь сего примолвить - а подъезжал бы напрямик к саду, к той стороне, что на поле выходит… Я уж поджидать буду. Упомнишь! А коли спросит кто, куда бежишь?
        - Скажу, в деревню боярыня отпустила кума повидать.
        - Ну ладно, иди с Богом!
        Через несколько минут Марфуша степенно выходила из ворот. Правда, когда она отошла от усадьбы на сотню-Другую сажень, степенность ее покинула и она принялась так шагать, что только сверкали ее босые пятки, но никто этого не заметил.
        XIV. Конец разговора
        На деревьях сада еще только начинают проглядывать ярко-зеленые листочки; кусты кажутся осыпанными снегом от белого пуха распускающихся почек. Они еще не стоят плотною зеленою стеной, за которою можно сокрыться от любопытного глаза. Не скрыть безлистным ветвям боярыни Стрешневой с Тихоном Степановичем, которые вот уже добрый час прохаживаются и о чем-то жарко толкуют на далекой от дома садовой дорожке.
        Марфуша бежит по саду.
        - Анна Григорьевна! Лука Филиппович проснулся, тебя спрашивает, - кричит она.
        - Ах, сейчас! - досадливо отмахивается боярыня. - Так и порешим, соколик?
        - А вестимо ж, неужли расставаться? Брошу все и в Углич следом за тобой махну.
        - Удастся ли устроить? Отец пустит ли тебя?
        - Устроим! Будь покойна - в Угличе буду не позже тебя.
        - Ах, ты, родной мой! Ах, ты, голубчик! - обнимет и целует Тихона Степановича боярыня.
        - Анна Григорьевна! Да иди же ты, Бога ради! - просит холопка.
        - Иду, иду, неотвязная! - отвечает Стрешнева, вырываясь из объятий «своего голубчика», и спешит, оглядываясь на бегу и кивая Тихону Степановичу, вся раскрасневшаяся от поцелуев, к своему седовласому мужу.
        XV. Кое-какие рассуждения и выводы
        По Москве стали ходить недобрые слухи. Поговаривали, что правитель хочет извести царевича Димитрия, чтобы по смерти Федора, который куда как слаб здоровьем, сесть на стол московский. Годунов знал, откуда идут эти слухи, что это - выдумка Шуйских, пущенная в народ, чтобы заставить легковерный люд смотреть иными глазами на правителя, чем раньше смотрел, чтобы в то же время пошатнуть доверие царя к Борису. Какие мысли, какие опасения возбуждали эти слухи? Как всякая клевета, они возбуждали гнев прежде всего, а потом… потом он подумал, что было бы, если б, действительно, так или иначе, царевич покончил свои дни? Создалась такая картина, что у Бориса Федоровича дух захватило: стоя уже у трона, ему тогда стоило бы сделать шаг, и он очутился бы на троне. Он такой перспективы у многих бы закружилась голова. Враги Годунова были умны и били метко: на месте Бориса они, не задумываясь, убрали бы преграду с пути. Но правитель был не похож на других - у него был светлый разум, способный обуздывать волю, смирять порывы сердца. Голова у него не закружилась. Он все хладнокровно обдумал и взвесил. Его остановил не
ужас преступления - ради достижения великой цели, он, быть может, не побоялся бы употребить всякие средства: он все же был одним из величайших честолюбцев - его остановила нелепость такого поступка. Царь еще жил; правда, не отличался здоровьем, но нередко хилые люди переживают здоровяков. В случае погибели Димитрия и смерти Федора, кто мог сказать наверняка, что в цари изберут именно его, Бориса Годунова, потомка татарина Четы? Будь на его месте какой-нибудь князь Шуйский или иной родовитый боярин, тому можно было б этого ожидать почти с уверенностью, но шапка Мономаха, надетая на голову татарского отпрыска - казалась чем-то невозможным. Наконец, кто поручится, что у Федора и Ирины не будет детей? Родится сын - и убиение Димитрия явится бесцельным злодеянием. Не лучше ль избрать другой путь, более медленный, более верный? - пользуясь влиянием на слабохарактерного царя, внушать ему, что вступление после него на царство Димитрия будет бедствием для Руси, так как сын Грозного, по всему видно, унаследовал жестокие наклонности отвд. Постепенно Федор сдастся, если не потому, что убедится в справедливости
доводов, так в силу того, что ему надоест вся эта «докука». Димитрий будет отрешен от наследования престола. Его можно заключить в какой-нибудь монастырь под надежную охрану и действовать дальше. Можно ли престол оставлять без наследника? Царь по своей воле должен избрать себе преемника. Помазанник Божий не может ошибиться - он изберет достойнейшего из своих слуг и назначит его наследником по себе. Если сомнительно, что народ выбрал бы Годунова царем, зато не может быть ни малейшего сомнения, что царь изберет себе в преемники не иного кого, как своего шурина. Раз состоялось бы назначение, можно было бы вступить на престол, даже не дожидаясь кончины Федора: он так тяготится мирскими делами, так любит тишину храма и звуки молений - уговорить его сокрыться от мира в какую- нибудь тихую иноческую обитель стоило бы не Бог знает какого труда.
        Этот путь более верный, и престол, достигнутый этим путем, не будет шатким. Правда, должны были встретиться немалые препятствия, но он, Борис, привыкший к борьбе, сумел бы их победить.
        Такой план выработался у Бориса Федоровича, и в силу этого плана ему не только не приходилось посягать на жизнь царевича, но даже, наоборбт, охранять ее. Бог знает, только ли ради одного желания повредить правителю распускают Шуйские и иные враги эти слухи? Быть может, у них цели обширнее: не хотят ли они для своей личной пользы покончить с царевичем и, свалив вину на голову Бориса и заняв его место, перешагнуть на незанятый престол?
        Необходимо было приставить к царевичу для охраны надежного «дядьку». Ему следовало избрать из простых людей - избави Бог поставить боярина: он мог спеться с Шуйскими и натворить таких дел, что беда. Но кого взять? Годунов искал. Окольничий Андрей Лупп-Клешнин представил ему дьяка Ми- хайлу Битяговского. Это был очень некрасивый, грубый человек, могущий служить рабским исполнителем чужой воли. Он показался подходящим Годунову в «дядьки» царевичу. Его грубость - Михайло был груб даже с самим Борисом Федоровичем - могла служить доказательством, что он не поцеремонится с теми, кто вздумает сунуться его учить, живо отвадит резким словом, а то и ударом кулака, и сделает так, как ему надо. В помощники ему были даны - его сын Данило и Василий Качалов, человек тоже неродовитый. Всем им был отдан строжайший приказ: не спускать с глаз своих царевича.
        XVI. Удача Топорка
        Тихон Степанович хорошо был знаком с Данилой Битяговским. Правда, знакомство это было уличное - некогда они вместе дрались на кулачных боях - но все-таки прочное. Сведав о том, что Данило едет с отцом в Углич к царевичу. Топорок впопыхах прискакал к нему.
        - Данилко! Заставь за себя Бога молить.
        - А что такое?
        - Упроси батьку своего, чтоб он и меня взял с собой, вроде как подручным.
        - С чего это вздумал?
        - Надо мне в Угличе беспременно побывать, а так отец меня, знаю, не пустит, придется тайком бежать, что не больно охота: у меня денег нет, отец не даст - чем в Угличе жить?
        - Гм… Батька мой, пожалуй, не согласится.
        - А ты попроси.
        - Попроси! Поди, уломай его! Он, что конь нравный, упрется и ни с места.
        - Эх, беда! А ты все ж попытай!
        - Попытать можно. После обеда он, как дернет чарку-другую, добрей становится, так я вот в эту пору. А ты вечерком забеги.
        Вечером Данило встретил Топорка словами:
        - Ну, брат! Кидай шапку вверх!
        - А что? Согласился? - радостно спросил Тихон Степанович.
        - То есть, без слова. Больно уж по нраву пришлось, что ты - боярин.
        - Как так?
        - А так - пусть, говорит, у меня бояре под началом служат.
        - Кичливый у тебя батька. Ай, да и спасибо же тебе! Пойду теперь моего уламывать.
        - А как не уломаешь?
        - Уломаю! - с уверенностью ответил Топорок.
        И, действительно, он уломал отца. Теперь помех к отъезду в Углич не было. Одно заставляло его призадуматься: как кинуть доверенную ему Марком вотчину да еще в такую пору, когда начинаются посевы. Об этом он раздумывал всю дорогу от Москвы до усадьбы. Какова же была его радость, когда холоп при въезде доложил ему:
        - Боярин приехал.
        - Какой боярин?
        - Да Марк Данилович.
        Тихон Степанович не верил своим ушам. Но пришлось поверить, когда он увидал самого Кречет-Буйтурова, вышедшего на крыльцо. Он так и повис у Марка на шее.
        - Радехонек же я! Не чаял я тебя и видеть. Вовремя явился, выручил!
        - И я рад. А как выручил?
        - Да теперь волен я ехать… В Углич мне надо, да твоя вотчина руки мне связывала. Радехонек я!
        - А я, глупый, подумал, что ты мне обрадовался, а ты вот чему! - с улыбкой промолвил Марк.
        - Ну, и тебе, вестимо. А пуще всего этому.
        - Так, так! - тихо проговорил Марк Данилович и тяжело вздохнул: еще в одном друге пришлось ему разочароваться.
        XVII. Роковое открытие
        Лука Филиппович заспался. Уже давно майское солнце било лучами в окна его опочивальни, уже давно боярыня Анна Григорьевна успела подняться в постели, помолиться Богу и испить сбитню, уже несколько раз седая голова холопа Семена просовывалась в дверь - не проснулся ли, дескать, боярин - а Лука Филиппович все продолжал лежать, свернувшись калачиком, и сладко похрапывал.
        Холоп Семен начинал уже не на шутку тревожиться таким отступлением своего господина от обычного порядка, наконец из боярской спальни послышалось желанное:
        - Семенушка! Эх, заспался я сегодня! - говорил Стрешнев, позевывая и крестя рот. - Дивное дело! Никогда такого не бывало… А и сон же я сегодня чудной видел. Понимаешь, будто жена моя ведьма… с хвостом, это, и с ноготками железными, ха-ха! Все оттого, должно, что на новых местах спать приходится. А на самом деле я не больно по Москве скучаю, куда меньше, чем думал. Углич - град хороший, тихий. Не хуже нам туг жить будет, чем в Москве… Так ли говорю, Семен? Чтой-то ты сегодня угрюмишься?
        Между боярином и холопом существовали почти приятельские отношения. И холоп, и боярин равно любили делиться своими думами друг с другом.
        Что Семен был сегодня не в духе, это было заметно и по сумрачному выражению лица его, и по молчаливости, с какою он помогал господину одеваться. В ответ на вопрос Луки Филипповича махнул рукой и ворчливо ответил:
        - С чего и веселым-то быть? Куда ни глянешь - грехи одни.
        - Все мы в грехах, что говорить!
        А особливо то за сердце берет, что ходит грех под личиной праведной. Намедни тут я слыхал… Али, может, тебе, боярин, холопа слушать не любо?
        - Послушаем, послушаем. Рассказывай!
        - Намедни тут я слышал, - продолжал Семен, смахивая пушинки, приставшие к одежде, которую сейчас надлежало подать боярину, - такую побывальщину. Жил-был не то купец богатый, а, верней, боярин один, старый уж… Ну, и приглянись ему одна девица красная, сирота круглая. Он не долго раздумывал и взял ее за себя. Живут, это, они - муж старый с женой молодой - год-другой припеваючи. Она его ласкает-милует, он на нее не надышится. А был у него холоп старый, верный. Ну, кое-что и заприметил он за молодой боярынькой. И вот, так же, как словно и мы с тобой теперь, завел он беседу да и выложил все: так и так, мол, женка твоя балуется. Только ты из дому либо спать завалишься - глядь, идет к ней молодчик черноусый. Боярин, вестимо, сперва на дыбы, чуть холопа не побил, а тот и говорит: «верь- не верь, а только я тебе их вместе, коли хочешь, покажу».
        Семен неожиданно примолк. Лука Филиппович, с лица которого давно сбежало веселое выражение, тяжело дышал.
        - Ну, а потом? - угрюмо спросил он.
        - Вестимо, холопья правда вышла: накрыли молодую жену с полюбовником. Вот такие дела бывают на свете. С чего тут веселым быть? Везде грех один. Сбитенек сюда подать прикажешь?
        - Постой! Скажи ты мне вот что, - медленно молвил Лука Филиппович, - неспроста ты мне эту побывалыцинку рассказал?
        Семен вдруг побледнел и кинулся в ноги боярину.
        Хоть серчай на меня, хоть нет - балуется боярыня Анна Григорьевна! - Сказал он.
        - С кем? - упавшим голосом спросил Лука Филиппович.
        - С Тихоном Степановичем. Сдается мне, для того он теперь и в Углич прибыл, чтоб с нею не расстаться.
        Стрешнев схватился руками за голову и несколько минут простоял так; потом прошелся по спальне.
        - Может, тебе показалось?
        Семен отрицательно покачал головой.
        - Давно я начал примечать, что неладное что-то завелось. Больно часто стал Тихон Степанович подле усадьбы похаживать и все в ту пору, когда ты либо почиваешь, либо тебя дома нет. И потом эта Марфа…
        - Какая Марфа?
        - Когда?
        - Вчера. Сам своими ушами слышал, как Анна Григорьевна наказывала ей: «Скажи Тихону, чтоб, завтря в послеобеденную пору пришел, знаешь, туда, к огороду… Ждать буду… Скажи, тоскуется мне страсть, что он вчера и сегодня не был»
        - Семен! Да знаешь ли ты, знаешь ли ты, - задыхаясь крикнул боярин, тряся холопа за плечи, - что ты меня в гроб укладываешь?
        Тот беспомощно развел руками.
        - Видит Бог, боярин, не хотел тебя я огорчать - затаю, дескать, про себя, а только не смог я… Потому сердце в груди повернулось, как подумал я, что они за твоей спиной будут целоваться-миловаться и над тобой посмеиваться.
        - Я тебя не виню - ты правду сказал… - заговорил Лука Филиппович, зашагав по спальне. - спасибо тебе… Ох! Спасибо! Послушай, ты, может, ослышался?
        Он рад был ухватиться и за соломинку.
        - Нет, боярин.
        - Я знаю, ты изрядно туг на уши… Ты ослышался, ослышался! Быть этого не может!
        - Да нет же… Гм… Не знаю, может, конечно… - бормотал Семен.
        - Ага! И сам говоришь! То-то! Не может быть, чтоб Аннушка… Ах, Боже мой, Боже!
        Бедный Лука Филиппович просто терял голову.
        - Ты зря не убивайся, боярин. Может, я и впрямь ослышался. Вот обождем до после обеда: не увидим их на огороде, ну, стало быть, и горевать нечего…
        - Да, да!.. Конечно… Да и не увидим наверно… Обождем, обождем… Пойти сбитенька испить…
        И Стрешнев поспешно вышел из спальни. Он старался пересилить себя, старался заглушить призрачной надеждой того червяка, который грыз ему сердце.
        Жена встретила его поцелуем. Он ответил ей тем же и заглянул в глаза. Красивые глазки Анны Григорьевны казались такими детски-веселыми, светлыми, что старый муж невольно подумал:
        «Да неужли же лгут эти глаза голубиные?»
        Как будто часть бремени спала с его плеч. Во весь день, до самого обеда, он ни на шаг не отходил от жены. Он старался быть веселым и достиг этого: жена то и дело заливалась серебристым смехом в ответ на его шутки.
        Едва кончился обед, он заторопился «на боковую».
        - Спал, спал сегодня, а все спать хочется… Сосну сейчас страсть как! А ты, хозяюшка, не приляжешь? - сказал он, поднявшись из-за стола.
        - Может быть, немного погодя. Работку кое-какую докончить хочется.
        - Ну, работай, работай с Богом! - промолвил старик и вышел, тяжело вздохнув: подозрения опять усилились.
        Конечно, придя в опочивальню, он только на случай прихода жены прилег на постель - до сна ль ему было? Он лежал в тяжелом раздумье, когда услышал легкие шаги жены.
        Боярин притворился спящим. Анна Григорьевна наклонилась над ним, поцеловала его в лоб.
        «Милая! Пришла отдохнуть… Стало быть, все неправда», - радостно пронеслось в его в голове.
        Но через мгновение скрип двери, отворенной уходившей из опочивальни боярыни, даказал ему, что он ошибся. Лука Филиппович готов был броситься следом за женою; чего бы он не дал, чтобы она вернулась! Но она не вернулась. Вместо нее пришел Семен.
        - Пойдем, боярин.
        - Она… за работой?
        - Она ушла из дому, пошла к огороду.
        Огоньки сверкнули в глазах старого боярина. Лицо его словно окаменело.
        - Возьми веревок… да кликни Прошку… - прибавил он.
        Через несколько минут Лука Филиппович, в сопровождении Семена, несшего пук веревок, и силача-холопа Про- шки, почему-то прихватившего заступ, сторонкой пробирался в дальнюю часть огорода.
        XVIII. 15 мая 1591 г.
        Было далеко за полдень.
        - Далеко ль, дружище?
        - На двор царевичев, а ты?
        - Тут к боярину одному… - уклончиво ответил Тихон Степанович. - Ну, что? По Москве не соскучился?
        Данило тяжело вздохнул.
        - Ох, брат! Уж так-то тут нам живется, что не приведи никому Бог.
        - Что так?
        - Смотрят на нас тут, словно на волков. Никто хлеба-соли водить не хочет. Мы еще только из Москвы в путь тронулись, а уж тут молва шла: едут убивать царевича Димитрия. В глаза убивцами зовут. Стоит на улицу показаться - на тебя так все и уставятся… Да, вишь, и теперь. Вон стоят.
        Действительно, невдалеке от разговаривающих шла толпа простолюдинов и угрюмо посматривала на них.
        - Ну, дела! Чего же это они взяли?
        - Молва такая пущена. Вестимо, супротив Бориса Федоровича это ведут.
        - Да, у него много ворогов.
        - У кого больше! Эх, жизнь! День и ночь покоя знать не приходится; упаси Бог, случится что с царевичем - не быть нам живым: в клочья разорвут. Скажут - мы это на царевича злоумыслили.
        - Никто, как Бог, Данило! Авось ничего не приключится, чего дарма тревожиться?
        - Все так, а только случиться многое может - сам знаешь, царевич падучей немощью одержим. Схватит его припадок, - тут он и разбиться может, и мало ли что. А все на нас свалят.
        - Гм… Н-да. Ну, да авось!.. Тебе в ту сторону?
        - Да.
        - А мне сюда. Прощай пока.
        Они разошлись. Данило направился ко двору царевича, а Топорок - к огороду дама, где жил Стрешнев.
        Подходя ко двору, Данило встретил Никиту Качалова и Осипа Волохова, сына Василисы Волоховой, мамки царевичевой.
        Когда они втроем приблизились к крыльцу, они увидели сидевшую там боярыню Волохову. В это же время вышла «кормилица» царевича Ирина Жданова.
        Царевич стоял подле крыльца. Это был худенький нервный мальчик, видимо болезненный, и к тому же он в сильнейшей степени был подвержен припадкам. Не раз во время приступов болезни он разбивался, прикусывал себе язык. Еще за сутки до того дня, о котором идет речь, с ним был припадок.
        Несколько мальчиков, сыновья «жильцов», сверстники Димитрия, подошли к царевицу и заговорили с простотою детского возраста, не признающего никаких сословных различий.
        - Царевич, давай играть в «тычку»?
        - Ладно… А это что за ножик у тебя? - спросил Димитрий одного из них.
        - У отца стащил, - усмехаясь ответил тот. - Потому, может понадобиться, так про случай.
        - Покажь-ка! - сказал Димитрий, взял ножик и попробовал лезвие. - Нож добрый.
        В это время к Димитрию подошел Осип Волохов.
        - Здравствуй, царевич. Как здоровенек?
        - Ничего себе.
        - Кажись, у тебя новое ожерельице надето?
        - Нет, старое, - ответил царевич, поднимая голову и оттягивая ожерелье тою же рукой, в которой держал нож.
        Едва успел он это промолвить, как упал на землю в сильнейшем припадке. Рука его, судорожно сжимавшая нож, несколько раз в конвульсиях полоснула лезвием по горлу. Волохов растерялся. Он постоял некоторое время и пустился бежать. Ирина Жданова, увидев кровь, завопила неистово: «Убили! Убили!» - охватила царевича и прижала к себе. Данило Битяговский с Качаловым кинулись к ней.
        - Что ты делаешь? Пусти! Дай нож от него вырвать. Убьет он себя! - кричали они.
        Но Ирина не слушала их и продолжала вопить:
        - Убили! Убили!
        Тогда Никита Качалов силою отнял от нее царевича, Данило хотел вынуть из рук Димитрия нож; это ему удалось не сразу, и царевич успел еще несколько раз поранить себя.
        Волохова металась по двору, Жданова продолжала вопить.
        - Чего стоишь? - крикнул Качалову Данило. - Укрыться надо. Ишь, она орет - подумают, что и впрямь мы убили.
        Они побежали к воротам.
        Испуганные «жильцовы» мальчики и вторая кормилица с криком разбежались и по двору, и на улицу.
        - Убили царевича! - этот клик дошел до слуха пономаря соборной церкви. Он опрометью бросился на колокольню и затрезвонил набат.
        Толпы всполошившегося люда наполнили улицы.
        - Пожар? Где горит?
        - Царевича убили!
        Людские бурные волны понеслись ко двору царевича. Народ увидел мертвого царевича, увидел раны на горле. «Кормилица» и Волохова лежали без памяти рядом с ним.
        - Убит! Держи злодеев! - пронесся яростный клик.
        Данило Битяговский и Качалов слышали набат, слышали
        клики народа. В ужасе, не зная, куда кинуться, они укрылись в Разрядную избу. Тысячи человек бежали следом за ними. Дверь избы была мигом выбита.
        - Злодеи! Признавайтесь! - завопили на них. Тысячи кулаков опустились на их головы, плечи. Смятенные, оглушенные, они несвязно бормотали:
        - Неповинны, видит Бог.
        - Признавайтесь! - кричали им.
        Данило решился на отчаянное средство, чтобы спасти жизнь.
        - Борис Федорович приказал. По его воле, не по своей… крикнул он.
        - А-а! Борис Федорович!
        Вмиг и он, и Качалов были смяты толпой. Их били чем попало, топтали ногами. Скоро их тела представляли бесформенную кровавую массу.
        Осип Волохов укрылся в доме Михайла Битяговского. Его схватили, привели к тому месту, где лежал царевич, вымучили признание и убили. Михайло Битяговский не испугался народного смятения. Прежде всего он попытался унять пономаря, бившего набат; когда это не удалось, он явился к трупу царевича.
        - Чего вы? Ошалели, что ль? Цареви. ч сам себя заколол в' припадке, - грубо крикнул он толпе.
        - Бей его, душегуба! Бей злодея! - раздались крики.
        Целый град камней осыпал его. Спасаясь от каменного
        града он вбежал во дворец. За ним вломились туда и убили. Убили также слуг Михайла Битяговского, трех местных жителей, водивших с ним знакомство, и «женку юродивую», жившую в его доме.
        XIX. Кара
        - Что долго не шел, Тихонушка? Я ждала, ждала.
        - Прости, голубка. Заговорился тут с приятелем, - ответил Анне Григорьевне Тихон Степанович. - Скучала?
        - Еще бы нет. Да, признаться, мне теперь часто скучно бывает.
        - Давно ли?
        - С той поры, как в Углич перебрались. Все я жду словно беды какой.
        - Э, полно! Чем в Угличе хуже Москвы?
        - Ой, хуже! Там нас в саду кто заприметить мог? А не в саду, так еще лучше, в светелке моей, куда тебя тайком Марфуша проводила. А здесь, глянь - место открытое, чуть не за версту нас видно. В дом же тебе пробираться и думать нечего - тесно живем теперь, в каждом углу по холопу ютится. Пока еще ничего, а как зима придет…
        - До зимы еще далеко…
        - Далеко, далеко, а все подумывать надо. Знаешь, надо нам как-нибудь иначе устроиться. Сдается мне, что старый Семен что-то заприметил,
        - Да неужели? - с беспокойством промолвил Топорок.
        - Да… Все он за Марфушей присматривает. Чуть та со двора, он сейчас: «Ты куда?»
        - Может, он так.
        - Не таковский он, чтобы так.
        - Гм… Чтой-то, слышишь, никак сполох бьют?
        - Да, да…
        - Должно, пожар где-нибудь.
        Они замолчали и обернулись в ту сторону, откуда несся набат.
        - Здорово трезвонят, надо будет потом узнать, в чем дело… - сказал Тихон Степанович, оборачиваясь, и не договорил. - Смотри! Идет! - почти крикнул он.
        Анна Григорьевна вздрогнула и тоже обернулась: в нескольких саженях от них шел Лука Филиппович с Семеном и Прошкой. Старик не кричал, не бранился, он молча смотрел на них, но этот взгляд был таков, что боярыня в ужасе прижалась к Тихону Степановичу, у которого холодная дрожь пробегала по телу.
        Они словно оцепенели и не двигались.
        Стрешнев подошел к ним, не прибавляя шага.
        - Здравствуй, Тихон Степанович. Что ж, здравствовать- ся не хочешь? - сказал он.
        - Здравствуй, Лука Филиппович, - пробормотал Топо- рок.
        - Ну, что? Понравилась ли моя женка? Да, да, она хороша… И лицом смазлива, и телом крупичата… Да, да… А только змея она подлая! Змея! - крикнул старик, вдруг затрясшись всем телом от гнева. - Я ли ее не ласкал, я ли ее не дарил? - продолжал он, - как собака, ей в очи смотрел, всякую прихоть ее исполнял. И на! Обманула меня, опозорила… Честь моя где, честь? Отдай мне ее, проклятая!
        Он схватил боярыню за плечо и рванул к себе. Топорок загородил ее.
        - Убей прежде меня, Лука Филиппович. Пока жив, в обиду не дам, - сказал молодой боярин.
        - По гроб, стало быть, полюбилась? - насмешливо спросил Стрешнев.
        - Да, по гроб, - ответил Тихон Степанович
        - Можно ль голубков таких разлучать? Вместе вам надо и в могилу идти… Эй, Прошка! Скрути их!
        Холоп не заставил повторять приказа. Взяв от Семена веревки, он подошел к Топорку. Тот вздумал было с ним бороться - и через минуту лежал связанным на земле - с Прошкой бороться было под силу разве медведю.
        Перед боярыней холоп остановился в нерешимости. Анна Григорьевна глядела обезумевшими от ужаса глазами и тряслась, как в лихорадке. Во все время она не могла вымолвить ни слова.
        - Чего стал? Вяжи ее! - послышался приказ Луки Филиппович, и Прошка «скрутил» боярыню.
        - Рой яму! - приказал потом боярин.
        Земля была рыхлая: заступ Прошки выбрасывал целые глыбы. Стрешнев стоял над ним и смотрел, как угбулялась яма.
        - Довольно, - сказал он, когда была вырыта яма аршина в два. - Клади их теперь туда рядком.
        - Как, то-ись? - недоумевая, спросил Прошка.
        - А так - возьми, да и положь. Ну-ну, поворачивайся!
        - Боярин! Смилуйся! - промолвил холоп.
        - Лука Филиппович! Не бери греха на душу! - присоединился к его просьбам Семен.
        - Молчать! - свирепо крикнул боярин. - Делай, как приказываю!
        Прошка, чуть не плача, опустил в яму сперва Тихона Степановича, потом рядом с ним боярыню.
        - Лука!.. Ради Христа!.. Пощади!., простонала она.
        Стрешнев склонился над ямой.
        - А ты щадила меня! А? Подлая! Проклятая! Прошка, заваливай! Что, Тихон Степанович, любо с милой своей лежать?
        И, встретив полный ужаса взгляд молодого боярина, старик расхохотался, а потом еще раз крикнул Прошке:
        - Заваливай!
        Холоп копнул раз-другой и отбросил заступ.
        - Хоть зарежь, не стану! - воскликнул он.
        - Трус! - презрительно промолвил боярин и сам схватил заступ.
        Дикий вопль вырвался из могилы. Лука Филиппович не обратил на него внимания. С ним делалось что-то необыкновенное. Он скрежетал зубами, плевался от ярости. На его губах выступила пена. Семен и Прошка с ужасом смотрели на него. Глыба за глыбой падала в могилу и, по мере того как слой земли утолщался, затихали вопли. Настал момент, когда вопли совсем смолкли; в гробовой тишине слышался только лязг заступа о землю и бормотанье боярина, да из города доносились беспорядочные звуки набата.
        Яма заполнилась вровень с землей. Лука Филиппович бросил заступ, принялся утаптывать землю.
        Вдруг он остановился и неистово расхохотался.
        - Конечно! Нет жены, нет змеи! Ха-ха-ха!
        Холопы стояли бледные как полотно. А Стрешнев продолжал хохотать. Лицо его багровело, глаза наливались кровью.
        - Нет жены! Нет змеи! - почти хрипел он.
        Вдруг его голос оборвался, и он как сноп упал на землю. Прошка и Семен подбежали к нему. Боярин лежал, закатив гдаза, и хрипел.
        Прошка приподнял его и стащил с могилы.
        - Неси в дом живей! - сказал Семен.
        - Шалишь! Наперед надо их отрыть, - ответил холоп и принялся могучими ударами заступа раскидывать землю. Когда заживо погребенных вынули из могилы, Анна Григорьевна была уже мертва; Тихон Степанович был без чувств, но его удалось вернуть к жизни.
        Стрешнев скончался в то время, когда Прошка нес его к дому.
        Несколько дней спустя угличане с удивлением оглядывались на направлявшегося к городским воротам человека, молодого лицом, но с совершенно седыми волосами. Человек этот был Тихон Степанович покидавший Углич.
        XX. Дружеская услуга
        - Горе это или радость? - задал себе вопрос Борис Федорович Годунов, когда выслушал известие о погибели царевича Димитрия. - Вернее всего - горе пополам с радостью, - решил он.
        Надо было так действовать, чтобы горе совсем соскочило прочь, и осталась одна радость - радость человека, увидевшего, что преграда, занимавшая его путь, сама собою пала. Приходилось действовать умело - малейший ложный шаг, и вышло бы обратное: радость была бы побеждена горем. Борис Федорович решился на смелый поступок: он захотел заставить самих своих врагов послужить ему на благо.
        - Князь Василий Иванович! - сказал он Шуйскому, затворившись наедине с ним. - Слышал, чай, что в Угличе совершилось?
        - Злое дело совершилось, Борис Федорович, злое дело! - промолвил Шуйский.
        - Злое дело? Какое?
        - Убили царевича, дите малое, извели царский корень.
        - Убили? Кто убил? - спокойно спрашивал Годунов.
        Молния блеснула в его очах и потухла.
        - Вестимо, тем, кому польза от этого есть.
        Скрытый и хитрый Василий Иванович говорил теперь с несвойственной ему прямотою: Борис Федорович понял, что враги его уже подняли головы.
        - А кому польза может быть от этого?
        - Мало ль кому, хе-хе!
        - Так скажи, к примеру?
        Шуйский молчал,
        - Что ж молчишь? Сдается мне, что польза от погибели царевича одним родовитым боярам.
        - Ой, нет!
        - Да, да, - метят они на престол московский попасть, коли - чего Боже упаси - царь наш батюшка окончит дни свои. Да, да, никому больше. И царь так думает. Когда до него молва дошла, будто царевич убит рукой злодейской, он сказать мне изволил: «Коли братец мой взаправду убит, так никто больше это не учинил, как бояре лучших родов, Бо- рисушка!» А потом царь грозился, что, если и впрямь царевич убит, то на всех он бояр родовитых опалится… Особливо - напрямик тебе скажу - на вас, на Шуйских, больше всего он думает.
        Василий Иванович всполошился. Он отлично понимал, что в словах Годунова нет и крупинки истины, но он понимал также и то, что Борис Федорович не станет слова зря бросать, что, значит, он сумеет внушить безвольному Федору Иоанновичу то мнение, какое сейчас высказал. Князь Василий даже побледнел.
        - Почему ж на нас? Мы всегда были верными государевыми слугами.
        - Уж не знаю… Наговорил, может, кто. У Шуйских ворогов много. Только я и друг вам…
        «Чтобы ты провалился со своим дружеством!» - подумал князь.
        А Борис продолжал:
        - Вот, ты покосился сейчас на меня - думаешь: ишь, врет-то! А я правду говорю истинную. Друг я Шуйским и хочу по дружеству услугу оказать немалую. Коли пошлю я в Углич кого-нибудь из худородных, они такого наплетут, что не сносить вам голов. А я вам зла не хочу. В Углич ты поедешь,
        Шуйский понял, что Годунов хочет им зажать рты, поэтому попробовал увернуться от поручения.
        - Есть и старше, и родовитей меня. Из них кого-нибудь надо послать.
        - Нет, нет, ты должен ехать. Я уж и царю сказал. Под опалу, чай, не хочешь попасть?
        - Кто хочет!
        - То-то. Ты поедешь, все это разберешь хорошенько, сыск добрый учинишь… Ну, и, вестимо, никакого убийства не окажется - молва это пустая, не боле. И все ладно будет, и никто под гнев царскии не подпадет, только ласку от него увидит. Ну, скажи теперь по совести, друг я али нет Шуйским?
        - Друг, друг, - пробормотал Шуйский.
        Выходя из комнаты, Шуйский кусал губы со злости: волей-неволей приходилось пред всею Русью открыто сказать, что Борис Федорович не повинен в убиении царевича, что все это - клевета одна, что никакого убиение не было.
        XXI. Сборы
        Шли крымцы. Весть об этом молнией пронеслась по Руси и заставила равно тревожно забиться сердца всех - от беднейшего крестьянина до самого правителя Бориса Федоровича. Татары нагрянули неожиданно. Главное московское войско находилось в Новгороде и Пскове; против ханских воинов можно было выставить только сторожевое войско, находившееся под начальством князей Мстиславского, Трубецких, Голицына и других воевод в Серпухове, Калуге и иных местностях, наиболее страдавших от набегов татар. 26-го июня пришла весть, что полтораста тысяч крымцев идут к Туле. От этой вести все пришли в движение. Стали думать о защите Москвы, распределяли по воеводам защиту ее частей. 28 июня стало известно, что неприятель направляется прямо на Москву. Сторожевым войскам приказано было стягиваться к столице. Москву укрепляли как умели и могли. 3 июля хан Казы-Гирей перешел Оку, сразился с передовым отрядом русского войска и разбил его наголову. Помешать ему прийти под стены Москвы ничто не могло. Бой должен был произойти вблизи столицы.
        Готовились к битве. Пришла пора боярам нести службу государеву - прийти на помощь ему «конно, людно и оружно».
        Марк Данилович почти рад был нашествию хана: оно давало ему возможность встряхнуться от той апатии, в которую была погружена его душа. Ему все опостылело. Смысл жизни был утрачен. Он продолжал прежнюю деятельность, но уже не вносил в свое дело священного огня. И оно ему надоело, как надоела и жизнь. А между тем он чего-то еще ждал, на что-то надеялся в тайнике души своей.
        До него дошли слухи, что боярыня Василиса Фоминишна Добрая «ума лишилась», что всем правит теперь боярышня Татьяна Васильевна, говоря о которой, крестьяне непременно добавляли эпитет «андел». Ему говорили, что жить крестьянам под началом у Татьяны Васильевны очень хорошо. Слушая, он испытывал тихую грусть и тихую радость: его грусть была о потерянном счастье, его радостью было сознание, что добрые семена, кинутые им в ее душу, дали обильный плод.
        Было раннее утро, когда Марк Данилович выезжал из вотчины в сопровождении холопов-ратников. Сумрачны были холопы, у многих слезы сверкали на глазах, когда они оглядывались на бежавшую за ними, голосившую толпу женщин и детей.
        «Придется ль еще увидеть женку с ребятами?» - думалось не одному из них.
        Только боярин их был весел - куда веселее, чем всегда. Казалось, он едет на пир, а не на битву.
        - Боярин-батюшка! Обожди малость! - послышался крик издалека в поле.
        Все оглянулись. Бежал какой-то человек и махал рукою, чтобы остановились. Его подождали. Он прямо подбежал к Кречет-Буйтурову.
        - Батюшка Марк Данилович! Я к твоей милости, - сказал он, переведя дух. - Чай, не признаешь меня?
        Боярин вглядывался в его лицо. Стоявший перед ним малый в изорванной одежде, грязный и лохматый, с опухшим от пьянства лицом, был ему, казалось, совершенно незнаком.
        - Не знаю, братец, кто ты таков? - промолвил он.
        - А не видал ты никогда у дядюшки у своего, Степана Степановича, Фильку-холопа?
        - Как же не видать! Много раз видал. Так неужели это - ты, Филька? Да что ж это с тобой сделалось? Такой был ладный малый, и вот теперь…
        Филька тяжело вздохнул и потупился.
        - Совесть заела.
        - Совесть?
        - Да, только зеленым вином душу и отвожу. Хвачу это чарку-друтую, ну, будто и полегчает. Веришь ли, от людей отбился, одичал совсем, потому горит вот тут, - ударил он себя по груди, - не могу в глаза людям взглянуть.
        - Да что же ты натворил такое?
        - Страшное дело сотворил: господина своего предал. Ведь это я тогда впустил Ильюшку с разбойниками во двор… Я, стало быть, повинен в черной погибели боярышни… и Анфисы Захаровны. И иных прочих… Ох, и попадись мне теперь Ильюшка! Сорвал бы я на нем свою злобу. Где я его ни искал - сгинул, проклятый, как в воду канул!
        Марк Данилович молча слушал его.
        - Да, после такого, должно, не сладко тебе житье! - промолвил он потом. - А чего он меня-то тебе надо?
        - Окажи милость, боярин: дай мне коня да саблю либо топор, либо хоть дубину - хочу загладить грехи свои, сложить свою голову за царя, за Русь-матушку.
        - Что ж, доброе дело! - сказал Кречет-Буйтуров. - У нас конь один под поклажей, скиньте-ка ее да дайте коня ему, - приказал он холопам.
        Через минуту Филька сидел уже на коне и, ударяя босыми пятками в его бока и помахивая топором, данным ему холопами, приговаривал:
        - Ну уж и поработаю я на славу Руси-матушки!
        XXII. Бой
        Волнуется туман. Белые тени плывут в воздухе и тают где-то там в выси, у позлащенного первым солнечным лучом облачка. Край солнца выглянул и дал весть о себе снопом ярких лучей. Засияли кресты московских церквей, озарились колокольни. Множество черных точек видно на куполах, на кровлях домов. Издали кажется, что мириады муравьев заполнили город. И на стенах, на башнях, на каждом возвышении виднеются эти муравьи. Это московские граждане собираются смотреть на битву, которая через час-другой, а может быть, через минуту, запылает у стен Москвы.
        Ратные люди уже давно готовы: в двух верстах от Москвы, в/подвижном дощатом городке они всю ночь стояли под знаменами. Тут и душа войска - Годунов Борис Федорович.
        Ему царь вверил спасение отечества, как привык вверять всегда. Инок душою, Федор не взял меча в свои слабые руки; он с супругою и духовником уединился для молитвы.
        Как в царской думе, так и здесь, Годунов сумел оказаться на высоте задачи. Он не был рожден полководцем, но мог быть им, как мог быть всем. Во избежании могущей произойти сумятицы он заранее определил, какому полку ударить из укрепления на какую часть вражеского войска, он поднял дух ратников, клянясь сам сложить голову на поле брани и увещевая их не жалеть своей жизни для спасения отчизны. И в ответ на его клятву ратники клялись ему. Главного начальства на время боя он не взял на себя - он предоставил его тому, кого считал опытнее себя в этом деле - князю Мстиславскому.
        Едва рассвело, на Поклонной горе появились татарские всадники, сперва одиночные, потом густым массами, и остановились там. Казы-Гирей обозревал с высоты московский стан.
        Несколько минут прошло в напряженной, давящей тишине. Вдруг застонала земля от топота тысяч конских ног - масса крымской конницы, пуская стрелы, размахивая шашками, с дикими криками ринулась с горы на равнину. Равнина была тиха и безлюдна. Казалось, крымцам не с кем будет биться. Только за стенами деревянного городка поблескивали стальные шеломы.
        Лавина коней и людей с быстротой вихря достигла середины расстояния, отделявшего гору от походного городка, и мчалась дальше.
        И вдруг снова дрогнула земля: сотни пушек из воинского стана, с кремлевских стен, из обращенных в крепости монастырей Даниловского, Новоспасского, Симоновского прогремели страшное приветствие, и чугунный град прорезал ряды татар. И в это же время распахнулись ворота городка, и отборные, дружины, литовская и немецкая, высыпали оттуда.
        Живая лавина, осыпаемая ядрами, продолжала мчаться, но уже впереди нее была скала. И она налетела на скалу. Залпы ружейных выстрелов слились с громом пушек - это была музыка боя; проклятия и стоны были его пением.
        Московцы и татары стреляли в упор, рубились холодным оружием, душили, грызли друг друга. Здесь не было места милосердию, неизвестна была пощада. Раненые, поверженные на землю, поднимались вновь и, стоя на колеблющихся ногах, ослабевающей рукой еще хотели разить врага.
        А с горы спускались все новые толпы крымцев, из городка выступали все новые дружины.
        Горожане со стен и кровлей с напряжением следили за ходом битвы. Не было сердца, которое не билось бы в это время страхом и надеждою; не было татарского сердца, кроме одного: это было сердце царя Федора.
        Когда в комнату царя вошел боярин Григорий Годунов, царь встал и со всего терема смотрел на битву. Григорий плакал от волнения. Федор заметил его слезы и промолвил спокойно:
        - На завтра, должно, царь крымский повернет восвояси.
        Марку Даниловичу пришлось биться в самом центре битвы. В бою ему приходилось быть еще впервые. Он сам удивился тому, сколько зверства таится в натуре человека. Разве не зверским было то чувство, которое испытывал он, да, вероятно, и другие бойцы - чувство неутолимой жажды крови - крови человеческой?
        Вид крови опьяняет - это на себе испытал Марк.
        Холопы его дрались бок о бок с ним, а в их первых рядах - Филька. Он дрался лихо, и его топор раскроил не одну вражескую башку. Вдруг он повернулся к боярину и, кивнув головой в сторону, крикнул:
        - Глянь-ка, там-то кто!
        Марк Данилович оглянулся.
        - Илья Лихой!
        - Он самый. Ишь, леший, саблей-то как размахивает! А только ему несдобровать - татарва его уберет. Так ему и надо, проклятому!
        И он отвернулся было, но через минуту опять посмотрел в сторону Ильи.
        - Гм… Трое их, чертей, на него одного насело. Это не рука… Хоша так ему и надо, что говорить. Эх, сейчас зарубит его этот!
        И вдруг он круто повернул коня и бросился на выручку Илье.
        - Вы, бритые, что ж это на одного трое напали? Вот я вас! - рявкнул он и оглушил одного обухом топора. Татарин Кувырнулся с лошади.
        - Филька! - с удивлением воскликнул Илья Лихой.
        - Молчи знай. Пусть лучше я не знаю, кто ты такой, потому зарок я дал: как встречусь с Ильей - проломить ему башку.
        - За что?
        - За то, что он душу мою сгубил. Ну, ладно, ладно, не рас- тобаривай… Гляди лучше в оба! Вот, и недоглядел, экий дурень!
        Последнее восклицание сорвалось у него при виде того, как татарин всадил клинок шашки в грудь Лихого. Илья уже падал с седла. Филька отбивался и в то же время поддерживал его.
        - Чего валишься? Крепись!
        - Помираю… - пролепетал Лихой.
        - Эх, как же это ты оплошал! - с досадой проговорил Филька.
        - Лучше… Пора… Прости, Филипп!
        - Что с тобой поделать! Коли помираешь, как не простить? - пробормотал тот и заметил, что он поддерживает уже не живого человека, а труп.
        Он выпустил тело Ильи. Мертвец тяжело рухнул с седла. Филипп очень удивился, что ему что-то заволакивает зрение.
        - Никак слезы?! Этого еще не хватало! - с досадой промолвил он. - Поехать лучше рассказать про Илью Марку Даниловичу. Где боярин? - спросил он холопей, возвратившись на прежнее место.
        - Эх, боярин наш, баярин! - печально ответили ему. - Вон его потащили где попросторнее.
        - Зарубили? - с испугом спросил Филька.
        - Почитай, до смерти, - было ему ответом.
        - Что ж это я уцелел, - почти с гневом вскричал Филька. - Надо бы и мне ту…
        Он не договорил: крымец раскроил ему череп.
        А бой продолжался с прежним ожесточением. Только вечер да утомленье бойцов положили ему конец. Битва осталась нерешенной.
        XXIII. Последнее счастье
        Когда окончилась сеча, москвичи толпами устремились в ратный стан. Одни из них несли пищу и питье утомленным воинам, другие бежали разузнать об участи бойцов-родственников.
        Толпа людей, по-видимому простолюдинов, окружала лежавшего на земле человека. Девушка подошла к ним.
        - Раненый? - спросила она.
        - Да. Отходит, - печально ответили ей.
        Она пробралась сквозь толпу. Ее и без того бледное личико стало мертвенно-бледным, когда она взглянула на умирающего; легкий крик сорвался с губ. Умирающий обратил на нее мутный взгляд.
        - Таня, - тихо прошептал он. - Дай руку… Прости…
        - Простила, родной! - ответила боярышня.
        Светлое выражение легло на лицо умирающего.
        - Счастлив, ох, счастлив… так я, Танюша… - шептал Марк. - Благодарю… Тебя, Господи!
        Он закрыл глаза и вытянулся.
        - Помер! Царство ему небесное!
        Таня крестилась и тихо плакала. Еще долго сидела она над ним и целовала его холодные уста, на которых замерла счастливая улыбка.
        Царь, сказав Григорию Годунову, что хан до завтра уйдет восвояси, высказал почти пророческое предвидение: действительно, хан ушел в ночь, следующую за битвой, напутанный вестями о приближении главной московской рати.
        Москва ликовала. Воеводы были щедро награждены царем, а особенно Борис Федорович. Царь положительно осыпал его милостями: он надел на него шубу со своего плеча, драгоценную цепь, пожаловал кубок, добытый Димитрием Донским в Куликовской битве, три города в наследственное владение, даровал ему титул «слуги государева». Годунов благодарил царя, но он не был весел - его счастье было отравлено: до него уже дошли слухи, что в народе распускается молва, будто он, Борис, сам зазвал хана на Русь, чтобы заглушить толки об убиении царевича.
        «Когда ж они замолкнут? Как вырвать мне их змеиное жало?» - думал Борис Федорович, и гнев клокотал в его груди.
        XXIV. Заключение
        Темный вековой сибирский лес. Толпа скуластых инородцев окружила на поляне седого старца, попирающего ногой поверженного истукана. Злоба, страх и удивление выражаются на лицах дикарей. Лицо старца вдохновенно. Он поднял правую руку к небу, в левой у него - большой деревянный крест с Распятием.
        Удивительный переворот совершается в чувствах его слушателей. Уже нет ни страха, ни злобы на их лицах: их сменяет любопытство, потом умиление. Еще немного - и они стоят на коленях, склонив головы. Старец осеняет их крестом и шепчет:
        - Просвети светом истины и помилуй, Господи, рабов Твоих!
        Тихое счастье видно на лице проповедника.
        Этот старец - Тихон Степанович Топорок.
        Могила и крест над ней. На кресте надпись: «Окольничий Марк Данилович Кречет-Буйтуров. Убиен бысть в бою с татарами лета от сотворения мира 7099».
        Дряхлая старушка дрожащею рукою вешает на крест венок из полевых цветов, потом долго и жарко молится. Пред уходом она целует могильную насыпь и шепчет:
        - Спи с миром! Скоро свидимся!
        В ее словах нет печали, в них звучит одна твердая надежда.
        Эту маленькую старушку зовут Татьяной Васильевной, чаще же «анделом». Слава о ее добрых делах и святой жизни гремела на много верст вокруг Москвы.
        Николай Николаевич Алексеев
        
