Библиотека / Детская Литература / Чёрный Саша : " Дневник Фокса Микки Стихотворения " - читать онлайн

Сохранить .

        Дневник фокса Микки. Стихотворения (сборник) Саша Чёрный
        Если у вас нет времени ходить с ребенком по библиотекам - купите ему книги, в которых будет все, что ему необходимо прочесть по школьной программе. С серией «Все произведения для начальной школы» это очень просто! В книгах этой серии собраны все литературные произведения, которые изучаются в начальной школе. Все, что ребенок проходит в классе, и все, что ему задано для внеклассного чтения, включено в эти удобные хрестоматии. Они объединяют несколько основных программ, по которым обучаются школьники 1-4-х классов.
        Саша Чёрный
        Дневник фокса Микки. Стихотворения (сборник)
        Дневник Фокса Микки
        О Зине, о еде, о корове и т. п.
        Моя хозяйка Зина больше похожа на фокса, чем на девочку: визжит, прыгает, ловит руками мяч (ртом она не умеет) и грызет сахар, совсем как собачонка. Все думаю - нет ли у нее хвостика? Ходит она всегда в своих девочкиных попонках; а в ванную комнату меня не пускает, - уж я бы подсмотрел.
        Вчера она расхвасталась: видишь, Микки, сколько у меня тетрадок. Арифметика - диктовка - сочинения… А вот ты, цуцик несчастный, ни говорить, ни читать, ни писать не умеешь.
        Гав! Я умею думать - и это самое главное. Что лучше: думающий фокс или говорящий попугай? Ага!
        Читать я немножко умею: детские книжки с самыми крупными буквами.
        Писать… Смейтесь, смейтесь (терпеть не могу, когда люди смеются!) - писать я тоже научился.
        Правда, пальцы на лапах у меня не загибаются, я ведь не человек и не обезьяна. Но я беру карандаш в рот, наступаю лапой на тетрадку, чтобы она не ерзала, - и пишу.
        Сначала буквы были похожи на раздавленных дождевых червяков. Но фоксы гораздо прилежнее девочек. Теперь я пишу не хуже Зины. Вот только не умею точить карандашей. Когда мой иступится, я бегу тихонько в кабинет и тащу со стола отточенные людьми огрызочки.

* * *
        Ставлю три звездочки. Я видал в детских книжках: когда человек делает прыжок к новой мысли, - он ставит три звездочки…
        Что важнее всего в жизни? Еда. Нечего притворяться! У нас полон дом людей. Они разговаривают, читают, плачут, смеются, а потом садятся есть. Едят утром, едят в полдень, едят вечером. А Зина ест даже ночью: прячет под подушку бисквиты и шоколадки и потихоньку чавкает.
        Как много они едят! Как долго они едят! Как часто они едят. И говорят еще, что я обжора…
        Сунут косточку от телячьей котлетки (котлетку сами съедят!), нальют полблюдца молока, - и все.
        Разве я пристаю, разве я прошу еще, как Зина и другие дети? Разве я ем сладкое - клейстер, который называется киселем, или жидкую гадость из чернослива и изюма, или холодный ужас, который они называют мороженым? Я деликатнее всех собак, потому что я породистый фокс. Погрызу косточку, съем, осторожно взяв из рук Зины, бисквит, и все.
        Но они… Зачем эти супы? Разве не вкуснее чистая вода?
        Зачем эти горошки, морковки, сельдерейки и прочие гадости, которыми они портят жаркое?
        Зачем вообще варить и жарить?
        Я недавно попробовал кусочек сырого мяса (упал на кухне на пол, - я имел полное право его съесть!)… Уверяю вас, оно было гораздо вкусней всех этих шипящих на сковородке котлет…
        И как было бы хорошо, если бы не варили и не жарили! Не было бы кухарок, - они совсем не умеют обращаться с порядочными собаками. Ели бы все на полу, без посуды, - мне было бы веселей. А то всегда сидишь под столом, среди чужих ног. Толкаются, наступают на лапы. Подумаешь, как весело!..
        Или еще лучше: ели бы на траве перед домом. Каждому по сырой котлетке. А после обеда все бы барахтались и визжали, как Зина со мной… Гав-гав!
        Меня называют обжорой (выпил глоток молока из кошкиного блюдца, подумаешь)…
        А сами… После супа, после жаркого, после компота, после сыра - они еще пьют разноцветные штуки: красную - вино, желтую - пиво, черную - кофе… Зачем? Я зеваю под столом до слез, привык около людей околачиваться, а они все сидят, сидят, сидят… Гав! И все говорят, говорят, говорят, точно у каждого граммофон в животе завели.

* * *
        Три звездочки.
        Новая мысль. Наша корова - дура. Почему она дает столько молока? У нее один сын - теленок, а она кормит весь дом. И чтоб давать столько молока, она весь день ест, ест свою траву, даже смотреть жалко. Я бы не выдержал. Почему лошадь не дает столько молока? Почему кошка кормит своих котят и больше ни о ком не заботится?
        Разве говорящему попугаю придет в голову такая мысль?
        И еще. Почему куры несут столько яиц? Это ужасно. Никогда они не веселятся, ходят, как сонные мухи, летать совсем разучились, не поют, как другие птицы… Это все из-за этих несчастных яиц.
        Я яиц не терплю. Зина - тоже. Если бы я мог объясниться с курами, я бы им отсоветовал нести столько яиц.
        Хорошо все-таки быть фоксом: не ем супа, не играю на этой проклятой музыке, по которой Зина бегает пальцами, не даю молока и «тому подобное», как говорит Зинин папа.
        Трах! Карандаш надломился. Надо писать осторожнее, - кабинет на замке, а там все карандаши.
        В следующий раз сочиню собачьи стихи - очень это меня интересует.
        Фокс Микки,
        первая собака, умеющая писать.
        Стихи, котята и блохи
        Взрослые всегда читают про себя. Скучные люди эти взрослые, вроде старых собак. А Зина читает вслух, нараспев и все время вертится, хлопает себя по коленке и показывает мне язык. Конечно, так веселей. Я лежу на коврике, слушаю и ловлю блох. Очень это во время чтения приятно.
        И вот я заметил, что есть такие штучки, которые Зина совсем по-особому читает: точно котлетки рубит. Сделает передышку, языком прищелкнет и опять затарахтит. А на конце каждой строчки - ухо у меня тонкое - похожие друг на друга кусочки звучат: «дети - отца, сети - мертвеца»… Вот это и есть стихи.
        Вчера весь день пролежал под диваном, даже похудел. Все хотел одну такую штучку сочинить. Придумал - и ужасно горжусь.
        По веранде ветер дикий
        Гонит листья все быстрей.
        Я веселый фоксик Микки,
        Самый умный из зверей!
        Замечательно! Сочинил и так волновался, что даже не мог обедать. Подумайте! Это первые в мире собачьи стихи, а ведь я не учился ни в гимназии, ни в «цехе поэтов»… Разве наша кухарка сочинит такие стихи? А ведь ей сорок три года, а мне только два. Гав! Эта кубышка Зина и не подозревает, кто у нее живет в доме… Запеленала меня в салфетку, уткнула в колени и делает мне замшевой притиралкой маникюр. Молчу и вздыхаю. Разве девочка что-нибудь путное придумает?
        И вот, лежа, пробовал прочесть про себя свои стихи наоборот. Тяв! Может быть, так еще звончей будет?..
        Дикий ветер веранде по
        Быстрей все листья гонит…
        Микки фоксик веселый я,
        Зверей из умный самый…
        Ай-яй-яй! Что же это такое?
        Котята! Скажите пожалуйста!.. Их мать хитрая тварь, исчезает в парке на весь день: шмыг - и нету, как комар в елке. А я должен играть с ее детьми… Один лижет меня в нос. Я тоже его лизнул, хотя зубы у меня почему-то вдруг щелкнули… Другой сосет мое ухо. Мамка я ему, что ли? Третий лезет ко мне на спину и так царапается, словно меня теркой скребут. Р-р-р-р! Тише, Микки, тише… Зина хохочет и захлебывается: ты, говорит, их двоюродный папа.
        Я не сержусь! Надо же им кого-нибудь лизать, сосать и царапать… Но зачем же эта девчонка смеется?
        Ах, как странно, как странно! Сегодня бессовестная кошка вернулась, наконец, к своим детям. И, знаете, когда они бросили меня и полезли все под свою маму, я посмотрел из-под скатерти, задрожал всей шкурой от зависти и нервно всхлипнул. Непременно напишу об этом стишок.
        Ушел в аллею. Не хочу больше играть с котятами! Они не оценили моего сердца. Не хочу больше играть с Зиной! Она вымазала мне нос губной помадой…
        Сделаюсь диким фоксом, буду жить на каштане и ловить голубей. У-у-у!

* * *
        Видел на граммофонной пластинке нацарапанную картинку: фокс сидит перед трубой, склонил голову набок, свесил ухо и слушает. Че-пу-ха! Ни один порядочный фокс не будет слушать эту хрипящую, сумасшедшую машину. Если бы я был Зинин папа, уж я бы лучше держал в гостиной корову. Она ведь тоже мычит и ревет, да и доить ее удобней дома, чем бегать к ней в сарай. Странные люди…
        С Зиной помирился: она катала по паркету игрушечный кегельный шар, а я его со всех ног ловил… Ах, как я люблю все круглое, все, что катится, все, что можно ловить!..
        Но девочка… всегда останется девочкой. Села на пол и зевает: «Как тебе, Микки, не надоест сто раз делать одно и то же?»
        Да? У нее есть кукла и книжки, и подруги, папа ее курит, играет в какие-то дурацкие карты и читает газеты, мама ее все время одевается и раздевается… А у меня только мой шар, - и меня еще попрекают!
        Ненавижу блох. Не-на-ви-жу. Могли бы, кажется, кусать кухарку (Зину мне жалко), так нет: целый день грызут меня, точно я сахарный… Даже с котят все на меня перескочили. Ладно! Пойду в переднюю, лягу на шершавый коврик спиной книзу и так их разотру, что они в обморок попадают. Гав-гав-гав!
        Затопили камин. Смотрю на огонь. А что такое огонь - никому не известно.
        Фокс Микки, собака-поэт,
        умнее которой в мире нет…
        Разные вопросы, мой сон и мои собачьи мысли
        Вопросом называется такая строчка, в конце которой стоит рыболовный крючок: вопросительный знак.
        Меня мучают пять вопросов.
        Почему Зинин папа сказал, что у него «глаза на лоб полезли»? Никуда они не полезли, я сам видел. Зачем же он говорит глупости? Я прокрался к шкафу, сел перед зеркалом и изо всех сил закатил кверху глаза. Чушь! Лоб вверху, и глаза на своем месте.
        Живут ли на луне фоксы, что они едят и воют ли на землю, как я иногда на луну? И куда они деваются, когда лунная тарелка вдруг исчезает на много дней неизвестно куда?.. Микки, Микки, ты когда-нибудь сойдешь с ума!
        Зачем рыбы лезут в пустую сетку, которая называется вершей? Раз не умеешь жить над водой, так и сиди себе тихо в пруде. Очень мне их жалко! Утром плавали и пускали пузыри, а вечером перевариваются в темном и тесном человеческом желудке. Да еще гнусная кошка все кишочки по саду растаскала…
        Почему Зинина бонна все была брюнеткой, а сегодня у нее волосы, как соломенный сноп? Зина хихикнула, а я испугался и подумал: хорошо, Микки, что ты собака… Женили бы тебя на такой попугайке, - во вторник она черная, в среду - оранжевая, а в четверг - голубая с зелеными полосками… Фу! Даже температура поднялась.
        Почему, когда я себя веду дурно, на меня надевают намордник, а садовник два раза в неделю напивается, буянит, как бешеный бык, - и хоть бы что?! Зинин дядя говорит, что садовник был контужен и поэтому надо к нему относиться снисходительно. Непременно узнаю, что такое «контужен», и тоже контужусь. Пусть ко мне относятся снисходительно.
        Пойду догрызу косточку (я спрятал ее… где?.. а вот не скажу!). Потом опять попишу.

* * *
        Ах, что я видел во сне! Будто я директор собачьей гимназии. Собаки сидят по классам и учат «историю знаменитых собак», «правила хорошего собачьего поведения», «как надо есть мозговую кость» и прочие, подходящие для них штуки.
        Я вошел в младший класс и сказал: «Здравствуйте, цуцики!» - «Тяв, тяв, тяв, господин директор!» - «Довольны вы ими, мистер Мопс?» Мистер Мопс, учитель мелодекламации, сделал реверанс и буркнул: «Пожаловаться не могу. Стараются». - «Ну, ладно. Приказываю моим именем распустить их на полчаса».
        Боже мой, что тут поднялось! Малыши бросились на меня всей ватагой. Повалили на пол… Один вылил на меня чернильницу, другой уколол меня пером в кончик хвоста, ай! Третий стал тянуть мое ухо вбок, точно я резиновый… Я завизжал, как паровоз, - и проснулся. Луна. На полу сидит таракан и подъедает брошенный Зиной бисквит. За окном хлопает ставня. Уй-юй-юй!..
        Зинина комната на запоре. Я прокрался в закоулок за кухней и свернулся на коврике у кухаркиной кровати. Конечно, я ее не люблю, конечно, она храпит так, что банки дребезжат на полке, конечно, она высунула из-под одеяла свою толстую ногу и шевелит во сне пальцами… Но что же делать?
        Окно побелело, а я все лежал и думал: что означает мой сон? У кухарки есть затрепанная книга - «Сонник». Она часто перелистывает ее пухлыми пальцами и все вычитывает по складам про какого-то жениха. Подумаешь, кто на такой сковородке женится?..
        Но что мне «Сонник»? Собачьих снов в нем все равно нету… А может быть, сон был мне в руку? То есть в лапу.

* * *
        Мысли:
        Вода замерзает зимой, а я каждое утро. Самое гнусное человеческое изобретение - ошейники, обтянутые собачьей кожей. Зачем наш сосед пашет землю и сеет хлеб, когда рядом с его усадьбой есть булочная? Когда щенок устроит совсем-совсем маленькую лужицу на полу, - его тычут в нее носом; когда же то же самое сделает Зинин младший братишка, пеленку вешают на веревочку, а его целуют в пятку… Тыкать, так всех! Дрался с ежом, но он нечестный: спрятал голову, и со всех сторон у него колючий зад. Р-р-р! Это что ж за драка?.. Ел колбасу и проглотил нечаянно колбасную веревочку. Неужели у меня будет аппендицит?!.
        Зина пахнет миндальным молоком, мама ее - теплой булкой, папа - старым портфелем, а кухарка… многоточие…
        Больше мыслей нету. Взы! Почему никто не догадается дать мне кусочек сахару?
        Фокс Микки,
        которому по настоящему следовало бы быть профессором.
        Осенний кавардак
        Осень. Хлюпает дождик. Как ему не надоест целый день хлюпать? Желтые листья все падают, и скоро деревья будут совсем лысые. А потом пойдут туманы, - большая собака заберется в будку и будет храпеть с утра до вечера. Я иногда хожу к ней в гости. Но она глупая и необразованная: когда я с ней играю и осторожно цапаю ее за хвост, она бьет меня лапой по голове и хватает зубами поперек живота. Деревенщина!
        Туманы - туманы - туманы. Грязь - грязь - грязь. И вдруг потянет теплом. Налетят со всех сторон сумасшедшие птицы. Небо станет как вымытая Зинина голубая юбка, и на черных палках покажутся зеленые комочки. Потом они лопнут, развернутся, зацветут… Ох, хорошо! Это называется - весна.
        Деревья, вот даже старые, молодеют каждую весну. А люди и взрослые собаки - никогда. Отчего? Вот Зинин дядя совсем лысый, вся шерсть с головы облезла, точь-в-точь - бильярдный шар. А вдруг бы у него весной на черепе зеленая травка выросла? И цветочки?
        Или чтоб у каждой собаки в апреле на кончике хвоста бутон распускался?..
        Все бы я на свете переделал. Но что же может маленький фокс?
        А в доме - кавардак. Снимают ковры, пересыпают каким-то на-фта-ли-ном. Ух, как от него чихаешь! Я уж в комнаты и не хожу. Лежу на веранде и лапой тру нос. Ведь я же всегда хожу босиком, к лапам и пристает. Прямо несчастье!

* * *
        Зина собирает свои книжки и мяучит. Братец ее лежит в своей колясочке перед клумбой и визжит, как щенок. И только я, фокс Микки, кашляю, как человек, скромно и вежливо: у меня бронхит.
        Пусть, пусть собирается. Ни за что я в Париж не поеду. Спрячусь у коровы в соломе - не разыщут.
        Ну, что там в Париже, подумайте? Был один раз, возили к собачьему доктору. Улиц - миллион, а миллион - это больше, чем десять. Куда ни посмотришь: ноги, ноги и ноги. Автомобили, как пьяные носороги, летят, хрипят - и все на меня!.. Я уж Зининой юбки из зубов не выпускал. Цепочка тянет, намордник жмет. Как они могут жить в таком карусельном городе!..
        Ни за что! Чтоб я сидел у окна и смотрел на вывеску с дамской ногой? Чтоб меня консьержка называла «поросеночком»? Чтоб меня гоняли с кресел и с дивана?! Чтоб меня попрекали, что я развожу в доме блох?! Я ж их не фабрикую - они сами разводятся…
        И какие там гнусные собаки! Бульдоги с растопыренными лапами, вывороченной мордой и закушенными языками; полосатые доги, похожие на мясников; мопсы вроде жаб, зашитых в собачью шкуру; болоночки - волосатые насекомые с висячими ушами и мокрыми глазами… Фу! Гав-гав! Фу! Отчего это собаки такие разные, а кошки все на один фасон? И, знаете, - это, впрочем, Зина сказала, - они все похожи друг на друга: хозяева на своих собак и собаки на своих хозяев. А Микки и Зина? Что ж, и мы похожи: только бантики у нас разные, - у нее зеленый, а у меня желтый.
        Ах, как из дверей дует! Пальто на диване, а укрыться не умею. Нет, что ни говори, - руки иногда вещь полезная.

* * *
        Грузовик забрал вещи. В столовой - бумаги и сор. Зачем это люди переезжают с места на место? Дела, уроки, квартира… «Собачья жизнь!» - говорит Зинин папа. Нет уж, собачья лучше, это позвольте мне знать.
        Меня оставляют. Подружусь с дворовой собакой, ничего не поделаешь. Зина говорит, чтоб я не плакал, обещает раз в неделю приезжать, если я буду себя хорошо вести. Буду! Очень я ее люблю: я ее сегодня лизнул в глаз, а она меня в нос. Чудесная девочка!
        Садовнику приказали меня кормить. Пусть попробует не кормить, - я у него все бутылки перебью! Да и мясник меня любит: каждый раз, когда приезжает, что-нибудь даст. Котята выросли, быстро это у них делается… Совсем меня забыли и носятся по парку как оглашенные (что это такое - «оглашенные»?). Придется и с ними подружиться…
        Но самое обидное: кончается мой последний карандашный огрызок. А с письменного стола все убрали. Ах, зачем я не догадался взять про запас! Прощай, мой дневник… Я уж Зину так умолял, так умолял, - за платье дергал, перед письменным столом служил, но она не понимает и все мне шоколадки в рот сует. Вот горе! Без рук тяжело, а без языка - из лап вон плохо!..
        Моя золотая-серебряная-бриллиантовая тетрадка. Суну тебя под шкаф, лежи там до будущей весны…
        Ай-ай! Гав! Зина заметила, что я пишу… Идет ко мне! Отнима…
        Я один
        В доме никого нет. Во все щели дует собачий ветер (почему собачий?). Вообще ветер дурак: дует в голом парке, а там и сорвать нечего. На дворе еще кое-как с ним справляюсь: стану спиной к ветру, голову вниз, ноги расставлю - и «наплевать», как говорит садовник.
        А в комнате никуда от этого бандита не спрячешься. Врывается из-под двери, сквозь оконные щелочки, сквозь каминную дыру, и так пищит, и так скулит, и так подвывает, точно его мама была собакой. Ни морды, ни глотки, ни живота, ни зада у него нет. Чем он дует - понять не могу…
        Забираюсь под диванную подушку, закрываю глаза и стараюсь не слушать.
        Отдал бы полную чашку с овсянкой (ужасная гадость!), если бы мне кто-нибудь объяснил, зачем осень, зачем зима? В аллее такая непроходимая грязь, какую я видал только под носорогом в зоологическом саду. Мокро. Голые ветки хлопают друг о друга и чихают. Ворона, облезшее чучело, дразнится: «Кра, почему тебя не взяли в город?»
        Потому, что сам не захотел! А теперь жалко, но держусь молодцом. Вчера только поплакал у камина, очень уж гадко в темноте и сырости. Свечку нашел, а зажечь не умею. У-у-у!
        К садовнику не хожу. Он сердится: почему у меня лапы всегда в грязи? В сабо мне ходить, что ли?
        Ах, ах… Одна только радость, - разыскал в шкафу позабытую сигарную коробку с карандашами, стянул в буфетной приходно-расходную книжку и вот опять веду свой дневник.
        Если бы я был человеком, непременно издавал бы журнал для собак!

