Завещание поручика Зайончковского Мариэтта Омаровна Чудакова
        Дела и ужасы Жени Осинкиной #3
        И вот, наконец, заключительная книга трилогии Мариэтты Чудаковой «Дела и ужасы Жени Осинкиной» (ранее вышли «Тайна гибели Анжелики» и «Портрет неизвестной в белом»). Завершается невероятное путешествие Жени и ее взрослых друзей - полное реальных людских проблем, а не выдуманных «приключений». Кажется, все, чем сегодня живет, чему радуется, о чем страдает огромная страна, разворачивается перед глазами героини. А какие разговоры приходится ей выслушивать и вести самой! О правосудии и милосердии, о конституции и тирании, о судьбе Рауля Валленберга и архивах КГБ… Один из друзей Жени - будущий президент России, она в этом совершенно убеждена. И если все пойдет так, как Женя задумывает, то не исключено, что читатель когда-нибудь узнает об этом из совсем другой книги под названием «Дела и радости Жени Осинкиной». А пока вперед - восстанавливать справедливость, спасать невиновного, разгадывать тайну завещания поручика Зайончковского.
        Мариэтта Чудакова
        Завещание поручика Зайончковского
        Евгении Астафьевой с любовью, верой и надеждой
        Глава 1
        В приполярье
        Мария Осинкина с трудом высвободила свои длинные ноги из носа трехместного «Салюта», клеенного-переклеенного.
        Она была рулевым, а педали руля - в носу байдарки. Туда они с Сашей переместили их с середины лодки сразу, как только первый раз ее собрали. Потому что не мог, по их разумению, один и тот же человек быть и кормовым (он же загребной), и рулевым.
        Сегодня был, пожалуй, рекорд - за световой день прошли километров пятьдесят пять, не меньше.
        Как же затекли ноги! Пока неслись по реке шесть часов подряд, ничего не чувствовала, только жала педали - лево руля, право руля. А сейчас стала вылезать - да-а…
        По глинистому скользкому откосу, норовя ступить на пучок вымокшей травы, а за другой на секунду ухватиться рукой, выбрались на поляну. Для ночной стоянки место с воды выбрали удачно - высоко, ровно, лесок близко. Срочно надо было стоянку обживать - развести костер, разогнать почти уже осеннюю промозглость. Поскорей, дотемна набрать хоть полведра подосиновиков для жарки, тем более что за ними по лесу ходить не приходилось: присядь на корточки и срезай красные шляпки в полуметре вокруг себя. Хоть полведра, хоть ведро, пока не стемнеет. Последние два дня они уже обнаглели - ножки вообще не срезали, одни шляпки. И варили, и жарили, даже пробовали солить. С картошечкой и лучком грибы шли хорошо - никто не жаловался, что надоели.
        Но не видно было охотников браться за костер. Лениво перетаскивая по откосу вещи из байдарок, после многочасовой гребли все мечтали об одном - поскорей сесть на что-нибудь сухое и не вставать.
        По примеру мужа, Маша, никого не созывая и не подгоняя («А ну-ка, не рассиживаться - все за дровами!»), быстрыми шагами двинулась в лес. Пошла собирать сухостой самосильно.
        Первый раз она была в байдарочном походе без мужа. Ей не хватало его - неизменного командира в каждом походе, с какой бы компанией они ни шли. Никогда никого не понукавшего, не покрикивавшего, но мягко направлявшего все в нужную сторону.
        Дошла до опушки - и заиграл Вивальди ее мобильный. Она и знать не знала, что в этой глухомани вдруг обнаружилась сеть.
        - Маша, Маша! - голос мужа звучал как-то необычно, требовательно и почти отчужденно. Ни одного нежного слова, с которых он всегда начинал разговор - даже в Москве, даже час или два спустя после выхода из дома. - Ты знаешь, что Женька сейчас в Сибири?
        - Что-о-о?..
        - Представь себе. Где-то на подходе к Горному Алтаю. Я с отцом говорил. Едет по Сибири на машине. С двумя…
        Конец фразы звучал, уже никем не услышанный, в мобильнике, валяющемся в спутанной, пожухлой траве.
        Дело в том, что на словах «едет по Сибири на машине» железная леди Мария Осинкина впервые в жизни завалилась в обморок. Когда она рухнула на опушке леса, то там, на берегу, не сразу даже поняли - чего это она?..
        Очнулась Мария, вся залитая водой, под крики поливавших ее друзей:
        - Маша, ну Маша же!
        - Машенька!
        - Мария, ты чего!!!
        - Машка, ты что, а?
        Перепуганные лица склонились над ней. Один уже стоял на коленях - довольно умело делал ей непрямой массаж сердца…
        Глава 2
        Жара в евпатории
        А предшествовал беседе Осинкина с женой, с такими для нее последствиями, его же разговор с матерью, а затем и с отцом. О разговоре с матерью читателю предыдущей нашей книги («Портрет неизвестной в белом») в общих чертах уже известно. Но мы восстановим его здесь - с некоторыми важными подробностями.
        Так вот, неранним утром того же самого дня, накануне обморока Жениной мамы, часов в десять, когда крымская жара уже набрала силу, Анна Сергеевна Осинкина спускалась по ступеням обширной, с широким голубым куполом, церкви Св.
        Николая Угодника. Прямо перед ней, на той стороне небольшой площади, за длинным невысоким домом, красовались два высоченных стройных минарета. Купол мечети между ними удивительным образом повторял очертания церковного. Это была знаменитая Джума-мечеть, выстроенная в середине ХVI века не менее знаменитым Девлет-Гиреем, овладевшим в те годы Крымом. Анна Сергеевна помнила со школы, что в своих постоянных набегах на Россию этот крымский хан однажды дошел до Москвы - и сжег ее всю, побоявшись тронуть только Кремль…
        С самой верхушки минарета (правда, теперь уже не вживе, а посредством динамика) неслись заунывные крики муэдзина. Он призывал правоверных (ведь каждая религия считает свою веру единственно правильной - правой верой) к намазу. В тенистом, прохладном дворе мечети был кран с водой, под которым мужчины должны были умыться и помыть ноги и руки перед молитвой - и так пять раз в сутки.
        По этому призыву часть местных жителей-татар сворачивала в ворота мечети.
        А через несколько минут пение муэдзина сменялось колокольным перезвоном, несшимся от церкви. И тогда некоторые из курортников, двигавшихся по жарким улицам, и другая часть местных сворачивали в церковь.
        Анна Сергеевна торопилась к морю. Она вынула из сумочки мобильник, выключенный на время церковной службы, включила его и снова положила в сумочку. И в ту же секунду раздался звонок.
        Она услышала очень взволнованный голос сына и сразу же стала спрашивать его, как идет семинар. Но скажем прямо - Анна Сергеевна не столько интересовалась ходом семинара за тридевять земель от Евпатории, сколько тянула время. Потому что совершенно не знала, как начать говорить о том, о чем сын, она точно это знала, сейчас ее спросит. И, конечно, тут же услышала этот самый вопрос.
        - Мама, где Женя?
        - Женя?.. - забормотала Анна Сергеевна.
        Александр Осинкин, не расслышав, взволнованно продолжал - в квартире никто не отвечает, Женин мобильный недоступен, и вообще - куда она вместе со своей тетей Верой подевалась?
        Анна Сергеевна мялась, медлила, чувствовала, что тем сильнее пугает сына, и от этого еще больше терялась. Жара сгущалась, ей стало трудно дышать. Она никак не могла подобрать подходящих слов, чтобы сообщить ему о том, что она, увы, уже знала про свою отчаянную внучку от нее же самой. И от волнения начала выкладывать все подряд, почти не подбирая более аккуратных слов:
        - Женя тебе звонила… Но почему-то никак не могла связаться. А со мной связалась только утром. Все у нее в порядке… Она в Сибири… Едет на машине. Сейчас как раз выехала из Омска по направлению к Горному Алтаю, там у нее, видишь ли, важное дело…
        Голос сына в мобильном поменялся.
        Александр Осинкин оказался покрепче своей жены. В обморок он не грохнулся, зато сразу понял, что у матери неладно с головой.
        И заговорил с ней как с больной - медленно, раздельно и ласково.
        - Ма-моч-ка! Ты меня слышишь? Это я, твой сын Саша. Я сейчас в Мексике, на семинаре. Я спрашиваю тебя про Женю, понимаешь? Про Женю - дочку мою! Девочка такая, ей тринадцать лет всего… Она не может быть одна в Сибири, ты что-то спутала, мамочка! Она в Москве, со своей тетей Верой! Что, в Евпатории, наверно, очень жарко, мама? Градусов сорок, наверно? Как у тебя с давлением, мамочка? У меня сейчас семинар начинается, я вечером папе позвоню, хорошо?
        Мобильник отключился. Анна Сергеевна растерянно сжимала его в руке.
        Глава 3
        Юбилей
        Поручик Зайончковский сидел перед столом, накрытым ослепительно белой скатертью, в своей огромной гостиной, среди портретов в тяжелых рамах, глядящих со стен, и плакал.
        Его ровесники - их было четверо - смотрели на него понимающе-сочувственно. Они слишком хорошо знали, о чем он думает в этот момент - вспоминает памятные также и двум из них годы, когда он и был поручиком, в заломленной на особый лад фуражке. Двоих других вэтом кругу называли харбинскими русскими. Они родились в начале ХХ века в Китае - в Харбине, тогда совсем русском городе, - и никогда не бывали в России. Но чувства хозяина дома и они понимали.
        Молодые люди, сидевшие за тем же столом, тихо, не нарушая порядка, переговаривались между собой по-английски. Подростки на большой веранде были поглощены друг другом. Совсем маленькие, как принято в Америке, чувствовали себя свободней всех - ползали по полу под ногами у взрослых, самозабвенно катались по мохнатому ковру или тихо сидели на нем, глубокомысленно засунув в рот большой палец.
        Седая, аккуратно подстриженная женщина ходила молча, с улыбкой, от гостя к гостю, подливая сок в бокалы и ликер в рюмочки.
        Дом был выстроен по собственному проекту Зайончковского. Главное было - выбрать землю. Он хотел строить высоко, как в его стране стоят монастыри. Дом был двухэтажный, с картинами и книгами по стенам, как в их усадьбе.
        - Туроверова! - раздался голос из-за его спины.
        - Петр Андреич, почитайте Туроверова! - поддержали другие голоса.
        Вообще-то это чтение стало, пожалуй, ритуальным. Но ведь и в ритуале трудно отделить живое чувство от привычки.
        Он откинулся на высокую спинку, секунду подумал и тяжело встал. И оказался все еще статным мужчиной. За минувшие годы, износив немало штатских костюмов, не потерял выправки.
        В нынешнем 1983 году минуло этих годков с того дня, когда он не по своей воле покинул Россию, ни много ни мало - шестьдесят три.
        Сегодня господин Зайончковский - впрочем, таковым он был лишь для того круга, где говорили по-русски, - отмечал 80-летие. Во всей Калифорнии и за ее пределами он давно был мистер Зайтч. Ему не очень нравилось, что получилось слегка на немецкий лад.
        Он готовился читать. Волнуясь, вытирал насухо слезы.
        Зайончковский услышал эти стихи в годы войны. Нет, не Первой мировой, неизвестно какой силой превращенной на его родине в окаянную братоубийственную. Это ее гигантская волна, взметнувшись, выкинула поручика из отечества, разлучив навсегда с близкими. Стихи он услышал уже в годы Второй мировой. Тогда с волнением следил - пустят ли русские люди немца на левый берег Волги у Царицына? Нужды нет, что Царицын носил уже мерзкое имя - «Сталинград»… За какие такие заслуги?! Что хорошего сделал Сталин для города Царицына?.. Но Петр Зайончковский знал, что вечно носить город это имя не будет - как и Ленинград.
        Со Сталинградом так и вышло. Хотя Царицын уже около двух десятилетий как застрял на странном имени «Волгоград», но это все же лучше, чем носить имя убийцы миллионов своих сограждан. По его приказу их безвинно расстреливали, убивали колымским пятидесятиградусным морозом в предвоенные годы. А потери в войну? Не Сталин ли оказался настолько не готов к войне, что в первые месяцы Гитлер шел по русской земле с такой убийственной скоростью? Наши самолеты не успели подняться в воздух - их бомбили на земле. А миллионы русских солдат оказались в плену…
        Про Ленинград же, ставший таковым в честь умершего в 1924 году Ульянова-Ленина, Петр Андреевич не уставал повторять: «Я не доживу, но попомните мое слово: этот город снова будет Санкт-Петербургом!»
        Кстати сказать, отец Зайончковского знал отца этого человека - инспектора народных училищ в Симбирске Илью Николаевича Ульянова. Зайончковский-старший говорил: «Представь себе - вполне приличный был господин!»
        …И вот - сорок лет прошло с тех военных дней. Но никогда за все минувшие годы не мог Петр Андреевич без волнения - и даже, признаться, без слез - прочитать эти стихи. С автором их, своим ровесником, вместе воевал в начале Второй мировой в Африке, в Иностранном легионе. Когда читал, так все вставало в памяти - 1920 год, Крым, последний пароход… Общая их горькая юность. Что же может быть горше, чем насильно, на заре юных лет, как поется в народной песне, покидать родину и родных?
        Откашлявшись, Петр Зайончковский начал, слегка опираясь кончиками длинных пальцев на стол и держась прямо:
        Уходили мы из Крыма
        Среди дыма и огня,
        Я с кормы все мимо, мимо
        В своего стрелял коня.
        Голос читавшего прерывался. Все почтительно молчали. Только заливисто смеялся разлегшийся на ковре, раскинув руки, двухлетний розовощекий и пухленький Кузьма. Над ним склонилась юная мать, тихо его увещевая.
        Явственно, как даже и не бывает, услышал Петр Андреевич вдруг прощальное ржанье Красавчика, последнего своего коня в России. И с усилием продолжил:
        А он плыл, изнемогая,
        За высокою кормой,
        Все не веря, все не зная,
        Что прощается со мной.
        Сколько раз одной могилы
        Ожидали мы в бою.
        Конь все плыл, теряя силы,
        Веря в преданность мою.
        Мой денщик стрелял не мимо,
        Покраснела вдруг вода…
        Уходящий берег Крыма
        Я запомнил навсегда…
        Раздался дружный аплодисмент. Зайончковский сел, вытирая лоб.
        Только Кузьма опять смеялся, захлебываясь от беспричинной - как казалось взрослым - радости.
        Постепенно возвратились к общему разговору.
        - Так и не получали каких-нибудь сведений о родных, Петр Андреевич?
        - Нет. Я ничего не знал и не знаю о них. Переписываться - значило подвергать их смертельной опасности. Я не мог даже помыслить о том, чтобы из-за меня пострадала моя обожаемая мать. Ее, конечно, давно нет на свете. Но кто-то остался от нашей семьи. Точнее сказать - я уверен, что наша семья дала новые побеги на родной почве.
        Зайончковский замолчал. Нетрудно было понять, что остановило его речь, - мысль о том, что ему самому на чужой почве так и не удалось продолжить свой род. Сам он однажды сказал близкому другу, что не считает это случайностью.
        Помолчав, Зайончковский продолжил:
        - Сталина давно нет, но советская власть и сегодня не щадит своих подданных. Я не смею их искать. Но верю, что они - кто уцелел - узнают обо мне и помянут добрым словом. После меня. Я позаботился об этом - как смог.
        С террасы уже слышался тихий гитарный перебор и донеслись звуки романса, без которого не проходила ни одна party, или, говоря по-русски, званый вечер в гостеприимном доме Зайончковского:
        Белой акации гроздья душистые…
        Надо отдать должное молодому поколению - этот романс знали и они и всегда могли пропеть не соврав, не запнувшись.
        Но тут высокий тенор Бориса Климовича, внука старого друга Зайончковского, завел что-то новое, что Петр Андреевич слышал первый раз. Эту песню, кажется, тайком - потому что текст, конечно, не был напечатан в советских изданиях, то есть - не цензурован, и потому никто по тамошним законам не вправе был его читать!.. - привезли из Советской России. Говорили, что написал ее поэт Александр Тимофеевский. И от этих не слышанных прежде звуков сразу защемило что-то в груди - и не отпускало до конца пенья.
        Эти сосны в снегу
        И дубы вековые,
        Этот зыбкий закат
        И холодный рассвет…
        Все, что вижу вокруг,
        Что зовется Россия,
        Ты ее полюбил,
        А она тебя - нет.
        Вот уже и Глинка достал потихоньку платок, готовится промокнуть увлажнившиеся глаза. А тенор берет все выше, и гитарные струны рвут душу.
        Трупный запах войны,
        Ад теплушек солдатских,
        Скорбный список утрат
        И болезней, и бед…
        Все мне шепчет вокруг,
        Что пора нам расстаться —
        Ты ее полюбил,
        А она тебя - нет.
        …Вот уже и поручика Потаржинского в растерзанном френче тащат солдаты из офицерского купе… Где это было?.. Под Тамбовом?.. Во всяком случае, осенью 17-го…
        А «харбинский русский» Ильин вспоминает не 17-й, а 1935-й. Как уговаривал он своего друга, умнейшего человека Николая Васильевича Устрялова, не возвращаться в сталинскую Россию… Не уговорил. Года два приходили от него весточки. Даже преподавал где-то профессор. А потом - как в воду канул. Позже дошли известия - замучен, «признался» под пытками, что он - японский шпион, расстрелян.
        Гитарный перебор. И молодые слушают так серьезно. Что за мысли в их красиво, но не по-офицерски стриженных головах?
        Непонятно за что
        Мы так любим Россию,
        Все мечтаем увидеть
        В окошечке свет.
        Жду хороших вестей,
        А приходят плохие —
        Я Россию люблю,
        А она меня - нет.