        Лжецаревич
        Часть первая
        I. Запоздалые путники
        Под вечер декабрьского дня 1602 года по проезжей дороге в глубине векового литовского леса ехали два всадника.
        Один из них был человек сильного телосложения, широкоплечий, одетый в темный подбитый мехом кафтан и в низкую соболью шапку, прикрывавшую его лоб и уши. Из-за кушака выглядывала пара резных рукояток длинноствольных пистолетов, сбоку была прицеплена сабля в бархатных ножнах с серебряными перехватами. Длинная, широкая золотистая борода лопатой падала на грудь. Внимательный наблюдатель мог бы подметить в этой бороде местами блестки седины. Седина эта, однако, не была «серебром лет», потому что лицо всадника - красивое лицо чисто русского типа - было молодо, хотя серьезно, почти печально.
        Второй всадник, ехавший рядом с ним, был почти на целую голову ниже его. Овчинный полушубок казался несколько узким для его широких плеч, высокая баранья шапка, напоминавшая казацкую, была сдвинута немного на затылок и открывала часть рыжеватых волос над умным выпуклым лбом, на котором бросалась в глаза крупная «родимая» бородавка; такая же бородавка виднелась под правым глазом. Эти бородавки очень портили круглое белое лицо всадника; не мог сообщить ему привлекательности и широкий, несколько приплюснутый нос. Желая подбодрить коня, всадник дернул поводья обеими руками; при этом можно было заметить, что одна из его рук короче другой.
        По-видимому, природа отнеслась к нему не как мать, а как мачеха и одарила его довольно неказистою внешностью.
        А между тем, в этом некрасивом, почти безобразном человеке было что-то, что должно было выделять его из ряда других. Это «что-то» сказывалось во всем: и в его ухарской посадке на коне - сухом, жилистом «степняке» - и в несколько горделиво закинутой голове, и в быстрой смене выражений лица, и в глазах - некрасивых светло-голубых глазах - тусклых, словно выцветших, но умных, живых и глубоких, в которых трудно было прочесть, что таят они, как трудно узнать, что скрывает глубь Северного моря, цвет которого они напоминали.
        Насколько хуже был одет второй путник, чем первый, настолько же хуже был и вооружен: у него не было с собой «пистолей», как тогда называли пистолеты, вместо них из голенища сапога выглядывал черенок ножа. Сабля была и у него, но лежала она в простых деревянных вычерненных ножнах, лишенных всяких украшений.
        Внешним видом спутники настолько рознились друг от друга, что первого из них можно было принять за господина, второго - за его слугу.
        На деле, однако, было не так. Они оба были вольными людьми и зависели один от другого столько же, сколько папа римский от турецкого султана. Их соединили общность происхождения - они оба были русские - и дорога: путь их лежал в одну сторону. Познакомились они между собой всего несколько дней назад на ночлеге в корчме и знали друг про друга очень немногое.
        Всадник в казацкой шапке знал лишь, что его спутника зовут Павлом Степановичем, что прозвище его - Белый-Туренин, что он - боярин, родом из Москвы.
        Бородатый же всадник знал про своего путевого товарища еще меньше - только лишь, что его зовут Григорием. Одно они оба хорошо знали - то, что, как одному, так и другому, нужно было удалиться в глубь Литвы, подальше от русского рубежа. По каким причинам нужно это было каждому из них - они не старались допытываться.
        Путники долгое время ехали молча.
        Слабый отблеск вечерней зари догорел на верхушках деревьев; полумрак окутывал всадников. Боярин вглядывался вдаль сквозь сумерки.
        Справа и слева, как две стены, чернел хвойный лес; покрытая снегом дорога белою змейкой вилась между этими молчаливыми стенами и скрывалась во тьме. Нигде не виднелось ничего, что могло бы указать на близость жилья. Тишина была такая, что жутко становилось.
        Боярин опустил голову и, задумавшись, ослабил поводья. Его притомившийся конь пошел тише. Григорий тоже не подгонял своего взмыленного «степняка».
        - Что, Григорий, ведь, пожалуй, нам заночевать в лесу придется, - прервал, наконец, молчание Павел Степанович.
        Спрашиваемый ответил не сразу.
        - Не знаю, что и ответить. Сказывали мне, что лесом дорога верст десятка два тянется, а, кажись, мы проехали немало, а ей все конца и края нет. Да и кони попритомились. Подогнать их разве. Авось, доберемся до ночлега.
        - Гм… доберемся ль? Уж ночь совсем. Смотри! - и Белый-Туренин при этих словах указал своему спутнику на первую звезду, зажегшуюся над их головами.
        - Да. Заночевать, что ль, в лесу? Насберем хворостку, костерчик разложим. Коням сено запасено. Э! Что это с ними? - последние слова относились к коням, которые почему-то внезапно сменили свой тихий трусок на быстрый карьер.
        - Почуяли что-нибудь, - заметил боярин.
        Было ясно, что кони чего-то испугались. Они фыркали, пряли ушами и все подбавляли бега.
        - Чего бы им испугаться? - пожав плечами, в раздумье добавил Белый-Туренин.
        Его спутник не отвечал, он прислушивался. Вдруг он живо обернулся к Павлу Степановичу.
        - Слышишь, боярин?
        - Что?
        - А вот, послушай…
        Боярин прислушался. В лесу, казалось, стояла прежняя мертвящая тишина.
        - Все тихо.
        - Обожди, обожди малость.
        Откуда-то издали до слуха Белого-Туренина донесся унылый протяжный вой.
        - Волки! - воскликнул он и добавил с легким волнением: - Не пришлось бы попасть к ним на зубы.
        Товарищ боярина весело рассмеялся.
        - Теперь расслышал? Они и есть! Кони раньше нас почуяли. Зверье подгонит наших лошадушек, ха-ха-ха! Ну-ну, степнячок мой миленький, надбавь, надбавь! - говорил Григорий, которого, по-видимому, приближение волков не только не испугало, но даже обрадовало; по крайней мере, в его голосе слышалась только бесшабашная удаль.
        Белый-Туренин был тоже не из робких, но он любил смотреть прямо в глаза опасности, не играть с нею и подшучивать над ней, а, если этого требовала необходимость, идти напролом с сознанием, что нужно или победить, или погибнуть. Это была храбрость, но храбрость благоразумная, холодная, та храбрость, которая более нужна полководцу, чем простому воину, храбрость не юноши, а испытанного мужа.
        Еще очень недавно, всего за несколько месяцев перед тем, как очутиться на пустынной дороге в глубине литовского леса, Павел Степанович был бесшабашным удальцом, готовым на всякую молодецкую, безумно-смелую потеху. Но с тех пор за немногие дни изменилось очень многое; блестки седины появились в золотистых волосах молодого боярина, а его сердце, потрясенное, облившееся кровью от пережитого горя, перестало отзываться на порывы молодости, забилось ровно и медленно, как у старца.
        Он ничего не ответил на слова своего удалого путника и слегка шевельнул уздою, погоняя коня.
        Но кони не нуждались в понуканиях: они и без того неслись, как бешеные, разбрасывая из-под копыт комья мягкого снега.
        Более часа прошло в бешеной скачке. Темное небо засеребрилось; взошла луна и кинула светлые и темные тени на дорогу.
        - Скоро конец леса - вишь, молодняк пошел, - промолвил Григорий.
        Действительно, путники, очевидно, подъезжали к опушке. Деревья становились мельче и реже, зато кустарники, густые даже и теперь, в зимнюю пору, лишенные листвы, все больше и больше заполняли пространство между деревьями и местами тянулись непрерывною стеной по обеим сторонам дороги.
        Могучи были эти дикорастущие кусты; казалось, им тесно между деревьями, и они стремились на волю и занимали всякий свободный клочок земли; даже на проторенную веками дорогу они протягивали свои цепкие ветви, а иногда, как смельчак-пионер, из ряда их выбегал высокий густой куст и преграждал путь всадникам. Недвижный в безветрии, местами занесенный снегом, облитый сияньем луны, он казался издали сказочным чудовищем, облаченным в обрывки белого савана. И со всех сторон, как вопли его робких, жавшихся по краям дороги собратий, неслись жалобные протяжные звуки, все более многочисленные, все громче раздававшиеся. Очевидно, волки приближались и кольцом охватывали путников.
        Вдруг новый звук, короткий и резкий, пронесся по лесу. Это был болезненный и гневный человеческий крик. Он раздался неподалеку от Павла Степановича и Григория, в том месте, где дорога делала крутой поворот.
        - Человек крикнул, - заметил Григорий.
        - Да.
        - Э! Да там, кажись, свалка идет! Слышь, сабли звякают.
        Белый-Туренин кивнул головой; шум борьбы, отрывистые, хриплые возгласы и лязг оружия он тоже слышал явственно.
        - Значит, потешимся! Любо!.. Гайда! - крикнул Григорий, и, плотнее надвинув шапку, он пригнулся к шее коня и замолотил нагайкой по его бокам.
        «Степняк», делая отчаянные усилия наддать хода, почти стлался по земле.
        Белый-Туренин не отставал от Григория, извлекая на ходу саблю из ножен.
        Через несколько секунд они достигли поворота дороги.
        II. В лесной усадьбе
        В нескольких верстах в сторону от проезжей дороги стояла усадьба пана Феликса Гонорового. Лес угрюмый, дремучий, со всех сторон надвигался на нее, и случайно забредшему в эту часть леса путнику нужно было бы быть очень внимательным, чтобы различить между деревьями крышу панского дома.
        Но такой путник мог быть, действительно, только случайным: по доброй воле в эту часть леса редко кто заглядывал.
        Окрестные крестьяне нарочно делали изрядный крюк в сторону, только бы пройти по возможности подальше от этой усадьбы: недобрая слава шла о ней. Причиною же этой недоброй славы был сам хозяин, пан Гоноровый - «проклятый», как звали его крестьяне, «вампир», как называли его окрестные паны из тех, которые были поученее.
        В то время, когда боярин Белый-Туренин и Григорий ехали по лесу, прислушиваясь к отдаленному еще вою волков, почти за час перед тем, как им пришлось достигнуть поворота дороги и услышать лязг сабель и крики сражающихся, в одной из комнат «лесной усадьбы» находился сам хозяин ее.
        В комнате было темно. Пан Феликс, тяжелыми шагами ходивший по ней, остановился и крикнул:
        - Стефан! Огня!
        Едва успел смолкнуть панский возглас, а уже узкая желтая полоска света пробилась сквозь дверную щель, и Стефан со свечой в руке появился на пороге. Он поставил свечу на стол, сделал шаг назад к двери и остановился.
        - Вельможный пане…
        - Что тебе?
        - Осмелюсь доложить - пан Гноровский…
        - Ну, ну? - заторопил его пан Феликс, и вся фигура его выразила нетерпение.
        - Пан Гноровский по лесу едет.
        - Теперь? Ночью? Один?
        - Двое слуг с ним.
        - Далеко он от усадьбы?
        - На полчаса езды.
        - Давай одеваться, а потом вели Петрусю, Фомке, Юрью и другим там коней седлать и в путь снаряжаться - сейчас едем. Соберись и ты.
        - Слушаю, пане добрый, - ответил слуга.
        Свет свечи, хоть и не яркий, был достаточен для того, чтобы рассмотреть наружность пана Феликса и Стефана.
        Слуга и господин были, казалось, одного возраста - каждому из них можно было дать не более тридцати лет.
        Пан Гоноровый был очень высокого роста, почти великан. Расстегнутый ворот сорочки открывал могучую волосатую грудь; широкие плечи и руки, на которых жилы протягивались, как веревки, и при каждом движении играли бугорки мускулов, короткая, толстая, бычья шея - все говорило о страшной силе. Кулак, которым пан Феликс грозно потряс под действием наполнявших его голову мыслей, способен был, казалось, уложить насмерть одним ударом вола.
        Пожалуй, пана Гонорового можно было назвать красивым - высокий лоб, орлиный нос, большие черные глаза, рот, обнаруживающий при улыбке белые, как молоко, зубы, целая шапка черных, как смоль, слегка вьющихся волос на голове и такого же цвета длинные молодецкие усы, падавшие к острому гладко выбритому подбородку - все это сделало бы из пана Феликса красавца, если бы не выражение его глаз. Тусклый, неподвижный взгляд пана Гонорового был страшен. Ни проблеска чувства, ни искры веселости нельзя было увидеть в темных глазах Феликса, - это была пустыня, страшная, мертвая, беспощадная. Смеялся ли он, горевал или гневался - его брови, густые, нависшие над глазами, сдвигались или расходились, а глаза оставались по-прежнему тусклыми, неподвижными. Такие глаза, вероятно, были у Калигулы, Нерона и других безумно-кровожадных правителей Рима.
        Говорят, глаза - зеркало души. Если это справедливо, то в теле пана Гонорового должна была находиться ужасная душа. О нем многие говорили с ужасом, другие - с омерзением. Крестьяне дрожали от страха при одном его имени, соседи-помещики его побаивались и ненавидели.
        О лесной усадьбе пана Гонорового говорили, как о вертепе преступлений и разврата. Когда исчезала без вести молодая красавица-крестьянка, ее родители плакали и шепотом передавали друг другу.
        - Ее затащил в свою берлогу «проклятый» пан!
        Не проходило года, чтобы не пропало несколько девушек.
        Кличка «вампир» была дана панами Феликсу Гоноровому неспроста: говорили, что он любит пить теплую человеческую кровь. Запершийся вдали от всех в своей усадьбе, в глубине леса, пан Феликс не ездил в гости ни к кому из окрестных панов и, подобно средневековому рыцарю, покидал свой дом, укрепленный не хуже иного замка, только для разбоя (поговаривали, что он занимается этим доходным ремеслом), для охоты или для потехи, вроде такой, например, как предавать пламени стога крестьянского сена, вытаптывать спеющую рожь, похищать девушек или, если еще больше хотелось ему поразвлечь себя, запалить с двух концов сразу какую-нибудь жалкую деревушку.
        Лишь в последнее время пан Феликс изменил своему нелюдимству - он стал часто бывать в доме одного из местных помещиков, пана Самуила Влашемското. Был ли там пан Феликс желанным гостем или нет, о том он мало заботился: ему хотелось туда ездить, и он ездил.
        Поговаривали, что причиною этого были прекрасные глазки дочки пана Самуила Анджелики.
        Однако многие находили такой слух лишенным основания, потому что всем было известно, что красавица панна Влашемская - уже невеста одного из здешних же помещиков. Полагали, что пану Гоноровому должно быть это ведомо, и, несмотря на всю свою дикость, он вряд ли посмел бы ухаживать за чужою невестой. Для того, чтобы решить, которая из этих сторон права, достаточно прислушаться к тому, что бормочет пан, одеваясь с помощью своего слуги Стефана.
        - А, пан женишок счастливый! Увидим, любо ль тебе будет со мною теперь повстречаться? Не таковский, брат, я, чтобы тебе уступить Анджелику! - бормотал Феликс.
        Слуга его, Стефан, представлял полную противоположность своему господину. Насколько тот был высок и силен, настолько он был мал и тщедушен. Он был гораздо ниже среднего роста, но сложен хорошо, и вся его небольшая фигура казалась стройной и гибкой. В его движениях было что-то кошачье. Лицо, обрамленное небольшою белокурою бородой, казалось женственно-красивым, а голубые глаза были ясны и смотрели так приветливо и кротко, что всякого заставляли подумать: «Что за красавец-молодчик! И душа, должно быть, у него ангельская!»
        И, между тем, этот женственно-красивый парень был правой рукой своего господина во всех его злодеяниях.
        Тщедушный на вид, он обладал стальными мускулами и был ловок, как кошка. Саблей Стефан владел лучше самого пана Феликса, который больше брал силою, чем искусством; кроме того, Стефан, прозванный своими сотоварищами за хитрость Лисом, был храбр и не терялся ни при какой опасности.
        Всегда - вел ли он дружеский разговор, бился ли в битве, поджигал ли по приказанию пана деревушку, увозил ли красотку-девушку для своего господина, убивал ли по панской воле опостылевшую любу - всегда он оставался спокойным, кротким с виду, улыбка не покидала его губ, румянец не загорался ярче, только в ясных глазах мелькали чуть заметные искорки.
        Пока Стефан помогал пану одеваться, тот расспрашивал его:
        - Как проведал ты, что пан Гноровский поедет мимо?
        Слуга лукаво усмехнулся:
        - Я знал, что вельможному пану приятно будет знать все, что делает пан Гноровский.
        - Конечно!
        - Так я и постарался присмотреть за ним.
        Пан Феликс пожал плечами:
        - Ты хочешь, как видно, меня обмануть.
        - Посмею ль, вельможный пане?
        - Да ведь это ясно! Говоришь, что старался присмотреть за Гноровским, а сам весь день был дома.
        - У меня там, в усадьбе Гноровского, другие глаза и уши есть, ха-ха. Есть там молоденькая холопка, московка, Анной звать. Если бы я ей сказал, чтобы она в озеро в прорубь кинулась, так она и то не задумалась бы, не то, чтоб присмотреть за своим господином да мне передать. Прибегла она сегодня сюда и известила, что пан ее ехать к невесте собирается.
        - А, вот что! Ну, молодец ты, Стефан! Хитер, смел… Люблю я тебя, как друга, - сказал пан Феликс, потом добавил, прицепляя к поясу саблю: - Теперь беги снаряжайся, да и хлопцев торопи.
        - Слушаю, пане.
        - Постой! Скажи им, чтоб пана Гноровского в свалке не зарубили: мне он живьем нужен…
        - Слушаю, пане, - повторил Стефан и вышел из комнаты.
        Скоро небольшой отряд всадников выехал из ворот «лесной усадьбы». Все они были вооружены кривыми польскими саблями. Кое у кого покачивались привязанные к седлу дубинки. У иных сверкали за поясом топоры. Все всадники были молодец к молодцу, как на подбор.
        - Слышь, волки воют как, - тихо сказал один из них своему товарищу.
        Пан Феликс услышал это и обернулся.
        - Ничего! Мы сами - волки! - промолвил он, усмехаясь. - Гайда, хлопцы!
        Нагайки поднялись и опустились на бока коней, и через несколько минут отряд скрылся за деревьями леса.
        III. Побоище
        Когда боярин Белый-Туренин и Григорий приблизились к тому месту, откуда доносился шум битвы, то они увидели, что хотя здесь дорога, по которой они ехали, действительно слегка поворачивала в сторону, но, вместе с тем, пересекалась с другою дорогою, гораздо более широкой. На этой-то новой дороге и кипел бой.
        Свет полной луны позволял ясно различать все подробности.
        Тройка запряженных в широкие сани горячившихся коней стояла неподалеку; их сдерживал под уздцы рослый парень.
        В санях стоял и отчаянно отбивался молодой человек, с бледным красивым лицом, опушенным небольшою темною бородою. На него нападало несколько человек, из которых некоторые, по-видимому, были поранены саблей отбивавшегося. Все нападавшие были пешие. Их коней держал в стороне какой-то малорослый парень с женственно-красивым лицом. Не принимая участия в битве, он лишь делал указания нападавшим, выкрикивая певучим спокойным голосом по-польски:
        - Фома! Фома! Не зевай! Накидывай петлю-то! Эх, не так! Ну-ка, ты, Юшко! Ты половчей, попробуй!
        Немного далее виднелась неподвижная, словно окаменелая, фигура великана-всадника со скрещенными на груди руками.
        В санях, у ног отбивавшегося молодого человека, лежало распростертое тело какого-то старика, судя по одежде, холопа. Старик, казалось, был мертв; кровавый рубец протягивался поперек его белого лба и скрывался в густых, смоченных кровью, седых волосах. Молодой безусый парень, почти мальчик, сидел тут же, склонясь над ним, и старался какою-то тряпкой остановить кровь, текущую из раны на лбу старика. Порою мальчик поднимал глаза, обводил безучастным взглядом бившихся и снова опускал голову, снова принимался за старое. По-видимому, он плохо сознавал, что происходит вокруг него.
        Шум свалки заглушал топот коней боярина и Григория по мягкому снегу; Павел Степанович и его дорожный товарищ - последний несколько впереди - успели подъехать совсем близко к побоищу прежде, чем их заметили.
        Григорий подскакал в то самое время, когда молодой человек, стоявший в санях, упал от удара дубиной по голове, последовавшего после возгласа красивого молодчика, державшего коней бойцов:
        - Грицко! Хвати его дубиной! С ним, видно, так не сладишь… Ошарашь, ошарашь его!
        - Вы чего же это душегубством по дороге занимаетесь? Вот я вас, воронье поганое! - крикнул по-русски Григорий, налетая с поднятой саблей на людей, окруживших сани и обматывавших веревками лежащего без чувств молодого человека.
        Озадаченные неожиданным появлением защитников - боярин подскакал следом за Григорием - они растерялись и отступили в разные стороны. Их остановил окрик Стефана (малорослый красивый парень был он):
        - Чего струсили? Не видите разве, что их всего двое? Бабы!
        И он, быстро вскочив на своего коня, первый кинулся на Григория и Белого-Туренина. Его пример подействовал. Скоро при свете луны клинки сабель засверкали вокруг боярина и его спутника.
        Павел Степанович хладнокровно отражал удары; он казался таким спокойным, как будто участвовал не в бою, а на простой потехе, ради того, чтобы скоротать время. Что касается Григория, то тот словно переродился. Его лицо, на котором играла довольная улыбка, казалось теперь почти красивым. Он гикал, посвистывал, подпрыгивал на седле, рассыпал удары направо и налево и в то же время успевал отражать саблю Стефана. Несмотря на все свое искусство, слуга пана Феликса должен был, хотя и медленно, отступать под напором своего горячего противника. Дошло, наконец, до того, что он был прижат к краю дороги, к сплошным колючим кустам.
        Всего против боярина и Григория билось пять человек, кроме Стефана, но все это были довольно неискусные бойцы, так что, когда Григорий, увлекшись поединком с Лисом, постепенно отдалился от Белого-Туренина, Павел Степанович настолько успешно мог единоборствовать против них всех, что одного, тяжело ранив в руку, заставил бросить саблю и выйти из битвы, а другого замертво уложил на землю, раскроив ему череп.
        Положение слуги пана Гонорового становилось все более критическим. Григорий уже почти загнал его в кусты, где конь Стефана был стеснен в движениях. Красавец-холоп не выказывал ни малейших признаков трусости. Он оставался хладнокровным, зорко следил за противником, выжидая удобного момента для нанесения удара, улыбка не сбегала с его лица, но на лбу от утомления выступили крупные капли пота, и рука отражала саблю Григория уже не с такою быстротой и ловкостью, как прежде.
        В это время ему явилась помощь. Словно рев дикого зверя пронесся по лесу и стих, и недвижная статуя - пан Феликс Гоноровый - ожила. Конь его взвился на дыбы и в два прыжка очутился подле Стефана. Сабля пана со свистом прорезала воздух, страшные, мертвые глаза глянули в лицо Григория.
        IV. На волосок от смерти
        Биться Григорию против двоих было нелегко. Он отбивал своей саблей удары, отклонялся то в одну, то в другую сторону от вражеских клинков. Теперь настала его очередь отступать. Стефан давно уже выбрался из зарослей, и, наоборот, Григорий был загнан своими противниками в кусты. Он чувствовал, что еще немного - и ему не устоять: биться с двумя такими бойцами становилось не под силу. Поэтому он вздохнул с облегчением, когда пан Феликс пробурчал:
        - Стефан! Я один справлюсь. Поди, бейся с другим…
        «Слава Богу! С одним-то я еще потягаюся!» - радостно подумал Григорий, скрещивая свою саблю с оружием противника, когда Стефан, повинуясь панскому приказу, отъехал.
        Однако и с одним паном Гоноровым нелегко было управиться. Пан не придерживался никаких, обычных правил, он рубил сплеча.
        Здесь сила заменяла искусство. Кривая сабля его так и мелькала в воздухе. Григорию некогда было нападать - он едва успевал отбиваться. А пан все наступал. Его тяжелый, большой конь напирал грудью на сухопарого «степняка» и заставлял подаваться назад, все дальше и дальше в кусты.
        Феликс не сводил своих стеклянных глаз с лица противника, и Григорий начинал как-то странно чувствовать себя под этим застывшим взглядом. Он нарочно старался не смотреть в глаза противника, но его словно толкал кто: «посмотри, да посмотри!», и он, нет-нет, да и взглядывал против воли. «Ну и глазища же у него! Что у сатаны!» - думал Григорий, недовольный тем, что эти безжизненные глаза мешали ему биться. Да, мешали. Сначала он этого не сознавал, только чувствовал некоторую неловкость; его рука как будто действовала медленнее, чем всегда; потом он начал испытывать такое чувство, словно на него надели путы и стягивают ему руки, заставляют странно неметь все тело. Но это не была усталость - это была скорее какая-то вялость, апатия; нечто подобное чувствует человек, когда его «морит» сон.
        Григорий бодрился, но непонятное состояние все усиливалось. Уже несколько раз он едва не был зарублен противником, лишь с большим усилием ему удалось уклониться от смертельного удара. И вот настал момент, когда сабля пана блеснула, заносясь над головою Григория, а он сидел неподвижно, не пытаясь уклониться от удара, не поднимая своего оружия навстречу противнику, глядел прямо в глаза пана Феликса и думал: «Да что же это я? Ведь он меня сейчас зарубит!»
        Смерть его, казалось, была неминуема.
        В это время темная масса стала между бойцами и разделила их.
        Сабля панская опустилась.
        V. После битвы
        - Боярин! Он тебе плечо зарубил?!
        - Ничего, пустое. Хорошо, что ты цел остался - близко было…
        - Что и говорить! Совсем на краю могилы стоял. И что со мной сталось, понять не могу! Словно одурел. Ведь знаю, что сейчас конец мне, а саблю поднять силы нет. Кабы не ты - шабаш. Спасибо тебе! Вот уж спасибо! Век не забуду. Дай-ка-сь, я тебе плечо перевяжу.
        - После. Теперь к саням пойдем. Вишь, лошади совсем в кусты зашли да бьются: опрокинут сани, чего доброго, либо ускачут.
        - Не уйдут кони. Успеется. Поверни-ка плечо поскорей. И-и, какая рана! Как ее не перевязать? Этак и кровью изойти можно… Мы ее сейчас затянем - рану-то…
        И Григорий, достав из привешенного к седлу узелка с дорожными припасами «про случай» рубаху, изорвал ее в длинные полосы и начал умело перевязывать рану боярина, заставив Павла Степановича, как он ни отговаривался, скинуть ненадолго кафтан и, несмотря на мороз, обнажить плечо.
        Как закончилось побоище и каким образом Григорий остался живым и невредимым, а Белый-Туренин получил тяжелую рану? Для того, чтобы объяснить это, надо вернуться ко времени боя.
        Когда Стефан, по приказанию своего пана, предоставил ему одному биться с Григорием, он, немного переведя дух, так как устал за время поединка немало, направился туда, где находился Павел Степанович. Боярин бился с прежним хладнокровием; появление нового лица в числе противников его не испугало. Он старательно отбивал удары, не забывал наносить их сам и в то же время поглядывал в ту сторону, где бился Григорий.
        Боярин вскоре заметил, что тому, кажется, приходится плохо. Понемногу он стал подвигаться поближе к Григорию. Вглядевшись в лицо своего дорожного спутника, он увидел в нем странную перемену. Григорий казался бледным, как мертвец, и с видимым усилием действовал саблей.
        «Ранен!» - подумал боярин и уже решительнее двинулся к нему на выручку.
        Желая выбраться из круга противников, он стал наносить удары быстрее прежнего. Стефан попробовал преградить ему путь и с пораженной правой рукой и грудью свалился с седла.
        Павел Степанович поспел на помощь товарищу в ту самую минуту, когда сабля пана Феликса уже занеслась над головой Григория. Белый-Туренин, не раздумывая, заслонил собою своего спутника, и пан Гоноровый рассек ему плечо. Пострадало левое плечо, а потому это не могло помешать продолжению боя, и боярин не думал отступать. Побоище прекратил сам пан Феликс. Биться с двумя сразу он не имел охоты. Слагать свою голову из-за неудачной попытки захватить в свои руки соперника по любви к прекрасной панне не входило в его расчеты. Он еще хотел пожить, и пожить хорошо.
        - На коней! - крикнул он.
        Его голос прозвучал, как труба. Мигом все его ратники, даже и тот, который до сих пор держал под уздцы троечных лошадей, растерянно смотря на происходившую свалку, вскочили в седла. Захватили с собою и раненых, в числе которых был и Стефан.
        - К дому! - приказал Гоноровый, и весь отряд полным карьером умчался от места битвы.
        - А ты, братец, умеешь перевязывать раны. Где это ты наловчился? - сказал Павел Степанович, когда Григорий заканчивал перевязку.
        - Чего я не умею! - усмехаясь, ответил тот. - А наловчился я в Запорожье.
        - Разве ты - казак?
        - Был им. Кем я не был? Я и саблей махать не дурак, я и пером строчить мастак.
        - Вот как! Сподобил, знать, тебя Бог.
        - Да не только русскую, я и польскую грамоту знаю. И латынь учил… Ну вот, боярин, и готово! Теперь пойдем к саням, посмотрим, что там за народ.
        Мальчик по-прежнему сидел, наклонясь над трупом старика. Когда Белый-Туренин и Григорий приблизились, он мельком взглянул на них, но не сказал ни слова и продолжал прикладывать тряпку к ране старика, хотя кровь уже перестала течь. Молодой человек, на которого было произведено нападение, лежал поперек саней, так что голова и ноги его свешивались по одну и по другую сторону. Он не шевелился. Григорий приложил ухо к его груди.
        - Жив. Сердце бьется. Да я и знал, что он жив: слышал я, как тот кричал, чтоб дубинкой ошеломили этого молодчика. Ошеломили, а не убивали. Стало быть, его только легонько пристукнули. Давай-ка-сь снегом его оттирать, - сказал Григорий и, взяв ком снега, начал тереть им виски молодого человека.
        Павел Степанович помогал ему. Однако их старания не увенчались успехом.
        Молодой человек стал дышать глубже и ровнее, но в себя не приходил.
        - Делать нечего, придется так везти. Авось, очнется. Надо ехать… Паренек, а паренек! - обратился Григорий к мальчику.
        Тот уставился на него.
        - Откуда вы и куда ехали?
        Мальчик не отвечал.
        - Али у тебя языка нет?
        - Тятьку убили! - пробормотал парень.
        - Что ж делать! Божья, знать, воля. Теперь, тоскуй не тоскуй - не поможешь. Скажи лучше, куда ехали, да как твоего пана звать?
        - Звать Максимом Сергеичем… Из Гнорова мы…
        - Так. А куда путь держали?
        - К невесте его. В Черный Брод.
        - Далеко отсюда?
        - Тут за лесом. Близко.
        - Боярин, садись в сани! Коней своих привяжем позади. Довезем Максима Сергеевича до его невесты.
        - Тятьку, тятьку возьмите! - не своим голосом крикнул парень.
        - Возьмем, не бросим при дороге… Эхма, мои лошадушки!
        Григорий взял возжи в руки, тряхнул ими, и тройка понеслась.
        - Знаешь, боярин, ты останься в Черном Броде.
        - Зачем?
        - С такою раною тебе покой да уход нужен.
        - А ты не останешься?
        - Нет. Я и ночевать в панском доме не буду.
        - Что так?
        - Так, не с руки.
        - Далеко ты едешь?
        - Сам не знаю. Еду туда, где пошумней, полюдней, где людей ратных побольше.
        - Зачем это тебе?
        - Эх, друг! Есть у меня думушка, да не пришла пора открывать ее! Жизни сердце мое просит такой, чтоб дух захватывало! Или даром я учился? Или мозгов у меня мало, что должен в серости век свой коротать? Нет, товарищ! Не таковский я! Мне бы царством править, мне бы полки водить, а не так вот, в черном теле пребывать. И буду полки водить, буду!
        Продрогшие кони, пугаемые завыванием волков, неслись с быстротой ветра. Лес все больше редел. Еще немного, и глазам путников представилась уходившая вдаль снежная, облитая лунным светом равнина.
        Григорий встал и хлестнул по лошадям. Кони наддали. Снежные хлопья из-под копыт били в лицо едущим.
        Григорий стоял и помахивал вожжами. Глубокая дума виднелась на его некрасивом лице. Грудь неровно поднималась. Павел Степанович смотрел на него и думал:
        «Ну, брат! Вон ты каков! Не ожидал!»
        Черное пятно показалось вдали на белом фоне снега. Можно было неясно различить крыши изб и темную массу какого-то строения, стоявшего в стороне от изб.
        - Черный Брод? - спросил Григорий парня. Тот молча кивнул головой.
        - Усадьба? - опять спросил спутник боярина, указывая на темневшееся строение.
        Парень снова кивнул головой.
        Григорий остановил тройку и выпрыгнул из саней.
        - Прощай, боярин!
        - Ты куда же? Хоть бы доехал до деревни.
        - Я полями наперерез скорее доберусь.
        Григорий ловко вскочил на коня.
        - Прощай, приятель, коли так. Свидимся ль? - проговорил Белый-Туренин.
        - Свидимся! Верно свидимся, если живы будем. Только я тогда вряд ли буду простым Григорием.
        - А кем же будешь?
        - Кем? - усмехаясь, промолвил Григорий. - Быть может, царем! Ха-ха! Прощай!
        - Прощай!
        Боярин шевельнул вожжами. Тройка понеслась. Он глядел в ту сторону, где виднелась быстро уменьшающаяся фигура скачущего на своем «степняке» Григория.
        «И хороший он парень, а мозги у него, кажись, немного не на месте», - думал Павел Степанович.
        Его дорожный спутник казался уже темною точкою. Вот и точка пропала. Белый-Туренин оглянулся и посмотрел вперед. Большой панский дом, обнесенный изгородью, глядел на него рядами темных окон. В двух из них виднелся свет.
        Тройка подъехала к воротам.
        VI. Странный слуга
        Ночь темна, но тепла. Уже с неделю, как погода размякла. Впрочем, и не диво - дело к весне идет, уже начало марта. Вон и ветер совсем не тот, что дул в середине зимы - теплый, будто ласковый. В зимнюю пору подуй ветер - в поле беда! Закурились бы все холмики и бугорки мелкою снежною пылью и понеслись бы белые тучи навстречу путнику, обвили бы, засыпали бы его, заставили бы его прижмуриться и уйти головой в высокий воротник овчинной шубы да прибавить шагу, чтобы поскорее выбраться на дорогу - не ровен час, разыграется метель, тогда - верная гибель среди снежных сугробов. Теперь не то - снег слежался, осел, покрылся тонкою ледяною корою; ветру не взвить над сугробами столбиков снежной пыли.
        В поле тихо. Лишь изредка доносит ветер что-то похожее на отдаленный смех и говор, долетает тихое ржанье и фырканье коней. Услышит это шагающий по колено в снегу, одетый в рваную овчину крестьянин и посмотрит в ту сторону, откуда звук идет, и вздохнет глубоко, увидев вдали желтенькие, тусклые, едва видные огоньки в лачугах таких же, как он, бедняков-поселян и залитые светом окна дворца ясновельможного пана князя Адама Вишневецкого, живущего в своем Брагине с королевскою пышностью, и подумает:
        «Опять пирует князь Адам… И что за житье панское! Все пиры да пиры… А у нашего брата коли хлеба без мякины есть вдосталь, так и то рад… Э-эх! И отчего так жизнь человеческую Бог состроил, что одному много, а другому ничего равнешенько?»
        И почешет затылок мужичок, и еще раз вздохнет, и опять по-прежнему зашагает по глубокому снегу туда, где светит тусклый, но все же приветливый для него огонек в родимой избенке, где ждет его пара белоголовых чумазых ребятишек и вся высохшая от работы да голодухи баба.
        Пируют паны, пируют и их челядинцы. Уселись они в кружки, человек по десяти в каждом и, то и дело опускают свои длинные усы в ковш холодного сладкого меда, который, пока пьешь, как будто и слабоват, а попробуй-ка встать, опорожнив добрую половину ковша - ноги не пойдут, тут же и растянешься на полу колода-колодой при громком смехе остальных, более выносливых «питухов».
        Иные потягивают «вудку», есть и такие, которые пивом пенистым, хмельным балуются.
        Шумно в челядне. Разноязычный говор - польский, литовский, русский - прерывается взрывами хохота, разухабистой песней… Жарко. Дверь входную открыли, и отраженные стенами звуки вылетают на двор и дальше, в снежное молчаливое поле, и затихают где-то там, в пространстве, далеко-далеко, быть может, у той звезды, которая проглянула сквозь облака с темного неба.
        Но не все веселы в челядне. Вон в углу сидит рыжеволосый приземистый человек. Он задумчив и не вступает ни с кем в беседу, не улыбнется, не выпьет ни глотка меда или «вудки». На него не обращают внимания - привычна всем его задумчивость.
        Не первый месяц уже живет Григорий в числе челядинцев князя Вишневецкого, а веселым никто его еще до сих пор не видел. Всегда дума какая-то лежит на лице. От пирушек, от забав хлопцев сторонится. Товарищи его недолюбливают, но открыто не высказывают нелюбья: сунься, покажи, он тебе живо рукой головушку с плеч снесет!
        Недаром его любит князь Адам: Григорий первым бойцом считается среди всех княжеских челядинцев. Да не только считается, таков он и есть на деле. Наезд ли Вишневецкий делает на какого-нибудь недружного соседа, едет ли на звериную ловлю - Григорий впереди всех. Тогда он весел. Шапка с алым верхом лихо на бок сдвинута, так что кисть золотая, которая к верху шапки прикреплена, до самого плеча свешивается; гикает он, посвистывает, улыбка во все лицо. А вернутся домой - опять сумрачен.
        Порой и на него, впрочем, найдет полоса разговорная, оживится он, заговорит. Говорить он мастер! Заслушаешься. Да ему есть что и порассказать: видал всякое, хоть и молод. Начнет рассказывать про набеги казацкие, про битвы с татарвою да с турками, а то - о мирном житье-бытье московском, об обычаях тамошних. Часто о царях говорит, особенно об Иване Грозном, о Феодоре. Начнет о Феодоре - непременно вспомянет про смерть Димитрия-царевича и вздохнет всегда при этом так глубоко-глубоко, посетует, что пресекся царский корень… И у самого слезы в очах, и голос дрожит.
        Дивились этому все немало: этакий молодец храбрый и вдруг слезы роняет, будто баба! А он примолкнет, иной раз на полуслове речь оборвав, отойдет в сторонку и смахнет слезу, потом сядет где-нибудь в уголку грустный-грустный.
        Совсем не похож он был на других челядинцев пана Вишневецкого. Не даром про него и слухи ходить стали разные. Поговаривали втихомолку, что он совсем не низкого звания, что он - боярин московский, спасается от врагов своих, иные же пошептывали, что он, пожалуй, и еще повыше боярина.
        Никто не знал, доходила ль до Григория эта молва, но он продолжал держать себя по-прежнему. Видали его часто за последнее время беседующим с духовником князя Адама, иезуитом, отцом Николаем. Это еще более подлило масла в огонь: что за беседы такие у важного княжеского духовника с простым слугою?
        Сидя в стороне от пирующих и не вступая ни с кем в разговор, Григорий внимательно прислушивался. Сквозь царивший в челядне шум он старался уловить слова говорившего неподалеку от него уже немолодого человека.
        Григорий знал его - это был Петровский, один из слуг Вишневецкого, русский, поступивший к князю не так давно.
        Слушатели Петровского были тоже русские, исключая двух усатых поляков и одного угрюмого литвина, больше заботившегося о том, чтобы его не миновал ковш с медом, чем о речи Петровского. А речь его была занятна. Григорий за шумом не мог расслышать некоторых слов, но смысл речи уловил: Петровский говорил об убиении царевича Димитрия.
        - Майский день был это, светлый, теплый… Послала царица Марья сыночка своего, Димитрия, погулять - знамо дело, хоть и царевич, а все дитё, - побегать, поиграть хочется… - говорил Петровский, продолжая рассказ. - Ну и вышли, значит, на крыльцо кормилица, Орина - мамка, Волохова боярыня и еще постельница, Марьей звать. Глядь, подходят к ним Осип Волохов, мамкин сын Качалов Микитка да Битяговский Данилка…
        - И почему ты это все знаешь? - перебил рассказчика кто-то.
        - Хм!.. Как не знать? Я ж в ту пору в Угличе у царицы Марьи в истопниках жил. Все я своими глазами видел, как раз по двору в ту пору проходил.
        - Ну-ну, валяй дальше.
        - Подходят это к ним, а уж царевич с Жильцовыми[36] ребятками об игре какой-то сговаривался, а кормилица на крылечке присела, Волохова подле стоит с Марьей постельницей, беседует. Те-то трое все ближе подходят к царевичу да мальчикам жильцовым. И вижу я, что Волохов нож вынимает да пробует, остер ли. «Что за диво такое, - думаю. - На что ему нож?» А Битяговский ему говорит: «Ты чего нож-то выставил? Спрячь в рукав!» - и не видит, злодей, что я тут близехонько стою и все слышу. Подивился я, да думал уже и со двора прочь идти, дело к тому ж у меня спешное было, вдруг шум тут поднялся да вой и рев такой, что я остановился, будто в землю врос, и шагу сделать не могу. Кормилица, вижу, плачет, рекой разливается и вопит не своим голосом, Волохова мечется у крыльца, что угорелая, постельница тоже, а Качалов, Волохов, Битяговский бегут в разные стороны, и лица у них не то от страха, не то от злобы мела белей и перекошены. На крик народ отовсюду бегом бежит. И вдруг звон по всему городу поднялся, будто к пожару; колокола так и гудят, а народ ревет, их заглушает: «Царевича злодеи убили!» Тут смекнул я, для
чего нож Волохов вынимал. Крикнул я людям, кто злодеи, и пустился за Качаловым с братьею его нечестивою. Убил злодеев тогда народ, что звери на них накинулись… И поделом!
        Петровский примолк.
        - Ну, а царевич? - спросили сразу несколько.
        - Нашли его, болезного, с гортанью перерезанной.
        - Вот что. Стало быть, помер. А тут слух у нас идет…
        - Какой?
        - Да будто царевич Димитрий жив и объявится скоро, и царство себе вернет, - сказал кто-то.
        - Так! И мы слышали!
        - И мой пан толковал, - вставил свое слово угрюмый литвин, - об этом, слыхал я, с одним приезжим боярином московским. Пан мой не верил, а тот честью заверял, что царевич жив и в Литве находится…
        Петровский обвел всех торжествующим взглядом.
        - Братцы! По совести скажу вам - здесь мне бояться нечего, здесь Литва, не Русь, Бориска меня не казнит смертью…
        - Конечно! - гордо сказал по-польски один из поляков. - Здесь мы бы твоему Борису бока начистили! Казни москалей своих, а сюда не суйся - руки коротки!
        - По совести скажу, братцы, - продолжал Петровский, - точно, Димитрий-царевич здравствует!
        - А сам говорил…
        - Постойте! Дай досказать! Гортань перерезали злодеи, да не ему - помутилось у них в глазах, знать, от страха! Зарезали парнишку одного жильцова.
        - Ну?! А царевич?
        - Царевич убег. Приютил его добрый человек один и увез в Литву, чтоб от Бориса укрыть. Видал я убитого мальца, когда он в храме лежал - не Димитрий то, примет царевича нет.
        - Дивно! - покачав головою, сказал один из сидевших. - Словно сказка!
        - Иная быль диковинней сказки…
        Все притихли.
        - Да где же Димитрий? Что ж он не явится? - тихо промолвил кто-то.
        - Появится, дай срок… - ответил Петровский.
        Григорий быстро поднялся и подошел к сидевшим.
        - Димитрий где? - заговорил тихо, почти шепотом, но так, что каждое слово его отчетливо отдалось в ушах слушателей. - Димитрий где? - повторил он. - Он близко… Быть может, здесь… За счастье царевича Димитрия!
        И он, зачерпнув меду, осушил ковш до дна; потом поспешно вышел из челядни.
        Сидевшие переглянулись с удивлением. Петровский наполнил ковш.
        - За счастье царевича Димитрия! - повторил он фразу Григория и хлебнул глоток.
        Ковш пошел по рукам.
        VII. Иезуит
        Отец Николай сидел за столом и медленно и четко выводил круглые буквы латинского шрифта. Свеча освещала наклоненную голову иезуита. Гладко выбритое лицо патера казалось выхоленным и упитанным, на щеках играл здоровый румянец.
        Этот монах меньше всего напоминал собою монаха. Его скорее можно было принять за добродушного помещика, любящего сытно покушать, попить, вволю поспать. Привычная усмешка даже и теперь, во время письма, не сбегала с полных, чувственных губ отца иезуита. Часто мигавшие, заплывшие жиром глазки казались лукавыми.
        Отец Николай, по-видимому, не задумывался над составлением фраз, рука его двигалась медленно, но безостановочно, латинские строки вытягивались ровными, красивыми линиями, без помарок и вычеркиваний, и слагались в стройные периоды.
        «Вы правы, как всегда правы, святой и старейший брат мой, - выводила рука иезуита, - действительно, можно извлечь громадную пользу для нашей святой римской церкви из появления царевича Димитрия. Следуя вашему совету, я усердно распространял молву о его появлении в пределах Литвы. Паны меня с интересом выслушивают, многие верят, что слух справедлив, иные с сомнением покачивают головой, называют подобный слух вымыслом праздных людей, но все согласны, что в случае, если все это окажется правдой, оно послужит к прославлению Литвы и Польши - поляки и Литва непременно помогут царевичу воссесть на родительский престол - и к посрамлению московских схизматиков. Мне не составляло особого труда разглашать о царевиче - глухая молва о нем шла уже и раньше; мне и братьям моим, которых я оповестил, оставалось только раздуть эту молву.
        Откуда пришли толки о царевиче?
        Они родились не здесь, в Литве, а донеслись из Московии. Я полагаю, что их привезли к нам опальные бояре царя Бориса: они так озлоблены на Годунова, что рады чем могут досадить ему.
        Итак, мы нашли себе готовую почву.
        Но где же он, этот Demetrius? Можно подумать, что он без плоти и костей, что он - вымысел людей озлобленных и со слишком пылким воображением. Вы пишете мне:
        „Распространяйте молву о явлении царевича, разведывайте, не проявится ли он где. Быть может, этот царевич - только миф, но это нисколько не меняет дела: разве нам нужен действительный наследник Иоанна? Нам нужно, чтобы новый царь, заместитель Бориса, кто бы он ни был, явился послушным сыном римской церкви и подчинил власти святейшего отца нашего папы Климента VIII многие миллионы восточных еретиков“. Такое рассуждение справедливо: кто, как не истинный католик, наиболее достоин быть царем? Я нарочно привел слова ваши, святой брат мой, чтобы перейти к дальнейшему. Возложенное на меня, смиренного, послушание я исполнил: слух раздул, насколько возможно, о Димитрии разузнавал и убедился, что истинный сын царя Ивана Грозного спит в гробе вечным сном. Явится ли смельчак, который захочет воспользоваться популярным именем и отнять престол московский у нынешнего царя? И, если явится, будет ли он в состоянии исполнить ту великую миссию, которую мы хотим возложить на него? Святой и старейший брат мой! Простите меня, дерзновенного, что я выскажу свое мнение: мне кажется, нам нужно самим найти его. У меня есть
на примете один здесь. Он смел, честолюбив, какой-то ореол таинственности окружает его - никто не знает достоверно, кто он по происхождению. Он греческой веры, но склоняется покинуть схизму и вступить в лоно римской церкви - это он высказывал в беседах со мной. Кроме всего этого, он красноречив, довольно учен - знает русский и польский языки, не совсем чужд ему и латинский. Одним словом, это - человек замечательный. Такому нужно было бы быть Димитрию, чтобы оправдать наши надежды. Ради достижения великой цели должно употребить и великие усилия. Я готов приложить всякие старания, чтобы заставить этого человека согласиться принять на себя имя царевича. Благословите ли вы меня, святой брат»…
        Патер не окончил фразы и поднял голову. Из полуотворенной двери на него смотрело прелестное женское личико.
        Отец Николай отбросил перо, выпрямился и улыбнулся.
        - Зачем прелестная пташка смотрит на черного ворона? - сказал он.
        - Святой отец…
        - Опять «святой отец»! Как мне неприятно слышать это из твоих розовых губ, Розалия! Не лучше ль - «пан Николай», а то просто - «родный, коханый пан». А? Хе-хе-хе! Да чего же ты не входишь?
        Розалия вошла и остановилась перед патером, опустив глаза и перебирая руками оборки платья.
        - Святой отец…
        Иезуит досадливо дернул плечами.
        - Опять?!
        Она продолжала:
        - От ясновельможного пана князя посланный пришел…
        - Ну?
        - Пир у пана Адама. Просит тебя, святой отец, не медля пожаловать.
        - Гм… Пир. Гм… Значит, вино льется рекой, поются греховные песни… Скажи, пристало ль монаху пировать? А? Обет воздержания… Не пристало. По глазам твоим вижу, что и ты то же думаешь. А я все-таки пойду. Ты удивляешься? Пойду, не ради веселья, а чтоб свой долг исполнить. Да! Монах-иезуит все равно, что воин: он должен всюду идти бестрепетно. И я пойду. Я буду пить - о, мой желудок выдержит многое, - но для чего? Для того лишь, чтобы за чаркой вина сказать пирующим назидательное слово, остановить, если начнут богохульствовать. Вот что. Да… Ты не знаешь, получил князь Адам новое вино, которого ожидал?
        - Получил, только, кажется, немного.
        - Немного?.. А!.. Это меня огорч… Кхе-кхе!.. Радует. Не перепьются. Надо спешить, выпьют без меня… Надо наставить их на путь истины, чтобы знали меру. Тащи шубу. Ты уж принесла? Что за прелесть ты! Шапка где?. А, вот! Щечки-то, щечки! Не любишь этого, хе-хе!..
        Он ущипнул ее за щеку.
        - Ишь, морщится!.. Хе-хе! Небось, другой бы…
        - Что вы, святой отец!
        - Нет другого? Тем лучше, тем лучше. Не заводи - грех. Ишь, губы, что кораллы! Боишься - поцелую? Хе-хе! Нет-нет. Я бегу. Надо торопиться. Выпьют все… Ах, грехи, грехи! - сокрушенно добавил он, направляясь к двери.
        В дверях он приостановился.
        - Письмо я на столе оставил… Гм… Розалия! Ты латынь знаешь?
        - Где мне!
        - Так. Я тут письмо забыл. Убрать некогда. Ты никому его не показывай. Слышишь?
        - Кому я могу?
        - Бог тебя знает, плутовка. Вон, глазки-то какие лукавые… Ай, опять с тобой заговорюсь! Лучше бежать!
        VIII. «Пташка»
        Розалия осталась одна во всем домике, который был отдан для жилья Вишневецким отцу Николаю. У иезуита было холопов довольно, но все они убежали на пирушку еще до ухода патера.
        Розалия остановилась у стола.
        «Ушел, наконец, слава Богу! А он-то - придет ли?» - проносится в ее голове. И слышит она, как беспокойно бьется ее сердце, как нервная дрожь ожиданья пробегает по телу. И время тянется… Ах, как медленно идет оно - «словно волы на работе», мелькает у нее сравнение - когда приходится его ждать; зато, как быстро летит оно - «будто ласточка-касаточка» - когда он с ней. Еще бы - «он»! Будь другой на его месте, время не побежало бы быстрей, как никогда этого и не бывало, пока с «ним» не познакомилась. Давно ли это было? Всего месяц какой-нибудь назад чужак-чужаком он был для нее, а теперь?..
        Задумалась Розалия. Облокотилась она на стол и смотрит, не мигнет, на пламя свечи.
        У Розалии худенькое, острое личико. Брови, тонкие, как две дуги, поднимаются над небольшими серыми глазами. Цвет лица белый до бледности, и от этого губы кажутся алее. Нос тонкий, с легкой горбинкой. Белокурые волосы прикрывают уши. Тонкою, хрупкою выглядит Розалия. Кажется, дохни на нее сильней, она и растает, словно восковая.
        Отец Николай назвал ее пташкой; сравненье иезуита было верно: похожа она на пташку. Так и сам пан Адам ее называл, когда вздумалось ему подарить Розалию своему духовнику. Пришла же блажь в его хмельную голову отдать «пташку черному ворону»! Случайно это вышло. Пир был у князя и к концу уже подходил не потому, чтобы яства все были съедены или вина выпиты, а потому, что уже невмоготу гостям больше стало пить и есть. Один только «отец» Николай да сам пан Адам держали кубки в руках.
        - Ни у кого из вас, паны, таких красоток в дворне нет, как у меня! И все мои: которую захочу, ту и возьму! Рабыни! Холопки! - расхвастался князь.
        - Ну, уж и ни у кого! - буркнул кто-то.
        Князь стукнул по столу кулаком так, что посуда запрыгала. Потом он закрутил ус.
        - Посмотрим! Гей, холопы! - крикнул он: - Выбрать из дворни девок самых красивых да привести сюда! Мигом!
        Приказал пан - «мигом», так и сделали. Целый ряд высоких и низких, полных и худощавых, дышащих здоровьем и бледных женщин прошел перед гостями. Одна за другой, то бледные, дрожащие, то красные от смущения, подходили девушки и останавливались как вкопанные в нескольких шагах от стола. Гости пересмеивались, подмигивали им, сыпали бесстыдными шутками, разбирали их, как лошадей, по статьям, а они не смели шевельнуться, пока князь не подаст знака уйти. Вишневецкий расхваливал каждую на всякие лады.
        - А где эта маленькая - как бишь ее… Розалия? - спросил он вдруг.
        Холопы мялись.
        - Ну?! - грозно промычал Вишневецкий.
        - Не пошла она… - пробормотал один холоп.
        - Не пошла?! - рявкнул пан Адам, и глаза его налились кровью. - Привесть! Принести, если не пойдет! А вы - вон! - махнул он девушкам.
        - Ты что ж не шла? Убью! - свирепо выговорил князь, подходя к Розалии, когда она, плачущая, трепещущая, предстала перед гостями.
        - Этакую красотку, да убивать?! Грех! - пробормотал заплетающимся языком иезуит Николай.
        Вишневецкий сразу повеселел.
        - Красотку? А? Не правда ли? Ишь, крохотная какая, что девочка, а сложена! Богиня римская! Ну-ка, тряпки прочь! - крикнул он Розалии.
        Та не понимала, чего от нее хочет пан.
        - Тряпки прочь, говорю! - крикнул он и рванул с ее плеч платье.
        Девушка вскрикнула и закрыла руками вспыхнувшее яркой краской стыда лицо.
        Сильный, как вол, князь Вишневецкий сорвал ее с пола, как перышко, поставил на свою ладонь и высоко приподнял, удерживая равновесие. Розалия отняла руки от лица. Длинные белокурые волосы ее распустились. Она пыталась прикрыть ими свою наготу, и они золотистой волной падали с ее плеч. Эта маленькая полуобнаженная девушка была прелестна. Формы женщины еще боролись в ней с формами девочки, но уже в целом чувствовалась гармония. Девственно чистая, стыдливая, она была прекрасна той красотой, на которую можно молиться, потому что в такой красоте сквозит веяние чистого духа. Такая красота есть всюду в мире, как в целом, так и в ничтожных частях его, но, чтобы познать ее, нужно до нее возвыситься, нужно забыть на миг «земного человека», и небесную искру, брошенную в душу каждого, превратить в тихое пламя.
        Этого не мог сделать ни пан Вишневецкий, ни иезуит, ни пьяные гости. Их глаза загорелись страстным огоньком, концы губ подергивались.
        - А? Какова, какова!.. - приговаривал князь Адам и искал сравнения. - А, какова… пташка?
        - Пташка? Да, пташка! - пробормотал иезуит и осушил свой кубок.
        Вишневецкий захохотал.
        - Ха-ха-ха! Так на же, утешайся с этой пташкой, черный ворон! Дарю! Бери ее себе!
        И пан Адам кинул Розалию в объятья отца Николая.
        - Спасибо… Я ее возьму к себе только… экономкой… не более, - проговорил иезуит, скромно опуская глаза.
        Так попала она в дом отца-иезуита, который никогда не отказывался от участия в пирушках своего ясновельможного пана.
        Но иногда на патера находили полосы раскаяния, ему грезился ад и бесы, хохочущие и пляшущие вокруг его упитанного тела; в это время - во время раскаяния - он верил во все: и в ад, и в чистилище, как самый пламенный сын римской церкви. Мурашки холода пробегали по его телу. Он становился холодно-суров, начинал вести аскетический образ жизни, молился по целым дням. Вместе с собою он заставлял молиться и Розалию.
        Розалия повиновалась. Она опускалась на колени, набожно устремляла взгляд на икону, но не молилась. Правда, рука ее творила крестное знаменье в такт читаемым нараспев латинским молитвам отца Николая, но молитвенного настроения в ее душе не было.
        Она крестилась, крестилась, но слова покаяния не слетали с ее языка, сознание какой-либо вины не пробуждалось.
        Пришла пора ей молиться иначе позже, когда она сблизилась «с ним». Как не понравился «он» ей, когда она его впервые увидала! Рыжий, некрасивый, неравнорукий… «Какой противный!» - подумала она.
        И со второй же встречи все пошло иначе. Он подошел к ней, заговорил, взглянул, кажется, в самую ее душу своими тусклыми голубыми глазами - и свершилось чудо! Этот некрасивый человек, почти уродливый, стал ее господином, она - покорной рабыней. Она покорилась не сразу. Она боролась, возмущалась собою, искала прибежища в молитве - тогда она поняла, что значит молиться! - но, наконец, покорилась. В нем таились могучие страсти; они прорвались и захватили ее, и заставили странно затрепетать ее маленькое тело, забиться сердце. Она поняла, что значит страстно любить, что значит добровольно отдаться любимому существу. Ей открылся рай, и ничтожными казались в сравнении с ним те адские муки, о которых в порывах раскаяния говорил ей отец Николай. Да если бы они - эти муки - были еще ужаснее, они не остановили бы ее.
        Полюбив его, Розалия в первый раз сказала себе: «Я счастлива!» А между тем, в этом счастье было много горечи, хотя бы вот этакое долгое ожидание, когда сердце рвется от тоски или когда он приходит сумрачным. За последнее время это все чаще стало повторяться. Его гнетет какая-то дума, это ясно для Розалии. Она допытывалась. Он или отмалчивался, загадочно глядя на нее, или отвечал:
        - Погоди, узнаешь. Еще не пришел срок!
        Часто она обвиняла себя, что он печален: верно, она мало ласкает его. Она удваивала ласки, он оживлялся, но потом опять погружался в свою угрюмую думу.
        Тяжело бывало Розалии, но все это искупалось, когда он привлекал ее к себе, страстно целовал, называл «своею коханкой».
        Свеча стаяла больше, чем наполовину; длинный нагоревший фитиль согнулся дугою, и пламя меркло.
        Розалия оторвалась от своих дум, сняла нагар со свечи и заходила по комнате.
        «Господи! Что же он не идет!» - думала она и сжимала грудь своими маленькими руками, точно желала сдержать биение своего сердца.
        От крыльца донесся шум шагов.
        Розалия бегом бросилась к крыльцу.
        - Ты? Ты, Григорий?
        - Я, люба моя! - послышался голос из темноты.
        - О, мой дрогий! О, мой коханый! - дрожащим от радости голосом проговорила она.
        IX. Перелом
        - Опять невесел! Опять сумрачен, как день осенний! - говорила Розалия, заглядывая в лицо Григория.
        - Нет, я ничего…
        - Ай, не добрый! Зачем обманываешь меня? Вижу, вижу… Что тебя кручинит? Скажи, милый! Скажи, родной!
        Ее глаза почти с мольбою смотрели на него.
        - Есть ведь кручина? Да? Поведай, о чем кручинишься?
        Григорий сжал ее руки в своих.
        - Да!.. Да, есть у меня кручина… - заговорил он быстро, и новое, никогда прежде не виданное Розалией выражение появилось на его лице. - Да, есть! Скажи, не кажется ли тебе, что чудно устроен наш белый свет. Почему мы с тобой в маленьких людях и терпим молча обиды и поношенья от сильных мира сего? Хуже мы других? Не хуже! Раскрой мою грудь, вынь сердце да загляни в него, что в нем таится, не найдешь такого и у самого ясновельможного князя Адама! Да что у него! У круля польского не найдешь! Чем виновен я, что родиться мне пришлось в маленьких людях? Судьба ошиблась, не туда меня кинула! Так я исправлю ее ошибку… Я хочу счастья, хочу жизни!.. Понимаешь, о чем я кручинюсь?
        Он волновался и до боли сжимал ее руки. Розалия смотрела на него с некоторым испугом. Она тихо высвободила свои руки.
        - Понимаю, - промолвила она, - понимаю… Только можно ль об этом кручиниться? Всякому свое. Да и разве уж такое счастье быть паном? У них свои беды… А счастье… Господи! Да разве счастье панством, богатством дается! Сидеть вот этак с коханым своим и речь его слушать, и каждое слово ловить, и в сердце свое укладывать, и знать, что только одна, ты люба ему, как и он один тебе - ах, милый! да разве это не есть счастье? Что нам до панства, что нам до чертогов их золотых? Коханый! Любишь ли ты меня?
        - Люблю.
        - Так чего же еще нам надо? Ты вон панам можешь завидовать, а мне ничего не надо, ничего, только б век с тобой быть, только б знать, что любишь ты меня… Я счастлива, милый, счастлива! А ну, пан мой, развеселись, скажи, что и сам ты хоть чуточку-чуточку счастлив!
        Она обвила руками его шею и, улыбаясь, заглядывала ему в глаза.
        Григорий смотрел на нее и думал:
        «А что, ведь, пожалуй, ты правду сказала, моя маленькая девунька. Не в любви ли одной и сокрыто истинное счастье?»
        И чувствовал он, что в этот миг уже не так его тянет к славе и богатству, и панский блеск как-будто потускнел от другого блеска - от блеска горящих счастьем глаз этой любящей девушки.
        Любил ли он ее? Ему нравилось ее худенькое миловидное личико, маленькое стройное тело. Так игрушка занимает ребенка. Если игрушку отнимут, ребенок поскучает, но скоро утешится новой. Если бы вынудили обстоятельства, Григорий, не задумываясь, покинул бы Розалию. Быть может, он посетовал бы на те условия, которые заставляют его расстаться с этой девушкою, но изменить их не постарался бы.
        Его сближение с Розалией не было основано на страсти - им руководил расчет получить частый доступ в дом иезуита и, быть может, проведать там что-нибудь полезное для себя.
        Если средством для достижения этой цели явилась хорошенькая девушка, то Григорий тем более был доволен.
        Бывали, впрочем, моменты, когда он сам начинал думать, что любит Розалию. Один из таких моментов был и теперь. Он привлек к себе девушку, покрыл поцелуями ее зардевшееся личико.
        - Милая ты, хорошая… - говорил он.
        Потом он посадил ее к себе на колени, как ребенка, взял ее руки и целовал их. Свеча нагорела и коптила.
        - Подожди, я поправлю, - сказал Григорий, потянулся и сбросил нагар.
        В это время взгляд его упал на недописанное письмо отца Николая.
        - Что это? Посланьице? - проговорил он, протягивая к письму руки.
        - Нельзя, нельзя! Отец Николай не велел! - воскликнула Розалия и шаловливо закрыла от него письмо.
        - Даже мне нельзя?
        - Даже и тебе. А прочесть хочется? А вот не дам его тебе!
        И она, смеясь, отбежала с письмом в руках на другой конец комнаты.
        Григорий бросился за нею. Она весело смеялась и змейкой выскальзывала из его рук. Он не смеялся. Его лицо было бледно, на лбу вздулась жила. Он мял руки девушки так; что кости хрустели, но Розалия думала, что он шутит, и продолжала, смеясь, отбиваться от него и не давать письма. Наконец, она запыхалась.
        - На, на уж, возьми, Бог с тобой! Все равно немного прочтешь, ведь оно латинское, ха-ха-ха! - сказала она, подавая ему письмо.
        И была пора - в его глазах уже начали мелькать недобрые искорки. Григорий жадно схватил письмо, наклонился над ним. Он плохо знал латынь, читал медленно, многих слов не понимал, но смысл письма уловил.
        Пока он читал, Розалия что-то говорила ему, но он не слышал. Пальцы его, державшие письмо, дрожали.
        Когда он окончил чтение и опустил листок на стол, Розалия, взглянув на него, невольно воскликнула:
        - Григорий! Что с тобой?!.
        Он был бледен как мертвец, руки его тряслись от нервной дрожи, а глаза горели лихорадочным огнем.
        - Что со мной? - невнятно проговорил он бледными губами. - Что со мной?
        И вдруг он схватил девушку, приподнял над собой и проговорил, задыхаясь:
        - Царем буду! Понимаешь, московским царем!
        Потом он опустил испуганную Розалию и взялся за шапку.
        - Прощай!
        - Григорий! Что ты? Так скоро? - воскликнула она.
        Но Григорий уже не слышал ее возгласа, он уже бегом спускался с крыльца.
        Он не пошел в челядню, но побежал в поле. Голова его была, как в огне, грудь тяжело дышала. Он сбросил шапку, раскрыл ворот кафтана и подставил грудь ветру. В его мозгу проносилось:
        «Значит, буду царем! Решено!»
        И ему мучительно захотелось крикнуть на весь мир о своем решении. Он поддался искушению и крикнул среди тьмы и снежных сугробов:
        - Царевич я, Димитрий!
        Скоро клич этот прокатился из конца в конец по Польше с Литвой и по Московии.
        X. Больной
        Еще только брезжил рассвет, когда Матвей, один из слуг Вишневецкого, проснулся. Ему почудилось сквозь сон, что кто-то громко стонет невдалеке от него. Матвей прислушался. Все было тихо.
        - Тьфу! Наваждение лукавого! - пробормотал он.
        Голова его уже склонялась к подушке, когда стон явственно прозвучал в тишине, нарушаемой только легким храпом спящих.
        - Кто стонет? - спросил Матвей.
        - О, Господи! Иисусе Христе! Не приведи умереть без покаяния!
        - Это никак ты, Григорий?
        - Ой, я! О-ох, моченьки моей нет!
        - Недужится?
        - Смерть моя приходит.
        - Полно тебе, никто, как Бог.
        - Ой, нет! Чую! Добрый человек!
        - Ась?
        - Сделай Божескую милость…
        - Ну-ну?
        - Сбегай за попом: покаяться хочу…
        Матвей поскреб затылок.
        - Гм… Рад бы, да ведь ты русской веры, где ж попа-то найдешь? Нет близко. Я сам год уж из-за того в храме Божьем не бывал.
        - Позови хоть латинского - все равно поп…
        - Разве что… Сходить к езувиту панскому, что ль?
        - Сходи, добрый человек! На том свете за тебя буду Бога молить.
        - Да уж ладно, схожу… Эх, жизнь! - добавил Матвей, раздосадованный и тем, что приходится оставить надежду на сон, и тем, что вот вдруг, ни с того, ни с сего помирает молодой парень-здоровяк, и тем, что надо идти будить «езувита».
        Одеваясь, он с завистью глядел на сладко похрапывающих сотоварищей и излил свое раздражение возгласом:
        - Чего, черти, дрыхнете! Тут душа христианская с телом расстаться готовится, а они спят, что безногие!
        Почему безногие должны спать особенно крепко, этого, вероятно, не разрешил бы и сам Матвей, но окрик подействовал: кое-кто зашевелился и осведомился, что за шум. Скоро уже вся челядня пришла в движение.
        Матвей побежал за отцом Николаем. Любопытствующие и соболезнующие окружили ложе больного.
        Григорий, казалось, лежал в полузабытьи. Грудь его поднималась тяжело и неровно. По временам он открывал глаза, обводил взглядом стоявших у постели и вновь закрывал. Иногда он начинал метаться и неясно произносил какие-то слова. Вслушавшись, можно было разобрать: «Царевич… Бежал… Бориска»…
        Случайно он шевельнулся сильнее, ворот сорочки открылся, и на груди его сверкнул драгоценными камнями большой золотой крест. Он тотчас же запахнул ворот, причем что-то похожее на испуг выразилось в его глазах, но крест уже был замечен окружающими, и они многозначительно переглянулись. В их взглядах можно было прочесть: «Истинная правда выходит, что он не простого звания - крест-то какой!»
        Пришел отец Николай, заспанный, не в духе.
        Он не совсем охотно шел напутствовать «еретика». Была еще и другая причина для его неудовольствия: умирал человек, на которого он имел свои виды.
        Когда патер приблизился к больному, все отошли от постели. Григорий лежал с закрытыми глазами и не шевелился. Иезуит внимательно вгляделся в его лицо.
        «Он еще не так плох», - подумал патер, видавший на своем веку не мало умирающих.
        - Сын мой… - проговорил отец Николай, наклоняясь к Григорию.
        Больной открыл глаза.
        - Отче!.. Час мой приходит! Покаяться хочу… - слабо заговорил Григорий.
        - Надо надеяться на милость Божию, сын мой, но покаяться всегда хорошо… Не забудь, кроме того, что тебе приходится исповедаться у католического священника, а не у схизматика, ты должен благодарить Бога за такое счастье: твоя душа, несомненно, попадет в рай.
        Григорий кинул из-под полуопущенных век быстрый насмешливый взгляд на патера, но тотчас закрыл глаза и заговорил, тяжело вздохнув:
        - Облегчить душу хочу… Тайна великая есть у меня.
        - Говори, говори, сын мой. Я слушаю.
        Григорий зашептал.
        В челядне стояла гробовая тишина. Столпившиеся в углу слуги, притаив дыхание, наблюдали за происходившим.
        Они видели, как патер, сперва равнодушно кивавший головой в такт речи исповедующегося, вдруг слегка отпрянул от постели больного, как он поднес руку ко рту, чтобы не вскрикнуть, как изумление выразилось на его бритом, сразу покрасневшем лице. После этого иезуит еще ниже наклонился к Григорию. Теперь он уже не кивал равнодушно головой, он впивался глазами в лицо Григория, делал жесты, не совсем подходящие к торжественности минуты; одним словом, еще никогда никому не приходилось видеть иезуита в таком волнении.
        Исповедь продолжалась долго. Когда, наконец, отец Николай приподнялся и скороговоркой, неровным голосом пробормотал по-латыни формулу отпущения грехов, он поспешно спросил у холопов:
        - Что, пан Адам еще почивает?
        - Почивает.
        - Как проснется - немедленно доложите мне! - приказал он.
        После этого он ушел из челядни, и все видели, что он, проходя по двору, покачивал головой и размахивал руками, рассуждая сам с собой.
        - Должно, сказал он езувиту что-нибудь, ой-ой, какое! - пробурчал в раздумье Матвей.
        - Н-да. Надо думать, - ответили ему.
        - Как бы еще не напрело, - добавил простоватый мужик.
        Вокруг него засмеялись.
        - А что ж? - оправдывался он. - Наговорил, может быть, такое, что пан разгневается. Он-то помрет, ему что! А пан князь на мне сердце и сорвет. Вот те и пожалел душу христианскую на свою голову… Э-эх, грехи!
        И он сумрачный побрел прочь от хохотавших товарищей.
        Григорий неподвижно лежал на своем ложе. Он казался спящим или в забытьи. Лицо его то вспыхивало, то бледнело.
        XI. Пан и патер
        Князь Вишневецкий проснулся очень не в духе, и причина его дурного расположения была проста: наступающий день обещал быть очень скучным. Последние гости вчера уехали, никаких развлечений не предстояло. Как убить время? Над этим вопросом, лежа в постели, раздумывал пан Адам. Ехать на охоту - что за приятность в весеннюю ростепель? Да и какая в это время года охота? Для этого есть лето, ранняя осень, даже зима - особенно если на медведя, но весна… Да и надоело. Ах, все надоело! Заняться разве ратной потехой? Вывести полки своих гусар, казаков… Но и эта мысль не показалась заманчивой князю, и он опять пробормотал:
        - Э! Все надоело! Все!..
        Он откинул одеяло и сел на постели. И вся его фигура, обрюзглая, заплывшая жиром, и красноватое лицо, на котором, как два куста, возвышались косматые брови над свиными глазками, и неправильной формы нос, который торчал над огромными усами, падавшими к жирному подбородку, - все выражало полнейшую апатию и недовольство собою и всем окружающим.
        Некоторое время пан сидел, все еще продолжая раздумывать, чем бы заполнить предстоящий день, потом зевнул, взъерошил свои редеющие темные волосы и, решив, что ни до чего не додумается, крикнул:
        - Одеваться!
        Князь одевался медленно, ругал слуг, швырял в них чем попало. Безропотные рабы молчали, появлялись в панской опочивальне и исчезали, как тени. Наконец, когда пан Адам был одет, ему робко доложили:
        - Отец Николай хочет повидаться с ясновельможным паном.
        - Что ему надо? - ворчливо заметил князь и добавил: - Зови!
        Патер не замедлил войти. Лицо его застыло в торжественно-сосредоточенном настроении.
        - Добрый день, сын мой.
        - Добрый день, святой отец, - ответил князь Адам, подходя под благословение. - Что нового?
        - Я должен сообщить тебе удивительную вещь.
        - Именно?
        - У тебя в доме пребывает царевич Димитрий, - торжественно проговорил иезуит.
        Вишневецкий вытаращил глаза от удивления.
        - Что?!
        - Да, московский царевич Димитрий.
        - Сын Ивана Четвертого?
        - Да.
        - Фу! Это нечто невероятное!
        - А, между тем, это - истинная правда.
        - Да где же он, этот царевич?
        - Позволь, я тебе расскажу все по порядку. Сегодня я был позван к одному из твоих слуг дать ему напутствие.
        - К кому?
        - К Григорию.
        - К Григорию? Мой любимый слуга… Я и не знал, что он болен. Умирает?
        - Сказать между нами, он не так плох, поправится.
        - Но он ведь схизматик. Как же ты мог?..
        - Милосердию католической церкви нет пределов! - опустив долу очи и сложив руки на груди, ответил патер.
        - Твое слово - истина. Ну, и что же дальше?
        - На духу мне Григорий открыл тайну…
        - Ну?!. Не он ли - царевич?!
        - Так есть.
        Вишневецкий громко расхохотался.
        - Чего ты? - холодно спросил иезуит.
        - Ой, не могу! Да разве это возможно?
        - Почему нет? Ведь слух о царевиче давно ходит. Он мне все подробно рассказал… Я не сомневаюсь, что Григорий - истинный царевич.
        Князь Адам перестал смеяться и в раздумье тер себе лоб.
        - Но это невозможно! Никогда не поверю! - пробормотал он.
        - Я вполне верю Григорию, - заговорил медленно патер, - но если даже допустить, что он лжет, то все-таки нам нужно оставить это на его совести и помочь ему. От этого, как я убежден, кроме пользы для нашей святой церкви и Польши, ничего иного не будет.
        - Твоя правда, - задумчиво отозвался на слова иезуита Вишневецкий.
        - Ему нужно дать средства достичь престола.
        - Гм… А если он - не царевич, а только мой слуга?
        - Оставь, говорю, это на его совести… Кроме того, у него должны быть доказательства.
        Глаза пана Адама сделались веселыми: находилось дело не только на сегодняшний день, но еще и на много других.
        - Ладно. Будь по-твоему, святой отец, - промолвил он и вдруг расхохотался так, что его бычья шея побагровела. - Ведь, этак - ха-ха-ха! - ведь этак мой слуга может сделаться царем москалей! Ха-ха-ха! Вот мы каковы! Царевичи у нас в слугах живут! - самодовольно говорил он между приступами смеха. - Знай наших! - добавил он, лихо закручивая усы. - Пойдем, святой отец, поскорее к царевичу.
        XII. Во тьме ночной
        Уже давно перевалило за полночь, но Лизбета, младшая дочь пана Самуила Влашемского, не спит. Она даже еще и не пыталась ложиться - все равно не уснет, знает по опыту: ей уже не первую бессонную ночь приходится проводить за последнее время. Она тихо бродит по спальне. Свечи Лизбета не зажгла, и комната освещается только лампадой, теплящейся перед иконой Богоматери Ченстоховской. В полусвете ее небольшая фигура кажется еще меньше; длинные черные волосы распущены, падают частью на плечи, и лицо Лизбеты, окруженное ими, как рамкою, выглядит от контраста очень бледным; огромные глазные впадины обведены тонкими, гордыми, приподнятыми к вискам бровями; цвета глаз не разобрать, но можно догадаться, что он черный.
        Лизбета медленно прохаживается по комнате. Она то поднимает руки и сжимает ими голову, то заламывает их, то вдруг останавливается перед иконой и начинает часто-часто осенять себя католическим крестом: быть может, молитва поможет унять ту душевную смуту, которая ею овладела. Но, видно, не помогает и молитва, потому что через несколько минут Лизбета уже отходит от иконы и вновь начинает прохаживаться.
        Вот она подошла к окну и открыла его. Апрельская ночь прохладна. Девушка жадно вдыхает свежий воздух, полный аромата распускающейся зелени. Лизбете кажется, что теперь ей легче - по крайней мере кровь не так сильно стучит в висках, и думы, которые беспорядочно проносились в ее голове, как ласточки в ясный день, начинают проясняться и течь более спокойно.
        Струя свежего воздуха пробралась в комнату и тревожит спящую тут же старшую сестру Лизбеты - Анджелику. Она проснулась, подняла голову. Свет лампады едва достигает до Анджелики, овал ее полного лица неясно рисуется в сумраке.
        - Лизбета!
        - Ну? - неохотно откликается девушка.
        - Что это ты выдумала? Спать ложись…
        - Сейчас, - нехотя отвечает Лизбета, продолжая смотреть в окно.
        - Придумает же! Точно жениха поджидает, - добавляет полусонным голосом Анджелика, уже снова охваченная дремотой, опуская голову на подушку.
        «Вот и все они так! Все! И матушка, и сестра, и старая няня - все точно за девочку еще считают!.. „Жениха поджидает!“ - звучит в ушах Лизбеты насмешливое замечание сестры. - Почему же я не могла бы поджидать жениха? Анджелика ведь может, а мне нельзя? Что я - девочка, в самом деле? Любить не умею? Знали бы вы!»
        Слезы подступают к глазам девушки.
        «Умели бы вы так любить!» - продолжает думать она.
        Да, она любит, любит. Раньше стыдилась сознаться в этом себе самой, а теперь хоть на весь свет крикнуть готова: люблю! Он любит ли ее?.. Верно, нет! Он и внимания, пожалуй, не обращает на нее, тоже, может быть, за девочку считает - она ведь такая худощавая, малорослая. А полюбил бы… Господи! Чего бы она ни сделала, чтобы он полюбил!.. Рабыней его стала бы, только бы полюбил!..
        С первого раза он показался ей совсем особенным человеком, не похожим на других… Добрым, хорошим… Запомнился ей тот день, когда она впервые его увидела. Привез он тогда спасенного им пана Максима… Сам ведь ранен был, а привез. А после, когда рана его разболелась и он лежал такой бледный, слабый, исхудалый, сколько раз она украдкой смотрела на него. «Голубчик! Отчего он всегда такой печальный, задумчивый?.. Сам еще молод, а в бороде проседь… Бедный! Верно, много страдал. Он - боярин московский… У них в Московии, говорят, боярам жить тяжело, не то, что нашим панам… Узнать бы, что у него за горе, утешить его… О! Она сумела бы утешить! Зацеловала бы, заласкала… Быть может он скоро уедет… Расстанемся навеки и знать не будет, что я тут горюю, изнываю в тоске по нем… Где ему знать! Дня через два после разлуки он уж и забудет, что есть на свете панна Лизбета. О, Господи! Господи! Что мне делать! Что мне делать!» - мучительно проносилось в голове девушки.
        «Открыть бы ему всю душу мою, все помыслы тайные… Сказать ему: „Москаль коханый! Рвется сердце мое от тоски по тебе! Возьми меня хоть в холопки к себе, только б век с тобою быть!..“ Духа не хватит. Нет, хватит, хватит! Решусь, так хватит… И решусь, решусь! А вдруг он оттолкнет меня от себя?.. Не люблю тебя, полячку, скажет… Что тогда? Тогда… Господи! Да неужели так будет? Ведь вон все хоть и за девочку меня считают, а все говорят: „Какая панна Лизбета красавица!“ Да я и в самом деле красавица! Чувствую я это. Анджелика красива, а я еще красивее… Знаю я это. Неужели же у него сердце каменное, что и красота не подействует? Человек ведь он, хоть и особенный… Ой, как быть?! Решиться? Либо счастье, либо всему конец…»
        Лизбета чувствовала, как краска волнения заливает ее щеки, как сердце колотится часто-часто. Дрожащие губы ее повторяли все одно слово:
        «Решиться? Решиться ли?»
        Вдруг она порывисто захлопнула окно, бегом бросилась к своей постели, сбросила платье, вся дрожащая, похолодевшая закрылась с головой одеялом, и в ее мозгу проносилось: «Решусь! Решусь!» Она лежала съежившись, не двигаясь, и все прислушивалась к этому слову, и казалось ей, что это не в ее голове мелькает - откуда-то извне идет звук, что вся комната, весь дом полон этим роковым словом. Она легла лицом в подушку, закрыла уши, но: «Решусь! Решилась!» - гудело по-прежнему.
        Анджелика крепко спала. Ей снился странный сон. Она видела его - пана Максима, своего жениха, стройного, красивого, веселого, как всегда, и рядом с ним себя - высокую, полную девушку, с темными, но не черными волосами, с темно-голубыми глазами, большими, с поволокой - говорят, ее глаза красивы на редкость, недаром пан Максим так часто любуется ими. Она весела, как и жених, смеется, - он рассказывает ей что-то забавное. Еще бы им не быть веселыми! Они уже сговорены, скоро свадьба, о чем им печалиться? Неподалеку от них сидит ее мать, пани Юзефа, с какою-то работой в руках, а вон подходит отец.
        Все они в поле. День летний, ясный. Солнце играет вдали на волнах речки. Откуда-то доносится запах свежего сена. Хорошо! Почему же не весел отец? Она видит на его добром лице смущенную улыбку - такую улыбку у него ей приходилось не раз замечать в то время, когда пани Юзефа делает ему выговор - а глаза смотрят грустно. Как будто даже слезы в них блестят… Пани Юзефа тоже не разделяет веселости молодых, она углубилась в вязанье и не взглянет на них. Ее желтое, сухое лицо строго, почти сурово.
        - О чем ты печалишься, батюшка? - с удивлением спрашивает Анджелика.
        Отец не отвечает, а только указывает рукой на что-то вдали. А там вдали, на краю неба, облако, темное, зловещее. Как быстро несется оно! Как быстро разрастается! Вот уж оно не облако, а туча грозовая, уже только край солнца из-под нее выглядывает. Вот уж и совсем закрыла собой туча и солнце, и все небо. Из ясного дня сразу чуть не ночь сделалась.
        - Мне страшно! - шепчет Анджелика и крепко держится за руку жениха.
        - Не бойся, не бойся! Я защищу, - шепчет пан Максим, а и сам тоже бледен.
        - Батюшка! Матушка! Что же это такое? - кричит Анджелика.
        Но отец только смотрит печально, а мать не отзывается, не отрывается от работы, как будто ничего не замечает. Вдруг зигзаг молнии прорезал тучу, загремел гром, и черный шар упал на поле и катится прямо на пана Максима и на нее.
        - Пойдем! Побежим! - шепчет в ужасе Анджелика, но они не могут сдвинуться с места, словно вросли в землю.
        А шар все ближе, ближе… Кроваво-красные буквы из языков пламени сверкают на нем. «Вера» - читает Анджелика.
        И в это время пани Юзефа оборачивается к ним, указывает иссохшим пальцем на шар и грозно кричит: «Вера!»
        И отец, стоя за ними, тихо шепчет:
        - Да, вера!
        А шар все ближе, ближе… На них уже несет жаром пламени от огненных букв. Лицо жжет, глазам больно смотреть…
        И вдруг распался шар, темная тощая фигура стала между Максимом и ею. Анджелика узнает, кто это - это их патер, отец Пий. Это его сверкающие глаза грозно смотрят на нее, это его сухая рука с бешенством отталкивает от нее жениха.
        Опять сверкает молния, опять гремит гром, и фигура патера Пия растет, растет, скоро она достанет головой до грозовой тучи. И чувствует Анджелика, что рука патера отрывает ее с земли, что он уносит ее куда-то…
        - Батюшка! Максим! Матушка! - кричит Анджелика.
        Но мать не поворачивает головы, отец смотрит растерянно и плачет, а Максим… Максима уже нет, только как будто тень его мелькает вдалеке. Что-то гремит, грохочет. Но это - не гром, это - хохот… Это смеется пан Феликс Гоноровый - вон его лицо видно из распавшегося шара. Лицо не человеческих, исполинских размеров. Как страшно сверкают его белые зубы при багровом свете пламени!
        Все дальше, дальше уносит ее отец Пий, все громче, злорадней хохот пана Феликса…
        Анджелика проснулась облитая холодным потом. Она не сразу пришла в себя. В ее ушах еще звучал хохот пана Феликса. Она обвела комнату испуганным взглядом.
        Все было тихо и мирно. Лампада перед иконой разгорелась, и ее неподвижное пламя освещало спальню ярче прежнего. Лизбета спала или казалась спящей. Ее ровное дыхание долетало до Анджелики.
        Девушка успокоилась.
        «Что за сон! Что за сон! - думала она с удивлением. - Точно пророческий».
        Но тотчас же она успокоила себя: «Что может быть? Мы уже сговорены…»
        Спать ей не хотелось больше, да если бы и тянуло ко сну, так она не легла бы, боясь снова увидеть нечто подобное. Ей хотелось освежиться, окончательно прийти в себя. Забыв свое недавнее замечание Лизбете, она подошла к окну и распахнула его.
        Предутренний ветерок обдал ее.
        «Что может быть?» - с улыбкой снова подумала она, смотря на узкую золотую полоску зари, уже загоревшуюся на краю неба.
        XIII. Христианское наставление
        Пани Юзефа только что вернулась со своей обычной утренней прогулки по саду - к усадьбе Влашемских прилегал большой сад - и собралась приняться за работу, когда ей доложили, что ее хочет повидать отец Пий. Он был немедленно принят.
        Пани Влашемская, сухая, одетая во все черное женщина, со строгим лицом, с сильно поседевшими темными волосами, впалыми глазами, серыми, тусклыми и холодными, набожно подошла под благословение отца Пия.
        Длинный, одетый в черную суконную сутану, худощавый, с желтою кожей сухого лица, на котором длинный горбатый нос сильно загибался к двум тонким бледно-розоватым полоскам, заменявшим губы, отец Пий выглядел великим постником. Его большие черные глаза горели странным огнем.
        Когда он заговорил, его голос оказался слабым и слегка дрожащим.
        - В добром ли здоровье, пани Юзефа? - осведомился патер.
        - Бог грехам терпит, Бог грехам терпит, отец Пий… Садитесь. Вы здоровы ли?
        - Что печься о здоровье? Все это - тлен и суета. Что бренное тело? Надо о душе заботиться.
        - Истинная правда, отец Пий! Истинная правда! Вы - святой жизни человек, вы спасетесь, предопределены к блаженству. А вот нам-то как спастись? Во грехах мы, в суете… О-ох! - сокрушенно вздохнула пани Юзефа.
        - Господь видит ваше усердие, дочь моя, - заметил патер, помолчал, потом сказал: - А я к вам по делу…
        - По делу?
        - Да, по важному: дело идет о спасении, направлении на путь истины души заблудшей.
        Юзефа удивленно взглянула на него.
        - Я говорю о женихе вашей старшей дочери, о пане Максиме из Гнорова, - пояснил Пий.
        - Та-ак, - протянула пани. - А что же он?
        - И это спрашивает верующая католичка?! - с негодованием воскликнул патер. - Он - преступник! Он губит свою душу и душу вашей дочери!
        - Отец Пий! - с испугом воскликнула Влашемская.
        - Да, да! Он губит! Или вы забыли, что он - еретик, греческий схизматик?
        - Ах, об этом я сама сильно сокрушаюсь!
        - Сокрушаться мало.
        - Но что же делать?
        - Надо направить его на путь истины.
        - Я уже пробовала это делать… Не прямо, а намеками.
        - Ну, и что же он?
        - Он делает вид, что не понимает их.
        - И вы, конечно, оставили попытки! Хорошо, нечего сказать! Дочь моя! Вы обрекаете себя на вечные адские муки! - воскликнул Пий, устремив на пани Юзефу сверкающий взгляд.
        Пани побледнела.
        - Ах, святой отец! Научите, наставьте меня!
        - Вы лишаете вечного блаженства всю семью, готовясь принять в число ее членов еретика! - продолжал отец Пий.
        Он уже не сидел, а стоял перед растерянной пани Юзефой, и вся его фигура с поднятыми к небу руками, с откинутой назад головой, дышала фанатизмом и ненавистью.
        - Святой отец! Святой отец! - лепетала пани.
        - Горе, горе дому сему! - грозно заключил патер и направился к двери.
        - Отец Пий! Не уходите! Не покидайте меня! - простонала Юзефа.
        Пий остановился.
        - Хорошо, я не уйду, но даете ли вы мне слово, что постараетесь загладить свою непростительную небрежность?
        - Ах, да, да! Конечно! Научите… Наставьте меня.
        - Хорошо, дочь моя, я вижу у вас искреннее раскаяние… Хорошо, я вас научу.
        Он вернулся и снова опустился в кресло.
        - Видите ли, - заговорил он, помолчав: - когда панна Анджелика была сговорена с паном Максимом, я не протестовал, я полагал, что, благодаря этому браку, спасется хоть одна душа, гибнущая в сетях греческого схизматизма. Более того, я радовался этому, как истинный христианин, желающий добра своему ближнему, хотя бы и еретику. Но времени прошло уже не мало, а пан Максим все еще не думает отказаться от своих заблуждений и вступить в лоно святой католической церкви. Пора действовать. Он должен сделаться католиком возможно скорее, если же этого не будет…
        - Если этого не будет?.. - замирающим голосом спросила пани Юзефа и вся точно съежилась в ожидании ответа.
        - То брак этот нельзя допустить! - резко отчеканил патер.
        - Нельзя допустить! - как эхо отозвалась пани и выпрямилась.
        Глаза ее загорелись.
        - Нельзя губить дочери из-за прихоти схизматика! - добавила она.
        - Вы правы, дочь моя.
        - Я сегодня же переговорю с паном Максимом.
        - Нет! - поспешно сказал отец Пий. - Вы этого не делайте!
        - Но как же? Поручить мужу?
        - И этого не следует делать. Ни вам, ни пану Самуилу, ни даже мне не должно говорить с еретиком по очень простой причине: он нас не послушает, откажет наотрез. Я имею основание думать, что он - ярый еретик.
        - Так как же?
        - Пусть с ним поговорит по этому поводу сама панна Анджелика.
        - Надо ее подготовить.
        - Конечно.
        - Вы мне поможете в этом?
        - Нет, - живо проговорил патер, - им лучше не знать, что в этом деле участвую я. Я должен остаться в тени. Так будет лучше. Не падайте духом, дочь моя! Мы спасем души их от адского пламени.
        - Во всяком случае, не отдадим души моей дочери во власть диавола! - воскликнула Юзефа.
        - Мы будем стоять на страже ее, как архангелы, и пламенный меч заменит нам наша пламенная вера. Благослови вас Бог! - сказал патер, вставая.
        Вскоре после его ухода пани Юзефа приказала позвать к себе панну Анджелику.
        XIV. Четыре буквы
        Пани Юзефа встретила дочь очень приветливо.
        - Садись, Анджелиночка, - сказала она после того, как дочь почтительно поцеловала у нее руку и пожелала доброго утра, - мне надо немножко с тобой поговорить.
        Анджелика опустилась в кресло, ломая голову над тем, о чем хочет с нею говорить мать.
        Пани Юзефа помолчала. Она затруднялась, как начать, но подумав, решила говорить прямо.
        - Ну, вот, душечка, уж скоро и свадьба твоя… Скажи, пожалуйста, когда думает пан Максим присоединиться к нашей святой церкви?
        Анджелике невольно вспомнился сегодняшний сон; четыре огненные буквы - «вера» - встали перед ее глазами. Только теперь ей пришло в голову, что различие вероисповеданий может непроницаемой стеной стать между нею и женихом: она - католичка, он принадлежит к греческой церкви, даже не к «соединенной»[37]. Как примирить непримиримое?
        Мать молча смотрела на нее, ожидая ответа.
        - Не знаю, матушка, - ответила, наконец, Анджелика.
        - Гм… Ты говорила с ним об этом?
        - Н-нет.
        - Почему?
        - Не пришло в голову.
        - Хорош ответ для католички! - резко заметила пани Юзефа, подобно тому, как за четверть часа перед разговором с дочерью патер сделал ей самой похожее замечание.
        - Ты должна с ним об этом поговорить.
        - Хорошо, матушка.
        - И возможно скорее.
        - Поговорю. Ну, а если… - начала Анджелика и остановилась.
        - Ну?
        - Если он не захочет перейти в нашу веру?
        - Тогда… - выпрямляясь, начала пани Юзефа. - Тогда… Да нет! Он должен согласиться быть католиком - это счастье! Должен! Так не забудь переговорить…
        - Переговорю.
        - Можешь идти.
        Анджелика вышла из комнаты матери с пылающим лицом. На сердце у нее было невесело, и нечто вроде злого предчувствия закрадывалось в ее душу; а четыре огненные буквы начинали ей казаться роковыми.
        Анджелика не заметила, что, едва она на несколько шагов отошла от двери, в комнату матери, как тень, проскользнула тощая фигура отца Пия.
        Иезуит казался взбешенным.
        - Что с вами, святой отец? - невольно воскликнула пани Юзефа, увидев его лицо.
        - Это невозможно! Нас везде окружают враги, еретики! - задыхаясь, проговорил он, бросаясь в кресло. - Положительно, громы небесные не замедлят обрушиться на ваш дом!
        - Господи! Да объясните!
        - Да что ж объяснять? В вашем доме шагу нельзя ступить, не наткнувшись на еретика! Теперь я почти убежден, что миссия вашей дочери не будет иметь успеха.
        - Почему же?
        - А вот, не изволите ли узнать, какой разговор мне сейчас пришлось невольно подслушать?
        - Я слушаю, святой отец.
        - Я думаю, вы не забыли, что в вашем доме живет заклятый схизматик?
        - Пан боярин?
        - Да, да! Вот этот самый пан боярин, москаль Белый-Туренин! О, это - сосуд диавола! Это - неисправимый грешник, это - волк схизматизма! Когда он лежал больным, я пытался его наставлять в правилах истинной веры, и знаете, что он мне сказал? «Вы, - говорит, - латиняне и с папой своим римским только раздор среди христиан сеете! И слушать я тебя, поп басурманский, не хочу!» А! Каково! Заклятый схизматик! Ну-с, так вот, сегодня этот самый еретик… стоит у дверей своей комнаты и разговаривает… Фу! Отдышаться не могу!
        - Да вы успокойтесь, святой отец.
        - Стоит и разговаривает с другим еретиком, с женихом вашей дочери. Дверь в комнату закрыта, но голоса слышны. Я проходил в сенях и… невольно слышал.
        - Что же они говорили? - спросила пани Юзефа, с напряженным вниманием слушавшая патера.
        - Богохульствовали они! Церковь нашу поносили! Вот что! - вскричал отец Пий. - Слышу, боярин говорит пану Максиму: «Счастлив ты теперь, друже: люб ты девице, и она люба тебе, женишься вскорости на ней - не забудь в своем счастье веру нашу святую православную». - «Что ты, Павлуша, - отвечает пан Максим, - да разве я могу и помыслить о грехе таком?» - «Верю, что не можешь, а только, Максимушка, слаб порою человек бывает, а эти латиняне - мастера сбивать христиан православных на путь ложный: посмотри, в Литве-то много ль истинных православных осталось? Все - либо „соединенный“, либо латинянин. Правда, все веры Господу Богу поклоняться учат, а только истинная есть одна - наша, православная: тут тебя никакому папе кланяться не заставят - верь только в Господа Иисуса Христа. Наша вера истинно святая… Бойся особенно этого длинного постнолицего отца Пия - лиса-еретик! Умеет подъехать!» - Дальше я не слушал… Что вы скажете?
        - Это ужасно!
        - Именно ужасно! Этого боярина необходимо удалить из вашего дома - он вреден, вреден!..
        - Не попросить же его уехать, отец Пий.
        - Отчего же не попросить уехать? Если не прямо, то дать понять: убирайся, мол.
        - Он ведь спас пана Максима.
        - Спас тело - губит его душу! Если он будет здесь - пан Максим никогда не покинет своей ереси. Попросите сюда пана Самуила: нам надо убедить его соединенными силами, чтобы он предложил этому схизматику убираться поскорей.
        - Пан Самуил вряд ли согласится: он такой нерешительный.
        - Должен согласиться! Нам нужно убедить его. Вы, как мать семейства, укажете ему на вред, который он вносит в семью; я, как духовному сыну своему, укажу на зияющую адскую бездну, которая открывается перед всеми Влашемскими. Он - набожный католик. Впрочем, можно найти для удаления москаля-боярина другой предлог…
        - Какой же?
        - Да хоть, например, то, что он увлекает панну Анджелику и этим грозит расстроить предстоящий брак.
        - Но, святой отец, ведь это же - неправда! Анджелика искренно любит пана Максима, на пана боярина смотрит как бы на брата, друга жениха! - вскричала с волнением пани Юзефа.
        - Я и не выдаю этого за правду. Впрочем, кто знает этих еретиков? Во всяком случае, это - предлог хороший, и мы его употребим в крайнем случае. Не бойтесь, что приходится солгать.
        Пани тяжело вздохнула, потом кликнула холопку.
        - Позови ко мне пана Самуила. Скажи, что мне и отцу Пию надо поговорить с ним о важном деле.
        Когда холопка вышла, пани Юзефа откинулась на спинку кресла.
        - Я, отец Пий, устала от всех этих неприятностей… Точно несколько часов кряду работала… - проговорила она.
        - Крепитесь, дочь моя! Мы трудимся для славы церкви! Бог вам воздаст за это, - торжественно сказал патер.
        Пан Самуил уже входил в комнату.
        XV. Удача пана Самуила
        Пан Самуил вошел в комнату жены будто с некоторою боязнью; он почему-то даже ступал на цыпочках. Это был невысокий, кругленький человек с пухлым лицом, на котором маленький красноватый нос напоминал вишню, с редкими седеющими каштановыми волосами и рыжеватыми густыми, но короткими, торчащими, как щетина, усами.
        Он подошел под благословение к отцу Пию, поцеловал руку жене, осведомившись о ее здоровье и о том, как она провела ночь, потом спросил, беспокойно моргая своими маленькими выцветшими глазами:
        - Ты меня зачем-то хотела видеть, Юзефочка? И вы тоже, отец Пий?
        - Садись, Самуил, - сказала ему жена.
        Он торопливо опустился на кресло и, смущенно мотая головой, поглядывал то на жену, то на патера.
        - Духовный сын мой!.. - заговорил патер после непродолжительного молчания. - Твоему дому грозит несчастье!
        - Несчастье? Боже мой!.. Какое? - беспокойно заерзав на кресле, промолвил пан Самуил.
        - Дай досказать отцу Пию, - заметила ему пани.
        - Я так только, Юзефочка… Так несчастье? Ска-а-жите!..
        - Да, несчастье! Твоей семье грозит распадение, твоей и всех твоих домочадцев душам - вечный адский пламень! Ужасный червь подтачивает благополучие твоего дома.
        - Но, Господи…
        - Червь этот - ересь! - закончил патер.
        - Ересь?
        - Самуил, - заговорила пани, - пора обратить внимание на то, что наших дочерей может заразить пагубная ересь. За их души придется нам давать Богу ответ!
        - Но объясните!
        - Погоди. Жених Анджелики - еретик…
        - Но пан Максим такой…
        - Хоть он и пан Максим, а все-таки еретик… А потом этот боярин.
        - Вот оно - зло этого благочестивого дома! - воздев руку, патетически воскликнул патер.
        - Пан Белый-Туренин - зло? Помилуйте! Но что он сделал? - отважился запротестовать пан Самуил.
        - Вот оно! Вот оно! Еретик уже успел обворожить и твою благочестивую, искушенную испытаниями душу! Каково же бедным неопытным девушкам! Горе им, горе!
        Пан Самуил с недоумением смотрел на него.
        - Пана боярина следует возможно скорее удалить из нашего дома, - сказала пани Юзефа, наклонившись к своей работе - какому-то вязанию.
        - Гм… Почему?
        - Он вовлекает твоих дочерей в греческую ересь! - воскликнул отец Пий.
        - Может ли быть!
        - Я сам слышал.
        - Ну, когда так, конечно… А только… Мне, право, не верится…
        - Опомнись, Самуил! Кому ты не веришь? - вскричала пани Юзефа, указывая на патера.
        Тот имел вид оскорбленной невинности.
        - Я верю, верю… Но… Пан боярин…
        - Ты должен его попросить удалиться, - сказала пани Влашемская. - Не прямо, а намеками…
        - Но ведь он спас Максима!
        - Еретик спас еретика! Велика заслуга.
        - Что ж, иной еретик лучше другого католика, - расхрабрился задетый за живое пан Самуил.
        - Ты богохульствуешь, сын мой! - грозно вскричал патер.
        - И, право, я не знаю… Я не могу удалить его! - вдруг решительно выговорил пан Самуил.
        Он был робок, нерешителен, но иногда на него находило упрямство, и тогда с ним ничего нельзя было поделать. Это прекрасно знала его жена, она сообразила, что на этой почве вряд ли удастся склонить мужа; приходилось пустить в ход «крайнее средство», о котором говорил ей патер.
        - Есть еще одна причина… Я не хотела тебе сообщать, но… - промолвила пани Юзефа.
        - Какая, Юзефочка? - чрезвычайно мягко проговорил пан Самуил, уже струсивший своей решительности.
        - Он… Он развращает Анджелику…
        Лицо пана Влашемского залилось яркою краской.
        - Что ты говоришь?!
        - Чего ждать от схизматика? - презрительно заметил отец Пий.
        - Он хочет отбить Анджелику от Максима, - продолжала пани.
        - Гм… Быть может, это - клевета?
        - Самуил! Ты хочешь меня вывести из терпения! - воскликнула пани Юзефа.
        - Не сердись, Юзефочка! Если говорят, значит, есть что-нибудь похожее на правду… Я постараюсь, во всяком случае, чтобы пан боярин поскорее уехал.
        - Слово?
        - Слово чести!
        - Ну, вот! Давно бы так! - облегченно вздыхая, сказала пани.
        - Удалением еретика ты только заслужишь милость Божию, - заметил патер.
        Удалившись из комнаты жены, пан Самуил долго ломал голову, как бы удобнее исполнить то, о чем его просили пани Юзефа и отец Пий. Не дай он слова, он, может быть, «отъехал бы на попятный», но слово было дано. Приходилось действовать.
        Как нарочно, ничего подходящего пан Самуил придумать не мог, и это его раздражало. Досадовало его немало и то, что приходится расстаться с Белым-Турениным: за протекшее время пан Самуил успел полюбить боярина, как родного сына.
        Он в раздумье шагал по своей спальне, куда удалился, чтобы наедине собраться с мыслями, когда к нему вошел сам Павел Степанович Белый-Туренин.
        Боярин мало изменился. Он только слегка похудел, да блестков седины прибавилось больше.
        - А я тебя везде ищу, пан Самуил, - заговорил Павел Степанович - он по русскому обычаю говорил всем «ты», впрочем, в то время местоимение «вы» употреблялось и поляками еще довольно редко: это была чужеземная новинка, завезенная в Польшу вместе с французскими модами, которые мало-помалу начали вводиться при Сигизмунде среди знати. - Пришел спасибо тебе сказать за хлеб-соль твою, за ласку: завтра в путь-дорогу отправляюсь.
        Пан Самуил едва мог удержаться от радостного движения. «Поручение жены исполнено!» - подумал он, но потом ему почти грустно сделалось, что это совершилось так скоро: он надеялся, что боярин проживет в доме еще несколько дней.
        - Чего ж ты так торопишься? - спросил он.
        - Пора! И то совестно, что загостился. Рана давно зажила.
        - Далеко отправляешься?
        - А сам не знаю. Я ведь бобыль ныне, - печально усмехнулся Павел Степанович, - где приглянется, там и остановлюсь.
        - Поезжай в Краков. У меня есть там много знакомых, дам письма к ним. Они тебя ко двору королевскому представят…
        - Спасибо… Пожалуй…
        - Новые места увидишь, новых людей. Особенно теперь, такое время… Слышал про царевича-то?
        - Слышал малость. Да я думаю, не пустая ль молва только.
        - Трудно решить… Так завтра едешь? Пожил бы еще недельку хоть?
        - Нет, спасибо, пан. Решил, так поеду.
        - Ну, не неволю, как хочешь, - говорил пан Самуил, выходя вместе с боярином из спальни, а сам думал: «Ну, выпала мне удача! И Юзефочка, и отец Пий будут довольны. Один я недоволен. Эх-эх, Господи!»
        XVI. За обедом
        К обеду в Черный Брод приехал гость. Это был красивый молодой поляк пан Войцех Червинский; он отправлялся в Краков и по пути завернул к Влашемским.
        Таким образом, за обед уселось семь человек, общество хотя и небольшое, но довольно разнородное и по костюмам, и по народностям. Пан Самуил был литвин, Червинский - чистокровный поляк, Белый-Туренин - москвич, пан Максим - западный русский и рознился от боярина говором, отец Пий - его национальность было довольно трудно определить, но, кажется, он был итальянец. Тоже и относительно религий: семья пана Влашемского была строго католической, пан Войцех, хотя числился католиком, но склонялся к протестантизму, что было далеко нередким явлением среди панов того времени; что касается Павла Степановича и Максима Сергеевича, то они были, как известно, православными.
        Не меньшее разнообразие замечалось и в костюмах. Червинский и Влашемский были в жупанах и кунтушах, - у первого преобладали яркие цвета, у второго - более темные, - в цветных сапогах; Белый-Туренин нарядился в бархатный кафтан вишневого цвета; высокий «козырь» - воротник стоячий, пришитый к задней части ворота - был унизан по бортику зернами жемчуга; это была единственная роскошь, допущенная боярином в своем наряде; Максим Сергеевич был одет тоже в русское платье, но уже несколько измененное в покрое на литовский лад. Что касается отца Пия, сидевшего неподвижно, с глазами, устремленными долу, и всем своим видом выражавшего христианское смирение и незлобие, то на нем была неизменная черная ряса, как на пани Юзефе - неизменное темное платье, несколько напоминавшее костюм монахини; панны Анджелика и Лизбета были в цветных нарядах - одна в голубом, другая в красном; в покрое их платьев уже сказывалось влияние французской моды. Это влияние в то время еще едва начиналось, но затем пошло быстрыми шагами, и в начале второй половины XVII века уже все высшее дворянство Литвы и Польши говорило и одевалось
по-французски.
        Красный цвет очень шел к Лизбете, но, может быть, от него ее лицо выглядело матово-бледным. Она была серьезна, почти грустна. Панна Анджелика тоже не была весела: поручение матери не выходило у нее из головы. Она, то и дело, с затаенной тревогой посматривала на жениха.
        Вначале веселый, пан Максим, видя, что его невеста чем-то озабочена, тоже притих. Павел Степанович был задумчив. По лицам пани Юзефы и отца Пия трудно было узнать, в каком они находятся расположении духа. Только пан Самуил да гость были веселы. У пана Влашемского глаза так и сияли от радости.
        - Надеюсь, что пан сделает мне честь, останется погостить в моем доме? - сказал во время обеда пан Самуил гостю.
        - Премного благодарен, пан Самуил, - ответил Червинский, - рад бы, но не могу: надо спешить.
        - Напрасно! А куда пан направляется?
        - В Краков, ко двору нашего наияснейшего короля Сигизмунда. Завтра же поеду… Переночевать мне пан дозволит?
        - Можно ли об этом спрашивать? - воскликнул Влашемский. - А у тебя, пан, будет до Кракова попутчик.
        - А! Очень рад!
        - Вот, боярин туда же думает ехать… Ты знаешь, Юзефочка, пан Белый-Туренин хочет покинуть нас завтра. - Добавил он, обращаясь к жене и всем своим видом говоря ей: «Что? Ловко устроил? Не ожидали так скоро?»
        Посторонний наблюдатель мог бы легко подметить, что сообщение это произвело на присутствующих самое разнообразное действие. Панна Лизбета вспыхнула сперва, потом побледнела еще больше прежнего и опустила глаза; видно было, как нечто вроде легкой судороги пробежало по ее лицу; можно было ожидать, что она заплачет; патер вздрогнул, как от электрического удара; пани Юзефа удивленно взглянула на мужа, потом переглянулась с отцом Пием; Анджелика тоже удивилась - она ничего не знала о предстоящем отъезде боярина; только Максим Сергеевич остался совершенно спокоен: Павел Степанович уже ранее сообщил ему о своем намерении.
        - Что же, пан боярин, соскучился, верно, у нас? - пробормотала пани Юзефа.
        - Нет, пани, но пора мне и честь знать - и то загостился, - ответил Белый-Туренин.
        - Слышал новости, пан Самуил? - сказал Червинский.
        - Это о царевиче-то? Слышал немножко. Да я все думаю, не пустой ли это слух.
        - Нет, нет! - с живостью возразил пан Войцех. - Царевич действительно появился.
        - Не так тут что-нибудь, - промолвил Павел Степанович, - может быть, и взаправду царевич какой-нибудь объявился, а только чтобы это был Димитрий - это вряд ли.
        - Почему пан боярин так думает? - спросил Войцех.
        - Потому что Димитрия, говорят, в живых нет. О смерти его я многое слыхал: одни рассказывают, что царевич сам закололся в припадке недуга, другие - что будто бы его Борис зарезать приказал, а все вместе - что Димитрия в живых нет.
        - В том-то и дело, что царевич избежал смерти! - вскричал гость.
        - Избежал смерти?
        - Да! Вместо него убили другого мальчика. Изволь послушать, что мне рассказал приятель. Был у вельможного князя Вишневецкого в Брагине слуга именем Григорий. Это был странный человек, вечно задумчивый, сторонившийся от всех своих товарищей. Многие подозревали, что в его прошлом есть какая-то тайна. Случилось этому Григорию тяжело заболеть. Позвали священника, и Григорий на духу ему открыл, что он не простого звания, и просил в случае смерти погребсти его так, как прилично особам царственного рода. Священник не счел возможным сокрыть от князя Адама Вишневецкого то, что сообщил таинственный слуга. Князь пришел к ложу больного, и так как больной лежал в забытьи, то обыскали его постель, осмотрели все его вещи. Под подушкой нашли рукопись, где было сказано, что Григорий - никто иной, как царевич Димитрий. В этой же рукописи было подробно изложено, как несчастный царевич избег ножа убийц, благодаря помощи некоторых добрых бояр и дьяков Щелкаловых, был удален потом в Литву, где и скрывался в неизвестности, опасаясь преследований Бориса. На груди Григория нашли золотой крест, осыпанный драгоценными
камнями. Скажи, откуда простой слуга мог бы достать такой крест? Григорий или, вернее, царевич Димитрий после объяснил, что это - подарок его крестного отца, князя Ивана Мстиславского. Нашлись, наконец, люди, удостоверившие сходство Григория с царевичем Димитрием, которого им довелось некогда видеть. Особенно один из них, некто Петровский, поклялся, что приметы у Григория - родимые бородавки на лице и короткая рука, суть именно такие же, какие были у царевича-отрока. Одним словом, не остается сомнения, что он - истинный царевич.
        - Все может быть. - Промолвил Белый-Туренин. - Этого слугу звали Григорием?
        - Да.
        - Ты говоришь, пан, у него на лице две бородавки и рука одна покороче?
        - Да, да.
        - Гм… Дивно! Я знаю одного такого же Григория, - задумчиво проговорил боярин. - С ним вместе мы вот Максима Сергеевича сюда довезли из лесу, когда на него там злодеи напали. Долго он у Вишневецкого в слугах жил?
        - Нет, несколько месяцев.
        - Гм… Уж не он ли это и есть! - вскричал боярин.
        - Теперь царевич все еще у князя Адама? - спросил Влашемский.
        - Нет. Князь Адам дождался, когда царевич поправился, и свез его сперва к своему брату, князю Константину Вишневецкому, потом к Юрию Мнишку. В судьбе царевича также принимает участие папский нунций в Кракове - Рангони. Я слышал, что наш наияснейший король пожелал повидать царевича и хочет помочь ему добыть престол.
        - Значит, опять будет воевать с Москвою? - сказал пан Самуил.
        - Очень может быть.
        - Царевич - римский католик, полагаю? - прервал свое молчание отец Пий.
        - Нет, он, как вы называете, - «восточный схизматик». Говорят, склоняется, впрочем, к латинству.
        - Он, вероятно, только орудие небесного промысла для обращения в истинную веру многих миллионов еретиков, - сказал патер.
        Пан Войцех насмешливо посмотрел на него.
        - Захотят ли еще они перейти в латинство! Для них латинство - ересь. И мне кажется, они более правы! - улыбаясь, проговорил Червинский.
        - Ужасно слышать подобное из уст католика! - заметила пани Юзефа.
        - Ну какой я католик! Я более уважаю Кальвина и Лютера, чем папу римского.
        - А уж что наши русаки вере отцов не изменят - голову дам порукой. Покажись только поп латинский, да начни им сладкие речи говорить, так они покажут ему себя! Не поздоровится! - громко сказал Павел Степанович и засмеялся.
        Усмехнулись заодно с ним только пан Войцех да Максим Сергеевич, остальные сделали вид, точно не слышали резкого замечания. Патер, весь багровый от злости, глядел в свою тарелку.
        Остаток обеда прошел довольно натянуто. Все вздохнули облегченно, когда встали из-за стола.
        XVII. Зверь победил
        Тихий весенний вечер уже наступил. Где-то там, далеко за лесом, догорает солнце, и на вершинах деревьев сада Влашемских лежит розовый отсвет. Немного сыро. Земля еще не успела обсохнуть как следует после таяния снега, и влажные, теплые токи тянутся от нее вверх. Зелень еще не вся распустилась, но пушок уже весь пооблетел, и тонкий ароматный запах от только что проглянувших на свет Божий клейких листочков наполняет сыроватый воздух.
        В этом запахе весны есть что-то возбуждающее деятельность нервов; точно страстью веет от земли-невесты, ожидающей горячих объятий своего жениха - знойного лета.
        Весна справедливо зовется порою любви, и если вы, мой благосклонный читатель, ненавистник любви, как враг всякого рода «глупостей», бесцельных, «смешных» для вас, для «человека рассудка», - а под «глупостями» вы разумеете все то, что не имеет ясно выраженной материальной пользы: зачем, например, по целым часам проводить перед картиной, статуей? Стоит ли читать стихотворение и стараться вызвать в своем воображении намеченные в нем образы? Не смешно ли серьезному человеку зачитываться романом, повестью, если ваша жизнь течет так же размеренно-неуклонно, как ход хронометра, тогда советую вам плотнее запирать в весеннюю пору окна вашей комнаты, чтобы раздражающий аромат не пробился в нее, не заставил быстрее вращаться вашу кровь, учащеннее забиться холодное сердце и даже, пожалуй - horribile dictu! - не заставил вас откинуть ученый трактат, доклад «его превосходительству» или что-нибудь мудреное в этом роде, над чем вы склонили свою преждевременно лысеющую голову, взять трость и шляпу и, в противность вашим привычкам, отправиться на прогулку и не на Невский, не на Морскую, а куда-нибудь дальше, за
черту города, где распускается липа, где начинает цвести черемуха.
        Веяние весны сказалось и на молодом боярине Павле Степановиче Белом-Туренине, гулявшем по саду в этот последний вечер своего пребывания в усадьбе Влашемских.
        Он казался задумчивым. Рой воспоминаний о пережитой любви наполнял его мозг. Ему было грустно, но эта грусть была нежна, как весенний лепесток; это не была гнетущая, отчаянная скорбь земная, «ночь души», знакомая ему прежде, это была дочь неба, светлая, чистая, как та слеза, которая готова была упасть с его глаз; все горькое, мрачное, что дала любовь, было забыто, все, что заставляло некогда замирать от счастья сердце - вспомнилось. Он снова жил в радостном прошлом, часы ли, мгновенья ли - не все ли равно?
        Разве психическую жизнь человека можно измерять периодами времени? Бывают мгновенья - равные часам, бывают часы - равные мгновеньям.
        Полумрак наполнял сад. Наступало молчание ночи, лишь изредка с вершины дерева все тише и тише доносился замирающий голосок какой-нибудь птички. Шедший медленно Павел Степанович вдруг остановился: бесплотный образ любимой женщины принял форму: это она - боярин готов был поклясться - сидела на скамье невдалеке от него.
        Он узнал ее бледное личико со строгим профилем. Даже голова была так же несколько закинута назад, как она имела привычку. Боярин сделал несколько быстрых шагов, сидевшая повернула голову - и очарование исчезло: в ней не было ни малейшего сходства с тою женщиной, о которой думал Павел Степанович. Это была Лизбета.
        Боярин понял, что он обманут сумраком, тяжело вздохнул и подошел к панне.
        Лизбета вздрогнула, когда увидела перед собой Белого-Туренина.
        «Я не искала… Сам пришел… Будь что будет - судьба!» - подумала она.
        - Что, панночка, испугал я тебя? - спросил Павел Степанович, опускаясь рядом с нею на скамью.
        Девушка так волновалась, что ответила не сразу.
        - Нет.
        - А мне показалось, что ты вздрогнула маленько.
        - Это так - от сырости, да и прохладно.
        Она смущенно мяла в руках бахрому платка, накинутого на плечи. Все, что собиралась она сказать боярину, вылетело у нее из головы; вместо того какой-то хаос мыслей наполнял ее мозг. Ей хотелось говорить, но слова не находились, и она молчала, и негодовала на себя за это молчание, и боялась, что, вот, сейчас боярин соскучится с нею сидеть и уйдет, и тогда уже никогда не придется свершить задуманного: завтра ведь он уже уезжает.
        Белому-Туренину было тоже не до разговоров. Прежнее настроение сменилось новым. Когда обманчивый сумрак явил пред ним, а после рассеял образ недавно любимой женщины, боярин пережил в это мгновение резкий переход от радостного восхищения к глубокому отчаянию. Незажившая еще сердечная рана открылась и заструилась кровью. Горечь утраты почувствовалась с новою силою.
        Занятый невеселыми думами, он почти забыл про Лизбету, когда ее маленькая ручка легла на его плечо.
        - Что так грустен, пан боярин?
        Павел Степанович поднял опущенную голову и взглянул на панну: что-то новое послышалось ему в ее голосе - так когда-то говорила с ним его «люба».
        - Эх, панночка, тяжело на сердце! - вырвалось у него.
        - Ты всегда грустишь, пан боярин… Я заметила… У тебя горе было, да?
        - Было, - ответил Павел Степанович, поддаваясь ее ласкающему голосу. - Было, - повторил он. - Али с радости седина-то в бороде проблеснула?
        - Да, я всегда удивлялась. Такой молодой, и уж проседь.
        - Мало жил - много пережил, - сказал Павел Степанович и опустил голову.
        - Пан боярин! - помолчав, заговорила Лизбета слегка дрожащим от волнения голосом. - Говорят, что горе, если им поделиться с… другом или так - с добрым человеком, легче становится… Правда ль, не знаю… Верно, правда… Поделись со мной своим горем - может, тебе легче станет!
        Последние слова девушка выговорила быстро, с просьбою в голосе.
        Боярин слегка улыбнулся.
        - Чистая ты душа, панночка, - ласково сказал он. - Хорошая ты… Спасибо тебе, что пожалела меня. Уж если делиться с кем, так с тобой. Тяжело вспоминать, но будь по-твоему - скажу тебе про мое горе-злосчастье, про судьбину горькую. Завтра вот я уеду отсюда, и никогда мы, быть может, не свидимся. Перед тобой жизнь целая впереди. Много в жизни всяких бед и напастей бывает. Когда придется и тебе переживать черные дни - кому таких дней переживать не случается? - тогда ты вспомяни речь мою, которую я сейчас поведу, и подумай, что и еще горше твоего бывает… Может, от этого тебе и легче станет в ту пору.
        Боярин замолк ненадолго, собираясь с мыслями. Лизбета, вся пылающая, не спускала глаз с его лица. Она видела, как глубокая морщина прорезалась на лбу боярина, как он сразу точно постарел и осунулся.
        - Недавно все это было, панночка. - Тихо начал Белый-Туренин. - Года не минуло, а вон я с той поры поседеть успел… Удалой был я молодец, огневой! На медведя один на один шел, потехи ради, не труслив был и в бою. Ну и задумали посадить на цепь паренька - женил меня отец.
        - Как! Ты женат? - воскликнула Лизбета.
        - Да… - ответил боярин, не замечая, что его слушательница вдруг вся как-то опустилась, сжалась под бременем непосильной тяжести.
        - Так вот, женили меня, - продолжал Павел Степанович.
        Девушка перебила его.
        - Жена жива?
        - Жива, должно быть.
        - Скучаешь по ней?
        - Скучаю? Вспомню - сердце от злобы загорается! - почти вскричал боярин, и в глазах его мелькнул огонек.
        - Так ты не любишь жены своей? А? - промолвила панна, и голосок ее дрогнул от радости.
        - Татарина больше люблю, чем ее. Но это после сталось. Сперва жизнь наша с нею текла мирно и ладно. До той поры, пока не повстречался я… с Кэтти…
        Голос боярина задрожал.
        - Как? С Кэтти?
        - Да… По-нашему, по-русски то есть, да и по-польски, это будет Катерина. Иноземка она была, немка аглицкая из Лунда города[38]. Как судьба меня с нею свела, о том долго говорить, да и к чему, одно скажу, полюбилась она мне так, что дороже ее никого и ничего на свете белом для меня не стало. Полюбился и я ей… Панночка! Не знаешь ты еще, что такое значит любовь эта самая!
        «Ой, знаю, милый, знаю!» - хотелось крикнуть Лизбете, но она удержалась.
        - Смеялся я прежде, думал, любовь такую вот между парнем и девушкой люди измыслили. Ну, а спознался с нею, с любовью, иное заговорил. Захватит она тебя, закружит, завертит, не вырвешься, да и не будет охоты вырываться, потому только через нее и счастье спознаешь. Кроется в ней и скорбь-тоска, ну да о том не подумаешь. Счастлив был я, панночка! Быть нельзя счастливее… Зато потом тяжелей еще горе показалось, когда наступило оно после счастья такого разом, без подготовки, налетело, обрушилось громом.
        Боярин внезапно оборвал речь.
        Лизбета заметила слезы на его ресницах. Она дала ему несколько оправиться от волнения и спросила:
        - А где же теперь Катерина?
        Белый-Туренин поднял руку к небу.
        - Там! - глухо проговорил он. - Извела жена, погубила. Тоже из-за любви сделала…
        Он поник головою.
        Лизбета теперь почти каялась, что вызвала его на откровенность: он, казалось, был подавлен вновь нахлынувшим пережитым горем. Можно ли при таком состоянии его духа сделать ему признание?
        Она повела издалека.
        - Дорогой боярин, отчего ты не попробуешь утешиться?
        - Чем? - отрывисто спросил Павел Степанович.
        - Забыться…
        - В чем? - опять так же проговорил боярин.
        - Ну, хотя бы… Ну, хотя бы в любви же.
        - Кто мне может заменить Катеринушку? Разве кто может? - со стоном вырвалось из груди Павла Степановича.
        - Может!
        - Кто?
        - Любящая тебя женщина… Найдется такая, которая сумеет полюбить не холодней твоей Катерины.
        - Да я-то не могу! Я-то не могу! Любил ее живую, люблю и теперь мертвую… Так и помру с этой любовью.
        - Полно, боярин! Ведь сердце твое не перестало биться?
        - Бьется, да не так.
        Оба замолчали. Лизбета собиралась с духом.
        - Пан боярин!
        - Что? - спросил он.
        Ответа не было.
        - Что? - спросил он опять и повернулся к панне.
        На него из сумрака, обращавшегося уже во тьму, глядела пара светящихся глаз. Казалось, эти глаза кидали отсвет на все лицо, и овал его белел в темноте. Боярин слышал порывистое дыхание девушки. Вдруг он почувствовал на своем лице теплоту его, потом маленькие ручки обвились вокруг его шеи.
        - Забудь все… Будь моим… Коханый! - расслышал он страстный лепет.
        Светящиеся глаза наклонились совсем близко-близко к его лицу, горячие губы прильнули к щеке.
        - Панночка! - растерянно проговорил он.
        - Коханый! Коханый! Жить без тебя не могу!.. Твоя, твоя! - лепетали уста Лизбеты, и поцелуи становились все горячее, все учащались.
        - Панночка! Опомнись!
        Но панночка не опомнилась.
        Павел Степанович был молод. Ему становилось не по себе от объятий Лизбеты. Он чувствовал, что его кровь начинает кипеть, что страсть охватывает его, та страсть, которая отличается от любви настолько же, насколько земля от неба.
        Однако он пытался бороться с собой, вернуть хладнокровие. Но уже кровь стучала в виски, тело трепетало страстной дрожью. Руки панны, как змеи, обвились вокруг его шеи.
        Конечно, в смысле силы, ему ничего не стоило оттолкнуть от себя слабую девушку, но для этого не хватало сил душевных - была прелесть в этой игре с огнем. Кроме того, удерживала мужская гордость - казалось как будто немножко стыдно бежать от объятий красавицы-девушки.
        - Панночка! Лизбета!.. Ты губишь себя! - прошептал он изменившимся голосом.
        - Гублю… Да!.. Пусть!.. Твоя - ничья… Коханый… - слышался лепет Лизбеты.
        - Ты губишь!.. - повторил он еще раз и уже сам поцеловал панночку в ее дрожавшие губы.
        - Мой! Мой! - замирающим шепотом говорила девушка.
        Боярин уже не слышал ее лепетанья.
        Он сжимал в своих объятьях гибкое, трепещущее тело Лизбеты.
        Пан Войцех Червинский был немало изумлен, когда поутру Павел Степанович заявил ему, что раздумал ехать с ним в Краков, так как намерен погостить в усадьбе еще несколько дней. Не уехал боярин и на следующий день, и через неделю, и через месяц.
        XVIII. Между двух огней
        Со дня беседы в саду между Лизбетой и Павлом Степановичем, беседы, окончившейся так неожиданно, прошло около двух недель. За это время какой-то новый дух вселился в доме Влашемских: чувствовалась натянутость в обращении между членами семьи. Пани Юзефа дулась на мужа за то, что «еретик», как она называла боярина, до сих пор еще жил у них; отец Пий допекал бедного пана Самуила предреканиями всяких бед из-за пребывания в их доме того же «еретика». Пан Самуил, замечая косые взгляды жены или слыша ворчание патера, только разводил руками, пыхтел, краснел и смущенно мигал. Он сам не знал, чему приписать, что Белый-Туренин, так внезапно собравшийся уезжать, теперь, кажется, оставил всякую мысль об отъезде.
        Влашемский пробовал намекать, заговаривал о Кракове - Павел Степанович отмалчивался или, ответив коротко, сводил разговор на другое.
        Впрочем, пану Самуилу редко приходилось разговаривать с боярином: Белый-Туренин, по большей части, сидел затворясь в своей комнате; можно было подумать, что он даже избегает встречаться с хозяином дома; по крайней мере, гуляя, например, в саду и заметив вдали фигуру пана Самуила, Белый-Туренин круто поворачивал и скрывался в доме.
        Нельзя сказать, чтобы и Анджелика вносила «живую» струю в это расстроенное общество; она ходила грустная и молчаливая и, как боярин с паном Самуилом, так она избегала встречи с матерью и с патером.
        Одна Лизбета, казалось, чувствовала себя превосходно и была весела.
        Конечно, ни пан Самуил, ни пани Юзефа, ни даже сама Лизбета не могли подозревать, как страдал Павел Степанович. Туман страсти давно прошел, и совершившийся факт предстал перед ним во всей наготе. Он проклинал себя за то, что забылся и разбил честь девушки. Люби он ее, как любил в былое время Катеринушку, он меньше раскаивался бы: сердцу любить или не любить не прикажешь; судьба, значит. А тут любви, по крайней мере с его стороны, не было - их связала только страсть. Часто боярин пытался вызвать в своем сердце любовь к Лизбете, но не мог. Он жалел ее, правда, считал хорошей девушкой, ценил ее привязанность, но «огонь любви» не зажигался, и образ умершей Катеринушки был для него дороже живой любящей Лизбеты.
        «Как загладить сделанное?» - вот вопрос, который напрасно пытался разрешить Белый-Туренин.
        Был бы он холост - иное дело, ну, а теперь… Теперь дело казалось непоправимым. Бросить на произвол судьбы несчастную девушку? Против этого возмущались все силы души боярина. Постепенно он, впрочем, стал смутно сознавать, что маленькая лазейка есть, но для этого нужно было прибегнуть к ужасному средству - к отступничеству. Конечно, католическая религия или, как называл ее боярин, «латинская вера» - не «басурманство», отрекаться от Христа не требуется; кроме того, боярин знал, что в католичестве есть много общего с православием, но - это «но» становилось преградою - но это не была вера отцов, она заставляла чтить папу, почти как земного бога, как наместника Христа, она выдавала верующим Святые Дары под одним видом… А латинский язык? А музыка в храме? А исхождение Святого Духа «и от Сына»? Правда, части этих противоречий можно было бы избежать, вступив не в римско-католическую, а в греко-католическую, иными словами - униатскую или соединенную церковь, однако боярину для достижения его цели - расторжения ранее заключенного брака - казалось необходимым вступить именно в чистое католичество.
        Затем, если бы он помирился даже с мыслью об отступничестве и допустил, что тогда можно будет жениться на Лизбете, являлся новый источник для мучения: женившись на панне, боярин не мог бы не сознать себя двоеженцем. Собственно, ведь развод не допускался ни в православной, ни в католической церкви потому, что, как в той, так и в другой, брак - таинство. Кроме нарушения таинства, в разводе скрывался еще и второй грех. Павлу Степановичу приходили на память слова Спасителя: «Сказано также, что если кто разведется с женою своею, пусть даст ей разводную. А Я говорю вам: кто разводится с женою своею, кроме вины любодеяния, тот подает ей повод прелюбодействовать; и кто женится на разведенной, тот прелюбодействует» (Матф., гл. V, 31, 32.)
        Так мучился Павел Степанович все эти две недели, забываясь только на мгновения в жарких объятиях Лизбеты.
        На панну он немало дивился. Казалось, ее нисколько не тяготил совершенный проступок. Она была весела, болтала, шутила, и смех ее прерывался только для поцелуев. А боярин ожидал слез, раскаяния, сетований.
        Однажды он не вытерпел и спросил ее, неужели она не сожалеет о совершившемся, не боится будущего, казалось бы, такого безрадостного для опозоренной девушки? Она на минуту задумалась, потом воскликнула:
        - Нет! Теперь я счастлива, а что будет… Э! Да пусть будет, что будет!
        Будь на месте Белого-Туренина наш современник, то он, пожалуй, после такого ответа Лизбеты позабыл бы про всякие угрызения совести.
        «Э! Если она так к этому относится, так чего же я-то буду на стену лезть, в самом деле?» - успокоил бы он себя подобным рассуждением.
        Но Павел Степанович был сыном XVII века, он еще не умел входить в компромиссы со своею совестью, не умел, когда нужно, увидеть черное белым, а грех называл грехом, добро - добром, ставить же первое на место второго и наоборот не имел способности.
        Как-то, когда Лизбета в обычное время пробралась в его комнату, он встретил ее бледный как смерть с лихорадочно блестящими глазами.
        - Что с тобой? - спросила она.
        - Что со мной? Порешил судьбу - женой моей будешь! - ответил он.
        Голос его дрожал.
        Панночка не стала его расспрашивать, как он это устроил, она только припала долгим поцелуем к его щеке, но читателю автор расскажет - для этого пусть он потрудится пробежать следующую главу.
        XIX. Чудо
        Отец Пий занимал в доме Влашемских самую маленькую каморку вблизи домашней капеллы. Ему хозяин дома предлагал лучшее помещение, большую, светлую комнату, но патер наотрез отказался.
        - Монаху неприлична роскошь. Древние подвижники жили в подземных пещерах. Даже и эта комнатка слишком хороша для меня.
        Так он и остался в своей каморке.
        Вещей там было немного. Простой стол и такая же скамья, другая, более длинная и широкая, скамья у стены - на этой скамье отец Пий устраивал себе на ночь жесткое ложе - да темное металлическое распятие в углу составляли все убранство жилища патера. Маленькое узкое окно пропускало мало света, а потому в комнате был всегда полумрак. Когда отцу Пию нужно было заняться чтением или письмом, ему приходилось зажигать свечу даже и во время дня.
        Впрочем, патер мало чувствовал неудобства от этого - как чтение, так и письмо были для него редкими занятиями. Его главнейшее и постоянное занятие была молитва. Он молился без перерыва по целым часам.
        Говорили, хотя и никто не знал этого достоверно, что на полу, против распятия, были два углубления: они были выдавлены коленями отца Пия.
        Когда он уставал молиться, он опускался на скамью и отдавался благочестивым размышлениям, не забывая в то же время перебирать четки.
        Иногда же долгая молитва не удовлетворяла его, ему хотелось подвигов мученичества.
        Тогда он брал бич, и сильные удары оставляли красные рубцы на теле отца Пия. При усиленных движениях патера слышалось что-то похожее на звяканье железа - это звенели тяжелые вериги, которые он постоянно носил.
        Так изо дня в день тянулась эта суровая жизнь, а Пий был доволен ею и счастлив по-своему. Он был аскет, в полном смысле слова и, как аскет, честолюбив.
        Быть может, это покажется странным: честолюбие и аскетизм не вяжутся одно с другим. Но разве в том, чтобы мечтать попасть в лик святых, изнурять свое тело и видеть в этом средство к свободному доступу в рай, рисовать себе пленительные картины райской жизни, где праведник равен ангелам, и добиваться этого, стремиться к тому всеми помыслами - разве тут не скрывается громадное честолюбие, такое, что земная слава и блеск кажутся для него слишком ничтожными?
        Таким честолюбцем и был отец Пий. Когда он бичевал себя и бич до крови просекал ему кожу или когда вериги врезались в тело и постепенно стирали мясо и обнажали кость, и каждое движение отзывалось невыносимою болью, тогда патер мысленно сравнивал свои муки с райскими наслаждениями и находил свои страдания ничтожными. Погружаясь в благочестивые размышления, он видел чудные райские сады, сонмы лучезарных ангелов и не менее лучезарных святых, и между ними себя. Везде он и он.
        Мысль о себе не покидала его ни на минуту. Если он обращал неверного в католическую веру - этим он приобретал для себя новый шанс попасть в лоно праведников; если он на собранные с доброхотных католиков деньги воздвигал капличку, опять-таки это он делал ради себя: за труды свои он получит награду сторицей.
        Каждое свое малейшее деяние на пользу католической церкви он оценивал и ценил не дешево. Он был похож на раба, который трудится как будто бы и безвозмездно, а на самом деле - спит и видит получить за свое усердие щедрое вознаграждение от доброго домовладыки.
        Чувство христианского смирения было ему чуждо, душа его была полна гордыни. Он любил только себя. Правда, случись мор или иное несчастие, он первый кинулся бы помогать несчастным, проводил бы целые ночи у постелей больных, обмывал бы их гнойные раны, но все это он делал бы не из-за любви к ближнему: сами по себе эти несчастные были в его глазах ничем, сердце его оставалось спокойным при виде их страданий, но они служили прекрасным средством для него вплести новый цветок в свой венок подвижника. В основе тут лежал самый беспощадный эгоизм.
        Любя вплетать новые розы в свой венок, он не любил, когда удобный для этого случай ускользал от него, а потому был фанатиком. В основе здесь был опять злобный эгоизм.
        Если купец, производя торговый оборот и рассчитывая на хорошие барыши, не получил их, а только вернул сполна свои капиталы, он от этого не обеднел, но все же разве он останется доволен? Конечно, нет! Будет рвать и метать.
        Так и отец Пий рвал и метал, когда претерпевал неудачу: сокровищница его благих деяний не потерпела ущерба, но прибавка к ней ускользнула. Как же в таком случае не пламенеть гневом? Если же могли найтись средства воротить потерянное или исправить ошибку, хотя бы даже средства безнравственные, тогда отец Пий, не раздумывая, приступал к ним: ведь цель оправдывает средства, чего же еще? Это правило применялось им в самых широких размерах.
        С молоком матери патер всосал убеждение, что католическая религия - единственный путь ко спасению, и неуклонно шел по этому пути; всех «еретиков» он страстно ненавидел и эту ненависть к чужому верованию считал тоже одним из цветков своего венка. Поэтому можно себе представить, как встретил он «заклятого еретика», «проклятого схизматика» боярина Павла Степановича, когда тот однажды появился на пороге его комнаты.
        Белый-Туренин не обратил внимания на краску в лице и злобный блеск в глазах патера, спокойно вошел в его келью, притворил плотно за собою дверь, потом опустился на скамью.
        - Я к тебе, поп.
        - Ну? - недружелюбно буркнул отец Пий.
        - Да, вишь, дело какое, хочу в твою веру переходить.
        Патеру показалось, что боярин пришел издеваться над ним. Это его взорвало.
        - Ты смеешь смеяться?! Поганый еретик! Вон! - не своим голосом закричал он и даже, схватив лежащий поблизости свой бич, замахнулся им над боярином.
        Тот отвел его руку.
        - Поп! Обезумел ты, что ли?
        Патер пыхтел, как бык.
        - Я к нему с делом, а он драться лезет, - продолжал спокойно Павел Степанович.
        Отец Пий смотрел на него, вытаращив глаза, недоумевая, шутит боярин или говорит серьезно.
        - Да ты правда?.. - буркнул он.
        - Да как же неправда? Зачем же я пришел бы к тебе? Садись-ка лучше да потолкуем.
        Патер послушно опустился на скамью.
        - Я тебе, поп, не соврал: решил я веру латинскую принять.
        Патер хлопнул себя руками по бедрам.
        - Чудо! - воскликнул он.
        - Истинно чудо, - со вздохом промолвил боярин. - А только я ведь недаром хочу веру сменить.
        - Недаром? Как же так?
        - А так - ты за это должен мне устроить одно…
        - Говори, говори! Все сделаю.
        - С женой меня развести.
        - Да ще же твоя жена? Я думал, ты холост.
        - Жена в Москве живет. Так вот, можешь ли?
        - Зачем нужно это тебе?
        - На другой хочу жениться.
        Патер покачал головой и задумался.
        - Гм… Твоя жена еретичка?
        - Православная.
        - Так, - протянул патер.
        Он уже успел решить, что просьбу боярина надо исполнить во что бы то ни стало. В крайнем случае, он готов был повенчать боярина и без всякой разводной, просто игнорируя его первый брак, как схизматический. - Глаза патера весело заблестели. Он понял, что Белому-Туренину теперь без него не обойтись, что боярин попал в некоторую зависимость от него, ему захотелось воспользоваться этим и, припомнив былые оскорбления, нанесенные ему Павлом Степановичем, Пий решил теперь поглумиться над ним.
        - Благое дело ты задумал, сын мой, что отрешаешься от ереси. Я вижу в этом Промысл Божий… Но все ли ты обдумал?
        - Все.
        - Ведь ты, если выпадет случай, должен будешь, преклонив колени, целовать ногу у святого отца папы.
        - Знаю, - глухо ответил боярин, и тень пробежала по его лицу.
        - Перстень у кардинала…
        - Знаю! - еще глуше проговорил Павел Степанович.
        Отец Пий во всю жизнь свою не бывал более весел, чем теперь.
        - И даже у меня, смиренного, должен будешь целовать руку.
        Боярин гневно взглянул на патера.
        - К делу, поп, к делу!
        - А это - разве не дело? Я должен тебе разъяснить, чего потребует от тебя наша святая церковь.
        - Не церковь, а попы с монахами.
        - Ты вольнодумствуешь - наша религия запрещает вольнодумство. Ты должен выучить латинское «Верую».
        - Выучу, - ответил Белый-Туренин, ставший совсем мрачным.
        - Признать наше Filioque - «и от Сына»…
        Павел Степанович быстро поднялся со скамьи.
        - Прощай, поп!
        - Куда же ты?
        - Я вижу, мне с тобой толковать нечего. Найду другого попа.
        В глазах патера мелькнула тревога.
        - Постой, постой! Напрасно ты сердишься, я только исполнял свой долг. Подойди ко мне!
        Боярин подошел.
        - Наклонись.
        Тот исполнил.
        Патер благословил его и протянул ему руку для поцелуя. Белый-Туренин слегка коснулся до нее губами.
        - Благословляю тебя на благой путь. Иди с миром и будь спокоен: я все устрою.
        Как сказал отец Пий, так и сделал - устроил все.
        Скоро по всему дому разнеслась весть, что совершилось чудо: «заклятый еретик» покаялся и готовится вступить в лоно католической церкви.
        Пани Юзефа была в восхищении, пан Самуил был тоже доволен: теперь, знал он, от него никто не потребует удаления из дома боярина.
        Однако они несколько призадумались, и чудо утратило в их глазах часть своего блеска, когда, несколько времени спустя, Павел Степанович посватался за Лизбету. Породниться с «москалем», которого они, правду сказать, и знали-то очень немного - могло быть, что он совершил преступление на родине, потому и убежал в Литву - ничего особенного не представляло. Только заявление боярина, что он купит землю вблизи их усадьбы - «казна» была захвачена Белым-Турениным из Москвы - и поселится там с молодою женой да убеждения отца Пия заставили их согласиться.
        В начале зимы состоялась свадьба. Боярин был похож скорее на преступника, ведомого на казнь, чем на счастливого жениха, когда стоял под венцом, зато отец Пий сиял и с особенною торжественностью читал латинские молитвы. Лизбета казалась религиозно настроенной, и ее бледное личико было задумчивее обыкновенного.
        Ни Анджелики, ни Максима Сергеевича, который, едва разнеслась весть о переходе Белого-Туренина в католичество, совершенно порвал с ним дружеские отношения, не было в числе присутствовавших на свадьбе. Причиною того были события, разыгравшиеся еще задолго до венчания Павла Степановича и Лизбеты.
        XX. Непреклонный
        Пани Юзефа довольно долго не спрашивала у Анджелики, переговорила ли она со своим женихом. Медлить заставляла ее боязнь, что ответ дочери будет неблагоприятным, и тогда нужно будет приступить к решительным мерам. Наконец, однажды она велела позвать к себе старшую дочь.
        - Что, Анджелиночка, говорила ты с паном Максимом, о чем я тебя просила? - сказала она, когда Анджелика пришла.
        Девушка стояла смущенная и не смотрела на мать.
        - Говорила, - тихо ответила она.
        - Ну и что же?
        В ожидании ответа пани Юзефа насторожилась и даже на время оставила свою работу - она, по обыкновению, сидела за вязаньем.
        Анджелика подняла голову и в упор посмотрела на мать.
        - Он не согласен, - медленно выговорила она.
        Что-то новое показалось пани Юзефе в глазах дочери; казалось, Анджелика, несмотря ни на что, гордится непоколебимой твердостью своего жениха.
        Пани Юзефа несколько минут молча смотрела на неё, потом взялась за работу и проговорила:
        - А, не согласен!.. Можешь идти.
        Больше она ничего не добавила и даже не взглянула на дочь.
        Анджелика помедлила немного, потом удалилась.
        Тотчас же после ее ухода пани Влашемская послала за отцом Пием.
        - Еретик отказался вступить в лоно истинной церкви, - встретила она его такими словами.
        - Я это предполагал. Он погряз во грехах, - ответил патер.
        - Что же теперь делать?
        - Я еще попытаюсь сам вразумить еретика, а если он и тогда не согласится…
        - Тогда?
        - Тогда нельзя допускать этого брака!
        - Анджелика, любит его и, пожалуй, решится пойти против нашей воли.
        - Ее на некоторое время следует удалить из дому.
        - Разве это поможет? Когда она вернется, можно будет ожидать того же, чего мы опасаемся теперь.
        - До тех пор может многое перемениться. Пан Максим, например, может охладеть к панне Анджелике, уехать, умереть… Мало ли что…
        - Гм… Куда же нам удалить Анджелику?
        - Об этом уже я позабочусь. Подготовьте только пана Самуила.
        Через несколько дней после этого разговора патер, встретясь с Максимом Сергеевичем, остановил его словами:
        - Любезный пан, мне нужно с тобой поговорить.
        - Я слушаю, отец Пий, - ответил молодой человек.
        - Пойдем сядем в уголок, чтобы нам никто не помешал, и побеседуем.
        - Сын мой! - ласково начал патер, когда они отошли в угол комнаты и сели там. - Я слышал, что ты хочешь вступить в брак с панной Анджеликой?
        - Да, мой отец.
        - Хвалю твое намеренье: добрая жена спасает от многого. А она будет тебе доброю женой.
        - Уверен в этом.
        - День свадьбы уже назначен?
        - Нет еще.
        - Еще нет? Что же так? Надо бы! Ну, а когда думаешь ты присоединиться к нашей святой церкви?
        - Я этого совсем делать не думаю! - резко ответил молодой человек.
        - Гм… Вот как! Почему же?
        - Потому что наша церковь не менее свята, чем латинская. Незачем менять веру.
        - Сын мой! Не подобает мужу и жене веровать розно.
        - Этой розни у нас не будет: мы оба будем веровать в Иисуса Христа.
        - Печально уж и то, что вам придется молиться в разных храмах. А будут дети - как вы станете наставлять их в законе Божьем? Каждый по-своему!
        - Мы будем учить их верить в Бога.
        - Этого мало, сын мой. У нас есть таинства, обряды, догматы - наши рознятся от ваших. Кроме того, не забудь, что ваша церковь еретическая. Вон боярин Белый-Туренин это осознал и хочет вступить на истинный путь. Хвала ему!
        - Я думаю, верней, у вас ересь, а у нас истинная вера. Что о том спорить?! А боярин мне - не указ; мало ль отступников есть на белом свете? Есть такие, что и в басурманство перейдут, не то что в вашу веру.
        - Гм… Так ты твердо решил не переходить?
        - Твердо!
        - А если панна Анджелика потребует?
        - Она не потребует: она знает, что спастись можно в каждой вере, нужно только веровать всем сердцем.
        - Так.
        Патер поднялся.
        - Ты это верно сказал, сын мой, что спастись можно во всякой вере. Ты веруешь - ты спасешься… Ты спасешься!
        И он отошел от Максима Сергеевича, ласково кивнув ему головой. На бледных губах его играла улыбка.
        Молодой человек заметил эту улыбку и призадумался, смотря вслед медленно удалявшейся темной тощей фигуре патера. Улыбка эта и ласковость отца Пия его тревожили; он лучше желал бы видеть его рассерженным.
        - Э! Что тревожиться! - решил он наконец. - Захочет этот поп помешать мне жениться на Анджелике - силой возьму ее! Увезу тайком да и обвенчаюсь. Не стоит тревожиться!
        И он уже с самым беспечным видом поспешил в сад, где, знал он, поджидает его невеста.
        XXI. Ради спасения от когтей дьявола
        - Ах, как же так, Юзефочка, ах, как же так! Обещались, к свадьбе готовились, и вдруг…
        - Виновато его упорство, закоснелость в ереси.
        - Все-таки…
        - Послушай, ведь нельзя же ради него губить душу нашей дочери.
        - Конечно, конечно, но…
        - Ну так и нужно принять решительные меры.
        Она замолчала. Пан Самуил прошелся несколько раз по комнате.
        Он был смущен, подавлен; он никогда не думал, что дело примет такой оборот; в душе он твердо надеялся, что пан Максим пожертвует православием ради невесты, как это сделал Белый-Туренин, и вдруг сегодня пани Юзефа объявляет ему, что Максим решился остаться в схизме, что поэтому брака его с Анджеликой нельзя допустить, и нужно возможно скорее на неопределенное время удалить дочь из дому.
        Добрый пан совсем потерялся от такого сообщения. Будь его воля, он охотно бы согласился на брак своей дочери с «еретиком»; одно мгновение у него даже мелькнула мысль крикнуть: «А ну вас! Пусть поженятся молодые, если любят друг друга»! Но эта мысль только мелькнула и тотчас же пропала: слабовольный пан струсил - пани Юзефа так сурово смотрела на него. Приходилось поневоле соглашаться.
        - Юзефочка… - робко заговорил он опять.
        - Ну что?
        - А скажи… того… Куда же мы удалим Анджелиночку?
        - Я и сама не знаю хорошо. За это дело берется наш святой отец Пий. Он устроит ее в благонадежном месте. Я думаю, ему можно доверить?
        - Гм… гм… Конечно, Юзефочка, конечно!..
        Когда пан Самуил вышел из комнаты жены и встретился с Анджеликой, он отвернулся, чтобы скрыть влагу на своих глазах.
        Девушка не заметила расстроенного вида отца и ничего не подозревала о заговоре против нее и Максима Сергеевича.
        За последнее время она даже стала спокойнее; смутное беспокойство за будущее совершенно покинуло ее: мать не вспоминала более об «ереси» пана Максима, отец Пий стал с нею чрезвычайно любезен и ласков и тоже ни слова не говорил о религии ее жениха - чего же было тревожиться? Все, по-видимому, шло по-старому, пан Максим по-прежнему приезжал к ним ежедневно, встречали его приветливо; при таком положении можно ли было думать о чем-нибудь другом, как ни о предстоящем, уже недалеком, казалось, счастье? И спокойная духом девушка отдавалась радостным мечтам.
        Однажды поутру, едва забрезжил рассвет, Анджелику разбудила мать.
        - Одевайся! - приказала она.
        - Зачем? Так рано!
        - Нужно, - лаконически ответила пани Юзефа.
        Анджелика взглянула на нее - лицо матери было холодно и сурово.
        Еще не совсем пришедшая в себя от сладкого предутреннего сна, девушка торопливо оделась.
        Вошли пан Самуил, отец Пий, какие-то темные фигуры.
        Анджеликой начинал овладевать страх.
        «Зачем они собрались сюда? Чего они хотят?» - думала она в беспокойстве.
        - Ты не того, не очень тоскуй, Анджелиночка: тебя не на всегда… Так, на время… - забормотал отец.
        Он не мог говорить, его душили слезы.
        - Что? Что на время? - воскликнула девушка в страшной тревоге.
        - На время… того… увезут… - начал было опять пан Самуил.
        Его прервал сладкий тенорок отца Пия.
        - Тебя на некоторое время удалят из родительского дома, дочь моя…
        Анджелика испуганно вскрикнула, а патер спокойно продолжал:
        - Для твоего блага. Дело идет о спасении и защите твоей души от сетей лукавого, и твои родители, как истинно благочестивые католики, решились принести эту жертву, желая лучше перенести тягостную разлуку с дочерью, чем видеть ее в когтях диавола. Они твердо решились свершить христианский подвиг, и ты напрасно плачешь - слезы не помогут. Покорись необходимости, простись с твоими родителями и поблагодари их за заботу о тебе.
        - Да, слезы не помогут! Мы твердо решились, - проговорила пани Юзефа.
        Пан Самуил громко всхлипнул.
        - Но что же это? Господи! Я не хочу, не хочу! Не поеду! - говорила, заливаясь слезами, панна Анджелика.
        - Дочь моя! Не заставь употребить насилие! - сказал патер.
        - Покорись. Это для твоего же блага, - заметила пани Юзефа, лицо которой слегка побледнело, но не потеряло своего сурового выражения.
        - Ах, какое там благо! - простонала несчастная девушка. - Отец! Хоть ты, хоть ты защити меня! - кинулась она на грудь отца.
        Пан Самуил сжимал ее в объятиях, плакал, но молчал.
        Отец Пий подал знак.
        Темные фигуры - две монахини - хранившие все время неподвижность статуй, приблизились к Анджелике и взяли ее под руки. Девушка вырывалась от них, но они держали ее крепко и потащили к выходу.
        - Прощай, Анджелиночка! Прощай, дочка моя! - плача, воскликнул пан Самуил.
        - Исправляйся, - сказала мать, холодно поцеловав ее в лоб.
        - Постарайся поскорей позабыть своего жениха! - промолвил вслед ей отец Пий.
        Девушка быстро обернулась к нему.
        - Не забуду! Не забуду! Знаю, чего ты хочешь! Злые!.. Нехорошие! - крикнула она вне себя и вдруг бессильно опустилась на руки монахинь, лишившись чувств.
        Ее подхватили и понесли быстрее. У крыльца уже ждал рыдван[39], запряженный тройкою коней, рывших копытами землю.
        Через мгновение тройка рванулась. Звякнули бубенцы.
        - Прощай, дочка моя, прощай! - прозвучал последний скорбный вопль пана Самуила.
        Когда к панне Анджелике вернулось сознание, край солнца уже показался над горизонтом. Сперва девушка не могла понять, где она и что с нею, но скоро молчаливые фигуры сидевших рядом с нею монахинь напомнили ей все.
        - Куда меня везут? - спросила она у одной из монахинь.
        Та, худощавая, морщинистая, даже и не пошевельнулась, а другая, более молодая, проговорила:
        - Дочь моя! Не задавай праздных вопросов.
        Панна поняла, что расспрашивать бесполезно. Холодное отчаяние наполнило ее душу. Она чувствовала себя как бы заживо похороненной.
        А тройка мчалась все быстрее, все дальше уносила Анджелику от родного дома, от ее счастья.
        Лизбета и Павел Степанович были немало изумлены, узнав об исчезновении Анджелики.
        Лизбета всплакнула по ней, но потом довольно скоро утешилась: у этой девушки всякое чувство быстро загоралось, быстро и потухало.
        Белый-Туренин, напротив, скучал по ней, как по сестре, и, подозревая, кто виновник всего этого, едва удерживался от желания «вздуть» отца Пия. Он не раз допытывался, куда увезли Анджелику.
        Раскрыть эту тайну ему удалось не скоро, но все-таки удалось, и он порешил сообщить Максиму Сергеевичу, как только увидит его.
        Однако, пока он увидел жениха Анджелики, прошло времени очень и очень немало.
        XXII. Опять в лесной усадьбе
        - Так ты говоришь, отец мой, что приехал ко мне по делу? Послушаем, послушаем, какое такое дело! - с усмешкой говорил пан Феликс Гоноровый, не отводя своего тяжелого взгляда от лица собеседника. Этим собеседником был не кто иной, как сам патер Пий. Быть может, от тусклого, неровного света сальной свечи, стоявшей на столе, лицо патера выглядело еще бледнее обыкновенного. В глазах его виднелось что-то похожее на смущение.
        - Да, да! Есть у меня до тебя дело, сын мой.
        - Вот никогда не думал дел с тобой водить! Чего не бывает! - смеясь, промолвил пан Феликс. - Ну, говори, говори.
        Отец Пий немного помолчал, потом начал:
        - Я знаю - хоть и ходят про тебя глупые слухи, но я им не верю, - что ты - верующий католик.
        Пан Гоноровый только гмыкнул и закусил усы, чтобы не расхохотаться, а патер продолжал:
        - Поэтому я уверен, что ты не осуждаешь подобно многим вольнодумцам тех некоторых суровых мер, к которым иногда вынуждена прибегать наша святая церковь…
        - Молодцы вы, патеры, молодцы! Лихо спасаете еретиков! На костры их, на костры! Ха-ха!
        - Именно спасаем! - с жаром проговорил патер. - Не лучше ли претерпеть краткие земные мучения, чем терпеть вечные муки? Через очистительный огонь мы проводим их к вечному блаженству!
        - Ну-ну, конечно! У вас цель благая!
        Отца Пия коробило от насмешливого тона пана Феликса, но он не давал ему заметить это и спокойно продолжал:
        - В настоящее время я тоже вынужден прибегнуть к суровой мере: дело идет о спасении двух душ, и задумываться нельзя. Неподалеку от тебя, в Гнорове, живет заклятый еретик.
        - А! Вот оно что! Не пан ли Максим?
        - Он самый.
        - Та-ак! - протянул Гоноровый. - Ну, говори, говори.
        - Он хотел жениться на панне Анджелике…
        - Знаю! Мимо это! Вспомнить не могу спокойно, что ускользнул он тогда из моих рук! - крикнул пан Феликс и стукнул кулаком по столу так, что патер вздрогнул.
        - Эта свадьба не должна состояться…
        - Вот это любо!
        - Еретик не хочет отрешиться от своих заблуждений: я не могу допустить, чтобы он заразил ересью чистую душу панны Анджелики. Вот я и пришел просить тебя помочь мне в этом.
        - Как могу я тебе помочь?
        - Нужно уничтожить этого еретика! - отчеканил патер.
        - Без следа и без остатка? Ха-ха!
        - Так именно.
        - Как видно, ты очень заботишься, чтобы его грешная душа попала в рай! - с хохотом заметил пан Феликс.
        - Я не желаю вечной погибели даже грешной душе, - скромно опуская глаза, промолвил патер.
        Гоноровый продолжал хохотать.
        - Тебе, верно, было бы приятнее всего, - сказал он между приступами смеха, - чтобы этот грешник прошел через очистительный огонь?
        - Ты понял мою мысль, сын мой.
        - А костер нужно устроить, полагаю, из его собственного дома?
        - Именно.
        - Ты мне нравишься, поп! Ты - молодчина! - вскричал пан Феликс, хлопая патера по плечу.
        Пий от этой ласки весь как-то съежился.
        - Ты не прочь мне помочь?
        - Пожалуй.
        - Я вижу, что ты - добрый сын церкви.
        - Эти глупости ты, поп, лучше оставь: сказать правду, начихать я хочу на всю вашу братию с самим папой вашим.
        - Грешно, сын мой…
        - Мимо, мимо! Знаю, ты сейчас про бесов да пекло толковать начнешь, так ты это припрячь для баб - авось, они испугаются, а меня этим не больно испугаешь. Помочь тебе, говорю, не прочь, а только даром работать не буду.
        - Я не могу понять, сын мой, - растерянно пробормотал отец Пий.
        - Сейчас поймешь. Что это, попик, так у тебя пазуха оттопырилась? Фу, как ты схватился за нее! Можно подумать, что у тебя там кошель с деньгами лежит, - сказал, насмешливо улыбаясь, пан Феликс.
        - Что ты, что ты, сын мой! - беспокойно вертясь на скамье, пролепетал патер.
        Дело в том, что у него там действительно лежал кошель. Собираясь отправиться к пану Гоноровому, он захватил с собой деньги на случай, если встретится надобность подкупить пана, не уладив дело безвозмездно. Он рассчитывал выдать лишь в задаток несколько червонцев, отнюдь не показывая кошеля. Теперь он каялся, зачем привез с собою весь свой капитал; благоразумнее было взять нужных пару-другую монет и только. Он проклинал свое неблагоразумие, но уже делать было нечего.
        - Та-ак, - протянул Гоноровый. - И то сказать - откуда у тебя могут быть деньги? Так ведь?
        Патер вздохни с облегчением.
        - Я только бедный монах.
        - Верю тебе, поэтому я не возьму за это дело с тебя много.
        - Но я думал, сын мой…
        - Думал, что я так, из одной чести? Ха-ха! Нашел дурака! Шум, поди, по всему повету поднимется, как молва об изжарении пана Максима разнесется; догадаются, кто это учинил, мне и стар, и мал проходу не даст, удирать отсюда придется поскорей - хорошо, что теперь скрыться можно, время удобное, вся Польша колобродит: москаль-царевич объявился и полки набирает, - а ты останешься голубком чистым да, поди ж, меня будешь честить и так, и сяк, и за это за все ты мне одно благословенье свое поднесешь? Ха! Не-ет! Ты, брат, вижу, гусь, но только ведь и я не гусенок! Вот что, попик: хочешь, чтобы все было сделано? Сделаю отлично, но за это мне ни мало ни много - три тысячи злотых отсчитай.
        - Сын мой…
        - Врешь! Никогда я твоим сыном не был.
        - Три тысячи! Ты просишь очень много!
        - Без торгов, поп!
        - Но откуда мне взять столько?
        - Будешь торговаться - пеню возьму!
        - Сбавь хоть половину.
        - А, так?.. Знаешь, я очень любопытен. Будь другом, покажи, что это лежит у тебя за пазухой?
        Патер смущенно захлопал веками.
        - Там… книги.
        - А! Книги? Тем лучше! Верно, божественные? Покажи, покажи! Я очень люблю божественное чтение.
        Отец Пий быстро сорвался со скамьи.
        - Вот что… Хорошо. Я согласен, даю три тысячи. Принимайся за дело. Завтра привезу в задаток половину… Теперь пора, спешу…
        - Нет, брат, постой! Уж если на то пошло, не надо мне и трех тысяч. Плюю на них! Что деньги? Прах! Я предпочитаю им божественное чтение. Да, да! Ты мне должен показать книги, которые при тебе. Непременно! Ну же, ну! Вытаскивай скорее! Что же ты?
        У патера руки не поднимались вынуть кошель.
        - Стефан! - позвал пан Феликс.
        Тот вырос, как из земли. Раны, которые он получил на лесном побоище, оказались довольно легкими, и он уже давно был здоров по-прежнему.
        - Что треба, пане?
        - А вот, видишь ли, попик не может достать из-за пазухи сверточка, так ты помоги ему.
        - Нет, я сам, я сам, - забормотал патер, но уже было поздно: рука Стефана ловко вытащила кошель.
        - Ага! Вон у тебя какие книги! И не стыдно тебе обманывать друга? А? Ведь, я тебе - друг? Да? - говорил пан Гоноровый, принимая из рук Стефана кошель.
        Патер только тяжело вздохнул.
        - О, тут куда больше, чем три тысячи! Раза в четыре клади. - Продолжал пан Феликс, раскрывая туго набитый кошель. - А ты еще торговался. Стыдно, стыдно! Я тебе говорил, что возьму пеню, если станешь торговаться, ты не унялся - вини себя. Потом ты меня еще обманул - за это нужно другую пеню. Пеня да пеня - выходит две пени, а попросту - кошель мой!
        Патер сделал движение руками.
        - Что? Не по вкусу это? Еще бы! Но слушай, так и быть, сделаю для тебя, ради дружбы нашей, уступочку: возьму половину… Стефан! Отсыпь половину, а остаток спрячь ему за пазуху. Мы со Стефаном, попик, честные люди, не разбойники какие-нибудь: те бы все взяли, а мы только половину. Живей, живей, Стефан! Что же ты молчишь, отец мой - будь моим отцом, если это тебе нравится! - не похвалишь нашу честность? Похвали! Скажи: добрые мы люди или нет?
        - Добрые, добрые… - пролепетал, едва шевеля губами, отец Пий.
        - Правду сказать, терпеть я не могу вашего брата - патеров. Признаться, не будь ты мне другом, тебе отсюда целым не пришлось бы уйти. Ха-ха! Чего ты задрожал? Отсчитал, Стефан? Клади ему кошель назад. Помнится мне, что, когда я езжал к Влашемским, ты на меня волком всегда смотрел, пани Юзефе наговаривал… Ну, опять задрожал! Фу! И трус же ты, погляжу я! Хотел бы я тебе отплатить, уж давно бы отплатил. А я не хочу, я ведь - христианин немножко. Христианин я? Как по-твоему?
        - Христианин, христианин! - поспешил подтвердить отец Пий.
        - Что ты кланяешься? Уже уходишь?
        - Надо… Поздно уж, - бормотал патер, двигаясь к двери.
        - Посидел бы, побеседовал с приятелем! Ха-ха-ха! Все-таки идешь? Эх, какой ты! Ну, иди, иди! А это дело, будь спокоен, я исполню как следует. И костей не доищутся его. Ишь, тебе не терпится уйти! Ступай уж, Бог с тобой. Проводи попа, Стефан.
        - Ну вот, мы двух зайцев разом убьем, - говорил пан Феликс по уходе патера своему слуге и верному другу. - Одного-то зайца уж и убили - заполучили денежки, а другой заяц - расплата с женихом этим проклятым - тоже не уйдет от нас. Ты знаешь, - продолжал Гоноровый, вперив свой мертвый взгляд в лицо Стефана, - я хочу стереть с лица земли гнездо его со всем добром, со всеми людишками, какие в нем находятся! Вот как я хочу расплатиться. Понял ли?
        - Как не понять, вельможный пан!
        - Так давай потолкуем, как устроить это получше.
        И они стали обсуждать план действий.
        XXIII. Для милого дружка - и сережка из ушка
        Родовое имя Максима Сергеевича было Златояров, но это имя мало кто знал из соседей; чаще называли его по месту нахождения усадьбы - Гнорова - Гноровским. Название Гнорово было старинное. Основанием для него служило предание.
        Говорили, что некогда жил в лесу, у глубокого оврага, вблизи того места, где позже появилась усадьба, некий добрый муж, именем Гнор или Нор. Он прославил себя различными подвигами, а под старость, бросив буйные ратные потехи, первый во всей округе принял христианство, чем навлек на себя ненависть язычников, и, не желая отступить от своей новой веры, принял мученическую кончину. Насколько правдиво было это сказание - неизвестно, но окрестные жители нисколько не сомневались в его правдивости и даже указывали на берегу оврага большой камень, на котором, как говорили, Гнор был убит язычниками.
        Дед Максима Сергеевича, убежав из России в малолетство Иоанна IV, построил здесь усадьбу и поселился. Ему нравилось, что это место находится в стороне от проезжей дороги: у старика были основания считать себя в большей безопасности среди дремучего леса, в безлюдье, чем в каком-нибудь густонаселенном местечке или городе.
        По смерти деда отец Максима Сергеевича не захотел покинуть насиженное гнездо, несмотря на то, что получил от короля Стефана Батория богатые поместья. Когда он погиб в одной из битв, многочисленных при воинственном Стефане, Максим Сергеевич остался жить в Гнорове со старухой-матерью и сестрою, которая была года на три младше его.
        Через год по смерти отца сестра вышла замуж и уехала с мужем, мать вскоре скончалась, и Максим Сергеевич остался одиноким в усадьбе. Молодой и свободный, он мог бы поселиться в любом городе, мог бы отправиться ко двору короля, мог бы, наконец, переехать в свое богатое поместье в одной из лучших частей Литвы, но он предпочел всему одинокую жизнь в лесной тишине. Не малую роль играла тут, конечно, близость поместья Влашемских - близость относительная: в сельской глуши люди, живущие друг от друга верстах в двадцати-тридцати, считаются соседями - где жила Анджелика, красота которой уже возымела на сердце молодого человека свое действие.
        Кроме самого хозяина, обитателей в усадьбе было немного, всего с десяток человек. В Гнорове не было поселка. Был только обширный дом, окруженный двором с изгородью из толстых дубовых кольев. На дворе, неподалеку от дома, были разбросаны служебные постройки. Дом был двухэтажный. Верх занимал Максим Сергеевич, внизу жили холопы.
        Гнорово было чисто русским уголком: все - и хозяин, и слуги, - были русскими и православными.
        Православною была и холопка Анна, что, однако, не мешало ей любить католика-поляка Стефана, слугу пана Гонорового. Анна представляла из себя дебелую девушку, кроме здоровья, которое, казалось, рвалось вон из тела, ничем не отличавшуюся. Круглолицая, вечно румяная, с большими мало выразительными голубыми глазами, она производила впечатление хорошо откормленного добродушного животного.
        В Стефане Анна души не чаяла, была «по-собачьи» привязана к нему. Любовь эта доставляла Анне немало страданий. Кроме постоянного опасения, что «какая-нибудь там» отобьет у нее ее «ненаглядного красавчика», ее мучила холодность Стефана: ей все казалось, что он ее недостаточно любит.
        Ловкий парень знал это и умел играть на этой струнке, когда ему было надо. Он обходился с нею сурово, даже грубо; зато за одно его ласковое слово простодушная девушка готова была кинуться и в огонь, и в воду.
        Особенно тяжело пришлось Анне после того, как Стефан был поранен боярином Белым-Турениным во время лесного побоища. Когда он не пришел к ней подряд несколько дней, обеспокоенная девушка, улучив минутку, тайком сбегала в лесную усадьбу и нашла Стефана лежащим на постели, страдающим от ран. Ей вздумалось причитать над ним, он рассердился, приказал ей «не нюнить» тут, а поскорей убираться восвояси. А напутствием ей было:
        - Да смотри, не вздумай опять прибежать сюда: я тебя тогда спроважу по-свойски, и дружбе нашей конец. Поправлюсь - сам приду, а нет меня - жди.
        Анна ушла от него, горько плача и сетуя на злую свою судьбу и его «нелюбье». Она нетерпеливо ждала его выздоровления. Однако, проходили месяцы, а Стефан не показывался.
        - Уж не помер ли, сердешный? - сокрушалась она. - А я тут сижу, знать ничего не зная, да толстею.
        Действительно, тоска странно отражалась на Анне: она не худела, а полнела не по дням, а по часам.
        - Эк, тебя развозит! - говаривали, глядя на нее, холопы: - инда щеки лопнуть хотят от жира. Что свинья кормленая, ей-ей!
        А Анна слушала подобные замечания и тяжело вздыхала. «С тоски все это у меня, с тоски!» - печально думала она.
        Миновало еще несколько месяцев, а Стефана все нет, как нет. Девушка мало-помалу начала уже не толстеть, а «спадать с тела». Ее часто так и подмывало сбегать в лесную усадьбу, разведать про Стефана, да удерживала боязнь его гнева. Постоянно занятая мыслью о своем «красавчике», она стала даже как будто немножко заговариваться, стала «маленько придурковатой», как говорили холопы.
        Поэтому можно понять, как велика была ее радость, когда она после столь долгих волнений неожиданно получила весточку «от него».
        Однажды, когда она случайно вышла за ворота, к ней подбежал какой-то маленький чумазый парнишка и шепнул ей, чтобы она шла за ним, что Стефан поджидает ее тут, в лесу, близехонько. Конечно, она побежала за парнишкой со всех ног.
        Стефан встретил ее очень ласково, сказал, что он тоже тосковал по ней и все собирался прийти, да нельзя было урваться, а потом пришлось уехать со своим господином на некоторое время. Он принес ей даже кое-какие подарки: кусок алой «дабы»[40] на сарафан, красные чоботы, посоветовав подальше прятать подарки от глаз холопов, чтобы не стали расспрашивать, откуда взяла, да не дознались бы, грехом, что знакома с ним.
        «Господа-то наши не в ладах, ведь, друг с другом, - и чего не поделили? - так пан Максим, пожалуй, осерчает за ее знакомство со слугой пана Гонорового», - пояснил он ей.
        Прощаясь, он сказал, что завтра опять будет поджидать ее на том же месте и намекнул, что постарается устроить так - «надумает что-нибудь» - чтобы им без помехи вволю нацеловаться-намиловаться.
        Анна была на седьмом небе от радости.
        На следующий день свидание повторилось, на третий день тоже. С каждым разом Стефан становился все ласковее. Минула так неделя. Однажды слуга Гонорового пришел очень веселым.
        - Ну, голубка! Нашел, как устроить нам, чтоб без помехи нацеловаться. Только тут помощь твоя нужна. Поможешь - пробуду у тебя ночку целую, - сказал он.
        - Ай, желанный! Я ль не помогу. Что хочешь - сделаю, только б так состроилось! - воскликнула Анна.
        - А вот, вишь, дам я тебе травку… Травка самая, что ни на есть, пустяковинная, а только, если человек поест малость ее, то спать, страсть, захочет. И, как он ни три глаз своих, все равно сон его сморит…
        - Так, так! Ну и что же, родной?
        - А то же, что вот ты эту травку высуши да разотри, а после подсыпь холопьям в питье. День надобно выбрать подушней, пожарче, чтоб пить, значит, им больше хотелось. Вот только и всего. Попьют они вволю, захрапят, а я к тебе и проберусь. Понимаешь?
        - Понимать-то, понимаю… - протянула холопка.
        - Ну, и что же? - нетерпеливо воскликнул Стефан.
        - А только мне, милый ты мой, будто боязно что-то…
        - Дура!
        - Чего же ты серчаешь? Я, ведь, к тому, что подсыпать зелья этого не трудно, а только вдруг да они заснут и не проснутся совсем?
        - Пустое! Проснутся!.. А то… делай, как знаешь.
        - Лучше уж по-другому как-нибудь нельзя ли?
        - Твое дело, твое дело. Ну, прощай.
        - Что же ты так скоро?
        - А что мне тут делать?
        - Осерчал? А?
        - Зачем серчать? Обидно только: ей же хотел угодить, а она и то, и се.
        - Когда придешь?
        - А не знаю. Может, через годок и заверну.
        - Стефанушка! Голубь ты мой! Да что ж это ты? Ну, я подсыплю зелья… Ну, не сердись.
        - Я тебя не неволю.
        - Вестимо, не неволишь! По доброй по своей охоте я это сделаю.
        - И каяться не будешь?
        - Отошло ли сердце, соколик?
        - Отошло. Ты смотри, меня предупреди заранее, в какой день вершить это самое будешь.
        - Беспременно, беспременно.
        - Да сама того питья и глотка не пей.
        - Смекаю, смекаю. Ах ты, голубь ты мой сахарный! Она заключила Стефана, который едва доставал головой до ее плеча, в свои могучие объятия.
        XXIV. Страшное дело
        Вечер и наступившая за ним ночь были очень жаркими.
        Солнце закатилось, окруженное багровыми тучами, при полном безветрии. Было душно так, что трудно становилось дышать. Все предвещало близкую грозу.
        От духоты и жары холопам было невмоготу. Они собрались было уже на покой, да мучила жажда. То один, то другой из них поднимался со своего убогого ложа и, зачерпнув полный ковш воды, жадно припадал к ней. Странное дело! Жажда была какая-то особенная: только ковш опростает, смотришь, уж опять пить станет. Налились водой до того, что тяжело делалось, а горло все пересыхает.
        После новое началось: вдруг кто-нибудь из холопов, нет-нет, да и охнет.
        - Что с тобой?
        - Да, вот, брюхо что-то… Ой-ой!
        - Батюшки! Да и у меня что-то неладное зачинается!
        Но уж первый холоп не отвечал: он лежал белый, как мел, с ввалившимися глазами, тихо стонал, потом сразу умолкал и переставал шевелиться.
        Скоро по челядне пронеслись глубокие вздохи, стоны и оханье, потом их сменила мертвая тишина. Казалось, холопов охватил глубокий сон, только обычные спутники его: храп и сопенье отсутствовали. Если бы в челядне не было так темно, то можно было бы заметить сидящую в углу, бледную, как снег, Анну, беспрерывно осеняющую себя крестным знаменьем дрожащею рукою. Когда наступила полная тишина, Анна тихонько выбралась из дому.
        Луна слабо просвечивала сквозь тучи. Анна окинула взглядом темный двор. Фигура сторожа белела у ворот.
        - Петра! - окликнула она его.
        Сторож не шевельнулся.
        Она подошла ближе и разглядела, что сторож сидит на земле, прислонясь спиной к забору.
        Анна наклонилась над ним и снова окликнула:
        - Петра!
        Сторож не отозвался.
        «И он опился… Ах, грехи! Уж не померли ли они все?..» - с тревогой подумала холопка и отворила ворота.
        - Ну, что? Спят? - послышался шепот над ее ухом. Анна отбежала на несколько шагов, крича:
        - Чур меня, чур! Пропади нечистая сила!
        - Чего орешь? Ошалела? - грубо остановил ее Стефан.
        - Ах, это ты, Стефанушка! Испужал - страсть. Я только вышла звать тебя, а ты как шепнешь над ухом, я и…
        - Ладно, ладно. Что, спят?
        - Спят, спят, Стефанушка! Я и то боюсь, - сокрушенно ответила Анна.
        - А ну тебя к бесу с твоими страхами!
        - Не серчай на меня, глупую. Боюсь я, не отдали ли они души свои Богу, вот что. Пойдем, Стефанушка, я уж нам гнездышко изготовила. Куда ты?
        Стефан, вместо того, чтобы следовать за нею, поспешно направился к крыльцу дома. Вбежав в сени, он громко крикнул:
        - Эй! Хлопцы!
        Какой-то шорох послышался невдалеке от него, но никто не отозвался.
        - Травка подействовала! - смеясь, пробурчал он и вышел обратно на двор.
        - Стефанушка! Зачем ты туда ходил? Я не туда тебя хотела вести.
        - Посмотреть хотел, спят ли?
        - Ну, что же, спят?
        - И-и как! Никогда больше не проснутся.
        - Как так?! Ай-ай!
        - Так. Где у вас тут сено да солома?
        - А на что тебе?
        - Мое дело!
        - Вон, тут сеновал, а в этом сарае солома.
        - Заперты сараи?
        - Нет, только приперты. Стефанушка! Да что ж это? Куда ты опять?
        Стефан молча направился за ворота и сильно свистнул. Из лесу в ответ донесся тихий свист.
        Стефан засвистал снова, и вдруг тихий лес ожил. Возгласы и смех сменили недавнюю тишину. Быстро движущиеся фигуры людей направились к усадьбе, и скоро на темном дворе стало людно.
        - Заваливай двери-то на крыльце, мигом, да тащи сено и солому, вон оттуда! - приказывал голос Стефана.
        Фигуры заметались туда и сюда. Прошло с полчаса.
        - Пан вельможный! Все готово, только огня подложи, - сказал Стефан.
        - Сейчас.
        Брызнули искры из кремня от удара огнивом, затлелся трут, пробежала огненная змейка по пучку соломы, и вдруг вспыхнуло яркое пламя и озарило дом, кругом обложенный грудами сена и соломы, и осветило двор. Выступили из мрака фигуры нежданных пришельцев, бледное лицо пана Феликса, улыбающаяся физиономия Стефана. Все ярче пламя, все выше поднимаются огненные языки и лижут стены. Слышится треск загорающегося дерева.
        - Ах, Боже мой! Да что же это, что же это, Стефанушка?! - слышится вопль Анны.
        - Уйми бабу, чего орет! - приказывает пан Феликс.
        - Молчи! - грозно шепчет Стефан Анне. - Молчи, если тебе жизнь не надоела! Чего ревешь? Бога благодари, что погибнуть в пожаре не пришлось. А теперь здесь не брошу, с собой возьму.
        - Ах, я - душегубка, Стефанушка! Ведь это все я наделала! Непутевая!
        - Молчи! - еще грознее повторяет Стефан.
        - Не могу молчать, грех тяготит! Побегу в Черный Брод о пожаре сказать.
        - Не смей!
        - Как не сметь! Может, и поспеют на помощь, вызволят господина моего из пламени…
        - Ах, так? - свирепо шепчет Стефан. - Вот же тебе!
        Блеснула сабля. Анна упала с раскроенным черепом, даже не охнув.
        - Дурой жила, дурой и померла, - пробормотал Стефан, вытирая окровавленную саблю о платье Анны.
        А на дворе становится все светлее, все громче слышится треск горящего дерева. Багровое зарево виднеется на темном небе. Но в пылающем доме все тихо, там все погружено в страшный непробудный сон, из которого переход только в вечность.
        XXV. Последствия «страшного дела»
        Бежит сон от глаз Максима Сергеевича. Душно. Грудь часто поднимается, кровь стучит в виски. Тишина такая, что слышно, как слегка потрескивает лампада, зажженная перед иконой Спасителя. Но Златоярову-Гноровскому в этой тишине слышится шепот злобный, прерываемый не менее злобным смехом. Кажется ему, что это шепчет патер Пий… Разве это не он выглядывает вон там из темного угла? Максим Сергеевич даже видит, как белеют его зубы из-за растянутых злорадной улыбкой бледных губ.
        - Моя взяла, еретик! Я победил! Я победил! - шепчет Пий.
        - Проклятый! Я тебя задушу! - вне себя кричит Златояров-Гноровский и вскакивает со своей постели.
        И все пропало. Озаренная слабым светом лампады комната пуста; нет никакого патера Пия.
        - Да и как мог бы он попасть сюда? - бормочет Максим Сергеевич, понимая, что это был только кошмар, навеянный душною ночью да тою тоскою, которой полна душа.
        До сих пор он еще не может прийти в себя после того ужасного дня, в который он узнал об исчезновении Анджелики. Он хотел бы забыться хоть на миг и не может, и все растравляет свою больную рану воспоминаниями счастливого прошлого, воспоминаниями «того» дня. Запомнились все мельчайшие подробности… Он помнил, что, отправляясь в то утро к Влашемским, он был особенно радостно настроен. Накануне он беседовал с Анджеликой, и они вдвоем порешили не медлить со свадьбой, а обвенчаться поскорее, благо вопрос веры, по-видимому, пока оставлен в покое.
        - Торопиться надо, а то отец Пий что-нибудь да надумает, - сказала Анджелика.
        Он согласился с невестой.
        Потом они условились, что он завтра же переговорит о дне венчания с паном Самуилом и пани Юзефой.
        Подъезжая к усадьбе Влашемских, Максим Сергеевич был почему-то почти уверен, что сегодня ему предстоит радость: день свадьбы будет назначен, и таким образом, всякие сомнения рассеются. Он испытывал то легкое, бодрящее волнение, которое овладевает человеком, знающим, что ему скоро предстоит пережить один из важнейших и счастливейших моментов своей жизни. Когда он поднялся на крыльцо Влашемских, его несколько удивили смущенные лица встретившихся холопов и их переглядывания друг с другом; однако, он не придал этому значения и со спокойным сердцем прошел в покои.
        Там первым попался ему навстречу патер Пий. Он ласково улыбнулся Максиму Сергеевичу, низким поклоном ответил на его поклон и удалился в свою каморку.
        Затем вышла к нему пани Юзефа, а потом пан Самуил. Пани поздоровалась с ним, как обыкновенно. Ему только показалось, что на лице ее лежит еще более строгое выражение, чем всегда.
        Влашемский выглядел совсем расстроенным. Веки глаз его были красны, цвет лица стал каким-то сероватым.
        - Что с тобою, пан Самуил? - спросил Златояров-Гноровский.
        - Так, ничего… - буркнул, не глядя на него, пан.
        - Я полагаю, что невеста моя здорова?
        - Ах, Анджелиночка, Анджелиночка! - Прошептал Влашемский и смахнул набежавшие слезы.
        - Что с ней? Что? - с беспокойством спросил Максим Сергеевич.
        - Пан Максим, мне нужно с тобой поговорить, - промолвила Юзефа. - Ты твердо решил не менять своей веры?
        - Твердо, пани.
        - Наша Анджелика не может выйти Замуж за… за человека другой веры, а потому…
        - А потому? - беззвучно проговорил Максим Сергеевич, чувствуя, что у него сердце холодеет.
        - А потому мы ее удалили от соблазна, - резко отчеканила пани.
        Несчастный жених простоял несколько мгновений, как бы окаменев. Он мог ожидать всего, но не этого. Если бы сказали просто, что свадьба не может состояться, он менее был бы огорчен: он тогда сумел бы выкрасть Анджелику и обвенчаться с нею тайком, но теперь произошло нечто непоправимое.
        - Удалили? - наконец прошептал он.
        - Да! Отняли у меня мою Анджелиночку, увезли ее сегодня утром, - пробормотал, всхлипывая, пан Самуил.
        - Но куда? Куда? - крикнул Максим Сергеевич.
        - Зачем тебе это знать? - улыбаясь, заметила пани Юзефа.
        Несколько минут он еще безмолвно постоял перед Влашемскими, потом, не попрощавшись, медленно направился к двери, прошел сени, так же медленно спустился на крыльцо, вспрыгнул на коня и поскакал.
        Он не правил конем, не сознавал, куда едет. Конь сам направился по знакомой дороге к дому. В это время Максим Сергеевич не думал ни о чем, он только чувствовал, что страшная тяжесть налегла на него и давит. Горе захватило его всего, не оставило ни малейшего луча надежды. Душу наполнила какая-то тупая, ноющая боль, дать имя которой не мог бы и сам Златояров.
        Прошло несколько недель. Максим Сергеевич жил затворником в своей усадьбе. Время исцеляет всякое горе, но не всегда; это испытал на себе Златояров.
        С каждым днем его горе разрасталось; рана иногда меньше болит вначале, чем спустя некоторое время, так было и с душевною раной Златоярова. Иногда находили на него периоды мрачной тоски, потом они сменялись порывами жгучего отчаяния.
        Теперь, пережив в своей памяти все, что перенес он в роковой день, Златояров встал с постели и оделся. Он не мог лежать. Ему хотелось движения, хотелось уйти, убежать от своего горя, от жизни, от всего света, от самого себя. В тишине своей опочивальни он слышал скорбный зовущий его голос Анджелики. Он готов был крикнуть: «Иду, иду, к тебе!» - и тотчас же сам остановил себя грустным вопросом: «Куда идти?» А его мозг, потрясенный горем, продолжал болезненно работать, продолжал вызывать то милый образ Анджелики, то ненавистную тощую фигуру патера Пия.
        Его рассудок был в опасности. Нужно было новое потрясение, чтобы вернуть погибающий мозг к правильной деятельности, заставить Максима Сергеевича не медленно сгорать от горя, а жить, жить хоть и с горечью в душе, как живут тысячи людей.
        Занятый своими печальными думами Златояров-Гноровский шагал по своей опочивальне и не слышал, что уже довольно давно кто-то стучит в запертую дверь комнаты. Наконец, он услышал, подошел и отворил. Перед ним предстал Афоня, тот самый мальчик, которого Григорий и Белый-Туренин застали во время лесной схватки плачущим над трупом «тятьки».
        Несмотря на полумрак спальни, Максим Сергеевич разглядел, что на пареньке, как говорится, лица не было.
        - Чего ты? - спросил Златояров.
        - Ой, батюшка!
        - Да ответь же!
        - Тот там! Тот самый, что в лесу…
        - Ну?
        - В лесу, как батьку убили моего, воеводил!
        - Неужели сам пан Феликс?!
        - Нет… Того не видал, а холоп евонный. Батюшки светы! Испужался я страсть…
        - Да где ты его видел?
        - А в сенях самых. Темно там очень было, но у меня глаз-то, значит, приобвык, а у него нет, он-то меня и не увидал… Над самым ухом, это, значит, как заорет: «Гей, хлопцы!» Я так и обмер, а наши хлопцы хоть бы один пошевелился: лежат, что померши.
        - Ну, а потом что же?
        - А потом он что-то пробормотал себе под нос и ушел, а я сюда побег, да не скоро тебе достучался.
        - Пригрезилось это тебе все во сне, должно быть.
        - Как же во сне, коли я и не спал? Душно в челядне стало, я и вышел в сени, думаю, там попрохладней, там сосну. Ну, еще там у меня…
        Парень замялся.
        - Досказывай, что ж ты?
        - Бранить, боюсь, будешь.
        - Разве что нехорошее учинил?
        - Нет, не то чтобы, а квасок там у меня…
        - Какой квасок?
        - Да, вишь ты, смерть люблю я квас студеный, а в бочонке-то у нас квас - теплынь одна, вот я и ухитрился. Как квас свежий варили, стащил жбан добрый его да в землю и зарыл от крыльца недалече. Пить захочется - я сейчас мой квасок вытащу и напьюсь, потом опять в ямку назад и прикрою. Так он у меня совсем малость и нагревался, почитай совсем студеный… У нас уж и квас весь выпили, сегодня водицу одну потягивали, а у меня еще половина осталась. Ну, и боялся я, как бы про мой студеный квасок не проведали, тайком бегал. А что крадью квас взял, каюсь, виноват…
        И Афоня смущенно заморгал глазами.
        - Ты, Афоня, кажись, смышленый паренек, а? - улыбаясь, сказал Златояров; это была его первая улыбка со дня исчезновения Анджелики.
        Афоня просиял. От своего страха он уже успел оправиться.
        - Ну, пойдем, посмотрим, кто тебя там напугал, - проговорил Златояров.
        Афоня боязливо съежился.
        - Боязно.
        - Глупости! Пойдем.
        Они спустились вниз, прошли мимо челядни - там была тишина.
        - Эк их, спят! - с некоторою завистью проговорил Максим Сергеевич.
        Потом они вышли в сени.
        - Батюшки! Кто ж это дверь закрыл?! - испуганно воскликнул Афоня.
        - Да, верно, и была закрыта…
        - Нет, нет! В этакую душину нешто закрыли б двери. Открыта она была!
        - Ну, мы ее сейчас откроем, - сказал Златояров и попробовал открыть дверь.
        Он нажал посильнее - дверь не подавалась. Можно было думать, что она снаружи чем-то приперта.
        - Что такое? - недоумевал Максим Сергеевич, продолжая напирать на дверь.
        Со двора долетели голоса. Он вслушался и быстро отошел от двери: он ясно расслышал знакомый голос Стефана.
        «Наезд на меня учинил пан Феликс!» - подумал он и крикнул Афоньке:
        - Чего стоишь? Беги, поднимай холопов! Вороги наехали!
        Афоня побежал в челядню, а Максим Сергеевич поспешил наверх к себе, чтобы захватить саблю и «пистоли». Он еще только собрался спуститься обратно вниз, когда прибежал Афонька.
        - Они не поднимаются!
        - Плохо будил, значит.
        - Какое! И тряс, и орал, и хоть бы тебе что!
        Златояров сам прошел к холопам.
        - Вставайте! - крикнул он.
        Никто не шелохнулся.
        - Вставайте! - повторил он оклик и, шагая в темноте, споткнулся об одного из них.
        - Не на месте улегся! Вставай! - крикнул Максим Сергеевич и взял его за руку.
        Почти сейчас же он выпустил ее: рука была холодна, как у трупа. Он поспешно попробовал лоб лежащего - тот же холод, наклонился, чтобы послушать сердцебиение - сердце не билось. Перед ним лежал труп.
        Взволнованный, он перешел к другому, тронул руку - и что-то похожее на суеверный ужас наполнило его сердце: перед ним лежал второй труп. Ощупью он нашел третьего и наклонился над ним - холоп дышал едва слышно; очевидно, и этот скоро должен был разделить участь сотоварищей.
        Максим Сергеевич перешел к четвертому, к пятому и далее - все были мертвы. Когда он вернулся к тому, который за минуту подавал признаки жизни, тот был уже мертв и холодел.
        Тогда Златояров понял, что произошло что-то необычайное и что оно находится в связи с наездом пана Гонорового.
        Вдруг в челядне посветлело. Свет шел со двора, через окошко. Максим Сергеевич вдохнул в себя воздух и расслышал запах дыма.
        - Горим! Горим! - воскликнул испуганный Афоня и прижался в ужасе к своему господину.
        Златояров готов был расцеловать мальчика, хоть он и сообщил ужасную истину, за эти слова, потому что в эту минуту живой голос, близость живого существа были ему всего дороже.
        - Да, горим, - подтвердил Максим Сергеевич и добавил - Божья воля!
        Свет все больше проникал в челядню. Багровый отблеск пламени ложился на лица мертвецов. Теперь картина смерти предстала перед Златояровым во всем ужасе. Сведенные судорогами или распластанные, трупы лежали по всем направлениям. С посиневшими от предсмертных мук лицами, с оскаленными зубами; мертвецы были страшны.
        Максим Сергеевич содрогнулся. Ему захотелось поскорее убежать куда-нибудь от этого ужасного зрелища. При пожаре ищут спасения в нижней части дома, но Максим Сергеевич и с ним Афоня побежал к себе, наверх, потому что он не в силах был оставаться внизу, рядом с этими мертвецами.
        Сверху был виден ярко освещенный двор. Златояров-Гноровский ясно различил огромного всадника - Феликса Гонорового, узнал Стефана, увидел толпу весело пересмеивающихся холопов-разбойников.
        Пламя уже пробиралось в комнаты. Облака дыма сгустились у потолка. Становилось жарко; дым опускался все ниже, окутывал Максима Сергеевича и Афоню, ел глаза, затруднял дыхание.
        Нервно сжимая руку своего дрожащего товарища по несчастью, Златояров пошел вдоль окон. Сквозь все пробивался зловещий свет. Казалось, погибель была неизбежна.
        Вдруг он, Максим Сергеевич, еще за час перед тем тяготившийся жизнью, чуть не проклинавший ее, едва не вскрикнул во весь голос от радости: в маленькой комнате, в которую он вошел случайно с Афоней, в задней части дома, в комнате, почти забытой им, служившей складочным местом для разного хлама, два окна были темны. Златояров заглянул на двор. Огонь был недалеко, но под окнами его не было. Должно быть, у осаждающих не хватило соломы и сена, и это место осталось свободным. Вблизи на дворе не виднелось никого из разбойников: они все столпились у передней части дома, где пожар был сильнее. Выбить раму было нетрудно, иное дело спрыгнуть: приходилось прыгать более, чем с двухсаженной высоты. Но задумываться было некогда.
        Сперва он помог выбраться Афоне, потом прыгнул сам. Суставы слегка хрустнули, когда он коснулся земли, но он даже не ушибся. Афоня лежал и стонал: он расшиб себе плечо и ногу. Максим Сергеевич подхватил его на руки и побежал к забору. Подбежал и остановился в отчаяньи: перелезть да еще с Афоней на руках было невозможно. Выходило так, что они попали из огня да в полымя. Максим Сергеевич уже решил про себя, что будет биться до последней капли крови, но не отдастся в руки врагов живым, когда его выручил Афоня:
        - Лазейка тут есть… Как ворота на ночь запирали, а надобность была в лес зачем-нибудь, так холопы через нее выбирались… Кол один вынимается.
        «Да вот этот, кажись», - подумал Максим Сергеевич.
        На счастье, кол оказался тем самым, однако, он поддавался не очень легко, и, пока он был достаточно приподнят, прошло несколько долгих минут. Со стороны дома слышались приближающиеся голоса. Но Максим Сергеевич теперь уже не сомневался в удаче: Афоня уже кое-как выбрался, слегка стеная от боли, за частокол, оставалось пролезть ему. Он с некоторым усилием протиснулся через довольно узкое отверстие и вовремя: несколько человек, со Стефаном во главе, показались из-за дома. При свете пожарища Стефан даже заметил отверстие и сказал своим сотоварищам:
        - Ну, уж и строят же эти москали изгороди! Гляньте, лазейка какая!
        И он совсем близко подошел к «лазейке».
        В это время Афоня и Максим Сергеевич были уже в чаще леса - в безопасности; в безопасности, конечно, сравнительной, потому что в лесу были медведи, волки, рыси и иное зверье, но все же это были только злые звери, но не злые люди: последние страшнее!
        Лежа в лесу, Златояров смотрел на зарево пожарища и думал, за что преследуют его эти люди? Что он сделал Гоноровому? Ведь он и встречался с паном Феликсом всего раза два у Влашемских, и вот тот однажды уж едва не убил его, теперь разорил родное гнездо и тешился мыслью, что Златояров погиб в пламени… За что? За что?
        Горе не умерло в душе Максима Сергеевича, но оно несколько улеглось под напором нового чувства. Это чувство была злоба. Теперь Максим Сергеевич не стал бы в уединении отдаваться печальным думам, ему хотелось борьбы, шума, жизни полной опасности, полной запахом крови убитого врага.
        Поутру он вернулся на пожарище. Из слуг Гонорового уже никого там не было.
        Мертвый сторож Петр так и закоченел, сидя прислонившись к забору. Когда Максим Сергеевич и Афоня, крестясь, подошли к нему, на них пахнуло запахом тления: он уже начал разлагаться.
        Груды обгорелых, дымившихся балок, груда мелких углей, перемешанных с полусгоревшими человеческими костями - останками несчастных холопов - вот все, что осталось от дома Златоярова.
        Служебные постройки были почему-то пощажены врагами и не тронуты огнем. Златояров, с радостным изумлением расслышал донесшееся до него ржание любимой лошади. Лошадей у него было несколько - они все оказались налицо. Его удивила такая забывчивость или бескорыстие пана Феликса. Конечно, ему и в голову не могло прийти, что это сделано для отвода глаз кому следует: ничего не похищено, значит, пожар произошел по вине самих пострадавших.
        Златояров поспешил воспользоваться «забывчивостью» Гонорового и, взяв себе одну из лошадей, другую отдал Афоне, который, ежась от боли, кое-как взобрался в седло, и отправился в путь. Он не заехал ни к кому из соседей рассказать о своем несчастии и преступлении Гонорового, а поехал прямо в свое другое поместье, где запасся деньгами, оружием и дорожными припасами, и с неизменным своим оруженосцем Афоней да десятком холопов направился туда, куда стекался тогда и стар, и млад, и удалый молодец, и обездоленный жизнью, и разбойник, и честный человек, туда, где развевался стяг царевича Димитрия - в Галицию, в Самбор.
        XXVI. Признан
        Комната перед кабинетом короля в краковском дворце была переполнена придворными. Давно уже они не съезжались в таком количестве в королевские палаты; всех их собрал исключительный случай: сегодня должен представляться наияснейшему Сигизмунду «московский царевич»; сейчас должно решиться - истинный ли он сын царя Ивана или наглый обманщик, достойный плахи.
        Несмотря на многолюдство, в комнате давки нет; нет и шума, слышатся лишь сдержанный говор, полушепот.
        - Ты знаешь, пан Войцех, - говорит какой-то залитый золотом вельможа стоящему рядом с ним пану Червинскому, - носится слух, что этот царевич - просто-напросто ловкий проходимец, расстриженный диакон Григорий Отрепьев.
        - Откуда взялся этот слух?
        - Царь Борис сообщал, говорят, нашему наияснейшему королю.
        - Гм… Король разрешит сейчас все сомнения. Если он признает его царевичем, значит, этот, якобы Григорий, и есть истинный царевич. Полагаю, слово короля имеет больше значения, чем какие бы то ни было доказательства?
        - Конечно! - поспешил согласиться царедворец. - Во всяком случае, любопытно на него взглянуть.
        - Тсс!.. Идет!.. - пронесся и замер возглас.
        Гробовая тишина наступила в комнате. И среди этой тишины все явственнее слышался топот ног, по-видимому, более привыкших ступать по мягкой почве полей, чем по лоснящемуся полу королевских палат.
        - Топочет, как мужик! - соображали придворные, прислушиваясь к этому топоту.
        Глаза всех были устремлены на входную дверь.
        Ближе, ближе топот… Через минуту предшествуемый королевским чиновником в дверях появился «царевич».
        Первое впечатление, произведенное им на придворных, было неблагоприятно.
        Правда, кто знавал Григория-слугу, тот вряд ли узнал бы Григория-царевича: богатый наряд изменил к лучшему его наружность. Но все-таки опытные глаза царедворцев сразу подметили все недостатки его внешности: и рыжеватые волосы, и бородавки на лице, и короткую руку.
        Однако, первое впечатление быстро заменилось новым, когда «царевич» вступил в их толпу. Он шел медленно, быть может, несколько тяжеловатой походкой, но величаво. Голова его была гордо закинута, на обыкновенно бледных щеках играл румянец от волнения, прежде тусклые глаза теперь лихорадочно светились. Чувствовалось что-то властное и мощное в этом человеке, чувствовалось, что это - господин, а не раб толпы.
        Григорий скользнул взглядом по толпе придворных, и надменные вельможи от этого взгляда почувствовали что-то похожее на робость провинившегося школьника перед строгим учителем, и головы их невольно склонялись несколько ниже, чем следовало перед еще непризнанным окончательно царевичем.
        Предшествуемый и сопровождаемый королевскими чиновниками, секретарем короля Чилли, Юрием Мнишком - величавым стариком с лукавыми глазами, - Вишневецким и еще несколькими магнатами, «царевич» направлялся к кабинету короля, слегка кивая на поклоны придворных.
        Видно было, как легкая судорога пробежала по лицу «царевича», когда все сопровождающие его отошли, и он, выжидая, пока доложат королю, на мгновение остановился перед дверьми кабинета.
        В королевском кабинете находилось в это время двое людей. Один из них - худощавый старик, с гладковыбритым лицом, одетый в шелковую фиолетовую епископскую рясу, что-то торопливо говорил, прерывая свою речь иногда легким старческим покашливанием, другому, одетому в темный бархатный кафтан и маленькую круглую бархатную же шапочку, пожилому человеку, с холодным лицом, с тупым, тусклым взглядом.
        Духовное лицо был апостольский нунций в Кракове, Рангони, его собеседник - король польский Сигизмунд.
        Король сидел, откинувшись на спинку кресла, и молча слушал нунция, лишь изредка наклоняя голову в знак согласия.
        Наконец, он прервал молчание.
        - Да, да, святой отец, польза тут и для церкви, и для королевства несомненна, если… если только он не лицемерно выказывает преданность нашей церкви.
        - Я уже говорил с ним: в его искренности сомневаться невозможно! - с жаром возразил Рангони.
        - В таком случае… - начал король.
        В это время ему доложили о приходе «царевича».
        Король принял его стоя и, хотя не снял шапки, но приветливо улыбнулся.
        Григорий-Димитрий, переступая порог королевского кабинета, побледнел, как снег.
        Он низко поклонился королю и поцеловал его руку.
        Король разглядывал «царевича». В свою очередь, Григорий некоторое время молчал и смотрел прямо в глаза Сигизмунду. В тусклых глазах короля трудно было что-нибудь прочесть, но зоркий «царевич» успел уловить мелькнувшую в них искру любопытства, и это его ободрило.
        «Интересуются мною, стало быть, я им нужен!» - вот, смысл того, что подумал в эту минуту Григорий.
        - Итак, я вижу перед собой сына царя Иоанна? - вымолвил король.
        - Да, государь! - с живостью проговорил Григорий-Димитрий. - Да, я - истинный сын Иоанна, лишенный отечества, престола, даже пристанища, сохранивший только крест святой на груди своей, данный при крещении, а в груди веру и надежду на Бога да на людей, которые помнят завет Господа помогать страждущим и угнетенным!
        Потом Григорий стал рассказывать, как он избег смерти, скрылся в Литву, жил в нужде в постоянном опасении козней со стороны Бориса Годунова. Рассказывая, он сам увлекся, он сам почти верил той вымышленной истории, которую передавал.
        Воображение рисовало ему картину преследования, страданий несчастного царевича, и он описывал их своим слушателям в сильных образных выражениях. Он сам в это время переживал все бедствия, о которых говорил, как переживает писатель все душевные движения своих героев прежде, чем изобразит страдания и радости их перед читателем, как должен «прочувствовать на себе» художник или ваятель те людские муки или горе, которые хочет нанести на полотно или иссечь из мрамора, как, наконец, актер на подмостках переживает все волнения героя пьесы.
        Речь свою Григорий закончил так:
        - Государь! Ты выслушал правдивую историю моих бедствий… Ты сам родился в темнице, тебе также в детстве грозили опасности, и только Бог Милосердный помог тебе… Теперь такой же обездоленный, сирый, бесприютный скиталец, единый потомок царского рода, прибегает к твоей защите и помощи… Государь! Не откажи несчастному!
        Последние слова он проговорил дрожащим голосом, со слезами на глазах.
        Григорий был предупрежден, что после речи он, по знаку стоявшего у дверей царедворца, должен будет удалиться из кабинета, чтобы оставить короля и нунция посоветоваться наедине.
        Знак не замедлил последовать.
        Григорий вышел из кабинета, едва держась на ногах от волнения: следующая минута должна была решить его судьбу - или престол, или ничтожество, даже смерть.
        Рангони и Сигизмунд совещались недолго.
        - Убедились ли вы, государь, что он - истинный царевич? - спросил Рангони.
        - Если он даже и не истинный царевич, но умеет так убеждать, то он достоин быть царевичем, - с живостью ответил король.
        - Итак?
        - Итак, он - царевич! - воскликнул Сигизмунд и подал знак позвать Григория.
        При появлении его король приподнял свою шапочку.
        - Да поможет вам Господь Бог, Димитрий, князь московский! - торжественно произнес Сигизмунд. - Мы рассмотрели все ваши доказательства и убедились, что вы - истинный сын царя Иоанна. В знак же нашего искреннего к вам благоволения определяем вам ежегодно сорок тысяч злотых[41] на содержание и всякого рода издержки. Кроме того, вы, как верный друг Речи Посполитой, можете сноситься с нашими панами и пользоваться их помощью.
        Григорий, теперь уже признанный царевич Димитрий, приложил руку к сердцу и только кланялся. По лицу его текли слезы. Он не мог говорить. За него поблагодарил короля Рангони.
        Хотя из кабинета ничего не могло донестись до слуха толпившихся перед дверьми придворных, но, должно быть, у царедворцев есть особенное чутье различать, кто осчастливлен милостью правителя, кто нет, потому что едва новопризнанный царевич появился в дверях, как головы всех низко склонились, и единодушный крик: «Виват, царевич!» - огласил дворец.
        Димитрий, теперь мы его будем звать так, величественно поклонился. У него сердце замирало от счастья. Он в эту минуту уже видел себя обладателем необъятной Руси, забыв, что у него еще нет войска, что на московском престоле еще крепко сидит царь Борис Федорович.
        XXVII. Капля полыни
        После представления королю Димитрий поехал или, вернее, его повезли в палаты сандомирского воеводы Юрия Мнишка. Обед был роскошен, вина лились рекой, и гости были веселы и наперерыв старались чем-нибудь угодить «будущему русскому царю».
        У недавнего слуги, попавшего в царевичи, кружилась голова от тех знаков внимания и почтения, от тонкой лести, которыми он был осыпан.
        Любезны были все, но всех любезнее - апостольский нунций Рангони. Он прямо называл Димитрия «царем московским», уверял, что в удачном исходе нечего сомневаться, советовал возможно скорее воссесть на прародительский престол.
        После обеда он обнял, поцеловал Димитрия и, отведя в сторону от гостей, что-то долго говорил ему. В ответ «царевич» только кивал головой, подносил руку к сердцу и, вообще, всем видом показывал свое полнейшее согласие с речью папского нунция.
        Краков спит. Улицы пустынны и тихи. Ночь лунная; длинные тени домов укрывают узкие улицы; только местами, там, где ряд домов прерывается, полоса лунного света врезается в темь - издали, глядя на дорогу, кажется, что там бежит какая-то светящаяся река - зато дальше, за полосою, мрак еще черней.
        Тяжелые, мерные шаги гулко звучат в тишине. Это идет ночная стража. Вон в полоске света блеснула сталь солдатских алебард, блеснула и уже никого и ничего не видать: тьма улицы скрыла отряд, только шаги звучат еще, но все глуше, глуше.
        Едва замолкли шаги, две человеческие фигуры вынырнули из тьмы и вступили в освещенное луною пространство.
        Это - мужчины; один высок, другой гораздо ниже. На них платье простолюдинов, У обоих лица закрыты плащами.
        - Торопись, царевич, - промолвил высокий, - пожалуй, опять наткнемся на обход.
        - Далеко еще, Мнишек? В этих проклятых улицах темно, как в аду - того и гляди, что наткнешься на что-нибудь и разобьешь лоб. А синяки, мне кажется, не совсем-то пристали сану царевича.
        - Успокойся, царевич, - отвечал Мнишек, уже скрывшийся во тьме. - Вон дворец иезуитов.
        - Ты, кажется, думаешь, что у меня кошачьи глаза?
        - Неужели ты не видишь огонька, который там мерцает?
        - Ах, вот эта-то желтая точка? Еще не близко!
        - Святые отцы нас ждут. Пойдем скорей.
        - Как ты думаешь, Рангони уже там?
        - Да, наверно.
        Путники замолчали и прибавили шаг. Скоро скрип калитки возвестил, что они вступили в обитель отцов-иезуитов.
        Свет лампады падал на аналой с лежащими на нем крестом и евангелием, на коленопреклоненного «царевича», на пробритую макушку головы склонившегося к нему иезуита.
        - Ты мне исповедал грехи свои, сын мой, и Бог, по милосердию Своему, через меня, Его смиренного служителя, отпускает тебе их.
        Димитрий перекрестился. По привычке он хотел, совершая крестное знамение, отнести руку от груди на правое плечо - по-православному, но спохватился и перенес ее на левое плечо - по-католически. От глаза иезуита не укрылась эта оплошность.
        - Всем ли сердцем отрекся ты от схизмы, сын мой?
        - Всем!
        - Всем ли сердцем возлюбил ты истины нашей святой католической церкви?
        - Всем! - повторил Димитрий.
        - Благо тебе, чадо! С усердием ли будешь служить ей?
        - С усердием!
        - Будешь ли стараться пролить свет истинной религии во тьму ереси?
        - Это станет целью моей жизни!
        - Прочти «Credo»[42].
        - Credo in Unum Deum Patrem… - торжественно начал читать «царевич».
        Иезуит слушал, наклонив голову.
        - Amen! - заключил Димитрий.
        Патер взял с аналоя крест и евангелие и поднес его обращаемому.
        - Поклянись над этим святым крестом Господним и над святым Его евангелием, что не ради суетной славы…
        - Не ради суетной славы… - повторял за патером Димитрий.
        - Не ради корысти…
        - Не ради корысти.
        - Не ради иных ничтожных благ земных…
        Царевич повторял.
        - Но ради спасения души своей вступаешь ты…
        - Вступаю я…
        - В лоно истинной, апостольской, вселенской, католической церкви. В том целуешь ты святой крест.
        - Целую святой крест…
        - И святое евангелие. Аминь. Теперь следуй за мной, сын мой, я проведу тебя в церковь, - сказал духовник «царевича», когда клятва была закончена.
        Что-то щемило сердце Димитрия, когда он следовал за своим духовником. Он смутно начинал сознавать, что то, что он совершает, есть преступление большее, пожалуй, его самозванства: можно обманывать людей, шутить над ними, но нельзя дерзновенно играть именем Божиим, делать крест и евангелие орудиями низменных целей.
        В церкви у алтаря уже ждал Рангони в полном облачении.
        Несколько поодаль стоял Мнишек.
        - Чадо! - сказал Рангони «царевичу». - Церковь приняла тебя в свое лоно. Остается только укрепить этот союз - согласно выраженному тобою ранее желанию - таинствами святого Миропомазания и Евхаристии. Приступим же с благоговением к сему, сын мой!
        Царевич опустился на колени. Вокруг него раздавалось чтение и пение латинских молитв, псалмов и возглашений, но он мало прислушивался к ним, он рылся в тайниках своей души, силясь понять, что это, новое, прежде незнакомое, копошится в ней? Он так ушел в созерцание себя, что опомнился только тогда, когда Рангони подошел к нему со святым миром.
        Нунций помазал святым миром части тела Димитрия, как требуется по правилам религии, потом, согласно уставу католической церкви, слегка ударил миропомазанного по щеке со словами:
        - Мир ти!
        Димитрий не знал этого обычая. Он вздрогнул, краска стыда покрыла его лицо; этот легкий символический удар, обозначающий только то, что отныне миропомазанный должен со смирением претерпевать все удары судьбы, показался ему заслуженной пощечиной.
        Он пересилил волнение, с благоговейным видом принял Святые Дары, улыбался радостно, когда его поздравляли со вступлением в лоно католической церкви, но он чувствовал на щеке след пальцев нунция, этот след жег щеку; минутами ему казалось, что этот след - клеймо, и каждый, кто взглянет на него, узнает отступника.
        «Что ж делать! Цель оправдывает средства!» - думал успокоить себя Димитрий, покидая в сопутствии Мнишка дворец иезуитов, и тотчас же сознал, что этот девиз, которым пользуются последователи Игнатия Лойолы - да и не одни последователи Лойолы! - не может принести успокоения, потому что он - ложь: никакая цель не может оправдывать средства. Преступное всегда преступно, ради чего бы оно ни делалось. И понял «царевич», что отныне на дне его души всегда будет таиться горечь, и - станет ли он царем, обратится ли в прежнего Григория - всегда она будет каплею полыни в ложке меда.
        XXVIII. В глуши
        В Галиции, верстах в полутораста от Самбора, находилось поместье пана Иосифа Щерблитовского.
        Это был «прелестный уголок». Большой панский дом тонул в зелени фруктовых садов. С пригорка, где он стоял, виднелись полосы полей и лугов, пересекаемые неширокой, но глубокой и быстрой речкой.
        Обитателей в панском доме, исключив холопов, было всего четверо: сам пан Иосиф, его жена Домицила, сын Станислав и троюродная племянница пани Домицилы - Маргарита.
        Вот уже пятнадцать лет, как пан Иосиф не только не переезжал через границы своего поместья, но и не переступал за порог своего дома: жестокая болезнь ног приковала его к креслу. Пан Иосиф очень страдал, но не жаловался на судьбу; тайною же молитвою его было всегда, чтобы Бог послал поскорее ему избавленье от мук и чтоб ему привелось умереть на руках жены и любимого сына.
        Но год проходил за годом, а старик все сидел в своем кресле, полуживой, полутруп, в тягость себе самому, обуза, как он думал, для окружающих.
        Станислав, младенец в начале отцовской болезни, успел превратиться за это время в красивого стройного двадцатилетнего юношу, панна Маргарита, взятая в дом маленькой девочкой, выросла в семнадцатилетнюю девушку.
        Болезнь пана Иосифа была единственным темным пятном на светлом фоне жизни Щерблитовских. Жизнь их текла тихо и мирно.
        Днем пани Домицила хлопотала по хозяйству, панна Маргарита сидела за каким-нибудь вязаньем, пан Станислав объезжал поля, охотился или, сидел за латинской книгой, а старый хозяин, больной только телом, но не духом, каждое утро просил пододвигать свое кресло к столу, заваленному рукописями, книгами, и отдавался работе.
        Потомок одного из древнейших родов, некогда блестящий придворный кавалер, теперь оторванный от прежней шумной жизни, он не жалел об этом: он нашел себе иную жизнь в научных трудах. Лишенный всяких удовольствий, занятый только наукой, он жил в ином мире, недоступном для его домашних, в мире, полном гармонии.
        Пани Домицила и «маленькая Маргаритка», как звал старик племянницу по старой привычке, благоговели перед его ученостью, но этим и ограничивались: постичь «премудрость пана Иосифа» им казалось чем-то невозможным. Старик посмеивался над ними и утешался тем, что, по крайней мере, нашел себе помощника в лице сына.
        Станислав, действительно, мог радовать сердце старого ученого: он любил науку, казалось, не меньше отца. Но, мало-помалу, по мере того, как пан Станислав мужал, в нем начала совершаться перемена. Он все меньше и меньше просиживал с отцом, все больше и больше времени стал отдавать охоте; иногда он по целым дням пропадал из дому и приходил домой усталым, забрызганным грязью, но довольным. Его глаза светились удовольствием, грудь дышала свободно, а на молодом лице лежало выражение какой-то молодецкой удали.
        Если в это время пан Иосиф говорил ему: «Поди-ка сюда, Станислав, я тебе скажу кое-что новенькое», сын нехотя отвечал: «После, батюшка, я теперь устал, не до наук мне».
        Наконец, настало такое время, когда Станислав совсем перестал являться к отцу для занятий; вместе с тем перестал он и пропадать надолго из дома - он забросил охоту, как и науку. Он сделался мрачным и неразговорчивым, худел и бледнел. Прежде, бывало, по вечерам он любил болтать с Маргаритой, теперь эти беседы прекратились.
        Отец наблюдал за ним и тяжело вздыхал. Когда Станислав встречался с упорно устремленным на него взглядом отца, он краснел и отворачивался.
        Однажды пан Иосиф позвал к себе сына.
        - Мне надо поговорить с тобой, Станислав, - сказал он. - Не бойся, не о науках, - добавил старик с грустной улыбкой.
        - Я слушаю, батюшка, - пробормотал смущенный юноша.
        Отец начал без предисловия.
        - Тебя манит жизнь, Станислав?
        Сын потупился и отрицательно качнул головой.
        - Не отрицай! К чему лгать? - строго заметил отец. - Ничего преступного тут нет, твое желание вполне естественно, и, если кто виноват, что тебе пришлось немножко пострадать, так это один я.
        - Ты?
        - Да, я. Я был недальновиден: я должен был понять, что то, что может удовлетворять больного старика, у которого жизнь позади, а перед ним - одна могила, не удовлетворит полного сил юношу. Молодость просит жизни. Я был недальновиден… Нет, вернее, я это давно сознавал, но заглушал такое сознание потому, что слишком любил себя: мне страшно было решиться на разлуку с сыном. Теперь я решился.
        Старик замолчал и поник головою. Молчал и Станислав. Он переживал теперь странное душевное состояние.
        Да! Его, конечно, манила жизнь. Это скучное, однообразное житье в деревне ему надоело. Он чувствовал, что кровь его закипает, когда ему приходили на память рассказы отца о битвах, о шумных пирах, о блеске придворной жизни, о красавицах паненках; он негодовал при мысли, что ему придется, быть может, весь век свой провести вдали от всего этого в глуши родового поместья. Поэтому первым чувством, которое овладело им после слов отца о его готовности на разлуку с сыном, была радость. Но она быстро сменилась другим чувством. Ему вдруг стало страшно той неизвестной, желанной, шумной жизни, которая ожидает его.
        Он мысленно представил себя вдали от родного дома и почувствовал себя одиноким, покинутым среди чуждой ему толпы. Сердце его сжалось.
        - Нет, батюшка! - воскликнул он под влиянием этого чувства. - Я всю жизнь буду с вами! Зачем нам расставаться?
        Пан Иосиф грустно улыбнулся и покачал головой.
        - Нет, милый Станислав, я не хочу жертв. Поезжай, посмотри жизнь и, если вблизи она покажется тебе не такой привлекательной, как издали, тогда… тогда возвратись к своему старому, больному отцу…
        Голос старика дрожал, когда он говорил это.
        Пани Домицила, сидевшая неподалеку, рядом с племянницей, за какой-то работой, только теперь поняла, что пан Иосиф толкует с сыном не о научных «премудростях».
        - Как! Ты хочешь, чтоб Станислав уехал? - воскликнула она.
        - Да. Ему надо немного отведать жизни.
        - Но куда же ты его отправляешь?
        - Я отправлю его к своим дальним родственникам, Мнишкам. Они живут богато, не чета нам. Там Станиславу будет, что посмотреть. К тому же у них теперь этот царевич, о котором кричит вся Польша и Литва. Я слышал, что пан Юрий отправился с ним в Краков к королю. Не знаю, вернулся он или нет. Но это все равно, пани Мнишкова и без него радушно примет Станислава… Снаряжай сына в путь, Домицила.
        - Когда же он уедет?
        - Чем скорее, тем лучше, что ж ему тут томиться. Так, через недельку… Э! Да ты плачешь, старая!
        По лицу пани Домицилы текли слезы. В ответ на слова мужа она только отмахнулась.
        - Да, старая, дожили мы… Вот, и сына в путь собираем… Да… Старое старится, молодое растет…
        - Полно тебе! - говорил пан Иосиф, а у самого губы дрожали.
        Панна Маргарита почему-то с чрезвычайным вниманием наклонилась к своей работе; если бы пани Домицила не была так взволнована, то она, наверно, удивилась бы, что искусная в рукодельях ее племянница могла навязать какую-то невообразимую путаницу. Заметила бы она также, верно, и то, что девушка была бледна, как полотно.
        За сборами быстро пролетела неделя. Все это время Станислав жил, как в чаду. Недавний страх его совершенно исчез, и он весь был полон ожидания чего-то необыкновенного, чудесного.
        В последний вечер, когда сборы были окончены и даже вещи его были уже сданы на руки трем старым холопам, которые должны были его сопровождать, он почувствовал себя грустно настроенным.
        Он мысленно прощался с обстановкой своего родного дома, где всякая мелочь ему была с детства знакома. Теперь будет все новое - и люди, и вещи.
        В последний раз пошел он посидеть на свою любимую скамью в яблочном саду. Там он встретил Маргариту.
        Юноша был рад этой встрече. Ему давно хотелось поговорить перед разлукой с подругой детства. Но всю неделю ему это не удавалось: Маргарита словно нарочно избегала его.
        Когда он подошел, она не повернула головы и вертела в руках какую-то травку.
        - Ты на меня и взглянуть не хочешь, Маргарита? - шутливо сказал Станислав, опускаясь на скамью.
        - Ты так тихо подошел… Я и не слышала… - ответила Маргарита и все-таки не повернула головы.
        - Ну, разве так тихо? - проговорил Щерблитовский в замолчал.
        Целую неделю он собирался побеседовать с Маргаритой, а теперь, когда настало время беседы, он, как это часто бывает, не знал, что говорить.
        Маргарита тоже, по-видимому, не была расположена к разговору.
        Станислав, задумавшись над тем, о чем бы побеседовать, мало-помалу отвлекся и стал думать о завтрашнем отъезде, о том, как его примут в доме Мнишка, и тому подобном. Его оторвали от задумчивости слова Маргариты:
        - Вот, завтра ты уже и уезжаешь.
        - Да. Как быстро прошла эта неделя!
        - Ты рад отъезду?
        - Гм… Как сказать? Пожалуй, рад.
        - А разлука не страшит?
        - Что ж делать! Рано ли, поздно ли - придется расставаться.
        - Забудешь ты нас всех там!
        - Как забыть!
        - Да, да, очень легко забыть. Там ведь жизнь иная, людей много… Много паненок красивых.
        - Что же из того?
        - А то, что забудешь. Особенно меня.
        - Это почему?
        - Меня забыть легче всего… Я тебе ни мать, ни сестра.
        - Полно, Маргариточка! Чего ты глупости говоришь? Ведь, ты обо мне скучать будешь?
        - Конечно!
        - Ну, и я буду.
        Они помолчали.
        - Помнишь, Станислав, как мы детьми с этой яблони незрелые яблоки срывали и как нам за это попадало от тетушки? - промолвила Маргарита.
        - Как же! Еще ты тогда, помню, не хуже меня умела лазить по деревьям. Весело мы тогда жили с тобой! Хорошее было время!
        - Да! Пролетело безвозвратно. Все переменилось. Вот и ты теперь уезжаешь. Бог знает, вернешься ли? - печально проговорила Маргарита.
        - Ну вот, не вернусь! Не Бог знает, как далеко я и уезжаю-то.
        - Ах, мало ли что может случиться! Тяжело мне, Станислав!
        Станислав взглянул на Маргариту: у нее на глазах блестели слезы.
        - Полно! Что ты!
        Девушка припала лицом к его плечу.
        - Нет, ты видно, не так меня любишь, Станислав, как я тебя. Я тебя очень люблю, очень! - говорила она сквозь слезы.
        - И я тебя люблю.
        Маргарита не слушала его.
        - Я бы никогда с тобою не рассталась, не уехала бы ни с того, ни с сего, как ты. Всю бы жизнь готова была провести вместе.
        - Ах, Маргаритка, Маргаритка! Какая ты еще глупенькая! Да разве возможно всю жизнь вместе!
        - Можно, можно! Любил бы, так бы и было.
        - Эк, ты рекой разливаешься!
        - Да потому, что люблю! Ах, ты не знаешь, как я тебя люблю! - воскликнула она, подняв голову. - Смотри, голубчик, не забудь свою Маргаритку! - добавила она. - Не забудь, хороший мой!
        Она встала со скамьи, быстро наклонилась к нему и поцеловала.
        - Не забудь меня, хороший мой! - еще раз крикнула девушка, отбегая.
        - Маргаритка! Куда же ты? Ах, какая ты глупенькая! Ха-ха-ха! Ну, чего ради так плакать? Ах, Маргаритка! Ты совсем еще девочка! - крикнул Станислав ей вслед, стараясь поспеть за ней.
        Но панночка бежала, как серна, и скоро скрылась за деревьями темнеющего сада.
        «Хорошая она, а только совсем еще ребенок. И чего она расплакалась? Ах, Маргаритка, Маргаритка!» - думал юноша.
        XXIX. «Дикарек» и красавица
        В Самборе ожидали прибытия царевича Димитрия. Вчера прискакал нарочный от пана Юрия с известием, что в обеденную пору следующего дня они прибудут.
        В доме сандомирского воеводы шли деятельные приготовления к встрече и приему «высокого» гостя. Все, начиная от самой пани Мнишковой и кончая последним холопом, были в хлопотах.
        Молодому Станиславу Щерблитовскому надоело видеть эту суету и беготню, и он спустился в сад. Конечно, мало кто признал бы в этом изящном молодом человеке того деревенского увальня, каким он был недавно в глуши отцовского поместья. За короткое время пребывания Станислава в доме Мнишка его успели перевоспитать, и молодой человек быстро усвоил наставления опытных людей. Не малую роль в его старании поскорей превратиться из «деревенщины» в светского молодого человека играло желание не казаться смешным в глазах прекрасной панны Марины. Ее подшучиванья над ним уязвляли пана Станислава в самое сердце. Когда он первый раз увидел Марину, и красавица, окинув его насмешливым взглядом, смеясь, воскликнула: «Э, кузенчик! Да какой ты еще дикарек!» - он готов был от стыда провалиться сквозь землю. Он стоял перед нею красный от смущения, глядел в пол и ерошил свои густые, плохо подстриженные волосы.
        В это время он проклинал и свой непомерно большой рост, и широкие не по летам плечи, и эти руки - ах, эти руки! он их особенно ненавидел - такие длинные, как будто совсем лишние; он не знал, куда их деть, и то закидывал за спину, то оставлял висеть плетьми, то подносил к голове и ерошил волосы.
        Красавица, улыбаясь, смотрела на него.
        - Ничего, не печалься! Хочешь поступить ко мне под начало? Я живо переделаю тебя в придворного кавалера.
        Он несвязно пробормотал, что, конечно, хочет.
        - Только, смотри, слушаться меня, - заметила Марина и шутливо погрозила ему пальцем.
        Между Станиславом и Мариной установились странные отношения. Высокомерная со своими блестящими поклонниками дочь Юрия Мнишка держала себя совершенно иначе со Станиславом. Привлекал ли этот «дикарь», как она его называла, своим простодушным преклонением перед нею или так, в силу каприза, но она обходилась с ним, как старшая сестра.
        Пан Станислав благоговел перед нею и ловил каждое ее слово. Свою робость он давно забыл, беседовал с нею обо всем, что приходило в голову, а недостатка в вопросах среди новых условий жизни не было, и успел выказать перед «сестричкой», как велела ему себя звать Марина, весь оригинальный склад своего свежего ума, полного всякого рода теоретическими сведениями, вынесенными из отцовского кабинета, но совершенно незнакомого с бытовою стороною жизни.
        Поклонники Марины, изящные, надушенные, изнеженные, с некоторым своего рода страхом поглядывали на гигантскую фигуру Станислава, когда он во время бала неизменно стоял за креслом красавицы, как верный страж у трона царицы. С этими панами Станислав мало сходился: Марина научила его презирать «этих людишек».
        Едва молодой Щерблитовский успел пройти по саду несколько шагов, как встретил Марину.
        Дочь Юрия Мнишка была красавицей в полном смысле слова, но это была красота мраморной богини, величественно-холодная.
        Иногда Станислав мысленно сравнивал эту свою «сестричку» с другою «сестричкой», с панной Маргаритой, и бедная «Маргаритка» со своими светленькими голубыми глазами и миловидным, круглым лицом казалась такою ничтожной рядом с этой царственной красавицей, что Станиславу становилось стыдно за нее.
        - Что, сестричка, и тебе, видно, надоело в доме сидеть да смотреть на беготню холопов, - сказал Щерблитовский, поздоровавшись с Мариной.
        - Мне все надоело… - лениво протянула панна.
        - Неужели уж все. А балы?
        - Балы всего больше.
        - Ты чем-то недовольна?
        - Пожалуй, ты прав: я, действительно, недовольна. Сегодня приедет царевич, опять начнутся пиры да балы…
        - Удивила ты меня, сестричка! Я думал, что довольнее тебя нет человека на белом свете!
        - Нет, ты ошибся. Иной жизни мне хочется.
        - Верно, мирной, деревенской?
        - Ой, нет! В глуши я умерла бы со скуки.
        - Так какой же? Кажется, вы живете не скучно.
        - Не скучно? Да разве это - жизнь? - презрительно надув губки, промолвила красавица. - Слышать вечно одни и те же льстивые слова, видеть одних и тех же надушенных, завитых мальчишек-панов… Ха-ха! И это ты называешь не скучной жизнью? Нет, милый мой! Я хочу иного. Это - поддельный блеск, а я хочу настоящего. Что мне из того, что предо мной склоняется десяток-другой глупцов? Мне хочется, чтобы предо мною склонились тысячи… Больше! Сотни тысяч.
        Станислав еще никогда не видал Марины такою. Грудь красавицы поднималась неровно, на щеках загорелся яркий румянец, а глаза смотрели вдаль каким-то вдохновенным взглядом. Теперь она уже не казалась холодною статуей, это было живое существо, полное сильных и бурных страстей. Молодой пан смотрел на нее с удивлением.
        - Так вот ты какая! - проговорил он задумчиво. - Тебе бы царицей быть, сестричка.
        Панна как-то странно взглянула на него.
        - Да. Я была бы недурной царицей, - тихо промолвила она.
        - Вот, выйди замуж за русского царевича! Чего же лучше? - шутливо заметил он.
        Марина ничего не ответила.
        - Разные люди бывают на свете, - заговорил, помолчав, Станислав. - Мне, вот, все хотелось вырваться на волю из отцовского дома, хотелось жизни отведать, а теперь… теперь мне кажется, что лучшая жизнь - это та, которою я жил в глуши нашего поместья… Там приволье, тишина, мирные занятия науками…
        - Фу, что за жизнь! Может ли она привлекать? - воскликнула Марина.
        Юноша пожал плечами.
        - Как кого. Я бы был счастлив. Особенно, если б подле меня была…
        - Кто?
        Станислав покраснел, как вареный рак.
        - Моя сестричка Марина, - пробормотал он.
        Красавица звонко рассмеялась.
        - Ха-ха! Уж не влюблен ли ты в меня? А? Признаться, я не думала, что победила твое одичавшее в деревне сердце. Влюблен? А?
        - Я люблю тебя… Кто же может тебя не любить? Всякий, всякий! - с жаром вскричал юноша.
        - Я вижу, что я на свою голову сделала тебя светским: ты уж и в любезности пустился, - смеялась Марина. - Но за откровенность вот тебе награда… Целуй!
        Она поднесла к его губам свою маленькую белую ручку.
        Станислав страстно припал к ней. Какое-то новое чувство, похожее на умиление, наполнило душу Марины, когда она увидела вспыхнувшее лицо и полные счастья глаза этого гиганта-«дикарька». Она уже без улыбки слегка коснулась губами до его высокого лба и проговорила почти нежно:
        - Ах, ты, мой славный дикарек!
        Думали ли они, что мгновение, которое теперь переживали, будет единственным истинно светлым моментом в их жизни?
        Сразу несколько холопов прибежали в сад.
        - Царевич едет! - кричали они.
        Панна Марина и Станислав поспешно покинули сад. Холодная жизнь опять вступила в свои права.
        XXX. Она все ждет
        Димитрий въехал в Самбор торжественно. Слух, что Сигизмунд признал его истинным сыном царя Иоанна, успел распространиться, и на поклон к «московскому князю», несомненно, будущему царю Руси, съехалось в дом Мнишка немало знати.
        Уже успели собраться сюда и любители всякого рода событий, дающих им возможность побуйствовать, пограбить и покичиться своим молодечеством. У этих людей был своего рода нюх, который их редко обманывал, и они чуяли, что из-за этого «царевича» загорится дело немалое и они получат полную возможность половить рыбку в мутной воде. Они составляли ядро той рати Димитрия, которая образовалась спустя некоторое время.
        Крики «Виват, Димитрий!» - оглашали воздух, музыка гремела. Все ликовало, лица у всех были такими радостными, будто обладатели их сами готовились занять царский престол.
        Димитрий, подбоченясь, сидел на белом коне и горделиво раскланивался. Лицо его выражало удовольствие, глаза сияли. Почему же вдруг он вздрогнул и потупился? Почему вздрогнул и сидевший рядом с каким-то вельможей в карете патер Николай? Их обоих смутило одно и то же.
        За толпой народа, у забора, они увидели одиноко стоявшую девушку. Она была еще очень молода; что-то детское замечалось в ее маленькой фигурке. Но черты бледного личика выражали недетскую грусть. У нее были золотистые распущенные волосы; густые и длинные, они спускались на ее плечи, падали до земли. Венок из полевых цветов украшал ее голову. Это была ее единственная роскошь: одета она была в жалкие лохмотья. Быть может, пестрота и блеск поезда царевича привлекли ее внимание, но она смотрела безучастно до тех пор, пока не увидела Димитрия. Словно электрический ток пробежал по ней; она вздрогнула, румянец вспыхнул на исхудалых щеках, глаза радостно заблестели. Она хотела что-то крикнуть, но ей мешало волнение.
        Между тем, царевич, вдруг побледневший, успел отъехать далеко, даже карета патера Николая, указавшего жирным пальцем на девушку и пробормотавшего: «Се - наказанная Богом блудница!» - успела миновать ее.
        Улыбка счастья сбежала с лица девушки, крупные слезы заблестели в ее глазах.
        - Ах, Григорий, Григорий! Да когда ж ты придешь? - скорбно прошептала она.
        И долго, пока можно было видеть хоть верх шапки «царевича», пробиралась она в толпе. Ее толкали, бранили - она ничего не замечала и продолжала продвигаться вперед.
        И только когда Димитрий спрыгнул с коня и вошел в дом сандомирского воеводы, она остановилась.
        - Буду ждать! - прошептала девушка. - Ах, опять ждать! Когда же, когда же? - добавила печально она.
        Это была Розалия.
        Когда Григорий неожиданно ушел от нее, прочтя письмо патера Николая, она не могла понять, что с ним сталось. Тех нескольких фраз его, могущих ей открыть истину, она не разобрала хорошо. Прошел день, другой, неделя - Григорий не показывался. Потом всем стало ведомо, что Григорий - никто иной, как русский царевич. Она сперва не верила, но после должна была поверить своим глазам: она видела, как гордый князь Вишневецкий беседовал, как с равным, со своим бывшим слугой. Несколько раз она хотела попасться на глаза царевича-Григория. Он взглядывал на нее мельком и отворачивался. Она не хотела допустить мысли, что он нарочно ее не замечает. Она каждый день ждала, что Григорий, хоть и царевич, придет к ней: «разве мог он забыть свою Розалию?» Но он не приходил. Мысль о нем постепенно стала единственной ее мыслью. Розалия стала рассеянной, отвечала невпопад. Наконец, даже отец Николай заметил перемену в Розалии, старался допытаться, что с нею. Девушка упорно отмалчивалась.
        Это было началом ее душевной болезни. Потом развитие недуга пошло быстрыми шагами.
        Когда патер Николай собрался уезжать с царевичем к князю Константину Вишневецкому и Мнишку, она упросила взять ее с собою.
        - С чего это ты вздумала? - изумленно спросил патер.
        - Мне… мне будет скучно здесь… - ответила девушка.
        Отец Николай взял свою «экономку» с собою. Во время пути болезнь Розалии развилась вполне.
        Как-то на привале, в поле, патеру Николаю доложили холопы, что с его «экономкой» творится что-то неладное. Он пошел взглянуть на нее.
        Розалию он нашел сидящею на берегу ручья. Целая груда полевых цветов лежала рядом с нею. Она плела венок и напевала какую-то грустную песенку.
        - Розалия! - окликнул ее патер. Девушка не шевельнулась.
        Патер подошел ближе, тронул ее за плечо и снова позвал. Она с досадой посмотрела на него.
        - Не мешай! - проговорила она, снова берясь за свою работу.
        - Что ты делаешь?
        - Плету венок. Цветы скрасят меня. Я такая худенькая, некрасивая; он может меня разлюбить. Ты знаешь, ведь он сегодня придет! - добавила она таинственным шепотом. - Да, да! Только солнце закатится, он придет сюда, сядет рядом со мной. Мы опять, как прежде, будем с ним беседовать… Я буду целовать его очи…
        Отец Николай густо покраснел: он начинал догадываться, что в словах Розалии скрывается не совсем приятная для него тайна.
        - Кто он? - пробормотал патер.
        - Тот, кого я люблю. Его зовут Григорием… Говорят, он теперь стал царевичем - не знаю, правда ли, знаю лишь одно, что я его люблю, и он меня любит. Что ты так смотришь? Ты думаешь, он меня разлюбил? Разве он может разлюбить свою Розалию? Ха-ха! Да ведь он мне клялся!
        Патер пыхтел, как рассвирепевший бык.
        - Бог отнял у ней рассудок… Господь покарал нечестивую блудницу… Оставьте ее… - пробормотал он холопам, отходя от Розалии.
        Когда царевич с панами тронулся после отдыха в дальнейший путь, среди путников Розалии не было.
        С этих пор «экономка» патера перестала существовать: ее заменила бледная, безумная девушка. Она бродила по полям, по лесу, собирала цветы и плела из них венок, напевая какую-то неизменную грустную песню. По временам она останавливалась, подносила руку к груди и грустно шептала:
        - Григорий! Григорий! Когда же ты придешь?
        Ее вечная грусть невольно всех располагала в ее пользу. Крестьяне, в избы которых она заходила ночевать, не глумились над нею, давали ей пищу и пристанище. Миновало лето и осень, настала зима, но морозы и вьюга не остановили Розалию. Она все так же бродила целыми днями, прикрывшись от стужи лохмотьями истрепанной овчины. Венок из завядших цветов не покидал ее головы. Она шла, не зная куда. Она искала Григория. Весною 1604 года Розалия случайно забрела в Самбор. Имя Мнишка и связанное с ним имя «царевича Димитрия» пробудили в ее мозгу какое-то смутное сознание. Она осталась в Самборе: ей стало казаться, что здесь, именно здесь, она дождется «его».
        Розалия, как мы видели, дождалась «его». Он, ее Григорий, промчался перед нею, как приятное видение, а потом… потом она опять стала его ждать.
        - Ах, Григорий, Григорий! Когда же ты придешь? - скорбный вопль ее остался без ответа.
        XXXI. «Только мазурку!»
        У Мнишка был бал. Хотя денежные дела пана Юрия были изрядно запутаны, но, когда нужно, тщеславный пан не жалел затрат, и редко у кого балы бывали более блестящими.
        Панна Марина была царицею вечера. Ее величественная красота еще более выигрывала от вечернего освещения. Неудивительно, что вокруг красавицы теснилась целая толпа блестящей молодежи. За креслом по обыкновению стоял гигант-«дикарек».
        Станислав был не в духе - его сердили назойливые ухаживатели. Что-то похожее на ревность шевелилось в его юной душе. Он почти не танцевал, а если припадала охота отплясать мазурку, то он избирал своею дамой только Марину. Поляк умеет танцевать мазурку чуть ли не со дня рождения, и Станислав, хотя вырос вдали от света, умел исполнять родной танец не хуже записного танцора.
        Марине мало приходилось сидеть. То один, то другой седоусый пан или безусый юнец просили у нее, как счастья, протанцевать с ним. Красавица поднималась все с тем же неизменным гордо-холодным лицом, опускала свою ручку на руку кавалера и уносилась в вихре мазурки.
        «Царевич» был мастер на все руки. Он равно умел и красно говорить, и лихо рубиться, и танцевать мазурку, как кровный поляк. На этом балу он танцевал немало. Но несся ли он в мазурке, разговаривал ли с какою-нибудь миловидной паненкой, его глаза, нет-нет, да скользили по прекрасному лицу Мнишковой панны. В его голове зарождались мысли.
        Ледяная красота панны не заставляла сильнее биться сердце «царевича», он любовался Мариной так же спокойно, как любовался бы прекрасною статуей. Но он восхищался величественною холодностью дочери пана Юрия, ее гордою поступью, несколько высокомерно закинутой головкой. Ему казалось, что Марина самой судьбой предназначена не для скромной доли быть дочерью сандомирского воеводы или супруги какого-нибудь польского пана - драгоценный алмаз нуждается в подобающей оправе. Он воображал ее сидящею на троне, величаво прекрасною с гордо поднятою головой, украшенной золотою короной, и нашел, что там, на троне, она будет на своем месте. Есть люди, созданные для господства и всеобщего поклонения - ему казалось, что красавица панна принадлежит к ним. Он старался проникнуть в духовный мир красавицы и решил, что в гордом теле должна заключаться и гордая душа. Своим зорким глазом он подметил на лице Марины искусно скрытую скуку и утомление; в ее взгляде, который она кидала на своих поклонников, он заметил что-то похожее на презрение. Да! Она страдает от той скромной роли, которую ей приходится играть на житейской
сцене, она хочет иного, она жаждет славы, блеска, блеска настоящего!.. Да, да! Он не ошибается!
        Так думал Димитрий и находил духовное сродство между Мариною и собою. Если ему, как будущему московскому царю, нужна подруга жизни, то именно такая, прекрасная, как богиня, честолюбивая не меньше его самого. Она поймет его стремления. Вряд ли она полюбит его - способна ли вообще любить эта красавица? - Она будет женою не такой, какую он желал бы иметь, если б был простым смертным, но она будет великолепною царицей.
        Но он так мало еще говорил с нею - всего несколько слов, когда открыл с нею бал первой мазуркой, он собственно говоря, судил только по наружности. Неужели он ошибается в ней? Быть не может! Надо убедиться.
        Только что оттанцевали. Музыка смолкла ненадолго. В зале слышались говор, легкий смех. Хорошенькие паненки, запыхавшиеся и разрумянившиеся от танцев, отдыхали и кокетливо улыбались или деланно-сердито хмурились, слушая комплименты и тонкую лесть своих кавалеров.
        Марина тоже немного утомилась. Утомление придало особенный блеск ее глазам. Она чуть-чуть раскраснелась. Обольстительно хороша была в этот миг сандомирская панна! Она равнодушно слушала восхищенный шепот своих поклонников, равнодушно отвечала на их льстивые замечания и смотрела в противоположный угол залы, где находился «царевич».
        Димитрий был ей хорошо виден. Он сидел и оживленно говорил с какой-то хорошенькой паненкой, слегка наклонясь к ней.
        Улыбка не сбегала с лица царевича. Белые зубы его так и сверкали.
        «Как он некрасив, - думала Марина, - но в лице его есть что-то особенное… Он может нравиться. Вон, панна Стася не спускает с него глаз. По-видимому, она охотно слушает его, а, ведь она горда, она очень высокого мнения о себе, думает, пожалуй, что красивее ее здесь никого нет».
        Легкая усмешка мелькнула на губах Марины.
        Один из стоявших подле нее панов - высокий, жирный, с круглым, глуповатым лицом, пан Чевашевский - просиял и самодовольно закрутил усы: он приписал улыбку красавицы только что сказанной им довольно плоской шутке. По его мнению, это был шаг к победе. Надлежало ловить момент. Он, стараясь возможно изящнее изогнуть свой слоноподобный стан, наклонился к ней.
        - Быть может, прелестная панна снизойдет до своего нижайшего раба, осчастливит его… - проговорил Чевашевский.
        - Что? - отрываясь от дум, спросила красавица.
        - Ваш нижайший раб, прелестная панна, просит у вас подарить ему мазурку, которая, кажется, сейчас начнется.
        Марина еще не успела ответить, как вмешался пан Станислав.
        - Панна Марина обещала эту мазурку мне… Так ведь, сестричка? - довольно нелюбезно заметил «дикарек» Чевашевскому: он всегда терпеть не мог этого чванного пана, теперь же злился, что «этакий глупый бык» смеет ухаживать за «его сестричкой».
        Марина с легким удивлением взглянула на Щерблитовского: она вовсе не обещала ему мазурки. Красавица догадалась, что это не более, как военная хитрость с его стороны. Но, во всяком случае, она предпочитала «дикарька» «увальню Чевашевскому», над тупоумием которого всегда насмехалась. Поэтому она поддержала Станислава.
        - Да, пан, я танцую эту мазурку с паном Станиславом, - промолвила она.
        - А следующую?
        - На следующую у сестрички тоже уже есть кавалер, - резко проговорил Щерблитовский.
        - А… - начал Чевашевский.
        - И на третью, и на четвертую, и так до самого конца бала, пан, - отрезал Станислав и повернулся к нему спиной.
        Чевашевский надулся.
        - Дерзкий мальчишка! - пробормотал он сквозь зубы.
        - Что-с? - спросил, быстро повернувшись к нему, Станислав, и в его добродушных глазах блеснул огонек.
        - Де… - начал Чевашевский и оборвал, взглянув на рассерженное лицо «дикарька». - Ничего-с, - проговорил он и быстро отошел от Марины и Щерблитовского.
        «Этот медведь способен переломать кости! - трусливо подумал он. - У красивой панны что-то есть с этим смазливым мальчишкой. Да, да! Есть грешок!» - заключил он свои размышления и, подойдя к какому-то пану, начал с ним беседовать на эту тему.
        Музыка заиграла.
        К панне Стасе, с которою беседовал Димитрий, подошла ее мать - ей нужно было что-то сказать дочери - «царевич» воспользовался этим и отошел. Он начал пробираться в ту часть залы, где сидела Марина.
        - Итак, танцуем, сестричка? - улыбаясь, сказал Станислав Марине.
        - Танцуем, хитрый дикарек, - ответила красавица.
        Она готовилась встать, когда перед нею остановился царевич.
        - Дозволь, панна, просить на мазурку?
        Отказать царевичу казалось невозможным. Марина хотела выдернуть свою руку из руки Станислава. Тот не пустил.
        - Панна танцует эту мазурку со мной. Пойдем, сестричка! - раздраженно сказал Щерблитовский.
        Марина была смущена дерзостью «дикарька» и колебалась.
        Димитрий смерил Станислава гневным взглядом. Он заметил его молодость, заметил, что юный пан ни за что не хочет выпустить руки Марины, и понял причину раздражения Станислава.
        - Хорошо, - медленно проговорил он, глядя в загоревшиеся глаза «дикарька». - Хорошо! Я уступаю тебе эту мазурку… но только мазурку, ничего более!.. Следующую я танцую, надеюсь, с вами, панна?
        Марина слегка наклонила голову.
        Димитрий отошел в сторону.
        Следующую мазурку танцевал с Мариной «царевич». После этого он уже во весь вечер не отошел от нее.
        Пан Юрий, видя свою дочь, беседующую с «царевичем», довольно поглаживал усы: он был бы далеко не прочь, чтобы его Марина стала московской царицей.
        Уже свечи догорали и бледный свет утра смотрел в окна, когда бал окончился.
        - Ты, кажется, довольна сегодняшним балом, сестричка? - прощаясь, сказал Станислав, угрюмо смотря в глаза Марины, в которых он подметил новый, прежде невиданный в них огонек.
        - Да, ничего… Царевич умеет занимать… - холодно ответила красавица.
        «Дикарек» тяжело вздохнул.
        XXXII. Невеста царевича
        Пан Юрий радостно потирал руки: сегодня царевич просил Мнишка отдать за него в замужество Марину. Гордый вельможа был в сущности торгаш в душе: он сразу оценил те выгоды, которые сможет извлечь из своего будущего царственного зятя. Замужество Марины он всегда считал хорошим средством для поправки своих запутанных дел, но в данном случае он мог рассчитывать на большее: ему грезились уже не только разные маетности и изрядный куш злотых, но даже маленькое княжество - разве для русского царя есть что-нибудь невозможное? Ему стоит сказать слово - и сандомирский воевода - уже не просто ясновельможный пан, а владетельный князь… ну, положим, Смоленский, что ли. Славно! Правда, захочет ли еще Марина выйти за «царевича»? Э нет! Она должна согласиться, должна, она слишком умна, чтобы не оценить всех выгод. Кроме того, отец Андрей, которому он поручил переговорить с Мариной, умен и ловок, он устроит.
        Однако, пан Юрий все-таки несколько беспокоился и с нетерпением ожидал, когда окончится разговор иезуита с красавицей панной.
        Но вот скрипнула дверь, отворилась и пропустила улыбающегося патера и бледную Марину.
        - Радуйся, счастливый отец! Ты видишь перед собой будущую московскую царицу! - улыбаясь, сказал иезуит.
        Мнишек сжал дочь в объятиях.
        Пани Мнишкова, вышедшая из той же комнаты, откуда вышли Марина и патер, и помогавшая отцу Андрею усовещать дочь, радостно улыбалась и смотрела на мужа и дочь умиленным оком.
        Отец Андрей глядел, как победитель; победа оказалась не такою легкой, как можно было ожидать: будь красавица немного менее честолюбива, немного менее ревностной католичкой, и дело было бы проиграно.
        После бала и разговора с Димитрием Марина долгое время не могла успокоиться. Наружность «царевича» продолжала по-прежнему ей не нравиться, но она поняла, что это - человек такой, каких ей не приходилось встречать: умный, смелый, честолюбивый, не умеющий ни перед чем становиться в тупик, человек, у которого «хотеть» было равносильно «мочь». Ее смущали те взгляды, которые бросал на нее «царевич», когда говорил о своих великих планах и необходимой ему для совершения их помощнице-жене.
        - Моя жена должна разделить со мною и все опасности, и труды, и всю мою славу и власть, - говорил он. - Но где найти такую сильную духом девушку? - задумчиво добавлял он и смотрел ей прямо в глаза.
        Марина, холодная, гордая Марина, потуплялась под Этим взглядом. Ей казалось, что «царевич» смотрел в ее душу. А там шевелилось нечто такое, чего она не желала бы выдать!
        «Выйти замуж за царевича, чего же лучше?» - вспоминалась ей не так давно сказанная шутливая фраза Станислава.
        Тогда она ничего не ответила ему потому… потому, что мысль сделаться «русской царицей» уже зрела в ее мозгу. Мысль эта зародилась при первой вести о появлении в Польше «царевича». И вот теперь, слушая этого самого «царевича», понимая его тонкие намеки на то, кого он метит себе в жены, красавица почти трепетала от волнения. Димитрий рисовал ей славу, власть, выше которой только Божеская, могущество Московского царя, неограниченного владыки миллионов послушных подданных - и перед нею проходили картины одна другой великолепнее, одна другой заманчивее. У ней дух захватывало. Она готова была крикнуть:
        - Бери меня в жены! Ты не найдешь лучшей помощницы!
        Но вот шум бала заменился тишиной ее спальни, говор царевича смолк, вместо ярко горевших сотен свечей маленькая лампада едва освещала комнату.
        Здесь наступила реакция. Она вообразила себе будущую спальню русской царицы.
        Полумрак… Луч лампады слабо играет на золотой кисти постельного полога… Царское ложе дивной работы! Золото и слоновая кость - вот материалы, из которых оно сделано. Везде парча, бархат, дорогие шелка… Вон там, в глубине спальни, где стоит туалет царицы, даже и теперь, в полутьме, сияет радужными огнями снятый Мариною на ночь головной убор…
        Марина лежит на постели… Постель мягка… Она с наслаждением потягивается на ней… Она откинула одеяло и любуется своим телом, она гордится его роскошными формами… «Только богиня может сравняться со мной!» - самодовольно думает она.
        Но кто этот безобразный человек? Как он смел очутиться в спальне царицы? Дерзкий!
        А он улыбается, кладет свою руку на ее плечи. Она содрогается. Этот человек - ее муж! Богиня досталась безобразному фавну! Так это для него лелеяла она свое тело?! Так это ему должна отдать весь свой молодой пыл?! О, Боже! И как будто вся роскошь царской спальни потускнела, кость и золото кровати кажутся жалкими подделками. Парча потемнела и висит жалкими тряпицами, местами перерезанными нитями мишуры… Бархат жесток… Все, все поддельно! Поддельны и камни в ее головном уборе: они уже не сияют, чуть блестят… Все поддельно! Как и он - поддельный царь, и она - поддельная царица!
        Марина вздрогнула теперь уж в действительности. Она сама подивилась силе своего воображения. Но поворот мыслям был дан. Она теперь думала уже не о царстве, не о троне царицы, думала просто о Димитрии, как ее будущем муже.
        Кто он? Бывший слуга! Что он не истинный царевич, в этом Марина никогда не сомневалась: она обладала слишком тонким умом, чтобы поверить довольно грубому обману.
        «И этот мужик будет ласкать меня своим мозолистыми руками! Он будет моим мужем, моим господином! Фу! Гадость! Нет, даже царство не стоит того! Никогда! Никогда!»
        Подобный же ответ пришлось услышать и отцу Андрею с пани Мнишковой, когда они сообщили ей о предложении царевича.
        - Нет, нет! Никогда! - воскликнула Марина.
        Иезуит улыбнулся.
        - Не надо спешить с решением, дочь моя, - промолвил он. - Поговорим.
        И он потер свои выхоленные, белые руки.
        Отец Андрей был красивый человек, с тонкими, умными чертами лица, с большими, вечно смеющимися глазами. Манеры его были безукоризненны, голос вкрадчивый. Он нимало не был похож ни на эпикурейца и узко набожного отца Николая, ни на фанатика аскета отца Пия. Это был боевой брат ордена иезуитов. Собственно говоря, он был плохим католиком, он презирал в душе грубые суеверия масс и, пожалуй, как человек мыслящий, сочувствовал реформации. Но он избрал себе духовную карьеру и хотел, чтобы она была блестящей. Он служил для себя, а не для пользы папы, о котором он меньше всего думал. Сядь на место папы Лютер или Кальвин, он, конечно, немедленно стал бы ярым протестантом, и духовная карьера его была бы не менее блестяща. Он был карьерист и только. В каких бы условиях он ни находился, он заботился лишь о своей карьере. До убеждений ему не было дела, он, впрочем, считал возможным их иметь, но не считал возможным проявлять.
        Он заговорил не торопясь, не упуская ничего, что могло бы послужить ему на пользу, обходя или разбивая все, что было против него. Он умел красноречиво говорить. Начав с того, какая скромная доля ждет Марину, если она, отвергнув царевича, выйдет замуж за какого-нибудь пана, он постепенно перешел к блеску жизни русской царицы. Он сопоставил две противоположные жизни: скромное, почти мещанское существование пана-помещика и роскошный быт московского царя.
        Снова перед Мариной проходили картины, сменяя одна другую, то тусклые, бледные, то полные блеска, величия, роскоши, едва доступной воображению; снова красавица колебалась. Те думы, которые посетили ее в тишине полутемной спальни, начинали ей казаться смешными и детскими.
        Потом иезуит перешел на другую почву.
        Он представил Марину носительницей света в варварскую страну, изобразил миссионершей, взявшей на себя тяжелый подвиг - обратить к истинной вере миллионы еретиков.
        Красавица слушала его в глубокой задумчивости. Пани Мнишкова изредка подкрепляла патера одобрительными восклицаниями, всплескивала руками и делала восхищенное лицо, когда иезуит рисовал блеск царского двора, благоговейно складывала руки, когда отец Андрей изображал Марину чуть ли не святою.
        - Итак, дочь моя! - закончил он, вставая и смотря на Марину блестящим взглядом: - Примешь ли ты теперь ту высокую долю, которая выпадает тебе? Примешь ли ты на себя видимую славу и честь русской царицы и невидимые великие тяготы, которые возложит на тебя святая церковь, как на свою возлюбленную дочь. Откажешься ли ты от высокого подвига послужить, быть может, пострадать ad majorem Dei gloriam?[43]
        - Да! - ответила Марина, и глаза ее сверкнули фанатическим блеском.
        В чем колебалась Марина-девушка, на то решилась без колебаний Марина-католичка.
        XXXIII. В поход
        Недаром пан Юрий радовался согласию дочери на брак с «царевичем»: все ожидаемые выгоды он получил, пока, впрочем, только на бумаге. Едва лишь он заикнулся Димитрию, что нужно было бы заключить какие-нибудь условия, чтобы царь будущий знал, что он должен дать, Мнишек и его невеста получить, царевич согласился и просил его составить следуемую бумагу, обещаясь подписать ее беспрекословно. И Мнишек составил.
        Бумага эта сохранилась и свидетельствует об алчности пана воеводы. Она написана по-польски рукою самого Мнишка и переведена на русский язык. Она скреплена двумя подписями царевича: «Dmitr Carewicz» и «Царевич Димитрий». В ней будуший царь, откладывая бракосочетание до вступления на престол, обязывался выдать перед свадьбой немедленно пану Юрию миллион злотых[44] и прислать для невесты драгоценности из «Московской казны», просить согласия на брак у Сигизмунда, известив его торжественным посольством, отдать в полное распоряжение Марины «два великие государства» - Новгород и Псков со всем уездами и пригородами, предоставить ей свободу держаться католической веры, «которую и мы сами приняли с твердым намерением ввести ее во всем Государстве Московском; в случае же неисполнения обязательств в течение года - развестись с Мариной».
        Эту запись Юрий Мнишек взял в конце мая[45], а в половине июня ему уже и этого показалось мало, и Димитрий выдал новое обязательство[46], дополнительное, по которому пан Юрий получал в наследственное владение два княжества - Смоленское и Северское. Заручившись такими обещаниями, Мнишек вовсе не желал медлить и торопил своего будущего зятя приступать к решительным действиям. Димитрий, однако, не торопился и только в конце лета порешил выступать. Перед выступлением он сделал смотр своему войску.
        Был ясный августовский день. Легкий ветер развевал знамена и заставлял трепетать перья на шлемах. Димитрий в латах и шлеме объезжал войско. Он был задумчив. Воинский наряд более всего шел к нему, и «царевич» выглядел почти красивым.
        Сердце Димитрия тревожно билось. Он сознавал, что до сих пор был только праздник, теперь наступали будни, время работы. Каковы-то эти будни окажутся? Лучше было не начинать, чем начать и не добиться: он уже привык к почету и власти; отказаться от этого - равнялось смерти. Но можно ли надеяться? У Бориса сотни тысяч воинов, а у него… И он окинул взглядом свое войско.
        Вон хоругви панов. У всякого своя хоругвь, свой полк. Тут есть и «крылатые» гусары, и копейщики, и полки, устроенные по-казацки, и латники. Вон хоругвь Мнишка - тут начальствует сын пана Юрия - вон Дворжицкий, Фредро, Неборский. Это - цвет войска, надежда Димитрия. Дальше серая масса - это сброд, иногда небесполезный, чаще вредящий.
        «Голь! - презрительно подумал Димитрий и попробовал приблизительно определить численность годного войска: полоса нарядных, хорошо вооруженных воинов почти тонула в массе голытьбы. - Дай Бог, чтобы набралось тысяч десять, - подумал Димитрий и тяжело вздохнул. - А там сотни тысяч. Э! Что думать!»
        Он постарался ободриться.
        В поле стояла глубокая тишина. Казалось, эта масса людей и коней окаменела, так она была неподвижна.
        - Молодцы! - крикнул Димитрий, остановив коня.
        - Виват, царевич! - вырвалось из тысяч уст.
        И опять все смолкло. Этот возглас был для царевича лучшим лекарством.
        «Э! С такими людьми можно дел натворить!» - подумал он, весело улыбнулся и тихо тронул коня.
        - Ба! И ты тут?! Вот, не ждал! - воскликнул Димитрий, поравнявшись с одним из воинов.
        На него из-под шлема смотрело угрюмо, почти злобно, красивое молодое лицо Станислава Щерблитовского.
        - Не сердишься, значит, за мазурку? Ну, молодец! Служи хорошо, я тебя не забуду, - сказал царевич, отъезжая.
        Пан Станислав проводил его недобрым взглядом и мрачно усмехнулся.
        - Уж я-то тебе послужу! - пробормотал он сквозь стиснутые зубы.
        Царевич в это время всматривался в лицо одного воина. Он положительно где-то его видел, но где - не мог припомнить.
        - Где мы с тобой встречались? - спросил царевич воина.
        Тот покачал головой.
        - Нигде, царевич! Я тебя, конечно, видал, но ты меня - вряд ли: я недавно и сюда-то приехал.
        - Нет, я тебя видел, - убежденно проговорил Димитрий и на мгновение задумался.
        И в это время ему представилась лунная зимняя ночь, вой волков, двое путников, шум побоища.
        - А! Вспомнил! - воскликнул он. - Не диво, что ты меня не помнишь - я видел тебя полумертвым. Не знаешь, жив ли боярин Белый-Туренин?
        Спрашиваемый с удивлением смотрел на «царевича». Откуда он знает и его, и боярина?
        - Да, жив и здоров, - ответил он.
        - Увидишь, поклонись ему от… путевого товарища! - с улыбкой проговорил царевич и отъехал.
        «Вряд ли скоро я увижу боярина!» - подумал Максим Сергеевич - это был он.
        Отъехав недалеко, Димитрий опять остановился.
        - Это ты, кажись, слухи пускал глупые про мою нынешнюю невесту, панну Марину, а? - сказал Димитрий, довольно неласково смотря на побагровевшее лицо тучного пана. - Будешь хорошо служить - я все позабуду, ну, а если плохо - смотри, поблажки не дам.
        И Димитрий, громко смеясь, отъехал от оторопевшего, испуганно мигавшего глазами пана Чевашевского.
        Достигнув середины войска, царевич остановился и скрестил руки на груди.
        - Товарищи! - заговорил он с чувством. - Товарищи! Вас немного, но вы храбры - храбрым сам Бог помогает! Помогает Он и тем, кто стоит за правое дело, а вы за него стоите. Мы победим, товарищи, или… умрем. Иного нет. Кто может желать иного, тот пусть выйдет теперь же из этих рядов и удалится: он - не брат вам и мне не товарищ. Можно ли звать товарищем труса?
        Он помолчал минуту.
        - Никто не вышел? Итак, все со мною к славе и чести, к смерти или победе! Завтра в поход на Русь! И да поможет нам Бог! - царевич поднял руку к небу.
        - И да поможет нам Бог! - крикнули тысячи голосов.
        Димитрий обнажил саблю.
        - Над нею клянусь победить с вами или умереть с вами! Что ваше - то мое, что мое - ваше! - сказал он.
        - Клянемся, клянемся! Виват, царевич! Виват, Димитрий! На Русь, на Москву! - среди звона оружия ревели тысячи голосов.
        На другой день 15 августа, войско выступило к Киеву. Там присоединились к войску две тысячи донских казаков, приведенных паном Михаилом Ратомским.
        В половине октября самозванец перешел русскую границу.
        Часть вторая
        I. Не от мира сего
        В соборе Ивана Великого в Москве только что отошла обедня. Был праздник Успения, а потому молящихся было много. Народ густыми толпами выходил из храма и, замешкавшись ненадолго на паперти, в последний раз осеняя себя крестным знаменьем, расходился в разные стороны.
        Уже после того как выбрались из храма наиболее усердные богомолки-старухи и даже разбрелись нищие, стеной стоящие подле паперти и на ней, из церкви вышел последний молящийся.
        Это был очень высокий и очень худощавый молодой человек. Узкие плечи и впалая грудь не говорили в пользу его здоровья; то же самое можно было сказать и об изжелто-бледном цвете его лица. Вся фигура его, несмотря на большой рост, выглядела какой-то немощной, расслабленной.
        Он довольно долго стоял на паперти, истово крестясь, потом, вздохнув, стал спускаться с паперти и, только отойдя на несколько шагов от храма, прикрыл шапкой свои жидкие, прямые, очень светлые волосы. Шел он сгорбившись и при ходьбе неуклюже размахивал длинными, худыми, как щепки, руками. Сколько могло быть, ему лет? Смотря на его лицо, это было довольно трудно определить. Усы его еще только пробивались, на подбородке был лишь едва заметный пушок, но все же молодостью от этого лица не веяло. В нем было что-то старческое. В глазах не было юношеского блеска; светло-голубые, словно выцветшие, они смотрели грустно-мечтательно.
        Шедшего звали Александром Лазаревичем. Он был старшим сыном боярина Лазаря Павловича Двудесятина.
        Странный он был человек. Всегда задумчивый, грустный, он чуждался своих сверстников, избегал всяких забав. Даже с братом своим Константином он мало дружил. Это не значит, впрочем, что он ссорился - ссориться Александр Лазаревич ни с кем не был способен - но он просто держался в стороне от брата. Всегда почтительный и послушный сын, он в то же время не был связан с родителями тою близостью, какая существует обыкновенно между детьми и отцом с матерью. Домашние интересы были ему чужды. Он жил в ином мире: это был мир молитв, мир аскетических подвигов, мир страданий за веру.
        Через полчаса ходьбы Александр уже входил в ворота своего двора. Поднявшись на крыльцо и миновав сени, он вошел в светлицу. Там сидела дородная, уже очень пожилая женщина.
        - Здравствуй, матушка. Бог милости прислал, - низко поклонясь, сказал ей Александр Лазаревич.
        - Здравствуй, Лександрушка. А где Костенька? - спросила мать.
        - А не знаю… Он вышел раньше меня из храма, - ответил Александр и, взяв лежавшую на столе в переднем углу толстую книгу в кожаном переплете, закапанном воском, опустился на лавку и углубился в чтение. Мать смотрела на него печально.
        - Погляжу я на тебя, Лександр, - сказала она после долгого молчания, - совсем ты чудной какой-то… Вот Бог сподобил тебя познать грамоту, а что толку с того? День денской только за книгой сидишь; нет, чтобы царю-батюшке послужить. И тебе бы польза была и честь - грамотеи завсегда нужны - и нам радость, и царю прибыль. Слов нет, душеспасительное чтение Богу угодно, а только все ж в меру. Сейчас, вот только из храма вернулся, еще отдохнуть не успел и уж за Святое Писание засел!
        - Я не устал… - ответил сын, отрывая глаза от Библии.
        - То-то, не устал. У двух обеден побывал, да не устал. И опять скажу: доброе дело - молитва, а только в меру… Был со мной у ранней обедни, ну и довольно, ан нет, и к поздней пошел. Эх, Лексаша! Чудной ты, право! И добрый ты сын, и все такое, а все как-то… будто не от мира сего. Вон Константин - он и грамотей поплоше тебя, и сгрубит иной раз, в озорствах кое-каких с парнями попадался, а все ж, скажу правду, милей он мне - потому человек живой. А ты - этак середка на половинке будто…
        Александр молчал. Трудно сказать, слышал ли даже он слова матери. Его глаза так и впивались в страницы.
        - И еще скажу: тебе, вот, за два дня до зимнего Миколы без четырех годов три десятка будет, а ты все еще в холостяках болтаешься. Чуть заикнется отец - ты на дыбы.
        Александр поднял голову.
        - Не тянет меня жениться… - проговорил он.
        - А нешто подобает быти человеку единому?
        - Могущий в себе вместити да вместит, сказано.
        - Ну, да ты, я знаю, начетчик! - с досадой вскричала мать. - А мне, вон, все в уши жужжат: «Что ты, Марья Пахомовна, своего старшого не женишь?» Да, людей стыдно! Ну, да теперь держись! Отец высватать тебе невесту сбирается!.. Вертись - не вертись, порешил - поженит! - раздраженно говорила Марья Пахомовна.
        Александр даже побледнел.
        - Склонности во мне нет.
        - А уж там, есть ли, нет, не спросят! Женись, и шабаш! Что, в самом деле, в монахи ты и впрямь что ли готовишься?
        - Точно, матушка, это ты - верно! Точно, желал бы сподобиться чин ангельский принять. О том и все думы мои. Господу хочу послужить - не людям, - проговорил Александр, вставая, и в его тусклых глазах засветился легкий огонек.
        - Та-ак! Слыхали мы. Не бывать тому! Женись, вот что!
        - Бог мне заступник! - тихо проговорил Александр и, взяв книгу, направился к двери.
        - Ладно! Женишься - переменишься… Женим беспременно! - крикнула вслед ему мать.
        Он не обернулся.
        II. Два солнца
        День стоял чудный. Было бы жархо, если бы легкий ветерок не умерял жары.
        Весьма понятно было, что боярышне Пелагее Парамоновне, дочери боярина Парамона Парамоновича Чванного, надоело сидеть в душной горнице да еще без работы, так как день был праздничный, и она спустилась в сад. Впрочем, наше название «сад» тут было едва ли применимо. Ни подстриженных деревьев, ни куртин, ни усыпанных песком змейкой вьющихся дорожек здесь не существовало. Это попросту был остаток леса, некогда росшего на месте Москвы; немного расчищенный, местами вырубленный, он все-таки производил впечатление леса, растущего и ныне в сотне-другой верст от Москвы. Этому впечатлению не мешали даже и гряды с различными огородными овощами, и сильно разросшиеся кусты малины, и посаженные местами яблони: все это утопало в массе великанов-деревьев, подернутых по коре беловатым мхом, словно сединой лет. Дворня боярина, да и сам он, понимали характер этого сада и именовали его не иначе, как «леском, что подле дома растет», или «нашим леском», или, наконец, «леском, в коем капуста и репа понасажена». Будь такой «лесок» у нас с вами, читатель, мы бы его назвали парком, но тогда это слово было неизвестно.
        Итак, ничего не было удивительного, что боярышня Пелагея захотела погулять в жаркий день под тенистыми деревьями сада-леска. Но удивительно было то, что она, тихо пройдя по сеням, медленно спустившись с крыльца, вдруг, едва вышла в сад, пустилась бегом с такою быстротою, с какою вряд ли бегивала и в детстве. Не менее удивительно было, что она, прибежав в самую удаленную часть сада, к забору, который выходил на одну из очень скудно населенных улиц Москвы, внезапно остановилась, как вкопанная, и, запыхавшись пробормотала:
        - Слава Богу! Успела!
        Потом она с этого места ни шага: опустилась на траву и глаз с забора не спускает.
        Задумалась боярышня.
        Она думала о том, как дивно судьба свела ее «с ним», с ее «соколиком», как она его звала в своих думах, с Константином Лазаревичем Двудесятиным, как звали его все иные люди. Давно слышала она о нем от подруг. Говорили, красавец он лицом, богатырь станом, а только «озорной»: что только парни молодые в городе ни напроказят, ищи его - он неприменно из первых.
        Многие за это его осуждали, разбойником звали, «отпетым парнем», одна она, Пелагеюшка, всегда за него горой стояла: казалось ей, что все эти озорства он не со зла учиняет, а потому, что силы в нем непочатой много, - ну и требует сила эта выхода. И все ей хотелось увидать его хоть глазком одним. А где увидишь? Жизнь боярышни такова, что день за днем в четырех стенах в терему за пяльцами проходит. Разве летом вот в сад погулять пустят, благо в нем народу ни души. В разговорах с подругами только и душу отвести можно, да, ведь, они - такие же затворницы.
        Так, может быть, и не пришлось бы ей век повидать молодого боярина, если б случая не приключилось.
        Именины отцовские были. Бояр набралось видимо-невидимо. Ну, конечно, как всегда, хозяин с гостями веселится, пьют, едят - пируют, одно слово, а им, «бабам», как и в будни, приходится сидеть в своих горенках. Такова уж доля! Но на этот раз либо гости упились раньше времени, либо сам хозяин шибко захмелел, только захотел он гостей своих ублаготворить по горло: велел кликнуть «баб» и свершить «поцелуйный обряд». Пришлось ей с матерью выйти, обнести гостей кубком вина крепкого и поцеловаться с каждым. Всех обнесла она - ничего; конечно, смущалась немного, а вот, как подошла она к последнему, младшему из всех, сердце у ней забилось так, будто выскочить хочет, и поднос в руках задрожал, и вино расплескалось.
        Красавец гость был! Очи - что звезды, лицо белое и румяное вместе… Кто он, она того не знала. Поцеловал он ее - ожег. Всю ночь у ней потом от его поцелуя губы горели, а во сне он мерещился. Утром поднялась она, словно больная. Однако, пересилила себя, нездоровье прошло, а только «он» все ее думы занял. Словно наважденье!
        В обеденную пору пошла она в сад-лесок погулять. Идет себе тихонько-тихонько, голову опустив, забрела в дальний конец сада, вдруг слышит окрик негромкий:
        - Боярышня!
        Оглянулась, - а он стоит перед ней. Пелагеюшка так и обмерла. А он и говорит:
        - Не осерчай, боярышня, за озорство мое. Хоть меня, Константина Двудесятина, все озорником славят, а только скажешь ты слово «уйди!» - уйду - не поперечу. Хоть, может, сейчас же отселе и в Москву-реку прямь…
        А у боярышни робость немножко прошла. «Так вот он, Констаитин-то хваленый! Сокол!» - думает она.
        - Что ж, так уж и в Москву-реку? - спросила она, а сама глаз не поднимает.
        - Потому… потому, что приглянулась ты мне очень: прогонишь - и жить не стоит, - ответил он, а у самого голос дрожит.
        - Это с одного-то раза приглянулась? Скоро больно! - сказала боярышня и уж настолько смелости набралась, что даже засмеялась.
        - С одного? С сотни - это верней будет! Вчерашний-то это последний раз был, а до тех пор я тайком на тебя смотрел, когда ты в лесочке вот в этом гуляла.
        - Ишь ты какой!
        - Осерчала? Прости! Говорили все, что у боярина Парамона Парамоновича дочка - красотка. Захотелось посмотреть. Взглянул раз, захотелось в другой… И так до сотого, думать надо, дошел.
        Потом Константин прибавил:
        - Дозволь, боярышня, с тобой погулять?
        - А как увидят?
        - Ну вот! Кому увидать? Да я и убегу, коли что.
        - Погуляем, что ж, - промолвила боярышня, а сама думает: «Ай, батюшки-светы! Да как же это так!»
        Ну и погуляли. А на другой день - то же, на третий - опять. И дошло до того потом, что если два дня подряд повидаться не придется - места ни тот, ни другая от тоски не находят.
        Нашлась и пособница, в зимнюю пору она свиданья их устраивала, - холопка Фекла, шустрая молодая бабенка.
        Занялась своими думами Пелагеюшка, а все глаз с забора не спускает и ждет с замираньем сердечным, когда же покажется из-за него голова милого.
        Вот он!
        Поднялась она с травы, кинулась вперед.
        И лицо залилось яркой краской.
        А он уже сжимает ее в объятьях и не говорит, а шепчет с легкою дрожью в голосе:
        - Заждалась, люба моя? Прости! Братан задержал, в церкви со мной был. Но все ж ускользнул… Ах ты, люба моя! Ах ты, голубка милая!
        И целует, целует…
        В наружности Константина очень мало сходства со старшим братом Александром. Он ростом пониже, но в плечах гораздо шире, сложен крепко. Он строен. У него черты лица, быть может, и не совсем правильные, но это искупается здоровою свежестью и веселым выражением небольших серых глаз. Волосы у Константина темные, почти черные, маленькие, такого же цвета молодые усы прикрывают губу, борода еще чуть пробивается. У него и характер совсем иной, чем у брата. Если Александр удаляется от жизни, то Константин, наоборот, любит жизнь, стремится к ней всем своим существом.
        - Как жаль, Костя, - промолвила Пелагеюшка, присев на траву рядом с Константином, - что ты замешкался: теперь скоро обедать кликнут.
        - А и не говори! Сам на себя зол! А знаешь, что горю помочь можно…
        - Как?
        - Можно, ведь, и того… и после обеда опять свидеться али вечерком. А? Можно? Так? Ты не прочь?
        - Я ли прочь! Я ли! Дорогой мой! И люблю ж я тебя!
        И она припала своей русой головкой к его плечу, а он взял ее руку и целует.
        И над ними в выси на безоблачном небе сияет солнце и кидает золотой луч на них, пробившись сквозь чащу деревьев, и у них в груди тоже солнце, так же жаркое, как и небесное, такое же светлое… нет, светлее того! Потому что на небесном солнце есть пятна, а на том солнце, которое согревает их молодую жизнь, не приметно ни точки темной.
        III. Кое-что о сватовстве и о том, кого сватают
        Слова Марьи Пахомовны Двудесятиной, сказанные ею сыну Александру, что отец сбирается его женить, не были сказаны наобум. Правда, Лазарь Павлович напрямик ей еще ничего не говорил о своем намерении, но она видела, что дума об этом зреет в его голове.
        Кроме того, она знала, - что обыкновенно добрый и уступчивый ее муж, когда что-нибудь «крепко надумывал», то становился упрям, как вол, и мешкать с приведением в исполнение своего желания не любил. Туг он был только на надумыванье, а коли надумал, то начнет действовать скоро, не мешкая - полетит, что на тройке.
        Так было и в данном случае. Прошло месяца два, а о предстоящей женитьбе Александра не было сказано ни слова.
        Вначале обеспокоенный заявлением матери «богомолец» - как звали Александра в семье - совершенно успокоился и с большим, чем прежде, рвением отдавался хождениям по церквам и монастырям и чтению церковных книг.
        Однажды, не задолго до обеда, в серенький октябрьский день, Лазарь Павлович отдал холопам приказ позвать Марью Пахомовну к нему из горницы, где она сидела за работой.
        - Скажи ей, - наказывал боярин холопу, - чтобы шла не мешкая: потолковать мне с нею надо о дельце не малом.
        Марья Пахомовна не замедлила явиться на зов и протолковала с мужем немало времени. Когда же она, наконец, вышла, то имела какой-то таинственно-торжественный вид, а, встретясь в сенях с Александром, очень многозначительно посмотрела на него.
        Сына смутил этот взгляд.
        «Что-то матушка на меня смотрит? Уж не о сватовстве ли моем с батюшкой толковала?» - подумал он, и яркая краска залила его желтое лицо.
        Однако, он ничего не спросил у матери.
        Смутило его еще больше то, что отец, хотя был обеденный час, не медля велел оседлать коня и, нарядившись словно в праздник, куда-то уехал.
        - Лександрушка! Подь-ка сюда! - прошамкал беззубым ртом «дед Митрич», доверенное лицо Лазаря Павловича. - Надо мне тебе шепнуть кое-что.
        Александр был в большой дружбе с этим «дедом», благодаря тому, что Митрич был «богомольцем» не хуже самого Александра, не умея читать, знал на память целые главы из Евангелия и Библии и любил беседовать «о божественном» с молодым, начитанным в святом Писании боярином. Со своей стороны Александр с восторгом слушал рассказы старика о киевских пещерах, о Святой Земле, где Митрич успел побывать за свою долгую жизнь.
        - Что, дедушка? - тревожно спросил молодой человек.
        - А вот, подь, подь… Скажу, - ответил старик, отводя Александра в угол сеней. - Знаешь, куда батюшка твой поехал?
        - Нет, а что?
        - А то, что не знаю, радость тебе это либо горе - поехал он свата искать.
        - Ну?!.
        - Да. И сегодня ж поедет со сватом тебе невесту высватывать.
        - Ахти! Вот, напасть! - вырвалось у молодого человека с такою горечью, что даже Митрич заметил:
        - Ну, полно, Лександрушка, какая напасть! Точно, теперь ты - вольный казак, а тогда простись с волюшкой, а только все ж напасти тут нет, и коли добрая жена попадется, так лишь радоваться можно.
        - Ах, нет! Ах, нет! Напасть это! Напасть! Не земного ищу я счастья… Тлен здесь, суета… Богу служить желаю… Да! Жениться!.. Напасть, напасть! - проговорил Александр так горячо, что Митрич с удивлением посмотрел на него: ему первый раз пришлось видеть всегда спокойного Александра Лазаревича в таком волнении.
        А молодой боярин прошел в комнату, взял шапку и, пройдя обратно через сени мимо все еще не пришедшего в себя от удивления Митрича, спустился с крыльца, перешел двор и вышел на улицу.
        Часа через полтора быстрой ходьбы он был уже за городом, на берегу Москвы-реки, поросшем небольшим леском. Тут он остановился. Ему нравились тишина и безлюдье этого места. Он часто хаживал сюда, когда «мирская сутолока» вконец надоедала ему.
        Набожность может проистекать от разных причин. Она может быть показною, тогда основа ее - фарисейское лицемерие, желание прикрыть наружным благочестием тайные мелкие грешки и крупные грехи; набожность может иметь источником темный, неразвитой разум, и тогда она стоит бок о бок с суеверием: набожный такого сорта с одинаковым усердием будет исполнять и малейшие церковные требования, и какой-нибудь бессмысленный суеверный обряд вроде «опахиванья»; основа такой набожности, конечно, крепкая, слепая вера, но нуждающаяся в очень большой очистке; есть, наконец, третий род набожности, где причиною служит глубокая, светлая вера, захватывающая всего человека; здесь «верить» - равносильно «жить».
        Такая вера не навязывается извне, она родится вместе с человеком, это - потребность души, алчущей света. Так верят немногие избранные, и они суть истинно верующие. Это - кроткие мечтатели, которых тяготит «мирская докука», потому что огонек, теплящийся в их душе, тянется ввысь, прочь от земли, к небу, к источнику света - к Богу.
        К этим мечтателям принадлежал и Александр. В детстве он чуждался игр, потому что эти игры, основанные на телесной силе, ловкости или хитрости, не интересовали его. Зато он находил интерес в том, в чем не видели ничего занятного его товарищи.
        Ребенком пяти-шести лет он наблюдал, как летает птичка, собирает корм, как кормит своих вечно жалобно кричащих птенцов, как она строит гнездо, неся в клюве то засохший листок, то соломинку, то пушинку.
        - Кто научил ее? - задавал вопрос недоумевающий ребенок.
        - Бог! - отвечали ему взрослые.
        Он видел, как отцовские холопы взрыхляли землю, кидали зерна, прикрывали их, проехав раз-другой с бороною, тонким налетом той же земли и уходили, а через неделю-две темное раньше поле начинало зеленеть, и вот, не по дням, а по часам вытягивалась трава, обращалась в длинный колос.
        - Отчего она выросла? - спрашивал мальчик.
        - Засеяли… Знамо дело, и выросла. Потому зерно попало в землю, ну и выгнало колос.
        - Да как же это? Из такого маленького зернышка и вдруг такой длинный колос?
        - А уж про то нам знать не дано. Так Бог-Господь устроил для нас грешных!
        И чем бы мальчик ни заинтересовался, у больших ответ был всегда один: Бог! Бог все устроил, Бог весь мир создал. И чувство глубокого благоговения наполняло детскую душу Александра.
        Постепенно мысль его исключительно сосредоточилась на Боге. Он старался представить себе Бога и не мог, и чувствовал, что Бог - это нечто непостижимое, необъятное, и что-то вроде священного трепета наполняло его сердце. Ему указывали на иконы, говорили:
        - Помолись Боженьке.
        Он молился, а в мозгу его шевелился вопрос: «Вот, Бога нарисовали, значит, Его видели? Кто?» Когда он спросил об этом, ему ответили:
        - Святые люди.
        И ему страстно захотелось быть святым. Чтобы стать святым, думалось ему, надо молиться, молиться…
        И он молился. Он удивлял взрослых своею набожностью.
        По временам ему казалось, что уж он довольно молился, теперь Бог явится ему. Он бежал куда-нибудь в уединенное место и просиживал там часами, бледный, с трепетно бьющимся сердцем, прислушивался к малейшему шороху.
        Но Бог не являлся.
        Наконец, он удалялся с опечаленным лицом и думал:
        «Верно, я мало молился».
        Когда его начали учить грамоте, он быстро постиг «книжное искусство» и жадно набросился на книги. Книги были только духовного содержания, да он иных и не желал: ему хотелось узнать побольше о Боге.
        Целый новый мир открылся ему. Он постигал Бога грозного и милосердного, Бога - Судью и Бога - Отца. Теперь уж он не мечтал увидеть Его, он осознал, что еще не достоин этого. Осознал он также, что доступ к Богу открыт, и каждый, кто трудами на пользу ближних, молитвами и чистою жизнью заслужит милость Божию, улицезреет Его. И он порешил этого достичь.
        Цель жизни была найдена, но лежала она не в жизни, а за жизнью. Сама по себе жизнь была только средством, жизнь истинная должна была начаться только после прекращения земного бытия.
        При таком мировоззрении наслаждения и радости житейские являлись только соблазнами, поэтому-то Александр и избегал их.
        Жениться, по мнению молодого боярина, это значило пасть, прилепиться к земле, связать себя с жизнью испытанием, крепкими узами.
        Жизнь, едва терпимая, как средство, должна была обратиться в цель.
        Мог ли с этим помириться Александр Лазаревич?
        Известие, что отец окончательно решился женить его, потрясло молодого человека. Что отец непременно приведет свое намеренье в исполнение, в этом «богомол» не сомневался: он хорошо знал, что старик, долго сбираясь с духом, решившись, умел рубить сплеча. Просить отца бесполезно. Где найти защиту и помощь?
        Конечно, у Бога!
        Александр едва успел перевести дух от быстрой и долгой ходьбы, стал на колени и начал молиться.
        Он молился долго и усердно в этом обширном, как мир, храме, где куполом служило небо, полом - земля. Поднялся он успокоенным.
        «Господь все устроит… Его святая воля!» - подумал он, крестясь в последний раз.
        Луч солнца пробился сквозь серую пелену облаков. Тусклый и одинокий, он все же сразу прогнал скучно-серый покров осени и выделил яркие краски. Запестрели желтые и красные осенние листья, засверкала темная вода Москвы-реки. Птичка-зимовка зашевелилась на ветке и чирикнула…
        Александр поглядел вокруг себя, вдохнул полною грудью сырой, но душистый осенний воздух и промолвил:
        - Благодать!
        И совсем спокойно стало у него на сердце.
        IV. В доме князя Щербинина
        Молодой боярин, князь Алексей Фомич Щербинин собирался засесть за обед.
        - Кто это у тебя там, Аленушка, - сказал он, помолясь и усевшись за стол: - монахиня, кажись, какая-то? Я, проходя, мельком видел.
        - Это ко мне инокиня-старушка забрела мимоходом. За сбором она в Москву прислана. Поклон от матери Максипатры тебе да мне привезла, - ответила Елена Лукьянишна.
        - От матери Максипатры?
        - Да, от Дуняши…
        - А-а! А я, было, сразу и не вспомнил. До сей поры не могу привыкнуть считать Дуняшу инокиней. Да уж теперь и Дуняши-то нет, а есть мать Максипатра, богомолица наша. Да! Как это дивно все Господь устроил! Давно ль Павел-то замуж Дуню брал? Думал ли тогда кто, что пройдет год-другой - и Павел пропадет бесследно, и Дуняша из боярыни Белой-Турениной матерью Максипатрой станет?
        - Павел-то Степаныч помер… Жаль, его! Добрый человек был, а какою смертью жизнь окончил!
        - Сдается мне все почему-то, Алена, что из Москвы-реки это не его вытащили, - задумчиво проговорил Алексей Фомич.
        - Он, он! Весь облик его.
        - Облик точно схож, а только лица-то не разобрать было.
        - Он, он!
        - Верней, что он, конечно… Не снес горя - погубил душу. Прости, Господь, его грешного. Дивно все это, куда как дивно! Да взять и нас с тобой - нешто не диковинно тоже судьба наша устроилась?
        - Что говорить! Не сломай медведь твоего батюшку - быть мне не женой тебе, а мачехой.
        - Что б и было! Подумаешь иной раз, так и скажешь, что и жаль батюшку, а все ж его смерть счастье наше состроила.
        - Точно что.
        - Греховодники мы с тобой, Аленка, - этакое говорим. Давай-ка обед лучше поскорей.
        Вошел холоп.
        - Гость к тебе, князь, боярин.
        - Гость? Кто?
        - Боярин Лазарь Павлович.
        - А-а! Пойду встречать гостя дорогого! - воскликнул Алексей Фомич, поднимаясь. Но гость уже сам показался в дверях.
        - Не в пору гость хуже татарина, говорят, а? Осерчает, чай, на меня хозяюшка молодая? - смеясь, сказал Лазарь Павлович, высокий толстяк, с красным крайне добродушным лицом, украшенным крупным мясистым носом и маленькими, часто мигающими глазами.
        - И не грех это тебе говорить так! - укоризненно заметил Алексей Фомич, целуясь с гостем. - Жена! Задай-ка ему хорошенько за словеса за такие!
        - Точно, точно, Лазарь Павлович, не след нас обижать… - начала Елена Лукьянишна, но Двудесятин ее перебил:
        - Ай, батюшки! Да вы совсем меня, беднягу, затравите! А вас двое - я один. Делать нечего, прощенья прошу - больно уж вы строгие. Дай-ка лучше на хозяюшку полюбуюся молодую. Ишь, все краше да краше становится она у тебя, Алексей Фомич, ей-ей. Ажио зависть берет: кабы моя старуха тож так хорошела, хе-хе-хе! Здоровенька ли, Елена Лукьянишна?
        - Бог грехам терпит. Как ты да Марья Пахомовна?
        - А ничего себе, живем помаленьку. Сына, вот, женить сбираюсь.
        - Большого, чай? - спросил Щербинин.
        - Его, его! Малость мне потолковать по сему надоть. Видишь ли, хочу ему я сватать…
        - Стой, стой! И слушать не буду! Наперед хлеба-соли нашего откушай, после и потолкуем. Молись-ка да садись, вот сюда. Алена! Покорми-ка нас, - сказал Алексей Фомич.
        - Нечего делать, приходится слушать хозяина, - промолвил Лазарь Павлович, перекрестившись и пролезая за стол.
        Елена Лукьянишна отдала холопам приказ подавать.
        - Чтой-то ты сегодня, Лазарь Павлович, разнаряжен так, что хоть прямо к царю ехать? - сказал Алексей Фомич, разглядывая ферязь из «венецейского золотного атласа», надетую на госте.
        - А вот, как побеседуем, так и узнаешь, зачем я так разнарядился, - ответил Двудесятин и свел разговор на другое: - Слышал, расстрига-то, говорят, уже на Русь вступил.
        - Слыхал, как не слыхать! Просто диву даюсь! Беглый дьякон и такое учинить! И города один за другим к нему переходят. И то сказать, мало кто знает, что он - монах-расстрига, думают - царевич истинный.
        - К тому ж в Орле объявился и промеж людей толкается Гришка Отрепьев какой-то новый. Вот-те, тут и делай, что знаешь! Говорят, царевич самозванный - никто иной есть, как Григорий Отрепьев, а, меж тем, всем ведомо - Гришка Отрепьев в Орле. И стал один - два! Ох, ох! Сдается мне, заварится тут каша немалая: потому тут Жигимонт-круль, лиса старая, тоже много помогает.
        - Э! Что монах беглый сделать может? Пошлет царь ратников, побьют его хорошенько, вот и делу конец.
        - Ой, не скажи! Борис-то Федорович мешкает, а к расстриге город за городом отходит. И в людях серых толки идут: сын царя Ивана жив, милости великие обещает и Бориса Федоровича прогнать хочет. Поди толкуй им, что это - не сын царя Ивана, а самозванец нечестивый. Димитрий - и шабаш! А коли Димитрий, надо помочь ему престол отцовский из рук Борисовых отнять, древний царский корень утвердить. И идет шатанье великое! Да и бояре тоже открыто не показывают, а Димитрию верить - не верят, но все ж рады Борису Федоровичу досадить: не люб он им. Да! Дело плохое, брат, затевается!
        Холоп внес кушанье.
        - Не взыщи, коли трапеза скудна да не вкусна будет, - сказал гостю Щербинин.
        Разговор прекратился: не в обычае было разговаривать во время еды.
        Хоть Алексей Фомич и просил гостя не сетовать на скудость трапезы, но на самом деле обед был таков, что хозяевам стыдиться было нечего. Запивались все кушанья чаркой-другой доброго зелена вина, уемистым кубком ренского, романеи или бастра, чаркой сладкой наливки да ковшом пенистого студеного крепкого меда.
        Неудивительно, что к концу обеда лицо гостя стало еще краснее, чем всегда, разрумянилось так же и лицо хозяина и даже хозяйки. Неудивительно так же и то, что, когда, пообедав, гость захотел со Щербининым поговорить о своем деле, язык его заметно заплетался, а глаза хозяина закрывались сами собой, и что Алексей Фомич, послушав Двудесятина недолгое время, неожиданно прервал его речь предложением:
        - А что, Лазарь Павлович, не соснуть ли нам теперь маленько, как водится, а после и потолкуем?
        Предложение было так соблазнительно, что Двудесятин не стал даже отговариваться, а, кряхтя так, как будто на него была взвалена многопудовая тяжесть, поднялся со скамьи и последовал за хозяином в его опочивальню, где, скинув тяжелую ферязь, растянулся на мягкой перине, и скоро густой храп Лазаря Павловича вперемежку с легким посвистыванием спящего Щербинина уже доносился до самых сеней.
        Только изрядно выспавшись и отпившись игристым кваском от тяжелой послесонной вялости, хозяин и гость приступили к беседе.
        - Видишь ли, друже мой, - начал Лазарь Павлович, - сказывал я тебе, что хочу женить моего большака, так вот, надобно мне невесту ему высватать.
        - Так, - протянул Щербинин, поглаживая свою маленькую молодую бороду. - Что ж, ему невесту не трудно будет найти: он - парень хороший.
        - Все так, да нрав-то у меня такой, что, если я порешил что-нибудь, так мешкать не умею. Сватов там засылать да ответа ждать и все такое, это мне не любо. По-моему так - съездил к отцу и матери невесты, поговорил, и делу конец! Пусть приданое готовят.
        - Что ж, и так можно.
        - Торопиться мне и потому надо, что, как прослышал, хочет меня царь вместе с Мстиславским Федором Иванычем и прочей братьею послать против самозванца-расстриги этого самого. Ну и охота найти невесту сыну да и ехать с сердцем спокойным. Останусь цел, вернусь - и прямо за свадьбу, не приведет Бог, полягу костьми на поле бранном - помирать спокойно буду: отцовский долг исполнил, подобрал добрую невестушку сыну… Повенчаются и без меня.
        - Ты это ладно надумал, Лазарь Павлович.
        - Ну вот, в этаком разе и хочу я тебя просить: поедем-ка сватать со мной невесту Александру.
        - Я не прочь, а только какой же я сват? Молод и сам давно ль поженился?
        - Молод ты, слов нет, и женат неделю без года всего, это ты верно сказал, а только говорить ты мастак, и потом боярин Парамон Парамоныч - отец тебе крестный, так сговоримся с ним легче…
        - Так ты к Парамону Парамонычу хочешь ехать, Пелагею сватать?
        - Да, да! Ее самое. Красавица она, слышал я, и работящая. Словом, девка, каких лучше не надо. Только, вот, боюсь, захочет ли Парамон-то Парамоныч ее за моего Лександра выдать? Быть может, он себе получше зятька хочет; ведь, прозвище-то Чванный ему по шерсти дано.
        - Ничего тебе, Лазарь Павлович, сказать не могу, а съездить - съездим. Я не прочь.
        - Ну вот, и ладно. Тогда и поедем сейчас.
        - Дай только, я приоденусь.
        Через четверть часа князь Щербинин и боярин Двудесятин, оба верхом на конях, уже съезжали со двора.
        V. Неприятное открытие
        Царский истопник Иван Безземельный провожал гостя, своего кума Никиту, прозванного за силу Медведем.
        - И чего же ты так торопишься, куманек?
        - Пора мне, кум, - отвечал Никита, не очень высокий, но чрезвычайно широкий в плечах, молодой парень.
        - Столько времени мы с тобой не видались - почитай, с похорон крестника моего… Да, да! Так и есть! С самых похорон - и ты посидеть у меня подольше не хочешь.
        - Пора мне, - повторил Никита, и добродушное скуластое лицо его вдруг стало сумрачным.
        Эту перемену заметил и Иван.
        - Что с тобой, Микитушка? Али с того все, что я про смерть сынка твоего, моего крестника, вспомянул?
        Никита молча кивнул головой.
        - До сей поры, знать, не утешился?
        - Где утешиться! Как вспомяну, так места от тоски найти себе не могу.
        - Понимаю, куманек, понимаю.
        - Ну пойду я… Прошай, кум! Прощай, хозяюшка!
        - Что с тобой поделаешь! Прощай.
        В дверях Никита остановился.
        - А что, кум, слыхать про этого самого, про царевича?
        - Про царевича? И как у тебя язык поворачивается этакое слово молвить? - вскричал Иван с досадой. - Бродягу, расстригу царевичем называть! Один у нас есть царевич - Федор Борисыч, а другого не знаем.
        Иван даже покраснел от раздражения. Никита смутился от такого окрика.
        - Да ведь я так… Потому все зовут - царевич да царевич… Ну, и я… Вон, бают, идет он Москву взять… Истинный, говорят, он сын царя Ивана Васильевича, Димитрий. Что ж, я - человек темный, почем мне знать, правда аль нет? Говорят вон тоже, что милости он разные сулит…
        - Мало ль что дурни либо злые люди-крамольники говорят! Ты их слушай больше! Сын царя Ивана! Хватили тоже! Димитрий царевич отроком помер еще в Угличе. Милости сулит! Милостями их и заманивает бродяга: вишь, им все мало! Борис ли Федорович к ним добр не был? Москву взять! Ска-а-жи, пожалуйста! Это - бродяга-то? Хе-хе! Да топнет ногой царь посильнее, так он от страха ног своих не почует. Москву взять! Не взять ему николи ее, коли крепко за царя своего стоять будем. Измена да шатанье в людях - вот только все, что и дает силу вражьему сыну. Ну, да ничего, скоро конец всему! Слыхал я, посылает царь князя Федора Ивановича Мстиславского и иных бояр с войском - зададут они бродяге!
        - Так, значит, шабаш ему скоро?
        - Бог про то знает, а только встряска будет добрая.
        - Так. Ну прощай, здрав будь!
        И Никита вышел.
        Осенний вечер был темен, но Никита хорошо знал дорогу и не боялся запутаться. Он шел быстро, почти бежал. Какое-то смутное беспокойство овладело им еще в ту пору, когда он сидел у Ивана Безземельного. Теперь это чувство еще более усилилось.
        «Господи! Уж не дом ли горит? - думал Никита. - С чего не то тоска, не то Бог знает что напало?»
        И он все подбавлял шагу.
        Но вот, теперь уже недалеко. Никита смутно различает очертания своей лачуги.
        Вдруг он замедлил шаги и прислушался: ему показалось, что он слышит голос жены. Стараясь ступать как можно тише, он подошел совсем близко к дому.
        На покривившемся убогом крылечке своей лачуги он неясно различил фигуру своей жены Любы, слабо освещенную фонарем, который она держала в руке.
        Того, с кем она говорила, нельзя было разглядеть; чуть виднелся только край красной рубахи и кусок овчины, очевидно, накинутой на плечи.
        Теперь Никита отчетливо слышал все, что они говорили.
        - Когда ж ты придешь, соколик?
        - А вот как твоего Медведя дома не будет, так и приду, - отвечал мужской голос, в котором Никита узнал голос своего соседа Яшки.
        - Ах, уж этот Медведь постылый! - воскликнула Люба.
        - А ведь тож, поди, люб тебе был прежде?
        - Никогда он мне люб не был. Так, дурость какая-то на меня вспала, вот и повенчалась с ним.
        - Ну, прощай, Любушка! - Не ровен час, он еще вернется да застанет, костей тогда не соберешь.
        - Вот еще его, дурака, бояться! Сказала бы, что зашел ты кваску попить к нему, да его дома не застал, ну со мной и посидел, поджидал его. А попробовал бы заговорить, то я его так бы пробрала, что он своих не узнал!
        - Ха-ха! Ты строгая!
        - У-у, какая! Только с ним, а не с тобой, ласковый мой.
        До слуха Никиты донесся звук поцелуя.
        - Прощай! Гони его-то скорей! Опять потешимся! - несся уже из темноты голос Яшки.
        - Прогоню! Не дам засиживаться, - ответила Люба, и свет померк: она вошла в сени.
        Никита, слушая, едва верил своим ушам. Ему казалось, что это - или сон, или наважденье лукавого. От изумленья на него напал столбняк; он не мог двинуться с места и напряженно вслушивался. А слова - страшные слова - звучали и, как камни, били его в сердце.
        И это говорит Люба, его жена, та Люба, для которой он в былое время не задумался взять тяжкий грех на душу, для которой всегда он был послушнее самого забитого холопа! Еще вчера, даже сегодня утром, она ласкалась к нему, говорила, что любит его еще сильней, чем прежде любила, и вдруг…
        Было от чего потеряться Никите!
        И вот уж и Люба ушла с крыльца, и шаги Яшки замолкли вдали, а он все еще стоял по-прежнему, как прикованный, все еще не мог стряхнуть насевшую на него тяжесть.
        Он сбросил шапку, осенний холодный ветер обдул его голову. Никита вышел из своего оцепенения и поплелся к крыльцу.
        Дверь была заперта. Он стукнул. Послышались торопливые легкие шаги Любы.
        VI. Медвежья расправа
        Люба встретила мужа очень приветливо.
        - Ах вот и ты, ласковый мой! А я ждала тебя, за работой сидючи, да и вздремнула, ха-ха! Лучина это потрескивает, тихо так… Ты уж не серчай на женку свою, что не так скоро отворила.
        Никита ничего не ответил ей, прошел в избу, скинул кожух и опустился на лавку.
        - Чего долго не шел? Соскучилась я по тебе страсть! - говорила Люба.
        Он не мог говорить от волнения, сидел бледный и тяжело дышал.
        Она села к нему на колени, обвила его шею руками, любовно засматривала ему в глаза.
        - Никто не был? - вымолвил он, наконец, через силу.
        - Никто! - быстро ответила она. - Да и кому ж быть? Разве я пущу кого-нибудь без тебя? Тут все народ такой озорной…
        - Озорной, говоришь?
        - Ну да… Пристают все, - ответила Люба и улыбнулась; ее мелкие хищные зубы так и сверкнули молочной белизной.
        В его груди поднималось бешенство.
        «Змея!» - думал он про себя. Но он сидел, опустив руки, в то время, когда ему хотелось задушить ее, отвечал поцелуями на ее поцелуи. Хитрая, красивая змейка связывала своими кольцами сильного медведя.
        Никита дышал все тяжелее.
        - Пристают? Ребра переломаю! - свирепо сказал он и стукнул своим мохнатым огромным кулаком по столу так, что доска треснула.
        - Чего ты? - весело расхохоталась Люба. - Всех, которые ко мне пристают, разве перебьешь?
        - Много, знать, их?
        - И-и как много!
        - И Яшка пристает?
        Люба пристально посмотрела на мужа.
        - Нет, он не озорной… Нет, он не пристает, - медленно проговорила она. - А что ты вспомнил о нем?
        - Гм… так… - пробурчал Никита.
        Люба смотрела прямо ему в глаза; на ее лице не было заметно и признака смущения.
        Никите хотелось вырвать эти бесстыжие красивые наглые глаза.
        Он крепко сжал Любу в своих объятиях.
        - Больно! Ой! - воскликнула она. Никита оттолкнул ее и крикнул:
        - Сон это или нет?
        Жена смотрела на него с удивлением.
        - Нет, ты скажи, сон это или нет? Чего смотришь? Твои глаза правды не скажут! Змееныш! Знаешь, мне хочется двумя пальцами взять тебя вот за эту шею белую и придушить, - говорил Никита, смотря на жену налитыми кровью глазами. Со стороны его можно было почесть за пьяного.
        Люба побледнела, но быстро оправилась.
        - Ха-ха! Ты хмелен, а мне сперва и невдомек. Придушить меня хочешь! Кто же тогда тебя, Медведя, любить будет?
        - А ты любишь своего Медведя? - точно прорычал Никита.
        - А то нет?
        Он наклонился к ней.
        - Кого сильней любишь - меня или Яшку? - проговорил он сквозь сжатые зубы.
        Яркая краска залила щеки Любы и пропала.
        - Что тебе дался этот Яшка, понять не могу! - промолвила Люба презрительно пожимая плечами.
        Он взял ее за плечи.
        - Оставь! - досадливо проговорила Люба, стараясь вывернуться.
        - Хоть ты и змея, а из лап медведя не выскользнешь, - пробормотал он, не то делая гримасу, не то улыбаясь.
        Он тряхнул жену.
        - Говори! Во сне я видел или наяву, что ты на крыльце целовалась с Яшкой?
        - Пусти, - пробормотала Люба.
        - Не пущу! Говори: во сне или наяву?
        Она поняла, что ее тайна открыта и отпираться бесполезно, и дерзко уставилась на него.
        - Ну, да - наяву! Ну, что ж?
        Никита не ожидал такого прямого ответа и был сбит с толку.
        - Да как же ты смела? - пробормотал он.
        - Так и смела! Пусти, что ль!
        Но он ее не выпускал. Что-то клокотало в его груди.
        - Змея! - прорычал Никита, чуть не ломая плечи Любы.
        - Пусти, Медведь! Больно!
        - А! Больно! Это хорошо, что тебе больно!
        Его искаженное лицо было страшно.
        В глазах Любы загорелись злобные огоньки.
        - Ну, да! Я целовалась с Яшкой и еще буду целоваться…
        - Нет! Не будешь! - рычал Никита.
        - Буду! А на тебя, душегуба, и глядеть не захочу!
        - Душегуба?
        - Да! Али забыл, как ты из кабалы от князя Щербинина освободился? Сам же мне, дурак, рассказывал! Смотри! Пикнуть у меня не смей! Слово молвлю - сложить тебе голову на плахе!
        Никита безмолвно смотрел на нее. Он давно уже выпустил ее плечи, и Люба, говоря, подвигалась к сеням.
        - Да ведь тебя же ради! Тебя! - воскликнул он.
        - Меня? Ха-ха-ха! Нужен ты был мне! Себя, себя! Ишь, измял всю, леший! Теперь вот на зло тебе на твоих глазах буду с Яшкой миловаться! - крикнула Люба и шмыгнула в сени.
        - Врешь! - рявкнул Никита и кинулся за нею.
        С ним сделалось что-то необыкновенное. Каждая жилка его побагровевшего лица дрожала. Он догнал ее в сенях, втащил в комнату.
        Люба взглянула на лицо мужа и поняла, что настал ее смертный час. Она задрожала. Еще за мгновение перед тем дерзко раздражавшая зверя, теперь она молила о пощаде.
        - Микитушка! Милый! Прости!
        Он не слышал ее мольбы. Он бормотал только:
        - Врешь! Не будешь!
        Как легкое перышко, приподнял он над собой ее маленькое тело.
        - Будешь? - задал он ей вопрос, смотря снизу вверх на ее лицо.
        Ответь она «не буду!» - быть может, он пощадил бы ее.
        Но Любу этот вопрос ободрил: ей представилось, что он только грозит и не решится убить ее. К ней вернулась ее прежняя дерзость.
        - Зверь! Душегуб! Буду! - крикнула она.
        - А-а! - прорычал, брызжа пеной, Никита и, захватив ее ноги в одну руку, завертел ею над своей головой, как легкою тростью. Все быстрее и быстрее вертел он ее. Вдруг раздался глухой, странный треск: это Медведь раздробил череп Любы о стену.
        Чуть светало, когда Никита-Медведь, сразу постаревший лет на десять, одетый в новые лапти, с котомкой за плечами, с толстой палкой в руке вышел из дверей своей лачуги и быстро, не оглядываясь, удалился.
        Никто не видел его ухода, кроме Яшки, которому не спалось и который выполз из своей лачужки.
        - А! Медведь ушел! Что за притча? Ну да нам это на руку - пойду к своей зазнобушке… - пробормотал он и, выждав, пока Никита скрылся на повороте, пробрался в избу Медведя.
        Однако через минуту он выскочил оттуда с перекошенным от ужаса лицом, вбежал в свою избенку, лег на свою постель и с головой закрылся овчиной, которая заменяла ему одеяло, и все ж его трясла такая лихорадка от страха, что зубы стучали.
        Видно, не по вкусу пришлась ему медвежья расправа!
        VII. Удар судьбы
        Лазарь Павлович вернулся домой после поездки с князем Щербининым в очень веселом расположении духа.
        - Ну, мать! Зови Лександра! - сказал он Марье Пахомовне, едва вошел в светлицу.
        Та бегло взглянула на него.
        - Нализался, старый! - промолвила она, покачивая укоризненно головой.
        - Нализался! Почему ж на радости и не нализаться? Да и вовсе я уж не так, чтобы…
        - Значит, сладилось?
        - А ты не спрашивай! «Значит, значит»… Зови-ка лучше Лексашку.
        Константин, сидевший в светлице, с недоумением смотрел на отца и на мать. Он не мог понять смысла их таинственного разговора.
        - Сходи, кликни Лександра, - сказала Константину мать.
        Он поспешил исполнить ее приказание.
        - Лександр! Подь, отец с матушкой кличут, - сказал он брату.
        Тот побледнел и спросил:
        - Зачем?
        - Не знаю. Отец веселый такой.
        Александр перекрестился и поплелся в светлицу. Он был похож на приговоренного к смерти. Константин последовал за ним. Его разбирало любопытство.
        - Ну, сынок, садись-ка да потолкуем, - сказал Александру отец.
        Сам Лазарь Павлович и Марья Пахомовна поместились за столом на лавке, Александр опустился на скамью против них. Константин присел в углу подле двери.
        Александр, взглянув на лица родителей, побледнел еще больше: он понял, что не ошибся в своих предположениях насчет причины зова.
        «Пришел час!» - подумал он.
        Лазарь Павлович несколько времени молча поглаживал бороду и смеющимися глазами смотрел на сына.
        - Хочу тебя, Лександр, маленько на цепь посадить, хе-хе! - начал Лазарь Павлович. - Будет тебе зря-то шататься. Правду ль я говорю, мать, что будет?
        - Истинно твое слово! Давно пора, - ответила Марья Пахомовна.
        - Ну, давно - не давно, а теперь пора пришла. Женить хочу я тебя, Лександр.
        - Батюшка! Уволь! - промолвил сын.
        - Э-э! Вот те и на! Это что же такое? - воскликнул старик.
        - Дурь он себе в голову вбил, - заметила ему жена.
        - Все, чай, насчет монастыря подумывает? Думал я, что дурость с него спала, ан он и до сих пор…
        Вот что я тебе скажу, Лександр, - строго заговорил Лазарь Павлович: - Молиться Богу и душу спасать - доброе дело, а только наперед свершить надо то, что Бог повелевает. А Бог закон дал: «плодитесь и множитесь»… Посему тебе не о монастыре, а о женитьбе теперь думать надо. Когда ж поживешь с женой да детей, которые народятся, вырастишь, ну, тогда ступай в обитель иноческую, принимай чин ангельский.
        - Батюшка! Не влечет меня земная суета. Богу хочу всю жизнь посвятить. За вас молиться буду.
        - Ни-ни! И слушать не хочу! Лучше ты мне этого и не говори, не серди зря! Нашел я тебе невесту, какой лучше не сыскать: лицом - красавица, нравом кротка, работящая… Жена будет добрая. И с отцом ее сговорился… Дня через два смотрины устроим, а там я в «поле»[47] уеду. Вернусь - свадьбу сыграем, не вернусь - без меня отпразднуете, а только жениться на ней должен ты беспременно.
        Александр сидел, опустив голову.
        - Чего голову повесил? Дурень ты, право, дурень! Да тебе все парни на Москве завидовать станут, что берешь ты за себя дочку боярина Чванного Парамона Парамоныча!..
        Все время спокойно сидевший в своем углу Константин при этих словах вскочил, как ужаленный.
        - Как? Пелагеюшку?! Быть того не может! - крикнул он.
        Отец грозно уставился на него.
        - Чего ты заорал? Как быть не может, коли я говорю? Чего ты суешься не в свое дело? Да и здесь ты зачем? Брысь отсюда! - закричал Лазарь Павлович и топнул ногой.
        Окрик отца мало подействовал на Константина.
        - Быть не может! Быть не может! - кричал он.
        Лазарь Павлович вышел из-за стола и подступил к нему со сжатыми кулаками.
        - Как быть не может? Почему быть не может? - кричал, ее на шутку рассерженный старик.
        - Потому что… Потому… - бормотал Константин.
        Его так и подмывало сказать: «Потому, что люба она мне, а я ей люб!» - но он понимал, что после этих слов отец только расхохочется ему в глаза.
        Александр мог отговариваться от женитьбы желанием сделаться монахом - это была основательная причина, но Константину говорить о своей любви было бы бесполезно - на такую причину Лазарь Павлович не обратил бы ни малейшего внимания: в его глазах любовь между парнем и девушкой была только «дуростью».
        Поэтому Константин не мог ответить на вопрос отца и только безостановочно повторял «потому», «потому».
        - Потому, что дурак ты большой руки! - воскликнул старик. - Ну, проваливай отсюда!
        И он повернул сына к дверям.
        Константин машинально вышел из светлицы. Он прошел в свою комнату и сел там.
        «Что же это такое? Стало быть, конец всему?» - тоскливо думал он.
        И сам себе ответил:
        - Да, конец!
        Но против этого возмутилась вся его душа.
        - Ан, нет! Не конец! Не конец! Что я - баба что ль, что хныкать буду? Отвоевать надобно счастье свое… Урвать у них! Да!
        И он порывисто вскочил с лавки и зашагал по комнате.
        Всю ночь он не спал, а рано поутру велел позвать к себе холопа Фомку.
        Если у Александра был среди холопов друг в лице богомольного старика Митрича, то нашелся приятель среди дворни и у Константина. Это был совсем еще молодой парень по имени Фома. Он пользовался среди своих товарищей славою сорви-головы. Его даже так и прозвали: Фомка Сорви-голова. У Фомки была какая-то страсть ко всякого рода «молодецким забавам». Как бы ни было смело предприятие, он соглашался по первому слову.
        Был ли то кулачный бой, медвежья травля, лихая попойка или иное что в этом роде - Фомка участвовал во всем этом с одинаковым удовольствием и во всем первенствовал. Эта-то страсть к «потехам» и сдружила Фому с Константином.
        Когда Фомка явился, Константин о чем-то долго говорил с ним, причем во время разговора Сорви-голова потирал руки от удовольствия и приговаривал:
        - Это любо! Это мы обстроим как лучше не надо!
        Константин отпустил его со словами:
        - Так помни: ровнешенько через неделю.
        - Ладно, не забуду! Все подготовим! - ответил Фомка, уходя.
        VIII. Дело затевается
        Не работается Пелагеюшке. Если б не мать ее, Манефа Захаровна, которая сидит тут же и, нет-нет, да на дочь взглянет, бросила бы совсем боярышня свою работу, подперла бы голову руками и всплакнула бы: слезы на глаза так и просятся.
        Вот уж неделя скоро минет с «того дня». Как и пережила она тот день, когда матушка сказала ей, что нужно за шитье приданого приняться, что сосватана она, Пелагея, за молодого боярина Двудесятина! Сперва боярышня обрадовалась - подумала, за Константина ее выдают, - ну а потом, когда узнала, что за Александра, заплакала так горько, что Манефа Захаровна удивилась.
        - Полно, девунька! Рано ль, поздно ль придется покидать дом родительский: такова уж доля девичья. Муж у тебя будет добрый… Али уж так тяжко тебе?
        - Ах, матушка! Так уж тяжко, так уж тяжко, что и сказать не могу! - рыдая, воскликнула Пелагеюшка, припав лицом к плечу матери.
        - Приобыкнешь, доченька, приобыкнешь! Это только сначала так. Утри слезы-то, полно! - довольно равнодушно утешала ее мать.
        Но Пелагеюшка унялась не скоро.
        На другой день началось шитье приданого. Засели за работу все холопки, сама Манефа Захаровна и Пелагеюшка. О свиданиях с милым теперь нечего было и думать: весь день мать была с нею, разве только ненадолго отлучится по хозяйству да и опять вернется.
        А потом эти смотрины! Ох, и этот день подбавил боярышне немало горя!
        Через три дня они были после того, как Лазарь Павлович с князем Алексеем Фомичем приезжал ее сватать.
        В обеденную пору велела Манефа Захаровна одеться ей в лучший сарафан, холопки туго заплели ей косу, вплетя жемчужные нити вперемежку с алою лентой, надели на шею бусы, на руки - запястья. Словом, разнарядкой так, как ей разве в Светлый праздник приходилось наряжаться.
        - Зачем это, матушка? - спросила она.
        - А вот, дай срок, скажу, - ответила Манефа Захаровна и сама тоже приоделась.
        Она тоже облеклась в лучший сарафан, навесила серьги с изумрудами, вместо повойника надела кику, унизанную жемчугом, украшенную самоцветными камнями. Набелилась, нарумянилась. Хотела это же сделать и с дочкой, но та упросила ее «не класть на лицо румян да белил».
        Манефа Захаровна согласилась на это не сразу: казалось ей, что зазорно девице в люди являться неподкрашенной.
        - Теперь вот скажу, зачем тебя так нарядили, - сказала боярыня: - Спустимся мы с тобой сейчас к светлице, дадут тебе в руки поднос с кубками, и должна ты будешь угостить свекра своего будущего да жениха - они там уже давно сидят, с отцом беседуют… Ну вот, пойдем…
        - Так это, значит, смотрины сегодня? - едва слышно промолвила боярышня.
        - Да, смотрины. Ишь, у тебя лик-то пошел весь пятнами. И дура же я была, что не подрумянила тебя! На что ты похожа стала? Ну да уж нечего делать, не румяниться же теперь - и то, чай, нас там ждут, пойдем так.
        Пелагеюшка едва имела силы идти за матерью, которая по дороге в светлицу ее наставляла.
        - Ты, как войдешь, наперед всего поднеси кубок свекру будущему. Поклон низкий ему отвесь и скажи: «Выкушай на здравие, Лазарь Павлович!» А потом жениху поднеси. А на жениха глаза-то не больно пяль, так украдочкой взгляни и опусти опять очи скромненько… Я за тобой следом пойду и, коли что, легонько подтолкну, а ты примечай.
        Не один раз пришлось Манефе Захаровне подталкивать дочку: как предстала боярышня перед гостями, забыла все материнские наставления. Вместо того, чтобы направиться прямо к свекру будущему, остановилась она посреди комнаты и уставилась глазами на жениха. Мать толкает ее, так что даже больно, она не замечает. Хотелось ей в лице жениха найти сходство с Константином, но не приметила она ни одной черты схожей. Не понравился ей Александр Лазаревич. Думалось ей, что и она не понравилась ему: смотрел он так на лицо ее своими светлыми глазами, что ей жутко становилось: холодком веяло на нее от этих глаз. Точно неживым взгляд их казался.
        Наконец опомнилась Пелагеюшка, исполнила все, что требовалось, а как вернулась в свою горенку, сейчас в слезы. Мать ее журить стала, зачем она пред гостями вела себя не так, как надо, а она не слышала даже и журьбы материнской. Одна дума была в голове Пелагеюшки: «С этаким век коротать! Лучше б в омут!»
        И вот уж несколько дней прошло с той поры, а дума эта не исчезает, напротив, все чаще и чаще на ум приходит и слезы на очи набегать заставляет.
        Все трудней работать Пелагеюшке. В глазах от тоски темнеет.
        - Это что же ты путаницу какую наплела? Нешто можно так? - раздается над ее ухом недовольный возглас матери.
        - А? Где? Ах, да-да! Я сейчас… исправлю… - говорит боярышня и боится, как бы мать не прослышала в ее голосе слез.
        - И что это с тобой сталось? Прежде золотые руки были, а теперь ишь напутала. Срам взглянуть! - продолжала ворчать Манефа Захаровна.
        - Боярыня! Холсты там привезли, взглянуть надо бы, - сказала вошедшая в горницу холопка Фекла.
        - А-а! Хорошо! Я сейчас, - ответила боярыня и вышла из комнаты.
        Едва она успела уйти, как Фекла подошла к Пелагее Парамоновне и прошептала:
        - А я тебя порадую, боярышня: весточка от дружка милого есть!
        Боярышня покраснела от радости.
        - Феклуша! Голубушка!
        - Да, да! Сумел он со мной повидаться. «Передай, говорит, голубке моей, что извелся я совсем с тоски по ней. Все думал я, как горю помочь, счастье наше вернуть, ну и надумал, да не знаю - Пелагеюшка, пожалуй, согласна не будет»…
        - Говори, говори, Феклуша! Ну-ну?
        - Да дело такое, боярышня…
        - Ах, да говори, Боже мой!
        - «Надо, говорит, нам с нею крадью повенчаться… Возьму я ее увозом, повенчаемся мы с нею тайком, поживем месяц-другой где-нибудь, а после к отцу с матерью с повинной»… Ишь, побелела как ты, боярышня! Лица на тебе нет! - испуганно добавила холопка.
        - Ничего, ничего, говори, - едва слышно прошептала девушка.
        - «А у меня, говорит, уж все приготовлено: и поп найден, и место, куда укрыться, припасено, и человек верный имеется. Ты, говорит, ведь, Феклуша, нам тоже помочь не откажешься? Не бойся, мы тебя под гнев боярский не подведем: возьмем тебя с собой, вместе и с повинной приедем». - Я тебе, боярин дорогой, всегда послужить готова, говорю, потому я и боярышню люблю, и ты завсегда добр ко мне очень. - «Вот и ладно, сказывает, значит, все дело устроится, только б Пелагеюшка „да“ промолвила. Богом молю, скажи ты ей все это и ответ ее передай мне: я вечерком буду подле ворот ваших похаживать. Коли согласится, тогда мы и сговоримся, а коли нет - прямо в Москву-реку».
        - Ай! Что ты, Феклуша! Неужели так и сказал?
        - Вот те крест, так и сказал! Так как же, боярышня? - промолвила холопка, и маленькие лукавые глаза ее, устремленные на лицо Пелагеи Парамоновны, так и горели: сказав все, она забыла упомянуть об одном, что Константин Лазаревич обещал, в случае благоприятного ответа, подарить ей, Фекле, золотое запястье немедля же да после сулил немалую награду.
        - Ах, как и быть, не знаю! - воскликнула Пелагеюшка, сжав голову руками.
        - Ужли погубишь его?
        - Как можно!
        - Так как же?
        - Дай подумать.
        - Да некогда думать, решать надо: того и гляди Манефа Захаровна вернется. Да вон она уж идет, кажись. Слышишь?
        - Да, да! Ай, Господи! Что мне делать?
        - Скорей, скорей! Да либо нет? - торопила холопка. Шаги боярыни слышались уже совсем близко.
        - Господи! Прости меня, грешницу! Да! - пролепетала Пелагеюшка.
        Манефа Захаровна стояла на пороге.
        - Прости, матушка боярыня, - затараторила Фекла, - что я здесь малость замешкалась: залюбовалась на работу боярышнику. Что за искусница она! Просто диву даюсь, как это ладно да красиво выходит у ней! Свыше, видно, дар ей такой дан!
        - Все от Бога, от кого больше? А Пелагея, точно, умеет работать малость - выучила я ее, - промолвила боярыня, с удовольствием слушая похвалы холопки.
        - Какое малость! Посмотришь - глаз оторвать не хочется! И то сказать, ведь и ты, матушка боярыня, мастерица, каких мало, могла выучить. Дивно, дивно! - говорила Фекла, удаляясь из горницы.
        Вечером того же дня невдалеке от ворот двора боярина Чванного смутно можно было различить в полутьме две фигуры.
        Это были Константин Лазаревич и Фекла.
        - Так она согласилась? Слава Тебе, Господи!
        - Согласилась, согласилась! - слышался сладенький голос холопки. - Сперва, вестимо, не знала, как быть, ну да я ей растолковала, что ничего тут греховного нет. После этого она и говорит: «Скажи ему, соколику моему, что я за ним всюду пойду и все сделаю, как он сказывает… Себя, - говорит, не пожалею».
        - Так и сказала?
        - Так, так.
        - Ах, милая! - умиленно прошептал Константин.
        - Конечно, тут надо было тоже уметь дело повести. Другая на моем месте ничего не сделала б, только впросак попала б, ну а я для тебя постаралась.
        - На вот возьми, что обещал.
        - Ай, боярин! Ай, голубчик! Да как мне тебя и благодарить, не знаю! Этакое запястье мне, холопке, подарил! С камнями, кажись?
        - С камнями.
        - И-и! Я и в руках таких не держивала, не то что носить! Одно жаль…
        - Что?
        - Скоро расстаться с ним придется.
        - Почему?
        - Да мать больна. Ну, недужному, вестимо, то то, то другое надо. А где взять? У боярыни не спросишь. Вот и придется продать запястье и купить матери чего-нибудь. Эх, жизнь!
        - Так на тебе рублевиков, купи матери что надо, а запястье припрячь.
        - Ай, боярин, да какая же ты добрая душа! - воскликнула Фекла, пряча рублевики. - Век буду за тебя Бога молить!
        - Теперь слушай хорошенько. В четверток ночью, после первых петухов, проберусь я в сад. Ты тем временем тихонечко с боярышней выйди из дому и иди к забору. У меня там лазейка будет устроена. Я вас встречу, выведу на улицу. Тройка коней с верным человеком будет поджидать. В телегу вспрыгнем - и поминай нас, как звали! Поняла? Запомнишь?
        - Запомню! В четверток ночью. Стало быть, на пяток в ночь?
        - Да, да.
        - После первых петухов… Ладно.
        - Устроишь все?
        - Устрою, будь в надежде.
        - Ну, ступай теперь, расскажи при случае все боярышне и поклон ей мой низкий передай. Скажи, что не знаю я, как и дождаться четвертка!
        - Все, все скажу. Прощай, боярин, много благодарна тебе.
        Они разошлись.
        Скоро до слуха Константина донесся скрип калитки и громкое ворчанье старика-сторожа, впускавшего Феклу:
        - Эк тебя носит, быстроглазую!
        «Кончено! - подумал молодой боярин. - Каша заварена, как-то скушаем? Либо пан, либо пропал! Э! Будет пан! Бог поможет», - решил он, спешно шагая к своему дому.
        IX. Весть об «озорстве» Константина
        - Так ты говоришь, мать, он дома и не ночевал? - сидя за утренним сбитнем, спросил жену Лазарь Павлович.
        - Не ночевал, не ночевал! И постеля не смята ни чуточки, - подняв брови и придав лицу озабоченное выражение, сказала боярыня.
        - Гм… - качнув головой, промычал Двудесятин.
        - И то еще чудно, что одного холопишки мы недосчитываемся.
        - Какого? Не Фомки ли?
        - Его самого. А ты почему угадал?
        - Рыбак рыбака видит издалека, так и Фомка с Константином: оба - озорники. Этакий шалопут сынок у меня! Что-нибудь да натворят они с Фомкой! Вернется - ужо задам ему! - говорил Лазарь Павлович, но в голосе его не замечалось раздражения, и даже легкая усмешка кривила губы. - Ах, озорной, озорной! Ну, да и то сказать - молоденек, кровь играет. Сам я такой был в его годы, - продолжал он.
        - Гость к тебе, боярин, - сказал вошедший слуга.
        - Кто это в такую рань?!
        - Парамон Парамонович Чванный.
        - А-а! Вот диво! Пойти встретить его… - промолвил, поднимаясь с лавки, Двудесятин.
        Но гость уже входил в светлицу.
        Боярин Чванный был небольшой, худощавый, лысоголовый старик с сероватым морщинистым лицом, с хитрыми глазами, смотревшими исподлобья.
        При первом взгляде на гостя Лазарь Павлович понял, что он не в духе.
        - Милости просим, гость дорогой! Хозяюшка! Вели-ка сбитеньку подать. А я, грешным делом, только что еще поднялся, - сказал хозяин.
        - От сбитня уволь: сейчас дома пил, - сумрачно ответил гость. - Вели-ка лучше кликнуть сынка своего молодшего.
        - Константина? Фью-ю! - присвистнул Двудесятин. - И рад бы, да не могу, он и дома не ночевал.
        - Вишь ты! Озорник он у тебя. Ведь я на него с жалобой.
        - Ну?! Что он такое натворил?
        - Помилуй Бог что! Пелагею скрасть хотел.
        - Вот те на! Лександрову невесту! Ну и шалый же! И что же, скрал?
        - Нет, не удалось - поймали мы его.
        - Вот за это можно дурнем его назвать - уж коли задумал выкрасть девушку, так не попадался б. За это стоит ему бока намять! И намну, как домой вернется, - с раздражением вскричал Лазарь Павлович. - Расскажи, как дело было, - добавил он угрюмо.
        - А вот как. Хитер твой сынок, а нашлись люди его похитрее. Подговорил он холопку одну мою, всяких наград ей наобещал… Ну, она было и согласилась, а потом совесть зазрила - известно, девка честная, убоялась греха. Пришла она к жене моей, бух ей в ноги да все и рассказала. Так и так, мол; тогда-то и туда-то подъедет боярин Константин Лазарыч и будет ждать, чтоб привела я к нему боярышню Пелагею. Он ее в возок - и прямо к попу венчаться.
        - Вон как!
        - Да. А опосля с повинной, значит, к родителям.
        - Этакий озорной! Этакий озорной! - приговаривала, всплескивая руками, Марья Парамоновна.
        Лазарь Павлович молча слушал.
        - Ну, Манефа, вестимо, мне все рассказала. Я велел холопке молчать до поры до времени, а как сынок твой приехал в условленное время, я его и поймал и холопа его тоже.
        - Неужли он так и дался? - вскричал Двудесятин.
        - Какое! Почитай, десятку холопов носы расквасил да зубы повыбил, пока его скрутили. Ну да и холоп, который с ним был, тоже хорош: чистый разбойник! Остервенился, что зверь, чуть меня самого не пришиб.
        - Ай-ай! - воскликнула боярыня.
        - Фомка лих драться! - довольно улыбаясь, заметил Лазарь Павлович.
        - Да уж куда лих!
        - Где же они теперь?
        - А не знаю, я думал, домой вернулись. Я их ночью же отпустил… Напел сынку твоему вдосталь и отпустил. Холопишку твоего, правда, велел перед тем на конюшне выпороть.
        - Это ты напрасно чужого холопа-то, - с неудовольствием сказал хозяин.
        - Да коли он разбойничает?
        - Я бы сам с ним расправился.
        - Да вот расправился бы, коли их и дома нет, - ехидно улыбнувшись, проговорил Чванный.
        - Вернутся, чай. Я с ними по-свойски расправлюсь - потому, уж коли воруешь, так не попадайся! - с сердцем вскричал Двудесятин. - Вот сегодня либо завтра вернутся, я им и задам!
        Однако ни сегодня, ни завтра, ни через неделю они не возвратились.
        Раздражение боярина постепенно сменилось печалью. Он уже готов был простить «озорного» сына, только бы он вернулся. Но Константин пропал вместе с Фомкою, как в воду канул.
        Напрасно Лазарь Павлович разослал холопов по всей Москве - пропавшие нигде не находились. Так Двудесятину пришлось уехать в «поле» против самозванца, не повидавшись с сыном.
        Он раньше предполагал оставить Константина с матерью, а Александра взять с собою, чтобы «встряхнуть немножко богомола», теперь приходилось ехать одному, оставив дома за хозяина старшего сына.
        Боярин Чванный тоже уехал в поход.
        X. Варвар-москаль и полька-вакханка
        Перенесемся теперь из Москвы за русский рубеж, в Литву, в поместье боярина Белого-Туренина, купленное им по настоянию Влашемских, и посмотрим, счастлив ли он с молодой женой.
        Прошло несколько недель со дня венчания Павла Степановича с Лизбетой, и оба они поняли, что напрасно поспешили связать себя брачными узами: они совсем были не пара друг другу. Боярин скоро разгадал натуру своей жены: это была мелкая, страстная натура, неспособная к глубокому чувству. То, что он принимал с ее стороны за любовь, оказалось не более как вспышкою страсти. Страсть улеглась, и вместо любящей жены Павел Степанович нашел в Лизбете пустую, капризную женщину. Со своей стороны, Лизбета была недовольна мужем. Он стал казаться ей скучным, почти противным благодаря его вечно задумчивому лицу.
        «Какой он огромный, неуклюжий. Настоящий русский медведь», - часто думала она, смотря на мужа.
        Сперва она крепилась, старалась показывать вид, что по-прежнему любит мужа, потом ей это надоело, и она перестала церемониться со своим «москалем».
        Она уже, не стесняясь, стала говорить, что ей с ним скучно, что на нее нападает зевота, едва он заговорит. Она стала капризничать и срывать на муже свое раздражение.
        Он терпеливо сносил ее капризы, но все больше и больше отдалялся от нее.
        Оба страдали, их жизнь грозила стать адом. Только порывы чувственности соединяли их. В маленьком теле Лизбеты таился, казалось, целый омут страсти. Это была прирожденная вакханка. Но мало-помалу и с этой стороны началось охлаждение. Ласки мужа потеряли для нее прелесть новизны, а его пугали ее дикие чувственные порывы.
        Так тянулись скучные дни во взаимном недовольстве.
        Внезапно в Лизбете произошла перемена. Капризы ее прекратились, она целыми днями теперь бывала в духе, ее глаза стали теплиться каким-то тихим огоньком.
        Павел Степанович удивился, но скоро понял, что причина перемены в расположении духа жены совпала с частыми посещениями их дома близким соседом, красавцем и богачом паном Казимиром Ястребцом.
        - Он ее развлекает… Этому можно только радоваться… - решил боярин и сам старался приглашать пана Ястребца.
        Так продолжалось до тех пор, пока он не узнал ужасной истины о характере отношений между паном Казимиром и Лизбетой.
        Это случилось позднею осенью. Выдался довольно ясный день, и боярин Белый-Туренин воспользовался этим, чтобы побродить по саду.
        Сад почти сплошь состоял из лиственных деревьев разных пород. Листва частью опала, частью держалась на ветках; казалось, что по всему саду были разбросаны пестрые пятна - от светло-желтой окраски березы до кроваво-красной листвы осины. Косые лучи осеннего солнца прорезали ветви и кидали тени на усыпанную опавшими листьями дорожку.
        Ветра не было, и тишина стояла полнейшая. Павел Степанович медленно брел по саду.
        Эта тишина успокоительно действовала на него, а он так нуждался в успокоении. Он прежде думал, что нельзя страдать более, чем он страдал, лишившись любимой женщины, но в недавнее время понял, что можно страдать куда сильнее. Чистая совесть помогает снести всякие муки, но если на совести есть маленькое пятнышко - муки удесятеряются. Это на себе испытал Белый-Туренин.
        До женитьбы на Лизбете он думал, что грех отступничества покрывается благим желанием спасти честь девушки, но, женившись, он понял, что жертва принесена напрасно: не стоило спасать честь той, кто понятия не имеет о чести. Лизбета не раз в глаза насмехалась над ним:
        - Эх ты, глупенький москалек! Неужели ты думал, что твоя женитьба была необходима? Поверь, я так бы все устроила, что никто никогда бы не узнал.
        - Но, Лизбета, ведь ты должна была бы всех обманывать?
        - Что ж! Для того и дураки существуют, чтобы их обманывали! - презрительно смеясь, отвечала ему жена.
        Тут-то тяжесть греха дала себя знать. Павел Степанович сознавал себя глубоко несчастным и преступным, и жизнь стала казаться ему не благом, а злом.
        В тот день, о котором идет речь, боярин чувствовал себя настроенным несколько веселее, чем всегда.
        Вот уже скоро неделя, как в его доме гостит Казимир Ястребец, и жена в духе, не досаждает ему своими беспричинными капризами. Кроме того, как сказано, тишина ясного осеннего дня благотворно действовала на его душу.
        Он прошел главную дорожку, свернул на узкую тропку, вившуюся между кустов. Он шел, задумавшись. Вдруг он расслышал невдалеке от себя страстный шепот, звуки поцелуев.
        Боярин раздвинул кусты и остановился как вкопанный: в нескольких шагах от себя, на скамейке, он увидел Лизбету в объятиях пана Ястребца.
        Увидя мужа, Лизбета ахнула, выражение какой-то собачьей трусости появилось на красивом лице Казимира. Он выпустил из своих объятий Лизбету, вскочил со скамьи и уставился испуганными глазами на боярина.
        Павел Степанович медленно подошел к ним. Он был бледен от гнева.
        Полновесная пощечина заставила повалиться пана Казимира на землю. Пан вскрикнул, ползком добрался до ближайших кустов, поднялся и во весь дух пустился из сада.
        - Домой! - крикнул Белый-Туренин жене, грубо повернув ее за плечо.
        Когда они пришли в дом, боярин снял со стены нагайку.
        - Что ты, москаль? - крикнула полька.
        Но «москаль» ее не слушал. Он скрутил ей руки, положил жену к себе на колени и высек, как девочку.
        - На первый раз будет; запомни хорошенько московскую расправу. Помни, случится еще раз такое - убью! - проговорил он, отпустив наконец высеченную жену, и, не прибавив более ни слова, даже не взглянув на нее, повесил нагайку на прежнее место и удалился.
        Лизбета тряслась от злости.
        - Дикий москаль! Варвар! Зверь! - приговаривала она, морщась от боли.
        Через три дня она сбежала с паном Казимиром.
        Павел Степанович не стал ее разыскивать: он понял, что такую порочную натуру нельзя исправить, не стоит о ней сожалеть.
        Он не любил жену, и ее измена возмущала его скорее не как мужа, а просто как честного человека. Когда он жил с нею, он тяготился ее присутствием, а, между тем, бегство Лизбеты все-таки заставило его почувствовать себя одиноким.
        Раньше была кое-какая цель жизни, теперь ее не стало.
        Ему невыносимо сделалось жить вдали от родной земли, среди людей, чужих по языку, по обычаям. Сына Руси потянуло на Русь. Кругом шли толки о царевиче. Истинный он был или ложный, во всяком случае ему можно было служить уже ради того, что он принял имя сына Иоаннова, что он шел свергнуть Бориса, которого Павел Степанович ненавидел как гонителя его «Катеринушки», как виновника его удаления из родной земли. Кроме того, царевич давал возможность Белому-Туренину забыться от «тоски житейской», сложить голову в честном бою.
        В одно серое осеннее утро боярин выехал из ворот своей усадьбы, вооруженный, снаряженный для дальнего пути, и направил коня в сторону московского рубежа: он ехал к царевичу.
        Догнать самозванца ему пришлось уже на русской земле.
        Между тем Лизбета, убежав с паном Ястребцом, повела, благодаря богатству своего возлюбленного, шумную, рассеянную жизнь. Позже пан Казимир, имевший связи, сумел определить ее в составлявшуюся тогда женскую свиту «будущей русской царицы» Марины.
        Окруженная блестящею молодежью, вечно веселясь, Лизбета была счастлива по-своему. Нечего и говорить, что пан Казимир скоро был заменен новым паном, тот, в свою очередь, новым, и так потянулся длинный ряд более или менее быстро сменявших друг друга «коханых дружков».
        XI. Приступ
        Еще когда «царевич» только приближался к границам Руси, уже в южных русских областях началось брожение в его пользу. У Димитрия были тайные деятельные пособники. Они рассыпались по городам и местечкам, читали подметные письма «царевича», сулившие разные милости.
        Воеводы царя Бориса пытались бороться с назревавшим мятежом и не могли, потому что враги были тайными, неуловимыми.
        А волнение народное росло. Наружно все еще оставались верными Борису, но втайне с нетерпением ждали времени, когда придется грудью встать за «царя истинного, законного, за сына царя Ивана Васильевича»: кроме всяких милостей, подкупало и имя Димитрия.
        Была и еще поддержка у самозванца в лице бояр, недовольных Борисом. Из них мало кто перешел открыто на сторону лжецаревича, зато большинство тайно доброжелательствовало ему не потому, что верили ему или полагали, что он сделается царем - они были далеки от этой мысли, - но они радовались, что самозванец наделает немало хлопот Годунову, и вовсе не желали, чтобы в государстве возможно скорее водворилось спокойствие.
        Неудивительно поэтому, что едва лжецаревич перешел русский рубеж, как начались его успехи. 16 октября 1604 года самозванец вступил на русскую землю, а 18 в слободу Шляхетскую, где он остановился, уже пришла весть, что город Моравск отпал от Бориса и поддался «истинному царю Димитрию». Затем поддался ему Чернигов, дальше Путивль, Рыльск, волость Севская, Борисов, Белгород, Воронеж, Оскол, Валуйки, Кромы, Ливны, Елец.
        Не поддался только Новгород-Северский потому, что там начальствовал Петр Федорович Басманов. Этот Басманов - одна из загадочных личностей в истории. Сын и внук царедворцев, прославившихся своею низостью в былое время, в эпоху Иоанна Грозного, он представлял из себя какую-то смесь добра и зла. Недюжинный ум, храбрость, твердость духа он соединял с громадным честолюбием, ради которого способен был на самые недостойные поступки. Все его действия клонились к возвышению себя; если его стремления совпадали с благом родины - тем лучше, если не совпадали - он мало о том беспокоился.
        Что самозванцу с горстью изменников и ляхов удастся свергнуть Бориса, ум и способности которого были хорошо известны Басманову, в это он, безусловно, не верил, а потому, когда посланный лжецаревича, поляк Бучинский, предложил ему сдаться, он, стоя у пушки и держа зажженный фитиль, отвечал со стены:
        - Царь и великий князь в Москве. Ваш Димитрий скоро на кол сядет. Ну, живо!
        И он сделал вид, что подносит фитиль к пушке.
        - Быть бою! - воскликнул самозванец, выслушав этот ответ.
        Однако на лицах своих сподвижников он далеко не нашел, как он ожидал, выражения удовольствия.
        Это заставило его призадуматься: воинственные и кичливые ляхи, пока города сдавались без выстрела и встречали рать лжецаревича хлебом-солью, теперь не особенно стеснялись выражать свое недовольство и не изъявляли особенного рвения идти на приступ; то же было и с корыстолюбивыми русскими изменниками из бояр и с полуразбойниками, алчными до легкой добычи, казаками; только голытьба готова была идти за «своим царем» всюду - но многого ли стоили эти нестройные, почти безоружные толпы разношерстного люда?
        Самозванец медлил с приступом. Он приложил все усилия, чтобы заставить город мирно сдаться, послал к Басманову бояр-изменников, суля ему всякие милости, если он сдастся, но военачальник Бориса оставался непреклонным.
        Войско Басманова состояло всего из пятисот стрельцов, но на него воевода мог надеяться, потому что, едва мятеж начал зарождаться, он сумел разыскать мятежников и предал их лютой казни; это отбило у всех охоту роптать и возмущаться, все волей-неволей дружно стали грудью за Бориса, потому что малейший признак недоброжелательства царю Борису влек за собою жестокую смерть.
        Видя непреклонность Басманова, самозванец решился на приступ.
        Был серый ноябрьский день. Моросил мелкий дождь, и вся окрестность Новгорода-Северского была подернута будто дымкой. Сквозь эту дымку смутно виднелись темные, то неподвижные, то быстро перебегающие фигуры стрельцов на стенах городка, желтели языки огоньков зажженных фитилей. Внизу, саженях в полутораста от крепости, страшной более мужеством ее защитников, чем деревянными стенами, серела сплошная масса войска Лжецаревича.
        Как не похожа была эта рать на ту блестящую, воинственно настроенную, которой несколько месяцев тому назад, в ясный летний день, делал смотр «царевич»! Все краски будто потускнели; медь и сталь шеломов уже не горела жаром золота и серебра, и перья, тогда гордо развевавшиеся, размокли и прилипли к навершью[48].
        Не те и лица у польских воинов: угрюмые, почти озлобленные, они мало напоминают былые веселые мужественные физиономии. Этот «проклятый городишко», как называли раздраженные ляхи город, который хотели теперь взять приступом, был для всех этих панов чем-то вроде тумака после роскошного пира.
        Им всем так хотелось поскорее быть в Москве, о богатстве которой они много наслышались, так хотелось поглядеть на голубоглазых, чернобровых затворниц-москалек, так хотелось засесть за веселый пир в блещущих золотом покоях московского царя и, в качестве царских сподвижников, дать полный простор для разгула всем своим мелким страстишкам - и вдруг такая неприятная задержка в виде какой-то жалкой крепостицы с сотнею-другою бородатых москалей! Было отчего раздражаться павам!
        Если бы еще предстоял полевой бой - ну, тогда это было бы еще полгоря: почему не потешиться битвой для развлеченья? Ведь их легкая, хорошо обученная конница непременно смяла бы тяжелые толпы московцев. Бой был бы недолог, и ляхам приходилось бы только пожинать плоды легкой победы. Но тут иное дело. Во-первых, предстоял бой, где действовать на конях было невозможно, а лях на земле и тот же лях на коне были совершенно разными воинами. Во-вторых, хорошо еще если дело окончится одним приступом, а если приступ не удастся? Потянется долгая, утомительная, скучная осада, придется дрожать от холода и мокнуть в шалашах, терпеть лишения - что могло быть в этом привлекательного?
        Построилось войско совсем в ином порядке, чем на смотре: теперь впереди находилась «мужичья», как называли поляки, толпа, позади - польская конница и казаки.
        «Мужичья» толпа не вполне заслуживала это название. Правда, главную массу ее составляли холопы-лапотники и даже босяки, но немало было в ней и людей иных сословий.
        Вон, например, впереди виднеется конная фигура молодого красавца, по-видимому, боярина; рядом с ним другой всадник, одетый попроще, должно быть, его холоп. Боярин не только не гнушается стоять бок о бок с «сермяжными людишками», но даже намерен идти на приступ именно в их рядах, а не в числе чванных ляхов и знатных русских изменников.
        - Фомка, - говорит он холопу, - пора, пожалуй, спешиться: сейчас, надо думать, пойдем на приступ.
        - А что ж, боярин, спешимся, - отвечает холоп.
        И фигуры спрянувших с седла боярина и его слуги пропадают в массе люда.
        «Серяки» топчутся на месте, глухо гудят. Слышатся отдельные выкрики.
        - Уж мы пойдем ломить за нашего Димитрия Иваныча! Во! - потрясая дубинкой, кричит какой-нибудь босоногий ражий детина в продранном кафтане.
        - Одно слово - горой! Не выдадим! - поддерживает его стоящий рядом с ним тщедушный мужичок с грязной жидкой бороденкой.
        Ряды панов и казаков довольно тихи: там разговаривают сдержаннее.
        - И какой дьявол заставил меня идти в этот проклятый поход! - ворчит себе под нос пан Чевашевский. - Проливать кровь за какого-то бродягу и за это получить, быть может, только знатный кукиш! Черт бы побрал и царевича, и всех москалей!
        - Ну, ты, пан, полагаю, немного крови прольешь, - насмешливо замечает ему стоящий рядом с ним Станислав Щерблитовский.
        - Ого! Видно, ты меня еще не видал в битве, мальчик! Я - зверь, я - лев!
        - В битве тебя, правда, не видал, но храбрость твою испытывал. Может быть, ты и зверь, только не лев. Знаешь, ведь и зайцы - тоже звери, - усмехаясь, говорит Щерблитовский.
        - Дерзкий, глупый мальчишка! Жаль, что теперь нельзя, а то бы ты отведал моей сабли!
        - Что ж? Можно ведь и потом. А? Что ты на это скажешь?
        Но Чевашевский будто не слышал его и смотрел в сторону злобно сверкавшими глазами.
        - Погоди! Уж я тебе отплачу! Выберу время! - шептал он.
        Вдруг разом дрогнула и замерла вся рать Лжецаревича. Тихо, ни звука.
        - Вперед! - раздался громкий возглас самозванца.
        - Вперед! - подхватили отдельные голоса.
        - Заиграли трубы.
        «Мужичья» толпа всколыхнулась. Сперва выбежали из рядов мелкие кучки людей, потом вся масса «серячков» с криком, воем, размахивая оружием, таща осадные лестницы, понеслась, как лавина, к городку.
        Паны и казаки спешились, готовясь к бою.
        Крепость молчит, будто там все вымерли.
        Ближе, ближе нестройные толпы осаждающих. Вот уже до стен осталось не более десятка сажен.
        Блеснули и опустились огоньки фитилей. Грянули пушки, протрещали пищали. Городок ожил и уже не хотел смолкать. Новый и новый залп. Пули жужжат, и ядра прыгают среди толпы «серяков» в кровавом месиве.
        А толпа уже не бежит к стенам. Она оглушена, она растерялась.
        - Бьют! Бьют! - несвязно бормочет ражий парень, недавно воинственно размахивавший дубиной.
        - Назад, что ль? - выпуча глаза, испуганно шепчет мужичок с бороденкой.
        И сколько нашлось таких ражих парней и мужиков с бороденкой! И вся толпа мнется на месте.
        А ядра опустошают ряды, пули больше прежнего посвистывают.
        - Что ж стали? К стенам! - кричит тот самый боярин, который виднелся впереди «мужичьей» толпы, и, выхватив из рук только что убитого ратника лестницу, бежит, волоча ее за собой, к городку.
        Следом за ним неизменный холоп. Едва пробежали они несколько шагов, и к ним прибавился десяток смельчаков, там новый десяток, там сотня.
        - Идут же люди, гм… Разве и нам? - бормочет тщедушный мужичок, дернув свою бороденку, и, внезапно набравшись смелости, пускается вслед за бегущими к городку.
        Приступ продолжался. Правда, осаждающих горсть в сравнении со всею массой войска, но зато это - храбрейшие: трусы по-прежнему топчутся на месте.
        Вот боярин уже приставил лестницу к стене, лезет наверх. Голова его уже видна довольно высоко над толпой.
        - Молодец! - шепчет самозванец.
        - За мной! - кричит боярин и вдруг, словно сорвавшись, падает вниз.
        На место боярина лезут новые и новые, и все, подобно ему, точно срываются.
        Шатается лестница, оттолкнутая от стены стрельцами, стоит мгновение вертикально и быстро падает при громком крике осаждающих. Сверху со стен льется кипящий вар, кипяток, сыплются тяжелые камни вперемешку с пулями.
        - Назад, назад! - в ужасе кричат осаждающие.
        И, как прежде немногие смельчаки увлекли за собою к стенам сотни, так теперь трусливые увлекли за собою более смелых.
        Побросав оружие, вбежали осаждавшие в ряды своих все еще стоявших в нерешимости товарищей.
        - Назад! В стан! - прокатилось по рядам «серяков».
        И вся толпа в паническом ужасе побежала от стен.
        Казаки и ляхи двинулись было к городку, но их смяла, увлекла масса бегущих, и надменные потерявшиеся паны отдались общему движению; казаки повернули обратно еще раньше их.
        В это время раскрылись ворота Новгорода, и Басманов во главе отряда конных стрельцов ударил на бегущих.
        - Ой, секут! Секут! - жалобно вопили ратники Лжецаревича, не думая о защите.
        Стрельцы рубили направо и налево.
        Самозванец кусал губы от бешенства.
        В толпе стрельцов он узнал Басманова - его выдавало красивое надменное лицо - и, скрежеща зубами, поскакал к нему. Но воевода как раз в это время приказал прекратить бой, и отряд, как быстро появился, так быстро и унесся обратно в городок.
        - И тут неудача! - яростно воскликнул Лжецаревич. Приступ был отбит блистательно, с этим, скрепя сердце, должен был согласиться самозванец.
        Он посмотрел на свое войско - все поле было покрыто беглецами.
        - Трусы подлые! - прошептал он.
        Потом он перевел взгляд на город. Там по-прежнему виднелись то неподвижные, то быстро перебегавшие фигуры стрельцов, по-прежнему желтели огоньки фитилей. Там все были готовы к новому бою. Лжецаревичу показалось, что он различает фигуру Басманова.
        Он поднял руку и, не стыдясь десятка бывших с ним панов, в бессильной злобе погрозил воеводе кулаком.
        Внезапно внимание Лже-Димитрия привлекли два человека или, вернее, один, несший другого на руках. Человек этот медленно шел от города к стану, слегка согнувшись под тяжестью ноши. Несомый не шевелился; на бледном лице его виднелись пятна крови.
        Самозванец вгляделся и узнал в раненом того боярина, который первый кинулся на приступ. Лжецаревич подъехал поближе.
        - Жив? - спросил он отрывисто.
        Несший остановился.
        - Жив, Бога благодаря, а только обмерши маленько.
        - Ты кто такой?
        - Я - холоп евонный, Фомкой звать.
        - А он?
        - Боярин Константин Лазарыч Двудесятии.
        - Скажи боярину, когда он очнется, что пусть он просит у меня чего хочет - все сделаю: таких молодцов мало у меня.
        - Ладно, скажу. Батюшки святы! Да ведь ты сам царевич! - воскликнул Фомка, тут только признавший Димитрия. - А я, дурень, и шапки не заломил! Не погневайся, батюшка царевич!
        - Ничего, ничего! О шапке ль тебе думать теперь?! Неси бережно, да сказать не забудь, что я велел, - промолвил лжецаревич, круто повернув от Фомки.
        Оставшись один с бесчувственным боярином на руках, холоп хитро улыбнулся.
        - Вот я и сделал два дела! И от смерти спас господина, и под милость царевичу подвел. Истинный ли он царевич, бродяга ли - все едино, может, боярину пригодится!
        И Фомка бодро зашагал к стану.
        XII. Как боярин и холоп попали к «царевичу»
        Из рассказа Парамона Парамоновича старому Двудесятину уже известно, что попытка Константина похитить Пелагеюшку окончилась неудачей. Когда Константин Лазаревич, отпущенный боярином Чванным после долгого наставления и угрозы пожаловаться отцу, вернулся к тому месту, где стояла тройка, предназначенная для увоза его с милой, Фомки еще не было, и лошадей сдерживал какой-то хлопчик Парамона Парамоновича. Боярин молча взял из его рук вожжи и уселся в возок. Скоро Фомка вернулся, почесываясь.
        - Ну и кулаки же у здешних холопов! Одначе и я… Что, боярин, призадумался? - сказал он.
        Двудесятин не отвечал. Его душили подступавшие слезы. Он был близок к отчаянию. Неудача была для него страшным и неожиданным ударом. Все было так хорошо подготовлено, можно ли было ожидать, что Фекла изменит? Он был так уверен в успехе своего предприятия, что, когда Фомка остановил тройку в назначенном месте и он выпрыгнул из возка, чтобы пробраться в сад, а на него и на Фому набросились выскочившие из засады холопы Чванного, он принял их за простых разбойников, и только появление самого Парамона Парамоновича открыло ему все.
        - Что, боярин, пригорюнился? - повторил свой вопрос холоп. - Э! Полно, не унывай! Все еще поправить можно.
        - Ах нет! Не поправить! Осрамились мы с тобой, Фома, и девицу ведь, пожалуй, обесславили! - горестно воскликнул боярин.
        - Что ж делать! И на старуху бывает проруха. Уж коли баба ввязалась, быть ли добру? Одно слово - баба! К дому ехать прикажешь?
        - Нет, нет!
        - К дому теперь ворочаться, точно, не рука: выждать время надо. Куда же?
        - Ты, Фомушка, поезжай, куда хочешь, а я сойду с возка: мне один путь…
        - Так и я с тобой.
        - Нет, тебе незачем.
        - Что ж ты осерчал на меня, боярин?
        - Оттого что люблю тебя, потому и не беру. Путь мне - в реку-Москву!
        Холоп всплеснул руками от ужаса.
        - Побойся Бога, боярин! Что с тобой, болезный?! Да нешто можно этакий грех на душу брать? А Бог на что? Али о Нем забыл?
        - Бог моего горя не поправит.
        - Слушать тошно! - с негодованием вскричал холоп. - Можно ль говорить такое? Очухайся да перекрестись! - добавил он грубо и сам замолчал.
        Они помолчали.
        - Вот что, боярин, - снова и уже мягко заговорил Фома. - Молвил ты все это в помрачении ума, и, как я смекаю, пройдет малость времени, и опомнишься ты. Только надо тебе свое горе размыкать… Чем в реку, лучше поедем к этому царевичу Димитрию, о котором теперь везде трубят. На дорогу мы снаряжены хорошо, деньги есть… Чего еще? Прямехонько и махнем. Разыскать его будет не трудно, чай… И потешимся мы вдосталь, и горе твое среди боев да сечей полегчать должно… А там, может, еще все и устроится - никто, как Бог! Ладно, что ль?
        - Пожалуй, мне все равно, - нехотя отозвался Константин Лазаревич.
        Фома плотнее уселся на облучке и дернул вожжи. Таким образом младший Двудесятин со своим верным холопом Фомою очутились в войске Лжецаревича.
        XIII. Битва 21 декабря 1604 года
        Зимний день. Косые лучи солнца заставляют искриться снег так, что глаз невольно жмурится, заставляют подтаивать иней на немногих деревьях и выгоняют на концы ветвей светлые капли, тяжелые, стынущие от утреннего мороза, все величивающиеся, превращающиеся в прозрачные иглы-сосульки. Если бы можно было взлететь вон туда, к тому коршуну, который темною точкой кажется на светло-голубом своде неба, то глазам представилась бы обширная, вдаль уходящая равнина, местами белоснежно-блестящая, местами закрытая темными пятнами лесов. Потом глаз различил бы темный круг Новгорода-Северского и кольце шалашей и землянок лжецаревичевой рати вокруг него кое-где синеющую льдом, кое-где прорезанную полыньями, кое-где сливающуюся с землею под одним общим белым покровом ленту реки Десны, дальше - что-то движущееся медленно, будто ползущее, темное и по блескивающее временами на солнце. Это - московская рать, собравшаяся по приказу Бориса Федоровича в Брянске и теперь выступившая на помощь к Новгороду-Северскому.
        Далеко растянулось московское войско. Вон сторожевой полк[49] с окольничьим Иваном Ивановичем Годуновым да князем Михаилом Сампсоновичем Турениным, передовой - с князем Василием Васильевичем Голицыным и Михаилом Глебовичем Салтыковым, большой - с князем Федором Ивановичем Мстиславским, главным воеводою, и князем Андреем Андреевичем Телятевским; по сторонам полки правой и левой руки с воеводами: на правой руке - князем Дмитрием Шуйским и окольничьим Михаилом Кашиным, и на левой - с Василием Петровичем Морозовым да князем Лукою Осиповичем Щербатым. Вон и Лазарь Павлович Двудесятин едет с князем Мстиславским.
        Главный воевода не в духе.
        - Что хмуришься, Федор Иванович? - спросил Двудесятин.
        - Чуется мне, что не быть удачным походу, - ответил Мстиславский.
        - Ну что так? У нас войска немало, ужели не побьем ватаг разбойничьих?
        - Войска, что говорить, немало, да что толку в том? Взгляни на лица ратников - сам поймешь, почему нет у меня крепкой надежды на победу.
        И точно, Мстиславский был прав, сумрачные лица стрельцов невольно привлекали внимание. Видимо, ратники шли против «царевича» далеко не с охотой. Правда, они не думали открыто изменить царю Борису и перейти на сторону самозванца - в их ушах еще раздавалась церковная анафема расстриге, прогремевшая недавно в храмах и на площадях, и их набожность не дозволяла им служить «проклятому», - но, с другой стороны, не прельщала их и перспектива биться против, быть может, истинного сына царя Ивана Васильевича. Не зовись тот, против кого они шли, именем Димитрия, то, вероятно, их настроение было бы совсем иным. Это роковое имя заставляло их опускать руки. Теперь они шли потому, что их заставляли идти, шли из-под палки; воинственное одушевление совершенно отсутствовало.
        - Да, ратнички нехотя идут, твоя правда, - сказал, тяжело вздохнув, Двудесятин. - Ну, да авось Бог поможет.
        - На Него и надежда!.. А все ж чем дольше оттяну битву - тем лучше, - ответил Мстиславский.
        Как он сказал, так и сделал: медлил с решительной битвой.
        18 декабря на берегах Десны были легкие стычки, так же прошло и 19, и 20 числа. Но 21 декабря неожиданно для главного воеводы произошла решительная битва.
        С утра завязалась перестрелка.
        Московские полки стояли наготове, но не думали наступать.
        Так протянулось до полудня, когда Лжецаревич вывел польскую конницу из укрепленного стана и с возгласом «Бог видит мою правду!» бросился во главе поляков, при звуке труб, с распущенными знаменами на правое крыло московцев.
        Бездарные воеводы Дмитрий Шуйский и Кашин растерялись и оробели. Конница смяла правое крыло, опрокинула центр. Казаки и конные русские изменники ворвались за поляками. Все бежало перед грозными всадниками.
        Мстиславский бился, как лев. Плохой полководец, он был храбрым воином. Истекающий кровью из пятнадцати ран, он едва не попал в руки неприятеля. Битва напоминала бойню. «Русские в этот день, - говорит современник, - казалось, не имели ни рук, ни мечей, а только ноги».
        Левое крыло уцелело - его спасли 700 наемных немецких рейтаров царя Бориса; они остановили легкую польскую кавалерию. Будь на месте Мстиславского более искусный полководец, еще дело можно было бы поправить: даже устоявших полков было бы достаточно, чтобы окружить немногочисленное войско Лжецаревича, такого же храброго воина, как князь Мстиславский, такого же неискусного полководца, берущего верх только быстротой своих действий. Но изнемогающий от ран воевода только горестно глядел на бегство своих ратников.
        А бойня продолжалась. Летописец сравнивает этот бой с Мамаевым побоищем; на поле битвы пало около четырех тысяч московских воинов. Весьма возможно, что погибла бы вся русская рать, если бы ее не спас Басманов: он сделал вылазку из городка и ударил с тыла на войско самозванца, а его укрепленный лагерь зажег. Это заставило Лжецаревича прекратить бой. Он поспешил к стану. Басманов, видя, что битва проиграна, снова заперся в своей крепости.
        Страх, который гнал русскую рать, был страх массовый, панический; в отдельности большинство московских воинов, быть может, вовсе не были трусами. Доказательством этого мог служить стрелец, с которым пришлось сразиться «льву», пану Чевашевскому. Этот «зверь», этот «лев», как хвастал не так давно пан Станиславу Щерблитовскому, понесся на «москалей» волей-неволей со всеми поляками. Его зубы щелкали от страха, из дрожавшей руки едва не вываливалась сабля. Но когда он увидел, что «москали» бегут, бросая оружие, тогда он расхрабрился и пустился преследовать беглецов.
        - Вот как мы! - кричал он, раскраивая саблей голову какого-нибудь обезумевшего бегуна.
        Но вскоре пришлось ему, как говорится, налететь. Погнался он за каким-то конным стрельцом. Тот улепетывал, улепетывал и вдруг одумался - встретил пана Чевашевского грудью.
        «Льва» прошиб холодный пот. Он думал свернуть в сторону от «москаля», но не тут-то было - стрелец теперь уже сам преследовал его. Волей-неволей приходилось драться. Чевашевский чуть не выл от ужаса, отбивая кое-как удары противника. У него в глазах мутилось. А стрелец так и напирал, так и напирал. Пан заранее считал себя обреченным на смерть и давал разные обеты, если Бог избавит его от этого «страшного москаля». Он оглядывался во все стороны, ища помощи. И вдруг, - о, радость! - в нескольких саженях от себя он увидел пана Станислава Щерблитовского.
        - Ко мне! Ко мне! - неистово закричал он.
        Щерблитовский оглянулся и подъехал.
        - Бога ради!.. Спаси!.. Смерть!.. - несвязно лепетал Чевашевский побелевшими губами.
        Станислав посмотрел на него и плюнул.
        - Трус! Не стоило бы и спасать! Ну да ладно, спасай свою подлую жизнь, беги! - проговорил он и ударил саблей стрельца.
        Тот упал с седла.
        Щерблитовский отъехал, не взглянув на Чевашевского. Только спустя некоторое время он случайно оглянулся и увидел сцену, которая заставила его задрожать от негодования: спасенный им пан, успевший слезть с коня, стоял над стрельцом и, работая саблей, как топором, добивал раненого.
        Станислав стрелой понесся к Чевашевскому.
        - Подлец! Негодяй! - воскликнул он, и тяжеловесная пощечина сшибла с ног «толстого» пана.
        Сорвав свой гнев, Станислав тотчас же и отъехал, а Чевашевский поднялся багровый от злобы.
        - Погоди, мальчишка! - пробормотал он. - Я тебе отплачу за все!
        Между тем, Щерблитовский, казалось, уже и забыл о «храбром» пане. На лице его лежало сосредоточенное выражение. Он обводил глазами поле недавней битвы, точно искал кого-то.
        - Где он? - шептал молодой человек. - Теперь самое удобное время для совершения задуманного.
        Вдруг он встрепенулся: вдали показались два всадника, в одном из них Станислав узнал Лжецаревича.
        Яркою краской покрылось лицо юного пана. Он пришпорил коня и поскакал к «царевичу».
        XIV. Победа или поражение?
        Битва уже почти окончилась. Басманов заперся в городке, лишь кое-где виднелись остатки разбитого русского войска, преследуемые немногими всадниками, в числе которых были и Чевашевский с Щерблитовским. Лжецаревич объезжал поле битвы.
        «Победа это или поражение?» - мысленно спрашивал он себя.
        Не удивительно ли, что самозванец задавал себе подобный вопрос? Казалось, сомнения не могло быть, что это была победа: московское войско бежало, несколько тысяч убитых борисовых ратников устилали поле битвы. А между тем, Димитрий сомневался. Правда, он одержал верх, но результаты этой победы? Результаты были печальны! Поляки ясно высказали, что они более не намерены помогать ему и возвратятся домой.
        - Очевидно, - говорили они, - Русь вовсе не так охотно желает признать тебя своим царем. Москали побеждены сегодня, но они могут одержать победу завтра - их ведь несметная сила! Действуй один, мы возвратимся к нашему королю.
        Напрасно «царевич» уговаривал их; только четыреста человек решились остаться, остальные твердо заявили, что они уйдут. Даже сам Юрий Мнишек сказал, что он уедет в Литву за свежими полками. Самозванец понимал, что это - простой предлог, что хитрый старик потерял надежду на скорое получение «Смоленского княжества».
        Лицо Лжецаревича было сумрачно. Положение его было не из приятных: он терял лучшую часть войска, находясь в центре враждебной страны, перед упорно защищаемой крепостью. Русские разбиты… Что из того? Но они бились, довольно и этого. Это-то обстоятельство и послужило причиною охлаждения к нему польских соратников. Москва и царский стол могут достаться ему лишь в том случае, если русские по доброй воле признают его царем, как это сделали уже многие города, силою же здесь ничего нельзя поделать, имей он втрое большее войско.
        «А счастье? - подумал Лжецаревич, поднимая голову. - Неужели и счастье мне изменит, как ляхи? Нет, я добьюсь чего хочу! Что ж делать, брошу осаду Новгорода, наберу ратников в верных мне городах. О! Мне еще не изменило счастье! Звезда моя не угасла! Да и все равно раздумывать уже поздно - дело начато, нужно докончить!»
        Лжецаревич повеселел. Его подвижная натура легко поддавалась всем душевным движениям. Теперь он уже весело напевал какую-то польскую песенку.
        Какой-то всадник ехал впереди него. Сначала Лжецаревич не обратил на него внимания, теперь же вглядывался. Всадник повернул голову, и самозванец чуть не вскрикнул от изумления: он узнал во всаднике своего «дорожного товарища», боярина Белого-Туренина.
        Димитрий поспешно подъехал к нему.
        XV. Беседа на поле битвы
        Самозванец не ошибся: ехавший был действительно Павел Степанович. Белый-Туренин всего за несколько дней перед этим прибыл в стан Димитрия. Ему уже несколько раз случилось увидеть «царевича», и он немало удивился, узнав в нем Григория. Сперва он сомневался, думал, не простое ли это сходство, но после убедился, что ошибки тут нет.
        - Здравствуй, боярин! - сказал Лжецаревич, поравнявшись с ним.
        Павел Степанович обернулся.
        - Здравствуй, Григо… Здравствуй, царе… Здравствуй, путевой товарищ, - ответил он.
        - Что ж, не хочешь меня царевичем назвать?
        Боярин некоторое время молча смотрел на него.
        - Скажи, - наконец медленно проговорил он, - ты правда царевич?
        Самозванец не ожидал этого вопроса. Он ответил не сразу.
        - Никому бы на это не ответил, тебе отвечу. Прямо спросил, прямой и ответ дам: нет, я - не царевич.
        - Но кто же ты?
        - Кто я? - промолвил Димитрий, и его лицо стало задумчивым. - Я сам этого хорошо не знаю. Я смутно помню, что малым ребенком я рос в богатстве и холе. Мне, как сквозь сон, припоминаются светлые расписные палаты, люди в богатых кафтанах…
        Когда я сознал себя, я был слугою у бояр Романовых, потом у князей Черкасских, после стал иноком. Моим отцом называют Юрия-Богдана Отрепьева; сказывают, он был зарезан в Москве пьяным литвином. Точно ли это был мой отец? Может быть… Я рос сиротой и знаю лишь то, что мне говорили. Но скажи, если я - сын Юрия Отрепьева, откуда взялся у меня этот дух неспокойный, эта злоба на низкую долю? Отчего меня от младенческих дней тянуло к чему-то иному, чем та жизнь, которою я жил? Отчего, когда я закрывал глаза, мне мерещился царский дворец и себя самого я видел в царском венце, с державой и жезлом государским сидящим на престоле? Слушай! Быть может, это верно, что рожден я простым сыном боярским, но дух-то, дух в груди моей - царевича!
        Говоря это, Лжецаревич волновался; на бледном лице его выступили красные пятна.
        - Если тебе тяжела была твоя низкая доля, не мог разве ты иначе выбиться из нее, чем идти Русь полячить да латинить? - тихо промолвил Павел Степанович.
        - Русь полячить и латинить?! Да с чего ты это взял? - вскричал самозванец. - Послушай, ты думаешь, я сам из своей головы измыслил самозванство? Нет! Правда, иногда думалось мне, что, назвавшись именем царевича Димитрия, можно много дел натворить, но брать на себя это имя я не мыслил. Я убежал в Литву так просто, не тая в душе злого умысла. Мне надоело иночество, хотелось увидеть свет, погулять на воле, я и убежал. До того времени, как встретиться с тобой, я исколесил Литву вдоль и поперек. Многое повидал, многое и услышал. Понял я, что все в Польше и Литве - от захудалого шляхтича и до самого наияснейшего круля - спят и видят, как бы досадить Москве; понял также, что иезуиты скалят зубы на «московских схизматиков». Тогда-то впервые я подумал, нельзя ль отсюда добыть себе пользу. А тут вдруг слух прошел, что царевич Димитрий жив. Где он - никто не знал, но все говорили. Откуда взялась молва? Ты, может, подумаешь, что ее латинские попы да польские паны пустили? Нет, им до этого было не додуматься, они плохо даже и знали, а если знали, то успели забыть, что был когда-то сын Грозного Димитрий. Молва
пришла отсюда, из Руси, ее пустили бояре, чтоб донять Бориса. Когда царевич помер, немало нашлось таких людишек, которые не поверили его смерти. «Отрок жив, а в Угличе убит другой: попустит разве Бог, чтоб царский корень извелся?» - тишком говаривали они. Один шепнул, да другой, смотришь молва разрослась, а там бояре ее еще больше раздули, паны и иезуиты за нее ухватились, как за клад, и… и вот народился я! Да, только тогда, когда молва уже шла, я надумал самозванство. Я стал готовиться, не торопясь; подыскал пособников, один из них, монах Леонид, после взял на себя мое имя Григория Отрепьева - теперь он в Чернигове, я вызнавал у панов, сходился с иезуитами. И только как все подготовил и увидел, что встречу поддержку от короля и папы, я назвался царевичем. И знаешь что? Лучше для Руси, что я назвался. Не назовись я - нашелся бы другой, который и впрямь бы ополячил и олатинил Русь. Вот ты думаешь и про меня тоже… Нет! Я русский и не полячить Русь хочу! Я ей свет хочу дать! Ах, если бы ты знал, сколько дум у меня в голове! Что я дружу с поляками, так ведь они как-никак мне помогают. Я дружу пока, потом
заговорю иначе. Нет, не полячить я хочу Русь - я хочу, чтоб она вровень стала с Польшей. Рано ли, поздно ли либо Польша с Литвой съедят Москву, либо она их. Вот, я и хочу, чтобы она их съела. Это случится тогда, когда Русь встряхнется, сбросит лень многовековую, начнет учиться. Я заведу школы, университеты, академии…
        - Что за мудреные слова говоришь ты! - воскликнул Белый-Туренин.
        - Вот ты даже еще и не понимаешь, что это значит! - со вздохом заметил ему Лжецаревич. - А надо, чтоб люди не только понимали эти названия, но чтоб проходили через эти университеты и академии. Много лет пройдет, пока это будет, но оно будет, надо положить начало. И я положу начало! Я сломлю все суеверия и предрассудки, из царства «москалей-медведей» я создам великую империю!
        - Опять мудреное слово!
        - Да, да! Я привык уже давно употреблять эти «мудреные» слова, которые знает вся Европа и только наша Русь не ведает. Да что она ведает? Сердце болит мое, как подумаю! А ведь она могуча - ух, как могуча! Дух замирает! Ее немочь - тьма. Прорежет свет тьму, и тогда не только Литва С Польшей, а, может быть, весь мир покорится ей! Великая Сила таится в русском народе! Он неповоротлив, ленив, терпелив, но если откинет лень, истощит терпение - тогда держись! Он не умеет пилить, зато он хорошо рубит, рубит с плеча. Ляху никогда не владеть им. В ляхе нет и половины этой мощи. Лях храбр и задорен, он быстро загорается, скоро и остывает; он хвастлив и спесив, лжив и льстив… Нет, нет! Ляхам не владеть Русью! Они могут ее разорить, испепелить, и все-таки Русь встанет из пепла и поглотит их.
        - Ну-ка, дорогу! - раздался над ухом Лжецаревича звенящий молодой голос: какой-то всадник врезался с конем между Белым-Турениным и Димитрием.
        Самозванец с удивлением посмотрел на всадника: на него дерзко, вызывающе глядели красивые глаза Станислава Щерблитовского.
        - Ты с ума сошел? - раздраженно спросил Лжецаревич.
        - Тише, тише, москаль! А то…
        И пан Станислав наполовину извлек саблю.
        - А! Ладно! - только заметил ему Димитрий и обнажил свою.
        Павел Степанович отъехал немного в сторону, давая им место.
        Поединок начался и длился недолго: скоро раненный в грудь Станислав Щерблитовский упал с коня.
        - Не удалось! - пробормотал он, падая.
        - Жаль молодчика! Мальчик еще совсем… И какой красавец и богатырь… - сказал боярин, смотря на лежавшего у ног коня самозванца «дикарька».
        - Что делать! Сам налез. Вот тебе нрав польский, чего лучше? Еще не оперился ястребенок, а хочет орла заклевать! Поедем.
        Они тихо поехали дальше.
        - А ты как в войске моем очутился? - спросил Лжецаревич.
        Боярин насупился.
        - Захотелось помереть на родной земле.
        - Ну?! Тебе еще раненько о смерти думать.
        - Нет, пора. Пожил, погрешил… Довольно. Да и зачем жить?
        - Зачем?! В мире да дела не найти! Хочешь, помогай мне, когда я стану царем.
        - Ты твердо веришь, что станешь царем? А Борис?
        - Что Борис! Я верю в свое счастье, - с досадой вскричал Лжецаревич. - Хочешь, спрашиваю, помогать мне?
        - Рад, а только…
        - Ну?
        - Только думается мне, что ничего ты не свершишь того, о чем говорил: больно нрав у тебя кипучий. И разума хватит у тебя, да с собою-то ты не совладаешь.
        Лицо самозванца омрачилось.
        - Спасибо, что правду режешь. Вот тебе наказ мой: всегда говори мне правду в глаза, когда я стану царем, так же, как теперь говоришь. Ладно?
        - Ладно. Серчать на меня, сдается мне, тебе часто придется, - с усмешкой сказал Павел Степанович.
        - Не буду серчать. Ну, а остальное - поживем - увидим, чья правда.
        Они замолчали и повернули к стану.
        XVI. Месть «Льва»
        Пан Станислав Щерблитовский лежал с глубоко просеченною грудью. Особенной боли он не испытывал, только в груди что-то жгло, но не сильно. Он чувствовал холод снега, на котором лежал, ему хотелось подняться с этого студеного ложа, но он не мог двинуться, не мог шевельнуть ни одним пальцем. Ему, еще за несколько минут перед этим полному силы, было как-то дико ощущать это полнейшее бессилие. Мысль о смерти мелькнула в его голове. Он, Станислав Щерблитовский, умирает… Это опять было что-то дикое, мало понятное! «Умер, умру, умрет» - все это было понятно, но «я умираю» - с этим Станислав не мог освоиться, не мог это слово приложить к себе.
        - Нет, я не умру, - решил он, и мысли пошли иные.
        Над ним раскинулся светло-синий свод неба, и «дикарек» смотрел в его голубую глубину. Порою проносились легкие дымчатые облака. Молодой пан провожал их глазами, пока они не уплывали из круга его зрения, и снова уставлялся в голубую глубь.
        «Видит ли эти облака Марина?» - вдруг мелькнул у него вопрос, и образ красавицы пронесся перед ним. - «Думает ли она обо мне? Будущая русская царица… Ах, зачем мне не удалось убить „его“! Для этого в поход отправился…»
        Но новые образы понеслись перед его глазами.
        «Вон - отец… Бедный, добрый отец! Как печально-задумчиво его исхудалое лицо. В руке отца фолиант, но глаза старца обращены не на него, а куда-то вдаль… Печален взгляд… кажется, слеза блестит…»
        «Вон - мать. Добродушная, хлопотливая, теперь она сидит, подперев рукою седую голову. О чем она задумалась?»
        «А вон Маргаритка… Милая, хорошая Маргаритка! Как она плакала тогда, девочка! Она и теперь плачет - вон слезы так и падают на работу, над которой она склонилась».
        - Бедные! Милые!..
        «Почему бедные? - ловит себя Станислав. - Я к ним вернусь, вернусь».
        Чу! Топот коня. Ближе, ближе… Вырисовывается крупная фигура всадника.
        - Помоги! - слабо кричит Щерблитовский.
        Всадник спрянул с коня. Голова в шеломе заслонила от «дикарька» небо.
        «Кто это? - спрашивает себя молодой пан, вглядываясь в красное усатое лицо наклонившегося к нему человека. - А, Чевашевский! Как я не узнал сразу этого трусишку?»
        - Помоги! - шепчет Станислав.
        - Ба-ба-ба! Да это ты, мальчишка! Вот приятная встреча! Ха-ха-ха! - с громким хохотом проговорил «лев».
        Этот смех режет слух раненому.
        - Не смейся, а помоги, - прошептал раздраженно «дикарек».
        - Помочь? А помнишь мазурку? А? А помнишь насмешки? А помнишь сегодняшнюю пощечину? Забыл? Я помню, дерзкий мальчишка! Пришла пора отместки. Я тебе помогу… отправиться на тот свет! - злобно сказал Чевашевский и, извлекши саблю, полоснул Станислава по горлу.
        - Теперь больше не будешь насмехаться! - пробормотал толстый пан, вскарабкиваясь на лошадь.
        Голубоватый небесный свод, показалось Станиславу, вдруг всколыхнулся, отодвинулся. Темная бездна заняла его место; ночь окутывала молодого пана.
        «Что это? Смерть?» - мелькнул вопрос в голове Щерблитовского.
        Тело «дикарька» вздрогнуло и вытянулось.
        XVII. Горе Марьи Пахомовны
        1 января 1605 года, утром, когда еще едва-едва проблескивал белесоватый свет, в доме князя Алексея Фомича Щербинина все были на ногах: князь-боярин уезжал в «поле», сопровождая князя Василия Ивановича Шуйского, которого Борис Федорович, узнав о злополучной битве близ Новгорода-Северского, отправлял к войску вторым воеводой в помощь болеющему от ран Мстиславскому.
        Боярыня Елена Лукьянишна, с покрасневшими от слез глазами, то подбегала к холопам, спрашивая, не забыли ли уложить то-то и то-то, то бросалась обнимать мужа и горько плакала.
        Алексей Фомич утешал ее, но сам еле крепился: слезы так вот и навертывались на очи. Это была первая разлука со времени их свадьбы.
        Уже стало значительно светлее, когда холопы доложили, что все готово к пути: возы с дорожными припасами и пожитками увязаны, холопы, которые должны были сопровождать боярина в поле, давно снарядились, распрощались со своими женками и ждут.
        Елена Лукьянишна громко зарыдала, Алексей Фомич не выдержал и тоже смахнул непрошенные слезы.
        Перед отъездом все, не исключая холопов, присели.
        В это время в сенях раздался быстрый топот, и в комнату вбежала Марья Пахомовна Двудесятина. Боярыня, по-видимому, была вне себя. Полное лицо ее было красно, темная домашняя кика, поверх которой кое-как был повязан платок, сползла на лоб, шуба только накинута на плечи. Она едва переводила дух и некоторое время стояла молча посреди комнаты, с открытым ртом.
        - Марья Пахомовна?! Какими судьбами? - воскликнули изумленные князь и его жена.
        Двудесятина вдруг заголосила.
        - Убег он, убег! Один убег и другой убег!.. Оставили меня одинокою!.. О-ох, горюшко!
        - Кто убег? - с недоумением спросил Алексей Фомич.
        - Он, он, сын!
        - Константин? Так, ведь…
        - Тот давно! Теперь другой убег!
        - Вот диво! С чего же это он?
        - Сегодня ночью тайком убег. Ранным-рано будят меня холопки: «Боярыня! У нас неладно!» - «Что?» - спрашиваю. - «А Лександра Лазарыч убежали». Я даже рот разинула и ушам не верю. Побежала в его горницу - точно: нет его, и постель не смята. А на столе запись, вот эта самая, - боярыня держала в руке лоскут бумаги. - А в ней… О-ох! А в ней - грамотеи разобрали - прописано: «Матушка родная! Не ищи ты меня дарма - все равно не найдешь. Укроюсь я в монастырь; когда ангельский чин приму, тогда объявлюсь. Так и батюшке скажи». Вот оно, горе-то мое! Бывает ли у кого горшее? О-ох! Как и силушки вынести хватает? Прибегла я к тебе, Лексей Фомич… Прослышала я, что ты в войско отъезжаешь… Увидишься ты там с муженьком моим, сделай милость божескую, перескажи ему все и вот запись эту передай. Да скажи, что слезно молю его вернуться с поля - пропаду, изведусь с тоски я тут одна-одинешенька.
        - Ладно, отчего не сказать. Дай запись.
        - Княже! Люди сказывают, другие бояре - сопутчики твои - уже выехали… Не пора ли? - промолвил один из холопов.
        - Да, пора! - тяжело вздохнув, сказал Алексей Фомич и поднялся.
        XVIII. Бой при Добрыничах
        Шуйский нашел остатки разбитой московской рати в лесах близ Стародуба. Войско сидело там, окруженное засеками, и не двигалось с места; что было причиной такого бездействия: боязнь ли «царевича» или неспособность больного Мстиславского - трудно сказать.
        Василий Иванович решил не мешкать и, соединясь с другим войском, собравшимся у Кром, двинулся к Севску, куда удалился самозванец, снявши осаду Новгорода-Северского.
        Московских ратников было около восьмидесяти тысяч. Лжецаревич имел всего пятнадцать тысяч.
        - Знаешь что, боярин? - сказал Димитрий, сведав о движении московского войска, Белому-Туренину. - А ведь я пойду навстречу московской рати!
        - Твое дело, царевич. Но, если хочешь знать правду - не дело ты затеваешь.
        - Это почему? - нетерпеливо спросил самозванец.
        - Потому что в открытом поле твоя малая рать не устоит супротив сильной рати московской.
        - Вот пустяки! Побил же я ее под Новгородом!
        - Случай такой выдался, опешило больно уж Борисово войско. Что раз удалось, другой, может, и не удастся.
        - И теперь опешит! Наверно! Да все равно, будь что будет - я иду. Моченьки нет сидеть сложа руки да ждать у моря погоды. Я не могу, не могу!
        Он говорил это совершенно искренно - его кипучая натура требовала беспрерывной деятельности.
        Лжецаревич двинулся навстречу «московцам». Войска встретились у деревни Добрыничи. 20 января 1605 года Димитрий попытался напасть ночью врасплох на занятую московскою ратью деревню, но попытка не удалась.
        На следующий день произошла битва.
        Дело началось жаркой перестрелкой. Самозванец на караковом горячем коне ездил под пулями, рассматривая расположение враждебного войска. Он видел густые, темные ряды московской пехоты, занявшей деревню. Это был центр войска. Правое и левое крылья, где стояла конница и немецкие воины, далеко выдвигались из деревни, примыкая в то же время к пехоте и составляя с нею одну непрерывную линию.
        Построение московской рати заставило Лжецаревича призадуматься. Борисово войско не двигалось; что оно изменит свое построение, нечего было надеяться. Как разбить его? Ударить на центр? Кроме опасности быть окруженным со всем своим малочисленным войском, эта пехота, такая тяжелая, неподвижная, была страшна. Царевич много раз слышал от самих поляков, что при массовых действиях московская пешая рать почти непобедима. Необходимо было раздробить массу, отрезать фланги от центра. Вон как далеко выдвинулось правое крыло… Если его отрезать от деревни - линия войска была бы прервана. Не давая «московцам» опомниться, можно было бы тогда без особенного риска напасть на растерявшуюся пехоту… План хорош, хоть и смел, или, вернее, хорош потому, что смел.
        В самозванце храбрый воин преобладал над благоразумным полководцем.
        Димитрий вернулся к своим и построил войско для атаки. Четыреста оставшихся при нем поляков и две тысячи русских сподвижников предназначались для первого удара. Далее должны были скакать восемь тысяч казаков, после них, наконец, должны были двинуться четыре тысячи пехотинцев и «снаряд».
        Настала минута атаки. Все понимали, что от нее зависит исход боя, что эта атака - безумно смелая попытка, и все поэтому были торжественно настроены. Не было ни разговоров, ни смеха; ряды всадников в белых плащах, которые русские товарищи самозванца накинули поверх кольчуг, чтобы отличить своих во время битвы, казались, сливаясь вдали, каменным, мраморным морем - так неподвижны были они; впереди пестрели такие же неподвижные ряды поляков.
        Резкий звук трубы прозвучал и замер, и вслед затем зарокотали десятки труб, загремели литавры.
        Мраморное море всколыхнулось. Еще миг - и вся масса воинов с Лжецаревичем во главе, неистово крича, звеня доспехами, потрясая оружием, понеслась на «московцев».
        Мстиславский, увидя несущихся врагов, угадал намеренье самозванца и, прикрыв центр, выдвинул то крыло, которое Димитрий хотел отрезать.
        Налетели всадники и врезались в ряды конных «московцев», как железный клин в мягкое дерево. Смели их, разметали… Но вот перед ними стальная стена панцирей. Лес копий разом опустился, словно подрубленный каким чародеем, и стальное жало глубоко вонзилось в грудь коней: так встретили воинов самозванца немцы. Слышно, как трещат, ломаясь, древки копий. Залязгали сабли по шеломам и латам: стальная стена столкнулась с теперь уже бурным, неудержимо стремительным мраморным морем. И море заставило стену податься.
        - За мной! Вперед! - кричит Лжецаревич и с бешеной отвагой рвется в самую гущу врагов.
        Шаг за шагом, в стройном порядке, но все же отступают немцы. Еще напор, еще одно усилие - и ряды их прорваны. Дальше - свободное пространство, а за ним - московская пехота.
        Самозванец торжествовал.
        Казаки с гаком сорвались с позиции и летят добивать разбитое войско. А Димитрий со своей конницей мчится дальше, к деревне, на московских пехотинцев; мчится уже довершать победу.
        Пехота стоит не шелохнется. Кажется, она не замечает несущуюся на нее грозную шумную рать. Уже воины Лжецаревича заранее предвкушают кровожадное наслаждение врезаться в эту массу тел, давить конем, рубить направо-налево. А «московцы» по-прежнему неподвижны.
        Коротко ударили в набат[50].
        Ряды пехоты слегка раздались, выставились темные жерла пушек. И опять все замерло.
        Земля стонет от топота конницы.
        - Победа! Победа несомненно! - шепчет Лжецаревич и помахивает саблей над головой, готовясь рубить угрюмые бородатые лица «московцев», которые он уже ясно различает.
        Опять коротко звякнул набат.
        Выдвинулись сошки-секирки, стволы пищалей легли на них. Курятся фитили. День тих, и тонкие струйки дыма столбиками тянутся вверх.
        Снова набат; но теперь иной, протяжный, режущий ухо, неумолчный. Густой звук рога и тонкие переливы трубы присоединяются к нему.
        Струйки дыма фитилей вдруг завились кольцами, огоньки опустились…
        Казалось, зигзаг молнии пробежал по рядам пехоты. Взвились дымные облачка.
        Земля дрогнула от страшного залпа. Сорок пушек и десять тысяч пищалей метнули в конницу свинцом и железом.
        Произошло нечто невообразимое.
        Передние ряды коней как-то странно ткнулись головами в землю, задние налетели на них. Все смешалось в стенящую кровавую груду человеческих и конских тел. И эта груда все росла, росла по мере того, как залпы продолжались. Вот пехота быстро двинулась вперед; прискакала московская конница с левого крыла, надвинулись разбитые было немцы - с правого. И вся эта масса колола, рубила оробевших или потерявшихся сподвижников Димитрия.
        Забыты были гордые думы о победе: спасался, кто мог. Сам Лжецаревич скакал прочь, нахлестывая своего раненого аргамака, скакал потому, что не скакать - значило обрекать себя на верную гибель. Казаки, думавшие довершать победу, встретили толпы бегущих, были смяты, увлечены этим потоком кидающих оружие, вопящих от ужаса беглецов, и побежали вместе со всеми. Пешее войско Лжецаревича, еще не выступавшее на битву, оробело уже от одного вида бегущих. Оно разбилось сперва на мелкие отрядики, потом на отдельных ратников и в ужасе металось на пространстве восьми верст.
        Немцы и «московцы» преследовали по пятам бегущих, били их.
        Говорят, что в этом бою легло более шести тысяч сподвижников самозванца, было захвачено множество пленников, более десятка пушек, полтора десятка знамен. Более полную победу трудно было одержать. Разнесся слух, что сам Лжецаревич убит.
        - Так, так! Лупи их, лупи! А, такие-сякие! Вспомните вы теперь Новогородскую битву! Вот я вас! - кричал в воинственном азарте Лазарь Павлович Двудесятин, преследуя бегущих.
        Немного позади его скакал князь Щербинин.
        - Ты что же, Алексей Фомич, отстаешь? А?
        - Да что, Лазарь Павлович, как-то и жаль бегунов - все-таки свой брат, русский.
        - Э, полно! Какая там жалость! Они нас не жалели, небось. Не-ет, надо их донять как следует. Ссади-ка вон того бегуна, который впереди улепетывает, а я погонюсь за теми двумя, что, эвось, в сторонке видны - что-то они больно тихо скачут.
        И, не дожидаясь ответа Щербинина, воинственный старик пустился догонять тех всадников, о которых говорил.
        Конь Двудесятина был добрый, и расстояние быстро сокращалось. Лазарь Павлович вглядывался и соображал:
        «Русские - вишь, белые платки болтаются. Передний-то матерый, а второй малость поменьше да похудей… За которого прежде приняться? За матерого, сдается мне… А, верней, с обоими разом биться придется…»
        - Э, гой! Стой! Я вас! - крикнул он, подлетая к всадникам.
        Всадники обернулись.
        Лазарь Павлович едва не выронил саблю от изумления.
        - Фомка?!. - воскликнул он, взглянув на заднего. - Костька?! - крикнул старик, переведя глаза на переднего.
        Фомка, красный, как вареный рак, растерянно улыбался, Константин смущенно смотрел на отца.
        - Так вот вы где, такие-сякие! А я вас в Москве искал. Ты с чего же это утек? Боярышню скрасть хотел, да не удалось, так стыдно стало, а? Бить тебя мало!
        - Прости, батюшка… А только не от стыда ушел я… - проговорил несколько оправившийся от своего смущения Константин.
        - С чего же?
        - С горя.
        - С горя?! Вона!
        - Верно говорю. Люба мне Пелагея Парамоновна, а ты ее за брата просватал.
        - Вот что… Гм… Стало быть, ошибся я, не за того сватал. А ты что же, дурень, не сказал мне?
        - Мог ли я!
        - Лучше скрасть было?
        - Пожалуй, лучше.
        - Может, и твоя правда… Ну, а братик твой тю-тю!..
        - Как так?
        - Убег в иноки постригаться - мать весточку прислала с князем Алексеем Фомичем.
        - Вот как! Значит, теперь ему уже не жениться на Пелагеюшке? - воскликнул молодой человек радостно.
        - Эк, обрадовался! Захочу ли я сватать девицу за такого озорника, - добродушно ухмыляясь, заметил отец.
        - Прости, батюшка!
        - То-то, прости! Да уж что с тобой делать! Надо простить, - ответил старик и расцеловался с сыном.
        - Положи и для меня гнев свой на милость, боярин, - промолвил все время молчавший Фомка.
        - Простил его, так тебя и подавно, - сказал Двудесятин и на радости расцеловался и с холопом. - А вы, что ж это, тоже на утек было? - спросил потом он и нахмурился.
        - Гм… Да… - смотря под ноги коня, ответил Константин.
        - Вот за это тебя, вражий сын, проучить следовало бы! - внезапно раздражаясь, воскликнул старик. - Скверно то, что изменил царю нашему, а все ж, коли взялся за гуж, не скажи, что не дюж, бежать не годится… Нешто Двудесятины когда-нибудь от ворогов бегивали? А? Бегивали?
        - Все бежали…
        - Мало что все! Все бы с ума спятили, и ты тоже?
        - Один в поле не воин…
        - Мели, Емеля! Хотелось бы мне тебя теперь за волосья оттаскать, ну да уж простил, так делать нечего. Что ж теперь вы делать будете? Опять к расстриге?
        - Нет, зачем же теперь?! - воскликнули в один голос Фомка и Константин и сорвали белые плащи.
        - Теперь мы послужим царю нашему Борису Федоровичу, - сказал молодой боярин.
        - Давно бы так. Пока что задайте жара тому жирному пану, который тамотка трясется на хромоногом конишке, а я себе тоже кого-нибудь поищу. Ну а вернемся в стан, потолкуем с Парамоном Парамоновичем - может, он и не прочь будет сосватать за тебя свою Пелагею, - проговорил старик, лукаво ухмыляясь.
        Константин просиял.
        - Ну, с Богом! - добавил Лазарь Павлович. И они разъехались.
        Молодой боярин и холоп его быстро нагнали поляка, раненая лошадь которого едва плелась, хотя он не только подстегивал ее, но колол ей концом сабли шею.
        Фомка первый подскакал к нему.
        - Сдавайся, что ли, пан! - крикнул он ляху.
        Пан, жирный, как боров, посмотрел на холопа совершенно безумными от страха, вытаращенными глазами и не отвечал. Нижняя челюсть его так и прыгала.
        - Сдавайся, что ль? - повторил Фомка и занес саблю. Пан весь съежился, неистово вскрикнул и вдруг ткнулся лицом в гриву коня.
        - Что, прикончил его? - спросил, Константин Лазаревич.
        - Пальцем не тронул. Это он, должно, с испуга, - ответил Фомка и тронул пана за плечо. - Слезай, что ли?
        Лях качнулся от толчка, но не поднял головы.
        - Ей-ей, зарублю! - раздраженно крикнул холоп. Пан не шевельнулся.
        - Чудной лях! - заметил боярин.
        - Точно что. Ну вот сейчас ответит, - промолвил Фомка и, ухмыляясь, полоснул слегка саблей по руке поляка.
        Поляк остался неподвижен, и кровь из раны не выступила.
        - Да ведь он никак померши! - воскликнул, увидя это, боярин.
        Фомка молчал повернул к себе лицом голову пана: на него взглянули выпученные стеклянные глаза мертвеца.
        - Так и есть! Это он со страха, должно быть… Этакий-то боров! Дрянь человек!
        И холоп грубо ткнул труп в бок.
        Этот пан, умерший от страха, был «лев» Чевашевский.
        Парамон Парамонович несказанно удивился, когда старый Двудесятин подвел к нему во время отдыха в стане после битвы Константина.
        - Узнаешь?
        - Как не узнать! Так вот он где объявился. И не грех тебе было хотеть дочку у меня скрасть? - покачивая головой, промолвил Чванный.
        - Пойдем-ка, Парамон Парамоныч, малость пошептаться, - сказал Лазарь Павлович, отводя Парамона Парамоновича в сторону.
        Они говорили не долго. Говорил, впрочем, больше один Двудесятин, а Чванный кивал головой и повторял:
        - Ну, что ж! Ладно. Все равно… Я рад, рад.
        После этого разговора Лазарь Павлович с некоторою торжественностью сказал сыну:
        - Ну, сынок, сосватал я тебе невесту… Вот тесть твой будущий…
        Константин хотел броситься к отцу на шею.
        - Постой! - остановил его тот. - Дай досказать… Сегодня с вестью о победе да погибели расстриги гонец поедет к царю, так и ты с ним в Москву отправляйся: мать жалится, что скучно ей одной, так вот я тебя к ней и пошлю… Ну, и Манефе Захаровне поклон передай да о сватовстве скажи, а потом… Фу ты! Постой! Дай досказать! Да, ну же, ну!
        Но молодой боярин уже не слушал отцовских увещаний: он сжимал его в своих объятиях; затем обнял и своего будущего тестя так, что тот только крякнул и пробормотал:
        - А ты, видать, парень, силен!
        XIX. Царь-богатырь и сын
        В февральский день в одной из палат московского государева дворца у стола, заваленного рукописями и книгами, сидел красавец юноша. Перед ним лежала раскрытая книга, но, очевидно, мысли его были далеко от ее страниц. Он облокотился на стол и глубоко задумался. К его лицу как-то не шла эта грустная задумчивость - молодое, дышащее здоровьем, оно должно было чаще улыбаться, чем хмуриться.
        Этот юноша был царевич Феодор. Ему было всего шестнадцать лет, но он был развит телом не по летам, только лицо выдавало его годы. Несмотря на молодость, вряд ли во всей Москве нашелся бы из русских хоть один человек, равный ему по познаниям: царь дал своему сыну европейское образование.
        Дверь отворилась, и вошел Борис. Феодор оторвался от своей задумчивости.
        - Учишься? - спросил царь.
        - Пробовал, да не до того.
        - Да, никакая наука не пойдет в голову! Он жив! Опять борьба, опять смута в государстве!.. Господи! Да когда же это кончится?! - в волнении проговорил Борис, шагая по комнате.
        Феодор быстро взглянул на отца и опустил глаза.
        - Можно подумать, что это - для нас Божие наказанье, - прошептал он.
        Царь расслышал.
        - Да! Это - кара Господня. Но за что, за что?! - почти вскричал он, и в голосе его послышалось страдание.
        - Ах, отец! - воскликнул царевич, в волнении вскочив со скамьи, и вдруг замолк, точно спохватившись.
        - Что ты хотел сказать? - быстро спросил Борис Феодорович.
        Сын его стоял потупясь и молчал.
        - Федор! Взгляни мне прямо в глаза. Послушай: и ты… и ты тоже веришь этой сказке? Ты думаешь, я убийца царевича Димитрия?
        Царевич ничем не подтвердил справедливости его догадки, но по молчанию сына, по выражению его глаз царь понял, что он не ошибся. Он изменился в лице и тихо проговорил:
        - Не ждал я этого от тебя, Федор!
        - Ах, батюшка, не гневайся! Я сам страдаю от этого. Но заставь меня не верить, докажи правоту, это будет такая радость для меня, такая… - голос царевича Феодора дрожал, на глазах блеснули слезы.
        Борис Феодорович отошел от сына и опять зашагал по комнате.
        - Вот, до чего я дожил - должен обелять себя перед сыном! - заговорил он, помолчав. - Тяжко это, но будь по-твоему… Сын мой! Эта клевета - тоже Божье испытанье мне, как и этот самозванец. Да! Я не буду таиться перед тобой: я хотел царства, потому, что я могу царствовать, но Димитрия, клянусь тебе, я не убивал. Слушай! Я мог быть жестоким в гневе - ведь я человек! - я мог приказать выщипать по волоску бороду Вельскому, я мог… ах, мало ли что может сделать разгневанный человек! Но на такое дело я не пошел бы и ради Мономаховой шапки. А доказать тебе… Федор! Разумен я или нет?
        - Конечно, разумен, очень разумен!
        - Так суди сам: если б я хотел убрать со своего пути царевича Димитрия, неужели я бы поступил так, как говорят об его убиении? Поверь, хотел бы я его смерти, то устроил бы все это так, что и до сей поры никто не знал бы. Пособников я всегда бы мог найти: на дело доброе трудно людей сыскать, а на злое - сколько хочешь! Дальше. Я послал разведывать про убиение царевича своего злейшего врага - Василия Шуйского. Мог ли б я это сделать, если бы был виновен?
        - Но кто же его убил? - вскричал царевич.
        - Кто - трудно сказать. Быть может, он сам закололся в припадке болезни… Тогда откуда взялись убийцы, которых терзали угличане? Быть может, убийц подослали бояре… Ты думаешь, мало кто из них подумывал о царском столе? Да первый тот же Шуйский! Верней всего, что бояре… Пожалуй, когда подсылали убийц, шепнули им, что это они творят по моей воле - недаром же, говорят, те, каясь в предсмертный час, меня называли. И устроено все было нарочно так, чтобы убийство открылось: им нужно было очернить меня перед народом - разве народ поставит царем убийцу последнего отпрыска племени Владимира Святого? Они ошиблись, зато теперь мстят: Лже-Димитрий - наполовину их ставленник, наполовину - Сигизмунда с иезуитами. Сын мой! Веришь ли еще той нечестивой сказке?
        - Нет, нет! Я не верю ей! Верю тебе! Отец мой, родной мой!
        И царевич обнял отца.
        - Федор, Федор! - с чувством промолвил царь, проводя рукою по волосам сына. - Что-то тебе выпадет на долю, когда ты будешь царем?
        - До этого еще далеко, батюшка! Ты, слава Богу, крепок, здоров.
        - Все мы под Богом. Правда, я еще силен и бодр. Знаешь, иногда мне кажется, что в моем теле чересчур много силы. О! Во мне силы хватит, чтобы сломить этого бродягу! Нужно будет, я сам поведу полки против него. Я сломлю его, сломлю!
        Этот пятидесятитрехлетний царь, стоявший с воздетой рукой, с глазами, еще блещущими юным огнем, казался таким полным мощи богатырем, что, действительно, мог сломить всякое препятствие.
        - Конечно, ты его одолеешь, батюшка.
        - Одолею! Пусть все бояре будут против меня, справлюсь один. Одолею, - добавил Борис тише. - Ну учись, не буду тебе мешать.
        Царь удалился из комнаты.
        Недель через шесть после этого разговора царя Бориса, мощного богатыря, не стало: 3 апреля 1605 года он внезапно скончался, сидя за обедом.
        На царство вступил Феодор.
        XX. Весть с того света
        Маленькая келья женского католического монастыря. В длинное узкое окно льется луч летнего солнца и светлым пятном ложится на часть серой стены, на грубо иссеченную из белого мрамора статуэтку Мадонны и кидает светлое отражение на двух работающих женщин.
        Одна из них - монахиня, сухая, строгая, с желтовато-морщинистым лицом, другая одета в полумирской, в полумонашеский наряд. Она бледна и грустна. Темные тени лежат вокруг ее впавших глаз.
        Девушка подняла голову на мгновение от работы, посмотрела на льющийся в окно солнечный свет и глубоко вздохнула.
        - Дочь моя, не отвлекайся от работы. Вон, ты напутала, - проговорила монахиня и сухим, длинным пальцем дотронулась до ее вязанья.
        Девушка слегка вздрогнула и опустила голову.
        «В гробу, в гробу заживо! - печально думает она. - Господи! Да когда же кончится эта ужасная жизнь? Смерти, смерти прошу я у Тебя! Да и зачем жить? И мир теперь - та же пустыня. Он умер… Неужели они обманули меня? Отчего иногда так бьется мое сердце, точно от радостного предчувствия, что он придет освободить меня? Почему я не могу свыкнуться с его смертью? „Он жив! Он жив!“, шепчет что-то в глубине души… Но зачем тогда выдумали они эту сказку о пожаре? „Он сгорел, - сказали они, - Бог наказал еретика!“ Максим, Максим! Дорогой, любимый! Если ты умер, отчего не явишься ты светлою тенью своей Анджелике. Ведь ты должен видеть мои страдания… Или ты за гробом забыл обо мне? А если ты жив - Господи! Да самая маленькая весточка от тебя была бы таким счастьем для меня!»
        - Ты опять спустила петлю. Что с тобой, дочь моя? Греховные мысли опять заполонили твою голову? - промолвила монахиня, испытующе смотря на девушку.
        - Я сейчас исправлю, сейчас, - шепчет Анджелика, а в глазах ее - слезы, руки дрожат.
        Стукнули в двери. Молодой женский голос проговорил обычную молитвенную фразу - дозволение войти.
        - Аминь! - ответила монахиня. - Войди.
        Юная послушница вошла в келью.
        - Мать Станислава! Мать игуменья просит тебя к себе.
        Монахиня торопливо отбросила вязанье и вышла. Послушница немного замешкалась. Анджелика сидела, склонясь над вязаньем.
        - Прочти… Спрячь, - прозвучал над нею голос послушницы.
        Девушка изумленно подняла голову. Комната уже была пуста. На вязанье Анджелики лежал скомканный клочок бумаги. Она жадно схватила его.
        «Милая! Ангел! - было накидано торопливым почерком. - Я здесь, жду. Улучи время, отпросись гулять с той послушницей. Все готово. Убежим. Максим».
        Потрясенная девушка вскрикнула и схватилась за сердце, Бумажка выпала и скатилась на пол. Она поспешно подняла ее и спрятала в складках одежды. И вовремя - дверь, скрипя, уже пропускала мать Станиславу.
        Анджелика низко наклонилась к работе, чтоб не выдать яркой краски, залившей ее щеки.
        XXI. Картинки
        Москва… Царский дворец. Весеннее солнце целыми снопами лучей врывается в окна расписной палаты. Вон золотится парча… Алмаз на иконе светится переливчатым светом… Рубин на царском поясе мечет кровавые искры…
        Весь облит солнечным сиянием юный царь, красавец Феодор. Пред ним Басманов. Его надменное лицо задумчиво.
        - Петр! - говорит царь, и голос его дрожит от волнения. - Я юн, неопытен. У тебя светлый разум, ты искусен в ратном деле… Помоги мне, служи, как служил блаженной памяти отцу моему…
        - Не оставь, Петр Федорыч! На тебя одного наша надежа, - шепчет молящим голосом стоящая тут же царица Мария, мать Феодора.
        Басманов поднимает опущенную голову, воздевает руку.
        - Клянусь! Либо прогоню бродягу, либо сложу свою голову! Не изменю чести! - торжественно произносит он.
        - Верю, верю тебе! - говорит царь, и слезы радости блещут в его прекрасных очах.
        Такой же ясный весенний день. Солнце заливает небольшой деревянный городок - это Кромы - и множество землянок, кольцом охватывающих его, - это стан осаждающего Кромы московского войска. Густые ряды воинов. Легкий ветер развевает знамена… Блещут парчовые ризы духовенства. Вон старец с крестом и евангелием - митрополит новгородский Исидор.
        Басманов стоит перед войском. В руке его листок - форма присяги. Ветер шевелит волосы на обнаженной голове воеводы, порой относит слова.
        «Целую крест государыне моей, - читает Петр Федорович, - царице и великой княгине Марье Григорьевне и ее детям, государю своему царю и великому князю Феодору Борисовичу всея Руси и государыне своей царевне и великой княжне Ксении Борисовне. Также мне над царицею Марьей Григорьевной и над царем Феодором Борисовичем, и над царевною в естве и в питье, ни в платье, ни в ином лиха не учинити и не испортити, и зелья лихого и коренья не давати».
        Ветер относит слова воеводы. Вот опять повернул.
        «И к вору, который называется князем Димитрием Углицким, не приставати», - звучат слова.
        И еще, и еще читает воевода. Слов не слыхать, только видно, как шевелятся его губы.
        Вот он смолк, ждет.
        Глухое, нерешительное «клянемся!» проносится по рядам.
        - Не хотим Годуновых! - слышится где-то вдали.
        Басманов вздрагивает. Взмах руки - и один за другим подходят ратники к кресту и евангелию. Но как подходят! Можно подумать, что их тянут на веревке - нехотя, лениво. До креста и евангелия чуть губами коснутся и прочь.
        Хмуро смотрит Басманов.
        - Не царствовать, не царствовать Феодору! - шепчет он. - Стоит ли держаться его, нелюбимого царя? Чего ради играть своею головой? Не лучше ли «к тому»?
        Какое-то зловещее выражение ложится на его гордое лицо.
        А ратники все шагают к кресту по-прежнему вяло, неохотно, и в задних рядах громко звучит:
        - Не охочи до Феодора!
        Обширная палата убрана коврами, парчой, алым сукном. В глубине - подобие трона. Майское солнце то вольет лучи в палату и рассыплет всюду блестки, то спрячется за легкие облачка, и все блекнет на миг. Но есть ли кому-нибудь из находящихся в палате дело до небесного солнца? Эта палата - особый уголок мира, где светит свое солнце, от которого все ждут привета и ласки. Это солнце - Димитрий. Вон, он на троне сидит в расшитом шелками и золотом, унизанном самоцветными камнями кафтане.
        Слабый знак рукой… Распахнулись двери. Длинный ряд сановитых бородатых людей потянулся через них к трону.
        Широкие, длинные боярские одежды падают тяжелыми складками. Какими важными, гордыми кажутся эти люди! Не цари ли все они сами?
        И вдруг разом соскакивает с них сановитость. Низко склоняются гордые головы. Руки касаются пола - только царю так кланяются…
        - Истинный сын Иоаннов! Царь Димитрий! Прости нас, холопов своих, - опутал нас Борис. Долго мы, в слепоте греховной, противились истинному царю, теперь мы прозрели. Войско тебе присягнуло. Иди, царствуй над нами, государь-царь всея Руси, Димитрий Иоаннович!
        Смиренно говорит это один из бояр, князь Иван Голицын. И снова низкий поклон.
        Лжецаревич молча смотрит на бояр. Он величав и спокоен в этот великий для него час. Неужели это - бывший Григорий, рэсстрига-инок, слуга литовского пана? Откуда это величие, это гордое царское спокойствие? Ни один мускул не дрогнул в лице его, только в глазах поблескивают радостные огоньки.
        - Вы заблуждались, я прощаю и вас, и мое войско. Пусть оно идет к Орлу - туда и я прибуду, - говорит Лжецаревич, и голос его ровен, тих, ни малейшего волнения в нем не приметно. Он - царь. Присяга войска не есть милость ему, это только должное.
        - Истинный царь он, истинный! - шепчут боярские уста, и вдруг могучий крик: «Здравствуй многие лета, царь православный!» - потрясает стены палаты и сливается с «виватом» поляков.
        XXII. При свете костра
        Целое море костров. Вся равнина на несколько верст в ширину и длину усеяна ими. Громкий смех, веселые возгласы, звон чаш, ковшей и кубков висит в воздухе. Это недавние враги мирятся, «московцы» братаются с казаками, ляхами и другими сподвижниками самозванца. Все веселы, все довольны.
        У одного из костров сидит князь Алексей Фомич Щербинин. Напротив него - маленький тщедушный человечек, с лицом, подернутым целою сетью мелких морщин, бледным, исхудалым, с жидкою козлиною бородкой. Он, видимо, очень стар, но его небольшие глаза еще не потускнели и светятся почти юношеским огнем. Тут же сидят и еще несколько человек, бражничают.
        Ни старик, ни Щербинин не принимают участия в пирушке, но они и между собой не беседуют. Алексей Фомич уставился в огонь костра и глубоко задумался. С детства природа одарила его удивительною способностью думать образами. Он задумывался, и картина за картиной проносилась перед ним, и ему хотелось выразить в это время песней то, что он видит. Если он не преодолевал искушения - песня выливалась, мерная, звучная, слово за словом само находилось, как будто помимо воли боярина вырывалось из его уст.
        В наше время такая способность была бы названа творческою, поэтическою, но он, боярин, едва вступивший на порог XVII века, не мог подобрать ей имени и только удивлялся ей.
        Вот и теперь он думал, и образы проносились. Щербинин вспоминает боярскую беседу после Добрыничской битвы. Он видит желтоватое лицо Василия Ивановича Шуйского, обрамленное жидкою бороденкой, видит бледного, все еще недужного Мстиславского.
        - Теперь довершить надо победу, двинуться дальше, - слабым голосом говорит Мстиславский.
        - Э! Зачем? И то потрудились довольно, - отвечает Шуйский, и в его подслеповатых, часто мигающих красными веками, тусклых глазах Алексей Фомич читает затаенную мысль: «Пусть бы еще поколобродил расстрига, донял бы Бориса: так ему и надо!»
        И дальше перед князем мелькают картины усмирения и наказания мятежной Севской волости, пожары деревень, толпы бегущих, плачущих женщин.
        И кажется боярину, что это - осуществление думы Шуйского: «дать расстриге поколобродить», потому что целые толпы озлобленных с проклятиями и угрозами «московцам» бегут искать «своего царя Димитрия».
        И весть за вестью идет, что самозванец жив, что он усиливается, засев в Путивле, а Борисово войско по-прежнему только жжет, грабит и разоряет несчастную область. Затем рать готовится пойти на отдых. Но тут грозный приказ Бориса: «Действовать!» Ратники ропщут, они ждали наград и отдыха за недавнюю победу, а вместо этого - царская немилость.
        - Что за царь неласковый! - бормочут они, и другой, щедрый, «ласковый» царь Димитрий все чаще приходит им на ум.
        Потом осада Кром. Что-то такое творится, что не сразу поймешь. Кромы - городишко, где сидят всего сотня-другая казаков, шесть десятков тысяч ратников осаждают этот городок и не могут взять! Перед взором Щербинина мелькает многое множество землянок, шалашей, палаток. Царские ратники забрались в них, как медведи в берлоги, и спят, едят или лениво смотрят, как проходят беспрепятственно обозы в осажденный город.
        - Надо бы приступок учинить, - поглаживая бороду, говорит Мстиславский.
        - Н-да, надо б… Да как учинишь с такими?.. - бормочет Шуйский, и в его мигающих глазах видна тревога.
        «Э-э! Не больно ли крутая каша завариваться начинает?» - читает его думу Алексей Фомич.
        А после этого кончина Бориса, спешный отъезд воевод в Москву к молодому царю. Оставленное без призора войско, и прежде мало действовавшее, теперь совершенно бездействует. Да это уже и не войско - это просто огромная толпа оторванных от дома, озлобленных людей. Время проходит в беседах, глухие толки о Димитрии становятся все более явными. Он обещает милости, мир. У него свет, а тут тьма. К нему бы.
        Там приезд Басманова, подневольная присяга Феодору. Зреет медленный тайный заговор; душа его - сам Петр Федорович. Его гордое, умное лицо - что личина: не выдает дум.
        Почему изменил он? Потому, что с таким войском нельзя было не изменить тому, кто хоть, может быть, и любил Феодора, но еще больше себя. Рать не пошла бы против Димитрия, ее можно было только гнать на него. Погнали бы, и дошло бы дело до боя - не стала бы биться. И вот главный воевода в цепях, в тюрьме, либо на плахе по приказу царя, Димитрия, «царя», потому что мальчику Феодору без советников, без войска не устоять: его ждет погибель. А перейти к Димитрию - награда, почести.
        - Гордыня суетная заела! - шепчет Алексей Фомич. - Да полно! Точно ль одна гордыня? Ведь вот он, Щербинин, тоже остался. Почему?
        И картина измены войска проносится перед ним.
        Майский день, тихий, светлый. Князь Алексей Фомич стоит у своей палатки. Птички щебечут, проносясь над ним, играя в воздухе… Вон там, вдали зеленеет озимь… Еще дальше - лесок, местами еще темный, местами зеленеющий. Зеленые пятна перебивают…
        «И зачем война? Везде мир, люди вот только… Ишь, какая благодать!» - думает князь, вдыхая полною грудью воздух, свежий, оживляющий.
        Стан тих.
        Вдруг гулкие звуки набата проносятся, режут ухо. Ожил стан. Из всех землянок, шалашей, палаток лезут люди, что муравьи, бегут торопливо к стягам. У большинства веселые лица.
        - Что такое? Что? - задает вопрос Щербинин.
        - Сегодня праздник, боярин! Беги-ка! - кричат ему.
        И он спешит куда все, к знаменам, еще ничего не понимая, только смутно смекая, что должно произойти что-то особенное.
        У знамен Басманов уже гарцует на коне, с ним Шереметев, Голицын.
        Спешат и другие воеводы, кто растерянный, кто улыбающийся. Вон «второй» воевода князь Михаил Катырев-Ростовский - добродушный, честный, слабовольный старик - прискакал и смотрит, разинув рот.
        Басманов поднимает руку. Движение затихает. Все напряженно ждут слова.
        - Мы были слепцами, пора нам прозреть! Покаемся. Принесем повинную, послужим царю истинному, Димитрию Иоанновичу! - кричит Басманов.
        На миг прежняя тишина, потом прокатывается громовое:
        - Послужим! Повинимся! Многая лета царю Димитрию Иванычу!
        - Не хотим! Не порушим крестное целованье Феодору! - кричат иные.
        Но этих иных - горсть.
        - Рабы Годуновых! Бей их! - восклицает Басманов, поднимая коня на дыбы, помахивая саблей.
        - Бей их! - вопят тысячи голосов.
        Лязг оружия, выстрелы, и новые, новые клики: «Бей! Бей их!»
        Рассеянные где кто сторонники Феодора не могут сплотиться. Они бегут, кое-как отбиваясь.
        - Не хочу! Феодору, Феодору служу! - хочет крикнуть князь Алексей Фомич, но что-то сжимает ему горло.
        «На верную гибель?.. А Аленушка?» - проносится в его голове, и он стоит безмолвный, неподвижный.
        Он видит, как Катырев-Ростовский прокладывает себе путь мечом, как Двудесятин-старик, весь багровый, неистово кричит: «Изменники! Воровские холопы!» - и рубит направо-налево, очищая себе выход, а он все по-прежнему стоит, не двигаясь, онемев.
        Кончен бой - кого побили, кто ускакал. Ратники целуют крест Димитрию, и с ними вместе… он, Алексей Фомич, а сам думает:
        «Эх, неладное дело я учиняю!»
        - Грехи наши тяжкие прости, Боже! - шепчет, отрываясь от дум, Щербинин.
        Чья-то тяжелая рука легла на его плечо.
        - Алеша! Друже! - промолвил над ним взволнованный мужской голос.
        Князь обернулся и вскочил, как ужаленный.
        - С нами крестная сила! Аминь, аминь, рассыпься! - пробормотал он.
        - Алеша, что ты?
        - Так ты жив?
        - Пока еще да.
        - Ну, слава Богу, слава Богу! Ай, Павлуша, да и испугал же ты меня! Давай обнимемся!
        И Алексей Фомич заключил в объятия своего старинного приятеля Павла Степановича Белого-Туренина.
        XXIII. Человек-зверь
        Десятках в трех сажен от того костра, где находился князь Щербинин, сидели, бражничая, несколько шляхтичей.
        Костер уже догорал, и его то вспыхивающее, то меркнущее пламя то озаряло усатые лица шляхтичей, то оставляло в полумраке, чуть кидая на них красноватый отсвет.
        Уже далеко не первый ковш проходил по рукам шляхтичей. Хмель оказывал свое действие. Разговоры стали оживленнее, голоса хриплы. Но попойка еще далеко не заканчивалась, и то и дело раздавался окрик кого-нибудь из пирующих: «Эй, хлопец!», и ковш переходил в руки слуги и почти тотчас являлся обратно, до краев наполненный дорогим заморским вином или простою «вудкой», медом или брагой.
        В кругу этих шляхтичей сидел пан Феликс Гоноровый, уехавший после сожжения дома Максима Сергеевича в войско Лжецаревича.
        Что ему не пришлось здесь встретиться с Златояровым - было простою случайностью, такою же, как и то, что тому же Максиму Сергеевичу не пришлось до сих пор увидеть боярина Белого-Туренина.
        Рядом с паном Феликсом помещался дюжий шляхтич именем Маттиас, следующим сидел пан Ян, худощавый молодой человек в изрядных лохмотьях, там еще и еще шляхтичи всяких возрастов и состояний, и так кольцом вокруг всего костра. Чуть-чуть в стороне сидел Стефан-Лис все с таким же кротким, девичьи-прекрасным лицом, с ясными глазами. Он не отводил взгляда от лица своего господина.
        Все эти шляхтичи знают друг друга не более часа. Они познакомились на этой стоянке, здесь же сдружились за общим ковшом, тут же и разойдутся, чтобы больше, быть может, никогда не встретиться.
        Что-то странное творится с паном Гоноровым. Его бледное лицо страшно от той улыбки, которая растянула его губы да так и застыла; белые, крепкие, острые, как у волка, зубы виднеются из-под усов; нет-нет, да и разведет челюсти пан Феликс и сухо щелкнет зубами. Страшные мертвые глаза смотрят на уголья костра, не мигнут. Порою Гоноровый поднимает голову, обводит взглядом шляхтичей - тогда видно, что белки его глаз налиты кровью, зрачки расширены и горят, как у хищного зверя. Иногда судорога искажает черты его лица.
        Сказания о вампирах содержат в себе долю истины. Народная память сохранила воспоминания о существовавшем некогда людоедстве, прикрасила их своею фантазией, и таким образом вампир - вначале простой людоед - преобразился в сверхъестественное крылатое существо, сосущее по ночам кровь людей, во время их сна.
        Нечто подобное древним вампирам-людоедам можно встретить в историческое, не очень отдаленное от нас время. Страшная эпоха давала добрую почву для развития ужасных страстей.
        В истории есть запись о некоем запорожском казаке, убившем двух своих детей, чтобы самому питаться молоком их матери, своей жены, причем он сосал это молоко пополам с кровью несчастной женщины.
        Поэтому ничего нет удивительного в том, что о пане Гоноровом среди соседей ходил слух, будто он вампир. Быть может, этот слух не был простою выдумкою праздных кумушек про «проклятого пана», и, как вообще в сказаниях о вампирах, в этом было зернышко истины.
        Почему Стефан, едва заметил совершавшуюся с его господином перемену, вздрогнул, и выражение испуга, почти ужаса мелькнуло в его глазах?
        Только что наполненный вином ковш пошел вкруговую.
        - Ну, пан Феликс, прикладывайся, что ж ты? - смеясь, заметил Гоноровому его сосед пан Маттиас.
        - Добрый пан!.. Богом молю… Оставьте его, не трогайте… Беда будет… - дрожащим голосом прошептал ему на ухо Стефан-Лис.
        - Ну, какая там беда? - презрительно проворчал Маттиас, шевельнув своими широкими плечами.
        Он даже не прочь был бы теперь немножко подраться для развлечения.
        - Пан! Пей! - поднес он ковш Гоноровому.
        Пан Феликс не взял ковша. Он уставился в лицо соседа налитыми кровью горящими глазами, и нечто похожее на рычание зверя вырвалось из его рта.
        - Чего ты фыркаешь? Пей с добрыми товарищами! - проговорил Маттиас.
        Как будто электрический ток потряс огромное тело Гонорового.
        Он выпрямился, вскочил на ноги. Глаза его почти вышли из орбит. Он зарычал и вдруг, как тигр, бросился на Маттиаса и вцепился зубами ему в горло. Пан Маттиас взметнул руками, роняя ковш, и упал навзничь на траву, а пан Феликс насел на него и грыз, грыз его, как грызет волк свою жертву.
        - Пан Феликс! Господин! Опомнись! - умоляюще вопил Стефан.
        Растерявшиеся было шляхтичи шумно вскочили.
        - Чудовище! Людоед! - кричали они, спеша обнажить сабли.
        Гоноровый оставил Маттиаса, выхватил саблю.
        - Крови! Крови! - неистово закричал он и, размахивая саблей, рубя всех, кто попадался навстречу ему, кинулся бежать.
        Стефан и шляхтичи пустились следом за ним.
        Его пытались задержать, в него стреляли, но все было напрасно; его сабля рассекала головы, как кочны капусты, и он все мчался вперед по стану, дико хохоча, выкрикивая:
        - Крови! Крови!
        XXIV. Прерванная беседа
        - Ах, голубчик! Да и рад же я, что с тобой повстречался! Ведь мы тебя покойником считали, - говорил князь Щербинин Павлу Степановичу, присев с ним у костра.
        - Ну! - удивился тот.
        - Честное слово! Поминанье о тебе подавали. А ты, Бога благодаря, жив-живехонек!
        - Да откуда слух такой пошел?
        - Из Москвы-реки в ту весну вытащили потопленника - ну, ни дать ни взять, ты. И одежда, и рост… Лика, точно, разобрать нельзя было… Ну рассказывай, как живешь-поживаешь?
        - Что моя жизнь? Скорбь да грех только. Ты счастлив ли с женой молодой?
        - Счастлив, Бога благодаря, лучшего мне и просить нечего.
        - Ты что же, с рас… с царем сюда пришел?
        Белый-Туренин слегка улыбнулся его обмолвке.
        - Да, с ним, - коротко ответил он.
        - Незадолго до того, как мне в поход уезжать, жена твоя весточку прислала.
        - Разве она не в Москве?
        - Ах, да! Ведь ты не знаешь! Инокиня она. Монастырь маленький, тихий, бедный есть в лесах, верст триста, а то и поболе от Москвы, так вот в нем она постриглась. Святую жизнь, говорят, ведет.
        - Вот как! - промолвил Павел Степанович и задумался. - Она счастливее меня - грех один совершила тяжкий и тот отмаливает, и успокоенье ей, верно, Бог послал, а я вот все себе покоя найти не могу, - продолжал он потом.
        Алексей Фомич участливо взглянул на приятеля.
        - Ну, полно! Неужели у тебя такие грехи, что Господь их не простит?
        - Ах, весь я во грехах, кругом! И не хочу, да грешу. И нет часа мне спокойного - мучусь я, терзаюсь! - говорил в волнении Белый-Туренин.
        Ни он, ни Щербинин не замечали, что сидевший напротив них маленький худощавый старик внимательно вслушивается в их разговор.
        - Бедный ты, - промолвил Алексей Фомич.
        - Не бедный, а богатый милостями Божьими! - прозвучал старческий голос, и старичок подошел к Белому-Туренину. - Не бедный, а богатый милостями Божьими! И грехи твои приведут тебя ко спасению. Если ты чувствуешь тяготу их - значит, сердце твое все же чисто, помыслы твои все же светлы. Чистое сердце, светлые помыслы - это ли не Божий милости? И обретешь ты счастье… Мир ти, чадо!
        И старик отошел от Павла Степановича и вернулся на прежнее место.
        - Кто это? - тихо спросил Щербинин.
        - Это?.. Я встречал его на поле после битв. Праведник… Ходит, помощь раненым подает всем, ляхам, русским… С ним девица хаживает… Чудная такая. Волосы всегда распущены, и на голове венок. Сама ликом - что ангел. Слыхал я, звать его Варлаамом.
        - Вот кто! Юродивый?
        - Нет. Просто муж святой жизни. Что это? Слышишь? - добавил Павел Степанович, прислушиваясь.
        - Да, да. Крики, шум… Слышь, стреляют…
        - Крови! Крови! - кричал чей-то неистовый голос все ближе, ближе к ним.
        Вскоре они увидели освещенную пламенем костров бегущую толпу людей и мчавшегося впереди всех огромного размахивающего саблей человека, вопившего: «Крови! Крови!»
        Казалось, он бежал прямо к тому костру, где сидели Алексей Фомич и Белый-Туренин. Они с изумлением смотрели на бегущих.
        - Крови! Крови! - прозвучало перед ними, и сабля бешеного занеслась над головою князя Щербинина.
        Какой-то человек, уже давно сидевший неподалеку от бояр и украдкой посматривавший на Алексея Фомича, вскочил и во мгновение ока очутился перед безумцем. Он поймал руку Гонорового, вырвал и далеко отбросил его саблю.
        Пан Феликс заревел от ярости и охватил заступника своими руками, ломавшими подковы, как черствые калачи. Противник встретил его грудью.
        - Батюшки! Да ведь это - Никита кабальный! - вскричал князь Щербинин, узнавая в своем неожиданном заступнике бывшего отцовского холопа Никиту-Медведя.
        Между тем, поединок на жизнь и смерть начался.
        XXV. Смертельный бой и после боя
        Почувствовав себя в объятиях «бешеного» словно в тисках, Никита-Медведь, в свою очередь, охватил его руками. Два тела сплелися и замерли. Казалось, это была высеченная из камня группа борцов-атлетов, так неподвижны были они. Но в этой неподвижности чувствовалась сила, дошедшая до высшей степени напряжения.
        Кто победит? - Этот вопрос задавал себе столпившийся люд.
        На него трудно было ответить. Колосс Гоноровый выглядел Голиафом, но малорослый в сравнении с ним Никита не уступал ему в ширине плеч, и даже надетая на нем рубаха не мешала разглядеть узлы мускулов.
        Бледное лицо пана Феликса стало багровым, бычья шея покраснела и вздулась, пальцы огромных ладоней, казалось, впились в тело противника. Руки Никиты, как две змеи, оплелись вокруг стана «бешеного» и гнули пану спину. Скуластое простоватое лицо Медведя покраснело, и на висках вздулись и бились синеватые жилки.
        Вдруг неподвижная группа борцов точно дрогнула.
        Вместе с нею дрогнули и зрители, у которых от напряженного внимания холодный пот покрыл лоб.
        Но нет, борцы снова неподвижны, только спина Гонорового едва заметно вогнулась.
        Зрители притаили дыхание. Костры потрескивали, и трепетное пламя их ярко освещало бледные лица смотревших на борьбу и фигуры борцов.
        Новая и новая дрожь…
        Группа колеблется, подается. Теперь она уже не неподвижна. Подбородок пана Феликса глубже врезается в плечо Никиты, руки, кажется, скоро вырвут ребра вместе с мясом. Лицо его еще более багровеет; видно, что он хочет сбросить со своей спины кольцо рук Медведя. А Никита по-прежнему неподвижен, только жилы на висках вздулись веревками.
        Гоноровый хочет подмять противника под себя, он весь в движении. Никита не шелохнется, и руки его все по-прежнему соединены на пояснице пана Феликса, и с каждой попыткой Гонорового сбросить их они сжимаются крепче, а спина пана все больше сгибается.
        Крик дикого зверя пронесся и потряс толпу, и Феликс в бессильной ярости впивается зубами в плечо противника, а руки, как два молота, колотят бока Никиты.
        Тут произошло что-то необычайное. Руки Медведя шевельнулись, и спина Гонорового моментально вогнулась. Послышался звук ломаемой кости, и «бешеный» пластом протянулся на земле.
        - Пане! Пане! Добрый пане! - с горестным воплем кинулся Стефан к своему господину.
        Но тот его вряд ли слышал. Он силился приподняться. Руки действовали, но ноги бессильно протягивались по земле. «Вампир» с невероятными усилиями полз к Никите. Он сыпал проклятия, богохульствовал, скрежетал зубами от боли и ярости. Он прополз немного и упал обессиленный, умирающий. Он царапал, грыз землю… Потом великан вдруг вытянулся всем телом.
        - Помер! Что за страшная смерть! - говорили в ужасе в толпе. - Смотрите, он так и умер, закусив землю.
        - Жаль, что не мне его пришлось убить! - промолвил, выходя из толпы и обращаясь к Никите, какой-то человек.
        - Побойся Бога! Что ты говоришь? Жалеешь, что не убил человека! - укоризненно, покачав головой, сказал старик Варлаам.
        - Максим?!
        - Павел!
        Такими восклицаниями обменялись вышедший из толпы человек и боярин Белый-Туренин.
        - Голубчик! А ведь говорили, что ты погиб в пожарище. Как это мы до сих пор не встретились? Обнимемся, - говорил Павел Степанович, подходя к Златоярову.
        Лицо того вдруг омрачилось. Протянутые было для объятия руки опустились.
        Белый-Туренин заметил это и побледнел.
        - Ты все еще не можешь простить мне «того»? Да, я виновен… Ты прав… Но знал бы ты, сколько страдал я за то! - с тоскою промолвил боярин.
        Златояров-Гноровский посмотрел на измученное лицо своего бывшего друга, на его рано поседевшую бороду, подошел и обнял его.
        - Твой грех не мне судить… Бог рассудит… Обнимемся, друг.
        Павел Степанович сжал его в объятиях.
        - Первая радость во все время… - сказал он погодя. - А вторая сейчас будет: знаешь ты, куда запрятали твою невесту?
        - Нет! Если б знал!
        - Она в монастыре кармелиток… Он недалеко от вотчины Влашемских.
        - Вот радость мне - так радость! - бросаясь обнимать приятеля, воскликнул Максим Сергеевич. - Теперь я вырву ее из их когтей. Ну, Афоня, завтра же в путь обратно в Литву! - добавил он, обращаясь к хлопцу, стоявшему за его спиной.
        Афоня едва его расслышал. Он смотрел на плачущего над трупом пана Феликса Стефана и жесткое выражение лежало на его лице.
        За истекшее время Афоня изменился до неузнаваемости. Теперь это уже не был робкий, слабый мальчик - это был молодой парень, видавший виды, способный постоять за себя.
        Своему господину Афоня ответил не сразу.
        - Добрый пан! Позволь мне не ехать с тобой.
        - Что так? - удивился Златояров.
        - Мне прежде надо отплатить за отца вон тому, - сказал парень, указывая на Стефана.
        - А! Ну что ж, твое дело! Оставайся с Богом.
        В то время как у Павла Степановича происходил разговор с Максимом Сергеевичем, князь Щербинин беседовал с Никитой.
        - Ты как здесь очутился, Микита? Я думал, ты в Москве с женой.
        - Нет у меня жены, боярин.
        - Умерла? Неужели?
        - Да, померла, - глухо ответил бывший кабальный, не глядя на князя.
        - Кто думать мог! Такая молодая… Царство ей небесное! Ты ведь с нею счастливо жил, кажись?
        - Да, счастливо, - нехотя отвечал Медведь.
        - Значит, с горя из Москвы ушел?
        - С горя, княже, с великого горя! - воскликнул Никита.
        - Сбежал мне на благо: не случись тебя сегодня здесь, верно, не быть мне уже в живых: зарубил бы он меня, ей-ей! Ведь уж и саблю занес. Спасибо тебе - жизнь мне спас. Век буду за тебя Бога молить с женой своей вместе.
        Никита слушал и то бледнел, то краснел.
        - Полно, княже… - смущенно пробормотал он.
        - Как полно? Наградить тебя надо. Чего хочешь? Денег? Земли? Иного…
        - Ничего мне не надо.
        - Да ведь за дело даю, не из милости. Чего же не берешь?
        - Если хочешь мне добро сделать, то… - с волнением промолвил Медведь и вдруг бухнулся на колени перед князем. - То сними с души моей один тяжкий грех… Прости… Ведь я тогда, на охоте, батюшку твоего, Фому Фомича… к медведю в лапы…
        Князь Щербинин вздрогнул, побледнел и закрыл рукою Никите рот.
        - Ладно… Понимаю… Не досказывай… Прощаю… Бог тебя простил бы… - взволнованно проговорил он.
        - Спасибо, княже! Все на сердце легче, - сказал Медведь, поднимаясь с колен.
        - Бог простит, Бог простит… - бормотал Алексей Фомич, отходя от него.
        Никита посмотрел ему вслед и пробормотал:
        - Словно гора с плеч свалилась - простил.
        Стефан по-прежнему сидел над трупом Гонорового, но уже не плакал. Он угрюмо смотрел на Никиту и шептал:
        - Погоди же! Отплачу!
        Толпа любопытных вокруг тела «бешеного пана», вначале густая, мало-помалу начинала редеть. Стефан поднялся с земли.
        - Помогите, добрые люди, зарыть покойника, - промолвил он.
        На него поглядели косо, и никто не шевельнулся.
        - Помогите… - повторил Лис.
        Маленький старичок и Никита подошли к нему.
        - Погребем его, - сказал Варлаам.
        - Коли хочешь, я подсоблю, - промолвил Медведь.
        - Спасибо тебе, добрый человек, - проговорил Стефан, обратись к старику. - А от тебя помощи не приму! - кинул он Никите, злобно смотря на него.
        - Как хочешь!.. Я тебе не со зла, а по-христиански… Не хочешь - твое дело, - молвил Медведь и отошел.
        XXVI. Неповинные жертвы
        - Матушка! Ты все тоскуешь. Перестань, родная! Выпьем чашу нашу… Примем венец мученический! - и красавец юноша, сам бледный от волнения, наклонился к матери и целует ее.
        Этот юноша - царь Феодор, свергнутый с престола, запертый в бывшем доме бояр Годуновых вместе с матерью, царицей Марьей Григорьевной, и сестрою Ксенией.
        - Ах, Федя! Тяжко! Душа болит… Не за себя, а за вас! - как стон вырывается из уст царицы.
        - Божья воля, Божья воля! - шепчет Ксения, обнимая мать, и слезы блестят в ее чудных очах.
        Да, конечно, только Божья воля могла бросить в темницу царя многомиллионного народа. О, этот ужасный день 1 июня! Москва, казалось, была такою спокойною, тихой. Ничто не предвещало бури. Юный царь верил этому спокойствию.
        «Что значит какой-нибудь расстрига, если меня любит мой народ? Мой верный народ защитит меня!» - думал в тот день царь, стоя у одного из окон своего дворца и смотря, как по залитым солнцем улицам города тянутся возы, едут на конях и пешью идут разные люди - важные бояре и оборвыши-смерды, все спокойные, занятые делом.
        Вдруг вбегает боярин.
        - Царь! Красносельцы изменили! Валят в Москву!
        - Может ли быть? - шепчет растерявшийся царь. Но потом в нем просыпается энергия.
        - Послать рать на мятежников!
        И снова он спокоен: войско разобьет мятежников, и все будет кончено.
        Проходит час, другой - и улицы Москвы уже не тихи и мирны. Толпы чем попало вооруженного люда валят, гудят.
        - Да здравствует царь Димитрий! Прочь Годуновых! Прочь семя татарское! - слышит царь яростные крики.
        Он растерян, он в ужасе. Мать и сестра плачут у него на груди.
        - Бояре! Бояре! - кричит он. Но никто не приходит на зов.
        И вот топот многих ног. Потные, раскрасневшиеся бородатые лица. Их - его, мать, сестру - схватывают, выталкивают из дворца, запирают в прежний дом Годуновых.
        Бывший царь - теперь узник.
        Вспоминает пережитое Феодор, окидывает грустным взглядом стены дома-тюрьмы, и что-то клокочет в его груди. Он знает, что еще миг - и он заплачет, как плачут мать и сестра.
        - Бога ради! Успокойтесь… Не надо слез… Не надрывайте и без того страждущую душу! - вскричал царевич и заходил по комнате, чтобы чем-нибудь унять свое волнение.
        - Федя! Который день мы взаперти? - спросила царица.
        - Десятый, матушка.
        - Только десятый, а кажется, месяцы прошли! - воскликнула Ксения.
        - Да, день - что месяц… О-ох! Боже мой, Боже! И за что такая напасть? - с глубоким вздохом промолвила Марья Григорьевна.
        - Что это? Опять Москва шумит! - крикнул Феодор, подбегая к окну.
        Взглянул он туда и побледнел.
        - Матушка! Пробил наш час! - проговорил он дрожащим голосом, подойдя к царице. - Народ бежит к дому!
        - Ко мне, дети! Обнимемся в последний раз! - проговорила Марья Григорьевна.
        Слез уже нет на ее глазах. Она полна величавого спокойствия.
        - Примем бестрепетно венец мученический! - торжественно сказал Феодор, опустившись на скамью рядом с царицей и обнимая мать.
        Ксения спрятала лицо на груди матери и громко рыдала.
        - Идут! Идут! - громко вскрикнула она, слыша в сенях топот нескольких ног.
        - Готовьтесь, дети! - говорит Марья Григорьевна. Трое стрельцов и за ними Голицын, Мосальский, Молчанов, Шерефединов вошли в комнату…
        - Митька! Куда это народ бежит? - спрашивает какой-то оборвыш другого такого же.
        - А к дому Годуновых, сказывают. Бежим!
        - Что там приключилось такое? - уже на бегу спрашивает первый.
        - Сказывают, туда бояре пошли со стрельцами… Говорят… - И Митька, наклонясь к уху приятеля, что-то шепнул.
        - Ай-ай! - всплеснул тот руками. - Да неуж ли! Экое дело грешное! Одначе бежим. Узнаем, правда ль. Ай-ай! Грех великий!
        Перед домом Годуновых толпа глухо гудит. У большинства лица бледны. Все как-то тревожно настроены и почему-то избегают смотреть в глаза друг другу.
        Фигура Молчанова показывается на крыльце. Это курчавый человек, со смуглым лицом, с быстро бегающими впалыми глазами.
        - Что собрались, люди? - спрашивает он толпу. - Слышали уж, верно?
        - Что? - гудит в толпе.
        - Да что Марья Годунова с сыном Федькой отравили себя ядом. Одна Ксения жива - убоялась губить душу.
        Сдержанное «Ах!» проносится в толпе, и потом ни звука.
        Вдруг громкий возглас нарушил гробовое молчание.
        - Душегубы! Загубили неповинных!
        И какой-то человек протискивается сквозь толпу к крыльцу. Его руки сжаты в кулаки, глаза горят. Он хочет кинуться на Молчанова.
        - Крамольник! Изменник царю Димитрию! Расправьтесь! - громовым голосом крикнул Молчанов.
        Сперва на плечо «крамольника» нерешительно опускается пара рук, там другая - и вдруг целый десяток кулаков опускается на его голову. Миг - и его, поверженного на землю, бьют, топчут ногами сотни людей. Скоро из «крамольника» образовалась кровавая масса, в которой никто не признал бы, конечно, бывшего царского истопника Ивана Безземельного.
        XXVII. Въезд
        20 июня 1605 года - день въезда Лжецаревича - была прекрасная погода.
        Уже с утра народ толпился на улицах.
        Кровли домов, городские стены, колокольни все были покрыты любопытными.
        Все ждали напряженно.
        - Скоро?
        - Говорят, что…
        - Скорей бы! Смерть охота повидать его, милостивца! Говорят, ликом схож он с царем Иваном, с батюшкой своим.
        - Не видал. А слыхал, будто так…
        Такие разговоры слышались среди народа. Вдруг все смолкло.
        - Едет! - пронеслось в толпе восклицание и замерло.
        Лжецаревич въезжал пышно.
        Впереди всех ехали поляки, блестя латами и шлемами, звуча - если то были гусары - крыльями, сверкая усыпанным драгоценными камнями нарядом, если они были в национальном платье; за ними литаврщики, после трубачи, копейщики… Вон богато одетые слуги ведут под уздцы шестерку коней, попарно запряженных в золотые колесницы. Усыпанные искрами алмазов хохолки на холке коней так и сверкают…
        За ними белые, вороные, караковые, в яблоках кони верховые. После - барабанщики, стройные ряды русских сподвижников Лжецаревича, духовенство, блистающее парчовыми ризами…
        И вот на белом коне Лжецаревич, теперь уже Лжецарь. Одежда его блещет золотом, ожерелье сверкает[51]. Далее литовцы, казаки, стрельцы.
        Все падает ниц, повергается во прах перед Лжедимитрием.
        - Здрав будь многие лета, царь-государь! Солнышко наше! - гремит в народе.
        Лжецарь величаво кивает, а в уме его проносится: «Ну теперь я действительно царь!»
        Вдруг точно с неба сорвался и упал вихрь. Тучи мелкой пыли слепят глаза. Кони взвиваются на дыбы, всадники едва удерживаются в седле. Сам Лжецарь покачнулся, ослепленный, полузадушенный.
        «Не быть добру», - думает суеверный народ.
        Но снова все тихо. По-прежнему сияет солнце, по-прежнему в чинном порядке, сверкая и шумя, движется шествие. Снова неумолчные клики:
        - Здравствуй, солнышко наше, царь Димитрий Иваныч!
        XXVIII. На пиру
        У царя Димитрия был пир. Это далеко не было новостью для москвичей: редкий день проходил без царского пированья, без какой-нибудь забавы.
        Бывало, они слушали гремевшую среди ночной тишины польскую музыку и вздыхали слегка.
        «Гм… Что-то царь часто веселится! Ну, да известно - это так, пока, пройдет время и остепенится», - думали они.
        Но день проходил за днем, а пиры, забавы, часто такие, которые считались нечестивыми, продолжались, и лица москвичей становились все угрюмее, задумчивее.
        - Ктой-то это среди ночи на улице песни горланит? - спрашивал, бывало, пробужденный шумом и гамом от сна какой-нибудь купец или боярин.
        - А это хмельные ляхи из дворца государева едут, - ответят холопы.
        - Ишь, вопят, проклятые! Удержу на них нет! Пора бы им из Москвы восвояси… - недовольно ворчит потревоженный.
        «Пора бы поганым восвояси», - все чаще подумывали мирные граждане. Но поляки, по-видимому, не думали уезжать. Напротив, их все более набивалось в Москву; они пировали, бесчинствовали, оскорбляли москвитян, позорили их жен. Не было над ними суда - они делали что хотели: царь все прощал им, своим сподвижникам. Московцы терпели и молчали, но что-то начинало закипать в их груди.
        А царь забавлялся, царь пировал, ласкал поляков.
        Вот и сегодня, сидя за пиром, он явно выказывал предпочтение ляхам перед боярами, говорил больше с ними, чем с русскими, хвалил их доблесть, обычаи, и сам, к довершению всего, одет был в польское платье. Бояре угрюмились, но терпели.
        «Царь ведь… Его воля…» - думали они. Вино лилось рекой. Пожалуй, никогда ни прежде, ни после царствования Лжедимитрия не выпивалось столько вина в Москве, как в это время. Ляхи умели попить, умели попить и русские, не отставал ни от тех, ни от других и Лжецарь.
        Польская музыка, гремевшая во время пира, только что перестала играть. Слышен был гул голосов, смех, громкие шутки. Царский пир превращался в оргию.
        - Что за обычай у вас, у москалей, прятать женщин? То ли дело, если б на этом пире да были красотки! - громко сказал какой-то изрядно захмелевший лях.
        - Твоя правда! Было б повеселей, - поддержали его товарищи.
        - Царь! Прикажи привести женщин, - нагло заметил первый поляк.
        Димитрий был изрядно захмелевши. Его лицо покраснело и лоснилось, тусклые глаза оживились.
        - А что ж! Отчего же и не позвать. Гей! Кто-нибудь! Приведите сюда женщин - ну, там жен купеческих либо опальных бояр… Живо! А мне… Ксению! - крикнул пьяным голосом Лжецарь.
        - Царь, царь! Не дело ты затеял, - сказал сидевший неподалеку от него Белый-Туренин.
        - Да! Не гоже! - поддержал его Петр Басманов. Бояре глухо роптали.
        - А ну вас! Все в советники лезут! Живо исполнить, что я сказал! - крикнул Лжедимитрий и стукнул кулаком по столу.
        Павел Степанович только пожал плечами и тяжело вздохнул.
        Скоро в палату робко вошла толпа женщин, бледных, дрожащих, испуганных.
        - А-а! К нам, москальки-красавицы! Будем вино пить… Авось, вы нас полюбите. Садитесь, - заговорили поляки и загремели скамьями.
        Женщины покорно сели рядом с панами. У многих из них на глазах блестели слезы.
        - А где… моя? - спросил Лжецарь. - А-а! Вот она! И он поднял глаза на стоявшую перед ним с опущенною головой Ксению.
        - Дай взглянуть на тебя, красавица… - пробормотал Лжедимитрий.
        Ксения не поднимала головы.
        Один из бояр-приспешников, хмельной, взял ее за подбородок и повернул лицо царевны к самозванцу.
        - А? Какова девка, хе-хе? - пробурчал он.
        Яркая краска залила щеки царевны.
        - Не смей! Не смей! Холоп! - крикнула она не своим голосом, потом повернулась к самозванцу: - Убей лучше!.. Зачем мучишь?..
        Лжецарь побледнел. Хмель как будто разом соскочил с него.
        Боярин залился пьяным смехом.
        - Хе-хе! Осерчала! Дай я тебя приласкаю!
        И он снова поднес грязную ладонь к ее лицу. В глазах самозванца сверкнул гнев.
        - Прочь, раб подлый! - с силою оттолкнув пьяного нахала, крикнул он, потом поднялся и низко поклонился Ксении.
        - Прости, царевна! - тихо сказал он и тотчас же отдал приказ: - Увести!
        После с угрюмым лицом опустился он на свое место. Он окинул взглядом пиршество. Пьяные, красные лица панов, бледные дрожащие женщины… Хохот и слезы… Остатки разлитого вина на скатерти… Шум, гам…
        Точно судорога прошла по его лицу.
        - Отправить по домам женщин! - прозвенел его голос.
        - Э! Царь! Что так скоро? Мы… - начал какой-то пан.
        - Молчать! - прокатился грозный окрик Лжецаря. - Пир кончен!
        И он поднялся из-за стола при общем безмолвии.
        XXIX. Лжецарь и царевна
        Смеркается.
        Бледная и задумчивая девушка одна в низкой душной палате. Кто бы узнал в ней царевну Ксению! Но она все же прекрасна, как и в счастливые дни, пожалуй, даже еще прекраснее, чем тогда. Горе согнало с ее щек яркий румянец, но бледность делает красоту ее возвышеннее, большие глаза, обведенные синеватым кольцом, кажутся от этого еще больше, а слезы сообщают взгляду неотразимую прелесть.
        Душа Ксении полна горем, почти отчаянием.
        - Господи! Смерти, только смерти прошу я у тебя! - шепчут ее побледневшие губы.
        Но, чу! Кто идет? Шум шагов все близится. Может быть, идущие несут ей смерть? Хоть бы так!
        И несчастная царевна почти радостно крестится.
        Широко распахнулись, двери. Два немецких рейтера стали по бокам в проходе и замерли, держа перед собою алебарды.
        Тихие шаги, звон алебард во время отдания чести, и входит… - царевна не верит глазам - входит он, новый царь.
        Двери бесшумно затворились за ним.
        Царевна не встала, не шевельнулась, только смотрит на него полуиспуганно, полуизумленно.
        - Царевна, прости… я виноват перед тобою, - тихо проговорил Лжецарь, низко кланяясь.
        В его голосе слышатся мягкие нотки. Странно действует на Ксению этот мягкий, ласковый голос. Она столько видела за последнее время унижений, оскорблений, столько выстрадала… И ни одного, ни одного сочувственного слова! Удивительно ли, что голос самозванца заставил сильнее забиться ее сердце? Она плачет. Но это уже не прежние слезы отчаяния, это - облегчающие слезы.
        Он сел рядом с нею на скамью, взял ее руку. Ксения хочет отдернуть руку - ведь это он, убийца ее матери, брата, похититель престола - и не может, у ней сил не хватает. «Ласки, ласки! - дрожит в ее сердце какой-то неведомый голос. - Хоть от кого, хоть от зверя!»
        Снова ласкающий, берущий за сердце голос:
        - Ты плачешь, царевна? Ты страдаешь? Я - виновник? Да? Клянешь меня? Прости! Я не так виновен. Можно все исправить.
        «Верни мне мать, брата, злодей!» - хочет крикнуть Ксения и не кричит, а шепчет: «Бог тебе судья!»
        - Царевна! Твой отец, подобно мне, поднялся из ничтожества на высоту и был хорошим царем. Отец твой многое сделал - я превзойду его! Царевна! У меня в голове таятся великие думы. Мой путь будет труден, и мне нужно добрую пособницу. Ксения! Раздели со мной мои труды, мои великие печали и великие радости, будь мне женой.
        Царевна изумленно взглянула на него.
        - Быть может, ты слышала, что я хотел жениться на полячке Марине. Гордая, умная, она казалась мне подходящей женой для царя, но и только - сердце мое не лежало к ней. И вот я увидел тебя. Я давно слышал о твоей красоте, но ты превзошла всякие мои ожидания, не раз слышал я и о твоем уме… Я полюбил тебя, Ксения, с первого взгляда! Что мне Марина! Я не женюсь на ней, хоть пусть Сигизмунд объявит мне войну… Ксения! Знаешь ли ты, что такое любовь?
        И он заговорил о любви, - какое это блаженство, какое страдание. Голос его то повышался, то замирал до шепота.
        Царевна молча слушала его, прикрыв лицо одною рукой - другую держал самозванец. Она слушала, и сердце ее трепетно билось. Да, она знала, что такое любовь. Она испытала ее муки, ее блаженство. Образ юного умершего королевича, ангела и лицом и душою, предстал перед нею. Эта любовь была единственным светлым пятном на унылом фоне ее затворнической жизни. Но свет мелькнул и погас. За ним была сплошная тьма.
        А речь самозванца становилась все оживленнее, он все крепче жал ее руку.
        Ей было приятно и от слов любви, и от этого пожатия. Какая-то истома, нега охватывала ее. Сердце билось неровно, и что-то в глубине души настойчиво требовало: «Счастья! Счастья!»
        Вдруг Лжецарь умолк. Ксения отняла руку и взглянула на него.
        Не нее смотрела пара тусклых глаз, подернутых страстною дымкой; дрожащая сладострастная улыбка растягивала губы, от бледного безобразного лица веяло животною похотью.
        Царевна вырвала руку и отшатнулась.
        - Прочь! Прочь! Душегуб! - воскликнула она, задрожав; вскочила с лавки и отбежала в дальний угол комнаты.
        - А, так ты? - вскричал самозванец и бросился к ней.
        - Прочь! Не подходи! - кричала Ксения, прижавшись к стене.
        - Чего там прочь! Не хотела добром - силой возьму… - грубо проговорил Лжецарь, и ее нежные руки хрустнули, сжатые его сильными пальцами.
        XXX. Два медведя
        Стефан-Лис, приехав в Москву вместе с другими ляхами, казалось, совершенно забыл о недавней кончине своего господина; он вел разгульную жизнь, подобрав себе человек двадцать добрых приятелей из ляхов же. Деньгам у него не было перевода; откуда он добыл их - этого никто не знал, да мало кто о том и заботился, а только старался покороче сблизиться со щедрым и богатым приятелем. По временам Стефан куда-то пропадал и возвращался обыкновенно в мрачном настроении духа. Только один раз он вернулся веселым.
        - Что ты сегодня такой? - спросили его.
        - Нашел того, кого мне нужно, - уклончиво ответил он.
        Через несколько дней он купил за дорогую цену медведя и поставил клетку с ним у себя на дворе.
        - Зачем это тебе? - спрашивали приятели.
        - Может, царю, подарю, благо он охотник до медвежьей травли, а то себе оставим, позабавимся.
        Кормить он стал зверя исключительно мясом, потом вдруг прекратил давать корм совсем дня три, затем опять покормил день и снова выдержал голодным.
        Так он довел медведя до того, что у голодного зверя глаза кровью наливались, едва он замечал вблизи себя живое существо - человека или животное - безразлично.
        Видя это, Стефан с довольным видом потирал руки.
        - Потешу я вас, приятели, если вы мне поможете, - сказал он однажды за приятельской пирушкой.
        - Рады помочь. Что такое?
        - Есть москаль один силы непомерной… Так вот, хотелось бы посмотреть, как он с медведем сладит.
        - Мы-то причем?
        - Да дело в том, что москаль этот по доброй воле нас не пойдет потешать. Надо бы его силком затащить. Человек десяток надо - меньше с ним не сладят.
        - Это можно. А не влетит за такую потеху?
        - Ну вот! Нам, ляхам, да влетит! Кажется, мы не в Варшаве, а в Москве при царе Димитрии.
        - Что ж, ладно. Поможем, - ответили приятели. Несколько дней спустя москаль уже был пойман и лежал, скрученный веревками, посредине двора Стефана.
        Этот москаль был Никита-Медведь, пришедший вместе с войском Лжецаря в Москву и разысканный Стефаном.
        Никиту схватили вечером, и он целую ночь пролежал на дворе. Он никак не мог сообразить, куда он попал. На него напали врасплох, пользуясь темнотой, скрутили, притащили сюда и бросили. Он пытался развязать или разорвать свои узы, но ни того, ни другого не мог сделать.
        Только что взошло солнце, когда его развязали. Перед тем он подумывал, что, когда его развяжут, он задаст обидчикам хорошего гону, но его обезоружил ласковый голос развязывавшего - кто это был, он не видел, потому что лежал лицом к земле:
        - Ошибкой тебя схватили… Уж ты не сердись… Я тебя сейчас развяжу…
        Веревки были перерезаны. Когда пленник поднялся с земли, развязавший уже успел уйти.
        Никита осмотрелся. Он находился посреди небольшого двора, окруженного крепким частоколом; направо находилось нечто похожее на клетку, и в ней кто-то копошился. Из-за частокола выглядывали головы, и среди них он увидал одну знакомую. Он напряг память, желая вспомнить, кто это был, и скоро узнал слугу «бешеного» пана.
        «Какую-нибудь пакость против меня задумал устроить, вражий сын», - подумал Никита.
        Дверь клетки приподнялась с помощью веревки, и что-то неуклюжее, косматое выпрыгнуло оттуда и зарычало.
        «Медведем затравить хочет», - мелькнуло в голове силача.
        - Посмотрим, так ли справишься с ним, как с моим господином? Ну-ка, схватись! - насмешливо крикнул с частокола Стефан.
        - Авось, они с медведем понюхаются да и драться не станут: москаль ведь медведю свой брат! - пошутил кто-то из ляхов.
        Никита не отвечал на насмешки. Он поспешно снял с себя кафтан и обернул им левую руку до локтя, оставив свободными только пальцы, и стал спокойно ждать.
        Медведь, рыча, приближался. Немного не дойдя до парня, он поднялся на задние лапы, и помахивая перед мордой передними, переваливаясь, пошел на «москаля».
        Никита не трогался с места. Горячее дыхание зверя пахнуло ему в лицо, пасть открылась с глухим ревом. В один миг левая рука «москаля» была уже в пасти медведя, а правая, как молотом колотила зверя по голове. Зверь как-то весь встряхнулся. Страшные лапы опустились на плечи борца. Никита зашатался, но устоял.
        Зверь и человек стояли теперь грудь к груди. Зверь рвал тело когтями, куски мяса падали на землю вместе с лохмотьями белой рубахи, и, взамен той, на теле, казалось, появлялась новая, ярко-красная - обнаженное, кровавое мясо; человек теперь упирался медведю в горло правою рукой, а левою что-то рвал в его пасти; струйки крови стекали с нижней челюсти медведя. Лица Никиты нельзя было узнать - это была какая-то синевато-багровая маска, по которой тянулись вздувшиеся жилы. Ляхи-зрители сперва замерли от изумления, потом заговорили:
        - Молодец, москаль! Ай-да москаль! Слава москалю! - кричали эти в сущности не злые, но легкомысленные люди, уважавшие силу и смелость.
        - Подождите еще хвалить! - лепетал Стефан с бледным, искаженным злобою лицом.
        Вдруг все ляхи гаркнули:
        - Виват, москаль!
        Они видели, как медведь зашатался, завыл и рухнул на землю, а левая рука Никиты держала красный вырванный язык зверя. Но вряд ли боец слышал эти восторженные клики. Он, тяжело дыша, обвел ляхов помутившимся взглядом, зашатался, схватился за грудь и упал на труп медведя. Кровь хлынула у него изо рта.
        - Прими, Боже, дух мой! - пробормотал он.
        Когда ляхи, перебравшись через частокол, подбежали к нему, он был уже мертв.
        Месть Стефана совершилась, но он не был доволен ею: она послужила к новому торжеству «москаля», хоть и убила его. Лис с ненавистью смотрел на мертвое лицо Никиты и жалел, что теперь уже нельзя отомстить более тонко.
        - Стефан, сегодня вечером пирушка у Яна… Придешь? - спросил кто-то из приятелей.
        - Приду, - угрюмо ответил Лис.
        Но прийти ему не удалось. Когда он вечером пробирался по улице к дому, где жил Ян, чья-то рука сжала ему горло, и острый нож по самую рукоять вонзился в его грудь.
        - Это тебе за моего батьку! - в то же время промолвил молодой, звенящий от гнева голос.
        Стефан упал, как подкошенный. Мститель попробовал рукою его холодеющий лоб и отошел.
        - Ну, теперь можно мне и в Литву к моему господину, - пробормотал он.
        Этот мститель был Афонька.
        XXXI. С боя взял
        - А что, батюшка, как со свадьбой? Скоро ли? - спросил однажды Константин отца.
        - Ну, брат, твоя свадьба, может, и мимо еще проедет, - угрюмо отвечал старик: он был в дурном расположении духа с самого вступления на престол Лжецаря.
        - Да как же так, батюшка?! - воскликнул сын.
        - Чванный что-то стал от меня морду воротить: я, вишь, не в милости у нынешнего якобы царя, на поклон к нему не пошел.
        - Я съезжу узнать к Парамону Парамоновичу.
        - Что ж, съезди.
        Константин живо собрался. По дороге к дому Чванного он, размышляя, пришел к заключению, что отцовское предположение, пожалуй, справедливо. Недаром на последних свиданиях Пелагеюшка выглядела грустной, а глаза у ней были наплаканы. Он допытывался, она не говорила - тревожить не хотела. Что-то есть!
        Под влиянием таких дум Константин сидел на седле, как на горячих угольях.
        Чванный встретил его довольно сухо.
        - Что скажешь? Да живей - я во дворец сбираюсь; царь сегодня на травлю едет, и я с ним.
        - Правда ль, что ты отдумал дочку за меня выдавать? - выпалил молодой боярин.
        - Есть грех!
        - Да как же это ты так? Сговорил, и на! На попятный.
        - Я не враг своей дочке, и что за мед выдавать ее за такого, которому ходу не будет? Вы, Двудесятины, в опале у царя, и сами виноваты - чего не ехали на поклон к нему? Спесивы некстати.
        - Уж ладно, ладно, не толкуй! Хорош гусь - слова не держишь! - грубо заговорил раздраженный Константин и на минуту задумался. Вдруг он хлопнул себя по лбу и просиял.
        - Ах, я дурачина! И забыл совсем! - пробормотал он.
        Чванный что-то ворчал, но Константин его перебил.
        - А вот я и в немилости, а пойду царю на тебя жаловаться - велит он тебе за меня дочь отдать!
        - Сделай милость! Иди. Не хочешь ли, подвезу? - насмешливо заметил Чванный.
        - Рад буду.
        - А и в самом деле! Хоть посмеемся вдоволь. Ну, однако, мне пора.
        - И мне тоже. Так добром не хочешь?
        - Нет, уж поезжай к царю, пожалуйста! - хихикая, говорил Парамон Парамонович.
        - Поеду, будь спокоен!
        Когда Константин Лазаревич добрался до дворца, у крыльца стояло немало народу. Он протиснулся вперед и стал ждать выхода.
        Скоро потянулись разные дворовые чины, между ними шел и Чванный, потом появился царь. Все пало ниц, земно кланяясь. Поклонился, как требовалось, и Двудесятин, но поторопился подняться и остановил Лжецаря возгласом:
        - Смилуйся!
        Чванный, видя Двудесятина исполняющим свое намеренье, не знал, смеяться ему или робеть. Лжецарь обернулся:
        - Что тебе?
        - Ты мне милостей сулил когда-то, царь-государь.
        - Я? Тебе? Постой, что-то лицо твое мне, в самом деле, знакомо. Где я тебя видел?
        - А под Новгородом-Северским… Я тогда лестницу приставил и первый…
        - Ах, помню, помню! Точно сулил милостей, и за дело - молодец ты! Ну, чего же ты хочешь? Да встань с колен!
        Константин поднялся.
        - Есть, царь-государь, у тебя боярин, Парамоном Парамонычем звать его, прозвище Чванный.
        - Знаю, кажется, есть… Ну?
        - Вон он стоит… Сосватал я у него за себя дочку, и все было слажено, а теперь он на попятный - вы, говорит, не в милости у царя Димитрия Иваныча, за опального что за мед дочь выдавать. Прикажи выдать, царь-батюшка!
        - Ха-ха-ха! Вот просьба! Что ж, любишь, знать, больно свою невесту?
        - Страсть как!
        - Ну, мы это устроим. Поди-ка сюда, - поманил он пальцем Чванного.
        Тот подошел с низкими поклонами.
        - Через неделю чтоб твоя дочка была повенчана с ним вот. Да не думай, что Двудесятины в опале - один этот побольше стоит, чем пяток таких, как ты, которые тем только и ведомы стали, что легко от царя Феодора отпали. Могу ли я на таких надеяться? А на него положился бы без опаски…
        И Лжецарь отошел. Чванный стоял некоторое время с раскрытым от изумления ртом. Немало были изумлены и другие бояре - такая долгая беседа царя с лицом не чиновным да еще на улице казалась им как будто несколько даже непристойной, унизительной для царского величия.
        Через неделю отпраздновали свадьбу.
        - Ну, Пелагеюшка, - говорил Константин, обнимая после венца молодую жену, - с боя я тебя взял.
        XXXII. Неожиданный приезд
        Мы опять в Литве, в поместье Влашемских. Пани Юзефа сидит за работой. Лицо ее по обыкновению, строго и холодно.
        Пан Самуил медленно бродит по комнате.
        Вошел отец Пий. На лице его непривычное волнение.
        - Дочь моя и сын мой! Я должен сообщить вам очень неприятное известие…
        Пани Юзефа вопросительно смотрит на него. Лицо пана Самуила принимает испуганное выражение.
        - Ваша дочь Анджелика… Вы знаете, она находилась тут неподалеку в монастыре, у благочестивых сестер…
        - Я ничего не знал! Я бы уже давно съездил к ней… - вскричал пан Самуил.
        Пани Юзефа сделала нетерпеливый жест.
        - Она, ваша дочь, похищена! - взволнованно промолвил паяер.
        - Как?
        - Может ли быть?!
        - Когда она гуляла в монастырской роще с молодой послушницей, напали неизвестные люди, схватили ее и увезли. Послушница от испуга едва имела сил добежать до обители.
        Пораженные Влашемские не могли говорить. Вбежал запыхавшийся холоп.
        - Пани Анджелика с мужем приехали! - крикнул он.
        Отец Пий разинул рот от изумления, пани Юзефа выронила работу, а пан Самуил вскрикнул.
        Через минуту вбежала в комнату, плача и смеясь, Анджелика и бросилась к отцу. Следом за нею вошел Максим Сергеевич.
        При виде его отец Пий подобрал полы своей сутаны и бегом пустился к своей каморке.
        - Воскрес! Воскрес! - в ужасе бормотал он.
        - Ты обвенчана с ним… с еретиком? - спросила Юзефа.
        - Да, матушка, прости нас!
        Пани Юзефа поднялась со скамьи и выпрямилась во весь рост.
        - Я тебя прокли…
        Пан Самуил не дал ей договорить.
        - Не смей! - крикнул он так грозно, что у его жены язык прилип к гортани.
        - Будьте счастливы, дети! - со слезами промолвил Влашемский, благословляя молодых, и добавил, обратясь к жене: - Юзефа! Благослови!
        И опять его голос звучал так, что пани Юзефа не посмела ослушаться.
        Вечером того же дня по дому разнеслась весть, что отец Пий найден мертвым в своей келье: он не вынес потрясения.
        XXXIII. Бурный разговор
        Был вечер 16 мая 1606 года. Шел уже одиннадцатый месяц, как «расстрига» стал царем. Многое изменилось за истекшее время, доказательством чего может служить следующий разговор между Лжецарем и боярином Белым-Турениным.
        - Царь, мне нужно с тобою поговорить.
        - Ну? - недовольно протянул самозванец и с раздражением добавил. - Верно, опять наставления?
        - Нет, не наставления - я только хочу тебе сказать одно: опомнись!
        - Ты далеко заходишь! - гневно вскричал Лжедимитрий. - Не забудь, кто я, и кто ты.
        - Ты сам мне велел всегда тебе говорить правду, я ее и говорю. Я не забыл, кто я, но ты забыл, что ты русский царь, а не прежний инок, вольный казак, слуга Вишневецкого.
        - Павел!
        Но боярин не обратил внимания на этот окрик.
        - Ты забыл, что если русский царь всевластен, то ведь, в глазах народа, недаром дана такая власть, и царский стол - не место для забав и потех скоморошьих!
        - Боярин! - крикнул в гневе самозванец.
        - Ты говорил, что хочешь блага русскому народу… Что же ты сделал? Завел школы, как сказывал? Возвысил Москву над Польшей? Ты отвратил от себя сердца москвитян - вот что ты сделал! Ты одеваешься ляхом, ешь телятину, не моешься в бане, не спишь после обеда, а слоняешься в эти часы один-одинешенек по городу, и тебя ищут бояре: царь пропал! Ха-ха! Ты глумишься над боярами, осыпаешь милостями горсть поляков, они бесчинствуют, своеволят - ты им все прощаешь. Ты женился на польке… Мало этого, венчался с нею в пяток и накануне праздника! Зачем это, зачем? Не мог подождать одного дня? Опомнись!
        Самозванец слушал, весь трепеща.
        - На плаху! Вон! Грубиян! Холоп! - проговорил он, тяжело дыша.
        - Что ж, царю можно послать на плаху того, кто некогда спас простого Григория! - спокойно промолвил боярин.
        Лжецарь схватился за голову и прошелся по комнате.
        - Прости, Павел… Я сам не помню себя… - проговорил он тихо. - Ты прав, да, я во многом виноват… Да, да! Но что делать, если я не могу выносить глупых московских суеверий, если при виде постно-благочестивой боярской рожи у меня вся кровь закипает? Да, я нарочно делаю все наперекор обычаям - надо же мне их чем-нибудь донять, заставить отучиться от всех этих глупостей…
        - Нельзя так… Где нужно легонько пилить, там нельзя рубить с плеча.
        - Иначе я не умею. И потом… знаешь, я все это время живу словно в чаду!
        - Я вижу это. Эх! Не надо было в цари лезть!
        Глаза Лжецаря снова вспыхнули.
        - Павел, ты опять начинаешь!..
        - Да говорить - так все. Ты на престоле остался прежним полуказаком, полуслугой. Ты то надменен, то унижаешься до Бог знает чего. В иную пору ты заносишься перед королем Сигизмундом, в иную - являешь себя чуть не холопом его.
        - Ты все говоришь про ляхов! Неужели ты не можешь понять, что я не могу себя показать неблагодарным? Я им обязан - они дали мне царство.
        - Что ты говоришь! Они дали царство! Да не пожелай русский народ иметь тебя царем, неужели что-нибудь могли бы сделать ляхи. Да будь их трижды больше - тебе он не увидать престола. Русский народ поставил тебя царем, а чем ты ему платишь? Глумишься над его верой, обычаям, хочешь ополячить. Да! Хоть ты мне говорил… ты помнишь что? - но делаешь другое, хочешь московцев сделать ляхами.
        - Довольно! - вскричал Лжецарь.
        - Я сейчас кончу… Ты пируешь, забавляешься, a не видишь, что тебе готовят гибель. Бояре устроили заговор.
        - Гм… Странное дело! То же мне говорил и Басманов. Он называл Василья Шуйского… - пробормотал самозванец.
        - Да, он всем и всеми вертит.
        - Напрасно я его помиловал: голова его уже лежала на плахе.
        - Не надо было доводить до плахи. Но что о том! Прими меры - мятеж близок.
        - Вчера ночью схватили двоих…
        - Двоих?! Против тебя тысячи!
        - Ах, нет! Я не боюсь этого заговора. Против меня одни бояре, народ меня любит.
        - Гм… Любит! Что-то очень часто поговаривают, что ты лях, либо расстрига, а не сын Иоаннов.
        - Ну, будет! - прервал боярина самозванец. - Кажется, я тебя довольно слушал.
        - Я говорил тебе правду для твоего блага.
        - Хорошо! Я сам могу позаботиться о себе. Слава богу я не младенец. Отныне я запрещаю тебе говорить так со мной!
        - Твое дело! - пожав плечами, сказал Павел Степанович.
        - Конечно, мое! Ступай!
        «О-ох! Не быть добру!» - думал боярин, выходя.
        Было уже поздно, и Лжецарь прямо отправился в свою опочивальню.
        «Все это пустое! Народ меня любит. Я не боюсь ничего. Никто не отнимет от меня власти: я самодержец, как Борис, как Иоанн… Я буду выше их!» - думал он, ворочав на своей постели.
        Он заснул нескоро и проснулся под утро облитый холодным потом.
        Ранний свет утра лился в окна. Где-то там, далеко за стенами дворца, что-то шумело. Казалось, какие-то бурливые волны разлились по городу.
        Вдруг Лжецарь вскочил и дрожащими руками накинул на себя одежду - в рокоте этих неведомых волн он расслышал ясное:
        - Смерть ему!
        - Ко мне! Ко мне! - крикнул Лжедимитрий. Вбежали слуги.
        - Что это за шум?
        Слуги не знали; быть может, Москва горит…
        - Позвать Басманова! - приказал Лжецарь и, выйдя из опочивальни, подошел к окну: внизу билось и клокотало темное людское море.
        XXXIV. 17 мая 1606 года
        Народная месть зрела медленно, питаясь новыми и новыми оскорблениями.
        Уже в день въезда кое-что не понравилось москвичам: когда самозванец, встреченный духовенством, прикладывался к образам, литовские музыканты играли на трубах и били в бубны, заглушая молитвословия; войдя в храм Успения, Димитрий ввел в него иноверцев, - «басурман» в глазах народа.
        А потом потянулся длинный ряд оскорблений, которым московцы и счет потеряли. К оскорблениям в духовной сфере присоединились оскорбления внешние от забывших всякую меру поляков.
        Народ роптал. Все чаще и чаще во время народных сборищ слышались угрозы по адресу ляхов, все чаще и чаще стали называть Лжецаря втихомолку «расстригою», «ляхом», «скоморохом», «басурманом».
        Женитьба царя на польке, венчание в пятницу, накануне Николина дня, дополнило чашу. Нужен был только энергичный призыв, и народ восстал бы поголовно. Призыв этот сделал Шуйский.
        Свержение Лжецаря было давно уже решено боярами с Шуйским во главе, народ был подготовлен, запасся оружием и все чаще ссорился с ляхами, которым спуску не давал; вечером 16 мая уже были отмечены меловыми крестами дома, где жили ляхи, а самозванец оставался спокоен, хотя до него доходили тревожные слухи, смеялся над ними и не принимал мер.
        В четыре часа утра 17 мая 1606 года зазвонили в Ильинской церкви. Колокола других церквей разом подхватили, и набат загремел по Москве.
        Отовсюду, из всех улиц и переулков толпы громко шумевшего люда, гремя оружием, бежали к Лобному месту. Все сословия дружно соединились: боярский сын бежал рядом с крестьянином, торговый человек со стрельцом. Все это неистово вопило: «Смерть расстриге! Смерть ляхам!»
        У Лобного места народ соединился с боярами. Князь Василий Шуйский воеводствовал над народным ополчением. Спасские ворота растворились. Шуйский въехал в Кремль, приложился к иконе в храме Успения.
        - Во имя Божие! Идите на еретика! - и он указал им на царский дворец.
        Толпы понеслись ко дворцу. Шуйского колотила нервная дрожь.
        «Удастся ли?» - с беспокойством думал он. Потом у него мелькнуло в голове то, что уже не раз мелькало: «Кому после него быть царем?» И он мысленно ответил: «Мне!»
        - Басманов! Поди узнай, чего они шумят! - приказал самозванец.
        Петр Федорович выбежал в Сени и столкнулся с вломившимися мятежниками.
        - Что вам надо?
        - Подай расстригу! - слышались крики.
        Басманов взглянул на красные, возбужденные лица, увидел сверкающие глаза, обнаженные сабли и в ужасе кинулся назад.
        - Не пускайте! Бога ради, не пускайте! - крикнул он немцам, охранявшим двери.
        Он вбежал в покой и крикнул:
        - Москва бунтует!
        - Москва бунтует? Да как она смеет? Вот я им покажу! - вскричал Лжецарь, раскрыл двери, выхватил секиру из рук немца и, махая, ею, яростно крикнул толпе: - Я вам - не Борис! Я покажу…
        Что-то похожее на звериный рев было ему ответом. Раздались выстрелы.
        Самозванец отскочил от двери. Дверь захлопнулась. Удары топоров посыпались на нее.
        - Еретика! Расстригу! Басурмана! Подай! Подай! - ревела толпа.
        - Что же делать? - растерянно спросил Лжецарь Басманова.
        Тот пожал плечами:
        - Не знаю. Я предупреждал. Попробую унять их.
        И Басманов бесстрашно вышел к мятежникам.
        - Побойтесь Бога! Что вы! Идите с миром домой - и царь на вас не будет гневаться…
        - А ну! Молчи, еретичий холоп! Пошел в ад! - крикнул боярин Михаил Татищев и по самую рукоять вонзил нож ему в грудь.
        Замертво падавшего Басманова подхватили десятки рук. Труп вытащили из сеней и сбросили с крыльца.
        «Что он долго?» - думал самозванец с беспокойством и вдруг расслышал за дверьми насмешливый возглас:
        - Сбросьте это падло с крыльца на потеху честным людям!
        - Убит! Господи! Что мне делать? Что мне делать? - в ужасе шептал Лжецарь, метаясь по палате. Он впервые понял, что такое смертельный страх.
        А дверь трещала от ударов топоров, поддавалась.
        - Сейчас войдут! Неужели погибнуть?
        Он озирался по сторонам, ища выхода. Взгляд его упал на окно, выходившее на Житный двор. Он растворил его и выпрыгнул. С пробитою головой и грудью, с вывихнутою ногою он без чувств протянулся под окном.
        Мятежники, между тем, вломились в покой, искали самозванца.
        Стрельцы, стоявшие на страже у дворца, не участвовали в мятеже. Они подняли его, отлили водой. Скоро мятежники его разыскали.
        - Давайте еретика! - наступая на стрельцов, завопила толпа.
        - Не выдадим, пока царица-инокиня[52] не скажет, что он ей не сын! - ответили стрельцы.
        Стали ждать. Допрошенная царица покаялась в обмане и отреклась от самозванца. Последняя надежда несчастного рухнула. Его подняли и поволокли обратно во дворец.
        Окровавленный, страдающий, одетый только в лохмотья рубахи, сидел он на полу, окруженный беснующейся толпой. Ничего царственного уже не оставалось в этом дрожащем, бледном человеке. Теперь он сам понял, что, если прежде, пожалуй, призадумались бы убить царя, одетого, как подобало его высокому положению, то теперь этого жалкого человека в отрепьях убьют без сострадания.
        - Кто ты? - приступили к нему.
        - Я Димитрий… Спросите мать… - слабым голосом ответил он.
        - Врешь! Спрашивали ее! Ты бродяга, вор!
        Раздались два выстрела, и самозванец упал мертвым, даже не охнув.
        Теперь все накинулись на мертвеца. Его кололи, рубили. Потом сбросили с крыльца на труп Басманова. Внизу шумевшая толпа, в свою очередь, накинулась на безжизненное тело того, перед кем недавно трепетала. Нет ничего хуже раба, ставшего внезапно господином. Натешившись, положили трупы Лжецаря и Басманова близ Лобного места.
        - Теперь за ляхов! Бей ляхов! Бей! - послышались крики, и толпа рассыпалась по городу.
        XXXV. Счастье боярина Белого-Туренина
        Разбуженный колокольным звоном и шумом народа Павел Степанович наскоро оделся и выбежал на улицу.
        Там боярин замешался в толпу. Прежде всего она вынесла его к Лобному месту. Тут было что-то, напоминавшее водоворот. Масса люда теснилась и медленно крутилась вокруг одной точки.
        Павел Степанович протолкался и ахнул: он увидел трупы Лжецаря и Басманова. Их едва возможно было узнать - до того их изуродовали.
        Белый-Туренин снял шапку и перекрестился.
        - Ты чего это крестишься? Не об этом ли падле Бога молишь? - заметил ему какой-то оборванный парень, подозрительно косясь на него.
        - Если они точно грешны, то за них и надо молиться - праведного Господь и так помилует, - ответил боярин.
        - Вот еще! Не в рай ли ему попасть? Ха! - сказал оборвыш и ударил самозванца по лицу.
        - Чего глумишься? Давно ли сам пред ним ниц падал? - с негодованием вскричал боярин.
        - Ладно, ладно! Не больно-то учи! - огрызнулся оборванец.
        Народная волна набежала и закрутила их. Павел Степанович сам не знал, как очутился в Китай-городе. Здесь толпа поредела, но зато здесь кипел заправский бой. Чернь осаждала дома ляхов. Сцены, которые боярину пришлось увидеть, леденили ему кровь.
        Он видел, как вытаскивали из домов прекрасных женщин, как те, рыдая, целовали руки и ноги мучителей и были умерщвляемы самым варварским образом при громком хохоте опьяневшей от крови толпы; он видел, как применялись самые ужасные пытки… Толпа вспоминала все обиды, все оскорбления, и все вымещала на несчастных ляхах.
        Из одного дома выбежала женщина, за которою гнались мужик с топором и два стрельца.
        Женщина, одетая в одну сорочку, маленькая, с распущенными волосами, в ужасе металась.
        Павел Степанович с удивлением и ужасом узнал в ней Лизбету. Он бросился к ней. Она узнала его.
        - Павел!.. Спаси!.. - лепетала Лизбета. Несколько грубых рук оторвали ее от него.
        - О, Матерь Божья! - только успела крикнуть Лизбета и упала замертво от удара топором.
        Павел Степанович не успел и опомниться, так быстро это произошло. Придя в себя, он бросился на мужика.
        - Зверь! Душегуб! - крикнул он, схватив его за горло: при нем не было никакого оружия.
        - Это из ополяченных!
        - Наших бьют! Э, гей!
        - Я видел, как он крестился над падлом-расстригой. Бей его!
        - Бей его! - подхватили десятки голосов, и Белый-Туренин был моментально сбит с ног.
        Его топтали ногами, били чем попало. Он потерял сознание.
        Когда он пришел в себя, солнце уже высоко стояло на небе. Улицы Москвы были тихи. Над собой боярин увидел морщинистое старческое лицо.
        - Жив, слава Господу! - проговорил старик. - Как бы нам его теперь, девунька, в наш домишко перенести? - продолжал он, обращаясь к миловидной бледной девушке с венком из полевых цветов на голове. - Эй! Добрый человек! - окликнул старик какого-то прохожего.
        - Что, старче?
        - А вот, будь добр, помоги-ка мне болящего сего в мою лачугу дотащить. Бог зачтет тебе это.
        - Тоже побит… Эх, грех! И какой парень-то матерый! Ох, много крови сегодня пролилось! И я тоже, грешным делом, баловался. Как и замолю грехи свои тяжкие - не знаю! Такие дела творил, что вспомню теперь - волосы дыбом становятся! А тогда ничего. Одно слово, сатана оплел! Куда тащить-то?
        - Я покажу… Как же мы с тобой его понесем?
        - Один стащу. Ну, коли что, присяду отдохну.
        В старце Павел Степанович узнал Варлаама, в добросердечном прохожем - убийцу Лизбеты.
        Боярин долго находился между жизнью и смертью. Старец и девушка ухаживали за ним, как за родным. Наконец, крепкая натура одолела болезнь; он стал поправляться, но левая рука его отказалась служить - она была страшно искалечена. Повреждена была также одна нога. Поправляясь, Павел Степанович наблюдал за жизнью старика и девушки.
        Это была мирная, трудовая жизнь. Старик плел лапти, корзины и продавал их. Девушка помогала ему.
        - Ну вот, боярин, с Божьей помощью мы тебя и на ноги поставили! - довольно сказал Варлаам, когда боярин впервые поднялся с ложа.
        - Спасибо тебе, старче. Я тебя награжу. А только… право, незачем мне было в живых оставаться! - печально промолвил Белый-Туренин.
        - Не гневи Господа! - вскричал старик.
        - Правду говорю. Грешен я, старче! Давят меня грехи. Я двоеженцем был, от веры отступил!..
        - Тяжкие грехи, что говорить! - тихо перебил его Варлаам. - Только Бога надо молить, чтобы Он прощал, ну и делами добрыми по мере сил грехи покрывать.
        - Мне одно осталось - в монастырь уйти.
        - И незачем вовсе! Оставайся в мире, твори добро да молись - легко жить тебе будет.
        - Попробую, попробую! - повеселел боярин.
        - Попробуй, касатик, - ответил Варлаам.
        Через десять лет вряд ли в Москве отыскался бы хоть один бедняк, который не знал бы «доброго боярина Павла Степановича».
        Белый-Туренин нашел свое счастье.
        Н. Н. Алексеев-Кунгурцев
        