* * *
        Скребутся мыши. Хотя фоксам это не полагается, но я очень люблю мышей. Чем они виноваты, что они такие маленькие и всегда хотят есть?
        Вчера один мышонок вылез и стал катать по полу прошлогодний орех. Я ведь тоже люблю катать все круглое. Очень хотел поиграть с ним, но удержался: лежи, дурак, смирно! Ты ведь большой, как слон: напугаешь малыша, и он больше не придет. Разве я не умница?
        Сегодня другой до того осмелел, что взобрался на диван и понюхал мою лапу. Я прикусил язык и вздрогнул. Тяф! Как я его люблю!
        Вот только как их отличать одного от другого?..
        Если кошка посмеет их тронуть, я ее загоню на самую высокую елку и целый день сторожить буду… Гав! Дрянь! Ненавижу!..
        Почему елки всю зиму зеленые? Думаю, потому, что у них иголочки. Ветру листья оборвать не штука, а иголочки - попробуй! Они тоненькие - ветер сквозь них и проходит, как сквозь решето…

* * *
        До чего я исхудал, если бы вы знали. Зинина тетя была бы очень довольна, если бы была теперь похожа на меня. Она ведь все похудеть хочет. А сама целый день все лопает и затягивается.
        Проклятый садовник и консьерж сговорились: съедают всю провизию сами, а мне готовят только эту ужасную овсянку. Дворовому псу дают большие кости и суп с черствым хлебом. Он со мной делится, но где ж мне разгрызть такую кость, когда она тверже утюга? А суп… Таким супом в бистро тарелки моют!
        Даже молока жалеют, жадины! Молоко ведь дает корова, а не они. Уж я бы ее сам подоил: мы с ней дружны, и она мне всегда в глаза дышит, когда я прибегаю в сарай. Но как я ее буду доить моими несчастными лапами?..
        Придумал штуку. Стыдно очень, но что же делать, - есть надо. Когда дождь утихнет, бегаю иногда в соседнее местечко к знакомому бистровщику. У него по вечерам под граммофон танцы. Пляшут фокстрот. Должно быть, собачий танец.
        Я на задние лапки встану, живот подтяну, верчусь и головой киваю.
        Все пары и танцевать бросят… В кружок соберутся и хохочут так, что граммофона не слышно.
        И уж такую порцию мяса мне закажут, что я еле домой добираюсь. Да еще телячью косточку в зубах принесу на завтрак…
        Вот до чего ради голода унижаться приходится!
        Жаль только, что нет другой маленькой собачки. Мы бы с ней танцевали вдвоем и всегда были сыты.

* * *
        Надо записать все свои огорчения, а то потом забуду.
        Петух ни с того ни с сего клюнул меня в нос. Я только подошел поздороваться… Зачем же драться, нахал горластый?! Плакал, плакал, сунул нос в корытце с дождевой водой и до вечера не мог успокоиться…
        Зина меня забыла!
        В мою чашку с овсянкой забрался черный таракан, задохся и утонул. Какая мерзость! Птицы, кроме петухов, туда-сюда; кошки - гадость, но все-таки звери. Но кому нужны черные тараканы?!
        На шоссе чуть не попал под автомобиль. Почему он не гудел на повороте?! Почему обрызгал меня грязью?! Кто меня отмоет? Ненавижу автомобили! И не по-ни-ма-ю…
        Зина меня забыла!
        Спугнул в огороде дикого кролика и налетел на колючую проволоку. Уй-ю-юй, как больно! Зина говорила, что, если порежешься ржавым железом, надо сейчас же смазаться йодом. Где я возьму йод? И йод ведь щиплет - я знаю…
        Мыши проели в моем дневнике дырку. Никогда больше не буду любить мышей!
        Зина меня забыла…
        Сегодня нашел в бильярдной кусочек старого шоколада и съел. Это, правда, не огорчение, а радость. Но радостей так мало, что не могу же я для них отдельную страницу отводить.
        Одинокий, несчастный,
        холодный и голодный
        фокс Микки.
        Переезд в Париж
        Вы любите чердаки? Я - очень. Люди складывают на чердаках самые интересные вещи, а по комнатам расставляют скучные столы и дурацкие комоды.
        «Когда сердце мое разрывается от тоски», - как говорит Зинина тетя, - я прибегаю из голого парка, вытираю о диван лапы и бегу на чердак.
        Над стеклом в потолке пролетают воробьи: они вроде мышей, только с крылышками. «Чик-чивик!» - «Доброе утро, силь ву пле!»
        Потом здороваюсь со старой Зининой куклой. У нее чахотка, и она лежит в пыльной дырявой ванне, задрав кверху пятки. Я ее перевернул, чтобы все было прилично… Поговорил с ней о Зине.
        Да, конечно, сердце девочки - одуванчик. Забыла куклу, забыла Микки. А потом у нее появится дочка, и все начнется сначала… новая дочка, новая кукла, новая собачка. Апчхи! Как здесь пыльно!
        Обнюхал разбитую люстру, лизнул резиновую собачку - у нее, бедной, в животе дыра… разорвал в клочки собачью плетку…
        «И скучно, и грустно, и некому лапу пожать!»
        Если бы я был сильнее, я бы отодвинул старую ванну и устроил себе на чердаке комнату. Под раненый диван подставил бы попугайскую клетку: это моя спальная. На китайском бильярде устроил бы себе письменный стол. Он покатый - очень удобно писать!
        Уборную устрою на крыше. Это и «гигиенично» и приятно. Буду лазить, как матрос, по лестничке в слуховое окошко…
        А намордник свой заброшу в дымовую трубу!! Апчхи!.. Чихнул - значит, так и будет.
        Ай! На шоссе экипаж… Чей? Чей? Чей? И-и-и! Зина приеха…

* * *
        Третью неделю живу в Париже, 16, рю д’Ассомпсион, телефон Отей 12 -37. Третий этаж направо. Кордон, силь ву пле!
        Вы бы меня и не узнали: лежу у камина на подушечке, как фарфоровая кошка. Пахнет от меня сиреневым мылом, сбоку зеленый галстук. На ошейнике серебряная визитная карточка с адресом… Если бы я умел говорить, украл бы франк и купил себе манжетки.
        Зина в школе… На соседнем балконе сидит преотвратительная собачонка. В ушах пакля, в глазах пакля, на губах пакля. Вообще какая-то слезливая муфта, мусорная тряпка, собачья слепая кишка, пискливая дрянь! И знаете, как ее зовут? Джио-ко-нда… Морда ты, морда тухлая!
        Когда никого нет на балконе, я ее дразню. Ух, как приятно! Становлюсь к ней задом и начинаю дергать задней ногой: пять минут дергаю.
        Ах, какую она истерику закатывает! Как кот под автомобилем…
        - Яй-яй-яй-и! Уй-уй-у-й-о! Ай-ай-ай-э!..
        Катышком прибегает ее хозяйка, такая же коротенькая, лохматенькая, пузатенькая, живот на ходу застегивает, и, боже мой, чего она не наговорит:
        - Деточка моя, пупупусечка! Кто тебя оби-би-би-дел? Бедные мои глазочки! Чудные мои лапочки! Золотой, дорогой хвостичек!..
        А я в комнату со своего балкона спрячусь, точно меня и на свете нет, по ковру катаюсь и лапами себя по носу бью. Это я так смеюсь.
        Внизу, вверху, справа и слева играют на пианино. Я бы им всем на лапы намордники надел! Зина в школе. И зачем девочке так много учиться? Все равно вырастет, острижет волосы и будет на кушетке по целым дням валяться. Уж я эту породу знаю.
        Вчера из усадьбы приезжал садовник. Привез яблоки и яйца. Лучшие отобрал для кухарки (знаем, знаем!), а худшие - для Зининых родителей. Поймите людей: носят очки, носят пенсне, а ничего у себя под носом не видят…
        Прокрался в переднюю, встал на стул и положил ему в карман пальто рыбьих кишок… Пусть знает!

* * *
        Был с Зиной в синема. Очень взволнован. Как это, как это может быть, чтобы люди, автомобили, дети и полицейские бегали по полотну?! И почему все серые, черные и белые? Куда же девались краски? И почему все шевелят губами, а слов не слышно?.. Я видел на чердаке в коробочке засушенных бабочек, но, во-первых, они не двигались, а во-вторых, они были разноцветные…
        Вот, Микки, ты и дурак, а еще думал, что ты все понимаешь!
        Представление было очень глупое: он влюбился в нее и поехал на автомобиле в банк. Она тоже влюбилась в него, но вышла замуж за его друга. И поехала на автомобиле к морю с третьим. Потом был пожар и землетрясение в ванной комнате. И качка на пароходе. И негр пробрался к ним в каюту. А потом все помирились…
        Нет, собачья любовь умнее и выше!
        Непременно надо изобрести синема для собак. Это же бессовестно - все для людей: и газеты, и скачки, и карты. И ничего для собак.
        Пусть водят нас хоть раз в неделю, а мы, сложив лапки, будем культурно наслаждаться.
        «Чужая кость»… «Похороны одинокого мопса»… «Пудель Боб надул мясника» (для щенков обоего пола)… «Сны старого дога»… «Сенбернар спасает замерзшую девочку» (для пожилых болонок)… «Полицейская собака Фукс посрамляет Пинкертона» (для детей и для собак).
        Ах, сколько тем, Микки!.. Ты бы писал собачьи сценарии и ни в ком не нуждался…
        Новый стишок:
        На каштанах надулись почки, —
        Значит, скоро весна.
        У Зининой мамы болят почки, —
        Поэтому она грустна…
        Главный собачий фильм-директор
        фокс Микки.
        На пляже
        Ах, как переменилась моя жизнь! Зина влетела в комнату, хлопс - сделала колесом реверанс, ручки - птичками, глазки вниз и ляпнула:
        - Микки! Мой обожаемый принц… мы едем к морю.
        Я сейчас же полетел вниз, к консьержкиной болонке. Она родилась у моря и очень симпатично ко мне относится.
        - Кики, муфточка… меня везут к морю. Что это такое?
        - О! Это много-много воды. В десять раз больше, чем в люксембургском фонтане. И везде сквозняк. Моей хозяйке было хорошо, она могла затыкать уши ватой… Море то рычит, то шипит, то молчит. Никакого порядка! За столом очень много рыбы. Дети копаются в песке и наступают собакам на лапы. Но ты фокс: тебе будут бросать в воду палки, и ты их будешь вытаскивать…
        - Чудесно!
        - А когда ты устанешь, всегда возле моря на горке есть лес. Будешь разрывать кротовые норки и кататься по вереску.
        - Это что за штука?
        - Травка такая курчавенькая. Вроде бороды. Лиловенькие цветочки, и пахнет скипидарчиком.
        - Ну, спасибо! Дай лапку. Что тебе привезти с моря?
        - Утащи у какой-нибудь девчонки тепленький шарфик. Мой уже износился.
        - Кики, я честный! Я не могу. Но сегодня у нас гости, я стащу для тебя шоколадного зайца.
        - Мерси. Прощай, Миккочка…
        Она ушла в угол и вытерла глаза о портьеру. Кажется, она в меня влюблена.

* * *
        «В десять раз больше люксембургского фонтана»… У этих болонок нет никакого глазомера. В двадцать раз больше! До самого неба вода, и больше ничего. И соленая, как селедка… Почему соленая? Дождик ведь пресный и ручеек в лесу, который все время подливает в море воду, тоже пресный. А?
        Люди ходят голые, в полосатых и черных попонках. В дырки снизу вставляют ноги. Пуговицы на плече. Вообще - глупо. Я, слава богу, купаюсь без костюма. Ах, что мы с Зиной выделываем в воде! Я лаю на прибой, а она бросает в меня мячик… Но он большой и скользкий, а рот у меня маленький. И никак его, черта, не прокусишь! Гав!
        Подружился со всеми детьми. Есть такие маленькие, что даже не могут сказать «Микки» и зовут меня: «Ми!» Сидят голенькие на песке и пускают пузыри. А один все старается себе ногу в рот засунуть. Зачем?..
        Я бегаю, вытаскиваю из воды детские кораблики, прыгаю через их песочные постройки, гоняюсь вперегонки с пуделем Джеком, и весь берег меня знает. Какой чудный фокс! Чей это фокс? Зинин? Замечательный фокс!..
        Вчера подсмотрел. У детей никаких хвостиков нет. Напрасно я сомневался…

* * *
        Теперь про взрослых. Мужчины ходят в белых костюмчиках. Полдня курят. Полдня читают газеты. Полдня купаются. Полдня снимаются. Плавают хорошо, но очень далеко заплывают. Я слежу с купальной лестницы и все волнуюсь: а вдруг утонет… Что я тогда должен делать?
        Очень хорошо прыгают в воду с мостика. Руки по швам, голову вперед - и бум! Перевернется в воздухе рыбкой, руки вниз и прямо в воду… Пена… Никого нет… И выплывет совсем в другом месте.
        Я тоже взобрался на мостик и страшно-страшно хотел прыгнуть. Но так высоко! И так глубоко! Задрожал и тихонько спустился вниз. Вот тебе и Микки…
        Дамы все переодеваются и переодеваются. Потом раздеваются, потом опять переодеваются. Купаться не очень любят. Попробует большим пальцем правой ноги воду, присядет, побрызгает на себя водой и лежит на берегу, как индюшка в гастрономической витрине.
        Конечно, есть и такие, которые плавают. Но они больше похожи на мальчиков. Вообще я ничего не понимаю.
        Сниматься они тоже любят. Я сам видал. Одни лежали на песке. Над ними стояли на коленках другие. А еще над ними третьи стояли в лодке. Называется: группа… Внизу фотограф воткнул в песок табличку с названием нашего курорта. И вот нижняя дама, которую табличка немножко заслонила, передвинула ее тихонько к другой даме, чтобы ее заслонить, а себя открыть… А та передвинула назад. А первая - опять к ней. Ух, какие у них были злющие глаза!
        Стишок:
        Когда дамы снимаются
        И заслоняются,
        Они готовы одна другой
        Дать в глаз ногой!..
        Да! Что я узнал!.. Море иногда сходит с ума и уходит. Курорт ему надоедает или что, я не знаю. И на песке всякие ракушки, и креветки, и слизняки… Зина говорит, что это все морские глисты. А потом море соскучится и приходит назад. Называется «прилив - отлив».
        Здешнее море люди почему-то называют океаном.
        Я, было, как-то погнался за морем, когда оно уходило, но Зина привязала меня чулком к скамейке. Нелюбознательная девочка!
        Вчера познакомился в соседнем русском пансионе с кухаркой Дарьей Галактионовной. Руки у нее толстые, как итальянская колбаса, но, в общем, она миленькая. Называет меня «Микитой» и все ворчит, что я с пляжа в кухню ей песок на лапах таскаю.
        Песок вымести можно! Экая важность…

* * *
        Еда так себе. Хотя я не интересуюсь: дети меня кормят шоколадом, котлетками и чем только хотите. Зина все просит, чтобы я так много не ел, а то у меня сделается ожирение сердца и меня придется везти в Мариенбад. А что, если бы был курорт для фоксов? Фоксенбад! Вот бы там открыть собачий кинематограф… Собачьи скачки, собачью рулетку, собачью санаторию для подагрических бульдогов… Умираю от злости! Почему, почему, почему для нас ничего не делают?
        Кошек здесь нет. Ни одной кошки. Ни полкошки. Ни четверть кошки… Неужели они все пошли на котлетки? Бр-р! Нет, нет, я бегал на кухню, смотрел: куры, телячье мясо, баранина… А то бы я из курорта куда глаза глядят убежал!
        Зина вчера мне устроила лунное затмение. Луна была такая круглая, огромная, бледная… Совсем как живот у нашего хозяина пансиона. Я задумался, загрустил и чуть-чуть-чуть подвыл. Только две-три нотки… А Зина взяла и надела мне на голову купальные штаны.
        - Ты, - говорит, - не имеешь права после десяти часов выть!..
        Но, во-первых, у меня нет часов, и даже кармана для них нет… А во-вторых… настроение от часов не зависит.
        Хотел послать Кики открытку с приветом… Но консьержка ревнивая - не передаст.
        Чудный и замечательный
        фокс Микки.
        В зоологическом саду
        У Зининого папы всегда «дела». У людей так уж заведено: за все нужно платить. За виллу, за зонтик, за мясо, за булки, за ошейник… и даже, говорят, скоро на фоксов двойной налог будет.
        А чтоб платить - нужны деньги. Деньги бывают круглые, металлические, с дырочками - это «су». Круглые без дырочек - это франки. И потом разные - бумажные. Бумажные почему-то дороже и начинаются с пяти франков. Деньги эти как-то «падают», «поднимаются» - совершенно глупая история, но я не человек, и меня это не касается.
        Так вот, чтоб иметь деньги, надо делать «дела». Поняли? И Зинин папа поехал на неделю в Париж, взял с собою Зину, а Зина - меня.
        И пока ее папа «бегал» по делам (он почему-то по делам всегда бегает, никогда не ходит), Зина взяла меня на цепочку, села в такси (почему оно так скверно пахнет?) и поехала в зоологический сад.
        Сад! Совсем не сад, а просто тюрьма для несчастных животных. Подождите минуточку: у меня на спине сидит блоха… поймаю и расскажу все по порядку.

