Огненный перст (сборник) Борис Акунин
        История Российского государства
        Три повести, входящие в эту книгу, посвящены жизни Древней Руси. Это начало очень длинного, на тысячу лет, рассказа о взлетах и падениях одного рода, живущего в России с незапамятных времен. Сага является художественным сопровождением многотомной «Истории Российского государства», первый том которой выходит одновременно с «Огненным перстом».
        Полностью иллюстрированное электронное издание книги.
        Борис Акунин
        Огненный перст (сборник)
                
        Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
        )
        Огненный перст
        Повесть
        Вода, огонь, ветер
        Проворные и уверенные на реке, по морю ладьи поплыли опасливо. Неприспособленные к напору волн борты пугливо скрипели, весла сшибались друг с другом, не всегда попадали по воде. Выйдя из лимана, вся длинная вереница, девятнадцать больших лодок, старалась не отдаляться от берега. Но месяц был ласковый, вересень, погода ясная и маловетреная, волнение несильное. Гребцы понемногу приноровились. Ладьи перестали рыскать острыми носами, ход их ускорился, строй выровнялся.
        Осеннее солнце, которому наскучило гонять солнечные зайчики по пустым водам, азартно накинулось на новую игрушку: блики запрыгали на весельных лопастях, на медных бляхах щитов, на разложенном по скамьям оружии.
        Многовесельные лодки на языке северичей назывались селезнями. Сверху, из-под легких облаков, где кружили белые морские птицы, флотилия, верно, и в самом деле была похожа на утку с выводком утят. Передняя ладья - целый корабль, только без мачт - была вдвое больше остальных. На тех помещалось человек по тридцать-сорок, на этой семьдесят, вся старшая дружина. Над кормой торчал длинный шест с насаженным на него знаком княжеской власти: черепом кабана в посеребренном, матово посверкивающем шлеме.
        Сам князь - огромный, широкий, в расшитой по вороту рубахе - неподвижно стоял у носа один и глядел вперед. Воины смотрели на могучую, несокрушимую, как каменный валун, спину, и их страх перед морем постепенно отступал.
        А князю было так же страшно, как остальным. Человек лесной, болотный, он никогда не видел столько воды. Невообразимый простор давил на него, стискивал грудь. Прямая и чистая, словно край стола, линия горизонта казалась обрывом, за которым нет ничего, кроме тьмы и смерти. Нельзя было позволить, чтобы люди заметили на лице вождя смятение, поэтому Воислав и не оборачивался. А еще он боялся, что от резкого движения (у него все движения были резкими, по-иному не умел), покачнется, не устоит на ногах, и это будет воспринято как недобрая примета. Рука князя - на четырех пальцах серебряные кольца, на большом золотой перстовник - крепко сжимала кромку борта.
        Параллельно ладье, посверкивая мокрой кожей, нырял по волнам любопытный дельфин. Воислав никогда не видел таких больших черных рыб, да еще чтоб скакали по-над водой, и сотворил знак, отгоняющий злые видения: трижды дернул себя за буйную бороду. Диковинная тварь, махнув нерыбьим хвостом, ушла на глубину.
        - Эй! - крикнул Воислав басом, от которого, бывало, приседали боевые кони. - Эй, Гад! Поди!
        К носу, легко и уверенно шагая прямо по скамьям, приблизился человек. Он был худ и невелик ростом, меньше всех, кто был в лодке, а рядом с гороподобным Воиславом показался вовсе заморышем. Одет недомерок был так же, как остальные: серая рубаха-голошея с ремешком да холщовые порты - под коленом они были крест-накрест перехвачены тесемкой, пришитой к кожаным ступам, всегдашней обуви северичей. Только меч на поясе не такой, как у всех, а узкий и короткий, каких в лесном краю не делали. Массивный, широкий северицкий сечень Гаду был тяжел.
        Князь сверху покосился на подошедшего. Спросил, умерив голос, что у него получилось плохо:
        - Далеко ль морем плыть?
        - До Керкинтия? - Гад вздохнул. На этот вопрос он отвечал уже много раз. - От устья Бог-реки так. Можно прямо. - Он показал на горизонт. - Тогда близко. Ночь плыть. Утром Керкинтий. Я говорил, княже.
        Воислав кинул взгляд на водную пустоту. Дернул исполинским плечом - поежился.
        - Нет. Ночевать на земле будем.
        - Тогда вдоль берега плыть надо. Сегодня, завтра, еще один день.
        Князь недоверчиво прищурился, глядя Гаду в его немигающие спокойные глаза:
        - Откуда всё знаешь?
        Маленький человек промолчал, взгляда не отвел. Из всех северичей он один мог позволить себе оставить вопрос князя без ответа.
        - Почему я тебе верю, волхв? - зарокотал Воислав, которому хотелось разгневаться - это состояние для него было привычнее неуверенности. - Почему слушаю?
        Гребцы на передних скамьях, услышав в голосе князя закипающую ярость, сжались. Гад, однако, не оробел.
        - Стрежень-город помнишь? - сказал он как всегда мягко и негромко. - Я тебя предупреждал. Не ходи на приступ. Не гони людей на стену. Надо ручей перекрыть. Без воды стреженцы сами вылезут. Ты меня не послушал. Сорок воинов зря погубил. Город не взял. Потом мы воду отвели. Через неделю они сами сдались. Без воды никто долго не может.
        Оба изъяснялись короткими, очень простыми фразами, в которых не было лишних слов. У северичей, как и у других славян, многоречие было не в чести. Длинно говорили только ведуны и женщины, но и те показались бы людям из южных, менее суровых краев немногословными.
        От приятного воспоминания гнев князя, так и не распалившись, прошел. Воислав улыбнулся.
        - Я помню, волхв. Потом все говорили. Воислав мудр. Придумал город без крови взять. Нет воды, нет и крови.
        И захохотал. Он часто повторял эту остроту. Северичи шутили редко. Выпив много хмельного меда, могли для веселья подурачиться, но острого слова сказать не умели. Шутку про кровь и воду когда-то первым произнес Гад, но князь давно забыл про это.
        - Нет воды, нет и крови, - сказал он еще раз и снова засмеялся.
        - А помнишь Лютово городище, княже? Как я сказал прикинуться послами? Будто с миром пришли?
        - Помню. - Улыбка Воислава стала шире. - Мы убили Люта и всех его родичей. Как цыплят.
        - И про грозу помнишь? Я сказал тебе: «Отойди от дуба». И в него попала молния. Вот почему ты мне веришь, княже. Я умею говорить с богами. Они слушают мои речи. И ты меня слушай. Кто ты был три года назад? Что у тебя было? Твой Градец, десять деревенек вдоль Бог-реки да лесные люди. А что лесные люди? Сегодня они есть, завтра в лес ушли. И нет их. Так было раньше. Без меня. Теперь разве так?
        Князь засмеялся. Он уже не думал про море и про его пугающий край, за которым тьма.
        - Теперь у меня много всего. Мне покорились все роды северичей. И голотичи. И прегордые любичи. Я вожу в поход тысячу воинов! И у каждого железный шлем, хороший меч, крепкий щит. У меня двадцать ладей. Девятнадцать, - поправился Воислав, и тень пробежала по его низкому лбу. Пробежала - и исчезла. - Я иду брать греческий город! За море иду! Я возьму много добычи. Никогда никто не брал столько добычи!
        Он воодушевлялся всё больше. Хвастливые речи придавали ему силы.
        - Я слушал тебя, Гад. И буду слушать. Ты всё знаешь. Ты умеешь говорить с богами. Ты хитрый. Ты умный, как змея. Кажется, тебя можно раздавить голой рукой. Но ты вывернешься. И укусишь ядовитым зубом. - Теперь князь смотрел на низкорослого собеседника с восхищением. - Потому тебя так прозвали: Гад.
        Для северичей в этом имени не было ничего обидного. Один из лесных родов даже поклонялся змеебогу Гадуну, приносил ему в жертву откормленных мышей и лягух.
        - Не зли змею - она не укусит, - сказал волхв. - Ласкай змею - получишь от нее дары. У тебя теперь много всего, княже. Возьмешь Керкинтий - будет еще больше. Нет никого богаче греков. У них ткани разные. Посуда. Серебро. Прозрачный кувшин помнишь? Он из стекла. У греков таких много. Вернешься с добычей - все тебе поклонятся. Древовичи, ладиничи, даже поляне. Все встанут под твою руку.
        Вождь кивнул. Вот теперь он обернулся лицом к воинам, зная, что его гордый и спокойный вид придаст им бодрости.
        - Я бы поплыл на греков прямым путем. Я не боюсь провести ночь в море. Но они… - Он показал на дружину. - Они не захотят. Они не привыкли к такой большой воде.
        Гад не стал спорить.
        - Ничего, княже. Доплывем и берегом. Может быть, нам повезет. Мы встретим купеческий корабль. Там бывает много добра. Очень много. Хватит нагрузить все ладьи. Тогда незачем ходить на Керкинтий.
        - Нет. Я хочу взять греческий город. Хочу попробовать греческих женщин. Хочу поставить на самом высоком месте моего кабана. - Князь показал на клыкастый череп. - Пусть греки узнают про Воислава!
        Прикрыв ладонью глаза от солнца, он посмотрел назад, на растянувшуюся по морю флотилию и выругался:
        - Что отстали? Осерчай на них Перун!
        Брани крепче этой у северичей не было.
        Головной корабль далеко оторвался от остальных ладей.
        - Осушай, осушай! - крикнул Воислав.
        Борта ощетинились застывшими веслами: пятнадцать с одной стороны, пятнадцать с другой.
        Князь пробирался к корме - медленно и трудно перешагивая через скамьи, опираясь на плечи гребцов. Отодвинул кормщика, встал у руля сам. Принялся командовать - небыстро:
        - Йэ-эх!..Йэ-эх!..Йэ-эх!
        Весла задвигались медленней, чем раньше. Разрыв стал сокращаться.
        Через час или полтора Воислав снова подозвал волхва. Тот всё это время оставался на носу. Смотрел на солнце через какую-то дощечку с прорезью.
        Подошел - но не стремглав, не сразу.
        «Эк ловок», - подумал князь, завидуя легкости, с которой Гад перемещался по раскачивающейся ладье.
        - Я думал, - гордо сказал вождь. - Я считал. Как ты учил. Сейчас у меня тысяча воинов без двадцати, так? Покорю древовичей - возьму с них еще четыреста. Или пятьсот. С ладиничей возьму триста. С полян можно взять семьсот, даже больше. Зимой по льду доберусь до смоличей. У них лучники хороши. Возьму двести. Это сколько всего будет?
        - Вместе с твоими почти три тысячи.
        Маленькие голубые глаза князя - густая борода подбиралась к ним чуть не вплотную - загорелись восторгом.
        - Никогда ни у кого столько не было! Какой у греков самый большой город? Только чтоб на этой стороне моря.
        - Корсунь. Он дальше Керкинтия. Ненамного. Большой город, очень богатый. В десять раз больше Керкинтия.
        - Я знаю про Корсунь. - Воислав торжественно воздел ручищу. - На следующее лето он мой будет!
        - Помолчи-ка, княже. - Гад, сузив глаза, всматривался в линию берега. Ноздри хищно затрепетали.
        - Ты чего? - забеспокоился Воислав.
        - Тссс. Мне Россох шепчет…
        Так звали бога реки и всякой воды, чтимого северичами.
        - Жиром пахнет… Добычей пахнет… - Гад показал на недальний мыс. - Там! Поворачивай! И остальным вели! Быстрее!
        Воислав открыл рот - спросить, в чем дело, но вещий человек бесцеремонно отодвинул тугодумного князя (оказывается, была в тонких жилистых руках Гада немаленькая сила) и сам навалился на кормило.
        Селезень повернулся, вспенив носом зеленую волну.
        - Йэ-эх! Йэ-эх! Йэ-эх! - пронзительно закричал Гад, убыстряя ритм гребли.
        Князь смотрел на приближающийся мыс и ничего там не видел. Нюхал воздух - никаким жиром не пахло. Однако не перечил. Смотрел, ждал.
        Остальные лодки повернули за сверкающей на солнце кабаньей головой. Им что - куда князь, туда и они.
        За оконечностью мыса, у подножия которого кипел белый прибой, открылся вид на бухту. Ее горло, сдавленное двумя скалистыми языками, было шириной в двадцать полетов стрелы. Посередине бухты, на глубоководье, стоял огромный черный корабль.
        Он был не похож на ладьи речных славян. Длинный, высокобортый, с мощными веслами в два яруса, с тремя мачтами. Главная - высотой с пятидесятилетнюю сосну.
        - Смотри, князь! Купец! - крикнул Гад. - Не обманул Россох! Не зря мы дали ему щедрую жертву!
        - Зачем он здесь? Здесь ничего нет, - сказал Воислав, глазея на невиданное судно.
        - Хочет починиться. Или взять питьевой воды. Какая разница? Твоя удача крепка, князь. Только бы не ушел!
        Встрепенувшись, вождь приказал:
        - Правь на него! А вы гребите, гребите!
        Волхв поступил иначе - двинул руль в другую сторону, и ладья, вместо того чтоб войти в бухту, повернулась носом к противоположному мысу.
        - Ты что делаешь?! - ахнул Воислав. - Корабль там, а ты - туда.
        Было видно, как на верхней палубе огромного судна муравьями снуют люди. Кто-то карабкался по снастям. Из воды вынырнул, заблестел мокрый якорь.
        - Пойдем прямо на него - ускользнет. - Гад зачем-то послюнил палец, поднял его над головой. - Надо вытянуться цепью. Замкнуть выход из бухты. Тогда никуда не денется.
        Вдруг над срединной мачтой корабля раскрылось квадратное серое полотнище; еще два поменьше, косоугольные - спереди и сзади. Будто сизый голубь раздул грудь и расправил крылья.
        - Что это, Гад?
        - Паруса. На них под ветром ходят.
        Этого князь не понял, однако мысль о том, что нужно закрыть выход из бухты, ухватил.
        - Зык, ко мне! - крикнул он.
        Зыком назывался дружинник с особенно зычным голосом. Такой имелся в каждой ладье.
        - Ори: «Плыви за мной! Передай дальше!»
        Две эти фразы, выкрикнутые лужеными глотками, разнеслись над золотисто-изумрудными водами восемнадцатикратным эхом.
        Славянские селезни, бешено работая веслами, мчались ко второму мысу. Пришел в движение и корабль. Полотнища захлопали, надулись; разом приподнялись и опустились весла: верхние очень длинные, нижние покороче.
        Через минуту-другую корабль, несмотря на размер и тяжесть, развил скорость, вдвое, если не втрое большую, чем у северичей.
        - Уйдет! Не поспеем! - взвыл Воислав.
        Но грек вдруг качнул парусами и сменил курс, словно передумал бежать, а решил сойтись с преследователями.
        - Будет биться? - изумился князь. - Один? Или сдаться хочет? Нам пленных не надо. Для добычи места бы хватило. Велю всех переколоть.
        На корабле словно подслушали жестокий посул. Снова двинулись косые паруса, взбурлила под острым носом вода. Грек опять сделал крутой поворот.
        - Почему рыскает? - спросил Воислав.
        - Ветер сбоку, - коротко ответил волхв. - Купцу не уйти. Стрибог к нам милостив.
        Оставив одну руку на кормиле, он поплевал на ладонь другой и дал ветру сдуть слюну. Стрибог, повелитель воздуха, принимает такое подношение как обещание будущей награды.
        - Сделай то же, князь.
        Воиславу было не в разум, почему хорошо, что ветер сбоку и за что нужно сулить мзду Стрибогу. Сейчас надо было звать на подмогу Перуна - покровителя воинов. Обидится Перун - не видать удачи в битве.
        Не послушал князь волхва. Вырвал из бороды целый клок волос и кинул через плечо.
        - На, Перун, тебе, а ты - мне! А после стотину дам!
        «Стотина» - сотая часть добычи. Пожадничал Воислав, очень уж был уверен в победе. Обычно перед битвой Перуну обещают десятину. А дадут иль нет - это после видно будет. Если добычи меньше, чем думалось, могут и не дать.
        Грек, кажется, понял, что не проскочит, и изменил тактику. Теперь он шел наискось, к первому мысу, оставшемуся позади.
        - Будет прорываться с боем, - сказал Гад. - Через наш хвост. Кто замыкающий?
        - Тур Одноглазый. - Князь хохотнул. В предчувствии драки он всегда впадал в нетерпеливое, радостное возбуждение. - Через Тура не прорвется. Зык, ко мне! Кричи: «Всем заворачивать! Бой!»
        «О-о-й! О-о-й!» - зашумело над бухтой.
        Не зависящие от ветра ладьи одна за другой стали разворачиваться. Самая последняя, которой командовал старый и опытный воин по имени Тур, быстро пошла на сближение с греком. Тот, поныривая клювообразным носом, несся навстречу, стремительный, будто давешняя прыгучая рыба.
        С Туровой лодки и еще с одной, соседней, открыли огонь лучники. На корабле, будто сами собой, поднялись большие щиты, начисто закрывшие палубу. Несколько мгновений спустя на них стала расти щетина - в дерево вонзались славянские стрелы с раздвоенными хвостами.
        Быстрый тридцативесельный селезень Воислава уже обогнал половину других ладей. Князь перебрался с кормы вперед. Надел кожаный доспех, спереди обшитый медными пластинами, нацепил остроконечный хазарский шлем с шестиконечной звездой - военный трофей, которым очень гордился.
        - Сейчас Тур зацепит его крюками. А там другие налетят! - крикнул он толпящимся за его спиной дружинникам. Они все тоже снарядились к бою. От нетерпения колотили мечами по бортам.
        Когда между греком и передней лодкой осталось шагов сто, в зазор меж двух утыканных стрелами щитов просунулась длинная труба - будто у корабля на лбу внезапно вырос рог.
        Дальше случилось невообразимое.
        Из трубы, прочертив огненную дугу, выметнулась струя пламени и обрушилась на ладью - та вспыхнула бурно и охотно, как не загорается даже хорошо высушенный хворост. Невероятно, но загорелось и море вокруг. В лодке размахивали руками люди. Они тоже горели. Одна пылающая фигурка прыгнула за борт. За ней еще и еще. На воде вспыхнули маленькие костры - горящие головы.
        Вой боли прокатился над солнечной бухтой. Остальные ладьи откликнулись воем ужаса. Это было чародейство - непонятное и оттого еще более страшное.
        Следующий селезень уже не махал веслами, но с разгона еще двигался навстречу колдовскому кораблю. Тот снова изрыгнул красно-черную струю. Она не попала в лодку, но подожгла море у ее борта, и пламя, подгоняемое ветром, пробежало по веслам, перекинулось на суденышко.
        Всё повторилось. Горели скамьи, горели щиты, горели и прыгали в воду люди, но вода их не спасала.
        Прочие лодки, не дожидаясь приказа, стали поворачивать в обратную сторону.
        …На этом морское сражение закончилось и началась погоня - долгая, монотонная, безжалостная.
        В первые минуты можно было подумать, что волшебный корабль удовольствуется гибелью двух селезней. Он спустил паруса, весла остановились. Несколько лодок засновали по волнам, подбирая немногих уцелевших. Ладьи охваченных паникой северичей почти сравнялись с дальним мысом, прежде чем победитель вновь тронулся с места.
        Еще и потом некоторое время казалось, что грек всего лишь хочет отогнать морских разбойников подальше от берега. Корабль быстро сократил дистанцию, однако не погнался за последней из лодок, а взял курс левее, оказавшись между мысом и сбившейся в кучу флотилией. Та шарахнулась от ужасного противника прочь - в открытое море, навстречу пустому горизонту. Любая бездна, хоть бы самый край земли, была менее жуткой, чем всепожирающий, негасимый пламень.
        Только теперь стал ясен замысел греков. Они собирались не отогнать врагов, а уничтожить их. Всех до одного.
        Делалось это неторопливо, обстоятельно.
        Догнав замыкающую ладью, корабль подпалил ее. Остановился. Подобрал тех, кто не сгорел и не утонул. Потом продолжил погоню.
        Ветер дул от берега. Преимущество в скорости у грека было такое, что он в какую-нибудь четверть часа вновь оказался в хвосте флотилии и поджег следующий селезень.
        Это повторялось снова и снова. Если бы лодки кинулись врассыпную, возможно, кто-то и спасся бы. Но от ужаса у беглецов словно помутился рассудок. Страх перед огнем и бескрайним водяным простором заставлял их тянуться за ладьей вождя, которая, отчаянно шлепая веслами, неслась впереди, всё больше отдаляясь от остальных.
        Каждый раз, когда преследователь останавливался, появлялась надежда, что он наконец насладился местью и оставит разбитого врага в покое. И каждый раз надежда рассыпалась в прах.
        Нескончаемый кошмар длился весь день. Вереница ладей постепенно таяла. Бездонные трюмы двухпалубного чудовища всё не могли насытиться пленниками.
        Но в сумерки, когда от погрузившегося в море солнца на воде осталась только лужа багровой крови, Воиславу стало казаться, что бог воды наконец услышал его отчаянные молитвы. Начав с обещания четверти всего, чем владеет, к концу дня князь сулил Россоху уже всё, до последней беличьей шкурки, до самой желанной из наложниц - лишь бы попустил спастись от огненной гибели.
        - Никак уйдем? - сказал князь осипшим голосом стоявшему у руля волхву. - Скоро будет темно. Потеряемся. Что молчишь?
        Вдали пылал предпоследний из селезней. Люди спрыгнули в воду, не дожидаясь, когда лодка загорится, и грек застыл на месте надолго - нужно было собрать много пленных.
        - Не уйдем, - ответил Гад, поглядев на небо. - Только если чудо. Ты молился Перуну. Потом Россоху. А надо было Стрибогу. Он обиделся. Губит нас. Дует греку в паруса. Держи кормило, князь. Буду просить Стрибога сам. Пусть остановит ветер. Или направит в другую сторону. Тогда может быть.
        Он задрал лицо к темнеющему небу и зашевелил губами. Меж полузакрытых век белели закатившиеся под лоб глаза.
        Воислав смотрел на волхва со страхом и надеждой. Всё имущество уже было обещано Россоху, но князю пришла в голову новая мысль. Остается сокровище драгоценней мехов и наложниц - вот этот колдун, который всё знает и умеет говорить с богами. «Я принесу тебе, Стрибоже, в жертву Гада, - беззвучно прошептал Воислав. - Только спаси».
        И случилось чудо. То ли бог внял волхву, то ли польстился на жертву, обещанную князем, но только паруса на грозном корабле вдруг обвисли. Ветер стих. По волнам пробежала рябь - и исчезла. Послезакатное море лежало гладкое, словно застыло, покрытое розовым льдом.
        У грека весел было больше и они были мощнее. Должно быть, на каждом сидело по паре рабов. Зато селезень был легче, а на весла Воислав тоже посадил двоих - раньше дружинники гребли, сменяясь.
        Расстояние всё равно сжималось, но медленней, чем прежде.
        А над горизонтом уже клубилась, поднимаясь вверх, синяя тьма.
        «Благо тебе, Стрибоже, - шептал князь, всхлипывая от облегчения. - Гад будет твой. Пусть только доведет до суши. Без него как? Неведомо, куда плыть. Берега не видно. А ночью тем более… Но обещаю. На твердой земле я сам вырежу ему сердце. И отдам тебе».
        Однако недолго пришлось Воиславу глотать радостные слезы. По воде вновь пролегли морщины, превратились в волны. Сзади налетел ветер - сильней прежнего. На мачтах грека пузырем всколыхнулся большой парус.
        «Нет, нет! - взмолился князь. - Я не стану ждать суши! Я отдам тебе Гада прямо ночью! Как-нибудь, куда-нибудь выплывем! Только не дуй, Стрибоже!»
        Но Стрибог то ли заподозрил Воислава в обмане, то ли с самого начала играл с князем северичей, как кошка с мышью.
        - Греби! Греби-и-и! - завопил предводитель. - Йэх! Йэх! Йэх!
        Обессилевшие люди что было мочи навалились на весла - и селезень убыстрил ход. Мало, совсем мало времени оставалось до желанной тьмы. Над горизонтом уже погасло красноватое свечение, и вражеский корабль посерел, обернулся зыбким призраком.
        - Пусти за руль, князь. Подгоняй гребцов. И молись Россоху, - сказал Гад. - Теперь всё от него зависит.
        Передавая кормило, Воислав ощутил - кажется, впервые - превосходство над волхвом: всеведущий, а не знает, что его ждет. «Что обещал - сделаю», - мысленно сказал он Стрибогу. А Россоху сулить было уже нечего.
        Вдруг селезень шатнуло в сторону и повело вкось, поперек волн. Он накренился, весла застучали друг о друга. Через несколько мгновений они выровнялись, снова ударили по воде, но, вместо того чтобы уходить от грека, ладья стала описывать дугу.
        - Руль выправи, руль!!! - закричал князь.
        - Не слушается… - Гад навалился на рукоять всем своим тщедушным телом - ничего не вышло.
        Отшвырнув волхва в сторону, как кутенка, Воислав попробовал сам. Но и его могучие руки не смогли поставить кормило в нужное положение.
        - Ты кому сейчас молился, князь? - спросил снизу Гад. - Россоху или кому?
        - Стрибогу… - просипел Воислав и дернул рукоять так, что она переломилась пополам. Дружинники взвыли от ужаса.
        - Тогда готовься к смерти. Или к плену. Сам выберешь.
        Ужасный корабль стремительно приближался, из серого становясь черным, громадным.
        Гад взялся рукой за борт и легко перемахнул за борт - только плеснула вода. Дружинники побросали весла, стали стаскивать тяжелые доспехи, обрывать с поясов мечи. Кто мог плавать - прыгали в море. Кто не мог - остались.
        Но когда с надвинувшегося вплотную корабля брызнуло огнем, в воду бросились и те, кто не умел на ней держаться. Лучше утонуть, чем сгореть заживо.
        Лодки-скафосы долго кружили по черным волнам, светя факелами. Старались подобрать всех, никого не упустить. Раб-тавроскиф силен и вынослив, он стоит хороших денег.
        Если плывущий поднимал открытую ладонь - понятный для всех народов жест подчинения, - его вытягивали из воды. Если не желал сдаваться - разбивали голову лопастью весла. Славяне, решившие умереть, принимали смерть молча. Тех, кто предпочел быстрый конец муке рабства, было больше.
        Вождь варваров уплыл дальше всех. Он не поднял руки, но и не подставил голову под удар. Весло попусту вскинуло брызги - густобородый богатырь нырнул.
        - Хочет медленной смерти - его дело, - сказал скафарх. - Кажется, все. Грести к дромону!
        Из лодки на корабль пленных втягивали веревочной петлей. Приняв с борта, первым делом отвешивали крепкую оплеуху. Потом зачем-то подносили к лицу масляную лампу. И лишь после этого спускали в трюм.
        Рядом с капитаном дромона стоял человек в красной накидке. Это он светил фонарем - и всякий раз бормотал короткое ругательство. Несколько раз на палубу вытаскивали пленников, потерявших сознание. К каждому такому человек подходил, нагибался и зачем-то проводил ему рукой по лбу, отодвигая прилипшие мокрые волосы.
        - Это последний скафос, - сказал капитан. - Мне очень жаль, протокентарх.
        Один пленный, тоньше и ниже ростом, чем остальные тавроскифы - народ сплошь рослый, широкий в кости - вдруг сделал странный жест: сложил два пальца одной руки, средний и указательный, с двумя пальцами другой - получился крест. Конвоир толкнул его в спину.
        - Не тронь, болван! - крикнул протокентарх. - Это он. Слава Иисусу! Жив!
        Накинув на плечи мокрому, дрожащему от холода пленнику свою накидку, отвел его в сторону.
        - Приветствую тебя, аминтес. Я уж боялся, тебя не найдут… Скажи, почему вы так задержались? Мы ждали вас еще позавчера.
        - В устье реки Гипанис. Одна лодка перевернулась. И еще три дали течь. Два дня ушло на ремонт, - чисто, но с запинкой ответил по-гречески тот, кого назвали «аминтесом».
        - Ты не ранен? Речь твоя странно прерывиста.
        По усталому лицу мокрого человека пробежала улыбка.
        - Три с половиной года не говорил на родном языке. Привык изъясняться короткими фразами. В речи тавроскифов нет сложных предложений… - Спасенный обеспокоенно спросил: - Скажи, ни одна из лодок не ушла? Все, кто осмеливается идти войной на имперские владения, должны исчезать бесследно. Это страшнее любого поражения.
        - Никто не ушел. Мы уж думали, что самый большой корабль успеет скрыться во мраке. Приходилось подбирать из воды всех - вдруг бы среди них оказался ты? Я не понимаю, почему большая лодка стала поворачивать.
        - Я вбил клин в паз кормила. Боялся, вы не догоните.
        - Прекрасно. Я напишу в рапорте и об этом. Но у тебя писанины будет куда больше, чем у меня. Надеюсь, ты не позабыл грамоту в северных лесах? - засмеялся чиновник. - В каюте тебя ждет хороший ужин, пелопонесское вино, цивилизованная одежда. А также, - он шутливо развел руками, - принадлежности для письма. Увы. Порядок есть порядок. Твой отчет должен быть готов до прибытия в Синоп.
        Воислав плыл по ночному морю, мерно загребая руками. Море было черное, небо тоже. Луна еще не взошла, едва светились звезды. Но они не помогли бы пловцу найти путь к берегу. Князь не понимал их языка.
        Он был очень силен. Он мог плыть три часа, и пять, и больше. Знать бы только, в какой стороне земля.
        Об этом Воислав сейчас и молился Россоху. «Тебе нет выгоды меня губить, - шептал он, отплевывая горькую воду. - Кто отдаст тебе дары? Я тебе столько всего обещал. Помнишь? Спаси меня. Тебе же лучше».
        Но повелителю вод не нравился сухопутный человек, боящийся моря. И его дары - куски серебра, связки меха, железные мечи, гривастые кони и мясистые женщины - богу были ни к чему. Россох посмеялся над пловцом, направил в ту сторону, где суши не было на сотни и сотни миль.
        Дым отечества
        Весь день Дамианос пребывал в необычном для него чувствительном настроении. Сначала бормотал греческие стихи из «Одиссеи» - про желанный дым отечества, клубящийся над родными берегами. Выйдя на улицу, перешел на латынь. «Здравствуй, Сатурна земля, великая мать урожаев», - бормотал он строки Вергилия, с наслаждением вдыхая чудесный воздух огромного города. Никаких урожаев эта скованная камнем земля не производила, а ее «дым» был несвеж и по временам даже зловонен: из харчевен несло кухней, не всегда хорошей; из-под тротуаров, где проходили сточные трубы - гнилой водой, от помоек - отбросами, от общественных латрин - тем, чем обычно пахнут латрины. Но тут была родина, и пахла она нормальной человеческой жизнью, а не пустотой и безлюдьем, как дикие леса над опостылевшей Бог-рекой.
        После трех с половиной лет, после великих трудов и многих опасностей, после долгого одиночества, когда по-настоящему можно было поговорить только с самим собой, Дамианос наконец вернулся домой, к своим.
        Дела были закончены. Весь день он провел в канцелярии Сколы, отвечая на вопросы по сданному отчету. Рапорт прибыл в Константинополь на целую неделю раньше корабля, которому из-за осенней бури пришлось задержаться в Синопе. Но дром, превосходная курьерская почта, не зависел от непогоды, и документ был в положенные сроки доставлен по эстафете, двигавшейся в десять раз быстрее обычных путников. Сотрудники секретона успели изучить записи. Их вопросы были точными и по делу. К сожалению, председательствовал на разборе не сам пирофилакс, а протоканцелярий. Наверное, великий человек был занят чем-то более срочным. Северославянское направление, по старинке именовавшееся тавроскифским, не относилось к числу первостепенных. Арабское, болгарское, франкское, италийское, даже германское были важнее.
        Ну и ладно. Пирофилаксу виднее.
        Всякий раз, возвращаясь в родной город после задания, Дамианос узнавал о каких-то удивительных новшествах, усовершенствованиях и открытиях. За это он и любил Константинополь. Лучший город земли - единственный настоящий город земли - не стоял на месте. Он развивался, рос, на его благо трудились лучшие умы, сюда стягивались кровеносные сосуды и нервы всего цивилизованного мира.
        В секретоне рассказали о поразительном нововведении. Теперь от границ, которым угрожают воинственные варвары востока, до Константинополя выстроены башни, поставленные на возвышенностях. По системе условных сигналов - днем механических, ночью световых - любая весть передается в столицу с немыслимой быстротой. Телеграммата, как называлось посланное издали донесение, преодолевает расстояние в пятьсот миль всего за один час! Больше никакие арабы не смогут, как в прежние времена, напасть на столицу внезапно. Поистине нет пределов величию и изобретательности человеческого разума!
        Из тихого квартала Нерсеса, где находилась канцелярия Сколы, Дамианос вышел на Месу, Срединную улицу. Широкая, чистая, обрамленная тенистыми портиками (там лавки, питейные заведения, таверны), она была украшена колоннами и скульптурами. «Сколько труда, сколько вдохновения, в конце концов просто денег потрачено на это вроде бы бессмысленное расточительство, - думал Дамианос с блаженной улыбкой, странно смотревшейся на его сухом и обычно бесстрастном лице. - Но разве не в этом суть цивилизации? Необходимым довольствуются животные и варвары. Всякое развитие - это стремление к необязательному и излишнему».
        У обелиска Миллий, от которого ведется отсчет расстояний в милях по всей огромной империи, он купил у торговца и с наслаждением, прямо на ходу, слопал дешевого «януса» - хрустящую лепешку, в которую засунуты две жареные рыбешки, а потом и облизал пальцы. Под порфирной, увенчанной крестом колонной Филадельфия, выпил виноградного сока со льдом.
        Господи, сколько на улице народу! Он и забыл, что людей бывает так много. А ведь время рабочее, полуденное. Что здесь будет в день скачек на Ипподроме! Могут и расплющить.
        Дома по мере удаления от центра становились грязнее и ниже - уже не в четыре этажа, в два. Исчезли статуи над портиками. Но город нравился Дамианосу и таким. Честно говоря, кривые улочки портовых районов и жилые кварталы, отодвинутые к самой крепостной стене, он любил даже больше, чем нарядный Стратегион или парадный Акрополь. Здесь обитали обыкновенные люди - те самые, ради блага которых создана Скола аминтесов. Всякому человеку нужен смысл жизни. У Дамианоса он был. В чем-в чем, а в этом сомневаться не приходилось.
        Жаль, в городе доведется бывать нечасто. После долгого отсутствия полагалось пройти курс новых знаний в Академии. Скола существовала еще и для того, чтобы собирать по всему миру полезные сведения - такие, какие могли пригодиться аминтесам в работе. То есть, почти всякие.
        Академия находилась в Элизии, обширном загородном поместье пирофилакса, в долине речки Ликус, среди фруктовых садов, кипарисовых рощ и зеленых лугов. В этом райском месте, равном которому нет на белом свете, Дамианос провел первую пору жизни. Там был дом, в котором он вырос. И в этом доме ждала мать. При мысли о том, что он увидит ее, проживет под ее кровом год, а если повезет, то и два, Дамианос снова улыбнулся. У него сегодня весь день был рот до ушей - будто губы хотели наулыбаться сразу за три с половиной года. Волхв суровых северичей не улыбался, веселость была бы ему не к лицу.
        В обширном парке, густо засаженном деревьями, на недальнем расстоянии один от другого и всё же укромно, были разбросаны домики. Гимназион и Академия с их белокаменными колоннадами и террасами располагались дальше, на открытом пространстве, удобном для спортивных состязаний и полевых занятий, но здесь, в жилой части Элизия, было тенисто, тихо, уютно. Идя по безупречно выметенной дорожке, Дамианос оглядывался по сторонам. Казалось, некая волшебная сила собрала в одном месте жилища разных племен и народов, населяющих эйкумену. За дощатой болгарской хижиной, отгороженной кустарником, стояла небольшая римская вилла, потом - аравийский шатер, потом - германская бревенчатая изба с узкими оконцами. Все эти дома Дамианос видел и раньше, был знаком с их обитателями. Но серая войлочная кибитка появилась за время его отсутствия. Там поселилась женщина какого-то кочевого народа. Пирофилакс решил начать работу с Дикой Степью? Это интересно. Надо будет выяснить. Но потом, потом…
        С каждым шагом всё сильней колотилось сердце. Оно у Дамианоса было твердое и холодное, будто кусок январского льда (иначе на такой службе не удержаться), но сейчас подтаивало, сочилось влагой. Оставалось всего три поворота дорожки.
        На всем свете было только два человека, к кому он относился особенным образом: пирофилакс, который почти что и не человек, а высшее существо, и мать, рядом с которой ледяное сердце согревалось и оттаивало.
        Мать. Тихая женщина, живущая под сенью ветвистых деревьев.
        Для Всенежи пирофилакс не только выстроил дом ее родного края, но и велел высадить вокруг северные деревья: ели, липы, березы - как в лесах, где прошло ее детство.
        У края лужайки Дамианос остановился, чтобы насладиться милой сердцу картиной.
        Дом из бревен, под тесовой крышей с коньком, издали выглядел точь-в-точь таким же, как у древлян или северичей, от которых аминтес только что вернулся, но был аккуратнее срублен и, конечно, несравненно чище.
        На резном крылечке (в настоящем славянском доме такое могло быть разве что у родового старейшины или нарочитого мужа) сидела, склонившись над рукодельем, женщина. Ее наряд тоже походил на обычные славянские - если смотреть издалека. Паньова была не грубого холста, а тонкой ткани; юбка-поножа не тускло-коричневая, а густого охристого оттенка; на ногах плетенки не из лыка, а из мягкой, выделанной кожи. Плат на голове и вовсе шелковый, когда-то привезенный сыном из хазарского Итиля.
        Словно почувствовав взгляд, женщина подняла голову. Вскрикнула. Порывисто поднялась. С колен ярким дождиком просыпались разноцветные точечки, запрыгали по настилу крыльца.
        Первое, что сделала Всенежа - быстро приложила ладонь ко лбу, а потом к животу: так матери благодарят Даждьбога, сохранившего в опасности плод их чрева. Потом троекратно перекрестилась (вера детских лет у нее мирно уживалась с Христовой, они не мешали одна другой), и лишь после этого засеменила навстречу. Дамианос тоже побежал.
        Обнялись. Она стала меньше, чем была - суше и легче. Это в нее пошел он тонкой костью и невеликим ростом - самая лучшая конституция для аминтеса, которому полагается быть проворным и незаметным.
        Отодвинувшись, Всенежа стала жадно осматривать сына. Лицо у нее было морщинистое, чистое, старое. Прекраснее лица Дамианос не видывал. Во всяком случае наяву.
        Мать тронула рваный белый шрам на его шее - след медвежьего когтя.
        - Что это? Не было.
        Он пожал плечами.
        - И этого не было.
        Усмотрела в вырезе туники вмятину от древлянской стрелы.
        Дамианос лишь улыбнулся.
        - А это тебе рано.
        Больно дернула - раз, другой, третий: нашла седые волоски.
        У самой - платок сбился, и было видно - побелела уже половина головы. Сколько ей? Странно, он никогда об этом не задумывался. Пирофилакс купил пленницу-тавроскифку четырнадцати - или пятнадцатилетней. Значит, матери около пятидесяти. По славянским понятиям совсем старуха. Но на северицких бабок, сгорбленных и беззубых, нисколько не похожа.
        Прозвучал вопрос, который Всенежа всегда задавала после долгой разлуки:
        - Ты его видел?
        Он покачал головой, и мать больше не спрашивала. Дамианос знал, что сама она не видела пирофилакса много лет - с тех пор, как от скарлатины умер ее второй сын, трехлетний, а она была беременна и от горя выкинула третьего, недоношенного младенца. В этом несчастье Всенежа винила только себя. Пирофилаксу не нужны женщины, которые не умеют уберечь потомство. Это жестоко, но справедливо.
        - Любор, ты голодный! - всплеснула она руками.
        На всем белом свете никто больше не звал Дамианоса славянским именем. Оно не значилось даже в биографосе - свитке, который писцы секретона ведут на каждого аминтеса и держат за семью замками, в тайном хранилище.
        Пока Всенежа хлопотала, накрывая стол, Дамианос прошелся по дому. Всё такой же светлый, чистый, пахнущий любимыми травами матери. Аминтес знал и помнил все эти ароматы, потому что вдыхал их еще в колыбели. Всенежа была постоянна в привычках и привязанностях, она не любила перемен. Здесь всё осталось прежним. Только берегинь на полке прибавилось. Мать покупала на рынке цветной каппадокийский бисер и медленно, с неиссякаемым терпением выкладывала из него картины, которые должны были понравиться богам. Перуну она сделала лазоревое облако, с которого удобно метать на землю молнии. Сварогу - серебряную наковальню и золотой молот. Велесу - тучного тельца. Не обидела и других богов. За это боги должны были беречь ее Любора.
        - А что ж ты ничего не подаришь Иисусу? - спросил Дамианос, улыбаясь.
        - Не знаю, что ему нужно, - вздохнула она. - Жду.
        - Чего?
        Она смущенно потупилась, ответила неохотно:
        - Сна. Боги ко мне во сне приходят и говорят, кому что любо… Иисус пока не приходил.
        Дамианос внимательно посмотрел на мать. Погладил по плечу, поцеловал в макушку.
        Вот оно как? Значит, это у них в роду - видеть особенные сны?
        Ужинал он с аппетитом, хоть голоден не был. Мать кормила его тем, что он больше всего любил в детстве. Откуда у Всенежи, евшей мало, как синица, взялись и свежий домашний хлеб, и сегодняшний козий сыр с тмином, и телячий язык, и яблочная паста с мятой, и свежесваренный мед, Дамианос не спрашивал. Он знал: все три с половиной года, каждое утро мать готовила снедь в надежде, что сын вернется прямо сегодня. Вечером отдавала нетронутую пищу богам. И вот они отдарились - Любор вернулся.
        Оба молчали. Сын ни о чем не спрашивал, видя, что мать здорова, и зная всю ее жизнь, в которой один день неотличим от другого. Мать тоже не задавала вопросов. Мир, из которого вернулся сын, был для нее слишком велик.
        «На свете должен быть кто-то, кому от тебя нужно лишь одно: чтобы ты был жив и чтобы у тебя всё было хорошо, - думал Дамианос. - Пирофилакс - великий человек, но вряд ли кто-нибудь любит его так же, как она меня. И невозможно представить, чтобы он сам кого-то так любил».
        Спать он лег на перину, в которой пух был смешан с ароматными травами. С отвычки лежать на мягком было странно.
        Мать села рядом. Он знал, что она не отойдет ни на шаг, до самого утра.
        «Я не усну, - сказал себе Дамианос. - Слишком разволновался». Но она положила ему легкую ладонь на лоб, как в детстве. И он немедленно погрузился в сон. Не просто в сон - а в тот самый, что составлял главную тайну и главный смысл его существования.
        Сон был редкий, долгожданный. Дамианос видел его два или три раза в год. После особенно хорошего дня, как сегодня. Или - тоже случалось - после особенно плохого.
        Всякий раз происходило одно и то же, без изменений.
        Берег реки или, может быть, озера. Заря - утренняя или вечерняя, не понять. Над водой, над тростником клубится туман. Из него с тихим плеском навстречу Дамианосу медленно движется фигура. С каждым шагом она всё отчетливей. Это девушка. Вся белая: белая, прилипшая к тонкому телу рубаха, сквозь которую просвечивают сосцы; белые длинные волосы; в них вплетены какие-то белые цветы. Лицо у девушки окутано дымкой, черты размыты, но сквозь полупрозрачную пелену сияют огромные ясные глаза.
        Девушка приближается. Сердце сжимается от восторга - и от горя. Спящий знает, что она не дойдет. Сон сейчас закончится.
        И сон действительно закончился.
        Уже проснувшись, но не открывая глаз и не шевелясь, Дамианос сколько мог длил наслаждение, смакуя каждый миг драгоценного видения.
        Первый раз он увидел Белую Деву в ранней юности, много лет назад - еще до того, как узнал женщин. Поэтому не мог потом увлечься ни одной из них, даже самой красивой или умной. На земле не было женщин, которые могли бы сравниться с Гекатой.
        Он давно догадался, что это именно Геката, богиня загробного мира и лунного света. Белые волосы подсказали. И сладкое замирание сердца, готового остановиться - то есть умереть.
        Геката ждала его по ту сторону жизни. Попы врут: нет ни рая с ангелами, ни ада с чертями. Или же Дамианосу-Любору уготован свой собственный рай, где царит Белая Дева. Поэтому он не боялся смерти. Совсем. Какое там «боялся»! Мечтал о ней как о высшей награде. Иногда приходилось одергивать себя, чтобы не лезть на рожон, не подвергаться лишнему риску. Когда-то давно, в одном из самых первых снов, он крикнул Деве, что хочет прийти к ней прямо сейчас, пускай сердце остановится. Но Геката покачала головой: нет. Он понял: с Гекатой жульничать нельзя. Необходимо пройти весь отмеренный судьбою путь до конца, честно. Иначе встречи не будет.
        Поэтому, выполняя задание, он был рассудителен, хладнокровен и осторожен. Знал: десять раз вывернется, уйдет от верной гибели, а на одиннадцатый смерть его все-таки подловит. И передаст той, которая ждет. У аминтесов служба, на которой до старости не доживают.
        Сон казался коротким, а длился долго - всю ночь. Воздух уже пах скорым рассветом, а Дамианос был приучен встречать день на ногах.
        Он открыл глаза и улыбнулся матери. Кажется, она с вечера даже не шелохнулась.
        В этот раз они не виделись три с половиной года. Перед тем он выполнял задание пирофилакса в Гермонассе, опасном разноплеменном городе близ Киммерийского моря, и тогда отсутствовал два года. А еще раньше он пропадал целых пять лет, потому что угодил в плен к хазарам и возвращался кружным путем, через Персию и Святую Землю. Однажды он уйдет и не вернется вовсе. Или вернется, а ее здесь уже не будет.
        - Иди, поспи. Не бойся. На этот раз я надолго, - сказал Дамианос и легко поднялся с ложа.
        В Академию можно было попасть прямо через парк, по аллее, но Дамианос нарочно сделал крюк, чтобы пройти сквозь Гимназион, в котором он проучился десять лет, с семи до семнадцати. Это учебное заведение, не похожее ни на какие другие, было создано для мальчиков, рожденных женщинами разных племен и говоривших на материнском языке, как на родном. Где-то в другом поместье пирофилакса имелся и второй Гимназион, для девочек, но про него Дамианос мало что знал.
        Сначала полукровок обучали тому же, чему обычно учат детей - грамматике, арифметике, географии, гимнастике - и зорко приглядывались. К десяти годам разделяли на два потока: мальчиков посмирнее готовили к чиновничьей службе; смелых и резвых собирали в класс аминтесов.
        У великой империи было много врагов. Они пожирали богатую державу жадными глазами, норовя оторвать кусок от ее аппетитного тела, а если получится, то и вовсе разодрать на части, как это случилось с предыдущим Римом - италийским. За врагами нужно было присматривать, разрушать их хищные планы, ссорить между собой, держать в узде. Этим важным делом и занимались аминтесы, то есть «защитники» - уши, глаза, а иногда и острые когти империи.
        Ведомство, чьим долгом был надзор за другими народами, называлось Сколой аминтесов. Готовили и воспитывали этих искусных лазутчиков здесь, в Гимназионе. Для дальнейшего расширения полезных знаний существовало заведение высшей ступени, Академия.
        Идя через прямоугольный двор Гимназиона, куда выходили портики учебных аудиторий, Дамианос вспоминал давние времена, когда он носил белую тунику с синей полосой, мечтал о грядущих приключениях и хотел побыстрее вырасти, чтобы стать героем и чтобы о его приключениях рассказывали другим мальчишкам.
        Стайка десяти-двенадцатилетних гимназистов чертила угольками на каменных плитах карту звездного неба. Все повернули головы, посмотрели уважительно. Они не знали, кто он, но видели алую полосу - знак принадлежности к академическому классу. Понимали: аминтес вернулся с задания. Один конопатый, с синяком под глазом, был очень похож на самого Дамианоса, каким тот был в десять лет.
        В Гимназионе было не принято приветствовать даже знакомых, тем паче - здороваться с незнакомыми, поэтому Дамианос просто украдкой подмигнул веснушчатому. Тот шмыгнул носом.
        А вот это новость: большинство детей в классе были без синей полосы. В секретоне рассказали, что теперь в Гимназионе учатся не только Лекасы. Должно быть, бесполосные и есть те самые мальчики, кого пирофилакс лично покупает на невольничьем рынке. Он умеет видеть по глазам, чего стоит ребенок. Что ж, ребятам повезло. Они вырастут не рабами, а аминтесами. Разведчиков вечно не хватает, потому, очевидно, и пришлось пойти на такое нововведение.
        У последнего портика, где находилась медицинская аудитория, Дамианос задержался. Подошел к колонне, понаблюдал.
        Старый Клеон нисколько не изменился. Он и двадцать лет назад был таким же: морщинистое лицо, гладкий череп, сдвинутые к самому носу глаза, скрипучий голос. Вел урок для выпускного класса: трепанация черепа.
        Аминтес должен владеть лекарскими навыками лучше врача, знать все последние достижения медицины. Чаще всего на задании приходится изображать знахаря, потому что все варвары относятся к врачевателям с мистическим почтением, а это сильно облегчает дело.
        Лопоухий паренек, потея от напряжения, вскрывал корку на тыкве, старался резать не слишком глубоко и не слишком мелко. Дамианос улыбнулся. Всё то же, всё то же. Потом надо будет снять кусочек скорлупы с большого гусиного яйца, не повредив внутренней оболочки. Потом будут мучить собак. А на экзамене - вот где страх-то - придется делать операцию на живом человеке: вправлять грыжу, или зашивать рану, или накладывать лубок на перелом, а то и принимать роды. Хозяева со всей округи свезут рабов на дармовое лечение; придут и многие свободные, потому что известно: выпускники Гимназиона искуснее иных лекарей и к тому же умеют делать обезболивание.
        Клеон заметил, что кто-то смотрит из-за колонны, прищурился против солнца. Тогда Дамианос вышел, но полуотвернулся. Старый учитель не окликнет, не заговорит - это не заведено. Но пусть хотя бы посмотрит, что Дамианос всё еще жив. Если узнает, конечно.
        - …Садись, болван. Самому бы тебе так череп раскромсать, - послышался после долгой паузы скрипучий голос. - Вот раньше были ученики. Не то что вы, катыши овечьи.
        Узнал! Улыбаясь, Дамианос пошел дальше.
        Началась академическая учеба, как всегда захватывающе интересная. Человеческое знание не стояло на месте, беспрестанно обогащая аминтологию, сокровенную науку разведывательного дела.
        Дамианосу пришлось освоить дисциплину, ранее считавшуюся не обязательной для тавроскифского направления - тайнопись. Грамотность, когда-то бывшая привилегией лишь самых просвещенных народов, понемногу распространялась и на варваров. Арабы и армяне имели письменность уже давно; обзавелись своими книгочеями франки и даже германцы. Северные славяне букв не знали, и, если появлялась оказия отправить в метрополию донесение, Дамианос до сих пор писал попросту, по-гречески. Отныне это запрещалось инструкцией. По сведениям пирофилакса, некоторые князьки, сидевшие на великом речном пути из Скифского моря в Сарматское, стали обзаводиться грамотными рабами для ведения торговых расчетов. Это означало, что ничего конфиденциального прямым текстом сообщать больше нельзя.
        Впрочем, тайнопись оказалась делом легким, Дамианос освоил ее быстро.
        Гораздо больше времени заняло изучение новой борьбы, которую привез аминтес, десять лет пропадавший на дальнем краю Азии, куда пирофилакс отправил его изучить полумифическую империю узкоглазых желтолицых людей - Катай. Катайская борьба, основанная на ловкости, тренировке и знании анатомии, позволяла калечить и даже убивать врагов без оружия, одним ударом руки или ноги. Дамианосу особенно понравилось то, что в этом искусстве преимущество получал боец легкого веса и небольшого роста, а скорость значила больше, чем сила.
        Появились новые удобные виды оружия, владение которыми требовало опыта и сноровки. У аминтесов больше всего ценились приспособления, не похожие на орудия убийства. Кто-то привез из Иберии тонкую стальную проволоку, которой тамошние варвары режут огромные круги сыра. Если подойти сзади, точным движением накинуть проволоку на шею, стянуть петлей и правильным образом дернуть, человек умирает без звука. А прячется это оружие очень просто - хоть в поясе, хоть где.
        Еще усовершенствовали отличный манубалист, очень метко стреляющий короткими стрелами. Подобные самострелы существовали и раньше, но массивные, для установки на крепостных стенах. А этот был маленький, легкий и, главное, складывался - убирался в безобидного вида чехол, который вешаешь через плечо.
        Немало полезных новшеств накопилось и в фармакологии: снадобья от различных болезней, легкие в изготовлении яды, универсальное противоядие, надежное сонное зелье морфофор.
        Дамианос всегда любил учиться, потому что только знание превращает человека из раба обстоятельств в их повелителя.
        Жизнь была райская.
        Шесть дней он учился в Академии, а воскресенье проводил в городе, чтоб развеяться. Жалованья за годы отсутствия накопилось много, можно было не скряжничать.
        Сначала, еще в вечер субботы, посещал самый дорогой столичный лупанарий «Сад Эпикура», где гетеры веселы, искусны и приучены не лезть в душу. Назавтра шел на скачки или в театр. Другие аминтесы любили угоститься в хорошей таверне, попить сладкого никейского вина или ароматной мальвазеи, но Дамианос к разносолам был равнодушен, а вина не пил вовсе. Оно замутняет рассудок, а зачем замутнять око, которому и так вечно не хватает зоркости?
        Лучше всего было просто бродить по городу. Глядя на дворцы и храмы, на величественные монументы и прекрасные статуи, на беззаботных людей, Дамианос остро ощущал, какое блаженство жить в цивилизованном мире, который умно обустроен и надежно защищен. Константинопольцы даже не понимают, что это за счастье - существовать по предписанию мудрых законов, не бояться вражеских набегов и диких зверей, вечером ходить по освещенным улицам, не носить оружия. И в значительной мере чудесный эквилибриум сохраняется благодаря аминтесам, о существовании которых большинство византийских граждан даже не слышали.
        Так Дамианос прожил остаток осени, всю зиму и половину весны.
        А потом отпуск закончился. Как всегда, без предварительного уведомления. Просто в Академию прискакал нарочный и вручил вызов.
        Завтра, во второй день седмицы, 16 априлиса 3 года индикта, ровно в полдень, аминтесу второго разряда Дамианосу быть в секретоне по вызову пирофилакса.
        День чудес
        Секретон Сколы аминтесов располагался не в императорском дворце, как прочие важнейшие учреждения, а в респектабельном квартале Нерсеса. Тихий переулок вел от грандиозной, трехпролетной арки Феодосия к внешне непримечательному двухэтажному домусу - родовому особняку пирофилакса. Вся жизнь государственного мужа была посвящена работе, поэтому канцелярию он разместил там же, где жил. Официум занимал весь внешний корпус; личные покои хозяина находились в глубине усадьбы, за садом.
        Вход в одно из секретнейших ведомств империи охранял (по виду - просто прохаживался перед дверью) человечек в аккуратной скромной хламиде. Ни копья, ни меча на поясе, ни щита. Но через этого невзрачного часового не прорвался бы никто чужой - ни силой, ни хитростью. Это был один из «гибких» - так назывались личные телохранители пирофилакса. Когда-то Дамианос мечтал попасть в их число. В «гибкие» из Гимназиона брали невысоких, быстрых и сметливых - таких, как он. Состоять при особе пирофилакса - завидная судьба. Но не сложилось, и теперь Дамианос об этом не жалел, потому что человек должен уважать свою судьбу и не тосковать по несбывшемуся.
        В великой империи, которой, если считать от Юлия Цезаря, уже сравнялось девятьсот лет, а если от Ромула и Рема - то полторы тысячи, имелось несколько секретных служб.
        Во-первых, Скола агентов, призванная следить за порядком в стране, вынюхивать крамолу и пресекать заговоры. Агенты, иначе называвшиеся Оком Базилевса, бдительно надзирали за провинциями и губернаторами. Их боялись и перед ними заискивали.
        За безопасность священной особы государя и его резиденций отвечала Скола скрибонов - дворцовая полиция.
        На рубежах державы нес службу корпус акритаев - стражей границы. Акритаи вылавливали вражеских шпионов, а иногда и засылали к неспокойным соседям собственных лазутчиков. Но это была разведка ближняя, для военных надобностей. Дальней разведкой занималась только Скола аминтесов.
        Создал ее более тридцати лет назад патрикий Кириан из древнего рода Лекасов. Великий император Феофил, отец нынешнего базилевса, присвоил своему бесценному помощнику небывалый прежде титул пирофилакса, что означает «Оберегатель Огня». Тысячеглазым Аргусом наблюдала Скола аминтесов за внешним миром - так, чтоб ниоткуда не налетел внезапный ураган, не задул священное пламя Ромейской империи.
        «Гибкий» едва взглянул на Дамианоса. Зевнул, отвернулся. Откуда понял, что это и есть аминтес, вызванный к пирофилаксу - ведомо одному Богу.
        В вестибуле вошедшего встретил такой же безмолвный привратник, провел к протоканцелярию Агриппе, доверенному помощнику Кириана. Это Агриппе в прошлом сентябре Дамианос отчитывался о выполненном задании.
        Двадцать лет знали они друг друга, но ни разу не разговаривали ни о чем кроме дела. Начальник канцелярии всегда смотрел вниз, никогда не улыбался, не сердился, не повышал голоса. Казалось, он не ест, не пьет, не сморкается, не чихает. Будто и не человек вовсе, а третья рука пирофилакса.
        Провести посетителя в святая святых, в апартаменты хозяина, мог только Агриппа. Спрашивать его о причине вызова было бесполезно. Скоро и так всё выяснится.
        Прошли через первый двор, атриум, потом колоннадой, потом через тенистый перистиль, куда выходила галерея личных покоев пирофилакса: кабинет-таблинум, гостиная-экседра и библиотека.
        - Иди в библиотеку, - коротко сказал Агриппа, впервые разомкнув уста. И не ушел до тех пор, пока не убедился, что Дамианос поднялся, куда следовало.
        Несмотря на полуденное время, в комнате было сумрачно. Ниши, где лежали свитки и пергаменты, тонули в полутьме, на широком столе горели две лампы. В богатых домах обычно использовали свечи - они приятно пахли и не чадили, но пирофилакс предпочитал желтоватый и ровный свет горящего масла.
        Человек в потертой шерстяной тунике не поднял головы. Он быстро писал железным стилусом на восковой табличке. Рядом накопилась целая стопка исписанных табул. Потом старший секретик возьмет эти записи и перенесет их на пергамент для долгого хранения.
        Кириан никогда не приступал к новому занятию, не окончив прежнего - эта его привычка была Дамианосу известна. Поэтому он не поздоровался, не приблизился, а остановился у порога и стал ждать.
        Даже хорошо, что пирофилакс занят. Можно было не торопясь его рассмотреть. В детстве и ранней юности Дамианос видел этого человека часто. Когда Гимназион еще только создавался, Кириан проводил там много времени. Придумывал, как лучше всё устроить, и даже несколько раз сам проводил философические уроки. Каждое сказанное им слово Дамианос запомнил на всю жизнь.
        Совсем седой. Макушка оплешивела. Морщины на лбу стали еще глубже - но ни одной поперечной, только продольные: пирофилакс никогда не сердился, а вот в задумчивости пребывал часто.
        Да, постарел, но блеск в глазах всё тот же, а движения по-прежнему точны и скупы. Сколько ему? Шестьдесят пять, а то и семьдесят. Редко кто доживает до подобного возраста, сохранив остроту ума и крепость тела.
        - С этим всё, - сказал пирофилакс, кладя табличку поверх остальных. - Это мои соображения по поводу доклада достопочтенного Льва Математика. Представь себе, он просит освободить его от епископского сана, потому что хочет создать Университет - специальное заведение для подготовки ученых. Очень интересная идея. Императрица спросила моего мнения.
        Так было всякий раз. Они могли не видеться несколько лет, а потом Кириан вел разговор, будто тот и не прерывался. Может, это и в самом деле была одна и та же растянутая на десятилетия беседа.
        - Вроде нашей Академии? - так же легко спросил Дамианос.
        С пирофилаксом просто: есть у тебя вопрос - задай.
        - Нет. У нас дают главным образом практические знания, сугубо прикладного направления. А в Университете будут учить теории, то есть с точки зрения логофета императорской казны вещам совершенно бесполезным. Логофет, скучный человек, дал отрицательное заключение, поэтому я и скребу железкой по воску… Подойди-ка. Ты стоишь спиной к свету, и я не вижу лица.
        Молча они смотрели друг на друга четыре стигмы - Дамианос сосчитал. В углу стояла клепсидра, водяные часы, и один раз за четверть минуты, в стеклянный сосуд срывалась звонкая капля.
        - Я и забыл, что у тебя такая же метка, как у меня, - с легким удивлением сказал Кириан. - Кружок ровно посередине чела.
        При этих словах оба непроизвольно коснулись каждый собственного лба. У аминтеса там было светло-коричневое, почти незаметное на загорелой коже пятнышко размером с мелкую монетку. У пирофилакса - чуть крупнее и розовое, прикрытое свесившейся седоватой прядью.
        - Загадка природы. - Кириан задумчиво покачал головой. - У нас, Лекасов, в каждом поколении только один ребенок наследует эту странность: не родинка и не нарост, а изменение пигментации кожи. Размер бывает разный, цвет тоже, но это всегда кружок и всегда на одном и том же месте. Мой дед был единственным из шести детей, кто родился таким. Пятно было большое, багровое. Он говорил, что у него третье око, которое никогда не спит и всё видит.
        В детстве я этого недреманного ока очень боялся. - Пирофилакс улыбнулся. - А у матери, тоже единственной меченой из семерых братьев и сестер, пятнышко было совсем маленькое и черное. Она шутила, что ее курица клюнула. Я же еще ребенком придумал, что меня коснулся огненным перстом архангел, дабы я всю жизнь служил священному огню. А ты? Какое название для свой отметины придумал ты?
        - Никакое. Я не придаю этому значения, - солгал Дамианос.
        Во сне с Белой Девой, самом первом, она обратила свой лучезарный взор ему на чело, и он понял: вот зачем он носит на себе этот знак. Чтобы Она могла его опознать.
        - Пятно и пятно, - пожал он плечами.
        - Нет, - с убеждением молвил отец. - В человеческой судьбе просто так ничего не бывает. Если ты - единственный из всех моих детей, кто унаследовал мой огненный перст, в этом есть какой-то смысл.
        «Он уже говорил это в прошлый раз, - подумал Дамианос. - И в позапрошлый. И совсем давно, в детстве. Про то, что почему-то только я один родился с кружком на лбу. Будто хочет забыть про это, а видит меня - и поневоле вспоминает. Хотя стоит ли удивляться, что он не помнит всякую ерунду?».
        У отца была поразительная способность слышать не произнесенные собеседником мысли. Ее-то он сейчас и продемонстрировал:
        - Погоди, я тебе всё это уже говорил во время нашей предыдущей встречи. Старею. Память слабеет…
        Пирофилакс сокрушенно развел руками и тут же доказал, что наговаривает на свою память:
        - Когда мы виделись? Девятого мартуса пятнадцатого индикта?
        - Точно так, отец, - почтительно склонил голову Дамианос.
        Ничего родственного в этом обращении не было. Все аминтесы называли пирофилакса «отцом» - в том числе, говорят, и новые, купленные на рынке. Скола была и остается одной семьей.
        - А перед тем мы виделись… первого февраля тринадцатого года. До того, постой-ка… в квинтилисе восьмого года, двадцатого числа… - продолжил пирофилакс, щурясь на огонь лампы.
        Если б Дамианос так хорошо его не знал, то вообразил бы, что перед встречей отец заглянул в биографос и хочет произвести впечатление. Но зачем великому человеку красоваться перед аминтесом второго разряда? Кириану нравится проверять свою исключительно цепкую память, только и всего. Сам Дамианос мог перечислить все эти даты не задумываясь, без малейшей запинки. Каждая из тех встреч была вехой в его жизни. Станет вехой и нынешняя, никаких сомнений.
        Что-то в отце изменилось. Постарел? Да, но не только. Никогда прежде он не вглядывался в лицо одного из своих бесчисленных сыновей так пристально.
        - Да, я постарел, - опять услышал мысль Кириан. - Стал болтлив. Мне хочется с тобой поговорить… И мы обязательно поговорим. Но сначала - о деле. Тебя ждет новое задание.
        Дамианос поклонился. Разумеется, новое задание - что же еще? Так происходило всегда: срочный вызов к пирофилаксу, потом отъезд. И пора бы уж. Надоело торчать в Элизии.
        Кириан посмотрел на клепсидру.
        - Пойдем. Через четверть часа мы должны быть в Консисторионе.
        Удивить Дамианоса было непросто, но тут он вздрогнул. Потом решил, что ослышался:
        - В Консисторионе?
        В тронном зале для парадных аудиенций? Дамианос никогда там не бывал и не думал, что попадет. Аминтесу это не по чину, да и вообще - зачем?
        - Базилевс примет лангобардских послов, а сразу после этого даст нам личную аудиенцию.
        «Нам»? Но ни о чем больше Дамианос спрашивать не осмелился. Когда у пирофилакса делалось такое лицо, как сейчас, вопросов задавать не следовало.
        …Через шумную площадь Августеон они шли пешком. Попросту, бок о бок, будто и в самом деле отец с сыном. Перед выходом Кириан облачился в лазоревый хитон патриция, но поверх накинул старый серый плащ, и никто на скромного старика не пялился. Чуть сзади, словно сами по себе, прогулочной походкой следовали двое «гибких».
        Перед тем, как войти в величественные бронзовые врата дворцового ансамбля, пирофилакс скинул плащ на руки подлетевшему телохранителю, и гвардейцы-экскубиторы склонили сверкающие шлемы перед золотой медалью с изображением Неопалимой Купины - знаком Оберегателя Огня. Один, звеня посеребренными доспехами, довел приглашенных через двор до дверей первого из дворцов, Юстинианова, и передал на попечение внутренней стражи, златолатных великанов-кубикулариев, рядом с которыми Дамианос почувствовал себя карликом. Он еле доставал сопровождающему макушкой до плеча.
        Прошли великолепной залой, пол которой был выложен разноцветным мрамором, а стены украшены мозаичными панно, живописующими великие победы империи.
        На широкой аллее, где колонны со скульптурами стояли гуще, чем деревья в лесу, пирофилакса приняли силенциарии, охранявшие священную особу базилевса. Эти были без доспехов и в мягких сапогах пурпурного императорского бархата - производить какой-либо шум им строжайше воспрещалось, и само их название означало «тишайшие». Рядом с ними Дамианос поневоле стал шагать на цыпочках.
        Но во время больших церемоний и силенциариям не позволялось входить в Консисторион. У входа пирофилакса и его спутника встретил улыбчивый, но безмолвный евнух, жестом неописуемого изящества пригласил следовать за ним. Сразу было видно юношу хорошего происхождения и безупречного воспитания. Всякая родовитая семья, которую Бог наградил многочисленным мужским потомством, считала разумным оскопить одного из мальчиков и с ранних лет пристроить ко двору. Настоящую большую карьеру близ императора могли сделать только кастраты, и в этом, по словам пирофилакса, была особая, проверенная столетиями мудрость. По закону евнух не мог стать венценосцем - а стало быть, императору не приходилось опасаться, что кто-то из министров возмечтает сесть на Порфирный Трон.
        Ангельский юноша поставил патриция у самой дальней колонны, почти беззвучно шепнул:
        - Оставайтесь здесь. По окончании церемонии, господин, я проведу вас в Санкториум.
        Санкториум, «Священный Дворец» - так назывались личные апартаменты базилевса великой империи. Очень немногим из смертных доводилось лицезреть этот сокровенный чертог собственными глазами. Неужто пирофилакс возьмет своего питомца и туда, в святая святых?
        Они стояли позади группы странно одетых людей в коротких куртках, вкривь и вкось расшитых золотом, в кожаных штанах, в высоких сапогах. Это несомненно и было посольство лангобардов - варваров, утвердившихся на юге Италийского полуострова. Длиннобородые и длинноволосые, неуклюжие, они что-то глухо обсуждали на своем диком наречии, стараясь говорить потише, но их грубые голоса все равно разносились под высокими сводами.
        Нигде в мире не было и не могло быть зала поразительней Консисториона. По сравнению с ним давешний дворец Юстиниана казался жалкой лачугой. Весь пол, от края до края, был устлан коврами тонкой персидской работы; стены облицованы листами чистого серебра; двери - резной слоновой костью.
        С особенным чувством Дамианос рассматривал трон. На фоне багряной портьеры с огромным имперским орлом, сплошь из алмазов, кресло казалось удивительно маленьким и легким. Но только так, наверное, и мог выглядеть центр вселенной - крошечная точка, откуда во все стороны расходятся лучи просвещения, славы и стальной ромейской воли. Престол был темен и тускл, зато всё вокруг сияло и сверкало: два золоченых льва по бокам, золоченое же дерево с золочеными райскими птицами, высоко-высоко поднятый золотой купол.
        Вперед вышел величественный церемониймейстер, трижды ударил посохом. По обе стороны трона возникли двое - один полный, безбородый, важный, в малиновом одеянии; второй щуплый, остробородый, в зеленой тунике младшего служителя.
        - Логофет Аникий. Ведает иностранными делами, - тихо объяснил Кириан. - В зеленом - переводчик. Сейчас приготовься. Церемониймейстер подаст знак проскинезии - нужно будет сотворить три земных поклона. Ох, мои старые кости.
        Взмах посоха - и послы со всей свитой, видимо проинструктированные заранее, бухнулись на колени, а потом лбами в пол. То же проделал и Дамианос.
        Что ж, высшей власти должно оказывать знаки почтения - иначе в империи не будет порядка.
        На третьем коленопреклонении (церемониймейстер отстукивал продолжительность каждого) пришлось на несколько стигм задержаться.
        - Сейчас начнется представление. Специально для варваров, - хмыкнул пирофилакс, упираясь лбом в ковер. - Смотри и наслаждайся.
        Наконец можно было подняться.
        По залу прокатился вздох изумления.
        На троне сидел император. Взяться ему было неоткуда. Дойти от дверей он бы не успел, даже если бы несся вприпрыжку (Дамианос немедленно упрекнул себя за эту непочтительную мысль). И всё же сидел, величественный, в простой бело-пурпурной мантии, и неподвижный, как статуя. Древний венец неярко поблескивал старинным золотом и огромными рубинами. В курильницах - тоже будто сам собой - закурился фимиам. До престола было слишком далеко, чтобы Дамианос мог разглядеть лицо базилевса, но оно источало неземной свет.
        - Не благоговей, - прошептал Кириан. - Это луч, перенаправленный особой системой зеркал. А появился кесарь из-за портьеры, пока мы подпирали лбами пол. Августос давно там прятался.
        Пирофилаксу, кажется, было скучно. Он множество раз присутствовал на церемонии приема послов и теперь, чтобы скоротать время, охотно объяснял спутнику происходящее.
        Посольство, оказывается, было от архонта Беневентского - просить заступничества против арабов. Князь этот являлся вассалом императора франков, однако помощи от своего сюзерена не получил и решил поклониться Константинополю.
        - А помощи от франков князь Беневентский не получил, потому что один из твоих братьев перехватил гонцов, - сладостно присовокупил Кириан. - В результате у нас появился шанс вернуть себе изрядный кусок Италии.
        Переговоры происходили странно.
        Старший из послов, кланяясь и поминутно прижимая руки к груди, говорил что-то на своей тарабарщине - и потом ждал, пока переводчик пошепчет базилевсу. Отвечал, однако, не император, сохранявший полную неподвижность, а логофет Аникий.
        - Император не размыкает уст перед варварами, - пояснил пирофилакс. - Церемониал воспрещает. Но всё решено заранее… Ага, дело идет к концу. Сейчас увидишь второе действие представления. Им развлекают только тех, на кого нужно произвести сильное впечатление.
        Золотые львы вдруг ударили хвостами о землю. Металлические птицы на деревьях расправили крылья и запели райскими голосами.
        Лангобарды в ужасе попятились. Даже Дамианос от неожиданности вздрогнул под шелестящий смешок Кириана.
        - Эффектнее всего финал аудиенции. Смотри.
        О, чудо! Трон начал медленно воспарять над пьедесталом. Длинный парчовый полог, прикрывающий подножье, растягивался всё больше. Луч, озаряющий лицо базилевса, засиял ярче.
        - Подъемник? - догадался Дамианос.
        - Конструкции великого Льва Математика, - подтвердил пирофилакс.
        Церемониймейстер замахал посохом. Потрясенные варвары попятились к выходу. Торжественный прием закончился.
        Неслышно подпорхнул евнух-сопровождающий, поманил в боковую дверь.
        - Развлечения закончились. Теперь дело, - тихо и очень серьезно молвил Кириан.
        Пришлось долго ждать в пустой приемной Священного Дворца, которая после Консисториона выглядела почти спартанской: мраморные стены с драпировками, скульптуры в нишах да маленький, ласково журчащий фонтан.
        Не обращая внимания на пажа, будто его тут и не было, пирофилакс сказал своим обычным голосом:
        - Эта аудиенция неофициальная, безо всяких церемоний, поэтому плюхаться на пол не нужно. Встань слева и чуть сзади. Если августос тебя о чем-то спросит… Впрочем, сам сообразишь, как отвечать. Да он и не спросит.
        На розовом лице евнуха отразилось страдание. Очевидно, с его точки зрения говорить о государе столь небрежным тоном было кощунством. А Дамианос ощутил прилив гордости за отца: вот он какой, всё ему нипочем. Интересно, как Кириан будет разговаривать - страшно вымолвить - с императором?
        …Оказалось, что точно так же, как всегда: ясно, коротко и по существу.
        - В септембере я докладывал ее величеству, а она несомненно сообщила вашему величеству, что на порт Керкинтий, который находится в феме Климатов, пытался совершить пиратское нападение один из тавроскифских вождей по имени Воислав… - так, без вступлений и ритуальных славословий, начал свою речь пирофилакс.
        Императорский таблинум был просторен и светел, но тоже прост, как и приемная. Вдоль стен белели мраморные бюсты великих базилевсов - этим парадность исчерпывалась.
        Стоя недвижной беззвучной тенью за пирофилаксом, Дамианос не сводил глаз с того, кто был вознесен над всеми смертными, так что выше только Господь Бог и Его ангелы. Базилевс - единственный смертный, к кому обращаются во множественном числе: не «ты», а «вы», ибо рядом с ним, Своим наместником на земле, всегда незримо присутствует Иисус.
        Государь, который издали, во время приема послов, представлялся существом неземным, почти бесплотным, вблизи оказался пухлым полуюношей-полуподростком с бледным, одутловатым лицом и тусклым взглядом. Одет он был в белый хитон с пурпурной каймой, из-под бархатной шапочки свисали жидкие рыжеватые волосы. Хороши были, пожалуй, только прямая, горделивая осанка да такой же неестественно твердый поворот головы, будто приколоченной к шее.
        Император сидел за столом, по обоим торцам которого скрипели стилусами два писца, с поразительной скоростью регистрируя каждое произнесенное слово. Еще один придворный (его лица было почти не видно за высокой спинкой кресла) стоял позади государя. То был мистик, личный секретарь его величества.
        Он что-то шепнул. Базилевс слегка наклонил голову.
        - Продолжай, господин, - не сказал, а словно бы пропел мистик.
        - Пиратский набег был организован моим аминтесом. Вашему величеству известна тактика, которой Скола придерживается, контролируя народы, состоящие из хищных, но разрозненных племен. Все они в поисках добычи норовят напасть на наши окраины. Чем отбиваться от каждого по отдельности, мы обычно помогаем самому активному из князьков укрепиться, подавив и поглотив соседей, а затем выманиваем его в удобное нам место и уничтожаем. В результате провинция получает несколько лет спокойной жизни - до тех пор, пока у варваров не появится новый воинственный вождь. Вы, государь, всё это, конечно, знаете…
        Снова мистик что-то шепнул на ухо императору. Болезненный юноша кивнул.
        - Именно так поступил наш агент. Сначала помог Воиславу покорить окрестные племена. Потом князек собрался в поход на Керкинтий - все скифы, чуть усилившись, мечтают ограбить какой-нибудь из наших таврических городов. Агент привел варваров в условленное место, где один боевой дромон сжег всю вражескую флотилию. Доход от продажи пленных - более двухсот либр золотом - поступил в казну…
        У одного из писцов кончилась табличка, и Кириан подождал, пока служитель возьмет другую.
        - Операцию осуществил один из моих лучших людей, протоаминтес Дамианос Лекас.
        Не оборачиваясь, Кириан показал на Дамианоса, который от неожиданности не сразу догадался поклониться. Базилевс скользнул по нему вялым, лишенным выражения взглядом.
        Дамианос даже растерялся, чего с ним почти никогда не случалось. Протоаминтес? Это высшее звание, какого может достичь лазутчик Сколы. Еще поразительней было упоминание фамилии. Официально всех аминтесов называли только по имени. Фамилию мог носить лишь законный отпрыск родовитого семейства, а пирофилакс женат не был и семьи не имел.
        Впрочем, скачок через два чина и почетное титулование большой важности не имели. В далеком краю, при исполнении задания, совершенно все равно, есть у тебя фамилия или нет и какого ты ранга. Трудности и опасности те же самые. У протоаминтеса жалованье чуть не втрое больше, но Дамианосу вполне хватало и нынешнего. За полгода он не потратил и десятой части денег, накопившихся на личном счете.
        Самое радостное было не это, а то, что Кириан сказал: «один из моих лучших людей».
        Шепот секретаря. Император милостиво кивнул - теперь уже персонально Дамианосу, но взгляда в его сторону не обратил, словно не счел достойным повторной чести.
        - Однако мирной передышки на нашем северном рубеже не получилось, - продолжил Кириан. - На лесных и степных равнинах Тавроскифии что-то меняется. Там увеличилось население, вдоль речного торгового пути возникают и разрастаются городки. Этот народ, прежде рассеянный по лесам, кажется, достиг стадии, на которой объединение становится неизбежным. Мы не успеваем избавиться от одного царька, как немедленно появляется другой. Власть, как природа, не терпит пустоты, государь. На реке Борисфен набирает силу новый вождь. Его зовут Кый, он предводитель полян, самого крупного тавроскифского племени. За зиму этот князь прибрал к рукам все земли погибшего Воислава и продолжает расширять свое влияние. Ситуация станет опасной, если мы не возьмем ее под контроль. Протоаминтес хорошо знает лесной край и может ответить на любые вопросы вашего величества…
        Дамианос немного встревожился. Он кое-что знал о полянском князе Кые, заклятом враге Воислава, но не слишком много, и никогда не бывал на реке Данапр, которую Кириан по-старинному назвал «Борисфеном».
        Однако вопросов не последовало. Император смотрел прямо перед собой сонным взглядом. Раздался тихий звук. Неужели всевеличайший икнул? Возможно ли?
        - Хорошо, - сказал пирофилакс, немного подождав. - Я представлю в канцелярию вашего величества имеющиеся сведения в письменном виде. Однако в связи с вышеизложенным у Сколы аминтесов есть ходатайство, которое я прошу вас рассмотреть по возможности незамедлительно. Мы просим перевести тавроскифское направление из третьей категории во вторую.
        А вот это было важно. Дамианос встрепенулся. Все окружающие империю страны и племена были разделены по степени важности. К первой относились арабы, франки и дунайские болгары. Ко второй - народы менее опасные: ослабевшие хазары, дальние (то есть итильские) булгары, ближние далматинские славяне, италийские лангобарды и некоторые другие. Славяне северные всегда считались проблемой небольшой, поскольку обитали вдали от рубежей империи и для набегов никогда не собирались шайками более тысячи копий. Потому и финансирование севернославянского направления было весьма скромным. Перевод во вторую категорию открыл бы совершенно иные возможности.
        Всевеличайший впервые позволил услышать свой голос - писклявый и в то же время с хрипотцой:
        - Нам надоели болгары, пирофилакс. Когда они перестанут нам докучать?
        - Боюсь, нескоро, ваше величество. Совет стратегов пришел к выводу, что силой оружия с этим варварским царством мы не справимся. Если врага не получается уничтожить, его нужно приручить. В Болгарию отправятся наши проповедники и купцы. Первые будут распространять Христову веру, вторые - приучать верхушку к греческим обычаям. Когда варвары начнут верить, как мы, смотреть на мир, как мы, когда они обзаведутся теми же привычками, они станут воском в наших руках. Но это работа на долгие десятилетия. Нужно набраться терпения, тут уж ничего не поделаешь. Однако тавроскифскую проблему можно разрешить сравнительно небольшими усилиями - если не давать болезни развиться и пойти в опасном направлении. Потому Скола и выступила с ходатайством.
        Император послушал мистика. Покивал.
        - Твое ходатайство будет рассмотрено без отлагательства.
        - Благодарю, ваше величество. Протоаминтес Дамианос Лекас отправится на Борисфен, как только будет снабжен всем необходимым.
        Медленно, словно нехотя, базилевс посмотрел на Дамианоса. Губы слегка раздвинулись в милостивой улыбке.
        - Отправляйся в путь и сделай, что должно. Будешь вознагражден.
        Дамианос прижал ладонь к груди и поклонился. Он уже думал не об императоре, а о новом задании.
        - Ты сказал всё, пирофилакс?
        - Да, ваше величество. Прошу лишь присовокупить к протоколу аудиенции еще вот этот документ.
        Кириан достал из разрезного рукава пергаментный свиток.
        - Быть по сему. Мы закончили?
        Вопрос был обращен к мистику и, как показалось Дамианосу, прозвучал жалобно.
        Пока шли обратно к Бронзовым воротам - через аллею колонн, через дворец Юстиниана - молчали, потому что рядом, сменяясь, всё время были сопровождающие. Но на площади, накрытой гигантской сенью Софийского собора, Дамианос покосился на отца и понял: теперь можно.
        Пирофилакс, принимая от телохранителя свой уличный плащ, и сам сказал:
        - Вопросы?
        - Можно не по заданию?
        С заданием в общем и целом было понятно, а подробности изложит протоканцелярий Агриппа.
        - Можно.
        - Почему мы ходили к императору, а не…
        Кириан кашлянул, и Дамианос заткнулся, сообразив, что среди толпы, где непонятно кто крутится и подслушивает, о таких вещах лучше не говорить.
        Он хотел спросить, отчего по секретному делу они ходили к императору, а не к вдовствующей императрице. Ведь все знают, что юный базилевс лишь исполняет церемониальные обязанности, а державой правит его мать, армянка Феодора. Она обладает главным качеством хорошего монарха - умеет выбрать толковых помощников и потом не мешает им работать. При Феодоре держава крепнет и развивается. И главные достижения императрицы - даже не военные победы над арабами и болгарами, а дипломатические союзы и наполненная казна.
        В пустом переулке пирофилакс показал жестом: «теперь можешь продолжить».
        - Императрица мудра и привыкла слушать твоего совета, отец. Все это знают, - тихо сказал Дамианос. - Почему же мы пошли к августосу Михаилу? Он показался мне…
        И опять Кириан кашлянул, хотя кроме «гибких» рядом никого не было.
        - Поговорим в библиотеке.
        Только дома, за плотно закрытыми дверями, отец заговорил откровенно. Он отлично понял недопроизнесенное.
        - Да, Михаил глуп и слаб. К тому же в шестнадцать лет он уже законченный пьяница. Сразу после приема послов успел налакаться. Умные люди советовали императрице потихоньку отравить такого негодного наследника. Но Феодора мягкосердечна. Это означает, что Михаил отберет у нее власть. Не сам, конечно. В таком деле помощники всегда найдутся. И произойдет это, по всей видимости, скоро. Вокруг Михаила зреет заговор.
        - Ты так спокойно об этом говоришь, отец? И даже не попытаешься защитить императрицу?
        - Скола аминтесов не вмешивается во внутренние дела империи. Ты отлично это знаешь, - строго молвил пирофилакс. - Все это знают. Мы не шпионим за своими, не суем нос в то, что нас не касается. Мы защищаем отечество. Именно поэтому с нами никогда ничего не случится. Мы полезны власти и безопасны для нее. Другие секретные службы ловчат, интригуют, берут мзду, устраивают провокации. Ни одной из них нет доверия. А нам - есть. И так должно оставаться впредь.
        Вопрос, кажется, был больным. Невмешательство в политику давалось Оберегателю Огня непросто.
        - Пойми, - сказал он, глядя в глаза сыну. - Императоры бывают сильными и слабыми, великими и ничтожными, удачливыми и злосчастными. Личные качества правителя имеют значение, но не меняют сути. Империя - это не император. Это великая идея и великая мечта о гармонии на земле. Это самая прочная геометрическая фигура - пирамида. Однажды вся эйкумена станет единой Империей, будет повиноваться единой воле и единому закону. И тогда на земле установится царство, подобное небесному. Если мы, ромеи, не справимся со своей миссией, центр мировой воли переместится в другое место - к арабам, латинянам, болгарам или, может быть, к какому-то новому народу. Но священный огонь не погаснет никогда. Мир стремится стать единым - и однажды станет. Наше ведомство создано, чтобы оберегать этот священный огонь и заботиться о том, чтобы он не покинул Константинополь, как в свое время он покинул падший Рим. Второй Рим поставлен здесь, на берегу Пропонтиды, и третьего Рима появиться не должно. Теперь ты понимаешь, почему моя должность называется «Оберегатель огня»? И почему я считаю пятно на своем лбу следом огненного
перста? Когда-то я сам решил, что это знак моей судьбы. Люди делятся на обычных - и на тех, кто возлагает на себя бремя особенной судьбы. Достаточно решить это и потом не отступаться от своего решения…
        Никогда еще Кириан не разговаривал так с Дамианосом, одним из бесчисленных своих сыновей. «Почему? Зачем?» - осторожно взглянул он на отца.
        И впервые пирофилакс не угадал ход его мыслей. Во всяком случае, так могло показаться в первую минуту.
        - Ты не можешь понять, зачем я взял на аудиенцию тебя, хотя мог бы пойти один?
        Дамианос наклонил голову. Что ж, это было бы следующим вопросом.
        - Во-первых, чтобы не повторять суть задания дважды. Ты знаешь, я этого не люблю…
        Сын кивнул.
        - Во-вторых, я хотел, чтобы в протоколе было записано: «Приходили пирофилакс Кириан Лекас и протоаминтес Дамианос Лекас».
        Этого Дамианос не понял и слегка приподнял брови. Кириан поднял ладонь: не перебивай.
        - И третье… Я подал петицию, где прошу считать тебя моим законным сыном, наследником и преемником. Базилевс должен был увидеть тебя собственными глазами. Когда ты вернешься с задания, он будет самодержцем-автократором. Пусть считает тебя своим человеком, это важно. Что ты морщишь свой пятнистый лоб? - чуть улыбнулся пирофилакс и снова посерьезнел. - Да. Когда ты вернешься с севера… если ты вернешься… и если я буду жив… Я начну готовить тебя к управлению Сколой. Тебя тоже обжег перстом архангел. Это знак твоей судьбы.
        Дамианос сглотнул. Он и ущипнул бы себя, чтобы проверить, не спит ли, но это было бы глупо.
        Конечно, не спит. Теперь всё разъяснилось. И оказалось, что отец все-таки правильно угадал незаданный вопрос. Ответ на него, стало быть, вот какой…
        Удивление было безмерным. У пирофилакса имелись сыновья старше, а севернославянское направление, даже если ему присвоят вторую категорию, все равно останется захолустным. Конечно, Дамианос был ошеломлен. Но не обрадован.
        «А Геката?» - вот первое, что подумалось. Если оставить опасную службу аминтеса и навеки поселиться в константинопольском официуме, то, чего доброго, проживешь на свете до семидесяти лет, как пирофилакс. Будет ли столько ждать Белая Дева? Обрадуется ли, когда он явится к ней сморщенным, беззубым стариком? Сейчас в жизни есть стержень, источник бесстрашия и внутренней силы: чем рискованней дело, тем ближе долгожданная награда. Дамианос неуязвим и непобедим, он в любом случае в выигрыше. И если уцелеет, восторжествовав над трудностями. И - тем более - если погибнет.
        Наблюдая за сыном, Кириан прищурился.
        - В тебе есть какая-то странность. Это может быть как очень хорошо, так и очень плохо. Ты сам-то знаешь, что это за странность?
        - Нет, - ответил Дамианос. Его лицо стало непроницаемым.
        - Не хочешь, не рассказывай… - Пирофилакс устало потер веки. - Дальше тобой будет заниматься Агриппа. До твоего отъезда мы уже не увидимся.
        Он махнул рукой в направлении двери.
        - Ступай. Мне нужно вернуться к запискам об Университете.
        Дамианос поклонился, пошел к выходу.
        - Погоди…
        Отец шел за ним следом.
        Невероятно: поднял руку, положил Дамианосу на плечо. Поистине сегодня был день чудес.
        - Сделай, что нужно, и поскорее возвращайся. Я быстро старею, а мне нужно многому тебя научить.
        Опустив голову, Дамианос покосился на руку отца. Сухие узловатые пальцы слегка подрагивали.
        Мелькнуло: «Мы больше никогда не увидимся».
        Он тряхнул головой. В предчувствия верят только женщины и глупцы.
        Спутники и спутницы
        Разница между второй и третьей категориями была как между небом и землей. Никогда еще Дамианоса не снаряжали в путь так основательно. В прежние разы аминтеса переправляли через море со случайной оказией и с минимальными затратами, всегда одного. Теперь же он получил в свое распоряжение двадцативесельный корабль, капитан которого состоял на негласной службе в Сколе. Корабль был не боевой - торговый, и сам Дамианос считался купцом, готовящимся совершить плавание по обычному северному пути, которым товары шли из империи сначала вверх по полноводным рекам Скифского моря, потом вниз по худосочным рекам моря Сарматского, далее вокруг всей Европы спускались к Геракловым столбам и через Средиземное море возвращались в Константинополь. По дороге меняли греческие товары - ткани, украшения, сухие фрукты, вина - на драгоценные славянские меха и воск для свечей, на крепкое германское железо, на франкскую пряжу, на тонкорунную британскую шерсть, на прекрасных иберийских рабынь и ученых еврейских рабов. Торговали и в пути, по несколько раз нагружая и опорожняя трюмы. Кто благополучно завершал путешествие,
занимавшее год или два, возвращался домой с прибылью в пятьсот процентов. Во время войн с арабами (то есть теперь почти всегда) круговое плавание вокруг континента становилось невозможным - и тогда корабли поворачивали из франкских краев обратно, обходясь без иберийского живого товара. Рабы со славянских рынков, крепкие и выносливые, тоже были в цене.
        Подготовка заняла три недели. Пришлось ждать, пока соберется большой караван. В одиночку на север мог бы отправиться лишь тот, кому не терпится расстаться с имуществом и жизнью. На диком Данапре, да и дальше, во многих местах, купцов подстерегало множество опасностей. Пятьсот процентов прибыли дешево не достаются.
        Дамианос не собирался плыть вокруг Европы. Его маршрут был много короче. Согласно разработанному в секретоне плану, оборотистый византийский купец должен был остаться в Кыевом городе, открыть там торговый двор. Для разрешения нужно преподнести тамошнему царьку богатое подношение, да такое, чтобы Кый не только обрадовался дару, но и приблизил к себе дарителя. Трудно? Только не для специалистов Сколы. Наука внедрения аминтеса с учетом местных условий и параметров задания была детально проработана. Если готовилась экспедиция по первой, самой высокой категории, для прикрытия могли снарядить целое посольство или даже организовать армейскую операцию.
        С Дамианосом поступили проще. Протоканцелярий Агриппа прислал в порт Феодосия, на корабль «Святой Фока», где теперь жил аминтес, охотничьего леопарда - желтого и пятнистого аравийского барса. Псов да соколов ныне держат даже третьеразрядные государи, вроде полудиких германских герцогов. Но дрессировать барсов умеют только императорские звероловы. Полянский архонт должен прийти в восторг от такого подарка.
        Что ж, оставалось лишь восхищаться изобретательностью сотрудников пирофилакса.
        Обхождению с барсом предстояло еще обучиться, чем Дамианос с удовольствием и занялся.
        Огромную кошку звали Гера, и капризностью нрава она не уступала ревнивой супруге Зевса. Попав на пришвартованный корабль, где всё было незнакомо и непривычно, а палуба скрипела и покачивалась, леопардиха первым делом разодрала до кости руку матроса, попытавшегося потрепать ее по загривку. Пристегнутая цепью к мачте, скалила страшные клыки, рычала, лупила упругим хвостом по доскам.
        Дамианос велел оставить зверя в покое. Долго, не менее часа просто наблюдал.
        Барсиха не успокаивалась, всё металась вокруг мачты - пока не намотала цепь так, что едва могла пошевелиться, притянутая к столбу за шею.
        Тогда он подошел, заглянул в неистовые желтые глаза. Сдавленный хрип. Быстрый взмах когтистой лапы.
        Агриппа сказал, что кошка слушается только своего хозяина, императорского ловчего. Больше никто приблизиться к ней не смеет.
        Приручать самок - Дамианос знал - труднее, чем самцов. Самцу просто демонстрируешь, что ты сильнее, и он признает иерархию.
        С самкой нужно, чтобы она тебя полюбила.
        Поднес к пасти, насадив на короткое копье, кусок сырого мяса. Не взяла.
        Достал маленький кусок шлифованного стекла в медной трубочке, с помощью которого можно смотреть вдаль (приспособление из секретного арсенала аминтесов). Повертел так и этак, чтоб разбежались солнечные зайчики и радужные искры.
        Леопардиха замерла, уставилась на чудо.
        Любопытная, любит яркое. Что ж. Женщина как женщина.
        Правила таковы: спокойная уверенность, никаких проявлений страха и враждебности. Полная естественность.
        Поигрывая сверкающей штучкой, Дамианос подошел вплотную. Зверюга покосилась на него и снова стала смотреть на оптикон.
        Подождав стигму-другую, Дамианос приступил к дрессировке, которая в данном случае ничем не отличалась от обычного ритуала ухаживания. Показал незащищенную руку. Медленно взял пушистое ухо. Стал почесывать.
        Мурлыкнула.
        Тогда дал кусочек сладкой смолы. Взяла. Задвигала челюстями. Пока жует - не цапнет.
        Настало время чесать проволочной щеткой.
        Вскоре желто-пятнистая тварь, отстегнутая с цепи, лежала и урчала, жмурясь от удовольствия. Потом перевернулась на спину и подставила белое брюхо с розовой проплешиной в паху.
        Вот и всё. Можно начинать работу. Теперь она исполнит всякую команду, которую поймет. А по всему видно, что девочка она умная.
        …Подготовка - этап ответственный. Всякая мелочь имеет значение. Если чего-то не учел или что-то забыл, потом не исправишь.
        Это были превосходные три недели. Ни минуты он не сидел без дела. По несколько часов в день возился с Герой. Раза два сходил с ней за город на охоту - погоняли в холмах косуль.
        Собрал походную аптеку. Тщательно подготовил оружие и присланные Агриппой инструменты. Самыми ценными из них были автоматоны, иначе называемые трипокефалами, то есть «дыроголовыми» - тоже инструменты, только живые. Вернее, полуживые.
        Этих особенных рабов умели готовить только в Сколе. Секрет охранялся почти так же строго, как тайна сифонофора - корабельного огнемета, с помощью которого один дромон легко уничтожил всю флотилию Воислава. Но производством сифонофоров занималось одно ведомство, изготовлением горючей смеси другое, а подготовкой прислуги третье, и полностью военной тайной не владел никто, даже сам базилевс. Автоматонов же изобрел пирофилакс и весь сложный процесс их обработки держал в своей многоумной голове.
        Кандидатов отбирали из числа тяжких преступников, осужденных на жестокую казнь. Предлагали выбор: лютая смерть или операция. Без согласия пирофилакс людей автоматонами не делал, это противоречило его этосу.
        Согласившемуся пробивали в особых точках черепа две дырки и каким-то секретным способом прижигали участки мозга. Четверо из пяти прооперированных умирали или впадали в паралич. Но каждый пятый выживал и превращался в ходячую машину, лишенную собственной воли. Автоматон не обладал чувствами. Мыслить не умел. Не ведал ни боли, ни усталости, ни страха. Если не дать еды и питья - не попросит. Дыроголовые вообще не умели говорить. Но простые команды, особенно если повторить дважды или трижды, понимали. И выполняли даже ценой собственной жизни.
        Трипокефалов использовали для несложных, но смертельно опасных или вовсе самоубийственных заданий, на которые ни за что не согласился бы человек с разумом. Например, если требовалось умертвить вражеского вождя, окруженного хорошей охраной. Автоматон шел напролом и совершал порученное, а если бывал схвачен, то бестрепетно выносил любые пытки. Можно было не опасаться, что истукан выдаст пославшего.
        Своих двух дурней - огромных, полусонных - Дамианос прозвал Гогом и Магогом. Днем и ночью, если не поступало приказов, они сидели на корточках у борта, свесив головы - в каждой две серебряные пробки на месте пробоев. Спать не спали, им это было не нужно. Еще одно полезное назначение автоматона: сторожить сон хозяина. Более надежных часовых на свете не существовало. Чтобы твой трипокефал воспринимал приказ, нужно свистнуть ему особенным образом - для каждого автоматона по-своему. Почему урод откликался на один посвист, но не откликался на другой - загадка. Тайной этой тоже владел только сам Кириан, а Дамианосу пришлось просто научиться, как пробуждать к действию Гога и как - Магога.
        Занятый всеми этими хлопотами, он велел себе не думать о том, что будет после возвращения с севера. Преемник пирофилакса? Длинная жизнь? Тихая старость? А Геката пусть подождет?
        Там будет видно. Скоро представится много возможностей встретиться с Белой Девой. Нет, мошенничать, нарочно подставляясь под удар, он, конечно, не станет. Но всегда можно дать себе задачу, которая повысит шансы на долгожданную встречу. Потом снова. И снова. Пока наконец не окажешься по ту сторону сна.
        Посулили Дамианосу и еще кое-что, нечто уж вовсе небывалое: второго аминтеса в помощники. Он, вопреки обыкновению, даже разволновался. Привык работать в одиночестве, и мысль о том, что можно отправиться на задание вдвоем с точно так же подготовленным товарищем показалась невообразимой роскошью.
        Он знал еще двух полубратьев-славян. У одного мать была хорватка, у другого дулебка. Языки эти немного отличались от северных наречий, но различия не мешали пониманию.
        - Не тот и не другой, - ответил протоканцелярий. - Второй аминтес не славянской крови.
        - Зачем же он мне тогда?
        - Увидишь - поймешь, - отрезал каменный Агриппа.
        Дамианос потом приставал к нему каждый день: где помощник? Надо ведь хоть сколько-то научить его языку, рассказать про обычаи варваров, предостеречь от опасных ошибок.
        Начальник канцелярии сначала говорил: успеется. Ближе к отплытию стал говорить: научишь по пути, дорога длинная.
        Потом Дамианос перестал и спрашивать. Решил, что приказ о помощнике отменен.
        Оказалось, нет.
        В день отплытия, 9 мая, Дамианос прогуливался по палубе и ждал, когда отдадут концы. «Святой Фока» был самым последним из двенадцати судов. Передние уже скрылись за длинным дугообразным волноломом, а хвост каравана всё еще томился у причала. Капитан сказал: раньше, чем через полчаса не отчалим.
        Гребцы дремали у весел, матросы торчали на палубе, перекрикиваясь с оставшимися на берегу подружками. Барсиха нервничала, чуя, что грядут какие-то перемены, жалась к ноге Дамианоса, и он успокаивающе покручивал ей ухо.
        Вообще-то Агриппа обещал прийти попрощаться и передать последние инструкции, но, видно, никаких новых указаний не появилось, а сентиментальностью канцелярский сухарь никогда не отличался.
        Вдруг кто-то из матросов громко сказал:
        - Ого, вот это краля! Хочешь такую, Лупус?
        Другие заинтересованно столпились у борта.
        - Позовите господина Дамианоса! - послышался знакомый надтреснутый голос.
        Явился все-таки.
        Пристегнув Геру к мачте, Дамианос спустился по трапу.
        Агриппа стоял рядом с поставленным на землю паланкином. Внутри, потягиваясь, сидела женщина - на нее-то и пялились матросы.
        Женщина и вправду была необычная. Мелко вьющиеся, будто вскипевшие черным облаком волосы; золотисто-коричневая кожа; тонкий, чуть загнутый нос с аккуратно вырезанными ноздрями; сочные алые губы - и большущие глаза, которые вблизи оказались синими и дерзкими. Полукровка с эфиопской кровью, определил Дамианос, еще ни о чем не догадавшись.
        - Новые инструкции от пирофилакса? - спросил он. - Давай, корабль вот-вот отойдет.
        - Инструкций нет, - ответил Агриппа. - И господин ничего тебе не передавал. Разве что-то осталось неясно?
        - Зачем же ты приехал? Обнять меня на прощанье? - съязвил Дамианос, в глубине души все-таки ожидавший какого-то прощального послания от отца, раз уж тот произвел его в законные сыновья.
        - Я привез обещанного аминтеса. Имя - Гелия.
        В первый миг Дамианос лишь разинул рот. Уставился на африканку. Она с любопытством и, как показалось, презрительно оглядывала его с головы до ног.
        - Зачем мне женщина? - возмутился Дамианос. - Да еще черная! Что я с ней должен делать?
        - Подарить тавроскифскому архонту.
        - Но для этого у меня есть барс!
        Агриппа терпеливо объяснил:
        - Барса посадят в клетку. А красавица будет делить с архонтом ложе. От барса ты ничего полезного не узнаешь. Гелия же будет твоими глазами и ушами.
        - Никакой славянин, тем более князь не польстится на такую худобу! - фыркнул Дамианос. - У них совсем иные представления о красоте! Идея, может быть, и неплоха, но нужно было спросить моего мнения - я бы выбрал женщину получше.
        Эфиопка зло сверкнула глазами - точь-в-точь леопардиха, пока ее не приручили.
        - Мы не будем спорить, - скучливо сказал протоканцелярий. - Таков приказ пирофилакса. Передать ему, что ты отказался выполнять?
        После этого оставалось лишь скрипнуть зубами.
        - Мятеж подавлен? - мягким, хрипловатым голосом протянуло темнокожее создание. - Я могу спускаться? - Грациозным движением спрыгнула наземь. - Коринда, дура проклятая, где ты?
        Из-за паланкина вышла желтоволосая баба с оголенными по плечи толстыми ручищами. Ее мясистое, и без того непривлекательное лицо уродовала раздвоенная до самого носа заячья губа.
        - Неси мои вещи на корабль! Живо!
        - Это страшилище тоже с нами едет? По приказу пирофилакса? - мрачно спросил Дамианос начальника канцелярии.
        Ответила Гелия:
        - Ты хочешь делать мне притирания сам? Будешь массировать мне живот, спину и ноги? Готовить ароматические ванны?
        - Какие еще ванны? - воскликнул он. И осекся.
        Служанка взвалила на спину какие-то узлы, а на голову без видимого усилия взгромоздила огромную лохань из лакированного пробкового дерева.
        - Куда нести, госпожа? - прогудел голос из-под корыта.
        - В каюту. Есть же на этом жалком кораблике какая-нибудь каюта?
        - Одна. И ее занимаю я, - сквозь зубы процедил Дамианос.
        - Отлично. Вот туда и неси.
        Дамианос в бешенстве взглянул на Агриппу. У того в глазах поигрывали странные искорки. Если не знать протоканцелярия, можно было бы вообразить, будто чиновнику весело. Но Агриппа даже не знал, что такое веселье.
        - Удачной дороги, протоаминтес, - невозмутимо сказал сухарь.
        Плюнув ему под ноги, Дамианос с разбегу вскочил на борт корабля - трап уже убрали.
        Нет, ну это надо же было додуматься! Пирофилакс действительно стареет.
        Путь к катарсису
        Воды были свои, ромейские, никто кроме византийцев через них не плавал. Поэтому первые пятьсот миль, путь от Константинополя до северного берега Скифского Понта караван преодолел без опасений и предосторожностей, на веслах и парусах, подгоняемый попутным ветром. Всего пять дней и пять ночей ровного, бессобытийного бега по пустынным волнам - и вдали показалась плоская, прерывистая линия: гигантский лиман, весь состоящий из островов и протоков. Здесь изливались в море две большие реки, Борисфен и Гипанис, или по-славянски Данапр и Бог-река. Немногим более полугода назад из этой дельты выплыла на свою погибель флотилия северицкого князя Воислава.
        Дни морского путешествия Дамианос думал посвятить делу, требующему покоя и сосредоточенности. Помимо основного задания - оценить степень опасности и устранить ее, буде окажется серьезной - аминтес получил еще одно. В Академии его научили новому искусству - составлению карт. Требовалось нарисовать путь от моря до среднего течения Данапра - с обозначением всех изгибов реки, притоков и островов, с рельефом берега, а главное со знаменитыми каменистыми порогами, на которых погибло столько купеческих караванов. В море Дамианос собирался подготовить всё необходимое для этой непростой работы: собрать панно из отдельных восковых табул и на каждую нанести мелкую сетку из тонких линий, чтобы потом с точностью размечать направления и рассчитывать расстояния.
        Никогда еще он не отправлялся на задание с таким комфортом. Капитан уступил важному пассажиру свою каюту. Это было крытое помещение на корме, маленькое, но обособленное, укрытое от чужих глаз. Посередине - отличный стол, по бокам - окошки для света, сзади - широкая скамья, чтобы спать. Была даже (неслыханное роскошество) персональная латрина: дыра в полу, прикрытая крышкой.
        Но скамью бесцеремонно заняла эфиопка, да еще в углу положила подстилку для своей свиноподобной служанки. Всё остальное пространство заняла вещами. На столе разложила какие-то баночки, щеточки, коробочки, водрузила целых два зеркала - чтобы любоваться собой не только спереди, но и сзади.
        Дамианос отвоевал себе половину поверхности и попробовал было работать, но это оказалось совершенно невозможно.
        Гелия была несносна. Эта женщина просто не умела сидеть смирно и вести себя тихо! То затеет расчесывать свои густейшие волосы - с треском и чуть ли не искрами. То начнет присыпать кожу гороховой мукой - обчихаешься. То прислужница мнет ей спину, а чертова африканка сладострастно охает. Еще она подолгу вертелась перед своими зеркалами, и ладно бы молча - так нет: пела какие-то дурацкие песенки, не сказать чтоб мелодично.
        Когда же Дамианос сказал, что хочет в пути научить ее самым необходимым славянским фразам и рассказать об обычаях этого народа, Гелия отмахнулась. Она всё время была чем-нибудь занята, и никогда чем-то полезным. Разговаривала только о ерунде.
        Ну пирофилакс! Спасибо за такую напарницу.
        Чудесной латриной попользоваться Дамианосу ни разу не довелось, потому что проклятые бабы всё время торчали в каюте. Поэтому протоаминтес должен был таскаться по нужде к борту, как самый последний гребец. Сама же Гелия оправляться при мужчине не стеснялась - только хохотала, когда Дамианос отворачивался или выходил.
        Еще хуже было то, что она ежедневно принимала ванны с морской водой, преспокойно раздеваясь донага. Узкая в талии фигура, острые груди, несоразмерно длинные ноги - всё противоречило классическим канонам, и тем не менее было в темно-смуглом теле что-то такое, от чего перехватывало дыхание и линии на восковой табличке шли вкривь. В тесной каюте от стола, за которым он сидел, до ванны можно было дотянуться рукой.
        Наверное, Гелия была красива, даже очень красива. Но красота ее была противоположна красоте Гекаты. «Та - Белая Дева, а эта - черная и не дева», - подумал в один из дней Дамианос. Разозлился, что позволил себе сравнить возвышенное с низменным, и в досаде воскликнул:
        - Разве тебя не учили, что показывать наготу чужому мужчине нельзя?
        Любовно погладив себя по бедрам, она со смехом ответила:
        - Во-первых, ты не чужой мужчина. Я твоя сестра, разве ты забыл? А во-вторых, в Гимназионе нас учили прямо противоположному.
        У Гелии была поразительная способность втягивать его в бессмысленные разговоры. Так случилось и в этот раз. Стало любопытно.
        - Я ничего не знаю про Гимназион для девочек. Как он устроен? Чему там обучают?
        Ойкнув, эфиопка опустилась в ванну. Коринда подливала в морскую воду кипяток.
        - У нас было три разных класса: один для умных, другой для красивых, третий для умных и красивых - в нем-то я и училась. Обожгла, дура! - Гелия влепила служанке звонкую затрещину. - Иди, мой латрину, дура! Только на это и способна!
        - А если девочка не умная и не красивая?
        Не способных к наукам сыновей Кириана - изредка попадались и такие - отсылали в солдаты. Но ведь девочку в армию не отдашь?
        - Уродливых и глупых учить перестают. Они становятся служанками, вроде Коринды.
        - Она твоя сестра?! - Дамианос изумленно уставился на безобразную толстуху, которая, стоя на коленях, терла тряпкой отверстие в полу.
        - И твоя тоже.
        А ведь верно. Он умолк, стал размышлять о пирофилаксе.
        - Когда у человека столько детей, они перестают представлять собой ценность, - сказал Дамианос задумчиво. - Никто не знает, сколько у нас с тобой сестер и братьев. Сам пирофилакс этого не знает.
        - Сейчас узнаем. - Гелия любовалась высунутой из воды ногой. - Проще простого.
        - Откуда?
        - Посчитаем. Для этого нужно сначала взять число женщин, которых наш папочка обрюхатил…
        Грубое слово покоробило Дамианоса - об отце так говорить нельзя. Надо было бы сделать девке замечание. Но любопытство пересилило.
        - Откуда же ты возьмешь это число?
        - Тоже мне задачка. - Она встала, наклонилась, задев его плечо твердой грудью, и цапнула со стола табулу. Стерла ладонью с таким тщанием нанесенную сетку. - Дай стилус. - Снова плюхнулась в воду, обдав его брызгами. - Кириан представил базилевсу проект Сколы сорок лет назад. Это всем известно. Через восемь лет открылся Гимназион, и туда поступили первые ученики. Правильно?
        - Ну да. Я был в четвертом по счету выпуске. И что из этого следует?
        - Считаем. Сорок лет к папочке приводили женщин, готовых к зачатию.
        - Как это - «готовых к зачатию»?
        Она снисходительно посмотрела на него.
        - Протоаминтес, а простых вещей не знаешь. Женщины могут понести только в самой середине своего месяца. Не мешай, сбиваешь! - Палочка быстро выводила по воску цифры. - Итак. Иногда он бывал в отъезде, или служба мешала, или еще что-то, но будем считать, что в течение первых двадцати лет наш жеребец каждый год покрывал, допустим, по триста кобылиц.
        Дамианос покривился, подумав о Всенеже, - и опять не одернул нахалку.
        - После сорока пяти лет мужчины слабеют. Предположим, что еще лет десять ему водили женщин в среднем через день. Потом - опять-таки в среднем - раз в неделю. Итого приблизительно получается, что наш папаша посеял семя восемь тысяч раз… Предположим, в половине случаев оно не проросло - это обыкновенная пропорция. На выкидыши и смерть в младенчестве уберем еще половину. - Дамианос подумал, что она чиркает палочкой и считает гораздо быстрее, чем он. - Выходит, что всего у нас с тобой около двух тысяч братиков и сестренок.
        «Две тысячи братьев и сестер?! Вероятно, так и есть». Он был потрясен и в то же время удивлялся на себя - как это ему не пришло в голову осуществить такой несложный подсчет самому?
        Гелия бросила на стол табулу. С любопытством поглядела на Дамианоса.
        - Когда ты станешь пирофилаксом, ты тоже будешь плодиться, как кролик?
        Он вздрогнул.
        - Что?! Откуда…
        Оборвал себя. «Молчи!» И так вырвалось лишнее.
        Эфиопка засмеялась.
        - Я всё знаю. Меня учили, что всё знать - второе главное оружие женщины.
        Он опять заглотил нехитрую наживку.
        - А какое первое?
        - Умение пользоваться мужчинами. Искусная женщина делает сама лишь то, что ей нравится, а для всего остального использует мужчин. У нас в школе вас называют «инструментами».
        - И как же нас, инструменты, используют?
        - Ой, это очень легко. Определи, в чем слабость мужчины, и манипулируй, как хочешь.
        Дамианос усмехнулся.
        - А если слабостей нет?
        - Так не бывает. Какое-нибудь незащищенное место есть у каждого. Даже у Кириана Великого.
        - У отца? Слабость? - Поверить в это было трудно. - Какая же?
        - Ты, - засмеялась Гелия. - Есть сыновья не хуже, но он выбрал тебя. И теперь я знаю почему. Из-за того, что у тебя пятно на лбу. Пирофилакс придает этой ерунде какое-то особенное значение. Ну не глупость? Кстати сказать, клякса на лбу - единственное, что мне в тебе нравится.
        Он не поспевал за поскоком ее мыслей.
        - Почему?
        - Люблю окружать себя уродами. Они интересны. У Коринды заячья губа, у тебя кто-то будто для потехи нарисовал на лбу аккуратненький кружок.
        И захохотала. Пустые, ненужные разговоры, в которые Гелия так ловко его втягивала, всегда этим заканчивались: она веселилась, он раздражался.
        Но теперь он понял, что она злит и дразнит его нарочно. Ищет слабое место, подбирает отмычку - чтобы потом «манипулировать».
        Пускай, если ей так привычней.
        Нравится ему эта африканская лиса или нет, задание им выполнять вместе. Другого помощника не будет…
        На шестые сутки ромейский караван вошел в пресные воды. Берега, вначале едва видимые за пятнами бесчисленных островков поймы, понемногу сузились. Ветер, дувший с моря, стих. Паруса обвисли.
        Теперь корабли плыли намного медленней - на одних веслах, против течения. Капитан головного судна, он же начальник всей экспедиции, дал сигнал сократить дистанцию до двух плетронов. По обоим берегам двинулись верховые, зорко глядя по сторонам. В степи всегда нужно быть настороже. Но до мест по-настоящему опасных пока было далеко. Там, на севере, находился знаменитый Катарсис, которым пугали новичков люди, уже ходившие этим путем прежде.
        Семь дней и семь ночей, без остановок, караван поднимался вверх. На восьмой день передний корабль бросил якорь посреди Данапра, у длинного лесистого острова. Предводитель каравана (его называли арабским словом амирал - от «амиралбахр», «начальник моря») созвал всех на совет.
        Двенадцать купцов и столько же капитанов сели в круг на песчаном берегу.
        Дозорный с мачты заметил всадника, который опрометью скакал на север, рассказал амирал. Бывалые люди тяжко вздохнули. Купец-суконщик Карп, никогда не плававший великим речным путем, спросил:
        - И что такого?
        Не ему одному, а всем, кто совершал путешествие впервые, амирал объяснил:
        - Это несомненно лазутчик степных разбойников. Впереди засада. Мы приближаемся к порогам. Каменные гряды пересекают Данапр в семи местах. Там скалы, надводные и подводные камни, стремнины. Семь раз нам придется высаживаться, иногда даже выносить на берег грузы и тянуть суда на канатах. Именно на порогах нападают грабители.
        - Но нас на двенадцати кораблях четыреста человек! И половина - воины!
        - Они тоже воины. И их иногда бывает очень много.
        Суконщик спросил:
        - На сколько миль тянутся эти проклятые пороги?
        - Примерно на пятьдесят.
        - И варвары могут накинуться где угодно?
        - Могут, - терпеливо ответил амирал. - Но они нападут у четвертого порога. Мы называем его Катарсис, потому что, если пройдешь это плохое место благополучно, облегчается и очищается душа.
        - Откуда ты знаешь, господин, что дикари устроили засаду именно на Катарсисе? - недоверчиво спросил Карп.
        - Потому что я иду этим путем седьмой раз. Однажды нам повезло, и степняков на порогах не было. Остальные шесть раз нас подстерегали у Катарсиса. Корабли там можно тянуть только вдоль левого берега, а обзор из-за скал ограничен. Это позволяет разбойникам накинуться с близкого расстояния. Лучники успевают выпустить всего по три стрелы - и всадники уже рядом.
        Каллист, самый богатый из купцов, доставлявший большой заказ императору франков, простонал:
        - Зачем только отправился я в этот путь? Почему не послал приказчиков? Скажи, господин, а нельзя от грабителей откупиться?
        - Для этого нужно знать, кто устроил засаду. Если шайка славян или вэрингов, дикарей с дальнего севера, можно дать им серебра, и они уйдут. Если это степные шарандеи, ничего давать не будем. Они храбры, только когда не получают отпора. Но у Катарсиса может поджидать какое-нибудь племя, пришедшее из глубин Великой Степи. Есть такие варвары, которые не умеют договариваться.
        - Как мы узнаем, чей был лазутчик? - впервые нарушил молчание Дамианос, спросив про существенное.
        - Я отправил на разведку двух опытных людей. Завтра они вернутся. Тогда будет ясность.
        Завтра вечером амирал снова всех собрал. Он был хмур.
        - Третье, - сказал он. - Какие-то неизвестные варвары. Очень опасные.
        Все зашумели, стали спрашивать, что поведали разведчики.
        - Ничего. Они не вернулись.
        - Откуда же ты получил сведения, господин?
        - Со славянами и даже с вэрингами мои люди договорились бы. Шарандеев заметили бы - они неловки. Если не вернулись - значит, захвачены или убиты. Я говорил вам, это очень опытные разведчики. Поймать их мог только враг еще более опытный. И не расположенный к переговорам. Выводов три. Враг силен. Безжалостен. И хочет забрать у нас всё.
        Воцарилось тягостное молчание.
        - Что же делать? - тоскливо спросил кто-то.
        - Решайте сами. - Амирал оглядел собравшихся, и Дамианос понял: не хочет брать на себя ответственность. - Может быть, варвары не сильны, а просто самоуверенны. Тогда мы отобьемся и поплывем дальше. Не хотите рисковать жизнью и товарами - встанем здесь лагерем и будем ждать. Я слышал, что через месяц отправляется еще один караван, больше нашего. Вместе мы прорвемся.
        Ответом ему был общий стон. Времени терять никто не хотел.
        К тому же увеличение количества товаров сбило бы на них цену.
        - Как узнать, сильны разбойники или просто самоуверенны? - спросил Дамианос.
        - Теперь никак. - Амирал пожал плечами. - Савр и Дукас были самыми лучшими. Других добровольцев я не найду. Остается лишь помолиться Господу. Двинемся вперед, уповая на милость Всевышнего.
        Бодрость была фальшивая, никого она не обманула.
        - А если Господь решит наказать нас за грехи? - жалобно сказал Каллист. - Подозреваю, что грешников здесь немало…
        - Тогда одних убьют, а кому повезет - угодит в рабство, - охотно пояснил начальник и воинственно потряс кулаком. - Лично я за прорыв. Но решать вам, господа купцы. Мы, моряки, у вас на службе.
        Остальные капитаны молчали. Лишаться жизни из-за чужих барышей никому из них не хотелось.
        - Давайте голосовать, - упавшим голосом молвил Каллист. - Я за то, чтобы остаться здесь.
        - Это потому что тебе не торговать, а только доставить заказ! - крикнул виноторговец. - А у меня вино прокиснет!
        - Не надо торговать паршивым вином, - огрызнулся кто-то, и все загалдели. Каждый старался перекричать остальных.
        Дамианос подошел к амиралу:
        - Я пойду и выясню, кто там и сколько их.
        - Это верная гибель для человека, не знающего славянские земли. Разве ты бывал здесь прежде?
        - Не вернусь - останетесь ждать следующего каравана, - сказал Дамианос, не ответив. - Что вы теряете?
        Амирал пожал плечами: ты предупрежден, остальное - дело твое.
        - Я отвечаю за тебя, господин, - зашептал сзади Горгий, услужливый капитан Дамианосова корабля. - Я обещал протоканцелярию Агриппе, что благополучно доставлю тебя в Кыев.
        - Хочешь пойти в разведку со мной? - обернулся к нему аминтес.
        Горгий побледнел, умолк. Он не был трусом. Но даже храбрые люди боятся неизвестности.
        Риска на самом деле было немного. Хоть на данапровских порогах Дамианосу бывать не доводилось, но повадки степных хищников он знал неплохо, а всю опасную работу выполнит автоматон.
        Он взял с собой Гога, потому что тот был совсем тупым и мог воспринимать только самые простые команды. Для этого дела достаточно.
        В первый день неблизкого пути они миновали три порога. Пустые места Дамианос обходил стороной, всё время был начеку, но особенно не таился. Амирал объяснил, с какого места следует соблюдать предельную осторожность.
        Как только впереди закипели буруны и река сначала стиснулась, а потом расширилась, Дамианос свистнул трипокефалу:
        - Не отставай.
        Катарсис представлял собой три гряды камней. Между первой и второй шагов триста, между второй и третьей - около восьмисот.
        День кончался. В сумерках лезть на рожон было нельзя. Переночевали.
        С утра Дамианос торопиться не стал. Залег в высокой траве и долго присматривался к первому барьеру. Никаких подозрительных звуков, никакого движения.
        - Иди туда. Дойдешь до серой скалы - жди меня. Нападут - убивай.
        Пришлось повторить трижды, только тогда Гог кивнул. Как только понял, чего хочет хозяин, сразу двинулся вперед, без колебаний.
        Широкой, размеренной поступью, покачивая шипастой дубиной на плече (холодного оружия автоматонам не давали - могли порезаться), он дошагал до камней и замер там.
        Значит, чисто.
        Дамианос взял мешок с провизией, быстро пересек открытое пространство.
        Вторую пустошь Гог преодолел тоже без приключений. Оставалась еще одна, самая широкая. В этом месте Данапр тоже разливался широко, чуть не на милю, но простор был обманчив: из воды там и сям торчали острова и островки, утесы, просто большие камни.
        Затаившись в щели между скалами, Дамианос смотрел во все глаза. Засада могла быть только здесь. Или впереди, за последней грядой, или слева, где в двух стадиях от берега тянулась кривая балка.
        Трипокефал дотопал до середины, когда раздался заливистый свист, подхваченный многоголосым улюлюканьем.
        И из-за передних скал, и из балки одновременно вылетели всадники, на скаку растягиваясь двумя дугами. Не славяне - степняки, определил Дамианос, на всякий случай вжимаясь в землю. Косматые шапки, седла без стремян и низкорослые, мохнатые лошади. Что за племя?
        Автоматон шел себе, как ни в чем не бывало. У него был приказ дойти, куда велено, и ждать. А прочее его не занимало.
        «Стрел не пускают. Хотят взять живьем. Знакомы с работорговлей. Стало быть, не карачаи - те убивают всех без разбора, даже женщин».
        Прижал к глазнице оптикон. Всадники были уже совсем близко от Гога. Один с лету закинул на плечи верзиле аркан. Автоматон от рывка упал, но через пол-стигмы поднялся. Веревку он своими могучими лапищами разорвал. Палицу взял за самый кончик. Приказано убивать, если нападут? Напали. Будет убивать.
        Мечущиеся вокруг конники еще несколько раз захлестывали удавку - и Гог легко, будто нитку, разрывал ее.
        Тогда степняки спешились и подступили к великану.
        Ох, зря. Трипокефала можно взять живьем, только если накинуть сверху прочную рыбью сеть или большой кусок плотной просмоленной ткани.
        Дубина взлетала и опускалась. Всякий раз в сторону отлетала фигурка и уже не поднималась. Но разбойники всё наседали - должно быть, им очень хотелось заполучить такого сильного пленника.
        Дамианос тихонько выругался. Он подумал было, что полсотни всадников, которые выскочили из укрытий - это и есть вся засада. Однако из балки и из-за скал выезжали всё новые и новые верховые. Всем хотелось поглазеть на диво: как один человек бьется против целой ватаги и она ничего не может сделать.
        Кто же это такие? Сарыки, живущие в низовьях Танаиса? Пришедшие издалека ясоги? Заитильские бешкиры?
        Ответ на этот вопрос Дамианос получил, когда к собравшейся на поле толпе приблизился всадник в островерхом шлеме с конским хвостом. Перед ним расступались. Лицо вождя было черным. Приладив оптикон, Дамианос разглядел, что это кожаная маска. Ах, вот это кто…
        Предводитель поднял руку, что-то крикнул, и Гога оставили в покое. Вокруг растерзанного, но нисколько не ослабевшего автоматона образовалось пустое пространство.
        Трипокефал замер, беспомощно огляделся в поисках хозяина. Он не знал, что теперь делать: бить дальше дубиной или идти вперед?
        Хан не захотел больше терять людей. На траве и так уже валялось пять или шесть тел.
        Зазвенели тетивы луков, и через несколько мгновений бедный автоматон был весь утыкан стрелами. Он покачался, сделал несколько неуверенных шагов и рухнул.
        Как степняки подбирают своих мертвецов, Дамианос уже не видел. Он тронулся в неближний обратный путь. Идти предстояло весь остаток дня и потом еще целую ночь.
        За сведения пришлось заплатить дорогую цену. Теперь в распоряжении аминтеса оставался всего один автоматон.
        Но в Кыев попасть все равно нужно. Задание получено и должно быть выполнено.
        Катарсис
        - Это бродячий курень калгатов, - сказал Дамианос на совете. - Никогда раньше их не видел, но мне рассказывали. Племя кочует вдоль берегов Каспия, даже до хазар добирается нечасто, а так далеко на запад их, кажется, еще не заносило. Про калгатов говорят, что их набеги всегда изобретательны и коварны.
        - Если ты никогда не видел калгатов, как ты понял, что это они? - спросил амирал, но без недоверчивости, а почтительно. По-видимому, он догадался, в каком ведомстве служит необычный купец.
        - По кожаной маске вождя. Лицо хана могут видеть только его жены, а больше никто. Это неплохо придумано. Таинственность укрепляет авторитет власти, - прибавил Дамианос, вспомнив прием послов в Консисторионе.
        - Сколько их? Как они вооружены?
        - Человек триста. Я видел луки, копья, сабли. И, как у всех кочевников, арканы, которые они хорошо бросают издалека. Кольчуг нет. Это всё. Больше мне сказать нечего.
        Все стали смотреть на начальника.
        - Три сотни - нестрашно, - сказал амирал. - У нас сто двадцать или сто тридцать человек будут тянуть корабли, а для обороны останется двести семьдесят, из них двести регулярных солдат. Мы отобьемся легко и без серьезных потерь. Завтра утром снимаемся со стоянки, господа купцы. Капитаны, готовьте суда к проходу через пороги.
        …На второй день медленного продвижения, преодолев три порога, караван приблизился к четвертому. Он был бы не самым трудным, потому что глубина позволяла вести корабли, не разгружая, - если б не удобная для засады балка, да не щербатая стена скал, в зазорах между которыми легко было спрятаться врагу.
        Двигались так.
        На каждом корабле остался только капитан, вставший к рулю. Гребцы - от восьми до двенадцати человек, в зависимости от размера - тянули судно на веревках. Все остальные вооружились и рассредоточились по берегу. Корабли шли плотно, один за другим, и всё же караван растянулся на добрых полмили.
        Дамианос остался сзади, у воды. Лезть в бой он не собирался. Зачем? Белая Дева сочла бы такой риск жульничеством.
        Аминтес шел рядом с последним из кораблей, положив на плечо собранный манубалист - думал проверить оружие в деле, с безопасного расстояния.
        Сзади тяжело топал Магог. Капитан Горгий покрикивал на кряхтевших тянульщиков. Гелия с удобством расположилась на палубе, готовясь к интересному зрелищу. Сходить на берег она категорически отказалась и служанку тоже не пустила.
        Кажется, начальник каравана хорошо знал свое дело. Вооруженные матросы и купцы с приказчиками были во второй линии, первую же составляли солдаты, распределенные на пять лохов по сорок человек: во внешнем ряду латники-гоплиты, внутри - лучники и пращники. При налете конницы лох закрывается щитами, превращаясь в черепаху, и ощетинивается длинными копьями, так что не подступишься, а стрелки на выбор истребляют вражеских предводителей и храбрецов.
        Между лохами поддерживалась дистанция в полтораста шагов. Если нападут на один, два соседних придут на помощь с флангов, а еще два останутся охранять корабли.
        Дамианос поглядывал на балку, откуда вот-вот должны были выскочить калгаты, и думал о том, что военное дело - такая же наука, как любая область знаний. Ученый всегда одолеет неученого.
        Вот взять любого воина-варвара - хоть славянина, хоть степняка - и выпустить один на один против византийского солдата. Дикарь наверняка победит. Он сильнее, ловчее, храбрее, потому что вырос в суровом и грубом мире, где слабые не выживают.
        Но двое регулярных солдат убьют двух варваров, потому что обучены действовать в паре. Один будет прикрывать себя и товарища, второй - наносить удары. Четверо ромеев справятся с десятком. Лох без больших потерь отобьется от сотни. А уж таксис, состоящий из тысячи солдат, да в построении «глубокая оборона», да под командованием опытного таксиарха, будет не по зубам целой орде дикарей.
        Калгаты!
        Из-за утесов, а затем и из оврага с воем и визгом вылетели верховые. Сунулись с разлета на передний лох - и откатились, потеряв несколько человек. После этого всадники заметались по полю, пуская стрелы в остановившиеся и закрывшиеся щитами отряды. К каждому сзади подтянулись корабельные команды, чувствуя себя в безопасности под прикрытием солдат.
        Дамианос был разочарован в калгатах. Слывут мастерами коварных атак, а сами ведут себя, словно трусливые шарандеи: только вопят, да попусту переводят стрелы. Может, кто-нибудь сунется на дистанцию прицельного выстрела?
        Он вставил в паз манубалиста короткую стрелу (она называлась «болт») и стал ждать. Гребцы остановились, держа корабль на канатах. Они тоже смотрели на поле. Капитан у руля, Гелия, разинувшая свой уродливый рот Коринда - все были увлечены видом боя.
        Из-за спины вдруг раздался странный звук - будто кто-то хрипло смеется. И сразу вслед за тем истошный женский визг.
        Резко обернувшись, Дамианос обмер.
        Капитана сзади обхватил рукой мокрый, голый человек. Сверкнуло лезвие ножа. Из горла багровой струей ударила кровь.
        Еще несколько таких же блестящих от воды смуглых фигур быстро передвигались по палубе. Коринда прижалась к мачте, закрыв руками лицо. Визжащую Гелию держал за шею широкоплечий, могучий детина.
        Над бортом согнулся узкоглазый, жидкобородый человек - рубил натянутый канат изогнутым клинком.
        Калгаты! Откуда они взялись?!
        Тут Дамианос увидел, что от каменистого острова, вокруг которого пенились воды стремнины, быстро гребя веслами, поперек разлива несется десяток легких лодок. Все держат курс на последний корабль флотилии.
        И всё стало понятно.
        Не зря калгаты слывут ловкими налетчиками. Нападение конницы - не более чем отвлекающий маневр. Разбойники не собираются захватить весь караван, у них для этого недостаточно сил, и не увезти им с собой в далекие степи столько добычи. Они хотят ограбить замыкающее судно, самое уязвимое из всех.
        Калгаты живут на берегу моря, они превосходные пловцы. Несколько воинов добрались сюда вплавь, чтобы обрезать канаты и отогнать корабль на середину реки. А там перегрузят товар в лодки и уйдут.
        Неплохо задумано.
        - Дамианос!!! - закричала эфиопка. - Дамианос!!!
        Канаты лопались один за другим - нож у варвара был острым.
        Корабль уже разворачивало течением. Оставалось всего два троса. Гребцы вцепились в них, но тяжесть судна затягивала их в воду.
        Дамианос вскинул манубалист, пустил варвару в грудь стрелу. Знал, что корабль все равно не удержать. Но расчет был иной.
        Через несколько мгновений вместо убитого калгата появился другой и перерезал остальные канаты. Но в это время Дамианос уже висел под бортом на обрывке кормового троса. Враги этого маневра не заметили.
        Автоматон стоял, тупо смотрел на хозяина. Гребцы размахивали руками, звали солдат на помощь. Но охрана отбивала атаку конницы, назад никто не смотрел. Да и что теперь можно было сделать?
        Судно всё дальше отходило от берега. Терять время было нельзя.
        Перебирая руками, аминтес поднялся, осторожно выглянул из-за верхней кромки борта.
        Один калгат, с вытатуированным черным пауком на груди, стоял на руле, правя навстречу лодкам.
        Второй, здоровенный, караулил пленниц: держал за шею Гелию и локтем той же руки прижимал к мачте Коринду. В другой руке угрожающе держал нож. Коротко обернулся - на груди мелькнула черная голова волка.
        Дамианос вспомнил, как ему рассказывали, что калгаты награждают татуировкой только самых отчаянных храбрецов.
        Где остальные?
        Словно в ответ на этот вопрос из люка один за другим поднялись еще воины - все тоже с татуировками: у первого клыкастый змей, у второго бык, у третьего медведь, у четвертого череп. Калгаты отрядили на захват корабля лучших из лучших.
        Эти четверо притащили снизу тюки с товаром. Бросили в кучу около борта, спустились обратно. Ясно: готовятся перегружать добычу в лодки.
        Шестеро - много. Пожалуй, не справиться.
        Сердце аминтеса радостно забилось. Встреча с Гекатой могла произойти прямо сегодня. Сейчас.
        На своем обычном месте, подле кормовой мачты, рычала и била хвостом прицепленная Гера - ей всё это не нравилось.
        Таиться больше было незачем. Теперь всё решала быстрота.
        Рывком он перемахнул через борт и сразу, без малейшей остановки, побежал к корме, на бегу выдергивая из поясного чехла нож.
        Рулевой ощерился и крикнул что-то гортанное на языке, не похожем ни на один, известный Дамианосу. Но точно брошенная махера уже вошла ему в подвздошье, прямо под черного паука.
        Умирающий еще бился, еще хватался за рукоятку, но Дамианос не обращал на него внимания. Просто оттолкнул ногой, вывернул кормило и наскоро закрепил рычаг тросом. В голове всегдашний счетчик времени сам собой отщелкивал моменты - как учили когда-то в Гимназиуме.
        На счете «четыре» Волк перестал хлопать глазами и, не выпуская женщин, громко позвал остальных.
        На счете «восемь» корабль дрогнул и начал поворачиваться носом в обратном направлении.
        На счете «десять» из трюма полезли калгаты-грузчики.
        Увидев, что враг один и собою невелик, они не особенно встревожились. Не стали и торопиться. Плечом к плечу, неспешные и уверенные, двинулись к корме. По всему было видно, что это бойцы опытные, бывавшие во многих переделках. Подпускать к себе всех четверых было никак нельзя.
        Дамианос локтем проломил висок Пауку, чтобы не дергался. Выдернул из раны махеру и швырнул в самого сильного и неповоротливого воина - Медведя. Попал куда метил. В пах. Калгат, как и следовало, с воплем переломился пополам. Оттолкнувшись от палубы, Дамианос в высоком прыжке перемахнул через раненого и оказался позади разбойников. От неожиданности они замешкались.
        Этими несколькими моментами (с пятнадцатого до восемнадцатого) он воспользовался, чтобы отстегнуть Геру. Шепнул ей охотничью команду «Пшш!», что означало «Взять!».
        И без того взбешенная, леопардиха ринулась вперед. Сшибла с ног Змея, и они покатились по палубе. Двое остальных позабыли о Дамианосе, заметались над рычащим, визжащим, брыкающимся комом, пытаясь помочь товарищу.
        Волк по-прежнему не отпускал Геру и Коринду. Угрожающе выставил клинок - боялся, что женщины в суматохе прыгнут за борт. У степняков рабыни ценятся больше, чем рабы, потому что дают приплод.
        Этот калгат был крупнее прочих. Тугие мускулы бугрились на могучей груди, вздувались жгутами на предплечьях.
        С одним противником, даже самым сильным, справиться нетрудно. И все же Дамианос замешкался. Боялся: если напасть, разбойник ранит Гелию, чтоб не могла убежать.
        Уходили драгоценные мгновения.
        Вдруг эфиопка схватила Коринду за затылок и толкнула вперед - прямо на острие ножа. Сама отскочила в сторону, к борту. Судно, слушаясь руля, медленно приближалось к берегу, где бегали и размахивали руками люди.
        - Бей его, бей! - закричала она.
        - Прыгай за борт! - приказал Дамианос. - Уходим!
        Время упущено. Сейчас трое остальных прикончат барсиху, а одному от четверых не отбиться.
        - Что встала? Прыгай!
        Но проклятая баба чего-то ждала.
        Зато не ждал Волк. С неожиданной для такого богатыря ловкостью он бросился вперед и сбил Дамианоса с ног. Руку с ножом удалось перехватить и вывернуть, но варвар вгрызся в горло зубами.
        От боли потемнело в глазах. Перехватило дыхание.
        Слыша собственный хрип, похожий на рычание, Дамианос подумал: «Сейчас я буду с тобой, сейчас…» Он всё сделал честно. Гекате не в чем его упрекнуть.
        Раздался еще чей-то рык, громкий и яростный.
        Хватка на горле ослабела. На шею и лицо полилось горячее. Волк стал еще тяжелее, чем был, но теперь Дамианосу удалось вырвать нож, а затем и спихнуть с себя громоздкую тушу.
        На него скалилась красной пастью Гера. Лизнула хозяина шершавым языком, жалобно простонала.
        В следующее мгновение Дамианос повалился на бок - это корабль врезался килем в песок.
        Волк лежал ничком. Сзади на раскромсанной шее булькала и надувалась пузырями темная кровь. Барсиха перегрызла калгату основание черепа.
        А где остальные?
        Их не было.
        Должно быть, отшвырнув дикую кошку, увидели, что судно повернуть уже не успеют, и спрыгнули в воду.
        - Не ранен? - спросила Гелия, ощупывая Дамианоса. - …Ничего, только горло помято. Смешно. Этот зубами за шею тебя, а леопардиха - его.
        - Убери руки!
        Он ощупал следы укусов и, честно говоря, порадовался, что остался жив. Досадно было бы предстать перед Белой Девой с глоткой, перегрызенной грязными зубами степного разбойника.
        Бой, оказывается, уже закончился. Калгатская конница, пыля по истоптанному полю, уходила за утесы. Повернули обратно к острову и челны. Сегодня разбойники обойдутся без добычи.
        Матросы, подхватив обрезки канатов, выровняли корабль. Он чудом не ударился о торчащие из воды камни. Борта были целы, груз тоже не пострадал.
        Под мачтой, скрючившись, тихо стонала служанка. Дамианос отодвинул руки, зажимающие рану, пощупал холодную испарину на узком лбу.
        Умирает…
        Сжал пальцами артерию, чтобы зря не мучилась.
        Сказал Гелии:
        - У нас стало одной сестрой меньше. Зачем ты толкнула ее на нож?
        - Иначе он убил бы нас обеих. - Эфиопка наморщила коричневый нос. - Эх, жалко. Коринда была глупа, как корова, но прекрасно делала массаж.
        Теперь Дамианос осмотрел Геру. В четырех местах порезана ножом, но неглубоко. Смазать защитным эликсиром, а потом сама залижет. Через неделю под шерстью будет не видно.
        - Молодчина! - Он потрепал кошку за ухо, но Гера недовольно фыркнула. Не любила, когда рядом с хозяином находилась Гелия.
        А та всё глядела на мертвую служанку. Дамианос заметил, что глаза бессердечной африканки полны слез.
        - Ты плачешь? - удивился он.
        - Еще бы мне не плакать! Кто теперь сделает мне ванну? - Гелия горько-прегорько зарыдала. - Я хочу ванну! Я хочу ванну! - повторяла она. - Этот дикарь хватал меня своими сальными руками!
        C ванной она, однако, превосходно управилась сама. Налила речной воды, насыпала ароматической соли, даже приготовила кипяток, чтоб не холодно сидеть.
        В кои-то веки вела себя тихо. Дамианос, тщательно нанося на воск точные контуры порога Катарсис, всё время чувствовал на себе ее взгляд. Покосился - увидел, что изящно выщипанные брови красавицы сосредоточенно сдвинуты.
        - Ты почему не прыгнула за борт? - спросил он. - Чуть нас обоих не погубила.
        - Не умею плавать. В Гимназионе не научили. Зачем женщине плавать?
        Это ему не приходило в голову. Мальчиков, будущих аминтесов, заставляли переплывать Перепонтиду туда и обратно, в том числе под водой, дыша через трубку. Пятый год обучения.
        - Я тоже хочу спросить… - Гелия запнулась, что было на нее непохоже. - Зачем ты полез на корабль? Тебя чуть не убили.
        - Не знаю, чему учат в Гимназионе женщин, а нам вколачивают с семи лет: «Первый закон Сколы - аминтесы не бросают друг друга в опасности», - ворчливо ответил он, ругая себя, что сам ввязался в разговор. Теперь спокойно не поработаешь.
        - Так ты это сделал ради меня?
        - Отстань! Мешаешь.
        Плеск воды. Гелия поднялась во весь рост. Медленно провела ладонями по бокам, сверху вниз, будто стягивая с себя тесную одежду - хотя кроме кожи снимать ей было уже нечего. От этого бессмысленного жеста у Дамианоса внезапно пересохло во рту. Он смотрел на мокрое, словно высеченное из агата тело, и не мог отвести взгляда.
        - Хочешь? - низким, словно убаюкивающим голосом проворковала эфиопка. - Иди сюда. Трогать тебе понравится еще больше, чем смотреть. А любить меня - лучшее, что бывает на свете…
        Он не пошевелился. Чувствовал, что не может вздохнуть. «Нет, - сказал себе Дамианос. - Нет. Не поддамся». Покачал головой.
        Гелия поняла его неправильно.
        - Какая я тебе сестра? Мы прежде ни разу даже не встречались.
        Дело не в этом. Женщины, с которыми он имел дело, любили за деньги. Это не было изменой Белой Деве. Но тут другое…
        - Я замерзла, - поежилась Гелия. - Возьми накидку. Вытри меня.
        «Нет, это не измена, - решил он. - Гекате не нужно мое тело. Наоборот: пока оно живо, мы не встретимся. Я волен распоряжаться плотью по своему усмотрению».
        - Благодарю, - сказал он, поднимаясь. - Я воспользуюсь твоим предложением. Заодно проверю, какая из тебя наложница.
        Ничего подобного он не испытывал ни с одной профессиональной блудницей - даже в «Саду Эпикура», где ночь с гетерой высшего разряда стоит четыре серебряных милиарисия. Будто на полчаса или на час (а действительно - на сколько?) перестал быть собой и стал кем-то другим: легким, беззаботным и счастливым.
        После объятий Дамианос лежал на скамье, смежив веки, а Гелия легкими касаниями массировала его разнежившееся тело.
        - Мы с тобой совсем непохожи, а родинка у тебя точно такая же, как у меня. Вот здесь, видишь?
        Он открыл глаз. Женщина приподняла себе левую грудь, где действительно светлела продолговатая родинка.
        - Хорошо хоть, у меня нет метки на лбу. Этой дряни от папаши я, слава Всевышнему, не унаследовала. Повезло. А то пришлось бы затирать мазью. То ли дело прелестная родинка в прелестном месте. - Она любовно погладила свою кожу и снисходительно заметила: - Твоя тоже ничего. Дай поцелую.
        - У меня на груди родинка? - Он снова зажмурился. - Не замечал…
        - Это потому что вы, мужчины, редко смотритесь в зеркало… Точь-в-точь такая же, как моя, только кажется темной. Потому что у тебя кожа белая. Белая, но грубая. А у меня темная, но потрогай, какая гладкая.
        - Трогал уже. Перестань щекотать меня. Далась тебе эта родинка.
        - Слушай, - вдруг оживилась Гелия. - А ведь это значит, что и у пирофилакса такая должна быть. Взялась ведь она у нас откуда-то? Вот мужчина, которого невозможно представить голым. Как только он детей делает? - Она фыркнула. - Наверно, стоит, завернутый в тогу. Женщину подвозят к нему на тележке, в предписанной инструкцией позе. Великий человек отложит секретный документ, исполнит свое дело и говорит: «Достаточно. Увезите».
        - Прекрати! - рассердился он. - Я чту свою мать и не хочу слушать такое.
        - А я свою не помню. Никогда не видела.
        Наконец болтунья замолчала. Правда, ненадолго.
        Задумчиво произнесла:
        - Ты странный. Первый раз с таким спала. Обнимаю тебя, а ты будто не здесь. Где ты был?
        Во время любви Дамианос воображал, что его ласкает Белая Дева. Никогда прежде себе такого не позволял. Теперь стыдился.
        - Ты лучшая из женщин, кого я знаю, - сказал он вместо ответа. И уточнил: - На Земле.
        Она польщенно рассмеялась.
        - Знаю. По этой дисциплине я была лучшей в классе.
        - Вас в Гимназионе обучают и этому? - заинтересовался он.
        - А ты как думал? Без этого «инструментом» как следует не овладеешь.
        - И что же в любовной науке главное?
        - Две вещи. Внимательное наблюдение и холодная голова.
        - Ты не была холодной, - усмехнулся Дамианос. - Твое истошное мяуканье, я думаю, распалило всю команду.
        Гелия царапнула его ногтями и издала точно такой же звук, как во время любовных утех - страстный, кошачий, волнующий.
        - Этому нас тоже учат. Но тебя обманывать я не хочу. Я не испытываю наслаждения. Во время учебы нас за это наказывали. Это вредно и опасно для женщины-аминтеса.
        - Тебе не было приятно? Совсем? - поразился он.
        - Мне было приятно, что тебе хорошо, - ответила Гелия, подумав. И покачала головой. - Удивительно. Такое со мной впервые. Пожалуй, я буду ждать следующего раза с удовольствием.
        - Спасибо, но следующего раза не будет. - Он сел на скамье. Пора было возвращаться к прерванной работе. - В жизни и так много печального, а любовь без наслаждения, с холодной головой - это совсем грустно.
        - Ты меня жалеешь, - догадалась Гелия. - Зря. Женщина, чей дух свободен от любви, свободнее всех на свете.
        - Своих детей ты тоже любить не будешь?
        - Ни у кого из нас не может быть детей. Они мешают службе.
        - …Скоро мы приплывем в Кыев, - сказал Дамианос, чтобы закончить длинный и ненужный разговор.
        «Так что больше все равно ничего не будет», - означали эти слова.
        Гелия кивнула.
        Дамианизация. Стадиум первый
        К Кыеву, городу славянского царька, чье поведение вызывало тревогу у бдительного Оберегателя Огня, караван подошел в полдень, на двадцать пятые сутки пути.
        Сначала вдали, слева, вырос большой холм, весь черно-серый от крыш и опоясанный бревенчатой стеной. Потом, за острым лесистым мысом - там в Данапр впадала какая-то речушка - показалась длинная пристань. Она была настоящая, с дощатым причалом, что изрядно удивило Дамианоса. Он никогда раньше не видел у славян так основательно устроенных корабельных стоянок.
        И сам город оказался гораздо больше, чем ожидал аминтес. У Воислава в его Градце была сотня домов - даже не домов, а вырытых в глине полуземлянок, и только сам князь жил в приземистом, грубо срубленном тереме. Столицу северичей окружал вал с частоколом да ров.
        Кыев же был защищен высокими дубовыми стенами. Дома, насколько можно было судить издалека, были настоящие, даже с окнами. Крыши тесаные, а самая высокая из них покрашена в алый цвет - для северных краев, куда краску привозят из Византии, неслыханная роскошь.
        Передние суда уже давно причалили, а хвост каравана всё подтягивался. Это было кстати - Дамианосу хотелось получше приглядеться.
        С холма и из пригородного посада (под стенами тоже теснились дома) к реке густо валили люди. Прибытие греческих купцов, конечно же, было для Кыева важным событием.
        У пристани собралась толпа тысячи в полторы, если не в две народу.
        Поразило Дамианоса не столько небывалое для лесного народа многолюдство, сколько поведение людей. Они стояли на берегу и на причал не входили - даже торговцы с мешками и лотками. Никто не лез к кораблям, не давился, не толкался, мальчишки не клянчили подачек. Кыевляне просто смотрели на всё прибывающие суда и переговаривались между собой.
        Эта диковинная для варваров, да и для всякой толпы чинность очень Дамианосу не понравилась. «Всего необычного и неожиданного опасайся» - так учат в Гимназионе.
        - Странно, что с передних кораблей никто не сходит, - сказал он одноглазому Лизиппу, бывшему кормщику, который после гибели Горгия стал временным капитаном «Святого Фомы». Они стояли на мостике бок о бок.
        - Я уже бывал здесь прошлой осенью, господин, - почтительно объяснил Лизипп. - Архонт Кый установил твердые порядки. Пока он не позволит, торговля не начнется. Местные жители не смеют входить на пристань, и нам тоже спускаться нельзя.
        - И слушаются? - удивился Дамианос, зная привольные нравы славян.
        Здешние поляне тоже не выглядели забитыми или робкими. Это всегда заметно по поведению женщин. Кыевские держались еще бойчее и свободнее, чем северицкие. Правда, про полян говорят, что они своих баб держать не умеют, много воли дают. Так и есть. Мужики стояли смирно, толковали между собой негромко, зато женщины звонко перекрикивались, хохотали, показывали пальцем. И одеты были ярко, нарядно - ведь город торговый, богатый.
        Какая-то глазастая разглядела Геру, нервно жавшуюся к хозяину.
        - Гляньте, какая кошка! С телка! Желтая, в черное яблоко!
        Поохали, похохотали. Потом обратили внимание и на Дамианоса.
        Мощная бабища, похожая на каменного истукана, что торчат на степных курганах, крикнула:
        - А грека-то при ней, грека! Мозглявенький! Я такого на руки возьму!
        - Меня возьми, Красава! - предложил кто-то из мужчин. - На кой тебе грека?
        Снова гогот.
        Дамианос делал первые выводы.
        Веселые. Сытые. Ведут себя свободно. Но при этом слушаются князя, даже когда его рядом нет. Пирофилакс, как всегда, прав. Всё это тревожно.
        На монументальную Красаву, державшуюся царевной, аминтес посмотрел мрачно. Не из-за шутки, конечно, а из-за Гелии.
        Вот что такое по-славянски настоящая красавица: высокая, толстая, грудастая, краснощекая. Ох, не понравится князю дар византийского купца. Пожалуй, не возьмет, отдаст обратно.
        Еще неделю назад мысль, что Гелия может остаться при нем, привела бы Дамианоса в ужас. А сейчас подумалось без испуга. Не странно ли?
        - Архонт пожаловал, - показал капитан.
        С холма к первому судну чинно двигалась процессия. Впереди шел человек в алом плаще и такой же алой шапке. Это несомненно был Кый. У славян алый цвет считается самым главным - как у ромеев пурпурный.
        - Пока все корабли не обойдет, каждого купца про товар не расспросит и что ему нужно в пошлину не заберет, на берег не сойдем… Это долго. Не угодно ли отобедать, господин?
        Лизипп очень старался угодить. Видно, надеялся остаться капитаном. В отличие от покойного Горгия он не состоял на службе в Сколе, но о чем-то, конечно, догадывался.
        Дамианос покачал головой. Он изучал местность.
        Почти вплотную к городу подступал вековой сосновый бор. Зато противоположный берег Данапра, сколько хватало глаз, был почти безлесен, только кое-где темнели небольшие рощи.
        Отсюда, с границы великого Леса и великой Степи, умный правитель может распространять свою власть и на восток, и на запад. Речная торговля даст средства, а люди придут сами - они всегда тянутся туда, где достаток и покой. Столица Воислава была расположена много хуже, а сам он при напористости и храбрости умом не блистал.
        Поглядим, каков Кый.
        …Лишь три часа спустя князь со свитой добрались до конца каравана. Пока Кый посещал соседнее судно, Дамианос сумел рассмотреть человека, ради которого проделал путь более чем в тысячу миль.
        Владетель речного города был невысок, кряжист, с черной бородищей до середины груди. Из-за этого фигура казалась квадратной. В каждом движении ощущалась недюжинная сила. Но у варварских племен вождь всегда богатырь, иначе не удержаться у власти. Простые народы уважают только силу. Жрец может быть слабым или калекой, но не князь, которому водить в бой дружину.
        Шапка алого сукна у Кыя была с собольей оторочкой, хотя день выдался жаркий - уже начиналось лето. На широком плаще-корзне сияла золотая пряжка. В торжественных случаях Воислав наряжался точно так же. Чтоб издали было видно: князь.
        Кыя сопровождали воины с красными щитами - как на подбор, рослые и плечистые. Но на корабль они не поднялись. Славянские князья держат телохранителей не для защиты, а для почета. Считается, что настоящий витязь сумеет оборонить себя сам. Очень хорошо, что Кый придерживается этого обычая. Возможно, простейшим решением проблемы окажется убийство. В отсутствие охраны это будет нетрудно.
        При Кые был только седой хромец, в белой рубахе с узорным поясом и меховой шапке попроще - куньей. Кто таков?
        Дамианос заглянул в каюту к Гелии.
        - Сейчас прибудут. Ты гото…
        И поперхнулся.
        Эфиопка сидела в углу, с головой замотанная в накидку тусклого серого цвета.
        - С ума ты сошла! Немедленно наряжайся во всё лучшее! Ты должна варвару понравиться!
        - Я стала к нему хорошо относиться. Думаю про него. А он хочет поскорей от меня избавиться, - с укором сказала Гелия. - Хоть бы взгрустнул.
        - Будь ты проклята! - ахнул Дамианос. - У нас задание! В таком виде я не могу дарить тебя князю! Он оскорбится!
        - Идут, господин! Пора! - позвал капитан.
        Погрозив женщине кулаком, Дамианос прошипел:
        - Приведи себя в надлежащий вид! Живо!
        И выбежал на палубу. Доски трапа уже скрипели под тяжелыми шагами.
        Аминтес встал на шаг впереди Лизиппа и согнулся в поклоне, исподлобья глядя на приближающегося князя.
        Если с самого начала правильно определить склад личности, потом будет проще.
        Опыта Дамианосу было не занимать. На своем веку он повидал немало славянских, да и всяких прочих вождей.
        Немолод, за сорок. Нос большой, на конце сизый. Если от бражничества - хорошо бы. Нет, это след старого обморожения… Лицо широкое, полнокровное. Степенное. Но взгляд из-под густых черных бровей быстрый.
        Приручить этого варвара будет труднее, чем Воислава.
        - Ну, а здесь что? Кто купец? Этот? Что у него на корабле?
        Фразы были короткие, как принято у славян, но голос не зычный, как можно было ожидать при такой внешности, а тихий. Так говорит человек, привыкший к тому, что его внимательно слушают и ни одного слова не упустят.
        Хромец (а, вот кто это - толмач) повторил то же на греческом - ломано, но понятно.
        - Я Дамиан из торгового дома «Евстахиос», - еще ниже склонился Дамианос, произнося свое имя так, чтобы оно проще звучало для славянского уха. - В трюме тысяча мешков отборной киликийской пшеницы. Размер пошлины мне известен: двадцатина, пятьдесят мешков.
        Князь, как и предполагалось, скучным грузом не заинтересовался, лишь кивнул.
        - Спроси, Хрив, куда этот Демьян путь держит. Не в варяги ли? Или дальше?
        - Ты везешь зерно к вэрингам? Или на ту сторону Сарматского моря? - перевел седой.
        В это время Гера, которую Дамианос усадил сзади, да еще заслонил плащом, высунула башку и фыркнула.
        - Ишь ты! - Кый не шарахнулся, как это сделал бы всякий, а только изумился. Не робкого десятка. - Что за котище?
        - Пардус, - объяснил Хрив - видимо, человек бывалый. - Греки держат для потехи.
        - Спроси, зачем ему? Не продаст ли? Сторгуйся.
        - Князь хочет пардуса, - перевел хромой. - Даст за него десять соболей. Или двадцать куниц. Если зверь обучен охоте.
        - Леопарда нельзя обучить охоте. Он должен научиться сам. Эти звери дороги, потому что их нужно ловить взрослыми. Занятие трудное и опасное, - принялся рассказывать Дамианос. Нужно было завладеть вниманием князя, чтобы получше к нему приглядеться. - Позволь, архонт, я расскажу тебе, как ловят леопардов. Охотники наливают в источник, куда барсы ходят за водой, много кувшинов сладкого вина. Сами ложатся на землю, накрывшись козьими шкурами, которые заглушают запах человека. Зверь приходит, пьет и пьянеет. Сначала кружится на месте и танцует. Потом ложится и засыпает. Тогда его можно взять…
        Он понятия не имел, как ловят леопардов, и выдумал эту историю на ходу. Важно было понаблюдать, как будет слушать Кый. На лице вождя попеременно отразились удивление, недоверие, потом веселость. Не поверил. Умный. Это осложнит задачу.
        - Платы не нужно, - с поклоном закончил аминтес. - Барса я привез архонту в подарок. Сейчас покажу, что умеет дикая кошка. Я обучил ее многим вещам.
        Дамианос цыкнул особенным образом, и Гера прижалась к палубе, готовая к прыжку.
        - Фсссс!
        Желто-черным зигзагом промчалась по палубе, развернулась.
        - Шрррр!
        Вернулась, легла у ног.
        Зрители на берегу зашумели. Князь сказал:
        - Знатно!
        Но это была лишь разминка.
        Дамианос велел Гере вскарабкаться на середину мачты и спрыгнуть вниз, потом пробежаться по кромке борта. Леопардиха не подвела. Она понимала, что ею любуются и восхищаются, поэтому старалась вовсю.
        - Вот так пардус достает с дерева подстреленную птицу, если она застряла наверху. Может пробежать по ветке. А так он гонится за оленем… Ксссс! - Гера молнией пронеслась от носа до кормы. - Слушается только хозяина. Скажи: если подарок нравится архонту, я обучу его всей премудрости.
        - Пусть обучит, - велел князь, любуясь кошкой. - Пока не научит, дальше не поплывет. Караван подождет, сколько надо.
        Он говорит сложными предложениями, отметил Дамианос. Варвар, но не дикарь.
        Пока всё шло в соответствии с планом. Первый подарок Кыю понравился, и появилась возможность общаться с князем напрямую.
        Но насчет второго подарка имелись серьезные сомнения…
        - У меня для архонта есть еще один дар. Не знаю только, придется ли по нраву… Я привез искусную в любви девку. Она не похожа на обычных женщин. Такие, как она - тонкие и черные - сейчас у нас в большой цене. У самого великого кесаря такая же наложница, - соврал он. - Гелия, выйди к архонту!
        Из каюты появилась эфиопка.
        Дамианос стиснул зубы.
        Она так и осталась укутанной в серую тряпку, укрыв ею и волосы на манер платка. Худая, темнолицая, робко глядящая себе под ноги.
        Это она нарочно, догадался Дамианос. Хочет, чтобы князь от нее отказался! Нельзя было с ней путаться! Женщины, как и кошки, привязчивы. Но Гелию, в отличие от Геры, за поводок к новому хозяину не отведешь и командам его не научишь…
        Тут еще и Хрив, старый черт, сказал:
        - Брешет грек. Царь Михаил еще отрок. Нет у него наложниц. И кто такую лядащую возьмет? Зазор тебе, княже. Дает, что самому негоже.
        Вдруг Гелия сделала неуловимое движение - будто стряхнула с себя что-то. Покрывало сползло с головы, пышные волосы высвободились, распрямились, зазолотились на солнце нестерпимым сиянием. Дамианос увидел, что в них вплетены тончайшие золотые нити.
        Толпа на берегу ахнула. Князь моргнул. Старый толмач сотворил знак, каким отгоняют морочное наваждение.
        Женщина повела плечами - и тряпка медленно стала спускаться ниже, ниже.
        На Гелии была только короткая туника из полупрозрачной и блестящей сетчатой камки. Точеное тело, очерченное льющимися из-за спины солнечными лучами, казалось, тоже сверкает.
        Гул стал громче. Кый заморгал чаще. Да и Дамианос тоже смотрел - не мог оторваться.
        Наконец покрывало соскользнуло на палубу, и Гелия перешагнула через него ножками в плетеных золотых сандалиях - невесомая и божественная, словно выходящая из морской пены Афродита.
        - Вот мой подарок, архонт, - со скромным поклоном сказал Дамианос. И замер. Все-таки для славянина красавица была очень уж худосочна.
        Бабы на берегу были того же мнения.
        Первой высказалась громкоголосая Красава:
        - Будто оса. Тьфу!
        - А черная-то, черная! - подхватили другие. - Ножищи длинные, голые. Срам! И на башке не волосья - пакля смольная!
        Но мужских голосов в этом хоре было не слышно, а князь, будто застыв, всё водил глазами по невиданной деве сверху вниз и снизу вверх. На леопардиху он больше не смотрел. Та зарычала, недовольная, что ею больше не любуются, и Дамианос успокаивающе почесал кошке загривок: я-то за тебя, не волнуйся.
        Выждав немного, Гелия сделала еще один шажок к князю. Качнула бедрами, провела язычком по полным губам. Вождя варваров, отроду ничего подобного не видавшего, эти простенькие приемы поразили, как вспышка молнии. Он тоже облизнулся. Кашлянул. Осторожно протянул руки и пощупал просвечивающие через сетку груди - будто проверял, настоящие ли. Гелия мурлыкнула, наклонилась, пощекотала князю лицо своими благоуханными завитками.
        Он отпрянул - чуть не споткнулся.
        - Укусила? Змея! Руби ей голову с плеч! - закричали бабы. - Убей ее, княже! Заколдует!
        Но Кый, не оборачиваясь, махнул рукой, и крики затихли.
        - Спроси, Хрив, чего купец Демьян хочет за дары?
        - Я прошу позволения остаться в городе. Хочу поставить склад и торговать. Из Константинополя мне будут привозить товары.
        Толмач перевел, назвав ромейскую столицу на славянский лад «Царь-городом».
        - Ладно. Вели дать ему место между Ёханом Жидятой и новым ляхом, как его, Бориславом.
        «Вели»? Значит, старик не просто переводчик. Дамианос поглядел на хромого внимательней. Кто он? Где выучил греческий? Откуда знает про барсов?
        - Этот чтоб утром на подворье был. С пардусом. Пусть покажет, как охотиться. А девку сейчас заберу.
        Князь осторожно, словно не уверенный, понимает ли черная женщина человеческие жесты, показал рукой: иди на берег.
        - Вели вынести мои вещи, - прошептала Гелия. - И да способствует тебе удача. Когда смогу, пришлю весточку.
        Изящной походкой, словно танцуя, она сошла по трапу. Женщины смотрели на нее враждебно и ворчали. Мужчины молчали и сопели.
        Что-то кольнуло у Дамианоса в сердце, когда он провожал Гелию взглядом. И пронеслась странная мысль: «Опять один».
        Ну и что? Он всегда один. Разве бывает иначе?
        Тряхнув головой, поздравил себя. Пока всё шло идеально: разрешение на жительство получено, прямая связь с вождем обеспечена, помощница внедрена.
        И день еще не закончился.
        До вечера Дамианос успел еще многое. Он любил первый стадиум работы, когда подготавливаешь площадку для последующих действий.
        Прямо на пристани нанял собственного толмача - дунайского болгарина, который два года назад плыл на ромейском корабле от юга к северу, был высажен в Кыеве по болезни и прижился здесь. Болгарин был расторопен, жуликоват и болтлив - последнее Дамианосу особенно понравилось. Ему ведь требовался не переводчик, а посредник и поставщик сведений.
        Дамианос узнал, какие в городе правила и обыкновения, да как устроено княжеское подворье. Выспросил, велика ли у Кыя дружина (полтораста конных и четыреста пеших); много ли жен и наложниц (с дюжину); сколько племен платит полянскому владыке дань (болгарин точно не знал, но сказал, что много). Объяснилось и про всезнающего Хрива. Он был старый конюх, то есть старшинствовал над конюшнями - одна из высших должностей во всяком княжестве. Пять лет провел в Херсонесе Таврическом, в плену у греков - отсюда знание языка и византийской жизни. Кый хромца ценит, во всем с ним советуется.
        Значит, нужно будет подвергнуть дамианизации и Хрива.
        Имя Дамианос означало «укрощающий» или «дрессирующий». Недаром говорится: какое у тебя имя, такая и судьба.
        По роду службы аминтесу приходилось заниматься именно этим: дрессировать людей и подчинять их своей воле, да так чтоб сами этого не сознавали. Теорию он изучал в Гимназионе и Академии, практику осваивал сам.
        Наука как наука. Со своими законами, подразделами, границами возможного. Не такая уж сложная, когда привыкнешь. Случаются, конечно, исключения из правил, бывают и осечки, но редко.
        Носильщики, нанятые болгарином, сложили вещи и мешки с пшеницей на пустыре меж двух дворов - здесь «константинопольскому купцу» выделили место для поселения. Завтра плотники срубят навес и поставят забор, пока же имущество сторожил Магог. С ним было спокойно: не отойдет, не уснет.
        Болгарин уговаривал сразу построить и дом, обещал срядиться занедорого, но Дамианос велел обождать. Если дамианизация пойдет успешно, свое жилье не понадобится. Склад - иное дело. Пшеницу можно понемногу продавать, чтобы всегда иметь свободные средства. А потом из Константинополя доставят еще товара, какого закажешь.
        Ночевал Дамианос на мешках, в обнимку с Герой. Спал крепко и сладко. Во сне виделся с Белой Девой. Геката всегда посещала его в первый день на новом месте.
        А наутро свежий, готовый к преодолению любых препятствий, отправился на княжий двор, ведя леопардиху на поводке. Сегодня должно стать ясно, легкой или трудной окажется дамианизация.
        Княжий двор находился в самой середине огороженного частоколом холма и тоже представлял собой маленькую крепость. Несколько поставленных вплотную больших срубов были повернуты глухими бревенчатыми стенами вовне - только верхний ярус щурился подслеповатыми бойницеобразными окнами. В окаем был еще и прорыт ров. Узкий мост упирался в массивные ворота, правда, раскрытые нараспашку, но с нависающей сверху железной решеткой, которую, очевидно, можно было захлопнуть одним поворотом рычага.
        Осторожен Кый. Даже если врагам удастся, незаметно подкравшись со стороны леса, ворваться в город, князь сумеет отсидеться в своем детинце.
        Проходя мостом, Дамианос заметил, что из прорези над воротами зорко смотрит часовой. Тоже необычно - Воислав и другие славянские вожди, с которыми аминтесу доводилось иметь дело, выставляли дозорных только во время войны.
        Двор был просторный, шириной шагов в сто. Сюда выходили окна и двери многочисленных построек, как жилых, так и хозяйственных: трехэтажный княжеский терем с высокой красной крышей и шатровым крыльцом, другой дом, поменьше (судя по прикрытым ставням - женский), две казармы-гридницы, длинная конюшня, псарня, амбары, закрома, птичник. Богато жил полянский князь. Прав пирофилакс: правитель, который построил себе такую резиденцию, глядит далеко, а метит высоко.
        Людей на подворье почти не было. К Дамианосу, опасливо косясь на огромную кошку, подошел стражник. Кто таков и зачем пожаловал, не спросил - значит, был предупрежден. Сказал громко, как глухому:
        - Князь с дружиной заутреннее кушают. Жди, грека. Понял?
        И показал на середину двора, где торчал столб с изображением Перуна - поляне чтили этого бога выше других.
        Что не позвали завтракать, Дамианоса не удивило. Право сидеть за княжьим столом еще надо было заслужить.
        Ничего, дело привычное. На первом стадиуме нужно заставить себя уважать - создать репутацию. Для того существует немало проверенных способов.
        - Поработаем, Гера?
        Он отцепил цепь от ошейника, и барсиха потерлась ему о бедро, радостно ударила по земле хвостом. Бедняжка не знала, что они сегодня расстанутся.
        Для начала Дамианос заставил ее просто побегать из конца в конец двора, чтоб разогрелась. Потом приступил к демонстрации. Подбрасывал тряпичный мяч, любимую Герину игрушку, и кошка в высоком прыжке цапала его зубами, приносила хозяину. По команде «вверх!» взбежала по отвесной стене конюшни, оттолкнулась задними лапами, перевернулась в воздухе и мягко приземлилась. На удачу глупый голубь вздумал напиться из лужи. «Добыча!» - показал Дамианос. Желтая стрела пронеслась по двору. Полетели перья.
        На длинной лестнице, с двух сторон спускавшейся с крыльца, постепенно скапливались люди. Это выходили с завтрака дружинники и ближние княжьи люди. Во двор не спускались. Смотрели. Когда Гера выкидывала очередной фокус, восхищенно покрикивали. Дамианос не обращал на публику внимания. Даже когда краем глаза увидел на крыльце алое пятно - это вышел князь - сделал вид, будто не замечает.
        Из второго жилья, с прикрытыми ставнями, доносились ахи и взвизги. Он правильно определил: там обитают жены и наложницы. С ними ли Гелия? Всё ли у нее в порядке? Смотрит она сейчас на представление или нет?
        Спросить не у кого, да и нельзя. Право задавать вопросы еще нужно завоевать. То, что туземцы глазеют на невиданное зрелище и восторженно гудят, это не уважение, а просто любопытство.
        - Эй, Демьян! - позвал по-гречески с крыльца надтреснутый старческий голос. - Поди, князь зовет.
        Это был старый конюх Хрив, стоявший рядом с Кыем.
        Сделав вид, будто только сейчас приметил князя, Дамианос сдернул шапку и поклонился.
        - Князь хочет посмотреть, каков пардус в охоте. Сейчас поедем. Тебе дадут коня.
        Аминтес снова поклонился.
        …Ехать было недалеко. Только спуститься с холма, пересечь неширокое поле, а там уже начинался лес - и, как было хорошо известно Дамианосу, тянулся на сотни миль, прорежаемый разве что реками.
        Конные загонщики углубились в чащу. Князь со свитой, а с ними и Дамианос остались на опушке, среди деревьев.
        - Сейчас выгонят оленя, - пояснил Хрив то, что и так было понятно.
        Дамианос сидел на корточках рядом с леопардихой. Шептал ей в ухо, почесывал. Кошка жмурилась.
        Зрители зашевелились, стали показывать руками. От дальнего края леса на поле вылетели две стремительные тени - олень с оленихой. Следом, трубя и крича, скакали загонщики. Немного же времени им понадобилось, чтобы отыскать добычу. Должно быть, здешние леса кишат дичью.
        Быстроногие животные неслись по открытому пространству, всё больше отрываясь от преследователей. Когда олень возьмет разгон, его не догонят даже гончие псы, достать можно только стрелой.
        Уши у Геры встали торчком. Заметила. Тело, только что мягкое, напряглось и стало крепче стали.
        Олени промчались в полусотне шагов от ждущих всадников.
        - Скажи, пусть уберут луки, - сказал Дамианос хромому. - При охоте с пардусом они не нужны. Гера, ррррых! Добыча!
        Олениху, подотставшую от самца, Гера опрокинула одним скачком, налетев сбоку. В свите одобрительно зашумели.
        - Лучше б пардус рогатого взял, - сказал князь. - Уйдет теперь рогатый.
        Дамианос только усмехнулся.
        Гера задержалась, только чтоб перегрызть оленихе загривок. Это заняло не более стигмы. Потом кинулась за самцом, в полминуты догнала его, запрыгнула на спину, повалила.
        Наблюдая за погоней, дружинники улюлюкали и орали, а когда олень рухнул, взревели от восторга. Кый тоже кричал, хлопал себя рукой по бедру - от этих мощных ударов под князем приседала лошадь.
        - А лося пардус возьмет? Спроси! - азартно спросил Кый.
        - Возьмет, - ответил Дамианос.
        - А медведя?
        - Нет. С пардусом охотятся на быстрого зверя. Для охоты на сильного зверя пардус не нужен.
        Раззадоренный зрелищем князь всё горячил коня, ерзал в седле.
        Объявил:
        - Ну так я медведя сам возьму, без пардуса. Эй, что берлога? Не тронули косолапого?
        Ему ответили:
        - Как можно, княже.
        - Скажи греку, Хрив. Я на его охоту поглядел. Хороша охота. Теперь пускай он поглядит, как князь охотится.
        - Архонт говорит, что будет охотиться на медведя. По-нашему. Один на один. Езжай со всеми. Увидишь, - перевел старик.
        - Один на один? - изобразил удивление Дамианос, хотя отлично знал, как славяне ходят на медведя.
        Обычные охотники бьют могучего зверя стрелами, чтобы сначала ослабить, а потом закалывают в несколько копий. Но князь, если только он хочет, чтоб дружина его чтила, должен брать медведя в одиночку. Это требует большой силы и ловкости.
        Когда медведь, разъярившись, поднимется на задние лапы, нужно всадить ему в грудь копье на прочном древке - рогатину. Упереть тупым концом в землю и крепко держать, чтоб не перекосилось. Тогда зверь насадит себя на острие сам. Будет рассекать воздух когтистыми лапами, но охотника не достанет. А когда сомлеет, надо выхватить меч и добить медведя точным ударом в глаз.
        Часа два кавалькада всадников и пеших псарей, вызванных из города, двигалась через лесные дебри. Дамианос привязал поводок барсихи к стремени. Лошадь сначала испуганно косилась на хищницу, но вскоре привыкла - разомлевшая от двух убийств и хозяйской похвалы Гера шла смирно.
        Наконец вышли на край небольшой поляны, остановились. Нужно было дождаться, пока собаки поднимут зверя и выгонят его в нужное место.
        Дамианос подошел к Кыю, встал между князем и его запасным конем, нагруженным охотничьим оружием. Никто не обратил на грека внимания - он находился здесь по приглашению вождя. Только Хрив спросил:
        - Что это у тебя?
        - Манубалист. Стреляет вот такими маленькими стрелами, - ответил Дамианос, вставляя болт.
        - Зачем?
        - Если архонт будет в опасности, я застрелю медведя. Манубалист много мощнее лука.
        Хромой снисходительно усмехнулся.
        - Нашего князя спасать не нужно. Он убил сто медведей. Или больше.
        Но вдали раздался истошный лай, и разговоры прекратились.
        Кый тяжело спрыгнул на землю. Снял с запасного коня тяжелую рогатину. Неспешно, вразвалку, сам похожий на медведя, вышел на открытое пространство.
        На той стороне затрещали сучья, качнулись кусты. Мягким исполинским комом на поляну выкатился медведь. Таких матерых Дамианосу видеть еще не приходилось. Когда зверь, увидев приближающегося человека, вздыбился, стало видно, что князь головой едва достанет исполину до середины груди.
        Зрители шумно дышали, подступив к Дамианосу вплотную. Пришлось чуть отойти, чтоб не мешали. Аминтес пристроил ложе самострела в развилку меж двух веток. Приготовился.
        Кый показал себя охотником опытным и хладнокровным. Быстро побежал вперед, в пяти шагах остановился, подпер древко ногой и ловко принял на острие взбешенного великана. Сейчас главное было - правильно рассчитать центр тяжести, и князь отлично справился с непростой задачей.
        Медведь взревел от боли, яростно замахал страшными лапами, но достать охотника не мог.
        - Гей, княже! Красно вздел! - закричали все.
        Вдруг что-то хрустнуло. Это переломилась рогатина. Зверь упал на человека, подмяв его под себя.
        Вопль отчания и ужаса вырвался из множества глоток. Люди, на бегу обнажая мечи, кинулись выручать князя, да разве тут поспеешь?
        А Дамианос был наготове. Он не зря крутился около запасного коня. Прорезал острым ножом до середины древко рогатины, когда залаяли собаки и все стали смотреть на поляну.
        Эта несложная комбинация в лексиконе аминтесов называлась «Автодеструкция»: самому создать опасность и самому же ее устранить, дабы заслужить благодарность человека, к которому нужно войти в доверие. Срабатывает безотказно.
        Упор был хорош, прицел точен. Толстый болт почти до хвоста вошел в медвежий череп.
        В следующее мгновение - спасатели были еще далеко - Кый выполз из-под туши, замахнулся мечом, да и замер. Должно быть, увидел стрелу. Оглянулся.
        Дружинники подбежали, обступили князя со всех сторон.
        Дамианос шел позади, очень медленно. Нужно было дать время хромому Хриву: пока доковыляет, пока объяснит князю, кто его спас.
        Так и получилось.
        Он еще не дошел, а все заоборачивались. Почтительно расступились. И теперь глазели не с любопытством, как давеча во дворе, а как надо - с почтением.
        Погодите, славные поляне. То ли еще будет.
        Князь был помят, с разодранной на груди рубахой, но почти цел. Лишь из царапины на обнажившейся груди сочилась кровь.
        Благодарить за спасение, конечно, не стал - князю не к лицу.
        Лишь сказал:
        - Спроси, из чего он этим стрельнул?
        Показал зажатый в окровавленных пальцах болт.
        Дамианос снял с плеча манубалист. Продемонстрировал, как им пользоваться.
        - Что хочет за самострел? Не торгуйся, Хрив.
        Хитрый старик перевел:
        - Князь купит твое оружие. Если не очень дорого.
        - Не могу, - спокойно ответил Дамианос. - Не продается. Это манубалист моего отца. Могу заказать такой же для архонта в Константинополе.
        Это был завершающий элемент первого стадиума, возможный только после успешной «Автодеструкции»: почтительный, но твердый отказ неважно по какому поводу. Такое поведение еще выше поднимает уровень завоеванного уважения.
        И Кый настаивать не стал. Вернул манубалист, со вздохом молвил:
        - Много у греков разных хитрых штук. А покупать не будем. Попроси у него после пострелять. Отдай мастерам. Пусть в точности таких понаделают.
        Этого Хрив толмачить не стал.
        Теперь, в новом статусе, пожалуй, можно было и задать вождю вопрос.
        - По нраву ли пришлась князю наложница?
        Хромец покривился, но перевел.
        - Баба как баба, - неохотно ответил Кый. Но всё же ответил - тем самым признав, что грек заслуживает уважительного отношения. Отлично.
        Гелия ему, кажется, не понравилась. Что ж, не всё удачи.
        - Если черная рабыня архонту не по сердцу, я заберу ее обратно и закажу в Константинополе другую. Каких женщин предпочитает архонт? Толстых и белых?
        Выслушав перевод, Кый небрежно махнул рукой:
        - Пускай живет. Одной больше, одной меньше. Хватит про баб болтать. Пусть лучше расскажет, где бывал? В каких местах?
        - Кроме Константинополя? Много где. В Деултуме Болгарском, в Гермонассе, в хазарском Итиле, в Синопе, в Херсонесе, в критском Гераклионе, в Иерусалиме, - стал перечислять Дамианос.
        Хрив переиначивал названия, знакомые славянам, на местный лад. Гермонасс у него стал Тьмутараканью, Херсонес - Корсунью.
        Князь слушал очень внимательно.
        - Спроси, в Корсуни давно был?
        - У меня там дом, - сказал Дамианос, зная, как все славянские князья интересуются таврическим городом.
        - Пусть вечерять приходит. После трапезы говорить с ним буду. Еще вот что. Вели его на подворье поселить. Днем пускай учит меня с пардусом управляться. Вечером буду с ним беседы беседовать. Что знает - до донца выспросим.
        «Всё. Первый стадиум благополучно завершен, - подумал Дамианос. - Я обеспечил себе близость к предмету изучения. Заставил относиться к себе с интересом и уважением».
        Выходит, правильно не стал заказывать плотникам дом. Не понадобится.
        И еще вдруг подумалось: «А в общем скучно. Всё одно и то же. Из точки альфа в точку бета, со ступеньки на ступеньку, от стадиума один к стадиуму два, потом к стадиуму три. Полезная вещь наука, но лишает жизнь непредсказуемости».
        Дамианизация. Стадиум второй
        Переход на второй стадиум - когда из чужака становишься если не совсем своим, то по крайней мере принятым в туземную среду - осуществился в тот же день.
        По возвращении в город Кый велел всем горожанам собраться во дворе и поклониться «греку Демьяну» за то, что уберег князя от гибели. Собралась толпа тысячи в полторы - должно быть, все мужское население.
        Честь застала аминтеса врасплох и не особенно обрадовала. Слишком стремительный взлет чреват осложнениями. Когда оказываешься слишком на виду, кто-то начинает завидовать, кто-то ревнует. Покорные воле князя, люди поклонились, но это не было знаком прочного, надежного уважения. Его заслуживают не так.
        Вечером, в трапезной, Дамианос удостоверился в правоте своих опасений.
        Ужинать с князем садилась старая дружина, к которой относились начальные люди и все всадники. За длинными столами, поставленными четырехугольником, сидело человек полтораста, а то и двести. «Грека Демьяна» усадили по левую руку от Хрива, правее которого размещался сам князь. Почетно? Безусловно. Но как же угрюмо и неприязненно косились на иноземца дружинники, помещенные дальше от почетного места!
        Ничего, эту трудность тоже можно было решить. На то имелись свои способы. Самый простой назывался «Большая собака». Как в собачьей стае всегда есть заводила, самый крупный и злобный из кобелей, так и во всяком мужском сборище непременно имеется записной задира. Такого нужно разозлить, чтобы полез в драку - и хорошенько отлупить на глазах у остальных. Отлично помогает правильно поставить себя в воинской среде. Дамианос не раз пользовался этим нехитрым приемом. Науке рукопашного боя в Сколе обучали превосходно.
        Однако через некоторое время стало понятно, что здесь с «Большой собакой» не получится. Дружинники Кыя вели себя не так, как буйная вольница северицкого Воислава и других князьков. Глотку не драли, ссор не затевали. Им и хмельного меда на столы не подали, что было совсем уж удивительно. Да, крепко держал Кый свою дружину. Когда он начинал говорить, во всей широкой зале становилось тихо.
        На самом дальнем конце особняком держалась ватага каких-то косматых бородачей в грубых кожаных куртках. Они иначе выглядели, иначе себя вели, переговаривались только между собой - и не по-славянски, как понял Дамианос, прислушавшись.
        - Это вэринги? - спросил он Хрива.
        - Да, варяги. Князь берет на службу, если приходят, - подтвердил старик. - Ох, люты в бою.
        Про варягов, или по-гречески вэрингов, Дамианос был наслышан, но собственными глазами пока не видел.
        Во времена его детства об этом диком племени, обитающем на самом краю света, за Сарматским морем, поминали лишь на гимназионских уроках географии, очень коротко. Но последние лет двадцать северные варвары, согнанные со своих берегов голодом, повадились грабить европейское побережье. Про них говорили, что они искусные мореплаватели, а в сражении не имеют себе равных. Князь Воислав рассказывал, что однажды на Бог-реку заплыла диковинная ладья с двумя десятками светловолосых чужаков. Северяне их всех истребили, но потеряли чуть не втрое больше людей убитыми и покалеченными.
        Хрив тронул Дамианоса за плечо:
        - Поел? Вставай. Горницу твою укажу. Пардуса привяжешь пока там. Нельзя его во дворе держать. Собаки еще не привыкли, воют. После пойдем к князю. Говорить с тобой желает.
        …Комната, в которой поселили Дамианоса, была обыкновенным чуланом, приютившимся под лестницей. Не на что сесть, не на что лечь. Славяне в домашнем быту неприхотливы. Кроватей они не знают. Мужчины, особенно воины, в походе спят на голой земле, дома - на полу.
        И все же с жильем Дамианосу очень повезло, спасибо леопардихе. Если б не она, скорее всего велели бы спать в гриднице, с дружинниками. Там все время был бы на виду, под любопытствующими взглядами.
        Ничего. Положить под голову мешок, накрыться плащом. А спать на жестком не привыкать.
        Опочивальня князя оказалась ненамного роскошней каморки, в которой привязал кошку аминтес. Конечно, эта комната была больше, но по византийским меркам все равно тесная: от стены до стены шагов десять и потолок низкий - даже Дамианос с его ростом, подпрыгнув, достал бы рукой. Как все северные народы, славяне хорошо переносят мороз, но любят, чтоб дома было тепло, потому и строятся так, чтобы помещения жарко протапливались.
        Мебели в княжеском покое почти не было. Скамья у стены, несколько сундуков, грубое деревянное кресло без подушки, да ложе - не для сна, для любовных утех. Дамианос покосился на меховую полость, которой была накрыта кровать, и с тревогой подумал про Гелию - как она тут провела минувшую ночь? Известно, что не угодила. Но не сделал ли дикарь ей какого худа?
        Однако тревожиться об эфиопке сейчас было не время. От первой беседы с Кыем наедине (переводчик не в счет) зависело очень многое. Например, будут ли еще встречи с глазу на глаз.
        Беседы как таковой, впрочем, не случилось.
        Князь сидел в кресле, широкий и грузный в длинной белой рубахе с вышитым воротом. Задавал вопросы, выслушивал ответы. И всё.
        - Пусть про Цесарь-град расскажет, - сказал Хриву, сидевшему на скамье рядом с Дамианосом. - Сколь велик город. Сколько домов. Сколько народу. Каков терем у кесаря.
        По ходу долгого рассказа спрашивал еще. Наконец, умолк и долго, сдвинув мохнатые брови, пристально разглядывал грека.
        - Не врет он про Цесарь-град?
        - Кто его знает, - ответил старый конюх. - Человечишко хитрый. Что на уме - Перун его знает. Может, и привирает.
        «Ревнует, - отметил про себя Дамианос, не подавая виду, что понял сказанное. - Раньше-то про чужие края князю рассказывал он один. Не нравится старику, что Кый слушал с таким интересом. Нужно поправить дело, пока хромец не начал вредить».
        - Как это - двести тысяч людей в городе? - проговорил князь. - Я думал, на всей земле меньше. Сколько это - двести тысяч?
        Хрив покачал головой.
        - В Корсуни семь тысяч живут - городскую стену за час не обойдешь. И может ли быть, чтобы цесарский терем был больше всего Кыева? Гони ты этого Демьяна, княже. Брехун. Или нарочно путает.
        - Еще послушаю. Завтра вечером чтоб сызнова здесь был. А сейчас пусть идет, - сказал, поразмыслив, Кый. Дамианос вздохнул с облегчением.
        Спал он с приоткрытой дверью, чтобы не задохнуться. Все равно у славян засовов внутри дома не бывает.
        Глубокой ночью проснулся от скрипа. Звук был легчайший, но у аминтесов сон чуткий.
        Плавным, не заметным со стороны движением, Дамианос сунул руку под мешок, сжал рукоятку кинжала.
        Кажется, кто-то из княжьих людей оказался еще завистливей и ревнивей, чем он думал. Не Хрив ли?
        Но поступь крадущегося была почти невесома. Хромые так не ходят.
        Напружинил мышцы, готовый откинуть покрывало и перекатиться по полу.
        - Ты меня только не прирежь спросонья, - послышался тихий голос.
        Гелия!
        Он рывком сел, обернулся.
        В темноте женщину было не видно, лишь поблескивали белки глаз.
        - Как ты узнала, где я? И зачем так рисковать? Княжеская наложница не может быть наедине с мужчиной. Убьют обоих. Ты цела? Кый был с тобой груб?
        Ответом ему был шелестящий смех.
        - Не узнаю тебя, братец. Раньше ты так не тараторил.
        Она права, подумал Дамианос. И сказал главное:
        - Ты ему не понравилась. Всё зря.
        Снова смех, будто он удачно пошутил.
        - Не веришь? Я спросил про тебя. Говорит, «баба как баба».
        - А ты чего ждал? Что он скажет: «Мне черную ладушку в усладу Даждьбог послал?» Это он мне такое говорит, а чужим нельзя.
        Дамианос вздрогнул. Фраза про ладушку была произнесена по-славянски - с греческим смягчением звуков, но отчетливо.
        - Ты знаешь славянский?!
        - Знаю. В Гимназионе девочек учат многим языкам. Одним телом от мужчины многого не добьешься. Любовь делает инструмент послушным, но как его использовать, если нет слов? Меня научили арабскому, франкскому, германскому, хазарскому, италийскому. Когда последний раз была в Академии, пришлось выучить язык славян и вэрингов. Скола начала присматриваться к северным варварам, хоть они пока и далеко от наших рубежей.
        - Значит, ты понравилась Кыю?
        - Как же я могла ему не понравиться? - удивилась она. - Зачем ты меня обижаешь? Ты знаешь свое дело, а я знаю свое. Кый говорит, что не променяет меня на всех женщин земли и загробного мира.
        - Он способен говорить такие вещи? - недоверчиво спросил Дамианос.
        Гелия прыснула.
        - С женщиной - если это умелая женщина - всякий из вас разговаривает не так, как с мужчинами. - И посерьезнела. - Не считай Кыя глупым дикарем. Знаешь, что он сказал? «На людях буду с тобой груб. Боюсь, бабы заревнуют и отравят. Бабы - они такие». Мало кто из мужчин понимает, как опасны бывают женщины. Кый умен и дальновиден. Будь с ним осторожен. Он сейчас про тебя выспрашивал. Кто ты да что ты. Ты его сильно занимаешь.
        - Если он так умен, как же тебе удалось его обмануть?
        - Я капнула ему в мед сонного эликсира. И буду так делать впредь. Днем нам с тобой видеться нельзя. Жди меня на исходе ночи.
        Дамианос достал из мешка аптечку.
        - Зажги лучину. Посвети.
        В кожаном футлярчике лежало несколько бесцветных шариков - универсальное противоядие, недавно разработанное учеными Сколы. Один дал Гелии.
        - Держи всё время при себе. Почувствуешь в животе неладное - сразу глотай. Как бы Кый ни притворялся, женщины все равно тебя возненавидят. Ведь он, поди, будет звать тебя в опочивальню каждую ночь?
        - Можешь в этом не сомневаться. Но твое противоядие мне не понадобится. Женщины опаснее мужчин, но нас учат обходиться и с женщинами. Не беспокойся. Скажи лучше: хочешь меня? До рассвета еще час, и Кый спит крепко.
        Протянула руку, погладила его по голой груди.
        - Спасибо, нет. Ты теперь иди, - сдержанно ответил он, внутренне вознегодовав на такое легкомыслие. Риск и так огромен, а она с этим!
        - Ну-ну, - усмехнулась Гелия, отодвигаясь. - У славян гетер нет. Скоро сам попросишь… До завтрашней ночи. Удачи, аминтес.
        Утром во дворе попрощался с Герой. Она не поняла, за что хозяин почесал ей щеки и дал кусок соленого вяленого мяса, любимого лакомства, но благодарно потерлась круглой башкой.
        Стало грустно. Он оттолкнул барсиху, сказал князю:
        - Чтобы зверь слушался, нужно показать ему нового хозяина. Для самца - это тот, кто кормит. Для самки - тот, кто сильнее. - Подождал, пока Хрив переведет, и продолжил. - Сейчас пардус должен увидеть, что князь сильнее меня. Пусть толкнет в грудь, а когда я упаду, сядет сверху. Зверя я привяжу, чтоб не кинулся защищать…
        Кый слушал с интересом, кивал.
        Толкнул так, что Дамианос грохнулся не на шутку, зашиб спину, а навалился - перехватило дыхание. Гера зарычала, вскинулась на задние лапы, натянула цепь. Но Дамианос немного повыл на жалобной, умоляющей ноте, и леопардиха села, поджала хвост.
        - Теперь пусть князь к ней подойдет, крепко возьмет за цепь у самой шеи и ведет за собой.
        Так Кый и сделал. Мощной рукой потянул Геру, и она послушно пошла рядом. На поверженного Дамианоса не оглянулась. Что ж - природа устроена мудро: кто сильнее, тому достается всё.
        Отряхиваясь, аминтес поднялся.
        - Основные охотничьи команды такие…
        И началось учение, закончившееся только заполдень. Вечером Дамианос снова рассказывал князю про заморские страны под скептический перевод Хрива. Ночью клетушку под лестницей навестила Гелия. Обменялись сведениями и суждениями.
        В последующие дни происходило то же - разве что без охотничьего учения, которое Кый быстро освоил.
        С утра и до вечера Дамианос был занят привычным делом: врастал в среду, укреплял репутацию, налаживал отношения.
        Как обычно, больше всего пользы получилось от врачевания. Недаром аминтесов так основательно обучают лекарскому искусству.
        С его помощью удалось преодолеть опасную враждебность старого конюха.
        Гелия, которой было поручено выяснить про княжьего советника всё, что возможно, сообщила: старик подозрителен, придирчив, на подворье его недолюбливают, а сам он любит только младшую внучку, которая все время хворает.
        Это было очень кстати.
        При первой же возможности Дамианос сказал Хриву, что слышал о его беде и хотел бы посмотреть на девочку, ибо учился в Константинополе медицине.
        Хромец заколебался, хотел отказаться, но жалость к внучке пересилила. К тому же он наверняка помнил по своей корсунской жизни, что греческие врачи - не чета славянским знахарям.
        Жил он по соседству с княжеским детинцем, в большом доме со службами и собственной челядью. Горенка, где лежала больная, была чистая, светлая. На полу охапки душистых трав, под распахнутым окном - богатым, со слюдяными пластинками - благоухала цветущая сирень.
        Бедняжка была плоха: трудно дышала ртом, глаза оплыли, горло напухло. При первом же взгляде стало ясно - эргоаллия, раздражение телесных флюидов травяными испарениями и цветочной пыльцой. Какая-то из трав, которыми устлан пол, а может быть, кусты под окном вызывают насморк и удушье. У константинопольских жителей, выросших в большом городе, этот недуг не редкость, хоть и не в такой сильной форме. У славян же, живущих на свежем лесном воздухе, эргоаллию Дамианос встречал впервые.
        Расспросы подтвердили диагноз.
        Зимой девочка здорова, но с поздней весны, когда полы начинают покрывать молодыми травами, ей становится плохо - и так до середины лета. В прошлый изок (так Хрив называл июнь) чуть не померла, а в этом году еще хуже. Уж и жертвы всем богам приносили, не поскупились, и рабыню-портомою, заподозрив в сглазе, утопили - не помогает.
        - Не нынче-завтра заберет ее Симаргл-детобор… - давясь рыданиями, сказал Хрив по-гречески.
        - Вылечу я твою внучку, - уверенно молвил Дамианос. - Заклинание знаю. Пока волшебные слова говорю, траву всю пускай отсюда вынесут. И кусты под окном срубят. Эта волшба зелени не терпит.
        Помахал с четверть часа руками, попел абракадабру. Знал по опыту: колдунам варвары доверяют больше, чем целителям. И для больных хорошо - вера в чудо помогает лечению, потому что сгущаются и крепнут эманации души.
        Выждав, чтоб сквозняк выдул из светлицы зараженный воздух, Дамианос положил ребенку на глаза одну руку, на шею другую. Усыпил.
        - Завтра ей лучше будет. Окно теперь держите закрытым. Чтоб чары не испарились.
        Старик глядел угрюмо, недоверчиво. На прощание не поблагодарил. Но утром прибежал со связкой соболей. Внучка ночью спала спокойно, а утром бегала, играла.
        - Не нужно мне мехов, - сказал Дамианос, проникновенно глядя в глаза старому конюху. - Я тебе друг. Не думай, что я хочу тебя от князя отодвинуть. Не жди от меня подвоха. Я поживу у вас тут год или два, наторгую и уплыву восвояси. Ничего другого мне не надобно. Не соперник я тебе. А будет внучке худо - зови хоть ночью.
        И с того дня переменился к греку Хрив. Перестал, переводя, от себя злое прибавлять.
        Славу искусного ведуна, умеющего исцелять недуги, составить нетрудно. Нужно выбирать те болезни, которые можно вылечить - вот и весь секрет, а за неизлечимое не браться. Это в цивилизованном мире врач не может без ущерба для репутации отказать, если зовут к больному. А коли ты колдун, да платы не берешь, - твоя вольная воля.
        Кроме Хривовой внучки Дамианос помог еще двоим недужным: избавил дворовую девку от кровавого поноса и вскрыл дружиннику гнойный нарыв на десне. Не забыл побормотать заклинания, позакатывать глаза.
        А после этого произошел случай, после которого про «Демьяна Грека» заговорил весь город.
        Проходя по берегу речки Погайны, впадающей в Данапр, аминтес увидел толпу, услышал женский вой. Подошел - мать убивалась над утонувшим сыном. Его только что вынули из воды, лежал бездыханный, посиневший. Дамианос присмотрелся и увидел, что мальчик, кажется, еще жив.
        - Пусти, - сказал женщине (уже сам говорил по-славянски некоторые слова). - Дай я.
        Стал дуть утопленнику в рот и качать руки, чтоб заработали легкие. Люди вокруг волновались, роптали. Им не нравилось, что чужак теребит покойника.
        Был, конечно, риск, что оживить ребенка не удастся. Тогда пришлось бы худо. Могли б и на части разорвать. Но в конце концов мальчика вырвало водой. Задышал.
        - Чудо! - закричали тогда в толпе. - Грек у Стрибога дух одолжил, в мертвого вдохнул!
        После этого, когда Дамианос шел по Кыеву, на него оглядывались. Со страхом и почтением. Именно так, как надо.
        С этой-то стороны дамианизация шла споро. Менее ладно выходило с князем.
        Он вызывал к себе грека почти каждый вечер и всё задавал свои нескончаемые вопросы, однако сам говорил мало. Прошла неделя, а Дамианос всё не мог определить, что за человек полянский князь. Что у него на уме и как с ним быть.
        Гелия твердила: умен и хитер. По виду кабан или медведь, а на самом деле лис.
        Но Дамианосу так не казалось. Хитрый человек ведет какую-то игру, пытается залезть собеседнику в душу, а Кый, похоже, всего лишь удовлетворял свое бездонное любопытство касательно византийской жизни. Его интересовало всё: корабли и дома, еда и питье, обычаи и вера, конская сбруя, устройство повозок, плоды и овощи, грамотная премудрость и цифирь, цесарский двор и патриархия. Про самого Дамианоса он не расспрашивал. А Гелия говорила, что князь несколько раз допытывался, что она знает про прежнего хозяина. Эфиопка отвечала, что почти ничего. Купил-де ее на рынке перед отплытием из Константинополя, и всё.
        Была в этом какая-то тревожащая странность. На седьмую ночь она разрешилась.
        Гелия прокралась в комнату к брату взволнованная.
        - Перед тем, как я его усыпила, он про тебя говорил. Долго. Что ты толковый и умный. Что много знаешь и не врешь. Он тебя и так, и этак испытывал. Время от времени задавал вопросы, ответы на которые знал. И ты всегда отвечал правду.
        - Испытывал? - насторожился Дамианос. - Зачем?
        - Хочет сделать тебя своим советчиком. Будет с тобой завтра говорить по-другому. Готовься.
        «Ну вот и второй стадиум завершен, - удовлетворенно подумал аминтес. - Десяти дней не понадобилось».
        А помощнице сказал:
        - Умница. Что бы я без тебя делал.
        Назавтра Кый начал не с вопросов, как обычно, а впервые заговорил сам. Верней, велел Хриву:
        - Передай, о чем было толковано.
        Дальше речь повел старый конюх, а князь лишь внимательно наблюдал за греком.
        - Человек ты бывалый, Демьян. Повсюду плавал. В разных державах торговал. С разных народов людьми знался. Про хазаров тебя спросить хотим. Ты ведь в их Итиль-город хаживал? И, говоришь, самого кагана видал?
        Дамианос кивнул:
        - Один раз, издали. На празднике иудейской пасхи.
        В один из вечеров, расспрашивая о разных странах, Кый допытывал и о Хазарии. Зачем ныне к этому возвращаться?
        - Поляне испокон веку кагану дань платят. За то хазары к нам не ходят. Наших деревень не трогают. Дань необидная. Все равно жалко. Хазары не те, что в старые времена. Не воюют, набегами не мучают. А мы плати, да плати. Вот сызнова от кагана посланцы прибыли. Соболей им надо дать. Куниц. Бобров. Меду тридцать бочек. Рабов до сотни. У нас всё заготовлено, как прежде готовили. Только князь сомневается. Может, не давать? Что про то скажешь? Если мы кагану ничего не дадим, пошлет он воинов наши деревни жечь или не пошлет?
        - Не пошлет, - уверенно ответил Дамианос. - В хазарском царстве раздор и смута. У кагана настоящей власти нет, правит за него бек. Но и беку не до вас. Из Степи напирают кочевые угры. Вся хазарская сила на них уходит. Ничего не давайте и скажите, что больше дани платить не будете. Да пригрозите, что сами на них походом пойдете.
        Кый послушал перевод. Спросил про угров - что за народ, сильно ли страшен и не вздумает ли, обойдя Хазарию, на Данапр прийти.
        - Не обижайся, князь, но к вам сюда никакие кочевники не пойдут. Путь далекий, а поживиться нечем. Когда твой град станет богат, тогда жди злых гостей. А пока будь спокоен.
        Воислав от таких речей разъярился бы - был спесив. Кый же лишь покивал, довольный.
        - Ступай теперь, - сказал Хрив. - Про хазар князь решит.
        А перед рассветом пришла Гелия. Радостно сообщила:
        - Кый говорит: Демьян - самое ценное, что привезли греческие корабли.
        Дамианос подумал: «Значит, перехожу на следующий стадиум». Стадиум третий назывался «Вожжи в руках». Теперь куда направишь повозку, туда она и поедет.
        Далее в дамианизации случился двухнедельный перерыв. Князь отправился в объезд лесных селений собирать дань. Гелию взял с собой - не мог обходиться без новой полюбовницы. Это было необычно. В походы, даже мирные, славяне женщин не берут. Дамианос испугался, что обитательницы бабьего терема не простят темнокожей чаровнице такого успеха, но, увидев, как сердечно, с объятьями, Гелию провожали в путь другие наложницы, успокоился. Эфиопка чем-то сумела завоевать их расположение. Значит, не хвасталась, когда говорила, что умеет управляться не только с мужчинами.
        Пока князь отсутствовал, аминтес без дела не сидел. Нанес на разлинованные табулы точный рисунок укреплений города, а также изучил окрестности - нашел места, где удобно встать скрытным лагерем. Возможно, Кый окажется неподатлив, и тогда, как знать, придется уходить к другому князю, чтобы его руками устранить угрозу.
        А что полянский вождь для империи опасен, Дамианосу было уже ясно. Кый силен, умен, хладнокровен. Он сумел создать крепкую, для славянского мира удивительно дисциплинированную державу. Еще не царство, но уже костяк государства. Гелия легко могла бы отравить того, кто делит с нею ложе, но, пожалуй, княжество от этого не распадется. У Кыя есть сыновья, и старший уже командует конной дружиной. Нет. Этот данапровский волдырь нужно выдавить до конца, иначе проблема останется.
        Но сначала требовалось вызнать, каковы стремления Кыя. Почему он так подробно выспрашивает про Византию? Если собирается идти походом, времени мало. Но если колеблется, может быть, удастся повернуть его в иную сторону. Например, против тех же хазар.
        О чаяниях полянского князя Дамианос узнал в первый же вечер после возвращения Кыя.
        Во дворе горели факелы, ржали еще не развьюченные лошади - дань была обильна, сгружали ее долго. Усталая дружина, ездившая по лесам, пила и пела в трапезной. Дамианос уже знал: когда воины так шумят, князя с ними нет.
        Кый ужинал у себя. И пригласил - впервые - разделить стол.
        Сидели втроем. Ели мало.
        На сей раз князь говорил сам, а Хрив переводил фразу за фразой. Сказать ему, чтоб не утруждался, было нельзя, а жаль. Кый излагал такое, что Дамианос жадно ловил каждое слово. Он никогда еще не слышал, чтобы варвары рассуждали столь складно и разумно.
        - У нас, славян, как? - неторопливо начал Кый без всяких предисловий. - Чуть кто из князей в силу вошел, тысячонку копий имеет - сразу глядит, кого из соседей пограбить. Наберет добычи, захватит полон, и рад. А мне думается, от такого житья прибытку мало. Хочу по-другому державу строить. От торговли достатку больше, чем от набегов. Но прибыль станет во стократ богаче, если я сумею весь путь, от моря до моря, под себя взять. Ваши греческие купцы ли с юга поплывут, франкские ли с севера - все товары везут, пошлину платят. Потому что я им и людей для волока дам, и от разбойников обороню, и ладьи починю, а то новые построю, продам. Всем от этого выгода. Вот вы, греки, когда караван снаряжаете, сколько с собой охраны берете? Оно и дорого, и груза меньше. А я под себя пороги возьму, крепостцу там поставлю. И по берегу конную дружину в сопровождение пошлю. Сколько мне купцы за то заплатить согласятся? Думаю, не двадцатую часть товара, как ныне, а пятую. Как, по-твоему, Демьян? Дадут они пятину?
        Дамианос слушал - только диву давался. Мысли летели стремительной чередой.
        Так может говорить только великий муж. Не вождь дикарей, а будущий правитель государства.
        Рано или поздно славянские племена все равно объединятся - под властью если не Кыя, так другого. Появится честолюбивый и везучий предводитель, но рядом не окажется аминтеса, совпадут неудачные для империи обстоятельства, и на равнинном пространстве меж Скифским и Сарматским морями возникнет большая держава. Это неизбежно. Славяне размножились и окрепли, у них есть потребность слиться в единую силу.
        Если этого все равно не миновать, стоит ли противиться естественному ходу событий? Чем оставлять исход на волю случая, который, очень возможно, вынесет на поверхность царя воинственного, не лучше ли поддержать мирного и рассудительного Кыя?
        Но такое решение вне полномочий аминтеса. Принять его может только пирофилакс - и то с санкции высшей власти.
        Нужно отправить в Константинополь донесение и запросить инструкций - вот к какому выводу склонялся Дамианос, кивая Хрива.
        Тот вдруг перестал переводить. Они с князем перемолвились несколькими словами, которые заставили аминтеса насторожиться.
        - Гляди, чтоб он про того грека не прознал, - сказал князь негромко. - Им встречаться нельзя.
        - Не встретятся. Тому велено за дверь носу не совать.
        - Хорошо. Что он? Важное что добыл?
        - Важней некуда, княже. Ты бы сам сходил, с ним поговорил.
        - Схожу. Демьяну-колдуну скажи - завтра добеседуем.
        Дамианос вернулся к себе, не зная, что и думать. Какой еще «тот грек»? Откуда? Какие важные сведения мог доставить этот неведомый гонец, которого держат взаперти? Почему двум грекам нельзя встречаться?
        Ночью ждал Гелию с нетерпением. Дал задание: как угодно, любыми ухищрениями, но выманить у князя ответы на все эти вопросы.
        Еще тревожней стало, когда на следующий день вечером не позвали к князю, хотя важная беседа осталась незаконченной.
        Что-то происходило. Но что?
        - Узнала? - накинулся он на сестру, едва она глубокой ночью переступила порог темной комнатки. - Разговорила его?
        - Нет мужчины, которого я не сумею разговорить, - шепнула Гелия, и на сей раз ее бахвальство у Дамианоса раздражения не вызвало. - Всё выяснила. Известие действительно важное.
        - Говори!
        - У Хрива в Херсонесе, в канцелярии катапаноса, есть подкупленный чиновник.
        - Зачем полянам в Херсонесе шпион? Кый говорил мне, что не помышляет о войне!
        - Знаю. Он врал тебе, что хочет жить торговлей. А на самом деле он, как все они, мечтает разграбить Херсонес. Пускай, говорит, Демьян отпишет в Цесарь-град, какой я купцам покровитель. Не надо, чтоб греки меня боялись. Захвачу Херсонес - такие богатства возьму, никакой торговлей столько не наживешь. А я тебя предупреждала: это хитрый лис.
        Дамианос обескураженно молчал. Значит, Кый догадался, что всезнающий «колдун» поселился здесь не просто так. Это скверно. Еще скверней, что князь готовится напасть на византийские владения.
        - Зачем прибыл лазутчик? Что за важные сведения он привез? Вот бы что узнать… - пробормотал аминтес.
        - Узнала, - щелкнула его по носу Гелия и бесшумно рассмеялась. - Я выпотрошила своего обожателя, как рыбу. Даже самый умный и хитрый мужчина, если его как следует ублажить, становится болтлив.
        - Ну?
        Он придвинулся.
        - Чиновник сбежал из Херсонеса, потому что стража перехватила гонца, посланного к нему из Кыева. Испугался, что тот не выдержит пыток, и удрал. Но прибыл не с пустыми руками. Дал Кыю ключ, как взять город без боя.
        - Что?! Какой ключ?
        - Это я не очень поняла, а подробно спрашивать поостереглась. Там есть какой-то подземный ручей, текущий с гор в Херсонес. Грек выяснил, как он проходит. Не знаю, почему это так важно.
        - Зато я знаю. - Дамианос шепотом выругался. - Это не ручей. Вода поступает в город по секретной трубе. Проклятье! Это я научил славян, что любую крепость можно взять, если оставить ее без воды. Так Воислав захватил Стрежень - легенды об этом ходят по всей славянской земле. Если проклятый предатель покажет варварам, где можно перекрыть водопровод, Херсонес не продержится и трех дней…
        - Кый хочет на рассвете услать этого человека, чтобы ты его не увидел. А тебе будет продолжать морочить голову своими сказками.
        - Значит, дело надо сделать сегодня. Где поместили херсонесца, ты не спросила?
        - Конечно, спросила. - Гелия гибко, как кошка, потянулась и зевнула. - Я ведь знала, что ты захочешь его убить… Под самым шатром терема есть маленький чердак. Как поднимешься по лестнице - справа. Там херсонесец и спит.
        - Теперь я вижу, что аминтес-женщина может быть полезней любого мужчины. - Он потрепал ее по упругим волосам, развернул и подтолкнул в спину. - Иди. У меня мало времени.
        - Убей его так, чтобы не было похоже на убийство. Не хочу, чтобы Кый меня заподозрил.
        - Не учи меня моему ремеслу, девочка. Иди.
        Труднее всего было подняться по скрипучей лестнице бесшумно. В некоторых местах, где ступени совсем рассохлись, пришлось ложиться животом на перила и подтягиваться на руках.
        Зато нужную дверь Дамианос нашел быстро. Аминтесов учат искусству ночного зрения, поэтому, войдя в комнату, он сразу разглядел лежащего на скамье человека.
        Смочить тряпку морфофором. Подкрасться. Зажать предателю нос и подержать.
        Морфофор - это сонное зелье, после которого сам человек не просыпается. Только если кто-то растолкает в течение одного часа. Потом буди не буди - поздно. Глубокий сон становится смертью. Никаких следов не остается.
        На всякий случай придется час покараулить на лестнице, в темноте - чтоб никто не вошел и не разбудил спящего. Потом можно возвращаться к себе.
        Только и всего.
        На цыпочках он приблизился к скамье, затаив дыхание и не сводя глаз с лежащего.
        Еще пять шагов. Четыре. Три…
        Вдруг из тьмы, с двух сторон, Дамианоса схватили крепкие руки. Приподняли, швырнули на спину, прижали к полу.
        Щелкнуло кресало. Зажегся огонь.
        На лавке лежал не человек - груда тряпья.
        За руки и за ноги аминтеса держали четверо дружинников.
        А у стены, подбоченясь, стоял, поблескивал глазами полянский князь.
        Ловец в ловушке
        - Как же ты его кончать думал? - спросил Кый с усмешкой. - Придушил бы?
        Дамианос попробовал вывернуться, но воины навалились сильнее. Чтобы не вскрикнуть от боли, аминтес заскрипел зубами.
        Мысли были короткие, рваные.
        Как…? Почему…? Откуда…?
        - Что молчишь? - князь подошел к скамье, сбросил на пол тряпье, сел. - Ты ведь знаешь по-нашему.
        Появилась мысль чуть более длинная: «Всё пропало. Я погиб. Кончено». Но Дамианос испытал не ужас, а совсем другое чувство. Более всего оно было похоже на облегчение.
        Одно кончено - жизнь. Зато начнется другое. Главное. То, что после смерти. Та, которая после смерти.
        Мук, которым его могли подвергнуть перед неминуемой казнью, он не боялся. Аминтесов учат, как избежать страданий, если шансов на спасение нет. Есть несколько верных способов оборвать свою жизнь, даже когда связаны руки. Самоубийство, конечно, смертный грех и осуждается церковью, но многое из того, чему учат в Сколе, противоречит христианскому закону. В Гимназионе Слово Божье не преподают. И часовни там нет. Пирофилакс говорит: «Кто спасает ближних своих, уже душу спас, а в случае чего монахи отмолят». Хоть бы и не отмаливали - у Дамианоса своя вера.
        Поняв, что дело проиграно и конец неизбежен, он сделался почти спокоен. «Почти» - потому что полной отрешенности мешало одно: любопытство. Как вышло, что предводитель дикарей раскусил лазутчика высшей категории и так ловко заманил в ловушку?
        - Не возьмешь в толк, чем себя выдал? - понимающе покивал князь. - Узнали тебя. Помнишь, как после охоты я тебя рядом с собой на крыльцо поставил и горожанам благодарить велел? Как люди подходили, кланялись? Это я хотел, чтоб на тебя хорошенько посмотрели. Ко мне в Кыев отовсюду приходят. Потому что здесь жизнь спокойная, и всегда служба сыщется. Узнал тебя один пришлый человечек, северич с Бог-реки. Он раньше у князя Воислава был. Который в греческие края с дружиной ушел. И сгинул. А повел Воислава на море волхв и колдун именем Гад. Ты самый это и был.
        - А зачем ты вздумал меня людям показывать? - спросил Дамианос. Отпираться смысла не было. Опознали - никуда не денешься. - Чем я показался тебе подозрителен?
        Интересно было узнать, в чем он совершил ошибку.
        - Спокойный ты, - подивился Кый. - Бесстрашный. И ловкий. Хорошо цесарю, коли у него все слуги такие. Только в одном ты просчитался. Не надо было меня дураком считать. Я сто раз на медведя ходил. Рогатину перед охотой хорошо проверяю. От нее жизнь зависит. А тут вдруг сломалась. С чего? Стал потом смотреть - подрезана. Кому понадобилось? Мои люди верные, им меня губить ни к чему. Один там чужой был - ты. И очень уж ты быстро матерого застрелил. Будто заранее знал, что меня спасать придется. Э, думаю, а грек-то хитер. Зачем такое устроил? Коли для того, чтоб благодарность мою заслужить, то просто хитер. А коли для чего иного - тогда вдвойне хитер. И стал я к тебе приглядываться, Гад-Демьян. Чтобы понять, какая в тебе хитрость, обычная или двойная.
        «Сам ты хитер, - подумал Дамианос. - Права была Гелия. Как есть - лис». Он совершил худшую из ошибок, какие только может допустить аминтес: недооценил противника. Считал себя ловцом - и сам угодил в ловушку. Да как крепко! Хуже, чем когда попал в хазарский плен. Тогда был молод, малоопытен, а ныне оправдываться нечем.
        - Почему ты не велел меня убить? Зачем к себе допускал? - спросил он, глядя на полянского князя с интересом и невольным уважением. Что ж, такому противнику, пожалуй, и проиграть незазорно.
        - Рассказываешь интересно, - засмеялся Кый. - Советы даешь хорошие. Воиславу ты тоже хорошие советы давал. Пока тот на греков в поход не засобирался. И понял я. Ты не убийца. Ты лазутчик. Прислан за мной доглядывать. Не вздумаю ли я на ваши земли походом идти. Для того мы с Хривом и придумали про корсунского грека при тебе поговорить. Если попробуешь того грека отыскать и кончить - так и есть. Значит, ты тут сидишь греческой земли оберегателем. Верно или нет?
        Дамианос молчал, потрясенный тем, что варвар оказался столь проницателен. Зачем только князь тратит время на разговоры с разоблаченным лазутчиком? Не для того же, чтоб покичиться. Кый не из бахвалов.
        - А не велел я тебя гридям на мечи взять и беседу с тобой беседую вот почему… - опять покивал князь, как бы показывая, что заметил во взгляде грека недоумение и понял причину. - Убей я тебя - на твое место другого пришлют. Поди знай кого. А ты - вот он. Я тебя знаю. Ты мою думу тоже знаешь. Я ведь давеча тебе правду говорил. Про то, что торговля краше войны. И Корсунь мне ваша ни к чему. Захвачу я ее - перестанут греческие корабли приходить. Встанет торговля. Прибытку сам-десять, а убытку сам-сто. Живи у меня в Кыеве открыто, Демьян. Не лазутничай. Помогай мне советом и делом. Я цесарю не в опаску. Мне с вами не воевать - союзничать надо. Что скажешь? Не держите его, ребята. Ступайте. Вы больше не нужны.
        Дружинники разжали цепкие лапы, поднялись, вышли.
        Потирая ноющие запястья, Дамианос сел на полу.
        Варвар оказался еще умнее, чем думалось. И не варвар он, а истинно мудрый правитель. Всё, что сказал - разумно.
        Смерть отодвинулась, опасность отступила. И умиротворение тоже растаяло. Душу охватило беспокойство. Не из-за предложения, которое сделал князь. Про это пусть Кириан решает. Надо доложить и ждать ответа. Может быть, пирофилакс рассудит, что Кый слишком умен и иметь столь дальномыслящего соседа опасно. А может, империя будет рада обзавестись на северном рубеже союзником, всецело зависящим от византийской торговли. Это дело государственное, не аминтесу решать. Но вот что будет с Гелией? Ясно же: Кый ее раскусил и использовал для того, чтобы заманить лазутчика в приготовленный капкан.
        Князь, видно, отпустил людей неспроста. Густые черные брови сдвинулись, взгляд стал грозен.
        - По глазам вижу, что согласен. Но допрежь всего надо нам с тобой вот что решить, Демьян. Знаю я, что Гелька к тебе по ночам бегает. Покапает мне зелья, чтоб спал, как чурбан - и бегает. Хотел я ее за неверность зарубить. Не могу. Без нее жизнь мне будет не в радость. Но одну бабу на двоих делить мы не будем. Моя она!
        От облегчения Дамианос засмеялся. Князь не ждал этого - побагровел. Рука легла на рукоять кинжала. «Мудрость мудростью, а голову из-за женщины потерять может. Это хорошо. Ай да Гелия!» - подумал аминтес.
        - Не баба она мне. Сестра.
        Теперь засмеялся Кый.
        - Все еще числишь меня дураком, грек? Сестра! Она черная. Других таких и на свете нет.
        Улыбаясь, Дамианос задрал до шеи рубаху.
        - Матери у нас разные, потому мы не похожи. А отец общий. Ты у нее родинку под левой грудью видел? Гляди, у меня такая же.
        Князь подошел, прищурился. Гнев в глазах потух.
        - Ишь ты. Стало быть, ты мне шурин?
        Получалось, что так. У славян наложница, если она живет в доме, считается все равно что женой, разница невеликая.
        - Тогда ходи к ней открыто, днем. А по ночам у меня за спиной шушукать нечего…
        Широкий лоб Кыя собрался морщинами, взгляд снова изменил выражение, и Дамианос догадался, что князь думает уже о другом. Кажется, главный разговор был еще впереди.
        - Теперь про главное с тобой говорить хочу. Коли ты мне советчик и подручник. Не бойся, грекам от этого дела вреда не будет. Только польза… Сядем на лавку. Беседа долгая.
        Сели. Дамианос - на краешек, из почтения.
        - Путь от моря и до моря длинный. - Князь снял пояс, положил на лавку. Показал на нижний конец. - Внизу никого нет, только разбойники бродят. Но эти ладно. Когда я в силе буду, крепость поставлю на порогах, я говорил… Здесь вот, в середке, всё мое, и тут тихо, спокойно. Но на другом конце, за волоками, где реки в другую сторону текут, стало неладно. По-над Ильмерь-озером в позапрошлый год сел пришлый князь. Имя ему Рорик. Рода он не славянского - варяжского. Варяги до нас и раньше доходили, малыми ватагами. Пограбят городки, людей заберут и назад уплывают. Это ладно. Но Рорик пришел и не уходит. Говорят, город поставил или, может, крепость. Силу копит. Новые варяги к нему из-за моря прибывают. Окрестных людей всех к руке прибрал. Они ему дань платят. Славяне, емь с чудью - все платят. И это бы ладно. Мне что? Беда в другом, Демьян. Купцы с севера к нам ходить перестали. Ваши, южные, плывут, а встречь - никого. Я знаю, греки большим кругом по морям ходят и с другой стороны в Цесарь-град возвращаются. Они вам про Рорика рассказывали?
        Дамианос, и так слушавший очень внимательно, встрепенулся.
        В Константинополе говорили, что позапрошлогоднему весеннему каравану давно пора бы уж вернуться. Ушли корабли, и будто сгинули.
        - Я головному человеку вашего каравана про Рорика говорил, предупреждал, - продолжил князь. - Глядите, мол. На севере лихо. Он не послушал. Пустое, сказал. Откупимся. Хорошо, коли так…
        Кый с сомнением покачал головой.
        - Ты осторожен и дальновиден, княже. Не может быть, чтобы ты к варягам лазутчиков не посылал. Что они про купеческие корабли говорят?
        - Посылал, как не посылать. - Князь вздохнул. - Только никто не вернулся. Знать, поставил Рорик на всех речках-тропах заставы. И охотникам-емчанам велел всех чужих ловить. Тамошняя емь свои леса зорко стережет. Никто безвестно не прошмыгнет… Ты слушай, Демьян. Я тебе еще не всё сказал…
        Он продолжил, угрюмо глядя на свои сцепленные руки.
        - Ты меня уже знаешь. Я без нужды не воюю. Послал к Рорику посольство. Чтоб передали варяжскому князю: давай речным путем вместе владеть. От волоков вниз - я. От волоков вверх - ты. Сговоримся равную пошлину брать: я десятину и ты десятину. Всем выгода…
        - Что он ответил? - спросил Дамианос, потому что князь замолчал.
        - Что ответил? Не вернулись послы. Послы - не лазутчики. Лучшие люди, нарочитые. У каждого свой род. Нельзя попустить. И отправил я малую дружину - послов вернуть… Мало не доходя Ильмерь-озера, на Кресторечье, нашлись послы. Мертвые, все трое. И челядь, девять человек. Не просто мертвые, а… - Кый содрогнулся. - Навроде рыб потрошенных. Требуха вынута и ребра зачем-то все наружу вывернуты. Столб воткнут. На нем деревянная птица, орел… Напугалась моя дружина. Побежала оттуда, даже тел не подобрала. И бежала целый день, а потом еще целую ночь… Вот они какие, Рориковы варяги. Боюсь я их, Демьян.
        - Погоди, ведь у тебя в дружине тоже варяги есть.
        - Есть с дюжину. Самые лучшие воины. Храбрей и сильней у меня нет. А знаешь, кто они? Те, кого сами варяги от себя прогнали за то, что слабы или трусливы… Так-то. Ихние худшие у меня за лучших числятся…
        И стало видно, что этому умному, мужественному вождю действительно жутко.
        - Страшней всего, что я никак в толк не возьму: зачем Рорик силу копит и почему со мной говорить не хочет? Сон потерял. - Он усмехнулся, будто вспомнив о чем-то малосущественном. - Я ведь как про Гелькино зелье догадался? То ночами всё думы мучили, а тут дрыхну, будто барсук. С одной постельной утехи так не уснешь. - И снова помрачнел. - Я тебе вот что скажу, Демьян. Князь варяжский неспроста там сел, никого в эту сторону не пускает. Как войско накопит, на меня пойдет. И возьмет Кыев-град. Со своими волками лютыми, да внезапно - непременно возьмет. А дальше знаешь, что будет? С нас, полян, Рорик сильно не разживется. Не мы ему нужны. Ему надо поближе к южному морю сесть. Чтобы оттуда на вас, греков, за добычей ходить. И Корсуня тому Рорику мало будет. Он захочет сам Цесарь-град на меч взять.
        Поглядев на слушателя и заметив, как у того по лицу скользнула скептическая гримаса, Кый вздохнул:
        - Не веришь? Зря. Когда Рорик вместо меня здесь сядет, он всех славян под себя подомнет. Древлян, вятичей, бужан, уличей, северичей - всех. Добавит к варяжской дружине славянскую и на вас пойдет. Если меня на Днепре, Данапре по-вашему, не станет, вот с кем вам, грекам, придется дело иметь.
        «А ведь он прав, - подумал Дамианос. - В Европе вэрингов сначала тоже считали обычными морскими разбойниками - пограбят да уйдут. Но в Академии рассказывали, что вэринги захватывают земли в Британии и Германии, а оттуда по морю и по рекам добираются чуть не до Иберии. Живут они войной и разбоем. Договориться с ними о мире еще никому не удавалось…».
        - К чему ты ведешь, княже? Чего от меня хочешь? Чтобы я отправился в Цесарь-град и попросил для тебя подмоги?
        - Подмоги… - Кый покачал головой. - Дорога до Цесарь-града долгая. По реке плыть - это надо много кораблей собирать. Если сушей ехать, с конной охраной, только к концу лета доберешься. Пока цесарь думать будет, пока войска пришлет. Если вообще пришлет… Да и не надо мне тут греческого войска. Знаю я, каково это - чужое войско к себе пускать.
        «Не пришлют сюда никакого войска, - сказал себе Дамианос. - Дорого. Есть у империи заботы более неотложные, чем какой-то Рорик. Вот если подтвердится, что речной путь перекрыт - тогда другое дело».
        - А вдруг варяги скоро нападут? - Князь смотрел с тревогой. - Что у них на уме - поди знай…
        - Говори прямо. Чего ты от меня хочешь?
        - Скажу. Ты ловок, оборотист. Отправляйся к Рорику. Сделай то же, что у Воислава делал. И что в Кыеве сделать хотел. Стань у варягов своим. Сойдись с их князем. Оплети его, убеди, заколдуй. Чтобы не шел к нам на Днепр. Никого другого, кто мог бы такое исполнить, я не знаю. Ты - можешь. Вижу это, знаю. Отправляйся на север, Демьян. Не для меня - для своего народа. Я тебе провожатых дам. До волоков довезут и на Ловать-реку спустят, откуда до Ильмерь-озера прямой путь. Дальше не пойдут, забоятся… Вот что хуже всего, Демьян. Мои люди с тем Рориком еще не воевали, а уже боятся.
        Надолго умолкли. Дамианос размышлял, взвешивал «за» и «против».
        По правилам, менять цель задания без санкции Сколы не полагается. Приказано работать с полянским князем, а не с каким-то неведомым вождем вэрингов. С другой стороны, экспедицию на север можно рассматривать как некоторое усложнение того же самого задания. В конце концов, пирофилакса ведь заботит не Кый, а безопасность имперских земель и торгового пути…
        Если бы к варягам был внедрен кто-то из аминтесов, можно было бы с ним связаться. Но варяжского направления в Сколе пока не существует. Гелия говорила, что этот варварский язык начали изучать совсем недавно…
        Князь терпеливо ждал ответа.
        - Хорошо. Съезжу, - наконец решил Дамианос. - Но без языка мне близ варяжского князя делать нечего. Просто посмотрю своими глазами, что за Рорик такой, и вернусь.
        - А я думал, ты все языки, как свой грецкий, знаешь, - удивился Кый. - Ты же колдун. - Он вспомнил что-то, нахмурился. - Еще вот что. Один емчанин, которого мои люди на Кос-реке поймали, рассказывал… Не знаю, правда ли, нет ли… Будто есть у Рорика сильный волхв. Сам слепой, но каждого человека насквозь видит. И будто бы, как поймают варяги кого чужого, сразу тащат к тому волхву. Кто с недобрым пришел, того слепой велит смерти предать. Так, наверно, и с моими лазутчиками вышло…
        «Сказки, - подумал Дамианос. - А вот что вполне вероятно - что у Рорика в Кыеве есть свои шпионы. Из тех же финнов-емчан, которых здесь полным-полно».
        - Завтра в ночь уйду, князь. Но гляди: чтоб никто кроме гребцов не знал. И им скажешь, только перед тем как в лодку сядут.
        - Так и сделаю, - пообещал Кый. - Сам провожу, сам посажу.
        Путь на север
        - Храни тебя Перун, а своему грецкому Кресту сам молись, - сказал на прощанье князь и пошел от воды прочь, приземистый, почти квадратный. Песок скрипел и охал под его чугунными шагами.
        Над ночным Данапром стелилась сизая дымка, от которой тьма казалась не черной - серой. Ни луны, ни звезд - с погодой повезло.
        Автоматон Магог уже сидел, где велено - посередине лодки, между местами для гребцов, пришедших с Кыем. Их было двое: рослые, плечистые отроки из младшей дружины. Князь сказал им:
        - Демьяна слушайте. Он вам голова. Доставите до Ловати. После вернетесь. И сразу, ни с кем не говоря, явитесь ко мне. Ясно?
        - Ясно, княже, - ответили те и больше ничего не спросили. Порядок у Кыя в дружине был крепкий.
        Дамианос объяснил: грести по очереди, безостановочно. Не разговаривать. Голоса по воде далеко разносятся. Весла были обернуты кусками шкур. Съестное и мешок с дорожным набором аминтеса лежал под скамьей, близко.
        Вот и всё. Можно отправляться в путь. В Кыеве дела пока что окончены.
        За последний день Дамианос продал для княжьих закромов весь запас зерна, полученное серебро закопал в надежном месте, за городской стеной. По возвращении пригодится. Подготовил на шести табулах подробное донесение для пирофилакса. Князь обещал отправить в Херсонес сухим путем. Написано было шифром, непосвященный не поймет.
        А еще поговорил с сестрой - открыто, средь бела дня.
        Сказал, что Кый всё знает, но бояться его незачем. Ей ничто не угрожает. Объяснил, куда уезжает и зачем. Велел проследить, чтобы донесение ушло безотлагательно и чтоб восковые таблички были получше упакованы.
        Напоследок проговорил непривычное, с усилием:
        - Если я не вернусь… А я могу не вернуться, потому что никогда не имел дела с вэрингами, не знаю их повадок и языка… Если я не вернусь, доведи дело до конца. Следи за Кыем. Не ослабляй «вожжи»… И еще знай: мне было хорошо с тобой работать.
        - Мне тоже, - с улыбкой ответила африканка. - Удачи в пути, братишка.
        Он был немного уязвлен беспечностью ее тона, но Гелия держалась правильно - как заведено у аминтесов.
        - Первый, на весла, - велел Дамианос бородатому дружиннику. Второй был совсем молодой, с одними усами. - Так и буду вас звать. Ты - Первый, ты - Второй. В дороге тоже молчать. Ни единого слова.
        Незачем ему было узнавать их имена. И в лица вглядываться тоже ни к чему.
        Он уперся в нос лодки, готовясь оттолкнуть ее от берега и потом впрыгнуть.
        - А вот и я, - сказал сзади по-гречески веселый женский голос.
        Гелия!
        Похожая на ночную тень, она вынырнула из тумана и, обняв Дамианоса, звонко его поцеловала. Потом легко, словно белка, прыгнула в лодку. На эфиопке была длинная накидка, за плечами котомка.
        Отроки испуганно вскинулись: у Гелии в темноте лица было не видно - блестели только белые зубы и глаза.
        - Греби! - велела она Первому по-славянски. Тот послушно зачерпнул воду лопастями. Лодка отошла от берега.
        - Ты что затеяла? - прошипел Дамианос. - Я же приказал…
        - Помолчи, глупый. - Она уже удобно устраивалась на задней скамье. Свернула и подложила, чтоб мягче сидеть, его плащ. - Я с тобой, дураком, не спорила, потому что спорить с дураками незачем. Ты только раскричался бы и всё испортил. А теперь ты меня не прогонишь. Думаешь, зачем я тебя только что обняла и поцеловала? У славян брат с сестрой так не делают, только любовники. Дружинники вернутся - расскажут. И придется Кыю, хочет он того или нет, меня зарубить. Иначе ему зазор. Так что мне обратного пути теперь нет. Садись рядом, братец. Места хватит, я подвинусь.
        - Разве ты не знаешь, что приказы положено исполнять? - в бешенстве прорычал он.
        - Только если они разумные. Без языка ты у вэрингов мало что сумеешь. Либо вовсе пропадешь. А я их скрипучее наречие знаю. И потом, разве ты еще не понял, что вдвоем мы можем сделать гораздо больше?
        - А как быть с Кыем?! - Дамианоса трясло от ярости, что случалось с ним очень редко. - Об этом ты подумала?! Если мы даже успешно выполним задание, мы не сможем сюда вернуться! Дружинники - ты права - расскажут князю. Он вообразит, что мы его обманывали.
        - А Правило одиннадцатое, «Обрезание нитей»? - проворковала Гелия. - У князя Рорика в Кыеве наверняка есть глаза и уши. Когда гребцы вернутся, они могут проболтаться о лазутчике, отправленном на север. Ты не можешь этого допустить. Так что Кый ничего не узнает. Не сомневайся: вернусь - он будет счастлив.
        - Обрезанные нити про поцелуй не расскажут. Это значит, что я могу тебя высадить, - пробурчал он, но уже знал, что этого не сделает. С Гелией больше шансов на успех. И потом… От мысли, что она будет рядом, сделалось радостно.
        Вверх по Днепру шли восемь дней и ночей, без остановки. К берегу ни разу не пристали. Бородатый (он же Первый) и Усатый (он же Второй) гребли по очереди. Иногда Дамианос, видя, что дружинники выбились из сил, сажал на весла автоматона. Ели холодное, из припаса: черствые лепешки, вяленую рыбу, копченое мясо. Запивали водой из реки. В реку же справляли нужду. Когда это делала Гелия, славяне закрывали глаза - глядеть на женское нечистое считалось плохой приметой.
        Все молчали. Дружинники - потому что приказано. Магог был бессловесен. Аминтесы не разговаривали из осторожности. Правило девятнадцатое («Мидасовы уши») гласило: «При посторонних, даже если это глухие или дикари, ни о чем существенном не говорить». А о несущественном Дамианос болтать был не расположен. Гелия попыталась было, но он не отвечал, и эфиопка оставила его в покое. Она обнаружила удивительную способность спать по двадцать часов в сутки. Лежала на дне, свернувшись калачиком, и сладко посапывала. Проснется, съест что-нибудь - и опять спит.
        Дамианос глядел по сторонам. Так далеко на север он никогда еще не забирался. Берега были сплошь лесистые. На холмистом, правом, через каждые пятнадцать-двадцать миль стояли городища: маленькие поселки на десяток домов, огороженные частоколом. Край этот был заселен гуще, чем другие славянские земли. Верный признак, что под Кыем живется спокойно, река и лес хорошо кормят, а проходящие мимо караваны позволяют приторговывать и подрабатывать: продавать еду, мех, доски на починку судов или же потянуть корабль против сильного течения.
        Жители городищ и рыбаки смотрели на лодку без интереса. Ничего примечательного в ней не было - плывут люди по каким-то своим делам, и ладно. И очень хорошо, что спящую без пробуда Гелию было не видно. На черную бабу обращали бы внимание.
        Данапр постепенно сужался. Здесь он еще был не великой рекой, а среднего размера речкой.
        На девятый день бородатый дружинник показал знаком, что просит позволения говорить.
        - Там вон Гнездовский волок, - сказал он осипшим от долгого молчания голосом и показал на холм, где виднелись крыши не городища, а целого городка. - Прикажи к берегу править. Князь дал куну серебра. Дадим гнездовцам. Перетащат лодку в Касплю-реку.
        - Нет. Плыви мимо, - качнул головой Дамианос. - Высадимся выше. Ночью сами перетащим.
        Ни к чему гнездовским обитателям знать, что к северу идет лодка, в которой четверо мужчин и диковинная женщина.
        Из-за того, что прождали дотемна и потом волокли лодку своими силами, ушло много времени. Еле управились к следующему полудню.
        Зато по Каспле, неширокой, темноводной, поплыли много быстрей, потому что она текла куда надо - к северу.
        Здесь никто не жил. Городища были редки, стояли пустые.
        - Куда ушли люди? - спросил Дамианос.
        - Кто знает… - был ответ.
        Дружинники сделались напряженными. Всё оглядывались по сторонам, будто ждали беды.
        На третий день добрались до второго волока.
        - Этот последний, - сказали гребцы с облегчением. - Перетащим в Ловать, а дале не пойдем. Так князь велел, ты сам слышал.
        Когда спустили лодку в воды новой реки, на вид неотличимой от Каспли, Дамианос спросил:
        - Может, еще погребете? Серебро, которое гнездовцам не дали, ваше будет.
        - Нет, - сказал, поежившись, усатый.
        Бородатый, осмелев от того, что княжеское задание исполнено и грек им больше не начальник, дерзко прибавил:
        - Сами плывите, нам жить не надоело.
        - Жаль, что не надоело, - мирно ответил аминтес. И убил бородатого ударом кинжала в глаз. Усатый ахнул, попятился. Его Дамианос сшиб наземь ударом ноги, прижал коленом, перерезал горло.
        - Ловко управился, - похвалила Гелия. - Что Кыю скажем, если вернемся?
        - Мало ли куда они делись. Край тут глухой. Да и не будет он допытывать. Он умный…
        Автоматон, равнодушно наблюдавший за убийством, по команде хозяина спустил трупы в воду. Течение унесет их вниз.
        «Такая служба, - думал Дамианос, отмывая забрызганный кровью рукав. - Христовы заповеди не для нас. Кто спасает ближних своих, уже свою душу спас».
        Он и сам не знал, зачем каждый раз, убив кого-то по необходимости, ищет для себя оправдания. Верно, по привычке. Никакой вины или каких-то иных чувств давно уже не испытывал. Неприятно, конечно. Да что ж?
        Поплыли втроем. Собственно, вдвоем, потому что автоматон - не человек, а машина. Теперь греб он один, без отдыха и остановки. Лишь иногда, чтобы размять нывшие от вынужденного безделья мускулы, на весла садился Дамианос.
        Первое городище, которое попалось на Ловати, было не просто пустое, а сожженное дотла.
        Причалили. Дамианос походил по пепелищу. Поселок спалили давно, не менее года назад. В бурьяне лежал труп с разрубленным надвое черепом, с которого успела облезть кожа, остались только волосы и борода. В колодезный сруб впилась стрела с неславянским оперением - она засела так глубоко, будто ее выпустил не человек, а крепостной самострел. Только откуда здесь взяться крепостному самострелу? Стрелу пустил какой-то богатырь. Голову тоже разрубили ударом невиданной силы.
        Потом встречались еще селения. Тоже черные, мертвые.
        Дамианос решил, что днем двигаться опасно. Поэтому в светлое время прятали лодку в кусты и ждали. В путь отправлялись с вечерними сумерками, плыли до рассвета. Кый говорил, что по Ловати до Ильмерь-озера идти шесть суток, но из-за дневок получилось дольше.
        Вынужденные стоянки настроения не портили. Гелия, отоспавшаяся за время путешествия, была радостна и беззаботна. Фальшивя, тихонько напевала, часа по два расчесывала свои роскошные волосы и говорила, говорила. Иногда дельное - учила языку вэрингов, но чаще болтала пустое.
        На первой же остановке спросила, не передумал ли Дамианос считать ее сестрой. Если передумал, то почему бы ему не провести время с приятностью, раз уж они все равно сидят и ждут.
        - Нет, - ответил он. - И больше не предлагай.
        - Что же мы будем делать до вечера? Тогда давай разговаривать. Я знаешь, про что тут думала?
        Он вздохнул. Ладно, лучше пусть болтает, чем пристает со своей холодной любовью. Всё не может успокоиться, что не превратила его в «инструмент».
        - Ты обратил внимание, как на нас с тобой смотрели дружинники, которых ты убил? Какие у них были лица?
        - Боязливые. Мы для славян - люди чужие, обладающие непонятным знанием, а потому страшные.
        - Мы для них не люди, а сверхъестественные существа. Здесь мы - боги, спустившиеся к смертным.
        - С той лишь разницей, что мы тоже смертные, - заметил Дамианос. Она хотела что-то ответить, но не стала.
        Какое-то время спустя заговорила снова.
        - Нас двое: ты и я. Я вдруг это поняла.
        - Конечно, двое. Магог не в счет.
        - Я не про сейчас. Я про вообще. Понимаешь, я всегда думала, что на свете я одна, а все остальные не имеют важности. Или вообще мне мерещатся. А ты имеешь для меня важность. Даже если мерещишься. Не понимаешь?
        - Нет.
        - Я тебе одну историю расскажу. Тогда ты поймешь. - Она поворошила палкой неяркий, бездымный костер. Дамианос никогда еще не видел ее такой грустной и серьезной.
        - …Однажды, давно, я тоже один раз подумала, что встретила человека, который имеет важность. Мне было шестнадцать лет, и это было первое задание. - Пухлые губы искривились, по лицу пробежала тень. - Нет. Не хочу вспоминать.
        - Ну и не надо. Многие не любят вспоминать свое первое задание. Я тоже.
        - …Нет, все-таки расскажу, - сказала она минуту спустя. - Прибыли послы от императора франков. И нужно было знать, о чем они между собой разговаривают. Задание дали мне. Кто заподозрит девчонку? В шестнадцать лет я выглядела на четырнадцать. Мне поручили самого молодого посла. Он был принц, племянник императора. Его включили в посольство, потому что он был царской крови, а все дела вершили два других посла. Принц, конечно, в меня влюбился. Это было совсем легко. Очень старался, чтобы мне с ним было хорошо. Был нежен. Говорил, что не может жениться, но оставит меня при себе и сделает моих сыновей графами - это такие франкские патрикии. Я жалела его, бедняжку. - Гелия виновато посмотрела на собеседника. - Чего ты хочешь? Мне было шестнадцать. Ты в шестнадцать лет был умный?
        - Не помню. Вряд ли.
        - А потом мне велели моего принца отравить. Я удивилась, но спрашивать, сам знаешь, у нас не положено. Потом узнала, конечно. Я всегда всё узнаю. Император франков хотел избавиться от племянника, потому что тот был сильный, храбрый и красивый. На родине его все очень любили. Больше, чем сыновей императора. Старшие послы в тайной беседе с логофетом пообещали какие-то важные уступки, если принц вдруг заболеет и умрет. Знаешь… Я тебе первому про это рассказываю. - Эфиопка печально улыбнулась. - У меня была глупая мысль всё рассказать принцу и убежать с ним. Но потом, конечно, я одумалась.
        Она вздохнула, бросила ветку в огонь.
        - Выполнила приказ?
        - Принц умер у меня на руках. Я гладила его по лицу. Я дала ему самый безболезненный яд. Это всё, что я могла для него сделать.
        - Ты часто его вспоминаешь? - с любопытством спросил Дамианос.
        - Раньше вспоминала часто. Теперь редко… - Она пожала плечами. - Значит, он не был важным. Ты важнее. Тебя бы я не отравила, даже если бы мне приказал сам пирофилакс. Ты для меня важнее, чем пирофилакс.
        Коротко взглянула и отвела взгляд.
        Дамианос серьезно покивал. Про себя усмехнулся: «Подбираешь ключик? Ну-ну, старайся».
        Гелия потом рассказывала много историй из своего прошлого, в том числе удивительных. Она была лет на десять моложе Дамианоса, а повидала на своем веку больше, чем он. Женщинам-аминтесам не дают долгих заданий, редко посылают в дальние края. Чаще всего приходится работать прямо в Константинополе или неподалеку. Почти всегда - с мужчинами.
        Но главный разговор, определивший отношения напарников, был не о прошлом. Он состоялся на второй или третьей стоянке.
        Дамианос подстрелил из манубалиста бобра, а Гелия превосходно его зажарила с какими-то травами. Женщин-аминтесов в Гимназионе среди прочего учили кулинарному искусству.
        Половину бобра слопал Магог. Он начал есть, когда получил приказ. Перестал жевать тоже по приказу. Если не остановить, так и жрал бы, пока не лопнет желудок.
        Гелия вытерла сочный рот листком мягкого, пушистого разноцвета, разлеглась на траве, потянулась гибким телом. Вопросительно посмотрела: насчет любви не передумал?
        Он погрозил пальцем. Тогда эфиопка повернулась на бок, подперла голову локтем и сказала:
        - А я знаю, почему ты отказываешься. Поняла. Ты не хочешь быть беззащитным, когда я защищена. И это правильно. Но хочешь, я тоже стану беззащитной? Хочешь, я, как твоя барсиха, подставлю тебе открытый живот? Я не про тело. - Она небрежно дернула плечом. - Я про душу.
        - Если ты сама этого хочешь, - вежливо ответил Дамианос, пытаясь угадать, с какой стороны она зайдет на этот раз.
        - Я хочу, чтобы ты меня узнал. Настоящую меня. Помнишь, ты вчера сказал, что мы не боги, потому что смертны, а я промолчала? Ты первый, кому я это говорю… - Она глубоко вздохнула, и Дамианос вдруг понял, что она волнуется - не притворяется, а в самом деле волнуется. - Я никогда не умру, я бессмертна. Что бы ни говорили попы и кто угодно, меня не обманешь. - В ее голосе звучала убежденность. - Разве было когда-то, чтобы меня не было? Я была всегда, сколько себя помню. У меня не было начала. А может ли иметь конец то, что не имело начала?
        И посмотрела с торжеством.
        «Философии в женском Гимназионе обучали, но лишь азам - остановились на софистике, - подумал Дамианос. - Когда малоученому человеку приходит в голову собственная мысль, он чувствует себя первооткрывателем». Спорить не стал. В конце концов, каждый договаривается со смертью по-своему. У кого-то Белая Дева, у кого-то иллюзия о придуманности мира, в котором существует только одна реальность - ты сам.
        - Теперь ты не побоишься отказаться от защиты? - спросила она, с беспокойством следя за его лицом. - Дай себе волю. Отпусти поводья. Тебе нужно хоть изредка это делать. Тебе будет хорошо, ты знаешь.
        - Не нужно этого, - ласково ответил он. - Плотские отношения всё усложняют, а нам надо оставаться друг с другом простыми. Давай лучше будем братом и сестрой.
        Она презрительно фыркнула:
        - У меня слишком много братьев и сестер.
        - А мы с тобой будем близнецы, - засмеялся он. - Мы и вправду очень похожи. И я не имею в виду родинку под левой грудью.
        У Гелии вспыхнули глаза.
        - Да! Ты прав! - воскликнула она. - Двойняшки девять месяцев лежат рядом в утробе, отгороженные от остального мира. Такими будем и мы! Только мы вдвоем - и больше никого!
        - Договорились. А теперь мне нужно поспать.
        День был пасмурный и холодный. Вскоре стал накрапывать дождь. Они лежали, прижавшись друг к другу для тепла, укрытые шкурой. В самом деле - будто близнецы в материнской утробе.
        С хвои падали капли. У костра сидел и сопел не ведающий сна автоматон.
        - Вас в Гимназионе учили поэзии? - спросила Гелия. - Или это только девочек?
        И процитировала Овидия:
        «Когда возлюбленную прочь
        Ушлет злой рок, без колебаний
        За ней на самый край земли
        Тотчас последует любовник.
        Преодолеет горы он,
        Раздутые дождями реки,
        И даже снежная метель
        Влюбленного не остановит».
        - Учитель приводил эти строки как пример добровольного сумасшествия, которым заболевают люди, вообразившие себя влюбленными. А я сейчас подумала: вдруг настоящая любовь - это то, что у нас с тобой?
        - Сомневаюсь, - ответил он. - Спи.
        Радослава
        Что такое Кресторечье, о котором поминал князь Кый, Дамианос понял, когда Ловать, за время пути превратившаяся из чахлой лесной речки в немалую реку, пересеклась с еще одним потоком, образовав подобие огромной буквы Х. На остром мысе, видный издали, торчал столб с каким-то знаком. Когда подплыли ближе, стало видно, что это грубо вырезанный деревянный орел.
        - К берегу. К берегу. К берегу, - свистнув, трижды повторил аминтес, прежде чем Магог понял.
        Нос лодки мягко ткнулся в нависшую над водой кромку травянистого берега. Гелия спала, будить ее Дамианос не стал.
        Вскарабкался по некрутому откосу один.
        Время было полурассветное: еще не день, но уже не ночь. Туман, что стелился над водой, наверху не удерживался, его сдувал холодный ветерок. Полагалось бы щебетать ранним птицам, но над мысом висела мертвая тишина.
        Дамианос знал, какое зрелище здесь обнаружит - и все равно содрогнулся.
        Вокруг столба, как сходящиеся к центру лучи, лежали двенадцать тел. Аминтес на своем веку насмотрелся на мертвецов, в том числе преданных самым лютым казням, но такого еще не видывал.
        Голые люди лежали ничком. Руки раскинуты. Ребра с обеих сторон вывернуты и загнуты назад. От внутренностей, вынутых палачами, ничего не осталось - давным-давно пожрали стервятники. Но у всех покойников - Дамианос наклонился к каждому - были широко разинуты рты. Значит, ужасному ритуалу их подвергли при жизни. Аминтес перевернул костяк, на котором еще сохранилась кожа.
        Понятно. Сначала распороли живот, потом положили лицом вниз и кто-то очень сильный, взявшись руками за ребра, рванул их кверху. Какому жестокому богу приносят такие жертвоприношения?
        Вернулся в лодку. Гелия сидела, полоскала рот речной водой, готовилась чистить зубы толченым мелом - она очень следила за белизной улыбки.
        - Вылезаем? Будем дневать здесь?
        - Нет, чуть дальше, - сказал он. Через некоторое время спросил. - Какому богу приносят жертвы вэринги?
        - У них много богов, как у всех варваров. Есть бог грома Тор - как у славян Перун. Могут делать жертвоприношения ему. Но главнее Один, отец Тора. Он обитает в великолепном дворце Вальгалла, куда могут попасть только храбрецы, павшие в бою.
        - Орел - символ Одина?
        - Один из символов. Почему ты спрашиваешь?
        - …Скоро встретим вэрингов. Осталось только попасть на ту сторону озера Ильмерь.
        Озеро оказалось очень большим, противоположного берега не видно. Можно было бы плыть прямо, это сократило бы путь, но Дамианос предпочел двигаться вдоль суши. И, конечно же, только в темное время.
        Прибрежные поселки - скорее, не поселки, а дворы на одну большую семью - попадались часто и, в отличие от прежних, не пустовали. Окна светились тусклыми огоньками. Должно быть, местные жители приняли власть вэрингов и платили им дань.
        На исходе ночи Дамианос велел автоматону причалить к лесистому берегу неподалеку от кучки домов, чьи контуры вырисовывались на побледневшем небе. Этот поселок вплотную примыкал к деревьям, где легко укрыться и откуда удобно наблюдать.
        Лодку спрятали получше, закрыв ветками. Гелию с Магогом аминтес оставил на поляне, подальше. Сам же засел в зарослях и стал наблюдать.
        Долго ждать не пришлось. С первыми лучами солнца во дворе началось движение. Вышла баба в надвинутом на брови платке, пошла в сарай, и там закудахтали куры. Женщина была одета по-славянски, не по-емчански, и Дамианос этому порадовался: повезло.
        Через какое-то время со двора пошли четверо: чернобородый мужик с луком и парень с силками направились к лесу; старик с подростком - к озеру.
        Аминтес подождал еще с час - проверить, не осталось ли в доме мужчин.
        Но слышался только женский голос и несколько детских.
        Что ж, можно рискнуть.
        Он подошел со стороны поля, неспешным шагом, как ходят путники, привыкшие к длинным дорогам. Не забыл предварительно припорошить одежду и сапоги пылью.
        Постоял у ворот - обождал, пока увидит хозяйка. Очень старался ничем не испугать - и все же испугал. Видно, чужаков здесь видели нечасто и опасались.
        Первым незнакомца заметил мальчишка лет пяти. Он был в одной холщовой рубашонке до колен. Закричал, побежал к дому, упал.
        Выскочила мать, та самая баба, что на рассвете ходила в курятник. Вместо того чтоб утешить орущего мальчишку, зачем-то схватила чугунный прут и побежала к крыльцу, где висел кусок железа.
        Вот оно что - это било. Сейчас начнет колотить, звать мужчин.
        - Хозяйка, мне бы только дорогу спросить! - крикнул Дамианос жалобным голосом.
        Женщина обернулась, еще не решив, поднимать шум или нет. Вид у путника был негрозный, повадка мирная.
        - Ты кто? - настороженно спросила баба.
        - Бродячий знахарь. У малого твоего никак чесотная болезнь? - Мальчишка, перестав орать, сидел и сосредоточенно расчесывал голую ногу. - Хочешь, заговором полечу?
        - Сама лечу, травами, - так же враждебно ответила хозяйка. - Иди куда шел, не то мужа с братьями крикну. - И соврала: - У мужа братьев шесть человек.
        Но Дамианос подмигнул мальчонке, протянул руки - и тот сам в них пошел. Была у аминтеса, он знал, такая особенность - легко ладить с детьми и животными.
        - Поди в дом! - крикнула мать. Но Дамианос уже достал из мешка коробок с мазью, потер воспаленные места - ребенок чесаться перестал.
        Больше всего на женщину, кажется, подействовало, что ее сын совсем не боится чужого человека. Она подошла ближе.
        - Заговор я нашептал. Какие травы варить, скажу. Перестанет малой чесаться. - Дамианос потрепал мальчугана по белобрысой голове, подтолкнул под задницу. - Другие дети здоровы ли? Сама?
        И оттаяла хозяйка. Принесла попить козьего молока, а по-настоящему накормить пообещала, когда мужчины придут обедать.
        Бабу аминтес полечил от брюшного вздутия (тут сделать было ничего нельзя - просто пошептал немного), но девчонке-трехлетке сделал раствор для гноящихся глаз. Когда вернулись рыбаки и охотники, поставил старику-свекру пластырь от суставной ломоты.
        За это и сытно накормили и - главное, ради чего шел на риск - ответили на нужные вопросы. Воистину медицина - царица наук.
        - Хочу к варяжскому князю податься, - сказал Дамианос. - Людей его полечить. У них, сказывают, серебра много. Далеко ли осталось?
        Оказалось, совсем недалеко. В часе пешего хода из озера вытекает Волхов-река. Вдоль нее еще час пройти - там и есть варяжское городище. Только идти коротким путем не надо. Там повсюду дозоры, и каждого, кто со славянской стороны идет ли, плывет ли, хватают и убивают. Местным жителям тоже строго наказано: появится кто из-за озера - тех ловить или варягам доносить. А иначе всему роду смерть.
        - Рориковы варяги себя «русами» зовут, - сказал старик, глава семьи. - Они строгие, но живут по закону. Озоруют, а меру знают. Заозерных кривичей всех пожгли, поубивали, однако нас, словен, не трогают. Жить при них можно. Порядок есть. Раньше которые варяги заплывали - те разбойники были. А русы нет, не разбойничают. Дань брать берут. Девок, баб молодых прятать надо - портят. Но тоже ведь понять можно. Ихние-то за морем остались. Скучают. Еще что? Чужих, кто из-за озера, мечами на куски рубят. Русы - они такие. Для потехи убивать любят. А все ж много дурного про них не скажу. Можно жить. А то мы давно поднялись бы да в лес ушли. Лес прокормит, река рыбу даст…
        Старик был говорлив. Пришлось повернуть разговор на самое важное.
        - Как бы мне к русскому лагерю попасть, чтобы дозорные не зарубили? - спросил Дамианос.
        Мужики посовещались, пришли к выводу, что лучше всего обойти кругом и зайти с другой стороны, будто идешь не с юга, а с севера. Тогда не убьют, отведут в городище. А там уж как решат.
        - Лучше не ходил бы туда, добрый человек, - сказал чернобородый. - Звери они. То ли серебром тебе заплатят, то ли порешат ни за что. Поди знай.
        - И то правда. - Дамианос поднялся. - Спаси вас Перун, а я, пожалуй, назад поворочу. Ну их, варягов.
        Полдня были потрачены с пользой. Теперь он знал, как действовать.
        Лодку так и оставили в лесу, только укрыли получше - пригодится обратно плыть. Остаток дня, ясного и жаркого, шли пешком через лес, определяя направление по солнцу. Открытые места обходили. Наконец, по расчету Дамианоса, оказались к северу от Рорикова стана. Тогда повернули обратно и взяли наискось, на закат. И теперь уже не таились, шли по тропе.
        Беспокоило одно. Эфиопка вышагивала своей порхающей походкой, будто пританцовывала; бедра покачиваются, пышные волосы золотятся на солнце.
        - Слушай, - озабоченно спросил Дамианос, - а ты можешь не приманивать своим видом мужчин? Вэринги охочи до женщин.
        - Я могу делать с мужчинами всё, что захочу, - самоуверенно ответила она. - Захочу - будут липнуть, как мухи. Захочу - испугаются.
        - Ну, пугать вэрингов не нужно. Это может быть опасно. Вот если бы они на тебя не облизывались…
        - Поняла. Ступайте, я вас догоню.
        Она присела на корточки, стала рыться в своей котомке. Дамианос подал знак автоматону: идем.
        Через несколько минут сзади раздались семенящие шаги. Аминтес обернулся и обмер.
        По тропинке шаркала ногами сгорбленная старуха, с головой укутанная в тряпье. Лицо африканки еще больше потемнело, сделалось совсем черным и всё покрылось морщинами. Блеск глаз померк, плечи ссутулились.
        - Так хочешь ты меня или нет? - прошамкала Гелия скрипучим голосом и захихикала.