        Глава 4
        «А она меня - нет…»
        В том самом 1983 году и в те же самые часы, когда поручик Зайончковский за два океана от России праздновал свой юбилей, а его молодые гости пели этот недавний романс, в словах которого читалась тоска их отцов и дедов, - там, где на другом берегу огромного Тихого океана раскинулась недосягаемая для них страна, в снегах города Ухты Коми-Пермяцкого округа, расположенного на севере европейской части России, недалеко от Урала, сидела за столом при свете настольной лампы учительница английского языка Вера Вылегжанина. Она писала письмо в город Калугу, где в этот час адресат ее сидел за столом в своей каморке - сарае, превращенном им в маленькую комнату, - в глубокой тоске.
        «Дорогой Горгич! - писала она. - Поняла, что первое письмо к тебе не попало. Почти убеждена, что и это письмо перехватит какая-нибудь штатная сволочь. Мне даже не легче, что сволочь эта узнает, что я смотрю на ее способ зарабатывать на хлеб как на бездонное падение. Не легче оттого, что ты можешь не прочесть нескольких слов, которые тебе могут быть нужны. В любом случае мои дружеские чувства к тебе не поколеблются и, разумеется, будут выражаться и в слове и в деле…»[1 - Фрагмент подлинного письма бесстрашного автора, рисковавшего тем, что перлюстрация письма - то есть чтение его теми, кому оно вовсе не адресовано, - могла принести крупные неприятности. Сохранено и подлинное ее имя, и реальная история выдающегося русского писателя Г. Демидова. Его сочинения вошли в нашу жизнь совсем недавно - через много лет после его смерти.]
        «Горгич» - это был Георгий Георгиевич Демидов. Так называл его семилетний мальчик-сосед, который не мог полностью выговорить его имя и отчество. И за ним стали так называть Демидова все ссыльные. А потом и так называемые вольные. Воля их - после многих лет сталинских лагерей и ссылки - оказалась очень условной: въезд в крупные города и тем более проживание там им были запрещены. Только в такие, как Калуга, Тверь, Ухта, Инта…
        А жизнь его сложилась - по чужой воле - так: сорок пять лет назад, в 1938 году, двадцатидевятилетний доцент Харьковского электротехнического института, физик и инженер с чертами гениальности, был арестован. И получил безо всякой вины, как и миллионы других граждан его страны, срок - восемь лет сталинских лагерей. Провел он их в самом тяжелом месте всего Гулага, то есть великого множества сталинских концлагерей, а именно - на Колыме. Морозы на тамошних приисках достигали 50 -60 градусов. А люди, провалившиеся во время работы под лед, не имели возможности, как опишет Демидов много позже в одном из своих рассказов, обсушиться. И шли наутро на работу в мокрой одежде - то есть на верную гибель от воспаления легких.
        На Колыме часто перегорали лампочки, а доставляли их с материка не скоро и не во всякую погоду. И за два года до конца срока инженер Демидов стал изобретать заново лампочку - и запустил в тех немыслимых условиях электроламповое производство. Ему обещали за это досрочное освобождение. Но обманули. Начальники получили за его изобретение ордена и премии, а ему вместо освобождения вручили присланный в порядке помощи нашими союзниками костюм. Тогда он швырнул его прямо в президиум торжественного собрания со словами «Я чужие обноски не ношу!». За что и получил к оставшимся двум годам еще десять лет тех же страшных лагерей. Припомнили ему еще и то, что советский лагерь на Колыме он назвал - в кругу зэков - «Освенцимом без печей», и кто-то «стукнул» на него.
        За три года до того вечера, когда Вера Вылегжанина писала Георгию Демидову письмо, а именно летом 1980 года, в его жизнь снова вмешался всесильный Комитет государственной безопасности, который тогда все между собой называли сокращенно Кагэбэ, а его сотрудников, то есть охотников на людей, кагэбэшниками. Ну конечно, когда мы говорим - «все», то это не считая тех, кто их охоте за чужими мыслями и жизнями сочувствовал. И еще - не считая тех, у кого там работал отец или родственники. Как в их семьях называли это заведение, мы сказать не беремся.
        У Демидова дома провели обыск и забрали рукописи всех его замечательных сочинений. Все-все, что им было написано за два десятилетия «воли» - вечерами после работы и ночами. Сотни страниц, описывающие то, что он испытал и увидел на колымской каторге.
        Опытный зэк хорошо знал привычки родной власти. И потому хранил копии своих сочинений в разных городах - по пять переплетенных машинописных томов в каждом городе! Это не помогло. Обыски прошли одновременно в пяти российских городах у пяти друзей Демидова. Донесла ли об этих адресах какая-то «штатная сволочь», о которой и писала Демидову бесстрашная Вера Вылегжанина (то есть платный осведомитель, который втирается в доверие к людям, бывает у них дома и тайно пишет на них регулярные доносы в КГБ), или Комитет установил в комнате Демидова «прослушку» и подслушал его разговоры с друзьями, - это мы узнаем не скоро. КГБ в России давно уже не существует, однако тайн своих по-прежнему не выдает.
        Демидов был уверен, что почти двадцатилетняя его литературная работа пропала навсегда. Он сказал своей дочери: «Третий раз начинать жить с нуля я уже не смогу». И до смерти больше не писал.
        Он умер в 1987 году, на четыре года раньше Петра Зайончковского. Уже начиналась перестройка, распадались ветхие одежды советской власти. И тех, кто уверен был в вечном своем владычестве над жизнями, душами и творчеством людей, вынудили вернуть дочери Георгия Демидова архив умершего отца. Прошло еще двадцать лет, напечатали его сочинения. В русскую литературу с непоправимым опозданием пришел писатель большого таланта.
        Георгий Демидов был моложе Петра Зайончковского на десять лет. Он не знал его, как и бывший поручик понятия не имел о своем младшем соотечественнике.
        А могло сложиться совсем-совсем иначе.
        Россия могла стать великой страной, бережно относящейся к тем, кто составляет ее величие, кем она может гордиться. Да и вообще ко всем, кто считает ее своей родиной.
        И тогда поручик точно знал бы, как и все другие сограждане, о гениальном инженере Демидове, гордости отечественной технологии. И инженер Демидов мог быть наслышан о знатоке военного дела, к тому времени наверняка бы уже полковнике, а то и генерале Зайончковском. Нет сомненья, что это были бы славные в России имена.
        Но история России пошла в ХХ веке по иному, трагическому пути. Он завел ее в исторический тупик - на долгие десятилетия. Но это слишком большой разговор, а мы сейчас - только о двух этих людях.
        Восемнадцатилетнего поручика Зайончковского выгнали с родной земли - навсегда. Имя его исчезло для ее граждан. А тридцатилетнего инженера Демидова отправили на Колыму, украв у него восемнадцать самых творческих молодых лет - вместе с именем.
        Потому что имя его, как и имена всех других советских заключенных, среди которых немало было талантливых, работящих, высоконравственных людей, заменили номером, нашитым спереди и сзади на верхней одежде - спецовке или бушлате. И окликали его начальники и охранники не по имени и не по фамилии. А только по номеру: Д 357!
        Но в тот самый час, когда в доме Зайончковского молодой голос пел «…Я Россию люблю, а она меня - нет…», два сына России, находившиеся на разных концах земли и прожившие совсем разную жизнь, думали об одном и том же - о судьбе своего несчастного отечества.
        И потому их горестные размышления об этой судьбе, распространяясь невидимыми и никем еще не уловленными волнами высоко над поверхностью земли, в разреженных слоях атмосферы, со скоростью, само собой разумеется, мысли, полетели навстречу друг другу. И встретились где-то над самой серединой Тихого океана. И оба эти человека почувствовали в тот миг нечто, что пока еще не поддается ни точному познанию средствами науки, ни даже описанию словами.
        А если все же попытаться описать - больше всего это их ощущение напоминало, по-видимому, вот что: когда плывешь на большом катере по океанскому заливу, и вдруг длинная-длинная волна, придя из туманной дали Великого Океана, поднимет суденышко на своем гребне - да так, что мощное его дыхание обдаст все твое существо. И плавно опустит…
        Глава 5
        Американское наследство
        Мексиканское августовское солнце пекло нещадно, загоняя в дом, под прохладный ветер кондиционеров.
        Перед началом семинара к Осинкину подошел Флауэрс, коллега из Чикаго.
        - Мистер Осинкин, я хотел бы поговорить с вами - на вненаучные темы. Когда мы могли бы это сделать?
        - Да хоть в первый же перерыв! Я, пожалуй, обойдусь без кофе. Столько чашек в день, знаете ли, сколько мы выпиваем здесь на этих брейках, - это все же многовато для меня…
        - Совершенно с вами согласен, мистер Осинкин!
        - Я думаю, мы сумеем найти клочок тени.
        И в полдень они уже сидели на краю одного из бассейнов, среди буйно цветущих розовых олеандров.
        - Мистер Осинкин, говорит ли вам что-либо фамилия - Зайончковский?
        - Разумеется!
        И Александр стал рассказывать - готовно и обстоятельно.
        - Это был замечательный, по-видимому, человек. Юношей он воевал в Добровольческой армии. Заканчивал трагическую эпопею Белой армии в Крыму, по семейной легенде - с одним из младших братьев писателя Михаила Афанасьевича Булгакова… Вы ведь знаете - автор романов «Белая гвардия», «Мастер и Маргарита»?
        Флауэрс кивнул:
        - Да-да, Майкл Булгаков… Я читал - конечно, по-английски. Очень хороший писатель.
        - Через месяц после эвакуации поручика Зайончковского из Крыма его брата Павла там же расстреляли - в числе нескольких тысяч русских офицеров… Опять-таки по семейной легенде - вместе с теткой писателя Булгакова, безобиднейшей медсестрой, с лета 1914 года работавшей в Ялте в госпитале Красного Креста.
        У братьев Зайончковских была сестра, намного их младше. Через десять лет эта сестра, Татьяна Андреевна, вышла замуж за Ивана Осинкина. Пять лет спустя, в 1935 году, у них родился сын, мой отец, Павел Иванович. Мать Татьяны Андреевны, погибшего Павла и поручика Петра Андреевича - Евгения Леонидовна - умерла в 1962 году, за два года до рождения правнука. То есть - моего рождения. Когда оба мы с моей женой Машей были в аспирантуре, у нас родилась дочка Женя. Маша моя еще в детстве, знаете, твердо решила назвать своего ребенка - мальчика или девочку - именно так: ей очень нравилось это имя. Мне, не скрою, оно импонировало еще и как наследственное. Вот короткая история нашего рода. Но о своем, так сказать, предке я больше ничего никогда не слышал. Он ни с кем из нас никогда не переписывался.
        - Ну что ж, - медленно сказал Флауэрс. - То, что вы мне сейчас рассказали, - это и хорошо, и плохо. Зайончковский умер около пятнадцати лет назад. Он был богатым человеком. Так получилось, что я присутствовал при составлении им завещания. Это было очень необычное завещание - необычное для нашей страны. Не берусь судить - возможно, для вашей страны, России, оно очень обычное. Господин Зайончковский, не имевший своих детей и, соответственно, внуков или правнуков - а ему было тогда уже больше восьмидесяти, - завещал все свое состояние девочке из своего рода, оставшегося в России, - если окажется, что эта девочка носит имя его матери - Евгения…
        Александр Осинкин вздрогнул и выпрямился на стуле.
        - Если же таковой девочки не обнаружится в течение пятнадцати лет после его смерти - таково условие, - то это условие теряет силу и наследство переходит к косвенным наследникам. До этого оно находится в банке, и проценты с него переводятся в один из российских детских домов. Это, надо сказать, довольно большие проценты. Не знаю, добросовестно ли их используют в вашей стране, - извиняющимся тоном сказал Флауэрс и продолжал: - У мистера Зайончковского были троюродные племянники его второй жены. Он не был счастлив, я должен сказать, в обоих своих браках. Да к тому же брак без детей - это было не для мистера Зайончковского…
        Американец с трудом, но, пожалуй, со вкусом выговаривал эту фамилию.
        - Он страдал от отсутствия у него детей, внуков… Одно время очень хотел усыновить ребенка из России. Но при советской власти этого сделать было невозможно. А когда она кончилась - он был уже слишком стар. Хотя успел испытать радость, что проклятие, как он говорил, лежавшее на России столько лет, наконец снято.
        Помолчав, Джон Флауэрс сказал:
        - Он очень любил Россию. Очень много думал о ней. И перед смертью спрашивал священника, своего духовника: «Скажите, как вы думаете, - там, на небесах, смогу я узнать о судьбе своего народа?»
        Оба помолчали.
        Флауэрс добавил:
        - Несколько лет спустя священник, отец Димитрий - я был с ним дружен, - при мне рассказывал об этом нескольким русским. Они уехали из России уже после конца советской власти - из-за ваших экономических трудностей. И он говорил с ними, должен сказать, довольно сурово… наши пасторы так с нами обычно не говорят. Они, наверно, снисходительней к нашим слабостям.
        Флауэрс улыбнулся.
        - Отец Димитрий ставил им Зайончковского в пример - «Вот как надо любить свой народ!».
        - Ну и как? - не удержался Осинкин. - Они поняли его?
        Флауэрс засмеялся.
        - Нет, по-моему, совсем не поняли. По крайней мере, по лицам их не было видно никакого понимания. «Мало ли старых чудаков на свете!» - вот все, пожалуй, что можно было прочесть на этих лицах. Их интересовало другое - сосредоточиться ли им в новой стране на поисках заработка или, напротив, довольствоваться нашим пособием неимущим - велфэром. Оно довольно неплохое.
        Он опять засмеялся.
        - С голоду в Америке, как вам, конечно, известно, еще никто не умер. Впрочем, кажется, как и в России в ваше недавнее тяжелое время. Было сильное недоедание. Но все-таки не было, насколько мне известно, в точном смысле голодных смертей. Я имею в виду 90-е годы - после распада Советского Союза. А я помню, как тогда многие и у вас, и здесь, у нас в Америке, любили пугать неминуемым голодом в России. Действительно - у государства не осталось тогда ни денег, ни запасов зерна! Егор Гайдар - он, кажется, внук вашего хорошего детского писателя? Мне рассказывал про него один славист, мы вместе кончали Гарвард… Так вот, ваш Егор Гайдар сумел сделать чудо - за несколько месяцев наполнил магазины продуктами, причем не только в Москве, а по всей стране! А ведь в советское время - вы это помните, а я хорошо знаю, поскольку одно время занимался этой темой специально, - в Москву ездили и за колбасой, и за мясом, и за обувью… Да, ваши прилавки…
        - Вы очень хорошо говорите по-русски! - не удержался Осинкин.
        - Спасибо! …Пустые прилавки тогда наполнились. Но жизнь, конечно, оставалась очень трудной, очень дорогой. К тому же люди лишились своих накоплений. До этого цены были низкими, а товаров не было совсем. И у людей были деньги, потому что их не на что было тратить…. Я помню, как цены стали свободными - и, конечно, сразу взлетели вверх… Это закон рынка. Люди, имеющие нужный другим людям товар, хотят продать его подороже. Но, конечно, только до тех пор, пока не появляются те, кто предложит его дешевле… Ваши люди ничего этого не знали, и очень сердились на Гайдара, что вынуждены были очень быстро потратить все свои деньги. И остаться вовсе без денег… Но вы, конечно, все это знаете не хуже, а лучше меня. Я только хотел сказать, что понимаю тех, кто приехал сюда в поисках хорошего прожиточного минимума.
        Однако - не скрою - мои симпатии на стороне вашего соотечественника и, как я только что узнал, даже родственника Зайончковского. Его патриотический… как бы сказать… пафос мне ближе. Но мы сильно отклонились от темы. А вы, кажется, не очень ею заинтересовались?..
        Александр Осинкин с удивлением и некоторым стыдом понял, что он и впрямь не принял всерьез сообщения Флауэрса. Американское наследство - это было из какой-то виртуальной реальности. В детстве, он помнил, кто-то рассказывал про наследство американского дядюшки… И все хохотали.
        - Нет-нет, продолжайте, пожалуйста.
        - Хочу предупредить, что продолжение моего сообщения не принесет вам приятных эмоций. Боюсь, что оно потребует от вас каких-то - и срочных - действий. Это связано с безопасностью вашей дочери.
        И Осинкин явственно почувствовал, что внутри него что-то оборвалось и на месте обрыва образовался неприятный и резкий холод.
        Глава 6
        Уроки конституции
        - У нас в Оглухине, - строго говорил Федя Репин, сидя во дворе у тетки за хорошо струганным и свежо пахнущим кедром столом, - один человек с высшим, между прочим, образованием говорил другому про нашу Конституцию, а я случайно слышал: «…Конечно, я ее не читал! Чего я буду читать, если она не исполняется!» Он уже не маленький, а все еще не понял, что первый шаг к исполнению Конституции - это чтение ее согражданами.
        Мячик внимал.
        Во дворе стояла звенящая тишина. Будто горы, разлегшиеся вокруг, хранили ее и стерегли.
        Впрочем, слово «звенящая» будет не совсем правильным. Потому что у нас в России в летней тишине нередко и правда слышится тихий звон - или, лучше сказать, противное зуденье - комары! В одних местах России этих летающих кровососов много, а в других - очень много. А мало почти не бывает. Они способны отравить самое прекрасное настроение в самый солнечный летний день.
        Но есть в России одно место - и достаточно обширное, - где комаров нет вообще. Вы, конечно, спросите: «Что - очень мало?» И получите добросовестный, совершенно правдивый ответ: «Ни одного». Это место - Республика Алтай, все до одного ее десять районов, а также единственный город - столица Горно-Алтайск.