* * *
        Когда я был совсем куцым щенком, Зина мне про этот сад рассказывала: «Какой там носорог! И какая под ним грязь! А ты, Микки, не хочешь умываться… Стыдно!»
        И все неправда. Носорога нет. Или подох со скуки, или убежал в город и скрывается в метро, пока его не раздавят…
        Но зато видел верблюда. Он похож на нашу консьержку, только губа больше и со всех сторон шерсть. Мало ему горба на спине, так у него даже колени горбатые! Питается колючками и, кажется, уксусом. Я бы ему граммофонных иголок дал! Он, негодяй, когда Зина дала ему булочку, фыркнул, булку слопал и плюнул ей на бант! Был бы ты на свободе, я бы тебе показал…
        Белая медведица очень миленькая. Сидит в ре-де-шоссе в каменной ванне и вздыхает. Свиньи какие! Хотя бы ее на лед посадили или на мороженое, ведь ей жарко!
        Маленький мальчик бросил ей бисквит. Она вылезла, отряхнулась, вежливо приложила лапку ко лбу и съела. Будет она сыта, как же! И мальчик второй бисквит ей на мелкие кусочки накрошил: боялся, видно, чтобы она не подавилась. Воробьи все и склевали. Ну за что - за что ее держат в тюрьме? У Зины есть старый плюшевый Мишка. Непременно завтра притащу и брошу медведице: пусть будет ей вместо сына…

* * *
        Обезьян совсем, совсем не жалко! Они страшные морды, и я их вовсе не трогал. Подошел и только немножко отвернулся вбок: ужасно скверно они пахнут… Кислой резинкой, тухлой килькой и еще каким-то маринованным поросячьим навозом.
        Одна посмотрела на меня и говорит другой: «Смотри, какой собачий урод…»
        Я?! Гав, идиотка! Я… урод?! А ты-то что же?..
        Побегу в Зинин шкафик, понюхаю валерьяновую пробку. Как у меня колотится сердце!..
        Тигр - противный. Большая кошка, и больше ничего. Воображаю, если его пустить в молочную. Целую ванну сливок выпьет, не меньше. А потом съест молочницу и пойдет в Булонский лес отдыхать.
        Лев - славненький… Один совсем старичок. Под кожей складки, лысый и даже хвостом не дрыгает, Зина читала как-то, что лев очень любит, если к нему в клетку посадить собачку. Пять разорвет, а с шестой подружится. Я думаю, что лучше быть… седьмой - и гулять на свободе.
        Есть еще какие-то зубры. Мохнатый, рогатый, голова копной. Зачем такие водятся? Ни играть с ним, ни носить его на руках нельзя… Вообще на свете много лишнего.
        Дикобраз, например. Ну, куда он годится? Камин им чистить, что ли? Или кенгуру… На животе у нее портмоне, а в портмоне кенгуренок. А шкура у нее, кажется, застегивается на спине, как Зинин лифчик. Ерунда!
        Слава богу, что я фокс! Собак в клетки не сажают. Хотя бы некоторых следовало: бульдогов и разных других догов. Очень несимпатичные собаки! И почти дикие. У нас напротив живет бульдог Цезарь, так он непременно норовит перед нашей дверью сделать пакость. Надо будет ему отомстить. Как?.. Очень просто. У них ведь тоже есть дверь…
        Людей в клетках не видал. А уж нашего садовника не мешало бы посадить! С кухаркой вместе. Написать: «Собачьи враги». И давать им в день по кочану капусты и по две морковки - больше ни-ни. Почему они меня не кормили? Почему сами крали и яйца, и сливки, и коньяк, а меня за каждую несчастную косточку ногой шпыняли?
        Видел змей. Одна, большая и длинная, как пожарная кишка, посмотрела на меня и прошипела: «Этого, пожалуй, не проглотишь!» Скотина… Так тебе и позволили живых фоксов глотать!
        У слона два хвоста - спереди и сзади, и рога во рту… И пусть меня сто раз уверяют, что это «хобот» и «клыки», я говорю: хвост и рога! Зина решила, что если посмотреть на мышь в телескоп, то получится слон. А что такое телескоп, пес его знает!
        Да… Птицы, оказывается, бывают ростом с буфет. Страусы!.. И на хвосте у них такие же перья, как в альбоме у Зининой бабушки на шляпе. Перьев этих теперь больше не носят, молока страусы не дают, значит, надо их просто зажарить, начинить каштанами и съесть! Ты бы, Микки, хотел страусовую лапку погрызть? Что ж, я любопытный…
        Поздно. Надо идти спать. А в голове карусель: обезьяньи зады, верблюжьи горбы, слоновые перья и страусовые хоботы…
        Пойду еще понюхаю валерьяновую пробочку. Сердце так и стучит… как мотоциклет…
        Тошнит! Ик… Где кухаркина умывальная чашка?!
        Мокс Фикки.
        Как я заблудился
        Карандаш дрожит в моих зубах… Ах, что случилось! В кинематографе это называется «трагедия», а по-моему, еще хуже.
        Мы вернулись из Парижа на пляж, и я немножко одурел. Носился мимо всех кабинок, прыгал через отдыхающих дам, обнюхивал знакомых детей - душечки! - и радостно лаял. К черту зоологический сад, да здравствует собачья свобода!
        И вот… допрыгался. Повернул к парку, нырнул в какой-то зеленый переулок, попал в чужой огород - растерзал старую туфлю, оттуда в поле, оттуда на шоссе - и все погибло! Я заблудился… Сел на камень, задрожал и потерял «присутствие духа». До сих пор я не знал, что такое это «присутствие»…
        Обнюхал шоссе: чужие подметки, пыль, резина и автомобильное масло… Где моя вилла? Домики вдруг стали все одинаковые, дети у калиток, словно мыши, сделались похожи друг на друга. Вылетел к морю: другое море! И небо не то, и берег пустой и шершавый… Старички и дети обдирали со скалы устриц, никто на меня и не взглянул. Ну, конечно, идиотские устрицы интереснее бездомного фокса!
        Песок летит в глаза. Тростник лопочет какой-то вздор. Ему, дураку, хорошо, - прирос к месту, не заблудится… Слезы горохом покатились по морде. И ужаснее всего: я голый! Ошейник остался дома, а на ошейнике мой адрес. Любая девчонка (уж я бы устроил!) прочла бы его и отвела меня домой. Ух! Если бы не отлив, я бы, пожалуй, утопился… Примечание: и был бы большой дурак, потому что я все-таки отыскался.

* * *
        Перед желтым забором у палисадничка прислонился к телеграфному столбу и опустил голову. Я видел на картинке в такой позе заблудившуюся собачку, и поза эта мне очень понравилась.
        Что ж, я не ошибся. В калитке показалось розовое пятно. Вышла девочка (они всегда добрее мальчиков) и присела передо мной на дорожке.
        - Что с тобой, собачка?
        Я всхлипнул и поднял правую лапку. Понятно и без слов.
        - Заблудилась? Хочешь ко мне? Может быть, тебя еще и найдут… Мама у меня добрая, а с папой справимся.
        Что делать? Ночевать в лесу… Разве я дикий верблюд? В животе пусто. Я пошел за девочкой и благодарно лизнул ее в коленку. Если она когда-нибудь заблудится, непременно отведу ее домой…
        - Мама! - запищала она. - Мамочка! Я привела Фифи, она заблудилась. Можно ее пока оставить у нас?
        О! Почему Фифи?! Я Микки, Микки! Но я, у которого такие прекрасные мысли, не могу ведь и полслова сказать на их человеческом языке… Пусть. Кто сам себе яму копает, тот в нее и попадает…
        Мама надела пенсне (будто и без пенсне не видно, что я заблудился!) и улыбнулась:
        - Какая хорошенькая! Дай ей, дружок, молока с булкой. У нее очень порядочный вид… А там посмотрим.
        «У нее»… «У него», а не «у нее»! Я же ведь мальчик. Но ужасно хотелось есть, надо было покориться.
        Ел я не торопясь, будто одолжение им делал. Вы угощаете? Спасибо, я съем. Но, пожалуйста, не подумайте, что я какой-нибудь голодный бродячий пес.
        Потом пришел папа. Почему эти папы всюду суют свой нос, не знаю…
        - Что это за собака? Что у тебя, Лили, за манера тащить всех зверей к нам на виллу? Может быть, она чахоточная… Пойди, пойди прочь отсюда! Ну!
        Я? Чахоточная?
        Девочка расхныкалась. Я с достоинством сделал шаг к калитке. Но мама строго посмотрела на папу. Он был дрессированный: фукнул, пожал плечами и пошел на веранду читать свою газету. Съел?
        А я встал перед мамой на задние лапки, сделал три па и перепрыгнул через скамеечку. Гоп! Вперед, тур вокруг комнаты и назад…
        - Мамочка, какой он умница!
        Еще бы. Если бы я был человеком, давно бы уже профессором был.

* * *
        Новый папа делает вид, что меня не замечает. Я его - тоже… Во сне видел Зину и залаял от радости: она кормила меня с ложечки гогель-могелем и говорила: «Ты мое сокровище… если ты еще раз заблудишься, я никогда не выйду замуж».
        Лили проснулась - в окне белел рассвет - и свесила голову с кроватки.
        - Фифи! Ты чего?
        Ничего. Страдаю. Кошке все равно: сегодня Зина, завтра Лили. А я честная, привязчивая собака…
        Второй день без Зины. К новой девочке пришел в гости толстый мальчик - кузен. У собак, слава богу, кузенов нет… Садился на меня верхом, чуть не раздавил. Потом запряг меня в автомобиль, а я уперся! Собаку? В автомобиль?! Тыкал моими лапами в пианино. Я все снес и из вежливости даже не укусил его…
        Лилина мама меня оценила и, когда девочка опрокинула тарелку с супом, показала на меня:
        - Бери пример с Фифи! Видишь, как она осторожно ест…
        Опять Фифи! Когда что-нибудь не нравится, говорят: «фи!» Фи-фи, значит, когда совсем не нравится? Придумают же такое цыплячье имя… Я нашел под шкапом кубики с буквами и сложил: «Микки». Потянул девочку за юбку - читай! Кажется, ясно. А она ничего не поняла и кричит:
        - Мама! Фифи умеет показывать фокусы!
        - Хорошо. Дай ему шоколаду.
        Ах, когда же, когда же меня найдут? Побежал даже в мэрию. Быть может, Зина заявила туда, что я потерялся. Ничего подобного. На пороге лежала лохматая дворняжка и зарычала:
        - Р-рав! Ты куда, бродяга, суешься?
        Я?! Бродяга?! Мужик ты несчастный!..
        Счастье твое, что я так воспитан, что с дворнягами в драку не лезу…

* * *
        «Гора с плеч свалилась»… Куда она свалилась, не знаю, но, словом… я нашелся!
        Лили вышла со мной на пляж. И вдруг вдали лиловое с белым платьице, полосатый мяч и светлые кудряшки. Зина!!
        Как мы целовались, как мы визжали, как мы плакали!
        Лили тихонько подошла и спросила:
        - Это ваша Фифи?
        - Да! Только это не Фифи, а Микки…
        - Ах, Микки! Извините, я не знала. Позвольте вам ее передать. Она заблудилась, и я ее приютила.
        А у самой в глазах «трагедия».
        Но Зина ее утешила. Поблагодарила «очень-очень-очень» и обещала приходить со мной в гости. Они подружатся, уж я это по глазам заметил.
        Я, разумеется, послужил перед Лили и передние лапки накрест сложил: мерси! Очень-очень-очень…
        И пошел, сконфуженный, за Зиной, ни на шаг не отходя от ее милых смуглых ножек.
        Микки.
        В цирке
        У нашего вокзала появились длинные дома на колесах. Не то фургоны, не то вагоны. Красные, с зелеными ставенками, над крышей труба, из трубы дым. На откидной ступеньке одного дома сидел карлик с огромной головой и красными глазами и мрачно курил трубку. А в глубине двора тоже вагоны-дома, но с решетками, и пахло от них густо-прегусто зоологическим садом.
        На афишах чудеса… Три льва прыгают через укротительницу, а потом играют с ней в жмурки. Морж жонглирует горящей лампой и бильярдными шарами. Морж - такой неповоротливый дурак… кто бы подумал! Знаменитый пудель Флакс решает задачи на сложение и вычитание… Важность какая… Я и делить и умножать умею… Однако в знаменитости не лезу. Мисс Каравелла исполнит на неоседланном жеребце джигу - матросский танец. Негр Буль-Пуль… Стоп! Не надо забегать вперед, Микки, а то совсем запутаешься - что это за собачья привычка такая!

* * *
        Зинин папа взял нам ложу: мне и Зине. Ложа - это такая будка, вроде собачьей, но без крыши. Обита красным вонючим коленкором. Стулья складные и жесткие, потому что цирк походный.
        Оркестр ужасный! Я вообще музыки не выношу, особенно граммофона. Но когда один, скелет, плюет в флейту, а другой, толстяк, стоймя поставил огромную скрипку и ерзает по ней какой-то линейкой, а третий лупит палками по барабану, локтями о медные линейки и ногами в большой пузатый бубен, а четвертая, лиловая курица, разъезжает взад и вперед по пианино и подпрыгивает… О! «Слуга покорный», как говорит Зинин холостяк-дядя, когда ему предлагают жениться.
        Клоуны - просто раскрашенные идиоты. Я думаю, что они напрасно притворяются, будто они нарочно идиоты, наверно, такие и есть. Разве станет умный человек подставлять морду под пощечины, кататься по грязным опилкам и мешать служителям убирать ковры? Совсем не смешно. Одно мне понравилось: у того клоуна, у которого сзади было нарисовано на широких штанах солнце, чуб на голове вставал и опускался… Еще ухо, я понимаю, но чуб! Очень интересный номер!
        Жеребец толстяк, а что он неоседлан, совсем неважно. У него такая широкая спина, даже с выемкой, что пляши на ней, как на хозяйской постели, сколько хочешь. Прыгал он лениво. Словно вальсирующая корова… А мисс Каравелла все косилась трусливо на барьер и делала вид, что она первая наездница в мире. Костюм славненький: вверху ничего, а посредине зеленый и желтый бисер. А зачем она так долго ездила? Жеребец под конец так вспотел, что я расчихался… Неинтересно.
        Потом поставили круглую решетку, подкатили к дверям клетку, и вышли львы. Вышли… и зевают. Хорошие дикие звери! Зина немножко испугалась (девчонка!), но ведь я сидел рядом. Чего же бояться? Львы долго не хотели через укротительницу прыгать: уж она их упрашивала, и под шейкой щекотала, и на ухо что-то шептала, и бичом под брюхо толкала. Согласились - и перепрыгнули. А потом завязала им глаза белыми лентами, взяла в руки колокольчик и стала играть с ними в жмурки. Один лев сделал три шага и лег. Другой понюхал и пошел за ней… Обман! Я сам видел - у нее в руке был маленький кусочек мяса… Неинтересно!
        Выходило еще голландское семейство эквилибристов. Папа катался на переднем колесе велосипеда (отдельно!), мама на другом колесе (тоже отдельно!), сын скакал верхом на большом мяче, а дочка каталась на широком обруче задом наперед… Вот это здорово!
        Потом летали тарелки, ножи, лампы, зонтики, мальчики и девочки. Ух! Я даже залаял от радости. А под конец все семейство устроило пирамиду. Внизу папа и мама, на плечах две дочки, у них на плечах мальчик, у него на плечах собачка, у собачки на плечах… котенок, а у котенка на плечах… воробей! Трах! И все рассыпалось, закувыркалось по ковру и убежало за занавеску… Браво! Бис! Гав-гав-гав!

* * *
        В антракте было еще веселей. Антракт - это когда одно кончилось, а другое еще не началось. И вот взрослые с детьми постарше пошли за занавеску смотреть лошадей и прочих млекопитающих, а самые крошечные дети вылезли из всех лож и углов на арену и устроили свой собственный цирк.
        Девочка с зеленым бантом изображала дрессированную лошадь и на четвереньках гарцевала по барьеру: голова набок, а сама все правой ножкой брыкала. Мальчишки, конечно, были львами, и, пожалуй, свирепее настоящих - рычали, плевались, кусались и бросали друг в дружку опилками. Двое даже подрались - один другого шлепнул - шлепают же клоунов, - а тот ему сдачи… И оба заревели, совсем уж не по-клоунски… А я носился по всей арене и хватал их всех (шутя, конечно!) за коленки.
        Вышел карлик в сиреневом сюртучке с медными пуговицами и зазвонил в колокольчик. Дзинь-дзинь! Долой с арены - представление продолжается! Один из «львов», совсем еще маленький мальчик, ни за что не хотел уходить. И пришла его мама из ложи, взяла льва на руки, шлепнула и унесла на место. Вот тебе и лев!

* * *
        Морж - молодец. Вернусь на нашу виллу и непременно попробую жонглировать горящей лампой. У меня, правда, не такой широкий нос… Ну, что ж, возьму маленькую лампочку…
        Я побежал за занавеску: оказывается, у моржа в загородке есть цинковая ванна, а после представления ему дают живую рыбу, бутерброд с рыбьим жиром и рюмку водки. Здорово!
        Да, что я еще заметил! Под края циркового шатра подлезают бесплатные мальчишки и смотрят на представление… А карлик бегает кругом и хлопает их прутом по пяткам.
        Негр Буль-Пуль вроде сумасшедшего. Играл на метле «марш пьяных крокодилов», аккомпанировал себе на собственном животе, а ногами выделывал такие штуки, точно у него было четыре пары лап… И пахло от него корицей и жженой пробкой. Фи!
        Потом вышел «факир». Факир - это человек, который сам себя режет, а ему даже приятно, и кровь не идет. Он себя, должно быть, замораживает перед представлением. Проткнул себе губы вязальной спицей, под мышку вбил гвоздь… Я даже отвернулся. Нервы не выдержали… А самое ужасное: он взял у толстого солдата из публики никелевые часы, проглотил их, только кончик цепочки изо рта болтался, - и попросил публику послушать, как у него в груди часы тикают. Ужас! Кожа по морозу подирается!
        Кажется, все. На закуску вылетела на арену крохотная мохнатая лошадка с красной метелкой над головой и с колокольчиками. Я и не знал, что есть такая порода лошадиных болонок! Она так чудесно прыгала сквозь обруч, становилась на задние лапки и брыкалась, что Зина пришла в восторг. Я тоже.
        Удивляюсь, почему Зинин папа не купит ей такую лошадку… Запрягли б мы ее в шарабанчик и катались по пляжу. Это тебе не на осле черепашьим шагом топтаться!.. И все бы очень удивлялись, и я бы получал много сахару…
        «Кто едет?» - «Микки с Зиной!»
        «Чья лошадка?» - «Миккина с Зиной!»
        Чудесно!
        Устал. Больше не могу… Вот сейчас только подпишусь и побегу на пляж играть в цирк. Бум-бум!
        Знаменитый укротитель догов и бульдогов,
        эквилибрист и наездник
        фокс Микки.
        Проклятый пароход
        У курортной пристани качался белый дом-пароход. Труба, балкончик для капитана, внизу круглые окошечки, чтобы рыбы могли заглядывать в каюты. Спереди нос острый, сзади - тупой… Вода подшлепывает снизу, веревка скрипит, из пароходной печки - дым.
        Гу-гу! Фу, как труба противно лает. Все затыкают уши, а я не могу… Зина берет меня на ручки - я дрожу, доски под нами тоже дрожат - и несет меня на эту противную штуку. Сзади - папа.
        Прогулка! Мало им места на земле… я хоть плавать умею, а они что будут делать в своих ботинках и чулках, если дом перевернется?
        Люди шли - шли - шли. Чистые костюмчики, из карманов - платочки (зубных щеток в петличках, слава богу, еще не носят!) - и все толкаются, и все извиняются. Пардон! А ты не толкайся, и пардона твоего не нужно, а то все лапы отдавили…
        Сели на скамейки по бокам и вверху и внизу, как воробьи на телеграфных проволоках… Небо качается, улица качается, и наш пол качается. И я совсем потерял центр тяжести, присел на пол и распластался, как лягушка на льду.
        Так мучить сухопутного фокса! За что?!
        Гу-гу-гу! Поехали. Все машут лапами, посылают безвоздушные поцелуи. Подумаешь… На три часа уезжаем, и такое лицемерие. Подкрался к загородке посреди парохода и посмотрел вниз: железные лапы ходят, чмокают и переворачиваются, а главная нога, вся в масле, вокруг себя пляшет… Машина. «Чики-фуки, фуки-чики, пики-Микки, Микки-пики». Да остановись ты хоть на минутку!!