        - То, что надо, - одобрил он. - Держись в двадцати шагах сзади. Если сделаю рукой вот так - замри на месте.
        Приказал то же самое Магогу, только совсем простыми словами и трижды повторил.
        Теперь Дамианос был предельно сосредоточен. Перед каждым поворотом тропинки делал остановку: зорко смотрел вперед.
        Поэтому заметил затаившийся в кустах дозор прежде, чем был обнаружен сам. Что-то металлическое блеснуло в листве, донесся приглушенный звук голосов.
        Дамианос вскинул руку: стоять! Сам же пошел дальше без утайки и забормотал под нос, будто разговаривая с собой, как это делают одинокие путники.
        На тропинку ступили, преградив путь, трое. Дамианос сделал вид, что удивлен, но не остановился.
        Вэринги. Такие же, как те, что служат в дружине у Кыя: рослые, широкогрудые, с красными обветренными физиономиями и нечесаными бородами - одна рыжая, две светло-пегих. Двое в коротких перепоясанных рубахах; у рыжего на плечах, несмотря на теплую погоду, накидка волчьего меха. На ногах не сапоги, как у славян, а грубые кожаные чулки, примотанные к икрам тесемками. Мечи длиннее и тяжелее, чем у славян. Зато и удар, должно быть, таков, что прорубит любой доспех.
        Рыжий, видно, был за старшего.
        - Кто? Откуда? Куда? - сказал он по-славянски, странно выговаривая звуки - будто рот наполнен мелкими камешками.
        - Я знахарь, колдун, - громко ответил Дамианос и прибавил слово, которому его научила Гелия: - Офрефлисмад! - Так у вэрингов называют людей, обладающих сверхъестественной силой. - Иду от Ладоги. К князю Рорику.
        Светлобородые обступили его по бокам. У того, что слева, один глаз был закрыт и провален.
        - Зачем Рорик? - спросил старший и вдруг свирепо прищурился, глядя Дамианосу через плечо. Мощная рука схватила за горло и сжала. - Кто там? Кто сзади?
        - Они со мной, - прохрипел аминтес. Ну и силища! - Гелия, идите сюда!
        Он взял вэринга за запястье и надавил на точки, от которых немеет кисть. Потом легко разжал волосатые пальцы. Медленно. С дикарями следует вести себя, как с хищными зверями. Ни в коем случае не выказывать робости, держаться уверенно, но не делать быстрых движений.
        Варвар, бывший на голову выше щуплого аминтеса, изумленно разглядывал свою лапищу.
        - Витта, - пробормотал он, что означало «волшебство».
        - Зачем мне к Рорику, я скажу самому Рорику… - спокойно начал аминтес, но не договорил.
        Одноглазый двинулся навстречу Гелии.
        - Банна! - крикнул ему Дамианос. - Не тронь! Женщина заколдована! Витта! Она прогневила бога. За это он сделал ее лицо черным, а волосы поставил дыбом. Я ее врачую!
        Вэринг то ли не понял, то ли не придал значения. Потянул с плеч Гелии тряпку - и попятился. Волосы встали торчком, черное страшное лицо злобно оскалилось неестественно белыми зубами.
        Все трое русов возбужденно заговорили между собой. Несколько раз повторили известное Дамианосу слово аллил - нечто злое, нечистое.
        Рыжий опасливо обошел черную женщину, остановился перед Магогом. Они были одного роста и одинакого телосложения.
        - Ты кто?
        Автоматон безучастно молчал.
        - Он не ответит, - сказал, подходя, аминтес. - Это мертвец. Хаугбуй!
        Взял трипокефала за нос, потянул книзу. Показал поблескивающую сквозь волосы серебряную пробку в дырявой голове.
        - Сюда попала стрела. Стрела, понимаешь? Убила его. А я оживил. Витта!
        Рыжий поежился, словно ему стало зябко под волчьей шкурой, и быстро отошел. Вэринги загудели, совещаясь.
        - Волчья куртка говорит, что колдуна нужно отвести к какому-то годи. Одного, - шепотом переводила Гелия. - Годи решит, как с тобой быть. А черную старуху и живого мертвеца в лагерь вести нельзя. Мы нечистые, можем принести беду. Нас оставят здесь. Пусть годи пришлет сказать, что с нами делать.
        - Кто этот годи, непонятно?
        - Наверное, жрец Одина. Кто бы ни был, ты сумеешь с ним управиться. За меня тоже не тревожься. - Она оскалилась и подмигнула. - Это всего лишь мужчины. Хоть и очень грязные.
        А Дамианос и не тревожился. Пока всё складывалось превосходно.
        - Тебя поведет одноглазый, звать - Токе, - сказала она, послушав еще. - Токе говорит, что не боится колдунов. У него амулет от злых чар.
        - Я разыщу тебя. - Дамианос повернулся к Магогу. Свистнул, чтобы привлечь внимание. - Оставайся с ней. Глаз с нее не спускай. Если будут обижать - защити. Понял?
        Автоматон сонно кивнул. Уставился на женщину. Теперь так и будет на нее пялиться.
        - Э, нет. Ты скажи ему, чтобы он меня защищал, только если я попрошу. А то мало ли, что втемяшится в его дырявую башку.
        - Защищай, когда она скажет: «На помощь!» «На помощь!» Понял?
        Снова кивнул.
        Одноглазый тронул Дамианоса за плечо рукоятью меча. Амулет амулетом, а прикасаться рукой поопасался.
        - Иди со мной. Близко не ходи. Далеко тоже нельзя, - сказал Токе, коверкая слова так, что трудно было понять.
        Он повел чужого человека сначала лесом, потом лугом, мимо небольшого, поросшего камышом озера. Освещенное ярким июньским закатом, оно всё переливалось перламутром. Над водой колыхалась кружевная дымка, пронизанная острыми стеблями тростника.
        «Мир прекрасен и опасен, - подумалось аминтесу, - но иногда прекрасен до такой степени, что об опасности забываешь». Мысль была странная, совершенно не ко времени. За ней последовала другая, еще более удивительная: «Где-то я уже видел эту картину».
        Не видел. Не мог видеть. Он попал в эти края впервые. И всё же замирание сердца подсказало, что пейзаж ему знаком. Не просто знаком, а памятен и важен.
        Почему-то хотелось смотреть на озеро - и не куда-то, а на вполне определенное место, где камыши расступались, открывая доступ к мерцающей воде.
        «Что за ерунда со мной творится?» - рассердился Дамианос. И отвернулся, стал смотреть на вэринга, прикидывая, как бы его разговорить. С запасом всего из нескольких слов это будет непросто.
        Вдруг единственный глаз Токе выпучился, перестал мигать. Ноздри приплюснутого носа алчно расширились. Дикарь смотрел куда-то поверх головы низкорослого спутника. Проговорил неразборчивое слово и пригнувшись побежал - к тому самому участку берега, куда стигму назад так хотелось посмотреть Дамианосу.
        - Стоять! Никуда! - крикнул вэринг, коротко обернувшись, и погрозил огромным кулаком.
        Только теперь Дамианос взглянул на озеро.
        Камыши плавно шевелились. Меж них медленно, очень медленно, к берегу шла девушка. Она была вся окутана сияющим солнечным нимбом. Одета в мокрую, прилипшую к тонкому телу рубашку. Волосы у девушки были длинные и белые, украшенные кувшинками.
        У Дамианоса подкосились ноги.
        Вот почему ему показалась такой знакомой и такой важной эта картина! Он множество раз видел всё это во сне: воду, тростник, дымку - и выходящую из нее деву.
        Геката! Это была Геката! Миг встречи настал! Внезапно, безо всякого предупреждения. Не после смерти, как всегда думал Дамианос, а здесь, на этом свете. Если, конечно, между жизнью и смертью есть какой-то рубеж.
        «Может быть, я умер? - сказал себе замерший Дамианос. - Может быть, я шел по тропинке, и в меня вонзилась стрела дозорного, и я погиб в одно мгновенье, даже не поняв этого? Или одноглазый Токе пронзил мне сзади сердце мечом?»
        Это не имело значения. Умер так умер, жив так жив.
        Встрепенувшись, он побежал навстречу Белой Деве, желая наконец рассмотреть ее лицо - в снах оно всегда было полуразмытым, так что сияли одни глаза.
        Наверное, все-таки умер. Или неведомым для себя образом погрузился в сон. Наяву всегда был легконог, а сейчас бежал, словно по болоту.
        Увалень Токе, который непонятно зачем вторгся в мир, где чужим не место, далеко обогнал Дамианоса. С топотом и плеском вбежал в воду. Дева заметила его, вскрикнула, метнулась обратно, но вэринг был уже рядом. С гоготом подхватил ее, без малейшего усилия перекинул через плечо, поволок на берег.
        Дамианос остановился. Яростно потер глаза. Тряхнул головой.
        Это было не видение! Это происходило наяву!
        Варвар тащил на себе девушку, ее длинные белые волосы развевались, звонкий голос кого-то звал:
        - Лесень! Спасай, Лесень!
        Но тот, к кому она взывала о помощи, не спешил. На берегу - ни справа, ни слева - больше никого не было. Только Дамианос.
        На сухом месте Токе бросил пленницу на землю, одной рукой прижал к земле, другой стал развязывать кожаную тесьму, на которой держались штаны.
        - Лесень! Лесень! - всё звал тонкий голос.
        И Дамианос очнулся. Ни о чем не думая, просто откликаясь на зов, он подбежал сзади, крепко сдавил одноглазому сонную жилу на шее, подержал - и отшвырнул тяжелую тушу в сторону.
        Это была Геката, вне всякого сомнения! Он узнал прозрачные, будто раннеутреннее небо, глаза. А лицо - у Белой Девы могло быть только такое лицо: чистое, юное, тонкого рисунка, с молочной кожей и земляничного оттенка губами.
        Губы что-то проговорили, но у Дамианоса звенело в ушах.
        - Лесень… Ты пришел… - повторила Дева и улыбнулась - испуганно, но в то же время радостно. - Я позвала, и ты пришел…
        Говорила она по-славянски северным говором - как те словене, у кого Дамианос сегодня обедал.
        На щеках нежный румянец. Сквозь рубашку - совсем как во сне - просвечивали маленькие сосцы.
        «Живая? - спросил себя Дамианос. - Она живая?». И совсем перестал что-либо понимать.
        - Я Рада. Радослава, - чуть шире улыбнулась она. - Но ты ведь сам знаешь…
        - Ничего я не знаю, ничего не понимаю, - пролепетал аминтес по-гречески.
        Он решил, что нужно до нее дотронуться. Протянул руку, ожидая, что она пройдет насквозь - и коснулся мокрого, теплого плеча.
        Девушка, вздрогнув, отшатнулась. Вскрикнула, схватилась за локоть.
        - Ой! Больно! Рус сжал, теперь болит!
        Дамианос закрыл глаза.
        «Она настоящая. Это живая девушка. Много лет снилась, а теперь встретилась. Такого не бывает. А со мной случилось. Это счастье или это несчастье? Конечно, счастье!»
        Девушка стонала. У нее был вывихнут локоть. Должно быть, от потрясения она не сразу ощутила боль.
        - Потерпи, - сказал Дамианос. - Сейчас вправлю.
        «Рада, Радослава» - попробовал он на язык имя, ловко вправляя вывих.
        - А-ай! - пискнула она. - Ох… А теперь стало не больно!
        Она разглядывала его уже без страха. Глаза горели восхищением и любопытством.
        - Ростом мал, руки-ноги тонкие, как ветки, и на челе отметина. Как есть Лесень.
        «Про кого она? Кто это - Лесень?»
        Вдруг встала на колени и низко, лбом в землю, поклонилась. Быстро заговорила не поднимая головы:
        - Лесной бог, я теперь твоя. Я больше тебя не боюсь. Я согласна. Я знала, так и будет.
        - Что будет? - Он нагнулся, с трудом разбирая ее скороговорку.
        - Что я твоя буду. Мне бабинька насулила, я еще маленькая была. «Замуж не выйдешь, старой не будешь, тебя бог Лесень заберет». Я сильно боялась. Думала, помру рано. Или в жертву принесут. У нас, лесовичей, бывает. Когда зверя нет и год голодный. А ты, Лесень, добрый. Ты меня от руса спас. Ты меня силком не заберешь. А если добром - я согласна, забирай. Я теперь не боюсь.
        Про лесовичей Дамианос слышал. Малый лесной народец, те же ильмерьские словене, но живут наособицу, молятся своему богу. Стало быть, он зовется Лесень…
        Это не Белая Дева. Это просто девушка, совсем молоденькая, почти девочка. Лет шестнадцать, не больше.
        Или так: Белая Дева - не то, что он всегда думал. Не богиня луны и смерти, не Геката, а… А просто девушка. С очень светлыми, почти белыми волосами, молочной кожей и ясными до прозрачности голубыми глазами.
        - Я не бог. Я Дамианос.
        Зачем-то назвал свое настоящее имя, дикое для славянского уха.
        - Ты - бог. - Радослава села на корточки, засмеялась, глядя снизу вверх. - Ты играешься. Но меня не обманешь. Пойдем-ка.
        Распрямилась, взяла его за руку. Пальцы у нее были слабые, тоненькие, но от их прикосновения из аминтеса будто вышла вся сила, и он покорно позволил девушке вести его за собой.
        Они прошли берегом озера, а затем полем к невысокому холму, где в окружении березок, словно князь со свитой, стоял древний дуб.
        Капище, понял Дамианос, когда увидел, что к дубу ведет дорожка, с обеих сторон выложенная звериными и птичьими костями.
        - Вот - ты.
        Радослава остановилась перед дубом и низко поклонилась ему.
        С одной стороны кора на дереве была снята, и там темнел барельеф: резное изображение лесного бога. Руки у него были наподобие веток, борода короткая, как у Дамианоса, а ровно посередине лба торчал маленький сучок.
        - Как же тебя не признать? - засмеялась девушка, осторожно показав на «огненный перст». - Нешто не ты?
        Голова у Дамианоса кружилась, совсем ничего не соображала. «Ты похож на этого идола не больше, чем она - на Белую Деву. Девчонка почти ребенок, она напридумывала себе - это ладно. Но ты-то, ты?» - шепнул рассудок.
        Аминтес посмотрел на девушку из лесного племени, почувствовал, что не может отвести взгляда, и рассудок умолк.
        - Я пришел издалека. Я не бог. Я человек.
        Она потрогала его за руку, неуверенно коснулась подбородка - и отдернула палец.
        - Ты Лесень. Ты пришел за мной. Потому оделся в кожу и мясо. Но я тебе не нравлюсь, и ты не признаешься.
        Голубые глаза в одно мгновение наполнились слезами, губы задрожали.
        «Она живая. Она не растает и не исчезнет. Значит, ее можно будет отыскать. А сейчас - долг. Дело».
        - Где ты живешь?
        - Там. - Она показала на опушку недальнего леса. - Мы живем там. А то ты не знаешь! Мне дотемна на озеро ходить нельзя. Русы девушек ловят. Но сегодня вдруг так захотелось на вечерней заре искупаться! Вода вся розовая. А это мне не просто так захотелось. Это ты меня позвал.
        Из-за густеющих сумерек вдаль было видно плохо, но Дамианос все же разглядел под деревьями серые крыши лачуг.
        - Наша крайняя. Мы с бабинькой живем. Она глухая совсем, - сказала Радослава и хихикнула. - Ой, я ему рассказываю, а он все и так знает.
        - Беги домой. Не оборачивайся. А то молнию с неба пошлю, - строго приказал Дамианос, решив, что быть богом, пожалуй, удобнее.
        - Опять шутишь. Ты молниями не караешь - то Перун.
        - А чем я караю?
        - Ну как… Медведя можешь наслать. Или волков.
        - Нашлю. Медведя. Беги домой!
        Она медлила.
        - А еще придешь?
        - Приду. Не оборачивайся, поняла?
        Девушка, подобрав рубашку, побежала, а Дамианос упал в высокую траву, где стоял. Конечно, обернулась - женщины есть женщины, хоть небесные, хоть земные. Увидела, что на поле никого нет, вскрикнула и припустила еще быстрее, только белые ноги замелькали.
        И вскоре - показалось, сразу после того, как убежала Радослава, - померк последний свет. Стало темно.
        Дамианос торопливо шел назад к озеру и повторял: «Потом, потом, не сейчас».
        Ему было страшно, как никогда в жизни. Может быть, вообще - впервые в жизни.
        Словно сорвали надежный панцирь, под которым он чувствовал себя неуязвимым. Раньше он смотрел на других людей и чувствовал, что сильнее их, потому что его ждет Белая Дева и он ничего не боится. Но если Дева не Там, а здесь, то как же тогда умирать?
        Он стал таким же, как все. Смертным, который боится смерти.
        О Боже! О боги! Как это страшно…
        «Потом, потом, не сейчас».
        …Вэринг валялся на том же месте. Когда аминтес вывел его из обморока, Токе захлопал единственным глазом, стал бить себя по щекам, озираться. Он не понимал, что с ним произошло, куда подевалась девушка и почему вдруг стало темно.
        - Где баба? Был баба. Нету.
        Дамианос пожал плечами:
        - Не было никого. Наверно ты видел ведьму. Фрозлейк. Колдовство. Нет ли на тебе какого-нибудь амулета от злых чар? Амулет, понимаешь? Есть ведьмы, которых амулеты не отпугивают, а приманивают… Идем в лагерь, темно уже.
        Варвар затрясся. Сорвал с шеи какую-то ладанку и швырнул в воду.
        «Больше о ней не думать, - приказал себе Дамианос. - Иначе буду бояться, сделаю ошибку, и меня убьют. Мне теперь погибать нельзя».
        Логово змея
        Лагерь русов был виден издалека.
        Прошли рощей, оказались на краю большого поля, и на дальнем его конце засветился огненный остров: черный холм с ровным венцом черного вала, а поверху - багровый отсвет от множества костров. Будто жерло невысокого, но широкого, пышущего пламенем вулкана.
        Скоро засиял бледный месяц, и замерцала лента широкой реки, на берегу которой вэринги поставили свою крепость.
        Вкруг плоской вершины тянулась стена из вбитых в землю древесных стволов в два ряда, посередине насыпаны земля и камни.
        У распахнутых ворот стояла стража - молчаливые бородачи в войлочных куртках, обшитых железными полосами, с огромными топорами и длинными обоюдоострыми мечами.
        Токе сказал им что-то, показав на Дамианоса. Прозвучало знакомое слово (или имя?) годи и несколько раз фрозлейк, «колдовство». Часовые посмотрели на тщедушного аминтеса с опаской, сделали одинаковый жест: поплевали на пальцы и потерли ими о левое плечо - должно быть, отогнали злых духов.
        Что ж, эти грозные варвары суеверны. Отлично.
        Конвоир повел Дамианоса через весь лагерь, на другую сторону холма, так что было время присмотреться к русам получше.
        Жили они кто как. Некоторые в длинных бревенчатых домах - заглянув в окно, аминтес увидел длинноволосых, длиннобородых людей, которые ели у длинного стола, или лежали на лавках, или чистили оружие. Попадались и кожаные либо войлочные шатры. Но многие вэринги, кажется, обходились без крова над головой и просто сидели вокруг больших костров. Все, как на подбор, плечистые, грубоголосые, заросшие буйным волосом, похожие на буйволов или на медведей.
        На утоптанной площадке молча дрались двое богатырей. Бились так: сначала ударит кулаком один - в грудь или в лицо; другой пошатнется - ударит в ответ; и снова, и снова. Вокруг стояли зрители, на каждый удар откликались ревом. Остановился и Токе, тоже стал кричать.
        Наконец один боец не удержался на ногах и грузно повалился. Полежал на земле. Встал. Потянул из ножен меч. Толпа подбадривающее загудела. Победитель тоже обнажил оружие.
        «Неужто будут биться насмерть? - удивился Дамианос. - И никто не остановит?»!
        Но зрители просто расступились пошире. Мечи сшиблись, полетели искры. Искусством фехтования верзилы не владели, но быстрота ударов была такая, что свистел воздух. Вот один, победитель кулачной драки, оступился, и второй рубанул его сверху наискось по шее. Голова вместе с плечом и рукой отлетели в сторону. Укоротившееся тело, выпустив фонтан крови, рухнуло в другую. Ну и силища!
        Под оглушительные вопли толпы пошли дальше.
        На середине лагеря, когда проходили мимо дома, который был длиннее и выше остальных (наверное, там обитал князь с ближней дружиной), Дамианос попытался прикинуть, сколько у Рорика воинов.
        «Казарм» - так аминтес окрестил бревенчатые постройки - десятка полтора. В каждой, кажется, человек по тридцать-сорок. Да шатры, да сидящие у костров… Не так уж русов много. Может, тысяча или немного больше. Город Кыев они, пожалуй, возьмут, особенно если нападут врасплох. Каждый из этих дикарей справится с двумя или тремя обычными воинами. Но Херсонесу и тем более великому Константинополю этой кучки разбойников можно не опасаться. Во всяком случае, пока.
        Надо будет еще осмотреться при свете дня. Возможно, кроме основного лагеря есть другие.
        Провожатый вел его в самый дальний конец. Это место было не похоже на другие. Сначала чернела пустая полоса, потом кольцом горели костры, но около них никто не сидел. Внутри освещенного круга стояла плетенная из ветвей хижина и торчал столб с изображением орла - как у Кресторечья, над жуткими мертвецами.
        - Годи, - кивнул Токе на хижину и погрозил кулаком. - Годи Урм! Ты плохой колдун. Урм - хороший.
        У столба стоял старик с седыми волосами до середины спины и такой же длинной бородой, заплетенной в две косы. Он держал в руке посох, на верхнем конце которого был закреплен нож, и проделывал странные манипуляции: окунал клинок в какой-то сосуд и потом смазывал красной жидкостью - кровью или, может быть, ягодным соком - клюв деревянного орла. Движения старика были странно замедленны, неуверенны. Прежде чем сунуть посох в кувшин, он всякий раз шарил рукой в воздухе. С таким же трудом находил он и клюв.
        Слепой, догадался Дамианос. И вспомнил рассказ Кыя о варяжском колдуне, который видит насквозь всякого человека и по чьему слову любого подозрительного предают немедленной смерти.
        Токе опасливо вошел в освещенный круг, поклонился, что-то сказал. Слепец коротко ответил.
        «У них один глаз на двоих», - сказал себе Дамианос, усмехнувшись. Дикарских чар и чародеев он нисколько не опасался. Об ожившей Белой Деве аминтес думать себе запретил, дисциплинированный разум повиновался, и сейчас Дамианос чувствовал себя так же, как в начале всякого рискованного предприятия - напряженно и весело.
        Одноглазый вернулся, отвел задержанного к самому большому костру, где, переступая с ноги на ногу, ждал человек, не похожий на вэринга: в длинной рубахе до колен, в плетенных из лыка лаптях. Емчанин, определил Дамианос по вышивке на рукавах. В обхват лба крученый кожаный ремешок. Значит, уважаемый человек. Старейшина или волхв.
        - Стой тут. Жди. Урм зовет - ходи, - бросил на прощанье Токе и ушел.
        Рядом сидел на земле, медленно жевал длинный лоскут мяса полусонный детина с исполинской шипастой дубиной поперек коленей. На шее тускло посверкивал железный обруч. Очевидно, охранник, приставленный стеречь тех, кого приводят к слепому. Сбежать от такого стража было бы нетрудно, но зачем?
        Интересно, что емчанин выглядел совершенно спокойным. Поглядел на аминтеса мирно, спросил:
        - Что за человек? Одет по-славянски, а борода короткая, как у греческого купца.
        Говорил он нечисто, но понятно: «Сьто са селовек?»
        - Шел оттуда, - неопределенно махнул Дамианос в сторону севера, ничего не ответив про короткую бороду. - Варяги остановили, сюда привели. Кто этот слепой? Что он делает?
        - Это годи. По-вашему волхв. Имя - Урм. По-вашему Змей.
        «Змей? Значит, тезка. Я у северичей тоже Гадом был», - все так же весело подумал аминтес.
        - Змей кормит бога Одина кровью.
        - Петуха зарезал? - кивнул Дамианос, зная, что у северных народов лучшей жертвой богам считается петух.
        - Нет, это я петуха резал. Нашему богу Юмалу жертву давал. Руотсы видели, меня к Урму привели. Он один решает, кто может быть волхв, а кто нет. Ничего. Посмотрит - отпустит. Скажет: можно. Что я ему? Он большой волхв, я совсем маленький. - И тем же спокойным, рассудительным тоном продолжил. - Бог Один, которому молятся руотсы, любит человечью кровь. Ее тут много. Каждый день кого-то убивают. Или у них энвиг - это когда они между собой рубятся. Или кто-то совсем больной и просит, чтобы его зарезали.
        - Больные русы просят, чтобы их зарезали? - переспросил Дамианос, подумав, что неправильно понял.
        Емчанин улыбнулся.
        - Руотсы ничего не боятся. Но боятся помереть от болезни или от старости. У них называется «смерть на соломе». Кто так умер, никогда к богу Одину в небесный дворец не попадет. Поэтому больные и старые просят, чтобы их убили. Нужно с мечом в руке помирать - тогда хорошо… А еще Урм много чужих убивает. Понюхает, понюхает. Если не такой запах - ножом режет. А кровь Одину даёт.
        - Как это «нюхает»? - опять не понял Дамианос.
        - Носом. У него нос волшебный. Врага чует. Поэтому я совсем не боюсь. Я руотсы не враг. Зачем меня убивать?
        Вдруг раздался шум, и интересный разговор прервался. От центра лагеря к логову Змея-Урма двигались гурьбой десятка три воинов. Передние несли что-то на руках. Вот они вышли на пространство, освещенное кострами, и Дамианос увидел, что это мертвое тело.
        - Урм! Урм! - кричали люди и еще что-то, сердитое и требовательное.
        Труп они положили на землю, лицом вниз. Под левой лопаткой рубаха потемнела от крови. Удар колотый, определил Дамианос опытным взглядом. Нанесен ножом или копьем.
        - Зарезали, - сказал емчанин. - Кто зарезал - не знают.
        К толпе вышел слепой. Поднял руку с посохом - все замолчали. Потом заговорили снова, но теперь тихо, почтительно. Годи послушал, наклонил голову.
        - Этот, который лежит, на ночь в караул встал. Около своего шипслаг. И кто-то зарезал, - пересказал емчанин, видно, хорошо знавший язык вэрингов.
        - Что такое «шипслаг»?
        - Руотсы, кто из одной деревни, один корабль строят. Плывут по морю вместе. На земле один дом строят и тоже живут вместе. - Местный волхв показал на бревенчатые казармы. - Чужих к себе не пускают. Даже других руотсы.
        Жреца под руки подвели к мертвецу. Годи тяжело опустился на колени, стал ощупывать рану. Поднес ко рту окровавленный палец. Понюхал, лизнул. Сказал что-то, от чего по толпе прокатился ропот.
        - Говорит, свой зарезал. Так кровь шепчет. Говорит, один из вас зарезал! - поразился емчанин. - Хэй, какой большой колдун! Всё видит!
        «Конечно, свой. Не чужой же, - подумал Дамианос, не впечатлившись. - Земляк из своего же шипслага, к кому часовой не боялся повернуться спиной. Можно было не нюхать и не лизать. И так ясно».
        Урм поднялся, стукнул посохом, возвысил голос.
        - Говорит, в ряд вставайте. Буду нюхать каждого.
        Артельщики зароптали, но повиновались - выстроились кругом, в центре которого находился годи.
        Тем временем у капища собирались и другие русы - шли и бежали со всего лагеря. Столпились уже несколько сотен человек, и прибывали всё новые.
        Аминтес с любопытством наблюдал за действиями жреца и заодно присматривался к артельщикам из шипслага. Как же Урм определит, кто из них убийца?
        Годи кланялся орлу, шевелил губами, время от времени бил посохом о землю. Молитва сначала была тихой, почти беззвучной, но постепенно голос креп, делался пронзительней и превратился в песню со странным, трудно уловимым мотивом. Удары стали ритмичными, тело певца мерно покачивалось, голова запрокинулась, седые косы бороды мотались из стороны в сторону.
        Люди, стоявшие в круге, а за ними и зрители тоже закачались - все разом, в одном и том же темпе. Это выглядело так, будто завывания колдуна подняли ветер и по толпе пошли волны.
        - О-о-один! - оглушительно возопил Урм, перевернул посох острым ножом книзу и вонзил его в землю.
        Все замерли. Стало очень тихо.
        Тогда жрец, вытянув руки, пошел к корабельной артели. Нащупал одного, взял за ворот, притянул к себе и стал обнюхивать лоб. Оттолкнул, переместился к следующему.
        Слышалось лишь сдавленное дыхание толпы да потрескивание костров.
        «Всё понятно, - сказал себе аминтес. - У страха есть запах. Животные его чуют, поэтому при дрессировке хищного зверя бояться нельзя. Слепые часто обладают не только острым слухом, но и тонким обонянием. Все варвары суеверны. Преступник, зная о колдовских способностях Урма, сейчас стоит и обливается холодным потом».
        Дамианос и без обоняния уже догадывался, кто убийца. Высокий костлявый рус беспокойно ерзал и кусал губы. По мере того, как приближался жрец, смятение всё усиливалось.
        Вот годи притянул его к себе, обнюхал - и что-то крикнул.
        Все взревели, а тот, кого объявили убийцей, опустил голову и закрыл ладонями лицо. Он даже не попытался отрицать свою вину. С него уже снимали пояс и меч, вязали руки за спиной.
        - Великий колдун, - сказал емчанин с восхищением. - Меня отпустит. Понюхает и отпустит.
        - Что будет с убийцей? - спросил Дамианос, глядя вслед преступнику, которого повели в центр лагеря.
        - Конунг решит. Если будет добрый, прикажет мечом зарубить. Если будет злой - прикажет в воде топить.
        - Почему мечом лучше?
        - У руотсы так. Кто от меча умер - к богу Одину попал. Кто без крови умер, тот под землю идет. - Емчанин пожал плечами и понизил голос. - Руотсы совсем дикие. Всякой глупи верят.
        «Да нет, это не глупость, - подумал Дамианос. - Это причина, объясняющая, почему вэринги так отважны и свирепы в бою. Они не бесстрашны, они тоже боятся смерти, как все люди. Но боятся смерти мирной, а о гибели в сражении мечтают. Точно так же, как мечтаю о смерти я, потому что на той стороне меня ждет Белая Дева».
        Он вздрогнул, вспомнив, что никто его на той стороне не ждет. Геката здесь, близко! И зовут ее иначе…
        «Не сейчас! Потом! - одернул он себя. - Не хватало еще, чтобы слепой фокусник своим чутким носом унюхал во мне страх».
        Вэринги понемногу разбрелись, оживленно обсуждая случившееся. Годи стоял под орлом такой же прямой и грозный, как деревянный идол. Упивался торжеством. Но стоило последнему зрителю удалиться, и старик задвигался. Видимо, определил по слуху, что красоваться больше не перед кем.
        Повел рукой, нащупывая воткнутый в землю посох, нашел его, вытер испачканный землей клинок. Устало потер лоб, вялой старческой походкой побрел к хижине, но остановился. Вспомнил про задержанных.
        Сказал что-то, и охранник, опершись на палицу, поднялся с земли.
        - Не меня зовёт, тебя. Я долго жду, а он тебя зовёт, - проворчал емчанский волхв. - Говорит, пускай подойдёт колдун с севера. Ты тоже волхв?
        Дамианос сделал несколько шагов вперед - и остановился: Урм выставил вперед ладонь, запрещая чужаку входить на ритуальную площадку.
        Тяжело ступая, жрец вышел за линию костров сам.
        Глаза у него имелись, но были незрячие, подернутые мутно-белой пленкой. Запущенная старческая катаракта, определил аминтес. Справа зрение утрачено бесповоротно, но слева, пожалуй, катаракту можно было бы убрать.
        Годи придвинулся, шумно втягивая воздух. А Дамианосу было впору зажимать нос - от служителя Одина несло, как от выгребной ямы. По косам, которые, кажется, никогда не расплетались, ползали насекомые. Вэринги все были грязные, много грязней славян, но старик, похоже, не мылся десятилетиями.
        Урм отодвинулся и что-то спросил.
        - Я не понимаю по-русски, - ответил Дамианос.
        Подошел емчанин, в пояс поклонился жрецу, залопотал на языке вэрингов - видимо, предложил переводить.
        - Великий волхв спрашивает: «Какому богу служишь, северный колдун?»
        - Эскулапу, - спокойно ответил аминтес. - Богу знахарей и лекарей.
        - Воин, который тебя привел, сказал: ты умеешь оживлять мертвых. Это правда?
        Переводя, емчанин отчаянно задвигал бровями и замотал головой: не признавайся!
        Понятно почему. Маленького колдуна годи отпустит подобру-поздорову, большого - вряд ли.
        - Мертвых оживлять не умею. А вот слепого зрячим сделать могу.
        Емчанин посмотрел испуганно, но перевел.
        По морщинистому лицу жреца пробежала зловещая улыбка.
        - Говорит: я слепой. Ты можешь сделать меня зрячим?
        - Могу. Видеть будешь одним глазам, плохо. Но свет от тьмы отличишь. И сможешь ходить без палки.
        Улыбка пропала. Кустистые брови угрожающе сдвинулись.
        - Тогда говори заклинание. Ты сам выбрал свою судьбу. Если я не стану видеть, ты умрешь смертью «кровавого орла».
        Емчанин содрогнулся и пояснил:
        - «Кровавый орел» - такая казнь. Хуже ничего нет. Живому человеку разрезают живот, берут рёбра…
        - Знаю, - отмахнулся Дамианос. - Скажи ему, что мне нужно больше света. Чтоб с двух сторон держали факела. Еще нужно крепко привязать Урма к столбу. Так, чтоб не мог пошевелиться. Иначе колдовство не сработает, только глаз вытечет. Глаз хоть и слепой, но все равно жалко.
        Экстракция катаракты - операция тонкая, но неболезненная и недолгая. Лучше, конечно, привязывать пациента к столу, но можно и в вертикальном положении.
        - Он даст привязать себя к столбу. Но если глаз вытечет, ты умрешь под этим столбом, - перевел емчанский волхв и пробормотал, поминая своего бога. - Хэй! Юмал, Юмал…
        Зловонного старика Дамианос обмотал веревкой так, что годи едва мог вздохнуть. Лоб обтянул кожаным поясом в три слоя.
        - Ну-ка, пусть дернет головой. Не может? Очень хорошо…
        У аминтеса в котомке среди инструментов имелись и острая игла, и хирургический резец каленой арабской стали.
        Торжественным голосом Дамианос продекламировал какую-то трескучую невнятицу, а сам пока прилепил кусочками смолы верхнее и нижнее веко, чтоб не моргали.
        Операция делается так: сначала - подрезать в нижней части глаза связки; подождать, пока мутный хрусталик сползет вниз; потом смазать ранку раствором, чтобы скорее зажила и не воспалилась. Вот и всё.
        Старик сопел и отчаянно двигал бровями - не от боли, а от страха, но крепления держали хорошо, смола не подвела, и управился Дамианос быстро.
        Закончив, он наложил на глаз повязку.
        - Всё. Завтра он сможет видеть солнце.
        Но, едва жреца развязали, он нетерпеливо сорвал повязку, захлопал прооперированным глазом и что-то крикнул, показывая на костер, потом на другой, на третий.
        - Он видит огонь… - прошептал потрясенный емчанин. - Видит много огней. О, ты великий волхв! Такой же великий, как Урм. Это я говорю, не он…
        - Скажи, что через несколько дней он будет видеть лучше. А еще я подарю ему вот это… - Порывшись в котомке, Дамианос достал оптикон. - Пусть заглянет в эту трубочку.
        Таким глазом, как у годи, много не увидишь, но увеличительное стекло отчасти заменяет хрусталик.
        Урм прижал оптикон к глазнице, посмотрел в одну сторону, в другую и стал радостно причитать. Наконец воззрился на Дамианоса.
        - Он сказал: никому не говори, что я могу видеть. Совсем никому.
        Аминтес усмехнулся. Ловкий старичок. Быть зрячим, когда все вокруг уверены, что ты слепой, очень удобно. Можно устроить немало чудес.
        - Хорошо, я буду молчать. Только вот что. У меня двое больных, которых я лечу. Мужчина и женщина. Пусть их ко мне приведут.
        - Он говорит: тебя отведут к хельги. Их тоже. Хельги решит, что с вами делать.
        - «Хельги»? Кто это?
        Но емчанин объяснить не успел. Урм спрятал оптикон в свой широкий пояс, взял лесного волхва левой рукой пониже затылка и вонзил бедняге прямо в сердце закрепленный на посохе нож.
        Тихо охнув, емчанин осел и распластался на земле, а годи подошел к столбу и помазал орлу клюв свежей кровью.
        «Одного свидетеля он устранил, но есть ведь еще страж?» - подумал аминтес, глядя на вэринга, невозмутимо опиравшегося на дубину. Тот ухмыльнулся щербатым ртом и высунул язык - наполовину обрубленный.
        Тогда понятно. Этот сохранит любую тайну.
        Что за «хельги», который будет решать, как поступить с «северным колдуном» и его спутниками?
        И второй вопрос, не менее существенный: как добиться, чтобы Змей-Урм не взревновал к сопернику, умеющему творить чудеса большие, чем он сам?
        Меняются племена, меняются варвары, а трудности всё время одни и те же…
        Конунг и хёвдинги
        Ночь еще только начиналась. В небе, которое казалось бледным из-за поднимающегося вверх дыма костров, светились тусклые звезды и мерцал слабый стареющий месяц. Русский лагерь жил шумной, нестройной жизнью. Где-то зычные голоса орали монотонную песню, где-то гоготали, где-то над огнем жарили косулю, где-то вповалку спали. В одних шипслагах окна светились, в других нет.
        Аминтес шел рядом с Урмом, смотрел вокруг и всё больше укреплялся в мнении, что эти варвары, кажется, не столь уж опасны. Да, они могучи и бесстрашны, но немногочисленны и недисциплинированны. В сражении же все решают не отвага и сила отдельных бойцов, а слаженность действий.
        Жрец прикидывался, будто по-прежнему ничего не видит, и для виду опирался на плечо Дамианоса, но жадно водил своим прозревшим оком вправо, влево, вверх. Еще бы: ведь он видел лагерь впервые. «Интересно, похожа эта картина на ту, которую он себе воображал по звукам и запахам?» - подумал аминтес, но спросить не мог. Урм несколько раз с ним заговаривал, пытался что-то выяснить или втолковать, но ничего не получалось, и старик лишь досадливо стукал посохом.
        Вэринги поворачивались и смотрели им вслед. Это было хорошо: пусть привыкают к виду чужака, которому покровительствует сам великий Урм.
        Как ни странно, большой дом, где только и мог обитать князь (у вэрингов он назывался «конунгом»), остался в стороне. Значит, Дамианос ошибся, когда пришел к выводу, что «хельги» - это титулование Рорика? Они идут к кому-то другому?
        Годи показал вперед, на большой, подсвеченный изнутри шатер, вокруг которого цепью стояли дозорные. Дамианос разобрал из сказанного лишь одно слово: «хельги».
        Сбоку от входа стояли Гелия и Магог. Ага, их уже привели.
        Сейчас поглядим, что за хельги. Аминтес внутренне подобрался. Приближалось очередное испытание. Это было приятно.
        Эфиопка заметила его, блеснула белыми зубами из-под накидки, хотела что-то сказать или о чем-то предупредить, но часовой замахнулся кулаком. Автоматон, согласно приказу, не сводивший глаз с Гелии, чуть повернул косматую башку: не последует ли команды защищать? Африканка успокаивающе поцокала ему языком.
        Больше Дамианос на них не смотрел - Урм уже вводил его в палатку.
        Внутри по углам горели жаровни, давая неровный, красноватый свет. На центральном столбе, подпиравшем венец, висел красный щит с золочеными бляхами; внизу на подставке стоял пластинчатый доспех; на грубо сколоченном столике посверкивал серебряный шлем с бычьими рогами.
        Светлобородый мужчина в черной длинной рубахе, перепоясанной узким блестящим ремнем, с почти наголо обритой головой - лишь сбоку свисал длинный чуб - чертил что-то кинжалом на земляном полу. Услышав шаги, он быстро надвинул на рисунок медвежью шкуру и только потом обернулся.
        «Совсем молод, но привык отдавать приказы. Нрав сдержанный и скрытный, - по привычке стал мысленно формулировать первые впечатления аминтес. - Взгляд спокойный, хваткий. Никакого почтения к Урму, смотрит только на меня. Ничего интересного не усмотрел. Не понимает, почему оторвали от дела…»
        Дамианос был изрядно удивлен. Он почему-то воображал, что конунг Рорик стар и многоопытен. Здесь, в лагере вэрингов, всё оказывалось не таким, как представлялось издали.
        Шкура закрыла рисунок не полностью. Дамианос скосил глаза и увидел, что это схема или, может быть, карта. Поразительно! Может быть, все же что-то иное? Варвары не знают географических карт и даже не представляют, что это такое. Мудрый Кый - и тот, показывая путь на север, всего лишь разложил на скамье пояс.
        Годи быстро объяснял что-то, показывая на Дамианоса. Молодой витязь слушал, слегка морщась, и несколько раз отодвинулся от старика. Если у предводителя вэрингов чувствительный нос, не выносящий зловония, это еще удивительней, чем знание географии.
        - Ты колдун? - Хозяин шатра говорил по-славянски хоть и с ошибками, но почти не коверкая слов. - Что он рассказывает? Какой мертвец? Какой черный женщина? Какой белый ведьма?
        Сейчас - в этот момент - следовало решить, как себя подавать. Пожалуй, этот остроглазый рус, не похожий на дикаря, в колдовство не поверит. Нужно всё переиграть.
        - Про белую ведьму ничего не знаю. Она привиделась воину, который меня вел. Я не колдун. Я лекарь. Со мной двое больных, которых я лечу, конунг.
        - Я не конунг, - усмехнулся светлобородый. - Конунг - Рорик. - Это имя он произнес с придыханием в середине: «Рохрик». - Я хёвдинг. Мое имя Хельги. Пойдем, посмотрим на мертвец и черный женщина.
        И пошел к выходу, стремительный, скорый на решения. Дамианос уже видел, что с хёвдингом (на языке вэрингов это означало «военачальник») ему придется непросто.
        Подойдя к Гелии, смиренно горбившейся подле дозорного, Хельги стянул с ее головы тряпье, взял эфиопку за подбородок и повернул лицом к огню.
        - Ты глуп, лекарь. Или ты врешь. Женщина не больной. Она черный, потому что из Африка. Я видел такие, когда мы плавали в Иберская земля.
        На автоматона решительный молодой человек смотрел чуть дольше. Тот же продолжал пялиться на Гелию и не обращал на военачальника внимания.
        - Это не мертвец. Просто дурак, - вынес приговор Хельги и повернулся к Дамианосу. - Я думаю, ты не лекарь. Ты хитрый брехун. - Это слово он выговорил очень отчетливо - должно быть, не так давно выучил. - Или лазутчик, который пришел смотреть наш лагерь. Я бы приказал тебя убить. Но Урм говорит, ты ему нужен. Пусть твой судьба решит конунг.
        Он повернулся к страже, отдал какое-то распоряжение и вернулся в шатер, махнув на прощание жрецу и не удостоив взглядом Дамианоса.
        - Приказал стеречь, - шепотом перевела Гелия. - Когда луна будет посередине неба, отвести тебя и меня к конунгу. Дурака вести не надо. Говорит, своих девать некуда.
        - К конунгу - это прекрасно, - довольно молвил аминтес. - А то, я смотрю, у вэрингов бюрократическая волокита, прямо как в наших канцеляриях. Гоняют от одного начальника к другому.
        Гелия хихикнула.
        Урм прищурился своим якобы незрячим глазом, хотел что-то сказать, но лишь крякнул и подал знак, смысл которого был понятен без слов: приложил палец к губам, а потом той же рукой многозначительно погладил острие ножа. Дамианос успокаивающе кивнул и прижал ладонь к сердцу. Старый шарлатан заступился за коллегу - спасибо. Наверняка надеется получить от бродячего жреца Эскулапа еще какую-то пользу. Но тратить время на годи незачем. Судя по поведению хёвдинга, Урм пользуется авторитетом только у простых воинов.
        Бывший слепец пошел прочь, громко стуча посохом, но двигаясь гораздо уверенней, чем прежде. Пленники отошли к костру, сели на землю. Один из дозорных - они все были молодые и поджарые, похожие на самого Хельги - встал рядом.
        - Что-то в тебе изменилось, - тихо сказала Гелия. - Я вижу. Ты стал другой. Глаза не такие, как раньше. Если бы я тебя не знала, подумала бы, что ты чего-то боишься. Но ты не умеешь бояться. Что случилось, брат?
        - Ничего, - ответил он недовольно. - Я всегда такой в начале новой работы.
        - Я твой близнец. Я чувствую. Скажи правду.
        - Думай лучше о встрече с конунгом. Или не мешай думать про это мне. Ты знаешь, что такое «кровавый орел»?
        - Да. Нам в Академии рассказывали. Это такая ритуальная казнь. Очень неприятная.
        - Ну так если не хочешь, чтобы нас выпотрошили и вывернули наизнанку, сиди тихо. Я пытаюсь сосредоточиться.
        - Меня не выпотрошат, - беспечно молвила Гелия. - Женщин они топят в реке. Но я бессмертная, ты же знаешь.
        Если у Рорика такие шустрые хёвдинги, то каков же сам конунг, думал Дамианос. Малейшая оплошность - и пропадешь.
        Раньше эта мысль была бы приятной. Сейчас же тоскливо сжалось сердце.
        Спустя час с небольшим - луна сияла ровно в середине неба - страж тронул аминтеса за плечо древком копья, показал: следуйте за мной.
        Автоматону Дамианос велел оставаться у костра и не двигаться. Сестре сказал:
        - Что ж, пора. Всякое со мной бывало, но дрессировать варварских вождей без языка еще не доводилось. Держись рядом. Переводи. Умеешь шептать, не двигая губами?
        - Конечно, умею. Хоть и не понимаю, чем тебе не нравятся мои губы, - шутливо ответила Гелия. Ей всё было нипочем.
        Вот теперь их вели к большому дому, черневшему в самом центре лагеря. Терем был выстроен с некоторыми потугами на нарядость: по краям крыши - нескладные коньки, к широкому крыльцу приделаны кривоватые перила. Плотники из вэрингов неважные. В Кыеве купец средней руки, и то ставил себе хоромы краше, чем русский князь.
        Из дома, в окнах которого покачивался багровый свет, несся гул множества голосов. У Рорика, как у всякого царька, конечно, имелась своя ближняя дружина, и он, опять-таки по повсеместно распространенному у дикарей обычаю, должен был делить с нею стол. Сражаться, спать и есть бок о бок - таков закон всякого воинского сообщества.
        Оказавшись в длинном зале с низким потолком, Дамианос быстро оглядел помещение и убедился, что трапезный обычай вэрингов мало отличается от славянского или хазарского - разве что последние пировали не за столами, а на земле, постелив конские шкуры.
        У парадной стены, на которой висели узорные щиты, находился почетный стол; оттуда через всю горницу в три ряда тянулись столы для дружинников, которые сидели в соответствии с возрастом и заслугами. Чем ближе к князю, тем больше седых голов.
        На столах в продолговатых деревянных блюдах лежали огромные куски мяса, странно расплющенные рыбины, сухие плоские лепешки. Стояло множество здоровенных неудобных кувшинов, которые воины брали двумя руками и пили, обливая бороду желтой пенной жидкостью.
        Охранник вел Дамианоса и Гелию вдоль стены. Ближе к князю пили не из кувшинов, а из костяных рогов - у каждого из старших дружинников имелся собственный. Здесь были и прислужники с железными кольцами вокруг шеи, забиравшие со стола кости и подкладывавшие угощение на блюда - не деревянные, а серебряные.
        - В ошейниках - трелли, рабы. Видишь, они в рукавицах? - шепнула сзади Гелия. - Им запрещено касаться свободного человека руками. Когда викинга хотят предать позорной смерти, палачом назначают трелля.
        - «Викинг» - это дружинник? - переспросил Дамианос и мысленно повторил слово, чтобы запомнить.
        Ели вэринги так, как едят самые дикие из варваров - жадно и неопрятно. Жилистые куски, не дожевав, выплевывали прямо на стол, жирные руки вытирали о волосы, не вытряхивали из бород остатки пищи. Дружинники Кыя по сравнению с викингами показались бы патрикиями.
        Наконец приблизились к верхней части залы, встали у стены. Отсюда уже можно было как следует рассмотреть конунга и его ближайшее окружение.
        Дамианос почти успокоился, тревога отступила. Всё было как всегда. Сколько раз за минувшие годы повторялась одна и та же картина. Первый пир у очередного царька, трапезничающего со своей дикой дружиной. Стоишь в сторонке, приглядываешься. Сейчас начнется первый стадиум дамианизации.
        Вдруг - раньше такого никогда не случалось - аминтесу стало тоскливо. «Я как осел, который год за годом тянет по кругу одно и то же мельничное колесо. Пора менять ремесло. Пожалуй, я рад предложению пирофилакса».
        Спохватился. Отогнал несвоевременную мысль.
        «Так. Рорик несомненно вон тот, с седым чубом и длинными усами…»
        За почетным столом сидели четверо - не на скамье, как остальные, а в деревянных креслах.
        Двоих Дамианос знал: Урма и Хельги. Справа от опасного хёвдинга, откинувшись на высокую спинку, рассеянно щипал лепешку седоусый и седочубый человек с вздувшимися на голом черепе венами - его-то аминтес и определил как вождя буйной вольницы. Конунг был в простой рубахе, такой же, как у большинства викингов, но с золотой цепью на груди. Лицо Дамианосу не понравилось: неподвижное, усталое, оно плохо поддавалось чтению. Еще правее смачно грыз баранью ногу румяный красавец богатырского сложения. Он был одет нарядней, чем Рорик и Хельги - в алой бархатной куртке франкского кроя и со спиралевидными серебряными браслетами на могучих руках. Светлый чуб вился кольцами, усы торчали кончиками кверху, а на бритой голове сверкал золотой обруч с большим красным камнем.
        - Это принц? Как ты думаешь? - тихо спросил Дамианос.
        Гелия смотрела на вождей так же внимательно, как он. И возможно, с ее знанием мужчин видела больше.
        - У вэрингов клок волос на голой голове - признак знатности, высокого положения. Так что оба молодых - хёвдинги. Но старику с больной печенью они не сыновья. Не вижу никаких черт сходства… Князь больше любит здоровяка. Видишь, сидит к нему вполоборота. Слушает тощего, который плавал в Иберию и видел там черных женщин, но смотрит на румяного, с улыбкой.
        За одним из ближних столов сильный и звучный голос запел. Все повернулись в ту сторону. Немолодой викинг, наполовину седой, завел тягучую песню, почти лишенную мелодии. Она показалась Дамианосу нудной, но воины слушали заинтересованно и внимательно. Иногда охали, били кулаком по столу или разражались криками.
        - Что он поет?
        - Сагу. Это такие сказания о героях и их подвигах. Кто за какие моря плавал, каких победил врагов, сколько привез добычи. Скучища… - Гелия всё присматривалась к княжескому столу - обычаи вэрингов ее нисколько не занимали. - Интересно. Румяный красавчик слушает с разинутым ртом, глаза горят. Кажется, он не очень умен. Рорик позевывает. Дед с заплетенной бородой вообще уснул. Зато наш приятель из шатра времени попусту не теряет. Он пишет, честное слово! Он вырезает ножом буквы на куске кожи! У вэрингов есть своя письменность, они пишут закорючками, которые называются «руны». Но чтобы хёвдинг был грамотен - это необычно!
        - Смотри лучше на Рорика. Работать придется с ним.
        - …Дьявол его знает, - вздохнула Гелия, поизучав конунга. - Кроме печени он еще страдает запорами. Раньше очень любил женщин, но его мужские годы на исходе. Больше ничего не вижу. Лицо, как у константинопольского вельможи - будто шторами задернуто.
        Сказитель наконец закончил свою нескончаемую песнь. Зал вдруг пришел в движение. Столы из центра отнесли к стенам, освобождая пространство.
        На расчищенное место вышли двое раздетых по пояс молодцов - античный скульптор с каждого из них мог бы лепить Геракла. Поклонились конунгу и затеяли борьбу. Она показалась Дамианосу простоватой. Каждый пытался ухватить противника за пояс или сделать подсечку - вот и все приемы. Наконец сцепились. Запыхтели, мелко переступая. На спинах и плечах вздулись огромные мышцы. Зрители орали, подбадривая борцов. Топтание долго длилось безо всякого результата. В конце концов один поскользнулся на валявшейся кости, покачнулся - и был с грохотом опрокинут на пол. Все взревели.
        - Смотри-ка. - Гелия сжала брату запястье.
        Красавец, сидевший справа от Рорика, порывисто поднялся. Снял обруч, стянул с себя алую куртку.
        - Хас-кульд! Хас-кульд! - закричали в зале. И еще. - Дюр! Дюр!
        - Что это за слова?
        - Хаскульд - имя. А дюр значит «зверь». Наверно, прозвище. Как он сложен, ты только посмотри!
        Но Дамианосу было неинтересно, как сложен Хаскульд-Дюр. Аминтес не сводил глаз с конунга. Что он за человек? Как себя с ним держать?
        - Уаааа!!! - выдохнула сотня глоток. - Дю-ю-юр!!!
        Краем глаза Дамианос увидел, как в воздухе, кувыркнувшись через голову, пролетело тело и шмякнулось о столешницу, с которой посыпались кувшины и миски.
        Рорик восхищенно ударил кулаком по столу. Хельги чуть скривил угол тонкогубого рта. Не любит Хаскульда? Интересно!
        А победитель возвращался к столу, сияя ясной, нисколько не кичливой улыбкой. Принял из рук князя рог, осушил до последней капли, стал одеваться.
        Проснувшийся от воплей Урм глядел на всё подряд в оптическую трубку и изумленно качал головой.
        «Варвары как варвары, - сказал себе Дамианос. - Чтут силу, боятся непонятного».
        После сказителя и борцов всеобщим вниманием завладел карлик, у которого вместо штанов была надета рубаха, а вместо рубахи штаны. Это, очевидно, был шут. Он еще только выкатился в центр залы, а викинги уже покатились от хохота. У всех примитивных народов примерно одинаковое представление о смешном - Дамианос давно открыл для себя эту истину.
        Шут потешал публику тем, что делал всё наоборот: поел из блюда задницей, потом отрыгнул что-то изо рта; прошелся на руках, а вместо головы пристроил шлем, зажав его ногами; довольно ловко побегал спиной вперед. Потом схватил здоровенный обглоданный окорок, приставил его спереди и исполнил похабный танец, приставая по очереди то к одному викингу, то к другому. Каждая проделка вызывала взрыв хохота.
        За верхним столом веселился лишь Хаскульд-Дюр. Урм снова задремал. Хельги с серьезным видом что-то втолковывал князю. Тот слушал, кивал.
        Вдруг, словно почувствовав устремленный на него взгляд, Хельги обернулся и встретился с Дамианосом глазами. Лишь теперь хёвдинг, кажется, вспомнил о бродячем лекаре. Что-то коротко сказал Рорику и поманил аминтеса к столу.
        Дамианос подошел и поклонился. Проклятый годи всё не просыпался, а его заступничество было бы кстати.
        - Конунг желает знать, кто ты на самом деле. Говори правду - иначе умрешь, - сурово молвил Хельги.
        Рорик смотрел на чужака без любопытства. Кто это такой и умрет он или нет, конунгу было все равно.
        - Хорошо. Я скажу правду. - Дамианос уже решил, как себя вести, и был спокоен. - Я вижу, что тебе, хёвдинг, врать не надо. Я не славянин. Я византиец из Константинополя. Женщина тоже. Ты был прав. Она не больная. Она моя помощница.
        Глаза молодого сузились. Он быстро перевел сказанное, и Рорик воззрился на аминтеса уже по-другому - с интересом. Что-то негромко проговорил.
        - Если правда, его нам Тор послал, - прошелестела за спиной Гелия, переводя. - Проверь, правду ли говорит и много ли знает.
        - Зачем вы сюда явились? - спросил Хельги.
        - Чтобы посмотреть, так ли вы сильны, как рассказывают.
        - Вы греческие лазутчики? - Хёвдинг недоуменно нахмурился. - Тогда почему ты так легко признаешься?
        - Мы не лазутчики. Я бежал из Византии, потому что мне угрожала смерть. Но я хочу вернуться. И расквитаться со своими врагами. Потому и отправился к вам. Если увижу, что вы достаточно сильны, поведу вас на Константинополь. Я знаю дорогу, знаю слабые места обороны. А еще у меня в Константинополе есть сторонники.
        Хельги сверлил аминтеса грозным взглядом, но Дамианос не отводил глаз, а говорил уверенно и даже надменно. Он решил, что с варварами, ценящими только силу, разговаривать следует именно так.
        Рорик неторопливо что-то сказал.
        - Конунг спрашивает: ты устроил заговор против своего короля?
        - Да, - спокойно подтвердил Дамианос. - Я заговорщик. И то, что не сумел сделать своими руками, сделаю чужими. Может быть, вашими. Если мы не договоримся, отправлюсь дальше.
        Снова последовал перевод. Было видно, что Хельги взволнован. Зажглись глаза и у конунга. Они заговорили между собой.
        - Он говорит: это полезные люди, пусть остаются. Хельги говорит: конечно, мы никуда их не отпустим, - нашептывала Гелия. - Князь говорит: ты должен установить, не пустой ли это хвастун. Хельги: можешь не сомневаться, господин, мы всё выясним. Но только…
        Она запнулась. Обернувшись, Дамианос увидел, что эфиопка испугана.
        - Что?!
        - Хельги сказал: «Женщина понимает наш язык. Их нужно разъединить. Коротышку допрашивай ты, господин, а черную старуху заберу я», - пролепетала она.
        - Запоминай, - быстро произнес Дамианос. - Я взял тебя как переводчицу. Купил на базаре. Про Кыев ни слова.
        Это всё, что он успел сказать. Рорик подал знак, и трелли с железными кольцами на шее развели брата и сестру в разные стороны.
        «Пока всё идет отлично, - думал аминтес, когда его под конвоем вели через темный спящий лагерь. - Чертов Хельги умнее, чем хотелось бы, но главное, что я буду иметь дело напрямую с князем. Значит, стадиум первый благополучно осуществлен».
        Дамианоса отвели в землянку, вырытую под крепостным валом. Должно быть, эта нора у русов считалась чем-то вроде темницы, но племя, единственным видом наказания у которого является убийство, не может разбираться в устройстве тюрем. Ни двери, ни запоров. Просто у входа, прислонившись спиной к скату, уселся часовой.
        «Может быть, я и не узник, - весело подумал аминтес, - а гость. Это такая русская гостиница, и остолоп с секирой - почетная стража».
        Веселость была наигранной. Дамианос сам знал, что оттягивает момент, когда придется вернуться мыслями к главному.
        Не к старому Рорику и проницательному Хельги - тут всё шло по накатанной колее, а к явлению Белой Девы.
        И Дамианоса охватило сомнение.
        Да полно, в самом ли деле славянская девчонка, которую он видел на озере, так уж похожа на Гекату из заветного сна? Наверное, случайное сходство пейзажа и медовые краски заката сыграли с воображением коварную шутку. В этих северных краях немало людей с очень светлыми волосами. Среди тех же русов сколько угодно воинов, которые издали кажутся седыми - такая белесая у них растительность. Глаза? У многих юных и красивых девушек ясные, прозрачные глаза. А лица Гекаты в снах он толком не видел, так что тут и говорить не о чем.
        Два противоположных чувства овладели аминтесом: жажда избавиться от опасного наваждения, снова стать бесстрашным и свободным - и ужас при мысли, что это не Белая Дева, а химера, самообман.
        Сидеть Дамианос не мог. Есть и пить тоже, хотя ему дали кувшин с каким-то пойлом и большую лепешку. Он всё расхаживал по тесной конуре: пять шагов в одну сторону, пять шагов в другую.
        В конце концов понял, что есть только один способ проверить, Геката это или не Геката. Надо увидеть ее вновь. Прямо сейчас, не дожидаясь завтрашнего дня.
        Часовой сидел, клевал носом. Аминтес помог ему уснуть окончательно: подкрался, сжал шею, подержал.
        Из лагеря выбрался еще проще. Вскарабкался на вал, прикрепил к одному из вертикальных бревен тонкую шелковую веревку, которую всегда держал в поясе, вместе с иберийской стальной проволокой. Спустился вниз, хорошенько запомнив место. Побежал через поле.
        Бежать он мог долго. В свое время в Гимназионе их возили на Марафонское поле, откуда нужно было добежать до Афин, повторив путь древнего гонца. Особая рысь, от которой не устаешь, называлась «бегом волка».
        Месяц еще не зашел, в небе помигивали звезды, и найти дорогу к поселку лесовичей было нетрудно. Но когда аминтес пробегал мимо рощицы, где находилось капище Лесеня, вдруг неудержимо захотелось вновь посмотреть на деревянного бога с сучком на лбу. Зачем - Дамианос и сам не знал. В обычной жизни он не имел обыкновения подчиняться безотчетным порывам, но обычная жизнь закончилась в тот миг, когда из озера вышла девушка с белыми волосами. И потом, вдруг никакого идола на холме нет? Может быть, он тоже привиделся? Тогда незачем бежать дальше. Химера рассеется, мироустройство восстановится.
        Бесшумный и быстрый, он взбежал меж белоствольных берез к исполинскому дубу.
        И сдавленно вскрикнул.
        Изображение божества не исчезло - наоборот, из-за игры лунного света лицо Лесеня казалось живым и подвижным. Но Дамианоса потрясло не это.
        У подножия дуба, на коленях, прижавшись грудью к земле и раскинув руки, застыла фигура - белая на черном: белая рубаха, белые руки, белые волосы.
        Когда аминтес ахнул, фигура пришла в движение.
        Девушка приподнялась, обернулась и сказала:
        - Я знала. Надо звать долго, и ты придешь.
        Голос был довольным.
        Радослава вскочила на ноги, подбежала.
        - Я думала. И поняла. Ты говоришь, что ты не бог, потому что ты не хочешь со мной быть богом. Ты хочешь со мной быть человеком. Мужчиной. Я дура, что не догадалась.
        Она или не она? Вот единственное, что сейчас занимало Дамианоса. Голос был чистый, тихий. Если бы Геката когда-нибудь во сне разговаривала, то, наверное, именно так - но Белая Дева всегда молчала.
        Он взял девушку за плечи, повернул лицом к лунному свету.
        Да, да, это она! В белых лучах ночного светила это стало окончательно ясно. Дамианос даже застонал от облегчения. Это Белая Дева!
        А девушка поняла прикосновение его рук как начало объятья и вся подалась вперед, прильнула к его груди.
        - Я твоя, Лесень, - прошептала она. - Возьми меня. Я ждала этого всю жизнь.
        Сердце у него билось так шумно, что он разобрал только последнее слово.
        - Жизнь… - пробормотал аминтес. - Да, жизнь… Конечно, жизнь. Не смерть, нет…
        Белая Дева существовала наяву. Она была не видением, а женщиной - живой, горячей. Она хотела любви. И размышлять здесь было совершенно не о чем.
        Он опустился на траву, потянул на себя Радославу и сделал то, что делают с живыми горячими женщинами - так бережно и нежно, как никогда прежде.
        - Еще врет, что он не бог, - тихо засмеялась Рада, когда они уже просто лежали, и он пропускал сквозь пальцы ее длинные белые волосы. - Будто я не знаю, как земные мужики с бабами делают. Маленькая была, раз в бане подглядывала, как дядька с теткой любятся. Он рычит, грызется, она воем воет. А мы с тобой, будто по небу, на облаке, под радугой. Счастливая я. Других таких на свете нету…
        Он увидел, что над горизонтом начинает брезжить первый, еще совсем слабый свет. Ночи на севере совсем коротки.
        - Мне пора. Скоро заря.
        - На вечерней заре пришел, на утренней уходишь. - Она понимающе кивнула. - Я знаю. У тебя в Небесном Лесу всегда сумрак. Приходи завтра. Я, как затемнеет, буду здесь ждать.
        - Я, может быть, не смогу.
        Радослава улыбнулась.
        - Ничего, я все равно буду ждать, с тобой деревянным разговаривать. И ты рано или поздно придешь. Не в эту ночь, так в другую. Я терпеливая - столько лет ждала. А потом ты заберешь меня с собой в Небесный Лес, правда?
        Он поцеловал ее в губы, и она замолчала.
        …Бежал обратно в лагерь русов - не замечал дороги.
        Рассудок и сердце перестали понимать друг друга.
        «Ты пропал! - кричал рассудок. - Стержень, на котором держалось твое мужество, сломан! Ты теперь такой же, как все! Ты перестал быть сильным! Ты боишься смерти!»
        А сердце обходилось без слов, и его голос действовал сильнее.
        Так теперь будет всегда, вдруг понял Дамианос. Разум и сердце между собой не договорятся. И ему сделалось по-настоящему страшно.
        Прокрадываясь в землянку мимо дрыхнущего часового, он поднес к лицу ладонь. Она пахла Радославой. Жизнью.
        Обычная работа в необычных обстоятельствах
        Спал он мало, но как-то особенно крепко, без сновидений, будто в них теперь отпала всякая нужда. Проснулся - и сразу стал думать о предстоящей работе. Но не с веселой уверенностью, как прежде, а с тревогой.
        Обычное дело - втереться в доверие к очередному царьку, создать себе репутацию, а потом воспользоваться и доверием, и репутацией для выполнения задания - вдруг показалось Дамианосу неподъемно трудным и очень рискованным. Опасности подстерегали на каждом шагу. Любая оплошность грозила смертью. Смертью, где не будет Белой Девы.
        Весь день Дамианос готовился к первому разговору с конунгом, пытался предугадать все возможные повороты и неожиданности. Раньше он больше полагался на чутье и свою легкую судьбу, но не в этот раз. Это не было страхом. Будущих аминтесов еще в Гимназионе отучают бояться. На каждый страх имеется своя система упражнений: как не бояться высоты, боли или тесного пространства; как радоваться опасности; как преодолевать смятение.
        Нет, Дамианос не боялся, он этого не умел. Но не было и задора, верного спутника победы.
        …К конунгу позвали вечером. Аминтес пошел на встречу, исполненный мрачной решимости. Пускай нет задора и тяжело на сердце, но навыки ремесла никуда не делись. В конце концов, это всего лишь очередной вождь дикарей.
        Рорик принял то ли гостя, то ли пленника в тесной каморке - вернее, огороженном углу своего терема. Прямо на полу лежали шкуры, на которых конунг, должно быть, спал по ночам. Добраться до него можно было бы, лишь предварительно перебив всю его ближнюю дружину, спавшую в той же зале, где накануне был пир.
        Рядом с конунгом на скамье сидел молодой хёвдинг, и у Дамианоса еще больше сжалось сердце. Хельги внушал ему больше опасений, чем предводитель вэрингов. Как Хельги поступил с Гелией? Что она ему рассказала? Жива ли она?
        Спрашивать было нельзя. Беспокойство - признак слабости и неуверенности.
        - Конунг хочет, чтобы ты рассказал про заговор. Кто ты? Почему замыслил зло на свой король?
        Этого вопроса Дамианос ждал. Ответ был готов.
        - Я тоже был хёвдингом, как и ты. Император плохо со мной обошелся. Настоящий мужчина не прощает обид никому, даже императору…
        Он сделал паузу, давая Хельги возможность перевести. Русам должны нравиться люди, не прощающие обид. Судя по одобрительному кивку Рорика, догадка была верной.
        - Возвращаться в Константинополь мне нельзя. Разве что победителем. Я отправился к славянам, потому что знаю их язык. Но славяне слабы. Они не смогут победить императора. Потом я узнал, что за озером Ильмерь встал лагерем могучий воин Рорик, самый сильный и самый славный из…
        - Не ври, - перебил Хельги. - И не считай нас дураки. Лучше скажи, как проще дойти до Миклагард - по суша или по море?
        - До Миклагарда? - переспросил Дамианос, хотя отлично понял, что речь идет о Константинополе.
        «Кый прав! Русы действительно собирают силы для похода на Византию!».
        - Да, так мы называем греческий столица - «Серединный город».
        - Надо спуститься по Данапру, а дальше плыть морем. Сушей долго и придется с боем пробиваться через сильные народы, - сказал Дамианос, подумав, что уж на море-то имперский флот испепелит огнеметами любых, даже самых сильных варваров.
        - Сколько понадобится люди? Сколько корабль?
        - Кораблей должно быть достаточно, чтобы перегородить пролив Геллеспонт в двух местах и не пропускать в город подкрепления ни с севера, ни с юга. Ширина Геллеспонта - десять полетов стрелы. Я не знаю, велики ли ваши корабли, - соврал аминтес, хотя видел на реке узкие невысокие ладьи. - Считай сам.
        Он нарочно преувеличил ширину пролива, зная, что у Рорика нет и десятой части потребных сил. Может быть, вэринги откажутся от своих воинственных планов. Тогда главная задача будет выполнена.
        Русы долго обсуждали что-то между собой.
        - Высоки ли стены Миклаград? - спросил Хельги.
        - Пятьдесят локтей. И вокруг глубокий ров. Чтобы взять город, нужен не только флот, но еще войско. Двадцать тысяч таких храбрых воинов, как у конунга. Тогда Константинополь сдастся. Великий Рорик, у тебя есть двадцать тысяч воинов?
        - Конунг не задают вопросы! - рявкнул Хельги. - За это смерть!
        Непривычный холодок пробежал по спине у аминтеса, и лишь усилием воли он заставил себя выдержать грозный взгляд хёвдинга.
        - Если я не буду задавать вопросы, как я смогу вам помочь? - спокойно возразил Дамианос. - Так есть у конунга достаточно войска или нет? Если нет, я придумаю, как захватить город хитростью. У меня в Константинополе много друзей. Они смогут открыть ворота или устроить мятеж.
        Снова последовало обсуждение. Говорил в основном молодой вэринг, старый ронял слова скупо. Поклятье! Как же трудно работать, когда не понимаешь языка.
        - Хорошо, - молвил наконец Хельги, не ответив на вопрос про войско. - Конунг тебе верит. Стражи больше не будет. Живи как все: поставь себе шатер. Дадут звериные шкуры и укажут место. Тебе вернут твой глупый раб. Будут давать мясо, хлеб и пиво на два человек. Но из лагерь никуда не ходи. Пробуешь бежать - догоним.
        - Куда мне бежать? Я так долго до вас добирался, - проворчал Дамианос.
        Он был недоволен. Ни слова о новой встрече с Рориком. И вообще конунг проявил к перебежчику меньше интереса, чем можно было надеяться. Не позвал делить стол. Ни разу не обратился напрямую.
        Проклятое безъязычье! Проклятый Хельги!
        Но раз не пригласили к вечерней трапезе, Дамианос мог чувствовать себя совершенно свободным.
        К нему действительно привели Магога, который при виде аминтеса тревожно замычал. Дыроголовый со вчерашнего дня не пил и не ел, но это ему было все равно, однако долго находиться вдали от хозяина трипокефалы не могут. Вместе они поставили шатер.
        - Сиди здесь, - велел Дамианос.
        Он не собирался отлучаться из лагеря, а хотел провести ночь, гуляя между костров, чтобы получше изучить вэрингов и дать им к себе привыкнуть. Если получится, завязать драку с каким-нибудь задиристым викингом, поколотить его на глазах у всех. Или, наоборот, кого-то полечить. В общем, действовать как обычно.
        Потом решил, что на это хватит и половины ночи, а перед рассветом можно будет наведаться к капищу лесного бога и провести с Радославой хотя бы час.
        В конце концов не выдержал и спустился с холма, едва лишь сгустилась тьма.
        Автоматона оставил сидеть перед шатром, велел держать в руке дощечку, на которой вырезал ножом зашифрованное послание для Гелии - на случай, если объявится: «Буду на рассвете».
        Впереди была вся ночь, можно бы и не торопиться, но аминтес шел через черное поле всё быстрее и быстрее, а затем перешел на бег.
        Рассудок, кое-как удерживавший власть в течение дня, будто угас, скрылся за горизонтом, вслед за светилом. Сердце же подгоняло вперед, и слушаться его было радостно.
        Он взбежал по некрутому склону. От подножия дуба навстречу так же стремительно, с торжествующим возгласом метнулась белая фигурка. Они жадно обнялись и опустились на траву.
        Но и когда Дамианос утолил свой голод, счастье не закончилось. Сегодня он взял с собой плащ, чтобы было чем укрыться и что подстелить. Радослава лежала рядом, гладила его по лицу и все время что-то говорила. Счастьем было всё: и касания, и аромат ее волос, и звук голоса. Даже чушь, которую она несла, казалась Дамианосу восхитительной.
        - Я сегодня выспрашивала бабиньку про твой Небесный Лес. Мне ведь там жить, я должна знать. У тебя там деревья все не такие, как тут, бурые да серые, а есть которые лазоревые, которые желтые, которые алые или лиловые, и на всех цветы невиданные. Вот поди красота! Птицы златоперые детскими голосами поют. Волки добрые и ластятся, кабаны приводят поросят поиграть, а медведи умеют танцевать. Забери меня к себе, Лесень. Я хочу в Небесный Лес. Если сначала нужно умереть, ничего. Я потерплю. Только не исчезай. Не оставляй меня здесь. Это я раньше тут жила, и ничего. А теперь без тебя не смогу. Ты ведь не оставишь меня на земле одну?
        - Нет, - твердо сказал он и в это мгновение сам себе верил.
        - Я увижу Оленя-Золотые-Рога и Бобра-Домостроя?
        - Нет. Но ты увидишь много всякого еще более удивительного. Синее море, золотые терема выше этого дуба, чертоги из блестящего камня…
        Он осекся, поняв, что тешит сказкой не ее, а себя. Ничего этого не будет. Невозможно взять и перенести девушку лесного племени в цивилизованный мир. Ее чары растают, она превратится в маленькую дикарку, жалкую и смешную.
        - Спи, - шепнул он.
        Стал массировать ей виски, и Радослава почти сразу уснула. Пока не зашла луна, он смотрел на освещенное серебряными лучами лицо. Потом отправился в обратный путь.
        «Ты не сможешь с ней расстаться. Никогда», - говорило сердце. Но его сила была уже не та - по краю поля забрезжила серая кайма. Новый день был близок.
        У входа в шатер сидел Магог - в той же позе, в которой Дамианос его оставил несколько часов назад. Только без дощечки в руке.
        - Она приходила? - быстро спросил аминтес.
        Трипокефал глядел тупо. Он не умел отвечать на вопросы.
        Цепкая черная рука высунулась из-за шкуры, заменявшей в палатке дверь и потянула аминтеса внутрь.
        - Где тебя носило? - Гелия (в темноте блестели только ее глаза) подозрительно принюхалась. - От тебя пахнет женщиной. Совсем молодой.
        - Я спал с совсем молодой женщиной, - пожал плечами он. - И что? Давай о деле. Я беспокоился за тебя. Рассказывай.
        - Он спал с женщиной, - повторила Гелия со вздохом. - Сама не знаю, почему это мне так не нравится… Хорошо, о деле. Во-первых, вот…
        В темноте раздался щелчок - она высекла искру и зажгла трут, а потом фитилек в чаше с маслом. Поднесла светильник к лицу.
        - Ты снова стала молодой! И присыпала волосы золотой пылью! С ума сошла? Тут вокруг тысяча несытых жеребцов!
        - Жеребцы пороняют слюни. - Зубы сверкнули в широкой улыбке. - Перед тобой новая наложница самого сильного самца в этом табуне.
        - Ты соблазнила Рорика?! - ахнул Дамианос.
        - Когда-то Рорик несомненно был силен. Но он стареет и во всех делах полагается на молодого Хельги.
        - Ты окрутила Хельги… - Аминтес восхищенно покачал головой. - Но как тебе это удалось? Мне показалось, что он холоден, как снега его тоскливой родины.
        - Не бывает холодных мужчин, - назидательно молвила эфиопка. - Бывают неумелые женщины. С таким умным и сдержанным мужчиной главное - заинтересовать собой. Стать загадкой, чудом. Чрезмерно рассудительные мужчины теряются, если сталкиваются с явлениями, которые их разум не в состоянии растолковать…
        Дамианос вздрогнул, но Гелия этого не заметила. Она упивалась своим триумфом.
        - Устроить чудо было легко. Хельги начал меня расспрашивать о тебе, о том, каким путем мы сюда добирались, и так далее. Потом зачем-то на несколько минут вышел, а когда вернулся, жалкая сгорбленная старуха вдруг обернулась ослепительной красавицей. - Гелия горделиво продемонстрировала профиль, провела ладонью по бюсту. - Видел бы ты, как переполошился хладнокровный умник! - Она засмеялась. - Решил, что я колдунья и заколдовала ему взор. Хотел зарубить, но опомнился. Пожалел меч. У вэрингов считается, что от прикосновения к нечистой силе благородная сталь грязнится. Кликнул стражу. Увидел, что воины тоже пялятся на мою красоту, разинув рты. Немного успокоился и убивать меня передумал. Особенно, когда я сказала, что никого не заколдовывала, а наоборот расколдовалась. И сделала это - показала, какая я на самом деле - исключительно ради Хельги. Старухой я обернулась, чтобы отвратить от себя мужчин, но вот наконец встретила того, перед кем не смогла устоять. Даже самый умный из вас охотно верит, когда говоришь ему, что он единственный-разъединственный, самый лучший на свете. Ну а дальше было
просто. Ты знаешь, я умею размягчать даже самых твердых.
        - Молодец. Но довольно хвастаться. Рассказывай всё, что выяснила, а то я чувствую себя у вэрингов слепым кротом. Кем приходятся конунгу Хельги и тот, второй, как его…?
        - Хаскульд. Это второй хёвдинг. У него собственная дружина из отборных удальцов и свой лагерь, ниже по реке. Рорику он не родич. Просто богатырь и храбрец, совершивший много подвигов. Воины обожают Хаскульда за легкий нрав и некичливость, но в сражении он превращается в свирепого зверя, отсюда и прозвище - Дюр. Хельги говорит, что конунг несправедлив. Ценит обычного силача больше, чем мудрого советника. К тому же Хельги - свойственник Рорика, брат его новой жены, и считает, что уже поэтому должен быть выше Дюра.
        - Интересно. Что ты узнала про самого конунга? Зачем Рорик пришел сюда? Почему перегородил речной путь?
        - Всё, как говорил Кый. - В щель полога просочился первый луч восхода, и Гелия задула огонь. - Вэринги хотят утвердиться на Данапре, чтобы потом ходить походами на империю. Сил у них пока недостаточно, но с севера все время прибывают новые воины. Хельги говорит, что у них на родине расплодилось слишком много ртов, все не прокормить. Поэтому мужчины отправляются искать добычи в другие края.
        - Тогда я не понимаю, почему Рорик проявил ко мне так мало интереса…
        Дамианос рассказал про вчерашнюю беседу с конунгом и про то, что продолжения пока не предвидится.
        - Ничего удивительного, - ответила Гелия. - Рорик не торопится. А ты еще сказал ему, что для похода понадобится не меньше двадцати тысяч воинов. Хельги говорит, что пройдет еще лет пятнадцать, а то и двадцать, прежде чем русы окрепнут в достаточной мере, чтобы идти на «Миклагард». У Рорика гнилое семя. Его дети умирают в утробе. Теперь он женился на сестре Хельги и надеется наконец обзавестись наследником. Хельги говорит: мы будем готовы, когда наследник конунга войдет в возраст. Теперь ты понимаешь, почему Рорик так себя повел. Ему сейчас не нужен человек, который откроет ворота Константинополя.
        - Это новости одновременно плохие и хорошие… - Дамианос задумчиво потер лоб. Он вдруг почувствовал себя очень усталым. - Нарыв созреет еще нескоро, это хорошо. Однако он обещает быть очень опасным, и это плохо. Хельги думает так же, как конунг?
        - Да. Рорик немолод и долго не проживет. А его наследник будет хёвдингу племянником. Но очень недоволен Хаскульд. Ему скучно здесь. Он уговаривает конунга пойти на юг, завоевать славян. Хельги же считает, что пока рано. И Рорик с ним согласен.
        - Можешь узнать, сколько у них людей?
        - Уже узнала. У Рорика в лагере тысяча двести воинов. У Хаскульда - около трехсот… - Гелия, нахмурясь, смотрела ему в глаза. - И все-таки ты стал другой. Что за женщина у тебя была?
        - Славянка, - небрежно дернул он углом рта. - Ты была права, я слишком долго обходился без этого. Теперь мне легче.
        Она просветлела. Укоризненно сказала:
        - Надо было брать, что предлагали. Тогда не пришлось бы путаться черт знает с кем. Что может уметь совсем молодая, да еще славянка? А теперь мы брат с сестрой, поздно. Значит, ничего не изменилось? Нас по-прежнему на свете только двое, ты и я?
        - Да. Иди, светло уже. Увидимся завтра на рассвете.
        Наступили странные времена. Днем Дамианос ходил и наблюдал за жизнью русов - то есть, собственно, бездействовал. Он пребывал словно в каком-то оцепенении. Бродил повсюду в сопровождении такого же сонного автоматона и заставлял себя думать не о Радославе, а о деле.
        Дело же не двигалось. Ни к Рорику, ни к Хельги аминтеса не приглашали. В такой ситуации вряд ли имело смысл вызывать у рядовых воинов интерес к своей персоне. Поэтому он никого не задирал и не исцелял - просто хотел примелькаться. Вэринги почти не обращали внимания на маленького человека и его безмолвного спутника, зная, что чужак находится под покровительством самого конунга, которому он зачем-то нужен.
        Со второй половины дня Дамианос начинал нетерпеливо поглядывать на небо, торопить солнце, чтобы поскорее зашло. С наступлением темноты спешил к капищу лесного бога и оставался там до исхода ночи. Каждый раз Радослава бросалась к нему с одним и тем же радостным возгласом: «Я боялась, что ты мне приснился!». После любви она всегда засыпала, и он, перебирая белые волосы, смотрел, как она улыбается во сне. Эти часы были не менее сладостны, чем объятья. Уходил он тихо, чтобы ее не разбудить. В лагерь приходилось возвращаться бегом, потому что Дамианос всегда задерживался дольше нужного и уже надвигался рассвет, а еще нужно было послушать Гелию.
        У нее дело тоже не очень ладилось.
        - Я еще не встречала таких скрытных мужчин, как мой Хельги, - жаловалась эфиопка. - Разве что тебя. Обычно мужчины после того, как их ублажишь, начинают много болтать, а этот все время сам выспрашивает. Если же задаю вопросы я, только улыбается и щелкает меня по носу. Он очень привязался ко мне, я это чувствую. Но иногда мне кажется, что он видит меня насквозь.
        - Спрашивает ли он про меня?
        - Да, но когда я начинаю отвечать, улыбается. Дает понять, что не верит ни одному слову. Недавно сказал: «Маленький человек всюду ходит, вынюхивает, выглядывает. Пускай. Я хочу, чтобы он видел нашу силу». Знаешь, я никого на свете не боюсь. А с этим холодным вэрингом и сама начинаю мерзнуть. Озноб по коже. Ты подумай, ему только двадцать два года! Каков же он будет в зрелом возрасте, когда поведет своих варваров на Византию? Придумай что-нибудь, брат. Иначе мы застрянем в этом унылом краю до скончания века. Ты ведь разрабатываешь какой-то план, правда? Расскажи!
        - Разрабатываю. Будет готов, расскажу, - вяло отвечал он. К рассветному часу у него всегда слипались глаза и плохо соображала голова.
        После ухода сестры аминтес ложился спать, а проснувшись, снова бездельничал - просто ходил, смотрел. И ждал вечера.
        Единственным существенным результатом было то, что Дамианос изменил свое первоначальное мнение о викингах. Он ошибался, когда думал, что эти дикие воины не знают дисциплины и хороши только в одиночном бою. Да, у своих костров или на пиру русы вели себя буйно и шумно, но каждый день, с утра до позднего дня, они упражнялись в боевом искусстве, и демонстрировали поразительную слаженность. Пожалуй, регулярному ромейскому войску не удалось бы выстоять под ударом этого дружного строя - не то что при равенстве сил, но даже с двух-трехкратным численным преимуществом.
        Особенно испугало аминтеса судоходное мастерство вэрингов.
        В один из дней, когда ветер гнал по воде серую пену, конунг устроил на озере учебный бой. Частью кораблей командовал Хельги, другой - Хаскульд-Дюр.
        Таких впечатляющих маневров не сумел бы провести и императорский флот.
        Корабли русов не имели носа и кормы - они одинаково легко двигались и вперед, и назад. Если нужно было изменить направление на противоположное, судно просто спускало парус и гребцы пересаживались лицом в обратную сторону.
        Русские ладьи были сделаны из тонких досок, выпиленных во всю длину древесного ствола и потому очень прочных и легких.
        Исход сражения между двумя флотилиями разрешился, когда эскадра Дюра сделала прорыв прямо через отмель, где кораблям, казалось, пройти совершенно невозможно - там местами даже просвечивал голый песок. Но воины спрыгнули в воду, едва доходившую им до колен, подняли на руки свои корабли, бегом перенесли их туда, где глубже, и зашли противнику в тыл. Конунг, наблюдавший за ходом битвы с холма, протрубил в рог, объявляя, что победа за Дюром.
        А Дамианос, представив морское сражение с таким противником, содрогнулся. Огнеметы хороши, когда ветер дует в правильную сторону. Но при такой маневренности русы могут зайти откуда угодно, и тогда неповоротливым дромонам с этими юркими суденышками не совладать. Лучники вэрингов поразительно метки. Во время учения они целили «неприятельским» кораблям только по мачтам - и сплошь утыкали их стрелами, не ранив никого из гребцов. Такие стрелки не подпустят матросов к парусам, и дромон не сможет сменить галс. Приблизившись, викинги цепляли борт длинными крючьями и шли на абордаж - не гурьбой, а особым образом, когда лучших бойцов с двух сторон прикрывают щитами товарищи.
        Устрашающее зрелище водных маневров наконец вывело аминтеса из затянувшегося оцепенения.
        Империи угрожала опасность, и очень серьезная. Да, русы пока еще немногочисленны. Но если не раздавить змееныша, пока он мал, вырастет могучий змей - и тогда будет поздно.
        С одним Змеем - жрецом Урмом, поначалу сильно докучавшим «северному колдуну», Дамианос к тому времени уже совладал. В первые дни бывший слепец не давал аминтесу прохода. То, жестикулируя, требовал вернуть зрение и другому глазу, то просил научить каким-нибудь чудесам. Дамианос делал вид, что не понимает.
        Тогда жрец пришел к нему с одним из местных словен, знавших по-русски.
        - Великий волхв спрашивает, какие у тебя еще есть волшебные штуки кроме прозрачной трубки, - пугливо косясь на обоих чародеев, перевел толмач. - Говорит, покажи.
        - Ничего больше нет, - ответил Дамианос.
        Старик рассердился. Велел передать, что от слов «северного колдуна» пахнет ложью и что служителю Одина лгать нельзя - за это лишают жизни. Но в конце разговора убил своим ритуальным ножом не Дамианоса, а беднягу переводчика. Очевидно, не хотел, чтобы тот болтал об услышанном.
        Назавтра явился опять, с новым толмачом. Был вкрадчив, предлагал обмен: научит всем хитростям, которые знает, в обмен на чудеса, которыми владеет Дамианос, и так приставал, что пришлось согласиться. Только сначала, сказал аминтес, нужно дождаться полнолуния, ибо «бог Эскулап» дозволяет говорить с собой лишь при полной луне. Второго переводчика гнусный старик отправил вслед за первым. Пообещал, что к назначенному сроку найдет среди местных жителей еще кого-нибудь, знающего язык.
        Наутро после полнолуния аминтес разыскал жреца сам, пока тот не истребил всех ильмерских славян, имевших неосторожность выучить наречие вэрингов. Перевести попросил Гелию.
        - Эскулап говорит: пока нельзя. Бог хочет тебя сначала испытать. И еще он сказал: «В течение трех лун не подходите друг к другу, иначе один из вас умрет».
        - Который? - опасливо спросил годи.
        - Тот, чья колдовская сила слабее.
        - Ладно. Не буду к тебе подходить. И ты обходи меня стороной, - подумав, объявил Урм. - Я не хочу твоей смерти.
        Одной маленькой проблемой стало меньше. Но другая, главная, осталась, и ее надо было как-то решать.
        Divide et impera
        Недели две Дамианос размышлял и в конце концов не выдумал ничего оригинального. Когда не удается применить принцип «Бей в голову», то есть воздействовать непосредственно на вождя варваров, аминтесы используют следующий по эффективности способ: «Разделяй и властвуй». В данном случае древнее правило divide et impera, видимо, следовало применить в вариации annulus infirmus - «слабое звено». Выбираешь в цепи самое слабое кольцо, приставляешь к нему зубило, бьешь. Цепь лопается.
        Самым слабым звеном у князя Рорика, пожалуй, был самый сильный его витязь - хёвдинг Хаскульд.
        К этому выводу Дамианос пришел после того, как, исследовав главный стан руссов, приступил к изучению второго лагеря, где со своей дружиной расположился доблестный Дюр.
        На зеленом, веселом лугу близ реки Волхов, будто огромные одуванчики, стояли желтые шатры. Это был цвет Хаскульда. На желтом значке, который развевался над его палаткой, щерил пасть волк с кабаньими клыками и бычьими рогами; вся дружина щеголяла желтыми поясами и желтыми лентами на шлемах.
        Вокруг шатра огромным квадратом были выстроены грубые столы, за которыми умещалась вся Хаскульдова вольница и где никогда не переводилось угощение. У берега, высунув на песок острые носы, чернели десять лангскипов - личная флотилия хёвдинга.
        В дружине, как было известно аминтесу, насчитывалось три сотни молодцов, но в свободное от учений время здесь собиралось немало людей и из Рорикова лагеря.
        У Дюра никогда не скучали. Тоже не пренебрегали воинскими забавами, но это были именно забавы: под началом своего жизнерадостного предводителя викинги отрабатывали навыки боя, словно играли в азартную игру, а притомившись, садились за столы и пировали с такой удалью, словно шли в бой.
        Дамианосу показалось, что воины из других отрядов завидуют товарищам, которым повезло оказаться у Хаскульда. Почти каждый день по Волхову с севера приплывали корабли и лодки, привозили новых вэрингов, желавших поступить в войско Рорика: иногда десяток человек, а иногда и три-четыре дюжины. Прежде чем поставить шатры, вновьприбывшие ходили, присматривались, выбирали место. И многие предпочитали не укрытую за валами крепость Рорика, а беспечное становище Дюра. За две недели дружина хёвдинга увеличилась на полсотни человек.
        Если рать вэрингов будет и дальше расти с такой скоростью, то через год-другой шатрами покроется всё поле, с тревогой думал аминтес. И чем больше у заморских вэрингов будут говорить о том, как славно живут люди Рорика, тем скорее эта опухоль достигнет угрожающих размеров.
        У Хаскульда порядок был такой: один день воины занимались поодиночке, другой - целыми отрядами.
        Кроме рубки топорами и секирами, стрельбы из лука русы очень много времени тратили на метание своих коротких копий - кидали их далеко и метко. Обычное упражнение было такое: два бойца вставали напротив, шагах в пятнадцати, и швыряли друг в друга дрот с острым стальным наконечником. Метательное копье летело, рассекая воздух со свистом, прямо в грудь викингу; он перехватывал его, поворачивал и бросал обратно. И опять, и опять, и опять.
        Особое внимание у Дюра уделяли искусству прыжков. Воины вставали в ряд, выставив щиты и копья; нужно было разбежаться, оттолкнуться ногой, перепрыгнуть через шеренгу, крутанувшись в воздухе, приземлиться на ноги и нанести удар сзади, по незащищенным спинам. Дамианос взял это упражнение на заметку. Отличный способ тренировки. Надо будет показать в Академии.
        Было чему поучиться у русов и в групповом бою. При обороне дружинники Хаскульда ставили «стену» - сплошной барьер из щитов, непроницаемый для стрел. Потом, переходя в атаку, перестраивались «кабаньей головой»: впереди самые могучие бойцы, перед чьим напором не устоял бы даже строй гвардейских гоплитов, а затем, расширяя прорыв, клином шли остальные.
        Но странная мысль о том, что слабое звено русов - предводитель самого сильного их отряда, пришла Дамианосу не на воинском ристалище, а во время пира.
        Хаскульд сидел нарядный, нисколько не уставший после целого дня упражнений, и хохотал, глядя на кривляния шута-карлика. К хёвдингу прижимались две крепкие щекастые девки. Богатырь обнимал сразу обеих и разговаривал с ними по-славянски - значит, его подруги были из местных. Они смотрели на красавца с обожанием и только ссорились, какая положит ему в рот кусок повкуснее или даст отпить пива.
        Но аминтеса заинтересовали не женщины.
        Гелия рассказывала, что вэринги очень обидчивы и совершенно не выносят насмешек. Однако шут, стоя прямо перед хёвдингом, передразнивал, как тот милуется с женщинами - и воины хохотали, а громче всех сам Хаскульд.
        Нечасто встретишь военачальника, который позволяет над собой потешаться. Для вэринга же подобное добродушие было чем-то из ряда вон выходящим.
        Так возникла идея, к осуществлению которой аминтес приступил на следующий же день.
        После занятий с оружием «желтые русы» (так Дамианос называл про себя воинов Хаскульда из-за цвета поясов и лент) любили развлечься борьбой. Хёвдинг всегда азартно наблюдал за состязаниями, а иногда, раззадорившись, выходил в круг и сам. Против богатыря не мог устоять никто - ловкий и сильный, Дюр неизменно одерживал верх.
        Сама борьба, по мнению аминтеса, была тупа и примитивна. Побеждал тот, кто крепче ухватит противника и мощней швырнет его на землю. Правил никаких не существовало.
        В этот день всё началось, как обычно. Довольно скоро обнаружился самый сильный борец, из недавно прибывших викингов - красномордый здоровяк, у которого руки были такой толщины, как у остальных воинов ноги, а грудь напоминала бочку. Он без большого труда опрокинул пять или шесть человек, после чего, не усидев на месте, против силача вышел сам Дюр. Детина был выше и шире, но не мог сдвинуть Хаскульда ни на пядь - казалось, хёвдинг выкован из стали. Когда физиономия великана из красной сделалась темно-багровой, а на губах от напряжения выступила пена, Дюр, крепко держа противника за плечи, сделал два быстрых шага назад, и потянул его на себя. Силач грохнулся о землю. Хаскульд прижал его спину коленом, и схватка закончилась. Прием показался Дамианосу немудрящим, но зрители восхищенно загудели. Разгоряченный победой, Дюр стал вызывать на площадку нового борца - хотел сразиться еще, но никто не решался.
        Тогда Дамианос протиснулся между рослыми викингами и обратился к хёвдингу:
        - Я византиец из Миклагарда, гость великого Рорика. Со мной раб, которого я обучил искусству борьбы. Если благородному господину не зазорно померяться силой с невольником…
        Он показал на Магога, который на пол-головы возвышался над толпой. Еще в самый первый день Дамианос надел ему на шею железное кольцо, чтобы на огромного автоматона не пялились - свободные вэринги не удостаивали рабов внимания.
        Глаза Хаскульда вспыхнули. Трипокефалова стать ему понравилась.
        - Пусть ему дадут рукавицы, - ответил хёвдинг по-славянски.
        - Конечно, господин. Еще не хватало, чтобы раб касался тебя своими лапами.
        Приказ Магогу пришлось повторить четырежды:
        - Два раза бросишь его наземь. Два раза. Потом дашь ему себя повалить.
        Задание было на пределе сложности, доступной автоматону, но в конце концов Магог сонно кивнул.
        Эту ходячую машину не смог бы победить ни один живой человек, даже самый сильный.
        Борьбы не получилось. Трипокефал просто пошел на Хаскульда, взял его за бока, поднял над головой и швырнул. Дюр полетел кубарем, ловко перевернулся, вскочил на ноги и с разбега кинулся на автоматона. Тот даже не покачнулся. Снова проделал тот же трюк: взял хёвдинга за талию; оторвал от земли; поднял; швырнул.
        Хаскульд опять поднялся, но лицо у него было напряженное, и бросаться очертя голову он уже не стал.
        Зрители заволновались. Они никогда не видели, чтобы их предводителя кто-то сбивал с ног.
        Магог медленно обернулся, ища глазами хозяина. «Всё, всё, - зашевелил губами Дамианос. - Больше не бросай его. Упади сам». Редкие бровки с усилием сдвинулись на низком лбу. Вспомнит или нет?
        Дюр, видно, решил воспользоваться тем, что грозный противник отвернулся. С криком ринулся вперед и схватил автоматона за шею. С тем же успехом он мог бы обняться с дубом. Магог даже не повернул головы, он все так же смотрел на аминтеса. Но вот бровки разгладились. Трипокефал вспомнил.
        Могучие ножищи подломились, и гигант грохнулся на спину, увлекая за собой Хаскульда.
        - Ууууу! Дююююр! - заорали зрители.
        Немного помятый триумфатор поднялся, торжествующе воздел руки. Стал показывать, как ловко сдавил врагу горло и тем самым лишил его силы.
        Дождавшись, когда вопли поутихнут, Дамианос снова вышел вперед.
        - Ты искусный борец, господин. Ты победил моего ученика. Не хочешь ли теперь побороться со мной?
        Засмеявшись, Дюр посмотрел на него сверху вниз и громко перевел сказанное викингам. Все оглушительно захохотали. Должно быть, маленький, щуплый аминтес комично смотрелся рядом с атлетичным, статным хёвдингом.
        Но поглядев в серьезные, спокойные глаза византийца, Хаскульд понял, что это не шутка.
        - Ты маленький, но смелый, - добродушно молвил хёвдинг. - Хорошо. Давай позабавимся. Я постараюсь ничего тебе не сломать.
        Дальше всё было предсказуемо и неинтересно.
        Дамианос раз за разом бросал оппонента наземь, используя его же силу. Чем яростней был натиск, тем неотвратимей и стремительней падение.
        После первого броска толпа охнула. После второго взвыла. Потом просто молчала.
        Хаскульд был упрям. Он долго не мог поверить, что противник ему не по зубам. Но девятое по счету падение получилось таким сокрушительным, что Дюр еле поднялся и заколебался, стоит ли продолжать.
        Вдруг его бледное, перепачканное землей лицо осветилось.
        - Постой! - громко воскликнул хёвдинг. - Я вспомнил. Ведь ты колдун! Ты побеждаешь меня с помощью колдовских чар!
        - Это не чары. Это искусство. У борьбы есть секреты, которые нужно знать, и тогда можно победить кого угодно, - спокойно ответил Дамианос. У него даже не сбилось дыхание.
        Весь расчет сегодняшнего спектакля был построен на том, что Хаскульд неспесив и, как всякий истинно уверенный в себе вождь, не оскорбится, представ перед своими людьми в невыгодном свете.
        И Дюр действительно не выказал обиды. Наоборот - подошел к победителю, положил ему руки на плечи и попросил:
        - Научи меня своему искусству, грек. Это долго?
        - Зависит от способностей ученика. Тебе хватит нескольких дней.
        Хёвдинг радостно хлопнул аминтеса по спине, и тот от неожиданности рухнул на колени - таким могучим был этот дружеский порыв. Зрители взликовали. Кому-то из них показалось, что схватка продолжается и что Дюру наконец удалось сбить ловкого противника с ног. Но Хаскульд поднял руку и что-то закричал, показывая на Дамианоса.
        Судя по почтительности, с которой воззрились на аминтеса воины, хёвдинг объявил им, что грек будет его учителем.
        - Давай начнем прямо сейчас, - сказал он по-славянски, отряхивая Дамианосу пыль с коленей. - Я хочу бороться, как ты.
        - Как прикажешь, господин.
        «Всё не так уж ужасно, - думал аминтес. - Можно работать, даже если утратил бесстрашие. Я научусь этому. Все люди, за исключением очень немногих, живут именно так: боятся смерти, но делают свое дело».
        Ничто так не сближает мужчин, как совместные физические упражнения. И не существует ситуации более удобной для психократии (управления мыслями и поступками другого человека), нежели отношения учителя с жаждущим знаний учеником.
        Они с Хаскульдом быстро стали приятелями. В сущности, тот был простым и славным парнем - прямым, отважным и великодушным от сознания своей силы.
        В первые дни только отрабатывали приемы. Потом начали разговаривать. Во время передышек Дамианос рассказывал о краях, в которых бывал. О богатствах Миклагарда, о ближнем, слабо защищенном городе Херсонесе, о полянской столице Кыеве, где ключ и ко всему речному пути, и к заморским походам. У руса разгорались глаза. На четвертый день таких бесед Дюр впервые позволил себе посетовать на медлительность конунга. Аминтес почтительно выслушал и повернул разговор в сторону. Дело двигалось, и двигалось быстро, однако торопить события не следовало.
        «Пожалуй, неделя-другая, и он придет к нужному выводу сам», - сказал себе Дамианос.
        И ошибся. Хаскульд заговорил о главном уже назавтра.
        К этому времени они стали почти неразлучны. Дамианос присутствовал на всех учениях, делил с «желтыми» трапезу и уходил из Дюрова стана лишь на ночь - спешил на встречу с Радославой.
        Вечером, на следующий день после того, как Хаскульд позволил себе осудить Рорика, а Дамианос ничего на это не ответил, хёвдинг позвал друга прогуляться по берегу реки.
        - Конунг стар, - сказал Дюр с досадой. - И я тоже состарюсь, пока Рорик надумает вынуть меч из ножен. Мы два года ни с кем не воевали, если не считать пустяковых набегов на заозерных славян! Если б не нудный Хельги, я бы уговорил конунга. Ты хитрый и умный. Научи меня, как убедить Рорика идти на Кыев. Ты ведь говорил, что тамошний князь слаб и что мы без труда его победим. Так?
        - Я думаю, что даже ты один со своей дружиной сможешь взять город. Если нападешь неожиданно. Я знаю, как это можно сделать. У меня есть дощечка, на которой я нарисовал все подходы к Кыеву. Но Рорика ты не переубедишь. Он тебя любит, однако слушает Хельги. Так что забудь об этом. Ты молод, а жизнь длинная. Через пятнадцать или двадцать лет не Рорик, так его сын поведет вас на юг.
        - Еще неизвестно, будет ли у него сын! - топнул ногой Дюр. - Он женился уже в шестой раз! А если наследник и родится, воспитывать его будет Хельги! И станет регентом, когда Рорик умрет. Я не хочу служить Хельги! И не желаю ждать пятнадцать лет!
        - Я тебя понимаю, господин, - вздохнул аминтес. - Ты создан из глины, из которой лепят героев. Герой, живущий без подвигов, являет собой жалостное зрелище. Но я не знаю, чем тебе помочь.
        Мысленно внес поправку в расчеты: «И недели не понадобится. Это произойдет раньше».
        Дни были хороши. Ночи - прекрасны. Однажды, спеша на встречу с Радославой, Дамианос посмотрел на луну и вдруг подумал: «Я что, счастлив? Мои дни отданы долгу, и я его хорошо исполняю. Мои ночи полны радости. Что может быть лучше?».
        В ту же ночь, перед рассветом, случилось небольшое осложнение.
        Как обычно, Дамианос оставил Радославу спящей и бесшумно, но быстро пустился в обратный путь - нужно было до восхода еще встретиться с эфиопкой, и он, как всегда, опаздывал.
        Но бежать не пришлось. Лунный свет упал на белые стволы двух сросшихся берез, а меж ними, скрестив на груди руки, стояла черная фигура.
        Явление было таким неожиданным, что аминтес схватился за кинжал, но в следущий миг узнал Гелию.
        - Так вот к кому ты бегаешь каждую ночь! - прошипела она. - Вот от кого ты прибегаешь, высунув язык, словно нагулявшийся кобель! Я видела, как ты с ней миловался! Как гладил ее белые волосы! Меня ты так не ласкал!
        - Ты проследила за мной! Как ты посмела?!
        В ярости он схватил ее за плечи и тряхнул. Больше всего разозлился на самого себя: надо же до такой степени утратить осторожность, чтобы не заметить слежки!
        - Я должна была увидеть ту, которая украла твое сердце, - всхлипнула Гелия, а потом закрыла руками лицо и горько расплакалась. - Ты ее любишь, любишь… - жалобно повторяла она.
        Ярость схлынула. Дамианос озабоченно смотрел на рыдающую женщину. Думал: «От нее зависит успех дела. Ссориться нельзя».
        - Никогда больше этого не делай, - сказал он мягко. - Не крадись за мной. Я мог тебя убить. И не плачь. Я люблю ее, но я люблю и тебя.
        Она вытерла слезы и посмотрела на него с недоумением.
        - Значит, тебе была нужна такая? Разве она лучше, чем я?
        - Не лучше. - Он полуобнял Гелию за плечи, повел прочь, чтобы звук голосов не разбудил спящую. - У каждого мужчины где-то на свете есть женщина, созданная только для него. Она не лучше других, но она единственная, кто ему по-настоящему нужен. Это тайна, у которой нет объяснений. И у каждой женщины тоже обязательно есть такой мужчина. Мало кому выпадает счастье встретиться. Или же люди встречаются и проходят мимо, не распознав своей судьбы. Мне очень повезло. Я встретил, и мы с ней узнали друг друга. Держи глаза открытыми, и ты тоже встретишь того, кто сделает тебя счастливой.
        - Уже встретила. Но он не узнал меня, - грустно молвила эфиопка.
        - Мы другое. Мы брат и сестра, мы близнецы. Разве ты забыла? - улыбнулся Дамианос.
        Она вздохнула.
        - Да. Мы связаны с самого рождения. И эту связь не сможет нарушить никакая любовница.
        - Конечно! - обрадовался Дамианос. Как все-таки хорошо иметь дело с тем, у кого легкий характер. - Она тебе не соперница. Когда ты ее узнаешь, сама увидишь. И тоже ее полюбишь.
        - Ну это вряд ли. - Гелия дернула плечом. - С какой стати? Я буду ждать, пока она тебе прискучит. И хватит об этом. Я ведь не собиралась за тобой следить. Я спешила к тебе с важными вестями, но увидела, как ты несешься куда-то, словно шкодливый кот, и стало любопытно… Бегать по-волчьи в женском гимназионе тоже учат, так что я не отстала.
        - Важные вести?
        - Да. Хельги уговорил конунга, чтоб тот отправился в страну вэрингов, к вольным хёвдингам. И прихватил тебя. Ты расскажешь викингам о сокровищах Миклагарда и о том, что великий город можно взять, если иметь довольно кораблей и мечей. Никто в лагере не должен знать, зачем Рорик возвращается на родину. Особенно Хаскульд. Ему и всем остальным скажут, что конунг едет поклониться богам, дабы они даровали ему сына. Жена Рорика понесла, но вдруг родится девочка?
        - Зачем нужно скрывать истинную цель поездки от Дюра?
        - Если Рорику удастся привлечь могущественных вождей, они потребуют львиную долю будущей добычи и, конечно, займут более высокое положение, чем Дюр. За себя-то Хельги уверен. Он знает, что конунг оставит его близ себя. Особенно если родится сын.
        Аминтес прищурился, соображая.
        - Когда уедет Рорик?
        - Через восемь дней. Что ты будешь делать? Поедешь с ним или нет? Мы ведь не хотим, чтобы сюда съехались шайки вэрингов со всех Северных Земель?
        - Упаси Христос. Но Рорик никуда не поедет. Ему будет не до того…
        И он посвятил помощницу в свой план.
        - Значит, ты хочешь увести Дюра с лучшими воинами в поход на Кыев? - задумчиво молвила Гелия. - Предупредишь полянского князя и заведешь русов в засаду… Это ослабит Рорика и покажет вэрингам, что Кый не такая легкая добыча, как им кажется… Что ж, это очень хороший план. Но успеешь ли ты его осуществить за оставшееся время?
        - Успею, - уверенно сказал он. - Хаскульд уже почти готов.
        - Ты уйдешь с ним. А что будет со мной?
        Дамианос удивился:
        - Как что? Ты находишься в идеальной стратегической позиции. Наконец завоевала доверие Хельги, он начал делиться с тобой секретами. Нет никаких сомнений, что в будущем нашему союзнику Кыю - а я уверен, что пирофилакс согласится с моими предложениями - придется воевать не с Рориком, а с Хельги. Мы наладим связь, ты будешь присылать донесения. Наверное, не мне, а тому, кого пришлют в Кыев на смену.
        - Ну да, - уныло кивнула Гелия. - Кириан вызовет тебя в Константинополь и станет готовить к высокой должности. А я, значит, сиди годами в этой дыре, с варварами… Ладно, не трать попусту слов, - отмахнулась она, видя, что Дамианос хочет возразить. - Я же всё понимаю. Долг есть долг, империю нужно оберегать, меня именно для такой службы и готовили. Ясно, ясно. Просто мне будет так грустно с тобой расстаться. Надолго. Или даже навсегда…
        - Мне тоже, - сказал он, и это было правдой.
        Назавтра он впервые позволил Хаскульду взять верх в борьбе. Поднявшись с земли, произнес:
        - Больше мне нечему тебя учить. Ты превзошел меня искусством, господин. Я хочу попрощаться с тобой. Мы больше не увидимся.
        - Ты уходишь? - воскликнул хёвдинг. - Но куда? И зачем?
        - Я говорил тебе, что пришел к конунгу, надеясь повести его в поход. Но Рорик думает не о войне, а о семейных делах. Ты, конечно, уже слышал: сестра Хельги брюхата.
        - Слышал, - буркнул Хаскульд. - Весь лагерь об этом говорит.
        - Теперь конунг отправится в паломничество по святилищам богов. А когда родится наследник, будет ждать, пока тот вырастет. У меня нет столько времени. Я ухожу искать другого союзника, который будет мечтать о ратных подвигах, а не о младенце в колыбели.
        - Эх, если б только моя дружина была больше! - вскричал Дюр. - Я бы пошел с тобой, клянусь!
        - У тебя три с половиной сотни лучших в мире воинов. Довольно, чтобы захватить Кыев. Я говорил: я знаю, как это сделать.
        - На что мне Кыев? Что я буду делать в этой дыре? - Хёвдинг смотрел выжидательно. - Ну, захвачу я город, и что дальше? Буду сидеть там со своей малой дружиной, отбиваться от окрестных славян? И зачем Кыев тебе? Ты ведь хочешь захватить Миклагард?
        - Чтобы идти большим походом на императора, сначала нужно создать свое княжество. Скажи, господин, если ты из Кыева позовешь к себе здешних викингов, многие ли отзовутся на твой клич?
        - Треть или даже половина. Воины Рорика тоже истомились без дела.
        - А если ты отправишь в Северные Земли посланцев с кыевским серебром, много ли найдется удальцов, которые захотят к тебе присоединиться?
        Хаскульд просветлел лицом:
        - Много. Тысячи две или даже три. - Но тут же и померк. - Однако ты говорил, что для войны с греками нужно двадцать тысяч…
        - Ты соберешь войско из славян.
        - Они плохие воины, - пренебрежительно скривился Дюр. - Не четам русам.
        - Они просто не владеют военным ремеслом. Ты их научишь - так же, как я обучил тебя искусству борьбы. И наберешь столько войска, сколько нужно. На это уйдет три года или, может быть, четыре. Но не пятнадцать лет и не двадцать.
        - Я могу это сделать! - вновь воспламенился Хаскульд. - Каждый из моих дружинников возьмет по десять сильных славян и сделает из них настоящих бойцов. А те потом обучат других. Но… Нет, ничего не выйдет. Рорик меня не отпустит… О, я проклят богами!
        Он затряс кулаками от бессильной ярости.
        «Как быстро у дикарей происходит смена настроений, - подумал Дамианос. - Воистину главное завоевание цивилизации - умеренность в порывах».
        Оставалось сделать последний толчок.
        - Зачем тебе спрашиваться у Рорика, господин? У тебя свой лагерь. Свои корабли. Ночью поднимешь дружину, велишь грузиться. А куда и зачем, объяснишь в пути. Воины только обрадуются.
        - Да они со мной хоть на дно моря! О, Тор… - Хёвдинг захлебнулся от переполнявших его чувств, сорвал с чела золотой обруч, размахнулся - и мощным броском зашвырнул на середину реки. - Это тебе от меня! А это тебе, друг, за мудрый совет. - И сорвал с запястья серебряный браслет, протянул аминтесу. - Так я и сделаю! Дождусь, когда Рорик уплывет на родину, и уйду!
        - Нет. Ждать нельзя. Конунг оставит вместо себя Хельги, а он хитер и подозрителен. Моя черная рабыня, которая делит с ним ложе, говорит, что Хельги хочет собрать все корабли в одно место и приставить к ним стражу.
        Это было неправдой, но Дюр поверил.
        - Мои лангскипы?! - вскричал он. - Как бы не так!
        - Когда конунг оставит Хельги за старшего, тебе придется подчиниться.
        - Тогда… - Хаскульд оглянулся и понизил голос. - Тогда вот что… Мы снимемся с лагеря нынче в полночь. В лангскипах всегда есть запас вяленого мяса на десять дней. Если воины потуже затянут свои желтые пояса, до Кыева хватит. Возьмем город - отъедимся.
        Теперь, когда решение было принято, хёвдинг сделался спокойным и уверенным.
        «Прирожденный полководец, - поневоле залюбовался им Дамианос. - Даже жалко вести такого на гибель».
        - Сказители будут складывать саги о Хаскульде Дюре, - сказал он вслух. - Когда взойдет луна, я буду у тебя, господин.
        Остаток дня аминтес потратил на два дела, которые так легко устраивались под покровом ночи, но в светлое время потребовали немалых ухищрений.
        Сначала он отправился в поселок лесовичей и долго прятался в зарослях, дожидаясь, пока можно будет перемолвиться с Радославой. Она несколько раз показывалась, но рядом всё время кто-то был. Наконец, уже за полдень, вышла с ведром к ручью.
        Дамианос подошел сзади, когда девушка зачерпывала воду, и прикрыл ей рукой рот.
        - Это я. Тихо.
        Радостная дрожь прошла по ее плечам. Она не вскрикнула, а лишь поцеловала его ладонь.
        Он сказал то, что следовало - и так же бесшумно отпрянул назад. Времени на нежности не было. Когда Радослава распрямилась и обернулась, она увидела лишь покачивающиеся ветви куста.
        Выманить для разговора Гелию тоже было непросто. Она всё не выходила из шатра Хельги, а солнце уже начинало клониться к западу. В конце концов Дамианос стал, прохаживаясь мимо, насвистывать песенку «Луна над Геллеспонтом». Часовой погрозил ему секирой - у вэрингов свист считался оскорблением. Зато из-за полога сразу высунулось смуглое лицо. Аминтес потер левой рукой подбородок. Это был условный жест срочного вызова. И четверть часа спустя помощница уже была у него.
        Она молча выслушала новость. Задала всего один вопрос:
        - И ты расстанешься со своей беловолосой?
        Все-таки женщина - прежде всего женщина, а уже потом аминтес.
        Гелия ждала ответа целую минуту. Не дождалась.
        - Беловолосая - действительно твоя половина, - сказала тогда эфиопка со странной улыбкой. - Но, может быть, она - половина твоего тела, а я - половина твоей души?
        - Похоже на то. - Дамианос потрепал ее по пышным волосам. - Я буду думать о тебе, сестренка. И найду способ прислать весточку. Мне жаль с тобой расставаться.
        - Как было жаль расставаться с леопардихой? Я смотрела из терема. Ты погладил ее на прощание точно так же. Ладно. Иди. Исполни, что должно. И будь счастлив со своей белошерстной кошкой. Если сумеешь. Всё, попрощались…
        Она сердито стряхнула слезинку и стремительно вышла вон.
        Других трудностей в этот последний день не было. Поздним вечером, шагая рядом с Магогом к Хаскульдову стану сквозь непроницаемую тьму, которая предшествует восходу луны, Дамианос позволил себе немного потешиться самохвальством.
        Не прошло и месяца с тех пор, как он прибыл во владения грозных и таинственных варваров, не зная их языка и почти не имея представления об их обычаях. И вот самая трудная часть задания исполнена. Предстоит преодолеть еще много препятствий, решить целый сонм больших и малых проблем, но все они будут неизмеримо проще того, что уже достигнуто.
        Сила вэрингов расколется, а скоро - когда сюда дойдет весть о разгроме храброго Дюра - будет поколеблен и дух этих неустрашимых воинов, рухнет миф об их непобедимости. У Византии на Данапре появится союзник, всецело зависящий от поддержки империи. Северные рубежи державы будут надежно защищены.
        Дамианос и прежде успешно выполнял все порученные задания, но никогда еще его возвращение не было таким триумфальным. Теперь никто в Сколе не удивится, что пирофилакс выбрал своим преемником именно его.
        Жить в Константинополе. Никогда больше не скитаться среди варваров. Быть дома. Еще недавно мысль о такой судьбе вводила его в тоску. Но так было раньше.
        Жить у себя дома с Радославой. Вместе ложиться спать и вместе просыпаться. Каждый день слышать ее голос. Учить ее цивилизованному быту, столичным обычаям, отвечать на миллион вопросов.
        Как же он был глуп, когда думал, что сможет уехать без нее. Зачем тогда жить?
        «Я был необыкновенным человеком и хотел только одного: умереть, - думал Дамианос. - А теперь я стал обыкновенным и хочу жить. Счастливо и долго. Это звучит скучно, но лучше этого нет ничего на свете».
        Хаскульд ждал в шатре, одетый в доспехи и обвешанный оружием.
        - Я боялся, ты не придешь, - воскликнул он. - Что с тобой что-нибудь произойдет. У меня было странное предчувствие. Будто случится плохое. Но ты пришел, и теперь всё будет хорошо.
        - Предчувствие? Ты колеблешься, уходить или нет? - насторожился аминтес.
        - Когда у меня бывает плохое предчувствие, я лишь быстрее спешу навстречу судьбе. - Хёвдинг надел шлем, украшенный желтыми лентами. - А пятиться назад я не умею. Идем, и будь что будет.
        Выйдя, он подозвал воинов ночной стражи, что-то сказал - те разбежались в разные стороны. Через минуту-другую весь лагерь пришел в движение.
        Дамианос никогда не видел, чтобы воины, поднятые по тревоге, собирались так быстро и так тихо. Почти не лязгало оружие, не звенели кольчуги, никто не разговаривал.
        Не прошло и четверти часа, а дружина уже стояла на лугу, вытянувшись в длинную темную ленту. Шишаки и лезвия боевых топоров матово поблескивали в лунных лучах.
        Хаскульд не стал произносить речей. Он вообще не сказал ни слова. Быстро прошел вдоль колонны и махнул рукой в сторону реки. Викинги двинулись за предводителем полушагом-полубегом.
        Аминтес зарысил рядом с Хаскульдом. Сзади, тяжело ступая, топал автоматон.
        - В трех полетах стрелы на берегу ждет девушка. Ее надо взять с собой, господин.
        - Зачем? - удивился Дюр. - В Кыеве будет много женщин.
        Я своих оставил здесь.
        - Это особенная девушка. Ты увидишь. У нее белые волосы, молочная кожа, ни одной родинки на теле. И она девственница. Самая лучшая жертва для моего бога. Нам будет очень нужна его помощь.
        Дюр кивнул - эта логика ему была понятна.
        - Я не знал, что бог креста любит человеческие жертвы, - сказал он, - но тебе виднее. Раз нужно, мы ее, конечно, возьмем. Я прикажу воинам, чтобы они ее не трогали.
        - За день пути до Кыева мы сделаем остановку. Там есть укромное место, где можно спрятать корабли. Я схожу на разведку. Потом вернусь - и скажу, как захватить город малой ценой. А девушку зарежу ночью, под городской стеной.
        - Хорошо, - повторил Хаскульд. - Тебе виднее.
        Он остановился, пропуская колонну вперед и приветственно помахивая воинам рукой.
        - Может быть, я скоро умру и все мои люди тоже умрут, - торжественно сказал хёвдинг. - Это ничего. Но может быть и то, что сегодня родится великое королевство, какого еще не бывало на земле. Вот о чем я сейчас думаю, и мне плевать на предчувствия.
        «На земле много чего бывало, - мысленно возразил витязю аминтес. - Земля велика, и на ней много раз возникали великие царства. Но никто о них не помнит, потому что варвары не оставляют хроник. От завоевателя, перед которым трепетали народы, через сто лет остаются лишь сказки, а через двести - вообще ничего. Я, конечно, напишу отчет о твоем походе на Кыев, мой злосчастный герой. Этот документ пролежит в архивах положенные пятьдесят лет, а потом будет уничтожен, чтобы освободить место на полках. И все о тебе забудут. Потому что история делается не в лесах и степях, а в Византии и еще нескольких местах, освещенных солнцем исторической памяти. Весь остальной мир погружен в сумерки, где копошатся какие-то смутные тени, которые потом исчезают бесследно…»
        Он тряхнул головой, прогоняя несвоевременные философствования. Нужно было догонять хёвдинга - тот уже вновь оказался во главе отряда.
        Река дохнула навстречу холодом и сыростью. До кораблей оставалось не более полусотни шагов.
        Вдруг у самой кромки воды вспыхнул факел, за ним второй.
        В несколько мгновений огонь запалил две большие кучи хвороста и сухой травы. Берег осветился.
        Меж двух ярких, плюющихся искрами костров чернела прямая, словно клинок варяжского меча, фигура.
        Кому земля, а кому небо
        Дамианос сначала узнал голос, и лишь потом разглядел, кто это: Хельги.
        Подняв руку, старший из хёвдингов коротко и гневно что-то крикнул. Первые ряды остановились. Задние начали напирать на передних, и стройная колонна в считаные мгновения превратилась в бесформенную толпу.
        Хельги подождал, пока недоуменный ропот слегка стихнет, и вновь стал выкрикивать рубящие, злые фразы пронзительным, далеко разносящимся фальцетом. Аминтес мог разобрать лишь одно слово: «Рохрик» - хёвдинг повторял его, будто заклинание.
        Впрочем, было ясно и без перевода. Хельги откуда-то обо всем узнал. У него наверняка есть соглядатаи в стане главного соперника, а Дюр, видимо, был недостаточно осторожен. Воины ничего не знают о причине ночной тревоги, и Хельги втолковывает им, что они идут против воли конунга. Судя по лицам и протестующим возгласам, речь хёвдинга вызвала у викингов смятение. Нужно срочно что-то предпринять, иначе всё пропало…
        Аминтес попытался вглядеться в тьму позади костров. Нужно было понять, один ли Хельги либо привел с собой воинов.
        О том же, кажется, подумал и Хаскульд. Неожиданное появление Хельги смутило его. Но вот Дюр встрепенулся, вышел на освещенное место и тоже начал кричать, яростно жестикулируя. Голос у него был звучный и мощный, не то что у Хельги. Имя конунга Хаскульд не произносил, зато трижды помянул «Кыевгард» и один раз, выхватив меч и воздев его к небу, - «Миклагард».
        «Желтые» издали воинственный рев. Слова любимого вождя действовали на них.
        Хельги пытался перекричать богатыря, но не смог. Тогда старший хёвдинг повел себя странно. Он полуобернулся, отцепил от пояса боевой топор и взмахнул им, будто подавая кому-то знак.
        Неужели сигнал к бою? Вот это была бы удача! Пусть бы вэринги перебили друг друга прямо здесь. Тогда и поход на Кыев не понадобится!
        Но из темноты вышел всего один человек. Он двигался медленно, опираясь на длинный посох. Морщинистое лицо обращено к звездам, длинная белая борода, заплетенная косами, покачивается в такт торжественным шагам.
        Урм!
        Все смотрели на жреца. Хаскульд оборвал речь на полуслове, умолк.
        А годи вдруг ударил посохом - и от земли, откликнувшейся звоном, полетели искры. По толпе прокатился стон суеверного ужаса.
        Дамианос поморщился. Дешевый трюк! Старый мошенник прикрепил к концу палки кремень. Судя по лязгу, заранее положил наземь железную пластину. Примитивно - но ведь сработало!
        В наступившей тишине жрец стал обращаться к небесам, полукрича-полувыпевая то ли моления, то ли заклинания. «О-один! О-один!» - взывал он после каждой фразы.
        Хуже всего, что молчал Хаскульд. Вероятно, помешать священному ритуалу было бы кощунством.
        Вот в толпе начали подхватывать: «О-один! О-один!».
        Когда заскандировало всё скопище, старик изменил рефрен. Теперь он кричал: «О-дин! Рох-рик!».
        «Заруби его!» - скрипнув зубами, мысленно приказал аминтес Хаскульду, беспомощно озиравшемуся вокруг. Но знал, что хёвдинг сделать этого не может. Даже такому прославленному герою не простят убийства Одинова жреца.
        …Еще минута таких воплей, и отряд превратится в овечье стадо. Заблеет и вернется в загон.
        Но аминтесов учат никогда не сдаваться, даже в самой безвыходной ситуации. «Алмазное правило», прозванное так за свою ослепительно неоспоримую твердость, гласит: «Безвыходные ситуации бывают только у трусов или глупцов». Дамианос ни трусом, ни глупцом себя не считал.
        Он обернулся, схватил сонно помаргивающего Магога за плечи и сказал, отчетливо выговаривая слова:
        - Подойди вон к тому старику. Вот так, кругом, через темноту. Понял?
        Автоматон кивнул.
        - Когда подойдешь к костру, подбеги и разбей ему голову палицей. Понял?
        Пришлось повторить еще раз, прежде чем трипокефал уразумел.
        - Иди!
        Жреца не может убить хёвдинг - этим он поставит себя вне закона. Но если Урм падет от рук презренного существа - раба с железным кольцом на шее, в глазах вэрингов всё будет выглядеть иначе. Такая смерть нечиста, позорна. А годи, который позволил убить себя рабу, жалок и не говорит устами бога. Все его слова и призывы ничего не стоят.
        Конечно, Магога прикончат. Но свою цену он отработает сполна…
        Автоматон протиснулся через викингов. Как приказано - не напрямую, а дугой, не по освещенному месту - двинулся к костру. Никто не обратил на него внимания, все смотрели на жреца.
        Дамианос потихоньку выбрался из толпы и встал в стороне. Будет лучше пока не попадаться русам на глаза. Иначе кто-нибудь вспомнит, чей это раб, и тогда сам Хаскульд не спасет своего учителя. Когда страсти поостынут и воины станут садиться на корабли, тогда можно и вернуться.
        Из темноты, всего в десятке шагов от костра, появился Магог, помахивая своей шипастой дубиной. Никто на него не смотрел.
        «Давай! Пора!»
        Будто услышав команду, трипокефал ринулся вперед. Атакующего автоматона может остановить только смерть. Удар его палицы сокрушителен.
        Вдруг Хельги, до этого момента неподвижный, словно статуя, сделал быстрое движение - развернулся и метнул свой топор. Широкое лезвие врубилось бегущему Магогу в середину лба. Издав рычание, гигант пробежал еще несколько шагов и рухнул ничком. Заскреб по земле пальцами. Два раза дернулся. Затих.
        Никто не понял, что произошло и почему хёвдинг убил раба, но мощный бросок вызвал у воинов шумное одобрение.
        Хельги вскинул руку, требуя тишины. Показывая на труп, начал что-то кричать. В толпе заоборачивались, будто кого-то искали.
        На плечо аминтеса легла узкая рука.
        - Хельги говорит: раб маленького грека хотел убить мудрого годи, но этого не допустил Один. И спрашивает, где маленький грек.
        Гелия!
        Потрясенный неожиданной развязкой («Как Хельги догадался?! Как?!»), Дамианос даже не удивился.
        - За мной! Скорее! - Эфиопка тянула его в темноту. - Хельги всё знает. Нужно бежать.
        Дамианос последовал за ней, оглушенный случившимся. Провалы бывали и прежде, но всякий раз он умудрялся превратить поражение в победу, как это случилось недавно в Кыеве, когда тамошний князь заманил его в ловушку. Однако на этот раз крах был полным и непоправимым.
        - Откуда… он… знает?
        - Вечером из лагеря Дюра прибежал какой-то человек. Я видела, как Хельги с ним шепчется. Сначала он воскликнул: «Нужно сообщить Рорику!». Потом говорит: «Нет, нельзя терять времени! Поднять лагерь по тревоге! Конунгу я объясню, пока воины будут строиться!» И снова передумал: «Нет, будет бой. Нельзя. Доставьте сюда Урма. Живее!» Я стала расспрашивать, что случилось, но он ответил лишь, мрачно усмехнувшись: «Скоро узнаешь» - и нехорошо на меня взглянул. Я поняла: твой план раскрыт. Хотела предупредить, но смогла выбраться из лагеря, только когда Хельги с Урмом уже ушли.
        Теперь ясно, почему Хельги убил слугу Дамианоса, едва увидев. Хёвдинг был настороже. Непонятно было другое.
        - Слепец идет очень медленно, и у причала они с Хельги пробыли достаточно долго для того, чтобы сложить хворост для костров и приготовиться. Ты могла быть у меня еще час назад. Я бы пришел на берег, убил их обоих и спрятал трупы!
        Гелия тихо молвила:
        - Поэтому я и не торопилась. Я не хочу, чтобы Хельги умер.
        Он мне нравится.
        Задохнувшись от возмущения, Дамианос не нашелся, что сказать. Пирофилакс, конечно, мудр, но всё же нельзя было принимать в аминтесы женщин! В критическую минуту, выбирая между долгом и чувством, они подведут!
        - Не пыхти, как бык на тавромахии, - сердито сказала она. - А сам-то ты каков? Влюбился в свою беловолосую девку и сразу расхотел быть аминтесом.
        - И ты в отместку провалила наше задание?
        - Задание было от Кыя, а не от пирофилакса. Наше дело - выяснить о русской угрозе как можно больше. И с этой задачей мы справились. Мы расскажем обо всем пирофилаксу, и пусть он сам решит, на кого ставить - на полян или на русов.
        - «Мы расскажем»? - переспросил Дамианос, остановившись. - Куда ты меня ведешь?
        Берег Волхова остался позади, неподалеку темнела опушка леса.
        - Я так поздно пришла, потому что всё подготовила. Была в поселке у емчан. Обменяла серебряное ожерелье, которое мне подарил Хельги, на лодку. Там, в лесу речушка, которая впадает в озеро. Мы уплывем и к утру будем далеко. Никто нас не догонит. Ты видишь, мне полюбился Хельги, но я выбираю тебя. Потому что ближе, чем мы с тобой, быть нельзя. Мы на свете вдвоем.
        Она ждала, что он ответит, а Дамианос молчал.
        Бранить Гелию было бессмысленно. Что сделано, то сделано.
        Не исправишь. Но всё ли так безнадежно? А «Алмазное правило»?
        - Хельги тебя не убил и не велел взять под стражу. Это значит, что он тебя подозревает, но не уверен. Или же, что не хочет верить.
        - Да. Он меня любит. И что же? - пожала плечами Гелия, очевидно, ждавшая других слов.
        - Может быть, ты рассудила верно и всё к лучшему. Я действовал по собственному произволу. Вдруг пирофилакс не одобрил бы моего решения? В Сколе могут прийти к выводу, что для империи выгоднее не усиливать Кыя, а поддерживать баланс между славянами и русами, помогая то одним, то другим… Ты не поплывешь со мной. Оставайся с Хельги. Нам будет необходим свой человек у вэрингов. Я знаю, ты сумеешь сделать так, что Хельги полюбит тебя еще сильней. - Он поднял с земли и перекинул через плечо свою котомку с путевым набором аминтеса. - Идем. Ты покажешь, где лодка, и мы расстанемся.
        Гелия всхлипнула, но ничего не сказала. Просто, опустив голову, пошла вперед.
        Вскоре они уже шли вдоль лесистого берега неширокой речки, тихо журчащей в темноте.
        - Вот лодка. Я положила под сиденье еду, купленную у емчан. Дай свой мешок, я уложу его рядом. Манубалист тоже.
        - Зачем? Я сам всё уложу.
        - Мне нравится заботиться о тебе.
        Она сидела в челне на корточках, раскладывая вещи, чтобы они занимали меньше места.
        Дамианос нетерпеливо поглядывал на луну, прикидывая, успеет ли до рассвета доплыть до озера, а потом еще подняться вверх по Волхову туда, где дожидается Радослава. По воде получался огромный крюк. Нет, не успеть…
        - Возьми меня с собой, - тихо сказала Гелия. - Мне без тебя будет плохо. А ты без меня погибнешь. Я вижу это. Иногда я умею видеть будущее.
        - Тебе нужно остаться. Долг есть долг. Прощай, сестренка. Мне пора.
        Она выбралась из лодки, обняла его. Они были одного роста.
        - Ты думаешь о ней, - прошептала Гелия. - Даже сейчас, прощаясь со мной навсегда, ты думаешь о ней. Я знаю. Ты собираешься взять ее с собой. Она где-то ждет тебя, да?
        - Да. Я буду любить ее. Ты будешь любить своего Хельги. Но это не нарушит нашей с тобой связи. Мы близнецы и всегда ими останемся…
        Прижавшись лбом к его груди, она сказала:
        - Не ходи за ней. Тебя, наверное, уже повсюду ищут. Будь здесь. Я приведу ее сама. Где она?
        В горле у Дамианоса встал комок. Пришлось откашляться.
        - Спасибо, сестренка…
        Ему было о чем подумать, пока он ждал. Дамианос глядел на мерцающую воду, и ему казалось, что это посверкивают ледяные грани «Алмазного правила».
        Усилия были не напрасны. Сегодня Хельги удалось остановить Дюра, но тот горяч и нетерпелив. Он все равно сорвется и уйдет. Не сейчас, так через полгода или через год. Гелия будет наблюдать за развитием событий и даст знать, когда это случится.
        До того времени необходимо, во-первых, наладить вдоль речного пути систему оповещения. С этим славяне справятся, если объяснить Кыю, как работает сигнальная дымовая эстафета.
        Во-вторых, на одном из волоков или прямо на Данапре нужно подготовить хорошо обустроенную засаду. С ловушками, капканами, ямами и так далее.
        В-третьих, нужно, чтобы из Константинополя прибыли инструкторы, которые обучат дружинников полянского князя навыкам регулярного боя.
        Ну и, конечно, самое главное - привязать Кыя к империи так, чтобы и не помышлял своевольничать. Прислать к нему миссионеров, наладить выгодную торговлю, приобщить славян к византийской культуре. Но подкармливать и ильмерьских русов. Пусть не мешают купеческим кораблям, не тревожат славянские пределы. Кый должен знать: если империя от него отвернется, ему конец.
        «Я размышляю не как аминтес, а как будущий пирофилакс», - вдруг пришло в голову Дамианосу. Он усмехнулся, покачал головой. Мысль не была неприятной.
        Лишь когда качнулись кусты и к воде сбежала Радослава, он понял, как сильно беспокоился, придет она или нет.
        Защемило, застучало сердце. Все стратегические рассуждения немедленно забылись.
        - Лесень, я так испугалась, когда увидела черную женщину! - со смехом сказала девушка, легко спрыгивая в челн. - Она из лесных ведьм, которые тебе служат? Мне она понравилась. Она добрая и веселая.
        - А где она? Ну, ведьма? - спросил он, вглядываясь в тьму.
        - Довела меня сюда и ушла. Говорит, вы уже попрощались.
        Приложив ладонь ко рту, он крикнул в ночь по-гречески:
        - До свидания, сестренка! Мы еще увидимся!
        - Если ты захочешь… - ответила ночь издалека.
        Он засмеялся. На душе стало легко.
        - Возьмись покрепче за борта. Я буду грести быстро. Путь долгий.
        Он греб без остановки до самого рассвета и не чувствовал усталости. Радослава не умолкала ни на мгновение. Расспрашивала, почему он плывут по озеру, а не идут лесом, ведь он же лесной бог, а не Россох. Просила рассказать про чудеса Небесной Чащи. Откликаться было не обязательно. Довольно было кивнуть или рассмеяться - и она немедленно принималась отвечать на свои вопросы сама:
        - Я знаю, знаю. Небесный Лес за десятью озерами и сорока реками. Последняя река широкая-преширокая, так что берегов почти не видать, а через последнее озеро много дней плыви - не переплывешь. Зато на той стороне сосны из серебра, дубы из золота, и по веткам прыгают белоснежные белки с яхонтовыми глазами…
        В конце концов он сказал:
        - Я не бог. Я человек. Меня зовут Дамианос. Я везу тебя не в Небесный Лес. Я везу тебя в место, лучше которого нет на земле. Там мой дом. Мы будем жить вместе, ты и я. А потом у нас родятся дети.
        Ждал, что она не поверит или даже испугается. Но Радослава лишь улыбнулась.
        - Бог ты или человек, мне всё одно. Куда ты меня увезешь, там и будет Небесный Лес.
        «Она очень умна или очень глупа? - подумал Дамианос. - Да какая разница? Ее голос - музыка. Ее вид - праздник для глаз. Ее прикосновения - как дыхание майского ветра» - и опять смеялся, уже над собой. Кажется, остепенившись и обзаведясь собственным домом, он начнет писать стихи. Аминтесу это не по званию, а вот благородному патрикию на видной должности - очень даже к лицу. При дворе многие вельможи и сановники упражняются в изящной словесности.
        Удача сопутствовала счастливым путешественникам. Над Ильмерь-озером висел густой туман, так что можно было не устраивать дневку, а продолжить плаванье. К берегу Дамианос пристал, только когда совсем выбился из сил.
        Они успели уплыть далеко от Волхова. Можно было и отдохнуть.
        В укромном месте, среди камышей, поели лепешек и сушеной рыбы, запили водой из озера.
        - Смотри, что у меня есть. - Радослава показала замотанный тряпкой кувшин. - Мед. Попей.
        - Сначала ты.
        Она стала пить, и Дамианос любовался тем, как нежные тени играют на ее коже в такт глоткам.
        - На. Я оставила половину.
        Мед был ароматный и вкусный.
        Дамианос осушил кувшин. Вместе с последними каплями из сосуда что-то выскользнуло.
        Кожаный футлярчик, в каких аминтесы передают секретные записки.
        Озадаченно вынул тонкую бересту, свернутую трубочкой.
        - Откуда мед?
        - Дала черная ведьма. Я же говорила, она добрая.
        Письмо, нацарапанное иглой или острием стилета, Дамианос прочитал дважды. Сначала быстро. Потом еще раз, медленно. Улыбка, с которой он разворачивал записку, так и осталась на лице.
        «Плевать мне на империю, - писала Гелия. - Я выбираю Хельги. Он умный и сильный. А ты предатель. Мы с тобой были как близнецы. Но ты вышел из утробы и бросил меня. Так что не взыщи. Сладок ли тебе показался мой мед? Знай, что я все равно тебя люблю. Но ты должен сделать выбор. Сам. Вернись ко мне, и мы снова будем вместе. Никто никогда нас не разлучит».
        «Это она выдала план Хельги! - вот первое, что понял аминтес. - Не было никакого соглядатая. Всё устроила Гелия!».
        - Мне нехорошо, Лесень, - сказала Радослава. - Внутри горит…
        - Что?
        Дамианос оторвался от письма и увидел, что она сидит бледная, прижимает руки к животу. В тот же миг и он почувствовал острый спазм. За ним другой, третий.
        Отравила!
        Выругавшись, аминтес схватил со дна лодки сумку. В аптечке есть пилюли универсального противоядия. Скорее!
        - Потерпи немножко. Сейчас, сейчас…
        Что это?!
        Когда он уезжал из Константинополя, пилюль было шесть. Одну он в Кыеве отдал Гелии, чтобы ее не отравили другие наложницы. Должно оставаться пять. Но в коробочке лежал единственный сероватый шарик.
        Дамианос вспомнил, как эфиопка укладывала в лодке вещи. Тогда и вытащила противоядие! Проклятая змея!
        Но зачем она оставила одну пилюлю?
        Вдруг он понял.
        В письме сказано: «Ты должен сделать выбор». А на прощанье крикнула: «Если ты захочешь…».
        Выбор - это принять спасительную пилюлю самому и дать Радославе умереть. Вот какого доказательства верности хочет от него Гелия…
        - Ой, как больно! Колдуй скорее, Лесень! Больно! - стонала Белая Дева.
        Дамианос больше ни о чем не думал. На колебания времени не было.
        - Скорей проглоти это. Вот так… Запей водой. А теперь ляг на дно. Сейчас боль пройдет.
        Она послушно легла. Стоны прекратились.
        - Уже не так больно, - слабым голосом сказала она.
        Он закрыл ей ладонью глаза.
        - Сейчас ты уснешь. А когда проснешься, боль совсем исчезнет.
        - И ты будешь рядом?
        - Нет. Я сказал тебе неправду. Никакой я не человек. Я бог. И мне нужно домой, на небо. Но я обязательно приду за тобой. Ты жди меня на земле. Терпеливо жди. Я вернусь.
        Она попробовала приподняться, хотела что-то сказать, но когда противоядие начинает душить отраву, рассудок гаснет, и человек погружается в долгий, глубокий сон.
        Хорошо, что она уснула. Он не смог бы выносить такую боль долго.
        Укрыв спящую плащом, аминтес перевалился через борт. Коснулся ногами дна. Вода доходила ему до груди.
        От холода стало немного легче.
        Он опустился на корточки, нащупал большой камень и с трудом поднял его. Сунул под рубаху, сверху потуже обвязал поясом, прижал руками. Побрел дальше.
        Нельзя, чтобы тело всплыло. Она не должна видеть его мертвым.
        Вода уже накрыла Дамианоса с головой, но еще какое-то время, сколько хватило воздуха, он продолжал двигаться вперед.
        «Жди своего бога, милая. Живи и жди. И может быть, однажды…»
        Тут воздух закончился.
        Плевок дьявола
        Повесть
        Агафодор
        С днепровских порогов, некогда кишевших разбойниками, а ныне всего лишь досадно замедлявших путь, в столицу великого архонта Ярославоса отправили гонца, так что в Киеве императорского посла уже ждали и подготовились, как подобает. Прикрыв ладонью лоб от яркого майского солнца, Агафодор разглядел церемониальный караул - большой отряд всадников в сверкающих доспехах. Подплыли ближе - рассмотрел и парадный экипаж: повозку с парчовым балдахином, запряженную восьмеркой огромных быков. Принимающая сторона знала все тонкости протокола - в знак почтения к духовному званию посланника быки были не белой масти, а черной. Искорками вспыхивали посеребренные рога.
        Убедившись, что русские приготовились как должно и ущерба ромейской чести не будет, Агафодор спустился в трюм, чтобы не торчать на палубе, не ронять престижа. Хоть до нарядной повозки по причалу надо было пройти не больше тридцати шагов, достоинство не позволяло послу преодолеть это расстояние пешком. Матросы собирали на палубе лектику, золоченый паланкин, увенчанный двуглавым византийским орлом. На лиловых шторах было выткано изображение трилистника. Цвет обозначал епископский сан Агафодора, трилистник - придворный ранг протопроэдра. Поверх бархатной мантии, в знак своей двойной значительности, высокий гость повесил рядом финифтяной архиерейский крест и цепь с ярлыком императорского посланника.
        Корабль с мягким хрустом стукнулся бортом о причал, покачался, встал. Тогда Агафодор, медленный и торжественный, выплыл из недр диремы по лестнице на палубу - и насупился. Проклятые бездельники всё еще возились с носилками. Пятиться назад было невместно. С берега епископа, конечно, уже заметили. Поэтому он остановился, торжественно осенил крестным знамением берег, а потом сложил ладони и слегка опустил голову, как бы молясь. Веки благочестиво приопустил, но черные глаза из-под ресниц непраздно постреливали по сторонам, приглядывались. От многого чтения Агафодор с возрастом стал вблизи видеть неважно, зато даль прозирал лучше, чем в молодости. Даже усмотрел, что запряженные в повозку быки холощеные, и на миг сдвинул брови (не насмешка ли), но тут же успокоил себя: нет, просто волы покойнее, да и откуда русам знать?
        Облик у епископа-протопроэдра был величественный, а пожалуй что и прекрасный: тонкое лицо значительно, бело, неморщинисто, густые брови черны, длинная борода же, наоборот, безукоризненно седа. Чувствуя устремленные на него взгляды, Агафодор поднял очи к холму и жестом, полным сдержанного изящества, перекрестил город Киев.
        Русская столица оказалась больше и пышней, чем можно было заключить из описаний. Не только возвышенность, но и вся местность вкруг нее были застроены домами, купеческими дворами, складами. В опояс холма тянулся неприступно высокий земляной вал, утыканный частоколом из таких огромных сосен, каких епископу у себя на родине видеть не доводилось. Близко друг к дружке, будто толкаясь плечами, стояли могучие башни, а одна, сдвоенная, охраняла гигантские ворота, распахнутые створки которых пылали нестерпимо ярким сиянием.
        За спиной посла один вэринг из охраны сказал другому:
        - Смотри, у конунга Ярицлейва ворота чистого золота. Верно говорят, что на земле нет государя богаче.
        - Наши, кто служит у русов, довольны, - ответил товарищ. - Может, и нам наняться?
        Агафодор знал множество языков, одарило его Провидение этим полезным даром, однако же без необходимости своих знаний не выказывал, ибо умный человек предпочитает выглядеть невежественней, чем есть на самом деле. Но тут, взволнованный и расстроенный величием русской столицы, не сдержался.
        - Ворота не золотые, а медные, - сказал он, полуобернувшись, своим высоким, красивым голосом, которым, бывало, так умилительно выводил с амвона «Трисвятое песнопение» или «Песнь херувимскую». - Не всё золото, что блестит, дети мои.
        Вэринги - косматые, увешанные оружием, каждый вдвое шире худощавого епископа - захлопали поросячьими ресницами. Агафодор мысленно обругал себя: разболтают остальным, и теперь охрана будет таиться. Не узнаешь, что у дикарей на уме. Еще вправду перейдут на службу к русским - сраму не оберешься.
        Лектика наконец была готова. Слуги, почтительно придерживая посла под локти, усадили его на мягкие подушки. Паланкин, слегка качнувшись, вознесся вверх. Поплыл по трапу на пристань.
        Раздвинув занавески, Агафодор благословил собравшихся на берегу зевак. Их, увы, было не столь много. Скверный знак. Прибытие имперского посольства для киевлян не бог весть какое событие?
        Зато все собравшиеся закрестились в ответ, а многие и поклонились. Согласно донесениям русского клира, в славянских лесах еще полным-полно язычников, однако же столичные жители, кажется, сплошь христиане. Отрадно.
        Возле экипажа, позади которого стройной шеренгой выстроился почетный караул кольчужных конников (молодец к молодцу - не хуже кесаревых схолариев), стояли двое: один седой, клинобородый, в рясе, с посохом, другой средних лет, одетый по константинопольскому придворному этикету, но с бритым подбородком - значит, рус. Первый, должно быть, хорепископос Еразм, временный блюститель киевской кафедры. Второй - чиновник, ведающий приемом послов. На него-то Агафодор и воззрился со всем возможным вниманием. Тут очень важно, какого ранга служитель встречает и как себя поведет. По этому можно определить, насколько расположен архонт Ярославос к гостю, а стало быть, успешной ли будет непростая миссия.
        Официальной причиной посольства было извещение о смерти императрицы Зои и объявление, что отныне базилевс Константин Мономах становится автократором, то есть будет править империей единолично. На самом же деле опытного дипломата отправили в Киев с трудным заданием отговорить великого архонта от притязаний на автокефальность. Главу своей церкви, митрополита киевского, русы всегда получали из Константинополя, по воле патриарха. Однако после того, как в прошлом году умер киевский предстоятель Феопемпт, Ярославос заявил, что русские епископы отныне желают выбирать митрополита сами. Попросту отказать было нельзя. Обойдутся без позволения, и ничего с этим не поделаешь. Однако и согласиться в нынешних обстоятельствах невозможно. Это станет тяжким ударом по авторитету патриархии, которая ныне и без того переживает ужасные времена. Вот-вот оформится окончательный разрыв с папским престолом, Христова церковь расколется на восточную и западную. Выход богатой и сильной русской державы из константинопольского управления вызовет в стане римских раскольников ликование. Поди, немедля пришлют посольство звать
русов под эгиду Святейшего Престола. Посулят и автономию, и прочие привилегии. Ярославосу что? Земные потентаты в тонкости церковных споров не вникают. На чем творить евхаристию - на облатках или опресноках, да как именно чтить Деву Марию, да из чаши ли причащаться, это киевскому князю, пожалуй, все равно. Ради того, чтобы заполучить такой куш, римские схизматики разрешат служить в здешних церквах не на латыни, а на славянском. И глава здешней церкви может счесть, что зваться кардиналом не хуже, чем митрополитом…
        В прежние времена базилевс мог бы пригрозить Киеву прекращением торговли, а то и военными карами. Но те времена, увы, миновали. Русы теперь возят товары на Запад и на Восток не только через Константинополь, но и напрямую. А лишаться русского импорта - себе дороже. Всякий мало-мальски зажиточный европеец непременно носит меха, иначе зазорно. Все соболя и куницы, основная часть бобров идут из владений Ярославоса. Отказаться от барышей, которые дает перепродажа пушного товара венецианцам, - разорение для константинопольского рынка. Еще важнее русский воск. Без свечей померкнет свет в богатых домах, угаснет божественное сияние церквей, погрузятся во мрак монастыри.
        И военной силы, чтобы приструнить непокорных, тоже нет. За четверть века, миновавшие после смерти Василия Великого, империя пришла в упадок. Бунты, позорные скандалы, казнокрадство, неурожаи истощили былую мощь Византии. Попробуй-ка, потолкуй с Киевом на языке ультиматумов. Пожалуй, заявятся под самые стены Константинополя, как семь лет назад. Тогда, благодарение Всевышнему, морская буря выручила, и флот еще не весь сгнил. А ныне? Боевые корабли вышли из годности, солдаты от безденежья разбрелись… Эх, великая империя, куда катишься?
        Нет больше свирепых пачинакитов-печенегов, которых всегда можно было натравить на русов. Ярославос нанес им такое сокрушительное поражение, что степные орды разбежались кто на закат, кто на восход. Целый век, или даже больше, черной тучей нависали кочевники над киевскими рубежами - и сгинули. Днепровские пороги свободны, пограничные крепости русов стоят пустые, войску занять себя нечем. Очень нехорошо это, когда у соседа большое войско, которому нечем себя занять. Нет, пугать великого архонта применением силы было никак нельзя.
        Однако, когда с оппонентом не получается говорить языком грозным, есть способ почти столь же действенный - язык выгоды.
        Посол прибыл не с пустыми руками. Было у него в запасе средство, с помощью которого можно было убедить князя отказаться от пагубного решения. У преосвященного Агафодора в широком рукаве черной рясы был припрятан хороший козырь.
        Один раз, тому шестьдесят с лишним лет, точно такой же трюк превосходно сработал. Тогдашний русский архонт Владимирос согласился обратить своих подданных в византийскую веру, если ему дадут в жены императорскую дочь.
        Что ж, пусть у Константина Мономаха казна пуста, а войско малочисленно, зато тоже есть дочь на выданье, царевна Мария. А у архонта Ярославоса недавно, в феврале, скончалась супруга. Он, правда, стар, но разве это помеха выгодному браку? Прежняя жена была варварского скандинавского племени, дикарка. Великому государю такой союз стыден. То ли дело византийская принцесса!
        У Ярославоса, конечно же, от одного только намека слюни потекут. И тут можно будет твердо сказать: «Хочешь стать зятем базилевса - сохрани верность византийскому патриарху».
        От родства с киевским престолом империя обретет не только религиозную, но и политическую выгоду. Прежде русское царство существовало в тени великого Константинополя, зависело от него хозяйственно и церковно, приглашало из Византии учителей и клириков, мастеров и зодчих, трепетало от одной мысли, что торговля с империей может остановиться. Но Ярославос не пожелал оставаться ромейским полувассалом, он стал смотреть в иную сторону - на запад. Там имелись и другие державы. Год от года они всё напористей теснили Византию.
        Трех старших сыновей архонт женил на европейских принцессах, трех дочерей выдал за европейских государей - норвежского, венгерского и франкского. Прежде Русь считалась частью ромейского мира, но эти времена закончились.
        Бракосочетание русского монарха с дочерью базилевса вернет всё на свои места. Киев вновь оборотит лик к югу, крепкий союз восстановится, римские и германские козни рассыплются в пыль. И, может быть, удастся выпросить у Ярославоса войско, чтобы отогнать от византийских границ обнаглевших сельджуков…
        …Все эти мысли пронеслись в голове многоумного епископа в несколько мгновений, пока русский чиновник и хорепископос шли навстречу паланкину.
        Поклон славянина (а может быть, вэринга - у киевлян не всегда разберешь) был низок, почтителен. Немного отлегло от сердца: так не встречают тех, кому желают продемонстрировать пренебрежение. Длинное, превосходно составленное приветствие на греческом языке, со всеми приличествующими торжественному событию учтивыми оборотами, было безупречно.
        Однако, когда чиновник назвался - драгуманос Благомудр, - гладкое чело посланника омрачилось. Как, всего лишь переводчик? Не ближний боярин? Даже не нарочитый муж? Плохой знак, плохой…
        И на стандартную просьбу о благословении константинопольский гость ответил сухо:
        - Не могу, сын мой. У тебя языческое имя.
        - Есть и крестильное - Телесфор, - не стушевался драгуманос. - У нас такой обычай, преосвященный: в повседневности зовемся обычным именем, а христианское бережем для важных случаев. Великий князь говорит: «Пока я жив, я Ярослав Владимирович, а как скончаюсь - стану Георгий. Так и на гробе моем напишите».
        - В том и беда, что многие вспоминают о своем христианстве лишь перед встречей с Всевышним, - вздохнул епископ и истово, от души перекрестился. - Но я возношу Господу моления, чтобы архонт как можно долее оставался Ярославом… Здоров ли светлый государь?
        Предписанную протоколом фразу он произнес с нажимом, давая понять, что вопрос задан не для проформы. Сам так и впился глазами в лицо чиновника. Ярославосу семьдесят лет, глубокий старец. Если нездоров или, не дай Боже, готовится лечь в гроб, всем хитроумным планам конец.
        Но Благомудр ответил легко и весело:
        - Государь здоров. Давеча был на соколиной охоте. Здоров ли август? Про кончину августы Зои нам уж известно. Какая утрата.
        И лицом изобразил столь сложную мозаику, что самый искусный ромейский царедворец позавидовал бы: приличная скорбь и в то же время поздравление.
        Значит, русы отлично осведомлены о константинопольских дворцовых делах и их тайной подоплеке. Это Агафодора не порадовало.
        - Зачем такой многочисленный караул? - перевел он разговор. - В Киеве неспокойно?
        - Спокойней спокойного, - уверил чиновник. - Государь повелел оказать драгоценному гостю сугубое почтение. При «сугубом почтении» полагается сопровождение в сотню конных дружинников, по-вашему - гвардейцев. У великого князя дружина большая, десять тысяч латных воинов. Я слышал, августосу Константину хватает пяти?
        И тех уже нет, подумал Агафодор, глядя на почтительно-лукавую физиономию русского драгуманоса. Но не подобало императорскому послу состязаться в мелком пикировании с обычным переводчиком.
        - Едем, - повелительно молвил он и отвернулся от чиновника. Местоблюстителя же, сердечно облобызав, пригласил сесть с собой в парадный экипаж, запряженный черными волами.
        Хорепископос Еразм, греческий поп незнатного рода, много лет назад посланный служить в далекую северную страну, не имел никакой важности, однако Агафодор рассчитывал по дороге получить от соотечественника полезные сведения.
        Сдвинув шторы, чтобы драгуманос не лез с этикетными любезностями, посол откинулся назад, на ковры, и уже безо всякой сердечности, а строго и требовательно велел:
        - Рассказывай главное.
        До города рукой подать, путь будет коротким. Терять время на пустые разговоры нельзя.
        Еразм хорошо понимал, кто он по сравнению с Агафодором, птицей высокого полета, и потому сидел на краешке сиденья вполоборота, скромно. Хоть и был местоблюстителем большой, на семь епархий, митрополии, однако ж знал: возвышение его временное, и киевским предстоятелем ни при каком сочетании светил ему не быть.
        - Скажи, что главное, преосвященный, и я отвечу.
        Агафодор раздраженно фыркнул:
        - Хорош местоблюститель! Еще спрашиваешь! Что остальные шестеро архиереев? Крепко ли стоят за патриархию? Ведь четверо из них - греки.
        - Как и я, господин, - смиренно молвил Еразм. - Но прежде всего каждый из нас пастырь. Тебе ведом обет: будь верен Господу, а после Него своей пастве. Наша паства русская, и мы тоже стали русскими. Что хорошо для Руси, хорошо и для нас. А Русь ныне сама хочет решать, кто окормляет ее церковь.
        Глаза константинопольца подозрительно сощурились:
        - Уж не тебя ли наметил в митрополиты архонт, коль ты ведешь такие речи?
        - Не меня, - всё так же тихо ответил Еразм. - Киевским епископом, а равно и предстоятелем великий князь желает поставить пресвитера Иллариона, родом славянина. Это муж весьма благочестивый и ученый. Читатель книг, аскет. Он прежде жил в пещере, удалясь от мира, но Ярослав велел святому старцу быть при дворе. Это будет достойный патриарх, поверь мне.
        - Не будет, поверь мне! - раздраженно передразнил Агафодор. - Рус - митрополитом? Святейший патриарх никогда не согласится!
        - На то воля святейшего патриарха. А только, если позволишь высказать мое скромное суждение, господин, лучше бы не перечить великому князю. Иначе он уведет свой народ и церковь к латинянам, и будет Русь молиться Всевышнему криво, от чего погибнет много живых душ…
        Посол молчал, хмуро глядя на величественные ворота, к которым приближался длинный кортеж.
        Они, конечно же, подражали знаменитым Золотым Воротам византийской столицы, но высокая двойная башня была сложена не из грубого камня, а из розового кирпича, и на медных листах, покрывавших всю поверхность створок, не облезла позолота. Константинопольские этак не сверкали. Их уместнее было бы назвать «зелеными» - былое великолепие давно потускнело, окислилось.
        Под высоким сводом загрохотало эхо. Ненадолго сделалось темно. Протопроэдр отодвинул занавеску, но экипаж уже выехал на городскую улицу, и Агафодор на минуту ослеп от яркого солнца.
        Копыта волов сочно постукивали, колеса повозки погромыхивали железными ободами. Улица оказалась мощенной - не камнем, как в Константинополе, а широкими дубовыми досками, ехать по которым было приятно. Дубовыми были и высокие тротуары.
        Это произвело на посла впечатление. Какое расточительство! Дерево, в особенности дуб, в ромейской столице было много дороже камня.
        Разговор прервался. Агафодор смотрел по сторонам, желая составить впечатление о городе, про который говорили, что он тщится соперничать со Вторым Римом, а Первый уже и превзошел.
        На Константинополь, если не считать Золотых Ворот, Киев был совсем не похож. Во-первых, сплошь деревянный. Во-вторых, много чище. В воздухе не ощутимо зловоние, которым насквозь пропитан воздух константинопольских торговых предместий, хотя расположенный близ стены квартал тоже был коммерческим: по обе стороны тянулись товарные склады, амбары, купеческие конторы. Вскоре показалась и рыночная площадь.
        Посол быстро поворачивал голову, чтобы ничего не упустить.
        Константинопольский базар обилен и многообразен, но киевский был не беднее. Правда, отсутствовали венецианцы и куцеватым выглядел арабский ряд, зато немцев было много больше, а краснобородые закаспийские купцы, торговавшие здесь цветными кожами, шелками и узорчатой конской сбруей, до империи из-за сельджукской угрозы вовсе не добирались. Многочисленнее всего были греки, низко кланявшиеся посланнику базилевса. Благословляя соотечественников, Агафодор наскоро оглядывал их товары. Ткани, сушеные фрукты, свитки пергамента, чернила, стеклянная посуда, амфоры с вином и маслом - всё лучшего качества, а не бросовое, что возят дикарям, не умеющим отличить дорогое от дешевого.
        - Константинопольский рынок вдвое, если не втрое шире, - с удовлетворением заметил посланник. - Киеву пока далеко до нашей столицы.
        - Здесь торгуют только иноземцы, - прошелестел тихий хорепископос. - А всего рынков в городе семь. И каждый больше этого…
        На это Агафодор ничего не сказал. Он смотрел уже не на торговцев, а на обычных людей. По уличной толпе лучше всего видно, какова жизнь в городе.
        Лица у прохожих были такие же дерзкие, как у константинопольской черни. На важного грека и его пышную повозку киевляне глазели без робости и без особенного любопытства. Поди, чуть что - бунтуют, подумал Агафодор, но сам себе возразил: бунтуют от голода, а у этих больно сытые рожи. И оборванцев почти не видно.
        Ах, хороший город. Очень хороший.
        И возникла мысль, захватывающе интересная: вот бы самому сделаться русским митрополитом…
        После торговой площади начались жилые кварталы. Чем ближе к центру, тем больше и наряднее становились дома. Дворы побогаче были обнесены частоколом, так что самого дома не разглядишь, но над заборами возвышались горбатые крыши с башенками, шпилями, затейливыми флюгерами. А затем появились и каменные постройки ромейского стиля - некоторые даже с колоннами. Агафодору они понравились меньше деревянных теремов.
        - Сейчас ты узришь Святую Софию, новый кафедральный собор, - торжественно предупредил Еразм, показывая на угол площади, к которой приближалась процессия.
        Золотые купола главного киевского храма посол видел еще издали, от подножия холма; время от времени они выныривали и в просветах между домами. Наконец представилась возможность посмотреть на митрополичью церковь вблизи.
        Недурна, но до нашей Софии ей далеко, подумал Агафодор - впрочем, без удовлетворения. Если получится стать русским предстоятелем, то нашей будет эта София, а не константинопольская.
        Новая мысль занимала епископа всё сильнее. Митрополит киевский? Почему бы и нет? Нужно всего лишь понравиться архонту - убедить его, что с таким главой церкви он отлично поладит. А патриарх только обрадуется: в Киеве сядет человек надежный, из своих.
        И русская столица протопроэдру сразу же стала очень нравиться. Город, конечно, лишен истинного величия, слишком пускает пыль в глаза своим свежеобретенным богатством, но чувствуются мощь, размах, а главное - будущее. Не то что в Константинополе, который всё больше напоминает роскошный, но обветшавший некрополь.
        Захваченный соблазнительной идеей, Агафодор не сразу заметил, что кортеж постепенно удаляется от центра. Дома вновь стали не каменными, а деревянными, ограды сделались ниже, потом вовсе исчезли.
        Наконец, удивленно уставившись на глинобитные лачуги, до половины утопленные в земле, посол спросил:
        - Куда мы едем? Где дворец архонта? На противоположном конце города?
        - Нет, господин, городской дворец остался в стороне. Мы следуем к воротам Святого Михаила, откуда идет дорога на Вышгород. Это замок в пятнадцати милях к северу. Великий князь живет в Вышгороде, а в Киеве бывает наездами.
        «Почему же мы не отправились в резиденцию сразу?» - хотел спросить Агафодор, но не стал. И так ясно. Русы хотели произвести впечатление на византийского посла, явив ему пышность стольного града. И им это удалось…
        - Потому тебя на пристани встретил провожатый, а не сам великий князь либо его полномочный представитель, - прибавил хорепископос. Глупцу следовало бы предупредить о столь важной вещи с самого начала - протопроэдр не стал бы выказывать драгуманосу неудовольствия.
        А впрочем, предупредить об этом должен был переводчик, тут же подумал Агафодор - и усмехнулся. Тонкости дипломатической игры он знал в доскональности. Хотят выбить посла из равновесия: заставить усомниться в своей значимости, дабы не заносился, а уж после принять честь по чести. Молодцы, ловко.
        - Так ко мне выедет сам великий архонт? - спросил он, ободрившись.
        - Не мне то знать, - ответствовал скучноумный местоблюститель.
        Проку от него было немного, и Агафодор замолчал, решив, что чем тратить время на разговоры, лучше приготовиться к встрече, от которой, возможно, будет зависеть вся жизнь. Очаровать и обаять государя русов при первом же свидании - вот что главное. Этим искусством опытный царедворец, знаток человеческих душ, владел в совершенстве.
        Часа через три неспешной езды по гладкой дороге, вдоль широкой, живописной реки, хорепископос нарушил затянувшееся молчание.
        - Вон Вышгород, господин, - показал монах на темневший вдали холм.
        Смотреть нужно было против солнца, и Агафодор разглядел лишь тесно скученные крыши, верхушки башен, золотые полушария церковных куполов.
        «Это разумно - устроить резиденцию вблизи от столицы, а всё же не рядом, - подумал он. - Базилевсу следовало бы сделать то же самое, и мятежи городской черни так не сотрясали бы престол. Охлос ленив и быстро остывает. Пока толпа доберется до загородного дворца, она сильно поредеет, а монарх успеет как следует укрепиться. Не зря Ярославоса прозвали мудрым».
        - Смотри, преосвященный, вот и встречающие, - тронул его за рукав Еразм.
        Встрепенувшись, посол перевел взгляд ниже.
        У подножия холма был разбит узорчатый шатер, около которого толпились люди и были привязаны лошади. Там происходило движение.
        Вот кто-то в длинном алом плаще первым сел в седло. За ним длинной вереницей выстроились остальные всадники.
        Процессия медленно, торжественно тронулась навстречу посольскому кортежу.
        К повозке подъехал переводчик, громогласно объявил:
        - В знак почтения к великому августу тебя встречает пресветлый князь!
        Агафодор приосанился, расправил складки парадного облачения, поправил на груди крест и золотую цепь.
        - Спустите меня! - приказал он.
        По протоколу государя полагалось приветствовать, стоя на земле.
        Слуги приняли епископа под руки, помогли сойти на проворно расстеленный ковер.
        - Князь сидит в седле, как молодой, - сказал Агафодор драгуманосу, глядя на приближающуюся процессию.
        Благомудр засмеялся, очень чем-то довольный.
        - Он и есть молодой. «Пресветлым князем» называют Святослава Ярославича, государева сына.
        Хоть протопроэдр очень хорошо умел управлять своим лицом, но здесь за бровями и ртом не уследил: брови поползли кверху, губы - книзу. Из-за принца он, посланник кесаря, спешиваться бы не стал! Какой урон для достоинства империи!
        Переводчик невинно осведомился:
        - Не думал же ты, господин, что сам великий князь в свои семьдесят лет выедет тебя встречать?
        Лезть обратно в экипаж было глупо. Агафодор поступил иначе - сделал вид, что сошел на землю, дабы помолиться. Пусть принц подождет, пока божий человек взывает к Тому, Кто превыше земных владык.
        Преклонил колени на ковре, трижды поклонился большим поклоном, принялся нараспев благодарить Всевышнего за благополучное окончание долгого путешествия. Сам поглядывал искоса - что «пресветлый князь».
        Принц, подъехав, с минуту подождал в седле. Потом спрыгнул, подошел к переводчику. Тот, поклонившись рукой до земли, зашептал-заворковал. Докладывал.
        Сын великого архонта был высок и статен, с подкрученными светлыми усами и, как все русы, без бороды. На голове, несмотря на теплый день, малиновая шапка с собольей опушкой. Из-под скарлатного плаща виднелась лазоревая шелковая рубаха, а сапоги были зеленые, арабской кожи. Такой павлин и в Константинополе считался бы щеголем.
        Поскольку Агафодор всем видом показывал, что всецело поглощен беседой с Богом, пришлось и хорепископосу преклонить колена.
        Одним дыханием посол спросил:
        - Что знаешь про принца?
        - Христианское имя Никола. Лет ему двадцать три. Женат на немецкой принцессе. У Ярослава он по старшинству третий.
        - Третий?! - Посол скрипнул зубами. Это даже не наследник престола?! Какое неуважение! Ну, ты у меня подождешь, пресветлый князь.
        - Да. Старший княжич Владимир - наместник в Новгороде. Второй, Изяслав, - в Турове. Святослав же и прочие сыновья состоят при отце. Своих областей в управление они пока не получили.
        Выходило, что из живущих в Вышгороде принцев этот все-таки старший. Значит, обижаться не на что.
        Протоэдр был наделен полезным для придворного талантом - умел говорить и слушать одновременно, а слухом обладал наиострейшим.
        Голос у князя был громче, чем у переводчика, и, когда Никола-Святослав говорил, Агафодор улавливал каждое слово.
        - Прислали что из Цареграда? - спросил молодой человек.
        Благомудр что-то прошелестел.
        - Дай.
        Взял у драгуманоса малый пергаментный свиток, развернул, стал читать.
        Русский язык посол понимал хорошо, потому что в свое время служил при орхидском архиепископе, предстоятеле болгарской церкви. Два славянских наречия были очень похожи.
        Что за свиток из Царьграда? Не иначе донесение от секретного агента. Депешу передал драгуманосу кто-то из посольской свиты. Удивляться нечему, так устроен мир: все друг за другом шпионят. Но хорошо бы вызнать, кто из слуг или секретарей подкуплен. И главное - что там, в письме?
        Решив потомить третьего сына ожиданием, епископ громко затянул самый длинный из псалмов: «Блаженны непорочные в пути».
        Но князь удивил грека.
        Раздались легкие, но уверенные шаги, и принц Никола опустился на колени прямо перед священнослужителями. Верным, звонким голосом пропел, перескочив в самый конец псалма: «Заблудился, как овца потерянная: взыщи раба Твоего, ибо я заповедей Твоих не забыл».
        После чего объявил:
        - Аминь!
        Лицо у Николы было пригожее: нос прямой, брови будто два лука, а глаза дерзкие, веселые. Пахло от принца духами и мальвазеей - должно быть, вволю наугощался, дожидаясь византийского посла.
        - Приветствую тебя, благородный Агафодор от имени великого князи и от своего собственного, - складно и чисто заговорил князь по-гречески. - Отец поручил мне опекать и услаждать твое преосвященство, чтобы пребывание в Вышгороде было тебе приятным. Как услаждают черноризцев, я не ведаю, но приложу все старания. Хочу стать твоим другом.
        - То будет для меня великая честь, - учтиво ответил посол, внимательно глядя на бойкого молодого человека.
        - Тогда давай встанем. Что ж коленки мозолить?
        Никола поднялся сам и помог распрямиться гостю.
        «Ишь тёртый какой, - думал Агафодор. - А ведь двадцать три года всего… Впрочем, принцы обретают зрелость рано».
        Он уже определил, что с этим весельчаком следует держаться просто и без чванства. Если в самом деле удастся с ним близко сойтись, дружба может оказаться очень и очень полезной.
        - Прекрасный принц, - сказал посол с добродушной улыбкой, - я хоть и монах, но радостей жизни не чуждаюсь. Ныне не пост, так что буду рад и вину, и яствам, и дозволенным увеселениям.
        - Для меня что увеселительно, то и дозволено. - Князь засмеялся, сверкнув белыми зубами. - Потешу по-нашему, по-вышгородски. А ты уж сам решай, какие развлечения тебе дозволительны, а какие нет.
        Святослав
        Молодой князь провел минувшую ночь весело - как, впрочем, проводил все ночи своей веселой жизни. Ёшка-хазарин, что привозит из Итиля мягкие, как перчатки, арабские сапоги, пряные ароматы, вяленые дыни, серебряного шитья наряды и многое иное, от чего сладостней живется, потешил своего постоянного покупателя - подарил персидскую девку особенной выучки. Ох хороша, ох затейна! Собою кругла, голос колокольчиком, кожа благоухает, перси - два шелома золоченых, и в постельном деле искусница.
        Что ж себя не потешить? С вечера Святослав, как положено, к законной супруге в спальню наведался, свой мужеский и княжеский долг честно исполнил, постарался ради произведения потомства. А всю ночь со скучной дурой проводить незачем. Свою жену, немкиню Цецилию, он пренебрежительно звал Цыцкой. Полгода уже в Киеве, а ни единому слову по-русски не выучилась, всё «ме» да «ме», овца саксонская. Зато она - племянница германского императора Генриха, который собственной волей назначает и низлагает римских папстов. Государь потому и поручил своему третьему сыну принять греческого посла - тот, когда узнает, на ком женат Святослав, намек поймет.
        Подоплека дела, за которым прибыл из Царьграда сей Агафодор, была хорошо известна, а свой человечек, наблюдающий за кесаревым двором, еще и письмецо прислал. Пока ромейский епископ молился, святость выказывал, Святослав то письмо прочитал, усмехнулся.
        Ах батюшка, мудрая голова! Даже про заманку с царевной угадал - что непременно захочет император Константин посулить свежему вдовцу в жены свою дочь, ибо никаких других богатств у владетеля разоренной державы нет. Во всяком трудном случае греки сверяются со старыми хрониками, а там у них написано, что за руку византийской царевны «киевские архонты» готовы хоть душу продать.
        «Стар я сызнова жениться, - сказал Ярослав. - Да и много Константину чести будет. Отец мой худее и беднее меня был, в деревянном тереме жил, а царевну взял багрянородную, в кесарском дворце рожденную. Не пристало мне, господину всей русской земли, брать в жены девку низкородную, прихотью судьбы вознесенную вместе со своим прощелыгой-родителем. А коли цареградцы завтра опять забунтуют и Константину этому, как прежнему царю Михаилу, глаза выколют? Кто она тогда будет, эта Марья-царевна? Нет уж. Не пара она мне. За Всеволода пускай идет. Ему двадцать лет, пора женить».
        Святослав позволил себе усомниться - отец разрешал княжичам с ним спорить, поощрял в них остромыслие:
        «Чтоб базилевс отдал царевну за четвертого сына? Не согласятся на это греки».
        «Для того и приставляю тебя к послу. Потоми его, сбей спесь, поводи на узде по кругу, а после, когда взмылится, оседлай. Ты умеешь. Ко мне его допустишь, когда дозреет».
        Задание Святославу было по сердцу. И греческий поп князю тоже понравился. Глаз у царьградского гостя острый, разговор увлекательный.
        К замку они ехали бок о бок - Святослав на коне, рядом с возком - и вели беседу.
        Для начала князь с видимой почтительностью, но внутренне веселясь, сказал про новопреставленную императрицу Зою, известную на весь христианский мир своими непотребствами:
        - Какое злосчастье для вашего государя лишиться столь мудрой и благочестивой соправительницы.
        Ждал услышать в ответ что-нибудь постное и велеречивое, но преосвященный Агафодор удивил.
        - Про благочестивость покойницы я поведаю твоему великому отцу на аудиенции, а коли мы с тобой, принц Никола, друзья, то позволь говорить попросту, по-дружески. - И лукаво улыбнулся. - Я знал императрицу много лет. О, такие женщины рождаются на свет нечасто! Без нее жизнь в Константинополе сделалась скучна. Хочешь, я расскажу тебе, какой была Зоя Багрянородная?
        И рассказал.
        - Всю жизнь ею владели две сильных страсти, две мечты - одна, казалось бы, невозможная, другая, казалось бы, легко осуществимая. Зоя желала, во-первых, быть вечно красивой, никогда не стареть. А во-вторых, стать матерью. Неисповедимый Промысел Божий удовлетворил грёзу о небывалом и отверг чаяние, которое осуществляют каждый день тысячи женщин. До конца своих дней Зоя оставалась молодой и ослепительно прекрасной. Злые языки утверждали, что это чудо свершилось не волшебным образом, а благодаря мазям, притираниям, мудреным минеральным ваннам и прочим ухищрениям, которым Зоя посвящала большую часть дня. Это правда, что она никогда не выходила на солнце, оберегая белизну кожи, и поддерживала в своих покоях особенную теплую влажность, при которой не образуется морщин. Но мало ли на свете принцесс или патрицианок, которые прилагают не меньше усилия для сохранения красы? Кому из них удалось в семьдесят лет выглядеть, как в тридцать? А императрица, когда я видел ее в последний раз, была так же лучезарна, как в правление ее отца Константина Восьмого, когда я впервые попал ко двору. Зоя действительно сумела
обмануть время, что мало кому удается. Но совершить дело самое легкое и обыденное - родить ребенка она так и не смогла.
        Это неудивительно, если учесть, что впервые ее выдали замуж пятидесятилетней. Ты улыбаешься, благородный Никола? Напрасно. Порфирородная царевна подобна редчайшей жемчужине. Многие, подобно твоему деду великому архонту Владимиру-Василию, мечтают возвыситься, обретя такую жену. Но Константинополь переборчив, и мало кто из женихов считается достойным такого дара. Отец Зои, император, привередничал слишком долго - и в конце концов выбрал зятя, в котором более всего нуждался: столичного префекта, самого могущественного военачальника державы. Отдал ему дочь, сделал его своим наследником - и почил в Боге, считая, что исполнил свой долг перед империей.
        Но жених был еще старее невесты. Как они ни тщились, Бог не дал им детей. Зоя считала, что в этом виноват муж. Она завела молодого любовника, а своего супруга велела умертвить. Вышла за фаворита, который был тридцатью годами моложе. Но и новый обитатель царицыной опочивальни не оплодотворил Зоиного лона. День за днем я наблюдал картину, от которой хотелось перекреститься. Императрица молодела и свежела, а ее юный супруг, наоборот, терял красоту, жух и с неестественной быстротой старился… Казалось, она сосет из него соки и всё не может ими насытиться. В конце концов император умер, едва достигнув тридцатилетия.
        Нынешний базилевс Константин, храни его Господь, стал третьим супругом прекрасной Зои. К тому времени ей сравнялось уже шестьдесят четыре года, но она не оставляла надежды родить наследника. Разочаровавшись в мужской силе Константина, она стала менять любовников, но и от них не было проку. Тогда бедная грешница возмечтала о том, чтобы понести от Иисуса… Обычную женщину за столь богохульственное устремление ждали бы суровые кары, однако кто бы посмел осудить императрицу? Зоя велела искуснейшим художникам изготовить икону Сына Божьего, разукрасила ее драгоценными каменьями, умаслила благовониями и лобызала образ, орошала его слезами, гладила… Думаю, что в последнюю пору жизни царица тронулась рассудком. По правде сказать, ее кончина для империи - большое облегчение. Но, как ты понимаешь, пресветлый принц, твоему великому родителю я этого говорить не стану…
        Тонкий голос рассказчика был скорбен, но черные глаза посверкивали озорными искорками. Святослав же слушал, не тая улыбки. «Ай да епископ, - думал он. - Вот бы какого в митрополиты. А то посадит батюшка тоскливого схимника Иллариона - он заморит двор постами да молитвами».
        - Не благословил, значит, Господь, старушкины чресла плодом? - засмеялся Святослав, радуясь, что можно шутить с архиереем. - По крайней мере, покойница обрела много приятности, стараючись.
        Но грек не поддержал игривости. Он вдруг вновь обратился из балагура в пастыря. Непрост был епископ, ох непрост.
        - Позволь, принц, поведать тебе одну притчу, которая повествует об истинном и ложном плодстве, а такоже о кажущемся и подлинном неплодии.
        Искорки в глазах погасли. Вместо них засиял ровный строгий пламень.
        - В некое время жил великий властитель. Всем прещедро одарил его Господь - и силой, и славой, и богатством, а более всего повезло тому государю с мудрой и верной супругой. Однако не можно Всевышнему оставить ни единого из Своих рабов без испытания душевной крепости. Так же поступил Он и с этой августейшей парой. Всё им дал, но оставил без потомства. И сказала жена правителю через немалое время: «Если Господь чего-то лишает, то лишь для того, чтобы наградить лучшим. Раз нет у нас наследника природного, давай выберем в нашей державе достойнешего из отроков, взрастим его, и будет он нам не хуже родного сына». Государь совета послушался. Кликнули клич по всему государству, чтобы везли во дворец самых сильных, умных, пригожих и добронравных мальчиков. Выбрали наипервейшего, нарекли принцем. Стал он расти - и делался всё лучше. Царственные родители, учителя, подданные глядели на чудесного отрока, не могли нарадоваться. Но нашептал Сатана царю ядоносное внушение: никогда-де чужая кровь не заменит родную, а что своих детей нет - в том вина жены, не мужа. «Возьми супругу новую, молодую, и будет у тебя
сын природный, не приемный». Послушался государь лукавого. Верную супругу от себя отлучил, отправил в монастырь. Сам же сыграл свадьбу с девицей юной, телом крепкой. И - не обманул Диавол - в положенный срок принесла она здорового сына. Возликовал царь, объявил праздник на всю державу. Прежнего же наследника отправил на дальнюю границу, где тот зачах от болезни…
        - Поди, отравили, - заметил Святослав, слушавший историю с интересом. Даже нравоучительные притчи у грека были не такие постные, как у пресвитера Иллариона.
        - Очень возможно, - согласился Агафодор. - Многие искатели тщатся угадать тайные желания власти и подчас злодействуют по своему разумению в надежде на высочайшую благодарность… Но не о том сказ. Родной сын у государя вырос скверен. Алчен, порочен, жесток. Войдя в возраст, отца родного умертвил, сам на престол уселся, но править оказался не способен. Начался в стране голод, а после смута, и сгинула держава. Вот какую козню учинил злоковарный Сатана.
        Князь немного подумал. Спросил:
        - Эта притча - она к чему?
        - К тому, пресветлый, что духовное первородство превыше телесного.
        «Это он про то, что ромейская империя и без Зоиного потомства не сгинет, - догадался Святослав, сделав благочестивую мину, под стать поучению. - Ишь, ловок языком кружева плести. Тонкоумен. Ну ничего. Поглядим, кто кого перекрутит. Я тебя, черноглазый, ныне вечером маленько помучаю, соли на подхвостицу посыплю…»
        Вслух же сказал:
        - Люб ты мне, мудрый отче. Вечером в твою честь устрою великий пир. Поглядишь, как в Вышгороде живут.
        - У меня грамота к великому архонту от базилевса, - слегка нахмурился посол. - Когда я получу аудиенцию?
        Князь свесился с седла, доверительно шепнул:
        - Ты же не из-за грамоты приехал, верно? Я чай, хочешь с отцом по душам поговорить? А по душам на пиру, да под вино, оно лучше выйдет… Я друг тебе, потому и про пир надумал.
        Повеселел грек.
        - Ах, так вечером и государь пожалует? Это дело иное!
        - Пожалует ли, нет ли, со всей верностью сказать не могу, - пожал плечами Святослав. - На всё его государева воля. Однако ж редко бывает, чтоб я устроил великий пир, а отец не пришел. Он веселье любит, а веселее моих пиров нет. - И подмигнул. - Потолкуете без церемоний, всё обговорите. А парадная аудиенция обождет.
        Посол так и просиял, даже растроганную слезу смахнул.
        - Тебя, принц Никола, мне Господь послал!
        Великий пир в отличие от пира большого, который мог быть устроен в любом из десяти дворов и подворий огромной резиденции, всегда проходил в главной горнице главного терема, где могли рассесться за столами не только бояре, но и старшая дружина, а посередине еще оставалось место для «игрищ» и «позорищ», то есть представлений.
        Хоть Святослав Ярославич и сделал вид, будто придумал затеять празднество в честь константинопольского гостя лишь у самых стен Вышгорода, на самом деле подготовка к хлопотному действу длилась уже четвертый день - с тех пор, как с днепровских порогов прискакал посыльный, доложивший о появлении посольского корабля.
        Высокое крыльцо покрыли зеленым сукном, по которому целый день вверх-вниз топала сотня воинов, чтоб ткань не выглядела слишком новой, прибитой специально для грека. В сенях закопченные стены закрыли красным шелком, которого понадобилось до тысячи локтей. Пиршественную залу всю обили парчой. Такого расточительства не могли бы себе позволить ни восточный император, ни западный. В Вышгород золототканые шпалеры доставили из киевского дворца; туда и увезут, когда посол отбудет восвояси.
        Полы повсюду очистили от мусора, помыли, на видных местах покрыли коврами, а где не хватило - натерли воском до яркого блеска. Ходить по этой скользкости следовало умеючи, поэтому медведей-дружинников провели в горницу заранее, и некоторые с превеликим грохотом падали. Но когда пресветлый князь ввел ромейского гостя, все уже сидели за столами и делали вид, что давно пируют.
        По обе стороны от пустого Ярославова кресла разместились «старые» бояре - думцы. Дальше - бояре «молодшие». Потом «мужи» - военачальники и самые именитые дружинники: что ни воин - настоящий богатырь. Всего приглашенных было до двух сотен, а слуг - коморников, свечегасов, подавальщиков, виночерпиев - вдвое больше.
        Под невысокими расписными сводами висели медные люстры-хоросы, в каждой по четыре дюжины толстых свечей. Столовое серебро - тяжелое, массивное, немецкой работы - переливалось отраженными огоньками.
        - Садись, отче, у нас попросту, - показал князь на почетное место подле великокняжеского резного седалища. - Встают, только когда батюшка пожалует, а так всяк угощается, свободные речи ведет. Не то что у вас, на кесаревых пирах.
        Грек пострелял глазами туда-сюда: по лицам, по стенам, по пустой, устланной коврами площадке в центре горницы, по столам.
        Угощения было немного: хлебы, корчаги с солью да кувшины с пивом. Это нарочно - чтобы дружинники раньше времени не намусорили, не попортили красоту. Пока все сидели чинно, щипали от караваев куски, обмакивали в солонки. Делали вид, что не очень-то и глазеют на византийского посла.
        - Да, это мало похоже на пиры у базилевса, - снисходительно молвил Агафодор. - У нас сидят только патриции и вельможи, гости попроще стоят в нижней части залы. Много вина, разных кушаний. Ваша северная умеренность мне по сердцу, принц.
        Тут Святослав подмигнул дворецкому, недвижно стоявшему у дальней двери. На безволосом желтом лице распорядителя чуть приподнялась левая бровь - черная, густая. Полные руки, сложенные на груди, остались без движения, сочные губы не дрогнули.
        В тот же миг узорчатые двери распахнулись, и подавалы, все в одинаковых малиновых рубахах, стали вносить первую смену блюд: лебедей, гусей и тетерок, которые были ощипаны, запечены, а после вновь утыканы перьями, так что смотрелись, будто живые. По горнице распространился аромат имбиря и шафрана - пряностей, доставляемых из невозможно далеких стран.
        Дворецкий опустил левую бровь, поднял правую.
        Виночерпии понесли хмельное: на почетный стол - сладкие вина и двадцатилетние меды, дружинникам - меды попроще да пиво-олуй, но кувшины были точно такие же, серебряные. Посол осторожно пригубил из чаши, почмокал губами, облизнулся.
        - Прекрасное кипрское, - сказал он. - Сколько же его выпьют эти здоровяки?
        Святослав небрежно пожал плечами. Драгоценного кипрского вина, покупаемого за золото, в великокняжеских погребах осталось всего три бочонка, но послу о том знать было незачем. Пусть думает, что сим нектаром здесь поят всех, до последнего гостя.
        - Не налегай на птицу, преосвященный, - добродушно посоветовал князь. - Не хватит желудка на главные блюда. Будет рыба, какой ты не видывал в Царьграде. Потом говядина со свининой. Телят и поросят для государева стола у нас холят больше, чем великокняжьих сыновей. - Он засмеялся. - После подадут оленей и вепрей, лично добытых отцом. Не попробовать будет нельзя - обида. А к игрищам подадут сладкое с наливками.
        - Что за игрища? - спросил грек. - Музыка?
        - Нет, повеселее. Но коли желаешь музыки…
        Князь поднял указательный палец, понятливый дворецкий потер одну пухлую ладонь о другую - из сеней, уже на ходу ударяя в бубны, дудя в свирели и сопели, засеменили игруны-музыканты. Песенники затянули старинную песню про вещего князя Олега, приколотившего свой щит на ворота Цареграда.
        По лицу епископа скользнула тень. Святослав внутренне улыбнулся, подумал: «Прикидывается, что не знает по-нашему. Значит, верно в грамоте написано».
        Опытный дворецкий увидел, что почетному гостю песня не нравится. Слегка качнул головой - и песенники умолкли. Теперь играли только гусельники со свирельщиками, мелодично и негромко, да чуть позвякивали бубенники с колокольниками.
        - Мой любимый пляс. Старинный, варяжский. Пращуры плясали перед битвой. Эх, размять, что ли, кости, пока вином не упился?
        Будто бы нехотя князь поднялся и вышел на середину. На самом-то деле всё было оговорено заранее, дворецкий уже нес меч со щитом. Самое время показать греку русскую удаль, а лучше Святослава танец с мечом не танцевал никто во всем Вышгороде.
        Червленый щит лег на пол. Музыка, поначалу медленная, заиграла быстрее, еще быстрее, еще. Ударили литавры.
        С кажущейся легкостью, вроде бы едва двигая запястьем, князь рассекал воздух длинным клинком. Обнаженный меч выписывал замысловатые узоры. Ноги в зеленом сафьяне ловко переступали близ самой кромки щита, перепрыгивали через него - и ни разу не коснулись.
        Дружинники стали колотить по столу чашами и черенками ножей в такт пляске. Святослав знал, что хорош, что им любуются - и смотрел только вверх, на сверкающий булат. Он мог танцевать так долго. Дыхание от пляски делалось глубоким, выравнивалось и больше не сбивалось. В том и заключался смысл древнего боевого упражнения.
        Агафодор же, некоторое время понаблюдав за пляшущим князем, озабоченно покосился на пустое кресло во главе стола и перевел взгляд на распорядителя пира. Тот, казалось, смотрел только на Святослава, однако же немедленно повернулся к послу. На желтом лице появилось учтиво-вопросительное выражение - и стоило епископу чуть кивнуть, как дворецкий тронулся с места.
        Плавно приблизился, поклонился, спросил по-гречески:
        - Что благоугодно твоему преосвященству?
        - Я так и думал, что ты ромей, - ласково улыбнулся епископ. - Уверен также, что ты служил в знатном столичном доме. Может быть, даже при дворе. Чувствуется выучка наивысшего разряда.
        - Ты угадал, господин. - Дворецкий поглядывал то на собеседника, то на увлеченного танцем князя. - Я познал тайны ремесла в Большом кесаревом дворце, где достиг должности младшего помощника главы ведомства приемов. Выше мне было не подняться из-за низменности моего происхождения. Поэтому, когда меня позвали в Киев на место главного дворецкого и посулили жалованье вчетверо выше прежнего, я согласился.
        - Ты поступил разумно. К тому же ромей всегда останется ромеем, где бы он ни жил. Как твое имя?
        - Здесь меня называют Кут, «черный кот». Это из-за цвета волос, редкого у русов. Крестильное мое имя Деметрос, но я за него не держусь. Оно ведь означает «Посвященный Деметре», богине плодородия, а я, как ты понимаешь, евнух. Иначе кто бы взял меня на службу в императорский дворец? Меня «обелили» в раннем детстве, я этого даже не помню.
        - Мы с тобой братья по судьбе, - вздохнул Агафодор. - Но тебе повезло больше. Меня оскопили пятнадцатилетним, и тот день до сих пор иногда мне снится. Я просыпаюсь в слезах, с криком. Приходи ко мне исповедаться на родном языке, Деметрос. Я пробуду здесь какое-то время.
        - Благодарю, твое преосвященство.
        Кут поцеловал епископу руку.
        - Скажи, как устроены такие пиры? Что будет дальше?
        - Когда гости наедятся, напьются и станут шуметь, я подам знак вон тому тощему человеку. - Дворецкий двинул подбородком, показывая на дальнюю дверь. Там, странно раскорячась, стоял очень худой человек в разноцветной островерхой шапке. - Это Костей, старший над игрецами. Он выпустит своих шутов, шутих, уродов, и они устроят представление.
        - А великий архонт? Разве он не придет? - быстро спросил посол, видя, что танец заканчивается.
        Но дворецкий уже спешил к своему господину - принять меч и забрать щит, так что вопрос остался без ответа.
        Вернувшись, Святослав не подал виду, что заметил, как византиец шепчется с дворецким. Принял из рук посла чашу вина, с наслаждением выпил половину, а потом, как предписывал ромейский этикет, вернул угощающему - чтобы тот осушил кубок до дна.
        - Удостоит ли нас посещением великий архонт? - спросил епископ, вытерев губы.
        Князь понял: Кут ему ничего не сказал.
        - А как же, обязательно. Уж и весточку прислал. Ты угощайся, отче. Эту белую рыбу ловят в дальних северных реках и привозят сюда живую в огромных корытах. Но сначала выпьем. Теперь моя очередь попотчевать тебя вином…
        Однако великий князь Ярослав не появился и час спустя, когда подали сладкое и началось представление.
        Сначала гостей потешил костлявый старшина шутов. Он ходил по зале, и его длинные ноги сгибались в коленях то вперед, то назад, то вбок. От этого вся нелепая фигура Костея вихлялась и дергалась, а сам он корчил уморительные рожи: натягивал нижнюю губу на кончик хрящеватого носа, лизал длиннющим языком подбородок, вращал в разные стороны выпученными глазами. Зрители смеялись, хлопали в ладоши.
        Потом, под всеобщий хохот, прошлись, взявшись за руки, человек-шар (низенький и неправдоподобно толстый) с человеком-оглоблей (этот был еще худее Костея и на две головы выше).
        Дальше гурьбой выкатились карлики, горбуны, бородатая баба, семипалый мальчуган, девка с длинным, свернутым набок носом - множество самых разных уродов и уродцев, и всяк начал кривляться на свой лад.
        Святослав горделиво покосился на посла: вон как у нас - богато.
        Хороший выродок, на кого смешно поглядеть, стоил очень дорого. Таких выискивали по дальним краям особые торговцы, привозили к щедрым государям, требовали высокую плату. Чем больше потешных калек, тем пышнее двор. В Вышгороде на Убогом подворье проживало до тридцати уродов обоего пола.
        Более всего зрителей распотешила одна горбунья. Ростом она была всего с полтора аршина, а горбов имела два: один сзади, другой спереди. Однако шустрая, ловкая. То мячом по полу прокатится, то товарку под зад лягнет, то вдруг затеет карлику волосья трепать. Он орет, слезы из глаз, а горбунья ему еще и по носу кулаком - красная юшка брызгами в стороны.
        За прыть ушлой бабе кидали со столов куски медовых ковриг, маковых пирогов, заморского сахара. Она подпрыгивала, по-собачьи ухватывала объедки зубами на лету, пихала за пазуху - будто в горб прятала.
        - Отвратительная тварь, - смеясь, сказал Агафодор. - Ну и морда! Такую безобразную можно бы и без горба показывать. Так что государь? Время к ночи…
        Мельком поглядев на Кута, князь наклонил голову.
        Дворецкий вдруг рявкнул зычным голосом - качнулись свечные огни:
        - Государь великий князь Ярослав Владимирович!
        Загрохотали скамьи. Все поднялись.
        Прикусив губу, чтобы не расползлась в улыбке, Святослав исподтишка наблюдал за Агафодором. Тот приосанился, расправил рясу, быстро потер посольскую цепь, чтобы ярче сияла. Лицу придал выражение величия и почтительности - непростое сочетание.
        Чеканно ступая, в горницу вошел гигант, неся перед собой обнаженный меч. Это был отрок-меченоша. Неспешно обогнул длинный стол, поклонился пустому креслу, уложил меч поперек подлокотников. Еще раз нагнулся в торжественном поклоне. Повернулся и так же медленно вышел.
        Все снова сели и как ни в чем не бывало продолжили трапезу. Шуты и шутихи, притихшие во время церемонии вноса меча, снова принялись дурачиться.
        Стоять остался один Агафодор.
        - А… а где архонт?
        С серьезным видом Святослав развел руками.
        - Видишь - меч прислал заместо себя. Это великая тебе честь как кесареву посланнику. Где меч великого князя - это все равно как если бы он сам пожаловал.
        И тут все же не удержался, больно много было выпито вина - прыснул. Очень уж смешно захлопал грек глазами.
        А Святослав вошел в кураж, ему хотелось еще поиграться с византийцем. Велел ведь отец сбить с посла спесь.
        - Устал я, отче, на твоем языке говорить, - вдруг перешел князь на русский. - Ты же по-нашему понимаешь, не таись. Знаем, что ты долго служил в Болгарии у тамошнего архиепископа.
        Агафодор, еще не оправившийся от предыдущего потрясения, опять замигал.
        - А коли так, ответь мне на екклезиастический вопрос… - Святослав принял глубокомысленный вид. - Объясни, как это по-церковному, по-патриаршьи выходит, что у Болгарии, которая лишь одна из византийских провинций, есть право выбирать себе предстоятеля, а нам, Руси, которая никому не подвластна, вы того дозволить не желаете? Мы однако ж не болгары. Нас вы не завоевали и не завоюете.
        Не готовый к такому разговору, грек почернел. А подвыпившего князя несло дальше.
        - Думал я про притчу, которую ты мне давеча рассказал. О плодности и неплодии. И знаешь, что я тебе скажу? Такие сказки сочиняют лишь те, кто немощен и слаб. Чем еще вам, ромеям, остается тешиться кроме духовного оплодотворения, раз на обыкновенное, вот этакое, - Святослав сделал непристойный жест, - вы боле негодны по дряхлости. Ты, преосвященный, посмеивался над тщаниями престарелой Зои произвести потомство. Но не такова ли и вся ваша держава? Истинная сила, отче, в живородительности. У вас ее нет, а у нас есть. Мы кого хотим - берем, не спрашиваем. Поворачиваем, как нам охота, и оплодотворяем. Потому что ныне наше время, наша молодость, наша власть.
        Князю нравилось, как он говорит - дерзко, веско, мощно. Нравилось, как ежится от этих слов посол. Святослав был в той поре опьянения, когда человек делается удалым и беззаботным, море по колено.
        - Гляди сам. Разве есть сыновья у нынешнего базилевса? Одни только дочери. А у моего отца нас шестеро. У брата Владимира уже есть наследник, у брата Изяслава - двое. Я полгода как женился, будет сын и у меня. В этом суть. - Он снова сделал похабное движение рукой - приятно было соромничать при духовной особе. - Прочее же - дым и химеры. Кто может мир, как бабу, под себя подмять и семенем своим удобрить, тот и царь. А кто слаб, тот - пффф. - Князь издал губами неприятный звук.
        Ждал, что грек выйдет из себя, раскипятится, замашет руками, возвысит свой тонкий голос - потеряет лицо перед боярами и дружиной. Епископ хоть зло посверкивал глазами и длинная белая борода скосилась на сторону, однако выдержки не терял. Ответил увещевательно, добродушно:
        - Так-то оно так, принц Никола. Сила молодости хороша, кто спорит. Однако недальновиден зодчий, кто возводит здание на одном лишь этом непрочном фундаменте. Молодость скоро проходит - что у человека, что у державы. И кто не сумел от силы чресел возрасти к силе воли и духа, тот вскоре усохнет. Тому же, кто полагается не на животный пыл, а на мудрость и дух, суждено долгое процветание.
        «Знать, мало я тебя разозлил, - подумал князь. - Надо подбавить».
        - Тебе про дух виднее, преосвященный, - ухмыльнулся он. - Ибо силы чресляной у тебя, скопца, быть не может. Борода-то накладная скособочилась, поправить бы.
        Глаза Агафодора гневно сузились, обожгли собеседника.
        - Вот он, огонь греческий, - засмеялся Святослав. - Сейчас пламенем заполыхаю.
        Но епископ вдруг присоединился к смеху - звонко, заливисто.
        - Любуюсь я тобой, пресветлый княже, - сказал он, и огоньки загорелись ярче. - Молод ты, пригож, силен. А только сомнительно мне, так ли уж велика твоя мужская сила? Верно ль, что ты можешь кого угодно, любую женщину, подмять да оплодотворить?
        - Могу, могу, не сомневайся, - ответил Святослав, не понимая, к чему клонит грек.
        - Так-таки любую? Прости, не поверю.
        Князю стало весело:
        - Об заклад желаешь биться?
        - Что ж, хоть азартное состязательство и грех, но не столь уж тяжкий… - Посол поднял руку. На пальце сверкал перстень с большим лалом. - Можно и об заклад. По-дружески, как условились. Если ты бабу, на какую укажу, взять сумеешь, не оплошаешь - кольцо твое будет. А устрашишься, откажешься - тогда исполнишь любую мою просьбу, о чем бы я ни попросил. Поклянешься в том Именем Божиим и своей княжеской честью.
        - Как это - «любую просьбу»? - удивился князь. - Мало ль, о чем ты попросишь?
        - Чего тебе страшиться, такому лихому жеребцу? Неужто испугался? А как хвастал!
        Агафодор был доволен - думал, что поймал. Не тут-то было.
        - Давай свою бабу. - Святослав оскалился. - Любую. Хоть ведьму лесную, хоть русалу болотную. Был бы женский снаряд. Когда рядиться будем?
        - Да прямо сейчас. Вон она, моя лошадка, на какую перстень ставлю. - Агафодор показал на жуткую горбунью - та стояла на четвереньках, грызла баранью кость, изображала собаку. - Одолеешь сию гидру?
        Поглядел князь на уродку, только плечом дернул. Кольцо с лалом - пустяк, на что оно? А вот показать скопцу ромейскому, что такое настоящее мужество - это будет ладно. Горбунья, так горбунья. Даже интересно.
        Он поманил дворецкого.
        - Как вон ту, горбатую, звать?
        Кут подумал, ответил не сразу:
        - Кажется, Кикиморой.
        - Отведи-ка ее в шубную. Ждите там…
        Святослав повернулся к послу, налил в чашу еще вина.
        - Пойдем, преосвященный. Покажу тебе шубную камору, где у нас с зимы соболя-куницы хранятся.
        А заодно узришь, какова она - русская сила.
        И подмигнул.
        Живка
        Ночью, неслышно семеня через холодные сени в нужный чулан, Живка опять его видела. Егория Угрина.
        Как в прежние разы, отрок просочился через стену и замер. Перед собою обеими руками держал голову. Была она страшна, но в то же время прекрасна. Цвет лица беломатов, вежды скорбно сомкнуты, алый рот приоткрыт.
        Живка так напугалась, что обмочилась под своей длинной рубашкой. Но крикнуть не крикнула. Не было у нее привычки кричать, даже когда было очень страшно или очень больно. Жизнь приучила всегда быть тихой. Когда тебя не слышно и не видно, целее будешь. Иногда мечталось о шапке-невидимке. Чтобы самой быть, но чтоб никто не знал, что ты есть.
        Чего она так мертвого угрина боялась, она и сама не знала. Никогда он ей злого не делал, не то что живые люди. Покажется, да через короткое время растает. Молча.
        К тому ж известно: не за ней он сюда, на Убогое подворье, является. Это сейчас оно убогое, для самых распоследних челядинцев великокняжеского обихода, потешных калек-игрецов, а в прошлые времена, при Владимире Красно Солнышко, здесь был важный терем и держали в нем с почетом, но под крепкой стражей мятежного княжича Святополка Владимировича. Давно это было, лет тридцать или, может, сорок назад, но старые старушки помнят. Рассказывают, что молодой князь ласков был, речами тих, ступал по горницам мягко, будто кот. Умел всякому человеку в душу влезть. И окрутил своих тюремщиков, вышгородских бояр, склонил посулами и умильными словами на свою сторону.
        Когда князь Владимир преставился, здешние бояре объявили Святополка великим князем, а его меньших братьев, Бориса и Глеба, злодейским образом умертвили. Егорий этот, отрок угорской крови, при Борисе служил и до последнего издыхания за своего господина бился. За это враги его мечами-копьями пронзили, а голову с плеч срезали уже мертвому, чтобы снять с шеи златую гривну.
        Вот зачем он, угрин, сюда ходит. Ищет Святополка, желает спросить: где, мол, брат твой, а мой господин? И невдомек бедному, что окаянного Святополка здесь давно нету, сгинул в бегах, в чужих краях, невесть где, а князь Борис погребен в вышгородском храме. Разве сыщешь, кого тебе надобно, если голова с плеч снята и очи затворены?
        В этот раз Живка, хоть и в мокрой рубашке, хоть и трепетно, но все же успела шепнуть: «В Васильевскую церковь ступай. Борис ныне там!». Но Егорий Угрин растаял, и слышал ли, нет - Бог весть.
        Идти в нужник теперь было незачем. Вместо этого побежала Живка в морозные сени, где бадья с водой. Разбила локтем ледок, замыла рубаху. Не то утром заметит Радуша, над служанками старшая, будет бранить, за волосы таскать, башкой об стену бить.
        Дрожа от холода, бесшумно, вернулась в большую ложницу, где спали все бабы, девки и девчонки Убогого подворья: кто постарее на печи, другие на сундуках и лавках, а некоторые так на полу.
        Вдохнув густой от людского множества и печной топки воздух, Живка забралась на свое место - под лавкой, на которой лежала Кикимора. Мокрая рубаха липла к телу, мерещился безголовый отрок, да еще горбунья наверху всё ворочалась, скрипела, во сне постанывала. Поди-ка, усни. А еще так есть хочется…
        Живку продали княжьему тиуну позапрошлой осенью, когда девчонка подросла настолько, чтоб работать. Год был несытый, впереди сулилась тощая зима и страшная весна, которую то ли переживешь, то ли нет. Маманя, прощаясь навек, сказала: «Голодовать не будешь».
        Голодать Живка не голодала, но и досыта не ела. Во всем огромном дворцовом хозяйстве, где по теремам, дворам, житницам, погребам, кухням, медушам, баням, прачешным, кузням, конюшням, скотням трудилась и кормилась тыща народу, ее место было из последних последнее: прислуживать уродам с Убогого подворья. Своей миски с ложкой, и тех Живке не полагалось. Тут кусок кинут, там краюху подберет - тем и перебивалась. Но, конечно, всё равно сытней, чем в деревне. Еды кругом было много, если глядеть востро и страха не иметь - только тащи. Но Живке смелости не хватало. Да и мала еще была, девятый год всего.
        Только-только стала засыпать, перед закрытыми глазами начали кружить предсонные видения - Горбунья как вскрикнет. Что ж ей, злыдне, спокойно не лежится? И всё ворочается, ворочается. Сама тяжелая, грузная, будто кадушка. Ишь, разожралась. Раньше скамья под ее тушей так не провисала. Скрипит-скрипит, кряхтит-кряхтит, стонет-стонет. Десять раз за ночь разбудит. А попробуй-ка саму ее потревожь. Свесится - и кулаком. Кулак у горбуньи каменный.
        Злее Кикиморы не сыскать существа на всем свете. Нету в ней ничего человечьего. Люди - они злые, когда на то причина есть или какая выгода. Но Кикиморе ни причины, ни выгоды не нужно. Она пакости просто так творит, для удовольствия. Вот ведь создал Господь чудищу - что снаружи, что внутри.
        Недавно показалось горбунье, будто Шика-кашераздатчик ей в миску мало хлёбова положил. Зашипела, заругалась, а ему, бедовому, хоть бы что. Не дал добавки. Кикимора губищами зашевелила, левый глаз сощурила, правый выпучила, лоб морщинами собрала. А посередь лба у ней черное пятно, круглое. Бабы шепчутся - это в нее дьявол-сатана своею черной слюной плюнул. Оттого горбунья и родилась из злыдней злыдня. Плевка этого дьяволова Живка больше всего боялась. А Шика на подворье новый был, не знал, что Кикимору страшиться надо.
        Назавтра Костей, всему Убогому подворью начальник, из своей миски дохлую мышу зачерпнул. Ну и взъярился. Повалил Шику, да сапогами по ребрам, да плеткой, да кочергой. А Кикимора смеется, черное пятно на лбу так и прыгает. Она, ведьма, наворожила, не иначе.
        Или вот еще рассказывали бабы, Живка подслушала. До Костея, печенега колченогого, которого наши когда в плен брали, то жилы подколенные урезали, был на подворье другой старшой - Зосем, знатный шутейник. Не любил он Кикимору, ругательски ругал, даже бил. И что же? Угорел в своей каморе. Отдушку в печи сажей забило, и угорел до смерти. Вон оно как, с Кикиморой враждовать. Уж Костей до чего грозен, а горбунью не трогает.
        Мимо нее Живка всегда вьюном проскакивала. Чуть замешкаешь - ударит или ущипнет. Просто так, ни за что. Вчера вот бежала Живка в сени, пол мести, да в узком проходе, пробегая мимо Кикиморы, задела ее боком. Не виновата была нисколько - горбунья сама брюхо такое наела, будто третий горб себе отрастила. И главное, зацепила-то совсем чуть-чуть. А Кикимора как заорет, словно режут ее. И кулаком по носу. Дальше Живка бежала, ловя ладонью кровяные капли. Не дай бог рубаху или напольные доски испачкать!
        Горбунья с тяжким вздохом снова повернулась, свесилась безвольно упавшая рука. Короткие сильные пальцы то сжимались, то разжимались, будто ведьма и во сне желала схватить кого-то и терзать, мучить.
        А еще на пол с глухим стуком упало мягкое, круглое, откатилось. Живка не столько разглядела, сколько унюхала чутким на съестное носом запах сладкого. Высунулась из-под лавки - так и есть! Это были слипшиеся в ком сласти: кус сотового меда, пол-пряника, орехи, осколки сахара и несколько фиников - заморских ягод. Живка раз подобрала финиковую косточку, долго сосала. Вкусно!
        Вот давеча подумалось, что в Кикиморе совсем ничего человечьего нет. Ан есть. Она, как и Живка, больше всего на свете сладкое любит. Вечно что-нибудь грызет, сосет, лижет. Ей, шутихе, хорошо. На каждом пиру накидают со столов, всегда есть чем полакомиться. А Живке редко когда везло тайком меду лизнуть, или с полу сахарного крошева обслюнявленным пальцем подобрать. А тут - финики, пол-пряника, орехи!
        Съесть - и будь что будет.
        Какое-то время лежала, не решалась. Протянет руку - уберет. После сказала себе: не догадает Кикимора. На кого другого подумает. Не на тихую сироту, которая тише воды, ниже травы.
        А она и не крала. Само упало. Будто дар Божий, с неба.
        Цапнула липкий ком, поднесла ко рту, лизнула. И так стало сахарно, что теперь никакой силой добычу было не отобрать.
        Жевать под скамьей, однако, было нельзя. Горбунья спит беспокойно. Может чавк услыхать. Тогда беда.
        И жалко портить праздник, какого во всю жизнь еще не случалось. Не давиться, а посластиться от души. С чувством, медленно.
        В затайку надо забраться, вот что. Там никто не помеха.
        Было у Живки одно заветное место, про которое никто знать не знал. Затайку эту нашла она случайно. Мела пол в нижнем жилье, где раньше, в княжьи времена, были кухонные службы, а ныне запустение, и увидела, что на дверце одного чуланчика проржавел замок. Заглянула. Думала, может, сухари старые найдет или еще что. Ничего в малой, пылью пропахшей клетушке не было. Но доски снизу рассохлись. Потянула - раздвинулись. А там подпол. Темно, тихо. И видно, что много-много лет, может с самого изначала, никто туда не заглядывал.
        С тех пор всякий раз, когда выдавалось хоть сколько времени, Живка залезала в свое убежище. Единственный закут на всей земле, где никто не обидит, не тронет, не погонит работать. Сидишь на голой земле. Мечтаешь или подглядываешь в щель между бревнами, что на дворе делается. Всех видишь, а тебя никто. Чем не шапка-невидимка? Пошуршивают мыши. Сверху, от жарких печей, тепло идет. Хорошо.
        Вот где надо пир устроить.
        Бесшумно, подбрав выше колен мокрую рубаху, чтоб не шелестела, она выбралась из ложницы. Прошлепала темным переходом к лестнице, сбежала вниз и скоро уж была в затайке.
        Расположилась у самой стены, где через щель хоть и задувало холодом, зато проникало немножко света. Во дворе светила луна, а еще недалеко горел костер. Там грелись ночные стражники. Орали что-то, реготали. Чего им тишиться? Отсюда до княжьих хором далёко, не услышат. Сквозь густые мужские голоса провизгивались и тонкие, бабьи. Это девки-срамухи. Их в Вышгороде много, от дружинников и слуг кормятся.
        Живка разлепила сласти, разложила с толком: сначала лесные орехи, потом грецкий, потом мед, потом сахар, потом пряник, а два финика - на самый конец. Не торопилась, предвкушала. Понюхала пальцы. Уже от этого сделалось празднично.
        Наконец приступила. Лизнет или меленько откусит - и пождет, пока сладость до души дойдет. Сама в это время мечтала, тоже о сладостном.
        Вот бы срамухой стать. Хорошее житье! Работу работать не надо. Знай подол задирай, да похохатывай. А за это тебе и меду принесут, и плодов разных, и сахару - сколько захочешь.
        Но это еще дожить нужно. Раньше, чем лет в двенадцать, красоту не наростишь. Нужно чтобы и спереди всё круглое, и сзади, и щеки яблоками. Откуда оно возьмется, круглое, на таких-то харчах?
        Надо сначала на кухню прибиться, хоть поломоей. Там всегда сыта будешь. Еще бы лучше в княжьем тереме служить. Кто в трапезной после пиров убирает - мешками объедки выносят. Есть такие люди, кто со стола медовую ковригу уронят, и ту подобрать ленятся.
        А как в возраст и в тело войдешь, как перестанут тумаки давать и начнут пощипывать да оглаживать - тут можно и на вольное житье податься. Срамухи при великоняжеском дворе всегда нужны.
        Что такое вольное житье, представляла Живка неотчетливо, но от этих слов делалось радостно. Никто тебе не указ, сама себе хозяйка. Хочешь - спи, хочешь - весь день косу плети. А то еще можно взять и в стольный град Киев пойти, на чудеса поглядеть. До него всего шестнадцать верст ходу, а из Убогого подворья никто кроме Костея-печенега того Киева отродясь не видывал.
        Когда закончились орехи и настало время мёда, наверху вдруг заскрипело, закачались трухлявые доски. Кто-то вошел в чуланчик, кто-то тяжело переступал почти что над самой Живкой. Она застыла от страха. Но ужасное еще только начиналось.
        Доски хрустнули, поднялись. В дыру свесились толстые короткие ноги.
        Наземь полуспрыгнула-полусвалилась шарообразная туша. Вскрикнул знакомый сиплый голос.
        Кикимора!
        Откуда прознала?!
        До полусмерти забьет!
        Но тут Живка поняла, что горбунья ее не видит. С кряхтением и стонами Кикимора доковыляла в дальний угол подполья, плюхнулась там, раскорячилась.
        Ни жива, ни мертва девочка прижалась к бревнам.
        Она поняла: сейчас, здесь, в глухой ночи, в темном подвале, злая ведьма будет творить свое черное ведьмачье колдовство.
        Так и вышло.
        Кикимора утробно взвыла, рывком задрала юбку до пояса. В темноте забелело голое тело.
        Не стерпев такого ужаса, Живка ойкнула, закрыла глаза руками.
        - Кто тут? - страшно прохрипела колдунья и повернулась, встала на четвереньки. - Ты…? Ты? Сведала? Слазутничала?
        И поползла, быстро перебирая руками и ногами - широкая, бугристая, будто тварь-черепаха, которую Живка раз видела в княжьем зверинце.
        Девочка и не попыталась отбежать. Обессиленно села на землю и лишь икала.
        Своими цепкими пальцами горбунья схватила тонкую шейку, крепко сжала и уже не отпустила.
        Меркнущим взором Живка увидела, как из-за плеча ведьмы выплывает Егорий Угрин. Отсеченную главу он возложил себе на плечи, и от нее исходило блаженное сияние.
        «Это ничего, - прошептал прекрасный отрок одними губами. - Это так надо. Будем теперь вдвоем по терему ходить. Вместе оно лучше».
        Кикимора
        Она яростно рыла неподатливую, плотно слежавшуюся, а снизу еще и промерзшую землю скребком. Утроба торопила, подталкивала: спеши!
        - Погодь, погодь, - отвечала утробе горбунья.
        С людьми она разговаривала мало и редко, отрывисто. Только по необходимости или чтоб пригрозить. А с собой - почти беспрестанно. Со стороны казалось - губы жует или бубукает, а это она сама с собою разговор вела. Все равно на свете больше не с кем.
        Кикимора не знала, почему нужно сначала девчонку закопать. То есть что надо ее зарыть, и поглубже, не то засмердит - это-то ясно. И яму рыть она придумала заранее, потому и скребок взяла. Но можно бы ведь и после, когда закончится? Что за разница? Однако надо было сейчас. Допрежь.
        Нельзя, чтобы рядом мертвая, когда начнется. Почему - неизвестно. Но только нельзя.
        Откуда Живка эта вертлявая здесь взялась, ночью? Кикимора сама обнаружила укромное, дальнее место недавно, по случаю.
        Все-таки не совсем по случаю.
        Когда червь, что глодал ее изнутри, сосал соки и разбухал, принялся шевелиться да толкаться, горбунья поняла: скоро. Надо щель искать. Чтобы опростаться - и никто ни сном ни духом, а концы в землю.
        Дура она, конечно. Ведать не ведала, о чем всякая баба и даже девка знает. Потому что никогда не числила себя ни девкой, ни бабой. Будто одна она такая под небом: не мужчина, не женщина, а некто. Шутки срамные на игрищах шутила, а в чем их смысл, не понимала. И не интересовалась никогда, как там у мужиков с бабами и что.
        В прошлом мае, девять месяцев тому, молодой князь Святослав Ярославич спьяну велел стать гузном кверху и не шевелиться. Она думала - наказание или глум какой. Зубы сжала, потерпела. Не очень-то и больно было. Даже не раззлобилась. Как станешь злобиться? Ведь не кто-нибудь, великого государя сын.
        Потом позабыла. Стало чрево расти - нескоро затревожилась. Думала, от сытой жизни на жир повело.
        А когда сообразила, что с ней, травить плод было уже поздно. Хитростью, уловками всякими понемногу узнала, как они, женские труды, производятся. Но правды никому не сказала, ни одной душе. Все вокруг враги, все ненавидят. Почуют, что ослабела - тут тебе и конец.
        Надо быть сильной. Кто сильнее тебя - от тех подалее держаться. Прочих стращать, чтоб боялись. Этим только и жива будешь.
        Остальные смерти боятся, но верят, что будет у них и другая жизнь, настоящая, у Христа за пазухой. Кикиморе на то надежды нет, потому что некрещеная. Отец-мать пожалели ради калеки на попа тратиться. Если бы не бабушка, придушили бы новорожденной. На кой лишний рот кормить?
        Но и бабка пожалела не от доброты (слышала Кикимора, что будто бы есть какая-то такая доброта, а только брехня это). В молодости бабка жила в городе Киеве да в Вышгороде, портомоей при великокняжьем дворе. Многое повидала, ума набрала. Знала, что за горбунью можно хорошую плату получить. Потому уродку и выкормили. Потом продали за две гривны серебром, купили пахотную лошадь и тельную корову.
        Одно доброе слово Кикимора в своей жизни все-таки услышала. Бабушка на прощанье сказала: «Отцу-матери пособила, теперь одного тебе, Молчуха, пожелаю. Помри скорей».
        «Молчухой» ее в семье звали. Она маленькой никогда не пищала, не плакала.
        - Не помру. Шиш вам всем, - ответила Кикимора на бабкино пожелание.
        Десять лет ей было, а ненавидеть она уже хорошо умела. Не кого-то, а сразу всех. И всё. Весь белый свет.
        Он, белый свет, был ей враг, с самого рождения. Лютый. Никогда не давал поблажки. Хотел Молчуху-Кикимору раздавить, извести.
        Вот, кажется, что за радость такая жизнь? Зачем за нее цепляться? А не для радости это. Ради того самого шиша. Шиш тебе, белый свет. Хочешь меня согнуть? Я и так согнутая. Хочешь уничтожить? Не выйдет. Всех переживу. Через камень прорасту, как трава-сорняк. А кто будет мешать - берегись.
        Что-что, а не давать себя в обиду она хорошо умела.
        Кто Кикимору сильно обижал, того среди живых уже не было. Старый шутейник Зосем, мучитель и гонитель, задохся в угаре. Всего и надо было, что тряпицей дымоход заткнуть, а назавтра, засветло, пока все спят, обратно вынуть. Никто не догадался, на скопившуюся сажу подумали.
        И еще дважды после того Кикимора обидчиков на тот свет спроваживала. Не ради жизни облегчения, как с Зосемом, а чтоб сердце потешить.
        Как-то на дворе караульный ударил древком копья по горбу. Просто так, со скуки. Удар был сильный. Она упала, и все хохотали. На спине потом длинный багровый синяк был.
        Ладно.
        Полгода она за тем караульным приглядывала. И дождалась-таки. Шел он пьяный, еле ноги волочил. Поскользнулся, бух в лужу. Локтями опирается, башкой мотает, а встать не может.
        Кикимора огляделась - нет никого. Подбежала, навалилась сверху и мордой, мордой в жидкую грязь. Так, захлебнувшегося, и оставила. Все решили - упал человек с хмельной дури, бывает.
        И еще было. Появилась на кухне девка новая, из Берестовского дворца прислали, потому что умела какие-то особенные маково-медовые коржи печь, которые великий князь любит. И все ту девку полюбили, нахвалиться не могли. И красива, и со всеми мила, и труженица, и песенница.
        Ничем она Кикимору не обижала. Разве что самим своим существованием. Смотрела на нее горбунья и ощущала в груди болезненное клокотание. Потому что у той - всё, а у тебя - ничего. И стерпеть такое мочи не было.
        Месяца два так промучилась. Потом сделала себе облегчение. На Рождество, в темноте, когда та девка ведро в колодец спускала, ударила ее камнем по затылку и столкнула вниз. Все подумали - утопилась, от сердечной сухотки руки на себя наложила. Про молодых и красивых всегда так думают.
        Девчонку-пролазу, Живку эту, Кикимора придушила без колебаний. Не хватало еще, чтоб на весь двор разнесла, как горбатая в подполе рожала. Куда после этого дитё денешь? А так - скинуть, придавить, да в ту же яму. Заодно…
        Как ни спешила горбунья, но ребенок торопился пуще. Будто знал, что выйдет на свет ненадолго, и хотел поскорее попасть туда, где обитают невинно убиенные младенческие души.
        Кикимора охнула, сотрясаясь от судорог. Сунула в рот горсть земли, чтоб не заорать. Подавилась, но управилась-таки без крика. Быстро.
        Лишь в самый последний миг, когда казалось, что сейчас вся напополам треснет, и вдруг наступило облегчение, - сомлела, перестала видеть и слышать.
        Пришла в себя нескоро. Сквозь щели просачивалось нераннее зимнее солнце. Но Кикимора очнулась не от света, а от звука. Кто-то тоненько пищал, совсем близко.
        Она приподнялась и увидела в луче, пронизывающем подвальную тьму, младенческое личико. Личико было золотым.
        Кикимора недоверчиво дотронулась до головенки пальцем - и палец тоже зазолотился, а ребенок зевнул и умолк.
        Испуганно отдернув руку, горбунья долго смотрела на новорожденного. Прикончить его, слабого, было просто, но она об этом не думала. Просто смотрела, и всё.
        Вспомнила, что бабы говорили о пуповине. Нашла ее, перегрызла. Увидела, что тельце перепачкано кровью - стала его вылизывать, как это делала с щенками сука. Трогать языком крошечное, теплое было приятно.
        Младенец открыл ротик, запищал - но не жалобно, а сердито.
        И громко.
        Не услышат ли? Кикимора тревожно посмотрела на потолок.
        - Молчи, молчи!
        Он закричал громче.
        Прибить? Самое время.
        Но вместо этого - получилось само, безмысленно - достала грудь и заткнула ротик соском. Зачмокал. Кикимора же замерла от несказанной сладости. Даже когда, бывало, засовывала за щеки разом два куска сахара, и то не было так сладко.
        Поев, ребенок тихо засопел.
        Пряник мой сладкий, думала Кикимора, глядя на круглый лобик. Сидеть бы так вечно. И больше ничегошеньки не надо.
        Но во дворе, близко, заржал конь, и она встрепенулась. Поздно уже! Все давно поднялись! Искать горбунью не станут, кому она сдалась, но выходить-то все одно придется. И что тогда?
        - Что делать? Что делать? - по привычке забубнила Кикимора под нос, беспокойно завертелась.
        Как быть с Золотиком? И еще ведь Живка…
        А вот как.
        Девчонку раздела догола. Та была холодная, тощая. Лягуха, и только. Из рубашонки соорудила люльку. Подвесила к потолку, устроила дитятю. Чтоб подвальные крысы не покусали сладенького.
        Труп - легкий, будто хворостинка - сунула в недорытую яму, присыпала землей. Поверху еще нагребла кучу трухи, всякого мусора. Сойдет и так. Кто сюда полезет?
        Теперь вернуться в терем. Дотерпеть дотемна, виду не показывать. К ночи вернуться сюда. А выйдет улучить малый час, так и днем завернуть ненадолго. Полюбоваться на чудо, молоком покормить.
        Ночью же, когда все уснут, забрать Золотика и унести прочь, в город.
        В надежном местечке, на заднем дворе, у Кикиморы был тайник. В тайнике - короб. В коробе - нажитое. Было там серебришко, было и золото. Иногда на пиру кто монету кинет. Бывало, у пьяного с шеи гривну снимала. Один раз в большом тереме нашла золотую пряжку, не иначе с боярского, а то и с княжьего корзна.
        Зачем копила, сама не знала. На Убогом подворье серебро-золото ни к чему. Убежать некуда. Куда пойдешь, куда денешься? И найдут ведь, с горбом не спрячешься. А все-таки копила. Будто знала, что понадобится.
        Пристроить Золотика неподалеку, у какой-нито бабы. Жадной до денег, незлой, понимающей свою выгоду. Чтобы языком не чесала, а за дитятей досматривала честно. Кормить же самой. Пиры-игрища все по вечеру, днем с подворья всегда отлучиться можно - и два раза, и три.
        Далеко Кикимора не загадывала. Думала лишь, как будет прибегать к сыночку, грудь давать. Смотреть, как кушает. И тем жить. Не так жить, как раньше, а совсем по-другому.
        Дотемна бы только дождаться. Не проснулся бы Золотик, не запищал бы. Вдруг кто будет наверху мимо пустого чулана идти?
        Не запищит, поняла она, еще полюбовавшись на младенца. Спит, будто ангел.
        Лезть из дыры в полу и потом укладывать на место доски было больно. Раза два качнуло из стороны в сторону, и почернело в глазах. Но боль со слабостью нужно было одолеть, и Кикимора стиснула зубы, дурноту прогнала. Поддаваться было никак нельзя.
        Выглянула из чуланчика - пусто. Прикрыла дверь. Грузно переваливаясь, затопала к лестнице, что вела из подклета вверх. Поднялась по ступенькам - и обмерла. Из-за угла мягкой котовьей походкой выплыл Кут, самый наиглавный над всей вышгородской челядью начальник, до которого как до Господа Бога, обретающегося в заоблачье. Целый день, с утра до вечера, расхаживал грек по дворам, теремам и службам огромного дворцового хозяйства. Всюду поспевал, за всем доглядывал, всё примечал. Кикимору, которая для него, большого человека, навроде блохи, только единожды внимания удостоил - в тот памятный вечер, когда велел с пира в шубную идти, и там пресветлый князь Святослав Ярославич учинил над калекой что его милости пожелалось. После того Кут горбунью, встретив, даже не замечал - глядел сквозь.
        А тут на беду чем-то она, сжавшаяся, его заинтересовала. Дворецкий, распахнув длинную, крытую лиловым сукном шубу, остановился. Взгляд пронизывающий.
        Кикимора, низко поклонившись, хотела проскользнуть мимо, но тихий, бабий голос молвил, чуть шепелявя:
        - Стой-ка. Повернись. Брюхо-то сдулось. Родила уже?
        Она оперлась рукой о стену - так ударила в голову кровь. Откуда прознал, колдун грецкий?!
        Кут наклонился, взял двумя вялыми пальцами за подбородок, поднял лицо кверху.
        - Родила… Эх, хотел я с тобой потолковать, всё времени не было. Что трясешься, глупая? - Густые черные брови тревожно сдвинулись. - Э, да ты не удавила ль дитя? Где оно? Гляди, если с княжьим ублюдком учинила плохое, страшной смертью умрешь.
        Глаза, всегда тусклые, будто пленкой покрытые, сверкнули до того жутко - Кикимора затряслась.
        - Нет, нет! - пролепетала она.
        Он еще посверлил взором. Поверил. Складки на жирных щеках разгладились.
        - Кого родила? Парня? Девку?
        - Мальчика…
        - Веди. Показывай.
        На подгибающихся ногах, всхлипывая от ужаса - а раньше никогда, ни разу в жизни слезинки не уронила, - горбунья повела грозного грека в чулан. Раздвинула доски, спустилась.
        И тут стукнуло. Не уложить ли Кута к Живке под бок? Ради Золотика не то что дворецкого - и великого князя-государя убила бы, не задумалась.
        Но мысль была глупая. Дворецкий не девчонка-прислужка. Будут искать, пока не найдут. И где столько силы взять, когда ноги еле держат? К тому же Кут в подпол и не полез, через дыру заглядывал.
        - Поднеси. Разверни.
        Она протянула Золотика кверху на ладонях, умоляюще поскуливая.
        Грек присел на корточки. Вынул свечу, щелкнул кресалом, зажег. Долго рассматривал младенца, почмокивая губами. Никогда в жизни Кикимора так не боялась, как сейчас.
        - Здоровый, - задумчиво сказал Кут. - Ишь, в погребе, на голой земле ощенилась, а здоровый. Никому не сказывала?
        Она помотала головой.
        - Что ж… Дай-ка.
        Вдруг вынул из ее рук ребенка, сунул под широкую шубу.
        Горбунья тонко вскрикнула.
        - Не шуми, дура. О тебе и твоем ребенке забочусь. Княжий сын - не сучий приплод. Потом решу, как с вами быть. Будете пока у меня в дальней каморе жить. Поди к старшему вашему, Костею. Скажи, я велел тебе при мне состоять. Пожитки с собой возьмешь. И приходи в большой терем, с заднего крыльца. Спросишь, где Кутова клеть - всякий укажет. Только гляди, как тебя, Кикимора: никому ни слова.
        Она радостно кивнула, не веря великой удаче. Ей только сейчас в ум вошло: а ведь верно - Золотик княжьей крови! Потому, наверно, и личиком светится.
        Сама себя не помня (и куда только слабость пропала), сбегала к тайнику, забрала короб. Потом, уже спокойная, с улыбкой, отправилась к Костею.
        Печенег сидел в своей комнатенке с гостем, тоже нерусским человеком - должно, из берендеев. Пили кислое молоко, жевали сушеную конину.
        - Хэ, - удивился гость. - Баба горбатая, а на лицо хороша. Жалко, что горбатая.
        Удивился и Костей. Спросил недовольно:
        - Что с тобой, Кикимора? Ишь, морду гладкую наела. И с глазами что-то. Этак нельзя. Смеяться не станут. Вечером играть пойдем - сажей что ли намажься.
        На стене у него висело медное зеркало. Костей, когда к игрищу готовился, себе перед ним рожу потешно малевал. Кикимора, привстав на цыпочки, заглянула.
        Правда. Изменилось что-то в лице. Будто она - и не она. Даже черная отметина на лбу словно для украшения нарисована.
        - Сам сажей мажься, костлявое рыло, - сказала она. - Ухожу от вас. Главный дворецкий меня к себе берет.
        - Ку-ут? - ахнул печенег. - На что ты ему?
        - А это ты у него спроси, - огрызнулась горбунья. - Прощевай. Чтоб ты сдох со своими уродами.
        Но не по-всегдашнему сказала, без злости, а больше по привычке. Вроде бы так много ее, злости, было в душе, на всю жизнь хватит и еще потом останется, а куда-то вся подевалась, закончилась.
        Остаток дня Кикимора прожила не на земле, а на небесных облаках, куда даже птахи божьи не залетают, а обитают лишь ангелы, и один, прекраснейший из всех, был с нею рядом, не брезговал уродиной, ласкал сладкими устами ее убогое тело, питался проклятым соком, дарил счастье. Она всегда была уверена: счастье - это вроде доброты, пустое слово, измысленное для обмана. А выходило, что счастье есть. Счастье - это когда хорошо и больше ничего не нужно. Белый свет, про который Кикимора думала, что на самом деле он черный, тоже, оказывается, существует. И бывает такой ослепительно белый, что аж золотой.
        У Кута горбунья разместилась очень великолепно, в башенной светелке - малой, но теплой и покойной, с окошком на теремную крышу, на город, на речной простор.
        К вечеру стали болеть губы. Кикимора не сразу догадалась, отчего это. А потому что все время рот до ушей. Раньше ведь никогда не улыбалась, только скалилась.
        Жалко только, нельзя было кормить дитятко всё время, беспрестанно. Раз, в середине дня, пососал и опять уснул. Но ничего, она сидела, глядела на золотое личико, любовалась на малое круглое пятнышко посередке лба. Оно было не черное, как у матки, а светло-розовое, будто капелька прозрачного клеверного меда.
        У отца, которого Кикимора не любила вспоминать, и у бабки тоже был лбяной знак. Это потому что их род, вся деревня, - от древнего лесного бога, у которого из главы произрастал сучок. В незапамятные времена, в далеком краю, где большие озера и дерева до небес, жила-была обычная земная девушка, которая поженилась с лесным богом. И потому в каждом поколении тот сучок беспременно у кого-то одного сквозь лоб прорастает.
        Маленькой Кикимора, тогда Молчуха, эту сказку столько раз слышала, что запомнила наизусть. Качая своего Золотика, тихонько нашептывала:
        - Как не в поле, да не на юру, а в зеленом да во бору, во лесной избушке, у бабушки-старушки, жила дева пригожая, на отца-матерь непохожая, собою вся белая, на всяку работу умелая. А в небе чистом по-над облаками, над зелеными да над лесами, от земли высоко, от людей далёко, глазом не свидать, ухом не услыхать, растут други леса, небесные, собою пречудесные. Дерева там все гладкие, на них плоды сладкие, птицы-звери ласкаются, богу Лесеню прислужаются, все промеж собою вместе, поют затейные песни. Лесень-бог слушает, радуется, с небес на землю заглядывается. Один глаз у него светлый, как солнышко, днем зреть, а другой темный, как тучка, чтоб ночью глядеть…
        Других сказок Кикимора не знала. Когда досказала до конца, начала сызнова. И в третий раз, и в четвертый. Думала: еще десять тыщ раз расскажу, пока Золотик вырастет.
        Никогда она о будущем не мечтала. Разве что о том, как отомстит ворогу или обидчику, но это было совсем другое.
        Оказалось, что мечтать - тоже счастье.
        Золотик - княжий сын. Ничего, что заблудный. У великого государя Ярослава Владимировича таких небрачных до дюжины, и все в больших людях ходят: кто тиуном, кто боярином, кто честным мужем. На серебре едят, в красное сукно одеваются. Так и Золотику будет.
        Мамки-уродины ему, конечно, не надо. Но доилицей-то оставят. Вон молока сколько. А после прилепиться бы нянькой. Или хоть кем. Быть бы неподалеку, любоваться, доглядывать, чтоб не захворал. Больше ничего и не нужно. Пускай даже не знает, что страшилина горбатая ему родная мать…
        Один раз понадобилось Кикиморе по нужному делу. Хотела выйти из светелки - а за порогом стражник. Да не русский, а какой-то косматый, с узкими глазами. И на службе, видно, недавно, ни слова не понимает, не говорит. Рукой только замахал: нельзя-де выходить. Она ему показала: мне-де на двор. Оказалось, для того у стражника есть поганый ушат. Дал и назад, в комнату подтолкнул. Прежде Кикимора окрысилась бы, затаила зло, а сейчас, самой удивительно, нисколько не обиделась. Подумала: ну и ладно, так еще лучше, от Золотика не отдаляться.
        Потом тот же нерусский еды принес, вкусной: мясо, хлеб из сеяной муки, орехи, сладкий мед. Видно, был на хмельное охоч - когда ставил кувшин, облизнулся.
        Никогда Кикимора никому ничего просто так не давала, а тут вдруг захотелось.
        - На, - сказала, - дурень, пей. Мне и без меду пьяно.
        Радетель Кут обещал до вечера объяснить, как они с Золотиком будут дальше проживать, однако не пришел. А и ничего. Кикимора еще раз дитё покормила, мягкой тряпицей обтерла, побаюкала, сызнова сказку про Лесеня и белу деву рассказала. Потом, прижавшись меченым лбом к теплому тельцу, уснула.
        Кут
        А Кут к себе в клеть вернуться никак не мог. После заката в тереме князя Святослава Ярославича началась кутерьма. То, чего ждали уже вторую седмицу, наконец случилось - княгиня Цецилия затеяла рожать.
        Без дворецкого, на все случаи знатца и пособника, не обошлось. Он заранее постарался, чтобы князь с этим правилом свыкся, не мог ни в каком важном деле управиться без полезного человека. Едва - еще летом - стало ясно, что княгиня понесла, Кут списался с самым лучшим херсонесским врачом, договорился о плате. Ближе к положенному сроку за собственное серебро отправил за лекарем ладью. И как только княгиня начала охать, а князь от непокоя на себе усы дергать, дворецкий подошел к Святославу с тихим, убедительным разговором. Нечего-де бабу молоденькую, нерожалую повивальной бабке доверять. Ведь первенец, по всем приметам - сын. Шутка ли? Всякие могут случиться обстоятельства. Надобен настоящий медик - искусный, греческой выучки, опытный в родовспоможении. «Где же его взять? - вскричал князь, терзаясь тревогой за первенца. - Мы чай не в Царьграде!»
        Тут-то Кут, подобно кудеснику, своего херсонесца и явил. Ибо высшее мастерство службы - предугадывать желания и нужды своего господина, когда тот еще сам о них не ведает.
        Господином многоумного скопца был не Святослав, а великий князь, но услуга, оказанная не по обязанности, а по зову сердца, вдесятеро ценнее.
        Предусмотрительный человек должен глядеть в будущее. Ярослав Владимирович очень стар. Сколько ему осталось? Год, два, самобольшее - пять. А кто возьмет под себя Русь потом?
        Сам государь прочит в наследники старшего сына Владимира. Но тот наместничает в далеком Новгороде и, сказывают, сильно хвор. Второй сын, Изяслав, глуп и вздорен. Если и воссядет на стол, долго не продержится, всех против себя вооружит. А Святослав, третий, и сокол соколом, и удачлив, и дружине мил. Вот на кого нужно ставить.
        Шестнадцать лет назад русский посланник сманил императорского слугу в Киев. Деметрос, будущий Кут, согласился не из-за жалованья. Понимал, что константинопольский двор в упадке и худшее впереди. Человеку с размахом, с чаяниями здесь ждать нечего. А про северную державу, еще недавно считавшуюся варварской, рассказывают, что она богата и могущественна.
        И ведь не просчитался. За шестнадцать лет поднялся высоко, стал самым первым из слуг. Пока - из слуг. А там видно будет…
        В полночь стоны, доносившиеся из ложницы, перешли в истошные вопли. Кут навострил уши. Нет, кричала только баба, младенческого писка было не слышно.
        Врач - он священнодействовал в опочивальне один - трижды хлопнул в ладоши. Служанка потащила к двери кувшин с теплой водой. Это херсонесец заранее обучил прислугу. Раз хлопнет - полотенца нести. Два раза - вино разбавленное. Три раза - теплую воду. А если свистнет, тогда можно входить отцу. Непочтительно, конечно, пресветлому князю, как собачонке, на свист откликаться, но грек голос имел старческий, жидкий, из-за дверей и не услышишь. Святослав сказал, что побежит и на свист, да еще по-собачьи на карачки встанет, лишь бы добром кончилось.
        Чрево у княгини росло торчком, и рвало ее в последний месяц зеленой желчью - это указывало на мальчика. А всё же князь волновался.
        Морщась от пронзительного женского крика, он укусил себе кулак, сказал:
        - Только б не девка. Сына хочу! Нет, не может быть девки. Я везучий! Коли дура немецкая мне дочь родит, все скажут: «Закатилась у Святослава его звезда-удача»…
        …Чтоб отвлечь князя от тревожных дум, Кут заговорил о другом. О том, что нынче из Царьграда, от епископа Агафодора, пришло с купеческим кораблем письмо, из которого явствует, что дело слажено, можно порадовать великого государя.
        Святослав оживился.
        - Неужто грек сговорил царевну за Володьшу? Ох ты и ловок!
        Прошлым летом византийского посла спровадили без ясного ответа. Оставили в надежде, что митрополита от греков, может, еще и примут. Кут несколько раз ходил к епископу на исповедь, обещал тайно доносить обо всём, что происходит при киевском дворе. Некоторое время назад отписал в Константинополь: русские от автокефалии отказаться не желают, однако же согласны принять в митрополиты грека - при условии, что кесарь не поспесивится отдать дочь за Всеволода, четвертого Ярославова сына. Только пустят на киевскую кафедру не абы кого, а пастыря, который на Руси всем полюбился легким нравом и доброумием - самого Агафодора.
        Протопроэдр на что хитер, а наживку проглотил. Кут когда еще сказал князю: грек хочет сам в Киеве сесть и ради этого горы перевернет. Вот и перевернул.
        - Базилевс пришлет царевну с Агафодором, чтоб тот свершил венчание. И после того епископ в Киеве останется.
        - Пускай недельку-другую погостит, - засмеялся Святослав. - Как окрутит Володьшу с Марьей, отправим его восвояси.
        Дворецкий знал, как сильно угодил князю известием. Теперь князь доложит отцу, что головоломное дело, в успех которого мало кто верил, устроилось в самом лучшем виде. Всю заслугу Святослав, конечно, возьмет себе, но это пускай.
        Очень довольный, князь на время забыл о родах.
        - Ой, умора! - захохотал он. - Будет Агафодор себе пустое место чесать, как и подобает скопцу!
        Кут улыбнулся, нисколько не задетый шуткой. Никогда, ни разу в жизни он не пожалел, что в детстве лишился мужского стержня. Если б мог найти работорговца, который выкупил его ребенком, чтоб оскопить и после продать, - щедро наградил бы. Обычный мужчина подобен кобелю, готовому нестись сломя голову на сучий запах. И слаб, ибо имеет уязвимый тыл - семью. Скопец же силен своим одиночеством, ясен умом, тверд волей.
        Из ложницы вышла служанка, приносившая воду. Снова раздался отчаянный вопль, и Святослав перестал смеяться, потемнел лицом.
        - Что там? - рявкнул он на девку. - Орет, будто режут ее. Долго еще?
        Та пролепетала:
        - Не знаю, княже. Грек-лечец прочь выгнал, в тычки.
        Здесь Кут нахмурился. Чтоб тихий, вежливый херсонесец толкнул служанку? Плохой знак…
        А крики умолкли. Святослав весь обратился в слух - не раздастся ли свист врача или плач младенца.
        Дверь приоткрылась. Выглянул врач, но не произнес ни слова. Его лицо было бледным.
        Кут первым двинулся вперед. Князь - за ним. Вошли в спальню.
        Женщина лежала неподвижная, белая, с закатившимися под лоб глазами.
        - Мертва? - ахнул Святослав.
        Лекарь дрожащим голосом ответил:
        - Без чувств.
        - А дитя? Родилось?
        - Да…
        - Что ты еле бормочешь, грек? Неужто дочь? - схватился за сердце князь.
        - Нет, господин…
        - Слава Иисусу! Где мой сын?
        Старик не сразу указал на стол, где лежало окровавленное тряпье:
        - Там…
        Кут подошел, развернул ткань, отшатнулся. За спиной у дворецкого сдавленно вскрикнул Святослав.
        - Что это за пакость?! Ты что мне показываешь, пес?!
        Огромная голова на тонкой шейке лепилась к крошечному лиловому туловищу - без ручек, без ножек.
        Дворецкий накрыл мертвого уродца покрывалом, взял трясущегося князя за плечи, повел к стене, усадил на лавку.
        - На всё воля Божья, княже. Господь шлет испытание, даст и избавление…
        Но Святослав не слышал.
        - Этого не может быть! - Он отчаянно тряс головой. - Со мной - не может! Стерва немецкая! Гнилая утроба! Что она со мной учинила? Как я отцу это предъявлю? Что скажет дружина? Народ? Святослав чудище произвел!
        Он закрыл руками лицо, зарыдал. Нужно было дать ему поплакать. Сейчас ничего не услышит и не поймет.
        Подав врачу знак, чтоб оставался с князем, Кут тихонько вышел в горницу. Сказал ожидавшим:
        - Не родила еще. Отдыхает. Князь велел передать, чтоб здесь никого не было. Желает один остаться. Будет перед образом поклоны класть. - Он показал на висевшую в углу икону святого Николая Мирликийского, Святославова небесного покровителя. - Ступайте, ступайте!
        Выпроводив всех, полушагом-полубегом ненадолго отлучился. Вернулся с плетеной баклажкой.
        В ложнице было всё то же: князь глухо рыдал, врач стоял рядом, ломал запачканные в крови руки.
        - Я сделал, что мог! - жалобно вокликнул он. - Даже не взрезал живот, чтоб не подвергать жизнь архонтессы опасности. Я вынул младенца, хоть это было очень трудно! Ты видел, какая у него голова?
        - Ты ни в чем не виноват, почтенный, - успокоил лекаря Кут. - Я заплачу тебе за труд, как уговорено. Но от князя награды, сам понимаешь, не будет. На вот, хлебни крепкого кипрского вина, оно тебе необходимо. Посиди, отдохни. Я же поговорю с архонтом.
        Он наклонился, решительно взял князя подмышки, поставил на ноги.
        - Пойдем, княже, в горницу. Здесь дух тяжелый.
        Святослав, с трудом переставляя ноги, дал себя увести.
        - У тебя вино? - пробормотал он. - Дай, хочу!
        - Не сейчас. После.
        В пустой горнице дворецкий отвел князя к окну. Сказал негромко, но с нажимом:
        - Успокойся, господин. Твой первенец жив.
        Святослав испуганно оглянулся на ложницу:
        - Жив?! А что с ним таким делать?!
        - Слушай меня, не перебивай. Время дорого. - Кут сильно тряхнул князя за плечи. Сейчас было так нужно. - Помнишь ли, как зимой ты покрыл горбунью-шутиху? В шубной, при Агафодоре. Вспомнил? Минувшей ночью горбунья родила мальчика. Здорового. Никто про то не знает. Горбунью с ребенком я от всех спрятал. На всякий случай. Мало ли что - вдруг княгиня родит мертвого. Про такое, - он кивнул на запертую дверь, - конечно, думать не думал. Но это ничего. Уродца я вынесу, закопаю. Княгине положим другого сына, здорового. Очнется - не поймет, что чужой. Откуда ей узнать? А тебе он будет родной, своя кровь.
        Не ошибся Кут, когда решил из всех Ярославовых сыновей сделать ставку на этого. Еще минуту назад Святослав был будто клоп раздавленный, но вот встрепенулся, взгляд стал остр, плечи расправились. Такого за плечи уже не потрясешь.
        Дворецкий отступил на шажок, убрал руки за спину.
        - А ребенок точно ль мой?
        - У кого кроме тебя хватило бы доблести на страшилищу влезть? - льстиво улыбнулся скопец. - И на лицо вылитый ты.
        Теперь Святослав сам схватил слугу за плечи - с такой силой, что Кут охнул.
        - Веди!
        Стражника-торка Кут отослал. Хоть он был с урезанным языком, а все одно лишнего видеть незачем.
        Вошли в малую каморку, куда были помещены Кикимора и ее роженыш. Горбунья спала сидя, обхватив короб с младенцем. Услышала шаги - вскинулась. Испуганно захлопала глазами на пресветлого князя, он же на нее и не посмотрел. Жадно заглянул поверх.
        Одной рукой держа светильник, Кут не забыл погладить уродку по волосам: не трясись, мол, всё хорошо. Она сжалась, не шелохнется.
        Святослав пальцем, осторожно, развернул пеленку. Нагнулся.
        - Свети ярче… Погоди, переверну… Ладный какой. Кожа чистая, только на лбу пятнышко. Годный младенец, годный. Только вот что… - Обернулся, нахмурился. - А лекарь?
        - Никому не скажет. Ручаюсь.
        Говорили по-гречески.
        Князь усомнился.
        - Здесь-то не скажет. А в Херсонесе?
        - Ни здесь, ни в Херсонесе. Нигде. - Дворецкий похлопал баклагу, висевшую у пояса. - Вино, каким я его напоил, особенное. Нет уже лекаря. Старый человек. Роды были трудные. От усталости, от волнений помер. Да кто про него вспомнит, когда радость такая - первый Святославич народился.
        Кивнув, князь подумал. Прищурился. Кут догадался, о чем дума. Не знал только, скажет вслух или нет. Если промолчит - нехорошо. Всё сейчас от этого зависело.
        Но Святослав сказал:
        - Значит, никто кроме тебя ведать не будет?
        Мысленно перекрестившись (вслух сказал!), дворецкий ответил заготовленное:
        - Сомневаешься во мне - убей. Но я весь твой, с потрохами. Куда ты, туда и я.
        Не понимая, о чем разговор, но чувствуя напряжение, горбунья, кажется, вообразила, что спорят о ней. Засуетилась, распахнула ворот, вынула набухшую грудь.
        - У меня молока страсть сколько. Сладкое!
        Подняла младенца, стала совать ему сосок, но ребенок был сыт, есть не хотел.
        - Нечего уродине моего сына своим поганым соком травить, - недовольно молвил Святослав. - Сыщи мне самых лучших доилиц. Здоровых и румяных. А с этой… Сам решай.
        - Не изволь тревожиться, княже.
        Перед тем, как уйти, князь сказал:
        - Попрошу отца, чтоб отдал тебя мне. Будешь при моем сыне дядькой. Воспитай его таким же умным, как ты… Я - вперед пойду. Погляжу, чтоб никого не было. Если Цыцка очнулась, скажу, что младенца унесли обмыть. Но лучше бы поспеть до того. Не медли. Скоро вслед иди. Сына спрячь под шубу. Эх, да что я учу ученого?
        Махнул рукой, вышел.
        - О чем было говорено, господин? - робко спросила Кикимора. - Что Золотик кушать не схотел, так это он сытенький. Гляди, улыбается!
        Подивился Кут чудесам божьим. Двадцатилетняя немкиня, кровь с молоком, рожает ужасного кадавра, а горбатая калека - крепыша.
        Его молчание показалось уродке страшным.
        - Что князь сказал? - повторила она изменившимся голосом. Ощерила зубы. - Отобрать велел? Не дам! Куда он, туда и я!
        «Будто мои слова подслушала, - внутренне усмехнулся скопец. - Ишь, вцепилась. Какие пальцы сильные».
        Потрепал бабу по щеке.
        - Повезло твоему сыну. Радуйся. Нынче ночью княгиня родила мертвого младенца. О том никто не ведает. Князь хочет твоего Золотика - ишь, имя какое удумала - выдать за своего законного первенца. Вырастет - тоже князем будет. Может, даже великим. Но только гляди. Рот держи на замке - и сейчас, и после. Сыну навредишь.
        Она пальцы разжала, схватилась за грудь.
        - Ни одной душе! Никогда! И самому ему знать незачем! На что ему такая матерь? Мне бы только докормить, а потом близко быть. Всё равно кем. Дозволь, умоли князя! А я твоя верная раба по гроб буду!
        Кут отдернул руку, чтоб не целовала. Засмеялся:
        - Зря волнуешься. Всякий знает, что для дитяти лучше всего молоко родной матери. Докормишь, хоть бы даже того и не хотела.
        А выдоишься - оставлю тебя во дворце на покое жить. Негоже княжьей доилице на пирах кривляться.
        Надо же - от счастья даже у страшилин лицо делается красивым. Глаза так и вспыхнули - яркие, лучистые.
        - Клянусь! Под пыткой правды не вырвут.
        - Кто станет пытать княжью доилицу? А что ты горбата, это не в зазор. Горб - к счастью. Сядь-ка вот. Вина выпей, чтоб лучше спать. Такая у тебя теперь работа - есть, спать, да дитё кормить. Хорошая работа.
        - Не надо вина. - Кикимора отодвинулась от баклаги. - Боюсь, усну крепко. Золотик позовет, а я не услышу.
        - Пей, пей. Обычай такой греческий. На счастье. Чтоб всё сбылось. А про дитя теперь не твоя забота. У него няньки будут. Понадобишься - разбудят.
        Она выпила.
        - Сладкое…
        - Привыкай. Теперь всегда будешь сладко пить-есть… - Он взял флягу. - Ну, пора нести. Пойду погляжу, нет ли лишних глаз, а ты ребенка заверни в плат получше.
        Он прошелся по пустой галерее. Встал у заиндевевшего окна, полюбовался на тусклые зимние звезды.
        Ах, какая ночь! На всю жизнь запомнить.
        Пожалуй, время. Зелье действует быстро.
        Вернулся в каморку. На полу бесформенным кулем лежала горбунья. Пальцы на вывернутой руке еще подрагивали, но дыхания уже не было.
        Ребенка она завернула хорошо, плотно.
        На руках у дворецкого дитя проснулось, открыло глазки, вопросительно наморщило лобик с розовым кружком в самом центре.
        - Ну здравствуй, княжич пресветлый, исчадие неплодности моей, - тихо сказал Кут. - Будешь сыном не князю - мне. Храни тебя Христос от бессчетных опасностей, подстерегающих сынов человечьих: от тихой смерти младенческой, от мора детского, от буйства отроческого, от злобы завистников, от ревности родичей. А я, что могу, для тебя сделаю. И да вознесет тебя Господь высоко-превысоко, а с тобою и меня, грешного. Аминь.
        Младенец зевнул. Евнух прикрыл светлое личико углом плата. Взял кулек к груди, под шубу. Понес.
        Князь Клюква
        Повесть
        Про арифметику
        И очень даже хорошо, что его боле не будет, подумал Ингварь, хмуро глядя в зеркало. Оно было большое, с круглый половецкий щит, полированного серебра. Каждую родинку, каждый волосок видно. Отныне придется смотреться в обычное, медное, где всё будто в красноватом тумане. Ну и ладно, расстройства меньше.
        На что любоваться-то? Ростом мал, сложением щупл. Добрыня, который знает всё на свете, сулит: мол, в возраст войдешь, летам этак к тридцати - и костью поширеешь, и мясо нарастет, но тогда уже все равно будет, в тридцать-то лет. Краса нужна сейчас, а ее нет в помине. Голова на тонкой кадыкастой шее будто одуван. Волосы желты, бороденка цвета прелой соломы, растет пухом-перьями. Лицо костлявое, неладное. Брови, пожалуй, неплохи - густые и темные, зато ресницы, будто на смех, белесые. Глаза посажены близко к носу - и не нос это, а носишко. Губы пухлые, словно у дитяти. Хоть бы усы поскорей запышнели, прикрыли рот.
        Всё бы ничего, есть уроды и хуже, кабы не треклятое пятно. Ровнехонько посреди лба разместился кругляшок багрового цвета - словно ты прихлопнул насосавшегося комара, а смахнуть забыл. У матери на лбу, говорят, тоже была такая отметина, только бледная, почти невидная. Свой родовой знак мать унаследовала от родителя, которого так и звали - Меченый. Но старицкий князь, Ингварев дед, был богатырь и удалец, а удальца, как известно, и оспа красит. Если б Ингварь вырос красным молодцем, как старшие единокровные братья, ему пятно было бы не в досаду, лишь прибавило бы приметности, а княжичу приметность всегда в пользу. Но он пошел в мать: телом мелок, нравом тих. Овдовев после первой жены, отец взял старицкую княжну девочкой и не дал дозреть, сгубил первыми же родами, так что первый крик Ингваря прозвучал в то же мгновение, что и последний стон его бедной, почти и не пожившей матери. Всего от нее осталось, что кружок на лбу да из приданого вот это серебряное зеркало греческой работы, с которым ныне предстояло расстаться…
        Ах, что зеркало? Сегодня Ингварю предстояло распрощаться с надеждой, светом и радостью всей жизни. Страшно, трепетно было ехать в Радомир, а и не поехать нельзя. Член, пораженный антоновым огнем, подлежит усекновению. Промедлишь дольше крайности - сгинешь. Лучше жить калекой безруким иль безногим, чем вовсе погибнуть…
        Услышав за дверью шаги, Ингварь положил зеркало на стол, где уже была приготовлена овчина, чтоб не поцарапать драгоценную вещь при скачке.
        - Готово? - спросил он, не поворачиваясь. Думал, пришли сказать, что конь оседлан.
        Но то был не слуга, а ближний, он же единственный боярин Добрыня Путятич.
        - Гридь из орды вернулся, - сказал Добрыня и тяжко вздохнул. - Борислав это. Живой…
        Усы у боярина были длинные, седые, а борода короткая и серая, словно шерсть на морде у матерого волка.
        Просветлев лицом, Ингварь трижды перекрестился на икону Феодосия Печерского, святого покровителя свиристельского княжества.
        - Слава Господу!
        - Как письмо прочтешь, Бога славить передумаешь.
        Правой рукой, на которой было только два пальца, большой и мизинец (прочие когда-то отхватила половецкая сабля), боярин протянул пергаментный свиток, развернутый.
        Ингварь взял письмо, нисколько не удивившись, что оно уже прочитано. От Добрыни секретов нет. На нем, мудром и надежном советчике, всё держится.
        Маленьким Ингварь страшился Путятича не меньше, чем отца. Уже тогда Добрыня был немолод, суров, на речи скуп. На княжича-последыша, который при двух старших братьях не имел никакой важности, даже и не глядел. Кажется, ни разу слова не сказал.
        Нет, один раз было. Лет восьми Ингварь играл на псарне с новорожденными щенками. Гончая сука принесла шестерых. Смешные, слепенькие, они копошились в корзине, наползая друг на дружку. Сунешь кутенку палец - хватает беззубым ртом, думает, это титька. Мальчик смеялся. Вдруг его накрыло тенью. Это подошел Добрыня, наклонился. Внимательно поглядел - не на княжича, на щенков. Своей жуткой двухпалой рукой потыкал в одного, в другого, в третьего. Двоих оставил в корзине. Остальных сгреб лапищей и сжал. Хрустнули тонкие косточки. Сука с визгом кинулась в угол, куда боярин отшвырнул трупики. Закричал от ужаса и маленький Ингварь. Лишь тогда страшный человек посмотрел на него, сверху вниз. Сказал: «Слабым жить незачем. Тебе это надо знать». Но Ингварь знал тогда только одно: что всей душой ненавидит Добрыню. Такому волю - он бы Владимира с Бориславом, старших братьев, оставил, а Ингваря точно так же раздавил бы и в гнилую солому кинул…
        Видя, что князь медлит читать письмо, боярин криво усмехнулся:
        - Вижу, рад? Читай, читай…
        И стал наматывать ус на сиротливо торчащий мизинец, что служило у Добрыни знаком предельной озабоченности.
        Первый раз Ингварь обнаружил у боярина эту привычку два года назад, в тот черный день, когда моровая язва утром забрала отца, а вечером брата Владимира.
        От горя и потрясения Ингварь утратил всякое разумение. Только молился и рыдал, совсем ослеп от слез. О том, что теперь будет, страшился даже думать.
        Подошел Добрыня, яростно накручивая ус. Взял за руку, увел от смертного ложа в угол. Сурово молвил: «Впредь плакать на людях не моги. Ты теперь не княжич - князь. Надо быть сильным». От таких слов Ингварь взвыл пуще прежнего: «Не смогу я! Куда мне?» К княжению его никогда не готовили, сам он и подавно о том не помышлял. Как это - князем быть? За всю землю, за всех людей перед Господом ответ держать? «Сможешь. Придется смочь», - сказал боярин и принялся дергать ус еще неистовей. Потом тихо прибавил: «Ладно. Поплачь напоследок, пока рядом никого. Я бы тоже с тобой поплакал, да не умею. Никогда не умел… У меня в прошлую ночь жена и сыновья померли… Никого не осталось. Как у тебя». Про то, что у Добрыни в семье тоже мор, Ингварь не знал. Но плакать горше прежнего было уже некуда, поэтому, всхлипнув последний раз, умолк. «Так-то лучше, князь. Будем с тобой, как эти два перста. - Боярин показал свою искалеченную руку. - Ты сиротствовать, я бобылствовать. Не робей. Держи княжество крепко. Что тебе остается? От судьбы не сбежишь. Чего не знаешь - я научу. Как-нито сдюжим».
        Вначале было очень трудно. Чуть не каждый день Ингварю приходилось сражаться со слезами, не допуская их на глаза. Добрыня всё мотал на мизинец усы. Без него Ингварь не сдюжил бы - пропал бы и свое княжение, нежданное-нежеланное, сгубил бы.
        Ничего. Понемногу выправились. Повезло Ингварю с советчиком - единственное во всю жизнь везение, зато большое.