        Не пролетит там ни один комарик ни днем, ни вечером, ни ночью - в самое кровососное время. Ни на самом юго-востоке - в Кош-Агачском районе, где мягкими велюровыми складками горы пастельных сизо-розовых тонов кольцом окружают долину, в Ташанте - на самой границе с Монголией. Ни на юго-западе Горного Алтая - в Усть-Коксе и Тюнгуре, на берегах Катуни, чьи светло-изумрудные воды так хороши, что не налюбуешься ими никогда.
        Но достаточно вам оказаться у соседей, в Алтайском крае, как комары вам покажут все, на что они способны. Старожилы уверяли, что когда-то, когда ухаживанье происходило главным образом вечерами на воздухе, это тормозило свадьбы - молодые люди, гуляя летом вдоль реки, гоняли и били комаров, вместо того чтобы сосредоточиться друг на друге.
        Этим отступлением мы только хотели пояснить, что Мячику ничто не мешало внимать своему другу - будущему, как известно усердным читателям нашего повествования, президенту России. Именно такова была жизненная цель Феди Репина.
        - Наша Конституция - очень хорошая, - продолжал Федя. - Вторую главу каждый гражданин России вообще должен знать наизусть. Например, самая первая в этой главе статья 17, особенно ее части вторая и третья: «Основные права и свободы неотчуждаемы и принадлежат каждому от рождения» и «Осуществление прав и свобод человека и гражданина не должно нарушать права и свободы других лиц». Мяч, ты понимаешь слово «неотчуждаемы»?
        Мячик встрепенулся.
        - Ну… Эта… Не чужие, значит… Не чуждаются никого…
        Федя изобразил на лице страдание.
        - Мя-ач! Если не знаешь - почему не спрашиваешь?! «Неотчуждаемы» - значит, с рождения и навсегда твои! Их отнимать никто, понимаешь, никто, никакие начальники не имеют права!
        - Начальники, наверно, могут… - вздохнул Мячик. Он все-таки уже прожил сколько-то сознательных лет на своей родине.
        - Именно что нет! Их можно призвать к ответу, понятно? Но мы с тобой - пока не о них. Потому что они пока не нами, а взрослыми заняты. А если взрослые стремаются… ну, трусят подавать на них в суд за нарушение Конституции - пусть на себя и пеняют.
        Я сейчас про нас с тобой. Твое и мое главное дело как граждан России - заниматься самовоспитанием. Потому что стать свободным гражданином - совсем не такое простое дело. Этому надо учиться, понял? Необходимо еще, чтобы наше свободное - понимаешь? - свободное поведение свободного гражданина в свободной стране не нарушало прав других людей! Тоже, между прочим, свободных - вот это надо понимать. Ну, к примеру, например, если мы ночью с тобой во дворе устроим бой викингов и разбудим мою тетку - мы уже не можем ей сказать: «Мы - свободные люди! Имеем право веселиться как хотим!» Потому что у нее как раз есть право ночью спать. И мы с тобой это право нарушаем…
        От старания усвоить Федины слова Мячик вспотел.
        - Ладно, - сжалился Федя. - Еще только две статьи… Да, кстати, у тебя какое гражданство?
        И этот коварный контрольный вопрос Мячика тоже застал врасплох. Он в своей недлинной жизни не имел еще случая задуматься - гражданин ли он и какой именно страны.
        - Н-не знаю… У меня еще паспорта нет…
        - Как это не знаешь? - делано изумился Федя. - И паспорт тут не при чем. У тебя, чтоб ты знал, российское гражданство - с рождения. Как родился на свет - уже гражданин России. Это, правда, не по Конституции, а по Федеральному закону о гражданстве. Достаточно того, чтобы один из твоих родителей имел российское гражданство. Независимо, заметь, от места твоего рождения! Хоть в Зимбабве родись, хоть в Новой Зеландии.
        Мячик слушал, от напряжения выпучив глаза. Белесая челка прилипла ко лбу.
        - А в Конституции, - продолжал Федька безжалостно, - другое очень важное…
        Он заглянул в беленькую брошюру, лежащую перед ним, на которой темно-голубыми буквами было написано: «Конституция Российской Федерации». Она выглядела довольно-таки замызганной: видно было, что ее нередко брали в руки. Скажем по секрету - Федя Репин всегда возил ее с собой.
        - «Статья 6, часть третья. Гражданин Российской Федерации не может быть лишен своего гражданства или права изменить его». Только не все это понимают, - вздохнул Федька. - Потому что взрослые привыкли к другому. У нас в России советская власть чуть что - лишала гражданства… Такое у нее наказание было для непослушных.
        У Мячика голова шла кругом. И оба они не заметили, что Федю уже минуты две внимательно слушает еще один человек. Если же точнее - один человек и одно животное.
        В этом самом месте беседы вежливо тявкнула Тося - а это была именно она - и заговорила Женя. Только тут и Федя и Мячик их обеих увидели. А Тося при первых звуках Жениного голоса улеглась на траву, будто приготовившись слушать умные хозяйкины речи.
        - Да, точно… И таких людей - самых лучших! Мне папа рассказывал - виолончелиста Ростроповича… Вместе с его женой - певицей Большого театра. Ну вы знаете, ее все знают - ее даже великой многие считают, - Галиной Вишневской. Только из-за того, что они на дачу свою позвали жить писателя Солженицына! Когда его советская власть преследовала. И самого Солженицына тоже лишили. Его сначала насильно в наручниках вывезли на самолете за границу, а потом гражданства лишили… Как бы отлучили от родины - мне папа объяснял. А в Конституции нашей теперешней мне очень это нравится - что человека никто не может родины лишить. Никто, никакая власть не имеет такого права.
        - Да все равно сегодня многие этого не понимают. Ну те, кто советское время больно помнит. Наш сосед Кузьмич, как разозлится на кого, в пьяном виде особенно, сразу орет: «Выдворить и лишить гражданства!»
        Тут Федя и Мячик, не выдержав, бросили на время Конституцию и отвлеклись на Тосю. Да и кто бы мог остаться равнодушным при виде этой огромной псицы, когда она растянулась во всю длину в теньке под яблоней, зевая от наслаждения во всю свою неимоверную пасть!
        А Женя думала над тем, о чем сама только что говорила. Что нельзя, чтобы кто-то мог лишить человека родины. А заодно о том, что же все-таки это такое - родина…
        В ее семье на эту тему не говорили. Ее родители вообще не любили, как они выражались, «громких слов» - типа «Россия поднимается с колен!» Папа сказал однажды, и она это запомнила, что рассуждать о патриотизме, о любви к родине это все равно что провозглашать - как он выразился, «с мелодраматическими завываниями», - «А я, знаете ли, так люблю, так люблю свою мать!..»
        Но Женя точно знала, что Александра Осинкина в последние годы несколько раз приглашали на долгий срок в американские и всякие другие университеты. А он отвечал:
        - Больше чем на два месяца я сейчас из России не уезжаю. Сколь угодно интенсивные курсы лекций в течение двух месяцев - пожалуйста.
        И в позапрошлом году он так и ездил в Канаду - на два месяца.
        Жене было известно, что сейчас в России многие хорошие специалисты очень любят уезжать за границу как раз надолго - заработать побольше денег. Хотя бы для того, чтобы помогать старым и больным родителям, лечить их. Она уже имела представление о том, что хорошее лечение в России стоит очень дорого. А за границей, если человек долго работал, то за операции, за лечение в больнице вообще ничего не платит: страховка окупает лечение. Но она слышала, как ее папа говорил однажды маме:
        - Сейчас в России надо или жить, или не жить. Нельзя приезжать домой на каникулы и делать перед самим собой вид, что ты в ней живешь.
        И прибавил:
        - Тут и живя-то не поймешь иногда ни черта, что происходит. А уж издаля!..
        Женя однажды пристала к нему - почему бы все-таки ему не поехать на годик хотя бы преподавать в Америку? Втайне она была бы не прочь прокатиться с папой в эту таинственную страну. Поучиться немножко в американской школе, где, как рассказывают, школьники что хотят, то и делают - на голове всю дорогу ходят.
        А папа ответил коротко и серьезно:
        - Я в России нужен.
        И еще Женя вспомнила одну телекартинку. Ей тогда было то ли семь, то ли восемь лет. Смотрели передачу. На телеэкране за ресторанным столиком с белой скатертью, с бокалами празднично искрящегося шампанского один симпатичный корреспондент с прибалтийским акцентом задает Владимиру Спивакову вопрос под конец длинного телеинтервью: «А могли бы вы ради чего-либо бросить свое дело, оставить свою профессию музыканта?»
        Женя, хоть и была еще мала, но подумала: «Глупый какой вопрос!»
        А Спиваков задумчиво так, медленно отвечает, что если бы он знал, что такой ценой можно было бы дать нормальную жизнь, возможность развития всем детям России, то - да. Ради этого можно пожертвовать своей музыкой. И добавляет еще медленнее - «И жизнью».
        Женя хорошо помнила, что на этих словах у нее сами собой полились слезы, и она скорее убежала в свою комнату, чтобы мама и бабушка не увидели.
        - Ну, поехали дальше, - заторопился Федя, энергично потрепав напоследок Тосю за мягкие уши.
        А Женя вежливо спросила:
        - Можно я послушаю?
        Федя милостиво кивнул головой.
        - Вот статья 20, часть первая - «Каждый имеет право на жизнь». Ну, я на этом даже останавливаться пока не буду. Я уже давно понял, что у нас эту статью вообще никто почти не понимает.
        - Как это? - поразилась Женя. - Вроде понятно…
        - Тебе, может, и понятно. А другим непонятно. Они считают - зачем ребенку-инвалиду жить на свете?.. У нас полстраны, по-моему, думают, что человек должен доказать свое право на жизнь… В нашем селе - кого ни спрашивал… Ну, я сказал - про это я сейчас не буду, сложно очень объяснять. Зато следующую статью должен каждый знать, хотя в нашей стране она и не соблюдается вовсе. Но если знать - то можно требовать, чтоб соблюдали. А если никто ее знать не знает, она и соблюдаться никогда не будет.
        В общем, слушайте: «Статья 21, часть первая. Достоинство личности охраняется государством. Ничто не может быть основанием для его умаления». И еще, Мяч, - часть вторая: «Никто не должен подвергаться пыткам, насилию, другому жестокому или унижающему человеческое достоинство обращению или наказанию…» Понятно?
        Мячик молчал подавленно. Все было непонятно, а признаться стыдно. Потом выдавил неуверенно:
        - Как это - «охраняется государством»? Чего охраняется-то? Меня, что ли, милиция охраняет?..
        А Женя сказала:
        - Про эту статью, когда я читала Конституцию в прошлом еще году, то думала так: это значит, что милиционер или какой-нибудь другой представитель власти не может нас унижать - ну и, конечно, подвергать пыткам.
        - Правильно, - сказал Федя. - Тут и про это как раз.
        - Ну а когда мне мама Олега рассказала, как его в милиции пытали - чтоб сознался в том, чего не делал… Я, конечно, вспоминала эту часть вторую статьи - запрет на пытки. Эти милиционеры еще ответят за все, увидите. Но вот эта часть первая, Федя, - она не о том оказалась, про что я, например, думала. Мне мой папа объяснил вот эти слова - «охраняется государством»… Я их неточно все-таки понимала.
        - Ну а как твой папа объяснил? - совсем даже не ревниво, а с живым интересом спросил Федя. Он все-таки очень правильно как-то был устроен, без комплексов. Хотя в России, похоже, даже животные в зоопарке, и те комплексуют.
        - «Охраняется государством», - с некоторой торжественностью произнесла Женя, - это значит, что любой представитель государства - буквально любой чиновник, совсем не только милиционер, а просто каждый государственный служащий - в мэрии там, или в управе, вот здесь хотя бы, в Чемале, - обязан остановить любого, кто будет при нем унижать мое достоинство. Пресечь, так сказать, эти неконституционные действия.
        - А как унижать-то? - спросил слегка встрепенувшийся Мячик.
        - Оскорблять, обзывать… Даже грубо, на повышенных тонах говорить. Тем более кричать. Если с тобой, например, кто-то в нашей стране грубо говорит - вообще любым способом задевает, ущемляет твое достоинство, а при этом присутствует какой-то чиновник, то ты имеешь конституционное право обратиться к этому чиновнику, чтобы он взял твое достоинство под защиту. Понятно? Поскольку ты - гражданин России. А он представляет то самое российское государство, которое должно, по нашей конституции, охранять твое достоинство… Это папа мне все очень четко объяснял.
        Все трое замолчали. И затем, не сговариваясь, одновременно, совершенно неизвестно по какой причине, очень глубоко вздохнули.
        Глава 7
        «Тойота-Лексус»
        На этот раз очередной доклад на своем мексиканском семинаре Александр Осинкин слушал вполуха. Не мог дождаться следующего перерыва.
        Солнце за два часа, казалось, не опустилось ни на полсантиметра. Но Осинкин уже не чувствовал ни жары, ни холода. Пот если и тек по его лбу и щекам, то совсем по другой причине.
        - Зайончковский умер в весьма почтенном возрасте, как я вам уже говорил, около пятнадцати лет назад, - продолжил Флауэрс с того же места, на каком кончил. - Срок поисков настоящей наследницы, согласно завещанию, заканчивается через два-три месяца. Это можно уточнить у адвоката. Косвенные наследники Зайончковского - малоприятные субъекты. Но дело не в них.
        Флауэрс помолчал.
        - В ситуацию примерно год назад вмешались новые люди. Вторая жена Зайончковского была русской, и у нее, помимо американских племянников, оставались очень дальние родственники в России. Она не поддерживала с ними связи. Тем не менее они каким-то образом узнали о наследстве. Наладили контакт со своими троюродными американскими то ли братьями, то ли дядями, то ли племянниками - я не очень вникал в разветвления их генеалогического древа. И недавно нашли след родственной Зайончковскому Евгении. Как вы уже догадались - это ваша дочь.
        - Как они ее разыскали? - замерзшими губами спросил Осинкин.
        Все, что говорил Флауэрс, он слышал теперь как бы сквозь грозное звучание фразы: «Это связано с безопасностью вашей дочери…» А дочь его была не с ним, не под его защитой, а бог знает где…
        - Ну, как только они вышли на вашу фамилию - дальнейшее было делом техники. Сделали запрос об адресе - им ответили. Они стали ее разыскивать, раздобыли даже ее фотографию - и выяснили, что она только что уехала из Москвы в Сибирь.
        Флауэрс опять помолчал и добавил:
        - Я прямо скажу - и ей, и вам повезло, что она уехала. Она все-таки выгадала время, сама того не зная.
        - Так что же они от нее хотят?
        - Как - что? - удивился Флауэрс. - Я не пояснял, потому что думал, что вы давно все поняли. Не хочу преуменьшать опасность. Мне стало известно - или, если хотите, я догадался, - что эти люди хотят ее убить. Для того, чтобы овладеть наследством. Оно, как я вам уже сказал, немалое. Хороший стимул для плохих людей. Но так как данная ситуация разворачивается в России и люди, преследующие вашу дочь, - российские граждане, то это скорее ваше дело. Хотя я готов, разумеется, оказать вам всяческое содействие. Но главное - на мой взгляд, это дело срочное.
        Описывать состояние Осинкина после этих пояснений мы не будем - надеемся, что у нашего читателя есть воображение.
        - Насколько мне известно, - продолжал Флауэрс, - из трех косвенных наследников лишь один в курсе их грязных замыслов. Два других, повторю, - малоприятные субъекты, но, как большинство американцев, уважают закон и вряд ли его переступят. Мы ведь в Америке не делим людей на только плохих и только хороших - у нас более сложные квалификации… Впрочем, у вас в России тоже, кажется, исчезают простые деления. Один коллега признался мне, что много лет уже не слышал фраз типа «Он поступил бесчестно!» и даже «Он - человек непорядочный». Впрочем, мы отвлеклись.
        - Вы думаете, что моей дочери грозит опасность, пока она едет по Сибири?
        - Грозит. И немалая, - просто ответил Флауэрс.
        - Как же так? - растерянно сказал Осинкин. - Ее маршрут даже я толком не знаю.
        - Неделю назад мне стало ясно, что двое наемников - проще говоря, киллеров, - идут по ее следам.
        Осинкин хотел вскрикнуть: «Что?!» Но, разумеется, удержался.
        - Это очень жестокие люди - таких по-русски называют отморозки. И очень… как бы сказать… профессиональные. Им поставлена задача - ликвидировать законную наследницу.
        - Да… - медленно заговорил Осинкин. - В Сибири - скажем, на каком-то отрезке федеральной трассы, - ночью совершить преступление и затем замести следы, - там у нас сделать это намного легче, чем в большом городе…
        - Да-да, - покивал Флауэрс. - Им мешает - пока, - подчеркнул он интонацией, - то, что у девочки очень надежная охрана: ваш спецназ. У вас, кажется, ветеранов войны в Афганистане называют «афганцами». С ней - их двое. Видимо, очень подготовленные люди. Но опасность тем не менее остается вполне реальной. Слишком большие деньги в игре. Могу даже сказать вам, на какой машине они движутся в настоящее время по вашей бескрайней Сибири, - черная «Тойота-Лексус». К сожалению, в тот момент, когда я понял, что мне нужны имена заказчиков, я уже лишен был возможности их узнать. Не исключаю, что со временем это сделать удастся. Но сейчас первоочередные и срочные действия, как нам с вами ясно, это - оградить девочку от киллеров, по возможности пресечь их действия.
        - Как их опознать?..
        - То, чем я по случайности располагаю, - это как раз некоторые внешние их приметы. Один наголо брит, но в России сегодня это не примета. В правом ухе - маленькая серьга. Второй - темноволосый, волосы собраны сзади в небольшой хвост или косицу. Что важнее - небольшой шрам на правой щеке. Не вдоль, а поперек. Оба невысокие, широкоплечие. И это тоже, конечно, не примета для людей их профессии.