* * *
        Пока шли проливчиком - ничего. А потом заливчик, а потом… ух! Там море, тут море, небо с водой кругом сошлось, горизонты какие-то со всех сторон появились… Разве так можно? А земля где? За пароходом - белый кипяток, чайки вперегонку за нами летят и кричат, как голодные котята… Столько рыбы в море, целый день обедать можно, чего им еще надо?
        Ну, что ж, раз прогулка, нечего под скамейкой пресмыкаться. Пошел по ногам, ноги вежливо раздвигаются. Пардон, силь ву пле. (Извините, если вам нравится!)
        У матросов деревянные башмаки - корабликами, у пассажиров обыкновенные, белые и желтые туфли. Практично и симпатично. А у дам что ни ноги, то другой фасон: с бантиками, с пряжечками, с красной решеткой, с зелеными каблучками… Кто им эти фасоны выдумывает?..
        Был у капитана на балкончике. Старенький, толстенький, борода, как у рождественского деда, глазки голубенькие. Расставил ноги и забавляется: повернет колесо с палками в одну сторону, потом в другую, потом в третью, а сам в трубку рычит: «Доброе утро! - полдоброго утра! четверть доброго утра!» А может быть, я и напутал.
        Нашел кухню. Пол себе качайся, а она свое дело делает. Варит. Повар сунул мне в нос омара… но я на него так посмотрел, что ему стыдно стало, и он высморкался (повар).
        А пол все подымается, волны, как бульдоги, со всех сторон, морды в пене, и все на меня кивают. Ай! Подымается, опускается. Смейся! Посади-ка краба на сушу, небось ему тоже будет не сладко. Ветер свистит и выворачивает уши наизнанку. Ай!..
        У нашего соседа слетела в воду шляпа. «Свежеет!» - успокоил его Зинин папа. Дуреет, а не свежеет… Ба-бах! Ба-ба-бах!
        Я прижался к ногам незнакомой старухи, закрыл глаза и тихонько-тихонько визжал: «Море! Золотое мое море… Ну, перестань, ну, успокойся! Я никогда больше не поеду. Я маленький фокс, ничтожная собачка, за что ты на меня сердишься? Я никогда тебя не трогал, никогда на тебя не лаял (ух, как я врал!)…»
        Да, так оно тебе и перестанет. И вот я вышел из себя. Вспрыгнул на скамейку, повернулся к морю спиной и наступил лапой на спасательный круг. На всякий случай, - если бы пришлось спасать Зину, ее папу и капитана. Повар пусть тонет… Злой фокс. Зачем я пишу такие гадости? Спас бы и повара, пес с ним…

* * *
        Все? Нет, не все! Жадные сухопутные люди не знают уже что и придумать. Мало им берега, леса, поля, шоссе. Летать им надо! Сели на бензинную этажерку… и полетели. Даже смотреть страшно. Но ведь летают отдельные сумасшедшие, у них, верно, нет родителей и некому их остановить. А по морю катаются все: дети, мамы, папы, дедушки и даже грудные младенцы. Вот судьба («судьба» - это вроде большой, злой летучей мыши) их и наказывает…
        Качались и докачались. Собаки, говорят, себя нехорошо ведут. Ага! Собаки… Посмотрели бы вы, как ведут себя на пароходе люди в новых костюмчиках, с новыми платочками в карманах, когда начинается качка!
        Я закрывал глаза, старался не дышать, нюхал лимонную корочку… Бр-р!
        Но Зина - молодец. И ее папа - молодец. И капитан - молодец… А я… лучше не спрашивайте.

* * *
        Когда показалась земля, миленькая зеленая земля, твердая земля с домиками, собачками, мясными лавками и купальными будками, я завизжал так пронзительно, что перекричал даже пароходный гудок.
        Клянусь и даю честное собачье слово, что лапа моя никогда на пароходе больше не будет! Почему меня всюду за собой таскают?.. Завтра Зинин папа затеет прогулку на облаках, так я с ними летать должен?! Пардон! Силь ву пле! (Извините, если вам нравится!)
        Ага! Так и знал. Этот невозможный папа подцепил рыбака и заказывает ему на завтрашнюю ночь барку с луной и рыбной ловлей…
        На луну я и с берега посмотрю, а рыбу - кушайте сами…
        Море сегодня, правда, тихое, - знаем мы эту тишину. Но в комнате еще тише. Пол не качается, потолок не опрокидывается, пена не лезет в окошко, и люди вокруг не зеленеют и не желтеют. Бр-р!..
        Старый морской волк —
        фокс Микки.
        Возвращаюсь в Париж и ставлю большую точку
        На веранде стояли чемоданы: свиной кожи, крокодиловой кожи и один маленький… брр!.. кажется, собачьей. В палисаднике желтые листья плясали фокстрот.
        Я побежал к океану: прощай!.. «Бумс!» - Фи, какой невежливый. С ним прощаются, а он водой в морду…
        От полотняных купальных будок одни ребра остались. Небо цвета грязной собаки. Астры висят головами вниз: скучают. Прощайте, до свидания! Хоть вы и без запаха, но я вас никогда, никогда не забуду…
        Простился с лесом. Он, верно, ничего не понял: зашумел, залопотал… Что ему маленький, живой Микки?
        Простился с лавочницей. Она тоже скучная. Сезон кончился, а тухлые кильки так и не распроданы.
        Чемоданы всю дорогу толкались и мешали мне думать. Зина серьезная, как наказанный попугай. Выросла, загорела. В голове уроки, подруги и переводные картинки, - на меня ни разу не взглянула…
        И не надо! Что это за любовь такая по сезонам? Подружусь вот в Париже с каким-нибудь порядочным фоксом, и «никаких испанцев» (очень я люблю глупые человеческие слова повторять!)…

* * *
        Приехали. Риехали. Иехали. Ехали. Хали. Али. Ли. И… Это я так нарочно пишу, а то лапа совсем затекла.
        Консьержкина собачонка посмотрела на меня с порога и отвернулась. Герцогиня какая! Ладно… Я тоже умею важничать. Вот повезут меня на собачью выставку, получу первую золотую медаль, а ты лопайся от зависти в консьержкиной берлоге.
        Совсем отвык от мебели. Тут буфет, там полубуфет, кровати - шире парохода - хоть бы лестнички к ним приставили… Гадость какая! А они еще хотят внизу у мебельщика старую шифоньерку купить! Красного дерева. Пусть хоть лилового, грош ей цена.
        Ах, как тесно в квартире! Горизонт перед носом, лес в трех вазонах, перескочить можно. И попрыгать не с кем. Зина в школе, тропики какие-то изучает. Кухарка сердитая и все губы мажет. Вот возьму и съем твою помаду, будешь с белыми губами ходить!
        На балконе коричневые листики корчатся и шуршат. Воробей один к нам повадился прилетать. Я ему булочку накрошил, а он вокруг моего носа прыгает и клюет.
        Вчера от скуки мы с ним поболтали.
        - Ты где живешь, птичка?
        - А везде.
        - Ну, как везде?.. Мама и папа у тебя есть?
        - Мама в другом аррондисмане, а папа в Сен-Клу улетел…
        - Что же ты одна делаешь?
        - Прыгаю. Над сквериком полетаю, на веточке посижу. Вот ты у меня завелся: крошками кормишь. Хорошо!
        - Не холодно тебе? Ведь осень…
        - Чудак, да я ж вся на пуху. Чивик! Воробьи на углу дерутся… Эй-эй, подождите! Я тоже подраться хочу…
        Фурх - и улетел. Боже мой, боже мой, почему у меня нет крыльев?..

* * *
        Дрожу, дрожу, а толку мало. Центральное отопление вчера зашипело, я только спинку погрел, а оно остановилось. Проба была. Через две недели только его заведут на всю зиму. А я что ж, две недели дрожать должен?!
        Спать хочется ужасно. Днем сплю, вечером сплю, ночью… тоже сплю.
        Зина говорит, что у меня сонная болезнь. Мама говорит, что у меня собачья старость. Музыкальная учительница говорит, что у меня чума… Гав! На одну собаку столько болезней?!
        А у меня просто тоска. Очень мне нужна ваша осень и зима в квартире с шифоньерками!
        И тетрадка моя кончается. И писать больше не о чем… У-у! Был бы я медведь, пошел бы в лес, лег в берлогу, вымазал лапу медом и сосал бы ее до самой весны…
        Сегодня на балкон попал кусочек солнца: я на него улегся, а оно из-под меня ушло… Ах, боже мой!
        Пока не забыл, надо записать вчерашний сон: будто все мы, я и остальное семейство, едем на юг в Канн. Бог с ним, с зимним Парижем! И будто Зина с мамой ушли в закусочный вагон завтракать… Папа заснул (он всегда в поезде спит), и так горько мне стало!.. Почему меня не взяли с собой? А из саквояжа будто кто-то противным кошачьим голосом мяукнул:
        «Потому что собак в вагон-ресторан не пускают. Кошек всюду пускают, а собак, ах, оставьте!»
        И я рассвирепел, в саквояж зубами вцепился и… проснулся.

* * *
        Перелистывал свои странички. А вдруг бы их кто-нибудь напечатал?! С моим портретом и ав-то-гра-фом?..
        Попала бы моя книжка в лапки какой-нибудь девочке в зеленом платьице… Села бы она у камина с моим сочинением, читала бы, перелистывала бы и улыбалась. И в каждом доме, где только есть маленькие ножки с бантиками и без бантиков, знали бы мое имя: Микки!
        Зина спит, часы тикают. Консьержка храпит - о! - я и через пол слышу…
        До свидания, тетрадка, до свидания, лето, до свидания, дети - мальчики и девочки, папы и мамы, дедушки и бабушки… Хотел заплакать, а вместо того чихнул.
        Ставлю большую, большую точку • Гав! Опять меня блоха укусила!.. В такую трогательную минуту…
        Кровопийца собачья!..
        Всеобщий детский друг,
        скромный и сонный фокс Микки.
        Рассказы
        В лунную ночь
        По вечерам учительница любила уходить одна к морю. Детей в русской усадьбе укладывали спать рано. Младший мальчик, морщась, пил свое молоко и каждый раз упрашивал учительницу:
        - Пожалуйста, Лидия Павловна, один глоточек.
        - Пей сам.
        - За мое здоровье!..
        Так он, хитрец, по крайней мере глотков шесть спаивал ей: за свое здоровье, за здоровье старшего брата Миши, за здоровье дедушки в Лондоне и составителя хрестоматии - Острогорского… За здоровье больной индюшки, которая с утра до вечера чихала под балконом в своей конурке. И нельзя было обидеть ни дедушку, ни индюшку, ни Острогорского.
        Старший, Миша, пил молоко без фокусов. Длинный и желтоволосый, вытягивался он, как репка, в постели, перебирал тихо на одеяле английские детские журналы со смешными пингвинами и зайцами и тихо спрашивал:
        - Опять к морю?
        - Да, дружок.
        - Мыслить?
        Лидия Павловна, улыбаясь, кивала головой.
        - Каждый вечер?
        Он удивленно пожимал плечами. А впрочем, разве у него нет своих секретов, разве не «мыслит» он сам, вытянувшись в постели и притворно закрыв глаза, чтобы взрослые не приставали: «Не спишь, Миша? Спи! Надо спать»…
        Лидия Павловна вставала, пожимала мизинцем левой руки левый мизинец Миши - так они всегда прощались - и уходила к морю.

* * *
        В эту пустынную ночь полная, налитая сиянием луна, словно ночное ртутное солнце, заливала тихий залив. В Париже даже не знаешь - луна ли сегодня в небе, либо световая реклама - крем для ботинок «Диана» - маячит вдали над улицей. Кто там в Париже подымает голову к небу? Коты на крышах, пять-шесть чудаков-астрономов да пьяный прохожий на окраине, беспомощно обнимающий уличный фонарь… Остальным ни до луны, ни до неба. И запрятаны они - облака, Млечный Путь, звезды и месяц - где-то там над домами так искусно, что только по календарю знаешь, полнолуние ли сегодня вверху либо глухая, синяя тьма…
        Но здесь, у залива… Лидия Павловна сидела на пальмовой, выброшенной морем колоде, поглаживала рукой шершавую, забитую солью кору и смотрела. Отдыхала глубоко, до самого дна души, как много лет уже не отдыхала. Она долго вспоминала, перебирая в памяти год за годом, потерю за потерей, - когда она была в последний раз так бездумно и просто счастлива? Пожалуй, перед самой войной, на одной из дальних линий Васильевского острова, у прохладного ночного окна, когда вот так же разливался над сонными крышами лунный разлив, а в голове кувыркалась и высовывала язык смешная, школьная радость: «К черту, к черту, к черту! Последний государственный экзамен сдан!..»
        Кто знает, быть может, счастье и есть глубокий отдых, больше ничего. Выпрямленные плечи, свободно задумавшиеся, бог весть о чем, глаза, лунное трепетание на руках.
        И еще радовало Лидию Павловну, радовало и смущало, что здесь впервые с нее слетела этикетка - «эмигрантка». В городе опять сама собой приклеится. Пусть. Но здесь… Чье небо? Чья луна? Чей ветер? Чьи волны, шипящие у ног? Французские или русские? Ничьи - значит, и ее. И в этот час, когда в глубине долины, у подножий холмов, вдоль всего побережья каменным сном спали в каменных сараях под широкими пальмами и смоковницами местные фермеры, старухи, мулы и куры, - не одна ли она бодрствовала, не ей ли одной сияла лунная дорога… Чья лунная дорога - русская, французская? Ничья.
        Учительница встала и обернулась. За спиной вздыхала и приветливо, словно для рукопожатия, протягивала лапу усадебная шершавая дворняга. Собака улыбалась, ей-богу, улыбалась седой посторонней русской женщине широкой песьей улыбкой и совершенно явно своей несложной мимикой старалась объяснить:
        «Я полежу возле вас. Можно? Вы мне симпатичны. Здесь у воды прохладно, а в усадьбе слишком много блох. И у вас такие душистые, теплые руки… Можно?»
        Лидия Павловна дружески потрепала шелковое отвислое ухо и улыбнулась.
        Вот, стало быть, не одной ей не спится в эту ночь. Еще один лунный мечтатель объявился - с хвостом.
        Наклонившись к черневшему у ног обгоревшему устью старого костра, русская учительница сгребла палкой в кучу хворост, полузасыпанные песком сосновые сучья, кору и шишки, кусок просмоленного лодочного киля… Длинными сосновыми иглами пересыпала колючий бугор и достала из сумочки спички.
        Собака встала, отряхнула с шубы песок и внимательно повернула голову. Сейчас вспыхнет желтоватая метелка - огонь. Заклубится сизая дымная борода. Полетят, стреляя и фыркая, искры. Приезжая женщина сядет у костра и обхватит колени руками… Можно будет, прислонившись к ней головой, смотреть на огонь, сладко зевать и нюхать смолистое, переливающееся тепло.