        Татарский отпрыск
        Часть первая
        I. Прощание
        Был февраль 1559 года.
        Хотя это один из самых морозных зимних месяцев, однако, в том году, о котором идет речь, февраль, словно начал собою весну, потому что вот уже вторая неделя, как стояла оттепель.
        В саду боярина Темкина, где обыкновенно в это время года лежали сугробы снега, и деревья-великаны, бывали, покрыты толстым слоем инея, будто взамен покрывавшей их летнею порой темно-зеленой, тихо шепчущейся листвы, снегу было уже немного, и с ветвей кустов и деревьев падали крупные капли, словно слезы по уходившей безвременно зиме.
        День клонился к вечеру. Косые лучи зимнего солнца, прорвавшись сквозь легкие облака, играли на каплях, повисших на концах древесных веток и на слюде окон боярского терема.
        Вечер был тих. Никому поэтому из нянюшек и мамушек боярышни Марьи Васильевны Темкиной и на мысль не пришло удивиться тому, что боярышня, надев теплую телогрею, спустилась в сад.
        «День хороший, теплый… Почитай, весна наступила. Знамо дело, боярышне скучно в тереме за пяльцами сидеть. Вот и пошла воздухом чистым маленько подышать», - думали они.
        Невдомек и невдогад им было, что совсем не воздух чистый и не день ясный потянули Марью Васильевну в сад, а очи добра молодца-красавца. И диву бы все они дались, заахали, если б узнали, что сидит она теперь с этим молодцем в саду на скамье, от терема не больно далеко, и ведет с ней этот молодец, боярин-князь Андрей Михайлович Бахметов, беседу, словно голубь с голубкою воркует. Светятся очи молодого боярина соколиные лаской нежною, как вскинет он взор свой на зазнобушку… Да и как было не светиться ласкою очам Князевым, как было ему не любоваться на такую кралю писаную!
        Высока, стройна была Марья Васильевна, словно сосенка молодая, что всеми ветвями тянется прямо к небу синему да солнышку жаркому, была и румяна, словно яблочко наливное…
        А уж очи-то, очи! Взглянет она ими на молодца - и прости-прощай сердце молодецкое! Улетит оно, как пташка быстрокрылая, из тесной клетки выпущенная, и помчится вслед за красоткой, за ее очами лазоревыми! Над очами полукругами протянулись тонкой нитью брови темные, по плечу будто змея золотистая рассыпалась коса длинная…
        Хороша была Марья Васильевна, да и Андрей Михайлович не урод был. Рослый, стройный и широкий в плечах, сродни он был тем богатырям, что встарь на святой Руси живали, про которых песни сложены: поведет плечом, шевельнет рукой, так, кажись, сила вон сама из тела могучего на вольную волюшку вырваться просится… Видно, молодец провел юность не в девичьей, а на буйном коне, на просторе степном за злым татарином гоняясь или преследуя в лесу вепря злобного; видно, засыпал он не под говор сказок старых мамушек на мягкой перине пуховой, а под шум ветра, под скрип сосен да елей развесистых спал, после забав молодецких на зеленой мураве-траве… Вот где нагулял ой свою силушку! И лицом он был красавец. Лоб высокий, белый, словно точенный из той кости, которую купцы везут из-за заморья далекого, а над ним вились кудри черные… Над губами ярко-красными усы длинные, молодецкие, в кольца закручивались… Всем бы ладен был Андрей Михайлович, если бы не черные глаза его, что под густыми черными бровями прорезались наискось от висков к переносице! Если станом своим да крепостью был он схож с богатырями русскими
старинными, то глазами он не в них уродился, а в своего прадеда, чистокровного татарина, мурзу Бахмета, который еще при Василии Темном принял веру Христову и на царскую службу перешел…
        И бедовые были эти глаза его азиатские! У храброго сердце екало и мурашки по телу бегали, а трусливого прямо робь брала, как сверкнут глаза Князевы из-под черных бровей насупленных, когда гнев в груди его разыграется.
        Но зато умели они и нежить ласкою, греть огнем любви, когда видел князь друга милого или любушку свою желанную…
        Целует, ласкает свою милую князь Андрей Михайлович, и, кажется, должно бы его сердце радоваться, а он между тем, нет-нет да и вздохнет тяжело-тяжело всею грудью своею могучею… Платит ласками горячими в ответ ему Марья Васильевна. Ласкает своего ясного сокола, сама между тем, как и он, нет-нет да вздохнет и смахнет рукой белою слезу, на глаза набежавшую…
        - Милый! - шепчет боярышня, обнимая князя, - неужели ты покинешь меня? Не пожалеешь меня? Променяешь ласки мои девичьи, любовные и горячие на битвы опасные со златыми татарами?
        - Не плачь, не тоскуй, моя ласточка, - говорит ей в ответ Андрей Михайлович. - Что же делать! Наш уж удел такой молодецкий: каждый день, каждый чай будь готов на службу царскую, на бой с ворогами лютыми.
        - Да теперь ведь не то! - горячо возразила ему девушка. - Ведь тебе царь не приказывал в поход идти… Ты идешь своею волею.
        - Все равно! Коли я его верный слуга - должен идти. Честь моя боярская того требует.
        - Почему ж другие-то дома сидят? Вон Шуйские, Микулинские, Пронские - никто на бой не сбирается!
        - Что ж мне до них! - усмехнулся князь. - Посмотри-ка. Вон высоко в ясном небе сокол малой точкою виднеется, чуть крыльями пошевеливает, - указал он боярышне на птицу, - а вон ворон чернокрылый лениво на ветке покачивается да одним глазом высь на сокола смотрит, и не хочет к небу синему на крыльях своих подниматься: знает, крылья его не выдержат… Потому и не равняться ему с соколом, и соколу с вороном… Так-то и мне с ними!
        - Знаю, что сокол ты ясный и нечета им - воронам чернокрылым!.. Знаю, кипит в тебе удаль молодецкая, и покинешь ты меня!.. Что я буду делать без тебя, без моего дружка милого?! - грустно говорила Марья Васильевна, припав к плечу князя.
        - Полно, милая! Полно, голубушка, не грусти! - утешал ее Андрей Михайлович, а у самого ресницы дрогнули. - Отгони прочь кручинушку…, не на век ведь мы расстаемся!..
        - Кто знает! Чует мое сердце-вещун беду великую, неминучую! Ох, чует оно, чует! И была б моя воля, схватила бы я тебя руками своими белыми и не пустила бы в татарщину дикую, далекую! А вдруг тебя, милый - продолжала она, плача, - вдруг тебя… Страшно и молвить! Убьют татары бритые, косоглазые али поранят саблей булатною, али в полон возьмут!
        - Зачем, пташка, вперед глядеть да заглядывать? Что же делать! Быть может всякое: чему быть, то не минет нас. Но Бог милостив, надо на милость его надеяться. Да и сам я не слабенек: в руке силушка есть, есть и сабля вострая, а как в бою вспомню, что меня ждет дома моя милушка и слезы горькие проливает, так еще силы прибавится, и повалятся вокруг меня башки бритые татарские, словно кочны капусты, - говорил князь и, обняв боярыню, глянул любовно в ее очи ясные.
        - Милый, милый! Тяжело у меня на сердце! - сказала Марья Васильевна. - Любишь ли ты меня, сокол мой ясный?
        - Могу ли я не любить тебя, мое солнышко красное, - воскликнул князь, проводя рукой по ее шелковистым волосам.
        - Любишь? Так пожалей меня: не ходи в поход, не покидай своей милой!.. Послушайся меня! - произнесла красавица и взглянула на князя полными слез глазами.
        «Аль и впрямь не ехать? - раздумался князь под влиянием взора Марьи Васильевны. - Не покидать ее? Разогнать ее кручину лаской, поцелуем жарким и остаться подле нее, забыв и о боях, и о битвах, и о татарах? Хорошо бы! А как же честь моя боярская? - приняли мысли князя иной оборот. - Неужели служить посмехом товарищам, чтобы они говорили: «вот был молодец, как следует, а теперь скоро, кажись, бабы его за прялку посадят».
        - Нет! - решительно произнес князь, тряхнув черными кудрями. - Нет, милая, нельзя! Люблю я тебя крепко, но люблю и честь свою боярскую, люблю и потеху ратную, и удаль молодецкую!.. Нет, дорогая моя, проси от меня чего хочешь, все сделаю, проси хоть жизни моей, только не этого!
        Грустно поникла головой Марья Васильевна, и из глаз ее слеза за слезой закапала.
        - Полно, лебедь моя, не кручинься! - утешал ее князь. - Вернусь я к тебе, а там…, там спросим разрешения у твоего батюшки, верно, он даст свое согласие, да и свадебку сыграем! И заживем тогда с тобой! Полно же, не кручинься! Али боишься, что я забуду тебя?
        - Нет, нет, милый! Не этого я боюсь: ужели я не верю тебе? - обняла его боярышня. - Хоть болит мое сердце, но что делать! Поезжай на бой с погаными, исполни только одну просьбицу!..
        - Изволь! Какую? Говори, ласточка, я все исполню.
        - Видишь ли… Да ты, пожалуй, не согласишься… Скажешь - бабьи - приметы!
        - Я же сказал, что все сделаю.
        - Так, вот видишь ли… Есть у меня ладанка… И мне нянюшка моя, старуха древняя - она еще отца моего нянчила - говорила, что эта ладанка заветная, диковинная… Кто носит ее, тому нечего бояться ни злых козней, ни врагов явных, ни тайных супостатов… Успокой меня, милый! Возьми себе эту ладанку. Она здесь у меня надета, вместе с тельником… Возьмешь, милый! А? Все у меня на сердце будет спокойнее…
        - От тебя ль, от моей любы желанной, я чего не возьму! - воскликнул князь, прижимая к груди своей боярышню, - дай мне ладанку: я ее сейчас же при тебе на себя надену.
        - Да, вот что, дорогой, чтобы не снимать ладанки с цепочки от креста, сделаем так, как друзья делают пред разлукой: обменяемся тельниками! - сказала Марья Васильевна и, сняв с шеи свой крестильный крест на серебряной цепочке и вместе с ним ладанку, передала его молодому князю.
        Тот, в свою очередь, передал ей свой тельник.
        - Ну теперь я буду спокойнее, - молвила боярышня, когда обмен был совершен, - Может, ладанка моя защитит тебя от беды.
        - А чем я буду себя успокаивать, - задумчиво произнес князь, - ведь я не дал тебе ладанки заветной, что от беды защитила бы тебя…
        - Милый! Зачем мне ладанка? Я не иду на ратное дело. Какие ждут меня беды?
        - Кто знает? Может, отец твой захочет выдать тебя за другого? И обвенчают тебя с немилым… А я буду далеко-далеко биться с татарами, буду думать, что на Руси ждет меня моя желанная, а вернусь и узнаю… О! Не дай Бог этого! Лучше бы тогда ни тебе, ни мне на белом свете не родиться!
        - Полно! Гони такие думы! Разве не веришь мне? Не веришь, может? Так клянусь тебе Пресвятою Божьей Матерью, что ни за кого другого не пойду я вольной волею! - горячо воскликнула девушка.
        - Верю, дорогая, верю! - сказал князь, целуя ее, причем глаза его огнем вспыхнули. - Ну, а если…, если батюшка твой заставит тебя выйти за другого… Что тогда?
        - Тогда… Да полно, милый, об этом говорить… Не будет этого… Не мучь такими думами ни себя, ни меня… Лучше поцелуй меня жарче в последний раз, а то время уходит… И то дома скажут: «Чего это Марья так долго в саду засиделась».
        - Да! Пора! - тяжело вздохнув, сказал Андрей, поднимаясь с места. - Прощай, моя желанная! - продолжал он, обнимая боярышню. - Да хранит тебя Господь, моя люба, моя милая!..
        - Прощай, дорогой! - говорила, плача, Марья Васильевна. - Прощай! Береги себя. Помни, что на Руси ждет тебя твоя зазнобушка и слезы горькие проливает!
        - Жди меня, жди, моя желанная! Я возвращусь, если Господь позволит, и - вот те крест святой - никто на далекой чужбине не заставит меня забыть любушку ненаглядную!..
        Голос Андрея дрожал, на глазах блеснула слеза. Он хотел уйти, сделал шаг, два… Да не выдержало ретивое - воротился. Снова крепко обнял боярышню, жарко поцеловал и, тяжело вздохнув, поспешно, не оглядываясь, пошел к выходу из боярского сада.
        И, пока ее высокая фигура не скрылась за обнаженным зимой, но густым кустом, росшим у выхода, два голубых глаза с тоскою следили за ним, и слеза за слезой выкатывалась из них на соболью опушку телогреи…
        II. Встреча
        Понуря голову, шел Андрей Михайлович по Москве, выйдя из сада после прощания с Марьей Васильевной.
        «Эх, жизнь! И надо же было Даниле Адашеву этот поход выдумать! Оставался бы себе спокойно на Москве, благо, его брат царский любимец. Так нет же, не терпится ему! И чего это людям на месте не сидится? Все бы им биться да драться!.. Что им делить? Места на белом свете мало, что ли? Хватило бы всем! А тут еще из-за их прихоти покидай свою голубку и к татарам гололобым отправляйся… А не идти нельзя! И ведь то подумаешь: ни у меня отца, ни у меня матери, одна завелась зазнобушка, так и ту судьба бросить заставляет! Вот она, доля наша горькая, доля молодецкая!» - так размышлял князь, забывший под влиянием прощания с милой, что еще недавно он считался одним из самых отчаянных сорвиголов в Москве.
        - Ба, ба, ба! Да никак это ты, Андрей Михайлыч! - послышался около него громкий голос
        Князь поднял глаза на говорившего. Перед ним стоял высокий и плотный мужчина. От его сильно загорелого лица веяло каким-то бесшабашным разгулом и удалью. Длинные и щетинистые усы, спускавшиеся над плохо выбритым острым подбородком, придавали ему воинственный вид. Одет он был в малиновую казацкую свитку, поверх которой был, накинут полушубок, и в широченные шаровары, заправленные в сапоги из нечерненой кожи… Высокая барашковая шапка с красным дном, украшенным золотой кистью, была сдвинута на затылок и открывала бритое темя, от которого к уху спускался густой чуб белокурых волос, у пояса болталась шашка: на оправленной в серебро ее рукоятке сверкал красный, как капля крови, рубин… Словом, перед Андреем Михайловичем стоял запорожский казак.
        Князь с удивлением смотрел на незнакомца.
        - Что, брат, аль не узнал? Забыл, знать, Петруху, попова сына, а? - произнес незнакомец, смеясь.
        - Петр! Да неужто это ты?! Вот уж, кажись, голову прозакладывал бы, что никак не признал бы тебя в этом наряде! - радостно вскричал Андрей Михайлович, сжимая в своих объятиях товарища детских игр, Петра Никольского, успевшего превратиться из длинного, худощавого и слабого на вид юноши-поповича в здорового весельчака-запорожца.
        - Еще бы узнать! Я, чай, если бы отец мой покойный, царство ему небесное, встретил меня, так и тот не признал бы!
        - Как же это ты в запорожцы попал? Я думал, ты уже попом давно.
        - Да, был бы попом, кабы… Да после расскажу, как будет время… А теперь ты лучше скажи, куда бредешь?
        - Домой иду; надо выспаться, а завтра, чуть свет, в поход.
        - А! И ты, стало быть, с Данилой?
        - Да… А ты как в Москве очутился?
        - Чай, ты слышал, что ваш дьяк московский, Ржевский, вместе с нашими казаками татар крымских бил?
        - Как не слыхать!
        - Ну, так вот, и теперь мы не прочь опять крымцев маленько пощекотать, а как мы прослышали, что здесь, на Москве, Данило-то Адашев со стрельцами да с детьми боярскими в поход на тех татар сбирается, то меня казацкий круг послал сюда, с товарищами, чтобы я вел Адашева прямо к нам, казакам, в Запорожье на соединение. Там мы стругов понаделаем да по Днепру в море выедем и до Крыма доберемся… Вот я в Москве и очутился. А уж и опостылела же она мне, братец! Кажись, если бы не служба, так никогда по доброй воле я бы и не заглянул в вашу Москву хваленую!
        - Что так? Ведь это же твоя родина.
        - Родина-то, родина, только пришлось мне на ней уж очень солоно!.. Не так она сама, как ваши порядки московские мне не нравятся…
        - Почему?
        - Узнаешь опосля почему. Да вот что… Не ходи ты домой, пойдем лучше со мною, я тебя с товарищами своими познакомлю… Все они славные ребята: пьют хорошо, рубятся еще лучше!
        - А я думал выспаться… Завтра ведь на заре поход.
        - Э, полно, выспимся! А нет, то и так обойдемся!.. Эка штука одну ночь не поспать! Пойдем!
        - Да куда идти-то?
        - Наш брат казак все скоро отыщет! Ты, небось, и не слыхивал, что у вас за Москвой-рекой стрельчиха-вдова живет. Ведуньей прозывается? Я так и чаял! А мы ее давно уж разыскали. И какой мед у нее, какая бражка, кабы ты знал! Да и горилка наша запорожская водится… Пойдем, а по дороге о старом, о былом покалякаем… Идешь?
        - Пойдем… Сам знаешь, нешто я когда в чем от товарищей отстаю? - согласился князь, и друзья пошли по направлению к Москве-реке.
        Привыкший более к езде на коне, чем к ходьбе, запорожец шел тяжелой, развалистой походкой и едва поспевал за князем, а Андрей Михайлович, глубоко задумавшийся, все ускорял шаги, сам того не замечая.
        - Ну вот, ты спрашивал меня, как я попал в казаки, - говорил запорожец, - теперь, пожалуй, расскажу, коли тебе слушать не лень… Да не спеши так! Поспеем!
        - Расскажи, расскажи! Я слушаю! - ответил Андрей Михайлович, отрываясь от своих дум.
        - Помнишь, чай, начал Петр, - что в то время, как мы с тобой игрывали, отец мой протопопом служил в Никольской церкви и тогда уже стар был, а потом, как тебя твой приставник[53] в свою вотчину увез, он еще больше одряхлел. Ну, попы наши и пожаловались владыке; так и так, мол, пора бы отца Петра сменить да другого на его место поставить, помоложе. Владыке, что ж! Просят, стало быть, надо! Он и приказал отцу моему на покой отправляться. А куда на покой, коли жить нечем!.. Приход, сам знаешь, был маленький, можно ль было что скопить… И пошло у нас тут житье совсем плохое. Я что мог, добывал, да много ль в те поры мог я заработать? Тут вскоре матушка скончалась, больше с голодухи, чем от недуга, а отец с горя совсем ослаб, так что ни рукой, ни ногой двинуть не может. Что тут делать? Я и надумал: пойду, думаю, к новому протопопу ихнему Никольской церкви, авось, может, за долгую службу отца что-нибудь ему от церкви и пожертвует. Как задумал, так и сделал. Прихожу к протопопу. Выходит, это, ко мне старичишка маленький такой, бородка жиденькая… Словом, совсем хилый! Только глаза, как мыши, во все стороны
бегают.
        - Что тебе? - спрашивает.
        Я ему и говорю, так и так, мол, не оставь, батюшка, своею милостью! Отец много лет в этой церкви священствовал, теперь стар, разнедужился, умирает совсем. Не поможет ли ему церковь малость.
        - А как звать твоего отца? - спрашивает.
        - Петром, - говорю ему.
        Чуть услышал он это, как вскинется на меня, словно его что укусило! Да что, говорит, это я выдумал, да какие у Никольской церкви доходы, чтоб всем нищим помогать. Да с каких пор это попы посылают сыновей своих нищенствовать… И пошел, и пошел! Чего только не наговорил! Я стою, молчу, а сердце так и колотится в груди. Но креплюсь и слушаю. Как раз в это время прибегает наша Маланья.
        - Иди, - кричит, - Петр, скорее домой: отец твой Богу душу отдал!
        Я помертвел совсем, заплакал… Известно, молод был, - пояснил запорожец, словно стыдясь того, что он мог плакать. - Однако опомнился я немного и говорю протопопу:
        - Ну, батюшка, не хотел ты помочь отцу, так, поди, хоть панихиду над ним отпой.
        А он мне:
        - На Москве, говорит, попов много, поди, найми, отслужат, а чего ради я пойду даром служить!
        Я ему в ноги: смилуйся, говорю, батюшка! Он же здесь иереем был… У меня, сам знаешь, гроша медного нет попа нанять. А он меня толк ногой в бок: чего ты ко мне привязался, такой-сякой! - говорит. Отстань! Убирайся! У нас с отцом твоим старые счеты есть и он для меня не упокойник.
        Тут он про моего отца такое слово молвил, что и повторить язык не поворачивается. Как сказал он мне это, словно меня что в голову ударило! Всегда я горяч был, а тут и совсем света не взвидел! Поднялся я с полу, как хвачу его за бороденку!.. Он мне кричит: «Что ты делаешь, разбойник!», а мне уж не до его крику: еще и кончить он не успел, как я его сгреб под себя, да и давай водить на все лады… Ну и, должно быть, порядком повозил, потому что он на другой день и душу Богу отдал, как я опосля слышал…
        Меня схватили, конечно… Душегубство, говорят, верно, замыслил… С тем и пришел! Заковали и в острог. Однако я, не будь глуп, через неделю бежал оттуда, да прямо в Запорожье…
        Вот и весь мой сказ!
        - Ну, брат, удивил ты меня! Не ожидал я этого! Да, теперь я вижу, что ты недаром бросил родину! - молвил князь.
        - Даром ли! Не от сладкого житья бросил я все и ушел в края дальние! И теперь еще, порой, сердце кровью обливается, так соскучился по родине! - грустно ответил запорожец. - Э, да что вспоминать! Все прошло и быльем поросло! - добавил он иным тоном,
        - А ты не боишься ходить по Москве? Ведь тебя могут узнать.
        - Так что ж? Пусть узнают! Разве я теперь беглый острожник? Я теперь казак запорожского войска, и пусть-ка попробуют меня пальцем тронуть! - произнес Петр, усмехаясь. - Вот мы и пришли, - продолжал он, указывая на видневшийся на противоположном берегу сквозь сумерки небольшой, покосившийся от ветхости, дом.
        Нашли какого-то мужичка, который перевез их на тот берег в полугнилом челноке. Скоро приятели были уже у калитки, и казак три раза ударил в нее кулаком.
        Со двора донесся громкий лай собаки. Чей-то голос прикрикнул на нее. Послышался звук шагов, и калитка со скрипом отворилась.
        III. У ведуньи
        Перед приятелями появилась просто одетая еще не старая женщина. Лицо ее носило отпечаток нерусского происхождения. Она была смугла и черноволоса. Несколько мелких морщин виднелось около ее больших, черных глаз с умным и несколько лукавым выражением. Поперек лба тянулась темная полоса, словно делившая его на две части. Полоса эта придавала какой-то странный характер ее лицу и невольно бросалась в глаза.
        - Здравствуйте, господа честные! - приветствовала она приятелей. - Милости прошу пожаловать!
        - Здравствуй, Авдотья Степановна! Как Господь Бог носит? - произнес запорожец, входя вместе с Андреем Михайловичем во двор.
        - Твоими молитвами, касатик, Петра Петрович! Спасибо за привет! Здорова, слава Богу!
        - А я к тебе нового гостя привел. Приятели мы с ним сыздетства. Может, слышала про князя Бахметова?
        - Еще б не слышать! Так это он самый и есть? Милости просим, соколик! - обратилась она к князю, - Право, соколик! Вся Москва про твою удаль толкует! Да чего же мы здесь-то стоим и калякаем! Пойдемте в избу… Там уж у меня немало собралось добрых молодцев, - прибавила она и повела друзей к дому.
        Запорожец и Андрей Михайлович, войдя вслед за Авдотьей Степановной в небольшие сени, вошли в обширную горницу. Там вдоль стен тянулись лавки; посредине стоял длинный и тяжелый дубовый стол, покрытый затейливо и пестро вышитой скатертью; в углу теплилась лампада перед божницей, переполненной образами.
        В комнате было шумно и людно. Петр, очевидно, был знаком с большинством находящихся в комнате, преимущественно стрельцов и детей боярских, потому что, едва он показался в дверях, его приветствовали сразу несколько голосов. В числе гостей князь тоже нашел знакомого.
        - А! И ты, Андрей Михайлыч, сюда пришел! Что, тоже, верно, с Данилой идти сбираешься? - обратился к князю невысокий плотный блондин лет тридцати.
        - Да, - ответил князь, здороваясь с говорившим, и опускаясь рядом с ним на лавку. - А ты, Пров Семеныч?
        - Иду, иду! Да что мне, бобылю, в Москве делать? Ни у меня жены, ни у меня малых детушек… Один, как перст! И убьют, так не беда!
        - Полно! Может, Бог милостив, и целы выйдем.
        - А цо мне, так все равно! Даже лучше, коли костьми за родину ляжешь!
        - Что же ты это так? - удивленно спросил князь, - Али жизнь опостылела?
        - Да, брат, скучно! - вздохнул Пров Семенович, - Э! Да что толковать об этом! Давай-ка лучше бражку тянуть из ковша кругового! Авдотья Степановна! Напень-ка нам бражки полный ковшичек! - обратился он к хозяйке.
        Пользовавшийся в былое время славою весельчака, Пров Семенович Телешев стал совсем иным человеком с тех пор, как внезапно лишился молодой жены и двух детей, умерших от какого-то злого недуга. Мрачный и задумчивый, он оживлялся только в кругу товарищей за ковшом браги или стаканом зелена-вина.
        Авдотья Степановна не замедлила исполнить просьбу Телешева, и ковш заходил вкруговую.
        Андрей Михайлович, между тем рассматривал находившихся в комнате.
        - Посмотри! Кто это такой? Не знаешь ли? - спросил он Прова Семеновича, указывая на сидевшего в стороне ото всех и все время молчавшего мужчину.
        Это был татарин, судя по его маленьким косо прорезанным глазам, жидкой, козлиной бороде и щетине рыжих волос на голове, видимо, только что начинающих отрастать после бритья.
        - Этот-то? Да, кажись, какой-то мурза татарский. Из Крыма. Говорит, к нам перешел потому, что у него с ханом нелады вышли… Ну, принял Христов закон, конечно.
        - Что же, и он тоже с Адашевым?
        - Да, как же! Надо ему показать царю-батюшке, что теперь верный слуга, хотя он и хочет идти своих братьев бить.
        - Изменник! - презрительно проговорил Андрей Михайлович. - И отступник от веры отцов… Дрянь, должно быть, человек! Ты не знаешь, как его звать?
        - Хорошо не знаю. Кажется, Шигаевым прозывается, - ответил Пров Семенович.
        Ковш между тем продолжал ходить по рукам. Пили посменно, то брагу, то мед. Хмельная брага и крепкий московский мед оказывали свое действие. В горнице стало шумнее.
        Князь повеселел под влиянием хмеля. Татарин Шигаев, усердно прикладывавшийся к ковшу, видимо, захмелел, с непривычки к спиртным напиткам. Он сидел покачиваясь.
        - Посмотри-ка, - тихо сказал Андрей Михайлович Телешеву, указывая на Шагаева, - Свиное-то ухо как развезло!
        Как ни тихо были сказаны эти слова, однако они долетели до слуха хмельного сына степей. Маленькие глазки его блеснули.
        - Что? Свиное ухо?! - закричал он, обращаясь к князю на ломаном русском языке, - Это ты сказал?
        Андрей Михайлович, удивленный, что татарин его услышал, не думал, однако, отпираться.
        - Да, я сказал! - ответил он, продолжая спокойно сидеть. - Что же?
        - Собака! - яростно крикнул Шигаев.
        - Отщепенец! - произнес Андрей Михайлович на татарском языке, которым он владел в совершенстве с самого детства.
        - Молчи, али убью тебя! - продолжал кричать по-русски, очевидно, не желая употреблять своего родного языка, татарин, отуманенный злобой и хмелем, и, сделав несколько шагов к князю, поднял руку для удара.
        Гнев сверкнул в очах Андрея Михайловича. Брови его сдвинулись. Не успел татарин опустить занесенной руки, как, словно шар, отлетел к противоположной стене от могучего удара князя. Вне себя от ярости Шигаев выхватил нож и бросился на Андрея Михайловича. Среди сидевших произошло движение. Несколько рук протянулись, чтобы остановить рассвирепевшего татарина.
        - Оставьте его! - презрительно проговорил князь. - Дайте мне нож: я с ним сам разделаюсь!
        - Да, да! Дайте князю нож! Побьюсь об заклад, что Андрей Михайлыч задаст доброго гону этой татарской образине! - поддержал его просьбу Петр.
        Князю дали нож. Руки, державшие татарина, опустились, и он, как зверь, бросился на спокойно ожидавшего его нападения Андрея Михайловича. Шигаев был силен и ловок, но отуманен яростью, и это давало громадное преимущество князю. Едва татарин успел сделать несколько взмахов ножом, как рука его повисла, сжатая, словно клещами, пальцами князя. Между тем Андрей Михайлович, быстро занеся нож, нацарапал острым концом его на лбу татарина крест и, бросив оружие, обхватил туловище Шигаева руками.
        Шигаев, как змея, извивался в сильных руках князя, обезумев от ярости. Глаза его налились кровью. Лицо стало багровым.
        - Ну, кажись, довольно с тебя! Умучился! - промолвил Андрей Михайлович, видя, что его противник изнемогает, и, схватив татарина за шиворот, вытолкнул его за дверь.
        Туда же был выкинут его полушубок.
        - Встретимся с тобой, шайтан, еще! Будешь ты знать Шигаева! - злобно пробурчал татарин, скрываясь в темноте двора.
        - Ай да молодец, Андрей Михайлыч! Ай да молодец! Дай расцеловать тебя! Я знал, что ты покажешь себя этой татарской образине! - кричал в восторге Петр, обнимая князя.
        - Молодец, что и говорить! - Сказал Пров Семенович. Все присутствующие также расхваливали Андрея Михайловича на всякие лады.
        - Молодец-то ты молодец, князинька, - тихо вставила свое слово Авдотья Степановна, - а только сдается мне, что натворит тебе бед этот Шигаев!
        - Чего закаркала! - крикнул на нее сердито Петр. - Ишь, ведьма!
        - Я не ведьма!.. Я не от злых духов толкую, - оправдывалась Авдотья Степановна, знавшая, как опасно было в те времена прослыть ведьмой. - Мой дар от Бога, - продолжала она, - а не от нечистого… Да вот хочешь, я тебе погадаю, князинька? Тогда все узнаем!
        - Отчего же! Погадай! - усмехаясь, сказал князь.
        Авдотья Степановна наполнила водой небольшую плоскую чашку. Затем, достав острую и длинную рыбью кость, она подала ее Андрею Михайловичу.
        - Возьми, уколи иглой себя и капни три капли крови в чашку, - сказала она ему.
        Князь исполнил ее приказание.
        Авдотья Степановна долго мешала воду: она дожидалась, пока вода, вполне растворив кровь, сделается вся бледно-алого цвета. Присутствующие притихли: они были суеверны, как все сыны XVI века. Ведунья склонилась над чашей. Все ждали, притаив дыхание.
        - Едет в края дальние добрый молодец, со своею зазнобушкой прощается! - начала она говорить нараспев среди всеобщего безмолвия. - Плачет красная девица, разливается, друга милого провожаючи! А у молодца в груди сердце ходуном ходит, и на очи слезы просятся! Утешает он свою любушку: не на век с тобой расстаемся! Ой, не тешь себя, добрый молодец, ты надежею обманчивой! В краях дальних добрый молодец бьется-рубится… А и там, в странах басурманских приглянулся он красотке черноокой… Ох, сильно чары бесовские! Изменит молодец своей белой лебедушке!.. Нет, нет! Не осилили его чары! Крест святой, знать, защитил его! Далеко уж молодец от чаровницы… Эй, беги ты, молодец, скорей назад! Не ходи на Русь крещеную! Не найдешь ты там своей зазнобушки: уж она с другим повенчана! Эх, ты, горе мое горькое! кричит молодец, опостылела мне земля русская! Скачут с посвистом и грохотом злы татарове… Дым, огонь вокруг! А! Опять его зазнобушка, уже с детками-младенцами!.. Плачет горько разливается… Злы татары взяли их в полон… Ба! И он здесь! Только что же он не целует свою милую? Очи злые… Брови сдвинуты… Ой, не быть
добру!.. Кипит битва… Падают татарове! Бьют их русские… Тут и он, наш добрый молодец, бьется, с кем-то рубится… Вот над ним сверкает сабля вострая… Ай, диво-дивное, диковинное! Сабля та, сабля русская, святой крест горит на рукояти ее!.. На дыбы стал конь добра молодца… Со коня упал добрый молодец… и еще с ним кто-то незнакомый… Растопчут их кони копытами! Пыль вокруг… Не видать ничего!
        Голос Ведуньи замолк, Андрей Михайлович сидел бледный, низко опустив голову. Не менее бледны были и остальные… Все молчали.
        - Э! Полно, Андрей Михайлыч! Не грусти! - промолвил казак. - Чего слушать бабьи россказни? Чему быть, того не миновать!
        - Верно! - подтвердил Пров Семенович, - кручиниться нечего!
        - Конечно! - молвил князь, - без воли Божьей ничего не случится!
        - Погадай-ка и мне, Авдотья Степановна, - подошел к Ведунье Телешев.
        - Нет, довольно! Устала… Теперь не могу, - ответила она.
        - Что, молодцы, загрустили да призадумались? - воскликнул с напускною веселостью казак. - И про брагу хмельную забыли… Спой-ка, Митюха, нам песенку, благо, ты такой искусник!
        Митюха, молодой безусый парень, не заставил себя просить. Раздались звуки балалайки, захваченной с собою кем-то из гостей, - Какую ж песню пропеть? - спросил Митюха, настраивая балалайку.
        - Знамо дело, которая повеселей! А то, вишь, у нас совсем дело не клеится: носы - все повесили! - произнес Петр.
        Митюха подумал немного, пощипал струны балалайки и запел песню о том, как в высоком терему, во стрельчатом, изнывала в злой неволе боярыня молодая за тремя дверьми дубовыми, за тремя замками хитрыми, заморскими… Боярынька молодая, белотелая, у ней муж седой ворчун-старик злющий-презлющий. Не видать с ним жене младой света белого! Ходит муж седой по горенке: кхе, кхе, кхе! покашливает, на жену искоса поглядывает: ой, ты, жена ль моя, женушка молодая! Не приглянулся ль тебе добрый молодец с кудрями с золотистыми? Думает старик свою думу вековечную. А боярыньке тоскуется… Как бы прочь согнать со очей долой мужа старого нелюбимого? Обнимает она мужа хилого: ты, поди, со мной, муженек мой! Выпей браги чарочку! Выпивает тут муж старый с радости, да не чарочку, а целых полведра. Ой, хмельна ты, брага крепкая! Ой, шустра ты, жена, на хитрости! Захмелел от браги старый муж, а жена его, будто добрая, до постельки высокой провожает, знает, под подушкой под пуховою муж ключи хранил от терема. Опускалась рука белая под подушечку пуховую, вынимала она ключи мужчины. А тем временем добрый молодец у ворот тесовых
похаживает, да на теремок поглядывает. Растворилася оконница, показалась ручка белая, платком алым помахивает: ой, лови ты, добрый молодец, ключи, у мужа скраденные! Отомкни затворы дверные и утешь меня, боярыньку! Быстрым соколом влетел молодец по ступеням лестницы дубовой, растворил запоры хитрые и обнял младу боярыню, целуючи. Целовалися они, миловалися, а муж-старик храп на весь дом пускал: видел, чай, он сны больно сладкие!
        Веселая песня несколько рассеяла грустное настроение присутствующих, навеянное гаданьем. Когда же Митюха, кончив песню, заиграл веселую плясовую, а Петр-запорожец пустился вприсядку, то навстречу ему лебедкою поплыла Авдотья Степановна, помахивая платочком, и гости совсем развеселились. Веселые звуки балалайки, словно насильно заставляли двигаться их ноги. Гостям не сиделось на месте и, соблазненные примером Петра, многие из них также пустились в пляс.
        Князь, конечно, тоже не отставал от других, и впечатление гаданья понемногу забылось.
        Близок был рассвет, когда гости, щедро одарив гостеприимную хозяйку, напутствуемые ее пожеланиями всяких благ, покинули, наконец, жилище Ведуньи, чтобы хоть, немного, поспать и с крепким телом и духом отправиться на недалекий уже поход, на ратное дело.
        IV. В походе
        Светало. Первые лучи солнца скользнули по золоченым верхушкам сорока-сороков московских церквей, глянули в слюдяные окна боярских теремов, где, раскинувшись, далеко отбросив атласное одеяло, сладким сном почивали белотелые боярские дочери, и заиграли по затянутым утренником лужам. На улицах Москвы было тихо и безлюдно. Разве кое-где промелькнет хитрая, востроносая рожа ночного воришки, неслышно пробирающегося подальше от людных улиц, где такое раздолье для него ночью и где днем, наоборот, ему со всех сторон грозят опасности; пройдет, мурлыча песню, запоздалый подвыпивший молодец, досидевший до белого света в каком-нибудь тайном кружале у веселой вдовушки, и снова безлюдно и тихо.
        Однако не для того, видно, взошло солнышко, чтобы обливать своими лучами крепко спящий, безлюдный город, будит оно кого следует, и вот, чу! где-то прозвучала труба… Резкие звуки ее проносятся по тихой Москве и будят спящих чутким сном тех, кому надлежит выступать на ратное дело. Молодцу недолго сбираться! Крест перед иконой, прости, родная матушка, прости, батюшка родимый, прости-прощай, отчий кров, - и уже за воротами паренек спешит к месту сбора, на дом не оглядывается, потому, знает, что смотрят вслед ему очи родные и слезами заволакиваются, и боится он - оглянется, пожалуй, и сам всплакнет, потому самому, что и у него на сердце не птицы поют, а слезы лить негоже молодцу, воину храброму: чай, не девица он красная!
        А труба все гудит, на разные лады посвистывает… Уж и перестать бы ей пора, - молодцы почти все в сборе, - а она все разливается, словно трубачу песню хочется сыграть родному краю на прощанье. Но вот еще два-три хриплых звука вырвались из медного горла трубы, и вдруг оборвалось ее пение, замерло на самой высокой пронзительной ноте, которую она будто хотела добудить последних, крепко заспавшихся, ратников. А из собравшихся, верно, никто и не расслышал этого последнего трубного вздоха среди лязга оружия, говора толпы и шуток неисправимых весельчаков, готовых шутить даже на краю отверстой могилы.
        Однако пора и в поход!.. Чего ж медлить? Помолиться, да и в путь. Идет священник седой, в полном облачении, грустным взглядом обводит он рать.
        - Э-эх! - шепчут его старые губы, - сколько здесь добрых молодцев, а много ль воротятся? И на что это люди войны выдумали? Все оттого, что любви в мире мало!
        Обнажились буйные головушки. Начался молебен. Смутно у всех на душе, и жарка молитва бойцов.
        - Кто знает? Может, в последний раз на земле родимой молитву творю, пройдет месяц, два, и я уже… Боже, милостив, буди мне грешному! - шепчут уста, и еще ниже склоняются головы, еще чаще вздымаются руки.
        Тянет молебен седой иерей, а все-таки скоро конец наступает молитве.
        Пора в путь! В далекий путь - неслыханное дело! - в сердце татарщины, в ханство Крымское! Зашумела рать, заговорила и двинулась… Идут дети боярские со своими челядинцами. Неважно вооружены холопы, но все же у каждого найдется или лук тугой со стрелами, или топор, годный не для одной татарской башки, или вилы трезубчатые, рогатина, или просто дубина здоровая, еще недавно стоявшая в ближнем лесу деревцем нестарым, полузанесенным снегом, а теперь в руках дюжего холопа боярского она службу сослужит немалую: уложит спать непробудным сном не одного татарина бритоголового. Господа их на конях все и вооружены получше. Все в кольчугах или в панцирях тонкой заморской работы, на головах шеломы. У каждого пищаль припасена и мешок с «зельем»[54] да пулями у седла висит. Сабли на боку о стремя побрякивают, в ножнах кожаных, хитро изукрашенных у иных камнями самоцветными; не забыт и лук дедовский, и бердыш про всякий случай. Дальше стяг[55] стрелецкий развевается. Стройно идут стрельцы, пищали завесные[56] с берендейками[57] у всех на плечи положены, в другой руке копье, а на боку сабля привешена.
        Следом за ратью, рядом с обозами, бежит толпа баб и детей, мальчиков больше. Плач слышен в ней, причитания. А войско шло спешно. Вот и стену городскую миновали. Провожатых все меньше и меньше становится. Еще двое-трое печально плетутся за войском, но и те отстают вскоре: жаль отца или мужа, а что делать! не побежишь же до самого Крыма!
        А войско движется безостановочно - все дальше и дальше от дорогих сердцу мест, от горячо любимых отцов, матерей, жен и чад…
        Князь Андрей Михайлович, ехавший на белом, горячем и сильном коне, сидел, глубоко задумавшись и выронив из рук поводья.
        - Что, брат, призадумался? Аль впервой на битву отправляешься? - спросил, подъехав к нему, запорожец, сидевший на небольшом жилистом степном скакуне.
        - Не впервой-то, не впервой, а только никогда мне так грустно не было, как в этот поход… Давит что-то сердце, словно камень на груди лежит! - ответил князь.
        - Э, брат, полно! Чего кручиниться? Это все Ведунья своими россказнями наделала!.. Знал бы - не повел тебя к ней! - с досадой произнес запорожец.
        - Вестимо, это ее гаданье кручину на князя нагнало, - промолвил ехавший рядом с князем Пров Семенович, сидевший на тяжелой, но сильной лошади.
        - Нет, други любезные, не Ведунья в этом виновата… Не возводите на нее напраслину! Нечто я верю ее россказням? Нет, иное нагоняет на меня кручинушку! - сказал Андрей Михайлович.
        - Да что такое? - в один голос спросили запорожец и Пров Семенович.
        - Эх, поведаю друзьям думу свою горькую, тяжелую! Оставил я в Москве свою зазнобушку! Покинул я лебедь белую!
        «Ишь ты!» - мелькнуло в голове у собеседников князя, и в душу их прокралось суеверное чувство: «А ведь, кажись, Авдотья Степановна правду сказала, что покинул молодец свою любезную».
        - Ну, что ж! - пытался утешить Андрея казак, - Кончится поход - и вернешься к своей милой.
        - В том-то и беда, что чует мое сердце, что не быть добру, - печально молвил тот.
        - А по мне, так грустить нечего: чему быть, того не миновать! - сказал Пров Семенович, - Стойте, молодцы! - прибавил он через минуту, - Надо попрощаться с матушкой нашей, Москвой белокаменной… Вишь, она отсюда, словно на ладошке, вся видна!
        Друзья остановили коней и обернулись к Москве. С той возвышенности, на которой они находились, можно было окинуть взором всю Москву с ее церквами, монастырями, царскими палатами и множеством деревянных домов, окруженных темною теперь, в зимнее время, лентой садов.
        Широко раскинулся город.
        - Ты прости-прощай, родимый край! - нараспев протянул Пров Семенович, крестясь на видневшиеся вдали маковки московских церквей.
        - Ух, ты, матушка! Да какая же ты большая! - воскликнул запорожец, пораженный громадностью города.
        Андрей Михайлович перекрестился. Петр сделал то же.
        - Все-таки была когда-то местом родимым, - молвил он задумчиво.
        Большинство воинов остановились, подобно нашим друзьям, и смотрели на Москву.
        «Кому-то суждено увидеть тебя, матушка земля родимая?» - думал не один из них.
        Потом опять дальше, опять вперед и вперед. Скучно в походе! Короткий привал где-нибудь у затянутой льдом речки, ночевка в какой-нибудь деревушке, если встретится такая на пути, а то под темным шатром звездного неба, при трепетном свете костров. И так до самого Запорожья.
        А время шло. Наступала весна. Все чаще и чаще становились проталины; больше и больше чернели покрытые льдом реки, а на деревьях уже кое-где начали появляться то белый, пушистый зародыш листа, то молодой, свежий листочек, еще не развернувшийся вполне, боящийся нежданного холода, но уже красящий своею светлою зеленью серый фон обнаженного дерева.
        Скоро места пошли иные, чем раньше. Лесов нет, только степи, лишенные травы, покрытые еще местами снегом, белевшим на черной почве, как белый плат на груди великана-арапа.
        Дошли до Кременчуга. Запорожцы уж тут. Ждут.
        Ласково встретили чубатые казаки своих друзей-приятелей, пришедших из самого сердца матушки святой Руси. Тут уж некогда было тосковать, некогда вспоминать о крае родимом! Строили струги. Работа кипела, прерываемая изредка молодецкими попойками и потехами с веселыми запорожцами. Живо оснастили ладьи, спустили на воду, едва вскрылась река, и поплыли по батюшке-Днепру буйному в синее море, а там и к сердцу татарщины, к Крыму.
        И сразу пошла удача! Лишь добрались до Очакова, полонили судно татарское, взяли пленных немало. Ближе к Крыму захватили второе судно, но эта победа не так дешево стоила, как первая: чуть сам Адашев жизни не лишился; тут же легли и первые жертвы.
        V. Первые жертвы
        Словно стая диковинных морских птиц несутся легкие струги по волнам древнего Понта Эвксинского. Море, верно, хочет быть «гостеприимным» не только по имени[58], а на самом деле - так ласково встретило оно своих гостей. Уже который день оно тихо и лишь слегка, будто люльки, покачивает утлые ладьи воинов.
        Небо безоблачно. Было бы жарко, если бы легкий и ровный ветер немного не умерял зноя.
        - Иване, а Иване! - раздался голос рулевого с одной из ладей.
        - Че-его? - крикнул в ответ спрашиваемый, рулевой же другого струга, плывущего первым в той длинной ленте, какой растянулись лодки.
        Это был загорелый, полуседой запорожец, видавший всякие виды на своем веку, не раз уже ходивший с казаками в Крым и побывавший как в татарской, так и турецкой неволе.
        - Глянь-кось? Что это там такое? - произнес первый, тоже немолодой, опытный казак, вглядывавшийся в какую-то точку вдали, заметную только для зоркого казацкого глаза.
        Разговор между перекликавшимися велся, конечно, на малороссийском наречии.
        Иван приподнялся и, приложив руки к глазам, защищая их от солнечного блеска, стал внимательно вглядываться вдаль.
        - Чи то облако, чи то не облако! - проворчал он с досадой, напрасно стараясь рассмотреть, что виднеется вдали.
        - Ой, Иване, то не облако! Нешто не видишь, как движется? - проговорил первый рулевой.
        Иван продолжал вглядываться.
        - Гайда, казаки! - крикнул он вдруг. - То корабль татарский!
        Этот окрик оживил всех. Утомленные зноем и тихим покачиванием, немного даже дремавшие со скуки казаки, стрельцы и дети боярские все сразу встрепенулись. Едва полоскавшие прежде воду весла пришли в движение.
        - С Богом, вперед! - проговорил Данило Адашев, снимая шапку и крестясь. - Возьмем и этот корабль, как первый.
        - Знамо дело, возьмем! Вперед! - молвили ему в ответ стрельцы и дети боярские.
        - Гайда! - гаркнули казаки.
        Десятки рук заработали. В помощь веслам поставили кое-какие паруса, благо ветер был попутный, хотя и слабый.
        Струги полетели, как птицы. Скоро уже можно было рассмотреть тяжелое татарское судно. Татары, должно быть, еще не заметили лодок, так как продолжали по-прежнему плыть им навстречу. Быстро уменьшалось расстояние между плывшими друг к другу русскими и татарами и вскоре стало настолько незначительным, что с корабля нельзя было не заметить ладей. Судно, однако, шло по-прежнему направлению, плывя прямо на лодки.
        - Эге! татарин сам хочет тоже, видно, драться! Добре! - говорили казаки, еще усерднее налегая на весла.
        «Жжж»… - прожужжала стрела мимо уха Ивана-рулевого и, не задев никого, упала в море.
        - Ага, брат! Начинаешь! Ну, погоди ужо, лайдак[59]! - молвил спокойно Иван.
        За первой стрелой полетела вторая, там прожужжала третья, потом посыпались десятками, наполнив воздух своим своеобразным пением.
        Стрелы мало причиняли вреда плывущим, их свист только раздражал воинов и пробуждал жажду боя.
        - Готовь крючья! - скомандовал атаман запорожцев.
        - Все готово, батька! - ответили они.
        Миг - и струги толкнулись о борт корабля. Крючья с привязанными к ним веревками вонзились в палубу и корму. Несколько рук сразу ухватились за веревки. Запорожцы, стрельцы, дети боярские наперерыв старались лезть наверх, оспаривая один у другого честь взобраться первым. Со всех сторон по бортам корабля медленно, слегка покачиваясь, поползли жаждущие боя молодцы, отчетливо выделяясь своими костюмами на пестрой, затейливой окраске судна.
        Вот уже над палубой показалась чья-то голова, но лезшему не удалось вскочить на корабль первым: его предупредил кто-то другой, с противоположного борта, ранее вскарабкавшийся на палубу.
        Этот первый - был Пров Семенович Телешев. Вторым влез Андрей Михайлович.
        Однако Телешеву же и суждено было пасть и первою жертвой боя. Едва успел он появиться на палубе, как десятки сабель сверкнули над его головой… Поднялись, опустились, и боярин упал в предсмертных судорогах к самому краю палубы. Еще несколько судорожных движений, и безжизненное тело его скатилось в море. Раздался легкий всплеск, заглушённый криками воинов, и темная морская бездна раздалась и сомкнулась, пустив легкие круги по водной поверхности, словно извещая о том, что море приняло в свои объятия и навеки погребло останки боярина Телешева и его тоскующее сердце.
        Первая жертва ненасытному богу войны была принесена, и бой закипел.
        На Андрея Михайловича, как и на Прова Семеновича, напало сразу несколько человек, но он отбивался, и ему подоспели на выручку. То там, то сям поднималась из-за борта корабля усатая и чубатая голова запорожца или бородатое лицо стрельца, или сына боярского, и все новые и новые товарищи спешили на помощь к князю. Завязалась страшная рукопашная схватка. Татары бились с дикой храбростью, русские не уступали им в этом. Дрались холодным оружием, грудь в грудь. С обеих сторон лилась кровь. Однако, несмотря на храбрость татар, толпы их заметно редели. Очевидно, счастье благоприятствовало юному Даниле Адашеву, который в это время бился с каким-то знатным татарином, судя по расшитой золотом тюбетейке последнего и дорогому оружию. Татарин, видимо, был искусный боец, потому что до сих пор удачно парировал все удары. Адашев раздражался и начал уставать, что видно было по его красному от напряжения лицу и крупным каплям пота, покрывшим его лоб. В нетерпении, он решился идти напролом и, оставя все хитрости и увертки, высоко взмахнул саблей, готовясь одним ударом раскроить череп противнику и окончить поединок. Но
его сабля встретила острое лезвие твердой, как гранит, стальной дамасской шашки татарина и со звоном отлетела в сторону, перерубленная, как кочерыжка. В руках Данилы осталась одна рукоятка. Он был безоружен. Уже страшная татарская шашка блеснула на солнце. Но в это время чья-то сильная рука нанесла нападавшему могучий роковой удар. Голова татарина отделилась от шеи и с глухим шумом покатилась по палубе, слегка поблескивая золотым шитьем тюбетейки, а туловище, простояв мгновение, тяжело упало, орошая новым потоком крови и без того окровавленную палубу.
        Считавший себя уже на краю погибели, обрадованный Адашев благодарно взглянул на своего неожиданного спасителя.
        - Как твое имя? - спросил он, подойдя к нему.
        - Князь Андрей Михайлыч Бахметов, - ответил тот.
        - Будь мне другом: я одолжен тебе жизнью! - пожал Адашев руку Андрея Михайловича.
        Потом, подняв выпавшую из мертвых рук его недавнего неприятеля шашку, едва не ставшую роковой для него, он, как ни в чем не бывало, поспешил в самую середину боя.
        Однако битва, по-видимому, приходила к концу. Число врагов заметно уменьшалось. Их оставалось не более десятка, но и те быстро падали или сдавались в плен. Стали связывать пленников. В числе их попалось несколько турок. А между тем еще дело не было совсем окончено, еще бились или, вернее, бился, потому, что продолжал бой единственный, дольше других уцелевший татарин, не хотевший, подобно товарищам, сдаться в плен живым. Это был уже старик, мулла, судя по зеленой чалме, покрывавшей его голову. Он защищался отчаянно. Прижавшись спиной к мачте, он с быстротой молнии поражал всякого, приближающегося к нему, и не одна молодецкая стрелецкая или казацкая головушка испытала на горе себе тяжесть его руки.
        Однако увидев, что сражение окончательно проиграно, что все его товарищи полонены или перебиты и что даже трупы их выбрасываются за борт овладевшими судном врагами, он, опустив в последний раз свою шашку на голову какого-то несчастного стрельца, подбежал к краю корабля и, не выпуская из рук оружия, бросился вниз головой прямо в тихо плескавшиеся волны.
        Море приняло первую жертву боя, оно же взяло и последнего бойца.
        Бой был кончен.
        Быстро очистив судно от татарских трупов, сотворив краткую молитву над телами павших товарищей и опустив их в одну общую, братскую могилу - море, бойцы перевязали свои раны и, отдохнув и подкрепившись, спустились в свои утлые струги.
        Радостные и довольные, окрыленные надеждою, с веселой песней понеслись удальцы к новым победам, битвам и опасностям.
        А море, уже одетое в багрянец лучами заходящего солнца, было по-прежнему спокойно, и волны его, нагоняемые легким ветерком, одинаково ласково покачивали и ладьи счастливых победителей, и обезображенные, холодные трупы побежденных.
        VI. На вражеской почве
        Благополучно достигнув Крыма, струги пристали к его западному берегу. Войско беспрепятственно высадилось и двинулось вперед, предавая все огню и мечу. Улусы татарские запылали… Сотни женщин, детей и беспомощных старцев гибли в огне их: опьяненные победой и жаждавшие отмщения за прежние насилия татар русские не знали пощады. Горе побежденным!
        Прошло уже несколько дней, как казацкие ладьи пристали к Тавриде, а русская рать еще нигде не встретила серьезного сопротивления.
        Это начинало беспокоить юного вождя Данилу Адашева.
        «Не замыслил ли чего Давлет-Гирей, хан крымский, в своей бритой башке?» - думал он, не зная, что бездействие татар происходило совсем от другой причины.
        Мурзы татарские отказывались от начальства над войском, а простые воины не хотели идти против «шайтанов-урусов», напуганные известною храбростью запорожцев. И то, что Данило приписывал хитрому умыслу, на самом деле было просто бессилием.
        Вечерело. Солнце косыми лучами обливало русский стан, привольно раскинувшийся по берегу какого-то безымянного ручья. В стане царило оживление: войско только что расположилось отдыхать после разгрома соседнего улуса. Каждый был занят каким-нибудь делом: кто пытался развести костер, чтобы сварить себе каши или изжарить курицу, как нельзя кстати найденную в улусе; кто делил с товарищами награбленное добро, кидая жребий о том, кому должна достаться на долю превосходная дамасская шашка, взятая из рук какого-нибудь крымского мурзы, или расшитое шелками и украшенное самоцветными камнями седло; кто же просто предавался отдыху, свободно раскинувшись на мягкой траве и вперив глаза в далекое синее небо, или мирно беседуя с товарищами. Неподалеку от шатра Данилы Адашева сидели Андрей Михайлович и неразлучный с ним Петр. Перед ними был разложен небольшой костер, ради защиты от дававшего уже себя чувствовать вечернего холодка и сырости, так как солнце почти уже закатилось, и от ручья медленно стали подниматься испарения, едва заметные глазу, но весьма ощутительные для тела. Рядом с ними сидели еще несколько
казаков и стрельцов, внимательно слушавших рассказ полоняника, только что сегодня вырученного из тяжелой татарской неволи, в которой он находился около тридцати лет. На вид полоняник этот казался уже старцем лет семидесяти, хотя, по его рассказу, в то время, когда он попал в плен, ему было не более двадцати пяти и, следовательно, теперь ему не могло быть больше пятидесяти пяти лет, но тоска по родине, тяжелые работы и неволя состарили его преждевременно.
        - Давно это было… Ух, как давно! - говорил старик. - Я еще вьюношей был молоденьким и жил под Москвою-матушкою… Второй год только пошел, как я поженился… Был сынок у меня уж… Как теперь помню глазки его голубые, ангельские… И жил себе тихо да помаленьку… Достаточек у меня был от отца оставшись кое-какой, жена ласковая да молодая, сын-младенец, ангельчик, словом, не обидел меня тогда Господь счастьем!.. И, должно, я в этом счастье-то своем о Боге меньше думать стал, о земном больше пекся, что послал Он на меня беду великую!.. Было это, кажись, лета 7029 или 7028, не упомню, ведомо мне только, что тогда государь наш Василий Иванович, в походе на ляхов был, и войска около Москвы никакого не было… Только вернулся я это раз с поля, сел за ужин, а жена мне и говорит:
        - Слышал, чай, Федот, что соседи бают?
        - Что такое? - спрашиваю.
        - Да будто татары на Москву идут?
        - Чтой-то, - говорю я ей и усмехнулся даже, не поверил: - пустяки-то мелешь! Какие теперь татары, коли с ними у нас еще батюшкой нашего государя все прикончено!.. Полно! Пойдем-ка спать лучше! Не поверил я ей тогда, вот, как перед Богом, не поверил и спокойно спать завалился… Не думал я тогда, горемычный, что последнюю ночку под кровом родным сплю, что не будет у меня скоро не токмо сыночка милого и жены молодой, а и волюшки… Эх, эх! Как вспомню все, так и теперь сердце в груди ворочается! Утром встал это я, кваску испил, сынка поцеловал да и в поле пошел… Новинку тогда я поднимал под озимые… Только провел одну борозду, слышу на деревне крик и шум страшенный!.. Что это, думаю, не пожар ли? и оглянулся… Гляжу, много-много вдали на конях скачут людей каких-то… А мне опять и в голову не пришло, что то татары, только сердце екнуло так тоскливо-тоскливо, словно горе какое приключилось. Дай, думаю, пойду посмотрю, что на деревне деется… Не изба ль еще моя горит? и побег, бросив пашню, в деревню. Бегу, а слышу - сзади меня топот ног конских все громче раздается… Я оглянулся посмотреть, кто такие, да и
обомлел: прямо на меня татары скакали… Я туда, сюда метнулся… Думаю: «Уйду, авось!» Ан нет, наскакали на меня, поганые, схватили, руки мне на спину завязали, на коня посадили, да и поволокли с собой… Скачут прямо в нашу деревню… Прискакали, а уж там давно другие татары хозяйничают… Ну и те татары, что меня захватили, тоже к ним пристали, и пошло тут всякое: и грабеж, и убийство, потом деревню с двух сторон сразу запалили. Моя изба в середине стояла, так до нее огонь еще не скоро добрался, но все ж и она запылала. А я сижу связанным, да и думаю: «Ахти! Что моя Лукерья бедная теперь будет делать да сынишка мой!»
        Только я это подумал, гляжу выбегает моя Лукерья, простоволосая, изорванная и с младенцем на руках… А татары, надо вам сказать, народ весь в избы загнали и уж опосля зажгли… И кто из избы, от огня спасаясь, выбежит, они из лука в того стреляли: «не смей, значит, выходить али гори, али убьем тебя!» Как Лукерья моя выбежала, и в нее пущать стрелы зачали. Одна из них ей прямо в глаз угодила, и грохнулась моя женушка наземь, кровью обливаючись, а малютку моего милого выронила. Один из татар и заметь это, да, потехи ради, схватил моего малюточку за ножку да и бросил в избу, в огонь прямо… А сам хохочет, проклятый, либо ему, вишь, что душу ангельскую невинную погубил! Как увидел я это, всю душу у меня поворотило! Начал я рваться на того разбойника, а рученьки-то мои связаны, и сам я к коню привязан… Мечусь и рвусь, словно пес на цепи, а веревки только в тело мне глубже врезаются… Ну и разорвись тогда веревки, загрыз бы того злодея! Ну, да мы еще с ним переведаемся! Он в соседнем улусе живет, видел я его! Уж, погоди, брат, расквитаемся с тобой, даром что я стар, да и ты стал не молоденек! - говорил
полоняник, и лицо его приняло злое выражение. - Бешусь я, это, - продолжал он после минутного молчания, - а татары кругом, как дьяволы гогочут!.. Что потом было - не помню… Должно, тут разума я лишился, не понимал ничего… Когда ж очнулся, от деревни нашей только и следа было, что головешки обгорелые… Так я и попал к татарам. Потолклись они тогда еще порядком около Москвы… Бояре, слышал, им грамоту какую-то дали, что будто Русь опять под татар поступает, тогда они Москвы не тронули и назад пошли… По дороге хотели было Рязань разгромить, да воевода рязанский - Хабар, кажись, звать его - помял им бока порядочно да и грамоту тую отнял. Они тогда к себе уже поскорее пошли. С тех пор вот и жил здесь в неволе, пока вы, православные, сегодня меня, по милости Божьей, из полону не выручили. А много лет прошло, много! Теперь уж и хан другой, али третий после того. Тогда был ханом Мамер, а теперь - Давлет-Гирей.
        Полоняник сидел понуря голову, окончив повесть своих страданий. Слушатели его, находившиеся под впечатлением его рассказа, молчали.
        В это время какой-то человек быстро подошел к шатру Данилы Адашева и вошел туда.
        - Видел? - сказал Петр, толкнув локтем сидевшего рядом с ним Андрея Михайловича.
        - Кого? - спросил князь.
        - Неужто не видел, кто в палатку Данилы пошел?
        - Нет, не видел… А кто такой?
        - Да твой друг-приятель, которому ты малость у Ведуньи кости помял!.. Как звать его, запамятовал!.. Ши… Шиб… Хоть убей, не помню!..
        - А! Шигаев, должно быть!
        - Во, во, во! Он самый! - воскликнул казак. - И зачем это его к Даниле понесло?
        - Да мало ль зачем! Может, спросить что надо.
        Как раз в это время из шатра показалась голова Данилы Адашева. Оч смотрел так, как будто кого-то искал глазами. Увидев Андрея Михайловича, он кивнул ему головой и сделал знак подойти к нему.
        Князь поспешно встал и приблизился к Даниле Адашеву.
        Через минуту они оба скрылись в палатке.
        VII. Поручение
        Когда Андрей Михайлович вошел в палатку вместе с Данилой Адашевым, Шигаев стоял прямо против входа. При виде князя маленькие глаза его блеснули, но он быстро опустил их и не показывал вида, что знает Андрея Михайловича.
        - Садись-ка сюда, князь, да покалякаем малость, - сказал Адашев, указывая Андрею Михайловичу на груду циновок и садясь сам.
        - Видишь ли, братец ты мой, в чем дело, - продолжал он. - Вот этот парень, - кивнул Адашев головой, указывая на Шигаева, - пришел ко мне сейчас и сказал, что он знает повадки татарские. Он сам из здешних, только выкрестился. И хочет мне открыть кое-что. Поведал же он мне такое, о чем надо подумать, и дело важное. До сей поры, как сам знаешь, мы войска Давлет-Гирея и духу не слыхали, только так отрядики кой-где славливали, ну да мурзы татарские в их деревнях со своими холопами супротивность оказывали, а так, чтобы настоящее войско было, такого, говорю, не случалось еще видеть. По сей причине мне в голову думушка и запала, не замыслил ли чего-нибудь Давлет-Гирей такого, чтобы сразу все войско наше побить. Тут же, как раз пришел он, Шигаевым его звать, и говорит, что хан крымский оттого, должно, не идет нам навстречу, что у него засада устроена против нас. А где эта засада может сидеть, место-то ему - Шигаеву - ведомо. Так вот, и надо бы это получше разведать, а для этого человека нужно сыскать надежного. По мне же, самый надежный человек будешь ты, потому что я помню, как ты на кораблях
татарских лихо дрался, меня от лихой беды освободил, и жизнь мне спас. По всему, поэтому хочу я поручить все это дело тебе. Возьмешься ли?
        - Конечно, возьмусь! Спасибо тебе, что вспомнил обо мне и на такое дело посылаешь! - поспешно воскликнул князь.
        - Так и ладно, и отправляйся с Богом! - произнес Данило. - А о коне не заботься, потому что хоть все наши кони в Сечи Запорожской остались, однако казаки себе татарских коней довольно промыслили и тебе дадут неплохого.
        - А какое это место, да и где оно? Далече отсюда? - спросил князь.
        - Это овраг. Верст триста отсюда, - отвечал татарин на ломаном русском языке.
        - Да, порядочно. Коней взять надо, скорей там будем.
        - А с собой кого взять прикажешь? - спросил князь Адашева.
        - Да вот его, конечно, - показал тот на Шигаева, - а других, сколько хочешь и кого хочешь.
        - Когда же выступать?
        - Да хоть сегодня же! Ночью идти вольготнее и самому, и коням. А, может, устал, али снарядиться не поспеешь, тогда завтра.
        - Какое же устал! Уставать-то не с чего было! Вот только людей выберу, да и в путь: собираться долго тоже незачем.
        - Так с Богом!
        - А уж я на тебя, княже, как на отца родного надеюсь! - промолвил Адашев, крепко пожимая на прощание руку Андрею Михайловичу и целуя его.
        - Будь спокоен! Сделаю что могу, коли не убьют ненароком али в полон не возьмут! - отвечал ему князь.
        - Ну, авось, цел, вернешься, и все по-доброму будет! Бог милостив!
        - Да!.. Я было запамятовал, - произнес Андрей Михайлович, уже готовясь выйти из палатки, - где я его найду? - спросил он, указывая на Шигаева.
        - Я тебя буду ждать у той палатки! - коверкая язык, ответил татарин.
        Князь вышел.
        Перед входом его ждал Петр.
        - Ну, что, друже, поведаешь ли, зачем тебя Данило звал? - спросил он князя.
        - Не только поведаю, а еще попрошу тебя кое о чем! - ответил Андрей Михайлович, довольный данным ему поручением, так как однообразие похода, в котором только и приходилось делать, что жечь да разграблять деревни татар, начало ему уже надоедать.
        - Что такое? О чем попросишь? - спросил Петр с недоумением.
        - Скажи-ка по правде истинной, не надоело тебе только и знать одно, что деревни татарские палить? - произнес вместо ответа Андрей Михайлович.
        - Признаться, маленько есть этого, - ответил Петр,
        - Ну, коли надоело, так собирайся да и поедем!
        - Что ты! Куда? - радостно воскликнул запорожец, охочий до всякого рода рискованных предприятий.
        - Далеко! За триста верст!
        - Зачем?
        - Нужно! Потом расскажу по дороге! Теперь некогда. Надо еще набрать людей, да получше выбрать, поотчаянней.
        - Этого и делать не трудись - я тебе все это живой рукой сделаю! А много ль надо?
        - Да человек с полсотни довольно, больше не нужно. Только чтоб кони были, без коней нельзя! Да и мне раздобудь коня!
        - Коня я тебе сейчас найду, у меня их два: возьми одного себе, любого! Они вот тут у меня пасутся, пойдем, покажу!
        Князь последовал за запорожцем. Кони, действительно, паслись недалеко.
        - Вот, выбирай любого! - сказал Петр - коняги хорошие. Седла здесь у меня лежат, - показал он князю. - Ты пока оседлай их, а я пойду молодцев тебе искать. Небось, живо отыщу, не запропащусь!
        - Ладно! - согласился князь, - Иди, а я седлать буду. Недаром Петр хвалил коней - они, действительно, были хороши! Небольшие и сухие, немного, пожалуй, неказистые с виду, они были жилисты и сильны. Тонкие, словно точеные, но сильные ноги, нетолстая и немного длинная, сравнительно с их ростом, шея, легкость всей фигуры, несколько подтянутой с боков, указывали на быстроту их бега.
        Андрей Михайлович, как знаток и любитель лошадей, сразу оценил все их достоинства и, выбрав того, который казался ему получше, взял седло и подошел к нему с намерением оседлать его.
        Однако это оказалось далеко не таким легким делом, как думал князь: татарский конь так же дик и неукротим, как и его господин! Едва князь взялся за недоуздок лошади, как она встала перед ним на дыбы, намереваясь обрушиться на него всей тяжестью тела и раздробить ему грудь передними ногами. Князь успел вовремя отскочить в сторону, не выпуская из руки недоуздка. Видя, что попытка не удалась, конь, казалось, успокоился, но едва князь наложил на его спину седло, как конь, лягнув задними ногами, сделал такой отчаянный прыжок, что всякий другой, менее опытный в обращении с конями, чем князь, не только потерял бы недоуздок, но и был бы разбит неукротимою лещадью.
        Прошло немало времени, пока князю удалось справиться с лошадью и оседлать ее. Надев седло, князь вскочил на лошадь, и она, сделав несколько прыжков, пошла, повинуясь малейшему движению руки князя. Конь почувствовал господина и стал его послушным рабом! Видя, что лошадь окончательно покорена, князь соскочил с седла и, привязав ее к растущему поблизости дереву, принялся за вторую лошадь, которая, подобно первой, также далась не сразу. Пока князь возился с этим конем, пришел Петр. Видя, какие штуки выделывает конь, Петр засмеялся.
        - Что, Андрей Михалыч, сердитые кони? - сказал он.
        - Да! С ними не скоро сладишь! - ответил князь.
        - Упрямы, как татарин! Зато только сядь на них, так все забудешь!
        - Ну что, нашел ли товарищей? - спросил Бахметов.
        - Уже все готовы! Ждут тебя!
        - Сколько их?
        - Пятьдесят, как ты сказал!
        - Отлично! Молодец! Так на, возьми, доканчивай седловку, да и поедем!
        Доканчивать седловку оставалось немного… Петр скоро все окончил. Оба сели на коней и поехали к ожидавшим их казакам.
        Выбранные Петром казаки были молодец к молодцу, как на подбор! Большинство их состояло из полуседых, видавших всякие виды, запорожцев, которых не страшила никакая опасность, ради удали они готовы были хоть лезть в самое пекло! Шигаев тоже на коне, вполне готовый ждал у палатки Адашева. Увидев князя и Петра, глаза его опять, как в шатре Данилы, блеснули, однако лицо его оставалось спокойным, и можно было думать, что он, действительно, не узнал наших друзей.
        - Ну, с Богом! В путь! - сказал, крестясь, князь, следуя за ехавшим впереди татарином.
        - На кой черт эта татарская образина с нами увязалась? - тихо спросил Петр Андрея Михайловича.
        - Да разве ты не видишь, что он нас ведет! - засмеялся князь.
        - Как?! - удивило запорожец, - он нас ведет?! Куда?
        - Да, вишь, он сказал Даниле Адашеву, что есть за триста верст отсюда овраг…
        - Ну? - нетерпеливо перебил его казак.
        - И если хан крымский замыслил нас надуть и устроил засаду, так войско это должно скрываться в этом самом овраге…
        - Понял теперь! Стало быть, Данило велел тебе разведать, есть ли там войско на самом деле? Так ли я говорю?
        - Да! А провести нас туда должен этот самый Шигаев, так как эти места ему знакомы. Ведь он сам здешний.
        - Вот оно что! Понимаю! - пробурчал казак. - А только меня, признаться, опаска берет, как бы этот бывший крымчин нас не надул! Не верю я ему что-то! Больно рожа скверная!
        - Надо будет за ним присматривать, - задумчиво произнес князь.
        - Беспременно! - ответил казак. Друзья замолчали.
        А кругом их царила чудная южная ночь. Светила луна, заволакиваемая порою легкими, быстро бегущими облаками, и сообщала всему какую-то таинственную прелесть. Каждый листок дерева, каждая причудливо свесившаяся ветка особенно рельефно выделялись, принимая иную, более бледную, чем днем, окраску. И повсюду тишина. Ветра нет… Только глухой топот ног коней отряда нарушал тишину и будил где-то далеко такой же глухой отзвук.
        Казаки ехали быстро. Не успели оглянуться, как уже кони были взмылены: значит, проехали более тридцати верст. Видя утомление коней, князь решил сделать привал - и, выбрав удобное место для ночлега, приказал отряду остановиться. Казаки спешились. Коней, конечно, не расседлывали. Утомленные истекшим днем и ночною ездою, казаки легли на траву и, завернувшись, кто во что мог, предались короткому, но крепкому сну.
        VIII. Побег
        Не прошло и получаса после того, как казаки расположились на ночлег, а уже весь отряд спал крепким сном. Бодрствовал только один часовой, которого не забыл поставить Андрей Михайлович, опасаясь внезапного нападения татар: на вражеской почве нельзя было пренебрегать никакою мелочью - беспечность в малом часто порождает великую беду!
        Жребий - быть первым часовым пал на долю друга и помощника Андрея Михайловича, Петра, и теперь его высокая фигура выделялась над лежащими на траве казаками. Он стоял, прислонясь плечом к дереву и опираясь на копье. Тишина ли ночи, непривычная для запорожца, которого всегда окружала бившая живою волною жизнь, шум, движение и беспрерывная смена впечатлений, или свет луны действовал на казака и наводил на его душу уныние, Петр сам не мог определить, только сердце его болезненно ныло, и неприветные, тоскливые думы лезли ему в голову. Весельчак запорожец низко опустил голову под напором тоскливых мыслей и глубоко задумался. Вспомнилось ему далекое и грустное прошлое. Как живая, встала перед ним его мать, бледная, исхудалая женщина с печальным, задумчивым лицом, на котором видна была вечная забота, а в глазах всегда, казалось, мелькала боязливая мысль о будущем, о ближайшем будущем, о завтрашнем дне! Какая серая и безотрадная была ее жизнь! Вечное опасение о хлебе насущном, постоянные унижения и мелкие оскорбления со стороны тех, кто был более обласкан судьбою, голод или, в лучшем случае, нужда - вот
чем был усеян ее тяжелый житейский путь!
        А она, страдалица, с терпением несла свой тяжелый крест, не роптала, только все больше худела да бледнела… И, наконец, не выдержали силы! Она заболела… Медленно, словно свеча на огне, таяла она, но, чувствуя уже свой близкий конец, по-прежнему была кротка и безропотна! Она скончалась тихо… Дрожащей, исхудалой рукой благословила сына, глянула на него своими большими, окруженными черною полосою глазами и потом сомкнула веки, чтобы уже никогда более не открывать их… Первый раз, может быть, за всю жизнь с лица ее сбежала забота, и она лежала холодная и спокойная: кончены расчеты с жизнью. Теперь ей ничто не страшно: ни горе, ни нужда, ни лишения! Она свободна ото всего этого! Ее уже ничто не страшит! А над ней со слезами склонился ее сын, ее муж…
        «Что вы плачете? Чего грустите? - словно хотят сказать ее холодные уста. - Утешьтесь! Я счастлива! И вы будете счастливы, только ждите и надейтесь!
        Тоскливо сжимается сердце Петра под напором грустных воспоминаний… Желая отогнать свои думы и рассеяться, Петр отошел от дерева и прошелся. Шум его шагов заглушала мягкая трава… Кругом было тихо, лишь изредка нарушал тишину храп какого-нибудь сладко спящего казака… Запорожцу, не робевшему среди самых жарких битв, стало жутко посреди этой мертвой тишины… Он даже пожалел, что оторвался от своих тяжелых дум: те, по крайней мере, заставляли забыть действительность. Побродив немного, Петр опять стал на свой прежний пост, и опять вереницей понеслись его думы.
        Внезапно какой-то тихий шорох вывел его из задумчивости. Казак встрепенулся и приподнял пику, не выходя из тени дерева, бросаемой луной… Все снова стало тихо. Однако запорожец внимательно прислушивался и не спускал глаз с того места, откуда донесся к нему шорох… Вдруг он заметил, что среди спящих казаков кто-то тихо приподнялся и пополз по траве… Изумленный Петр стал вглядываться в ползшего и узнал в нем Шигаева. Татарин тихо пробирался между спящими казаками, стараясь не задеть кого-нибудь из них нечаянно. Он полз по траве, извиваясь, как змея, всем телом, плотно прижав к земле туловище. Он не замечал, что пара зорких глаз запорожца наблюдала за всеми его движениями. Выползнув из круга спящих, татарин осторожно повернул голову, желая посмотреть, вероятно, где караульный и не замечает ли его.
        Однако Петр стоял неподвижно, ничто не выдавало его присутствия под деревом, и Шигаев, успокоенный кажущейся тишиной, медленно встал на ноги и в два прыжка достиг ближайшего куста, за которым и скрылся.
        Петр не знал, на что решиться: последовать ли за изменником - он не сомневался, что татарин скрылся недаром - или разбудить казаков. После некоторого размышления Петр решился на последнее.
        - Андрей Михайлович! А, Андрей Михайлович! - стал он будить князя.
        - А, что такое? - быстро проснулся тот.
        - Татарин убег!
        - Какой татарин? Шигаев, что ли?
        - Он самый, Андрей Михайлович! Убег али замыслил, какую пакость! Сам видел своими глазами, как он скрылся за куст и ушел из стана.
        - Гмм… Что ж, он к своим, должно быть, воротиться задумал!
        - Кто его знает!
        - Надо будить казаков да изловить его! - произнес князь, быстро поднимаясь.
        Казаки были все скоро подняты.
        - Садись, братцы, на коней, да поедем татарина искать! Видели, вел-то нас татарин, Шигаевым его звать, так вот его! Убег!
        - Неужто! - в один голос ахнули казаки.
        - Ах, изменник, предатель! Беспременно надо изловить его да на самую высокую осину вздернуть! - кричали взбешенные запорожцы, садясь на коней.
        - Куда он пошел? Покажи нам! - сказал князь Петру.
        - А вот сюда, в эту сторону… Должно, там деревня татарская близко, али войско, он туда и побег.
        - Рассыпемся, молодцы, да пошарим!.. Он тут, должно быть! После соберемся опять на это же место, - сказал Андрей Михайлович.
        Казаки не заставили князя повторять приказания и быстро рассыпались по растущему здесь мелкому, молодому лесу, лишь изредка прерываемому отдельно растущими столетними буками.
        Однако как ни тщательно обыскивали запорожцы каждый куст, каждое деревцо, нигде не было видно и следа изменника-татарина.
        Мрачные и взбешенные возвращались казаки на место сбора.
        - Ишь, надул, бес проклятый! - шептали седые бойцы, сердито кусая свои длинные усы.
        Попадись им в это время Шигаев, дорого бы пришлось ему расплатиться за свою измену!
        На востоке уже показалась золотая полоска зари, когда вернулся с поисков последний казак.
        - Ну, что? - встретили его вопросом запорожцы, хотя уже видели по выражению его лица, что добра ждать нечего.
        - Его и след простыл! - угрюмо отвечал тот. - Нашел только вот это… На дереве висел, - показал он товарищам свою находку.
        Это был крестильный крест Шигаева, который он поспешил снять, прежде всего, как вещь для него более не нужную.
        - Ах, двойной отступник богомерзкий! Ну, попадись ты, собака, только нам в лапы, зададим мы тебе! - злобно шептали казаки.
        - Что же, братцы, едем назад, к Даниле, да поведаем ему все! - произнес князь.
        - Да… Что же тут больше делать? Поедем! - ответили казаки.
        Весь отряд медленно двинулся в обратный путь. Тяжело было этим испытанным в боях воинам так возвращаться в стан Данилы Адашева, обманутыми, не совершив никакого подвига! Стыд мучил казацкие сердца, словно они сами были причиной своей неудачи! Грустные думы бродили в их головах.
        А заря между тем разгоралась все больше и больше, словно радуясь, что она приносит жизнь, пробуждение и надежду на то, что скоро свет засияет повсюду. Ярка и приветна была заря, но и она не могла разогнать той ночи, которая царила теперь в душах казацких!
        IX. Засада
        Казацкий отряд медленно подвигался вперед. Казаки сидели, молча, выпустив из рук поводья. Лошади, не слыша удил, шли тихим шагом.
        Солнце было уже высоко на небе, а казаки отъехали не больше пяти верст от места своей ночной стоянки. Теперь они подъезжали к неглубокой котловине, окруженной по краям невысоким, но частым леском. Едва успели казаки спуститься, как со всех сторон на них посыпались стрелы.
        Воздух наполнился их жужжанием, к этому еще присоединился крик многих голосов.
        В первую минуту казаки растерялись от неожиданности, но скоро оправились. Они жаждали боя и рады были этому неожиданному нападению. Они искали врага. Но враг был невидим: он скрывался за деревьями и осыпал оттуда отряд стрелами. Двое-трое из казаков были уже ранены.
        Андрей Михайлович понял, что при таком положении могут легко перебить всех.
        - За мной, молодцы! - крикнул он и, стегнув коня, поскакал к тому месту котловины, откуда, казалось, летело наибольшее количество стрел. Как буря, помчался небольшой отряд на невидимого врага. А навстречу им все громче и громче доносился пронзительный татарский крик, и юркие, ловкие татары поспешно спускались с деревьев, чтобы встретить врага. Отряд влетел на пригорок, и битва закипела.
        Казакам приходилось биться не с ханским войском, не с настоящими воинами, а с поселянами окрестных улусов, вооруженными, чем попало.
        Их всех привел Шигаев, у которого, надо полагать, все было заранее предусмотрено. Эти неискусные воины были, однако, страшны своею многочисленностью. Они со всех сторон густым кольцом все теснее и теснее окружали запорожцев. Запорожцы дрались с остервенением, но, подавляемые многолюдством, они чувствовали, что вряд ли им придется избежать погибели. Впрочем, бойцы готовы были ко всему и старались только дороже продать свою жизнь. Татарские дубины со свистом резали воздух и с глухим треском дробили ноги казацких лошадей и головы их хозяев. Казацкие сабли, до рукояти орошенные горячею кровью, беспрерывно поблескивали в воздухе… То и дело раздавался предсмертный стон казака или хрип пораженного насмерть татарина. Однако ряды казаков заметно редели, татары же наступали все настойчивее. Попытка казаков пробиться сквозь татар оказалась тщетной: слишком густою стеной они были окружены! Исход битвы можно было предвидеть, и конец ее был не далеко.
        Андрей Михайлович, рассекший своей саблей не один татарский череп, видел, как покачнулся в седле Петр, пронзенный татарскими вилами, однако, истекая кровью, удержался на лошади и старался биться из последних сил. Видя гибель своих друзей, князь решил попытаться пробиться еще раз сквозь железное кольцо татар.
        - За мной, ребята! Сюда! - крикнул он и, сжав ногами бока своего скакуна, врезался в самую гущу татар.
        Оставшиеся в живых казаки бросились за ним. Бой закипел с большей силой. Запорожцы дрались с силой отчаяния, и, не выдержав их бешеного натиска, татары стали понемногу расступаться. В эту минуту в толпе их мелькнуло бледное лицо Шигаева.
        - Куда, лайдаки! - крикнул он по-татарски своим, - Боитесь урусов, трусы!
        - А! Изменник! Наконец-то я нашел тебя! - закричал Андрей Михайлович, направляя лошадь к Шигаеву.
        - Я тоже давно ищу тебя, шайтан! - бешено крикнул в ответ ему Шигаев и кинулся с саблей на князя.
        Сабли их встретились. Однако князь успел скорее взмахнуть вторично своим оружием, и клинок его со страшной силой опустился на темя татарина. Шигаев охнул и, уронив саблю, свалился под ноги князя Андрея Михайловича. Князь тронул лошадь, и она наступила передними ногами прямо на грудь изменника, потушив в нем последнюю искру жизни.
        В это время сильный удар дубиной ошеломил князя. Он пошатнулся и упал с седла. А над ним бой продолжался.
        X. В полону
        Когда князь Андрей Михайлович пришел в себя, первой его мыслью было: где он находится и что с ним? Все тело его ныло… Он сделал попытку шевельнуть руками, и не мог их поднять. Веки также не повиновались стараниям князя открыть глаза и осмотреться кругом - ресницы словно срослись вместе. Андрей Михайлович чувствовал легкое равномерное покачивание, будто его несли на руках. До его слуха долетал неясный шум голосов, но кто были говорившие: русские или татары, он еще не мог понять.
        Тихая, равномерная качка нагоняла сон на князя, и он впал в забытье. Перед ним проносились легкие, неясные образы, быстро сменявшие друг друга. Грезилась ему Москва, боярский сад, а вот и она, его милая, его люба желанная! Как изменилась, похудела! С тоски по нему, верно… На глазах слезы, голова упала на грудь… Ломает она свои белые руки от горя, от кручины лютой!
        «Полно, лебедь моя!» - хочется крикнуть Андрею Михайловичу. - «Не плачь, не тоскуй! Я еще жив! Жив!..» Но уста князя не повинуются ему. А в это время и боярский сад, и Марья Васильевна уже куда-то скрылись; перед Андреем Михайловичем новая картина. Кажется ему большая горница, а в ней сидит какой-то мужчина, и чудится князю, что это лютый его враг! Лица мужчины не видно Андрею Михайловичу… Враг его - он знает, он чувствует, что это его враг - сидит перед столом и смотрит на дверь, будто ждет кого-то… Вдруг распахнулась на обе половины широкая дверь, и в комнату вошла Марья Васильевна, плачет бедная, а сидевший за столом вскочил с сиденья и прямо к ней… Обнял ее и целует, а она не обороняется, только еще пуще слезами залилась. Ворог же Андрея Михайловича оборотился теперь лицом прямо к князю и смеется, оскалив ряд белых зубов, и глазом хитро подмигивает. И видит Андрей Михайлович, что это Шигаев… Вон и красный рубец на голове от удара его сабли… Так он не умер, басурман! Так он жив и еще смеет целовать его зазнобушку, его любу милую! «Ну, теперь берегись! Теперь я тебя так уложу, что ты не
встанешь больше!» - думает князь, и кровь кипит в его жилах от гнева.
        Вдруг неожиданный толчок вывел Андрея Михайловича из забытья… Впрочем, он очнулся не сразу: слишком живы были его грезы и слишком далеко унесли они его от действительности. Шедшие, должно быть, остановились, судя по тому, что не чувствовалось прежнего покачивания. Князь чувствовал, что его опустили на что-то мягкое. Вокруг него слышались сдержанные голоса, потом послышался удаляющийся топот ног нескольких человек, и наступило безмолвие. Князь понял, что его оставили одного. Сделав усилие, князь слегка приоткрыл глаза. То, что он увидел, поразило его. Он лежал в большой светлой комнате. Стены ее были украшены пестрыми коврами в турецком вкусе. Такой же ковер был разостлан на полу. У стены стояло несколько небольших, широких и низких диванчиков, такого же цвета, как и ковры, снабженных по краям круглыми подушками, украшенными золотыми кистями. Около одного из диванов стоял маленький тонкий столик, весь причудливо изукрашенный перламутром. Он был невысок, чуть-чуть повыше сиденья диванов. На нем стоял кальян с обернутой вокруг него длинной мягкой трубкой для куренья. Такая обстановка была знакома
князю: ему приходилось посещать богатых татар, и он знал, что так убираются их жилища. Как же он попал сюда? Стало быть, он в плену! При этой мысли волосы на голове князя стали дыбом от ужаса! Он, не боявшийся смерти, всегда готовый рискнуть жизнью, когда это было надо, испугался: он знал, какова татарская неволя! Ужас, охвативший князя, подействовал на него лучше, чем всякое лекарство: он сразу возвратил ему силы.
        Андрей Михайлович открыл глаза и приподнялся. Тело болело, голова, словно была налита свинцом, но руки, хотя и с трудом, двигались, ноги тоже. Князь еще раз внимательно осмотрел комнату, ища, нет ли где лазейки, чтобы выбраться на свободу. Несмотря на свою слабость, князь решился бы убежать, если бы была возможность. Но как внимательно, ни осматривал князь комнату, нигде не было другого выхода, кроме единственной двери. Приходилось оставить всякую мысль о побеге и покориться судьбе.
        У входа в комнату послышались шаги.
        Князь быстро принял то положение, в каком был оставлен, и лежал неподвижно, лишь чуть-чуть приоткрыв глаза, и, прекрасно зная татарский язык, приготовился внимательно слушать, что будут говорить пришедшие.
        В комнату вошли четверо татар-простолюдинов, судя по их бедной и грязной одежде, мулла в зеленой чалме, по-видимому, турок, так как черты его лица не походили на татарские, и, наконец, какой-то старик в богатой, расшитой золотом одежде. Это был, должно быть, сам хозяин дома.
        Старик приблизился к неподвижно лежащему князю и склонился над ним. Андрей Михайлович не подавал признака жизни.
        - Да жив ли он? - произнес старик, внимательно глядя на бледное лицо Андрея Михайловича.
        Мулла безмолвно подошел к ложу князя и, приложив ухо к его груди, прислушался.
        - Жив! - сказал он, отходя от него через минуту. - Сердце бьется!
        - Вы не ошиблись? - обратился старик к четырем простолюдинам: - это тот самый гяур, который начальствовал над казаками?
        - Он! Он! Клянусь Аллахом! - ответил один из спрашиваемых.
        Остальные подтвердили его слова.
        - Гмм… Неужели это сам шайтан, Данило Адашев? - задумчиво проговорил старик.
        - А вы будьте спокойны, - продолжал он, обращаясь к четырем татарам, - если это и не Адашев, то все-таки один из важных в его войске, и вас хан наградит, что вы его ко мне доставили. Я сегодня, сейчас даже, поеду к хану, расскажу ему о вашей победе… Да! - сказал он после некоторого раздумья, не окончив своей речи. - Казаки все перебиты?
        - Почти все! Только четверо ускакали, и то один из них ранен вилами!
        «Ага! - радостно подумал князь. - Это, верно, Петр. Хорошо, что он спасся! Слава Богу!».
        - Четверо ушли, - продолжал старик. - Ну, что ж! Это ничего не значит! Я скажу хану, что, когда его воины отказались идти на урусов, страшась их, простые крестьяне сделали их дело! Идите! - кивнул он слегка головой татарам. - Хан не забудет вас!
        Едва татары покинули комнату, как старик почтительно обратился к мулле.
        - Ты мудр, мой отец! - повел он по восточному обычаю цветистую речь. - Тебе известны все звезды на небе, ты знаешь, почему почка цветка открывает свой зев навстречу солнечному лучу, когда Аллах велит утром появиться дневному светилу! Ты наизусть знаешь Коран, Сунну и Хадисы нашего великого пророка! Аллах просветил тебя своим светом. Он открыл тебе тайны природы, тайны души и тела человека! Теперь я, недостойный владеть и частицей этого божественного света, которым просвещен твой разум, как раб, ползаю у тебя в ногах и молю тебя: помоги мне своей мудростью!
        - Чего ты хочешь от меня? - важно спросил мулла.
        - Излечи этого уруса! Для меня необходимо, чтобы он был здоров!
        Мулла не отвечал, задумчиво смотря на лежащего неподвижно Андрея Михайловича.
        - Хорошо! - проговорил он, наконец, торжественно. - Урус будет жив и здоров!
        - Спасибо тебе! - радостно вскричал старик, - Теперь я спокоен и поспешу к хану с радостной вестью о победе!
        Проговорив это, он три раза ударил в ладоши. На пороге появился раб и встал недвижимо, как статуя.
        - Поставь у этих дверей двух сторожей, чтобы они постоянно наблюдали за пленником.
        - Слушаю! - ответил раб, бесшумно скрываясь за дверью.
        Когда хозяин комнаты выходил из нее немного спустя, то у дверей ее уже стояли два рослых и сильных татарина с обнаженными саблями в руках.
        Таким образом, у князя была отнята самая тень надежды на побег. Он сделался татарским узником и пленником. Однако слышанный им разговор несколько его успокоил. Его будут лечить, пройдет немало времени, пока он выздоровеет, а выздоравливать скоро у него не было расчета, и он собирался поводить за нос мудреца-муллу, как можно долее притворяясь слабым и больным. Кто знает? За это время, быть может, и представится случай к побегу или Петр, находящийся в живых и на свободе (а он был почему-то уверен, что Петру удалось спастись, и это несказанно радовало его), оправясь от своей раны, выручит его из полону.
        Потом мысли князя приняли другое направление.
        «Так вот, - думал он, - почему мне грезилась моя милая горько слезы льющей, как по упокойнику. Ныне я и есть почти упокойник: татарская неволя - тот же гроб!»
        Пока эти мысли бродили в голове князя, мулла, сидевший, поджав под себя ноги, на одном из диванов, не спускал глаз с лица Андрея Михайловича.
        - Зачем собака-урус притворяется? - внезапно произнес мулла на довольно чистом русском языке.
        Эти слова, а главным образом, язык, на котором они были высказаны, едва не заставили князя выйти из его притворного бесчувствия. Но он вовремя опомнился и продолжал лежать по-прежнему неподвижно, не подавая и признаков жизни.
        Мулла наблюдал за ним.
        - Ты жив, гяур! - произнес он снова, но результат был прежний.
        Тогда и мулла усомнился в том, действительно ли жив пленник, и приказал одному из часовых принести чашу с водой. Когда приказание его было исполнено, он, расстегнув ворот одежды Андрея Михайловича и с презрением отвернувшись от увиденного им христианского креста, смочил водою грудь и виски неподвижно лежащего пленника.
        Князю показалось, что пора очнуться, и он издал легкий стон. Через минуту он пошевелился, открыл глаза и снова закрыл их. Дав мулле время еще повозиться над ним, он, наконец, снова открыл глаза и обвел взглядом комнату, как будто удивляясь непривычной обстановке.
        - Где я? - спросил он муллу слабым голосом и сделал попытку приподняться.
        - Полежи еще и не шевелись! - сказал мулла, удерживая его. - Ты слабее, чем я думал! Тебе еще нельзя двигаться!
        - Где я? - снова повторил свой вопрос князь.
        - Там, где тебя давно ждали! - отвечал, усмехаясь, мулла.
        Князь с недоумением посмотрел на него. В это время один из часовых вошел в комнату.
        - Молодая ханым[60] хочет посмотреть на пленного уруса, - произнес он.
        - Пусть она войдет, но получше закроется чадрой, потому что урус теперь пришел в себя.
        Андрей Михайлович не подал и вида, что понимает по-татарски, и стал с любопытством ожидать появления ханым.
        XI. Молодая ханым
        Ожидание Андрея Михайловича длилось не долго: скоро дверь распахнулась, и на пороге появилась фигура женщины. Легкими, быстрыми шагами подошла она к ложу полоняника. Молода она была, хороша или дурна лицом - нельзя было узнать, так как ее с головы до ног скрывала чадра из легкой, непроницаемой для глаза материи. Можно было видеть только, что ханым была невысока ростом. Ниспадавшее красивыми складками покрывало неясно обрисовывало ее стан: очертание его, казалось, было прелестным. Из-под белой чадры выбивались на висках несколько прядей черных волос с синеватым отливом, казавшихся еще чернее от контраста с белоснежным покрывалом. Порою князю казалось, что он различает пару глубоких, темных глаз, слегка сверкавших под дымкой легкой чадры, скрывающей их. Но затем он должен был сознаться, что не видит ничего, кроме укутанной в белое фигуры женщины.
        Ханым, приблизясь к князю, остановилась и внимательно его разглядывала. Она молчала. Молчал и мулла, словно застывший в своей обыкновенной позе, расположившись на одном из диванов. В комнате было тихо. Андрею Михайловичу становилось неловко под пристальным взором скрытых от него глаз женщины. Он сделал усилие и, поворотив, насколько мог голову, отвернулся от смотревшей на него девушки.
        - Неужели это и есть предводитель всех урусов? - сказала ханым, обращаясь к мулле, прерывая, наконец, свое молчание.
        Старик пожал плечами.
        - То ведомо только одному Аллаху! - ответил он.
        - Урус, кажется, болен?
        - Да, он ранен в той битве, в которой наши молодцы перебили всех его товарищей-гяуров. Да будет славно имя Аллаха и его великого пророка Магомета!
        - Не придут ли урусы выручить его? Ведь они, кажется, недалеко?
        - Не думаю. Урусы хитрят, - сам шайтан водит их, - но вместе с тем и просты, как дети! Высадившись на берег нашего ханства, войско их растянулось на много верст, но идет все в одном направлении вдоль морского берега. Им и в голову не приходит пойти к самому сердцу нашего ханства; они только опустошают ту часть, которая лежит в той стороне, где вечером скрывается солнце. Потому, будь спокойна, ханым, наша деревня в безопасности от них. Им даже неизвестно, что всего только один переход отделяет их от того улуса, в котором живет такой славный муж, как мурза Сайд. А стоило бы им появиться здесь - и от улуса не осталось бы камня на камне, потому что ханские солдаты мудрого Сайда разбежались и защищать улус некому. Но нас, я сказал, спасает то, что урусы хитры, как змеи, и вместе с тем просты, как дети! - закончил свою речь мулла.
        - А пленник долго здесь останется или его увезут отсюда? - снова спросила ханым.
        - До тех пор, пока не поправится.
        - Надеешься ты, что он выздоровеет?
        - Аллах не обидел меня разумом и открыл мне многие тайны! Я ручаюсь, что пленник выздоровеет.
        «Все это упомнить надо! - думал между тем Андрей Михайлович, внимательно вслушиваясь в разговор муллы и ханым. - Наши, стало быть, недалеко! Неужели они не надумают сюда завернуть? Эх, кабы послать к ним весточку али убежать отсюда, да поскорее, теперь же, после поздно будет!»
        И планы, один другого хитрее и замысловатее, роились в голове князя. То он думал скрыться ночью, убив поставленных у дверей часовых, забывая, что он совершенно безоружен, - у него не было даже ножа, - а те вооружены с головы до ног; то он хотел подкупить их, достать татарское платье и бежать в русский стан, не приняв в расчет того, что, во-первых, у него не было при себе денег, во-вторых, вряд ли безответные рабы мурзы Сайда пожелали бы подвергнуть себя лютым пыткам и смерти из-за горсти русского золота, так как они прекрасно должны были понимать, что побег пленника, прежде всего, отразился бы на них.
        С грустью убеждался Андрей Михайлович в непригодности своих планов, а мечты все бежали живой волной, сменяя друг друга, и князь отдался своим грезам.
        Голос муллы вернул его к действительности, Андрей Михайлович оглянулся: ханым уже не было в комнате. Он, забывшись, не слышал, как она удалилась.
        - Урус, а урус! - говорил ему мулла.
        - Что? - спросил его князь.
        - Попробуй приподняться и подкрепи свои силы, - сказал старик, помогая Андрею Михайловичу сесть.
        Тот сел, показывая вид, что это ему чрезвычайно трудно сделать, между тем как на самом деле он чувствовал себя гораздо бодрее, чем прежде.
        Мулла ударил в ладоши. На его зов вошел раб.
        - Принеси пленнику пищи, - приказал мулла.
        Раб удалился и вскоре вернулся, неся серебряный поднос, на котором стояла небольшая миска и серебряный кубок. От миски шел такой соблазнительный запах, что у князя, ничего не евшего с самого утра и утомленного битвой и раной, невольно пробудился сильный позыв к пище.
        - Возьми и ешь! - коротко сказал мулла, взяв от слуги поднос и подавая его пленнику.
        Андрей Михайлович заглянул в миску. В ней была мелко искрошенная жареная баранина, перемешанная с рисом.
        «Хоть пост у нас теперь великий, да и погаными руками приготовлено все, - подумал он, - а что делать! Поневоле поешь и оскоромишься. Бог простит, поем, а то в желудке у меня, ровно мальчики на салазках с гор катаются»…
        Андрей Михайлович, перекрестившись, принялся за еду. Скоро все содержимое миски было уничтожено. Тогда князь взглянул на кубок. В нем было какое-то питье. После жирной баранины хотелось пить, и он, не задумываясь, взял кубок. Напиток оказался чрезвычайно вкусным и ароматным. И он выпил его весь.
        - Хорошо, урус! Теперь ты скоро поправишься, - произнес мулла, - После этого питья тебя будет клонить ко сну. Ты не противься этому, ляг и спи. Тебе все здесь приготовлено, - указал он Андрею Михайловичу на постланное для него на одном из диванов ложе. - Попробуй потом сам, без моей помощи, перейти на него. Я же тебе не буду мешать и уйду.
        Мулла вышел из комнаты, оставляя князя одиноким. Князь не замедлил последовать его совету. Он с некоторым усилием приподнялся и перешел на диван. Диван был несколько короток для него, но мягок, и князь, которому часто во время похода приходилось спать на гораздо более неудобном ложе - на матушке сырой земле, чувствовал себя на нем прекрасно. Скоро Андрей Михайлович ощутил приятную истому во всем теле и, немного спустя, заснул крепким и здоровым сном.
        Утомление и болезненное состояние сказалось. Андрей Михайлович спал долго. Когда он открыл глаза, была уже глубокая южная ночь с ее яркою луной на звездном небе. Луч ночной царицы - луны упал, пройдя сквозь листву росшего вблизи дома дерева, в комнату, где находился Бахметов, и, отразив на пестром ковре пола узорчатую тень древесной листвы, захватил своим светом край одного из диванов и заиграл на золотой кисти подушки. Царившая тишина лишь изредка нарушалась легким покашливанием часовых, стоящих у двери, вне комнаты, бряцанием оружия, и снова все затихало. Дом казался вымершим.
        Проснувшийся князь в первую минуту не мог понять, где он. Однако скоро, не вполне еще прошедшая боль в голове, напомнила ему обо всем случившемся. Князь, чувствовавший себя значительно бодрее, поднялся со своего ложа и прошелся. Шум его шагов заглушался толстым ковром, и часовые не слышали, что их узник бродит по комнате. Пользуясь выпавшей ему некоторой свободой, князь хотел подробнее ознакомиться с тем уголком дома мурзы Сайда, который, быть может, надолго стал его темницей. При внимательном осмотре всей обстановки комнаты он удивился тому, что две стены были увешаны коврами и уставлены диванами, а третья, прилегавшая к внутренним покоям, была лишена этого украшения.
        - Что бы это значило? Нет ли в ней двери? - размышлял Бахметов.
        Он знал, что не в характере хитрых и осторожных мусульман было оставить одну из комнат как бы отрезанною ото всего остального дома. Поэтому князь полагал, что из этой комнаты, верно, есть еще выход, кроме того, у которого стояли часовые. Может быть, хорошо скрытая потайная дверь находилась именно на той стене, которая была лишена ковров и диванов. Размышляя так, Андрей Михайлович подошел к стене. Она, насколько он мог разглядеть при слабом отблеске лунных лучей, казалось, вся была равно плотна и везде одинаково построена: поверхность ее была гладка, и нигде не видно было даже малейшей щели. Обескураженный такою неудачею, князь воротился к своему ложу и поник головой: казалось, в этой стене не могло быть двери, а, следовательно, приходилось оставить мысль о побеге, так как бежать через ту дверь, около которой стояли часовые, было безрассудно: побег все равно не удался бы и, может быть, только повлек бы усиленный надзор за полоненным урусом. Приходилось покориться необходимости и ждать, надеясь на милость Божию.
        С такими мыслями лег князь на диван, оборотясь лицом к той стене, которая так привлекала все его внимание.
        Понемногу мысли Андрея Михайловича стали путаться, и он впал в дремоту. Кругом царствовала глубокая тишина. Князь уже готов был отдаться сну, - этому волшебному целителю всяких страданий, - когда внезапно был пробужден от своей дремоты чуть слышным звуком, происходившим, словно от отпираемого ключом затвора. Звук был очень слаб, но при полной тишине, царившей в доме, Андрей Михайлович ясно расслышал его: он исходил от той стены, которую князь только что рассматривал.
        Удивленный Андрей Михайлович продолжал лежать неподвижно и чутко прислушивался. Ему пришлось ждать недолго: звук повторился и при этом гораздо явственнее, чем прежде. Князю стало казаться, что он не ошибся, что в стене была дверь и теперь кто-то ее открывает. Как будто в подтверждение этого часть стены подалась, насколько позволил это видеть слабый отблеск месяца, бесшумно открылась искусно скрытая потайная дверь, и в комнату узника кто-то вошел. Кто? Этого Андрей Михайлович еще не мог различить. Он видел только невысокую, одетую в белое фигуру.
        Таинственный посетитель или посетительница, войдя в комнату, остановился, словно отыскивая, где лежит князь. Затем, вероятно, заметив неподвижно лежащего Андрея Михайловича, пошел прямо к нему.
        В это время таинственный гость вступил в освещенное луною пространство, и князь чуть не ахнул, узнав ханым.
        Она была одета так же, как днем, но чадра была откинута, и можно было рассмотреть ее лицо. Перед князем стояла прелестная женщина. Правильные черты ее лица были бледны и при свете месяца казались бы мраморными, мертвенными, если бы их не оживлял слабый румянец, едва заметный, особенно под лучом луны, дающей всему зеленоватый оттенок. От бледного цвета лица еще глубже, еще темнее казались очи красавицы, обведенные гордыми, тонкими, словно нарисованными, бровями. Из-под откинутой чадры выбивались длинные, черные косы… Алые губы словно ждали поцелуя. Что-то обворожительное, таинственное, привлекательное скрывалось в лице и во всей фигуре ханым.
        Не удивительно, что князь, знакомый только с типом русских красавиц, высоких, полных, белых, как молоко, и румяных, как яблоко, был очарован красотою представшей пред ним женщины. Чем-то неземным, но и не небесным веяло от этого прелестного создания.
        «Бес это али ангел?» - мелькнуло в голове Андрея Михайловича.
        Между тем молодая женщина тихо приблизилась к ложу князя и села у него в изголовье. Потом она склонилась к лицу лежавшего, посмотрела ему прямо в глаза - и любовью и жгучею страстью повеяло на князя от этого взора. Ханым подняла свою маленькую белую ручку и тихо-тихо стала ею разглаживать темные, мягкие кудри Андрея Михайловича, по-прежнему не отводя своих очей от него.
        И чувствовал князь, что жжет ему сердце этот взор, и смутно становится на душе у него, словно он нарушает что-то, будто он не должен смотреть на ханым. А между тем, с другой стороны, он замечает, как все тише и тише становится боль в голове от удара, полученного в битве; все больше и больше замирает она, и кажется князю, что его исцеляет та маленькая ручка, которая перебирает теперь его кудри. Понемногу смолкает его душевная смута и тревога, уходит она вместе с болью и сменяется тихим спокойствием. Кажется Андрею Михайловичу, что перед ним сидит уже не ханым - чуждая ему женщина, «басурманка», как он еще утром называл ее, - а или посланный ему Богом ангел-целитель, или родное, любящее его, существо.
        Еще ближе склоняется к нему ханым… Жаркий поцелуй почувствовал князь на своем лбу, и вслед затем молодая женщина встала и быстрыми шагами вышла из комнаты. Чуть слышно щелкнул замок, и все стало тихо.
        Князь долго не мог прийти в себя. Сон это был, или, действительно, все это свершилось наяву! И Андрей Михайлович вспоминал все мелкие подробности происшедшего. Невольно он сравнивал прелестный образ ханым с оставленной в Москве своей милой, и…, и сравнение было не в пользу последней! Та ведь тоже была красавицей, но как не хороши, казались князю ее золотистые косы рядом с темными, как смоль волосами татарки; как груба и тяжела была ее фигура рядом с легким обликом молодой ханым]
        «А есть ли у этой басурманки такое сердце в груди, как у моей милой? Могут ли черные очи ее быть такими кроткими, как у моей любы? Конечно, нет! Никогда поганой басурманке не сравняться с моей зазнобушкой! Краше ее есть разве кто на свете? Эх! Кабы вырваться мне отсюда, да на Москву поскорей! Вот будет времечко золотое! Повенчаемся мы с моей милой и будем всегда с нею неразлучно… Ни на какие бои, ни на какие битвы тогда не поеду, хоть бы все татары на Москву пошли! Ну, их, гололобых! Надо мне и с любой моей побыть! А там детки пойдут… Маленькие такие будут карапузы золотоволосые бегать… «Тятя!» будут кричать: «тятя, пойдем гулять!» И возьму я их за ручки за маленькие; и пойду гулять куда-нибудь на поле, за Москву… Солнышко светит… Детки прыгают, кричат да игры заводят. А мне любо на них смотреть, и на душе так спокойно, спокойно!
        «Эхма! То-то время будет! Только б вырваться мне отсюда!»
        Такие мысли бродили в голове у князя, и он отдался им. А свет месяца между тем бледнел все больше и больше. На краю неба явилась узкая золотая полоска…
        Наступал день - второй день неволи князя Андрея Михайловича.
        XII. Любовь
        Прекрасна была молодая ханым, дочь славного мурзы Сайда. Много знатных татарских витязей знали об ее красоте и добивались ее руки. Но серебристым смехом отвечала ханым на их страстные признания. Сердце ее молчало, и она не хотела расставаться со своею девичьей свободой, а старик отец ее не неволил: богат был мурза Сайд, много конских табунов бродило у него по степям, много рабов трепетало при грозном окрике его голоса! Ему незачем было торопиться отдать свою дочь замуж, и она, довольная и счастливая, пользуясь редкой на Востоке для женщины свободой, пела и щебетала, как птичка.
        Теперь грустна молодая ханым, прекрасная Зюлейка. Вот уже который день не слышно ее серебристого смеха, ее веселого пения. Грустно склонила она на грудь свою прелестную головку и думает тяжелую думушку. Диковинное что-то приключилось с нею с тех пор, как увидела она молодого пленного уруса! Как жалеет теперь Зюлейка, что пошла тогда посмотреть на него, словно на зверя заморского! Вот Аллах и наказал ее за любопытство: с той поры она не знает покоя! Болит ее сердце, тоскует… Скучно стало Зюлейке в родительском доме, и не идут ей на ум веселые песни! И ведь всего-то неделя прошла с тех пор, как она первый раз увидела его, а уже он ей словно родной стал, словно она знала его многие годы! Живо помнит она первую встречу с урусом. Когда она вошла в комнату, мулла сидел такой угрюмый на диване, поджав под себя ноги, и таким злобным взглядом смотрел на пленника, что у Зюлейки мороз по телу прошел, а он, урус, лежал бледный, истомленный такой, кудри над головой его сбились и темными прядями обрамляли лицо, в котором не было ни кровинки, только губы алели из-под усов молодецких… Жаль ей тогда стало уруса, и
забыла она, что это лежит враг ее народа. Зюлейка недолго оставалась подле пленника: урусу, верно, было неприятно, что татарка так его разглядывает, она заметила это и ушла к себе. Вернулась она в свою светлицу, стала по-прежнему песни петь да нарядами заниматься, благо, рабынь покорных ей около нее было много, но не пелись веселые песни и не занимали ее красивые наряды: все носилось пред нею лицо молодого красавца уруса!
        Спустилась на землю темная ночь… Думала Зюлейка, что сон заставит ее забыть все, но сон бежал от ее глаз. Напрасно читала молодая татарка священные стихи корана, которым в детстве выучил Зюлейку отец, напрасно она молилась, призывая великого пророка против тех чар, которыми околдовал ее урус - была бессильна и жаркая молитва, и священный стих корана!
        Мечется Зюлейка на своем ложе, чуть забудется сном и снова проснется, тяжело дышит ее грудь, и жаркою волною кипит ее кровь… Греза сменяет грезу, мечта летит за мечтою, а она - нет! Хочется Зюлейке еще раз увидеть уруса! Борется она против своего желания: он - гяур, неверный, враг ее народа, ее отца, шепчет ей разум, такое желание греховно! А между тем в голове ее уже слагается план, как проникнуть в комнату уруса, минуя часовых… Ловит себя Зюлейка на этой мысли, смущается, а мысль продолжает работать, и план окончательно созревает у ней.
        Движимая какою-то непонятною силой, Зюлейка поднимается с ложа и накидывает одежду… Рабыня спит в соседней комнате, она не услышит… Знает молодая ханым, что из ее спальни есть ход туда, где находится пленный урус: маленькая, потайная дверь… Она помнит, что ей было еще всего десять лет, когда эту дверь отворял в последний раз ее отец по какому-то случаю. И ключ недалеко… Она знает, куда положил его отец. Вот он - маленький такой, свободно умещающийся в руке. Теперь к двери!.. Найдет ли Зюлейка ее? Дверь искусно сокрыта! Но нет, Зюлейка помнит, где она находится! Вот и едва заметная скважина для ключа… Отворять дверь или нет? Идти или не идти? - мелькают вопросы в голове татарки. «Урус, верно, спит, я только погляжу на него! Что же тут дурного?» - утешает она себя и поворачивает ключ. Чуть слышный звук отворяемого замка кажется ей громким. Не услышала ли рабыня? Но нет, все тихо… Зюлейка поворачивает ключ еще раз, неслышно отворяется дверь, и она в комнате уруса! Сердце ее бьется, замирает, словно она совершает преступление… Да ведь это и есть преступление - прийти татарской женщине в комнату ночью
к молодому урусу! Зюлейка делает шаг, другой от двери… Где же пленник? Остановилась она, вся облитая лунным светом. Вот он! И она пошла к нему. Он не спит и глядит прямо ей в очи, но она уже не смущается, не дрожит!.. Тихо гладит белою рукою его темные кудри и смотрит ему прямо в очи… А время летит! Пора к себе: рабыня может проснуться и войти в ее спальню… Пора! Жалко ей покидать уруса! Она склоняется еще ниже над пленником и жарко целует прямо в его высокий белый лоб, потом быстро уходит. «Я завтра приду опять!» - думает она.
        Весь день она была грустна, и только успело спрятаться солнце, она уж снова в комнате уруса. И снова глядит ему в очи, снова гладит его шелковистые кудри. Пришло утро - Зюлейка к себе и снова ждет не дождется немого свидания!..
        Так прошла неделя, вот уж она седьмой раз отправляется к пленнику.
        А Андрей Михайлович успел за это время совершенно оправиться… Скучно ему в неволе! Сегодня еще грустнее, потому что мулла, каждый день навещавший его, объявил ему сегодня, что пора ему окончательно поправляться, так как скоро его увезут отсюда к самому хану. И кажется князю, что никогда ему не вырваться из татарской неволи, так и век свой в ней скончать! Что же делать ему? Руки на себя наложить, что ли? Грех великий, а терпеть нет сил!
        Грустно князю, и просятся на глаза его слезы; гонит он их: чего плакать? Разве выплачешь тоску лютую? И душу-то ему не с кем отвести! Мулла придет - с тем разве станешь говорить по душе? Мулла-то, кажись, его самый ярый враг и есть! С ханым молодой, что каждую ночь навещает? Так та по-русски не понимает, а по-татарски нельзя, так как князь не хочет, чтобы татары узнали, что он понимает их язык. А все-таки Андрею Михайловичу было бы много тяжелее, если бы ханым его не проведывала! Хоть и не говорят они друг с другом, а все-таки чует князь, что молодая ханым не враг ему, и легче у него на сердце становится! «Аль заговорить сегодня с нею по-ихнему? Как-никак, все же живой человек, хоть душу отведу! Э! Была, не была! Заговорю с нею сегодня, коли придет! - думает князь. - Да что ж это ее еще нет? Кажись, ведь ночь, вон темень какая, и месяца сегодня нет! Может, не придет?»
        Но как раз в это время послышался уже знакомый Андрею Михайловичу шорох, и в комнате его появилась Зюлейка. В руке ее был небольшой фонарь: она принесла его, видя, что ночь безлунна и в комнате полоненного, должно быть, темно. Для того, чтобы до часовых не дошел свет сквозь щель в двери, одна сторона фонаря была плотно закрыта куском какой-то толстой, непроницаемой для света ткани. Поставив фонарь на ковер, покрывавший пол, молодая татарка, по обыкновению, опустилась на изголовье того дивана, на котором лежал князь. Но Андрею Михайловичу сегодня не хотелось лежать. Он встал и прошелся по комнате.
        «Заговорить с нею или нет? - думал он. - А вдруг, да она подослана теми басурманами за мной подсматривать?» - и князь пристально посмотрел на татарку, но та глядела на него таким чистым любящим взглядом, что все опасения Андрея Михайловича рассеялись, как дым.
        Кроме того, ему так хотелось с кем-нибудь обменяться живым словом, что он не выдержал и заговорил.
        - Тебя как зовут? - спросил он ханым по-татарски. Та была вне себя от изумления.
        - Как! Ты говоришь по-нашему! - вскричала она радостно.
        - Да, говорю…
        - И до сих пор молчал! - укоризненно заметила татарка.
        - Зачем же мне было выдавать себя? - отвечал князь. - Но, как же тебя зовут?
        - Зюлейка… А тебя?
        - Андрей.
        - Андрей! - повторила она, и в устах татарки как-то странно прозвучало это христианское имя.
        - Кто же ты будешь? Жена или дочь хозяина? - продолжал он расспрашивать татарку, невольно любуясь ее красотой.
        - Я дочь мурзы Сайда.
        - Дочь? И в кого ты такой красоткой уродилась? Татары все такие узкоглазые, скуластые, а ты вон какая писаная красавица! - произнес Андрей Михайлович…
        - Моя мать была из Греции… Я на нее похожа, - ответила Зюлейка, польщенная похвалой уруса.
        - Что, отец твой возвратился от хана?
        - Нет еще. Прислал только весточку с посланцем, что завтра вернется.
        - Завтра! Стало быть, и меня завтра увезут отсюда!
        - Как увезут, да еще завтра! - с испугом воскликнула Зюлейка.
        - Мне ваш мулла говорил, что меня скоро увезут отсюда. Ну, вот отец твой вернется, меня, верно, и отправят к хану. Тогда прости-прощай мать-земля родная! Не видать мне ее больше! - грустно проговорил князь.
        Зюлейка была поражена этой вестью.
        - Ах, Аллах, Аллах! - прошептала она, заломив в отчаянии руки.
        - Чего ты? - удивился князь ее отчаянию, - Тебе-то разве не все равно?
        - Что ты смеешься надо мной, урус? Иль ты не видел, как горят мои очи, когда я гляжу на тебя? Иль ты не замечал, как дрожит моя рука, когда я кладу ее к тебе на голову? Да, ведь ты же заполонил мое девичье сердце! А ты спрашиваешь, чего я горюю! - страстно проговорила татарка.
        Андрей Михайлович с удивлением слушал эту пылкую речь татарки и не знал, что ей ответить.
        - Андрей! - тихо сказала ханым, подходя к князю: - Андрей! Ты видишь, я забыла девичью стыдливость, открыла тебе свое сердце… Открой же и ты свое! Скажи, ты совсем не любишь меня?
        - За что мне не любить тебя? Ты мне зла не сделала! - уклончиво ответил Андрей Михайлович.
        - Ах, не о такой Любви я говорю! - с досадой перебила его Зюлейка. - Я спрашиваю тебя, ждешь ли ты с нетерпением, как я, свиданья со мной? Думаешь ли ты обо мне постоянно и днем ясным, и ночкою темной? Вот о чем я тебя спрашиваю!
        - Нет! - качнул головою Андрей Михайлович. - Не буду тебя обманывать! Нет! Этого, о чем ты спрашиваешь, я не чую в себе!
        Грустно поникла головой Зюлейка.
        - Что ж так? - молвила она, наконец. - Дурна я, али противна тебе?
        - Нет, ты мне не противна, а только…
        - А! - вскричала Зюлейка. - Теперь я догадалась! У тебя, верно, на Москве зазнобушка покинута!
        - Да! Оставил я мою любу желанную, мою лебедь белую! И не видать мне больше ее вовеки: умру я здесь, в неволе вашей татарской! Прости-прощай и земля родная, и моя зазнобушка! - грустно проговорил князь и поник головой.
        Воцарилось молчание. Каждый был занят своими думами, и у обоих грустны были эти думушки.
        Когда князь сказал Зюлейке, что на Москве оставлена у него зазнобушка, змейкой пробежала ревность по сердцу красавицы-татарки: она сразу возненавидела свою неизвестную и более счастливую соперницу.
        «А! - думала Зюлейка, - если бы не ты, так он полюбил бы меня! Пусть же он не достанется ни тебе и ни мне!»
        Однако скоро мысли ее приняли иное направление.
        «Оставить его в неволе, чтобы его сделали рабом?… Да ведь он убьет себя! Он не достанется ей… Ну, а мне какая польза? Не лучше ли, не губить его, и…, и все может быть! Все в руках Аллаха! Быть может, он ко мне вернется! Кто знает, верна ли ему его милая? Дать ему возможность бежать? А отец? Если он узнает, что это сделала я, то, что тогда? Э! Узнает ли? Ему и в голову не придет подозревать меня! Как быть с часовыми! Их можно миновать, я проведу уруса с другого хода! Когда же устроить побег? Надо сегодня! Завтра может быть поздно!»
        Придя к такому решению, Зюлейка обратилась к князю со словами, заставившими его поднять грустно опущенную голову:
        - Андрей, ты увидишь свою милую!
        - Бог знает! Вряд ли! - ответил Андрей Михайлович.
        - Нет, наверно: ты сегодня уйдешь из полону!
        - Может ли быть? - радостно и вместе с сомнением вскричал князь, думая, что татарка смеется над ним.
        - Сейчас увидишь! Иди за мной!
        Сказав это, Зюлейка взяла фонарь и пошла к потайной двери. Князь последовал за ней. Они прошли в комнату татарки.
        - Возьми вот этот кинжал, - указала Зюлейка на один из висевших на стене кинжалов. - Он невелик, но из хорошей стали, и на нем вырезан священный стих корана… Да сохранит он тебя в минуту опасности! Теперь тихо следуй за мной!
        Тихо подойдя к двери, ведущей в соседнюю со спальней комнату, татарка посмотрела, спит ли рабыня. Та спала крепким сном трудящегося человека. Зюлейка прошла мимо нее. Князь шел за ней. Дальше были уже нежилые комнаты, так как прислуга спала в другой части дома, весь дом занимал только Сайд со своей дочерью, гарем его находился в другом здании и был отделен садом. Теперь можно было идти с большей безопасностью. Зюлейка и князь скоро достигли выхода в сад.
        - Иди, Андрей! Путь твой свободен! Ты пройдешь сад, перелезешь через изгородь, а потом…, потом да наставит тебя Аллах, как попасть к своим. Иди, Андрей! Там ждет тебя твоя милая! Прощай, дорогой мой! Прощай, может быть, навеки! - говорила Зюлейка, бледная, трепещущая, со слезами на глазах.
        - Прощай, Зюлейка! Спасибо тебе! - говорил счастливый и растроганный князь, - Бог наградит тебя за то, что ты сделала! А я на Москве моей милой поведаю, кому она обязана, что видит меня живым! И она будет молиться, чтобы Бог послал тебе счастья! Прощай! - и в первый раз князь поцеловал Зюлейку, в изнеможении опустившуюся на стоящий у входа диван.
        Князь готовился выйти.
        - Стой, Андрей! Стой! - окликнула его вне себя красавица. - Поцелуй меня еще раз!.. Последний раз! Помни, знай, милый, - продолжала она, обнимая Андрея Михайловича, - коли изменит там, на Руси твоей, твоя любушка, воротись ко мне! О, тогда я сумею разогнать твое горе горькое, усыпить своими ласками твою тоску лютую!
        - Нет, Зюлейка! Не надейся напрасно: не изменит мне моя милая!
        - Кто знает? Но дай только мне слово сделать это!
        - Да что же и слово давать, коли этого не может быть.
        - Полно! Все может быть! Разве она тебя так любит, как я? О, если б ты знал, как я люблю тебя! О, если б ты знал! - страстно говорила Зюлейка, привставая с дивана.
        По плечам ее рассыпались черные косы, и обвили белоснежную шею… Взор ее горел и тоскою, и нежностью, и беззаветною любовью… Прелестна она была в этот миг! Дрогнул молодой князь… Взор его сверкнул… Как у девицы, щеки вспыхнули… Словно движимый какою-то чуждой силой, сделал он шаг к Зюлейке. А уж навстречу ему протянулись пухлые, белые руки и обняли его широкую грудь, и уста, как кровь, красные, обратились к нему для поцелуя. И не смог бы Андрей Михайлович одолеть себя, если б в этот миг руки Зюлейки не прижали к его груди той ладанки, которую он получил при прощании от Марьи Васильевны. Князь опомнился. Холодно поцеловал он красавицу и вырвался из ее объятий.
        - Прощай! Пора! - сказал он. - Скоро светать начнет!
        - Иди! Только слово дай мне, о котором просила!
        - Да ведь напрасно же! - усмехнулся князь.
        - Все равно! Обещай, что если тебя ждет измена в Москве, ты вернешься ко мне! Обещай!
        - Ну хорошо! Обещаю!
        - Поклянись вашим пророком!
        - Изволь! Клянусь Иисусом Христом, - торжественно произнес он, - что, если изменит мне моя милая, - вернусь к тебе!
        - Теперь иди, дорогой!
        - Прощай!
        - Прощай! Я буду ждать тебя!
        - Напрасно!
        - Э! Сердце девичье воск!
        - Увидим! Прощай! - проговорил князь, и его фигура скрылась от Зюлейки в темноте сада.
        XIII. Обратный путь
        «Спасибо этой Зюлейке, - думал князь, расставшись с татаркой, - хоть и басурманка, а какая добрая. Не видать бы мне без нее воли, как ушей своих! Да, и между басурманами, как и между нашим братом, есть всякие! Спасибо ей! Дай ей Бог счастья! А только про мою зазнобушку - это она врет! «Сердце», - говорит, - «девичье - воск»… Знаем и сами, да у какой девицы! У Марьи Васильевны моей не воск оно, нет, не воск! Чтобы она мне изменила… Да никак этого быть не может! Нечего зря об этом и думать… А, не дай Бог, вышло бы так, тогда… тогда, кажись, и солнышко для меня померкнет, и жизни я не рад буду! Лучше б тогда мне и из неволи татарской не выходить… Такое будет, что и помыслить страшно! Только этого быть не может, что пустое думать! Как и мысли-то такие в голову идут? Вот лучше надо о том мозгами пошевелить, куда мне идти? Где изгородь будет? Э, пойду напрямик, авось, куда-нибудь выйду!»
        Расчет Андрея Михайловича оказался верным.
        Идя по прямому направлению, он скоро подошел к изгороди, сложенной из средней толщины кольев, заостренных вверху.
        «Ну, - подумал князь, - через такую изгородь не скоро переберешься!»
        Действительно, изгородь представляла из себя серьезное препятствие: колья были так плотно прибиты друг к другу, что образовывали плотную крепкую стену. Не было ни малейшей скважины, за которую можно было бы ухватиться рукой или опереться ногою. За таким забором можно было выдержать продолжительную осаду, при плохих полевых орудиях того времени. По всей вероятности, изгородь была предназначена для двойной цели: служить, во-первых, оградой сада, в котором, кроме дома мурзы Сайда, находилось и жилище гарема, всегда тщательно скрываемого от любопытного глаза, а, во-вторых, также и защитой от внезапного вражеского нападения. Князю предстояло решить нелегкую задачу, как перебраться через стену. Андрей Михайлович был силен, но все-таки не мог и пытаться вывернуть из земли хоть один из кольев. Оставалось искать другого средства.
        «Только б до верха добраться, а там уж как-нибудь перевалился бы на другую сторону», - сообразил князь.
        Надо было отыскать что-нибудь такое, что могло бы заменить лестницу. Ночь была темна: Андрей Михайлович едва различал предметы в двух шагах от себя. Приходилось искать чуть не ощупью. Долго поиски князя были напрасны. Он уже стал опасаться, как бы этот сад не сделался для него ловушкой, когда случайно под руками нащупал толстую жердь и потянул ее к себе. Жердь была длинна и тяжела. Это было как раз то, что искал он. С большим усилием он приподнял ее, перетащил к забору и приставил к нему, лестница была готова. Князь быстро взобрался по ней не верхушку стены, перелез на другую сторону изгороди и, ухватившись за колья, повис на руках.
        «Что там внизу? - думал Андрей Михайлович. - Нет ли там рва?»
        Он старался разглядеть, что находится внизу, но сквозь тьму ничего нельзя было рассмотреть.
        «Раздумывай, не раздумывай, а прыгать надо!» - решил он и прыгнул. Нога его скользнула по мягкой грязи. Он не удержал равновесия, поскользнулся и упал в наполненный водою ров.
        К счастью князя, во рву воды было немного, и он скоро выбрался из него, но был весь покрыт грязью, и вся одежда его промокла насквозь. Положение Андрея Михайловича было незавидно. Один, почти безоружный, среди многочисленных врагов, он, к довершению всего, не знал даже и направления, в каком ему нужно искать русский стан. Положим, что он знал из слов муллы, сказанных Зюлейке, что русские находятся в том месте ханства, которое обращено к той стороне неба, где солнце заходит, однако это было очень гадательно. Впрочем, князь решил держаться именно этого направления. Он хорошо знал, где находится запад: во время его бездействия в татарском плену ему приходилось не раз наблюдать и восход, и закат солнца. Немного обсохнув от действия свежего ветра, он пошел по предположенному направлению. Ему пришлось идти по деревне. Ноги князя утопали в невылазной грязи, приходилось продвигаться вперед очень медленно. К этому еще присоединилось опасение, как бы рассвет не застал его слишком близко от жилища мурзы Сайда: тогда его ждала опять татарская неволя.
        «Дело дрянь! - подумал Андрей Михайлович, - как и быть, ума не приложу! Эх, кабы коня промыслить!»
        Как раз в это время где-то вблизи заржала лошадь.
        «Али украсть? Ведь не у русского, а у татарина, у ворога, да, к тому же, неволя заставляет… Попробовать разве?» - размышлял князь, прислушиваясь, откуда к нему доносится ржанье.
        Оно более не повторялось, лишь изредка слышалось негромкое фырканье. Андрей Михайлович направился к тому месту, откуда оно доносилось, и пришел к воротам. Они, против ожидания, были не заперты. Неслышно приотворив их, князь пробрался на двор.
        «Вот те и на! Теперь я и в конокрада обратился! Чего только не придется испробовать в жизни!» - пришло в голову Андрею Михайловичу.
        Фырканье и стук копыт доносились теперь явственнее. Князь, не задумываясь, направился прямо на эти звуки. В это время послышалось глухое рычание, и Андрей Михайлович едва не был сбит с ног налетевшим на него огромным, судя по его силе, дворовым псом, почуявшим чужого человека. Собака прыгнула прямо на грудь князя, очевидно, намереваясь схватить его за горло. Но Андрей Михайлович успел увернуться от опасных зубов разъяренного животного и, схватив его за шиворот, всадил подаренный Зюлейкою кинжал прямо в грудь, несколько ниже блестящих в темноте глаз собаки. Взвизгнув, пес свалился в конвульсиях, а Андрей Михайлович, вытерев окровавленный кинжал о его шерсть, поспешил к намеченной цели. Он ожидал найти конюшню, но встретил только невысокую изгородь, за которой смутно различил два крупа привязанных там лошадей.
        «А, их две! Тем лучше: не так грешно будет украсть одну из них!» - подумал князь и, поспешно отвязав ближайшую к нему лошадь, вывел ее за ворота.
        На ней, конечно, не было ни седла, ни уздечки, был только короткий недоуздок, но князь об этом не особенно заботился: он рад был тому, что добыл лошадь, и поспешно вскочил на нее. Она была смирна, и это было тоже немалым достоинством ее, если принять во внимание то, что Андрею Михайловичу приходилось ехать на ней без седла и без уздечки. Она легко повиновалась седоку, который направлял ее в ту или другую сторону легкими ударами по правой или левой стороне ее головы. Ход коня был недурен, и скоро князь миновал деревню. Он ехал, как и предполагал, к западу и заботился только о том, как бы возможно больше усилить ход лошади. Конь несся полным карьером, изредка спотыкаясь на встречных неровностях пути, и все дальше и дальше уносил князя от места пленения. Но куда? К друзьям или к врагам?
        XIV. В стане
        Еще чуть только брезжил свет, когда Петр-запорожец выполз из шалаша, устроенного для него казаками. Ему было душно в шалаше, и он выбрался на воздух, чтобы легкий ночной свежий ветерок немного освежил его. Как мало был похож этот хилый, бледный и исхудалый казак на того бравого запорожца, которого мы видели беседовавшим в Москве с Андреем Михайловичем! Петр до сих пор еще не мог оправиться от последствий той битвы, в которой был взят в плен князь. Глубокая рана его затянулась, но прежнее здоровье не возвращалось: он чах и худел с каждым днем все больше и больше. Казаки только руками разводили от удивления, отчего это он не оправляется. Напрасно казацкие старцы, видевшие и лечившие всякие раны, старались помочь ему своими советами: они сделали свое дело - рана начала закрываться, но казак хирел. Какая-то непонятная хворь привязалась к нему, и Петр чувствовал, как с каждым днем все больше и больше силы покидали его: он с трудом мог шевелить руками, а при ходьбе, как говорится, качался от ветра. Думалось казаку, что не справиться ему со своей хворью, что сведет она его в могилу. Впрочем, он не
особенно мучился этим: казак привык быть всегда готовым к смерти, и не все ли равно было умереть от руки татарина, ляха или другого врага или от болезни? К тому же, ему некого было покидать в мире: он был одинок, особенно с тех пор, как без вести пропал князь Андрей Михайлович. Тоска о пропавшем друге более тяготила Петра, чем мысль о скором конце его печальной жизни.
        «Что с ним? Убит ли князь или взят в полон?» - вот о чем он непрестанно думал.
        Петр видел, как князь зарубил насмерть Шигаева и как после этого упал с коня от удара какого-то дюжего татарина, но был ли он убит, или только ошеломлён - этого казак не знал. Быть может, татары подняли на поле битвы полуживого Андрея Михайловича и взяли в свою тяжелую неволю. Сколько раз он собирался с отрядом товарищей отправиться разыскивать князя, но болезнь мешала ему, а товарищи, бывшие вместе с ним в той битве, говорили, что не может быть сомнения в смерти князя. Понемногу сам Петр привык к той мысли, что Андрей Михайлович умер. Погоревал он и - что греха таить! - смахнул не одну слезу, хоть это стыд для казака, и, наконец, покорился судьбе. Однако мысль о князе и об его безвременном конце не покидала Петра, и он часто ему снился во время тяжелого, больного сна. И в эту ночь мерещилось казаку, будто князь, бледный и исхудалый, лежит в какой-то татарской хате, а вокруг него толпятся татары, помахивают ножами над его головой, хохочут и злобно сверкают глазами. Очнувшись от кошмара, Петр выбрался на воздух. Теперь он сидел, распахнув кафтан на груди и подставив ее ветру. Свежий ветер обдувал
больного, приятный холодок охватил его, и больной чувствовал себя легче. Кругом раздавался громкий храп спящих казаков, лежавших, где и как попало. Кто из них подложил под голову седло и, повернувшись лицом к нему, спал с таким безмятежным видом, словно лежал не на матушке сырой земле и с твердым седлом под головой, а на мягкой пуховой боярской постели; кто довольствовался тем, что выбрал бугор получше и, прижавшись к нему буйной головушкой, сладко посвистывал да похрапывал; кто поступил еще проще: лег где пришлось и, подложив под щеку ладонь, заснул крепким сном. Бледный свет начинавшегося рассвета освещал их здоровые, загорелые лица.
        Петр смотрел на них с некоторой завистью.
        «Эх! - думал он, - давно ль и я был таким! Кажись, и сила была, и удаль, а вот теперь на!.. Ох, судьба, судьба! Большая она злодейка! Вон и Андрей Михайлович тоже… Думал ли кто, что его татарин дубиной ошарашит, и он Богу душу отдаст! И ведь какой веселый был, как в путь отправлялся! Прибегает это ко мне: «Хочешь, говорит так весело, со мной ехать?» - «Еще бы, - говорю я ему, - мне ль не хотеть!» И довольны мы оба с ним тогда были страсть! Не думали, что так приключится… Кабы знать! А все это Шигаев проклятый наделал, чтоб ему на том свете в самое пекло что ни на есть жаркое попасть! А надо мне, - приняли мысли Петра» иное направление, - если Бог позволит, до Руси доехать, беспременно попу панихиду по рабу Андрею заказать, потому беспокоится, знать, его душенька, что все он мне мерещится… Умер ведь без исповеди и святого Причастия… Да умер ли? Может, и жив! Ох, это для него, болезного, еще горше было бы, потому: татарская неволя тяжелее смерти! Тут уж сразу конец, а там, поди-ка, мучайся еще лет двадцать аль тридцать! Не дай Бог!..»
        Багровая полоска на востоке привлекла внимание Петра.
        «Вот уж и свет Божий на дворе, - оторвался от своих мыслей больной казак, - а я опять которую ночь кряду так проваландался, чуть сном забылся! Привязалась ко мне эта хворость! Знать, татарин, верно, угодил вилой, даром, что ни кости никакой не попортил, ни иного чего, а все равно на тот свет отправляться, видно, придется!» - грустно думал Петр, задумчиво глядя на, все больше и больше, светлеющий восток.
        Внезапно он различил вдали какую-то быстро движущуюся к стану казаков точку, ясно вырисовавшуюся на бледном фоне горизонта. Петра заинтересовало, кто бы или что бы это могло быть. Он напряг зрение. Точка заметно приближалась и увеличивалась в объеме. Обладая превосходным зрением, которое вовсе не пострадало от болезни, Петр вскоре мог ясно рассмотреть, что это была лошадь и всадник.
        «Кому бы это быть?» - недоумевал он, продолжая всматриваться.
        Лошадь, по-видимому, была сильно изнурена. Она была вся в мыле, и всадник беспрерывно погонял ее. Что-то знакомое показалось запорожцу в фигуре и посадке этого всадника.
        Вдруг громкий крик вырвался из груди Петра.
        - С нами, крестная сила! Да неужто это Андрей Михайлыч? Али уж мне наяву мерещится? - проговорил он, пораженный, и даже зажмурился, желая убедиться, что он не спит.
        Но вскоре громкий окрик сторожевого казака:
        - Кто идет? - на которое знакомый голос радостно отвечал: - свой! - убедили Петра, что он не ошибается, и больной, забыв свою слабость, кинулся, насколько позволили силы, навстречу князю.
        - Андрей Михайлыч! Желанный! Тебя ли вижу! - бросился он, с радостными слезами на глазах, в объятия князя.
        - Меня, меня! Привел Бог свидеться, а признаться, думал я, что пропасть мне навек! А ты, слава Богу, жив! Оправился, знать, от раны? - говорил дрожащим от радости голосом князь, в свою очередь, обнимая запорожца.
        - Жив, жив, да только еле ноги таскаю!.. Да что обо мне толковать! Поведай лучше, где ты был?
        - В полону татарском сидел!
        - В полону? А я уж думал по тебе панихиды петь, право слово!
        - А что с тобой? - перебил его князь, теперь только заметивший худобу и бледность Петра.
        - Говорю, еле ноги таскаю… Да поправлюсь, Бог даст!
        - Ах ты, бедняга, бедняга! Недуг, знать, злой привязался! - сказал Андрей Михайлович, участливо глядя на своего друга.
        - Да, хворь тяжкая… И как это тебе удалось вырваться? - продолжал Петр, очевидно, не желая говорить о своей болезни и более интересуясь князем, чем ею.
        - Опосля расскажу, а теперь надо обсушиться малость да пообсохнуть.
        - Э, брат! Да ты словно в грязи купался! - воскликнул Петр, теперь только заметивший, в каком виде был князь. - Пойдем ко мне в шалаш: там обогреешься, да я тебе дам сухой кафтан.
        - Куда бы мне коня привязать?
        - Да пусти так, далеко не уйдет: измучен больно… А и уйдет, то не беда: у нас коней много. Откуда ты себе коня-то добыл? - расспрашивал Петр, направляясь с князем к шалашу.
        - Украл у одного бритоголового! Во двор к нему залез!
        - Украл у татарина! Ай да молодец! Ай да молодец!
        Однако князю так и не удалось переодеться. Разбуженные окриком часового и шумом голосов говоривших, один за другим поднимались казаки.
        - Что такое? А? Татары, что ль? - с недоумением спрашивали они, протирая глаза.
        Скоро, однако, все узнали, в чем дело. Вокруг него собралась целая толпа казаков и стрельцов. Бахметова со всех сторон осыпали вопросами, что с ним было и, где он пропадал, как ему удалось вырваться из татарского плена. Весть все больше распространялась по стану, и толпа всё увеличивалась. Скоро Адашеву стало ведомо, что Андрей Михайлович возвратился, здрав и невредим, и он позвал его в свою палатку.
        - Не чаял, не чаял увидеть тебя, княже! - приветливо промолвил Адашев, обнимая князя. - Тут мне такое насказали, что и в живых, думалось, тебя нету! Садись, устал, чай, с дороги, да поведай, где ты был да как вернулся оттоль!
        - Сказ недолог! - ответил Андрей Михайлович, улыбаясь и садясь на указанное Адашевым место. - Был я в полону татарском и думал, что не вырваться никогда оттуда!.. Меня, вишь, чуть к хану самому не увезли! Но, однако, привел меня Бог улепетнуть от бритоголовых и своих найти, слава. Господу!
        - Так!.. А у кого же ты был в полону?
        - У мурзы Сайда… Важный советник ханский.
        - А далеко отсюда он живет?
        - Нет, недалеко… Я в одну ночь доехал, да еще плутал.
        - Войско есть у него, небось?
        - Были даны ему ханом ратные люди, да все разбежались… Теперь у него никого нет, и наших побили тогда смерды татарские, а не воины; чуть не целой деревней на нас навалили в ту пору.
        Да, слыхивал я об этом! Рассказывали те, что вернулись… Это все Шигаев наделал, чтоб ему ни дна ни покрышки!
        - Да! У него все раньше было уж подстроено… Хитер был!
        - Как же тебе удалось бежать?
        - Да, признаться, - произнес князь, вспыхивая, - меня дочь того мурзы Сайда выпустила.
        - Дочь его? Вот те на! Ай да татарка! Молодец! Что ж ты, верно, приглянулся ей?
        - А не знаю!.. Может быть! - уклончиво отвечал князь, смущаясь.
        - Дорогу ты к улусу, где был, хорошо запомнил? Нет… Ночь темна была, я больше на авось ехал, - ответил Андрей Михайлович, понимая, к чему клонится дело.
        - А надо бы нам тот улус разорить! Сумеешь к нему путь указать?
        - Нет, не могу! Не берусь! - решительно сказал князь, не желавший этого, потому что при разгроме улуса могла пострадать и Зюлейка, подарившая ему свободу.
        - Э, брат! - хитро подмигнув одним глазом, улыбаясь, сказал Данило. - Знать-то ты знаешь, да не хочешь платить за добро злом той девице красной, что на волю тебя выпустила? Так, что ли? Угадал я?
        - Пожалуй, что и так, - ответил ему князь.
        - Ну, не хочешь этого, так и не надо. Пусть твоя татарка цела и невредима остается. Хоть хорошо бы разорить это гнездо, да Бог с ним! Поведай лучше, зачем тебя к хану везти хотели?
        - Да смешно и сказать! Приняли они меня за тебя!
        - Ха-ха-ха! - рассмеялся Данило. - Вот как! Им, должно быть, Шигаев тогда напел, что меня приведет, да обжегся немного!
        - Может, что и так! А только меня хотели хану показать, как урусов атамана набольшего!..
        - Ну, брат, вижу, счастлив твой Бог! Увезли бы они тебя - не видать бы больше тебе нас! Не вырваться бы от их неволи! Ну, а как тяжко тебе в полону было?
        - Скучно больно!.. А так - не жалуюсь: кормили, поили хорошо и лечили даже… Я ведь зашиблен был в битве.
        - Слышал! А кто лечил тебя?
        - Мулла ихний - старик. Ну, и ничего, спасибо ему, поднял на ноги.
        - Да так поднял, что ты вон, жив и здрав к нам вернулся! Молодец ты, сокол мой ясный! Право, молодец! - Э, да как мы заболтались! Вон уж и солнышко встало! Чай, тебе с дороги отдохнуть хочется? Так, поди, я не держу тебя, - и Данило дружески простился с князем.
        От Данилы Андрей Михайлович прошел прямо в шалаш Петра. Когда он вошел туда, то увидел, что больной лежит на куче каких-то тряпок. Лицо его было еще бледнее, чем прежде. Он дышал тяжело и прерывисто. Видно, пережитое волнение отразилось на его здоровье.
        - Что с тобой, брат? Недужится очень? - осведомился участливо Андрей Михайлович.
        - Да, плохо что-то! Совсем разломало, - слабым голосом ответил казак. - Уж я, признаться, и поправки не жду… До родины бы только живым добраться, да там кости свои сложить, а не здесь, на чужбине!
        - Э, полно! - пытался утешить его князь. - Бог даст, поправишься!
        - Давай Бог! - с сомнением произнес Петр.
        Князь между тем, разостлав кафтан, растянулся на нем, насколько позволяли размеры шалаша, и заснул более крепко, чем на мягком диване мурзы Сайда.
        А над спящим сидел склонясь головою, Петр, смотрел на него, и довольная улыбка играла на бледном и исхудалом лице больного казака.
        XV. Смерть
        Дальше потекли для князя прежние дни с их буйными, опустошительными набегами на татарские улусы, стычками со случайно встреченными отрядами ханских ратных людей, слушанием рассказов спасенных татарских полоняников о их житье-бытье, при трепетном свете костров, освещавших суровые казацкие лица.
        Время летело незаметно.
        Скоро весь западный берег Тавриды был опустошен, и Данило Адашев стал подумывать о возврате на Русь: он не войну вел, а делал лишь набег.
        Наконец настал день, когда весла казацких стругов снова вспенили морские волны.
        С веселыми песнями тронулись воины в обратный путь. А в стругах на этот раз народу сидело куда больше, чем прежде. То были полоняники, вырученные из тяжкой неволили мурзы татарские, и паши турецкие пленные. И добра с собой везли ратные люди немало. Чего-чего только здесь не было! И широкие золотые запястья, усыпанные алмазами, украшение какой-нибудь татарки, еще недавно забавлявшейся ими в тиши гарема, под зорким оком бесстрастных евнухов; и седла, снятые с резвых татарских скакунов; и неоценимые, продающиеся чуть ли не на вес золота, клинки чистой дамасской стали, и много-много еще всякого иного добра!
        Веселы были пловцы. Повеселел и Петр. «Сподобит еще меня Господь увидать землю родимую!» - думал он, крестясь. И Андрея Михайловича не покидала радостная мысль об уже недалеком свидании с милой,
        У первой пристани немного было замешкались, так как Данило не захотел держать в неволе взятых в плен ни в чем неповинных «тюрских людей! и отправил их к пашам.
        - Царь-де на злодея своего, хана крымского, гневом опалился, а с султаном у него дружба крепкая, потому идите с миром восвояси.
        И наши за это много благодарны были Даниле и одарили его знатно.
        Долог казался путь плывущим, куда больше, чем к Крыму. Так бы, кажись, если б могли, поднялись они на воздух и понеслись легкими птицами на землю родимую. Но как ни медленно, казалось им, они подвигались, а наконец дождались: сверкнул перед ними синею лентою Днепр, и быстрее понеслись по родным волнам легкие казацкие струги, борясь с быстрым течением. Миновали пороги.
        А хан Давлет-Гирей опомнился, да поздно. Уразумел он, что силы-то у Данилы Адашева не больно большие, погнался за ним, в ярости великой, берегом. Казаки же, несясь в легких ладьях по волнам днепровским, отстреливались от него да посмеивались над его запоздалою злобою.
        - Коль хочет драться татарин - подеремся, - решил Адашев и велел пристать к Монастырскому острову, чтобы там дать утеху Давлет-Гирею, поговорить с ним по-дружески, при свисте пуль и шипении стрел.
        Но драться не пришлось: чего нельзя было ждать, хан струсил и поворотил назад. Ратники же, выбравшись на остров, не знали этого и, в ожидании битвы, выкатив бочонки с горилкой, - откуда и взялись они, дивиться надо! - принялись пировать. Весь остаток дня и всю ночь раздавались клики пирующих, прерываемые песнью, звуком балалайки и топотом ног пляшущих.
        Андрей Михайлович не принимал участия в казацкой попойке: грустный и задумчивый, сидел он напротив Петра в наскоро устроенном шатре из татарских ковров. Казаку было совсем плохо. Крепился раньше Петр, все ждал, когда вернется на родину, да только и хватило его сил доехать до родимой земли. Теперь он совершенно обессилел и лежал в забытьи, покрытый холодным потом.
        - Испить бы! - тихо шептал он по временам. Андрей Михайлович зачерпывал кружкой студеную воду
        из ведерка и подавал больному. Губы казака жадно втягивали воду, он пил торопливо, большими глотками, и, напившись, снова откидывался на свое ложе и впадал в забытье.
        «Что это он, бедный? Неужели умрет?! - думал князь, и сердце его тоскливо сжималось. Больной открыл глаза.
        - Прости, Андрей Михайлыч! Знать, конец мой приходит! - едва слышно прошептал он.
        - Бог с тобою! Господь помилует! Оправишься еще! - утешал князь.
        - Нет уж! Что говорить! Чуется мне, смерть близка! Да и оплакивать меня некому… Господь знает, что делает.
        - А я-то! Неужели мне не жаль тебя? - дрогнувшим голосом промолвил князь.
        - Знаю, жаль… Друзьями сыздетства были… Да, Бог даст, пройдет печаль…. Приедешь в Москву, встретишь любу желанную и заживешь счастливо… И пошли тебе Господь счастья! - слабою рукою пожал больной руку князя.
        - Спасибо, дорогой мой! - отвечал растроганный Андрей Михайлович.
        - А обо мне не тоскуй: Господь знает, что делает! Так, знать, лучше для меня. Об одном только прощу тебя, - продолжал Петр, голос которого все больше слабел.
        - Что такое? Изволь! Все сделаю.
        - Приедешь в Москву, отслужи по мне панихиду… Потому, все же я человека по злобе убил… Кровь христианская на мне есть…
        - Хорошо. Будь спокоен! Да, может, еще поправишься…
        - Нет уж! Где! Плохо совсем! Душно мне! - лепетал Петр, начиная метаться на своем ложе и открывая грудь. - Душно! Ох! Пошли, Бог, смерть скорее!
        Немного спустя, ему стало будто немного легче. Петр лежал неподвижно, раскрыв глаза. Казалось, он опять забылся, а в груди его что-то заклокотало, словно чем налита она была.
        - Прости, друже! - прохрипел он, открыв на минуту глаза и снова закрывая их.
        Вдруг он вздрогнул всем телом, вытянулся и замер… Все было кончено…
        А вокруг шатра бушевала веселая, пьяная толпа казаков, не знавших, что только тонкая полоса ковра отделяет их от умершего товарища…
        Слезы сверкали на глазах князя. Он еще не мог освоиться с мыслью, что Петра не стало. Щемила тоска его сердце, и грустные думы шли в голову. Неприветливо встретила его родина.
        «Что-то будет?!» - думал он, и словно камень лежал у него на груди.
        Его мучило предчувствие чего-то злого.
        Ох, недаром тосковало его сердце: ждали князя беды великие!
        Перелетим теперь вольной ласточкой в стольный град, в Москву белокаменную, и посмотрим, что там творилось и деялось.
        Часть вторая
        I. После разлуки
        Вернемся к тому моменту, как Марья Васильевна рассталась с Андреем Михайловичем.
        Тяжко было боярышне! Слезы душили ее, сердце щемила тоска… Она словно навеки рассталась с милым. Словно похоронила его… Напрасно рассудок шептал ей, что пронесутся дни и он опять возвратится к ней, такой же ласковый, любящий, обоймет ее, свою голубку, поцелует крепко-крепко и уже больше никогда не расстанется с нею. Чуялось Марье Васильевне, что не бывать тому: что не целовать ей больше своего дружка милого, не прижимать к груди своей девичьей. Унеслось ее счастье, как в воду кануло, и не вернуть будет времечка золотого!
        Плачет Марья Васильевна. Поднимает порою голову, обведет помутившимися от слез очами вокруг себя, словно ищет кого-то, и снова слезы польются.
        «И ведь только что, только что он сидел здесь! Вон еще ветер следов его на снегу замести не успел; а словно уж невесть, сколько времени протекло! - думает боярышня. - Давно ль он обнимал меня, желанный! Еще щеки не остыли от его поцелуев, а уж теперь его нет и не воротить мне моего друга милого. И может всякое с ним приключиться, а я здесь, одинокая, ведать ничего не буду… Полоснет его татарин злой саблей острою, и закроются очи соколиные, и сырой землей засыпятся уста его алые. И останусь я, горемычная, ждать его и лить слезы горькие… Ох, зашло, закатилось мое солнышко, нету мне теперь дня красного. Все болеть будет сердце мое девичье и нашептывать, вещун, думушку тяжкую, что никогда, никогда не увидеть мне дружка моего милого».
        - Боярышня, а боярышня! - раздался в это время в саду голос старухи няньки. - Где ты?
        - Я здесь, Авдотьюшка! Что тебе? - прерывающимся голосом откликнулась на ее зов Марья Васильевна, поспешно вытирая слезы.
        - Подь сюда, родная! Матушка тебя кликнуть велела: ужинать пора!
        - Что так рано? - удивилась боярышня.
        - Какой же рано, дитятко! - произнесла старуха, подходя к ней. - Вишь вон и солнышко скоро спрячется! - продолжала она, щуря, прикрыв рукою, свои подслеповатые глаза на красный шар заходящего солнца…
        - Сейчас приду!.. А только скажи матушке, что я ужинать не буду…
        - Что ж так? Аль недужится? - спросила старуха, пристально глядя на лицо молодой девушки.
        - Да… Голова что-то тяжелая, - промолвила боярышня, опуская глаза.
        - Головка болит? - участливо проговорила нянька. - С чего бы это? То-то, я вижу, и глазки у тебя заплаканы, а мне-то, старой, и невдомек! А ты вот что, дитятко, сделай: поди да ляг, а я тебя липовым цветом напою, аль малинкой… Да закройся одеяльцем потеплее… К утру хворь как рукой снимет! Пойдем, родная!
        - Пойдем, Авдотьюшка… Спать-то я лягу, а липового цвета не надо мне: так пройдет, - сказала боярышня, направляясь вместе со старухой к дому.
        - Ну, как хочешь, дитятко, как хочешь! Так, думаешь, пройдет, так и ладно!
        - Что, батюшка дома?
        - Да, недавно пришел… Только гневный такой, ровно туча грозовая! Теперь и на глаза ему не попадайся! Беда! - говорила старуха, входя с боярышней в дом.
        Марья Васильевна прошла прямо в свою спальную светлицу. Обстановка комнаты была проста. У стены стояла широкая кровать дубового дерева, под кисейным пологом. Небольшой шкаф, стол, покрытый скатертью, и пяльцы у окошка, выходящего в сад. В углу, перед иконой Божьей Матери, теплилась лампада. Из сада, почти задевая окно, протягивались ветви старой, развесистой липы и тихо шуршали, ударяясь в стену дома, когда ветер покачивал вершину дерева. Все это давно было знакомо Марье Васильевне, и каким миром, каким спокойствием веяло на нее, когда она, бывало, летом в жаркий полдень или после заката солнца уйдет в свою светелку, сядет, если день, вышивать или, если уже темно, то без работы смотрит в окно на большой сад и прислушивается к шелесту листьев тихо покачиваемой липы и шуршанью ее ветвей. И кажется боярышне, что то ведет речь старое дерево на своем языке, рассказывает были и сказания стародавние, и слушает девушка, и летят мечты ее далеко-далеко, туда, в страны заморские, где живут, говорят, басурмане ученые такие, но поганые, потому что веры русской, православной, не признают. И мерещатся боярышне
диковинные вещи, и любит она свою светелку и шелест листьев душистой липы, и кажется ей, что это дерево - друг ее и тоже любит свою подругу молодую, которую оно видело еще в колыбели или на руках няни. Тихо тогда, спокойно становится на душе боярышни, и не хочется ей думать, что, рано или поздно, должен прийти этому конец, и придется ей покинуть и свою светелку, и свое деревцо, и думы девичьи, распроститься с батюшкой и с матушкой родимыми, идти в чужой дом женою боярина какого-нибудь бородатого.
        Такие грезы лепет листвы навевал на боярышню летом, а зимою дерево, качаемое северным ветром, тоскливо, жалобным скрипом, казалось, жаловалось девице на постигшую невзгодушку, или в тихий и ясный зимний вечер, чуть слышно ударяя сухими безлистыми ветвями о тесовый терем, словно тихо, дрожащим, с перерывами голосом, говорило о том; что невзгода минула и скоро опять, как в былое время, зашумит дерево зеленой листвой под лучами животворного весеннего солнца. Но сегодня не то! Сегодня смутно на душе боярышни, и не хочется ей мечтать у окошка, забыла она и про липу свою старую, развесистую.
        Опустилась на колени перед образом Марья Васильевна, войдя в спальню, и сотворила жаркую молитву о своем дружке милом. Долго молилась она, а потом, поспешно скинув одежду, легла на постель и одеялом укрылась, думая сном забыться, но не спалось ей. Душно ей, жарко, и подушка, не так лежит, как всегда, и одеяло ее узорчатое, работа искусных сенных девушек, сползает, а пуще всего не дают ей спать думушки. Хочет она отогнать их, а они, как назло, так живой волной и набегают. И все-то думает она о своем дружке желанном! Вспоминается ей теперь, как она впервые его увидела. И ведь не ахти уж как давно это было, а словно она век уж с ним знакома! Прошло же времени год с половиной, или два года, не более, а сколько изменилось с тех пор! - думает боярышня. Было это, помнит она, когда рать русская шла из-под Астрахани. Настасья, девушка сенная, любимица ее, прибегает: - «Боярышня, - кличет, - А боярышня! Вои наши из Астраханского царства возвращаются! Пойдем, господыня желанная, на них смотреть!» - А Марья Васильевна в этот день только что полотенце для батюшки кончила вышивать и с пялец снимала. Новой
работы начинать сегодня не приходилось, и захотелось ей на витязей русских поглядеть, которые, слышала она, Дербыша, князя ногайского, посаженного государем на стол Астраханский, за измену наказали и в покорность привели царю православному весь край Астраханский. Пошла она, спросилась у матушки:
        - Дозволь, родимая, на воев наших поглядеть съездить!
        - Эх, девица, погляжу я на тебя! Уже невестишься давно, не сегодня, завтра замуж пойдешь, да детушек своих качать будешь, а все ветер в голове! - сказала ей мать, улыбаясь. - Ну, да иди, Бог с тобой! И то сказать, пока в девках сидишь, только и воли, а там, замуж вышла, и сиди день-деньской в тереме! Поезжай, поглазей на воев наших хоробрых!
        Только этого и ждала боярышня. Побежала она, сказала Настасье, что матушка позволила, и та стремглав полетела к Степану, к кучеру, коня приказать закладывать, да погорячее который, чтоб вовремя поспеть. Живо оделась боярышня, Настасья тоже собралась, и вышли они на крыльцо: «возок, - думают, - уж ждет». Ан, нет! Возка еще не было, и Степан только ходит да в затылке дочесывает.
        - Чего ж ты это, Степан? - спросила боярышня. - Али Настасья приказать тебе запамятовала?
        - Нет, она мне приказывала закладывать, - ответил Степан, сняв шапку, - а только загадку она мне задала здоровую?
        - Что такое?
        - Да, вишь, боярышня, сказала она мне, чтобы я погорячее коня заложил, я и не знаю, как быть. Лошади у нас сытые и смирные, ну и бегут, признаться, тихо, а есть один конь, недавно его батюшка твой у боярина одного купил, что ветер, несется, но зато боязен и горяч больно. Теперь я и не знаю, его ль запрягать, али другого коня.
        - Конечно, его! Ведь ты сам говоришь, он бежит скоро.
        - Бежит-то скоро, а вдруг разнесет, что тогда батюшка твой скажет? Тогда и головы мне не сносить!
        - Не разнесет, Бот даст! А в случае чего, не дай Бог, так я на себя вину перед батюшкой приму. Не бойся, закладывай его!
        Степан, который и сам любил поправить, как говорится, чертом-конем, больше не спорил, не чесал затылок, а быстро запряг коня и, заломив шапку набекрень, уселся на козлах.
        Поехали. Конь вед себя смирно и летел как ветер; только прохожие сторонились от него.
        - Ишь, коняга! - говорили они, любуясь на могучего красавца коня.
        Пронеслись несколько грязных и узких московских улиц и выехали на окраину. Народу тьма-тьмущая, и всякого сорта: и бояре, и купцы, и смерды. Еще бы! Каждому любо посмотреть на славных витязей. Много было и возков разных: и крытых, и не крытых. Остановились. У боярышни нашлись девицы тут знакомые. Пошли промеж них разговоры и смехи, и сказы да пересказы всякие! А тем временем и войско подошло.
        - Идут! - пронеслось по толпе, и все затихли, ждут.
        Вдруг раздались клики… Это народ радостно встречал показавшихся витязей. Рать шла не стройно, ряды смешались. Где уж тут было порядок наблюдать, коли у каждого в голове мысль гвоздит, что конец походу, что скоро можно свидеться и с женой молодой, и с детишками малыми! Каких только тут молодцев не было! Кто в грязной изорванной одежде, видно, истрепалась в пути, а смениться нечем, идет пеший и таким соколом поглядывает; кто на коне, - то боярин, знать, какой-нибудь, одет чисто и красиво. У многих бояр латы тонкой немецкой работы, на головах шлемы золоченые с перьями длинными. Едут, сверкает их панцирь на солнце, бренчит оружие, а народ радостно кричит, приветствует их. Шум страшный.
        Вон опять едет толпа всадников, все больше в латах, только один в простой кольчуге, надетой поверх алого кафтана, и в шлеме без перьев, простом белом, стальном.
        Глянула Марья Васильевна на этого витязя, да и очей скоро отвести не могла, - загляделась! И, верно, не ей одной он приглянулся, потому что все подруги ее, боярышни, тоже очей с него не сводили, даром, что он пятном черным выделялся среди золоченых доспехов товарищей. На что Настя, и та шепнула Марье Васильевне:
        - Боярышня! Глянь-ка на этого витязя, что в кольчуге одет, вот-то красавец писаный.
        - А как звать его? Не знаешь? - спросила боярышня.
        - Не знаю. Кажись, бают тут, что Бахметовым князем, а чтоб подлинно, не знаю…
        - Должно, он и есть Бахметов! Я слышала о нем… Храбрый витязь, его сам царь отличил, как Казань брали.
        Всадники между тем миновали их и, звеня оружием, скрылись из виду.
        Теперь шло пешее войско. Всадники попадались только изредка. Очевидно, шествие заканчивалось. Прошли последние воины. Позади их провожала беспорядочная толпа баб, мужиков и мальчишек, громко крича и размахивая руками. Степан, подобно боярышне и Насте, разглядывал проходившее войско и, весь отдавшись этому, сидел на козлах боком и опустил вожжи. Ни он, ни сидевшие на возке не замечали, что уже давно конь стал как-то беспокойно поводить ушами, фыркать, рыть копытами землю и порою дорожал всем телом. Однако до сих пор он стоял тихо. Но, когда показалась гогочущая, кричащая и размахивающая руками толпа, следовавшая за войском, вид этих людей испугал коня. Он вздрогнул, лягнул задними и передними ногами и рванулся вперед. Это было так неожиданно, что Степан, не предвидевший толчка, и сидевший боком на облучке, потерял равновесие и упал не землю, выпустив вожжи. Ничем не удерживаемый, испуганный конь закусил удила и, заложив уши назад, понесся по Москве, задевая колесами возка за идущих навстречу и сшибая с ног пешеходов. Гам и переполох, поднявшийся при этом, еще больше напугал его, и он несся быстрее
и быстрее. Напрасно Марья Васильевна и Настасья призывали на помощь, никто не был в силах остановить взбесившуюся лошадь. Казалось, их ждала смерть. Марья Васильевна сидела бледная и читала молитвы. Настя закрыла лицо руками и плакала. А конь все несся с прежней неудержимой быстротой. Та толпа всадников, где находился витязь в кольчуге, уже давно скрылась из вида, когда еще Марья Васильевна продолжала смотреть проходившее войско. Теперь несшийся с быстротой ветра конь догнал ее. Слыша позади себя крики, витязи оглянулись. Едва только кольчужник увидел несущуюся лошадь, он повернул коня и, прежде чем успел кто-нибудь из его товарищей, бросился наперерез ей. Потом, быстро соскочив с седла, поймал узду бешеного коня и повис всем телом на его удилах. Ошеломленный неожиданностью конь сразу остановился как вкопанный.
        Женщины были спасены. Дав время коню успокоиться, он, за отсутствием Степана, сам сел на козлы, привязав свою лошадь позади возка, и отвез Марью Васильевну и Настасью к их дому.
        В первую минуту, избавившись от опасности, женщины до того растерялись, что даже забыли поблагодарить своего спасителя. Когда же он подъехал к дому, боярышня протянула руку ему и сказала:
        - Спасибо тебе, боярин! Без тебя нам не видать бы больше света белого! Скажи, как зовут тебя?
        - Князь Андрей Бахметов, - ответил он. - А благодарить, боярышня, нечего: на моем месте это сделал бы каждый. Будь здорова! - прибавил он, вскакивая в седло.
        Через минуту он уже исчез за углом улицы. Отец Марьи Васильевны скоро узнал о том, какой опасности подверглась она, и кто ее спас.
        Зная раньше Бахметова, он поблагодарил его за спасение дочери и позвал к себе. С этих пор Бахметов и Марья Васильевна стали часто видеться. Молодого князя привлекала в дом не беседа с Темкиным, несколько свысока обращающегося с ним, так как считал тот Андрея Михайловича, как потомка мурзы, ниже себя родом, а лазоревые очи его дочери.
        Видеться им приходилось, впрочем, редко. По обычаю того времени, женщины мало показывались к гостям-мужчинам, но тем дороже были им их мимолетные встречи. Быстрее билось сердце у Марьи Васильевны, и щеки загорались ярким румянцем, когда она видела князя. Ярче блестели глаза князя, веселее звучал его смех, когда он встречался с боярышней. И как-то сами собой, не говоря ни4 слова о любви, молодые люди поняли, что они любят друг друга: сердце сердцу, знать, весть подает!
        Вспоминается Марье Васильевне и первое свидание с ним с глазу на глаз.
        Вот как это было.
        - Боярышня, - тихо шепнул раз ей Андрей Михайлович, - приди, желанная, в сад, где скамья, как солнце зайдет… Буду ждать!.. Побеседуем. Я, чаю, тебе спать не захочется? Придешь?
        А сам смотрит очами своими соколиными так любовно, ласково и просительно, что не может Марья Васильевна отказать ему прямо, медлит. Тем временем отец в комнату вошел, прогнал ее в девичью, так и простилась она с князем, не дав ответа.
        Ушла она в свою светлицу. Сидит, ждет. Вот и солнышко скрылось. Позвали ужинать. Князя уже не было. Поела, для вида, боярышня, а самой и. кусок в горло не идет, простилась с родителями, и спать, будто бы пошла. Батюшка с матушкой улеглись. Люди тоже. Тихо в доме, только липа чуть-чуть скребет по дому своими сучьями, словно зовет к себе боярышню. А Марья Васильевна не спит. «А он ждет там меня в саду, желанный, - думает она. - Пойти к нему? Обмануть матушку, батюшку - грех, да и стыдно!.. Обмануть! Да ведь для него, сокола, не для кого другого!». Бродят эти мысли в ее голове, а уж рука сама за платьем тянется… Оделась она и тихо-тихо пошла к крыльцу. Вот и крыльцо. Потянула она за кольцо в двери, а сердце так и стучит, так и колотится в груди… Дверь чуть-чуть скрипнула, но никто не слышит - спят. И вот уж боярышня в саду. Издали видит она, сквозь сумерки, что он ждет ее… «Не придет она!», верно, думает.
        - Нет, вот, я! Пришла! - шепчет боярышня, приближаясь к скамейке. Увидел он ее, подошел, обнял своими могучими руками, почти поднимая на воздух, и поцеловал. Обжег этот первый поцелуй Марью Васильевну пуще огня, и ответила она ему тем же. После сели на скамью. Он взял ее руку, глянул ей в очи, и пошла у них беседа. И чего, чего только они не переговорили! И ведь, кажись, все о пустяках толковали, а между тем у них на сердце так весело было, словно там птицы божьи песни свои распевали! А кругом деревья чуть-чуть шелестели листьями под набегом легкого ветра. Зашелестят и: замрут, словно не хотят мешать беседе боярина молодого с боярышней. После свидания повторялись, и больше днем. Просто, бывало, зайдет в сад Андрей Михайлович и сядет на скамью. А Марья Васильевна подойдет к нему потом. И увидит кто, что ж! Зашел князь и встретился с боярышней, вот и весь сказ! И ведь как недавно это было! - отрывается боярышня от своих воспоминаний. - А теперь? Теперь он далеко, и удастся ль свидеться!.. Только и осталось от милого друга - память о нем… Опять прежняя тоска налегла на сердце боярышни, и слезы
подступают к горлу…
        Тихо скрипнула в это время дверь ее светлицы. Кто-то вошел. Марья Васильевна подняла голову от подушки: перед собой она увидела свою мать.
        II. Мать и дочь
        Анастасия Федоровна, мать Марьи Васильевны, была уже пожилая женщина. Между ней и дочерью было заметно большое сходство. Те же золотистые, волосы, хотя уже немного поредевшие и на висках подернутые сединой; те же голубые глаза, только с иным, чем у дочери, выражением.
        - Что разнедужилась, Марьюшка? - ласково спросила Анастасия Федоровна дочь, склоняясь к ней и проводя по ее шелковистым волосам.
        - Да… Голова разболелась, - краснея, отвечала Марья Васильевна.
        - Да что у тебя глаза красные такие?… Ровно бы ты плакала? Болит, знать, головушка тяжко?
        - Нет… Так… - замялась, не зная, что ответить, девушка.
        - Как же «так»? С чего же плакала? Марья Васильевна молчала.
        - Кручинушка, какая есть? Да что ж ты, родная, слова не промолвишь? - продолжала она, видя, что дочь молчит.
        - Тяжко, матушка, мне очень! Тяжко, родимая! - в неудержимом порыве хоть немного облегчить свое горе, почти вскрикнула девушка и закрыла лицо свое руками.
        Сквозь сжатые пальцы ее рук пробились слезы и, скатываясь, крупными каплями западали на подушку.
        Анастасия Федоровна с удивлением смотрела на ее слезы.
        - Что с тобой, Марьюшка? Что за кручина? Поведай, родная!.. Чего убиваться? - почти с испугом спросила она.
        - Ах, матушка, матушка? Как и поведать тебе, не знаю? - прерывающимся голосом ответила Марья Васильевна.
        - Мне ль, родимой своей, не можешь горя своего поведать? - с укоризной произнесла Анастасия Федоровна.
        - Милая! Родная моя! - воскликнула Марья Васильевна, обнимая мать. - Тебе ль не поведаю!? Да я всю душу свою открою.
        - О чем же плачешь, скажи? Небось, красной девице добрый молодец приглянулся, потому и тоска на сердце ее девичье пала? А? Так? - улыбаясь, спросила мать.
        - Так, родимая, - ответила девушка, пряча на плече матери свое зардевшееся лицо.
        - И чего раньше не говорила? Грех, что ль, девице на. молодца заглядываться? Живой рукой бы все дело обделали! Сватов бы заслали, а там и за свадебку! И то сказать - ты девица в поре… Чего ж тут плакать? Аль не возьмет тебя замуж? Аль дурнушка, с лица неказиста, что ли? Скажу тебе, другой такой невесты поискать, так не сыщешь, пожалуй! - говорила мать с гордостью. - Да и не бесприданница, чай!
        - Не о том кручинюсь я, матушка… Какой откажется! И он меня пуще всего на свете любит!
        - Так о чем же ты слезы-то горькие проливаешь? Чего же лучше? Ты, стало быть, с ним и столковаться успела?… Когда только, ума не приложу! Кажись, день-деньской у меня на глазах была… Ну, девки! Й хитрый же вы народ! Смотри да смотри за вами! - шутливо говорила мать, а в глазах ее между тем мелькнула забота. - Да полно тебе теперь-то вздыхать! Сказано - кручиниться нечего, призналась, благо, мне; все дело устрою.
        - Кручинюсь о том, родимая, что теперь из Москвы он уезжает в страну далекую.
        - Куда ж это он от своей зазнобушки уходит? Да и как звать его? Кто он таков? - поспешно спросила мать, спохватившись, что она до сих пор не спросила у дочери о самом главном: кто был ее любимцем.
        - С Данилой Адашевым, слышь, татар бить идет в Крым…
        - Да как звать-то, звать-то его как? - спрашивала Анастасия Федоровна, перебирая в уме, кто бы мог быть.
        - Ты его знаешь, родимая… Андрей - князь Михайлович.
        Лицо Анастасии Федоровны стало серьезным.
        - Ну, Марья, - сказала она, помолчав, - огорошила ты меня. По правде по истинной, скажу: не ждала я этого, и, признаться, кабы и ждала, так не желала бы тебе его в женихи.
        - Что ж так? - дивилась Марья Васильевна. - Чем же худ он?
        - А тем, что батюшка твой тебя замуж за него выдать не захочет. Вот что, - проговорила печально Анастасия Федоровна, присаживаясь на постель дочери.
        - Почему? - спросила девушка, и сердце ее сжалось от предчувствия какого-то нового, неведомого горя.
        - Почему? А вот мы с тобой потолкуем, так узнаешь… Скажи-ка наперед, ведомо ль тебе, какого рода Андрей Михайлыч, хорошего али низкого?
        - Должно, не низкого… Он боярин и князь…
        - Вот то-то и есть, что не знаешь ты всего! Хоть он и боярин, и князь, да отдать тебя за него отец твой желанья не будет иметь, потому что боярскому роду его и ста годов еще нет, а княжество его не от русских князей идет…
        - Как так?
        - Да так! Послухай - и узнаешь! Идет его княжество от татар тех самых, каких он теперь бить поехал, от Крымских. Прозвище-то его знаешь?
        - Бахметов, - едва слышно промолвила Марья Васильевна.
        - Вот и смекай, откуда прозвище такое взяться могло, как не от мурзы татарского; прадеда Андрея Михалыча, Бах-мета… Прадед его к нам перешел, выкрестился, да и княжество с собою привез…
        - Что ж от этого, матушка? Ведь Андрей Михайлыч не татарин, ведь и отец его уже чисто русским был и царю верою и правдою служил.
        - Как что из этого? - горячо воскликнула мать. - Да ведь коли он из татарского, а не коренного русского рода, так ему и ходу нигде не будет, и ежели при дворе государя нашего батюшки служить захочет, так ему окольничим[61] посидеть придется!.. Вот и подумай, может ли батюшка твой, который во введенных[62] боярах при царе Иване Васильевиче состоит, за худородного дочь свою замуж выдать?
        На глазах Марьи Васильевны опять блеснули слезы.
        - Да ты полно, не кручинься, - произнесла Анастасия Федоровна, заметив это. - Молодец он, что говорить, хороший, и храбр, говорят, и лицом, что картина, и достаток у него есть… Всем бы ладный жених был, кабы…
        Неужели батюшка не согласиться только из-за того, что родом Андрей Михайлович не знатен?… Ведь он к тому же и жизнь мне спас, как лошадь меня с Настей чуть не убила… Чай, батюшка того не запамятовал.
        - Должно, не запамятовал, а только честь он свою боярскую очень любит, и дороже она ему всего… А ведь супротив него не пойдешь… Сама знаешь, какова наша женская доля; пока при отце живешь - отцу не поперечь, замуж вышла - муж из тебя хоть веревки вей… Так-то! Что поделаешь; знать, так Господом Богом положено, чтобы мы под чьей-нибудь волей ходили. Помню, как я в той же поре была, как ты теперь, разве годка на полтора помоложе, - перенеслись мысли Анастасии Федоровны к прошлому. - Жила я у батюшки родимого, ни о чем не тужила, не заботилась. Только, знай, песни день-деньской распевала да за пяльцами у окошка сидела. Хорошо мне было тогда, и не думала я о замужестве. Так, казалось, весь свой век с батюшкой да с матушкой родимыми проживу. Сижу, бывало, вышиваю, да в окно поглядываю. А оно на улицу выходило, и улица людная была. Кто пешью идет, кто на коне едет… Возки разные ездят, али обозы тянутся. А то, нередко, и царь с царицей-матушкой в собор молиться поедет… Оно и занятно, не видишь, как день и пройдет. И любила я, признаться, в окно поглядеть. Вот раз так-то подняла я голову от пялец, смотрю
на улицу, и вижу, идет на супротивной стороне какой-то молодец и прямо на меня глазами уставился. Я вспыхнула вся, ровно маков цвет, и голову к пяльцам опустила, а сама смотрю искоса, где тот добрый молодец. Вижу, стоит он насупротив, да все на мое окно смотрит. Потом прохаживаться стал, словно гуляет, а сам с окна глаз не спускает. Неловко мне тогда стало, да еще, думаю, увидит его матушка моя, так скажет мне, что вот, дескать, Настасья, в окно-то часто высматриваешь, уж и парни глядеть на тебя начинают. Оставила я работу и отошла от окна. Так больше весь день и не подходила к нему. А только приглянулся мне тогда, должно быть, этот молодец: во сне ночью снился. Подошла утром на другой день к пяльцам, глянула в окно, а уж молодец-то мой тут как тут и опять на меня поглядывает. На третий день то же самое, на четвертый опять тут, и дошло у нас дело до того, что, как первый раз увидела я его, был понедельник, а в пятницу он уж и шапку снял да мне, словно знакомый, кланяется. Ну и я не утерпела, кивнула в ответ ему головой. А он, как увидел это, весело-весело так улыбается. Так мы с ним знакомыми стали,
хоть и двух слов друг с дружкой не промолвили. Пошла я в воскресенье с матушкой моей в собор к обедне. Стою, молюсь, только в сторону как-то глянула, смотрю, а мой молодец совсем близко, рядом со мной стоит и на меня смотрит. Я так и обомлела. А он наклонил голову да тихо так шепчет:
        - Здравствуй, боярышня! Признала, чай?
        Я стою, молчу, ни жива, ни мертва, услышит, думаю, матушка, что тогда. Так ему тогда ни слова и не ответила. Опосля этого стал он за мной, словно тень, ходить. Я в собор к обедне али к всенощной - он там; пойду гулять с матушкой - гляжу, и он где-нибудь недалеко бродит, да нет-нет на меня и посмотрит.
        Долго это так было… Привыкла я, наконец, к нему. Как, бывало, не видать его день-другой, так словно и тоскливо на сердце становится. А только мне и на мысль никогда не приходило, чем все это кончится, а он, видно, думал, потому раз, как была я с матушкой в церкви и послала она меня свечку купить, он идет сзади меня, да и шепчет:
        - Что ж, боярышня, можно ль сватов засылать?
        В краску меня всю ударило. Однако ответила я ему тихо:
        - Что ж, засылай, боярин.
        - Люб, стало быть, я тебе, - говорит, а голос у самого дрожит.
        - А почему ж не люб? - отвечаю.
        Не знаю уж, как я тогда свечку купила, как обедню достояла, помню только, что всю ночь потом не спала, все о нем думала… Да и ладен был молодец, грех сказать… Красавец! - говорила Анастасия Федоровна, и словно грустью затуманились ее голубые глаза.
        - Так, верно, этот молодец и был мой батюшка, коли сватов засылать собирался? - спросила Марья Васильевна, с интересом слушавшая рассказ матери.
        - Нет, родная, случилось все тай, как и думать нельзя было! На другой день после того, как молодец про сватов мне толковал, батюшка уехал куда-то и оттуда вернулся домой веселый-превеселый. Кликнул матушку и меня тоже. Прихожу. Отец сидит, на меня так ласково поглядывает.
        - Садись, Анна Павловна, - говорит матушке, - да и ты, Настасья, сядь: буду с вами кое о чем речь вести.
        Села матушка, села и я, а сама думаю: «Что же бы это такое значило?» Молчу, жду. Матушка тоже сидит да на отца поглядывает.
        - Ну, Настасья, - говорит батюшка, а сам ухмыляется, - девка ты теперь, что называется, в соку, и пора тебе своим домком обзаводится. Не след девице под кровом родительским стариться. Думала ль ты об этом?
        - Признаться, - говорю, - батюшка, не думала, - а у самой у меня сердце так и застучало: догадалась я, зачем меня он позвал.
        - Не думала, так думай. А ты, жена моя богоданная, как полагаешь, - сказал он матушке, - пора ль Настасье замуж идти?
        - Полагаю, что пора бы… Девица на возрасте… А, впрочем, как ты, Федор Павлович, знаешь, так и делай: потому я, баба, мужу своему не указ и не советчица.
        - Это ты, верно, баешь, что баба не указ мужу и не советчица, а только все же без твоего родительского благословения дочке замуж идти не можно, так ты благослови ее, да и приданое шить начинайте. Свадьба скоро.
        - Как! - вскрикнула матушка, - нешто сваты приезжали?
        - Нет!
        - Так как же? Да и смотрин не было, ни сговору, а ты говоришь, что свадьба скоро.
        - Какой же еще сговор да смотрины, когда у меня уже все с боярином Темкиным улажено да уговорено? У него сын на возрасте, у меня дочь, мы и порешили поженить их, сговорились обо всем и свадьбы день назначили… Так-то! Шейте приданое, и дело с концом!
        На том разговор и кончился.
        Проплакала я всю ночь напролет, а на другой день приданое стали шить.
        Присылал ли молодец тот сватов, так и не знаю, но, должно, присылал, да отказ получил, так как я уж просватана была. Думаю, что было так, потому что перед окном он моим уж не стаивал, как прежде. Увидела же я его последний раз, когда меня с батюшкой твоим венчали. Он в народе стоял. Бледный, в лице ни кровинки, и на меня смотрел так тоскливо-тоскливо.
        Потужила я, погоревала о моем молодце, а опосля забыла, и вот уж с батюшкой твоим который год живу, славу Богу…
        И диковинно то, что, как мы с отцом твоим под венцом стояли, мы совсем друг с дружкой знакомы не были: он меня видел в первый раз, и я его тоже… А вот теперь свыклись! Так-то вот она, доля наша женская, - вздрогнув, проговорила Анастасия Федоровна.
        Марья Васильевна молчала, все еще находясь под впечатлением рассказа матери.
        - Вот и ты так же, родная, - не иди наперекор отцу. Захочет тебя выдать за кого, иди, слова не молви: стерпится - слюбится, - сказала мать.
        - Нет! - встрепенулась девушка, - по мне, лучше в гроб, чем за немилого.
        - Коли так, я тебе вот какой совет дам. Ежели вернется Андрей Михайлович да зашлет сватов, отец, знаю я его, со стыдом их выгонит. А ты сделай вот как: выжди время, когда отец будет весел да ласков с тобою, кинься ему в ноги и поведай, что замуж хочешь идти за князя. Авось его сердце смягчится, - говорила мать, встав с постели, на которой сидела, и собираясь уходить.
        - Попробую, родимая! - ответила тихо Марья Васильевна.
        - Ну, спи с Богом, и мне лечь пора! - сказала Анастасия Фёдоровна и вышла из комнаты.
        III. Разбитые мечты
        Всю ночь напролет не забылась сном Марья Васильевна. Наутро поднялась бледная, куда и румянец былой делся, глаза заплаканы.
        Села за пяльца - шелка путает, не идет работа на ум, дело из рук валится. Так и бросила. Смутно на душе у нее. Ходит она с угла на угол по светлице своей да думушки думает невеселые. А подумать есть о чем! Теперь уж не только тоска снедает о друге далеком, а есть еще и другая работа. Если, Бог даст, вернется Андрей Михайлович, зашлет сватов, а батюшка их прогонит, что тогда? Беда! Лучше бы и на свет не родиться. «Но, может, батюшка смилуется, не ворог, же он дочке своей родимой», - думает Марья Васильевна, стараясь утешить себя хоть кое-какой надеждой. «Нет!» - тотчас же разбивает она сама свою надежду, - «нет!» не таковский нрав у батюшки! Кремень человек! Хоть умирай, а он честью своей не поступится! Если, как матушка говорит, ниже себя он считает Андрея Михайловича, то не примет его сватовства… Как же быть? Ведь так нельзя? Ведь этак с тоски высохнешь, ума лишишься, об одном все думаючи? Надо так будет сделать, как матушка сказывала, броситься к его ногам, да молить слезно. Авось смилуется… Одно осталось!
        Так и порешила Марья Васильевна, что будет она молить отца, чтоб сжалился над нею и замуж за Андрея Михайловича позволил идти. С этих пор стала она случая ждать, когда отец будет повеселее да к ней поласковее, тогда и сказать.
        Прошло не более месяца со дня прощания боярышни с Андреем Михайловичем, как случай поговорить с отцом в добрую минуту настал совершенно неожиданно для Марьи Васильевны.
        Вот как это произошло.
        Однажды весел и доволен, возвратился от царя Ивана Васильевича отец Марьи Васильевны, «введенный» боярин Василий Иванович Темкин. Царь особенно в этот день ласков был с ним, и радуется боярин царской ласке, и хочется ему, чтобы и все кругом его были, как он, довольны и веселы. Сидит он, пообедав, прихлебывает квас душистый из кубка дедовского, на домашних зорким оком поглядывает да с женой, Анастасией Федоровной, шуткой веселой изредка перекидывается. А Анастасия Федоровна довольна и весела не меньше мужа своего: рада она, что он в духе, потому - крут был боярин, как осерчает… Избави Бог! Тогда и слова не молви… Сидит, бывало, насупив серые, косматые брови, бороду свою, проседью, будто снегом, подернутую, рукою поглаживает, да на всех исподлобья, словно волк, глазами сверкает. Крестятся тогда все его чада и домочадцы:
        - Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его! Пронеси бурю злую! - в страхе молятся они.
        И недаром страх их разбирает: знают они, что не дай Бог подвернуться кому-нибудь в это время под гнев: милости не будет! И все равно, кто б ни подвернулся: коли жена - соскочит он с сиденья да «поучит» ее порядком, никого не стесняясь, ни людей своих домашних, ни гостей, если они в это время тут есть; коли дочь - схватит за косы да тычками до самой девичьей проводит; про холопов и говорить нечего - запорет до полусмерти на конюшне. Такой нрав был! Осерчает - убить рад, а наградить захочет, так, кажись, озолотить готов. Сегодня не то, сегодня все довольны. Весел он, и у всех легко на душе. Только Марье Васильевне, видно, не по себе. То внезапно ярким румянцем запылают ее щеки, то вдруг румянец сбежит, и в лице ни кровинки. И глаза как-то беспокойно бегают; взглянет она на отца мельком, да и опять отведет от него взгляд поскорее, словно боится, как бы ни прочел он в ее взгляде чего. А сердце ее так и стучит, так и колотится, и. кровь в виски ударяет. В голове же ее так мысль за мыслью и летит, друг друга нагоняет; тянутся думы Марьи Васильевны цепью длинною да перемешиваются одна с другой, словно
гуси дикие при перелете; летят себе стройно один за другим, вожатого слушаются, да вдруг ни с того ни с сего замечутся, замечутся и в клубок все собьются, ничего не разберешь, так и думы Марьи Васильевны. Не может она совладать с ними. То шепчет ей мысль: гляди, отец весел, пользуйся! Пади к ногам его, моли да проси, может, и смилуется он, и добудешь ты счастье на всю жизнь… Поторапливайся! Неровен час, понахмурится батюшка, тогда все прости-прощай! Откладывай опять, и снова в девичьей своей по ночам подушку свою окропляй да сердце свое нажимай рукой белою, чтобы не билось так оно в груди от тоски лютой! Соберись с духом, да и действуй, пока время есть!
        А уж в это время другая мысль перебивать начинает и совсем иное девице нашептывает:
        «Эй, эй! Опаску возьми! Как бы хуже еще, чем теперь, чего не вышло! Вдруг отец не только что осерчает, а еще, чтоб тебя воле своей подчинить и от жениха, который не по сердцу ему приходится, отбить, замуж выдать поскорей захочет за какого-нибудь тебе немилого боярина бородатого. Что тогда? А? Хоть жизни решайся! А, ведь, кто знает, всякое случиться может… То-то! Не спеши! Дай время: может, все перемелется, мука будет! Жди пока, лучше!»
        Не знает боярышня, как быть, каких мыслей слушать. То ей хочется пасть пред батюшкой на колени и все поведать, то вдруг боязно становится. Кругом ходит от всего этого голова у Марьи Васильевны, и не слышит боярышня, что ее отец третий раз окликает.
        - Марья, а Марья! Да что ты оглохла, никак! Который раз тебя окликаю! - сказал отец.
        - Что? - очнулась девушка и слегка вздрогнула. - Что, батюшка, изволишь?
        - Говорю, который раз тебя окликаю, а ты не слышишь. Что ты сегодня словно не в себе? - продолжал старик, глядя на дочь.
        Девушка вспыхнула.
        - Нет… Я ничего, - смущенно пробормотала она, опуская глаза под пристальным отцовским взглядом.
        - Ничего! Оно и видно! Нет, уж, дочушка, я старый воробей, и меня на мякине не проведешь! Вижу, что думы о чем-то раздумываешь, - говорил Василий Иванович, усмехаясь.
        Боярышня молчала.
        - И знаю я тоже, что, как станет девка задумываться, стало быть - держи ухо востро: черноусый, знать, молодец недалеко похаживает да на окна терема поглядывает! Так ли я говорю, Маша? А? Угадал, небось? - шутил отец, не зная того, что, действительно, почти угадал истину.
        Пока отец говорил, в Марье Васильевне совершился переворот: решимость взяла перевес, и боярышня решила теперь же переговорить с отцом.
        «Коли сам начал - так чего тянуть. Стало быть, судьба!» - думала она.
        - Да, батюшка, правду ты молвил, - сказала она, вставая и приближаясь к отцу, а сама вся зарделась. - Да, приглянулся мне добрый молодец, и уж так-то приглянулся, что, кажись, жизнь свою отдать мне за него не жаль! Батюшка! - продолжала она, опускаясь на колени перед удивленным отцом. - Батюшка, дозволь мне за него замуж пойти!
        - Встань, Марья! Нешто я Бог, что предо мною на коленях стоишь? - произнес отец, на лице которого уже не было прежней улыбки, однако не видно было и гнева. - Встань, садись и потолкуем, уж ежели на то пошло.
        Марья Васильевна повиновалась.
        - Вот что скажу я тебе, Марья, - серьезно начал старик. - У нас, на Москве, порядка такого нет, чтобы, раз, девка с молодцом до свадьбы всякие сговоры да свидания учиняли и, два, чтобы девица у родителей просилась замуж ее выдать… Жених должен сватов сам наперед заслать. Какой же это твой молодец, что порядков наших исконных, дедовских не знает, али он роду, что ль, не боярского, тогда и толковать нечего.
        - Он боярин и князь, только в Москве его теперь нет, потому и сватов не засылал, - тихо ответила девушка.
        - Гмм… В Москве его нет, - произнес отец, и лицо его стало суровее. - В Москве нет, - повторил старик. - Где же он?
        - Он в походе с Данилой Адашевым.
        - Гмм… В походе… Хорошо, нечего сказать! Молодец на краю земли с татарами бьется, а тут девка просит замуж за него выдать… Славно устроено, нечего сказать! И, надо полагать, коли так все обдумано, шашни-то ваши давно уж тянутся. Честь для девицы красной изрядная! - уже совсем сурово говорил старик, и в глазах его сверкнули огоньки, а седые брови насупились.
        Марья Васильевна сидела потупя голову и молчала.
        Присутствовавшая здесь же Анастасия Федоровна стала бледна как полотно, и в страхе поглядывала на мужа, чуя приближавшуюся бурю.
        Однако пока старик еще, казалось, не изменил своему хладнокровию. Видя молчание дочери, он продолжал:
        - Вот что, назову я тебе, коли хочешь, по имени и по отчеству того добра молодца, что люб тебе так. Его зовут-прозывают: Андреем князем Михайловичем, - медленно проговорил он, - а только тебе за ним не бывать! - твердо прибавил он.
        - Почему ж, батюшка? - преодолев робость, в смертельной тоске спросила девушка.
        - Почему? Многого ты, девка, хочешь, чтоб отец тебе отчет отдавал! Но и то, будь, по-твоему, скажу! Потому, что введенному боярину не пристало дочь свою выдавать за отпрыска татарского! Поняла?
        - Что ж, что он не из чисто русских, ведь теперь он верой и правдой царю служит, да и отец его, и дед служили так же, - говорила девушка, забывшая страх пред отцом: горе ее было сильнее страха.
        - Все же он татарского рода, и тебе за ним не бывать!
        - Батюшка! Он же мне жизнь спас, - продолжала Марья Васильевна.
        - Это когда коня-то остановил? Ну, пожалуй, спас. Так что же? Не он, так другой сделал бы это самое… А нашлись бы сразу двое похрабрее да остановили бы в ту пору коня, так за них обоих сразу тебя надо было бы выдать!.. Так выходит! Вот и видно, что волос долог, да ум короток… Ну, да довольно! И то уж дозволил тебе пустого болтать больше, чем следовало. Отправляйся в девичью да за пяльцы садись, это лучше будет!
        - Батюшка! - опустилась к ногам отца девушка, вся трепещущая в порыве беспредельного горя. - Батюшка! Родной! Смилуйся! Не губи меня! Без него мне жизнь не красна будет! Он солнышко мое ясное! Смилуйся, родимый! - и она, в слезах, обнимала колени отца.
        - Довольно! - загремел отец, вскочив с места, в припадке гнева. - Довольно! Прочь с глаз моих, бесстыдница! Будет, дозволил, поломалась девка, теперь нишкни, а не то выбью дурь у тебя из головы!
        - Полно, Василий Иванович, успокойся! - вставила свое слово Анастасия Федоровна.
        - А! и ты туда же! Успокойся! Успокоите вы! Смотрела за дочкой хорошо, нечего сказать! Матерью еще прозываешься!.. Дочь на глазах у ней шашни заводит, а она, словно безглазая! У, у! Погоди ж! Мы еще с тобой покалякаем! Выучу я тебя, как за дочкой смотреть! А ты вон с глаз моих! - снова обратился он к Марье Васильевне. - Во-он! Чтоб духу твоего здесь не было, негодница! Ишь, дурь напустила. «Солнышко, говорит, он мое ясное!» Я те задам солнышко выбью дурь-то! И раз навсегда запомни, чтоб я больше об этом татарском выродке и слова не слыхивал! А теперь прочь! Да прочь же, тебе говорят, бесстыдница, про-очь! - и он, схватив за плечи полубесчувственную девушку, с силою вытолкнул ее за дверь комнаты.
        Долго еще раздавался по всему дому грозный голос боярина Темкина.
        Мало-помалу он затих, и слышались только мерные, тяжелые шаги его.
        В доме царила мертвая тишина; все словно вымерло от одного отзвука голоса Василия Ивановича.
        А в спальне лежала на постели Марья Васильевна и смотрела перед собой неподвижным, словно мертвым, взглядом. Слез не было, не было и тоски; душу Марьи Васильевны словно одела непроглядная ночь; потух тот светоч, который светил ей. Он был тусклым и слабым, но всё-таки боролся с мраком. Теперь его не стало, и непроглядная тьма окружила душу боярышни. Светоч этот - была надежда. Теперь она исчезла, и уже не тоска о далеком друге, не сомнения и колебания кручинили боярышню, а страшною свинцового тяжестью сдавило ей сердце безысходное горе. И девушка не боролась с ним, а, подавленная его гнетом, лежала без мысли, без движенья, без слез, лишь чутко прислушиваясь к тому, как билось и ныло ее исстрадавшееся сердце.
        IV. Важный разговор
        Все домашние боярина Темкина ожидали, что теперь долго будет гневен он, не скоро забудет то, что произошло между ним и дочерью. И, действительно, долго ходил боярин, словно туча грозовая. Уж весна наступила вполне, солнце так ярко-ярко сияло и птицы, прилетевшие из краев заморских, песни веселые распевали; кажись бы, должна была пройти злоба боярская при такой благодати, а Василий Иванович был по-прежнему угрюм. Знать, лучи солнечные, что льды и снега заставили в реки сбежать ручьями журчащими, недостаточно теплы были, чтобы так же смягчить и твердую душу боярскую! Но вдруг с него злобу, как рукой, сняло. Боярин, грозно поглядывавший на всех, из-под насупленных бровей, однажды вернулся из дворца таким веселым, каким его уже давно не видали!
        - Настасья, а Настасья! Подь-ка ко мне! Надо кой, о чем покалякать! - крикнул он жену, едва успев выйти после обеда из столовой избы[63] в свою одрину[64].
        Удивленная этим приглашением Анастасия Федоровна поспешила к нему.
        - Садись, - указал он ей на скамью, - да потолкуем.
        - Чай, ты не забыла, - начал боярин, когда Анастасия Федоровна приготовилась слушать, - как дщерь-то наша вздурила?
        - Конечно, нет! Мне ль запамятовать это! - воскликнула боярыня.
        - Ну, так вот, порешил я дурость ейную выгнать у нее из головы, а чтоб сразу конец положить, задумал замуж ее выдать. Признаться, я уже кое с кем из своих проговорил… Ан, тут ей, девице-то вздурившей, выпало такое счастье, что я и во сне представить не мог! - продолжал, радостно улыбаясь, боярин.
        Анастасия Федоровна молчала, внимательно слушая его речь и тщетно стараясь догадаться, кого он нашел себе в зятья, что так доволен.
        С утра сегодня, с самого раннего, занят был царь делами разными государственными, и с царицей повидаться не успел. Вот и говорит он мне:
        - Сходи-ка ты, Василий, к царице, поклон ей мой низкий передай да спроси, в добром ли она здравии.
        Пошел я… Прихожу, вижу, матушка-царица на богомолье собирается…
        Ну, уж и красота же наша царица Анастасия Романовна! - отклонился боярин в сторону. - Много раз видал я ее, а сегодня она мне еще пригожее показалась, наряд, должно, ей к лицу был, не знаю… А была она в опашне кармазинного цвета, червчатом, одета, а на петлях нанизан жемчуг с каменьями разными - с яхонтами и изумрудами… На голове кика атлас червчат и запона на нем золотая с алмазами, изумрудами и другими каменьями…
        Пришел я к царице, кланяюсь ей.
        - Здравствуй, матушка государыня!
        - Здравствуй, Василий Иванович! - ласково так отвечает она мне. - Что скажешь?
        - Государь мой и царь великий, а твой супруг, Господом данный, повелел мне, рабу своему, низкий поклон тебе, царице, передать и, в добром ли здравии, справиться приказал, - говорю.
        - Скажи, отвечает, государю моему, Ивану Васильевичу, что спасибо за низкий поклон, и ему сама такой же посылаю, а сама я в добром здоровье и за него, господина моего, Богу молиться собираюсь.
        Я поклон ей отвесил, и выйти собрался, а тут она меня окликнула:
        - Стой, стой, боярин-ста![65]
        - Чего, государыня Анастасия Романовна, прикажешь?
        - Нужен ты теперь царю али нет? Может, дело есть какое спешное?
        - Не ведомо, говорю, может, нужен, а может, и нет…
        - Так ты скажи ему, что коли ему тебя не нужно, то пусть отпустит со мной на богомолье ехать… А может, ты этого не хочешь?
        - Что ты, государыня! - отвечаю. - С радостью великою!
        И побег к царю. Доложил ему все, как следовало, и отпросился с царицей поехать. Царь позволил, и я попал в обережатые[66] царицы.
        Когда в собор приехали, стала царица молиться истово так. А я стою позади ее да думаю:
        «Матушка! чиста ты, яко голубица, никакого горя у тебя на сердце нет, а молишься ты истово так за ближних, должно, своих; вот у меня горе какое, дочка родная перечить отцу начала да сама себе жениха сватает. Хоть бы ты помолилась за меня, чтоб душа моя от гнева остыла, да за нее, девку глупую, чтоб Господь Бог Милостивый жениха ей послал». Думаю так, крещусь, а на душе тяжко так, тяжко, и вздохнул я тяжело. Царица мой вздох тяжкий услышала, посмотрела на меня зорко-зорко, одначе ничего в храме Божьем мне не сказала, только молиться стала еще усерднее. А как от обедни к дворцу вернулись, вышла она из рыдвана[67], да и говорит мне:
        - Подь ко мне в мои палаты, Василий Иванович, надо мне с тобою покалякать.
        - Что, думаю я, за притча! Уж не сказал ли я чего неладного! Даже испужался маленько, по правде молвлю. И дурень я! Мне и на мысль не пришло, что царица вздох мой тяжкий услышала и подумала, что, должно, горе у меня на сердце большое, так и звала, утешить чтобы чем-нибудь… Ведь она милостивица и благодетельница святая! Недаром уж, на что нищая братия, и та ее матерью родной зовет…
        Пришла в палаты, села да и говорит мне:
        - А ну-ка, боярин, поведай, чего вздыхал тяжко так за обедней?
        Я стоял, ровно ошалелый: больно уж неожиданно было. Гляжу на царицу и молчу.
        - Что ж не отвечаешь? Али горе свое поведать тебе нежелательно? Коли так, не неволю. Бог с тобой! - вдругорядь молвила она, а сама смотрит так ласково да кротко, что у меня будто сердце растаяло, и, чую, что-то застилать, словно туманом стало: знать, слеза прошибла.
        Не стал я таиться перед государыней, поведал все, как у нас с Марьей было.
        - Вот оно, какое у тебя горе? - молвила царица и задумалась маленько. - А только отчего ты не хочешь выдать дочку за Бахметова? Хороший он молодец и лицом красавец… Роду-то незнатного, так нешто это беда?
        - Беда! - отвечаю я ей. - Беда матушка царица, и не малая! Потому и его самого всегда затирать будут те, кто познатней, и детям, что от него да Марьи на свете явятся, ходу не будет. А каково мне смотреть, что внуков моих за татарских отпрысков считают? Нет, матушка царица, по гроб жизни своей я на это согласия своего не дам!
        - Ну, ежели так, - сказала она, - то надо тебе дочку свою замуж поскорее выдать, чтобы забыла о милом своем скореючи, а то изведется с тоски девица красная.
        - Да за кого ж, государыня? Нешто ладного жениха скоро сыщешь? Вон у свах много этого товару, да толку мало: все либо мелочь, либо парни нехорошие, озорники… Где тут отыщешь!
        Государыня задумалась.
        - Слухай-ка, боярин, что я тебе скажу, - молвила она погодя. - Хочешь меня сватьей иметь? - а сама так весело улыбается.
        - Еще бы, говорю, нет!
        - Коли так, то есть у меня для твоей дочки жених на примете… И красив, и роду не худого, и не стар еще человек.
        - Как его звать? - спрашиваю.
        - Ишь, не терпится тебе! Ну, так и быть, скажу: князь Ногтев, Данило Андреевич. Ладен ли?
        - Конечно, государыня! Это ль не жених! За сватовство благодарствую!.. Век Бога за тебя молить не устану!
        - Погоди благодарности-то сыпать, прежде уговоримся. Положим так: с князем я сама потолкую… Он, знаю, браку сему немало радоваться будет; мне кумушки московские уж давно в уши жужжат, что князь Данило Андреевич с тоски по дочери боярина Темкина сохнет: приглянулась она ему очень; а свататься боится, потому, скажу тебе, прости меня, прямо, что нравом ты больно строптив. Опосля устроим уж мы поскорей сговор да смотрины, а ты прикажи жене своей да дочке-невесте приданое шить спешно. Так и порешим. Ну, доволен ли ты?
        - Еще б не доволен, государыня!
        - Так иди теперь домой с Богом да делай, как уговорено.
        Шел из дворца я домой - ног под собой от радости не чувствовал.
        - А ты, жена, довольна ли?
        - Могу ли честью такой быть недовольна? - ответила Анастасия Федоровна, думая про себя: «Эх, хорошо-то, хорошо! Только девку бедную жаль, больно убиваться будет!»
        - То-то! Так с завтрашнего дня и за работу… Да поспеши, смотри, чтоб скорее. А с Марьей потолкуй хорошенько, не осрамила бы чтоб еще на свадьбе нас. Иди теперь, а я сосну маленько, - закончил боярин.
        Таков был между Анастасией Федоровной и ее мужем разговор, имевший столь важное и решающее значение для убитой горем Марьи Васильевны.
        Выйдя из опочивальни Василия Ивановича, Анастасия Федоровна долго собиралась с мыслями, как бы ей возможно легче передать дочери то, что говорил сейчас Василий Иванович и хоть немного ослабить этот, столь тяжкий для Марьи Васильевны, удар.
        V. Все кончено
        Велик и хорош был сад боярина Темкина. Пожалуй, лучший в Москве в то время. Вековые липы, под тенью которых, может быть, отдыхал в жаркую пору еще дед нынешнего хозяина, перемешивались с широколепестным кленом или не менее их старым дубом.
        А вокруг этих престарелых, но еще полных жизни великанов, прячась под их тенью, рассыпались молодые деревья, покачиваясь от верхушки до корня при таком ветре, который едва заметно колебал вершины двух- и трехобхватных лип и дубов. Внизу, у корней деревьев, густою, колючею чащею пророс крыжовник, темная листва которого резко отличалась от более светлого убора росших рядом с ним кустов красной, белой и черной смородины. Дальше, отделившись от этой группы, словно знатный боярин от смерды, высились яблони всяких пород, вишни, покрывавшиеся весною такою массою белых цветов с розоватым подбором, что за ними не видно было листвы. Тут же и груша виднелась, и слива кой-где. Ближе к забору потянулся малинник, предмет зависти и вожделений для проходящих в осеннее время мимо забора мальчишек, видящих сквозь частокол крупные, сочные ягоды, висевшие на стеблях куста, будто прячась под его сморщенный, словно слоеный, лист.
        Наступал вечер. Последние лучи заходящего солнца освещали вершины высоких деревьев. Листва, позлащенная закатом, чуть-чуть шелестела, словно убаюкивая тех пичужек, которые забрались уж в свои гнезда и изредка еще перекликались со своими подругами, также собравшимися на покой. Близилась ночь, и успокоение разливалось в природе. Но не успокаивалась, как все окружающее, тоска, которая грызла сердце Марьи Васильевны, тихо шедшей в это время по одной из дорожек. Бледна и грустна боярышня. Голова упала на грудь, на лбу глубокая морщина появилась, глаза впали. Тихо бредет она, не зная, куда и зачем. Ветка смородины, переросшая своих сестер, задела ее лицо. Боярышня протянула руку, сорвала лист, подержала в руках и бросила… И опять так же тихо пошла дальше. Не видит она солнечного заката, которым так любила в былое время любоваться, не слышит ни тихого трепетания листьев, ни переклички полусонных птиц.
        Все забыто, все ей опостылело. И голова ее уже не полна прежними думами; теперь только одна мысль беспрерывно гвоздит ее мозг: «Что делать? Что делать?!»
        И не дает ей покоя эта мысль ни днем, ни ночью. Вот и теперь боярышню она же заняла, да так сильно, что та даже не слышит, как скрипит песок под ногами Анастасии Федоровны, которая ее нагоняет.
        Только тогда очнулась, вздрогнув слегка, и оторвалась от своей неотвязной думы Марья Васильевна, когда мать, подойдя к ней, положила свою полную руку на ее плечо.
        - Что, все грустишь да тоскуешь, Марьюшка, дочка моя болезная? - спросила Анастасия Федоровна, смотря на осунувшееся лицо девушки.
        В ответ ей Марья Васильевна только тяжело вздохнула.
        - Полно, дочушка, не кручинься! Все пройдет, позабудется и быльем зарастет!
        - Нет, матушка, не утешай! По гроб я помнить буду его, моего сокола ясного, по гроб буду слезы лить по нему! - воскликнула боярышня.
        - Что ж делать! Помни! Думушка не кусок, за окошко не выкинешь, а все ж и жить надо, как люди живут…
        - Я постригусь… В монастырь уйду: коли не его, так Христовой невестой буду!
        - И думать не моги! Отец не даст разрешения.
        - Сбегу!
        - Как же так! - воскликнула немного озадаченная этим решением Анастасия Федоровна. - Нешто можно отца позорить!
        - Какой же тут позор? Я не к милому сбежала на пир брачный, а в келью монастырскую… Коли б к милому, тогда позор, а тут что же!..
        Анастасия Федоровна немного помолчала, собираясь с мыслями.
        - Дочка, дочка! - продолжала она, наконец, с укоризной. - Аль забыла ты пятую заповедь, что противу отца хочешь идти?
        - Помню, помню! Да нешто я нарушаю ее? Сказала - не к милому иду, а ко Христу… Про это жив писании сказано… Помнишь, чай, что нам поп из церкви Микольской читал?… Запамятовала? А я помню! Писано там, что, ежели кто любит отца али мать больше Христа, Господа нашего, тот не достоин Его!..
        - А все ж не дело ты замыслила, не дело! - качая головой, говорила Анастасия Федоровна, сбитая с толку горячей защитой дочери.
        Некоторое время мать и дочь шли, молча, занятые каждая своими мыслями.
        - Ну, а если б батюшка тебе не токмо не позволил в монастырь укрыться от света, а приказал замуж идти, что бы ты сделала? - осторожно начала сводить разговор Анастасия Федоровна к тому, о чем она хотела поговорить с ней.
        - Коль за немилого - не пошла бы! - отрезала Марья Васильевна, слегка нахмурив брови.
        - Супротив отца, стало быть, восстала бы.
        - Да, восстала бы.
        - Так ведь он силком может тебя выдать…
        - Силком, да! Связанную разве под венец поведут на сором всей Москвы… А вольной волею не пойду!
        - Ладно! Коль так, не будем об этом и говорить… А теперь скажи ты мне, кто на земле превыше всех?
        - На земле - царь, над ним токмо Бог единый, - ответила немного удивленная Марья Васильевна.
        - Верно! Должны мы царю повиноваться!
        - Еще бы! Ведь он же помазанник Божий.
        - А царице?
        - И царице, конечно!
        - Во всем повиноваться должны? - медленно подходила к намеченной цели Анастасия Федоровна.
        - Во всем! Хотя бы живот свой положить приказано было за царя или царицу, и то должны, - говорила боярышня, не думая, что она произносит то самое, что нужно было ее матери.
        - Так, хорошо… Ну, а если бы тебе царь или царица приказали не идти в монастырь, а с отцом да с матерью жить, пошла б ты все-таки в монахини?
        - Нешто могу ослушаться воли их? Не пошла, бы! - ответила Марья Васильевна, напрасно стараясь догадаться, зачем ведет мать этот странный разговор.
        А Анастасия Федоровна все продолжала свой допрос.
        - В монастырь не пошла б? Ладно! А если б царица замуж тебе за немилого идти приказала, что бы тогда?
        - Что ж делать! Ослушаться - грех пуще, чем милому измена… Вышла бы волей-неволей, - говорила боярышня, дивясь тому, какие вопросы задает ей мать.
        - Ну, так идем приданое шить спешно! - радостно воскликнула Анастасия Федоровна.
        - Как? - остановилась пораженная Марья Васильевна, с тревогой смотря на мать. - Почто так шутить, родимая? - с упреком продолжала она. - Меня словно ножом кто в сердце ударил… Почто шутишь да смеешься над тоскою моей?
        - Да не смеюсь я над тобой, дочка моя родная! Правду истинную я молвила, вот, как перед Богом! Царица тебя просватала!
        - Что ты! Может ли быть! - воскликнула, бледнея, боярышня.
        - Да, да! Сегодня днем просватала тебя за князя Ногтева, Данилу Андреевича!
        Словно громом поразила эта весть Марью Васильевну. «Все кончено!» - мелькнуло у нее в голове. И она стояла перед матерью бледная как полотно, опустив руки… На лице ее застыло выражение ужаса. Словно столбняк на нее нашел; она ничего не видела, не слышала, не чувствовала, вся уйдя в себя, занятая той мукой, которая ей давила сердце, леденила кровь, лишь в мозгу ее продолжала шевелиться мысль: «Все кончено! Все кончено!»
        А Анастасия Федоровна, увлеченная своею победой над непокорной девушкой, продолжала передавать подробности сегодняшнего разговора царицы с отцом. Наконец она заметила бледность девушки.
        - Что с тобой, Марья, будто неладно чтой-то? Небось, все с красавцем своим расстаться жаль? Горе большое, понимаю тоску твою девичью, да ведь и радость немалая… Помысли только: сама царица сватьей у тебя! То ли не честь!
        Полно, не задумывайся, родная! Что было - то прошло! Пойдем-ка лучше приданое шить… Спешить приказано!
        И Анастасия Федоровна, взяв дочь за руку, повела ее к дому.
        Марья Васильевна почти бессознательно, словно подчиняясь ее силе, пошла с нею. Она не рыдала, только одна крупная слеза пролилась из ее глаза, скатилась на сарафан и упала на песок сада… Это была, казалось, последняя дань былому. Все кончено, все умерло! Для Марьи Васильевны начиналась новая жизнь.
        VI. Перед венцом
        - Авдотьюшка! Подь-ка ко мне! С ног сбилась я совсем, сил моих нетути, - говорила Анастасия Федоровна старухе няньке, - А как без хозяйского глаза! Нешто выйдет ладно все!
        - Ох, уж не говори, матушка боярыня! И я уморилася совсем, шамкала в ответ ей старуха, - Да и то сказать, не грех и умориться маленько, коли привел Бог радостного дня такого дождаться, что боярышню, дитятко-то мое малое, под венец поведут… Слава Тебе, Господи! Думала ль я, старая, что доживу до этого, когда ее малым ребеночком на руках нашивала! Ан дождалась!
        - Что говорить! Радость великая! Особливо, что сама матушка царица просватала. А только уж и хлопот, не приведи Бог! Перво-наперво сговор, потом смотрины, там девишник, а сегодня - пуще всего - столованье… Одно за другим… Только поспевай да еще приданое шить приходилось - не отдашь же дочь на сором без прикруты[68]. Вот тут и вертись! Уж за те дни измучилась совсем, а сегодня так и вовсе силушки моей нетути! - в изнеможении опустилась на лавку Анастасия Федоровна. - Уж ты замести пока меня, поглядовай везде, Авдотьюшка.
        - Сделай милость, отдохни, боярыня, а я присмотрю, будь покойна, - отвечала старуха.
        - Спасибо… Смотри не прогляди чего… Перво-наперво на кухню поглядывай, чтоб Антип павлина[69] вовремя приготовил, да не пережарил… Опосля не забыл бы чего, напоминай ему… Да и сама упомни: перепеча крупчатая, хлебушки ситного… Этим делом пусть Антиповы помощники занимаются, а он поважнее возьмет - вот эти кушанья: папорок лебедин под взварцем шафранным, опосля ряб по лимоны окрашенный, потрох гусиный, гусь жареный, порось жареный, да куря в лапше, да куря в щах; курник, подсыпан яйцами; пирог с бараниной; пироги кислые с сырком; жаворонки, в масле поджаренные; пирожки с яйцами… Чтой-то позапамятовала сама… Что еще? Да! Сырников приготовит пусть, да карасей, да пирожков подовых… Опосля еще каравайчик, да куличков рассыпчатых… Кажись, все…
        - Ахти, упомню ли! - проговорила Авдотья.
        - Авось Бог памяти прибавит на сей раз… Ступай с Богом, а я здесь еще маленько помогу золотом довышивать-докончить убрус, что царице Марья поднесть должна в подарок.
        Старуха хотела выйти.
        - Погодь, погодь еще маленько! - окликнула ее Анастасия Федоровна. - Еще кой о чем сказать запамятовала. Иди к Ивану да скажи, чтоб он из медуши[70] выкатил бочки с медом да олуем[71]… Да выбрал бы те, что пополнее, не начаты еще, а начатых пусть не трогает. Опосля пусть и бочонки с винами заморскими: романеей, бастром и мальвазией повыкатит. Тоже что пополнее. Наливочек тоже пусть не забудет… Ну, иди с Богом… Коли еще что надумаю, кликну…
        Авдотья вышла, а Анастасия Федоровна прошла в комнату, где множество девушек были заняты работой: кто спешил докончить что-нибудь из приданого боярышни, хоть и не по обычаю было то, что приданое еще не отвезено, да что делать, вся свадьба спешно так вышла, что и оглянуться не успели; кто трудился над убрусом, предназначенным в подарок царице. В числе их сидела и невеста, Марья Васильевна. Медленно и равномерно двигала она иглою, дошивая какую-то вышивку, и узор тонкою цветною нитью постепенно вырастал под ее искусными руками. Руки деятельно работали, но голова не участвовала в этой работе: с того самого дня, как мать сказала ей о сватовстве Ногтева, Марья Васильевна была словно в чаду… Как сквозь сон, помнит она лицо своего нового жениха, так же, как и девишник, на котором веселилась не она, а ее подруги. Теперь она была странно спокойна и равнодушна ко всему. Горе, радость - одинаково не волновали ее.
        Когда мать вошла в комнату, Марья Васильевна, казалось, была поглощена своей работой. Только бледность лица дочери да черные круги, окаймлявшие глаза, поразили Анастасию Федоровну.
        «Ахти, - подумала она, - извелась совсем девица! Узнать нельзя… Кажись, ей эта свадьба хуже ножа острого. Как бы еще чего на столованье[72] с ней не приключилось, скажут: «порченая», тогда мне и отцу и веселье[73] не в веселье».
        - Ну, что, дочушка, - ласково обратилась она к Марье Васильевне, желая ее развлечь, - немного уж тебе в девицах быть осталось: не оглянешься - и под венец с князь-Данилой.
        Боярышня словно очнулась от сна. Видно, далеко и от девичьей, и от приготовлений к свадьбе витали ее мысли.
        «Сегодня свадьба… Ох, Господи, Господи, какой тяжкий крест посылаешь ты мне»! - подумала Марья Васильевна, и рука ее, державшая иглу с красной шелковинкой, слегка дрогнула.
        Мать заметила своим зорким оком, как задрожала рука дочери, и приписала это усталости.
        - Ты бы, Маша, пошла в свою светелку да поотдохнула бы… Какая тебе теперь работа, только измаешься больше. Подь, родная, да отдохни, а то теперь, чай, скоро и царица пожалует… Небось, запамятовала, что государыня матушка, Анастасия Романовна, к нам, как сваха твоя, приехать собиралась, до церкви тебя проводить. Поднимись в свою светелку, посиди в ней свои последние часы девичьи али приляг. Теперь уж недолго тебе в светлице своей быть - скоро покинешь ты дом отчий и матушку свою родимую, дочурка моя ненаглядная! - говорила Анастасия Федоровна, проводя рукою по золотистым волосам дочери, и голос ее слегка задрожал.
        Не выдержало сердце Марьи Васильевны ласковых слов матери. Замерло, закалилось оно в горле и стало уже недоступно для него, но все-таки растаяло от ласки материнской. Поднялась с сиденья боярышня, кинулась на шею матери и зарыдала. Долго сдерживаемые слезы пролились.
        - Полно, родная! Что с тобой! - с испугом воскликнула Анастасия Федоровна, пораженная этими неожиданными слезами. - С чего ты это? Али со мною расстаться жаль? Что делать! Такова уж судьба девичья! Полно ж, не плачь, касатка. Пойдем со мной, я провожу тебя в твою спальню… Утри же слезы: негоже плакать перед венцом!
        Обняв дочь за плечи, она повела ее наверх к ее светелке.
        - Ляг лучше: полежишь, авось успокоишься, - сказала она, войдя с дочерью в спальню. - Не тоскуй, а положись на волю Божию: он лучше нас знает, что для нас хорошо, что скверно… Ляг же, - и, подведя дочь к постели, удалилась, оставив Марью Васильевну одинокой в ее светлице.
        Однако Марья Васильевна не последовала совету матери, не легла спать, а, подойдя к окну, села на свое излюбленное место.
        День был ясный. Лучи солнца проскальзывали в комнату сквозь густую листву росшей перед окном липы и ложились желтыми пятнами там и сям на полу и полог постели. Небольшой, но упорный ветер слегка покачивал верхушку векового дерева и заставлял тихо шелестеть его листья.
        Чем-то знакомым повеяло на боярышню от этого тихого шелеста. Как ласка матери заставила встрепенуться ее застывшее в безысходном отчаянии сердце, так шепот листвы ее подруги детства и юности - липы - пробудил отлетевшие грезы, замершие, подобно сердцу, под бременем горя.
        Шептала липа под все новой и новой волной набегавшего ветра, лились мечты боярышни, и порой она сама не знала - мелькают ли то думушки в ее голове или это шепчет своим старческим голосом вековое дерево.
        «Полно, девица, полно! - слышит боярышня. - Не горюй! Свет всегда с тенью мешается. Так же и у людей. Не лей же, девица, слез, не печалься, красная! Бог Великий все знает, все ведает и посылает нам горе затем, чтоб еще больше ценили мы радость и счастье жизни. Жди и терпи, надейся и веруй, и счастлива будешь. Вытри же слезы, девица, терпи, болезная, без слез и роптаний: они все равно не помогут, надейся, верь, живи для счастья других, и ты сама скоро утешишься, и бесследно пройдет, исчезнет твоя тоска-змея лютая!»
        Тихо, но неумолчно шелестела листва, волною неслись думы Марьи Васильевны, и все больше и больше замирала тоска, все спокойнее становилось на сердце.
        VII. Обвенчаны
        Весело и шумно пировали бояре, вернувшись от венца к столованью. Радостен и весел как никогда Василий Иванович, не меньше, чем сидящая с ним рядом Анастасия Федоровна. Гости хмельны и сыты… Еще б! На такой ли свадьбе, как эта, не быть пьяным и сытым! Этакой свадьбы уж давно на Москве не запомнят! Одних кушаний всяких смен чуть не за сотню перевалило, а вина да наливок - хоть в баню иди да мойся - так их много, не говоря про меды крепкие, да сладкие и олуй, перебродивший знатно и выстоявшийся! Как ни любят покушать бояре, а все-таки, то тому, то другому приходится отказываться от угощений, хоть и страшно обидеть хозяина. Зато взамен этого, для утехи Василия Ивановича, приналегли они на пития…, это еще могут, еще желудок выдерживает! И стучат неумолчно братины да кубки тяжелые, узорчатые, с какой-нибудь хитрою на них надписью, вроде: «человече, что на меня зришь? не проглотить ли меня хочешь?» или: «воззри, человече, на дно братины сей и, открывши тайну свою».
        Читают бояре такие надписи, кто грамоте разумеет, и с еще большим удовольствием тянут пенную влагу на радость хозяину. Славят гости доброту и щедрость Василия Ивановича да на молодых поглядывают.
        - Горько! - кричат, - подсластить надо бы! - и любуются они, как счастливый муж жарко целует свою жену молодую.
        А Марья Васильевна тоже вина пригубила маленько. Раскраснелась она. Кровь прилила к вискам и щекам. Сидит она румяная, куда и бледность утренняя делась, и бояре дивятся на боярыню молодую, на красоту ее засматриваясь. Не замечают веселые гости и счастливый супруг, как под кикой высокой, на лоб низко надвинутой, изукрашенной зернами бурмицкими да каменьями самоцветными, очи молодой, словно дымкой какой-то затуманиваются.
        Да кабы и заметили, не догадаться бы им, какая думушка бродит в голове Марьи Васильевны, почему она словно с тревогой поглядывает, что конец скоро будет сменам яств и окончится столованье. А боится и ждет с трепетом сердечным того, что уж скоро ей придется вдвоем с мужем остаться, с нелюбимым, чужим человеком, и должна она будет подчиняться ему во всем, исполнять все его прихоти: жена - раба! Недаром же он ее, перед тем как с ней к брачному ложу идти, плетью легонько при всех ударит в то время, когда она будет с него обувь снимать[74] - и то и другое знаки господства с его стороны, рабства - с ее.
        Тяжко Марье Васильевне. Для нее это не свадебный пир, а тризна по милому, по ее девичьим грезам и по разбитому навеки, казалось, счастью.
        Но помнит молодая боярыня слова: жди, терпи, надейся и веруй! и ничем не выдает своей грусти. На устах ее играет улыбка, очи блестят, она кажется вполне довольной и счастливой. Не хочет она своим грустным видом смущать веселье гостей и печалить отца и мать. Она видит, как украдкой крестится ее матушка, что-то тихо шепча.
        Знает Марья Васильевна, что, верно, мать шепчет:
        - Благодарю тебя, создателя! Ишь, Марья-то весела как и довольна… Забыла, знать, о своем дружке, отогнала свою кручинушку, слава Тебе, Господи!
        И еще веселее становится молодая боярыня, еще звонче звучит ее смех…
        «Радуйся, матушка! Будь довольна, милая! - думает она. - Ты видишь, я весела, веселись же и ты - тебе так редко выпадает это на долю. А что у меня на душе, то пусть одна я знаю!»
        Шумнее и шумнее делается в горнице, веселей и веселей становятся гости, а пир между тем, видимо, уже идет к концу. Уже начали ставить сласти. Вон только что подали сахарную коричневую коврижку, а там уж несут лебедя сахарного, пуда в два весом, там утю, тоже не легкую, а вот тащат диво дивное, целый город сахарный. Диву даются гости, как это мастерски все состроено: и башни тут, и церкви над стеной зубчатой возносятся, а на площадях люди на конях или пешие понаставлены - вот-вот, кажись, сейчас двинутся, заговорят да с боярами веселыми чаркой золоченой чокнутся, молодых поздравляючи. Дальше пошли сласти попроще: марципан сахарный, сахары узорчатые, ягоды разные, яблоки, шептала, имбирь в патоке и еще других всяких сластей многое множество.
        Заедают гости сладостями обильные яства: кто с башни сахарной сорвет человека сладкого, в рот отправит да вином душистым запивает; кто у сахарной ути нос отколет да посасывает его, обмакнув в стоящую перед ним объемистую чарку с крепким медом; кто попроще, возьмет шепталы или имбирю в сладкой тягучей патоке да наливку густую попивает.
        Однако как ни любят пить гости, а, наконец, и им невмоготу стало. То один, то другой, смотришь, от угощенья хозяйского отказывается да чарку кверху дном оборачивает:
        «Довольно, дескать, пора и честь знать!»
        Видит Василий Иванович, что зело упитаны гости и что дальше тянуть нечего - все равно веселей не будет - поднялся он.
        - Ну-ка, гости дорогие, - говорит, - еще по чарке по последней опрокинем, да и проводить пойдем молодую в дом зятюшки моего дорогого!
        - Вот это ладно Василий-ста промолвил! - сказал отец молодого. - Давно бы в наш дом пора… Я, чай, молодая наша уж соскучилась, с нами, со стариками, сидючи!
        Еще раз звякнули дружно кубки и братины. Опростали гости до дна полно налитые чары, еще раз крикнули «горько!» и заставили пригубить чарку и Марью Васильевну. Пригубила она ее с веселой улыбкой, а у самой дрожь по телу пробежала.
        Шумно поднялись бояре, помолились на иконы да хозяина за хлеб за соль благодарить стали. А уж отец молодого сзывает их на завтра на новый пир, на княжой[75], к себе в дом. Знают гости, что и завтра их ждет угощенье, и не меньше благодарят его за зов. Между тем дружка уже расчистил молодым проход на крыльцо. Их давно уж у крыльца пара коней буйных и быстрых дожидалась. Сесть едва молодые успели, как кони понесли, словно перышко, тяжелую колымагу, только пыль летит. Дружка на горячем аргамаке чуть угнаться может. Однако старый князь Ногтев, отец молодого, вместе с женой своей сумел как-то ухитриться поспеть домой раньше новобрачных, и только они, подъехав к дому, успели в палаты войти, как уж отец дрожащими руками осенил иконой их склоненные головы, а потом, передав образ жене, благословил хлебом-солью.
        Вступление Марьи Васильевны в дом мужа состоялось.
        Между тем понемногу собирались поезжане. Оставалось совершить последний обряд: «выдаванье молодой» и уложить их на покой в сеннике.
        Медленно выступил из толпы поезжан боярин, приятель Темкина, старший их всех и по роду, и по летам. Перекрестился он на образа, провел рукой по своей серебристой бороде и повел речь к молодым.
        - Дети мои, - начал он дрожащим старческим голосом, - теперь вы уступили на житейский путь… Вы молоды, не знаете, каков он есть. Слушайте же, что скажу вам. Мне уж недолго осталось быть на этом свете, я прожил жизнь, прошел путь, положенный Господом, я знаю, труден он али легок… Ох, говорю вам, тяжек путь житейский! Но не бойтесь его: Бог повелел жить и дал нам заповедь великую: любите друг друга! Вот в этом ваша опора и спасение… Помни, Данило, помни и ты, Мария, заповедь сию великую, и живите так, как поучает она. Ты, Данило, берешь под свою власть и защиту голубку чистую и помни: с тебя на страшном суде спросится, оставил ли ты в чистоте ее душу, не поселил ли в ней мыслей злых, черных, такой же ли кроткой сердцем она прожила и окончила свою жизнь или в предсмертный час могла сказать что-нибудь противу тебя. Тяжко вам, что я говорю о смерти тогда, как здесь кипит веселье и жизнь начинается, а не оканчивается. Что делать! Я должен сделать это, чтоб наставить вас на путь истины. Еще скажу, Данило, ты господин жены твоей, ты знаешь это, но помни всегда, что жена - не раба… Властвуй над ней, но
не силой своею, а любовью. Что же тебе сказать, Марья? Если от мужа, господина твоего, я мог требовать, чтоб он сохранил в тебе душу чистою, то могу ль того же просить от тебя, чтоб ты его душу сохранила? Ведь ты не госпожа его, а только подруга жизни, могу ль от тебя этого требовать? Да, могу! Доброе слово, вовремя сказанное, спасало великих грешников. И ты так же делай. Видишь, что тоскует твой муж, что кручина им овладела, спроси, о чем он кручинится. Раздели тоску его, утешь, если можешь, а нет - горюй вместе с ним, он увидит, что ты поняла его скорбь, делишь с ним ее, и на душе у него полегчает. А увидишь, угрюм он ходит, думы черные запали, знать, в его голову, разведай про эти думы, скажи ему, что неладны они, и спасешь ты его, быть может, от греха великого. Что еще прибавить? Бояться Бога, чтить родителей вы с младенческих лет обучены, чай, не забыли и не забудете. А я кончу так же, как и начал: любите друг друга - в этом и ваше счастье, и спасенье!
        Старик закончил речь среди глубокого безмолвия присутствующих. Марья Васильевна стояла, склонив голову, только изредка поглядывая на мужа, и речь ли так подействовала на нее или же просто сердце ее искало успокоения, только Данило Андреевич, еще недавно чужой для нее, уже не казался ей теперь таким. Она понимала, что связана с ним крепкими узами, и ей хотелось найти в нем друга, с которым бы она могла легко и без боязни совершить тот трудный житейский путь, о котором говорил старик.
        Окончив речь, старик «выдал» молодую мужу.
        - Поди сюда, Данило, - сказал он князю, взяв за руку молодую, - вот жена твоя, возьми ее, - и он передал Марью Васильевну в объятия мужа.
        Молодых повели в сенник.
        А уж в сеннике приготовлена на ржаных снопах брачная постель.
        Двадцать семь снопов положено, поверх их перины настланы и накрыты простынями атласными. В головах постели поставлена кадь большак с пшеницей, в ней свеча восковая воткнута и зажжена, в ногах кадь такая же с ячменем, по бокам кади с рожью.
        У входа в сенник молодых осыпали хмелем, и дверь за ними плотно заперли.
        Поезжане начали по домам собираться, а дружка, вскочив на коня, стал разъезжать вокруг сенника с обнаженной саблей в руке, чтобы кто-нибудь не потревожил молодых или колдовства, какого не учинил.
        VIII. В сеннике
        Наступил тот час, которого так страшилась Марья Васильевна: молодая осталась наедине с мужем.
        В первую минуту неловко чувствовали себя молодые.
        Князь сел на постель и, покручивая шелковистый ус, молчал и украдкой поглядывал на свою красавицу жену. Марья Васильевна остановилась у порога, словно боясь сделать шаг дальше, и, вся трепеща, боялась поднять глаза на своего мужа, со страхом ожидая, что вот-вот раздастся его голос, властно зовущий ее к себе. Однако молчание длилось. Тишина нарушалась лишь изредка легким потрескиванием свеч, воткнутых в кадях с зерном. Неподвижное пламя свечей обливало комнату ярким светом.
        - Мария Васильевна… то бишь, Мария, ты и взглянуть на меня не хочешь… Неушто уж так я не люб тебе? - раздался тихий голос Данилы Андреевича вместо ожидаемого молодой боярыней сурового призыва.
        Марья Васильевна не отвечала, только, подняв очи, глянула на мужа. Ее глаза встретились с глазами молодого князя, и она прочла в них словно упрек себе. В них не было видно гнева, очи князя с кротостью и любовью смотрели на нее. Марья Васильевна, словно стыд почувствовала за свою холодность к мужу.
        «Нешто он виноват, что меня разлучили с милым?» - подумала она и, подойдя, села рядом с ним на постель. Радостно блеснули очи молодого князя… А эти очи были не хуже глаз Андрея Михайловича! И они, как те, могли грозно сверкать, когда гнев загорался в груди, и они могли теплою ласкою нежить свою любушку, кротко глядя на нее из-под тонких полукруглых бровей. Да и красою Ногтев не уступал Бахметову, хоть был ростом пониже, зато постройней, а его золотые кудри, волной воздымавшиеся над высоким лбом, чуть ли не получше были темных кудрей Андрея Михайловича.
        - Что ж ты не промолвишь словечка в ответ мне, голубка моя? - продолжал Ногтев, видя, что Марья Васильевна не отвечает. - Больно не люб я тебе? Молви! - и словно тоска послышалась в голосе князя.
        - Люб ли - того не могу я сказать… Сам ведь знаешь, до свадьбы тебя я раз-другой лишь видела только… А не люб, почему ж? Ты мне не ворог и зла не сделал… За что ж не люб, - ответила Марья Васильевна, потупив глаза.
        - Стало быть, ни то, ни другое, - вздохнул князь. - А ты мне люба… Ох, как люба! Ты говоришь, меня всего раз или два видела, а я тебя много раз видел, только ты меня не примечала, али не хотела приметить. Помню, не раз я во время обедни али всенощной вместо икон святых смотрел на тебя, и казалось мне, что, то ангел с небес на землю спустился да обратился в девицу красную. И сердце билось сильнее у меня в груди, когда я глядел на тебя, бывало… А кончится служба, уйдешь ты домой с матушкой, и такая тоска нападет на меня - света Божьего не взвижу! Не понимал я тогда, что со мной творится. Был, кажись, раньше молодец как молодец, ан вдруг, словно девица, затосковал, закручинился… Думал, скажу прямо, не порчу ль какую на меня навели… К ворожеям обращался, чтоб избавиться… Поили они меня разными зельями, гадали и так и сяк, а тоска моя все сильней и сильней становилась… А знахарки баяли - порча! Только одна мне глаза открыла, погадала и молвила, что тоска моя от очей девицы лазуревых идет… Тут и я догадался, от кого идет моя кручина. Понял все, а сватов созывать боязно: вдруг не примут, тогда еще
горше… Кабы не царица, не знаю, как бы все и кончилось… Теперь же, слава Богу, все слажено!.. Я прежде и помыслить боялся о таком счастье и радости! - говорил князь, с восхищением глядя на красавицу жену. - Только, - добавил он мрачно, - мне и радость не в радость будет, коли ты меня не полюбишь! Скажи, родная, голубка моя, скажи, полюбишь ли ты меня?
        - Коли ты муж мой, нешто могу я тебя не любить?
        - Ах, не то, не то! Полюбишь ли, спрашиваю, не как мужа своего, а как своего милого, вот о чем я спрашиваю?
        Марья Васильевна не знала, что ответить ему: сказать правду - значило огорчить его, а солгать совесть мешала. Она раздумывала и медлила с ответом.
        - Ты не отвечаешь, - произнес Ногтев, видя ее молчание. - Молчишь, стало быть, не знаешь, как мне ответить… Я понимаю - тебе тяжко сказать, что не полюбишь меня. Что же делать! Насильно мил не будешь! Такова, знать, воля Божия! Знать, счастье мне на роду не написано! - печально добавил князь и поник головою.
        Воцарилось тягостное для обоих молчание.
        - Знаешь ли, что та ворожея, - продолжал Данило Андреевич, помолчав, - которая узнала, откуда моя тоска идет, еще кое-что предсказала и правду, вижу, молвила истинную! Знать, та знахарка не обманчивая, и наука ее подлинно от Бога идет… Ворожея та Ведуньей прозывается, стрельчиха, вдова… Слышала о ней, чай?
        - Да, слыхала, - коротко ответила Марья Васильевна, погруженная в свои думы.
        - Так вот эта самая Ведунья всю судьбу мне открыла…
        Сказала, что женюсь я на той девице, по которой сердце мое тоскует, а только у той зазнобы моей есть уж милый, и долго она того милого не забудет, а меня полюбит ли когда, то еще бабушка надвое сказала! Вот оно теперь и сбывается! Э-эх, доля моя горькая! - тряхнул князь золотистыми кудрями, и тяжко, тяжко, видно, было у него на душе. Жаль стало его Марье Васильевне.
        «Ишь, тоскует, болезный! Кабы могла бы полюбить, полюбила бы его… Кроткий он, видно, добрый… Скажу ему все, без утайки, как есть, может и полегчает у него на сердце… К тому же и таить от мужа своего что-нибудь - грех».
        - Слушай, муж мой, Данило Андреевич! - тихо начала она, - не хочу таить от тебя. Зачем скрывать али обманывать - правда все же лучше кривды… Не потаю… верно сказала тебе Ведунья; есть у меня милый, и любила я его больше жизни своей, и теперь люблю… Виновата ль я? Сам знаешь - сердцу не прикажешь…
        - Как звать твоего милого? - быстро спросил Ногтев.
        - Зачем тебе знать? Не все ли равно?… Впрочем, будь, по-твоему, я и это скажу тебе: его зовут Андреем Михайловичем Бахметовым.
        - А, вот кто это! Видал его не раз… Красавец!.. Ну, да теперь недолго ему на белом свете красоваться… Приедет с похода - он теперь ушел с Данилой Адашевым - убью его!.. Али сам, может, лягу костьми: вместе нам не жить на белом свете! - воскликнул князь, и брови его сдвинулись, а в кротких глазах сверкнул недобрый огонек.
        - Убьешь? - сказала Марья Васильевна, - а за что? За то, что он любит меня? Так нешто можно совладать со своим сердцем?… Ежели б можно было, то почему же ты с тоски по мне чахнул? Не мог, стало быть, совладать со еврею любовью… А его, Бахметова, винишь в том, в чем и сам повинен. Можно ли так? Послушай лучше, что скажу я тебе… Люблю его, прямо говорю, люблю больше жизни своей, а только обета в верности, данного пред алтарем святым, не забуду и не нарушу… Как перед Богом скажу, была бы моя воля - ни за тебя, ни за другого не пошла бы, кроме милого моего… Но теперь не воротишь - мы повенчаны, и я обета не преступлю…
        - Да не о том тоска меня берет… Знаю я, что чистая в тебе душа и ты греха не сотворишь… Иное меня кручинит!
        - Что же?
        - Не люб я и не буду любым тебе никогда, вот о чем я горюю! - печально проговорил князь, низко опустив на грудь свою красивую голову.
        - Жаль мне тебя, болезный! - тихо проговорила Марья Васильевна, растроганная его печалью, - Знаю, как болит твое сердце, как скорбишь ты… По себе знаю! Чем утешить тебя? Вижу я, кроткий ты, добрый… Слушай!.. Пройдет время, утихнет моя тоска о милом, и…, и тогда люб станешь ты мне, потому что сердце у тебя золотое!.. Поняла я это.
        - Так ты, говоришь, полюбишь меня? - сказал князь, и лицо его просветлело.
        - Да!.. Полюблю, только жди, дай улечься тоске моей… А до тех пор…, до тех пор я буду тебе верной женою и подругою жизни… Судьба устроила так, чтобы мы вместе шли по пути житейскому, будем же дружно свершать эту путь-дороженьку! Будем делиться всякою думушкой, всякою радостью, всякой невзгодою… Хочешь ты этого?
        - Еще бы не хотел, голубка моя, жена моя дорогая! - радостно воскликнул Данило Андреевич.
        - Что же? Утешился ли маленько? Полегчало ли у тебя на сердце? Да? Тем лучше - рада я за тебя! Ты и теперь уж мил мне становишься, потому, душа у тебя чистая, добрая! Не тоскуй же! Утешься совсем! Я тут подле тебя, жена твоя молодая… Целуй же меня, муж мой! - и уста Марьи Васильевны обратились к пылающему лицу князя.
        Тот заключил ее в свои жаркие объятья.
        А в далекой татарщине Андрей Михайлович в это время спешно прощался с красавицей татаркой и непоколебимо верил в верность своей милой.
        Жестокий удар ждал его!
        IX. Нежданный удар
        Был знойный июльский день. Полуденное солнце горячими лучами обливало Москву. В городе было жарко и душно. Немощеные московские улицы, словно серой бронею, покрылись засохшею грязью, и проезжавшие по ним боярские рыдваны и возки всяких сортов поднимали целые столбы пыли, еще более увеличивая духоту. Но, ни зной, ни духота не могли удержать в домах московских граждан, и на улицах и площадях было заметно большое движение. То и дело мелькали осанистые фигуры бояр, ехавших верхом на коне или в тележке, запряженной парой сытых и быстрых лошадей. Целые толпы пешего люда брели куда-то, о чем-то шумно толкуя. День был будний, а между тем колокола московских церквей гудели неумолчно.
        - Чтой-то такое? - задавал себе вопрос, слыша трезвон, московский житель, сидевший дома, и, кладя работу, спешил на улицу.
        Толпы народа все увеличивались.
        - Микитка, стой, парень, подожди! - кричал какой-то простолюдин, одетый в синюю из грубой ткани рубаху, прорванную на локтях, и такого же качества и цвета необходимую принадлежность одежды, догоняя высокого и тощего парня, спешно протискивающегося сквозь толпу.
        - Эфто ты, дядя Хведот! Беги за мной скореича! - отвечал парень, оборачиваясь и слегка замедляя шаги.
        - Куда бежишь-то? Али что сотворилось? И в колокола больно дюже трезвонят… Уж не пожар ли, грехом! - сказал Федот, настигнув наконец Микитку.
        - Какой пожар! Весть добрая на Москву пришла… Нешто не слышал?
        - Не! А что такое? - спросил Федот.
        - Из Крыма от войска к царю, гонец приехал: совсем наши татар там побили! Теперь, почитай, конец пришел крымскому царству!
        - Слава Тебе, Господи! - сняв шапку, перекрестился спрашивавший. - Теперь, может, не будут, ровно злые волки, на Русь нашу матушку набегать да в полон красных девушек утаскивать! Слава Господу!
        - Да, пришел, знать, и им, как казанцам, конец! - продолжал парень.
        - Даже и не верится, паря! Право, не верится, чтобы хана смирить можно было… И, как я смекаю, эфто все так, на время лишь, а опосля крымцы опять за свое возьмутся, - со вздохом произнес старший.
        - Нет! Теперь царь-батюшка, полагать надо, добьет их, и очухаться не даст!
        - Давай Бог! Поживем - увидим!
        - А куда ж это народ-то бежит, да и ты с ним?
        - Молебен митрополит служит, сказывают, по эфтому самому случаю… Царь сам, бают, на ем будет… Ну и бегут, каждому и Бога поблагодарить хочется, и на царя посмотреть любо!..
        - Вот оно что! А мне и невдогад!
        - Так бежим скорее, а то наберется народу, и в собор не попасть будет! - сказал первый из говоривших.
        - Бежим, бежим! Только как бы через толпу пробраться, - ответил Никита, и оба еще усерднее стали пролагать себе путь в толпе бегущего люда.
        А толпа все росла.
        Когда Никита и Федот приблизились, наконец, к собору, то увидели, что пробраться во внутренность церкви далеко не так легко, как они предполагали: на паперти собора была страшная давка. Пока они стояли, раздумывая, лезть ли уж им в эту давку, из толпы на паперти послышался хриплый старушечий голос:
        - Ой, ой! Отпустите, православные, душу на покаяние! Да-а-вят!
        Очевидно, в толпе кого-то давили. Крик этот раздался неподалеку от Федота и Никиты, стоящих близь паперти. Они поспешили на помощь, проложив дюжими кулаками себе проход, вытащили из давки того, кто кричал. Это оказалась старуха. Она полузадохлась и теперь, стоя на просторе, вне толпы, жадно вдыхала воздух.
        - И чего эфто ты, бабушка, в давку такую полезла… Знамо дело, стар человек, слаб, как раз раздавят, - с укоризной сказал Федот, глядя на бледное лицо старухи.
        - Ох, уж и не говори, милой! Чуть душу Богу не отдала… так сдавили… И ума просто не приложу, чего я полезла-то туда! Шла мимо, вижу, в собор народ валит. Что такое? спрашиваю, потому знаю, обедня уж кончилась. Говорят мне: - митрополит молебен служить будет по сему случаю, что крымчан наши вой побили, и царь приедет… Услышала я, ну и мне захотелось помолиться со всеми, и полезла в давку… Оглупела совсем, видно, я от старости. Вот те и помолилась! Кабы не вы, добры молодцы, спасибо вам, так совсем бы мне тут конец, право слово! Умерла б, спаси Бог, без покаяния!
        - Авдотья! Ты что здесь делаешь, старая? - окликнул ее в это время высокий загорелый незнакомец.
        Старуха - это была нянька Марьи Васильевны - с недоумением посмотрела на незнакомца, звавшего ее по имени.
        - Чтой-то, боярин, - сказала она, глядя на стоящего перед нею мужчину, заслонив рукою от солнца свои подслеповатые глаза, - как будто мне не признать, кто ты таков.
        - Перемена во мне, стало быть, большая, коли ты меня признать не можешь, - произнес, усмехаясь, незнакомец.
        - Батюшки-светы! Да никак это ты, боярин, Андрей Михалыч! - всплеснула руками старуха.
        - Он самый, он самый, бабушка!
        - Да неужто вернулся уж совсем с похода?… Ведь, кажись, войско еще не возвратилось…
        - Совсем вернулся!.. Хочу в Москве-матушке белокаменной пожить: надоело с татарами гололобыми возиться… Тоска взяла, вот и приехал домой, благо, попутчик нашелся - посланец от Данилы Адашева - князь Хворостин, Федор!.. Так-то! Вчера поздно только в Москву приехал, еще нигде побывать не успел. Ну, как поживаешь, старая?
        - Да уж, какое мое житье? Знамо дело, старость - все кости болят, особливо к дождю, так просто моченьки нетути!.. Одначе Бог еще моим грехам терпит, скриплю помаленьку; сейчас только чуть было душу мою грешную Ему в руцы не отдала. Кабы не эти молодцы, то не быть бы…
        - Как боярыня? Здорова ли? - нетерпеливо перебил Андрей Михайлович словоохотливую старуху.
        - Здорова, слава Богу! К ней-то я и пробиралась, да по пути в собор завернуть вздумала.
        - Как к ней? - удивился князь, - Стало быть, домой?
        - Нет, к ней самой… Да ты что же, нешто не слыхивал?
        - Чего? - спросил князь, и сердце его сжалось недобрым предчувствием.
        - Неужто не слышал про радость-то нашу? - снова спросила старуха.
        - Да нет же, не слышал, да и слышать некогда было: сказывал, вчера вечером только приехал… Что же? Какая радость!
        - Да ведь повенчали мы нашу боярышню! - брякнула старуха, не подозревая, какой удар она наносит этими словами князю.
        - Как?! Давно ль? - вскричал, побледнев как смерть, князь.
        - Да вот уж второй месяц идет…
        - За кого она вышла? - едва слышно спросил Андрей Михайлович.
        - За Ногтева князя, царица сама, бают, ее просватала… Только, по правде сказать, не больно, видно, охота была боярышне замуж идти… Убивалась страсть как, сердешная! Высохла вся с тоски, перед венцом такая была, что в гроб краше кладут, глядеть жалостно становилось. И с отцом у нее была допреж этого ссора большая: она, вишь, бают, за кого-то другого замуж просилась, а отец не пущал. Известно, не захотел - что с ним поделаешь!.. А только гневался он тогда сильно, на весь дом страху нагнал. Теперь ничего живет с мужем Марья Васильевна, ладно, кажись… Известно, стерпится - слюбится!
        - Прощай, Авдотья! - внезапно сказал князь, отходя от старухи.
        - Что ж ты это так вдруг, боярин? - удивилась старуха. - И не сказал, что передать Марье Васильевне, али сам зайдешь к ней?
        - Скажи ей, чтоб лихом меня не поминала, а сам к ней не пойду.
        - Почему ж?
        - А уж так! Прощай! - проговорив это, Андрей Михайлович скрылся в толпе.
        А старуха долго еще стояла неподвижно, дивясь такому концу разговора с князем. И пришло ей на ум, что уж не Андрей ли Михайлович был тем молодцем, который Марье Васильевне приглянулся, и по которому слезы горькие боярышня проливала, да и ему, знать, девица по сердцу пришлась.
        «Так, должно, и есть!» - думала старуха, устремив глаза куда-то вдаль и пожевывая тонкими ввалившимися старческими губами. - «Ишь, дело, какое! Да… То-то она, сердешная, так слезами горючими обливалась. Грех, какой! И чего Василий Иваныч не позволил замуж за этого боярина идти, ума не приложу?… Спесь, должно, боярская помешала, - родом, верно, ниже его Андрей Михайлыч, ну и вздурил старый! Эх, греховодник! Ну, да уж теперь что - дело сделано, назад не оборотишь. Поплетусь, ин, да расскажу Марье Васильевне, кого видала… Тоже, пожалуй, грустить будет, болезная!
        Авдотья заковыляла, медленно пробираясь сквозь толпу снующего перед храмом люда.
        X. Разбитое счастье
        Андрей Михайлович, отойдя от Авдотьи, поспешно пошел, сам не зная куда. Он словно хотел уйти от того, что сейчас внезапно закралось к нему в душу: от чего-то ужасного, более страшного, чем смерть, тоскливого и щемящего неумолчно. Он шел, опустив голову, ничего не видя, не слыша. Натыкался на прохожих, чуть не попадал под копыта коней и все шел вперед, не останавливаясь, не оглядываясь назад. В его голове не было дум, лишь одна мысль жгла ему мозг. «Изменила! Изменила!» - проносилось в его голове, и это же слово шептали уста.
        Прохожие останавливались и сторонились, глядя на этого быстро шедшего прямо на них человека, неестественно размахивавшего руками и что-то бормотавшего себе под нос
        - Ишь, молодец, как зелена вина нахлебался! - говорили они и провожали молодого боярина насмешливыми или укоризненными взглядами.
        А Андрей Михайлович все продолжал свой путь, все прямо, прямо, никуда не сворачивая, не останавливаясь.
        Невдалеке узкою серебристою лентою сверкнула Москва-река. Андрей Михайлович, не сознавая, что он делает, подчиняясь лишь стремлению идти все дальше и дальше, шел прямо к реке, миновал набережную, тогда не имевшую никаких перил, спустился с откоса берега. До воды оставалось шага два. Молодой боярин поднял голову. Ему бросилась в глаза сверкающая под лучами солнца поверхность речки. Он понял, что перед ним вода.
        «Что-то мне теперь? В омут! Да… Туда… - мелькнуло у него в голове. - Прости-прощай, жизнь!» - и, перекрестившись Андрей Михайлович готов был броситься.
        Чья-то рука удержала его.
        - Побойся Бога, боярин! Не губи душу! - раздался за его спиною чей-то голос.
        Бахметов с досадой оглянулся. Позади себя он увидел небольшого роста мужчину, лет шестидесяти. Человек этот был чрезвычайно слаб по виду, длинная запущенная борода и всклокоченные волосы, обрамлявшие его исхудалое лицо, придавали ему странный и дикий вид. Одет этот незнакомец был в длинную, темную одежду, напоминавшую подрясник, кое-где прорванную. Поясом ему служила железная цепь.
        Как ни был расстроен Андрей Михайлович, однако он с первого взгляда узнал в этом незнакомце известного всей Москве юродивого.
        Во взгляде юродивого было что-то такое, что заставило Андрея Михайловича несколько прийти в себя.
        - Оставь меня, блаженненький! Чего тебе? - с неудовольствием промолвил Бахметов.
        - Негоже так делать, боярин! Негоже! - ответил юродивый, качая головою.
        - Почем ты знаешь, старче, что негоже? Знать, жизнь опостылела… Не от сладости ведь… Пусти меня! Не могу я жить… Кабы ты знал, то… - мрачно произнес Андрей Михайлович.
        - Жизнь опостылела! Экие слова промолвил, - перебил его юродивый. - И не боязно тебе?
        - Чего бояться? Жизнь хуже смерти!
        - А грех? Аль для тебя и Бога уже нет? - строго промолвил старик.
        - Бог… Бог… - смутился Бахметов. - Бог простит. Он все видит, знает, с какого горя я на это решаюся.
        - А! Бог-то терпелив и многомилостив, а грех мы - в орех! Вот оно что! Так, так!.. Ныне и все православные так делают, потому им от этого и жить легче, и помирать не боязно… Хе-хе! Христиане боголюбивые… И жить легко, и помирать хорошо… н-да… Один - грех в орех, чтоб мошну потолще за пазуху спрятать, другой - чтоб мошну ту стащить, а третий - чтоб горе в реке утопить… Так-то… И ладно бы все - да грехи-то, пожалуй, в орехи не запрячете - орехов не хватит, а грехов еще короб целый останется… Куда деть? Отдадим блаженненькому, он до Бога дотащит… А у блаженненького силушка слабенька… Где ему стащить коробище? Тащите, говорит, сами, православные, коли натаскать сумели… Тащите. Хе-хе. А блаженненькому не под силу. Хе-хе. Вышла вся силушка его, в людях истратилась, - говорил юродивый, по привычке прибегая к темной и странной речи.
        Он все еще не выпускал рукава Андрея Михайловича, и, должно быть, было что-нибудь особенное в этом старом и дряхлом существе, что богатырь, каким был Бахметов, не пытался освободиться от державшей его слабой руки юродивого.
        - Пусти меня, блаженненький! - произнес Андрей Михайлович.
        - Для ча не пустить! - ответил тот, выпустив рукав боярина. - Иди! Вон речка… Бульк, бульк… И на самое дно низко тело твое упадет, на песочек, к рыбкам. Вода все горе покроет, хватит ее тут. И ладно. И делу крышка. Тебя нет и горя нет… Одно беда, душенька-то высоко, высоконько полетит, да не долетит куда надо! Ох, ох, грешная! Тяжко ей, бедной, будет. «Вот, бает душа-то, горе все думала оставить, ан оно за мной увязалось и к земле тянет… Не можно лететь! Тяжко больно насело на меня, ровно гиря тяжеленная»… И упадет на землю… А уж тут ждут… Пожалуй. В гости, милости просим. Давно тебя ждали. У нас тепло. Недаром пеклом прозывается терем-то наш. Зовут душеньку рогатые, да хохочут, да языками, что жалами змеиными, прищелкивают… Так-тось. Что ж стоишь, молодец, нейдешь? Вишь, водица плещется… Солнышко по волнам лучами играет… Весело! Манит!.. А душа-то тоскует, горе сердце давит… Разом все бросить, в волнах утопить… И ведь близехонько и скорехонько… Шаг, два, и готово. И тело рыбам, и душенька бесам. А горя нетути боле, нетути. Хе-хе. От горя мы избавились. Хе-хе…
        - Довольно, блаженненький. Не мани жить: останусь жив - хуже будет, зла натворю много… Чую это! - мрачно проговорил Андрей Михайлович.
        - Полно, чадо, не говори этого! - изменил свой тон юродивый. - Подь лучше со мной на тот бугорчик, сядем да потолкуем.
        - Увидят тебя - народ, пожалуй, сберется! - нерешительно промолвил Андрей Михайлович.
        - Ишь, ты! Должно, и взаправду ты, молодец, голову потерял: и пути своего не упомнил. Ведь ты, почитай, за Москву вышел… Какой тут народ… Глянь-ка! - усмехаясь, сказал юродивый.
        Андрей Михайлович оглянулся.
        Действительно, во время своей бессознательной ходьбы молодой боярин успел пройти громадное расстояние и теперь уже далеко находился от центра города. В этом месте Москвы было мало строений, лишь кое-где лепились по берегу реки убогие лачуги бедняков. Прохожих совсем не было видно.
        Андрей Михайлович медленно подошел к юродивому, уже успевшему сесть на бугорчик, и опустился рядом с блаженненьким на мягкую прибрежную траву.
        Происшедший перед этим разговор со стариком привел Бахметова в себя, зато тоска его заговорила сильнее прежнего. Он сидел, молча, устремив глаза на реку.
        Юродивый зорко смотрел на сидевшего рядом с ним боярина. Лицо его было серьезно.
        - Что же, молодец, молчишь, не поведаешь мне своего горя? Поведай! Посудим да покалякаем, может и выйдет из сердца твоего змея - тоска лютая, - сказал он боярину.
        - Ох, нет, блаженненький! Не таково мое горе горькое, чтоб скоро ему из души моей уйти… По гроб будет оно со мной! - воскликнул Андрей Михайлович.
        - По гроб? Почем знать! Нешто известно тебе, как Бог положил? Неведомо? Так как же ты говоришь такое?
        - Чувствую - оторвалось словно что-то, а душу не наставишь, не пришьешь к ней чего, коли пустота… Чем заполнишь? - грустно говорил Андрей Михайлович.
        - Поведай, не таись, что с тобой приключилось?
        Боярин не отвечал. Слишком тяжело ему было повторять то, что он слышал от Авдотьи, словно рану больную бередить.
        - Что ж молчишь? Тяжко вымолвить али не хочешь? - спросил юродивый. - Может, родитель нанес тебе обиду великую, не стерпело твое сердце, и вот ты горе топить побег? Так?
        - Нет! Моего родителя уж давно на свете нетути… Не то совсем, - ответил Бахметов.
        - Может, богатства лишился… Потерял али воры утащили, вот и бедно жить стало?
        - Нет,… Я богат…
        - Так, знать, приглянулась молодцу красна девица, да что-нибудь промеж них неладно вышло? - допытывался юродивый.
        - Да, - тихо промолвил Андрей Михайлович. - Ты угадал, старче! Приглянулась мне девица, и любил я ее больше жизни своей, больше света белого!.. И она тоже тем же мне платила. И думали мы счастье наше устроить… Ан вышло не то! Уехал я в поход, а ее здесь выдали силком, почитай, за немилого! И нет теперь для меня радости на белом свете, опостылела мне жизнь!..
        - Полно, родный! Полно грешить! - мягко заговорил юродивый. - Жизнь - дар Божий, и нешто наше дело толковать, хорош этот дар али нет?… Надо жить, положась на волю Божию: он знает, Благий, что делает, куда ведет нас.
        - Ах, блаженненький! Коли б можно было жить с таким горем на сердце! - с тоской сказал Андрей Михайлович.
        - И можно, и надо жить! - горячо воскликнул старик. - Али думаешь, у тебя лишь горе, другие не тоскуют и бед не терпят?… О, боярин! Eщe горше беды бывают, да не бегут топиться, потому, нешто можно отнимать чужое добро? А жизнь - не наша, она Божья - можно ль ее отнять?
        - Да, ты верно говоришь. Но что же делать, если силушки вынести горе не хватит? - в раздумье проговорил Андрей Михайлович.
        - Понатужься - и хватит! Отчего же у других хватает? А беды терпят больше твоих! - сказал юродивый.
        - Да вот что, - продолжал он, немного помолчав, - скажу про самого себя… Не для бахвальства, сохрани Бог, а чтоб показать, как Господь премудро все соделывает, и через беды и испытания великие ведет людей к спасению. Поведаю тебе то, что никому допреж сего не говаривал… Потому скажу, что вижу слабый дух твой, надо укрепить его… Слушай же… Был я молод и деньгу имел. В купцах тогда в Ростове состоял. Жена у меня была в ту пору молодая, детки малые - сыночек да девочка… Благословил меня Господь счастьем. Жил я, припеваючи, ни о чем не тужил, не заботился, и в делах удача шла. Расторговался. Почитай, на весь Ростов известен стал. И не думал я тогда, что пошлет мне Господь испытание! Поехал раз я по делам в Нижний. Это было весной. Растопель. По дорогам ни проходу, ни проезду, и реки вздулись, почернели - не сегодня-завтра лед тронется… Замешкался я в пути, как ни торопился, однако, к сроку поспел и дело выгодно справил. А назад, думаю, спешить нечего, погожу, пока дороги малость пообсохнут, и сижу себе в Нижнем, с приятелями забавляюсь; и не чует моя душенька, что у меня дома творится… Однако время
шло, долго ль, коротко, я тронулся в обратный путь. Скоро до Ростова добрался, и радостный, довольный такой еду. «Вот, думаю, сейчас жену ласковую увижу, деток расцелую. То-то радостей, смеху да говору будет, как узнают, каких гостинцев я им понавез! Весел я, доволен, только одно дивило меня, что это купцы, - встречные со мной, кланяются да так пристально на меня поглядывают. Диву я тогда давался, чего они на меня так смотрят; однако мне и в голову не приходило, что, может, беда какая приключилась. Привык я к счастью и не думал, что от счастья к несчастью переход меньше шага курьего! Подъехал к дому. Вижу, народ около похаживает, а прямо на меня из ворот поп с дьяконом выезжают, со мной поклоном обменялись. Думаю, что за притча? Да и где же моя Александра? Чего же меня не встречает? Не ждет, верно! Однако все еще про беду и не думаю. Слез с возка, подхожу к крыльцу. Навстречу сиделец мне мой из лавки попадается.
        - Здравствуй, говорит, хозяин! - а сам печально так смотрит.
        - Здравствуй, - отвечаю. - Чего ты не в лавке?
        - Да беда тут у нас, хозяин.
        - Что такое? - спрашиваю, а у самого сердце так и упало: не привычен к бедам-то был.
        - Да супруга твоя…
        - Что, что? Говори скорей! Больна?
        - Была больна, а теперь…
        - Да договаривай, Бога ради! Что же с ней!
        - Приказала долго тебе жить!
        Как вымолвил он это, оторопел я совсем. Бросился в горницу.
        Гляжу, лежит моя Александра в гробу, худая-худая такая. Света не взвидел я тогда!
        Только и спросил, когда скончалась.
        - Три дня назад, - отвечают, - давно хоронить собирались, да тебя поджидали. И она все ждала тебя, болезная, как чуяла, что не поправиться ей… А заболела, почитай, с самого твоего отъезда.
        Похоронили ее вскоре.
        Все это время у меня ровно в тумане прошло. Плохо помню. Знаю, что тосковал очень. Однако все же были у меня детки, их поднимать надо было. Одни они мне утехой были. И, должно, сильно Бога я прогневал, что послал Он мне еще горшее испытание, али, может, до конца претерпеть меня заставить восхотел…, пути Божьи неисповедимы!
        Жил с детьми я в избе деревянной… Внизу сидельцы мои помещались, а наверху я с деточками.
        Был праздник большой, Троицын день. Сидельцы, известно, парни молодые, подгуляли маленько да, должно, как стали вечером себе ужин разогревать, искру где-нибудь заронили… Потому ли али с другого чего, только сгорел ночью мой дом, ровно свеча. Меня полусонного вытащили, а от деточек моих милых только косточки одни обгорелые видеть пришлось. Тяжко было это испытание… Обезумел я тогда совсем, и Бога, и людей клял, топиться, как ты, на реку бежать хотел… Однако не допустил меня Господь до погибели! Делами я в те поры вовсе заниматься перестал - всем брат мой двоюродный заведовал, а я сам ходил по городу, ровно зверь дикий. От людей прятался и все о своем горе раздумывал. Только однажды вздумалось мне в церковь зайти… Давно я в храме не был и молиться, кажись, разучился. Вошел я… Служили обедню… Пение это… Дым благовонный… Народу молящегося многое множество… Отвык я от всего этого, и так оно на меня подействовало, умилило словно, и на сердце, замечаю, легче стало. Прошел сквозь народ к алтарю поближе… Стал на колени и молитву шепчу. Чую, как в голове все светлей и светлей становится, а тоска совсем
улеглась. В первый раз вздохнул полегче. С того дня стал я кажинный день на все службы церковные ходить. И просветил меня Господь своим светом! Понял я, что скорбь моя от того происходила, что привязан я очень к земному был. И захотел я отречься от мира. Передал дела торговые брату двоюродному, отделил себе только третью часть из всего добра, роздал все нищей братии и сам в нищего обратился. И легко мне стало! И мне путь Бог к спасению открыл… Стал я с той поры между людьми юродивым прикидываться, потому что блаженненького скорей послушают, а хотелось мне их на путь истины наставлять… Вот, молодец, вишь, как Бог через испытания великие нас к спасению ведет… Только духом не падай, отчаянию в сердце забраться не дай… Так-то!
        Андрей Михайлович сидел неподвижно и молчал.
        - Счастлив ты, старче, что мог утешиться, - проговорил он, наконец.
        - И ты можешь! Только крепись да духом не падай: Бог поможет! - ответил юродивый.
        - Нет! Мне не будет утешенья!
        - Почему нет? Надейся, терпи и, главное, веруй! Пройдет время - и забудется все, полегчает скорбь!
        Между тем в душе Андрея Михайловича тоска, замершая на время, пока он слушал рассказ юродивого, разгорелась с новою силою. К щемящему чувству, которое он раньше испытывал, присоединилось еще что-то новое, похожее на злобу на Марью Васильевну, на людей, окружавших ее, и на самого себя. Андрей Михайлович уже не слушал старца, он весь погрузился в созерцание того, что творилось в его душе. Он не отвечал старцу и сидел в мрачной задумчивости. А юродивый, видя боярина погруженным в размышления, продолжал говорить, думая, что слова его произвели действие и теперь в душе сидящего рядом с ним молодца совершается борьба стремления к добру со стремлением к злому.
        - Да, молодец, - продолжал старик. - Помни слова: вера, надежда, любовь и терпение, и тебе будет легче. Ты страдаешь от любви - лечись тем же - клин клином вышибай - лечись любовью. Ты любил одну - она тебе изменила, так люби всех людей, весь мир - все не изменят! Иди терпеливо по пути спасения, надейся, что Бог подкрепит тебя, веруй в Него - и ты снова найдешь счастье и благословишь Господа, тебя создавшего!
        - Полно, старче! Не утешай меня! - поднялся с земли Андрей Михайлович. - Я не баба. Ты достиг своего: теперь я буду жить, но терпеть… Эко слово промолвил! Терпеть! Нет, не для того я живу! Веруй - тоска пройдет… Я верил в счастье, разбито счастье… Я любил - мне изменили! Я надеялся - надежда разбита! Нет, старче! Я страдал, пусть другие страдают так же! Терпеть! Нет! Не потерплю! Не для терпения и покорности жить я остался! - говорил, весь пылая и трепеща, Андрей Михайлович.
        Густые черные брови его сдвинулись, а черные глаза злобно сверкали.
        - Довольно, старче! - продолжал он, - Ты спас меня, не дал руки на себя наложить, спасибо тебе за это! А теперь дай мне жить, как я хочу… Каждому свое - тебе молитвы и любовь ко всем, мне - совсем иное… Прощай! - и, круто повернувшись, Андрей Михайлович поспешно отошел от юродивого.
        - Погибшее чадо! - произнес, смотря ему вслед, старик, и словно слеза блеснула в его выцветших глазах.
        Дурная слава скоро пошла по Москве про князя Андрея Михайловича. Сошелся он с недобрыми ребятами, и не было такого озорства, на которое он не решился бы. Часто Анастасия Фёдоровна говорила своей дочери, слыша про проказы Бахметова, как хорошо это вышло, что отец не выдал ее за Андрея Михайловича.
        - Вишь он, какой дурной оказался! - добавляла она. Только Марья Васильевна догадывалась, почему так себя ведет Бахметов, она понимала, что своею гульбою, своим озорством хочет молодец заглушить свою тоску лютую.
        Так и было на самом деле. Тоска снедала Андрея Михайловича, и он искал забвения в чем попало.
        Однако напрасно Бахметов думал найти успокоение среди непристойных потех: тоска продолжала грызть его сердце. Родина опостылела ему. Все связи с людьми, близкими для него когда-то, были порваны. Он был одинок… Он остыл к вере отцов своих, и, когда благовест призывал православных на молитву, он, громко хохоча, замышлял с товарищами какую-нибудь новую озорную забаву. Среди же ночной тишины все чаще и чаще приходила ему на память клятва, данная им татарке, воротиться к ней, если изменит милая.
        А тоска не умолкала, и все более и более постылели Андрею Михайловичу родные места.
        Вскоре князь Бахметов без вести пропал из Москвы. Куда? Того не знали даже и его товарищи.
        XI. В далекой татарщине
        Грустна была молодая ханым после ухода уруса. Казалось ей, что больше не будет для нее дня белого, померкло ее солнышко, и ночь непроглядная легла на ее душу.
        Наутро в доме поднялась суматоха.
        - Урус пропал! - повторяли все с ужасом и метались по всему дому, обшаривая каждый уголок.
        Скоро нашли огромную жердь, приставленную к забору. Они догадались, что по ней урус выбрался из сада. Но как он сумел убежать из-под надежной охраны? Должно быть, ему помогал сам шайтан, решили татары. Однако старик мулла был, по-видимому, иного мнения и очень подозрительно посматривал на молодую ханым. Все со страхом ожидали приезда мурзы Сайда. К вечеру он возвратился от хана.
        - Что урус? Поправился ли? - было его первыми словами.
        Ему не знали, что отвечать и только в страхе потупили глаза.
        - Чего же вы молчите? - приставал он к слугам, подозрительно смотря на всех.
        В его голове мелькнула мысль, что пленник умер.
        - Аллах все делает по воле своей! - начал мулла. - Скажи скорей! Жив, здоров пленник? - нетерпеливо перебил его мурза Сайд, забывая должное почтение к этой духовной особе.
        - Ты нетерпелив, как годовалый жеребенок! - с досадой проговорил мулла.
        Однако это замечание не оказало должного действия на мурзу Сайда.
        - Ответь! Жив и здоров он? - продолжал допытываться он.
        - Да… Должно быть, здоров, - сухо ответил ему старик.
        - Как «должно быть»? Что это значит? - удивлялся Сайд.
        - Видишь, сколько бесполезных вопросов, какая трата времени, и все оттого, что перебил меня! - промолвил мурза.
        - Говори, отец мой, я слушаю, - сказал мурза.
        - Аллах все делает по своей воле, и человеку не проникнуть в тайны Его предначертаний! - начал мулла. - Он захочет - и разрушатся все наши надежды, которые должны были, казалось, уже осуществиться. Недавно Аллах дал нам доказательство этого. Мы, помня твой приказ, зорко стерегли уруса. Я уже его лечил, и он поправился. Все, казалось, шло, как следует. Но по воле Аллаха, вдруг, был положен конец нашим надеждам и ожиданиям: сегодня ночью, - медленно проговорил последние слова мулла, - урус убежал.
        - Что ты говоришь? Может ли быть? Разве его не охраняли? Или часовые заснули у дверей? - говорил пораженный Сайд, грозно сдвинув седые брови.
        - Часовые находились на своих местах и бодрствовали, в комнате не было ни одной щели, куда бы мог спрятаться урус, а он исчез… Как? Про то знает один Аллах.
        - Пойдем, посмотрим ту комнату, - сказал Сайд, слезая с коня, забыв про свою усталость после долгого пути по жаре.
        Мулла и мурза прошли в комнату, где был заключен Андрей Михайлович.
        Они долго с сосредоточенным видом осматривали ее. Передвигали диваны, снимали со стен ковры, думая открыть ту лазейку, через которую выбрался пленник. Однако вскоре они должны были бросить свою работу, видя, что стены комнаты плотны, как и прежде, и не представляют ни малейшей скважины. Мурза Сайд не знал, что и делать. Оставалось только предположить, что пленника выпустили часовые, подкупленные им. Сайд уже готов был отдать приказанье о казни тех, кто стерег в ночь побега выход из комнаты, когда голос муллы остановил его.
        - Аллаху, верно, угодно было укоротить нашу память, если мы забыли, что из этой комнаты есть еще выход! - воскликнул хитрый мулла, уже давно догадавшийся, кто выпустил пленника, так как знал о существовании потайной двери.
        - Что ты говоришь, отец мой! Где же вторая дверь? - спросил Сайд.
        - Она вот здесь! - указал мулла, - и ведет в комнату твоей дочери.
        - Да!.. Теперь и я вспомнил, что здесь есть дверь. Я сам ее последний раз запер, и ключ хранится у меня в шкатулке. Все равно, пленник не мог же знать об этом выходе… Кроме того, он бы попал в комнату дочери… Допустим, что Зюлейка могла не услышать, все-таки непонятно, как урус отворил дверь без ключа? Тайна остается тайной! - закончил свою речь Сайд.
        - Кто знает? Может быть, мы и разгадаем эту загадку, - усмехаясь, ответил мулла, - Во всяком случае, надо допросить твою дочь.
        - Да, расспросим ее… Кстати, я с ней еще не виделся сегодня с тех пор, как приехал, - и Сайд отдал приказание попросить к нему молодую ханым.
        Когда Зюлейке передали приказание отца, она слегка побледнела.
        «Настал час расплаты!» - мелькнуло у нее в голове.
        Однако, когда молодая татарка вошла в комнату, где ждали ее старики, она так радостно поздоровалась с отцом, поздравляя его с приездом, так была весела, что даже мулла усомнился в справедливости своих подозрений.
        - Где же урус? Разве его перевели в другое помещение? - начала Зюлейка после разговора с отцом, как будто теперь лишь заметила отсутствие пленника.
        Таким вопросом она хотела сразу отклонить все подозрения.
        - Скажи, ты ничего подозрительного не слышала сегодня ночью? Не было ли в этой комнате какого-нибудь шума? - начал допрос отец.
        - Шума? - удивилась Зюлейка, - Нет, никакого! Впрочем, я так сладко спала и такой сон видела, что, право, если б и был шум, то не услышала бы… А снилось мне, - продолжала она, не останавливаясь, - будто тебя, батюшка, шайтаны-урусы берут в плен и руки тебе назад связывают… Мне так жаль тебя было, и страшно вместе с тем… Я как проснулась, то плакала - все думала, не случилось ли с тобою чего-нибудь в пути. Ну, теперь, слава Аллаху, я вижу тебя живым и здоровым, и у меня легко на сердце, - щебетала, как птичка, Зюлейка.
        - Ишь, как ты меня любишь! - произнес отец, целуя ее.
        Зюлейке невольно стыдно стало за то, что она обманывает отца, горячо ее любившего, и причиняет ему такую неприятность. Она слегка покраснела, но, заметив устремленный на нее взгляд муллы, быстро оправилась.
        - Если б ты знала, какая беда меня постигла, верно, не радовалась бы так, - продолжал отец.
        - А что такое, батюшка? У тебя горе, и ты мне ни слова не говоришь об этом! - с укором воскликнула Зюлейка.
        - Да, горе большое! Пленник убежал… Теперь я могу попасть в немилость хана, - с тяжким вздохом добавил он.
        - Может ли быть! - удивленно воскликнула молодая ханым.
        - Да, я сам не верил, а вот!..
        - Но как же? Ведь комнату охраняли? - продолжала спрашивать Зюлейка.
        - Да, охраняли…
        - Как же он мог уйти?
        - Это знает только Аллах, да один урус!
        - Неужели нельзя узнать, как он выбрался отсюда? Ведь не улетел же он, как пар от кипящей воды? Должна быть лазейка!
        - Ханым ничего не слышала? Совсем ничего? - тихо спросил мулла.
        - Нет, ничего! Впрочем, - задумалась Зюлейка, словно вспоминая. - Впрочем… я как будто слышала легкий треск у этой стены, - указала она на ту стену, в которой была дверь.
        - Ага! - в один голос воскликнули мурза и мулла и переглянулись между собой. - «Верно, пленник ушел через эту дверь! - подумали они. - Но как?»
        Мурза поспешно сходил за ключом и потребовал отворить дверь. Она оказалась запертой на двойной запор, как и всегда. Можно было предположить, что пленник каким-нибудь образом открыл дверь и вышел через нее, но как он опять запер ее и для чего это сделал - перед этим старики стали в тупик.
        Зюлейка, немного бледная, но спокойная, стояла тут же и дивилась, и охала вместе с ними. Так и не было открыто, каким образом убежал урус; подозревать же дочь в том, что она помогла уйти пленнику, и на мысль не падало мурзе Сайду. Что касается муллы, то неизвестно, изменил ли он своим подозрениям - по крайней мере, он ничем не обнаружил их.
        И долго еще после бегства Андрея Михайловича ходили рассказы о том, как шайтан помог пленнику-урусу уйти из запертой со всех сторон комнаты.
        Одна молодая ханым помнила и знала все, и подушка ее постели много бы могла порассказать о том, как вздыхала и плакала молодая ханым, дочь славного мурзы Сайда, об убежавшем урусе, и как она ждала его возвращения.
        «Сердце девичье - воск! Милая изменит ему, и он вернется ко мне, вспомнив клятву!» - утешала себя ханым слабой надеждой.
        XII. Открытие
        Хмурилось осеннее небо. Нависли свинцовые тучи, закрыли солнце и грозили дождем. Порывы бурного ветра до корня гнули молодые деревья и даже могучих столетних великанов заставляли сгибать вершины и шумно покачивать ветвями. Сыпались листья, то желтые, светлые, точно бабочки-капустницы, мелькали они в воздухе и ложились на землю; то красные, словно расписанные искусным художником, не пожалевшим краски, кровавым дождем падали они к своим, уже оторванным от родной ветки братьям. Было свежо; и если бы не прямые, гордые и мрачные кипарисы, резко выделявшиеся своей темной зеленью на пестром фоне отцветающих листьев дерев, можно было бы ждать, что вот-вот из-за недалеких кустов покажется, напевая заунывную песню, или труженик-смерд, только что выпахавший новину и, сидя на острой спине заморенной клячонки, торопливо едущий на отдых в свою дымную убогую избушку, или красная крестьянская девица, собравшая последние ягоды в ближайшем лесу и теперь спешащая к дому, чтобы по дороге не захватил ее дождь и не вымочил линючего платка, взятого ею от соседки, какой-нибудь тетушки Авдотьи, вздорной и ворчливой бабы…
Словом, осень так все изменила, что Крым стал похож на далекую, холодную Русь.
        Зюлейка, привыкшая к теплу, выросши под знойными лучами южного солнца, теперь, прохаживаясь по саду, кутается в мягкую и теплую турецкую шаль.
        Ветер, играя концами шали, вздымает и крутит в воздухе упавшие листья… Смотрит Зюлейка на них, как они беспорядочно носятся и кружатся в воздухе, и несутся в таком же беспорядке ее мысли, путаясь и сменяя одна другую.
        Грустна и бледна молодая ханым. Уже давно румянец сбежал с ее лица, и его покрыла ровная матовая бледность. Глаза впали, и темные полосы протянулись под ними.
        Тяжко красавице… Нельзя вечно надеяться - наконец рухнет и надежда. Зюлейка, напрасно целый год с лишним ожидавшая возвращения уруса, тоже устала надеяться, и холодное отчаяние закралось в ее сердце. Теперь уже она не ждет его: он, верно, нашел свою милую и счастливо живет с нею…
        «Что ему до того, что в далеком Крыму тоскует по нему басурманка? Он наслаждается радостной жизнью и, пожалуй, уже забыл о Зюлейке!» - думает она.
        Хочет ханым забыть уруса, хочет стать опять прежней веселой девицей, а между тем, как нарочно, вспоминаются ей, то слова, сказанные им перед разлукой, то его задумчивые очи.
        Задумалась красавица, и не видит она, что уже давно с плоской крыши дома - не того, в котором жила она с отцом, а где помещался гарем - смотрит на нее пара темных женских глаз.
        Там стояла высокая, худощавая женщина. Ветер сорвал с нее белую длинную чадру и открыл ее лицо. Она была уже не молода: мелкие морщины собрались около глаз, глубокая складка окружала рот, придавая всему лицу несколько грустное и вместе с тем суровое выражение. В темных волосах местами блистала седина. Только глаза были юны, в них еще не угас огонь молодости, и если б не они, то эту женщину можно было бы принять за старуху. Судя же по глазам, думалось, что ее состарили не годы, а скорее жизнь, полная тяжких горестей. Эта женщина стала старшей женой мурзы Сайда после того, как года три назад скончалась мать Зюлейки. Звали ее Амарь. Она, не имея своих детей, всею душою привязалась к Зюлейке и по целым часам, бывало, просиживала с молодою девушкой, любуясь ее красотой, и рассказывая ей какие-нибудь были стародавние. А стоило заболеть Зюлейке - Амарь не отходила от ее ложа, грустными очами следила за раскрасневшейся от жара больной и старалась понимать каждое ее движение, чтобы немедленно исполнить то, чего хотела больная.
        И какая была для нее радость, когда Зюлейка, наконец, выздоравливала! Словно за малым ребенком, следила за нею Амарь, никому из служанок не позволяла дотронуться до выздоровевшей и сама поддерживала под руку молодую девушку, еще не окрепшую после болезни.
        Лишенная материнской ласки, девушка отвечала Амари не меньшей привязанностью и делилась с нею всякою своею думушкой, не желая чего-нибудь скрывать от своей старой подруги.
        Только в последнее время изменила Зюлейка былой откровенности: не сказала Амари ничего про свою любовь к урусу. Тяжко ей было скрывать это, но признаться - не хватало духу, и она постепенно стала все больше и больше отдаляться от Амари, стыдясь своей скрытности и словно боясь, что умные очи ее старшей подруги проникнут в тайники ее души.
        От Амари не укрылась перемена к ней девушки, и это мучило ее. Она старалась открыть причину охлаждения к ней Зюлейки, но, конечно, была далека от мысли подозревать в чем-нибудь девушку и старалась припомнить, не обидела ли как-нибудь она ее. Но причина не находилась. Вскоре Амарь заметила, что и наружно, как внутренне, Зюлейка удивительно изменилась: похудела, побледнела. Не укрылась от Амари и грусть ее любимицы. Все это вместе наводило ее на грустные думы.
        Стоя теперь на кровле дома, она видела, что Зюлейка ходит по саду в глубокой задумчивости и не замечает ее. Слыша, что из гарема доносится веселый смех и пение, у Амари явилось желание постараться развеять молодую девушку.
        - Зюлейка, а Зюлейка! - окликнула она ее. - Полно тебе здесь на ветру-то гулять! Иди лучше к нам в гарем!
        - Нет, - ответила Зюлейка, услыша ее окрик, - Мне здесь хорошо! От ветра защищает шаль, не холодно… А в гареме душно, да и что там делать?
        - Ах, если б ты знала, какие песни распевает недавно привезенная к нам молодая черкешенка, ты не сказала бы этого! Поди, послушай, сделай для меня! - добавила Амарь просительным тоном, видя, что девушка не имеет ни малейшего желания исполнить ее просьбу.
        Зюлейка нехотя последовала ее приглашению.
        В гареме было шумно. Молодые жены мурзы Сайда старались чем-нибудь разнообразить скучную гаремную жизнь. Велись нескончаемые разговоры, пелись веселые песни под бдительным оком бесстрастных евнухов. Однако отсутствие новых лиц и постоянная замкнутость делали свое дело: скука свила себе прочно гнездо в этом роскошном уголке дома старого мурзы Сайда.
        Появление Амари и Зюлейки было встречено радостными возгласами.
        А! Молодая ханым! Добро пожаловать! Что так долго к нам не заглядывала? - говорила высокая блондинка с роскошными косами, перевитыми нитью крупного жемчуга.
        - Да, Зюлейка, ты совсем нас забыла, - вставила свое слово другая жена Сайда, небольшого роста брюнетка, с маленькими черными глазами, как миндалины.
        - Ты даже не видела новой нашей подруги - черкешенки, - лениво процедила сквозь зубы третья, турчанка, протянувшаяся на широком узорном диване.
        - Погодите! Вы не даете мне слова сказать! - промолвила Зюлейка, слегка улыбаясь. - Ну, покажите мне свою новую подругу!
        - Вот, вот она! Что, не правда ли, как хороша? Пожалуй, Сайд, господин наш, забудет всех нас для нее! - наперебой говорили жительницы гарема. - А как поет! Ах, если бы ты слышала, как она поет! - продолжали они, но Зюлейка здоровалась с черкешенкой, которая, действительно, была обворожительно хороша.
        - Спой что-нибудь! - обратились жены Сайда к черкешенке. - Покажи молодой ханым свое уменье!
        - Да, - вставила наконец и свое слово Амарь. - пропой песенку… Развесели ханым - она что-то очень печальна.
        С видом снисхождения черкешенка взяла странной формы какой-то восточный струнный музыкальный инструмент, пощипала струны и, настроив его, запела. Черкешенка пела на своем родном языке, однако присутствующие легко понимали слова, так как это наречье было сходно с татарским. Высокий голос красавицы то почти замирал, вот-вот, казалось, оборвется, то вдруг рассыпался в быстрых руладах. Черкешенка умела мастерски петь. И от песни ее, то жгучею страстью загоралась кровь слушательниц, то вдруг веяло на них восточной негой, ленью, сладкой истомой или безысходным горем. Внимательно слушали песню эти затворницы, собранные со всех концов света, что-то родное слышалось им в ней. Вся безотрадная гаремная жизнь, пересыпанная то бурными чувственными наслаждениями, то гнетущей тоской по свободе, проходила перед ними.
        Рабыни сладострастного владыки, не люди, а предмет наслаждений, были лишены того счастья или горя, о котором пелось в песне: любить и страдать или быть взаимно любимой. Из груди слушательниц вырывались вздохи. У многих на глазах блестели слезы. А песнь была проста. В ней говорилось о том, как молодая черкешенка полюбила молодца джигита. А джигит собирается в славный набег и не знает, как тужит о нем красотка. Да если б и знал, безучастным остался бы к ее любви: есть у него иная зазнобушка в ауле соседнем, и весь мир для джигита сокрыт в очах его милой. Для нее он будет собирать в молодецком набеге парчу золотую и шелка алые, для нее стремится он добыть славу витязя удалого, чтобы, когда в аулах будут прославлять в песнях его имя, вместе с ним воспевали бы и очи души-девицы, ради которых он совершал все свои геройские подвиги. Уехал джигит. Ждет джигита люба его, Тамира, не дождется. Ожидает его возвращения и бедная тоскующая черкешенка. Между тем приехал в горы старый-престарый купец турецкий, богач неслыханный. Приглянулась ему Тамира, сулит он отцу ее с матерью калым большой, коли отдадут ее
ему. Не устояло сердце родителей, хоть и помнят они слово, прежде джигиту данное, растаяло оно перед мешками с золотом, большими, полновесными. Продали Тамиру они купцу, и увез он ее в Стамбул далекий, посадил в гарем душный, под присмотр сердитых евнухов. Вернулся джигит с грабежа молодецкого. Добыл славу витязя удалого, понавез он добра возы целые, да уж не нашел своей милой зазнобушки. Ходит молодец, словно туча черная. Папаха на лоб надвинута, и в руке кинжал острый сверкает… значит к бою он готовится - хочет убить врага своего лютого, купца того турецкого. Только далеко враг спрятался, да слуг у него много верных, крепких и зорких… Не осилишь их, молодой джигит, только сложишь свою головушку буйную! Видит та черкешенка молодая, что ни днем, ни ночью от тоски по нему покоя не знала, как убит горем злым ее молодец желанный. Скорбит сердце ее. Хочет она утешить молодца. «Ой, ты, молодец, молодец удалый! Ты ль джигит, наездник не последний! Послушай слова красной девицы! Знаю, на сердце у тебя скорбь, тоска великая: льешь ты слезы по Тамире, по зазнобушке, позабыть красотку ты не можешь и очей ее,
темнее ночи черной. Посмотри, глянь вокруг себя: не найдешь ли ты иных очей, столь же темных и приветливых. Может, есть иная девица, что не знает дня веселого, что не знает тихой ноченьки: все тужит по тебе, по молодцу: заполонил ты, джигит, сердце девичье!» И глянул на девицу джигит молодой. Смотрит прямо в очи ей. И, должно, прочел он в них не малое: должно, тепел взор их был приветливый, что растаяла от взгляда этого тоска его, змея холодная. Обнял, прижал он к груди девицу, подарил ей всю добычу ратную и назвал женой своей любезною.
        Прозвучал громко последний аккорд и сразу замер, словно струны порвалися.
        - Ах, как хорошо! Как хорошо ты поешь! - хором сказали все обитательницы гарема и оглянулись на Зулейку, не слыша ее голоса в числе хваливших. Они увидели, что молодая ханым плачет.
        - Что ты? с чего? Ужели песня так тебя растрогала? - посыпались вопросы. Зюлейка не отвечала, только старалась удержать слезы.
        - Оставьте ее! Дайте ей успокоиться! - произнесла Амарь, с удивлением и тоской глядя на ее слезы.
        - Пойдем, Зюлейка, со мной в сад… Ветер освежит тебя. Я уж и не рада, что позвала тебя, - продолжала Амарь. - Думала утешить, а вдруг, на!.. Вместо утехи слезы нагнала.
        - Нет, Амарь, нет, милая! Не беспокойся… Это так… Вот уж и прошло… Видишь? Где же слезы? В сад не стоит идти… Холодно, ветер… Ты лучше вот что… Вспомни прежнее. Расскажи что-нибудь, - торопливо говорила Зюлейка, стараясь принять веселый вид, между тем как на самом деле песня до глубины души потрясла ее.
        Это пели словно не про черкешенку, а про нее, Зюлейку, думала молодая ханым. Только конец тут радостный, а ей не дождаться такого счастья.
        Амарь пристально поглядела на Зюлейку.
        «Может, и правда, так ей взгрустнулось… Бывает это… Особенно же она теперь не девочка маленькая, а девица, замуж скоро… Ну, мечты, конечно, молодые», - думала престарелая подруга Зюлейки.
        Жены мурзы Сайда, жаждая хоть какого-нибудь развлечения, дружно поддержали просьбу молодой девушки, и Амарь сдалась.
        - Про что же рассказать вам? - спросила она.
        - Да что-нибудь… Все равно! Хоть быль, хоть сказку, - ответили ей.
        - Да, вот расскажи, как шайтан из запертой комнаты уруса унес, - сказала блондинка.
        При упоминании об урусе лицо Амари стало серьезным.
        - Слушайте же. Я вам расскажу не сказку, а быль, - начала Амарь. - Про то, что шайтан унес уруса - я не верю: этого быть не может. Урус сам ушел… Как? Это неизвестно… Верно, теперь жив, здоров, гуляет на свободе да над нашей простотой посмеивается. Только, запомните мое слово, урус этот вернется к нам! - торжественно и медленно проговорила Амарь.
        Это было произнесено с такою уверенностью и было так неожиданно, что невольно поразило, всех, а Зюлейка вздрогнула, и сердце ее радостно забилось.
        - Как ты можешь нас в этом уверять? Почему ты знаешь? Может ли это быть? - посыпались на нее вопросы.
        - Не только может, но должно так быть! - опять с твердостью проговорила Амарь. - Такова воля Аллаха, и никто ее не преступит!
        - Но почему ты-то знаешь?
        - Слушайте, и сейчас узнаете все. Но еще раз повторяю, что, если еще глаза мои хорошо видят и память мне не изменила, то это и есть тот самый урус, которому свыше Аллахом предначертано вернуться к нам и принять закон Магометов. Я видела этого пленного уруса, когда его несли после битвы в дом нашего господина, Сайда. Он был бледен как смерть, глаза закрыты, но все это не помешало мне узнать в нем потомка моего деда, мурзы Бахмета. И этот урус, стало быть, мой сородич: я сама из того же рода. Как я узнала его? Вы поймете, когда выслушаете все.
        XIII. Рассказ Амари
        - Давно это было, - начала Амарь свой рассказ. - Лет сто назад. Тогда еще кипчакское ханство крепким было. Род наш не здешний, скажу вам, мы с Волги. После уж, как поделились ханства, предки мои на службу перешли. Жил в то время славный советник ханский, по имени Или-Мурза-Бахмет. Множество табунов бродило у него по степям, тысячи рабов слушались его слова или знака. Много жен и наложниц юных и прекрасных, как райские гурии, цвели в его гаремах. Богат он, мудр, храбр и счастлив был. Хан любил его. Ничье слово в ханском совете не ценилось так, как слова Или-Мурзы-Бахмета. Никто не пользовался таким доверием хана, как он. И недаром его ласкал хан. Много услуг оказал Бахмет кипчакскому ханству. Надо ли было наказать гяуров, забывших прислать в свое время должную дань - Или-Мурза первый бросается с толпою наездников на земли неверных, рубит и жжет, карает ханских ослушников. Другим после него нечего было идти: все равно делать нечего: они уже не увидят цветущих полей, нив с поспевающей, ровно волнуемой ветром рожью: они уже не встретят богатых сел или небольших деревень - они найдут выжженную, голую
пустыню да тлеющие под жарким солнцем трупы неверных! Бахмет сумел исполнить ханский приказ, наказал мятежные земли, не оставив камня на камне, не пощадив ни грудных младенцев, ни старцев столетних. Надо ли хану мудро составить ласковое письмо к какому-нибудь любимцу из неверных князей, Бахмет, умевший быть жестоким на войне, здесь находил такие ласковые слова, какие еще и в голове не мелькали у других советников. Рад хан, что письмо написано, как он желал, рад и князь, получивший послание - радостно бьется его сердце, когда он читает милостивые слова хана. Знает неверный князь, кто подсказал его повелителю, хану, эти мудрые, ласковые слова, и славит имя страшного в поле, мудрого в мире Мурзы-1?ахмета, а хан осыпает милостями своего мудрого советника и храброго воина. Словом, Бахмет был в то время первым и на войне, и в мире. Но, видно, все мало счастья человеку, все ему большего хочется, за, то и карает Аллах! Так было и с Бахметом. Долго он был счастлив и думал умереть таким же счастливым, как жил, ан вышло иное.
        Настало время, когда урусы все больше и больше стали восставать против хана. И мудрый хан жестоко карал их за это. Его воины разоряли московские земли и собирали богатую добычу в сожженных городах и деревнях. Или-Мурза-Бахмет, конечно, тоже грабил урусов с толпой своих испытанных воинов. Добывал он большую добычу, ценную не количеством, а качеством, и эта же добыча погубила его!
        Воротясь однажды с буйного набега на какой-то городок, он вывез то, что часто бывает дороже золота и камней самоцветных и опасней шашки булатной и пламени яркого - душу-девицу красную. И, видно, ценил он добычу пуще всего награбленного, потому что нигде не ставил такой сильной стражи и не подбирал таких верных, храбрых и сильных воинов, как для охраны шатра, в котором день-деньской, протянувшись на ложе атласном, лила слезы горькие по утраченной волюшке русская красная девица.
        Приехал хан в стан Бахмета, Кажет тот ему всю добычу свою, все золото и серебро награбленное, все приносит хану в подарок, а мимо шатра безмолвно проходит, не показывает, что у него там находится.
        Говорит хан ему спасибо ласковое за дары драгоценные, а сам все на шатер поглядывает. Диву он дается, что Бахмет шатра ему не показывает, и почему охрана у него поставлена такая сильная.
        Молчит хан, все ждет, что Бахмет ничего от него не утаит и сейчас в шатер ковровый поведет. Однако Бахмет показал ему всю добычу, пересмотрели они и кубки тяжелые, серебряные с позолотою, и сабли с рукоятью, камнями осыпанной, и седла, шелками изукрашенные, вывел, наконец, пред лицо хана пленников крепких и сильных, рабов в грядущем хороших, и пленниц прекрасных, как цветы полевые, Аллахом изукрашенные, бьет челом хану, чтоб не погнушался принять от него, раба своего верного, эту добычу, а про шатер ни слова. Молчит и хан, да вдруг, приблизясь к шатру, отдернул полог сильной рукой, увидел он красавицу белую, полную, по плечам косы золотые, полураспустившись, рассыпались и обвили шею белую, лебединую. А прямо в глаза хану глянули очи лазурные. Смотрят с тоской и мольбою. На длинных ресницах слеза, словно алмаз, повисла и дрожит слегка. Дрогнуло сердце ханское от красы такой. Не может он отвести глаз от девицы.
        Говорит хан Бахмету:
        - Ой, ты, верный слуга мой, испытанный! Благодарствую за подарки пышные, за кубки золотые, за камни самоцветные, только оставь их у себя, а мне уступи эту душу-девицу красную!
        Нахмурил свои поседелые брови Или-Мурза-Бахмет. Не по сердцу ему пришлась ханская речь.
        - Верный я тебе слуга, хан! - сказал он. - Прикажи мне жизнь свою положить за тебя - я не задумаюсь. Хочешь - возьми все мои богатства, мечом добытые или разумом нажитые, моих коней, моих рабов, красавиц, что цветут у меня в гареме - слова я тебе не скажу, отдам с радостью, но не проси этой женщины: я скорей готов под гнев твой попасть, чем отдать ее тебе! Пощади раба твоего Бахмета: не лишай его того, что дороже ему всех богатств земли!
        Гневно взглянул хан на Бахмета, а сам все полога не спускает, все на красавицу любуется.
        - Слушай, раб мой! - гордо сказал он Бахмету. - Она должна быть моей: я хочу этого!
        Закипело сердце Бахмета: не привык он слышать таких речей. Вырвал он из рук ханских узорный полог шатра.
        - Пусти, хан! - вымолвил он сурово. - Не зарь девицу: еще сглазишь, пожалуй!
        Вспыхнул хан, протянулась рука его к кинжалу, да опомнился он.
        - Добро! - говорит, - прощу я тебе обиду на этот раз, да смотри, чтоб недели не прошло, а девушка была бы уж в моем гареме!
        Больше ничего не прибавил, вскочил на коня и уехал из стана, оставив Бахмета мрачнее тучи грозовой.
        Неделя, словно день, для Бахмета пролетела. Не успел он оглянуться, как наехали посланцы ханские.
        - Хан, - говорят они, - за девушкой прислал нас русскою!
        Побелел Бахмет, как снег, скрипнул в ярости зубами, однако видит, ничего не поделать.
        - Скажите, - сказал он, - повелителю моему, что раб его Бахмет готов исполнить его повеление, только пусть он сам сюда пожалует: передам я девицу ему из рук в руки! - говорит это, а сам зло так улыбается, и глаза его огоньками посверкивают.
        Видно, очень уж хану приглянулась русская девушка, что решил он исполнить просьбу Бахмета. Поехал он к дому своего покорного раба. Подъезжает. Видит, у ворот конь Бахмета к кольцу железному привязан стоит.
        «Ну, - думает хан, - верно, с горя Бахмет опять в набег собирается… Что ж, добро!»
        У сеней сам Бахмет его встречает: совсем для боя снаряжен. Низким поклоном встретил он хана, ведет в гарем, где находилась девица. Взял он ее за белы руки.
        - Получи, хан, свою зазнобушку, - сказал он, отдавая ему девицу. - Навеки твоя будет! Только люби ее горячо, а то, неровен час, охладеет скоро. - Да вдруг в это время выхватил нож булатный и вонзил прямо в сердце души-девицы. Та и крикнуть не успела - свалилась, словно деревцо, под самый корень подрубленное. А он захохотал, толкнул хана к ее окровавленному трупу, да пока тот еще не опомнился, выбежал к воротам, вскочил на коня, да и был таков. Напрасно пышущий злобою хан бросился за ним в погоню на быстрейших конях с лучшими воинами - его не догнали. Остались после него жены и дети маленькие, но хан зла им не сделал, не вымещал на них обиды, от отца полученной.
        Бахмет же убежал прямо к урусам, принял веру их, женился на боярыне и с той поры лютым врагом татар сделался. Набежит с урусами - никому пощады нет, ни старцу, ни младенцу… Мечети жег, а мулл, своих наставников, на деревьях вешал.
        Велел хан своим духовным лицам предать страшному проклятию отступника от веры отцов.
        Собрались все в мечети. Прогремело проклятие, но по домам правоверные не расходятся: видят - «кульшериф»[76] стоит, склонясь над кораном. Ждут, что он скажет.
        А кульшерифом был в то время старец столетний. Четыре раза в Мекке был. За его благочестие просветил его разум Аллах великою мудростью. Для него грядущее было так же ясно, как настоящее.
        Знали все это и ждали его с благоговением. И раздалось вещее слово кульшерифа. Тихо говорил старец, не отводя глаз от святого корана: - «Карает Аллах, за преступленья отцов, чад от них происшедших и самые грехи обращает к славе своей. Воля Аллаха нерушима и неизменна. Может ли семя, упав на добрую почву, не дать побега или может ли камень пустить корни? Так положил Аллах с сотворения мира, и все остается неизменным до наших дней! Может ли зерно сорной травы произвести пшеницу? Могут ли от отступника родиться крепкие верой? Нет! говорит Аллах, да не совершится этого, и слово его вечно! Мы прокляли Бахмета, изменившего вере ради лазурных глаз русской девицы, и вот что открыл мне Аллах! Пройдут многие годы, вырастут потомки отступника, но несчастны они будут, каждый из них потерпит в своей жизни много напастей и горя. Всего же более отразится грех отщепенца на третьем его потомке, на его правнуке… Но на нем же Аллах явит и все величие своей славы и могущества! Крепкий телом и духом вырастет этот правнук Бахмета. Даст ему Аллах и силу, и ум. Будет он славен в боях и, выросший в вере урусов, готов
будет за нее излить всю свою кровь по капле. Но тут-то проявится мудрость Единого! Он изменит своим, подобно своему прадеду, и явится под знамя нашего пророка! Бахмет отступил от правоверия из-за лазурных глаз и кос, золотистых пленной девы, такая же златоволосая девица поселит тоску в сердце его третьего потомка и вернет его, отчаявшегося, под стяг Магомета! С этих пор станет он смертельным врагом урусов, и меч его не раз обагрится их кровью, но умереть ему суждено от руки христианской!»
        «Вот что открыл мне Аллах, такова его воля, и да свершится она!» - проговорил кульшериф и, поцеловав коран, медленно вышел из мечети. А окружающие дивились его вещему разуму.
        - Все это слышала я от моих родителей, те - от своих. Из поколения в поколение передается в нашем роду предсказание мудрого кульшерифа. Теперь настало время исполниться ему! - торжественно закончила Амарь.
        Слушательницы, глубоко заинтересованные, молчали, еще находясь под впечатлением рассказа.
        - Амарь, - дрожащим от радостного волнения голосом прервала молчание Зюлейка, - почему ты думаешь, что этот пленный урус и есть именно правнук Бахмета?
        - Да! Я и забыла пояснить вам это. Сейчас вы узнаете. Когда Бахмет был еще молодым, то воины захватили в каких-то местах караван купцов иноземных, ни слова не знавших ни на языке урусов, ни на нашем, в числе пленных был один удивительный муж: он мог красками изображать все то, что видел. Посмотрит на дуб вековой, развесистый, достанет красок, проведет по какой-нибудь ткани кистью раз-другой, и вырастет на ней новый дуб, как две капли, похожий на тот, который находится перед ним, только меньше, конечно. Вот он и изобразил лицо Бахмета на куске холста. У меня до сих пор этот кусок сохранился… Ну и в этом молодом урусе я узнала Бахмета: они схожи, как две капли воды!
        - Где у тебя этот кусок ткани? - быстро проговорила Зюлейка. - Покажи его! Пожалуйста, покажи!
        - Да, да! - подхватили другие. - Принеси его сюда! Амарь охотно исполнила их просьбу. Она вышла и скоро вернулась с куском запыленного холста в руках. Амарь развернула сверток, и Зюлейка, не могшая сдержать волнения, громко ахнула: на нее словно живой смотрел с холста Андрей.
        - Да, это он! Это… наш пленный урус! - воскликнула Зюлейка, чуть не произнеся имени пленника, и глаза ее радостно заблестели.
        Амарь взглянула на девушку. Она заметила ее волнение и, кажется, начинала догадываться, почему так грустна и задумчива была раньше молодая ханым.
        - Дитя мое! Ты будешь счастлива! - загадочно произнесла Амарь, проводя рукою по темным волосам девушки.
        Зюлейка с удивлением взглянула на нее и, покраснев, опустила глаза.
        - Пойдемте в сад! Посмотрите, погода совсем разгулялась! - сказала она, желая скрыть свое смущение.
        Действительно, погода переменилась. Шедший перед этим дождь перестал, и солнечные лучи, вырвавшиеся из-за расходившихся туч, играли на каплях, повисших на окрашенных осенью листьях.
        Однако гулянье по саду не прельстило жен мурзы Сайда. Только одна Амарь согласилась на предложение Зюлейки, и они вышли из гарема.
        XIV. Отступник
        Спустившись в сад, Амарь и Зюлейка отправились на их излюбленное место прогулок - на лужайку к фонтану, где в знойную пору лета так приятно было отдыхать в тени развесистых деревьев и прислушиваться к мелодичному лепету струй, высоко стремящихся прямо к далекому небу и, вдруг рассыпавшись на бесчисленное множество капель, играющих под лучами солнца всеми цветами радуги, стремительно падавшей вниз.
        Сидит, бывало, Зюлейка тут вместе с Амарью, слушает ее рассказы, а сама смотрит на живую струю. И невольно вслед за взлетающей струей поднимаются очи ее к небу. Глядит она в его лазурную глубину и силится разгадать, что сокрыто под этой синей завесой от глаз людских: трон ли Аллаха, блистающий мириадами звезд в ночное время, сияющий ослепительным блеском солнца днем - или там нет ничего, кроме холодной пустоты, и люди напрасно обращают туда с молитвой и глубокою верой свой взор: их тщетны мольбы - трон Аллаха не там, а, может быть, гораздо ближе от них: невидимый, несознаваемый ими, он заключен в их собственных сердцах. И кажется девушке, что никогда людям не узнать этого, и мысль, взлетающая так часто ввысь от земли, должна подобно струе фонтана разбиться, измельчать, превратиться сперва в капли, потом в пыль и с легким ропотом вернуться на землю.
        Было свежо. Женщины кутались в шали и полной грудью вдыхали воздух, напитанный ароматом отцветающей зелени. Они тихо прохаживались, и, задев порою какое-нибудь молодое деревце, Зюлейка с веселым смехом спешила укрыться от падавших с его листьев крупных капель, оставшихся после недавнего дождя.
        Девушка была весела. Рассказ Амари опять поселил в ее сердце надежду. Она верила, что предсказанье кульшерифа должно исполниться и освобожденный ею пленник вернется к ней.
        Амарь с довольной улыбкой смотрела на повеселевшее личико Зюлейки.
        Радость еще больше, чем горе, заставляет делиться собою с другими людьми. Это на себе испытала Зюлейка. Хранившая свою тайну, одна боровшаяся со своим горем, она теперь почувствовала неудержимую потребность поделиться с Амарью своею радостью.
        «Чего скрывать? Все равно урус возвратится, и тогда все узнают… Отчего же не открыться Амари? Она до поры до времени будет молчать, никому не скажет… Ведь я ее знаю!» - думала Зюлейка.
        - Ты не поверишь, Амарь, как я довольна тем, что ты сегодня рассказывала нам в гареме! - начала Зюлейка.
        - Рассказ, верно, так понравился? - спросила Амарь, пристально смотря на свою любимицу.
        - Да, он понравился всем, а мне особенно… Ты видишь, как я повеселела после него?
        - Почему же это?
        - Он был для меня очень важен!
        - Вот как! Почему? Не могу догадаться! - проговорила Амарь, и легкая улыбка скользнула по ее губам.
        - Хочешь, я тебе кое в чем признаюсь?
        - Конечно, хочу! Разве ты забыла, что прежде ничего от меня не скрывала? - с некоторой укоризной произнесла Амарь.
        - Я не говорила тебе об этом, потому что оно слишком важно… Но теперь скажу… Ты ведь никому не передашь?
        - Разве ты первый день знаешь меня, Зюлейка? Как можешь ты спрашивать об этом?
        - Верю, верю тебе! Прости! Я так, спроста сказала! Я вполне доверяю моей милой Амари! Слушай же! Начну с самого важного: уруса выпустила я!
        - Что ты! Может ли быть? - воскликнула Амарь, пораженная этим признанием.
        - Да!.. Я сказала истинную правду! - подтвердила Зюлейка.
        - Но…, но зачем ты это сделала? - спросила Амарь, почти угадывая побудительную причину поступка Зюлейки.
        - Я полюбила уруса! - просто ответила девушка.
        - Полюбила неверного! Да ведь это великий грех!
        - Почему знать? Без воли Аллаха ничего не свершится! Может быть, я только средство, через которое Он вернет потомка отступника Бахмета в число правоверных мусульман. Кто узнает волю Аллаха?
        - Да! - с глубоким убеждением проговорила Амарь. - Да! Верно, так предначертал Аллах, иначе разве Он допустил бы до погибели такое чистое дитя, как ты? Верю, что так угодно Аллаху, и да будет воля Его! - прибавила она.
        - Понимаешь ли, теперь, почему меня так обрадовал твой рассказ? Он пробудил в моем сердце надежду… Тем более, что урус клялся…
        - Клялся? В чем?
        - Он поклялся своим Великим Пророком, что если ему в Московии изменит та девушка, которую он любил, то он вернется сюда.
        - Так жди и надейся! - с глубоким убеждением сказала Амарь. - Он будет здесь! Это Аллах все так премудро устроил! Ему изменит девушка с золотистыми косами, и он вернется к моей дорогой черноволосой красотке!.. Так положил Тот, кто на небесах! Жди и надейся, дитя! Предсказание кульшерифа совершится на нем!
        - Я жду! - ответила Зюлейка. Женщины замолкли.
        В это время послышался шелест в кустах. Зюлейка не слышала легкого шума, одна Амарь расслышала его. Она прислушалась. Шелест повторился, к нему присоединился шум от шагов по высокой траве, шелестевшей под чьими-то ногами. Амарь пристально стала вглядываться.
        - Смотри! - вдруг сказала она Зюлейке. - Воля Аллаха свершилась: он здесь!
        Зюлейка обернулась. Перед нею стоял Андрей! Девушка не верила своим глазам. Андрей был худ, бледен; одежда его была изорвана и забрызгана грязью, но это стоял он, несомненно!
        - Андрей! Как я ждала тебя! - воскликнула дрожащим голосом девушка, вся обратившаяся в один порыв, забыв и стоящую рядом с нею Амарь, и сад, и окна гарема, из которых могли их видеть.
        - Я исполнил клятву, Зюлейка! Пришел, вернулся к тебе навсегда! - глухим голосом промолвил Андрей Михайлович.
        - А милая твоя? Ты, возвратясь в Москву, не нашел ее?
        - Злые люди заставили ее изменить мне! Ах, Зюлейка, Зюлейка! Если б ты знала, что творится у меня на сердце! - с тоскою воскликнул Андрей.
        - Знаю, милый! Но пройдет твоя скорбь! Я сумею утешить тебя! Сумею заставить позабыть и Московию, и прежнюю милую, мой дорогой, мой желанный! - страстно воскликнула Зюлейка, обнимая князя.
        Не выдержало ласки сердце князя. Вся тоска, все пережитые страдания нахлынули на него волной. Ему что-то сдавило горло, и он, склонив голову на грудь молодой ханым, тихо заплакал. А Амарь смотрела на них просветленным, радостным взором.
        - Будьте счастливы, дети мои! - проговорила она и тихо удалилась от них.