* * *
        Уже зная, что хорошего не прочтет, он развернул шуршащий свиток. Неужто вправду отыскался Борислав? Не обман ли? Не ошибка ль?
        Но прочел первые строки, и сомнение исчезло.
        «Худой, злосчастный, в крайности смертельной обретающийся, молю тебя, брат мой единокровный, кого малым дитятей на плечах играючи возил, Христа Господа ради и отца нашего возлюбленного памяти для, не оставь меня, не предай на страшную погибель…».
        Пергамент задрожал в пальцах. Будто вчера было: огромный Борислав, насильно усадив маленького брата на плечи, несется вприпрыжку по склону холма, к реке Крайне; Ингварь орет благим матом, страшно, а Борис (так Борислава звали в семье) гогочет. Никто чужой такого помнить не мог.
        В самом деле Борис! Жив!
        А в Свиристеле про него давным-давно и думать позабыли. Сколько лет-то прошло? Кажется, пять. Нет, шесть.
        Самый старший из братьев, Владимир, кому надлежало в назначенный Господом срок принять отцовский стол, был степенен, рассудителен, прилежен. Второй, Борислав, четырьмя годами младше Владимира и десятью старше Ингваря, не походил ни на первого, ни на второго. В детстве был шалун, в отрочестве - шкода, а как вырос, стал озоровать с размахом. То затеет охоту в чужих угодьях, и отцу потом с соседним князем рядись, объясняйся. То привезет из Киева мужнюю жену, сманенную у великокняжеского боярина, и после надо за срам платить немалую виру. Однажды взял и ограбил на реке Крайне крымских купцов. Добычи взял немного, а с тех пор караваны через свиристельское княжество плавать перестали, и казне произошел немалый урон. Отец худо-бедно терпел пакости среднего сына, пока Борис не вздумал задирать половцев - угнал у них табун. Тут уж запахло не вирой и не убытком, а гибелью для всего княжества. Со степными хищниками шутки плохи.
        И кончилось у князя терпение. Посадил беспутного под замок, приставил крепкую стражу. Но в неволе Борис просидел недолго. Улестил караульных, закружил им головы соблазными речами - это он хорошо умел. И сбежали стерегущие вместе с узником. Перед тем взломали казенную клетушу, где казна. Взяли ларь с золотом, которое отец копил на случай недорода, поветрия, войны или иной напасти. Увели с конюшни самых лучших лошадей. Брат Владимир хотел снарядить погоню, но отец в мудрости своей не позволил: «Бог с ней, с казной. Другую наживем. Зато Бориска не вернется. Дешевле выйдет». И с тех пор не было о среднем брате ни слуху, ни духу. Исчез, растаял, будто унесенная ветром туча.
        И вот, две недели назад, из становья Улагай, где сидит грозный Тагыз-хан, пришла весть: у половцев Борислав, пленником. Послали младшего дружинника-гридя проверить, правда ли…
        Шесть лет назад Борис бежал совсем в другую сторону - на запад. Как же он теперь к Тагыз-хану попал? Каким лихом?
        Рука у брата была скверная, к письму непривычная. Буквы толкались, строчки шли вкось. Ингварь сдвинул брови, зашевелил губами, чтоб понять, где кончается одно слово и начинается другое.
        «…Ныне после многих хождений, какие пересказать не хватит пергамента, ввергнут превратной судьбой в руки Тагыза, русской земли мучителя и разорителя. Томлюсь здесь, в Улагае, от половцев жестоко терзаем, в ожидании смертного часа. Велел хан тебе, брату моему и свиристельского княжества владетелю, передать, что, ежели не заплатишь за меня до новой луны выкупа, прикажет он, Тагыз, разорвать меня конями на четыре стороны и куски несчастной плоти моей тебе пришлет. А выкуп, какого хан требует, четыреста гривен серебра. Коли вызволишь, Христос тебя за братолюбие наградит.
        А коли оставишь пропадать, буду Его, Спасителя нашего, молить, чтоб над твоей душой смилосердствовал.
        Брат твой Борислав»
        Читая письмо, Ингварь дважды вскрикнул. Первый раз - когда представил, как лютые половецкие кони рвут брата на части. Второй - когда узнал, сколько серебра хочет Тагыз-хан.
        Четыреста гривен!
        Всё свиристельское княжество, с полями, пастбищами, скотами, звериными и рыбными ловлями, бортнями и пошлинами, давало в хороший год до тысячи трехсот гривен, в плохой - не более тысячи. На это надо дружину кормить, двор блюсти, пограничную крепость содержать, дороги-пристани чинить, Божьей церкви кланяться, погорельцам пособлять. Да мало ль расходов! Как ни изворачивайся, вечно не хватает. А тут отдай четыреста гривен! Где взять? Как потом выживать?
        Род свиристельских князей шел от Святослава Ярославича, сына величайшего из русских владык мудрого Ярослава. Со временем Святославово потомство расплодилось, расселилось по всей Руси. В черниговском углу прежней единой державы утвердились Ольговичи, семя Олега Святославича, у которого, как у Ингваря, на лбу был некий родовой знак.
        Обмельчала некогда могучая ветвь Рюрикова древа, поделилась на ветки, веточки и мелкие сучки. Во времена прадеда княжество было большое, во времена деда - среднее, в отцовские стало из самых малых. Худший из людей, жизни и счастья погубитель, северский княжич Володарь был прав, когда насмешливо называл Ингваря «невеликим князем». Невеликий и есть, а город его, согласно с прозванием, - свиристель, птаха крохотная, бессильная.
        Сто пятьдесят лет назад были иные времена, великанские. Ныне трудно и вообразить - как это возможно: чтоб один государь правил всей необъятной Русью, от Новгорода до днепровских низовьев и от рязанской земли до Волыни. Теперь даже Всеволод Юрьевич Владимирский, гора превеликая, на какую отсюда, из ничтожного Свиристеля, голову задрать - вскружится, имеет власть только над северо-востоком, и то некрепкую, всё никак сопредельных и удельных в узду не возьмет.
        Глава же рода Ольговичей, пресветлый Всеволод Святославич, сидит в Чернигове. Под ним три дюжины малых князей, всяк сам по себе. Свиристельский в этой цыплятне предпоследний. Беднее лишь восточный сосед, троюродный Юрий, князь Забродский. Его только пожалеть: обитает на рубеже со Степью и все дни, как осенний лист, дрожит.