* * *
        Не одну собаку притянул костер и уютный оранжевый круг вокруг трещавшего огня. От темных камней у воды, где полукругом белели в лунной известке лодочные сараи, отделилась долговязая фигура, длинноногая астролябия в берете.
        Собака не тронулась с места. Знает: это гость-француз, приезжий садовник. Живет на соседней ферме. К собакам равнодушен, как, впрочем, и собаки к нему. Длинный, словно складная лестница, которую осенью под персиковые деревья подставляют. Все носится у самого края воды от мыса до виллы на горе. Где ни увидит человека на песке, плюхнется рядом и начинает, тыча рукой в воздух, лопотать, как рубашка на ветру… За пазухой всегда опавшие фиги, которые он по всем дорогам подбирает. Вынет, понюхает и ест. И в волосах колючки, потому что спит на прессованном сене в сарае.
        Собака не ошиблась. Двадцатилетний жираф-садовник опустился против учительницы на песок, дружески кивнул ей и стал вилообразными руками подгребать в огонь хворост.
        Желтая метелка, треща и дымя, рванулась кверху. И еще светлее и прозрачнее стал лунный полукруг воды и пляжа, чернее и строже стена прибрежных гигантских сосен. Собака недовольно отодвинулась: и так жарко, зачем же еще подбрасывать?
        А привлеченный огнем чудак вытянулся на песке, почти сунув пасть в самый костер, и, продолжая позавчерашний разговор, замахал перед носом своей словно вывихнутой лапой.
        - Видите, окно над сараем освещено… Этот старый морж Фалиас сидит под своей крышей и перелистывает календарь 1920 года, который я ему когда-то подарил. Накожные болезни у канареек и колыбели коронованных особ с картинками. Он ДОМА. Выбросит за окно удочку, наловит для буйабеса десяток морских ершей - и сыт. Сосна перед дверью старше его. И над дверью из морских ракушек выложено: ФАЛИАС. Вы понимаете? А окна вон той виллы - темны. Я вам говорил, мадам. Это наша бывшая вилла. Я в ней родился. Понимаете? Родился, рос, играл с братьями. Сосны, море и закат были нашими игрушками. Мы ловили под камнями сколопендр и сажали их в помадные баночки. В садике над морем сложен моими руками грот: брат был Пятницей, я - Робинзоном… Мы шлепали по воде с утра до заката, ловили и высасывали морских ежей, плавали вон до того далекого камня… Здесь моя родина. Вы понимаете, что такое родина, мадам? И вот три года тому назад - я вам рассказывал уже - отец за долги продал наш дом. Продал старому лавочнику в Борме, которому эта вилла так же нужна, как этой собаке цилиндр.
        Дворняга у костра недовольно заворчала и отодвинулась.
        - На осенние месяцы нашу виллу сдают какому-то голландскому художнику. Я ненавижу его, мадам, я видел его… Красный и глупый. Рисует море, а выходит лимонад. Спит на постели, на которой я родился, а в моем гроте у него склад пустых пивных бутылок… Я приезжаю сюда каждое лето, когда дом еще пуст, - на две недели. Проверяю - цело ли наше гнездо. Днем брожу внизу у камней и смотрю на наши слепые окна. По вечерам перелезаю через забор и сижу в нашем садике на скамье, которую смастерил мой отец. Столб с солнечными часами покривился. Я его выровнял. Мимозу, надломленную ветром, перевязал… И вот - видите, как я одет? Как огородное чучело. Я не пью даже сидра, не курю. Каждая папироса - лишний гвоздь в нашем заборе. Служу в садоводстве под Парижем, я вам рассказывал. Работаю как мул… И каждое су откладываю. Год - два - четыре. Наш дом вернется к НАМ! Как вы думаете? Ведь лавочник продаст его мне опять? Зачем он ему? Я знаю, цены на землю растут… Вы думаете, что мне не угнаться? Но ведь лавочник очень приличный человек и не будет меня душить. Борм - глухой городишко, там еще не все люди стали
собаками… Как вы думаете, мадам?
        Собака, внимательно слушавшая молодого садовника, иронически вскинула ухо.
        Лидия Павловна смотрела на огонь и, слушая странные излияния лежавшего у костра человека, сочувственно покачивала головой. Утешала его: конечно, лавочник охотно продаст виллу сыну бывшего владельца. Пожалуй, и согласится, чтобы платили по частям… Жизнь вся впереди, родина - цветущий сад, большая родина - Франция, и маленькая - Прованс…
        Утешала и ухмылялась своим русским затаенным мыслям, которые давно уже привыкла от всех прятать.
        Юноша-жираф умолк. Сел на корточки. Перебрасывал в руках ярко тлеющие угольки… Потом встал, забросал песком догоравший костер, кивнул головой и, широко шагая, растворился вдали в лунном молоке.
        Лидия Павловна сквозь колючий вереск и заросли можжевельника пошла к усадьбе. За ней шаг в шаг, преданно следуя по пятам, собака.
        Сверкнули в соснах извилистые колеи ведущей к дому дороги… Чудак этот ей жаловался. Ей! Перелетной бездомной птице, залетевшей в его землю с русского пожарища… Что ж. Как могла, она его утешила.
        Она бодро встряхнулась. Не надо, не надо. Луна, море, тишина. И глубокий, до самого дна души, отдых. Больше ничего.
        На асфальтовой террасе у дома голубели широкие лунные холсты. Из крана звонко шлепала вода. Жирная жаба, ловившая под краном холодные капли, испуганно карабкаясь вдоль стены, изо всех сил заспешила к углу дома во тьму лохматой герани. Она испугалась Лидии Павловны. Совсем напрасно испугалась, потому что учительница, наполнив блюдце водой, сама его отнесла к углу дома, чтобы безобразная ночная тварь напилась и успокоилась.
        Бесшумно скользя с блюдцем под окном детской комнаты, Лидия Павловна услышала, как старший ученик тихо-тихо окликнул ее по имени.
        - Ты что же это, Миша, до сих пор не спишь?
        - Не сплю. Что вы делаете?
        - Жабе пить несу.
        - Хорошо у моря?
        - Чудесно.
        - Жираф опять жаловался?
        - Жаловался. Говори тише, а то брата разбудишь.
        - Разбудишь, как же! Его хоть зубной щеткой под мышками щекочи…
        Из окна вдруг высунулась худая детская лапка и лукаво-ласково дернула учительницу за плечо.
        - Ай!
        - Испугались?
        Но собака толкнула сзади Лидию Павловну мордой под коленку. Будет! Что же это такое? Ведь спать пора. Ведь она, собака, должна учительницу до верхнего белого дома проводить.
        И голоса смолкли. Никого не было на веранде. Если не считать звеневших над глицинией комаров да двух жаб, вылезших из-под герани к блюдцу с водой.
        Голубиные башмаки
        Было это в Одессе, в далекие дни моего детства.
        Младший брат мой Володя, несмотря на свои шесть с половиной лет, был необычайно серьезный мальчик.
        По целым дням он все что-то такое мастерил, изобретал, придумывал.
        Пальцы у него были всегда липкие, курточка в бурых кляксах, от волос пахло нафталином, а в карманах - от мелкой дроби до сломанного пробочника - можно было найти такие вещи, какие ни у одного старьевщика не разыщешь.
        Даже искусственный глаз нашел где-то на улице и никогда с ним не расставался: натирал его о штанишки и все пробовал, какие предметы будут к глазу притягиваться.
        Изобретает - и все, бывало, что-нибудь жует в это время: хлеб с повидлом, резинку либо копченую колбасную веревочку.
        Кто знает, может быть, Эдисон тоже, когда был мальчиком и производил свои первые опыты, жевал жвачку, чтобы облегчить сложную работу своих мозгов.
        К несчастью для себя, Володя изобретал все такие вещи, которые до него давно уже были изобретены и всем надоели.
        То делал из серы, зубного порошка и вазелина непромокаемый порох.
        То приготовлял из ягод шелковичного дерева чернила: давил ягоды в чашке, встряхивал, переливал сок в пузырек, - перемазывал нос, обои и руки до самых локтей.
        А потом приходила бабушка, шелковичные чернила выливала в раковину, щелкала Володю медным наперстком по голове и брюзжала: «Это не мальчик, а химический завод какой-то! Готовые чернила стоят в лавочке три копейки, - а ты знаешь, сколько новые обои стоят?.. Шмаровоз!»
        Володя не обижался, - к наперстку он привык, а «шмаровоз» даже и не ругательство, а так, чепуха какая-то.
        Уходил на кухню, выедал там из сырых вареников вишни и вырезал на пробках, приготовленных для укупорки кваса, печатные буквы. Точно книгопечатание не было и без него изобретено.
        Особенно любил он совершенствовать разные ловушки.
        То в мышеловку привязывал на проволоке сразу три приманки, чтоб три мыши оптом ловить - для экономии.
        Но проволочка зажимала защелку, мыши приходили, наедались и до того полнели, что даже щель в углу под комодом пришлось им прогрызть пошире: не влезали.
        То липкую бумагу для мух смазывал медом и до того густо посыпал сахарным песком, что мухи паслись-паслись, а потом безнаказанно выбирались через все липкие места по сахарным крупинкам на свободу и на всех зеркалах и стеклах клейкие следы оставляли.
        А больше всего, помню, возился он с силками для голубей.
        Обыкновенно силки дело не хитрое: мальчишки, перебегая через улицу, вырывали из лошадиных хвостов волосы, - надо было только не попадаться на глаза ломовым - «биндюжникам», а то и собственных волос лишишься; потом они плели леску, делали петли - вправо и влево поочередно, прикрепляли силки к колышку и засыпали зерном… Голубь ходит, урчит, разгребает лапками зерна, пока ножку в петле не завязит. Вот и вся штука.
        Но Володе этого было мало.
        От каждой петли он еще проводил с нашего дворика к своему окошку нитку.
        И привязывал каждую нитку к колокольчику на гибкой камышинке над столом.
        Чтобы, пока он у стола другим делом занят - мастерит сургуч из стеарина и бабушкиной пудры, - каждый попавшийся голубь ему со двора сигнализацию подавал.
        Конечно, и голуби, и соседний петух, и даже мелкие нахалы-воробьи все зерно съедали, а колокольчики хоть и звонили, да впустую: все петли благодаря Володиному усовершенствованию вместо того, чтобы стягиваться, только растягивались.
        Так у нас немало провизии тогда зря пропадало - на мышей, да на мух, да на птичье угощение.
        А если посчитать, сколько сам Володя во время своих опытов глотал - то повидла, то гусиных шкварок, - то, право, можно было на эти деньги не то что голубя, живого страуса из Африки выписать.

* * *
        Однажды утром, когда дед собрался в гавань в свой угольный склад по делам, Володя пристал, чтобы дед и его с собой взял.
        Слыхал он от приказчика, что там, на угольном складе, тьма голубей: слетаются лошадиный корм клевать, пока телеги углем грузят.
        Дед согласился, - что ты поделаешь, когда упрямый мальчик по пятам за тобой ходит из спальни в столовую, из столовой в переднюю и все клянчит…
        Надел Володя новые желтые башмаки, захватил с собой силки и обещал к вечеру весь чердак голубями заселить.
        А я остался дома, потому что, когда в первый раз сказки Андерсена читаешь, никакая гавань, никакие голуби на свете тебя не соблазнят.
        Часа через три я очнулся: на кухне с треском хлопнула о пол тарелка, и кухарка с таким изумлением вскрикнула: «Ах ты боже мой!», точно крыса в котел с супом вскочила.
        Прибежала бабушка и тоже ахнула: на пороге кухни стоял с носками в руке, широко расставив босые ноги, голубиный охотник…
        Стоял перед бабушкой, как раскаявшийся беглый каторжник, и тихо ревел, утирая носком неудержимо катившиеся по пухлым щекам слезы.
        - Где башмаки?!
        - Жу… Жулик унес…
        - Какой жулик?! Кто посмеет в Одессе с живого мальчика башмаки снимать? Чучело ты несчастное!
        - Я не чу-че-ло… Я сам… снял. За что ты меня мучаешь?..
        И стал реветь все громче и громче. Так громко, что ни одного слова нельзя было разобрать.
        Только пузыри изо рта выскакивали.
        А потом, когда немного успокоился, вспомнил, что у него есть самолюбие, уперся - и ни слова больше ни бабушка, ни кухарка из него не вытянули.
        Тогда я увел его в детскую, угостил финиками, которыми я в то утро чтение андерсеновских страниц подсахаривал, и упросил по дружбе рассказать, что такое случилось с ним в гавани.
        Володя разжал второй кулак, положил в карман кусок канифоли, взял с меня слово, что я не буду над ним смеяться, и все мне рассказал.

* * *
        Голубей на угольном складе не оказалось.
        Приказчик Миша объяснил Володе, что «биндюжники» только после обеда приедут, а пока все голуби в гавань улетели подбирать пшеницу, которую на заграничный пароход грузили.
        Дедушка ушел в свою контору.
        Володя повертелся и решил, что такого случая упускать не следует: гавань в двух шагах, - когда еще сюда попадешь?
        Скользнул за ворота, прошел под эстакадой, и действительно - голубей на набережной туча…
        Прямо живая перина на камнях шевелилась!
        Отошел он в сторонку, выбрал среди груды ящиков укромное местечко и пристроил свои снасти. Засыпал их сплошь пшеницей, притаился за ящиком и застыл.
        А голуби по краям пшеничной дорожки ходят, лениво лапками разгребают, никакого им дела до Володиной ловушки нет. Вся набережная в зернах, - ешь, не хочу…
        Володя ждал-ждал… Грузчики стали на обед расходиться.
        Совсем он разочаровался, хотел было и силки свои смотать. Видит, стоит в стороне симпатичный босяк и на него смотрит.
        Подошел поближе, сел наземь, взрезал арбуз и ломтик Володе дал.
        А потом разговорился, посмотрел на Володины силки и засвистал. Кто ж так голубей ловит? Этот способ устарелый!..
        Конечно, Володя зашевелился, - какие такие еще способы есть? Босяк подумал, спросил брата, один ли он тут.
        Узнал, что дедушка в конторе за эстакадой, и свой секрет Володе с глазу на глаз открыл: надо в небольшие детские башмаки, лучше всего в желтые - этот цвет голуби обожают, - насыпать зерна. Голубь в башмак голову сунет и наестся до того, что зоб у него колбасой распухнет, - так в башмаке и застрянет.
        Тут его и бери голыми руками. Хочешь, говорит, попробуем… Твои башмаки в самый раз подходящие.
        Володя разулся, - доверчив он был, как божья коровка, да и новый способ заинтересовал.
        Босяк сунул башмаки под мышку, хлопнул по ним ладонью и ушел за ящик, приказав брату сидеть тихо-тихо, пока он ему не свистнет…
        Так он просидел с полчаса. А потом ноги затекли, и стали его черные мысли мучить.
        Вскочил он и бросился за ящик.
        Туда-сюда: ни босяка, ни башмаков. Только голуби под ногами переваливаются-урчат… Возьми - голой рукой.
        И вот так, всхлипывая, - к дедушке в склад он и носа показать не решился, - босой, через весь город, с носками в руке, добрался он домой на Греческую улицу…
        Помню очень хорошо: прослушал я Володин рассказ серьезно-пресерьезно, ведь дал слово…
        Но когда он под конец стал свои босые пальцы рассматривать и опять захныкал, я не выдержал: убежал в переднюю, сунул нос в дедушкино пальто и до того хохотал, что у меня пуговица на курточке отскочила.
        За обедом я на бедного Володю и глаз не поднимал. Вспомню, что голуби «желтый цвет обожают», - так суп у меня в горле и заклокочет… Бабушка, помню, даже обиделась:
        - Был в доме один сумасшедший, а теперь и второй завелся. Поди-поди из-за стола, если не умеешь сидеть прилично!
        Обрадовался я страшно, выскочил пулей и весь порог супом забрызгал.
        Потому что, когда тебя смех на части разрывает, в такую минуту и капли супа не проглотишь.
        Невероятная история
        Знаете ли вы, что такое «приготовишка»? Когда-то до войны так называли в России мальчуганов, обучавшихся в гимназиях в приготовительном классе.
        Мужчина этак лет восьми, румяный, с веселыми торчащими ушами. В гимназию шагал он не прямо по тротуару, как все люди, а как-то зигзагами, словно норвежский конькобежец. За спиной висел чудовищный ранец из волосатой и пегой коровьей шкуры. В ранце тарахтел пенал, горсть грецких орехов, литой черный мяч, арифметика и Закон Божий. В руке - надкусанное яблоко. Полы светло-мышиной шинели, подбитые стеганой ватой, отворачивались на ходу, как свиные уши. Шапка темно-синяя, с белыми кантами, заломлена по бокам пирожком, а герб в подражание второклассникам согнут в трубочку: не как-нибудь! На ногах - броненосцы: огромные резиновые ботики, на которые лаяли все встречные собаки.
        Вот, собственно говоря, что такое приготовишка.
        Учености его я касаться не буду, потому что сам затруднился бы вам теперь ответить, «что делает предмет», какая разница между множимым и множителем и как назывались несимпатичные братья Иосифа, продавшие его в Египет.

* * *
        В Москве на Сивцевом Вражке жил у пухленькой баловницы-тетки один такой приготовишка, Васенька Горбачев. И была у него мечта. Не какая-нибудь вычитанная из «Тысячи и одной ночи» мечта, а самая простая и доступная. Васенька видал как-то в цирке у Дурова дрессированного зайца, который зубами, по желанию публики, вытаскивал карту любой части света, катался на маленьком заячьем велосипеде и, скосив глаза вбок, отдавал честь старой легавой собаке.
        Штуки не бог весть какие… Мальчик решил скопить денег, купить простого деревенского зайца и обучить его тайком в ванной комнате совсем другой вещи: четырем арифметическим действиям и таблице умножения.
        Счет, раз заяц говорить не умеет, можно ведь отбивать лапкой…
        Вот будет сюрприз! Во всех газетах появится Васин портрет с зайцем, директор гимназии объявит ему перед всем классом благодарность и напишет тете письмо, что племянник ее, Василий Горбачев, затмит когда-нибудь самого Ломоносова.
        От каждого завтрака - а давала ему тетка каждое утро гривенник - экономил он по три копейки и, когда накопил рубль медью, обменял его в мелочной лавке на серебряный. Зажал рубль в ладонь и в первый же свободный день пошел в ботиках, весело насвистывая, на Трубную площадь, где продавали в клетках и прямо с рук всякое зверье и птицу.

* * *
        Чудесно было на Трубной площади! Небо синенькое, весеннее, под галошами вкусно чмокала налитая водой слякоть, у обочины тротуара искрился и лепетал ручей, словно он не по людной Москве бежал, а по деревенской околице. На окне в портерной - бутылки играли на солнце ярче аптечных шаров. А народу на площади - муравейник. И все можно достать, чего пожелаешь: конопляное семя, кормушки для птиц, муравьиные яйца в пакетиках - фунтиками.
        В ивовых клетках копошилась живая тварь: дымчато-голубые горлинки, выпятив грудку, ворковали под столами и нежно друг дружку подталкивали клювами, надувались толстые черные куры-испанки в лохматых штаниках, нарядный карликовый петушок со своей белой курочкой, словно игрушечные, смотрели на толпу стеклянными глазками. Иволги, сойки, чижи… Белка свернулась в рыжий комок и спит, - надоело ей вдоль клетки прыгать… Мопсы, маленькие, совсем еще дети, высовывали розовые носы из-за пазухи оборванца… Но зайца - не было. Нигде не было!
        Три раза обошел Васенька площадь, во все лари заглядывал, под все столы: нет зайца.
        - Чего покупаете, купец? - хрипло спросил вдруг у приготовишки опухший босяк и зорко посмотрел на серебряный рубль, торчавший из Васиного кулака.
        - Зайца…
        - Шкурку, что ли?
        - Какую шкурку! - Мальчик обиделся. - Живого зайца, как вы не понимаете. Да вот нету. Продали, что ли, всех…
        Босяк задумался.
        - Много ли дашь? Я достану.
        - А что он стоит? - Васенька и сам не знал, как живых зайцев расценивают: на вес, что ли, или в длину по вершкам.
        - Рупь. - Босяк снова покосился на Васин рубль, перевел глаза на пивную лавку и сплюнул.
        - Девяносто пять копеек? - робко спросил Васенька.
        Он знал, что надо торговаться. Да на пятак внизу у них в мелочной сразу можно бы зайцу свежей капусты купить.
        - Рупь, - хрипло повторил опухший субъект. - Через полчаса приходи сюда, видишь, вон где сбитенщик стоит. Будет тебе заяц.
        - Живой?!
        - Дохлыми не торгуем.
        Васенька радостно щелкнул языком и побежал, чтобы убить время, к знакомой табачной лавке через улицу. Там в окне давно уже он заприметил серию марок мыса Доброй Надежды. Надо спросить о цене и выменять на двойники.
        Целых полчаса! И куда это босяк за зайцем отправился? Нырнул в подворотню, фить - и исчез.

* * *
        Не прошло и получаса, - Васенька уже давно на Трубной площади топтался около указанного места. От нетерпения даже минутную стрелку на своих черных часиках на пять минут вперед перевел.
        Наконец видит, идет босяк, а под мышкой у него какое-то серое чудовище лапами дергает.
        - Заяц!..
        Босяк нос об зайца вытер, дух перевел и заторопил:
        - На! Давай рубль! Еле раздобыл… Тащи, тащи живей, чего глаза расстегнул? Под зад поддерживай, башку под локоть зажми, а то даст стрекача, - пропал твой рубль ни за копейку…
        Сказал, заржал на ходу, картуз козырьком назад передвинул и скрылся, - только дверь в пивной и хлопнула.
        Понес мальчик своего драгоценного зайца домой, хоть и не легко нести, сам так весь улыбкой и расцвел. На трамвай денег нет, да и пустят ли с зайцем.
        - Сиди смирно! Ишь тяжелый какой, словно утюгов наелся.
        А заяц не унимается, лапами, как пожарный насос, работает, так и рвется прочь из подмышки, точно его казанским мылом намылили.
        И вдруг…

* * *
        Тетя Варя в ужас пришла. Приплелся ее любимый Васенька домой, плачет - рыдает, захлебывается, по всей мордашке слезы рукавом размазаны, а в руках дрянная заячья шкурка.
        - Что с тобой, Василек? Кто тебя обидел? Что за шкурка такая?
        - Мо-шен-ник меня об-мо-шен-ни-чал! Я у него на Трубной зай-ца купил… Ду-мал, тебе сюрприз устроить, обучить зайца таб-ли-це умножения. А босяк, тетечка, взял рубль…
        - Ну?!
        - Сунул мне зайца… Я несу, а он барахтается. И вдруг… он шкурку свою рас-по-рол… и из шкурки живая кошка вылезла… и убежала!
        - Как кошка?!
        - Ну, как ты не понимаешь! Босяк кошку во дворе сцапал, наскоро в заячью шкурку зашил… и мне продал… Народ кругом хохочет! Я сначала испугался, потом растерялся, а потом плакать стал… Досадно ведь, тетечка! Что я теперь делать буду?!
        - Не плачь, Василек…
        Тетка племянника по стриженой головке гладит, а самой и жалко его и смешно.
        - Не плачь! Я с тобой сама пойду, настоящего живого зайца купим. Обучим его хоть геометрии, ты у меня мальчик ученый, авось выучишь. А плакать не надо. Что это в самом деле. Мужчина - плачет.
        - Купишь, тетя?! В самом деле?.. Побожись, что купишь!
        - Божиться грешно… Тетке и так верить надо. А вот ты поди умойся, ишь целое озеро по лицу размазал. Да приходи чай пить с малиновым вареньем. Хорошо?
        Побежал Васенька по коридору, ногами взбрыкивает, куда и горе девалось. А тетка за спицы свои взялась: Васеньке чулки надвязывать. Вяжет и ворчит:
        - Вот, прости господи, какие мошенники окаянные по Москве пошли… Кошку в заячий мех среди бела дня зашивают, дитя обманывают. Тьфу!
        Пасхальный визит
        Квартира возле PORTA NOMENTANA. Выше учительницы, выше штопальщика-портного, даже выше двух синьор, работниц с кустарной фабрики плетеной мебели. На что уж бедные синьоры, но Варвара Петровна умудрилась еще выше поселиться, рядом с голубями.
        Из кухни окно в бездонную коробку двора, - смотреть жутко. Будто и не Рим, а какое-нибудь нью-йоркское захолустье. Изо всех щелей точно в трубу тянется кверху чад жареного луку, томатные ароматы, переливающийся из окна в окно гул перебранки и приветствий. Веревки - вдоль стен вниз и поперек из ниши в нишу. Одни для корзин, куда голосистый поставщик молока и овощей положит что нужно - не подыматься же ему под небеса; на других, слабо надуваясь, сохнет разноцветное тряпье, - словно вымпелы на адмиральском судне в праздничный день. Зато окно из спаленки на вольный простор. Глубоко внизу под узеньким балконом кудрявые купы каменных дубов, эвкалипты и с ранней весны неустанно цветущие мимозы - канареечный, нежный дымок. Темный, вечно закрытый сад туго разросся между каменными стенами, - ноге никогда его не коснуться, но глазам отрада.
        Варвара Петровна не первый год в Риме. Еще до войны попала с мужем-художником на Капри. С золотой медалью укатил он стипендиатом Петербургской Академии художеств в Италию, в апельсинное царство, два года протосковал, щи варил и программное полотно с лодочниками в красных беретах писал… Простудился, слег, да там на Капри и глаза закрыл. А Варвара Петровна переехала в Рим с мальчиком, с крошечной дочкой, с грудой запыленных этюдов и горой неизбывных забот.
        Потом началась война. Куда уедешь? Так и застряла Варвара Петровна с детьми в Италии и стала кое-как налаживать жизнь. Этюды по багетным лавкам рассовала и принялась вплотную за работу - надо же детей подымать.
        Уж так повелось: куда судьба русскую женщину ни забросит, всюду она извернется, силу в себе такую найдет, о которой она дома, пока скатерть-самобранка под рукой была, и не знала.