        Слушая коллегу, Александр Осинкин меньше всего думал о деньгах. Он думал только о том, как ему защитить свою девочку, находящуюся от него за десятки тысяч километров. Лететь в Сибирь? Но куда? В Новосибирск? Барнаул? Мобильная связь с дочерью до сих пор не наладилась. И нельзя гарантировать, что он сможет следить за ее маршрутом.
        Защиты от «Тойоты-Лексус» с ее не знающими жалости седоками пока нужно было искать на месте - там, в Сибири, причем срочно.
        Глава 8
        На Алтае
        Женя была москвичка. В Москве она родилась, там прошло ее детство. И она любила Москву. В родном городе не было для нее тайн. Какие только замечательные московские дворики не исходила она с раннего детства за руку с папой! Не исключая и знаменитый поленовский - тот, что изображен на картине «Московский дворик», - пусть и очень изменившийся, как и почти все остальные.
        И она даже представить себе не могла, что Москва может так сильно вытесниться из ее памяти.
        …Где ее любимый Тверской бульвар?.. Она почти забыла, как он выглядит. Крымский мост, по которому Женя любила идти быстрым шагом, поглядывая вниз, на Москва-реку…
        Путешествуя по своей стране, она уже привыкла видеть из окна машины не дома, наполовину закрывающие небо, а простор до самого горизонта и со всех сторон. И высокий, гораздо выше, чем в городе, купол неба - видный сверху донизу.
        Здесь, на Алтае, горизонт если и был закрыт - то только горами, от которых не оторвать глаз. То зелеными, то серовато-лиловыми каменистыми, из-за которых торжественно выкатывается утром шар солнца и так же медленно уходит вечером. И, оставаясь уже невидимым, долго продолжает светить оттуда, из-за горы, обливая розовым светом противоположную горную гряду.
        Впечатления же от жизни здешних людей были всякие, но больше грустные. Она съездила с Лешей и Саней в несколько поселков неподалеку - Феде Репину хотелось попрощаться с друзьями и, сжалившись, они взялись его свозить к ним - «но по-быстрому чтоб!», как предупредил Саня. Пока Федя прощался, Женя зашла даже в сельскую библиотеку поселка Куюс. У библиотекарши Капитолины Чачаевны Тендериковой серьезные книги были в ходу. Она гордо сказала:
        - Студенты много спрашивают, и писатель один есть, очень много читает.
        В этом самом что ни на есть глухом сибирском месте на стендах подготовлены были ее руками маленькие интересные выставки к юбилеям - не хуже, чем в московских школьных библиотеках.
        А на улице - грустно, неприютно. Дети лазают по серым поленницам. Никаких, конечно, качелей или хотя бы домодельных спортивных штуковин…
        Отцам не до них.
        Жене все вспоминался анекдот про пьяного, валяющегося в канаве, и про его ответ маленькому сыну, который канючит:
        - Пап, ты же обещал в воскресенье мне велосипед починить!
        А тот из канавы:
        - Вот я сейчас все брошу и буду чинить тебе велосипед!
        Дети вообще почти не играли, не бегали. Чем они заняты - было неясно. Несколько раз Женя удивлялась: стоят как истуканы. Просто стоят… А отцы с середины дня - а многие с самого утра - были обычно пьяны. Иногда Жене казалось, что пьянка идет уже по всей стране.
        …Всю дорогу от Москвы до Горно-Алтайска и теперь, разъезжая по Горному Алтаю, Женя не могла понять, как она, так тщательно собираясь, забыла плеер! И ругала себя последними словами. А последние слова у нее были такие: «моральный урод» - папино ругательство, «дура несчастная» - самое сильное и очень редкое ругательство дедушки, который никогда не произносил не только слов нецензурных, но даже таких вполне допустимых, по мнению Жени, а в некоторых ситуациях очень даже подходящих, как, например, «идиотка». А также - «убо» и «каляга».
        Вот эти уже никому из Жениных приятелей и одноклассников не известные слова дошли до нее от другой бабушки - маминой мамы. Когда-то прабабушка вызвала к себе в Москву из родного села Вишенки свою старшую односельчанку, чтобы нянчить новорожденную - как раз будущую Женину бабушку. Баба - так бабушка называла свою любимую няню и крестную мать; крестила она ее тайно, поскольку бабушкин отец был членом коммунистической партии, и его за такие дела - ребенка своего в церкви крестил! - могли оттуда исключить: коммунист был обязан не верить в Бога. Так вот, няня получила в свое время из роддома на руки пятикилограммовую - то есть очень крупную - Нату. «Вся в перевязочках», - с удовольствием вспоминала она впоследствии.
        А через несколько месяцев после начала Великой Отечественной войны родилась младшая сестренка бабушки, очень маленького веса. Какой там мог быть вес, когда отец ее ушел защищать Москву, к которой враг подступил почти вплотную, а беременная мать с маленьким ребенком двинулась в эвакуацию - в теплушке… Когда семья осенью 1942 года вернулась домой, няня, остававшаяся всю войну в Москве, впервые увидела девочку. И никак не могла привыкнуть к тщедушному виду, правду сказать, красивенькой, но всегда бледненькой, родившейся в голодное военное время Инночки. Входя в дом, она спрашивала обычно с порога:
        - Спит каляга-то? Или каляжится?
        Второй вариант вопроса был такой:
        - Спит убо-то?
        При настойчивых расспросах выяснилось, что «убо» - это сокращенное «убожество», то есть «убогая», «калека»… «Каляга» - тоже вроде этого: ребенок, который долго ходить не начинает. А «каляжиться» значило вроде как ломаться, капризничать. Эти слова известны были в тех Владимиро-Суздальских землях, где родились и няня, и прабабушка. А в других местах России их, может, и не слышали никогда. Но Жене все-все касавшееся родного языка всегда было очень интересно.
        …Так вот, в отсутствие плеера и музыки Женя волей-неволей - поскольку читать в машине было трудно и даже глупо - предавалась разным воспоминаниям.
        Они вместе с ее лучшей подругой Зиночкой, которая - Женя знала это точно - очень скучала сейчас по ней в оставшейся далеко-далеко, чуть не за пять тысяч километров Москве, любили вспоминать свой детский сад, куда ходили вместе. В том числе всякую чепуху - например, как один мальчик стукнул по носу девочку, она заревела, и у нее из носу показался большой красный пузырь. А Женя с Зиночкой решили, что она умирает, и заревели еще громче нее.
        Еще они с Зиночкой вспоминали, как вырывали свои молочные зубы и складывали их под веранду, приговаривая:
        - Мышка-мышка, забери мой зубик и принеси здоровый!
        Бабушка только ахала, когда Женя говорила ей, страшно кругля и без того круглые свои глазки:
        - Там, наверно, штук сто зубов было!
        А сегодня, например, Жене весь день лезли в голову ее учителя. А ведь за много дней ни разу их не вспомнила.
        Географичка Анна Алексеевна носила хорошую фамилию - Кувшинникова. Женя любила такие фамилии - наверно, научилась этому от папы, который всегда отмечал удачные, как он их определял, фамилии.
        У географички был непропорционально крупный нос. А так как в их школе она преподавала очень давно, то какие-то давным-давно выросшие и уже отправившие в школу своих детей старшеклассники прозвали ее Паяльником. И по наследству это передавалось от окончивших школу к тем, кто еще учился. Как нередко бывает, те немногие, кто выбрали своей специальностью географию, вскоре начинали понимать, каким замечательным, глубоко знающим свой предмет преподавателем была их школьная географичка.
        А Женя, если честно, вообще никогда в жизни не видела паяльника и совершенно не представляла себе, как он выглядит. Спросила однажды у папы, но он в это время был погружен в свои научные мысли и ответил как-то абстрактно (любимое слово Жениной подруги Зиночки):
        - Паяльник?.. М-м-м… Ну, паяльник - он и есть паяльник…
        Так Женя и не узнала, чем Анлексевна похожа на паяльник. Но, конечно, все равно кричала вместе со всеми:
        - Паяльник идет!
        А некоторые сокращали:
        - Паяла!
        Физическая география у Жени шла очень хорошо. Она еще не знала, что ей предстоит долгая схватка с Паяльником в девятом классе - по географии экономической. Женя с первого взгляда эту науку невзлюбит, не захочет запоминать, где именно на российских просторах водится никель и марганец. А пятерки-то она считала нужным получать по всем предметам. Вот тут и начнется. Но до этого еще далеко, и мы не будем забегать вперед, а двинемся вместе с Осинкиной и всей ее компанией дальше по Алтаю.
        Глава 9
        Спасение на водах
        Глава Чемальской управы двухметровый Мозгалев возвышался над Женей, как глыба, хотя и она была не маленького росточка.
        - Я приходила к вам два часа назад, в ваши приемные часы. А секретарь сказала мне, что вы отправились на рыбную ловлю, - сурово говорила Женя. - Это правда?
        …Будем смотреть фактам в глаза - главу Чемала давно никто не песочил. Он жил себе и не тужил, и абсолютно отвык от любых неудобных вопросов типа: «А куда делись бюджетные деньги, выделенные на социальные нужды?». Или еще более конкретно: «А почему у вас в кабинете такая роскошная, чуть ли не антикварная мебель, когда республика живет на дотации, и денег не хватает на ее детей?..»
        Нравы на Алтае, очень удаленном от столицы и граничащем с Монголией и с Китаем, вообще были патриархальные. Руководители республики - и те, кто были над ними, видимо, тоже, - давно приняли как должное тот факт, что любое, даже самое малое начальство в этом красивейшем уголке России идет во власть с одной-единственной целью - обогатиться, насколько удастся за один выборный срок (на второй срок люди все-таки выбирали их редко).
        Поэтому глаза алтайских больших и самых малых начальников смотрели на изредка появлявшегося перед ними просителя с поразительным выражением, редко встречающимся на огромных пространствах нашей родины в таком чистом виде, безо всякой маскировки. Попробуем передать это выражение таким примерно беззвучным монологом - хотя и сознаем, что он все равно будет слабее того, что читается в этих ясных глазах:
        «Позвольте - зачем вы тут передо мной появились? Разве так трудно понять, что вы мне мешаете? Это не такое простое дело - превращать деньги, предназначенные всем, в личные накопления - мои и моей семьи. Дело в том, что республика - дотационная, денег дают мало, на всех все равно не хватит. Поэтому я принял единственно верное решение - покрыть нужды хотя бы одной семьи - моей. Этих нужд немало. Сыну - шестнадцатый год, дочери-студентке - девятнадцать. Жена моя тоже еще достаточно молода и привлекательна, у нее есть свои потребности… Я один должен решить все эти непростые семейные проблемы.
        Поэтому прошу вас вежливо - не отсвечивайте тут. Покиньте, пожалуйста, мой кабинет - и как можно скорее!»
        Женя, хоть и была весьма юной, не имеющей большого жизненного опыта особой, тем не менее прочитала, представьте себе, в довольно красивых глазах Мозгалева значительную часть этого, именно к ней на этот раз обращенного беззвучного монолога. Но он ее ни капельки не смутил.
        Дело в том, что тетка Феди Репина, к которой явились они рано поутру всей компанией - Леша, Саня, Женя, Мячик и московская сторожевая Тося - забирать ее племянника (чтобы везти его к адвокату - как одного из двух свидетелей алиби Олега Сумарокова), без чая с пирогами их, естественно, не отпустила. А за чаем быстро стало ясно, что выезжать надо не сегодня, а завтра:
        - Поспать-то ведь надо вам после такой дороги? - резонно сказала Федина тетка.
        За чаем же порассказала она о делах на Алтае - и в уникальном Чемальском районе, и в Акташе, и в Онгудае. Везде решительно дела шли одинаково плохо. А выборное начальство жило одинаково хорошо.
        Уникальность же этого живописнейшего российского уголка, помимо самой живописности, заключалась вот в чем. После того, как Ялта и курорт Боровое оказались на территории соседствующих с Россией государств, а именно - Украины и Казахстана, Чемальский район Республики Алтай, или, как ее еще называют неофициально - Горного Алтая, оказался единственным местом в России, где, например, от туберкулеза лечит воздух.
        Там, представьте, уникальное, до конца не изученное сочетание горных рек, водопадов, хвойных деревьев - и, соответственно, смолистых эфирных веществ. А также берез, высокогорья, каких-то особых руд, залегающих на каком-то правильном расстоянии от земной поверхности. Отрицательных ионов, которых всегда полно вблизи горных речек и водопадов, огромного количества озона…
        Там вообще главное дерево - кедр. Мало того что он помогает против аллергии. А еще запах его древесины будто бы успокаивает и снимает усталость. Сиди и нюхай щепочку - и вся усталость пройдет, и напряжение снизится. А по народной медицине - он еще какой-то накопитель энергии. Не всякий, конечно, поймет, что это значит.
        Но уж что точно подтвердит любой житель Чемала - это то, что солнечных дней в году там столько же, сколько в Крыму. А зимой снега почти и нет. Отсюда и уникальность резко возрастает. В общем, там много чего другого, что еще изучать да изучать. Но факт-то налицо: привезут в Чемал во «взрослый» санаторий почти умирающего от туберкулеза человека - и он через две недели здоров. Вот такие дела.
        Все это, хоть и в более сжатом «народном» варианте Женя узнала непосредственно за самоваром от Фединой тетки и от самого Феди. От него же узнала она такие странные алтайские обычаи - на рост заболевания детей туберкулезом местные министры здравоохранения, как бы они ни менялись, отвечают одинаково: либо закрытием одного из отделений детского туберкулезного санатория, расположенного в этом самом уникальном целебном районе (ну нет у них денег на ремонт), либо приказом о сокращении его на двадцать и более коек - для повышения эффективности…
        Визит к Мозгалеву был первой ее реакцией на услышанное и уже увиденное.
        И Мозгалев, как ни смешно, несколько смешавшись от лицезрения непреклонной юной барышни, а также, не скроем, застывших у дверей его кабинета в виде античных статуй Леши и Сани, неожиданно для самого себя в ответ на ее суровый вопрос о рыбной ловле пробормотал что-то вроде:
        - Да… у хариуса сейчас самый клёв…
        Женя продолжила допрос:
        - Какая рыбная ловля, какой хариус, когда у вас люди не могут детям простыни купить - они у них на грязных матрасах спят?
        - Какие дети?..
        - Вы в доме Зубавиных были когда-нибудь? Семеро детей: три девочки, четыре мальчика. На обед - голимая, - Женя щегольнула словцом своей бабушки, заимствованным ею от суздальской няни, - картошка без масла! На простыни - только девочкам хватает!.. У их отца работы нет совсем, с утра уходит - ищет, где подработать! И еще - почему вы разрешаете в вашем уникальном районе санаторий туберкулезный уменьшать, когда его наоборот расширять надо? Дети же в вашей республике туберкулезом болеют! Больше, между прочим, чем в других местах!
        Мозгалев просто-таки не верил своим ушам и глазам. Он еще не нашелся, что ответить наглой девчонке, как в разговор вступил Лёша:
        - В общем, так. Мы спешим вообще-то. Но завтра заглянем снова. Если увидим, что Зубавины в том же положении, - в Москве найдем кого поставить в известность, какое вы себе тут теплое место оборудовали. Сильный сквозняк, во всяком случае, обещаем твердо.
        И все трое исчезли из кабинета Мозгалева, будто были они не людьми, а привидевшимися ему призраками.

* * *
        …Уже подумывали выдвигаться - другого слова для обозначения начала движения Женя, вслед за Лешей и Саней, уже и в мыслях своих не употребляла. Но перед этим решили не то чтобы поплавать - Федя Репин ясно объяснил, что о плавании в Катуни, за исключением особых мест, речи быть не может, - но хоть ополоснуться. Было все-таки по-настоящему жарко.
        Расположились у бурлящей воды, на камнях. Широкая прибрежная полоса убитого сероватого влажного песка не очень-то манила улечься на него.
        Считается, что разные мысли не по делу приходят нам в голову случайно. А мы бы этого не сказали. Или уточнили бы это соображение таким образом: как когда. В очень далекие времена в России было учреждено «Общество спасения на водах». Женя узнала о нем у отца - он даже нарисовал его флаг: белый с красным крестом, за ним - два синих якоря, а в центре креста - императорская корона. Ей тогда прежде всего очень понравилось название, и флаг тоже. И она сразу подумала, что хотела бы быть его членом: в советское и последующее время оно как-то продолжало свое существование. И почему-то вспомнила об этом именно сейчас, глядя на буруны.
        И тут же раздался истошный мальчишеский крик:
        - Коля! Коля!..
        Слева от них на берегу мальчишка лет пяти, заливаясь слезами, протягивал к воде руки, а мимо них пронеслось загорелое тело мальчика постарше, отчаянно боровшегося с кипящей водой.
        Никто не успел оглянуться, как Женя была в реке.
        Леша и Саня кинулись к воде, но на поверхности воды девочки уже не было. Не видно было и мальчишки. Все произошло в считаные секунды. Саня бросился в воду и энергичнейшим кролем поплыл вслед.
        Те, кто никогда не видели, как Женя плавает, всегда были в шоке (или, как говорит Женина мама, столбенели), наблюдая это в первый раз: девочка бросалась в воду - и исчезала…
        Близкие-то друзья прекрасно знали ее привычки. И сразу начинали медленно считать про себя до шестидесяти. А те, у кого, как у Феди, всегда были на руке командирские часы, засекали время.
        Друзья знали - до минуты можно было не волноваться. После минуты следовало начинать высматривать Женину голову - но не ближе, чем в сорока метрах от берега. Именно это расстояние Женя переныривала безо всякого труда, прихватывая порой еще пять-десять метров.