* * *
        Когда Ингварь по внезапной смерти отца и старшего брата, против воли и душевной склонности оказался на свиристельском столе, думал - не сдюжит. Отцу с его силой, опытом, мудростью, было трудно, а где уж княжить мальчишке несмышленому, которого никто никогда в расчет не брал? Свое невеликое владение отец еще больше дробить не хотел - думал всё оставить первенцу Владимиру. Второй сын, от которого можно было ожидать распри, слава Богу, убрался сам. Ингваря же отец не опасался. С детства говорил ему: «Монахом тебя сделаю. Будешь толков - со временем в архиереи поднимешься. Станешь брату-князю и родному краю духовной и церковной опорой».
        Епископством Ингварь не прельщался, ибо в нем много суеты, а вот о настоятельстве в какой-нибудь тихой, покойной обители мечталось с приятностью. Жить бы в лесу, вдали от злого мира. Читать книги, разводить пчел, вести беседы с монахами о чудесном и умственном.
        Но Господь судил иначе. Взял отрока робкого, в себя не верящего, ни к какому делу непригодного, за шкирку, будто котенка. Швырнул в стремнину. Можешь - плыви. Не можешь - тони.
        Молодой князь побарахтался, бурливой воды нахлебался, страху натерпелся, но не потонул. Выплыл.
        От неуверенности, от вечного опасения сделать промашку, он вникал во все дела сам, вплоть до самых мелких. Ни тиунам, ни приказчикам, ни старостам на слово не верил. Княжество-то небольшое. Если поздно ложиться, рано вставать и себя не жалеть, всюду поспеть можно. Узнал каждое поле, каждое пастбище, каждую бортню, каждый луг. Неделями из седла не вылезал.
        Траты на княжий двор, какие только возможно, сократил. За два года не купил себе ни единой обновы, ходил во всём старом - скупился.
        От этого лишнего жита не уродилось, рыбы в реке не прибыло и коровы не стали телиться чаще, но расходов казне поубавилось, так что Свиристель впервые обошелся без займа у черниговских ростовщиков - раньше самим дотянуть до урожая не получалось.
        Была еще одна горькая хвороба, подтачивавшая тщедушную отчину: разбойные набеги. Речь не про половцев. С теми что сделаешь? Только дозорных по степи расставить. Они завидят орду - пускают дымы. Тогда все приграничные крестьяне, бросив дома, бегут в крепостцу Локоть. Люди, ближние к стольному городу Свиристелю, торопятся под защиту его бревенчатых стен. Надо ждать, пока орда уйдет обратно или повернет грабить другие княжества. Тогда можно возвращаться. Заново строить сожженные дома, вынимать из колодцев дохлятину, собирать, что осталось, с вытоптанных полей. И жить дальше, моля Бога, чтоб поганые в следующий раз нагрянули нескоро.
        Половцы - ладно. К ним еще с прапрадедовских времен привыкли. Не так уж часто они в большой силе приходят - может, раз в пять лет. Знают, что в свиристельских краях сильно не разживешься. Но по весне, в половодье, повадились являться блудные новгородцы на лодках-ушкуях. В каждой десятка по три оголодавших за зиму, лютых, привычных к военному делу разбойников.
        Пограбят приречные села, кого из людей поймают - увозят с собой. Воевать с ушкуйниками себе дороже. Людей положишь, а победишь ли, нет - неизвестно.
        Отец как поступал? Собирал дружину, но сильно не торопился. Давал ушкуйникам сколько-то времени пограбить, чтобы остались не с пустыми руками, а то ведь не уйдут. Потом, тоже небыстро, с великим шумом, колотя в бубны и трубя в трубы, вел войско к реке. Тогда новгородцы столь же неспешно укладывали добычу в лодки и убирались восвояси, до следующей весны. Повсегодняя эта докука, по счету Ингваря, обходилась Свиристелю гривен в сто-полтораста ущерба. Жалко было денег, и крестьян жалко.
        Поэтому к весне он приготовился загодя.
        Как только над северным лесом потянулись в небо черные дымы - знак тревоги, согнал к самой дальней речной деревне окрестных мужиков, дал каждому по длинной палке. Впереди, над высоким берегом, поставил всю дружину, даже из крепости Локоть воинов снял, на Бога понадеявшись, что не наведет половцев (они весной в набег обычно не ходили).
        Подплыли ушкуи, сбились посреди Крайны в кучу. С реки на берег смотреть - должно было казаться, что там изрядное войско.
        У самой воды, на песке, Ингварь велел поставить двенадцать бочек пива-олуя, десяток овец, четырех коров (яловых, каких меньше жалко), несколько мешков мучицы. Жрать хотите - нате вам. А мало - вылезайте, будем биться.
        Полдня ушкуи простояли, сдвинув борты. Было видно и даже слышно, как новгородцы спорили, драться или нет.
        Ингварь сидел в седле, изнывая под тяжестью отцовской кольчуги. Шлем сползал на затылок, приходилось все время поправлять.
        Боялся - не сказать как. Вдруг ушкуйники все же в бой пойдут? Что тогда? Боярин Добрыня остался в городе, прикрывать тыл на случай поражения. Значит, командовать придется самому. А как? И послушает ли жидкого голоса дружина?
        Еще было страшно представлять, как каленая новгородская стрела с шипастым наконечником ударит в живот, между железных пластин, или того хуже - в глаз. А за щиты воинов не спрячешься. Надо быть все время на виду - князь.
        Однако новгородцы решили не биться. Ближе к вечеру высадились, забрали гостинцы. Ингварь послал вперед самого рослого и зычного дружинника - крикнуть, чтоб больше не приходили, на следующий год подношения не будет.
        И что же? В эту весну снова со всей дружиной ждал ушкуйников, но дымы над лесом не поднялись. Не явились ушкуйники. Верно, приладились кормиться в другом месте, где проще.
        Больше всего Ингварь гордился не тем, что отвадил северных разбойников, а делом большим, трудным, доселе неслыханным. Сам придумал - от вечного своего беспокойства. В прошлом апреле, когда решил, что можно обойтись без ссуды под новый урожай, стало очень страшно: дотянут ли люди до летних грибов, ягод, огородного пропитания? Хлеб ведь только осенью будет. И весь свиристельский народ привиделся ему (ночью это было, в полудрёме) сонмищем разинутых голодных ртов, которые нужно накормить. Подумалось: знать бы точно - сколько их, этих ртов. Тогда можно бы рассчитать, хватит запасенного в амбарах зерна иль нет.
        Мысль была ночная, неясная. Но утром вернулась с довеском. Нужно понять не только лишь, сколько в княжестве ртов, но и сколько рук, способных держать соху, а случись половецкое нашествие, взять рогатину.
        Так затеялась великая работа: переписать всех свиристельских жителей. Сначала князь думал, что это будет просто. Разослать тиунов во все стороны, они люд повсюду пересчитают. Потом свести в одну цифирь - и кончено.
        Однако крестьяне, известно, пугливы и во всем видят либо козню, либо злое ведовство. В первый же день приказчика, который в недальнем от Свиристеля-города селе стал ходить по дворам с берестой, приняли за чародея. Привязали на шею камень, посадили в реку - поглядеть, всплывет ли, потому что колдуны в воде не тонут. Приказчик, бедняга, не всплыл, но другого на его место Ингварь присылать поостерегся.
        Пришлось действовать иначе - медленно и тайно, людей не будоража. Всё лето по свиристельской земле ходили особые люди, ставили засечки: где сколько домов. Пересчитать подданных, как мечталось вначале - сколько мужчин, сколько женщин, сколько детей, сколько бесполезных стариков, которые тоже едоки, не получилось. Да оно, может, и не надо. От баб в работе проку немного, в войне и подавно. Дети и старики легко мрут - как их сочтешь? Довольно переписать очаги, от которых кормятся семьи. По ним же и подать исчислить. Она получила название «подымной», по печному дыму.
        Теперь Ингварь в точности знал, за сколько семей ему перед Богом ответ держать.
        В княжестве имелись: стольный град Свиристель; два городка Пустоша и Ляховец; крепость Локоть у брода на реке Донке, из-за которой всегда половцы приходят; восемь сел; двадцать деревень; и еще в северной стороне, где леса, проживали бортники со звероловами, но их переписать не вышло, потому что бродят с места на место и сегодня они твои, а завтра уйдут в леса к соседнему остромскому князю - и нет их.
        Домов на круг получилось две тысячи, четыре сотни и тридцать шесть. С бабами, стариками, со всем приплодом тысяч пятнадцать народу. Ингварь и не думал, что так много. За каждого, кто с голоду помрет, кого от степных хищников или разбойников не убережешь, с тебя, князя, на Страшном Суде спросят. Поставлен пасти стадо - береги его от падежа и волчищ, а иначе ты пастух скверный, нерадивый.
        Отец Мавсима, свиристельский протопоп, говорит, что на том свете над земными владыками другой суд, не как над обычными людьми. Простой человек перед Господом только за свою душу отвечает, а князю грех против собственной души может и проститься, если властитель переступил Божью заповедь ради люди своя, но не будет снисхождения тому государю, кто блюл себя пуще подданных.
        Ингварь эту истину помнил крепко и старался по ней жить. На третий год княжения вроде стало и получаться.
        Свиристель живет небогато, но покойно. Люди не голодают, дома стоят. Начали даже чужие нищие на подкорм прибредать - верный признак, что здесь сытнее, чем в иных местах.
        Ингварь уж стал прикидывать, как поставит через Крайну мост, и хорошо бы городскую стену башнями укрепить, а еще протопоп жалуется, что храм совсем обветшал.
        И вот на тебе: отдай четыреста гривен! Всем замыслам конец, а земле лихо и разорение…
        - Где столько серебра возьмем, Путятич? - жалобно спросил молодой князь.
        У боярина ответ уж был готов.
        - Нигде, - жестко сказал Добрыня и дернул себя за ус. - Князь-Борислава выкупить нам неможно. Да и незачем. Он изгой, отрезанный ломоть. Сам ушел, по своей воле.
        Ингварь наклонил голову. Долго молчал, хлопал светлыми ресницами.
        Со вздохом молвил:
        - Давай отца Мавсиму послушаем. Что скажет? - Подозвал челядинца, зевавшего у двери. - Эй, милый, поди скажи, чтоб за отцом протопопом послали. Пусть передадут, мы с Добрыней Путятичем на совет зовем.
        Слуга кивнул, но с места не тронулся - сначала решил дозевать. Челядь на княжьем дворе была старая, еще отцовская. Никак не могла привыкнуть, что былой последыш, на кого прежде не глядели, теперь государствует. Надо бы с ними построже, но у Ингваря не получалось.
        Боярин сдвинул седые брови - не понравилось, что князь его суждением не удовольствовался.
        - Оглох? - рявкнул Добрыня на прислужника. - Плетью выдрать? Живо Мавсиму сюда! Князь велел!
        Челядинца будто вихрем сдуло.