* * *
        Трудно было вначале. Так трудно, что лучше и не вспоминать… Работала она сестрой в местном госпитале - к детям только в свободные часы прибегала. Но спасибо добрым соседям - заботились они о ее детях, как о своих. А потом, после войны, страна ожила, жить стало всем легче.
        Вспомнила Варвара Петровна свое старое рукоделье, завела через отельных портье знакомства и стала на продажу расшивать платки, платья и шарфы павлиньими русскими узорами…
        Мальчик как-то незаметно от рук отбился. По-русски говорить не любил. Какой разговор и с кем? В школе, на базаре и в лавках - только итальянские звонкие слова в ушах и звучат. Вечно в своей суете толокся: то старые марки перепродавал и обменивал, сбывал букинистам оставшиеся после отца книги, покупал в уличных ларях лотерейные билеты со счастливыми номерами… Домой прибегал на минутку, глотал макароны, уроки учил как-то по-птичьи, на ходу, и опять на улицу. Впрочем, учился неплохо и матери не был в тягость.
        Только младшая дочка, шестилетний тихий гномик, Нина и была утехой. Мать вышивает, а девочка пестрые лоскутки перебирает и поет на итальянский мотив русскую песенку - слова от матери слышала:
        Таня пшенушку полола,
        Черный куколь выбирала…
        - Мама, что такое куколь?
        - Не знаю, котик.
        - Ну, какая ты. Русская же песня, а ты не знаешь.
        Потом раскроет свою старенькую русскую хрестоматию и начнет - в который уже раз! - перелистывать. Читать Нина еще не умеет. Буквы чужие, в итальянских газетах совсем другие, но картинки и без букв понятны. Вот зима, на еловых лапах густая вата: это снег. Никогда не видела, но, должно быть, очень интересно. А это березка. На Палатинском холме тоже есть березка, Нина видала. Белый-белый ствол и весной желтые червячки-сережки дождем висят… А вот и любимая картинка: «Генерал Топтыгин». Это так медведя в России называют. Сидит в санях - это такая «кароцца» без колес, развалился… Лошади испугались (еще бы!!) и мчатся как сумасшедшие. Нина вздыхает. Светлые волосы, такого же цвета, как ее бледные восковые щечки, спустились на глаза…
        - Мама, смотритель очень испугался? Что прикажете, генерал, ризотто с пармезаном или омаров? Или, может быть, самовар поставить? А медведь на него - р-р-р! Правда, мама?
        Мать все вышивает, отвечает невпопад, а то нитку перекусит и в окно устало смотрит. С утра до вечера такие красивые штучки она вышивает, думает Нина, почему не для себя, почему не для Нины? Ни одного такого чудесного платья у них нет…
        Девочка закрывает книжку, берет маленькую игрушечную метлу и старательно подметает пол: ишь, сколько ниточек! Двадцать раз в день метешь - не помогает.

* * *
        Однажды утром Нина проснулась, взглянула на стул перед диваном: сюрприз… белое шелковое платьице, канареечная лента. О! Сегодня ведь праздник, русская Пасха, как же она забыла… Ведь вчера она сама яйца заворачивала в пестрые шелковые тряпочки, помогала красить. А мать сладкое тесто месила и снесла вниз булочнику, синьору Леонарди, чтобы запек.
        Она быстро оделась и с лентой в руках побежала в столовую. Та-та-та! Как чисто! На столе мимоза и два розовых тюльпана. Кулич! Какое смешное и милое слово… И яйца, веселые и пестренькие, ну разве можно их есть? Жалко ведь…
        Варвара Петровна поставила дочку на табуретку:
        - Сама оделась? Вот умница… Христос воскресе, Ниночка!
        - А как надо отвечать? Я уже забыла…
        - Воистину воскресе…
        - Во-ис-ти-ну!
        И поцеловались они не три, а пять раз взасос. Так уж случилось.
        Нина повертелась по комнате. Пол чистый, подметать не надо. И вспомнила:
        - Ты ведь сегодня не вышиваешь?
        - Кто же сегодня вышивает?..
        - Вот и отлично. Значит, мы пойдем в зоологический сад. Ты ведь обещала. Да?
        - Пойдем, Ниночка. Давай только я ленту завяжу, а то ты так в руке ее и понесешь.
        Пили кофе с куличом. Нина молчала и о чем-то своем думала. Когда уж совсем собрались уходить, она подошла к матери и попросила:
        - Мама, можно мне четыре яйца в сумочку? Я выберу с трещиной. И кулича кусочек. Только потолще, хорошо?
        - Возьми, конечно.
        Варвара Петровна удивилась: никогда девочка не просит… ест, как цыпленок, всегда упрашивать надо. И вдруг - четыре яйца и кулич… Фантазия!

* * *
        Варвара Петровна быстро шла за дочкой по горбатой золотистой от песка дорожке. Ишь, как бежит! Куда это она?
        Девочка, не останавливаясь, наскоро поздоровалась по-итальянски с верблюдом:
        - Добрый день, синьор, как поживаете?
        Со всеми зверями она разговаривала только по-итальянски, по-русски ведь они не понимают.
        За поворотом, на высокой желтой скале, окаймленной густой синькой римского неба, стоял тигр. Полосатый злодей, как и львы, жил не в клетке, а на свободном клочке земли. С дорожки рва не было видно, и люди, впервые попадавшие в сад, невольно вздрагивали и останавливались: тигр на свободе!
        Нина и с тигром поздоровалась. Но наглый зверь даже и головы не повернул. Через ров не перелетишь, а то бы он… поздоровался.
        И вот внизу, под пальмовым наметом, Нина остановилась у клетки, в которой томился бурый медведь. Остановилась и сказала по-русски - медведь ведь русский был:
        - Здравствуй, здравствуй… Скучаешь? А я тебе поесть принесла. Потерпи, потерпи… Вкусно! Вот увидишь, как вкусно…
        Она аккуратно облупила одно за другим крашеные яйца. Зверь встал на задние лапы и приник носом к железным прутьям. Нина положила на деревянную лопатку яйцо. Медведь смахнул его лапой в пасть, съел и радостно заурчал.
        - Еще?
        Съел и второе, и третье, и четвертое. Куличом закусил и приложил лапу ко лбу, точно под козырек взял. Это он всегда делал, когда был чем-нибудь очень доволен.
        Нина в ответ на доброе приветствие зверя показала ему пустую сумочку и ответила странным русским словом, которое ей мать сегодня утром подсказала:
        «Воистину, воистину!..»
        Должно быть, это то же самое, что «на здоровье!..».
        Варвара Петровна опустилась на скамью и закрыла глаза. Ну вот, только этого недоставало… Слезы… «Все съел, Ниночка? Вот и отлично!»
        Девочка теребила ее за рукав и весело тараторила:
        - Конечно, отлично. Я так и думала, что ты не будешь сердиться. Он же русский, понимаешь… Мне сторож давно уже рассказал, что его прислали с Урала еще до войны. Ему очень скучно, никто его не понимает. Тигра вон как хорошо устроили, а медведя в клетку. За что? И он чистый, правда, мама? Видишь, он аккуратно съел, ни одной крошки не рассорил. Не то что мартышка какая-нибудь… До свиданья, синьор Топтыгин. До свиданья!
        Она взяла мать за руку и поскакала по дорожке мимо жирных, матово-сизых агав к пантерам; там маленькие детеныши так смешно в прятки играют, надо насмотреться, а то вырастут и будут, как маятники, из угла в угол шагать и через голый ствол прыгать.
        Патентованная краска
        В тихом отеле на окраине Парижа сидел в своем номере русский мальчуган Дима и скучал. Настоящее его имя было Вадим, но у шестилетнего человека все ведь маленькое: и башмачки, и курточка, и самое имя. В номере отеля не очень-то развлечешься. Дима открывал и закрывал краны с горячей и холодной водой, выдвигал и задвигал ящики комода - понюхал завалявшийся в комоде колбасный хвостик… Неинтересно. Нажал кнопку звонка у дверей. Раз приделана, значит, надо нажать. Но пришла горничная и сказала, что если он еще раз позвонит, то придет пожарный солдат и откусит Диме нос. Странные пожарные в Париже! Подставил он стул к центральному отоплению, сел на него и сразу соскочил. Почему? А вот вы сядьте, так узнаете.
        Тетя Маша все не возвращалась. Ушла после обеда по каким-то своим делам в город. Почему у взрослых всегда «дела»? Да еще дела такие несуразные. Прилетела из Марселя с Димой, чтобы закупить в Париже партию дамских нарядов прошлого сезона. В Марселе в бедных кварталах мода всегда отстает на полгода, и для тети Маши это было почему-то выгодно. Хорошо все-таки быть мужчиной: носи себе свою курточку и пиджачок до бесконечности, и никакая мода тебя не касается…
        Вот и сиди и дожидайся, как скучающий пудель какой-нибудь, которого из Марселя только потому и привезли, что не на кого было там оставить.
        И вдруг за окном… О, это очень интересно! Стали в кружок люди, на цыпочки подымаются, друг другу через плечо куда-то заглядывают, а из середины звонкий голос, веселый такой, что-то рассказывает. Натянул Дима свой берет на голову, - швы так и затрещали, - слетел с лестницы леопардовыми прыжками - и на улицу.

* * *
        Когда мальчик ростом с табурет, танцевать за спиной взрослых на цыпочках не очень-то весело. Дима нырнул под локоть какой-то полной дамы, наступил ей на туфлю, не успел даже сказать «пардон» и сразу очутился в первом ряду.
        Плотный румяный француз, склонясь над походным столиком, грел на керосинке воду и купал в маленьких жестянках какие-то тряпочки. И все говорил, говорил, говорил, точно его завели на целые сутки, - губами, руками, ногами… Даже чуб помогал, прыгал в такт словам и поддакивал: да, да, да!
        «Мои краски ничуть не похожи на те бесполезные дрянные порошки, которые вы можете купить в любой лавочке! Выбрасывать франки в Сену никому не воспрещается: Сена не станет от этого богаче, но вы обеднеете! Мои краски красят все: шелк, сукно, гипс, дерево, бумагу, волосы, слоновую кость, меха и даже гусиные перья. Кипятить не надо. Вы высыпаете в теплую воду краску - раз! - и окунаете туда вашу вещь, - два! - через пять минут вы облегченно вздыхаете. Ваша вещь раз навсегда становится красной, как петушиный гребень, зеленой, как морская волна, лиловой, как фиалка, черной, как внутренности негра… Что кому нравится… Если вы хотите сделать любимому существу сюрприз, вы покупаете пакетик - один стоит франк, два - франк шестьдесят пять, - и красите гипсового поросенка, или шелковый платочек, или брезентовые туфли в любой цвет, как я это делаю на ваших глазах, господа! Вы хотите купить? Нет? Ничего, через две минуты вы купите! Вы хотите купить? Благодарю вас. Два пакета?.. Один. Еще кто? Торопитесь! Завтра я уезжаю в Мадрид, и это последний случай в вашей жизни, когда вы можете запастись такими
изумительными красками…»
        Дима стоял у самого ящика, нос его почти касался дымящейся кастрюльки. Разноцветные бульоны так вкусно и едко пахли… И вдруг одна его рука вытащила из кармана франк, а другая дернула болтающего человека за пальто (иногда ведь руки действуют раньше головы). А язык сказал робко и почтительно: «Дайте мне пакетик!..»
        «Какого, друг мой, цвета?» - «Лилового…» - «Мерси, до свиданья! Видите, господа, даже дети не могут устоять!»
        И только на лестнице своего отеля Дима понял, зачем ему эта краска. «Он же сказал, что можно сделать любимому существу сюрприз… Тетя Маша мое любимое существо, я ей и сделаю сюрприз!»

* * *
        Дима скользнул в свой номер с пакетиком в руке, - вот и развлечение нашлось. А за ним пушистый толстяк, белый отельный кот. Утром он от Димы ломтик ветчины получил, - коты такие услуги ценят и помнят… Запер мальчик поплотнее дверь, рукава засучил - и за работу. На столе лежала тетина вязаная салфеточка, старенькая и вся в рыжих пятнах, - как же ее не покрасить? Тете Маше такой сюрприз и во сне не приснится!
        Напустил Дима горячей воды в умывальник, литра два. Всыпал в воду тонкой струйкой порошок, и вода стала лиловая-лиловая, лиловей сирени, прозрачней аметиста. И стал купать салфеточку аккуратно и осторожно, чтоб брызги, не дай бог, паркета не закапали: ведь отель!
        Выкупал, отжал, лиловую воду в трубу сплавил, а чтоб не слышно было, как вода бурчит, стал громко кашлять. Умывальник начисто вымыл. Не салфетка, а фиалковый коврик!.. Разостлал на полу толстую оберточную бумагу, сверху газету, сверху опять бумагу - и разложил, расправил салфеточку, - пусть сохнет. А белый кот кругом ходит, о комод трется, о стул трется, о Димины ноги, и все ближе к салфетке на пружинных лапках подбирается: любопытно, никогда в отеле он таких штук не видал. Носом кислый воздух потянул, и вдруг, не успел мальчик ахнуть, прыгнул кот на салфетку, перевернулся на спину и давай валяться и урчать. У котов всякие ведь фантазии бывают…
        Дима смеется: пусть, пусть поваляется, салфетка скорее просохнет. Но когда кот встал, мальчик чуть со стула не свалился: лиловый кот! Вся спина как темно-сиреневый куст… Да ведь теперь весь отель сбежится, что будет?! Ведь тетя же просила, чтобы он, не дай бог, чего не натворил. Разве ж это он натворил? Это кот натворил. Что делать, что теперь делать?!
        А в дверь стучат. Это всегда так бывает: чуть несчастье, сейчас тебя тут и накроют… «Сейчас, господи…» Дима кота под мышку и скорей его в ночной шкафик, кот лапы растопырил, еле удалось втиснуть. Вошла горничная (Дима лиловые руки за спину, салфетку успел под кровать ногой задвинуть) и спрашивает мальчика: «Наш кот не у вас?» - «Нет… он на улицу гулять пошел. Сегодня такая хорошая погода!» Посмотрела она во все углы - и вышла.
        Благородный кот, представьте себе, даже не мяукнул.
        Вытащил его Дима, стал газетой вытирать. Куда там! Еще ярче стал, краска и на живот пошла, и вдоль лап, и по ушам: прямо лиловая зебра. Продавец же ручался, что краска прочная, до самой смерти не сойдет. А кот к нему на колени нацеливается прыгнуть…
        Заметался Дима, но крепко помнит, что дела так нельзя оставить. Завернул кота в бумагу, нос в коридор высунул - никого. Побежал в конец коридора, кота на пол опустил и скорей к себе. У дверей оглянулся - все в порядке: крашеный кот в чью-то полуоткрытую дверь шмыгнул - жилец, очевидно, на минутку вышел.
        Главное сделано. Салфетку с бумагой с черного хода вынес и проезжему молочнику подбросил - пусть себе кашне сделает.
        Вернулся в номер, руки тер-тер и мылом, и тетиным одеколоном, и о каминные кирпичи. Наполовину отмыл. Что ж он врал, что краска не отходит?
        Сел у стола и стал тихо-претихо сам с собой в домино играть.
        Играет и одним ухом прислушивается: когда же в коридоре сражение начнется? И началось! Хозяйка закричала басом, жилец дискантом, потом горничная, потом хозяйская дочка, потом все жильцы посыпались сверху и снизу.
        Нельзя было Диме оставаться в стороне. Выскочил и видит: все у жильца в комнате столпились, на белом одеяле фиалки расцвели - все в пятнах. Любимый кот в старое полотенце завернут, мяучит, ничего не понимает: он ведь один не знал, что он лиловый.
        - Кто так посмел над ним надругаться? Вы мне, сударь, и за кота, и за одеяло ответите!..
        - Я?! - завизжал жилец. - Я?! Он ко мне вошел крашеный, я вам, мадам, не кошачий красильщик… Я у вас третий год живу, ноги моей здесь не будет после ваших слов!..
        Другие жильцы заступились, стали на хозяйку кричать, и хозяйка заплакала. Отельные хозяйки плачут редко, но случай был такой особенный.
        И все стали свои предположения высказывать: выкрасили ли кота в насмешку или он сам по легкомыслию выкрасился.
        А Дима вперед просунулся и вежливо говорит: «Вы, мадам, извините. Я - маленький, но кое-что понимаю. Внизу из аптеки в бак на черной лестнице всякую дрянь выбрасывают, может быть, ваш кот там и перемазался…»
        - Ах, какой умный мальчик! Конечно, конечно. Ведь это же анилиновая краска… - и побежала хозяйка аптекарю сцену делать.
        Разве Дима соврал? Во-первых, кот сам выкрасился, а во-вторых, мог же он и в баке выкраситься… второй раз.
        Убежал опять к себе. Представление было окончено, - и сел в домино доигрывать.

* * *
        Тетя Маша вернулась поздно. Все в порядке. Носом только потянула: «Почему это в комнате воздух такой кислый?» - «Это ты утром лимон резала», - сказал Дима. Выпил свою порцию молока и раньше обыкновенного в постель. «Ты что же, Дима, нездоров?» - «Нет, тетечка, просто спать хочется». - «Ну, спи: бог с тобой!»
        Ходит тетя по комнате и все думает, привезла она с собой салфеточку или ей только показалось, что она утром на столе лежала? Не стоит, впрочем, о таких пустяках и думать.
        А Дима лежит в постели и соображает: тетя не раз смеялась, что он во сне разговаривает. Вдруг он ночью все и разболтает?
        И тихонько-тихонько вытянул из курточки носовой платок и завязал себе рот. Ночью и через нос дышать можно.
        Самое страшное
        Конечно, «страшное» разное бывает. Акула за тобой в море погонится, еле успеешь доплыть до лодки, через борт плюхнуться… Или пойдешь в погреб за углем, уронишь совок в ящик, наклонишься за ним, а тебя крыса за палец цапнет. Благодарю покорно!..
        Самое страшное, что со мной в жизни случилось, даже и страшным назвать трудно. Стряслось это среди бела дня, вокруг янтарный иней на кустах пушился, люди улыбались, ни акул, ни крыс не было… Однако до сих пор - а уж не такой я и трус - чуть вспомню, по спине ртутная змейка побежит. Ужаснешься… и улыбнешься. Рассказать?