        Но это - не в ледяной Катуни…
        …Сильно загребая правой рукой, она плыла сейчас - вернее, пыталась плыть - к берегу в семидесяти примерно метрах ниже по течению. Вода, несшаяся с горного ледника, обжигала холодом. Левой рукой Женя держала под подбородок мальчишку - так, чтоб рот и нос его были над водой. Нахлебаться воды он успел, но был живой и в сознании - и даже не хватал судорожно Женю за руки, понимая, что она его спасает. У нее немели от холода руки, свело ногу, до берега было близко, но бурная Катунь тащила ее назад, к середине реки…
        Саня настиг ее вовремя. Но если бы Женя не пыталась выгрести к берегу - догнать бы ему ее не удалось. Немало людей нашли в ледяных и быстрых водах Катуни свой конец.
        Вскоре, коснувшись дна ногами, Саня вытолкнул к берегу обоих. Женя в ушибах (и вскоре проявившихся синяках) брела по воде, волоча за собой еле перебиравшего ногами мальчишку.
        Младший что есть силы лупил босиком прямо по камням к спасенному брату. Туда же бежал Леша, которого, конечно, обогнали Федя Репин и Мячик. Рядом большими прыжками летела Тося. Она-то кинулась в речку сразу вслед за Женей - что потом долго обсуждалось свидетелями. Но убедившись (да-да!), что Саня движется к Жене и ее помощь уже не нужна, вылезла из воды, как следует встряхнулась - и помчалась к Жене уже посуху.
        Глава 10
        О пользе смеха
        - Ох, моченьки же моей нету!.. - выкрикивала старушка и утирала маленькой сухонькой ладошкой слезы. От безудержного смеха они градом катились по ее коричневым, иссеченным мелкими морщинками щекам. - Ох, да уморил же совсем, ну тя к лешему! - выкрикивала она.
        - Еще пять минут осталось до перерыва, - объявил толстощекий мальчик, поглядывая на часы и одновременно во двор, где давно изнывали в ожидании два его приятеля. - Давай, ба, слушай - не отвлекайся!
        …А дело все было в том, что месяца полтора назад тяжело заболела прабабушка Игната, которую он любил больше всех на свете. К тому же у него больше никого на этом свете вообще-то и не было - ни папы, ни мамы, ни бабушек, ни дедушек. Как это случилось - разговор особый, и не о том сейчас речь. А о том, что, поскольку Игнат и был главным ее родственником, то, несмотря на его малолетство, ему врачи и сообщили диагноз, практически не оставлявший надежд.
        Другой парень на его месте стал бы горько плакать - когда, конечно, никто не видит. И все. Но совершенно не таким человеком был Игнат. Он не опустил руки, а погрузился в Интернет, где чувствовал себя, скажем прямо, как дома.
        Заметим, что вообще-то в Эликманаре Интернет, кроме него, был только еще у одного человека, о котором речь пойдет дальше.
        Лично мы считаем, что алтайский климат вообще, а чемальский - в особенности - наверняка влияет на активность человека. Тем более - на умственную. И у нас сейчас речь пойдет как раз о той замечательной умственной активности, которую развил чемальский юный житель Игнат Вайдуров. Как знающие люди сразу увидят по его фамилии, корни у Игната были алтайские, физиономия же вполне славянская. Но он, во всяком случае, соединил в себе энергию - или, как сегодня чаще говорят, энергетику - двух народов.
        И, лазая по Интернету, узнал, что серьезный медик Майкл Миллер из университета Мэриленда (натурально, в Америке) считает, что получасовые смеховые процедуры три раза в неделю и четверть часа смеха ежедневно при их объединении в общий, так сказать, курс лечения сильно способствуют улучшению кровообращения. А именно его-то и нужно было Игнатовой прабабушке улучшить в первую очередь.
        Сказано - сделано. И вот уже третью неделю все друзья Игната искали самые смешные книжки всех времен и народов и тащили к нему домой. Он читал их прабабушке вслух. И - хотите верьте, хотите нет, но вот уже пятый день, как, по мнению врачей, старушка явно шла на поправку!
        Сегодня они закончили, скажем так - одну упаковку этих специфических лекарств. И должны были раскупорить новую.
        …Два часа спустя набегавшийся и запыхавшийся Игнат уселся перед отдохнувшей прабабкой с новой книжкой в руках.
        - Ба, есть, значит, такой американский писатель - Брет Гарт. Он вообще-то про золотоискателей писал - интересно очень, но смешного не больно много. Больше стрельбы, а ты это не любишь.
        - Да уж, стрельбы на моем веку хватило, - уверенно подтвердила старушка.
        - Но есть у него рассказ про медвежонка. Один американец…
        - Давай-давай, сынок, про медвежонка. Я уж чувствую, что мне понравится.
        - …остановился в доме своего приятеля. И тут такое дело. Вдруг в его комнате…
        Игнат открыл заложенную страницу.
        - «…Из-за топчана стало появляться что-то похожее на огромную муфту. Наконец оно совсем вылезло… Трудно представить себе что-нибудь потешнее этого медвежонка, когда он медленно поднял на меня удивленный взгляд своих маленьких глазенок. Задние лапы у него были настолько длиннее передних, что при ходьбе то и дело путались и лезли вперед. Он опрокидывался, натыкаясь на свой остренький добродушный носик, и, невольно кувыркнувшись, каждый раз поднимал голову с видом полнейшего недоумения».
        - А откуда он взялся-то? - спросила заинтересовавшаяся прабабка. Смешного она пока не слышала. Но держалась наготове.
        - Ну, старатели его из-под убитой медведицы вынули. И забрали к себе на прииски, чтоб не погиб. Ну, слушай дальше: «Он был еще так мал, что почти человеческие ступни его были нежны, как у ребенка. Кроме стальных голубых коготков, наполовину скрытых в пальцах, во всем его толстеньком тельце не было ничего твердого». Ба, ты слушаешь или не слушаешь? Кому я читаю-то?
        - Слушаю, слушаю. А чего ж я еще-то делаю? Голубые коготки… Ума рехнуться.
        - «…Когда рука погружалась в его шерстку, вы испытывали какое-то сладостное чувство. На него прямо нельзя было наглядеться, гладить его было очень приятно, а возиться с ним можно было без конца».
        Прабабушка не смеялась, но на лице ее читалось полное расслабление и удовольствие. А физиономия правнука, наоборот, была серьезной и напряженной.
        Дело в том, что книжек, подряд смешных от первых строк до последних, не так-то много, а может, и вообще нет. Поэтому в каждой ему приходилось выискивать смешные страницы, а то, что между ними, - коротко и толково пересказывать. А это - каждый знает - совсем не просто. Игнаша сначала читал книжку, делал закладки в нужных местах, потом просматривал еще раз. Если любишь свою бабушку - это еще не самое тяжелое дело.
        - И вот человек этот навозился и наигрался с Малышом - это такое имя у медвежонка, - а на другой день ему уезжать. Хозяин медвежонка - его приятель, Дик Сильвестр. Он ужасно любил своего Малыша! Даже спрашивал - не в шутку, имей, ба, в виду, а серьезно: «Говорят, он похож на меня. Не находишь?»
        В общем, этот медвежонок так въелся в душу обоим, что тот, который с ним играл, - понятно, ба? - он накануне отъезда берет со своего приятеля клятву. Поклянись, говорит, если тебе когда-нибудь придется расстаться с Малышом, медвежонок перейдет ко мне. Ну тот, конечно, клянется. Только говорит так: «О смерти мне думать еще рано, а кроме смерти не знаю, что может нас разлучить».
        - Ишь, как прикипел к косолапому, - откомментировала прабаба.
        - И вот через два месяца приходит в Сан-Франциско письмо от этого Дика. Пишет: «Фрэнк! Ты помнишь наш уговор насчет Малыша? Ну так считай, что я на ближайшие полгода умер или отправился туда, куда медвежатам хода нет, - на Восток».
        - А чего это такое за Восток, куда с медвежатами-то нельзя? - вдруг заинтересовалась старушка.
        - Восток Америки, ба, - это на берегу Атлантики. Его еще называют Новая Англия. Туда в основном англичане переселялись - ну, такие рес-пек-та-бельные люди. А Запад - на другой стороне Америки, это уже побережье Тихого океана. Туда попали и испанцы, и мексиканцы, и вообще самые отчаянные - ну, золотоискатели, сама понимаешь, - степенно объяснял Игнат.
        Мальчик он, надо сказать, был весьма эрудированный. То есть знал не только школьную программу, а и кое-что еще. Любил, например, лазить не только в Интернет, но и в разные бумажные словари и энциклопедии.
        - Вообще у них там все наоборот. В ХIХ веке их Запад был вроде как у нас сегодня Восток: Сибирь, Дальний Восток - в общем, Азия. А их Восток - это как у нас, то есть в Европе, Запад.
        Знаешь, ба, вот говорят, что чем дальше от Смоленска и Белоруссии на Запад - тем чище улицы и люди воспитанней. А по-моему - человек все-таки сам за себя отвечает. И если кому нравится быть нахалом - нечего на меридиан сваливать.
        Игнат помолчал и из соображений честности добавил:
        - Вообще-то не знаю точно. Я нигде еще, кроме Новосибирска, не был.
        - Я в Смоленске девчонкой была, - объявила прабаба. - Мы в войну из Смоленска от немца бежали.
        Игнат посмотрел на нее с неодобрением. «Вот уж действительно - не в коня корм. Или, как сама же любит говорить, кто про что, а вшивый все про баню. Я ей про Америку, а она все про войну».
        Бабка и правда едва ли не каждый разговор довольно ловко сворачивала на Великую Отечественную войну.
        Но тут вдруг повторила свой вопрос:
        - Дак с медвежатами-то на ихий Восток не пускают, что ли?
        Оказывается, ничуть не потеряла нить повествования! Игнат оживился. Нет, прабаба у него еще ой-ё-ёй!
        - Да, - сказал он, вновь увлекаясь, твердо, будто годами не вылезал из Новой Англии. - Бостон - это тебе, ба, не Калифорния. Там на улице показаться с медвежонком на цепочке совершенно не с руки. Даже, наверно, сейчас.
        А уж в ХIХ веке-то - точно! Разве что с болонкой или с пудельком каким.
        Прабаба примолкла, удовлетворенная.
        - Вот почему Дик Сильвестр и спрашивал Фрэнка - а это, ба, напоминаю тебе, имя самого автора, писателя Брет Гарта - Фрэнсис… Так вот, Дик спрашивал его, сможет ли он…
        Тут Игнат заглянул в книгу.
        - «…Стать хранителем, добрым гением и опекуном такого молодого и неискушенного создания?» И еще этот Дик написал - так, знаешь, между прочим: «Он выучился новым штукам. Ребята показали ему приемы бокса. Левой он бьет недурно».
        Бабка хмыкнула. Что-то она явно поняла. И даже, похоже, предвкушала.
        - Фрэнк не раздумывал долго - тут же телеграфировал Дику, что согласен, мол. И через несколько часов получает ответ…
        Игнат уткнулся в книгу, стал читать почти подряд, пересыпая чтение краткими пояснениями:
        - Ну вот - приходит телеграмма: «По рукам. Малыш едет вечерним пароходом. Замени ему отца». Фрэнк подумал: «Значит, он будет здесь в час ночи». Ну, он, конечно, понес телеграмму своей хозяйке - ведь это в ее доме вот-вот появится медвежонок. Да неизвестно еще, между прочим, насколько он подрос за два месяца! Ну, слушай дальше: «Миссис Браун прочла телеграмму с очень серьезным видом, подняла свои хорошенькие бровки… затем холодным, отчужденным тоном спросила, надо ли понимать так, что и мать тоже едет». Понимаешь, ба, - раз посылают какого-то Малыша и просят заменить ему отца - значит, где-то рядышком и мать.
        - А хозяйке-то, может, жилец самой приглянулся, - подала вдруг голос бабка. И, как с ней часто бывало, - неожиданно в тему. - А тут мать этого Малыша едет. Молодая, небось.
        - Ба, ну ты прям на ходу подметки режешь!
        Эту поговорку, как и многие другие, Игнат как раз от бабки-то и перенял. Он продолжал читать:
        - «Да нет же, - воскликнул я с чувством глубокого облегчения. - Матери ведь нет в живых. Сильвестр - мой приятель, который прислал эту телеграмму, застрелил ее, когда Малышу было только три дня. - Тут миссис Браун изменилась в лице». Представляешь, ба, да?
        Прабаба уже смеялась, утирая глаза белоснежным платочком.
        - Ох, матушки… Застрелил мать, когда малышу было три дня… Каково этой миссис было такое слушать?..
        - Ну, пришлось Фрэнку все объяснять по порядку. Хозяйка успокоилась, даже согласилась ждать приезда Малыша до глубокой ночи. «Пробило два, три часа. Было уже около четырех, когда раздался страшный стук копыт…». Отворили дверь, там стоял незнакомый человек… Вот слушай, ба!
        Игнат опять уткнулся в книгу:
        - «Одежда его была вся изорвана, разодранная брезентовая куртка свисала с плеч, как накидка герольда, одна рука была забинтована, лицо исцарапано, всклокоченная голова непокрыта». Цепляясь за ручку двери, он «хриплым голосом заявил, что на улице для меня кое-что есть. Не успел он это сказать, как лошади снова рванулись.
        Миссис Браун предположила, что они чем-то напуганы.
        - Напуганы! - с горькой иронией засмеялся незнакомец. - Куда там! Куда там напуганы! Пока доехали, лошади четыре раза понесли. Куда там напуганы! Полный порядок. Так я говорю, Билл? Вываливались два раза, в люк сбиты один раз. Только и всего. В Стоктоне двоих в больницу положили. Только и всего. Шестьсот долларов - и все убытки покрыты…». А в те времена, ба, шестьсот долларов - это целое состояние! Раз в двадцать больше, чем сегодня!
        Прилежная слушательница давно уже смеялась в голос, обмахиваясь тем же беленьким платочком.
        Огненный петух, видимо, заинтересовавшись именно платочком, подошел совсем близко и, склонив голову и красную бороду на бок, искоса пялился на прабабу. Соседка, спешившая мимо их забора, остановилась и тоже вовсю глазела - что такое происходит, что Прокофьевна веселится как молоденькая?
        А Игнат продолжал, со вкусом передавая интонации персонажей:
        - «…Вы что, хотите взять зверя сами? - спросил он, оглядывая меня с головы до ног.
        Я ничего не сказал и с храбрым видом, который совсем не соответствовал моему самочувствию, подошел к повозке и позвал:
        - Малыш!
        - Ну, если так… Что ж… Разрезай ремни, Билл, и отходи в сторону.
        Ремни разрезали, и Малыш, неумолимый, ужасный Малыш тихонько вывалился на землю, подкатился ко мне и стал тереться об меня своей глупой головой».
        - Ох, я уж прям не знаю, плакать или смеяться, - сказала тут прабабка, утирая слезы.
        - Ба, ты что? - прикрикнул Игнат. - У тебя же слезы от смеха, я ж следил!
        - Да смешно, ничего я не говорю. Но и больно уж трогательно, внучек….
        - Надо у врача про трогательность спросить, - озабоченно сказал Игнат.
        Глава 11
        Простуда
        Все это - чтение Игната и его комментарии, и смех бабушки-прабабушки, и ее реплики - все от слова до слова слышала Женя, которая Брет Гарта как раз и не читала и теперь с огромным удовольствием восполняла упущенное. Поскольку в это самое время она лежала в комнате соседнего дома, а именно в доме тетки Феди Репина, у окна, из которого хорошо был виден двор Игната и слышны их разговоры.
        Дело в том, что неожиданное купание в ледяной горной речке, а также и то время, которое она пробыла на ветру в мокрой одежде, бесследно не прошли.
        К вечеру заболело горло и явно, хотя и не намного, поднялась температура. И это внесло коррективы в ближайшие планы путешественников.
        Во-первых, первоначально ехать собирались все вместе и незамедлительно. Во-вторых, кого куда доставлять - кого в Омск, кого в Оглухино и каким путем, - это собирались решать по дороге. Теперь же нужно было все перерешить. Везти куда бы то ни было больную Женю Саня и Леша решительно отказались.
        - Поправишься - поговорим, - был их вердикт.
        Дома Женя, болевшая очень редко, даже любила немножко поболеть - особенно в младших классах. Любила особый уют небольшого жара. Тело горячее, легкая слабость, вылезать из-под одеяла не хочется, но главное - и не надо. Можно законным образом поваляться в постели. И как же сладко было классе, например, во втором или третьем, полусидя в подушках, во фланелевой уютной любимой розовой ночнушке, читать, скажем, Сетон-Томпсона! А то ведь, когда учишься, не очень-то и время есть погружаться в это будто замедленное повествование, в изумительные подробности жизни разных замечательных животных… Ей казалось, что если б все в детстве читали его рассказы о диких животных, - никто бы не стал охотиться. Жалко же лишать жизни таких замечательных куропаток, лис, олених, так трогательно заботящихся о своих детях.
        Кстати о простуде. Некоторые считают, что в наших краях зимой все спасение - в теплой шапке. Впрочем, правильнее будет сказать, что так считали раньше, в советское время, когда Жени еще не было на свете, а ее мама была студенткой. А именно - в начале 80-х, как и в предшествующие десятилетия. Как раз в эти годы Женина бабушка, уже известная в научных кругах, впервые - с большими сложностями, но все-таки выехала за границу, на симпозиум во Францию.
        Бабушка смешно рассказывала, что, попав впервые в Париж в середине декабря, она поразилась тому, что, несмотря на довольно-таки холодную погоду, дождь со снегом и пронизывающий ветер, все до одной парижанки ходят без шапок и шляпок, с непокрытой головой. Только заматываются до самого кончика покрасневшего носа в широченные шарфы и красивые шали. А тут она еще слышит, что советских женщин - то есть приехавших из Советского Союза - в Париже безошибочно узнают по большим меховым шапкам. Именно потому, что никаких шапок зимой там никто не носит. А летом, конечно, надевают самые разнообразные шляпки - уже для красоты.