* * *
        Торжественно звучали стихи корана, произносимые целым собором мулл в ханской мечети. Сам хан прибыл в мечеть слушать, как произнесет клятву над священною книгой обращаемый в мусульманство.
        Бледен был князь Андрей, однако твердым и громким голосом повторил слова страшной клятвы: не щадить никого и ничего для славы пророка.
        Кончилось присоединение, и тут же хан поздравил нового правоверного с женитьбой на прекрасной дочери мудрого мурзы Сайда, первого советника ханского.
        Много табунов дал князю Андрею хан, тысячи рабов подчинил его воле.
        Отныне князь Андрей Михайлович Бахметов навеки исчез и превратился в ханского мурзу Алея-Бахмета.
        И доброго слугу приобрел в нем себе хан!
        Никто лучше нового мурзы не умел нежданно-негаданно явиться в пределах Литвы или Московии. Никто лучше него не умел разбивать литовские и русские войска, высылаемые против татарских наездников. Как буря, налетал он на них, мял, теснил, обращал в постыдное бегство. Где проносился он со своими соратниками, там все погибало: цветущие города обращались в груды развалин, усыпанных смердящими христианскими трупами; деревни стирались с лица земли, а поля обращались в сожженные черные пустыни.
        Он словно хотел потоками крови залить свою совесть, и меч его не раз от клинка до эфеса дымился христианской кровью. Мурза Алей-Бахмет был истинным правоверным: мечтал о рае, наполненном гуриями, и лил, как воду, кровь христиан.
        Но все до поры, до времени! Нельзя навеки усыпить свою совесть! Настанет час, заговорит она, и страшной свинцовой тяжестью налягут прошлые злодеяния на сердце отступника.
        Пока же совесть Алея-Бахмета, казалось, молчала, и он продолжал неистовствовать. Однако, бывали приступы раскаяния. Часто ему, пламенному мусульманину, снился темною ночью христианский храм, наполненный молящимся людом. Несется из отверстых дверей храма заунывное пение, доносится запах кадильного дыма. Слышится голос старца-священника, а вслед за тем сотни голосов сливаются в один общий крик: «Анафема!»
        А он, новый ханский мурза, робко стоит у притвора, хочет поднять руку для крестного знамения, но рука его падает бессильно: он слышит грозное проклятие, он знает, что это проклинают его - отступника от веры отцов.
        Рыдания потрясают его грудь, он хочет в жаркой молитве принести покаяние, но его оглушает яростный рев толпы.
        Он просыпается с влажными от слез глазами.
        Кругом тихая ночь… Луч луны, проникший в палатку через откинутый полог, бросает свой свет на узор дорогого ковра, играет на осыпанной драгоценными камнями рукоятке татарской шашки.
        Вспоминает бывший князь действительность, и он - грозный воин - плачет, как младенец, сокрыв свое лицо в мягкой атласной подушке.
        А наступит день, прогонит свет солнца ночной кошмар, и снова суровый и спокойный несет мурза Алей-Бахмет смерть и разорение сотням христиан. И чем страшнее был кошмар, чем больше заставлял он изнывать ночью душу князя, тем жесточе Алей, тем более гибнет от руки его христиан, ненавистных ему, и нет пощады ни старцу седому, ни младенцу невинному.
        Позднее все реже и реже стали появляться приступы раскаяния. Голос совести говорил все тише и тише и, наконец, замолк.
        Мурза Алей-Бахмет, казалось, стал вполне счастливым: он был богат, знатен и любим. Он знал, что, когда, покрытый потом и грязью, усталый, вернется он домой с похода, его приветливо встретят два милых темных глаза, две белые руки обовьют шею, жаркий поцелуй почувствует он на своей щеке, и тихий голос промолвит: «Наконец-то вернулся ты, милый! Как ждала я тебя и тосковала в ожидании!»
        И он забывал при этой ласке свою усталость, кровавые битвы и вражду. Весь мир для него был сокрыт в этих прекрасных очах, спокойствием веяло на него от них. Он спешил сбросить ненавистные ему в этот миг ратные, покрытые кровью доспехи и, опустившись на мягкий диван, отдыхал от трудов, покрывая поцелуями руки и лицо дорогой для него женщины.
        Прошли годы, и еще больше счастья прибавилось мурзе Алею: два черноглазых мальчугана бегали и резвились в его обширном доме, оглашая его тишину веселым серебристым смехом.
        По целым часам, бывало, любовался на них счастливый отец и смеялся, забавлялся вместе с ними, находя интерес в их детских играх.
        - Отец! - кричал один. - Посмотри, не правда ли, я похож на грозного воина?
        И ребенок, надев на себя тяжелый шлем отца и сгибаясь под его тяжестью, старался сердито нахмурить брови, чтобы придать свирепый вид своему нежному лицу.
        - Батюшка! - хвастал другой. - Ты знаешь, я сегодня два раза объехал кругом весь наш сад на «Четырге», и так крепко держался на нем, что старый Сафа назвал меня славным наездником.
        Отец знает, что «Четырг» - его старый конь - едва ноги волочит и никогда не сбросит ребенка. И грозный ханский мурза весело смеется, гладит черноволосую головку одного сына и хвалит другого за отвагу.
        Привольно и радостно жилось бывшему князю Андрею Михайловичу в его новом отечестве. Забыл он Москву, и лишь порой, как сквозь сон, вспоминались ему лица бывших товарищей.
        Он был доволен, счастлив; совесть его спала. Нужен был сильный толчок, чтобы пробудить ее.
        Такой толчок не скоро, но нашелся и погубил грозного и жестокого ханского воина, мурзу Алея-Бахмета.
        XV. Опять на Москве
        Был седьмой час жаркого июльского дня. Хотя дул довольно сильный ветер, но он не умерял зноя: он был тепл и сух. Жар стоял уже не первый день - лето 1560 года выдалось сухое.
        Косые лучи начинавшего садиться солнца проникли сквозь переборчатое слюдяное окно в царские палаты. Они упали на фигуру человека, сидевшего у широкой кровати, под тяжелым атласным пологом, с вытканными на белом фоне большими золотыми двуглавыми орлами. Сидевший был еще молод. Он, по-видимому, был высок ростом и крепко сложен. Широкие плечи и выпуклая грудь свидетельствовали об его здоровье и силе. Тонкий, большой нос, несколько загнутый книзу, с легкой горбиной, глаза под тонкими темными бровями, небольшие, но умные и проницательные, слегка блестевшие, когда сидевший оживлялся, белый, высокий лоб, над которым вздымалась целая шапка густых каштановых волос, - все это делало лицо его красивым и приятным. Длинные усы, концы которых не опускались вниз, но слегка вились и далеко выступали из-за щек, придавали лицу сидевшего мужественное выражение. Волнистая широкая борода падала на грудь.
        Одет был этот мужчина в узкий атласный кафтан, таусинного[77] цвета, плотно облегавший его стройный стан. Козырь[78] кафтана был расшит золотом и унизан по краям крупным жемчугом, а там, где узоры шитья прекращались, сверкали самоцветные камни. Сидевший был ни кто иной, как первый венчанный царь русский, Иван Васильевич, получивший впоследствии прозвище Грозного.
        Однако в то время, о котором идет рассказ, еще нельзя было предполагать, что он получит такое прозвище, напротив, его можно было назвать скорее «кротким», потому что вот уже тринадцатый год, как он мудро и кротко правил своим царством, заставляя подданных благословлять свое имя. Это было счастливейшим периодом его царствования как для него самого, так и для народа. Подданные его любили, иностранцы боялись и уважали. Боялись потому, что видели, как не по дням, а по часам растет ею могущество. Казань и Астрахань покорены и вошли в состав русских владений; Крым был ослаблен, и не сегодня-завтра мог ожидать участи двух соплеменных ему царств; Ливония, казалось, погибала под напором победоносной русской рати - уважали потому, что царь был стоек и мудр в политике и ни на йоту не отступал от своих справедливых требований и притязаний. И мог ли кто думать, что пройдут немногие годы, и все это рухнет в каком-то непостижимом крушении; что изменится добрый и мудрый правитель под влиянием странного стечения обстоятельств его жизни.
        Царь сидел, подперев рукою склоненную голову, и задумчиво и печально смотрел на постель, где металась в горячечном жару его любимая жена, Анастасия Романовна. Лицо больной было красно, глаза полузакрыты… Запекшиеся губы тихо шевелились, словно шептали что-то тихо-тихо, слышное только для нее одной.
        Больной душно и тяжело. Тяжелое атласное одеяло было далеко откинуто, и обнаженная полная грудь часто и неровно поднималась.
        Царь был один в комнате. Он удалил прислужниц и приближенных царицы, желая сам прислужить больной, найдя редкую свободною от занятий государственными делами минуту. Видя, что одеяло откинуто, и боясь, чтобы больная, разгоряченная жаром, не простудилась, он встал и накинул одеяло на нее.
        Это потревожило Анастасию Романовну. Она слегка вздрогнула и открыла глаза.
        - Что тебе, Настя, лучше ли? - участливо спросил царь.
        - Как будто полегчало, а то внутри так жгло, - слабым голосом ответила больная.
        - Ах, Анастасья, Анастасья! Я не знаю уж, как и молить Господа, чтобы поднял Он тебя! - грустно произнес Иоанн.
        - На все Его святая воля, батюшка Иван Васильевич! - тихо ответила Анастасия Романовна, окончательно пришедшая в себя.
        - Кабы ты знала, родная, как сердце мое тоскует! - воскликнул царь. - Мне самому без болезни болезнь.
        - Полно, милый! Бог даст, поправлюсь. Не тоскуй да не убивайся!.. Мне сегодня супротив вчерашнего полегче… Может и оттого, что немчин твой, лекарь, снадобьем меня каким-то поил. Горькое, ровно полынь…
        - Меня сегодня он утешил поутру, сказал, что надежда на поправку есть… Дай-то Бог оправиться тебе скорее! - перекрестился Иоанн.
        - Кликни кого-нибудь, Иван Васильевич… Испить бы мне дали: в горле пересохло.
        - Я тебе сам дам, благо, ходить недалече… Вон на столе всяких квасов понаставлено. Какого ты хочешь?
        - Малинового бы… Люблю его. Только покислее, - сказала Анастасия Романовна.
        - Сейчас, - ответил Иоанн и протянул руку к одному из жбанов.
        В это время дверь в палату шумно отворилась.
        На пороге появился один из приближенных к царю бояр. Царь гневным взором окинул вошедшего. Но, верно, слишком важную новость принес боярин, потому что его не смутил блеск очей Иоанна.
        - Царь! - воскликнул он. - Москва горит!
        Анастасия Романовна, всегда боявшаяся пожаров, теперь, истомленная болезнью, испугалась особенно сильно и, слабо вскрикнув, лишилась чувств.
        Царь, укоризненно взглянув на неосторожного боярина, успел только спросить:
        - Где горит? - и обратился к бесчувственной царице.
        - На Арбате, у Риз Положения… Князь Пожарского Федоровский двор, - ответил смущенно боярин, только теперь понявший, как необдуманно он поступил, громко сообщив страшную новость перед больной царицей.
        - Коли не умел с умом дело обделать, так хоть теперь послужи умнее, - сердито проговорил Иоанн, обращаясь к оторопевшему боярину. - Беги к лекарю-немчину: царь, скажи, спешно приказал к царице идти - худо ей очень стало, - продолжал Иоанн, тщетно стараясь привести в чувство больную. - Да по пути прислужащим вели, чтобы сюда шли снаряжать царицу.
        Боярин, желая загладить чем-нибудь свою вину, поспешно побежал исполнять приказание царя.
        Скоро комната царицы наполнилась боярынями, ходившими за больной. Пошли охи и ахи. Царь, между тем, передав царицу на их попечение, стал расспрашивать о пожаре. Оказалось, что недаром боярин так спешно вбежал в палаты больной - пожар был нешуточный: горело уже несколько домов, и огонь шел все дальше, а головни сильным ветром относились к Кремлю.
        Пришел лекарь. Он быстро привел больную в чувство, дав ей понюхать какого-то снадобья. Анастасия Романовна открыла глаза и обвела присутствующих мутным взглядом.
        - Близко горит? - слабо спросила она.
        - Нет, нет! не близко! - ответил царь, желая успокоить больную.
        - Ты неправду говоришь, Иван Васильевич! - с укоризной проговорила она. - Ох, как страшно! Боюсь! Боюсь! - прошептала она, вздрагивая.
        Между тем Иоанну доложили, - что дворцу грозит опасность загореться от многочисленных головней.
        «Что ж делать? - думал царь. - Не дворца жалко - жаль больную… перевезти ее подальше из дворца… Можно ль? Вишь, она какая слабая, повредит ей… Как быть?»
        - Скажи-ка, немчин, - молвил он, - можно ль царицу теперь перевезти куда-нибудь из дворца?
        - Гм… - поморщился лекарь. - Нежелательно было бы. Повредит, пожалуй, - говорил немец ломаным языком.
        - Но дворец может сгореть! Нельзя же тут сидеть и ждать, что вот-вот загорится… Еще горше для больной будет, - задумчиво произнес Иоанн.
        - Если твое царское величество находит, что это необходимо, тогда нечего и говорить: нужно перевезти больную… Только устроить надо получше, чтобы не так тревожить, - ответил лекарь.
        - Распорядись, чтобы поудобнее ей постель устроили: сейчас перевезем. Нечего время терять! А я с ней малость покалякаю, к переезду подготовлю, - сказал царь и отошел от лекаря.
        Тот отправился исполнять приказание царя. Иоанн снова приблизился к больной. Та пристально посмотрела на него, широко открыв свои глаза.
        - Что, Настенька, если б тебя подальше отвезти от пожара, лучше б тебе было, не так бы беспокоилась?
        - А что? Верно, дворец горит? - испуганно спросила царица.
        - Нет, не пужайся понапрасну… Бог миловал. Может, и все так обойдется: а я только к тому, чтоб тебя успокоить.
        - Ты сам-то, родной, не тревожься за меня… Вишь, лицо у тебя белым совсем, ровно мел, стало.
        Действительно, Иоанн был бледен, не от страха, конечно, а от волнения.
        - А я теперь успокоилась, особливо, как ты сказал, что дворец не горит…
        - Да, дворец не горит, может, Господь и не допустит, а все ж, я чай, тебе поспокойнее в селе Коломенском, чем здесь, будет, - сказал Иоанн.
        - Ты в село Коломенское хочешь меня везти? Стало быть, уж к дворцу огонь подбирается? - снова испугалась царица, спокойствие которой как рукой сняло, едва у нее мелькнула мысль о близости пожара.
        - Да нет же, родная, нет же, говорю тебе! Я так только, чтоб для тебя поспокойнее все устроить. Потому, хоть пожар и не очень уж близко, а все же зарево сильное, как смеркнется, покажется, опять же шум, крики и беготня. Вот я к чему.
        - Ну, вези, - тихо проговорила царица, на которую, видно, волнение начинало оказывать свое действие: она, казалось, ослабела.
        Иоанн, видя, что больная закрыла глаза, неслышно отошел от ее постели и сделал знак присутствующим, чтобы они говорили потише.
        Царица лежала в забытьи. Недавно красное лицо ее стало бледным, и темные полосы легли под глазами.
        Между тем вернулся лекарь.
        - Все исполнил, как твое царское величество приказал, - произнес он, приближаясь к царю.
        - Покойно ли ей будет? Удобно ли устроено ложе? - спросил государь.
        - Я позаботился, чтобы все устроить как можно лучше. Меня тревожат не неудобства пути, а…
        - А что? Говори скорее! - нетерпеливо прервал его Иоанн.
        - Взгляни сам, царь, на больную. Посмотри, как она ослабла.
        - Да, я вижу, - задумчиво проговорил царь.
        - У нее упадок сил, - продолжал лекарь, взяв руку больной. - Я боюсь, царь, что испуг, испытанный ею, последствия которого ты видишь, опять повторится, когда она взглянет на пылающий город. А этот испуг - смерть для нее!
        - Что же делать? Что же делать? - почти с отчаянием прошептал Иоанн.
        - Если можно - не тревожь ее, - повторил лекарь сказанное им незадолго перед этим.
        В это время в палату вбежал один из бояр, он был бледен.
        - Царь! - тихо сказал он Иоанну. - Головни летят прямо ко дворцу… Может загореться… Спасай царицу!
        - Ты слышал? - обратился Иоанн к лекарю. - Могу ли я оставить царицу здесь? Опасность близка.
        - Действуй, как задумал, государь! Видно, такова судьба. Против нее не пойдешь! Будем только молить Бога о спасении царицы! - произнес немец.
        - Да! Только и надежды, что на милость Божью! - ответил государь и подошел к постели больной.
        - Настасья, родная, ты спишь? - окликнул Иоанн Анастасию Романовну.
        Царица лежала неподвижно. Слышно было только тяжелое и прерывистое ее дыхание.
        - Настя, очнись! - тихо продолжал царь, взяв больную за руку.
        Анастасия Романовна полуоткрыла глаза.
        - Что, милый? - едва слышно спросила она Иоанна.
        - Сейчас поедем, Настя… Ведь ты не будешь пугаться, болезная? Не будешь, обещай!
        - Не буду, родный… Чего? Все равно умру скоро! - промолвила царица, тяжело вздыхая.
        - Не говори этого, Настя, - дрогнувшим голосом произнес царь. - Бог милостив! Поправит Он тебя, Милосердный. А ты не путайся… Вынесут тебя - огонь увидишь… Так это ничего, это не так близко - тебе вреда не будет. И я, к тому же, буду подле тебя. До беды не допущу!
        - Батюшка Иван Васильевич! Да нешто я за себя боюсь? Что мне! Людишек мне жаль, что погорят, вот что. Вот почему я пожаров боюсь - они бедствие великое для бедняков горемычных. Сколько по миру пойдут после этого - последние остатки сгорят… Выскочат, как мать родила. А может, детки малые есть, тоже пить-есть просят.
        Царица на минуту смолкла, потому ей пришли в голову самые тревожные мысли.
        - А то еще горше - не успеют спасти, забудет впопыхах мать или отец о дитяти родном, и сгорит оно, дитя малое, неразумное. Вот почему я так пужаюсь… А мне самой что! - говорила Анастасия Романовна, слегка приподнявшись, и голос ее окреп, а на щеках появилась легкая краска.
        Иоанн с радостным удивлением смотрел на происшедшую в жене перемену.
        Однако радость его длилась недолго.
        Быстро сбежал румянец с лица больной, она тяжело опустилась на подушки и опять стала бледна и слаба по-прежнему.
        Иоанн сделал распоряжение, чтобы царицу снаряжали в дорогу.
        Боярыни обступили постель.
        С большими спорами и перекорами приступили они к снаряжению царицы в путь.
        - Нет, боярыни, не можно так больную везти в платье обыденном: простудится. Как мне думается, попросту одеялами ее, государыню нашу болящую, обернуть надоть, да так и везти, положа на постель мягкую, которую лекарь на возке устроил, - быстро говорила громким голосом высокая и дородная, уже пожилая боярыня.
        - А я смекаю, что хуже так, - тонким голосом выкрикивала в ответ ей боярыня, не уступавшая первой в дородстве, но очень низкорослая. - И делать так негоже… Потому, окромя того, что непристойно, и простыть государыня может, как одеяла распахнутся… Не гоже это, на мой смек, негоже!
        Ей возражали, а среди споров дело стояло. Кроме того, болтовня их удручающим образом действовала, видимо, на больную. Она внимательно вслушивалась в разговор, и, кажется, сборы в дорогу пугали ее больше, чем самый путь.
        Иоанн, беседовавший в это время с лекарем, заметил это.
        - Ишь, бабье расходилось! - сказал он, слегка, усмехаясь. - Вот уж подлинно, где две бабы сошлись - целый базар, а тут вас десяток целый. Нечего пустое-то калякать, - продолжал он уже совершенно иным тоном, - живо снаряжайте царицу, а не то!.. - и в голосе царя послышалась угроза.
        Этот окрик подействовал как не надо лучше. Споры прекратились, и больную быстро снарядили в путь.
        Обе стороны сошлись: боярыни одели царицу в легкое платье и, кроме того, обернули одеялом.
        Пока шли все эти сборы, уже начало смеркаться, и зрелище пожара должно было выглядеть еще ужаснее, чем днем.
        Несколько рук подхватили царицу и понесли к крыльцу, где ожидал ее возок, приспособленный для перевозки больной. Сам царь был в числе несущих: он поддерживал голову Анастасии Романовны.
        - Так, помни, болезная, не пугайся, как увидишь пожар, - говорил он ей.
        - Нет, родимый, нет! Не буду пугаться, - слабым голосом отвечала царица, которую сильно истомили все эти сборы и испытанные ею волнения.
        Однако, несмотря на данное Анастасией Романовной обещание царю не пугаться, едва ее вынесли из дворца, и она увидела тучи дыма и целые снопы искр и головней, далеко относимых ветром от места пожара, царица пришла в ужас.
        - Батюшки-светы! Почто Господь так православных карает! - вскрикнула она и закрыла ладонями лицо, чтобы не видеть поразившего ее зрелища.
        От испуга с ней сделалась лихорадка такая сильная, что зубы стучали один о другой.
        Лекарь, не отходивший от больной, с серьезным лицом наблюдал эту перемену.
        Иоанн, заметивший серьезность немчина, был задумчив и грустен.
        Царицу поспешно уложили и немедленно тронулись в путь, желая поскорее подальше отвезти больную от волнующего ее зрелища.
        Царь сопутствовал ей. Всю дорогу царица не промолвила ни слова.
        Испуг, видимо, оказал пагубное влияние на ход болезни. Лекарь стал отчаиваться в ее благополучном исходе.
        Проводив больную и успокоив ее, как мог, Иоанн вернулся в Москву к пожару.
        «Царь не должен щадить своей жизни, когда опасность грозит подданным», - думал Иоанн и спешил на пожар, как на битву.
        А пожар был ужасен! Пламя, раздуваемое сильным ветром, перекидывалось с дома на дом. Деревянные дома, сразу охваченные огнем, горели как свечи. Горели не несколько, а сотни домов и церквей сразу. Арбат был весь объят пламенем, и пожар двигался к Новинскому монастырю. Огонь двигался от Успенского оврага, где находилась церковь св. Леонтия. Потом шел берегом до Черторья; дальше пламя неслось к Семчинскому сельцу. Таким образом, пожар охватил пространство в несколько верст.
        Иоанн деятельно боролся с огнем. Работал, как простой крестьянин. Став лицом к огню на Успенском овраге, он, вместе с боярами и великим князем Владимиром Андреевичем, старался отстоять посад. Он не щадил своей жизни; осыпаемый искрами и вынося неимоверный жар, он хладнокровно отдавал приказания и сам, когда видел необходимость, не думая об опасности, лез на крыши загоравшихся зданий. Бояре не отставали от него и боролись с пожаром настолько, насколько это было во власти человека.
        XVI. Подвиг князя Ногтева
        Муж Марии Васильевны, князь Данило Андреевич, работал на этом пожаре не меньше других. Оставив дома плачущую от испуга Марью Васильевну, он поспешил на пожар. За жену князь не тревожился, так как их дом был слишком отдален от горевшей части города и находился в полнейшей безопасности. Когда Даниил Андреевич поспел к пожарищу, пожар уже свирепствовал со страшной яростью. Князь, не теряя времени, принялся работать. Теперь он стоял на кровле одного из домов и старался отстоять сухое строение от пожара. Он с двумя другими боярами беспрерывно смачивал водой деревянную кровлю. Напротив этого строения большой дом был совершенно охвачен пламенем. Крыши уже не существовало: более тонкая, чем другие части дома, она сгорела раньше всего. Вместо нее остались только несколько медленно догоравших балок. Второй и первый этажи еще ярко горели. Наружные части стены были объяты пламенем, а изнутри лишь все чаще и чаще показывались языки пламени.
        С этого дома на тот, который отстаивал Ногтев с товарищами, падали головни и снопы крупных искр. Бояре деятельно работали…
        - Ой, лишечко, лишечко! Детки мои, детки! - раздался в это время отчаянный женский крик.
        И, верно, ужасен был вопль несчастной матери, если он заглушил треск горевшего дерева, шумные возгласы работавших и плач погоревших: Бояре и Данило Андреевич, как они ни были поглощены работой, обратили внимание на этот крик и посмотрели туда, откуда он доносился. Несмотря на то, что уже давно наступил вечер, на пожарище было светло как днем, и они различили женщину, бившуюся в сильных руках каких-то мужчин, вероятно удерживавших ее от попытки броситься в огонь. Желая вырваться из державших ее рук, женщина каталась по земле и билась о нее головой, беспрерывно повторяя отчаянным голосом:
        - Дети мои! Деточки милые горят! О-ох! Лишечко! Ужасный крик этот до глубины души потряс молодого князя. Не сказав ни слова товарищам, он поспешно спустился с кровли.
        - Где твои дети? - спросил он у вопившей женщины, подойдя к ней.
        - Там, там! - горько рыдая, произнесла она, указывая рукою на охваченный пламенем дом.
        - Вверху? - коротко спросил Данило Андреевич. Женщина утвердительно кивнула головой.
        - Сколько их и кто они - мальчик или девочка? - продолжал поспешно спрашивать князь.
        - Две девочки… Одной пятый… другой четвертый годок, - прерывающимся голосом пояснила женщина и опять завопила: - Ой! лишечко! Деточки мои, деточки!
        - Молись, чтоб помог Бог: я спасу твоих детей, - проговорил Данило Андреевич и направился к горящему дому.
        - Князь, князь! - окликнул его один из бояр. - В уме ли ты? Нешто можно в огонь прямо лезть? Где их спасти - Божья, знать, воля! Себя только погубишь!
        Ну, умру, помолитесь обо мне, - хладнокровно ответил князь, подставляя лестницу к одному из горящих окон.
        - Бог тебе в помощь, княже, будет! Иди на подвиг! - молвил слышавший все Иоанн. - Господь не оставит тебя! - продолжал он.
        - Одна просьба, братцы, - проговорил князь, - как влезу в окно, отымите лестницу от стены, что не сгорела, а только покажусь, коли Бог даст, снова, немедля приставьте опять… Сделаете? Не забудете?
        - Ладно! Исполним, как сказываешь! - хором ответили ему.
        Окатив себя водой, Данило Андреевич поднялся по лестнице и, перекрестясь, не задумываясь, шагнул через оконницу в наполненную дымом и огнем внутренность дома. Фигура его скрылась от глаз смотревших.
        Минуты ожидания казались часами. Глаза всех не отрывались от окна, в котором скрылась, быть может, навеки фигура молодого князя. Но, ни для кого не были так долги и так тягостны эти минуты, как для несчастной матери. Она стояла, словно окаменев. Вся жизнь ее, казалось, сосредоточилась в одном взоре, обращенном на роковое окно. «Спасет или нет? Вот, вот, кажется, что-то мелькнуло! Нет, то дым застлал на время пламя» - проносится в голове женщины, находящейся между горем и надеждою. «А вдруг он покажется один? О-о! Что будет тогда, что будет! Ума, кажись, лишусь!»
        Страшны бывают эти минуты ожидания, когда вот-вот должен разрешиться вопрос, от того или иного решения которого зависит счастье или несчастье всей жизни. И как долго тянутся такие минуты! Сколько переживаешь в это время. То надежда шепчет, что - да, должно свершиться желаемое, то иной голос разбивает надежду и, напротив, сулит полную неудачу. А сердце колотится неровно и часто. И хочется сказать ему: не бейся так, зачем понапрасну тревожиться - сейчас все решится! Но видно, не сердце виновно в переживаемом волнении, а наш мозг, в котором гвоздем засела неотвязная мысль: «Что будет, что будет?»
        Однако минуты длились, а князь не показывался. Толпа замерла. Неслышно было обычного говора, забыта была борьба с пожаром, все, от царя до последнего смерда, замерли в ожидании.
        Несчастная мать не спускала глаз с окна, стояла неподвижно, только рука ее часто-часто творила крестное знамение, да губы тихо шевелились, шепча молитву. Уж у многих стало закрадываться сомнение в благополучном исходе, другие раньше решили, что князь пошел на верную гибель, и, уверенные в этом, потеряли даже ту тень надежды, которая невольно, одно время, закралась в их души.
        Вдруг единодушный радостный крик вырвался у всех: в окне показался Данило Андреевич! Но один или с детьми?
        Сомнение быстро разрешилось: князь что-то бережно держал в руках, завернув в снятый с себя кафтан.
        Подставить лестницу было делом одной минуты. Князь быстро спустился и вовремя - второй этаж обвалился, и весь дом обратился в один пылающий костер. Как безумная, кинулась мать к возвращенным ее детям. Она плакала, смеялась от радости и в неистовом восторге целовала руки спасителя ее детей. Дети были без чувств от дыма, но скоро пришли в себя и дико озирались помутившимися глазами вокруг, еще не сознавая окружающего.
        - Бог сторицей воздаст тебе, благодетель, за доброе дело! - в последний раз поблагодарила князя мать спасенных и всецело отдалась детям.
        Она их рассматривала, как будто впервые увидела после многолетней разлуки, и радостными слезами орошала их русые головки.
        Дети вышли вполне невредимыми, если не считать маленького угара, но нельзя было сказать того же самого про их спасителя. Молодого красавца князя едва можно было узнать в стоящем теперь человеке. От золотистых кудрей не осталось и помину: они сгорели, едва Данило Андреевич успел вступить в горящий дом. Концы бороды тоже обгорели. Кожа на лице почернела от дыма и треснула. Местами видны были пузыри от ожогов. Наружная поверхность рук была вся сплошь обожжена и превратилась в сплошной пузырь. Платье изорвалось и местами истлело. Словом, Данило Андреевич довольно сильно пострадал.
        Но зато, каким счастьем светились его темно-голубые глаза, когда он смотрел на спасенных им малюток! Он их любил в этот миг, как мать любит новорожденное дитя: он страдал за них и вернул им жизнь. Глядя на них, он забывал о своих ожогах и пережитой опасности.
        Кругом бояре расхваливали его. Сам царь подошел к нему.
        - Ну, княже! Жаль, что это не на войне, а то пожаловал бы я тебе гривну золотую[79]! - сказал Иоанн, и в его светлых глазах, устремленных на князя, блеснула слеза. - Будь же и вперед ты таким же добрым молодцем, и я тебя не забуду! - продолжал царь. - А теперь, поди, домой к хозяйке: перевяжи свои обжоги… Нечего тебе здесь больше делать: ты уж поработал вдосталь!
        - Спасибо, царь-батюшка, за милостивое слово! - низко поклонился Данило Андреевич.
        Скоро все опять принялись за работу, а князь, только теперь начинавший чувствовать, как невыносимо болят обожженные руки, поспешил домой. Марья Васильевна сперва не признала мужа в этом лысом, черном и обожженном человеке, потом, ахнув от изумления и испуга, спросила, что с ним случилось. Данило Андреевич, нисколько не хвастаясь и не придавая особенного значения своему подвигу, рассказал, как было дело. Марья Васильевна, взглянув на него восхищенным взором, крепко поцеловала мужа в его потемнелый от дыма лоб и, обняв, тихо промолвила:
        - Даниил! С этих пор я не могу не любить тебя!
        Эти слова довершили счастье молодого князя.
        Думал ли он, что спустя много лет другой человек, его враг, совершит такой же подвиг, как он сейчас, спасая его собственных детей и жену, и что слова женщины, сказавшей: «Бог сторицей воздаст тебе за доброе дело!», осуществятся тогда, когда великое бедствие посетит родную землю, когда будет гореть не одна частица, а вся Москва, зажженная руками воинов великого русского недруга!
        XVII. Кончина первой русской царицы
        Седьмого августа 1560 года погода была пасмурная. Со всех сторон над Москвою нависли тучи и грозили дождем, но дождь не шел, а небо хмурилось все больше и больше. «Ох, быть дождю!» - говорили московские граждане, глядя на хмурое небо, и все-таки, несмотря на это, редкий из них остался дома. И стар, и мал, все стремились к царским палатам. Тихо стояла толпа, собравшаяся перед дворцом. На лицах всех видна тревога и грусть. Казалось, свинцовое небо давило их своею тяжестью и заставляло тоскливо биться их сердца.
        Нет, не погода, грозившая дождем, смущала народ: пойдет дождь и мочить-то ему будет нечего, кроме сермяг да рубах порванных, нет, иное, должно быть, что-нибудь поважнее, а к бурям и ненастьям, что к морозам, русскому человеку не привыкать стать. Что-то больно часто глаза столпившихся поглядывают на окна царского терема - там надо искать причину овладевшей народом кручинушки.
        В первых рядах толпы стоят уже знакомые нам неразлучные «Микитка» и «дядя Хведот».
        - Что, паря, - тихо говорит своему товарищу Федот, одетый все в ту же неизменную синюю рубашку, только еще больше прорванную на локтях, - должно, неладно творится в палатах: чтой-то больно тихо.
        - Н-да! - пробурчал Никита, - то есть ничегошеньки не слыхать! Ровно там вымерли все… Спаси Бог! и впрямь неладно, кажись!
        - Неужели Господь попустит такому делу совершиться?
        - Не скажи этого! На все Его воля, не нам-ста толковать об эфтом.
        - Знамо дело, не нам!.. Эфто ты правильно молвил, а токмо все ж как не дивиться: была царица-матушка молода, здорова, взглянешь на нее, так глаз отвести не хочется: кровь с молоком, и вдруг на! Кончается, бают! Что твоя сказка, право!
        - Какая сказка, коли мне сам истопник дворцовый намедни говорил, что царица больно плоха. Лекарей одних, немецких, бает, что согнано, так страсти, - говорил Никита.
        - Ох, уморят ее, болезную, басурмане поганые! Начнут зельями всякими пичкать, - произнес Федот, по-видимому, большой противник врачебного искусства и немецких лекарей, в особенности.
        - Нет, лекаря что! Они хотя и немчины, а все, значит, от Бога сподоблены врачевать недуги, и следствия их и снадобья всякие, окромя пользы, ничего не принесут. Тут иное бают… Слышал, чай? Вот, эфто так, взаправду, царицу уморить может…
        - А что такое? Ничего не слышал, - ответил Федот.
        - Да, бают, что… - тут Никита наклонился к уху своего товарища и что-то тихо сказал.
        - С нами крестная сила! Может ли быть? - воскликнул пораженный Федот.
        - Стало быть, может, коли толкуют.
        - Гмм! Да кому же эфто надо, чтоб такого ангела Божия, как царица-матушка…
        - Шшш! - прервал его Никита, закрывая рукою рот «дяди Хведота» и оглядываясь по сторонам, - нишкни! Аль хочешь, чтоб тебя на дыбу потащили, что среди народа такое орешь!
        - Да что же… Да я ничего. К тому только, что негоже, а оно, конечно…, того, - и Федот, смущаясь, не знал, что говорить и как оправдаться в своей неосторожности перед товарищем.
        Но, видно, Никите самому хотелось поделиться с «дядей Хведотом» тем, что знал, так как он, наклонясь ближе к уху его, тихо продолжал:
        - Известно кому! Тем, кто около царя сидит да всеми делами заправляет: попу да Адашеву!
        - Вот те и на! Да может ли быть, чтоб такие мудрые государевы советники и вдруг эфтакое дело замыслили… Не верится!
        - Да и мне самому тоже, признаться… Так, думать надо, пустое болтают.
        - Знамо дело! - уверенным тоном ответил Федот. Таким образом, завистниками священника Сильвестра и
        Алексея Адашева уже распространялись исподволь слухи в народе о том, что эти мужи «извели» царицу. Но народ видел в этих двух царских любимцах только благодетельных для себя советников Иоанна и не верил слухам. К сожалению, нельзя того же сказать о царе: он не остался глухим к шепоту зависти, и, на радость завистникам, скоро злоба на бывших любимцев змейкой стала шевелиться в душе Иоанна.
        В то время, как толпы народа теснились перед окном и с тревогой смотрели на окна царских палат, внутри дворца все, начиная с царя и кончая последним поваренком на кухне, были исполнены скорби и печали: царица Анастасия Романовна была безнадежна - это только что сообщили лекари царю. Иоанн, стоя на коленях у изголовья постели, не спускал глаз с бледного и исхудалого лица умиравшей жены и тихо шептал молитвы: люди отказались противиться болезни - она была сильнее их - оставалось только молить Бога, чтобы Он совершил чудо, исцелил безнадежно больную.
        Анастасия Романовна лежала на спине, закрыв глаза. Нос ее заострился, вокруг глубоко впавших глаз протянулись черные полосы. Бледная, с закрытыми глазами - она уже и теперь казалась мертвой, только руки, протянувшиеся вдоль тела, изредка судорожно сжимались да грудь медленно и неровно поднималась.
        Вокруг постели безмолвно, с бледными лицами, толпились приближенные царя и царицы. Лекари переговаривались друг с другом по-немецки, пытаясь найти еще какое-нибудь не испытанное ими средство. Но напрасно ломали они головы: лекарства против смерти не было в их распоряжении.
        Болезнь с самого начала была тяжкой, испуг во время московского пожара еще больше усилил ее, и теперь спасения не было.
        Больная сделала движение. Все встрепенулись: она чего-то хотела.
        - Что тебе, родная? - прерывающимся от волнения голосом спросил Иоанн.
        - Святых Тайн… причаститься желаю, - слабым голосом, с долгими передышками, произнесла царица.
        Царь немедля исполнил волю царицы. Анастасия Романовна исповедалась и приобщилась.
        Глубокая ли вера, с которой больная приняла Святые Дары, или мысли о том, что ею исполнен последний долг, проносимый на земле христианами, подкрепили царицу, только она лежала, открыв глаза, со спокойным и просветленным лицом.
        При виде перемены, Иоанн начал думать, что Бог внял его молитве и вернет ее к жизни.
        - Что, милый, тоскуешь? - медленно проговорила царица, смотря на Иоанна.
        - Еще бы не тосковать! Что я буду делать без тебя, сирый, горемычный! - горько воскликнул Иоанн.
        - Божья… воля!
        - Бог возвратит тебя к жизни на радость мне!
        - Нет… родной! Зачем… себя напрасно тешить? Не поправиться мне… Чудо! Сегодня уйду на суд… Божий!
        - Анастасия! Не молви такого! Ты словно сердце мне на части рвешь!
        - Зачем печалиться? «Там» свидимся. Все «там» будут… Я сегодня… другие позже. Помни только, - продолжала царица, и голос ее слегка окреп, - помни только, что… на тебе лежат тяготы великие! И за себя… и за народ твой… за… все… ответ дашь Господу. Знаю, не бабье… дело учить мужа… уму-разуму…, но я теперь уж… почти стою перед лицом… Всевышнего… и могу сказать на прощание… Иван! - возвысила она, насколько могла, голос - Запомни, что скажу… Велик ты можешь быть…, и славен, только…, только не дай овладеть… тобой духу тьмы… Он, говорю тебе, сторожит тебя! Не забывай Бога, слушайся только… Его да совести, а не советников льстивых… и благо ты будет! А ослабнешь… Ох, помыслить страшно…, как далеко ты уйдешь… от лица Божия… Помни, Иван, и послушайся! Тяжко… опять… стало…
        И, обессиленная долгою речью, царица закрыла глаза.
        - Исполню, как ты повелела, - тихо ответил ей Иоанн. Больная открыла глаза, благодарно взглянула на царя, - очевидно, уже язык не повиновался ей, и снова смежила веки. Больше она уже их не открывала.
        И прежде бледное лицо больной стало еще бледнее… Грудь поднималась все реже и реже.
        - Она кончается, - произнес лекарь, тихо взяв ее руку.
        - Читайте отходную! - приказал Иоанн. Раздалось протяжное чтение священного писания.
        В комнате было так тихо, что слышно было слабое клокотание в груди больной.
        Глубокий вздох еще раз поднял грудь больной…, и все было кончено! Первая царица русская Анастасия Романовна преставилась.
        Крики и плач наполнили палату.
        Иоанн, припав к еще не остывшему трупу, целовал руки умершей и, в страшном отчаянье, рвал на себе волосы. А за стенами дворца, в толпе собравшихся, слышались не меньшие вопли; то народ, уже узнавший обо всем, оплакивал своего «ангела» - матушку-царицу.

* * *
        Откладывать подольше похороны было не в обычае того времени. На другой день царицу хоронили. Целые толпы народа преграждали путь печальной процессии. Плакальщиц нанимать не надо было: плакали все!
        Князья Юрий и Владимир Андреевичи, братья царевы, вели под руки обессилившего от горя царя.
        Царь постарел за это время лет на десять. Сильное потрясение пришлось испытать ему.
        Тринадцать лет, душа в душу, прожил он с царицей. Одна она умела смирить его порою бурные порывы: достаточно было ее кроткого слова или взгляда прекрасных глаз - и стихал гнев Иоаннов. Царь привык к мирной и спокойной, полной тихого счастья, семейной жизни. Давно уже забыл он буйные забавы первой молодости, страсти его смирились под давлением не властной, но любящей руки царицы. Теперь все пало! Расстроен его мирный семейный круг, нет более друга, с которым царь мог бы поделиться своим горем и радостью. Есть еще прежние советники… Но кто? Сильвестр, Адашев? Царь уже переставал верить им! Они мудры, да, но к какой цели стремятся? - давно мелькал в уме его вопрос. Могут ли они заменить любившую его до самозабвения царицу? Нет! Могут ли они теперь скорбеть, как он, над телом Анастасии Романовны? Опять нет и нет! Они всегда были не расположены к царице - это не было тайной ни для него, ни для покойной. «Может быть, даже…, даже они причиной служат смерти царицы», - мелькает у Иоанна мысль, и злоба охватывает его сердце, но пока еще слишком сильная тоска, она осиливает злобу, не дает развиться
неясному подозрению, и Иоанн, в отчаянье, пытается вырваться из державших его рук, чтобы броситься на гроб любимой жены и рыдать над ее трупом.
        Плачет царь, плачет народ и вельможи, плачет даже митрополит, провожающий со всем духовенством Москвы тело царицы в Вознесенский монастырь.
        Однако, хоть медленно, но все ближе и ближе подвигается процессия к месту вечного успокоения царицы. Из монастыря, навстречу телу, выходят рядами монахини. Слышится заунывное монастырское пение, голоса поющих монахинь мешаются с голосами митрополичьих и царских певчих и все вместе сливаются в один могучий стон.
        А кажется, что это плачет сам город, сама Москва белокаменная испускает вопль из своих твердынь и отражает его в тысячах отголосков, чтобы каждый на Руси знал, что ныне день скорби великой, день погребения той, которая своей слабой, женской рукою часто спасала все огромное многомиллионное царство от бурного подчас проявления воли сердца Иоаннова. Да, плачь, плачь, Москва! Плачь, все русское царство! Не одну Анастасию, кроткую матерь всех обделенных судьбиной, погребаете вы здесь: вместе с ней зарываете вы надолго и свое счастье, и счастье отечества! Недаром уже второй день хмурится небо и прячется за тучами ясное солнце - это знамение вам, что закатилось на многие годы и ваше солнце. Но только завтра поднимется ветер, разгонит тучи, вновь на небе заблещет дневное светило и обольет горячими лучами землю, а ваше солнце еще не скоро взойдет! Еще теперь только хмурится ваше небо, только набегают тучки на небосклоне, а скоро они сольются в одну свинцовую тучу, и наступит для вас долгая, тяжкая ночь, полная страшных снов и кошмаров. Долго продлится эта тьма. Долго, до тех пор, пока не появится на
престоле тот, в ком будет течь та же кровь, которая текла в жилах умершей царицы.
        Последствия смерти Анастасии Романовны скоро начали сказываться. Не успели опустить в землю гроб царицы, не успели еще высохнуть слезы на глазах убитого горем царя, как уже подняла свою голову долго молчавшая гидра зависти, раздора и злобы.
        Вот подошел к Иоанну рослый, красивый, сановитый боярин. Это Алексей Басманов.
        - Утешься, царь! - тихо говорит он государю, - Анастасия Романовна сподобилась преставиться, но у тебя еще есть верные мужи и советники. Они разыщут тех ворогов лютых, что извели царицу своими чарами.
        Иоанну, привыкшему видеть всегда царицу веселой и здоровой, кажется невероятным, чтобы цветущая, полная сил Анастасия Романовна могла так безвременно скончаться.
        «Есть причина, есть! - скользит у него мысль. - Она умерла не по Божьей воле, а по людской злобе!»
        Эта мысль как раз совпала со словами наушника.
        - Кто эти царицыны вороги и супостаты? Говори! - приказывает царь Алексею Басманову.
        - Ты сам их знаешь, государь, лучше, чем я, - уклончиво отвечает боярин.
        Царь догадывается, что Басманов метит на недавних царских любимцев, к которым царь уже с весны этого года почувствовал охлаждение и отдалил от себя, или, вернее, они сами отдалились: это священник Сильвестр, теперь уже монах, и Алексей Адашев, ныне воеводствующий в Ливонии, но ему хочется услышать из уст Басманова подтверждение того подозрения, которое стало слагаться в его уме.
        - Говори, кто они такие! - строго приказывает он Алексею Басманову.
        - Коли такова твоя воля - повинуюсь, - смиренно отвечает боярин. - Это Алексеи Федорович Адашев да поп Сильвестр.
        - Злые люди! - шепчет Иоанн. - Я ли им милостей не оказывал? Я ли не сделал их первыми после себя? За что они погубили голубку мою? - и грусть, и злоба мешаются в сердце царя, поднимается желание отомстить им, и глаза его сверкнули огнем.
        Басманов с тайною радостью наблюдал действие своих слов.
        «А, Алешка и поп, - думает он про Адашева и Сильвестра, - довольно вы царствовали да куражились над нами! Только б удалил вас царь - тогда он наш! Будет и на нашей улице праздник!»
        Расчет Басманова оказался верным, но лишь с одной стороны: дурное семя, брошенное в душу Иоанна, дало быстрый и неожиданный плод. Не прошло и года, как царь стал неузнаваем. Он не только удалил бывших любимцев, но казнил всех сочувствующих им.
        Слишком быстро и безостановочно зрел плод! Царь сделался подозрителен, никому не доверял и всюду видел врагов; он мучился от постоянной тревоги, что враги близко, подле него… Он страдал и, думая прекратить страдания, уничтожив всех своих недругов, искал их, и кровь лилась рекой, а враги все умножались, вместе с тем, как все больше разрасталась тревога царя.
        Умерший в темнице, на чужбине, Адашев и его родственники были первыми жертвами, в этом расчет Басманова оправдался. Оправдался он также и в том, что настал на их улице праздник: Алексей Басманов, его сын Федор и еще несколько лиц: Афанасий Вяземский, Васька Грязной, Скуратов и другие - совершенно овладели царем и ворочали судьбами отечества. Но долго ли? Иоанн был не ребенок, не нуждался в опекунах и помнил, что он царь-самодержавец, владыка над своими подданными.
        Скоро надоедали ему новые любимцы, подобно Сильвестру и Адашеву, и их постигала подобная же первым участь: они погибали или в темнице, или на плахе. Но горше всего пришлось тому, кто первый бросил злое семя в душу царя и раздул тот маленький огонек, который тлел в душе Иоанна, во всепожирающее пламя - Алексею Басманову: по приказу царя, он был задушен в темнице руками своего собственного сына, красавца Федора, царского кравчего, в свою очередь погибшего под топором палача. Недаром плакал народ над телом усопшей царицы: это были вещие слезы! Тяжелые времена наступили! Славные царские воеводы падали на плахе или бежали в чужие страны. Другие продолжали служить отечеству, ежедневно ожидая, что и им придется сложить под топором свои головушки или испустить дух в страшных истязаниях. Третьи, наконец, снедаемые честолюбием, стали служить не отечеству, а царским прихотям, потешая Иоанна на пирах и глумясь и ругаясь над безвинными страдальцами.
        В числе первых был муж Марьи Васильевны, князь Данило Андреевич Ногтев, в числе вторых боярин Василий Иванович Темкин.
        Данило Андреевич удалился из Москвы в свою вотчину и только тогда приезжал в столицу, когда нужно было идти в поход или ехать по какому-нибудь поручению царя.
        Темкин остался в Москве и стал преданнейшим клевретом царя Иоанна.
        Часть третья
        I. Весть
        Прошло двенадцать лет с той поры, как обвенчали Марью Васильевну с князем Данилой Андреевичем. Двенадцать лет - не двенадцать дней! Многое успело измениться за эти годы, настали на Руси времена такие тяжкие, черные, что если бы раньше какой-нибудь ведун старый предсказал, что наступит такое лихое времечко, ему бы никто веры не дал и в глаза ему рассмеялся.
        Крут стал нравом царь Иоанн, всюду измену отыскивал да казнил не любых себе, а тем временем враги не дремали, и шли полки за полками на Русь. Поляки, шведы, ливонцы - все, словно сговорясь, напали на Русь, не забыл прежних поражений хан крымский, Давлет-Гирей, и готовился, говорили, к набегу на Москву.
        А что Марья Васильевна? Утешилась ли она? Помогли ли ей протекшие годы забыть друга, или она все так же, как прежде, грустит и слезы льет, своего дружка милого вспоминаючи?
        Время все лечит, все изменяет! Привыкла Марья Васильевна к своему кроткому, души в ней не чаявшему мужу и полюбила его, если не так, как раньше любила Андрея Михайловича, то иной, спокойною любовью.
        И счастлива она была! Если когда и вспоминался ей Андрей Михайлович, если когда и туманились ее очи легкою грустью, так она сейчас же спешила к своему мужу, обнимала, целовала и в его ласках забывала то, что так некстати, не вовремя зашевелилось в ее душе.
        Кроме того, не слыша в продолжение многих лет о Бахметове, после его внезапного исчезновения из Москвы, она думала, подобно многим другим, что он умер, и вспоминала о нем с уважением и легкою печалью, как о навеки потерянном для нее друге. Было ей послано богом еще одно утешение, которое больше всего помогло ей забыть былые страдания: это были ее дети - мальчик и девочка. Сыну ее Васе шел уже десятый годок, дочь же, Настя, была года на два моложе его. Марья Васильевна души не слышала в своих детях, прекрасных, как ангелы.
        Вся отдавшись воспитанию детей и уходу за ними, она уже который год жила в вотчине мужа, на Оке, верстах в десяти от Серпухова, лишь изредка наезжая в Москву, чтобы навестить отца и мать, уже сильно постаревших. Однако за последние годы она стала гораздо реже посещать их, так как муж, не перечивший ей никогда ни в чем, с неудовольствием относился к этим поездкам. Причина была та, что он почти совсем разошелся со своим тестем Василием Ивановичем Темкиным.
        Произошло это потому, что старик, забыв о своем высоком роде и обязанностях боярина: служить царю верой и правдой, но не забывать о своей чести и совести, вступил в число клевретов Иоанна, подобно князю Вяземскому, года за два до этого погибшему на плахе, и другим родовитым честолюбцам. Он ездил в Соловки, вместе с епископом Пафнутием и архимандритом Феодосием, для отыскания, по желанию царя, улик против великого пастыря, митрополита Филиппа, бывшего прежде настоятелем Соловецкой обители.
        Такая деятельность, противная не только правилам боярской чести, но и честной совести, оттолкнула Данила Андреевича от старика. Если же иногда князь дозволял жене съездить в Москву к родителям, так он это делал, чтобы доставить маленькое утешение Анастасии Федоровне, которую очень печалили поступки мужа.
        Впрочем, для Марии Васильевны, помимо нежелания мужа, являлось еще большим препятствием и то, что путь к Москве был далеко не безопасен, так как опричники разъезжали по дорогам, и упаси Бог, было, попасться им в руки! Были и еще причины: как оставить детей одних? Муж почти всегда в «поле»[80], а того и гляди наедут, спаси Бог, татары, их уж давно ожидают, что тогда будет? Может и иное случиться: царь часто с челядью своей бывал в Серпухове, ворвутся опричники буйные в вотчину, так не лучше татар, а то и похуже, пожалуй!
        «Уж коли надо случиться чему, - думала Марья Васильевна, - так хоть разделю с деточками моими беду, а то как уехать самой да сиротинками покинуть ангельчиков таких?»
        Поэтому Марья Васильевна уже давно жила в вотчине безвыездно.

* * *
        Прошел слух дня три назад, что хан уже двинулся на Русь, и валит татар, как говорили, видимо-невидимо! Данило Андреевич спешно поехал в «поле» к князю Михаилу Ивановичу Воротынскому. Слух этот встревожил всех в поместье князя: близ Серпухова было лучшее место переправы через Оку, а татары, верно, прямо сюда повалят и не минуют князевой вотчины.
        Марья Васильевна, успевшая за истекшие годы превратиться из стройной красавицы боярышни в дородную величавую боярыню, примеряла своему сыну новый кафтанчик, который она спешила окончить к празднику Вознесения, приходившемуся в 1571 году на 24-е мая.
        Худенький и высокий мальчик, как две капли воды похожий на мать, послушно стоял, пока Марья Васильевна обсуждала с помогавшей ей работать Анфисой, нянькой детей, нужно ли сделать на рукаве, а пройме, поглубже выемочку или не надо, и так будет ладно. Боярыня, казалось, внимательно слушала Анфису, доказывавшую, что выемочка необходима, иначе под мышкой резать будет. Марья Васильевна возражала ей, а между тем словно какая-то дымка заволакивала ее взор, когда она взглядывала на мальчика, с живейшим интересом вслушивавшегося в разговор, происходивший перед ним, так как окончания кафтанчика он ждал с большим нетерпением.
        Марью же Васильевну беспокоили невеселые думы. Мысль о близости татар не покидала ее. Напрасно она пыталась успокоить себя тем, что ведь татары уже не впервой набегают на Русь, а все Бог миловал: они еще ни разу не заходили в вотчину князя Ногтева.
        К тому же, если б татары уже были близко, то верно Данило Андреевич прислал бы весточку. Однако вот уже, который день, а никаких вестей от него нет.
        Может, даже и говорили пустое, что хан крымский идет. Не всякому слуху верь!
        Так успокаивает себя Марья Васильевна, а все, как взглянет на сына, так словно что в сердце ударит. «А ну, как вдруг», - мелькает у нее в голове. И снова она старается себя успокоить и еще горячее начинает обсуждать с Анфисой вопрос о кафтанчике. В комнату вбежала, запыхавшись, хорошенькая девочка.
        Ее золотистые волосы в беспорядке рассыпались по плечам, платье было смято и запачкано.
        - Матушка! - кричала она, торопливо подбегая к матери, - вот сейчас я страху натерпелась!
        - Что такое? - с беспокойством спросила Марья Васильевна.
        - А вот послушай, что я тебе расскажу, - ответила девочка, блистая глазенками от желания заинтересовать мать. - Скучно мне стало одной бегать по саду… Братишки нет… Что делать? Дай, думаю, пойду к речке… И пошла. А там, знаешь, народу никого. На нашей стороне лес шумит, а на другом берегу только трава одна густая-прегустая да высокая. Тихо так крутом. И вспомнилось мне, что ты приказывала нам не ходить к реке. И жутко мне стало так, что даже дрожь пробежала.
        - Видишь, Настенька, что значит, матушки не слушаться, - с улыбкой проговорила мать.
        - За то, мамусь, меня Боженька и наказал… Жутко, говорю, мне стало, - продолжала свой рассказ девочка, - и хотела уйти я домой поскорее, да глянула в это время на другой берег и затряслась вся! Прямо ко мне на коне, вижу, кто-то скачет! Бежать хочу - ноги от страха не двигаются! А он все ближе да ближе… Скрылся за кустами, да, слышу, в воду с конем прямо - шасть! Тут только опомнилась я. «Батюшки-светы! думаю, то татарин, должно, за мной скачет!» И, что было сил, бежать пустилась, а сзади слышу, как о землю конь копытами стукает, меня нагоняет…
        - Да кто же это был? Неужто и впрямь татарин? - с тревогой в голосе спросила Марья Васильевна.
        - Нет, нет! - смеясь, воскликнула девочка, - Как поближе к воротам я подбежала, глянула назад и вижу, что-то был совсем не татарин, а Прошка! - сказала Настя и залилась серебристым смехом.
        Однако ее рассказ произвел совсем не то впечатление, что она ожидала. Вместо того, чтобы смеяться вместе с нею, мать и Анфиса воскликнули в один голос:
        - Прошка! Стало быть, вести с поля от князя! Что ж ты его не звала сюда?
        Девочка с минуту глядела на них с недоумением.
        «Как! Прошку звать сюда, в горницу? Да ведь он такой грязный!» - думала она, тараща глазенки.
        Затем, сообразив, что должно быть, так надо, коли и матушка, и Анфиса, обе крикнули это, опрометью бросилась вон из комнаты за Прошкой.
        Немного погодя в комнату ввалился Прошка, дюжий мужик, и, перекрестясь истово на иконы, низко поклонился боярыне и стал в ожидании, когда его спросят.
        - Что князь? Здрав ли? - спросила Марья Васильевна.
        - Здрав, Бога благодаря, и тебе, боярыня, кланяться низко наказывал… А еще наказывал передать, что татарове валом валят, - заговорил Прошка, только и ждавший вопроса боярыни, а стало быть и разрешения говорить. - А еще наказывал, чтобы ты, боярыня, не очень тревожилась, потому что сам царь хочет татар бить идти, и они скоро хвост то свой подожмут да побегут восвояси. А еще он, боярин, мне наказывал тебе пересказать, что хоть пужаться и нечего, а все же опаска нужна и потому соберись скореючи, да со всеми чады и домочадцы в Москву отъезжай. Последний же наказ боярский таков был, чтобы послание собственноручное его тебе передать. В нем, сказывал, все, что следует, подробно пересказано.
        Прошка замолчал, видимо довольный тем, что, наконец, боярское поручение исполнено и что он ничего не забыл из этих «наказывал», «наказал», «наказал». Порывшись за пазухой, он достал послание Данилы Андреевича, бережно завернутое в тряпицу, и подал боярыне.
        - Ахти, беда! - заголосила Анфиса. - Ах, татары проклятые! Ах, басурмане поганые! Житья от них, косолапых, нам, православным, нетути!
        - Сейчас, стало быть, собираться надо да уезжать. Сколько сбору-то да хлопот! - произнесла Марья Васильевна, побледневшая от волнения.
        - Вот тебе и кафтанчик мой новый! - грустно воскликнул Вася.
        - До кафтанчика ли тут! - воскликнула Марья Васильевна. - Надо думать, как животы-то свои спасти! Анфиса! Не знаешь ли, кто в доме у нас грамоте обучен? Пусть письмо прочтет.
        - Да, кажись, никого нет грамотного, - ответила нянька, - Семен знает грамоте - его пономарь из соседнего села обучил - да он вместе с князем Данилой Андреевичем в поход ушел, а больше никого. Может, ты сама, боярыня, разберешь кое-как, что там прописано?
        - Нет, меня не обучили грамоте… Как же быть?… Настя! - обратилась она к дочке. - Кликни Аксютке, чтоб за отцом Иваном в село сбегала. Боярыня, мол, просит пожаловать. Грамотку от мужа с «поля» получила, так прочесть надобно.
        Настя не заставила мать повторять приказание, и вскоре слышно было, как она звонким голосом передавала Аксютке, шустрой дворовой девочке, приказ матери.
        Аксютка, выслушав приказание, стремглав помчалась в село, быстро семеня своими голыми ногами.
        Между тем, весть о том, что татары близко, успела уже распространиться по дому, и поднялась суматоха. Бабы голосили, мужики, которые случайно остались в доме, не попав с князем в поход, пытались унимать их, а сами галдели еще громче, чем бабы.
        Марья Васильевна приказала всем спешно собираться в путь.
        Хотя было приказано брать с собой только самое необходимое, однако узлы и узелки быстро умножались, и скоро во всем доме царил такой развал, как будто татары уже успели побывать здесь, похозяйничать.
        Среди этого шума, гама и переполоха пришел, сопровождаемый Аксюткой отец Иван, пожилой священник, с большой лысиной на темени и жидкими прядями длинных полуседых волос на затылке. Он, видно, очень спешил дорогой: крупные капли пота виднелись на его лбу и покрасневшее лицо его лоснилось.
        Истово перекрестясь на образа и благословив боярыню, он спросил ее:
        - Что, матушка-боярынька, весточку изволила получить от князя Данилы Андреевича?
        - Да, отец Иван, пришел он него Прошка, холоп наш, да невеселые вести принес: татары, слышь, идут! - ответила Марья Васильевна.
        - Слышал, слышал! Мне дорогой Аксютка все поведала. Только я думал, что это так еще, догадка одна. Да, видно, прогневался Господь на нас, грешных! Теперь только как бы нам животы свои унести от них, окаянных… Ох, ох! - тяжело вздохнул отец Иван.
        - Да вот, батюшка, хочу тебя попросить, прочти ты нам посланьице мужнино, - сказала Марья Васильевна, подавая отцу Ивану письмо.
        Тот осторожно развернул его и, перекрестившись и откашлявшись, приступил к чтению. Все в комнате сидели притаив дыхание, боясь пропустить какое-нибудь слово. Из дверей выглядывали головы тех, кому не хватило места в комнате.
        - «Посылаю тебе, супруге нашей, Богом данной, низкий поклон, а деточек моих целую жарко, - медленно читал отец Иван послание князя среди затихшей горницы. - А у нас вести есть не больно хорошие: татар уж на Руси видали. Идут они во множестве великом, и сам царь ихний с ними, да путь держат, говорят видевшие, прямо к Серпухову: там, должно, хан рать свою переправить чает. А в войсках у нас нельзя сказать, чтобы ладно было: недавно царь, чая, что о татарах лишь вранье одно идет, распустил добрую половину войска, и теперь людишек у нас не много, хотя все ж есть чем хана встретить… И побьем мы басурмана поганого, коли меж вождями рознь прекратится, а то они, вишь, родом своим считаются. Сам царь, бают, хочет супротив басурман нас вести… Коль будет так, то татарам и костей своих не утащить до Крыма. Пока же нужно заботиться, как от басурманов тебя, жену мою, да детушек уберечь, потому самому, что басурмане, коли к Серпухову пойдут, вотчины нашей не минуют и, чаю, спаси Бог! тебя с Васей и Настей и со всеми домочадцами в полон уведут. А мне тогда лучше жизни лишиться, чем терпеть такое! Посему и прошу
тебя и даже впрямь приказываю скореючи пожитки кое-какие собрать да к Москве отъехать. Придешь в Москву, Анастасии Федоровне поклон мой низкий передай. Да в дорогу много с собой не набирай: возьми, что понужнее. Иконы с собой захвати, чтоб басурмане, коли заберутся, над ними издевок не учиняли. Остальное же, что в дорогу брать не сподручно, оставь так: добро - дело наживное - будем живы - снова все приобретем. Людишек наших с собой в город забери, потому что и их негоже татарам бритым на потеху да на добычу оставлять: все же души христианские и не чета им, басурманам. А Миколку-выкреста не бери с собой, потому он трус - тебе в пути пользы не принесет, напортит еще, пожалуй, а пришли ты его ко мне с Прошкой, гонцом моим: аз его, выкреста, вышколю издеся и от трусости отучу».
        Громкие крики выкреста-Миколки прервали чтение письма…
        Миколка был парень лет за двадцать, высокий, здоровый, как бык. Его еще десятилетним мальчиком захватили в плен русские во время похода в Крым с Данилой Адашевым. Он забыл свою родину и обрусел совершенно. Всем своим обликом Миколка выдавал свое татарское происхождение: был скуласт и узкоглаз, но не унаследовал такого качества от своих предков, которое почти врожденно всем татарам - храбрости их, и был отчаяннейшим трусом.
        Данило Андреевич, собираясь в поход, хотел взять его с собою, но Миколка, узнав об его намерении, заблаговременно запрятался в какой-то сарай, где и просидел да самого отъезда князя. Выкрест уже думал, что он счастливо избежал нежелательной и страшной для него поездки в поход, как вдруг это письмо совершенно разрушило его мечты. Теперь этот трусливый и глуповатый парень ревел, как бык.
        - Ой, боярыня-матушка! Возьми меня с собою! Отправишь к князю - убьют меня там. Пожа-а-лей сироти-и-нку! - ревел он.
        Несмотря на тревожную весть и грустное настроение, все невольно рассмеялись, глядя на этого здорового и сильного парня, плачущего, как баба.
        - Ишь, дурень! - говорили вокруг него, смеясь, - рекой, ровно баба долговолосая, разливается! Людей-то, трусливая башка, постыдись хоть! Дурень, право, дурень!
        - Да! Вам хорошо толковать! Вы с боярыней в Москву покатите, а мне каково! - окрысился на них Миколка. - Были бы в моей шкуре - небось, не сладко бы пришлось!
        - Ишь ты! Не хаживали мы, что ль? Не знаем? Шкуру-то ты свою больно ценишь дорого, вот и ревешь ревмя. Эх, ты! Кабы все такие татары, как ты, были, не нужно б нам было теперь места родимые покидать.
        - Оставьте его! Пусть поревет на прощанье, коли уж на парня не похож! Ну его! - улыбаясь, проговорила Марья Васильевна. - Читай, отец Иван, дальше, - продолжала она.
        Миколка, видя, что на него перестали обращать внимание, понемногу смолк, и чтение продолжалось.
        - «Поезжай же ты, - писал князь, - беспременно сегодня, как успеешь, немедля: пока до Москвы доберешься - здорово времени пройдет, потому - грязь невылазная, знамо дело, весеннее бездорожье. Скучать же да бояться тебе нечего, пронесет Бог грозу злую, и все пойдет по-прежнему. И ко мне, голубка моя, не грусти… Бог даст, цел буду и к тебе вернусь. Любя ж меня, деток наших береги пуще глаза: без них и жизнь нам не в жизнь будет! Посылаю им, детям моим дорогим, Васютке да Насте, мое родительское благословение, а тебя, супругу мою, крепко, крепко целую. Муж твой, боярин, князь Даниил Андреев сын Ногтев. Писано месяца мая в 20-й день. Лета от мира сотворения 7079-го».
        Окончив чтение, отец Иван медленно сложил письмо, подал его боярыне и, молча, погладил рукой падавшие на плечи пряди волос.
        - Что ж, надо немедленно ехать; как муж приказывает! - произнесла задумчиво Марья Васильевна.
        - Ох, ох! - раздались вопли баб, - Приходится покидать места родимые. Разорит все татарин злой! Ох, ох, Господи! За что, за какие грехи караешь Ты нас!
        - Полно вопить-то! - крикнула на них Марья Васильевна, - Знамо дело, нелегко, да, чай, воем да слезами не поможешь. Собирайтесь-ка лучше поскорей, чтобы выехать засветло. А ты куда, отец Иван? - обратилась она к священнику, видя, что тот берется за шляпу, - Погоди малость! Я чай, как-никак, хоть и большой переполох, а все-таки кой-какую закусочку приготовим, да и травничка рюмочка найдется недалече… Закуси, нешто можно так, не перекусив ничего, домой отправляться? Анфиса! Принеси батюшке…
        - Нет уж, матушка-боярыня, уволь! - прервал ее отец Иван, - Хоть и негоже от хлеба-соли отказываться, а уж прости, за обиду не сочти: не могу, как перед Богом! не могу!
        - Да куда ж ты?
        Домой побегу. Попадью снаряжать в дорогу надоть: вместе с тобой и до Москвы потащимся. Да и людишек в селе предупредить надоть, чтоб к приходу гостей незваных готовились, да подальше и сами утекали, пожитки прятали. Прощенья просим! До вечера свидимся, я, скарб свой, забрав, сюда же приволокусь. Вместе и двинемся.
        - А что мне, боярыня, прикажешь передать Даниле Андреевичу? - спросил у Марьи Васильевны Прошка по уходе отца Ивана.
        - А ты бы отдохнул наперед да потом ехал, - сказала Марья Васильевна.
        - Нет, боярыня, не можно! Данило Андреевич приказал, чтоб скорей ему ответ привезти. Да я уж малость поотдохнуть успел. К тому ж на коне я, а не пешью.
        - Ну, что ж, если так, то поезжай с Богом. Боярину скажи, что я все сделаю, как в письме прописано, и сегодня же в Москву уеду с людишками моими, с кое-какими пожитками. Иконы, скажи ему, все сниму и с собой увезу. Ну, кланяйся от меня и детей и его за поклон поблагодари.
        - А как с Миколой быть, боярыня?
        - Ах, да! Про него-то я и запамятовала! Да где же он? - спросила она, ища глазами Миколку.
        - Убег, надо полагать! - усмехнулся Прошка. - По-намеднешнему устроить хочет, верно. Ну, да я его разыщу.
        - Да, да! Ступай, поищи его, да приволоки сюда, - сказала Марья Васильевна.
        Прошка вышел.
        Миколка, действительно, задумал поступить так же, как при отъезде князя. Пользуясь тем, что все заняты письмом, он незаметно шмыгнул в дверь. Побродив по двору, отыскивая укромного местечка, куда б спрятаться, он, не найдя ничего лучшего, вошел в один из дворовых сараев и притаился там в темном углу, за грудой какого-то хлама.
        Прошка, выйдя из комнаты, принялся за поиски, не торопясь и систематически. Решив, что если Миколка не убежал в село, то должен был спрятаться где-нибудь поблизости на дворе, он, прежде всего, тщательно осмотрел весь двор.
        Убедясь, что Миколки здесь нет, Прошка пошел шарить по сараям, осматривая каждый уголок. Скоро он вошел и в тот, где неподвижно и даже притаив дыхание ни жив, ни мертв, сидел Миколка. На горе выкреста, Прошка скоро накрыл его.
        - А, так ты прятаться! - проговорил исполнительный гонец Данила Андреевича, пребольно взяв беглеца за ухо, - Пойдем к боярыне, собачий сын!
        Миколка упирался и не шел. Это разозлило Прошку.
        - Да иди ж, тебе говорят! Есть мне время тут с тобой прохлаждаться! - вскричал он, угощая трусливого татарина изрядными тумаками.
        - Да иду, иду! Чего ты? Ты не того… Я и сам могу… Ты не больно-то, - огрызался уже струсивший Миколка, медленно поднимаясь из своего убежища.
        - Ладно, ладно! Не ерепенься! Иди, знай! - проговорил Прошка, дав последний тумак Миколке при выходе из сарая, - Как ты хочешь, а я боярскую волю исполню! Хоть ты на дно реки спрячься - и там сыщу тебя и отвезу к Даниле Андреевичу, - продолжал он.
        Миколка поплелся рядом с Прошкой, понуря голову, в душе ругая, на чем свет стоит, и исполнительного посланца, и своих соотечественников, вздумавших так некстати для него, Миколки, сделать набег на Русь.
        - Привел бегуна, боярыня, - сказал Прошка, вводя в комнату Миколку, - В сарае, запрятавшись, сидел.
        - И не стыдно тебе? А? - усмехаясь, спросила Миколку Марья Васильевна, - Будь же ты парнем, а не девкой красной, поезжай к князю.
        Миколка стоял безмолвно, хорошо зная, что никакие просьбы не помогут.
        - Так теперь можно ехать, боярыня? - спросил Прошка.
        - Да, поезжай с Богом! И ты, Миколка, с ним. Да исправься, не будь трусливым таким. Ведь так ты всем хорош: и работаешь ладно, и не пьющ. Одно, что трус большой! Так исправься! Слышишь? Ну, поезжай с Богом!
        Бледный, как полотно, Миколка подошел к ручке боярыни. Прошка тоже. Затем оба вышли.
        Отпустив их, Марья Васильевна занялась уборкой. Работа закипела пуще прежнего. Количество узлов и узелков все возрастало. Как ни спешили со сборами, - даже Вася и Настя помогали по мере сил, - однако солнце уже начинало закатываться, когда все наконец было собрано и уложено на телеги.
        Марья Васильевна невольно прослезилась, выходя вместе с детьми из опустелого дома и запирая дверь на замок.
        «Удастся ли еще жить в нем, - думала она, - или скоро вместо дома останутся одни черные головни».
        Тем временем приехал отец Иван с попадьей в сопровождении целой гурьбы крестьян и крестьянок с детьми, жителей села, которые тоже, опасаясь татар, потянулись к Москве.
        Все были грустны и встревожены. Одни только дети радовались неожиданному развлечению - поездке - и, хлопая в ладоши и припрыгивая, весело смеялись. Закатывавшееся солнце кровавыми лучами обливало всю эту картину. Помолясь Богу, тронулись в путь, стремясь к Москве, как к самому безопасному убежищу от хищных татар.
        Если бы знали путники, что ждет их в этой желанной Москве, то, верно, решились бы лучше с трепетом ожидать нападения татар, оставаясь в своих родимых насиженных местах.
        II. Миколкины беды
        Николай, Гасанов сын, или, как его все привыкли звать, Миколка-выкрест, был добрый и веселый парень, но труслив до невероятности. Над этой его слабостью все смеялись, пробовали отучать его от трусости на всякие лады, подчас довольно грубыми шутками, но все напрасно. Мало-помалу его оставили в покое, только стали относиться к нему с обидною насмешливостью. Миколка это замечал; несмотря на трусость, он был наделен изрядной долей самолюбия и страдал от насмешек, но ничего не мог поделать сам с собой. Порой парень утешал себя мыслью, что от трусости нетрудно отучиться.
        «Есть чего бояться! - рассуждал сам с собой Миколка, сидя где-нибудь в лесной чаще, среди полной тишины, в жаркий летний полдень, - Нешто у меня силы мало али кулаков нет? Эвось! Небось, на двоих бы хватило! Чего же трусить? Меня бить зачнут - сам отвечу. Уж покажу им я себя! увидят все, что Миколку не тронь! что он парень опасный и кулаки у него здоровенные: в зубы съездит, сразу половины не досчитаешься. Отучу я их! - размышлял парень, и в его уме уже рисовалась пленительная картина, как он, забитый, униженный Миколка, над которым теперь чуть не каждая курица смеется, стоит перед своими неприятелями, засучив рукава, принахмуря брови, и чуть не все село на бой с собою вызывает.
        И радостно замирает сердце в груди Миколки от картины, рисуемой воображением. Но стоило в эту минуту чему-нибудь зашуршать в кустах или громко треснуть сухому валежнику под ногой прохожего в лесу, и Миколку прошибал жар или бросало в холод. И все его попытки исправить себя кончались неудачею. Он, наконец, отчаявшись, сам сознал свою неисправимость и, откинув самолюбие, перестал обращать на насмешки, привык к ним.
        Никогда, кажется, на долю трусливого потомка Батыя не выпадало более неприятного дня, чем тот, в который прибыл гонец к Марье Васильевне от князя. Хотя Миколку и тревожила мысль о близости татар, однако он питал сладкую надежду, что улепетнет от них, так как Марья Васильевна, верно, взяла бы его с собой в Москву, и, вдруг все его розовые надежды пали. Хуже того, они еще заменились горькой необходимостью предстать пред очи разгневанного его трусостью Данилы Андреевича и после вместе с ним с этим головорезом Прошкой идти на бой с крымцами. При одной мысли об этом мурашки начинали бегать по спине огорченного до глубины души выкреста.
        Понуря голову ехал Миколка рядом с Прошкой, тихо мурлыкавшим про себя какую-то нескончаемую песню.
        Миколка был довольно плохим наездником, а лошадь, на которой он сидел, была горячая. Волей-неволей, но татарин кое-как держался, ежеминутно опасаясь, что конь его сбросит. А Прошка, словно не замечая, как вертится в седле его спутник, продолжал оставаться невозмутимо спокойным, лишь изредка понукая свою смирную лошадь и поглядывая на дорогу.
        Между тем время шло, и спутники незаметно для себя уже успели отмахать добрую половину пути, о чем Прошка не преминул сообщить своему невольному товарищу, словно ему в утешенье.
        Сердце Миколки екнуло.
        «Скоро, стало быть! Эх, кабы удрать! - мелькнуло у него в голове, - А что, если и в самом деле? - продолжал он размышлять на понравившуюся ему тему, - Вот ловко было бы! Прямо бы отселе домой, али еще лучше, взять немного поправей, да и подождать, как Марья Васильевна из дому тронется и к этому месту подъедет. Опосля замешаться в толпу и так до самой Москвы добраться. А там уж для меня ни татары, ни князья не страшны: пока отыщут - и поход кончится. Вот ладно б было! Только, как уйдешь от этого черта Прошки? Догонит, как пить дать! А может, и нет? Вишь, его кобыла как замучилась. Попытаться бы».
        Мысль Миколки продолжала работать в этом направлении. Надежда на избавление от грозящей ему необходимости предстать пред очи князя и участвовать в бою мешалась в его думе с боязнью отважиться на бегство. Однако мало-помалу все препятствия к исполнению задуманного бегства стали казаться ничтожными в сравнении с тем, что ждало его в стане, и он решился.
        Бледнея от волнения, дрожащими руками стал он понемногу затягивать поводья. Конь начал умерять свой ход и отставать от лошади Прошки, шедшей все прежним ровным шагом. Постепенно расстояние между Миколкой и Прошкой стало увеличиваться. Татарин, глядевший с замиранием сердца, на спину своего безмятежно едущего товарища, думал уже незаметно повернуть коня и, свернув в ближайший лесок, скрыться от своего сурового приставника, когда Прошка, заметивший удаление спутника, попридержал лошадь и оглянулся.
        Миколка быстро принял самый невозмутимый вид.
        - Ты чего это? - спросил Прошка.
        - Что чего? Так… Ничего, - спокойно ответил Миколка, умевший, когда нужно притворяться.
        - Да отстаешь-то чего, спрашиваю?
        - Конь маленько, знать, пристал, ну и пошел тише… А я не понукаю: почто зря гнать-то?
        - Ты не лататы ли, паря, задумал задать? Смотри! - пригрозил ему Прошка.
        - Вот те!.. Лататы! Эко слово молвил! С чего мне? - ответил Миколка, приближаясь волей-неволей к своему зоркому спутнику.
        - Ладно! Болтай! Знаем тебя не первый день, - ответил ему Прошка, видимо не особенно веря его словам. - Вот так-то лучше будет! - добавил он, надевая поводья коня Миколкина на свою руку, когда тот приблизился к нему.
        «Вот те и на! Вот и убег! - думал Миколка, - Эх, ты! А ведь как ладно задумал. Да, вишь, черт, какой навязался, прости Господи! Уйдешь от него!»
        А Прошка уж опять по-прежнему замурлыкал песенку, и, казалось, думать забыл о своем спутнике. По крайней мере, он даже не глядел на него.
        Между тем до русского стана оставалось немного - верст пять или четыре, не более.
        Прошка пустил свою притомившуюся кобылу легким труском.
        «Хоть бы теперь, леший, выпустил повод! Сейчас убег бы!» - подумал Миколка, решившийся на все, только бы избавиться от приезда в стан.
        - Эх, испить бы! В горле совсем пересохло, - произнес Прошка, ища глазами, не найдется ли где-нибудь ручейка, и останавливая лошадь.
        Сердце Миколки встрепенулось.
        «Выпустил! - подумал он, - Найти бы хоть лужу, какую. Пусть бы его пил, а я тем временем зевать не буду».
        Путники стояли на перекрестке дороги с длинной просекой, тянувшейся, казалось, через весь не очень большой, но густой лес.
        - Мне и самому пить знатно хочется, - промолвил Ми-колка, озираясь. - А! - радостно вскричал он, - да вот вода!
        Действительно, близ дороги, журча, текла струйка мутноватой воды, однако, по-видимому, годной для питья. Прошку мучила сильная жажда. Он быстро соскочил с коня.
        - Смотри! Не убеги: все равно догоню, - сказал он Ми-колке, жадно припадая к воде.
        Только этого и надо было Миколке. Стегнув коня, он понесся по просеке.
        - Стой! Куда, черт! - послышался за ним окрик Прошки.
        Но Миколка не слушал, да ему и некогда было слушать: конь его, и без того горячий, ошарашенный неожиданным ударом, закусил удила и несся как бешеный. Миколка струсил и, не пытаясь сдерживать его бега, охватил обеими руками шею лошади. Это еще больше испугало коня, и он припустил бегу.
        Постепенно седло стало съезжать набок. Всаднику пришлось сидеть прямо на холке. Впрочем, так, пожалуй, было, ему даже удобнее: крепче можно было держаться; трусливый всадник обнял шею коня и руками и ногами.
        Просека была усеяна пнями, конь спотыкался о них, но не умерял бега.
        Ветки деревьев, низко спускавшиеся, хлестали беглеца по лицу.
        Во время бешеной скачки вспотевший от ужаса Миколка забыл и стан, и гнавшегося за ним Прошку, и молился всем святым, чтобы не сломить себе шеи в такой езде.
        Прошка, бросивший свое питье, услышав, что порученный его надзору Миколка задает «лататы», вскочил в седло и, проклиная на всякие лады труса, пустился за ним в погоню. Вдруг его словно осенила какая-то мысль.
        - Эва! - вскричал он, ударяя себя по лбу, - Пусть его скачет: это мне еще на руку будет! - буркнул он, громко рассмеявшись, и спокойно пустил свою притомившуюся кобылку легкою рысью, - Скачи, скачи, дурень! Больше пару поддавай! - продолжал он, хохоча.
        За шумом езды Миколка не слышал этого смеха, а то был он этим, конечно, немало озадачен. Конь его несся с прежнею быстротою, у всадника же затекли руки, и голова кружилась от быстроты и качки. Просека, кажется, оканчивалась. Скоро глазам Миколки представилась обширная поляна, а то, что он увидел на ней, заставило его оледенеть от ужаса! Прямо перед ним раскинулся военный стан. Чей - русский или татарский - этого Миколка еще не мог определить, но скоро увидел, что его заметили из стана, так как целая толпа каких-то людей смотрела на несущегося коня - и поводья выпали из задрожавших рук беглеца, а из груди вырвался сдавленный крик: в толпе поджидавших Миколка ясно различил фигуру князя Данилы Андреевича.
        Конь несся прямо на толпу. Видя, что всадник не правит, так как поводья болтались по обе стороны шеи лошади, несколько человек вместе схватили коня под уздцы. От неожиданного толчка Миколка потерял равновесие и упал с коня прямо в лужу, где было больше грязи, чем воды.
        - Да это никак ты, Миколка-выкрест? - вскричал князь, удивленно разглядывая, среди общего смеха, стоявшего перед ним человека, с ног до головы покрытого липкою грязью. - Как же ты один? Где Прошка? Чего ты так несся? - осыпал его вопросами князь.
        - Я… прежде… Прошка… того… Там отстал… Скорей… чтобы… - лопотал, не зная, что сказать Даниле Андреевичу, перепугавшийся выкрест.
        - Что он там лопочет? - раздался в это время голос Прошки, только что подъехавшего. - Э! да на него он похож! Хуже черта, право, хуже! Где это ему так помогло вываляться?
        - Почему он раньше тебя поспел? Да и несся так, словно за ним погоня была, - спросил князь у Прошки.
        - Да ведь погоня, Данило Андреевич, и взаправду была! - ответил Прошка.
        - Ну! - в один голос воскликнули все. - Кто же гнался? Татары?
        - Какой татары! Я за ним гнался! Ведь убег он от меня, собачий сын, не при тебе, боярин, будь сказано! - с сердцем произнес Прошка:
        - Убег от тебя, говоришь ты? - удивился князь.
        - Как же! Хотел, видно, домой удрать, да попал вон куда. И скажу я тебе, Данило Андреевич, не в гневе: давай ты мне какие хошь службы, все справлю, только чтоб трусов таких на поводу не вести.
        - Так вот что, брат, про тебя я слышу! Следовало бы тебя выпороть сейчас, да Бог с тобой - на сей раз прощу: ты сам себя наказал довольно. А другой раз берегись! Не пощажу! Прикажу выпороть жарко! И так будет до тех пор, пока я из тебя трусость твою проклятую не выбью. Понял ты меня, али от страха и ума совсем лишился? - спросил Миколку Данило Андреевич, полусердясь-полусмеясь. - Теперь, поди, пообчистись да поешь. Тебе все укажут холопы мои, чай, их не забыл? Ступай! А ты, Прошка, иди ко мне в шатер да перескажи, что дома у меня деется. Просто душа вся изныла.
        Прошка последовал за боярином, а Миколку повели в шалаш знакомые ему князевы холопы, все еще не переставшие смеяться над трусостью выкреста.
        III. Татары близко
        Уже с весны прошлого года до царя доходили слухи, что крымцы готовятся к набегу. Ему не раз доносили воеводы, что их люди видали в степи пыль великую, либо обильную сакму[81]. Бывали не однажды и легкие стычки с татарскими наездниками, в большинстве случаев удачные для русских. Царь тревожился, держал войско наготове и часто, вместе с царевичем Иваном, выезжал из стольного города в Серпухов, чтобы на случай быть ближе к месту действий. Но слухи понемногу смолкали, легкие татарские отряды, сразившись с русскими, исчезали в степях, и дело кончалось пустяками. Так прошел весь 1570 год и часть следующего в тщетных ожиданиях вторжения крымских полчищ. Давлет-Гирей хотя стал присылать к царю все более и более дерзкие письма, хотя грозил в них и требовал себе двух татарских царств - Казани и Астрахани - однако, по-видимому, не отваживался напасть на Русь. Иоанну надоело ждать, и он распустил, если не все, то добрую половину войска. Тут-то и грянул удар, неожиданный как для царя, так и для его воевод и советников. Давлет-Гирей со стотысячной ратью вторгся в Русь и с большой поспешностью шел к Оке.
        Весть эта застала Грозного в Серпухове.
        Царские воеводы с имевшимся войском пошли к Оке, чтобы помешать хану совершить переправу, но Давлет-Гирей, избегнув встречи с ними, переправился и шел к Серпухову.

* * *
        - Государь! Царь, крымский за реку перевалил и сюда идет, - вбежав в палату, где сидел Иоанн, произнес Василий Иванович Темкин.
        - А что же воеводы? - спросил царь, слегка бледнея.
        - Опоздали, государь! Крымцы обошли их!
        - Ну, да! Всегда так, всегда! Все у них неладно! - проговорил царь гневно. - Это верноподданные! Это слуги царя! Наемники они!
        Василий Иванович безмолвно слушал гневную речь царя.
        - Хорошо же! - продолжал Иоанн, помолчав, - если они не сумели остановить ворога, так я сам поведу войско… Тогда увидим, устоит ли басурман! «Мы, говорят, бояре, надежда царская!» Ан, смотришь, как пришла нужда, как настало время такое, что нельзя на словах одних выезжать, а показать себя надо на самом деле, так все они и головы потеряли… Вот те и надежда! Вот те и опора царская! Видно, хана-то задержать потяжелее будет, чем к царю с советами лезть да не в свое дело соваться! Ну, да ладно! Сам все без них устрою. Вели-ка, Василий, всей опричне снаряжаться: с нею я, с дружиной моей верною, пойду супротив татар, а бояре пусть другими полками начальствуют. Приспело, стало быть, время либо лечь костьми за царство свое либо спасти его от поганых. И я себя не пощажу, живот свой положу за землю родную! Бог дал мне царство, и Ему Единому ответ дам за все… Паду за родину, искуплю свои прегрешения, - говорил Иоанн.
        Лицо его приняло иное выражение, не грозное, как за минуту перед этим, а умиленное; на глазах виднелись слезы. Видимо, все, что он, проговорил, было искренно.
        Выслушав приказ царя, Темкин, однако, не спешил его исполнить и по-прежнему стоял перед царем, слегка покашливая, прикрыв рот рукою, и искоса посматривал на Иоанна.
        - Что же ты стоишь? - удивленно спросил его Иоанн. - Аль думаешь, как и те, что еще время терпит!
        - Нет, государь, не потому… Есть еще вести, - ответил Василий Иванович.
        - Какие? О татарах все?
        - Нет, о наших, да и крымцах вместе.
        - Вот как! Ну, что же, говори, послушаем, да и в поход.
        - Плохие вести, государь, - медлил с окончательным ответом Темкин.
        - Плохие? - насторожился царь. - Что же, побили татары наших, что ли?
        - Нет, хуже.
        - Да говори, не тяни! - крикнул царь гневно.
        - Изменники отыскались. Передались хану…
        - Измена! Опять измена! - прошептал Иоанн, и взор его померк. - Всюду и везде! Кто же такие, говори! - тихо спросил он боярина.
        - Царь крымский не сам идет, ему путь к Москве кажут перебежцы наши. На Злынском поле, бают, они к нему прибегли… А изменники эти дети боярские: Кудеяр Ратишенков, да Окул Семенов из Белева, да с Калуги братья Юдинковы, Ждан да Ивашка, с Каширы Федька Лихарев, да отселе, из Серпухова, перебег к нему Русик… И холопей ихних, человек с десяток с ними, туда же бежали. Вот эти самые изменники, как люди бают, и брод ему через Оку указали, и теперь к Москве напрямик поведут, знать…
        Царь уже не слушал речи боярина. Он сидел бледный, тихо шевеля губами.
        «Как! - думал он, - в такое время и нашлись изменники? Поганому басурману передались! И зачем? Почестей добыть себе от него хотят али денег? Нет! Не то! Меня им погубить сладко, вот что! Хотят они, чтоб я, властитель самодержавный, под опекой их жил, из рук их смотрел… А сему, пока жив, не бывать! Предадут меня бояре царю крымскому: не люб я им! - принимают мысли Иоанна иное направление. - Они изменники… Все ведь изменники!.. и хана-то позвали на Русь, и все ловко так устроили, что нагрянул он, как снег на голову. Да, да! Они выдать меня хотят ему!» - шепчет Иоанн, и ужас овладевает его душой.
        «Что же делать? Что же делать? Вести войска на хана? Но они, изменники, предадут меня, и войско! Меня ждет верная гибель, а коли меня, так и все царство… Нет! Надо уйти отсюда скорее, бежать! Пусть на их главу падет и кровь пролитая, и разорение родной земли! Бежать, бежать немедля отсюда!»
        - Василий! - говорит, под влиянием этих мыслей, Иоанн Темкину, - вели в путь снаряжаться… Я отъезжаю отселе в Слободу, либо в Коломну, либо в иное место… Меня хотят погубить изменники… Я хотел спасти Русь, они мне не дали этого сделать. Не моя вина! Ты с опричиной пристань к воеводам да присматривай за ними, я же удалюсь: бояре заварили кашу - пусть и расхлебывают. Иди же, прикажи готовиться к пути!
        Темкин поспешно бросился исполнять царский приказ, а Иоанн, снедаемый ужасом и тоской, метался по комнате. Приказ царя был быстро исполнен, и Иоанн, покинув Серпухов, отправился сперва в Коломну; потом, минуя Москву, в Слободу, там дальше, к Ярославлю… Ему казалось, что враги гонятся за ним по пятам. Он уже не думал о спасении государства и желал одного, как можно дальше удалиться от Москвы, где все, казалось ему, было полно изменой.
        Как не похож был этот трепещущий от страха беглец на этого человека, который печально склонялся над постелью больной жены, на того героя, который с опасностью жизни боролся со страшным московским пожаром в 1560 году, чтобы спасти жизнь нескольких десятков своих подданных. Теперь он бежал, оставя в жертву врагу город без войска, без главы, на грабеж и на сожжение. Жертвуя тогда своею жизнью ради спасения немногих людей, он теперь без колебания обрекал на смерть от рук врагов или пожара сотни тысяч их, боясь рискнуть своею безопасностью. За истекшие годы царь изменился и физически не менее, чем духовно. Кто бы узнал в почти лысом, исхудалом и согбенном человеке того красавца, прямого, как тополь, широкоплечего и здорового. Царя состарили не годы, он еще и теперь не был стар летами, его иссушили не заботы о благе государства и подданных, а тот внутренний огонь, который жег его со дня смерти первой супруги. Уже много лет Иоанн ни днем, ни ночью не знает, ни минуты покоя - вечно тревога в душе, либо боязнь, либо гнев, либо раскаяние.
        Когда царь уехал из Серпухова, Москва осталась совершенно беззащитной: войска стояли на берегах Оки, хан между тем приближался. Со всех сторон стекались в столицу, ища спасения, жители окрестных деревень: им казалось, что Москва недоступна для вторгшихся татар. Можно думать, какой ужас объял несчастных москвичей, когда они узнали, что царь удалился, что войска вблизи нет, а татары приближаются.
        Но еще не настала для них минута отчаяния! Пока еще могла в их сердце зародиться надежда, потому что войска спешили на ее защиту. 23-го мая, накануне Вознесения, москвичи увидели и приветствовали радостными кликами подходящие русские войска.
        «Спасены», - думали москвичи, крепко веря в стойкость и храбрость ратников. Русские войска заняли московские предместья.
        С трепетом стали ждать следующего дня: татары были близко!
        IV. Страшный день
        Настало 24-е мая 1571 года, день Вознесения.
        Было ясное весеннее утро. Несмотря на то, что солнце еще только взошло, в переполненном народом городе и в предместьях царило оживление. Слышались крики, плач женщин и детей. Войска готовились к бою и расположились таким образом: большой полк, под командой Вельского и Мороза, занял Варламовскую улицу, Мстиславский и Шереметев со своим отрядом стали на Якимовской, Воротынский, в войске которого находился и Данило Андреевич Ногтев, вместе с Миколкой-выкрестом, Прошкой и другими своими холопями, поместился на Таганском лугу, Темкин с опричниками - за Неглинной. Почему воеводы предпочли биться с врагами не в открытом поле, а среди тесных улиц, хотели ли они тем разделить силы татарские, зная, что татары любят действовать массой и тогда с ними трудно справляться, или думали, что за домами будет легче защищаться - неизвестно. Чем бы ни руководствовались вожди, им, конечно, и в голову не приходило, что они этим погубят город, как это показало будущее.
        Татары подходили к Москве. Они уже были видны из города.
        Данило Андреевич не ошибся, написав жене, что «идут татары во множестве великом». Действительно, кажись, со времен Тохтамыша не было на Руси такой огромной татарской рати, какую вел теперь Давлет-Гирей.
        Лихо скачут молодые татары, сидя на сухих жилистых конях. Любо молодым витязям, что они впервые в поход отправились, а теперь на их долю выпало счастье подступить к Москве, самому сердцу Московии, некогда столь страшной, из недр которой, как стая соколов, налетали удальцы на их улусы. Теперь они сами идут на бой с этими шайтанами-урусами! О, ныне настало иное время! Пришла пора отомстить ненавистным врагам за все вынесенное от них, сторицей воздать за погибших от рук урусов татарских жен и матерей, за увезенных в далекую чужбину пленников. И они отомстят!
        Медленно едут на крепких конях бывалые бойцы, осанисто держась в седле. Хочется им показать молодежи, что поход для них не диковинка, бывали они во всяких, хаживали и на Русь, и на Польшу, не привыкать стать.
        Однако на самом деле и они далеко не так спокойны, как показывают: ведь перед ними не какой-нибудь незначительный пограничный городишко, а сама Москва, та самая, о которой урусы песни поют и славят ее на всякие лады. Добираться до Москвы, да еще с такой силою, как теперь у хана, не каждый день случается. Ведь если они ее возьмут, то какой праздник им тогда будет! Кроме добычи, сколько получат они наград да поместий в покоренных землях урусов. Пленительные картины рисует им воображение, и замирает сердце их от восторга.
        Спокойнее всех кажется сам виновник похода, хан Давлет-Гирей. Величаво сидит он на коне золотистой масти, чуть играя поводьями.
        Давлет-Гирей спокоен на вид, но лицо его бледнее обыкновенного, и в глазах порой, словно видна тревога. Да и есть ему чего тревожиться! Удастся взять город - Московия почти его или, по крайней мере, Казань и Астрахань должен будет ему уступить Иоанн. Тогда снова под властью одного повелителя сольются воедино разрозненные татарские царства, и возродится падающее могущество татар. Ну, а если постигнет неудача, тогда погибнет весь цвет ханского воинства, Крым останется беззащитным и долго не оправится от такого удара.
        Как ни искусно скрывает Давлет-Гирей свое волнение, но видно, что не все обмануты его спокойным видом. Вон какой-то мурза уже давно наблюдает за ним и, кажется, понимает ханскую тревогу.
        Красив этот мурза и мало похож на татарина - облик не тот. Даром, что голова его гладко выбрита, что на нем надето дорогое, расшитое золотом, татарское платье - всякий готов был бы голову позакладывать, что в жилах этого мурзы течет не татарская кровь. Слишком бело его лицо и не скуласто, слишком густа и окладиста борода для татарина. Глаза разве одни похожи, так и то не совсем. По всему видно, что это не татарин, а либо пленник русский какой-нибудь, еще мальчиком малым в полон взятый и обращенный в магометанскую веру, либо отступник, по доброй воле веру сменивший.
        Этот мурза, действительно, был русский по происхождению и ни кто иной, как бывший князь Андрей Михайлович Бахметов, вместе с ханом, идущий теперь походом на землю родную.
        Если этот татарский мурза еще наружностью много похож на бывшего русского князя, но зато ни в чем ином не осталось и тени сходства между нынешним Алеем Бахметом и прежним Андреем Бахметовым.
        Предавшись татарам, долго работал над собой князь Андрей Михайлович, чтобы выработать из себя истого мусульманина, и после многих усилий достиг своей цели: сердце его уже было глухо к воплям избиваемых христиан, все, что прежде он любил, стало ему ненавистным. Когда хан объявил поход на Русь, он радостно приветствовал это сообщение. Сердце его не сжалось болью при мысли, что ведь идут избивать его несчастных братьев: у правоверного мурзы Алея не было ничего общего с гяурами-урусами. И теперь, когда конь его ступал по родной Бахметову земле, когда уже виднелась Москва, облитая солнцем, сверкающая золотыми маковками церквей, сердце его не проснулось, он оставался по-прежнему холодным и равнодушным ко всему этому. Напротив того, в голове его созревал ужасный замысел, исполнение которого принесло бы сотни тысяч смертей его бывшим соотечественникам.
        Алей Бахмет уже давно видел тревогу хана и понимал, отчего она происходит. Ему захотелось предложить Давлет-Гирею свой замысел, и он подъехал к нему.
        - Повелитель, - начал он, приложив по восточному обычаю руку к голове и сердцу, - я вижу заботу на твоем лице.
        Давлет-Гирей не отвечал и слегка нахмурил свои брови: ему показалось, что мурза Алей слишком смело себя держал с ним.
        - И знаю причину твоей тревоги, - добавил Алей-Бахмет, нимало не смущаясь строгим видом хана.
        Давлет-Гирей окинул грозным взглядом дерзкого мурзу.
        - Давно ли ханские советники позволяют себе беспокоить хана своими разговорами? - гневно произнес хан.
        - С тех пор, повелитель, - спокойно ответил бывший русский князь, - как они узнают, что могут обратить ханскую печаль в радость.
        - Ты хочешь это сделать? Говори! - сказал хан, усмехнувшись.
        - Хан, тебя смущает боязнь, что неверные урусы победят нас… Хочешь, я дам тебе такой совет, что ты возьмешь город и истребишь как всех жителей, так и войско, не потеряв ни одного из своих воинов? - произнес мурза.
        - Говори! Я слушаю моего мудрого Алея, - уже совершено ласково проговорил Давлет-Гирей.
        - Ты знаешь, хан, - начал излагать свой план мурза, - что некогда я имел несчастье быть таким же неверным урусом, как те, против которых мы теперь идем, пока премудрый Аллах не обратил меня от мрака к свету. Я долго жил в этих местах и отлично знаю Москву. Посмотри, она отсюда видна. Ты видишь множество домов - они все сплошь деревянные. Войско урусов стоит на улицах между домами; оно там ждет нас - урусам будет легче биться из-за прикрытия… Но стоит зажечь несколько домов, и ты увидишь, что произойдет; ветер есть и потянет к городу, часа не пройдет, как вся Москва будет объята пламенем… Урусам будет не до боя: они поспешат спасать от пожара своих жен и детей… Город достанется нам без всякой битвы!
        - Да, твой совет мудр! Спасибо тебе за него! Я тебя не забуду! Теперь же поспешим совершить то, что ты говорил, - проговорил хан и поскакал отдать приказания.
        Скоро от главного войска отделился немногочисленный отряд всадников. У каждого из них был пучок соломы или сена и факел или горящая лучина.
        Этот отряд быстро понесся к Москве. Навстречу им от города тоже двинулся отряд, но татары ударились врассыпную, обскакали встречный отряд, и, прежде чем русские могли опомниться, несколько домов уже запылали.
        От них пламя передалось соседним, из десятка горевших зданий образовались сотни, там тысячи, и скоро вся Москва, переполненная народом, обратилась в один пылающий костер. Воины забыли о битве: они бросились на помощь к горевшим родителям, женам и детям.
        Шум пламени, треск горевшего дерева, стоны, возгласы ужаса или отчаяния - все это слилось в один общий ужасный хор. Сами татары, начавшие было грабить, должны были удалиться, гонимые невыносимым жаром.
        Воины и женщины, старцы и дети - все погибали в пламени: бежать было некуда - огонь был всюду.
        Искали спасения в реке и, не умея плавать, тонули. Хотели скрыться в Кремле, высокие стены которого могли защитить от пожара, но только немногим, более ловким и сильным счастливцам удалось сделать это: остальные были раздавлены толпой в воротах или убиты падавшими со всех сторон обгорелыми балками. Спаслись только те, которым удалось проникнуть в Кремль.
        Митрополит Кирилл, сидевший с казною и священными предметами в руках в Успенском храме, едва не задохся от жара.
        Прятались в глубокие погреба, и все-таки там погибали от жары и духоты: так погиб главный воевода, князь Вельский. Прошло не больше трех часов, и Москва была уже вся обращена в пепел и развалины.
        В числе других домов сгорел и Арбатский или, так называемый, «Опричный дворец царя». Он находился вне Кремля, за Неглинной, на Воздвиженке, против нынешних Троицких ворот, тогда называемых Ризположенскими.
        Погибших едва можно было счесть: более ста тысяч ратников, почти все жители Москвы и сбежавшиеся в нее перед приходом татар сельские жители.
        Всего около восьмисот тысяч человек.
        Прав был злой ханский советник, навлекший это зло на головы своих несчастных бывших соотечественников: не погибло ни одного татарского воина, а Москва в развалинах лежала у ног победителя.
        V. На краю погибели
        Марья Васильевна благополучно добралась до Москвы со всеми своими сопутниками.
        Радостно встретила их Анастасия Федоровна.
        - Детушки, внучата мои дорогие! Да как они выросли!.. Ишь, Васюта-то мне уже повыше плеча будет… Ах, милые! Слава Тебе, Господи! Пришлось свидеться еще, а я уж, было, умирать собралась! - говорила сильно постаревшая Анастасия Федоровна, обнимая детей и здороваясь с дочерью.
        - Что это ты, матушка, Господь с тобой! С чего так говоришь? - испуганно спросила Марья Васильевна.
        - Ох, родная, так подчас тяжело, что и сказать не могу… И недужится, да и тоскливо!.. Зажилась я на белом свете, пора в яму… Давно пора, вишь, теперь и порядки такие пошли, что волос дыбом становится… Знать, иное время пришло, новое, страшное для нас, старых людей, - грустно говорила Анастасия Федоровна, забыв, что, встречая усталых путников, не время вести такие беседы. Но, видно, очень уж ей горько было и хотелось отвести поскорее душу с дорогим ее сердцу человеком. Марья Васильевна с тревогой смотрела на мать. Она нашла в ней большую перемену со дня последнего свидания: Анастасия Федоровна за это время исхудала и постарела.
        - Эх, я, старая! - спохватилась Анастасия Федоровна. - Заговорилась про беды и скорби свои и про путников забыла!.. Скидайте одежду-то да садитесь… Устали, чай? Сейчас перекусим, чем Бог послал. Устинья! Подь скорей сюда! - крикнула она одной из служанок, находившихся в горнице. - Пошли Марфушку послужить боярыне да внукам да стол изготовь скореича.
        - Матушка! Уж попрошу тебя кое о чем.
        - Что такое? - удивленно спросила Анастасия Федоровна.
        - Видела, чай, с какой я оравой приехала? Сделай милость, дай приют им. А то где горемычным приютиться, коли здесь, в Москве, все дома людом переполнены.
        - Господь с ними, пущай здесь остановятся. В доме, чай, места всем хватит, и не объедят - есть запасов вдоволь… Почто не пособить бедным людям. Авдотьюшка! - сказала она старой няньке Марии Васильевны, все еще бодрой старухе, хотя ей уже шел девятый десяток. - Подь, родная, распорядись! Устрой так, чтоб всем без обиды, а отца Ивана и матушку попадью сюда к нам зови.
        Скоро все путники были размещены в обширном доме Темкина, напоены и накормлены, а отец Иван, вместе с попадьей, сидел за обильной закуской в боярских покоях и чинно беседовал с Анастасией Федоровной о наступивших тяжелых временах.
        Незаметно пронеслось время. Наступило роковое 24-е мая.
        Марья Васильевна еще спала крепким предутренним сном, когда поднявшаяся в доме суматоха разбудила ее.
        «Ахти, уж не пожар ли случился, что в доме смятенье такое поднялось», - подумала она и стала поспешно одеваться. Дети тоже проснулись. Однако, еще не вполне очнувшись от дремоты, сладко потягивались и не помышляли о вставанье.
        В комнату вбежала Марфушка, приставленная для услуг боярыне и ее детям, вся бледная, трепещущая.
        - Боярыня-матушка! Вставайте скореича! Татары окаянные к городу подходят! О-ох, горюшко наше горькое! - кричала она, плача.
        - Идут татары? - с испугом повторила Марья Васильевна. - О Господи, Господи! - перекрестилась она. - Не предай нас, православных, в руки басурманов!
        - Ох, боярыня! - продолжала Марфушка. - Конец, кажись, нам всем, грешным, подходит. Силища, говорят, татар валит страшенная! А наших много ль? Да и царь далече! О-х! Пропали наши головушки!
        - Да полно, Марфа! Чего раньше времени убиваться? Никто, как Бог! Вечор муж мне говорил, что рать наша к бою приготовлена и устоит против татар.
        Действительно, князь Данило Андреевич, только вчера пришедший к Москве с войском, поспешил в тот же день навестить жену, зная, что уж она должна быть у Анастасии Федоровны. Он, чтобы несколько успокоить жену, говорил, что татары наверно будут отбиты от города. На самом деле в душе Данило Андреевича далеко не был уверен в победе, так как решение воевод дать битву среди тесных улиц предместий казалось ему не совсем благоразумным.
        - Вставайте, дети! - торопила Марья Васильевна Васю и Настю. - Татары идут.
        Однако эта весть не особенно встревожила их: трусиха Настя спросонья не расслышала хорошо слов матери и сладко позевывала, а Вася, продолжая безмятежно лежать в постели, пустился в рассуждение.
        - Что же, матушка, что татары идут? Нешто мы в вотчине, чтобы их бояться? Нешто пустят их сюда? Эвось, пробраться им через стены, как же! А пришли б - у меня сабля есть батюшкина. Старая она, а ничего, вострая! Я б их встретил! Небось! Жарко б им пришлось! Ты, матушка, не бойся! - говорил, блистая глазами, Вася.
        - Ладно, ладно, не толкуй! - не могла не усмехнуться мать. - Знаю, что ты воин знатный у меня. Вставай-ка лучше!
        - Сейчас встану, матушка, - ответил Вася и все еще не двигался. - А ты это правду сказала, что я воин! Вот подожди, сяду на коня, возьму саблю… Ого! Тогда держись, вороги! Жаль только кафтанчик новый не готов, а то все было бы ладно. Э-эх! кабы не эти татары, надевал бы я теперь новый кафтанчик! - говорил мальчик, вздохнув. - Они помешали его до… - Но мальчику не удалось довести свою речь до конца: его слова были заглушены такими страшными воплями и криками, поднявшимися в доме, что он вскочил в ужасе с постели.
        Перепуганная Настя тоже сразу очнулась от своего полусна и, плача от страха, прижалась к матери.
        Марья Васильевна была сама испугана не меньше детей и, не зная, что делать, крепко-крепко прижала к своей груди Настю.
        - Спасайся, барыня! Татары запалили город! Вся Москва горит, и наш дом уже занялся! - крикнула, вбежав в комнату, Марфа и, не прибавив более ни слова, движимая одним чувством самосохранения, тотчас же бросилась вон из спальни Марьи Васильевны.
        В первую минуту Марья Васильевна растерялась до того, что даже не изменила своего положения: она, словно окаменев, сидела неподвижно. Настя зарыдала. Вася, которого пожар испугал больше, чем татары, тоже заплакал. Слезы детей вывели Марью Васильевну из оцепенения.
        «Бежать! Бежать скорее отсюда! - мелькало у нее в голове. - Но дети совсем не одеты - надо что-нибудь накинуть на них. Что бы такое?»
        И Марья Васильевна озиралась во все стороны, отыскивая, чем бы прикрыть детей, и не могла найти, а тут же, около нее, лежали одеяла и шали. С перепугу Марья Васильевна не замечала их. Время между тем шло. Запах дыма становился не только слышным, но даже удушливым.
        Когда же Марья Васильевна отыскала какую-то простыню и прикрыла ею детей, дом уже был объят пламенем. Но еще спастись было можно - выход был свободен: лестницы и сени только что начинали гореть.
        Растерявшаяся Марья Васильевна сознавала только одно, что надо бежать, но куда, как - это не приходило ей в голову.
        Мысли несчастной женщины путались. Она металась, держа за руки детей, по объятому пламенем дому, забыв расположение комнат, каждый угол которых был ей знаком с детства.
        Уже давно все успели покинуть горящее здание. Анастасию Федоровну, лежавшую без памяти, вынесли и второпях забыли о Марье Васильевне и ее детях, которые находились с нею наверху. Она оставалась одна в доме.
        На помощь ей никто не мог явиться, потому что все обитатели дома теперь стремились как можно скорее отойти на простор, к реке, к Кремлю от объятых сплошным пламенем улиц и затерялись в бесчисленной толпе бегущего люда, обезумевшего, подобно им, от страха.
        Уже валивший густыми клубами в комнату дым кружил голову Марье Васильевне. Настя едва могла стоять на ногах - она почти задыхалась, Вася тоже. Вскоре огненные языки лизнули стены, и пламя со страшною быстротою объяло всю комнату. Свободною от огня осталась только небольшая площадка пола перед окном. На ней-то и поместилась Марья Васильевна с детьми. Все меньше и меньше становился этот, пощаженный ненадолго пламенем, уголок. Скоро огонь должен был поглотить свои жертвы.
        Настя была уже без чувств, задыхаясь от дыма. Мать поддерживала ее. Вася еле стоял.
        Кожа на лице и руках несчастных от жара темнела и трескалась. Платье Марьи Васильевны начинало тлеть.
        Как утопающий за соломинку, ухватилась Марья Васильевна за мелькнувшую в ее голове мысль. Со всею силою, какую несчастная женщина могла собрать, удвоенною отчаяньем, она вышибла оконную раму. В окно ворвался большой язык пламени от горевшей внешней стороны стены. Не обращая внимания на ожоги, Марья Васильевна наклонилась и крикнула:
        - Спасите! Спасите! Не меня, так детей!
        Ужасен был этот отчаянный вопль несчастной женщины, но кто мог расслышать его среди шума пожара, стонов горящих и воплей толпы? Кто мог прийти ей на помощь, когда каждый был озабочен лишь тем, как бы самому избавиться от ужасной погибели?
        Однако крик несчастной женщины достиг до слуха кого-то, потому что спаситель нашелся. Кто он был? Боярин или купец? Смерд или ремесленник? Нет, это был даже не русский!
        VI. Пробудившиеся воспоминания
        Давлет-Гирей с высоты Воробьевых гор смотрел на пылающий город.
        Над Москвою нависло огромное облако дыма; порою, оно колыхалось от порыва ветра, расступалось, и взорам победителя открывалась, во всем ужасном величии, картина горящей Москвы. Гордая улыбка играет на устах хана, глаза радостно блещут, и часто ласковый взгляд их останавливается на лице Алея-Бахмета, который, стоя рядом с Давлет-Гиреем, тоже смотрит на родной ему когда-то город.
        Лицо Алея-Бахмета спокойно: по-видимому, вид горящей Москвы мало волнует отступника. Однако наружность часто бывает обманчива, и если бы хан, так ласково теперь глядевший на своего мудрого советника и преданнейшего слугу, мог заглянуть в душу Алея, то, по всей вероятности, ему бы очень пришлись не по сердцу те думы, которые таились в душе его мурзы.
        Что же? Неужели отступник раскаивался в своих преступлениях? Возможно ли это, если прошло не более двух часов с той минуты, как он дал хану совет истребить огнем Москву?
        Нет, отступник еще не каялся: слишком толста была та броня, в которую он заковал свое сердце, и оно не могло сильнее забиться от криков и стонов гибнущих в пламени его прежних, братьев по вере. Нет, он еще не каялся, но у него пробудились такие думы, которые уже давно, казалось навеки, замерли в голове отступника.
        Время не изгладило в душе бывшего князя расположение знакомого ему с детства города. Он ясно различает те части Москвы, где он некогда резвился ребенком или терпел беды и радости, став крепким юношей.
        Вон Арбат, а вон там должен быть дом Темкиных.
        Помнит он, на Арбате произошло его знакомство с Петром… Были они оба тогда ребятишки, лет по пятнадцати, не более. Друг друга они не знали, а среди московской детворы удалыми кулачными бойцами слыли… Раз и сошлись они вот тут, на Арбате… Петька сильно обижал своих противников, когда Андрюша к побоищу явился…
        - Ты что это наших мальчишек бьешь? - подлетел к Петьке Бахметов, засучивая рукава.
        - Стоят того!.. Да ты мне, что за допросчик? - в тон ему ответил Петька и сжал кулаки.
        - А, так-то! - воскликнул Бахметов и, недолго думая, съездил Петьке по уху.
        Тот не замедлил ответить ему тем же. Драка началась. Скоро у Петра был уже расшиблен нос, а у Бахметова губа. Красные пятна появились на лицах обоих.
        - Что ж, довольно «с тебя? - спросил Петька.
        - По мне, так хоть бы и еще, а только тебя жаль: чего даром силенку твою надрывать: все равно меня не осилишь, - задорно ответа Бахметов.
        Вдруг, неожиданно для него, Петька протянул ему руку.
        - Чем драться, хочешь товарищем быть? - спросил он его.
        - Ладно, для ча нет? Будем товарищи! - ответил Бахметов, который не прочь был подружиться с этим сильным парнем.
        С этих пор попов сын, Петр Никольский, прозванный Долговязым, будущий запорожец, и Бахметов стали большими друзьями.
        Вспоминается мурзе Алею и иное… Вон там был сад и терем Темкина. Теперь, верно, уж нет ничего. Дом, должно, сгорел, а деревья истлели в таком пожарище… Где им уцелеть! Жар-то должен быть, какой там!
        И хочется бывшему князю не думать о настоящем: таким кажется оно ему в эту минуту тяжелым. Понеслась мысль его к далекому отрадному прошлому, и тяжелый вздох вырвался из груди отступника.
        «Побывать бы там, в городе… Посмотреть бы на все эти места, - думает бывший КНЯЗЬ. - Только где! Разве можно!.. Горит все, весь город, не пробраться будет… Да, пожалуй, и проберешься, так не легче: все, небось, сгорело, и мест знакомых не узнаешь».
        А хорошо бы в последний раз взглянуть на места, когда-то родные!..
        Чувствует Бахметов, как что-то щемит его сердце давно забытою болью, и снова он тяжело вздохнул всею грудью. Давлет-Гирей услышал эти тяжелые вздохи своего мудрого советника.
        - Что так тяжко вздыхаешь, Алей? Москву, что ли, жаль? Ведь когда-то ты здесь жил, - спросил Бахметова хан, зорко смотря на его лицо.
        - Нет, не Москву каль… Что мне в ней? - отвечал застигнутый врасплох, но не потерявшийся мурза Алей-Бахмет. - Нет, не о ней я вздыхаю… Я жалею, что в город пройти нельзя, что все сокровища гяуров даром пропадают в огне.
        - Да, жаль… Но что ж! Зато мы отняли у царя лучшее сокровище - Москву!
        - Я… я хочу попытаться пройти туда!
        - В уме ли ты, Алей? - воскликнул пораженный хан.
        - Что же? Разве уж это совсем невозможно?… Я попробую… если, конечно, ты позволишь.
        - Я не могу ничего запретить моему Алею, но прошу тебя, не делай этого.
        - Почему?
        - Мне жаль тебя: ты погибнешь! Ты посмотри: разве можно пройти через это море огня?
        - Я буду осторожен… Так, прощай, хан! Иду, только товарищей надо подыскать…
        - Хоть бы ты не нашел их! Да вряд ли и найдешь. Это остановит тебя.
        - Тогда я один пойду!
        - Ну, делай, как знаешь! Да хранит тебя Аллах! Бахметов отправился на поиски охотников сопутствовать ему.
        Вопреки ожиданиям хана, смельчаков, мало заботящихся о своих головах, нашлось изрядное количество, и Бахметов, недолго раздумывая, спустился с ними с возвышенности и пошел к городу.
        VII. Спасение
        Сперва татарскому отряду, с мурзой Алеем во главе, не встречалось особенных затруднений подвигаться вперед: сухие деревянные дома, с которых пошло начало пожара, большею частью успели уже сгореть дотла и представляли из себя груду дымившихся, полуистлевших балок и углей, начинающих покрываться тонким беловатым налетом золы.
        Повсюду на пути лежали обгорелые трупы. Тут женщина, почти превратившаяся в уголь, лежала со скрещенными на груди руками, которыми прижимала к груди такой же черный уголь, как и ока, - свое дитя, там раскинулся на земле, словно улегся спать после веселого пира, молодец - огонь мало его тронул: обгорели только ноги, вероятно, он погиб более от дыма, чем от пламени; вон группа обгоревших остовов - знать» погибла целая семья. Чем дальше, тем трупы становятся многочисленнее, и препятствия растут больше и больше.
        Уже татарам приходится идти между двух сплошных огненных стен. Жар до того силен, что татары стараются закрыть свои лица, кожа которых начала трескаться.
        Дышать почти нечем: дым перемешался со смрадом горящего человеческого мяса и отравил воздух.
        Многие из сопутников бывшего князя, менее отважные и решительные, чем он, отказываются продолжать путь далее. С мурзой Алеем остается не более десятка человек.
        Навстречу татарам несутся толпы испуганного, обезумевшего люда. Некоторые, увидя перед собою отряд врагов, в страхе шарахаются в сторону и опять продолжают свой бег, повинуясь лишь одному бессознательному влечению убежать как можно дальше от ужасного пожарища; другие смотрят, выпуча глаза, на татар и лезут прямо на них, очевидно ничего не сознавая, ничего не чувствуя, кроме подавляющего ужаса.
        Татары не трогали бегущих, и, напрягая все усилия, пробирались сквозь толпы, заботясь лишь о том, как бы им не разделиться, не затеряться в этом многолюдстве.
        Несмотря на то, что пожар все изменил, бывший князь узнавал прежде столь знакомые ему улицы. Воспоминания теснились в его голове, и он шел, значительно опередив своих сопутников.
        Погруженный в размышления, всецело занятый новым ощущением, которое недавно появилось и овладело его думой, он инстинктивно направлялся к той части города, где стоял дом Темкиных.
        Путники его изнемогали от жара, задыхались от дыма, а он, словно ничего не чувствуя, быстро проходил одну за другой горящие улицы Москвы.
        Постепенно татары, шедшие за ним, стали отставать и понемногу затерялись в толпе; Алей не замечал этого - он вглядывался туда, где за клубами дыма должен был находиться сад Василия Ивановича.
        «Нашел! Вот он!» - радостно подумал отступник, когда, пробравшись еще сквозь один объятый огнем переулок, он увидел искомый сад - частокол, который некогда окружал сад, исчез, и на месте его торчали только обгорелые головни. Алей перешагнул через них. Деревья-великаны стояли совсем почти обнаженными от той молодой зелени, которая покрывала их часа два тому назад; лишь кое-где виднелись на них листья, свернувшиеся от жара в сухие трубочки.
        Чем-то мрачным и зловещим веяло на князя от этого полуистребленного огнем сада, и казалось ему, что ветви дерев грозно машут над его головой, словно в бешенстве на то, что к ним приближается виновник их гибели.
        Как не похоже это на прежнее! Бывало, входил сюда молодой князь, веселый, полный ожидания горячих ласк души-девицы, и листья приветливо шептали над ним, словно говоря: иди! спеши! Она давно уже ждет тебя на заветной скамье. И князь, трепещущий от счастья, ускорял шаг.
        Тяжело вздохнул отступник и, подняв опущенную голову, взглянул на то место, где находился дом. Он был еще цел, но уже весь охвачен огнем.
        Князь подошел ближе и остановился, смотря, как с треском и шипением догорало строение.
        Иногда порыв ветра раздувал пламя, столб его с завыванием поднимался еще выше, чем прежде, и на князя сыпались целые снопы искр.
        Вдруг до слуха князя долетел отчаянный женский вопль:
        - Спасите! Спасите! Не меня, так детей!
        Верно, был дик этот крик, если он не смешался с шумом, не был заглушён им и дошел до ушей мурзы Алея.
        Почему же так вздрогнул отступник? Почему лицо его вдруг так побледнело, и дрожь потрясла его тело?
        В этом вопле отступник узнал некогда дорогой ему голос: это кричала Марья Васильевна.
        Взволновал этот крик жестокую и холодную душу мурзы Алея Бахмета. Он забыл о своем вероотступничестве, о татарском наряде и титуле мурзы. Он сознавал только одно, что там, наверху, в объятом пламенем тереме, гибнет «она», и, не задумываясь, ни о чем не размышляя, кинулся к ней на помощь.
        «Как пройти? Как проникнуть в терем?» - думал бывший князь и метался вокруг пожарища.
        - О, Аллах! О, Бог христианский! Благодарю тебя! - вдруг вскрикнул он.
        Перед ним, невдалеке от дома, лежали две лестницы: одна длинная, другая много короче.
        Взять первую и приставить к стене, было делом одной минуты. О, радость! лестница почти достигала до окна.
        Мурза Алей, цепляясь, как обезьяна, полз наверх.
        В своем крике Марья Васильевна, казалось, вылила последние силы. Теперь она стояла, еле держась на ногах. Дым кружил ей голову. Дети уже были без памяти. Она, обняв детей и закрыв их лицо краем своей одежды, поддерживала их слабой рукой, чтобы они не упали в пламя, а другой старалась как-нибудь защитить от жара свое лицо и, главное, глаза, на которые жар оказывал свое ужасное действие.
        Пламя было уже совсем близко. Одежда Марьи Васильевны тлелась все сильнее… Вдруг в это время несчастная женщина услышала шорох за окном. Собрав силы, она взглянула в него: наверх поднимался какой-то человек. «Спасемся!» - радостная мысль мелькает в ее голове. - О Боже, благодарю Тебя! - шепчет Мария Васильевна и вглядывается в поднимающегося.
        Крик ужаса исторгается из ее груди: к ним лезет татарин, она ясно различила его тюбетейку.
        «О Боже! Смерть и там, и тут! Лучше уж тут умереть, чем попасться в руки басурмана. О Боже, Боже!» - в отчаянии проносится в ее голове.
        А татарин между тем уже совсем близко. Голова его появилась в окне. Обезумевшая от ужаса боярыня не узнает в этом татарине Андрея Михайловича и в ужасе пятится от окна.
        - Давай детей! - говорит мурза Алей глухим от волнения голосом.
        Марья Васильевна смотрит на него расширившимися от страха глазами и крепче прижимает детей к своей груди. Ее не удивляет даже то, что слова эти были сказаны на чистом русском языке.
        - Давай же их! - повторяет свою просьбу Алей. - Давай скорее! Лестница уже загорелась: сгорит она - спасенья нет! О, спеши же, ради Бога!
        Марья Васильевна остается по-прежнему безучастной к его словам.
        Тогда бывший князь вспомнил о своем татарском наряде и понял причину страха боярыни.
        - Марья! - тихо говорит он, с упреком глядя на нее. - Неужели ты не узнаешь меня!
        Эти слова, произнесенные знакомым голосом, заставили встрепенуться Марью Васильевну.
        - Боже! Андрей! Ты ли это? - в недоумении прошептала она.
        - Да, это я! Что же, перестала бояться? Давай детей! - сказал князь.
        Не медля ни минуты, не колеблясь, Марья Васильевна исполнила его просьбу.
        Осторожно спустившись вниз по начинающей уже гореть лестнице и положив детей на траву, Алей поднялся за Марьей Васильевной.
        Неизъяснимое волнение испытывал князь, когда спускался сверху, держа в своих руках почти бесчувственную боярыню.
        Что ему до того, что его платье горело, что огонь уж жег его тело! Он заботился только о том, как бы бережнее нести дорогую для него ношу.
        Марья Васильевна, едва спустилась на землю, бросилась к неподвижно лежащим на земле детям.
        Изнемогшая от испытанных душевных потрясений, она пыталась приподнять их с земли своею слабой рукой.
        - Оставь их! Они сейчас очнутся, - сказал бывший князь и, нарвав травы, принялся растирать ею бесчувственных детей.
        Результат скоро сказался. Настя, которой Алей Бахмет первой оказал помощь, скоро вздохнула и открыла глаза. Мать покрыла поцелуями ее побледневшее личико.
        Потом Бахмет принялся за Васю. Мальчик пришел в себя еще скорее, чем Настя. Видя, что для детей уже не представляет опасности и что единственным последствием перенесенного пожара останется на некоторое время сильная головная боль, Бахметов, трепещущий теперь от взора голубых ясных глаз Марии Васильевны, которые поселяли в его душе какую-то смесь разнородных чувств, решил не медлить и довершить дело спасения.
        - Пора в путь… Надо выбраться из Москвы, - сказал он, не глядя на Марью Васильевну и стараясь не называть ее по имени.
        - Да! Да!.. Скорее отсюда прочь! - воскликнула боярыня, невольно вздрагивая при воспоминании о пережитых ужасах.
        Спасенные и их спаситель отправились в дорогу. Впереди пошел бывший князь, неся на руках Васю, сильно ослабевшего, прикрыв его наготу полою своей татарской одежды, за ним шла Марья Васильевна, держа Настю.
        Трудно описать, что испытывал в это время отступник. Стыд за отступничество, счастье быть опять вместе с Марьей Васильевной, боязнь, что скоро надо лишиться этого счастья, какое-то неясное ощущение тоски, не то смущения перед взором очей боярыни Ногтевой, все это перемешалось в его душе. Он был счастлив близостью некогда страстно любимой женщины, а сам боялся взглянуть на нее. Он спешил, чтобы поскорей выбраться из горящей Москвы, а сам проклинал ту быстроту, с которой они подвигались вперед: каждый шаг подвигал его все ближе к разлуке навеки с Марьей Васильевной.
        А Марью Васильевну в это время тоже теснили думы.
        «Андрей жив, а все считали его умершим. Бедный! Милый! Как, должно быть, он страдал все это время! Сколько зла я ему причинила, а он - вот истинный христианин! - отплатил за это добром, да каким! Жизнь подарил! Чистая душа! Прости меня, родной! Судьба разлучила нас, а не я тому виной… Что делать! Не так живи, как хочется, а как Бог велит! Теперь я люблю своего мужа, своих деток, а все словно щемит что-то сердце, как вспомню былое! Особливо теперь, когда он здесь, мой милый, мой желанный! Была бы моя воля, да коли б не грех великий и обет, данный мужу, тоже милому, дорогому мне, так, кажись, сейчас бы обвила руками шею моего прежнего дружка желанного и целовала б»…
        «А изменился он сильно за это время!» - принимают мысли Марьи Васильевны иное направление.
        «Просто признать трудно, а все ж красавец писаный! Так-то строен, и наряд, расшитый золотом, к лицу ему. Да!.. А отчего он одет, словно бы и татарину в пору? И тюбетейка на голове. Шапку-то, должно, забыл второпях… Голова выбрита гладко. Да и все так, как у татарина. Не лазутчиком ли он нашим среди татар пущен был, а как увидел, что, разузнавай не разузнавай, все равно горю не поможешь, потому наши с ними биться не могут, коли город родимый горит, он и прибег от басурманов в Москву, чтобы помощь свою оказать кому-нибудь, вроде как нам: у него сердце доброе!»
        «Так, должно, и есть. А все ж беспременно спросить надо, а то, что за притча! Все был русский князь, а тут на! Вдруг, заместо его, бритый татарин с тюбетейкой на голове очутился!»
        Как раз в это время, когда мысли боярыни Ногтевой приняли такое направление, князь, пересилив свое смущение, обернулся к ней.
        - Что, Марья…по старой привычке назвал он ее одним именем и тотчас же поспешно добавил: - Васильевна, тебе, кажись, тяжело тащить девочку? Дай ее сюда - снесу обоих, - произнес отступник.
        Марья Васильевна беспрекословно передала Настю в руки бывшего князя.
        Для силача Бахметова подобная ноша не казалась очень обременительной, и он, посадив на одну руку девочку, на другую Васю, зашагал по-прежнему легко и свободно.
        Однако теперь Марья Васильевна пошла с ним рядом, не зная, в какое смущение повергает она своего прежнего милого.
        - Тебя узнать трудно, Андрей! Ты сильно изменился, - начала разговор Марья Васильевна.
        - Да… Я думаю… Да ведь и было с чего! - ответил бывший князь.
        Марья Васильевна поникла головой.
        - Андрей! - сказала она, помолчав, - Ты во всем винишь меня и клянешь свою прежнюю любу желанную!.. Андрей? - продолжала боярыня, и в голосе ее послышались слезы. - Верь мне, милый, дорогой! Я ни в чем неповинна, видит Бог! Судьба разлучила нас.
        - Марья! Теперь уж все прошло и быльем поросло. Не прежний я, не прежняя ты, а все-таки слова твои мне всю душу воротят! Как вспомню все - инда кровь закипает!.. Ах, милая, милая! Многого бы не случилось, кабы не покинула ты меня! Если бы ты знала, если бы ты знала! - волнуясь, говорил князь дрожащим голосом.
        - Знаю, милый, тяжко тебе было, да и мне нешто легче! Легче, думаешь? О! какое времечко пережить пришлось! - воскликнула Марья Васильевна. - Теперь, конечно, не то, - добавила она, - двенадцать лет время не малое, все успело улечься, да и позабыться кое-что. Теперь есть муж у меня, и люблю я его, прямо говорю тебе, люблю, хоть не так, как прежде тебя, а все же крепко. И в детках Бог послал мне утеху не малую. Забылось все помаленьку… А раньше, раньше, ой, как не сладко было! И судьбу кляла, и людей! Но Он, Великий, наставил меня, и помню я Его слова: верь, люби, терпи и надейся! И, скажу тебе, Андрей, в этом вся жизнь! Отними одно слово отсель - и другие не нужны, и жизнь опостылит!.. С той поры я счастлива, Андрей! - говорила молодая женщина, и очи ее спокойно смотрели на побледневшее лицо князя-отступника.
        Слова Марьи Васильевны как огнем жгли его сердце. Ему вспомнилось, что некогда юродивый, удерживая его от самоубийства, говорил то же самое. Если б князь последовал тогда совету старца! Но в нем кипела кровь, его душила злоба в, то время, и он не мог постичь всей глубины этих слов. Он не знал тогда, что нельзя жить счастливо, заменив любовь ненавистью, терпение - жестокой местью… Он не знал тогда этого! Теперь он понял все!
        Теперь ему ясно, почему за все двенадцать долгих лет он напрасно стремился к счастью. Он стал богат, еще больше, чем прежде, знатен, славен и любим красавицей Зюлейкой, у него так же, как у Марьи Васильевны, были двое ангелов-утешителей, двое деток, и все же он не был счастлив. Чего-то не хватало; был призрак счастья, тень его, но, как и во всякой тени, в ней не было души, и она служила лишь отражением, пародией на то, что находилось у других в действительности.
        - Я рад, Мария, что ты счастлива… Верь! Рад от души! А я… что мне сказать про себя? Я женат и любим женой, да и сам ее люблю. Есть дети: два красавца мальчика, но…, но я несчастлив, - глухо сказал отступник.
        - Как? Ты тоже женат? Может ли быть? Как же я не слышала о твоей свадьбе? Или ты женился не здесь, в Москве? - засыпала его вопросами Марья Васильевна.
        - Да… Я женился не здесь, - уклончиво ответил ей бывший князь, избегая встретиться с ее взглядом.
        - Где же ты женился? На ком? Молодая твоя жена, красивая? - продолжала она расспросы.
        - Далеко отселе… А жена моя красавица, - нехотя произнес он.
        - Что же ты не говоришь, где ты женился? s Князь не отвечал.
        - Не хочешь, стало быть? Ну, твое дело! - сказала Марья Васильевна, несколько обиженная этою скрытностью своего прежнего милого.
        - Нет не хочу, а зачем тебе знать? Слушай! Бывает так, что лучше, когда не знаешь всего. Так и здесь… Хочешь, я отвечу, но и тебе, и мне после этого только тяжелее станет.
        Марью Васильевну мучило любопытство - этот обще-женский недостаток. Ей казалось невероятным, чтобы слова князя могли бы действительно быть для нее неприятными.
        - Андрей! В память прошлого, скажи! - попросила она его.
        Князь решился.
        - Изволь, я тебе отвечу! Я женился в Крыму! На красавице Зюлейке, дочери мурзы Сайда.
        - Как? - воскликнула Марья Васильевна и даже приостановилась. - Да что же это? Да ведь она татарка, стало быть? И не нашей веры? - продолжала изумляться Марья Васильевна.
        - Татарка и, как все татары, мусульманка, - ответил мурза Алей-Бахмет.
        - Значит, она приняла наш закон?
        - Нет… Разве ей позволили бы?
        - Так как же? Нешто можно православному на басурманке жениться? Полно! Этого не бывает! Ты, чай, Андрей, просто не хочешь сказать правды и морочишь меня.
        - Я тебе сказал истинную правду!
        - Да ты где же живешь с нею?
        - Там и живу, в Крыму.
        - В Крыму? С татарами? Да ведь они убить тебя могут!
        - Не убьют!
        - Сюда-то ты как попал?
        - Пришел с ханом.
        Марья Васильевна пристально посмотрела на него.
        - Андрей! Что ты говоришь: неправду или…
        - Ну, что ж или…? Договаривай! - проговорил князь, начинавший испытывать раздражение.
        - Али ты татарин, - медленно проговорила Марья Васильевна.
        - Да! Ты сказала верно! - тихо ответил князь. Марья Васильевна остановилась как вкопанная.
        - Андрей! - с укоризной и грустью произнесла она. - Ты отступил от нашей веры, ты стал врагом своей родины?
        Князь, не отвечая, низко склонил голову.
        - Отступник и изменник! - проговорила она, с презрением глядя на бледного как полотно князя.
        - Мария! Тебе ли бросать в меня камень? Из-за тебя я погиб… О, Боже! Если б я меньше тебя любил, нешто бы я решился на это? Слушай и суди! Я в Крыму, когда бился с татарами, когда проводил бессонные, тяжелые ночи в татарской неволе, думал лишь о тебе да о том счастье, какое выпадет мне на долю, когда я свижусь с тобой. И вот я дождался конца похода! Как я был рад этому! Сколько коней я переморил, чтоб поскорей добраться до Москвы! Приехал и что же? В Москве я не нашел моей любы желанной! Боярышни Темкиной не было, была лишь княгиня Ногтева! Повернулось в груди моей сердце! Не взвидел я света, чуть руки на себя не наложил! Грызла меня тоска, и ничем не мог смирить я ее! Опостылела мне родина и вера отцов. Куда деться? Чем заглушить тоску? Что мне делать на родине? А там, в Крыму, знаю, ждет, изнывает по мне девица красная. Нет счастья здесь мне, никому я не нужен, никто меня не любит, так прости же, прощай, родимый край. Так и покинул я Москву и обратился в татарского мурзу. А думаешь, легко мне было? Не мучила совесть? О, не дай тебе Бог никогда пережить того, что я пережил. После привык и к новой
родине, и к новой вере и преданным даже стал ей. Мало-помалу все позабылось: нашел я утеху в жене, в деточках милых… Настоящего счастья не бывало, а все же лучше, чем прежде. А теперь увидел тебя, и нахлынуло на меня былое! Опять тоска щемит сердце и совесть проснулась. Эх! Да что говорить!
        Ничего не ответила отступнику Марья Васильевна на его пылкую речь. Да и что могла она ему ответить? Вероотступничество и измену родине, казалось ей, ничем нельзя оправдать.
        Мурза Алей глянул ей прямо в очи: его встретил суровый и холодный взор молодой женщины. Он отвернулся и быстро зашагал, опережая боярыню.
        Весь остаток пути они прошли молча. Вот уже горящие московские улицы остались далеко позади, перед ними тянулись чуть дымившиеся, догорая, развалины предместий.
        Прошли их, и на путников повеяло прохладой. Они вздохнули с облегчением.
        «Однако как же быть с боярыней? - задал себе вопрос князь. - Куда доставить ее?»
        В это время навстречу им попалась ватага, татар, со смехом тянувшая под руки отчаянно отбивавшегося от них какого-то человека.
        - А! Мурза Алей-Бахмет! - приветствовали князя татары. - Уже воротился из города? И с добычей, кажись? Ишь, какую красотку добыл, хоть самому хану в гарем!
        - Это не пленница! Ее пальцем никто тронуть не смей! - сурово произнес мурза.
        Услышав это, татары почтительно заговорили, что они не хотели оскорблять ханым, а что только подумали: не пленница ли.
        - Кого это вы тащите? - спросил князь. На лицах татар появилась улыбка.
        - Мы здесь его нашли, недалеко, - отвечали они. - В луже он сидел, от пожара спасался. Трус, видно, страшный, да забавный такой… И по-нашему кое-что маракует.
        Между тем пленник во время этой речи внимательно вглядывался в боярыню.
        Внезапно он вырвался из рук державших его татар и подбежал к Марье Васильевне.
        - Матушка-боярыня! Не выдай басурманам на пагубу холопа своего верного, - завопил он.
        - Боже мой! Да это никак ты, Миколка-выкрест! - воскликнула Марья Васильевна.
        - Я и есть, боярыня! Я и есть! Изловили меня, окаянные! Теперь пропала моя головушка, как пить дать, коли ты меня, матушка-боярыня, не выручишь! продолжал вопить Миколка.
        - Что, это твой человек? - спросил мурза Алей боярыню.
        - Да, мой… При муже он был, - ответила она и обратилась к Миколке с вопросом: - Где же муж? Не погиб ли, Боже упаси! - спросила она с тревогой.
        - Не! Боярин в Кремле, вместе с князем Воротынским, - успокоил боярыню Миколка.
        - В Кремле? - вмешался в разговор князь. - Так, пожалуй, к нему боярыню доставить можно?
        - Никак эфтаго нельзя сделать, - решительно произнес Миколка. - Потому что те, кто заперлись в нем, к себе никого не впущают, потому, как навалит народа тьма-тьмущая, так тогда никому не спастись - ни им, ни тем.
        - Так как же быть? Куда же доставить боярыню? - недоумевал мурза.
        - Мне бы лучше всего в вотчину мою попасть, - сказала Марья Васильевна.
        - А где твоя вотчина?
        - Недалече от Серпухова. Десятка верст от него нет.
        - Ладно… Устрою. Слушай ты, как тебя, Миколка, что ль? - обратился он к пленнику.
        - Да, меня Миколаем звать, - ответил тот.
        - Так вот что… Я тебя освобожу из полона. Миколка радостно вскрикнул.
        - Да подожди радоваться, наперед дослушай… Я тебя освобожу с тем, чтобы ты доставил Марью Васильевну с детками целой и невредимой… А коли что случится с нею, узнаю, нарочно из Крыма приду тебя наказать. Слышишь? - добавил князь грозно.
        - Слышу! - печально ответил Миколка, для которого перспектива пути по заполненной татарами стране далеко не казалась привлекательной.
        - А чтоб безопаснее всем вам, было, дам в охрану воинов своих отряд, которые проводят вас до вотчины. Уж ты прости, боярыня, что не провожаю сам: к хану нужно, - сказал Алей-Бахмет Марье Васильевне, по-видимому, спокойно, между тем как сердце его болезненно сжималось.
        - Я уж и так тебе должна спасибо сказать большое: без тебя бы ни мне, ни детушкам не увидеть света белого! - ответила Марья Васильевна, сердце которой, несмотря на ее чувства, возбужденные его исповедью, было все-таки полно благодарности к князю.
        - Есть за что благодарить! - ответил мурза и отвернулся, скрывая смущение, как, будто для того, чтобы отдать приказание татарам привести лошадей для Марьи Васильевны с детьми и для Миколки, а также вытребовать отряд воинов для охраны.
        Пока исполнялось это приказание, Бахметов, или мурза Бахмет, стоял против боярыни, не сводя с нее глаз. Он словно хотел укрепить в своей памяти дорогие черты некогда любимой женщины.
        Марья Васильевна, напротив, смотрела в сторону: татарский наряд ее прежнего милого напоминал ей об его отступничестве, и в ее душе снова поднималось отвращение к вероотступнику, пересиливая чувство благодарности и заглушая прежнюю привязанность.
        Наконец она подняла на бывшего князя свои очи, и столько, грусти прочла она в его глазах, что ей стало его жаль, а совесть в глубине души шепнула ей, что сама боярыня, хотя против своей воли, но виновата в его измене родине и вероотступничестве.
        - Что же ты скажешь мне, Марья, на прощанье? - тихо промолвил Бахметов.
        - Что сказать тебе? Мне жаль тебя! - ответила она с чувством.
        - Да! Жалей обо мне, милая, и молись за мою грешную душу! Если б ты знала, как тяжко мне, Марья! - воскликнул князь.
        Между тем привели коней, и приехал небольшой отряд для охраны.
        Бывший князь сам посадил Марью Васильевну на седло. С нею же сел и Вася, уже значительно оправившийся и теперь восхищавшийся, что ему придется править конем.
        Настя была сдана на попечение Миколки.
        - Ну, с Богом, - произнес князь дрогнувшим голосом, когда все были готовы к пути.
        - Прощай, Андрей Михайлович! Спасибо тебе за твое добро! - сказала Марья Васильевна, протягивая ему руку.
        - Прощай, дорогая! Прощай навеки! - грустно воскликнул князь.
        - Кто знает? Все в руках Божьих! Прощай же и будь счастлив!
        - Мне ли быть счастливым?
        - Дети мои будут молиться за тебя, и Бог тебе поможет! Отряд тронулся.
        Застучали копыта коней, поднялось облако пыли, и скоро всадники уже далеко скакали от смотревшего вслед им князя. Крупные слезы сверкнули в глазах отступника. Он не смахнул их и дал им волю скатиться на свой расшитый золотом татарский наряд.
        VIII. Поиски
        Давлет-Гирей недолго оставался под Москвою. Услышав весть, будто из Ливонии идет русское войско на помощь, хотя запоздалую, столице, хан немедленно двинулся в обратный путь: мщение его было удовлетворено, добычу он еще сберег на южных окраинах, а теперь ничто не может мешать потребовать от Иоанна и отказа от Казани и Астраханского царства, и обильной дани. Таким образом, не было причин хану медлить, и он поспешно отступил от Москвы и пошел обратно к Крыму.
        Царь был в Ростове, когда ему донесли об удалении врага. Отправив в погоню за Давлет-Гиреем князя Воротынского, царь приехал в свою любимую Александровскую слободу и приказал очищать столицу от трупов.
        Князь Данило Андреевич Ногтев, находившийся, как известно, при Воротынском, вместе с ним избегнул гибели.
        Когда Воротынский получил приказание идти следом за уходившими татарами, Данило Андреевич не принял участия в этом походе: он попросил князя Воротынского отпустить его, чтобы узнать о судьбе своей жены и детей.
        Грустный и задумчивый брел Данило Андреевич по Москве.
        «Где жена? Что с нею и детьми? - мучили его неотступные вопросы. - Может быть, она и дети разделили участь других несчастных и теперь, обугленные, неузнаваемые, лежат в груде таких же, как и они, мертвецов? - думал князь и невольно с большим вниманием вглядывался в валявшиеся по его пути трупы. - Цел ли дом, где жила она с Темкиной? Ах! И зачем я вызвал ее сюда, в Москву! Осталась бы в вотчине - ничего бы, верно, не случилось, а теперь…» - и князь чувствовал, что слезы подступают к его горлу. Он почти не надеялся на то, что жена его спаслась от пожара, и с ужасом приближался к той части города, где должен был находиться дом Темкиных.
        Чем ближе подвигался к нему Данило Андреевич, тем более замедлял шаги. Он старался не смотреть в ту сторону, чтобы хоть дольше можно было бы надеяться, что дом уцелел.
        Однако достаточно было взглянуть на то, что сделало пламя в этой части города, чтобы надежда поколебалась: не осталось ни одного целого дома, все подряд погорели. Мог ли в таком пожарище уцелеть старый, сухой, как солома, дом Темкиных?
        Но наперекор рассудку Данило Андреевич хотел надеяться, и, когда сердце его сжималось недобрым предчувствием, он говорил себе, что все эти страхи вздор, что дом Темкиных мог уцелеть.
        Вот сейчас должен он показаться… Сейчас выбежит к нему навстречу жена и в слезах склонит свою головку ему на грудь, потому что напугана всеми этими ужасами, и детки будут прыгать вокруг него и радостно кричать на весь дом: «Тятя приехал! Тятя приехал!» Тогда, кряхтя, выплывет навстречу зятю и старая Анастасия Федоровна… Славная она старушка, только грустит все последнее время.
        Так думал, утешая себя, князь. Как раз в это время перед ним показались обгорелые остатки того невысокого забора, которым был окружен недавно громадный сад Темкиной.
        Данило Андреевич остановился, словно ударило что-то его в сердце.
        Ветра не было, и обгорелые деревья сада стояли неподвижно, словно предваряя князя о том, что он сейчас встретит. Несколько шагов, поворот по тропинке, и вот вместо высокого, обширного боярского дома князь нашел груду обгорелых развалин, вместо объятий молодой красавицы-жены Данилу Андреевича обвила струйка синеватого дыма, поднявшаяся от все еще тлеющей балки.
        Все это было так ужасно, так противоположно тем надеждам, которые только что питал князь, что словно туманом застлало очи Данилы Андреевича, кровь прилила к голове, и он в изнеможении прислонился спиной к близ стоящему могучему полуобгорелому дубу.
        - Умерли! Сгорели! Ангелы мои! Деточки! - шептали невнятно его губы, между тем как глаза его уставились в какой-то небольшой черный предмет, лежавший около развалин дома.
        Кругом князя был словно туман, и сквозь него он лишь и видел одну точку, резко черневшую на желтом песке. Данило Андреевич инстинктивно, сам того не сознавая, уставился в нее глазами, когда его охватил прилив ужасного горя.
        Теперь этот предмет странной формы начал привлекать внимание Данилы Андреевича, и, как часто бывает при сильных душевных потрясениях, эта мелочь казалась ему чем-то необыкновенно важным. Князь напрягал зрение. Он был отвлечен от созерцания той муки, которая овладела его сердцем. Понемногу князь оправился и глянул вокруг себя уже не прежним, смутным, ничего не видящим взором, а ясным и сознательным. Пожарище напомнило ему о том, где он находится и какую понес он утрату.
        Слезы сдавили его горло, и этот сильный воин заплакал, как женщина.
        Слезы сделали свое дело: они превратили давившее князя жгучее горе в тихую скорбь. Теперь мозг князя заработал с удвоенной силою.
        «Может быть, они и спаслись? О, дай-то, Боже! Неужели все погибли? Надо искать, Господи! Вдруг я найду их трупы! Несчастный я! За что такая кара? А искать надо: по крайней мере, буду все знать достоверно, а не томиться понапрасну», - думал князь, готовясь приступить к страшной работе.
        Вдруг он вспомнил о том предмете, который раньше привлек его внимание.
        «Не померещилось ли мне в ту пору? - подумал он, оглядываясь и не видя ничего особенного. - Ничего, кажись, нет такого? А, стой! Вон там что-то чернеется!» - увидел он что-то черное на песке.
        Данило Андреевич пошел к интересовавшему его предмету.
        Князь подошел и поднял предмет с земли: это была высокая татарская шапка, та самая, которую Алей-Бахмет забыл впопыхах.
        Эта находка поразила Данила Андреевича.
        «Стало быть, здесь были татары! - думал он с ужасом. - Час от часу не легче! Значит, они, коли не сгорели, так в полон взяты!»
        «О-ох, Господи! Да это еще горше! Мою Марию, красавицу, мурзе какому-нибудь отдадут, а детишек моих обасурманят, в татар обратят. Это горше смерти. Пусть бы уж лучше сгорели: по крайней мере, один конец, а там сколько муки претерпят! Ох! Думать страшно! Тут бы хоть кости их похоронил с честью, по обряду христианскому, скорбел бы, страдал бы, да уж не воротить былого, знал бы это и только об одном бы Бога молил, чтоб и мне смерть послал скорее, а теперь ведь каждый час будет дума гвоздить неотвязная, что вот я живу на родине, а детки мои томятся в неволе басурманской!» - и князь, опустив голову и заломив с отчаяния руки, бродил по пожарищу.
        - Батюшка-боярин! Да это никак ты, Данило Андреевич! - окликнул его в это время какой-то человек, по-видимому из простонародья, только что подошедший к пожарищу.
        Князь быстро оглянулся.
        - Это - ты, Степан! - узнал он в подошедшем одного из холопов Темкиных. - Ты как сюда попал?
        - Да пошел поглядеть, из пожиток чего-нибудь не осталось ли… Да где! Вишь, все, ровно языком, слизало, чисто да гладко!
        - Стало быть, вы не сгорели? Спаслись? - радостно спросил князь.
        - Спаслись, боярин! И как это Господь помог нам от погибели лютой уйти, диву даться можно! Выбрались мы из дому, хотим вон скорючи из города. Куда тебе! Народ так валом и валит! Меня инда сдавили так, что думал душу Богу отдать! Одначе и тут Господь помог: выбрались мы и боярышню на руках сквозь толпу пронесли… Без памяти она была…
        - А жену и детей моих видел? Как она? Чай, перепугана? - быстро спросил князь.
        - А вот, как перед Богом, не помню! Да и где тут, сумятица была страшная! Право, не запомню! Кажись, видел!
        - Ахти! - начал опять тревожиться князь. - Как же так? Неужели сгорели?
        - Нет! Зачем! Коли все спаслись, стало быть, и боярыня молодая с детьми. Беспременно! А только мне видеть не пришлось…
        - Да где вы все теперь находитесь?
        - В вотчине боярской подмосковной… Знаешь, чай! От города рукой подать. Верст с пяток будет, не боле.
        - Пойду туда, узнаю… Все, говоришь, там? Никто в другое место не попал?
        - Все, все! Окромя тех, кто на тот свет угодил. Вот приезжего попа Ивана, чай, знаешь, боярин? Так вот он с попадьей сгорел. Это я уж сам видел. Дом в огне, а он мечется по палатам, ровно обезумел от страха. Зовем его, не выходит. Так и сгорел с женой вместе. Знамо дело, от страха ума лишился.
        - Царство им небесное! А Анастасия Федоровна как?
        - Да как мы ее без памяти вынесли, так она до сих пор в себя не приходит. Только, сказывали, стонет все легонько.
        - Больна, стало быть, с испугу? - проговорил князь, отходя от Степана. - Пойду про жену разузнаю, ее, кстати, спроведаю… Да! - прибавил он, вспомнив про татарскую шапку, найденную им. - Как же вас татары пропустили?
        - Здесь их не было!.. Они, бают, и в город не входили: пожар их не пустил, - говорил темкинский холоп, удивляясь, почему такая мысль пришла в голову Даниле Андреевичу.
        - Не бывали здесь, говоришь? А это что? - указал князь Степану на свою находку.
        Тот онемел от изумления.
        - Дивное дело! И откель взялась! - бормотал он.
        - Стало быть, татары были! - сказал князь.
        - Да нет же, не были! Разве опосля. Нешто татар можно проглядеть? Не было их тут, кого хошь спроси, не было!
        Князь только пожал плечами.
        - Пройду в вотчину, порасспрошу еще кой-кого: может, ты и проглядел… Прощай, старина!
        - Прощай, батюшка-боярин! Я тут маленько в мусоре покопаюсь… Может, и найду что. А про татар это, чтоб проглядеть, так не можно! Эко слово молвил! Татарина проглядел! Накось! И рад бы иной раз проглядеть, да он, бритый, не проглядит и саблей по башке съездит! Ну, знамо дело, молод еще боярин, пожил бы с мое - небось, не сказал бы эфтаго. Эх, эх! Грехи наши тяжкие! - бормотал старик, принимаясь за свою невеселую работу, между тем как Данило Андреевич был уже далеко от него.
        IX. Пропадавшие отыскались
        Во все время, пока очищали Москву от трупов, царь Иоанн Васильевич оставался вдали от нее.
        В Москве же работа кипела. Думали скорее окончить очистку, скинув трупы в реку Москву и предоставив ее волнам унести их из пределов города, но надежда не оправдалась: трупов было такое множество, что они запрудили реку и лежали по-прежнему в Москве, заражая смрадом окрестность.
        Тогда согнали крестьян из ближайших к Москве деревень, вытащили трупы из реки и зарыли их, где и как пришлось, без отпевания и христианских обрядов: этой чести удостаивались только самые знатные из мертвецов - не хватало для панихид ни времени, ни священников. Только 15-го июня царь Иван Васильевич приехал к Москве и остановился в Браташине, где был у него дворец.
        Сюда прибыли два посла Давлет-Гирея.
        Царь принял их в столовой избе.
        Окружавшие его бояре и сам он были в обыденной одежде, чего никогда не делали при приеме послов, но в этот раз такая одежда служила знаком печали.
        Не меньше царя волновались и присутствующие при приеме послов ханских бояре. В числе их находился и князь Ногтев. Бледнея от гнева, слушал он надменные речи и оскорбительные слова ханского письма. Гнев даже заставил князя на время забыть гнетущее его горе.
        А люто было это горе! Данило Андреевич был в вотчине Темкиных. Там он нашел только бесчувственную, почти умирающую Анастасию Федоровну, окруженную десятком приживалок и сенных девушек. Расспрашивать старуху о дочери, нечего было и думать. Он обратился к другим. Кого он ни спрашивал, все говорили, что не видели Марьи Васильевны с детьми и не знают, что с ней приключилось. Даже старуха Авдотья, без ума любившая свою питомицу, и та не могла ему ничего объяснить и только плакала да причитала.
        Князь был в отчаянье. Он пробыл в вотчине Темкиных несколько дней, продолжая разузнавать у всякого встречного о судьбе жены и детей.
        За это время Анастасия Федоровна успела немного оправиться. При первой возможности князь расспросил и ее.
        Происшествие 24-го мая так потрясло старуху, что она ничего не помнила с той минуты, как по дому раздался крик о пожаре. Она могла, поэтому вместе с князем сетовать на судьбу и убивалась исчезновением дочери.
        Видя, что дальнейшие расспросы и поиски здесь бесполезны, Данило Андреевич уехал из вотчины Темкиных.
        Думая немного рассеяться и забыться среди людей, он поехал ко двору царя и, таким образом, попал на прием ханских послов.
        Данило Андреевич внимательно вслушивался в разговор царя с послами, стараясь не проронить ни одного слова.
        - Данило Андреич! А Данило Андреич! - услышал он позади себя тихий окрик.
        Князь с досадой обернулся: его окликал один из приятелей.
        - Что тебе? - спросил молодой боярин.
        Тот, наклоняясь к уху князя, тихо прошептал:
        - Я сейчас только ко двору приехал, так видел, слышь, что тебя человек какой-то незнаемый перед дворцом дожидается. Холоп твой, бает, и прислан к тебе с вотчины твоей с вестями.
        - Гонец с вотчины, говоришь? - переспросил Данило Андреевич, не веря ушам.
        - Да, да, сказываю! - ответил ему говоривший. - Ты скореича - вести, баял холоп твой, важные!
        Данило Андреевич поспешил незаметно покинуть «столовую избу», в которой происходил прием послов.
        - Здравствуй, боярин Данило Андреевич! - радостно приветствовал его посланный. - Наконец-то Бог помог мне тебя сыскать!
        - Миколка-выкрест! Ты отколе взялся? Я думал, что тебя уж и в живых нет! Нигде тебя не видно! - удивленно проговорил князь, узнав в гонце трусливого татарина.
        - Нет, еще покеда Бог миловал! И от пожарища убежал, и промеж татар целым до вотчины твоей боярской пробрался, да и Бог привел спасти твоих…
        - Что, вотчину мою, верно, татары разорили? - перебил его, не дослушав, князь.
        - Не! - мотнул отрицательно головой Миколка. - Цела и невредима по-прежнему.
        - Да ты откуда с вестями-то ко мне приехал?
        - Да оттеда, с вотчины ж… Послан я боярыней Марьей Васильевной…
        - Что? Что? Боярыней? Да разве она жива? - дрогнувшим от радости голосом произнес князь.
        - И жива, и здорова, и тебя разыскать меня послала…
        - Господи! Слава Тебе! А дети?
        - И дети тож!
        Больше Данило Андреевич уже не слушал Миколку-выкреста. Обезумев от радости, бегом бросился князь от него.
        Видя, что конюх держит под уздцы вполне оседланного коня, дожидаясь выхода своего господина, одного из близких приятелей князя, Данило Андреевич вырвал из рук его поводья, вскочил на седло и, крикнув конюху:
        - Скажи, что я взял! - что было мочи, поскакал к своей вотчине.
        Конь Данилы Андреевича летел как ветер, а князю езда казалась недостаточно быстрой, и он беспрерывно понукал скакуна.
        Проскакав несколько верст, конь, покрытый «мылом», как хлопьями снега, начал задыхаться, дрожать, а Данило Андреевич все погонял его.
        Наконец лошадь, словно споткнувшись, упала на передние колени, а потом перевалилась на бок. Данило Андреевич оставил коня издыхать и поплелся пешком, горюя, что нет запасной лошади. Однако скоро судьба помогла ему. Князь встретил какого-то проезжего купца, купил у него за тройную цену коня и снова полетел к своей вотчине. Наконец вдали блеснула узкой серебряною полосою речка, составлявшая границу его поместья. Не отыскивая брода, он переплыл на коне речку. Еще несколько скачков изнемогавшего коня, и вот князь перед воротами своей усадьбы.
        Из дома его уже увидели. Тогда-то раздался тот крик, о котором Данило Андреевич мечтал в Москве, приближаясь к саду Темкиных.
        - Тятя приехал! Тятя приехал! Тятя приехал! - кричали Вася и Настя, выбегая навстречу отцу.
        Вслед за ними выбежала и Марья Васильевна.
        - Милые! Дорогие! - мог только промолвить Данило Андреевич, попеременно обнимая и целуя то жену, то детей.
        Марья Васильевна не могла говорить от волнения и лишь осыпала мужа бесчисленными поцелуями.
        Когда первое волнение улеглось, с обеих сторон посыпались расспросы.
        - Как Бог только спас вас, дорогие мои! - проговорил Данило Андреевич. - А я уж думал, что бобылем придется мне доживать век свой!
        - Милый! Как я за тебя тревожилась, кабы ты знал! С каких пор послала Миколку тебя разыскивать… Ждала, ждала… Инда тоска всю душу вымотала! Наконец-то дождалась! - говорила мужу Марья Васильевна и снова покрывала поцелуями его лицо.
        - Да поведай ты мне, как спаслась ты с деточками и сюда попала? То-то я тебя по Москве искал, а о тебе ни слуху, ни духу, - продолжал расспрашивать жену Данило Андреевич, успев уже пройти в дом и опуститься на лавку отдохнуть после долгого пути.
        Марья Васильевна подробно рассказала мужу, как она осталась одна с детьми в объятом пламенем доме, как и кто их спас и отправил в вотчину.
        - Так князь Бахметов отступником сделался? Кто бы мог думать! - воскликнул Данило Андреевич, со вниманием выслушав рассказ Марьи Васильевны.
        - Да, - произнесла она. - И скажу я тебе, много в этом и я виновата!
        - Полно, милая! Знать, шатка была и допрежь сего его вера, коли он на такое решился! Ну, да Бог с ним! Не нам его судить! Он мне вернул жену и детей моих, и спасибо ему за это! Стало быть, в душе-то его еще не все заглохло… не осуждать нам его надо, а только жалеть да просить Господа, чтобы Он ему простил грех великий!
        - Да, милый! Так я и думала и жалею его от всего сердца! - ответила Марья Васильевна.
        - А больше ничего нет к нему в сердце твоем? - произнес князь, пристально смотря на жену.
        Марья Васильевна с упреком посмотрела на мужа.
        - Нет, ничего, кроме жалости к нему, говорю, как перед Богом! - твердо ответила она.
        - Верю, верю, голубка моя! Могу ль тебе не верить! - произнес Данило Андреевич, встав со скамьи.
        Он обнял жену и крепко-крепко поцеловал ее прямо в алые губы, а сам между тем прислушивался к весёлому говору детей, уже успевших заняться какой-то незамысловатой, но интересной для них игрой.
        X. Нежданные гости
        Весь отдавшись своему счастью снова быть с женою и с детьми, Данило Андреевич и думать не хотел ни о Москве, ни о шумном царском дворце - его не тянуло к городской жизни, ему не нужны были слава и почести: его прельщал тихий семейный круг. Однако ему вскоре пришлось поневоле расстаться со своей уединенной жизнью. Однажды, ранним утром, когда Данило Андреевич поспешно допивал последнюю кружку своего любимого сбитня из шалфея с имбирем, готовясь отправиться в поле на косьбу, в дверь той комнаты, где он сидел, просунулась голова Миколки-выкреста, ставшего, после спасения Марьи Васильевны, ближним слугою боярина Ногтева.
        - Тут тебя, боярин, человек какой-то спрашивает. Приехал, сказывает, издалече с посланьем от кого-то, - проговорил Миколка.
        - Откуда же это? - удивился князь; - Ну, да зови его! Увидим!
        Голова Миколки скрылась, и через минуту вошел приезжий. Это был молодой, красивый парень, не похожий на обыкновенного холопа; скорее его можно было бы принять за купца или купеческого сидельца.
        - Поклон тебе привез, княже, - низко кланяясь Ногтеву, сказал парень, - от купца Василия Степановича Собакина из Новгорода Великого и письмецо от него…
        - А! От Василия Степаныча! Помню его, помню! Что, здоров ли старик? - промолвил Данило Андреевич.
        - Благодарствуй! Здрав, слава Богу! Вот и письмецо его, - проговорил гонец, подавая князю письмо Собакина.
        - Посмотрим, что в нем прописано, - сказал Данило Андреевич, разворачивая свиток.
        Письмо было приблизительно такого содержания.
        «Князю и боярину Даниле Андреевичу Василий, Степанов сын, Собакин, гость новугородский, челом бьет и низкий поклон тебе с сидельцем со своим Егоркой, прозвищем Ладным, посылает.
        «Прошу я тебя, коли ты дружбы нашей не забыл и того не запамятовал, что знавал я тебя, боярина, еще юношей младым, будь благодетелем, окажи мне милость и просьбицу, кою из сего письма узнаешь, исполни не мешкотно.
        «Ведомо, чаю, тебе, что царь наш благочестивый третьим браком пожениться хочет, и указ разослал по городам всяким, чтобы боярских да торговых людей дщерей везли к нему на Москву али в слободу Лександровскую на смотрины. У меня ж, как сам, чай, помнишь, окромя сына Каллиста, есть дочь Марфа. Девка на возрасте, лицом не дурна, и хочу я ее к царю везти. Да горе такое, что хоть дела торговые веду я немалые, но на Москве сроду не бывал и приеду туда - ровно в лес дремучий попаду. Знакомых же там, окромя тебя, у меня никого нет. Куда деться, по приезде, где найти кров и пристанище - не знаю. Тем паче, что Москва теперь спалена царем крымским и только из пепла, бают, подниматься начинает. Вот и надумал я в такой беде к тебе с просьбицей обратиться: найди ты, слезно молю, приют мне на Москве али в Слободе где-нибудь, а я уж век услуги твоей не забуду. Как надумаешь, то либо словами все гонцу моему расскажи' - он парень толковый - либо письмецо с ним пришли. До возвращения же его, Егорки, с ответом от тебя я и трогаться из Новгорода не буду. На меня же старого не серчай, что хлопот да забот тебе наделал,
потому, сердце мое отцовское болит о том, чтобы дочери моей в Москве спокойно было бы и обиды ей какой не учинили.
        «Еще многажды челом тебе бьет приятель твой старинный Собакин Василий».
        Окончив чтение, Данило Андреевич сидел над письменным столом в раздумье. Не особенно по сердцу пришлась ему эта неожиданная просьба, не хотелось ему снова покидать семью и ехать в Москву.
        - Вот что, молодец, - обратился князь к гонцу, - ты ступай отдохни малость да подкрепись с дороги, а тем временем над ответом подумаю… Как надо будет - кликну.
        Егор поклонился и вышел.
        - Спит, чай, жена еще, - проговорил князь по уходу гонца, поднимаясь с лавки. - Марья! Спишь али нет? - окликнул он Марью Васильевну, подходя к двери.
        - Ась? - послышался голос боярыни.
        - Поднимаешься ты, али еще почивать будешь?
        - Да я уж встала. Вот только Богу помолюсь и к тебе выйду. Обожди маленько.
        Ждать Даниле Андреевичу пришлось недолго - скоро Марья Васильевна вышла из опочивальни.
        - А ведь мне, Марья, надо на днях в Москву ехать! - сказал Данило Андреевич жене, когда она вышла к нему.
        - Это зачем? Али, со мной тут живши, по людям соскучился? - улыбаясь, сказала Марья Васильевна.
        - Не я соскучился, а люди, должно, по мне соскучились! Сегодня чуть свет гонец приехал.
        - Откуда? С Москвы? - тревожно спросила боярыня.
        - Нет. Из Новгорода Великого.
        - От кого же это?
        - От знакомства моего старинного, от торгового человека Василия Степановича Собакина. Загадал он мне загадку! Едет, вишь, он с семьей в наши края, дочь свою на смотрины к царю везет, так просит меня найти в Москве ему пристанище. Вот об этом деле и хотел я с тобой потолковать.
        - Да что ж тут особенно раздумывать, - ответила Марья Васильевна. - Ужели в Москве избы не сыскать?
        - Да ведь теперь от Москвы-то белокаменной только огарыши одни чернеют заместо домов. Где ж тут найдешь? Уцелел бы хоть ваш темкинский дом, тогда бы туда можно б, а теперь и у нас самих в Москве приюта нет. Вот тут и делай, что хочешь! - с некоторой досадой проговорил Данило Андреевич.
        Марья Васильевна допила чашку уже остывшего за время разговора сбитня и задумалась.
        - А знаешь, муженек мой родной, что я надумала? - сказала она, помолчав. - Почто нам понапрасну голову-то ломать? Пусть купец твой в нашу вотчину приедет - уж не больно как от Москвы далече, все отселе ближе до нее, чем от Новгорода, а уж опосля мы его в нашей подмосковной Темкинской вотчине устроим. Так, по мне, ладно будет.
        - И впрямь! Чего лучше? И мне пока что можно здесь остаться, а не рыскать по Москве зря. Миколка! - крикнул князь затем.
        - Что твоей милости? - проговорил тот, выставляя свою голову из-за дверей.
        - Кликни-ка ко мне гонца, что с Новгорода приехал. Скажи, боярин, мол, ответ на письмо хочет дать.
        Голова Миколки так же быстро скрылась, как и показалась.
        Через минуту гонец уже стоял перед боярином.
        - Вот что, Егор: письма Василию Степанычу отписывать я не буду, а ты так сам передай, что скажу. Чай, не запамятуешь в дорогё-то? - сказал Данило Андреевич гонцу.
        - Чаю, боярин, что, как-никак, а мозгов упомнить сказ твой у меня хватит! - тряхнув кудрями, улыбаясь, ответил Егор.
        - Ну и ладно! Так, вишь ты, слухай! Просит меня Василий Степаныч пристанище ему в Москве сыскать. А ты ему скажи, что в Москве теперь домов раз, два и обчелся, пока же снова устроится она - и лето, да и зима минут. Потому пускай он едет прямо сюда, в эту мою вотчину, путь ему ты укажешь, а опосля, как отдохнет с дороги вволю, тогда переведу его я поближе к Москве в вотчину тестя, отколе до Слободы, где царь теперь, рукой подать. Понял, чай, и запомнишь?
        - Как не понять! Дело не мудрое… Все от слова до слова перескажу…
        - Ну, вот и весь мой сказ. Теперь ступай, хоть гуляй, хоть отдыхай, что хочешь делай - я свое дело справил и кончено! И думушки нет!
        - А я, боярин, коли отпустишь, сегодня же вечером, али нет - лучше завтра поутру и в путь тронусь, - сказал посланец.
        - Ну, как хочешь! Коли так - не держу, - промолвил Данило Андреевич, слегка дивясь такой торопливости гонца - истинную причину ее ему пришлось узнать позже. - Поклон Василию Степановичу не забудь передать!
        - Будь спокоен! Все передам, как сказываешь! Прощенья просим, боярин, и ты, боярыня! Здравы будьте!
        - Прощай! Иди с Богом! - отпустил гонца Данило Андреевич.
        С этих пор в вотчине стали готовиться к приезду гостей. Однако, пока они прибыли, прошло немало времени - путь из Новгорода был не близок и не легок благодаря плохим дорогам.
        - Ай, да ладно, Василий Степанович! Ай да ладно! К самому обеду в раз поспел! Вот что мне любо! - говорил Данило Андреевич, встречая приезжих. - Марья! Марья! Где ты? Подь сюда скореича дорогих гостей встречать! Батюшки! Да неужто это Марфинька! Ишь, ты, время-то! Какая раскрасавица душа-девица стала, а ведь помню вот этакой, - указал Данило Андреевич рукой аршина на полтора от полу, - девочкой бегала, когда я в последний раз в Новегороде был!
        - Да, боярин Данило Андреевич, много сменилось с тех пор! Помню я тебя еще пареньком молодым, чуть ус пробивался, а теперь уж мужчина вполне, - ответил ему купец Василий Степанович. Собакин, высокий, плечистый старик, которому длинная седая борода и такие же волосы, сбившиеся надо лбом, придавали вид патриарха.
        - Да и ты, брат, постарел изрядно! Да и мудрено ли, коли дочь уж такую вырастил да сына… Чай, сынок-от женат уж? - говорил Данило Андреевич, здороваясь с сыном Василия Степановича, Каллистом.
        - Как же, как же! Вот и жена его! Прошу любить да жаловать!
        Вошла Марья Васильевна.
        - Вот и моя хозяйка. В свой черед, прошу любить да жаловать! Однако, устали, чай, с дороги-то, проголодались? Прошу к столу. Только не взыщите на скудной трапезе…
        Так встретил Данило Андреевич прибывших. Он обошелся с ними, как со своими. Отделил для них несколько комнат и предоставил эти покои в полное их распоряжение. Словом, он не стеснял их ни в чем. Впрочем, гостям пришлось прожить в вотчине князя Ногтева недолго. Они торопились поспеть к царскому выбору, а потому Данило Андреевич отвез их сперва в подмосковное поместье Темкиных, а потом переселил их в Слободу, где отыскал для них подходящее пристанище. В этой же Слободе произошел выбор царем себе жены. Судьба решила так, чтобы Марфиньке, дочери Собакина, к ее счастью или несчастью, стать русской царицей.
        С переменою судьбы дочери изменилась и судьба ее родственников. Василий Степанович немедленно был возведен царем в звание боярина, а сын его в кравчего.
        Посмотрим же, как Василий Степанович, сделавшись важным человеком, отблагодарил Данилу Андреевича за его хлопоты, ласку и радушие;
        XI. Вестница горя
        Скучно было Марье Васильевне в вотчине, когда она осталась одна после отъезда ее мужа с Собакиным в Слободу. Только и отводила душу, когда какая-нибудь из соседских помещиц погостить заедет. Проведут вдвоем дня два, поболтают, посмеются, а потом и прощай! Опять на годик-другой! И опять Марья Васильевна одна сидит.
        Больше же всего ее тоска по мужу крушила. Сама на себя дивилась боярыня, почему в этот раз она больше, чем прежде, по мужу тоскует. Бывало, в «поле» поедет он… Знает Марья Васильевна, что, того и гляди, там либо из пищали в него пальнут, либо саблей зарубят, тоскует она, убивается, а все не так, как ныне. И тоска какая-то иная, словно от предчувствия какого-то недоброго.
        Однажды поутру вбежал к ней в горницу сын.
        - Матушка! - кричит, - богомолка к нам пришла! К угодникам в Киев пробирается! Старушка старенькая-старенькая такая!
        Марья Васильевна обрадовалась.
        - Зови ее скорее в дом! - крикнула она сыну и сама спустилась в светелку.
        Скоро в комнату вошла маленькая, худощавая, сгорбленная старуха, в лаптях, с котомкой за плечами и дорожным костылем в руке, на который она опиралась при каждом шаге. Лицо ее было покрыто, как маскою, сетью морщин, беззубый рот ввалился, а подбородок далеко выдвинулся вперед. Только глаза, уже давно потерявшие блеск молодости, еще были полны жизни и смотрели приветливым и, вместе проницательным взором.
        Войдя в светелку, старуха, опустясь на колени, прошамкала короткую молитву, истово осеняя себя крестным знамением, потом кряхтя, поднялась и, низко поклонившись боярыне, остановилась подле двери.
        - Садись сюда, матушка! Устала, чай, с дороги, отдохни… Сейчас и перекусить тебе подадут, - сказала Марья Васильевна.
        - Благодарствуй, боярыня! Точно, притомилась я маленько, - ответила старуха, опустившись на лавку и прислонив костыль свой к столу.
        - Издалеча идешь?
        - От самого от Новагорода. В Киев хочу пробраться, коли Бог приведет… Да уж не знаю, удастся ли: времена ноне такие лихие настали, что Боже упаси!
        - Да уж, баушка! Тяжеленько ноне… Перекуси-ка… Вот рыбка, тут грибочки… кваску не хочешь ли?
        - Спасибо, спасибо! Кружечку коли дашь, не откажусь, с грибками-от…
        Квас был подан, и старуха, очевидно сильно проголодавшаяся, принялась за еду. Марья Васильевна, не желая ей мешать, на время прервала свою беседу.
        - Вот я и сыта! Благодарствуй, боярынька! - вскоре произнесла старуха.
        - Что ж так ела мало? Только чуть к грибкам притронулась?… Поешь еще! - потчевала ее Марья Васильевна.
        - Довольно, родная! И то наелась до отвалу! Чуть не до самого Киева сыта буду! - шутила богомолка.
        - Будешь в Киеве, за нас, грешных, помолись.
        - Вестимо!.. Об этом не позабуду!
        - Ты впервой на богомолье собралась?
        - Какое впервой! С сорока лет хожу, с тех самых пор, как ляхи мужа убили… В Киеве раз с десяток была… Теперь в остатний иду: коли Бог поможет, в Ерусалим, ко Гробу Господню пойду…
        - Сколько тебе теперь годов, баушка?
        - Да вот в Покров без трех годков сотня будет!
        - Неужто! Сотня лет! Долгою жизнью Господь тебя наградил!
        - Взыскал меня не по грехам моим… Одначе, мне и в путь-дорогу пора, - поднялась богомолки.
        - Чего ж ты? Посиди, а то и останься денек-другой… Отдохни.
        - Нет, матушка, благодарствуй! Мое дело старое - мешкать нельзя… Того и гляди, помру, до Киева не дойдя… Нет, это не можно! Спасибо тебе, боярынька, за ласку да за угощенье!..
        - Не на чем, баушка! И то, почитай, ничего не ела…
        - Сытехонька! Тебя как звать?
        - Марья.
        - А муженька? Его, чай, дома нетути?
        - Его Данилой… В Слободе он Александровской теперь…
        - Молиться буду за рабов Божьих Данилу и Марию… А чем мне за угощенье тебе воздать? Ты меня не обессудь, старую: хочешь, я тебе скажу, что ждет тебя? Не подумай, что ворожбой бесовской я занимаюсь. Упаси Бог! Нет! Сподобил меня Господь на старости лет по лицам примечать, что впереди будет - злое али доброе.
        - Скажи, баушка! Коли это от Бога, так греха нет, - сказала Марья Васильевна, охваченная суеверным чувством.
        - Все Бог дает нам, грешным! Он и карает, и милует… Сдается мне, боярыня, что ждет тебя беда через мужа: нагрянет она на него оттуда, откуда и ждать нельзя будет. Ворог есть у него, и тот ворог погубить его захочет. Но Бог все устроит: чист боярин окажется, и беда в радость великую обратится… Надейся на Бога, боярыня! Прощай! Здоровенька будь!
        И старуха медленно вышла из комнаты. А Марья Васильевна, взволнованная, шептала:
        - Недаром чует сердце мое беду!
        XII. Людская благодарность
        Данило Андреевич, устроив Василья Степановича в Слободе, остался и сам тут же: его интересовало, какая судьба ожидает Марфиньку, не падет ли на нее царский выбор.
        К нему часто заходил Егор Ладный, сиделец и гонец Василия Степановича, снова приехавший вместе с последним в Москву узнать от него, что с Марфинькой, скоро ли наступит день выбора. Приходил он к князю Ногтеву за справками по той причине, что ни у кого другого лучше узнать нельзя было. Впрочем, Собакины' могли бы ему тоже передавать не менее подробно, но с некоторых пор Василий Степанович и Каллист стали очень враждебно относиться к своему сидельцу. Данилу Андреевича такое отношение удивляло. Он несколько раз пытался спрашивать об этом Собакина, но тот только рукой отмахивался от расспросов. Ногтев радушно принимал у себя Егора Ладного, несмотря на разницу положений. Ему нравился этот парень за его кроткий характер.
        В тот день, когда уже всем сделалось известным, что Марфа Собакина избрана царем в жены, Егор пришел к Ногтеву.
        - Что, слышал, паренек, Марфушка-то чести какой дождалась? - спросил Данило Андреевич Егора.
        - Слышал… Как не слышать! - тихо промолвил Ладный.
        - Садись, молодец, чего стоишь. Что ты сегодня грустен словно? - сказал Ногтев, глядя на задумчивое и бледное лицо Егора.
        - Тоска, боярин! - глухо проговорил Ладный, опускаясь на скамью.
        - Тебе ль, вьюноше младому, да тосковать? С чего же это тоска на тебя напала?
        - Так… Тяжко, боярин! Не спрашивай… Душа вся изныла! Жизни своей я не рад!
        - Господи! Вот дивно! И с чего бы! - воскликнул князь.
        В это время вошел слуга.
        - Боярин Василий Степаныч, а с ним царский кравчий, Каллист Васильевич, повидать тебя желают, Данило Андреевич. Прикажешь просить?
        - Проси, проси! - быстро произнес Данило Андреевич, которого разбирало любопытство посмотреть на вновь испеченного боярина, будущего царского тестя.
        Через несколько минут послышались мерные медленные шаги, и в комнату не вошел, а вплыл Василий Степанович Собакин, царский боярин, и следом за ним, не менее торжественно его сын, Каллист, недавно получивший звание кравчего.
        Когда Василий Степанович и Каллист вступили в комнату, бледное лицо Егора Ладного стало еще бледнее. Он поднялся с лавки и, не кланяясь, насмешливо посмотрел на вошедших.
        - Царскому боярину и будущему тестю государеву челом бьем! - произнес Данило Андреевич, идя навстречу к Собакину.
        - Спасибо, голубчик, спасибо! Не забудем тебя, будь спокоен! Шепнем царю при случае - все для тебя сделает по просьбе нашей! - важно проговорил Василий Степанович, протягивая руку Даниле Андреевичу с таким видом, словно делает ему великую честь этим.
        Трудно было узнать в этом чванном боярине того купца-патриарха, которого так радушно принял в своей вотчине Ногтев… Всем своим видом новоиспеченный боярин хотел показать, что он важная птица. Голова его была закинута назад и, казалось, потеряла способность наклоняться - можно было подумать, что боярская шея куда менее гибка, чем купеческая.
        Тон Собакина, его надменный вид и чуть слышное рукопожатие покоробили Данилу Андреевича, однако он был слишком гостеприимен для того, чтобы показать чем-нибудь свое неудовольствие гостю, и как ни в чем не бывало, поздоровался с Каллистом.
        Потом он попросил гостей сесть.
        Боярин и кравчий грузно опустились на лавки и развалились на них так, словно сидели у себя дома за вечерним сбитнем.
        - Как здоровье Марфы Васильевны? - спросил князь, начиная беседу.
        - Марфы Васильевны? - вопросительно вскинул на Данилу Андреевича глаза Василий Степанович. - Какая она теперь тебе Марфа Васильевна! - грубо заметил он потом. - Чай, слышал, что не сегодня-завтра она царицей будет русскою, а стало быть, и твоею… Мог бы иначе как-нибудь, а то на! Марфа Васильевна! Словно знакомую, какую простую.
        Данило Андреевич вспыхнул, но опять сдержался, хотя это стоило ему порядочного усилия, и снес обиду, не желая ссоры.
        - Как твое здоровье, боярин? - снова спросил Данило Андреевич.
        - Слава Богу! Помаленьку здравствуем. Дочь за царя замуж хотим выдать - при таком счастье, коли б и болезнь, какая приключилась, так пересилил бы! - ответил благосклонно будущий царский тесть.
        - Ну, а ты как, - Каллист Васильевич? - обратился князь к до сих пор молчавшему брату Марфы Васильевны.
        - Здоров, слава Богу, - коротко ответил тот и опять погрузился в прежнее торжественное молчание.
        «Что с этими мужиками говорить будешь? Нешто они теперь люди? Идолищи какие-то! Ишь, спесь-то напустили! Слышал я ляхскую пословицу: из хама не будет пана, и точно! Такими же хамами остались, как были и раньше, только спеси прибавилось, теперь их на престол посади да фимиам воскуряй перед ними - и то им нипочем будет!» - с досадою думал Данило Андреевич.
        Некоторое время длилось молчание. Данило Андреевич придумывал, о чем бы спросить гостей. Наконец надумал.
        - Давно ль царя видел? Как его государево здравие драгоценное? спросил он.
        - Кажинный день царя вижу! Кажинный день! Для нас теперь это не диковинка! - хвастливо ответил Василий Степанович. - Ничего, здоров, слава Богу. Сегодня еще со мной весело так говорить изволил. А что, Данило Андреевич, признайся, так по душе, по совести: думал ли ты и в мыслях держать, каких ты особ в своем дому принимал, когда мы к тебе в вотчину из Новгорода приехали? А? Небось, и не думалось, кто такие будут эти гости? - усмехаясь, добавил спесивый старик.
        - Нет…, конечно, не думалось, - ответил князь.
        - Еще б думаться! А ведь шутка ль - царский тесть и царица будущая, в твоем дому сидели, с тобой за одним столом кушали. Н-да! Тебе, чай, и во сне такой чести не снилось! А я, признаться, уж и тогда на кое-что надеялся, а только, конечно, не болтал зря и держал себя просто, как мое тогдашнее купецкое звание требовало. Я не чванился, и даже, когда ты меня в ту пору изобидел, я даже и виду не показал - снес обиду.
        - Помилосердствуй, боярин! Да когда ж я тебя чем-нибудь изобижал? Кажись, как родных, тебя с семьей в своем дому принял, - промолвил изумленный князь.
        - В том-то вот и дело, что уж больно как родных! Больно уж просто. Не токмо в первый приезд обеда не приготовил хорошего, каким гостей угощают, а…
        - Да помилуй! - прервал князь, начинавший не на шутку раздражаться. - Ведь вы же к самому обеду подъехали, где ж мне было другого обеда взять, окромя того, что был? Я и попросил не осудить меня и откушать, что Бог послал! Да и обед же был вовсе уж не так прост, чтобы…
        - Ты наперед дослушай, а не прерывай старых людей - молоденек еще! - в свою очередь перебил Данилу Андреевича Собакин. - Скажу тебе, что, коли б ты хотел гостей уважить, так беспременно сумел бы все устроить, и обед бы живой рукой другой состряпали. Ну, да ладно! Об этом мимо, и не обед меня тогда изобидел больше всего, а невежество твое. Помнишь, чай, сидели мы после обеда за сластями, и разговор вели по душе, а ты вдруг среди беседы поднялся с лавки: «Не погневайся, сказал, Василий Степанович, я соснуть пойду!» Это мне-то, гостю, издалека приехавшему, молвил, да притом старцу седовласому! Вот это меня точно изобидело сильно! У нас так не водится! Н-да! Одначе я, конечно, и глазом не моргнул, виду не показал, что крепко ты меня изобидел. Само собой, ты это в том разуме сделал, что, дескать, купец! Все снести может! Ан, вишь ты! Купец-то в какого боярина оборотился! Почище тебя, пожалуй, будет! И мог бы я тебе зело напакостить, а только я не злопамятен и супротив тебя злобы не питаю… Так-то, батюшка!
        Данило Андреевич побагровел от гнева, слыша такую благодарность за свою хлеб-соль. С языка его готово было сорваться гневное слово, но его предупредило неожиданное вмешательство Егора Ладного.
        Когда Василий Степанович и Каллиста вошли в комнату, они не заметили или не хотели заметить стоявшего у лавки Егора - они и глазом одним на него не взглянули. Ладный не счел нужным напоминать, о своем присутствии и, молча, вслушивался в разговор. По мере того, как беседа гостей с Ногтевым принимала все более острый характер, Егор начал волноваться. Им овладел гнев при виде того, как отплачивает Собакин князю за его радушное гостеприимство. Он сдерживал себя, но, наконец, не выдержал и заговорил. Егор говорил быстро, горячо. Многое пришлось узнать Даниле Андреевичу из этой речи. Понятна теперь ему стала и тоска Ладного: Марфа Васильевна, как, оказалось, была просватана уже за Егора Ладного, когда честолюбивый старик, услышав о царском указе, пожелал отправить дочь свою к царю на смотрины. Он так и сделал, не тронувшись ни мольбами дочери, ни просьбами Егора, который в свое время оказал немало услуг Василию Степановичу;
        Долго говорил Ладный, а Василий Степанович и Каллист сидели, словно онемев. А Егор закончил свою речь:
        - Загубил ты дочь свою, загубил и меня… Да я что! Я бобыль! Птица вольная! Сегодня - здесь, завтра - там… Забудусь в чем-нибудь - либо в потехах ратных, либо в молитвах монашеских, а она, болезная, сгорит с тоски, стает, как свеча воску яркого! Не выдержат ее силы женские слабые тяготы великой, и задавит ее кика царская, каменьями самоцветными унизанная!.. Жаль ее, голубку мою, а я что! - тихо докончил Егор Ладный свою речь, и голос его дрогнул, а на реснице повисла слеза.
        Тут только опомнился Собакин.
        - Вон! - прохрипел он. - Княже! Прикажи вывести холопа буйного! - обратился он к Ногтеву.
        Тот не двинулся с места.
        - Слышишь, Данило Андреевич? Прикажи вывести его да вспороть на конюшне!
        - За что выводить его? Нешто он буянит? Да к тому ж я сам в чужом доме живу и слуги здесь не мои… Да коли б и мои слуги были, прямо скажу, не позвал бы их гнать его: не за что парня гнать - он правду молвил, а коли обижаешься на него, стало быть, это тебе правда глаза колет.
        - Вот как! Стало быть, и ты его сторону держишь! Ай да боярин! - злобно проговорил Собакин.
        - Да уж не тебе меня боярству учить - ты сам к нему еще и не приобык! - отрезал князь.
        - Стой, Данило Андреевич! Не ссорься с ним из-за меня. Он, пожалуй, еще тебе наделает бед - хлеб-то-соль твою, верно, он не больно помнит. Я уйду… И то уж давно сбираюсь; да все хотелось вот на ем сердце сорвать. Теперь меня ничто не держит… Прощай, княже! Не поминай лихом.
        - Да куда же ты? - с недоумением спросил Данило Андреевич.
        - Куда глаза глядят! Сам еще не знаю… Русь-матушка велика, чай, найду в ней и я себе уголок. А тут мне оставаться не приходится!
        - Коли так, иди с Богом! Пошли тебе Господь счастья!
        - Быть ли счастью, боярин, быть ли счастью! Об этом и думать не смею. Прощай же, боярин! Здрав будь на многие лета вместе с супругой своей и детушками! Пошли им Бог счастья! А тебе, Василий Степаныч, скажу: больно ты крепко радуешься - смотри, не больно заносись, чтоб слез горьких опосля не проливать!
        - Проваливай, проваливай, пока цел! - пробурчал старик.
        - Я-то уйду, не только отсюда, а и из мест родимых, а вот ты-то на радость ли себе останешься!
        Не прибавив больше ни слова, Егор Ладный повернулся и вышел из комнаты.
        Сейчас же после его ухода поднялись с лавок и старик с сыном.
        - Спасибо, княже, за прием ласковый! Утешил, утешил старого знакомца, - злобно проговорил Василий Степанович.
        - Не на чем, боярин! Что заслужил, то и получил! - равнодушно промолвил Данило Андреевич.
        - С холопом заодно на меня напустился! А я думал ему честь оказать, пришел к нему, как добрый, а он на! - продолжал старик.
        - Вот то-то и скверно, что ты честь пришел мне оказать! Пришел бы попросту, без чванства да спеси, иная б у нас и беседа была б! - ответил князь.
        - Ну, ладно! Лайся, лайся еще поболе! За все тебя отблагодарю, будь покоен! - сказал Василий Степанович, злобно сверкая глазами на Данилу Андреевича.
        - Чего от тебя и ждать! Вижу, каков ты человек! - спокойно произнес князь.
        - Свидимся ужо! Только рад ли тому будешь! - злобно проговорил старик, готовясь уйти.
        С этого времени Данило Андреевич ждал беды. Чтобы не встречаться с Собакиным и не натолкнуться на новую ссору, князь на другой же день уехал в вотчину.
        Об Егоре Ладном с этих пор ничего не было слышно. Его не встречали ни в Москве, ни на родине[82].
        Слова же Ладного оказались вдвойне пророческими. Не прошло и месяца, как по всей Руси святой разнесся слух, что невеста государева занемогла, что ее испортили. Царь был вне себя от гнева и старался найти виновников болезни своей невесты. В это время едва не скатилась с плахи и голова Данилы Андреевича: так ему отплатил за былое добро его старый приятель Собакин.
        XIII. Клевета
        Удалился Данило Андреевич от двора шумного, от хитрых и честолюбивых царедворцев, зажил опять в своей вотчине, как до приезда Собакина, тихою, мирною жизнью со своей женой и детьми.
        Все, казалось, по-прежнему было: так же, как и прежде, вставал боярин поутру, чуть зорька на небе заиграет, выпивал сбитня, целовал жену и спешил на поле, подернутое беловатой пеленой росы, подбодрять своих работников не понуканьем грозным, а словом ласковым да примером своим: он сам зачастую работал с ними.
        Все в вотчине шло по-старому, да не старое было на душе у князя!
        Что-то больно часто он украдкой грустно-грустно на жену поглядывал и деток чаще прежнего к груди своей прижимал, целовал их жарче, и словно дымкой какой-то заволакивались очи Данилы Андреевича.
        Видела все это Марья Васильевна, тревога закрадывалась в ее сердце, но она до поры до времени не спрашивала мужа, о чем он кручинится, а старалась скрыть зарождавшуюся тревогу.
        А в голове Данилы Андреевича бродили невеселые думы. Чуял он, что натворит ему зла Собакин за его же, князеву, хлеб-соль: не таков старик, чтобы забыть обиду!
        А и обида-то, обида: правда - в глаза сказанная!
        И сжимала тоска сердце Данилы Андреевича! Чуяло оно-вещун беду неминучую!
        Не за себя кручинился князь. Не знал он за собой никакой вины ни перед царем, ни перед родиной, а коли б пришлось умереть, безвинно - что ж делать! Знать, так ему на роду написано: венец мученический принять!
        Печалился он за свою жену молодую, за своих детушек, что сиротками останутся. «Что жена молодая, мужем покинутая? Словно былинка в поле одинокая, забытая: ее и солнце жжет, и ветер сердитый до земли сгибает - ни ей покрова, ни ей опоры. Плачется былинка, а помощи взять неоткуда! Так и жена. Кто защитит вдову молодую от людских нападок, от невзгод житейских. Никто! Одна ей дорога - в монастырь. А дети, тогда как же? Али бросить их: растите, мол, как цветы полевые, без призору, да без ласки материнской! А самой идти чин ангельский принимать, спасать свою душеньку от огня адского? Нет, нельзя так!
        «Ох, дети, дети! Что с вами будет, с сиротками! И подумать - так дрожь по телу мурашками бежит, а каково вам-то будет! Страшно за вас! За души ваши чистые! Душа детская что воск: что хочешь, то и вылепи! Хочешь ангела божьего, безгрешного, хочешь беса хвостатого да рогатого! Да! В какие руки попадет. Так и дети - нежь их, голубь да на путь истины словами ласковыми наставляй - вырастут люди такие, что если б всем быть, как они, так тогда и зла на белом свете не было бы. А начнут с детства раннего колотушками пичкать, бранью да розгами поучать - не жди добра! Вырастет дитя - все обиды да пинки вспомянет и сторицею за них заплатит!
        Такого рода думы тревожили Данилу Андреевича, и он худел, бледнел не по дням, а по часам.
        Долго крепилась Марья Васильевна - уже промелькнул конец лета, начался листопад, пришла осень глухая с ее темными ночами да дождями, а она все еще не спрашивала мужа, но, наконец, не выдержала и спросила его, о чем он тоскует.
        Произошло это в один из хмурых осенних вечеров.
        Даниле Андреевичу было тогда особенно тяжко, словно предчувствие близкого и ужасного несчастья сжимало его сердце.
        Марья Васильевна долго смотрела, как князь, сумрачный и молчаливый, медленно прохаживался по комнате.
        «Бедный! О чем это он так убивается столько времени? И чего не скажет мне про свою кручинушку? Все полегчало бы! Спросить разве?» - думала Марья Васильевна.
        Поколебавшись немного, она тихо спросила:
        - Родной! Что с тобою? Поведай мне!
        Данило Андреевич был застигнут этим вопросом врасплох.
        - Со мной? Ничего! - ответил он, избегая взгляда жены.
        - Ой, милый! Почто скрываешь от меня, от жены своей? - произнесла она с упреком. - Ведь вижу, что неладное что-то с тобой творится. Родной мой! - продолжала молодая женщина, подходя к мужу и обнимая его. - Не таись! Открой свою душу! Ужели боишься, что тоски твоей я не пойму али не поделю с тобою?
        - Нешто я могу таить, али скрывать что-нибудь от тебя? Тебя кручинить без нужды жаль - вот почему тебе о своей тоске да горе горьком не сказываю! - ответил Данило Андреевич, тронутый словами жены.
        - Хуже терзаюсь, родной, скорбь твою видючи! Скажи мне все, поведай без утайки, может, и у тебя, и у меня на сердце полегчает!
        - Не хотел я смущать тебя до поры до времени, но будь по-твоему - все открою, ничего не потаю, - сказал князь и подробно рассказал жене о своем и Егоркином столкновении с Василием Степановичем Собакиным.
        Безмолвно слушала молодая боярыня рассказ мужа и только бледнела от душевной тревоги.
        - Не тоскуй, дорогой! Бог милостив! Может, и пронесет Он мимо бурю злую - не ради нас с тобой, грешных, так ради детушек! - проговорила Марья Васильевна, припав лицом к плечу Данилы Андреевича, когда он окончил рассказ. Утешала она мужа, а у самой на сердце, словно камень тяжелый лежал, и сама она плохо верила в свои утешенья.
        - Будем на Бога уповать! - коротко ответил жене князь, но предчувствие чего-то грозного, какой-то близкой и неотвратимой опасности не покидало его.
        И предчувствие это было пророческим: на другой же день поутру приехал гонец к князю от Иоанна с требованием явиться к царю в Слободу. Гонец был опричником.
        Когда Данило Андреевич спросил гонца, не известно ли ему, по какой причине царь вызывает его к себе, опричник, стоявший перед князем, не снимая шапки, надменно ответил:
        - Баяли, в измене ты уличен, так царь-батюшка требует тебя к себе.
        Опричник усмехнулся.
        - И что вы, бояре, за народ! - добавил он, - изменник на изменнике! Был бы я на месте царя - всех бы вас извел в один месяц… А он, наш милостивец, терпелив!
        «Пришла погибель!» - думал Данило Андреевич, однако еще пытался успокоить жену, навзрыд рыдавшую, и плачущих детей, понявших, что их тятю постигло какое-то несчастье.
        Данило Андреевич сам едва сдерживал слезы. Он чувствовал, что еще немного продолжись расставанье - и ему не совладать с собой. Поэтому он поспешил с отъездом.
        Сопровождаемый толпой воющей дворни князь вскочил на коня и сразу тронулся полным карьером.
        Конь несся как ветер, унося князя, может быть, навсегда от родимого крова, от жены его и детей. Что ждало князя у царя - об этом Данило Андреевич страшился и думать.
        Когда князь приехал в Слободу и готовился предстать перед грозные очи царя, во дворце был торжественный прием какого-то посольства.
        Замешавшись в толпу придворных, Данило Андреевич думал расспросить, не произошло ли чего-нибудь в Москве такого, что могло подать повод царю отыскивать изменников, и поэтому, отчасти предугадать, в чем его могли оклеветать перед царем, и приготовиться к защите. Однако привести задуманное намерение в исполнение оказалось не так легко: придворные сторонились от князя, как от зачумленного. Лучшие друзья едва кивали ему головой и спешили поскорее удалиться.
        С грустью Данило Андреевич заметил эту перемену.
        Он отошел от бояр и стал в стороне.
        Однако не все бояре оказались одинаковыми - нашелся один из их числа, который подошел к князю, не боясь сам попасть под опалу вместе с ним.
        От него Данило Андреевич узнал, что царская невеста тяжко занемогла, и что теперь идут розыски тех, кто ее испортил, и что несколько вельмож, заподозренных в этом, уже сложили свои головы на плахе.
        Екнуло сердце князево от этой вести.
        «Так вот в чем, верно, винят меня враги! Тяжкую вину взвели на меня клеветники! Ой, тяжкую! Пожалуй, не миновать мне казни!» - подумал с тоскою Данило Андреевич и почти без надежды ждал себе неминуемой гибели.
        Едва окончился прием послов, как царь, обведя внимательным взглядом толпу царедворцев, громко проговорил:
        - А где здесь серпуховский наш изменник, князь да боярин нашей царской милости Данило Ногтев? Сказывали, приехал он.
        С замиранием сердца Данило Андреевич приблизился к царю.
        - А, вот ты! Здравствуй, здравствуй! Что, рад, небось, свидеться с царем своим? - говорил Иоанн, с усмешкой обращаясь к низко кланяющемуся боярину.
        - Почто же не рад? Вестимо, мне и честь, и радость свидеться с царем православным, - ответил Данило Андреевич, стараясь сохранить спокойный вид.
        - Ага!.. Рад… Много мы этим довольны, что боярин наш рад с нами свидеться! - продолжал насмехаться над князем Иоанн.
        Кое-кто из толпы приспешников и любимцев фыркнул от смеха в угоду царю, другие, кому это не удалось сделать или не сумели, старались вызвать на лице своем улыбку.
        Данило Андреевич слышал этот смех, видел улыбки на лицах царедворцев, из которых многие были ему обязаны и, в былое время, клялись никогда не забыть услуг его, и горько становилось на сердце боярина от такой черной неблагодарности, но он стоял по-прежнему спокойным, глядя прямо в сверкающие искорками гнева глаза Иоанна.
        - Меня рад видеть… Ну, а невесту мою нареченную тоже, небось, рад был бы повидать? Она, болезная, занемогла маленько, - продолжал Иоанн, пытливо смотря на Данилу Андреевича.
        - Конечно, рад! Ведь, я ее вот какой знал, - ответил князь, указав аршина на полтора от пола.
        - Как так? - спросил царь.
        - Да я знаком много лет с Собакиным, Василием Степанычем, был… Марфа Васильевна, почитай, на моих глазах росла! Когда же ты, царь-батюшка, указал девиц к тебе для выбора везти, они - брат ейный, да отец и сама она - ко мне в вотчину приехали, и уж опосля я им нашел, где в Слободе поместиться. Посуди сам, царь-государь, могу ль я не желать видеть ее, невесту твою нареченную?
        Видимо, Иоанн не ожидал услышать от князя ничего подобного, потому что лицо его выразило удивление, смешанное с недоверием.
        - Ой, не врешь ли, боярин! - воскликнул он.
        - Могу ль тебе говорить неправду! Иоанн на минуту задумался.
        - Что-то тут напутано, - произнес, наконец, он. - Ну, да мы сейчас разберем! Подь-ка сюда, Василий! Повтори, в чем ты винишь его, - обратился царь к Василию Степановичу Собакину, стоявшему в стороне от других бояр.
        Собакин приблизился. Он был бледен, и, когда заговорил, то голос его слегка дрожал.
        - Виню я князя Данилу Ногтева в том, что он, с моим наймитом «Егоркой» спевшись, задумал, злобствуя на меня, извести твою невесту нареченную, а мою дочь Марфу Васильевну, - проговорил глухим голосом Собакин, вперив глаза в пол.
        - За что же я злобствую на тебя? - тихо спросил князь.
        - С зависти, перво-наперво, а потому будто б из дружбы к наймиту моему. Ишь, пристало боярину дружить с холопом! - язвительно заметил Собакин.
        - Что же ты на это скажешь? Чем обелишь себя? - спросил Иоанн, лицо которого не выражало гнева: царь был сегодня в духе.
        - Все поведаю тебе по истине, ничего не потаю, царь православный! - горячо заговорил Данило Андреевич. - Как сказывал, знал я Марфу Васильевну с младенческих лет… Могу ль против нее я злобу питать и изводить пытаться? Да и как? Сам я в вотчине моей Серпуховской жил с самой той поры, как Марфа Васильевна невестой твоей наречена была, и Егорку, про коего Собакин бает, с того же времени в глаза не видел и, где он находится, не ведаю. И не я по злобе хочу извести дочь Василия Степаныча, а он меня погубить хочет, забыв мою хлеб-соль прежнюю… За что он гневается на меня - пусть сам скажет, чтоб ты не подумал, государь, что клевещу я на него!
        - Сказывай! - обратился царь к Василию Степановичу, и в его голосе послышалась гневная нотка. - Водил ли ты хлеб-соль с боярином али нет, и почему винишь его?
        Василий Степанович стоял безмолвный, не глядя на царя.
        - Сказывай! - уже совсем гневно произнес Иоанн.
        - Водил хлеб-соль в былое время, а потом у нас счеты с ним кой-какие были… Да я не виню его прямо - может, он и неповинен… Так, подозрение одно имею, - бормотал струсивший, по-видимому, Собакин.
        - А! Теперь только уж подозрение одно! Раньше, помнится мне, ты иные песни пел! - воскликнул Иоанн.
        - Расскажи, Данило Андреевич, что у тебя с Собакиным было, - обратился царь, к Ногтеву уже ласково.
        Вздох облегчения вырвался из груди князя, он понял, что он спасен. Рассказал подробно Данило Андреевич царю о том, каким напыщенным сделался бывший купец Собакин, превратясь в царского тестя, как он отблагодарил Данилу Андреевича за прежнюю дружбу. Передал также и разговор Егора Ладного с Василием Степановичем.
        - Из-за того, царь-батюшка, что я признал Егорку правее, чем он, тесть твой будущий, Собакин, и сердце имеет на меня! - закончил свой рассказ Данило Андреевич.
        - Что ж, Василий, ведь выходит, что князь-то и в мыслях не держал того, в чем ты его винишь? - обратился Иоанн к сумрачному Василию Степановичу.
        - Врет он! - прошипел тот. - Никакой ссоры у меня с ним не было, и не мог я на него по злобе клеветать!
        - Спроси, государь, сына его Каллиста - они были тогда вместе у меня… Тот врать, думаю, не станет, - сказал Данило Андреевич. - Каллист здесь - вон он стоит в сторонке, - добавил князь, видя, что царь ищет Каллиста в толпе придворных.
        Иоанн сделал Каллисту знак приблизиться. Тот подошел, видимо сильно смущенный.
        - Ссорился отец твой с этим боярином? - спросил его царь. - Смотри! Говори правду.
        Каллист немного помолчал, как будто собирался с духом. Потом тихо промолвил:
        - Да, отец ссорился с боярином!
        Иоанн быстро обернулся к Василию Степановичу.
        - Ты что же это, старик? - грозно проговорил он. - Так-то ты начинаешь свое боярство? Неповинно хотел погубить за его же хлеб-соль!.. Добро, я сегодня не гневен. Но помни! - погрозил царь рукой съежившемуся от страха Василию Степановичу. - А с тобой, Данилушка, свидимся еще на свадьбе моей… Смотри, приезжай! - ласково сказал Иоанн князю.
        Данило Андреевич, радостный и довольный, низко поклонился царю.
        Иоанн готовился уже удалиться во внутренние покои, но вдруг опять обернулся к Ногтеву.
        - А скажи, княже, когда я еще с тобой разговор важный имел? Словно обещал тебе что-то… Давно это было - ты еще совсем молодым был… Помнится мне что-то, а что - запамятовал, - произнес царь.
        - Да, царь-государь. Годов, почитай, двенадцать назад ты мне гривну обещал золотую, пожаловать за то, что я детей из пожара на Арбате вызволил. Ну, а после Анастасия Романовна, блаженной памяти супруга твоя первая, умерла, тут тебе не до меня было, то и забыл про гривну, - улыбаясь, сказал Данило Андреевич.
        - Да, да! Вспомнил. Точно, ты и есть тот молодец, что за детьми в огонь полез. Как я раньше не признал тебя? Положим, времени прошло немало… Да ведь ты во дворец вхож, а вот не пришло же мне в голову вспомнить о тебе до сегодня! А давно это было, давно! Тогда еще Настасья моя жива была, только уж прихварывала… Ох, время, время! - проговорил Иоанн, и глубокий вздох вырвался из его груди, а по исхудалому и бледному лицу прошло светлое, слегка грустное, но спокойное выражение.
        - А гривну ты получишь, будь спокоен! - продолжал он, очнувшись от своей задумчивости. - Теперь не забуду! Так помни: жду тебя к себе на свадьбу! - прибавил он, кивнув головой Даниле Андреевичу на прощанье и удаляясь.
        Толпой окружили придворные князя, наперерыв поздравляя с царскою милостью. Какими добрыми и любезными сделались теперь все те, которые еще недавно избегали перекинуться с ним словом! Один звал князя к себе отобедать, другой - приглашал на крестины, третий на свадьбу, и так без конца. Князю было неприятно оставаться в толпе этих лицемеров, он поспешно ушел из дворца и поскорее отправил гонца к своей жене, чтобы порадовать ее доброю вестью. Сам же остался в Слободе ожидать царской свадьбы и обещанной царем гривны.
        Свадьба царя состоялась 28-го октября 1571 года. Кто бы узнал в бледной, едва держащейся на ногах от слабости царской невесте, еще недавно такую свежую, сильную Марфу Васильевну… Она едва могла достоять до конца венчания…, ноги ее подкашивались. Данило Андреевич с грустью смотрел на Марфу Васильевну.
        «Господи, Боже мой! Как она переменилась! С тоски, верно! Ох, болезная, болезная! Не жилица она на белом свете, кажись!» - думал Данило Андреевич. И он, к сожалению, угадал.
        Недолго пришлось Марфе Васильевне быть русской царицей - всего около двух недель: тринадцатого ноября Марфа Васильевна скончалась.
        Отец и родственники несчастной царицы приобрели себе через ее замужество богатство и почести, а сама она… гроб в монастыре Вознесенском, рядом с двумя первыми женами царя Иоанна.
        Вскоре после кончины молодой царицы Данило Андреевич уехал в вотчину, надеясь, что теперь уже ничто не помешает ему наслаждаться тихою и спокойною жизнью.
        Действительно, в этот раз ему удалось провести в вотчине безвыездно зиму и часть следующего года, пока не прошел слух, что крымцы опять идут на Русь.
        Долг призывал князя к защите родины, и он немедля поспешил под знамена…
        В это же время и мурза Алей-Бахмет снова явился с ханом на свою прежнюю родину, но уже не для того, чтобы добыть себе славу, а лишь для того, чтобы сложить свою буйную головушку на земле родимой.
        Только этого теперь жаждал отступник!
        Часть четвертая
        I. Тоска отступника
        Как уже было сказано, Давлет-Гирей в тот же день, в который подступил к Москве и сжег ее, поспешил в обратный путь, устрашенный вестью, будто бы из Ливонии идет на помощь стольному городу русская рать под предводительством Магнуса.
        Хан не бежал из-под Москвы - он уходил гордый и спокойный: он сломил надменность Иоанна, сжёг Москву, чего же еще надо? Правда, его воинам не пришлось попользоваться богатой добычей, которую они ожидали найти в Москве - этого не позволил сделать огонь, но что же? Они найдут ее на юге Руси: там добычи непочатый угол!
        Так думал Давлет-Гирей и радостным взглядом оглядывал свое войско, из которого, шутка сказать, не потерял почти что ни одного человека.
        Весел, доволен хан, но далеко не так довольны его мурзы. Своими руками спалили добычу… Да какую! Разве найдешь где-нибудь, кроме Москвы, столько золота и серебра, как в ней, столько тканей неоценимых и диковин всякого рода? Нет! Уж где! И думать нечего! Хан обещает добычу… Будет она, будет, конечно, да какая?
        Рабы-христиане, прекрасные жены урусов, табуны коней и другого скота - что все это в сравнении со спаленным в Москве богатством!
        И сердито хмурят свои брови корыстные мурзы. Мрачны они, но всех, кажись, мрачнее ханский любимец, красавец мурза Алей-Бахмет.
        Глядит он мрачнее тучи черной, поводья коня бросил, сложил на груди руки могучие и двинул угрюмо свои тонкие брови: невеселые, видно, думушки бродят в его голове.
        Дивятся, глядя на него, мурзы; не меньше их дивится и хан, видя мрачное состояние духа своего любимца.
        «Что с ним? Обидел я его чем? Кажись, нет! Аль боится, что награды от меня не получит? Его не наградить, так, кого же награждать?» - думает Давлет-Гирей.
        А Алей-Бахмет ничего не замечает, и ни хан, ни мудрые мурзы не догадаются, что за смута творится в душе Алеевой.
        Словно темная осенняя ночь, тяжелая, беспросветная, охватила душу. И ищет он хоть звездочки малой, чтоб хоть на миг лучом своим мерцающим озарила она эту тьму непроглядную, да нет! Не найти ему этой звездочки, потому что давно закатилась она!
        Много думушек бродит в голове Алеевой, а пуще всего одна перебивает - тяжкая, скорбная дума о том, что не видать ему более во веки вечные Марьи Васильевны.
        И раньше немало приходилось ему тосковать да кручиниться, а не так. Или надежда тогда еще не совсем исчезла, или привык он к разлуке, и черные очи Зюлейки заставили его позабыть лазурные очи прежней зазнобушки. Теперь же все позабытое опять вспомнилось, и всплыло наверх то, что, казалось, давным-давно на самом дне его души погребено было.
        И совесть к тому же… Ох, совесть, совесть! Лютый палач, куда лютее самого лютого из них. Тому-то мук таких не замыслить, и тот только тело пытает огнем да железом каленым, а до души не добирается! А ведь она, злодейка, всю душеньку воротит, все забытое на память приводит и сосет, сосет где-то там, глубоко внутри… Не спрячешься от нее ни за горами высокими, ни за лесами дремучими!
        Низко опустил на грудь Алей-Бахмет головушку удалую, и губы побелевшие тихо шепчут: - Что делать? Что делать?
        Видит хан, как все мрачней и мрачней становится лицо его любимца. Хочется ему утешить своего мудрого мурзу.
        - Алей! - говорит хан: - Алей! О чем затуманился? О том, что ль, грустишь, что о награде тебе я ни слова не молвил? Так, верно?
        Но Алей молчит. Вскинул только на Давлет-Гирея глаза и снова потупился.
        - Эх, Алей, Алей! Не знаешь, видно, ты меня! Когда ж это бывало, чтоб Давлет-Гирей своих слуг верных жаловать забывал? - гордо произнес хан. - Нет, мурза, не печалься: не забыл тебя! Забота только меня об одном берет, чем наградить тебя без обиды… Жаль Москва сожжена - отдал бы ее тебе всю в награжденье - не пожалел бы! Для тебя не пожалел бы! Вот что надумал я, Алей… Ты знаешь, я могуч, богат и славен - многим могу наградить тебя - избери сам себе награду!..
        Слушает Алей-Бахмет ханские речи, а только не радуют они его, как в былое время. Прежде от таких речей забилось бы, затрепетало его сердце от радости, а ныне, словно голос чей-то ему тихий незнакомый шепчет: «За что награда тебе? За что? За кровь христианскую, за души невинные загубленные?»
        Слушает Алей-Бахмет этот голос, и не дает он ему вымолвить хану спасибо за награду да за ласку: язык словно прилип к горлу, не поворачивается!
        - Что ж молчишь, Алей? Отвечай! - уже с некоторым раздражением говорит хан, не дождавшись ответа от Алея.
        И вдруг злоба охватила сердце Алея-Бахмета. Сам не знает он, почему его сердце загорелось, только обернулся он к хану и молвил со злобой:
        - Славен, могуч ты, хан, а того, что мне надо, дать в награду не сможешь! Другой же награды мне не надо! Спасибо за ласку! Так, слышь! Не надо, не возьму ничего!
        И усмехнулся он дерзкой, ядовитой усмешкой в глаза хану, стегнул коня и понесся как ветер, только пыль столбом из-под копыт конских повалила.
        Краской гнева вспыхнуло лицо Давлет-Гирея; смотрит он вслед дерзкому мурзе, и недобрые думы в уме его зашевелились.
        «А! Старое вспомнил, урус-собака! К своим захотелось! Да поздно! Теперь не уйдешь! Ишь, лайдак! Сам своих, как зверь лютый, раньше мучил, а теперь нашел пору каяться, когда Москву сжег чуть не своими руками! Ха, ха, ха! Ну, да ладно! Благо, выказал себя! Теперь присматривать, брат, за тобою будем!» - думает хан.
        Все чаще и чаще бьет нагайкой коня мурза Алей. Конь и то несется вовсю мочь, а всаднику все мало… Ветер ударяет в лицо Алея и засыпает ему глаза пылью, но нипочем это всаднику! Он рад ветру. Думает он, что поможет это ему забыть тоску.
        Но не развеять ветру кручины Алеевой, не смешать ее ему с пылью дорожною, не поднять, не осилить ее ветру: не легка кручина, не перышко - тяжела она, как гиря свинцовая!
        И не унести коню Алея от тоски лютой. Тоска - не стрела каленая: прошипит стрела мимо уха и в сыру землю ударится, а тоска все тут, бессменно! Свила она, словно птица, гнездо себе в душе грешной и сидит там, не хочет покидать гнезда - боится на свет Божий показаться: знает, растает она от луча светлого солнечного!
        Медленно совершали обратный путь татары, словно прогуливались, а не домой с победы возвращались.
        Да это и была, пожалуй, прогулка для них и вместе жатва не сеянного, а не поход!
        Прошлись они по югу Руси, все выжгли, пограбили… Было у татар на этом пути много забав жестоких, да веселья и разгула, одного не было - битв да боев кровопролитных. Как же не прогулка? А добычи-то, добычи везли они с собой! Одних рабов более ста тысяч насчитывали, а табунов и стад конских и добра всякого и не счесть скоро!
        Глядят мурзы на свою добычу необозримую и уж не хмурят, как прежде, своих седых бровей: не думали они, не гадали так поживиться от урусов! Теперь, пожалуй, не жаль и московского спаленного добра. Уж очень хороша да обильна добыча.
        Один только Алей-Бахмет по-прежнему мрачен и задумчив и домой едет с пустыми руками - не везет жене ни парчи блестящей, ни колец золотых… Не узнать Алея! Бывало, больше всех в Крым добра привозил, даже завидовали ему все, а в этот раз он близко к добру русскому не подходил, будто брезгал им.
        Как ни медленно шло войско Давлет-Гиреево, а все-таки дотянулось до Крыма. Даже и возвращению домой не радовался Алей-Бахмет. Что ж, что он дома, коли душа его там, далеко, на Москве, осталась!
        Но ошибался Алей-Бахмет, думая так, - не вовсе уж он к дому остыл. Только заслышал он голоса детей, как дрогнуло его сердце, но не тоскою, а чем-то иным: спрыгнул он с коня, прижал к груди деток и почуял, как с каждым поцелуем алых губ детских замирает все больше и больше тоска. Когда ж подошла Зюлейка и со слезинкой радости на темных очах обняла его любовно и жарко поцеловала, почудилось князю, что и совсем тоска гнетущая из души его куда-то вылетела…
        «Есть еще, есть у меня утешенье!» - думал он, обнимая посменно, то детей, то жену.
        II. Удары судьбы
        С тех пор, как побывал мурза Алей-Бахмет под Москвою, не по сердцу стали ему кровавые ратные забавы. Целыми днями сидел он теперь дома, то болтая с детьми, то беседуя с Зюлейкой.
        Косился хан на Бахмета, что обабился так.
        Но Алей не обращал внимания, ни на ханское недовольство, ни на насмешки. Понимал он также, что не за одно это хан на него сердится, а за ответ резкий, который Бахмет ему промолвил на пути к Крыму: недаром же Давлет-Гирей никакой награды ему за совет московский не дал. Но мало заботился об этом Алей. Ему теперь все равно - в чести ль находиться или в опале. Было бы только на душе у него легко: одного только этого и хочет. Легко же ему лишь тогда становится, когда видит он глазки ясные детушек своих да слышит речи их детские бесхитростные. Любил он тоже любоваться на мальчиков, стоя вместе с Зюлейкой перед их постелью; когда они засыпали. Видел он, как все больше и больше тяжелели веки детей, слышал, как сперва их живая речь постепенно становится медленнее, несвязнее…, вот замирал их лепет совсем, а вместо него слышалось тихое, ровное дыханье…
        И казалось отступнику, что и в его душе так же засыпало все прежнее, и снова он чист становится, как в былое время.
        Что ему опала ханская, как и слава, и богатство, и могущество? Нужны ль они ему, когда есть у него такая утеха? Что заменит ее ему? Ничто!
        А тут еще рядом с ним стоит жена молодая, любящая, и дети с ним его тихую радость, как в иной раз поделит и горе горькое, и тоску лютую.
        Но недолго пришлось так тешиться Алею-Бахмету своими детьми.
        Промелькнуло лето, настала осень дождливая. Сидят дети дома, скучают да через окно в сад поглядывают.
        - Матушка, - просит старший, - пусти побегать маленько по саду: вишь, погода разгулялась!
        А у самого в голове мысль такая таится:
        «Лужи теперь в саду, - смекает он, - должно быть, большущие-пребольшущие! Вот по ним корабль пустить славно будет. Точно по морю поплывет! К тому ж ветер… По луже рябь пойдет, заместо волн морских это выйдет!»
        И еще усерднее пристал мальчик к матери - больно уж хочется ему суденышко спустить.
        Младший тоже не отстает от него, тоже гулять просится, только не у матери, а у отца.
        У него иное в голове:
        «Вот было б ладно, кабы теперь гулять пустили, - думает мальчуган. - В саду земля размякла и лужи есть… Сейчас бы я от лужи большой к другой, поменьше ее, прорыл бы землю и реку устроил… Большая лужа морем была б, а маленькая - озером… И река между ними, что та Волга, которая, как отец сказывал, в земле урусов- бежит… Вот славно было бы да занятно».
        И ласкается ребенок к отцу, просит да молит его погулять отпустить.
        Глянул Алей в окно - видит: и, правда, небо прояснилось, дождя нет, и даже солнышко из-за туч выглядывает.
        - И впрямь, Зюлейка, чего мы ребят-то морим. Пусть пойдут, погуляют… Нечего им тут в духоте сидеть, - говорит Алей-Бахмет.
        Мальчикам только этого и надо.
        - Стойте, стойте! - кричит им Зюлейка, - оденьтесь потеплее… Холодно, чай…
        Куда тебе! Дети и слушать не хотят! Их уже и след простыл. Выбежали в сад, и каждый за свое занятие задуманное принялся.
        Погода осенняя изменчива. Не больше часа прошло, как дети в сад вышли, а уж солнца нет, и тучи со всех сторон черные понависли. Там скоро и дождь мелкий да частый пошел.
        Велела Зюлейка рабу позвать детей. Пришли они, глянула она.
        Мальчики стояли перед нею, покрытые грязью, мокрые, нитки сухой нет. И холодно им: бледные, и зуб на зуб не попадает.
        - Играли, - говорит старший, трясясь всем телом от охватившего его холода, который он только теперь почувствовал, - Кораблик… я спускал!
        Младший промок еще больше старшего.
        Алей, когда увидел детей, тоже встревожился.
        Мальчиков сейчас же уложили в постель, напоили питьем горячим, тело их шерстяной тканью вытерли.
        На другой же день младший встал поутру кислым, словно не выспался. Капризничает, есть ничего не хочет, только пить все просит. К вечеру разгорелся, как огонь. Стал жаловаться, что горло болит. Видит Алей, что дело плохо. Зюлейка плачет. А что с болезнью поделаешь? Рад бы помочь, да как?
        Дня через два заболел и старший, тоже на горло жалуется. Может быть, тоже тогда простудился, а, может, и от брата к нему зараза перешла. Лежат мальчики, стонут.
        Света не видят от горя Алей и Зюлейка.
        Не жалеет золота Бахмет: созвал он всех мулл мудрейших, каких знал, всех знахарей, в лечении опытных.
        Стоят мудрецы над больными, да только головами покачивают, поглаживают бороды седые.
        Указывают они отцу с матерью на пленку белую, что в горле у детей с одного края до другого протягиваться начала, руками разводят и Аллаху молиться о спасении детей советуют.
        Так и ушли.
        Рыдает Зюлейка, склоняясь над постелью младшего сына, а Алей только смотрит так сумрачно, что, пожалуй, его, не плачущего, более жаль делается, чем Зюлейку, рыдающую.
        А мальчику плохо. Мечется он по постели, хрипит…
        - Душно мне, - шепчет. - Душит!
        И стонет тихо, чуть слышно. Потом замрет, раскинется весь и дышит тяжело.
        - Ой, матушка! Батюшка! Родимые! Спасите! Душит! - уже не говорит, а кричит ребенок, снова начиная метаться.
        Отец с матерью руки свои над ним ломают от горя, а помочь бессильны!
        Вдруг приподнялся малютка, схватился руками за горло, широко открыл глаза и снова упал на подушку.
        Кинулась к нему с воплем Зюлейка и обняла уже не сына, а его остывший труп. А отец смотрит, стиснув зубы от боли душевной, на мертвое дитя и в грудь себя ударяет.
        «О Аллах! Вот начало кары! Вот оно!» - думает отступник с ужасом.
        Погребли на другой день малютку. Еще не все отнято от несчастных родителей - может быть, старшего сына Бог помилует. Но плох и он. Мечется так же, как вчера его брат. Хрипит и на удушье жалуется.
        - О, Аллах! - восклицает Зюлейка. - За что Ты казнишь нас?
        - Алей! Помолись! Не Аллаху, а своему прежнему христианскому Богу! О, помолись! Ведь Он милосерд! Он простит тебя! Помилует сына!
        - Мне ли, отступнику, молиться Христу! - шепчет Алей в ответ ей.
        А Зюлейка уж не слышит его ответа: она уже распростерлась ниц, молясь Аллаху. Пробовал и Алей молиться, как жена советовала. Но страшно ему осенить себя крестом христианским! И рука, точно свинцом налитая, тяжелая, не поднимается.
        Пересилил себя Алей, перекрестился, пал на колени и шепчет полузабытые слова молитвы Господней.
        Но не удалось довести отступнику молитвы до конца. Дошел до слов: «яко же и мы оставляем должником нашим» и остановился: предсмертный хрип сына прервал его молитву! В ужасе он кинулся к нему: мальчик уже отходил, и отцу только пришлось услышать его последний вздох.
        Как безумный, упал на пол Алей-Бахмет, бился об него головою и дико выкрикивал:
        - Проклят я! Проклят я Господом! Проклят!
        III. Безумная
        Грустно и мрачно в высоком и богатом доме мурзы Алея-Бахмета. Не слышно прежнего веселого говора мальчиков, их серебристого смеха. Вместо Говора их поселилось в доме угрюмое молчание, вместо смеха - рыдания и слезы. Только стоном Зюлейки и тяжким вздохом хозяина дома нарушится тишина - и снова все замрет в тяжелом безмолвии.
        В мрачной задумчивости полулежал Алей на одном из диванов. Он один - Зюлейка плачет на своей половине дома.
        Прошло уже несколько дней, как дети погребены, а Алей-Бахмет еще до сих пор не может привыкнуть к тому, что навеки расстался с детьми.
        Всего шесть дней ведь назад он сидел на этом же самом диване со своими мальчиками и рассказывал им про далекую Русь, про ее города многолюдные, про реки глубокие и широкие. Помнит он, с каким любопытством устремляли на него сыновья свои темные глазки, как жадно ловили каждое слово…
        А теперь… О, Боже! Да не сон ли это, не страшный ли сон, навеянный темною и унылою осеннею ночью? И невольно Алей вслушивался в окружающую тишину: вот-вот раздастся веселый смех его младшего сына или звонкий голосок старшего.
        И забывается в мечтах на минуту Алей и еще внимательнее прислушивается. А за дверью и, правда, раздаются шаги. Кто-то идет к нему в комнату.
        Поднялся Алей с дивана… Радостно бьется его сердце…
        «Дети бегут», - думает он, принимая свои мечты за действительность.
        Дверь скрипит, отворяется, и, увы! вместо розовых детских личиков в дверях показывается голова седобородого старика раба.
        - Что тебе? - упавшим голосом говорит Алей.
        - С ханым что-то неладное творится! - шепчет ему в ответ раб, словно боясь своим голосом нарушить царившую в доме тишину.
        - Что с ней? - испуганно спросил Бахмет и, не дожидаясь ответа, поспешил на женскую половину дома.
        Когда Бахмет вошел в комнату жены, Зюлейка стояла, прижавшись спиною к стене, сложив руки на груди и устремив взгляд на какую-то точку в углу комнаты.
        Зюлейка уже не плакала, как раньше, не стонала. Напротив, на бледном лице ее порою мелькала улыбка.
        Она не заметила прихода мужа и стояла, словно застыв, в созерцании видимого одною ею.
        «О, Аллах! Что с ней?» - подумал Бахмет, удивленный странным видом жены.
        - Зюлейка! - окликнул он ее, подходя к ней ближе. Молодая женщина, казалось, не слышала его зова; она даже не шелохнулась, только губы ее теперь тихо что-то шептали, а улыбка не сходила с лица. Алей-Бахмет взял жену за руку. Зюлейка вскинула на него глаза, глянула каким-то странным, ничего не выражающим взглядом и снова приняла прежнее положение.
        Алей вслушался в то, что шептала жена.
        - Вы здесь, мои мальчики? Что же вы прячетесь? Ах, вы мои соколики! Играть, видно, захотелось? Что же! Играйте, балуйте, детки! Только, помните: в сад не убегайте! В саду холодно!.. Дождь, ветер… Лужи везде… Простудитесь!.. Заболеть можете и… Ох, и вымолвить страшно! Пожалуй, умрете! Что я тогда буду делать без вас, без моих соколов ясных? И то я сон видела страшный, будто вы умерли, покинули меня навеки… Слава Аллаху, что это только сон! Помню, как я горевала… Детки! Подите, поближе ко мне! Дайте мне приласкать вас! Идите же! Что же вы? - шептала Зюлейка, и при последних словах лицо ее приняло умоляющее выражение.
        Было что-то таинственно-страшное в этой бледной, исхудалой женщине, ведущей разговор с незримыми существами.
        Толпа рабынь, дрожащих от суеверного ужаса, теснилась у дверей, шепча молитвы. Даже Алей-Бахмет, этот храбрец, не робевший ни перед какими опасностями, почувствовал, как дрожь пробежала по его телу.
        - Зюлейка! Опомнись! Опомнись, моя бедная! Лучше плачь й стони, но не зови детей, не улыбайся такою улыбкой! Эта улыбка - хуже плача! Умерли наши дети, наши ангелы! На небесах они теперь, у трона Аллы Всемогущего! Нет их здесь… Плачь, Зюлейка! Тоскуй и рыдай, но опомнись, - вскричал с дрожью в голосе Алей-Бахмет и с силой потряс руку жены.
        Голос мужа и его движение оторвали Зюлейку от ее мечтаний.
        Она как-то растерянно оглянулась по сторонам. Взгляд ее скользнул по толпе рабынь и остановился на лице Алея. Она, кажется, не узнавала его и пристально вглядывалась.
        - Это я, Зюлейка! Это я - твой муж! - произнес Алей-Бахмет, обнимая жену.
        Страхом и отвращением исказились черты лица Зюлейки, и, вместе с тем, в глазах сверкнула гневная искорка.
        - Прочь! Отойди! Не касайся меня своими руками! - воскликнула она, стараясь освободиться от его объятий. - Я знаю тебя - ты гяур, урус!.. Что? Тебе надо моих детей? Не отдам я тебе их! Ты уже раз унес их от меня… Я плакала, горевала, а ты…, ты смеялся! А все-таки ты не смог совсем отнять деток моих от меня! Они опять со мной! Вон они улыбаются… Видишь! Нет? Конечно, нет! Не видишь, потому что Бог их накажет, если они будут ласкаться к тебе! Ты ведь отступник! Ты проклят Богом христиан, проклят и Аллою, а они, мои малютки, ангелы безгрешные, чистые… Они ангелы! О детки! Подождите, не маните меня к себе! Я сейчас, сейчас!.. Смешно вам, мои соколики? Смейтесь, смейтесь! Видите, и я смеюсь!.. Ха-ха-ха! - засмеялась Зюлейка безумным смехом. - Ах, как я рада видеть моих деток! Как мне весело! Пусти же меня! Не держи!
        И она вырвалась из рук мужа.
        - Они ангелы, ангелы! А ты проклят Богом! Проклятый! Про-о-клятый! - выкрикивала она нараспев, начиная кружиться по комнате в безумной пляске.
        Алей-Бахмет, бледный, как полотно, широко раскрытыми глазами глядел на безумную пляску жены, бессильно опустив руки.
        «Новый удар судьбы! Новая потеря! О, горе мне, горе! Правду сказала она в своем безумии: проклят я Богом!» - думал он. А Зюлейка продолжала носиться по комнате все быстрее и быстрее.
        Вдруг она остановилась как вкопанная.
        - Дети! Дети! Где они? Куда ушли? - повторяла она с тревогой. Мальчики мои, где вы? Откликнитесь! - и она тревожным взглядом обводила комнату. - Это ты их пустил, верно, гулять? - внезапно накинулась Зюлейка на мужа. - О проклятый! Ты все-таки хочешь отнять их от меня! Алла! Они убежали в сад! Там так сыро, холодно… Дождь, ветер… Простудятся! О, Алла! Надо их вернуть! Дети, дети!
        С этими словами Зюлейка, прорвавшись сквозь толпу оторопевших рабынь, выбежала из комнаты. Алей побежал за ней следом.
        Миновав несколько комнат, безумная выбежала в сени, а оттуда в сад.
        Погода была бурная. Шел крупный дождь, и ветер гнул и ломал ветви деревьев. Пожелтевшие листья, кружась, как бабочки, в воздухе, падали на мокрую землю и снова вздымались, гонимые свирепым ветром. Погода не остановила Зюлейку. Быстро бежала она по сырым дорожкам сада.
        Дождь насквозь промочил ее одежду, влажные ветви деревьев хлестали ее по лицу, но она продолжала бежать, и ветер доносил до слуха Алея крики безумной:
        - Дети! Дети! Ау! Где вы?
        Алей-Бахмет едва поспевал за женой. Безумная, пробежав главную, широкую дорожку, свернула на боковую узкую дорожку, ведущую к фонтану и пруду, который уже был виден сквозь чащу деревьев.
        - Они здесь! Они должны быть здесь! Кораблики, верно, спускают! Ох, дети, дети! Наделаете вы беды! - кричала Зюлейка, направляясь прямо к пруду. - Так и есть! Вон они, мои мальчики! - продолжала она. - Дети, идите домой! Здесь холодно, сыро! О, Алла! Они купаются! В такую погоду! Пруд глубок… Утонут! Великий пророк, они уж на средине! - закричала Зюлейка, бегая по берегу пруда.
        Вид ее был ужасен.
        - Ты меня зовешь, малютка? - спрашивала она одного зримого ею сына. - Меня зовешь? Лучше сам скорей иди ко мне… Брось купанье… И так остыл ты весь… Вишь, какой бледный. Что ж не выходишь? Иди же скорей! Спасите его! Смотрите, он уже начинает скрываться под водой! О, рабы вероломные! Вас все еще нет! - кричала Зюлейка. - Так я сама его спасу!
        И Зюлейка готова была броситься в пруд.
        В это время сильные руки Алея-Бахмета охватили ее.
        - Кто меня держит! Пусти! Сын тонет! - отбивалась безумная. - А! Это ты, проклятый! - с злобой проговорила она, узнав мужа. - Ты, я знаю, хочешь, чтоб он утонул! Да нет, не будет этого! Я спасу его, моего малютку! О, Алла! Он утонет у меня на глазах! Да пусти же, пусти меня, проклятый! Или я убью тебя! - кричала Зюлейка.
        Но Бахмет не уступал, конечно, ее мольбам. Он старался только об одном, как бы скрутить руки безумной и потом отвести подальше от пруда. Однако это было не так легко сделать, несмотря на его железные мускулы.
        Зюлейка защищалась с силою, утроенною отчаянием и безумием. Она увивалась, как змея, в сильных руках мужа, кусалась, царапалась.
        Порою Алею-Бахмету казалось, что он уже вполне овладел ею, что теперь безумная не может больше сопротивляться: руки ее он крепко держит в своих. Он уже готов был поднять Зюлейку и оттащить от пруда, но она неожиданно вырвала руки, и борьба начиналась с новою силой.
        Наконец безумная стала, по-видимому, изнемогать в неравной борьбе; Алей уже думал торжествовать победу; вдруг острая боль в боку заставила его почти выпустить жену: безумная до рукояти всадила в бок мужа небольшой кинжал, им же, некогда подаренный Зюлейке, с которым она, никогда, не расставалась.
        - Вот тебе, проклятый! Теперь выпустишь! - крикнула она.
        Алей-Бахмет пошатнулся… Кровь алою тонкою струйкой потекла по одежде… В голове зашумело… Словно темная пелена покрыла его глаза. Он чувствовал, как какая-то неведомая сила толкает его, и грузно опустился на мокрую от дождя траву.
        С диким криком радости вырвалась безумная из его рук
        - Сейчас, мой сын! Я бегу к тебе! Я свободна… Подержись минутку! Ты не утонешь, мой ангел! Твоя мать здесь! Она спасет тебя! Иду! - проговорила Зюлейка, подбегая к краю крутого берега.
        Раздался тихий всплеск, и круги заходили от берега до берега по поверхности глубокого пруда.
        Раз-другой показалась голова Зюлейки над водою и снова скрылась. Высунулась рука… Мелькнул край одежды…
        Тело прекрасной ханым медленно опускалось на дно.
        А в это время луч солнце вырвался из-за туч. Заиграл радугой на каплях дождя, скользнул по неподвижно лежащему на траве Алею-Бахмету, по поверхности пруда, на котором круги уже перестали ходить: взамен их поднимались со дна крупные пузыри - то выходил воздух из трупа прекрасной ханым.
        Снова сдвинулись тучи, и луч солнца глубоко скрылся в далеком свинцовом небе.
        Только ветер по-прежнему завывал, колыхая деревья, да капли дождя с неумолчным шумом ударяли по листьям…
        IV. Грезы и действительность
        В комнате больного полусвет. Он лежит один: рабы, пользуясь выпавшей им малой долей свободы, разбежались, кто куда мог. Немногие остались дома, да и те почти не заглядывали в ту комнату, где лежит страдающий раной хозяин дома.
        Рана Алея-Бахмета невелика, но опасна. Мудрые знахари, когда в первый раз делали перевязку, призадумались: выживет ли? Но больной выжил. Теперь рана почти затянулась, но Алей все-таки слаб настолько, что не может подняться с дивана. Лекари его дивятся: с чего бы такая слабость? А сам он знает, почему его хворь так упорна: не тело болит - страдает дух! Вот где кроется его болезнь, и не вылечить ее никаким мудрым знахарям.
        Жарко больному, мучит его жажда. Пытается он позвать кого-нибудь из рабов, но голос его едва слышен, ленивые слуги далеко, и не слышат они его зова.
        Давно уже - два месяца скоро, как лежит он таким заброшенным, покинутым всеми, ожидающим, как милости, когда вспомнят о нем его рабы и заглянут в его комнату.
        Одинок, покинут… Думал ли он когда-нибудь, что наступит такое время, когда он - могучий и сильный - будет зависеть от самого ничтожного своего раба?
        Ни детей, ни жены, вот она кара - страшная кара! О, хоть бы смерть послал ему Аллах Всемогущий!
        Тяжело больному… Жажда томит его все сильнее… Мечется он в жару…
        Вдруг точно прохладой повеяло на него. Словно морской ветерок - не бурный и свирепый, а тихий, ласкающий, обдувает его разгоряченное лицо.
        Слышится больному отдаленный равномерный плеск морских волн, набегающих на низкий берег. Сладкая истома охватывает его, и он впадает в забытье.
        Он не спит - глаза его полуоткрыты, но и не бодрствует. Он между сном и действительностью.
        Странные грезы наполняют ум больного. Чудится ему, что он стоит на песчаном берегу моря. Лучи солнца играют по тихим морским волнам, и вся поверхность моря сверкает, как расплавленный металл. Жарко, но не душно. А на душе какая-то благодать! Он молод, любим! Иначе, отчего же бьется радостно его сердце, когда он вспоминает о красотке-боярышне?
        Вот уж он в струге казацком. Быстро несутся по волнам легкие ладьи, с каждым взмахом весел все ближе и ближе становится родина, а вместе и она.
        О, лети же быстрее, ладья! Жаль, что нет крыльев, а то полететь бы, как сокол, высоко-высоко в поднебесье и ринуться камнем оттуда прямо к терему стрельчатому боярскому, где сидит, пригорюнившись, красная девица, дружка милого своего вспоминаючи!
        Греза сменяется грезой.
        Видит он себя снова на морском берегу, только не залит солнцем берег, как раньше. Нависли на небе тучи свинцовые, дождем грозят. А ветер сгоняет облака в новые тучи и пенит синее море.
        Темно и на душе у молодца.
        Угрюм взгляд, брови сдвинуты, а руки в кулаки сжаты, будто грозят они какому-то врагу дальнему, неведомому. А думы недобрые гуляют в буйной головушке. Злобные думы. Кровью пахнет от них, христианскою кровью!
        Мечется в тоске по постели больной мурза Алей-Бахмет. Напомнила греза ему о его грехе незамолимом. Чего бы он ни дал, чтоб вернуть прежнее время, когда он еще не менял веры! Пусть тогда тяжко было - терпеть бы стал, и, может быть, не пришлось бы ему теперь лежать одиноким, оставленным всеми! Может, не потерял бы он милых детушек! Не погибла бы, обезумев от горя, жена, не проклинала бы его… И она верно сказала! Проклят он Богом, отвержен людьми.
        К чему такая жизнь? Кому она нужна? Никому! Лучше бы смерть!
        Как жаль, что он так слаб! Ведь вот тут же, на стене, висит кинжал… Страшный кинжал! Отравленный! Достать бы! Царапина - и готово! Нет жизни, нет и страданий.
        Да зачем кинжал? Если он слаб, чтобы достать его, можно найти другое средство… На рану наложена перевязка… Сорвать ее. Рана ведь еще не совсем зажила - кровь потечет из нее, и капля за каплей будет уносить частичку жизни…
        И рука Алея-Бахмета потянулась к перевязке…
        Что же остановилась рука, едва коснувшись бинта? Почему больной откинулся на подушку и замер, словно слушая что-то?
        Да, он слушает! Слушает внимательно! Знакомый голос шепчет ему что-то. Вслушивается Алей и уже не думает о смерти - он жадно ловит слова, и они, как целебный бальзам, успокаивают его исстрадавшуюся душу!
        - Милый! Опомнись! Что делаешь ты? Ужели еще мало греха на твоей бедной душе? Ведь ты знаешь, отчего так тяжко страдаешь - то наказанье за грехи прежние. Неужели еще сильнее хочешь страдать? Опомнись, милый! Мука загробная - страшная, вечная мука! Не уйдешь от нее, не скроешься ни в пещерах темных, ни на горах высоких, где блещут на солнце льды и снега вековечные! Живи, пока можно жить! Исправиться еще не поздно… Молись! Ты говоришь: отверг тебя Бог христианский, а Аллах не внемлет мольбам. Не правда это! Молись и дастся тебе. Не молись Богу христиан, если ты боишься Его, не молись Аллаху, если ты не веришь Ему, а молись просто Единому Вечному Господу! Пройдет печаль, уймется тоска… Легко будет на сердце твоем. Тогда, просветленный, очищенный, будь готов к смерти, и Он пошлет ее тебе, как награду. А до тех пор терпи! Ты говоришь, я умерла, проклиная тебя… О, милый! Прости! Я была безумная! Я ведь тогда еще была земною, не знала тайны смерти, казалась она мне вечной разлукой… Вот почему болело мое сердце, рвалась душа от тоски. Виновата ль была я, безумная? Ах, если б ты знал, что я видела тогда,
когда боролась с тобой у пруда! Я видела, что стонет мой сын, мой младший малютка. Бледнеет все больше и больше его личико… В глазах ужас… И вижу я, как он постепенно слабеет. Тянет его в пучину вода… О, скажи, какое бы материнское сердце выдержало это? Кто бы не кинулся на помощь своему дитяти? И я хотела кинуться… Бегу к берегу… Еще немного, и я буду в воде… Вдруг твои сильные руки охватывают меня, не пускают. Я рвусь, изнемогаю в борьбе… А малютка все жалобнее зовет: матушка! матушка! Силы мои слабеют, я изнемогаю… Тут вспоминаю о кинжале. Миг - кинжал у тебя в боку, я свободна! С криком радости бегу я к пруду на помощь младенцу. С глухим плеском раздаются зеленоватые воды… Что-то холодное охватывает меня, запирает дыханье»…
        Это смерть.
        - «Но, друг мой! Если б ты знал, как теперь я счастлива! Дети со мной, о горестях земных нет и мысли. Вечный покой, о каком ты и думать на земле не мечтаешь».
        - «Милый! Не осуди же себя на вечную разлуку со мной!.. Я жду тебя здесь, дети тоже… Пострадай до конца - и мы радостно встретим твой приход!»
        И видит больной, как белые тени тихо проносятся в полусвете комнаты. Вон она - его Зюлейка, вон дети. Улыбаются мальчики, протягивают к нему руки и приветливо кивают головой на прощанье, а Зюлейка в последний раз шепчет: «скоро». И тени словно тают в воздухе.
        - Милые, дорогие! - шепчет Алей, силясь протянуть к исчезающим сыновьям свои руки. - Чего я не сделаю для вас? Велите жить - буду жить, умереть - умру! Ангелы!
        Нет уже на душе его прежней тоски - он знает будущее: от него зависит устроить свое счастье, и он устроит его!
        С этого дня Алей-Бахмет стал быстро поправляться. Не прошло и недели, а уж он мог вставать с постели; через месяц он поправился совершенно. Но не тот это был Алей-Бахмет, как прежде. Похудел он, постарел… Ничто его не интересовало.
        До него доходили слухи, что хан разгневан на своего любимца за то, что он не показывается к нему во дворец, не участвует ни в советах, ни в походах. Слыша это, мурза Алей-Бахмет только улыбался и не думал изменять своего образа жизни. Он жил затворником в своем пышном доме. Рабов почти всех отпустил на волю, оставил только двух самых преданных.
        Друзья его не посещали и стали реже вспоминать о нем. Он не жалел об этом. У него были иные друзья! Незримые никем, приходили они к нему ночью. С ними он только становился весел, отбрасывал свою задумчивость и мрачность, и веселый смех его громко звучал по опустелому дому.
        Со страхом внимали оставшиеся слуги этому смеху и спешили, обратясь к Мекке, сотворить молитву Аллаху: дивно им было, с кем мог беседовать в такую пору их господин.
        Вот в каком таинственном мире жил Алей. До земного, до того, что творится вне его дома, не было ему дела. Впрочем, нет… Изредка и он соприкасался с миром. Это бывало по пятницам, которые у мусульман заменяют христианские воскресенья…
        Чуть солнце вставало, как уже к дому мурзы Алея-Бахмета тянулись толпы убогого люда. Кого, кого здесь не было! Шли и старцы, согбенные прожитыми годами и недугами, шли стройные юноши, шли малые дети. Все они стремились за помощью к Алею, и всем им щедро помогал он.
        Не по дням, а по часам таяли сокровища Алеевы, но он не горевал, продавал один тысячеголовый табун коней за другим, и по-прежнему не было у него отказа беднякам.
        Прошла зима, промелькнули следом за нею весна и начало лета, а мурза Бахмет все не изменял своего образа жизни, все по-прежнему был угрюм и задумчив днем и неистово весел ночью.
        Однажды прибыл к нему гонец от хана. Сурово встретил его Алей-Бахмет.
        Однако к удивлению рабов, переговорив с гонцом, хозяин в первый раз со времени смерти жены и детей вышел к ним с веселым лицом.
        Щедро одарил посланца Алей-Бахмет, дал ему лучшего коня со своей конюшни и отпустил с миром.
        После того вернулся он в дом по-прежнему веселым и кликнул: рабов.
        Недоумевая, зачем они нужны господину, поспешили рабы к нему. Их было оставлено всего двое: Сафа - дряхлый старик из перешедших в магометанство литовцев, и Ибрагим - его внук.
        Смиренно стояли рабы перед мурзой Бахметом. Некоторое время мурза молчал, как будто обдумывая предстоящую речь.
        - Сафа! Ты давно служишь мне, ты был мне всегда верным рабом - скажи, чего ты хочешь в награду за твою преданность, - начал Алей, обращаясь к старику.
        Тот с недоумением посмотрел на него.
        - Господин! - ответил, наконец, раб. - Служба тебе мне лучше награды.
        - Верю! Спасибо тебе, старик! - произнес Алей. - Но теперь пришло время нам расстаться: с завтрашнего дня ты и внук твой свободны! Да, свободны, и, мало этого, вы еще будете награждены мною… Завтра отправляюсь в, поход на урусов: после моего отъезда вы свободны и… Подай-ка тот ящик! - приказал Алей Ибрагиму, указывая на средних размеров сундук, стоящий в одном из углов комнаты.
        Раб поспешно исполнил его приказание.
        - Вот, смотрите, - сказал Алей, взяв из рук раба сундук, поставив его на диван и отпирая. - Этот сундук был некогда доверху полон золотом, теперь в нем осталось только половина, но все-таки золота много… Вот, глядите! - и Алей приподнял крышку сундука.
        Глаза рабов алчно блеснули при виде золота: его еще было очень много в сундуке.
        - Я поставлю этот ящик здесь… Завтра, как я уйду отсюда, вы отоприте сундук и поделите между собой золото поровну…
        Рабы остолбенели от такой неожиданной и щедрой награды.
        - Кроме золота, возьмите себе и разделите всю мою землю и остальное имущество… Возьмите и табуны коней… Все ваше, все… кроме одного: не касайтесь дома! Поклянитесь мне, что, взявши золото, вы немедля уйдете из дома, запрете двери и ворота тяжелыми запорами, закроете ставнями окна и никогда не вступите в него сами и других не допустите… Вот чего я требую взамен наград!.. Согласны вы сделать это? Поклянитесь!
        - Клянусь землею - подножием трона Аллаха, клянусь небом - Его вечным жилищем, клянусь всем видимым миром злых и невидимым миром добрых духов, клянусь самым великим Аллахом и Его пророком Магометом, что исполню в точности твой приказ и, пока жив я или кто-нибудь из потомков моих, ни один человек не войдет в твой дом, и пусть он будет свят и неприкосновенен во веки веков! - торжественно проговорил старик.
        Внук его произнес такую же страшную для каждого мусульманина клятву.
        - Хорошо! Теперь я спокоен! И сам клянусь вам священной бородой пророка, что каждый, вступивший в этот дом, потерпит страшную кару на себе самом и на чадах своих, - проговорил мурза Алей-Бахмет, и глаза его сверкнули мрачным огнем.
        Невольный страх забрался в души суеверных рабов.
        - Теперь, друзья мои, идите! Завтра простимся навеки… Сегодня последняя ночь вашего рабства: блеснет солнце, и вы превратитесь в богачей. Все будет вам доступно, все вы сможете купить! Но берегитесь! Помните прежнее ваше житье, не забывайте убогих и нищих - каждая поданная вами нищему медная деньга прибавит много пудов на ту чашку весов Аллаха, на которой будут сложены ваши добрые дела! Помните также, что все вы купите, кроме одного: душевного спокойствия! Его надо вам самим добыть, а не сумеете нажить его - не достанете нигде даже за горы золота!
        Рабы, тронутые до глубины души щедростью господина и его речью, плакали от счастья. Они пали ниц перед Алеем и целовали ему ноги.
        Наконец, когда рабы излили все, что было на душе, только тогда они поднялись с пола.
        - Идите же, друзья, и спите спокойно! Вы мне сегодня больше не понадобитесь! - отпустил их Алей.
        Они, отвесив еще несколько поклонов и пробормотав новые благодарности, вышли из комнаты. Но напрасно желал им Алей спать спокойно: ни Сафа, ни Ибрагим глаз не сомкнули в эту ночь. Им все мерещилось светлое будущее, и даже смех господина, особенно веселый в эту ночь, не пугал их, как прежде.
        А господин их в эту ночь хохотал еще громче, чем всегда…
        V. Нежданное счастье
        Когда ханский гонец сообщил Алею о приказании Давлет-Гирея отправиться в поход против урусов, Алей-Бахмет понял, что судьба посылает ему средство отделаться от ненавистной теперь для него жизни. Ему уже нечего было думать о самоубийстве, он решил, что не вернется с похода и падет от христианской руки. Вот почему так весел и доволен мурза Алей: близок конец его страданиям! Медленно прохаживался он по объятым полутьмою, тихим, опустелым комнатам. Он внимательнее, чем прежде, вглядывался во всякую мелочь, словно хотел все запечатлеть в своей памяти и унести воспоминание с собою в загробную жизнь. Он уже и теперь смотрел на все, что видел, как посторонний, как человек, совершивший свой житейский путь, все эти предметы: золото, парча, драгоценные камни - все это вещи мирские, чуждые ему. Его радость, его надежда жила «там», в синем небе, за облаками, в краю неведомом, а здесь оставались только грустная память да тоска о былом.
        Но все то, на что он теперь так хладнокровно смотрел, было, ему когда-то близко и дорого.
        Вон на стене, на пестром узорчатом ковре, развешаны несколько шашек, тускло светящихся своею синеватою сталью. Эти шашки все взяты из рук убитых им польских панов.
        Помнит он, как особенно яростно защищался один из этих поляков - его шашка висит в середине, она тяжелее и длиннее других.
        Это был уже старик. Он был толст, но ловко сидел на коне и, несмотря на старость, лихо работал своею страшной шашкой.
        Пробовали лихие татарские наездники ссадить с седла старого вояку, налетали на него, как соколы с высоты; бестрепетно, но со свистом поднималась панская сабля и рассекала голову наездника вместе со стальным шишаком.
        Татары уже почти выиграли битву: часть поляков бежала, другая часть была побита; оставался только этот седой пан со своей челядью. Он и не думал сдаваться. Напрасно хан обещал горы золота тому из своих наездников, кто убьет этого шайтана-поляка. Никто не вызывался: пан, казалось, был заговорен от пуль и мечей, а разве можно одолеть нечистую силу.
        Бледнел Давлет-Гирей, скрежетал зубами от злобы, а что поделаешь?
        Видел все это Алей-Бахмет.
        Не говоря ни слова, тронул он своего коня и медленно поехал навстречу богатырю-пану.
        Размахнулся пан, блеснула шашка, но вместо головы врага рассекла пустой воздух. В первый раз промахнулся седой боец: не ожидал он, что его противник успеет отпрянуть с конем в сторону!
        Занес и свою шашку Алей, опустил ее, но она встретила лезвие панской шашки, пересекла ее наполовину, но не срезала, как всякую бы другую. Старик остался невредимым.
        Рванул каждый из врагов свое оружие, звякнули шашки, блеснули и опустились обе сразу. Пошатнулся в седле пан, сделал усилие еще раз взмахнуть оружием, но рука его повисла бессильно. Шашка со звоном упала на землю, и сам он, вслед за нею, грузно рухнул под копыта коня Алея-Бахмета. С гиком бросились татары добивать панскую челядь, а голову старика отрубили, воткнули на копье и понесли, как трофей, перед войском.
        Глядит теперь Алей-Бахмет на эту шашку, вспоминает битву, и дивно ему, как мог он в ту пору гордиться своею победой? Чем он гордился? Тем, что убил старика, которого раньше не знал, с которым врагом не был и к которому ненависти не чувствовал!
        И другие вещи, на какие только он ни посмотрит, все также добыты кровью, убийством и грабежом.
        Обвел взором мурза Бахмет всю комнату, перешел в другую, в третью - нет ничего, что было бы добром нажито.
        Грустно становится на сердце Алея.
        «Господи! - думает он уныло. - Как не карать было Тебе меня, грешника!»
        В это время взгляд его случайно упал на небольшой ящичек из дубового дерева. Ящик был накрыт толстым слоем пыли: очевидно, к нему уже давно никто не прикасался.
        Вполне недоумевая, что может находиться в ящике, Алей-Бахмет приподнял его крышку; в ящике лежало что-то, завернутое в пожелтевший от времени кусок холста. Алей вынул и развернул сверток.
        Крик радости вырвался из груди отступника.
        В его руках очутился крест и ладанка, которую дала ему Марья Васильевна при их расставании, двенадцать лет назад.
        - О, Бог великий! Бог христианский! Ты отверг мою молитву, когда я молился Тебе, оскверненный грехом, теперь же посылаешь крест спасения мне, раскаивающемуся! Это знаменье мне, что я могу быть прощен! О, благодарю Тебя, Боже! - воскликнул Алей-Бахмет и надел на себя найденный крест.
        Потом отступник опустился на колени. Он уже теперь не страшился молиться христианскому Богу - он знал, что прощение близко! И рука Алея уже без трепета, как прежде, творила крестное знаменье.
        Он молился долго и жарко и чувствовал, как все злое, все тяжелое - и тоску, и грусть словно смыло набежавшей волной и, взамен этого, так тихо, так спокойно стало у него на душе, как не было ни разу за истекшие годы.
        Солнце уже успело совсем закатиться, когда раскаявшийся отступник окончил молитву.
        Настала ночь, темная южная ночь. Алею нравилась эта темнота, в которую были погружены комнаты: она позволяла ему более углубиться в себя. Он добрался до одного из диванов и опустился на него.
        Вспомнились ему теперь две женщины, из которых одна заставила его ненавидеть жизнь, а другая на некоторое время привязала его к жизни для того, чтобы потом повергнуть в еще большие страдания. Которую из этих женщин любил он больше? Марью Васильевну? Да, он любил ее настолько сильно, что ни протекшие годы, ни испытанные превратности жизни не могли ослабить этой любви. Скажи Марья Васильевна, во время их последнего свиданья в объятой пламенем Москве, только одно слово «останься!» и он, не раздумывая, сорвал бы с себя расшитый золотом татарский наряд, снова принял бы полузабытое тогда им христианство и осудил бы себя на жестокие муки от палачей царя Иоанна - ведь царь не простил бы ему отступничества от веры отцов и измены родине. Он решился бы на все это и остался бы, а между тем… между тем его сердце разрывалось бы в то же время от тоски по покинутой Зюлейке и детям!
        Что любовь Алея к Зюлейке была сильна, это доказывает его тоска по умершей жене. И эта тоска еще удваивалась при мысли о потере детей, о вечном исчезновении того счастья, может быть, призрачного, но все-таки счастья, которое он испытывал в своем домашнем кругу.
        Каждый час, каждую минуту думал он об умерших; они являлись тотчас же по его желанию.
        Вот и теперь, едва он, вспоминая минувшее, остановился на мысли о дорогих ему погибших существах, - внезапно перед Алеем появился ярко-зеленый светящийся кружок.
        Кружок рос и, слабея краской, скоро залил своим светом всю стену; потом начали отделяться от стены, словно светящиеся волокна и медленно поплыли по воздуху. Вся комната наполнилась странным зеленоватым светом: казалось, луч солнца проник сквозь толщу морской светло-зеленой воды и отразился каким-то чудом в роскошных, но темных и опустелых палатах Алея.
        Алей пристально вглядывался в наполнивший комнату зеленоватый туман. Понемножку перед его взором обрисовывается человеческая голова, шея, плечи… Минут - и мурза не помнит себя от радости: перед ним стоит Зюлейка, веселая, полная жизни, а из-за ее плеч выглядывают головы сыновей Алея й весело кивают ему.
        Встал мурза Бахмет, протянул руки к призракам.
        - Вы снова со мной, мои милые, дорогие! - шепчут его трепещущие от радости губы. - Детки! Идите сюда! Какую игру я для вас придумал! Вот повеселитесь-то! - продолжает он, и его веселый смех разносится по дому…
        Солнце вставало… Белый покров тумана медленно поднимался с равнин, а в глубине темного ущелья, у бегущей по его дну речки, мелкой и узкой, но быстрой и порожистой, еще висел неподвижной молочно-белой завесой.
        Попал луч солнца в комнату к мурзе Алею-Бахмету. Побледнел под его светом зеленоватый туман, растаял и испарился под его теплотой. Образы Зюлейки и детей исчезли.
        Мурза очнулся. Грезы уступили место действительности. Он поднялся с дивана, потянулся и подошел к окну.
        Алея облил солнечный свет и ослепил на мгновенье.
        «Вот так-то и жизнь очи слепит! - подумал он. - И кажется, что откроешь глаза - увидишь диво дивное, а на деле… Да нет! Что я жизнь хулю? Мне она еще матерью родной была, а есть которым она и вовсе злой мачехой бывает, и живут же!.. Стало быть, надо! Никто своего срока не прейдет!»
        А перед ним, на его глазах закипала та жизнь, о которой он размышлял: все шевелилось, жужжало, чирикало, пело, издавало голоса… Все это жило, стремилось жить и на все лады славило жизнь!
        Время шло. До слуха Алея долетело от крыльца ржание и стук копыт его боевого коня.
        «Пора!» - подумал он и начал снаряжаться к походу.
        Сборы были недолги. Сменив свою одежду на более удобную для похода, он надел шишак и подошел к стене, где висели шашки. Сперва он по привычке протянул руку к своей боевой шашке, но раздумал: очень уж часто она обагрялась христианской кровью!
        Подумав немного, он выбрал длинную шашку польского пана и прицепил ее, вложив в ножны, к кушаку. Кольчуги Алей не надел: зачем она была нужна ему, если он шел не на победу, а на смерть?
        Наскоро закусив, Алей-Бахмет решил отправиться в путь. Подойдя к порогу, он обернулся и окинул взглядом ряд покоев, видневшихся через открытые двери.
        Великолепна, сказочна была роскошь покоев мурзы Бахмета, но сам владелец, стоящий на пороге, готовый удалиться навеки из своего роскошного жилища, холодным взглядом окинул всю обстановку.
        - На всем этом кровь, - шептал Алей, - потому что все добыто кровью и омыто слезами несчастных. Пусть же сгниет это неправым путем нажитое добро! Пусть оно - покрытое пылью, изъеденное ржавчиной - лежит в опустелых покоях и рушится, рассыпается в прах вместе с ними. Горе тому, кто прельстится его красотою!
        Окончил свою речь мурза Бахмет и навсегда вышел из своего дома.
        Конь тихо заржал, узнав своего господина. Алей потрепал его по шее и вскочил на седло. Конь сделал несколько скачков и потом послушно пошел под привычным для него всадником.
        Сафа и Ибрагим низкими поклонами провожали Алея-Бахмета.
        - Прощай, старик! Прощай и ты, Ибрагим! Так сделайте, как я говорил вам… Не забудьте клятвы! Будьте счастливы! - проговорил Алей и тронул коня.
        Некоторое время Сафа и Ибрагим смотрели вслед господину, словно боясь, не шутку ли вздумал он подшутить над ними. Но видя, что Алей быстро удаляется, они повернулись и опрометью бросились бежать к дому, где лежало заветное золото - теперь уже их золото!
        Немало спорили они, бранились, вынимали ножи и грозили ими друг другу, разделяя оставленное им богатство, но, наконец, поделили золото, и сразу как рукой сняло всю их вражду. Они в точности исполнили волю господина: не тронули ничего из вещей, заперли тяжелым запором дубовые двери, заколотили ставнями окна и удалились навсегда от опустелого жилища мурзы Алея-Бахмета.
        Прошли многие годы.
        Покосился от старости дом, на кровле проросла высокая трава, ставни покрылись мохом. Но покинутое жилище по-прежнему стоит необитаемым, пугая окрестных поселян своим таинственным видом. Много толков идет между ними про этот дом. Говорят они, что там поселилась нечистая сила и смельчаку, который решился бы войти в это обиталище злых духов, грозила бы лютая смерть.
        VI. Враги идут
        Было раннее летнее утро, когда Данило Андреевич, напутствуемый просьбами жены щадить себя и громкими прощальными криками своих детей, выехал из ворот своей усадьбы. Ехал он на службу, «в поле», к своему давнему начальнику, князю Михаилу Ивановичу Воротынскому.
        Отправился боярин Ногтев в поход не один: с ним было около сотни холопей, изрядно вооруженных, и в числе их Миколка-выкрест. Лихорадка трясла Миколку, этого выродившегося потомка диких покорителей Руси; рад был бы спрятаться в сарай, по примеру прошлого года, да нельзя было. Волей-неволей пришлось трусливому парню покориться горькой необходимости. Теперь он ехал в двух шагах от князя и, то и дело, вскидывал глаза на прикрытый стальным шеломом затылок Данилы Андреевича: все еще надеялся выкрест, что, авось, что-нибудь его выручит из беды: может, князь дома позабыл кое-что передать боярыне и пошлет его, Миколку, с весточкой к ней! А уж только б попасть в вотчину! Там можно найти причину, чтобы остаться!
        Путь Даниле Андреевичу и его челядинцам предстоял недалекий: войско стояло всего в трех верстах от Серпухова, стало быть, и от вотчины Ногтева почти, что рукой подать.
        Солнце еще только что стало на полдень, а уж перед путниками показался русский стан, и скоро они уже въезжали в гуляй-город[83].
        Данило Андреевич, сдав своего коня на попеченье Миколки, прошел в палатку главного воеводы, Михаила Ивановича Воротынского.
        Князь Воротынский, старик лет шестидесяти, приветливо встретил своего более юного друга и ратного товарища.
        - Что, Данило Андреевич, тоже на защиту земли родной поспешил? - сказал Воротынский, обнимая князя Ногтева.
        - Еще б, княже, не спешить! Хоть и не больно прытка моя сабля, а все ж на поле брани в ножнах лежать не будет! - ответил Данило Андреевич, здороваясь с сидящим в той же палатке князем Дмитрием Ивановичем Хворостининым.
        - Благо ты, Данило Андреевич, не забыл долга своего боярского. А трудное ныне время для Русского царства! Нужда великая в людях, в оружии, а враг силен… Ой, как силен! Только на милость Божию и надежда, чтоб не допустил Он, Всемогущий, земли православной до погибели конечной! - проговорил старик, и в глазах его блеснула слеза.
        - А что о татарах слышно? Далече они? - спросил Данило Андреевич.
        - Близехонько! Уже наши пыль заприметили, да и вести есть о них, что идут сюда басурмане, напрямик к нам прут: тут, вишь, для них переправиться ладнее будет, - сказал Михаил Иванович.
        - Поглазеть надо-ть, сколько их сюда валит, - произнес Данило Андреевич, готовясь выйти из палатки.
        - Пойдем! Мы тоже поглядим! - сказали Воротынский и Хворостинин.
        Все трое вышли и направились к тому месту «гуляй-города», откуда можно было рассмотреть приближающуюся татарскую рать.
        Крымцы были уже довольно близко. Можно было отчетливо рассмотреть их войсковые значки и стяг, который несли возле Давлет-Гирея.
        Медленно, но безостановочно продвигалась татарская рать к Оке, которая синею лентою извивалась среди зеленеющих полей.
        Русское войско стояло на левом берегу реки.
        Хану во что бы то ни стало, надо было переправиться через Оку: только тогда он мог свободно идти к Москве.
        Однако, казалось, хану вряд ли удастся совершить свое намерение: русские решили не допустить врага до переправы. Они стояли на месте, самом удобном для перехода через реку, - иное место хану трудно сыскать - и пушки, зловеще выглядывавшие с «гуляй-города», грозили засыпать ядрами толпы ханского войска. Кроме того, помня московское прошлогоднее разорение, русские ратники рвались к бою, и если б части Давлет-Гиреевой рати удалось переплыть реку, то смельчаков татар ждала бы неминуемая смерть.
        Однако в семье не без урода, и среди самой отборной травы всегда найдутся плевелы; так было и среди русского войска.
        Когда князь Воротынский внимательно смотрел на подходящих татар, он был отвлечен от этого громкими криками, раздававшимися в стане.
        Михаил Иванович с досадой обернулся.
        - Что тут такое? - спросил он, нахмурив брови, видя, что толпа ратников с бранью и криком ведет к нему какого-то человека. - Ах, это опять ты! Верно, что-нибудь уже натворил, негодный холопишка? - промолвил гневно князь Воротынский, узнав в том человеке, которого вели к нему, одного из своих холопей, известного неисправимого вора и пьяницу.
        - Да помилуй, княже! - завопил высокий, худой малый, одетый в грязную и порванную рубаху. - Сейчас две деньги[84] у меня стащил и водки на них купил у Пахома, который с Москвы бочонок ее, проклятой, захватил… Опился б, окаянный! - со злобой прибавил парень, тряся за плечо воришку - худого, черноватого мужика, производившего впечатление загнанного волка; сходство с этим зверем ему еще более придавали вороватые черные глаза, которыми он злобно сверкал порою исподлобья.
        - На тебе взамен твоих денег! - сказал Воротынский высокому парню, подавая ему полтину. - А с ним, - кивнул князь на воришку, - расправьтесь по-свойски, чтоб неповадно ему впредь было чужое добро таскать!
        Между тем ратники, должно быть, порядком помяли вора, потому что, когда он, избитый, извалявшийся в грязи, поднялся на ноги, то едва не упал снова на землю.
        Однако он кое-как удержался на ногах, и если б Воротынский видел, какой свирепый взгляд бросил наказанный вор на него и как злобно прошептал: - Погоди! Ужо отплачу тебе за это, старый хрыч! - то Михаил Иванович, пожалуй, призадумался бы: мелкий, но подлый враг бывает иногда опаснее нескольких сильных! И воришка не на ветер кинул слова - он жестоко отплатил Воротынскому впоследствии.
        Но не до него Михаилу Ивановичу: татары подошли уже очень близко - их отделяла от русских только река.
        - Ну-ка, братцы! Попотчуйте незваных гостей нашим гостинцем! - приказал седой воевода пушкарям.
        Воротынскому не надо было повторять приказа, пушкари живо принялись за дело.
        Скоро грянул пушечный выстрел, за ним другой, третий, и ядро за ядром врезалось в самую гущу врагов.
        Со своей стороны, татары не дремали, их пушкари были тоже не ленивы: быстро раскатили они пушки, и скоро ядра с глухим стуком стали врезаться и разрушать составленную из телег стену «гуляя».
        Пальба продолжалась весь остаток дня и всю ночь, следующую за ним.
        Особенно жаркой была она со стороны татар: враг словно хотел засыпать ядрами русских, разбить их «гуляй-город», принудить отступить и дать татарам возможность переправиться в этом месте через Оку.
        Однако на другой день с тревогой и грустью узнал седой воевода, что ночная пальба татар была простою уловкой: пользуясь тем, что русские заняты этой пальбой, хан отыскал иное место, годное для переправы[85], и теперь, в понедельник 28-го июля, был уже на левой стороне Оки и спешно направился по дороге к Москве.
        Воротынскому оставалось только постараться исправить результат своей оплошности: догнать татар и заставить биться, не допустив до Москвы.
        Так воевода и решил сделать. Покинув «гуляй-город» он поспешил вслед за ханом.
        VII. 1-е августа 1572 года
        Мечтал Давлет-Гирей разорить снова Москву, как в прошлом году, и на этот раз не отступать от нее, а идти дальше искать Иоанна, хоть на край русского царства, захватить царя в свои руки и положить конец Руси.
        Уже мечты хана начали сбываться, уже Москва была недалеко от него, и он, убежденный в предполагаемом успехе, уже назначал в Москве жилища для своих мурз, когда Воротынский нагнал его 1-го августа и принудил к бою. Битва произошла в пятидесяти верстах от столицы, у Воскресения в Молодях.
        Татар было более ста тысяч, русских гораздо менее; но они жаждали битвы, и, со времен Дмитрия Донского и Мамая, никогда русские не бились с татарами с такой храбростью, как тут.
        Пусть их меньше числом, чем татар; русские должны биться, победить или пасть - иного выбора не было! Не было выбора и татарам.
        Москва для них потеряна - оставалось воротиться на родину. Но враг теснил, не пускал их - надо было пробить себе дорогу или умереть.
        Ожесточение с обеих сторон было равным. С одной стороны - жажда мести, достигшая высшей степени, с другой - не меньше по силе отчаяния.
        Пищали и пистоли молчали, разве изредка раздавался треск их: пуля казалась неверным оружием. Хотелось рвать, терзать врага своими руками. Бились грудь на грудь. Рубились, кусали, как звери, один другого. Падали, облитые кровью, на землю, снова поднимались и, стоя на дрожащих от слабости ногах, снова вступали в бой.
        Ужасен был этот бой, и каждая рука, способная поднять саблю, была дорога, но еще дороже было благоразумие и хладнокровие: самая дикая храбрость еще далеко не создает победы.
        Князь Воротынский, бившийся, как простой войн, не забывал о своей обязанности воеводы: то тут, то там являлся он в разных местах битвы, и если ему не было надобности возбуждать силы бойцов, то нужно было уметь направлять их - в этом и заключается искусство полководца.
        Орлиным оком обозревал седой воевода поле битвы - заставлял татар двигаться прямо на скрытые пушки и вдруг губительным залпом орудий поражал их смятенную толпу и усыпал трупами землю. Увидел он слабые места татарского войска, и вот, с отборной дружиной обогнув незаметно, по дну оврага, поле сражения, неожиданно ударил в тыл татарской рати.
        Не выдержали этого удара татары, дрогнули…
        В самой середине побоища, где сражались отборные татарские наездники с лучшими русскими витязями, находился бывший князь Андрея Михайлович Бахметов. Но не для боя выехал он в середину врагов: его сабля оставалась в ножнах, как и до битвы: не хотел он больше проливать христианской крови. Алей-Бахмет искал смерти, и, казалось, нигде не мог найти ее верней, чем здесь. Безоружный, с непокрытой головой, - шелом он держал в руках, - без брони или кольчуги, сидел он на белом коне и ожидал, что вот-вот сверкнет над ним булатная сабля и опустится на его голову.
        Вокруг Алея-Бахмета вздымалась не одна сабля - сверкали десятки их, но все, словно сговорясь, щадили его, искавшего смерти, и, со свистом разрезав воздух, опускались на бритое темя какого-нибудь отчаянно защищавшегося и жаждавшего спасения татарского бойца.
        Прошло уже довольно времени с тех пор, как началась битва. Уже больше половины татар было перебито, и оставшиеся в живых напрягали последние силы, а Алей-Бахмет по-прежнему сидел невредимым на своем белоснежном коне.
        Отчаяние начало проникать в душу князя-отступника: смерть, казалось, бежала от него!
        Он тронул своего коня, застывшего в неподвижности вместе с всадником и только шевелившего в испуге тонкими ушами, и врезался в толпу русских.
        За ним, повинуясь бессознательному влечению, двинулись татары. Русские встретили их грудью. Бой закипел еще сильнее прежнего, а Алей-Бахмет остался невредим.
        Вдруг он увидел перед собой красивое, возбужденное лицо князя Ногтева.
        «А! Вот этот не пощадит меня! - подумал Алей-Бахмет, узнав мужа Марьи Васильевны. - Он знает, верно, что я его бывший соперник!»
        С этой мыслью он направил своего коня к Даниле Андреевичу. Он подъехал к Ногтеву так близко, что почти задел своим стременем за стремя князя, но тот, занятый поединком с каким-то сильным татарским мурзой, не заметил Алея-Бахмета.
        Увидя, что и тут потерпел неудачу, отступник отчаялся в возможности найти для себя смерть в этой сече и окончательно поддался охватившей его злобе: рука его нервно сжала эфес, и он до половины извлек уже шашку из ножен. В это время ему бросилось в глаза монгольское лицо Ми-колки-выкреста. Алей-Бахмет быстро обнажил шашку…
        Миколка-выкрест, которому Данило Андреевич приказал следовать за собою в битву, в продолжение всего боя старался прятаться за спиной своего господина. Он был оглушен шумом сражения, подавлен грозившими ему со всех сторон опасностями, чтобы хоть не видеть ужасов битвы, закрыл глаза, сидел съежась на своей смирной, видавшей всякие виды кобылке, и, держа бесполезную для него обнаженную саблю в левой руке, правою безостановочно осенял себя крестным знаменьем и дрожащими губами шептал молитвы, какие только мог вспомнить.
        Увидя лицо Миколки-выкреста, Алей-Бахмет, как мы сказали, быстро обнажил шашку. В душе его кипела злоба, и выкрест показался ему самым подходящим человеком, на котором можно было сорвать ее.
        - А! - громко воскликнул он, бросаясь на Миколку. - Против тебя я еще могу драться! Ты такой же отступник от веры отцов, как и я! Защищайся, собака!
        Миколка, услышав грозный возглас, широко открыл глаза. Увидев подле себя свирепого татарского витязя с поднятою шашкой, он взвыл от страха, еще больше съежился, чуть не лег на спину своей лошади, но инстинктивно схватил саблю и взмахнул ею. В его глазах все потемнело, помутилось. Он не мог различить лица врага, был почти без сознания, чувствовал только одно, что смерть близка, и со свирепым отчаянием сжав рукоятку сабли обеими руками, он со страшною быстротою размахивал своим оружием во все стороны.
        Вдруг он почувствовал, что клинок сабли врезался во что-то твердое. Ему в лицо брызнуло чем-то теплым!
        «Убит я! Убит!» - в отчаянье подумал выкрест и выпустил саблю из рук.
        Однако он не чувствовал никакой боли. Это ободрило его. Он немного успокоился и провел рукой по своему лицу: когда он после этого взглянул на руку, она оказалась запачканной кровью.
        «Вот те на! Боли нет, а кровь есть! Откуда бы ей взяться?» - раздумывал Миколка и вдруг с ужасом вспомнил, что ведь подле него должен находиться сильный татарский богатырь, что его, верно, сейчас поразит смертельный удар.
        Выкрест проклинал свою забывчивость и, бледнея от страха, глянул в сторону своего врага.
        Кто опишет радость Миколки? Его противник, сильный татарский витязь, склонился к шее лошади, а из его глубоко просеченной головы алою струей стекала кровь на белоснежную масть боевого коня.
        - Так это твоя кровь на моем лице, голубчик мой! Ай, да Миколка! - восхищался выкрест.
        Конь Алея-Бахмета, чуя, что со всадником случилось что-то неладное, встал на дыбы. Тело истекающего кровью противника выкреста перекинулось назад и медленно скатилось с седла к ногам Миколкиной кобылки.
        Был ли мертв Алей-Бахмет? Казалось, да. Но при внимательном осмотре можно было заметить, что грудь его еще поднималась, хотя еле приметно.
        Битва между тем подходила к концу. Ряды татар поредели, а удачное нападение Воротынского привело татарских воинов в смятение. Им казалось, что продолжать бой невозможно, что остается искать спасения только в бегстве.
        Панический ужас овладел татарскими воинами, начиная от самого хана и его мурз до последнего конюха, и жалкие остатки гордой татарской рати ударились в постыдное бегство, оставив в добычу победителям и ханское знамя, и пушки, и обоз.
        Русские преследовали их по пятам.
        Немногим крымцам удалось снова увидеть родные улусы, а из турецких янычар никто не добрался до Константинополя: они все полегли на поле битвы.
        VIII. Смерть Андрея Михайловича
        - Ты убил?
        - Убил!
        Ох, заливаешь!
        - Вот те крест!
        Такой разговор происходил между Миколкой-выкрестом и одним из холопов князя Ногтева, которому перекрещенец, после окончания боя, хвастал своею победой над татарским витязем.
        - А ну, пойдем! Покажь свово супротивника!
        - Пойдем! Я к тому и речь вел! Они пошли к полю битвы.
        Ужасен был вид побоища! Всюду трупы, обезображенные, облитые кровью… там лежала целая груда искалеченных, брошенных друг на друга тел: это погибшие от огня орудий; тут, ближе к идущим, трупы лежали поодиночке; лица убитых застыли с тем выражением, которое они имели в момент смерти: большинство этих мертвых лиц выражало беспредельную злобу - здесь кипел недавно рукопашный бой.
        В этом месте должно было находиться и тело Алея-Бахмета - противника Миколки.
        - Во-во! Вон и он самый лежит! - трепещущим от радости голосом возгласил Миколка, указывая своему спутнику на одно из неподвижных тел.
        Действительно, холопы князя Ногтева приближались к телу Алея-Бахмета. Широко раскинув могучие руки, лежал бывший князь Бахметов, обратясь своим прекрасным лицом прямо к далекому небу… Странно, но он опять не производил впечатление мертвеца. Правда, его глаза были плотно сомкнуты, лицо бледно, губы сжаты, выражение этого неподвижного лица было так спокойно, что можно было почесть князя спящим. Если бы не груды тел вокруг, ясно напоминавшие о недавней битве, и не запекшаяся полоса крови на бритой макушке головы Андрея Михайловича, то можно было бы усомниться, действительно ли он мертв.
        Товарищ Миколки, когда взглянул на лежащего перед ними убитого, с сомнением покачал головой.
        - Ой, паря! - молвил он. - Чтой-то как он на мертвеца не походит? А как разодет-то! Вишь, наряд какой раззолоченный… К тому ж и шашка больно хороша! Ух, ладная шашка! - говорил Семен, выбирая из рук Алея шашку и помахивая ею, - а погляди-ка, погляди, Миколка, что у него на шее надето? Вишь, на цепочке! Ведь они, басурмане, крестов не носят, должно быть, ладанка заговоренная какая-нибудь.
        Миколка, слыша эти слова, дернул цепочку, и глазам их представилась, действительно, ладанка, но вместе с нею и большой христианский крест, некогда подаренный Андрею Михайловичу Марьей Васильевной.
        Миколка и его товарищ даже рты раскрыли от удивления.
        - Да как же крест-то Христов на шею евонную попал?
        - А уж эфтово не знаю! А только молодец он татарский, знатный, и что лег он теперь носом кверху, так эфто для нас, для русских, благодать. Нишкни! - говорил Миколка, все более и более восхищаясь своей победой над таким врагом. Он даже забыл свою трусость и, вздумав поглумиться над врагом, крепко схватил Алея за нос, произнеся:
        - Вот и лежи, и лежи! И чихнуть не смей!
        Но тут произошло что-то такое ужасное, что Миколка, заорав от страха во всю глотку, бросился бежать от тела Алея, как сумасшедший.
        Оказалось, что предполагаемый мертвец открыл глаза и глядел прямо на них.
        Словно с цепи сорвавшись, вбежал Миколка в стан и, обезумевший от ужаса, инстинктивно направился к палатке Данилы Андреевича. Тот как раз выходил из нее.
        - Что ты? Ошалел, что ль? - воскликнул Ногтев, когда Миколка набежал прямо на него и чуть не сбил князя с ног.
        - Там… Ожил… Я убил, - чуть слышным голосом проговорил он, трясясь от страха.
        - Что такое? Где там? Ожил, говоришь. Аль убит?… Ничего не понимаю! - в недоумении произнес князь.
        В это время к палатке Данилы Андреевича подлетел и Семен, перепугавшийся не меньше Миколки, несмотря на то, что он не был трусом.
        - Стой, стой! - окликнул его князь. - Ты куда? Еще второй! Да что с вами такое? - продолжал Данило Андреевич, когда Семен остановился.
        - Открыл… глаза! - выпалил Семен, едва переводя дух.
        - Так вы этого-то и испугались? - усмехнулся Данило Андреевич.
        - Еще б, княже, не испужаться! Был мертвец мертвецом и вдруг на! глаза открыл! - оправдывался Семен.
        - Стало быть, жив был, а покойником только вам показался.
        - Оборотень он! Беспременно оборотень! Потому - чуден: сам по виду как есть татарин, а на груди ладанка с крестом… Нешто это где видано, чтобы у басурмана поганого крест надет был? - продолжал Семен, значительно успокоившийся.
        Такое сообщение заинтересовало князя.
        Пойдем, посмотрим, что, за чудо такое! - сказал он, отходя от палатки и поспешно направляясь к полю недавней битвы.
        Семен и Миколка-выкрест не совсем охотно последовали за ним: им далеко не было приятно снова увидать оживленного мертвеца; что это был мертвец - они были уверены!
        - Покажите, где ваш покойник, - приказал князь, когда все трое уже находились в середине поля.
        - Вон он лежит! - указал Миколка князю на Алея-Бахмета, сам между тем стараясь держаться за спиной Данилы Андреевича.
        Ногтев подошел поближе к мнимому мертвецу.
        Алей-Бахмет лежал в прежнем положении, только глаза его теперь были широко открыты, и в них виднелась еще не угасшая жизнь.
        Данило Андреевич пристально вгляделся в лицо лежавшего перед ним. Тихий крик изумления вырвался из груди Ногтева.
        - Да ведь это князь Бахметов! Вот где Бог привел встретиться! - с некоторой грустью проговорил он.
        Бахметов, по-видимому, тоже его узнал. Губы его зашевелились: он как будто тщетно пытался что-то сказать.
        Данило Андреевич, заметив эту попытку, наклонился к лицу лежавшего и старался прислушаться.
        - Княже!.. Прости!.. - расслышал он слова.
        - Мне не в чем тебя прощать, Андрей Михайлович! Ты детей моих спас, спасибо тебе! - с волнением проговорил Ногтев.
        Выражение радости мелькнуло в глазах смертельно раненого Бахметова.
        - Хоть… одно… доброе дело… сделал! Слава Создателю! Но грешен я…, ох, грешен! Покаяться хочется… Священника бы…
        - Сейчас священник придет, - сказал Данило Андреевич и, подозвав все еще державшихся в отдалении Семена и Миколку, приказал им сбегать в стан за священником.
        Те со всех ног бросились исполнять его приказание.
        Между тем Бахметов продолжал шептать: ему, видимо, хотелось облегчить свою душу в этот великий час прощания с жизнью.
        Тяжкий я… грешник!.. Изменник… отступник от веры… отцов…
        - Бог видит, княже, твое раскаяние! Он простит тебя! - старался утешить его Ногтев.
        - А кровь христианскую, которой… я залит не раз бывал…, чем… смою?… О княже! Тяжко… мне!.. И всю жизнь… было тяжко… И лют бывал я потому… что… совесть мучила… Ни дня, ни часа… покоя, - шептал Бахметов, и лицо его приняло скорбное выражение.
        Ногтев с непритворною грустью смотрел на умирающего.
        - Страшно… умирать, а жить еще… страшнее! О, Боже!.. Прости мне грехи… мои! Ох, покаяться б… поскорей… привел Бог!.. Дождусь ли священника?
        - Священник уже идет! - произнес Данило Андреевич, видя, что из стана спешно направлялись к смертельно раненному священник и еще несколько человек: очевидно, по стану разнеслась весть об ожившем басурмане, который хотел покаяться перед священником. Весть эта была так невероятна, что нашлось немало желающих убедиться в ее истине, и священника, поэтому сопровождала целая толпа.
        Священник, седой старик, поспешно приблизился к Бахметову и склонился ухом к его устам. Князь Ногтев отошел в сторону.
        Долго шептал Андрей Михайлович свою исповедь, и, по мере того, как она близилась к концу, все спокойнее и светлее становилось лицо умирающего. Наконец, когда кончилась исповедь, священник, сотворив жаркую молитву о прощении грехов кающемуся, благословил его и причастил. Таким образом, отступник снова вернулся в лоно церкви. Татарский мурза Алей-Бахмет исчез навеки, и на место его явился умирающий, но полный веры Андрей Михайлович Бахметов.
        С радостным выражением лица лежал умирающий. Уже смерть его была недалека, уже видно было, как постепенно угасала в нем жизнь. Но вдруг полузакрытые глаза Андрея Михайловича раскрылись, и он пристально посмотрел на Данилу Андреевича. Тот принял это за знак подойти к умирающему, и склонился над ним.
        - Прощен…, я, княже! - еще тише, чем прежде, зашептал умирающий. - К Богу иду!.. Не поминай лихом!.. И… Марье Васильевне… скажи…, пусть… помолится… за душу… мою. Ладанку, что у меня надета, вместе с крестом… сними, как умру… и передай ей… ее… это, заветная… В давнюю… пору… была она мне… ею дана…
        Умирающий помолчал, как бы сбираясь с силами.
        - Еще… пред… тобой… не совсем… покаялся я… Грешен я пред тобою: питал… супротив тебя… некогда… мысли злые: убить хотел… Прости… каюсь… Потому все… это… что больно любил… Марью Васильевну… Ох… как… любил!.. Забыл… заповедь Божью…, сотворил себе земного кумира… в ней! За то и… карал Господь… Прости меня… княже!.. Умираю… Уже… и очи… меркнут… Прости! Дай руку!..
        Из раны Андрея Михайловича вдруг хлынула кровь. Он вздрогнул всем телом и судорожно сжал руку князя. Бледное лицо его еще больше побледнело, осунулось. Глаза плотно сомкнулись, рот полуоткрылся. Выражение полного спокойствия появилось на его лице. Еще раз дрожь пробежала по телу Андрея Михайловича, и он замер.
        Князь Ногтев чувствовал, как холодели пальцы руки Бахметова, которую он держал в своей. Данило Андреевич выпустил его похолодевшие пальцы, сложил руки умершего крестом на груди, встал и, сняв шапку, перекрестился. Это же сделали и все окружающие. Священник приготовился служить панихиду.
        Князь Андрей Михайлович отошел в вечность!
        Тихая кончина его былого соперника в любви к Марье Васильевне взволновала Данилу Андреевича, и он украдкой смахнул со своих глаз не одну слезу.
        Тело Андрея Михайловича с честью погребли, и над могилой покаявшегося отступника водрузили высокий крест.
        Блудный сын вернулся в дом отчий!
        