* * *
        Но ждать, пока явится Мавсима, не стали. Вспомнили, что об это время протопоп вкушает утреннюю трапезу, а дело это было долгое, и святой отец, пока не завершит, из-за стола не поднимется. Мавсима говорил, ссылаясь на Писание, что хлеб насущный - милость Божья, и оскорблять ее поспешанием есть великий грех. Поэтому князь с боярином пошли к трехглавому Феодосьевскому храму, в пристройке к которому жительствовал свиристельский главносвященник, сами, не чинясь.
        Протопоп кушал, как всегда, обстоятельно. С заедками - тертой редькой, солеными рыжиками, простоквашкой - уже покончил и теперь ел просяную кашу с рыбной тешей, а на блюде дымился разварной кур, обсыпанный укропом.
        Гостям Мавсима обрадовался. Усадил, принялся потчевать. Когда оба отказались, расстроился.
        - К старости чревоугодлив стал, - пожаловался он. - Хоть и речено в «Послании к евреям», что надобно укрепляться благодатью, а не яствами, но я рассудил, что я не еврей и потому могу укрепляться и тем, и другим. Сам покушать люблю, люблю и поглядеть, как гости кушают. А то отведали бы кулебяки? Хороша!
        - Мы по неотложному делу, отче, - сказал Ингварь. - По такому, что и у тебя кус в рот не полезет.
        А Добрыня ничего говорить не стал. Сел на лавку, левой рукой подпер скулу, правой подцепил ус.
        Протопоп тяжко вздохнул, с сожалением отодвинул мису.
        - «И предложе им хлебы ясти, и рече: «Не ем, дондеже возглаголю словеса мои». И рече им: «Глаголи». - С круглощекого, румяного лица пропала улыбка. Маленькие, не по возрасту яркие голубые глазки прищурились. - Что стряслось, сыне? Какая напасть? Оба вместе вы ко мне еще никогда не жаловали.
        Удивительный пастырь был Мавсима. Несуровый, в праведный гнев не впадающий, на любую вину говорящий: «Ничего, Господь милостив, помоли от сердца - простит». В обычное время много шутил и сам на чужие шутки охотно хохотал. Был и лукав, и себе на уме, и на деньги скупенек, но в час, когда становилось не до шуток, будто чья-то рука отдергивала занавесь с намалеванной добродушной личиной, и проступал другой облик, истинный. Такого Мавсиму князь и чтил, и боялся. Протопоп же про себя объяснял: «У меня своего ума нету, я человек глупый, сосуд хрупкий. Но на донышке того сосуда плещется малая толика влаги, какую Господь налил. Когда нужда, я уста грешные запечатываю, умишку убогому даю укорот и прислушиваюсь к тому плеску. Он не обманет».
        Слушая рассказ - сначала Ингваря, потом Добрыни, - поп и в самом деле губы плотно сжал, словно запечатал, а затем и прикрыл глаза.
        Князь говорил жалостно, смятенно, со слезами. Боярин - рассудительно, веско. Изречет немногое - спросит: «Так иль нет?» Мавсима кивает: так. Ингварь, слушая старого советчика, и сам понимал, что прав Добрыня, во всем прав. Выкуп неслыханный. Бориславу никто ничем не обязан. Ради изгоя разорять княжество - преступно. И не сам ли Мавсима учил, что первый долг государя - перед подданными, а не перед родней? Прочие доводы Путятича были не менее убедительны, и священник всякий раз молчаливо соглашался.
        Наконец боярин закончил.
        - Что князю посоветуешь, отче? - спросил он успокоенно, не сомневаясь в ответе.
        Мавсима пожевал мясистую губу, наклонил голову - будто действительно прислушивался к какому-то внутреннему звуку.
        - А спросит Ингваря, призвав к себе, Господь: «Где есть Авель, брат твой?» Что он ответит? - молвил протопоп после долгого молчания. Глаза открылись, и показались они князю не голубыми, а черными. - Сказано Павлом-апостолом в Первом послании к Тимофею-листрянину: «Уповай не на богатство неверное, но на Бога Живаго». И покровитель мой небесный, Мавсима Сирин, не о пище телесной заботился. Держал он в убогой своей хижине два сосуда: один с хлебом, другой с маслом. Всяк путник брал и ел, а сосуды те не оскудевали, их Господь наполнял. На то и нам уповать надо.
        Добрыня только всплеснул руками да плюнул. Стал сызнова приводить доводы, еще красноречивей прежнего, но Ингварь больше не слушал.
        - Спасибо тебе, отче, - сказал он, поднимаясь. - Пойдем, Путятич. Думать надо, где столько серебра возьмем.