* * *
        Был я тогда приготовишкой, маленьким стриженым человеком. До сих пор карточка в столе цела: глаза черносливками, лицо серьезное, словно у обиженной девочки, мундирчик, как на карлике, морщится… Учился в белоцерковской гимназии. Кто же Белую Церковь не помнит:
        Луна спокойно с высоты
        Над Белой Церковью сияет…
        Рядом с мужской гимназией помещалась женская. У мальчиков двор был для игр и прогулок, у девочек - сад. А между ними китайская стена, чтобы друг другу не мешали.
        Помню, перед самыми рождественскими каникулами холод был детский: градусов всего пять-шесть. Выпустили нас, гимназистов, и верзил и маленьких, на большой перемене во двор проветриться. В пальто, конечно, чтобы инфлюэнцы не схватить (тогда грипп инфлюэнцей называли).
        Характер был у меня особенный. У маленьких собачонок нередко такая склонность замечается: ни за что с маленькими собаками играть не хотят, все за большими гоняются… Так и я. Крепость ли снежную шестой-седьмой класс в лоб берет, либо в лапту играют - я все с ними. Визжать помогаю, мяч подаю, дела не мало. Привыкли они ко мне, прочь не гнали. И прозвали «Колобок», потому что голова у меня была круглая, а шинель очень толстая, стеганая, вроде подушечки для втыкания булавок.
        Увязался я и на этот раз за взрослыми. Мяч под небеса, я наперерез за мячом. Ловить, само собой, остерегаюсь - литой черный мяч, руки обожжет. А так, если мимо всех рук хлопнется, летишь за ним, чертом, галоши на ходу взлетают, - и подаешь кому надо. Опять на свое место станешь и ноги ромбом поставишь. Такая уж позиция была любимая: перед тем, как по мячу шестиклассник лопаткой ударит, его подручный мяч кверху подбрасывает. А ты за них волнуешься и на кривых ножницах, словно паяц на нитке, дергаешься.
        И вот, на мою беду, ребром по мячу попало, полетел он низко над головами косой галкой прямо в женский сад за стенку. Стенка ростом в полтора Созонта Яковлевича (надзиратель у нас такой был, вроде складной лестницы). Что делать?
        На свое горе, я сгоряча и вызвался. Приготовишки очень ведь к героическим поступкам склонны, во сне на тигра один на один с перочинным ножом ходят… А взрослые балбесы обрадовались. Подхватили меня под руки и, как самовар станционный, к стенке поволокли. Один стал внизу, руками и головой в стену уперся, другой на него - вроде римской осадной колонны.
        Подхватили меня, под некоторое место хлопнули - ух! - взлетел я на стенку, на руках по ту сторону повис… Снег мягкий, шинель толстая - ничего! И полетел вниз в полной беспечности легким перышком на ватной подкладке.

* * *
        Вылез я из сугроба, снегу наелся, по спине порция мороженого потекла. Руки и ноги целы. По полам себя хлопаю, снег отряхиваю, глаз не подымаю - некогда.
        И вдруг из-за всех кустов, словно стадо поросят кипятком ошпарили, визг невообразимый… Справа девочки, слева девочки, сзади девочки… Тысячи девочек, миллионы девочек… Маленькие, средние, большие, самые большие.
        А впереди краснощекая, толстая, ватрушка воинственная в капоре, надсаживается - кричит:
        - Идите все сюда! Мальчик к нам в сад свалился!
        Съежился я, как мышь в мышеловке. Стена за спиной до неба выросла. Предателей моих не видно, не слышно… Где моя любимая мужская гимназия? Куда удирать? Как я из этого осиного гнезда выдерусь?! Снег на моем затылке горячий-горячий стал. В ушах сердце, как паровая молотилка, бьется.
        А девочки по всем правилам осады круг сомкнули, смолкли и смотрят. Синие глаза, серые глаза, карие глаза, голубые глаза - острые, ехидные, по всей моей восьмилетней душе ползают… Колют, жалят, в один пестрый глаз сливаются. Они, девочки, храбрые, когда мальчик один!
        И все ближе и ближе… Это тебе не тигр во сне. Не акула в море. Не крыса в погребе…
        Тысяча губ раскрываются, перешептываются: шу-шу, шу-шу… Язычки, как жала, высовываются. И вдруг одна фыркнула, другая захлебнулась, третья по коленкам себя хлопнула, и как прыснут все, как покатятся… Воробьи с кустов так и брызнули. А я посредине - один, как мученик на костре.
        Стянули они круг теснее. Еще теснее… Когда к дикарям в плен попадешь, всегда ведь так бывает: прежде чем пленника поджарить, отдают его женщинам - помучить… Господи, до чего мне страшно было! Может быть, они меня подбрасывать станут? Или защекочут, как русалки? Каждая в отдельности ничего, но когда их тысячи, - мышей, например, - что они с епископом Гаттоном сделали?!
        Но они ничего. Только еще ближе подобрались. Одна, постарше, наклонилась, фуражку мою подняла, боком на меня надела. Другая со щеки у меня снежок смахнула. Третья по голове погладила… Какая-то ехидна подскочила, еловую лапу над головой дернула, - всего меня снегом обкатила. Начинается!
        Стою я пунцовый. И со страху в ярость приходить начинаю. Мускулы под шинелью натянул. Как сталь! Что ж, думаю… погибать, так с треском! Сто девочек на левую руку, сто на правую! Брыкаться-кусаться буду… И не выдержал, в позу стал и головой слегка вперед боднул.
        А они опять как зальются. Словно весь сад битым стеклом посыпали.
        И первая, ватрушка воинственная, вдруг сбоку нацелилась и рукой меня за нос… Чайник я ей с ручкой, что ли?! Обидно мне стало ужасно… Посмотрел вверх на гимназическую стену, фуражку козырьком на свое место передвинул и издал пронзительный крик:
        - Шестой и седьмой класс! На помощь! Девчонки меня му-ча-ют!!!
        Да разве их перекричишь… Такой смех поднялся, такой визг, такое улюлюканье, словно в аду, когда, помните, гоголевский запорожец с ведьмой в дурачки играл… Так бы я, быть может, и погиб…
        Но, на мое счастье, вижу, издали, словно облако, седая дама плывет - в серой шубке, на голове серебристая парчовая шапочка. Подошла. Девчонки все сразу ангелами, божьими коровками стали. Расступились, шубки оправили… От реверансов снег задымился…
        А я, маленький, врос в снежную грядку, стою посредине и дышу, как загнанный олень.
        Посмотрела на меня дама в очки с ручкой, которые у нее на шее висели, мягко улыбнулась и спрашивает:
        - Вы как сюда, дружок, попали?
        Представьте себе - тишина кругом, словно на Северном полюсе. Все смотрят, ждут, что я отвечать буду, а я совсем начисто с перепугу забыл, зачем я в сад свалился. Будто я и не приготовишка, а «Капитанская дочка» и сама Екатерина Великая со мной разговаривает. И уши до того горят, что и сказать невозможно…
        Взяла меня седая дама пальцем под подбородок, подняла мою замороченную голову и опять спрашивает:
        - Как вас зовут?
        Ну это я кое-как, слава богу, вспомнил. Но от робости ни с того ни с сего шепелявить стал:
        - Шаша.
        Опять вокруг ехидные девочки захихикали. Не громко, конечно, но все равно же обидно.
        Дама на них строго оглянулась. Точно холодным ветром смешок сдуло. Только за спиной тихо-тихо (слух у приготовишки острый!) шипение слышу:
        - Шашечка! Промокашечка… Таракашечка…
        А даме, конечно, любопытно. Не аист же меня в женскую гимназию принес.
        - Как же вы, Саша, все-таки в сад к нам попали?
        И вдруг над стенкой шестиклассная голова в фуражке появляется и басит:
        - Извините, пожалуйста, Анна Ивановна! Мяч у нас через стенку перелетел. Мы гимназистика этого в сад и перебросили.
        Но дама его, как классный наставник, очень строго на место поставила:
        - Стыдитесь! Большие - маленького подвели. Да и где он тут в снегах-сугробах мяч ваш найдет?
        - Да он сам вызвался.
        - Не возражать. Сейчас же пришлите кого-нибудь к нашей парадной двери, чтобы его в класс отвели. Слышите?
        И шестиклассная голова сконфуженно нырнула за стенку.
        - Вам тоже стыдно, медам! Разве так можно? Точно зайца на охоте обступили… Слава богу, не все же здесь маленькие… Могли бы и умней поступить.
        Тут уж девчонкина очередь пришла: покраснели многие, как клюковки. А одна гимназисточка, ростом с меня, тихонько мне руку сочувственно пожала.
        Довела меня седая дама сама до калитки. Руку на плечо положила. Сразу мне легче стало…
        Расшаркаться я даже не догадался, побежал к парадным дверям: да и время было, - колокольчик во всю глотку заливался… Кончилась, значит, большая перемена - кончились и мои мучения…
        На елку в женскую гимназию, как ни уговаривала меня няня, я не пошел.
        - Почему?
        - Не пойду.
        - Да почему же?
        - Не пойду, не пойду!
        Няня только головой покачала:
        - Фу, козел упрямый… Уж попомни мои слова, сошлют тебя когда-нибудь в Симбирск.
        Няня наша в географии плохо разбиралась, и что Сибирь, что Симбирск - для нее было все едино.
        Так я дома и остался. А поздно-поздно старшая сестра-гимназистка с елки вернулась, целый ворох игрушек мне на постель вывалила.
        И сказала таинственно:
        - Они очень раскаиваются. Очень жалели, что ты, козявка, не пришел, и прислали тебе с елки подарки.
        А я головой в подушку зарылся и в ответ только голой пяткой брыкнул.
        Париж, 1928
        Тихая девочка
        Утром Тосю будить не надо: просыпается она вместе с цикадами и петухами - их ведь тоже никто не будит. Проснется и тихо лежит рядом с матерью, выпростав голые ручки из-под легкого одеяла. В оконце качается мохнатая сосновая ветка. Порой присядет на ветку острохвостая сорока, - в самую рань, когда люди еще спят, она всегда вокруг дома хлопочет. Птица старается удержаться на пляшущей ветке, смешно кланяется клювом, боком топорщит крыло и перебирает цепкими лапками. Шух. И слетает за край окна к веранде. Тося слушает: со стола что-то со звоном летит на пол. Вчера исчезла новая алюминиевая ложечка, должно быть, сорока добирается до вилки. А в кустах над домом взволнованно бормочет другая - подает первой сигналы.
        Сквозь успокоившиеся сосновые иглы радостно разливается желто-румяный солнечный леденец. Если закрыть глаза и быстро снова открыть, кажется, что это и не солнце, а подводный коралловый грот, из которого и выплывать не хочется.
        В дверь осторожно скребется соседний бульдожка. Тося его голос знает, - умоляет, просит, захлебывается, будто горло борной кислотой полощет. Но впустить его нельзя… Плюхнется на одеяло, разбудит маму, разобьет стакан на столике у изголовья. Он ведь любит от всего сердца, что ж ему со стаканами церемониться.
        - Уйди! - шепчет девочка, беззвучно шевеля губами. - Уйди, Мушка… Я еще не проснулась, а мама спит.
        Беззвучный шепот через дверь доходит до чуткого собачьего уха. Мушка разочарованно опускает нос, подымает переднюю лапу, будто защищаясь от обиды, и, виляя задом, плетется к помойной яме за сосной. Люди спят, можно и не притворяться благоразумным.
        А у Тоси новая забота. Сквозь загнутый ветром уголок кисеи в комнату пробралась зловредная муха - овод - и закружилась над маминым лицом. Девочка боится, но нельзя же позволять мухе безобразничать. Тося схватывает со стула свои мотыльковые штанишки и машет на злую тварь, пока та, задетая пуговкой, не слетает на пол. Сама виновата… Там на веранде на клеенке капли варенья и крошки бисквита, - непременно ей надо кусать маму или мула… Вот и ползай теперь раненная на полу, пока не выметут колючим веником в лес.
        Купальный халат в углу, похожий на бедуина из детской книжки, порозовел на солнце. Если посмотреть сквозь пальцы, бедуин превращается в цветущую яблоню. Но только на минуту. Тося по-настоящему не умеет «волшебничать». Только во сне. Но проснешься, и ничего нет, и ничего не помнишь, будто с одной звезды на другую упала.
        Почему никто не встает? Примус сонно блестит на столике, - он тоже ждет, чтобы его разбудили, подлили в чашечки спирта, накачали воздух… Зашипит голубенькой коронкой газ, забулькает в чайнике вода, заворчит мама, будет, как всегда, искать мохнатую тряпку, чтобы схватить горячую ручку. Спят. Тося прислонилась к стенке, подобрала под себя ножки и, боком, томная, как котенок в теплых стружках, зарылась опять в подушки. Прохлада заструилась сквозь кисейку, коснулась ресниц. Шмель ударился о мамину цитру, и светлый рокот поплыл-поплыл… Смолк или еще звенит? Ни за что не уследишь. Что ж, если никто не хочет вставать, стоит ли растирать глаза и бодриться, - второй утренний сон все равно ведь сильнее.

* * *
        Ушки холодные, румяные, крепкие, - мать только что их вымыла студеной водой из колодца. Ветер забавляется - пушит льняные волоски над бровями сквозным одуванчиком. Глаза, прозрачно-синие кукольные стекляшки, серьезны: кто знает, о чем думает маленькая девочка, когда она утром пьет на веранде какао? Быть может, ни о чем, быть может, над светло-коричневым озером в чашке носится в купальных штанишках лебеденок и мешает Тосе пить…
        - О чем ты думаешь, Тося? - спрашивает ее бородатый гость, отрываясь от газеты.
        Ни за что на свете Тося на такой вопрос не ответит. Да и гость спросил от нечего делать, перевернул страницу и даже не ждет ответа.
        Перед девочкой круглая сдобная булочка, посыпанная сахарными блестками. Совсем как игрушечный детский хлеб, хотя и взрослые очень его любят. Ест Тося по-своему: кусочек себе, кусочек бульдожке под столом, не ошибется до последней крошки. И хотя несправедливые взрослые учат ее каждое утро: «Ешь сама, что ж ты чужую собаку сдобной булкой кормишь?» - девочка, как от овода, отмахнется ложечкой от скучных слов и продолжает свое.
        После какао она свободна до самого обеда. Далеко уходить нельзя, но и вокруг дачи, когда ходишь по ниточке-невидимке, немало забавного. Муравьи подбирают со ступенек сахарные крупинки. У них под пнем подземная лавочка: все уносят туда. Дачники осенью разъедутся, и у муравьев запас на всю зиму. Осы облепили под вереском банку из-под сгущенного сладкого молока. Не только дети, кошки, собаки, ящерицы и всякая мелкая тварь, летающая и ползающая, любят сладкое. Крайняя оса, с перехватцем на талии, как у балерины, сосет свою капельку без конца. Как у нее живот не разболится? Вздрогнет, оторвется, отдохнет и опять за свое.
        Ос и пчел девочка не боится. Если их не трогать, не мешать им пить и есть, ходить среди них серьезно и важно, - они не обидят. Бульдожка и тот это понимает: стоит перед ульем, серым домиком, вывалив язык, и с любопытством смотрит вместе с Тосей, как копошится пчелиный народ на своем крылечке у темной щелочки. Но по низким шершавым кустам расстилается грязная паутина, и в ней всегда узким втянутым устьем вход. Там живут огромные светлопузые пауки. Пройдешь близко, наступишь на хворостинку, и из норки выскакивает сердитый противный разбойник: сунься-ка ближе! Тося всегда вежливо, стараясь не шуметь, обходит такие кусты. И шершней она боится: когда взрослые гонят залетевшую злюку из комнаты кто лопатой, кто старыми штанами, девочка зарывается в висящее на стене платье и ждет, пока представление кончится.
        Любит она шум. Не тот, что подымают люди, когда спорят на веранде в восемь голосов сразу или ссорятся, перебрасываясь картами, или поют рыхлыми голосами непонятные песни, - а когда шумят на свободе деревья, тростник, море. Сосна гудит на ветру гулко и широко; тряхнет зеленой гривой, залопочет и опять низко-низко зашипит, будто парус по можжевельнику тащат. Тростники внизу у ручья посвистывают, словно ласточки на лету, пищат, просят ветер, чтобы не трепал их, не заставлял кланяться до земли. А сквозь зеленые лесные голоса вдруг: бух-бу-бух. Это море шлепнулось о песок, обрушило толстую волну… И отходит назад, волочит шлейф по гравию. Тося слушает. У старого каштана свой шум: шелестит, будто сквозь сон бормочет. А нижние лапы молча и плавно покачиваются. До них ветру не пробиться.
        Гость злится - ветер унес деловое письмо в лес. Мама злится - ветер «действует ей на нервы»… Нервы - это когда дрожат губы и достается всем… И Тосе, и стакану, который стоит не на месте, и бабочке, влетевшей в комнату. Злится и бабушка: ни один пасьянс не удается, ветер путает все карты… И только Тося спокойна. Прищурив глаза и заложив худые ручки за спину, стоит она на камне и смотрит в чащу. Где ветер? Какой он? Пепельные волосы, толстые щеки… Ходит по вершинам деревьев, трещит и дует во все стороны. Чтобы внизу не болтали, чтобы человеческого белья между стволами не развешивали, чтоб в лодках среди залива не кричали, чтоб рыб крючками не мучали…
        Наслушается Тося лесного скрипа, шуму и шорохов и, как собачка, начинает кружить среди камней и кустов. Ищет тишины. Есть такие складки на скате холма, в русле высохшего ручья, за старыми пнями, куда ветер не добирается. Маленькой девочке немного и нужно, притаится под вереском в ямке из-под вывороченной сосновой пятки и точно на бесшумном острове поселилась. Вдали перекатывается гул, а вокруг нее безмолвное гнездо: цикады где-то в вышине глухо точат свои ножницы, лохматые ветки не шелохнутся. А если повесить перед глазами на колючем шиповнике синий фартучек и глубже усесться в ямку, - вот у тебя и свой лесной домик, и все муравьи застилают вокруг хвоей все тропинки, чтобы никто до тебя не добрался. Такой приказ отдает им маленькая девочка.
        Так тихо сидит Тося, что ящерица доползает с камня на камень до ее оранжевой туфельки и недоуменно поднимает острый носик: живая девочка или цветок какой-нибудь невиданный. Но когда издали позовут козье молоко пить, ясно, что девочка самая настоящая: встряхнется, погладит теплый камень и, раздвинув камыши, пойдет ровными шажками на призывный голос. Молоко теплое и так вкусно пахнет тмином и шерстяным шарфом. Первую половину чашки Тося выпивает как следует, а потом начинает медленно сосать сквозь зубы. Молоко пузырится, Тося мотает головой и пофыркивает: она уже не Тося, она козленок… Так легче и приятней допить вторую половину чашки.