        Н. Н. Алексеев-Кунгурцев
        
        Брат на брата
        I. Последний «тысяцкой»
        Был вечер 17-го сентября 1374 года.
        Краски заката играли на маковках московских церквей, далеко еще не столь многочисленных, как ныне.
        Было еще довольно светло, но в келье старца монаха, куда мы вводим читателя, - полутьма: слишком скупо пропускает свет маленькое переплетчатое слюдяное оконце.
        Тускло мерцают лампады. К одной из них протянулась рука и затеплила тонкую свечку желтого воска.
        Огонек вспыхнул и слегка озарил серые стены, простые, деревянные, некрашеные лавки и такой же стол. Человек, затепливший свечу, был молод и богатырски сложен; лицо его - красивое, безбородое - выражало странную смесь чувств; преобладающим, однако, казалась печаль; но часто также в глазах его мелькала искорка нетерпеливого ожидания.
        Рядом с ним виднелась наклоненная фигура священника в рясе из «бязи» [86] и в епитрахили.
        Склонился священник над умирающим; колеблющийся свет падал на лежавшего на лавке, отходящего в вечность, бросая тени по желтому морщинистому лицу. Он был старец; седая борода закрывала грудь. Лёжал он на лавке, на подостланном монашеском подряснике, прикрытый монашеской же ряской.
        Как ложе, так и вся обстановка кельи свидетельствовали о скудости.
        А между тем умирающий мог бы обставить себя со всею роскошью, какая была достижима в то время; у дверей его жилища, обшитых драгоценным алым сукном, стояла бы стража с секирами, тысячи слуг были бы готовы к его услугам. Ото всего этого он отринулся, жаждая молитвы и уединения, и заперся в тесной келье, в которой теперь и умирал, лежа на узкой лавке.
        Старец был «тысяцкой». Это звание уцелело с того времени, когда славяне жили «вечевым порядком». Граждане выбирали себе начальника, который должен был предводительствовать их народной дружиной. При князьях обязанность тысяцкого потеряла свой смысл, но все же они, «тысяцкие», занимали почетное положение - быть может, были первыми после князя - имели отряды своего войска и некоторую власть над гражданами.
        «Тысяцкой» звался Василием Васильевичем Вельяминовым. Он презрел мирскую суету, удалился от власти и света v принял монашество. Однако звание тысяцкого, несмотря на постриг, осталось за ним.
        Василию Васильевичу должен был наследовать его сын - Иван, тот самый молодой человек, который затеплил свечу.
        Священник был духовник старца, отец Михаил, более известный под прозвищем Митяя, из села Коломенского.
        Он только что приобщил больного Святых Тайн, и Василий Васильевич лежал спокойный, недвижный, с закрытыми глазами.
        - Умирает? - шепотом спросил Иван Вельяминов Митяя.
        - Кажись, отходит, - ответил духовник и, раскрыв требник, приготовился читать отходную.
        В это время старый умирающий пошевелился, веки дрогнули и приподнялись. Он уставил мутный взгляд на сына и едва слышно прошептал:
        - Ваня!
        Иван опустился на колени у отцовского ложа и наклонил голову.
        Тысяцкий с величайшим усилием поднял руку и положил на голову сына. Это движение, вероятно, утомило его, потому что он некоторое время лежал молча и переводил дух.
        В келье стояла глубокая тишина, прерываемая только глубокими вздохами больного.
        Наконец умирающий собрался с силами.
        - Благослови… тебя… Господь… - снова зашептал он. - Прощай… Ваня… отхожу к Отцу… нашему… Сын, помет… живи… так… как Христос повелел… Соблюдай заповеди… Божии… люби ближних… Духа… зла… гордыни… отгоняй.
        Силен… Ваня… враг рода человеческого… Знаю, - нрав… у тебя… горячий… Смиряй себя… Помни… наперед всего… душу блюди… в чистоте… Один ты… остаешься… так Бог тебе… заступник… и покровитель… Не прогневи… Его… Ваня…
        Умирающий смолк и плотнее откинулся на подушку. Последние силы его покинули, веки смежились, на лицо лег землистый оттенок, грудь начала подниматься медленно и неровно.
        Иван чувствовал, как холодеет лежавшая на его голове рука отца.
        Митяй перекрестился и начал читать отходную.
        В келью неслышно вошли несколько монахов и, опустившись на колени, стали молиться.
        У молодого Вельяминова сердце рвалось от боли, а где-то в тайниках души коварный голос шептал:
        - Отец умирает… Теперь ты тысяцким будешь.
        Он сам пугался этой мысли.
        - Время ль о сем думать?
        Хотел весь отдаться своей грусти и не мог. Беспокойная змейка честолюбия не унималась.
        Внезапно умирающий приподнялся и широко открыл глаза. Он смотрел прямо перед собой и, быть может, созерцал то, что оставалось невидимым для окружающих.
        Взгляд был радостен и светел.
        Затем старец упал на подушку и вытянулся.
        Глубокий вздох вылетел из груди, и больше она не поднялась.
        Отец Митяй закрыл требник и промолвил, крестясь:
        - Царство небесное.
        Иван, плача, припал к недвижной груди отца.
        Он скорбел, скорбел неподдельно, а в мозгу проносилось:
        - Теперь я - тысяцкой!
        Несколько часов спустя умерший уже лежал на столе под образами.
        Чтец-монах уныло, нараспев, читал псалмы; двое других монахов трудились в сенях, при свете фонарей, над «колодой» для покойника, которая должна была непременно поспеть к утру: назавтра должно было состояться погребенье: в те времена не принято было выжидать, как ныне, трех дней.
        Молодой Вельяминов хотел провести последнюю ночь с тем, кто при жизни звался его отцом.
        Он присел в уголку на лавочке и в грустном раздумье смотрел на колеблющееся пламя свеч.
        Теперь он был один, совсем один на свете… Мать давно умерла, братьев, сестер он не имел. Не было даже дядей и теток, двоюродных братьев и сестер. Один!.. Его это и пугало, и радовало. Свободен, как ветер! Но зато ему вспоминалось: один в поле не воин. И тут же мелькало:
        - А с кем воевать?
        Будущее казалось ясным. Он станет «тысяцким», будет в почете и «власти».
        Даже свои ратные люди будут… А разве этого мало? Сам - что князь…
        И честолюбивые думы наполняли голову, отгоняя грустные.
        От лампад, от свеч в келье было жарко и душно. Юношу клонило ко сну; он перемогался, но сон морил.
        Он негодовал на себя:
        - Нешто можно спать в такую ночь?
        Но природа брала свое. Дрема охватывала.
        Он прижался к уголку. Голова стала клониться…
        Мечты и тоска слились как-то в одно. И это «одно» было чем-то смутным. Какой-то хаос…
        Но потом блеснул свет, перед которым померкли свечи. Словно кто-нибудь унес их в высь недосягаемую. Они двигались медленно, а следом за ними уносились грезы Ивана Вельяминова.
        И вдруг свечи померкли. И стал мрак.
        Что-то сверкнуло во мраке; точно стрела молнии проблеснула и смеркла.
        И опять тьма, но полная жизни. Точно тысячи незримых духов веют кругом.
        Даже слышен шум их крыльев… Даже видно, как светится в темноте серебристое оперение…
        - Что за диво? Куда я попал?
        А шуму все больше… Сверканье крыльев все сильнее.
        - Али это призраки? Знаменье!
        Вдруг яркий сноп лучей прорезал мрак; свет был так силен, что его не могло вынести зрение.
        Серебристые духи пали ниц. И откуда-то с выси, вернее, из выси высот, послышалось пение, от которого «таяло сердце».
        - Слава в вышних Богу… - пели сладостные голоса.
        И в это время юный Вельяминов услышал шепот.
        Он узнал, кто говорит: его отец.
        - Сладко тебе, сыне… - лился шепот, - ужели от этой сладости уйдешь? Гони лукавого… Я - в обители горней… Взыскал меня Господь милостью не по грехам моим… Приходи ко мне.
        - Батюшка, оставь меня с собой! - как бы восклицает Иван Васильевич.
        - Поживи, заслужи. Судьбы Божии неисповедимы.
        - Как мне жить?
        - Сие Христос заповедал. Гони лукавого… Он вьет гнездо в твоем сердце…
        Шепот смолк.
        Постепенно затихло пение.
        Снова мрак.
        Тишина жуткая, таинственная.
        Что-то проблеснуло багряное… Померкло и вдруг разлилось целым морем пламени. Огненные языки вздымались, как волны… Все выше, выше; казалось, они достигнут до неба - черного, без проблеска.
        Потом огненная пучина раздалась, словно раскололась. Из середины поднялся гигантский, блистающий трон.
        Страшен был сидящий на нем.
        Его глаза метали молнии. Венец из кроваво-красного пламени покрывал голову.
        Лицо было черно, как земля. Алые губы искривлены зловещей улыбкой.
        Задрожал от ужаса Иван.
        - Кто ты? - спросил он замирающим голосом.
        В раскатах грома послышался ответ:
        - Имя мне - Сатана. Я твой помощник и повелитель… Служи мне…
        И вдруг захохотал, и огненные волны всколыхнулись от его хохота:
        - Ты уже мой!
        И откуда-то снизу, из-под пламенного покрова, глухо донеслось, как вздох тысячи тысяч:
        - Ты - наш.
        Волосы зашевелились на голове Вельяминова.
        Он хотел перекреститься - рука не повиновалась ему.
        - Боже! Спаси! - воскликнул он… и проснулся.
        Чтец-монах стоял перед ним и с испугом смотрел на него.
        - Чтой-то ты, батюшка, как кричал, - сказал он.
        - Привиделось такое, что просто страсти, - ответил Иван, вытирая холодный пот.
        - А ты помолись: это лукавого наважденье.
        Монах снова принялся за чтение.
        Вельяминов встал и подошел к телу отца. Он приподнял ткань, закрывавшую лицо покойника. Василий Васильевич производил впечатление спящего, выражение лица было безмятежно спокойное.
        Сын прильнул устами к холодному лбу отца.
        - Батюшка! - зашептал он потом, - обещаюсь тебе не впадать в соблазн. Получу власть - буду добрым господином… Как отец буду для рабов своих… Голодного - накормлю, бесприютному дам пристанище… Все несчастные будут ближними мне… Не дам поселиться в сердце моем злобе и корысти… Смирю гордыню мою…
        Он шептал, и что-то вроде умиления наполняло его душу. Лились слезы тихие, умиротворяющие.
        Иван Вельяминов говорил искренне; он действительно хотел так жить, как клялся над безжизненным телом отца. Ему казалось, что он сможет исполнить свой обет.
        Если бы кто-нибудь ему в этот момент предсказал, что не пройдет дня, как его добрые намерения словно ветром сметет, он рассмеялся бы предсказателю в глаза и решительно заявил бы, что этого никогда не может быть.
        II. По воле княжеской
        Есть один великий духовный порок, принесший много бед человечеству.
        Порок, этот - честолюбие.
        Мы разумеем здесь не то благородное стремление выделиться из толпы благодаря своим действительным заслугам, знаниям, способностям, а мелкое тщеславное чувство, заставляющее человека желать выделиться из среды других во что бы то ни стало, и не каким-нибудь великим деянием, а чисто внешним отличием, чином, положением.
        Это служение самому себе, высшее себялюбие, недостойное человека вообще, а христианина в особенности. К сожалению, этот порок присущ многим, только не все могут достигнуть цели своих желаний.
        Иван Вельяминов, человек не злой от природы, честный и набожный, был далеко не исключением из числа «многих», и на этой слабой стороне юношу легко мог уловить «лукавый».
        Первое серьезное препятствие на пути тщеславных помыслов способно было совратить Вельяминова с прямого пути и кинуть на ложный.
        Тысяцкий был слишком важным лицом в Москве, чтобы его смерть прошла незамеченной. Поутру о кончине Василия Васильевича знал уже весь город, и к Чудову монастырю спешили и стар и млад, и знатные князья да бояре, и простолюдины.
        Перед кельей опочившего старца колыхалась целая стена разного люда, а внутри келийка была полным-полна.
        Стечение народа было тем более значительным, что ожидался приезд великого князя московского Дмитрия Иоанновича.
        Для юного Вельяминова это утро было началом его торжества. На него, по-видимому, уже все смотрели как на преемника умершего тысяцкого. Бояре «рассыпались» перед ним и, хваля добродетели покойного, не забывали похвалить и самого Ивана; уже обращаясь к нему, они прибавляли почетную частичку «ста», на которую имели право только люди «больших чинов», другие должны были довольствоваться лишь прибавкой «су», а то даже и на нее не могли рассчитывать [87].
        - Сделай милость, Иван-ста Василич, уважь, в мой домишко загляни, - приглашал его какой-нибудь седобородый боярин.
        И это «ста» и самое приглашение приятно щекотали самолюбие юноши.
        Когда он выходил из отцовской кельи, стоявший на дворе люд приветствовал его низкими поклонами:
        - Здравствуй, батюшка Иван Васильич!
        Все головы обнажались, как по приказу.
        Высоко вздымалась при этом грудь Ивана, глаза радостно блестели. В эти мгновения он забывал даже утрату отца; грусть заменяло чувство удовлетворенного мелкого тщеславия.
        Вельяминов тихо разговаривал с каким-то боярином, когда извне донесся шум голосов.
        - Верно, великий князь, - воскликнул Иван Васильевич и побежал к выходу.
        За ним гурьбой пошли бояре; поп Митяй поспешно облекся в ризу и с крестом в руке вышел вслед за другими.
        Странный человек был Митяй. Несмотря на то, что он состоял только священником небольшой церкви села Коломенского, т. е. скромным сельским пастырем, змейка честолюбия свила себе прочное гнездо и в его сердце. Часто он мечтал о почестях, о власти и, сознавая, что едва ли ему возможно этого добиться, негодовал на судьбу. Что-то горделивое было в его красивом лице. Быть может, основой его гордости было то, что он действительно выделялся по уму, по образованию из ряда других служителей алтаря того времени, в большинстве едва грамотных.
        Он знал кое-что по-гречески, имел возможность читать поучения святых отцов и, обладая прекрасною памятью, некоторые знал наизусть, как, например, сочинение святого Дионисия Ареопагита о небесной иерархии.
        Кроме того, он был красноречив, и на его проповеди народ стекался толпами.
        Такие качества, выделяя о. Михаила, заставляли его чувствовать себя выше других, а тщеславие подсказывало, что он мог бы быть не простым попом.
        Он жаждал случая выделиться, отличиться чем-нибудь.
        Иван Васильевич не ошибся: подъезжал великий князь Дмитрий Иоаннович. Он ехал верхом на белом коне, покрытом богатым чепраком. За ним следовали также верхами несколько приближенных бояр.
        Когда Дмитрий Иоаннович остановил коня, Иван Васильевич подбежал и поддержал князево стремя.
        - Тоскуешь, чай? - сказал великий князь, легко спрыгнув с седла, - что поделать! Божья воля. Жаль его очень - хороший был старичок. Ну, веди меня в келийку.
        В сенях перед кельей его встретило монастырское духовенство и Митяй.
        Пользуясь преимуществом духовника покойного, отец Михаил никому не хотел уступить чести поднести великому князю крест для целования и окропить его святою водой.
        Несмотря ни на что, он настоял на своем, и едва показался Дмитрий Иоаннович, сопровождаемый Вельяминовым и боярами, он выступил вперед и осенил крестом князя.
        Великий князь благоговейно приложился к кресту, потом с любопытством взглянул на Митяя: он был очень богомолен и знал всех духовных лиц Чудова монастыря, но лицо отца Михаила было ему незнакомо.
        - Ты что, батюшка, верно, недавно еще в сей обители? - спросил он.
        - Я не отселе, великий княже. Я из села Коломенского… Духовник я покойного… - с низким поклоном промолвил Митяй.
        - Так… То-то мне и лик твой незнаком, - сказал Дмитрий Иоаннович и еще раз окинул взглядом отца Михаила.
        Ему понравился этот высокий священник с его красивым, умным лицом, с его медлительною, тихою речью.
        - Пойдем помолимся об опочившем, - сказал князь.
        Все прошли в келью.
        Прозвучали скорбные слова панихиды.
        Потом гроб подняли и понесли в собор. В числе несших был сам Дмитрий Иоаннович.
        На заупокойную обедню и отпевание в храм прибыл сам владыка - святой Алексий митрополит. Он был уже очень стар - ему шел девятый десяток, - но, хотя стан его сильно качнулся вперед, хотя руки старчески дрожали, однако глаза были ясны, как у юноши, и светились кротостью и умом.
        Торжественно раздавались по храму слова молений.
        Усердно молился коленопреклоненный великий князь. Усердно молился и Иван Васильевич. Но его молитве мешали суетные думы.
        Он жаждал скорейшего окончания богослужения, чтобы, когда прах отца будет скрыт земным покровом, услышать из уст княжеских утверждение в высоком звании «тысяцкого».
        - Превыше всех бояр стану! - бродила в голове Вельяминова тщеславная мысль.
        Закончилась литургия; и последовало короткое отпевание; простились с тем, кто недавно еще был московским «тысяцким».
        Глухо ударили молотки, заколачивавшие гроб.
        «Земля еси и в землю отыдеши»…
        Молчание царило в храме…
        Святой Алексий, муж ученейший, в совершенстве знавший греческий язык и знакомый с латынью, смотрел сосредоточенно спокойно на гроб и думал классической фразой, полной глубокого смысла и так хорошо сознаваемой и передаваемой русским народом:
        - Hodie tibi, cras mihi.
        И, быть может, у каждого молящегося в мозгу шевелилась та же мысль, только, конечно, выражалась она не на мертвом языке, а на живом:
        - Сегодня тебе, завтра мне.
        И у всех, даже у врагов покойного (и он имел врагов; кто не имеет их!) тихою грустью щемило сердце.
        Иван Васильевич плакал, как женщина. В этот - и, быть может, только в этот миг - оставили его честолюбивые помыслы.
        Он страдал, невыносимо страдал душевно.
        Он глубоко верил, что отец его будет блаженствовать в обители вышних, что оплакивать судьбу почившего нечего - он счастлив, - но ему-то Ивану, человеку из плоти и костей, была невыносима разлука.
        Он готов был разбить себе голову о дубовую крышку гроба-колоды.
        В минуту его величайшей скорби к нему приблизился Дмитрий Иоаннович и положил руку на его плечо.
        - Ты не изводись, - сказал великий князь, - всем нам то же будет… Тело что? - тлен, прах… А душа у него была чиста. Господь возлюбил его… Он в обителях райских за нас грешных теперь молится… Ты не сокрушайся - «там» свидитесь… А пока ты жив, я тебя не забуду. Я дам тебе вотчину богатую, в бояре возведу… Ладно ль? Вестимо, тысяцким ты не будешь, потому зачем, правду-то сказать, тысяцкие? Но всем ты от меня взыскан будешь… Не убивайся, молодец!
        И князь, ласково потрепав его по плечу, отошел.
        Иван Васильевич и точно перестал сокрушаться. Грусть как рукой сняло. Слова князя вернули его к земле и кольнули, как ножом, в сердце.
        «Вестимо, ты не будешь тысяцким»… Это был приговор, страшный приговор для юного Вельяминова.
        Все его существо было потрясено.
        - Отец в обителях райских… Ему, конечно, хорошо. А я живу… Почему я не могу быть тысяцким, ежели он был? «Зачем тысяцкие?» Зачем?! Да, мне это надобно. Мне!
        В своем волнении он не слышал, как заколотили последний гвоздь в крышку гроба.
        Но зато хорошо слышал Митяй. Он, испросив благословения у владыки, предстал на амвоне печальный и безмолвный.
        Все глаза обратились к нему.
        Он выжидал. И только когда прозвучал последний удар молотка, он заговорил…
        Речь его лилась, как ручей с отлогого холма: не быстро, но неудержимо. Он хотел сказать ее для князя, но когда начал говорить, то в душе его поднялось и закипело все лучшее, что в ней таилось. И он стал говорить поистине вдохновенно.
        Он говорил - и был искренен в это время, - что человек не должен «прилепляться» к земному, что настоящая отчизна людская не здесь, на темной земле, а там - за пределами, не доступными оку человеческому. И не только оку, но и уму. Разве поймет даже и великий ум человеческий райские блаженства, которые заключены в созерцании Божества? Разве это достижимо? Только светлыми душами может быть понято это блаженство. А много ли их, светлых душ? Убивающий плоть пустынник стремится не к убийству своего тела (это делают и самоубийцы), а к возвышению духа над телом. Но подвижник, питая душу, хранит и тело свое. Потому что и оно не только «очаг страстей», но и подобие Божие. Он, святой, не станет уродовать себя - он не выколет себе глаз, он не лишит себя слуха - потому что Господь сотворил человека не бестелесным, но телесным, и каждый посягающий на жизнь тела посягает и на определение Божие… Почему отшельники и святые люди долго живут? Восемьдесят, сто лет - заурядный возраст для подвижников. Ответ ясен: потому, что они приближают свою плоть к первоначальной чистоте, к той чистоте, в которой явился
первобытный человек, к чистоте Адама до его грехопадения. Святые не убивают, но восстановляют плоть такою, какою она должна быть, если исключить все то, что мешает ее естественному развитию, т. е. всякие излишества, роскошь, лень и т. п.
        Долго говорил отец Михаил, и каждое слово его находило отклик в сердцах молящихся.
        Многие плакали, на глазах Дмитрия Иоанновича блестели слезы.
        Всем было и грустно и сладко, потому что в эти мгновения душе мелькнул божественный свет. Дух жаждал очищения, стремился на свою небесную родину.
        Один только человек составлял исключение среди молящихся.
        Это был Иван Васильевич.
        Он стоял бледный как смерть, с воспаленными сухими глазами. Едва ли он слышал речь Митяя. Для его души не мелькнул проблеск божественного света: в ней были злоба и мрак. Он чувствовал себя обиженным, оскорбленным.
        Когда настала пора нести гроб к месту вечного упокоения, Вельяминов шатался как хмельной.
        Это приписали его горести по умершему отцу. Его жалели:
        - Эх, убивается, бедный!
        - Изводится. Да ведь и то сказать - отца родного хоронит.
        На могиле великий князь вновь пожалел его, вновь подтвердил свое обещание «не забыть его», но снова заметил и о том, что чин тысяцкого он решил уничтожить, как совершенно излишний.
        Слова князя слышали окружающие бояре и отношение их к молодому Вельяминову разом переменилось. Куда делись их медовые речи! Их заменило ледяное молчание да насмешливые улыбки.
        Кое-кто перешептывался, кивая в сторону Ивана Васильевича.
        Все это заметил Вельяминов, и злоба с удесятеренной силой закипела в сердце.
        - Добьюсь своего! - думал он, стиснув зубы. - Дойму не мытьем, так катаньем… А не станет по-моему, так отплачу же я князю-ворогу.
        А Дмитрий Иоаннович между тем, не предчувствуя, что рядом с ним стоит заклятый враг, спокойно беседовал с владыкой, и, когда могила была засыпана, сделал знак Митяю подойти.
        - Красно говоришь ты, батюшка, - сказал ему великий князь, - почаще слушать тебя хотелось бы… Как тебя звать, отец?..
        - Михаилом, государь-княже…
        - Умилительно говоришь… Тебе не в селе Коломенском сидеть… Мы сие устроим…
        И ласково кивнув ему головой, Дмитрий Иоаннович принял благословение от святого Алексия и удалился с погоста.
        Дольше всех оставался у могилы Иван Васильевич; он упросил распорядиться поминками, которые были устроены в его доме у Покрова, одного из своих приятелей, а сам остался у могильного холма и, когда все ушли, кинулся лицом в землю и зарыдал озлобленно, отчаянно.
        - Батюшка! Слышишь ли меня? - взывал он, - меня обидели, отнимают твое наследье.
        Но безмолвна была могила. Только ропот берез, шелестевших пожелтевшей листвой, смешивался с причитаниями юноши.
        III. Святый владыка
        В ту эпоху, к которой относится наш рассказ, жил в Москве человек, имя которого с глубоким уважением произносилось всеми - от великого князя до последнего смерда.
        Человек этот - был святой митрополит Алексий.
        Полна подвигами и глубоко поучительна жизнь этого святителя.
        Святой Алексий родился в Москве в 1300 году. Родом он был из черниговских бояр. Родители его Феодор Бяконт и Мария, переселились в Москву из Чернигова, желая найти более спокойную местность для житья, так как Чернигов того времени подвергался частым татарским набегам. В Москве княжил тогда сын св. князя Александра Невского, Даниил Александрович.
        С этих пор Елевферий совершенно изменился. Он стал уклоняться от всяких забав, полюбил уединение и безмолвие, проводил время в чтении душеполезных книг, в посте и молитве. Родители, заметив в нем такую перемену, отнесли ее к пошатнувшемуся здоровью сына и не раз при нем высказывали сожаление и грустили. Он их утешал:
        - Не печальтесь, а скорее радуйтесь… Как Господу угодно устроить со мною, так и да будет.
        На пятнадцатом году жизни он принял решение оставить родителей и посвятить себя иноческой жизни. Решение еще более окрепло к двадцати летам: в эту пору жизни он удалился в московский Богоявленский монастырь, где и принял пострижение от брата преп. Сергия, игумена Стефана, причем был наречен тем именем, каким был назван некогда в сонном видении.
        Через Стефана, между прочим, он познакомился и вскоре подружился с преподобным Сергием Радонежским.
        В монастыре святой Алексий повел самую суровую жизнь: непрерывная молитва, строгое воздержание выделяли его из числа других монахов; он всех приводил в изумление своими подвигами благочестия. Святой Алексий оставался в обители до 40 лет; когда митрополит Феогност взял его к себе для управления церковными судами на митрополичьем дворе. В этой должности, именуясь наместником митрополичьим, он пробыл 12 лет. При митрополите жило много греков, от которых св. Алексий выучился греческому языку и затем занялся сличением славянского перевода Нового Завета с греческим подлинником и исправлением текста славянского по греческому; перевод этот отличается буквальною близостью к греческому тексту.
        «Сей подвиг, - говорит митрополит московский Филарет, - важен, между прочим, потому, что через него святитель, Богом просвещаемый, предварительно обличил неправое мнение людей, явившихся после него, которые даже доныне утверждают, будто в священных и церковных книгах и описку переписчика исправить, и непонятное слово перевода заменить понятным - непозволительно и противно православию; он поверял и исправлял; а потому, очевидно, не так рассуждал, как новые ревнители не очень старой старины, а точно так же, как и древле и ныне рассуждает православная церковь» [88].
        Митрополит Феогност, а также и великий князь московский Симеон Иоаннович очень полюбили святого Алексия за чистоту его жизни и кротость характера. С согласия великого князя митрополит поставил святителя епископом г. Владимира, а когда владыка и Симеон Иоаннович пали жертвою моровой язвы, наследовавший престол брат умершего князя Иоанн Иоаннович собором избрал св. Алексия на митрополию.
        В это время святителю впервые пришлось претерпеть от человеческого тщеславия и мирской суеты.
        По требованию Константинопольского патриарха св. Алексий должен был явиться в Константинополь, что владыка и исполнил. Патриарх благословил его на митрополию, но каково же было изумление святителя, когда он, вернувшись в Россию, нашел себе совместника в лице Романа: под давлением юго-западных князей Константинопольский собор поставил Романа митрополитом для запада России. Церковь русская была очень смущена этим разделением и желала иметь своим первосвятителем одного Алексия.
        Роман между тем рассылал по епархиям своих посланных с требованием дани и изъявлял притязания на Киев и Тверь; ни там, ни тут он не был принят.
        В церкви русской поднялась великая смута.
        Чтобы положить ей конец, св. Алексий решился вновь предпринять путешествие в Константинополь, куда прибыл и Роман. Патриарх Каллист подтвердил Роману, чтобы он был митрополитом только Литвы и Волыни, а Киев и Великую Россию предоставил управлению св. Алексия.
        На возвратном пути из Византии владыке пришлось претерпеть жестокую бурю на Черном море. Волны яростно кидали утлое и полуразбитое судно. Ужас овладел всеми. Один св. Алексий остался спокоен, уповая на милость Божию. Среди криков отчаяния, среди царившего смятения он жарко молился и дал обет построить храм во имя того, кого православною церковью назначено праздновать в день, когда корабль пристанет к твердой земле.
        Крепка была его вера, жарка молитва, и свершилось чудо; буря притихла.
        Корабль благополучно достиг северного побережья; владыка сошел на землю: это случилось 16 августа - в день, посвященный православною церковью празднованию Нерукотворного образа Господа Иисуса Христа; стечение обстоятельств тем замечательнее, что и самый нерукотворный образ св. Алексий имел при себе на корабле.
        Согласно обету, святитель, дивясь милости Божией, явленной ему, создал не только храм, но целый монастырь во имя Спаса. Этот монастырь находится в четырех верстах от Кремля и именуется Спасо-Андрониевым.
        Приняв бразды первосвятительского правления, владыка издал поучение к пасомым им православным христианам. Оно поражает своею простотою, теплою любовью и заботливостью о духовном преуспеянии чад церкви. «Напоминаю вам, - пишет он, например, - слово Спасителя, сказанное Им к Своим ученикам и апостолам: «Сия заповедаю вам, да любите друг друга… О сем разумеют вси, яко мои ученицы есте, аще любовь имате между собою». Так и вы, дети, имейте между собою мир и любовь…
        «Также имейте, дети, в сердцах своих страх Божий, ибо при нем человек может стяжать всякую добродетель. Сказано: «Начало премудрости - страх Господень». И Григорий Богослов пишет: «Где страх Божий, там очищение плоти и соблюдение заповедей; где соблюдение заповедей, там возвышение души в горний Иерусалим».
        Святой Алексий, не переставая учить свою паству, сам подавал пример праведной жизни. Слава о его святости достигла даже до неверных. Жена хана Джанибека Тайдула долгое время страдала разными болезнями и слепотою. Хан, сведав, что по молитве святого Алексия творятся чудеса, послал грамоту великому князю Московскому с просьбою прислать к нему святителя, угрожая, в случае неприезда его для молитвы об исцелении Тайдулы, войною и разорением. По усиленным просьбам великого князя и ради спасения Руси от татарского нашествия владыка решился поехать в орду. Когда, перед отправлением в путь, он молился в церкви Успения Божией Матери, у гроба св. Петра митрополита сама собою загорелась света на глазах у всех. Это было ему предзнаменованием, что путь его благословляет Бог. Св. Алексий слепил из воска чудесно загоревшейся свечи маленькую свечку и, твердо уповая на милость Божию, поехал к хану.
        Еще до его прибытия в Орду Тайдула видела во сне святителя Алексия в полном облачении, окруженного священниками. По пробуждении она приказала сделать архиерейское облачение по тому покрою, какой видела во сне.
        Хан встретил святителя с великою честью и сам ввел его в палату. Святой муж, служа молебен, возжег свечу, слепленную из воска той, на которой явилось знаменье, молился долго и жарко, потом окропил Тайдулу святою водой.
        Каково было изумление, радость и благоговейный ужас всех окружающих, когда Тайдула вдруг с сияющим лицом воскликнула:
        - Я вижу, бижу!
        В благодарность и в память своего чудесного исцеления она подарила святителю перстень, хан осыпал его дарами и отпустил с честью и миром в Россию. Кроме того, Тайдулою была дарована святителю обширная земля в московском Кремле; здесь был впоследствии св. Алексием построен монастырь в память чуда Архангела Михаила в Колоссах; обитель эта более известна под названием Чудовской.
        Едва владыка успел вернуться в Москву, как ему снова пришлось ехать в Орду по совершенно другому поводу.
        Хан Джанибек, муж Тайдулы, был убит своим сыном Бердибеком. Захватив власть в свои руки, новый хан перебил всех своих братьев и изъявил намерение напасть на Россию.
        Казалось, предстояло новое нашествие Батыя.
        Разрозненная Русь того времени не могла бороться с несметными полчищами.
        Все трепетали от ужаса. Уже мерещились спаленные и разграбленные города и деревни, тысячи окровавленных трупов, над которыми с зловещим карканьем носились стаи воронов и ворон, плачущие дети, лишившиеся родителей, жены и дочери, влекомые в полон на потеху хищным дикарям…
        Конец Руси!
        Великий князь Иоанн Иоаннович, занимавший в это грозное время престол московский, печалясь о судьбе своей державы, обратился за помощью к тому, кто равно был почитаем и русскими, и татарами. Он слезно молил владыку поехать в Орду и смягчить сердце кровожадного хана. - Для нас, простых людей, непосильно это, а для тебя, святого, все возможно, - говорил князь.
        Митрополит отверг наименование святого, но на просьбу князя согласился, желая, хотя бы под опасением мученической кончины, отвратить бедствие от пасомых им чад церкви Христовой.
        Он отправился в Орду.
        Не выдержало жестокое сердце Бердибека, когда его коснулись полные скорби, всепрощающей любви и милосердия слова святого.
        Хан, который проливал кровь как воду, не тронул и волоса святителя и отпустил Алексия в Москву с вестью о мире, и, кроме того, подтвердил, что русское духовенство свободно от всяких даней и налогов.
        Всем сердцем любил святитель свое отечество и служил ему, не жалея себя. Всюду и везде сказывалось его благодетельное влияние: то он советует и дает средства юному великому князю Дмитрию Иоанновичу обвести Москву каменными стенами, то старается примирить враждующих князей, то едет в Киев, то в Нижний Новгород; наконец, строит храмы, воздвигает монастыри.
        Таков был он - светильник веры, ярко горевший на Руси.
        Время брало свое. Наступили преклонные годы, и святой владыка заметно слабел.
        И у князя и у многих зарождался тревожный вопрос:
        - Кто может стать преемником святителю?
        И казалось осиротеет земля русская, когда святой Алексий отойдет в обитель вечного упокоения.
        Все видели свою надежду и опору в святителе, все спешили к нему за помощью и советом.
        Не был исключением из числа других и Иван Вельяминов.
        К кому прибегнуть с просьбой о заступничестве перед великим князем? Кого просить, чтобы походатайствовал перед Дмитрием Иоанновичем об отмене неприятного для него, Ивана, решения?
        Конечно, можно было обратиться с такими просьбами только к нему, ко всеобщему печальнику, митрополиту Алексию.
        Вельяминов так и сделал. На другой день после погребения отца Иван явился в митрополичьи палаты.
        Владыке недужилось, но он все-таки принял его.
        - Что тебе, чадо? - спросил святитель, благословив юношу.
        - Владыка! Горе у меня великое… - начал Вельяминов, стоя на коленях.
        - Знаю, чадо, знаю, - промолвил Алексий, полагая, что Иван разумеет смерть отца, - но что ж делать? Божья воля. Одного ныне отзовет Господь к себе, другого - после. Все мы гости в сем мире.
        - Да, - сказал юноша, - конечно, сие горе велико… Да… Но у меня есть еще и другое великое… Ты слыхал, святый владыка, что тысяцких больше не будет?
        - Говорил мне государь князь…
        - Заступись за меня, владыка… Заступись. Почто же князь меня наследия моего лишает? Али я чем провинился? Всегда был ему верный слуга.
        - Князь к тебе милостив, он тебе вотчину хочет дать. А чин тысяцкого не по нем. Что ж я могу, чадо? Мое дело Бога молить, а не в князьи дела мешаться. А скорбеть тебе, сдается, и не о чем. Кабы князю ты был не люб…
        - Не люб! - воскликнул Вельяминов, вспыхнув и вскочив на ноги, - не люб и есть! Испокон века тысяцкие были… И отец мой, и дед, и прадед в тысяцких сидели. Что же я за бессчастный? Вотчину даст… Да не надо мне ее. Хочу тысяцким быть.
        - Нет, я тебе не заступник, - с некоторою строгостью промолвил святой владыка, - абы нужда была большая, абы точно обижен был, тогда бы я заступился… А у тебя суетность. Тебе хочется власть над людьми иметь, превыше других стать…
        Святитель взглянул на бледное, со следами слез лицо Ивана, и его доброму сердцу стало жаль юноши.
        - Ты не крушись, - заговорил он мягко, - я не в осуждение, а в назидание… Гони мысли суетные, Богу молись, служи князю-государю верой-правдой, и он тебя не забудет. А коли что, тогда и я тебе пособлю. Иди с миром, чадо.
        Странную противоположность один другому представляли эти два человека. Один из них, старец, смотрел ясным, глубоким взглядом; тихою ласкою веяло от его величественного лица, обрамленного белоснежною бородою; сказывалась какая-то мощь духа в этом слабом, согбенном теле.
        Второй - юноша, стройный как тополь, могучий, как богатырь, стоял понурый, со злобно блестящими глазами и искаженными чертами лица; брови сдвинулись, словно кому-то грозя, около глаз залегли темные полосы. В этот миг он казался олицетворением злобы.
        Не отозвались слова святого старца в душе Ивана: «дух зла» овладел им и ожесточил сердце. Он ушел от владыки еще более озлобленным, еще более отчаявшимся.
        Когда он шел по улице, прохожие с удивлением и боязнью сторонились от него: таким «волчьим» взглядом окидывал он их. В нем едва признавали юного Вельяминова, которого привыкли видеть с открытым приветливым лицом и ясным взглядом.
        Он словно постарел на десяток лет.
        - И владыка не заступился! Кто же заступится? Ужели так-таки ничего и не поделать? Нет же, нет! Не буду тысяцким, буду еще большим. А князю-государю отплачу… Погоди, дай срок!
        И злобные мысли вихрем теснились в голове.
        Он вернулся в свой дом - обширный и крепкий - и затворился в «одрине» [89].
        Он не вышел к обеду, не сел за ужин.
        Слуги перешептывались и дивились, прислушиваясь к его шагам - ровным, непрестанным.
        - Чай, все по отце скорбит.
        - Не ест, не пьет - уж это Бог знает что.
        - За сердце взяло.
        Оно и точно - крепко «за сердце взяло» Ивана. Он не знал, что делать с собой, как затушить пламень, жегший душу.
        Он пробовал молиться - молитва не ладилась. Он решал пересилить думы и не мог.
        Несколько раз шевелилась отчаянная мысль:
        - Лучше не жить бы.
        Но все существо восставало против «бездны смерти».
        Жить, жить! Но так, как ему хочется.
        Но как устроить? Где искать помощи?
        И откуда-то из неведомых тайников души словно прозвучало:
        - У меня!
        И в соображении его пронеслось грозное, черное лицо Сатаны.
        Он вздрогнул, оперся на тяжелый дубовый поставец и бессильно, чуть слышно прошептал:
        - У тебя?1
        Ужас объял его.
        Но злоба была сильнее уж-аса.
        - А что ж бы… тать и у тебя… - промолвил он побледневшими губами.
        - Хоть бы и у тебя! Ты-то дашь ли мне, чего желаю?
        Где-то откликнулосъ в душе:
        - Дам.
        Твердою решимостью наполнилось сердце Ивана.
        - Так пусть жe! Пусть хоть катана мне поможет!
        И он снова зашагал по своей одрине, грозный, нахмуренный, со сжатыми в кулаки руками.
        Мысли теснились в его мозгу и давили его.
        Черные, страшные думы. Он мысленно отдавал свою душу дьяволу, он мысленно прибегал к чарам.
        И воображение рисовало ему будущее его могущество.
        Он видел себя богатым властелином.
        Он водил полчища, лилась кровь «его ворогов».
        Он видел Москву спаленную, и князя Дмитрия Иоанновича, лежащего в прахе у копыт его коня.
        - Так тебе, так тебе! Так больше тысяцких не надобно, княже?
        И злобно хохочет он и вот-вот готов раздавить великого князя конской пятой.
        - Разве за все это не стоит душу продать? - размышляет он.
        И сам себе отвечает:
        - Это ли души не стоит? Если бессильны руки сотворить, если на силу есть сила большая, помогут чары. Для волшебства и колдовства все можно. Не спасут ворога ни его ратные люди, ни крепкие стены.
        Чара, как пыль, сквозь щель пройдет, как вода, через чуть приметную скважину проберется. Сказал - не мытьем, так катаньем. Дойму…
        И работают думы, и то застывает, то трепетно бьется сердце его.
        Время идет. Стало темнеть.
        Кое-кто из слуг, не дождавшись выхода своего господина, стал приваливаться на покой.
        Затих дом.
        Вдруг среди тишины громко прозвучал и поднял всех на ноги господский приказ:
        - Оседлать коня!
        Через несколько минут оседланный конь фыркал у крыльца, а еще немного спустя вышел туда же Иван Васильевич?.
        Он был в одном кафтане, без охабня; у пояса покачивался тяжелый меч и сабля в бархатных ножнах, за плечами - лук и колчан.
        Он изготовился, как к бою.
        Нахлобучив плотней шапку, Иван вскочил на седло, склонился вперед, гикнул и вихрем вынесся за ворота и скрылся от глаз удивленной челяди во мраке осенней ночи.
        IV. Некомат Суровчанин
        Не то дорога, не то просека пролегла через лесные дебри.
        Луна чуть проглянет и вновь спрячется за покровом облаков, которые медленно и неустанно ползут по небу, серея, как столбы дыма.
        Немало надо храбрости, чтобы ехать одному в глухую полночь по лесной чаще.
        В ней много волков, но что еще страшней - много лютых людей. Зверь помилует, побоится тронуть, а человека не возьмешь страхом или мольбой. Не тронутся слезами окаменелые сердца, ш бердыш с размаху размозжит голову.
        Вероятно, это хорошо знал путник, пробиравшийся по просеке на бойком аргамаке. Он держал наготове копье, жало которого серебром светилось при проблеске месяца.
        На мгновенье луна вырвалась из-за облаков и озарила ехавшего.
        Он молод. Ему лет тридцать, не больше;
        Плечи широки, стан крепок. Для злых людей - он не легкая добыча: сможет постоять за себя.
        Лицо, окаймленное темно-русой бородкой, красиво, но бледно и угрюмо.
        Брови сдвинулись, а глаз-а вспыхивают недобрым огоньком.
        Если бы встретился москвич, то без труда признал бы в ночном путнике богатого купца прозвищем Некомат Суровчанин.
        Тот же встречный, конечно, подивился бы:
        - Что ему здесь надобно?
        Удивление москвича было бы тем более понятно, если мы поясним, что путь-просека вел ни более, ни менее как только к мельнице некоего Хапилы, пользовавшегося недоброй славой колдуна.
        Чтобы объяснить читателю смысл путешествия Некомата, мы должны оставить его продолжать путь к колдовской мельнице, а сами вынуждены взглянуть на жизнь купца Суровчанина вообще и, главным образом, на те события, которые разыгрались в доме Некомата всего несколько дней тому назад.
        Итак, забудем на время про его поездку и перенесемся в усадьбу, окруженную добрым тыном, за которым, куда глаз ни глянь, раскидывались поля и луга, окаймленные вдали темной полосой леса…
        …Ясное осеннее утро.
        Некомат стоит у окна и смотрит на окрестности.
        Поля со щетиною сжатой ржи, луга с сильно поднявшейся отавой. Дальше лес с темными пятнами хвои и желтыми и красными набросками отживающей листвы.
        Вились думы:
        - Ишь, земли! Глазом не охватишь. Тут тебе и луга, и поля, и бор… Бо-о-гатство! Сена к Петрову дню что накашиваем! А хлеба сбираем, а овса… Уйма! Да еще старания, какого нужно, не приложено. А постараться, - приглядеть здесь-там, пораньше встать, попозже лечь - огребай добро лопатами! Э-эх! Было бы мое, сумел бы постараться. А так, чужое-то обхаживать, кому охота? Честь-то все равно одна будет: пройдет мало времени - помелом погонит. Мне бы пока что хоть малую толику припрятать… Люди думают: Некомат гость богатый, большой торговый человек… Знали бы они, что я только пасынковым добром и дышу. Сполнится ему двадцать годов, все он и заберет. И останусь я чист молодец. Плохо распорядилась покойница, что говорить. Обидела меня. Его, говорит, отец наживал, так ему всем и володеть. А все толковала, бывало, «муженек любимый». Вот те и любимый.
        Угрюмое лицо Суровчанина покрылось пятнами от желчного волнения. В тусклых, впалых глазах сверкнули злые искорки. Он нервно бороду дернул и отошел от окна.
        - Грехи одни! - пробормотал он, прохаживаясь. - Кабы отделаться от этого царнишки. А-ах кабы!
        Тихо стукнули в дверь светлицы.
        - Кто там? - спросил Некомат.
        В дверь выставилась кудлатая седая голова.
        - Что тебе, Пахомыч?
        В комнату бочком пролез приземистый старик с обезьяньим лицом, испещренным морщинами, и юркими лукавыми глазами, полуприкрытыми клоками седых бровей.
        - Я к твоей милости, - проговорил Пахомыч.
        - А что?
        - Силушки нет сладить с пасынком твоим. Помилуй, совсем заморил он Чалого.
        - Этакого коня?!
        - Пропала лошадь. Вхожу сейчас в конюшню, гляжу - сена не ест и сама дрожит. На ней теперь разве впору воду возить да и то годится ль!
        - Любимый мой жеребчик. Растил его, холил красавца, вскормил - и вот! И как Андрюшке помогло такого коня зарезать?
        - Вчерась оседлать приказал и поехал. Знамо дело, от безделья скука берет. Сам знаешь, какая вчерашний день погода была - дождик, буря, не приведи Бог. А ему, вишь, дома не сидится. С утра до вечера это он по полям шаркал. Конь не поен, не кормлен, ну и заморил. Как он вернулся, я так и ахнул: мыло с коня так клочьями и сыпется что снег. Тогда же подумал я: ой зарезал коня.
        Суровчанин присел на лавке, тяжело дышал и покачивал головой.
        - Вот тебе и Чалый. А конек-то был!
        - Уходил, уходил его, что и толковать. Сегодня я ему говорю: Андрей Алексеич! Зарезал ведь ты коня. А он меня же винит: ты, говорит, что смотрел? Верно, грит, опоили его. И знаешь, господине, уж ты меня прости, не в гнев твоей милости будь сказано, а сдается мне, что он тебе назло извел коня: знает - твой любимый.
        - Может быть и очень может быть. От него уваженья не дождаться, а этакого чего-нибудь, чтобы назло, сколько хошь. Уж паренек! Вот он где у меня!
        Некомат указал на свою шею.
        - Испытанье, тебе Господом посланное, - сказал Пахомыч, сочувственно вздохнув, и продолжал: - потому думаю, что он назло тебе сделал, потому… Ведь ни ты, ни я, ни другой кто не поедет по доброй воле в этакую непогодь, как вчерась. А его понесло. И зачем? Даром коня гонять. Один- одинешенек поехал и воров-душегубов не побоялся… А ноне у нас их страсть развелось: намедни Трифоновского ключника среди бела дня зарезали, только малость от дома отошел. Дивно, как Андрей Лексеича не полоснули.
        - Кабы полоснули! - пробурчал Суровчанин так, что ключник мог и не слышать.
        Но он слышал. Весь как-то дернулся, подался вперед и тихонько промолвил:
        - Управились бы с ним воры - благодать бы была.
        - Н-ну, - промычал Некомат, смущенно глянув в сторону.
        - Нет, в сам деле, - зашептал старик, еще ближе пододвинувшись к нему. - Оно, конечно, грех желать такое. Но от слова ничего ему не сделается. А только как не сказать, что легче стало бы без него.
        Суровчанин не останавливал холопа и нервно щипал бороду.
        - То взять, - продолжал шептать ключник, - что вот теперь ты всем володеешь, а малость времени пройдет, - приберет все к своим рукам Андрей Лексеич. Мы, рабы, попадем в его лапы, а тебя, - ты не осерчай на меня, - может, из дома погонит.
        - От него дождешься.
        - Чего от него не дождаться? Всего ждать можно. Меня он со свету сживет, уж это - как пить дать. Он меня страсть не любит. Беда всем будет…
        Старик замолчал. Юркие глаза его так и бегали.
        - Тяжело, - со вздохом промолвил Некомат.
        - Легко ли!
        - А поделать ничего нельзя.
        Пахомыч наклонился к самому уху купца и прошептал:
        - Кабы греха не бояться, то можно бы…
        - Отыди, сатана! - вскричал Суровчанин, покраснев.
        Поднялся с лавки и зашагал по комнате.
        Старик отскочил к двери и забормотал с покорным видом:
        - Ведь я не говорю, чтобы беспременно. Я сказал, коли не бояться греха. А мы, вестимо, хрестьяне православные, мы греха боимся. Я так к слову, тоись… А ты меня сейчас уж и сатаной.
        Некомат ходил, опустив голову. Лицо его словно потемнело. В глазах выражались тревога и злоба.
        Вдруг он круто остановился перед Пахомычем и спросил:
        - Ну, а… ну, а как было бы можно?
        Ключник встрепенулся.
        - Как? Придумать недолго. Кликни - руки найдутся… На воров-душегубов свалим, - прошептал он.
        - Где найдешь? - напряженно шептал купец. - Да после эти же руки, может, и к нашему горлу потянутся?
        - Не посмеют потянуться. Устроим. У меня, сказать правду, на примете есть.
        - Будто?
        В это время в сенях послышались быстрые шаги. Дверь распахнулась, и на пороге появился юноша лет девятнадцати, высокий, голубоглазый, краснощекий. Его плечи еще не вполне развились, но, по-видимому, он обещал стать богатырем. На мощной шее сидела красивая голова в целом венке кудрявых белокурых волос.
        Это был пасынок Суровчанина, владелец усадьбы и земель, Андрей Алексеевич Кореев.
        Увидев его, Некомат угрюмо спросил:
        - Что, Чалого-то загнал?
        - Я загнал Чалого? Когда мне было его загнать? Конь, правда, теперь вконец испорчен, да только оттого, что его опоили, - ответил пасынок.
        Пахомыч, успевший отдалиться от Некомата, с жаром возразил:
        - Грех тебе, Андрей Лексеич, на людей напраслину взводить. Сам виноват, так зачем на других вину складывать? Вьюнош ты еще молоденький и на этакое пускаешься. Непригоже.
        Молодой человек пожал плечами и промолвил:
        - Да когда я мог коня загнать?
        - А вчерась.
        - Много ли вчера я ездил?
        - А от обеда да вплоть до вечерка.
        - Полно врать-то! - с негодованием воскликнул Кореев.
        - Я что? Я человек маленький, - смиренно сказал ключник, злобно блестя глазами. - Одно слово - раб. Я все должен с покорством стерпеть. Говоришь, вру - ну, пусть вру. Пусть твоя правда, мне спорить нельзя. А только вспомяни то, что я еще твоей матушке с батюшкой служил, когда тебя и на свете еще не было. У меня уж борода сивая, а у тебя еще ус не пробился… Грех старика обижать. А снести я все снесу. Все снесу, не привыкать стать. За жизнь-то свою чего не натерпелся… А только обидно…
        И, ворча, он вышел.
        - Коня, конечно, жаль, - сказал вотчим по его уходе, - доморощенный конек… Потому я и говорю… Но ты волен делать, как знаешь. Не мое добро… И ежели я печалюсь, то потому, что о тебе пекусь…
        Он примолк, потом продолжал, стараясь придать голосу задушевный тон:
        - Я ведь тебя этаким знал (он указал на аршин от пола), можно сказать, ты на моих руках вырос. Люблю я тебя» как сына родного… Денно и нощно заботушка о тебе меня берет. Вот пройдет годик, сдам я тебе все хозяйство, тогда делай как знаешь, слова не скажу… Сам будешь в возрасте… Ты будешь хозяйствовать, а я пойду угодникам молиться, либо постриг приму… Уйду из усадебки.
        - Зачем уходить? Как жил, так и живи. Я только рад
        буду.
        - Нет, брат. Двум медведям в одной берлоге не ужиться.
        - Не стоит об этом толковать, батюшка: я тебя не пущу; ведь еще не скоро мне и хозяйство принимать: больше года еще осталось. Чего раньше думать да загадывать: мало ль что еще может случиться! День сегодня погожий, - добавил Андрей Алексеевич, глядя в окно, - взять лук да пойти зайцев пострелять: много их у нашего огорода шмыгает.
        Он ушел.
        Вотчим посмотрел на захлопнувшуюся за ним дверь, и благодушное выражение разом соскочило с его лица.
        - Да, - пробормотал он, - еще срок есть. Мало ль что еще может случиться. А с Пахомычем надобно как след потолковать.
        И он зашагал по комнате, полный черных, смутных дум.
        Скажем теперь несколько слов в пояснение того, каким образом торговый человек Некомат очутился в роли опекуна (разумеется, называем его так современным нам языком) Андрея Алексеевича.
        В то время не существовало еще крепостного права, не существовало также и права на владение землей только какому-нибудь одному сословию.
        Сказанного достаточно, чтобы понять, что Суровчанин хотя был купцом, или, как тогда называли, «гостем», мог и мечтать о присвоении себе имения Кореева, и фактически владеть землей и людьми.
        Лет десять тому назад Некомат был мелким торговым человеком; он торговал холстом и суровским товаром, отчего и получил прозвище Суровчанина. Он наезжал в имение матери Андрея Алексеевича - вдовы княжего боярина - за закупом холста. Красавец в то время собой, он приглянулся молодой еще вдове, и вскоре она вышла за него замуж, не раздумывая о том, что она - боярыня, а он простой гость.
        С женою Некомат прожил лет пять. Она скончалась от какой-то долгой и мучительной болезни.
        - Что свеча растаяла, - говорили про нее.
        Умирая, она позаботилась о сыне от первого брака: все имущество она завещала ему, а своего второго мужа оставила только «пестуном»:
        - Пока Андрюша в возраст не придет.
        Суровчанин, впрочем, мог также все наследовать:
        - Ежели, чего Боже упаси, Андрюшенька помрет раньше.
        Таким образом Некомат стал опекуном пасынка и фактическим, временным владельцем имения, но не собственником его.
        В первые годы купец чувствовал себя очень довольным:
        - Еще покуда малыш в возраст придет. Может, еще его Господь и приберет.
        Но по мере того, как проходили годы, а мальчик превращался в цветущего юношу, Некомат становился грустней и задумчивей: «добро» ускользало из рук. Недалек был день, когда предстояло расстаться с этакой «благодатью». Правда, «гость» успел припрятать добрую толику про черный день, но ему этого казалось мало. Его торговля шла плохо и, в сущности, поддерживалась только деньгами, которые он извлекал из пользования поместьем опекаемого. Люди этого не знали, но он-то хорошо знал: не будет имения - придется и торговлю бросить.
        А имение было - золотое дно. Лежало оно всего в какой-нибудь версте от Москвы; земля хорошая: пажити, леса - все есть, чего хочешь.
        Опекун с ненавистью стал думать о своем пасынке. Андрей Алексеевич был в его глазах врагом его счастья.
        - Кабы помер! - частно проносилось в его голове, когда он смотрел на пасынка.
        И все чаще и чаще стала вспадать дума о желательности смерти Андрея Алексеевича.
        В одно из таких мгновений подвернулся Пахомыч со своими речами.
        К чему привел разговор между ключником и купцом, читателям известно.
        Чем руководился старый ключник, подбивая своего господина на преступление?
        Конечно, только личной выгодой. Андрей Алексеевич не терпел бы его за злобу и пронырство, и, со вступлением Кореева в свои права, ключник должен был лишиться своего первенствующего значения среди челядинцев; кроме того, если бы удалось «отделаться» преступным образом от Андрея Алексеевича, Пахомыч держал бы в своих руках Некомата и мог бы забрать власть над ним и над «людишками».
        Подозревал ли сам юноша, какая опасность грозит ему?
        К вотчиму у него никогда не лежало сердце. Он инстинктивно чувствовал затаенную вражду со стороны Некомата. Но молодой человек гнал такие думы, старался переломить себя, был с отчимом ласков и почтителен. О том же, какие планы зреют у Суровчанина и ключника, он ничего не подозревал.
        Быть может, злые замыслы удались бы, если б случайно в них не проник один преданный юноше человек.
        Это был старик Матвеич, прозванный Большерук. В то время, когда жила еще мать Андрея Алексеевича, Матвеич был ключником, но после ее кончины Некомат поставил на эту должность Пахомыча, а его вернул в положение заурядного раба. Произошло это потому, что Суровчанин видел, что Матвеич более тянет на сторону пасынка, а не на его. Таким образом, старик был большою помехой для опекуна.
        Много пришлось претерпеть Болыперуку, но он все покорно сносил.
        Не многие знали, что причиною такой покорности была его глубокая привязанность к Андрею Алексеевичу.
        Юноша, можно сказать, вырос на его руках; мать, умирая, поручила мальчика заботам Матвеича, и старик не обманул ее доверия; он возился с ребенком не хуже любой няньки. Всегда смирный и молчаливый, он становился буйным и гневным, если видел, что чем-нибудь обижают его питомца; он всегда стоял за него горой перед всеми, не исключая и самого Некомата.
        - Меня хошь прибей, хошь убей, а мальца не трожь: не дам! - говаривал он Суровчанину или Пахомычу в минуту подобной вспышки. - Сироту-то всяк рад обидеть.
        Душа ребенка отзывчива на теплую ласку и любовь; дети чутьем понимают, кто их искренно любит. Не удивительно поэтому, что Андрей Алексеевич, в свою очередь, полюбил Большерука как родного и во всяком случае больше, чем отчима.
        Этот-то истинный пестун юноши и проник в планы Суровчанина и Пахомыча.
        Однажды в послеобеденную пору, когда весь дом был погружен в безмолвие, так как все обитатели от мала до велика, по русскому обычаю, «прилегли» после обеда, легкий стук в дверь горницы пробудил Андрея Алексеевича от легкой дремы.
        Он нехотя спросил:
        - Кто там?
        - Я… Тише… Впустит-ко меня, - послышался из двери сдержанный голос Большерука.
        Юноша, лениво поднявшись, откинул засов.
        Матвеич тихонько вошел в комнату и снова запер двери.
        Он был бледен и имел расстроенный вид.
        - Случилось что, Матвеич? - спросил Кореев, ^х^глядя на взволнованное лицо старика.
        Большерук молча покрестился на икону, потом промолвил:
        - Случилось такое, что не узнай я, быть бы великому греху. Благодари Бога, что спас Он тебя.
        Юноша смотрел на него с недоумением.
        - Злодеи? - пробормотал Андрей Алексеевич, пожимая плечами.
        - Да, лютые злодеи. И с тобою вместе живут и твою хлеб-соль едят. Послушай-ка-сь, что я тебе скажу… Сегодня, ты знаешь, работали мы в огороде. Овощ снимали. Стало близко к полудню. Приходит в это время сам Некомат-от. Поглядел этак на Пахомыча и говорит: гони их обедать. Тот сейчас и запищал: кончай работу, иди за обед…
        «Вестимо, холопищки радешенки. Живой рукой к дому. А я позамешкался с чего-то. Все ушли, а я еще спину гну. Работать мне довелось, надо тебе сказать, у самой загороди, в конце то ись. Знаешь там, где малинник поднялся. Кустарник высокий да густой. Меня за ним и не видать. И вот слышу я, братец ты мой, что за кустами ходят да говорят. Поприслушался. Твой вотчим да Пахомыч. Мне сперва было и ни к чему, а потом стал их слушать…
        Ну, тут-то вот и услышал! Вотчим-то твой говорит, и в голосе словно бы дрожь:
        - Невтерпеж, - говорит, - пора нам с этим приканчивать. Извелся я весь. Надо разом конец.
        - Да уж теперь будет твоя милость спокойна: нашел я кого след.
        Это, значит, отвечает ключник. Мне каждое ихнее слово запомнилось. Умирать стану - не забуду.
        - Ой ли! - грит вотчим-то, - нашел?
        - Нашел, - тот грит, - доброго паренька. О Фильке Непутном слыхал?
        - Еще бы не слыхать. Всем ведомый душегуб.
        - Вот он, - ключник говорит, - и трое приятелей его. И пограбят его и убьют. Я им, с твоего дозволенья, награж- деньице обещал.
        - Дам сколько захотят, только б прикончили Андрея.
        Услыхал я это, да так и обмер. Присел за кустами не шелохнусь, и через веточки проглядываю.
        Вотчим-то белый что снег, а Пахомыч - красный и все волосы ерошит.
        - Когда ж они вершить будут?
        А Пахомыч грит:
        - А с сегодня засядут выжидать. Как он в лесок выдет, нагонят и либо бердышем, либо копьецом, либо стрелку пустят. И вся недолга. Потом ищи их, как ветра в поле. А наше дело сторона.
        - Так. Нарочно завтра ж пошлю его зайцев стрелять.
        Ну, Пахомыч, удастся мне его сбыть - озолочу тебя. Первым ты человеком у меня станешь. И Фильки не забуду. А только скажи ему, чтоб он не зевал: не терпится мне Андрюшку спровадить. Пусть они голову ему разрубят, в воде потопят, аль в огне спалят, только бы убрали. А то руки чешутся самому за нож взяться, либо зелья ему в кушанье подсыпать. Ждать не могу…
        И пошли это они себе помаленьку к дому.
        Я пождал, когда они ушли, да пробрался домой, а теперь вот к тебе прибег. И мой сказ тебе: надобно от злодеев спасаться. Изведут они тебя, как пить дать, изведут. Бога они не боятся, людей и подавно».
        Андрей Алексеевич сидел бледный и удрученный.
        Он несколько раз прерывал речь пестуна то возгласами недоверия, то гнева.
        Когда старик закончил, он быстро поднялся и в волнении заходил по комнате.
        - Знаешь, Матвеич, - сказал он, - и надо мне тебе-верить, и не верится. Ну, можно ль, чтобы отчим… Да что же он за злодей такой?
        - Злодей и есть. Какой же не злодей?
        - Да на что ему смерть моя?
        - На что? Да ведь, ежели ты помрешь, он всем владеть будет. Так и в духовной прописано. Сам слышал, как отец Василий читал твоей матушке, когда она Богу душу отдавала. Ежели ты помрешь, - все вотчиму. Из-за этого он тебя и хочет спровадить.
        - Пойду-ка я к нему, - с гневом вскричал юноша, - и скажу, что мне все ведомо. Что он сущий злодей, Бога позабывший, и чтоб он убирался бы поскорей из моего дома.
        Большерук замахал руками.
        - Тише!.. Не кричи, - промолвил он. - А о сем и думать нельзя. Он только и скажет одно: знать ничего не знаю, ведать не ведаю, мало ль, дескать, тебе наговорили! А тебя за продерзости он еще в подклеть запрет. И ничего ты не сделаешь, потому пока тебе двадцати годов нет, он здесь хозяин. А в подклети они тебя и заморят. Нет, пока что надобно тебе отсюдова уйти. Это уж, как люблю тебя, говорю.
        - Покидать кров родимый? Из-за чего?
        - Чтоб жизнь спасти. Пройдет мало времени, вернешься сюда хозяином и Некомата прогонишь. А пока послушайся - уезжай.
        - Куда уехать? - грустно промолвил молодой человек.
        - Ты вот что, не печалься, не убивайся, - сказал Большерук, и голос его задрожал, - всякому Господь испытанье посылает. И тебе тоже… Ты не бойся, а на Бога надейся. Я ж тебя не оставлю: какую могу, завсегда помощь окажу. Сам знаешь, люб ты мне, как сын родной. Поедем мы, родненький, отсель, времени не вадя. У тебя в Рязани дядя живет, отца твоего брат родной. Лет десяток, как он от Москвы к рязанскому князю отъехал… Вот мы к нему и будем путь держать.
        - Из своего дома бежать. Матушка! Кабы встала ты из своего гроба… - как стон вырвалось у юноши.
        Он тяжело опустился на лавку и сжал руками виски. Все существо его было полно горем и негодованием.
        Хотелось бы кинуться к отчиму, назвать его злодеем и с позором выгнать его из дому.
        Но он сознавал, что пестун прав, что этого сделать невозможно, что только ему же хуже будет.
        Приходилось покоряться необходимости.
        Приходилось покидать родной дом,^ч^ могилу матери и ехать за тридевять земель, чтобы укрыться от козней.
        Этого требовало благоразумие.
        Это казалось единственным средством спасения.
        Лицо матери, как живое, стало перед ним.
        Доброе лицо с ласковым, кротким взглядом.
        И рядом другое - угрюмое лицо отчима, с глазами, в которых застыло выражение подозрительности и затаенной злобы.
        - Ты не убивайся, родненький, говорю, - бормотал между тем Матвеич. - Ну, что ж, у дяденьки поживешь годик, а там вернешься. Дяденька родной, не обидит. А я все приготовлю - и коней, и запасец. Прихватим и верного человека… Знаешь Андрона, племяша моего? Помолился Богу, да и в путь. Как стемнеет, я лошадок выведу за изгородь к огороду. Тихохонько сядем на коней - и след наш простыл.
        Юноша поднял голову.
        - Хорошо, - сказал он, - знать, Божья воля. Я согласен… Сегодня же ночью едем.
        - Ну, вот и ладно, и отлично. Я коников приготовлю и обо всем позабочусь, спокоен будь. А близко к полуночи выберись за огород. Понимаешь, я рад-радешенек: от погибели, родной, спасешься. Нешто сладко под нож злодеев голову подставлять. Даже сие и грех. Это вроде как на себя самому руки наложить. Так едем сегодня! Я и Андрону скажу.
        А теперь надобно наутек от тебя, пока все спят: заприметят, так, пожалуй, еще догадаются. Прощай пока, соколик! Все я изготовлю.
        Старик ушел довольным, а юноша долго еще сидел в грустном раздумье.
        В этот день отчим был с ним особенно ласков.
        Андрея Алексеевича эта ласковость резала, как ножом. В особенности трудно было ему сдержать себя, когда Некомат сладеньким голосом сказал:
        - Что ты сегодня хмуришься, родной? Скушно, чай? Ты бы пошел по леску побродил али б зайчишек пострелял.
        Юноша вспыхнул от негодования.
        «Сам под бердыш злодея посылает, - подумал он, - не терпится ему меня спровадить».
        Он едва не выдал себя резким ответом, но успел овладеть собой.
        - Что-то недужится маленько. Я, чай, как-нибудь застудился… Пойду полежать, - ответил он и ушел в свою горенку, чтобы только не видать ненавистного теперь для него лица отчима.
        Затих господский дом.
        Сам Суровчанин угомонился в своей опочивальне. Андрей Алексеевич приподнялся на постели и прислушался.
        Тихо. В окно смотрит лунная ночь.
        Встал, высек огня и затеплил огарок.
        - Теперь скоро. И це хотелось бы, и сердце рвется, да ничего не поделаешь. Что сделаешь супротив злобы людской?
        Он печально поник головою.
        - Из своего дома приходится бежать… Божья воля.
        Чуть скрипнула дверь.
        Выставилась косматая голова Матвеича.
        - Пора! - сказал пестун. - Напрасно свечку вздул: не заприметили бы!
        - Сейчас. Вот только образок возьму, да тут кой-что…
        - Кони уж выведены.
        - Иду.
        Андрей Алексеевич закрестился:
        - Господи помози!
        - Его святая воля. А где твой тулупчик? Ночь холодна да и после пригодится. Мешкать негоже, одначе.
        Юноша поспешно оделся и потушил огонь.
        Тихо прошли сени, выбрались на двор.
        У ворот гулко храпел сторож.
        - Крепко Левка спит, - сказал Большерук, - я давеча мимо него лошадей провел, и то не слышал.
        Вступили в сад, он же и огород. Деревья недвижны, как колонйы, сетью раскинулись ветви, не шелохнутся. По тропинке разбросались пятна лунного света*
        - Ночь-то! А? - с восхищением промолвил старик.
        - Хороша ночка, - ответил юноша и подумал:
        «Можно сказать, что всю жизнь переламываем, а говорим так, словно вот погуляем да и домой повернем».
        За садом-огородом ждал Андрон, племянник Большерука, рослый, сильный парень из тех, про которых говорят: неладно скроен да крепко сшит.
        Он сидел верхом на лошади, двух других держал за узду.
        - Вот вы, а я было заждался - думал, не случилось ли чего, - промолвил Андрон.
        Пришедшие молча вскочили на седла.
        - Сейчас мы в перерез поля, - сказал Матвеич, - в лесок, а там окольным путем.
        Тронулись ходкою рысью.
        - Стой! - приказал юноша, когда въехали на невысокий пригорок близ леса. - Дай взглянуть в последний раз.
        Он повернулся лицом к усадьбе.
        - Прощай, кров родимый, - прошептал он с глубокою грустью. - Возвращусь ли, увижу ль тебя когда-нибудь?
        Тихим, мирным пристанищем казалась озаренная месяцем усадьба с высоким господским домом, - с разбросавшимися в беспорядке службами, крытыми побурелой соломой, с темным пятном сада-огорода…
        А там, за лесом, неведомый, чуждый, шумный мир…
        Матвеич и Андрон были задумчивы.
        Для них, холопов-рабов, усадьба была только обширной тюрьмою; мир нес свободу. О чем жалеть?
        Но что-то похожее на тоску шевелилось в их сердце.
        Тут их родина!
        И что бы ни сулила, что бы дала чужая сторона, все нет- нет да перелетит тоскливая дума сюда, к этому полю, к этому лесу, к усадьбе, к селу, что вон блестит крестом колокольни; сюда, где мать слышала их первый крик, где мирно отдыхают в сырой земле усталые кости отцов, дедов^4^ и прадедов…
        Все сняли шапки и перекрестились.
        Андрей Алексеевич круто повернул коня, чтобы скрыть от спутников навернувшуюся слезу, и, крикнув: «Гайда!», вскачь понесся к лесу.
        Холопы поскакали за ним.
        Неширокая тропа вилась змеей и пропадала вдали.
        - Я ларец взял, - сказал «пестун», ровняясь со своим молодым господином, - уложил в него твой новенький кафтанчик, кой-какие пожитки… Ну, и деньжонок малую толику.
        - Их-то откуда взял?
        - А из укладочки твоего вотчима, - промолвил Матвеич равнодушно.
        - Вот это худо. Ведь это выходит, что ты украл, - вскричал молодой человек.
        - Не для себя взял, а для тебя. А деньги-то больше твои, чем Некомата: от тебя же он их нажил. Да и много ль я взял? Ему вдосталь осталось.
        - А все-таки я бы…
        - Э, господине! - перебил его Большерук, - старый человек, знаю, как без денег быть на чужой стороне… Не о себе пекусь - что мне! Я уж и жизнь больше, как наполовину, прожил, - о тебе заботушка. Помню я, как матушка твоя в смертный час сказала: «Береги Андрюшу, Матвеич, не дай сироту обидеть». Побожился я ей перед святой иконой. И вот те крест, не было у меня с тех пор иной заботы, окромя как о тебе.
        Что-то нежное зазвучало в голосе старика.
        - Спасибо, Матвеич, - с чувством промолвил юноша. - Тоже люблю тебя, как родного.
        - Спасибствовать за что же? Сердце у меня трепыхалось, как узнал я, что вотчим супротив тебя задумал. И слава Тебе, Господи, что теперь мы ослобонились от него.
        - Ослобонились ли?
        - Бог поможет. Он, милостивый, все устроит. Уйдем от погони. Да и знаю я здесь один путек скрытный. Одначе, подгоним коней…
        Лошадей подхлестнули, и мерный топот понесся по тихому лесу…
        Странный сон пригрезился Суровчанину. Ему снилось, будто он - Некомат - большой паук, а пасынок его, Андрюшка, - крупная оса.
        И Андрюшка-оса будто бы - зуу! - яетает, жужжит вокруг отчима-паука; и жало выпустила и кольнуть готова:
        А он-паук за ней гоняется, челюстями шевелит, протягивает мохнатые ноги - вот-вот схватит.
        И как будто - цап! - схватил. А оса вдруг как ужалит… Забился, заметался паук…
        Вскрикнул купец и проснулся.
        В доме мертвая тишина.
        Чуть мерцают лампады.
        Сквозь окно брезжит тусклый рассвет.
        Уставился Некомат на оконный переплет и перевел дух.
        - Фу! Вот сон! - проворчал Суровчанин и сел на постели. - К чему такое приснилось? Надо думать - не к добру.
        Прилег было снова.
        Не спится.
        Встал, накинул старенький охабень и зашагал по опочивальне.
        - Даже во сне снится, - думал он. - И тут покоя не дает. И во сне и наяву… Да, отделаться, отделаться от него поскорей. Сбыть с рук. Тогда я сам себе голова. Мне с ним не житье, прямо не житье… Можно сказать, век мой заедает. Что я при нем? Ничего. Долго ль ждать, как все от меня отнимет? Ступай, дескать, на все четыре стороны. У него уж ус пробивается…
        Он шагал крупно и быстро, и его широкая фигура колыхалась в такт шага.
        По тихому дому гулко раздались чьи-то торопливые шаги.
        Потом голос Пахомыча за дверью спросил:
        - Не спишь, господине?
        - Нет. Что тебе?
        Ключник, кое-как одетый, бледный, предстал на пороге опочивальни.
        - Беда стряслась, - промолвил он, - Матвеич и Андрон убегли. И трех коней угнали.
        Как ни был Суровчанин изумлен этим известием, однако не мог не заметить некоторой странности: бежали двое, а коней увели трех… Почему именно-трех? Если б хотели ехать одвуконь, так взяли бы четырех - у каждого был бы один конь под верх, другой в запасе.
        - Дивно, что трех, - прошептал он.
        Потом стал соображать под плаксивый голос ключника.
        - Андрон - племяш Большерука. Дядя пошел наутек, ну и его прихватил, чтобы я на Андроне злобы не срывал… Это все так… А вот с чего Матвеич на старости лет в бега ударился? Жил-жил и вдруг на! Да и как он смог своего любимца Андрюшку оставить? Что-то тут не так… Не Анд- рюшкины ль тут штуки?.. Да какие ж могут быть? Может, без моего спросу послал их куда? А не спросил нарочно, чтобы власть свою показать… Лучше всего будет самого Андрюшку и порасспросить. Ему, верно, поболе нашего ведомо. Может, ему Матвеич что-нибудь за тайность и раньше сказал. Недаром вчера Андрей кислым таким ходил…
        Придя к такому заключению, Некомат сказал Пахомычу:
        - Пойдем к Андрею… Не знает ли он чего.
        Он пошел к горнице пасынка. Ключник, вздыхая, поплелся за ним.
        Каково же было изумление Суровчанина, когда он нашел комнату пустою! При отблеске рассвета можно было видеть царивший в ней беспорядок; там и сям были раскиданы вещи; какой-то узелок, вероятно забытый второпях, лежал на лавке.
        - Вот для кого третья-то лошадь понадобилась, - вскричал он. - Убег… Знать, проведал… Теперь все пропало!
        Он схватил себя руками за голову.
        - Господи помилуй! - воскликнул испуганно Пахомыч.
        - Что ж делать теперь? - растерянно прошептал Некомат.
        Лицо его исказилось злобой.
        - Ускользнул… Ушел… Так нешто мне теперь погибать? Так нет же, нет! Поймаю, и тогда…
        Он погрозил кулаком.
        Потом крикнул ключнику:
        - Подними всех холопов… Седлать коней! Поскачем в погоню.
        Вскоре весь дом пришел в движение.
        Некомат сам осмотрел следы. Они поставили его втупик.
        - Путь не к Москве… Али они кружным путем?
        Холопы на конях были разосланы во все стороны.
        Сам Суровчанин во главе конной ватаги поскакал по следам.
        Он был вооружен, как для битвы; глаза его метали искры, брови нахмурены.
        Не добром веяло от его лица; если погоня удастся, Андрею Алексеевичу предстояло мало хорошего.
        Следы то тянулись «гусем», то, когда тропка становилась шире, выравнивались в линию; то они были ясно видны на сырой почве, то о них приходилось только догадываться, когда путь шел мелкой травой или пушистым мхом.
        - Догоним! - ворчал Некомат, кусая усы, и погонял коня не жалея.
        Рабы неотступно следовали за ним.
        По их сумрачным лицам трудно было угадать, как они относятся к побегу двух своих товарищей и Андрея Алексеевича.
        Но иногда в глазах некоторых, когда они взглядывали на гневного господина, мелькало словно злорадство.
        Скачка по лесной тропе продолжалась несколько часов.
        Вдруг следы круто свернули в сторону, в чащу, и разбежались между деревьями.
        Выслеживать стало значительно труднее.
        Суровчанин напряг все свое внимание, чтобы не потерять их.
        Ехать приходилось медленно.
        - Этак мы до вечера проплутаем, - сердито ворчал Некомат.
        Слышно было, как вдали журчит ручеек.
        К нему-то и привели следы и разом оборвались. Они в буквальном смысле канули в воду.
        - По нем ехали, благо не глубок, - сказал купец.
        Он слез с коня и внимательно стал рассматривать песчаное дно. Ручей был очень неглубок и вода прозрачна, но течение быстрое. Дно казалось совершенно ровным; никаких следов не виднелось.
        Суровчанин был близок к отчаянию.
        Но все же он еще не хотел «слагать оружия».
        - Ручей не велик… В ту сторону им не рука была ехать… Где-нибудь должны же были на берег выехать… - соображал он.
        Хлестнул коня и поскакал по берегу вниз по течению ручья.
        Холопы безмолвно последовали за ним.
        Вскоре ручей стал шире, а дно его, по-видимому, более илистым.
        Далее появилась обильная осока, а затем глазам представилось обширное болото с там и сям разбросавшимися кочками.
        Некомат хотел было ехать далее, но одни из рабов удержал его коня за узду, промолвив:
        - Дальше нельзя… Трясина засосет…
        Купец смотрит на болото с искаженным от отчаяния и злобы лицом.
        - Ускользнули!.. - проносилось в его голове. - Но как? Не на крыльях же они перелетели трясину.
        Конечно, они не перелетели на крыльях: и для многих из сопровождавших Суровчанина холопей не было тайной: что через болото тянется, чуть поправей от устья ручья, полоска твердой земли. По ней беглецы и выбрались.
        Ни один из рабов, однако, по какрй-то причине, не захотел поделиться с господином своим знанием.
        На некоторых лицах мелькали насмешливые полуулыбки.
        Опустив на грудь голову, недвижный, как статуя, сидел на коне Некомат.
        В груди его клокотало бессильное бешенство и отчаяние. Он понимал, что дальнейшее преследование невозможно, что беглецы ускользнули.
        Медленно повернул он коня и глухо промолвил:
        - Домой!..
        К его приезду большинство из посланных на разведки холопей уже вернулись. Он видел по их лицам, что поиски не увенчались успехом, и не стал расспрашивать.
        Пахомыч встретил его с грустным лицом и, увидев, что беглецов не поймали, всплеснул руками и заахал.
        Некомат прошел в дом и стал раздумывать, что предпринять.
        Положение его было не из веселых.
        - Ежели ему все известно, - думал купец, - так, может, он прямо поехал к великому князю ударить на меня челом… Тогда дело плохо. Тимошка выдаст беспременно… Пожалуй, и моей голове не уцелеть. А ежели он не в Москву уехал, так куда ж? Может быть, думает где-нибудь побыть до поры до времени, а там и нагрянуть… Коли и так, то сладко ль мне здесь сидеть да дожидаться его. Небось, не помилует?.. По всему видать, что мне здесь оставаться не рука, а тоже надо наутек. Эх, вот горе! Да и бежать-то куда не знаю… Хорошо, что хоть деньжонки есть…
        Он достал из одной из укладочек, стоявших в простенках, дубовый ларец, окованный железом, и раскрыл его.
        Взглянул и ахнул:
        - Ахти, добрая половина отсыпана! Добрался Андрюшка до моих денег.
        Рядом со злобой шевельнулось в душе жгучее чувство жадности.
        - Обокрал! А я-то копил - хранил…
        «Казны» еще оставалось много, но это мало утешало купца.
        - Лучше бы всего, чем мне отсюда бежать, - продолжал он размышлять, - узнать бы, где он укрылся, да как-нибудь и того… Это было б ладно… Тогда бы и денег не жаль. Да где его найдешь? Как узнаешь? И выходит, либо сиди у моря да жди погоды, либо беги… К знахарю, что ль, съездить? Колдовство поможет, пожалуй… Пусть знахарь мне только скажет, где Андрей и что замыслил он… А там я уж зевать не стану… Да это было бы ладно!..
        Суровчанин был сыном своего века и, как все в ту эпоху, суеверен. Он твердо верил во всяких ведьм и колдунов, в русалок, леших, домовых и водяных. Он не сомневался, что чарами можно «напустить порчу на человека», проникнуть в будущее, привлечь любовь и т. д.
        Не удивительно поэтому: что он ухватился за мысль о колдовской помощи.
        В его глазах это было единственным средством, могущим привести к цели.
        А колдуна не надо. было долго искать.
        У запруды на Яузе жил всем ведомый колдун, мельник Хапило.
        Про него ходили разные россказни. Поговаривали даже, что из трубы его избенки однажды вылетел бес, в виде черного ворона. Ночью мимо мельницы ходить побаивались.
        К этому-то чародею и надумал обратиться Некомат.
        Однако действовать надо было осторожно.
        Узнают, что он был у Хапилы, пойдут толки. На него даже начнут смотреть косо и чураться.
        - С колдуном возится… Может, и сам с нечистым знается!
        Такая молва не могла быть приятца для купца. К тому же колдуном прослыть было и небезопасно: при народных бедствиях, вроде повального падежа скота, засухи и т. п., зачастую обвиняют колдунов, что это они «напускают», и тогда с ними жестоко расправляются.
        Все это было хорошо известно Суровчанину, и он решил пробраться к мельнику ночью, в глубокой тайне.
        Приняв решение побывать у Хапилы, он даже как будто повеселел. В сердце зародилась маленькая надежда.
        Когда стемнело и все в доме заснули, он осторожно вывел коня, сам оседлал и, разобрав часть плетня в огороде, выбрался из усадьбы.
        V. Чародей Хапило
        К северу от Москвы из болот, за нынешней деревней Большие Мытищи, среди дремучего леса, вытекает на юг река Яуза [90] и впадает в Москву-реку «ниже города».
        Нынешняя Яуза едва ли имеет какое-нибудь сходство с прежней. Она славилась чистотою воды, так как принимала в себя много лесных родников.
        Берега ее были пустынны. Только шум лесов вторил звучному плеску ее волн.
        В Яузу впадает речка Сосенка.
        На этой-то речке, над запрудой, и высилась мельница Хапилы [91].
        Было около полуночи, когда к воротам двора колдуна подъехал всадник.
        Он легко спрыгнул с седла, привязал коня к кольцу у ворот и постучал.
        Проглянувший месяц озарил бледное, красивое, молодое, безусое лицо.
        На стук за забором неистово залаял огромный пес.
        Другого отклика не было.
        Приезжего брало нетерпение. Он снова постучал так, что ворота затрещали.
        На этот раз стук был услышан.
        - Кто тут в полночь ломится? - послышался ворчливый старческий голос. - Угомону на вас нет.
        - Пусти, знахарь, дело к тебе есть! - ответил путник, который был не кто иной, как Иван Вельяминов.
        - Какое такое дело по ночам? Поезжай своим путем- дорогой, а я спать пойду.
        - Отвори, старче, отвори! Совет от тебя, помочь нужна… А заплачу хорошо. Ничего не пожалею…
        Колдун точно некоторое время был в нерешимости, потом послышались шаги босых ног, и ворота отворились.
        Пес залился и клубком бросился под ноги входившего.
        - Убери пса! - не без некоторого испуга сказал Вельяминов.
        - Небось, не съест, коли добрый человек! - ответил колдун.
        Однако крикнул собаке:
        - Не трожь!
        Лай стих, и собака стала смирней ягненка.
        Знахарь провел гостя к себе в жилье и, когда тот переступал порог, предупредил:
        - Лоб не расшиби! Притолка низкая!
        Потом выгреб углей из печи и зажег от них лучину.
        Трепетное пламя осветило закоптелую, низенькую избу, наполовину занятую огромною печью из сырцового кирпича.
        Повсюду были развешены по стенам и свешивались с потолка пучки высушенных трав.
        Воздух, напитанный их пряным запахом, был удушлив.
        На лежанке печи сидел большой кот, совершенно черный, «без отметин» - настоящий колдовской - и, мурлыча, пристально смотрел- на Ивана своими желтыми глазами.
        Сам ведун был маленький, тощий старик с крючковатым носом, жидкой бородкой, лысиной на темени и странно блестящими глазами.
        - Садись - гость будешь! - сказал ведун, снимая с лавки пучок каких-то свежих трав и очищая место для Вельяминова.
        Тот сел.
        Знахарь внимательно посмотрел на него и промолвил:
        - Сынок тысяцкого?
        - Да, «сынок тысяцкого», а не сам тысяцкий, как мне пристало быть! - с невольным раздражением ответил молодой человек.
        - Знаю, знаю… По княжей воле… А от меня-то чего ты хочешь?
        В глазах ведуна блеснул хитрый огонек.
        - Может быть, - процедил он. - Для чего тебе сие знать? Много будешь знать - скоро состаришься.
        - Видишь серебро?
        Иван подкинул на руке несколько грубо обделанных кусков серебра.
        - Все будет твоим, ежели ты…
        Тут юноша пододвинулся ближе к знахарю и закончил дрожащим шепотом:
        - Ежели ты мне поможешь душу нечистому продать.
        Хапило вперил в Вельяминова пристальный взгляд, помолчал и вдруг залился неприятным, резким смехом.
        - Чего ее, душу то-ись, тебе продавать - хи-хи! - ежели она уж продана?
        - Как?! Нет, - с некоторым испугом проговорил Иван.
        - Я тебе говорю продана… Нечистый-то эва с левого плечика стоит, сторожит ее…
        В этот момент кот, наежась, быстро прыгнул прямо на левое плечо юноши.
        Вельяминов вскочил, бледный, с искаженным от ужаса лицом, и делал усилия стряхнуть с плеча кота, но тот цепко держался, проникая когтями сквозь одежду до тела.
        - Ты его оставь, - спокойно заметил знахарь, - он не слезет, он у меня умный… Будешь трогать - поцарапает… Старик я слабый, живу один, только двое у меня и защитников, что пес да кот. Подвернется лихой человек, - пес его за горло, а нет, так кот ему в глазеньки вцепится… Умные они у меня. Сиди, Васька, смирно.
        Кот точно этого и ждал: он сел на плече Ивана Васильевича так же спокойно, как раньше сидел на лежанке.
        - Он тебя не тронет теперь, молодчик, ты его не трожь. Так нечистому душу? Хе-хе!
        - Чего ж смеешься? - с сердцем промолвил Вельяминов.
        - Да на тебя мне смешно. Проданную душу продавать хочет!
        Потом лицо его сделалось серьезным.
        - Погляжу я на тебя - молоденек, силы да здоровья не занимать стать, жил бы себе помаленьку, трудился б во славу Божию и счастье получил бы… А тебе надо все сразу - тяп- ляп да и корап. Ни смиренья нет, ни терпенья… Этакое надумал! Душу продать нечистому. Да уж ты продал ее, продал, как только тебе это на мысль впало. Тебя лукавый враг рода человеческого уж уловил.
        И думается мне, что ты не вырвешься из его когтей. Дивишься, что от знахаря-ведуна такие речи слышишь? Да, молодчик, вот я и знахарь и ведун; иного полечу, иному - грешным делом - и погадаю, да души-то я нечистому не продавал и помыслить о сем страшусь… И все знахарство-то мое, может, оттого, что жил долго и побольше других знаю… Да… Ты серебрецо свое спрячь - не помощник я тебе в этаком деле. Да ты и без меня сумеешь, ой сумеешь!
        Он рассмеялся прежним неприятным смехом.
        Вельяминов сидел с угрюмым, почерневшим лицом.
        В ворота сильно застучали.
        - Чтой-то сегодня! Опять кого-то Бог несет, - проворчал знахарь и вышел из избы.
        Иван попробовал было встать, чтобы как-нибудь укрыться от взоров нового посетителя, но кот напомнил о себе таким грозным ворчаньем и так расправил когти перед его глазами, что он счел за лучшее более благоразумным остаться в прежнем положении до возвращения Хапилы.
        Со двора доносились окрики знахаря и переговоры, подобные тем, какие пришлось вести раньше Вельяминову.
        Пес неистово заливался.
        Потом он разом затих: очевидно, колдуну пришлось впустить посетителя.
        Послышался скрип ворот.
        - Ну, идут сюда, - подумал юноша с таким чувством, что был готов провалиться сквозь землю, только бы укрыться от непрошеного свидетеля его посещения избенки колдуна.
        Дверь отворилась, и в избу следом за знахарем вошел Некомат Суровчанин.
        Войдя, он остановился как вкопанный.
        Он был очень неприятно поражен, застав у Хапилы другого посетителя.
        Однако быстро овладел собою и, слегка поклонясь Вельяминову, промолвил, обращаясь к ведуну:
        - Кое зачем ты мне, старче, надобен.
        Иван и Некомат не были близко знакомы, но в лицо знали друг друга.
        - А надобен, так говори, - сказал колдун.
        Как ни тихо говорил Суровчанин, Иван расслышал. Любопытство его было затронуто.
        Хапило, не говоря ни слова, взял большую медную кружку с блестящим дном, наполнил ее до половины водой и поставил на столе.
        - Пасынка твоего ведь Андреем Кореевым звать? - спросил знахарь.
        - Да.
        - Племяш Епифана, что к рязанскому князю отъехал… - пробормотал Хапило, словно соображая.
        Взяв щепоть какого-то порошка, бросил его в кружку, отчего вода потемнела, но дно ярко просвечивало.
        - Подь сюда да смотри сквозь воду на донышко… Там ты, может, увидишь своего пасынка… Глаз не отрывай и мигай поменьше…
        Суровчанин склонился над кружкой, а знахарь что-то забормотал быстрой скороговоркой, плавно проводя в то же время руками над головой и вдоль щек купца.
        Через некоторое время Некомат почувствовал словно сонливость. Дно ярко блестело сквозь воду.
        - Видишь пасынка? - спросил знахарь таким голосом, словно приказывал.
        На гадающего словно налетела какая-то пелена, потом быстро ниспала, сияющее дно исчезло. Вместо него он увидел поляну среди леса и трех всадников, из которых один был Андрей, двое других - Большерук и Андрон.
        - Вижу, - ответил купец странным, глухим, не своим голосом.
        - Смотри дальше!
        И одна за другой проходили картины.
        То Некомат видел пасынка в дремучем лесу, у багряного костра, среди ночной тьмы, то переплывающим реки, то подъезжающим к городу, окруженному крепкой стеной с башнями, с бойницами…
        Вон какой-то муж обнимает его, как родного…
        Старец в княжеском наряде… Величественный, как патриарх…
        И старый князь смотрит ласково на Андрея и приветливо улыбается…
        Потом Андрей опять, но не прежним скромным юношей. На нем алый плащ… Огнем горит из-под плаща панцирь тонкой заморской работы.
        И смотрит куда-то юноша… Словно на него, на Некомата…
        И вот бловно встречаются их взгляды.
        Грозно смотрят очи пасынка на отчима и словно говорят:
        - Я не забыл… Вернусь… Идет погибель твоя…
        Вскрикнул Некомат, опрокинул кружку и обвел мутным взглядом каморку, словно внезапно проснулся.
        - Значит, беда… Значит, надо все бросать… Бежать… - пробормотал он, еще словно в каком-то забытьи.
        Провел рукой по разгоряченному лбу и окончательно очнулся.
        Взглянул на Вельяминова и вспыхнул.
        А тот жадным взглядом впивался в его лицо, следя за всеми переменами выражения. Расслышал он и последние слова Некомата и подумал:
        «Нашего поля ягода»,
        Суровчанин встал, кинул несколько грубых монет на стол и сказал:
        - Иду… Выпусти меня…
        - Я тоже… Поедем вместе. Вдвоем побезопасней, - промолвил Иван и добавил: - знахарь, возьми свою кошку!
        Хапило сделал знак, кот спрыгнул на лежанку.
        Вельяминов поднялся и прошел вслед за Некоматом.
        Молча вышли за ворота, молча вскочили на седла и тронулись в путь. Обоим надо было в сторону Москвы. Каждый был занят своими думами.
        Тусклая луна по временам освещала угрюмые лица. Первым прервал молчание Некомат.
        - Ты не сказывай о том, что у знахаря меня видел.
        - А ты про меня.
        - Вестимо ж.
        Помолчали.
        - Э-эх! Пропади пропадом буйна головушка, - сказал Вельяминов, - покину родную сторонку… Поеду в чужой край искать счастья…
        Эта мысль совпала с думами Некомата.
        Он даже вздрогнул.
        - С чего так? - спросил он, стараясь принять равнодушный тон.
        - От добра добра не ищут. Что мне здесь делать? То ль дело у князя тверского! У него и почет и казны добудешь… Такому князю и служить любо… У тебя тоже беда стряслась?
        - Н-да, - процедил Суровчанин.
        - Слышал я, как ты у знахаря говорил, что пасынок убег. Я его знаю - Андрей Лексеичем звать… Да и тебя тоже. Чай, и меня признал?
        - Признал: сын тысяцкого.
        - Да сын его, а не сам тысяцкий, как должно бы быть… Изобидел меня Димитрий Иоанныч… Прямо скажу - отъеду от него в Тверь.
        На минуту он замолк, потом спросил решительно:
        - Ты ведь тоже бежать задумал?
        - Я? Да… Нет… - замялся застигнутый врасплох купец.
        - Ты не виляй. Чего таиться? Не выдам. Сам слышал, как ты говорил, что «беда» и что «бежать надо». Хочешь - едем вместе. Говорю - у тверского князя нам будет не жизнь, а масленица. Он московских ласкает. Сразу первыми людьми станем.
        - Об этом, брат, надобно подумать. Тебя в Москве дома ждут?
        - Кому ждать? Бобыль.
        - Так езжай ночевать ко мне. Ну, и потолкуем.
        - Что ж, можно.
        Результатом этой ночевки и «толкования» было то, что через несколько дней Некомат спешно продал свои московские лавки, а Вельяминов свой дом.
        А еще некоторое время спустя оба они бесследно исчезли из Москвы, прихватив с собою нескольких людишек.
        Усадьба и поместье Кореева были брошены на произвол судьбы.
        Конечно, этим с большой пользой для себя воспользовались «добрые» соседи.
        Не положил охулки на руку и Пахомыч, которого Некомат почему-то не счел удобным взять с собою.
        VI. Поп Митяй
        После погребения последнего тысяцкого отец Михаил - он же Митяй - вернулся в село Коломенское.
        Какою убогою показалась ему маленькая деревянная церковь, в которой он служил, после величественных храмов Чудова монастыря!
        Каким тесным и жалким представлялось ему Коломенское после Москвы, - уже и тогда довольно обширной, - с ее палатами бояр, с ее церквами, блещущими золотыми маковками!
        - Разве здесь мне место? - думал он однажды, стоя у окна в одной из горниц своего маленького дома и смотря на десятки в беспорядке разбросанных лачужек, с потемневшими соломенными крышами. - Другие в Москве священствуют, а меня вон куда кинуло. А нешто они ровня мне? Будь я в Москве, на глазах у великого князя, чего б я не добился… Протопопом-то, наверно, давно бы был… Эх-эх!..
        И сердце его усиленно билось от себялюбивых помыслов и от зависти к другим, более его счастливым.
        - Великий князь сказал, что не забудет меня, что охочь почаще слышать… Дал бы Бог. А только теперь уже которая седмица идет с той поры, а нового мало…
        В это время он заметил молодого человека, в подряснике, подъезжавшего к его дому в маленьком волоке [92] и оглядывавшегося по сторонам, как будто он что-то искал глазами.
        Митяй вгляделся и узнал в проезжавшем одного из митрополичьих келейников.
        Затем он услышал, как келейник спросил какого-то прохожего:
        - Где тут поп Михайло живет?
        - А вот издеся, - донесся ответ.
        - Ко мне от владыки! - мелькнуло в голове Митяя, и он поспешил в сени навстречу приезжему.
        Вскоре келейник вошел в дом.
        При виде Митяя он сказал:
        - Ты отец Михайло будешь? Собирайся сейчас и едем: владыка тебя требует.
        - Зачем? - не без робости спросил поп.
        - А уж это мне неведомо.
        Через несколько минут Митяй уже мчался в волоке с келейником к митрополичьим палатам.
        Когда он приехал, его тотчас же ввели к владыке.
        Святой Алексей был не один: с ним находился Димитрий Иоаннович и несколько княжеских приближенных.
        Почтительно поклонившись великому князю и приняв благословение от митрополита, Митяй остановился в нескольких шагах от них, склонив голову.
        Он чувствовал на себе пытливые взгляды нескольких десятков глаз и слегка смущался.
        - Подойди поближе, отец Михайл, - ласково промолвил великий князь.
        И когда тот приблизился, продолжал:
        - Не забыл я, как сладостно говоришь ты… Хочу почаще слушать…
        - По воле княжеской, - промолвил митрополит, - перевожу я тебя из села Коломенского в Князеву церковь… И будешь ты духовником великокняжеским.
        - Рад? - спросил, улыбаясь, Димитрий Иоаннович.
        - Рад ли, рад ли? - проговорил дрожащим голосом Митяй.
        И не мог продолжать - дух захватило.
        Он только земно поклонился владыке и великому князю.
        Святой Алексий зорко взглянул на нового княжеского духовника, и по лицу владыки словно пробежала тень.
        Быть может, его чистое сердце подсказало, что только мирскими помыслами полна душа Митяя.
        Великий князь вскоре его отпустил, приказав «собирать свой скарб не мешкая, чтобы дня через два и перебраться».
        Возвращаясь домой, Митяй, что называется, не чувствовал под собой ног от радости.
        «Наконец-то!» - думал он.
        Он понимал, что в его жизни наступает перелом, что он находится на пути к богатству и почестям.
        Приближаясь к своему домику, он самодовольно подумал: «Скорб мы в палатах заживем!».
        Снимая дома свою рясу из грубой, дешевой ткани, он презрительно посмотрел на свою скромную одежду и думал: «Чай, таких-то не станем носить. Нет, нам шелки теперь надобны».
        Дьякон, уже слышавший, что за отцом Михаилом приезжали от владыки, подивился перемене, которая произошла в Митяе в продолжении немногих часов: глаза сияли, голова была гордо закинута. Он смотрел спесиво и ходил «гоголем».
        - Уезжаю, дьякон, из вашего болота, - сказал он, - пора. И то зажился. Здесь ли мне место? Ну, да теперь все пойдет по-новому. Слыхал? - духовником я сделан великокняжеским.
        Дьякон сделал удивленное лицо.
        - Да, - продолжал Митяй, - в княжих палатах буду жить… Есть-пить с княжего стола… Сильным я, дьякон, стану человеком.
        - Нас, сирых, отец Михаил, своей милостью не оставь, - униженно кланяясь, сказал собеседник.
        На это Митяй покровительственно заметил:
        - Не оставлю.
        Уйдя от отца Михаила, дьякон поспешил разнести весть по всему Коломенскому о счастье, выпавшем на долю Митяя.
        В этот и в следующий день часто скрипели, отворяясь, ворота двора Митяева, впуская разнообразных гостей, приходивших поздравить «с князевой и владычной милостью».
        Перед Митяем заискивали, унижались.
        Прежние враги его теперь пришли на поклон.
        Митяй держал себя с посетителями свысока, слова ронял с таким видом, как будто делает великую честь слушающим.
        Его сердце было переполнено радостным чувством удовлетворенного тщеславия.
        Мечты его все возрастали.
        Уж ему теперь казалось мало быть только великокняжеским духовником. Он мечтал о большем.
        Он надеялся приобрести влияние на Димитрия Иоанно- вича, стать его «правой рукой».
        Впоследствии оказалось, что мечты не были не осуществимы.
        Счастье благоприятствовало Митяю.
        Духовник, умный, начитанный, речистый, с каждым днем все больше нравился великому князю. Димитрий Иоаннович заслушивался его проповедями, любил подолгу вести с ним душеспасительные беседы.
        Часто Митяй - намеренно или нет - во время бесед брал примеры из ближайших внешних или внутренних государственных событий, высказывая вскользь свое мнение о них.
        И великий князь каждый раз убеждался, что мнение Митяево здраво и разумно.
        Раза два случайно Димитрий Иоаннович заговорил с ним о государственных делах, и Митяй дал хороший совет.
        Великий князь оценил это и мало-помалу стал советоваться со своим духовником о делах, ничего общего с церковью и религией не имеющих.
        Митяй, действительно, становился «правой рукой» князя.
        Вскоре это стало ясным для всех, когда великий князь назначил его «печатником», т. е. хранителем своей печати.
        Это звание было очець почетным и высоким.
        Тут-то Митяй и дал себе волю. Он зажил сам с княжескою роскошью. Он, прежде носивший рясы из крашенины, теперь не довольствовался и алтабасной; он, не имевший прежде во всем своем домишке двух хороших оловянных тарелок, теперь и «ел и пил на серебре».
        Его, - недавно скромного сельского пастыря, одиноко проживавшего в маленьком домике под соломенной крышей, - теперь окружала целая толпа слуг, богато одетых и послушных малейшему его знаку. На его конюшне стояли десятки великолепных аргамаков; его сани были обделаны серебром, а заморскому ковру, покрывавшему их, как говорили, «нет цены».
        Пышно, слишком пышно жил отец Михаил.
        Недаром же святой Алексий, когда до него доходили слухи о роскоши Митяевой жизни, сокрушенно вздыхал и укоризненно покачивал головой. От светлого ума не укрылось, что великокняжеский любимец печется только о благах земных, что душа его далеко от Бога.
        Наряду с тем, как возрастало расположение великого князя к своему духовнику, росло и высокомерие Митяево. Для просителей, для всякого ниже его стоящего люда он был недоступнее самого Димитрия Иоанновича.
        Даже с боярами и приближенными княжескими он держал себя несколько свысока.
        Его не любили, многие даже ненавидели, но, зная его силу у великого князя, большинство заискивало перед ним.
        Это, конечно, только подливало масла в огонь.
        В конце концов он сам стал считать себя каким-то особенным, высшим существом.
        Честолюбию человеческому нет границ.
        Он, когда-то мечтавший, как о счастье, выбраться из села Коломенского в Москву, теперь уже не был удовлетворен даже высоким званием царского печатника.
        Он метил выше и мечтал уже не более, не менее как о первосвятительской митре.
        VII. Враг димитриев
        Время, в которое пришлось жить и действовать Димитрию Иоанновичу, принадлежит к эпохе собирания земли Русской, раздробленной на множество уделов, терзаемой междоусобиями и слабой вследствие такого разделения.
        Московское княжество уже крепло и первенствовало, но все же были соперники, желавшие вырвать первенство из рук московского князя.
        Такими соперниками были, например, Олег рязанский и Михаил тверской.
        Оба видели усиление Москвы и старались сломить ее могущество.
        Князь Михаил Александрович тверской был молод, умен и отважен; он ясно видел, что рано или поздно Москва может поглотить Тверь. Поэтому он всеми силами домогался отнять от Димитрия Иоанновича для себя великокняжеский сан и, таким образом, первенство перенести на Тверское княжество.
        Независимо от этих причин князь Михаил был личным недругом Димитрия.
        Вражда началась сравнительно с неважного.
        Тверская область, подобно многим другим, была раздроблена на мелкие уделы, подчиненные Твери.
        По смерти князя тверского Симеона Константиновича возник спор, кому наследовать его область. Притязания предъявили - князь Василий Михайлович кашинский и его племянник Михаил Александрович, княживший в Микулине.
        Каждый доказывал свои права.
        Чтобы решить спор, они прибегли к суду митрополита.
        Владыка поручил рассудить их спор тверскому епископу Василию, который признал правым Михаила.
        Однако в Москве это решение вызвало неудовольствие.
        Великий князь Димитрий Иоаннович знал, что Михаил смел, властолюбив и имеет сильную поддержку в лице грозного Ольгерда, князя литовского, женатого на сестре Михаила. Поэтому он мог рассчитывать, что новый князь тверской едва ли будет мирно сидеть в своем княжестве и спокойно смотреть на усиление Москвы.
        Желательнее было видеть тверским князем Василия кашинского.
        Разумеется, обвиненный дядя не оставался доволен решением третейского судьи и приехал в Москву с жалобой на неправильное решение епископа.
        Димитрий Иоаннович принял сторону Василия.
        Сведав об этом, князь Михаил Александрович покинул уделы и уехал в Литву.
        В его отсутствие Василий с князем Иеремией Константиновичем, снабженные войском от Димитрия, опустошили Михайлову область.
        Но Михаил тоже не сидел сложа руки.
        Ольгерд снабдил его людьми, и он неожиданно нагрянул с литовскою ратью.
        Он быстро взял Тверь и пошел к Кашину, где заперся Василий, но епископ Василий сумел примирить князей.
        Михаил Александрович получил старшинство над дядей и стал имецовать себя Великим князем тверским. Однако на этом дело не кончилось.
        На тверского князя приехал с жалобой в Москву Иеремия Константинович, прося Димитрия Иоанновича распределить уделы тверского княжества.
        Великий князь московский этим поспешил воспользоваться.
        Он сумел заманить в Москву самого Михаила и тут предписал ему отдать Городок князю Иеремии, но большего не смог добиться от упорного князя тверского.
        Михаил уехал из Москвы озлобленный.
        С этих пор вражда Димитрия и Михаила принимала все более и более острую форму.
        Князь Василий кашинский умер; Димитрий Иоаннович, как бы для защиты от притеснений сына умершего князя, послал войско на Тверь.
        Михаил Александрович снова ушел в Литву, к своему грозному родственнику, и на этот раз его уход печально отразился на Москве.
        Ольгерд, князь литовский, неоднократный победитель немцев, поляков и русских, хорошо видел старания Димитрия Иоанновича укрепить Русь посредством единодержавия; он видел, что власть великого князя московского, действительно, возрастает и что вообще Русь начинает крепнуть и дала себя почувствовать Литве, вырвав Ржев из рук литовцев.
        Разумеется, ему хотелось ослабить соседа, становившегося опасным.
        Вероятно, именно это желание, а не уговоры шурина заставило его взяться за оружие.
        Ольгерд с многочисленным войском, братом Кейстутием и племянником Витовтом, а также с князем смоленским, пошел к границам Руси.
        Цель похода он тщательно скрывал даже от своих приближенных. В Москве о его походе узнали только тогда, когда литовская рать вторглась в русские пределы.
        Изумленный неожиданным вторжением Димитрий Иоаннович поспешно разослал гонцов по всем областям с требованием войска, а навстречу неприятелю мог выслать только одни московские, коломенские и дмитровские полки под начальством боярина Димитрия Минина.
        Князь литовский свирепствовал на Руси, как новый Батый.
        Путь его был устлан трупами и пеплом сожженных деревень и городов.
        Не было пощады ничему и никому.
        Близ Тростенского озера встретился он с Мининым и обрушился на малочисленную московскую рать всем своим войском.
        Полки московские были истреблены совершенно.
        Потом он двинулся к Москве, к которой еще не успело собраться русское войско.
        Великий князь Димитрий Иоаннович затворился в Кремле, так как средств для отражения врага не было.
        Три дня Ольгерд неистовствовал под кремлевскими стенами, грабя церкви и монастыри, но на приступ Кремля, тогда уже защищенного каменными твердынями, не решился.
        Он ушел от Москвы, а вскоре и из пределов России, но русские долго еще помнили ужасы литовского нашествия.
        Спорить теперь великому князю московскому с тверским было не время.
        Он помирился с ним, выжидая, пока соберется с силами.
        Михаил сел на княжение, добытое русскою кровью, но ненадолго.
        В 1371 году Димитрий Иоаннович объявил ему войну, взял Зубцов и Микулин и увел множество пленников.
        Тверское княжество было ослаблено.
        Михаил Александрович опять было убежал в Литву, а потом в Орду, чтобы свергнуть Димитрия посредством татар.
        В Орде в то время господствовал Мамай: он сумел соединить в одну две разделенных орды - Золотую и свою Волжскую; номинальным ханом над обеими объявил Мамант-Салтана, а фактически правил сам.
        Подобно Ольгерду, Мамай косо смотрел на усиление Москвы; поэтому Михаил, как враг Димитриев, нашел у него ласковый прием и получил ярлык на звание Великого князя; ханский посол должен был ехать с Михаилом во Владимир и там провозгласить его.
        Но Димитрий успел предупредить своего соперника: во Владимир Михаилу пробраться не удалось - он всюду натыкался на московские отряды, которые по пятам преследовали его.
        Кончилось тем, что ему едва удалось убежать в Вильну.
        Жена Ольгерда, тронутая несчастиями брата, просила мужа оказать помощь ему.
        Воинственный князь литовский в то время «скучал миром».
        Он внял просьбам жены, и Литва снова двинулась на Русь.
        Однако результат этого зимнего похода был не тот, что прежде.
        Правда, литовцы добрались до Москвы беспрепятственно и опять расположились под кремлевскими стенами, но вскоре они увидели себя окруженными русскими войсками, готовыми ударить на них по первому знаку.
        Ольгерд тогда попросил вечного мира, но Димитрий Иоаннович согласился только на перемирие - с декабря до июля месяца.
        Князь литовский ушел домой, а Михаил Александрович, покинутый им на произвол судьбы, опять кинулся к Мамаю и опять получил от него ярлык на великое княжение владимирское [93].
        Он явился на Русь с послом ханским Сарыхожей, но не был признан ни владимирцами, ни другими подданными московского князя.
        - У нас есть великий князь… Иного не ведаем, - получал всюду он ответ.
        Сарыхожа звал Димитрия во Владимир слушать ханский ярлык.
        Московский князь отказался:
        - К ярлыку не еду. Михаила в Москву не впущу, а тебе, послу, в нее путь свободный.
        После этого Сарыхожа счел возможным только оставить ярлык у князя Михаила, а сам отправился в Москву. Здесь его приняли с честью, щедро одарили, и сочувствие татарского вельможи склонилось на сторону Димитрия.
        Михаил, сознав свое бессилие, уехал в свой удел, засел в Твери и, злобясь на великого князя московского, разорил часть его владений, лежавших по соседству.
        Дважды ослушавшись грозного Мамая, Димитрий Иоаннович сознавал, что этим навлек на себя ханский гнев. Не было сомнения, что хан вторгнется на Русь и все предаст огню и мечу.
        Бороться с ним Русь еще не была в состоянии.
        Заботясь о судьбе своих подданных более, чем о своей личной, Димитрий Иоаннович решился на отважное дело: чтобы умилостивить раздраженного хана, он решился сам съездить к нему в Орду.
        Народ, помня участь Михаила Ярославича тверского, замученного татарами, плакал, провожая великого князя.
        Но Димитрий был непоколебим. Святой Алексий сопровождал его до берегов Оки, здесь благословил великого князя и его спутников и расстался с ним, поручив его милосердию Божию.
        Бог помог Димитрию.
        В Орде он был принят Мамаем с почетом. Хан не только утвердил его в великом княжении, но согласился уменьшить дань. Очевидно, татары уже чувствовали силу князей московских и тем дороже ценили покорность Димитрия.
        Таким образом, Михаил должен был оставить надежду стать великим князем.
        Разумеется, это только еще более его озлобило.
        Он делал набеги в московские пределы, великокняжеские воеводы вторгались в тверскую область.
        Забавляясь этими незначительными военными действиями, князь тверской лелеял еще мысль сломить могущество Москвы.
        Он снова прибег к помощи Литвы. Разорив с помощью литовцев несколько городов, он, однако, опять не достиг цели: встреченные в поле московским войском литовцы заключили мир и ушли к себе.
        Михаил по-прежнему остался князем тверским.
        Около двух лет прошло в мире между Тверью и Москвою.
        Но тишина эта была перед бурей.
        Михаил выжидал только удобного случая, чтобы обрушиться на великого князя.
        Наше повествование относится именно к тому времени, когда буря готовилась разразиться.
        Князь тверской зорко наблюдал за соперником и подумывал, не пора ли начинать борьбу.
        Тут-то к нему и подоспели Некомат и Вельяминов.
        VIII. Изменники
        В сырой осенний день стражники - тверичи заметили группу всадников, приближающихся к Твери со стороны московской границы.
        Зоркий глаз часовых разглядел, что двое ехавших впереди были одеты богаче, чем их спутники, а потому заключили, что - первые господа, а вторые - их холопы.
        Рассмотрели они также, что все путники хорошо вооружены, а так как направлялись они прямо к городским воротам, то стражники сочли благоразумным преградить им доступ в город и ранее опросить и разведать, что они за люди и что им в Твери надобно.
        Так и было сделано.
        Несколько копейщиков стали в ворота и, когда всадники приблизились, очень недвусмысленно направили на них копья.
        - Стой!
        Путники остановились, но никто из них не думал вынимать оружия.
        - Кто такие будете и зачем вам в Тверь? - начал допрос один из стражников.
        - Не тебе нас о сем спрашивать, - надменно промолвил передовой всадник, красивый юноша с гордым выражением лица, - о том мы князю скажем.
        - Как же так… - замялся копейщик, смутившийся от надменного тона говорившего. - Пока до князя…
        Но юноша еще надменнее приказал:
        - Веди нас к князю.
        И, тронув коня, сделал знак своим следовать за ним.
        Стражники растерянно переглянулись и расступйлись, а один из них пошел впереди в качестве путеводителя.
        Путники с любопытством осматривали город. На их лицах было написано разочарование: по-видимому, они находили, что далеко Твери до Москвы!
        Вскоре они подъехали к брусяным палатам, на подклетях, с резным теремом и несколькими вышками-башенками, смотрельнями тож.
        Палаты были окружены обширным двором.
        - Вот княжьи хоромы. А коли вам к князю, так надобно кого-нибудь из бояр позвать, - проговорил страж.
        - Поди и позови, - сказал юноша.
        Он говорил тоном власть имущего, и воин беспрекословно повиновался.
        Юноша между тем спокойно спрыгнул с седла.
        То же сделали и все остальные.
        - Твери-то до Москвы далеконько, - промолвил спутник молодого человека, широкоплечий, бородатый мужчина с угрюмым лицом.
        - Есть грех. Ну, да вот, когда Москву осилим, так и Тверь приукрасим. Почище московских соборы построим.
        Стражник в скором времени вернулся с каким-то княжеским придворным, который, по-видимому, был очень недоволен, что его потревожили, и потому очень неприветливо спросил приезжих:
        - Что надоть?
        - Нужно нам пред очи Князевы… Прибыли мы с Москвы челом бить князю, чтоб принял он нас под свою руку… От великого князя Дмитрия Иваныча мы отъехали… Я сын помершего московского тысяцкого Иван Вельяминов, а этот вот - богатый гость московский Некомат Суровчанин. Сделай милость, доведи до князя о нашем приезде и просьбишке.
        Узнав, кто такие приезжие и цель их прибытия, придворный смягчил тон.
        - Ладно, я скажу князю. Принять не принять - его воля. А вы подите во двор, у крылечка подождите… Может, князю сегодня-то и недосуг.
        Вместе с ним Вельяминов и Суровчанин прошли к крыльцу, где остановились, а придворный скрылся в сенях.
        Прошло немного времени, как он вернулся и сделал знак следовать за собой, сказав вполголоса:
        - Охоч вас видеть.
        Можно было бы подивиться такой поспешности приема, если бы прибывшие не были людьми московского князя.
        Но в данном случае являлись несколько причин, заставлявших князя без колебания и даже торопливо принять приезжих.
        Во-первых, их приезд льстил его самолюбию:
        - От великого князя ко мне отъезжают, стало быть, чуют, что и я князь сильный.
        Во-вторых, перебежчики - или по крайней мере один из них - были в Москве не малыми людьми: сын тысяцкого что-нибудь да значил.
        В-третьих, не принять их значило, быть может, не узнать каких-нибудь важных новостей о своем исконном враге - новостей, которые, разумеется, могли бы послужить ко вреду московского князя и на пользу ему, Михаилу.
        Когда Вельяминов и Некомат шли по княжеским палатам, сердца их бились учащенно.
        Иван был бледен и нервно кусал губы. Руки его, державшие шапку, слегка дрожали.
        Суровчанин шел понурым и бледным, не менее своего со- путника. Где-то в глубине сердца шевелился неприятный червячок совести и мучительно сосал.
        Оба понимали, что наступает решительный момент задуманного дела и что сейчас они совершат величайшее преступление - измену.
        Но… отступать было уж поздно.
        Княжой придворный ввел их наконец в обширную светлицу с громадным образом в углу, увешанную дорогими коврами и пестро расписанной подволокой [94]; лавки были покрыты алым сукном, расшитым по краю золотою каймой.
        В глубине комнаты, как раз против двери, стояло на некотором возвышении дубовое кресло с резными ручками. На нем сидел мужчина лет тридцати пяти, с умным лицом и живым, несколько жестким взглядом серых глаз.
        Это был князь тверской Михаил Александрович.
        Рядом стояли два стражника в алых кафтанах, держа в руках блестящие секиры.
        Позади толпились несколько ближних бояр.
        Войдя, перебежчики покрестились на образ, потом поклонились князю, коснувшись пальцами пола.
        Князь окинул их внимательным взглядом, потом проговорил звучным и мягким голосом:
        - От Москвы отъехали?
        - Да, - заговорил Вельяминов, - не можно служить у князя московского… Изобидел он меня до смерти. Сын я тысяцкого Иван Вельяминов… Бью тебе, княже, челом, прими под свою высокую руку.
        Почти в тех же словах выразил свою просьбу и Некомат, назвав себя.
        - Так вам московский князь не люб? - сказал Михаил Александрович с улыбкой, - чаете, что я боле люб буду.
        - Вестимо, ты не обидишь… А мы тебе верой-правдой послужим, - сказал Иван.
        - Головы своей не пожалеем, - добавил Некомат.
        - Добро, - промолвил князь, - принимаю я вас к себе на службу…
        Оба разом низко поклонились.
        - Служите хорошо, а я вас не забуду… Надобно мне с вами потолковать. Сегодня за вечерней вы мне крест поцелуете. А после вечерни вот он вас ко мне приведет, - при этом князь указал на боярина, который вел с ними переговоры. - Мы и потолкуем как надо. Теперь, чай, с пути отдохнуть хочется. Он вас пока что сведет в боковушку. Там поотдохните…
        Кивком головы князь отпустил их.
        Помещение им было отведено довольно-таки неважное. Вельяминов, взглянув на голые лавки, невольно вздохнул по своем московском доме.
        Некомат грузно сел и задумался. Лицо его было невесело.
        - Что голову повесил? - спросил Иван.
        - Так. Скушно.
        - А ты не скучай! Все, братику, устроится. Заживем с тобой! Князь ласков, чего ж больше?
        Он утешал, но и самому ему было не по себе.
        Порою мелькала тревожная мысль.
        «Как-то здесь повезет. Ну, ежели так же, как в Москве?»
        Он прогонял такие думы и старался строить планы один другого заманчивей.
        - А главней всего - это подбить князя Михаила на войну с Димитрием… Теперь время - ой, время! - я все князю расскажу, как надобно.
        И он стал, обдумывать, о чем поведет вечером речь с князем.
        Что касается Некомата, то он никаких заманчивых планов не строил. О будущем он вообще как-то не думал, а, напротив, размышлял о прошедшем.
        - Как-то Пахомыч в усадьбишке хозяйствует. Чай, грабит как может… Карман набьет… А может, Андрюшка вернулся?
        И невольно мысль его перенеслась к пасынку. Что-то болезненно защемило сердце.
        - За что я его убить хотел? Правду сказать, парень ничего себе и добер. Всему делу - корысть вина. Да еще Пахомыч з-зу да зу-зу… Захотел зла другому, а сделал себе… Вот теперь и в перебежчиках очутился.
        - Скоро крест позовут целовать. Значит, делу крышка - прощай Москва, сторонушка моя родимая! Ничего не поделаешь - будем Твери служить. Эх, ты, жизнь наша!
        Время тянулось убийственно медленно.
        Оба почти обрадовались, когда зазвонили к вечерни. Во время ее, как и хотел князь, они поцеловали крест на верность и поклялись на Евангелии служить Михаилу верой- правдой.
        Теперь из москвичей они стали тверитянами.
        После вечерни их позвали к князю пить сбитень. Михаил Александрович был один; никого из приближенных бояр при нем не находилось.
        Он встретил своих новых подданных приветливо.
        - Садитесь - в ногах-то правды нет, - сказал князь. - За сбитень принимайтесь да московские новости выкладывайте.
        - Новостей не больно много, - промолвил Вельяминов, принимаясь за душистый медовый сбитень. - Одна только и есть, что теперь самая пора Москву бить.
        В глазах Михаила Александровича мелькнул огонек. Но он быстро принял спокойный вид и спросил равнодушно:
        - Почему пора?
        - Рано ль, поздно ль воевать тебе снова с Москвой придется, - вставил свое слово Некомат. - Чем дольше времени проводить, тем Москва сильней станет. Дмитрий-то Иванович давно на Тверь зубы точит.
        - Это правда, - промолвил Иван. - А почему теперь пора воевать, сейчас скажу. Слыхал ты, что в Нижнем Но- вегороде приключилось?
        - Нет. Пока не слышал.
        - А слыхал ты, как татарва на реках Кише да Пьяной расправу чинила?
        - Тоже нет.
        - Так вот что. Приехали в Нижний послы Мамаевы и с ними татар человек тыща… Ну, и эти послы не поладили с тамошним князем Дмитрием Константиновичем. Тот спросил великого князя, можно ль с татарами расправиться. Московский князь прислал весть, что можно.
        Тогда Дмитрий Константинович напустил черный народ на татар. Всех их нижегородцы и перебили, а главного посла, Са- райку, засадили в темницу, а мало времени спустя и его прикончили. Как смекаешь, любо Мамаю о сем было сведать?
        - Чай, не любо. Ну, и задаст же он Дмитрию Иванычу!
        - Малость уж задал: его рать огнем выжгла волость нижегородскую. Да этого мало: Мамай только ждет не дождется, как на Москву кинуться.
        - И доброе дело - кинулся бы.
        - Надо только уськнуть, - проговорил Некомат.
        - Да если б с другой стороны еще Литву напустить, - вполголоса, словно в раздумье, промолвил князь.
        - Да еще ты ударишь… Нешто Москве можно бы справиться? Конец ей был бы! - воскликнул Вельяминов, и глаза его заблестели.
        - Очень ты, кажись, Дмитрия Иваныча недолюбливаешь? - с полуулыбкой промолвил князь.
        - Лютый он ворог мой! Головы бы я своей готов не пожалеть, только б ему отплатить. Княже! Послушайся доброго совета: пойди на Москву. Поднимем татар да Литву - разгромим нашего ворога.
        Михаил Александрович сидел задумавшись.
        Глаза его блестели, грудь дышала усиленно.
        Он встал и прошелся по комнате.
        - А пойдет ли Орда? - вдруг спросил он, остановясь перед Вельяминовым.
        - Пойдет. Голова моя порукой. В Москве только и ждут, что вот-вот она поднимется.
        Князь помолчал, потом промолвил:
        - Ладно, будь по-вашему: тряхнем Москвой.
        - Ой, любо! - радостно воскликнул Иван.
        Лицо Некомата оставалось равнодушным.
        - Стой, уговор дороже денег: никому об этом ни полслова до поры, до времени, - проговорил князь. - И вы меня маните к войне, вы же и помогайте. Валяйте-ка, поезжайте послами от меня в Орду.
        - А что ж, хорошо, - сказал Вельяминов.
        Суровчанин слегка поморщился.
        - Да помните: уговорите хана - озолочу, а не сумеете - так лучше мне и на глаза не показывайтесь. Сам я, пока вы в Орде, поеду в Литву… Отовсюду на Москву тучи двинутся… Сломаем Дмитрия. Ведь сломаем?
        - Вестимо ж, - промолвил Иван.
        - Ну, теперь идите к себе да отдыхайте. Когда в путь - скажу. И казны вы от меня получите и людишек. Служите верой-правдой; сшибем Дмитрия - вы первыми моими боярами будете.
        Он отпустил их кивком головы.
        По их удалении он долго еще сидел в глубоком раздумье.
        Вельяминов вернулся от князя очень довольным.
        «Покается теперь Дмитрий Иванович, что не сделал меня тысяцким» - думал он.
        Некомат, наоборот, был очень не в духе.
        - Поезжай к татарам! - вырвалось у него. - Нечего сказать, любо! Не того я ожидал.
        - Э, братику! Зато сполним княжий приказ, так первыми людьми станем, - утешил его Иван.
        Он строил воздушные замки.
        IX. В литовском бору
        Суровый край!
        Бесконечные сумрачные леса, которые кое-где перерезанные извилистыми мутными ручьями да тропками, по которым удобнее пробираться зверью, чем человеку.
        А зверья здесь немало.
        Начиная от юркой лисы и кончая страшным, гигантским медведем-стервятником.
        А порою затрещит хворост, раздадутся кусты и выставится грозная рогатая голова бородатого тура или зубра.
        Глаза налиты кровью, рога - взрывают землю.
        Беда встретиться с ним, если он свиреп: всадника вместе с конем опрокинет, убьет рогами, затопчет, и только кровавое пятно останется на седом мху памятью о недавно полных жизни существах.
        Знают свою силу тур и зубр и никому не покорствуют.
        Даже «мишка» - уж на что ему силы не занимать - и тот с опаской к ним подходит.
        Только в зимнюю пору рискуют на них нападать обезумевшие от голода волки.
        Навалятся десятком, вцепятся и рвут на куски.
        Половина их падет, другие зато напьются теплой крови.
        Не любо тоже встретиться и с вепрем, когда он пробирается сквозь чащу, срезая трехгранными клыками, как прутья, молодые деревца, и мигая тусклыми, маленькими глазками…
        А дичины всякой иной что! Сила неисчерпаемая.
        В летнюю пору стон по лесу стоит от крика, писка и рева.
        Теперь, осенью, не то.
        Притих бор. Пообсыпались кусты и не слыхать в них возни неугомонных пичужек. «Мишка» уж подыскивает берлогу, чтобы, как только дохнет стужей да снегом с полуночи, залечь на ложе из листьев и сладко дремать под своею теплою шкурой.
        Волки стали поближе к деревням пробираться. Целыми ночами уныло плачет голодная рысь…
        Смерклось.
        В поле, быть может, еще светло, но под деревьями литовского бора теснится тьма.
        Отряд «гусем» растянулся вдоль по узкой тропе.
        Кони заморились, у всадников вид усталый. Видно, всем охота на ночлег.
        С земли плывет чуть приметная сизая пронзительно-серая дымка.
        Хорошо бы теперь костерок из валежника или из сухостоя да кашки бы отведать!
        Ехавший впереди всадник поглядел на вершины сосен, на которых мерк свет, и придержал коня.
        - Нет, сегодня до Вильны не добраться - промолвил он как бы про себя, и потом приказал:
        - Стой. Будет. Станем на ночлег.
        Повторять приказания не пришлось.
        Всадники живо спрянули с коней, привязали кто где и разбрелись.
        Вскоре по бору пошла гулкая перекличка, а еще немного времени спустя задымились и приветливо затрещали костры.
        У самого большого из них сел, на разостланной медвежьей шкуре, набольший, отдававший приказ, - князь тверской Михаил Александрович.
        Вид у него усталый и угрюмый.
        Вышла незадача: думал засветло до Вильны добраться, а пришлось заночевать довольно далеко от нее.
        - Не первый раз езжу, а впервой такое. Не к добру.
        А пора бы быть в Вильне: и люди, и кони притомились
        в далеком и трудном, многонедельном пути.
        - Изволь покушай, княже, - предложил ему какой-то боярин.
        Чуть отведал князь вкусной каши и отбросил ложку:
        - Не хочу.
        Лег на спину на шкуре и смотрит на небо, на котором уже загорелись нечастые звезды.
        - Где моя звездочка? Не та ль вон, что то вспыхнет ярко, то чуть мерцает.
        И вдруг вздрогнул: сорвалась его звезда и скатилась к востоку.
        - Нет, должно не моя, - постарался утешить он себя.
        А сердце тоскливо заныло.
        Его давно уж мучают злые предчувствия.
        Словно чуется что-то недоброе.
        И отчего? Разве ему в дивковинку воевать с Димитрием?
        Правда, на сей раз война будет полютее.
        Зато он, Михаил, к ней и подготовится как следует.
        Орда да Литва чего-нибудь да стоят. Нахлынут - сметут Москву.
        А не пойдут они, и он не станет войны затевать. Только бы согласом заручиться, тогда вали…
        Беда, что стар стал зятек Ольгерд-то. На подъем тяжел. Видано ли дело: два года Русь не тревожил.
        Ну, да авось - тряхнет стариной.
        Опять же сестра уговорить поможет…
        Закрылся плащом князь, положил голову на седло.
        От костра веет теплом. Слышится сдержанный говор и мерный шум лошадей, жадно жующих овес.
        Подкралась дрема, запутались мысли.
        Куда-то далеко унесся лес.
        Сладкий сон охватил усталого князя.
        Очнулся он, когда сквозь вершины дерев брезжил рассвет.
        Было прохладно и тянуло сыростью.
        Со всех сторон несся дружный храп.
        Князь собирался повернуться на другой бок, когда почувствовал на себе чей-то взгляд.
        Посмотрел в ту сторону и разом сел, протирая глаза.
        По другую сторону чуть тлеющего костра сидел человек могучего телосложения, одетый в звериную шкуру, мехом вверх, и шапку, украшенную парой турьих рогов. Человек этот смотрел на Михаила Александровича и насмешливо улыбался во все свое широкое, плоское, с выдающимися скулами лицо, с обветрившейся загрубелой кожей.
        Князь без труда признал в нем одного из приближенных Ольгерда - литвина Свидрибойлу.
        Михаил Александрович всегда недолюбливал этого литовца, похожего больше на разбойника, чем на княжеского вельможу.
        Быть может, в этой нелюбви играло роль и то обстоятельство, что Свидрибойло был убежденный язычник, и князю тверскому «претила его поганая вера».
        - Как ты сюда попал? - спросил наконец князь.
        - На ногах дошел. Вон и мои молодцы тоже.
        При этом он указал на группу литвин, сидевших или лежавших невдалеке.
        - А посмотрю - хороши вы, русские, - продолжал литовец, громко хохоча, - вас всех хоть голыми руками забери. Ну, что бы мне стоило перерезать всю твою дружину, как баранов: спят как у себя дома на печи.
        - Голыми-то руками не бери - обожжешься, - проворчал князь, которому не нравился смех литвина.
        - Будто? - продолжал тот на своем картавом, ломаном языке. - Мы и не сонных русских бивали. Гикнешь, ухнешь - бегут, как бабы.
        - Одначе эти бабы и вам бока не раз мяли, - ответил князь, все еще стараясь сдерживаться.
        И продолжал, переменив тон:
        - Скажи лучше, как здесь очутился.
        - А пошел с людьми туров бить. Да ночь в лесу застала. Назад далеко, надо было дождаться рассвета. Хотели костры разложить. Глядь, будто мерцает вдали. Мы на огонь пошли да вот к вам и выбрались. Смотрим, лежат человек десятка три и храпят себе знай. И хоть бы кто на страже… Я хотел было уж поучить как следует, по-свойски, как спать чужакам в литовском бору, да узнал тебя. Княжий шурин! Не замай, значит, а стоило бы, право, стоило.
        - Ученье-то твое не больно нужно, - угрюмо, процедил князь.
        Свидрибойлу словно радовало, что Михаил Александрович злится. Он не любил русских вообще, а князя тверского в особенности: причина крылась в том, что Михаил, как шурин великого князя литовского, пользовался довольно большим значением у Ольгерда, а это вызывало зависть Свидрибойлы - одного из ближайших советников Ольгерда. - Русский, да в такую честь попал, - раздраженно говаривал порою литвин.
        Он искал случая уронить тверского князя в глазах литовского. Но пока это ему не удавалось, и ему приходилось только злобствовать да «изводить» недруга насмешками и глумлением.
        - Ой ли, не нужно? Нет нужно, нужно поучиться. Ратные люди - а что малые ребята. Диво бы еще вас боги охраняли.
        - Зачем нам ваши боги?
        - Да ведь вы же, русские, безбожный народ.
        - Что погани-то вашей не кланяемся?
        - Погани? - переспросил литовец, бледнея.
        - А то чему же? Разным пням да колодам. Истинного-то Бога не знаете.
        - Истинного? У нас настоящие боги, хорошие боги, - проговорил литвин прерывистым голосом. - Ваша вера никуда не годится… Вас боги не слышат. Не хочу и слышать о вашей вере и вашем Боге…
        Михаил Александрович вскочил, как от удара, и крикнул, топнув ногой:
        - Молчи, раб, литовский пес. Не богохульствуй!
        - Я раб? - шипящим голосом промолвил литовец, тоже встав. - Я раб? Я - литвин свободный… Я такой же князь, как и ты… Я литовский пес?.. Покажу же я тебе, как этот пес кусается. Эй, люди!
        Литовцы вскочили.
        Михаил Александрович тоже не дремал. Он схватил рог, висевший у него через плечо на стальной цепочке, и гулкие, поющие звуки тревоги пронеслись по лесу.
        Тверитяне разом проснулись и схватились за оружие.
        Толпа их быстро окружила князя.
        Свидрибойло стоял во главе своих литовцев, которые по численности не уступали тверитянам.
        Казалось, два отряда вот-вот кинутся друг на друга.
        Но Свидрибойло медлил подавать знак. Он знал, что каков бы ни был исход побоища, его постигнет лютая кара от сурового Ольгерда, который не любил прощать своеволия.
        Со своей стороны, Михаил Александрович не спешил с нападением, так как тоже опасался, что эта стычка может иметь неприятные для него последствия у литовского князя.
        - Стой! - сказал наконец литвин, простирая руки к своим воинам. - Зачем станем зря кровь лить? Он меня обругал рабом и псом… Нам с ним и ведаться. Князь, тебя я вызываю на поединок!
        - Хоть сейчас.
        При всех своих недостатках Михаил Александрович был очень храбрым человеком; он не раз смотрел в лицо смерти и не испугался вызова могучего Свидрибойлы.
        - Пусть боги нас рассудят, - продолжал литвин.
        - Не боги, а Бог. Я согласен на суд Божий, хоть сейчас.
        - Нет, подождем, когда приедем в Вильну. Там будем биться перед самим князем и иными людьми. Никто не скажет, что я убил тебя из засады: я тебя честно убью в открытом бою.
        - Ты думаешь, что убьешь меня? Ладно. Я готов ждать. А теперь на коней и в путь.
        Все поспешили к коням, и вскоре оба отряда, почти смешавшись, потянулись по лесу.
        Вражда между литовцами и русскими была как-то сразу забыта.
        Только князь да Свидрибойло старались держаться поодаль один от другого.
        Солнце всходило.
        Румянец загорелся на вершинах угрюмых сосен. Березы с остатками пожелтевшей листвы рдели, как золотые.
        Из чащи полз, поднимаясь, пригретый, туманный пар.
        Промелькнула поляна, еще темная среди озаренных деревьев, но уже обласканная отсветом поцелуя зари.
        Запоздалые улететь пичужки кое-где встрепенулись, в кустах.
        Пронеслось и замерло протяжное мычанье зубра…
        X. Поединок
        Ольгерд пировал.
        За огромным столом, протянувшимся во всю длину лучшей комнаты Виленского замка, сидели литовские вожди, русские князья и польские паны.
        Литвины первенствовали - русские и поляки были только гостями и не все добровольными.
        Князь смоленский, например, приехал потому, что был данником Литвы.
        Быть может, он себя вовсе не весело чувствовал на пирушке полудиких язычников-литовцев.
        Вероятно, и многие из поляков чувствовали себя не лучше. По крайней мере, они очень задумчиво покручивали усы.
        Но Ольгерд мало заботился о настроении духа гостей-чужеземцев.
        Он хотел веселиться, и его желание было законом.
        И раскинулся стол, и уставился яствами, и полный вином турий рог передавался из рук в руки, и войделот вдохновенно запел, прославляя подвиги великого князя литовского. '
        Как старый лев, сидел седовласый старик Ольгерд среди шумного, но трепетавшего одного его взгляда собрания.
        Положил он на стол могучие руки, обросшие, как у зверя, шерстью, откинул голову и слушает войделота и гордая улыбка скользит по его лицу.
        - Да, да, он могуч, и никто не сравнится с ним!..
        Слушает Кейстут, старый вождь литовский, слушает Витовт - молодой орленок, и по их лицам также скользит горделивая улыбка и огнем светятся очи.
        Но невеселы польские паны, угрюмо сидит посол немцев- крестоносцев, понурились русские князья.
        Для них эта песня тяжка, их позор воспевает старый войделот.
        Прозвучали последние аккорды. Замерли. Оборвалась песня…
        Среди всеобщего молчания слышно только, как звякают кубки да глухо звучит турий рог от удара о другой.
        В узкие окна льется солнечный свет и играет на золоченой коже, покрывающей скамьи.
        Задумалась сестра Михаила, великая княгиня литовская.
        Задумался и Ольгерд, но дума его - гордая дума.
        - Кто меня осилит? Кто дерзнет стать противу меня? Польша? Немецкие рыцари-монахи? Ха-ха!
        И ему хочется смеяться.
        - Славен ты, великий княже, - раздался голос князя тверского, - всех ворогов ты сломил. Но один еще у тебя остался.
        Ольгерд нахмурился и спросил:
        - Кто?
        - Великий князь московский.
        Ольгерд хмуро усмехнулся.
        - Не боюсь я его.
        - Конечно. Я знаю, что ты силен и никого не боишься. Но его надо сломить, а то… а то он соберется с силой и… тебя самого сломит.
        - Меня?! Да он и с Ордой не может справиться.
        - Дай срок; придет время - справится. А ты попомни, зятек, о чем я тебя просил, что говорил: помоги мне сломить Москву - от этого тебе же будет великая польза.
        - Я сказал тебе - подумаю, - нехотя промолвил в ответ Михадлу зять.
        Дело в том, что до пира у них была об этом беседа. Князь литовский, по-видимому, был не особенно склонен выступать на поддержку тверского.
        Он отлично понимал, что Тверь не чета Москве, успевшей собрать «под себя» множество областей.
        Он не раз оказывал помощь шурину, но каждый раз Михаил проигрывал.
        Очевидно, дело безнадежно. Тверскому князю не тягаться с московским.
        Варвар Ольгерд везде и всюду ценил силу.
        Ему начинало казаться, что не стоит поддерживать Михаила, бессильного, вялого…
        Свидрибойло, сидевший невдалеке от тверского князя и Ольгерда и слышавший фразы, которыми они обменялись, грубо расхохотался.
        - Помогать тебе? Есть нужда! - воскликнул он. - Зря лить литовскую кровь: московцев-то тоже голыми руками не возьмешь. Тебе с князем московским не совладать, а нам что за дело? Наберись силенки. Но, конечно, московский князь не тебе чета.
        Князь литовский недовольно покосился на вмешавшегося в разговор Свидрибойлу.
        Михаил Александрович вспыхнул и вперил в литвина- врага пылающий взгляд.
        - Лес-то ты не забыл? - промолвил он. - Или струсил, да уж на попятный.
        - Я струсил! - вскричал Свидрибойло. - Ладно, покажу я тебе, трус ли я.
        Он встал и, низко поклонясь Ольгерду, сказал среди притихших гостей:
        - Великий княже! Меня на днях князь тверской обидел… И решили мы меж нами устроить суд богов. Дозволь нам выйти «на поле».
        Князь литовский посмотрел на тверского и спросил с удивлением:
        - Ты с ним хочешь биться?
        - О том и я прошу, - заметил Свидрибойло.
        - Добро. Как будете биться?
        - Пешими на бердышах, - промолвил тверской князь.
        - Хорошо, согласен, - ответил его противник.
        Ольгерд посмотрел на окно.
        - Солнце за полдень… Времени терять нечего… Идите, приготовьтесь к бою, а я велю землю утоптать.
        Он встал.
        Все поднялись. Пир был прерван.
        Поединки в эту эпоху были обычным явлением. Бились все - и знатные, и простолюдины. Рыцарских турниров, как в Западной Европе, не существовало ни на Руси, ни в Литве, но вызов на «суд Божий» или «в поле» никого не удивлял.
        Кровавый поединок являлся только интересным зрелищем.
        Спустя каких-нибудь полчаса галерея замка, выходившая на обширный двор, была сплошь покрыта любопытными участниками недавнего пира.
        Ольгерд и его жена, трепетавшая за участь брата, находились тут же.
        - Он убьет Михайлу, - шептала она мужу.
        Тот в ответ только пожимал плечами.
        Даже если бы желал, он не мог отменить поединка, «Суд Божий» являлся чем-то священным в глазах всех, не исключая и самого великого князя.
        На дворе спешно огородили веревкой пространство в несколько квадратных сажен, плотно умяли влажную почву и посыпали песком.
        Послышался звук рога, и противники вышли «на поле» с разных сторон.
        Михаил Александрович был одет в кольчугу тонкой византийской чеканки и такие же поножки. Голову прикрывал шелом овальной формы, со стальной пластиной для защиты лица.
        На левой руке был надет круглый, выпуклый к середине щит, с золотой насечкой; в правой он держал превосходной стали обоюдоострый бердыш на длинной рукояти из крепкого дерева.
        Бердыш его был громадных размеров. Владеть им могла только такая сильная рука, как у Свидрибойлы.
        Противники остановились в нескольких шагах друг от друга и ждали сигнала.
        Зрители имели время сравнить их.
        Сравнение клонилось не в пользу тверского князя.
        Он был среднего роста, плотен, очень широк в плечах и тонок станом; его стройная фигура казалась слабой рядом с литвином.
        Тот производил впечатление настоящего Голиафа.
        Огромного роста, широкий, с могучею грудью и длинными руками с широкою и большою кистью, он являлся страшным противником.
        Князь тверской оглянулся на зрителей. Кроме небольшого числа русских, на лицах которых выражалось сожаление, остальные - и немцы, и поляки, и литвины - смотрели на него насмешливо.
        Казалось, они думали:,
        «Куда же сунулся биться с Свидрибойлой. Ужо он задаст тебе!»
        Сестра - великая княгиня - была бледна и едва сдерживала слезы.
        Князь тяжело вздохнул, снял шелом и троекратно перекрестился. Потом туже затянул пояс, крепко сжал рукоять бердыша и стал Ждать.
        Свидрибойло стоял, помахивая бердышем, и улыбался,
        Он заранее был уверен в победе. До сих пор еще никто не побеждал его в поединках, а своего противника он считал неопасным. Он полагал, что тверской князь не выдержит и первого удара.
        Послышался отрывистый звук рога.
        Все смолкли и с жадным любопытством уставились на бойцов.
        Толпа разного люда, сбежавшаяся смотреть на поединок, плотнее придвинулась к огороженному «полю».
        Противники стали медленно сходиться.
        Когда между ними оставалось всего несколько шагов, литвин, дико вскрикнув, одним прыжком очутился подле Михаила Александровича и нанес удар.
        Князь принял удар на щит и, слегка подавшись в сторону, с быстротой молнии ударил Свидрибойлу.
        Этим ударом он обнаружил и удивительную ловкость, и страшную силу: оплошавший противник не успел прикрыться щитом; бердыш князя опустился на его правое плечо, и кусок вороненого павщиря со звоном упал на землю.
        Литвин пошатнулся. На мгновение его рука, державшая оружие, онемела и бессильно опустилась.
        Между тем князь не медлил. Второй удар в бок привел в ярость Свидрибойлу.
        Он забыл осторожность и, собрав все силы, стал бешено наступать на противника.
        Страшный бердыш литвина со свистом прорезал воздух, грозя, по-видимому, пополам разрубить князя, но везде на пути встречал ловко подставленный щит. Князь оставался хладнокровным. Казалось, он словно не ведет смертельный бой, а забавляется. Глаза его неотступно следили за противником, и он то подставлял щит, то ударял, то отскакивал в сторону.
        С обоих бойцов градом лился пот, у того и другого щиты были иссечены.
        Вдруг Свидрибойло с удвоенною силою завертел берды- шем и с размаху опустил его.
        Князь отпрянул в сторону.
        Бердыш литвина встретил пустое пространство; великан не удержал равновесия и тяжело рухнул на землю всем, своим громадным телом, звеня доспехами.
        Михаил Александрович подбежал и занес бердыш над его головой.
        Свидрибойлу ждала неминуемая смерть.
        Литвины громко вскрикнули.
        Но князь внезапно опустил бердыш, не нанеся удара.
        - Живи, дарю жизнь! - промолвил он и усталою походкой пошел «с поля».
        Свидрибойло тяжело поднялся и схватился руками за голову.
        - Лучше бы убил, лучше бы… - не сказал, а скорее простонал он, смотря вслед князю полным ненависти взглядом.
        Люди того времени больше всего на свете ценили силу и отвагу. Все те, которые до поединка смотрели на Михаила Александровича с насмешкою, теперь приветствовали его громкими криками.
        Во мнении Ольгерда он также разом возвысился.
        - Нет, он молодец… Он настоящий воин… Умеет постоять за себя.
        Он ласково взглянул на подошедшего тверского князя и промолвил:
        - Ты мастер биться… хорошо, хорошо бьешься… И знаешь, я решил: я тебе помогу против Москвы.
        Михаил Александрович просиял: его победа принесла великолепный плод.
        Сестра приветствовала его возгласом:
        - Я так боялась, так боялась за тебя…
        На глазах ее блестели радостные слезы.
        - Господь помог, - ответил ей брат.
        Про Свидрибойлу словно все забыли.
        Он между тем пробрался со двора, озираясь, как гонимый волк.
        В душе его кипело бессильное бешенство.
        Подарив жизнь, тверской князь нанес ему этим новое оскорбление.
        Значит он, Свидрибойло, настолько ничтожен в глазах Михаила Александровича, что князь не опасается оставить его живым.
        Князь кинул ему жизнь, как собаке, подачку…
        Если так, то он, Свидрибойло, отомстит. Тверской князь увидит, что он опасный враг.
        Да, да! Для того только и жить останется, чтобы отомстить.
        Он прошел в свой дом, стоявший неподалеку от дворца Ольгерда, снял доспехи и приказал оседлать коня. Он бешено носился на коне по пустынным полям, подставляя ветру разгоряченную голову. Скачка его несколько успокоила. Вернувшись домой, он стал усиленно обдумывать свое положение.
        Ему казалось самым важным сохранить свое влияние при дворе.
        Результатом его размышлений было то, что на другой день он как ни в чем не бывало появился во дворце.
        Он даже улыбался, объясняя всем и каждому победу тверского князя простою случайностью.
        - Я поскользнулся… Он и налетел. Не будь этого, разве он смог бы меня одолеть?
        Ольгерд принял его сначала суховато. Но затем, по-видимому, остался доволен его объяснением победы князя случайностью: в глубине души Ольгерду было неприятно, что литвин побежден русским. Объяснение Свидрибойлы, так сказать, спасало честь литовцев.
        Он сказал, что теперь, когда князь подарил ему жизнь, всякие счеты между ними должны быть забыты, что теперь он, Свидрибойло, его преданнейший друг, что он готов пожертвовать за него, в случае надобности, своею жизнью, которую он будет вечно считать принадлежащею князю.
        Он повторял это ежедневно, и Михаил Александрович поверил его преданности.
        Конечно, он не мог видеть, каким злым огнем вспыхивают иногда глаза литвина, когда он смотрит вслед князю, какая злобно-насмешливая улыбка кривит порою его губы.
        В княжеском совете новый «преданнейший друг» тверского князя горячо ратовал за необходимость поддержки Михаилу Александровичу.
        Тверской князь, разумеется, знал об этом и был искренне благодарен «другу».
        Но он не мог знать, что когда Свидрибойло остается наедине с Ольгердом, он поет иную песню. Он, правда, не отказывается от того, что Твери надо помочь, иначе сильно возвысится Москва, но добавляет, что подать помощь надобно не теперь.
        - Зачем тордпиться? - говорил он. - Пусть они подерутся, а мы потом успеем пристать к Твери. Зачем нам первым лить за чужих литовскую кровь? Пусть, наконец, тверскому князю вперед поможет Орда. Нам будет выгодйее прийти тогда, когда Москва будет обессилена.
        Слушал старый князь литовский эти речи и не мог не согласиться, что Свидрибойло судит здраво.
        Вследствие этого, хотя Ольгерд твердо обещал помощь Михаилу Александровичу, но когда тот требовал немедленного выступления, ему отказывали.
        Причины приводили разные. То, что часть войска надобно теперь выслать к немецкому рубежу, то, что поход глубокою осенью неудобен: надо подождать зимы, когда реки замерзнут и дороги станут хороши.
        Как ни бился тверской князь, кроме обещания он ничего не получал.
        Видя Михаила Александровича грустным, Свидрибойло вымазывал ему притворное сочувствие.
        - Будь моя воля, я бы сейчас пошел с войском, - говорил он, - но великий князь не хочет. Я его и то уговаривал… Он все говорит, что еще время терпит.
        Время-то, может быть, действительно терпело, да князю- то не терпелось.
        Напрасно он прибегал к сестре с просьбой «похлопотать» за него перед мужем; хлопоты ее не увенчались успехом: влияние советов коварного княжеского друга было сильнее.
        Однажды, как бы желая утешить печального Михаила Александровича, Свидрибойло подал ему совет:
        - А знаешь, княже, что было бы лучше всего? Поезжай к себе и начни войну с Москвой. Как только об этом узнает Ольгерд, он сейчас двинет рать тебе в помощь.
        - Так ли?
        - Голова моя в том порукой.
        Князь тверской ухватился за эту мысль.
        Совет казался ему хорошим; тем более, что он засиделся в Вильне, да и хотелось поскорей вернуться на Москву.
        Заручившись снова твердым обещанием Ольгерда оказать ему помощь, он уехал в Тверь, полный надежды, что теперь справится с Дмитрием Иоанновичем.
        Ко времени его прибытия в свою область Вельяминов й Некомат еще не вернулись из Орды.
        Приходилось ждать их и медлить с открытием военных действий.
        Литва - Литвой, но и Орда нужна.
        Кроме того, посланцы должны были привезти от хана новый ярлык на великое княжение/Тогда повод к войне был бы самый законный.
        XI. В Орде
        Долог путь до станицы Орды - Сарая. Сперва - дремучие леса, потом степи бесконечные, унылые, прерываемые порою еще более унылыми солончаковыми пустынями.
        Утомились в дороге Некомат и Вельяминов со своими спутниками.
        Поэтому, когда однажды около полудня вдали показались многочисленные сараевские юрты, они были рады, что кончен трудный путь. Быть может, их в Орде ждала горькая участь, но все же они радовались, что вырвались из угрюмых лесов, из унылых степей и пустынь.
        Путники сразу сделались пленниками.
        Какой-то татарин, получше других одетый, вероятно набольший, повел расспрос.
        Ему отвечал толмач, что они послы к хану от князя тверского, везут дары ему и должны вести переговоры.
        - Набольший при имени хана приложил руку ко лбу и сердцу и стал заметно почтительнее с путниками, так как особа посла была неприкосновенна даже в глазах диких татар.
        Он передал своим подчиненным, кто едет, и лица их заметно вытянулись: степные хищники давно уже бросали алчные взгляды на поклажу путешественников, а теперь славная добыча ускользала из их рук.
        Их прямо провели к большой юрте из узорных ковров и оставили перед нею.
        Конвойный перемигнулся с начальником стражи, стоившей у входа, и тот, окинув прибывших беглым взглядом, вошел в юрту и вскоре вернулся со стариком, одетым в богатый, тканный золотом халат.
        Старик через толмача приказал прибывшим выдать все имевшееся у них оружие и, когда они, хотя и не без колебания, на это согласились, сделал знак следовать за ним.
        Пошли толмач, Некомат, Вельяминов и трое слуг, несших дары.
        Юрта разделялась на несколько отделений. В первом из них послам пришлось долго ждать, пока куда-то скрывшийся старый мурза снова не вернулся.
        - Хан допускает вас до своих очей, - сказал он и ввел во вторую, гораздо более обширную часть юрты.
        На мягкой подушке, поджав ноги, сидел плечистый татарин с угрюмым лицом и хищным взглядом раскосых глаз.
        Это был всесильный хан Мамай.
        Старик мурза заставил прибывших пасть ниц, что сделал также и сам.
        Послам крепко было не по сердцу подобное унижение, но они принуждены были покориться необходимости.
        «Перед великим князем московским так не кланялись, а тут на! - перед бритым нехристем», - с неудовольствием думал Некомат, лежа на ковре ханской юрты.
        Наконец послышался скрипящий голос хана:
        - Встаньте, рабы мои урусы!
        Толмач немедленно перевел.
        Некомат и Вельяминов встали, разложили, с помощью своих слуг, подарки, после чего Иван Васильевич сказал:
        - Господин наш, князь тверской Михаил Александрович, шлет тебе, великий хан, сии дары, как дань, и просит его пожаловать - не побрезговать принять их. А еще приказал он нам передать, что шлет свой низкий поклон… И еще велел вопросить, в добром ли ты здравии находишься. При сем же он приказал нам отдать сие письмо в твои державные руки.
        Он бережно развернул письмо, обернутое в красную шелковую ткань, и с низким поклоном вручил хану. Тот приказал толмачу:
        - Прочти.
        В письме князь тверской просил о помощи против лютого fcpara князя московского, который и против «пресветлого хана, злоумышление имеет».
        Потом добавлял, что Димитрий Иванович не достоин великого княжения, «а посему не будет ли, - писал князь тверской, - милость твоя отнять от него великое княжение и мне, рабу твоему, отдать».
        Выслушав письмо, хан ответил:
        - Спасибо конюху моему, князю тверскому, за дань и за покорство. Князя московского я раздавлю, как конь давит змею под копытами. Дары принимаю. О помощи и ярлыке - подумаю. Таков мой сказ. А вам пока жить в Орде и ждать да питьЪаш кумыс татарский…
        Он хлопнул в ладоши и вбежавшим слугам приказал немедленно изготовить юрты для послов и для слуг их и пищу давать со стола ханского.
        С этих пор потянулась для Ивана и Некомата скучная жизнь в Орде.
        Хан медлил ответом, а торопить его было нельзя. К тому же он был в это время сильно раздражен и огорчен. Дело в том, что любимый ханский кречет зашиб ногу и заболел. Узнав об этом, хан пришел в ярость. Старший сокольничий и его помощник были обезглавлены. Вельяминов и Суровчанин видели, как их казнили. Медленно один за другим подходили осужденные; на их тупых лицах не выражалось страха смерти; с таким же равнодушным видом опускались они на колени и опускали голову; палач, сильный как бык, одним ударом сабли отделял ее от туловища…
        Казнь, однако, ничего не поправила. Кречет чах. Каждый день приходил Мамай смотреть на птицу, и каждый день все более мрачным удалялся от юрты, где помещался кречет.
        Вельяминов, когда жил в Москве, очень любил соколиную охоту, держал много соколов и хорошо знал уход за ними.
        Ему пришло на мысль попытаться вылечить ханского кречета.
        Он спросил разрешения, и хан с радостью согласился.
        - Вылечишь, урус, выбирай любой из моих конских табунов, сколько хочешь овец дам…
        - Я постараюсь. А ежели не удастся, не погневайся.
        - Воля Аллаха, - смиренно сказал Мамай.
        Но взглянул при этом так, что Иван Васильевич понял, что при неудаче может поплатиться своей головой.
        Он уже начинал каяться, что предложил свои услуги. Но теперь рассуждать было поздно. Оставалось только положиться на милость Божию и приниматься за лечение.
        Ханский кречет был великолепной крупной и сильной птицей с серебристо-белым оперением. Но было ясно, что он очень болен. Крылья бессильно повисли, клюв был открыт…
        Вельяминов осмотрел больную ногу кречета и увидел, что кость цела, а всю болезнь происходила от того, что ранка была сильно засорена и воспалилась. Иван Васильевич промыл ранку, наложил на нее мокрую тряпку и завязал. Это повторял он несколько раз ежедневно.
        Не прошло трех дней, как кречет ожил. Он стал принимать пищу, подбодрился.
        Было несомненно, что птица выздоравливала.
        Грозный Мамай радовался как ребенок.
        Когда кречет окончательно поправился, хан потребовал наконец к себе послов тверского князя.
        Он принял их торжественно, в присутствии знатнейших мурз и ханских советников.
        Вельяминова удивило то обстоятельство, что Мамай обратился с речью не к обоим послам, а только к одному Некомату.
        - Скажи рабу моему, князю Михайле тверскому, - сказал хан Суровчанину, - что я дам ему войско, чтобы воевал он область неверной собаки Димитрия. Нарекаю я Михайлу великим князем, и мурзы изготовят ему ярлык за моею печатью. А за верность Михайлову посылаю я ему в дар лучшего коня моего и перстень с руки моей… Пусть князь, раб мой, славит Аллаха за милость мою и молится обо мне.
        Некомат и Вельяминов земно поклонились.
        - А тебе, мой верный, - обратился хан к Ивану, - я готовлю другую милость. Незачем тебе возвращаться к тверскому князю. Я полюбил тебя и хочу, чтобы ты мне служил. Ты получишь и золота, и коней, и лучшую юрту… Я назначаю тебя моим старшим сокольничим… Рад ли, раб мой, моей милости?
        Вельяминов от такой «милости» растерялся и побледнел.
        Но отказаться - значило приговорить себя к смерти.
        Он распростерся на ковре и глухо ответил:
        - Твоя ханская воля… Я рад…
        Когда через несколько дней Некомат, со слезами расставшись с приятелем, уезжал из Орды, Вельяминов долго смотрел вслед «своим», пока они не скрылись за курганом.
        Потом упал лицом на землю и заплакал, как женщина.
        XII. На Москве
        Не остались тайной для великого князя Димитрия Иоанновича приготовления князя Михаила к борьбе.
        У него были при тверском дворе свои люди, и от них он узнал о поездке Михаила в Литву, об обещании Ольгердом помощи, о посылке Некомата и Вельяминова в Орду и о возвращении первого из них с ханским ярлыком и обещанием Мамая прислать войско.
        Димитрий Иоаннович не боялся Твери, но гроза надвигалась с трех сторон: со стороны Твери, Литвы и Орды. Двое союзников Михаила - Ольгерд и Мамай - были куда страшнее его самого.
        Приближалась такая опасность, какой давно не переживало Московское княжество. И вот в сопутствии святого Алексия и неразлучного Митяя великий князь предпринял путешествие на богомолье в Троицко-Сергиеву лавру, чтобы поклониться святыням и упросить святого Сергия, в то время проживавшего там, присоединить свои молитвы к молитвам князя.
        Святой Сергий Радонежский - это был второй светоч веры, сиявший в княжение Димитрия.
        Есть избранники, самим Богом отмеченные для служения Ему. К таким избранным принадлежал святой Сергий.
        Родился он в городе Ростове и был наречен при крещении Варфоломеем; он с детства выделялся из среды сверстников своею задумчивостью и недетскими подвигами поста и воздержания. Когда он был еще очень юн, родители переселились в город Радонеж; с этим городом и связаны первые подвиги благочестия будущего светоча православной церкви.
        Отец и мать юноши. Варфоломея вскоре умерли один вслед за другим, и он стал наследником всего их имущества. Он мог бы вести безбедную и благополучную жизнь, имея средства к приобретению «благ земных».
        Но не того просила его душа.
        Помня слова Спасителя, что легче верблюду пройти сквозь игольные ушки, чем богатому войти в Царство Небесное, помня также, что сам Сын Божий пришел на землю в бедности и часто не имел где преклонить Свою главу, юноша решился отказаться от богатства: все свое имущество он раздал бедным, не оставив себе решительно ничего.
        После этого он удалился в лесные дебри, сам построил себе хижину и поселился в ней в одиночестве, проводя время в чтении Священного Писания и в размышлении.
        Несколько времени спустя случайно пришел к нему свя- щенно-инок Митрофан, который и постриг его в монашество, с именем Сергия.
        Инок Митрофан вскоре удалился, и преподобный снова остался один.
        Природа человеческая так создана, что человек всегда стремится искать общества себе подобных; поэтому святому Сергию пришлось выдержать сильную душевную борьбу, когда одиночество угнетало, мир манил к себе и воображение рисовало всякие ужасы.
        Но не пал духом двадцатитрехлетний подвижник и переборол стремления плоти.
        Оружием против мирских или греховных помыслов ему служили пост и молитва.
        Его смущали то потребности тела - голод и жажда, то боязнь погибнуть от недостатка во всем, то тоска и угнетенное настроение духа и наконец даже сон, одолевавший изнеможенное тело, когда дух был бодр.
        Жить одинокому святому Сергию пришлось не долгое время. Понемногу прошла молва, что в лесу скрывается святой муж. К нему стали приходить кто за советом и духовною помощью, кто - чтобы, подобно ему, укрыться от соблазнов мира.
        Вскоре собралось до двенадцати братий.
        Тогда он построил первую маленькую церковь, которая по повелению владыки Феогноста была освящена во имя Пресвятой Троицы, а вокруг нее стали келийки.
        Так было положено основание знаменитой Троицко-Сер- гиевой лавре.
        Долгое время преподобный не хотел, несмотря на настояние братии, принять ни иерейского, ни игуменского сана; наконец он сдался на просьбы братии и был рукоположен в священно-иноки епископом Афанасием и сделался игуменом маленькой обители.
        Влияние его на других монахов сказывалось, главным образом, в примере, который он являл своею жизнью.
        Он своими руками построил несколько келий, сам рубил дрова в лесу и приносил в обитель, молол рожь на ручных жерновах, пек хлебы, варил пищу, даже шил одежду и обувь. Смирение и трудолюбие его простиралось до того, что он сам носил воду с подножия горы на верх ее и у каждой кельи ставил по ведру. Он же делал свечи, варил кутью, пек просфоры.
        Имея столь разнообразные дела, он успевал, однако, ежедневно служить обедню и приходил на все другие службы.
        Сделавшись игуменом, святой Сергий ввел некоторые правила монастырского обихода.
        Например, сделалось обычаем, чтобы после повечерия иноки не ходили из кельи в келью для бесед друг с другом, но каждый оставался бы в своей, отдаваясь молитве или занимаясь работой.
        За соблюдением этого правила он следил сам.
        В долгие осенние вечера или глубокой ночью он обходил обитель и иногда заходил в кельи. Застав инока за работой или молитвой, хвалил его, если же случалось встретить беседующих, он старался объяснить им, почему необходимо подчиниться общему уставу и какой грех они делают, нарушая уставы.
        В большинстве случаев он не входил в келью, а только, услышав говор, стучал в дверь своим посохом, давая знак прекратить беседу, и уже наутро увещал, а на отрицающих свою вину налагал эпитемию.
        Другое правило, которое преподобный ввел в монастырский уклад, было то, что братии, какова бы ни была недостача или нужда в пище, не дозволялось ходить просить ее по окрестным деревням.
        - Должно просить и ждать милости токмо от Бога, - говорил он.
        При этом надо заметить, что окрестные поселяне могли только с большим трудом достигать обители, потому что к ней, в продолжение пятнадцати лет, не было доступа через лесные дебри, исключая узкой, едва проходимой тропы.
        Случалось так, что недоставало вина для совершения литургии, воска для свеч и ладана. Тогда зажигали лучину и, при ее трепетном свете, совершали утреннюю или всенощную службу.
        Чтобы судить о смирении подвижника, достаточно сказать следующее:
        Однажды в монастыре явился недостаток хлеба и соли, а у святого Сергия уже давно ничего не было, и трое суток преподобный буквально ни крошки не имел во рту. На четвертые сутки, на рассвете, пришел он к одному из братии, некоему Даниилу, и сказал:
        - Слышал я, что ты хочешь пристроить двери к своей келийке. Так я поставлю тебе их, чтобы не сидеть без дела. А за работу дорого не возьму: у тебя есть хлеб гнилой, так ты его мне и отдай.
        У Даниила, действительно, было несколько кусков хлеба, который он отложил за гнилостью.
        Он вынес их, но преподобный не взял:
        - Ты побереги хлеб до девятого часа: я платы не могу взять, пока работы не кончу.
        После этого он принялся за работу, к вечеру окончил ее и тогда взял условленную плату.
        Перекрестясь, святой тут же съел гнилой хлеб, даже не посолив и только запивая его водой.
        Скудость, часто посещавшую обитель, не все иноки могли вынести безропотно.
        Как-то в течение двух суток пришлось инокам голодать. Некоторые возроптали.
        - Мы умираем с голода, - сказал один из них Сергию. - Завтра уйдем отсюда и больше никогда не вернемся.
        Тогда преподобный игумен собрал всю братию и увещал их не падать духом и надеяться на Бога.
        - Помните, - молвил он, - слова Господа нашего Иисуса Христа: «Ищите прежде царствия Божия и правды Его, и сия вся приложатся вам. Воззрите на птицы небесные, яко ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, и Отец ваш Небесный питает их: кольми паче вас, маловеры» [95]. Верьте и вы так, и Господь даст по вере вашей.
        И, действительно, Бог дал по вере праведника: неизвестный благотворитель прислал в обитель множество хлеба и иных яств, и в монастыре, вместо прежней нужды, наступило изобилие.
        - Видите, - сказал Сергий, - Господь не оставляет своею милостью места сего.
        Игумен совершил молебствие и только тогда прикоснулся с братией к пище.
        Вера преподобного творила чудеса.
        Приведем некоторые из них.
        Иноки роптали, что далеко ходить за водой. Святой Сергий с одним из монахов пошел в лес под монастырем и, увидав немного дождевой воды, помолился над ней. С этих пор на этом месте открылся источник превосходной воды.
        Братия назвали источник Сергиевым. Но преподобный, узнав об этом, запретил так называть его.
        - Не я, а Господь дал сию воду нам недостойным, - сказал он.
        У одного человека, проживавшего в окрестностях монастыря, сильно захворал единственный сын. Отец принес мальчика в обитель и просил святого Сергия помолиться над болящим. Пока преподобный готовился к молитве, отрок умер. Убитый горем отец пошел приготовить гроб, а святой начал молиться над телом умершего.
        Когда отец вернулся с гробом, Сергий сказал:
        - Сын твой не умер. У него случился припадок от стужи, которую он претерпел в дороге… Теперь црипадок прошел… Отрок - жив.
        Обрадованный отец, увидев сына живым, бросился к ногам преподобного, благодаря его за воскрешение мальчика, но Сергий поднял его и не только запретил благодарить, но и рассказывать о происшедшем.
        Слава о духовных подвигах Сергия и о творимых им чудесах росла со дня на день. К нему стали стекаться и простолюдины, и вельможи с просьбой помолиться за них.
        Монашествующие оставляли свои обители и приходили жить в монастырь Сергия. Обитель росла и ширилась.
        Вернемся теперь к путешествию великого князя на богомолье.
        Когда Димитрий Иоаннович въезжал в монастырские врата, зазвонили во все колокола обители.
        На паперти соборного храма его встретил преподобный игумен с крестом и святою водою. Когда князь приложился к кресту и был окроплен святою водою, преподобный Сергий сам принял благословение от митрополита Алексия, потом облобызался с ним.
        Затем преподобный облобызался и с Митяем.
        Странную противоположность представляли друг с другом великокняжеский духовник и великий игумен.
        Отец Михаил был одет в богатую рясу, на груди красовался осыпанный драгоценными камнями крест; он выгля-т дел красивым, сильным и смотрел гордо.
        Святой же Сергий был облачен в старенькую ризу, такую же эпитрахиль и ветхую, заплатанную рясу из грубой домотканой бумажной материи; он был невысок ростом, худ и имел болезненный вид.
        Не было на нем ни камней драгоценных, ни дорогой одежды; он выглядел беднейшим иноком…
        Но стоило взглянуть в его кроткие, глубоко запавшие глаза, чтобы понять, что ему не нужны, никакие внешние отличия, что он отмечен самим Богом: так ласкал, и манил, и проникал в душу его взгляд.
        Отслушав литургию, которую совершил святый владыка в сослужении с преподобным игуменом, великий князь прошел в келью святого Сергия.
        Это была очень маленькая, полутемная каморка с простым некрашеным столом и такими же скамьями.
        - Потрапезуйте со мной, - предложил Сергий, - есть у меня хлебушка свежий - сам сегодня испек, - водица хорошая, ключевая, да малость рыбки печеной…
        Великий князь и владыка разделили с преподобным скромную трапезу, только отец Михаил ни до чего не дотронулся и с оттенком пренебрежения смотрел на скудные снеди.
        По окончании трапезы Димитрий Иоаннович сказал преподобному:
        - Черные времена приходят, отче… На Москву вороги ополчаются…
        Он передал святому о замыслах Михаила тверского, о возможности одновременного нападения на Русь Литвы и Орды.
        - Твои молитвы, отче, доходны до Господа. Помолись за меня да за Русь православную.
        - Доходны ль мои молитвы до Господа, о сем и мыслить не смею. По неизреченной милости Своей Господь порою дает мне по вере моей. А я за тебя, княже, первый молитвенник. Молитвы мои, княже, всегда с тобою. А ты не робей духом - сие грех. На милость Божию надейся. Бог поможет… Не хощет Он, милостивый, погибели чад Своих…
        И долго говорил святой Сергий. Слова его были просты, безыскусственны. Он говорил о неисчерпаемом милосердии Божием, о Его любви к людям, о том, что нет такого трудного дела, такого подвига, который нельзя было бы свершить, уповая на помощь Божию.
        Целительным бальзамом была речь преподобного для смятенной души великого князя.
        Он приехал в монастырь унылым, полным смутным тревог, а уезжал о успокоенным духом, с сердцем, полным надежды.
        Когда великий князь, распрощавшись со святым игуменом, выходил из кельи, преподобный, дотронувшись до ризы Митяя, с которым до сих пор не обмолвился ни одним словом, спросил, пробуя на ощупь ткань:
        - Кажись, алтабас? Чай, дорогонек? Да, да… Сколько на эти деньги можно было бы сирых и голодных согреть и накормить…
        Отец Михаил, вспыхнув, с недовольствием взглянул на святого и вышел вслед за князем, ничего не сказав.
        Замешкавшийся святой Алексий и Сергий посмотрели друг на друга.
        - Суета… И гордость житейская… - промолвил преподобный.
        Владыко только тяжело вздохнул в ответ.
        Проводив своих именитых богомольцев, святой Сергий вернулся к себе в келийку, плотно запер двери и - стал на молитву.
        Когда он начал молиться, время было недалеко за полдень, а когда поднялся с колен, уже стояла глубокая тьма.
        Он был изнеможен, и с его лба крупными каплями падал пот.
        Присел на лавку, чуть вздохнул и пошёл будить звонаря, чтобы, ударил в колокол к полунощнице.
        В церковь он явился первым из братии.
        Такова была сила духа в его немощном теле.
        Насколько великий князь, умиротворенный беседою с преподобным игуменом, уезжал из монастыря полным бодрости душевной и надежды, настолько беспокойно и смутно чувствовал себя Митяй.
        Святость и простота жизни Сергия вместо того, чтобы умилить, только раздражила его.
        Гордый дух отца Михаила не мог помириться, что высшее счастье в жизни достигнуто простотой житейской и смирением.
        А что святой Сергий счастлив - в этом Митяй не сомневался. Разве это не высшее счастье, что Господь внимает его молитвам? Разве не должно назвать счастливцем того человека, в сердце которого нет доступа ни злым помыслам, ни гневу, ни зависти, ни неисполнимым желаниям й дух которого всегда величаво спокоен?
        И этого преподобный достиг отвержением от благ земных, от тех благ, которые составляли все для Митяя.
        Значит, ему, Митяю, никогда не быть поистине счастливым.
        Он задавал себе этот вопрос. И ответ был ясен: для этого надо поступить так, как поступил святой Сергий: отречь себя, уйти в пустыню, молиться, работать…
        И чувствовал царский духовник, что ему не под силу, что не сможет он отрешиться от сладких яств, от алтабасных ряс, от крестов с самоцветными камнями.
        Сознавал он это и… в душе его поднималось черное, завистливое чувство к преподобному игумену: высокомерному Митяю была нестерпима мысль, что при все своем внешнем блеске, значении у великого князя он все же в глазах всех неизмеримо ниже скромного игумена затерявшейся в лесных дебрях обители.
        Даже то, чем он, по-видимому, превосходил всех, - его красноречие, - оказалось имеющим менее цены, чем простая бесхитростная речь святого Сергия. Преподобному достаточно было немногих слов, самых обыденных, чтобы заставить воспрянуть духом впавшего в уныние великого князя.
        Быть может, Митяй не достиг бы этого целою долгою и витиеватою речью.
        Настроение духа его было настолько скверным, что князь заметил:
        - Что с тобой, отец Михаил?
        - Так. Что-то не по себе…
        - А я как у отца Сергия побываю, так словно выкупаюсь душой. Легко этак становится…
        - То же и со мною, - вставил слово святой Алексий, - душеспасительна и преполезна с ним беседа.
        Митяй ничего не сказал.
        - Стар становлюсь я, немощи одолевают, - промолвил, помолчав, владыка. - Скоро отзовет меня Господь к Себе…
        - Ради нас Бог продлит тебе дней, - проговорил Димитрий Иоаннович.
        - Смерть готов всегда приять с радостью, - продолжал святитель, - одно только заботит, кому отдам кормило корабля церкви. Вот, ежели бы отец Сергий охоч был приять митрополию!
        - Подумаем еще, владыка, - сказал великий князь и посмотрел на Митяя.
        «Отец Сергий никак не согласится, - думал Димитрий Иоаннович, - скромен он, своей обители не покинет, в шум мирской не перейдет. Кого наречь владыкой? Жаль, что отец Михаил белый поп… Будь он черноризец, то по кончине Алексия, - чего Боже сохрани, - я бы его поставил владыкой… Да из белого попа в черноризца обратить недолго…»
        Он опять взглянул на Митяя и повторил:
        - Подумаем еще, владыка, подумаем…
        Отец Михаил уловил на себе взгляд великого князя, и в его голове мелькнуло:
        «Что на меня так князь смотрит?»
        Вслушался в сетованье святого. Алексия и подумал:
        «Будь я монахом, может, великий князь меня бы устроил во владыки».
        От такой мысли даже дух захватило.
        Он сам себя остановил:
        «Нешто можно».
        Но честолюбивая дума продолжала шептать:
        «А почему нельзя? Стал же я из простого Спасского попа великокняжеским духовником и печатником. Могу стать и большим. Чернецом стать долго ль?»
        Дурное настроение духа как рукой сняло.
        Он продолжал размышлять.
        «Захочет великий князь, велит постричь. А там уговорит владыку благословить меня… Благословенного и собор выберет. Может быть, очень может быть… Надобно на счет этого после легонько удочку закинуть…»
        Он совсем повеселел.
        Митрополит, между тем, продолжал говорить с великим князем о том, как было бы желательно, чтобы владыкой стал святой Сергий и почему именно.
        - Да окромя отца Сергия кому и быть? - вставил свое слово Митяй.
        И стал расхваливать добродетели преподобного, его святую жизнь; говорил, что и его, Митяя, тянет к такой же затворнической и подвижнической жизни.
        XIII. Торжество литвина
        Князь тверской принял с распростертыми объятиями Некомата, привезшего ему ханский ярлык на великокняжение.
        Он сделал Суровчанина своим боярином и первым советником, подарил вотчину и снабдил казною.
        Но Некомат мало радовался княжеской милости. Его и совесть мучила да и все устраивалось не так, как ему хотелось.
        Быть боярином у Михаила Александровича это значит вместе с ним вступать в битвы, начальствовать полками, а Суровчанини вообще был мало склонен к ратному делу. Вот- чинка, подаренная князем, была не из важных и находилась вблизи московского рубежа, так что, в случае войны Твери с Москвой, должна была подвергнуться разорению от войск великого князя.
        Некомат ожидал спокойной и «сладкой» жизни, а вышло не то.
        Князь Михаил Александрович остался довольно равнодушным к тому, что хан задержал у себя Вельяминова. Дело относительно получения ярлыка на великое княжение удалось; этого только и нужно было. А какая судьба постигла Ивана Васильевича, - это князя мало интересовало..
        К тому же голова его была занята иным.
        Он теперь раздумывал, дожидаться ли войск Ольгерда и Мамая, или самому начать войну с Москвой до их прихода.
        Благоразумие требовало дождаться их.
        Но Михаилу Александровичу вспоминался совет Свидрибойлы; самому начать военные действия, чтобы вызвать к себе на помощь Литву.
        К тому же не терпелось помериться с врагом. Ждал до лета, потом кинулся в войну очертя голову. Война началась с того, что тверской князь послал своих наместников в Торжок и сильный отряд к Угличу.
        Со своей стороны Димитрий Иоаннович, предвидя серьезную войну, быстро собрал значительные силы.
        Под его знаменами собрались все князья удельные, служащие Москве: составилось многочисленное ополчение.
        Великий князь быстро перешел в наступление.
        Он взял Микулин; его воеводы заполонили войсками всю область Михаила; все города были взяты, многие жители уведены в плен.
        5 августа Димитрий Иоаннович осадил Тверь, в которой заперся тверской князь.
        Тверитяне показали себя мужественными воинами и верными подданными своего князя. Они бились на стенах, как львы, отражая приступы московских ратников, несли все тягости осады, но не сдавались.
        Три недели продолжалась осада. Михаил Александрович надеялся на помощь от литовцев и узнал от гонца, сумевшего пробраться через московский стан, что они шли.
        Он воспрянул духом, но ненадолго - вскоре он узнал, что литовцы отступили.
        Мудр, хитер и осторожен испытанный вождь литовский старый Ольгерд.
        Он сдержал свое княжеское слово, двинул войска на помощь своему шурину, но идет медленно, опасливо, озираясь, как волк.
        Ему нужна прежде всего польза Литвы.
        А получит ли он здесь пользу?
        У него есть верные люди, которые все разведают, обо всем донесут.
        И вот от них он узнал, что Михаил едва держится в Твери с остатком войска, что все города его взяты неприятелем, область опустошена…
        Василий кашинский, Андрей стародубский, Роман брянский, Роман новосильский, Семен оболенский, Иоанн торусский; кроме того многочисленная новгородская рать находится в пути.
        Приходилось иметь дело с сильным противником.
        Литовцев ждет свежее, готовое к бою войско, а Они утомлены походом.
        Если Литва победит, что принесет ей победа? А если победят русские, тогда все литвины сложат свои головы под их мечами и померкнет слава литовского княжества.
        Замечает Ольгерд, что и воины его идут неохотно.
        Видно, между ними уж прошел слух, что впереди их ждет не добыча, не грабеж, а лютая битва, может быть бойня, - бойня в чужой стране, за много верст от родных лесов.
        Понурились литвины…
        Все чаще и чаще берет раздумье Ольгерда, идти ли вперед, не вернуться ли назад?
        В один из таких моментов подъехал к нему Свидрибойло.
        - Не погневайся, великий князь, - заговорил он, укорачивая поводья коня, - выслушай своего верного слугу.
        - Говори. Ты знаешь, я тебя всегда рад слушать с охотой, - ответил Ольгерд.
        - Князь! Не лей напрасно литовскую кровь: прикажи вернуться в Литву.
        - А помощь Михаилу?
        - Пусть делает, как знает. Разве ты виноват, что он начал войну, не дождавшись тебя. Вдвоем легко можно бы справиться с Москвой, а теперь придется биться нам одним: ведь у Михаила скоро не останется ни одного ратника. Его дела теперь не поправишь. Ты знаешь, я его друг (при этих словах Свидрибойло не смог удержать злой улыбки) и хочу ему только добра, но… теперь я вижу, что ему нельзя помочь… Посмотри ты также на наших литвинов - еще мы не прошли и половины пути, а они уже истомлены. А впереди ждет сильное войско московское. Подумай, князь, и послушайся совета доброго слуги.
        - Подумаю, - коротко ответил Ольгерд.
        На другой день литовцы отступили.
        Разумеется, не таков был старый литовский князь, чтобы послушаться совета кого бы то ни было, если совет этот шел вразрез с его намерениями и желаниями. Но в данном случае Свидрибойло посоветовал как раз то, чего хотелось князю. Поэтому-то и вышел приказ отступать.
        Но Свидрибойло приписывал отступление литовцев тому, что он к этому побудил великого князя. Он обманывался, литвины удалились бы обратно и без его совета: слишком умен и осторожен был Ольгерд.
        Свидрибойло думал иначе и злорадствовал:
        - Отомстил моему ворогу! Сам я подбил его начать войну, сам же теперь устроил, что помощи не будет от Литвы. Конец ему: князь Московский его в бараний рог свернет. Будет другой раз Михаил знать, как оскорблять литвина!
        Узнав об уходе литвинов - о чем мстительный Свидрибойло постарался сообщить, - князь тверской понял, что он пропал.
        Как бы долго ни затянулась осада, она должна была окончиться взятием Твери.
        Он был близок к отчаянью.
        Однажды, в обеденную пору, в княжьи хоромы прибыл епископ тверской Евфимий.
        Он застал князя обедающим. Скудность в Твери доходила до того, что обед самого Михаила Александровича состоял только из кваса с накрошенным в него черствым хлебом.
        - Отведай моего хлебца, владыка, - предложил князь.
        - Благодарствуй, я хлебца уж пожевал. Я инок, мне к скудости не привыкать, а тебе-то, княже, я чай, тяжело.
        - Что поделаешь? Плохо все это кончится… Возьмет Димитрий Тверь… Нам не отсидеться…
        - И я так думаю, княже, - печально промолвил Евфимий. - По сему делу я к тебе и приехал. Надо бы людей пожалеть: смотри, как мухи, валятся от голода. Да и не пора ли перестать проливать кровь христиан правосланых…
        - Так что же мне покориться, что ли? - сурово спросил князь.
        - А почему ж нет.
        - Не быть сему! - вскричал Михаил Александрович.
        - Гордыня в тебе говорит, княже. Ради нее ты не жалеешь крови людской. Русские русских режут да убивают, брат встал на брата… Горе и грех. Ведь сам говоришь, что Твери не устоят, так чего же зря народ губить.
        Князь угрюмо молчал.
        Владыка поднялся и уехал недовольный.
        Прошло несколько дней.
        Приходилось Михаилу Александровичу выбирать одно из двух: умереть или покориться.
        Бледный и сумрачный, приехал он как-то в келью Евфимия.
        О чем-то поговорил, и несколько времени спустя из широко распахнувшихся тверских ворот двинулось шествие.
        Впереди шел с крестом в руке владыка, окруженный духовенством, несшим иконы; за ними следовали знатнейшие бояре…
        Не было в шествии только князя Михаила и Некомата.
        Суровчанин в это время сидел у окна в светлице, облокотясь на подоконник и сжав руками голову, и смотрел на выходящее из города шествие. Лицо его было искажено страхом…
        Шествие было замечено из московского стана, и там все пришло в движение.
        Доложили Димитрию Иоанновичу, и он выехал навстречу процессии, окруженный ближними боярами и отрядом телохранителей.
        Великий князь понимал, что обозначает это посольство:
        - Мир! Тверь сдается!
        Поравнявшись с владыкой, Димитрий Иоаннович соскочил с седла, обнажил голову, набожно перекрестился и приложился к кресту.
        - Мир ти, княже! - приветствовал его Евфимий.
        Потом заговорил:
        - Великий княже! Господь Бог, по грехам нашим, попустил восстати брату на брата, пролить кровь христиан православных. Долго ли будет сие? Не больше ли пристало соединиться вкупе всем мужам тверским и московским в братском лобзании? Князь тверской послал меня к тебе. Молит он, чтоб ты забыл гнев свой и смягчил сердце свое. Просит он у тебя милости и мира.
        - Сам я рад миру. Легко ли кровь проливать христианскую? Пойдем, отче, в стан мой. Там согласимся, на чем мир ставить.
        В тот же день был заключен мирный договор.
        Великий князь выказал великодушие к побежденному, не предъявив особенно тягостных условий.
        Так разрушились мечты Михаила Александровича о великом княжении и об обессилении Москвы.
        Во всех храмах служили благодарственные молебны, народ радовался миру, а князь тверской ходил мрачнее тучи.
        Ему хотелось на ком-нибудь сорвать гнев.
        Как раз ему попался на глаза Некомат; известно, что «у сильного всегда бессильный виноват»; как было и в данном случае. Князь напустился на Некомата, что это он с Вельяминовым втянул его в войну, что через них теперь разорена тверская область…
        Одним словом, Суровчанин и Иван Васильевич являлись причиною всех бед.
        В заключение князь прогнал его и запретил показываться ему на глаза.
        Через несколько дней ранее подаренная Некомату вот- чинка была отобрана «под князя».
        Суровчанин поселился в убогом домике и жил на накопленные деньги, ежедневно опасаясь, что его с позором выгонят из Твери.
        Однажды в город вошел изнеможенный, одетый в рубище путник.
        Он прошел к княжему дворцу и остановился у высокого резного крыльца, ожидая, кому сказать, чтобы о нем доложили.
        Выглянул княжий челядинец и спросил:
        - Что надоть?
        - Не узнал меня? Еще бы, - промолвил путник и потом добавил надменным тоном, столь не соответствовавшим его одежде: - скажи князю, что я, Иван Вельяминов, из Орды убежал и к нему вернулся.
        Челядинец ушел.
        Стосковалось в Орде сердце Ивана, хотя жилось ему там хорошо и хан его ласкал. Потянуло на Русь. Выбрал он ночку потемнее, коня побыстрее и ускакал. Татары его не нагнали. Но зато несколько дней спустя он попался в руки грабителей, которые отобрали казну и коня. Дальше ему пришлось идти пешком, питаться именем Христовым.
        Теперь он был у цели. Конец страданиям! Он уже видел себя сидящим в княжеском тереме за кружкой душистого медового сбитня.
        - Князь приказал тебя помелом гнать, - насмешливо промолвил вернувшийся челядинец, - и чтобы ты ему на глаза не смел показываться.
        - Меня!? Я?.. - пробормотал Иван Васильевич, вздрогнув от гнева.
        - Да, да… Ну, проваливай!
        Шатаясь вышел он с княжего двора.
        Голова кружилась. Дух захватывало от стыда и бессильного бешенства.
        Несколько придя в себя, он кое-как, расспрашивая прохожих, узнал, где живет Некомат, и добрался до его лачужки.
        В худом, бледном человеке он едва признал Суровчанина.
        С своей стороны тот подивился происшедшей в Вельяминове перемене.
        Некомат приютил своего «приятеля», дал ему кров, пищу, хорошую одежду, но целыми днями изводил его упреками, что причиной всех бед он - Вельяминов, - сманивший Суровчанина в Тверь и насуливший горы золотые.
        Гордый Иван Васильевич, не хотевший в былое время смириться перед великим князем, теперь должен был смиренно выносить попреки купца Некомата.
        Но вскоре «приятелям» пришлось распрощаться с Тверью.
        Однажды князь Михаил как-то увидел проходивших мимо дворца Вельяминова и Некомата. На их беду князь был не в духе.
        - Что эти Иуды здесь шатаются, - сказал он ближнему боярину, - Да и жить в Твери им незачем: изменники своему князю изменят и мне. Прогнать их!
        На другой день «приятелям» сообщили княжий приказ: выехать немедля из Твери и не показываться в тверской области под опасением смертной казни.
        К вечеру они уехали, сами не зная, куда укрыться от гнева князей тверского и московского.
        XIV. Гордыня и смирение
        Святой митрополит Алексий, достигший восьмидесятипятилетнего возраста, стал чувствовать приближение скорой кончины.
        Смерти святитель ждал с радостью, но его смущала только мысль о том, как бы найти достойного преемника. Все помыслы его в этом направлении останавливались на преподобном Сергии Радонежском, но, как нам уже известно, он опасался, согласится ли на это смирённый игумен.
        Однажды, будучи уже слабым, чтобы самому ехать в Троицкую пустынь, митрополит через посланного попросил святого Сергия прибыть к нему для беседы.
        Преподобный не замедлил прибыть. Во время последовавшей затем беседы святой владыка вдруг приказал келейнику принести золотой, осыпанный драгоценными камнями крест, подаренный митрополиту константинопольским патриархом.
        Взяв крест, владыка сказал святому Сергию:
        - Приими сие.
        Преподобный поклонился до земли и промолвил:
        - Прости мя, владыка, яко от юности не был златоносец, в старости же наипаче хощу в нищете пребывати.
        - Вем, возлюбленне, - ответил митрополит, - яко сие исправил еси, но сотвори послушание, приими от нас подаваемое тебе благословение…
        С этими словами владыка возложил на него крест и продолжал:
        - Ведый буди, блаженне, чего ради призвах тя и что хощу о тебе устроити. Се аз, Богу ми вручившу, содержах российскую митрополию, елико. Он хотяше, ныне же вижду себе к концу приближившася, токмо не вем дне скончания моего. И желаю обрести мужа, даогуща по мне пасти стадо Христово. Не обретаю же такового, кроме тебе единого. Вем же, яко и великодержавнии князи, и вси людие мирстии и духовнии, даже до последнего, возлюбят тя и не иного кого, точию тебе на престол той требовати будут, яко достойна суща. Ныне убо, преподобие, приими сан епископства, по моем же исходе престол мой восприимеши.
        Преподобный в ответ на это снова поклонился земно и сказал:
        - Прости мя, владыко, яко выше моея меры хощеши ми наложити бремя, но сему невозможно быти никогда же. Кто бо есмь аз грешный и худейший паче всех человек, да такова сана дерзну коснутися?
        Святой владыка приложил все усилия, чтобы уговорить Сергия. Он говорил долго и убедительно, но смирение преподобного не позволяло принять столь высокого сана.
        Он повторял только:
        - Выше меры моея есть делое сие!
        Владыка понял, что всякие уговоры бесполезны, с печалью прекратил речь об этом и с миром отпустил преподобного.
        Святитель сообщил великому князю о своей неудачной попытке и с грустью заметил, что не знает, кого благословить себе преемником.
        Димитрий Иоаннович сам задумался над этим вопросом, который все чаще и чаще становился предметом его разговоров с Митяем.
        Отец Михаил при этом говорил, что с таким делом нельзя спешить, что надобно выбрать действительно достойнейшего, человека большого ума и испытанного благочестия.
        Говоря так, царский печатник думал:
        «Ах, зачем я не инок! Может, быть бы мне владыкой!..»
        У великого князя тоже зрела эта мысль. Ему казалось, что умный, красноречивый духовник его был бы на своем месте на митрополичьем престоле.
        В это время случилось событие, послужившее на пользу Митяю.
        Спасский архимандрит Иоанн, достигший глубокой старости, удалился от дел, возложив на себя обет молчания.
        Димитрий Иоаннович решил на место спасского архимандрита поставить отца Михаила.
        Когда впервые об этом сказал ему великий князь, Митяй притворно запротестовал. Он сказал, что недостоин принять ангельский чин, а тем более сан архимандрита.
        Говорил это… и боялся, как бы Димитрий Иоаннович не передумал.
        Но великий князь не любил менять раз принятых решений. Не обращая внимания на прщтворное несогласие Ми- тяя, он приказал привести его силою в монастырь и постричь в монашество.
        Вместе с клобуком на Митяя сразу же надели и мантию архимандрита.
        Это было нечто беспримерное. Народ весьма этому дивился:
        - До обеда был бельцом, а после обеда стал архимандритом.
        Отец Михаил, слыша эти толки, смиренно опускал глаза, говоря:
        - Воля княжая.
        Но сердце его было полно радости. Зная любовь к себе великого князя, он был почти уверен, что станет митрополитом всея Руси.
        Честолюбивые мечты его осуществлялись все более, и по мере того возрастала и его гордыня. Он уже видел себя на митрополичьем престоле, уже строил планы, как он будет повелевать.
        Царский духовник стал иноком; теперь Димитрий Иоаннович мог просить святого Алексия благословить Митяя себе преемником.
        Великий князь так и сделал. Он просил об этом сперва через бояр, потом сам.
        Но здесь ему пришлось столкнуться с твердой волей святого Алексия.
        Своим прозорливым умом владыка видел, кто такой Митяй. Он знал, что это умный, но суетный человек, стремившийся только к благам земным.
        Не такого пастыря хотел видеть владыка во главе русской церкви.
        Великий князь просил благословить Митяя, митрополит не соглашался.
        Наконец, после долгих настояний, чтобы не обидеть Димитрия Иоанновича, святитель очень незадолго до своей кончины согласился благословить отца Михаила, но условно:
        - Я благословляю его, - сказал владыка, - если Бог, патриарх и вселенский собор удостоят его править российскою церковью.
        Митяй торжествовал.
        Между тем святитель заметно слабел телом. Кончина его была близка.
        Святой владыка предугадал ее. Однажды за великим князем пришел посланный от митрополита, сказавший:
        - Владыка зовет тебя, княже… Хочет благословить тебя перед своею кончиной. Предузнал он ее.
        Димитрий Иоаннович поспешил к святителю.
        Он нашел святого Алексия сидящим на постели. Выражение лица его было светлое, глаза смотрели радостно.
        - Отзывает меня Господь к себе, - тихо сказал он князю, - путь мой земной свершен… Отхожу я из сей жизни в жизнь вечную и оставляю тебе, также и сыну твоему, благоверному князю Василию, и всем потомкам твоим мир и благословение Божие до века…
        Он благословил коленопреклоненного и растроганного великого князя. Потом сказал:
        - Исполнь, чадо, прошение мое… Погреби тело мое не в храме, ибо сего не мню себя достойным, а у стены храма, за алтарем… Должно мне еще свершить последняя моя… - добавил он и попросил свести себя в церковь.
        Облачившись в священные одежды, он, пересиливая, немощь тела, отслужил в последний раз литургию.
        Телесная слабость не помешала святому архипастырю горячо молиться за покидаемую им паству.
        Вернувшись в келью после богослужения, святитель слег в постель и более не вставал.
        Кончина его была тихая и светлая.
        Он скончался к утру 12 февраля 1378 года, благословив всех присутствовавших и сам начав читать молитвы на исходе своей души.
        Едва разнеслась весть об его кончине, народ толпами потянулся к монастырю, собрались все епископы, бояре и князья.
        Отовсюду неслись глухие рыдания.
        Усопший святитель лежал, как живой, с светлым, спокойным лицом.
        С печальным надгробным пением понесли на смертном одре тело святого Алексия в созданный им храм Архистратига Михаила, положили во гроб и погребли в приделе Благовещения Богоматери.
        Великий князь помнил смиренный завет святителя о погребении его вне стен храма, но по совету епископов решился отступить от него.
        Впоследствии, много лет спустя, явились мощи святого Алексия.
        Произошло это таким образом.
        Верх церкви, в которой был погребен святитель, обрушился. Разбирая основание для восстановления церкви, нашли тело святого Алексия нетленным, вынули его из земли и, после отстройки нового храма, поставили в нем раку с мощами святителя.
        Вскоре последовал около раки целый ряд чудесных исцелений.
        Слух об этом быстро разнесся, и к мощам святого стали стекаться толпы веруюпщх со всех концов русской земли.
        Из многих чудес, совершавшихся и совершающихся от мощей святителя, некоторые крайне достопримечательны.
        Так, например.
        Трехлетний мальчик Димитрий умер от неизвестной изнурительной болезни. Родители принесли умершего сына в церковь и, после совершения божественной литургии, поставили гроб у раки святого Алексия, так как братия пошла в трапезу.
        Они оставили на время его там и сами также удалились. Когда же родители вернулись, чтобы отнести гроб на кладбище, то какова была их радость при виде младенца ожившим и спокойно играющим у священной раки!
        Сравнительно недавно, в 1864 году, был удивительный случай исцеления от слепоты одного воспитанника гимназии.
        «Обучаясь в Т. гимназии, - рассказывал исцеленный[96], - от усиленных ли занятий, или от ревматизма, как полагали врачи, или от другой какой причины, я с год тому назад совершенно ослеп левым глазом. Вслед затем стало и постепенно слабеть зрение в правом глазу, так что месяцев за семь тому назад я перестал видеть и этим глазом. С продолжением времени болезнь более и более увеличивалась, и, наконец, глаза мои обложились непроницаемою тьмою: зажженная свеча, поднесенная на самое близкое расстояние к глазам, не производила на них действия или не более давала света, как какой представляется закрытым глазом среди ясного дня.
        Врачебные пособия в Т. оказались безуспешными.
        По предложению некоторых особ, принявших во мне участие, один знакомый, отправляясь в Москву, взял меня с собою, чтобы посоветоваться относительно моей болезни со здешними врачами.
        Прибыли мы в Москву в конце прошлого года и остановились в гостинице, а потом товарищ мой, уезжая из Москвы, поместил меня у знакомых ему г-ж X., в доме протоиерея. Лучшие московские врачи, в том числе окулисты, внимательно рассматривали мои глаза, совещались между собою и, наконец, признали мою болезнь неизлечимою.
        Больно было моему сердцу.
        Потеряв надежду на помощь человеческую, я стал посещать соборные храмы столицы и прикладываться к святым мощам, в надежде, не получу ли облегчения свыше.
        Второго. числа января этого (1864) года отправляюсь с одною из госпож X. в Чудов монастырь и там при мощах святителя Алексия выслушал литургию, прося ходатайства этого угодника Божия, причем отслужил молебен.
        При выходе из церкви, признаюсь, подумал, что другие от мощей получают исцеление, а мне грешному и мощи не помогают. Едва, мелькнула эта мысль, как я правым глазом увидел свет и в радости говорю спутнице:
        - Я вижу.
        Видя, что она не обратила внимания на мои слова или не поняла их, снова говорю:
        - Я вижу.
        Не понимая или не веря этому, она спрашивает:
        - Что же ты видишь?
        Я в доказательство стал указывать на предметы, какие были перед нами.
        С этой минуты я вижу правым глазом так, как видел до болезни.
        К большей моей радости, присовокупляю, что со вчерашнего числа, именно на обратном пути из Чудова монастыря, я стал видеть и левым глазом, хотя еще не совсем ясно».
        Таковы поразительные чудеса, происходящие у мощей святого Алексия.
        Поистине это был избранник Божий - пастырь добрый, готовый положить душу за овцы своя, и истинный русский муж, готовый пожертвовать жизнью для блага родины.
        XV. Честолюбцы
        Всех опечалила кончина святого Алексия, исключая Митяя.
        Его честолюбие, ранее тайное, сразу вырвалось наружу. Он, ссылаясь на условное благословение покойного святителя, назвал себя наместником митрополичьего престола, самовольно надел белый клобук и первосвятительскую мантию, с источниками и скрижалями, взял владычний посох, печать, казну, ризницу митрополита, поселился в митрополичьем доме и начал судить самовластно дела церковные.
        Он был высокомерен и даже груб.
        Еще не имея посвящения, но дерзко облачившись в пер- восвятительские одежды, Митяй осмеливался требовать к ответу епископов.
        Ему, как митрополиту, служили владычные бояре и так называемые отроки, священники присылали в его казну оброки и дани.
        Честолюбие его, казалось, могло бы быть удовлетворено. Но на самом деле вышло не то. Он нашел кару в своей собственной гордыне. Он теперь перестал выносить малейшее противоречие, малейший косой взгляд. Все должно было падать перед ним ниц и смиряться. Но его поступки вызвали порицание со стороны многих.
        Конечно, и святой Сергий не мог не порицать самовольства и гордыни Митяевой.
        Узнав об этом, Митяй пришел в ярость. Он поносил святого, грозил уничтожить его обитель, когда станет митрополитом, говорил, что Сергий завидует ему и хочет сам занять митрополичий престол.
        Когда о словах отца Михаила довели до сведения преподобного, он не стал возражать на них, но только заметил пророчески:
        - Не получит он желаемого престола владычнего, понеже гордостью обуян… Не узреть ему и Царьграда [97]…
        С отъездом в Византию Митяй не спешил, так как желал, чтобы прежде этого великий князь приказал русским святителям посвятить его, Митяя, в епископский сан.
        Димитрий Иоаннович готов был исполнить желание своего любимца.
        Был созван собор епископов… Воля князя была законом: епископы готовы были посвятить отца Михаила, согласно с Номоканоном.
        Но нашелся человек, который восстал против такого решения.
        Это был Дионисий, епископ суздальский.
        Он был умен, и быть может, честолюбив не меньше Митяя. Ему думалось, что митрополичий престол достойнее отдать кому-нибудь из епископов, а не «новоуку в монашестве» архимандриту Михаилу, притом и по летам сравнительно молодому.
        Шевелилась мысль и о том, почему бы не сесть на митрополичий престол самому ему, Дионисию.
        Как бы то ни было, он поднял голос против посвящения отца Михаила.
        - В нашей церкви русской испокон века в обык вошло и в закон, что епископов ставит токмо митрополит… Так должно быть и ныне.
        Митяй возражал, но кое-кто из ейископов согласился с Дионисием, а затем, к большому неудовольствию отца Михаила, на сторону епископа суздальского склонился и великий князь.
        Состоялось постановление: не посвящать отца Михаила в епйскопы, а ехать ему в Царьград и там прийять, буде вселенский патриарх пожелает, не только епископскую благодать, но и сан русского митрополита.
        Это не входило в расчеты Митяя: он все же оставался по степени благодати ниже многих из тех, кем повелевал или, по крайней мере, хотел повелевать.
        Епископский сан ему был нужен для того, чтобы хоть несколько оправдать своеволие, с которым он надел мантию: ведь благодать почиет одинаковая, что на епископе, что и на митрополите. Разница только в внешних знаках сана и в степени власти над пасомыми.
        Отец Михаил рвал и метал. Преосвященный Дионисий ликовал.
        Оба они, конечно, и не сознавали, какая пропасть лежит между ними и почившим владыкой Алексием со смиренным Троицким игуменом Сергием.
        Первые двое жаждали власти и влияния, вторые - только спокойствия духа и угождения Богу.
        Первые, несмотря на духовный сан, были люди, «к земле приверженные», вторые - стремились к небу.
        Святой Алексий, если и ценил сам митрополита, то только потому, что, будучи главой российской церкви, можно было делать много добра.
        Святой Сергий прямо отказался от первосвятительского престола, считая, по своему смирению, себя недостойным этого.
        А архимандрит Михаил сам добивался первосвященнического сана, не рассуждая, достоин или нет занять его, стремился к нему только ради удовлетворения своего самолюбия, только ради «благ земных».
        Епископ Дионисий соревновал ему, сам хотел этой чести и завидовал «новоуку».
        Помыслы его были помыслами «земными».
        Митяй не простил Дионисию его противодействия.
        Как-то он потребовал его к себе.
        Тот приехал, но гневный.
        - Почему ты до сих пор не был у меня на поклоне? - спросил отец Михаил.
        - Почему? Зачем мне быть у тебя? - насмешливо ответил Дионисий. - Я епископ, а ты архимандрит; как же ты можешь повелевать мною?
        Митяй задрожал от злости.
        - Стану митрополитом, так не оставлю тебя и попом! - воскликнул он.
        - Ладно, я еще допрежь сего поеду к вселенскому патриарху и позову тебя на суд. Тебе, может, из-за твоего своевольства не увидеть и престола митрополичьего.
        Они расстались открытыми врагами.
        Митяй передал эту беседу князю и сообщил, конечно, об угрозе суздальского епископа.
        - Не уедет. Не пустим, - успокоил Димитрий Иоаннович своего духовника.
        Он приставил стражу к жилищу Дионисия.
        Однако тот упросил заступиться за него преподобного Сергия.
        Святой игумен упросил великого князя, и, за порукой преподобного, епископ был выпущен на свободу.
        Не оправдал Дионисий доверия святого инока и великого князя: он тайно выехал из Москвы в Константинополь.
        Следом за ним поспешил в путь и отец Михаил, пробыв наместником уже полтора года.
        Князь отпустил его с лаской и в знак особой милости дал ему несколько белых хартий, снабженных великокняжеской печатью, чтобы он воспользовался ими в Константинополе сообразно с обстоятельствами: или для написания грамоты от имени Димитрия, или для займа денег.
        В путь отправился Митяй с большою пышностью: сам великий князь, все бояре старейшие, епископы проводили его до Оки. В Грецию отправились с ним три архимандрита, один московский протоиерей, несколько игуменов, шесть митрополичьих бояр, два толмача и, как выражается летописец, целый полк разных людей под главным начальством «большого» великокняжеского боярина Юрия Васильевича Кочевина-Олешинского.
        Путь был долог и небезопасен. Великого князя очень беспокоила судьба его духовника.
        Но вскоре внимание его было отвлечено тою грозой, которая надвигалась на Русь; ополчались татары.
        XVI. Княжий любимец
        Вернемся теперь к давно оставленным нами Андрею Алексеевичу Корееву, верному Матвеичу и его племяннику Андрону.
        Долог и труден был их путь до Рязани по осенней непогоде. Но, как бы то ни было, они добрались благополучно, если не считать того, что нежное лицо Андрея загрубело от воздуха и одежда его, прежде довольно щегольская, загрязнилась и порядочно поистрепалась на ночлегах где и как попало.
        С трепетно бьющимся сердцем приближался юноша к стенам Рязани.
        «Что-то будет? Как-то дядюшка встретит? Брат отца, своя кровь…» - думал он, въезжая в ясный полдень в ворота города.
        Он думал, что будет трудно разыскать дядю, но оказалось наоборот: первый же встречный указал его хоромы неподалеку от княжих.
        - Он, знать, здесь большой человек, - не то подумал вслух, не то спросил старик Матвеич.
        - И-и! Первеющий. Правая рука Князева, - последовал ответ. - А вы откуда?
        - Из МОСКВЫ;
        - Из Москвы-ы?! Чудно.
        - А что?
        - Нет так. Наш князь Москву не больно любит… Епифан-от Степаныч теперя дома: видал я, как он с церкви вернулся.
        Прохожий пошел своим путем-дорогой, а наши путники двинулись к палатам Епифана Степановича.
        Ближний боярин князя Олега рязанского, Епифан Степанович Кореев, смачно обедал - любил старик побаловать себя сладким куском! - когда слуга доложил:
        - Спрашивают тут твою милость.
        - Кто такие? - с неудовольствием спросил хозяин.
        - Не ведаю… Один будто из господ, только поистрепавшись, а двое холопов. Хотели тебя немедля видеть, да я не смел пустить.
        - И ладно. Не вставать для всякого из-за обеда. Скажи, коли надобность ко мне, пусть подождет.
        С этими словами он отпустил слугу.
        И еще добрый час жена Епифана Степановича выбирала ему на «тарель» - большая редкость в то время даже у богачей - лучшие куски. Наконец он приказал подать себе квасу и лениво добавил:
        - Позови этого… ну, приезжего…
        И тут же сказал жене:
        - Ты уйди, мать.
        Она вышла.
        Старый Кореев был мужчина лет под шестьдесят, тучный, крепкий, краснощекий, с чуть заметною проседью в темно- русых волосах. У него были маленькие, заплывшие жиром глаза, часто вспыхивавшие хитрым огоньком, широкое, несколько скуластое лицо, обрамленное темною бородой, и целая шапка волос, набегавших на виски й редких на темени.
        В ожидании пришельца он имел вид спесивый и недовольный.
        Андрей Алексеевич, поджидая, когда его примет дядя, рисовал в своем воображении сцену свидания и расспрашивал Большерука про Епифана Степановича.
        Тот отвечал очень коротко:
        - Нравен малость… А ничего… Известно, боярин…
        Юный Кореев нарочно не сказал докладывавшему холопу, кто он, желая поразить Епифана Степановича радостною неожиданностью.
        Он готовился кинуться к дяде в объятия, расцеловать его.
        Ведь родной брат отца!
        Сердце юноши жаждало теплой привязанности.
        Когда холоп наконец позвал его в покои, следом за Андреем Алексеевичем увязался Матвеич на том основании, что дяденька может не признать племянника.
        Молодой человек вошел в светлицу с улыбкой, но она разом скрылась при виде недовольного и холодного лица дяди.
        Он остановился посреди комнаты. Большерук выглядывал из двери.
        - Что надоть? - промолвил хрипло Епифан Степанович.
        Андрей Алексеевич почувствовал, что робеет.
        - Я, видишь ли, к тебе… Потому самому, что я тебе племянник… - пробормотал он.
        Старый Кореев широко открыл глаза и подался вперед.
        - Племянник твой…
        Епифан Степанович, видимо, изумился, потом окинул внимательным взглядом убогую одежду юноши и, приняв равнодушный вид, проговорил:
        - А у меня и племянника-то никакого нет.
        - Как нет! - раздался голос Матвеича, и сам верный слуга влез в комнату. - Вот те раз, нет! Меня, чай, признаешь? Матвеич я, ключник братца твоей милости Алексея Степаныча… А это его сынок Андрей Лексеич. Как же не племянник?
        Старый Кореев поглаживал бороду и соображал.
        - Может, и в сам деле братнин сын. Старик-от будто знаком… А только парень, по всему видать, голяк. Кормиться ко мне, чай, приехал… Знаю я роденьку. Брат Лексей у меня точно был… Да помер… А ты, парень, уж как-то больно чудно, - словно с неба свалился… Народ же ноне разный бывает… Опять же и вид у тебя… - сказал дядюшка, барабаня пальцами по столу и презрительно косясь на племянника.
        Юноша стоял обескураженный. Но Матвеич разом смекнул, в чем дело.
        - Вид, оно верно… Да где ж в дороге купишь? А денег есть… Нако-сь, - промолвил он, вынув кошель, и, раскрыв, показал его старому Корееву.
        Потом добавил обиженным тоном:
        - Не объедать тебя племяш приехал.
        Тут впервые Андрей Алексеевич познал магическую силу золота.
        Лицо Епифана Степановича разом прояснилось, глаза забегали.
        - Да разве я потому, что объедать? - заговорил он, словно оправдываясь. - Нешто я для родного когда пожалею? Ни в жисть. А токмо нельзя же и так. Пришел человек незнаемый и говорит: я твой племяш. Стало быть, и верить? Я человек старый, видал виды. Опаска завсегда нужна… Теперь я вот смекаю, что и в лице у него с покойным Алешей есть сходственность… Вот уж который год, как в землю убрался. Идет время…
        Он принял грустный вид.
        Затем внезапно добавил:
        - Ты скидай кожухчик свой, племянничек… Да поцелуемся…
        Он встал и распростер объятия.
        Несколько времени спустя Андрей Алексеевич сидел уже за столом, уставленным яствами, и рассказывал дяде о своих приключениях.
        Дядя вздыхал, качал головой и, подливая племяннику наливки, говорил:
        - Мы тебя здесь устроим.
        Потом выплыла к столу и тетушка Анна Петровна - жена хозяина дома.
        Беседа пошла родственная, задушевная.
        Матвеич и Андрон в то же время угощались в поварне.
        - Я тебя к князю введу, мне это ничего не стоит, - сказал в разговоре дядя, - а только тебе надо приодеться. Да вот как раз (он хлопнул себя по лбу), хорошо на память пришло, у меня есть чуга [98] новешенька… Малость только тебе перешить. Хочешь, продам? Возьму что мне стоила. Не наживать же с тебя стану.
        Андрей Алексеевич охотно согласился.
        На этой чуге дядюшка нажил с племянника ровно в полтора раза ее стоимости.
        Через несколько дней юный Кореев был представлен князю Олегу.
        Он стал бывать в княжих палатах ежедневно, но князь мало обращал на него внимания, пока не произошел один случай.
        Это случилось уже глубокой зимой, когда сковались реки и снег залег на полях и в лесах толстым слоем, а морозы стояли такие, что дух захватывало.
        К стуже русскому человеку не стать привыкать. Он даже любит крепкий морозец и подшучивает над ним.
        Старый князь Олег, - несмотря на преклонный возраст, богатырь телом, - не был исключением из числа соотечественников.
        Мороз не заставил его отказаться от любимого развлечения: медвежьей травли. Князь любил поднять медведя и взять его на рогатину. На сей раз медведь залег недалеко от города: тем более трудно было устоять Олегу, чтобы не побаловать себя.
        Рано утром в назначенный день отправились на охоту князь, несколько приближенных, в числе которых находился и старый Кореев, и Андрей Алексеевич, увязавшийся за дядей.
        Доехали до опушки, там слезли с коней и пошли по сугробам.
        Князь Олег, старец с лицом патриарха, казалось, помолодел. Держа рогатину в руке, он шел впереди всех и беспрестанно спрашивал у мужика-вожака, скоро ли берлога.
        Наконец он успокоился: вожак, остановясь у снежного сугроба, навеянного к пню, остановился и сказал:
        - Здесь зверь.
        Стали вонзать копья в снег, чтобы поднять медведя.
        Долго не удавалось.
        Потом сугроб словно дрогнул, разом рассеялся, и огромный медведь, взбешенный, страшный, с приставшими комьями снега к косматой шерсти, с ревом поднялся из берлоги.
        Все отпрянули, кроме князя Олега, который спокойно ждал зверя.
        Медведь заметил неприятеля и, вытянувшись на задних лапах и помахивая передними, пошел на князя, переваливаясь, как утка.
        Князь стоял неподвижно.
        Зверь совсем близко. Слышно его хриплое, порывистое дыхание.
        Вдруг Олег поднял рогатину и вонзил в медведя.
        Оружие глубоко впилось. Удар был верен. Кровь оросила снег.
        Медведь заревел, полез дальше, все глубже всаживая в себя рогатину и стараясь переломить ее лапой, что не позволял ему сделать охотник, зорко следя за его движениями.
        Но притупился ли от лет взгляд князя рязанского, утратилась ли былая ловкость, только он сделал неловкий поворот.
        Послышался треск ломающегося дерева, рогатина переломилась, как тонкая щепка.
        Медведь насел на Олега и подмял под себя.
        Все испуганно ахнули.
        Не потерялся только один Андрей Алексеевич. Одним прыжком очутился он рядом с медведем, поднял обеими руками свой бердыш, с которым никогда не расставался, и страшным ударом раскроил череп медведю.
        Зверь тяжелой массой рухнул на снег.
        Старый князь лежал без чувств. Его подняли, потерли виски снегом и осмотрели. Было несколько ран, но не опасных: кости были целы.
        Придя в себя, князь пожелал видеть своего избавителя.
        Он обнял юношу и поцеловал.
        - Отныне ты будешь другом моим, - сказал он. - Первым после меня станешь в княжестве рязанском.
        Олег сдержал слово. Несмотря на молодость, Андрей Алексеевич занял место ближнего боярина князя. С ним князь часто советовался и осыпал милостями.
        Время быстро пролетало.
        Юный Кореев уже мог бы вернуться на родину и отнять вотчину у опекуна, но медлил возвращением: не хотелось покинуть князя, полюбившего его, как сына, и он привязался к семье дяди.
        Мало видевший ласк, сирота полюбил Епифана Степановича. Тот казался ему таким добрым, истинно родным.
        Старый Кореев часто говаривал:
        - Ты считай меня заместо отца. Полюбился ты мне.
        Порою он даже точно заискивал перед молодым племянником.
        Неопытный и доверчивый юноша принимал все за чистую монету, и привязанность его с каждым днем возрастала.
        Раз как-то Матвеич, поймав Андрея Алексеевича наедине, сказал:
        - Юлит старый… Ты смотри не очень-то того. С опаской.
        Молодой Кореев только подивился такому предостережению.
        Часто он думал, что как хорошо сделал, приехав в Рязань. Там, дома, были только косые взгляды вотчина да порою ложная ласка, а здесь он нашел искреннюю ласку и родную семью.
        Что он служит чужому князю, это его не беспокоило. Олег, казалось, был верен Димитрию Иоанновичу, а, кроме того, Андрей Алексеевич ведь не приносил клятвы служить рязанскому князю. Он мог свободно «отъехать», когда хотел.
        На душе юноши было мирно и спокойно.
        Даже мстительные замыслы относительно Некомата оставили его.
        Молодой Кореев был очень незлобив от природы и если способен был причинить кому-нибудь зло, так только разве в минуту крайнего раздражения.
        - Бог с ним, - решил он, - на чужое позарился - свое потеряет.
        Он и не думал, что уж эта мысль сбылась, что Некомат почти нищий, мечется из княжества в княжество, из Руси в Литву, вечно боится за свою жизнь и проклинает судьбу и кается в содеянном.
        Если бы Андрей Алексеевич встретил в это время своего опекуна, то, вероятно, простил бы его.
        А действительно ли все были такими добрыми и ласковыми вокруг юного Кореева?
        Юноша не знал, что князь рязанский, открывая перед ним якобы все помыслы, глубоко таит свою ненависть к великому князю московскому и уже ведет переговоры с Литвой, где в то время место умершего Ольгерда занял жестокий Ягелло. Старый Олег был не чета Михаилу тверскому. Наученный опытом, он понимал, как трудно тягаться с Москвой. Он притворялся другом Димитрия, а втайне строил козни и выжидал удобного случая, чтобы скинуть личину.
        Юноша не знал, что все эти ласковые вельможи потому только ласковы, что к нему милостив князь. Они заискивают, низкопоклонничают перед ним, но в душе ненавидят «мальчишку».
        Юноша не знал наконец, что сам этот такой добрый дядя завидует ему. Если бы он мог проникнуть в думы дяди, когда тот бродил ночною порой, как тень, по покоям, одолеваемый бессонницей, то ему пришлось бы и огорчиться и испугаться.
        Он тогда понял бы, что первый враг его - дядя.
        Епифан Степанович не находил себе покоя с тех пор, как его племянник попал в милость к князю.
        Его ела зависть.
        - И надо мне было его принимать к себе да к князю вводить!.. Ведь он оттер меня, оттер… Хитрющий мальчишка!
        Так рассуждал старик Кореев, забывая, что только случай помог его племяннику выдвинуться.
        - И как он ловко меня обошел! Дяденька да дяденька… А теперь и ступай к нему на поклон. За свою глупость кланяйся безбородому парнишке. Ну, да все до поры до времени. Княжая-то любовь переменчива. Придет и моя пора, и он мне поклонится. Хотелось бы мне очень у князя супротив него поработать… Сшибить, значит…
        Но планы, каких козней он ни строил, все выходили неудачны.
        Надобно было так устроить, чтобы исподволь и незаметно: чтобы и князю невдомек, что со зла говорит, да чтобы и племянник не узнал.
        Лучшим средством, в конце концов, ему показалось действовать через других.
        Он повел игру осторожно.
        То с тем, то с другим посмеется над племяшом:
        - А пустая еще у него голова! Какой он княжий советник. Ему бы голубей гонять.
        А этот - «тот или другой» - уж в свою очередь постарается разнести:
        - Вот что сам дядя родной говорит…
        А после, может быть, и до князя дойдет.
        Олег, может быть, только поморщится.
        Но ведь поморщится раз, поморщится два, а там и покосей взглянет на Андрея Алексеевича.
        Быть может, в княжей голове даже мелькнет:
        «Ив самом деле, какой он советчик».
        Пускал дядюшка в ход и другое средство.
        Нет-нет, да кому-нибудь и шепнет про племяша скверную небылицу и сам же тут прибавит:
        - Мне не верится… Да и ведь душа болит: родной племянник, своя кровь. Да как не поверить? Человек сказывал верный.
        И пойдет кружить сплетня.
        И вновь поморщится старый Олег.
        А юноша в простоте сердечной ничего не подозревал. Продолжал думать, что вокруг него все добрые, славные.
        Он не замечал даже того, что князь с ним становится холодней.
        Тем тяжелей ему было, когда грянул гром с безоблачного неба.
        Конечно, безоблачным оно только ему казалось.
        XVII. Верный раб
        1380 год застал Андрея Алексеевича все там же, в Рязани, и все в прежнем положении якобы княжего любимца.
        Протекшие со времени его приезда годы наложили на него свой след: он развился и физически, и умственно. Теперь он глядел богатырем-мужчиной с умным и приветливым взглядом.
        Но душевные качества его не изменились: он все так же был незлобив и доверчив.
        Зато и дядя с приспешниками не изменили себе: они сплели вокруг молодого Кореева целую сеть интриг, которой не замечал только сам Андрей Алексеевич.
        Он даже думал, что князь Олег по-прежнему расположен к нему. Правда, старый князь выказывал ему некоторые внешние признаки внимания, но сердцем уже сильно остыл к нему. Подвиг, совершенный Андреем, с течением времени словно потускнел.
        В уме князя даже являлись соображения такого рода:
        - Что ж особенного сделал он? По башке медведя бердышем хватил. Не он бы, так другой кто-нибудь сие свершил бы: нешто дали бы зверю сломать меня?
        Князь почти жалел, что так приблизил к себе Кореева.
        - Человек он московский… Может, тут у меня соглядатничает… Надо б его верность попробовать…
        Проба пришла само собою, неожиданно и для Олега, и для молодого Кореева, и разом перевернула все.
        Однажды Андрей Алексеевич застал князя чрезвычайно веселым, смеющимся.
        С Олегом сидел Епифан Степанович, находившийся тоже в прекраснейшем расположении духа.
        Андрей Алексеевич с некоторым удивлением посмотрел на престарелого князя, которого редко видел не то что смеющимся, но даже улыбающимся. Обыкновенно он бывал серьезен, почти угрюм.
        Заметив взгляд юного Кореева, князь спросил:
        - Что смотришь? Что я больно весел? Еще бы, братику, когда великий - от князь-то твой московский, умник-то-ра- зумник, у нас вот где.
        Он указал на сжатый кулак.
        - В кулачок зажат! - . в тон Олегу сказал старый Ко- реев.
        Молодой человек только пожал плечами в недоумении.
        - Не понимаешь? - с усмешкой спросил Олег, - так я тебе скажу: на Русь идет хан Мамай с великою силой.
        - Боже мой! - воскликнул Андрей Алексеевич.
        - Подожди. А с другой стороны идет Ягайло тоже с силой немалой…
        - Мало одной беды.
        - А с третьей - хе-хе! - я на Димитрия - свет Иваныча нападу.
        Молодой Кореев не верил ушам.
        - Ты?!
        - А конечно же я. Буде прикидываться-то мне. Надо правду молвить: московский князь мой ворог старинный. Я смирился, да молчал до поры до времени. Он меня, чай, другом считает. А мне Рязань дороже его дружества. Хан Мамай обещал, как завоюет, всю Русь отдать мне с Ягайлом. Мы поделим… Татары уж у Дона… Ягайло уж перешел рубеж… О сем я сам - хе-хе! - известил Димитрия: «Идет, дескать, Мамай на тебя и на меня и Ягайло тоже, но еще рука наша крепка - справимся!». Пусть догадается, что я ему ворог. До последнего не надобно ему сего знать. Как литовцы подойдут поближе, тогда иной будет сказ.
        Андрей Алексеевич слушал князя в каком-то остолбенении.
        Дядя смотрел на него и язвительно улыбался: он предвидел, что теперь племяннику «карачун».
        Наконец молодой человек вымолвил побледневшими устами:
        - Стало быть, ты вместе с неверными будешь бить христиан православных?
        - Что ж, коли это на пользу Рязани, - пожав плечами, ответил князь.
        - А греха-то не боишься? - пылко воскликнул Андрей Алексеевич. - Побойся Бога, стар человек!
        - Молоденек учить меня, - угрюмо отозвался князь.
        - Да, да… Где уж тебя учить. Прощай, княже! Я сейчас уезжаю.
        - Еще как-то тебя пущу.
        - Я вольный человек, тебе креста не целовал.
        - Это все равно. Пустить тебя, чтобы ты пошел Димитрия обо мне оповещать. Ловок! Нет, братику, пока все не кончится, останешься ты у меня.
        - Не останусь.
        - Будто?
        Олег сделал знак Епифану Степановичу.
        Тот быстро вышел и вскоре вернулся с двумя дюжими молодцами с копьями в руках.
        - Возьмите-ка этого паренька. Ты, Епифан, устрой его как следует.
        - Будь надежен, княже!
        Стражи взяли молодого Кореева за руки.
        Он мог бы их обоих отбросить одним махом, но понял, что сопротивляться бесполезно.
        - Дашь ты Богу ответ, князь! - сказал он.
        - Ладно, ладно, проваливай!
        По его знаку юношу увели.
        Дядя, действительно, распорядился как следует: по его приказанию племянника посадили в подклеть с одним окошком и толстою дубовою дверью. Туда бросили ему ворох соломы, поставили воды да кусок хлеба.
        - Посиди, княжий любимчик! - насмешливо промолвил Епифан Степанович и захлопнул дверь.
        Андрей Алексеевич стал узником.
        Он кинулся на солому, изнеможенный, разбитый от страшного душевного потрясения.
        - Злодеи, злодеи!.. - шептал он.
        Сердце было полно скорби и негодования.
        По временам ему хотелось кричать, неистовствовать. Он вскакивал, озирался, как пойманный зверь, потом бессильно падал на солому.
        - Боже мой, не попусти злодеям свершить злое дело! - воскликнул он, воздев руки.
        И, встав на колени, начал молиться.
        Он молился долго и горячо. Молился не за себя, а за Русь, за князя Димитрия;
        Жарка была его молитва и подействовала на него успокоительно.
        В сердце воскресла надежда, почти уверенность, что Бог не допустит торжества «злых изменников».
        Утомительно долгие потянулись часы заключения.
        Настала ночь, но сон бежал от глаз узника; рассвет, скудно проникавший сквозь оконце, застал его не спящим; он полулежал, подперев рукой голову, в глубокой задумчивости.
        В обеденную пору опять ему кинули хлеба, сменили воду; он забыл и думать о пище.
        Обошел кругом свою темницу… Толстые стены, дубовая дверь… Нет, не выбраться отсюда…
        А у дверей, наверно, еще страж.
        Снова смерклось, наступала уже вторая ночь его заключения.
        За дверью послышался говор.
        - Нашел время! - ворчливо сказал один голос. - На ночь глядя притащился.
        - А ежели мне раньше было не свободно? - ответил второй. - А ты должен: у меня княжий пропуск. Вишь, печать!
        - Разглядишь в этакой тьме. Да иди, только долго хороводиться не дам.
        Послышался звук отодвигаемого затвора. Дверь приоткрылась, и кто-то вошел. Кто - этого сразу разглядеть молодой человек не мог.
        - Андрей Лексеич! Сердешный, - сказал посетитель.
        Кореев сразу узнал голос Матвеича.
        Кинулся к нему и замер в его объятиях.
        - Времени вадить нельзя, - зашептал Большерук. - Надевай-кась скорей…
        Он снял с себя и накинул на Кореева широкий и длинный мужицкий армяк.
        - Роста-то мы одного… Смекаешь… Шапку на… Да дай- кась я тебе бороду прицеплю… Из пакли я сделал, вчера всю ночь сидел… В темноте он не разберет.
        Андрей Алексеевич понял, в чем дело.
        Сердце его радостно забилось.
        Но тотчас же его охватило беспокойство за участь Матвеича.
        - А как же ты? Тебе ведь беда будет.
        - Э, родненький! Я стар человек, пожил. Коли и казнят - не беда… Тебе еще жить надо, а мне…
        - Почто я тебя губить стану? Я не пойду.
        А сердце мучительно просило воли.
        - Не пойдешь, так я сейчас сторожа придушу и все равно сгину ни за грош, - решительно промолвил старик.
        Потом добавил:
        - Андрон одвуконь ждет тебя за углом у твоего дома… А твоя казна вот, возьми.
        Он сунул ему кошель.
        - Ах, Матвеич, родимый, за тебя боязно!
        - Не бойся, соколик. Ну, иди с Богом!
        Старик закрестил его.
        - Скоро, что ли? А то и тебя здесь запру, - послышался окрик сторожа.
        Большерук толкнул Кореева к дверям, а сам упал на солому.
        Дрожащей рукой схватился юноша за скобу, распахнул дверь и вышел, низко наклонив голову.
        Караульный тотчас же запер за ним дверь.
        Обман удался.
        Не спеша, чтобы не подать подозрения, тяжелой старческой походкой побрел он к своему дому среди сгустившейся темноты.
        За углом чуть вырисовывались силуэты двух коней и всадника.
        - Андрон! - тихо позвал Кореев.
        - Я-сь! - откликнулся всадник.
        Сбросить армяк и привязную бороду было делом одной секунды.
        «В следующую он был уже в седле.
        - Дядька там? - спросил Андрон.
        - Там… - ответил Андрей Алексеевич, и голос его дрогнул.
        - Помоги ему Господь! Едем!
        Выбрались за город единственными открытыми ночью воротами, где их было окликнули.
        Андрей Алексеевич ответил, что холопы они боярина Епифана Кореева и посланы им по спешному делу.
        Их не стали расспрашивать и пропустили, а лиц в темноте нельзя было разглядеть.
        За городом поехали с возможной быстротой.
        В душе Кореева было смешанное чувство радости и скорби. Он радовался свободе и печалился о верном Матвеиче. Обман, конечно, не замедлил открыться. Страж, принесший по обыкновению, воды и хлеба, тотчас же узнал подмену.
        Узнав о побеге узника, Олег пришел в ярость. За Андреем Алексеевичем была послана погоня, но не имела успеха.
        Участь Матвеича была решена князем коротко:
        - Казнить!..
        Старик был безмятежно спокоен, когда его вели на казнь.
        Он помолился, поклонился на все стороны и сам положил на плаху седую голову.
        Сверкнул топор. Раздался глухой удар.
        И верного раба не стало.
        XVIII. За веру и свободу
        Страшное бедствие грозило Руси.
        Надвигалось новое Батыево нашествие, усугубленное еще нападением Литвы.
        Вся Русь всколыхнулась от мала до велика,
        У всех на устах было:
        - Хан Мамай идет воевать Русь с силой несметной!
        И сила его, действительно, была несметна.
        Он, злобясь на московского князя за его «непослушание», за его смелость противостоять татарам с оружием в руках, когда они вторгались в русские пределы, и побеждать их, долго готовился к нашествию. Он хотел одним ударом решить судьбу великого княжества Московского, могущество которого росло не по дням, а по часам.
        Он собрал огромное войско; ядро его составляли татары, а к ним присоединились как подданные хана или его наемники половцы, харазские турки, черкесы, ясы, буртаны, т. е. кавказские евреи, армяне и крымские генуэзцы.
        Перед походом Мамай объявил на совете мурз:
        - Иду по следам Батыя истребить Русь. Казним рабов строптивых, обратим в пепел их города и села и церкви христианские. Разбогатеем русским золотом.
        Не довольствуясь тем, что имел сильную рать, Мамай еще заключил союз с Ягеллой, условившись напасть на Русь одновременно с ним. Не побрезгал он даже союзом с Олегом рязанским.
        Казалось, он соединил все, чтобы покорить Русь.
        Он в этом был уверен и в конце лета 1380 года двинулся со своими полчищами к пределам России.
        Олег не солгал, сказав Корееву, что известил Димитрия о нашествии Мамая и Ягелло: он, действительно, это сделал, продолжая играть роль коварного друга.
        Горячо молился в этот день великий князь во храме Богоматери.
        По лицу его катились слезы, когда он шептал:
        - Не за себя молю, Заступница, а за сынов земли русской… Если нужна моя жизнь, да возьмет ее Господь и спасет русскую землю!..
        Молясь, он мог плакать, как женщина, но когда настала пора действовать, он явил, себя сильным мужем.
        Немедленно по всем городам полетели гонцы с приказом:
        - Сбираться к Москве, спасать землю русскую!
        Поднялась Русь, как один человек.
        Рвение выказалось необычайное. В несколько дней вооружались и поднимались целые города.
        Отовсюду, со всех концов России, стремились к Москве тысячи ратников, готовых умереть за веру и свободу.
        И простой смерд, и знатный боярин - равно взялись за оружие, чтобы встать в ряды бойцов.
        Как лавина, катящаяся с горы, вырастала могучая рать.
        Шум оружия не умолкал на улицах Москвы.
        Юноши и мужи готовились к бою, старцы и женщины молились. Храмы были переполнены… Горячие моленья не умолкали.
        Нищих не было в это время в Москве; на них щедрою рукою сыпались благотворения.
        Подавая милостыню, говорили:
        - Помолись за спасенье Руси.
        Димитрий Иоаннович устраивал полки, а, устроив их, поспешил в Троицкую обитель - помолиться со святым Сергием.
        Преподобный, истинный сын русской земли, ободрил князя.
        - Иди против татар не колеблясь… Бог поможет тебе… Многие падут честно, но сломится сила татарская… Ты вернешься здрав и невредим и с победою.
        Целый день пробыл Димитрий Иоаннович в монастыре, укрепляясь беседой с преподобным.
        Прощаясь с великим князем, святой игумен благословил его, окропил святою водою бывших с ним военачальников и дал ему в помощь двух иноков: Александра Пересвета, бывшего в мире брянским боярином и храбрым воином, и Ослябю.
        На их схимы он велел нашить изображение креста и сказал, напутствуя:
        - Вот оружие нетленное, да служит он вам вместо шлемов!
        Вскоре после поездки великого князя в Троицкую лавру было назначено выступление.
        Медленным, но неудержимым потоком потекли войска к воротам Флоровским, Никольским, Константино-Еленским [99]…
        Духовенство сопровождало их с иконами и хоругвями» окропляло святою водой.
        День был ясный.
        Солнце сверкало на оружии ратников, золотило ризы духовных, озаряло толпы плачущих женщин и детей.
        В это время великий князь молился в храме Михаила Архангела над прахом погребенных там его предков.
        Когда он вышел, ему подвели боевого коня.
        Он обнял жену рукою, уже одетою кальчужной рукавицей, вскочил на коня и промолвил:
        - Бог наш заступник!
        И поскакал к воинству.
        Словно невиданная, сверкающая река заструилась, разлилась на много верст среди полей.
        Звенит оружие, ржут кони… Висит в воздухе плач проезжающих… Но все меньше и меньше их… Редеют толпы…
        Вот уж воинство одиноко стремится вдаль от родных святынь…
        Молчаливы воины. Их лица серьезны, и спокойным огнем горят очи…
        В Коломне с Димитрием Иоанновичем соединились полки полоцкие и брянские, предводимые сыновьями умершего Ольгерда, перешедшими на службу Москве - Андреем и Димитрием.
        Великий князь под Коломной сделал смотр воинству.
        В стройном порядке растянулась необозримая русская рать.
        Тихо шелестели десятки знамен, осеняя стальные шеломы и шишаки.
        Гордо реяло черное знамя великокняжеское с золотым изображением Спасителя.
        В рядах оказалось более ста пятидесяти тысяч воинов.
        Князь с умилением смотрел на этих ратников, поднявшихся на защиту родины, и печалью сжималось его сердце при мысли, скольким из них не придется больше увидеть своих оставленных отцов, матерей, жен и детей.
        Он медленно проезжал вдоль рядов, когда вдали показались два запыленных всадника.
        Они подскакали к великому князю. Один из них поспешно спрянул с коня и приблизился к Димитрию Иоанновичу.
        - Великий княже! - сказал он с низким поклоном, - я боярский сын Андрей Кореев… Был в Рязани и убег оттуда… Привез скорбную весть - князь рязанский Олег изменил тебе… Он заодно с Мамаем и Ягайлой…
        Лицо великого князя омрачилось.
        - Хоть и грустна весть, но спасибо тебе… Был некогда на Руси Святополк Окаянный, таким же хочет, видно, быть и князь Олег.
        Он тронул коня.
        - Великий княже! - воскликнул Кореев, - окажи милость, дозволь мне с холопом в войско стать.
        - Становись, друже, - с ласковой улыбкой ответил князь.
        Андрей Алексеевич и Андрон тотчас вмещались в ряды воинов.
        XIX. Мамаево побоище
        Русское войско подошло к Дону, за которым стояли татары.
        Возник вопрос: переходить реку или нет?
        Голоса в великокняжеском совете разделились. Между тем, надобно было спешить, чтобы не дать Мамаю соединиться с Ягайлой.
        Во время этого разногласия и разномыслицы прибыл в стан Димитриев запыленный, усталый инок и вручил великому князю письмо.
        Оно было от преподобного Сергия. В нем святой игумен убеждал Димитрия Иоанновича не медлить и идти вперед.
        - Час суда Божия наступает, - сказал великий князь и отдал приказание перейти реку.
        7 сентября 1380 года воды Дона кишели людьми.
        В брод, вспеняя воду, переправлялась конница. По наскоро устроенным мостам тяжко шагала пехота. На том берегу, у речки Непрядвы, стали готовиться к битве.
        Наступила ночь на восьмое сентября, сырая и холодная. Андрей Алексеевич, кутаясь в широкий кожух, грелся у костра и думал:
        «Увижу ли я завтра после боя те звезды, что теперь мерцают? Или примет меня мать сыра земля? Сбудется по воле Божьей, а не по моей. А драться буду лихо».
        На противоположной стороне костра сидел Андрон, тихо мурлыча песню.
        - Бердыш я наточил, а сабля востра ли? - проговорил Кореев и, вынув саблю, попробовал лезвие.
        - Туповато. Как думаешь, надо поточить, Андрон?
        - Малость надо. Это я тебе живой рукой.
        И, раздобыв мягкий камень, холоп принялся за работу.
        - Может, завтра кого-нибудь из нас и не будет, - промолвил Андрей Алексеевич.
        - А не стоит об этом думать. Помирать когда-нибудь надоть. Завтра али через десять годов… А за веру да за родную землю как не постоять! И ей-ей я не думаю, убьют меня али нет. Что Бог даст - и шабаш.
        Речь согласовалась с выражением его лица: оно было совершенно спокойно.
        Кореев помахал саблей и вложил ее в ножны.
        - А что, боярин, не спать ли? - спросил Андрон.
        - А и доброе дело. Давай соснем.
        И оба, повернувшись ногами к костру, поплотней завернулись, поудобнее устроили головы на седлах, заменявших подушки, и чуть не одновременно заснули.
        Подобно им поступили и все другие воины Димитриевой рати, разбросанной на пространстве нескольких верст. У всех была одна мысль:
        «За родную землю постоять - постою. А жив ли, мертв ли буду, - на то Божья воля».
        Чуть блеснул свет - загудели рожки.
        Проснулись, оправились московские ратники и начали стягиваться к знаменам.
        Наступил грозный день 8 сентября 1380 г.
        Остатки войска перешли за Дон и присоединились.
        Близился час битвы.
        Димитрий Иоаннович построил войско в боевой порядок и определил, какой части войска быть в засаде, под начальством внука Калиты князя Владимира Андреевича, Димитрия Михайловича волынского и некоторых других.
        В этот отряд попали и Кореев с Андроном.
        Кореев был в прекрасной кольчуге и стальном островерхом шеломе; на левой руке он держал щит, в луке седла высилось копье, у пояса покачивалась сабля, а в правой руке он держал тяжелый бердыш, похожий на тот, его любимый, но, к его сожалению, оставленный в Рязани, которым он убил медведя.
        Вооружение холопа Андрона было гораздо проще, но «основательнее».
        Оба они были на конях и находились в первых рядах «засадного» отряда.
        Войско тронулось навстречу врагу.
        Дорогой Кореев не раз сетовал, что довелось ему попасть в «засадный» отряд.
        «Другие будут драться, а я только смотреть буду», - думал он.
        Но как бы то ни было, приходилось покоряться.
        В шестом часу дня достигли Куликова поля - обширной равнины, кое-где с небольшими холмами - и увидели неприятеля.
        Казалось, на них ползло не войско, а туча «тьма тем».
        Оба войска остановились на расстоянии нескольких десятков сажен одно от другого.
        Русский засадный отряд ушел за лесок, откуда наблюдал за ходом сражения, оставаясь скрытым от татар.
        Наступил страшный момент ожидания.
        В обеих громадных ратях наступило на мгновение безмолвие.
        Говор смолк.
        Слышен был шелест стягов и звон вынимаемого оружия.
        Тишина.
        Вдруг из неприятельских рядов выделился огромный всадник и поскакал к русскому войску.
        Ему навстречу вынесся на белом коне инок Пересвет, на- клоня копье.
        Темная схима реяла, как крылья; наконечник копья блестел, как серебро.
        Миг и… два пустых коня побежали по равнине.
        Инок лежал мертв, татарский богатырь бился в предсмертной агонии.
        Два потрясающих рева вырвалось с той и с другой стороны.
        Великий князь, Ослябя и многие военачальники ринулись вперед.
        За ними двинулась вся рать, свергнув доспехами.
        Татары кинулись навстречу, как бешеные…
        Все смешалось среди пыли и неистовых криков.
        На пространстве десяти верст триста тысяч людей убивали друг, друга.
        129
        Пощады не было.
        Тетивы луков молчали. Резались грудь на грудь.
        Страшное, кровожадное чувство поднималось в груди Кореева.
        «Скоро ли?» - думал он, судорожно сжимая бердыш и жадными глазами следя за ходом битвы.
        И вдруг, о ужас! Часть русской рати поколебалась. Татары врезались в Hee, как железный клин в мягкое дерево, - рубят, гонят…
        Сейчас они возьмут великокняжеские знамена.
        Димитрий волынский промолвил:
        - Теперь и нам пора!
        Засадные полки вылетели из-за леса и, как буря, ударили на неприятеля.
        Татары дрощули, стали отступать, сперва медленно, потом все скорее.
        Еще раз собрались, чтобы дать отпор, не выдержали и вдруг побежали, охваченные ужасом.
        На бегу оборачивались, наносили удары и… вновь бежали.
        Мамай, наблюдавший с кургана, заскрежетал зубами и воскликнул:
        - Велик Бог христианский!
        И поскакал с поля битвы.
        Кореев ринулся в битву вместе со всеми.
        Его бердыш работал на славу, а рядом тяжко бухала дубина Андрона.
        Вдруг какой-то конный татарин сбоку ударил его берды- шем.
        Удар был неожиданным, и юноша не успел прикрыться щитом. Шлем погнулся, в глазах потемнело.
        Он лишился сознания и рухнул с коня…
        Когда он пришел в себя, то первое, что увидел, было лицо Андрона.
        - Слава Богу, ожил, - сказал холоп. - А я и вижу: ран нет, только обмер. Давай водой поливать. Стать можешь?
        - Могу. А что татары?
        - Фью, татары! Я чай, и теперь не опомнились. Вконец побиты.
        Андрей Алексеевич разом вскочил на ноги.
        Он был на небольшом пригорке. Внизу колыхалась победоносная русская рать. Великий князь в страшно иссеченных латах проезжал по рядам.
        Юноша закрестился часто-часто. Потом побежал с холма, вмешался в ряды и сам закричал неистово-радостно.
        Верный Андрон ему вторил густым и хриплым басом.
        XX. Разбитые надежды
        Отец Михаил, двинувшийся в путь с такою пышностью и почти уверенный в получении ему престола митрополита всея Руси, подвергся очень скоро, почти на первых порах, опасности.
        Едва путешественники миновали рязанское княжество, как в степях половецких были приведены в ужас: на них надвигалось громадное скопище татар.
        Однако в данном случае Митяй явил себя истинным, сильным духом мужем.
        Он один не растерялся.
        Зная, что татары уважают русское духовенство, он выехал вперед и закричал надвигавшимся хищникам, что хочет видеть хана.
        Имя хана было священно в глазах татар.
        - Он хочет к хану - поведем к нему!
        И Митяя с его спутниками привели в город Сарай.
        Отец Михаил и там сумел повести себя так, что новый главный хан Тюлюбек, - номинальный владыка, так как всем управлял Мамай, его дядя, - выдал ему ярлык для безопасного проезда. Ярлык этот начинался очень оригинально: «Мы, царь Тюлюбек, дядиною Мамаевою мыслию»…
        После этого наши путники благополучно добрались до Крыма, там сели в Кафе на корабли и поплыли к Константинополю.
        И плавание было также благополучно.
        Недалеко было до царственной Византии, когда Митяй вышел на палубу освежиться.
        У него болела голова и во всем теле чувствовалось недомогание.
        Лучи месяца серебрили воду. Вдали, как неясный призрак, возносился купол святой Софии - Божьей Премудрости…
        Константинополь был виден. Цель была почти достигнута. Патриарх его непременно посвятит. Разве он осмелится ослушаться главного своего благотворителя, великого князя московского?
        Быть может, через несколько дней он, отец Михаил, будет уже стоять в храме св. Софии, как признанный и посвященный митрополит всея Руси.
        Что-то кольнуло в боку… Что-то ударило в голову…
        И вдруг Митяй покачнулся, ухватился за борт и крикнул слабым голосом:
        - Помогите!
        Его свели, вернее снесли, в каюту. Он впал в беспамятство и к утру скончался, когда корабль был у самого Константинополя.
        Его похоронили в предместье Галате.
        Таким образом предсказание святого Сергия исполнилось.
        Судьба другого честолюбца - епископа Дионисия - оказалась также печальной.
        Он достиг Царьграда, но так как не имел княжей грамоты, был наречен не митрополитом, а только архиепископом; в судь- бище же ему входить не пришлось, так как Митяй умер.
        Дионисий вернулся в Россию.
        Великий кнйзь полюбил его за ум и начитанность и на этот раз сам отправил его к патриарху, чтобы тот нарек его митрополитом всея Руси.
        Воля княжая была исполнена. Дионисий получил сан митрополита всея Руси, но… на возвратном пути его остановил князь киевский Владимир Ольгердович.
        Дело в том, что в Киеве находился ранее поставленный митрополит Киприан, которого, однако, Димитрий Иоаннович не хотел признавать общерусским духовным владыкой.
        Теперь так же поступил с Дионисием и князь киевский:
        - У Руси есть уже митрополит - Киприан. Тебе незачем ехать!
        Дионисий был взят под стражу и скончался в неволе.
        Было позднее утро.
        Пахомыч, несколько постаревший, но значительно раздобревший, сйдел в барских палатах и, выслушивая доклады ключников, зычно покрикивал.
        За несколько лет он совсем вошел во вкус владения большою вотчиною и чувствовал себя уже не холопом, а настоящим господином.
        Тем более, что и копеечка про черный день была отложена немалая.
        Вбежал холоп растерянный, не то обрадованный, не то испуганный, и крикнул:
        - Боярин прибыл.
        На мгновение стало молчание.
        - Полно врать-то. Какой боярин, - проговорил Пахомыч, и в то же время лицо его стало покрываться бледностью.
        Но в это время послышались в сенях шаги, и вошел Андрей Алексеевич в сопровождении Андрона.
        Пахомыч сидел остолбенев. Потом встал, качаясь, и пробормотал:
        - С приездом-с!
        - Спасибо. А ключником у меня Андрон. Он тебя и усчитает.
        Ацдрон и усчитал так, что долго потом Пахомыч кряхтел: все незаконно нажитые деньги были от него отняты.
        Это была единственная «месть», которую себе позволил молодой человек.
        На Кучкове поле, где ныне монастырь Сретенский, толпилось неисчислимое множество народа.
        Из-за голов видна была большая плаха на высоком лобном месте, в ночь построенном.
        - Ведут! - послышался говор.
        Вели Некомата и Вельяминова.
        Перебегая то в Литву, то на Русь, они нигде не могли найти себе пристанища; наконец они вернулись - больно уж потянуло их - в родные места, а тут их и накрыли.
        Изменникам нет пощады. Решение княжее было - казнь.
        Некомат шел угрюмый. Вошел на эшафот, молча перекрестился и положил голову под топор.
        Вельяминов, ставший красавцем еще пуще прежнего, сказал:
        - Братцы! Много я грешил. Грех до добра не доводит… Вот чего я добился… Живите, как Бог велит. Простите, православные!
        Поклонился во все стороны, перекрестился и склонил свою прекрасную голову.
        Много лет прошло с тех пор. Кто помнит о Митяе, о Не- комате и Вельяминове, о князе Михаиле?
        Имя Олега, если и запомнилось, то память о нем не добрая.
        Но кто не знает о Димитрии Донском? Кто не знает святых угодников Алексия и Сергия, к мощам которых стекаются тысячи богомольцев?
        В чем разница первых и вторых? В том, что первые служили только себе и стремились к благам земным, а вторые - отринули себя, служили общему благу и стремились к Богу.
        И еще через много веков не умрет память о Димитрии Иоанновиче, и всегда будут стекаться толпы к святым мощам Алексия и Сергия.
        Николай Алексеев
        