* * *
        - На Бога велел уповать, сосуды неоскудевающие помянул, - зло сказал боярин, когда вышли со двора. - А помочь церковной казной не предложил. Есть ведь у мордатого серебришко, он давно на каменный собор копит.
        Князь шел молча, лишь шевелил губами и морщил свой пятнистый лоб.
        Он считал.
        Больше всего Ингварь любил два занятия: читательное и цифирное, причем второе даже сильнее, потому что книг на свете мало, сызнова перечитываешь одни и те же, арифметика же с тобою по все дни - помогает не заблудиться в беспорядочном половодье жизни и никогда не обманывает. Трижды три всегда будет девять, а девятью девять - восемьдесят один, хоть бы даже разверзлась бездна и луна упала на землю. Подсчеты князь вел легко и быстро, с удовольствием, а числа запоминал прочно. В мире, где всё сочтено, и жить не так страшно.
        Добрыня еще ворчал на пустословное поповское милосердие, а князь уже заканчивал подводить мысленные итоги.
        - Сделаем так, - сказал он и начал загибать пальцы. Первым - большой, со вздохом. - Главный расход у нас - дружина. Ныне мы, как при батюшке, держим шестьдесят конных, на каждого в год по восемь гривен отдай. Это четыреста восемьдесят. Так? В крепости Локоть сидят восемьдесят пеших, брод стерегут. На них, со всем припасом, две сотни уходит. Всего получается шестьсот восемьдесят. Так?
        - Ну так, - настороженно смотрел на него боярин.
        - Боле двух третей расхода на конную дружину уходит, а проку от нее мало. Сидят без дела, от скуки бражничают. Что одного овса на прокорм лошадям тратится.
        - Меньше шестидесяти всадников нам иметь нельзя. Сам знаешь: по наряду Свиристель должен черниговскому князю, если большой поход, полсотни конных выставить. Всего десять остается дозорную службу нести.
        - Мы вот как сделаем. - Князь загнул второй палец. - Оставим в конной дружине двадцать человек, прочих спешим. Тогда каждый будет ежегодно не в восемь гривен обходиться, а только в две. Двести сорок гривен сбережем. Погоди! - остановил он вскинувшегося Добрыню. - На двадцать гривен выкуем сто копий и щитов. Соберем сотню молодых мужиков, сильных. Обучишь их ратному делу. Сейчас для этого самое время. Сеять отсеяли, траву косить еще рано. Вреда для работы не будет. А топоры мужикам можно не давать, у всякого свой есть.
        - Что будешь делать, если Всеволод Черниговский в поход позовет? Мужиков в лаптях пошлем? То-то сраму будет.
        - Пошлем двадцать конных дружинников и восемьдесят пеших, из крепости. Пресветлый только рад будет: вместо пятидесяти воев получит сто. А ополченцев на ту пору посадим в Локоть, речной брод от половцев сторожить - ведь во время пахоты или урожайного сбора пресветлый в походы не ходит… Итак, двести двадцать гривен есть, больше половины выкупа.
        Завернулся третий палец:
        - Сорок боевых коней, какие освободятся, продадим князю остромскому, у него весной лошадиный мор был. Это еще восемьдесят…
        Вспомнил про серебряное зеркало, оставшееся лежать в горнице. Дорогая вещь, гривен двадцать стоит. Поколебался - но не хватило духу. Вместо этого сказал, согнув безымянный:
        - Остатнюю сотню займем в Чернигове у евреев, под пятину. Делать нечего.
        - А половцы нападут? Как мы против них с двадцатью конными? - вскричал боярин, лицо которого от этих подсчетов сделалось багровым. - Ведь прознают!
        - В этот год не нападут. Зачем им, коли четыреста гривен получат? А когда с ростовщиками расплатимся, станем потихоньку выправляться.
        - Нет на это моего согласия! - Добрыня не только ус дернул, но и ногой топнул. - Не позволю! Не ты дружину ладил, не ты воинов одного к одному собирал, не ты коней растил, стройному бою учил! Отец твой, с неба глядя, кровавыми слезами заплачет. Не стал бы он ради Бориски-изгоя рушить свою конницу!
        - Отец - нет, не стал бы. - Ингварь опустил глаза. Смотреть на гневного Путятича было жутко, перечить - того паче. Оттого голос князя сделался едва слышен. - Но князь теперь не отец, а я. И мне по-другому невмочь. Если попущу брата единокровного на части разорвать, кто я после этого буду? Как жить стану? Распорядись, Добрыня, чтобы дружинники жребий кинули, кому спешиваться. Объясни им. На тебя они роптать не посмеют…
        А мне надо в Радомир ехать. Солнце уже высоко. - Он посмотрел на небо и кисло прибавил. - Скорей всего, нынче вечером и вернусь. Ночевать там не останусь.
        Про чудеса книгочтения
        До города Радомира, столицы соседнего княжества, ехать было в ту же сторону, куда катилось по небу светило - на запад. Дорога неближняя, но и недальняя, тридцать верст. Три часа рысью, на которой старый, но еще сильный Василько, буланый конь, оставшийся после отца, показывал себя лучше всего. Галопом долго скакать уже не мог, уставал, а ровной рысиной побежкой мог выстукивать по полям хоть целый день. Василько был рослый, видный, грудастый. Одна беда - на правом глазу наросло бельмо. От этого конь норовил взять вбок и неладно выворачивал шею, приходилось все время оправлять уздой.
        Бережно завернутое зеркало было пристроено на широкий круп. Там же - кожаный мешок с нарядным платьем. Ехать Ингварь собирался в чем поплоше, чтоб не пылить хорошего кафтана, не протирать на седалище бархатных портов, и так уже ветхих. Еще в мешке лежали красные сафьяновые сапоги с закрашенными киноварью пробелинами, отцовское, подшитое по росту корзно да оставшаяся после брата Владимира соболья шапка - она, наоборот, была маловата, только прикрыть макушку.
        Уже сев в седло, князь с тоской оглядел двор, в котором вырос, - будто прощался с белым светом. Так оно, пожалуй, и было. Из-за Борисова письма он на время забыл о предстоящем терзании, а ведь сегодня прежнему существованию наступит конец. Всё будет то же, да не то. Краски полиняют, мир поблекнет, мечтания рассыплются серым пеплом. Такой же серой станет и жизнь.
        Захотелось вернуться в терем, отправить Василька назад, в стойло.
        Пересохло в горле.
        - Попить принеси, - тихо сказал конюху.
        Тот пошел к колодцу, зачерпнул воды, подал.
        Спросил:
        - Нешто вправду один поедешь? А то я быстро. Моя рыжая заседлана.
        - Один…
        Конечно, князю, даже невеликому, без сопровождения невместно, но слуги любопытны, болтливы. Сразу станет известно, зачем он в Радомир ездил и с чем вернулся. Да и на обратном пути лучше никого при себе не иметь. В одиночестве хоть наплачешься вволю.
        Когда пил из ковша ледяную воду, вдруг вспомнил картинку из книги. Как княжич Трыщан и ясновласая Ижота пьют чашу с любовным зельем, которое приворожит их друг к дружке по гробовую доску. Посмотреть бы на ту картинку еще разок, чтобы прибавить себе храбрости, но книги уж нет.
        Отец привез ее из Киева, подаренную кем-то из родичей. Том в переплете телячьей кожи никому в доме был ненадобен, и тринадцатилетний Ингварь забрал книгу себе. Сначала долго разглядывал цветные картинки. Там были морские ладьи, затейные терема, преужасные драконы, латные богатыри и не по-русски наряженные девы. Потом потихоньку стал читать. Писано было латинскими буквами, но о чем сказ - разобрать можно, непонятных слов мало, и они не мешали, а даже прибавляли волшебства. Должно быть, писец обитал в ляшской или чешской земле, где говорят почти по-нашему, только пишут иначе.
        Ингварю понравилось и про короля Артиуша, и про витязя Анцолота, и про великого волхва Мерлуша, и про разные подвиги с чудесами, но самой любимой стала повесть о храбром Трыщане и княгине Ижоте, которые под воздействием чар так слюбились, что жизнь поврозь им сделалась хуже смерти. Всякий раз, когда Ингварь читал самое начало: «Не желаете ли, добрые люди, послушать прекрасную повесть о любви и смерти?» - у него замирало дыхание, а на глазах выступали слезы. Он раньше и знать не знал, что бывает любовь, ниспровергающая все преграды. Княжич стал мечтать, что тоже повстречает свою Ижоту. Они ничего на свете не устрашатся, всё преодолеют и будут вместе - либо испустят дух, но разлучить себя не дозволят. Второе мечтание, про единую смерть, почему-то было еще слаще первого.
        Повсюду Ингварь высматривал, не обнаружится ли где ясновласая краса, на какую безошибочно укажет сердце. Однако откуда было взяться прекрасной Ижоте в захолустном Свиристеле?
        Но сердце - оно такое. Если начнет чего-то жаждать, так вскоре и найдет.
        На следующий год после того, как отец привез чудесную книгу, был съезд Ольговичей в Чернигове. Пресветлый князь собрал весь обширный род, с детьми, с домочадцами - ради укрепления уз и единения.
        И там, в огромном соборе, переполненном князьями, княгинями, княжичами и княжнами, Ингварь увидел девочку с сияющим ликом, с золотыми власами ниже плеч. Раз только взглянул, и сердце крикнуло: она, Ижота!
        Ее и звали почти так же: Ирина. Была она единственной дочкой западного соседа, князя Михаила Олеговича Радомирского.
        Девочка устремленного на нее трепетного взгляда не заметила, к обомлевшему Ингварю ни разу не повернулась, но это было и не нужно.
        Он каждую черточку сохранил в памяти и взлелеял. Смотрел на знакомые картинки, где у Ижоты лица почти что не было, только длинные желтые волосы, - и видел Ирину. Год за годом думал о ней, мечтал и тем был счастлив. Увидеть радомирскую княжну во второй раз не чаял. Где, как?
        У отца с Михаилом Олеговичем, как и с другими соседями, не прекращались ссоры. Да если и увидел бы - что с того? Третий сын захудалого свиристельского князя не ровня и не пара радомирской наследнице. Радомир и больше, и многолюднее, и богаче - потому что находится дальше от Степи.
        На расстоянии вздыхать по княжне Ирине было, пожалуй, даже утешительно.
        …Но два года назад, когда умерли отец и брат, всё изменилось. На тризну и поминовение съехались соседи. Пожаловал и радомирский Михаил Олегович. Обнял, назвал «сынком», просил непременно в гости пожаловать.
        Месяца два Ингварь трепетал - и алкал увидеть Ирину, и страшился. Вдруг она совсем не такая, как ему грезилось целых шесть лет? Может, она выросла и стала обыкновенной девицей. Власа потускнели, лик не сияет?
        Не выдержал, конечно. Поехал.