* * *
        Взрослые купальщики сидят на пляже в темных очках, все они - и мужчины и женщины - стали немножко похожи на Бабу Ягу. Скрестили по-паучьи лапы, пересыпают из горсти в горсть песок. Разговаривают. Но Тосе очков не нужно: чем ярче переливается в воде перламутровая чешуя, тем ей веселее и уютнее. Складывает загоревшие ручки, тихо восхищается и не насмотрится. Вон голубая дорожка протянулась к мысу, чистая и ясная, а по бокам танцуют солнечные пчелки и золотые иглы. Почему дорожка не сливается с пестрой огненной водой? Или под ней лежат полоской лазурные камушки? Или стайки васильковых рыб проплывают пассивоном, пара за парой, под водой, просвечивая сквозь прозрачную зыбь?
        Из-за скал выплывает кораблик. Белыми наволочками вздулись паруса. Ни одного человека. На Тосю никто не смотрит, - она подымает на камышинке свою оранжевую туфельку. Это - привет. И ясно видит, только она одна и видит, как поваренок, негритянский мальчишка, ей в ответ машет связкой бананов. «Плывем на Корсику. Будь здорова! На обед баранина с рисом и кисель…»
        Как там у них, должно быть, хорошо, на плавучей даче под прохладными парусами… Поваренок молча чистит медную кастрюлю. Тося обмахивает его пальмовым веером, чтобы ему было прохладнее, а корабельный барбос, добродушно посматривая на новую пассажирку, прилежно ищет на животе морскую блоху. Паруса растаяли, затонули в молоке далеких облаков…
        - Тося, купаться! Что ж ты сидишь как принцесса…
        Разве принцесса станет сидеть одна, без свиты, на старом полотенце, обхватив пальцами острые коленки, и думать о каком-то поваренке? Но Тося не возражает. Слова каждый день меняются: то она дичок, то недотрога, то принцесса… Пусть. Она послушно идет в море. Холодная влага лизнула пятки, студеный поясок подымается выше до бедер, до края трусиков… Тося ласково гладит воду, обливает себе плечики светлым морским стеклярусом. Становится на коленки и делает вид, будто плавает… Чудесно! Песочного цвета игольчатые рыбки проплывают под водой, - им никогда не бывает жарко… Налево под скалой, где вода под прохладной тенью зеленей малахитовой бабушкиной брошки, у них дом. Но в светлые солнечные часы не сидеть же им, рыбьим малышам, там, среди подводных стеблей с большими серьезными рыбами…
        Солнце пропекло насквозь резиновый колпачок, но коленки дрожат. Надо выходить. Маленькая, маленькая сидит Тося в белом волосатом халатике на песке, под большой соломенной шляпой, словно тихий суслик, и отогревается. Слизнула с губы горько-соленую морскую каплю, вздохнула. Надвинула шляпу по самую пуговку-носик и сквозь гнезда плетенья смотрит: в каждой сквозной дырочке крохотная панорама - клочок неба и моря и сбоку сосновая лапа. Будто японская картинка.
        В стороне визжат голоногие французские дети. Тося поворачивает голову. Смешные… Вырыли в песке яму, провели в море канал, наливают в яму из ведерка морскую воду, а вода вся удирает в море, домой… Толкают друг дружку, обливают из ведерка и заливаются. Но Тося к ним не идет. Ей и так весело смотреть на них, а толкаться и визжать она не умеет.
        А вот и старшие мальчишки придумали игру. Посадили лягавого щенка в плоскодонный ботик и столкнули одного в море… Им, глупым, забава, а щенок весь съежился, подобрал лапы, качается на носу, плюхается на дно, наваливается на борт и жалобно оглядывается на берег. Где земля, милая, твердая собачья земля? Тося остро переживает с ним каждый толчок, и, пожалуй, у нее сердце колотится еще сильнее, чем у щенка. Какой неуклюжий! Почему он не прыгнет в море? Поплыл бы, поплыл, и сейчас же и мель… Зачем это они с ним проделали? И взрослые тоже хохочут. Такие большие, сильные, и никто не догадается заступиться… В маленькой Тосиной жизни ее еще никто не учил, что справедливо, что несправедливо. Но, как трава растет, как солнце светит - детская правда и жалость приходит сама. Если приходит…
        Но, слава богу, ветер добрее мальчишек. Повернул лодку, и щенок мешком в воду. Гребет, гребет боком, подальше от мучителей. Стеклянные брызги во все стороны - и умчался в лес.
        Тося улыбается. Хорошо еще, что они не посадили в лодку кошку или курицу. Она встает из своего халатика, он лепестком оседает на песок, и, смуглая, как фешек, идет в дюны. Вон они рядом, игрушечные, сыпучие холмики с сизыми колючками по краям. Сегодня под знакомой сосной должны распуститься морские лилии, француз-фермер называет их морскими нарциссами. Вчера бутоны были совсем пухлые, бледно-зеленые, с бледными продольными каемками. Раскрылись. И опять, как у моря, маленькая девочка складывает ладошки и разнимает: когда она откроет на свете какое-нибудь новое чудо, она всегда так делает, пока она к нему еще не привыкла…
        Лилии, стрельчатые строгие цветы, тише моря, тише неподвижных облаков, - вздымаются и благоухают. В игольчатых лепестках - коронка, в коронке - бледно-желтые молоточки… Тося наклоняется. Если лилии видят, понимают, чувствуют, конечно, они с таким же умилением смотрят на незнакомую маленькую девочку, как она на них.
        Тося по глубоким песчаным волнам дюн, мимо ярко-изумрудных побегов гигантской сосны, пробирается дальше. Там за бугром в море впадает темным рукавом речушка. В камышах, сонная и застывшая. Если стоять тихо - увидишь, как в черной воде, извиваясь серыми жгутами, скользят ужи. Немножко страшно… Там, среди темных корней, шевелится всякая нечисть, со дна всплывают пузырьки, в камышах кто-то шуршит. Жабы или гадюки? Тося морщит лобик. У нее еще нет своих слов, но злое и безобразное ей непонятно - она не знает, зачем оно, почему гадюки всегда злятся, а огромные серые, сухие жабы так ужасны, что, как ни стараешься ласково взглянуть на них, - вздрогнешь и отвернешься.
        Она поворачивается к берегу. Дети угомонились, лежат кружком на песке и греют спинки. На сосновой коре горит светлая смолистая капля. Большой черный муравей приклеился и никак не может вытащить из смолы лапки. Хорошо, что его увидела маленькая чужая девочка, а то так бы и пропал…
        - Тося, домой!
        Она слушает - ветер принес ее имя, но она еще не Тося, а так, лесной гномик, что ли… В самом деле, домой, домой. Ведь пора обедать: суп, ложка, полосатые занавески вокруг веранды.
        И снова, проходя мимо молчаливых лилий, кивает им головой, - никто ведь не видит и не будет над ней смеяться. До завтра!

* * *
        В стакане из-под горчицы стоит ветка цикория, который кладут в кофе - сморщенные бурые кусочки, - а цветы лазорево-дымчатого цвета, похожие на васильки. Васильки Тося видала только на картинке. После дождя весь луг за холмами, у моря, заголубел цикорием. Тося рассматривает милые, простые цветы и отгоняет сонных мух, которые все примащиваются на ветку спать… Сквозь дремлющие сосны пылает вишневый закат. Крылатое лесное население со всех сторон слетается к веранде: острогрудые гранатовые бабочки, длинноногие жучки и слюдяные блекло-зеленые мотыльки… Зажгут лампу, и все они, глупые несчастные чудаки, закружатся вокруг керосинового маяка, затрещат и погибнут. И без того такая коротенькая у них жизнь. Ну, лети к звезде, лети к луне, - зачем же к лампе?
        Взрослые играют в ведьму. У кого на руках останется пиковая дама, тот и «ведьма», даже если он мужчина. Тося уже знает: ведьма - это вроде Бабы Яги, только иногда она бывает красивая и всегда делает разные гадости. У девочки сегодня своя забава. Она пристально разглядывает каждого из сидящих за столом, точно впервые их видит, и представляет себе, какими они были маленькими…
        Бородатый гость - инженер, наверное, - все строил на полу из спичек мосты, а когда на них наступали, ревел и колотил линейкой по ножке стола… Няня его все причесывала, а он сейчас пальцы в волосы и ходит, как лохматый куст. И так как у него не было бороды, которую он теперь все прикусывает зубами, он прикусывал кончик своего языка… Бабушка была толстенькой сдобной пышкой, сосала целый день мятные лепешки и все делала своим куклам ленивые замечания. Мама? Говорила-говорила без конца: с котенком, с чайником, сама с собой, с почтальоном и три раза в день меняла бантики. И была такая красивая, что весь Саратов удивлялся. Усиков у нее тогда еще не было. Зачем же девочке усики?.. Сосед, старичок, моряк, вырезывал из коры лодочки, никогда не сажал клякс ни в тетрадку, ни на штанишки и был чистенький и аккуратненький, как смазанное маслом пасхальное яичко… Всем тетям целовал ручку, а иногда по рассеянности и плечико.
        - Тося, поди узнай у художника, который час, - говорит бабушка, озабоченно сдвигая пухлые бровки. Должно быть, вытащила у соседа «ведьму»…
        Тося идет на дачу через дорогу. На крылечке сидит чубастый художник и сосет, чтобы отучиться курить, искусственную папироску.
        - Добрый вечер. Бабушка просила у вас узнать, который час.
        Художник тычет пальцем в один карман, в другой, в третий. Посмотрел даже себе за пазуху. Выудил наконец из кармашка на поясе толстые часы, чиркнул спичкой и сказал:
        - Остановились. Теперь, должно быть, около девяти.
        - «Около». Это больше девяти или меньше? - вежливо допытывается Тося.
        - Меньше, - художник ухмыляется и сипло посасывает свой мундштук.
        - Еще не отучились? - участливо, словно тяжелобольного, спрашивает девочка художника.
        Он только рукой махнул. Тося опять на своей табуреточке. Бульдожка тихо-тихо лижет ей коленку. Ему ничего не надо, ни сахару, ни бисквита, - просто любит и больше ничего. Тося перебирает ласковыми пальцами теплое собачье ушко и смотрит на звезды.
        В детской книжке много раз рассматривала она карты звездного неба. Всех карт четыре: звездное небо весной, летом, осенью и зимой. По черному фону все созвездия разлеглись в фигурках, обведенных белой полоской. Над головой забияка Геркулес. На юге, похожий на лангусту, Скорпион. На севере, немножко справа, толстая Большая Медведица. На востоке - летящий Лебедь. На западе лысый старик Арктур погоняет двух собак. Но без карты, в настоящем небе, ни одного созвездия, кроме Большой Медведицы, не узнать. Звезды искрятся, роятся, сливаются, - прищуришь глаза - за большими мигают малые, за ними еще поменьше, как пылинки толченого стекла… Веранда улетела в небо. Тося на ней одна - ни гостей, ни бабушки, ни мамы… Чуть-чуть долетают до земли далекие голоса. Только теплый бульдожка под ногами. Темно-синяя пустыня вся в мохнатых светляках: плывут, словно снежные хлопья, задевают по лицу, но не жгутся - они холодные, как льдинки. Скользят между пальцами, ни одного не поймать… И вдруг с земли знакомый мамин голос:
        - Тосик, спать…
        Девочка очнулась. Прощается, целуется, уходит. Она не знает, что она сегодня увидит во сне, - хорошо бы Снежную королеву, она умная и многое бы Тосе объяснила…
        Девочка старательно полощет зубки и прислушивается: сверчок опять чирикнул за комодом. Значит, поселился совсем, перебрался из леса на дачу. Бабушка говорит, что это «к счастью». А «счастье» - это когда нет болезней, счастье - это когда разыщут папу, счастье - это когда в срок платят за квартиру…
        Никто не знает, никто об этом не думает, что на всем южном лукоморье, где стоит дачка с русскими жильцами, маленькая, тихо спящая девочка Тося - самое совершенное божье создание. Даже Тосина мама этого не знает. И только бульдожка, глупенький собачий увалень, смутно догадывается: бродит под оконцем за верандой, смотрит на неподвижную белую скамейку и вздыхает.
        Стихотворения
        Воробей
        Воробей мой, воробьишка!
        Серый, юркий, словно мышка.
        Глазки - бисер, лапки - врозь,
        Лапки - боком, лапки - вкось…
        Прыгай, прыгай, я не трону, —
        Видишь, хлебца накрошил…
        Двинь-ка клювом в бок ворону,
        Кто её сюда просил?
        Прыгни ближе, ну-ка, ну-ка,
        Так, вот так, ещё чуть-чуть…
        Ветер сыплет снегом, злюка,
        И на спинку, и на грудь.
        Подружись со мной, пичужка,
        Будем вместе в доме жить,
        Сядем рядышком под вьюшкой,
        Будем азбуку учить…
        Ближе, ну ещё немножко…
        Фурх! Удрал… Какой нахал!
        Съел все зёрна, съел все крошки
        И спасиба не сказал.
        Галчата
        На заборе снег мохнатый
        Толстой грядочкой лежит.
        Налетели вмиг галчата…
        Ух, какой серьезный вид!
        Ходят боком вдоль забора,
        Головёнки изогнув,
        И друг дружку скоро-скоро
        Клювом цапают за клюв.
        Что вы ссоритесь, пичужки?
        Мало ль места вам кругом —
        На берёзовой макушке,
        На крыльце и под крыльцом.
        Эх, когда б я сам был галкой —
        Через форточку б махнул
        И весёлою нырялкой
        В синем небе потонул…
        Жеребёнок
        Хвост косичкой,
        Ножки - спички,
        Оттопырил вниз губу…
        Весь пушистый,
        Золотистый,
        С белой звёздочкой на лбу.
        Юбку, палку,
        Клок мочалки —
        Что ни видит, все сосёт.
        Ходит сзади
        Тёти Нади,
        Жучку дразнит у ворот.
        Выйдет в поле —
        Вот раздолье!
        Долго смотрит вдаль - и вдруг
        Взвизгнет свинкой,
        Вскинет спинкой
        И галопом к маме в луг.
        Зелёные стихи
        Зеленеют все опушки,
        Зеленеет пруд.
        А зелёные лягушки
        Песенку поют.
        Ёлка - сноп зелёных свечек,
        Мох - зелёный пол.
        И зелёненький кузнечик
        Песенку завёл…
        Над зелёной крышей дома
        Спит зелёный дуб.
        Два зелёненькие гнома
        Сели между труб.
        И, сорвав зелёный листик,
        Шепчет младший гном:
        «Видишь? Рыжий гимназистик
        Ходит под окном.
        Отчего он не зелёный?
        Май теперь ведь… Май!»
        Старший гном зевает сонно:
        «Цыц! Не приставай».
        Индюк
        Ф-фух!
        Я индейский петух!
        Самый важный!
        Нос трёхэтажный…
        Грудь кораблём,
        Хвост решетом…
        Ф-фух!
        Ты балда-разбалда, оболтус мальчишка,
        Ты балда, ты болтун, ты буян,
        ты глупышка!..
        Ф-фух!
        Ты что меня дразнишь?
        Я индейский петух!
        Ф-фух!
        Самый важный…
        Нос трёхэтажный.
        Под носом - серёжки
        И сизые брошки.
        Грудь кораблём,
        Хвост решетом,
        Персидские ноги, —
        Прочь с дороги!..
        Ф-фух!
        На коньках
        Мчусь, как ветер, на коньках
        Вдоль лесной опушки…
        Рукавицы на руках,
        Шапка на макушке.
        Раз-два!
        Вот и поскользнулся…
        Раз-два! Чуть не
        кувыркнулся…
        Раз-два! Крепче на носках!
        Захрустел, закрякал лёд,
        Ветер дует справа.
        Ёлки-волки! Полный ход —
        Из пруда в канаву…
        Раз-два! По скользкой дорожке…
        Раз-два! Весёлые ножки…
        Раз-два! Вперёд и вперёд…
        «Ну-ка, дети!..»
        Ну-ка, дети!
        Кто храбрее всех на свете?
        Так и знал - в ответ все хором
        нараспев:
        …!
        Лев? Ха-ха… Легко быть храбрым,
        Если лапы шире швабры.
        Нет, не лев, не слон…
        Храбрее всех, малыш, —
        …!
        Сам вчера я видел чудо,
        Как мышонок влез на блюдо
        И у носа спящей кошки
        Не спеша поел все крошки.
        Что?
        Приставалка
        - Отчего у мамочки
        На щеках две ямочки?
        - Отчего у кошки
        Вместо ручек ножки?
        - Отчего шоколадки
        Не растут на кроватке?
        - Отчего у няни
        Волоса в сметане?
        - Отчего у птичек
        Нет рукавичек?
        - Отчего лягушки
        Спят без подушки?..
        «Оттого, что у моего
        Сыночка
        Рот без замочка».
        Про кота
        Раньше всех проснулся кот,
        Поднял рыжий хвост столбом,
        Спинку выпятил горбом
        И во весь кошачий рот
        Как зевнёт!
        «Мур! Умыться бы не грех»…
        Вместо мыла - язычок,
        Кот свернулся на бочок
        И давай лизать свой мех!
        Просто смех!
        А умывшись, в кухню - шмыг;
        Скажет «здравствуйте» метле
        И пошарит на столе:
        Где вчерашний жирный сиг?
        Съел бы вмиг!
        Насмотрелся да во двор —
        Зашипел на индюка,
        Пролетел вдоль чердака
        И, разрыв в помойке сор, —
        На забор!..
        В доме встали. Кот к окну:
        «Мур! На ветке шесть ворон!»
        Хвост забился, когти вон,
        Смотрит кот наш в вышину —
        На сосну.
        Убежал, разинув рот…
        Только к вечеру домой,
        Весь в царапках, злой, хромой.
        Долго точит когти кот
        О комод…
        Ночь. Кот тронет лапкой дверь,
        Проберётся в коридор
        И сидит в углу, как вор.
        Тише, мыши! Здесь теперь
        Страшный зверь!
        Нет мышей… Кот сел на стул
        И зевает: «Где б прилечь?»
        Тихо прыгнул он на печь,
        Затянул «мурлы», вздохнул
        И заснул.
        Телёнок
        Пришла во двор корова:
        - Му! Я здорова,
        Раздуты бока, —
        Кому молока? —
        Прибежал телёнок,
        Совсем ребёнок:
        Лбом вперёд,
        Мордой в живот,
        Ножками пляшет,
        Хвостиком машет…
        Сосёт!
        То мимо, то в рот.
        Недовольна корова,
        Обернулась к нему
        И смотрит сурово:
        - Му-у!
        Куда ты спешишь,
        Глупыш?..
        Уговор
        Ёж забрался в дом из леса!
        Утром мы его нашли —
        Он сидел в углу за печкой
        И чихал в густой пыли.
        Подошли мы, он свернулся.
        Ишь как иглами оброс.
        Через пять минут очнулся,
        Лапки высунул и нос.
        Почему ты к нам забрался —
        Мы не спросим, ты пойми:
        Со своими ли подрался,
        Захотел ли жить с людьми…
        Поживи… у нас неплохо.
        Только раньше уговор:
        Будешь ты чертополохом
        Называться с этих пор!
        Ты не должен драться с кошкой
        И влезать к нам на кровать,
        Потому что ты колючий,
        Можешь кожу ободрать…
        За день будешь получать ты
        По три блюдца молока,
        А по праздникам ватрушку
        И четыре червяка.
        Днём играть ты должен с нами,
        По ночам ловить мышей,
        Заболеешь, скажем маме,
        Смажем йодом до ушей.
        Вот и всё, теперь подумай.
        Целый день ведь впереди…
        Если хочешь оставайся,
        А не хочешь уходи!
        «Что ты тискаешь утёнка?..»
        Что ты тискаешь утёнка?
        Он малыш, а ты - большой.
        Ишь, задравши головёнку,
        Рвётся прочь он всей душой…
        Ты представь такую штуку, —
        Если бы толстый бегемот
        Захотел с тобой от скуки
        Поиграть бы в свой черёд?
        Взял тебя бы крепко в лапу,
        Языком бы стал лизать,
        Ух, как стал бы звать ты папу,
        И брыкаться, и кричать!..
        Ты снеси утёнка к утке,
        Пусть идёт купаться в пруд, —
        Лапы мальчика не шутка,
        Чуть притиснешь - и капут.

 
Книги из этой электронной библиотеки, лучше всего читать через программы-читалки: ICE Book Reader, Book Reader, BookZ Reader. Для андроида Alreader, CoolReader. Библиотека построена на некоммерческой основе (без рекламы), благодаря энтузиазму библиотекаря. В случае технических проблем обращаться к