        Розы и тернии
        «РИЦ Литература», 2011

* * *
        Часть первая
        I. На медведя
        В ясный зимний день, в начале января 1598 года, по одной из московских улиц шел молодой боярин. Это был среднего роста плечистый молодец. От его краснощекого лица веяло здоровьем; серые большие глаза приветливо смотрели из-под темных бровей.
        Мороз стоял крепкий. Но молодой боярин или был привычен к холоду, или слишком жарко вращалась кровь в его здоровом, молодом теле, только он не старался поплотней завернуться в свою шубу, подобно встречным прохожим, и даже расстегнул ее ворот. Невысокая шапка «мурманка» была несколько сдвинута на затылок, и свесившаяся с плоской тульи золотистая кисть касалась выбившейся пряди темно-русых волос. Судя по пришитой к боку шапки петле, в середине которой горел кровавым светом крупный рубин, по богатству шубы, молодой боярин должен был обладать не малым достатком. Так и было на деле: отец его, князь Фома Фомич Щербинин, славился в Москве своим богатством и, в ровной мере, скупостью. Правда, себе старый князь не отказывал ни в чем - его дом был лучшим в городе после дома правителя Бориса Федоровича Годунова, в конюшне стояли прекрасные кони, но никто никогда не слышал, чтобы Щербинин помог кому-нибудь, и в годину народных бедствий - голода, мора - только он один оставался глух к стонам бедняков. Сын его, Алексей Фомич, был не таков - он был добр и отзывчив на просьбу о помощи.
        Молодой боярин шел не спеша.
        - Алеша! - долетел до него окрик.
        Алексей Фомич быстро обернулся:
        - А! Павел!
        - Ты куда это пешью бредешь?
        - Да я к тебе зайти посидеть думал.
        - А я от тебя… Сказали мне, что тебя нет, что недавно ушел ты только, пустился я вдогонку, - говорил Павел, высокий, богатырски сложенный мужчина.
        Он одет был много беднее своего приятеля, но зато был гораздо красивее его лицом. Белокурая густая борода лопатой падала на широкую грудь, из-под шапки выбивались кольца непокорных вьющихся волос, синие глаза казались глубокими, как море, и от взгляда их должны были трепетно забиться сердца многих красоток.
        - Али дело есть? - спросил Алексей, остановясь с приятелем на краю дороги.
        - Есть. Тебе сегодня в Москве делать нечего?
        - Совсем нечего, инда скучища берет!
        - Поедем-ка мы медведя травить.
        - А разве выследил?
        - Намедни холоп мне сказывал, что в леску, верст десятка за два от города, заприметил берлогу.
        - Что ж, я рад. Вишь, погодка-то какая благодать!
        - Мы на рогатину его возьмем, коли не больно матерый… Прихватим с собой и ручницы.
        - В санях поедем или верхами?
        - В санях удобней…
        - Ну, ин, ладно! Так я пойду снаряжаться. Велю тройку запрячь самых что ни на есть горячих коней… Пойдем со мной, что ли?
        - Нет, и мне надо собраться. Я живой рукой прибегу к тебе.
        - Так прощай пока.
        Приятели разошлись.
        - Слышь, Алеша! - окликнул Павел приятеля.
        - Что? - обернулся тот.
        - Холопей, слышь, не бери! Куда их? Только коням тяжелее.
        - Ладно, - ответил князь Щербинин, и друзья зашагали каждый в свою сторону.
        Немного времени спустя после этого разговора по московским улицам лихо неслась тройка коней, запряженных в широкие пестро раскрашенные сани, в которых сидел, правя конями, молодой князь Алексей Фомич и рядом с ним его приятель Павел, полное имя которого было Павел Степанович Белый-Туренин.
        Промелькнули перед ними палаты бояр, окруженные дворами, садами с неподвижными заиндевелыми великанами-деревьями, облитыми косыми лучами зимнего солнца, промчались они мимо нескольких церквей, миновали пригород с его покосившимися лачужками и выехали в поле.
        Белоснежною скатертью раскинулась покрытая снегом равнина. Кони наддали сами собой. Шумный город быстро уходил вдаль. Тихо. Только кони фыркают да снег скрипит под полозьями.
        - Эх, любо! - воскликнул Павел Степанович и, взяв из рук товарища вожжи, привстал и гикнул.
        Коренник вытянулся и подбавил рыси, пристяжные фыркнули, согнули шеи и понеслись галопом.
        Дух захватывало от скорой езды.
        А Белый-Туренин по-прежнему стоял в санях, гикал и размахивал концами вожжей. Его синие глаза засветились огоньками, на бледном лице заиграл румянец; бесшабашною удалью веяло в это время от его лица; не было, кажется, на белом свете такой преграды, которая могла бы остановить его: стародавний русский богатырь проснулся в мирном боярине конца XVI века, тот богатырь, который с равной охотой и осушал одним духом полуведерную чару зелена вина, и шел один на один против косолапого, косматого и далеко не любезного мишки.
        - Лихо! Любо! - приговаривал изредка Павел Степанович.
        Князь Щербинин не вторил ему. Даже было сомнительно, слышал ли он возгласы своего спутника. Быстрота езды произвела на него иное действие.
        Сын грубого века, здоровый, цветущий на вид, юноша своей душевной чуткостью опередил ту эпоху, в которой жил. Он был создан мечтателем, и, живи он в наше время, он стал бы поэтом. Тишина летней ночи, сияние полной луны и рев бури, блеск молнии равным образом заставляли звучать в его душе неведомые струны. Товарищи подметили это свойство его натуры, посмеивались над ним и, в тайниках души, побаивались: способность видеть и слышать там, где другие люди ничего не находят такого, что могло бы привлечь их внимание, казалась им бесовским наваждением. Они даже не были твердо уверены в том, что молодой князь не знается с нечистым.
        Теперь, во время езды, Алексей Фомич, отдав приятелю вожжи, сидел, откинувшись на спинку сиденья. Солнце ударяло ему в лицо. Он закрыл глаза. Морозный ветер обвевал его, сани слегка покачивались: картина за картиной проносились в его поэтически настроенном воображении.
        То ему казалось, что он несется по волнам неведомого моря, того, которое, говорят, находится в немецкой земле, где иные люди, иной язык, иная и страна - теплая, беззимняя.
        Волны покачивают ладью. Ветер надувает парус, свистит в снастях. Он крепко держит руль, правит туда, где виднеется берег, поросший лесом, не русским, хвойным, а иным - деревья стройны, широколистны. Он знает, зачем плывет туда: там его ждет «она»! Князь уже видит ее: она стоит на самом краю берега, так что волны добегают до ее ног, и машет ему платком. Солнце озаряет ее. Ее голова кажется золотою от распущенных волос. Ветер слегка шевелит ими. Лицо ее бледно. В глазах видна тоска ожиданья, а на устах играет улыбка, дрожащая, как сквозь слезы.
        - Милый! Соколик! Я жду тебя! - шепчет она, и, как это ни странно, он слышит ее шепот: даже шум прибрежного прибоя не может заглушить его.
        - Сейчас, сейчас, голубка! - кричит он и поворачивает ладью вразрез волнам…
        Внезапно картина сменяется новой.
        Грозно смотрят бойницы крепости. Медь орудий тускло отливает на солнце, стальным блеском сверкают шеломы бойцов, защитников крепости. Он, князь Щербинин, мчится к твердыне в толпе всадников. Спешились. Тащут лестницы, приставляют к стенам. Огненные языки вырвались из пасти орудий, громыхнули пушки; свинцовый дождь осыпал нападавших. Клубы белого дыма окутали крепость. Но этот дым не мешает князю рассмотреть, кто стоит на верху зубчатой башни. Это - «она»! Опять - та же девушка. Вот золотятся на солнце ее дивные косы. Она зовет его, манит и плачет.
        Туда, к ней! И он, забыв про опасность, про свирепых врагов, поджидающих его на высоте стены, оттолкнув своих соратников, взбирается вверх по лестнице…
        Сильный толчок заставил Алексея Фомича оторваться от мечтаний.
        - Что случилось? - спросил он Павла, видя, что кони стоят и мнутся на месте.
        - Вон, глянь, у леска что.
        Молодой князь всмотрелся.
        Впереди, на белом снегу поля, у недалекого леска, ясно выделялись несколько темных живых существ, похожих по виду на собак. Щербинин сразу узнал, кто это.
        - Волки! - воскликнул он.
        - Да, волки. До леска нам будет не добраться. Придется назад воротиться. Экая досада!
        - Чего хуже!
        - Спасите! Спасите! - донеслись до слуха молодых людей вопли нескольких женских голосов.
        - На помощь зовут, - сказал Белый-Туренин. - Поедем! Должно, волки напали.
        - Кони пойдут ли? - с сомнением проговорил Павел и хлестнул по всем по трем.
        Лошади затолклись на месте, но вперед не шли и делали попытку свернуть в сторону Москвы.
        Алексей Фомич явился на подмогу приятелю, взял из его руки кнут и, пока тот подергивал вожжами, принялся сплеча нахлестывать коней. Дружные усилия возымели свое действие. Боль пересилила страх. Кони потолклись еще некоторое время на месте, потом разом взяли вскачь, словно с цепи сорвались.
        Звери заметили добычу и с воем пустились за санями.
        Крики: «Спасите! Спасите!» - доносились все явственнее.
        II. Опасная прогулка
        Верстах в двадцати пяти от Москвы находилась усадьба боярина Луки Максимовича Шестунова. Усадьба эта мало чем отличалась от множества ей подобных, разбросанных по лицу Русской земли в тогдашнее время. Посредине обширного двора, обнесенного со всех сторон высокою и прочною городьбою из толстых кольев, высились боярские хоромы. Они были двухэтажные. Поднявшись на крыльцо, посетитель попадал в «многошумные» сени. Вправо от входа находилась светлица для приема гостей, рядом с нею столовая изба, за нею моленная и одрины, т. е. спальни. С другой стороны тянулись комнаты для холопей - челяди, их повалуши и кухня. Второй этаж - «бабье царство», женская половина дома - терем. Под домом находились подклети глухие - для запасов и жилые. Снаружи хоромы окрашены не были, но зато были украшены затейливою резьбою.
        По двору были разбросаны в изрядном беспорядке служебные постройки. К двору прилегал сад, представлявший из себя, с одной стороны, остаток некогда росшего тут дремучего леса, а с другой - бывший вместе и огородом.
        В одной из горенок сидели две девушки. Одна из них - невысокого роста, белолицая, с золотистыми волосами и ясными бирюзовыми очами - была дочь хозяина дома, Аленушка; другая - темноволосая и черноглазая, стройная - приходилась Луке Максимовичу родной племянницей; она была круглая сирота, дочь его брата, Тихона Максимовича. Звали ее Дуняшей.
        Обе девушки работали; Аленушка, сидя за пяльцами, вышивала, Дуняша трудилась над каким-то вязаньем. Однако работа, по-видимому, не особенно спорилась, потому что хозяйская дочь то и дело приподнимала голову и посматривала на окно, через которое врывались в комнату лучи зимнего солнца, а племянница, выпустив из рук вязанье, часто позевывала. Скука одолевала боярышень. Аленушка попробовала было затянуть какую-то песенку, но пенье не заладилось, как и работа.
        - Не идет что-то сегодня мое вышиванье… Ну его! Не буду и работать, коли так! - воскликнула Аленушка, решительно бросая иглу.
        - И у меня тоже не больно ладится, - ответила Дуняша. - Скучища смертная!
        - Что и говорить!
        - А погодка-то какая! Знаешь что, Дуняша, - быстро сказала хозяйская дочь, - бросим работу, поедем лучше кататься.
        - Это б ладно! Да не пустит Марфа Сидоровна.
        - Попросить ее получше… Авось… Побежим к ней!
        И, не дожидаясь согласия своей двоюродной сестры, Аленушка, с легкостью лани, побежала из горницы. Дуняша побежала за нею следом.
        Хозяйку дома, Марфу Сидоровну, они встретили в сенях. Она разговаривала с Панкратьевной, старухой-нянькой Аленушки, вырастившей боярышню на своих руках. Боярыня, высокая, полная женщина, с лицом цвета красной смородины, с густыми короткими, взъерошенными бровями и быстрыми маленькими узкими глазками, производила впечатление бой-бабы. Панкратьевна была небольшая, согнутая летами, худенькая старушка с морщинистым лицом и добродушными подслеповатыми глазками.
        - Что вы бежите, ровно с цепи сорвались? - зычным голосом спросила боярыня, увидев сбегавших с лестницы боярышень.
        - А мы к тебе, матушка! - ответила слегка запыхавшаяся Аленушка.
        - Что вам?
        - Глянь, погодка-то какая!
        - Ну?
        - Пусти, матушка, покататься!
        - Тетушка, голубушка, дозволь! - поддержала просьбу Аленушки Дуняша.
        - Нельзя! - отрезала Марфа Сидоровна.
        Боярышни печально переглянулись.
        Им на помощь явилась Панкратьевна.
        - А ну, боярынька, - зашамкала она, - чего их не пустить? Знамо дело, молодые, погулять хочется. Что и дома-то им делать? Пущай прокатятся…
        Боярышни на разные лады начали упрашивать Марфу Сидоровну. Та еще некоторое время упрямилась. Потом сдалась.
        - Что с вами делать! Ишь, и Панкратьевна просит… Балует она вас, старая! Поезжайте, Бог с вами!
        Девушки с радостными криками побежали одеваться. Скоро запряженный в сани старый Гнедко уже фыркал у крыльца, и Мартын, седобородый кучер, уже сидел на облучке.
        - Ты смотри, Мартын, не вывали боярышень! - говорила Марфа Сидоровна, провожая девушек.
        - Не-не! Можно ль такое! Слава богу! Сорок лет езжу! - ворчливо шамкал возница.
        - Гнедко не понес бы грехом…
        - Хе-хе! Где ему! Ноги еле волочит старый конь.
        - Ну, с Богом!
        Мартын дернул вожжами.
        - Стой, стой! Аленушка!
        - Ась?
        - Надела ль душегрею под шубейку?
        - Надела, надела.
        - А ты, Дуня?
        - И я тож.
        - То-то же. Ну, поезжайте… Да, слышьте, не долго катайтесь…
        Гнедко труском вывез сани за ворота.
        - Вот и покатаемся! Лучше, чем за пяльцами-то сидеть, - сказала Аленушка.
        - Еще бы! - ответила ее спутница.
        - Куда ж ехать-то нам, боярышни? - обернувшись, спросил Мартын.
        - А где дорога получше, - промолвила хозяйская дочь.
        - Да она везде теперь, почитай, хороша… К леску, что ль?
        - Хоть к леску…
        - Э-эй, Гнедка! Приналяг, старый! - прошамкал кучер, хлестнув коня.
        Гнедко зачастил мелкою рысью.
        Боярышни не были привычны к быстрой езде, и бег старого коня не казался им тихим. Говорили мало. Мороз слегка пощипывал щеки и заставлял боярышень кутаться в шубки.
        Мартын хрипло мурлыкал какую-то песню, в которой упоминалось и о молодом ямщике, и о тройке лихих коней, и о красной душе-девице.
        Аленушка прислушивалась к песне. Что-то вроде легкой грусти начинало шевелиться в сердце боярышни: пелось о той жизни, которая была недоступна для затворницы терема, пелось о любви и ее страданиях и радостях.
        «Посажу мою любу в саночки, - мурлыкал возница, - заверну ее я шубкой соболиной, от мороза от трескущего, понакрою ее ноженьки расшитым ковром, узорчатым… Гей, вы, кони, кони борзые! полетите, словно соколы, унесите от злой мачехи, от угрюмого отца-батюшки! Опостыли мне и отчий дом, и родимая сторонушка: не велят тут мне любу целовать, замуж брать велят немилую… Ой, умчите, кони быстрые, за поля, леса дремучие, на край самый света белого - день-деньской там буду любушку целовать свою да миловать и тоску - змею подколодную - вон из сердца навек выгоню…»
        «Приглянулась, знать, пареньку этому очень уж больно красная девица, что ее ради покинул он и отца, и сторону родную… Бывает же так ведь! Бывает - песня правду говорит: „сказка - складна, а песня - быль“, сказывают… Стало быть, это все - правда. Эх! Кабы меня полюбил так какой-нибудь паренек-красавчик!» - подумала Аленушка и вздохнула.
        Думы Дуняши были иного рода.
        «Отчего судьба так устроила, что приходится мне жить круглой сиротою? - думала Дуняша. - Ни отца родимого, ни матушки… Не с кем поделиться думушкой, отвести душу, если тоска в нее закралась… Чужие кругом… Правда, дядюшка не суров, не обижает меня и Марфа Сидоровна, а все не то… Аленушка мне подруженька добрая, а разве матушку заменит? Всего тоже ей не скажешь, что на душе есть. Вот, если муж хороший попадется, тогда сиротство свое можно позабыть… Да попадется ли хороший? Дурных-то людей на свете больше… И чего они меня замуж не выдают? Зажила бы своим домком… Ведь я хоть и сирота, а приданое у меня есть не малое, побольше, пожалуй, чем за Аленушкой. Всякий рад будет взять. А уж и любила бы я муженька своего!
        Ни думушки скрытной, ни слова одного не потаила б от него, все бы поведала… Хорошо бы было! Сама хозяйка, никто не поперечит, только и власть надо мной одна - муж… Эй, скорей бы выдавали! Опостылело мне это девичество сиротское, тоскливое!..»
        Теперь, когда обе девушки сидели рядом, можно было подметить разницу в характере их физиономий. Задумчивое, миловидное личико Аленушки было таково, что если б художнику потребовалось изобразить лик ангела, то он мог бы смело рисовать личико боярышни; этому не помешало бы и выражение легкой грусти, часто мелькавшее на ее лице и отражавшееся в бирюзовых глазах, которые, должно быть, чаще привыкли обращаться туда - к глубине синего неба, чем к темной земле; эта грусть, непонятная в девушке, еще не испытавшей горя, казалась прирожденной, свойством ее души, подобно тому как бывают люди, созданные быть вечно веселыми, по которым горе только скользит, не захватывает своею тяжелою волною, не изменяет их веселого нрава.
        Ничего похожего на грусть не было на лице Дуняши; на нем часто выражалось недовольство, и тогда огоньки досады и гнева вспыхивали в ее темных глазах; легкая складочка между бровями над переносьем была еще мало заметна, но с летами грозила обратиться в суровую морщину; алые пухлые губы говорили, что в душе темноволосой боярышни дремлют кипучие страсти; острый подбородок указывал на твердую волю, граничащую с упрямством.
        Которая из боярышень была красивее - трудно было решить: слишком различна была их красота: одна была ближе к небу, другая - к земле.
        Старый Мартын, мурлыкая песню, забыл погонять Гнедку, и предоставленный собственной воле конь не торопился, бежал легким труском. Пока добрались до леска, прошло добрых два часа.
        Лесок мог быть назван этим уменьшительным именем только разве при сравнении с вековым первобытным лесом. На самом деле это был довольно большой и густой лес, в котором встречались сосны и ели толщиной в два обхвата. Иней серебрился на ветвях, местами белели на темно-зеленом фоне хвои пятна снега, задержанного частыми сучьями, слегка согнувшимися под его тяжестью. Косые лучи солнца, прорезая лес, кидали на снег длинные тени и заставляли искриться иней.
        - Как хорошо тут! Красив лесок-то вот этак зимой при солнце и совсем не похож на тот, каков летом бывает! - воскликнула Аленушка, любуясь лесом.
        - Эх, боярышня милая! Таков ли лес этот был годов десятка четыре назад! Вот тогда точно стоило посмотреть! - сказал Мартын, поворачивая к боярышне свое морщинистое лицо. - Деревья все что на подбор - плохонькое двум еле-еле обхватить!.. Да! А это что! Так, лесишка! Я мальцем махоньким был, когда зачинали помаленьку лес-от вырубать, а к той поре, как мне пожениться, уже добрая половина порублена была, теперь же, почитай, все деревья перечесть можно.
        - Видно, что лес хорош был.
        - Уж так-то хорош, что и сказать нельзя! А ягод в ем было, грибов, доложу тебе, стра-а-сти Божии! Пойдешь это, бывало…
        Старый кучер хотел завести речь о том, как в детстве он бегал в лес с лукошком за грибами, и какие грибы попадались, и какие ягоды больше росли, но ему не пришлось рассказывать: протяжный вой раздался неподалеку.
        - Что это? - в один голос спросили боярышни.
        Но Мартын не ответил; с ним сделалось что-то необыкновенное: он вдруг, сплеча, начал нахлестывать Гнедку. Однако старый конь теперь мало нуждался в подбадривании: он скакал со всех ног к дому, - откуда и прыть взялась! - поводил ушами и испуганно-жалобно ржал.
        - Аленушка! - испуганно воскликнула Дуняша. - Сдается мне, что это волки воют!
        - Что ты! Правда, Мартын? А?
        - Молитесь Богу, боярышни, чтоб удалось нам уйти от зверя лютого. Голодны они теперь - разорвут! - ответил возница, не переставая нахлестывать коня.
        - Господи! - в ужасе вскричали девушки.
        Между тем из лесу показался сперва один, старый, матерый волк, понюхал воздух и завыл, поджав «полено»[100]. На его призывной клич выбежало сразу около десятка, там еще и еще, и вся стая, воя и щелкая зубами, кинулась следом за санями.
        Сперва звери старались держаться в некотором отдалении от путников, потом сделались смелее. Кое-кто из них попытался обогнать Гнедку и вцепиться ему в горло.
        Старого коня легко было обогнать, но не так-то легко взять. Ему приходилось видеть на своем веку всякие виды.
        Он сам словно озверел: фыркал, ржал не переставая и бил на скаку передними и задними ногами; смельчаки волки испытали на себе, что ноги старой лошади еще достаточно сильны, чтобы разбить челюсть или раскроить голову.
        Аленушка плакала, в ужасе закрыв лицо руками, Дуняша сидела бледнее снега и, дрожа, шептала молитвы.
        Опасность увеличивалась с минуты на минуту. Скоро волки перешли в прямое наступление; двое из них хотели прыгнуть в сани, но не сумели, один едва не вонзил своих зубов в Аленушку: боярышню спасло только то, что Дуняша успела вовремя отклонить ее в сторону.
        - Будем кричать!.. Авось, кто услышит, прибежит на помощь, - промолвил Мартын и сам первый завопил: - Спасите, православные!
        - Спасите, спасите! - подхватили боярышни.
        III. В усадьбе
        В светлице хором Шестуновых, за столом, уставленном разнообразными снедями, сидели двое молодых бояр. Это были Алексей Фомич и Павел Степанович. Против них помещалась Марфа Сидоровна.
        - Пудовую свечку поставить надо Царице Небесной, что спасла она девиц моих от гибели! Что приключиться могло - и подумать страшно! А уж вас, соколики, я и спасибствовать не знаю как! - говорила боярыня. - Приедет Лука Максимыч из Москвы с Андрюшей, скажу им - пусть надумают, чем отплатить вам за добро ваше.
        - Полно, боярыня! Что же мы сделали такого уж больно особенного? Всякий христианин православный на нашем месте то же сделал бы… - скромно заметил Алексей Фомич.
        - Точно… Самое пустое что ни на есть дело, - промолвил Павел Степанович.
        - И слышать таких речей не хочу! - замахала руками Марфа Сидоровна. - Жизнь троим людям спасли, а они говорят: пустое дело! Али они целы да живы остались бы, коли б вы их к себе в санки-то перетащить не успели? Волки-то ведь что бешеные теперь. Известно, с голодухи… Да что ж это вы, бояре честные, кушаете не по-крещеному? Больше глядите, чем в рот кладете… Так у нас не водится! Грибочков-то что ж вы? Самые маленькие солить-то я клала… А рыбки? А вон баранина… Гуском-то чего ж брезгаете?
        Дома выкормлен, в мешках гуськи у меня недели две сидели… Жирок - во рту тает! Звери, говорю, ныне что бешеные… Гнедко-то один прибег домой, а то искусан - живого места нет. Падет, пожалуй. Ну да Бог с ним - старый конь, отслужил службу. Будь в санях седоки - ни коню, ни им дома век не бывать бы… Эх, я, баба не умная! Ведь впопыхах забыла я и об именах ваших спросить! Простите меня, недоумку, да поведайте.
        Бояре назвали себя.
        - Белый-Туренин! - вскричала боярыня, услышав фамилию Павла Степановича. - Степана Антоныча сынок?
        - Да.
        - Да ведь я твоего батюшку преотлично знаю! Лука-то Максимыч с ним сколько годов хлеб-соль водит… В доме у твоего батюшки много раз бывала, с матушкой с твоей, с Софьей Григорьевной, в приятельницах была. Давно теперь с нею не виделась, лет больше десятка считать надо. С той с самой поры, как сюда в вотчину с Москвы перебралась. Теперь припоминаю - тебя вот этаким мальцом видела. Конечно, раньше-то признать было трудно, а теперь вспомнила. Что, здорова ль Софья Григорьевна?
        Радуясь, что нашла знакомого человека в лице Павла Степановича, боярыня сперва засыпала его расспросами о житье-бытье ее старинной приятельницы, потом начала рассказывать, как она жила в Москве, езжала к Софье Григорьевне, как та к ней, как угощали друг дружку, какие случаи с ними, или на их глазах, или во время их знакомства приключались. За этими расспросами да рассказами трапеза затянулась довольно долго, так что, когда бояре поднялись и стали прощаться, оставалось уже немного времени до сумерек короткого зимнего дня.
        На прощание боярыня опять осыпала бояр благодарностями за спасение дочки и племянницы, крепко наказывала им не забывать приехать погостить в усадебку, послала с Павлом Степановичем сотню низких поклонов его отцу с матерью, родственникам и знакомым и наконец отпустила, снарядив десяток холопей проводить гостей на несколько верст от вотчинки, чтобы не напали волки.
        - Тебе которая из боярышень приглянулась больше? - спросил, въезжая в Москву, Алексей Фомич своего приятеля.
        Тот был не в духе, что охота не удалась.
        - А не знаю… Обе смазливые… - нехотя ответил богатырь.
        - Голубоглазая куда лучше той другой! - воскликнул князь.
        - Лучше так лучше. Не все ль равно? Не ладно вот, что медведя поддеть на рогатину не пришлось…
        Молодой князь ничего не сказал в ответ приятелю. Он задумался; ему казалось, что эта златоволосая голубоглазая боярышня была его таинственная «она».
        IV. Думы «слуги государева»
        В ночь накануне Крещения в обширной светлице боярина Бориса Федоровича Годунова крупными шагами прохаживался высокий плечистый мужчина.
        Светлица была убрана богато. Древняя русская роскошь в ней смешалась с европейскою. Лавки, тянувшиеся вдоль стен, были покрыты красными атласными вышитыми полавошниками; у одной из стен ближе к тому углу, где виднелись иконы в золотых окладах, сиявших, при огне лампад, блестками от усыпавших их самоцветных камней, стоял стол; в противоположном углу помещался поставец, полки которого ломились под тяжестью лежавших на них серебряных и золотых кубков, чарок, блюд, тарелок и других предметов обихода. Все это было чисто русским, подобное убранство - конечно, только более бедное - можно было встретить в любом боярском доме. К русской же обстановке подходила и печь, пестро раскрашенная доморощенным живописцем, и стены, на которых не совсем ловкою кистью того же мастера были изображены библейские сцены. Но большое кресло, точеное, отделанное серебром по темному фону, стоявшее перед печью, было, очевидно, заморской работы. Находилась в светлице и еще одна диковинка, привезенная из немецких стран, - боевые часы[101] - предмет гордости хозяина и удивления его гостей.
        Однако роскошь обстановки не занимала находившегося в светлице мужчину; не привлекали его внимания и часы, только что пробившие полночь. Привык он ко всему этому, прелесть новизны давно уже исчезла, уступив место равнодушию, и теперь он, погруженный в думы, грузно ступал по дорогим мягким коврам, устилавшим пол, смотрел прямо перед собою, точно приглядываясь к чему-то, что было для него куда заманчивее роскоши покоев.
        Человек этот был сам хозяин дома, правитель царства Русского, носивший титул «слуги государева», - Борис Федорович Годунов. На вид ему казалось лет немного более сорока. Он был строен, широкоплеч и красавец лицом. Свет от двух свечей в резных подсвечниках, стоявших на столе, падал на него. Простая домашняя ферязь темного цвета оттеняла его белое лицо, обрамленное недлинною, но густою бородой, правильный нос и высокий лоб казались выточенными из слоновой кости и не испортили бы красоты какого-нибудь классического мраморного бога; из-под тонких, теперь слегка насупленных, бровей задумчиво смотрели глубокие, темные глаза - редкий мог выдержать их пристальный взгляд!
        Ночь была бурная, ветер колебал деревья в саду, и шум ветвей и завывание бури долетали до слуха Годунова. Эта бурная погода была под стать душевному настроению правителя: на душе у него было тоже бурно. Думы теснились в его голове. Гордые и беспокойные думы! Тот роковой вопрос, который уже много веков повторяет в глубоком раздумье несчастный датский принц, вставал перед ним.
        - Быть или не быть? - было огненными буквами начертано в его смятенном мозгу.
        Царская шапка и власть над необъятным царством, или монастырская келья в дальней обители, или позорная ссылка, быть может даже казнь, - что готовит судьба? Царь Федор умирает. Лекаря-немчины не скрывают от Бориса Федоровича, что роковой исход неизбежен - слишком изнурено тело царя постами, долгими молениями и другими аскетическими подвигами, - ему не выдержать борьбы с тяжелым недугом. Царь бездетен… Кто наследует ему?
        Впились до боли белые зубы правителя в губу, руки крепко сжали одна другую, и в голове проносится: «Я должен быть царем! Ужели прогадал! Ужели я даром столько лет добивался этого?.. Все шло ладно с самой кончины царя Иоанна. Я уже и теперь почти царь, только не венчанный… Феодор! Ха! Про него сам его грозный отец говорил, что ему нужно было родиться не царем, а монахом! Феодор! Это - тень царя, это - инок, одетый в царское платно![102] Царством правил я! Я один, не советуясь и с Думой боярской… Был наследник - Димитрий… Он погиб. Умрет Феодор - царский корень пресекся… Я правил, я должен и дальше править… Должен, должен! Изберут ли меня? Народ подготовлен - не из таковских я, чтобы зевать… Там слух пустим: хан Крымский идет с полчищами несметными… А царство без главы… Как быть в такой напасти? Кто прежде из всякой беды царство выручал? Борис Федорович! Так пусть и теперь спасет от погибели Русскую землю… Здрав будь, царь православный, Борис Федорович!»
        Последние слова Годунов произнес вслух и сам вздрогнул.
        - Господи! Если б так! Ух! Высь какая!
        И Годунов даже прижмурил глаза.
        «Вороги есть у меня лютые… Почитай, все бояре, особливо Шуйские. Ох, эти! Василий Шуйский - враг лютейший и хитрый, ловкий… Ничего открыто, все тайком, за спиной… Сам в цари метит - потомок он князей древнерусских… Да… А я - потомок мурзы татарского… Так что ж? Зато я - брат царицы Ирины! Это посильней родовитости будет… Если б узнать, что ждет меня - царская шапка либо опала?.. Чего бы я ни дал! У нас в Москве знахарь есть… Кузьмичем звать. Живет он, помнится мне, на Неглинной, у мельницы…[103] Сказывают, ведун лихой - всю судьбу, как на ладони, представит… Попытаться бы расспросить. Ко мне позвать - толки пойдут, еще скажут, грехом, что я, на здравие царево злоумышляя, с ведунами советуюсь… К тому же, пока позовешь… Вот если бы самому пойти…»
        Правитель подошел к переборчатому окну, не закрытому внутренними ставнями, против обыкновения. Темная ночь смотрела на Бориса Федоровича. Буря по-прежнему злилась. Только порою ветер разгонял облака, и тогда выглядывал край луны; сад, кровли домов и колокольни обдавались на мгновение неясным, бледным светом, потом облака смыкались, и все снова погружалось во тьму.
        «Ох, непогодь какая! - подумал сперва Годунов, потом мысль начала работать в другом направлении: - Зато в такую погоду никто не встретит… Положим, время позднее и так все, чай, спят сном крепчайшим, а все-таки… Опять же месяц порой проглядывает - дорогу найти можно… Пойти разве?»
        Он колебался. Пробираться ему, правителю, глубокою ночью к избе какого-то знахаря казалось чем-то невозможным.
        Но желание попытать судьбу разгоралось все сильнее. Кончилось тем, что Борис Федорович, как вор, пробрался по своему собственному дому, прошел неслышно мимо нескольких сморенных сном холопей, обязанных бодрствовать, пока не уйдет на покой в свою опочивальню их господин - как бы строго наказал в другое время Годунов беспечных рабов! - отыскал шубу, накинул ее на плечи, сунул в карман пистоль заморской работы и покинул свое жилище.
        Двор был пуст; калитка была приперта на задвижку, и дворовый страж, завернувшись в теплый тулуп, мирно спал, подобно холопам. Все это различил правитель при сиянии проблеснувшей сквозь облака луны.
        Отодвинув задвижку, он тихо открыл калитку и вышел на улицу.
        V. Горе и радость
        Лачужка Ивана Безземельного, затерявшаяся среди многих таких же, как она, убогих жилищ на одной из самых глухих улиц Москвы, трещала под яростными порывами ветра.
        В избенке было темно и холодно. Грустны были минувшие праздники для Ивана! Всегда плохо жилось ему, но в Рождество этого года пришлось площе, чем когда-либо. Заработки прекратились за праздничным временем, и семья перебивалась кое-как. Надежда была: окончатся праздники - найдется работа. Однако Ивану решительно не везло: праздничное время миновало, а желанной работы не нашлось. Голод начал давать себя сильно чувствовать; со дня на день все хуже жилось, и наконец настал день, когда Ивановым ребятишкам не удалось пожевать даже корочки черствого хлеба - это было в Крещенский сочельник. Пришлось в ночь под Крещенье ложиться спать голодными. Свернулись ребятишки калачиком, прикрылись кое-какими лохмотьями, но не спят; не спится и самому горемычному хозяину, и его жене.
        Встал Иван, высек огня и затеплил огарок лучины. Неясный свет озарил убогую хату. Маленький Миколка выставил из-под лохмотьев, служивших ему одеялом, свою белобрысую головенку и пролепетал:
        - Тятька! Хлебушки дашь?
        Мать и отец печально переглянулись.
        - Нет хлебушки, родной… Подожди, потерпи, касатик! авось, утрешком раздобуду… - ответил ему Иван.
        - Ай-ай, как есть охота!.. - жалобно протянул ребенок и снова было прикурнул, но вдруг опять поднял голову и воскликнул: - А ты б, тятя, у Кузьмича хлебушки попросил. У него есть!
        - Не даст Кузьмич… - пробормотал отец.
        - Тятя! Подь попроси! - дружно поддержали просьбу Миколки его сестренка и два братишки, тоже вынырнувшие из-под лохмотьев, услышав, что речь ведется о хлебе.
        - И впрямь, Иванушка, поди попроси… - промолвила хозяйка.
        - Знаю я Кузьмича, сквалыга он, не даст!..
        - Тятя, добудь хлеба!
        - Неужели и для праздника завтрашнего откажет? Знахарь он, ведун, а все ж крест на шее носит. Глянь на ребятишек - подвело их совсем от голодухи.
        - Не даст… Лучше обождать до утра. Авось, Бог пошлет.
        - Не можно ждать! Помрем, кажись, так-то!.. - вопили дети.
        - У суседей бы призанять, - сказал Иван.
        - У кого? Я уж днем всех обегала - голодуха не лучше нашего… Поди к Кузьмичу-то…
        - Я не прочь, а только… Э! была не была! пойду! Кинусь в ноги ему, молить буду… Ужли сердце его не тронется? - решительно проговорил хозяин.
        Миколка вскочил со своего ложа и захлопал в ладоши.
        - Тятька хлеба добудет! Ай, любо!
        - Погодь, милый, добуду ль еще… - с грустной улыбкой заметил отец.
        - Добудешь, уж я знаю! Ты всегда так говоришь: «Не добуду», а сам, глядь, и притащишь! - весело кричал ребенок.
        Пленительная мысль о хлебе оживила детей; они заговорили все разом, торопили отца…
        - Молитесь, ребятишки, чтоб Бог хлеба послал, - проговорил Иван и, накинув на свое длинное, тощее тело обрывок овчины, имевший очень отдаленное сходство с кожухом, перекрестясь, вышел из хаты.
        - Родные! Помолитесь, как тятя сказывал, - промолвила мать.
        Опустились дети на колени, часто-часто их худенькие ручки начали творить крестное знаменье, и маленький Миколушка лепетал:
        - Боженька! Пошли нам хлебушки!
        Иван между тем торопливо шел к избе знахаря Кузьмича. С дороги он не боялся сбиться, несмотря на темноту, - он знал ее хорошо, кроме того, изба ведуна была недалеко.
        «Даст ли, старый, хлебушки? - думал Иван. - Хоть бы краюшечку заплеснелую… Все детки отвели бы душу… Бедные мои, горемычные! Буду в ногах у него валяться, слезно молить… Поверну на милость его сердце… Ужли не даст? даст, даст! - почти с уверенностью подумал Иван, забыв, как несколько минут назад был твердо уверен в противном. - Даст! Бог пошлет для детушек!».
        И несчастный мужик решительно постучался в дверь избы Кузьмича.

* * *
        Тихо в избе Ивана. Лучина догорает, но хозяйка не думает вставлять в светец новую. Задумалась она, низко уронив на грудь голову. Дети присмирели. Они ждут, напряженно прислушиваясь к каждому шороху, не отец ли идет. В их представлении появление отца связывалось с появлением хлеба. Они не сомневались, что попытка отцова добыть «хлебушки» увенчается успехом. Миколушка уже мечтал о том, как он будет смаковать хлеб, какой он душистый, мягкий…
        Чу! Шорох! Все встрепенулись. Но это не отец, это ветер стукнул дверью в сенях. Опять все притихли. Вдруг Миколушка вскочил.
        - Тятька! - вскричал он.
        Действительно, с крыльца ясно донесся шум шагов. Дверь распахнулась, и в комнату вошел Иван. Взглянула на него жена и ахнула: он был бледен как мертвец.
        Дети воскликнули:
        - Принес хлебушки?
        Отец не отвечал им. Он сбросил овчину и грузно опустился на лавку.
        - Что же хлебца, тятька? - спросил Миколка, тараща свои обведенные синевой глазенки.
        - Нетути хлебца, касатик!.. - не сказал, а скорее простонал Безземельный. - В ногах у Кузьмича валялся - не дал!
        Иван закрыл лицо руками. Миколушка уткнулся лицом в колени матери и заплакал, приговаривая:
        - Ах, как есть хочется!.. Хлебушки бы!
        Другие дети грустно поникли головой.
        Отдернул руки от своего лица Иван, посмотрел на семью: дети сидели, как замерли, Миколушка плакал, по бледно-желтому исхудалому лицу жены медленно катились крупные слезы.
        Ни слова не сказал Иван, встал и опять накинул на плечи овчину. Потом взял со стола большой хлебный нож.
        - Ты куда, Иванушка? - спросила, сквозь слезы, хозяйка.
        - Куда? - глухо ответил муж. - Хлеба добывать! Ну и не поздоровится же теперь тому, кому со мной повстречаться придется! Уложу его - не пикнет!
        И он потряс в воздухе ножом.
        - Иван! Побойся Бога! Что ты надумал! - в ужасе вскричала жена.
        Но Иван, не ответив, вышел из избы.

* * *
        - Ну и темь же!.. Да и погода ж! Эвон и избы его не найдешь… Долго ль мимо пройти в мраке таком?! И луна, как на грех, реже проглядывает… И понесла меня нелегкая! Экую глупость сотворить, - ворчит, кутаясь в шубу, боярин, грузно ступая по сугробам снега одной из глухих улиц Москвы.
        Вдруг он почувствовал тяжелую руку на своем плече, и глухой голос проговорил над его ухом:
        - Скидай шубу, боярин, да молись Богу… Конец тебе пришел!
        Холодное лезвие ножа коснулось его горла. Однако путник не потерялся. Он с силою оттолкнул грабителя.
        - Молись сам лучше о душе своей грешной - пристрелю! - грозно воскликнул он.
        Слышно было, как щелкнул курок пистоли.
        Луна проглянула из-за облаков и осветила лицо боярина.
        - Правитель Борис Федорович! - в ужасе вскричал разбойник и вдруг бухнулся на колени. - Прости! Не погуби! - завопил он.
        - Брось нож! - приказал Годунов.
        Иван - это был он - далеко отшвырнул ножик.
        - Смилуйся! Не ради корысти - ради хлеба пустился на такое! - продолжал молить Безземельный.
        - Не врешь? - спросил правитель, смотря на лицо разбойника, казавшееся еще бледнее от неясного лунного света.
        - Вот те крест! Посмею ль врать… Дети с голоду помирают. Хлеба корки черствой нет…
        Годунов молчал.
        - Ладно… После потолкуем… - наконец промолвил он. - Избу Кузьмича знаешь?
        - Ведуна-то? Как не знать! Тут недалече.
        - Вставай да проводи меня к нему.
        - Боярин! Простил ли ты меня, окаянного? - причитал Безземельный, все еще не поднимаясь с колен.
        - Сказал - после потолкуем. Веди! - приказал Борис Федорович.
        Иван поднялся.
        - Ступай впереди. Да помни - пистоль у меня наготове. Чуть что - пристрелю!
        - Помилуй, боярин! Да нешто у меня креста на шее нет, чтоб я…
        - Ладно, ладно! Веди уж знай!
        Они зашагали. Луна то показывалась, то скрывалась. Иван вел Годунова по узким переулкам. Вышли к устью Неглинной.
        - Вот и его лачужка… - сказал Безземельный.
        Годунов различил покосившуюся ветхую избенку.
        - Спасибо. Скажи, будешь еще промышлять разбоем? - спросил Борис Федорович.
        - Ни в жисть! Впервой ведь сегодня вышел… Слава богу, не попустил Он до греха.
        - Тебя как звать?
        Недавний грабитель испуганно взглянул на Годунова:
        - Не погуби! Отпусти!
        - Да я не хочу губить тебя!
        - Зачем же спрашиваешь, как звать?
        - Мое дело. Говори!
        - Иваном Безземельным… - уныло проговорил тот.
        - Узнаю, каков ты человек. Коли взаправду только впервой, да и то с голоду, на разбой вышел - не забуду тебя милостью; если соврал ты - тогда берегись!
        - Ей же богу!..
        - Хорошо! А теперь запомни: ни отец родной, ни мать родная слова единого слыхать от тебя не должны о том, кого ты тут видел. Затаи в душе это и крепко храни до скончания живота. Слово проронишь - себя погубишь. От меня никуда не сокроешься - на дне речном в песок заройся, и то сыщу! - грозно произнес Годунов.
        - Вот те крест святой, что слова никому не пророню!
        - Тот-то. А теперь получи пока… Держи руку.
        Иван задрожал от восхищения, почувствовав в руке холод нескольких крупных монет.
        - Теперь беги отсюда не оглядываясь!
        Безземельный не заставил повторить приказания.
        - Жена! Детушки! Молитесь Господу! Благодарите Его, Создателя! - прерывистым от радости голосом воскликнул Иван, вбежав в свою хату…
        - Хлеба принес? - в один голос разом спросили дети.
        - Будет вдосталь у нас хлеба! Гляньте!
        И он высыпал на стол золото.
        Жена вздрогнула.
        - Грешные деньги, Иван! - печально заметила она.
        - Нет! Честно достались оне мне! Не допустил меня Бог пролить кровь христианскую.
        - Откуда же оне?
        - Оттуда! - поднял кверху руку Иван.
        Потом он упал на колени, устремив глаза на прикрепленный в уголку почерневший образок, и стал истово осенять себя крестным знаменьем. Потом обернулся к детям:
        - Помолитесь, родные, Господу, что спас Он тятьку вашего от греха великого, что послал хлебушки… Жена, молись и ты!
        Глубокая тишина наступила в хатке, только шепот молитвы нарушал ее.
        VI. Два гаданья
        Не спится боярышне Аленушке. Быть может, ей мешают спать завывания ветра? Нет, не то! Не дают покоя ей думушки, которыми полна ее хорошенькая головка.
        Странные думы, никогда таких у ней не бывало! Прежде она тоже любила мечтать, и бессонные ночи ей знакомы. То были светлые мечты полуребенка, порожденные пытливым, жаждущим познанья умом. Теперь не то. Теперь мечты ее связаны с обликом молодого боярина, даже, вернее, не только связаны, но и порождены им.
        Пылкое воображение девушки живо рисует его. Мерещатся задумчивые очи боярина, кажется, смотрят на нее из полумрака тускло освещенной лампадой опочивальни, манят к себе… И она готова ответить на этот призыв, не хочет противиться их таинственной притягательной силе…
        - Аленушка! - доносится до нее сдержанный шепот Дуни, постель которой находится в той же спальне, где и Аленушкина.
        - Ась?
        - Не спится тебе, кажись?
        - Да. А тебе?
        - Мне тоже.
        Немного помолчали.
        - Знаешь что, Аленушка… - снова зашептала Дуняша.
        - Что?
        - Ведь сегодня в последний раз гадать можно… После целый год ждать…
        - Да… Крещенский вечер. Верней, ночь…
        - Погадать бы…
        Аленушка быстро приподнялась с постели.
        - А что, правда?..
        Приподнялась и Дуняша.
        - Давай погадаем… А? - почти просительно проговорила она.
        В иное время тон и видимое волнение Дуни удивили бы ее родственную подругу, но теперь она сама была взволнована не меньше ее, поэтому ничего не заметила и отрывисто спросила:
        - Как?
        - Хоть над кольцом погадаем…
        - Воды надо раздобыть…
        - Это живой рукой!
        Словно сговорясь, боярышни разом встали с постелей.
        - Услышат, пожалуй… - тихо промолвила Аленушка.
        - Кому услыхать? Марфа Сидоровна спит крепко-прекрепко… Слышь, храпит за стенкой? Панкратьевна, которая спит недалече, уж по одному тому не услышит, что туга на ухо. Про других холопок и говорить нечего. Кто ж услышит? Обожди малость - я проберусь, принесу две чаши с водой… Кольцо-то у нас есть…
        Неслышно ступая, Дуня вышла из опочивальни. В ожидании ее возвращения Аленушка отыскала восковую свечу, затеплила ее от лампады, шепча:
        - Прости, Господи, грех мой великий!
        Затем она поставила свечу на стол.
        Скоро вернулась Дуняша.
        - Вот, раздобыла, - сказала она, ставя на стол две чаши, доверху полные водой. - Теперь только кольца опустить…
        Дуня была бледнее обыкновенного, Елена волновалась до того, что ее руки дрожали.
        - А вдруг увижу я лицо его!.. - промолвила она.
        - Кого «его»? - быстро спросила ее родственная подруга.
        Аленушка слегка покраснела.
        - Того… Темнокудрого… - пробормотала она.
        - А!.. - равнодушно протянула Дуня, потом добавила: - Ну, давай смотреть.
        Девушки склонились над чашами. Глубокая тишина настала в комнате. Только слабо доносившееся из-за стены храпенье Марфы Сидоровны да завывание ветра нарушали молчание ночи.
        - Мне страшно, Дуня… - прошептала Аленушка, слегка приподнимая от чаши голову.
        - Пустое!.. Что может стать с крещеным человеком? - ответила та, но у самой зуб на зуб не попадал от страха.
        Не моргая смотрит боярышня Елена Лукьянична в таинственный круг кольца. Свет свечи проникает до дна чаши, блестит кольцевой обод. Больно глазам смотреть так напряженно. Слезы проступают и от страха, и от напряжения. Одна скатилась, упала в воду… Маленькая волна пробежала по поверхности воды, светлые тени прошли по дну чаши. Таинственный круг, обведенный золотой полосою, словно потемнел. Что это? Там что-то виднеется. Неясно, как сквозь туман. Лицо… Да, задумчивое, грустное. Точно слезы видны на глазах…
        «Милый! - проносится в голове девушки, но она тотчас же спохватывается: - Почему „милый“? Можно ль так звать „чужого“?!» - укоряет она себя и краснеет, но страха не чувствует, хотя случилось то, чего она боялась: показалось «его» лицо. Еще ниже склоняется она к чаше.
        Дуняша сидит над чашей, не шелохнется. У ней не то, что у подруги, - огонек свечи не освещает дна чаши, в тени оно, и ободок кольца тускло желтеет на нем. Успокоила она Аленушку, сказала, что пустяки, нечего бояться крещеному человеку, а сама чует, как все трепетнее бьется ее сердце и от страха кровь от лица отливает. Мураши холода по телу бегут, хоть опочивальня жарко натоплена… Слезы застилают глаза. Разрастается, раздается во все стороны желтый круг кольца, почти все дно занял. То уже он, то шире, и стенки его то тянутся кверху, грозят с краями чаши вровень стать, то вдруг опадают, золотятся едва заметной полоской. Пробегают какие-то волны… Не знает девушка, волнуется ли это поверхность воды оттого, что стол слегка качнулся и это легкое волнение отражается в круге кольца, или это по самому дну пробегают таинственные волны. Тише, тише бегут, остановились… и замерла девушка в суеверном ужасе.
        Перед нею уже не потемнело дно чаши - перед нею большое поле. Она видит, как колеблется ветром высокая трава… Мрачно. Свинцовые тучи нависли, все подернуто темною дымкой, нигде ни одного светлого пятнышка… Кто-то мчится по полю на вороном коне. Кто ездок? Она всматривается и узнает: это - «он», тот высокий красавец-боярин!.. Крепко колотится сердце в груди Дуняши. «Он, он! сокол мой!» - шепчет она. Но что это? Он не один на коне. Кого держит он в своих объятиях? Это - женщина… Не она ли, Дуняша? Кровь застучала в висках боярышни… «Я, я с ним!» - шепчет она радостно.
        Посветлело поле… Выглянул луч солнца из-за грозовой тучи… Луч его упал на всадника и его сопутницу. Золотом сверкнули на солнце косы той, кого он сжимает в объятиях…
        - Не я! - громко воскликнула боярышня и отшатнулась от чаши.
        - Что ты? - вскричала Аленушка, оторвавшись от гаданья.
        Дуня ей не ответила. Она стояла бледная как полотно, сдвинув брови, заломив руки.
        - Не я! - вторично воскликнула она и вдруг подбежала к постели и кинулась лицом в подушку.
        Двоюродная сестра с удивлением посмотрела на нее.
        «Что с нею?» - подумала она и спросила:
        - Дуня, али страшное что привиделось?
        Та не отозвалась. Аленушке показалось, будто она слышит ее глухие рыданья.
        VII. У ведуна
        Ветхая лачужка Кузьмича тряслась от набегов ветра. Хозяин ее не спал. Дрожащий пламень лучины освещал космы его седых волос, желтое морщинистое лицо, крючковатый нос и жидкую бороденку клином. Перед ним на столе стояла плетенка из березовой коры. Пальцы старика то и дело опускались вглубь и вынимали монету. Старик подносил ее к своим подслеповатым глазам, вертел некоторое время в руках, потом, вытерев об одежду, опускал на стол, на котором стояло уже немало равных столбиков из подобных желтых и белых кружков.
        - С голоду, говорит, детишки помирают, - ворчал Кузьмич. - А мне что за дело? Да пусть хоть все переколеют. Сам виноват - зачем народил. Хлебушка, говорит, дай… Ишь ты! За хлеб-то деньги платят! - «У тебя запасец есть»… - Есть, как не быть! Да не про тебя. Скопи сам запасец, тогда и раздавай! Сперва плакал, в ногах валялся, потом, ирод, ругаться начал. Колдун, говорит, старый, такой-сякой, ужо черти в аду будут тешиться над твоей душенькой…
        - Это, братику, еще когда будет что! А пока - у меня вот есть и хлебушка, и деньжонки, а у тебя, окромя блох, ничего, ха-ха!.. Те-то ведь не купленные… А у меня - вон!.. Ишь, желтеют, голубчики!.. Ты наживи да потом и раздавай, а я не таковский. Шалишь, брат! Многого захотел - всех нищих и царю не перекормить. Помирают с голоду ребята… Ха! Да переколейте все вы, провал вас возьми!
        Послышался громкий стук в дверь.
        Старик вздрогнул, поспешно сгреб в плетенку монеты со стола, кряхтя приподнял половицу и скрыл под нее свое сокровище.
        Стук послышался снова, и к нему присоединился возглас:
        - Отворяй живей, колдун!
        - Что за леший в дверь долбит? - визгливым голосом закричал ведун. - Кого нелегкая принесла в такую пору и непогодь? Спать иди, непутный, да и другим покой дай!
        - Отворяй, старый черт! Смотри, двери выломаю! - послышался грозный ответ.
        - А ну, ну, выломай! - крикнул старик, полагавший, что хоть и старые, но еще крепкие дубовые двери не подадутся.
        На дверь посыпались удары. Колотили чем-то твердым. Двери заскрипели, одна доска дала трещину. Скряга старик изменил тон:
        - Будет те, будет те! Чего колотишь! Дверь, грехом, сломаешь… Уж и пошутить нельзя - осерчал! Полно, добрый человек. Скажи лучше, что надобно?
        - За советом к тебе…
        - О чем?
        - О судьбине своей.
        - Гадать, стало быть… Ну, брат, не вовремя - на покой ложусь. Утречком приди.
        - Сейчас надо!.. Пусти.
        - Не можно…
        Удары опять посыпались на дверь.
        - Да иди, иди! Что с тобой делать?! - пробормотал ведун, отодвигая засов, между тем как другою рукой сжал, про случай, конец топорища.
        Дверь со скрипом отворилась. Вошел высокий закутанный в шубу до самых глаз боярин. Кузьмич встретил его низкими поклонами.
        - Добро пожаловать, милостивец… Ведь я не знал кто… Думал, недобрый какой человек… Прости меня, старика глупого. Присаживайся к столику на лавочку, дай я вот только пыль с нее смахну… - затараторил колдун.
        Посетитель обвел взглядом избу. Обстановка ее была довольно странна. Повсюду лежали мешки и мешочки всяких форм и видов, с потолка спускались длинные нити каких-то сушеных трав, на лавке, в разных местах, валялись пожелтелые и почернелые кости животных, а может быть, и человека, в самом углу скалил зубы большой череп собаки или волка. Большой черный кот смотрел с печи на боярина своими зеленоватыми глазами. Воздух был сперт и наполнен пряным запахом трав.
        - Вот и готово… Садись, боярин! - повторил приглашение старик.
        Посетитель опустился на лавку.
        Ведун уселся напротив него, ближе к печке. Кот неожиданно спрыгнул с печи на плечо своего хозяина и спокойно замурлыкал, уставясь на гостя.
        Боярин вздрогнул от неожиданности и сделал легкое движение. От этого воротник шубы открыл лицо ночного посетителя. Гость тотчас же запахнул по-прежнему воротник, но Кузьмич уже успел скользнуть взглядом по лицу боярина.
        На мгновение на лице ведуна выразилось удивление, но он тотчас же оправился и, радостно блестя глазами от предвкушения хорошей получки, спокойно спросил:
        - Так тебе погадать?
        - Да.
        - О чем? Полюбит ли тебя красна девица, будешь ли богат, будет ли царь-осударь к тебе милостив?
        - Просто о судьбине, какова будет, что впереди меня ожидает.
        - Можно… - протянул ведун, - Трудненько это, но ты меня не обидишь, вознаградишь как следует… Того ради можно и потрудиться. Обожди малость!..
        Знахарь кряхтя поднялся с лавки, - кот остался сидеть у него на плече, - поставил на стол глиняную чашку и налил ее водой, потом достал пучок длинной сухой травы.
        - Молчи теперь, боярин, слова не пророни: вымолвишь что - не удастся гаданье, и худо с тобой и со мной приключиться может, - сказал знахарь и, зажегши траву от пламени лучины, стал держать траву над чашей.
        Пепел падал в воду. Трава медленно горела, наполняя комнату удушливым дымом.
        Годунов - этот ночной посетитель был он - чувствовал, что у него начинает кружиться голова. Непонятная слабость овладела им. Как сквозь сон, он видел, что Кузьмич, хитро посматривая своими маленькими подслеповатыми глазками, дует на него этим сладко-удушливым дымом. Он хотел шевельнуться, хотел крикнуть на ведуна и не мог от той странной апатии, которая им овладела - лень было пересилить себя. Он точно засыпал; туман застилал его зрение…
        И вдруг разом рассеялся туман, точно пелена упала с глаз правителя.
        Он увидел большую сводчатую комнату…
        Видел так ясно, что готов был принять за действительность, если б остаток сознания не шептал ему, что это только неожиданный, непонятный сон, наваждение колдовское.
        Комната озарена сиянием свеч в высоких подсвечниках, стоявших у темного гроба, полуприкрытого покровом. Молодая, прекрасная женщина в отчаянии заломила руки и смотрит полными слез глазами на гроб. Борис узнает ее - это его сестра, царица Ирина. Узнает он и того, кто лежит в гробу. Ему виден острый профиль изжелта-бледного лица мертвеца - это царь Феодор…
        Точно всколыхнулась комната и исчезла, и на месте ее новая картина.
        Ярко залита солнцем огромная площадь. Гудит многотысячная толпа… И вдруг смолкла… «Царь идет!».
        Вот и царь, окруженный боярами. Среди них виднеется и Василий Шуйский со своим морщинистым некрасивым лицом.
        Золотом горит на солнце царский наряд. Как дивно сверкают на Мономаховой шапке самоцветные камни! Прекрасен царь в этом наряде. Трепетно бьется сердце Бориса - в этом царе он узнает себя!..
        Та же площадь и так же ярко залита солнцем, такая же многотысячная толпа на ней. Но не гудит радостно московский люд. На царя - на него, Бориса - никто и взгляда не кидает: все угрюмо уставились на что-то вдали. Смотрит туда и царь.
        Там виднеется что-то диковинное, никогда прежде не виданное, будто бурлит какое-то море, но не синее, а темное, зловещее… Быстро катятся волны. И видит Борис, что эти волны красного цвета, что это - кровь…
        Ужас объемлет его. А волны все ближе да ближе… Поднялся огромный вал, покрытый алою пеной: прольется на город - потопит и люд весь, и самого царя.
        Жалобный вопль вырывается из толпы, громок он, но еще громче ропот кровавого моря. Вал вздымается все выше и выше, уже солнце не видно за ним…
        Очнулся правитель. Перед ним стоит Кузьмич, плещет ему в лицо холодной водой.
        Годунов обвел избу недоумевающим взглядом:
        - Где я?
        - Хе-хе! - рассмеялся старик. - Да у ведуна, у Кузьмича. Ну что, узнал ли судьбу?
        - Узнал, - глухо ответил Борис.
        Мысль его уже работала ясно, слабость быстро исчезла, только легкая тяжесть осталась в голове. Ему жутко стало оставаться в избе знахаря.
        - На, получи за труд… - промолвил он, опуская руку в карман шубы за деньгами. Но карман был пуст, другой тоже.
        Кузьмич с усмешкой смотрел на него.
        - Не хлопочи, боярин, я уж взял себе за гаданье, хе-хе! - прошамкал он.
        - Как же ты смел? - сурово заметил Борис.
        - А не все ль равно? Тебя ж от труда избавил.
        Правитель махнул рукой, проворчав:
        - Ну, богатей с этих денег, старый хрыч, тать ночной! - и приподнялся с лавки.
        - Постой, Борис Федорыч! - назвал его по имени старик. - Как бы тебя котик мой не поцарапал!
        Годунов взглянул на кота; он сидел наежившись на плече знахаря, готовясь прыгнуть на правителя.
        - Умный он у меня котик, ласковый! Меня, старика, никому в обиду не даст: чуть что - прямо в глаза он ворогу моему вцепится… даже тебе, не глядя, что ты первый на Руси после царя… Известно, зверек-дурачок, где ему званья разбирать? - говорил ведун, гладя кота.
        - Да как ты смеешь меня котом травить! - грозно вскричал правитель.
        - Я?! Избави бог! Да нешто посмел бы? Чай, ведь у меня одна голова на плечах. Это он сам: не хочет, видно, чтоб ты уходил. Что с ним поделаешь? Сядь лучше, да потолкуем, может, тем временем и котик поуспокоится.
        - Говори, что тебе надо? - отрывисто сказал Годунов, опускаясь на лавку.
        - Мне что? Мне ничего. Тобою я много доволен, плату ты мне дал, то бишь, сам я взял, щедрую… Чего еще? Вот разве спросить хотел тебя кое о чем. Да ты осерчал на моего котика, так я теперь и говорить боюсь…
        - Ну, сказывай живей! - нетерпеливо промолвил Борис.
        - Как полагаешь ты умом своим светлым, много ль рублевиков отсыпет мне Василий Шуйский, коли скажу я ему, что ты у меня среди ночи был, о судьбе гадал и все такое?.. Князь Василий куда какой охотник до новостей!
        Борис Федорович точно ждал услышать нечто подобное от знахаря, потому что даже бровью не повел.
        - А сколько бы ты хотел получить?
        - Я за большим не гонюсь! Дадут столько, чтоб избенку новую сколотить да землицы купить для огорода не больно много, вот и довольно. Я за большим, сказываю, не гонюсь. Другой, вестимо, заломил бы бог весть сколько, а я не корыстен. Какая корысть! В корысти - грех один.
        - Ладно деньги получишь… Убирай кота! - сказал Годунов, быстро вставая.
        Старик не тронулся с места. Кот наежился.
        - Верно слово?
        - Ну, довольно, колдун! Я ведь терплю-терплю да и разом конец положу! Не посмотрю на кота твоего: и его придушу, да и с тобой разделаюсь! - грозно крикнул Годунов.
        Ведун понял, что дальше вести игру опасно.
        - Ну, не серчай, не серчай за глупое слово!.. Котик, прыгай на печь! Иди, боярин, путь чист. Так я буду ждать денежек… - говорил знахарь, с низкими поклонами провожая Годунова.
        Борис, не ответив ему, вышел.
        Поутру отряд стрельцов остановился у дома Кузьмича. Как ни царапался, защищая своего господина, кот, колдуна вытащили, и скоро его тощее тело покачивалось на длинной веревке, прикрепленной к ветви неподалеку от избы росшего дерева. Разыскали стрельцы и плетенку с монетами и с веселыми возгласами поделили стариково сокровище.
        - Ему, чай, теперь не нужно - давно уж он, поди, с бесами в аду пляшет! - шутили они.
        Потом зажгли избу - она сгорела, как пучок соломы.
        Тот же отряд стрельцов подошел и к лачуге Ивана Безземельного.
        - Иван! Обманул ты меня! Разбоем, а не правым путем деньги ночью добыл! - воскликнула бледная от страха жена Безземельного.
        Тот от ужаса не мог промолвить ни слова.
        Какова ж была радость несчастного мужика, когда стрельцы объявили ему, что, по милости правителя, назначен он служить в царском дворце истопником.
        VIII. Кончина последнего рюриковича
        Средних размеров сводчатая комната была озарена светом лампад. Много их было, потому что много было икон. Комната эта звалась царской опочивальней, но скорее напоминала келью инока. Всюду на стенах образа святых в драгоценных окладах. Дрожащий свет лампад играет на усыпающих их камнях самоцветных. В углу аналой с крестом и Евангелием.
        На инока похож и сам умирающий царь Феодор. Его бледное лицо измождено, глаза впали, и взгляд их, устремленный на лик Спасителя, горит лихорадочным блеском. Царь еще жив, но душа его, кажется, уже витает в сферах надзвездных - он не слышит, как рыдает, склонясь к его изголовью, красавица супруга царица Ирина.
        В глубоком безмолвии стоят бояре около смертного ложа царя. Тут и Борис, и Шуйские, и много других.
        Боевые часы - подобно Борисовым, иноземный подарок - пробили одиннадцать часов. Еще полночь не минула, еще день 6 января не истек - лучше благочестивому царю свершить долг христианский - приобщиться Св. Тайн в праздник великий. К ложу умирающего приблизился патриарх Иов, окруженный толпой духовенства.
        Царь по-прежнему недвижим, по-прежнему взор его устремлен на икону. Он уже далек от земли. Но, пока таится хоть малая искра жизни в его теле, он - сын земли и должен свершить свой последний долг.
        Иов склоняется к его уху.
        - Царь! Слезы льются из очей наших, свет в них меркнет - уходит от нас отец наш добрый! - дрожащим голосом говорит патриарх.
        Царь с усилием перевел свой взгляд на его лицо; глаза потеряли свой блеск, смотрят безучастно.
        - Свершим, сыне, долг последний. Наперед покончим с мирским - кому царство оставляешь?
        - Богу Всевышнему, - сказал едва слышно умирающий. - Грамота есть… прочтете… Отче! Исполним долг христианский.
        - Исполним, чадо, - тихо ответил Иов.
        Раздалось пение молитв.
        Совершился обряд соборования, исповедали, приобщили умирающего.
        Тайна жизни оканчивалась, начиналась новая тайна - тайна смерти.
        Которая из этих двух большая?
        Умирающий заметно слабел. Его веки с трудом поднимались. Еще раз-два с трудом открыл глаза умирающий, обвел комнату помутившимся взглядом, потом веки его крепко смежились.
        Он казался мертвым. Но грудь еще вздымалась, медленно, редко.
        Глубокий вздох вылетел из царской груди. Светлое выражение легло на бледном лице.
        Седьмого января 1598 года в час ночи тихо скончался последний Рюрикович.
        Тихо было на улицах и площадях погруженной во мрак Москвы. Народ еще не знал о смерти царя. Поутру тягучие удары в большой колокол на Ивановской колокольне разнесли по городу, а из него и по всей Руси страшную новость: государство осталось без главы!
        IX. Подкинутый
        В обеденную пору того дня, когда московский люд узнал страшную новость о кончине царя, по дороге от Москвы к усадьбе Шестуновых спешно скакал какой-то всадник. Его усы, борода и брови заиндевели от ударявшего в лицо морозного ветра. Этот белый налет не мешал рассмотреть, что усы и борода всадника были темного цвета, темными же были и глаза, блестевшие огнем юности.
        Этот всадник был Андрей, сын боярина Луки Максимовича Шестунова. Сыном его он звался, но на самом деле не приходился Шестунову даже и родственником: он был приемыш.
        Лет за двадцать пять до того года, о котором идет речь, ранним утром, когда еще зорька чуть начинала золотить восток и июльская обильная роса еще белым налетом лежала на лугах, Панкратьевна, не бывшая тогда еще тугою на ухо, услышала доносившиеся из сеней звуки, похожие на детский плач.
        Сперва она не придала этому значения.
        «Ишь, лукавый мутит, чего-чего со сна не померещится!» - подумала она и собралась еще сладко соснуть часок, для чего и перевернулась на другой бок, когда уже совершенно явственно слышный плач ребенка заставил ее поспешно подняться.
        В доме детей тогда не было, Аленушка еще не родилась, младенец-сынок Луки Максимовича умер за две недели до того дня, повергнув мать и отца в глубокое горе. Был грудной ребенок у одной из холопок, у кривой Анны, так та холопка спала в другой стороне дома, и слышанный Панкратьевной детский плач не мог принадлежать Аннушкиному дитяти.
        - Что за притча! - в недоумении проворчала Панкратьевна и, осенив себя крестным знамением про случай бесовского наваждения, решительно направилась в сени.
        В сенях, шагах в двух от крыльца, стояла плетеная корзиночка, и в ней что-то пищало и копошилось. Когда Панкратьевна заглянула внутрь корзины, это «что-то» оказалось темноволосым младенцем - мальчиком месяцев двух. На шее его был надет крестильный крест, и к его тесьме привязана записка.
        Встретив такую находку, Панкратьевна подняла такой гвалт, что перебудила всех в доме, начиная от самих боярина и боярыни и кончая последним кухонным мальчишкой.
        Записка была отцеплена и прочтена людьми, сведущими в многомудром искусстве чтения. Записка была коротка, в ней всего было две строки. Сообщалось, что мальчика зовут Андреем, что он крещен и родился за три дня до праздника апостолов Петра и Павла.
        - Печалились мы, что помер сынок наш… Вот, Господь по милости Своей нового нам послал. Будет у нас Андреюшка заместо сына родного, - промолвил Лука Максимович, и подкидыш был принят в дом.
        Боярин Шестунов растил его как сына и любил его как родного. Марфа Сидоровна тоже привязалась всею душой к воспитаннику.
        Однако мало кто не знал в Москве, что Андрей не родной сын Шестуновых, и втихомолку его звали «подкинутым». Молодой человек знал об этом прозвище и не обижался.
        - Что ж? Ведь правду говорят: подкинутый я и есть… За что же серчать? - говаривал он.
        Вообще Андрей отличался чрезвычайно уживчивым, покладистым характером. Его любили и холопы, и приятели. Мягкий характер питомца не по душе приходился только Луке Максимовичу.
        - Уж это, прости господи, как будто и не как следует!.. - ворчал он порою. - Что за кротость такая андельская? Негоже это парню… Борода обе щеки обростила, а он все - словно девица красная!
        Однако, когда нужно, Андрей умел показать себя и лихим молодцем. Доходило дело до схватки с ворогами земли Русской - с татарами ли, ляхами или иными, - сабля Подкинутого не оставалась ржаветь в ножнах, а работала на славу; то же и на охоте - никто лучше его не умел поддеть косолапого мишку на рогатину.
        Андрей то и дело погонял коня, хотя тот скакал и так очень быстро. Молодой человек вез в вотчину известие о смерти Феодора Иоанновича.
        Дело в том, что Луке Максимовичу захотелось провести праздник Крещения в своей семье, и он уехал из Москвы, оставив в ней приемыша, дав ему наказ - чуть что случится, скакать немедля в вотчину с весточкой. Андрей так и сделал. Едва он услышал о кончине царя, как оседлал коня и пустился в путь.
        Теперь до вотчинки Шестуновых, которая, сказать кстати, звалась Многогнездною, от обилия в боярском саду птичьих гнезд, было уже не далеко; еще десятка два скачков доброго коня, и путник въехал в ворота усадьбы.
        - Боярин! Андрей Лукич приехал! - будил холоп Луку Максимовича, недавно привалившегося соснуть после обеда и уже успевшего забыться крепким сном.
        - Андрюшка? Стряслось, стало быть, что в Москве, уж не хуже ли стало царю! - воскликнул боярин, поспешно вскакивая.
        Андрей уже входил в опочивальню.
        - Здравствуй, батюшка! - поздоровался он, почтительно целуя руку названого отца.
        - Здорово!.. Что там случилось?
        - Ох, случилось скорбное дело! Царь долго жить приказал.
        - Помер царь-батюшка, надежа, царство ему небесное, вечный покой! - печально проговорил Лука Максимович. - Когда скончался?
        - В ночь на сегодня.
        - Чего ж ты раньше-то сюда не приехал?
        - Поутру только сам узнал. Стоном стон стоит теперь в Москве!
        - Еще бы! Этакое дело! Кто теперь царем будет?
        - Сказывают, что царица Ирина. Опять же толкуют и то, что она от мира удалиться хочет…
        - Смута идет, али так мирно все?
        - Пока что мирно. Слухи ходят…
        - А ну, какие?
        - Перво-наперво, говорят, что откажись Ирина - быть царем Борису.
        - Глупство! Перемерли у нас все бояре родовитые, что ль?
        - Однако народ не прочь - потому привык к Борису… Потом еще слух идет, что хан Крымский готовится на Русь набежать…
        - Гмм… Штука плохая, коли царство без главы будет, а басурманин нагрянет…
        - Еще кое-что толкуют несуразное…
        - Ну?
        - И сказывать неохота: слух пускают иные, что Борис Федорович царя зельем уморил.
        - Думаю, пустое это… Кто сам себе враг? Что за прибыль Годунову царя извести? Теперь ведь, что еще с ним, с первым человеком на Руси, будет, бабушка надвое гадала… Может, и ничего, останется, как был, а может, и худое что приключится.
        - Ну, вряд ли что худое! По-прежнему его все слушают: и бояре, и простой люд…
        - Надо в Москву скорей ехать. Митька! - крикнул он холопа. - Давай-ка снаряжаться к пути… О-ох, бо-о-же мой! Какая беда с царством Русским стряслась! Не помер бы Димитрий царевич, не скучали б мы теперь, был бы наследник, а теперь - на! - бормотал боярин, снаряжаясь к дороге.
        Боярин Лука Максимович был среднего роста, еще не старый мужчина; в его темных волосах и бороде еще только начали появляться серебристые нити седины; лицо его дышало здоровьем, небольшая полнота сообщала боярину сановитость. Он был веселого характера и большой говорун, но вспыльчив, хоть и отходчив, и во время гнева становился крутенек. Ничего общего в наружности между Лукою Максимовичем и Андреем не должно было бы быть. Действительно, они рознились ростом - Андрей был выше, волосами, несмотря на то что у обоих они были темными - волосы приемыша слегка вились и были мягкими, у названого отца они были прямы и жестки, но глаза… странно! Глаза их были чрезвычайно похожи. Один и тот же цвет, одинаковый разрез, рознились они только выражением. Такие сходные глаза могли быть только у близких родственников, а между тем никакого родства не могло существовать между приемышем и его воспитателем.
        - А ты чего шубу-то скидаешь? Чай, не стоит и раздеваться на такой срок недолгий - сейчас едем, - заметил Лука Михайлович Андрею, увидев, что последний готовится скинуть тяжелую шубу.
        Андрей замялся.
        - Я… того… Я в вотчинке остался б, пока что.
        - В такие-то дни?! Али с ума спятил?
        - До завтра только. Поутру, чуть свет, в Москву отправлюсь.
        - Гмм… Что тебе здесь-то делать? Едем-ка лучше.
        - Нет, уж позволь.
        - Устал с пути, что ли? Уж не больно такой переезд огромный, чтобы так устать.
        - Устал… Не от пути, а так, от всего иного… Поднялся поутру раным-рано, все на ногах, - почему-то смущаясь, говорил молодой человек.
        - Ну, твое дело! Оставайся, коли охота… Митька! Вели коней седлать - со мной ты и еще человек пяток холопей поедет. Ну, живей беги! А ты, Андрей, завтра беспременно ранним утром в Москве чтоб был, слышь?
        - Будь покоен, батюшка, как сказал, так и сделаю.
        В комнату вплыла Марфа Сидоровна. Началось прощанье с отъезжающим.
        Андрей, по-видимому, был очень доволен тем, что остается в вотчине. Прощаясь с приемышем и взглянув на его довольное лицо, Лука Максимович невольно подумал: «Гмм!.. Что за мед такой для Андрюшки здесь оставаться?»
        X. Какой мед для приемыша сокрыт был в вотчине
        Когда Лука Максимович задал себе подобный вопрос, то, конечно, ему и в голову прийти не могло, что «мед» этот существовал на деле и заключался в черных глазках Дуняши.
        Стройная боярышня уже давно приглянулась Андрею, хоть он принимал свое влечение к ней не за что иное, как за дружбу, какая бывает между братом и сестрой. Но почему же с Аленушкой, которая звалась его сестрою, он не был так близок? Случалось ли ему надолго уехать из вотчины, он скучал по Дуняше гораздо сильнее, чем по Аленушке. Почему? Над этим он сам не раз задумывался.
        Быть может, здесь играло роль то правило, далеко не всегда, впрочем, исполняющееся в жизни, что природа любит сближать противоположности. А большую противоположность, чем та, которая существовала в характерах Дуни и Андрея, трудно было представить.
        Дуняша была горда и самолюбива, далеко не покладистого характера, как и далеко не любившая прощать обид. С соседными боярышнями она не сошлась - ни одна из них не сделалась приятельницей Дуни, зато все стали подругами Елены Лукьяничны. Дворня ее недолюбливала, хотя боярская племянница не обходилась грубо с холопами, но зато и не любила дарить их ласковым словом.
        Она казалась всегда спокойною и холодной, но под этим наружным льдом таились кипучие страсти, пока еще дремавшие. Она по-своему была также привязана к Андрею: привязанность эта была похожа на привычку господина к своему покорному и верному рабу. Она говорила с ним с тем видом снисхождения, с каким говорит старший с младшим. Это являлось у ней ненамеренно.
        А Андрей любил с нею беседовать… Часто летом, в жаркий полдень, когда Дуня сидела с вязаньем в тени развесистого дерева, он подсаживался к ней и говорил, говорил… О чем? Обо всем, что приходило ему в голову. Он был грамотен, прочел всю печатную Библию Острожского, экземпляры которой уже появились в то время в Москве, читал рукописные сборники стародавних преданий, жития святых. Все это давало ему немалую пищу для разговоров. Андрей поверял свои думы и сомнения Дуняше, советовался… Большею частью Дуня слушала его молча, с тою полуулыбкою, которая играет на устах матери, слушающей лепет ребенка, лишь изредка вставляя короткие, отрывистые замечания.
        Иногда молодым человеком овладевала легкая грусть. Тогда он брал руку девушки и молча целовал, а Дуня гладила его мягкие кудри, потом слегка прикасалась устами к его высокому белому лбу.
        Этот поцелуй был братский, такой же, каким обменивалась она с Аленушкой, но Андрей от него оживал, грусть пропадала, и он чувствовал себя таким счастливым, как никогда раньше.
        Эта дружба или нечто, похожее на дружбу, была странна, но крепка - она тянулась годы: она началась еще в ту пору, когда Андрей и Дуняша вместе играли в незамысловатые игры.
        Приемный сын Шестунова был дружен и с Аленушкой, но отношения их были чисто братскими, и здесь роль старшего, более авторитетного, выпадала на долю Андрея.
        Аленушка и ее двоюродная сестра, узнав, что отец уезжает в Москву, сбежали вниз попрощаться, потом вернулись в свою горенку к работе. Вскоре после отъезда Луки Максимовича поднялся к ним и Андрей, имевший, по праву близкого родственника, каким считался, свободный доступ в закрытый для чужих терем.
        Он подсел к девушкам и думал рассказать им о московском событии, когда вошла Марфа Сидоровна.
        - Слышал, Андрюша, что у нас-то тут приключилось? - сказала боярыня, присаживаясь на лавку.
        - Что такое?
        - Кабы не люди добрые, верней, чудо от Господа Бога, - может, и в живых не застал бы ни Алены, ни Дуни…
        И Марфа Сидоровна рассказала ему о нападении волков и о спасении девушек.
        - Щербинина князя Алексея я знаю; не знаком, а знаю… Того другого, Павла Белого-Туренина, тоже видал… Добрые пареньки! - промолвил приемыш, когда боярыня закончила рассказ.
        - Это который же из них князь Алексей? - слегка вспыхнув, спросила Аленушка.
        - Не тот ли, который повыше? - спросила и Дуняша.
        - Нет, - ответила Марфа Сидоровна, - тот, что пониже ростом и волосами потемней…
        - А… - с разными оттенками протянули боярышни, и хозяйская дочь почему-то покраснела еще сильней.
        - Чего это ты? - заметила краску дочери мать.
        - Да все… Все с того… Как вспомню про волков, в жар кидает, - пробормотала боярышня.
        - Напугана… Вестимо, как и не напугаться!..
        Аленушка низко наклонилась к пяльцам. Потом быстро поднялась.
        - Я пойду… Прилягу…
        - Что с тобой? Али недужится? - с тревогой спросила Марфа Сидоровна.
        - Голова болит…
        - Ахти, господи! Уж не застудилась ли на прогулке на этой? Не хотела я тогда отпускать, словно чуяла… Панкратьевна с толку меня сбила… Поди, поди ляг! А я малинки заварю тебя попоить… Ах, грехи, грехи! - ворчала боярыня, выходя вместе с дочкой из комнаты.
        Андрей точно обрадовался, что он остался вдвоем с Дуней.
        - Скучал я в Москве по тебе. Нарочно упросил отца оставить меня в вотчине на денек, - заговорил он. - Дивное дело! Как тебя нет, так такая тоска сердце мое защемит, что беда просто! Привык - сыздетства ведь все вместе… Однако вот по Аленушке не так скучаю…
        Дуня рассеянно слушала Андрея. Она исподлобья смотрела на него. Каким невидным, простоватым казался ей этот друг детства в сравнении с тем молодым красавцем, богатырем-боярином, которого она звала «соколом», не зная до сегодня его имени. «Павел! И самое имя-то куда лучше, чем Андрей! Андрей, Андрюша… Фу! Совсем не то, что Павлушенька…».
        А молодой человек продолжал говорить о своей тоске, о неотступном желании провести с нею, с Дуняшей, часок-другой вместе… Наконец он заметил, что Дуня не слушает его.
        - Дуняша! Ты грустишь? О чем? Поведай… Подели тоску свою со мной, родная ты моя! - промолвил он и хотел взять ее за руку.
        Девушка нетерпеливо вырвала руку.
        - Оставь! Что за глупости! - резко проговорила она.
        Андрей в недоумении посмотрел на нее.
        - Серчаешь на меня за что-нибудь, Дуняша? - сказал он.
        - Не серчаю, а так… Не дети малые, чай, теперь мы, нечего нам глупствовать-то… Будет! - ответила девушка и отвернулась от него.
        Андрей печально поник головою.
        Он не остался в вотчине до утра, как предполагал об этом раньше, а поспешно уехал в Москву в тот же день.
        XI. Свершилось
        Светает. Тьма еще борется с бледным светом февральского утра, но на покрытые снегом верхи боярских хором уже ложится розовый отблеск.
        Москва не спит. Слышится движение, глухой ветер. Это не пробужденье, вызванное рассветом, - и глубокою ночью шум народный не умолкал. Да и возможно ли спать накануне такого дня: наступающий день должен был решить, утвердится ли Борис Федорович на престоле, получит ли отца осиротелая Русь или нет. Кто надеялся, кто сомневался, но все жарко молились, чтобы смягчил Господь Борисово сердце. Ведь это уже в третий раз пойдут молить Годунова. Уже два раза отказывался. Царица Ирина удалилась от мира в Новодевичий монастырь и была уже пострижена, получив в монашестве имя Александры. От царства она решительно отказалась. Вместе с нею скрылся в келью и Борис Федорович. Ему предложили быть царем, и он наотрез отказался, говорил, что боится такой страшной власти, какою обладает царь, боится той тяготы, которую приносит она, хочет мира и спокойствия - мирская жизнь опостылела ему не меньше, чем его державной сестре. Созвали выборных со всей Руси. Молились, совещались и наконец объявили Борису, что вся земля Русская избирает его в цари. Он вторично отказался. Теперь предстоял третий и решительный раз.
        В тесной монастырской келье, освещенной светом лампады, в волнении шагал Годунов.
        Сегодня он будет царем… Великим царем «всея Руси». Довольно томиться, довольно ждать! Ах, если б знали они, эти седобородые старцы-святители, эти хитрые, завистливые бояре и простодушные представители серого люда, чего стоило ему отказаться от царства, когда все помыслы его стремились к блестящему столу государеву! Ах, если б знали они! Но они не знают, они принимают его отказ за истинный, непритворный… И смущаются духом… Как не смущаться? Молва, что хан Крымский идет к Москве, все громче и громче становится, на Руси неспокойно: многие воеводы не слушаются указов царицы Ирины-Александры. А царя нет! Кто спасет царство от погибели? Не бояре ли? Упаси бог!
        Избирать царя беспременно надо!
        Кого больше, как не Бориса?
        А он отказывается…
        Дошел до этого в своих размышлениях Борис и усмехнулся.
        «Бедные! - думает он. - Невдомек вам то, что хочу быть избран я в цари не Москвою одною, не сотнею-другою людей, а всею святою Русью. Пришли бы все: духовенство, бояре, жители земли Русской - в первый же раз, может, согласился б, а так - нет: сесть на царство - так сесть крепко. Сегодня я приму державу, конечно, для вида поломаюсь маленько, сегодня будет звать меня на царство не одна Москва с немногими городишками, а вся Русь!.. Ух! - схватил себя Борис за голову. - Да неужели на этой голове будет сиять драгоценная золотая шапка Мономахова, та самая, которую носил Иван Грозный? Думал ли я об этом, когда сидел на пирах у Ивана и дрожал от гнева его? Много пережил я, многого это мне и стоило - ох, многого! - но теперь конец - добился! И кого ради добивался я - ради себя, что ли? Так детушек моих ради, ангельчиков. Милые! Для вас! Федя! Сынок! Наследник ты царства Русского, а ты, Ксения, будешь женой короля какого-нибудь заморского. Уж я подыщу, будь спокойна! Подыщу, красотка моя!..»
        В келью донесся глухой шум из города. Борис вздрогнул.
        «Сейчас придут, надо приготовиться встретить будущих подданных. Последние часы я - боярин Годунов, сгинет он навеки, будет вместо него - царь Борис… Господи! Помоги, укрепи!..»
        Борис Федорович осенил себя крестным знамением.
        «Что это, точно щемит что-то мое сердце?.. В такой час! Я радоваться должен, радоваться… А на душе тоскливая смута! Али недоброе что чуется? Пустое! Это все колдун тот, Кузьмич, наделал… Господи, помоги мне, укрепи дух смятенный!..»
        По мере того как светает, громче и громче становится гул народа. Луч зимнего солнца блеснул на маковках колоколен.
        Чу! Прокатился удар в колокол и затих. Вот второй, третий, и вдруг зазвучали колокола всех московских церквей. Народ зашумел и разом смолк: шло духовенство со святыми иконами. Вот патриарх Иов и архиепископы несут благоговейно Донскую и Владимирскую иконы. Из попутных церквей выходят священнослужители и присоединяются к процессии. Развеваются хоругви, блестит парча облачений. За духовенством идут бояре, выборные от городов, а дальше толпа, необозримая толпа московского люда… Гул колоколов мешается с пением священных песен. Вот и Новодевичий монастырь. Зазвучали монастырские колокола, открылись ворота, выносят оттуда, встречь идущим, икону Смоленской Божией Матери. За иконою идет Борис Годунов. Он кажется изумленным, потрясенным.
        - Владычица Пресвятая! - воскликнул он, упав перед Владимирскою иконой. - Защити меня покровом Своим! Отче! - обратился потом он к Иову. - Зачем зовешь меня на царство? Опостылели мне мир и суета его - хочу молитвы и от зол успокоения. Зачем не даешь свершить мне дело благое? Отче! Перед Богом ответишь за то!
        - Иной жребий готовит тебе Господь… Дерзнешь ли противиться Его Святой Воле? - ответил Иов.
        Вошли в монастырский собор. Началось служение литургии.
        Церковь, монастырская ограда, все Девичье поле было сплошь покрыто народом. Андрей Подкинутый тоже находился среди народа и стоял вблизи паперти.
        Он был задумчив, почти угрюм; за последнее время характер Андрея значительно ухудшился; молодой человек стал гораздо раздражительнее, чем прежде. Друзья заметили эту перемену, спрашивали его, что с ним, - приемный сын Шестуновых только угрюмо отмалчивался. Не мог же он сказать им, что все это происходит из-за странной перемены к нему Дуняши. Она сделалась холодно-горда с ним, неприступна. Не мог же он сказать друзьям, что тоска гложет его сердце, что об одном только он думает, как бы подарила бывшая подруга его ласковым взглядом.
        И еще кое-что раздраженья прибавляет. Заметил он, что перемена эта свершилась после спасения двумя боярами молодыми боярышень от нападения волков. Почему? Заметил он и то, что Дуня либо бледнеет, либо вспыхивает, когда при ней назовут Павла Белого-Туренина.
        Что-то вроде ревности начинало шевелиться в душе Андрея против этого боярина.
        - Пропусти-ка, добрый человек! - послышался голос над ухом Андрея, и чья-то рука легла на его плечо.
        Молодой человек быстро обернулся, посмотрел и вспыхнул: он узнал Павла Белого-Туренина.
        Всякого другого Подкинутый пропустил бы беспрекословно, но в данном случае он поступил иначе.
        - Ты чего же это толкаешься? Али я - холоп тебе? - с раздражением воскликнул он.
        - Когда ж я тебя толкал? Пропустить прошу…
        - Просят не так…
        Павел, в свою очередь, рассердился.
        - Ну, чего толковать! Буде! Пусти-ка! - сказал он.
        - А! Вот как! Не пущу!..
        Богатырь Белый-Туренин легким толчком заставил Андрея отшатнуться в сторону и вошел на паперть.
        Андрей схватился за плечо, нывшее от толчка, и злобно посмотрел вслед Павлу. То легкое злобно-ревнивое «нечто», которое испытывал он недавно к Белому-Туренину, теперь превратилось в ненависть.
        Только что окончилась литургия, из храма двинулся крестный ход к келье царицы Ирины-Александры. Патриарх умолял инокиню-царицу наречь царем Бориса. Годунов бил себя в грудь, отказывался. Ирина, в слезах, упала к нему на грудь.
        - Брат! Прими царство!
        И вдруг в это время весь народ в келье, в ограде, на Девичьем поле пал ниц, плача, умоляя Бориса Федоровича не отказываться от державы.
        Старцы, и юноши, и дети, мужчины и женщины - все равно были взволнованы, потрясены. Андрей не был расположен, под влиянием своего приемного отца, видеть Годунова на престоле, но теперь, охваченный общим волнением, чувствовал, что слезы выступают у него на глазах, и он, стоя на коленях, бил себя в грудь и вопил, как все:
        - Смилуйся! Будь царем, отцом для нас, сирых, Борис Федорович!
        Потом разом поднялось с земли, всколыхнулось народное множество.
        - Согласился! - бурным возгласом пронеслось в народе, и вся многотысячная толпа устремилась к келье Ирины. Давка была ужасная. Сильный попирал слабого, чтобы только на один аршин подвинуться ближе, чтобы хоть одним глазом взглянуть на новоизбранного царя, который в эту минуту появился перед народом.
        - Вот он, наш милостивец! Надежа-царь православный!
        И народ рвался к царю Борису, оттесняя духовенство, бояр; кидался на землю перед ним, целуя его ноги. Годунов тоже изменил своему всегдашнему хладнокровию. Он был бледен, и в глазах его сверкали слезы. Но зато какое торжество выразили его глаза, когда патриарх Иов в храме монастыря, на молебствии, провозгласил первое многолетие «царю и великому князю Борису Федоровичу всея Руси»! «Свершилось!» - радостно пронеслось в его голове.
        XII. В ожидании «милого»
        Жаркий июльский день. Душно в горенке, хоть окна распахнуты. В воздухе тишь такая, что занавески на окнах повисли складками, не шелохнутся.
        Они не дают ворваться в девичью горячим солнечным лучам, только узкая желтая полоска проникла в комнату и светлым пятном легла на натянутом на пяльцах куске атласа, легла на том месте, где змейкой вившаяся по ярко-красному фону материи золотая нить перекрещивалась с серебряною нитью и где в это время рука Аленушки только что вышила маленький крестик.
        Не работалось боярышне. Она бросила иглу, встала, подошла к окну и отдернула занавеску. Целый поток света облил ее и заставил опустить голову и прижмуриться.
        Потом Аленушка, прикрыв глаза от солнца рукой, внимательно всмотрелась вдаль.
        Вон конец сада Шестуновых - там так отчетливо выделяются вершины двух столетних дубов, местами лишенные листьев, местами зато густо покрытые темною зеленью. Дальше поле с недвижною теперь, уже колосившеюся, зеленою рожью; еще дальше лесок, тот самый, возле которого зимой на боярышень напали волки; из-за него круто поворачивает и перерезает поле дорога. До леса отсюда, от усадьбы, не мало верст, но у Аленушки глаза хорошие, «светленькие», как любит говорить старуха Панкратьевна; боярышня легко различает отдельные деревья леса, и даже, покажись в это время из-за них человек, она бы и его заметила и узнала по походке, из знакомых он или нет. Но из-за деревьев никто не показывается, пуста и дорога - хоть бы одна живая душа на ней.
        Глаз не спускает боярышня с леса… Ох, этот лесок! Памятен он ей не по тому одному, что там чуть с белым светом ей не пришлось распроститься, а и потому, кого она и в тот же страшный день вблизи него впервые увидала.
        Да, страшный день и милый день! Милый потому, что только с этого дня поняла она, для чего бьется сердце в груди ее девичьей. Только с этого дня. А до него… до него, кажется теперь Аленушке, она не жила, а так, словно готовилась жить. Теперь, о, теперь она понимает, что значит жить! Это значит, что сердце то сладко замирает в груди, то бьется в тревоге, и смута в душе такая, в которой счастье с грустью мешается, и все ждешь чего-то и то радуешься так, что кровь в виски шибко-шибко стучать начинает, то тоскуешь до того, что свет в очах меркнет, а все вместе это так хорошо, так хорошо, что и сказать не может язык человечий! Вот что значит «жить». «И любить» надо было бы к этому добавить, но Аленушка в думах своих этого не добавила: «жить» и «любить» сливались в одно.
        Замечталась боярышня, нипочем ей, что солнце жарко греет ее голову.
        Не то для Дуняши, которая угрюмо сидит за пяльцами: солнечный свет беспокоит ее.
        - Алена! Будет тебе… И так жарко, а ты еще занавес отдернула… - недовольно проговорила Дуняша.
        - Сейчас, сейчас… - ответила Аленушка, а сама стоит по-прежнему.
        И вдруг встрепенулась, вспыхнула и губы закусила, чтобы не вскрикнуть от радости. Только край занавески задрожал в руке.
        Она увидела, как из-за леса выехал всадник. Кто он - об этом сказало ей вдруг трепетно забившееся сердце.
        Она знает, что сейчас свернет с дороги в поле, потом скроется за садом, а потом… потом, верно, будет и в саду, скрыв коня в кустах неподалеку и перебравшись через высокую изгородь.
        - Милый! - хочется крикнуть боярышне.
        - Аленушка! Да скоро ль ты занавеску-то опустишь! - послышался нетерпеливый возглас Дуняши.
        - Сейчас! - по-прежнему ответила ей Аленушка и полуопустила занавеску, а сама еще смотрит.
        Всадник скрылся за деревьями сада. Боярышня быстро отошла от окна. Она села было к пяльцам, но иглы не взяла, посидела немного, встала, прошлась по комнате, опять опустилась на скамью. Потом решительно поднялась:
        - Я, Дуня, пойду… Погуляю малость…
        - Уж вижу, вижу - не сидится, - недовольно отозвалась та. - Смотри, тетушка и то намедни говорила: чтой-то как работаете вы тихо?.. Святая вещь ведь, в храм жертва от трудов своих, и такое небреженье! Нехорошо, грешно, девицы!
        - Я недолго.
        - Как хочешь… А только будет Марфа Сидоровна корить - я напрямик скажу, что ты лень на себя напустила, больше гуляешь, чем шьешь… - с раздражением в голосе сказала Дуня.
        - Ну, голубушка! Ну, милая, не сердись! Не сердишься? А? - говорила Аленушка, обнимая и целуя двоюродную сестру. - Я ведь скоро, погуляю малость и домой…
        И вдруг, выпустив из объятий Дуню, она выбежала из комнаты.
        - Приспичили ей эти гулянки! - ворчала Дуняша, оставшись одна. - И сберется-то всегда как! Разом, словно в бок толкнет ее кто. Лень одолела, ничего больше! - закончила она свои мысли и принялась старательно за вышивку.
        Хоть Аленушка пообещала, что только «малость» погуляет, однако времени прошло уже довольно, а она не возвращалась.
        Дуня ждала, ждала, наконец не на шутку рассердилась.
        - Пойду прогоню ее с гулянья… Что, в самом деле, она без дела шатается, а я тут одна и за нее, и за себя работай. Не буду! Пусть-ка сама поработает!
        И, с досадой отбросив иглу, она поднялась из-за пялец.
        XIII. Неожиданное открытие
        Мягкая трава сада тихо шуршала под ногами Дуняши, когда боярышня шла отыскивать свою «ленивую» двоюродную сестру.
        - И куда запропастилась! Нет как нет! Что в воду канула! - сердито ворчала девушка, все дальше углубляясь в сад.
        Можно было бы кликнуть - Аленушка, верно, отозвалась бы, но Дуняша кричать не хотела: еще услышит, пожалуй, Марфа Сидоровна, задаст нагоняй Аленушке, что от дела убегает, да, быть может, и ей, Дуне, кстати, зачем не сказала об Аленушкиной лени.
        Лучше было тишком отыскать. Только это было не так легко. Сад велик и густ, кусты разрослись такие, что, словно стена, все скрывают. Кто знает, в какой стороне сада беглянка боярышня?
        Собравшись с терпением, Дуняша искала не торопясь, обошла все любимые Аленушкой места и закоулки, приближалась уже к изгороди, отделявшей сад от поля, а боярышня все не находилась.
        Раздосадованная Дуня готова уже была громко назвать «ленивицу», когда до ее слуха донесся негромкий говор двух голосов.
        Девушка остановилась и прислушалась.
        Кто бы это мог быть?
        Скоро она различила, что один из голосов принадлежал Аленушке.
        Говорили близко - только один очень густой и высокий куст отделял Дуню от беседующих.
        - Не чудится ли мне? - задала себе вопрос девушка, потому что открытие было слишком необыкновенным.
        Но голоса явственно доносились.
        Дуня осторожно раздвинула куст, взглянула и прикрыла рот рукой, чтобы не вскрикнуть от изумления: в нескольких шагах от себя она увидела стоявших у дерева Аленушку и молодого князя Щербинина.
        Дуня так и замерла, не спуская глаз с пары. Она видела, какою ласкою светятся глаза Алексея Фомича, какой яркий румянец горит на щеках двоюродной сестры.
        Вот он наклоняется к Аленушке, целует ее прямо в алые полуоткрытые уста… тихое слово «Прощай!» грустно прозвучало в тишине сада.
        Дуня выбралась из куста и опрометью пустилась бежать к дому. Почему она не окликнула Аленушку? Быть может, потому, что слишком сильно волновалась.
        Ее сердце тоскливо билось, и что-то вроде зависти закралось в нем, зависти к счастью своей родственной подруги. Она понимала, что Аленушка теперь счастлива так, как редко приходится быть людям счастливыми, понимала по себе, потому что и ее сердце просило такого же счастья.
        Почему не выпало ей того же на долю? Чем она хуже Аленушки? Разве не могла она так же приглянуться тому, красавцу приятелю Алексея Фомича, полюбиться ему, как ей люб он? Ах, соколик! Как люб он ей! Больше света белого! Все бы отдала, к нему кинулась, только приди он да скажи: «Пойдем со мною, желанная! Брось все!»
        Прибежала в горенку Дуня, села за пяльцы было - не может шить: руки дрожат.
        Пошла легла в постель и задумалась, что замерла. Так и к обеду не вышла, и на зов вернувшейся Аленушки не откликнулась: чувствовала она, что скажет слово - пожалуй, вместе с этим словом из очей прольются слезы, тоскою навеянные.
        XIV. Любовь
        - Леночка!
        - Голубчик Алешенька!
        - Да я век, кажись, с тобой не расстался б! Ведь вот попрощался совсем, а уйти силушки нет - ноги не идут.
        - Соколик! Завтра приедешь?
        - Беспременно, если на наше счастье погода не сменится…
        - Авось, Бог даст. Я бы и в дождь-проливень прибегла, да матушка остановит… Ах, милый! Да и люб же ты мне!
        - Чай, не боле, чем ты мне, голубка.
        Поцелуй прозвучал в тишине сада.
        Долго прощались они, расходились и опять возвращались и медлили, оттягивая минуту расставанья.
        Наконец собрались с силами, расстались.
        Ловко перемахнул молодой князь через изгородь, свистнул коня. Конь прискакал на зов хозяина и с тихим ржанием остановился подле него.
        Вскочив на седло, Алексей Фомич дал волю коню, оставив свободно висеть узду. Конь пошел мерным шагом, а князь Щербинин задумчиво смотрел вдаль.
        Из ржи поля вспорхнул, как вырвался, жаворонок, конь фыркнул в легком испуге, а сверху уже неслась серебристая замирающая трель. Молодой князь поднял голову и посмотрел на птицу, которая темной, все более уменьшающейся, точкою виднелась на яркой до того, что смотреть было больно, синеве летнего неба.
        Песня жаворонка находила себе отзвук в душе Алексея. Ему хотелось вторить веселой птичке, хотелось взлететь, как она, ввысь и крикнуть оттуда белому свету о том счастье, каким полно его сердце.
        Он шевельнул узду. Конь согнул шею и поскакал, вздымая копытами целое облако дорожной пыли. Быстро несся конь, но еще быстрее неслась вереница мыслей и воспоминаний в голове мечтателя князя.
        Образ златоволосой любимой боярышни витал перед ним. Эта милая девушка - «она», та таинственная красавица, которая так часто рисовалась ему в грезах. Это - «она», он узнал ее, увидев в первый раз: ему все открыло тогда вдруг трепетно забившееся сердце. А как потом он отчаивался, что, быть может, никогда больше не придется с нею встретиться: он знал, что терем - это та же крепость. Можно бывать в усадьбе, беседовать с хозяином, порою с хозяйкой, быть желанным гостем и все-таки не видать затворницы терема - он все же чужак, а обычай запрещает девицам выходить к чужим людям. Кто же преступит обычай? Ведь сказано: «повальный обычай - что царский указ».
        Долго пришлось так томиться. Зима прошла, часть весны. Когда зацвели деревья, потянуло молодого князя за город.
        Помнит хорошо он свой первый выезд. Еще поля далеко не обсохли и черными длинными полосами раскидывались по обе стороны дороги, когда Алексей выехал из Москвы. Ноги коня вязли в грязи, воздух был сыр, но уже ветер нес аромат распускающейся зелени.
        Куда ехать? - задал себе вопрос князь. И вдруг его потянуло туда, к усадьбе, в которой скрывалась милая затворница. Он поддался влечению.
        Скоро перед ним уже шумел знакомый лес, где на редких среди хвойных лиственных деревьях пятнами ярко зеленели полураспустившиеся листки рядом с остатками беловатого пуха почек.
        «Ехать ли дальше? Заметят, позовут к себе - изволь со стариками беседовать».
        В силу такого размышления князь свернул с дороги и поскакал полями. В задумчивости он не смотрел, куда несет его конь. Поэтому он немало удивился, когда, подняв голову, увидел перед собой изгородь сада Шестуновых. Большая собака, пробравшаяся из сада через нору под забором, с громким лаем стала кидаться на лошадь.
        - Дружок! Дружок! Подь сюда, пес неладный! - послышался из-за изгороди молодой женский голос.
        Молодой князь встрепенулся. Не она ли, Елена Лукьянична, гуляет в саду?
        Подъехав вплотную к забору и привстав на стременах, он заглянул в сад: невдалеке он увидел завернутую в теплую телогрею Аленушку. Она была одна.
        - Здравствуй, боярышня! - радостно проговорил он.
        Девушка испуганно вскрикнула. Потом узнала князя и покраснела.
        - Здравствуй… - тихо ответила она.
        - Испугалась?
        - Да.
        - Ужли я такой страшный?
        - Нет, какое же!.. Я так…
        - Что ты, будто похудела с той поры, как я тебя видал? Здорова ли?
        - Благодарствую. Здорова, слава богу. Как ты здоров?
        - Мне что! Здоров… Только вот тоскуется все.
        - Тоскуется? С чего же это кручина напала? - спросила Аленушка, успевшая оправиться понемногу от своего смущения.
        Она теперь испытывала только легкое приятное волнение.
        - Сказал бы, да боязно.
        - Чего?
        - Ты осерчаешь.
        - Вот на! С чего же мне серчать?
        - Ну ин ладно! Была не была, скажу! Злая тоска меня гложет с той поры, как тебя увидал я. Покой забыл… Все мерещутся мне и манят-зовут очи твои светлые…
        Вспыхнула боярышня до того, что слезы на глазах выступили.
        - Полно… Зачем смеешься? - пробормотала она и вдруг круто повернулась. - Прощай, княже!
        - Боярышня! Постой! Повремени малость!
        Но Аленушка почти бегом направлялась из сада.
        - Ведь сказывал я, что осерчаешь! - с горечью проговорил Алексей.
        Девушка сразу остановилась как вкопанная.
        - Нет, не осерчала я, - воскликнула она, - а только… только самой мне так же тоскуется!
        Потом она опрометью бросилась бежать.
        Алексей с радостной улыбкой посмотрел ей вслед.
        - Голубка моя! - прошептал он.
        На другой день он опять подъехал к этому же месту.
        Аленушка, смущенная более, чем накануне, уже была там, словно поджидая его.
        Так и пошло за обычай видеться каждый день, если этому не препятствовала погода.
        Уже с третьего свидания Алексей не удовольствовался разговором через изгородь, а перебрался в сад.
        Сперва свидания были короткими, потом становились все длиннее, по мере того как все горячее делались речи, и наконец одно из них, самое долгое, закончилось обоюдным признанием.
        Вспоминал все это Алексей, и радостная улыбка играла на его губах.
        «Можно ль было ждать счастья такого!» - думал молодой князь.
        Потом лоб его слегка омрачился.
        «Что-то впереди ждет? Будет ли там счастье? Э! Что о том раздумывать! Пока хорошо, и надо за то Бога благодарить, а там с Его помощью святой все устроится!..» - решил он и со спокойным сердцем поскакал к недалекой уже Москве.
        XV. Тоска
        Тихо в озаренной светом лампады опочивальне боярышень.
        Легкая дрема клонит Аленушку. Вот-вот, сейчас сладкий сон охватит ее. Вдруг боярышня очнулась от дремоты и приподняла голову от подушки: ей показалось, что слышит заглушенные рыдания.
        Но снова все тихо.
        «Померещилось», - подумала девушка.
        Но вот опять…
        - Дуняша! Ты плачешь?
        Ответа нет.
        Аленушка поднялась и подошла к постели двоюродной сестры.
        Дуня лежала лицом в подушку. Аленушка видела, как тело ее вздрагивало от рыданий.
        - Что с тобой? Дуняша! Родная моя! - с волнением вскричала Елена Лукьянична, наклоняясь и обнимая свою родственницу и подругу.
        - Поведай, о чем плачешь? Быть может, недужится? Так я пойду Панкратьевну разбужу либо матушку…
        - Ах, милая! Ах, голубушка! Тяжко мне, тяжко, силушки нет! - воскликнула, быстро поднявшись и садясь на постели, Дуня.
        - Болит что?
        - Да, да! Болит!
        - Что?
        - Сердце.
        - Сердце?
        - Да! От тоски болит, от кручины такой, что не мил мне свет божий!
        - Господи! С чего тоска такая напала?
        - С чего? Слушай! Я сегодня… Ты долго с гулянья не возвращалась. Пошла я тебя звать… И в саду видела тебя с князем Алексеем…
        Аленушка отшатнулась от нее.
        - Видела? - переспросила она, побледнев.
        - Все видела, как он целовал-миловал тебя… Не бойся, никому не скажу… Как обнимал тебя видела, в очи любовно заглядывал… А что же я за бездольная? Чем я хуже? Али лицом дурней? Али разумом не горазда? Чай, не хуже тебя! За что ж мне-то счастья не дано? Али я целовать жарко не сумела б? Да я, кажись, как обвила б его руками своими белыми, так и не выпустила бы - помри со мной, а не расстанься, милый, желанный! - говорила Дуняша.
        Ее темные волосы расплелись и рассыпались по белым, как мрамор, обнаженным плечам, глаза горели. В этот миг она была чудно хороша.
        На Аленушку речь ее родственной подруги произвела странное действие. Она почувствовала, как что-то нехорошее, недоброе поднимается в ее душе. Ревность змейкой прошла у ней по сердцу.
        - Алексей мне люб, и я люба ему… Поклялся он, что век меня одну любить будет. И лучше жизни лишусь, чем отнять кому дам его у меня! - сурово проговорила она, едва Дуня закончила речь.
        - Твое счастье крепкое. Кто же сможет отнять от тебя князя?
        - А ты?
        - Я? Мне иной люб.
        - А! - почти вскрикнула Аленушка и вздохнула с облегчением.
        - Мне иной люб, - повторила Дуня, - красивый молодец… Куда красивей Алексея!.. Да я-то ему не люба!
        - Уж не Павел ли Белый-Туренин?
        - Он самый.
        - Почем знать, может, ты и люба ему.
        - Люба! Была б люба, не приходилось бы мне по ночам слезы горькие лить. Нашел бы путь он ко мне, как к тебе Алексей… Нет, - печально поникла головой Дуняша, - не люба я ему!
        - Крепись, родная, на Бога положись, - может, все еще ко благу твоему устроится. Ведь и я не думала, что приглянулась моему соколику, а вот, видишь, все Бог устроил.
        В ответ на это Дуняша только печально покачала головой.
        Долго еще говорили боярышни. Наконец сон сморил Аленушку, а Дуня не могла спать. Оделась она, подошла к окну и в грустном раздумье смотрела, как разгоралась на небе заря.
        XVI. Разговор
        - Мать, а мать! Подь-ка ко мне, покалякаем малость! - позвал как-то боярин Степан Антонович Белый-Туренин, отец Павла, свою жену, Софью Григорьевну.
        Степан Антонович был высокий, ширококостный, крепкий старик с сильно облыселой головой и длинною полуседою бородою. Его лицо красноватое теперь, после обеда, за которым было выпито вдосталь крепкого меда с присоединением нескольких уемистых чар зелена вина, украшалось мясистым носом такого размера, который вполне соответствовал его богатырскому росту, зато маленькие, лукаво смотревшие глазки пришлись здесь не совсем к месту.
        Боярыня Софья Григорьевна, в противоположность мужу, была небольшою, востроносой и востроглазой женщиной, с худощавым лицом, испещренным сетью морщин.
        - Вот что, мать, - приступил прямо к делу боярин, едва жена опустилась против него на лавку, - пора нам Павла нашего женить.
        - Твое дело, Степан Антоныч.
        - Это ты верно… Ты у меня - баба умная, свое место знаешь! А только нельзя иной раз и с вашей сестрой не посоветоваться. Так, вишь, дело какое, невеста для него у меня на примете есть.
        - Кто такая?
        - Постой, все скажу, чего спешить, чай, за нами не гонятся! Невеста ладная. Шестуновых-то помнишь?
        - Как не помнить! С Марфой-то Сидоровной товарками были! Она мне еще не так давно с Павлушей поклон прислала.
        - Так вот с ними и дело будет.
        - Что ж, Аленушку я девчонкой помню, недурна лицом была… Опять же и приданое…
        - Да не Аленушку вовсе хочу я сватать Павлу.
        - Да нешто у них еще дочка есть? Вот диво! Не слыхала.
        - Не дочка, а племянница Луки Максимыча, брата помершего, Тихона, дочь.
        - Тихона Максимыча знавала когда-то я тож.
        - Как не знавать! Слава богу! Сколько лет с ним хлеб-соль водили. Дуней дочку-то его звать. Сирота она теперь круглая.
        - С чего ты надумал ее сватать?
        - А, вишь, как дело было. Намедни разговорились мы с Лукой Максимычем. Расхваливал он моего Павлуху страсть - спас он с товарищем своим дочку да племянницу Луки Максимыча зимой как-то от волков.
        - Слыхала.
        - Ну вот. Так расхваливал, страсть. После зашла речь про дела домашние. Тут и сказал он мне мельком, что у него две девицы на выдаче имеются - дочка да племянница. Вот я и надумал…
        - Почему ж не Аленушку?
        - Аленушку брать нам не рука. Перво-наперво, Лука Максимыч не больно и охоч был бы за Павлуху ее выдать - Павлуха-то наш не больно клад большой, ни родом, ни богатством не велик, а я Шестунова знаю не первый день - метит он себе в зятьки подцепить парня познатнее до побогаче, а второе, что и нам повадней Дуняшу взять.
        Ты то смекни, что за ней приданое имеется не малое - разузнал об этом я стороной - и сирота она круглая: все разом к мужу перейдет, не придется ему из рук тестя смотреть. Кроме того, думается, что и в духовной дядюшка Дуню не забудет. Смекнула? Куда ни глянь - все выгода: и теперь, и после.
        - Точно.
        - Чай, не глупость муженек твой задумал?
        - Благое дело!
        - То-то. Ну, невесту я сыну подыскал. Теперь твой черед настает: засылай свах да сватов и все такое.
        - Когда прикажешь начинать сватанье?
        - А уж это твое дело! Когда хочешь. Только чтоб Дуня беспременно была за Павлуху просватана, не то! - Тут боярин погрозил жене кулаком.
        - Ладно, сосватаем, коли Бог даст.
        - Да Павлу пока что ни гугу.
        - Вестимо! Зачем ему знать!
        На этом разговор был кончен.
        XVII. Застрельщица
        Однажды во двор усадьбы Шестуновых въехала тяжелая колымага с сидевшей в ней какой-то незнакомой Марфе Сидоровне женщиной.
        Видя, что незнакомка одета небогато и похожа по внешности на купчиху или попадью из бедных, боярыня встретила гостью довольно нелюбезно.
        - Что скажешь, матушка? - встретила она в сенях приехавшую.
        - Ты будешь сама боярыня Марфа Сидоровна?
        - Я.
        - Поклон низкий привезла я тебе от боярыни Софьи Григорьевны.
        - От Софьи Григорьевны? Спасибо ей, что не забыла… Да чего здесь стоять - пойдем в светлицу… - сразу изменила тон Марфа Сидоровна.
        Гостья - длинная, худощавая женщина с постным лицом и хитрыми, впалыми глазами - прошла в светлицу.
        - Муженька-то дома нет, кажись?
        - Нет, в Москве он. Как Софья Григорьевна, здоровенька?
        - Ничего, скрипит помаленьку.
        - Ты, матушка, из каких же будешь?
        - Я, я-то? Я - знакомка Софьи Григорьевны давняя, вдова купецкая. Митродорой Силовной меня звать.
        - Чай, перекусить чем Бог послал не откажешься, Митродора Силовна?
        - Ой, уволь, матушка, уволь! Сытехонька! Так разве вот испить чего…
        - Обожди малость…
        Боярыня кликнула холопку.
        Скоро хозяйка и гостья уже сидели за столом, на котором виднелись всякие печенья, соленья и варенья начиная от хребта соленой рыбицы и кончая грибками такими мелкими и нежными, что их больше раза не укусишь, а положишь в рот - кажись, сами тают. Испить тоже было чего вдосталь.
        - Ах, и зачем это, матушка боярыня! Ну, дала бы испить водицы и делу конец, а ты, вон, стол весь снедями заставила… И где мне, вдовице бедной, всего этого и упробовать? - говорила гостья.
        Однако, несмотря на такое заявление, Митродора Силовна работала челюстями так, что даже и гостеприимная Марфа Сидоровна с легким неудовольствием подумала: «Ишь, жрет-то! И куда лезет ей! Что в прорву!».
        Наконец гостья отвела душу едой и питьем в достаточной степени. Тогда пошли разговоры.
        - Ты бы еще кусочек?
        - Нет уж, уволь! И то только, чтобы тебя не обидеть, через силу ела… Вот разве ма-а-хонький грибишко возьму и больше ни-ни!.. Приехала это я сегодня к Софье Григорьевне, - говорила, пережевывая гриб, Митродора Силовна, - а она мне и говорит с печалью такой: «Совсем это я от людей отбилась! Никуда-то ездить урваться не могу, со всеми товарками разошлась… Вот хоть бы Шестунова Марфа Сидоровна, сколько лет с нею дружбу водила, а теперь который год не видались… Даже и здорова ль она, голубушка, не знаю»… И - хочешь верь, хочешь не верь - даже всплакнула она тут…
        - Всплакнула? Ах, болезная! - умилилась Марфа Сидоровна.
        - Истинно, матушка! Поискать подруг-то таких! Ноне какие подруги-то? Слава одна! Друга съесть хотят. Меня, знаешь ли, к худу или благу, Господь сердцем таким наградил, что не могу горестей людских видеть. Так внутри и заколотится: «Чем бы помочь? Чем бы помочь?».
        - Добрая женщина! Бог тебе воздаст за то!
        Митродора Силовна скромно опустила глаза.
        - Сердце такое, что с ним поделаешь? Вот и тут тоже. Увидела я слезы эти, сама не своя стала - веришь, самой плакать захотелось. Я и говорю Софье-то Григорьевне: дай съезжу я к знакомке твоей, поклон от тебя передам, о житье-бытье твоем потолкую и о ейном расспрошу. Она на меня так и вскинулась от радости: «Съезди, съезди, милая! Успокой мое сердце! Поклон ей низкий-низкий от меня передай, скажи, что урву часок - беспременно к ней загляну»… Ну, вот я и приехала.
        - Спасибо! Вот спасибо! Разуважила! - с чувством проговорила боярыня. - Признаться, и я страсть скучаю по Софье Григорьевне, - на деле Марфа Сидоровна очень редко о ней вспоминала, - иной раз тоже слезы прольешь! - Боярыня усиленно заморгала глазами.
        - Забота теперь у Софьи Григорьевны…
        - Какая?
        - Да сынок куда как возрастен… Пора женить.
        - Ну что ж! За невестами в Москве дело не стало. Павел-то - парень хороший, каких мало, что сокол. Кабы не он с приятелем - не бывать бы в живых теперь ни моей дочке, ни племяннице. Слышала, чай? Испужалась я тогда до страсти! Такая напасть!.. А кто виноват? Все их девичье непослушанье…
        - Слышала, как не слыхать! - перебила боярыню гостья и тотчас же свела разговор на прежнее: - Ты вот говоришь: легко найти невесту. Нет, не легко! Потому, какие ноне невесты? Посмотришь, посмотришь - и руками разведешь. Ни тебе оне жены послушные будут, ни тебе работницы… Озорницы все да лентяйки… Такими-то, правда, хоть пруд пруди. Да нешто таких надобно? Нет, добрую невесту куда не легко найти!
        Марфа Сидоровна сочувственно покачала головой. Потом приняла грустный вид:
        - Ах, ноне не токмо с невестами беда, а и с женихами тож!.. Пьяница на пьянице, озорник на озорнике. Как подумаешь, что у меня в доме две девицы в поре и надо замуж их скоро выдавать - инда кровью сердце обливается.
        - Две у тебя?.. Да, слыхала от Софьи Григорьевны - дочка да племянница… Красотки, говорят?
        - Ну, какие красотки! Так - не дурнушки…
        - Толкуй, толкуй! Которая из них постарше будет?
        - Дуня, племянница мужняя…
        - Сирота она, кажись?
        - Да.
        - Бедная! Кто ноне сироту возьмет? Народ-то нежалостный, все свою выгоду наблюдает, как бы приданого побольше, тестя породовитей…
        - Ну, Дуня хоть и сирота, да не бесприданница…
        - И велико приданое?
        - Не мало. Тихон Максимыч, царство ему небесное, позаботился о своей дочке.
        - Давно отец ейный помер?
        - Не так чтобы очень.
        - Сколько годков-то?
        - Да вот с Успенья осмнадцатый пойдет.
        - Да, на возврасте девица… Гмм, гмм… Чтоб тебе ее сосватать с Павлушей-то?
        Марфа Сидоровна зорко взглянула на гостью. «Эге, матушка! Вон куда ты!» - подумала она.
        - Что ж! Это можно б. Так ведь не нам же сватов с свахами засылать.
        - Вестимо, вестимо! Это уж, как водится, с жениховой стороны надо. Да он, может, и не прочь прислать.
        - Пришлет, тогда и потолкуем.
        - Боязно, знаешь…
        - Чего? Волков не боялся, а тут побоится, что ль?
        - Да, ведь нешто он тут? Он ни при чем. Родителев это-то дело.
        - Так-то оно так… Да им-то чего бояться?
        - А как поворот от ворот? Ненадобен, мол. Тогда что? Сором!
        - Ну, этому не бывать!
        - Ой ли? - радостно вскричала Митродора Силовна.
        - Чего ты так обрадовалась?
        - Да уж не буду таиться, напрямик молвлю: приехала я от Софьи Григорьевны с порученьицем.
        - Ну?
        - Охочи ли будете Дуняшу за Павла ихнего отдать?
        - Что ж, он - парень хороший.
        - Так поворота не будет?
        - Думается, нет.
        - Ну и слава богу! Так и скажу Софье Григорьевне - вот, чай, обрадуется!
        Митродора Силовна поднялась со скамьи:
        - Пусть сама с муженьком приезжает.
        - Приедут, приедут! На днях приедут. Замешкают - я потяну. Ну а свадьбу сыграем - чай, и меня, вдовицу горемычную, не забудете…
        - Да уж ладно, ладно! - смеясь, сказала боярыня.
        - Ты муженька своего упреди.
        - Беспременно.
        Митродора Силовна стала прощаться с Марфой Сидоровной.
        В первый же приезд Луки Максимовича жена передала ему разговор со свахой.
        - Что ж, добро! Будем ждать гостей хороших. А там и свадьбу отпируем, - ответил он.
        XVIII. Радость и слезы
        Тихо, так тихо, что слышно, как жужжит пчела, летающая над невидным, но душистым, полным меда цветком. Ветер, довольно сильный с утра, к полудню спал, и деревья недвижными вершинами смотрели на темно-синее, совершенно безоблачное небо.
        Андрей Подкинутый медленно шел по саду. Солнце пригрело его понурую, ничем не прикрытую голову, он свернул в густую тень ветвистого клена и остановился.
        - Да, вот здесь, - прошептал он, осматриваясь, - здесь сидели мы в последний раз. Давно это было, в прошлом году, осенью, но я помню… Как теперь словно. Весела она была в ту пору, голубка. Тогда, памятно мне, рассказывал я ей, что от немчина одного из слободы немецкой слышал, будто была али есть за морем страна такая, где только бабы одне живут и все на конях ездят, и чуть мужчину завидят, сейчас наскочат и либо в полон возьмут, либо проколют… Смеялась она! «Ишь, бабы какие лихие! И на конях скачут и мечами рубятся… Чего только оне на мужчин так нападают? Блаженные! Ведь этак, коли б я была из них, тебя бы, Андрюша, беспременно проколоть должна бы!» - говорила она. А сама смеется, смеется-заливается… И глазки ее тоже смеются… «Да ужели проколола бы?» - спрашиваю. «А ей-же-ей, проколола бы! Глаза б страшные-престрашные сделала и проколола… Вишь, я какая!» - отвечает и глазами этак повела, будто гневна, а уж глаза-глаза страшные! Так бы и расцеловал!
        Андрей сел под деревом и задумался.
        - Ах, Дуня, Дуня! Что сделала ты со мной, голубка моя? Опостылели тебе наши беседушки? Али разонравился дружок твой верный? За что, про что? А я-то тоскую, слезами обливаюсь иной раз, вот до чего. Знала б ты… Да где знать! Сам я не знал долго, какими веревицами крепкими мое сердце к тебе привязано! Кажись, чего мне? Холост молодец - вольный сокол! Что он по поднебесью, что молодец по Руси-матушке - носись из края в край да веселись и забавами потешайся. Хлеб всегда найдешь, повстречаешь и девицу - мало ль красоток на Руси святой? - что приласкает, пригреет тебя на груди своей, молвит: «Люб ты мне, сокол-молодец, желанный мой!» Ан нет! Не унесешься! Веки вечные тосковать да слезы лить будешь, а не умчишься отсюда… Чего ради? Да того, что здесь хоть сарафана ее край увидишь - и то легче на сердце станет, а ведь там… там только думы о ней, о милой зазнобушке, останутся! Тяжко жить-то так! Ох, тяжко! Думал ли когда, какая суровая выпадет мне долюшка? А кто все наделал? Он, богатырь этот косматый! Он, он! С той поры, как его увидала, сама не своя стала Дуняша; имя его промолвишь - затрепещет вся.
Приглянулся. Кабы мне так, а не ему! Уж целовал бы, с глаз, кажись, не спустил бы со своих любу мою! Станет ли он так? Не станет!.. Где ему! Кабы он поплакал с тоски столько напролет ночек темных, как я, тогда стал бы… А так не станет, еще бить ее, чего доброго, будет, как мужем сделается Дуняшиным… Мужем Дуни моей! Это всего горше! Раньше все же словно надежда кое-какая в душе таилась - авось опять повернет на прежнее, станет дружна со мной, ласкова, а теперь - шабаш! Недаром же, когда сегодня сказал мне отец названый, что Дуняша сосватана за Павла Белого-Туренина, словно в голову мне что ударило, инда пошатнулся.
        - Ты, - говорит, - Андрюша, в дружках на свадьбе будь…
        - На чьей?
        - Да неужто не слыхал? И то сказать, все тишком вершилось, откуда и узнать было… Ведь Дуняша просватана.
        - За кого? Спрашиваю, не знаю, как и язык пошевельнуть мог.
        - Да за Павла Белого-Туренина. Жених - каких лучше не надо! Так ты в дружках…
        Ни жив ни мертв постоял я, а сердце так в груди ходуном и ходит. Только и мог пробормотать:
        - Не буду в дружках!
        - Что ж так?
        - Так. Несчастье, пожалуй, Дуняше принесу.
        - Пустое! А то, как хочешь, твое дело, не неволю…
        С тем и расстались.
        «Горько мне, а Дуняша, чай, прыгать хочет от радости. Еще бы! Для нее ль это не радость - выйти замуж за милого!..»
        Легкий шорох, послышавшийся в тишине сада, вывел Андрея из задумчивости. Он посмотрел в ту сторону, откуда слышался шорох, и вскочил на ноги, а его лицо вдруг вспыхнуло яркой краской: он увидел Дуняшу.
        Девушка казалась слегка бледной. Андрей напрасно искал на ее лице ожидаемого радостного выражения - ничего подобного на нем не было. Она скорее могла показаться печальной. Удивительное дело, но Андрею грусть девушки была точно целебный бальзам. Он оживился, и нечто вроде не надежды, а тени ее зашевелилось в его сердце.
        - Здравствуй, Дуняша, - окликнул он боярышню.
        - А! Андрей! Здравствуй! - спокойно ответила на приветствие приветствием девушка.
        - Грустишь ты чего-то?
        - Я? Нет!
        - Али мне показалось?
        - Верней, что так.
        - То-то… А то я думал, в такой день и вдруг запечалилась, - говорил Андрей, чувствуя вместе с тем, что его снова охватывает тоскливое состояние.
        - В какой день?
        - Да в сегодняшний.
        - Что ж в нем особенного?
        - Вот те на!
        - Чего ты?
        - Да как же, совсем чудно!
        - Чему дивишься?
        - Как не дивиться! Я думал, что ты прыгаешь от радости… Али, может, он тебе не люб? А? Не люб? - спрашивал Андрей вдруг задрожавшим голосом.
        - Кто? - вспыхнув, спросила Дуня.
        - Да жених твой.
        - Мой жених? - опять спросила она в недоумении. Потом досадливо добавила: - Чего ты пустяки мелешь!
        Настал черед Андрея удивиться.
        - Послушай, а разве тебе неведомо?..
        - Что? Что такое? - с сердцем вскричала боярышня.
        - Да что ты просватана за Павла Белого-Туренина.
        Дуня остановилась как вкопанная. Радостное изумление мелькнуло у нее на лице и сменилось недоверием.
        - Зачем обманываешь так? - промолвила она с упреком.
        - Рад был бы, если б это обман был! - с горькой усмешкой ответил молодой человек. - Да нет, не обманываю - сам Лука Максимыч мне сегодня сказал. Я думал, ты знаешь.
        Дуняша вдруг обняла Андрея.
        - Андрюша! Милый! Да знаешь ли ты, что это значит? - воскликнула она. - Это значит, что была я мертвой и вдруг живой стала! Понимаешь ли, понимаешь ли, голубчик!
        - Понимаю! - глухо проговорил Андрей, тихо освобождаясь от ее объятий.
        Дуня бегом пустилась из сада.
        - Побегу тетушку спрошу, точно ль уже совсем просватана! - пробормотала она.
        Подкинутый печально посмотрел ей вслед.
        - Обрадовалась! - прошептал он и вдруг почувствовал, что слезы подступают ему к горлу. Он прислонился к стволу дуба и дал волю слезам…
        XIX. Кто как
        - А ведь я тебя женить хочу, Павлуха, - сказал однажды, после обеда, Степан Антонович Белый-Туренин сыну.
        Тот к этому сообщению отнесся довольно спокойно.
        - На ком?
        - На племяннице шестуновской, Дуняше.
        - Видал ее, - ответил сын, и перед ним мелькнул образ темноглазой боярышни. Но сердце его не забилось от этого сильней.
        - Что ж, ты рад? - спросил отец.
        - Как сказать? Не то чтобы рад, а и печали не чувствую. Так, ни то ни се…
        А между тем в это же время Дуняша, слегка покрасневшая от радостного волнения, весело сверкавшая глазами, трепещущим голосом говорила Аленушке, каким счастьем полна душа ее.
        - Помнишь, сказывала я тебе, что все Бог устроит, - промолвила Аленушка.
        - Слава Ему! Такое свершилось, что и думать нельзя было!
        Личико Елены Лукьяничны слегка затуманилось.
        - Вот теперь ты совсем довольна, а мне призадумываться приходится! - проговорила она.
        - Тебе-то о чем?
        - У тебя уж все прикончено - только приданое сошьют, сейчас и свадьба, а мне еще что Бог даст.
        - Так ведь князю Алексею отказа не будет от твоего батюшки?
        - Тут-то, думаю, нет, а вот как его отец…
        - Скажу, как ты мне: Бог все устроит.
        Они помолчали.
        - Я вот радуюсь, - снова заговорила Дуня, - а Бог знает, полюблюсь ли мужу своему молодому. Может, горше полыни ему буду.
        - Полно! Такую красотку да не полюбить! - воскликнула Аленушка и крепко поцеловала Дуняшу.
        Наши предки спешить не любили. Пока шили приданое, пока шли сборы да сговоры, миновала осень, Рождество, остаток зимы. Окончательно собрались только к весне 1599 года.
        В ночь накануне дня венчания не до сна было Дуняше. Она чувствовала себя по-прежнему счастливой, но к этому примешивалось что-то вроде страха и беспокойства. Она сама дивилась, почему порою точно легкая грусть охватывает ее сердце. Жаль ли ей было навеки улетавших дней девичества, когда так трепетно билось и сладко замирало сердце в ожидании грядущей, исполненной неведомой, таинственной прелести жизни, пугала ли близость дня, когда ее счастье должно стать таким полным, таким «огромным»? Было ли это предчувствие чего-то недоброго. Недоброго?! Да разве можно было думать о недобром, если впереди предстояло одно сплошное светлое счастье?
        - А гаданье? - вспомнилось Дуняше, и вдруг она поняла, что эта грусть, действительно, есть злое предчувствие.
        Она хотела прогнать его, старалась думать о радостном «завтра», но в цепь ее светлых дум вдруг врывалась и все отравляла, как ложка полыни среди меда, мимолетная мысль. Зло ведь сулило гаданье!
        А ночь уже проходила. Ранний свет весеннего утра врывался сквозь переборчатые слюдяные окна.
        Свет - друг добра, враг тьмы и зла. Осветил он, розовый от утренней зари, головку боярышни и прогнал невеселые думы, прогнал злое предчувствие из ее сердца.
        Бодрая, веселая подошла она к окну и распахнула его. Свежий утренний холодок обдал боярышню, заставил ее вздрогнуть и плотнее закутаться в опашень, который она перед тем накинула на плечи. Аромат расцветающей зелени несся из сада.
        Чудное было утро! Да разве оно могло быть иным, когда зарождался такой чудный день? Быть может, этот наступающий день был чудным только для Дуняши, но людям так свойственно связывать то, что творится в их маленьком внутреннем мирке, с внешним миром, так свойственно быть эгоистами в счастье: «Счастлив я, счастливы все!» - слагается мысль, и лень и тяжко отогнать ее, чтобы оглянуться вокруг, чтобы заметить копошащееся вблизи горе и страдание.
        Пара птичек, весело чирикая, порхала, обгоняя друг друга, в чистом воздухе.
        Дуня наблюдала за ними.
        «Если б и нам с Павлушей, как эти пичужки, жить дружно да день-деньской шептать, как любы друг другу! Дай-то Бог!» - подумала она.
        Старуха Панкратьевна, поднявшаяся спозаранок ввиду предстоящих хлопот, войдя в комнату, заворчала на Дуняшу:
        - Дитятко! Чего ж это ты поднялась? Еще умучаешься за день! Ляг поди, не выспишься, будет днем ко сну клонить, скажут люди: ишь, невеста-то, прости господи, словно помирать сбирается - еле голову от слабости держит. Ляг, ляг!
        Дуня послушалась совета старухи, прилегла. Светлые думы превратились в светлые грезы, дрема охватила Дуняшу.
        - Спит уж, дитятко! Спи, господь с тобой! - прошамкала Панкратьевна, снова пришедшая в комнату, чтобы посмотреть, послушалась ли ее совета боярышня. Потом добавила: - Ишь, личико-то ангельское!.. Улыбочка на устах так и застыла!.. Касаточка ты моя! Пошли счастье тебе Господь!
        XX. Свадьба
        Венчание должно было произойти в одной из лучших московских церквей. Уже за три дня до этого были отправлены из вотчины в московский дом Шестуновых возы с живностью и припасами для предстоящего «столованья», после которого «молодую» нужно было отвезти в дом «молодого», где, как водится, «старейший и почтеннейший гость» должен был «выдать» молодую мужу и потом, по совершении древнего, как сама Русь, обряда «разуванья» женою своего юного супруга, в знак своего полного ему подчинения, запереть новобрачных в сеннике.
        Старуха Панкратьевна раным-рано отправилась в город присмотреть да подбодрить поваров с поварихами.
        Вскоре следом за нею тронулась и семья Шестуновых.
        Оживился, загудел давно пустовавший дом - в нем живал только наездом Лука Максимович да Андрей во время нахождения в Москве.
        Молодые лица боярышень - подружек невесты, степенные, сановитые боярыни то и дело мелькали мимо слюдяных окон, на которые были устремлены многие десятки глаз из толпы народа, собиравшегося у двора боярских хором. Пока дом представлял из себя «бабье царство», всякий мужчина изгонялся с позором, невесту снаряжали к венцу.
        Почему-то опять щемящее чувство, похожее на то, какое она испытала во время бессонной ночи, охватило Дуняшу, когда боярыни с причитаньями расплели, расчесали и заплели в две косы ее длинные густые волосы. Уже в две, а не в одну, как у девицы! Но боярышня совладала с собой, и, когда пред отъездом в храм нужно было всплакнуть, Дуня, как назло, едва могла выжать несколько слезинок на свои ресницы.
        Спокойным стоял под венцем Павел Степанович. А каким красавцем он выглядывал! Голубой атласный кафтан, перетянутый в талье драгоценным поясом, украшенным самоцветными камнями и золотом, ловко охватывал его богатырский стан. Густые волосы вились кольцами, смешивались с бородою и оттеняли пышущее здоровьем лицо - кровь с молоком. Ясные, глубокие глаза серьезно смотрели на священника, медленно читавшего молитвы. Никакого волнения Павел Степанович не испытывал - на брак свой он смотрел как на обязанность, а легка ли, тяжела ли она была - ее надо было выполнить. Думая так, он удивлялся, почему так задрожала в его руке ручка Дуняши, когда священник соединил их руки, чтобы обвести брачующихся вокруг аналоя.
        И позже, во время столованья, когда охмелевшие гости наперерыв кричали: «Горько!» - он, целуя молодую жену, не чувствовал сердечного трепета, спокойно смотрел в ее глазки, с любовью глядевшие на него украдкой и словно старавшиеся прочесть в его глазах: «Люба ль тебе я, соколик мой ясный?»
        - Что за красотка у тебя женка! - шепнул Павлу сидевший рядом с ним князь Алексей.
        - Красотка? - переспросил тот с легкой усмешкой и впервые внимательно взглянул на лицо своей молодой жены.
        Слегка покрасневшее от смущения или от тяжести непривычной для ее головы высокой кики личико Дуняши было прелестно; розовые уста ее, казалось, ждали поцелуя, а темные очи искрились огоньками из-под ровных темных же бровей.
        Павел залюбовался ею, как любовался бы породистым конем, и, когда опять раздались клики «Горько!» - он уже не так холодно, как раньше, поцеловал свою молодую жену.
        Обжег этот поцелуй Дуняшу, вспыхнула она, потупила очи, и в голове молодой боярыни, не знавшей, какою любовью любит ее муж, молнией пронеслась радостная мысль: «Люба!»
        Не видела она в своем смущении, сколько муки в это же время выразилось в глазах сидевшего против нее Андрея.
        - Приятель! Налей-ка мне чарочку пополней! - глухо промолвил он, обратясь к своему соседу.
        - Повеселиться хочешь поболе? Доброе дело! А то, вишь, ты ровно на поминках, а не на свадьбе сидишь, таково-то сумрачен! - сказал тот, наполняя уемистую чару зеленым вином.
        - Да, повеселиться… - ответил Андрей, залпом осушив чару.
        - Что ж, еще? А? - предложил приятель. - И я с тобой.
        - Выпьем.
        И он пил чару за чарой, чтобы только заглушить, залить то, что жгло ему сердце.
        - Чай, скоро мы и на твоей свадебке так попируем? - сказал Павел князю Алексею.
        - Бог знает! - с легким вздохом ответил тот.
        - Да уж попируем! Знаешь, ищи-ка невесту.
        - Уж есть на примете.
        - Так чего ж лучше? Женись поскорее!
        - Рад бы, да…
        - Да уж ладно, ладно! Чего толковать! Должен жениться, коли твой друг-приятель поженился! - говорил слегка захмелевший, как и все пировавшие, «молодой».
        «Эх, если б правда пожениться нам с Аленушкой поскорей!» - подумал князь Алексей.
        И эта мысль крепко засела в его мозгу. Когда, по окончании свадебного пира, он с слегка затуманенной хмелем головой вернулся в свой дом, то так и заснул с мыслью: «Эх, если б нам с Аленушкой поскорей пожениться!».
        XXI. Брат и сестра
        В одной из палат царского дворца сидела, склонясь над каким-то рукописным «сказанием», молодая девушка. Она была очень хороша собой. Белизна лица ее казалась еще ярче от черных, как вороново крыло, волос, заплетенных в одну косу, падавшую теперь, когда девушка сидела, до самого пола; здоровый, переливчатый, не яркий, нежный румянец оживлял мраморную белизну, тонкие черные брови слегка срастались над носом, с чуть заметною горбинкой. Когда она, читая, улыбнулась, две ямочки появились на щеках, и блеснувший из-под розовых уст ряд жемчужных зубов словно озарил это прелестное личико. Эта красавица была дочь Бориса Федоровича Годунова, царевна Ксения.
        Царевна, вероятно, устав сидеть согнувшись, оторвала глаза от рукописи, привстала и слегка потянулась.
        Ксения была скорее высокого, чем малого, роста и была полна тою полнотою, которая не безобразит, а только придает приятную округлость членам. Ее глаза - нет, тут слово «глаза» не годится, оно слишком обыденно, слишком мало говорит - это были очи глубокие, большие, черные, то затуманивающиеся легкою дымкой, то искрившиеся веселыми огоньками. Такие очи способны одним взглядом или заставить сладко забиться сердце, или наполнить печалью, когда взглянут с укором, или, когда на длинных бархатных ресницах блеснет алмазная слезинка, потрясти душу неописуемым горем.
        Ксения хотела уже снова склониться над рукописью, когда дверь с шумом распахнулась и в комнату вбежал, радостно хлопая в ладоши, мальчик-красавец, схожий лицом с царевной.
        По лицу ему можно было дать лет двенадцать, но телом он был развит не по летам: он был плотен, высок - почти такого же самого роста, как семнадцатилетняя Ксения, - и обещал стать со временем богатырем.
        Вбежав, он подпрыгнул несколько раз, потом, схватив царевну за плечи, с веселым смехом закружил ее по комнате.
        - Брось, Федя! - со смехом говорила Ксения, вырываясь из рук сильного мальчика.
        Федя сделал еще несколько поворотов, потом вдруг опустился на лавку, слегка запыхавшись.
        - Ух, устал!
        - Ишь расшалился! Вот я тебя ужо! - с притворной угрозой промолвила Ксения.
        - С радости я, сестрица!
        - Больно уж радость, знать, велика?
        - Куда как! Бо-о-льшущая-пребольшущая!
        - Поделись, что ль, со мной.
        - Что ж не поделиться! С царем-батюшкой на приеме вместе буду! В платье, это, в золотом, с цепью на груди…
        - Только-то и всего? Ужли платью так обрадовался?
        - Нет, что платье! Прием-то какой! Ведь не гонца какого-нибудь ляшского али татарского принимать будем, а…
        Тут он вдруг остановился, словно спохватясь.
        - Что ж недоговариваешь? - спросила Ксения.
        - Нельзя! - таинственно промолвил царевич, стараясь придать серьезное выражение своему детскому личику.
        Царевна пожала плечами:
        - Нельзя, так не говори.
        Но, как видно, мальчику сильно хотелось поведать свой секрет, и он старался задеть любопытство сестры.
        - Эх, если б знала ты!
        - Что знать-то? - проговорила царевна равнодушно.
        - Гмм… Знаю я кое-что, да не скажу.
        - Не говори, твое дело!
        - Ай-ай, если б я сказал тебе!
        - Что тогда? Небось от батюшки бы тебе попало?
        - Нет, ты бы сама не своя стала.
        - Ой ли?
        - Верно слово! Чай, ночку-другую не поспала б!
        - Такова новость? Полно смешить-то!
        Мальчик обиделся:
        - Как хочешь, верь не верь… Мне-то что!..
        И царевич с холодным видом направился к двери.
        Но любопытство Ксении было уже возбуждено.
        - Полно, Федюша! Обиделся? Осерчал? А? Ишь, Федул - губы надул какой! Не смей злиться, злюка этакий! - говорила она, догнав и целуя брата.
        Лицо того мигом прояснилось.
        - Вовсе я даже и не злюсь, а так…
        - Ну, скажи, что за новость такая?
        - А новость та, что встречать мы будем ни боле ни мене как жениха твоего!
        Лицо Ксении вдруг залилось яркой краской.
        - Что ты! - воскликнула она.
        - Сам слышал, как батюшка сказывал, что королевича этого в женихи тебе прочит.
        - Королевича?
        - Да.
        - Какой же он, королевич? Как звать его?
        Царевич хитро посмотрел на сестру:
        - Да, ведь ты же не больно знать-то хотела.
        - Ну, милый! Ну, голубчик! Скажи! Чего тебе стоит? Ну, родненький.
        - Уж так и быть, скажу! - ответил мальчик с видом снисхождения. - Свейский[104], королевич.
        - Крещеный же, чай?
        - Вестимо, не нехристь, а только не нашей веры.
        - Как звать его?
        - Густавом.
        - Имя совсем немчинское!
        - Так ведь свейский немец и есть…
        - Хоть бы полсловечка мне кто про жениха шепнул! Никто не обмолвился! - с легкой досадой проговорила царевна.
        - Кроме батюшки, немногие и знают… Думается, что матушке и то неведомо. Кабы я не сказал - ничего бы ты долгонько еще не узнала! Смотри не проговорись!
        - Ну вот! Стану! Скоро он приедет?
        - Завтра встречать будем. Уж бояре давно встречь ему отправились.
        - Повидать бы, хоть глазком одним, что за жених такой. Да где повидаешь! - с грустью промолвила царевна.
        Царевич что-то обдумывал.
        - Вот что. Я твоему горю пособлю, - сказал он после недолгого молчания.
        - Ай, милый!
        - Ты тайком спустись вниз, проберись к Золотой палате…
        - Трудненько!
        - Что делать! Я там, может, шепну кое-кому, чтоб тебя не остановили… Может… наверно не знаю… Да проберешься как-нибудь! А там в двери скважинка есть… Малая, правда, но все ж видать можно - я тоже через нее сматривал, бывало.
        - Гмм… Попробую.
        - Попробуй, попробуй! Ну что? Хороша ль новость?
        - Хороша ль, дурна ль - сама не знаю.
        - А, чай, ночку сегодня не будешь спать спокойно?
        - До сна ли!
        - То-то вот и оно! А еще было на смех меня подняла! Вот и видать, что не мужчина, а баба!
        И двенадцатилетний «мужчина» солидно вышел из комнаты.
        XXII. Боярская беседа
        Свеча, стоявшая на столе, на котором виднелись остатки изобильной трапезы, бросала трепетный свет на лица двух сидевших у стола бояр. Один из них был гость, другой - хозяин хором. По мясистому, гигантскому носу в госте нетрудно было узнать Степана Антоновича Белого-Туренина.
        Хозяин, худощавый старик со щетинистой бородою и стоявшими ершом подстриженными усами, был не кто иной, как князь Фома Фомич Щербинин. Он держал глаза опущенными вниз, лишь изредка бегло вскидывая их на собеседника. Неприятны были эти глаза, холодные, бесцветные. Когда старик улыбался, они оставались прежними, в них не виднелось и проблеска веселости. Если глаза - зеркало души, то недобрая душа должна была быть у этого щетинобородого старца.
        - Нет, ты вот что мне скажи, - говорил Степан Антонович, отхлебнув добрый глоток крепкого меда из объемистой чары, которую держал в руке, - вот что скажи, ужли такое дело свершиться может?
        Фома Фомич пожал плечами:
        - Чего на свете не бывает!
        - Неслыханное дело, чтобы за немчина царевну русскую выдавали! Боярышню если б, и то призадуматься пришлось бы, а тут экое дело! Ведь он, чай, веры поганой?
        - Не то чтобы… Все ж христианин. Да, должно, нашу примет.
        - Тогда иной сказ… А только все-таки дивно, что за охота царю дочь свою за немчина заморского отдавать? Коснись до меня - я б ни за что!
        - То ты, а то он. У него свой расчет.
        - Гмм… Хоть выбрал бы повиднее, а то что - королевич, которому в страну родную и носа показать нельзя! Ведь прогнан он, этот-то, как бишь его? Густав Ерикович, коли по батюшке называть, потому - сын Ерика, круля свейского… Ерикович! Сказать - язык сломаешь!
        - Такой ему и надобен.
        - А мне думается, что получше ему не достать, вот он на Ераков… Еран… Ериковича - тьфу! насилу вымолвил - и бросился.
        - Не скажи! Не таковский он, чтоб зря делать.
        - Не вдогад мне.
        - Роду Годуновы не бог весть какого… Выдаст царь дочку свою за королевича замуж, чай, это подбавит знатности маленько?
        - Ну, за такого-то выдать честь не больно велика!
        - Каков ни есть, а все королевич… Потом, выдай он Ксению за иного какого иноземного князя, тот поженится да и укатит с женой молодой на свою сторону. И прощай, и делу шабаш! Борису пользы от этого самая малость будет да и дочки ему, быть может, век весь увидать не придется. Так ведь?..
        - Пожалуй что.
        - Ну а если он за Густава-то ее отдаст, так тот здесь останется - потому, куда ему и деться? И будет Борис Федорович вертеть им, как захочется. Хочет - сотню городов даст, хочет - в псаря обратит.
        - Да, мозговат царь Борис Федорович! Недаром в цари его выбрали. А прежде, при Иване царе, каким был - тих, скромен, его и не заметишь. А теперь на-ка! Царь!
        - Сумел пролезть! - пробурчал сквозь зубы Щербинин.
        - Ась? Что ты сказал? Не расслышал я…
        - Нет, ничего… я так, про себя… Что, ты сына поженил, кажись?
        - Как же, как же! Поженил. Жаль, что тебе на свадьбе побывать не пришлось.
        - Что делать! Не взыщи, сам знаешь - в отъезде был.
        - Знаю, знаю. Так это не к разу пришлось.
        Степан Антонович хлебнул из своей чары, помолчал, потом спросил:
        - Что ты своего сына не женишь?
        - Да все собраться не могу. Подумываю.
        - Невесту сыскать не долго.
        - За моего сына всякий рад будет дочь отдать! - с гордостью промолвил князь.
        - Вестимо, вестимо! И богат, и родовит.
        - Выбрать надо подходящую. Была б жена жива моя, живо бы нашла, а мне где возиться?
        - Да, забот, чай, и то короб целый?
        - И не говори!
        - Однако мне и в дом пора, - сказал Степан Антонович, допив чару и обтирая усы. - Завтра, чай, свидимся? - добавил он, вставая.
        - На приеме королевича буду беспременно… Ты б посидел… Чего спешишь?
        - Нет, пора! И то засиделся… - ответил Белый-Туренин, лобызаясь на прощание с хозяином.
        XXIII. Грезы царевны
        Правду сказал царевич - плохо спалось Ксении в ночь после его сообщения. «Жених» - это слово так много говорило царевне. Жених - это особенный человек, непохожий на иных людей, как непохож сокол на грачей крикливых…
        Ворочается с боку на бок царевна на постели своей пуховой. Не спится ей. Как ни отгоняет она думушки, не дают они ей покоя. Приподняла голову царевна от жаркой подушки. Тихо. Только откуда-то доносится чуть слышно чей-то храп. Лампада разгорелась и светит, что свеча. Села Ксения на постели.
        Черная коса царевны расплелась и рассыпалась по обнаженным плечам, оттеняя их белоснежную белизну, и овал лица, среди этой волны черных волос, кажется изваянным из мрамора, а очи на этом беломраморном лице кажутся еще глубже, еще черней, чем всегда.
        Задумалась царевна, смотрит в глубь опочивальни, не мигнет, будто видит она что-то в трепетных лучах лампады, наполняющих комнату, и такое, от чего не хочется ей глаз отвести. И царевна, действительно, видит, видит не то, что пред очами, не край узорной занавески, на которую уставилась, а то, что позади очей сокрыто в ее пылающей голове: мысль воплотилась в неясный облик.
        Пленительный образ ее жениха - королевича - рисует Ксении воображение. Она уже страстно любит это порожденье пылкой мечты, этого своего воображаемого жениха.
        Таков ли он будет на деле, о том она не заботится: он, «ее королевич», как в мыслях называет она жениха, должен быть таким, а не иным.
        Долго мечтала царевна, потом постепенно рассеялись грезы, иной характер приняли думы.
        «Брат говорит, чтоб спустилась я к Золотой палате, - думает Ксения. - Ему, мальчику, кажется это куда каким легким, а на деле не то. Как я уйду, если за каждым шагом моим десяток очей присматривает? И думать нельзя! Рада бы, да что поделаешь? Надобно иное что-нибудь придумать. А увидать его хочется! Хоть бы глазком одним… Как будет королевич подъезжать, надо в оконце взглянуть. Это сподручней всего будет… Одна беда - пожалуй, и от окна прогонят мамки да няньки докучные, дозорные… Ну да это мы устроим, ухитримся…»
        Быстро летели думы царевны, и она, занятая ими, не замечала, как проходила ночь, как бледнел свет лампады, словно желтоватые лучи ее огня тонули в белых лучах утра.
        Терем понемногу просыпался. В смежных с опочивальней покоях слышался шорох, легкие шаги.
        «Войдут ненароком, увидят, что не сплю…» - подумала Ксения и, опустив голову на подушку, прижмурила очи.
        XXIV. Неожиданный гость
        - Здорово, дядя Иван!
        - Здорово, землячок! А кто ты такой будешь?
        - Али не признаешь?
        - То есть ни боже мой! Совсем, значит, незнаем ты мне.
        - Ах, грех какой! Да неужели мальца Микитку забыл вовсе?.. Еще в былую пору гостинцев ему вдосталь давывал… Правда, времени с той поры прошло немало…
        - Микитку?
        - Да. Приятеля твоего Панкратия сына.
        - Ой ли? Да неужто это ты, Микитушка? Вот гость дорогой! А, ей-ей, не признал бы тебя, коли б ты сам не сказал. Давай поздравствуемся как след… Ах ты, мой родной! Ишь, каким стал - высоким да крепким парнем, а ведь я тебя вот этаким мальцем махоньким помню… Эй, жена! Встречай гостя да наставляй на стол всего, что в доме найдется!
        Такой разговор произошел между царским истопником Иваном, прозвищем Безземельный, и пришедшим к нему рано-поутру молодым широкоплечим парнем, с недурным загорелым лицом и добродушными голубыми глазами.
        Скоро гость и хозяин уже сидели за накрытым скатертью столом, уставленным довольно изобильными снедями. Гость ел с большим аппетитом. Иван не мешал ему насыщаться, не досаждал расспросами.
        Ребятишки Ивановы, притихнув, стояли в сторонке, во все глаза смотря на незнакомого гостя.
        Расспросы и разговоры начались, когда гость утолил голод.
        - Ну, уж искал же я тебя, дядя Иван! Всю Москву, почитай, исколесил! - сказал Никита, вытирая краем скатерти свои жирные после еды губы.
        - Найти не мог?
        - Не мог! Так и не нашел бы, кабы случаем не узнал, что в истопниках ты.
        - Да, сподобил меня Господь чести такой, - ответил с некоторой гордостью Иван. - А ведь как трудненько раньше жилось - злому татарину не приведи бог! Ну а ваши как?
        - Да что, плохо! Бескормица… Кабы еще к земле крепкими стали, так, может, боярин прикормил бы - хоть и не сладка неволя, но все ж хоть сыты были б, а мы ведь вольными остались.
        - Та-ак. А ты в Москву-то как попал?
        - Да на заработки… Батюшка-то ведь помер.
        - Помер?! Ах ты, господи! Давно ли?
        - Нынешней весной.
        - А какой крепкий мужик был, царство ему небесное, кто думать мог!
        - Да, вдруг его подкосило. Всего и болел два дня, - понурясь, сказал Никита. - На мне теперь семья вся.
        - А велика ль она? - спросила жена Ивана.
        - Пятеро, окромя меня: мать да ребят четверо: двое братьев и две сестры. Старшой-то, после меня который, значит, тот парень большой и работать не ленив, а другие-то малы еще…
        - Да, невеселы дела!.. - со вздохом промолвил Иван.
        - Что это ты, дядя, сегодня словно на праздник разнаряжен? - переменил разговор Никита.
        - Сбирался я, да теперь не пойду…
        - В гости?
        - Нет, поглазеть: иноземный королевич въезжать в Москву сегодня будет.
        - Чего ж идти-то отдумал?
        - Да нетто можно от гостя такого дорогого уходить?
        - Так пойдем вместе - я тоже поглазеть не прочь!
        - Вот и ладно! А женка обед нам подготовит.
        - Что я тебя-то опивать да объедать буду?
        - И слова не молви, коли изобидеть не хочешь! У меня теперь, по милости царевой, достаток кое-какой есть, хватит на всех: живи у меня пока что, а там мы тебе и заработок найдем. Одначе, если идти, так мешкать нечего…
        - Мне сбираться нечего… Вот дай только тебе с хозяюшкой за хлеб-соль поспасибствовать, - сказал, поднимаясь из-за стола, Никита.
        XXV. Приключение на въезде
        - Мы с тобой пойдем к палате казенной… Там повидней будет… - сказал Иван, выходя вместе с Никитой на улицу.
        - Ладно, веди, куда знаешь… А это что же за королевич такой?
        - Свейский королевич.
        - Гостить к царю нашему едет?
        - Да. Ну, и окромя того… Известно, мы вот - истопники, маленькие людишки, а ведомо нам кое-что такое, что и боярину иному не пришлось узнать, - с таинственным видом промолвил Безземельный.
        Тут Иван наклонился к уху своего сопутника и прошептал:
        - В женихи царевне Ксении королевича прочат!
        - Неужто! Басурманина-то! - с удивлением воскричал Никита.
        - Чай, он и сменить веру может.
        - Так-то так… - проговорил парень и замолк. Потом тихо спросил: - А что, правда или нет, что в народе бают?..
        - Что?
        - Да про царя-то Бориса Федоровича, будто он того… гм… гмм… Димитрия-царевича извел?
        Безземельный даже покраснел от негодования.
        - И не стыдно молоть такое! Озорники, царевы супротивники слух пускают!.. Еретики нечестивые! - воскликнул он.
        - Мне и самому сдается, что неправда, - смущенно пробормотал Никита.
        - Неправда, злая неправда! И в уши к себе слов людей озорных не пущай… Одначе дальше нам не пробраться, кажись, - ишь, народищу-то!
        Действительно, посмотреть на въезд королевича сбежался люд чуть не со всей Москвы. Толпа образовалась огромная. Ряды стрельцов, стоявших по обе стороны пути королевича, едва сдерживали ее напор, и женские, а порою старческие или детские голоса, кричавшие: «Ой-ой! Батюшки! Давят!» - слышались нередко.
        - Ну, отсюда нам увидать не много придется, - сказал Никита. - Надо бы поближе пробраться.
        И, не дожидаясь ответа своего сопутница, дюжий парень начал усердно прокладывать плечом себе дорогу.
        После долгих усилий Никита очутился в первых рядах толпы.
        - Вот отсюда мы все увидим как следует… Не так ли, дядя Иван? - промолвил он, оборачиваясь.
        Ивана рядом с ним не было.
        «Вот те и на! Отстал, знать, а я и не заприметил», - подумал парень. Но возвращаться назад не было времени: королевич уже ехал.
        Никита весь превратился в зрение.
        Потянулись ряды дворян и детей боярских. Все в праздничном платье, на изукрашенных конях. Толпа затихла, стрельцы стояли, словно замерли. Слышно было, как глухо стучали конские ноги по мягкой, усыпанной песком дороге. Дворян и детей боярских немного - всего сотня человек, не более. Дальше за ними возок, а по бокам его и позади бояре сановитые, одетые в пестрые, расшитые золотом одежды.
        - Где ж королевич? - задал себе вопрос Никита и посмотрел на возок.
        - Стой! Здесь выйду! - прозвучал в тишине чей-то хрипловатый голос, сказавший эти слова на довольно чистом славянском языке, и вслед за тем возок остановился и из него выпрыгнул высокий, худощавый блондин.
        - Королевич! - сказал кто-то рядом с Никитой.
        - Немец, как есть, самый обыкновенный, - пробормотал Никита, глядя на долговязого, слегка сутулого, белокурого иноземца, выпрыгнувшего из возка.
        В это время до слуха Никиты долетел слабый стон. Он быстро обернулся. Невдалеке от себя он увидел бледное лицо девушки. Ее помутившиеся глаза испуганно расширились, из-за полуоткрытых губ вырывались слабые стоны.
        - Ишь, почитай, задавили сердечную! Ну и народец, что зверь лютый! - проворчал парень, пробиваясь сквозь толпу.
        Скоро его сильная рука подхватила уже почти лишившуюся чувств девушку, и он, запыхавшийся и усталый, выбрался из тесноты на свободное место.
        - Ну лебедушка! Молись Богу, благодари Его: кабы не случай, не смотреть бы тебе боле на свет белый! - сказал Никита, вытирая свое лицо, на котором выступили крупные капли пота.
        Спасенная некоторое время не могла отвечать: силы не вдруг вернулись к ней. Наконец чистый, свежий воздух, который она жадно вдыхала полной грудью, сделал свое дело.
        - Уж такое тебе спасибо, добрый молодец, что спас ты меня от черной погибели, что и сказать не могу! - промолвила она.
        - Бога благодари, не меня…
        - Как звать тебя, добрый человек?
        - Микитой звать… А на что тебе это знать надобно?
        - Молиться буду всю жизнь за раба Божьего Микиту… Теперь домой пойду скорее… Прощай, паренек!
        Девушка сделала несколько колеблющихся шагов.
        - Тебе не дойти одной… Далече живешь-то? - сказал, видя слабость спасенной им, Никита.
        - Порядком отсюда…
        - Так, слышь… Как звать-то тебя?
        - Любой.
        - Так, слышь, Люба, я доведу тебя… Пойдем…
        - Спасибо, Микитушка…
        Никита взял Любу за руку, и они медленно двинулись в путь.
        Сперва они шли молча, и Никита разглядывал наружность Любы. Девушка была среднего роста и стройна. У ней были черные глаза, обведенные дугою темных, гордых бровей, между тем как коса ее была русая с легким рыжеватым оттенком. Несколько худощавое лицо казалось бледным, быть может, от пережитого потрясения, зато пухлые губы от этой бледности казались ярко-алыми.
        «Ишь, краля какая!» - подумал Никита и тут же в своем простосердечии вымолвил:
        - И подумать только - не услышь я, такую красоточку мужичье серое насмерть задавило б! Вот, чай, женихов-то сколько б плакало!
        Люба весело рассмеялась, обнаружив два ряда мелких зубов, похожих на зубы хищного зверька.
        - Кому по мне плакать!
        - Что так? Али, скажешь, нет дружка милого?
        - Нет, - спокойно ответила девушка.
        Из дальнейшей беседы Никита узнал, что Люба - круглая сирота, что отец ее был торговым человеком, да проторговался незадолго до смерти своей, что мать ее умерла года три назад, а теперь она живет у брата, который старше, чем она, годами пятью, что брат этот женат, детей у него ни мало ни много как шесть человек и что невестка - братнина жена - злющая-презлющая баба и ее, Любу, из семьи выживает.
        Со своей стороны, Никита рассказал, кто он, откуда и когда в Москву приехал, где в городе приют нашел, - словом, когда они подошли к дому, в котором жила Люба, они распрощались как старые знакомые.
        - Может, Бог приведет и еще нам свидеться, - промолвил Никита при прощанье, почему-то вздыхая.
        - Может… - ответила девушка. - Я вот сюда недалече, в Микольскую церковь, к обедне хожу… - с улыбкой добавила она зачем-то.
        - А-а! Сюда! - многозначительно проговорил Никита, и на лицо его легло довольное выражение.
        Вернувшись домой, он застал Ивана уже сидевшим за обедом вместе с женою и детьми. Его встретили расспросами и восклицаниями. Он коротко рассказал о неожиданном приключении, скрыв, сам не зная почему, что он проводил спасенную им девушку до ее жилища: ему точно неловко было говорить об этом.
        В Москве Никите повезло: благодаря знакомству Ивана Безземельного с неким Елизаром Марковичем, ключником князя Щербинина, он был принят наймитом во двор этого князя.
        XXVI. Нежеланный жених
        Серенький зимний день. Тоскливо затянутое облаками небо, тосклив врывающийся в окна сумеречный свет. Не на чем глазу отдохнуть, хочется живой, яркой краски, а все бледно, как будто та густая пелена снега, которая теперь покрывает московские улицы, кидает на все беловатый, холодный, мертвенный отцвет.
        Не весело всем в такой день, а тому, у кого грусть на душе, еще грустней и тяжелей становится. Недаром так невесела сидит перед оконцем царевна Ксения и смотрит сквозь слюду на снег двора. Тоскуется ей. Разлетелись, как дым, белые пылкие грезы, но разогнал их не этот серый день: рассеялись они не теперь, а давно - в час приезда королевича.
        Жених… Она видела его - мельком, правда, но с нее довольно и этого; в нем не было и тени сходства с тем женихом, образ которого она видела в мечтах. Этот белобрысый немец - ее жених! Ей не верится, верней, не хочется верить. Длинный, сухопарый, с белесоватыми, «телячьими», как называла их успевшая все подметить зорким женским взглядом Ксения, глазами… Нет, Бог с ним! Не надо ей такого жениха! Брат говорит, что этот белобрысый королевич очень ученый: на каких только языках не говорит, и в день приезда на славянском языке речь сказал; он и в других науках такой же искусник - умеет снадобья всякие составить либо, по трубкам каким-то на огне прогнав, одно снадобье в другое обратить… Пусть так, а все ж лучше было б, если б, заместо учености столь великой, у него были глаза покрасивей, плечи пошире да стан постройней. Век с таким вековать - ай, бо-о-оже мой, боже!
        Занялась царевна печальными думами, не слышит она, как скрипнула дверь, как в комнату вошла довольно полная, еще не старая женщина.
        - Что задумалась, доченька? - тихо приблизясь к Ксении, промолвила пришедшая и ласково погладила рукой черноволосую головку царевны.
        - Взгрустнулось мне, матушка… - ответила Ксения Борисовна.
        - Что так? Да и не первый день грустна ты… Заприметила я, да и боярыни говорят то же… С чего ты, родная моя, а? Может, недужится, дитятко? - наклонясь к дочери, проговорила царица Мария.
        - Нет, не недужится мне…
        - А что же грустишь?
        - Сама не знаю с чего! - потупясь, сказала царевна.
        - Ой ли? Уж не порчу ль напустили на тебя? Не сглазили ли? Мало ли ноне злых людей!
        - Нет, то не с порчи.
        - Знаешь что, - решительно промолвила царица, - ты как хочешь, а дохтуру немчину[105] скажу: пусть он тебя посмотрит, пусть полечит - не иначе, как хворь с тобою какая-то непонятная приключилась.
        - Ах, не хворь вовсе! Ах, не хворь! - воскликнула царевна, потом, покраснев, добавила: - Матушка!
        - Что, дитятко?
        - Ты б мою грусть одним словом прогнать могла!
        - Будто?
        - Истинная правда!
        - А ну, каким?
        - Молви, что меня за немца этого замуж не выдадите!
        Царица всплеснула руками.
        - Ишь ты! Проведала! И откуда? Только мне, кажись, это и ведомо было! - воскликнула она. - Вот диво! Кто тебе сказал про жениха?
        - Слухом земля полнится… - уклонилась от ответа царевна.
        - Гмм… гмм… Смотри, батюшке как-нибудь не обмолвись - узнает, что тебе ведомо, осерчает.
        - Я ли обмолвлюсь!
        - То-то… Так неужли от этого грустишь?
        - От этого.
        - Замуж выходить не хочется?
        - Вас - тебя, батюшку да братца - покинуть тяжело!
        - Ой, дитятко! Девичье дело такое - подросла, и из дому вон. Еще ты оттого так и засиделась, что царевна, а будь боярской дочкой - давно бы детушек, может, своих баюкала! Ах ты, ласковая моя!
        - Да и жених - немец противный… - пробормотала, смущаясь, Ксения.
        - Вот оно что! Вот это-то, думать надо, больше всего грусти подбавляет! Ха-ха! - смеясь, проговорила мать. - Да почем ты знаешь, что противный? Может, он - красавец писаный.
        - Знаю, что противный, - сказала царевна со слезами на глазах.
        Потом вдруг обняла мать и прижалась лицом к ее груди.
        - Матушка! Родная! Ужли выдадите? - прошептала она.
        - Господь с тобой! Да ты никак плачешь? Полно! Не порти глазок своих светлых. Будет тебе! Будет! Уж так и быть, утешу: сказывал мне намедни втайности Борис, мой свет, Феодорович, что не бывать тебе за королевичем этим.
        - Ужли правда? Ах, матушка! Ах, милая! - воскликнула Ксения Борисовна, поднимая голову, и очи ее, на которых еще покачивалась на длинных ресницах одна-другая слезинка, загорелись радостью.
        - Ишь, обрадовалась! Словно тебя из татарской неволи освободили!
        - Больше, чем от неволи злой!
        - Ах, доченька, доченька! Совсем ты еще малый ребеночек! - любовно сказала мать, целуя Ксению.
        XXVII. Роковая беседа
        Колеблющееся пламя восковых свечей кидает желтоватый свет на лицо сидящего, развалясь в резном кресле, королевича Густава. Он держит в руке большой кубок и мрачно смотрит перед собой. Заморское вино, которое он потягивает, уже оказало на него свое опьяняющее действие. Белки глаз подернулись сетью красноватых жилок, а веки тяжело полуопустились. Против него сидит в почтительной позе гладко выбритый немец и лукаво посматривает на королевича.
        Густав допил кубок и стукнул им по столу так, что стоявшая на нем посуда зазвенела, а собеседник королевича вздрогнул от неожиданности.
        - Не бывать! - громко крикнул Густав, и его голубые глаза загорелись.
        - Что ты? За что твоя милость разгневалась? - вкрадчиво спросил выбритый немец.
        - Не бывать тому, чтоб я женился на этой княжне татарской! - промолвил королевич.
        - Не совсем понимаю, о какой татарской княжне ты говоришь, - наливая вина в кубок Густава, сказал немец.
        - Фидлер! Ты - хитрая лисица! Ты отлично понял, о ком я говорю.
        - Ты слишком высокого мнения о моей догадливости! - пожал плечами Фидлер.
        - Конечно, я говорю об этой вашей затворнице, о Ксении.
        - Она - русская царевна, а не татарская княжна.
        - Все равно! Эти варвары, русские, недалеко ушли от татар.
        - Да, они - варвары, но все же… Напрасно твоя милость не хочет жениться на царевне: кроме того, что это выгодно будет для тебя, ты подумай и о том, что она, говорят, дивная красавица.
        - Какая-нибудь скуластая татарская рожица! Я люблю одну, ты знаешь. Я с нею не расстанусь всю жизнь. Мне она милей царств и сокровищ, и красавиц всего мира. Я привез ее, не глядя ни на какие препятствия, сюда из Дрездена не для того, чтобы покинуть. Она для меня - луч солнца в этой вашей Московии.
        - Напрасно тебе так ненавистна Московия! Это - благословенная страна.
        - Страна варваров и медведей!
        - Страна меда и млека.
        - Однако тебя изрядно заразил здешний московский дух! - насмешливо произнес королевич.
        - Я здесь живу так, как никогда не жил бы на своей родине. Государь меня любит, жалует, от московцев я ничего не видел, кроме хорошего. За что буду я не любить эту страну?
        - Ну и люби на здоровье! А меня не неволь.
        - Гмм… Ты сам себе врагом являешься.
        - Быть может, но я - честный человек.
        - Это все условно! Честно ли отказываться от короны - ведь тебя Борис сделал бы королем ливонским, - если ты можешь облагодетельствовать своих подданных?
        - Ха! Король ливонский! Мне хотят навязать жалкую роль Магнуса! Потом, вряд ли я мог бы явиться благодетелем своих подданных.
        - Почему? Ты так просвещен.
        - Вот, именно от этого! Я предпочту мирные занятия моей любимой химией управлению государством.
        - Ну-у!.. - пробурчал с сомнением Фидлер.
        - Да, так. Кроме этого, есть еще две важных причины, - залпом осушив кубок, сказал Густав.
        - Какие? - спросил лекарь, снова наливая вина королевичу.
        - Я не хочу менять веры, не хочу также служить Московии во вред родной стране… Я не изменник, я не отступник… Я не хочу, понимаешь, не хочу! - стукнув по столу, почти крикнул королевич.
        Фидлер насмешливо посмотрел на него:
        - Мало ли что нам не желательно! Нужно подчиняться необходимости.
        - Лекарь! Не забывай, что я - королевич!
        - Я помню это. Но не забудь и ты, что у тебя нет королевства, где бы ты мог венчаться королевской короной, - дерзко ответил немец.
        - Мне не нужно напоминать о моем несчастии, - сказал Густав, успевший опять осушить кубок. - Я помню это даже и во сне. Налей-ка мне вина.
        - Смотри, это вино очень крепко.
        - Ты становишься дерзким, Фидлер! Наливай!
        - Ты таким голосом говоришь, точно я - твой холоп, - проговорил немец, уже давно оставивший свою почтительность.
        - Не много больше холопа… Ну да это мимо! Наливай скорей!
        Фидлер нехотя налил.
        - Вот, так-то лучше, - довольно проговорил королевич. - Вино доброе. Эти варвары знают толк в напитках!
        - Они знают толк и во многом другом.
        - Ну, с этим можно и не согласиться. Что у них хорошего? Что они умеют сделать порядочно?
        - Они умеют добиваться цели, умеют приневолить, когда требуется, - многозначительно проговорил Фидлер.
        Густав пристально посмотрел на своего собеседника помутившимися от опьянения глазами:
        - Ты намекаешь на что-то? На меня? Ну, меня насильно принудить нельзя. Я не из таковских!
        - Московцы говорят: сила солому ломит.
        - Солому, но не меня.
        - Королевич, ты неблагодарен.
        - Фидлер! - гневно вскричал Густав.
        - Ты неблагодарен, - невозмутимо продолжал немец, не обращая внимания на гнев королевича. - Ты ненавидишь московцев, а они тебе сделали только одно добро. Одели тебя с ног до головы и твою свиту, дали целый дом в твое владение, окружили царскою роскошью… Тебе дана возможность отдохнуть от своих скитаний. Тебя хотят женить на прекраснейшей девушке в мире, сулят королевство, и за все это ты их клянешь, поносишь… Разве это благородно?
        - Ты меня учить вздумал, лекаришка! Забылся, хам! Благодарить их!.. Ха! За что? Они хотят меня сделать игрушкой в своих руках, хотят обратить в раба, и за это я должен их благодарить! Нечего сказать, хорошо! Не бывать же тому, чтоб я им подчинился! Брошу все и уеду из этой варварской страны.
        - Как-то еще тебя выпустят! Хе-хе! - насмешливо сказал Фидлер.
        - Пусть попробуют не выпустить!
        - А что же? Или тебя побоятся?
        - Фидлер! Я размозжу тебе голову этим кубком! - бешено вскрикнул принц.
        - Это мало поможет твоему делу, - спокойно заметил лекарь.
        - Они не смеют не отпустить!
        - Почему?
        - Не выводи меня из терпения!
        - Я только спрашиваю.
        - Лучше молчи.
        - Изволь, повинуюсь.
        Они замолчали. Фидлер барабанил пальцами по столу и насмешливо посматривал на королевича.
        Вдруг Густав с шумом отодвинул кресло и вытянулся во весь рост.
        - Пусть попробуют не отпустить, пусть попробуют! - закричал он. - Я им покажу! Я сожгу всю их деревню, которую они называют Москвой! Клянусь Богом, сожгу! Начну с того дома, где живу сам!
        - Не говори пустяков, королевич.
        - Ты лучше мне не возражай! Что я сказал, то так и будет! Сожгу, сожгу, сожгу! - кричал он бешено.
        - Густав! - долетел из-за двери женский голос.
        Гнев королевича разом затих.
        - Роза, ты? Иди сюда скорей, я разделю с тобой свое горе! А ты, лекаришка, вон с глаз моих, да живей, а не то!..
        И королевич занес руку с тяжелым кубком.
        Фидлер, насмешливо улыбаясь, поспешил удалиться.
        Ранним утром следующего дня у государева лекаря Фидлера был таинственный разговор с боярином Семеном Годуновым, во время которого боярин многозначительно покачивал головою, а расставшись с лекарем, не мешкая поехал к царю. Борис Феодорович долго беседовал с Семеном Годуновым, и результатом этой беседы была царская немилость к приезжему королевичу. Густав очутился в своем роскошном доме, как в темнице, - все выходы и входы были заняты стражею. От королевича были отняты пожалованные ему было города и удел[106]. Словом, ему пришлось испытать на себе силу царского гнева. Однако царь скоро смилостивился, дал ему новый удел, гораздо худший, чем Калуга, - разоренный Углич. Там принц и жил до конца царствования Бориса, занимаясь химиею. После его перевезли в Ярославль, оттуда в Кашин. Он умер в 1607 году в одиночестве, покинутый всеми и даже тою женщиной, ради которой он отвергнул корону, разбил свою, сулившую ему счастье, судьбу.
        Таким образом, Ксении не пришлось выйти замуж за ненавистного ей «немчина», и она, не помышляя о замужестве, веселая и счастливая пела, как птичка, до той поры, пока любовь не захватила властно ее девичьего сердца.
        XXVIII. Решился
        Крутит метелица, завывает ветер, бьют снежные хлопья в переборчатые окна. Прислушивается молодой князь Алексей Фомич к голосу бури, и кажется ему, что это тоскует природа по давно погибшему лету, горюет, вспоминая знойную ласку солнечного луча. Кажется ему, что в его сердце родится отзвук этому плачу зимней бури - ведь и он тоскует по минувшим дням счастья, горюет по жарким ласкам своей любы.
        Давно злится погода - уже несколько дней, как буря разве лишь на час какой-нибудь затихала, давно грустит молодец, не видя милой своей: с той самой поры, как пошли морозы покруче. Зимой - не летом, не побежишь в одном сарафане к милому на свиданье; мало-мало, а хоть телогреечку меховую накинуть надо, а ее тайком не накинешь. Так и приходится Аленушке день-деньской сидеть одинокой в своей горенке, посматривать тоскливо за оконце, как пташка за решетку клетки, да порою ронять слезки алмазные, а ему, князю Алексею, остаются только думы о своей зазнобушке да на судьбу свою сетованья жалкие.
        А все-таки он, по привычке или в надежде на случай счастливый, каждый день коня седлает, едет к усадебке Шестуновых.
        Спешит он всякий раз так, как будто милая его давным-давно уже там поджидает, и чем ближе к усадьбе, тем больше коня понукает, и сердце надеждою бьется, что, авось, ухитрилась красотка и ждет его в нетерпенье. Но много раз приходилось ему грустным в Москву возвращаться, не повидавшись с милой.
        Вот и сегодня он так же напрасно побывал у усадьбы Шестуновых: не пришла Аленушка. Сегодня он меньше, чем когда-либо, надеялся - уж очень погодушка разбушевалась, а между тем в этот раз ему тяжелей было, чем в иные разы. Приехал он домой, спрянул с коня, прошел в свою комнатку, сбросил занесенную снегом шубу на лавку, да тут же и уселся и задумался, прислушиваясь к завываниям ветра.
        Чует он, что звучит в его сердце что-то, словно струна на гуслях, звучит жалобно, и, вторя тому, что в сердце звучит, просятся слова на уста, слова - что стоны горькие - слагаясь в песню печальную про доброго молодца да про зазнобушку его милую, злой судьбиною разлученных.
        И тянется песня эта - вот-вот конец, а на деле конец не слаживается.
        Лил уж слезы добрый молодец, горько плакала его лебедушка-зазнобушка. А у добра молодца слезы, что роса, падали, а у ней, зазнобушки, что камни-алмазы сыпались. Тосковала красна девица, руки в злой тоске заламывала; ох! кручинился и молодец, опускал на грудь головушку, думу думал вековечную, как помочь беде лихой, как состроить так, чтоб весь век свой любоваться на зазнобушку, жить как голубь с голубкою. И надумал он…
        Тут-то и обрывалась песня. Чуял Алексей, что по-прежнему звучит струна, поет, в словах излиться хочет, да не мог он слов подобрать, не находил ответа, как обратить тоску доброго молодца в радость великую. И понимал молодой князь, что, найди он конец, удачный для песни, покончит он и со своей кручиной, найдет чем помочь горю своему.
        Громче взвыл ветер, сильнее ударили снежные хлопья в переборку. И вдруг почудились князю-поэту в этом вопле бури шум многих голосов, звон чаш и кубков пированья. Сразу сложился конец песне.
        И надумал он пойти к батюшке родимому, поклониться ему до земли. Ой ты, батюшка, отец родной! Не прогневайся на сына своего за его речи непрошеные, за его просьбу слезную! Ты поди, отец мой, батюшка, отыщи свах со сватами, посылай их к моей зазнобушке, а не к ней, к девице, к ее родителям, сосватай красотку милую за сынка своего покорного. И пошли свахи сосватали, и сыграли после бояре свадебку, свадебку веселую. И зажил с той поры молодец припеваючи со своей женой молодою, целовал ее он, миловал, поцелуями она отдаривала.
        Быстро поднялся с лавки молодой князь.
        - Пойду! Надо разом порешить. Будет так-то маяться! Буду просить-молить батюшку - пусть он сосватает мне Аленушку. Неужели откажет? Помоги Бог!
        И Алексей, перекрестившись, вышел из комнаты.
        XXIX. Отец и сын
        Когда князь Алексей с замиранием сердца подошел к той комнате, где находился отец, из нее вышел навстречу ему ключник князев, Елизар Маркович.
        Это был сухой, небольшой старик, с редкою бородою клином, с хищным, крючковатым носом и хитрыми, бегающими глазами. Сладкая улыбка, казалось, никогда не сбегала с тонких, бледноватых губ Елизара Марковича, или попросту, как звал его боярин, «Маркыча». Он и говорил каким-то медовым голосом. Увидав молодого князя, Маркыч низко поклонился ему.
        - К батюшке, князинька? Да? В добрый час: батюшка сегодня в духе. Уж так-то ласков, так-то ласков, что и сказать не могу! Меня сегодня к ручке своей подпустить изволил…
        Сообщение, что отец в духе, ободрило Алексея, и он довольно смело вошел в палату отца. Однако эту смелость как рукой сняло, когда молодой князь почувствовал на себе взгляд холодных глаз старика.
        - Целуй! - протянул старый князь сыну руку для поцелуя после низкого поклона Алексея. - Зачем пожаловал?
        - Просить хочу тебя, батюшка, кое о чем… - стоя, выпрямившись перед отцом, ответил Алексей Фомич.
        Старик нахмурился.
        - Смерть не люблю просьб этих! Кажись, люди для того и народились, чтоб друг дружке просьбами да мольбами досаждать. Дня не пройдет, чтоб у меня кто-нибудь чего не попросил! Что же тебе надо?
        - Моя просьба особая.
        - Особая?
        - Да. Батюшка! - Тут Алексей опустился на колени и поклонился отцу в землю. - Не осерчай, сверши то, о чем попрошу!
        Почтительность сына понравилась старому князю.
        - Полно по полу-то валяться! Встань да сядь на скамью, поговорим.
        Алексей поспешил исполнить желание Фомы Фомича.
        - По всему видать, что ты глупенек еще, в разум настоящий еще не пришел, какой мужчине подобает. Ну, виданное ли дело, чтобы свершать то, чего еще и не ведаешь? Хе-хе-хе! «Сверши», говорит, «о чем попрошу»! Хе-хе! Эх ты, голова! Сказывай-ка лучше, что за просьба?
        - Просьба большая… - сказал молодой человек, не решаясь приступить к делу.
        - Да говори, что ль!..
        - Я уже, батюшка, возрос… Приятели мои все, почитай, переженились… Пора бы и мне жениться…
        - Вот оно что! Ха-ха-ха! - раскатисто рассмеялся старый князь. - Думал-думал да и надумал! Молодец! С чего же ты это жениться захотел? Али за спиной отцовской тебе жить надоело? Погулять на воле захотелось?
        - Нет, батюшка… Я так… Пора, потому… Годы уходят… - бормотал Алексей, красный как рак.
        - Гмм… Пожалуй, можно женить тебя… Вот, дай срок, сыщу невесту.
        - У меня есть одна на примете…
        - Уж и невесту подыскал! Кто такая?
        - Шестунова боярина дочка.
        - Шестунова? Ну, брат, боярин-то этот штука не велика!.. - поморщась, проговорил старик.
        - Не больно родовит, правда; однако все же и не из худородных… - говорил молодой князь, тревожно думая: «Ой-ой! Пожалуй, из-за рода все дело расклеится!»
        Старик задумался. Он соображал.
        «Женить сына не трудно, а какая польза с того? Надо дом ему строить, тут, чай, немало рублев утечет… А женить надо… Вот намедни Степан Антонович тоже пристал, чего Алексея не женю. Без этого не обойтись. Женить-то на не больно родовитой, пожалуй, и лучше - меньше требовать станет, домок попроще устроим. Опять же и прикруту сорвать покрупней с тестя можно - породниться с князем Щербининым - честь не малая для него. Этак, пожалуй, можно так подвести, что я из своего кармана мало чем поступлюсь. Верно! Только все это надо с толком делать, как бы не обмахнуться…»
        Придя к такому решению, старик довольно крякнул.
        Недавно красный, теперь побледневший от волнения Алексей затаил дух, готовясь услышать ответ отца.
        - Вот что, Алексей, - заговорил тот, - коли ты хочешь жениться - женись, я не прочь, хоть и на дочке шестуновской…
        - Благодарствую, батюшка!
        - Постой! Только с этим делом спешить нечего, надобно наперед разузнать хорошенько, много ль дадут они за дочкой…
        - Дадут изрядно, я знаю.
        - Насказать-то все можно! Нет, мы этак сторонкой все разведаем… Коли все ладно, ну, тогда и свах со сватами зашлем. Вот тебе мой сказ.
        - Буду ждать… - вставая со скамьи, сказал Алексей, довольный и тем успехом, какого добился.
        - До сватовства изрядно пождать придется… - промолвил старик. - Раньше как после Святок не начну и каши заваривать.
        - Твоя воля, батюшка! - со вздохом проговорил Алексей, целуя на прощание отцовскую руку.
        XXX. Кое о чем
        Старый князь как сказал, так и сделал: не спешил со сватовством. Миновали Святки, а Фома Фомич все еще разузнавал да разнюхивал, и так ловко, что Шестуновы и не предполагали, с каким родовитым человеком предстоит им породниться. Никто не знал, кроме Аленушки. Та знала - ухитрился-таки шепнуть ей словечко доброе князь Алексей!
        То-то была счастлива боярышня, когда услышала радостную весточку из уст милого! Много ночек с той поры пришлось ей не спать от наплыва думушек счастливых, и Аленушка не тяготилась бессонницей, напротив, рада была так хоть десяток ночек продумать. Потом, по мере того, как время проходило, а свахи да сваты не являлись, Аленушка стала тревожиться, уж не передумал ли батюшка Алексея.
        Но напрасны были ее тревоги, старый князь не раздумал. Сведения о достатке Луки Максимовича и о приданом, которое он даст за Аленушкой, должно быть, получились такие, какие пришлись ему по вкусу, и на Масляной неделе он порешил заслать свах.
        Шестунов был несказанно рад породниться с Щербининым, однако ничем не проявил этого, и с обеих сторон переговоры велись с достаточною важностью и степенностью.
        Будущие родственники лично ни о чем не переговаривались, предоставив все дело: Шестунов - жене, а Щербинин - свахам и сватам. Только на Святой неделе, когда уже переговоры подвигались к концу, старый князь решился побывать у Луки Максимовича. Последнего свахи известили о предстоящем приезде Щербинина, и он успел заблаговременно приготовиться к принятию дорогого гостя.
        XXXI. Едет
        В день приезда желанного гостя раным-рано поднялся Лука Максимович. Только Богу успел отмолиться, как кликнул к себе своего ближнего холопа Егора.
        - Ты, Егорка, того, снаряди холопей человек десяток. Вели им в платье почище одеться да на конях вдоль по дороге стать. Чуть завидят, что гость едет, сейчас чтобы друг дружку оповестили и который поближе к усадьбе будет, чтоб, коня не жалея, сюда скакал, а остаточным чтоб гостя ждать, подъедет он - шапки скинуть и опосля до ворот дворовых проводить его… Понял, старый? - говорил Шестунов.
        Егор, седой старик, ровесник Панкратьевне, если еще не постарше ее, усиленно моргал глазами и шамкал:
        - Справим, как сказываешь, боярин. Не впервой - бывало уж так при батюшке твоем. Как не понять, все понял! - заключил он свое бормотанье и поплелся из комнаты.
        А на смену ему боярин кликнул жену свою:
        - Слышь, Марфа, ты не осоромись сегодня, погляди раз да и другой, чтоб все ладно было… В поставцах посуда перечищена ль?
        - Блестит так, что хоть смотрись в нее! - похвастала Марфа Сидоровна.
        - Полавошники-то сменила?
        - Нет еще, да время терпит, сменю.
        - Тебе все терпит! И выйдет так, что приедет гость, а на лавочках тряпицы грязные заместо полавошников лежат! Смени сейчас!
        - Сменю, сменю, будь покоен.
        - С тобою-то и быть спокойным! Положись на бабу, так осоромишься до того, что после стыдно будет людям на глаза показаться. На столы-то скатерти новые положила?
        - Да где ж еще в такой ранний час все сделать?
        - Смотри! Подведешь меня - тогда держись! - пригрозил боярин. - Ты так подстрой, чтоб Аленкиных рукоделий поболе в светелке было. Я нет-нет да в беседе Фоме Фомичу и покажу: «Вон, глянь, гость дорогой, и это - Аленушкина работа. Искусница она у меня!»
        - Ладно, положу.
        - А чем ты угощать гостя будешь?
        - Да по тому глядя, как приедет - к обеду али позже.
        - Ну, коли к обеду?
        - Наперед всего пасочки отведать, да куличика, да ветчинки, да яичек…
        - Ну, это мимо! Это вестимо, как водится. А обед-то самый?
        - А впереди всего подать прикажу пирог с рыбкой, а потом пирога с капустой, после пирожка с говядиной, за пирогами - щи жирные, выпревшие изрядно, за щами - похлебочки, после сего осетринку отварную, гуська с капустой, бараний бок с кашкой гречневой, курочку выкормленную, оладьи, пирожки сладкие. Потом сласти: яблочки там, засахаренные, орешки в меду, пастил разных… Вот, кажись, обед ничего?
        - Не так, чтобы очень.
        - Чем не по нраву?
        - Не не по нраву, подать можно, а только б не мешало бы снедей еще прибавить. Вон, ты рыбу-то всего один раз подашь.
        - А в пироге?
        - То пирог с рыбой, а не рыба. Опять же и баранины можно б еще иначе подать не токмо что с кашей, потом уточку бы еще… Ну да ладно, сойдет. Питий-то у нас довольно?
        - За глаза!
        - Ну, ин ладно.
        Лука Максимович направился к двери.
        - Куда же ты? Сбитеньку-то разве не будешь пить?
        - До сбитня ль мне теперь! Гость скоро должен прибыть важнейший, а она со сбитнем! Эк дура баба!
        И боярин вышел из комнаты, сердито хлопнув дверью.
        Марфа Сидоровна недовольно покачала головой.
        - Ну, уж и не дай бог гостей этаких принимать! - проворчала она.
        Было уже недалеко до полудня, когда Лука Максимович покончил наконец со всеми хлопотами. Все было вымыто, выметено, вычищено, холопы одеты в кафтаны и рубахи почище да поновей - словом, все пришло в желанный для Шестунова вид.
        «Ну, слава богу, управился! Теперь можно ждать спокойно!» - подумал Лука Максимович и тут только с испугом вспомнил, что он забыл самое важное - одеться самому в праздничный наряд: он как надел утром засаленный повседневный кафтан, так и оставался в нем и до сих пор.
        - Егорка! Митька! Петька! - начал он не своим голосом сзывать холопей. - Черти! Где б напомнить боярину, что наряд сменить надо, а они и в ус не дуют! Тащите ферязь из объяри[107] травчатой и сапоги красные… Да живей, чтоб вам пусто было!
        Холопы кинулись исполнять боярский приказ.
        В это время в комнату вбежал один из выставленных на дороге дозорных.
        - Едет! - крикнул он.
        Лука Максимович заметался во все стороны.
        - Так и знал! Как назло! Не успею! Не успею! Ферязь, черти! - завопил он.
        Однако он успел, и, когда он, вспотевший, красный, выбежал на крыльцо встречать гостя, возок Фомы Фомича, запряженный несколькими лошадьми цугом, еще только что подъезжал к воротам двора.
        XXXII. Дорогой гость
        День был чисто весенний, и комнату, в которой обедали бояре, теперь, благодаря лившимся солнечным лучам, можно было назвать действительно светлицею.
        Фома Фомич сидел в переднем углу, против него, по другую сторону стола, поместился Лука Максимович, старик Егор, стоя за спиной господина, «смотрел в стол и в стол сказывал», т. е. наблюдал, чтобы вовремя сменять яства, и давал знак другим прислужникам, которых в комнате находилось немало. Часто Шестунов слегка оборачивался к старику и делал ему таинственный знак; тот, в свою очередь, многозначительно взглядывал на холопей, и скоро в комнате появлялся поднос с кубками, наполненными заморским вином, и в таком порядке: от холопа к Егору, от Егора к Луке Максимовичу - достигал до гостя. Шестунов не просто передавал Фоме Фомичу кубок; он вставал, подходил к князю и с низким поклоном говорил: «Выкушай!» Тот отказывался, говорил, что ему невмоготу, что радушный хозяин его закормить и запоить хочет, и, наконец, после долгих уговариваний, соглашался, и то не просто, а с такой оговоркой:
        - Без тебя и губ не помочу!
        Тогда и Лука Максимович брал кубок, и бояре, промолвив, кланяясь друг другу: «Много лет здравствовать!» - осушали кубки, потом опять принимались за еду, чинно беседуя до нового приноса вина.
        И хозяин, и гость - оба принарядились ради торжественного случая. Лука Максимович был в знакомой уж нам ферязи из объяри с золотыми и серебряными «клинцами» и «реками»[108] по вишневой земле и в красных сафьяновых сапогах. Фома Фомич был одет в кафтан из венецейского атласа, расшитого по серебряной земле золотыми травами; «козырь» - воротник кафтана - закрывал половину затылка старого князя и - признак богатства Щербинина - был унизан по борту жемчугом, а к середине от края усыпан самоцветными камнями, подобранными в узор; сапоги у него были зеленые, с приподнятыми кверху, вышитыми золотом и шелками носками; в них были заправлены шаровары темного бархата.
        Уже много раз взглядывал Лука Максимович на старого Егора, уже много раз слышалось хозяйское «Выкушай!» и ответное гостя: «Не буду без тебя!» Покраснели лица бояр, речь стала оживленней.
        - Моему Алешке за деньгами нечего гнаться - слава богу, меня Господь богатством не обидел… - говорил Фома Фомич, глаза которого под влиянием хмеля утратили свое холодное выражение.
        - Кому о богатстве твоем не ведомо! - слегка заплетающимся языком ответил Лука Максимович.
        - К тому говорю, что женить хочу Алексея на дочке твоей не приданого ради, и, коли требую прикруты и хочу, чтоб она была вся, до алтына последнего, выдана, так не корысти ради, а соблюдения обыка дедовского.
        - Понимаю, княже.
        - Сыну моему не деньги надобны, а жена добрая, ласковая да не ленивая.
        - Уж что-что, а не хвастаясь скажу: такую другую искусницу, как моя Ленка, поискать да и поискать! Да вон, гляди, скатертка эта, как по-твоему, хороша али нет?
        - Скатертка добрая. Ишь, травы на ней какие выведены!.. Больно хороша!
        - Все своими руками дочка вышила!
        - Искусница!
        - Точно что, Егорушка! Подай-ка нам…
        - Нет, уволь, хозяин дорогой! Ей-ей, невмочь!
        - Пустое! Еще чарочку, выкушаешь!..
        - Разве что чарочку и то с тобой вместе.
        - Со мной так со мной…
        Вино было принесено, и бояре осушили кубки.
        Потом пошла беседа по-прежнему. Князь клялся и божился, что он не корыстен, Лука Максимович уверял, что верит ему, и расхваливал на всякие лады свою дочку.
        - Знаешь что, - промолвил после случившегося недолгого молчания Щербинин, - всем я доволен - и употчеван тобой вдосталь, и все такое, одного мне не хватает…
        - Будь добр, скажи, чем тебе я не угодил? - спросил с легкой тревогой Лука Максимович.
        - Ты-то мне всем угодил, а это у меня так уж желаньице в душе поднялось…
        - Скажи, исполню, коли могу.
        - Смерть хочется мне на сноху будущую посмотреть! Покажи ее, сделай милость.
        Лука Максимович замялся.
        - Гмм… Сам знаешь, обыка нет, чтоб бабы к мужчинам чужим выходили… - пробормотал он.
        - К чужим? Так я тебе чужой? Не сегодня завтра сына своего с твоей дочкой обвенчаю, а чужой! Коли так - прощай!
        - Да ты никак осерчал, Фома Фомич? Полно! Не гневайся! Мне что! Я рад гостя уважить, а потому только, чтоб после кумушки московские не стали девушку зазорить.
        - Экий зазор, что свекру будущему на глаза покажется! К тому ж, глянь, борода-то у меня уж сивая… Кабы помоложе был - ну, тогда, пожалуй, а то ведь без мала что старцу.
        - Что ж, посмотри доченьку мою. Мне ее казать не стыдно - не дурнышка! Егор! Скажи боярыне, чтоб шла сюда с Аленушкой, - приказал старому холопу Лука Максимович.
        XXXIII. Перелом
        Светло от лучей солнечных в горенке Аленушки, и так же светло на душе боярышни. Сидит Аленушка у окна, вся облитая теплыми весенними лучами, напевает веселую песенку и смотрит на сад, начинающий покрываться словно легким зеленым налетом. Она вспоминает свои встречи с Алексеем - тайные встречи, и в душе ее будто непрестанно твердит кто-то прерывистым, радостным голосом, что скоро не надо будет этих тайных свиданий, что скоро хоть перед всем светом может она его называть своим «милым Алешенькой», а он ее «голубкою милою».
        - Аленушка! Надевай скорей сарафан самый что ни на есть лучший! - говорит, запыхавшись, спешно вошедши, почти вбежав в комнату, Марфа Сидоровна.
        - Зачем? Ведь я и то в сарафане праздничном? - удивленно спросила боярышня.
        - Батюшка зовет… Свекр тебя повидать хочет.
        Девушка заволновалась:
        - Ах, как же я!..
        - Да уж ладно, ладно! Панкратьевна! Малашка! Агашка! Снаряжайте боярышню живее! - кричала боярыня. - И я сама пока принаряжусь…
        Спешно расплели, расчесали и опять заплели холопки косу Аленушки, вплетя в нее жемчужные нити и алую ленту с расшитым разноцветными шелками «косиком»[109], укрепили на голове боярышни кокошник с золотою вышивкой, с самоцветными камнями; надели новый сарафан на нее…
        Пришла Марфа Сидоровна, тоже принарядившаяся.
        - Покажись-ка, покажись, какова! - промолвила Марфа Сидоровна, разглядывая дочь. - Не надо ль подрумяниться тебе маленько…
        Стоявшая за боярыней и выглядывавшая из-за ее плеча Панкратьевна прошамкала:
        - Какие тут еще румяна класть, коли и так щеки жаром горят! Красота девица! Коли и такая не понравится свекру-то, так не знаю, какую ему и надобно!
        И действительно, надо было бы быть слишком прихотливым, чтобы остаться недовольным наружностью боярышни.
        Парчовый сарафан, ложась красивыми складками, обрисовывал стройную фигуру Аленушки, белизна шеи оттенялась ожерельем из темных камней, смущенное, пылавшее личико казалось обворожительным.
        Когда Аленушка вместе с матерью вошла в комнату, где сидели бояре, и отвесила низкий поклон сперва гостю, потом отцу, глаза старого князя плотоядно уставились на нее. Он некоторое время молча ее разглядывал, пощипывая свои щетинистые усы, потом поднялся и подошел к ней.
        - А ну, похристосуемся, девица красная! Погляжу я, как-то ты целоваться умеешь, горячо ли… Христос Воскресе! - проговорил он и, не дожидаясь ответного: «Воистину воскресе!» - поцеловал троекратно боярышню прямо в губы так, что ей больно стало от его колючих усов.
        Не ожидала она этих поцелуев от будущего свекра, не понравились они ей, и словно какое-то неприязненное чувство зашевелилось в ее душе против старика. Не понравилось ей и то, когда он хрипловатым голосом с легким смехом заметил Луке Максимовичу:
        - Хороша у тебя девчонка уродилась! Хоть бы и не моему вахлаку Алексею на ней жениться!
        Марфа Сидоровна не дала долго оставаться дочке в обществе мужчин и скоро увела ее назад в горенку.
        После удаления Аленушки гость взялся за шапку.
        - Ты бы посидел, - удерживал его хозяин.
        - Нет, пора. Спасибо за угощенье… А дочка у тебя хороша! Ой хороша! - ответил Фома Фомич, облобызавшись с Лукой Максимовичем.
        Когда, провожая князя к крыльцу, Шестунов вскользь заметил, что вот, дескать, скоро и свадебку играть можно, Щербинин торопливо сказал:
        - Торопиться незачем… Оба молоды, ждать могут - чай, не состарятся. А ты, того, в надежде будь! Мы с тобой породнимся, и сомненья о том в душу не пускай - порухи не будет… Породнимся, - повторил он, особенно напирая на это слово.
        - Будем ждать… Оно, конечно, спешить-то нечего, - ответил Лука Максимович, подавляя вздох.
        - Точно… Не мешало б Алешке до свадьбы еще людей посмотреть да пожить с ними: погуляет - так милей жена молодая да домок свой родной станет.
        Шестунов поспешил с ним согласиться.
        Фома Фомич, бывший все время, пока сидел у Луки Максимовича, очень веселым, вернулся домой почему-то очень сумрачным и на робкий вопрос сына: «Ну что?» сухо ответил:
        - Поговорил с Шестуновым… Видал и девку - ничего себе, не урод.
        Потом он прошел в свою комнату и заперся.
        Алексей был доволен и таким ответом, он знал, по крайней мере, что дело сладилось.
        Однако случилось событие, надолго отсрочившее свадьбу. Событие это отразилось также и на судьбе Павла Степановича Белого-Туренина: они оба - один по воле отца, другой - по доброй воле - отправились с послом царя Бориса Федоровича, дворянином Микулиным, в Англию.
        Тяжко было на душе молодого князя, когда он прощался со своею невестой, он - хоть это и не пристало молодцу - даже всплакнул, но делать было нечего: воля отцовская - тот же закон!
        Не так распрощался Белый-Туренин со своею молодою женой.
        XXXIV. Горькая весть
        Было около полудня.
        Молодая боярыня Авдотья Тихоновна медленно прохаживалась по столовой избе. Накрытый скатертью стол с «тарелями» и ложками указывал, что обед давно готов и стынет в ожидании прихода боярина. Павел Степанович, отправившись из дому ранним утром, до сей поры еще не воротился, и поэтому на лице поджидавшей его жены виднелась тревога.
        Но вот топот коня по двору возвестил, что кто-то приехал.
        Дуняша встрепенулась - она сердцем угадала, что это муж.
        Скоро в комнату спешно вошел Павел Степанович и, перекрестясь, промолвил:
        - Ну, жена, корми скорей мужа: страсть есть хочу!
        С этими словами он уселся за стол.
        При появлении молодого боярина в столовой избе лицо Дуняши вспыхнуло легкой краской - она до сих пор не могла отделаться от этой досадной краски при встречах с мужем. Смущение сказалось и в голосе, когда она проговорила:
        - Обед давно поспел… Сейчас нести прикажу.
        Во все время обеда они молчали; только откушав, Павел Степанович прервал молчание вопросом:
        - Сбитню дашь? Есть горячий?
        - Как же, как же! Знаю, что любишь, подготовила, - торопливо ответила боярыня.
        - После обеда вели-ка вещи мои собирать да увязывать. Пора сбираться начать… - сказал боярин.
        - Вещи? Как? - полуиспуганно-полуудивленно спросила Авдотья Тихоновна.
        - Ах да! Я запамятовал, что тебе еще ничего не сказывал: ведь я в путь-дорогу отправляюсь.
        - Куда? - упавшим голосом промолвила боярыня.
        - Далеко! За море, в аглицкую землю, с Микулиным, послом государевым. Дня этак через два едем…
        Ничего не ответила Дуняша, только крупные слезы сверкнули на ее глазах да рука, державшая в это время мису, задрожав, тяжело опустила ее на стол.
        Павел Степанович спокойно допил сбитень, встал, отмолился на иконы и, готовясь удалиться для послеобеденного сна, еще раз напомнил:
        - Так сегодня же беспременно сборы надо начать… Э! Да ты никак плачешь! - воскликнул он, заметив слезы жены. - Полно! Не навек расстаемся, приеду опять…
        Он наклонился к жене, слегка прикоснулся губами к ее щеке и, позевывая, вышел из столовой избы.
        А Авдотья Тихоновна по уходе мужа опустила голову, закрыла лицо руками и заплакала.
        Тихи были ее слезы, но они были горше громких рыданий. Чувствовала молодая женщина, что будто оторвалось что-то от ее сердца, оттого-то и ноет оно, и бьется мучительно. И катятся слезы - вон уж сквозь сжатые пальцы рук пробиваются. Но не излиться в них горю до той поры, пока не исчезнут бесследно, не заменятся новыми те думы, которыми полна голова боярыни: «Покидает меня мой желанный, оставляет сиротой горемычною! Ах, не люба я, знать, ему, соколику, что не желает он меня, своей жены молодой!»
        А когда исчезнут эти думы?
        XXXV. Мед с полынью
        Заря догорала.
        Шумные днем московские улицы затихали в полумраке. Отблеск заката уже слабо виднелся на кресте колокольни Ивана. С реки тянуло легкою ночною сыростью.
        В это время Никита, племянник Безземельного, спешно направлялся к городской окраине. Он часто поднимал голову, взглядывал на все более темнеющее небо и подбавлял шагу. В конце концов он уже не шел, а почти бежал. Тревога виднелась у него на лице. Вдруг он замедлил шаг и вздохнул облегченно.
        - Слава богу! Ее еще нет! - пробормотал Никита, всматриваясь в даль сквозь сумрак.
        Он подошел к пустынному берегу Москвы-реки, где лишь поодаль, там и сям, были разбросаны лачужки, остановился и перевел дух.
        Вдруг чьи-то руки крепко обхватили его… Он слегка вздрогнул и обернулся.
        - Любка! Будет баловать! - смеясь, сказал он.
        В ответ послышался серебристый смех, и руки, державшие его, поднялись выше, обняли его шею.
        Никита прильнул устами к личику девушки…
        Как сталось, что Люба из чужой вдруг стала такой близкой Никите, что дороже казалась ему всех сродников, чуть ли не ближе матери родной, - это вряд ли и сам он мог объяснить.
        Все само собой сталось. Милей и милей стали казаться молодому холопу глазки его новой знакомой, чаще и чаще хотелось видеться с нею, горячее делались речи.
        Помнит Никита, что все лукавее начала улыбаться Люба, что в очах ее будто начали порой огоньки неведомые, лукавые же, поблескивать. А он смущался. И вот Люба неожиданно обвила руками его шею и, промолвив: «Эх, ты, вахлак!» - звонко поцеловала его в губы и отбежала.
        Он бросился за нею, нагнал. Она с громким смехом змейкой выскальзывала из его рук и вдруг, оттолкнув его, стала серьезной.
        - Будет! - проговорила она. - Приди завтра сюда же… Теперь прощай!
        И девушка стрелой пустилась к своей лачужке.
        Сперва он хотел бежать за нею, потом раздумал и только проводил ее глазами, постоял некоторое время и поплелся домой.
        Счастлив ли он был в ту минуту? Пожалуй, более смущен, чем счастлив. Да и после полного счастья не было. Ему порою казалось, что Люба вовсе не любит его, только смеется над ним. Часто он прерывал поцелуи и поднимался разгневанный, со сверкающими глазами.
        - Ты тешишься надо мною! - сжимал он кулаки.
        Ему в это время хотелось растерзать эту девушку с хитрыми лучистыми глазами, взгляд которых резал его, как ножом.
        А Люба смеялась, блестя своими мелкими, хищными зубами, и приговаривала:
        - Вот таким ты люб мне! Ишь, очи-то горят!.. Ну-ну, убей меня, убей!
        Было и иное. Вдруг тиха и задумчива становилась Люба. Тогда она садилась рядом с Никитой на берегу, близко-близко к воде, смотрела, если вечер был тихий, - свиданья их всегда бывали по вечерам, - как отражаются звезды в речной глади, или, если погода была ветреной, слушала, как плещутся волны о берег, и все возбуждало в ней вопросы.
        Она спрашивала Никиту, он отвечал как умел и сам спрашивал. И они рассуждали о звездах - почему светят и что они такое? Далеко ль они от земли и может ли до них долететь сокол-птица? - о странах заморских и о Руси, о вере православной и басурманской, о царе с царицею и о том, хорошо или худо царем быть. Пролетали часы, а они не замечали, как время идет, и все сидели, прижавшись тесно плечом к плечу, и не думали домой уходить. Только когда уже третьи петухи начинали петь, поднималась Люба и говорила: «Пора!»
        Никита всматривался счастливым взглядом в озаренное луною личико своей подруги, крепко обнимал ее, целовал, и они расходились. И, бывало, всю дорогу домой подумывал парень о том, что за прелесть-девица его Люба и как славно завтра они опять потолкуют. Но назавтра случалось иное - Люба являлась шаловливой, задорно-веселой, и Никита сидел недовольным, почти угрюмым.
        Чем чаще повторялись свиданья, тем больше прелести находил он в Любе, тем сильнее досадовал на нее.
        Здесь мед был смешан с доброй ложкой полыни.
        Но мед перебивал.
        Часть вторая
        I. Прибытие
        Висит туман недвижной завесой. Все потонуло в этом молочном море; темными пятнами рисуются силуэты домов в расплывчатых, неясных очертаниях. Шумит-бурлит у подножья их такая же темная, как они, но подвижная масса. Лучи солнца ударяют в белую пелену, скрывающую город, но не могут пробить толщу тумана, тонут в ней. Это - особенный туман, не похожий на туманы других стран - только Лондону, или, как называли его русские того времени, «Лунду», свойствен он. Он не солнцем вызван, не солнце его и разгонит. Вот если б сменился ветер, несущий эту молочную сырость… А ветер меняется.
        Всколыхнулся туман и приподнялся, и выступили из-под него ряды домов с высокими, крутыми черепичными крышами, с узкими, вдавшимися в толстые стены окнами… Вон Тоуэр, Лондонская крепость, «Вышгород Лундский», как именуют ее наши послы, высится мрачный, грозный, обведенный глубоким, наполненным водою рвом. Кишмя кишит народ на узких, темных улицах.
        Матросы коренастые, приземистые, с красными и от джина, и от загара под лучами всяких стран лицами, одетые в замаранные смолою куртки и круглые маленькие шляпы, идут шумными гурьбами, смеются и обмениваются между собой громкими замечаниями относительно привлекшей их взгляды какой-нибудь конфузливо опустившей глаза, рыжевато-белокурой, полногрудой «мисс», папаша которой, шествующий позади нее, благообразный, румяный, гладко выбритый фермер, яростно смотрит на них, стучит своею толстою палкою и посылает вслед ближайшему к нему повесе гневное: Rascal[110]!
        Медленно тащатся, будто все еще не успев отдохнуть, высокие, неуклюжие рабочие в грязных блузах, спешат корабельные носильщики в кожаных куртках, бредут худощавые, мрачные ирландцы, лохмотья которых бросаются в глаза; а вон бегут, скаля свои белые зубы, пришельцы из дальних стран, «цветные» разных оттенков от черного как уголь негра до светло-коричневого мулата. Едут верхами на изрядно заморенных конях небогатые дворяне - помещики-джентри; с грохотом проносится в колымаге, запряженной несколькими парами породистых коней, лорд, окруженный еще более надменной, чем сам господин, конною челядью.
        И весь этот люд стремится по одному направлению, к Темзе, большинство к тому месту ее, где построен каменный мост - оттуда виднее будет, другие - к королевской пристани. Покрыт народом берег реки так, что, кажется, негде яблоку упасть, но все ж сжимается толпа, очищает свободное место, слыша звук военной трубы.
        Это приближается сотня королевских драбантов. Блестят золоченые наконечники их пик, развеваются ветром красивые плащи, на которых жаром горит вышитый золотом герб королевы Елизаветы.
        А кто это едет за ними на великолепных, горячих конях? Вон, развеваются перья на шляпе благородного лорда, звенит, покачиваясь, ударяясь о седло, шпага простого дворянина, а дальше, на некотором расстоянии от представителей высших сословий, мешковато сидят на седлах богато одетые купцы и альдерманы.
        - Однако ж, королева хочет не малую честь оказать этим северным варварам!.. - сказал какой-то матрос своему приятелю.
        Тот пожал плечами и ответил:
        - Послы! Как же их не встречать? К тому же, как слышно, наша милостивая королева ждет для наших купцов немало выгод от торговли с этим полудиким народом…
        - Может быть. Эти медведи, кажется, не бедны.
        - Не они нужны, нужна страна их. Она велика и богата… Смотри! Едут!
        Это же слово пронеслось по толпе, и весь люд, притихнув, напряженно смотрел на Темзу, по которой скользили богато украшенные суда.
        Мерно поднимались и опускались весла и пенили мутную речную воду. Солнце, которому теперь уже не препятствовал туман, заливало своим светом и разношерстную толпу на берегу, и Темзу, и ехавших в судах.
        Вот сановито сидит сам посол государев, дворянин Григорий Микулин. Переливаются драгоценные камни на «козыре», сверкают алмазы на пуговицах его щегольского кафтана. Вон его помощник и товарищ, подьячий Иван Зиновьев, переводчик, купец Ульянов и вельможа королевин лорд Россей.
        А вот виднеются и Павел Белый-Туренин с князем Алексеем. Задумчив князь молодой, и взор его рассеянно скользит по берегу реки. Весел Павел, внимательно разглядывает он толпу и шепчет Алексею:
        - Ну и народищу же, друже!
        Чу! Грянули пушки, и залп их прокатился по городу. Вздрогнула толпа, и вдруг обнажились головы, и приветственный крик вырвался из тысячи ртов - это лондонские граждане приветствуют прибывших людей, который у королевской пристани встречает лорд Герберт Пемброк.
        Так 1 сентября 1600 года русские послы въехали в Лондон.
        II. Дед и внучка
        Небольшая комната с тяжелым, низким, сводчатым потолком была неясно озарена свечою. Свет свечи падал на длинный, чуть не во всю комнату, стол, заваленный связками пожелтелых рукописей, пергаментов и фолиантов; тут же, рядом с медной чернильницей - художественным произведением, изображавшим дракона с отверстою пастью, - лежал череп, бугорки которого были испещрены латинскими надписями, в беспорядке валялись трубки и сосуды странной формы, стояли банки разной величины, наполненные жидкостями различных оттенков.
        Перед столом, в низком, обитом кожею кресле, сидел старик. Он был одет в широкую, длинную, темного цвета одежду. Белая как снег борода падала на его грудь.
        Против обычая того времени, на голове старика не было завитого парика, да он и не нуждался в нем: его заменяли природные серебристые, падавшие на плечи волосы. Бледное, худощавое лицо обладало тою величавою красотою старости, где каждая морщина, перерезающая чело, есть могила многих годов сомнений и страданий. Стан уже заметно согнулся под бременем лет, но, несмотря на это, старец не казался дряхлым, и его впалые, окруженные морщинами, как сетью, глаза, еще сохраняли остаток огня молодости.
        Этот старец был ученый богослов, филолог, математик и алхимик в одно время. Звали его Петр-Иоганц Смит.
        Можно было бы ждать, что мы в тот момент, о котором идет речь, застанем ученого Смита склоненным над какою-нибудь древнею рукописью или за производством математических исчислений, или, наконец, с любопытством наблюдающим, как плавится на огне небольшого горна по особому способу составленная смесь нескольких разнородных металлов.
        Ничем подобным Смит не занимался. Наоборот, он занят был такою работою, которая не шла ни к его учености, ни к его летам: старик на маленьком оселке усердно оттачивал тяжелый заржавленный меч. По временам он прерывал работу, пробовал лезвие, покачивал головой и вновь принимался за старое.
        Он так был поглощен своим занятием, что не слышал, как отворилась дверь и в комнату вошла молодая девушка.
        Удивление выразилось на ее лице, когда она увидела, чем занят старец. Она неслышно подошла к Смиту и, быстро наклонясь, поцеловала его седую голову.
        Старик слегка вздрогнул и обернулся.
        - Ах, плутовка Кэтти! Ты заставила немного струхнуть своего старого деда! - с улыбкой сказал он.
        - Испугала? Правда? Прости, дедушка, я не думала тебя испугать, - промолвила Кэтти, потом добавила: - Что это ты делаешь?
        На лице старика выразилось смущение.
        - Гмм… Как видишь, точу меч… Нужно мне…
        - Для опытов?
        - Гмм… Да… для опытов. - И повторил, глубоко вздохнув: - Да, для опытов.
        - Какой он тяжелый! - сказала Кэтти, попробовав поднять меч за рукоять.
        - Рыцарский меч моего отца… Он не так уж тяжел, я им могу свободно владеть… Смотри!
        И Смит, привстав, махнул несколько раз в воздухе мечом.
        - Ух, какое страшное оружие! Им, пожалуй, можно пополам перерубить человека!
        - Подобные случаи бывали.
        - Для каких опытов он тебе нужен?
        - Так… нужен… Долго объяснять. - пробормотал старик, опуская глаза под пристальным взором девушки.
        Кэтти покачала головой.
        - Дедушка! Ты от меня что-то скрываешь! - с упреком проговорила она.
        Смит плотно сжал губы и ничего не ответил.
        - Деда! Я угадала, не так ли?
        Ученый положил на стол меч, откинулся на спинку кресла и серьезно взглянул на девушку.
        - Присядь, Кэтти, мне надо с тобой поговорить, - промолвил он.
        Девушка пододвинула к столу стул, обитый кожей, как и кресло Смита, и опустилась на него.
        Кэтти была несколько похожа лицом на своего деда. У ней был такой же, как у него, правильный, резко очерченный, строгий профиль, такие же глубокие, задумчивые глаза. Лицо ее отличалось тою белизною, которая свойственна многим дочерям Альбиона. Волна белокурых, слегка рыжеватых волос, падавшая на плечи, не закрывала высокого лба, перерезанного легкой морщинкой.
        Эта морщинка на юном лице - правда, едва заметная - придавала серьезный характер физиономии девушки и говорила, что много дум скрывается в прелестной головке молодой англичанки. Кэтти рано приучилась мыслить.
        Ее отец, сын ученого Смита, умер в то время, когда она была младенцем, мать пережила его только двумя годами. Ни братьев, ни сестер, ни других родственников, кроме деда, у ней не было. Старик и ребенок остались одни в целом мире. Дед взял ее на свое попечение и воспитал по-своему. Он удалил ее от всякого общения со сверстницами, заперся вместе с внучкой в каменном ящике с толстыми стенами, именуемом лондонским домом, и, вместо игрушек, сунул ей в руки латинскую азбуку, сказав: «Учись и играй!»
        Молодой ум требовал пищи; девочка с жаром принялась за ученье и десяти лет знала латынь не хуже иного католического монаха.
        Постепенно Смит посвятил ее и в другие отрасли знаний, и к семнадцати годам она стала ему незаменимой помощницей в его ученых трудах. Девушка-ученый привыкла к скучной затворнической жизни; у ней не было иных мечтаний, кроме тех, как бы поглубже проникнуть в волшебный храм знания. Когда старый Смит с вдохновенным взором говорил ей о том, чего добьется наука, или, посвящая ее в свои труды, завещал ей не бросать после его смерти начатого и продолжать работу вместо своего «учителя», как он называл себя, глаза Кэтти горели каким-то фанатическим блеском. Смит часто говорил ей о жизни, которая кипела за стенами их жилища, и называл эту жизнь пошлой и мелочной, борьбою земных ползунов из-за пустой соломины. Он умолял ее не выходить замуж…
        - Помни, Кэтти, - говаривал он, - что только наука и поэзия есть жизнь! С чем сравнишь ты восхищение, которое овладевает тобой, когда, после долгих усилий, подмечаешь, наконец, до той поры скрытый закон природы? Ведь эта победа большая той, какую одерживал Цезарь над толпой каких-нибудь несчастных галлов. Ты, слабый человек, раб и порожденье той грубой материи, которая всегда держит тебя в своей власти, силою своего духа победил враждебную природу, узнал, наперекор ей, то, что она так строго охраняла для того, чтобы ничтожный раб не превратился в ее господина!.. Что доставит тебе большее наслаждение, чем поэзия? Разве ты не чувствуешь, как сладостно успокаивается твое сердце под плавный стих гекзаметра? Разве музыка стиха не ласкает твоего слуха, а воображение не рисует тебе картин и образов, ярче и лучше которых не найти в серой действительной жизни? Если Бог просветил твой разум, одарил чуткой душой, способной воспринимать вдохновение поэта, то не иди в толпу мелких, ничтожных людишек, затворившись от них в стенах твоего жилища, чтобы их пошлость не омрачила твоего чистого наслаждения, и
воскликни вместе с Горацием: «Odi profanum vulgus et arceo!»
        Ты не должна, Кэтти, выходить замуж… Ты не должна попасть под власть грубого владыки. Что даст он тебе? Несколько минут чувственных наслаждений, заставляющих упасть человека на уровень животного, а потом?.. Потом он сделает тебя нянькой своих детей, истощит твое тело, иссушит душу прозою обыденной жизни! Нет, Кэтти! Пред тобою есть лучший жребий! Останься девственно-чистой, как жрица Весты, и храни, как она, священный огонь!
        Слушала девушка подобные речи и соглашалась с ними, и вся была полна желанием последовать наставлению деда, но в ее уме, привыкшем думать строго логично, мелькали вопросы: почему сам дед не сделался чистым жрецом науки и искусства? Почему он женился и имел семью и ниспадал, как он выразился: «до уровня животного»? Она не могла ясно разрешить это противоречие, но иногда ей казалось, что дед оттого так проповедует, что сам уже прожил жизнь и устал от нее, а будь он юным, то… то, верно, не досказал бы, по крайней мере, половины своей вдохновенной проповеди.
        И странное дело! На Кэтти - «девственную жрицу священного огня» - после нескольких минут подобного раздумья точно холодком веяло от огромных фолиантов и математических вычислений.
        - Да, я должен с тобой поговорить… - повторил Смит, когда его внучка села.
        - Я слушаю, учитель, - ответила Кэтти.
        III. Рассказ деда
        Старик некоторое время молчал, собираясь с мыслями, потом тихо начал:
        - Кэтти! Моя милая девочка, моя дорогая ученица! Я много раз говорил тебе, что надо бежать от той шумной жизни, которая кипит за стенами нашего жилища, а теперь… теперь я с краской стыда говорю, что должен поступить несогласно с тем, что внушал тебе… Кэтти! Я должен покинуть наше тихое жилище, должен в последний раз выступить в жизнь!
        Девушка удивленно взглянула на него.
        - Ты должен? Ты, который независимее самой королевы потому, что никакие житейские путы тебя не связывают?! Кто или что может заставить тебя? - воскликнула молодая ученая.
        Смит грустно покачал головою.
        - Может, Кэтти, может! До тех пор, пока дух заключен в этой бренной оболочке, которую зовут телом, нет истинной свободы. Ты спрашивала меня, зачем я оттачиваю меч… Затем, чтобы выйди из дому с ним в руке и забыть свои мирные занятия для кровавой битвы. Мои мышцы еще крепки, мои руки еще не ослабели. Я к бою готовлюсь, Кэтти!
        - Учитель! Твоя ученица отказывается понимать, - прошептала девушка. - Ты идешь в бой! В этом есть что-то такое, чего не может постичь мой разум! Мирный ученый, старец, согбенный годами, превращается в свирепого воина! И превращается по доброй воле, ничем не побуждаемый к этому…
        - Нет, не по доброй воле, Кэтти! Не по доброй воле! - быстро прервал ее дед.
        - Что же заставляет тебя?
        - Долг!
        - Долг?
        - Да. Слушай… Я тебе расскажу все, и ты поймешь, что твой старый учитель не по доброй воле поступает наперекор своим убеждениям.
        - Мне приходится вспомнить далекое и тяжелое время, - говорил старик взволнованным голосом. - Твой отец, мой дорогой Чарли, которого Господь захотел отозвать к себе, потому что он был слишком чист для нашего мира, был в ту пору еще мальчиком семи лет. Уже и тогда я чуждался света и, отдавшись научным занятиям, жил с Генриэттой - твоей бабушкой, которая в то время была женщиной во цвете лет, - и с Чарли, вдали от города, в уединенной хижине на берегу быстрой речки. Жизнь наша текла мирно и тихо. Мы все работали. Я занят был своими рукописями или по целым дням бродил по полям, отыскивая редкие или целебные травы, Генриэтта занималась хозяйством, и даже маленький Чарли не бездействовал - он тогда с жаром начинал изучать латынь. Неподалеку от нас находилась бедная, маленькая деревенька. Ты знаешь, как простой народ глядит на людей, посвятивших себя науке: ученый в глазах простолюдинов не более как знахарь, продавший Сатане свою душу. Так они смотрели и на меня. Я, разумеется, только смеялся над этим и, не стараясь их разубеждать, так как это только подлило бы масла в огонь, хотел победить их
неприязнь своими действиями и, когда узнавал, что в деревеньке кто-нибудь тяжело заболел, спешил подать помощь больному - я имел некоторые познания во врачебной науке, и у меня был собран изрядный запас разных целебных трав и кореньев. Однако бороться с предрассудками не так-то легко: неприязнь ко мне не уменьшалась, и даже спасенные мною от смерти больные не становились моими друзьями. Быть может, впрочем, в конце концов я и одолел бы недоверие поселян, если б тут не вмешался злой дух в образе женщины, по имени Иоганна. Женщина эта была родом из той же деревни и служила у меня в доме прислугой. Она была груба, зла, завистлива и ленива до крайности. Генриэтта долго билась с нею, но наконец должна была ее удалить. Иоганна покинула мой дом с угрозою отплатить «проклятому знахарю и всей его нечестивой семье». Я не придал значения этой угрозе и, взяв на место ушедшей служанки молодую крестьянку Урсулу, зажил по-прежнему.
        Прошло два месяца. В это время в деревне начался сильный падеж скота. Откуда он был занесен - неизвестно, потому что нигде в окрестностях о море не было слышно. Самая болезнь была в высшей степени странная: лошадь или корова вдруг начинала чрезвычайно много пить - до того, что брюхо раздувалось, потом животное начинало метаться и, после нескольких неистовых припадков бешенства, слабело и через сутки, много двое, издыхало. Мне хотелось узнать, не могу ли я как-нибудь помочь горю бедных крестьян и остановить мор, если уж не спасти заболевших животных. Однако, когда я приехал в деревню, меня там встретили так враждебно, что пришлось с грустью в сердце удалиться. Целая толпа крестьян проводила меня бранью и проклятиями, а голос, в котором я узнал голос Иоганны, выкрикнул мне, что никто не нуждается в советах и помощи продавшего дьяволу душу знахаря! Что пусть я лучше уберусь, пока цел, а добрые христиане сами найдут средство избавиться от напущенного на них лихими людьми зла.
        Когда я вернулся домой и рассказал об этом Генриэтте, она побледнела.
        - Петр! Я боюсь, как бы не случилось чего-нибудь дурного! Иоганна так зла! Недаром же она угрожала нам, - сказала мне жена.
        Но я поспешил ее успокоить, хоть у меня на душе далеко не было спокойно: слишком зловеще смотрели на меня крестьяне. Я даже подумал, не уехать ли в город, но меня удержала мысль о том, что нужно было бросить на произвол судьбы мои книги и рукописи, отказаться от занятий и променять простор полей и чистый воздух на духоту и тесноту города. Я предпочел положиться на волю Божию.
        Несколько дней прошли без всяких тревог. Я радовался, что не поспешил с отъездом, не бросил своего чудного уголка из ложного страха.
        Был ясный, тихий летний вечер. Чарли только что улегся спать, а я с Генриэттой тихо беседовал, прохаживаясь по саду, смотря, как догорают последние краски заката.
        В это время прибежала Урсула, белая как снег.
        - Мистер! Мистрис! Беда! - крикнула она нам.
        - Что случилось? - спросил я тревожно.
        - Прибежал мой брат предупредить. Крестьяне, вся деревня, идут сюда с вилами, с топорами. Их ведет Иоганна. Она наговорила, что вы изводите крестьянский скот своим колдовством. Они хотят вас убить. Бегите скорее, скройтесь куда-нибудь!
        Среди того душевного спокойствия, которое навеял на нас тихий вечер, весть эта поразила нас как громом. Мы потерялись. Гэнриэтта в отчаянии заломила руки, я стоял, словно прирос к земле. Только мысль о сыне заставила нас прийти в себя. Мы кинулись к нему в спальню. Урсула еще раньше этого куда-то скрылась. Чарли крепко спал, подложив под щечку худенькую ручку. Мы его разбудили, начали натягивать на него одежду. Он сперва не понимал, что случилось, отбивался и старался опустить голову на подушку, потом, увидев мое бледное лицо и заплаканные глаза матери, горько заплакал в испуге. Мы спешили, но, как назло, все из рук валилось. Наконец мальчик был одет, и мы кинулись к выходу.
        Глухой топот многих ног, говор и крики долетели до нас.
        Мы в ужасе переглянулись.
        - Поздно! - прочел я в широко открытых глазах Генриэтты.
        Действительно, было поздно; толпа уже окружала дом.
        Тогда я плотно запер двери и снял со стены вот этот самый меч. Окна были слишком высоко от земли, а у крестьян вряд ли были припасены лестницы; в дом могли проникнуть только через двери.
        Я решился защищаться - иного средства спасения не представлялось.
        Скоро в дверь постучали.
        - Эй, вы там! Отворите, что ли! - послышался голос Иоганны.
        Мы не отвечали.
        - Отворяйте лучше добром! Не то двери выломаем, а до вас все равно доберемся! - продолжала она.
        - Что вам надо? - спросил я.
        - Мы хотим спросить у тебя совета, как скотинушку нашу лечить! - со смехом ответила Иоганна.
        - Если так, зачем же вы пришли целой толпой, с топорами и вилами? - сказал я, будто не поняв насмешки.
        - Да чего с ним долго толковать! - послышался чей-то мужской голос. - За тобой мы пришли, чернокнижник, хотим узнать, не полегчает ли нашей скотинушке, если мы выпустим черную кровь из тебя, из твоей подруги бесовской да и из маленького чертенка заодно. Ну, отворяй! Нечего разговаривать!
        - Разбойникам честные люди дверей не отворяют.
        Вопли ярости были ответом на мое замечание, и удары топоров посыпались на дверь. Она затрещала.
        Я прижал к груди Чарли и Генриэтту и обнажил меч. В это мгновение я впервые изведал предвкушение смертельного боя. Ужасное это чувство, Кэтти, недостойное разумного существа, но в нем есть поэзия! Зверь, более или менее глубоко спящий в каждом человеке, просыпается, и ты чувствуешь, как бьется сердце в грудной клетке, словно рвется наружу, и кровь приливает к голове: красная пелена заслоняет зрение, и ты весь полон желания крови, теплой красной человеческой крови; ты задерживаешь дыхание, как зверь, подстерегающий добычу, и пальцы руки судорожно сжимают рукоять меча, словно впиваются в него.
        Дверь быстро подалась. С треском рухнула на пол одна из досок, и тотчас вслед за ее падением плотная, приземистая фигура крестьянина протиснулась в сени через образовавшееся отверстие.
        Со свистом прорезал мой меч воздух и опустился на голову врага и рассек от темени до шеи. Несколько капель теплой крови брызнуло мне в лицо. Генриэтта в ужасе закрылась руками, Чарли вскрикнул и испуганными глазами смотрел на струю крови, вытекавшую из головы убитого. Только я остался хладнокровен. Меч уже был занесен, и я ждал врага. Что было дальше, я помню, как сквозь сон. Я помню, что все чаще и чаще стали мелькать передо мною неуклюжие фигуры крестьян, что все чаще поднимался и опускался мой меч, помню, что кто-то нанес мне страшный удар в голову и я пошатнулся. Что последовало за этим, я могу только угадывать.
        После этого я могу ясно припомнить все лишь с того момента, когда я увидел прямо над собой мерцающую звезду. Я попробовал приподняться и не мог - руки и ноги были связаны, попытался приподнять голову, осмотреться по сторонам, и не был в силах - голова моя была словно налита свинцом, и при малейшем напряжении я испытывал ужаснейшую боль.
        Кругом слышался говор и смех. Откуда-то доносились плач, мольбы и стоны - мне казалось, что это плакала Генриэтта. Тогда-то наконец я понял, что лежу на земле крепко связанным, в полной власти врагов, что сын и жена разделили со мной печальную участь.
        Глухое отчаяние наполнило мою душу. Мне хотелось крикнуть от той душевной муки, которую я испытывал; слезы сдавливали горло… Но я удержался: я не хотел проявить слабость духа перед этими злодеями. Потом это чувство прошло и заменилось полной апатией. Крики жены уже не трогали меня, как не возмущали и злобно-насмешливые возгласы моих тиранов.
        Я уставился на ту трепетную звезду, которая сияла надо мной, и мне казалось, что она подвинулась ближе ко мне и лучи ее проникают в мою душу и приподнимают от земли, тянут в потемневшую синеву вечернего неба.
        - А теперь, колдун, мы тебя немножко припечем! - раздался надо мной гнусливый, насмешливый голос Иоганны, и много рук подняли меня, понесли, и через минуту я почувствовал, что меня опускают на груду хвороста.
        Вспыхнуло легкое пламя.
        - Подпаливай не сразу весь костер! Зачем ему, нечестивцу, поблажку давать? Мы его помаленьку поджарим… - говорила Иоганна.
        Я понял, какая страшная, мучительная смерть меня ожидает. Ты не можешь представить, каким ужасом наполнилась моя душа, - чтоб понять это, нужно самому пережить! Я не был трусом, но я был молод, полон силы… Мне так хотелось жить, Кэтти!
        Твердость меня покидала, я готов был наполнить воздух криками о пощаде, но при трепетном пламени только что загоревшегося костра я увидел такое зрелище, от которого уста мои онемели.
        Я увидел Генриэтту и Чарли. Бледные, трепещущие, они стояли обнявшись среди толпы хохочущих злодеев. И я видел, как чьи-то руки отняли сына из объятий матери… Приходилось ли тебе видеть, как орлица защищает своего детеныша?
        Так Генриэтта защищала своего сына.
        Она кинулась на этих сильных людей - одна против сотни! С горящими глазами, с волосами, развеваемыми ветром, освещенная трепетным, слегка красноватым отблеском пламени, эта разгневанная женщина-мать была страшна. Даже сами злодеи в первый момент растерялись, и Генриэтта успела на миг снова заключить Чарли в свои объятия. Но только на миг… Его опять вырвали у ней.
        - Чего ждете? Чего мешкаете? Свяжите их, окаянных, вместе, если им этого так хочется, да скиньте, раскачав, с крутого берега в реку. Посмотрим, подхватят ли их бесы! - закричала Иоганна.
        Это предложение было встречено веселыми криками - видно, оно пришлось по душе. Чарли и Генриэтту повергли на землю и связали вместе веревками, как спеленали. Потом подняли высоко над своими головами.
        Лицо Чарли было обращено ко мне. Он не кричал, мой бедный мальчик, но в его взгляде, устремленном на меня, я прочел такую мольбу, что не знаю, как у меня в то время не разорвалось сердце от жалости. Но что мог я сделать, несчастный?
        Я рванулся. Мои узы затрещали, но не порвались - злодеи выбрали крепкие веревки!
        В то же время огонь добрался до меня и в первый раз лизнул мои ноги…
        Но что значили физические страдания в сравнении с душевною мукой? Я закрыл глаза и зашептал молитву…
        Послышался чистый, близкий топот многих коней, звон оружия, и голос Урсулы, который мне показался голосом ангела, громко проговорил:
        - Вот они, злодеи, которые убивают моих добрых господ!
        Я открыл глаза.
        Десятка два вооруженных мечами и копьями всадников врезались в толпу. Крестьяне завыли в страхе и, не думая обороняться, бросились врассыпную.
        Через минуту мой костер был потушен, и я, освобожденный от пут, поддерживаемый под руки двумя воинами, покачиваясь, стоял на обожженных ногах и обнимал плачущих - теперь уже от радости - сына и жену. Волнение наше было так сильно, что в первое время мы даже позабыли поблагодарить нашу спасительницу Урсулу, приведшую помощь, и того, кто, тронутый ее мольбами, поспешил спасти нас. При свете факела я увидел его мужественное, благородное лицо. Пернатый шлем прикрывал его голову, обнаженный меч еще блестел в руке, и как ко всему этому не шли или, наоборот, от этого были еще прекраснее те слезы, которые выкатились из его глаз, когда он взглянул на Генриэтту, Чарли и на меня, еще бледных, еще трепещущих от пережитого потрясения, плакавших и смеявшихся в одно время.
        Он не ждал, когда я рассыплюсь в благодарностях, тихо отдал приказ перевезти меня с семьей в его замок и оставить там, пока не заживут мои страшные язвы от ожогов, боль от которых я только теперь начал чувствовать. Потом он медленно тронул коня.
        Тогда я опомнился.
        - Да вознаградит тебя Бог! - крикнул я. - Если когда-нибудь тебе или потомкам твоим встретится надобность в верном человеке - и голова, и руки ученого Петра-Иоганна Смита - твои!
        Он обернулся и промолвил, улыбаясь:
        - Хорошо! Я принимаю твой дар и для себя, и для моих потомков. Помни обещание!
        Много лет прошло с тех пор, Кэтти. Уже давно нет в живых ни Генриэтты, ни Чарли, ни моего великодушного спасителя - я всех пережил! Нет в живых и его сына, но есть внук. Этого внука зовут Робертом Девере, графом Эссексом. Он был любимцем королевы, а теперь впал в немилость. Он горд - этот Эссекс. Он оскорблен королевой и хочет отомстить ей. Хочет с горстью воинов кинуться на улицы Лондона, произвести мятеж. Это ему не удастся, он идет на верную гибель: граждане станут грудью за свою королеву, и его воины потонут в массе противников. Я говорю, у него слишком мало воинов: каких-нибудь несколько сотен. Ему будет полезна каждая новая пара рук. Мне кажется, что теперь настала пора исполнить то обещание, которое я дал деду этого Эссекса. Я отточу меч и стану в ряды его воинов. Прав ли я, Кэтти?
        Девушка отрицательно покачала головой и промолвила:
        - Нет, не прав!
        - Я не ожидал этого услышать… - пробормотал старик.
        - Ты не прав, дед. Эссекс - бунтовщик, ему нельзя помогать.
        - Не мне рассуждать об этом! Я знаю одно: внук моего спасителя в опасности.
        - Кроме того, твоя жертва будет напрасна: что значат твои слабые руки против десятков сильных и крепких рук врагов?
        Ученый сделал легкое движение, собираясь возразить, но внучка продолжала:
        - Дедушка! Милый! - Она приподнялась и обняла его. - Неужели тебе не жаль покинуть свою Кэтти? Подумай - ведь только ты один у нее остался? Ни отца у ней, ни матери, только ты ей опора и наставник. Дорогой мой! Ведь ты на смерть идешь! Зачем ты хочешь заставить страдать свою Кэтти? Или ты недоволен ею? Она плохо работала, не слушалась твоих советов? Или тебе надоели мирные, ученые занятия? Вспомни, как мы здесь, вот в этой самой комнате, проводили за работой без сна долгие ночи; как мы вместе страдали, когда наши опыты не удавались, как вместе радовались удаче! Ты всему этому хочешь положить конец? О мой деда, деда! Не покидай своей внучки, повесь меч на прежнее место, где он висел, и оставь ржаветь в ножнах. А если ты не послушаешь меня, если пойдешь в бой, тогда… Ах, я не знаю, что сделаю! Я, кажется, последую за тобой в битву, заслоню собою твою грудь от свирепых врагов. Ты ведь любишь свою Кэтти? Ты ведь и сам страдаешь? Да? Так зачем же все это? Деда, ты привык размышлять: подумай и согласись со мной, что долг, который тебя заставляет действовать, есть долг ложный.
        Смит грустно покачал головой:
        - Нет, Кэтти! Нет, моя милая, любимая внучка, я не вижу, что он ложный. Мое сердце обливается кровью, но я должен сдержать обещание.
        - Дедушка! Ведь ты только обещал, ты не давал клятвы… - промолвила взволнованная Кэтти, хватаясь как утопающий за соломинку.
        Старик почти сурово посмотрел на нее.
        - Подай Библию… - приказал он, указывая на толстую книгу, лежавшую на противоположном конце стола.
        Когда Кэтти исполнила его требование, он не спеша открыл Евангелие от Матвея, перевернул несколько листков и, поднявшись с кресла, торжественно прочел:
        - «А я говорю вам: не клянись вовсе! Ни небом, потому что оно - Престол Божий; ни землею, потому что она - подножие ног Его: ни Иерусалимом, потому что он - город великого Царя. Ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным. Но да будет слово ваше: да, да, нет, нет»…
        Старик закрыл Библию, положил на стол и промолвил:
        - Вот мой ответ. - Потом холодно добавил: - Уже поздно… Иди спать, Кэтти!
        Внучка безмолвно поцеловала его и направилась к двери. Выходя из комнаты, она прошептала:
        - Пусть же и мое «да» будет «да»!
        IV. Прерванная беседа
        В большой комнате одного из лучших лондонских домов, отведенном для русского посольства, медленно прохаживался, мягко ступая по ковру, устилавшему пол, Павел Степанович Белый-Туренин.
        Князь Алексей Фомич сидел тут же в кресле с резною спинкою, задумчиво опустив голову. Оба молчали.
        Павел, прохаживаясь, с легкой усмешкой поглядывал по временам на своего приятеля, приостанавливался, будто собираясь что-то спросить, но отдумывал и продолжал прохаживаться. Князь Щербинин не замечал улыбки Павла; вряд ли он даже помнил о его присутствии, его голова была полна дум, и, по обыкновению, поэтический ум молодого князя перерабатывал эти думы в образы. Воображение рисовало ему далекие поля родной Руси; он видел знакомую, полузанесенную снегом усадебку. Вон по гулким от мороза ступеням крыльца сбегает закутанная в шубку боярышня. Тянет ее к памятным местам: идет она в сад, где теперь обнаженные деревья низко клонят ветви от тяжести насевшего на них инея. Дуб-великан гордо возвышает свою побелелую от морозного налета макушку и, насквозь пронизанный косыми лучами зимнего солнца, кажется старцем седым, величавым среди внучат-малолеток. Здесь, в то время, когда шумели на дубе узорные листья, часто встречалась она с милым. Как теперь здесь пусто и печально! Тих сад - словно заснули деревья в эту студеную пору, чтобы не чувствовать злых вьюг и метелей и проснуться тогда, когда вновь теплый,
ласковый ветерок качнет их вершины, а солнце вызовет на свет божий зеленую пушистую почку… Отчего и ты, сердце девичье, не замрешь так до поры счастливой, а бьешься тоскливо в груди и слезы на очи вызываешь? Видит князь Алексей, как выпала крупная слеза из глаза боярышни и покатилась по щеке, слегка разрумяненной от мороза. И чувствует он, что и его сердце сжимается тоскливо и к глазам слезы подступают…
        Тяжело вздохнул он всею грудью…
        - Полно тебе! Чего ты хмуришься все, что день осенний! - не выдержал наконец и промолвил, услышав этот вздох, Павел Степанович.
        - Да ведь и веселиться не с чего! - ответил, не поднимая головы, Алексей Фомич.
        - Веселиться - не веселиться, а уж одно то занятно, что страна диковинная!
        - Мне бы на Русь поскорей.
        - Гмм!.. - пожав плечами, пробурчал Белый-Туренин. - На Руси-то еще насидимся. Да и что там? По мне, так здесь много лучше.
        - Вот тебе на!
        - А, ей-ей, здесь лучше! Перво-наперво, свободней - что хочешь, то и делай, никто тебе слова не скажет, вестимо, если не богопротивное что, а потом… Да вот, видал ли ты в Москве что-нибудь похожее на то, как королева Лизавета в Лунд въезжала?
        - Что говорить? Хорошо! На трубах, это, гудят так, что дух замирает, огни блещут среди тьмы ночной, и князи да лорды эти самые едут на конях чинно. Латы звенят да серебром либо золотом отливают, шеломы блестят, перья на них развеваются…[111] Красиво и за сердце хватает, а все ж…
        - Вот видишь! - не дал ему докончить Павел. - А ты все нос вешаешь! Тут что ни шаг - то диковинка. Глазей только! А в Москве что? Тоска смертельная! Да и народ хороший. Одно скверно…
        - Что?
        - Да что басурмане они. Вон намедни в соборе ихнем бискуп служил… И благолепно, и все такое, а не то, что у нас… Еретики - известно! С православными где ж равняться! А так народ ладный.
        - На Русь тянет.
        - Ты все свое! Меня так нет, хоть еще год.
        - А про жену забыл?
        - Ну, что жена! Коли по бабе скучать, что и будет.
        - Видно, не бывало у тебя зазнобушек!
        - Да и не будет - потому глупство одно.
        - Ой ли?
        - Право слово, глупство!
        - Смотри, брат! Приглянется тебе какая-нибудь девица, хоть и женат ты - иное говорить будешь!
        - Приглянется? Так что ж? Приглянулась мне тут недавно одна, на улице встретил - я ведь день-деньской по городу шатаюсь, не сижу, как ты, сиднем, - краснощекая такая, полногрудая. Из крестьяночек, кажись. А надо сказать, что я говорить маленько по-здешнему выучился.
        - Ну? Когда успел?
        - Успел? Слава богу! Без мала полгода здесь уж мы. Плохо говорю, а все ж кой-как могу что надо сказать. А сам все понимаю, что мне говорят. Ну так вот, приглянулась мне. Я с ней рядком пошел и начал прибирать, что в ум пришло, а потом легонько за стан ее обнял…
        - Ай, греховодник! - улыбаясь, проговорил князь. - Вернемся в Москву - скажу жене твоей. Задаст она тебе!
        - Погоди, погоди! Послушай, что вышло. Я ее легонечко обнял, а она меня тоже легонечко по щеке - хлясть! - досказал Павел и расхохотался.
        Засмеялся и Алексей.
        - Ну и что же ты?
        - Ну и ничего! Отошел подальше от нее. Что… это? Слышишь?
        С улицы долетал глухой шум.
        - Да. Кричат чего-то, - ответил Щербинин, прислушиваясь.
        Шум рос. Слышались яростные крики, бряцание и лязг оружия.
        - Бой, что ли, там идет? - в недоумении проворчал Павел. - Надо пойти поузнать, - добавил он, бегом бросаясь к дверям.
        В это время из соседней комнаты поспешно вошел Микулин. Он был в шеломе и с саблей. Несколько вооруженных слуг следовали за ним.
        - Братцы! Берите сабли да идите за мной следом! - вскричал он.
        - А что такое? - в голос спросили приятели.
        - В городе бунтарят. Граф какой-то супротив королевы мятеж поднял. Пойдем биться за королеву.
        - Я готов, - сказал Павел, прицепляя саблю к кушаку и надев шапку. - Любо подраться!
        Князь Алексей тоже не замедлил. Все гурьбой поспешили на улицу.
        V. Битва
        На улицах кипела битва. Чернь, вооруженная топорами, вилами, кольями и чем попало, матросы с короткими остроносыми ножами в руках, торговцы, кто со шпагой, кто с старым ружьем - все перемешались, все потрясали оружием, неистово кричали:
        - За королеву! За королеву!
        На этот крик им отвечали немногочисленные голоса, вырывавшиеся из там и сям рассеянных групп: «Эссекс! Эссекс!»
        - За королеву! - завопил Микулин по-русски.
        - За королеву! - ответили по-русски же следовавшие за ним и вмешались в сечу.
        Сразу было видно, что силы неравны: с одной стороны, чуть не все наличное население Лондона, с другой - горсть мятежников. Но эта горсть страшна своим отчаянным мужеством. Им ясно было, что дело Эссекса проиграно, оставалось только дороже продать свою жизнь. Они так и делали и рубились, кололись без устали, кидаясь один на десятерых и хрипло выкрикивая: «Эссекс!»
        Кроме того, они все были несравненно лучше вооружены, чем бившиеся против них люди. Только войска королевы могли поспорить с ними в вооружении, но действовать этим войскам мешала слишком усердная толпа, представлявшая из себя не более как сброд, хотя и многочисленный и не робкий, но слишком беспорядочный и малоподвижный. Серая кричащая беспорядочная толпа казалась морем, отряды мятежников - утесами среди бурливых волн. Вмешавшись в толпу сражающихся вместе с Микулиным, князем Алексеем и другими, Павел Степанович, сам того не замечая, постепенно отделился от них. Он пробирался туда, где бой был наиболее жарким, откуда неслись наиболее яростные крики. Это ему удалось сделать после немалых усилий. Он увидел небольшой, человек из семи, отряд мятежников. Закованные в латы, полные презрения к наступавшей на них беспорядочной толпе, мятежники бились как львы. Прижавшись плечом к плечу, они стальной стеной встречали противников; то и дело поднимались их длинные дворянские шпаги и, сверкнув тусклым блеском, вонзались в тело врага, буравили кости своим твердым как камень и острым как игла граненым клинком и
вновь поднимались, чтобы через мгновение опять опуститься. Вопли ярости и проклятья неслись со всех сторон, обезумевшие от бешенства матросы и рабочие кидались десятками на врагов, подставляя свою широкую, ничем не защищенную грудь, падали смертельно раненные, бормоча ругательства или молитву, а стальная стена обрекших себя на смерть латников стояла по-прежнему плотной, непоколебимой, ощетинившейся давно окрашенными кровью клинками, и ответом яростным воплям нападавших было только глухое: «Эссекс! Эссекс!»
        Среди бойцов выделялась фигура старика. Он был без шлема и панциря. Длинные седые волосы, падавшие на плечи, слегка шевелились от ветра, густая борода казалась еще белее от контраста с темным одеянием старика, широким и длинным, неудобным для битвы.
        Единственным оружием седого бойца был огромный меч, и он им так работал, что Павел залюбовался.
        - Ай, старче! Вот рубится! Ну, молодчинище! - бормотал Белый-Туренин в восхищении.
        Сердце молодого боярина было полно жаждою битвы, но не такой, какая велась здесь, где только старались достать друг друга концом шпаги или зубцами вилы; ему хотелось рукопашной битвы, такой, чтобы вот схватиться с врагом грудь на грудь, сдавить его в медвежьих объятиях так, чтоб косточки противника затрещали, или сечься саблями один на один да приговаривать: держись, братику, немчин аглицкий! - а потом просечь булатом его буйную головушку вместе с шеломом пернатым.
        - Не по-нашему бьются, не по-нашему! - бормотал Павел, все более и более протискиваясь, вперед, и когда очутился в первом ряду, на шаг от мятежников, вдруг, рявкнув по-английски во всю мочь своих легких: «За королеву!» - отбил своей саблей в сторону направленные на его грудь клинки шпаг латников, кинулся на их стальную стену и прорвал ее. С радостным воплем кинулась за ним толпа. Ряды мятежников были смяты, разбиты. Каждый из них теперь должен был биться отдельно от другого.
        Началась рукопашная схватка…
        VI. Жестокость и милосердие
        - Дорвался-таки! - воскликнул Павел, когда начался рукопашный бой, и старался отыскать себе достойного противника.
        «Со стариком лихим разве побиться?» - раздумывал он и направился было к тому месту, где бился старик, когда ему преградил путь один из мятежников. Это был высокий, стройный мужчина; широкие плечи говорили о его силе, а мрачно сверкающие глаза не сулили добра его противнику.
        - А! Вот и ворог есть! Что ж! Побьемся! Чай, потом еще и со стариком подраться успею, - проворчал Павел Степанович, встречая своей саблей шпагу противника и отбивая удар.
        - Не бывать тебе больше в битвах, варвар! - глухо промолвил противник боярина, готовясь нанести новый удар.
        - А это мы посмотрим еще! - кое-как ответил ему по-английски Павел.
        Англичанин горячился и наносил удар за ударом, шпага его так и мелькала в воздухе, но боярин, улыбаясь, отбивал удары. Он, казалось, забыл об опасности и только забавляется боем. На лице противника выступили крупные капли пота, а Белый-Туренин чувствовал еще себя вполне свежим.
        - Э! Не пора ли кончать? - промолвил он после почти четвертьчасового поединка и сильным ударом вышиб саблю из рук англичанина. Тот, вне себя от бешенства, кинулся на Павла.
        - А! Вот-вот! Это по-нашему! - воскликнул боярин, оставляя свободно висеть саблю на петле, которая надевалась на руку, и раскрывая свои объятия врагу, словно другу.
        Мятежник был силен, но все же уступал в силе боярину; кроме того, был более утомлен, чем Павел; зато он превосходил Белого-Туренина ловкостью и умением бороться. Он извивался в сильных руках Павла, несколько раз чуть не выскользнул из его объятий и, ловким поворотом, едва не поверг боярина на землю. Бывший вначале хладнокровным, Павел Степанович начал теперь мало-помалу разгорячаться, и злоба начала клокотать в его груди.
        - Врешь, брат! - воскликнул он после одного из ловких маневров англичанина. - Видали мы и не таких! И на медведей хаживали!
        С этими словами он, сжав одною рукою своего противника так, что слышно было, как хрустнули кости, другою схватил его за горло и стиснул, как клещами.
        Противник боярина застонал, пошатнулся. Лицо его налилось кровью, глаза вытаращились. Он отнял свои руки от туловища Павла, взмахнул ими в воздухе, будто хотел за что-то схватиться, вдруг захрипел и рухнул на землю.
        - Вот как по-нашему! - с жесткой усмешкой проговорил боярин, переводя дух. - Теперь к старичку, - продолжал он, снова схватываясь за саблю и отходя от бившегося в предсмертных судорогах своего недавнего противника.
        Он нашел старика занятым боем с каким-то молодым матросом. Легкая сабля матроса была плохим оружием против огромного меча седого бойца. Можно было заранее предсказать исход поединка. Павел хотел выждать, когда старик окончит бой: нападать вдвоем да еще на старика ему казалось позорным. Пока длился поединок, он отдыхал и следил за бойцами. Он невольно проникся уважением к старцу.
        Молодой матрос, красный от утомления, едва переводивший дух, казался таким ничтожным против величавого старика, гордого, спокойного, работавшего тяжелым мечом, как легкою шпагой. Лицо старика было бледно, но признаков утомления не было заметно на нем, только крепко сжатые губы доказывали, что бой ему стоит немалых усилий. От бледности ли лица или от напряжения морщины казались очень глубокими.
        - Сколько ему лет? - задал себе вопрос Павел.
        Поединок между тем уже, по-видимому, оканчивался. Сабля почти вываливалась из рук ослабевшего матроса.
        Старик собирался нанести решительный удар и занес меч.
        Но тут произошло нечто неожиданное.
        Бледная заплаканная девушка с распущенными золотистыми волосами спешно пробралась сквозь толпу сражающихся.
        Казалось, это ангел слетел с неба, чтобы прекратить братоубийственный бой. Никто из бойцов не помешал ей - все сторонились, охваченные чем-то вроде суеверного страха.
        Она увидела старика, кинулась к нему и остановила его поднятую с мечом руку.
        - Деда! Деда! - заговорила она дрожащим голосом. - Опомнись! Довольно! Пойдем из этого ада! Нет! Не вырывай руки! Я не пущу… Я не отстану от тебя… Я подставлю свою грудь под удары врагов… О, пойдем, умоляю тебя, учитель! Дед!
        Старик бессильно опустил руки и пробормотал с удивлением и смущением:
        - Кэтти! Зачем ты здесь? Иди отсюда скорее!
        - Не уйду, не уйду! - говорила девушка, покрывая поцелуями его руку.
        Старик в волнении забыл о своем противнике, но не забыл тот о нем. Сперва молодой матрос был тоже озадачен появлением девушки, но быстро опомнился. Злобное пламя зажглось в его глазах. Он быстро взмахнул саблей и опустил ее на голову ученого Смита, проговорив:
        - Вот тебе, старый бунтовщик!
        Алая струя крови выбилась из-под седины волос старика. Он зашатался. Кэтти отчаянно вскрикнула и хотела его поддержать. Но тяжесть тела деда была ей не под силу; тело давило ее, увлекало к земле вместе с собой.
        - Господи! Сжалься! Неужели злодеи здесь все? О, добрые люди! Помогите! Помогите! - стоном вырвалось у нее.
        Это слышали двое ближайших к ней: матрос-убийца и Павел. Матрос не пошевельнулся и с торжествующей улыбкой смотрел на изнемогающего врага. Павел отнесся иначе. Он сразу забыл свои кровожадные планы и бросился на помощь. Увесистым ударом кулака он далеко отбросил подлого матроса, пустив ему вдогонку крепкое русское ругательство, потом своими руками, способными разгибать подковы, поднял Смита, как легкую ношу, и ломаным английским языком спросил у Кэтти:
        - Покажи, куда нести.
        - О, благодарю тебя, добрый человек! - воскликнула она. - Сюда, сюда! Неси за мной!
        И она стала поспешно пробираться через толпу сражающихся. И опять все ей давали дорогу и удивленными взглядами провожали ее и этого великана-иноземца, несущего на руках, как младенца, истекающего кровью старика.
        Кэтти шла быстро. Павел едва поспевал за нею со своей ношей.
        О чем он думал в это время?
        Он думал о том, как все дивно устраивает судьба! Пошел он биться и хотел поединоборствовать с этим самым стариком, а вместо этого тащит его на своих руках, будто болящего отца родного.
        Потом он посмотрел на Кэтти и подумал, что между басурманками есть куда какие красивые. Вот хоть бы эта.
        «Что ангел!» - мысленно сравнил он Кэтти.
        И как будто чтобы доказать справедливость такого сравнения, луч солнца проглянул с серого февральского неба и облил светом девушку, и ее златоволосая голова показалась молодому боярину в этот миг окруженной золотым сияньем.
        Шум битвы постепенно затихал вдали.
        - Сюда! - сказала Кэтти, отворяя дверь своего жилища.
        VII. Смерть старого ученого
        Тусклый свет зимнего дня проникал в комнату сквозь узкое, острое кверху окно и ложился посредине ее неширокою полосою.
        В полумраке, у противоположной окну стены, стояла узкая кровать. На ней лежал старик Смит. Бледное, с закрытыми глазами, лицо его, испещренное сетью глубоких морщин, было полно того спокойствия, которое могло быть принято за спокойствие смерти.
        Кэтти и Павел хлопотали над ним. Павел поддерживал голову старого ученого, а Кэтти, тихо плача, промывала холодной водой рану старца.
        - Господи! Да жив ли он? - с тревогой проговорила девушка, видя, что ее дед не подает признаков жизни.
        - Жив! - уверенно ответил боярин. - Я слышу, как под моими руками бьются жилки у него на висках.
        Холодная вода оказала свое действие. Раненый пошевелился и застонал.
        Белый-Туренин осторожно опустил его голову на подушку.
        - Довольно, - промолвил он, делая знак Кэтти, чтобы она оставила свою работу, - сейчас очнется…
        Как будто в подтверждение его слов старик открыл глаза.
        Внучка наклонилась к нему. Мутный взгляд деда скорбно уставился на ее лицо.
        - Кэтти! Бедная! - чуть слышно промолвил он.
        - Ах, деда, деда! Зачем ты? - невольным упреком вырвалось у девушки среди рыданий.
        - Долг… свершен… и совесть моя спокойна… Тебя жаль, Кэтти! Одинокой… останешься! - В глазах старца блеснули слезы.
        - Ты не умрешь, деда! Ты не умрешь!
        - Нет, внучка, нет!.. Зачем обольщать себя… напрасно? Я уже умираю…
        Девушка грустно поникла головой.
        В это время Смит увидел Павла.
        - Кто это? - тихо спросил он у внучки.
        - Москвитянин… Он вынес тебя из боя…
        - Благодарю!.. - прошептал умирающий, смотря на боярина.
        - Не за что, старче!.. - ответил Павел.
        Смит не спускал с него глаз.
        - Красавец… и молод… - прошептал он, будто в раздумье, и тревога выразилась у него на лице. - Кэтти! Помни!.. Останься жрицей… науки… Не стань рабой, не бери над собою господина…
        - Учитель! Я помню твои наставления.
        - У тебя светлая головка, Кэтти… Бог много дал тебе, много и спросится… Я сделал что мог, воспитал, как умел, зажег в твоей душе искру… Не затуши ее, раздуй в яркое, светлое пламя.
        Когда ученый говорил это, голос его окреп и легкий румянец вспыхнул на бледных щеках. Кэтти с радостью наблюдала за этой переменой.
        Но через мгновение прояснившийся взор старика потух, снова мертвенная бледность покрыла лицо.
        Он замолк и закрыл глаза.
        - Возьми Библию, Кэтти… Хочу слышать слово Божие… - прошептал он спустя некоторое время.
        Девушка дрожащею рукою взяла Библию и открыла Евангелие от Иоанна.
        Торжественно зазвучали великие слова в тихой комнате, произносимые трепещущим, полным скорби голосом Кэтти.
        Павел опустился на колени и склонил голову, тихо молясь.
        Умирающий лежал неподвижно.
        Скоро глубокий, протяжный вздох вылетел из его груди.
        Павел взглянул на него, тронул лоб старца и перекрестился.
        - Царство небесное! Отошел!
        Кэтти, рыдая, припала к холодному лицу деда…
        VIII. Как открыла кэтти, что выше науки
        Жутко и тоскливо стало Кэтти в знакомом ей с детства жилище, когда похоронили ее деда. Все еще было полно им - вон чернильница так и осталась не прикрытой крышкой с той поры, как он в последний раз работал за своим столом; вон развернутый манускрипт, над которым еще так недавно склонялся старый ученый с глубокою думой на лице… Все осталось по-прежнему - казалось, вот-вот старик войдет, подвинет кресло привычным жестом, опустится на него и, спокойно сосредоточенный, примется за свои любимые занятия. Но нет его, и пусто в доме, и от привычных вещей веет тоскою.
        Особенно тяжелы были для Кэтти первые дни. Горе было таким жгучим, что, казалось, ничто не может утушить его. Разум мутился от боли душевной; милый образ умершего неотступно стоял перед глазами, и вся душа трепетала от мучительного желания, чтобы этот фантом, этот призрак без плоти и крови, облекся в телесную оболочку, явился опять любящим и погладил своею морщинистою рукой голову внучки, склонился к ней с кроткой, знакомой улыбкой и промолвил ласково:
        - Не горюй, моя милая Кэтти!
        Но призрак оставался призраком; он только манил к себе, только заставлял больно сжиматься сердце, вызывать слезы из глаз. И лились они, слезы, обильно, лились «ручьем», и, казалось, конца им не будет, век их, горючих, не выплакать. А конец настал раньше, чем можно было ждать. Настал тогда, когда в замершую в отчаянии душу проникло живое, теплое слово. Это сумел сделать москвитянин Павел, этот грубый «варвар, полудикарь», каким считали русских англичане того времени. Он положил свою тяжелую руку на плечо девушки и сказал как умел:
        - Не убивайся, Катеринушка, - так переделал он на свой лад имя Кэтти, - на все Божья воля! Помолись лучше Ему, Милосердному, и укрепит Он тебя…
        Как ни переломал английскую речь Павел, девушка поняла, и сердце ее отозвалось на эти простые, но глубокие слова.
        Случилось это дня три спустя после погребения старого Смита. Молодому боярину жаль было покидать «сиротинку», как он говаривал про себя, свою недавнюю златокудрую знакомку, у которой глаза были «что васильки», а слезы, на них блестевшие, - «что алмазы». Он заходил навещать ее, но не пытался утешать до поры до времени. В широкой, могучей груди боярина билось чутко сердце; он понимал, что надо дать время улечься «горюшку злому», что надо дать ей время «слезами его выплакать». Когда же, по мнению Павла Степановича, горю была отдана достаточная дань, он попытался как мог унять слезы «красной девицы-сиротинки».
        И попытка удалась.
        Правда, сперва Кэтти заплакала как будто еще горше, чем прежде, но зато потом ей полегчало, и она впервые, еще сквозь дымку слез, внимательнее взглянула на «москвитянина». Горе не помешало ей заметить, что этот высокий, стройный богатырь-иноземец куда красив, а взгляд его добр и приветлив.
        Вечером этого дня она в первый раз попробовала приняться за работу. Сначала работа не шла, потом наладилась. Тоска одиночества уже не так терзала ее, как раньше: что-то говорило ей, что в красавце москвитянине она нашла себе верного друга. И она не ошиблась. Павлу Степановичу, любившему прежде целыми днями шататься по лондонским улицам, разглядывая всякие диковинки, с некоторых пор эти прогулки перестали нравиться. Вместо этого он в свободное время спешил навестить «сиротинку-Катеринушку», глаза которой при его появлении вспыхивали удовольствием и очень ласково смотрели на гостя. Постепенно посещения боярина вошли настолько в обыкновение, что, если ему не удавалось прийти почему-либо, Кэтти чувствовала беспокойство и грусть. Когда же он являлся, Кэтти встречала его ласковой улыбкой; они садились к столу, за которым в былое время работал Смит, и начинали бесконечные беседы. Павел, сделавший значительные успехи в знании английской речи, рассказывал девушке о Руси, о дремучих, протянувшихся на много верст лесах, таких густых, что в них царит полумрак и в полуденную пору; о глубоких реках; о Москве с
ее церквами и монастырями; о вере православной; об обычаях; о забавах и потехах молодецких.
        Кэтти попробовала учиться русскому языку. Он ей показался очень трудным. Первыми словами, которые она заучила, были «милый» и «кароший». Павел ощущал какую-то особенную нежность в сердце, что-то вроде умиления, когда уста Кэтти со своеобразным акцентом произносили эти слова.
        Однажды Кэтти, беседуя, взяла руку Павла.
        - Ух, какая большая, сильная рука? - сказала она и вдруг с удивлением добавила: - Что это? Кольцо? Ты женат?
        И она чувствовала, что это открытие ей неприятно. Будто кто-то незнакомый стал между нею и этим милым москвитянином и не пускает его к ней, тянет к себе.
        Смутился и молодой боярин.
        - Да, женат… - тихо ответил он, опустив голову и не глядя на Кэтти.
        - Ты любишь сильно ее? - чуть слышно, неровным голосом спросила девушка.
        Павел Степанович поднял голову и взглянул на Кэтти. Она была бледна. Пальцы ее рук перебирали складки одежды и дрожали. На ее глазах были слезы. Он встретился со взглядом девушки и столько тоски прочел в нем, что его сердце дрогнуло. Ему вдруг мучительно жаль стало эту скорбящую красавицу; он почувствовал себя будто виноватым перед нею. Что-то сжимало ему горло. Хотелось упасть перед нею на колени и молить, чтобы простила… в чем? Он сам не знал, в чем именно, в чем-то нехорошем. Хотелось крикнуть, чтоб смахнула она эти слезинки со своих глаз, потому что поворачивают они сердце в его груди.
        - Нет! Не люба она мне! И никто не был люб!.. Ты!.. Ты одна только!..
        И недоговорил. Опустился на пол, положил голову к ней на колени и заплакал, как мальчик.
        Он в волнении произнес эти слова по-русски, но Кэтти поняла: язык любви понимают сердцем. Легкий румянец заиграл на ее щеках, глаза вспыхнули счастьем, и она заговорила сбивчиво, торопливо. Ее голос обрывался, грудь поднималась часто и неровно. Она говорила, что и она любит… Давно - может быть, с тех пор, как увидела. Она сама не знает, с каких пор. Да! Зачем плакать?.. Это - счастье! Учитель предостерегал ее… Но ведь это - жизнь! Нельзя бежать от жизни!.. Милый! Голубчик! Что он женат, разве это беда? Она не собиралась выходить за него замуж. Она хочет только его любви. Жена - раба; над ней же не должно быть господина… Да! Так завещал учитель. И она исполнит эту его волю… Она хочет быть только подругой его… на всю жизнь!
        - О милый! Я люблю, люблю тебя! Никому тебя не отдам, а женой не буду… Я твоя, твоя! Бери меня всю!.. Ласкай, целуй!
        Говоря, она покрывала поцелуями голову молодого боярина. А уж у того слезы высыхали. Кэтти еще не успела докончить речи, а уж он сжимал ее в объятиях.
        Кэтти прижалась к его груди и шептала, замирая от счастья:
        - Ах, учитель! Ах, деда! Прости! Жизнь, любовь… Это выше науки!..
        IX. Кому праздник, кому будни
        Наступила весна. Уже давно старые буки в парках лордов начали покрываться молодою зеленью, а торговки на лондонских рынках давно перестали приносить с собою свои грелки. Московское посольство закончило свои дела, и на днях Микулин сообщил своим сопутникам, что пора готовиться к обратному пути на Русь святую.
        Князь Алексей Фомич повеселел.
        - Ну, друже, - сказал он как-то своему приятелю, - вот и праздничка дождались!
        - Какого? - спросил, недоумевая, Белый-Туренин.
        - Да разве не праздник для нас, что мы на родимую сторонку ехать собираемся? Я уж и поклажу уложил.
        Павел мрачно взглянул на него.
        - Для меня не праздник, - пробормотал он угрюмо.
        Князь недовольно покосился на друга:
        - Уж это, братику, пожалуй, и грех, что тебе басурманская сторона лучше Руси православной стала.
        - Ах, не сторона! Ах, не сторона! - вдруг взволнованно заговорил молодой боярин. - Слушай, поведаю все тебе как другу своему, без утайки… Помнишь, говорил ты мне, что может крепко девица приглянуться так, что свет белый без нее не мил станет? Я тогда смеялся, глупством все это называл… Ну а теперь понял, что была в твоих словах правда - приглянулась мне красотка.
        - Ой-ой, смотри, жене скажу твоей! - со смехом проговорил Алексей, но, взглянув на Павла, сразу оборвал смех: тот сидел таким понурым, грустным, как Щербинину еще ни разу видывать его не приходилось.
        - Ты думаешь, шутки я шучу? Нет, друже, не до шуток мне ныне! - грустно сказал Павел.
        - Э-эх, друже! Пришлось, знать, и тебе с злой тоской-кручиной познакомиться? - уже совершенно серьезно промолвил Алексей.
        - Да, пришлось… Смекнул ли теперь, почему меня на Русь не тянет?
        - Как не смекнуть!
        - Как же ты устраиваться будешь?
        - Ох, и сам не знаю! Инда сердце с тоски изныло!
        - Беда еще другая, что женат ты.
        - Это-то полбеды.
        - Вот те и на! Думается мне, это-то и есть беда главная.
        - А ну ее, жену постылую!
        - Постылая, нет ли, а все законная, Богом данная, и променивать ее на зазнобушку-полюбовницу не приходится.
        - Нет, приходится! Потому - не будет со мной Катеринушки моей - ума решусь!
        - Катериной ее звать?
        - Да.
        - Имя христианское, доброе… А все ж она еретица, чай?
        - Не хуже нас в Бога верует.
        - Ну, все на то… Да, брат, гадай не гадай, хоть и тяжко - по себе знать могу, - а приходится покидать ее.
        - Ай, нет! Не покину!
        Алексей Фомич удивленно взглянул на него:
        - Как же так?
        - Так, не покину! - промолвил Павел и поднялся со скамьи, и зашагал крупными шагами по комнате. - Не покину! Не баба я - нюнить не буду да думам печальным отдаваться! Сплеча все порешу!
        Лицо молодого боярина покрылось яркой краской, глаза его горели. Он остановился со скрещенными на груди руками перед своим другом, и от всей его высокой широкоплечей фигуры веяло такою непоколебимою решимостью, что князь, взглянув на него, невольно подумал: «Гмм… Он и впрямь что-нибудь сотворит!»
        - Вот что, - продолжал Павел, - я уже надумал… Скажу тебе, ты не проболтаешься: либо я здесь на веки вечные останусь…
        - Ай, что ты! - испуганно прервал его Алексей. - Можно ль такое!
        - Либо ее с собой возьму! - докончил молодой боярин.
        Щербинин некоторое время молчал.
        - Эх, Павлуша, Павлуша! Недоброе ты задумал! - промолвил он наконец.
        - Что делать!
        - Да уж, конечно, делать нечего: коли заберется любовь в сердце молодецкое - ничем ее оттуда не выгонишь, знаю. Не наживи только беды себе да своей зазнобушке. Как ты повезешь-то ее?
        - Как-нибудь в скрытности… придумать надо…
        - Ну, пошли Бог тебе удачу! Судьба, знать, твоя такая, а от судьбы не убежать.
        - Правда истинная! - ответил Павел.
        Князь Алексей переменил разговор. Он стал говорить о том, что слышал от Микулина, будто королева Елизавета, посылая письмо царю Борису Федоровичу, собирается написать в нем, как храбро послы царя Московского кинулись в битву защищать ее, королеву, стал строить планы будущего; говорил, как тоскует он по своей невесте, как ждет не дождется увидеть ее глазки ласковые…
        Павел почти не слушал его - он был занят своими думами.
        X. В далекий путь
        - Ну, слава Тебе, Господи! Вот мы и на родимую сторонку тронулись, - говорил князь Алексей Микулину, стоя с ним на палубе быстрого на ходу, легкого судна, уносившего их от берегов Англии.
        - Да, сподобил Бог свершить царево порученье, - ответил государев посол, поглаживая бороду.
        - Все ладно, кажись, сошло без порухи?
        - Чего лучше не надо.
        - Стало быть, от царя Бориса Федоровича награжденья ждать можно - государь любит слуг своих верных одаривать.
        - Так-то оно так, и можно ждать бы, а все меня малое раздумье берет.
        - Это с чего?
        - Да сделал я одно дельце не подумавши. Пристал ко мне намедни Павел Степанович: дозволь да дозволь с собой паренька одного здешнего взять. Ученый, говорит, паренек и все такое, дохтур - даром что молоденек. Я и дозволил, мозгами не пораскинув: что ж, вези, говорю, лекаря на земле Русской всегда пригодны… А теперь каюсь…
        Алексей Фомич, прекрасно знавший, что за паренька везет с собою его приятель, и глазом не моргнул, слушая речь Микулина.
        - Почему ж каешься?
        - Да ты смотри - вон они стоят на корме: Павел-то от него на шаг не отходит - ну, какой это дохтур может быть? Мальчонка! Одеть его в сарафан, так ни дать ни взять красная девица! Усов то есть, ни боже мой, еще не видно… Хоть бы тень малая над губой. Такие нешто дохтуры быть должны? По мне, дохтур быть должен ражий детина, этакого роста, - тут Микулин указал на пол-аршина выше своей головы, - в плечах сажень добрая, бородища бы по пояс. Словом, чтоб видать было, что сам здоровяк, - сумел, знать себя таким снадобьями своими сделать. Тому довериться можно - по всему видать: человек ученый. А этот что? Мальчонка слабенький! Его щелкни легонько, так он и кувырнется. Дохтур! Ему бы соску сосать!.. Когда ему успеть было наукам выучиться? На свете-то белом живет всего ничего… По всему по этому тревога меня берет, сдается все, что совсем он не лекарь…
        Щербинин тревожно взглянул на говорившего.
        «Ужли догадался? Ай-ай, бедняга Павлуха!» - мелькнуло у него в голове, и он спросил:
        - Кто ж, если не лекарь?
        Микулин наклонился к нему и заговорил тише:
        - Ведь басурмане тоже хитрый народ, чего-чего не придумают. Известно им, что Русь наша матушка велика и обильна добром всяким, вот и зарятся, как бы подобраться к богатству людей православных. Соглядатаи нужны, пусть разведают пути-дороги, тогда авось и добраться можно… Смекаешь, к чему веду?
        - Пока что в толк еще взять не могу.
        - Экий какой же ты! Ну, сдается мне, что парень этот просто-напросто соглядатай аглицкий! - торжественно проговорил догадливый посол.
        Князь невольно усмехнулся:
        - Не может быть!
        - Вот те и не может быть! Павла-то нашего обошли хитрые здешние немцы, натолковали ему и то и се про парня, чтоб только с собой его взял. Он и рад стараться! А тем на руку, потому - такой вьюноша младой - самый что ни на есть лучший соглядатай будет: кто его в чем заподозрит? Это мне только в голову пришло, потому что я видал виды, а иной разве вздумает.
        Алексею хотелось расхохотаться, но он удержался и постарался разубедить Микулина. Однако это было не так-то легко. Только после долгого спора государев посол несколько поколебался в своем мнении, но все-таки пробурчал:
        - А все ж я лучше царю про паренька этого докладывать не буду: пусть Павел Степанович делает как знает: хочет - говорит царю, хочет - нет. Мое дело сторона, и, случится что, не я в ответе.
        Молодой князь нашел, конечно, такое решение весьма мудрым.
        А в то время, когда велся этот разговор, Кэтти стояла на корме рядом с Павлом и смотрела, как змейкой вился след корабля по водной поверхности.
        В мужской одежде она казалась гораздо меньше ростом. Ее волосы, обрезанные на две трети их бывшей длины, остались все-таки настолько длинными, что ложились на плечи. В общем, она производила впечатление прелестного юноши.
        Павел со счастливой улыбкой глядел на нее. Улыбалась в ответ и Кэтти, когда обращала к своему возлюбленному лицо, но глаза ее были полны слез.
        - Тебе тяжко, родная? Понимаю, - говорил Павел, - кому не жаль покидать землю родимую? Ах, милая! Зато как мы после-то будем счастливы, когда приедем на Русь! Ты будешь жить в маленьком домике, за Москвой… Я каждый день буду приезжать к тебе, буду тебя к груди своей прижимать, целовать, миловать… То-то жизнь будет! Тихая, спокойная… Книжки свои ты взяла с собой, и волю деда свершишь: будешь учиться… Может, и меня подучишь кое-чему? А? Будем жить мы с тобой, что голубь с голубкой, до конца дней. И никто не будет знать, что за краса девица ласкает, целует меня! Никто! Разве Алексей один как друг верный… А подметят приятели, что больно уж весел я всегда, так подумают, что жена молодая меня тешить умеет. А что мне жена! Кроме тебя, никого не надо. Только ты одна люба мне будешь во всю жизнь мою. Голубка моя! Чай, и ты меня не разлюбишь?
        - Ах, нет, милый! Ах, нет, хороший! Могу ль разлюбить!.. - сказала Кэтти и вдруг вздрогнула, крепко сжала руку милого: берег Англии скрылся в туманной дали.
        XI. Паук и муха
        Приближалась обеденная пора ясного майского дня, когда Никита, получивший в недавнее время от своих товарищей-холопей прозвище Медведь за некоторую неповоротливость и громадную силу, подходил к воротам двора князя Фомы Фомича Щербинина. Парень был задумчив. Он возвращался от Ивана Безземельного: хотел попросить совета у своего знакомца, но не застал его дома. А дело было такого рода, что добрый совет был необходим.
        Когда Никита входил в калитку, он чуть не столкнулся с малорослым стариком.
        - Ой, Медведь! Чуть-чуть не задавил меня, хе-хе! - смеясь, сказал старик.
        - Прости меня глупого, Елизар Маркыч! Ей-ей, не видал! - быстро сорвав со своей головы шапку, полуиспуганно-полуудивленно воскликнул парень, узнав в старике Князева ключника.
        - И-и! Чего там! Знаю, что ненароком, - заговорил ключник, любивший всегда и всем «мягко стлать», хотя при этом очень многим «жестко спать» приходилось. - И-и! Чего там! - повторил он, потом уставился на знакомца Безземельного своими ястребиными глазами и прибавил: - Чай, о тяжелой службе наймитской раздумывал? А? Да, нелегка она! Ой, нелегка! Особливо у нашего князя: крутенек Фома Фомич куда как!
        - Нет, не о том раздумывал… Служба что! Служи исправно, и боярин-князь ласков будет… А точно тужу я немало, да об ином. Инда места себе не нахожу!
        - Что такое? О чем кручинишься? - затараторил старик. - Ты того, не бойся, скажи мне - я никому в жизнь свою ничего, что тайком поведано, не пересказывал… Видит Бог! Не дам Ему ответа - николи в обносчиках да ябедниках не бывал.
        - Да я верю, верю… И ничего такого у меня нет, чтобы таить очень…
        - Ну, вот-вот! И ладно! Пойдем присядем в сторонке, ты мне все и перескажешь: я - человек не молоденький, пожил, слава богу, всякое видал - коли что, завсегда совет могу добрый дать… - говорил Елизар Маркович, проходя с Никитою от ворот к более отдаленной части двора…
        Его маленькие хитрые глаза так и горели от любопытства: старик любил знать все тайны холопей и умел их чрезвычайно ловко выпытывать. Старые холопы говорили, что ключник имел обыкновение передавать тишком князю все, что узнавал, и результатом этого бывала зачастую господская немилость, обрушавшаяся, как снег, на голову ничего не подозревавшего холопа. Этому, однако, не все верили: больно уж ласков бывал Елизар Маркович!
        - Сказ мой недолог, - начал Никита. - Видал, чай, парнишка ко мне намедни приехал?
        - Как не видать! Смазливый такой мальчонка, в Москве таких мало увидишь…
        - Ну, какое там! - ответил видимо польщенный Никита. - Так себе, ничего парень… Брат он мой младший…
        - А! То-то он с тобою лицом схож!.. Погулять в нашем граде стольном хочет?
        - Где! До гулянья ли? Просить меня он прислан матушкой - в деревне она живет.
        - Просить?
        - Да… Прислала она мне памятку маленькую, пономарь настрочил - слезно просит помочь ей. Нужда, говорит, заела, день прошел - Бога благодарим, что с голодухи ноги не протянули. Еще тут подати тоже… Словом, ложись в гроб да помирай! От вестей таких, Елизар Маркыч, инда сердце мое в груди поворачивается!..
        - Гмм… Верю, верю! Как не верить? - пробормотал ключник.
        Никита понурился и молчал.
        - А чем я помочь могу? - вскричал он потом с отчаяньем.
        - Гмм…
        - Ходил к Безземельному совета просить…
        - Ну и что ж он? - быстро спросил старик.
        - Дома его не застал.
        - Гм… - опять промычал ключник. Потом, взглянув искоса на Никиту, прибавил: - Разве вот что…
        - Что? - встрепенулся тот.
        - Дело твое, паренек, совсем дрянь ведь?
        - Чего хуже!
        - Посоветую тебе кое-что, только по нраву ли придется - не знаю.
        - Придется! Наверное придется, только б денег добыть.
        - Проси Фому Фомича в кабалу тебя взять…
        - В кабалу! В рабы, стало быть! - отступая на шаг от Елизара Марковича, вскричал парень.
        - Тише, тише! Чего ты испужался? Эка страсть кабала! И получше тебя люди идут в нее! В рабы! В какие рабы! Кто тебя неволит к тому? В кабальные, говорят, в служилые. Выдашь ты на себя запись кабальную, получишь денежки, отошлешь их матери и заживешь себе на службе господской, как теперь живешь… Не в рабы продаешь себя, просто деньги в долг берешь, а за рост по ним служишь… А ты испужался! Эх, глупенек еще! Уж так и быть, больно полюбил я тебя: хочешь, сам с князь-боярином за тебя поговорю? Много он не даст, а все рубля-то три[112] получишь. Может, я упрошу и четвертый добавить… Четыре рубля матке твоей немалым подспорьем будет. И подати уплатит, и все такое…
        Никита молчал и думал: «Четыре рубля, четыре рубля… Гмм! Деньги не малые, на них много сделать можно. Матушке радость будет большая. А только в кабалу идти!.. Теперь я - вольный казак: сегодня здесь, а завтра и распрощусь; пойду в кабальные - не то будет. Э! Может, удастся прикопить деньжонок, отдам долг и опять вольный… Решиться, что ли?»
        Однако он еще колебался. Видя его раздумье, Елизар Маркович принял иную тактику:
        - Мне что? Мне ведь не корысть какая тебя в кабалу тащить, я сам - холоп. Коли даю совет, так добра тебе желаючи, не чего иного ради… Не хочешь - твоя воля! А только ведь иначе денег тебе не добыть.
        - Вот, может, молодой князь приедет, тот выручит. Он добрый…
        - Фю-фю! - присвистнул старик. - Это Алексея Фомича ждать хочешь? Жди, пожалуй, твое дело, а только я хорошо знаю - раньше месяца июля ему здесь не быть… Да как знаешь - коли не жаль матери, жди…
        И Елизар Маркович мелкими шагами стал отходить от Никиты. Парень бросился за ним:
        - Елизар Маркыч! Родной! Не серчай! Скажи боярину… Четыре бы рубля дал…
        - Давно бы так! И чего раньше-то ломался? Сегодня со двора никуда не отлучайся, жди до вечера: улучу время, шепну князю…
        Вечером между Фомою Фомичом и его ключником, после окончания обычного вечернего доклада о всяких хозяйственных делах и происшествиях среди холопей, был такой разговор:
        - А у меня еще есть дельце к твоей милости… - почтительно сказал ключник.
        - Какое? - хмуря брови, спросил князь.
        - В кабалу к тебе просится… И парень-то хороший, здоровый, что вол, и не лентяй, не пьянчуга.
        - Кто такой?
        - Да наймит Медведь Никита.
        Фома Фомич повеселел:
        - А! Вот это мне любо! Я давно на него зубы точил - работник, каких лучше не надо!
        - Точно! Этакого залучить, что клад найти. Чаялось мне, что твоя милость не будет гневаться, коли я его окручу, я и сманил его.
        - Что говорить! У тебя в голове умишко есть - люблю я тебя за это… - с довольным видом говорил князь.
        - А сколько ты ему посулил? - спросил он уже серьезнее.
        - Ох, много! Осерчаешь!
        - Да ну, говори!
        - Четыре рубля.
        - Эка уйма деньжищ! Меньше-то не мог?
        - Видит Бог, не мог! И за четыре-то едва-едва.
        - А за три с алтыном не пойдет?
        - Ни-ни.
        - Ну, что делать! Надо дать четыре, - с тяжелым вздохом промолвил Фома Фомич. - Ты завтра все и устрой. Поди в приказ к дьяку, возьми послухов, сколько надо… Да тебя учить нечего - не впервой ведь.
        - Уж и счет забывать стал! Чуть не все кабальные, что у тебя на дворе есть, через мои руки прошли. Знаю все преотлично. Правда, ноне не так простенько, как прежде, стали кабалы писать; хлопот теперь больше…
        - Зато нам, боярам, куда лучше! Как холоп ни вертись, а всю жизнь служи нам! Да… Ну, ступай… Четыре рубля возьми там из расходных.
        - Слушаю, княже! - с низким поклоном проговорил ключник.
        - Ступай, старина, - повторил князь, - а трудов твоих не позабуду, спокоен будь…
        - Милостив ты ко мне очень, боярин добрый! - воскликнул Елизар Маркович, бросаясь целовать господскую руку.
        Никита Медведь, ожидая возвращения ключника от своего господина, страшно волновался. Он сознавал, что, что бы там ни пел старый Маркыч, все же он, Никита, рожденный свободным, продает свою свободу. С другой стороны, его утешало то, что ведь не он один идет в кабалу: из десятка-другого выросших вместе с ним его свободных, как и он, товарищей добрая половина уже давно рассталась со своей волюшкой. Многих заставила нужда, но многие пошли в неволю и так, просто, с бухты-барахты: все крестьяне православные идут, зачем и нам не пойти на хлеба готовые, боярские? Рассуждали они. Свобода ценилась куда как недорого! Да и не могло быть иначе. Много ли было свободных? Они почти терялись в массе несвободных, особенно со времени указа царя Феодора Иоанновича о прикреплении крестьян к земле. Поневоле вырабатывалась привычка смотреть на кабалу как на нечто самое обыкновенное, ничего страшного не представляющее и даже имеющее некоторые выгоды сравнительно с крестьянской свободой: хотя бы то, что холопу не грозит голодная смерть.
        Затем Никиту сильно прельщали обещанные деньги. Четыре рубля казались ему очень крупною суммою, разраставшеюся в глазах парня, редко видавшего рублевики, все больше и больше, по мере того как он думал о тех благах, которые может приобрести на полученную «казну». Он так живо представлял себе эти блага, что под конец сожаление о теряемой свободе заменилось боязнью, как бы князь-боярин не отказался принять его в кабалу и тем не лишил заманчивых рублевиков.
        Он так замечтался, расхаживая по двору в ожидании боярского ключника, что даже не заметил, как Елизар Маркович спустился с крыльца. Он увидел его, когда старик уже подходил к нему. Парень так и кинулся к ключнику.
        - Ну что? - спросил он замирающим голосом.
        - Ставь свечи чудотворцам московским да говори мне спасибо! Устроил, хе-хе-хе! - похлопывая Никиту по плечу, сказал старик.
        - Ну, слава Тебе, Боже! - воскликнул парень так радостно, что Елизар Маркович удивленно вытаращил глаза.
        - Вот, спасибо тебе, Маркович, голубчик, так спасибо! - продолжал Никита. - А когда кабалу писать? Сколько дает? Четыре?
        И Медведь даже притаил дух: «Вдруг да меньше!»
        - Четрые, четыре! А кабалу завтра же напишем. Надо послухов подыскать…
        - Э, я найду! Пожалуй, сейчас же и побегу искать.
        - Нет, постой!.. Надо нам еще с тобой потолковать кое о чем. Видишь ли, я - человек добрый и не корысти ради устроил! Добра только тебе желая…
        - Да я знаю же…
        - Погоди… Так, говорю, добра только одного тебе желаю, но все-таки, знаешь… того… Я человек бедный… Доходишков у меня нет - всякий грошик на счету у боярина…
        Парень понял, к чему клонил речь ключник.
        - Я тебе подарочек куплю.
        - Ну, зачем подарочек! Нетто я за многим гонюсь, так, возьму у тебя маленько по бедности…
        - Ладно, ладно! Сколько?
        - Да малость самую, чего о том и толковать. Я и сказал это все к тому, чтоб ты на меня после не осерчал.
        - Вот еще!
        - То-то! Иди отыскивай теперь послухов, а потом на боковую заваливайся да спи спокойней…
        С этими словами Елизар Маркович отошел от Никиты.
        Тот с некоторым недоумением посмотрел вслед ключнику; его несколько озадачила речь Елизара Марковича. Потом Никита махнул рукой. «Э! Завтра все узнаем! Пойти послухов искать поскорей. Жаль, что с Любой свидеться сегодня не удалось да поговорить обо всем об этом… Ну, завтра свидимся. А я ей непременно плат куплю, самый что ни на есть краснейший… Куда ни шло! Для милого дружка и сережка из ушка! Носи, Любаша, раскрасавица моя, да вспоминай своего милого!..» - размышлял Никита, удаляясь от места беседы с Елизаром Марковичем.
        XII. Продолжение «паука и мухи»
        Когда на другой день Елизар Маркович, Никита Медведь и «послух»[113] Антип Алешкин, длинный и худой, как щепка, мужик, пришли в холопий приказ, их довольно неприветливо встретил заспанный подьячий вопросом:
        - Что надоть?
        - А вот кабалу б надо настрочить… - низко кланяясь, пояснил княжий ключник.
        Подьячий, строчивший перед их приходом какую-то бумагу и при вопросе поднявший голову, теперь вновь усердно принялся за работу и ничего не ответил ключнику.
        - Нам бы дьяка… - продолжал Елизар Маркович.
        Писака оставался глух и нем.
        - От князя мы от Щербинина, Фомы Фомича… - снова заговорил старик, напрасно прождав ответа.
        Однако и имя Щербинина не произвело действия: подьячий, теперь прочитывавший написанную бумагу, по своей неподвижности казался статуей.
        Тогда Елизар Маркович со вздохом полез в кошель и положил на стол перед подьячим несколько монет, звякнув ими. Вероятно, этот звук был более доходчив до приказного уха, потому что подьячий, искоса взглянув на деньги, процедил:
        - А дьяку?
        - Припасено, милостивец, припасено! - ответил княжий ключник.
        - Ну ладно, будем писать кабалу, - опуская деньги в карман, промолвил приказный и, достав чистый лист бумаги, спросил: - Кабалу?
        - Да… - сказал старик.
        - Кто кабалу дает?
        Никита молча поклонился.
        Подьячий стал задавать нужные для дела вопросы и записывал ответы. В конце концов составился документ, носивший название «кабалы».
        - Припасай деньги дьяку… Придет сейчас… Пойду доложу… - промолвил подьячий, вылезая из-за стола.
        Елизар Маркович зазвенел монетами.
        Когда подьячий вышел, ключник бросил на стол несколько монет, потом повернулся к Никите:
        - Получи и ты… На!.. - И он сунул сверток с деньгами в руки парня.
        Тот принял дрожащей рукой.
        Вошел дьяк.
        Это был тучный краснолицый мужчина спесивого вида. Он кивнул в ответ на низкие поклоны посетителей, кряхтя опустился за стол на скамью, не спеша пересчитал деньги, приготовленные для него, буркнул, поморщась: «Маловато!» - и приступил к делу.
        - Кабала написана?
        - Написал ее… - ответил подьячий.
        - Ну, читай, послушаем.
        Приказный громогласно прочел следующее[114]:
        - «Се азь, Микита Медведь, сын Панкратия, занял есмь у князь Фомы человека Фомича Щербинина у Елизара у Михрюткина, - такова была фамилия княжеского ключника, - государя его серебро четыре рублев денег московских, ходячих маия от седьмого числа да по того ж дни на год. А за рост мне у государя его, у князь - Фомы Фомича, служити во дворе по вся дни. А полягут деньги по сроце, и мне у государя его, у нязь Фомы Фомича, за рост служити по тому ж по вся дни во дворе. А на то послуси, Антип, Петров сын, Алешкин. А кабалу писал Гришка, Федоров сын, Алабышев лета 7109».
        Во все время чтения кабалы Никита был как в тумане. Он сознавал только, что свободе его пришел конец. Что было написано в кабальной записке, он не слышал, а то, конечно, обратил бы внимание на выражение: «А полягут деньги по сроце… и мне служити по тому ж по вся дни во дворе». Больно билось сердце парня, теперь только он вдруг сознал, какого блага лишился, и ему стало мучительно жаль потерянной воли, так жаль, что хотелось кинуть обратно Елизару Марковичу деньги и крикнуть: «Не хочу расстаться со свободушкой!»
        Но он этого не сделал, и на вопросы дьяка, предложенные после окончания чтения: «Деньги принял? Кабалу волей дал?» - встряхнувшись, ответил:
        - Получил… По своей воле.
        - Впиши в книгу, - приказал дьяк подьячему, а сам вывел пером на оборотной стороне кабалы:
        «Лета 109 маия в 8-ой день перед диаком, перед Пятым Кокошкиным, заимщик сказал: денги взял и такову служилую кабалу на себя дал. И в книги записана. Диак Пятой Кокошкин».
        - Ну, вот и делу конец! - сказал дьяк, вставая. - Служи господину своему верой и правдой.
        Слова дьяка что ножом резнули по сердцу Никиту.
        «Холоп!» - пронеслось у него в голове.
        - Магарыч с тебя! - шепнул послух Антип.
        Это напомнило новому кабальному о деньгах.
        «Эх! Хоть денег четыре рубля есть!» - подумал он и вспомнил, что еще не сосчитал их.
        При счете он с ужасом увидел, что денег до четырех рублей не хватает. Он бросился за Елизаром Марковичем, успевшим незаметно выйти из приказа.
        - Что тебе, касатик? - нежно спросил старик, когда Никита догнал его и окликнул.
        - Денег не хватает…
        - Как так? Нет, деньги все, родной, все! Посчитай хорошенько.
        - Четырех рублей нет полностью.
        - Ах, четырех-то точно нет, точно…
        - Да как же это? Ведь я за четыре рядился?
        - Так оно и выйдет. Ты то разочти, что из твоих рублевиков подьячему два алтына дадено.
        - Да разве из моих?
        - Из твоих, из твоих, касатик!.. Да дьяку четыре алтына…
        - Того не легче!
        - Да. Ну, и себе малость я взял за труды и хлопоты.
        - Сколько же ты взял?
        - Немножко совсем - с каждого рублевика по два алтына…
        - Стало быть, восемь алтын?! - воскликнул с ужасом парень.
        - Да, восемь. Чай, не много? Я не корыстен, нет, не дам Богу ответ… Да! Ну, вот видишь, сочти все, так и выйдет… Я и грошиком твоим не попользовался, все, что требуется, тебе отдал… Да, не взял греха на душу. А ты сегодня гуляй - по обычаю, завсегда первый день кабальному на гульбу дается. С денежками, чай, и гулять веселей? А? Ах ты, хороший паренек! Гуляй, гуляй!
        И, ласково ухмыляясь, Елизар Маркович отошел от холопа.
        Никита злобно посмотрел ему вслед.
        - Ну что ж, магарыч-то будет? - спросил Антип.
        - Как не быть! Будет! Пойдем в кружало, выпьем… Эх, выпьем! - сдавленным голосом проговорил Никита и повернул с Антипом к ближайшему кабаку.
        Когда вечером того же дня изрядно охмелелый Никита шел, с ярко-красным только что купленным платком в руке на свидание с Любой, в его кармане лежал всего один рубль, кое-как спасенный им для матери.
        XIII. Горе кабального
        Когда Никита не совсем твердыми ногами приближался к обычному месту свиданий с Любой - к берегу Москвы-реки, он издали заметил, что девушка уже его поджидает. Она стояла неподвижно и смотрела в его сторону. Никита вынул красный платок, помахал им и крикнул:
        - Иду, иду! Подарочек тебе несу!
        Люба встретила его словами:
        - Что долго не шел? - Потом, взглянув на платок, спросила: - Это что?
        - Чай, видишь, плат! В подарочек тебе… Купил! Бери, бери, лебедушка моя!
        - Ты подгулявши, Микита?
        - Так, маленечко… Бери плат-то.
        Лицо Любы покраснело от удовольствия, когда она взяла от Никиты платок и повязала свою голову.
        - Что за раскрасавица-девица! - воскликнул парень.
        - Спасибо, родной, за подарочек! Пойду к обедне в праздник, надену его, - все мои подруги от зависти позеленеют! Что за плат! Ишь, разводы-то какие на нем! - говорила Люба, сняв платок с головы и разглядывая его.
        - Носи, носи, лебедушка! Вспоминай Микитку своего!.. - сказал, обнимая девушку, Медведь.
        - Моего ль милого да не вспомню? Эх ты, сказал тоже! Вот и видать, что хмелен.
        - Точно, хмелен малость.
        - Где угостился?
        - На свои денежки, родная, на свои.
        - Откуда добыл? - быстро спросила Люба.
        - Ох! Не спрашивай! Потому и напился, что тяжко мне, ест кручина злая сердце ретивое!
        На лице Любы выразилось удивление и испуг.
        - Украл, что ль? Может, убил да ограбил? - вскричала она.
        Никита замотал отрицательно головой, пробурчал:
        - Нет, не то совсем! - и вдруг залился пьяными слезами. - Тяжко мне, тяжко! - завопил он, ударяя себя в грудь. - Где ты, воля моя, волюшка? Прогулял я тебя, непутевый! О-ох, горе мое горькое!
        - Толком говори! Откуда денег взял? - с сердцем промолвила Люба.
        - Говорю, с волюшкой своей расстался! Продал ее! В кабалу пошел за четыре рубля! Да!
        Глаза девушки расширились от ужаса.
        - В кабалу?
        - Да… К князю Фоме Фомичу Щербинину. Тяжко мне, зазнобушка моя, приласкай меня, горемычного, отгони тоску мою лютую!
        Она с гневом оттолкнула его:
        - Прочь, холоп!
        - Чего ты, Любаша? - опешил тот.
        Люба молча кинула ему подаренный платок:
        - Получи свое добро!
        - Да что же это?
        - А то это, - вся дрожа от гнева, заговорила девушка, - что не водить мне дружбы с холопом! Лучше быть подругой татя, грабителя дорожного, чем с подлым рабом целоваться-миловаться! Никогда я полюбовницей быть не хотела, думала женой стать законною, не иначе, а теперь всему конец! Ни женой, ни полюбовницей твоей не бывать!
        - Господи! Люба! Любаша! Да за что осерчала? Ведь мое холопство к тебе не пристанет? - бормотал Никита.
        - Ах, пристанет! Али не ведомо тебе, что жена раба по мужу рабыней становится?[115] Не знаешь этого? А я холопкой век не буду!
        Она быстро отошла от него.
        - Люба! Голубка! - кинулся следом за нею Никита, с которого от потрясения разом соскочил весь хмель. - Не уходи! Не покидай! Прости!.. Нужда заставила, видит Бог! Матери хотел помочь… Любаша! Лебедь! Лебедь! Зазнобушка моя! Я выйду из холопов, кину назад деньги им… У меня есть остаток, дополню еще и отдам четыре рубля… Люба! Милая! Не беги от меня!
        Девушка обернулась, не останавливаясь, и промолвила:
        - Не хочу милым своим иметь холопа! Выйди из кабалы, тогда иной сказ.
        - Тогда опять люб стану?
        - Да. Да не выйти тебе из кабалы - продал себя навек!
        - Выйду, Люба! Как ни на есть, а выйду! Милая! Обожди маленько, дай взглянуть на тебя, дай до ручки твоей губами коснуться!
        - Обожди до той поры, пока вольным станешь! - насмешливо проговорила Люба и бегом пустилась от несчастного парня.
        А Никита постоял, посмотрел вокруг себя растерянным, помутившимся взглядом, потом подбежал к валявшемуся на земле красному платку, поднял и швырнул его в реку.
        «И самому разве следом? - мелькнуло в голове у Никиты, но эта мысль тотчас же сменилась другой: - Пойду, отдам деньги остатние, умолю боярина отпустить меня на волю!»