        Бабушке, во-первых, вообще было противно быть советской женщиной - она предпочла бы быть российской или русской. Но тогда никто почти не думал, что это совсем не за горами. Ну а во-вторых, ей было особенно противно, чтобы эту ее советскость сразу вычисляли по меховой шапке - именно в ней, как и все другие наши женщины, она, конечно, и приехала из Москвы. Тогда бабушка подумала: «Да что же у них - головы, что ли, другие?» Попробовала пойти по Парижу без шапки, красиво замотавшись в шаль. Голова нисколько не мерзнет. Пошла и на другой день так. То же самое - нисколько не холодно голове. Тогда, вернувшись домой, она стала ходить без шапки и по Москве, когда еще никто так не ходил. И ходит до сих пор (когда уже больше чем полМосквы так ходит). Так она убедилась, что дело просто в традиции, в психологических шаблонах, а не в разной реакции на холод у людей разных национальностей.
        Правда, дедушка с ней в этом не соглашался.
        «Посмотри на любого русского мужика, - говорил он. - Он колет дрова на морозе в легкой куртке, даже в рубашке - только пар от него идет. Но на голове - обязательно шапка». Тогда бабушка сказала: «Значит, это генотип русского мужчины. А мы, женщины, его не имеем». Сам дедушка много лет плавал зимой в прудах и в Москва-реке, но ходил по улице только в шапке и сначала даже слегка раздражался, что жена его идет с ним рядом в мороз без шапки.
        Но спустя десять лет после этого парижского симпозиума, а именно с конца советской власти в августе 1991 года, на улицах России - во всяком случае, в Москве - почему-то появлялось все больше и больше женщин без шапок. Как будто дуновение свободы посбивало с них эти шапки. И когда Женин дедушка это заметил, то стал смотреть на дело несколько иначе.
        Но что какие-то национальные различия в отношении ко всяким простудам есть - это факт. Однажды к родителям Жени приходила в гости одна русская, очень давно живущая в Америке. И с ней - дочка, Женина ровесница, родившаяся уже в Америке. Она по-русски говорила очень хорошо и вообще считала себя русской американкой, как сама говорила. Так вот она спрашивала Женю:
        - Что это такое - «дует»?
        Она этот глагол как-то смешно произносила: вроде через «э» - «дуЭт».
        - Я понимаю - «дует ветер». Но у вас часто это слово произносят в другом каком-то смысле, и мне он непонятен. «Закройте форточку - мне дует!» А я ничего не чувствую! Почему у нас в Америке никогда не «дует» в комнатах?
        - У нас все сквозняков боятся, - объясняла Женя. - От них простужаются часто.
        - Сквозняки? Не знаю, - пожимала плечами русская американка. - У нас ничего этого нет. У нас простуда - это вирус. Принимаешь таблетки - конечно, только по рецепту врача, - проходит. А у вас все не по рецепту - каждый покупает в аптеке что Бог на душу положит - так моя бабушка выражается, но я не очень понимаю смысл.
        В этом то ли лингвистическом (то есть - проблема разницы языков), то ли еще каком вопросе так и не поняли они друг друга с этой вообще-то очень симпатичной и сообразительной девочкой.
        Что касается Жениной простуды, то она, повторим, переменила планы всего экипажа. Вместо того чтоб всем выезжать на «Волге» в далекий путь, Женю уложили в комнату, где только что жил Федя Репин, а самого его, а также увязавшегося за ним Мячика Саня и Леша решили везти на ближайшую железнодорожную станцию. Так как в Республике Алтай никаких железнодорожных дорог не было - ни одного метра, то ехали они в соседний Алтайский край - в город Бийск. Проведено было, правда, короткое совещание на тему - можно ли друзей отправлять домой на поезде с пересадками, а потом до Оглухина на автобусе вдвоем? Не заведется ли от такой спайки в их бедовых головах по дороге какая-нибудь авантюра?
        Но трое участников совещания - Саня, Леша и Женя - пришли к некоторым выводам и конструктивным решениям.
        Во-первых, Федю Репина «по-любому», как выразился Леша-Калуга, срочно надо возвращать на место его жительства, поскольку именно туда вот-вот выезжает адвокат Сретенский - для беседы с ним в присутствии родителя или педагога.
        Во-вторых, Мячика увезли из дома на Алтай с одной целью - разыскать Федю. Теперь цель достигнута. Надо и его вернуть на место. А если Федя Репин готовится к должности президента России, то есть собирается заботиться обо всех ее гражданах, то самое время ему начать эту заботу с одного малолетнего гражданина. И вообще, не маленькие! Раньше такие уже пахали.
        - А на пересадках-то они как? - робко спросила Женя. - Не отстанут от поезда?
        - Отстанут - догонят, - строго сказал Леша. - Призывники не намного старше их. Им скоро присягу принимать. Пусть учатся ответственности.
        Саня посмотрел на расстроенную Женю.
        - Да ладно, Калуга, не скоро еще им присягу. Не бойся, Женя! Доедут! Пацаны - не девчонки. Девчонок мы одних ни за что бы не отпустили. А пацаны - ну убегут, если что - кто за ними угонится? Доедут!
        И Женя успокоилась. Подумала даже, что напрасно так привыкли в Москве квохтать, кудахтать и квакать по пустякам. А чего тут, действительно, такого? Два мальчика-школьника едут по своей стране домой. И не по пустыне. Доедут как-нибудь! Им строго-настрого было запрещено идти куда-нибудь с любыми пассажирами - только с проводниками и станционным начальством в форме.
        Самой Жене Саня и Леша так же строго-настрого запретили два дня выходить на улицу, велели пить извлеченные из аптечки «Волги» лекарства и быстро поправляться.
        Она была поручена Фединой тетке. Та отнеслась к ситуации с полным пониманием, Федьку отпустила с легкой душой («Он у нее бойкий! Да и правда што - сколь можно тетёшкать их?») и тут же взялась за приготовление клюквенного морса. Без него, как известно, как и без варенья из лесной малины, ни одна простуда в Сибири не обходится. Да, пожалуй, и во всей России тоже.
        Поручена Женя была также и Тосе. С нею Саня провел специальную воспитательную работу - сидя на корточках, что-то втолковывал ей на ухо, и она сторожко это ухо подымала, чтоб ничего не упустить. После этого улеглась у Жениной кровати и с тех пор выходила во двор только и исключительно по нужде.
        Перед самым отъездом всей компании до Жени добралась, каким-то образом разузнав место ее пребывания, мать спасенного ею мальчишки. Молодая алтайка нанесла Жене всякой снеди и, кланяясь, горячо ее благодарила. А Леше и Сане непонятно почему этот визит не понравился. Вернее, не понравилось, что так легко было выяснено незнакомой женщиной место Жениного пребывания. Почему-то их это явно обеспокоило. Женя это почувствовала, но не поняла. В смутном беспокойстве они и отбыли в Бийск на «Волге» с Мячиком и Федей за спиной.
        Глава 12
        Воспоминания о детстве
        Закутавшись в теплое одеяло, Женя лежала и вспоминала детство. Как однажды им с Зиночкой надоело быть в детском саду, и они решили убежать домой, не дожидаясь, когда вечером за ними придут родители. Перелезли через довольно высокую ограду и двинулись дворами к дому. А потом улепетывали по белоснежному скрипящему снегу в валенках от гнавшейся за ними симпатичнейшей восемнадцатилетней воспитательницы Дианы. Им с Зиночкой было по четыре с половиной года, и уже тогда они очень дружили и поддерживали все начинания друг друга.
        Их, конечно, изловили, вернули в детский сад. И когда вечером за ними пришли бабушки, то заведующая прочитала им длинную нотацию насчет того, что надо больше заниматься внучками, если уж родители совершенно махнули на них рукой и, видимо, смирились с тем, что их дочери вырастут хулиганками, если не хуже.
        И Женина мама любила рассказывать, как в тот вечер Женя долго не могла заснуть, ворочалась, и когда мама спросила ее, что она не спит, Женя ответила, горестно вздохнув:
        - Меня Диана не любит… Она говорит, что я поганка…
        Еще Женя очень любила мамины рассказы про советскую школу и советский детский сад. Особенно интересно было, когда в разговор включалась бабушка - мамина мама Наталья Андреевна. Потому что кое-что сама Мария Осинкина не помнила, а ее мама очень даже хорошо помнила.
        Например, был целый цикл рассказов под названием «Маша и дедушка Ленин».
        Как родителей Маши вызвала заведующая детским садом. Пошел папа, и заведующая, пылая негодованием, сказала ему, что они всем коллективом готовятся к очередному юбилею Владимира Ильича Ленина, а их дочь - единственная из всех детей в саду - не знает вождя мирового пролетариата в лицо.
        - Какой портрет мы ей ни покажем - она на всех говорит: «Лев Толстой»!
        Когда Машина мама вернулась из командировки, они с папой стали обсуждать ситуацию. То, что дочка не знала Ленина в лицо, их не только не удивило, но даже удовлетворило: к этому они оба и стремились. Но почему трехлетняя Маша на разные, как сказала заведующая, портреты говорит: «Лев Толстой»?..
        Думали-думали, и наконец ее маму осенило.
        Первое произведение русской литературы, которое они читали дочери года в два, была сказка Льва Толстого «Три медведя». И читали не по детскому изданию, а непосредственно по одному из томов собрания сочинений Льва Толстого, которое, естественно, было в их доме. Читали не раз и не два. И Маша очень полюбила эту сказку и это собрание сочинений.
        У них была тогда одна маленькая комнатка, и весь Толстой стоял на стеллаже рядом с детской кроваткой. Просыпаясь, Маша любила дотянуться до какого-нибудь из томов, усесться поудобней на подушку и начать осторожно его листать. Родители очень удивлялись, потому что в этих книгах не было ни единой картинки - только портрет автора перед титульным листом.
        А так как Толстой прожил долгую жизнь, то на одном портрете это был молодой артиллерийский офицер, а на другой - бородатый старик. Словом, портреты в разных томах были мало похожи один на другой. Маша спрашивала каждый раз, показывая пальчиком: «Это кто?» И родители каждый раз отвечали: «Лев Толстой».
        Ну, тогда она и решила, видно, что все незнакомые мужчины носят это имя…
        Еще хуже дела с Лениным пошли в школе. В лицо его она уже знала, но это не помогло. На второй неделе обучения в первом классе будущая Женина мама пришла домой разгневанная. Швырнула в угол ранец и заявила:
        - Я больше в школу не пойду! Там дураки какие-то!
        - Что такое?
        - Учительница меня спрашивает: «Девочка, а ты знаешь, как звали дедушку Ленина?» Откуда я могу знать, как звали - де-душ-ку Ленина? Еще про бабушку спросила бы!
        У Маши сомнений не было, что в школе от нее добивались имени того человека, который приходился Ленину дедушкой.
        Она совсем не знала, что тогда в большинстве советских семей было принято, знакомя ребенка с разными изображениями Ленина, по-семейному называть его - дедушка Ленин. Чтобы, так сказать, породнить с основателем правящей партии и Советского Союза своего ребенка. Поскольку родители Маши в ее раннем детстве ничего подобного ей не говорили, вот и получилось такое.
        Еще бабушка рассказывала, как вечерами, когда уже все девочки разойдутся по домам, Маша сидит в сумерках во дворе перед окнами их дома на корточках и одна разводит крохотный костерок, пока мама не уведет ее домой. Родители прозвали ее огнепоклонницей.
        На второй день Женя полностью выздоровела. И уже планировала визит к одному из жителей Чемальского района.
        Ввиду того, что дело с оправданием Олега Сумарокова двинулось по восходящей, пора было если не думать, то хотя бы подумывать о возрождении Братства - и о начале его настоящей деятельности.
        И у Жени были основания надеяться, что, во-первых, инициативный и явно добросердечный Игнат, а во-вторых, еще один из юных чемальцев станут достойными членами их сообщества.
        Глава 13
        Кривая силье и «поза ку»
        Олег Сумароков знал про кривую Силье еще тогда, когда мысль о том, что придется убеждаться в верности выводов ученого на личном опыте, могла ему только присниться. И только в кошмарном сне, в котором изо всех сил стараешься проснуться.
        Это были выводы о действии стресса, вызванного помещением человека на пожизненное заключение.
        Первый год человек пытается осознать, где и почему он находится. Потом начинается стабилизация - заключенный выполняет команды начальства как робот, не задумываясь. А потом - развилка, два пути.
        Кому повезет - адаптируется к безнадеге, к тому, что его жизнь кончена. И уже до конца продолжает быть роботом. Второй путь - человек не может адаптироваться к тому, что жизнь кончена, не может быть роботом всегда. И что тогда? Тогда начинается угасание. Идет оно быстро - и умственное, и физическое. Воспаление лимфатических узлов. Изъязвление желудка и кишок. Что-то такое происходит с корой надпочечников - важной частью человеческого здоровья. И человек погибает. То есть «высшей меры» - расстрела - вроде бы и нет, а на самом деле - есть.
        Здесь, в Потьме, точнее - в Явасе был один из нескольких пунктов в стране, куда помещают пожизненников.
        Первые десять лет - десять! - надо жить в камере - по двое, по трое, а кто хочет, может жить один. Олег захотел - его поселили одного. Но никто обычно не хочет, теперь он уже это знал. Работать не разрешается. Это и было худшее наказание. Иногда разрешают что-то плести или вязать - не выходя из камеры. Из нее выйти можно только на полтора часа прогулки. В такие запирающиеся дворики, не больше чем камеры. Раз в неделю - баня. Других развлечений нет.
        Через десять лет - при хорошем поведении - могут перевести на несколько облегченный режим. Еще через пятнадцать можно просить о пересмотре дела. Есть шанс выйти на свободу. Правда, Олег не слышал, чтоб кому-то удалось, - не доживают. Кривая Силье.
        Про себя Олег был уверен - не доживет. Нельзя жить, не живя. А это вот - он жизнью считать не мог.
        Он же мечтал вместе с Женей, со всем их Братством многим сиротам дать совсем-совсем другую жизнь, чем ту, которой они жили. Мечтал сделать их счастливыми. Осуществить главное, самое-самое сильное желание каждого одинокого ребенка - дать ему семью, маму и папу. Он понял, что чиновники этого сделать не могут. Вернее, они делают это - но только маленькими порциями. Слишком маленькими. Причин множество. Одни, почти не скрывая, заинтересованы в сохранении детских домов и достаточного количества детей там: больше детей - больше финансирования. Другие хотят сохранить препятствия в усыновлении больных детей иностранцами: чем больше препятствий - тем дороже усыновление…
        Да, было немало и тех, кто искренне хотел найти своим подопечным приемных родителей - в России или в других странах. Но их усилий не хватало. Дети росли в этих домах без родительской ласки, без того потока нежных слов, которые весь день слышит крохотный ребенок от матери - и так выучивает к полутора примерно годам родной язык. Детдомовские дети теряли понапрасну этот важнейший в жизни человека первый год жизни - когда он все усваивает с непомерной быстротой и интенсивностью. Они не развивались так стремительно, как с первых дней жизни предрешено природой развиваться ребенку под любящим взглядом.
        Олег верил, что именно подростки России, не растерявшие жалости, добросердечия, легко входящие в роль старшего брата или сестры, образуют целое движение в пользу российских сирот - и сумеют переломить ситуацию.
        А еще он хотел помочь старикам - тем, кого их взрослые дети сдают в дома престарелых. Там иногда и уход хороший, добрые врачи, санитарки, а все-таки старым людям тоскливо. У Олега с Женей придумано было, как им помочь, используя опыт школ в других странах. Теперь все это ушло навсегда.
        …У них в Явасе прогулка обыкновенная - ходишь руки за спину и все. Надзиратель Рычков, молчаливый, но явно не злой человек, иногда разговаривает с ним. Вернее, что-нибудь ему говорит.
        Хоть это и было против правил, но Рычков, проведший на этой службе всю жизнь, собственной волей решил для двух только заключенных делать исключение. Для одного парня, который убил всю свою семью, включая двухлетнего сына… И вот уже пять лет на глазах Рычкова не имел ни одной минуты - в самом буквальном смысле этого слова - душевного покоя. Казнил себя день и ночь. Ад при жизни - так это можно назвать. А вторым был Олег Сумароков. Рычков не то что не верил, что мог он убить девушку… да, пожалуй, все-таки не верил. Только не допускал даже самому себе это говорить - не положено в таком месте. Здесь не суд - нельзя рассуждать, виноват или нет. Здесь отбывают наказание уже осужденные. Преступники - преступившие черту.
        Только из-за Рычкова Олег хоть как-то начал дышать в последние дни. А когда привезли сюда - стоял в горле ком, и все: не продохнуть.
        Рычков рассказал ему - правда, очень коротко - про две колонии с красивыми названиями: «Белый лебедь» в Соликамске и «Черный дельфин» в Оренбурге. Там совсем иначе на прогулку водят. Голову к земле, руки высоко поднимать за спиной и быстро-быстро семенить ногами. Как птица какая-то страшная. Называют - «Поза Ку». Считается - для безопасности охраны. Ведь пожизненникам терять нечего - значит, они готовы на все. Надо, считают, такую позу им придать, чтоб с ходу не могли кинуться - пока распрямляются, успеют их пристрелить.
        Рычков не стал рассказывать Олегу, как учат заключенных принимать эту позу.
        Кто захочет себе это представить - встаньте лицом к стене так, чтобы можно было до нее дотянуться рукой. Ноги намного шире плеч. Теперь согнитесь так, чтобы затем упереться в стену не лбом, а затылком. Теперь поднимите руки за спиной вверх насколько сможете - и растопырьте пальцы. А теперь закройте глаза и откройте рот. Все. Вы готовы для встречи начальника или для прогулки.