* * *
        И пропал. Пропал, как глупый свиристель, что сел на смолу и увяз коготками. Трепещет крылышками, рвется улететь - да ни с места, и уж сам понял, что ему пропадать.
        Вырасти-то Ирина выросла, но обыкновенною не стала и сияния не утратила, а многократно прибавила.
        Когда Ингварь княжну увидел впервые после давнего, детского любования - потемнело в глазах, так лучезарно блистала ее краса. Волосы сделались еще пышнее. Они были закручены золотыми локонами по сторонам тонкого белого лица, а в огромные, затененные длинными ресницами глаза Ингварь посмотрел - и, почувствовав, как вслед за взором тянется душа, испугался. Более встречаться взглядом с Ириной он не осмелился. Не смотрел на нее, а лишь подсматривал, коротко и боязливо.
        Сама-то она на невзрачного соседа взирала равнодушно, уста размыкала редко. У русских не как у греков или половцев - женщин от гостей не прячут. Можно и беседу вести, и за трапезой вместе сидеть. Но при радомирской княжне Ингварь, и так неговорливый, сделался пень пнем: слова складного сказать не мог, кусок до рта не доносил, давился вином. Ей он, должно быть, показался недоумным.
        Но ничего не мог с собой поделать, повадился-таки ездить к Михаилу Олеговичу. Всякий раз, настрадавшись от Ирининой рассеянной холодности, давал себе зарок: всё, боле никогда. Но душа, как не желающая заживать рана, начинала саднить, тянуть, кровоточить, и он выдумывал предлог поехать в Радомир. Туда мчался быстрой рысью, обратно - шагом, повесив голову и проклиная свою бессчастную судьбу.
        Последний раз был давно, восемь месяцев назад. И тогда твердо порешил, что хватит, отрезано.
        Ехал-то с надеждой, глупой. Подслушал, как в гриднице отроки друг перед другом похваляются победами над женским полом. Один, первый из всех ухарь, сказал, что девки и бабы все одинаки, любую можно взять, коль улестишь хорошим подарком. Мысль была простая, но Ингваря поразила. Он-то на Ирину снизу вверх взирал, будто на облако небесное, а она ведь женщина, Евина дочь. Если что-нибудь дорогое подарить, может, станет поласковей?
        Дорогих вещей у него было две: серебряное зеркало из материнского приданого и чудесная книга с картинками. Ингварь без колебаний выбрал книгу, главное свое сокровище. Потому что для любви надобно жертвовать самым лучшим. Так и Трыщан в повести говорит: «Недостоин любви тот, кто не стал пред нею нищ».
        Восемнадцатого сентября, на Иринино тезоименитство, повез свой подарок.
        В Радомире по случаю праздника оказались и другие гости - трое княжичей из сопредельных земель. Каждый вьется вокруг княжны, перья распушает что селезень перед уткой, в женихи метит. А Ирина весела, довольна, на щеках румянец - нравится ей.
        У Ингваря сердце так и сжалось.
        Опасней всего показался ему Володарь Северский. Хоть Ингварь был сам себе князь, а тот всего лишь княжий сын, но зато старший, и отчина - не пустяшный Свиристель, но богатое и сильное Северское княжество. Володарь вел себя дерзко, над остальными насмешничал. Ингваря называл не иначе как «невеликим князем», что было вдвойне обидно, поскольку северец был собою статен и чуть не на голову выше. Ирина тем шуткам смеялась…
        Ее мать, княгиня Марья Адальбертовна, подлого Володаря тоже отличала. Сажала за стол между собой и дочерью, говорила с ним ласково, коверкая русские слова - она была франкиня. А Ингваря называла шипящим словом «Таште», которое Бог весть что значит, но, верно, что-то нехорошее.
        Горше всего вышло с книгой. Стали все именинницу величать, дары дарить. Липовецкий княжич поклонился собольей шубой. Мякининский - отрезом византийской парчи. Володарь поднес золотой с яхонтами гребень, сам вдел Ирине в волоса. Княгиня Марья руками всплеснула, по-своему затараторила, сама побежала за зеркалом. Оно было хуже, чем Ингварево - тоже серебряное, но меньше и тусклое. Вот когда он пожалел, что не тот подарок выбрал. Однако делать нечего. Подошел черед - волнуясь и трепеща, отдал свою драгоценность.
        - Книга? - только и молвила княжна. Аксамитовый плат, в который был завернут дар, ее заинтересовал и то больше.
        Володарь засмеялся:
        - От невеликого князя невеликое и подношение.
        Ирина книгу небрежно отложила на лавку. В то мгновение Ингварь и поклялся себе: отныне в Радомир ни ногой.

* * *
        Продержался двести сорок семь дней - все считаны, каждый был терзанием. Дни-то еще ладно, забот невпроворот, но ночи давались тяжело. Сначала долго не сомкнешь глаз, всё о ней думаешь. А уснешь - мучают видения. То она его прочь гонит и смеется, то, наоборот, плачет и корит: что не кажешься.
        Вся Ингварева душа была изъязвлена треклятой этой любовью, словно больное дерево червоточиной.
        И настала минута, когда он понял: так далее невозможно. Мечтаниям и глупым, непослушным надеждам должно положить конец. Возникла мысль - верная, но страшная. И понемногу проросла, дозрела.
        Надобно поехать в Радомир, попросить княжну Ирину в жены, получить отказ, притом обидный, со смехом, и тогда уже навечно оскорбиться, затоптать любовный огнь в пыли. Конечно, от ожога будет больно. Но лучше скоротечное уязвление, чем многомесячная нескончаемая туга.
        И больше о ней не думать, не тешиться грезами. Жить не глупым сердцем, а головой, которая, освободившись от морока, наверняка поумнеет.
        Собирался-собирался и наконец собрался. Для сватовского дара взял последнее свое сокровище - зеркало. Вещь такая, что не стыдно и в великокняжеских хоромах повесить. Может, из-за нее откажут без лишнего глумления. Князь Михаил Олегович всё красивое и дорогое ценит. Обычай же был такой: если на сватовство отказывать с зазором, то подарок надо возвращать. Хочешь оставить - уважь жениха, не позорь.
        Со стыдом уезжать или без стыда - вот весь выбор, к которому готовил себя бледный Ингварь, выезжая на своем одноглазом коне со двора.
        На выходе из города, близ ворот, увидел размашисто шагающего Мавсиму. Должно быть, дозавтракав, тот шел в посад, где строили часовню.
        И захотелось Ингварю на безнадежное его дело благословения. Хуже-то ведь не будет?
        Догнал, спрыгнул наземь. Попросил.
        - На что благословлять будем? - деловито спросил протопоп. - Чтобы помогло, я должен доподлинно знать. Опять же благословения разные бывают. Для больших дел - большие, для малых - малые. Если ты, князь, скажем, на охоту едешь, это одно. Если душа в смятении и ее умирить надо - совсем другое.
        - Душа. В смятении, - прерывисто ответил Ингварь.
        Тогда священник поглядел внимательно.
        - Исповедаться хочешь? Тогда в церкву пойдем.
        - Пойдем.
        Можно было бы объяснить и без исповеди, Мавсима не разболтает. Но Ингварь знал: на таинстве протопоп будет не такой, как на улице.
        В старом, деревянном, еще дополовецких времен храме, рассказал, из-за чего страдает и на какое испытание едет в Радомир. Попросил отпустить грех женовожделения и, если возможно - благословение на добрый путь.
        Исповедник, помолчав, сказал:
        - Ты, сыне, такой любовью не соблазняйся. Она неверная, обманная. Сегодня есть, завтра прошла. Люби всей душой одного лишь Христа, потому что Он тебе не изменит, разве что сам ты Его предашь. А еще помни, что государю, над людьми поставленному, сильно любить женщину опасно. Ты со своим народом венчан Господним помазанием и не можешь княгиню любить больше своего княжеского долга. Поэтому не дам я тебе большого благословения, дам среднее. С тем и поезжай.
        Но проговорил он это несурово. И понял Ингварь, что речь молвил не пастырь Божий, а добрый человек, в утешение. Знает, что князь вернется ни с чем, вот и стелет соломы.
        Однако ехать за горькой чашей все равно было нужно.

* * *
        Божий мир в мае месяце пригож и сладостен. Солнце, Ингварев попутчик в дороге на запад, светило ласково, пели-посвистывали полевые птахи, свежий ветерок игрался гривой Василька, но от всей этой легкости на сердце делалось еще тяжелей. Лучше б небо сочилось слезами - тогда князь не чувствовал бы себя таким покинутым, было бы его истоме от природы сочувствие. «Радуйся, смейся, - мысленно говорил равнодушному свету всадник, - что тебе до меня? Своими прелестностями ты меня не обманешь. Жизнь моя грустна, и счастья мне не предписано, один лишь долг. За него и буду держаться…»
        Терзания терзаниями, но взгляд по привычке внимательно озирал пашни, пастбища, когда попадались - деревеньки. Жилые места князь, правда, объезжал стороной. Не хотелось ему сейчас видеть людей, кивать на поклоны, отвечать на приветствия.
        На своих землях всё было как тому следовало: что надо - посеяно и уже зеленилось всходами, что назначено под пар - отдыхало, стада щипали молодую сочную траву.
        По ту сторону рубежа, на радомирщине, взгляд Ингваря хоть и остался цепким, но уже не по-хозяйски, а просто приметливо.
        У Михаила Олеговича крестьяне жили по старинке: жито засевали напополам - одна часть поля трудилась, другая отдыхала. Это было нерачительно. Свиристельские с прошлого года перешли на трехполье. По совету умных людей князь велел треть угодий отвести под овес и гречиху. Ныне многие так делают. Земля не только силу восстанавливает, но и прибыль дает.
        А вот коровы радомирские были тучней и сисястей свиристельских. Ингварь давно на них облизывался. Мечтал, когда заведется лишних полсотни гривен, купить у соседа быков для улучшения породы. Теперь, с вирой за Борислава, про это, конечно, нечего было и думать.
        Хорошая у Михаила Олеговича была отчина. Почвы жирные, луга питательные, по черниговскому шляху купеческие караваны ходят. А завидней всего, что половцы далеко. Можно большой дружины не держать, денег зря не расходовать. Вот бы каким княжеством владеть - то-то развернулся бы…
        От такого поворота мыслей вновь потянуло на пустые мечтания - как вышло б ладно, если б и Ижоту-Ирину получить, и Радомирщину унаследовать. Только душу себе растравил и впал в еще большее уныние.
        Деревни здесь были населеннее и стояли чаще. А когда показался стольный город, Ингварь вовсе насупился.
        Стены Радомира поднимались чуть не вдвое выше, чем свиристельские, и хоть были тоже бревенчатыми, но укреплены каменными башнями. Главное - зачем им, в тихом этом краю?
        Посады широко и беспечно расползались во все стороны. Еще за пару верст от города Ингварь вынул из мешка красное платье, переоделся и в ворота въехал нарядным, гордо подбоченясь, однако прохожие глядели на одинокого всадника в алом княжеском корзне без любопытства. Видали здесь гостей и пышнее.
        Подворье у Михаила Олеговича было просторное, для чистоты посыпанное белым речным песком. Службы - каждая, как в Свиристеле княжий терем, а уж главный дом - словно царский дворец с картинки из книги, которой больше нет.
        У конюшни Ингварь передал Василька слугам - сытым, мордатым, добротно одетым. Сделал вид, что не замечает, как они с ухмылкой, перешептываясь, поглядывают на крутящего башкой буланого - тому одним глазом было трудно высмотреть, как тут и что.
        Спросил:
        - Из князей кто гостит?
        - Никого с пасхи не было, - ответил челядинец, не прибавив ни «княже», ни даже «господин».
        Была у Ингваря робкая, трусливая надежда: если в Радомире окажется кто чужой, разговор о сватовстве будет не с руки, придется отложить на другой раз. А теперь деваться некуда…
        - Веди к Михаилу Олеговичу. У меня до него дело.
        - Нету князя. Поехал за посад, медуши смотреть. Княгиня у себя на половине. Желаешь к ней?
        - Нет, - быстро ответил Ингварь. - Веди в горницу к князю. Подожду.
        В Радомире его важной птицей не считали, сильно не церемонничали. Другой слуга, комнатный, одетый понарядней гостя, отвел его в залу и оставил там одного, даже пива с дороги не поднес.
        Ингварь сел на резную скамью, рядом пристроил зеркало, с тоской посмотрел на узорчатые, расписанные зверями и цветами стены. Хоть бы Михаил подольше не возвращался.
        В помещении от овчины, в которую был обернут сватовской дар, понесло кислятиной. Ингварь смутился. Развернул зеркало, шкуру ногой запихнул под лавку. Снова сел в приличной недвижности, чинно положив руки на колени. Под тесной собольей шапкой волосы начинали мокнуть от пота. Хоть князю в отсутствии равного по званию быть простоголовым невместно, пока снял. Все равно ведь нет никого.
        Но через некое время дверь приотворилась. Кто-то подглядывал снаружи в щелку. И не один человек. Донеслось шушуканье - кажется, женское. Ингварь схватился было за шапку, но шепот утих, створка прикрылась.
        Прошло, может, еще с четверть часа.
        Вдруг дверь качнулась. В проеме стояла девка-служанка в широком, тонкого лазоревого сукна сарафане, с парчовой повязкой в обхват лба. Первое что сделала - приложила палец к губам. Другой рукой поманила за собой. И отступила в полумрак, исчезла.
        От удивительного этого видения Ингварь будто оцепенел. Послушно поднялся, пошел из залы. На полпути к двери спохватился, что зеркало осталось на скамье. Вернулся, взял под мышку. Мало ли что, вещь ценная. А про шапку позабыл.
        В сумраке межкелейных переходов служанки было почти не видно. Она шла впереди, шелестела платьем, через каждые несколько шагов оборачивалась и всё так же безмолвно манила рукой. Ингварь следовал за девкой сам не свой, не зная, что и думать.
        Трижды или четырежды повернули - Ингварь всякий раз брякал об угол ножнами меча и вздрагивал. Поднялись по лесенке. Миновали двухоконную галерейку, вознесенную над двором - стало быть, перешли в соседний терем. Там еще повернули.
        У закрытой невысокой двери с полукруглым верхом служанка наконец остановилась. Приблизившись, встал и Ингварь.
        - Что здесь? - спросил он шепотом.
        Вместо ответа девка толкнула дверь, а затем, ладонью в спину, мягко, но требовательно, подпихнула вперед и князя.
        Он ступил через порог и в первый миг ослеп от солнца. А может, то было и иное сияние, ярче солнечного.
        - Явился-таки! - сказал голос, от звука которого у Ингваря ослабели и задрожали колени.

* * *
        Он и забыл, что Ирина выше ростом. Или, может, ему так казалось, когда они стояли рядом - всегда выходило, что он глядит на нее словно снизу вверх.
        За долгие восемь месяцев княжна стала еще красивей, хотя куда уж? Кожа будто финифтяная. Невыразимо прекрасные черты - как нанесены небесным резцом по сердолику. Глаза же сейчас был полны сердитых слез, от которых лучились чудесным светом.
        - Что это у тебя? - спросила Ирина всё так же гневно.
        - Подарок… Тебе…
        Он не столько протянул ей зеркало, сколько отгородился им. После разлуки смотреть на Ирину было невыносимо - рвалось сердце.
        Замолчала. Должно быть, разглядывала себя.
        - …Хорошее. Лучше моего. - И отодвинула серебряную пластину.
        Брови были по-прежнему сдвинуты, во взгляде обида. Ингварь не выдержал, отворотился.
        - Ответь, пошто столько времени не приезжал?
        В великой растерянности, не понимая, чем мог ее раздосадовать, он забормотал про тяжкую зиму, про многие хлопоты, даже ляпнул про недосуг - и тут княжна его перебила:
        - Недосуг?! Он мне нужен! Я о нем по все дни думаю! А ему недосуг!
        Да как всхлипнет, да как заплачет!
        Ингварь потер глаза. Что за сон? Что за наваждение?
        - В чем я виноват? - задрожал он голосом. - Когда ездил, ты была не рада… Перестал ездить - опять плох…
        Ирина его не слушала. Давясь слезами, она говорила свое:
        - Ты какую книгу мне подарил? Ты где ее взял? Я не знала, что такие книги на свете бывают… Я сначала картинки только смотрела… Но зимой скучно. Сидишь, сидишь… Стала читать… Про Ижоту, про Трыщана… Думала, где же витязя сыскать, чтобы так любить умел?
        Он замер, боясь пропустить хоть единое слово.
        - Володарь Северский сюда всё приезжал. Я подумала - не он ли?
        Ингварь прихватил зубами губу. Спросил сдавленно:
        - И что?
        - Велела прочесть книгу - не захотел. Прогнала дурака. На что мне такой? О чем с ним говорить? После, на Рождество, наведался Изяслав, третий сын черниговского князя. Батюшка мне его нахваливал. Всем-де женихам жених. А Изяслав букв латинских не знает, у него одни лошади на уме. Тогда я стала про тебя думать. Вот, думаю, с кем про Трыщана и Ижоту поговорить можно. А ты будто сгинул, носа не кажешь… Ох, и злилась я на тебя!
        Ирина уже не плакала, только еще пошмыгивала. Глаза покраснели, и кончик носа тоже, но все равно она была несказанно прекрасной.
        - Ты сам-то книгу читал? Или так просто подарил?
        - Я ее наизусть знаю. «Не желаете ли, добрые люди, послушать прекрасную повесть о любви и смерти?»
        - Да-да! - вскричала княжна и продолжила. - «А коли желаете, вот вам печальный рассказ о том, как доблестный витязь именем Трыщан и ясновласая дева именем Ижота полюбили друг друга больше жизни, тем победив людскую ненависть и посрамив самое смерть…»
        - «…потому что любовь сильнее ненависти, а жизнь сильнее смерти», - закончил вместе с ней Ингварь, тихонько.
        - Тогда объясни мне, я желаю знать! - Ирина схватила его за рукав. - Да положи ты зеркало. Пойдем к окну сядем… Объясни мне, как это Трыщан, свою Ижоту любя, на другой, на второй Ижоте поженился? А ведь клялся! Неужто ему англского князя Говеля, второй Ижоты отца, было стыдней обидеть, нежели клятву, данную любимой, преступить?
        - Сам не знаю. Я бы лучше умер.
        - Правда? Правда? - воскликнула княжна, и на ее белых щеках проступил румянец. - Вот и я бы скорее умерла, чем с нелюбым жить!
        Ее лицо вдруг стало расплываться - это на глазах у Ингваря выступили слезы.
        - Вижу, что правда. Ты плачешь… - прошептала Ирина и тоже заплакала.
        Они сидели бок о бок, смотрели друг на друга, и он всё пытался унять слезы, но не мог. А она и не пыталась.
        - Матушка говорит, ты некрасивый. Дразнит тебя «Таште», «Пятнистым», - сказала Ирина. Сначала сама утерлась шелковым рукавом, потом и ему глаза промокнула. - А у тебя очи синие. Лицо ясное. Посередь лба словно звезда багряная лучится. Поменялся ты, что ли? Или я тебя прежде толком не видела? - Ирина вдруг забеспокоилась. - Может, и я переменилась? Лучше я стала или хуже?
        Сжав кулаки - приближалось страшное - Ингварь поднялся.
        - Лучше тебя я никого в жизни не встречал и не встречу. С тех пор как первый раз тебя увидал восемь лет назад, только тобой одной живу. Не знаю, кто тебе будет Трыщан, но ты мне навек Ижота, и другой мне не надобно.
        Она тоже поднялась.
        - Ты говоришь, как в повести… Еще!
        - Сказал, как есть. А прибавить не знаю что…
        Помолчали.
        - Там, в книге, девам руки целуют, - мечтательно улыбнулась княжна.
        - И я б твою поцеловал. Потом всю жизнь бы помнил.
        - Так на, не жалко.
        И протянула раскрытую узкую ладонь. Ингварь прижался губами к самой серединке. Едва не задохнулся от аромата нежной кожи. Ирина же слегка погладила его по затылку.
        - Совсем как на картинке, где Ижота, Трыщан и единорог! Только единорога нет…
        Он выпрямился.
        - Я что нынче приехал, подарок привез… Я тебя сватать приехал. Не пойдешь за меня? Скажи сразу, я тогда прямо сейчас и уеду.
        - Уедет он…
        Ирина пошла к столу, взяла зеркало, поставила на ларь, прислонив к стене.
        - Ну-ка, встань рядом со мной на коленки.
        - Зачем?
        Однако встал - как и она.
        - Гляди на нас с тобой. - Княжна показала на зеркало. - Ингварь и Ирина. Трыщан и Ижота. Похожи? Проси меня у отца. Я согласна.
        Румянец на ее щеках запунцовел пуще прежнего, а Ингварь зажмурился. Пускай бы и сон, сказал он себе. Лишь бы не просыпаться.
        - Не отдаст ведь…
        - Скажу, что хочу, - отдаст. А нет - убежим. Будем, как Трыщан с Ижотой, в лесу жить.
        - Здесь нигде и лесов настоящих нет, - возразил Ингварь. Они так и остались стоять на коленях. - Можно, конечно, на север уехать, но как ты станешь в лесу жить? Ни поесть, ни от бури укрыться. Скоро комары пойдут - живьем съедят.
        - Это правда. Не умоешься, волосы не расчешешь… - Княжна задумалась. - А мы давай вот как. Ты сегодня батюшку проси. Он, конечно, откажет. Ему свиристельского князя в зятья мало. И ладно, поезжай восвояси. А я плакать начну. И не перестану, пока он не уступит. Куда им с матушкой деться? Измором возьму. А как начнут поддаваться - пошлю тебе весточку. Прав ты, нечего нам по лесам бегать. Давай лучше про то говорить, как Трыщан в англской земле по Ижоте тосковал, а она по нему…
        Но про это поговорить не успели.
        Сунулась в дверь давешняя девка:
        - Княжна, батюшка на двор едет!
        - Иди, мой Трыщан, - сказала тогда Ирина торжественно, будто отправляя на бой с трехглавым змеем. - Буду за нас Бога молить.

* * *
        Лишь в трапезной, уже сидя за столом, Ингварь спохватился, что зеркало-то надо было дарить родителям. Так и по обычаю положено, и княгиня Марья Адальбертовна, глядишь, подобрела бы от богатого подношения. А то сидит, губу нижнюю кривит, так же криво и смотрит. Удивительно даже, как столь лиценеприятная особа могла произвести на свет несравненное совершенство. И ведь, если присмотреться, даже похожа! Но волосы не златые, а желтые. Лик не тонок, а костляв. Глаза тоже большие, однако ж лучше бы поменьше - пучит, будто сова лесная.
        Но Ингварь был готов полюбить и франкиню, коли станет ему вместо матери. Бог даст, и теща со временем сменит гнев на милость. Стоило ему мысленно произнести слово «теща» - и вдруг сделалось ясно, что ничего этого не будет. Не станет Ирина ему женой, а ее мать тещей. Не может такого статься, ни за что на свете.
        Он наклонил голову к мисе, в которой переливалась кружками прозрачного жира курья похлебка, и понял, что духу завести разговор о сватовстве у него не хватит.
        - Не ешь совсем, оттого и лядащий, - добродушно укорил хозяин. - Кости да мослы. Не по-нашему оно, не по-русски.
        Сам-то Михаил Олегович кушал от души. Был он дороден, толсторыл. Концы длинных сивых усов перед ужином нарочно закрутил за уши, чтоб не мешали. С подбородка тройной складкой свисали брыли - князь в молодости жил в плену у ляхов и приучился там бриться. В плену же нашел и жену, дочь франкского боярина, служившего у Казимира, краковского князя.
        Почему-то с давними супругами всегда так, подумал Ингварь: если одного ведет в мясо, то другого непременно в сухоту. Неужто и у нас с Ириной через тридцать лет так же будет?
        И опять вздрогнул, вжал голову в плечи. Взял кус ситного хлеба, какой дома подавали только по большим праздникам. Помял, отложил.
        Принимали Ингваря без важности - не то что именитых гостей. Посуду поставили глиняную, не серебро со стеклом, и скатерть стелить, как ныне заведено у больших князей, не стали. Кушанья тоже были обычные, повседневные, однако таких в Свиристели и на рождественскую трапезу не подавали. Похлебки, мясы-рыбы разные - это ладно, но сбоку на малом столике, по новому нерусскому обычаю, ждали своего часа сладкие заедки, всё непростые: белый сахар кусками, вяленый виноград, коржи с цукатами. Слуги наливали из кувшинов не мед - красное венгерское вино с пряностями.
        Разговор был пока что хозяйственный. Михаил Олегович похвалил соседа за рачительность и бережливость. Выспросил, сколько засеяно ржи, пшеницы и проса, да хватит ли муки до урожая. Потом осторожно, с добродушным видом, предложил мену: уступить выпасы на Савицких лугах взамен права рыбной ловли по всему совместному рубежу. Ингварь знал, что невыгодно, но согласился.
        Радомирский князь залучился, стал сам подливать вина. «Пора! Самое время!» - сказал себе Ингварь. Но поглядел на Марью Адальбертовну, псицу грызливую, и снова оробел.
        - Быков покупать у меня не надумал? - спросил хозяин. - Недорого возьму. По гривне.
        - Нет, в этом году не выйдет…
        Про выкуп, который надо платить Тагыз-хану, Ингварь, конечно, рассказывать не стал. Тогда всё дело, без того утлое, потопишь. Но вдруг стукнуло: а ведь после этакого разорения и свадьбу не справишь, и молодую жену достойно не примешь! Не селить же царевну небесную в нынешнем постыдном тереме, где из щелей дует и в сильный дождь крыша протекает? А на какие деньги новые хоромы ставить?
        Дальше пришла мысль того хуже - аж в холодный пот кинуло.
        Борислав ведь - старший! Ну как, вернувшись, скажет: мое княжество?
        Еще нынче утром, когда не было надежды на успех сватовства, Ингварь только бы обрадовался - сам бы стал брата просить об избавлении от тяжкой ноши. Но теперь всё переменилось. Ирина согласна! Однако если «невеликий князь» для радомирской княжны - пара худая, то что говорить о женихе вовсе безземельном?
        «Сделать, как наказывает Добрыня. То есть ничего не делать. Будто не было письма. Не выкупать!» - шепнул разум. Сердце, чрез которое проходит леска, коей Христос рыбарит человечьи души, захотело ужаснуться, но тут в трапезную, скромно опустив очи, вошла княжна, и сердцем завладела сила помощнее совестливой богобоязности.
        - Э, Ирина пожаловала, - удивился Михаил Олегович. Видно, своенравная дочь не часто баловала родителей совместным столованием. - Садись, сладкого поешь. У нас видишь кто - соседушка.
        Волшебная краса чинно поклонилась, метнула исподлобья вопросительный взгляд, означавший: «Неужто не сказал еще? Пошто так долго?». Должно быть, извелась ждать.
        Марья Адальбертовна одним углом рта произнесла что-то по-франкски: «Тон Таште…», - а дальше не разобрать. Должно быть, насмешливое, для Ингваря обидное.
        - Батюшка, не буду я сладкого, - ангельским голосом сказала княжна. - Матушка, голубушка, не пожалуешь ли ко мне в светлицу? Атласы, что купцы привезли, выбрать нужно. - И тоже присовокупила что-то франкское.
        Княгиня, не удосужившись спроситься у супруга, а на гостя и не поглядевши, поднялась. Обе вышли, но напоследок Ирина посмотрела на Ингваря еще раз. Коротко, но со значением.
        И теперь он понял, зачем она приходила. Догадалась, что при матери ему говорить о деле будет вдвое трудней, - вот и увела злыдню.
        Князья остались наедине. Слуги стояли поодаль, у стены, в ряд. Если говорить негромко - не услышат.
        Ингварь набрал в грудь воздуха - и промолчал.
        «Что с Борисом делать будешь? Решил?» - спросил требовательный разум.
        А сердце трепыхалось, желало сорваться с Христовой лески, уйти в манящую глубину.
        Михаил Олегович, отпив из кубка, подпер толстую щеку кулаком. Хитро подмигнул.
        - Ну, сосед, зачем пожаловал? Я тебя знаю. Без дела ты не ездишь. При княгине не хотел сказать? Говори теперь.
        Открыл Ингварь рот - и снова закрыл. Руки, спрятанные под стол, мелко дрожали.
        Про дальние странствия
        Из степей дул жаркий, сухой ветер. Трава стояла еще зеленая, не высушенная солнцем, но воздух был уже не весенний - горьковатый, усталый. Над землей носилась серая пыль.
        Из-под руки, настороженно, Ингварь смотрел на противоположный берег. Условились сойтись в полдень здесь, у речного переката. По десять человек. Без луков.
        Позади, в густом ковыле затаились стрелки из крепости - на случай половецкого вероломства. Но и поганые, надо думать, явятся не вдесятером. На той стороне овраг, где можно хоть сотню конных спрятать.
        В диком поле уговорам не верят. А кто поверил, тех давно в живых нет.
        - Вон они, - сказал Добрыня - спокойно, но палец потянулся к усу. Боярин знал половецкие повадки лучше, чем кто бы то ни было. Потому под белую рубаху надел кольчугу, и Ингварю велел сделать то же.
        - …Только шестеро, меньше условленного, - посчитал медленно приближавшихся всадников князь. - Едем?
        - Я один. Ты жди знака.
        Путятич тронул поводья, въехал в реку. Вода дошла до стремени его вороного коня и выше не поднималась. А к августу брод совсем обмелеет - хоть гони через реку вскачь.
        С другого берега, горяча и покручивая низкорослую лошадь, навстречу спустился тоже один, в косматой шапке.
        Остановились, заговорили.
        Вот Добрыня обернулся, дважды махнул. Это означало, что надо показать серебро.
        Дружинник вывел вперед коня, груженного казной. Два мешка, в каждом по двести гривен, тяжело звякали.
        Половец вскинул ладонь: стой, где есть. Хлестнул нагайкой по крупу, в несколько мгновений вылетел на эту сторону.
        - Сюда ссыпай, - сказал он по-русски и кинул наземь вынутую из-за седла коровью шкуру. - Считать буду.
        Лицо у степняка было обыкновенное, половецкое: плоское, с узкими глазами, кожа смуглая, усы - два крысиных хвоста. Одет, как все они, в рванье. У поганых наряжаться не заведено, невоинское дело. Чтобы понять, важный человек или нет, надо не на платье, а на оружие смотреть и на лошадь.
        Лошадь была точеная, с маленькой змеиной головой - за таким скакуном не угонишься; рукоять сабли серебряная; стремена тоже. Видно, что не рядовой ханский дружинник-ланган.
        Половец кошкой, мягко, спрыгнул. Стал доставать из мешка блестящие бруски. Некоторые кусал зубом - проверял, серебро ли. Укладывал кучками по десять штук.
        Поехал через реку к дальнему оврагу и Добрыня - проверить, вправду ль привезли Борислава. На краю балки остановился.
        У Ингваря быстро колотилось сердце. Если какой обман - Путятич коснется рукой затылка. Тогда быть сече.
        Но боярин развернулся, порысил обратно к реке. Значит, брат там.
        Немного отлегло.
        Проверяльщик опорожнил первый мешок, взялся за второй. Дело пошло быстрей - приноровился.
        - Три гривны еще дай, - сказал он, закончив, и поглядел на Ингваря острым, будто не человеческим, а волчьим взглядом.
        - Чего это? Сорок кучек, по десять гривен в каждой.
        Степняк ловко завязал углы шкуры. Крякнув, поднял ношу, которая была больше его собственного веса. Дружинники переглянулись - ох, жилист, вражина. Лошадь, даром что маломерка, под тяжестью даже не присела. Известно: половецкие кони выносливы, крепки.
        - За что три гривны? - сердито повторил Ингварь - и едва удержался в седле. Половец свистнул в два пальца так оглушительно, что спокойный Василько шарахнулся.
        Из оврага медленно, трудно выкатила повозка, запряженная парой. В ней лежало что-то, сверкавшее на солнце, - издали не разглядеть что. А потом так же медленно выплыл всадник на исполинском коне, каких Ингварь еще не видывал. Четверо половцев, окружавших богатыря, на своих лошаденках казались игрушечными.
        - Два коня и повозка. - Проверяльщик показал три пальца. - Три гривны.
        - Не нужны нам ваши кони. И повозка не нужна.
        Ингварь щурил глаза, смотрел на огромного всадника: он, не он?
        А Добрыня был уже близко. С плеском пересек реку.
        Сначала остановил половца:
        - Погодь. Он к броду подъедет - тогда и ты.
        Потом кивнул Ингварю: обмана нет. Лицо у боярина было хмурое. Кажется, он до последнего надеялся, что степняки брешут и никакого Борислава с ними нет. Сечи-то боярин не страшился.
        Богатырь поравнялся с половцами, ждавшими на том берегу, направил своего чудо-коня в воду. В самом глубоком месте она едва доставала гнедому великану до колен.
        - Братуша, ты? - раскатился над рекой звучный голос. - Ох, вырос!
        - Стой! Куда? - крикнул Добрыня, но Ингварь ударил Василька каблуками в бока, поскакал навстречу.
        Мимо с топотом, с брызгами пронесся половец, увозя серебро.
        Сошлись с братом посреди брода. Обнялись. Вблизи стало видно, что исполином Борислав кажется из-за своего конищи, который был много выше и шире немаленького Василька.
        Если брата в плену и мучили, то, видно, не очень сильно. Лицо у него было румяное и гладкое, за шесть лет нисколько не постаревшее. Под усами, диковинно загнутыми кверху наподобие двух половецких клинков, сверкали сахарные зубы.
        Ингварь и забыл, какой Борис красивый. Первая жена у отца была половчанка, но светловолосая, потому что приходилась дочерью венгерской королевне и внучкой австрийскому херцогу. От перемешения многих кровей брат получился молодцом на загляденье. Глаза синие - в отца, кудри светлые - в австрийскую прабабку, усы черные - в половецкого деда, нос соколиный - в деда венгерского.
        Одет Борис был не по-русски и не по-степному, а диковинно: плоской лепехой бархатная шапка, из которой торчит пышное перо неведомой птицы; кафтан с длинными разрезными рукавами; сапоги выше колен, с острыми шпорами. У пояса с одной стороны прямой германский меч, с другой короткая кривая сабля. Зачем - непонятно.
        Крепко взяв младшего брата ладонями за щеки, Борис повертел Ингварю голову так и сяк. Расхохотался:
        - Ну, здравствуй, Клюква. Уж не чаял, что на этом свете свидимся.
        Улыбнулся и Ингварь. В самом деле - когда-то Борис звал его этим смешным прозвищем: Клюква.
        Вспомнилось из детства. Борис сидит в саду, как всегда окруженный приятелями. Едят из лукошка малину, чему-то смеются. Маленький Ингварь поглядывает издали. Старший брат на него никогда не обращает внимания, в свой круг не зовет. Вдруг - о чудо - Борис манит рукой. «Эй, Клюква! Ягод дать?» Сам не свой от счастья, Ингварь бежит. Малины ему не хочется, но радостно, что позвали. Подбежал. А Борис ему, с оттяжкой, щелчок по середке лба. «У тебя своя клюква, ее и жри!». Больно. Мальчишки гогочут. Ингварь, потирая лоб, плетется обратно…
        - Ты косоглазым три гривны-то дай, - сказал Борислав, поглядев назад. К тому берегу как раз подъезжала повозка. - Там наши латы. Тяжелые, без телеги не увезем.
        - Чьи «наши»? - удивился Ингварь.
        - Мои и Роландовы. - Брат потрепал своего коня по могучей холке. - На Руси таких доспехов ни за какие деньги не сыщешь. Они и там-то редкость.
        И поехал к берегу, уверенный, что желание будет выполнено.
        Закричал:
        - Здорово, Добрыня! Здорово, соколы! Как вам под моим братом, князем Клюквой, проживается? Не кисло?
        С каждым обнялся, каждого назвал по имени, да еще про родню спросил. Оказалось, всех помнит.
        И стало, как в детстве. Борис окружен людьми, там смех и оживление, а Ингварь поодаль, один.
        Гривны-то лишние у него с собой были. Захватил на случай, если половцы заметят среди брусков крашеную медь. Десятая часть гривен была фальшивая. Но половец прохлопал, не те на зуб кусал.
        Пока брат балагурил с дружинниками, Ингварь расплатился за повозку. Степняки сразу повернули коней и помчали от реки прочь. Видно, тоже были рады, что обошлось без драки. Еще б им не радоваться - такая пожива! Не во всяком набеге столько добудешь.
        В телеге горой лежали щитки и пластины полированной стали. Как всё это надеть и на ногах устоять - загадка.
        - Поворачивай! Домой едем! - крикнул Ингварь.
        Пришлось повторить приказ еще раз, громче. Только тогда услышали.

* * *
        По дороге снова оказались вдвоем с братом. Ехали бок о бок, опередив всадников и стрелков.
        - Жутко, поди, было, когда Тагыз пригрозил тебя конями разорвать? - спросил Ингварь, глядя снизу.
        Когда Борис оказался рядом, живой и целый, сделалось стыдно своих сомнений: выкупать или не выкупать. Уберег Господь от греха страшного, какого себе по гроб не простишь.
        Брат засмеялся:
        - Ну, про коней-то я придумал, для жалости. Чтоб ты меня поскорей вызволил. Как бы Тагыз стал меня казнью казнить, если мы с ним двоюродные, от одного деда? Надоело мне, братка, кобылье молоко пить да жилистую баранину жевать. Я ведь в плену почти два месяца. В битве под Адрианополем взяли меня половцы из другой орды и перепродали Тагызу, как он мне родич. Двадцать коней Тагыз за меня отдал. Нашего брата, рытарей - по-вашему, именитых мужей, - под Адрианополем много захватили, так что стоили мы недорого.
        Хотел Ингварь спросить, что за битва такая, кого с кем, но как услышал про выкуп - ахнул.
        - Двадцать коней? Это ж двадцать гривен всего! Ладно бы Тагыз с меня пятьдесят потребовал или даже сто. Но четыреста?!
        - Он и хотел просить сто. Но тогда не отдал бы Роланда и латы, - ухмыльнулся Борис. - А они мне дороги. Говорю ему: ты потребуй со Свиристеля вчетверо, но коня и доспехи отдай.
        Ингварь потерял дар речи. Лишние триста гривен плачены за лошадь и груду железа?! Да на такие деньжищи можно было бы столько всего сделать, купить, построить!
        - Не отставай, Клюква! Едем! - беспечно позвал брат. - Я тебе про свои странствия расскажу. Слушай.
        И начал рассказывать, да так увлекательно и складно, что Ингварь на время забыл про триста гривен.
        - Бежал я от батюшкиного тиранства со своими другами сам-четвертый, но зато все одвуконь, а в ларце у нас было золотишко. Сначала гнали борзо, боялись погони, но за Черниговом поехали покойно, весело. Стали к нам люди приставать, кому скучно. Золото скоро кончилось, но мы не горевали. Где купчишек перехватим, где деревеньку потрясем. Когда у меня набралось до сотни копий, стали мы и к городкам подступаться - это уже в Галицкой земле. Там все промеж собой грызлись, ни от какой власти докуки нам не было. С городком я как делал? Встанешь у запертых ворот, кричишь: «Выносите серебра столько-то, мяса, муки, меда! Не то начнем огненные стрелы пускать, погорите к бесам!». Обычно выносили. А не вынесут - ну, мы дальше едем. Жечь никого не жгли, стрел было мало.
        Борислав хохотнул, а Ингварь подумал, что с таким воеводой лихим людям, наверно, жилось сытно, пьяно, задорно.
        - Погуляли по Галичине, по Волынщине, пока нас оттуда не погнали. Убрался я к венграм. Там королем - Имрий, мне по матери двоюродный. Принял честь честью, зачислил в свое войско. Плохого про венгров не скажу. Люди они легкие, до вина охочие. Бабы чернявые, на ласку горячие. Пожил я у Имрия, погулял. Только скучно стало. А тут римский папст объявил Крестовый поход, спасать Святую Землю от неверных сарацинов. Я к той поре без гроша сидел, дружине платить нечем, того гляди разбежится. Но Имрий меня и снарядил, и серебром снабдил, и припас в дорогу дал. Даже латы свои, вот эти, на прощанье подарил. Такие мало у кого есть. Правду сказать, надоел я двоюродному своим шумством. Рад был меня спровадить.
        - Ты пошел под латинским крестом? - ужаснулся Ингварь. - Да как же это? У них вера другая!
        Рассказчик подмигнул.
        - Всей разницы - слева направо креститься.
        И ловко, как кошка лапой, обмахнулся с левого плеча на правое, потом от лба до пупа.
        - Иисусу не всё одно? Ты слушай дальше. Быстро сказ сказывается, нескоро дело делается. Про то, сколько и где меня по чужим краям носило, говорить не стану. Всякое было: где сытно, где голодно; где густо, где пусто. В конце концов посадили всех нас, воинов креста, на веницейские корабли, и повезли. Но не к Ерусалиму, а к Цареграду. Греческий царевич Алексей попросил помочь против его дяди-кесаря, который родного брата со стола прогнал и глаза ему огнем выжег.
        Ингварь охнул, покачал головой на изуверство. Родному брату - глаза выжечь! Прямо как у нас на Руси, а еще цареградцы, близ патриарха живут.
        - Эх, что за город Цареград! Стоит на синем-пресинем море, сам преогромен, купола золотые сияют, стены - до облаков. Мы как этакую сласть увидали, и про Святую Землю, и про Гроб Господень позабыли. Кинулись, будто мыши на зерно, никакой силой было не остановить. Взяли Цареград на меч. Убитых ни чужих, ни своих не считали, прямо по мертвякам лезли. Ох, и погулял я там, братка, ох и разжился добром! Девок к себе в лагерь брал только самых красных, с большим разбором. Каждая - пава!
        - Кто? - спросил Ингварь, глядя на Бориса широко раскрытыми глазами.
        - Пава. Птица такая райская. Хвост - будто из парчи, расшитой смарагдами и яхонтами. У меня потом, в моем конте, таких шесть штук по саду гуляло.
        Не поспевая за рассказом, младший брат опять спросил:
        - В каком-таком конте?
        - Это вроде княжества. Когда в Цареграде сел наш крестоносный император Балдуин Фландрский, стал он щедрой рукой раздавать греческие земли самым доблестным рытарям, кто в деле отличился. И получил я в отчину княжество Коринфское, в Ахейском краю. А сам я сделался конт - вроде нашего удельного князя. Эх, братка, до чего ж хорошие там места! Не наш Свиристель. Градец мой Коринф был весь каменный, крыши красные. Дороги мощеные. Да церквей, да монастырей! Плоды всякие растут. Ягоды-винограда что здесь гороху. Вина столько, что воду я вовсе не пил… Но, если правду сказать, у себя в тамошней отчине бывал я редко. Все больше при Балдуине, в Цареграде. Вот где жизнь была! Что ни день игрища, ристалища, пиры, музыки разные.
        От приятных воспоминаний Борис даже зажмурился.
        - Жаль, недолго погуляли. Прошлой зимой пошел на нас болгарский царь Калоян, с ним половцы. Балдуин наш орды никогда не видывал. Думал, железными конями по полю растопчет. Собрались мы в поход, не дождались подкреплений. У меня в дружине пятьсот копий! Еду впереди на Роланде. Сверху знамя, шеломы сверкают, трубы трубят, барабаны бьют. Знатно!
        Здесь Борис распрямил плечи, обернулся в седле. Сзади было пусто. Лишь вдали поднималось пыльное облако - там Добрыня вел свой невеликий отряд.
        И скис конт коринфский, скомкал конец рассказа.
        - Дальше что… Побили нас под Адрианополем. Глуп оказался Балдуин. Сам сгинул и нас всех погубил. Кого на поле не поубивали, те в полон угодили. Эх, не видать мне больше моего Коринфа… - И заплакал.

* * *
        Но горькие воспоминания и сожаления мучили Бориса недолго. Слезы высохли так же быстро, как и пролились. Вскоре брат запел разухабистую песню на неведомом наречии, а когда добрались до Свиристеля, сделался шумен - заливисто хохотал, радовался всему, что видел. Горожане сбегались на него поглазеть. Некоторых он узнавал, шутил с ними. Пока доехали до подворья, обросли целой толпой.
        Ингварь думал, что дома они сядут вдвоем и поговорят начистоту, как подобает братьям, о том, как жить совместно. Надо же было понять, станет ли Борис настаивать на старшинстве и первородстве. К непростой беседе Ингварь подготовился, заранее разложил на столе пергаменты. Там цифирь с приходом, расходом, с росписью населения и многое другое, важное. Честно сказать, была задняя мысль, она же надежда. Что Борис, ни к какому прилежному делу не привычный, хозяйством никогда не занимавшийся и не интересовавшийся, увидев мудреные грамоты, испугается и князем быть не захочет. Тогда надо будет сделать предложение, честное: я-де буду править как прежде, а ты возьми на себя дружину, ополчение, крепость. Грянет война - станешь первым князем, а я при тебе вторым.
        Только никакого разговора не получилось.
        Поглядев на стол с бумагами, Борис и садиться не стал.
        - Брось, Клюква. Как жили без меня, так и живите. Сам посуди, какой из меня князь? Устал я от странствий. Отдохнуть хочу.
        У Ингваря от облегчения и родственной приязни повлажнели глаза. Даже обнял брата. Тот потрепал ему волосы, щелкнул по лбу - не больно и обидно, как в детстве, а легонько.
        - Ничто, Клюква. Сживемся. Скучать со мной не будешь.
        Что скучать не придется, Ингварь скоро понял.
        В повседневные дела и распоряжения Борис не вмешивался, это правда. Но вел себя по-хозяйски. Что было нужно, брал без спросу. Слуг и дружинников гонял по своей прихоти, не считаясь с тем, заняты иль нет. И что удивительно, его приказы, даже самые нелепые, охотно исполнялись. Было в Борисе нечто, притягивавшее людей.
        На второй день по прибытии он удумал ловить на реке рыбу длинным неводом, как делают в греческой земле. Самолично ездил по городу, по всем дворам, велел нести сети, у кого есть.
        Тихий Свиристель пришел в движение. Под веселый Борисов покрик сцепили длиннющий невод в двести локтей. С гамом, толкотней поволокли на реку. Тащили сеть человек двадцать, а поглядеть на чудо собрался весь город, и еще из ближних сел набежали. Работать в тот день никто не работал.
        Перекрыли Крайну неводом от берега до берега, стали тянуть. Улова никакого не было, потому что от великого шума вся рыба уплыла прочь, но повеселились знатно и потом еще много дней ту забаву поминали, тем более что Борис велел рыбарям - у брата не спросясь - выставить из княжьего закрома хмельного меда «на просушку». Шесть бочек! Каково?
        Блудного княжича как-то очень уж быстро полюбил весь город. Еще бы! Борис не то что Ингварь: с людей ничего не требовал, на работы не назначал, только шутки шутил да смеялся. Кому чарку поднесет, кого подарком подарит. А лучше всего заладилось у него с дружинниками. Те за Борисом повсюду ходили, как собачья свора за вожаком. Остановится он посреди двора с кем-то одним поговорить - глядишь, вокруг уже все скопились, слушают.
        Ингварь раз тоже подошел и поначалу недоволен был, что дружинники на него, князя, лишь коротко обернулись, но потом сам заслушался.
        Борис говорил, какое милое житье было в Цареграде при дворе императора Балдуина. Как рытари, тамошние старшие дружинники, тешились лихими игрищами - турнирами. Бились тупыми копьями конно, а незаточенными мечами - пеше, и государь победителей жаловал, а красны девы награждали их лентами и цветочными венками.
        Потом стал рассказывать про Адрианопольскую битву, где Балдуин и все его удалые витязи полегли под болгарскими мечами и половецкими стрелами.
        - Наших рытарей было семь сотен, и пешей рати тысяч десять.
        А царь Калоян вывел на поле тьму-тьмущую, тысяч до сорока. Но мы не устрашились. Устремились на них с трубами, с кличами - у каждого рытаря свой. Топот, земля дрожит. Болгары - в стороны, половцы наутек. Мы за ними! Но у поганых кони легкие, у нас тяжелые. Стали мы в погоне растягиваться. Кто быстрее скачет, кто медленнее. Тогда половцы начали назад заворачивать, передних из седла арканами вынимают. Дело плохо. Кинулись мы назад - а болгары сызнова сомкнулись, копья выставили, не пропускают. И стрелы дождем сыплются - спереди, сзади.
        Дружинники слушали, насупив брови, затаив дыхание. Многие бывали под половецким стрельным дождем - знали, каково это.
        - Ну, стрелы-то рытарю, если доспех хорош, не страшны. Стучат по латам, словно град, да ломаются. Вот аркан дело иное. Меня, как многих, той подлой веревкой и взяли. Сдернули, будто рыбу лесой.
        А доспех тяжеленек. Сверзся наземь, без чужой помощи не встанешь. Так и угодил в полон. Эх, - вздохнул Борис, - дурак я был. Это я уж после придумал, как латному рытарю от арканов отбиться. Показать?
        - Покажи! Покажи! - зашумели дружинники.
        Дальше было еще интересней.
        Борис приказал заковать своего богатырского коня в особые лошадиные латы, свисавшие чуть не до самой земли. Роланд, и без того огромный, сделался похож на сказочное железночешуйное чудище. Облачили в иноземные доспехи и княжича. Шлем - навроде ведра: лицо всё закрыто, только впереди прорези для глаз и малые дырки - дышать, а поверху два загнутых бычачьих рога. На плечах стальные полукружья, вся грудь прикрыта сплошной пластиной. Такие же по бокам и сзади. На бедрах ребристая, стальная же юбка. Ниже - поножи, наколенники, нащиколотники, да железные башмаки с острыми шпорами.
        Что лязгу, звону, грохоту! В седло Бориса усаживали вчетвером, с крыльца.
        Проехался стальной центавр по двору - глядеть жутко. Будто один из всадников, про которых сказано у Иоанна в «Апокалипсисе», что брони у них огненные, а головы у коней львиные, изрыгающие огонь, дым и серу.
        Вышел посмотреть на дивное диво и хмурый Путятич. Стоял, головой качал, ничего не говорил. Не нравилось боярину, что дружина прежде только его слушала, а теперь ею распоряжается Борис. У княжича завелся шустрый подручник, именем Шкурята, все время рядом - с поручениями бегает, приказы передает, на остальных покрикивает, а Добрыня стал вроде и ни к чему.
        - Двадцать человек, возьмите луки, встаньте вон там! - гулко крикнул из-под шлема Борис, показывая туда, где за низкой, сложенной из кольев, оградой начинался конюший двор. - Как поскачу, бейте по мне стрелами. Цельте метко, не бойтесь! Кто умеет арканы кидать?
        Таких нашлось с дюжину.
        - Встаньте по обе стороны. Погоню коня - набрасывайте веревки. Кто сумеет меня из седла сшибить, пожалую гривну!
        Ингварь поморщился - платить ведь ему придется. Не жирно ли за такую глупость целую гривну серебра давать?
        - Брось, брат, удальничать, - сказал он, подойдя к всаднику. - Опасную игру затеял. А коли стрела тебе или коню в глаз попадет?
        - Удальства тут большого нет, а опасности подавно, - со смехом ответил Борис. - В таком доспехе да на моем Роланде героем быть легко. Сейчас поймешь, за что Тагызу лишние триста гривен переплатил. Мне в глаз стрела попадет навряд ли, я от стрел заговоренный. А у коня наглазья есть.
        Он опустил на лошадиной голове два железных лепестка.
        - В копейной атаке коню зрение не надобно. Меньше бояться будет, лучше поводьев слушать. А что слепой - не его беда. Беда тому, кто на пути встанет. Эй! - зычно крикнул он на ту сторону двора. - Готовы?
        - Позволь, княжич, я вместо вражьего воеводы буду, стрелками и арканщиками командовать, - сказал Добрыня, стоявший чуть сзади. - Только не взыщи, если что.
        - Не взыщу! - фыркнул Борис. - Иди, старый. Командуй. Ссадите меня - тебе две гривны. А насмерть убьете - туда мне и дорога. Никого, братка, за меня не наказывай.
        - Добрыня, - шепнул Ингварь, побледнев. - Ты не удумал ли что?
        - Он сам захотел, - так же тихо ответил боярин. - На тебе греха не будет.
        - Стой! Вернись!
        Но Путятич уже бежал прочь, не по возрасту быстрый. Ингварь кинулся вдогон, но брат преградил путь копьем.
        - Не мешай, Клюква. Не порти веселья.
        - Оставь! Добром не кончится!
        - Ох и нудный ты. Надоел!
        Стальной всадник, потянув уздечку, развернул коня и отъехал к самой стене терема, для большего разгона. Тем временем Добрыня за оградой расставил стрелков в цепочку, что-то им втолковывая. Сам тоже взял в руки короткий лук, из которого легко бил на лету высоко летящую птицу.
        У Ингваря похолодело в груди.
        - Брат, стой!
        Он бросился наперерез, но не успел. Мимо чеканным галопом пронесся несокрушимый конник, обдав пылью, обрызгав грязью из лужи.
        Навстречу полетели стрелы. Они бились о нагрудник Роланда, о латы и щит всадника - и бессильной щепой разлетались в стороны. Тогда справа и слева подступили воины с арканами. Борис отпустил поводья, отшвырнул щит, обеими руками, одновременно, выхватил длинный меч и кривую саблю.
        Первая петля просвистела близко, не зацепив. Зато следующая точно обхватила рогатый шлем, натянулась - но в тот же миг Борис махнул остро отточенным половецким клинком и рассек веревку. Так же он поступил со второй, третьей, четвертой. Издал громогласный боевой клич - Ингварю показалось, что брат кричит «Гори-и-и-и! Гори-и-и-и!», но потом разобрал: «Кори-и-инф!».
        Конь вскинулся, с разбегу перемахнул через ограду. Лучники едва успели отскочить в стороны.
        Все восторженно заорали, побежали за всадником, который замедлил бег у самых конюшен и медленно поехал обратно. Ингварь мчался следом за всеми.
        Борис держал в руке шлем, ковырял пальцем вмятину на железной глазнице.
        - Глядите! - показал обступившим его воинам. - Кто такой меткий? На полвершка ниже - и конец мне. Но хранит удача Борислава Коринфского!
        Прямо с седла, подбоченясь, он обратился к дружине:
        - Вас тут шестьдесят удальцов. Двадцать конные, сорок пешие. Кому на коне быть, решилось жребием. Неладно это, братья. Кто лучше и доблестней, тому и чести должно быть больше. Быть конным воином, по-европейски рытарем, - это заслужить надо. Вот проверю вас, кто хорош в ратном деле, а кто нет, тогда и погляжу, кому верхом биться, а кто пускай пока пеш походит. Всяк старайся, покажи себя, попробуй первым быть. Вот как в лихой дружине надо!
        - А я думаю, в дружине надо по-иному, - сказал Ингварь, поглядев на мрачного Добрыню. - Перед Богом и смертью, в сражении, все равны. Соперничать друг с дружкой нечего, от этого бывает зависть и рознь. Так и при отце было: стой вместе, как скала единая, тем и победишь.
        Никто его не поддержал, ни один человек. А Путятич как стоял молча, так рта и не раскрыл, хотя Ингварь повторил всегдашние его слова.
        - Ну-ка, кто из нас прав, я иль Клюква? - весело крикнул Борис.
        - Ты! Ты! Хотим по-твоему! - зашумели дружинники.
        Несколько раз Ингварь просил брата не звать его при воинах и при челяди «Клюквой» - от этого княжьему сану урон, и Борис обещал, но, забывшись, все-таки поминал забытое детское прозвище.
        И оно понемногу пристало.
        Однажды стоял Ингварь у окна, а внизу проходили Шкурята и еще двое дружинников. О чем говорили, было не слыхать, но один спросил:
        - Это который князь велел - князь-Сокол иль князь-Клюква?
        - Сам ты «клюква», - ответил Шкурята. - Настоящий князь у нас один.
        Скверно стало Ингварю. Если настоящий князь - Борис, то кто тогда он? Тиун? По хозяйству приказчик?
        Господи, неужто это Твое воздаяние за милосердие, за великие жертвы, за братскую любовь?
        И ведь не было ее, любви-то. Сколько к сердцу ни прислушивался, никакой теплоты к вновь обретенному брату не чувствовал. Только досаду, обиду - и еще страх. Страх, что придет долгожданная весточка от Ижоты-Ирины: уломала я отца с матерью, скачи ко мне, мой Трыщан, а он уже себе не господин, не князь - не поймешь кто…
        Ведь поговорил он тогда, храбрости набравшись, с Михаилом Олеговичем. Стерпел обидное изумление, ни словом не укорил радомирского князя за сердитый отказ. Сел на коня, да уехал, лишь во дворе поглядел на некое окошко, и махнул оттуда белый платок, и было в том махе обещание, которое согрело отвергнутому жениху душу.
        Ох, надо было слушать мудрого Добрыню. Никто бы конями Бориса не разорвал. Надоел бы он Тагызу своим буйным норовом, и месяцев через несколько отдал бы хан двоюродного за малую плату или даже задаром бы отпустил. А к тому времени, глядишь, уже и свадьба бы сладилась…
        Несколько недель угрызался так Ингварь, коря себя за глупость и все больше сердясь на Бориса. Но на Успенье Богородицы, когда поминают мертвых родичей, случилось нечто, отчего он на брата взглянул по-новому.