* * *
        На другой день, поутру, когда князь Фома Фомич, собираясь уехать со двора, садился на коня у своего крыльца, Никита пробился сквозь толпу княжеских челядинцев, кинулся в ноги господина и обратился к нему с просьбою:
        - Смилуйся, князь-боярин!
        - А! Новый кабальный! Что тебе! - спросил Фома Фомич.
        - Смилуйся! Отпусти на волю!
        - Что?! На волю?! - изумился князь.
        - Да! Вот два рубля… Еще два добуду, принесу… Ей-ей, принесу! Порушь кабалу, пусти на волю!
        - Ха-ха-ха! - раскатисто рассмеялся князь. - Вот дурак холоп! Да разве ты того не знаешь, что принеси ты и все четыре сейчас, все равно не быть тебе на воле?
        - Как так?!
        - Уж скажу тебе, дурню, то, что ныне мальцу всякому ведомо… Чай, и вы все знаете, - кинул он остальным холопям, - об указе царя блаженной памяти Феодора Иоанновича?
        - Как не знать! Все знаем! - гаркнули те.
        - Один, значит, олух выискался такой. Ну, слушай в оба! Царь Феодор Иоаннович указ дал[116], чтобы все холопы кабальные служили своему господину до дней его, господина их, скончания. Буде и уплатят долг - все равно должны служить. Зато, коли боярин их помрет, так кабальные без всяких уплат на волю уходят… Ну а я еще помирать не собираюсь скоро, так тебе придется изрядно послужить!
        - Я не знал сего, видит Бог! Князь-боярин! Милостивец! Освободи!..
        - Э! полно, дурак! Надоел! Пошел прочь!
        - Князь, батюшка!
        - Дайте-ка ему по загривку хорошенько, молодчики! - крикнул Фома Фомич и, стегнув коня, поехал к воротам.
        Холопы с насмешливыми возгласами стали пинать несчастного парня кто куда мог, в силу боярского приказанья, но получили такой урок от Никиты, что у них отпала охота потешаться над ним: близкий к отчаянью, силач парень так сильно шмякнул о землю несколько ближайших к нему насмешников, что кости их хрустнули, а потом, повернувшись к толпе и махая дюжими кулаками, так грозно прорычал: «Убью!», что холопы поспешили подобру-поздорову поскорей убраться от него.
        И, пока они бежали стремглав от него, Никита уже забыл про свой гнев. Горе нахлынуло на него. Он ударил шапку в землю, бросился сам лицом вниз и зарыдал, как младенец.
        - И чего убиваешься? - послышался над ним сладкий голос старого ключника. - Плачет, что красна девица! Полно, молодчик! И чего горевать? Что тебе в воле-то? Голод и холод. А тут ты будешь жить припеваючи: ни тебе о крове заботиться, ни тебе хлебушки промышлять. Работишка у нас тоже не ахти какая… А, чего не дай бог, пошлет Господь по душу князь Фомы Фомича, опять вольным станешь. А он, на, плачет. Эх ты! На людей-то погляди: хуже тебя, что ль? А все в холопстве живут, не жалятся… И ведь сам хотел в кабальные. Я по доброте своей устроил, а теперь он ревет ревмя, что дитя малое, и, пожалуй, на меня же гневается. Перестань, молодчик! Поди-ка лучше работать, как другие, а то за тебя и мне еще от боярина попадет. Да ну же, ну! Перестань, милый! Послушайся старого! А я ж тебя, ей-ей, как сына родного люблю.
        Никита приподнял голову и так взглянул на старика, что Елизар Маркович вздрогнул и поспешно отошел, бормоча:
        - Э-эх! Делай людям добро! После тебе ж злом заплатят… Ну да Бог им судья! Я не злоблив…
        XIV. Коршун и голубка
        Разговор с Никитой Медведем сперва рассмешил, а потом рассердил князя Фому Фомича, и он, выезжая за ворота с несколькими провожатыми холопями, сурово хмурил свои седые брови. Однако вскоре лицо его прояснилось, даже улыбка шевельнула губы, и он, гикнув по привычке, оставшейся с молодости, поскакал, насколько мог его конь, по глубокой дорожной грязи.
        Куда ехал старый князь? В усадьбу Шестуновых. С некоторых пор он стал езжать туда очень часто - через день, через два. Лука Максимович так свыкся с этими посещениями, что, если случалось почему-либо Фоме Фомичу не приезжать в вотчинку Шестуновых дня три-четыре, боярин посылал справляться, здоров ли старый князь. Казалось, между Шестуновым и Щербининым завязалась тесная дружба. В силу таких дружеских отношений и будущего родства князя принимали в доме Луки Максимовича, как своего, он свободно допускался даже на «бабью» половину дома и, что греха таить, любил бывать в ней, причем своей собеседницей избирал не почтенную Марфу Сидоровну, как подобало бы, а Аленушку. Любил он также, чтобы, когда Лука Максимович с ним «баловался» медком или закусывал, жена и дочь хозяина принимали участие в их полупирушке. Сперва это смущало строгого хранителя обычаев Луку Максимовича, хотя он не отказывался исполнить желание гостя, потом он постепенно привык к этому и зачастую вызывал к столу «баб» даже сам, не дожидаясь обычной фразы Щербинина.
        - А что ж хозяюшку с дочкой не кликнешь? Кажись, я не совсем чужак, и скрываться им от меня нечего.
        Нравились ли Аленушке беседы с будущим свекром, об этом Фома Фомич мало заботился - достаточно было того, что они нравились ему. А что эти беседы старику нравились, это было видно по его вдруг начинавшим искриться глазам, по тем шуткам и прибауткам, которыми он начинал пересыпать свою речь.
        В тот раз, о котором идет речь, Фома Фомич, прибыв в усадьбу Шестуновых, не застал дома ни хозяина, ни хозяйки.
        - Раным-рано на богомолье уехали боярин с боярыней. Сказали, к обеду вернутся. Быть скоро должны, - сказал встретивший князя шестуновский холоп.
        - Ладно. Обождем… - ответил князь, по-видимому, очень мало опечаленный такою вестью. - Пусть ко мне боярышня выйдет - посидим в светлице, поговорим…
        Аленушка сидела в своей горенке, когда Панкратьевна доложила ей, какой гость прибыл в усадьбу и что он в светлице ее ожидает.
        Боярышня поморщилась.
        - Опять он, этот старик! Кабы не отец Алеши, ни за что не пошла б к нему, - промолвила она, лениво поднимаясь.
        Фома Фомич встретил ее очень приветливо:
        - А! Вот и раскрасавица моя! Пришла посидеть со мной, старым… Ишь, все хорошеет да хорошеет! И откуда, скажи ты мне, у тебя красота берется такая?
        Боярышня только смущалась от этих слов.
        - Что князь Алексей Фомич прибудет, чай, теперь скоро? - спросила она - этим вопросом она почти каждый раз начинала свой разговор с будущим свекром.
        Старик досадливо сдвинул брови.
        - Ты все свое! - протянул он недовольно. - Будто не о чем другом спросить.
        - Да о чем же другом? Про жениха спрашиваю…
        - Ну, уж и жених твой! - презрительно сказал старик.
        Эти слова задели Аленушку за живое.
        - А чем же он худ?
        - Хоть и сын мне, а прямо скажу: вахлак! Совсем на молодца не похож. Таким ли я был в его годы! Эхма! Вспомнить любо! Да и теперь я, даром что уж пожил немало, а двух таких парней перещеголяю. Ей-ей! Хоть на травле, хоть в битве… Ты смеешься? А? Ишь какая! И не грех? А зубки-то, зубки! Что жемчужины! Нет, не такого тебе мужа надо, Аленушка, как он!
        - По мне лучше не надо.
        - Потому, что еще разумом ты - дитя малое. А что, к примеру молвить, за такого старичка, как я, пошла бы ты замуж?
        - Да у меня есть жених, иного не нужно.
        - Знаю, что есть. Ну а если б не было, так скажем, а посватался б старичок, пошла бы?
        - Коли матушка с батюшкой приказали б, пошла бы.
        - Ты - дочка хорошая… А по доброй воле, стало быть, не пошла?
        - Слезами обливаючися под венец стала б, не токмо что…
        - И напрасно, напрасно! - быстро заговорил Фома Фомич. - Со стариком счастливей была б. У молодого ветер в голове. Сегодня любит, а завтра другая приглянулась - он и разлюбил…
        - Ну, Алеш… то бишь Алексей Фомич не таков! - воскликнула боярышня.
        - Все они на один покрой! Да ты-то почем знаешь, что Лешка не таков? Раз всего и видела, а уж и душу его выведала. Али, может, виделась с ним? А? Тайком? Да? Где-нибудь во садочке зеленом? Что ж молчишь?
        Аленушка сидела красная как кумач.
        - Нет… - пробормотала она.
        Князь слегка насупился:
        - То-то, нет! Ох, девицы, девицы! Глаз за вами нужен зоркий! - Потом он продолжал в прежнем тоне: - А ты напрасно стариков лаешь, напрасно! Вышла б замуж за старика - не житье было б, а масляница! В парче да в бархате ходила б, пила, ела на золоте…
        - А зачем мне парча да бархаты?
        - Не нужно тебе нарядов дорогих? Ах ты, родная моя! Ты то подумай - теперь ты кралечка, а одень тебя в ткани золотые - прямо раскрасавицей станешь! Этакая ты красота, этакая!.. - говорил, захлебываясь, старик. - Ангел просто!.. Золоташка моя!
        - Ой, боярин! - вдруг вскрикнула боярышня.
        - Чего ты? Это, что я поцеловал-то тебя? Так ведь я по родству… А она испугалась! «Ой, боярин!» - кричит… Ну, как не сказать, что прелесть, а не девица? Лебедь сахарная!
        Он опять потянулся было ее поцеловать, но она отстранилась.
        - Не хочешь? Ну, не буду, не буду! Погоди, когда-нибудь вдосталь нацелую зато, хе-хе!
        Дверь скрипнула.
        - Лука Максимыч с Марфой Сидоровной прибыли, - доложил холоп.
        Фома Фомич, как по волшебству, принял самый невозмутимый вид.
        - Вот и отлично! Я и то их заждался!
        Аленушка воспользовалась приходом слуги и убежала к себе наверх.
        Вечером этого дня между Лукою Максимовичем и Фомою Фомичом был какой-то таинственный разговор, после которого хозяин, выйдя вместе с гостем из комнаты, чтоб проводить его до крыльца, как-то смущенно моргал глазами, а старый князь, распрощавшись с Шестуновым и усевшись на коня, шепнул ему:
        - Пока что ничего не сказывай!
        На это Лука Максимович поспешно ответил:
        - Ладно! Ладно!
        По отъезде гостя такой же таинственный разговор произошел между Лукой Максимовичем и его женой, а на другой день, поутру, Марфа Сидоровна приказала холопкам поспешить с шитьем приданого.
        - Алеша, что ль, прибудет скоро? - дрогнувшим от радости голосом спросила Аленушка.
        - Да… Нет… Так… Лучше поспешить… - смущенно пробормотала мать.
        Растерянность матери не укрылась от зоркого глаза боярышни и, странное дело, заставила тревожно забиться ее сердце.
        «Ах, приезжал бы скорей желанный мой!» - все чаще и чаще с этого дня стала мелькать тоскливая мысль в голове Аленушки.
        XV. Мужний приказ
        К июлю месяцу шитье приданого уже заканчивалось.
        «Вот приехал бы теперь Алешенька - хоть сейчас свадьбу играть», - думала Аленушка.
        По мере приближения работы к концу все сумрачнее становилось лицо Марфы Сидоровны, и дочка ее даже не раз подмечала, что боярыня украдкой смахивала слезы. Когда же Аленушка спрашивала о причине грусти, Марфа Сидоровна только отмахивалась и бурчала:
        - Э-эх! Знала б ты, дитятко!
        Однажды Лука Максимович, отведя в сторонку жену, спросил:
        - Ну, что приданое?
        - Да уж конец, почитай, работе, - ответила боярыня.
        - Ну, надо теперь сказать Ленке…
        - Просто уж и не знаю как!
        - Пустое! Ну, всплакнет маленько.
        - Нет, я знаю ее - добра-добра и послушна, а уж если упрется, так что хошь делай, не поддастся…
        - Я по-свойски с ней тогда, с глупой, поступлю: таких оплеух надаю, что света не взвидит!
        - Ничего этим не возьмешь. Силком придется везти в храм, а она так вопить будет, что сором на всю Москву!
        - Гмм… Как же быть?
        - Ума не приложу?
        - Вот напасть! И вздумалось ему, старому… Ты уж как-нибудь устрой так, чтобы мирно все, тишком да ладком.
        - Загадку загнул!
        - Уж устрой, пораскинь умом - вы, бабы, на всякие хитрости доки.
        - Да я, ей-ей, не знаю, как и приступить.
        - Э! Что толковать! Должна устроить! А не устроишь - твои бока моих кулаков отведают! Чай, вкус-то их не забыла? Вот тебе и весь сказ мой!
        Промолвив это, хмурый, как осеннее небо, Лука Максимович круто повернул от жены, а Марфа Сидоровна только развела в раздумье руками.
        - Вот так горе мое горькое! Что хочешь, то и делай! Бе-е-да! - проворчала она.
        XVI. Два разговора
        - Едет! Несет нелегкая! Чтоб хоть седьмицу еще помедлил!.. Тогда б - милости просим! Уж все дело сварганено! А теперь ни то ни се!.. Эх, черт! - сердито ворчал князь Фома Фомич, расхаживая, что зверь по клетке, по своей опочивальне.
        Голова Елизара Марковича просунулась в дверь.
        - Князь Алексей Фомич прибыл! - сказал ключник.
        - Пошел к лешему на рога вместе со своим Алексеем Фомичом! И так знаю, что легок бес на помине, так и сынок мой! - гаркнул старик и затопал ногами.
        Елизар Маркович скрылся, а через минуту дверь широко распахнулась, и в комнату вбежал Алексей Фомич.
        - Здравствуй, батюшка милый, - воскликнул он, бросаясь обнимать отца.
        - Чего ты, словно пес с цепи сорвавшийся, кидаешься? Ишь, измял всего! И ласки-то какие-то дурацкие! Ну, скажи: здравствуй, батюшка! Подойди поцелуй руку, а то на! На шею вешается, чуть не хнычет, как баба! - проговорил старик, отстраняясь от сына.
        Алексей смутился, опустил руки и пробормотал:
        - С радости я.
        - Ну, велика радость! Не десяток годов не виделись.
        - Все же времени немало…
        Старик не отвечал и молча шагал по комнате.
        - Как невестушка моя здравствует? - спросил молодой князь, радостное настроение которого как рукой сняло.
        - Какая невестушка? - будто не понял старик.
        - Да Аленуш… Да Алена Лукьянична… Как же какая?
        - А! Здорова, ничего себе.
        - К Шестуновым, отдохнув малость, съезжу.
        - И незачем совсем.
        - Как так?
        - Так. А то поезжай, погляди, как тебя там примут, хе-хе!
        Молодой князь так и встрепенулся:
        - Господи! Серчают они на меня, что ль?
        - Серчать не серчают, а только ведь им с тобою не пиво варить.
        Алексей удивленно посмотрел на отца:
        - Да ведь я - жених их дочки, кажись.
        - Ну-ну!.. - с сомнением процедил старый князь.
        - Ась? - промолвил Алексей Фомич и насторожился.
        - Э! Чего тянуть! Надобно разом кончать! Совсем ты ей не жених…
        - Батюшка! Что ты! - вскричал Алексей.
        Отец не обратил внимания на этот полный отчаяния возглас сына и продолжал:
        - Другой жених лучше тебя выискался.
        - Кто?
        - Я!
        Алексей отступил на шаг:
        - Зачем, отец, шутки шутить?
        - И не до шуток мне. Я женюсь на Аленушке.
        Молодой князь тяжело опустился на скамью.
        - И она доброй волей идет за тебя? - пробормотал он.
        - И даже очень по доброй воле! Тоже ведь рассчитала, что лучше быть всего богатства моего хозяйкой, чем быть твоею женой да из рук свекровых смотреть. Она - девка умная, хе-хе!
        Сын вдруг поднялся с лавки.
        - Не верю! - вскричал он.
        - Гмм… - пожал плечами старик, - поди спроси ее хоть сам, коли сумеешь повидаться.
        - И спрошу, и спрошу! Быть того не может, чтоб она за старика такого своей охотой шла, чтоб променяла на деньги!.. А тебе, старому, стыд и срам на девице молодой такой жениться! Да! В деды ей ты годен.
        - Алексей! - грозно крикнул отец.
        - Ладно! Не кричи! Не больно и я труслив! - воскликнул, сверкнув глазами, Алексей Фомич и выбежал из комнаты.
        - Ишь, взбесился! Что белены объелся!.. Ну да ничего! Обойдется, - проворчал старик и крикнул холопам: - Эй, кто там! Одеваться давай! Да коня седлайте! В Шестуновское еду!
        В это время Алексей Фомич уже скакал сломя голову к усадьбе Луки Максимовича.

* * *
        Между тем, пока князь Алексей Фомич беседовал с отцом, в шестуновской усадьбе произошло следующее.
        - Поди-ка ко мне, Аленушка, потолкуем малость с тобой, - сказала Марфа Сидоровна дочери.
        - О чем, матушка? - подходя к ней, спросила та.
        - А вот сейчас узнаешь… Пойдем сядем…
        - Знаешь ли, милая ты моя, - начала боярыня, когда она и дочь уселись на лавочке, - в иную пору такое бывает в жизни нашей человечьей, что просто хоть беги к реке да топись - кажись, жить моченьки нет, а смотришь, прошел годик-другой, и все повернется как лучше не надо, и печаль былая в радости обернется… Потому, какая бы печаль ни была, никогда отчаиваться не след, а нужно на волю Божью положиться - Господь Бог устроит все по воле Своей. А отчаянье - грех великий, об этом и в Писании Святом есть…
        Такой приступ матери не обещал ничего доброго, и Аленушка с тревогой спросила:
        - А что случилось, матушка?
        - Погоди, дай срок, все скажу… К примеру, возьму я себя… Ты не гляди, что теперь я толстая стала и старовата - не век была такой. Была у меня тоже коса не хуже твоей, вот этакая, - боярыня широко раздвинула руки, показывая длину косы, - и толстенная такая; румянец играл тоже во всю щеку - румян, бывало, никаких не надобно… Да! Ну, и сердце девичье в груди билось… А известно, какое у девиц сердце - чуть взглянет молодец на молоденьку очами огневыми, оно и забьется, и запрыгает. Пришла пора, забилось оно у меня от очей молодецких. В церкви у обедни я с ним встречалась. Ну, понимаешь, тоска меня берет! Ночей не сплю, а если и засну, так во сне мне мой красавчик мерещится… А ему поворот от ворот. «Есть уже, - говорят, - у нас другой женишок, не тебе чета, богатейший». А надо сказать, что в ту пору за меня точно сватался боярин один старый-престарый, вдовый да богач на Москве первейший. Вестимо, кто своей дочери враг? Меня за него с превеликой охотой отдавали. Мне не хотелось, плакала я тайком, убивалась, думала руки на себя наложить. Ан, все повернулось словно в сказке! Пошел мой богач жених в
баню париться да и упарился - сверзился с полка телом мертвым… Отец с матерью мои горевали, а я радовалась. Молодчик же мой тут как тут! «Тогда, - говорит, - не хотели выдавать за меня, выдайте теперь». Ну, помялись, помялись маленько да и выдали за него - молодчик этот мой муж теперешний и твой отец - Лука Максимович.
        - А!
        - Да! Видишь, как Бог устрояет!
        - Премудро!
        - Истинно так! Посему падать духом не след, и ты не падай, что б я тебе ни сказала, а подчинись воле родительской: отец с матерью тебе зла не желают.
        - Матушка! Да говори, бога ради!..
        Марфа Сидоровна мялась.
        - Видишь ли, тебе замуж за Алексея Фомича идти нельзя, - вдруг выпалила она.
        Аленушка ахнула.
        - Боже мой! Да почему же?
        - Потому… потому, - заминалась боярыня, и вдруг ее осенило: - Потому, что он женат!
        - Женат?! - не веря ушам, вся холодея, переспросила боярышня.
        - Да. Женат… В заморской земле женился, отцу весть уж давно прислал… А сегодня он уж, должно, в Москве с женой молодой.
        - Господи! Это Алешенька, мой милый, мой соколик, женился!.. А я ждала его, тосковала! О-ох, горюшко! - плача, говорила Аленушка.
        - Не убивайся, дитятко! Не стоит он… Плюнь! Все равно в девицах не останешься - другой жених есть.
        - Не надо мне другого! Не надо!
        - Ну, как не надо! Зачем глупости говорить. Жених хороший, богатый… Слушай! Фома Фомич - человек души добреющей. Как услышал он о сынке о своем непутном такое, индо слезы у него, у старого, на глазах выступили. «Экий такой-сякой! - обругал он Алексея, - как не стыдно девицу-то соромить! Все знали, что его она невеста, и на! Ай, грех какой! Надо это исправить… Я вдов и богат, слава богу, возьму я за себя Аленушку!» Вот счастье-то тебе привалило, Ленка! А?
        Боярышня вскочила с лавки негодующая:
        - За Фому Фомича?! За старика?! Противный, гадкий!.. Ни за что в свете! В монастырь затворюсь либо руки на себя наложу!..
        - Аль ты ошалела? - вскричала боярыня.
        - Не пойду, не пойду за него!.. Пусть сам Алексей скажет, что не люба я ему больше, тогда…
        - Да ведь он женат, дурища ты не последняя!
        - Пусть, пусть женат, а все люб больше Фомы Фомича! О господи, господи!
        И, закрыв лицо руками, рыдая, Аленушка убежала в свою горенку.
        - Вот напасть! - ударив себя по бедрам, проворчала Марфа Сидоровна.
        XVII. «Люб, люб, женишок желанный»
        Душило горе Аленушку. Тошно ей стало в горенке, хотелось на воздух, хотелось, чтоб ветер вольный развеял хоть частицу лютой тоски, которая терзала девичье сердце. Выбежала Аленушка из своей горницы, спустилась с лестницы, миновала сени и с крыльца бегом пустилась в сад.
        А день был такой, в какие, в былое время, бывали свиданья боярышни с ее Алешенькой: теплый, но не жаркий, с легким ветерком и ясным солнышком. Деревья, слегка шурша листвою, бросали густую тень; слышно было, как где-то неподалеку нехитро чирикала какая-то пичужка…
        Миром веяло на боярышню от густолистного сада, но не сообщался этот мир ее потрясенной душе. Когда она пришла, по привычке, к тому месту, где бывали ее свиданья с женихом, и села там в тени дерева, горе еще более жгучее охватило ее. Ей казалось, что она только что схоронила своего милого… Да разве не то же самое было и на деле? Ведь ее милый, ее Алешенька, «соколик ясный» все равно что умер для нее. И болит по нем ее сердце, как по покойнике дорогом. Мертвецы не воскресают, не воскреснуть и ему, тому, бывшему «Алешеньке милому», а до того, что есть в живых чужой муж, князь Алексей Фомич, нет ей дела никакого… Сгинул он, пропал, пропало с ним и счастье девичье… И ему, этому счастью, тоже не ожить снова, вовек останется только память о деньках счастливых, да тоска в сердце, что змея холодная… Нет, и еще останется! Останется еще злоба в груди не на «Алешу-сокола» - того только любить можно, а на «Алешку, девичья обидчика, клятв не помнящего, на Алешку, мужа чужого». Ох, и не думала никогда девица-боярышня, что столько злобы может ее сердце вместить! И лютой злобы, такой, которая прощать не хочет да,
пожалуй, и не может. Правда, порою эту злобу перебивает сомненье: точно ль Алешенька разлюбил ее, на другой женился, но тотчас же и падает сомненье - ведь не кто-нибудь сказал, не с ветру слух донесся: сказала сама мать родная!
        Вот топот конский по мягкой дороге доносится… Кто-то едет мимо сада.
        В былое время так Алеша езжал… Ах, Алеша милый!.. Ах, Алешка окаянный, постылый!..
        Алексей Фомич, вскочив на седло после разговора с отцом, погонял коня без устали. Конь летел как ветер, храпел, из сил выбиваясь, а молодому человеку все было мало, и он его все нахлестывал. Алексею хотелось бы не скакать, а лететь теперь в усадьбу Шестуновых, каждый миг ему был дорог.
        Нужно было свидеться с Аленушкой, пока до ее родителей еще не дошел слух о его приезде и они не заперли ее «за семью дверьми дубовыми, за семью замками железными». Это они ведь, старые, спелись с отцом его и неволят дочь идти за старика богатого - корысть заставляет Луку Максимовича порушать слово данное, грех на душу брать. А она, Аленушка, чай, плачет да и руками и ногами отбивается от жениха нового; чай, только и думает, как бы приехал он, Алеша, да не дал бы воронью голубку заклевать.
        «Да! Милая! Голубка! Не верю я в измену твою! Ангел Божий ты по чистоте своей душевной, а не змея злая. Вот вокруг тебя только змеи кишмя кишат злые, старые, матерые. И не отдам никому я тебя, зазнобушку свою! Хоть вся Русь за то восстанет на меня - тебя грудью своей загражу! Не отдам!»
        И, волнуемый такими думами, Алексей Фомич все понукал коня.
        Когда показалась вдали шестуновская усадьба, молодого князя взяло раздумье: куда ехать - к дому ли или попытать счастья встретиться с Аленушкой, пробравшись в сад к знакомому месту.
        Он избрал последнее.
        Аленушка сидела опустив голову, когда легкий шорох вывел ее из задумчивости. Она обернулась в ту сторону и вздрогнула, вспыхнула сперва, потом побледнела - она увидела Алексея Фомича.
        Боярышня быстро поднялась с земли.
        - Милая! Голубка моя! - крикнул, направляясь к ней, молодой князь.
        Ей хотелось кинуться к нему, обвить руками, заплакать радостными слезами на груди его.
        Она сделала несколько шагов и вдруг остановилась: та злоба, которую она ощущала в сердце и которая притихла на время, проснулась и шепнула: «Женат ведь!»
        И злоба осилила любовь.
        Затрепетала боярышня от злобного порыва и вместо привета кинула в лицо Алексею:
        - Окаянный!.. Не милый!.. Прочь, постылый!
        Потом отвернулась и побежала от князя.
        Сперва Алексей Фомич остановился, как пораженный громом. После у него мелькнула и словно ужалила мысль: «Правда! Разлюбила!»
        И сменилась от этой думы в его душе недавняя нежность бурным гневом.
        Он догнал боярышню:
        - Так, так!.. Да!.. Змея!.. Продала!.. Выходи за старика!.. Не люб!.. За деньги променяла!.. А!.. Будь мачехой моей, будь!
        Аленушка от волнения плохо поняла, что говорил князь.
        До ее слуха только долетели слова: «Будь мачехой». Она, вся красная от гнева, повернулась к Алексею и неистово крикнула:
        - И стану мачехой! Стану, постылый!
        Когда боярышня выбежала из сада, Фома Фомич, только что прибывший, слезал у крыльца с коня. Тут же стояли вышедшие навстречу гостю Лука Максимович и Марфа Сидоровна.
        - Эй-эй! Стой, красавица! Куда и откуда бежишь? Со мной, старым, и поздороваться не хочешь? Ишь какая! Неужли уж так не люб я тебе? - сказал, слегка смеясь, остановив ее, Фома Фомич.
        Аленушка сперва испуганно взглянула на него, потом, побледнев, подошла, обняла старика.
        - Люб! Люб, желанный! - крикнула она каким-то звенящим голосом и скрылась в сени.
        Фома Фомич торжествующим взглядом обвел Луку Максимовича и Марфу Сидоровну, а последняя радостно прошептала:
        - Слава богу!..
        Еще бы ей было не радоваться - ее бокам теперь не грозили кулаки мужа!
        XVIII. Все тайное станет явным
        После ссоры с Аленушкой молодой князь не поехал домой - отцовский дом стал ему ненавистным. Он надумал ехать к Белому-Туренину и поселиться у него на некоторое время. Что потом будет делать, этого он еще не решил.
        Гнев постепенно утих и сменился тихою печалью. Однако теперь, вспоминая сцену ссоры со своей невестой более хладнокровно, он многое стал видеть в ином свете, чем прежде. Ему вспомнилось, как заволновалась Аленушка, увидев его, как хотела кинуться к нему и вдруг, словно что-то припомнив, остановилась на полудороге. Князю теперь это показалось странным. Если бы Аленушка разлюбила его, зачем она стала бы так кидаться к нему? Потом этот внезапный гнев, охвативший ее?
        Точно ли все так, как говорил отец? Точно ли идет Аленушка за старика по своей охоте? Нет ли наговоров каких-нибудь на него?
        С этою мыслью Алексей Фомич и приехал в дом своего приятеля.
        Павла Степановича не было дома - куда он отлучился, этого не знала и сама Авдотья Тихоновна, печально сидевшая дома в одиночестве и радушно принявшая гостя.
        После обычных приветствий, расспросов о здоровье и житье-бытье молодой князь приступил к делу:
        - А у меня, Авдотья Тихоновна, просьбица есть… И не одна даже. Вот жаль Павлухи не застал - хочу у вас в доме пожить малость.
        Авдотья Тихоновна удивилась:
        - Али у отца жить не нравится?
        - Есть маленько.
        - Что ж! Павел, думаю, рад будет такому гостю, а в доме места много, живи себе.
        - Благодарствую. А потом к тебе просьба.
        - Какая?
        - Съезди к Шестуновым, Богом молю!
        - Зачем тебе? Сам разве не можешь?
        - Не могу… Да, вот послушай, расскажу все.
        И Алексей Фомич, волнуясь, рассказал подробно Авдотье Тихоновне о разговоре с отцом, о ссоре с Аленушкой.
        Узнав о намерении Фомы Фомича жениться на бывшей невесте своего сына, боярыня всплеснула руками:
        - Ах, греховодник старый! Экое задумал! А на тебя Аленушке наплетено что-нибудь беспременно. Да вот съезжу, узнаю… Завтра же поеду. Али нет, завтра нельзя… Когда же можно будет? Сегодня у нас понедельник, съезжу в пяток.
        - Вот и ладно! - повеселел молодой князь. - Узнаю правду, все на душе легче будет. А чего ты, боярыня, тоже словно грустна?
        - Так, тоскуется. Признаться, думала муженек приедет, наговорюсь с ним, а он вот с час всего со мной пробыл после долгой разлуки, да и уехал… Ох! Известное дело - мужчина, ему простить можно, а все тоскуется, - закончила она с грустной улыбкой.
        Алексей Степанович, знавший тайну Павла, с невольным сожалением взглянул на бедную боярыню.
        «Черт, Павлуха! Устраивает, верно, свою полюбовницу, а о жене и думать забыл… Ох, любовь, и зла же ты!» - подумал он.
        Согласно своему обещанию Авдотья Тихоновна в пятницу поехала к Шестуновым. При ее приезде Аленушка спряталась в своей горенке и так и не вышла к ней; боярышне стыдно было показаться на глаза своей родственнице и подруге. «Ведь люди не знают, с какого горя иду я за старика богатого, скажут: ишь, девчонка корыстная! Так и Дуняша…» - рассуждала она.
        Выведывать, как устроилось сватовство Фомы Фомича с Аленушкой, Авдотье Тихоновне не пришлось: Марфа Сидоровна сама все рассказала, хвастаясь, как обманула хитро свою «дочку-полудурью».
        - Словно шепнул мне кто в ухо, мать моя, - говорила она молодой боярышне, - сем-ка я скажу, что он женат. И сказала. Ну, Аленка, вестимо, сперва и плакать и охать, а потом обошлась, сама сказала в понедельник Фоме Фомичу: «Женишок ты мой желанный!» Слышь - «желанный», а за час до того и слышать о нем не хотела, как бес ладана!.. Вот оне, девицы-то! Поняла, вестимо, что счастлива будет, коли за Фому Фомича пойдет: он ведь только пыжится так, а на самом деле хлипок изрядно, протянет ноги - все богатство его жене молодой достанется. А в Алексее какая корысть? Разве то, что молод… Так тоже когда-нибудь состарится.
        Авдотья Тихоновна, вернувшись, передала все слышанное молодому князю.
        Алексей Фомич был вне себя от гнева, когда сведал, как обманули его невесту.
        «Милая моя! Прости меня, глупого! - мысленно просил он прощения у Аленушки. - И как это я подумать мог, что ты по доброй воле променяла меня на деньги стариковские. Ах, я, дурный, дурный! Стало быть, не знал я еще как следует моей любы дорогой! Хорошо, что вовремя сведал, - что бы было, если бы узнал попоздней, тогда, когда уж и поправить нельзя было бы? Подумать страшно! Ну а теперь посмотрим, как-то отдам я отцу свою невесту! На все пойду - и на ласку, и на грех!.. А я не отдам! Моя люба была ненаглядная, моею и будет!»
        XIX. Затеи седого жениха
        - Кликни-ка сюда Маркыча, - как-то приказал Фома Фомич одному из холопов.
        Ключник не замедлил явиться.
        - Что угодно, господин добрый?
        - Ты вот что… того… распорядись, чтобы все это было как следует, потому… через неделю… свадьба моя!.. - пощипывая бороду и скосив в сторону глаза, каким-то полусмущенным голосом проговорил князь.
        Ключник вытаращил глаза от удивленья, потом лицо его приняло радостное выражение.
        - Вот радость-то! Вот радость-то! - затараторил он, словно захлебываясь от избытка чувств. - Боярыней нас хочешь подарить! Ай, любо! Я и то намедни говорю холопам: и чего это наш господин не поженится с молоденькой какою боярышней? Ему ли невесты не сыскать? Всякий с радостью отдаст! А он еще мужчина в самой поре… Из себя видный, сильный… Волосы-то посивели малость - так это и у молодых бывает.
        - Так в поре я еще, а? Не совсем старик? - вдруг оживляясь и подбадриваясь, спросил Фома Фомич.
        - В такой поре, хоть сейчас на медвежью травлю ехать!
        - А, что ж! Мы, пожалуй, и поедем на травлю! Хе-хе! Нечего старость-то на себя напускать!.. Верно, Маркыч?
        - Верно, верно!
        - А мне к тому ж - из вотчинки моей весть пришла - объявился в лесу матерый медведь, коров зарезал, беда сколько… Вот я созову знакомцев добрых да и поеду с ними зверя бить. Вспомним пору молодую!.. Пред свадьбой-то кстати будет, Елизар, а?
        - Вестимо, вестимо! И невеста молодая услышит: «Э! да мой женишок не кисляй какой-нибудь! Молодого за пояс заткнет!»
        - Хе! «Молодого за пояс заткнет»! Знай наших! Ой!
        - Что ты, боярин?
        - Кольнуло тут маленько, - ответил князь, потирая спину, - ну да пустое! Так вот как мы устроим: свадьбу играем через седьмицу ровно от сего дня, а на травлю ехать гостей созову дня за три до свадьбы - надо показать им себя молодцом-женихом настоящим. Так и порешим, ты устрой все - вечерком я скажу тебе, к кому нарочных с зовом послать.
        - Слушаю, княже-господине.
        - Кого вот из холопей с собою взять, не знаю. Нужно выбрать человек с десяток посмышленей да посильнее, а одиннадцатый с моей ручницей ехать должен. Этого из самых сильных надо выбрать, на случай чего… Эх! Было все у меня заведено: и стремянные, и иные прочие… Ты помнишь ведь?
        - Как не помнить!
        - А перестал ездить на травли - всех либо в деревню услал, либо на иную работу перевел… Когда я последний раз на охоте-то был?
        - Да лет десяток, кажись.
        - Срок не малый! И дурень я, чего ездить перестал? Ослаб, что ли? Фу! В спину как ударяет!
        - Растереть бы тебе спинку маслицем.
        - Пройдет, пустое.
        - Я тебе, княже, холопей добрых повыберу. А в оружничии твои, сдается мне, лучше всего взять Никиту Медведя, силен страсть!
        - Это новый кабальный, что ль?
        - Он самый.
        - Ну что, как? Обошелся?
        - И-и! Первейший работник! Сначала, было, маленько артачился, а теперь ничего.
        - А нравом каков? Не буян? С горя пить не стал?
        - Нет, смирен и тверез всегда. Угрюмист малость.
        - Работал бы, а то пусть угрюмится.
        - Его, говоришь, взять?
        - Думается, подходящ будет.
        - Очень силен?
        - У! Ему и кличка Медведь за силищу дана - кого хошь и что хошь сломает!..
        - Такой-то мне и надобен. Ну, иди с Богом, старче, да устрой все, как я сказывал.
        - Устроим, княже добрый, спокоен будь.
        Когда Елизар Маркович вышел из боярского покоя, лицо его сразу изменило свое выражение, лицо ключника стало довольно кислым.
        - Ишь, дурак старый, жениться задумал! Ему в гроб пора, хрычу, а он женихается и на травли ездит!.. Хе-хе! Лучше б в церковь почаще ездил, греховодник. Меня стариком зовет, а сам старей меня. «Так я еще, - говорит, - в поре?» В поре, в самой поре, чтоб в могилу ложиться, хе-хе! Дурень, пра, дурень! - ворчал старик.
        В сенях Елизар Маркович встретился с Алексеем Фомичом.
        - Что, батюшка у себя? - спросил молодой князь.
        - У себя, касатик, у себя! - ответил ключник. - Что долго тебя в доме не видать было? Гостил где? Мы тут соскучились все без тебя…
        - Гостил у приятеля, - пробурчал Алексей Фомич и прошел в покои.
        XX. Соперники
        Князь Алексей Фомич вошел в комнату отца, не велев докладывать о себе.
        Увидев сына, старик промолвил только:
        - А! Пришел!
        - Здравствуй, батюшка… Поговорить с тобой надо.
        - Времени нет у меня с тобой растабарывать - в Шестуновское еду к невесте.
        - О невесте-то и хочу говорить.
        - Гмм… Чай, причитать сейчас начнешь?
        - Зачем? Просто просить тебя буду.
        - Ну?
        - Батюшка! Почто отнимаешь милую мою у меня?
        - Поехало! - досадливо махнув рукой, сказал старик, а сын продолжал:
        - Батюшка!.. Родной! Не губи ее, не губи и меня да и себя тоже!..
        - И себя?
        - И себя! Ведь она тебе не то что в дочери - во внучки годится. Женишься на ней - загубишь век девичий.
        - Ты что же, учить меня пришел?
        - Не учить - просить… Смилуйся, батюшка, смилуйся, родимый! - вдруг опустившись на колени и кланяясь в землю отцу, дрожащим от волнения голосом говорил молодой человек. - Ежли уж так я не люб тебе, что и жизнь мою погубить - ничего для тебя не стоит? Батюшка! Ведь бьется же в твоей груди сердце доброе отцовское, не сердце зверя лютого лесного… Богом молю! Не женись на ней, отдай мне Аленушку!.. Отдай свет очей моих - ночкой темною жизнь моя без нее будет… Батюшка! Голубчик! Пощади! Смилуйся!
        Выражение лица Фомы Фомича несколько раз менялось во время речи сына: сперва оно было растерянным, потом смущенным и наконец перешло в суровое.
        - Встань! Нечего пол-то лбом вытирать… Чего смотришь? Вставай, вставай.
        Алексей Фомич медленно поднялся с колен.
        Старик Щербинин молчал и крупными шагами расхаживал по комнате.
        Сын ждал.
        - Что же, батюшка? - тихо спросил он наконец.
        - Сдается мне, Лешка, что ты сегодня хмелен маленько…
        Алексей с удивлением посмотрел на него.
        - Чего глаза-то таращить? Али не хмелен? Да нешто тверезый сын может отцу такое говорить?
        - Что ж я «такое» сказал? Просил только…
        - Просил! Ха! Да иная просьба хуже грубости! Поди проспись.
        - Коли и хмелен я, батюшка, так не от зелена вина, а от горя лютого! - вырвалось у Алексея. - А от горя разве проспишься?
        - Ну ладно, будет толковать - иди, иди!
        - А как же, батюшка, смилуешься али нет?
        - Дурак!
        - За что ж ругаешь?
        - За глупость! «Смилуешься»! Быть бы должен я глупее тебя, коли б теперь снова на попятный поворотил. Да и не любо мне ворочать…
        - Женишься?
        - Женюсь!
        - Не сменишь решенья?
        - Не сменю!
        Алексей быстро поднял понурую голову и подошел близко-близко к отцу.
        - Не хочешь добром, отец, силой возьму! Твоей свадьбе не бывать!
        У Фомы Фомича шевельнулась правая рука, но тотчас же и повисла спокойно: что-то зловещее, незнакомое ему прочел старик в глазах сына и не решился поднять на него руку; он только, побледнев, насмешливо промолвил:
        - Вот как! Не бывать моей свадьбе? Чай, ты не позволишь?
        - Не позволю!
        - Это сын-то отцу? Диво!
        - В храм ворвусь, попу венчать не дам… По всей Москве побегу, кричать буду: смотрите, православные! Видано ли такое - ястреб голубку за себя берет, старик седой - девицу молодую, отец у сына невесту отбирает!
        - Попробуй счастья! Вон сынки-то ноне какие завелись!
        - Да ведь и отцы-то волки лютые.
        Фома Фомич отступил на шаг от сына и смерил его огненным взглядом.
        - Не сын ты мне больше! - глухо проговорил он.
        - А ты мне не отец!
        - Вон!
        - Прощай до свадьбы! Попытай счастья сыграть ее! - говорил бледный от гнева Алексей Фомич, направляясь к дверям.
        - Стой! Гой-гой! Холопы, сюда! - гаркнул старый, хлопая в ладоши, охваченный порывом бешенства.
        Вбежало несколько холопей и Елизар Маркович.
        - Взять! - прохрипел князь.
        Холопы в недоумении переглянулись и не двигались с места.
        - Что ж вы, олухи? Взять его, говорю!
        - Берите меня, берите! Драться не буду, - сказал Алексей Фомич. - Что вас-то подводить, неповинных, под гнев зверя такого?
        - Алексей! Я тебя на конюшне выпороть велю!
        - С тебя все станется! Берите меня, нате, свяжите руки…
        - Что ж вы, ребятушки, что ж вы? Снимите кушачки свои да и вяжите ему ручки, если он сам дается… - своим мягким голосом промолвил Елизар Маркович и первый снял кушак и подошел к Алексею. - Уж ты прости… Господская воля…
        - Вяжи туже, вяжи! Тешь его стариковское сердце! - кричал вне себя Алексей. - А только, - обернулся он к отцу, - в цепи ты меня закуй, и те разорву, и тогда… О, тогда берегись!
        - Ладно, ладно! Ведите его, ребята, да заприте в клеть какую… Да, слышь, Маркыч, подле клети той стражей поставь, чтоб денно и нощно стояли. Ведите! А свадьба моя через седьмицу ровнешенько будет, слышь, ты, полоумный! - вопил в бешенстве Фома Фомич.
        XXI. «Гей, гей, сюда! медведь ломает князя!»
        Чу! Звучат рога, лают псы, слышатся молодецкие выкрики. Ожил, зазвучал старый лес. А лес дремуч. На много верст протянулся он, темный, молчаливый, таинственный. Много в нем было болот, поросших местами изумрудной коварной зеленью, под тонким слоем которой скрывалась бездонная глубина; много было полян, покрывавшихся летом, что плащом красным, земляникой, много было густых зарослей… Приволье в нем было дикому зверю! И зверья этого было куда как не мало. Водились в нем и ветвисторогие лоси, и хищные остроухие рыси, и медведи разных сортов, начиная от небольшого, проворного «пчельника» и кончая страшным гигантским стервятником, а про зайцев, волков с лисицами, про всякую птицу утиной и курьей породы - и говорить нечего!
        Рады были гости Фомы Фомича в таком лесу поохотиться, рассыпались со своими ловчими да псарями кто куда и только, знай, аукались между собой. Эхо подхватывало голоса и разносило их во все стороны, а деревья-великаны стояли неподвижно, словно застыв в тихом, теплом воздухе со всеми своими широкораскидистыми ветвями, и, казалось, прислушивались к новым, незнакомым им звукам и сумрачно смотрели на незваных пришельцев.
        - Эка, топь! Хорошо, что коня я оставил, пешью побрел - на коне тут и не пробраться б!.. - говорил Фома Фомич, пробираясь по болотистой заросли. - И хоть бы что еще убить пришлось за все труды мои, а то ничего, ни зайчишки! Срам гостям на глаза показаться будет, ей-ей! Ай, Никита! Глянь, вот так малина! Экие кустищи! А ягод-то, ягод! Спелых-то еще мало, однако, видать… Вот у меня в саду такая была б!
        Шедший позади своего господина Никита Медведь нехотя пробурчал:
        - Да, кусты добрые, - и опять угрюмо опустил глаза в землю: он последнее время все был сумрачен, а сегодня еще угрюмее. Взглянув на этого мужичка с неприветливо нахмуренными бровями, со впалыми, словно потускневшими глазами, трудно было в нем признать еще недавно веселого парня кровь с молоком, наймита Никиту. Прозвище Медведь теперь подходило ему вполне под стать - этот угрюмый широкоплечий мужик, действительно, напоминал своего лесного тезку.
        - Вот будет поспевать ягода, беспременно здесь мишку можно встретить, - продолжал князь.
        - И теперь наткнуться можно - вишь, ягода-то красная есть…
        - Да, да, я видел… - пробормотал князь, косясь на кусты, и круто свернул в сторону. - Пойдем-ка сюда - может, скорей на полянку выберемся… - добавил он.
        И точно - скоро вышли на веселую небольшую лужайку.
        - Ну, слава богу! Выбрались! А то весь кафтан свой я изорвал, теперь хоть идти по-людски можно, - довольно проговорил Фома Фомич и вдруг ухватился за рукав Никиты.
        - Что ты, княже?
        Тот не отвечал, только дрожащею рукою указал на противоположный край поляны. Холоп поглядел и увидел медведицу с двумя маленькими медвежатами. Тут же, поблизости от нее, стоял небольшой годовалый медведь-пестун. И пестун, и медведица стояли, повернув головы в сторону вышедших на лужайку людей, и нюхали воздух. Через мгновение она заметила охотников и издала тихое мычанье. Пестун быстро скрылся с медвежатами за деревьями, а медведица, переваливаясь на ходу, тихо бурча, направилась к Фоме Фомичу и Никите.
        Князь трясся, как в лихорадке.
        - Бежим! - пробормотал он дрожащим голосом, и сам тотчас же понял, что бежать уже поздно: зверь был слишком близко.
        Тогда он выхватил из рук холопа ручницу[117].
        - Зелье свежее?.. Да?.. - только спросил он, и Никита еще не успел ответить, как старик прицелился и приложил фитиль к затравке.
        Выстрел пронесся по лесу.
        Медведица тряхнула головой и громко заворчала. Из ее уха сочилась кровь - иного вреда пуля Фомы Фомича ей не причинила. Она поднялась на задние лапы и, помахивая в воздухе передними, словно готовя их к драке, пошла на охотников.
        Князь бросил ружье.
        - Никита! Никитушка! Спаси! Родной! - бормотал обезумевший от страха старик, прижимаясь к холопу.
        Но холоп молчал и странным взглядом смотрел на своего господина. Рука его не протянулась к топору, заткнутому за поясом. Он стоял не двигаясь, занятый какою-то думой. И вдруг, когда теплое дыхание зверя уже обдавало охотников, холоп сильною рукою оторвал от себя своего господина, приподнял, как ребенка, и швырнул прямо в объятия зверя.
        Нечеловеческий крик пронесся по лесу и разом стих. На минуту Никита видел судорожно ухватившую медведя за горло руку князя, заметил полный ужаса и мольбы взгляд, кинутый на него несчастным Фомою Фомичом, потом темная масса зверя закрыла собою трепетавшее тело человека. Слышалось тихое, злобно-довольное ворчанье медведицы и глухой хруст ломаемых костей.
        Никита стоял как застыв.
        Потом он выхватил из-за своего пояса топор, одним ударом раскроил голову зверя, возившегося над своею уже неподвижною жертвою, и закричал:
        - Гей, гей, сюда! Медведь ломает князя!
        XXII. В июльский вечер
        Под вечер июльского дня 1602 года верстах в трех от Москвы в маленьком, отдаленном от проезжей дороги домике сидела у раскрытого окна молодая женщина и смотрела на запад, где гасли краски заката.
        Эта женщина была Кэтти. Розоватый отблеск ложился на ее личико, окруженное волною золотистых волос. Она казалась задумчивой, и в ее глазах виднелась тихая грусть. Впервые она чувствовала себя на чужбине и одинокой. Причина была проста: вот уже второй день, как Павел не приезжал к ней. А она так привыкла видеться с ним ежедневно. Мирно и однообразно текла жизнь Кэтти: день проходил в ученых трудах, вечер в прогулке с «милым» или тихой беседе с ним. Такая жизнь не тяготила с детства привыкшую к затворничеству девушку. Напротив, она была для нее полна прелести. С каким волнением поджидала она прихода Павла! Как внимательно прислушивалась ко всякому шороху! А когда он приходил, улыбался ей приветливой улыбкой, целовал ее и опускался рядом с нею на скамью, каким счастьем наполнялось ее сердце от близости любимого человека, как крепко ее маленькие белые ручки обвивали шею молодого боярина, какие горячие речи шептали уста и сколько любви выражал обращенный к «милому» взор.
        А теперь она одинока. Сидит и ждет, и каждое мгновение кажется ей часом, и беспокойная, тревожная мысль: «Неужели он не придет?» - не перестает шевелиться в мозгу.
        Вдруг Кэтти встрепенулась, и на лице ее появилась радостная улыбка.
        «Идет!» - подумала она, слыша шаги.
        Но вместо Павла вошла в комнату прислужница Кэтти Степанида, высокая, худощавая женщина, на лице которой было написано вечное недовольство.
        Кэтти тяжело вздохнула, увидев, что ошиблась. Степанида каким-то ноющим голосом спросила, не пора ли готовить вечерний сбитень, и, получив от своей госпожи ответ на довольно чистом русском языке, что готовить сбитня пока не надо, что, может быть, сегодня она даже совсем его пить не будет, удалилась, что-то ворча про себя.
        А Кэтти снова уставилась на все более темнеющий запад. С поля пахнуло холодком и сыростью. Беловатая дымка тумана начала заволакивать далекий овраг…
        «Не приедет!» - с тоскою подумала Кэтти и в это время различила вдали быстро едущего всадника. Кто был он - она узнала сердцем!
        Она поднялась с веселой улыбкой, сорвала платок, накинутый на плечи от вечерней прохлады, и замахала им, выставившись, насколько могла, в окно. Всадник в ответ снял шапку и махнул ею.
        «Милый! Голубчик!» - прошептала Кэтти и крикнула прерывистым от радостного волнения голосом:
        - Степанида! Готовь скорей сбитень!
        Через несколько минут уже скрипели ворота: это сторож дворовый, старик Касьян, пропускал приехавшего.
        Кэтти бегом пустилась к крыльцу.

* * *
        - Серчаешь? А? Ну, прости, прости меня, голубка моя! - говорил, целуя Кэтти, Павел.
        - Серчаю на тебя? И ты можешь думать такое, гадкий? Тосковала, правда… Отчего не приезжал?
        - Нельзя было - у друга-приятеля своего на свадьбе пировал. Князя Алексея помнишь?
        - Который с тобою вместе в Англии был? Помню!
        - Так вот на его свадьбе.
        - Теперь только женился? - удивилась Кэтти. - Ведь у него уже давно невеста была?
        - Э! С ним такое приключилось, что на сказку больше походит, чем на бывальщину, - родной отец у него было невесту отбил.
        - Что ты?!
        - Ей-ей! Уже несколько дней до свадьбы отцовской оставалось, когда старика на охоте медведь сломал насмерть. Ну, все на старое и повернулось. Алексей тогда же и свадьбу хотел играть, да раздумал - все ж по смерти отца погодить нужно было. С полгода провадил, а там посты помешали, Святая неделя… Так все то одно, то другое, дело и затянулось до сей поры. Ну и рад же он, просто сказать не могу!
        - Знаю, любит жену?
        - И-и, как! Эх, жаль, Катеринушка, что нам с тобой пожениться нельзя!
        - Пустяки! Разве так нам худо?
        - Все-таки…
        - Нет, я не жалею - все равно я ведь зарок дала, что свободной останусь. Иное порою на меня тоску нагоняет.
        - Что такое?
        - Все кажется мне, что грех мы великий творим - у тебя ведь жена.
        - Ну ее, постылую! Не люба она мне и никогда не была люба.
        - Знаешь, мне иногда жаль ее. Бедная она! Чем виновата, что не полюбилась?
        - Что поделать! Сердцу не прикажешь. Вот полюбил я тебя и на всю жизнь, и никогда из сердца у меня любви этой не вырвешь, разве с сердцем самим…
        Он крепко обнял ее. Кэтти положила голову к нему на грудь и молчала: слова не могли выразить того счастья, которым была полна ее душа.
        А заря почти догорела, только узкая багровая полоска виднелась на краю неба. Ночь бесшумно спускалась на землю и окутывала тьмою недвижно сидевших Павла и Кэтти.

* * *
        Когда Кэтти поджидала Павла Степановича, в это же время в Москве, из-за переборки окна царского дворца, высматривала другая, не менее ее прелестная девушка - царевна Ксения. Подобно Кэтти, она была задумчива, почти печальна. Ей видна из окна часть погружающейся в сумрак улицы. Москва уже затихает, и прохожих и проезжих становится мало. Вон проскакал верхом на коне тучный боярин, в сопровождении своих челядинцев; проплелся мужичок-лапотник с какою-то ношей на спине, ведущий за руку босоногого припрыгивающего мальчугана; дальше проехал в возке соборный протопоп в сопутствии дьячка с тощей бородкой - верно, возвращаются с требы…
        Потом надолго опустела улица…
        Смотрит царевна, и странною грустью наполняется ее сердце - кажется ей, что так должна грустить птичка, посаженная в клетку. Она видит жизнь, а душа ее жаждет жизни; хоть день, хоть два пожить бы как другие! Этот мужичок-лапотник, быть может, кабальный холоп чей-нибудь - свободнее, чем она, царевна; он знает простор полей и лугов, полных запаха цветочного меда, уходящих в синеватую даль, пестро-зеленых от смеси трав и цветов; он певал песни в сумрачном вековом лесу, когда с топором за поясом, заломив набекрень рваную шапку, шел вырубить бревно для своей покосившейся избенки, и чувствовал себя здесь - вдалеке от людей - чуть-чуть что не князем сильным, а уж боярином-богатеем наверно! Разве эти великаны сосны да ели не его верные холопы, всегда покорные, безгласные?
        Да, он - этот мужик-холоп - свободнее ее! Свободнее - значит, счастливее. Что она? Она - узница в этом роскошном тереме! И никогда не увидеть ей жизни настоящей - юность пройдет среди этих стен, старость - где-нибудь в маленькой монастырской келье. Жизнь для всех, но не для нее, для царевны. Как она радовалась тогда, что ее не выдали замуж за того белобрысого немца! Как ей дорог и мил казался тогда ее терем! Теперь не то - воли ей хочется, воли! Правда, ее и теперь пугает замужество с немилым - нет, лучше уж век в терему просидеть затворницей! - иного просит ее сердце. Чего? Бессильна ответить на этот вопрос царевна. Порою ей кажется, что ей нужно ласковое слово… Отец, мать, братец - они ли не ласковы с ней? А их слова не уменьшают ее непонятной, от всех скрываемой, грусти!
        «Чего же? Чего?» - вертится безответный, мучительный вопрос в уме прекрасной царевны.
        Чья-то рука погладила ее шелковистые темные волосы.
        - Чего сидишь, Ксения? Ложись-ка да засни хорошенько, касатка моя! - промолвил над ее ухом голос матери.
        Ксения обернулась:
        - Неохота еще, матушка.
        - А ведь время. Вишь, уж тьма совсем.
        - Посижу еще маленько.
        - Ну, посиди, посиди, не неволю. Пусть тебе последние деньки девичества слаще покажутся…
        Царевна встрепенулась:
        - Как последние?
        - Чай, знаешь уж да притворяешься!
        - Матушка! Ей-ей, не знаю!
        - Небось, тебе Федюша не шепнул на ушко?
        - Ни словечка.
        - Тебя ведь сватают.
        - Ну?!
        - За королевича!
        - За того же самого? - упавшим голосом спросила царевна.
        - Нет! О том и думать забыли! Иного сватают. Красавец, говорят, такой, что заглядеться можно.
        - Ах, и про того то же говорили, - поникнув головою, сказала Ксения.
        - Нет, про этого не врут.
        - А скоро он прибудет сюда?
        - Уж встречь ему посланы бояре к Неве-реке…
        Ксения сама не знала, радоваться ей этому известию или нет. Правда, предстояло расстаться с этим опостылевшим теремом, но зато… Ах, это «зато»! Зачем оно здесь замешалось! Приходится выходить замуж за немчина белобрысого, за немилого - что новый жених может оказаться совсем непохожим на прежнего, в это Ксения не верила: у ней сложилось убеждение, что все «басурмане» белобрысы и противны.
        Поэтому, когда царица спросила ее:
        - Рада ль, девушка, вести такой? - царевна почти искренне ответила:
        - Лучше б мне остаться с тобой и с батюшкой!
        - И-и, полно, не век ведь тебе свой в терему вековать, - сказала царица Марья и отошла от взволнованной Ксении.
        - Затепли свечу и сбитню подай! - приказала холопке молодая боярыня Авдотья Тихоновна, одиноко сидевшая в потемневшем покое.
        При свете принесенной свечи можно было заметить, что лицо боярыни сумрачно. Какая-то дума заставляла Авдотью Тихоновну хмурить брови, и теперь морщинка над переносьем, обыкновенно малозаметная, стала глубокой и придавала злое выражение лицу. Пар тонкою струйкой поднимался из поставленной на стол чашки горячего сбитня. Авдотья Тихоновна взяла чашку, сделала несколько глотков и поставила обратно на стол.
        - И пить-то одной не хочется, - прошептала она. - Ох, житье мое горькое!
        На пороге появилась холопка.
        - Гость прибыл, боярыня.
        - Скажи, что дома боярина нет и вернется когда, не знаю.
        - Да он к тебе, не к боярину! Андрей Лукич…
        - А! Андрюша! Зови его, чего ж ты? Словно первый раз!
        Скоро Андрей Подкинутый вошел в комнату. В нем - в теперешнем плечистом, бородатом мужчине - трудно было признать былого Андрюшу. Он возмужал, окреп. Наравне с наружностью изменились и его внутренние качества. Про его былую кротость и ласковость давно все забыли - он стал сварлив, груб и не любил давать спуску. Только по отношению к Дуняше, нынешней Авдотье Тихоновне, он не изменился - был по-прежнему всегда ласков, услужлив и предан ей всею душой. Что касается ее мужа - его он терпеть не мог; в свою очередь, и Павел Степанович его недолюбливал. Когда они встречались - того и гляди, можно было ждать ссоры. Да ссоры уже и случались; правда, это были не крупные ссоры, но все же они оставляли след в душе обоих - более разгоревшуюся ненависть. Поэтому как один, так и другой одинаково избегали встречи. Павел Степанович обыкновенно спешил уйти из дому, едва только на крыльце раздавались шаги его недруга, а Андрей Подкинутый более любил приходить в отсутствие хозяина дома. Приходил же он нередко, особенно в последнее время. Он не мог не заметить, что Дуняша далеко не пользуется счастьем в замужестве.
Несколько раз он заговаривал об этом с нею, но она отвечала уклончиво и неохотно, и Андрей бросил свои расспросы. Однако подозрение его не уменьшилось от этого. Напротив, оно перешло в убеждение. Что причина не совсем приятной семейной жизни - Дуня, этого Андрей не мог допустить: он слишком хорошо знал, как молодая боярыня любит своего мужа. Стало быть, виновна тут была другая сторона, т. е. муж. Однако со стороны Павла Степановича не было ничего такого, в чем его можно было бы обвинить; с женою он обращался всегда ровно, не особенно ласкал ее, правда, но и не был грубым с нею, желания ее исполнял почти беспрекословно. Словом, казался таким мужем, каких в Москве было поискать да поискать. И, несмотря на все это, молодой человек не сомневался, что Дуняша несчастлива с Павлом. Это говорила ему постоянная задумчивость боярыни, глаза, красные от недавних слез, тяжелые вздохи, вырывавшиеся порою из ее груди. Но в чем кроется вина всего? Со стороны Павла - несомненно, но в чем? Над этим Андрей напрасно ломал голову.
        - Здравствуй, Дуняша!.. Ну что, как здоровенька?
        - Здравствуй, Андрей! Ничего, живу помаленьку. Присаживайся. Сбитеньку хочешь?
        - Пожалуй, выпью… А мужа нет дома?
        - Нет… - ответила Дуняша, подавляя вздох.
        - Часто он дома не бывает?
        - Да частенько.
        - Дела, чай?
        - Должно, дела.
        - А не скучно тебе одной-то все?
        - Скучно не скучно, что поделаешь! - тяжело вздохнув, сказала боярыня.
        - Что ты невесела, Дуняша?
        - С чего веселиться?
        - Да ведь и печалиться, кажись, не с чего: дом - полная чаша, муж молодой, ласковый, любит тебя…
        - Любит ли? - сорвалось с губ боярыни.
        Андрей насторожился:
        - Как не любит! Да разве тебя можно не любить?
        - Кабы так!
        - А то нет? - спросил Подкинутый и даже подался вперед корпусом, - так его интересовал ответ.
        Но Авдотья Тихоновна не ответила.
        Андрей молча пил сбитень.
        - Друг ты мне, Андрюша? - неожиданно прервала молчание боярыня.
        - Дуня! Сама знаешь… - с упреком ответил молодой человек.
        - Верю… Да… Знаешь, когда тяжко, хочется душу отвести с человеком верным… Андрей! Горе есть у меня большое!
        - Поведай мне.
        - И то хочу. Никому не жаловалась и не буду, а тебе скажу… Не люба я мужу, Андреюшка!
        Глаза Андрея блеснули, но он не выдал себя и спросил:
        - Не кажется ль это только тебе, Дуняша? Что он за человек, если тебя не любит!
        - Эх, если б это только казалось! - с горечью воскликнула Авдотья Тихоновна. - То-то и беда, что на деле так! Любил бы меня, разве оставлял бы каждый вечер одну? Ни одного дня мы с ним вместе целого не провели! Раньше еще все ничего, а теперь… да какое теперь! С той самой поры, как из заморской страны приехал, так совсем скверно пошло. Только солнце к западу близко - слышу, коня седлать велит. Вскочит на седло и уедет, и прощай не скажет. Куда ездит - не ведаю! Приезжает ночью, а то утром ранним, веселый-веселый такой, улыбка во весь лик. А на меня и глазом не посмотрит.
        - А ты спрашивать не пыталась, куда ездит?
        - Как не пытаться! Пыталась. «Нужно, - говорит, - мне» - вот и весь сказ. Спрашивала я и холопей - никому не ведомо, куда ездит. Ох, Андреюшка! Если б знал ты, как тяжко мне! Ночей не сплю - плачу от вечерней зари до утренней, все думаю, как вернуть мне любовь мужнюю!
        Андрей встал и подошел близко к боярыне.
        - Дуня! Вот она, судьба-то! Я ли не любил тебя, а ты меня и слушать не хотела, теперь самой пришлось стать немилой женой. Ты вот говоришь, что у тебя тяжко на сердце, что болит оно… А как у меня-то сердце болело, когда он - бес этот, Павел - отнимал тебя у меня… Эх, родная моя! Вспомнить, так и то жутко, а каково терпеть! Да ты теперь понимаешь сама… Что таиться, Дуняша! И теперь у меня еще не все прошло… Тише стало, но все нет-нет да и нападет тоска, когда вспомню, что счастье мне боярин вот этот самый, муженек твой - ветрогон, украл… Да и не люблю же я его! Ох, как не люблю! Так бы вот, кажись, и убил!
        - Полно, Андрюша!
        - Нет, я правду говорю, Дуня! Кабы он взял тебя у меня да счастливой сделал - ну, тяжко мне было б, а все я хоть твоему счастью радовался бы… У, ирод! Дуняша! Голубка моя! Я все вызнаю про мужа твоего, как бы он ни скрывал… Шаг за шагом его выслежу… Обещай только… - голос Андрея задрожал от волнения, - только, что опять ты будешь со мной всякой думой своей делиться, будешь «дружком милым», как встарь, называть. Ничего больше не надо мне, солнышко мое ясное!
        И Андрей поднес к губам и покрывал поцелуями руки ее.
        - Обещаю! Обещаю, родной! Только разведай!
        - Вот крест тебе святой, что разведаю!
        XXIII. «Это - он!»
        - Он едет! - говорили друг другу бояре. Кто едет, о том не спрашивали, каждый из них знал, что это - «королевич», принц датский, Иван, или Иоанн, как любили да и до сих пор любят называть по-церковному некоторых лиц, носящих это имя, или Яган - испорченное Иоганн - как записан этот принц в бумагах того времени.
        10 августа 1602 года он прибыл к устью Наровы, плыл на царских судах и при громе пушек ступил на Русскую землю.
        К Москве ехали не торопясь. Это была скорее увеселительная прогулка, чем путешествие: где б ни остановился королевич, в городе ли, в бедной ли деревеньке, всюду и он, и его многочисленная свита находили все нужное для отдыха, начиная от царского обеда и кончая великолепными шатрами; всюду же в городах их встречали с почестями, с музыкой, с пушечным громом, с звоном колоколов. Прогулки по рекам на лодках, охота в лесах, еще мало тронутых топором дровосека, прерывали однообразность путешествия.
        Так встречал в своем царстве царь Борис жениха своей дочери.
        Знал ли сам королевич, что все на Руси считают его женихом царевны Ксении? Если он и не знал этого, если от него были скрыты переговоры по этому поводу между его отцом, королем Христианом, и Борисом Феодоровичем и он ехал в качестве гостя к русскому царю, то он мог об этом догадываться из намеков и недомолвок окружающих.
        И он не был против женитьбы. Страна, в которой он встретил столько радушия, ласки и богатства, нравилась ему, а воображение, подогреваемое рассказами приближенных, рисовало ему царевну-невидимку, таинственную затворницу терема, Ксению, сказочной красавицей. Он любил ее заочно.
        Знала ли о прибытии на Русь жениха сама царевна? Знала и волновалась в ожидании. Подобно ему, ей приходилось выводить заключения из недомолвок, из брошенных вскользь замечаний. Ее представление о «женихе-басурмане» как о белобрысом нелюбезном для нее человеке начинало мало-помалу изменяться. Она еще не была вполне уверена, что наружность этого нового «королевича» окажется сходною с наружностью того «доброго молодца», образ которого часто рисовался ей в девичьих мечтах, но уже смутная надежда зарождалась в ее сердце. И чем больше проходило времени, тем крепче становилась эта надежда. Времени же прошло не мало: только 19 сентября королевич под звон большого кремлевского колокола въехал в Москву. Торжественное представление царю состоялось 28-го числа того же месяца.
        Заметил ли королевич любопытный взгляд черного ока, брошенный на него из окна терема в то время, когда он, пройдя сквозь шпалеры парадно одетых воинов, приблизился к Красному крыльцу и отвечал тут на низкие поклоны встречавших его князей Трубецкого и Черкасского? Верно, не заметил. Он волновался, приближаясь к чертогам русского царя, слава о могуществе и богатстве которого давно гремела в Европе, а личность была сокрыта каким-то таинственным туманом. Он смотрел не на терем; он спешил подняться на ступени, где ждали его новые двое князей, Василий Шуйский и Голицын, войти в сени, где во главе с знатнейшим боярином, князем Черкасским, находились и окольничьи и дьяки, и наконец вступить, как в святилище, в Золотую палату, чтобы предстать перед царем и царевичем.
        Нет, он не мог заметить. Зато Ксения разглядела своего жениха - быстрого взгляда, украдкой брошенного, для нее было вполне достаточно. С пылающими щеками отошла она от окна. Грудь ее высоко поднималась.
        Это - «он»! Это - «он»! Она звала его давно - с тех пор, как превратилась из девочки в девушку. Говорят, что басурманин-королевич… Что ей до этого? Что ей за дело и до того, что теперь царь в полном царском наряде вместе с царевичем принимает его, как дорогого гостя, пьет и ест с ним за одним столом, одаривает драгоценными подарками? Что ей до этого? Если б это не был королевич, был бы простой боярин, быть может, того ниже - простолюдин, она бы все-таки сказала: это - он! и сердце ее билось бы не меньше, чем теперь. Как его зовут, не все ли ей равно? Она знает, что это - «тот» добрый молодец, которого она видела в грезах: юный, стройный, с лицом ангела, с крепким станом зрелого мужа. «Добрый молодец» - ей не надо иного названия: разве имя что-нибудь прибавит? Разве оно может еще что-нибудь прибавить? Ох, как бьется сердце! Отчего оно так трепещет? А почему порою словно замрет? Дрожат похолоделые руки, а щеки горят, как в огне… Счастье это или горе? Счастье? - почему же словно грусть какая-то с ним мешается? Горе? - отчего же ей хочется запеть, засмеяться, закружиться в быстрой пляске?
        XXIV. Открыл
        - Открыл! - с этого слова начал свою беседу Андрей Подкинутый, входя в комнату, где сидела боярыня Авдотья Тихоновна.
        - Открыл? - вся дрожа от любопытства и тревоги, переспросила боярыня.
        - Все выведал! Расспросил кого следует, да и своими глазами повидал…
        - Ну?!
        - У муженька твоего полюбовница есть…
        - А!
        - Да. И не из русских, а басурманка, из заморских краев вывез… Ты снега белей стала, Дуня!.. Обомрешь! Эк, дурень! Сразу это я бухнул!
        - Ничего, пройдет… - прошептала боярыня, сжимая руками виски. - Говори…
        - Вывез он ее из заморских краев тайно в платье мужском.
        - Ишь, на какие хитрости пустился! - бледными губами проговорила Авдотья Тихоновна.
        - Полюбовница - эта очень ученая баба - грамоту знает, на многих языках и по-нашему маракует… Возится день-деньской над свитками разными, а то в снадобьях роется или, еще чище, огонь в печке такой особенной разведет и варит что-то, помешивая, и про себя что-то бормочет.
        - Знахарка, что ли?
        - Недалеко от того, если не прямо-таки ведьма.
        - Чарами она, знать, его приворожила.
        - Надо думать.
        - А собой какова?
        - Лицо такое, что хоть бы и не дочери бесовской иметь.
        - Красива?
        - Страсть как!
        Слабость боярыни прошла: правда, бледность осталась, но говорила она, по-видимому, спокойно, только в глазах мелькали искорки да грудь учащенно поднималась.
        - Как ты узнал, расскажи.
        - Труда мне это стоило немалого! Наперед всего стал я выезды твоего муженька сторожить. Несколько раз видал, как он выезжает, да нельзя следом было ехать - светло, как раз заметит. Вот когда, под осень, вечера стали много темней, тут-то я его проследил! Следом за ним всю дорогу проскакал, а он не замечает ничего - лупит себе, знай! Ну, узнал я, что ездит он за город, версты две так, пожалуй, будет отсюда. Все прямо по дороге к Троицкой лавре, а потом вправо, полями - узенькая тут тропка идет.
        - Ага, ага…
        - Что ты?
        - Нет, я так. Говори, говори.
        - Поедешь по этой самой тропке и упрешься в избу большую, хорошую избу. Обнесена она забором, ворота приперты всегда… Проследил я, куда он ездит, и на другой день, одевшись попроще, туда же отправился - думаю, какая ни на есть, а челядь водится там, расспрошу да разузнаю, зачем сюда он ездить повадился. Однако челяди там немного есть - сторож, старик старый, да наймитка, Степанидой ее звать. Вот я с этой Степанидой и свел знакомство, долго ли, коротко, и все вызнал, - того мало - сам в доме бывал. Ныла такая баба эта наймитка! Рожа всегда у ней, - ну, словно баба пятка три яблоков недозрелых съела! Вижу, кисла лицом, стало быть, недовольна. Я и смекнул, как начать. Первое знакомство завязал с ней с того, что, словив ее, когда вышла из избы, печалиться начал на судьбу свою, что вот, дескать, иду-иду, к Москве из Троицы пробираюсь, устал, инда ноги не шагают, и есть, и пить хочу, а негде мне ни пристанища найти для отдыха, ни испить, ни поесть; что совсем ныне народ стал немилосердный, а жить с такими людьми тяжко. Ну, и она сейчас на свою жизнь-житье печалиться начала - что живет она у
басурманки, почитай, у колдуньи злой и греховодницы великой - у полюбовницы бесстыжей боярина женатого, и пошла потом все мне рассказывать… Так и узнал. Ловко?
        - Ловко… Спасибо. А только ты мне все сердце этим поворотил… - сказала боярыня, поднялась со скамьи и заходила быстро по комнате.
        - Ты сама ведь хотела.
        - Я и говорю тебе спасибо… А только - лучше б не знать! Ох!
        Руки Авдотьи Тихоновны сжались в кулаки, глаза загорелись, и морщина перерезала лоб.
        - Так вот он! Полюбовницу да еще басурманку! Ай, муж хороший! Ай, муженек ласковый! То-то он веселым таким приезжает - веселится там с блудницей вавилонской!.. А ты, жена постылая, дома сиди одна-одинешенька, проливай слезы горькие, кляни судьбину свою злую! Да!.. А он там песни поет, целуется-милуется, меды сладкие распивает… Любо!
        Нет, ты вот что скажи мне, - вдруг остановилась она, вся дрожащая от гнева, перед Андреем, - ты вот что скажи: как мне басурманку, эту змею лукавую, со света белого сбыть? Ну-ка, ну, дружок мой милый, постарайся, надумай!
        Андрей первый раз видел Дуню такою разъяренною, и хоть он самому себе стыдился в том признаться - ее искаженное злобой лицо, ее мечущие искры глаза пугали его.
        - Дуня! Сядь!.. Очнись маленько… Потолкуем… - проговорил он почти умоляюще.
        - Изволь! Я села! Ну? Ну? Что же ты? Говори! Надумал?
        - Погоди, дай срок…
        - Ах, еще годить! Не могу я ждать да годить! - кричала боярыня, снова срываясь с лавки. - Не могу!.. Ты можешь ждать, и он с полюбовницей может, а я нет! Я не могу, потому - кипит все здесь… Кипит!
        Она ударяла себя в грудь.
        Он понял, что надо дать время пройти первому порыву гнева, и молчал, наблюдая за нею.
        Дуняша бесновалась, металась по комнате, сыпала проклятьями. Потом ярость начала мало-помалу утихать и заменилась каким-то деревянным спокойствием. Боярыня тяжело опустилась на скамью, оперлась локтями на стол, закрыв ладонями лицо, и не двигалась.
        Тогда Андрей заговорил:
        - Ты велела мне надумать, как избавиться от мужниной полюбовницы. Я надумал.
        На мгновение Авдотья Тихоновна отняла руки от лица, потом опять закрыла.
        - Ну? - вяло проговорила она.
        - Через три дня царь со всей семьей едет на богомолье в лавру, на выезде будут челобитные от всех, кто подать захочет, приниматься…
        - Ну? - опять протянула Дуня.
        - Басурманка эта, знахарка - варит зелья какие-то, а какие - кто ее знает! Может, христиан православных изводить, а может, и иное - горшее злоумышленье у ней есть… Смекаешь, к чему речь клоню?
        Боярыня отрицательно мотнула головой.
        - Не смекнула? Ну да не все ль равно? Одно скажу, слово тебе мое порукой, что избавлю я тебя от басурманки этой так ловко, что любо-дорого! Веришь ты мне?
        - Верю.
        - То-то. Будь спокойна, сделаю все, как сказал. А пока потерпи - пусть последние деньки муженек твой у полюбовницы своей побудет. Все, может, не так тяжко ему будет с нею распроститься! Хе-хе! Теперь прощай, к дому пойду… - закончил он, вставая.
        - Что ж ты? Посиди.
        - Нет, пойду. Одна и ты скорее успокоишься… Э, Дуня! Не горюй! Ложись спать, Богу помолясь, а за тебя дружок твой все устроит. Ведь дружок я тебе, Дунечка, а? Дружок?
        Он близко наклонился к ее лицу.
        - Дружок, дружок, - апатично промолвила Авдотья Тихоновна и коснулась его лба холодными губами.
        XXV. Царский выезд
        Шумит Москва. Бежит люд отовсюду к царскому дворцу: царь с детьми и царицею едет на богомолье!
        А повидать есть что! Выезд пышный, давно - со времен Ивана Грозного - не бывало таких в Москве. И день хорош - хоть и начало октября, а на небе облаков не видать, и ясное солнце заставляет гореть золотом парчу, алеть бархат и сверкать драгоценные камни.
        Горячатся, гнут шеи красавцы - заводные кони, которых счетом двадцать пять ведут впереди шествия; сбиваются красивыми складками шитые золотом и пестрыми шелками чепраки их, сверкают над челкою осыпанные блестками камней хохолки из перьев. Дальше едут рядами всадники - молодец к молодцу, в ярких кафтанах, в набекрень по-молодецки надетых шапках. За ними две кареты хитрого немецкого изделия медленно едут, покачиваясь. Первая - крытая алым сукном, окруженная толпою всадников - карета царевича Феодора; она пуста - царевич верхом на коне едет за отцовской каретой. Во второй, алой бархатной, сидит царь Борис Феодорович. Народу виден его гордый царственный облик, и падает он ниц, и приветствует царя громкими криками. Чинно идут близ царской кареты царедворцы, сами царями кажутся - величавые, серьезные, блистающие своими щедро осыпанными драгоценными камнями нарядами: тут плохенький самый козырь кафтана стоит столько, что для порядочной деревни тех денег хватило бы заново все избы перестроить!
        А вон на коне юный красавец царевич. Плавно выступает его конь, ведомый под уздцы окольничими.
        - Что за краса наш царевич! - говорит, любуясь Феодором, собравшийся люд и кланяется ему земно.
        А царевич, ласково улыбаясь, отвечает на поклоны, и, кажется, его белые зубы, сверкнувшие при улыбке, кидают светлый отблеск на его юное, прекрасное лицо, и еще прекраснее кажется оно от этого.
        Шествие замыкают бояре, окольничьи, стольники, кравчие и другие придворные чины.
        Но где же царица и Ксения?
        Они еще не выезжали: выжидают, когда пройдет «государево» шествие. И только оно отошло на некоторое расстояние от дворца, показались кареты царицы и царевны, первая - открытая, вторая - закрытая со всех сторон: ничей глаз не должен был увидеть царевну.
        Обе кареты запряжены великолепными белоснежными конями; число их не одинаково: у царицы - девять, у царевны - восемь.
        Впереди едут сановитые, белоусые, белобородые старцы - это свита царицы и царевны, «обережатые»; тут же ведут сорок заводных коней. За каретами - вот это зрелище реже всего приходилось видеть московскому люду - едут по нескольку в ряд верхом на белых конях двадцать четыре боярыни. Широкополые шляпы закрывают их лица от солнца; золотые кисти спускаются со шляп до плеч и сверкают, покачиваясь. Боярыни сидят на конях не хуже мужчин, и их ноги, обутые в желтые сафьяновые сапоги, едва касаются стремян.
        Медленно двигается, сверкая на солнце, гремя и стуча, царский поезд среди многочисленной толпы. Прокатились приветственные клики и смолкли, и весь люд в глубоком безмолвии лежит ниц перед тем, выше кого только «единый Бог». Но что это за люди с жалобными воплями бегут за царской каретой? Как смеют они нарушать торжественность шествия? Это все, по большей части, бедные, исхудалые, оборванные люди; над головой они держат листы бумаги. Это - челобитчики. Должно быть, появления их ожидали, потому что для приема их челобитных припасен красный ящик, который несет боярин позади царского шествия.
        Царь сделал знак. Челобитчиков допустили, и боярин поспешно стал отбирать челобитные. Он отбирал, мельком взглядывая на подателей, и на их просьбы и жалобы коротко отвечал:
        - Ладно… Скажу… Скорее… Давай, давай челобитную-то… - Вдруг он поднял голову и с удивлением посмотрел на одного из челобитчиков.
        Челобитчик этот резко отличался от остальных и своим нарядом, и наружностью.
        - Кажись, Луки Максимыча Шестунова сынок приемный?
        - Он самый.
        - С челобитной?
        - Да.
        - Что ж батюшку не попросил? Разве так-то лучше?
        - В тайности хочу…
        - Гмм!.. А зачем тебе подавать ее понадобилось?
        - Про бабу-лиходейку одну…
        - Про ба-а-бу?!
        - Да, про ведунью-басурманку - на царя и семью его она злоумышляет…
        - Вот какое дело! Гмм… Передам царю при времени… Давай…
        Андрей Подкинутый отошел от него, довольно ухмыляясь.
        - Сделано дело! Держись теперь, басурманка!
        XXVI. Неприятная весть
        Девять дней провела царская семья в Троицко-Сергиевской лавре. Жарко молились все члены ее. Молился Борис потому, что брак Ксении с датским принцем должен был быть последним шагом для утверждения на московском престоле династии Годуновых. Мало того, что бывший боярин, потомок мурзы - что унижало его в глазах родовитых бояр, хваставших, что их порода древней царской, - породнится с природным королем, и блеск его как бы падет и на Бориса, он еще приобретал себе верного союзника-родственника, а это много значило, если не для него самого - он, казалось, прочно утвердился на престоле, - то для Феодора, для его потомков. Бог знает, что им готовит судьба.
        Жарко молилась царица Мария, как может молиться мать, из объятий которой хотят взять взлелеянную ею дочь и отдать чужому человеку. Молил у Бога счастья для сестры Феодор, но жарче всех молилась Ксения. Последнее время, когда все сложилось так, что можно было ожидать только счастья, странное предчувствие мучило молодую царевну. Ей казалось по временам, что этому счастью не бывать, что ожидание так и останется ожиданием.
        Напрасно рассудок ей говорил, что ничто не может расстроить предполагаемого брака, потому что единственное серьезное препятствие к этому - принятие православия королевичем - было устранено его охотным согласием; еще раньше этого принц также охотно согласился и на другое важное условие: остаться жить в Московском государстве после брака с царевной; кроме того - слухом ведь земля полнится - до Ксении доходили толки, что жених ждет не дождется свадьбы, расспрашивает часто о невесте и уже заочно горячо любит ее. Ксения соглашалась, что, действительно, трудно даже придумать, что могло бы помешать браку ее с королевичем, а между тем сердце сжималось непонятной тоской. Она сказала матери об этом предчувствии. Мать ее рассмеялась:
        - То девичья кровь твоя играет перед замужеством… Знаю я это - то плакать хочется, то смеяться.
        - Да нет, матушка…
        - Ладно, ладно уж…
        Разговор свой с дочерью царица передала мужу. Тот тоже посмеялся.
        - Вот вернемся в Москву да повенчаем тебя с Иваном - разом все это снимет!
        Слыша отовсюду только подшучиванья над своею тоской, и сама Ксения повеселела.
        - И правда, так, должно быть, это все… Новостей было много очень, ну, и не успело улечься все это, бродит… - решила она.
        В обратный путь в Москву все тронулись веселыми, но на дороге в селе Браташине[118] ждала их неприятная весть: жених занемог!
        XXVII. «Злая еретица»
        В конце октября, часу четвертом дня, царь Борис крупными шагами прохаживался по палате. Несколько приближенных бояр безмолвно стояли неподалеку от дверей.
        Царь был не в духе.
        - Так надежды нет? - спросил Борис, остановясь перед одним из бояр.
        Тот покачал головой и ответил:
        - Лекаря сказывают - нет, а на все Божья воля!..
        - Да, Божья воля! - со вздохом промолвил Борис Феодорович и опять зашагал. - Да, Его воля, Его! Но кто думать мог? Такой крепкий, юный… Вчера, когда я на него посмотрел, вижу - не жилец он на белом свете!.. - говорил царь будто сам с собой. - Обманули меня лекаря, скрыли правду… Пугать не хотели… Дурни! Теперь еще мне горше от этого! Всю я надежду питал на его поправленье, а теперь… Ах, умрет королевич, умрет! По всему видно… И откуда хворь взялась такая? Откуда?
        Последние слова он проговорил раздраженным голосом, остановясь посреди комнаты.
        Бояре как-то смущенно шатнулись, им показалось, что это им царь задает вопрос.
        Один из них несколько выдвинулся вперед. Царь заметил его.
        - Чего ты?
        - Дозволь, царь милостивый, слово молвить.
        - Ну?
        - Найти можно, откуда хворь королевича взялась.
        - Как найти? Не пойму тебя.
        - Напущена на него хворь…
        - Бабьи сказки! - презрительно заметил Борис, любивший выказывать себя перед царедворцами человеком несуеверным.
        - Не от себя я, царь, говорю.
        - Слухи, чай, пустые ходят?
        - Нет… Еще когда ты в Троицкую лавру на богомолье ездил, челобитная о том подана была…
        - О чем? О хвори? Тогда королевич здрав еще был.
        - О том, кто в народ мор пускает, злоумышляет и на твое государево здоровье, и семьи твоей…
        Царь вспыхнул от гнева:
        - Чего ж ты раньше молчал?
        - Печалить тебя не хотел - думал, так, может, пустое написано… Ну а теперь вижу, что не пустое!
        - Вот, так и все вы! Скрываете да таите, а после правда открывается злая! Когда научу я вас правдивыми быть? Когда?
        Бояре молчали.
        - Принеси челобитную! - отрывисто приказал Борис.
        - При мне она - тебе доложить хотел, так взял…
        - Подай сюда.
        Взяв из рук боярина челобитную, Борис пробежал ее глазами и побледнел.
        - Так вот как! Подле Москвы живет знахарка-еретичка, среди бела дня снадобья варит, злоумышляя весь корень царский извести, да и изводит уж! - королевич умирает от чар, ею напущенных! Уж и изводит! А вы молчите!.. Слуги верные! Или и вам любо, если весь род царский мой вымрет? Да? Любо? У, волки злые!
        Бояре побледнели - еще никогда им не приходилось видеть царя таким гневным.
        - Царь-батюшка!.. - пробормотал кто-то.
        - Я знаю, что я - царь, да вот вы-то не знаете, что выслуги мои!..
        За дверью послышался шум.
        Борис прислушался.
        - Узнайте, что там… - приказал он.
        Бояре кинулись к дверям, но дверь уже отворилась.
        Вошел один из бояр, состоявших при королевиче.
        - Царь, королевич кончается!
        Царь, шатаясь, подошел к лавке и опустился на нее. Волнение не позволяло ему говорить. Потом он пересилил себя и встал.
        - Поеду к нему… - глухо проговорил он. - А эту еретицу злую под стражу взять немедля!
        Эта «еретица злая» была Кэтти. Однако взять ее не пришлось.
        XXVIII. В путь
        Часа за два-три до описанного в предыдущей главе разговора Авдотья Тихоновна только что попрощалась с Андреем Подкинутым. Он приходил сообщить ей, что дело идет на лад, что скоро, кажется, басурманка-разлучница погибнет люто. Боярыня выслушала весть эту довольно равнодушно: она уже привыкла слышать это «скоро», а между тем время шло, и муж ее по-прежнему проводил все вечера у своей «басурманки». Ей надоело ждать. Да, терпение ее истощалось. Ее измучили эти долгие, проводимые в одиночестве вечера, эти бессонные ночи. Ревность терзала ее. А Андрей говорит свое неизменное: «скоро!» и велит ждать. Знал бы он, каково это! Нужно скорее покончить с этим. Но как? Пойти самой к «басурманке»? Да, пойти… Пойти надо! - решила Авдотья Тихоновна и сейчас же спросила самое себя: а зачем? Разве это поможет чему-нибудь? Грозить ей? Молить ее? Молить. Упасть ниц перед нею, ноги целовать и умолять слезно, чтоб ослабила она свои бесовские чары, вернула ей милого мужа и любовь его… Неужели она не умилосердится? Али уж она вовсе без сердца? Не тронут ее ни мольбы, ни слезы? Господи! Да ведь человек же она! Да, пойду!
Дорогу я хорошо запомнила - версты две по Троицкой дороге, потом полем по тропке… Иду! Мужа теперь у нее нет - во дворце он, никто ни там, ни здесь не помешает… Погода ненастная - идет дождь со снегом вперемешку, надо телогрею[119] надеть… Где телогрея?.. Фу! Забыла! Ишь, голова не тем занята… Хоть холопку зови да спрашивай!.. А-а! Вот она!.. Она согреет и от дождя защитит… Ну, Господи благослови, пойду! Что это, нож лежит? Как попал сюда? Холопка забыла, должно… Взять его разве - в дороге мало ль что случиться может? Или нет, не стоит… Нет, лучше возьму…
        Авдотья Тихоновна спрятала под полу телогреи острый клинообразный нож.
        - Куда, боярыня? Прикажешь лошадь запрячь?.. - спросила холопка, увидев вышедшую в сени Авдотью Тихоновну.
        - Нет, не надо… Я пройдусь немного…
        - Дождь идет, и ветер есть… Непогодь страшенная!
        - Ничего, я недалеко… А придет боярин, скажи - у боярыни голова болела, так она пошла пройтись маленько; авось, боль утихнет.
        - Серчать, пожалуй, станет, что одна-одинешенька ты пошла. Увидят знакомцы, срамить, скажет, станут: ишь, жену в людях толкаться пускает! Как мне быть тогда?
        - Молчи себе, вот и все… Да он и не спросит! - с горечью добавила она и вышла из сеней.
        Труден был путь Авдотье Тихоновне. Еще пока по городу шла - все ничего, а как выбралась на открытую дорогу - беда, как трудно идти стало! Ветер дул прямо навстречу, хлестал в лицо мелким дождем и снегом, ноги вязли в невылазной осенней грязи. Но молодая боярыня бодро шла вперед. Мысль, что с этого дня жизнь ее изменится и вернется любовь мужа, а с нею и счастье, подкрепляла ее. И чем ближе боярыня подходила к дому «басурманки», тем больше росла ее уверенность в удачном исходе.
        - Вон тропка узенькая с дороги сворачивает… Сюда? Да, вон вдали и дом виднеется…
        XXIX. Победила
        Кэтти сидела перед столом, выронив из руки перо, и смотрела не на лежавшую перед нею рукопись, а в сторону, в окно, слюда которого теперь, как сетью, была покрыта мелкими дождевыми каплями.
        Сегодня ей не работалось: ей мешали думы, ничего общего с занятиями не имеющие. Что за чудный вечер вчера она провела с Павлом! Хорошо, что она не вполне подчинилась воле своего старого деда Смита и не затворилась от света и жизни. У ней теперь дрожь пробегает по телу при мысли, какая бы холодная жизнь ей предстояла! Брр!.. И думать о ней не хочется! Тут столько счастья, а там ничего, кроме мрачных сводов комнаты и пожелтелых пергаментов… Да, жизнь хороша! Надо только уметь жить, это значит: уметь любить. В любви - все! Говорят, в любви часто скрывается и горе… Быть может, но ей она принесла одну только радость. Каждое слово, каждый взгляд милого только подбавляет счастья. Вчера, например, он засиделся очень долго; когда поднялся нехотя, чтобы уходить, и сказал ей: «До свиданья!» - его ноги, казалось, приросли к полу, не шагали к двери, и он посмотрел на нее таким тоскующим взглядом, так сердце его болело, что надо ее покинуть, что за один уж взгляд этот она полюбила бы его, если б и без того не любила так, сильнее чего нельзя любить. Она подбежала к нему и обняла его. И он крепко-крепко сжал ее
на прощание и убежал поскорей, боясь, что опять не выдержит, опять вернется.
        Послышались чьи-то шаги.
        - Это ты, Степанида? - не оборачиваясь, спросила Кэтти.
        Шаги замолкли, но ответа на ее вопрос не было.
        Тогда девушка обернулась. Она увидала перед собою женщину, одетую в промокшую, забрызганную грязью телогрею. Женщина молча смотрела на Кэтти. Англичанка была изумлена этим неожиданным появлением.
        - Кто ты? Что тебе? - спросила она.
        Когда Авдотья Тихоновна увидела «басурманку-полюбовницу» мужа, заметила ее красоту, ревность змейкой пробежала по ее сердцу. Все былые намерения были позабыты. Не молить ей уже хотелось эту красавицу, ей хотелось вцепиться в ее белую шею и придушить ее.
        - Я - жена Павла… - глухо проговорила боярыня.
        - Жена Павла?.. Жена Павла?.. - бормотала девушка, точно с трудом соображая.
        - Да, жена полюбовника твоего, басурманка-разлучница! Жена его! - шипела она, наклоняясь совсем близко к англичанке.
        Та опять повторила:
        - Жена, - и сама думала в это время: «Какие злые глаза у этой женщины».
        - Жена! Жена! Или ты думала, у него нет жены? - теперь уже кричала в бешенстве Авдотья Тихоновна. - Я пришла затем, чтоб взять его от тебя. Отдашь ли ты мне его, разлучница, вернешь ли мне его любовь, тобой украденную? Ну-ну, злодейка, отвечай!
        Кэтти пугал дрожащий от бешенства голос незнакомки, ее сверкающие глаза.
        - Отдать Павла?.. - прошептала она.
        - Да, да! Павла! Моего Павла!
        Вдруг девушка поднялась с сиденья и выпрямилась во весь рост. Яркая краска залила ее лицо.
        - Не отдам! - резко отчеканила она.
        - Не отдашь, не отдашь? - крикнула боярыня, и рука ее сжала ручку ножа. - Не отдашь!
        - Не отдам! - по-прежнему повторила англичанка.
        - Так вот же тебе, змея-разлучница! Вот! Вот!
        И нож раз, два и три погрузился в грудь Кэтти.
        Девушка испуганно вскрикнула, схватилась за грудь и упала.
        Авдотья Тихоновна поспешно удалилась. Когда она шла к Кэтти, дверь в сени была открыта и Степаниды не было, как не было и Касьяна у ворот, благодаря чему ей и удалось незаметно пробраться; на возвратном пути ей также посчастливилось.
        Выйдя на дорогу, она посмотрела на свою одежду: телогрея была забрызгана кровью.
        «Ничего, дождь смоет… А встречные в такую погоду не заметят… - успокоила она себя. - Я убила ее, - продолжала она размышлять. - Эх, зачем я взяла нож с собой? А, впрочем… Чего жалеть? Одной басурманкой стало меньше на свете. Теперь не будет мужей с женами разлучать!..»
        И место минутного раскаянья в душе боярыни заступила жгучая радость, как после одержанной победы.
        XXX. Тяжелая утрата
        Когда Авдотья Тихоновна вернулась домой, мужа еще не было дома. Она постаралась проскользнуть мимо холопки так, чтобы та не заметила грязи и крови - которая, впрочем, была уже почти смыта дождем, - покрывавших ее одежду.
        Переодевшись, она велела приготовить себе сбитня. Только теперь она могла хладнокровнее обдумать свой поступок. Гнев ее прошел, и то, что казалось ей под его влиянием чуть ли не славной победой, теперь вырисовывалось в надлежащем свете. Она теперь уже не говорила про себя: «Э! Одной басурманкой стало меньше!» - она говорила: «Я убила человека!» Совесть проснулась, и боярыне впервые пришлось испытать, что значат ее мучения. Теперь она с радостью вернула бы прежнее положение: пусть бы муж целые вечера проводил у своей полюбовницы, только б мир душевный былой вернуть. Пусть тоска будет в душе, только б голос этот не шептал: «Ты убила! ты убила!» Раньше она была чиста, муж - виновен; теперь она стала куда виновнее его. А кара за злодейство? Правда, убита басурманка-знахарка, но все ж ее могут судить и предать казни. Скорее бы муж вернулся - она кинется к ногам его, все расскажет… Ай, нет! Лучше бы дольше не приходил, ей страшно встретиться с ним.
        Павел Степанович вернулся домой, когда уже начинало темнеть.
        Авдотья Тихоновна стояла ни жива ни мертва. Знает он или еще нет? Но муж равнодушно взглянул на нее, сказал, что зашел из дворца к приятелю, пообедал у него и засиделся, спросил сбитня и уселся к столу пить его.
        У боярыни мало-помалу отлегло от сердца. Она попробовала заговорить:
        - Устал?
        - Устать не устал, а вот не спал после обеда, так в сон клонит.
        - Так ты попей сбитеньку да и ложись пораньше.
        - Нет, мне ехать надо.
        - А, ехать, - упавшим голосом проговорила боярыня, поняв, куда ему надо ехать, и отошла от мужа.
        Павел Степанович, выпив сбитня и побыв недолго дома, уехал. Конь боярина, привыкший каждый вечер свершать одну и ту же дорогу, бежал, не требуя указаний; он проскакал две версты и сам свернул на знакомую тропку.
        «Вот, чай, Катеринушка ждет меня, не дождется, сердешная, - думал Белый-Туренин, подъезжая к дому. - Ну, я ее зато жарче расцелую».
        Его удивило, что ворота двора были широко распахнуты.
        - Стар стал Касьян, забывчив. Надо будет другого нанять, а то какой это страж! Хоть его самого унеси! Да где он?
        Павел Степанович всматривался в темноту двора. Он хотел уже двинуться к крыльцу, не видя сторожа, когда услышал оклик:
        - Боярин?
        - Я. Это - ты, Касьян?
        - Я.
        - Где ты?
        - Да я спрятавшись. А ты, боярин, в дом не иди - послушай, что скажу.
        - Да иди сюда. Чего ты спрятался?
        - Спрячешься тут! И так слава богу, что успел спрятаться.
        - Воры, что ли, напали? - с тревогой спросил Павел Степанович.
        - Хуже воров! - ответил Касьян, приближаясь. - А ты в дом не ходи…
        - Господи! Говори скорей, что случилось!
        - А вот что. Приехали сегодня незадолго до тебя сюда люди царевы. Я как увидал стрельцов - э!.. думаю, плохо дело! Что-нибудь да есть! и бегом от ворот в сарай, да там и запрятался. Зачали они ломиться, я - что помер. Степанида отворила. Они ее сейчас - цап! Руки, ноги связали. Кажи, говорят, где здесь еретица - ведьма злая скрывается… Ну, известно, та заголосила. А потом говорит: то госпожа моя, должно. Ну, в дом вломились - глядь! А она, голубушка, убита лежит, ручки, ножки разметав, и три раны в груди краснеют…
        - Кто она? Кто? - вскричал в ужасе Павел Степанович.
        - Да госпожа. Вот она до сей поры лежит. Степаниду увезли, а ее оставили: нам, сказали, мертвых тел брать не приказывали…
        Вне себя от горя и ужаса боярин не спрыгнул, а свалился с седла и побежал в дом. В темноте он различил белевшийся на полу труп Кэтти и кинулся к нему. Он рыдал и молился, рвал волосы на себе от горя и покрывал поцелуями холодные руки и лицо убитой.
        Потом он сел на полу подле нее и сам как будто окаменел.
        Время шло.
        Луна, появлявшаяся порою из-за облаков, скользила лучом, проникшим сквозь окно, по прекрасному, строго-спокойному лицу умершей, по бледному, словно восковому лицу Павла Степановича; трудно было сказать, который из двух - мертвец.
        Всю ночь просидел он подле Кэтти. Поутру он велел Касьяну позвать из ближней деревни баб омыть тело убитой, позвать и попа. Пока Касьян был в дороге, боярин осмотрел раны Кэтти. Вчера он об этом не подумал, забыв все под гнетом горя, сегодня свет утра привел его в несколько более спокойное состояние. Он нимало не сомневался в том, что Кэтти убита: мысль, что она сама покончила с собой, в чем уверял его Касьян, говоривший, что никто чужой не мог пройти в дом незаметно от него, казалась ему совершенно неправдоподобной; он слишком хорошо знал Кэтти, чтобы думать это, да и раны не таковы - их должна была нанести чужая рука. В одной из ран еще торчал нож, засевший до самого черешка. Кто мог убить Катеринушку - над этим несчастный боярин напрасно ломал голову. Потом Касьян говорил, что приезжали стрельцы взять «ведьму». Кто ее прославил «ведьмой»? Кто открыл ее жилище, такое скромное, уединенное? Значит, если б Кэтти не была убита, она все равно теперь была бы отнята от него, томилась бы в темнице или мучилась бы в пытках. Смерть помогла ей избегнуть горшей доли. Но кто же убил ее? Кто оклеветал? Это -
два разных человека. Кто они?
        Павел Степанович не мог даже никого подозревать.
        Тело Кэтти омыли, переодели, уложили в гроб. Боярин попросил священника, если нельзя отпеть умершую, то хоть отслужить над ней панихиду. Священник долго отказывался служить панихиду над «еретицей», над «ведьмой» и к тому ж над «самоубивицей», но наконец сдался…
        Когда Кэтти зарыли и вместо нее - еще недавно живой, веселой, прекрасной, как ангел, любящей и любимой - остался лишь небольшой холмик свеженакиданной земли, сердце Павла Степановича готово было разорваться от горя. Он изменился за эти несколько часов до неузнаваемости: уйдя из дому молодым, сильным мужчиною, он вернулся домой исхудалым, постаревшим, с блестящими нитями седины в волосах.
        Авдотья Тихоновна, увидя происшедшую в муже перемену, побелела как снег, ахнула и всплеснула руками. Одному боярыня могла радоваться: со дня смерти «басурманки» ее муж перестал исчезать на целые дни из дому; он сидел безвыходно, затворясь в своей опочивальне.
        Легче ли ей от этого стало? Как прежде у нее отнимала мужа любовь, так теперь - горе.
        XXXI. Московские печали
        Королевич скончался.
        Эта весть облетела Москву. Ничто не помогло - ни усилия медиков, ни обеты Бориса о жертвах на добрые дела, если жених Ксении поправится. Юному красавцу суждено было угаснуть на чужбине.
        Телу покойного воздавались такие почести, как если бы он уже был мужем царевны. Его долго не хоронили, допуская прощаться с ним желающих. И таких желающих нашлось много: непонятными чарами умел привлечь к себе этот юный принц сердца московитян. Об этой привязанности к королевичу русских есть пометки в летописях; из нее же вытекло нелепое обвинение, будто молодого королевича погубил, через посредство Семена Годунова, сам его будущий тесть, завидовавший и боявшийся его популярности.
        Тело было положено в три гроба в простой деревянный, в медный и наконец в дубовый, обитый черным бархатом, украшенный серебром. У гроба дежурили бояре и окольничьи. Щедрая милостыня на помин души умершего была роздана из царской казны.
        Погребение королевича состоялось почти через месяц после кончины.
        Двадцать пятого ноября гроб был поставлен на колесницу. Три черных знамени - Датское, Мекленбургское и Голштейнское - развевались над нею.
        Царь Борис ехал за колесницей в санях через весь Китай-город вплоть до Белого. Почетная стража с опущенными к земле остриями копий провожала гроб. Королевича похоронили в недавно построенной лютеранской церкви в Немецкой слободе. Латинская надпись на гробнице говорит о достоинствах погребенного, об его безвременной кончине.
        Хмур, как осенняя туча, ходил царь Борис Феодорович. Бояре не знали, как и подступиться к нему. Долго боялись сообщить ему, что «злую ведьму» не удалось поймать. Наконец, царю решились подать доклад, где было сказано, что «оная злая еретица и ведьма, хитрое злоумышленье на Царя и Великого Князя и весь корень царский его таившая, самг смертью себя убила, проведав чарами бесовскими про грозу на нее государеву и устрашась ее».
        Правду сказать, боярин, приезжавший со стрельцами в дом Кэтти, сильно сомневался в душе, что «еретица» сама себя убила, но, сделав ее самоубийцей, он освобождался от многих лишних хлопот.
        В том же докладе говорилось, что была захвачена холопка «сей еретицы богомерзской, именем Стефанида».
        На доклад последовал царский указ: «Оную бабу опросить строжайше под пыткою».
        XXXII. Странное происшествие
        Однажды, когда Лука Максимович Шестунов ехал по одной из московских улиц, какая-то женщина остановила его:
        - Боярин! Будь добр!.. Помирает тут одна старушка, тебя повидать хочет.
        - Какая старушка? - с недоумением спросил боярин.
        - А вот узнаешь. Да и не то чтобы стара она годами, а так с виду старовата. Слезно меня молила: «Поди, отыщи боярина Шестунова!» Я б и не знала, где тебя найти, да, спасибо, добрые люди указали: ты тут как тут ехал - вон, говорят, он… Пойдем, добрый человек! Не откажи помирающей!
        - Пожалуй… - ответил Лука Максимович и, спрыгнув с коня и взяв его за повод, последовал за неизвестной.
        Они шли недолго и скоро свернули во двор низенького, бедного домика.
        Лука Максимович пробыл там с час и вышел оттуда растерянным и смущенным.
        - Вот так дела! - бормотал он, вскарабкиваясь на седло.
        Вернувшись в вотчину, он немедля позвал к себе жену и приемыша и заперся с ними в комнате. Что за разговор происходил между ними, неизвестно, но, должно быть, Лука Максимович сообщил им что-нибудь необыкновенное, потому что Марфа Сидоровна в продолжение его речи только ахала да всплескивала руками, а Андрей таращил глаза от удивления. По окончании разговора Подкинутый приказал холопам оседлать ему коня.
        - Ты куда? - спросила Марфа Сидоровна.
        - В Москву. Надо Дуне все рассказать… - ответил он.
        Через несколько минут Андрей уехал.
        По лицу спешно скакавшего к Москве Андрея нельзя было узнать, обрадован он или огорчен полученною вестью. Лицо его было только взволнованно. Весть же была такова, что молодой человек сам не знал, радоваться ей или печалиться.
        Однако все же порою что-то похожее на легкую радость шевелилось в его сердце.
        XXXIII. Два друга
        Павел Степанович уныло сидел в своей комнате, когда до него долетел голос князя Алексея Фомича, торопливо спрашивавшего у кого-то:
        - Дома Павел?
        Белый-Туренин отворил двери комнаты.
        - Иди, друже! Тебя всегда рад повидать.
        Алексей взглянул на своего приятеля и всплеснул руками.
        - Господи! Да ты на себя стал не похож! - воскликнул князь.
        Белый-Туренин только махнул рукой.
        - Что у меня долго не бывал? - спросил Щербинин, войдя в комнату и усевшись на скамье.
        - Не до того мне, друг милый! Горе у меня великое…
        - Да, да… Слышал.
        - Кажись, в гроб лечь лучше бы рядом с нею, чем жить вот так-то.
        - Ну, полно! Жить надо, коли Бог велел.
        - Порою руки на себя хочется наложить.
        - Что ты! Что ты! В уме ль своем! - в ужасе воскликнул, замахав на друга руками, князь.
        Несмотря на долголетнюю дружбу с Белым-Турениным, Алексей Фомич не мог понять натуры своего друга. Одаренный сам от природы мягким, мечтательным характером, он удивлялся порывам Павла Степановича, порывам, доходившим до бог знает чего, были ли они вызваны радостью, горем или страстью.
        Князь любил Аленушку, когда узнал, что она стала отцовской невестой, отчаивался, негодовал, но случись так, что Фома Фомич остался бы жив и женился на боярышне, Алексей подчинился бы необходимости: быть может, он страдал бы всю жизнь, продолжал бы любить свою мачеху не сыновьей любовью, но ни на какой поступок против отца не решился бы. Он мог сгоряча нагрубить отцу, грозить ему, но угрозы так и остались бы угрозами, не перейдя в дело. Он способен был чувствовать и радость, и горе не слабее своего друга, но проявлялись они у него иначе: он не прыгал от радости, как бы велика она ни была, на что способен был его приятель, не рвал волосы от горя, а мог только плакать, как женщина.
        В то время, когда он был заперт в клеть после ссоры с отцом, он находился в положении человека, стоящего над черною пропастью, - казалось, впереди не было ни малейшей надежды на лучшее, и все-таки мысль о самоубийстве ни разу не пришла ему в голову. Сперва он бесновался в клети, как зверь в клетке, бранил отца, грозил ему; потом он затих, перестал бесноваться, весь отдался тихой скорби.
        Когда двери его темницы отворились и Елизар Маркович, бледный и испуганный, дрожащим голосом сообщил молодому князю о погибели Фомы Фомича, первым чувством, которое испытал Алексей Фомич, была скорбь по умершему. Уже гораздо позже в его уме пробудилось сознание, что теперь пало препятствие к браку его с Аленушкой, и тихая грусть заменилась спокойною радостью.
        Павел Степанович был не таков. Все его душевные движения выражались в резкой форме. Он почти не умел грозить; если был гневен, он прямо накидывался на предмет гнева и срывал свой гнев. Его слова редко не переходили в дело. Подчиняться против своей воли чему или кому-нибудь он не любил, будь это родной его отец. Благодаря этому он, год тому назад, поссорился со своим отцом. Степан Антонович был назначен на воеводство в дальний город; он хотел, чтобы сын с женой своей ехал вместе с ним, но Павел Степанович, переживавший в то время первые месяцы любви с Кэтти, наотрез отказался; напрасно отец грозил проклятьем непослушному сыну, Павел Степанович оставался непоколебим; отец рассердился и уехал, не простясь с сыном, а он остался в Москве, не подумав просить прощения.
        Пылкий нрав, твердость воли или упорство его проявлялись не раз и в иных случаях.
        - Ты говоришь: «В уме ли я своем»? Порою мне кажется, что ум у меня мутится.
        - Полно!
        - Правду говорю.
        Павел Степанович замолк и уныло понурился.
        Алексей Фомич печально смотрел на него. Несколько раз он, по-видимому, хотел сказать что-то, но удерживался. Наконец он заговорил:
        - А ведь я к тебе пришел недаром…
        - Ну?
        - Ты ведь знаешь, что твою Катеринушку ведьмой прославили…
        - Как не знать! - с горькой усмешкой ответил Павел Степанович.
        - Степаниду теперь пытают…
        - Ну и что же?
        - А то, что бери-ка ты скорей шапку в охапку да беги из Москвы.
        - Это зачем?
        - Не сегодня завтра за тобой стрельцы царские придут: Степанида такое наплела, что и боже упаси! Будто Катеринушка твоя и в самом деле ведьмой была и ее, Степаниду, в ересь да в ведовство сманивала. Что она на царя, царицу и сродников их злоумышляла, да не одна, а с боярином; боярина же этого зовут Павлом Степановичем Белым-Турениным. Бывал он всякий день у ней, и все они беседы вели. А что та «еретичка» колдовала - это она, Степанида, своими глазами видела. «Читает, это, читает, - говорит, - басурманка, бывало, в книгах своих бесовских, а потом огонь разведет в печурке такой особенной и учнет варить что-то, а сама все помешивает да бормочет слова непонятные».
        - Ишь, наплела!
        - Я от верного человека слышал. Беги, друже, поскорей.
        - Если б смерть одна ждала, так бежать не стоило б, а вот позора не хочется.
        - Так бежишь?
        - Да.
        - Не мешкай. Может, сегодня нагрянут, а уж завтра, чуть свет, тут как тут наверно будут.
        - Мне сборы не долги - сел на коня да и поехал.
        - А жена как?
        - Жена пусть в Москве останется. Куда мне ее тащить!
        - Гмм… Как же так! А куда бежать думаешь?
        - Не знаю еще. Там посмотрю.
        - Ну, сбирайся к пути скорей. Пойду, мешать не буду.
        - Ты разве помешаешь?
        - Все-таки… Прощай, друже!
        - Прощай, Алеша! Когда-то свидимся? - с волнением сказал Павел, расцеловавшись на прощание с Алексеем Фомичом.
        - Бог ведает, Павел, Бог ведает!.. Он, Всеблагий, поможет! - говорил князь, у которого на глазах блестели слезы.
        - Постой, Алеша, - воротил Белый-Туренин направлявшегося к двери князя.
        - Что?
        - Не знаешь ли, кто Катеринушку мою оклеветал, обнес перед царем?
        Алексей Фомич замялся.
        - Знаю, - нерешительно проговорил он.
        - Кто, кто?! - быстро спросил Павел.
        - Андрей, приемыш Шестунова.
        - Андрюшка?! Вот кто?! Ну, попадись он мне теперь!
        И Павел грозно потряс в воздухе кулаком.
        XXXIV. Два открытия
        После ухода князя Алексея Фомича Павел Степанович не торопясь переоделся, опоясался саблей, приказал холопу седлать коня, отсыпал из мешочка, где лежала его казна, половину в карман и вышел из комнаты.
        Авдотья Тихоновна не видала его с того самого дня, как он вернулся с погребения Кэтти. И она была довольна, что не встречается с мужем: нечистая совесть ее била тревогу - боярыне казалось, что Павел Степанович прочтет в ее глазах преступную тайну. Поэтому теперь, при неожиданном появлении перед нею мужа, она смутилась. Он смотрел на нее, и его взгляд показался боярыне грозным.
        «Узнал!» - в ужасе подумала боярыня.
        Павел Степанович спокойно проговорил:
        - Прощай, женушка.
        Страх Авдотьи Тихоновны разом пропал. Его заменило удивление. Она только теперь заметила, что муж одет так, словно собрался в далекий путь, даже саблей опоясан.
        - Куда ты?
        - Далеко, жена, далеко! Говорю - прощай! Когда свидимся, не знаю.
        Он наклонился и поцеловал жену.
        Авдотья Тихоновна вся затрепетала от этой ласки.
        - Дорогой мой! Соколик! - проговорила она с нежностью и собиралась его обнять, но Павел Степанович холодно отстранился:
        - Мне некогда… Надо ехать.
        - Ты, значит, надолго уезжаешь, что прощаешься? - пробормотала боярыня.
        - Может, на всю жизнь.
        - А я? А я как же?
        - Что же ты? Живи себе в Москве.
        - Одна, без тебя!.. Господи! Павел! Павлушка!.. Не покидай! Возьми меня с собой.
        - Не могу - где мне с бабой возиться?!
        - Ну, останься в Москве.
        - Тоже нельзя: останусь - завтра же в темнице буду.
        - Что ты говоришь, Павел! За что тебя в темницу возьмут?
        - Из-за… из-за знахарки одной… - глухо проговорил боярин.
        Авдотья Тихоновна побледнела и отступила на шаг от мужа; она поняла, про какую знахарку он говорит. Она не понимала только, почему из-за убитой ею «басурманки» могут посадить в темницу Павла Степановича.
        - Из-за знахарки? - переспросила она, не глядя в лицо мужу.
        - Да… Сказывают, я с нею на здоровье государево злоумышлял, - проговорил он с печальной улыбкой.
        - Вот оно что! - протянула Авдотья Тихоновна и подумала: «Это Андрей натворил!».
        - Ну, прощай! Вон конь уж ржет у крыльца.
        - Павел, бога ради!.. - с мольбою кинулась к нему жена.
        - Ах, да не могу я!.. - с досадой воскликнул он и направился к двери.
        - Постой! Дай еще разок взглянуть на тебя!.. Милый! Ненаглядный!
        В голосе молодой женщины было столько скорби и мольбы, что Павел Степанович остановился.
        - Голубушка! Не могу я тебя взять с собою, - проговорил он мягко. - Вернусь я, слово даю, вернусь, погоди…
        - Ах, милый, милый! - рыдая, упала к нему на грудь боярыня.
        Быстрые шаги послышались в сенях.
        Дверь с шумом растворилась, и в комнату вбежал Андрей Подкинутый.
        - Дуня! - вскричал он, запыхавшись. - Ты мне - сестра! Узнал сегодня… Прижил меня Тихон Лукич…
        Но он не успел договорить. Как только Павел Степанович услышал голос Андрея, он затрясся от гневного порыва. Быстро оттолкнул он от себя жену и кинулся к Андрею.
        - А! Клеветник! Доносчик злой!.. - прохрипел боярин, схватывая Андрея за горло.
        В первую минуту Подкинутый растерялся, потом глаза его налились кровью, и былая злоба на Павла заклокотала в груди.
        - Ладно! Потягаемся, ведьмин полюбовник! - скрипнув зубами, кинул он Павлу Степановичу и обхватил руками его крепкий стан.
        Испуганная боярыня не знала, что делать.
        - Павел! Андрей! - кидалась она то к одному, то к другому, стараясь их разнять.
        Но разнять их было невозможно. Они даже не слышали криков Авдотьи Тихоновны.
        Павел Степанович славился в Москве силой, но и Андрей Подкинутый не был уже прежним слабым юношей, которого когда-то, во время избрания Бориса Феодоровича на царство, боярин Белый-Туренин, пробираясь сквозь толпу к храму, далеко отбросил легким толчком. Теперь это был сильный мужчина, могущий постоять за себя. Павел Степанович подмял его под себя, но и только - повалить его он не мог.
        В свою очередь Андрей не давал своему противнику выпрямиться, а сам старался выбраться из-под него, ухватить поудобнее и бросить на пол; однако все попытки его к этому были напрасны: он все же был слабее Белого-Туренина. Скоро Подкинутый начал уставать. Он дышал порывисто; лицо его побагровело от напряжения. Руки его еще крепко обхватывали туловище противника, но видно было, что они должны скоро ослабеть.
        Павел же Степанович, казалось, еще только что начал входить во вкус борьбы. Он сорвал с места своего упорного противника и начал возить его по комнате. Потом он стал выпрямляться - Андрей уже не мог ему помешать, - не давая возможности, вместе с тем, выпрямиться Подкинутому, и вдруг, напрягшись, он приподнял противника сперва немного, после выше, выше, наконец до уровня своей головы и с силой бросил на пол. Слышно было, как хрустнули кости Андрея при падении. Он сделал усилие подняться с пола, застонал и упал обратно.
        - Ну, будет с тебя, клеветник! - проговорил Павел и, подняв упавшую во время борьбы с головы шапку, надел ее и пошел к двери.
        - Павел! Павел! - побежала за ним Авдотья Тихоновна. - Ужли слова ласкового на прощание не скажешь?
        Он не обернулся.
        - Павлуша! Милый! Не уходи! Я с тобой, с тобой! - преградив ему дорогу, говорила молодая женщина.
        - Ах, отстань ты! Сказал, нельзя! - грубо отстранил ее муж.
        - Не уходи, не уходи! - упала она перед ним на колени. - Муж мой любимый! Сокол мой ясный! Лучше убей ты меня разом!
        Причитанья жены только раздражали боярина.
        - Отстань, не вой! Надоела!
        Боярыня поднялась и отошла в сторону.
        - Уходишь?
        - Конечно. Прощай!
        - Убей меня! Сладко умереть от твоей руки! Павел! Я убила твою полюбовницу, я! Слышишь? - вдруг вне себя крикнула боярыня.
        Павел остановился, пораженный.
        - Да, да! Я убила! Зачем она тебя у меня отняла? И, оживи она, опять бы я ее убила, потому - люб ты мне, люб, и не могла б я тебя ей уступить.
        Боярин с искаженным от бешенства лицом подошел к жене и замахнулся.
        - Убей! Убей! - лепетала та.
        - Нет, не убью, - вдруг, опустив руку, промолвил Павел Степанович. - Живи, змея, и мучься всю жизнь!
        И он быстро вышел из комнаты.
        Боярыня, рыдая, упала на скамью.
        С этих пор никто не встречал больше Павла Степановича. Весной из Москвы-реки вытащили утопленника - его прибило волною к берегу. Лица нельзя было различить, но по росту и по одежде многие заключили, что утопленник этот - Павел Белый-Туренин.
        Андрей Подкинутый, брат Дуняши, после борьбы с Павлом не мог оправиться. Он начал слабеть, худеть, промаялся так несколько месяцев и тихо скончался. Последними его словами были:
        - Я помираю за сестру!
        Авдотья Тихоновна через год после исчезновения мужа постриглась в монахини в одной маленькой, далекой от Москвы обители.
        В то время, когда боярин Павел Степанович покидал свой дом, чтобы бежать из Москвы, в маленькой лачужке на одной из глухих улиц города был пир. Это справлял крестины первенца сына Никита Медведь. Кумом был Иван Безземельный. Напитки были нехитрые - бражка да зелено вино, а весело было, как на свадьбе. Особенно весел был сам хозяин и все любовался своею женою, а иногда шептал ей на ухо:
        - Эх, Любка! Уродился бы наш сынок лицом в тебя!
        В ответ ему она только улыбалась и говорила полусердито-полушутливо:
        - Полно тебе, хмельный!
        XXXV. Печаль царевны
        Тусклый свет раннего зимнего утра проник в опочивальню из-за краев оконного занавеса. Неясно белеет в полумраке постель под высоким пологом. Несмотря на ранний час, Ксения не спит.
        Она только что проснулась и до сих пор еще находится под впечатлением виденного ею сна. Еще и теперь сердце ее трепещет, а руки просят кого-то обнять. Царевна видела «его». Ей грезилось, что они сидят в обширной светлице. Он весел и доволен. Довольна и она - еще бы! Он с нею. Он наклоняется к ней и говорит ей, что любит ее, как и она его, что скоро свадьба их.
        - Ждать так недолго, так недолго! - шепчет он и берет ее за руку. - Тогда мы вовек не разлучимся…
        - Вовек! - радостно шепчет Ксения.
        А он наклоняется ближе к ней. И вдруг поцелуй обжег ее губы. И сладко ей, и сердце замирает…
        Да, это во сне такое счастье, а наяву?
        Ничего, кроме вот этого холодного, тусклого, печального света! Ни ласки горячей, от которой забилось бы сердце, ни привета любовного!
        День один, как другой, тянется скучный…
        Ах, зачем Бог создал ее, несчастливую! Зачем «он» умер, а не она?.. Ей бы лучше! Милый, милый!
        - Не судил Бог! - шепчет, поникнув головой, красавица царевна, и крупные слезы выкатываются из ее прекрасных глаз[120].
        Николай Николаевич Алексеев
        
        Игра судьбы
        I
        В знойный, ясный июльский день 1768 года, по Луговой улице (ныне Морская), что прилегала к Невскому проспекту в Санкт-Петербурге, часу в третьем дня, медленно двигалась огромная карета очень неказистого вида. Она вся вздрагивала, скрипела и звенела гайками при каждом толчке; казалось, вот-вот развалится допотопный экипаж; всюду виднелись какие-то веревочки и ремешки. Наверху ее были грудой навалены сундуки, ларцы и корзины самых разнообразных форм; позади, на особом плетеном сиденье, похожем на мешок из веревок, сидел парнишка лет пятнадцати и, разинув рот, поглядывал по сторонам.
        Экипаж был запряжен тройкой мохнатых, мелких, разномастных и грязных кляч. Ими правил, чуть шевеля вожжами, здоровенный детина, одетый, несмотря на жару, в овчинный кожух и черный меховой треух.
        Улица была полна движения. Чинно прогуливались молодые девушки в сопровождении медлительных папаш и мамаш, затянутые в рюмочку, в огромных шляпах, представлявших собой целые сады и вавилонские башни; переглядываясь с ними, бродили статские щеголи в цветных фраках, кафтанах, ярких камзолах, лосиных панталонах, ботфортах, шелковых чулках, в башмаках с серебряными пряжками и высокими каблуками. Сновали сердцееды-гвардейцы, алея красными отворотами мундиров; изредка мелькала скромная синяя шинель армейского пехотинца. Проносились кареты вельмож, запряженные цугом несколькими парами великолепных коней; скакали конногвардейцы и гусары, щеголяя друг перед другом и конями, и ловкостью посадки.
        Из кареты выглянула голова старика, прикрытая несуразной шапкой.
        - Эй, милый человек! - крикнул он глазевшему на диковинный экипаж человеку в мещанском кафтане. - Не знаешь ли, любезнейший, где здесь дом его превосходительства Андрея Григорьевича Свияжского?
        - Свияжского? А вот этот самый и будет, - ответил мещанин, указывая на высившийся наискось двухэтажных дом, построенный в кричащем стиле того времени.
        - Спасибо, любезный! Прошка! Слышь, правь туда! - крикнул старик, и его голова снова скрылась во тьму кареты. - Слава Богу, добрались, - промолвил он, обращаясь к сидевшему против него молодому человеку. - Ну вот, сейчас и с дяденькой свидишься, Александр Васильевич. Ты только не робей. Сперва поклон выправь как следует, а потом и письмецо подай. Лицом в грязь, чай, не ударишь: недаром тятенька французского немца три года для манер держали.
        Юноша, видимо, волновался. По его лицу шли красные пятна, дрожащими пальцами он нервно расправлял складки одежды.
        - Стой, Прошка! - крикнул старик, когда карета поровнялась с подъездом. - Ну, Господи благослови!
        - Страшно, Михайлыч! - прошептал юноша.
        - Ну чего же страшно? Не к чужим, к своим приехал. - Старик открыл дверцу, вышел сам и сказал: - Пожалуй, Александр Васильевич.
        Молодой человек выпрыгнул из экипажа и на минуту остановился. Он был высокого роста, широкоплечий, со свежим, красивым лицом. Усы чуть намечались, голубые глаза смотрели застенчиво, в движениях чувствовалась юношеская неловкость. Его одежда оставляла желать многого. На голове красовалась старенькая шляпа с приподнятыми с трех сторон полями; кафтан и панталоны были из грубого сукна, на ногах были надеты белые толстые шерстяные чулки и тяжелые башмаки с медными пряжками.
        - Иди же, Александр Васильевич, не бойся! - шепнул Михайлыч.
        Юноша быстро вошел в двери подъезда, лениво распахнутые рослым, надменным гайдуком в пудреном парике и красном кафтане, обшитом серебряным позументом. Этот привратник с ног до головы окинул вошедшего насмешливо-презрительным взглядом и процедил:
        - Вам что надо?
        - Здесь живет его превосходительство Андрей Григорьевич Свияжский? - робко спросил Александр Васильевич.
        - Здесь. А что?
        - Племянник я его, так вот повидаться.
        Выражение лица гайдука при слове «племянник» разом изменилось в почтительное.
        - Прикажете доложить, ваша милость? - сладко проговорил он.
        - Да, доложи. Скажи, что племянник его превосходительства, Александр Васильевич Кисельников, из-под Елизаветграда приехал.
        - Слушаю! - И гайдук тотчас же крикнул дежурному казачку: - Беги скорей! Слышь, как их милость сказывали? Мигом доложи!
        В ожидании казачка Александр Васильевич медленно прохаживался по вестибюлю и посматривал на свое изображение в большом, украшенном бронзой, зеркале.
        «Боже мой! На кого я похож! - в смущении думал он, поскольку казался себе неуклюжим мужиком. Лицо грубое, заторелое, руки с огромными красными кистями, торчат, словно прилепленные не к месту. Тут же рядом мелькнуло в мозгу: - А Полинька говорила, что я красивый».
        При воспоминании о Полиньке теплая волна обдала сердце юноши, и перед его мысленным взором пронеслись миловидное личико в волне золотистых волос, тонкая, стройная фигура.
        Полинька была дочерью соседа его отца по имению.
        - Как далеко она теперь отсюда, как далеко! - вздохнул юноша и вздрогнул.
        - Пожалуйте, ваша милость! - послышался голос казачка. - Приказали просить.
        С замирающим сердцем стал подниматься Кисельников по лестнице.
        На площадке в бельэтаже его встретил ливрейный лакей, низко поклонился и, бесшумно распахнув перед ним двери, повел через ряд комнат к кабинету хозяина.
        Александр Васильевич посматривал кругом и все более робел: картины, статуи, обои золоченой кожи, ковры, огромные зеркала, украшенная тонкой чеканки бронзой мебель розового и красного дерева - все невиданная им раньше роскошь. Ему казалось, что все это он видит во сне, и, следуя за лакеем, он краснел, пыхтел и потирал вспотевшие ладони.
        Но вот лакей, раскрыв одну из дверей, провозгласил, отодвинувшись в сторону, чтобы дать дорогу гостю:
        - Господин Александр Васильевич Кисельников.
        Юноша шагнул через порог, весь похолодев, и… очутился перед «дядей».
        II
        «Дядин» кабинет представлял собой большую и довольно-таки унылую комнату. Угрюмые шкафы с книгами, темные занавески, кожаная обивка стульев с прямыми спинками. Ото всего веяло чем-то сухим, жестким. Чувствовалось, что среди этой обстановки не могла прозвучать остроумная, полная юмора и задора фраза, прокатиться сверкающим бисером молодой, беззаботный смех, раздасться песня. Здесь было место расчетливости, размеренности и… душевного холода.
        В высоком резном кресле у письменного стола, на котором были аккуратно разложены какие-то толстые книги и пачки бумаг в синих обложках, вполоборота к вошедшему Кисельникову сидел сухой старик, бритый, в маленьком пудреном парике с туго подвитыми буклями, чистенький, гладенький. Синий бархатный кафтан сидел без морщинки, орденская звезда была лишь настолько выставлена из-под отворота, чтобы не очень бросаться в глаза, алансонские кружева на манжетах были белоснежно чисты и не измяты, косица парика лежала как раз между лопаток. На его лице морщинки улеглись аккуратной сетью, ни глубокие, ни мелкие, а самые приличные. На тонких губах играла улыбка; она никогда не покидала лица, словно старичок и родился с нею. Глубоко запавшие блекло-голубые глаза он чуть-чуть насмешливо щурил, но взгляд был открыт и добродушен.
        Кроме старика, в кабинете сидел в кресле, задумчиво подперев голову, молодой офицер-гвардеец; в чертах его лица было некоторое сходство с Андреем Григорьевичем Свияжским, но что-то мягкое и грустное сквозило в них.
        - Василий, - крикнул Андрей Григорьевич лакею, докладывавшему о Кисельникове, - кликни-ка ко мне казачка Сеньку! - Александра Васильевича он словно не заметил и за все время, пока лакей ходил за казачком, не повернул к нему головы, а, щелкая крышкой золотой табакерки, с наслаждением делал понюшку за понюшкой, приговаривая: - Ой, знатно! До слез прошибает.
        Юноша неловко переминался у двери, не зная, что ему делать. Молодой офицер с участием смотрел на него. Наконец казачок явился.
        - Я тебе велел сказать, чтобы они подождали с часок, а ты сразу позвал, - проговорил Свияжский, вперив тусклый взгляд в побледневшее лицо мальчика. - Разве так исполняют господские приказы?
        - Да я… Ваше превосходительство… Да я, барин… - залепетал дрожащем голосом казачок.
        - Врешь: ты - не ваше превосходительство, ты и не барин, хе-хе! Помни одно: самим Господом Богом указано быть на земле господам и рабам: первым и надлежит приказывать, вторым - точно и неуклонно исполнять господские приказы. Кто не исполняет этого, с того взыщется, а тем сильнее взыщется с господина, который потворствует нерадивости своего раба. Так-то! Поди, миленький, - добавил он, - скажи Кузьме, что я тебя прислал.
        - Ваше превосходительство! Смилуйтесь!.. - завопил мальчик, кинувшись в ноги Андрею Григорьевичу. - Простите! Никогда больше не буду.
        - Что ты, что ты, дурачок? Встань! - добродушно промолвил Свияжский. - Только перед Богом колена преклонять подобает. Встань, дурачок. А простить как же можно? Ведь ты проштрафился? Да? Ну, так если бы я простил тебя, то взял бы грех на душу. Ступай, ступай, миленький, к Кузьме, да скажи, чтобы хорошенько… Скажи, что барин из кабинета слушать будет. Ну, иди с Богом!
        «Что это за Кузьма?» - недоумевал Кисельников, с удивлением прислушиваясь к этой беседе, а впоследствии узнал, что Кузьма исполнял у Свияжского роль, так сказать, палача: все экзекуции производил он.
        Мальчик, плача, вышел.
        - Что же ты стал там, любезнейший? - удостоил наконец старик заметить и Александра Васильевича. - Поди поближе, дай на тебя посмотреть, дружочек!
        Кисельников, стуча каблуками тяжелых башмаков, неловко приблизился и поклонился. Свияжский, окидывая его внимательным взглядом, продолжал:
        - Здравствуй, дорогой! Так из-под Елизаветграда? Так-так… Василия Васильевича сынок? Богатырь, красавчик, молодчина… А только почему тебе вздумалось племянником моим назваться, понять не могу: я такой же тебе дядя, как, хе-хе, и китайский император. Письмо, кажется, у тебя? Давай, давай, прочтем.
        - Велели вашему превосходительству низко кланяться и передать письмо… Сказать, что они всегда… О вашем превосходительстве… Шлют низкий поклон… - бормотал весь красный, как вареный рак, Александр Васильевич.
        Под его несвязные фразы старик не спеша достал очки, надел их, вскрыл пакет и, старательно расправив на столе листок, стал читать вполголоса:
        «Милостивый государь, Ваше Превосходительство, предражайший друг, однокашник и любезнейший братец. - Тут Свияжский хмыкнул и пожал плечами. - Андрей Григорьевич! В добром ли Вы здравии, Ваше Превосходительство, обретаетесь и в полном ли благополучии, о чем я непрестанно молюсь? А я ничего себе, жив, здоров и счастлив, сколь можно быть при моем сиротском, вдовецком положении. Дочку Аннушку за судейского казначея выдал я, и живет она теперь в Москве, а сына моего, как сами Вы, Ваше Превосходительство, соизволите увидеть, вытянуло без малого в коломенскую версту. Входит мой Сашка в возраст, и нечего ему без дела шататься, потому что от безделья только всякая дурь да блажь в голову полезет…»
        - Верно старик пишет! - одобрил Свияжский. - У тебя отец - парень с головой, - добавил он, обращаясь к Александру Васильевичу, а потом продолжал:
        «Пора ему послужить государыне да отечеству, а как мы дворянского рода, а не подлого состояния, то приличествует ему всего более служба воинская, тем паче, что к сему званию мы его от малых лет в мыслях своих приготовляли, чего ради и был он на десятом году записан унтер-офицером в пехотный ингерманландский полк. Но многолюбяще отцовское сердце, и честь сыновью всякий отец, почитай, превыше своей собственной ценит; посему и надумал я кое-что, о сем же и Ваше Превосходительство своей предерзостной, но для отца извинительной просьбой утрудить беру великую смелость…»
        В это время Андрей Григорьевич примолк и насторожился. Откуда-то издали, с другого конца дома, доносились жалобные детские вопли.
        - Кузьма с Сенькой расправляется! Так, так! Жарь его, жарь его! - пробормотал старик Свияжский, и какое-то хищно-сладострастное выражение появилось на его лице.
        Офицер, до сих пор молчавший и только куривший трубку за трубкой, порывисто вскочил с места и воскликнул:
        - Хоть бы при мне ты, отец, воздержался! Ведь это - гадость, мерзость!
        - При тебе? - ехидно посмеиваясь, сказал старик Свияжский. - Да кто ты такой, что при тебе я не могу делать, что хочу? Накажу я раба лукавого, свершаю долг свой и буду оный свершать, и никакие молокососы мне в сем помехой быть не смеют.
        Сын прошелся по комнате и со вздохом сел на прежнее место. Между тем старик опять принялся за письмо:
        «Будучи при последней ревизии в елизаветградской провинции, Ваше Превосходительство, сделавши мне честь остановиться в моем убогом домишке, вспоминая годы юности нашей и кадетские проказы, изволили выразиться так: „Ты, Василий, уверен будь, что, ежели я когда чем могу тебе помочь, всегда помогу, потому мы - однокашники, а я старых приятелей не забываю“. Сии милостивые слова Ваши и дают мне надежду на исполнение моей просьбишки. Больно мне очень, что такой парень, как Сашка, обученный не только мараковать по-французски, но даже и танцам, для чего три года французишку у себя в доме кормил, будет зря пропадать в армейщине. В гвардии он был бы на примете и, может быть, в люди бы вышел. В том и прошенье мое: сделайте милость однокашнику Вашего Превосходительства и по родству посодействуйте к определению моего сына Сашки в гвардейский полк, хотя бы рядовым…»
        - Все в гвардию лезут! А кто же в армии будет служить? - проворчал старик, а затем продолжил чтение письма:
        «А я за такое благодеяние Ваше буду Бога за Вас молить неустанно. А второе, прошу Вас, как приятеля и родственника, приглядите за Сашкой, приютите его, яко голубь птенца под крылом. Петербург - город столичный, долго ли молодому юноше запутаться; а под Вашим кровом и дозором ничему, кроме добродетелей, он не может научиться. А за сим, заранее принося благодарность ото всей глубины сердца и моля Бога, чтобы ниспослал Он Вам многие и радостные годы, имею честь быть Вашего Превосходительства однокашник, приятель, любящий брат и вернейший раб, отставной капитан и кавалер Василий Иванов сын Кисельников».
        Свияжский медленно сложил письмо, бросил его в ящик письменного стола и, пожав плечами, сказал:
        - Не могу не подивиться просьбе твоего отца. Он - человек почтенный, слов нет, но… Да ты сядь, устанешь, дружочек, стоять-то.
        Александр Васильевич, до сих пор переминавшийся с ноги на ногу, неловко присел на край стула.
        - Теперь слушай меня хорошенько, ангельчик, - продолжал старик. - Во-первых, запомни хорошенько, как я уже говорил, что я тебе такой же дядя, как и китайский император, хе-хе. Твоему отцу с чего-то вздумалось меня даже братцем называть. Диву подобно! И все это отчего? Да только от того, что троюродная сестра моей первой жены, покойница, всю кашу заварила. Да нет, ты примечай: даже не моя троюродная сестра, а моей первой жены, вышла за двоюродного дядю твоего отца. Да и дядя-то был с материнской стороны. Вот и все наше родство. Близкое - хе-хе! - а? Ну да ладно, будет. Все же мне твой отец хоть и не родственник, а действительно однокашник по шляхетскому корпусу[121], вместе мы и науки зубрили, вместе и проказили. Я рад ему сделать все, что могу. А что я могу? Отец просит, чтобы я похлопотал о тебе насчет гвардии. Сколько у твоего отца крестьян?
        - Душ пятьдесят, - ответил Кисельников.
        Старик присвистнул и рассмеялся.
        - Душ пятьдесят, хе-хе! И ты хочешь служить в гвардии? Было бы у тебя не полсотни, а две сотни, и того мало по гвардейским расходам. Так вот, что я могу сделать - это дать совет как приятель и однокашник Василия Ивановича: не лезь ты в гвардию, и думать о ней забудь, не с твоим карманом, братец! Спроси-ка ты меня, чего мне вот этот гвардеец стоит? - мотнул он головой в сторону сына. - Прорву деньжищ. Поступай-ка ты пехтурой в армию и служи матушке государыне верой-правдой. А так как тебе возвращаться в свой полк в Елизаветград далеконько, то можешь здесь в каком-нибудь пристроиться, и живой рукой в офицеры выйдешь. Потом просит твой отец, чтобы я за тобой присматривал. Ну скажи на милость, как же я сие сотворю? За тобой всюду ходить что ли? Так у меня для этого и времени нет, да и вообще… В самом деле, хе-хе, какая, подумаешь, нянька нашлась. Ведь не один, я думаю, ты приехал в Питер, есть с тобой кто-нибудь постарше?
        - Дядька со мной.
        - Ну и прекрасно! Эти старики - народ надежный. Он и присмотрит. А я тебе посоветую: не шляйся ты тут по всяким Иберкампфам, Шмидтам и иным кабакам. Пить да играть ты там научишься, а более ничему. Да еще и оберут, ежели на шушеру нарвешься. Да, кстати, скажи пожалуйста, где ты жить думаешь?
        У юноши готово было сорваться с уст: «Батюшка надеялся, что вы у себя приютите», но он вовремя сдержался и только что-то невнятно пробормотал.
        - Видишь ли, я взял бы тебя к себе жить, но, во-первых, я теперь на даче, а, во-вторых, этот дом даже и для одной моей семьи мал, так что… - Свияжский сделал печальную мину и развел руками. - Да у нас в Питере помещенье найти нетрудно, хе-хе! Жильцам рады-радешеньки. Поищи на Миллионной, там есть.
        С улицы донеслись со стороны подъезда топот лошадей и шум колес.
        - А! Лошадей подали, - сказал Андрей Григорьевич, встав и смотря на часы-луковицу. - Мне пора ехать. Я ведь живу теперь на даче, в Петергофе. Прощай, милейший!
        Он протянул Кисельникову два пальца. Потом посмотрел на него и подумал:
        «Разве показать нашим этого монстра? По крайней мере, посмеемся».
        - Ты вот что: как-нибудь приезжай ко мне на дачу. Найти ее легко: там меня все знают. Сыну моего приятеля всегда рад, всегда, - проговорил старик и кивком головы дал понять, что аудиенция окончена.
        Александр Васильевич поклонился и пошел к двери.
        - А ты, Николай, разве не собираешься со мною? - между тем спросил старик молодого офицера.
        - Нет, у меня в городе дело есть. Да я, кстати, и пойду сейчас. Прощайте, папа. Поклон маман и сестре, - проговорил сын, холодно целуя костлявую отцовскую руку.
        Со стесненным сердцем спускался по лестнице Кисельников. Несмотря на всю свою наивность и неопытность, он понял, что «дяденька» не захотел и пальцем шевельнуть для него и попросту отпустил ни с чем.
        - Погодите! - окликнули его сверху.
        Кисельников оглянулся. По лестнице торопливо спускался юный гвардеец, которого он видел в кабинете Свияжского.
        - Познакомимся, - сказал офицер. - Николай Андреевич Свияжский.
        Молодые люди пожали друг другу руки.
        - Вас нельзя так оставить. Вы в нашем Питере будете что в лесу, - продолжал новый знакомый, спускаясь вместе с Александром Васильевичем. - Отцу… некогда, ну так я за вас примусь. Я вас устрою, положитесь на меня. Прежде всего позаботимся о помещении.
        Они вместе вышли на улицу.
        - Я вас свезу к моему приятелю, - продолжал молодой Свияжский, а потом, видя, что Александр Васильевич направляется к своему допотопному экипажу, с улыбкой заметил: - Нет, только не в этой карете. Садитесь-ка лучше сюда! - Он взобрался на извозчичьи дрожки-гитару и, сказав куда ехать, крикнул: - Ну, живей!
        И возчик стал неистово нахлестывать клячонку. Экипаж Кисельникова с выглядывающим в окно недоумевающим Михайлычем, громыхая и звеня гайками, поехал за ними.
        III
        - Вы в первый раз в столице, это сейчас видно, - сказал Николай Андреевич, трясясь с Кисельниковым на дрожках - экипаже, сказать к слову, крайне неудобном. - Вам ко многому надо приглядеться, приучиться, переделать себя. Простите, что я говорю это вам так прямо, едва познакомившись, но ведь вы не обидитесь, надеюсь?
        - За что же обижаться? Вы вполне правы. Столичные порядки эти и прочее… Шагу ступить не умею.
        - Я слышал ваш разговор с моим отцом, а также письмо вашего батюшки. У бедного старика, конечно, за вас сердце болит. Скажу прямо: вы мне очень понравились. Если мой отец не может ничего для вас сделать, то постараюсь я. Нельзя же в самом деле бросать на произвол судьбы человека, приехавшего из-за тысячи верст. Будьте спокойны: вы во мне найдете преданнейшего друга. - Свияжский помолчал минуту, а потом продолжал иным тоном: - Вы - провинциал и не знаете, какое значение придают в нашем столичном обществе костюму, наружности, манерам. Право, очень многие от того лишь и были замечены и пошли в ход, что умели одеваться со вкусом и обладали изящными манерами. Мой приятель, к которому мы теперь едем, камер-юнкер, Петр Семенович Лавишев, вам во многом поможет в этом отношении. Человек он очень богатый, очень добрый, хороший товарищ. Он вас, так сказать, воспитает в светском отношении. Лавишев совершенно одинок, а занимает целый дом-дворец. Он вам может отвести хоть целый этаж.
        - Мне, право, совестно. Как же так - у чужого человека?
        - Совестно жить у Лавишева? - воскликнул юный офицер. - Фью! Вы его не знаете: он - всем родня. Вот мы и приехали. Стой!
        Возница остановился у подъезда большого роскошного дома на Вознесенском проспекте.
        Вскоре новые приятели поднимались по широкой мраморной лестнице, устланной коврами и украшенной по стенам тропическими растениями.
        - Что, Петр Семенович принимает? - спросил Свияжский у встретившего их лакея.
        - Они недавно изволили встать, и теперь Силантий их бреет.
        Заметив удивление на лице Кисельникова, Николай Андреевич с улыбкой промолвил:
        - Как видите, мы живем не по-вашему: когда у вас вечер, у нас только что начинается день. Пойдемте, авось мы не помешаем Лавишеву справлять свой туалет. Доложи, - приказал он лакею. - Да пусть он не спешит, у нас время есть. Мы подождем в гостиной.
        Молодые люди прошли целый ряд комнат. Всюду были позолота, ковры, дорогая бронза, но чувствовалось что-то запущенное, заброшенное во всей этой роскоши. Видно было, что хозяйский глаз редко заглядывал сюда. На золоченых стульях в прекрасном белом зале слоями лежала пыль, она же покрывала голову мраморного Аполлона превосходной работы, по углам виднелась густая паутина. Халатность, запущенность сказывалась даже во внешности прислуги. В гостиной, как в комнате более посещаемой, было почище, но великолепная мебель была расставлена беспорядочно, а картины висели вкривь и вкось.
        - Присядем здесь и подождем. Вероятно, он скоро выйдет, - сказал Николай Андреевич, сев в кресло и пододвигая к себе сборник старинных немецких гравюр.
        Кисельников принялся расхаживать по гостиной, рассматривая картины.
        «Все выходит совсем-совсем не так, как мы с отцом предполагали, - думал он. - Вместо Свияжских я очутился вот где, да чуть ли не здесь и поселюсь. Чудно! А гвардия-то моя все же, кажется, тю-тю».
        Словно в ответ на его мысли раздался голос до сих пор молча рассматривавшего гравюры юного Свияжского:
        - Знаете, что хотел бы я вам посоветовать? Не старайтесь вы поступать в гвардию. Мой отец прав: для службы в ней нужны очень крупные средства. Без них вы не будете равным с товарищами. Да и кроме того, настоящая служба в армии, а в гвардии - больше забава. Кто хочет быть настоящим военным, тот должен пройти через армейскую лямку. Если вы согласитесь служить в армии, мы вас живо устроим: через несколько недель будете офицером. Я и сам перешел бы в армию, если бы отец…
        В этот момент в дверях появился мужчина лет тридцати: среднего роста, стройный, с красивым, добродушным лицом. Щеки у него были слегка подрумянены, брови подведены; на нем были голубой шелковый фрак, белый камзол с украшенными бриллиантовыми «розами» золотыми мелкими пуговицами, синие бархатные панталоны в обтяжку, белые шелковые чулки и легкие башмаки синего сафьяна с высокими красными каблуками и золотыми пряжками. В левой руке он держал огромный черепаховый лорнет, правой посылал воздушные поцелуи Николаю Андреевичу.
        - Долго ждал, а? Что давно не заглядывал? А мы вчера у Винклерши всю ночь в фараона[122] жарили. И, представь, я выиграл! - заговорил Лавишев, облобызавшись с Николаем Андреевичем и поклонившись Кисельникову.
        - Занят был. А у меня к тебе, Петр, дельце есть.
        Лицо Петра Семеновича приняло скучающее выражение.
        - Терпеть не могу дел!
        - Да это не трудное. Пойдем немножко пошептаться.
        Свияжский отвел приятеля в дальний угол и стал говорить ему про Александра Васильевича. До Кисельникова долетали восклицания Лавишева: «Конечно! Отчего же нет? С величайшим удовольствием! Что, мне жалко, что ли? Все равно комнаты стоят пустыми. Обучим, обучим».
        По окончании переговоров Свияжский, лицо которого сияло удовольствием, познакомил Кисельникова с Лавишевым.
        - Вот он самый и есть тот провинциал, о котором я тебе сейчас говорил, - сказал он, обращаясь к Петру Семеновичу. - Александр Васильевич Кисельников, Надо из него сделать столичного жителя.
        - Сделаем. Это нетрудно. Ведь вы не из обидчивых?
        - Ой, нет! - помолвил юноша.
        - Тогда и дело в шляпе. Пока что распорядимся! - Лавишев дернул шнурок звонка и сказал вбежавшему лакею: - Приготовь-ка третий этаж, почисть и прочее… Вот этот господин займет его. Я вас прошу, Александр Васильевич, остановиться у меня, сделайте мне честь. Туда снесешь и их вещи! - снова сказал он лакею. - Людей их и лошадей накормить. Одним словом, распорядитесь, чтобы все было как следует. Да поживей. Ступай!
        - Благодарю вас, - с поклоном проговорил Кисельников по уходе лакея.
        - Позвольте, кто вас учил так кланяться?
        - Мой отец три года француза для манер держал, - не без гордости сказал Александр Васильевич.
        - Верно ваш француз был из цирюльников. Разве так кланяются? Надо вот как. - И Лавишев сделал изящный поклон по всем правилам искусства того времени. - А ну-ка, повторите, - предложил он юноше.
        Кисельников, красный от смущения, неловко поклонился, подражая Лавишеву.
        - Ничего, привыкнете. А выньте-ка платок…
        Вынимать и развертывать с шиком пестрый фуляр было одним из условий светскости. В движении Александра Васильевича, разумеется, никакого шика не оказалось. Лавишев и в этом наставил его, а затем стал заставлять его повернуться, надеть и снять шляпу, сделать поклон и т. д.; одним словом, усердно муштровал юного провинциала.
        - Из него будет толк, Николай, - наконец сказал он Свияжскому, с улыбкой наблюдавшему за «уроком». - А теперь я хочу ку-у-шать, ку-у-шать, - протянул он нараспев, как капризный ребенок. - Я еще не фриштыкал[123]. Каково, а? Едемте к Иберкампфу поесть.
        - А не лучше ли к Гантоверу? - проговорил Николай Андреевич.
        Лавишев комично поклонился.
        - Благодарю! Я еще не хочу умирать с голоду. Что мы найдем у твоего Гантовера? Нет, к Иберкампфу, и никаких. У вас есть запасное платье? - внезапно обратился он к Кисельникову. - Впрочем, если и есть, то сшито по провинциальной моде; следовательно, не годится. Мы с вами почти одного роста. Не побрезгуйте, наденьте мое. Вам пойдет красный фрак; я его только один раз надевал. Заметьте, у меня правило: никогда не надевать дважды одного и того же костюма. Согласны? Григорий, Григорий! - крикнул Лавишев, дергая в то же время шнурок звонка. Лакей вбежал как ошалелый. - Проведи их милость в мой кабинет и помоги одеться, - приказал хозяин. - Возьми мой красный фрак, лосины, ботфорты… Одним словом, третьего дня я надевал. Маленький парик достань для них… Знаешь, что из Парижа прислан. Букли, смотри, вели завить потуже. Ну, иди! Александр Васильевич, он вас живо оденет. А мы пока, Коля, пойдем посмотреть моего нового «араба». Я тебе скажу, не лошадь, а огонь. Да вот сам увидишь.
        Кисельняков пошел вслед за лакеем, а Свияжский и хозяин отправились смотреть нового «араба».
        - Издалече изволили приехать, ваша милость? - спросил лакей, помогая Александру Васильевичу одеваться.
        - Из-под Елизаветграда.
        - Не слыхал о таком месте; должно, далече. Позвольте, ваша милость, я вам кружавчики оправлю. А, небось, хорошо теперь там-то, в ваших местах: цветы и всякое произрастание. Не то, что здесь. У нас жизнь столичная.
        - А что же, хотел бы ты в деревню?
        - Ну, этого не скажу. Потому там что же? Хлеб, квас да маята. Здесь мы и сыты, и прочее… Дозвольте камзольчик застегну. А паричок как раз по вас. Очень, доложу вам, фрак этот идет вашей милости и сидит без морщинки. Косица прямо ль лежит? Так, совсем все как следует.
        Выйдя по окончании переодевания в гостиную, Александр Васильевич не застал в ней никого: очевидно, приятели все еще любовались «арабом». Молодой человек воспользовался этим временем, чтобы взглянуть на отведенное ему Лавишевым помещение. Поднявшись на третий этаж, он застал там хлопотавшего Михайлыча. У старика глаза были мутны, щеки сильно порозовели.
        - Александр Васильевич! - воскликнул он, всплеснув руками как-то уж со слишком большим жаром. - Да тебя, право, не узнать. Совсем фон-барон. Н-да! Питер - это, я тебе скажу, штука. Однако в какой мы дом, то есть, попали? Куда, скажи, сделай милость, нам этакие палаты? Десять комнат! И везде мебель, везде… И даже эта самая музыка. Пальцем ткнешь - играет. А только пылищи! Н-ну… Порядки здесь вообще… особенные порядки. Приехали - перво-наперво по шкалику анисовой. Хорошая водка, что говорить, Прошка у коней так и завалился.
        - Как у коней? Что такое?
        - Ну да. Пошел им овса насыпать, упал между коников и захрапел. Я уж его и не будил - пусть спит. Сам овса засыпал. Надо правду сказать - всего вволю. А только бестолочь такая, что… ну-ну! Приехали мы, чего уж говорить, голоднехоньки. Ну нас сейчас честь-честью: «Есть хотите? Пожалте!». Анисовки это, того-сего…
        - Простой водки не подавали?
        - Как не подавали? Под-давали. И даже очень. Едим-едим… Все какие-то пичужки, телятина и вообще фрухты… Спрашиваю: «А когда ж, братцы, щи-то?» - А они как фыркнут. «У нас, - говорят, - щей не водится, да после бекасов (такое слово надо ж выдумать: бекасы!) щи и не к месту. Не хочешь ли зуппу[124]?». Попробовал - водица с крупой, однако, съел. После наливкой запили и какую-то пастилу к ней давали.
        Старика заметно качнуло.
        - А наливки-то, видно, Михайлыч, ты порядочно выпил? - укоризненно произнес Кисельников. - А я еще надеялся на тебя, Михайлыч!
        - И можно надеяться. Глянь, постели устроил. Твоя - там, моя - здесь.
        - Мягкая у тебя постель? Да, кажется, коротка тебе?
        - Зачем коротка? Гляди! - И старик, забравшись на устроенное им ложе из дорожных пуховиков и тулупов, чуть не с головой ушел в мягкие подушки. - Хор-ро-шо, - с наслаждением потягиваясь, сказал он.
        - Ты полежи, а я сейчас приду, - промолвил Александр Васильевич, и ушел, оставив своего верного дядьку сладко дремлющим на мягком ложе.
        В гостиной Кисельникова дожидались Свияжский и Лавишев.
        - Куда вы запропастились? - спросил последний. - Я думаю, что у Иберкампфа уже тьма народа. Фрак на вас - что влитой. Едем, господа! Григорий! Лошади поданы?
        - Поданы, - издали откликнулся лакей.
        - Трогаемся: голод - не тетка. Меня ждет фриштык, фри-иш-тык! О, блаженство!
        Лавишев что-то засвистел, и предводимые им Свияжский и Кисельников пошли через анфиладу комнат к выходу.
        У подъезда ждала чудная английская коляска, запряженная парным цугом четырьмя белоснежными жеребцами в сбруе с посеребренными бляхами, со сверкающими блестками султанчиками из перьев над холками.
        Усевшись в экипаж, Петр Семенович коротко крикнул кучеру: «К Иберкампфу!». Возница не переспросил, ему было хорошо известно это злачное место веселящихся петербуржцев того времени.
        IV
        Можно было подумать, что у Лавишева полный город знакомых: он то и дело снимал свою вощанковую шляпу и кланялся направо и налево. Изредка его примеру следовал и молодой Свияжский. Один только Александр Васильевич сидел неподвижно, рассеянно блуждая взглядом по лицам прохожих и проезжающих, по фасадам красивых зданий. Все ему здесь было незнакомо и чуждо. Он готов был бы думать, что видит сон, если бы чужой фрак не резал под мышками, да сидевший напротив него Николай Андреевич не обращал его внимания на какую-нибудь промчавшуюся в блестящем экипаже львицу света или полусвета да не указывал на тот или другой из домов, чем-либо замечательных.
        На обращенные к нему фразы спутников Кисельников отвечал коротко, улыбался, старался принять веселый вид, но на самом деле ему было не по себе. Чем-то фальшивым, неестественным веяло на него от всего окружающего, начиная с нарумяненных и набеленных лиц господ и барынь и кончая подстриженными деревьями вдоль Невского проспекта. Провинциал, выросший на лоне природы, не мог отдать себе ясный отчет, что, в сущности, ему не нравится: все, казалось бы, было красиво, изящно, но почему-то не лежало его сердце к этой кипевшей вокруг него жизни на новый образец.
        - Тпрр! - круто осадил кучер лошадей, в тот же момент соскочивший с запяток лакей чуть не на руках вынес господ из коляски.
        У Иберкампфа народу собралось уже много. Большинство было своих: людей того общества, в котором вращались Свияжский и Петр Семенович. Их встретили громкими восклицаниями, наперебой приглашая к своим столикам. Однако Лавишев почему-то занял отдельный стол и с видом священнодействующего жреца начал заказывать фриштык. Он брюзжал, ворчал, что даже и у Иберкампфа теперь есть нечего, учил лакея, как надо приготовить какое-то особенное, изобретенное им самим, кушанье, а когда снедь и вина были наконец выбраны, вздохнул с облегчением и, красивым движением развернув фуляр, осторожно, чтобы не стереть румян, вытер вспотевшее лицо.
        Фриштыкал Лавишев так же особенно: он не ел, а смаковал кушанья, чем составлял полную противоположность Кисельникову, который как напал на пришедшееся по вкусу блюдо, так и наелся им до отвала.
        Фриштыкая, Лавишев не переставал перекидываться фразами с приятелями: то не стесняясь кричал кому-то о какой-то Каролинке, честью клялся, что у нее волосы крашеные, и бился об заклад, что уличит ее; то хвастал своим новым «арабом», то восхвалял качества недавно приобретенного пса Полкашки. Свияжский, хотя и не был очень оживлен, однако тоже нашел себе много собеседников. Одному только Кисельникову не с кем было вступить в беседу. Он молчал и, ощущая на себе насмешливые взгляды окружавших его светских щеголей, сразу узнавших в нем провинциала, деревенщину, смущенно краснел и потуплял глаза.
        Свияжский, случайно взглянув на часы, быстро поднялся и стал прощаться.
        - Посиди. Куда спешишь? - уговаривал его Лавишев.
        Но тот не сдался. Крепко пожав на прощанье руку Александру Васильевичу и сказав: «Завтра увидимся и потолкуем», он торопливо удалился.
        - Что его укусило? - заметил кто-то из знакомых.
        - Полагаю, что здесь виноват проказник Амур, - смеясь ответил Петр Семенович.
        С уходом Свияжского Кисельникову стало еще больше не по себе. Наконец он не выдержал.
        - Я тоже думаю уйти, Петр Семенович, - сказал он, вставая.
        - Вы-то куда? - удивился Лавишев. - Полагаю, что амуров в Питере вы еще не успели завести?
        - Хочется отдохнуть с дороги, - изобрел предлог Александр Васильевич.
        - Ну, ваше дело, отдыхайте. А я вас хотел, милейший, познакомить вечерком с одной об-во-ро-житель-ней-шей женщиной. Я вам скажу - богиня!.. Впрочем, если устали, не удерживаю. Дорогу найдете? А то возьмите моих лошадей… Стойте! Послушайте хоть Глашу: это - тоже своего рода перл.
        Между столиками пробиралась, в сопровождении нескольких других женщин в пестрых платьях и мужчин в ярких вышитых куртках, молодая смуглолицая девушка с миндалевидными черными глазами, красивым, но несколько хищным профилем и с гордыми, тонкими бровями. Она шла, улыбаясь направо и налево; что-то мягкое, кошачье сквозило в движениях ее гибкого стана. Затем Глаша села в кресло посередине зала, лениво щелкнула струнами мандолины, и вдруг ударила по ним. И зарыдали, залились они страстным, бурным и томным напевом.
        Из смежной комнаты, где неистово дулись в «фараон» какие-то офицеры, игроки вышли в зал, побросав карты. Публика притихла.
        Все более бурно, все более тягуче страстно и томно рыдала мандолина. Вдруг огонек блеснул в глазах Глаши. Прозвучал аккорд, другой, тихо замирая, и к звуку струн присоединился человеческий голос. Глаша запела, тихо, медленно, слегка покачивая стройным станом. Голос креп, темп ускорялся. Песня бурной любви полилась неукротимой волной. Певица уже не сидела; она стояла, притопывая ножкой, и со страстной мольбой простирала руки куда-то вдаль, к кому-то неведомому, бесконечно любимому.
        Вдруг ее песню подхватил хор. И могучая волна звуков, манящих к неге и страсти, вынеслась из зала на улицу. Прохожие останавливались, прислушиваясь, и многие из них различали среди могучих басов и звонких сопрано звенящий, как серебряный колокольчик, голосок Глаши.
        Посетители Иберкампфа показали себя истыми представителями славянской расы. Несмотря на атласные и шелковые фраки, немецкие кафтаны и расшитые камзолы, под этой иноземной, чуждой одеждой жил коренной русский дух, билось русское сердце. Запела Глаша, и куда делись солидность и чопорность «джентльменов», для которых англичанин был идеалом европейца; куда делась искусственно веселая болтовня «французов» - а таких было большинство, - готовых не пожалеть и отца родного для хорошего mot[125]; наконец, куда исчезла сдержанность тех господ, которые находили, что величайшая в свете нация - немцы, по той простой причине, что у них был король Фридрих Великий (они, конечно, благоразумно забывали, что если бы не скончалась императрица Елизавета Петровна и на престол не вступил бы Петр III, то не было бы не только Фридриха Великого, но и самой Пруссии, которая уже была накануне превращения в простую русскую губернию).
        Песня зажгла кровь русских. Сами собой начали притопывать в такт песни ноги; зазвучали аккомпанементом - быть может, и не совсем стройным - бокалы и стаканы. Кто-то подхватил песню. За ним другой. И вдруг сотни голосов, под звон бокалов, под стук палок или удары кулаком по столу, подхватили зажигающую кровь песню.
        Проходивший по улице мещанин заслушался было, а потом, натянув шапку на уши, с тяжелым вздохом пробормотал: «Баре веселятся… Д-да! Баре веселятся!». И поплелся дальше.
        Зато Глаша пожинала жатву несеяную. На поставленный возле нее на стуле поднос дождем, со звонким ропотом, летели червонцы и рубли (первые преобладали). Щедрым дарителям был наградой ласковый взгляд черных глаз певицы.
        И едва ли кто из бросавших деньги подумал, что каждый рубль, который он, сытый и даже пресыщенный, ничего не делающий барин, кидал зажигательной певице, был омыт слезами и кровью крепостного раба, у которого, быть может, дети пухнут от голода, когда их владыка веселится, расшвыривая деньги кровные, в буквальном смысле этого слова. По воле незабвенного Царя Освободителя пало и навеки исчезло позорящее Россию крепостное право, полною грудью вздохнул свободный русский народ, но в ту эпоху, к которой относится наше повествование, мало кто задумывался над ненормальностью того положения, когда небольшая, сравнительно с массой населения, группа дворян-помещиков живет на средства закабаленного, обнищавшего, стонущего под игом рабства многомиллионного народа. Легко доставались деньги барам, легко и тратились.
        Общее веселье захватило и Кисельникова. Забурлила молодая кровь, неровно стала дышать грудь, и в глазах, устремленных на Глашу, блеснула страстная искорка.
        От Лавишева не укрылось его волнение.
        - Что, разобрало? - с улыбкой сказал он.
        Юноша вспыхнул. Как будто завеса упала с его глаз. Он окинул взглядом зал: повсюду возбужденные, красные лица большей частью подвыпивших людей, под потолком нависло облако табачного дыма. Розовый свет вечернего солнца падал на кривлявшуюся Глашу, блестел на мишуре наряда, заставлял безобразными нашлепками выступать румяна на щеках красотки. Что-то гадкое было в картине этого веселья, что-то поддельное, неестественное. Тяжело и смутно стало вдруг на душе молодого провинциала; червячок совести шевельнулся в глубине его чистой души, как будто он сделал что-то нехорошее, недостойное. Его потянуло вон из этого шумного, веселящегося общества.
        - Ну, я пойду, - сказал он, а затем быстро пожал руку Лавишеву, взглянувшему на него с удивлением, и пробрался между столиками к выходу.
        - Кто это? - играя лорнетом, спросил Петра Семеновича какой-то юный щеголь.
        - Приезжий. Совершенно не светский человек, деревенский медвежонок, которого надо обломать. Немножко чудаковатый парень, - ответил Лавишев и, завязав веселый разговор на какую-то пикантную тему, вскоре забыл и думать о Кисельникове.
        Между тем Александр Васильевич быстро шел к дому Лавишева. Дорогу он хорошо запомнил и не боялся сбиться. Во фраке он чувствовал себя неловко среди прохожих; непривычная одежда стесняла его; ему казалось, что все на него смотрят, что он донельзя смешон в этом щегольском наряде, хотя на самом деле ничего подобного не было.
        Придя в свое жилище, столь неожиданно обретенное им, Кисельников нашел Михайлыча по-прежнему крепко спящим. Неприветливой, неуютной показалась юноше анфилада огромных комнат, уставленных роскошной, но запыленной мебелью. Было что-то нежилое в этих барских покоях. Шаги Александра Васильевича гулко отдавались. Громкий храп Михайлыча разносился по всему этажу: только он и нарушал мертвую, тоскливую тишину.
        Юный провинциал отыскал свою дорожную одежду, очевидно, предупредительно принесенную лакеем, и, с наслаждением скинув с себя тесный фрак, переоделся в прежний немодный, но спокойный и удобный кафтан, не без удовольствия сдернул парик, погладил коротко остриженную, вспотевшую голову и в своем обычном одеянии сразу почувствовал себя бодрее. Расположение духа заметно улучшилось.
        Быть может, немалую роль в улучшении настроения Кисельникова играло и то обстоятельство, что он чувствовал себя укрытым от зорких взглядов светских щеголей и мог стать снова самим собой, а не исполнять роль куклы, которую заставляют делать то, что вздумается ее обладателю. Он прошелся раз-другой по длинному ряду комнат, поглядел в окно на полную движения улицу и зевнул: становилось нестерпимо скучно. Делать было решительно нечего, а громкий, протяжный храп Михайлыча навевал дремоту.
        Мелькнул вопрос: как убить время? Лечь спать было слишком рано, читать - нечего; правда, Кисельников нашел завалявшуюся книжонку, но она оказалась французской, а Александр Васильевич знал этот язык далеко не в совершенстве. А скука томила.
        «Пойти, разве, побродить одному?»
        Эта мысль улыбнулась Кисельникову. Теперь, в своем привычном костюме, он уже не боялся, что станет стесняться прохожих, ему не надо было заботиться о том, так ли он держит руки, достаточно ли ловко вынет платок; он мог идти своей обычной, вразвалку, походкой и знать, что ничей взгляд не будет осуждать неграциозность.
        «В самом деле пойти пройтись. Что здесь-то делать?» - решил он, взяв свою дорожную шляпу, напялил ее на голову как попало и вышел из дома, посвистывая.
        Юноша шел не спеша, останавливался перед окнами магазинов, любуясь выставленными заморскими диковинками, приглядывался к городу. Ему довелось ранее повидать проездом Москву с ее Кремлем, старинными церквами, старинными же барскими палатами. Все там было солидно, прочно, сложено веками и на многие грядущие века. После нее Петербург того времени производил впечатление чего-то скороспелого, недоделанного: там и сям высялись великолепные здания, но бок о бок с ними располагались пустыри или ютились жалкие домишки, по-видимому, сколоченные на скорую руку. Даже лучшая улица - Невский проспект, - которой Петербург гордился, оставляла желать много лучшего: достаточно сказать, что от Полицейского моста до Адмиралтейства нынешний Невский был застроен дрянными, покосившимися домишками, да и дальше, по направлению к лавре, каменные дома в изобилии чередовались с деревянными.
        Что действительно понравилось Кисельникову в Петербурге, так это Нева. Вышел он на набережную, облокотился на перила и залюбовался. Царственная река текла величаво-спокойная, красным зелотом сверкая в лучах заходящего солнца; там и сям сновали лодки, медленно скользили суда, белея парусами, чуть надуваемыми легким ветром.
        Киселышков стоял у перевоза. Внизу, на плоту, какой-то высокий человек лет сорока, одетый в потертый кафтан и старенькую шапку, видимо, горячась, махал руками лодочнику, призывая его с того берега приехать за ним. Вдруг махавший круто повернулся в сторону и словно замер. На его умном, несколько одутловатом лице, отразилась тревога.
        - Ай, грех! - воскликнул он, всплеснув руками. - Лодочник! Лодочник! Ведь потонут, ей-Богу!
        Александр Васильевич невольно взглянул в том направлении, куда смотрел кричавший, и тоже на мгновение остолбенел: вниз по течению несло перевернутую лодку. Несколько человек барахтались в воде, плывя в разные стороны; какой-то совсем юный парень силился поддержать на воде захлебывавшуюся девушку, во, видимо, изнемогал; ее мертвенно-бледное лицо было прекрасно, как лицо мраморной богини, в широко раскрытых глазах застыл смертельный ужас. Наверняка они должны были погибнуть.
        - Лодочник! - продолжал вопить человек на плоту.
        - По… мо…гите! - хрипло крикнул парень.
        Не отдавая себе ясного отчета, в стремительном порыве сердца Александр Васильевич сбежал на плот, сбросил кафтан, перекрестился, кинулся в воду и поплыл навстречу утопавшим.
        Все это было делом одного мгновения. Стоявший на плоту потертый господин, звавший лодочника, сперва ахнул, потом, наблюдая, как Кисельников широкими, смелыми взмахами рассекал воду, прошептал с видимым удовольствием:
        - А этот молодец спасет их!
        На набережной тут же столпились прохожие, привлеченные происшествием. Невдалеке послышались гулкий конский топот и шум нескольких экипажей. Головы быстро обнажились, по толпе сдержанно пронеслось:
        - Государыня!
        V
        В одной из ближайших к Неве линий Васильевского острова, в небольшом деревянном доме ютилась убогая лавочка; старая, заржавленная вывеска над ней гласила: «Позументный мастер Маркиан Прохоров». В описываемый день дверь лавочки была наглухо закрыта, а из распахнутых окон, заставленных горшками с чахлой геранью и бальзаминами, и из прилегавшего к дому маленького сада доносились на улицу шум голосов, восклицания, звон стаканов и хлопанье откупориваемых бутылок: хозяин лавочки справлял свои именины.
        Сам виновник торжества, мужчина лет за пятьдесят, с добродушным красноватым лицом, обрамленным жидкой темно-русой с сильной проседью бородой, разодетый по-праздничному в ярко-алую шелковую рубашку и, поверх ее, в кафтан тонкого сукна, сидел в саду среди приятелей. На круглом столе, состоявшем из дощатого щита (прикрытого в данный момент пестрой скатертью), прикрепленного к врытому в землю столбику, красовались пухлые пироги, жареные куры, соленая разнообразная рыба и иная разнородная снедь; среди яств высились бутылки разных фасонов и основательные графины с водкой и наливками разных сортов.
        Хозяин усердно угощал; сам он пил мало, но все же его крохотные глазки уже несколько посоловели. Приятели, составлявшие его компанию, были все людьми солидными: двое хозяев-сапожников, старший подмастерье голландского бриллиантщика, несколько товарищей по профессии именинника, имевших свои заведения, подобные прохоровскому, один гробовщик и несколько купчиков средней руки.
        В доме, под председательством хозяйки, Анны Ермиловны, расположились разнаряженные жены гостей, угощаясь сластями, налегая на наливки и бойко судача о своих знакомках и знакомых.
        Молодежь разбрелась и по дому, и по саду мелкими группами, а то и парочками, за которыми зорко наблюдали всевидящие очи мамаш.
        Было немало миловидных девушек, но среди них более всех выделялась хозяйская дочь Маша. Среднего роста, стройная, с прекрасным цветом лица, с золотистой косой, дивным профилем и задумчиво-мечтательным взглядом темно-голубых глаз, она казалась красавицей, которой под стать было блистать на придворных балах, а не проводить монотонную и унылую жизнь в более чем скромной лавке позументщика. Подобные красавицы, выдаваясь своей наружностью из среды окружающих, видя всеобщее преклонение и похвалы их красоте, начинают страдать самомнением, смотреть на всех свысока и превращаться в бездушные и пустые существа. К счастью, Маше еще не успели напеть достаточно о ее счастливой наружности, и она, не придавая ей никакого значения, оставалась простой, милой и доброй девушкой.
        Однако была пара глаз, в которых девушка слишком часто подмечала нескрываемое восхищение, когда они устремлялись на нее, и которые заставляли ее ярко вспыхивать, а порой недовольно сдвигать брови и надувать губки. Но в глубине души она сознавала, что встречается с этими глазами не без удовольствия и что сверкающий в них огонек заставляет ее странно и сладко волноваться. Их обладатель не раз грезился ей во сне, и подобные сновидения она не считала неприятными.
        Эти глаза принадлежали очень маленькому, в смысле общественного положения, человеку, мещанину Илье Сидорову, получившему от товарищей почему-то прозвище Жгут. Он был старшим подмастерьем Маркиана Прохорова; про него говорили даже, что он - правая рука хозяина. Илье было лет двадцать с небольшим, и добиться в столь юном возрасте почетного звания старшего подмастерья помогло ему знание позументного дела, которому он обучился легко и скоро и в котором, по выражению приятелей, собаку съел. Прохоров ценил его и дорожил им, тем более что Сидоров был не крестьянин, а мещанин, следовательно, человек вольный и, при своем знании, легко мог бы найти работу у любого из конкурентов почтенного Маркиана Прохорова, а их было в столице немало.
        Илья был недурной наружности. Среднего роста, стройный, с чистым лицом, на котором еще не пробились усы, с живым взглядом серых глаз и румянцем во всю щеку, он производил хорошее впечатление; к этому надо добавить, что он был весельчак, краснобай и изрядный грамотей. Девушки на него посматривали весьма и весьма охотно, но сам он смотрел только на хозяйскую дочку.
        В трех различных по возрасту, а отчасти и по общественному положению, группах, на которые разделилось собравшееся у именинника общество, конечно, велись совершенно различные разговоры.
        - Нет, ты не скажи, Захар Кузьмич, - говорил хозяин, наливая осанистому купчику объемистый стакан пива. - Хотя ты человек почтенный, а об этом толковать изволишь неправильно. К примеру, возьмем я. Что я есть за человек? Оброчный крепостной князя Семена Семеновича Дудышкина. Однако живу. Барин в конной гвардии служит, и видал я его, дай Бог, десяток раз. Все дела у управляющего, а с ним я в ладах. Приедет за оброком, я его честь-честью угощу, оброк заплачу - и снова вольный на целый год человек. И никто меня не тронет, и живу себе помаленьку, и Бога благодарю. Порой, ей-ей, забудешь, что и крепостной. Ты говоришь, выкупиться надо бы. Да зачем мне зря деньги кидать, если и так ладно живется? К тому же и денег лишних нет, все в деле.
        - А все же ты - не то, что вольный, - стоял на своем купчик. - А вдруг барину твоему дурь придет: «Не хочу Маркиана Прохорова на оброке держать, посадить его на землю!». Что тогда скажешь? Изволь на старости лет за сохой ходить, и ничего не поделаешь.
        - Никогда этого быть не может! - мотая головой, воскликнул именинник. - Барин тоже свою выгоду блюдет: на барщине я что за работник, а оброк плачу чистоганчиком.
        - А не заплатишь ему разок-другой, вот он тебе и покажет.
        - Зачем не платить? Надо платить.
        - Да ведь мало ли что может быть? Во всем Бог волен. Болезнь приключиться может или мало ли что…
        - Тьфу, тьфу! - заплевался хозяин хмурясь и свел разговор на другую тему.
        Разговоры хозяйки дома касались иной почвы.
        - Который годок Машеньке-то? - спросила старуха в пестром платке.
        - К Покрову семнадцатый пойдет, - ответила Анна Ермиловна, тучная женщина, с водяным, нездоровым, дряблым лицом и бесцветными, ничего не выражающими глазами.
        - Бежит время. Пора и о женишке подумывать.
        - Ныне женихи-то все одна шишь-голь, - со вздохом промолвила хозяйка.
        - Ну, есть разные. Не все же, - вмешалась в разговор дебелая жена гробовщика и посмотрела в ту сторону, где громко хохотал ее долговязый сын с веснушчатым лицом.
        - Ныне все на приданое зарятся, - стонала хозяйка.
        - Так ведь у вас достаточек есть, - выпытывала гробовщица.
        - Живем со дня на день, с голоду не помираем. А приданого за Машей - вот эта лавка, когда, не дай Бог, Маркиан помрет.
        - Так, - протянула собеседница и снова, но уже с некоторой строгостью, посмотрела на сына, который слишком часто и слишком пристально поглядывал на бесприданницу - дочь позументщика.
        - Скажу я вам: и достаток от Бога, и недостаток от Бога. И, как Он, милосердный, захочет, так и содеется. Иной бедняк стонет, жалуется, глядь - привалило счастье, тысячником стал. А богатеи разоряются. Все от Бога, - прошамкала старушонка в полумонашеском наряде, пользовавшаяся большим уважением за свое благочестие.
        Старшие вели или старались вести серьезные разговоры, чтобы не уронить своей солидности. Молодежь об этом мало заботилась. Среди нее царило непринужденное веселье, и молодой смех звонко раздавался по дому и по саду.
        - Господа! Давайте в горелки, - предложил кто-то.
        - Где, здесь? Места мало, - возразил Илья. - Вот здесь в уголочке махнем «дид-ладо».
        Толпа юношей в ярких рубахах и девушек, пестревших платьями, разделилась на две группы, и по саду разнеслось и вынеслось на улицу громкое: «А мы просо сеяли, се-я-ли. Ой, дид-ладо, сеяли, се-я-ли!». И задорный ответ: «А мы просо вытопчем, вытопчем. Ой, дид-ладо, вытопчем, вытопчем!». Затем следовало утешительное: «А нашего полку прибыло, прибыло».
        Вскоре молодежь утомилась монотонной игрой и, рассевшись на доске-качалке, принялась грызть орехи, обмениваясь шутками и подтрунивая друг над другом.
        - Скучновато сегодня у нас, - сказала Маша сидевшему рядом с ней Сидорову.
        - Придумать что-нибудь? Я уж и то подумывал, да не знаю, что бы такое. А знаете, Марья Маркиановна, ежели бы на лодке покататься? - И, не дожидаясь ее ответа, говоривший тотчас же во всеуслышание предложил: - Господа! Кто хочет на лодке кататься? Погодка-то - благодать.
        Часть охотно откликнулась, часть отказалась.
        - Так, кто хочет, пойдемте. Марья Маркиановна, уж вы извольте с нами! - воскликнул Илья.
        - Не знаю, позволят ли тятенька и маменька, - отозвалась хозяйская дочь.
        - Мы упросим! - сказали разом несколько голосов. Через минуту Маркиана Прохоровича окружила гурьба молодых людей, наперерыв просивших за Машу.
        Старик махал рукой и с добродушной улыбкой повторял, желая отделаться:
        - Я ничего… Как мать. К ней идите, ее просите. Отпустит - ну и ладно.
        Молодежь отправилась упрашивать Анну Ермиловну. С нею переговоры были труднее. Старуха уперлась на одном: а вдруг что-нибудь приключится? Ей, конечно, наперерыв доказывали, что приключиться ничего не может, что плавание в такой дивный день совершенно безопасно, что катание на лодочке в этакую благодатную погоду всем доставит большое удовольствие. Анна Ермиловна внимательно и, казалось, сочувственно выслушивала, а потом вновь разражалась стереотипным вопросом: «А ежели что приключится?». Дебаты возобновлялись снова. Наконец на помощь просившим пришли, во-первых, огорченное личико Маши, а, во-вторых, поддержка одной из солидных матрон:
        - Да пусти ты их, Анна Ермиловна, в самом-то деле.
        Старуха сдалась, но перед этим прочла целое наставление, как нужно себя вести на лодке, много трактовала, как необходима осторожность, и так далее.
        Молодежь кивала головами и с нетерпением ждала, когда почтенная жена позументного мастера закончит свое словоизлияние.
        Спустя четверть часа, компания с веселым смехом и боязливыми взвизгиваниями девушек усаживалась в лодки.
        У Прохорова была своя небольшая лодка. В нее сели Сидоров, двое его приятелей, Маша и одна ее подруга. Остальная часть желающих покататься наняла за алтын у лодочника большой катер.
        Затем, как и часто бывает, возникло разногласие. Илья и сидевшие в лодочке хотели подняться вверх по Неве, чтобы назад, когда руки притомятся грести, легче было возвращаться, пользуясь течением. Находившиеся в катере протестовали против этого и настаивали, что в такую погоду лучше всего выплыть на взморье. Ни та, ни другая сторона не хотели уступить, и наконец обе лодки разъехались в разные стороны и вскоре потеряли одна другую из виду. Катер, подгоняемый течением и несколькими парами весел, быстро умчался, лодочка Прохорова, рулем которой правила Машенька, грузно поползла вверх по реке.
        Подруга Маши, веснушчатая, белобрысая, некрасивая Дуня, беспрестанно взвизгивала и ахала с поддельным испугом; двое кавалеров сидели на веслах и лихо работали ими, а Илья, прихвативший в путь балалайку, ударил по струнам и запел, посматривая на Машу, песню о белой лебедушке.
        У юной Прохоровой глаза блестели и щеки разгорелись. Было что-то ухарское в выражении ее лица.
        - Захар Иванович! - сказала она одному из гребцов, худощавому, хилому малому. - Вы устали. Дайте-ка я за вас погребу… Я умею. А вы, Ильюша, играйте, - добавила она, видя, что Сидоров намерен, кажется, протестовать.
        Гребец, к которому обратилась девушка, отер рукавом пот со лба и, по-видимому, не без удовольствия отозвался:
        - Ежели вам, Марья Маркиановна, желательно, то…
        Он выпустил весла, встал и, балансируя, пошел к корме, кривя рот несколько испуганной улыбкой и косясь на темную зыбь реки. Переступая через скамью, он сильно качнулся.
        - Осторожнее! - крикнул с тревогой Илья.
        Захар Иванович как-то неестественно мотнулся в одну, в другую сторону. Лодка закачалась и вдруг накренилась.
        Девушки вскрикнули. Сидоров привстал и тем еще больше нарушил равновесие.
        Раздались отчаянный крик, всплеск, и вслед за тем Захар Иванович, а за ним и все сидевшие очутились в воде около перевернутой лодки.
        Все это было делом одного мгновения.
        Илья Сидоров, вынырнув после падения в воду на поверхность реки, увидел Дуню и Захара Ивановича, уцепившихся за киль судна и неистово кричавших; другой из приятелей-гребцов отчаянно барахтался, силясь ухватиться за лодку, а дальше, в нескольких аршинах от себя, Сидоров заметил искаженное ужасом, то показывавшееся из воды, то скрывающееся под нею лицо Маши. Илья умел плавать, и первым его движением было броситься на помощь утопавшей любимой девушке. Он подплыл к ней, чтобы взять за руку, но она сама судорожно ухватилась за его плечи. Маша плохо сознавала, что происходит. Как сквозь туман видела она блестящую белую пену, чувствовала, что захлебывается, что словно сжимают грудь какие-то холодные, упругие объятия.
        Сидоров поплыл к берегу. Пальцы Маши как тисками сжимали ему горло. Он задыхался, изнемогал, напрягал все силы, но вскоре почувствовал страшную, свинцовую усталость.
        «Конец… Смерть… Машенька», - смутно пронеслось в его голове.
        Мелькнул в помутившихся глазах клочок темно-голубого неба; где-то, казалось, далеко-далеко темнели фигуры движущихся, что-то кричавших людей. Потом все закрыла волна. Илья глотнул воды раз-другой. В остатках сознания мучительно отозвалось:
        - Тонем!..
        И вдруг сильным толчок. И снова воздух, свет, солнце. Кто-то куда-то влечет. Все громче говор толпы.
        Радостно дрогнуло сердце Сидорова: «Спасены!». Руки Маши более не сжимают его горла. Илья видит ее голову с распустившимися золотистыми волосами высоко над водой и рядом с ней мужественное, юное, прекрасное мужское лицо. Грудь Ильи дышит легко и глубоко; он снова может держаться на воде и плыть.