        А почему рот открыть? - спросите вы. Потому что во рту можно спрятать что-то острое. Потому что смертельно опасно иметь дело с людьми, которым нечего терять.
        Олег спросил Рычкова - а почему «Черный дельфин»?
        Там, оказывается, у входа застыли в прыжке два черных дельфина - на хвосте, в человеческий рост. Тамошняя охрана так считает: черный дельфин - это осужденный, который ныряет сюда и больше не выныривает.
        Рычков не сказал ему, что директор колонии с этим красивым названием сказал приехавшему корреспонденту так: «Зря вы вообще приехали о них писать. О них не надо писать, их надо просто забыть. Вычеркнуть этих людей из памяти. Считайте, что они уже не на Земле, считайте, что они уже в Космосе».
        Так что здесь, в Потьме, было еще терпимо.
        Олег примеривался - а сколько он-то сам сможет вытерпеть?
        Больше двух лет никак у него не получалось - воображение отказывало.
        Наверно, тем, кто сидят здесь за настоящие убийства, легче, - думал Олег. Им есть о чем подумать. Если кто может думать, конечно. О том, что в голове у тех, кто сидит за каннибализм - по-русски людоедство, - или за изнасилование и убийство детей, Олег размышлять не мог и не хотел.
        Ему самому думать в камере было, в сущности, не о чем. Преступлений он не совершал - раскаиваться было не в чем. Да, он, задыхаясь в противогазе с зажатой трубкой, закричал в милиции: «Сознаюсь, сознаюсь!» - хотя ничего этого он не делал. В чем тут было раскаиваться? Это они пусть раскаиваются. Если, конечно, у них сохранился в душе хоть маленький кусочек совести.
        О чем еще мог думать Олег Сумароков? Будущего, которое обычно занимает мысли молодых людей, у него больше не было. Он мог только жалеть всех подряд - Анжелику, тетю Грушу, бедную свою маму. Без своей единственной сестры Груши, скончавшейся в одночасье, и без него, единственного сына, сколько она проживет?..
        И еще Олег думал о тех, кто убивает других людей. Ну ладно, расстрела теперь нет. Но как же эти негодяи, которым чужой жизни не жалко, о своей-то жизни не заботятся? Ведь сколько веревочке ни виться, любила говорить тетя Груша, конец ей будет. Все равно сюда-то - в Потьму или в «Черный дельфин» - рано или поздно попасть таким вполне реально. Почему ж они об этом реальном варианте совсем не думают, когда людей убивают?
        Открылась дверь, в камеру Олега принесли еду. Он сел к столику, начал медленно есть.
        А надзиратель Рычков стоял над ним и молчал, размышляя - сказать или нет. И наконец решил сказать.
        - Похоже, в твоем деле подвижки какие-то появились.
        Олег поднял голову от миски и долго смотрел на Рычкова. Наконец выговорил:
        - В моем деле подвижкам неоткуда взяться. Вернее - не от кого.
        - Значит, нашлось - от кого. Девочка будто бы какая-то невиновность твою доказывает… Вроде успешно.
        Рычков помолчал.
        - Убийц вроде бы нашла.
        Он вышел и запер за собой дверь. А Олег долго сидел и молча смотрел прямо перед собой.
        Глава 14
        Степан
        Степка родился на Алтае, в Чемальском районе. И дальше Горно-Алтайска, где бабушка его преподавала в университете, никуда еще не ездил. Если же говорить о том, что он за человек, то первым делом надо, наверно, сказать вот что: Степану очень нравилось учиться. С самого первого класса. Для кого уроки учить - мученье, а для него - удовольствие. Даже мать удивлялась - ребята на улицу зовут, а он головой мотает: потом! Ему учиться интересно! Говорит: «Новое же каждый день узнаешь». Мать ушам прямо не верила - надо же!
        Обложится учебниками, все сделает, что задано, и еще что-то читает дополнительное. Время от времени просил ее купить в городе какие-нибудь пособия - по разным предметам. Но больше все-го - по истории и по русскому языку. Даже и для одиннадцатого класса. И еще - словари. Толковый, иностранных слов… Мать, конечно, покупала. Раз у человека такой интерес к учебе - деньги жалеть на это нельзя, лучше на чем другом сэкономить.
        Степке нравилось, что в его селе сохранилась школа. Зимой утром встаешь, бежишь по легкому снежку (глубокого снега у них в районе почти и не бывает) в полутьме. А часа в три уже дома. Только в течение декабря-месяца в это время через полчаса - почти темно. А вскоре после Нового года - уж в конце-то января точно, потом в феврале, про март и не говорим - солнце все прибавляет и прибавляет, заливает лучами горы и долы. И еще сколько всего наделаешь засветло.
        «Декабрь-месяц» - так всегда почему-то про каждый месяц двойным словом говорили прадед и прабаба Степы: в мае-месяце, в июне-месяце…
        Школу в селе потому считал Степа своей большой удачей, что в соседнем, например, районе в пяти деревнях школы закрыли. Мало, мол, учеников, поэтому учителей для них держать дорого. И теперь всех школьников рано утром забирает автобус и везет в школу в одно село. А после уроков - развозит снова всех по домам.
        Хорошо, да? А если в упор взглянуть - ничего хорошего. Раскумекайте: чтобы всем к полдевятого в школу успеть, тех, которые дальше всех живут, автобус забирает вообще чуть не в семь часов. И они в автобусе досыпают. А на первом уроке все равно носом клюют. А потом - если они в начальной школе - у них три урока. А у одиннадцатиклассников - шесть, а то и вообще семь. И младшие должны три часа по школе болтаться, автобуса ждать. Считается, что они уроки делают, но это только считается. Приедут домой затемно - им уже ни до чего, только поесть и спать лечь. И Степа своего, например, любимого другана Костю уже полгода не видел.
        Сам же Степа, как и все ребята в их селе, и со скотиной успевает помочь, и цыплят покормить, и с псом своим повозиться.
        В тех селах, где школы закрыли, все родители в один голос заявляют:
        - Детей от сельской жизни и от дома отбивают!
        У Степы двоюродный брат в Алтайском крае в деревне Красный Яр. Там школу закрыли, возят в село Зеленая Поляна. Так его мать, тетка Степана, говорит:
        - Раньше у меня ребенок в двенадцать часов был дома, а теперь - только в четыре, а то и позже. У него рабочий день получается восемь часов.
        Ничего себе! Это даже и санитарные врачи должны бы свое слово сказать. Они же в школах не для того только, чтоб уколы ставить. Гришке девять лет - а у него восьмичасовой рабочий день!
        Про первоклассников нечего и говорить - ему только что семь лет исполнилось, недавно игрушки отучился в рот совать, а тут - накося, уезжай по утрам на автобусе из дома неведомо куда! Наревутся, небось, в этом автобусе.
        А за школу в селе Западный Угол в том же Алтайском крае война шла не на жизнь, а на смерть. (И оказалось потом - буквально: директор школы померла - от сердца.)
        Сельский сход проголосовал против ликвидации школы - а по уставу школы сход и решает. Ну вот, а сотрудники районного комитета по образованию приезжают и грозят, и грозят, что все равно будет по-ихнему. Тогда Степка уже не понимает - так есть в России демократия или была, да вся вышла?
        А Степин учитель истории в конце учебного года сказал, что число сельских школ в России сократилось за шесть лет последних на четверть. Значит, сельская Россия на четверть запустела. Потому что любой скажет - если школу закрывают, в селе жизнь замирает. Школа - это и клуб, там все праздники устраивают. А без праздников что же и за жизнь.
        И вообще Россия - это одни города, что ли? Пусть тогда так и скажут прямо. И пусть уже городские сеют и пашут, и скот рстят.
        …Если бы Степа в другое село в школу ездил, никогда бы не смог сделать то, что задумал полтора года назад. И уже с год каждый вечер этим занимался.
        После этого совершенно необходимого предисловия переходим к тому, что же происходило в описываемый нами вечер.
        Сначала во дворе Степиного дома раздался дикий лай с истерическими завываниями и всхлипываниями. Так как его Буян весьма редко позволял себе такое, Степка вылетел на крыльцо - на помощь другу.
        Громадный пес стоял в двух шагах от рвавшегося с цепи Буяна, добродушно скалясь.
        - Это - Тося, - сказала высокая девчонка с волосами, похожими на золотой пух, только длинный. - Она знакомиться любит - просто ужас. Ко всем лезет. А меня Женя зовут. Ты - Степан? Мне с тобой поговорить надо.
        И они пошли в дом, а Тося легла на крыльце, умильно глядя на Буяна.
        Женя, войдя, озиралась в некотором ошеломлении. Вся маленькая комната Степана была увешана фотографиями. Они были в красивых самодельных рамочках. Преобладал на фото один и тот же молодой человек с серьезным и в то же время улыбчивым лицом. Почти в полстены был его портрет во весь рост - на велосипеде.
        - Кто это? - несколько растерянно и даже смущенно спросила Женя у хозяина - высокого и спортивного мальчика, с таким же серьезным, пожалуй, неулыбчивым, но ничуть не мрачным лицом.
        Видно было, что это - явно не семейные фотографии. Получалось - этого молодого человека и она должна бы знать. Но вот не знала. Открытое, какое-то светлое, необыкновенно обаятельное лицо просто притягивало к себе.
        - Рауль Валленберг, - ответил Степа. - Один из лучших людей на земле. На двери моей не видела вывеску? И над фотографиями - видишь надпись?
        Женя заглянула за дверь, прочитала вывеску - деревянную дощечку с красиво выжженными буквами. Потом посмотрела надпись на стене. Нет, никогда не слышала этого имени.
        Они быстро поговорили о том, ради чего Женя пришла. Степа с ходу все понял про Братство и сказал, что очень даже рад будет в него вступить. Потому что полно людей, которым надо помогать. А никто особенно не чешется. На начальство же - по крайней мере у них на Алтае - вообще рассчитывать не приходится. Думают только о себе.
        - Ну не все, наверно? - неуверенно спросила Женя.
        - Лично я про таких, кто день и ночь о людях беспокоится, пока не слышал, - сказал Степка.
        Женя договорилась, что сегодня же еще раз к нему придет - чтоб Степа рассказал ей про этого Валленберга.
        Глава 15
        «Дела давно минувших дней…»
        …Если честно, то полтора года назад Степа - ему тогда было двенадцать лет - тоже, как Женя, про Рауля Валленберга и слыхом не слыхал.
        Началось все с того, что он любил слушать разные истории, особенно же когда бабка - вообще-то не просто бабка, а профессор - их рассказывала. А Ленка, сестра, на десять лет его старше, наоборот, терпеть не могла слушать про то, что случилось не вчера, скажем, вечером, а в далекие годы. У нее на все это была, как говорила бабка, одна реакция (Степка почему-то любил это слово):
        - А на кой мне это?
        Бабушка рассказывала однажды Степке про весну 1956 года - ей тогда было восемнадцать лет. Она - студентка-заочница Московского университета, приезжает на сессии. В тот год как раз задержалась в Москве до начала марта.
        - И вот однажды нас, преподавателей и студентов, собирают в самой большой университетской аудитории и объявляют, что сейчас будут читать вслух доклад Хрущева. Как тебе объяснить?.. Он был тогда главный в стране, вроде президента. Доклад закрытый, самим его прочитать негде. Никакого Интернета у нас тогда не было, и слова этого не было. Это доклад читают только на общих собраниях «партийно-комсомольского актива»… Опять не знаю, как тебе объяснить… Ну в общем, могут слушать практически все студенты: пускают в аудиторию по студенческому билету. Только слушать, а обсуждать нельзя! Так и объявили перед началом чтения: «Обсуждению не подлежит!»
        И по всей аудитории, рассказывала бабушка, прокатился недовольный шумок - «У-у-у-у!..»
        Ничего себе - «шумок»! Степан думал: «У нас в классе орать бы начали, стучать - чего это мы обсуждать не можем?!»
        А бабушка объясняла не очень-то понятно: «Да еще только три года после смерти Сталина прошло. Страх-то не отпустил еще. А при нем вообще никакого шума бы не было - сидели бы молча, не дыша…»
        Какой страх не отпустил - Степка сначала не понимал. Чего бояться-то студентам? Двойки на экзамене только. И то пересдать можно.
        В общем, сидит его бабушка - тогда, конечно, вовсе молодая, девчонка почти что - и слушает этот доклад.
        - А там приводится письмо одного коммуниста Сталину - прямо из тюремной камеры. Вовсе не фашистской камеры, а советской. Читают, значит, это письмо: «…Следователи знали, товарищ Сталин, что у меня был перелом позвоночника. И именно по месту перелома они меня били, заставляя оклеветать себя и других людей». То есть он от дикой боли подписывал все, что ему давали подписать, - только бы перестали мучить.
        Дальше бабка рассказывала, как студенты, замерев от ужаса и отвращения, слушают. И из доклада становится ясно, что Сталин только смеялся над такими письмами. Тех, кто их писал, расстреляли вместе с теми, кто не писал. И Степкина бабушка вместе со всеми слушает все это и чувствует: сейчас ей прямо там, в аудитории станет плохо. Вообще потеряет сознание. Ее по-настоящему от всего этого мутит.
        - …Потом уже пошли рассказы, что когда Хрущев читал свой доклад на своем съезде коммунистов (тогда партия была одна - коммунистическая, других не было), то там в зале было много старых людей - давних членов этой партии. Некоторые из них до революции даже в царских тюрьмах сидели. Но там, конечно, никаких пыток не было. И все они двадцать лет назад почему-то поверили - и дальше продолжали верить, - что их товарищи по партии оказались вдруг врагами советской власти и шпионами. Потому что прямо на суде они вслух признавались в разных невероятных преступлениях - вроде того, что подсыпали толченое стекло в продукты и собирались продать Россию японцам. И те, кто в зале сидели и слушали, не догадывались - ну даже не могли еще себе представить, - что эти показания получены просто-напросто под страшными пытками. Когда человек готов подписать что хочешь - только чтоб его перестали мучить. Это было личное решение Сталина - он приказал всех пытать, пока не «сознются». А люди этого не знали, верили в его мудрость и в последующие годы продолжали встречать «бурными аплодисментами, переходящими в овации», как
тогда писали в газетах, каждое его появление. И все эти старые члены партии тоже аплодировали тому, кто, как становилось ясно из доклада на этом самом партийном съезде, убил, сначала замучив, - за так, ни за что - огромное количество их бывших сотоварищей по революционной борьбе…
        - И вот теперь представь себе их состояние, - говорила бабушка, - когда они, уже после смерти Сталина, услышали из уст нового вождя своей партии, что же было на самом деле. Получалось, что все они, сидящие в зале, и есть самые настоящие предатели! Потому что, поверив тогда Сталину, они предали своих друзей, а иногда даже родных, мужа, жену, отца - замученных и зазря расстрелянных. И тогда рассказывали, будто доклад несколько раз прерывался - многие были близки к обмороку и просили дать им что-нибудь сердечное…
        И вот я сижу в аудитории, слушаю и думаю: Сталин-то кто же тогда получается? Садист самый настоящий. А я на демонстрации ходила! Мечтала увидеть его на мавзолее - тогда все правительство в праздничные дни стояло на мавзолее, а мимо шла демонстрация - с цветами, с плакатами, лозунгами…
        - А лозунги тогда какие были? - интересовался Степка.
        - «Да здравствует великий вождь советского народа Иосиф Виссарионович Сталин!», «Спасибо товарищу Сталину за нашу счастливую жизнь!» - все вот такое…
        Сначала Степка все эти рассказы никак вообще не мог понять. Переспрашивал бабушку:
        - Как это - били по сломанному позвоночнику?.. Фашисты, что ли? Во время войны?..
        Бабушка даже сердилась:
        - Я уже три раза тебе повторила - совсем не фашисты, а наши, русские, тогда - советские. Почему же, по-твоему, мне дурно-то стало? И не во время Отечественной эти пытки были, а еще до нее.
        Очень трудно все это было Степке понять. А бабушка Елена Ивановна в свою очередь удивлялась на его удивление и непонимание:
        - Разве в школе-то вам об этом не говорят?
        Степка стеснялся сказать, что, может, и говорили, только он прослушал.
        Бабушка поясняла Степе: всего за несколько лет до начала Второй мировой войны (которая для нашей страны стала Отечественной - потому что враг вступил на нашу землю) Сталин арестовал самых известных маршалов и командующих армиями. И объявил всех «врагами народа». И вот из доклада Хрущева она узнаёт, и вместе с ней все студенты, преподаватели - прямо тут же, в этой самой аудитории, что - ничего подобного! Арестовали их, оказывается, совершенно опять-таки зазря. Ничего себе!
        Их тоже страшно пытали, требуя признания в том, что все они - шпионы. А потом всех расстреляли.
        И через несколько лет, когда Гитлер на нас напал, оказалось, что армией-то руководить некому - старший командный состав или расстрелян, или в концлагерях сидит. Только не в фашистских, а в своих.
        Глава 16
        Музей в Эликманаре
        …Уже потом, когда Степа всем этим по-настоящему заинтересовался, он узнал, что, например, будущего прославившегося в войну маршала Рокоссовского три года держали в известной петербургской тюрьме «Кресты». Выпустили только в 1940 году, с выбитыми передними зубами. Через год началась война, и он стал одним из главных военачальников. Степкин прадед в его армии воевал.
        А когда его еще только арестовали, директор школы, где училась его дочка, пришла в класс и сказала: «Дети, я хочу, чтобы вы все знали, что среди вас находится дочь врага народа. Ада (ее звали Ариадна), встань, чтобы все могли тебя видеть». Степа прямо ненавидел эту директрису. Он бы сумел ей сказать такое, что она потом бы долго кашляла!..