* * *
        Стояли в церкви вечернее поминание по отцу и брату. Отец Мавсима читал из Псалтыря возвышенное.
        «Воздремала душа моя от скорби. Утверди меня в словесах Твоих. Путь неправды отстави от меня, законом Твоим помилуй мя…», - торжественно и печально выпевал протопоп. У Ингваря щипало в носу. Борис всхлипывал и не утирал слез, потом пал на колени, склонился лбом в каменный пол, под которым лежали останки. Рыдал, повторяя: «Прости, батюшка… Прости сына блудного, окаянного». Тут уж заплакал и Ингварь.
        Дома тоже поминали, с вином, но Ингварь скоро ушел. Он привык ложиться рано, всегда вставал вместе с солнцем, потому что работы много. Борис же остался за столом.
        Ночью разбудил. Явился в опочивальню хмельной, с распухшими глазами. В руке свеча.
        Ингварь, пробудившись, испугался нежданного явления. Лицо у Бориса было страшное, перевязанное поперек широкой черной тряпицей; по нему метались тени от дрожащего огня.
        - Что с тобой? - вскричал Ингварь, садясь на постели.
        - А? - Борис тронул повязку. - Это я на ночь усы воском натираю. Прижимаю, чтоб кверху торчали… Эх, Ингварка… - Он сел на ложе, пригорюнился. - Не спится мне. Вспомнил, как раньше, когда маленький был, трапезничали. Много нас было. Батюшка, матушка, брат Володьша, я, близнецы Яромир со Святополком, младше меня, оба от красной болезни померли, сестренка Саломеюшка со светлыми косами, я ее любил, Сметанкой звал. Ее тоже Бог забрал… Твоей матери, тихони, тогда еще не было, тебя тем паче… А ныне никого кроме тебя у меня не осталось. Один ты мне родная кровь.
        А женишься - и тебя не станет…
        Ингварь на жалкие слова растрогался, но и насторожился. Узнал про Ирину? Откуда?
        Осторожно сказал:
        - Так и ты женишься.
        - Нет, братка, куда мне? Я перекати-поле. Нигде долго жить не могу, скучно становится. Дунет ветер, качусь дальше… Так и сдохну где-нибудь в чужом краю, от острой стали иль от хворобы. Туда мне, зряшному, и дорога. Только на тебя надежда. Не дай нашему роду пропасть. Сколько тебе? Двадцать?
        - Двадцать второй уже.
        - Пора, пора о жене думать. Свиристели наследник нужен.
        Не знает, понял Ингварь.
        Борис был сейчас не веселый и красивый, как всегда, а мятый, потерянный - и оттого вдруг родной.
        Тронув брата за плечо, Ингварь тихо молвил:
        - Думаю уже.
        И всё рассказал. Про давнюю и безнадежную любовь, про чудо из чудес - Иринино согласие, про бессчастное сватовство. Только о своих опасениях не помянул: что и прежде, в единоличном княжении, он был жених незавидный, а теперь стал вовсе никакой.
        Слушая, Борис оживленно кивал. Слезы высохли. Глаза заблестели.
        - Ну, это дело мы быстро устроим, - сказал он уверенно. Подмигнул. - Не вешай носа, добудем твою ладушку. Положись, братка, на меня. Завтра же едем в Радомир. Я буду не я, если князь-Михайлу и его франкиню сушеную по-своему плясать не заставлю. Это-то я хорошо умею. Спи, Клюковка, утро вечера мудренее.
        Ингварю впервые тогда подумалось: хорошо это, когда есть старший брат.
        Про Каинову печать
        «Делай всё, как скажу, - велел Борис, - и выйдет складно».
        Должно быть, так же надежно и уверенно чувствовали себя воины, когда он водил их в поход или в бой. Сомневаться и тревожиться нечего - знай исполняй, что наказано.
        Ингварь и не сомневался. Но тревожиться тревожился.
        Брат оставил его в поле, не доезжая Радомира. «Побудь тут час-другой. Дай мне князя с княгиней размягчить. Увидят тебя - зубы ощерят. Дочка, поди, своими слезами и жалобами их сильно примучила. А на меня им что крыситься?»
        Удумано было хорошо. Не может такого быть, чтобы Борис своими рассказами, своей белозубой улыбкой и лучезарной повадкой не расположил к себе Михаила Олеговича и даже злющую Марью Адальбертовну.
        Время Ингварь умел считать, как все: по солнцу. Однако небо затянули серые тучи, и было не понять, когда кончатся два часа. Ему казалось, что миновала уже целая вечность, а сколько времени прошло на самом деле, неизвестно. От волнения на месте не стоялось, и князь натоптал по траве целую тропинку, ходя то вперед, то обратно.
        Наконец, трижды перекрестившись, сел на Василька, поехал к городским воротам.
        Спешившись на княжьем подворье, сказал слуге, как условились с Борисом:
        - Что брат мой Борислав Ростиславич, давно ли прибыл? Подпруга у меня лопнула, отстал я.
        Ответили, что прибыл давно, кушает в трапезной обед с князем, княгиней и княжной.
        Обнадеживающий знак. Особенно, что и Ирина там.
        По лестнице Ингварь взбежал через ступеньку, но в зале, перед входом в трапезную, задержался. На стене, почетно, висело его серебряное зеркало. Подошел, осмотрел себя - всё ли ладно. Расстроился. В плохом-то зеркале, медном, он краше смотрелся. И бороденка не такая жидкая, и кадык не выпирает, и пятно на лбу не столь пунцовое.
        Хорошее зеркало врать не стало. Перепуганные глаза жалко мигали, сдвинутые к самому носу - не соколиному, как у Бориса, а воробьиному.
        Утешил себя тем, что в повести много сказано про Ижотину красу, а про то, пригож ли Трыщан, ни слова. Может, он тоже был собою неказист, но полюбила же его прекраснейшая из дев.
        Теперь перекрестился уже не три, а тридцать три раза, ради укрепления духа.
        Вошел.
        Борис велел, как войдешь, сразу на него посмотреть, он знак даст. Скривится - делать плаксивое лицо; подмигнет - победительно улыбаться.
        Но ни на кого кроме Ирины после стольких недель разлуки Ингварь, конечно, глядеть не мог.
        Она зарумянилась, опустила ресницы, но взгляд лишь скользнул по вошедшему и переместился на Бориса. Тогда и Ингварь, вспомнив наказ, повернулся к брату. Тот скосил глаза на княжну, показал из-под стола большой палец: хороша, мол, твоя лада. Лица не скривил, но и не подмигнул, так что Ингварь не понял, унылым ему представиться иль веселым. Поэтому просто поклонился и сказал положенное величание.
        Княгиня дернула ноздрей, отвернулась. Михаил - тот был добрее:
        - А, ты. Что припозднился? Садись, садись. Вина ему, закусок. Ешь, пей, слушать не мешай. Ох, брат у тебя - лучше гусляра сказывает.
        Кажется, всё было неплохо. До главного разговора еще, кажется, не дошло, но хозяев Борис размягчил. Даже княгиня Марья смотрела на него ласково.
        - Ты пировал с лучшими принцами Франции? - спросила она, смешно коверкая слова.
        - Почитай, каждый день бражничали. С Луисом Блуаским, с Етьеном Першским, с Бодуеном контом Невильским, с контом Жофреем Шампанским, - начал перечислять Борис имена, которые показались Ингварю потешной тарабарщиной, но для Марьи Адальбертовны, видимо, звучали музыкой. Княгиня на каждое охала, закатывала глаза.
        - Жофрей этот смешной был, - усмехнулся Борис. Он поглядывал на Ирину, покручивал ус. - Всё вздыхал, на девок греческих не зарился, будто монах какой. Песни жалостные сочинял - баллады.
        - Баллады? - тихо спросила княжна. - Про что?
        - Про дам-дю-кёр, это по-нашему «сердечная зазноба».
        - Я знаю! - прошептала Ирина. - А кого он любил, этот Жоффруа?
        - Какую-то франкскую королевну, мужнюю жену.
        - Грех-то какой! - возмущенно воскликнула Марья Адальбертовна.
        - Ничего не грех. - Борис засмеялся. - Это у них там теперь очень даже можно. Рытарь по своей дам-дю-кёр только сохнет, баллады сочиняет, на турнире за нее бьется, а срамное что - ни-ни. Издали млеет. Как Клюква по Ирине Михайловне.
        У Ингваря в руке качнулась стеклянная чарка, пролилось вино. Ирина, покраснев, опустила глаза. А Михаил Олегович расхохотался, и жена ему по-козьи подблеяла.
        Зачем Борис про это? И потом, прошено же было: не звать «Клюквой». Уж при Ирине-то!
        - Брат у тебя золото, - сказал радомирский князь Ингварю. - Сокол, не тебе чета. Я рад, что ты дурь из головы выкинул. Куда тебе на Ирине моей жениться? Ты ль ей нужен?
        - Что? - мертвея переспросил Ингварь.
        - Я Бориславу Ростиславичу говорю: «Давай по-добрососедски жить, душа в душу». А он мне: «Мало душа в душу. Давай плоть в плоть. Отдай за меня дочь-красу».
        У Ирины щеки из красных стали белыми. Но глаз от стола княжна так и не подняла, не было от нее никакой помощи остолбеневшему Ингварю.
        Он взглянул на брата.
        Тот успокоительно покивал:
        - Молод ты жениться, Клюква. Успеешь. Я князь-Михайле что предложил? Выдаст за меня дочь - станем жить одним княжеством. Он - старший князь, я молодший. Буду дружиной ведать. Если наших и ихних воев вместе собрать - это сила будет. Никто к нам не сунется. Захотим - сами за добычей сходим.
        - Так, так! - горячо поддержал радомирский князь. - А помру - всё тебе отойдет, вашим с Иришей деткам.
        Что ж Ирина-то? Почему молчит? И не смотрит!
        Ингварь вскочил. Качнулась было подняться и княжна, но отец грозно прикрикнул: «Сиди!» - села.
        Не помня себя, ничего вокруг не видя, Ингварь бросился прочь.
        Во дворе, у крыльца, хрипло крикнул:
        - Коня!
        - Так только напоили, овса дали…
        - Ведите! Живо!
        Запустить вскачь, остудить ветром пылающее лицо - единственное, чего сейчас хотелось.
        Наконец сел в седло. Поднял руку с плетью - не хлестнул. Со ступенек, утирая жирные губы, спускался Борис. Поманил к себе.
        - Не сверкай глазами, Клюква. Так оно ладней будет.
        - Ты… ты обещал…
        Слова застревали в горле, не проговаривались.
        - Мало ль что, - важно молвил Борис. - Мне решать, я князь. Назад едешь? Ну езжай, остынь. А я тут погощу. Потом еще в Чернигов наведаюсь. Давно в большом городе не был… А за Иришу спасибо. - Он подмигнул. - Девка сладкая. Не по твоим зубам. Брось, не горюй. Сыщу и тебе невесту. В обиде не будешь.
        Чтоб не хлестнуть плетью по улыбающемуся лицу брата, Ингварь яростно полоснул по крупу коня.
        Не привычный к такому обращению Василько тряхнул башкой, пошел боком, да и споткнулся. Ингварь чуть не выпал из седла.
        Под хохот радомирской дворни конь небыстрым галопом поскакал к воротам.
        «Убью, убью!» - шептал Ингварь - и сам не знал, кого хочет убить.
        То ли Бориса - за предательство хуже Иудиного. То ли Ирину - за опущенные глаза. То ли самого себя.

* * *
        Бедному, ни в чем не повинному Васильку пришлось еще не раз отведать и плетки, и каблуков. Выносливый, неутомимый, конь сбился с галопа на неровную рысь, потом на судорожный бег, стал хрипеть. Уже вблизи города Свиристеля Ингварь заметил, что с седой морды буланого клоками слетает мыло, и расплакался от жалости. Спешился, обнял старого товарища, попросил прощения. Василько прядал назад, испуганно пуча зрячий глаз. Дальше князь повел Божью тварь бережно, в поводу.
        Прохожие кланялись. Ингварь, против обычного, ни на кого не смотрел, только кивал.
        На подворье не было ни души - все будто попрятались. Как ни саднила душа, а все ж Ингварь удивился. Самому что ли Василька на конюшню вести?
        Но диковинное безлюдье скоро разъяснилось.
        Из терема донесся гневный рык. Распахнулась дверь. Оттуда, спиной вперед, вылетел Шкурята, Борисов любимец. Ударился о перила, чуть не упал. За ним выбежал Добрыня Путятич. Схватил за шиворот, с разворота врезал еще раз - Шкурята покатился со ступенек. Внизу поднялся, побежал через двор.
        - Всё князю скажу! Ужо будет тебе, старый дурень! - взвыл он, утирая кровь.
        - Что-о-?!
        Боярин перепрыгнул через перила, ловко приземлился и пустился следом. Нечего и сомневаться - догнал бы. Тогда Шкуряте за «старого дурня» пришлось бы худо. Но здесь Добрыня увидел Ингваря - и сразу понял по его виду: беда.
        - Почему так скоро? И почему один? Отказал Михайла? Не сладилось сватовство?
        Он знал, куда и зачем поехали братья, поэтому таиться было нечего.
        - Сладилось, - коротко, сквозь зубы, сказал Ингварь. - Борис у отца Ирину за себя попросил. Понравилась она ему. И нечего про это… За что Шкуряту мордуешь?
        На скуластом лице боярина задвигались желваки, глаза сощурились, будто что-то высматривая. Кулак яростно ухватился за ус.
        - Вон оно как… И ты стерпел?
        - Сказано: нечего! - взвился Ингварь. - Что тут стряслось? Почему драка? Отвечай, коли спрашиваю!
        На бешеный крик Добрыня не обиделся, а наоборот - даже кивнул, будто одобрил.
        - У нас тут тоже неладно. Утром, как вы с Борисом уехали, вернулся тиун Лешко, кого ты в Рязань посылал, обоз сушеной рыбы продать. Продал, пять гривен привез.
        - Что ж неладного? Цена хорошая. С теми пятнадцатью, что мы за воск выручили, уже двадцать набирается. Хватит евреям первую долю выплатить.
        - Не хватит… Понес я серебро в казенную клеть, а там пустые полки. Ты знаешь, Борис приставил смотреть за казной Шкуряту, пса своего. Спрашиваю: где пятнадцать гривен, что за воск получены? Князь, говорит, забрал. И на то, говорит, его княжья воля, а ты мне не указ…
        - Как это «забрал»? На что Борису целых пятнадцать гривен?
        - Шкурята сказал, Борис после Радомира в Чернигов собрался…
        Ингварь не мог опомниться.
        - Господь милосердный! Чем же теперь долг платить?
        - Это еще не беда, а бедёнка… - Боярин оглянулся и понизил голос. - Пойдем в терем. Покажу тебе нечто…
        В горнице, за плотно закрытой дверью, дал в руки свернутый пергамент.
        - Что это?
        - Нынче же утром Борис, перед тем как ехать, приказал своему стремянному отроку Пикше отвезти Роману, князю Переяслав-Северскому письмо. Пикша мне крестник. Я его к Борису и приставил. Чтоб доглядывал. Показал мне грамотку… Ты прочти.
        Переяслав-Северскому князю, своему двоюродному брату, Борис писал так:
        «Романе, помнишь ли, как тому восемь лет, юность свою теша, на половцев за весельем и добычей ходили? Ныне мы оба князья, я в Свиристеле на отцовский стол сел. Гостил не своей волей у Тагыза, ненавистного твоего ворога. Не хочешь ли с ним поквитаться, чести и злата добыть? Тагыз из греческого похода много богатства привез. Нападем, себе заберем. Приходи в осень, когда урожай соберешь. Дружина у меня крепкая, но числом невеликая, а вместе бы вышло дело хорошее. Что скажешь?»
        - На Тагыз-хана войной? Первыми? - ахнул Ингварь. - И ни мне, ни тебе об этом ни слова? С ума он сошел? Погубить всех хочет?
        Боярин молчал, глядел так, будто ждал еще каких-то слов.
        - Что делать, Путятич?
        - Как «что»? - Добрыня пожал плечами, будто удивился. - Ясно: убить. Он не угомонится, пока не обратит отчину в пепелище. Всем от него лихо.
        - Убить?! - пролепетал Ингварь и вспомнил, как, едучи из Радомира, сам себе про то же нашептывал. Но одно дело себе, в сердцах, шепотом, и совсем другое - вот так, рассудительно, в голос.
        - Не думай, что Борис всем здесь люб. Старые дружинники на него зуб точат. Он молодым потакает, они стали дерзки, к старшим непочтительны. Все в «рытари» метят. Пойми вот что. - Добрыня цедил слова жестко, будто ронял капли расплавленного железа - ковать наконечники для стрел. - Первый долг князя - перед отчиной, перед людьми. Хочешь добрым быть, жить по-божьи - в монастырь ступай. Не занимай не своего места. Иль ты вправду «князь Клюква», как Борис тебя кличет?
        И посмотрел на лоб, презрительно.
        Ингварь потер родимое пятно. Тихо ответил:
        - Это у меня, может, и клюква, но не Каинова печать. А еще раз заговоришь со мной о братоубийстве - прочь изгоню, хоть ты мне и дорог. То же сделаю, если Борис вдруг ни с того ни с сего животом захворает и помрет. Понял?
        Боярин сдвинул седые брови, опустил голову.
        - Письмо князь-Роману сожги. Сгинул гонец по дороге - бывает. Пикшу отошли подале. В Киев что ли? Он - отрок смышленый, пускай там в лавре греческому языку учится.
        - Эх, княже… - тяжко вздохнул Добрыня. - Пожалеешь, да поздно будет… Еще вот что сегодня было, такой уж выдался день. Со степного рубежа, от Локотя-крепости, прибежал конный. Доносит, что едет к нам Тагыз-хана посланец, куренной Сатопа. Якобы про здоровье ханского родича Бориса сведать. На самом деле разнюхать хочет, ужились ли друг с другом два свиристельских князя, нет ли меж вами разлада. Я того Сатопу давно знаю, он пес нюхастый. Едет чинно, шагом, как подобает послу. Думаю, ранее завтрашнего вечера не прибудет. Это хорошо, что Борис в Радомире остался. Без него половца примем, успокоим, назад отправим. Хоть в этом нам удача, радуйся.
        - Радуюсь, - хмуро ответил Ингварь, думая, что Ирина сейчас с Борисом, заслушивается его складными речами. Дам-дю-кёр, Жофрей Шампанский, турниры, баллады - знает, змей сладкоядовитый, чем в сердце проникнуть…

* * *
        Добрыня рассчитал верно - посланник Тагыз-хана добрался до Свиристеля на исходе следующего дня. Боярин ошибся только в одном.
        За полчаса до того, как примчался дозорный - сообщить, что на восточном шляхе заклубилась пыль, - с другой стороны, западной, в город въехал Борис.
        - Передумал в Чернигов, - беспечно крикнул он из седла Ингварю и Добрыне, которые мрачно глядели на него с крыльца. - Деньги потратил. А что в Чернигове без серебра делать? В Радомир нынче новгородские купцы прибыли. Накупил у них всякого-разного. Себе - плащ и немецкого сукна. Невестушке - книгу с картинками. Недорого запросили, потому что на франкском языке. Удачно вышло. Ирина-то моя эту грамоту знает. Тестя будущего с тещей тоже уважил. А это, Клюква, тебе. - Со смехом протянул костяной гребень, искусной резьбы. - Чеши бороду, быстрей вырастет. И не дуйся на брата.
        «На это ты потратил весь годовой прибыток от воска?» - хотел спросить Ингварь, но сейчас было не до укоров. Нельзя затевать ссору перед приездом половцев.
        - А что это дружина собралась на конюшенном дворе? - спросил Борис. - Кто приказал? Зачем?
        Все воины, какие были в наличии, рубили мечами и кололи копьями соломенные чучела, стреляли из луков по мишеням - вроде как на учении. Пусть Сатопа увидит: в Свиристели к обороне всегда готовы.
        - Молчи, князь, и слушай. - Добрыня перегнулся через перила. - Времени мало.
        Куренного принимали в большой горнице, с честью. Сатопа явился со свитой из шести ланганов, под бунчуком из трех конных хвостов - знаком посланнического достоинства.
        Воинов повели угощать в гридню, к дружине. С послом сели вчетвером: оба князя, боярин и протопоп.
        На столе всё лучшее, что сумели собрать: говядина с бараниной, рыба, птица, куски соли, до которой степняки большие охотники, даже малая мисочка с драгоценным черным перцем, сыпать на кушанья. Конечно, меды и пиво. Вина только не было. Потратившись на выкуп за брата, Ингварь решил в этот год не закупать дорогого заморского питья. Не до жиру.
        Сатопа же подарки привез худые, непочтительные. Степной обычай предписывал поклониться оружием, конским нарядом и ковром. Но саблю половец вручил плохую, в потертых ножнах, седло дрянное, а ковер старый, с пятнами сала.
        Толкнув побагровевшего Бориса под скамьей сапогом, Ингварь поблагодарил, спросил, здоров ли великий хан.
        - Здоров и весел, - ответил Сатопа, постреливая узкими, насмешливыми глазами с одного брата на другого. Разговор шел на половецком языке. - Хочет знать, весел ли его двоюродный брат Борислав. Когда я тебя, князь, в Улагае видел, ты шибко грустный был. Я у хана сам в Свиристель попросился. Виноват я перед тобой. Хочу прощения попросить.
        Он сокрушенно повесил голову, однако глянул исподлобья колко, с непонятным намеком.
        Бориса было не узнать. Сидел, как каменный, молчал, лишь сверкал глазами.
        - Ты зла на меня не держи. Тогда, после битвы, я горячий был, сердитый. Родичей в сече потерял. Прощаешь?
        Половец зачем-то покрутил пальцами кончик своего носа, все так же задорно смотря на Бориса.
        С беспокойством Ингварь покосился на Добрыню. Тот насторожился, тоже не сводил глаз с Бориса. Тот из красного стал белым, потом пошел пятнами. Один только отец Мавсима, не понимая разговора (он по-половецки не знал), увлеченно грыз баранью кость да причмокивал от удовольствия.
        Вдруг Борис запрокинул голову и расхохотался.
        - Полно тебе старое поминать, Сатопа! Сгоряча чего не бывает. Выпей лучше доброго меда.
        Половец довольно оскалился. Стал пить из чаши, а Борис поманил пальцем - от двери подбежал Шкурята, с оплывшей от Добрыниных побоев рожей. Послушал, что шепчет князь. Вздрогнул. Шепотом же переспросил.
        - Делай, что велено. - Борис толкнул его кулаком в лоб. - Хорош медок, Сатопа? У вас в Улагае такого нету. Дай-ка я тебя сам попотчую.
        Он поднялся, обошел вокруг стола, сел рядом с половцем.
        - У нас, как и у вас, большая честь, когда князь из своего рога, собственной рукой поит. На-ко вот. - Налил до самых краев, поднес Сатопе ко рту. - Хлебай-хлебай, до дна. Я держать буду.
        Усмехнувшись, куренной начал пить - очень медленно, чтобы князю подольше сидеть в неудобной позе, извернувшемуся.
        Откуда-то донесся истошный вопль, но сразу пресекся. За ним еще один, тоже короткий.
        Добрыня резко повернулся к окну, Ингварь - к двери. Оторвался от рога и Сатопа.
        - Что это? - спросил он, вытирая мокрые губы.
        - Это смерть твоя, собака! - Взметнув из-под стола руку, Борис ударил половца ножом в подвздошье. Сшиб с лавки на пол, прижал коленом грудь. - Твои ланганы мертвы. Сдохни и ты!
        Ингварь с Добрыней вскочили, потрясенные.
        Скользящим движением Борис отрезал раненому кончик носа и сунул в разинутый, хрипящий рот.
        - На-ко, просморкайся!
        И много раз, бессчетно, стал бить ножом куда придется. Во все стороны полетели красные брызги. Половец уже лежал не шевелясь, а Борис всё бил и бил. Насилу Ингварь и Путятич его оттащили.
        Вырываясь, брат бессвязно кричал:
        - После Адрианопольской битвы… когда я, как куль… как куль связанный лежал… Он, гад, подошел, сапогом пнул… А потом из ноздри на меня сморкнулся! Хан Сатопу нарочно сюда прислал! Мне в оскорбление! Напасть хочет!
        - Да почему напасть? - Ингварь тоже закричал, отчаянно. - Он проверить хотел, лад у нас с тобой или нет. Коли дружно живем - нечего нас и трогать! А теперь что? Война! Да какая! Без пощады, дотла!
        Борис не слушал:
        - Не прощу… С одним псом поквитался. Но и Тагызу не спущу. Он меня на пиру ниже куренных и кошевых сажал, с простыми ланганами! Потешался! Пускай теперь похохочет!
        Раздался странный прерывистый звук. Это икал протопоп, застывший с раскрытым ртом, из которого свисал кус баранины.
        Настроения у Бориса менялись быстро. Только что трясся от лютой ярости, а тут покатился со смеху.
        - Ой, Мавсима-то… Зев разинул! Прикрой, ворона залетит!
        Поп выплюнул мясо, бухнулся на колени, забормотал молитву. На Бориса он не смотрел.
        - Господи, что ж теперь будет… - тоскливо пробормотал Ингварь и попятился - к сапогу, словно змея, подбиралась струйка крови.
        - Война будет, - пожал плечами Борис. - Или мы их, или они нас. Это как Бог рассудит.
        Добрыня глядел на него с ненавистью.
        - Бог судит за тех, у кого копьев больше. Тагыз созовет все свои курени, кликнет на помощь других ханов. Куда нам против такой силы?
        - А мы не станем ждать. Первые нападем. Врасплох. - Борис, нагнувшись, вытер нож и окровавленные пальцы об одежду мертвеца. - Тагыз в Византии большую добычу взял. Вся наша будет.
        - Нападем?! - не поверил своим ушам Ингварь. - На половцев?! Да ты не пьян ли? Отобрал у меня стол, отобрал невесту, но губить отчину и людей я тебе не дозволю! Не будет мне за то от Бога прощения.
        Борис недобро усмехнулся.
        - Ишь, как запел. Не дозволишь? Сказал князь воевать - будете воевать. Так испокон веку заведено.
        - Испокон веку заведено не так. - Добрыня встал рядом с Ингварем. Ростом и статью он не уступал Борису. - Идти в поход иль нет - решать дружине. Как воины приговорят.
        Борис и боярин оба набычились, каждый держал руку на рукояти меча - вот-вот затеют рубиться. Но князь засмеялся, стукнул Добрыню по плечу.
        - Ты прав, старый. Пускай дружина решит. Коли не захотят - я с такими овцами и сам в поход не пойду. Собери всех в гриднице. Пускай только мертвяков оттуда вынесут и пол песком присыплют. Можешь пока дружину против меня и моей правды поуговаривать. Пользуйся.
        Добрыня, метнув взгляд на Ингваря, вышел. Борис же, подойдя к кладущему земные поклоны протопопу, шутливо спросил:
        - Ну, отче, какую ты мне назначишь епитимью за убиение язычника?
        Мавсима, распрямившись и в последний раз сотворив крестное знамение, тихо ответил:
        - Ты - князь, пастух над людьми. Коли грешен - за твой грех все стадо расплатится. Коли прав - Господь спасет и тебя, и люди твоя. А с души твоей спросит после.
        - Вот это правильный поп! - смеясь воскликнул Борис.
        Про ужасы брани
        В гриднице пахло свежей кровью. Под ногами хрустел песок, сквозь который проступали темные пятна. Четверть часа назад здесь прирезали шестерых половецких ланганов.
        Свиристельские дружинники давно уже не воевали, давно никого не убивали, поэтому лица у всех были хмурые, бледные. Каждый понимал, что расплата за смерть ханских посланцев будет страшной.
        Князья вошли вместе, но Ингварь нарочно отворачивал лицо, чтобы показать людям: он брату не потатчик и свершившееся окаянство осуждает. Правда, на младшего князя никто и не смотрел. Воины пытливо, выжидательно уставились на старшего.
        Борис оглядел собравшихся, тронул закрученные усы. Усмехнулся.
        - Вижу, Путятич с вами уже потолковал. Боитесь идти на половцев? Что ж, говори, Добрыня. Как нам после того, что тут вышло, без войны обойтись? А я послушаю.
        Он сел у стены, скрестил руки на груди.
        Добрыня вышел на середину.
        - Надо вот как. Увезти мертвых на берег, подальше от города. Бросить у воды. Порубить новгородскими топорами, а один топор, сломав, положить рядом. Будто бы послов посекли ушкуйники разбойные. Тагыз знает, что новгородцы у нас озоруют. Заплатим половцам за недогляд гривен двести или триста. Возьмем еще в рост, после как-нибудь отдадим. Если хан захочет мстить Новгороду, пообещаем пойти вместе с половцами. Но он навряд ли захочет - больно далек путь… Перед погаными виниться будет тяжко. Но воевать с ними нам нельзя.
        Многие, особенно из старых дружинников, с боярином согласились. Молодые молчали - ждали, что скажет Борис.
        Тот поднялся. Неспешно походил по зале, поочередно глядя в лицо каждому.
        - Эка дрожите-то. Будто листы под ветром. Воины - и войны боитесь? Рыба, воды боящаяся, и волк, леса бегущий, - на что они? Эй, Шкурята! Покажи, кто ланганов кончал! Пусть вперед выйдут.
        К Борису протиснулись человек пятнадцать, все молодые - из тех кто вечно ходил за Борисом и жадно слушал его рассказы.
        - А ну встаньте в ряд. Преклоните правое колено. И ты, Шкурята.
        Князь вынул из ножен меч. Коснулся клинком Шкурятиного плеча.
        - Жалую тебя, честной муж, родовым именем и знаком. Отныне будешь зваться рытарем.
        То же самое он проделал с остальными и повторил точно такие же слова.
        - Теперь поднимитесь. Вы - первые свиристельские рытари. Возьмем у поганых добычу - велю вам выковать серебряные шпоры. Прочие знайте: кто отличится в походе, получит такую же честь. И двойную долю от добычи. А добычи мы возьмем много. Я, пока в плену сидел, насмотрелся, сколько Тагыз-хан у греков добра награбил. Там и злато, и серебро, и ткани узорчатые…
        Он начал расписывать, какие богатства привезли в свой Улагай половцы из Византии. Ингварь смотрел на воинов, каждого из которых знал с детства, и ему казалось, что он видит их впервые. У дружинников разгорались глаза, к лицам приливала кровь - и дело было не в алчности или не только в ней. Когда Борис заговорил о сладости победы, о великой славе, которую обретут те, кто одолеет поганых, молодые начали одобрительно шуметь, да и старые закивали.
        Боярин, перебив Бориса, крикнул:
        - А будет ли победа? Откуда? Сколько нас и сколько их? Что рты разинули, дураки? Это вам в степи лежать, воронов кормить!
        - Может, и так, - легко согласился Борис. - Воинская судьба - она такая. Но, по-моему, лучше полечь со славой, чем идти к поганым на поклон. Ладно, соколы. Всё уж сказано. Решайте. Кто за то, чтобы в степь идти - подымай кверху кулак.
        Лес сжатых кулаков поднялся над русыми, светлыми, черноволосыми, седыми головами. Нечего было и считать.
        - Вот тебе ответ, Добрыня. - Борис снисходительно оглянулся на боярина. - Дружину сам поведу. Дорогу к Улагаю я хорошо знаю, было у меня время всё там высмотреть. Клюква, ты позаботься о припасе в дорогу. Чтоб у моих соколов ни в чем нужды не было. Завтра на рассвете выступаем.
        - Эх, князь, князь, - горько шепнул бледному Ингварю боярин. - Говорил я тебе. Не уберег ты отчину. Быть Свиристелю пусту…

* * *
        Что можно было за короткое время сделать - всё было сделано.
        Городские ворота Ингварь велел запереть. Кто чужой приедет - пускать, но из Свиристеля не выпускать никого. Весть об убийстве половецких послов надо было держать в тайне.
        Вечером Борис пображничал со своими «рытарями», но недолго - отправил всех спать, сказавши, что рано утром идти в поход, и завалился сам.
        Ингварь же с Добрыней всю ночь были на ногах. Готовили припас, проверяли конскую сбрую и оружие. Отправили надежных, неболтливых гонцов по деревням - приказать ополченцам, чтобы шли к крепости Локоть, там-де будет военное учение.
        Замысел у Бориса был простой: собрать всю силу, сколько есть, и скорым шагом, налегке, без обоза, идти прямо на Улагай, где ханская ставка. Взять врага врасплох.
        Тагызова орда поделена на десяток куреней, разбросана по степи на сотни верст. Каждый курень состоит из кошей, родов с собственным кочевьем. Готовясь к войне, хан собирает рать неделю или две. Под его бунчук встают до полутора тысяч всадников. Если же ударить нежданно, Тагыз останется только со своей ближней дружиной и с обитателями Улагая, который и не город вовсе, а стойбище, куда сгоняют на зиму скот, а ныне, в конце лета, людей там мало.
        Важно еще вот что. Даже завидев врага, Тагыз уйти в степь не сможет - иначе придется бросить византийскую добычу, которая за неимением теремов и складов хранится у половцев в повозках, под охраной. Расчет Бориса строился на том, чтоб скрытно подойти к Улагаю как можно ближе. А там - как сложится.
        Если получится с одного удара сокрушить хана - и победа, и добыча будут со свиристельцами. Устоит Тагыз - уже назавтра начнут подходить ближние курени, и тогда никто из русских домой не вернется. Все до единого сложат головы, а Свиристель останется без защитников, потому что Борис брал с собой всех, до последнего человека: двадцать конных и сорок пеших дружинников, восемьдесят воинов из Локотя, даже сотню копейных мужиков ополчения.
        - Иль орлами кружить, или воронов кормить, - беспечно сказал он брату.
        С утра Борис сидел на своем огромном Роланде свежий, праздничный. Покрикивал на дружинников, заряжал их своим задором.
        С первыми лучами солнца двинулись.
        Впереди - Борис, за ним конные, потом пешие. Сзади - малый обоз, необременительный. Всю ночь - Добрыня придумал - плотники с кузнецами делали двухколесные тележки, которые можно цеплять к крупу. Двадцать тягловых лошадей тянули эти легкие повозки, груженные съестным запасом, доспехами, оружием. Дружинники шагали налегке, в одних рубахах - быстро.
        Но в Локоте пришлось задержаться и ждать ополченцев. Те собирались к крепости весь остаток дня, до поздней ночи.
        - Ты принимай людей, - сказал Ингварь брату. - Я поеду вперед. Завтра свидимся.
        - Поедешь? Куда это?
        - К Юрию Забродскому. Нам через его земли идти. Договориться надо.
        - Скажи ему: вздумает Тагыза упредить - пожалеет. - Борис погрозил кулаком. - Да построже с ним.
        - Скажу, - коротко ответил Ингварь.
        Он не был уверен, что из поездки выйдет прок, но попробовать стоило.

* * *
        Князь Юрий рванул на себе ворот, словно перестало хватать воздуха.
        - Убили? Сатопу с ланганами?
        Желтое складчатое лицо все задрожало, маленькие глаза за припухшими веками будто провалились, сделались двумя дырьями.
        От многолетней близости к Степи забродчане изрядно ополовечились. Стали черноволосыми и скуластыми. Здесь было в обычае приводить невест из орды, а бабы после каждого набега рожали узкоглазых детишек. Юрий по виду был чистый половец, только что говорил по-русски, да под рубахой виднелся шнур от креста.
        - Да. И ныне идем разорить Улагай, - сказал Ингварь, изображая спокойную уверенность. - К полудню мой брат Борис с войском будут здесь, в Забродске.
        Юрьев город, а верней сказать городец, стоял на крутом холме, окруженный крепкой стеной. Подниматься и спускаться по вьющейся вокруг склона дороге было долго и неудобно, но забродские, когда строили, об удобстве не думали. При их суровой жизни заботиться надо было только об обороне.
        Каждый раз, идя на Русь, поганые следовали этой дорогой. Бывало, что и черниговские Ольговичи, собрав силу, шли воевать Степь - для Забродья это было немногим лучше. Потому здешние князья всегда присоединялись к нападающему: половцы идут - к половцам, русские - к русским. Лишь тем до сих пор кое-как и держались.
        - Кто идет из других князей? - спросил Юрий, часто помигивая. - Велика ли рать?
        - Только мы. - Ингварь растянул губы в улыбке, надеясь, что она получилась победительной. Врать не имело смысла - Юрий скоро сам увидит. - Но Борис дружину поставил наново, обучил рытарскому бою. Не устоит Тагыз. Мы его врасплох возьмем.
        - Какому бою? - переспросил Юрий.
        - Рытарскому. Так крестоносцы с сарацинами неверными бьются и поражений не знают.
        Не помогла самодовольная улыбка, и уверенный тон не помог.
        - Коли вы одни идете, не могу я вас через свои земли пустить. - Забродец замахал руками. - Мне потом за это орда всю отчину пожжет. И не думай, и не проси!
        - Разве я тебя прошу? - еще шире ухмыльнулся Ингварь. - Борис уже по твоей земле идет. Часа через три будет под стенами. А у тебя в Забродске, я видел, только малая дружина. Прочие все на половецком рубеже. Соглашайся добром, иначе твой город пожжет не Тагыз, а мой брат. Нынче же.
        Юрий ощерил желтые, кривые зубы.
        - А ты-то? Ты-то, князь свиристельский, здесь! Если твои сунутся, тебе конец!
        Пожав плечами, Ингварь сказал:
        - Я теперь не князь. Борис вернулся, меня отставил. Тебе про то твои лазутчики, верно, уже донесли. - Он наклонился вперед, ухмылку убрал и заговорил проникновенно, доверительно. - Я ведь, Юрий, к тебе не грозиться приехал, а по-братски. Муж ты мудрый, рассуди сам. Пройти через Забродье ты нам помешать не можешь - только себе хуже сделаешь. Нас немного, победить Тагыза нам будет трудно. Если мы в Степи все поляжем, придется тебе - прав ты - перед половцами ответ держать: пошто пропустил? А теперь возьми и по-другому взгляни. Кому из князей от Тагыза больше всего горя? Тебе. А кому будет главная выгода, если Тагыза не станет? Опять тебе. Раньше ты по своей слабости о том и не мечтал. Но вместе, нежданным ударом, мы хана в Улагае голеньким возьмем! Не успеют курени ему подмогу прислать. Скажи, велика ль твоя дружина?
        - Сорок конных, девяносто пеших, - тихо ответил забродский князь. Он слушал, сдвинув редкие брови, почти не дыша.
        - Да нас двести сорок! Это же сила! У Тагыза в ставке всего сотня ланганов и в городке сколько-то беспанцырной черни. Вместе мы их сокрушим! Подумай, Юрий Глебович, как твоя отчина заживет, если половцы хвост подожмут. А сколько возьмем добычи! Ты слыхал, как богато Тагыз на Царьград сходил?
        Долго еще Ингварь толковал с Юрием. Взывал к разуму, пугал Борисовым гневом, манил прибытками и выгодами.
        В конце концов убедил. Правда и то, что деваться забродцам было некуда. Или к одному лагерю прибиться, или к другому. Половцы были далеко, а свиристельцы - у ворот.
        Ударили по рукам. Сладились.
        Вот теперь, с забродской дружиной, из похода, пожалуй, мог выйти прок. Если очень сильно повезет.

* * *
        Дикое поле начиналось сразу за пограничной рекой Смертью, которая называлась этим страшным именем с незапамятных времен, когда еще никаких половцев не было и по бесконечной равнине бродили другие хищники, печенеги. Их прогнал мудрый Ярослав, великий прапрапрадед, и после этого целых тридцать лет Русь жила спокойно, не ожидая с востока напасти. Про те блаженные, сытые годы можно прочесть в летописях, но верилось с трудом: как это возможно, чтобы за Смерть-рекой не ходили грозовые тучи, не рокотали громы, не посверкивали молнии?
        Во времена прапрадеда Святослава из неведомых глубин Степи налетела новая саранча и с тех пор всё терзает, терзает русскую землю, насланная за грехи и распри неразумных потомков Ярослава. Иногда, редко, им удавалось меж собой договориться, собрать союзную силу - и тогда орды отступали, но такого давно уже не случалось. В недавние годы галицкий князь Роман, орел высоколетящий, ходил на половцев с большой ратью, южнее здешних мест, но курени поднялись и ушли, растаяли в бескрайних просторах. Мощный кулак рассек пустоту. Чести от того похода обрелось немного, добычи - и того меньше. Трудно воевать с врагом, у которого нет ни настоящих городов, ни деревень, ни пашен. Будто на тучу комарья машешь мечом.
        Борис был прав в одном: ударить малой силой, пусть немощно, но зато быстро - только так можно досадить степным кровососам.
        Шли хоть и споро, но без спешки - только в темное время. Пересекли Смерть-реку после заката, всю ночь двигались не останавливаясь, а перед рассветом спрятались в балке. Костров не разводили, оружием не звенели, морды коням обмотали тряпьем, чтоб не ржали. По краям оврага залегли дозорные.
        Весной или в начале лета на свежей зелени от копыт и колес остался бы след, но на исходе августа трава лежала желтая, сухая, мертвая, а голые места, где песок, войско обходило стороной. Путь указывали забродские проводники - они знали здесь каждую пядь.
        Первый переход и первая дневка получились удачными. Половцы врага не заметили.
        На следующую ночь было то же: шли скоро и бесшумно, без отдыха. Отмахали верст сорок. В предутренних сумерках затаились в двух соседних балках - слева свиристельцы, справа забродцы. Еще бы один ночной бросок, а там и до Улагая рукой подать.
        Дружинники с ополченцами расположились по тенистой стороне оврага. Солнце, поднимаясь в небо, палило всё жарче, а воды было мало - только та, которую привезли в кожаных бурдюках. Зато еды хватало. В двухколесных тележках лежало тысяча двести пайков, пятидневный запас на двести сорок человек. Ингварь сам придумал: быстро, удобно. В мешочке вяленая говядина, сухари, репа, морковь.
        Жуя тугой лоскут мяса, Ингварь поднялся по склону. Там, притаившись в буйном ковыле, сидел Борис, всматривался вдаль.
        - Ты? - коротко обернулся он. - Что-то у забродцев шумно…
        В самом деле, из соседней балки, до которой было шагов триста, доносились голоса. Лязгнуло железо, кто-то громко выругался.
        - Союзнички косоглазые… - процедил Борис. - Одно название что русские. Я чего опасаюсь. Когда мы с Тагызом сойдемся, не ударит нам Юрий в бок иль в спину?
        - Может. Если битва неладно пойдет…
        - Гляди! - вскрикнул брат.
        Из оврага, в котором сидели забродские, скачком вылетел всадник на низкорослой половецкой лошади. Наметом понесся в эту сторону.
        Солнце светило в глаза - больно смотреть. Ингварь вскинул к бровям ладонь.
        Это был Юрий.
        Борис крякнул:
        - Эх! Что ж он, собака, явью скачет, по открытому?!
        Забродский князь разглядел братьев за ковылем, осадил коня. В седле он сидел по-степняцки: одна нога согнута в колене, лежит поперек холки.
        - Заметили! - крикнул он. - Двое каких-то! Рысью ушли, не догнать. Теперь таиться нечего. Трубите в рог, свиристельские! Напрямки к Улагаю пойдем! Поспешать надо.
        Как действовать на такой случай, было заранее сговорено. Все конные, полсотни забродских и двадцать свиристельских, погнали вперед - обложить Улагай, чтоб Тагыз-хан не поспел увезти в дальнюю степь обоз с добром. С всадниками ушли Борис и Юрий. Ингварь с Добрыней и забродский боярин Тучка повели пешее войско, скорым шагом, но не выматывая. Пройти оставалось верст сорок или сорок пять.
        Привычные к военному ходу дружинники двигались быстро и уставали мало, но ополченцы скоро начали задыхаться, растягиваться длинной вереницей. Поэтому Добрыня велел делать остановки. Через три часа устроили первый привал. Отшагали еще два часа - пообедали. Здесь опытный Путятич дал людям поспать до заката, не стал томить самым тяжким, предвечерним зноем. Зато потом, по прохладе пошли легко и до рассвета остановились только однажды, возле чудом не пересохшей речки - попить и освежиться.
        Несколько раз во тьме стучали копыта. Однажды над головами просвистело несколько стрел, но никого не задело. Близко кружили половецкие разъезды. Колонна сбилась плотней. Нужду, кому приспичит, справляли не отходя в сторону - боялись.
        А когда небо на востоке побледнело, из сизой мглы навстречу выплыл огромный всадник - Борис. С ним Шкурята еще несколько рытарей.
        - Всё готово. Только вас и ждали! - весело объявил брат. - Ну, орлы-соколы, будет нынче потеха! Попался Тагыз! Возьмем, никуда не денется!

* * *
        Послушав брата и оглядевшись на местности, Ингварь понял, что не больно-то Тагыз и попался, а «взять» его будет ох нелегко.
        Захватить Улагай врасплох не получилось. Хан не успел скрыться в степи, но изготовиться к обороне времени у него хватило.
        Отсидеться в городе ему было нельзя - ни стен, ни валов половцы не ставили, но неподалеку возвышался большой курган с плоской, выровненной веками и ветрами верхушкой. Там и засел Тагыз, поставив повозки кольцом, а лошадей отогнав прочь.
        Воинов у хана было немного: сотня отборных ланганов и еще сколько-то улагайских жителей. Остальные половцы, прихватив баб с ребятишками и забрав скот, ушли. Город стоял пустой, но кому он нужен? Кибитки да глинобитные лачуги, брать там было нечего.
        А вот в повозках, которые Тагыз не захотел бросить даже ради собственного спасения, по словам Бориса, хранились несметные сокровища. На телегах стояли мощные самострелы, бившие на пятьсот шагов, а если подойти еще ближе, половцы начинали стрелять из луков так густо, что рябило в глазах.
        На военном совете, в котором участвовали три князя и два боярина, говорил всё больше Борис. Остальные слушали.
        - Медлить нельзя, - рубил он воздух ребром ладони. - Курган надобно взять не поздней полудня, не то подойдет ближний курень, что кочует в тридцати верстах к югу, и ударит по нам с тыла. На то у Тагыза и расчет - отсидеться до подмоги. В ханской охране сотня латных дружинников. Простых нунганов, может, против того вдвое, но они бескольчужные и хороши только стрелы пускать, в сече от них проку мало. Нам бы внутрь кольца прорваться, а там покрошим их мечами и топорами, переколем копьями.
        - Так навалимся разом, и дело с концом, - сказал Ингварь. Он поглядел на недальний холм и подумал, что это, пожалуй, не очень страшно: в толпе, толкаясь плечами, с криком, побежать всем вместе - сначала по полю, потом по некрутому склону. А дальше, Борис говорит, уже просто будет.
        - «Навалимся», - передразнил брат. - Если мы поведем наступление кучей, они тоже все на одну сторону соберутся. Как начнут стрелами сыпать - за минуту тыщи три выпустят. На каждого из нас почти что по десять штук придется. Нет, тут хитрей надо. Мы встанем с четырех сторон, чтоб Тагыз своих по всему кругу расставил. Пехота бежит медленно, потому начнем конницей. Взлетим наверх с разгона - ахнуть не успеют. У поганых, поглядите, телеги не вплотную стоят. Через зазоры и врубимся. А тем временем пешие подоспеют. Конницей тоже ударим не в одном месте, а в двух. Я с юга. Ты, Юрий, с севера. Свиристельскую пешую дружину и ополчение Добрыня и Ингварь с востока поведут. Твой Тучка забродских копейщиков - с запада.
        Юрий Забродский, поразмыслив, предложил:
        - Твои конники лучше моих закованы. Идите вы первыми. А как лучники с моей стороны на вашу побегут, тут и я двину.
        Борис спорить не стал:
        - Пусть так. Тебе за курганом будет не видно, когда мы пойдем, так я в рог протрублю. Выжди минуту-другую - и вперед. А вы, - он поглядел на Добрыню и Тучку, - бегите со своими, как только я второй раз протрублю, уже от самых телег. Я впереди всех буду! - гордо молвил Борис.
        «Какой он ни есть, а не отнимешь - герой, - подумал про брата Ингварь. - Вот и выходит, что Трыщан - он, а не я. И нечего мне на Ирину за неверность досадовать…»
        Мысль была горькая. За ней последовала другая, тоже невеселая, но странно утешительная. А хорошо бы нынче голову сложить. На что такая жизнь - без Ирины? Хоть вспоминать будет: был такой незадачный витязь, любил всем сердцем, да сложил голову за отечество. И ей будет не стыдно, что вышла замуж за другого. Мертвым не изменяют…
        - Сговорились? - потер ладони Борис. - Тогда расходитесь по сторонам, расставляйте своих. Ныне буду в броню наряжаться. Это час, не меньше. Помни же, Юрий: пойдешь, когда я вот так протрублю.
        Он снял с пояса гнутый, не русского вида рог, поднес к губам. Раздался высокий, протяжный звук, от которого у Ингваря тоскливо сжалось сердце.
        - Ну, брат, обнимемся, - сказал Борис - но не Ингварю, а Юрию. - Поклянемся друг дружке, что либо добудем славу и богатство, либо в землю ляжем.
        - Это да, - согласился забродский князь, кряхтя в могучих объятьях.
        - Гляди, Путятич, не промедли. И ты, Тучка, тоже, - погрозил Борис пальцем боярам. - Мы, конные, долго без вас наверху не удержимся. Шкурята! Роланда заковали? Латы мои разложили?
        И зашагал прочь, на Ингваря даже не взглянув. Ушли и забродские.
        - Что Борисов замысел, Добрыня? - спросил Ингварь. - Правда, хорош?
        Боярин качнул головой.
        - Больно мудрен. В бою чем проще, тем лучше. Ан ладно. Как выйдет, так и выйдет. Пойдем, княже, и мы снаряжаться.
        В свои доспехи, не такие тяжелые, как у брата, Ингварь обрядился быстро. Отцовская кольчуга, слишком широкая, висела и звякала. Пришлось насовать внутрь тряпья. Добрыня сказал, что так еще лучше: если сильно пущенная стрела пробьет чешую, до тела не достанет. Шлем только был тесноват - не слетел бы. Пришлось обмотаться поперек лба белой лентой.
        - А вот это зря, - не одобрил Путятич. - Лучше сними. Издали видно, что князь. Лучники будут по белому целить.
        Протянул Ингварь руку к ленте, но стало стыдно.
        - Я и есть князь. Чего мне прятаться?
        Воины лежали в траве, готовые к бою: впереди сто двадцать дружинников, которые пойдут первыми, прикрыв ополченцев, у которых ни щитов, ни кольчуг.
        Поп Мавсима ходил меж рядов, махал кропилом, брызгал во все стороны святой водой.
        - …А кому нынче помереть, не бойтесь, - гудел он. - За честную воинскую смерть Бог все грехи простит. На том свете лучше, чем на этом.
        С кем бы попрощаться, думал Ингварь. Выходило, что не с кем. С Ириной бы, но она далеко. С воинами нельзя - нечего людей зря пугать, хватит с них протопопова увещевания.
        Разве с Васильком?
        Пошел назад, где в овражке, с тягловыми лошадьми, был привязан буланый.
        - Прости, друже, что обижал, плеткой охаживал. Видишь, иду в бой пеший. Может, не свидимся, - сказал Ингварь, обнимая теплую конскую морду. Василько косил глазом и шумно вздыхал, будто понимал.
        А больше делать было нечего. Только ждать. Очень уж долго собирался Борис. Или это время тянулось так медленно?
        - Вернись к людям, - позвал сверху Добрыня. - И не кисни. Улыбайся, гляди кочетом, шутки шути. Ты - князь, на тебя смотрят.
        Вот и дело нашлось. Стал ходить взад-вперед, растягивать губы до самых ушей. С шутками только не получилось - ничего такого на ум не шло. Держался всё больше около мужиков, которым, конечно, было страшней, чем дружинникам.
        Говорил нескладное:
        - Ничего, ничего… Вместе… Как-нибудь… Что уж, раз дошли… Надо.
        Добрыня шикнул:
        - Молчи лучше. Так ходи.
        …Вот поодаль, с южной стороны от кургана, шагах в двухстах, выехал на пустое место огромный стальной всадник на таком же стальном коне. Поднял копье, что-то неразборчивое задорное прокричал. К нему съехались конные. Ох, немного. Отсюда посмотреть - малая кучка.
        Но грянул заливистый хохот, от которого заволновались, завскидывались кони. Борис повысил голос, и теперь стали слышны слова:
        - За мной, братие, клином! Я их взрежу, как нож масло!
        Красиво запрокинул голову, протрубил в рог. Потом опустил забрало, тронул коня шпорами, наставил копье.
        Поскакал!
        Два десятка верховых пристроились сзади, словно выводок утят за уткой, но вскоре начали отставать - Роланд шел ходко, всё больше набирал скорость. Высокая сухая трава стелилась под копыта, в стороны летели черные комья земли.
        - Изгото-о-овсь! - тонким (самому слышно, что неприятным) голосом завопил Ингварь. Сзади загремело железо, воины поднялись, сгрудились, но он не обернулся, смотрел лишь на поле.
        Небо над атакующим отрядом почернело от крошечных черточек. Лучники метили в переднего всадника. Стрелы дробно цокали, ударяясь о панцирь коня, о латы князя - и не причиняли никакого ущерба.
        Вот Борис уже начал подниматься по склону, совсем немного замедлив бег.
        Вокруг Ингваря орали, колотили мечами по щитам дружинники, и сам он тоже кричал.
        - Что же Юрий? - оглянулся на Добрыню. - Минута прошла, пора!
        Забродская конница, сбившаяся в плотную стаю с противоположной от Бориса, северной стороны, не трогалась с места.
        - Юрий не пойдет, пока наверху не начнется сеча, - ответил боярин и охнул, словно от боли. За спиной у неуязвимого всадника упал вместе с конем кто-то из дружинников - не все стрелы летели только в Бориса. - Никак Стеньшу Волошца свалили…
        - Тогда давай мы! - Ингварь всё смотрел на брата, бывшего уже на середине подъема. - Пособим!
        - Людей зря положим. Видишь, с нашей стороны сколько было стрелков, столько и осталось.
        С кургана донесся гулкий, раскатистый звук - брякнула тетива одного из больших самострелов. Прежде они бездействовали. Ждали, пока конники приблизятся, чтобы бить наверняка.
        Роланд поднялся на дыбы, на мгновение-другое застыл так, со вскинутыми копытами. Повалился на бок, подмял всадника.
        - А-а-а! - прокатился по рядам горестный вопль.
        - Доспех коню пробило! - выдохнул Добрыня. - Конец Борису. Сам не поднимется!
        Конные дружинники мчались на помощь князю, но теперь с холма били уже не по головному всаднику, а по ним. Один кувырком полетел из седла, другой закачался, выронил меч и щит, двоих скинули раненые лошади… Остальные, так и не добравшись до Бориса, начали поворачивать обратно. Еще один упал вместе с конем. И еще. И еще.
        Атака захлебнулась и рассыпалась. Уцелевшие во весь опор мчались обратно, а вслед им свистели бесчисленные стрелы. Юрий Забродский со своей полусотней стоял там же, где был.
        Борис копошился на земле, пытаясь выбраться из-под коня.
        - Добрыня, веди людей! Так на так пропадать! - крикнул Ингварь. - Скорее, брат гибнет!
        - Пускай его, - ответил боярин вполголоса. - Пожди чуток. Сейчас ударим…
        Прищуренными глазами он смотрел на вершину кургана. Ингварь увидел, как через повозку перелезли две юркие фигурки, стали спускаться к лежащему всаднику. Половцы! Прикончить хотят!
        - Братцы, вперед! - заголосил Ингварь, оттолкнув Добрыню. - Вперед!
        Бежать в тяжелых доспехах было трудно. Сначала Ингваря обогнали дружинники, а потом и ополченцы в серых рубахах. Все орали, хрипели. В воздухе по-змеиному шипели стрелы.
        - И-и-и-и-и!!! - С визгом, задев острым локтем, мимо пронесся козлобородый мужик с зажмуренными глазами. Налетел на кочку, кубарем покатился по земле, но визжать не перестал. Споткнулся и Ингварь - о человека, который сидел и пытался вырвать из груди стрелу.
        Упал.
        Кто-то подхватил ниже подмышки, помог подняться.
        Путятич.
        - Меня держись. Вперед не лезь! Эх, забродчане, гады! Всё стоят.
        Ингварю забродских было не видно - только спины впереди: одни серые, холщовые, другие серебристые, кольчужные.
        Бежал уже не по ровному, а вверх по скату. Как в плохом сне - бежишь-бежишь, а всё вроде на месте.
        Увидел старого дружинника, Сенца. Тот не орал, умело прикрывался щитом, спокойно поглядывал вокруг. Вот на кого можно положиться!
        - Сенец, возьми двоих, бегите к князь-Борису! Вынесите в поле! - крикнул Ингварь.
        Кивнув, Сенец отстал.
        А передние уже не бежали. Останавливались, толпились, налезали друг на друга.
        Оказывается, вершина кургана - вот она, рядом.
        На сдвинутых повозках стояли плечом к плечу ужасные чудища: сплошь железные, с железными же харями - бычьей, волчьей, кабаньей. Вместо глаз чернели дырки.
        Это были ланганы из ханской охраны. В бою они опускали забрала со звериными личинами.
        Те, что влезли на телеги, рубили стоявших внизу кривыми саблями; другие тыкали копьями - не только сверху, но и снизу, из-под колес.
        - Посторонись! - гаркнул Добрыня.
        Оттолкнув дружинника, рванулся вперед, ударил одного половца рогатиной в грудь. Другого схватил за ноги, дернул. Еще двое, испугавшись, спрыгнули на ту сторону.
        - Снимай их копьями, как я! Вали! - кричал боярин. Он был уже наверху.
        Полез к нему и Ингварь. Выпрямился.
        С телеги было всё видно. Оба забродских отряда - и пеший, и конный - стояли по-прежнему, но весь восточный склон кургана был заполнен свиристельцами. Они карабкались на телеги, а некоторые уже были внутри кольца. Стрелы больше не летали, началась сеча.
        Совсем близко, шагах в тридцати, над круглыми половецкими шлемами торчал шест с белыми лошадиными хвостами. Под ним сидел на вороном коне человек в сверкающем, будто рыбья чешуя, доспехе и размахивал руками.
        Это и есть Тагыз, понял Ингварь.
        Заметил его и хан. Показал, что-то крикнул.
        Телега закачалась, на нее поперли звериные личины. Но путь им преграждали свои дружинники. Поднимались и опускались клинки, топоры. Сталь билась о сталь. Пахло кровью, потом, мочой.
        - Стой здесь! Пусть тебя всем видно будет! - прорычал Добрыня. У него поперек щеки ниткой тянулись мелкие красные брызги. - А я туда! Надо бунчук сбить! Тогда побегут! Ы-ы-ы!
        Он взревел и спрыгнул прямо в кучу-малу.
        Все скопище заколыхалось, попятилось к шесту. Звериные личины одна за другой падали.
        Ингварь стоял, где велено, только вздел повыше белую ленту, да поворачивался во все стороны. Что было силы махал мечом, кричал:
        - Вперед! Вперед!
        Серебрёный шлем боярина сверкал на солнце, подбираясь всё ближе к белым конским хвостам. Вот шест покачнулся, начал падать. Выровнялся. Опять дрогнул.
        Упал! Упал!
        Хана было уже не видно. То ли вышибли из седла, то ли сам спрыгнул.
        Откуда-то донесся топот, нестройный шум. Это наконец пошли в наступление забродцы, с двух сторон.
        А серебрёный шлем пропал.
        - Добрыня! Где ты?!
        Ингварь спрыгнул с повозки, но убежал недалече. Снизу крепко обхватили за ногу. Колено пронзила острая боль. Кто-то впился в него зубами. Князь хотел ударить мечом, но вовремя увидел: свой. Ополченец с залитым кровью лицом вслепую рвал зубами мясо.
        - Пусти!
        Еле выдрался.
        Куда бежать? В какую сторону? Все вокруг метались, орали, толкались.
        - Князь, князь! Гляди! - кто-то тянул за руку, волок вперед. - Вон он! Убили!
        Столпившись в тесный круг, дружинники кололи куда-то вниз копьями. Нога в зеленом сафьяновом сапоге с загнутым носком дергалась под ударами.
        - Хана убили!
        - Где Добрыня? - спросил Ингварь, отвернувшись.
        Его повели еще куда-то.
        Боярин лежал ничком, без шлема. На разрубленной шее, ниже затылка, пенилась темная кровь.
        Сев на землю, Ингварь повернул Добрыне голову. Потрогал веко на открытом глазу. Прикрыл. Заплакал.
        Ему кричали:
        - Что ты плачешь, княже? Победа!
        - Победа-а-а! - завопила где-то луженая глотка - так оглушительно, что Ингварь обернулся.
        На повозке, возвышаясь над всеми, стоял Борис. Он был без шлема и без латного нагрудника, в одной кольчуге. Лицо в грязных разводах, усы повисли. Увидел брата, погрозил кулаком.
        - Чего так долго подмогу вел, Клюква? Я чуть не сгинул! Эй, охрану к телегам! Кто сунется грабить - рубить без жалости! Это что там за вороной конь? Тагыз-ханов? Мой будет!
        Набрал в грудь еще больше воздуха, надсадно выкрикнул:
        - Молодцы, свиристельцы! Не подвели своего князя! Слава-а-а!
        Множество голосов ответили в едином порыве:
        - Борисла-а-ав!
        Про Божье шептание
        - Эх, дура, куда ж ты глядел? Князь-то, Сокол-то, один на поганых скакал, будто святой Егорий на змея. На него стрелы так и сыплются, неба от них не видать, а ему хоть бы что. Скачет и скачет! Всем витязям витязь! Про таких в былинах сказывают! Без него нам бы нипочем курган не взять.
        Ингварь покачивался в седле, слушая разговор идущих сзади дружинников. Над ночной степью светил узкий месяц. Обоз и пешие растянулись в длинную линию, по обе стороны от которой ехали верховые, зорко вглядывались в темноту, но опасаться было нечего. На победителей не нападают. После улагайского разгрома курени наверняка улепетывают кто куда. Со временем орда, конечно, оправится, но нескоро. Теперь у них начнется междоусобица, грызня за ханское место, да и потом еще долго будут помнить полученный урок.
        Двигались медленно. На повозках кроме захваченного добра лежали раненые, их быстро не повезешь - кричат, жалуются. А и куда торопиться?
        Победа далась дорого. Тридцать семь душ отпел поп Мавсима, тридцать семь тел закопали прямо там, на кургане. По дороге в первый же день померли трое, и были еще восемь тяжелых, кого дай Боже до родной земли довезти, дома схоронить. Из тех, кто ранен легче, тоже кто-то преставится, от гнойного недуга - это всегда так.
        Заплачет Свиристель от такой победы, но что поделаешь: война.
        Мертвых половцев не сосчитали. Они полегли все, до последнего человека, потому что в плен никого не брали. Свалили ланганов с нунганами в несколько куч у подножия холма - пускай свои хоронят. Только хана Борис велел положить на пустую телегу, с почетом - все же двоюродный, от одного деда.
        Брат держал себя так, будто вся заслуга была его, а не Добрыни Путятича, который лег в общую могилу с остальными в брани убиенными. Сразу после сечи, над еще не остывшими лужами крови, Борис сказал речь - всех похвалил, всем польстил и себя не забыл. Теперь всё войско только и говорит: потому только и сумели на холм ворваться, что князь-Сокол на себя половецкие стрелы навлек. Там же, на кургане, Борис посулил щедрую награду. Мужикам-ополченцам по гривне серебра, пешим дружинникам - по две, а конным, кто с князем в зряшную атаку ходил, - по четыре.
        От такого расточительства Ингварь было ахнул, быстро прикинув итог братниной расточительности. Но когда стали осматривать добычу, успокоился.
        Такого богатства он в своей жизни еще не видывал.
        На тридцати повозках, взятых у Тагыз-хана, чего только не было! Франкские мечи и доспехи, узорчатая конская сбруя, несколько сотен сапог цветной кожи, тюки ткани, золотые ризы! Да целый воз серебра - монетой, кубками, подсвечниками, иконными окладами! Да сундук золота!
        Сразу было и не сказать, сколько это получится, если перечесть на гривны. Но по дороге, пока воины вспоминали бой и друг перед дружкой бахвалились, Ингварь, конечно, всю добычу как следует осмотрел и в длинный свиток записал. Добро - оно цифирь любит.
        По самому скромному счету, после всех дач, какие Борис пообещал людям, выходило не менее трех тысяч.
        Забродчанам Борис с половецких повозок ничего не дал, а их князя прилюдно бранил всякими словами - за то, что уговор нарушил и полез в бой, когда бить было уже некого. Юрий не смел и огрызнуться. У него, стыд сказать, на всю дружину было двое легко раненных. Получил от Бориса брошенную половцами отару овец в тысячу голов - только и всего. Сейчас забродские плелись сзади, в огромном облаке пыли, с ужасным блеянием.
        Только на пятый день достигли русской земли и там распрощались с лядащим союзником - без обид, но и без сердечности.
        На седьмой день наконец вышли к Локотю.
        Весть о великой победе уже разнеслась по всей отчине, и воинов встречали людно. Кто радостно кричал, а кто и плакал.
        По родному краю Борис двигался важно. Сам - впереди, гордо подбоченясь, на вороном ханском коне. Потом конные под стягом. Потом, стройно, пешая дружина. Сзади ополченцы вели длинный обоз.
        Ингварь держался поодаль, возле телег, на которых охали и стонали раненые. Их утешал и врачевал Мавсима, который кроме Писания знал и лекарскую премудрость.
        Вполголоса, чтоб никто не услышал, Ингварь попросил попа поглядеть на колено. От укусов оно начало пухнуть и болело, но рана была такая, которой не похвастаешь. Мавсима наложил какую-то траву, туго обмотал. Стало легче.
        Конечно, было досадно, что брат так ни словом и не похвалил. Пускай Ингварь ничем особенно не отличился, но и не подвел же? Оно конечно, Борис - былинный богатырь, но курган-то взяла пехота, а вели ее Добрыня с Ингварем! Но про это никто уже не помнил.
        По мере приближения к Свиристелю брат делался всё молчаливей. С дружиной не шутил. Стал на себя непохож - всё супил брови, да о чем-то вздыхал.
        Спесивится, думал Ингварь. Поди, теперь отправится в Чернигов, а то и в Киев - кичиться перед другими князьями, какой он над погаными победитель. Забыл, как на земле корячился черепахой, вверх ногами перевернутой? Кабы не Сенец, так и валялся бы там до окончания боя…
        Но злобиться на брата было глупо и грех, души помутнение. Еще больнее было представлять, с каким восторгом блистательного Трыщана встретит Ижота.
        - Что печален, сыне? - спросил Мавсима. - О чем тужишь?
        - Скажи, - повернулся в седле князь, - а справедливости на свете вовсе нет?
        Поп поглядел на него, потом на едущего в прегордом одиночестве Бориса. Вздохнул.
        - Если в Бога не веровать - считай, что нету. А кто верует, тот знает: за гробом всё выровняется. Кто при жизни свое, заслуженное, недополучил, но от злобы и зависти душой не усох, тому воздастся сторицей. Господь - он всему счет ведет. Еще точнее, чем ты сводишь доходы с расходами.
        Однако понял, что это рассуждение Ингваря не утешило, и прибавил с убеждением:
        - А еще, если чего-то очень сильно хочешь, нужно молиться. Господь милостив. Коли желание не греховное, обязательно услышит и всякий узел, даже самый запутанный, развяжет. Только веры не теряй и против своей души не пакости. Молись, сыне.
        - Что мне еще остается? - пробурчал Ингварь, отворачиваясь.
        Он уже всё решил. Пока неделю тащился через половецкую степь, забродские пастбища, свиристельские поля, было время подумать - и про себя, и про будущее.
        Последние два года он жил как? Работой и любовью. Княжество, а с ним работу отобрал Борис. Любовь - тоже. Можно было бы, как уговаривал покойник Добрыня, устранить корень всех бед, но что тогда сталось бы с душой? Есть ли у человека большая ценность, чем душа? Недаром ведь Лукавый сулит за нее любые земные сокровища, и люди нетвердые, неразумные на те уговоры поддаются. Но какой из тебя Трыщан, если ты братнину кровь пролил, пусть даже не сам, а чужими руками? Достоин ли братоубийца Ижотиной любви? То-то.
        Нужно вернуться к прежнему - к тому, на что готовил себя при отце.
        В монастыре живут и без работы, и без любви. Как мечталось когда-то. А то, чем поманила жизнь, - пустое и тщета.
        Теперь есть деньги поставить не скромную обитель, на несколько келий, как думалось раньше, а настоящий большой монастырь, с высокими стенами, чтоб отгородиться от забот и шумов суетного мира. Собрать со всей Руси и даже из-за ее пределов ученейшую братию. Писать и переписывать книги, разрисовывать страницы многоцветными узорами и картинками - не ради сегодняшнего часа, но ради вечности. Никого из ныне живущих давно уж не будет, а книги останутся.
        По Ярославовой правде можно бы у брата собственный удел истребовать, но еще мельче дробить Свиристель уже некуда. Пускай Борис княжит один.
        Довольно будет забрать половину взятой на меч добычи, как установлено законом и обычаем. Полторы тысячи гривен - большущее богатство. На монастырь столько и не понадобится.
        Нужно будет отдать черниговским ростовщикам долг, взятый под честное княжеское слово. Пожаловать гривны по три семьям погибших - от Бориса вряд ли дождутся. Сколько это останется? Всяко больше тысячи.
        Этим богатством распорядиться следует вот как. Сначала присмотреть где-нибудь в лесном северном краю - Владимирском или Новгородском - хорошее озеро, а еще лучше остров на озере. Поклониться великому князю или, если на Новгородчине, посаднику сотней-другой. Могут и так землю дать - хороший монастырь с игуменом Рюриковой крови всякому иметь лестно. Нанять дровосеков и плотников будет стоить…
        И Ингварь погрузился в долгие мысленные исчисления. Арифметика, как всегда, действовала утешительно.

* * *
        К городу подъехали на закате. Стены, коньки крыш, колокольня на красном небе казались черными.
        Солнце, наполовину ушедшее за край земли, слепило последними, яркими лучами. Смотреть в западную сторону было трудно. Река Крайна переливалась малиновым золотом. На том берегу, где переправа, стояла толпа. Похоже, встречать дружину вышел весь город.
        - А ну, молодцы! Гляди львами! - крикнул, обернувшись, Борис и приосанился. - Клюква, что сзади тащишься? Ко мне давай, по левую руку! Стяг - вперед, справа от меня!
        Толкнув каблуками Василька, Ингварь выехал вперед - но остался чуть позади брата. Пускай один покрасуется. Будущему чернецу земное-суетное не надобно.
        Но минуту спустя земное-суетное укололо в самую душу, только-только начавшую успокаиваться.
        От противоположного берега шел паром. И там - скоро стало видно - кроме старшего тиуна, оставленного смотреть за городом, стояли еще двое: толстяк в княжеской шапке и женщина. Нет, не женщина. Дева…
        - Гляди-ка, сосед пожаловал. И княжну прихватил, - сказал Борис и закашлялся.
        От вида Ирины перехватило горло, догадался Ингварь. Сам-то он вцепился рукой в седельную луку - закачало.
        Борис беспокойно заерзал, покосился на брата. Вспомнил, должно быть, про свое иудино окаянство. Но ничего не сказал, а лишь пришпорил коня - поспешил навстречу невесте и будущему тестю. Ингварь нарочно отстал. Надо было укрепить сердце.
        - …воссияет на всю русскую землю! - услышал он, подъезжая, густой голос Михаила Олеговича. - Дай, облобызаю тебя, зятюшка! Руси тебя Господь послал!
        Борис свесился с седла, давая радомирскому князю себя обнять.
        Заметив Ингваря, Михаил улыбнулся и ему.
        - И ты молодец. Пособил, чем мог. Ох, брат у тебя - сокол ясный, орел прегордый! - И снова повернулся к Борису, держа его за локоть. - Сойди-ка, сыне, потолкуем о нашем общем деле. Только дай невестушке тебя повеличать.
        Ирина, лицо которой скрывала вечерняя тень (да Ингварь и не смел в ту сторону смотреть), поклонилась герою в пояс. Борис, спрыгнув на землю, тоже наклонил голову - как-то неловко, со смущением. Это было непохоже на его всегдашнюю уверенную повадку, и у Ингваря сжалось сердце: любит ее Борис, любит!
        И то, что жених с невестой ни словом не перемолвились, тоже было красноречивей всяких излияний. Ингварь и сам, встретившись с любимой после разлуки, вряд ли нашелся бы, что сказать…
        Вдруг он понял, что придется подойти к княжне, потому что она осталась стоять одна. Михаил с Борисом, по-родственному полуобнявшись, отошли в сторону. Радомирский князь что-то оживленно говорил. Борис, опустив голову, слушал.
        В растерянности Ингварь застыл на месте. Как приблизиться?
        С какой речью обратиться?
        Но Ирина сама шагнула ему навстречу.
        Ее лицо было всё в движении: брови взволнованно подняты, глаза сияют, нежные губы дрожат.
        - Ах, какую книгу я прочла! - воскликнула княжна неожиданное. - Если б ты только знал!
        - Книгу? - Ингварь заморгал. - Какую книгу?
        - Которую Борислав Ростиславич подарил. Всю душу мне эта книга перевернула!
        В самом деле, вспомнил Ингварь, Борис купил у новгородских купцов какую-то книгу на иноземном наречии.
        Мрачно сказал:
        - Он тебе еще много подарит. Теперь у него богатство…
        Не слушая, Ирина всплеснула руками:
        - Как я рада, что ты живой! Я так о том молила Матушку-Богородицу! Чтоб ты вернулся и тоже эту книгу прочел. Она, правда, по-франкски писана, но я бы тебе перевела!
        Всего на миг обожгло Ингварю сердце - когда она про молитву сказала. Но, оказывается, он Ирине нужен, только чтоб вместе книгу читать…
        - Там сказывается про любовь, которая превыше, чем у Трыщана и Ижоты! - стала рассказывать княжна, и на глазах у нее выступили слезы. - Ах, сколько я плакала! И ты заплачешь, когда я тебе прочту! Ты один только и поймешь, а более - никто…
        - Не прочтешь. - Он кивнул на беседующих князей. - Ты теперь станешь мужняя жена. Нам наедине нельзя будет… Да и уеду я скоро.
        Последнее он произнес очень тихо. Она, кажется, не расслышала - смотрела на своего жениха.
        - Брат твой - герой. И собою пригож. Но я с ним быть не хочу. С тобой хочу, - вдруг сказала Ирина, тоже еле слышно. - Коли уезжаешь, возьми меня с собой…
        Ингварь шатнулся - земля словно закачалась под ногами.
        - Увези меня, милый, - жалобно молвила Ирина. - Все равно куда. Ничего мне не надо. Только две книги с собой возьму. Сяду к тебе на коня, обнимешь меня крепко, и поедем, куда глаза глядят. Как Ижота с Трыщаном на картинке. Помнишь?
        - Я… Я… - Он пробовал совладать с голосом, чтоб не дрожал, но не получалось. - Не могу я… Борис, наверно, увез бы… ни о чем не думал бы. А я не думать не умею… Куда я тебя увезу? На какую жизнь? Погублю только… Нет, Иринушка. Видно, не судил нам Господь вместе быть. Я в монахи постригусь. Если не ты - другой жены мне не надобно. Уеду отсюда далеко. За леса, за реки. Буду за тебя Бога молить. Монаха-то Он скорее услышит…
        И не мог больше говорить. Осрамился, заплакал навзрыд.
        Княжна же взволновалась пуще прежнего, за сердце схватилась.
        - Ах, откуда ты узнал?! - вскричала. - Про то и в книге писано! Там юная дева именем Елоиза полюбила ученого мужа именем Петр, но судьба не попустила им быть вместе! Петра злые враги оскопили, а Елоизу заперли в монастырь. И они никогда больше не свиделись. Никогда! Только друг дружке письма слали. Знаешь, как Елоиза своему Петру пишет? «Дозволь мне смешать мои вздохи с твоими слезами, дабы облегчить твое страдание, ибо скорбь, будучи разделена, становится вдвое легче». И еще пишет: «Тебе желала бы я вручить остатки своей телесной красы, свои вдовьи ночи и тяжкие дни, но ты не можешь мною владеть, и потому я отдаю всё, что у меня осталось, Небесам!» Вот как она любит! Это уж не земная любовь - небесная! Так и мы с тобой станем друг дружку любить!
        Только ты будешь не в монастыре, а с Борисом, - тоскливо подумал Ингварь, глядя, как у нее на шее, под белой кожей, бьется жилка. Ах, губами бы прижаться…
        - Лучше б меня, как того Петра, оскопили… - сказал он вслух.
        Не было мочи на нее смотреть, находиться рядом.
        Повернулся и побрел прочь.

* * *
        И вовремя.
        Борис, договорив с Михаилом Олеговичем, шел обратно. Конь, от закатного солнца не вороной, а лиловый, сам вышагивал за хозяином, переступая тонкими ногами по мягкой траве.
        - Эй, Клюква, погоди!
        Ингварь остановился.
        Брат поглядел на Ирину. Она стояла, закрыв лицо руками.
        - О чем толковали? - спросил Борис, но ответа не дождался. - Девка-то пригожая, а?
        И выжидательно оскалился.
        Душу Ингваря обожгла ненависть. Не к Борису - к себе.
        «Слюнтяй! Одно слово - Клюква! Так тебе и надо! Мог, как Добрыня требовал, убить того, кто только зовется братом, а на самом деле лютый твой враг. Лучше совершить смертный грех, чем пресмыкаться червем!»
        Поправил себя: нет, не лучше. Но следовало с самого начала твердо сказать: «Я тебя из половецкого плена выкупил и тем братний долг исполнил. А князь в Свиристеле я, и ты на мое место не цель. Не согласен - езжай на все четыре стороны». Сам во всем виноват. Сгубил себя, сгубил Ирину, да и отчине с таким князем, как Борис, выйдет лихо…
        - Сговорились с князь-Михаилом про свадьбу? - спросил Ингварь не своим, скрипучим голосом. - Когда играть будете?
        - Свадьбу-то? - Борис вздохнул. - За свадьбой дело не станет.
        - Понятно… Ухожу я из Свиристеля. Долю свою от добычи возьму и уйду. Живи тут князем, а я под тобой прихвостничать не стану.
        Впервые Ингварь говорил с братом так жестко, непреклонно. Борис на миг отвел взгляд, а когда посмотрел снова, в глазах горел странный, хитрый огонек.
        - На то твоя воля, братуша… Я что говорю: пригожа княжна Ирина. Ты на ней жениться хотел, помнишь?
        У Ингваря перехватило дыхание от бешеной, нерассуждающей ненависти, которая не помнит ни о человечьем, ни о Божьем законе. Рука вцепилась в рукоять кинжала.
        - Перехотел? - вроде как удивился Борис.
        - Не глумись. Убью… - процедил Ингварь, держась из последних сил. Ударить булатом прямо в переносицу, меж насмешливых глаз. И будь что будет.
        Брат угрозы не испугался, а рассмеялся - облегченно. Хлопнул по плечу.
        - Не перехотел! Любишь ее! - Он смущенно потер кончик носа. - Я что подумал… На свете красных девок много. Засяду тут у вас, как в болоте. Михаил говорит: соединим княжества, станем вместе править. Каменный город поставим, будем караваны снаряжать, овец разведем - шерсть мотать… Скучно, брат. Как вообразил себе этакую жизнь - тоска меня взяла. Послушай-ка… - Он хитро прищурился, в голосе зазвучала вкрадчивость. - Ты без меня тут хорошо управлялся. Княжествуй и дальше. А взамен отдай мне всю половецкую добычу, целиком. И пошел бы я от вас счастья искать. На юг, в греческую землю. На такие деньжищи можно снарядить хорошую дружину. Верну себе город Коринф, буду там жить. Заскучаю - пойду Святую землю воевать. А ты женись на Ирине, князь-Михайле не всё одно? Когда старый помрет, будешь князем уж не малым, а вровень с другими. Я же сюда более не вернусь. Хмуро тут у вас. Солнца мало. Рожи кислые… Что молчишь?
        Ингварь молчал, потому что не верил ушам. Закружилась голова.
        - Ладно, - с тревогой сказал Борис. - Четыреста гривен, которые ты за меня Тагызу выплатил, тебе верну. Но остальное - мое. Так пойдет?
        Медленно, еще не веря, Ингварь кивнул. Просияв, брат снова ударил его по плечу.
        - Вот это по-братски! Только еще одно условие. Кто из дружины захочет со мной идти - отпустишь. С оружием и конями.
        - Ладно, - просипел Ингварь.
        - Братуша, родная кровь!
        Борис обхватил его руками, даже поцеловал на радостях.
        Одним махом взлетел в седло, поскакал к дружине.
        - Эй, все в круг! - зазвенел повелительный голос. - Говорить с вами буду!
        А Ингварь отошел в сторонку, где трава поднималась выше. Встал на колени, чтоб помолиться - возблагодарить Господа за великое милосердное чудо, - да и загляделся на закатное небо.
        Вот где было чудо так чудо!
        Солнце уж спустилось за горизонт, но облака его еще помнили, провожали мановением алых, пурпурных, розовых платков. Не очень-то горевали по разлуке. Знали, что она будет недолгой, завтра свидятся опять.
        Облака висели низко. Недалеко было и до Бога. Это Он смотрел на Ингваря, лучился покойной, ласковой улыбкой. Что-то тихо нашептывал, но слов было не разобрать.
        - …Купим корабли, поплывем в греческую землю! - несся с поля напористый голос. - Там житье сладкое, не то что здесь! Верну свой удел - всех рытарями пожалую, а младшую дружину наберу из местных греков. Поживем, погуляем, пока не прискучит, а после отправимся в Святую Землю, или, может, в Италию, или в Окситанское царство, лучше которого нет на всем белом свете! А можно в испанские земли, с маврами биться! Хорошую дружину всякий государь примет, золотом заплатит!
        Ингварь закрыл уши ладонями, чтоб крик не мешал услушать и понять Божье шептание.
        Услышал. Понял. Смысл был простой, ясный.
        Кто-то тронул сзади за ворот. Обернулся - брат.
        - Не прогневайся, Клюква. Я и сам не ждал, - виновато сказал Борис. - Конные все со мной хотят. А из пеших не идут только старики. Всего восемнадцать человек… Голым тебя оставляю. Опомнятся поганые, придут за Тагыза мстить - с кем отбиваться будешь?
        Когда Ингварь не ответил, брат забеспокоился:
        - Но ты обещал, что всех охотников отпустишь! Эй, куда ты всё глядишь-то?
        Глядел Ингварь на маленькое облачко - почти что круглое, клюквенного цвета.
        Улыбнулся, вспоминая услышанное. То же самое и сказал вслух, только переиначил по-своему, потому что точно таких слов в человеческом языке не было:
        - Ничего. Управлюсь как-нибудь, с Божьей помощью. Мне отсюда уезжать некуда.