* * *
        Спасителем Маши был Кисельников. Он быстро подплыл к утопавшим, сильным толчком выкинул тонувших на поверхность реки, оторвал руки Маши от горла Ильи и, поддерживая одной рукой ее и подталкивая Сидорова, поплыл к берегу. Через минуту он был уже у плота, откуда протянулось много рук, чтобы помочь выбраться из воды.
        У опрокинутой лодки уже хлопотали лодочники: все участники катания были спасены, отделавшись только купанием, которое, однако, по крайней мере Илье и Маше, могло стоить жизни, не поспей вовремя Кисельников.
        Маша была без чувств; над нею принялся хлопотать быстро оправившийся Сидоров.
        - Молодчинище! - хлопнув по плечу Кисельникова, надевавшего кафтан, воскликнул тот самый мужчина, которого Александр Васильевич видел ранее на плоту и который звал лодочника. - Молодчинище! Дайте пожать вашу руку, а Александр Петрович Сумароков не многим сие с охотой делает.
        Сумароков! Юный провинциал хорошо знал это имя, молва о нем достигла и до медвежьих углов: лучший (или, по крайней мере, считавшийся таковым) русский писатель.
        Кисельников с восхищением смотрел на красивое, несколько надменное лицо автора «Хорева» и, крепко пожимая ему руку, растерянно и восторженно повторял:
        - Господин Сумароков… Тот… Помилуйте! Наслышан!
        Событиям дня для Александра Васильевича еще не суждено было окончиться на этой встрече. На мостках, ведущих к плоту, появился осанистый господин с генеральским плюмажем на шляпе. Он подошел к Кисельникову и с важной ласковостью проговорил:
        - Иди-ка со мной, любезный: государыне императрице благоугодно тебя видеть.
        - Как? - переспросил провинциал, оторопев.
        - Иди, иди со мной, - вместо ответа сказал генерал и стал подниматься по мосткам на набережную.
        Александр Васильевич следовал за ним, как в тумане. Он был подавлен, ошеломлен.
        Государыня, прибывшая в этот день в город из своей летней резиденции, увидев на набережной скопище народа, приказала остановиться и поинтересовалась, что привлекло толпу. Вскоре и без объяснений она поняла, в чем дело. На глазах императрицы Кисельников бросился в воду и вытащил утопающих Машу и Илью.
        - Надо взглянуть на этого молодца. Позовите его ко мне, - приказала государыня сопутствовавшему ей генерал-адъютанту.
        Приказание было, конечно, исполнено без замедления.
        Машинально шагая за генералом, Кисельников, как во сне, различил шестерку чудных коней и легкую английскую коляску, из которой с любопытством смотрели на него несколько пар глаз. Генерал подвел его к экипажу и проговорил:
        - Вот он, ваше величество.
        Словно что-то подтолкнуло Александра Васильевича, и он низко поклонился, а потом стал у коляски с каким-то виноватым видом, боясь поднять глаза, не зная, куда деть руки. Одежда его, кроме кафтана, была мокра, на лице еще не высохли капли, с волос на плечи стекали струйки воды. Иной мог бы произвести в таком виде жалкое впечатление, но юный провинциал, при всем своем смущении и растерянности, не казался жалким: стройный, с красивым, мужественным лицом, на котором горел яркий румянец, пробивавшийся сквозь загорелую кожу, он был даже хорош.
        - Кто ты такой? - раздался над ним мягкий, звучный женский голос.
        Александр Васильевич поднял голову и встретился с ласковым взглядом прекрасных глаз. Звук этого голоса и этот взгляд влили что-то бодрящее в душу юноши. Робость как рукой сняло. Он выпрямился и, смело и доверчиво смотря на царицу, ответил:
        - Елизаветградского помещика, отставного капитана, Василия Ивановича Кисельникова сын, Александр Кисельников, ваше величество.
        - Григорий Григорьевич! - обратилась государыня к сидевшему против нее богатырю-красавцу, графу Орлову. - Ты запиши, как его звать, да при случае напомни мне. А как ты к нам в Питер попал? - снова обратилась императрица к Александру Васильевичу.
        - Для поступления на службу в войска вашего императорского величества, - бойко ответил тот. - Сегодня только что приехал.
        - Рада, когда поступают на службу такие молодцы, - с ласковой улыбкой промолвила Екатерина II. - Побольше бы мне таких. Я видела, как ты спасал. Понадобится что, проси: я тебя не забуду.
        Величаво, ласковым наклоном головы великая царица дала понять, что аудиенция окончена. Кони тронулись, и царский поезд быстро скрылся в облаке пыли. А Александр Васильевич стоял недвижно, смотрел вслед и казалось ему, что все еще глядят и проникают в душу светлые, как звезды, царицыны очи.
        Юношу окружила шумная толпа.
        - Вот честь какая: с самой нашей матушкой царицей удостоился беседовать!
        - Что изволили их величество вас расспрашивать?
        От волнения молодой провинциал плохо слышал, что ему говорили, и отвечал рассеянно, односложно. Из толпы выбрались к нему Маша и Илья.
        - Вот кто нас вытащил. Без него лежать бы нам теперь на дне, - сказал Сидоров хозяйской дочке, указывая на Кисельникова, а потом обратился к нему: - Господин! Дозвольте спросить ваше имечко, чтобы знать, за кого нам вечно Богу молиться?
        Александр Васильевич назвал себя.
        - Уж тятенька и маменька-то их будут рады, что дочка спаслась! А всё вы. Уж сделайте, господин, милость, скажите, где изволите проживать: люди мы маленькие, а все же когда-нибудь, может, чем и пригодимся, отблагодарим.
        - Что за благодарности? - пробормотал несколько конфузившийся от этих излияний Кисельников, но все-таки сказал адрес, чтобы поскорее отделаться.
        Его рассеянный взгляд, скользя по окружающим лицам, пал на Марию Маркиановну и невольно остановился на ней. С разметавшимися, просыхающими золотистыми волосами, взволнованная, с бледным личиком, на котором вновь начинал загораться румянец, Маша казалась прелестной. Сильно ослабевшая, она тяжело опиралась на плечо Ильи; ее головка была опущена, а взгляд больших глаз застенчиво и вместе с тем пытливо смотрел на Александра Васильевича.
        «Экая красоточка!» - невольно подумал юноша.
        А в глазах Маши начали мелькать странные искорки, которых, верно, не довелось подметить в них Сидорову.
        Все происшедшее - спасение утопавших, встреча с Сумароковым, неожиданное представление государыне императрице, наконец выражение благодарности спасенных - разыгралось в продолжение какой-нибудь четверти часа; пережив в столь короткое время столько разнообразных впечатлений, Кисельников почувствовал себя очень утомленным. Поэтому он поспешил распрощаться с Прохоровой и Сидоровым и, не без труда выбравшись из толпы, глазевшей на него, как на какую-то диковину, нанял первого встречного извозчика, а затем не без удовольствия покатил в свои апартаменты в дом Лавишева.
        Михайлыча он застал уже бодрствующим. Старик избегал смотреть ему в глаза и виновато улыбался.
        - Дай-ка мне поскорей переодеться, - приказал Александр Васильевич.
        Дядька, заметив влажные полосы на одежде своего питомца, дотронулся до него и ахнул:
        - Батюшки светы! Камзол-то хоть выжимай! Да ты что, купался в нем, что ли, Александр Васильевич?
        - Купался и есть! - смеясь, воскликнул тот.
        Ему хотелось поделиться с кем-нибудь пережитыми впечатлениями; он не утерпел и рассказал все Михайлычу.
        Старик ахал и удивлялся, а когда узнал о разговоре Кисельникова с императрицей, похлопал его по плечу и с восхищенной улыбкой заметил:
        - Теперь не только в гвардию попадешь, а генералом будешь!
        Александр Васильевич расхохотался, потом сказал:
        - А пока я не генерал, напои-ка меня чайком, да я и спать завалюсь: устал очень.
        - Это мы живой рукой. Однако и голова болит!
        Михайлыч очень поспешно и с видимым удовольствием отправился на кухню. Обещанное «живой рукой» продолжалось настолько значительное время, что, когда он пришел, неся чайники с кипятком и чаем, Александр Васильевич, прикорнувший на устроенном ему заблаговременно дядькой ложе, спал крепким сном сильно уставшего человека.
        Между тем Дуня, Захар Иванович и их третий спутник по несчастной и могущей стать роковой прогулке на лодке были подобраны подоспевшими лодочниками и высажены на Васильевский остров, а не на городскую сторону. Поэтому очень естественно, что они достигли жилища почтенного позументщика значительно раньше, чем Маша и Илья.
        Своим появлением в доме Прохорова они произвели целый переполох. Захар Иванович, бледный, промокший, сразу всех огорошил как своим видом, так и заявлением: «Несчастье!». Анна Ермиловна дико завопила: «Где Машенька?». А когда в ответ раздалось очень неопределенное: «Кажется, спаслась. Лодочники говорили, вытащил ее и Илью какой-то господин», почтенная супруга позументного мастера стала жалобно причитать, мешая излияния скорби с упреками по адресу мужа, который провинился, отпустив Машу кататься.
        - Чуяло мое сердце, ох, чуяло! Не хотела я отпускать! Все вот этот ирод!
        А «ирод» метался, не зная, что делать. То он пытался утешить жену, то сам начинал хныкать, и товарищам приходилось уговаривать уже его:
        - Погоди плакать-то: верно, спаслись.
        - Надо поехать да разузнать, - сказал старик, не вставая, однако, с места: быть может, потому, что боялся узнать страшную истину.
        После такого сумбура появление Ильи и Маши здоровыми и невредимыми вызвало целую бурю радости. Отец и мать целовали дочку так, как не доводалось и в день ее именин, зато на Сидорова сильно негодовали.
        - С тобою ее отпустили, и чуть она не утонула.
        - При чем тут я? Вините Захара Ивановича! - стал оправдываться Жгут, но, видя, что доводы не помогают, сердито плюнул и ушел домой переодеваться.
        Маша, облекшись в сухое платье, десятки раз должна была передавать рассказ о своем спасении и о господине, который спас ее и удостоился разговора с государыней.
        - Надобно завтра непременно сходить поблагодарить его милость, - решил Маркиан Прохорович.
        Ночью Маша спала неспокойно, и во сне ей грезился «тот господин», причем представлялся ей почему-то в виде не то сказочного богатыря, не то красавца королевича. Утром она была молчалива, задумчива, и взгляд ее мечтательно устремлялся в пространство.
        С Ильей она говорила сухо.
        VI
        В то время как разыгрывались происшествия с Кисельниковым, Николай Андреевич Свияжский шел по одной из довольно глухих улиц Петербургской стороны. По бокам улицы тянулись заборы, изредка прерываемые маленькими домишками, окруженными палисадниками, или не огороженными, поросшими травой пустырями, на которых мирно паслись коровы. Несмотря на июльскую жару, уличная грязь не успела просохнуть, ноги тонули в ней. Здесь не было ничего, что напоминало бы, столицу, эта часть города была под стать любому из захолустнейших провинциальных городов.
        Не желая вязнуть в грязи, молодой человек должен был идти медленно, выбирая места посуше. На его лице выражалось нетерпение, и он то и дело поглядывал в даль извилистой улицы.
        Наконец из-за бесконечного забора обширного огорода вынырнул маленький, серый, одноэтажный дом с большими зелеными ставнями, полуприкрытый сильно разросшимися в палисаднике акацией и рябиной. К дому примыкал двор с накренившимися воротами и узкою, маленькою калиткою, жалобно заскрипевшею, когда Свияжский открыл ее, входя во двор, заваленный всяким хламом, начиная от груд битого кирпича и кончая кучами ржавого железа и ящиками с осколками стекол; было очевидно, что этот хлам намеренно собирался и каким-нибудь образом утилизировался.
        Во двор выходило покосившееся крыльцо под деревянной некрашеной крышей, на которой там и сям проступал ярко-зеленый мох.
        Юный офицер поднялся по скрипучим ступеням и вошел в темные сени. Когда он поднимался на крыльцо, в маленьком оконце мелькнуло красноватое мужское лицо, выразившее явное неудовольствие, когда взгляд заплывших глаз упал на Свияжского. Тем не менее через минуту в сенях послышался зычный голос обладателя этой физиономии, весело говоривший:
        - А, ваше благородие, Николай Андреевич! Спасибо, что нас ее забываете. Очень рады, очень рады!
        В доме жил и владел им купец Федор Антипович Вострухин, по занятию огородник, однако, кроме того, мастер на все руки, умевший, кажется, даже из сора извлекать рубли и алтыны. Вострухин поставлял для нужд армии капусту и всякие овощи. Отец Николая Андреевича, умевший добывать себе тепленькие места, был приемщиком этих поставок, и Федор Антипович не мог пожаловаться, чтобы старик придирался к нему: дело шло дружно, гладко, как по маслу. И хотя солдатикам доводилось зачастую хлебать щи из прогнившей капусты, а порой кое-кто из лиц, контролировавших поставки, называл цены на продукты чересчур высокими, им все сходило с рук: купец и его превосходительство были опытны и работали умело, стойко поддерживая друг друга, когда требовалось, в критические моменты.
        Старый Свияжский, начавший свою карьеру гвардейским офицером, вскоре предпочел военной службе штатскую, пристроившись в «хлебном» ведомстве по снабжению войск всем необходимым; эту деятельность он считал очень выгодной. Постепенно Свияжский нахватал еще разных небездоходных местишек, но, когда капитал его округлился достаточно и бремя лет дало себя знать, он почувствовал утомление. Его заветным желанием было оставить часть своих дел сыну, чтобы и самому жить поспокойнее, да и доходов не упустить. Охотнее всего он готов был передать ему свои дела с Вострухиным, как наименее рискованные для начинающего.
        Федор Антипович знал об этом намерении Андрея Григорьевича и при мысли о том, что оно осуществится, ощущал холод в сердце.
        «Этот - не старик. Сладь-ка с ним! При нем, можно сказать, закрывай лавочку».
        К его великому удовольствию, Николай Андреевич наотрез отказывался исполнить желание отца. Однако Вострухин окончательно не успокаивался.
        «Не враг же он себе: поживет, поглядит, надоест сабелькой-то махать, ну и возьмется».
        На этот случай он старался ухаживать за молодым Свияжским.
        Николай Андреевич хорошо знал о проделках своего отца и Вострухина, не любил последнего и про себя называл не иначе как жуликом, но довольно часто приходил к нему: в покосившемся доме купца была приманка в лице дочери Вострухина, Дуни.
        - Милости просим! Милости просим! Пожалуйте, - сказал с низким поклоном хозяин, пропуская гостя из сеней в комнату с некрашеным полом и почерневшим потолком, вся обстановка которой состояла из сосновых, чуть тронутых красной краской стульев и такого же стола. Ее украшали только иконы, занимавшие передний угол и блиставшие дорогими окладами.
        Было неуютно, неприглядно. На столе, покрытом запятнанной скатертью, лежали куски хлеба, стояла тарелка с квашеной капустой, несколько деревянных ложек, глиняные чашки и кружки, высился жбан с квасом.
        - Жена, принимай дорогого гостя! - крикнул Вострухин со сладчайшей улыбкой на жирном, потном, красном лице.
        Хозяйка, маленькая, морщинистая женщина, забитая мужем, торопливо поднялась и, часто мигая подслеповатыми глазами, в которых навечно застыл страх, стала низко кланяться гостю, приговаривая:
        - Мы так рады… Милости просим…
        Кроме хозяйки, Манефы Ильинишны, в комнате сидели сын Вострухина Сергей и какой-то незнакомый Свияжскому старик, в долгополом темном кафтане, напоминавшем монашеский подрясник, сухой, с изможденным лицом, длинными, нерасчесанными, падавшими до плеч волосами с сильной проседью и жидкой козлиной бородкой.
        Молодой Вострухин, сидевший у стола, подперев руками голову, при входе Николая Андреевича встал, молча поклонился и снова сел. Он был страшно худ, смотрел исподлобья угрюмым взглядом сильно запавших и лихорадочно блестевших глаз; было что-то жесткое и аскетическое в выражении его лица, казавшегося восковым.
        Свияжский, зная, что Сергей ездил в Москву по каким-то отцовским делам, сказал:
        - Вот не ожидал встретить вас! Давно ли вернулись?
        - Сегодня, - коротко ответил Сергей, не повернув головы.
        - Да, да, - подхватил его отец. - Порадовал сегодня: приехал и благочестивого странника Никандра привез с собой. Может, изволили слыхать? Садитесь, сделайте милость, пожалуйста. Вот стульчик поудобней. В добром ли здравии? В добром? Ну слава Богу, слава Богу. Как папенька, здоровеньки? Чем угостить позволите? Может, наливочки разрешите?
        - Ой, нет! - запротестовал Николай Андреевич, присев к столу. - Только что ел и пил. Пошел прогуляться, да и надумал к вам заглянуть. Частенько я теперь к вам заглядываю, - добавил он со смущенной улыбкой.
        - И хорошо, всегда вам рады. А мы вот кваском балуемся да душепользительную беседу с отцом Никандром ведем. Много отец Никандр нам диковинного рассказали: и об афонских обителях, и о граде Иерусалиме. Да.
        Вострухин замолчал, видимо подыскивая, что бы сказать.
        Молодой офицер чувствовал, что своим присутствием стесняет всех, и от этого сознания сам стеснялся. Однако уходить по некоторым, ему лишь известным, причинам не хотел пока. Он силился найти тему для разговора, но беседа шла вяло и часто Прерывалась большими паузами, во время которых Федор Антипович барабанил пальцами по столу и, сделав задумчивое лицо, приговаривал:
        - Н-да… Так-то.
        - А пестра ныне вера стала, страсть пестра, - вдруг заговорил отец Никандр. - Взять хотя бы московские соборы. Благолепие, что говорить, а истинного благочестия нет. Служат скороговоркой, слова выкидывают. А неужели это можно? Истинная-то вера у немногих числом старцев хранится. Таятся они в смиренственном уединении, потому обмириться не хотят, и пестрота им претит. А взять хотя бы табакокурство, - продолжал он после короткого молчания, косясь в сторону Свияжского, от которого сильно попахивало табаком. - Ныне все курят! Либо нюхают. Попы и те стали табачищем заниматься. К иному подойти нельзя: за версту проклятой травой смердит. А разве это хорошо? В старые годы за табак носы резали…
        Николай Андреевич слушал рассеянно. Ему становилось тоскливо.
        «Где же Дуня? Неужели дома нет? Тогда чего и сидеть? - думал он и вдруг радостно встрепенулся: через открытое, выходящее в палисадник окно он увидел мелькнувшую среди зелени листвы темно-русую головку. - Вот где она!»
        - Знаете, Федор Антипович, что-то душновато, - быстро встал он. - Я ведь вышел, чтобы воздухом подышать. Пойду-ка я, поброжу у вас по садику.
        - Что же, пойдемте, - промолвил старший Вострухин, нехотя вставая.
        - Нет, - быстро перебил его офицер. - Я пойду один. Вы беседуйте. Мне, право, будет крайне неприятно, если я оторву кого-нибудь от занимательной беседы. Зачем я буду вас стеснять? Мы так давно знакомы, что можно и отложить ненужные церемонии. По вашему садику приятно походить. Зелень, знаете, ну и вообще… А вы беседуйте… Я похожу, подышу воздухом…
        Отец и сын Вострухины переглянулись. Восковое лицо Сергея словно потемнело.
        - Как угодно, - хмуро проговорил Федор Антипович, стараясь не смотреть на сына.
        Не исполнить желания Свияжского он не смел; о нем, как и о всех людях, он судил по себе: «После свинью подложит». Но в душе он злился, так как понимал причину внезапной прогулки Николая Андреевича. Не менее хорошо понимал он, почему юный гвардеец довольно-таки частенько стал заходить в его убогий домишко.
        Свияжский торопливо вышел.
        - Мать! Чего ты не позовешь Дуню? - с некоторым пренебрежением уронил Сергей, не отводя от отца своего тяжелого взгляда.
        Отец вдруг вскипел:
        - Молоды еще яйца кур учить! Не клич, Манефа! Знаем, что делаем.
        - Больно, тятенька, вы в мир вдались. Этак и душеньку легко погубить. Все на денежки разменяли? - проговорил сын саркастически.
        - Не тебе учить. А для тебя дубинка у меня еще цела, - раздраженно ответил Федор Антипович.
        - Что же, побейте. Стерплю… Бог терпел и нам велел. А вам грешно.
        Лицо старого Вострухина стало темнее тучи.
        - Будет вам! Сегодня только что свиделись и уж… - начала было Манефа Ильинишна.
        - Нишкни! - грозно прикрикнул на нее муж, а затем, видимо, желая свести разговор на иную тему, произнес: - Так как же это ты насчет московских соборов, отец Никандр?
        - Соборы-то соборами, - медленно промолвил странник, - а только этот офицерик до добра не доведет. Табашник настоящий. А тебе надо бы опаску иметь.
        - И ты туда же! - сердито воскликнул Вострухин-отец. - Тебе-то как будто и не пристало. Наживи добра с мое, тогда и учи.
        - Мне добра не надо. Мне потребна кружка кваса или воды да кусок хлеба, только и всего.
        - То-то, чай, в кубышке и припрятано. Знаем вас, смиренников.
        - У меня ни синя пороху. По обету нищенствую, - обидчиво проговорил Никандр.
        - Так, так. Небось, добровольных даяний не приемлешь? - с язвительной усмешкой заметил купец.
        - Приемлю для Бога… Только для Бога, - смиренно потупясь, ответил странник.
        - Все деньги Божьи, что говорить. В монастыри, чай, даяния-то, жертвуешь?
        - Случается. На табачище да вино не извожу.
        - Да что же, отчего этому не поверить? Вот тебе и благочестивая наша беседа: на табак, вино да деньги сошла…
        - А все этот сбил, принесла нелегкая, - озлобленно проговорил Сергей.
        - Так ты говоришь, что вера ноне пестра стала? - снова направил старший Вострухин беседу в надлежащее русло, и странник повел надлежащую речь.
        Отдельного выхода из дому в палисадник не было, а потому Николаю Андреевичу пришлось идти вкруговую; проходя дворами к калитке садика, он различил в зелени кустарников стройную фигуру молодой девушки с несколько бледным, миловидным лицом, на котором застыло выражение напряженного ожидания. Девушка услышала его шаги и обернулась. Яркий румянец вспыхнул на щеках, и лицо будто осветила улыбка. Головка радостно закивала.
        - Дунечка!.. Поджидала?.. - тихо спросил Свияжский.
        - Ты здесь? А я, глупая, и не знала! Давно? - спросила молодая девушка.
        Они пошли по аллейке. Вид у Николая Андреевича был рассеянно-скучающий; Дуня, сорвав мимоходом ветку, нервно обмахивалась ею.
        - Тише. Смотрят.
        Так было, пока их могли видеть из окон. Но едва они повернули за угол, куда выходила глухая стена, произошла метаморфоза: протянулись руки, уста слились в страстном поцелуе. Молодые люди сели на старую скамью под тенью развесистой рябины, и защебетала, как птичка, девушка:
        - Я тебя так ждала, так… измаялась. День за днем проходит, а тебя нет и нет. И молилась я, и плакала… Боже мой! Вот тоска-то была! Думала, забыл, разлюбил…
        - Тебя разве могу разлюбить?
        - Красавиц много, не мне чета, - сказала Дуня, и у нее ревниво дрогнула бровка.
        - Ты для меня краше всех. Милая, милая! Я не шел, потому что нельзя часто. И то твой отец волком смотрит. Что за мука, Господи! Каждый раз надо укрываться, чтобы свидеться. На свободе побыть совсем нельзя. Сейчас, верно, тебя и позовут. Надо правду сказать, и несчастливые же мы с тобой, Дунечка. Теперь брат твой приехал, стало быть, еще хуже будет. Скверно, родная!
        - Полно!.. Что думать? Мне вот, как погляжу на тебя, и на сердце радостно становится. А думы - ну их! Хорошо пока, а о будущем, что загадывать? Бог поможет.
        Эти слова вливали в душу Свияжского бодрящее чувство.
        - Будем так верить, голубка моя! - воскликнул он.
        - А как же иначе?
        Он оставил этот вопрос без ответа. А Дуня заговорила о том, как хорошо жить, когда любишь, как она счастлива, что любит и любима, что будущее далеко-далеко, а настоящее так пленительно, так хорошо…
        Она говорила простым языком малообразованной девушки, но сердце подсказывало ей слова, и Николай Андреевич, любуясь блеском ее глаз, прислушиваясь к музыке ее слов, сам начинал верить, что будущее далеко-далеко, что не стоит о нем загадывать. Дуня казалась ему самой лучшей, самой прелестной женщиной на свете. И все вокруг было так чудно хорошо, и озаренные румянцем закатного солнца рябины нарочно далеко раскинули ветви, чтобы охранить, скрыть их, влюбленных, от вражьих глаз.
        И вдруг разом пришлось упасть с неба на землю. По садику разнесся надтреснутый голос Манефы Ильинишны:
        - Дунька! Иди домой!
        Девушка быстро поднялась со скамьи.
        - Зовут. Надо идти, - промолвила она тоскливо.
        - Вот что, милая, - торопливо заговорил Свияжский. - Так нам нельзя больше видеться. Все следят твои: отец, мать, брат… Приходится перед ними ломаться… Это невыносимо. Устроимся иначе. После обеда твой отец спит, мать тоже? Да? Авось, и Сергей не помешает… Ты выходи в огород, к забору, что у пустыря. Я буду приезжать ровно в час дня. Никто знать не будет… Ладно?
        - Чего лучше!
        - Дунька!.. Дунька! - раздался снова крик матери.
        - Иду! - отозвалась девушка. - Завтра, значит, у пустыря? - тихо спросила она Николая Андреевича. - Прощай, родимый! До завтра!
        Молодые люди обнялись.
        - Ду-у-унька! - снова раздалось восклицание.
        - Да иду я, маменька! - И, приняв невозмутимый вид, девушка медленно пошла по дорожке, обменявшись со Свияжским долгим прощальным взглядом.
        Молодой офицер побродил некоторое время по палисаднику, потом прошел в дом. Сергей взглянул на него пытливо. Николай Андреевич выдержал его взгляд и, сев на стул, стал слушать монотонное повествование отца Никандра.
        Вызов дочери из сада был сделан Манефой Ильинишной вследствие нашептываний сына. Она знала, что поступила против воли мужа, и ждала от него сильного нагоняя; поэтому ее лицо сделалось еще более постным, и странника старалась она слушать с усиленнейшим вниманием.
        Старик Вострухин в душе был доволен, что жена позвала дочь с прогулки, но для поддержания престижа своей власти все же собирался сделать супружнице головомойку.
        Дуня сидела за каким-то вязанием и, похоже, усердно слушала рассказ благочестивого Никандра. На юного офицера она старалась не глядеть. Свияжскому наскучило бесцельно сидеть у Вострухина; он встал и начал прощаться. Само собой, что Федор Антипович удерживал его на всякие лады. Однако Николай Андреевич остался непреклонен.
        «Что будет дальше?» - несколько минут спустя думал он, пробираясь среди луж и грязи улицы.
        Не было бодрящего присутствия любимой девушки, и рассудок беспощадно работал. На брак с Дуней Андрей Григорьевич ни за что не согласится: породниться с мужиком!.. Да его превосходительство лучше дал бы перепилить себя пополам, чем решиться на это. Подозревал Николай Андреевич, что и со стороны Вострухина особенного расположения к этому союзу не последовало бы: само собой, он прочил дочку за своего брата купца, а барин, да еще офицер, был в его глазах особым существом довольно-таки презренной породы. Любовь к Дуне созревала в сердце молодого гвардейца медленно, но неудержимо, и в конце концов захватила девушку своим пожаром. Это было нечто роковое. Пока они были своеобразно счастливы, а дальше, дальше, как себя ни убеждал Свияжский, он ничего не предвидел, кроме горя.
        По уходе гостя Вострухин-отец тотчас же напустился на жену:
        - Разве я велел тебе звать ее? Или уж я сам своих дел не знаю? Или я в самом деле - не хозяин? Ребра-то, видно, твои давно не считаны?..
        - Сереженька вот сказал… - начала было жена.
        - А он тебе - указ? - прервал ее муж. - До Сережки я тоже доберусь ужо. А тебе, - внезапно обратился он к дочери, - таков мой сказ: если этот офицеришко когда-либо приедет сюда, да ты пойдешь с ним в сад или как ни на есть станешь с ним шушукаться да разводить тары-бары, то нагайка, которой я кобылу хлещу, по твоей спине погуляет. Так и знай. Разве он тебе пара? Знаем мы этих ветрогонов! Смотри у меня: чуть что - доберусь, тогда не пеняй.
        - Простите, тятенька, никогда больше при нем в сад не пойду, от маменьки шагу не сделаю, чтобы вы не серчали, - с чрезвычайным спокойствием ответила Дуня.
        На лице Сергея выразилось недоумение: по-видимому, хладнокровие сестры удивило его.
        VII
        Подвиг спасения утопавших Александром Васильевичем, быть может, мало выдался бы из числа заурядных, какие чуть не ежедневно случались в приневской столице, если бы не произошел на глазах императрицы и совершивший его не был замечен ею. Всякие вести разносятся в придворных кругах с быстротой молнии; к вечеру того же дня уже все знали о происшедшем, и имя осчастливленного милостивой беседой с государыней Кисельникова было у всех на устах.
        Не замедлил узнать об этом и Андрей Григорьевич Свияжский. Когда ему передавали случившийся факт, он глубокомысленно хмыкнул, и на лице его появилось озабоченное выражение. Дня через два он сказал сыну:
        - Гм… Ты, Николай, кажется, пристроил куда-то этого, как бишь? Ки… Кисельникова?
        - Да. Он живет у Лавишева.
        - Ты бы, знаешь, привез его к нам на дачу. Молодой человек, одинокий… Надо о нем позаботиться, поддержать. Вообще, так сказать, помочь.
        «Вон оно куда поехало! Что значит разговор-то с государыней!» - подумал не без иронии Николай и ответил:
        - Хорошо. Я его уговорю. А вы, батюшка, разве им очень интересуетесь?
        - Ну, «очень интересуюсь» - сильно сказано. Что же мне в нем интересного? Но у меня доброе сердце, просто хочется помочь сыну моего старинного друга и однокашника.
        Николай Андреевич уговорил, хотя и не без труда, юного провинциала поехать к Свияжским.
        Андрей Григорьевич встретил Кисельникова очень радушно, был чрезвычайно мил, любезен, шутил, вспоминал годы, проведенные в шляхетском корпусе с его отцом, и детские проказы, одним словом, показал себя душой-человеком.
        Кисельников не верил ни своим глазам, ни ушам. Он еще не познал на опыте, что успех значит все в свете, и наоборот, неудачник оказывается уже тем виноватым, что ему не повезло.
        Посетив раз Свияжских, Александр Васильевич побывал и второй, и третий, постепенно освоился с тамошним обиходом и мало-помалу сделался у них почти своим человеком. Он приглядывался, вдумывался и пришел к заключению, что было что-то натянутое, неестественное в отношениях между собой членов этой семьи.
        Верховодила в ней, несомненно, вторая жена Свияжского. Надежда Кирилловна была женщиной лет тридцати пяти. Высокая, стройная, с живым взглядом черных глаз, она могла называться красавицей. Было что-то жесткое в чертах ее лица, напоминавшего лицо римских матрон: изящный, но резко очерченный подбородок свидетельствовал о твердой воле, тонкие, подвижные ноздри выдавали страстную натуру. Быть может, физиономист сказал бы про нее, что эту женщину опасно иметь врагом, что она едва ли станет разбирать средства, когда захочет достигнуть цели, к которой пойдет неуклонно и неустанно, либо достигнув ее, либо погибнув, но не отступив. Когда она в минуты раздражения сдвигала тонкие, бархатные, темные брови и в ее глазах загорался огонек, ее лицо становилось грозным, почти страшным.
        Ольга Андреевна, падчерица Натальи Кирилловны, представляла полную противоположность ей. Это было нежное, эфирное существо. Детскою чистотою веяло от несколько мечтательно-грустного взгляда ее васильковых глаз. Вся ее небольшая, стройная фигура казалась хрупкой, не от мира сего, с прелестного личика, обрамленного волною золотистых волос, можно было рисовать ангела. Но около губ иногда чуть намечались две складочки, говорившие, что Ольге не чуждо упорство, когда оно потребуется.
        Из числа многочисленных посетителей Свияжских выдавались двое, считавшиеся почти своими людьми у них: это был князь Семен Семенович Дудышкин, поручик конного полка, и капитан одного из армейских полков петербургского гарнизона, Евгений Дмитриевич Назарьев.
        Князя Дудышкина, при всей своей незлобивости, Киселышков терпеть не мог. Князь был широкоплечим малым с веснушчатым лицом, которое он, чтобы скрыть этот недостаток, довольно густо белил и румянил. Мундир сидел на нем безукоризненно, на толстых, чувственных губах всегда играла улыбка. В его манерах чувствовалась вкрадчивость, смех звучал деланно, темные глаза смотрели и холодно, и лукаво. У этого человека могли возникнуть пылкие страсти, но едва ли его душа была доступна высоким чувствам. Опытный человек при внимательном взгляде открыл бы в нем актера, постоянно, но не всегда тонко, играющего раз навсегда заученную роль.
        Кисельникова раздражало самодовольство князя, влюбленность в себя, его деланность и высокомерно-покровительственный тон, которым Семен Семенович говорил с ним. Насмешливые взгляды, а порою и намеки Дудышкина раздражали молодого провинциала, и часто грубый ответ готов был сорваться с языка юноши, но он сдерживал себя из уважения к дому, где происходили его встречи с князем. В глубине души он презирал Дудышкина, так как слышал, что тот кутила, развратник, содержащий целый гарем из своих крепостных красавиц, плохой товарищ и человек, умеющий строить свое благополучие чужими трудами да связями с лицами власть имущими.
        Не нравилось молодому провинциалу также и то, что Дудышкин фамильярно обходился с Ольгой Андреевной; казалось, что он словно имеет права делать это.
        Как-то уходя от Свияжских, Александр Васильевич спросил подававшего ему плащ лакея:
        - Что, князь Дудышкин, кажется, часто здесь бывает?
        - Да, как же. Они ведь на линии жениха, - ответил лакей и почему-то вздохнул.
        «Бедная!» - подумал Кисельников про Ольгу, и не то змейка ревности, не то чувство обиды за нее шевельнулось в нем. Между молодым «дикарьком» и светской девушкой, в качестве фрейлины императрицы знакомой со всей роскошью двора, установились странные отношения. Они очень быстро сдружились. Квсельников смотрел на молодую Свияжскую как на сестру, поверял ей некоторые свои заботы, огорчения и радости, а она относилась к нему как к младшему брату, потому что в смысле житейской опытности и знания людей и света куда превосходила юного провинциала. Иногда, когда у Ольги было слишком тяжело на душе, она слегка откровенничала с Александром Васильевичем, быть может, инстинктивно угадывая в нем друга, на которого могла положиться, человека хотя и неопытного, юного, но с сильной волей и твердым духом.
        Как-то однажды, по уходе князя Дудышкина, у нее вырвалось восклицание:
        - Вот противный человек!
        Кисельников просиял.
        - Противный? - заметил он простодушно. - А ведь говорят, что он - ваш жених.
        Ольга Андреевна вспыхнула, и ее глаза блеснули.
        - Он - мой жених?! Да я лучше умру, чем выйду за него замуж.
        - Верно! Так, так! - проговорил с чрезвычайно довольным видом Александр Васильевич.
        Если бы его спросили, почему он так доволен, юноша, вероятно, сам не мог бы ясно определить. Он вовсе не был влюблен в Ольгу Андреевну, хотя иногда, в мечтах, ее прелестный профиль и заслонял миловидное личико соседки Полиньки, оставленной за несколько тысяч верст от северной столицы; Кисельникова просто радовало, что «этот ангельчик» не достанется «тому черту». Отчасти сюда примешивалось и злорадство по отношению к Дудышкину. Князь по своим связям и, быть может, более кажущемуся, чем настоящему, богатству должен был считаться хорошей партией, однако тут ему предстояло остаться с носом.
        Кроме Ольги Андреевны и, конечно, Николая Андреевича, был еще один человек, с которым Кисельников сошелся если не дружески, то очень по-приятельски. Это был второй из завсегдатаев Свияжских, армейский капитан Евгений Дмитриевич Назарьев.
        Капитану было лет тридцать с небольшим. Он был хорошо сложен, худощав и коренаст. Черты лица он имел не совсем правильные; было что-то жгучее, завлекательное в матово-прозрачном цвете его кожи; когда он улыбался, сверкая белыми, как слоновая кость, зубами, то становился обворожительным, тем более что глаза - темные, большие и глубокие - сохраняли задумчивое, почти печальное выражение.
        Есть люди, на которых словно самой природой наложена печать обреченности на горе и страдания. У них уже в детстве сквозит что-то скорбное во взгляде, какая-то странная печаль, даже в минуты беззаботного оживления. К числу таких людей можно было отнести и Назарьева.
        Однако это не значит, что он ходил вечно хмурым, меланхоличным. Напротив, в обществе он умел держать себя непринужденно, мог быть весел, шутил, смеялся, но роковая печать несчастья не оставляла его даже в моменты самого кипучего веселья. Она сказывалась в звуках его странного смеха, как будто насильственного, в трепетных, робких искорках, зажигавшихся в его умных глазах. Едва ли он сам знал о персте судьбы, которым был отмечен; он считал себя обыкновеннейшим смертным. Зато другие инстинктивно чувствовали в нем далеко не заурядного человека.
        Этими «другими» были преимущественно женщины. Армейский офицер, сын захудалого помещика, обладавшего всего десятком душ крестьян, маленький ростом и хотя приятный лицом, но вовсе не выдающийся красавец, Назарьев был кумиром женщин. Они летели к нему, как мотыльки на огонь, и очень многие из них обжигали себе крылышки!
        По отношению к ним Назарьев был отчасти жесток. Он поддавался временной страсти, потом остывал и без сожаления не только расставался, но просто отталкивал надоевшую ему любовницу. Ни мольбы, ни слезы жертвы его то ли темперамента, то ли загадочной наружности не помогали. И много проклятий среди мучительных рыданий обрушивалось на голову Назарьева. Однако они мало смущали его.
        Но… конь на четырех ногах, а и тот спотыкается. Довелось споткнуться и Евгению Дмитриевичу. Общий кумир, для которого победы над женскими сердцами не составляли труда, он сам безумно влюбился.
        Это было могучее чувство, всецело захватившее Назарьева. Он, испытывавший ранее только мимолетные вспышки пародии на привязанность, не узнавал себя, изумлялся и положительно терял голову.
        Видно, у него на роду было написано иметь успех в любовных делах: Назарьев вскоре убедился, что девушка, которую он полюбил, платит ему взаимностью. Он был на седьмом небе от счастья, но рассудок обдавал холодом его душу. Ничего подобного его прежним любовным интригам здесь не могло быть; Назарьева коробило при мысли создать из своей глубокой привязанности, скованной, так сказать, из лучших движений сердца, мимолетную связь, маленький эпизод холостяцкой жизни; даже мысль об этом была бы оскорблением для той, которая полюбила его и которую он боготворил. Он понимал и страстно желал этого, однако результатом в данном случае могло быть только единение на всю жизнь - брак. А подобный брак казался маловероятным, поскольку общественное положение любимой девушки и Назарьева было слишком различно.
        Для пояснения достаточно сказать, что предметом любви бедного армейского капитана была дочь богача, его превосходительства действительного статского советника и многих российских орденов кавалера Андрея Григорьевича Свияжского.
        Ольга Андреевна не могла отдать себе отчет, почему она полюбила Назарьева. Бывая при дворе, она частенько знакомилась с красавцами, слава о которых гремела по всей Европе или наиболее блестящим королевским и императорским дворам, но оставалась равнодушной к их красоте. И вдруг скромный армейский офицер, не видный по фигуре и далеко не красавец лицом, завладел ее сердцем безвозвратно, беспредельно. Ольге нравились задумчивый взгляд Назарьева, его речи, полные задушевной тоски и непохожие на светскую болтовню изящных щеголей, его оригинальность, так сказать, выделяемость и несходство с окружающими. Он заинтересовал молодую Свияжскую, а потом нахлынуло какое-то пламя, захватившее ее. И когда в знойный майский день Назарьев, сидя с Ольгой в тени полураспустившейся яблони, вдруг взял ее руку и зашептал о своей любви, она не сделала негодующего лица, не убежала от него; она только дрогнула всем телом, понурила прелестную головку, и на его вопрос, заданный дрожащим, умоляющим шепотом: «А вы… Я вам не противен?.. Может быть, вы… когда-нибудь полюбите… меня?», побледнев, положила ему руки на плечи и
ответила твердо, глядя прямо в его глаза: «Я вас люблю». Прозвучавший поцелуй был началом новой жизни для влюбленных.
        Конечно, Александр Васильевич не мог проникнуть в тщательно скрываемую от постороннего глаза тайну Назарьева и Ольги Андреевны; не подметил он также и искрометных взглядов, которые иногда кидала на Евгения Дмитриевича молодая супруга старого Свияжского, и как по временам чуть-чуть хмурились ее темные бровки и недобрая морщинка прорезала лоб. Это бывало в особенности тогда, когда Надежда Кирилловна заставала падчерицу и капитана оживленно беседующими.
        Не заботясь ни о каких тайнах, Кисельников часто и долго беседовал с Назарьевым, так как капитан, во-первых, умел всегда завести разговор далеко не пустой, а во-вторых, никогда не отказывал юноше в дельном совете. А эти советы опытного военного служаки являлись для Александра Васильевича настоятельной необходимостью, потому что в его судьбе произошла радикальная перемена.
        VIII
        У графа Григория Григорьевича Орлова был приемный день. В большом зале, отведенном для лиц, имеющих необходимость видеть бывшего шталмейстера конной артиллерии, а ныне влиятельнейшего человека в империи, брата фаворита императрицы Екатерины, сидели или нервно прохаживались военные и гражданские сановники, то и дело посматривая на тяжелую резную дверь графского кабинета. Она довольно часто приотворялась, выпуская поговорившего; из-за нее выглядывала голова адъютанта в пудреном парике с крупными буклями, и он произносил только одно слово: «Пожалуйте!». Вслед за этим кто-нибудь из ожидавших быстро поднимался, одергивал форменный кафтан и, провожаемый взглядами остающихся ждать очереди, тихо проскальзывал в дверь, тотчас же захлопывавшуюся за ним.
        Большинство волновалось, так как предстояла серьезная беседа, но выражения робости не было на физиономиях: все знали, что граф добр и если откажет, не найдя просьбы подлежащей исполнению, то, во всяком случае, не оскорбит и не обидит. Может быть, он ответит напрямик и грубовато, но скрасит свой отказ добродушной улыбкой или кинутым вскользь дружеским замечанием.
        В числе ожидавших находился и Андрей Григорьевич Свияжский, имевший надобность повидаться с Орловым по каким-то своим комиссариатским делам. Он был во всех регалиях и имел торжественный вид. Графа он знал давно, еще в то время, когда Григорий Григорьевич был простым артиллерийским офицером, славившимся своею силою, отвагою, мальчишескими проказами, красотою и кутежами. Братья Орловы бывали у Свияжского в доме, и сам он запросто был принимаем у них как старый знакомый, но все же, когда старику приходилось с Григорием Орловым говорить о делах, он чувствовал какую-то жуть от упорного, открытого взгляда красивых глаз графа, и потому деловые визиты к графу были для Свияжского очень тягостны.
        Сегодняшний же визит усугублялся тем обстоятельством, что, помимо доклада, Андрей Григорьевич намеревался обратиться к Орлову с просьбой.
        Дело в том, что он решил принять участие и помочь Александру Васильевичу, пока имя елизаветградского провинциала еще не поросло травою забвения и было на многих устах. Хлопотать теперь было, по мнению опытного в житейских комбинациях старика, и удобнее, и полезнее для него самого, для Свияжского: он знал, что присоединить свою личность к более или менее замеченному человеку бывает часто небезвыгодно.
        Разговаривая с каким-то вельможей, сверкавшим орденскими звездами, но ожидавшим с кротостью агнца очереди войти в заветный кабинет, Свияжский, черед которого наступил, ожидал нетерпеливо и беспокойно легкого шума отворяемой двери.
        Послышался слабый скрип петель. Стуча каблуками, громыхая палашом, вышел и удалился, не глядя ни на кого, какой-то кавалерийский полковник, взволнованный, красный как из бани, но улыбающийся. Затем раздалось долгожданное: «Пожалуйте!». Свияжский встрепенулся и, прервав на полуслове беседу со звездоносцем, быстро семеня ножками и приняв сладосто-почтительный вид, прошел на аудиенцию первого из вельмож российских.
        Широкоплечий, краснощекий красавец, не вставая с глубокого, покойного кресла, приветливо кивая, протянул ему красивую, но огромнейшую длань, способную, казалось, одним ударом уложить быка.
        - Садись, Андрей Григорьевич, - мягким баритоном проговорил Орлов, указывая на ближайший стул. - Рад повидаться с тобой. Верно, доклад притащил? Ох, уж эти мне доклады! - Орлов поморщился и потер шею.
        - Докладик небольшой на сей раз, ваше сиятельство, - сладко заговорил старик, пустив во все лицо лучезарнейшую улыбку. - Очень даже небольшой. В один момент! - И он, осторожно присев на стул, быстро и сжато изложил содержание доклада.
        Григорий Григорьевич слушал рассеянно. Когда Свияжский замолчал, он, пристально глядя в глаза старого дельца, отрывисто спросил:
        - Поди, половина здесь вранья?
        Андрей Григорьевич беспокойно зашевелился.
        - Как можно, ваше сиятельство! Вранью разве тут место? - забормотал он скороговоркой. - Разве посмеем?
        - Ну ладно! Давай, подпишу. - И, сильно налегая своей могучей рукой на мягкое и притуплённое гусиное перо, Орлов, брызгая чернилами, жирно вывел: «Гр. Орлов». Потом, присыпав песком, уложил бумаги в синюю папку и проговорил, откладывая их в сторону: - Завтра дам на подпись императрице. Заело поистине меня ваше многобумажье! - добавил он со вздохом.
        Прием, в сущности, был кончен, Андрею Григорьевичу оставалось только откланяться и уйти. Но он медлил сделать это и маялся на стуле, пытливо посматривая на графа.
        Орлов заметил.
        - Андрей Григорьевич! Что-то у тебя есть еще сказать мне? - проговорил он.
        - Да! Ежели бы минуточку вашего драгоценного времени. Прибыл в Санкт-Петербург сын елизаветградского помещика Александр Васильевич Кисельников. Может быть, ваше сиятельство изволили слышать?
        - Кисельников? Кисельников? Из Елизаветграда. Постой! Да ведь об одном Кисельникове велела мне напомнить государыня. Он из реки кого-то спас.
        - Это он самый и есть.
        - Знакомый он тебе?
        - Отец его - мой однокашник, а отчасти и родственник… Правда, дальний очень, но все же…
        Теперь Свияжский не затруднялся признать свое родство с Кисельниковым.
        - О чем же ты просишь за него?
        - Записан он унтером в армию, а желательно было бы определить его в гвардию. Так вот, если бы ваше сиятельство…
        - Хорошо, - быстро перебил его Орлов, - устроим. В гвардии такие пареньки нужны. Я скажу государыне. Он у тебя молодец, Андрей Григорьевич.
        Старик просиял; теперь он был очень доволен, что решился походатайствовать за Кисельникова.
        Свое ходатайство он предпринял по собственной инициативе. Он был очень осторожен в житейских делах; однажды, решив в уме, что парень может, пожалуй, и пригодиться при случае, он захотел посодействовать юноше выбраться на дорогу и таким образом сделать его обязанным ему, Андрею Григорьевичу, своею карьерой.
        Встретившись с Кисельниковым после беседы с графом Григорием Григорьевичем, Свияжский добродушно похлопал его по плечу и, хитро подмигивая, сказал:
        - Дело твое, деточка, на мази! Старик Андрюшка похлопотал.
        Александр Васильевич, который уже оставил всякую мысль о службе в гвардии и все еще находился ни при чем, удивленно взглянул на него и спросил:
        - Какое дело, Андрей Григорьевич?
        - А уж такое! Пока молчок. Скоро получишь хорошую бумажонку… Выйдешь в люди, смотри, нас, старых, не забудь…
        «Бумажонку» Кисельников действительно вскоре получил: она гласила, что «буде он желает поступить сержантом в лейб-гвардии Семеновский полк, с выслугой двух недель за рядового, то ему надлежит без замедления явиться к командиру оного полка».
        Через несколько дней Александр Васильевич уже надел форму, через две недели получил сержантские галуны - это состоялось в конце августа, - а спустя полтора месяца за усердие к службе был произведен в первый офицерский чин. Он был решительно на виду у начальства, и старый Свияжский с довольным лицом потирал руки; он убедился, что не прогадал, хлопоча за мнимого родственника.
        Повествуя об этом, мы несколько опережаем события, свидетелем которых пришлось быть Кисельникову, а потом и стать их участником. Эти события были не только трагичными, но они разрушили благополучие многих и ожидаемую стариком Свияжским блестящую карьеру Александра Васильевича обратили в пустой звук.
        В следующих главах будут последовательно изложены печальные факты, повлекшие крушение многочисленных надежд. Пока заметим, что главным лицом, виновным во всем происшедшем, не пожалевшим ни себя, ни других ради своей страсти и жажды мщения, была женщина. Ее звали Надежда Кирилловна Свияжская.
        IX
        Из знавших Александра Васильевича больше всех была обрадована и даже восхищена, увидев его в военном, да притом гвардейском мундире, Марья Маркиановна Прохорова.
        Дело в том, что Кисельников довольно часто бывал в этой простой, скромной и трудолюбивой семье.
        Знакомство началось с того, что на другой день после замеченного императрицей подвига молодого провинциала к нему явились сам мастер, его расплывчатая супружница, Анна Ермиловна, и Машенька; сопровождал их и Илья, впрочем, все время словно старавшийся стушеваться. Старик Прохоров, униженно кланяясь, благодарил их милость Кисельникова за спасение дочери и, смущенно ломая шапку, просил «не обессудить и пожаловать к ним, к Прохоровым, на обед».
        Анна Ермиловна всхлипывала и бросалась целовать руки Кисельникова. Маша стояла как в оцепенении, и не могла отвести взор от Александра Васильевича. Илья наблюдал за хозяйской дочерью и ее родителями и в душе негодовал: ему казалось, что старики Прохоровы уж чересчур лебезят, а Маша слишком ест глазами молодого барина. В сердце Ильи начинало зарождаться враждебное чувство по отношению к Александру Васильевичу.
        Кисельников был смущен слишком горячими изъявлениями благодарности со стороны Прохоровых; чтобы как-нибудь избавиться от неловкого положения и не обидеть стариков, он согласился прийти к ним на обед. Мастер с женою были и обрадованы, и польщены. Почтенные супруги были не лишены некоторой доли тщеславия, поэтому вскоре после возвращения Анны Ермиловны домой уже чуть не весь квартал знал, что сегодня у Прохоровых обедает важный гость: барин, который их Машу спас из воды, «барин настоящий, столбовой дворянин, помещик, говорят, богатейший».
        Обед удался на славу. Кушанья были простые и тяжелые, но русского человека тяжестью яств не испугаешь, и Александр Васильевич ел их с большим удовольствием, чем вычурные разносолы во вкусе Лавишева.
        Понравились ему и хозяева; он видел в них простых, немножко первобытных, но честных, цельных людей, не исковерканных дурно понятой иноземной культурой. Машей он просто залюбовался.
        «Экая милочка!» - не раз мелькало в его голове.
        Зато далеко не благоприятное впечатление произвел на него Илья Сидоров, Жгут. В этом сильно был виноват сам искусный прохоровский подмастерье; всегда веселый, он в день первого посещения семьи позументщика Кисельниковым сидел молчаливый и угрюмый, как приговоренный к смерти.
        После этого обеда Александр Васильевич, как-то случайно очутившись на Васильевском острове, завернул к Прохоровым, а потом стал заходить к ним довольно часто. Он был сыном своего времени (в его глазах Прохоровы были мужиками, людьми подлого, то есть низкого происхождения) и себя, как дворянина, считал стоящим неизмеримо выше их; бывая у них, он только снисходил, делал им честь. И все же, несмотря на такой взгляд, впитанный с молоком матери, Кисельников посещал лачужку позументного мастера; это бывало в те дни, когда он уставал от искусственной, неестественно напряженной светской жизни, когда ему надоедало скрывать под любезной улыбкой клокотавшую желчь, когда хотелось освободиться от стеснительных уз, побыть самим собой.
        Придя к Прохоровым, Александр Васильевич прежде всего скидывал пудреный парик, потом располагался в свободной позе на каком-нибудь убогом стуле, обменивался шуточками со стариком, острившим иногда грубовато, но едко, с чисто народным юмором; брал балалайку и, бренча, быть может, не совсем ладно струнами, не то пел, не то мурлыкал какую-нибудь нехитрую песенку, посматривая на Машу и любуясь ее прелестным, несколько задумчивым личиком и блеском глаз, смотревших на него пристально, но робко, словно виновато. Впрочем, он ничего особенного не примечал в этом взгляде.
        Зато Илья Жгут подмечал многое, и это было для него источником немалых страданий. Он видел, что Маша круто переменилась в обхождении с ним и вообще. От него не укрылось, что лицо девушки становилось сияющим всякий раз, когда появлялся в доме Кисельников, и что после каждого такого посещения все более усиливались ее холодность и резкость по отношению к нему, к Илье.
        Парня мучила ревность, и однажды он, не выдержав, сказал не без ядовитости:
        - Что-то больно вы, Марья Маркиановна, засматриваетесь на этого молодого барина!
        Девушка вспыхнула.
        - А вам что? - резко спросила она.
        - Да мне что? Мне ничего. А только нехорошо. Он - барин, вам неровня. Посмеется он над вами, только и всего. От бар нашему брату, простому человеку, добра не видать.
        - Будто? - задорно кинула Маша. - А ведь лежать бы нам теперь на дне речном, если бы не этот барин. Небось вы бы спасли?
        - Старался, - обидчиво ответил Илья. - А все же из-за этого глаза пялить на него не пристало, хоть и спас он.
        - Не на вас ли глядеть? - промолвила Маша, презрительно дернув плечиком.
        - Прежде глядели.
        - Прежде! Мало ли что было прежде! Глупа я тогда была, Илья Сидорович. А теперь… Теперь лучше этого барина никого нет, да и не будет. И вы о нем со мной разговоров пустых не ведите, а лучше с тятенькой работайте. Ежели же что, так я и маменьке пожалуюсь! - И она отошла от Ильи, пылающая, готовая расплакаться.
        Он проводил ее страдальческим взглядом; подбородок его задрожал от волнения.
        Маша сама замечала, что с ней происходит перемена. Ей как-то все словно опостылело, все стало тусклым. Впервые обстановка ее жизни предстала перед нею в неприглядной наготе, и впервые же она почувствовала, что как будто рождена не для этой серенькой жизни; она внимательно присмотрелась к себе в зеркале, и у нее мелькнула тщеславная мысль: «А ведь какая я красивая!»
        Илья с его шутками и прибаутками, давно надоевшими, стал ей казаться неинтересным, грубым, тем более что рядом с ним поднялся образ иного человека, блестящий, сияющий, явившийся из другого, неведомого и таинственного для нее мира.
        Александр Васильевич, манеры и разговор которого заставляли желать много лучшего в глазах людей, испытанных в светских тонкостях, для Маши являлся идеалом совершенства. Он и говорил, и улыбался, и шутил, и держался вообще вовсе не так, как привыкла она видеть у окружающих. При этом он был красив, смел, и он жизнь ее спас.
        Маша вознесла Кисельникова на некий превыше всего и всех стоящий пьедестал, идеализировала, быть может, далеко неосновательно красивого молодого барина, готова была молиться на него. Но вместе с тем у нее иногда мелькала честолюбивая и пылкая мечта:
        «Да ведь и я же не дурнушка. Говорят, пригожа очень. Быть может, он…»
        И эта мысль заставляла замирать ее сердце.
        А Кисельников ничего не замечал, оставался ровным, спокойным. Даже и тогда, когда он впервые явился к Прохоровым в военном гвардейском кафтане, и Маша, окинув его восхищенным взглядом, воскликнула: «Ах, барин! Да что же вы за красавец!» - он только с некоторым удивлением посмотрел на нее, изумляясь не ее восклицанию, а тому, что его назвали красавцем.
        Серая жизнь Прохоровых текла обычным ходом с ее мелочными заботами, мелкими неприятностями, огорчениями, подчас нуждой, а изредка скромными удовольствиями.
        Анна Ермиловна подумывала о женихе для Маши, Маркиан Прохорович вздыхал при мысли, что скоро надобно платить оброк, который был припасен у него еще далеко не в полной сумме; Илья худел и угрюмился, Машенька ходила то восторженная, то задумчивая.
        Неизвестно, как бы закончилась мелкая жизнь этих мелких людей, если бы над ними не разразилась гроза, странным образом связавшая судьбу семьи позументного мастера с судьбой семейства его превосходительства Андрея Григорьевича Свияжского.
        X
        Был вначале восьмой час утра, а у ограды царскосельского дворца и за нею, на широком, усыпанном песком плацу, уже царило большое оживление. Экипажи всяких фасонов то и дело подъезжали и, смотря по рангу сидевшего в них, либо останавливались у решетки, либо въезжали в ворота, по сторонам которых красовались неподвижные, как статуи, двое рослых гвардейцев. Внутри дворца, в приемной комнате, толпились особы разных чинов, ожидая выхода императрицы или зова предстать перед ее пресветлые очи.
        Утро было ясное, и солнечные лучи целым потоком вливались в большие окна, сияя на золотом или серебряном шитье мундиров, искрясь на бриллиантах, усыпавших орденские звезды и одежду вельмож.
        Дверь широко распахнулась, и вошел граф Григорий Григорьевич Орлов. Его красивое лицо на этот раз было озабочено. Не глядя ни на кого из почтительно расступавшихся перед ним сановников, он направился прямо к пожилому мужчине, непринужденно сидевшему в кресле и небрежно перелистывавшему рукопись доклада. При приближении Орлова этот мужчина сложил бумаги и встал, но без торопливости, с видом человека, знающего себе цену. Выражение его лица было равнодушно-спокойное, никто не мог бы прочесть на этой физиономии, какие чувства обуревали ее обладателя; взгляд умных глаз был быстр и проницателен. Это был граф Никита Панин, один из весьма приближенных к государыне сановников, не только ведавший внешней политикой России, но имевший большое влияние на ход внутреннего управления, а кроме того на воспитание наследника престола, великого князя Павла Петровича.
        - Никита Иванович! Пойдем, голубчик, к государыне, - сказал Григорий Григорьевич, протягивая руку Панину.
        - Я и то собрался к нашей матушке с докладцем…
        Орлов нетерпеливо дернул плечами.
        - Доклад не уйдет, - промолвил он и добавил тихо, чтобы окружающие не слышали: - А что, и в иностранной коллегии имеется довольно вестей об этом самозванстве?
        На мгновение в глазах Панина блеснула досада.
        «Ему уже ведомо! Экие языки!» - с неудовольствием подумал он, но тотчас же, как опытный дипломат и царедворец, принял невозмутимый вид и ответил спокойным шепотом:
        - Есть, как же. Я и иду сообщить о сем.
        - Все негодяй не унимается. Пора унять молодца. Надо на этом настоять у императрицы. Думается, что лучше всего бы послать надежного человека… Князя Долгорукого хотя бы, а? Пойдем к государыне.
        Орлов и без возражений последовавший за ним Панин проследовали во внутренние покои, не заботясь о том, чтобы государыне доложили об их приходе.
        Императрица Екатерина Алексеевна вставала всегда очень рано; порядок ее дня был строго рассчитан, и она следовала ему неуклонно.
        «Я встаю всегда в шесть часов, - говорит императрица в письмах к Жоффрэн. - Читаю и пишу одна до восьми; потом приходят ко мне с докладами, и это продолжается до одиннадцати часов и долее, после чего я одеваюсь. По воскресеньям и праздникам я хожу к обедне, а в другие дни выхожу в приемную комнату, где обыкновенно дожидается меня целая толпа людей; поговорив с ними полчаса или три четверти, сажусь за стол…»
        После обеда государыня беседовала с кем-либо, работала, читала; так проходило время до половины шестого; затем императрица уезжала в театр или садилась играть в карты; день заканчивался ужином. В одиннадцать часов государыня удалялась в опочивальню.
        Императрица в утреннем туалете сидела за небольшим столом, заваленным деловыми бумагами, книгами и брошюрами. Она только что отпустила кого-то из раззолоченных докладчиков и пробегала бумаги, решение которых не терпело отлагательства. Розовый свет ясного утра падал на ее свежее, прекрасное лицо с едва заметными морщинками около губ и задумчивой складкой над переносьем.
        Небрежным и вместе изящным движением руки откинув листок, Екатерина Алексеевна нетерпеливо оглянулась. Она ждала появления нового докладчика, но никто не шел, а времени, предназначенного для приемов, оставалось все меньше.
        Но вскоре в зале, отделявшем комнату государыни от приемной, послышались шаги. Дверь бесшумно распахнулась. Увидев в дверях гигантскую фигуру графа Орлова, императрица, ласково кивнув, промолвила: «А, Григорий! Неужели тоже с делами?», но, разглядев за спиной графа фигуру Панина, стала серьезной. Она знала, что Панин и Григорий Григорьевич далеко не были друзьями, и приход их обоих вместе должен быть вызван важным обстоятельством.
        - Ба! И Никита Иванович, - продолжала она с несколько деланной улыбкой. - Садитесь и рассказывайте.
        Ни для кого не было тайной, что Григорий Орлов, как фаворит императрицы, да к тому же человек, способствовавший ее возведению на трон, при дворе совершенно свой, но приходилось считаться и с влиянием графа Никиты Панина, ведшего массу дел и, главным образом, отвечавшего за внешние сношения империи. Между Орловым и Паниным существовало соперничество в смысле влияния на политику двора, и перевес не склонялся ни в одну, ни в другую сторону. Случай, заставивший их быть союзниками, несомненно, должен быть важным, и это не могло ускользнуть от острого ума государыни.
        - Я узнал, государыня, что в иностранной коллегии получена бумага от Мерка, - заговорил Орлов, после обычных приветствий присев на кончик стула. - Сказывали мне, этот Мерк пишет, что ничего против злодея сделать не может. Злодей этот шум и беспокойство чинит немалое. И надо бы против него принять опаску. У графа Никиты Ивановича, чай, доклад о нем приготовлен.
        Панин, по лицу которого скользнула тень неудовольствия от того, что вмешиваются в его сферу деятельности, и притом опережают в докладе, касающемся области, состоящей в его личном ведении, суховато ответил:
        - Если о таком деле не составить доклада, то о каких же составлять? Доскональный доклад изготовлен и при нем письмо Мерка.
        Государыня откинулась на низенькую спинку кресла, взяла щепотку табаку из лежавшей на столе табакерки и, вдыхая его пряный и раздражающий запах, сказала:
        - Прочти-ка нам его, Никита Иванович!
        Панин, до сих пор сидевший, поднялся и, откашлявшись, начал:
        - Как было вашему императорскому величеству доложено, в Черногории появился некий злодей и обманщик, именем Степан Малый, который называет себя императором Петром Третьим. Как дознано, сей обманщик, не довольствуясь тем, что нашел себе прибежище у черногорцев, собрал там шайку и начал уже с нею грабить купеческие караваны. Справками и сведениями выяснено нижеследующее, о чем и позволю напомнить вашему величеству. В 1766 году прибыл из Боснии в Черногорию некий лекарь или знахарь и стал лечить раненых, каких в Черногории всегда множество, так как нравы черногорского народа до крайности жестоки, а обычаи дики и свирепы. Занимаясь врачеванием, этот лекарь, Степан Малый, старался показать, что он не обыкновенный человек, говорил всегда якобы с некоей вдохновенностью, пророчествовал, поучал и наставлял черногорцев переменить образ жизни. Около сего же времени приехал в Черногорию русский офицер, командированный иностранной коллегией за вещами черногорского митрополита Василия, оставшимися после кончины этого владыки в 1766 году, во время пребывания его в Петербурге. Степан, познакомившись с этим
офицером, много расспрашивал его о России, о российских порядках и делах. Вскоре после этого и пошли толки среди черногорцев, что Степан - не кто иной, как русский император Петр Третий.
        Орлов слушал со скучающим видом. Императрица была серьезна; складочка на лбу прорезалась резче; рука нервно то открывала, то закрывала крышку лежавшей на столе табакерки.
        - Что же, и он сам тоже заявляет прямо, что он - российский император? - промолвила она, вскидывая на Панина взор.
        - Н-нет, - ответил тот, - по сведениям этого не видно. Но распространению слухов он не мешает и даже старается поддержать их своими странными выходками. Вот например. - Никита Иванович перелистнул доклад и прочел: - «Означенный Степан отправился из Черногории сперва в Каттаро, где работал каменщиком, а оттуда - в местечко Майну, и поступил работником к некоему Марку Буковичу Бовару. Слышали здесь от него такие речи: „Когда Господь Бог восхощет, то я сделаю, что никто из вас не будет носить никакого оружия“. Затем всем было ведомо, что он посылал одного приятеля каменщика с письмами в Россию и что, увидев в одном монастыре портрет императора Петра Третьего, заплакал; говорили также, что, когда однажды на него кто-то облокотился, он сказал: „Если бы ты знал, на кого облокачиваешься, то бежал бы от него, как от огня“. Много ходит и ходило людей, которые говорят, что видели портреты государя Петра Федоровича и что по этим портретам Степан Малый очень схож. А между тем, что сходства нет никакого, явствует из того, что наружность этого злодея такова: на вид ему с лишком тридцать лет, сухощав, роста
среднего, лицо белое, продолговатое, волосы светло-русые, лоб широко выпуклый, глаза малые, впалые, серые, быстрые; нос длинный, тонковатый, рот большой. Голос у Степана Малого тонкий, как у женщины. Говорит этот Степан, кроме что по-сербски, также по-французски, по-немецки и по-итальянски».
        Панин продолжал чтение доклада монотонным голосом. Императрица сидела, задумчиво опустив голову. Тяжелые мысли бродили в мозгу у великой царицы.
        Конечно, ее мало страшило и заботило появление какого-то юродивого самозванца-черногорца, но этот сам по себе незначительный факт вместе со многими другими составлял уже нечто.
        «Бороться, бороться без конца, - думала Екатерина. - Недовольство, беспорядки внутренние, недоразумения внешние. Всюду произвол, взяточничество, бесправие масс и поразительное невежество. Сколько нужно сделать! Хватит ли сил? Или устану на полпути? Только бы совершить задуманное. А задумано много, ой, много! Самому Великому Петру было бы под стать. - Она подняла голову и встретилась с пытливым взглядом графа Орлова. Щеки императрицы слегка вспыхнули, и она продолжала думать: - Мне нельзя слабеть и падать духом. Я должна служить примером для других. Свершим работу по мере сил. Только бы вот эти Степаны Малые не мешали и иная мошкара».
        Ее лицо прояснилось.
        Между тем Панин читал свой доклад:
        «Иностранной коллегией командирован был в Черногорию господин советник Российского посольства в Вене Мерк с увещательною грамотою к тамошним жителям, чтобы не верили самозванцу. Ныне этот Мерк пишет, что ехать в Черногорию, не подвергая себя опасности, никак не мог, ибо черногорцы крайне привержены к Степану…»
        - Мерк никуда не годится. Надо покончить с этим делом и послать смелого человека. Вот хотя бы князя Юрия Долгорукого, - быстро сказал Орлов.
        Императрица поморщилась и строго взглянула на первого после нее человека на Руси. Она не любила непрошеных советов от кого бы то ни было и сказала:
        - Ты оставь мне доклад, Никита Иванович, я положу резолюцию. Спешить нечего, нужно хорошенько подумать.
        - Дело серьезное, как же не спешить? - опять не выдержал Григорий Григорьевич. - И Долгорукий прекрасно бы…
        Императрица перебила его с некоторой холодностью:
        - Не столь серьезно, как кажется. Важен не этот Степан Малый, а толки, которые он вызывает. Торопиться нам не следует: есть вещи и посерьезней. Кроме того, у меня есть некоторый прожект, которым я хочу очень заняться.
        На лице Орлова выразилось явное неудовольствие: избалованный милостью государыни, фельдцейгмейстер[126] был раздосадован как тем, что императрица не обратила должного, по его мнению, внимания на предложение отправить князя Долгорукого, так и тем, что у царицы был какой-то таинственный прожект, о котором ему, Орлову, ничего не известно.
        Панин хорошо знал характер графа, который как был быстр на решения, так в равной мере и упрям. Видя досаду Орлова, он был уверен, что Григорий Григорьевич не уступит, и рано или поздно Долгорукий будет отправлен в Черногорию.
        «И чего дался ему этот Долгорукий?» - подумал он, но, будучи опытным царедворцем, положил в сердце своем поддержать при случае Орлова, так как победа должна была остаться на стороне Григория Григорьевича.
        Однако теперь он ничего не сказал и с невозмутимым видом, будто не замечая разыгравшейся маленькой ссоры, стоял, перебирая бумаги.
        - У тебя еще есть доклады и, кажется, многонько, Никита Иванович? Ты оставь их здесь, я прочту, а завтра потолкуем. А теперь мне надо одеться да выйти к тем, - сказала государыня, кивнув в сторону приемной.
        Императрица встала и с милостивой улыбкой протянула Панину руку; Никита Иванович благоговейно облобызал ее и, с низким поклоном пятясь к дверям, вышел из кабинета.
        Орлов остался. Екатерина Алексеевна посмотрела на него, добродушно улыбаясь, и промолвила:
        - Надулся на меня, бедную, Григорий Григорьевич?
        - Матушка! - воскликнул граф, державший себя очень свободно с государыней, когда не было посторонних глаз. - Что же это значит? От меня скрывают какие-то прожекты и вообще…
        - Тсс… Не смей сердиться! Первым о прожекте узнаешь ты, а иным долго и вовсе не скажу. Пока же секрет даже и от тебя. И очень просто почему: станешь отговаривать, скажешь, что опасно будто бы…
        - Опасно? - с удивлением спросил Орлов.
        - Так думают некоторые, но не я. Скажи пожалуйста, много слышал ты об английском лекаре Дженнере?
        - Говорят, искусный лекарь.
        - Надо выписать его из Англии.
        - А разве, матушка, вы не в добром здоровье?
        - После, после! - перебила его императрица, шутливо зажимая уши. - И слушать тебя не хочу - наверное выпытаешь. Впрочем, - добавила государыня уже серьезно, - в самом деле вам надо с тобой поговорить о прожекте. Оставайся сегодня у меня обедать, за обедом потолкуем. Ну, мне пора!
        Императрица быстро удалилась, оставив баловня счастья в раздумье и недоумении.
        XI
        Был неприветливый осенний день. Свияжские уже давно перебрались в свой городской дом. Надежда Кирилловна стояла у окна и смотрела, как вьются в порывах ветра сорванные листья с ближайших деревьев и, рея разноцветными бабочками, падают: в серую грязь.
        Вихрем неслись и мысли красивой жены старого его превосходительства Андрея Григорьевича, неслись так же беспорядочно, но беспрерывно и неустанно, и так же бессильные противостоять могучему порыву, как отпавшие от родимых ветвей древесные листья.
        Надежда Кирилловна была одна. Комедию играть было не перед кем, и она не старалась из своего лица делать любезную, красивую, но непроницаемую маску. Брови сдвинулись, губы сложились сурово и надменно, жесткий огонек светился в прекрасных глазах. Есть физиономии, которые способны внушать страх и наводить робость на далеко не робкие души. В данный момент таково было лицо Свияжской, оставаясь все-таки демонически красивым.
        «Удивляюсь! Я - и рядом эта хиленькая девчонка! - проносилось в голове Надежды Кирилловны. - Маленький скверный заморыш!.. Однако он любит-то все же ее, а не меня».
        Жгучее чувство оскорбленного самолюбия и ревности шевельнулось в тяжело дышащей груди.
        «А он-то, он! Армейский, невзрачный офицерик! Экий кумир!» - желая вызвать презрительную улыбку на своих устах, подумала она.
        Но улыбнулась скорее страдальчески, где-то в глубине души мучительно шевельнулось:
        «А все-таки я его люблю… Ах, как люблю!.. Мой Бог! Что мне делать, что делать? Я раньше так боролась с собою. Я и виду не подавала, была ровна с ним, как и со всеми. Надо сказать правду, думала, что он не уйдет от меня непобежденным. Я ведь и не таких побеждала одним своим словом, одним взглядом, пожатьем руки. Я надеялась… Самое горькое было, когда надежда рухнула. Проклятый день! Его нельзя забыть!»
        И живо предстало перед Надеждой Кирилловной недавно минувшее.
        Это было на даче. Стоял чудный день. С томиком Вольтера в руке (государыня читала Вольтера, следовательно, надо было читать его и Свияжской, хотя глубины его философии она не понимала и частенько позевывала над книгой) Надежда Кирилловна сидела в беседке, сплошь окутанной плющом. Солнечные лучи едва проникали сквозь зеленый покров и пятнами ложились на покрытом ковром полу. Свияжская чувствовала себя здоровой, бодрой, свежей, полной сил и надежд; она лениво перелистывала страницы, ее мысли витали далеко-далеко и от печатных строк, и от этой беседки. Кровь клокотала, и летели мечты, сладкие грезы, полные страсти и неги.
        Вдруг Надежда Кирилловна услышала голоса, и тотчас же унеслись ее грезы, и упала она с неба на землю.
        Прильнув лицом к чаще листвы плюща, она увидела, что по дорожке сада идут Ольга и Евгений Дмитриевич Назарьев. Он слегка придерживал девушку за талию, ее рука лежала на его плече.
        «Вот они как, вот!» - подумала Надежда Кирилловна и даже вздрогнула от злости.
        Но слова, которые послышались совсем близко от нее, еще более наполнили злобой ее сердце.
        - Видишь ли, милая, - несколько печально сказал офицер, - я должен тебе признаться, что не надеюсь на счастье нашей любви. Будем, родная, смелы, будем смотреть прямо в глаза опасности. Подумай сама: ты - дочь генерала, богатая невеста, я же - малородовитый и небогатый дворянин. Ты - фрейлина государыни императрицы, я - армейский обер-офицер, живущий почти на одно свое скудное жалованье. Само собой, твой отец никогда не допустит нашего брака.
        Голова Ольги была понурена, рука нервно мяла ветку.
        - Женя! Оставь! Не стоит говорить об этом! - с тяжелым вздохом промолвила она.
        - Погоди! Будем смотреть прямо и смело вперед, не закроем глаз перед опасностью. А твоя мачеха? Ты знаешь, она с радостью отдала бы тебя за последнего нищего, за своего крепостного конюха ради того, чтобы поглумиться и унизить тебя, но за меня не отдаст, если догадается или узнает, что ты будешь со мною счастлива. Мне со стороны виднее то, чего не угадываешь ты. Она умна, умеет скрывать свои чувства, но терпеть не может ни тебя, ни Николая. В ней вообще есть что-то и страшное, и до ужаса притягивающее, как глаза змеи птичку - это я недавно читал во французской книжке, - и… иногда отталкивающее. Николай, конечно, будет за нас, но чем он может помочь? Так, видишь ли, впереди надежд у нас нет. Поэтому, к чему я речь вел, уповать нам надо только на самих себя. В твоей любви я не сомневаюсь; ты ведь в моей, я думаю, тоже?
        - Гадкий! - притворно рассердилась Ольга. - Еще смеет спрашивать об этом! Уж я ли не люблю!
        Назарьев зажал ей уста поцелуем и продолжал:
        - Ну так мы и устроимся независимо от разрешения папаш и мамаш. Я выжидаю время. Более или менее - конечно, до некоторой степени - обстоятельства мои через несколько месяцев поправятся. Я должен получить наследство, небольшое, правда, но все-таки. Я заплачу в селе попу хоть половину всего, что получу, он нас повенчает без разрешения твоего отца и моего начальства, а потом заживем мы не в палатах, а, быть может, в лачужке, да счастливо. Будем надеяться, что родители нас простят, ну а нет - Бог им судья. В крайнем случае увезу тебя на наш хуторок: мой-то батя, знаю, не перечит. Хватит смелости?
        - Без родительского благословения?.. Самокруткой… Как грустно, как грустно! Но, конечно, я за тобою всюду. Поделим и грех, и счастье. Только бы быть с тобою да любить друг друга! - пылко воскликнула молодая девушка.
        Назарьев заключил ее в объятия.
        - Кто-то идет! - сказал она, вырываясь.
        На боковой тропинке действительно раздались шаги. Показался чуть ли не бежавший лакей.
        - Не видали ль барыни? Их превосходительство ждут, потому из Питера прибыли с важным гостем.
        А Надежда Кирилловна сидела, притаясь в беседке, вся клокоча от злобного волнения и боясь дышать, чтобы не выдать своего присутствия.
        Лакей убежал, ушли и влюбленные. Только тогда Свияжская покинула свое убежище. И тогда же поклялась в душе, что лучше умрет, чем увидит счастье Ольги с ним.
        Вспомнилась эта сцена Надежде Кирилловне, и даже дух заняло у нее от озлобления.
        - Я вам покажу, голубки!.. - прошептала она сквозь стиснутые зубы.
        А мысли вились:
        «Попробовать бороться? Смять эту девочку? Самое лучшее было бы удалить ее от него. Выдать, например, замуж. Вот хотя бы за князя Дудышкина. Небось, Олька была бы рада…»
        И она невольно усмехнулась, представив себе противную фигуру князя рядом с эфирной, небесной Ольгой.
        «Дудышкин! Дудышкин! Вот ей действительно пара! А князь имеет виды на нее. Развратник, скверненький человек, вероятно, в долгах. Это будет отлично! Господи, как я ненавижу Ольгу!.. Этот брак ее будет моей местью. Надо уломать Андрея, намекнуть Дудышкину, что он не получит отказа. Мне давно хотелось этого брака Ольги с князем. Во всяком случае она должна, должна удалиться из нашего дома. Она мне во всем помеха. Евгений Дмитриевич, верно, быстро охладеет к ней после ее замужества, а в том, что она с ним не станет водить амуров, и сомневаться нельзя: хоть и не будет любить мужа, а изменять не станет, знаю я ее характер. Быть может, тогда Назарьев… Э, что далеко загадывать! Интересно знать, придет он сегодня? Ольги и Николая нет дома, муж занят у себя… Может быть, и поговорили бы по душам».
        При мысли о Назарьеве словно теплом повеяло Надежде Кирилловне. Она прошлась по комнате, потом опустилась в кресло.
        «Напротив сел бы он. Стали бы говорить. Неужели Ольга так-таки его всего и захватила? Неужели уж так-таки он на меня и внимания не обратит?»
        Ей страстно захотелось увидеть лицо молодого офицера, услышать его голос.
        «Господи! Хоть бы пришел! Как я была бы рада, рада!.. Фу! Я волнуюсь, как пятнадцатилетняя девчонка».
        И вдруг Свияжская насторожилась: раздался звонок, которым гайдук, исполнявший роль швейцара, давал знать о прибытии гостя.
        «Бог мой! Неужели он? - мелькнуло в голове у Надежды Кирилловны, и она вся замерла в напряженном ожидании, причем была почему-то почти уверена, что приехал Назарьев. - Сейчас он войдет. Милый, хороший!..»
        Лакей бесшумно отворил дверь и доложил:
        - Его сиятельство князь Дудышкин.
        XII
        Во второй половине сентября 1768 года и в первых числах октября при дворе и в высших кругах петербургского общества царило странное, никогда прежде не бывавшее настроение. Точно все чего-то ждали и знали об ожидаемом, но хранили про себя это знание тайны. При иностранцах иногда даже у людей говорливых вдруг язык немел, и очи смущенно опускались долу: видно, говоривший сам себя ловил, что сболтнул лишнее и чуть не коснулся секретнейшего прожекта, задуманного императрицей.
        Часто среди царедворцев слышались вздохи: «Ах, что-то еще будет!». Часто также один сановник, встретившись с другим, таинственно спрашивал:
        - Но скажите по совести: неужели и в самом деле решено?
        - Решено, - отвечал тот шепотком.
        - Ска-а-жите! Мне сказывали, что уже и этот англичанин приехал.
        - Как же… Давно!
        - Да, дела. Как-то все это пройдет?
        - Не говорите!
        И сановники смотрели друг на друга боязливо и печально.
        Причина волнения крылась в том, что ходил упорный слух о намерении императрицы привить себе оспу. Для нас прививка оспы кажется только благодетельной и совершенно безопасной; не так думали люди XVIII столетия: в то время вопрос о прививке оспы был очень спорным и имел как убежденных сторонников, так и ярых врагов, причем последних было больше. К числу защитников оспопрививания принадлежала Екатерина II, в числе ее противников имелись такие люди, как, например, король Фридрих Великий. Оспа в описываемую эпоху составляла бич населения Европы, а России в особенности. Императрица верила в спасительность прививки, и, чтобы положить конец недоверию масс к оспопрививанию, решила, для примера другим, сама подвергнуться этой, в глазах многих весьма рискованной операции.
        Свою решимость на это государыня поясняет в письме к Фридриху II:
        «С детства меня приучали к ужасу перед оспой, в возрасте более зрелом мне стоило больших усилий уменьшить этот ужас. В каждом ничтожном болезненном припадке я уже видела оспу. Весной прошлого года, когда эта болезнь свирепствовала здесь, я бегала из дома в дом, целых пять месяцев отсутствовала в городе, не желая подвергать опасности ни сына, ни себя. Я была так поражена гнусностью подобного положения, что считала слабостью не выйти из него. Мне советовали привить оспу сыну. Я отвечала, что было бы позорно не начать с себя самой: ну как ввести оспопрививание, не подавши примера? Я стала изучать предмет, решившись избрать сторону, наименее опасную. Оставаться всю жизнь в действительной опасности с тысячами людей или предпочесть меньшую опасность, очень непродолжительную, и спасти множество народа. Я думала, что, избирая последнее, я избрала самое верное».
        Таково было твердое решение великой государыни.
        Из Англии был выписан доктор Дженнер, известный тем, что у него из шести тысяч людей, которым он произвел операцию, умер только один ребенок.
        Несмотря на осеннюю пору, императрица переехала из Петербурга в Царское Село, чтобы там, удалившись от дел, на покое привести в исполнение свое намерение…

* * *
        Князь Дудышкин вошел в комнату с необычайной поспешностью.
        - Я только что из Царского Села, - заговорил он, приложившись к руке Надежды Кирилловны. - Конечно! Теперь это уже не секрет: императрица привила оспу. Ах, не погубил бы государыни этот заморский лекарь своей прививкой. Но какова решительность нашей обожаемой монархини! А? Мы должны следовать ее примеру. Должны!
        Надежда Кирилловна едва слышала, что он говорит. Она рассеянно роняла: «Да. Конечно!». Но в то же время думала: «Какой он надоедливый. Противный!»
        - А Ольги Андреевны разве дома нет? - вдруг спросил князь. - Хотелось бы засвидетельствовать ей мое почтение.
        При имени падчерицы Свияжская встрепенулась.
        - Нет, она уехала за какими-то покупками, - ответила она, а затем, окончательно овладев собой, продолжала с обычной живостью: - О мачехах обыкновенно думают, что они ненавидят своих падчериц и пасынков. Быть может, это и справедливо по отношению к другим. Возможно, что я являюсь только исключением, но… Я люблю этих бедных сирот, отданных на мое попечение. Люблю и Николая, и Ольгу одинаково. Ненавидеть их - это как-то дико звучит для меня!
        - О, я знаю! - пробормотал князь, несколько недовольный тем, что разговор сбился с предложенной им темы об оспопрививании вообще и о предстоявшей ему подобной операции в частности, ведь он хотел себя выставить героем, не боящимся страданий и едва ли не смертельной опасности.
        Между тем Свияжская продолжала:
        - Возьмите Николая. Что за милый юноша! Всегда скромный, вежливый, почтительный. Да, право, трудно найти молодого человека лучшего, чем он, в наше время. А Ольга! Да ведь это ангел. Я часто, глядя на нее, с тоскою думаю: «Боже мой! Неужели такого ангельчика отнимут у меня?». Но, - добавила она со вздохом, - таков удел девушек: выросла - покидай родительский дом. А для моей милой Олечки опасность этого удаления тем большая, что она - завидная невеста: отец в больших чинах, со связями при дворе, богат и наверно даст хорошее приданое; при этом сама Ольга обворожительна. Право, я часто сетую, что я не мужчина: уж я бы не упустила такого клада; зевать нельзя, женихов не убережешь: хлоп - и упорхнула пташка.
        Князь сидел, странно насторожившись, и, обыкновенно болтливый, молчал, ловя каждое слово.
        - Но, как бы то ни было, - продолжала Надежда Кирилловна с видом покорности судьбе, - если бы действительно порядочный человек попросил руки Ольги, я, хотя и с сердечной болью перед предстоящей разлукой, поддержала бы его предложение. Поддержала бы, потому что судьба моей падчерицы дорога мне, как своя собственная, если еще не дороже. Простите, князь, - вдруг переменила она тон, придавая лицу дружески-теплое выражение, - что я разболталась так обо всем этом. Но ведь вы у нас почти свой, а, знаете, иногда хочется, так сказать, отвести душу сердечной беседой. Наскучила я вам, а? Ну что же об оспе? Рассказывайте.
        - Нисколько не наскучили, помилуйте! - заговорил князь. - Напротив! Я крайне польщен, и для меня честь…
        Громкий звонок, оповещавший, что кто-то приехал, прервал его речь. (Заметим, кстати, что Андрей Григорьевич, перепоров многое множество докладывавших казачков, состоявших на посылках у дежурящего возле подъезда гайдука, нашел их службу все же неисправной, и их обязанности стал исправлять шелковый шнур, прикрепленный к звонкому серебряному колокольчику.)
        Свияжская, заслышав звонок, поморщилась: в данный момент, несмотря на все отвращение к Семену Семеновичу Дудышкину, ей было неприятно, что беседа прервалась, так как она ожидала от нее весьма полезных результатов, которые могли существенно отразиться на судьбе Ольги.
        Лакей доложил:
        - Их благородие Александр Васильевич.
        Генеральша, как звали Наталью Кирилловну за глаза слуги и захудалые родственники, вторично поморщилась. Посещения новоиспеченного гвардейца ей были вообще не по сердцу, так как она не видела ни смысла, ни пользы от него и притом чувствовала в нем человека, мало расположенного к ней. В данный момент его приход был тем более нежелателен, что юный прапор служил помехой к продолжению «сердечного» разговора; но день был приемный, и волей-неволей гостя приходилось принимать.
        Александр Васильевич, узнав от прислуги, что ни Николая Андреевича, ни Ольги Андреевны нет дома, думал было уйти, но затем ему показалось неловким сделать это, так как «старые» Свияжские должны были узнать от лакеев, что он заходил, и могли обидеться на его уход. Поэтому он решил зайти ненадолго и потом удрать, сославшись на дела.
        Когда он вошел в гостиную, его неприятно поразило присутствие Дудышкина, но он уже настолько искусился в светском лицемерии, что ничем не выдав себя, любезно поздоровался с князем и Надеждой Кирилловной и стал якобы с величайшим вниманием прислушиваться к разговору, тему которого князь моментально переменил, едва лакей доложил о прибытии гостя.
        - Как я и говорил, любезнейшая Надежда Кирилловна, - болтал Семен Семенович, играя огромным лорнетом, - мы должны последовать примеру государыни. Вы знаете, - обратился он к Кисельникову, - событие совершилось: императрице сегодня сделана прививка оспы.
        - Я уже слышал, мне в полку говорили, - ответил Александр Васильевич. - Матушка государыня жизни своей не жалеет ради пользы отечества.
        - Я надеюсь, что были приняты все меры, чтобы здоровье императрицы не пострадало, - вставила свое слово Свияжская.
        - Какие же могут быть меры? Тут риск, опасность несомненные, - сказал князь. - Но, несмотря ни на что, я ей подвергнусь: я решил сделать себе прививку. - Он посмотрел на своих собеседников с геройским видом; его белесые глазки самодовольно блестели: «Знайте, дескать, на что я способен!» - Да, да! - продолжал он, захлебываясь и выпячивая грудь. - Я - верный подданный моей монархини, и я это сделаю. Я не стану восхвалять себя, самохвальство не в моей натуре, но скажу прямо, что я не трус. Хотя я не бывал в сражениях, но наверно трусости не выказал бы, если бы довелось биться за мою родину и за матушку царицу. Это несомненно. Я и теперь нисколько не боюсь. Прививка опасна, слов нет. Быть может, я умру. - Князь сделал печальное лицо. - Быть может, захвораю, и болезнь меня обезобразит (Надежда Кирилловна кинула на него насмешливый взгляд), но я отважусь на все, я готов пострадать. Этого требуют моя совесть, мой долг, - напыщенно закончил князь.
        Кисельникова коробило от этого пустого самохвальства, и он подумал:
        «Ишь, ты, ферт. Черт знает, что думает о себе!» Он злился, но старался не показать виду. Однако цельная натура провинциального жителя взяла свое, и Александр Васильевич не выдержал.
        - Полагать надо, - грубым тоном сказал он, насмешливо смотря на Дудышкина, - что матушка царица меньше говорила о предстоящей прививке, чем вы. А она - женщина, вы же - мужчина, да еще офицер. Стыдно вам бахвалиться! И скажу я вам, что вы трусите, оттого столько и трезвоните. А вот государыня все исподтишка да молчком устроила. Вот ею дивиться действительно можно. А вы себя за что же превозносите? Мы и все привьем оспу, так что же из того? Или нам тоже об этом кричать?
        Надежда Кирилловна с удивлением смотрела на вспылившего юношу. Дудышкин сперва словно оцепенел, его лицо покрылось багровыми пятнами, он потерялся и опешил.
        - Как же это? Вы?.. - пробормотал он.
        - Так же, - дерзко ответил Кисельников и поднялся. - Прощайте, Надежда Кирилловна: некогда мне, дела ждут, - сказал он, прикладываясь к руке Свияжской.
        - Вы смели!.. А!.. Сатисфакцию надо, - продолжал бормотать князь, сидя как пришибленный.
        - Если пожелаете, можно, - ответил Александр Васильевич и, слегка поклонившись Семену Семеновичу, вышел.
        По его уходе Дудышкин вдруг осмелел.
        - Нет, я покажу этому мужлану! Я покажу, что значит князь Дудышкин! - воскликнул он, вскочив с кресла.
        - Оставьте!.. Стоит ли обращать внимание? - промолвила его собеседница, едва сдерживая улыбку.
        - Грубиян! Мужик! Сатисфакция незачем, не стоит мараться. Я иначе. Он узнает! - говорил князь, расхаживая по гостиной.
        Приезд Ольги положил конец его волнению. Князь пересилил себя и с места в карьер повел речь о своем намерении привить оспу и о предстоящей ему опасности.
        Девушка слушала его со скучающим видом и думала: «Какой он отвратительный!». А мачеха со злою полуулыбкой смотрела на падчерицу и Дудышкина, размышляя:
        «Погоди, матушка, я тебе устрою.»

* * *
        Примеру императрицы последовало множество знати. При встречах знакомые спрашивали друг друга вместо обычного вопроса о здоровье:
        - Что? Прививали?
        Государыне оспа была привита 12-го октября. Операция прошла успешно.
        «Я была очень удивлена, - написала императрица, - увидевши после операции, что гора родила мышь. Я говорила: стоило ли возражать против этого и мешать людям спасать себе жизнь такими пустяками! Я не ложилась в постель ни на минуту и принимала людей каждый день. Генерал-фельдцейгмейстер, граф Орлов, этот герой, подобный древним римлянам лучших времен республики по храбрости и великодушию, привил себе оспу и на другой же день после операции отправился на охоту в страшный снег».
        Через неделю была сделана прививка и великому князю Павлу Петровичу.
        22-го ноября сенаторы, депутаты комиссии по составлению нового уложения, члены коллегий и канцелярий, после торжественного молебствия в соборе Рождества Богородицы, отправились во дворец благодарить государыню и поздравлять с выздоровлением.
        Семилетний мальчик, Александр Марков, от которого была взята оспенная материя, был возведен в потомственные дворяне и переименован в Оспенного; врач Дженнер был пожалован в бароны, лейб-медики, награжден чином действительного статского советника и ежегодной рентой в пятьсот фунтов стерлингов.
        Еще высшее петербургское общество не успело успокоиться от волнения, вызванного событием прививки оспы, как было взволновано новою и на этот раз печальною вестью: Турция объявила войну России.
        XIII
        Старик Свияжский сидел в своем слишком аккуратненьком кабинете и, проверяя какой-то длинный счет, быстро откидывал костяшки на счетах, как вдруг дверь тихо отворилась. Он обернулся с досадой, но тотчас же выражение его лица сменилось приветливым.
        - Ах, это ты, Наденька! А я думал, кто такой? Я, видишь ли, подсчетиками занялся, - проговорил он, любовно глядя на красавицу жену.
        - Так я тебе, может быть, помешала? - спросила она, делая озабоченное лицо.
        - Нет, мамочка. Подсчетики не к спеху… Да разве ты можешь мне помешать? Садись вот сюда, ко мне поближе… Я так рад, когда мы вдвоем, а то только на людях и приходится видеться. Золотинка ты моя, все хорошеешь! Не замучил, не заел, стало быть, твоего века старый муж, хе-хе! Так? А? - И он старчески дрожащей, морщинистой рукой потрепал жену по румяной щеке.
        Она пододвинула поближе свой стул к его креслу, взяла обеими руками голову мужа и, прямо смотря ему в глаза, крепко поцеловала в тонкие, бескровные губы, причем промолвила, наморщив брови:
        - И ты смеешь так говорить? Век заел? У, нехороший папка!
        Андрей Григорьевич чувствовал теплоту ее ладоней, державших его голову, и горячие токи заструились в его старом теле; он словно молодел, становился бодрее и сильнее.
        Эгоист, себялюбец до мозга костей, Андрей Григорьевич все свои действия и поступки основывал на холодном расчете; он способен был пожертвовать счастьем лучшего друга, даже счастьем детей, если бы этого потребовала его личная польза. Но было существо, которое зажгло горячую искру чувства в его окаменевшем сердце. Это была его жена, Надежда Кирилловна. Старик страстно и глубоко привязался к ней. Всякое ее желание, даже прихоть были для него законом; ей отказать в чем-либо было свыше его сил.
        Свияжская отлично знала свою власть над мужем, но, как женщина умная, не злоупотребляла ею, и забрала старца в свои мягкие, бархатные кошачьи лапки незаметно и постепенно, но прочно.
        - Никогда, никогда, папка, не повторяй таких глупостей! - продолжала она. - А то я тебя вот так, вот так.
        Андрей Григорьевич млел и лепетал, смеясь:
        - Не буду, не буду, цыпочка моя.
        Вдруг Надежда Кирилловна отстранилась от него.
        - А ведь я пришла, Андрюша, поговорить с тобою о важном деле.
        - Ну, ну, слушаю. Какие же такие важные дела у моей женки? - шутливо промолвил он.
        - Нет, правда, дело важное. Ты знаешь, как я люблю твоих детей; другая мать своих родных так не станет любить… Конечно, их судьба не может не заботить меня, и их счастье - мое счастье. Ну так, видишь ли, мне надо поговорить об Олечке.
        - Что же, собственно? - спросил Свияжский уже серьезно.
        - Она уже второй год выезжает; многие ее подруги уже вышли замуж… Пора и нам думать о ее замужестве. Я постоянно бываю с Ольгой, и мне виднее, чем тебе, кто на нее имеет виды. Женихов множество…
        - Еще бы! - самодовольно промолвил Андрей Григорьевич. - Она красива, не бесприданница, да и породниться со старым Свияжским - хе-хе-хе! - многим лестно.
        - Конечно, это так. Стоит кому-нибудь оказать маленькое внимание, подать легкую надежду, что он не получит отказа, и свадьба готова. Но дело в том, что хочется устроить Олечке хорошую партию. Ведь не выдавать же ее за какого-нибудь Назарьева, - сказала она пренебрежительно.
        Старик презрительно рассмеялся.
        - Полагаю, хе-хе!
        - А что ты, Андрюша, думаешь о Дудышкине?
        - Об этом уроде? Неужели он нравится Оле?
        - Я не знаю этого наверное, но, кажется, да, - проговорила Надежда Кирилловна, опустив глаза и играя тонким кружевом платья. - Ты ведь знаешь, девушки умеют хорошо хранить свои сердечные тайны. Ты говоришь, Дудышкин - урод. На чей взгляд. Он, правда, некрасив, но нравиться может. Да даже, если бы Ольга и не была влюблена, то что же из этого? Мы, люди, уже многое повидавшие на своем веку, должны быть благоразумнее девушки, у которой еще ветер в голове. После она нам же будет благодарна.
        - Мне кажется, что торопиться с замужеством Оли нам еще нечего, - робко заметил Свияжский.
        - Безусловно, ее лета еще не ушли, но… в настоящее время представляется такая прекрасная во всех отношениях партия, какой после может и не случиться. Князь Дудышкин очень родовит.
        - Это верно.
        - Он в родстве и с Паниным, и с Чернышевым, и с Долгорукими. У него превосходные связи при дворе. Ему предстоит блестящая карьера, это несомненно. Кроме того, он богат… Одним словом, условия самые блестящие.
        - Ты, цыпочка, думаешь, что он любит Ольгу? - спросил Свияжский.
        - Влюблен по уши и не умеет, чудак, скрывать. В ее присутствии он волнуется и краснеет, как мальчик… Нет, он, право, славный! Я уверена также, что он окажется хорошим мужем и что Ольга будет с ним счастлива.
        - Я слышал, что у него, прости, целый гарем из крепостных девок!
        - Э! Это кипит молодая кровь. Кто из мужчин в молодости не грешил этим? Признайся, папка, сам ты разве уж так безгрешен? А? Тоже был шалун.
        Старик скромно опустил глаза.
        - Кто без греха!.. Это правда.
        - Ну вот видишь. Так зачем же кидать в князя камнем? Что ни говори, этот брак в высшей степени привлекателен. Упустить этот случай, значит, может быть, рисковать счастьем Ольги… И, - добавила Надежда Кирилловна с расстановкой, - нашей пользой. Ведь меня в равной степени заботит и благополучие той семьи, в которую ты меня ввел, и твое в особенности. А что Свияжские от этого брака много выиграют, это ясно. Они сразу породнятся со многими влиятельнейшими домами, и это создаст превосходные связи.
        Она задела чувствительную душевную струнку старика.
        - Это правда, правда, - проговорил он.
        Его запавшие глазки блеснули: в его практичном мозгу уже сложилась, хотя пока и неясная, комбинация тех выгод, которые он может получить благодаря создавшимся прочным связям с Дудышкиными и их родственниками, которые все принадлежали к очень и очень сильным мира сего.
        - Вот уж, что верно, то верно… Да… И какая же ты у меня умница, цыпочка! - воскликнул он, привлекая к себе жену. - Умница-разумница, паинька, красавица! - Лицо его сияло. - Это ты придумала хорошо… Выгода будет… И-и! Как же. Вот только не знаю, как Ольга. Пожалуй, заартачится, - продолжал он уже с серьезным видом. - Не нравится, правда, и мне долговязый князь. Ну да что же делать? Н-да! А что Свияжские вознесутся, и враги их падут, это всеконечно. Пожалуй, стоит эту свадьбу устроить, очень даже. Вот как-то Ольга?
        - Папочка! Ведь мы хотим ее же счастья. Если она по легкомыслию не поймет этого, то надо заставить, - проговорила Надежда Кирилловна, ласкаясь к мужу.
        - На это есть у нас родительская власть. Перечить Ольга не посмеет. А ты, мамочка, наверно знаешь, что князек хочет ее сватать?
        Теперь уже он боялся, чтобы свадьба не расстроилась; счастье дочери было тут, конечно, ни при чем, он боялся за потерю своих выгод от этого брака, Ольга являлась только средством закрепления полезных уз, в его глазах она была не кем-то, а чем-то, не существом, а вещью, которой он мог распорядиться по своему усмотрению.
        - Боже мой, на что же мне даны глаза! - воскликнула Надежда Кирилловна. - Я же вижу, что князь готов хоть завтра просить руки Ольги, но трусит. У молодых людей это часто бывает. Его надобно ободрить, дать возможность надеяться.
        - Ободри, ободри! - согласился муж. - Ты, золотиночка, сумеешь это сделать.
        - Еще бы нет! - гордо усмехнулась Надежда Кирилловна.
        - Конечно. Ах, умница-разумница! А я бы так и проморгал этакого селезня! - пел свою песню Свияжский.
        - Стало быть, отказа князю ни в каком случае не будет? - категорически спросила она.
        - Ни в каком. Помилуй! Прямая польза. Я Кольку преотлично устрою, да и сам…
        - Вот что, - перебила его жена. - Тут этот Назарьев… вертится все. Знаешь, могут быть толки…
        - А ну его к шуту! Не принимать, да и конец.
        - Нет, зачем же обижать его? - торопливо заговорила Надежда Кирилловна, которой удаление из дома Евгения Дмитриевича вовсе не представлялось желательным. - Надобно только возможно больше отдалять его от Ольги.
        - Да разве ты что-нибудь подозреваешь? - опасливо спросил Андрей Григорьевич.
        - Ой, нет! Скорее подозреваю, что она влюблена в Дудышкина. Я же тебе говорила. Но, знаешь, Назарьев пользуется славой сердцееда, так лучше подальше от греха.
        - Совершенно верно. Девчонкам голову вскружить недолго.
        - Так если ты позволишь, я приму некоторые меры…
        - Отлично! Делай как знаешь. Я на тебя во всем полагаюсь, мамочка. Что за прелесть ты у меня, цыпа! - И Свияжский поцеловал жену в разгоревшуюся щеку.
        Все, что надо, было сделано, и сидеть со стариком для Надежды Кирилловны более не представляло удовольствия.
        - Ну, папка, я пойду, - проговорила она вставая. - И тебе мешать не стану, да и у меня дело есть.
        - Посиди, милашка, - просительно сказал старик, притягивая ее за руку.
        - Нет, в самом деле надо, - промолвила она, мягко высвобождаясь. - Я очень рада, что с этим покончено. Воображаю, как будет рад князь! Да, верно, и Ольга. Я ему только намекну, а уж остальное - твое дело.
        Надежда Кирилловна слегка прикоснулась губами к щеке мужа и выскользнула из кабинета.
        Свияжский, оставшись один, принялся было снова за счет, но работа не клеилась. Он встал, прошелся по кабинету и, остановившись перед висевшим на стене большим, хорошо исполненным портретом своей второй жены, с довольным видом потер руки и прошептал:
        - Порадовала, золотиночка. Что за голова! Породнимся с Дудышкиными, так, ах, что за делишки станем обламывать.
        Он даже облизнулся, предвкушая удовольствие.
        XIV
        Поступив в полк, Александр Васильевич хотел нанять себе помещение и съехать от Лавишева, но Петр Семенович настойчиво запротестовал:
        - Живите у меня, пожалуйста, живите! Вам ведь не стеснительно?
        - Нет, конечно, но я боюсь вас стеснить.
        - Вот пустяки! Напротив: по крайней мере, теперь дом стал похож на жилой, а раньше был словно пустой гроб. Право, вы мне сделаете большое удовольствие, если останетесь.
        Пришлось Кисельникову покориться, что он сделал не без удовольствия. Но больше всего был доволен этим старый Михайлыч.
        - И отлично, что остался: береги батюшкины денежки, - сказал скуповатый старик.
        Время Александр Васильевич проводил довольно однообразно, избегая всяких Иберкампфов и тому подобных. Ни разгул, ни светская жизнь с ее напыщенной изломанностью не привлекали его. Служба в гвардии, где зачастую сержанты, то есть унтер-офицеры из дворян, являлись на ученье - и то, если была охота, - в сопровождении лакеев, несших их тесак и ружье, была нетрудной; однако как рядовым, так и сержантом, и офицером Кисельников ревностно отдавался военным занятиям, за что товарищи-однополчане на него несколько косились, а начальство, хотя якобы и одобряло усердие юноши, в душе было не особенно довольно, так как своим рвением молодой офицер заставлял и начальников шевелиться, а они к этому не привыкли.
        Большим развлечением для юноши служил театр, к которому он пристрастился, и если в «С.-Петербургских ведомостях» появлялось объявление, что «В большом театре, что у Летнего дома, представляема будет сумароковская трагедия „Синав и Трувор“», мольеровский «Тартюф» или иная, более или менее заслуживающая внимания пьеса скудного репертуара того времени, то юный прапор непременно был в числе зрителей.
        Но в общем - не по сердцу было Кисельникову житье в Петербурге, и его мысли витали в далекой родной стороне, около родимого гнезда, с утопавшей в зелени садов усадьбой, с гладью раздольных лугов.
        У него, как у гвардейского офицера, завелось много знакомств; он бывал на блестящих балах, повидал много хорошеньких женщин, начиная от красавиц, светских львиц, и кончая простушкой Машей Прохоровой, но его сердце оставалось спокойным, и образы этих женщин, иногда обворожительных, заслонялись милым его душе обликом соседки Полиньки. И часто, очень часто среди ночной тиши воскресала перед ним сцена последнего свидания с милой.
        Было ясное весеннее утро; солнце еще не встало, только ярко-золотая полоска зари зажглась на востоке. Полинька, накануне приехавшая с отцом в усадьбу Кисельниковых для проводов Александра Васильевича, стояла с ним у пруда, гладкого, как зеркало, полуприкрытого ветвями низко нависших деревьев. «Ты знаешь, знаешь, - с дрожью шептала она, - ежели ты не вернешься, забудешь меня, то я вот в этот пруд». Слезы, как росинки, сверкали на длинных ресницах, и мучительно-страдальческим был взгляд ее васильковых глаз. Он целовал ее дрожащие ручки и лепетал, глотая слезы: «Тебя забыть?! Тебя?».
        Каждый раз, когда он вспоминал ту сцену, ему хотелось бросить все: Петербург, службу, мысль о карьере - и лететь, стремглав лететь в тихий уголок, где, изнывая, ждет его царь-девица, его любимая и любящая. И как тогда, при свидании, слезы сжимали горло.
        Давала силы только надежда на светлое будущее. Ни для него, ни для Поли не было тайной, что старики отцы давно порешили породниться и что свадьба Александра Васильевича с Полинькой - только вопрос времени: старики решили подождать «пока Сашка в люди выйдет», то есть послужит, получит один-другой чин, что для той эпохи было крайне важно: человек, не имевший чина, был чуть ли не изгоем, отверженным, презираемым недорослем[127].
        Будущее казалось светлым, но тем тягостнее было настоящее; до тех пор, пока юный Кисельников по вольности дворянства мог выйти в отставку, нужно было порядочно послужить, «чтобы служба смеха достойной по краткости оной не показалась», как недавно писал ему отец.
        Почти регулярно, два раза в неделю, исключительно по вечерам, к Александру Васильевичу приходили Назарьев и Николай Свияжский, с которым Кисельников очень подружился и был на «ты». Иногда эту маленькую компанию посещал и Лавишев. Александр Васильевич очень любил эти тихие беседы за стаканом чая или легкого вина, при трепетном свете одинокой свечи. Приятели вместе читали оды Ломоносова, трагедии Сумарокова, иногда пробегали полузабытый журнал «Трудолюбивая пчела» или мюллеровские «Ежемесячные сочинения». Когда бывал Лавишев, он вносил в маленькое собрание свой юмор и веселость, а по временам, когда на него нападал серьезный стих, став в позу, декламировал Корнеля и Расина с таким пафосом и таким изящным выговором, что ему мог позавидовать любой парижанин. Пускался, порой, в декламацию и Александр Васильевич, причем предпочитал ученому стихотворству Ломоносова сатирические стихотворения Сумарокова, вроде «Пьяный и судьбина»:
        Мурон, напившись пьян, воды пошел искать;
        В желудке вздумал он огонь позаплескать:
        Прибег к колодезю, но так он утомился,
        Что у колодезя невольно повалился
        И, жажду позабыв, пустился в сладкий сон…
        Започивал тут он.
        Не вздумал он того, что лег он тут некстати:
        Раскинулся, храпит, как будто на кровати,
        И уж спустился он в колодезь головой.
        Судьбина пьяного, шел мимо, разбудила
        И говорила:
        Поди, мой друг, отсель опочивать домой!
        Спроси, где ты живешь: твой двор тебе укажут,
        Как ты утонешь, я - тому причина, скажут.
        Учителем Кисельникова в декламации был Петр Семенович, и, надо сказать, очень строгим, допекавшим своего ученика беспощадными насмешками. Кисельников отшучивался, как умел, и мир не нарушался.
        Эти маленькие беседы оказывали громадное влияние на духовное развитие Александра Васильевича. Он сам сознавал, что стал совсем другим человеком, чем был до приезда в столицу: его кругозор расширился, он стал сознательнее и вдумчивее относиться к явлениям окружающей жизни, и многие из них стали видеться ему в ином свете.
        Эти собрания бывали только по вечерам, так как днем все были заняты кто службой, кто делами; поэтому Александр Васильевич немало удивился, когда однажды, в зимний день, возвратившись с полкового ученья, застал у себя Назарьева. Капитан показался ему озабоченным и немного смущенным.
        Михайлыч, исправлявший у Кисельникова должности и эконома, и лакея, и дядьки, накрыл на стол, и Александр Васильевич, усталый, продрогший и голодный, пригласив гостя разделить трапезу, стал с наслаждением уписывать похлебку и разваренное мясо, сдабривая все куском ароматного хлеба. Евгений Дмитриевич ел вяло, и, конечно, в этом играла роль не скудость обеда, так как армеец был неприхотлив и питаться ему в былое время приходилось зачастую одними солдатскими сухарями с водою или, в лучшем случае, с квасом.
        Беседа шла вяло. Видимо, какая-то мысль занимала Назарьева, и он собирался с духом что-то сказать Кисельникову. Тот подметил это, но пускаться в расспросы считал неудобным и ждал, пока Евгений Дмитриевич сам поведает ему цель своего посещения.
        Только когда приятели, закурив трубки с длиннейшими чубуками, расположились, блаженствуя, на мягком диване, Назарьев заговорил, зачем он пришел.
        - У меня к тебе просьба, Александр Васильевич, - сказал он.
        - Просьба?
        - Да, и даже очень большая. Можешь дать мне честное слово, что никому-никому не скажешь о ней, все равно, исполнишь ли ты ее или нет?
        - Даю слово.
        - Верю. Спасибо! Голубчик, ведь ты у Свияжских бываешь довольно часто?
        - Да. А что?
        - Ну так вот. Я тебе дам записочку, а ты… Ты, будь друг, передай ее Ольге Андреевне! - сказал Назарьев не без смущения. - Но так, чтобы никто не заметил, - добавил он торопливо.
        Кисельников посмотрел на него с недоумением и медленно ответил:
        - Хорошо… Отчего же. Но ведь и ты сам к ним ходишь.
        - Хожу, - с мрачным видом промолвил капитан, - но с некоторых пор либо Ольгу ко мне вовсе не выпускают, либо при ней всегда Надежда Кирилловна или - того хуже - князь Дудышкин. Он там, кажется, и днюет и ночует.
        - Да, это верно, Дудышкин постоянно у них толчется.
        - Скажу тебе прямо, - с нервной дрожью в голосе продолжал Назарьев. - Я страстно, до безумия люблю Ольгу, она меня тоже любит, а теперь мы разлучены. Мы не можем перекинуться и парой слов. Когда я вижу Ольгу, мне хочется броситься к ней, обнять, зацеловать, но приходится сдерживаться и казаться спокойным, когда в душе бушует буря. Если бы ты знал, какая это мука! Я вижу, что и она, моя птичка, страдает. В ее взгляде я подмечал такую тоску, что у меня сердце рвалось. Прежде мы виделись с ней свободно; теперь не знаю, что произошло; может быть, заподозрили. Вот я и надумал передать ей письмо через тебя. Если сможет, пусть ответит. Я верю, Саша, в твое честное слово: ты никому не выдашь. О нашей любви с Олечкой никто не знает, даже ее брат, хоть я с ним большой приятель. Ты когда пойдешь к Свияжским?
        Александр Васильевич был тронут этой исповедью и доверием, оказанным ему Евгением Дмитриевичем.
        - У меня время не занято. Если хочешь, схожу хоть сейчас, - проговорил он.
        Назарьев так за него и ухватился.
        - Голубчик! Вот разодолжишь! Иди, иди! А я здесь подожду. Ай, славно! И князя теперь, верно, нет, он, кажется, попозже приходит. И день у Свияжских не приемный, но тебя-то примут, конечно. Улучи минутку и отдай письмецо. Пусть бы ответила. Вот буду ждать-то! Одевайся, родимый, скорее!
        - Быть по сему! - с улыбкой промолвил Александр Васильевич и пошел переодеваться.
        У Свияжских гостей никого не было. Занимать разговорами такого своего человека, каким был в их доме Кисельников, Надежда Кирилловна находила излишним; она поздоровалась с ним и предоставила его самому себе и вниманию Ольги.
        Оставшись наедине с Ольгой Андреевной, Кисельников внимательно посмотрел на нее. Назарьев был прав: девушка сильно изменилась, похудела и казалась опечаленной.
        - Ольга Андреевна! - шепнул он ей. - У меня есть кое-что вам передать. - А когда она взглянула на него с недоумением, он положил ей в руку письмо и сказал только: - От Назарьева.
        Ольга ярко вспыхнула, вздрогнула и дрожащими пальцами, комкая, быстро спрятала записку.
        - Я сейчас, - пробормотала она, кинув на Кисельникова благодарный взгляд, и чуть не бегом удалилась из комнаты.
        Оставшись один, Александр Васильевич, уже давно переставший быть наивным и простодушным провинциалом и хорошо познакомившийся с людской расчетливостью, невольно тяжело вздохнул: ничего хорошего не ожидал он от этой любви бедного армейского капитана и знатной, богатой девушки, фрейлины императрицы.
        Ольга Андреевна отсутствовала довольно долго. Запершись у себя в спальне, она с трепетом развернула письмо.
        «Родная, голубка моя! Что это с нами делают? Если бы ты знала, как я мучаюсь, когда вижу тебя и не могу обменяться ни единым задушевным словечком. Ангел мой! Что случилось? За тобой следят? Узнали про нашу любовь? Если так, отчего просто не откажут мне от дома, а продолжают принимать, и очень любезно, в особенности Надежда Кирилловна? Она вообще стала какая-то особенная. Почему обрушилось на нас такое несчастье? Я теряю голову, родная. И днем и ночью мои думы носятся около тебя. Что будет? Неужели конец нашему счастью, нашей любви? Лучше тогда смерть! Когда я думаю о тебе, во мне пробуждается такая сила, что я, кажется, вырвал бы тебя из когтей самого сатаны. Милая! Я верю, что ты все та же: не охладела, не разлюбила? Ведь да? Если можешь, набросай мне пару слов в ответ. Я поцелую строки, которые напишет твоя ручка, и мне станет легче. Ах, родная, родная! Чем все это кончится? Но не будем падать духом: Бог милостив. Целую тебя тысячу тысяч раз. Твой до гроба Евгений».
        Таково было письмо Назарьева.
        В ответ Ольга набросала нетвердой рукой на клочке бумаги:
        «Бесценный мой, дорогой Женюша! Я страшно, страшно мучаюсь. Право, не могу найти себе места от тоски. У нас творится что-то дивное. Мачеха меня ни на шаг не отпускает, когда ты приходишь, а иногда под каким-нибудь предлогом велит и вовсе не выходить к тебе. Каждый день бывает Дудышкин. К нему, наоборот, мачеха меня сама посылает, хотя я его терпеть не могу. Он мне приносит цветы и конфеты и как-то особенно посматривает. Часто он подолгу беседует с мачехой. Отец с ним тоже чересчур любезен. Я боюсь (ах, как подумаю, так в дрожь кидает!), не хочет ли князь сватать меня? Вот ужас! Папа и маман согласятся… Боже мой! Боже мой! Но верь, милый, что я никогда, не соглашусь, никогда! Пусть меня бьют, пусть режут, огнем жгут, а женой Дудышкина я не стану. Правду сказать, я со дня на день жду его сватовства и приготовилась к отпору. Ты не поверишь, как мне больно при мысли, что ты мучаешься. Больнее, чем за себя… Бедный мой, бедный, золотой мой, ненаглядный! Неужели уж Бог совсем отступился от нас? Ты пишешь, что надо на Него надеяться. Да! Будем надеяться. Верь также, Женечка, что твоя Ольга тебя любит всем
сердцем, всею душою и будет любить до самой смерти. Прощай, мой желанный. Так бы и полетела к тебе на крыльях, обняла бы, да так и не выпустила бы вовек. Не изведись, жалей себя. Целую, целую… Твоя Ольга».
        Когда Ольга Андреевна вернулась к ожидавшему ее Кисельникову, вид у нее был взволнованный; глаза были заплаканы, но блестели, и выражение лица стало более светлым. Стараясь избегать взгляда молодого человека, она, смущаясь и краснея, пролепетала:
        - Вы наш друг, не правда ли? Вы ведь хороший… Я знаю… Я так благодарна вам!..
        Кисельникову стало жаль девушку.
        - Ольга Андреевна! - сказал он задушевным голосом. - Да, я ваш друг, искреннейший друг. Если я могу чем-нибудь услужить, я всегда готов. Я знаю все, и, поверьте, мне от души жаль и вас, и Евгения. Быть может, еще все и устроится. Не падайте духом!
        - Благодарю… Мне так тяжело!.. Мне так нужны дружба, теплое слово. Ведь я одна, совсем одна. Даже Николай не знает, - прошептала Ольга со слезами на глазах.
        В смежной комнате послышались шаги Надежды Кирилловны.
        - Возьмите… Отдайте, - торопливо сказала молодая девушка, подавая письмо.
        Оно быстро исчезло в кармане Кисельникова, и старшая Свияжская застала молодых людей оживленно беседующими.
        XV
        Роковой день, которого с таким трепетом ожидала Ольга Андреевна, не замедлил настать. Ее мачеха вела переговоры с Дудышкиным очень тонко, но достаточно прозрачно для него, и князь с каждым днем все больше и больше убеждался, что если он посватается за юную Свияжскую, то ему не откажут. И вот однажды он решился поставить вопрос ребром.
        - Вы так дружески расположены ко мне, любезнейшая Надежда Кирилловна, - сказал он при подходящем случае, - что мне хочется попросить у вас чисто дружеского совета и, так сказать, открыть, что таится здесь от посторонних взоров. - Князь театрально хлопнул себя по груди.
        Свияжская, едва сдержав улыбку - настолько смешон был князь в своей напыщенности, - приветливо ответила:
        - Если мой совет может принести вам пользу, то, конечно, я готова…
        - Очень благодарен и рад. Ваш совет принесет громадную пользу… Я задумал сделать важный шаг в жизни. Надежда Кирилловна! Любезнейшая! Я отверзаю перед вами сокровеннейшую тайну своей души: я страстно, страстно люблю Ольгу Андреевну, и моя мечта назвать ее княгиней Дудышкиной. Я терзаюсь, мучаюсь… Право, я даже похудел в последнее время, до того извожусь… Вы улыбаетесь? Не верите в мои страдания?
        - Нет, отчего же? Я вполне верю, - поспешно успокоила его Свияжская. - Но не могу понять, при чем тут я?
        - Видите ли… Я давно попросил бы руки Ольги Андреевны и, может быть, уже был бы счастливейшим из смертных, но не сделал этого, так как боюсь получить отказ. Это было бы ужасно! Так вот я и хотел спросить вас, так, дружеским образом, могу ли я отважиться на это сватовство?
        - Да! Я думаю, можете, - серьезно смотря на князя, медленно ответила Надежда Кирилловна.
        - Да? - воскликнул князь, с сияющим видом вскочив со стула. - Стало быть, я могу надеяться? Стало быть, могу признаться Ольге Андреевне?
        - Будьте хладнокровнее, князь, и сядьте! Видите ли, что: я ведь, собственно, в этом деле - сторона, я мачеха, а не родная мать, и решение судьбы Ольги не зависит от меня. Признаваться Ольге я бы вам не посоветовала…
        - Но как же?
        - Дело в том, что, в сущности, если бы даже она и охотно приняла ваше предложение, все зависит от согласия на этот брак Андрея Григорьевича. Право, вопрос в том, нравитесь ли вы Ольге или нет, значит здесь менее всего: будет так, как решит ее отец. Я вам и советую поговорить с ним, а я, со своей стороны, обещаю вам поддержку, так как лично сочувствую этому браку.
        Дудышкин совсем расцвел. Он, как и все, знал, какое влияние имеет Свияжская на мужа, и теперь считал успех сватовства почти обеспеченным.
        - Ах, как я счастлив, как счастлив! Благодарю вас, благодарю! - бормотал он, кидаясь целовать руки Надежды Кирилловны.
        - Да вы погодите радоваться, сперва поговорите с Андреем Григорьевичем.
        - На днях, на днях поговорю… Как я рад! Моя жизнь как бы озарится новым светом, я стану счастливейшим из смертных! - И князь стал продолжать в том же напыщенном роде.
        Надежда Кирилловна рассеянно слушала его, по-видимому, весьма усердно углубившись в размышления.
        Через несколько дней после этого разговора князь Дудышкин явился к Свияжским в полной парадной форме, прилизанный, нарумяненный, напомаженный и просил доложить о себе Андрею Григорьевичу. Он был тотчас же принят. Несколько времени спустя в кабинет мужа прошла и Надежда Кирилловна.
        Ольга Андреевна заметила торжественный вид князя, видела, как он прошел в кабинет отца, и ее сердце захолонуло.
        «Неужели уже?.. Так скоро… Боже! Если так, пошли силы!» - подумала она бледнея, а затем прошла в свою комнату, упала на колени и стала горячо молиться.
        После молитвы она почувствовала себя окрепшею духом и стала ждать, не позовут ли. Прошел час. Однако ее не звали. Она стала уже успокаиваться, думая, что ошиблась в своем предположении, когда вошла камеристка и доложила:
        - Батюшка вас изволят просить к себе.
        Ольга пошла к отцовскому кабинету трепещущая, бледная, но полная решимости.
        Когда она пришла к отцу, князя уже не было. Он ушел за несколько минут перед этим чрезвычайно довольный, сияющий: его предложение было принято; с Ольгой должен был переговорить сам Андрей Григорьевич.
        Отец встретил ее ласковой улыбкой.
        - Садись-ка, дочурка; надо нам с тобою потолковать, - сказал он, указывая на кресло.
        Надежда Кирилловна с веселым и многозначительным видом кивала ей головой. В ее глазах сверкали искорки. Ольга села в напряженном ожидании.
        - Вот что, милочка, - заговорил отец. - Ты знаешь, что счастье твое и Николая мне дороже своего, и я неустанно забочусь о том, чтобы сделать вас счастливыми. С Николаем еще много дела, надо на дорогу его вывести. А пока черед за тобою. Ты уже девушка в возрасте, пока тебя и пристраивать. Женихов много, слов нет, да все щелкоперы, ветрогоны, либо гольтепа, вроде вот этой армейщины Назарьева. Кстати, - вдруг обратился Свияжский к жене, - чего он к нам так повадился? Совсем лишнее знакомство.
        При этом нелестном отзыве о Назарьеве Ольга покраснела до корней волос. На выручку ей явилась мачеха.
        - Что же? Отчего ему не бывать у нас? - ответила она суховато. - Он человек из общества, хоть и армеец. Само собой, он был бы очень незавидным женихом, так как беден, не родовит, но это очень милый молодой человек.
        Слова мачехи болезненно отдавались в сердце падчерицы, в то же время и старик не ожидал такой отповеди от жены и опешил.
        - Да, оно конечно… Я же ничего… Пусть ходит, я только вообще, - пробормотал он, а потом принял прежний торжественный тон: - Так я говорю, женихов много, но все же выбор невелик. Брак, это - перелом жизни, здесь очертя голову нельзя поступать.
        - Я вовсе не хочу замуж, - чуть проронила дочь.
        - Все девушки так говорят! Знаем мы вашу сестру! Полно, полно! - хихикнул Андрей Григорьевич и продолжал: - Памятуя свои отеческие обязанности и всегда зная, что придется перед Всевышним давать ответ, сотворил ли благое для своих детей, я неустанно стремлюсь найти человека, который мог бы создать истинно счастливое замужество моей дочери. И такого человека я нашел. А так как этот препорядочный и благородный господин посватался за тебя, Ольга, то я дал ему свое согласие и готов благословить ваш союз родительским, навеки нерушимым благословением.
        Свияжский помолчал. Ольга сидела безмолвная, бледная как полотно. Надежда Кирилловна улыбалась.
        Видя это, Андрей Григорьевич счел долгом пояснить свои слова:
        - У меня просил твоей руки князь Семен Семенович Дудышкин, и я принял предложение.
        Молодая девушка поднялась с кресла. Ее глаза были сухи и лихорадочно блестели.
        - Я не люблю князя, - сказала она каким-то не свойственным ей, металлическим голосом.
        - А разве я тебя об этом спрашивал? - насмешливо улыбаясь, спросил отец.
        - Я не люблю князя, а потому… замуж за него ни за что не пойду! Ни за что! - вырвалось у Ольги истерическим воплем.
        - Вот как? - прошептал старик, и его тонкие губы побелели. - Вот как? - повторил он. - Ну, это мы увидим, как-то ты не пойдешь.
        - Батюшка! - вдруг кинулась Ольга перед отцом на колени. - Не делайте меня несчастной, не невольте. Я не люблю князя. Он мне противен, гадок…
        Но сердце Андрея Григорьевича было далеко не из чувствительных.
        - Встань, глупая, - проговорил он, холодно глядя на дочь. - Тебе бы радоваться надо. Прекрасная партия. Всякая другая на твоем месте…
        - Ну и пусть всякая другая, - прервала молодая девушка, вставая. - А я не пойду! Хоть режьте!..
        Ее голос звучал твердо, суровая складочка прорезалась между бровей.
        - Олечка! Ведь папа заботится только о твоем счастье, - с притворной нежностью сказала мачеха.
        - Не надо мне такого счастья. Замуж за Дудышкина? О! Да никогда, никогда!
        - Против моей отцовской воли не посмеешь идти, - сурово проговорил старик. - Не послушаешься добром, так можно ведь и покруче с тобой.
        - Делайте что хотите. Я брошусь в ноги государыне, буду молить о заступничестве. Я князю прямо в лицо скажу, что ненавижу его.
        - Ладно, ладно, - остановил ее отец. - Можешь говорить что хочешь, а все-таки этой свадьбе быть. Ну, прочь с глаз, непокорная дочь! - крикнул он, вскочив и топнув ногой. - Да глупости свои брось, а не то! - И он погрозил ей кулаком. - А не то я на тебя власть найду. Убирайся!
        Ольга, шатаясь, вышла, прошла в свою комнату, упала на постель лицом в подушку и беззвучно зарыдала. Впервые жизнь показалась ей чем-то невыносимо тягостным, ужасным по своей беспощадности, и она чувствовала себя бессильной, беззащитной перед грозою, разразившеюся над ней.
        Чуть слышно до нее донеслись звуки голосов из гостиной. Ольга прислушалась и узнала голос Кисельникова. Она пересилила себя, вымыла лицо, чтобы скрыть следы слез, и вышла в гостиную, предварительно набросав следующую записку:
        «Родной мой! Князь просил руки. Отец меня принуждает. Я сказала, что ни за что не выйду за князя. Молись, чтобы Господь дал силы вынести испытание. Помни одно, сердце, свет мой: женой Дудышкина я не буду. Любимый мой! Целую несчетно. Твоя Ольга».
        Александр Васильевич, взглянув на молодую девушку, понял, что случилось что-то неприятное, но не подал виду, так как в гостиной сидела Надежда Кирилловна. Его немало удивило то обстоятельство, что мачеха, в противоположность падчерице, была чрезвычайно весела.
        Ольга Андреевна спокойно поздоровалась с Кисельниковым, постаралась принять участие в разговоре и даже настолько овладела собой, что предложила гостю сыграть в меледу[128], а когда он согласился, она якобы с интересом снимала и надевала колечки на дужку: только легкое дрожание пальцев выдавало ее волнение.
        Надежда Кирилловна посидела еще некоторое время, а потом, вероятно, соскучившись, удалилась, предоставив падчерице занимать гостя.
        Этого только и ждали Кисельников и Ольга. Меледа была тотчас же забыта.
        - Что с вами, Ольга Андреевна, вы чем-то расстроены? - тихо спросил Александр Васильевич.
        - У меня ужасное горе, - дрогнувшим голосом ответила она. - Меня… меня… Ах! Вы не можете себе представить!.. Хотят выдать замуж за Дудышкина.
        - За этого негодяя?! Но ведь у вас есть своя воля.
        - Да. И я наотрез сказала отцу, что не пойду за князя. Но отец настаивает и мачеха тоже. Вы знаете, за кого я пошла бы охотно; так скажите ему, что я лучше умру, чем уступлю. Пусть он не Сомневается во мне и не боится. Передайте, мой милый друг, хороший Александр Васильевич, ему это письмо. Теперь, я думаю, мачеха будет еще зорче прежнего следить за мной. Но, что бы ни было, скажите ему, что я и сердцем и душою всегда с ним, что нас никто и ничто не может разлучить.
        - Хорошо. Все скажу. Будьте спокойны!
        Кто-то шел. Меледа опять была пущена в ход.
        Вечером пришел князь Дудышкин, расфранченный еще более, чем утром. Он принес огромный букет белых роз. При его появлении Ольга Андреевна хотела удалиться, но не успела. Он фертом подлетел к ней.
        - Божественная! Ваш папаша наверно уже передал вам… Позвольте вручить эти розы; они прекрасны, но вы… - залопотал он и вдруг осекся.
        Девушка посмотрела на него презрительным, сверкающим взглядом и с сердцем швырнула букет на пол.
        - Вы мне противны, ненавистны. Отстаньте от меня ради Бога! - гневно крикнула она, и, прежде чем князь успел опомниться, ее уже не было в комнате.
        - Что же это такое? - растерянно забормотал Семен Семенович. - Что же это? Я, право… Я не знаю… Значит, мадемуазель Ольга…
        Надежда Кирилловна, бывшая свидетельницей этой сцены, не на шутку встревожилась тем, что из-за выходки падчерицы может рухнуть все дело.
        - Успокойтесь, князь, - сказала она. - Это - простой девичий каприз, вспышка. Это со многими бывает перед замужеством. Да девушек нельзя и обвинять: такой важный шаг…
        - Да, да, но… Я все же должен поговорить с Андреем Григорьевичем. Как же так, помилуйте. Это что-то, знаете, непонятное…
        Князь путался и сам не знал, что говорить.
        Свияжский к поступку дочери отнесся еще более хладнокровно, чем жена, но в действительности лишь внешне был спокоен, а в душе злился на Ольгу.
        - Глупые девчонкины шалости, - сказал он князю. - Ненавидит! Помилуйте! Да понимает ли еще она, что значит ненавидеть? Да и, наконец, вы ее любите?
        - Всем сердцем, готов душу…
        - Ну да, да; так чего же вам тревожиться, любит она вас или нет?
        Князь от такого силлогизма просто обалдел.
        - То есть как же? - пробормотал он.
        - Вы ее любите, я выдаю ее за вас, вы будете ее мужем… Одним словом, ваше желание будет удовлетворено. Вы будете счастливы: предмет вашей любви будет принадлежать вам. Чего же больше? Да и вообще успокойтесь: мы обломаем Ольгу… Хе-хе-хе!.. Именно обломаем! - И старик рассмеялся своим скверненьким смешком.
        Князь внял его доводам и повеселел. Он решил:
        «В самом деле, черт с нею! Пусть не любит. Станет женой - в бараний рог скручу. Главное - жениться да словить денежку.
        Ну и с нею позабавлюсь.
        А хороша она, бесенок этакий!»
        XVI
        В середине ноября семью Прохоровых постигло большое несчастье: хозяин Маркиан, где-то простудившись, схватил жестокую горячку; несколько недель он находился между жизнью и смертью, но наконец крепкая природа старика взяла свое, и он стал медленно поправляться.
        Однако его болезнь имела тот печальный результат, что дела позументного мастера сильно пошатнулись: он потерял несколько заказчиков, многие заказы не поспели к сроку.
        Приближалось Рождество Христово - время уплаты оброка, а он далеко еще не был собран, и Маркиан Прохоров прикапливал его по крохам. Между тем управляющий князя Дудышкина, крепостным которого состоял мастер, уже несколько раз наведывался и поторапливал, говоря, что барин собирается жениться и теперь подсчитывает свои доходы и расходы.
        - И лют же он при подсчете, я тебе скажу, страсть! - жаловался управляющий, тоже из княжеских крепостных. - За каждый грош лается, а то и в ухо съездит. Ты, Прохорыч, постарайся уж.
        Действительно, князь Семен Семенович, задумав жениться, ревностно принялся приводить в порядок свои дела; последние для стороннего глаза казались блестящими, но, в сущности, были далеко не в завидном положении. Дудышкин имел и состояние, и большие поместья, но первое было сильно расстроено вследствие страсти князя к женщинам и к породистым коням, а вторые, отданные в управление хищным приказчикам, притом при крайне бестолковом и примитивном хозяйстве, не давали и десятой доли того дохода, какой могли бы приносить. Князь жил широко, не отказывал себе ни в чем: один гарем, помещавшийся в задней половине его роскошного дома на Невском, уносил доходы трех деревень. Тем не менее щедрый для себя Семен Семенович был феноменально скуп. Поэтому при сведении счетов его управляющему, Никите Петрову, приходилось далеко не сладко.
        Однажды, проверяя списки оброчных, князь увидел, что, во-первых, многие не уплатили еще оброка, хотя срок уже миновал (в числе их был и Маркиан Прохоров), и, во-вторых, что оброк во многих случаях взимается слишком малый.
        - А вот я соберусь как-нибудь да сам объеду оброчных, которые в Питере, - сказал он Никите. - Полно им жиреть на мои денежки.
        Управляющий подумал, что барин это так сбрехнул. Однако оказалось не то: князь, выбрав погожий день, действительно собрался.
        Прежде всего он решил посетить неаккуратных плательщиков, и Прохорову выпала на долю честь его посещения одному из первых.
        Велики были изумление и испуг старого позументного мастера, когда на пороге его жалкой лавчонки предстал сам барин во всей красе своей долговязой фигуры, сопровождаемый управляющим Никитой Петровым и лакеями. В мастерской и в доме произошел полнейший переполох.
        Увидев низко кланяющегося, обомлевшего Маркиана, князь спросил его:
        - Кажется, ты и есть этот самый Прохоров?
        - Так точно, ваше сиятельство. Вашего сиятельства человек. Прохоров Маркиашка, - пробормотал мастер, готовый провалиться сквозь землю.
        - Дай-ка взгляну, как ты живешь, - сказал Семен Семенович, без церемоний направляясь в жилые комнаты. - А ничего себе, - продолжал он, остановившись среди убогой гостиной. - В деревне-то, наверно, похуже было бы.
        Маркиан стремительно подал ему стул. Князь продолжал:
        - А и неблагодарный же вы народ! Ведь мог бы я тебя в деревне сгноить, а теперь ты живешь себе купцом, и все же благодарности в тебе нет.
        - Помилуйте, ваше сиятельство, мы завсегда, - кланялся Маркиан.
        - То-то «завсегда»! Старания, чтобы барину заслужить, никакого нет. Почему оброка до сих пор не заплатил?
        - Первый год случилось так, ваше сиятельство. Вот как перед Истинным, всегда со всяческим усердием. А на сей раз болезнь приключилась, так из-за нее из-за самой.
        - Знаем. У вас все - либо болезнь, либо то, либо другое. Рады зажилить барскую копейку. Никита! Оброка сколько на него положено?
        - Десять рублей.
        - Десять? По этакому-то житью? Фью-фью! Нет, Маркиашка, ты этак скоро больно разбогатеешь. Никитка, напиши на него оброка пятнадцать рублей.
        - Слушаю.
        - Помилуйте, ваше сиятельство, да откуда мне их взять? - взмолился Прохоров. - И то скребу по грошикам.
        - Ничего, наскребешь; порастряси мошну-то. Да помни, - добавил князь встав, - прямо тебе скажу: ежели через неделю не заплатишь, придется тебе в части розочек отведать. А ежели и потом плохо платить станешь, то с оброка сниму и в деревню отправлю. Так запомни: сроку тебе даю довольно - ровно неделю, - грозно закончил князь и направился было к двери.
        В это время из дверей смежной каморки выставилась прелестная головка Маши, желавшей одним глазком посмотреть на своего барина, которого она до сих пор не видала.
        Семен Семенович заметил ее.
        - Это кто такая? - быстро спросил он.
        - Дочка моя, ваше сиятельство, дочка. Машкой звать.
        - Дочка? Так… - Дудышкин шагнул в комнату и сказал: - Поди-ка сюда, девица, дай на тебя взглянуть.
        Маша робко подошла.
        - Кланяйся, кланяйся барину, дура! - зашипела выплывшая за нею Анна Ермиловна, но на девушку словно столбняк нашел.
        - Те-те-те! Да какая же ты милашечка! - промолвил князь, взяв Машу за подбородок. - Этакая цаца! - Его глаза плотоядно замаслились, и в мозгу мелькнуло сравнение с невестой: обе хороши, и каждая в своем роде, одна другой не помешает. - Никита! - продолжал он, обращаясь к управляющему. - Да что же ты, дурак, не сказал мне, что у Прохорова такая дочь красотка? Молодец, Маркиашка! Этакую паву вырастил! За то не стану набавлять оброк: плати прежний, Бог с тобой. И ты, старуха, не промах. И как это вы сумели такую уродить?
        Маркиан кланялся и натянуто улыбался. В это время из-за двери выглянул Илья. Он был мрачен, и глаза его горели.
        - Нет, бутончик, тебе совершенно не место здесь, - продолжал Дудышкин, обращаясь к Маше. - Что здесь? Пыль, грязь, духота. Тебе надо в пресветлых палатах жить, вот где, И разве тебе такую одежду носить пристало? - Он дотронулся до рукава ее холстинного сарафана. - Надобны шелки да бархаты. Экая пупочка! Нет, тебя надо устроить, надо устроить.
        Маше было неприятно прикосновение к лицу его потных пальцев, отталкивало выражение его масляных глаз.
        «Чего ему от меня? - думала она с неудовольствием. - Ну и барин! Какой он некрасивый!.. Прямо даже, можно сказать, противный».
        В этот момент князь взглянул на Илью Сидорова и спросил:
        - Это кто? Не сын ли? Так не в сестру вышел.
        - Работник, подмастерье, - пояснил Прохоров.
        - Я человек вольный, и до господ мне дела нет. Сам я себе господин, - проворчал Сидоров и скрылся за дверью.
        - Однако он у тебя грубиян! Зазнаваться нынче стали подлые люди. Хорошая у тебя дочка, Маркиан! Устроим, устроим. Как можно ей тут зря пропадать? Прощай, красоточка! Припасай десять рублей оброку, старик… Дочку-то звать Машенькой?
        - Машкой, ваше сиятельство.
        - Цветочек она у тебя. Храни ее от парней; знаешь, народ озорной, вот вроде того грубияна. Ну я пошел. - И князь со своей свитой удалился, провожаемый низкими поклонами Прохорова и его жены и презрительным взглядом Маши.
        После себя Дудышкин оставил впечатление какого-то сумбура и чего-то очень неприятного, тяжелого.
        - Слава Богу, что хоть прежний оброк оставил. Экий Ирод, прости Господи! - сказал Маркиан после его ухода, а затем посмотрел на Машу, тяжело вздохнул, и по его лицу пробежала тень.
        Остаток дня мастер ходил сумрачный; Анна Ермиловна тоже часто хмурилась и словно жалостливо поглядывала на дочь, а Илья, ворча, честил князя как только мог.
        - Не пришла бы к нам еще беда, сдается мне, - ложась вечером спать, сказал жене Маркиан.
        - Ой, чуется что-то и мне, Маркиашка, чуется, - ответила она. - Так глазищи на нее и выпялил, окаянный.
        - Отведи Бог напасть! - воскликнул Прохоров и улегся, но, против обыкновения, не захрапел, а долго еще вздыхал и ворочался на постели.
        Несколько следующих дней не принесли ничего нового, если не считать посещения Прохорова знакомым мещанином, горько жаловавшимся на судьбу.
        - Один у меня сын, вся на него надежда, - сетовал он. - А теперь объявлен рекрутский набор и ему хотят лоб забрить. Ищу который день охотника за него, не могу найти. Что ты хочешь! А время не ждет. Четыреста рублей дал бы кровных, если бы охотник нашелся. Поил бы, кормил бы, на прогул, сколько хочешь… Нет ли у тебя подходящего паренька?
        - Где же? Кому воля не дорога? - ответил Маркиан, дуя в блюдце с чаем, а потом шутливо крикнул подмастерьям: - Ребята! Вот добрый человек ищет охотника в солдаты продаться… Четыреста рублей сулит. Кто хочет?
        Те усмехнулись.
        - И тысячи мало за свободушку.
        - Солдатская-то лямка, ой-ой, тугонька. Не скоро тебе доведется найти охотника, - вставил свое слово Илья.
        Побывал также у Прохоровых и Кисельников. Узнав о посещении Дудышкина, о чем не замедлили поведать ему все наперебой, он удивился.
        - Так вы дудышкинские? Я не знал. Знаком с князем. Ну неважный же вам выпал барин: скверный человек.
        Маша смотрела на него и думала:
        «Ведь вот тоже барин… Небось, и у него свои крепостные есть, а совсем не то, что наш. Сидит попросту с нами, с подлыми людишками, беседует. И ведь тоже гвардии офицер. Вот если бы он меня так, как тот, за подбородок взял, я бы и не поморщилась. Какое! Сладко бы так было!» - И ее грудь вздымалась нервно, глаза поблескивали.
        Но Андрей Григорьевич был сыном своего времени: даже и красавица, и умница, и грамотейка, но крестьянка, была в его глазах все же существом, стоящим неизмеримо ниже его, столбового дворянина Он мог говорить с Прохоровыми, быть простым с ними и вежливым, мог иногда залюбоваться красивым личиком Маши и подумать: «Какая она пригожая!» - но не только полюбить, а даже только слегка влюбиться в нее не мог именно из-за своего взгляда на нее, как на нечто низшее, как на предмет или среднее между животным и настоящим человеком, то есть дворянином.
        Ровно через неделю, согласно барскому приказу, приехал управляющий.
        - Наскреб оброчек я, Никита Иванович, - радостно встретил его Прохоров. - Вот они, денежки: десять рубликов чистоганчиком. На-ка, получай! А ты, мать, тащи пирог гостя дорогого угощать.
        Никита Иванович и деньги спрятал за пазуху, и пирога изрядно отведал, и водочки хлебнул знатно, а все медлил с уходом. Говорил он вяло и все вздыхал да вытирал старым барским фуляром потный лоб. Маркиан начал вопросительно переглядываться с женой.
        - Вот что, Маркиан Прохорович, - вдруг заговорил гость. - Оброк я с тебя получил как следует, и барину его предоставлю честь-честью… Все, значит, так… А есть у меня еще одно барское поручение.
        - Ну, ну? - заторопил мастер, начиная волноваться. - Что такое?
        - Да, видишь ли, тут о Машеньке дело идет. Скажу прямо: приказывает тебе барин прислать ее к нему в дом для… услуг.
        Маркиан вскипел. Он вскочил и, весь побагровев, отшвырнул от себя стул.
        - Знаем, для каких услуг, знаем! - закричал он. - И чтобы я свою единственную дочь?! Да никогда в жизни!
        - Боже Ты мой, Господи! - зарыдала Анна Ермиловна.
        Маша тоже заволновалась и воскликнула:
        - К барину в дом, к этому ироду? Лучше в прорубь.
        Илья прислушивался, сидя в кругу рабочих, и бледнел. Никита посмотрел на Прохоровых и продолжил своим обычным медлительным тоном:
        - Я уж ему - ей-Богу, не лгу - и то и се. «Одна, - говорю, - она у них работница, лучше оставить бы ее». Куда! Ногами затопал, зубами заскрежетал. «Молчать, - крикнул, - рабская душа! Знаю, что делаю. Она, - говорит, - моя крепостная девка, хочу я ее для услуг в дом взять, и никто этому воспрепятствовать не может, даже сама царица, потому на это закон есть. Она - раба, я - господин ее». Мне только и осталось одно: «Слушаюсь, ваше сиятельство!». Наказывал он также тебе, чтобы ты прислал дочь не позже как через два дня, а потом говорит: «А если он заартачится, так скажи, что я его выпорю, а дочку его велю квартальному привести и ее тоже экзекуции подвергну: потому, знай своего господина». Так вот какие дела, Маркиан Прохорович.
        Старик, разгорячившийся было, тяжело опустился на стул.
        - Что же нам делать-то? - прошептал он.
        - Батя! Матушка! Спасите меня, не отдавайте этому злодею! - плача воскликнула Маша, обнимая то отца, то мать.
        - Многого тут не сделаешь, - промолвил Никита Иванович, повеселевший после того, как сбросил бремя тягостного поручения. - А, верней, просто даже и ничего. Пожалуй, лучше добром. Пусть Маша пойдет; авось ангел-хранитель ее защитит.
        - Как можно, как можно! - опять заволновался старик.
        - Так ведь хуже будет, если ее потащут будочники, а тебя в части драть станут. Слов нет, есть еще одно средство: выкупить ее на волю. Но, кто знает, отпустил ли бы ее князь, если бы и деньги у тебя были. А ведь их нет?
        - Какие у меня деньги! - печально ответил несчастный отец.
        - Да!.. Ну, спасибо за угощенье, и я пошел. Так думайте: через два дня.
        - Погоди, Никита Иванович, и я с тобою. Князь дома? Да? Пойду к нему, буду слезно молить, чтобы дочери не отнимал! - воскликнул Маркиан. - Анна! Давай новый кафтан.
        Управляющий с сомнением покачал головой.
        - Ничего из этого не выйдет, - проговорил он.
        - Да что, барин-то - зверь, что ли?
        - А и вроде того.
        - Нет, я все же пойду.
        - Как хочешь, твое дело. Конечно, попытка не пытка.
        Когда они уже выходили, Илья крикнул вдогонку:
        - Хозяин! А ты все-таки спроси, на выкуп ее князь согласится ли и сколько хочет?
        - Стоит ли?
        - Спроси на случай, право, спроси.
        Они ушли. Илья деятельно работал. На лице у него была глубокая дума.
        XVII
        Никита Иванович и Маркиан Прохоров застали князя дома, но он не в духе был. Он только что вернулся от Свияжских, где с ним случилась неприятность: Ольга Андреевна вовсе не вышла к нему, сказавшись больной, а переданные ей через камеристку конфеты вернула не разворачивая.
        «Ну и нрав у нее! Дастся мне чертушка, нечего сказать. Ну да мы ее скрутим!» - думал князь, поглаживая лысину.
        Он был без парика, одет в какую-то будничную хламиду и казался еще отвратительнее, чем всегда.
        Прохорова он встретил вопросом:
        - Что, привез дочку?
        Старик, очутившись перед князем, оробел.
        - По этой самой причине к вашему сиятельству, - пробормотал он и вдруг, кинувшись в ноги Дудышкину, начал причитать: - Ваше сиятельство! Отец родной! Голубчик барин! Не отнимайте ее от меня! Одна ведь доченька, единственная. Грамотейка, матери помощница. Ваше сиятельство! Осчастливьте раба! Оброчек я вам доставил полностью, десять рублей, как следует, и очень мы вашему сиятельству благодарны. А только дочку-то… Не отнимайте ее, ваше сиятельство!
        - Встань, дурак! - крикнул на него барин, а потом спросил у Никиты, стоявшего у дверей: - Зачем ты привел этого болвана?
        Никита тотчас же вошел в хамскую роль:
        - Я ему говорил: «Не ходи, барин рассердится и больше ничего, а посылай лучше дочку, ничего ей не сделается. А если бы даже и что, так ведь не кто-нибудь, а барин. Хе-хе!». Однако он пошел.
        - Вставай, вставай! - подтолкнул князь ногой все еще лежавшего Прохорова.
        Тот поднялся, дрожащий от волнения, растрепанный, с заплаканным старческим лицом.
        - Взглянул бы ты на себя, на что похож, скотина. И так к барину приходить? А и развращаетесь же вы, хамы, на вольной жизни. Ну, говори, что тебе надо?
        - Дочку… Не отымайте дочки, - пролепетал несчастный.
        - А кто ее от тебя отнимает? Отнимать не думаю. Для услуг к себе - да, возьму.
        - Вот это…
        - Да ты ее солить, что ли, хочешь? Она у меня будет как у Христа за пазухой. Ну, проваливай, да помни, если через два дня она у меня еще не будет, то приводом доставят.
        - Ваше сиятельство! Одна она у меня!
        - Я бы желал, чтобы было две, но в том, что она лишь одна, виноваты только ты да твоя… Хавронья, что ли, как твою жену-то звать? Так через два дня чтобы Машенька была здесь.
        Старик переминался.
        - Ваше сиятельство, а если бы ее выкупить.
        - Что-о? Выкупить? Ты хочешь выкупить ее?
        - Так, вообще. Денег у меня нет, но если… Ах, ваше сиятельство!.. Растил я ее, холил. Бедненькая! Так если бы выкупить?..
        - Эх, ты, выкупальщик! Локти-то у кафтана в заплатках. А небось новым зовется? Или, может, ты сквалыжничаешь? Ваш брат тоже ведь… Клади на стол триста рублей - даю Машеньке отпускную.
        - Триста рублей? - ахнул Прохоров.
        - Да, да. Ну, ступай, надоел. Никита! Выпроводи его! - и князь прошел в другую комнату, а услужливый Никита зашептал Маркиану:
        - Иди добром, в самом деле, иди!
        Поплелся домой убитый горем старик. Печальные, страшные мысли теснились в голове.
        «Убить ее? Лучше, чем в барские полюбовницы. В полюбовницы ее, Машеньку мою?» - И смертельный холод ужаса сжимал сердце, и слезы подступали к глазам.
        По пути попался кабак; группа хмельных мужиков толпилась около него; кто-то отплясывал трепака, кто-то пел. Прохоров вообще пил мало, но теперь его потянуло хлебнуть, забыться в угаре. Он нащупал в кармане несколько медяков и вошел в кабак. Там он выпил один за другим два больших шкалика отвратительной водки с сивушным маслом, с примесью дурмана, и быстро опьянел.
        Вернулся он домой, едва держась на ногах.
        - Дождались чести, дождались! - кричал он, плача и улыбаясь бессмысленной улыбкой. - Шабаш! Пожалуй, дочка, в барские полюбовницы! Ма-а-шенька моя, ми-и-лая! Тешь, тешь его сиятельство, барина, княженьку! Тешь! Растил, холил. «А за выкуп, - говорит, - триста рублей». Н-да! Если бы теперь в петлю - самое разлюбезное дело. А только грех: станешь черту баран. Дожили до праздничка на ста-а-рости-то лет! А-ах, ста-а-руха мо-я!
        Слушая причитания пьяного Маркиана Прохоровича, Маша сидела понурая, словно потемневшая, а Анна Ермиловна всхлипывала. Вдруг Илья отрывисто спросил хозяина:
        - Говорит, триста?
        - Что триста? За выкуп? «Положи, - говорит, - триста. Сквалыжничаете, - говорит. - Заплатанные локти». Триста, брат, это штука!
        Маркиан Прохорович вскоре уснул, а Илья Жгут вдруг отбросил работу и сказал:
        - Я пойду.
        Хозяйка было на него накинулась:
        - Да что ты, некрещеная твоя душа, уходишь? Хозяин спит, кто же без тебя станет за работой смотреть?
        - Поважней этой работа есть, - ответил Сидоров, хмурый и бледный, и ушел, ни с кем не попрощавшись и низко нахлобучив шапку.
        В этот день он больше не вернулся, пришел только на следующий, близко к полудню. Он был немножко навеселе и взволнован. Явился он в сопровождении мещанина, который на днях был в гостях у Прохорова.
        Хозяин, у которого со вчерашнего трещала голова, да и дела не веселили, встретил гостя-мещанина сухо, а на Илью напустился:
        - Ты, такой-сякой! Если без хозяйского глаза, так и наутек? Я к нему со всяким доверием, а он…
        - Погоди! - остановил его Илья. - Я иные дела обделывал. Сколько твой барин выкупного хочет за Машеньку?
        - Триста рублей, говорил ведь.
        - Ермолай Тимофеевич! Клади ему денежки на стол, - обратился Жгут к сопровождавшему его мещанину.
        Тот беспрекословно загнул полу и, достав засаленный, туго набитый кошель, отсчитал деньги.
        - Да чтобы серебром, а то может придраться, - скомандовал Илья и потом сказал Маркиану: - Бери эти деньги и иди к барину, выкупи дочку.
        Позументный мастер взглянул на своего подмастерья и на мещанина, многозначительно сжал губы, но - таково сердце человеческое! - схватил деньги и бросился надевать кафтан, опасаясь, как бы Илья не передумал. Он подозревал, каким путем Сидоров добыл деньги, но эгоистическое чувство возобладало над всем.
        - Я живой рукой! - крикнул он жене, нахлобучивая шапку, и почти выбежал на улицу. Скрипя каблуками по мерзлому снегу, он прижимал к себе заветные сотни, и они точно пускали по его телу теплые токи. - Слава Богу! Слава Богу! - шептал он.
        Думал Прохоров о многом, мысли неслись, как стая птиц, но менее всего ему впадала дума о том, кто добыл эти роковые рубли. А на Илью набросились и Анна Ермиловна, и Маша с расспросами о том, каким путем добыл денег, почему Ермолай Тимофеевич так охотно отсчитал три сотни.
        - А вам зачем знать? - отделался Илья и пригрозил мещанину: - И ты молчи!
        - Слушаю! - ответил тот. - Пока мы в твоей полной воле.
        Маша хотя и радовалась своему близкому освобождению, и кидала благодарные взгляды на Илью, но в конце концов ею овладело смутное беспокойство: Сидоров был какой-то странный, принес деньги, точно они ему с неба свалились. Потом этот Ермолай Тимофеевич, который исполняет малейшее желание Сидорова и в то же время зорко следит за ним.
        - Ильюша! Скажи, голубчик, по правде, как это ты устроил? Не таись! - вымолвила она просительно.
        Что-то дрогнуло в лице подмастерья.
        - Просишь? Меня просишь, родная? - заговорил он ласкающим полушепотом и тяжело дыша. - Будь по-твоему, скажу все… Да, все. Терять-то мне теперь уже нечего. Слушайте же, что будет говорить Илюшка Жгут! Люба была мне ты, Мария Маркиановна, во, как люба! Я бы за тебя жизнь был рад отдать. А ты на меня смотреть не хотела, по офицерику вздыхала, примечал я. Бог с тобою, и я тебе не в укор это: сердцу-то ведь не прикажешь. И на офицера не злюсь, он тоже не виноват, что приглянулся. А только мне было тяжело, правду сказать. Вытерпел. А вот одно снести не мог, чтобы твой барин тебя взял в… свой дом. Не выдержала душа. Лучше самому в неволю, да тебе бы на волю. Барин твой захотел за тебя, Мария Маркиановна, триста рублей, ну я их и добыл. Больше добыл: сто рублей тебе на приданое. Вспоминай только меня порой да молись за Илюшку! - Голос его дрогнул. - Э! Довольно толковать, - сказал он, принимая бодрый вид. - Продался я в солдаты. Ермолай Тимофеевич четырех сотен не пожалел.
        Маша зарыдала.
        - Ильюша! Да что это ты? Да Господь с тобой! Да лучше бы я!.. - заговорила она сквозь рыдания.
        Сидоров сурово уставился на нее.
        - Что лучше-то? В полюбовницы тебе к князю идти? Нет, уж это, а-ах! Лучше пусть мне лоб забреют. Послужу честно царице, а там в чистую выйду. Мне семьи не оставлять, один я, как перст.
        Вокруг слышались аханья и восклицания, Анна Ермиловна вытирала слезы. Один Ермолай Тимофеевич сохранял невозмутимое спокойствие; на его душе было даже отрадно от мысли, что все-таки его сын отвертелся.
        XVIII
        Александр Васильевич собирался куда-то уходить, когда ему доложили, что пришел какой-то не то мастеровой, не то мещанин, вообще из подлого звания и настоятельно просит допустить до их милости. Кисельников велел позвать посетителя и немало удивился, когда перед ним предстал Илья Сидоров, Жгут, сопровождаемый известным читателю Ермолаем Тимофеевичем.
        Илья казался донельзя расстроенным, и даже его глаза были красны от недавних слез.
        - Беда у нас, - вместо приветствия заговорил он прерывистым от волнения голосом. - Наслал Господь испытание.
        - Что такое? - с тревогой спросил Кисельников.
        - Сразу и не сказать. Вашей милости ведомо, что Прохоровы-то - князя Дудышкина люди. Был князь намедни насчет оброка, увидел Машу и… И хочет ее к себе в дом взять. А известно ведь, для чего он в дом девушек берет.
        - Ах, негодяй! - воскликнул Кисельников, вспыхнув от негодования.
        - Да это еще не все. Вчера Маркиан Прохорович пошел к нему, слезно просил, в ногах валялся - стоит на своем князь! Ни слезы, ни просьбы не берут. «Она, - говорит, - в моей власти, а если вольной стать хочет, тащи триста рублей за выкуп». Триста - деньги большие; однако я их достал. Больше даже добыл. Продался в рекруты я вот ему, - кивнул Илья в сторону Ермолая Тимофеевича, ждавшего у двери.
        - Ай-ай! - вскрикнул Александр Васильевич. - Всю жизнь себе испортил. Отчего ты раньше ко мне не пришел: быть может, я достал бы.
        - Жизнь испортил - это верно, да зато хотел. Машеньку от позора спасти. А все же не удалось!
        - Не захотел вольную дать?
        - Да. А деньги взял.
        - Как же так?
        - Очень просто. Положил старик перед ним денежки, князь и говорит управителю Никитке: «Вишь, не мог он уплачивать оброка в срок, а в сундуке было припрятано; возьми эти деньги за будущие оброки да за недоимки на пропусках». Маркиан Прохорович ушам не верит. «Да ведь это же, - говорит, - ваше сиятельство, я выкуп принес за дочь. А вы бы вольную приказали изготовить». Князь на это только усмехнуться изволил. «Вольную? - говорит. - Я тебе покажу вольную! И вот тебе мой сказ: если завтра утром твоя дочка у меня не будет, то ее прикажу приводом с будочниками доставить, а тебе будет знатная порка». С тем его и выпроводил.
        - А старик что же?
        - Да что же он может? Сидит да плачет! - Илья вдруг упал на колени. - Ваша милость! - заговорил он прерывающимся голосом. - Защитите, спасите Машеньку. Вы - барин, супротив вас князь не очень-то посмеет. Укройте Машеньку. Ведь зря девка пропадет. Ваша милость! Хоть я, Илюшка, рекрут закабаленный, однако сердце у меня есть и не может оно вытерпеть этого.
        - Я рад сделать все, что могу. Да встань, Илья! А что ты рекрут, так это пустяки: мы за тебя заплатим деньги нанимальщику.
        Ермолай Тимофеевич, до сих пор безмолствовавший, вдруг встрепенулся и обрел дар слова.
        - Нет уж, барин, как ваша милость желает, а только этак не годится, - заговорил он. - Человек в рекруты продался, свое получил, дни свои, знай, отгуливает, чего же еще? Делу конец. Я и деньги обратно не возьму.
        Сидоров, бледный и понурый, тихо сказал:
        - В самом деле, ваша милость, я своему слову не порушник. Назвался груздем - полезай в кузов. Нет! Продался, так продался, нечего на попятную. Вы ее-то, Машеньку, спасите. Укройте у себя. Найти князю трудно будет здесь-то.
        Кисельников был бы не прочь сделать все, что мог, и приютить у себя девушку, но он жил не в своем доме, и ему надо было посоветоваться с хозяином.
        - Не знаешь, Петр Семенович дома? - спросил он Михайлыча, все время толкавшегося в комнате, где происходил разговор, и с недоумением посматривающего то на Илью, то на своего питомца.
        - Недавно только встали, - ответил старик. - Наверно, дома.
        - Подожди здесь немного. - сказал Илье Кисельников и спустился к Лавишеву.
        Тот действительно был дома и в изящном утреннем костюме, утопавший в массе тонких кружев, потягивал из маленькой чашки кофе, перелистывая книжку какого-то французского романа.
        - А, Александр! Садись, пей кофе… Или, может быть, рюмку ликера? У меня получен новый, прекраснейший, - встретил он Кисельникова.
        - Ой, мне не до кофе. Тут целая история вышла, - сказал Кисельников, садясь, а затем передал рассказ Ильи.
        Петр Семенович оказался сыном своего времени.
        - Из-за крепостной девки не стоило бы шум поднимать, - проговорил он, поморщившись.
        - Она не деревенщина… Ты не думай. Вообще вроде барышни…
        - Это все равно. Все же крепостная девка, что ни говори. Товар не ахти какой. Не в ней и дело. А вот что Дудышкина щелконуть надо, так это верно. Дрянь удивительная! У старика оброчного выманил деньги, не сдержал дворянского слова… За это нужно проучить. Пусть твоя хваленая девка укроется в моем доме, тут князь ее не скоро найдет. Воображаю, с какою постною мордой он будет ходить! Право, шутка будет недурна. Вали, брат, вали! Поднесем дулю Дудышкину.
        После этого разговора Кисельников условился с Сидоровым, что, когда стемнеет, Маша придет в дом Лавишева, где и поселится до поры до времени, пока не придумают лучшего средства вызволить девушку из лап князя.
        Илья, не помня себя от радости, так стремительно кинулся к двери, что Ермолай Тимофеевич опасливо крикнул:
        - Постой, постой, куда ты?
        - Небось не убегу от тебя, не из таких я, - не оглядываясь кинул ему Сидоров.
        Вечером пришла Машенька, взволнованная, бледная. При взгляде на ее красивое, смущенное личико, с испуганно-растерянным выражением, Александру Васильевичу стало глубоко жаль девушку. Он постарался ободрить ее, успокоить:
        - Ничего, Мария Маркиановна, авось все перемелется - мука будет. Очень-то убиваться нечего.
        Маше отвели отдельную комнату, а обедать и ужинать она должна была с Кисельниковым.
        Когда они сидели за чаем, пришел Лавишев взглянуть на «пленницу», как он окрестил Машу, и нашел, что она действительно «ничего, и подлого происхождения в ней мало видно».
        Но кто поразил в этот день Кисельникова, так это Михайлыч. Укладывая своего барина спать, старик ворчливо сказал:
        - А ты, Александр Васильевич, совсем неладное дело завел, даже прямо зазор. Что люди скажут? И если что, так я и твоему батюшке отпишу. Взял это и привел к себе девку дворовую! Срам! И ее же, негодницу, с собою за чаи да ужины сажает.
        Кисельникова более рассмешило, чем рассердило это замечание.
        - Ты дурак, Михайлыч, - сказал он довольно спокойно. - Ровно ничего не понимаешь.
        - Где уж мне понимать! - обиженно проворчал старик. - Из ума верно я выжил. И то сказать: сорок лет верой-правдой прослужил. За это и в дураки попал. А вот иных таких, непотребных, за стол с собою сажают.
        - Будет! Пошел вон!
        - Да, уйду, чего уж. Содом сущий.
        Кисельников завернулся в одеяло и заснул, а старый Михайлыч еще долго ворочался на своем ложе. Он сразу враждебно настроился против Машеньки. Во-первых, ему казалось действительно зазорным, что Александр Васильевич взял к себе девку в дом, а, во-вторых, его, старого холопа, злило, что крепостную мужичку с собою за стол сажают; из-за этого в душе старика шевельнулся червячок зависти и как будто обиды.
        «Нет, это совсем неладно, - думал он, ворочаясь с боку на бок. - Сам слышал, что она просто-напросто дворовая Дудышкина князя, а теперь, стало быть, просто беглая девка. Смазливая, слов нет, да что с того? Приберет она к рукам Сашеньку-то… Да и перед людьми стыд. У него-то, конечно, ветер в голове, так все трын-трава, а мне это допускать не следует. После с меня же Василий Иванович взыщет: „Чего, - скажет, - старый хрыч, смотрел?“ Н-да».
        Князь Дудышкин остался верен своей угрозе: Маша утром, на другой день после разговора князя с ее отцом, не явилась к барину, а потому должна была подвергнуться насильственному, позорному приводу через полицию, а сам Маркиан, как ослушник господской воли, должен был быть высечен в части.
        Управляющий явился в лавочку Прохорова в сопровождении нескольких будочников и на этот раз далеко не был так любезен, как прежде.
        - Через тебя только все хлопоты да неприятности, вражий сын! - напустился он на Маркиана Прохоровича. - Ну да тебе зададут перцу. Собирайся живей: тебя в части драть будут, а дочку подай сюда для привода к ее господину, князю Семену Семеновичу Дудышкину.
        - Я из воли моего барина не выхожу, - смиренно ответил Маркиан. - И если его сиятельству угодно поучить меня, раба, розгами, то на это его господская воля. Сейчас кафтан накину, да и пойдемте. А дочку привести не могу, потому что ее дома нет.
        - Как нет? Где же она? Сейчас же найти! - прикрикнул на него управляющий.
        - И рад бы, Никита Иванович, да не могу, потому что она без вести пропала.
        Анна Ермиловна запричитала:
        - Сгинула доченька единственная, сгинула. Лежит, может, она теперь на дне речном. Об утоплении она говорила перед уходом, а потом убежала, и с тех пор не знаем, где она.
        - Врете вы все! Подавайте девку! Укрыли, небось?
        - Смеем ли укрывать? - запротестовал Прохоров. Так ничего управляющий и не добился.
        Однако Маркиана все же взяли в часть и посекли, выпытывая под розгами, куда он укрыл дочку.
        - Знать не знаю, - отвечал старик. - Убежала…
        Наконец Прохорова оставили в покое, Машу же занесли в список беглых господских людей, разыскиваемых полицией. Узнав об исчезновении Маши, Дудышкин пришел в ярость.
        - Не я буду, если не найду негодницы, будь она хоть на дне морском! - кричал он, расхаживая по комнате, как тигр по клетке.
        И он действительно нашел: у него появился совершенно неожиданный союзник и помощник.
        Через несколько дней после побега Маши, вечерком, Семену Семеновичу доложили, что какой-то старик из дворовых просит допустить его пред князевы очи и говорит, будто ведомо ему, где укрыта беглая крепостная девка Машка Прохорова. Дудышкин велел немедленно позвать старика. Через минуту перед ним предстал Михайлыч. Князь так и впился в него глазами.
        - Что скажешь, старичок? Говорят, знаешь, где Машка-холопка укрыта.
        - Ваше сиятельство! - с низким поклоном заговорил старик. - Явите княжескую милость, освободите от девки. Потому зазор, ей-ей. Прибежала это и живет себе. Непотребная совсем, а мой барин в гвардии состоит; узнают - срамота. Говорил ему: «Александр Васильевич! Гони девку взашей!». А он только смеется. Опять же и другие господа приходят и с нею чаи пьют. Разве можно? Уж вы, ваше сиятельство…
        - Погоди, - нетерпеливо прервал его князь. - Ничего не пойму, что говоришь. Говори короче: где Машка укрыта?
        - У моего барина.
        - А кто твой барин?
        - Гвардии прапорщик Александр Васильевич Кисельников. Проживать изволит в доме Петра Семеновича Лавишева.
        По лицу князя скользнуло изумление, потом он покраснел от удовольствия.
        - Кисельников?! Та-та-та! Вот когда попался, голубчик! Беглых девок укрывать, в полюбовницы сманивать? Ай, хорош! - воскликнул он, потирая руки.
        При виде его злобной радости Михайлыч струхнул.
        «Не было бы беды Александру Васильевичу через меня, старого дурака! И кой меня бес дернул идти говорить?» - мелькнуло у него в голове, он уже начал раскаиваться в своем доносе, стал обелять Кисельникова:
        - А только мой барин не то, чтобы чего-нибудь с нею. Это все она, преподлющая. А барин мой - добрейшая душа, ну, сжалился над девкой. Опять же она грамотная и вроде как и не из подлых.
        - Так, так, старичок! Добрейшая душа твой барин, знаю его. Хорош и Лавишев. Молодцы! Сманивают девок и развратный дом устраивают. Ай да мы! - воскликнул князь и, посмотрев на часы, которые показывали около шести, пробормотал: - Еще не поздно, можно успеть. Вот что, старичок, теперь я тебя не отпущу. Едем сейчас же в часть. Там ты все частному приставу скажешь, как мне говорил, а потом мы с частным да с будочниками поедем за девкой и заберем ее. И скоро будет, и ладно. А за услуженье твое на тебе пять алтын.
        «Как Иуда предал я своего барина, - принимая дрожащею рукою деньги, подумал Михайлыч, которого все больше начинало мучить раскаяние. - Как я теперь Александру Васильевичу на глаза-то покажусь?»
        Князь позвал лакеев и велел подать одеваться.
        - А ты, старичок, сбежать не вздумай, - сказал он, выходя из комнаты, и приказал лакеям: - Вы тут за ним присматривайте.
        Михайлыч, который в душе лелеял мысль о побеге, услыхав это приказание, только тяжело вздохнул.
        Несколько минут спустя, Дудышкин с Михайлычем уже мчался к части. Тут старику пришлось повторить свой донос.
        Частный пристав не мог не исполнить требования такой знатной персоны, как князь Дудышкин, и вскоре к дому Лавишева двинулся целый кортеж будочников, во главе с начальником, для поимки «беглой и непокорной дворовой девки Машки Прохоровой». Следом за этими не воюющими воинами медленно ехал сторонкой князь с Михайлычем на запятках саней.
        По случайному совпадению в этот же вечер у Кисельникова собралась обычная дружеская компания из Николая Свияжского, который рад был уйти из дому, так как очень и очень крупно поговорил с отцом по поводу предполагаемого брака Ольги с Дудышкиным, а также Назарьева и Лавишева. С ними сидела и Маша Прохорова, уже далеко не чувствовавшая себя угнетенной по нескольким причинам: во-первых, тут был «он», Александр Васильевич, к которому чаще всего обращались ее блестевшие удовольствием глазки, а, во-вторых, все эти господа были такие милые, такие… Она не могла найти достаточно слов для их восхваления. И ученые же они! То читают оды наизусть, то мудреные книжки. Маша была не только грамотна, но, по тогдашнему времени, довольно начитанна, особенно по сравнению со светскими барыньками, которые если что и читали, то исключительно изложенное на французском диалекте, а русский язык и литературу полагали чуть ли не неприличными, недостойными изящного вкуса.
        Душою собрания был, конечно, Лавишев, болтавший без умолку; часто от его полных юмора речей Маша заливалась серебристым смехом, а он поглядывал на ее разгоревшиеся щечки и думал:
        «Вот тебе и хамская кровь! Какая же она, канашечка, миленькая!»
        Увы! Подобно многим мужчинам, он не мог остаться равнодушным к любому хорошенькому личику.
        - Бог знает, куда это запропастился мой Михайлыч, - не без раздражения промолвил среди наступившей паузы в разговоре Александр Васильевич.
        - Прикорнул, верно, где-нибудь, старина, - сказал Евгений Дмитриевич Назарьев, закуривая трубку.
        - Он у тебя славный старик, - проговорил Николай Андреевич.
        - Да на что он тебе? - лениво процедил Лавишев. - Моей челяди хватит.
        - Не в том дело. Но он стал какой-то… Этакий, не прежний, и уже третий раз так пропадает. А спросишь, где был, говорит, гулял.
        Михайлычу действительно приходилось несколько раз «пропадать», так как князя Дудышкина было нелегко застать дома, за исключением приемных часов, которые были известны только людям, имевшим с ним дела.
        - Ну и пусть его гуляет или спит, - сказал Лавишев. - А расскажу я вам теперь, господа мои, о некоей смеха достойной истории… - Начал было он и прервал речь, прислушиваясь к шуму, приближавшемуся от лестницы.
        Вбежал лакей, перепуганный насмерть, и проговорил:
        - Барин, частный сам. С ними князь… И…
        В это время раздался зычный окрик:
        - Да ты показывай дорогу-то, старый хрыч! Ну, живо!
        - Сюда, сударь, ваше благородие. Здесь мой барин свое пребывание имеют, - донесся робкий возглас Михайлыча.
        Дверь широко распахнулась, и в комнату вошел Дудышкин, а за ним частный, будочники и Михайлыч. Частный оказался между двух огней. С князем было шутить опасно, но хорошо он знал и влиятельность Лавишева, да ведь и Кисельников хоть не Бог знает кто, а все же офицер гвардии. Поэтому он начал насколько возможно мягко:
        - Не дозволите ли спросить господина прапорщика лейб-гвардии Семеновского полка Александра Васильевича Кисельникова?
        - Я. Что же вам надобно? - произнес Кисельников.
        Маша, при виде Дудышкина, отбежала от стола и в страхе забилась в угол.
        - А также не могу ли увидать я хозяина этого дома, господина камер-юнкера и кавалера Петра Семеновича Лавишева?
        Тот отнесся к заявлению частного суровее.
        - Отлично ты знаешь, братец, - пренебрежительно сказал он, - что это я. И скажи ты мне, пожалуйста, - добавил он еще небрежнее, - на кой черт здесь эта дылда торчит? Князь Дудышкин его звать, кажется?
        Дудышкина передернуло.
        - Да чего тут с ними кисели разводить? - гневно воскликнул он. - Пришли мы за моей беглой девкой, Машкой Прохоровой. А вот и она сама. Будочники, взять ее!.. Руки скрутите хорошенько. А на этих, на господ-то, в суд подам, а то и ее величеству, дабы не сманивали чужих девок на непотребство. Ну, берите ее!
        Маша дрожала всем телом.
        Назарьев, до сих пор довольно равнодушно относившийся к судьбе Маши, так как его поглощало собственное горе, теперь, при виде и здесь торжествующего своего врага, запылал яростью.
        - Смей только кто подойти к этой девушке! - воскликнул он, загораживая собой Прохорову и обнажая шпагу. - Убью на месте.
        - А мы тебе: поможем! - воскликнул Кисельников.
        Побледневший Свияжский стоял безмолвно и думал, глядя на князя:
        «И такого-то негодяя хотят в мужья бедной Олечке!» Будочники мялись, частный тоже.
        - К чему тут шпаги? - презрительно процедил Лавишев. - Я просто прикажу гайдукам выгнать их.
        - Разлюбезное дело! Гоните их, ваша милость! - послышался возглас Михайлыча.
        Александр Васильевич давно догадался, кто был виновником этой истории; он пристально посмотрел на пестуна и крикнул:
        - Нишкни, Иуда! С тобою мы еще разберемся.
        Взглянул старик на своего питомца и робко потупился: в первый раз почувствовал он в лице его грозного владыку.
        - Как?! Гнать меня? Князя Дудышкина? - вспылил Семен Семенович.
        - А что же? Лавишев и не таких выгонял, которые к его компании подходящими быть не могли. А то, ежели желаете, можно и мирно. Я покупаю у вас эту особу.
        - Не особу, а беглую девку. Мне она нужна для домашних услуг, и продавать ее я не хочу.
        - Знаю, для каких услуг… Эй, кликни гайдуков! - приказал Лавишев одному из лакеев, столпившихся у дверей. - Жаль! Я бы дал хорошую цену, и шума не было бы… Я не себе ее покупаю, а на волю.
        Князь понимал, что его роль становится не только позорной, но и опасной. Он слышал уже приближавшиеся шаги дюжих гайдуков, а потому пробормотал:
        - Ну, ежели хорошую цену, тогда…
        - Сколько желали бы?
        «Хорошо же! Я тебе поднесу. Отступишься!» - подумал князь и громко промолвил:
        - Сейчас же пять тысяч червонцами на стол, и я дам ей вольную.
        - Слышали, господа? Теперь ему нельзя будет обмануть меня, как того бедного старика. И на что позарился-то: за триста целковых продал свое дворянское слово!.. Ну а я - не тот старичок. Васька! - приказал Лавишев. - Притащи ларец, что у меня у кровати, чернильницу, перья и бумагу.
        Челядинец побежал исполнять приказание.
        - Марья Маркиановна, - обратился между тем Лавишев к Прохоровой, - выйдите теперь из вашего уголка: сейчас мы денежки заплатим - и вы вольная. И на князеньку этого вы можете прямо-таки чихать.
        Дудышкин молчал, не находя, что возражать, хотя у него от злости скулы дрожали.
        Требуемое было принесено. Петр Семенович небрежно вынул из ларца несколько свертков золота.
        - Вот ваши деньги. Садитесь, пишите отпускную. На слово-то вам нельзя верить. На днях отпускную закрепим… Самое лучшее - завтра утречком. Вот бумага, а вот и перышко.
        Дрожащей рукой князь стал выводить: «Я, лейб-гвардии конного полка поручик» и т. д. В мозгу его пронеслась только одна утешительная в этом позорном положении мысль:
        «Зато деньжищ же сорвал!»
        Лавишев был до конца верен себе и великолепен: когда Дудышкин, далеко не привыкший к письму, закончил отпускную и потянулся было за деньгами, Петр Семенович остановил его:
        - Нет, погодите! Хоть вы и князь, а такие крючки умеете строчить, что, ой-ой, иному подьячему не под силу. Дайте-ка пробежать бумажонку. Вы ведь, князь, - голова. И чего вам было не пойти в подъячие вместо конного полка?
        Дудышкин видел, что даже будочники ухмыляются, а частный, поняв, что перевес, безусловно, не на стороне князя, усерднейшим образом хихикал в ладонь. Об остальных и говорить нечего: те без стеснения и ядовито хохотали.
        Но князю было далеко не так весело, как всем другим присутствовавшим. В груди у него начинало клокотать бешенство.
        - Читайте, - хрипло вымолвил он, подвигая Лавишеву отпускную.
        Тот прочел ее с обидною тщательностью.
        - Все в порядке. Вот вам деньги, князь! Как приятно побеседовать с человеком, и не удивительно ли, как все мирно устроилось?
        - Н-да, конечно… А все-таки беглых укрывать не совсем бы вам к лицу. Все же вы дворянин, - задыхаясь сказал Семен Семенович. - Ну а гвардейским офицерам, - обратился он вдруг с язвительной усмешкой к Александру Васильевичу, - красть чужих дворовых девок для непотребства и вовсе не пристало.
        Кисельников вздрогнул, словно его кнутом ударили. Цельная, несдержанная натура провинциала, не испорченная столичными условиями, взяла свое.
        - Что ты сказал? - проговорил он сквозь стиснутые зубы, наступая на князя, сжав кулаки и смотря на него горящим взглядом.
        - Я вам не холоп, чтобы вы смели говорить мне «ты», - промолвил князь, слегка подаваясь назад. - А сказал я, что гвардейским офицерам красть для непотребства чужих девок…
        Он не окончил. Послышался громкий возглас: «Получи, скотина!». Вслед за тем Александр Васильевич размахнулся, и звучная пощечина заставила пошатнуться Дудышкина.
        Князь вскрикнул, растерянно посмотрел вокруг и, схватившись за щеку, пробормотал: «Что это?.. Да ведь он…». А потом, весь побагровев, крикнул:
        - Сатисфакцию, сударь, сатисфакцию!.. На смерть.
        - Очень рад. Ищите секундантов, - тяжело дыша, бледный как снег, ответил Александр Васильевич. - Мои будут у вас сегодня же.
        Назарьев стоял с мрачным лицом.
        - Так и надо этакую гадину, - проговорил он вполголоса, с ненавистью смотря на Дудышкина.
        - Вы мне кровью заплатите. Оскорбить князя Дудышкина!.. О! Я вам покажу!.. Да и иным прочим все это не пройдет… Прощайте, прощайте.
        - Самое лучшее дело, какое сегодня свершили, это то, что вы уходите, - крикнул ему вслед Лавишев.
        - Хорошо, хорошо!.. Все вы попомните, - сказал князь, исчезая за дверью.
        Следом за ним гурьбой удалились и полицейские.
        У оставшихся настроение было подавленное. Каждый чувствовал, что произошло нечто важное, могущее окончиться крайне печально. Лавишев, взяв случайно оказавшиеся лишними и лежавшие на столе два червонца, подкидывал их, стараясь принять беспечный вид: верный себе во всем, он и при данных обстоятельствах не хотел изменить своей светскости. Назарьев молчал, угрюмый, почти страшный, и его глаза поблескивали. Свияжский, заложив руки за спину, прохаживался с растерянным видом.
        Откуда-то из-за выступа печки, где укрылся Михайлыч, доносились чуть слышные сетования:
        - И все через меня, старого черта! Вот натворил-то, окаянная моя голова.
        Маша беззвучно плакала.
        Спокойнее всех был сам Александр Васильевич. Он даже чувствовал себя почти довольным.
        «Добрался я таки до этой канальи!» - подумал он и первым прервал тягостное молчание.
        - Петр Семенович! Сделай милость, будь моим секундантом. И ты, Женя, - обратился он к Лавишеву и Назарьеву. - Позвал бы я тебя, Николай, да, думаю, неудобно: ведь, он, хоть и не желанный, а все же жених твоей сестры.
        - Это верно. Неловко мне, - сказал Свияжский. - А то бы с великой радостью.
        - Идет, по рукам! - воскликнул Лавишев, быть может, с несколько напускною веселостью. - Одно скверно - не знаю, как пистолеты заряжаются.
        - Научим, - хором ответили военные.
        - Что касается меня, то я не только секундантом, а стал бы даже на твое место на поединке, - сказал Евгений Дмитриевич.
        - Так и ладно. Господа! - воскликнул Кисельников. - Зря нечего время терять, да и зазорно. Подождем полчасика, да и поезжайте-ка к Дудышкину; пусть укажет своих секундантов, да с ними и сговоритесь окончательно. Мне об одном только забота, как бы все это поскорей устроить: завтра, послезавтра…
        - А что же, можно хоть сейчас. Пойду, оденусь, как подобает, да и в путь, - промолвил Петр Семенович, вставая. - Надо в полном параде, так водится. Ты бы, Евгений Дмитриевич, тоже малость пообчистился да подтянулся.
        Когда он был уже у двери, к нему кинулась Машенька, воскликнув:
        - Постойте! Дайте поблагодарить вас… Была я крепостная холопка, теперь человеком вольным стала благодаря вам. Дозвольте в последний раз по холопскому обычаю поспасибствовать. Больше в жизни никто этого не увидит! - И она, поймав руку Лавишева, плача осыпала его поцелуями.
        Будь она обыкновенная крепостная девка, Лавишев отнесся бы к этому случаю вполне равнодушно: он привык, что дворовые, как милости, искали случая поцеловать барскую рученьку, но теперь он смутился.
        - Мария Маркиановна!.. Машенька!.. Вы вольная, не годится теперь… Помилуйте!.. Да и что я такого сделал особенного? - пробормотал он и постарался выскользнуть за двери.
        И в самом деле ему, эксцентричному прожигателю жизни и богачу, не казалось особенным, что он только сейчас выкинул пять тысяч золотом ради освобождения от крепостной неволи совершенно чужой и мало знакомой ему девушки.
        Машенька опять укрылась в темном уголке. В полумраке было видно, как вздрагивали ее плечи от сдерживаемых рыданий.
        Следом за Петром Семеновичем собрался и Свияжский.
        - Знаешь, Саша, я пойду. На душе так смутно. Уж ты прости. Как-то тяжело среди людей. Горе у меня. После когда-нибудь расскажу. Когда поединок будет, ты мне сообщи, приеду. Бог сохранит тебя. Неужели эта гадина победит? Прощай, друг! - сказал он.
        Они крепко пожали руки и расцеловались.
        - Ольге Андреевне и вообще, конечно, ни гу-гу, - предупредил его Кисельников.
        - Это само собою. Эх, жизнь! А и тяжела же ты. Прощайте, Мария Маркиановна.
        Девушка протянула ему дрожащую руку.
        - И все из-за меня, - пролепетала она всхлипывая. - Только зло одно людям… Сгинуть бы мне, помереть. Крепостная девка, а что натворила.
        - Полноте! Вы теперь не крепостная. И зачем себя зря изводить? Вы успокойтесь. Мы еще будем с вами развеселые песни петь. Все пройдет, все устроится! - сказал Свияжский и ушел.
        Вскоре после его ухода пришел Лавишев, одетый в раззолоченный придворный мундир.
        - Я готов. Едем, Евгений Дмитриевич. А ты даже и парика не поправил? Ишь, он у тебя набок съехал. Поди хоть припудрись, - заметил он Назарьеву.
        - Ладно, и так сойдет. Ехать так ехать. Я думаю, он еще секундантов не нашел.
        - Ну, хочешь быть чучелом, твое дело. До свидания пока, Саша! Мы живо.
        Они ушли.
        Тихо стало в комнате. Нагоревшие сальные свечи пускали, коптя, дрожащее, длинное пламя, кидавшее неровные, трепещущие тени. Слышны были всхлипывания Маши и тяжелые вздохи Михайлыча.
        Александр Васильевич присел к столу и задумался. На душе у него было смутно. Он тяжело оскорбил человека. Правда, этот человек был скверным, недостойным имени человеческого, но… Сталкиваясь с этим «но», Кисельников чувствовал словно угрызения совести.
        «А если бы меня так? Ведь после этого прямо-таки жить нельзя», - мелькнуло у него в сознании.
        Конечно, он должен выйти с князем на поединок, дать ему сатисфакцию. Быть может, князь убьет его. На то воля Божья. Поединок будет смертельным. Правда, не исключено, что он уложит Дудышкина. Оскорбленный сам же еще и пострадает. В этом есть какая-то несправедливость. Но разве сам князь не оскорблял его десятки раз мелочно и придирчиво? Разве не оскорблял он всего общества своими себялюбивыми и гнусными поступками? Он, Киселышков, станет мстителем не только за эту бедную девушку, а за многое-многое. Если он убьет Дудышкина, это будет только заслуженной карой для князя. Или, если доведется, пощадит его, выстрелит в воздух? Желчь закипела; мелькнула жестокая мысль:
        «Нет, убить!».
        За его спиной послышался тихий голос:
        - Барин! Я пойду.
        Кисельников вздрогнул и обернулся. Перед ним стояла закутанная в платок и в накинутой на плечи кацавейке Маша.
        - Что вы, Мария Маркиановна?
        - Я пойду, барин… К своим пойду. Теперь князя мне нечего бояться. Прощайте! Вечно за вас буду Бога молить, - каким-то упавшим голосом проговорила Прохорова.
        - Какой я вам барин? У вас теперь барина нет. Выйдете вы теперь замуж за купца и заживете себе любо да дорого. Скидывайте платок да оставайтесь, - промолвил Александр Васильевич, стараясь придать разговору шутливый тон. - Завтра идите. Теперь поздно.
        - Нет, уж я пойду. А что за купца замуж - это вы напрасно. Ни за кого бы не пошла, если бы… Ах, барин, - буду я так вас величать, потому никак мне ровней вам не стать, - люб мне был один сокол ясный, удалой молодец, да, видно, не пара соколику серая горлица! - Платок упал с головы девушки, волосы разметались в беспорядке, глаза блестели. - Не летать ей с соколом в поднебесье… Ей, горлице, в травушке прятаться! - Маша провела рукой по разгоряченному лицу. - Будет! Что я, шалая, в самом деле? - сказала она, оправляя платок. - Молиться буду о вас, чтобы охранил вас Бог от пули… На поединок из-за меня?! Боже мой, Господи! И стою ли я того? Каждый день справляться буду, целешеньки ли вы, и если, упаси Бог, неладное с вами приключится, тогда я… Тогда я - в прорубь головой.
        - Полно, Мария Маркиановна, успокойтесь! - пытался уговорить ее Александр Васильевич, видя, что девушка, как говорится, не в себе.
        - Нет, чего же. Говорю правду. А уцелеете, и совесть меня не станет мучить, так есть у меня иной путь. Я вот сказала, что замуж не вышла бы, кабы… кабы в солдаты за меня Илюшка не продался.
        - А Илья-то тут что же?
        - А то, что он за меня свою волюшку отдал, а теперь я ему свою волюшку отдам. Повенчаюсь я с ним, Александр Васильевич.
        - С ним? С рекрутом?
        - Да. Поделю с ним горькую долю! - Маша подошла ближе к Кисельникову. - Прощайте, барин, прощайте, Александр Васильевич! Никогда вас не забуду. Буду молиться и… любить! - И она вдруг, припав к молодому человеку, обожгла его страстным поцелуем, а потом выбежала из комнаты с быстротою газели.
        Кисельников растерянно посмотрел ей вслед, поднялся было, чтобы кинуться за нею, потом опустился обратно, взволнованный, подавленный. Его голову наполнял какой-то хаос мыслей. События сегодняшнего вечера были так неожиданны, так непоследовательны и важны, что он склонился под их тяжестью. На щеке он еще ощущал жаркий след поцелуя.
        Любит?.. И он не замечал? Бедная! Да, да, теперь он вспоминает. Эти странные взгляды, этот неровный румянец. Но как он не догадался? Надо было уйти, отдалиться. И Маше было бы лучше, да и ему. Теперь он чувствует себя словно виноватым. Но в чем его вина? Разве он хотел этого? Ничуть. Однако в глубине души шевелилось словно угрызение совести.
        Кисельников облокотился на стол и погрузился в печальное раздумье. Вдруг кто-то потянул его за полу кафтана. У его ног лежал, чуть приподняв седую голову, заплаканный, непохожий на себя, Михайлыч.
        - Что тебе, Иуда? - раздраженно проговорил Кисельников.
        - Батюшка барин! - зашамкал старик. - Прости Христа ради! Псом твоим буду, побои, что хочешь, снесу, только прости! Ей-ей, я без умысла… Хотел лучше сделать. А теперь… О, Господи, Боже мой!.. По глупости я только. Не со зла же. Я ли тебя не люблю? Ведь сам на своих руках этаким тебя махоньким нашивал…
        - Вижу, что любишь! То-то и пошел с доносом, христопродавец, - сурово вымолвил Кисельников.
        - Барин! Александр Васильевич! Убей ты меня, подлого раба, только таких слов не говори. Я не со зла. Добра хотел. Богом молю, прости!
        Старик стукал лбом в пол, отвешивая земные поклоны, обнимал барские колени.
        Кисельникову стало жаль его. Он понимал, что Михайлыч менее виноват в этой истории, чем казалось.
        - Встань! Бог тебя простит. Ну будет тебе причитать. Простил уж, так чего? Иди себе! Да больше обо всей этой гадости никогда ни слова! - сказал он.
        Дядька поцеловал ему руку и присел в уголке, взволнованный, растерянный, мучимый угрызениями совести.
        Назарьев и Лавишев вернулись довольно поздно.
        - Ну, брат, твой князь запорол горячку, - сказал Петр Семенович. - Представь себе, еще до нашего приезда он успел уже найти секундантов.
        - Ходит гоголем, но, кажется, трусит, - промолвил Назарьев.
        - И как еще! - подхватил Лавишев. - Сейчас был бы готов на мировую, ежели бы не позор. Да ведь узнают, так и из полка выгонят. Стреляться должен. Ну, мы с его секундантами условились, побывали у них. Оказывается, мои приятели! Говорят про князя и морщатся. В секунданты пошли к нему потому только, что он их однополчанин. Решено: стреляться вам послезавтра, в девять часов утра, в Елагиной роще. Расстояние - десять шагов.
        - Отлично!.. По крайней мере, ждать недолго, - промолвил Александр Васильевич.
        Они посидели еще некоторое время, беседуя о неожиданно нахлынувших событиях, и после возгласа Лавишева: «Ах, как я хочу спа-а-теньки, спа-теньки!» - разошлись.
        Ночью Михайлыч несколько раз будил Кисельникова.
        - Александр Васильевич! Стало быть, из-за моей глупости ты, сердешный, под пулю?
        В ответ на это его барин только брыкал ногами и вопил:
        - Отстань, ирод!
        Само собой разумеется, было решено, чтобы эта история не получила огласки. С Николая Свияжского было взято слово, что он никому не расскажет ничего. Печальный факт пощечины также решили замять и весь поединок объяснить ссорой «двух друзей».
        XIX
        В ночь накануне дуэли Александр Васильевич не ложился спать. Пара сальных свечей уже догорала, а он все еще сидел у стола, и рука его торопливо выводила строку за строкой: он заготовлял на всякий случай письма к отцу, к Полиньке, к друзьям и хорошим знакомым. Уже бледный зимний рассвет начинал проникать в комнату, когда Кисельников запечатал пакеты, крупно написал на каждом: «Передать в случае моей смерти», встал и потянулся.
        «Разве прилечь?» - подумал он.
        Но спать не хотелось. Молодой человек испытывал странное состояние, но менее всего в нем было места страху. Его чувство скорее походило на тихую грусть. Он отлично знал, что Дудышкин трус, а потому не даст ему пощады и будет прилежно целиться; такие люди, как князь, обыкновенно чрезвычайно дорожат своей жизнью и, напротив, всегда готовы принести чужую в жертву своему существованию.
        Кисельников подошел и отдернул занавес. Поток бледных, холодных лучей заставил пожелтеть огни догоравших свеч и кинул по углам серые тени. Небо было еще хмуро, длинная улица еще полутемна, но на ней уже началось движение, силуэты людей и коней скользили бесшумно и торопливо. Было морозно и ветренно, чуждо, неприветливо. Хотелось пожать протянутую с теплым участием дружескую руку, услышать горячее, задушевное слово, быть может, пророненное дрогнувшим от затаенной скорби голосом.
        Александр Васильевич тяжело вздохнул и встряхнулся.
        «Э! Что за баба!» - подумал он и хотел засвистать песенку, но осекся.
        Михайлыч давно уже не спал. Он подошел к своему питомцу, его глаза были красны от слез.
        - Вот что, Александр Васильевич, ты бы, того, помолился, - зашамкал он. - Дело большое, горестное. Э-эх! - Старик вдруг заплакал, по-детски вытирая глаза кулаками. - Дай, перекрещу вместо отца. Далеко он, отец-то твой. Сохрани тебя Бог, спаси! - И Михайлыч торопливо перекрестил юного офицера.
        - Спасибо, Михайлыч, - сказал взволнованный Кисельников. - Что Бог даст! - Стараясь справиться с волнением, он указал на стол и деловым тоном прибавил: - Оставил я тут письма батюшке, ну и там другим. В случае чего, передай.
        Вошел Лавишев, заспанный, но уже одетый в соответствующий костюм вроде охотничьего.
        - Ты еще не оделся? Пора, надо ехать! Заставлять ждать не принято. Что у тебя глаза красные? - сказал он.
        - Я не спал ночь, не ложился.
        - Напрасно: рука, пожалуй, дрожать будет. Ну, собирайся! Назарьев уже здесь: пьет чай у меня. Спускайся скорее ко мне и ты. Мы наскоро хлебнем рому, да и в путь. Скверно, что мороз и ветер. Сейчас и лекарь должен приехать.
        Спустя полчаса Кисельников, его секунданты и лекарь уже мчались в карете к Елагиной роще. Путь был далекий и небезопасный, так как приходилось переезжать по льду Невы и легко можно было попасть в полынью: особенных мер для безопасности путников в то время не принималось. Лавишев кутался в шубу и брюзжал: он был не в духе из-за того, что пришлось рано встать, что обычный порядок дня сбивался и что он не успел как следует завить букли. Назарьев бережно держал на коленях ящик с пистолетами, был задумчив и обменивался с путниками незначительными фразами. Раз только у него вырвалось: «Эх, как хотел бы я быть на твоем месте, Александр Васильевич!». И его глаза мрачно сверкнули.
        - Что так? - спросил Петр Семенович. - Или тоже есть счеты с Дудышкиным?
        - Да, есть, - угрюмо и отрывисто ответил Назарьев.
        Спокойнее всех были сам дуэлянт да врач, уже не молодой немец, вяло посматривавший бледно-голубыми глазами. На его лице, казалось, было написано:
        «Мне все равно, хоть перестреляйте все друг друга. Я вас буду лечить, а вы мне хорошо платить. И я с Амалией наживу много денег».
        Экипаж Дудышкина подъехал к опушке рощи почти одновременно с лавишевским.
        Все вышли, церемонно раскланялись, и, проваливаясь в снег выше колена, углубились в чащу, чтобы выбрать подходящую лужайку. Такую вскоре нашли.
        - Ну, приступим, - сказал один из секундантов противника, опытный в дуэльных делах.
        Отсчитали шаги, зарядили пистолеты. Кому стрелять первым, должен был решить жребий.
        Лавишев завязал на платке узелок и, зажав концы платка в кулаке, произнес:
        - Тяните: у кого узел, тот стреляет первым.
        Дудышкин протянул заметно дрожащую руку и вытянул узел. На его лице выразилась нескрываемая радость.
        - Ваше счастье, князь. Пойдем на места, - спокойно заметил Кисельников.
        - Это не счастье, а судьба: она отдает мне моего оскорбителя! - с напыщенной надменностью проговорил Дудышкин.
        Александр Васильевич ничего не ответил и, пожав плечами, направился на назначенное место.
        На предложение помириться князь гордо ответил отказом. Секунданты отошли в сторону. Назарьев был бледен, в его мозгу шевелилась тревожная мысль: «Неужели эта каналья подстрелит Сашу?». Лавишева пробирала нервная дрожь.
        Послышалась команда: «Раз!», и князь поднял пистолет. Затем раздалось: «Два!».
        «Ишь ты, целит мне прямо в лоб, - подумал Кисельников, смотря в отверстие дула, и его охватила волна злобы. - Погоди ж ты! Ежели я уцелею, то держись», - пронеслось в его голове.
        - Три! - отчеканил секундант, руководивший дуэлью.
        Звук выстрела отчетливо и резко прокатился в морозном воздухе.
        Кисельников вздрогнул: пуля оцарапала ему щеку. Князь стоял с перекошенным лицом, ужасаясь своей неудаче.
        - Теперь вам, - обратился секундант к Александру Васильевичу. - Раз!
        Дудышкина начала колотить лихорадка. Он был так гнусно жалок, что злоба Кисельникова остыла.
        «Ну его… Пусть в самом деле судьба решит», - подумал Кисельников, и хотя послышалась команда: «Два!», он все же не прицеливался.
        - Три! - крикнул руководитель дуэли, и Александр Васильевич быстро выстрелил наудачу.
        Князь как-то нелепо взмахнул руками и тяжелой массой рухнул на снег. К нему все кинулись гурьбой. Только Кисельников стоял как в столбняке и растерянно смотрел на тощее, неподвижное тело Семена Семеновича. Врач наклонился над князем, приложил ухо к его груди, на которой виднелась маленькая, ровная круглая ранка, подержал, отыскивая пульс, руку Дудышкина и выпустил ее.
        - Finis! Прямо в сердце. Мне здесь делать нечего, - сказал он, вставая.
        Все молчали, не спуская взоров с некрасивого мертвого лица с сероватым оттенком. Настроение было подавленное. Большинство не чувствовано симпатии к Дудышкину, пока он был жив, но теперь у каждого в душе смутно поднималось сознание, что сейчас свершилось нехорошее, грешное дело, и труп князя чернел на снегу для них злым упреком.
        Первым прервал тягостное молчание бывалый секундант, тот самый, который считал себя знатоком дуэльного дела.
        - Что же, надо нести, - тихо сказал он и, разостлав шинель, сброшенную в начале поединка князем, добавил: - Помогите!
        Князя положили на шинель и медленно понесли, лавируя между деревьями.
        Кисельников поплелся сзади. Его душа была полна холодного ужаса, мозг не хотел верить действительности. Он вдруг подбежал к Лавишеву и, схватив его за плечо, крикнул с истерической ноткой в голосе:
        - Петя! Да неужели это я его?..
        Петр Семенович ответил почти грубо:
        - Ну да, конечно ты. А то кто же?
        Кисельников схватился за голову.
        - Человека убил! Каин! - вскрикнул он и рухнул как подкошенный.
        - Это ничего. Это проходит. Сейчас мы кровь пустим.
        XX
        Смерть Дудышкина наделала много шума в великосветских кругах, но едва ли она внесла больший переполох куда-либо, чем в дом Свияжских.
        Получив весть о кончине князя, Ольга Андреевна вздохнула, как узник, узнавший об отмене его смертной казни. Она сама поймала себя на той мысли, что ее чувство при получении печального известия не только мало походило на печаль, но было чуть ли не противоположно той, то есть представляло из себя радость. Правда, совесть тотчас же упрекнула ее: «Человек погиб, а я радуюсь? Грешно!». Но против воли мозг неустанно шептал, что она теперь свободна, что ей более не грозит противный долговязый князь.
        Надежда Кирилловна, узнав, что князь убит, позеленела: его смерть разрушила все ее планы. Приходилось начинать все сначала. И она мысленно воскликнула:
        «Ольге за Назарьевым не бывать! Надо найти кого-нибудь другого вместо князя, но… Пока сорвалось».
        Когда она впервые на панихиде увидела Семена Семеновича мертвым, то почти с ненавистью взглянула на его неподвижное восковое лицо и подумала:
        «Всю жизнь был глупцом, глупо и кончил».
        Хоронили Дудышкина роскошно, и провожающих было много; среди них, конечно, не было Кисельникова, который лежал в горячке, происшедшей от сильного нервного потрясения.
        А между тем над его головой собиралась гроза. У Дудышкина были влиятельные родственники, которые позаботились поднять шум, где следует. По городу ходили нелепые слухи о причинах, вызвавших дуэль. Говорили, что Александр Васильевич безобразный развратник, что он сманил у князя крепостную девушку и открыто держал ее при себе любовницей, а когда возмущенный Семен Семенович потребовал, чтобы он прекратил эту позорную связь и возвратил девушку обратно ее отцу, то Кисельников намеренно дерзкой выходкой побудил самолюбивого князя сделать вызов на поединок, и, прекрасно, якобы, владея пистолетом, без труда убил на месте. Эти толки производили надлежащее действие, несмотря на то что Лавишев с Назарьевым и молодым Свияжским старались опровергать их повсюду.
        Что касается Евгения Дмитриевича, то он со смертью Дудышкина несколько воспрянул духом; правда, особенно блестящих перспектив впереди не предвиделось, однако была хоть отсрочка до первого сватовства Ольги кем-нибудь, а уж и это кое-что значило. Кроме того, Ольгу уже не прятали от него так усердно, как прежде, потому что Надежде Кирилловне, занятой созданием новых планов и искавшей человека, подходящего для замены Дудышкина, было на время не до них. Молодые люди свободно виделись и свободно беседовали, и каких только воздушных замков не строили они порой! Но брал верх рассудок, они падали с небес на землю, и разлетались их грезы как мыльные пузыри.
        В такие минуты все чаще и чаще заводил речь Евгений Дмитриевич о единственно возможном, по его мнению, исходе - побеге. Однако Ольга Андреевна плакала и медлила принять роковое решение.
        Однажды Назарьев пришел на свидание с ней очень взволнованным.
        - Оля, родная! - заговорил он. - Теперь мы можем устроиться: я наконец получил долго ожидаемые деньги. Милая, если ты меня любишь, решись теперь же. Я все устрою. Нам ведь нечего ждать: явится другой такой Дудышкин, и всему конец. Пока не поздно, бежим!
        - Ах, Боже мой! Но ведь это ужасно, ужасно! - заломив руки, воскликнула Свияжская.
        - Но что же нам делать? Разве мы виноваты? Судьба!
        Назарьеву пришлось долго уговаривать ее, подбирая нежнейшие названия, какие он только мог найти, и осыпая поцелуями ее руки. Наконец молодая девушка тихо промолвила:
        - Что же делать, видно, придется красть наше счастье. Будь по-твоему, милый, я согласна. Бежим, устраивай!
        Из глаз у нее брызнули слезы.
        - Успокойся, птичка моя! Ну зачем же так убиваться? - прошептал Назарьев, целуя ее побледневшие губы.
        - Боже мой! - вдруг поспешно поднялась она с испуганным видом. - Ведь мне сейчас надо на дежурство. Неужели опоздала? Государыня этого не любит.
        Наскоро одевшись, Ольга поехала во дворец.
        Время было послеобеденное. У государыни находился Бецкий[129], без умолку болтавший о своих филантропических планах, и звук его голоса доносился до Ольги Андреевны, сидевшей в смежной комнате, на случай, если императрица пожелает потребовать к себе дежурную фрейлину. Однако Бецкий вскоре ушел; он уже на пороге, откланиваясь государыне, все еще что-то говорил со своею обычною живостью. Затем у императрицы стало тихо.
        Свияжская выбрала одну из французских книжек, сложенных столбиком на столике, стоявшем в углу, и стала перелистывать ее.
        В книге описывались нежная страсть двух несчастных влюбленных, их страдания, борьба с препятствиями.
        У Ольги Андреевны невольно создалась аналогия между описываемой любовной драмой и своей собственной, переживаемой ею; своя показалась ей куда тяжелее, и у нее зареяли мысли:
        «Впереди только возможность побега. Боже! Зачем Ты допустил до этого? Идти против отцовской воли? Быть может, навлечь на себя его проклятие. Да и какой позор для него: дочь сбежала! Ведь этого никак не скроешь. На него будут пальцем показывать. Как ему не проклясть нас? А дальше какая же жизнь, какое же счастье под тяготой проклятья? Краденое счастье! Что же хорошего можно купить грехом?»
        И в душу девушки закрадывалась беспросветная безнадежность. Ею овладело глубокое, печальное раздумье, и не замечаемые ею слезы одна за другой западали на страницу раскрытой, но уже не читаемой книги.
        Тихо отворилась дверь. Свияжская не слышала и продолжала сидеть с уроненной на грудь головой, как прекрасная, юная статуя скорби.
        - Деточка! О чем эти слезы? - послышался подле нее мягкий голос, и чья-то рука ласково легла ей на плечо.
        Ольга Андреевна вздрогнула и оторопела: перед нею стояла императрица. Однако Свияжская опомнилась и быстро поднялась.
        - Ваше величество! - смущенно залепетала она, стараясь смахнуть досадные слезы. - Простите! Я не слышала… Задумалась…
        - Ты о чем-то грустишь, детка? Сядь-ка, сядь! О чем же? От матери грешно скрывать, а разве я для вас не та же мать?
        Голос государыни проникал в душу, ясные глаза светились теплой, материнской лаской.
        Какие-то новые струны задрожали в сердце Ольги; ей захотелось излить все, что наболело, как перед матерью, довериться, услышать слово участия.
        - Я вам все скажу, ваше величество, только не браните меня за то, что я грешна… Я ведь и несчастна! - воскликнула Свияжская и затем в каком-то экстазе быстро, несвязно, но подробно поведала все государыне: о своей любви к Назарьеву, о сватовстве Дудышкина, наконец о задуманном побеге. - Простите меня, ваше величество! Я гадкая, грешная, нехорошая, - закончила она речь, целуя и обливая слезами руки императрицы.
        Государыня была растрогана.
        - Ты прежде всего успокойся, деточка, - сказала она. - И зачем так горько плакать и портить свои прелестные глазки? Все еще может устроиться… Особенно если я возьмусь за это.
        - Вы?
        - Да. Надо же сделать так, чтобы на этих глазках высохли слезы. Ты сегодня расстроена, можно сказать, не в себе, тебе не до дежурства. Поезжай домой и постарайся успокоиться. О твоем милом я спрошу кое у кого, каков он. Да, кстати, скажи своему отцу, чтобы он послезавтра приехал ко мне на прием: частным образом, повестки не будет. Ну успокойся же! - Императрица встала и пристально посмотрела на Ольгу. - Кажешься ты ангельчиком, а на самом деле маленький… бесенок, - промолвила она и, ласково кивнув Свияжской, удалилась.
        Домой Ольга Андреевна приехала как в чаду, но первым долгом передала отцу приказание императрицы.
        Старик всполошился. Он был лично известен государыне, однако далеко не пользовался ее вниманием, очень редко удостаивался беседы с ней и стороной знал, что Екатерина Алексеевна не совсем-то его долюбливает, так как слышала от злых людей о некоторых его делишках.
        В назначенный срок Андрей Григорьевич отправился во дворец с далеко не спокойным сердцем и всю дорогу раздумывал, не дошло ли чего-нибудь до императрицы о его каких-нибудь недавних делах. Но, казалось бы, этого не должно быть: все устраивалось очень ловко. Вернулся он и взволнованный, и смущенный, тотчас позвал жену в кабинет и долго толковал с нею.
        Потом туда же позвали и Ольгу. Взглянув на мачеху, молодая девушка подивилась той перемене, которая произошла в ней: та была бледна как полотно, а ее глаза блестели недобрым огнем.
        А через несколько дней после этого в квартире Кисельникова произошла следующая сцена.
        Александр Васильевич, только что оправившийся от болезни, бледный и исхудалый, с унылым видом бродил по комнате, как вдруг к нему вбежал Назарьев, взволнованный, дрожащий от радости.
        - Ура! - закричал он и, схватив в объятия Александра Васильевича, закружился с ним по комнате.
        - Женя! Что с тобой? - с недоумением спросил его Кисельников.
        - Что со мной? Ох, дай дух перевести! Радость у меня, такая радость, что… Ну, одним словом, чудо из чудес. Фу-у! - проговорил армеец, опустившись на стул и тяжело дыша. - Понимаешь, - добавил он, - понимаешь: Олечку мою за меня отдают! Не чудо ли? До сих пор опомниться не могу.
        Кисельников посмотрел на приятеля с недоверчивым изумлением.
        - Ты думаешь, уж не рехнулся ли я? - продолжал Назарьев. - Не бойсь, нет! Ах, батенька мой, как это все дивно устроилось! Я уговорил Олю на днях бежать от отца и обвенчаться самокруткой. А вчера прихожу, она встречает меня такая радостная, какою я давно уже не видел ее, и говорит: «И без побега все устроится, только Богу молись», - «Как же это так может быть?» - спрашиваю. «А уж так. Пока ничего не скажу, а на днях узнаешь». Как я ни допытывался, так она ничего и не сказала. Только смеется и кричит: «Не спрашивай!». Прихожу к Свияжским сегодня, а лакей мне докладывает: «Их превосходительство Андрей Григорьевич просили ваше благородие к себе в кабинет». У меня сердце захолонуло: «Ну, - думаю, - от дома мне отказывать хочет!». Пошел, а сердце тут-тук! Ну и представь себе: Андрей Григорьевич вдруг мне чуть не на шею кидается, не знает, куда посадить, жмет руки… Одним словом, ангел, а не человек. Потом хлопнул меня по колену, да и говорит: «Что же, родименький, если такова воля нашей великой государыни, то мы можем с вами и породниться. Честным пирком, да и за свадебку. Знаю, - говорит и глазом
этак подмигивает, - давно этого дожидаешься, зятек, хе-хе!». Я сижу и понять не могу сразу: что за притча? А он смеется: «Не ожидал? Скажу напрямик: государыня хочет, чтобы я за вас Оленьку выдал. Воля монархини - закон. Бери мою дочку! Давай обнимемся». Ну, расцеловались. Потом позвали Олю. Она и плачет, и смеется. Радости-то, радости, Господи! Вот дождался! Оля, оказывается, царице всю правду открыла про нас. Государыня и принялась за Свияжского. В приемной при всех сказала: «Я у тебя свахой, Андрей Григорьевич, хочу быть: есть у меня на примете жених для твоей дочки, армейский капитан Назарьев. Он бедный, но дворянин, и я о нем позабочусь. Дочка твоя и он любят друг друга, а это самое важное для счастья: слезы-то и через золото льются, а у них будет совет да любовь. Так принимаешь мое сватовство?». Свияжский, конечно, только знай кланяется да бормочет: «Слушаюсь, ваше величество!». Так вот, брат, дела какие. Через месяц свадьба. Радость-то какая великая! Ты у меня, конечно, в шаферах?
        - Поздравляю, друг, от души поздравляю. Дай Бог тебе с молодой женой всего лучшего, - в волнении проговорил Кисельников, обнимая друга. - А вот уж шафером у тебя на свадьбе мне едва ли придется быть, - грустно добавил он.
        Пришла очередь удивляться Евгению Дмитриевичу.
        - Это почему?
        - У тебя, друг, великая радость, а у меня великое горе. Вот прочти, прислали из коллегии.
        Это было извещение военной коллегии, что Киселышков «из-за его зазорной и буйственной поведенции переводится в Энский пехотный полк тем же чином прапора, а как этот полк ныне на походе, то ему, Кисельникову, не мешало бы догнать его».
        - Ай-ай, - покачал головой Назарьев. - Это все из-за дуэли. Бедный!
        - Собственно, я-то не очень горевал бы: мне в Питере теперь житье трудное: все чуть не пальцем на меня показывают. А вот жаль огорчать отца. И еще есть у меня горе: знаешь, одна беда не приходит. Ты слышал, крымские татары ворвались в Россию?
        - Слышал мельком. У нас не ждали, что турки так скоро начнут военные действия.
        - Сорок тысяч ворвалось. Сожгли, пограбили, и как раз нашу елизаветградскую провинцию. Боюсь, не убили ли отца и… других там. Ведь татары изверги. А то в плен, может, увели. Так сердце тоскует.
        - Полно! Может быть, все благополучно. Зачем напрасно тревожиться? А тебе кто говорил?
        - Лавишев, а ведь он, знаешь…
        - Знаю, что он часто пустяки звонит, - прервал Назарьев и поднялся: ему, счастливому, стало тяжело беседовать с опечаленным приятелем. - Мне пора!
        Александр Васильевич не удерживал друга: его горе точно сильнее выделялось рядом со счастьем Назарьева.
        «Не товарищ счастливец несчастному», - подумал он по уходе Евгения Дмитриевича, задумчиво глядя, как за окном в сером свете январского дня вились пушинки мягкого снега и медленно, но неустанно насыпали на подоконнике белую косую подушку.
        Александр Васильевич был прав, говоря, что ему не удастся быть шафером на свадьбе Назарьева: уже через неделю он получил приказ отправиться догонять свой полк.
        Проводить Кисельникова собрались только его близкие приятели: Лавишев, Николай Свияжский, Назарьев. Из них более всех грустил по отъезжавшем Николай Андреевич; быть может, это происходило от того, что и личная жизнь молодого Свияжского была очень невесела; Евгений Дмитриевич отдался своему эгоистическому счастью, и печали не было места в его сердце; Петр Семенович, по своей натуре, ко всему относился легко, и среди пирушек и забав вскоре потускнел в его памяти образ недавнего приятеля.
        Перед отъездом Кисельников зашел и к Прохоровым. Сиротливо, пусто показалось ему в их убогой, но уютной лачужке: Маши уже не было. Она сдержала слово: обвенчалась с Ильей Сидоровым и последовала за молодым рекрутом в многострадальный путь женки солдатской.
        Когда Александр Васильевич уезжал и за его санями опустился шлагбаум заставы, он оглянулся на покидаемый город и… не почувствовал сожаления к нему: чужд ему был и остался Петербург со своей мишурой, интригами, поддельною жизнью. Впереди предстояла жизнь иная, трудная, быть может, полная лишений и страданий, но Кисельников готов был бороться и чувствовал в себе силы для борьбы.
        И грезилось ему в грядущем тихое счастье с юной, милой, далеко оставленной Полинькой. Ее образ жил в его душе и согревал, наполняя сердце, как путеводный огонек. Даже тревога, что отец и она могли пострадать от набега крымцев, мало-помалу улеглась. Новоиспеченный армеец решил:
        «Не те ныне времена, не может этого быть!»
        XXI
        Предлогом для объявления войны Турцией России был тот, что русские, преследуя мятежные польские отряды, перешли турецкую границу и сожгли пограничный город Балту. На самом же деле истинные причины возникновения войны крылись в происках французов и поляков, причем враждебные отношения между Францией и Россией возникли из-за Польши, которая как сама раздиралась усобицами, так и служила яблоком раздора для многих держав.
        В конце 1763 года умер польский король Август III. Как обыкновенно бывало в Польше перед избранием короля, вся Речь Посполитая разделилась на партии, выставлявшие каждая своего претендента и враждовавшие между собою; в выборе партией того или другого кандидата на королевский престол немалую, если не главнейшую, роль играли щедрые подкупы со стороны иностранных держав, заинтересованных в польских делах, причем кандидатура того или другого избираемого часто поддерживалась вмешательством военной силы.
        Екатерина II желала видеть на польском престоле графа Станислава Понятовского, которого лично знала, так как он в царствование Елизаветы Петровны жил некоторое время в Петербурге, принадлежа к составу английского посольства, и несколько времени был ее фаворитом. Это был один из самых блестящих людей своего времени, умный и рассудительный, одушевленный самыми благими намерениям, но, к сожалению, очень слабовольный.
        Прусский король Фридрих II также согласился поддерживать Понятовского, и благодаря влиянию России и Пруссии Понятовский был избран 27-го августа 1764 года на Вольском поле в короли Польши, а 14-го ноября торжественно короновался в Варшаве.
        Избрание короля не дало спокойствия злополучной Речи Посполитой: поддерживаемые Россией и Пруссией диссиденты, - находящиеся в подданстве польской короны православные и протестанты, - почувствовали почву под ногами и на сейме 1766 года потребовали себе равных прав с католиками. Однако сейм отверг это требование.
        Тогда диссиденты и недовольные католики, чтобы достичь своей цели, образовали союз, так называемую кофедерацию, заседавшую в Радоме; во главе ее стал могущественный виленский воевода Карл Радзивилл; кроме радомской конференции (генеральной) образовались еще две меньших: в Слуцке под русским и в Торне под прусским покровительствами. На сейме в Варшаве 24-го сентября 1767 года, под давлением русских войск, было постановлено возвратить диссидентам их права. В феврале 1768 года между Россией и Польшей был заключен договор, в силу которого Россия ручалась за сохранение в Польше существующего порядка; таким образом, без вмешательства и согласия России не могло произойти в Польше никакой перемены. Иными словами, Россия стала властительницей Речи Посполитой.
        Это положение Российской империи по отношению к Польше не могло нравиться другим державам; в особенности недовольна им была Франция, и благодаря ее стараниям в городе Баре была Красинским и Пулавским образована контрконфедерация, целью которой стала защита католической религии и свержение Августа IV.
        Красинский явился в Версаль и сказал: «Я пришел бросить Польшу в объятия Франции!». Франция оказала помощь конфедератам, и они начали враждебные по отношению к русским действия; по призыву польского правительства Репнин выступил с войском против этих мятежников. В конце июля 1768 года русские взяли Бар, а 19-го августа - Краков. Конфедераты бежали в Турцию и в Венгрию.
        Польские эмиссары и Франция, желая отвлечь Россию от Польши, деятельно старались заставить Турцию объявить войну; как раз на руку врагам русских пришел балтский инцидент, вызвавший большое раздражение среди турок; к тому же прежний визирь, противник войны и до некоторой степени доброжелатель России, был сменен, и его место занял человек совершенно других убеждений.
        25-го сентября посол в Константинополе был позван на аудиенцию к новому визирю. Приветственную речь Обрезкова визирь прервал восклицанием: «Вот до чего ты довел!». И начал читать бумагу, дрожа от злости: «Польша долженствовала быть вольною державою, - значилось там. - Но она угнетена войском, жители ее сильно изнуряются и бесчеловечно умерщвляются. На Днестре потоплены барки, принадлежащие подданным Порты. Балта и Дубоссары разграблены, и в них множество турок побито. Киевский губернатор вместо удовлетворения гордо ответил хану, что все сделано гайдуками, тогда как подлинно известно, что все сделано русскими подданными. Ты уверил, что войска из Польши будут выведены, но они и теперь там. Ты заявил, что их в Польше не более семи тысяч и без артиллерии, а теперь их там больше двадцати тысяч и с пушками. Поэтому ты, изменник, отвечай в двух словах: обязываешься ли, что все войска из Польши выведутся, или хочешь видеть войну?»
        Обрезков ответил, что он может обязаться, что по окончании всех дел в Польше русские совершенно очистят ее; в этом может поручиться и прусский посланник.
        Русского посла удалили в другую комнату. После двухчасового ожидания к нему пришел переводчик с требованием, чтобы он обязался также, что русский двор «отречется от гарантии всего постановленного на последнем сейме и от защиты диссидентов, оставит Польшу при совершенной ее вольности». Обрезков отказался обязаться, так как мнение русского двора ему не известно; если Порта желает, то он сделает запрос в Петербурге. Но от него категорически потребовали дать обязательство, иначе быть войне. Посол отказался. Несколько времени спустя ему и одиннадцати членам посольства объявили, что они арестованы. Обрезкова схватили, посадили на лошадь, провезли через весь город сквозь многочисленные толпы народа и заключили в подземелье башни, куда свет проникал только сквозь единственное маленькое окно.
        Этим событием началась война Турции с Россией.
        Русские стали спешно делать военные приготовления, но полагали, что ранее весны Турция не приступит к военным действиям. Однако предположение не сбылось; 15-го января 1769 года крымский хан Крым-Гирей с семидесятитысячным войском перешел русскую границу у местечка Орел и вторгся в елизаветградскую провинцию, предавая все огню и мечу. Это вторжение замечательно тем, что оно стало последним в русской истории татарским нашествием.
        XXII
        Старик капитан Василий Иванович Кисельников, сделав обычный вечерний обход своего хозяйства, которое было не многосложно, однако все же требовало зоркого хозяйского глаза во избежание упущений, возвращался домой. Он был, несмотря на свои шестьдесят лет, бодр и свеж, хотя спина, правда, несколько ссутулилась, а заячий тулупчик, который он любил больше всяких шуб, в последнее время как будто стал казаться ему менее теплым. Из-под высокой бараньей шапки, сшитой из отборной домашней овчины, выглядывало сухощавое лицо, украшенное длинными, щетинистыми и колючими усами, которые капитан дозволял себе носить вопреки обычаю, по вольности дворянства; бороду он брил, но не часто, и седые иглы топорщились на подбородке. В одной руке старика была палка, в другой - чубук, который он то и дело прикладывал к губам, после чего выпускал синеватое облако дыма.
        Подойдя к дому с густо покрытой снегом крышей и окруженному тесным кольцом изб, Кисельников вошел было на крыльцо, но остановился и обернулся. Вдали заходило солнце. Несмотря на половину января, в воздухе уже чувствовалась какая-то не зимняя мягкость, и огромные блестящие сосульки, свесившиеся по краям крыш, доказывали, что днем солнце работает усердно; чувствовалось, что здесь - не север, а благодатный юг.
        «Слава Богу, как будто уже чуть-чуть весной попахивает, - думал старик, потягивая чубук. - Приходила бы поскорее!.. Зимой, слов нет, тоже не худо. Что же худого? Хоть бы, к примеру, сейчас. Погода - чего лучше: прогулялся, кости поразмял, а потом домой, чайком побалуюсь, ну и наливочки хвачу - пора бы мне оставить это баловство, старому греховоднику, - а там на теплую лежанку. Перина мягкая, лампадочки тихонечко светят. Сладко станет, так томно… А весной все же лучше. Птички одни… Хороший у нас край, добрый край! Ну, конечно, без труда да прилежания тоже ничего не выйдет».
        И быстро пронеслась в памяти старика картина его первого приезда сюда.
        Пусто, безлюдно. От деревни до деревни чуть не по сто верст. Народ разношерстный: и серб тут, и всякий иной. Не понравилось было Василию Ивановичу, но скрепил сердце, нашел бывалых людей, благо Елизаветград всего в трех верстах. Спросил совета, стал по малости заводить хозяйство. Людишек на выводе купил, жену с сыном выписал, и теперь хуторочек на заглядение. Деревенька стала хоть куда, вот и крест на колокольне блестит. Церковку-то уж после жениной смерти выправил.
        Вспомнил капитан о жене, и лицо у него омрачилось.
        «Эх, женка, женка! Была бы ты жива, мне бы и умирать не надо. Жили бы мы с тобою. И сын у нас молодец! - подумал он и снова поморщился. - Хотя не совсем».
        Вспомнилось ему недавнее, крайне бестолковое, но беспокойное письмо Михайлыча.
        «Н-да. На поединок с князем! Сорвиголова малый!.. Ну и на отдых не пойти ль?»
        Издали донесся звон поддужного колокольца.
        «Едет кто-то? Не ко мне ль? - подумал капитан и прислушался, пригляделся. - Да это Воробьевы».
        Вскоре на широкой снежной равнине вырисовались запряженные тройкой сани, быстро приближавшиеся к усадьбе.
        «Они и есть!» - распознал приближающихся Кисельников и крикнул:
        - Игнат!
        Из двери одной из лачужек, служивших жильем для рабочих, выскочил лохматый парень.
        - Отвори ворота гостям, - приказал Василий Иванович.
        Тройка уже была близко. Игнат побежал к воротам и широко распахнул их. Сани быстро въехали на двор.
        - Наше вам, - сипловатым баском промолвил маленький, круглолицый старик, закутанный в волчью шубу.
        Хозяин пошел к нему навстречу.
        - Что запропал, Евграф Сергеевич? Каждый день я тебя поджидал. И что у тебя за дела такие? - заговорил Кисельников, тряся руку гостя.
        - Ну; уж и заворчал! Экий нрав! Дела! А если у меня ломота? Полинька! Да чего ты там возишься?
        Из саней неловко вылезала девушка, путаясь в длинном салопчике.
        - Сейчас, папенька! - ответила она, и ее голосок прозвучал, как колокольчик. Из-под атласного капора лукаво глянули бирюзовые глаза, и она добавила, улыбаясь: - Я ведь не такая прыткая, как вы.
        - Пойдемте, господа. Полинька, чайку не прочь? Или, плутовка, наливочки с нами, хе-хе? Как здорова, попрыгунья?
        В сопровождении хозяина приезжие поднялись на крыльцо и, разоблачившись в небольших теплых сенях, прошли в жарко натопленную горницу, убранную просто, но с безукоризненной чистотой. Было немножко душно, пахло свежим хлебом. От лампад перед многочисленными иконами лился слабый желтоватый свет.
        Евграф Сергеевич Воробьев, отставной прапор, оказался, когда скинул шубу, плотным, кругленьким человечком лет под шестьдесят, с веселым, гладко бритым лицом, украшенным двойным подбородком, и с маленькими, добродушными, заплывшими глазками.
        Между двумя стариками Полинька выделялась как прекрасная роза среди увядшей крапивы. Девушка была очень хороша собою. Что-то вызывающее было в ее чересчур вздернутом носике, задорное и немножко грустное во взгляде голубых глаз; цвет лица мог поспорить белизной с мрамором; нежный румянец вспыхивал на щеках; губы так и манили к поцелую. Роста она была среднего, стройна, округлые формы, обрисовываясь из-под простенького темного платья, дразнили воображение.
        - В самом деле, чего долго не приезжал, Евграф Сергеевич? - спросил Василий Иванович, когда гости расположились на самодельных стульях, а ключница старуха Мавра вместе с казачком Андрюшкой бренчали посудой, собирая на стол.
        - Ей-Богу, правда, ломота одолела: просто сил нет. Надо думать, перемене погоды быть. Сегодня полегчало, ну и говорю: «Поедем, Полька, к приятелю!». Вот мы и здесь. Ну как живешь?
        - Да так: ни шатко ни валко, ни на сторону. Мавра, скоро ты?!
        - Пожалте к столу. Сейчас Андрюшка самовар подаст.
        - Давайте закусим, и я с прогулки тоже не прочь. Ты, Мавра, подай варенья побольше малинового: Полинька любит. Ну, Господи, благослови! Подвигайся, Евграф, пропустим по единой травничку, а вот и грибочки.
        Кисельников с приятелем выпивали, закусывали и вели бессодержательную беседу, чуть не каждое слово которой было давно знакомо Полиньке. Она не слушала их и сидела со скучающим видом. Все-то одно и то же, день один, как другой… Тоска!
        «Будь здесь Саша, тогда иное дело», - мелькнуло у нее.
        Эта мысль приходила в голову девушки при каждом приезде в усадьбу капитана, каждый раз заставляла ярче вспыхивать румянец и щемила сердце сладкой грустью.
        Раз только во время стариковской беседы девушка вдруг насторожилась и вся обратилась во внимание: заговорили об Александре Васильевиче.
        - От сынка нет ли вестей? - спросил Воробьев. Василий Иванович слегка нахмурился и сказал со вздохом:
        - Сдается мне, с ним неладно что-то. Сам он ничего не пишет, только, что здоров, да поклоны посылает. А вот Михайлыч мне от себя дал весточку. Пишет бестолково и что-то такое несуразное: будто из-за какой-то девки Сашка с каким-то князьком повздорил.
        Ложка, которой Полинька брала варенье, дрогнула в ее руках, лицо заметно побледнело.
        - Скажи на милость! С этакой персоной, с князем, и из-за девки!.. - подлил масла в огонь ее отец.
        - Да мало того: на поединок с ним вышел и застрелил этого самого князя-то.
        - Э-э! За такие дела не похвалят.
        - Что говорить. Не знаю, ошалел Сашка, что ли? Непохоже на него. Сдается, Михайлыч что-нибудь напутал.
        - Конечно, напутал, - воскликнула каким-то звенящим голосом Полинька, вдруг покраснев до корней волос. - Никогда не поверю, чтобы Саша… Чтобы Александр Васильевич в такие дела… На поединок из-за…
        Она замолкла, совершенно смущенная. В глазах блеснули слезы.
        - Та-та-та, как взъерепенилась, та-та-та! - не то с недоумением, не то с удивлением сказал ее отец.
        Василий Иванович закивал ей с довольным видом.
        - Верно, Полинька, верно! Не таков мой Сашка, чтобы из-за какой-то девки человека убивать. Вранье, вранье!
        - Однако, так сказать, дыма без огня не бывает, - задумчиво промолвил Воробьев.
        - Может, что-нибудь и есть, да совсем иное, - проговорил Кисельников и перевел разговор на какую-то хозяйственную тему.
        Для Полиньки беседа стариков потеряла интерес, и она отдалась своим думам. Она была сильно взволнована известием и огорчена; ей было больно, словно ее ударили ножом, в душе царила неясная суета.
        «Чтобы он, Саша, сделал такое… И из-за, из-за… этакой! Никогда не поверю! Или он, говоря мне о своей любви, лгал, только сыпал словами, а в душе думал не то? Но ведь это - ужас! Ведь тогда и жить не стоит. Боже мой! Возможно ли это?»
        И в ее воображении пронесся образ молодого Кисельникова с его открытым лицом, с ясным взглядом.
        «Нет, он мне не лгал, нет… Но ведь сердцу не прикажешь. Может, та-то, питерская, куда лучше меня».
        Змея ревности так и ужалила, и шевельнулась жгучая злоба против «той», неведомой, но ненавистной.
        «Пустяки! И чего я всполошилась? Придет время, узнаю все», - пыталась успокоить себя Полинька.
        Вдруг среди раздумья до нее донеслись слова отца:
        - Нет, ты не смейся, Василий Иванович: доподлинно известно, что татарва у границы собирается и уже пошаливать начинает.
        - Ну и пусть пошаливают, - лениво цедил Кисельников, уже изрядно хвативший наливки и потому бывший хоть и в благодушнейшем, но сонном состоянии.
        - А если они к нам ворвутся?
        - Мы их в штыки да в сабли, хе-хе! Вспомним, как немцев били.
        - Шути, шути, а как в самом деле случится, тогда, брат, будет поздно. Команд-то у нас в этих местах, кроме гарнизона в Елизаветграде, нигде нет. Им, разбойникам, это и на руку.
        - Полно молоть! Не прежние сейчас времена. А вот что спать пора, это верно! - И Кисельников, зевнув, потянулся, после чего, позвав Мавру, приказал ей стлать пуховички.
        Старики расположились на покой в спальне Василия Ивановича, а для Полиньки была устроена постель в смежной комнате, куда притащила свою перинку и Мавра, чтобы барышне страшно одной не было.
        Вскоре дом погрузился в тишину, среди которой гулко раздавались басистый храп гостя и тонкая фистула хозяина.
        Полиньке не спалось. Она закутывалась поплотней в одеяло, нарочно не открывала глаза, но мысли, одна другой назойливее, так и теснились в голове, отгоняя сон. Лишь после долгих усилий она наконец впала в тяжелое забытье, полное смутных сновидений. То ей снился Саша, грустный, бледный, с упреком смотревший на нее, то грезились скуластые татарские физиономии, дико кричавшие, то что-то неопределенное, то страшное до ужаса.
        Когда девушка очнулась, начинался рассвет. Все еще спали, кроме неутомимой Мавры, которая уже отправилась хлопотать по хозяйству, чтобы к пробужденью господ все уже было как надо.
        «Поспать разве еще? - подумала Полинька и повернулась было на другой бок, но почувствовала, что не заснет. - Не стоит валяться. Встану».
        Она начала медленно одеваться. Вечерней смуты как не бывало, на душе было спокойно и ясно.
        Утро занималось доброе; загоревшаяся заря кинула розовый отблеск в комнату, и в этом розоватом свете стройная фигура девушки с рассыпавшимися по неприкрытым плечам золотистыми волосами была обворожительно прелестна. Вошедшая Мавра залюбовалась ею.
        - Что ты за красоточка, барышня! Тебя бы за принца либо за королевича только и сватать. Что раненько поднялась? Ты бы… - начала было экономка и остановилась с открытым ртом.
        Разом вздрогнули и старуха, и девушка: откуда-то издали донесся и потряс воздух какой-то отдаленный раскат грома, за ним - другой, третий - правильными перекатами, сливавшимися в один сплошной гул.
        Мавра заахала, крестясь:
        - С нами крестная сила! Что это? Да ведь это из пушек в городе палят.
        Полинька стала дрожащими пальцами торопливо застегивать платье. Ей вспомнился вчерашний разговор, у нее мелькнула страшная мысль: «Татары!». И она с криком побежала в смежную комнату.
        Старики уже проснулись и, переполошенные, поспешно накидывали одежду.
        - Василий Иванович! - бормотал весь бледный Воробьев. - Палят… Я тебе говорил… Ах, Боже мой! Да где же мои сапоги?..
        Кисельников в одном халате выбежал на крыльцо.
        На дворе толпились полуодетые дворовые. Бабы хныкали.
        - Ой, батюшка, родименький! Пропали наши головушки! Сейчас казак проскакал, говорил, татары к городу подошли. Тьма их тьмущая… Рыщут всюду, что волки.
        Вздрогнул и побледнел Кисельников.
        Мало-помалу на дворе столпились все обитатели дома. Полинька жалась к отцу, как тростинка к крепкому дубу, но и сам этот дуб дрожал как осиновый лист.
        Из деревни донеслись неистовый звук набата и дикие вопли. Было видно, как вспыхнула крайняя изба.
        И вдруг вся равнина почернела от десятков всадников, словно выросших из земли. Воздух наполнился гортанными выкриками и фырканьем коней. С десяток желтолицых, скуластых всадников на поджарых скакунах примчались к усадьбе. Ворота выломали.
        - Деревню жгут, проклятые! - в отчаянье воскликнул Василий Иванович, но тотчас же в нем страх заменился злобой. Он, быстро вбежав в комнату, схватил мушкет, который держал заряженным на случай, и вернулся обратно.
        Татары уже ворвались.
        - А, вы так! - пробормотал старик и прицелился.
        Грянул выстрел. Не изменили рука и глаз старому воину: один из всадников схватился за грудь и тяжело рухнул с седла. Но через мгновение блеснула кривая татарская шашка над головой Кисельникова, и упал, как подкошенный, старик капитан, щедро орошая снег кровью из раскроенного черепа.
        Полинька молилась, находясь как в чаду. Внезапно перед нею круто осадил коня широкоплечий богатырь татарин со зверским лицом и схватил ее за плечо. Она вскрикнула.
        Евграф Сергеевич обеими руками уцепился за дочь, крича:
        - Оставь, мерзавец!
        - Ты, старая собака, молчи. А ты, красавица, не плачь! Мы тебя увезем, хану продадим. Будешь ты у него щербет пить, шелка носить. Тебе, душа, горевать не надо! - произнес татарин и, подняв девушку, как перышко, перекинул ее через седло.
        - Отец! - отчаянно закричала Полинька.
        - Зачем отец? Отец - старая собака. Куда его? Ему башку срезать надо, - сказал татарин и округлым, быстрым движением шашки снес голову старика Воробьева с плеч.
        Полинька рванулась, дико вскрикнула и лишилась сознания.
        Окончив грабеж, татары унеслись с быстротой ветра, оставляя следом дымившиеся деревушки и факелом горевшую скромную усадьбу Кисельникова.
        Набег хана Крым-Гирея стоил елизаветградской провинции многих пленных, множества скота и до тысячи сожженных домов. Красивейших женщин хан отвез в дар султану.
        XXIII
        Перенесемся опять с далекой окраины тогдашней России в приневскую столицу.
        Весной состоялась свадьба Ольги Свияжской с Евгением Дмитриевичем Назарьевым. В залитую огнями церковь Рождества Богородицы, где происходило венчание, съехалась вся петербургская знать; императрица прислала через флигель-адъютанта подарок молодым и свое поздравление.
        Невеста дышала счастьем, о Назарьеве и говорить нечего, Свияжский-отец сиял и ходил гоголем; из всей семьи были только двое, не разделявшие общего довольства, а именно Надежда Кирилловна и… Николай Андреевич.
        Мачеха улыбалась, и никто не знал, что у нее творится на душе; только неровное дыхание да лихорадочный, злой блеск глаз могли бы выдать ее волнение; но этого никто не заметил, и даже все решили, что она «поистине, не мачеха, а совсем-совсем как родная мать».
        Невесел был и юный Свияжский. Он отнюдь не завидовал сестре, а наоборот, от всего сердца желал ей величайшего благополучия; но, по сравнению с ее счастьем, еще глубже, безнадежнее представлялось ему его собственное горе.
        «Олечка счастлива, Бог неожиданно для всех устроил ее судьбу. Но мне и на это, на такое чудо, какое совершилось с сестрой, нельзя рассчитывать, - думал он. - Будем видеться, будем мечтать, пока хоть это можно, а там… Ох, лучше и не заглядывать вперед! Верно, выдадут Дунечку за какого-нибудь лабазника».
        Тайные свидания с Дуней Вострухиной продолжались и были единственной отрадой для обоих влюбленных. На этих свиданиях молодые люди, словно по соглашению, говорили обо всем, кроме будущего, чтобы не омрачать выпадавших им на долю немногих светлых мгновений.
        Вскоре и эти свидания должны были прекратиться: тучи уже сгущались над головой молодых людей.
        Однажды весной, вскоре после свадьбы Ольги Андреевны, у Федора Антиповича Вострухина состоялся с сыном Сергеем важный разговор. Старик, недавно очнувшийся от послеобеденного сна, был занят выкладкой каких-то подсчетов, как вдруг к нему вошел Сергей и, с сердцем швырнув шапку на ближайший стул, взволнованно воскликнул:
        - Ну что, отец? Я говорил, моя правда и вышла: видится Дуняшка с этим офицериком.
        - Чего ты фордыбачишь? - окрысился отец. - Совсем заноситься стал. Толком говори, что такое?
        - А то такое, что я сам видел, как подъехал верхом этот самый Свияжский, а к нему выбежала Дуняшка. Противно смотреть было, как они стали целоваться да миловаться. Уж не доведет ее до добра этот табашник!
        - Что у тебя все за новые слова!.. «Табашник»! Стало быть, и я табашник, по-твоему? И откуда ты набрался?
        - Познал я свет истинного древнего православия. Есть некие старцы и старицы. Чуждаются они мирской лепоты и соблазнов, живут по-христиански. Они меня и наставили, и утвердился я в их праведном учении. Вот что, батюшка - заговорил Сергей более мягким тоном. - Не учить я тебя хочу, а в самом деле добра от этого офицера мало будет.
        - Оно верно, надо Дуняшку выдать.
        Сын поморщился.
        - Совсем нет. Брак - это тоже как кому. Да и лучше, если Дуняша не выйдет: могущий в себе вместити да вместит. А надобно ее наставить, оградить от зла. И нет на это, право же, лучше тех неких стариц и старцев. Не хочешь меня слушать, послушай хоть отца Никандра, он то же самое скажет. Ты меня посылаешь вот в Москву по торговым делам, позволь, я с собой Дуню туда возьму.
        - Н-ну уж не знаю.
        - Так нечто лучше ей здесь? Один соблазн. Сегодня вечерком придет отец Никандр, поговори с ним.
        - Поговорить можно, отчего же, - согласился Федор Антипович и принялся за цифры.
        Вечером был долгий и таинственный разговор с отцом Никандром. Уходя, старец заметил:
        - Только дочке до поры до времени ни гу-гу: нечего ее смущать - еще, пожалуй, сбежит.
        По его уходе Манефа Ильинична долго плакала и даже набралась смелости в чем-то возражать мужу, но он на нее зыкнул, и привыкшая к рабскому повиновению несчастная женщина замолчала.
        Почти одновременно с беседой отца и сына Вострухиных произошел разговор, имевший важные последствия, у Андрея Григорьевича Свияжского с сыном Николаем.
        Заметим кстати, что граф Никита Иванович Панин выказал себя действительно опытным царедворцем, решив, что рано или поздно граф Григорий Орлов настоит на отправке в Черногорию князя Долгорукого. Так оно и вышло: было решено для противодействия самозванцу Степану Малому и снабжения черногорцев для борьбы с турками порохом, свинцом и оружием отправить генерал-майора князя Юрия Владимировича Долгорукого, в тайности, под именем купца Барышникова. Само собой, у этого мнимого Барышникова должны были иметься сотрудники - такие же, как и он, мнимые купчики. Этим и объясняется приводимая беседа Свияжских, отца и сына.
        Как-то старик Свияжский позвал Николая Андреевича к себе в кабинет и встретил его словами:
        - Ну, Николай, становись на колени да Богу молись: устроил и для тебя дельце, теперь пойдешь в ход. Слышал ты, что князя Долгорукого отправляют в Черногорию?
        - Слышал что-то.
        - Ну так ты с ним поедешь, я устроил.
        - Да я вовсе и не желаю, - запротестовал Николай. - Зачем меня понесет в Черногорию?
        - Зачем? - возмутился старик. - Экий олух, прости Господи! Да ведь это - счастье твое; ведь этакой благодати сколько народу добивалось, но я зубами для тебя вырвал. Ведь справите вы поручение надлежаще, так милостям к вам и конца не будет. А он «зачем»!
        - Право, мне неохота.
        - Слушай, Николай, ты хоть меня-то пожалей и не срами! Что люди скажут, если ты откажешься? Да и, наконец, это невозможно, невозможно отказываться от этакой благодати. Как хочешь, а ты должен ехать. Я настаиваю, иначе ты мне - не сын. Я хлопочу-хлопочу, а он - на! Глаза бы мои на тебя не смотрели. Едешь или нет? Не поедешь - между нами все кончено.
        Николай Андреевич видел, что слова отца - не пустая угроза, что действительно приходится выбирать между согласием или ссорой с отцом на всю жизнь. И он покорился.
        - Хорошо, отец, я поеду.
        - Ну то-то же, - промолвил старый Свияжский. - Ведь я, голубчик, о твоем же благе хлопочу. Ступай с Богом: теперь ты меня утешил, и я спокоен.
        На следующий день, около двух часов пополудни, Николай Андреевич подъехал к задней части владений Вострухина и, спрыгнув с седла, пошел, ведя коня в поводу, вдоль изгороди, уже успевшей украситься яркой зеленью акации. Он вглядывался в кусты, надеясь увидеть Дуню, но ее не было.
        «Странно!» - подумал Свияжский и приостановился.
        В стороне от него послышался звонкий смех, и из-за зелени выставилась прелестная головка его милой, украшенная венком из желтых цветов одуванчика.
        - Хороша, а? На русалку, верно, похожа, ведь они, болтают, венки носят, - заговорила она смеясь. - А я поглядывала. Вижу - хмурится, хмурится. Не стерпела!
        Две белых руки через изгородь обвили шею юноши. Он осыпал их поцелуями, а попутно - и розовые губы, и загоревшиеся румянцем щеки.
        - Ты гадкий, сегодня долго не шел, - промолвила она, чуть-чуть отстраняясь. - Смотри, в другой раз попадет тебе.
        Свияжский вдруг стал серьезен.
        - Неприятность у меня, Дуня, то есть не у меня, а у нас с тобой, - тихо проговорил он. - Уезжать мне приходится.
        Краска сбежала с ее лица.
        - Уезжать? Куда? - чуть слышно спросила она.
        - Ах, родная, далеко… Так далеко, что ты и представить себе не можешь. Есть страна, зовется она Черногорией, так вот туда.
        - Боже мой! Кто же тебя посылает? И скоро?
        - Через недельку так. Я сам горюю.
        - Конец, значит! Угонят за тридевять земель! - И слезы, как росинки, покатились по щекам молодой девушки.
        - Дунька! Мать зовет тебя, - раздался за ее спиной грубый окрик, и из кустов выступила длинная, мрачная фигура Сергея. - Иди, иди, - толкнул он сестру. - А вы, господин офицер, по задворкам ездите? Как будто их благородию не пристало.
        Дуня, расстроенная, смущенная, тихо отошла от изгороди, умоляюще и скорбно посмотрев на Свияжского. У Николая Андреевича закипела кровь.
        - А тебе что за дело? - спросил он, теребя хлыст.
        - Да ведь я брат ее, и нехорошо, если ваше благородие девку путает, потому…
        Хлыст со свистом прорезал воздух, и на лице Сергея заалел кровавый рубец.
        - Брысь, гадина, да впредь мне на глаза не попадайся! - крикнул Свияжский, а затем вскочил в седло, посмотрел туда, где стояла, словно окаменев, Дуня, и, крикнув: «Завтра!», дал шпоры коню.
        Сергей потер рубец и, злобно посмотрев вслед всаднику, прошептал:
        - Будет тебе завтра гостинец!
        Прошла ночь. Солнце чуть вставало, когда мать разбудила Дуню.
        - Вставай, родненькая, пора! - говорила она всхлипывая. - Братец уже готов.
        Девушка не могла сразу очнуться и тянулась к подушке.
        - Что, маменька? Оставьте! - бормотала она.
        Но Манефа Ильинична не унималась.
        - Вставай, родная. Батюшка осерчает. Вот сарафанчик. Поди скорей, голубица, умойся на дорожку. Ах, ты моя сер-де-ш-ная, не-ес-счастная! - вдруг запричитала она, сжимая дочь в судорожных объятиях.
        - Маменька, рано еще. И что такое? - воскликнула Дуня, и хотя не понимала, в чем дело, но тем не менее оделась, прошла на кухню помыться и вернулась освеженная.
        Мать была еще в спальне.
        - Маменька, зачем вы меня подняли так рано? - стала допытываться девушка, вытирая грубым холстинным полотенцем румяное лицо, еще хранившее слабые следы сна.
        - Ох, красоточка! Тятенька все скажет, - застонала мать. - Увозят тебя, отнимают. Что я сделаю, горемычная? В этом сундучке вещицы твои. А вот здесь, в узелочке, я тебе кое-что припасла: захочешь пожевать в дороге, так тут расстегайчики, ну и там всякое… Горе-то, горе какое!
        Девушка начинала волноваться.
        - Увозят? Как так? - воскликнула она. - Ничего мне не говорили.
        - Они все между собой. Постник этот особенно всех сбивает. Ну и Сергей.
        Дверь распахнулась, и на пороге предстал Сергей в кафтане, с шапкой в руке, в больших дорожных сапогах.
        - Скоро ли? Ждем, ждем, - грубо сказал он. - Тятенька сердится. Обряжайте ее, маменька, скорей! - И вышел, сильно хлопнув дверью.
        Манефа Ильинична заторопилась.
        - Заплетай косу поскорей. Где платочек для головы? Ах, Боже мой! Накидывай кофту-то! Пойдем, доченька, пойдем, родимая! - И она потянула Дуняшу к двери.
        Та растерянно следовала за ней, как автомат. Их ждали. Отец встретил возгласом: «Наконец-то!». А потом добавил:
        - Ну, помолиться, да и в путь-дорожку.
        - А что же, и пора: утречком-то легче ехать, чем по жаре, - заметил сидевший тут же Никандр.
        - Тятенька! Что такое, понять не могу! - воскликнула Дуняша.
        - Понимать нечего: Сергей едет в Москву и тебя с собой берет.
        - В Москву?!
        - Ну да… К… тетушке.
        - Да какая же там тетушка?
        - А такая… Вот увидишь. Нечего тебе тут околачиваться. Делаю это не зря, а ради твоего исправления, потому что мне за тебя придется Богу ответ давать.
        - Тятенька! Добренький! Не посылайте меня в Москву, - взмолилась дочь.
        - Ни-ни, и не проси! Делаю, добра тебе желаючи. Поживешь с людьми благочестивыми, наберешься ума-разума, тогда и вернешься.
        Дуняша глухо застонала и расплакалась. Однако на ее слезы никто не обратил внимания, только Сергей злорадно усмехнулся.
        Как сквозь сон слышала Дуняша причитания матери, глухой голос отца. Сильные руки подхватили ее, вывели и посадили в дорожный рыдван. Щелкнул кнут, и экипаж покатил.
        Свежий утренний ветерок заставил девушку очнуться от ее полубесчувственности. Прямо против нее сидел в рыдване отец Никандр и перебирал лествицу[130], беззвучно шевеля губами. Рядом с ней помещался брат. Он казался более веселым, чем всегда. Экипаж быстро катился по уходящей вдаль бесконечной, пыльной, залитой солнцем дороге. Поняла Дуняша, что дорога эта ведет ее к новой, неведомой и страшной жизни, и слезы опять полились из ее глаз.
        - Сереженька! Куда же это меня? - спросила брата молодая девушка.
        - К добрым людям, чтобы тебе баловаться неповадно было, - насмешливо ответил тот.
        К вечеру остановились на ночлег, однако не на постоялом дворе, а в уединенно стоявшем в стороне от большой дороги доме, где вышедший им навстречу угрюмый мужик в долгополом темном кафтане встретил старца Никандра чрезвычайно почтительно и подошел к нему под благословение.
        Потрапезовали, и перед отходом ко сну между хозяином, Никандром и Сергеем началась «душеспасительная» беседа, где часто упоминалось, что «вера ныне пестра» и что единое средство ко спасению - это переправиться в древнее, истинное православие.
        Дуняша сидела в стороне. В беседу она не вникала; только звук гнусавого голоса Никандра достигал ее слуха и еще более усиливал тоску. Она все более понимала, что свершилось нечто роковое, что ее жизнь переломилась, что относительно счастливое прошлое погибло безвозвратно. В ее воображении восстал дорогой образ Николая Свияжского. Он манил ее, звал к себе, печальный, страдающий.
        И вдруг в самый разгар оживленнейшего разглагольствования отца Никандра глухие рыдания вырвались помимо воли Дуняши из ее стесненной горем души. Старец прервал речь, нахмурился и, подойдя к ней, разозленный и бледный, сурово сказал:
        - Вот тебе сказ, девка: эти свои глупости ты брось! Будь тише воды, ниже травы. Смири своего духа лукавого, а не то придется тебе изрядно отведать моей лествицы! - И он с самым недвусмысленным видом помахал четками.
        Дуняша в испуге отстранилась и, подавив рыдания, замерла, полная безысходного отчаяния…
        А в Петербурге, приехав на другой день к заветному местечку, Николай Андреевич напрасно поджидал Дуняшу.
        «Сторожат. Не пустили, - подумал он, в сотый раз проклиная свою горячность и глубоко раскаиваясь, что оскорбил Сергея, что при нем крикнул: „Завтра“. Ей же, голубке моей, сделал хуже!»
        Он решил не заезжать к Вострухиным, а приехать на следующий день, надеялся, что, быть может, завтра Дуняше удастся прибежать.
        Но и на другой день повторилось то же самое.
        Тогда Свияжский, скрепя сердце, заехал в дом Вострухиных в качестве гостя. Федор Антипович встретил его со своим обычным подобострастием.
        - А, гость дорогой! Что давно не заглядывали? Скучать мы стали. Я уж и то у его превосходительства спрашивал: здоров ли сынок-то? «Здоров», говорят. Дождались, наконец, праздничка. Мать, встречай гостя!
        - Приехал я к вам прощаться, - сказал Свияжский, посидев некоторое время и прислушиваясь, не раздастся ли голосок Дуняши.
        - Уезжаете? Да с чего же это вы нас покидаете?
        - Служба требует.
        - И далеко изволите ехать?
        - Слыхали, страна есть, зовется Черногорией? Близко к Турции. Так вот туда.
        - Фью! Не ближний свет. Папаша-то, поди, горюет.
        - Н-да. Так вот прощаться. А где же теперь Авдотья Федоровна?
        - Дуняшка-то? Уехала она.
        Молодой офицер не поверил своим ушам.
        - Да когда же уехала?
        - А вчера поутру отправили. Чего ей зря болтаться здесь? Опять же в деревне благорастворение воздухов, для здоровья полезно.
        - Для здоровья полезно… Да, - пробормотал Николай Андреевич. - Ну, прощайте, - вдруг поднялся он, будучи не в силах сдерживать свое волнение, и почти выбежал из комнаты.
        - Ишь, каким турманом вылетел, - пробормотал Вострухин, провожая его насмешливым взглядом.
        Вскочив на коня, Николай Андреевич понесся с быстротой ветра. Грудь его рвалась от тоски, а мозг жгло одно роковое слово: «Кончено!».
        Счастье, даже то маленькое счастье, миновало, впереди - ничего, пустота.
        Если бы ему не надо было уезжать, то он, быть может, разыскал бы Дуняшу, дознался бы, где она, а теперь он бессилен, он не может бороться.
        Приехав домой, Николай Андреевич, шатаясь, прошел в свою комнату, и, бросившись лицом в подушку, зарыдал как ребенок.
        XXIV
        Путешествие, предстоявшее князю Юрию Владимировичу Долгорукому и его спутникам, было не из легких; проникнуть в Черногорию можно было только через венецианские владения, через Каттаро. До Венеции князь добрался благополучно, но далее предстояло преодолеть трусливость венецианского сената, который боялся, как бы республика не была вовлечена в борьбу с Турцией.
        «Царица Адриатики» была не прежней могущественной и страшной владычицей морей - это было разлагающееся государство. «Венеция, - пишет историк, - боялась всех и всего: боялась Турции, Сардинии, Австрии, теперь сильно боялась России, боялась движения, вносимого последней в славяно-греческий мир, боялась потому восстания своих славянских и греческих подданных». Маркиз Маруцци, русский поверенный в делах, внушал венецианцам, как выгоден для них союз с Россией, но тщетно. Венецианцы рассуждали логично: Россия далеко, а Турция близко; прежде чем русские успеют прийти на помощь, турки разгромят республику. Впрочем Маруцци успел достигнуть одного: князя Долгорукого наконец пропустили в Черногорию.
        Прибывший вместе с ним Николай Свияжский и под южное небо перенес свою северную тоску. Скользя в гондоле по Большому каналу в Венеции и слушая песню гондольеров, подмечая жгучие взгляды чернооких красавиц, любуясь глубиною синевы италийских небес или восхищаясь зеленоватой, прозрачной волной моря, он все вспоминал покинутый студеный север, его бледно-голубые, бездонные небеса, шепот родимых лесов и… златокудрую голову голубоокой девушки. Николай Андреевич вовсе не был героем, Чайльдом Гарольдом, страдающим великой скорбью, нет, он был обыкновенным заурядным смертным, сыном своей страны, малоспособным на порывы, но умеющим глубоко и сильно любить. Его сердечная рана точила кровь неустанно, и тупою болью постоянно ныла душа.
        В момент, когда застает Свияжского наше повествование, он находился в обстановке, которая могла ему прежде пригрезиться только во сне. Темные скалы нависли над глубокими пропастями. Под лучами заходящего солнца отдельные выступы утесов блистали так, что больно было глазам, а рядом протянулись, залегли лиловые тени. Обширная площадь была вся стеснена насевшими на нее горами, и, казалось, вот-вот сдвинут и раздавят они ту толпу людей, что волновалась, наполняла говором воздух, сверкала оружием, пестрела яркими одеждами.
        Толпа была интересная: смуглые усатые лица, горячие черные очи. Среди нее находилось немало и женщин. Одна из них, тонкая в талии до того, что, казалось, вот-вот переломится, положила свою до половины обнаженную руку на плечо Свияжского и, мешая сербскую речь с русской, страстным шепотом промолвила:
        - Нет, Николай, не смотри так сердито, ты ведь придешь к твоей Драгине. Слышишь: к твоей. Или у тебя в жилах не кровь, а вода? В винограднике буду ждать, как блеснет вот там, где солнце встает, первая ясная звездочка, приходи, Николай!.. Драгиня помрет без тебя.
        - Оставь, погоди! - не без досады отстранился от нее Свияжский. - Тут важное дело, а ты…
        - А мое не важное? - И девушка в сердцах так тряхнула черновласой головой, что украшавшие ее в виде венка подвески над о лбом и над ушами зазвенели.
        - Что ты тут делаешь, Драгинька? - раздался над ее ухом резкий шепот.
        Она обернулась, и на ее прекрасном, как будто отлитом из бронзы, лице отразилось явное неудовольствие.
        - Что тебе, Данило? Оставь меня! Или Вуковичи уже и на женщин нападают? - резко спросила она.
        Высокий, плечистый красавец черногорец обдал ее загоревшимся взглядом.
        - Вуковичей знают мужи: ятаган Вуковичей не раз заставлял их трепетать от страха, а женщинам они только дарят любовь. - Голос черногорца стал нежным. - Драгиня! Отчего ты такая сердитая и все гонишь меня прочь? Неужели я хуже этого белолицего русского, которого я уложу одним пальцем? А умеет ли он так драться на ножах, ятаганах и саблях, как я? Умеет ли без промаха бить ласточек пулей на лету? Конечно нет!.. - Его лицо приняло презрительное выражение. - Ему только чужих девок бивать, да бабам петь песни, когда они сидят за пряжей. Хочешь, я вызову его на бой на выступе скалы, и он струсит, хочешь? А я отрублю ему голову. Хочешь?
        И нехорошим огнем вспыхнули глаза Данилы, как у тигра, почуявшего кровь. Драгиня вздрогнула.
        - Я знаю, что ты смелый и искусный боец, что ты убил многих юнаков. Но этого русского не смей трогать!.. - проговорила она, и в ее голосе дрогнула умоляющая нотка.
        - Нет! Трону! - угрюмо ответил Данило.
        Свияжский, до сих пор равнодушно обозревавший толпу, и, кажется, вовсе не обращавший внимания на разговор, происходивший за его спиной между Данилой и Драгиней, вдруг обернулся к ней.
        - Я пойду туда, к нашему князю. Пора, - сказал он. - Вот и ваш Степан едет. Ба! И ты, Данило, здесь? Здравствуй.
        - Здравствуй, - ответил тот нехотя.
        - Береги тут Драгиню, а я проберусь туда. - Свияжский указал на обширную площадку монастыря Бурчела, где на разостланных коврах стояло несколько кресел, в которых уже восседали митрополит Савва с духовенством, а несколько других кресел, равно как выделявшееся из всех высокое, раззолоченное, оставались пустыми.
        - Поберегу, - уронил по-сербски черногорец.
        Во время пребывания в Черногории слух Николая Андреевича уже привык к сербской речи, и он довольно свободно понимал ее.
        - То-то же! А то здесь, знаешь, какой народ, - промолвил Свияжский и стал пробираться сквозь толпу, чтобы присоединиться к свите князя Долгорукого, только что показавшегося из архимандритских покоев.
        В то время престиж России в Черногории был чрезвычайно велик. В ней видели могущественную, единоверную и единоплеменную страну, защитницу свободы и православной веры от насилия османов. Поэтому неудивительно, что посол русской государыни пользовался чуть не царскими почестями, и в стране, переполненной насилием, все повиновались одному слову его, прибывшего даже без вооруженного конвоя и, в сущности, совершенно беззащитного.
        Навстречу князю Долгорукому выступил владыка Савва с крестом в руке, поднялось духовенство, и затрепыхались в легком ветерке знамена церкви - хоругви. Князь приложился к кресту, сел в приготовленное ему раззолоченное кресло; свита, очень немногочисленная, а в числе ее и поспевший вовремя Свияжский, последовала его примеру.
        Все повернули головы в ту сторону, откуда приближалось шествие. Там виднелись всадники. Впереди на горячем, сухом коне ехал человек лет тридцати пяти, белолицый, в длинной белой тафтяной одежде; его голова была прикрыта красным колпаком, из-под которого выбивались курчавые темно-русые волосы; с левого плеча наискось протянулась позолоченная цепь, на которой, под правой рукой, висела небольшая икона. Толпа перед ним почтительно и даже благоговейно расступилась. Остальные всадники казались самыми заурядными черногорцами.
        Ехавший впереди был Степан Малый - человек, непонятый своими современниками, да и до сих пор неразгаданный: не то авантюрист, бродяга-самозванец, не то реформатор.
        Приблизившись к ожидавшим его, он ловко спрыгнул с седла и низко поклонился князю Юрию Владимировичу, приложив, по восточному обычаю, руку ко лбу и сердцу, на что тот ответил, не вставая, небрежным кивком.
        Степану поставили стул как раз против долгоруковского кресла. Он расположился довольно свободно, вынул кисет, и тотчас же явились двое слуг, из которых один подал ему трубку с длиннейшим чубуком, а другой поднес на ярко расписанном подносе два графина и стакан: в одном графине была водка, в другом - вода.
        Степан неторопливо налил три четверти стакана водки, остальное долил водой и, потягивая эту смесь, начал беседу, попыхивая табачным дымом.
        О том, какова была эта беседа, предоставим слово самому князю Долгорукому: «Разговоры имел темные и ветреные, из которых, кроме пустоши, ничего заключить не можно».
        Если из своей беседы с самозванцем, беседы очень непродолжительной, Долгорукий вывел о нем заключение как о пустом человеке, то ему показалось достаточно заслуживающим внимания огромное почтение, каким окружали Степана черногорцы. Это почтение показалось князю опасным, и он счел нужным принять своя меры против него.
        - Ты вот что, Степан: приезжай в Цетине; созовем мы там народ и потолкуем. А теперь прощай, - сказал Юрий Владимирович, мужчина под пятьдесят, с энергичным и суровым лицом солдата, и поднялся с кресла.
        Степан привстал и, низко поклонившись, произнес звонким, действительно похожим на бабий, голосом:
        - Слушаю, князь!
        Долгорукий проследовал в монастырские покои, часть его свиты удалилась вместе с ним, а часть разбрелась.
        Свияжский остался на своем месте и наблюдал за Степаном Малым, который, по уходе Долгорукого, продолжал сидеть на стуле, покуривая и потягивая из стакана. Николай Андреевич посматривал на его бледное, кроткое лицо и все более утверждался, что Степан далеко не опасен и что он вовсе не то, кем его хотят изобразить: возмутителем народа, злодеем-самозванцем и так далее.
        Как будто в подтверждение его слов, раздался тихий голос Степана.
        - Что, друзья, что, братья мои? - обратился он к черногорцам, обступившим его тесной толпой. - Вес еще между вами рознь, и льете вы кровь братскую? Так ли?
        Пролетело мгновение молчания, а затем сперва отдельными выкриками, потом сотнями голосов прозвучало:
        - Так, батька милостивый! Так.
        Снова послышался бабий голосок самозванца:
        - А разве это хорошо? Пока вы ссоритесь, придут янычары и зарежут ваших жен и детей. Говорил я вам: оставьте раздоры, и тогда станете сильны, и никто не будет вам страшен. И наступит мир Христов… Юнак, ты на меня что-то сильно таращишь очи? Не по сердцу тебе моя речь, у тебя на уме недобрые мысли, - внезапно обратился Степан Малый прямо к одному из обступивших его черногорцев.
        Этот юнак был Данило. Он смущенно потупил глаза и промолчал.
        - Ты хочешь крови, парень. Да? Кровью не купишь добра, - продолжал Степан и вдруг поднялся. - Ну, пора и мне в дорогу.
        Ему подвели коня. Он ловко вскочил на седло, гикнул и помчался с быстротой ветра. А вслед ему неслись восторженные клики.
        И понял Свияжский, что этот человек если и был вождем толпы, то побеждал ее исключительно своей нравственной чистотой. Он, мягкий и кроткий, именно благодаря этому стоял неизмеримо выше, чем его соотечественники, и только в этом крылась тайна его влияния на них.
        Толпа расходилась, шумно говоря, звеня ятаганами, кинжалами, пестрея одеждами.
        Свияжский вмешался в толпу и стал пробираться к своему жилью, которое состояло из маленькой мазанки, приютившейся, как ласточкино гнездо, на выступе скалы. Хозяином этого убогого жилища был седой Марко Никешич, отец Драгини, славившейся далеко окрест своею красотой.
        Всего несколько недель жил здесь Николай Андреевич, но уже успел сам полюбить свое жилище-«гнездо», как он выражался, и приобрести любовь и ненависть.
        Свободны, непокорны горные газели - черногорские девушки! Ни отец, ни брат, ни обычай не могут помешать черногорке любить того, кто ей пришелся по сердцу. Явится она к старшим, тряхнет волною темных как ночь волос, зазвенит монетами, украшающими ее юное чело, и смело скажет:
        - Я люблю этого юнака. Хочу быть его женой…
        А юнак поклонится, сверкнет рукоятями оружия, отделанного серебром, и промолвит:
        - Мне, горному соколу, нужна соколиха. Нашел я себе подругу, отдайте мне ее.
        Тут же он развернет и подарки: для отца девушки - узорный кисет и добрый ятаган, отбитый у турок, а для матери - пеструю шаль, приманчивые мониста.
        Усмехнется отец, седой черногорец, пыхнет трубкой и пробасит:
        - А что же, он - добрый юнак. Не отдать ли и в самом деле ему дочку?
        - Отдадим. Только пусть он мне еще кизилбашский платок добудет, - ответит мать.
        Юнак низко поклонится.
        - Будет у тебя, матушка, кизилбашский платочек.
        Сговор кончен.
        Так было бы, вероятно, и с Драгиней, на которую уже давно поглядывал красавец богатырь, вояка Данило Вукович, если бы не приехал нежданный гость из полуночной страны.
        Забрался к себе «в гнездо» Свияжский, разлегся на плоской крыше под протянутым над нею, защищающим от солнца холстом, стал смотреть на пестреющую внизу толпу и вспоминать очень близкое прошлое:
        «С первого дня полюбился я Драгиньке. Почему? Тут ли нет красавцев? Что юнак - то богатырь. А я больше других приглянулся ей. Данило ревнует и злится. Понимаю его. И я бы злился, если бы так повела себя моя Дуняша. - Он вздохнул. - Дуняша! Свидимся ли когда? - Защемило сердце тягучей тоской. - Приеду - разыщу. А пока… Драгиня звала меня сегодня на свидание. Она славная девушка и любит меня, ох, как любит! Сама и сказала, у них это в обычае. Красивая девчонка: глазами сверкнет, так обожжет. Пойти сегодня или нет? Игрушка ведь, только игрушка. Пойду, отчего же не пойти».
        - Николай, иди вечерять. У нас и добрая водка есть, - крикнул снизу басистый голос отца Драгини.
        - Спасибо, сейчас.
        Николай Андреевич спустился вниз и принялся в полутемной избе, озаренной только светом крохотного оконца и трепетным огнем очага, с аппетитом глотать приготовленный по-турецки жирный плов и запивать водкой, от которой голова туманилась и огонь разливался по жилам.
        Драгиня была весела, шутила, смеялась, и ее белые зубы сверкали, как жемчуг.
        Поужинали, а край солнца еще горел над горизонтом, разбрасывая на облака кровавые блики.
        Когда Свияжский поднялся из-за стола и направился к себе, то есть в отведенную ему маленькую каморку, сплошь увешанную пестрыми пушистыми коврами, в которой единственной мебелью служили мягкие подушки, Драгиня догнала его и, дотронувшись до плеча москаля, тихо спросила:
        - Придешь в виноградник?
        Николай Андреевич посмотрел на нее. Было что-то жалкое, умоляющее в прекрасном лице девушки; ее гордые брови скорбно сдвинулись. В Свияжском проснулся мужчина, заиграла молодая кровь.
        - Приду, птичка моя, приду, - тихо ответил он, наблюдая, как посветлело, словно озарилось смуглое лицо Драгини.
        Он пошел к себе и лег на мягких подушках. Негу и лень навевала восточная обстановка, водка несколько отуманила мозг. Не хотелось ни двигаться, ни думать, хотелось только безмятежного покоя. И Свияжский отдался сладкому состоянию сонного полубытия.
        Доносившиеся извне звуки замирали. Слышно было, как, звеня колокольцами и громко блея, прошло стадо коз, как прозвонили в монастыре к вечерне, как прошли с громкими песнями компании юнаков. Где-то вдали затих их смех, и все замерло в тишине и покое; только откуда-то из темного ущелья доносилось протяжное гуканье ночной птицы, почуявшей приближение своего темного царства.
        «Будет валяться!» - сказал сам себе Свияжский, пересиливая неожиданную апатию.
        Он встал, облил лицо, шею и грудь водою из длинногорлого кувшина, похожего на древнеэтрусский, и почувствовал себя бодрым, сильным. Щемящая тоска куда-то отлетела, молодое тело было полно жизни.
        «В виноградник… Пойдем в виноградник!» - подумал он, и при этом из сумрака всплыли, глянули черные очи Драгини, зажигая кровь.
        Николай Андреевич надел кафтан, прицепил шпагу и вышел.
        Вершины утесов еще ярко рдели в румянце зари, а внизу, в долинах, клубился туман, все выше и выше, как щупальца, протягивая узкие полосы, белевшие в сгущающихся сумерках. Извилистой, узкой тропкой пошел Николай Андреевич вниз, к ущелью, где раскинулся виноградник, прилепившийся к черным скалам и сплошь захвативший их в свои цепкие, змеиные объятия, и вскоре вступил в полосу тумана.
        Вдруг легкая, как газель, выскользнула из чащи виноградника стройная черногорка, восклицая:
        - Москаль! Николай!
        Крепко обвили его стан мягкие, горячие руки, жарко прильнули уста к его губам.
        - Николай! Юнак мой! Богатырь мой, - лепетала красавица.
        В сильных, стальных объятиях сжал ее Свияжский. Страсть захватила. Горячая волна прилила к сердцу.
        - Драгиня! Хорошая моя…
        Девушка так и припала к нему в страстном экстазе.
        - Бери меня, свет очей моих!.. Твоя я… Твоя гордая Драгиня, - шептала она, положив голову на его плечо.
        - Ай да москаль! - раздался за ними злобный возглас. Молодые люди обернулись.
        В сумраке темным силуэтом вырисовывалась высокая фигура Данилы Вуковича.
        - Ай да москаль! - повторил черногорец. - Мастер кружить голову глупым девчонкам. Да и чего же? Не опасно, для этого смелости не надо.
        Свияжский был в особенном, приподнятом настроении; он готов был на безумную борьбу, готов был играть своею жизнью; что-то могучее и страшное поднималось в груди. Он готов был весь свет вызвать на бой, но не отдать этой девушки, которая испуганно прижалась к нему и биение сердца которой он слышал. Нахлынул какой-то странный задор.
        - У меня смелости довольно, Данило, чтобы проучить и таких парней, как ты, - ответил он, выпрямившись и смотря в упор на Вуковича.
        - Ой ли? Вот как? - злорадно воскликнул черногорец. - Видишь эту скалу? - добавил он, указывая на островерхий утес, горевший в пурпуре зари.
        - Ну вижу.
        - Там место только для двоих. Если там сражаться, то раненый должен упасть вниз и разбиться об острые камни. Если ты так храбр, то пойдем туда и подеремся на ятаганах или саблях.
        - Ни на ятаганах, ни на саблях. У меня с собою только боевая шпага; я готов ею биться с тобой.
        - Николай! Москаль! Он убьет тебя. Он нарочно вызвал… Николай, не ходи! - воскликнула Драгиня, ухватившись за одежды Свияжского.
        - Против твоей шпаги у меня сабля. Идем? Или тебе удобнее остаться с нею? - с насмешкою промолвил Данило.
        - Оставь, Драгиня, я не девочка. Надо показать ему, как бьются москали. Пойдем, Вукович, пойдем! Моя шпага научит тебя многому! - воскликнул Николай Андреевич с несвойственной ему ажитацией.
        - Научишь меня, Данилу Вуковича? - громко расхохотался черногорец. - Идем! Взгляни в последний раз на свою Драгиню.
        - Москаль! Москаль! - взывала черногорка. Однако соперники уже взбирались на кручи.
        Вскоре все обитатели монастыря Бурчела обратили внимание на две мужские фигуры, показавшиеся на вершине гигантского утеса, озаренного отблеском заката. Видели, что в руках у них сверкает оружие.
        - Да ведь то Вукович бьется с приезжим москалем! - с удивлением восклицали черногорцы.
        - Значит, конец москалю. Разве против Данилы кто устоит?
        Чуть слышно долетал до низу лязг оружия. Сотни глаз с напряженным любопытством следили за бойцами. Драгиня стояла как окаменевшая и шептала молитвы.
        Вдруг единодушный крик десятков голосов потряс воздух: все видели, что сабля Вуковича, словно вырванная таинственной силой, вылетела из его руки и, сверкнув, упала в пропасть, а москаль быстро, как молния, концом шпаги что-то сделал с лицом Данилы, потом вытер клинок и, смеясь, стал спускаться с горы. Вукович замер на месте, а на его лице виднелся яркий крестообразный кровавый рубец. Искусство победило силу: опытный и отличный фехтовальщик, Николай Андреевич сумел шпагой парировать бешеные удары сабли противника и наложить позорное клеймо на лицо черногорца.
        Драгиня встретила его трепещущая от счастья.
        - Москаль! Николай! - лепетала она, ласкаясь к Свияжскому, и он возвращал ей ласки.
        А несколько часов спустя, когда прошел пыл юного возбуждения, Николай Андреевич сам себе удивлялся, лежа в своей каморке: этот поединок, ласки Драгини…
        «И ведь не люблю, не люблю ее!» - думал он.
        Совесть больно уколола его, перед ним пронеслась бледная, страдальческая тень Дуняши.
        XXV
        6-го августа в Цетине тянулись целые толпы черногорцев всякого возраста: всем было известно, что предстоит народное собрание для суда над Степаном Малым.
        Губернатор, двадцатилетний юноша, который, в сущности, и являлся единственным властителем, как сообщает Долгорукий, донес князю, что Степан возмущает народ, и Юрий Владимирович решил разом покончить вопрос о надоевшем ему самозванце. На народном собрании он властно приказал заключить Степана в тюрьму за непотребные речи.
        Малый безропотно подчинился этому требованию. Он выколотил трубку, встал и сказал:
        - Ведите!
        Несколько вооруженных людей отвели его в тюрьму. Черногорцы, еще так недавно повиновавшиеся малейшему его слову, не протестовали.
        Но вскоре Долгорукий сам раскаялся в своем решении, и его взяло сомнение, точно ли так виноват Степан. По удалению Малого в стране наступила полная анархия; губернатору никто не повиновался, владыки Саввы не слушали. Кровная месть, которую старался вывести Степан из народных обычаев, снова вошла в полную силу. Очевидно, влияние самозванца было только благотворным. Долгорукого взяло раздумье.
        - Ты вот что, - сказал он как-то Свияжскому. - Сходи-ка к этому, к Степке-то, в тюрьму да порасспроси его хорошенько.
        Приказание надо было исполнить.
        При трепетном свете факела, который держал тюремный сторож, в душной, донельзя грязной камере Свияжский увидел недавнего черногорского народного вождя. Малый поднялся с груды прогнившей соломы; Николай Андреевич, взглянув на его бледное, изможденное лицо, ожидал жалоб, но вместо этого услышал только:
        - Нет ли, москаль, у тебя табачку?
        Юный офицер сел на единственный имевшийся в камере табурет и более часа провел в беседе со Степаном; результатом ее явилось его твердое убеждение, что этот человек ни в чем не повинен.
        - Что посадили меня в тюрьму - это ничего, - говорил Степан. - А вот как мои детки черногорцы? Небось опять заведут кровавые свары, начнут резать друг друга. Вот о чем болит моя душа. Хотел я учинить мир между ними, покончить с разладицами… Не удалось, стало быть. Жаль. Меня в самозванстве винят. Бог мой! Да когда же я себя именовал великим императорским именем? Чиста моя душа, и хотел я одного: водворения мира Христова.
        Свияжский вернулся к князю Долгорукому взволнованным.
        - Если этаких людей по тюрьмам держать, так и мне с вашим сиятельством давно надлежало бы в остроге быть, - несколько резко сказал он.
        - Так, - протянул Долгорукий. - Подумаем.
        На другой день Степан Малый не только был освобожден из тюрьмы, но, от имени императрицы, был поставлен начальным человеком над черногорцами.
        Дело, худо или хорошо, было исполнено, и князь Юрий Владимирович собрался уезжать. Собирался и Свияжский, но в последнюю ночь перед отъездом, когда он на объятой сном улице прощался с плачущей Драгиней, пробравшейся за ним в Цетине, высокий человек, выскочив из-за угла, всадил ему по самую рукоять нож в грудь, и убежал, крича со смехом:
        - Это тебе за мои царапины!
        Свияжского, окровавленного, полумертвого, перенесли в его помещение; к утру он пришел в себя, но ехать ему не было возможности.
        - Мы тебя, братец, здесь оставим, - решил Долгорукий. - Поправишься - доберешься до России. А государыне я доложу: она тебя, матушка, милостью своей не забудет.
        Долгорукий уехал; Николай Андреевич был бы совершенно одиноким, покинутым в чужой полудикой стране, если бы не Драгиня.
        Черногорка, во-первых, отомстила Вуковичу: она явилась к Степану Малому и подробно рассказала о постыдном поступке Данилы. Результатом этого был жестокий приговор, отлучавший Данилу от общества людей: каждый мог убить его, никто не смел дать ему кусок хлеба или кружку воды; Данило стал отщепенцем, опозоренным и проклятым; во-вторых, Драгиня ходила за Николаем Андреевичем, как может только ухаживать горячо любящая женщина.
        Крепкое здоровье Свияжского и заботливое попечение Драгини взяли свое: он стал поправляться.
        Каких только бесед ни вел он с черногоркой: и о своей далекой родине, и о жизни, и о вере, и о любви! Она слушала его, затаив дыхание, а когда он заводил разговор о своем возвращении на родину, глубоко вздыхала, и ее брови скорбно сдвигались.
        И вот наконец настал желанный для Свияжского день: вполне выздоровевший, он уезжал.
        Бодрый, веселый сидел он на коне, окруженный конными проводниками. Драгиня стояла возле. При взгляде на ее прелестное, побледневшее личико что-то сжало сердце Свияжского. Но ведь там, впереди, была родина, свои, Дуняша, которую он во что бы то ни стало разыщет, что ему до печали черногорки? Ведь не оставаться же из-за этого!
        - Прощай, Драгиня, спасибо тебе, я тебя всегда буду помнить, - сказал он и холодно поцеловал Драгиню в лоб.
        Он ожидал слез, однако, она… улыбнулась.
        - Помни! Помни! - прошептала она. - Поезжай с Богом! Я буду стоять вот на этой горе и махать платком, пока ты не скроешься из виду. Смотри на мой платок, пока сможешь. Помни, помни черногорку Драгиню, которая тебя так любила! Пошли тебе Бог счастья. И пусть тебя там, в Московии, любят так же, как я. Я вот там - слышишь? - буду стоять с платочком… Поезжай! - И она концом узды хлестнула его коня.
        Горячий горный скакун понесся стрелой, однако не долго: вскоре пошли опасные тропки.
        Медленно подвигались путники. Время от времени Свияжский оборачивался и кивал головой Драгине: она стояла, стройная, легкая, вся залитая солнечным светом, улыбалась и помахивала красным платочком.
        Дальше, дальше отходил караван. Вот уж чуть виднеется фигура Драгини, вот уж чуть мелькает кроваво-красный платочек. И вдруг этот платок словно сорвался со скалы и стремительно, как камень, полетел вниз.
        Зоркий проводник воскликнул:
        - Глупая! Ведь она бросилась в пропасть!
        Свияжский вскрикнул, схватился за сердце и без чувств стал клониться с седла.
        Никогда после не мог он забыть кровавый платок прекрасной черногорки.
        XXVI
        Главнокомандующим русской армией, действующей против турок, князем Александром Михайловичем Голицыным, были очень недовольны в Петербурге. И было из-за чего.
        Перейдя Днестр и одержав блистательные победы над турками, Голицын вдруг перевел свои войска обратно за реку; снова переправился, снова имел успех и… опять отступил.
        Его отступления придавали туркам смелости и поднимали их дух. Они осмелели до того, что великий визирь Магомет Эмин-паша двинул за Днестр стотысячную армию под начальством Али Молдаванаджи-паши; последний напал на русских, но понес страшный урон. После этого русские сами перешли в наступление и, счетом в третий раз, переправившись за Днестр, стали приближаться к турецкой армии у Хотина.
        Известия о тяжком поражении Али Молдаванаджи-паши, конечно, еще не были получены падишахом, когда он посылал свои подарки великому визирю Магомету Эмину-паше, необозримый лагерь войск которого раскинулся под Хотином. Султан захотел отличить доблесть полководца, не только отразившего гяуров, но и прогнавшего их за реку, и даже атаковавшего их. Подарки были хороши, но бережнее всего хранили султанские посланные живые дары - присланных падишахом наложниц. Их было около десяти.
        С благоговением поцеловав печать падишаха, привешенную к зеленому шнурку, обматывавшему милостивую грамоту, и, прослушав с почтением содержание послания, Магомет Эмин-паша прежде всего пожелал видеть живые дары.
        «Конюх наш и верный слуга, хан Крым-Гирей, прислал нам много сотен красавиц, подобных райским гуриям. Из них-то неизреченной нашей милостью жалуем тебе, рабу нашему, лучших. Усладись и отдохни с ними на ложе от ратных трудов и с новыми силами побивай гяуров во славу Аллаха и Его великого пророка Магомета» - так значилось в султанской грамоте.
        Магомет Эмин-паша даже во время военных действий не желал поступиться своими привычками. Его ковровый шатер состоял из нескольких отделений, в одном из которых помещался гарем, неизменно сопровождавший великого визиря и в походах. Туда он приказал привести и султанские живые дары, а затем проследовал для их обозрения.
        Стройные красавицы из пленных полек и русских стояли как приговоренные к смерти.
        Визирь, тучный, заплывший жиром, шел вперевалку и рассматривал их с таким же видом, как только что перед этим смотрел коней.
        - Эту - после вечернего щербета, - сказал он главному евнуху, указав пальцем на златокудрую красавицу.
        Евнух поклонился, и великий визирь удалился своей апатичной, медлительной походкой.
        Выбранной для услаждения похоти визиря рабыней гарема была Полинька Воробьева.
        С той поры как скуластый разбойник убил на ее глазах отца, она пребывала словно в тумане. Она как сквозь сон, помнила, что очутилась в компании многих десятков плачущих женщин, что их сортировали, потом куда-то везли, везли; очень хорошо кормили, но не позволяли выглянуть на свет Божий; затем их осматривал скуластый хан; после плавания по морю состоялся новый смотр, произведенный носатым падишахом, а затем опять затворничество, откорм, как на убой, и новое путешествие. Нервы притупились, чувствительность была подавлена. Хотя Полинька сохранила всю свою красоту, но это все же была только тень прежней красавицы девушки. Что-то неживое виднелось в ее взгляде, что-то вялое в движениях. Каждый жест, казалось, говорил: «Ах! Мне все равно, все равно!». Не было в сердце надежды, а без нее не может быть и истинной жизни.
        Однако как ни равнодушна была Полинька ко всему, все же, когда жирный визирь указал на нее пальцем евнуху, она взволновалась, поняв, что значит этот жест.
        - Господи! Спаси, сохрани! - молилась она побледневшими устами, забившись в самый дальний угол шатра и не слушая разговоров своих подруг по несчастью, из которых многие чрезвычайно легко примирились со своей участью.
        Начинало темнеть. Шумный лагерь затихал.
        Полог шатра приподнялся. Вошел старший евнух. Он молча подошел к Полиньке, окинул ее пытливым взглядом с ног до головы и, так же безмолвно взяв за руку, повел ее в ту часть шатра, где жил великий визирь. Девушка последовала за ним как автомат, без возражения, без слез.
        Ее привели в обширный шатер, стены которого, потолок и пол сплошь состояли из ковров. Светильник из нескольких свечей разливал дрожащее пламя. На пестром, низеньком, широком диване сидел великий визирь, посасывая кальян, стоявший на маленьком, вровень с диваном, столике, украшенном перламутром.
        Полиньку ввели, и тотчас же входной полог закрылся. Девушка недвижно стояла у входа. Визирь сопел кальяном и словно не видел ее, но потом вдруг впился в нее блеклыми, заплывшими глазами. Их взгляды встретились; что-то бездушное, холодно-беспощадное прочла она в его глазах.
        Визирь сделал легкий жест, приглашая ее сесть на диван. Полинька повиновалась. Затем он вдруг отшвырнул чубук кальяна, грузно придвинулся к девушке и потной, жирной рукой взял ее за подбородок. Полинька отшатнулась, вскочила и отбежала. По пути попался второй легкий столик; она схватила его и высоко подняла над головой; прижавшаяся в угол палатки, разъяренная, с блестящими глазами, она была похожа на тигрицу.
        - Подойди! Убью! - кричала она по-русски.
        Великий визирь вскочил и, взявшись за живот, раскатисто захохотал, что-то часто-часто лопоча по-турецки. Поведение девушки, видимо, забавляло его. Заплывшие глаза его загорались нехорошим, сладострастным огнем. Он медленно, широко расставив руки, направился к ней.
        Молодая девушка была прелестна в своем гневе, и ею мог восхититься каждый, в ком течет кровь, а не вода.
        Визирь приблизился. Полинька с размаху ударила столиком, но… по пустому пространству: паша вовремя уклонился, а в следующее мгновение сжал ее в своих объятиях, что-то шепча. Полинька, изнемогая, отбивалась.
        Вдруг полог приподнялся, и евнух, бледный как смерть, крикнул:
        - Москали!
        Паша выпустил девушку и, что-то неистово крича, кинулся к выходу.
        XXVII
        Едва ли в истории других народов, кроме древних греков и римлян, имеются такие победы, какие приходилось одерживать русским. Нечто эпическое представляло и сражение под Хотином. Двухсот тысячная армия великого визиря была разгромлена, бежала в паническом страхе, бросив лагерь, обоз, артиллерию перед горстью русских, едва ли превышавшей двадцать тысяч человек. Бегство было поголовное, а между тем никто не мог бы сказать, что турки трусы: это - народ безусловно храбрый. А янычары - цвет воинства Эмина-паши - во всем мире славились своей стойкостью. Однако все эти полчища были сломлены железною энергией русских.
        Рота, в которой находился Александр Васильевич Кисельников, одною из первых ворвалась во вражеский лагерь.
        Трудно было узнать недавнего блестящего петербургского офицера-гвардейца в оборванном, загорелом армейском пехотинце, каким в данное время был Кисельников. Но зато он немало понюхал пороху, жил активной боевой жизнью, был здоров, как никогда, весел и нисколько не жалел об утраченных столичных условиях.
        - Господа! - крикнул какой-то прапорщик. - Да ведь это палатки самого паши. Может быть, здесь и гарем; говорили, что он возит с собою. Ура!.. На штурм красавиц!
        Юноша ринулся в ставку визиря. За ним кинулись и другие офицеры.
        Все вбежали и остановились в смущении перед десятком испуганных женщин.
        - Да ведь это наши, русские! - вдруг воскликнула одна из них, и из многих-многих глаз полились слезы счастья.
        Кисельников машинально прошел в другую часть палатки.
        - Эх, жил-то, черт!.. Ковры, золото… Наши казачки уже все приберут, - бормотал он, осматривая убранство визиревой ставки.
        Вдруг он остановился, заметив женщину, бледную, дрожащую, прижавшуюся в углу.
        - Господи! Как похожа на Полю! - невольно вырвалось у него.
        Женщина вдруг встрепенулась.
        - На Полю?.. А?.. Да… Я - Поля… А вы? Ты… Саша?
        Молодые люди кинулись друг к другу и замерли безмолвно в объятиях. Полинька рыдала, а он… Он сам не хотел признаться, что слезы падали из его глаз на прокопченный в пороховом дыму кафтан.
        XXVIII
        За Москвой, в селе Преображенском, у Хапиловского пруда, по ночам бывали таинственные собрания. Слышались слова молитв, плеск воды. Местные жители знали смысл этого явления и говорили:
        - Раскольники в свою веру переправляют.
        Действительно здесь беспоповцы перекрещивали православных.
        Теперь в числе обращаемых была и Дуняша Вострухина. Выглянувший из-за туч бледный месяц озарил ее лицо, мало похожее на живое: в нем было что-то восковое, прозрачное, не от мира сего.
        Несчастную окрестили; она беспрекословно подчинилась обряду, равнодушно приняла поздравления с переправлением.
        Сергей, как и обещал отцу, доставил сестру на исправленье к старицам. Эти старицы были не кто иные, как старухи беспоповки, жившие в общежитии купца Ковылина.
        Сергей уже давно попал в тенета раскольников и жаждал обратить в «истинную веру» и сестру. Дуняшу стали обращать так, что сделали из нее не человека, а куклу, послушную малейшей воле любого. Она умерла духом и даже, вернее, просто впала в идиотизм. Она согласилась и переправиться, и навсегда остаться в общине, за что ее отец сделал соответствующий вклад, чего и добивались беспоповцы.
        XXIX
        Вернувшись в Петербург, Свияжский, вопреки своему ожиданию, не нашел там Дуняши; он принялся было за ее розыски, но они не привели ни к чему.
        Вострухин на расспросы отвечал нехотя: «В деревне она». И этим ограничивался. Сергей пребывал в Москве, да если бы и был в Петербурге, то от него едва ли возможно было добиться толку.
        Проходили недели за неделями, а о Дуняше не было ни слуху ни духу.
        Время брало свое; гнетущая тоска Николая Андреевича превращалась в тихую скорбь.
        Настал роковой - чумный - 1771 год. Москва вымирала, и чернь производила в ней неистовства. Для принятия необходимых мер и для водворения порядка туда был послан граф Григорий Григорьевич Орлов. В адъютанты к нему был назначен (не без старания отца) Николай Свияжский.
        Находясь в Москве, Николай Андреевич услышал, что раскольники беспоповцы беззастенчиво свозят в свои фиктивные «карантины» в Преображенском мало-мальски ценные вещи из домов, где все обитатели вымерли от чумы. Он захотел лично убедиться в этом и стал караулить у так называемого Преображенского кладбища. Однако дозорные у беспоповцев были хороши: все были вовремя предупреждены, и при Свияжском не провезли ничего подозрительного.
        Он хотел было уходить, сознав бесполезность ожидания, как вдруг дверь одного из многочисленных карантинных домиков отворилась и выбежала молодая черница-беспоповка в черном сарафане и черном же платке на голове.
        - Гуль! Гуль! - крикнула она, сыпля крошки.
        Взглянул на нее Николай Андреевич и обомлел: перед ним была Дуняша.
        Не сдержался молодой человек и крикнул:
        - Дуняшенька! Дуняша!
        Она посмотрела на него ничего не выражающим взглядом и бессмысленно рассмеялась.
        - Иди домой! Я вот тебе покажу гулек лествицей! - крикнула толстая женщина.
        Выражение тупого, животного страха появилось на лице несчастной Дуняши, она вся как-то съежилась и юркнула в дверь карантинного домика.
        «Она или не она?» - это осталось для Николая Андреевича никогда не разрешенной загадкой.
        На Невском проспекте как-то встретились двое армейцев.
        - Назарьев!
        - Кисельников! Ты как попал в Питер? И ко мне не заглянул.
        - Только что приехал. Хлопочу об отставке. Женюсь, брат.
        - Дай Бог совет да любовь. Э! Да ты - георгиевский кавалер? Ну, как поживаешь?
        - Ничего себе. Хочу отцовский хуторок в порядок привести. А у тебя что? Жена здорова?
        - Здорова. Наследник у меня есть - этакий бутуз!
        - Поздравляю. Как живут Свияжские?
        - Старик очень по жене тоскует.
        - По жене?
        - Да. Ведь Надежда Кирилловна скончалась. Между нами говоря, она отравилась. А раньше, есть подозрение, она хотела отравить мою Олю.
        - Бог знает что такое!..
        - Последнее время она была, кажется, не совсем в уме. Неделю тому назад женился Николай Свияжский.
        - Вот как?
        - Да, отец заставил. Только он все ходит какой-то скучный.
        - Ну, насильно жениться тоже невесело. Что Лавишев?
        - Ничего, прыгает.
        Молодые люди засмеялись и пожали друг другу руки.
        - Заходи ко мне! - крикнул на ходу Назарьев.
        - Постараюсь, - ответил Кисельников.
        Однако он не побывал ни у Назарьевых, ни у Свияжских: счастье рождает эгоизм, а у Александра Васильевича было так много счастья впереди в совместной жизни с любимой Полинькой.
        notes
        1
        Тебе бога хвалим
        2
        Теперь ни этой лестницы, ни этих тюрем не существует.
        3
        В палаццо Дожей, подле лестницы Гигантов, был вделан в стену лев, в пасть которого опускались доносы.
        4
        колодцы
        5
        Отче наш, иже еси на небеси…
        6
        Князей и княгинь.
        7
        Таптаной или каптаной - назывался вместительный зимний экипаж, несколько напоминающий троечные сани.
        8
        Болок - подобие кибитки.
        9
        Тегиляй - узкий кафтан с короткими рукавами по локоть, с высоким стоячим воротником - «козырем». Спереди тегиляй застегивался на пуговицах, перепоясывался тесьмою.
        10
        Алтабас - ткань по серебряному или шелковому фону.
        11
        Байберек - шелковая ткань; она бывала с золотыми или серебряными узорами; бывала гладкая разных цветов.
        12
        Поршни - кусок кожи, стянутый ремнями по краям.
        13
        Погреб, где хранится мед.
        14
        Бургонское вино.
        15
        Бумажная материя.
        16
        Т. е. не имеющий стоячего воротника, пришивавшегося к задней части ворота. Этот воротник назывался «козырь». Он казался очень высоким, часто покрывал более половины затылка.
        17
        Чюга - узкий кафтан без воротника и с короткими рукавами, застегивался на пуговицах.
        18
        Терлик - одежда, похожая на ферязь, от которой отличался тем, что имел перехват и петли спереди; он, как и ферязь, шился с длинными разрезными рукавами, которые закидывались назад.
        19
        Камка - шелковая цветная материя
        20
        Объярь - шелковая тонкая ткань: она бывала травчатая и струйчатая.
        21
        Говорят, что Грозный, заболев, призвал астрологов и спросил их, поправится он или умрет. Они предсказали ему смерть 18-го марта.
        22
        Годунов.
        23
        Бельский.
        24
        Анастасия Романовна - первая любимейшая жена Грозного.
        25
        Хотя чин окольничего был довольно высоким, но не имел чести и жаловался только людям не особенно родовитым. Люди хороших родов производились из низших дворцовых чинов в боярство, минуя окольничество.
        26
        Король умер. Да здравствует король!
        27
        Ручница - ружье.
        28
        Снаряд - пушка.
        29
        Зелье - порох.
        30
        Дионисий был прозван «мудрым грамматиком» за его ученость.
        31
        Этот скипетр был сделан из китового уса и осыпан драгоценными камнями. Царь Иван Грозный купил у иноземных купцов за 7000 фунтов стерлингов.
        32
        В старину часто бояре посылались воеводствовать с правом «кормиться» от воеводства, т. е. пользоваться известными доходами.
        33
        В поход
        34
        Тысяцкий - самое почетное лицо на свадьбе; обязанностью его было безотлучно находиться при женихе; жена тысяцкого находилась при невесте.
        35
        Дружки делились на старших и младших. Старшие «порушали перепечу» - свадебный каравай в виде конуса, приготовляемый из сдобного теста, младшие - разносили перепеч гостям.
        36
        Жильцы - особый класс в Московской Руси, один из разрядов служилого чина.
        37
        После введения в Литве унии существовали две церкви: «униатская» или «соединенная» - признававшая своим главой папу, и «несоединенная», или «благочестивая», оставшаяся чисто православной.
        38
        Лунд - Лондон.
        39
        Нечто вроде тарантаса с каретным кузовом.
        40
        Даба - бумажная материя.
        41
        Около 55 000 рублей золотом.
        42
        Символ веры.
        43
        Для вящей славы Бога.
        44
        Около 1 400 000 рублей.
        45
        25 мая 1604 года.
        46
        12 июня 1604 года.
        47
        В «поле» - в поход.
        48
        Навершье - остроконечная тулья шлема.
        49
        Сторожевой полк - авангард, тогдашнее войско делилось во время похода на полки: сторожевой, передовой, большой, и фланги - «руки», или «крылья» - правый и левый. Главный воевода всегда командовал «большим полком», то есть центром; тут же помещался и «снаряд» - артиллерия.
        50
        Набат - литавры; ими подавались сигналы.
        51
        Это ожерелье ценилось в 150 000 червонцев.
        52
        Мать убитого в Угличе царевича Димитрия.
        53
        Приставник - Опекун.
        54
        Зелье - порох.
        55
        Стяг - знамя.
        56
        Различались два рода пищалей: «завесные», из которых стреляли прямо с рук, и «затишные» или «тюфяк» - нечто вроде небольших пушек, ими стреляли с сошек.
        57
        Берендейка - ременная перевязь у ружья.
        58
        Эвксинский - гостеприимный.
        59
        Лайдак - Бездельник, лентяй, негодный человек.
        60
        Ханым - госпожа.
        61
        В Москве существовала известная градация придворных чинов. Звание окольничего, хотя было довольно высоким чином, не пользовалось почетом, и в него назначались только лица незнатного происхождения, лица же знатного рода обходили его.
        62
        Высокий придворный чин.
        63
        Так называлась столовая.
        64
        Одрина - спальня.
        65
        Частица «ста» прибавлялась только к первым при дворе лицам; вторым чинам полагалась частица «су», а остальным не прибавлялось ничего.
        66
        Обережатые - почётная свита.
        67
        Рыдван - карета.
        68
        Прикрута - приданое.
        69
        Жареный павлин был непременным блюдом за столом царей и бояр.
        70
        Медуша - погреб, где хранится лед.
        71
        Олуй - пиво.
        72
        Столованье - свадебный пир.
        73
        Веселье - свадьба.
        74
        От древнейших времен и до XVII ст. в Москве было в обычае, чтобы перед отходом к ложу, молодая снимала обувь с мужа, а муж в это время слегка ударял ее плетью. Обычай этот известен еще со времен язычества. Когда Владимир Великий женился на Рогнеде, она отказалась исполнить этот унизительный обряд, сказав: «Не хочу разути рабынича!», т. е. сына рабыни, т. к. Владимир был сыном Малуши, ключницы Великой княгини Ольги.
        75
        Княжим - назывался пир на другой день свадьбы в доме молодого.
        76
        Кульшериф - первосвященник.
        77
        Таусинный - темно-фиолетовый.
        78
        Козырь - стоячий воротник.
        79
        Золотая гривна (медаль) была знаком отличия на войне.
        80
        В войсках.
        81
        Сакма - следы конницы.
        82
        Дальнейшую судьбу Егора читатель узнает из романа «Воля судьбы», того же автора, героями которого служат Марфа Васильевна и Ладный.
        83
        Гуляй-городом, т. е. передвижным городом называлось походное укрепление, устраиваемое из обозных телег.
        84
        Рубль делился на две полтины; полтина - на сто денег.
        85
        Давлет-Гирей переправился у так называемого «Сенкина перевоза».
        86
        Бязь - бумажная дешевая ткань.
        87
        Частица «ста» всегда прибавлялась к имени боярина 1-й степени и окольничего; боярину 2-й степени прибавлялась частица «су»; остальных именовали без прибавки.
        88
        Высокопреосвященный Филарет, митрополит московский, в слове в день обретения мощей святого Алексия. Слова и речи митрополита московского й коломенского. Том IV, 1836 -1848 годов, стр. 48, 49.
        В 1892 году по поводу пятисотлетия памяти преп. Сергия - друга св. Алексия - покойным митрополитом московским Леонтием было предпринято издание всей рукописи святителя, посредством фототипии. В конце предисловия, издатель, обращаясь к преп. Сергию, говорит: «Не нахожу ничего благопристойнее для почтения Твоей исторической памяти, как возложить на Твою гробницу этот Новый Завет, переведенный и переписанный собственною рукою великого всероссийского митрополита И святителя Алексия, Твоего наставника и друга».
        89
        Одрина - спальня.
        90
        Впервые река Яуза упоминается в тверской летописи под годом 1156: «Князь великий Юрий Всеволодович заложи град Моску на устьи Неглинны, выше реки Аузы».
        91
        Вследствие запруды, образовался пруд, который был назван Хапиловским. Позднее к северу от мельницы появилась деревушка Хапиловка. Еще позже к северу от пруда построилось село Преображенское, с которым слилась и деревушка Хапиловка.
        92
        Волок - тележка на двух колесах.
        93
        Великокняжеским городом считалась в то время еще не Москва, а Владимир.
        94
        Подволока - потолок.
        95
        Мате. VI, 31. 26. 30.
        96
        «Душеполезное Чтение», 1864 г., апрель, стр. 145.
        97
        Четьи-Минеи и Никон. Лет. IV, 234.
        98
        Чуга - узкий кафтан без воротника и с короткими рукавами.
        99
        Ворота эти давно заделаны; они были первыми от Флоровских или Спасских ворот к Москве-реке.
        100
        Хвост.
        101
        Часы эти были подарены правителю Годунову 22 мая 1597 года императором австрийским. В записях того времени часы эти названы «стоячими боевыми с знамени небесные».
        102
        Платно - нечто вроде порфиры.
        103
        В Москве в то время существовало несколько мельниц в черте города: одна была на Неглинной, другие на Яузе.
        104
        Шведский.
        105
        При дворе Бориса, как и Феодора, были иноземные лекаря.
        106
        Во владение Густава были даны Калужский удел и три города для дохода.
        107
        Объярь - шелковая ткань.
        108
        «Клинцы» и «реки» - узоры на ткани.
        109
        «Косиком» назывался вышитый шелком треугольник из толстой бумаги, прикрепляемый к концу вплетенной в косу ленты.
        110
        Каналья, ракалии.
        111
        Русские послы присутствовали на торжественном ночном въезде королевы Елизаветы в Лондон.
        112
        Деньги ценились в то время несравненно дороже, чем теперь.
        113
        Свидетель.
        114
        Это почти буквальный список с «кабалы» того времени, измененный только сообразно с фигурирующими лицами.
        115
        «По рабе холоп, по холопу раба» - существовало такое правило. Оно распространялось и на кабальных.
        116
        В 1586 году установлена, так называемая, «докладная кабала», зависимость по которой ограничивается жизнью господина. В 1597 году это правило было распространено на всех кабальных вообще. С этих пор все кабальные обращаются во временных холопов, и уплата долга не освобождает их от зависимости. Зато они все, не уплачивая кабалы, становятся свободными с момента смерти их кредитора.
        117
        Ружье.
        118
        Братовщина.
        119
        Душегреи и телогреи носились в осеннее время и не в очень морозные зимние дни. Душегреи шились короткими, по пояс, с широкими рукавами; обшивались они соболем, вевервицею, черною куницей; телогреи были длиннее душегрей, были снабжены пуговицами спереди - у душегрей был только разрез - и имели откидной меховой воротник.
        120
        Дальнейшую судьбу действующих лиц романа «Розы и тернии» читатели найдут в романе «Лжецаревич».
        121
        Теперь Первый кадетский корпус в С.-Петербурге. - Здесь и далее прим. авт.
        122
        Карточная игра.
        123
        Закусывать до обеда, завтракать. - Прим. ред.
        124
        Суп.
        125
        Словца (фр.).
        126
        Главный начальник всей артиллерии. - Прим. ред.
        127
        Заметим, кстати, что термин «недоросль» удерживался очень долго. Еще покойный поэт Н. А. Некрасов до конца жизни именовался по паспорту «недорослем из дворян».
        128
        Длительная однообразная игра, состоявшая из бесконечного перестегивания надетых на проволочную дужку колец.
        129
        Иван Иванович Бецкий, знаменитый государственный деятель времен Екатерины II, трудам которого Россия обязана развитием своих воспитательных учреждений.
        130
        кожаные четки у раскольников