        После войны этот самый прославленный маршал-победитель никогда не расставался с револьвером. Когда дочка спросила его - почему? - он ответил: «Если за мной снова придут, живым не дамся». Так не понравилось, значит, маршалу в родной советской тюрьме, где зубы выбивают.
        Бабушка рассказывала, что в том году, 1956-м, в университете все бурлило. Студенты только об этом и говорили - об арестах, пытках, расстрелах и лагерях.
        Советская власть, например, очень любила объяснять, что «раскулачивание» было необходимо. Потому что «кулаки», мол, такие жадные - прятали «излишки» хлеба, не хотели почему-то отдавать его советской власти задарма - хотели продать и детям своим что-нибудь купить… За это у зажиточных крестьян отбирали дом и все, что в нем было нажито. Так объясняли в то время, когда бабушка и ее ровесники в школе учились.
        А Степкин учитель истории - очень, между прочим, хороший - уже совсем по-другому рассказывал. Он читал им, например, такое постановление - «О проведении массовой высылки раскулаченных». Учитель читал вслух, а Степка записал в тетрадку. Там так было сказано:
        «В целях полной очистки от кулаков с мая по сентябрь 1931 года намечено провести массовую операцию по кулачеству с высылкой в отдаленные местности Союза со всех областей…». Выселяли нарочно только в «труднодоступные необжитые территории», то есть на болота, в тайгу. Отправляли с малыми детьми и стариками. Семьи тогда были многодетные - получилось высланных больше миллиона. Они умирали и по дороге, и в наскоро выкопанных землянках - в суровую сибирскую зиму. Очень много умерло. И зачем таких крепких, работящих крестьян погубили - Степка так и не понял. Тем более те, кто выселяли, были не лучше их, а хуже. «Раскулачивание» больше было похоже на грабеж - члены сельсовета забирали себе все вещи, даже срывали с веревок сырое белье. Варенье, сметану, масло - часть съедали на месте, часть забирали с собой: это все в документах было описано, когда некоторые честные коммунисты писали своему партийному начальству о том, что делается. Снимали даже с пальцев у женщин обручальные кольца. Одна семья не хотела выходить с детьми из своего дома на мороз. Так секретарь их местной коммунистической организации взял
годовалого ребенка, вынес из дома и положил в снег - чтобы родители за ним выбежали. Так всю семью и выставил на холод. А если кто из соседей впустит обогреться - тех тоже «раскулачивали»… Степке потом как-то попалась книжка поэта Твардовского, в ней поэма была - «Страна Муравия». И там про это такие стихи:
        …А кто сам не шел из хаты,
        Кто кидался в обмороки —
        Милицейские ребяты
        Выводили под руки.
        Бабушка вспоминала:
        - И вот мы узнали, что многие в этом живодерстве тогда участвовали. А потом сами оказались расстреляны. Вроде получалось - попали в ту мясорубку, которую сами же и запустили. И мы уже не понимали, кто прав, кто нет…
        Да, тут сильно все запутывалось. Но Степка пришел к такому твердому убеждению - вообще никого не надо выгонять из его дома, мучить, пытать в подвалах и убивать. Тут у них с бабушкой было единое мнение.
        Бабушка говорила - она тогда думала, что после всего, что услышала за три часа, ее уже вообще ничем нельзя поразить. Оказалось, что можно - когда прошел, летом примерно 1956 года, слух про шведа, имя которого раньше у нас никто не знал, - Рауля Валленберга.
        Оказывается, когда наша армия в начале 1945 года вошла в Европу, этого замечательного молодого шведа арестовали сотрудники страшного советского СМЕРШа. Это такие были особые части во время Великой Отечественной войны;
        расшифровывалось как «Смерть шпионам!», но арестовывали-то они по большей части совсем даже не шпионов, а простых солдат и офицеров, на которых кто-нибудь донес. Передал в СМЕРШ, что этот офицер сказал, например, что у немцев техника лучше. И все - минимум десять лет лагерей.
        Но швед-то Валленберг вообще не был советским подданным! И ни в каких советских делах замешан не был - ни в революции, ни в раскулачивании… Ничего плохого вообще не совершал - делал одно только самое хорошее, вроде как врачи «Скорой помощи»: спасал людей от смерти. Вообще все очень запутывалось. Ведь его арестовали в дни побед советской армии над Гитлером. Оказывается, под флагом нашей так тяжело нам доставшейся великой Победы творились ужасные дела. Это было очень обидно, но всегда надо знать правду.
        В общем, после ареста следы Валленберга затерялись. Разные люди, выпущенные в 1956 году из сталинских лагерей и тюрем, вспоминали, что видели в разных камерах очень грустного, убитого горем молодого шведа… А Швеция сто раз, наверно, обращалась к советским властям - и при Сталине, и после него - с вопросами о его судьбе… Но кремлевская власть отвечала всегда одно - знать не знаем и ведать не ведаем.
        Тут, вспоминала бабушка Степки, неожиданно им, студентам, стало ясно, что за молчанием о гибели этого человека, спасшего десятки тысяч евреев, стояла еще одна большая ложь советской власти.
        Потому что в СССР никогда не говорилось публично, устно или печатно, о массовом уничтожении гитлеровцами евреев. Сначала такое было распоряжение Сталина, а потом продолжалось и без него. Говорилось только и исключительно об уничтожении вообще «советских людей». Степка не мог этого понять. Что, Гитлера, что ли, жалели?..
        В общем, Степка решил собирать все-все про этого человека - Валленберга. Он, во-первых, хотел понять, как получаются такие люди. А во-вторых - очень надеялся что-то выяснить про его таинственную и мрачную судьбу.
        А Степа был человек очень целеустремленный. Это значит, он не только ставил перед собой цель, а еще и сразу же начинал к ней изо всех сил стремиться. Поэтому он скоро уже очень неплохо знал биографию Валленберга и поднакопил кое-какие материалы.
        Он сначала помещал их в красивые альбомчики. Любил все там размещать, еще и разрисовывать вокруг. Но потом вдруг понял, что все надо делать по-другому - как в музеях. И стал аккуратно развешивать фотографии и копии разных документов в рамочках собственного изготовления на стене.
        А на двери своей комнаты повесил небольшую вывеску. Как уже говорилось, на деревянной дощечке он красиво выжег:
        Музей Рауля Валленберга
        И это был, конечно, один такой музей на всю Сибирь. А может быть - Степка точно не знал - и на всю Россию.
        Но ребята в селе не больно-то интересовались Степиным музеем. Только один посмотрел на стену минут пять и сказал: «Здоровско!» А другой: «Ну ты даешь!»
        Друзья забегли к нему и, увидев Степу за работой, говорили обычно:
        - Чего ты паришься с этими бумажками? Пойдем лучше мяч покидаем!
        А близкий Степин друг Гарик Кесоян, у которого тоже был компьютер и Интернет, на улицу почти не выходил, а часами играл в «Баланс» или в «Second Life». Конечно, обе игры интересные, а вторая - очень серьезная, требует ума и всяких творческих способностей. Но Степа на Гариковы уговоры включиться в эту игру ни разу не поддался. Почему, спросите вы? А потому, что Степа считал - это получается вроде как подсесть на иглу: создается зависимость.
        Книжку, например, даже самую интересную можно отложить и пойти поделать что-нибудь во дворе. Или даже на речку сбегать. А компьютерная игра - это концы. Сел - и уже до ночи тебя от экрана никто не оторвет.
        И еще - ведь каких персонажей там ни придумывай и как их ни оснащай, и в какие приключения ни вовлекай, а выключил компьютер - и выключилась вся эта виртуальная жизнь. Ничего от нее не осталось - ни в руках, ни на столе, ни на стене… Не то что работа по устройству музея. Тут каждый добытый экспонат - вот он. А потом к нему добавляется другой, третий…
        Степа, если честно, очень даже надеялся на помощь Гарика, головастого парня, в своих делах. Но ничего из этого не вышло. Так и не выбрал он времени помочь - только один раз заходил посмотреть Степин музей. А так - придет из школы, поел, все уроки за полчаса сделал - все годы отличник, между прочим, - и тут же за свои игры.
        Вот почему Степе было так интересно показать свой музей московской девчонке. Тем более оказалось, что и она про его любимого Рауля совершенно ничего не знала.
        Глава 17
        На сцене появляются наши старые знакомцы
        Сидя в Степкином музее, Женя и представления не имела о том, какие звонки шли в предыдущие сутки, когда она еще болела, из Мексики в Москву, а затем - из Москвы в Омск. Звонки, которые до Алтая пока еще не долетали.
        Ее отец, Александр Осинкин, подошел к делу по-научному, поскольку иначе просто не умел.
        До конца конференции и отлета оставалось три дня. Он размышлял: если сорваться тут же - это мало что даст. На завтра билетов не было, а в бессмысленной толчее в аэропорту в течение суток или долее он меньше принесет пользы своей девочке, чем взявшись за действия тут же, на месте, путем телефонной связи. Вот, действуя в течение этих суток, одновременно пытаться поменять билет на послезавтра - это дело другое.
        Кроме телефона дочери и жены, он знал только телефон Жениного друга - Димы Шуста. Был он знаком и с его отцом, генерал-лейтенантом Георгием Ивановичем Шустом. Как понял Александр Осинкин из сбивчивого рассказа своей матери и сдержанных пояснений полностью обескураженного всем происходящим отца, Шуст-то и обеспечил поездку Жени в Сибирь… Выяснение обстоятельств этого решения, принятого генералом в отсутствие родителей девочки, Осинкин разумно отложил до Москвы. К тому же он запомнил слова Флауэрса, посвятившего его во всю эту зловещую историю: «Я прямо скажу - вам повезло, что она уехала». И еще - что именно два «афганца», с которыми Шуст отправил Женю, и стали главной ее защитой в отсутствие отца…
        Кстати сказать, одно важное решение пришло само собой, по ходу размышлений. Осинкину было ясно, что мексиканские новости он не будет сообщать ни родителям, чей отдых в Евпатории и так был в значительной степени сорван действиями их любимой и единственной внучки, ни жене. Разговор с ней - пожалуй, излишне суровый, за что Александр Осинкин, человек мягкий (хотя и твердый) корил себя, - и без того прервался каким-то странным, до сих пор не объясненным образом. Справиться с опасностью, грозившей дочке, - это было целиком его, мужское, отцовское дело.
        Но в последние минуты перед самым первым шагом Александр Осинкин чувствовал себя в щекотливом положении. Получалось, что он должен был связаться с генералом Шустом и сказать ему примерно следующее:
        - Уважаемый господин генерал-лейтенант, вы отправили мою дочь в Сибирь на своей машине. Я узнал, что ей грозит смертельная опасность. Сам я сижу в Мексике, занимаюсь, знаете ли, наукой… Выручайте ее!
        Может так сказать один мужчина другому. И поймут ли его?
        Конечно, для генерала, потерявшего старшего сына во время первой чеченской войны, слова «смертельная опасность» были, в отличие от людей штатских, словами будничными. Это Осинкин понимал. А потом - можно ли вообще чем-то стесняться, когда речь идет о жизни дочери?..
        И все же. Не так просто было Александру Осинкину выбрать форму разговора и способ действий. Да и нельзя сказать, что он сумел привести себя в то хладнокровное состояние, в каком только и могут приниматься правильные решения. Если во время неторопливого рассказа Флауэрса Осинкин вообще перестал чувствовать, жарко на улице или холодно, то теперь его несколько раз бросало - совершенно непривычное ощущение! - то в жар, то в холод.
        Так или иначе, начать он решил со звонка сыну генерал-лейтенанта Диме Шусту. Поскольку знал его как юношу разумного, вдумчивого и к тому же с девяти лет и до сего времени, по наблюдениям Марии и Александра Осинкиных, влюбленного в их дочь. И, что сейчас было особенно важно, преданного ей. Эти два качества - влюбленность и преданность - совсем не всегда, как любому известно, даются в одном наборе.

* * *
        После звонка Жениного отца Дима некоторое время - не больше, впрочем, минуты, - сидел в своей московской квартире совершенно неподвижно. Что называется, застыл. После услышанного он испытывал странное ощущение. Как будто вдруг все-все, что он видел из своего окна, покрылось легоньким слоем серого пепла. И вещи в квартире тоже одномоментно слегка выцвели.
        Никогда он ничего такого раньше не испытывал и даже не поверил бы, что такое бывает.
        Встряхнулся, сбросил с себя оцепенение и стал обдумывать план действий.
        В первую очередь - еще не по плану, а скорее по наитию - Дима позвонил Фурсику. Все-таки именно его Женя оставила Главным Координатором, и хотя бы поэтому надо было ввести его в курс - так, кажется, говорят в суде - новых вскрывшихся обстоятельств.
        И позвонил не зря.
        Степенный, обстоятельный Фурсик тут же рассказал ему во всех необходимых деталях, как совсем недавно один бездомный нашел на помойке красивую папку - шоколадного цвета, под кожу, с золотыми уголками. И отдал ее ему, Фурсику. А почему именно ему - потому что Фурсикова прабаба подкармливала этого бездомного. А называть его бомжом она Фурсику запретила, потому что - «Нечего милицейские клички в дом тащить!».
        Действительно, «бомж» - это же сокращенное «без определенного места жительства». И в этом смысле - прабаба была права - такое слово годится скорее для милицейского протокола, чем для обычного разговора одних людей про других.
        А в папке этой обнаружился оборванный листок бумаги с компьютерным текстом по-английски. И в нем был указан адрес Жени Осинкиной - это даже Фурсик разобрал, хотя по английскому у него в школе был твердый трояк. А когда он оттащил эту бумагу Ване Бессонову, тот вместе со своей мачехой быстро установил, что документ представляет собой ответ на чей-то запрос о месте жительства Евгении Осинкиной… То есть копию ответа, который, несомненно, был послан тому, кто так пристально интересовался Женей.
        В своей тетрадке, озаглавленной «Операция “Потьма”», Фурсик нашел и пересказал Диме краткую запись Жениного рассказа про найденную ею нечаянно в подземном переходе свою фотографию - скадрированную из общей фотографии их 4 «Б» класса. И еще - краткое упоминание в коротких деловых разговорах с Женей по мобильнику о том, что, кажется, кто-то ее преследует по дорогам Урала и Сибири.
        - А «Тойоту-Лексус» она не упоминала? - спросил Дима.
        - Вот именно упоминала! Такой вроде как черный джип…
        Глава 18
        Луораветлане и кое-что про русский язык
        Когда Степка решил делать свой музей, друзья его родителей купили ему в Москве детскую книжку про Валленберга - писателя Аландера, перевод со шведского.
        Почему-то у них на Алтае таких книг не найти. Говорят, что книготорговцы возят по стране только книги, вышедшие тиражом не меньше пятидесяти тысяч экземпляров. Некоторые говорят даже - ста тысяч. А что выходит таким тиражом? Детективы и все такое, что один раз прочитаешь - и можно книжку вообще выбрасывать.
        Получается - вот, пожалуйста, такую бросовую литературу покупайте на здоровье в любом далеком краю.
        А то, что прочитаешь и поставишь бережно на полку, потому что понял, что еще захочется в руки взять и, может, не раз, - вот это только для москвичей да еще для ребят из Питера. Почему так, а? Что, в России в других городах и областях умных ребят вообще, что ли, нет?!
        В книжке Аландера Степка прочитал, что отец Рауля умер еще до рождения сына. И Рауль в четыре года иногда плакал оттого, что у него нет папы. Но уже тогда у мальчика формировался твердый характер: «Мы все равно не будем грустить, - говорил он через минуту, вытирая слезы. На прогулках он собирал цветы, чтобы поставить их в вазу перед фотографией отца». Зато у него был любящий дедушка, и он часто писал внуку - из Китая и Японии. «Это было чудесно: Рауль сидел у мамы на коленях, и она громко читала ему вслух - каждое письмо по два раза. В такие минуты мальчику казалось, что у него все-таки есть папа».
        Рауль был правнуком крупного и очень известного шведского финансиста Андре Оскара Валленберга. Этот человек, во-первых, основал Стокгольмский банк (существующий и сегодня), а во-вторых - у него было двадцать детей.
        Правда, банковским делом интересовался только один из них, как раз дедушка Рауля - Густав, заменивший ему отца. Дед хотел, чтобы внук учился в Америке. Хотя в Стокгольме - столице, как вы понимаете, Швеции - было весьма неплохое техническое образование, дед говорил вот что: «…В Америке ты научишься и кое-чему еще: вере в будущее, в то, что все зависит от тебя. Мой отец никогда бы не стал успешным банкиром, если бы не научился в Америке добиваться цели. …В Швеции самое важное - кто у тебя родители. Все идет по проторенной дорожке… А в Америке важно то, что человек сам делает со своей жизнью».
        Рауль закончил в Америке университет, вернулся в Стокгольм, стал работать в Голландском банке. Но был крайне недоволен своей службой. «Я не банкир, - писал он дедушке. - Думаю, мне больше подошло бы трудиться ради благой цели, нежели сидеть в конторе и говорить людям: “Нет!”».
        Он сам не знал, что в этих словах угадал свое будущее, да еще как. Трудиться ради «благой цели»… Оказалось - не просто благой, а самой благой. То есть самой доброй и прекрасной, какая только может быть на свете.
        Дело в том, что как раз в те годы, когда Рауль кончил университет, в Германии пришел к власти Гитлер. Если кто не знает или учил, да забыл - это было в 1933 году. Главными врагами Германии Гитлер сразу объявил евреев. А они, между прочим, жили в Германии почти так же долго, как немцы, и ничем в общем-то давно от них не отличались. Даже по фамилиям их было невозможно отличить. Среди евреев были замечательные музыканты, ученые - например, Эйнштейн, создавший, как любой знает, теорию относительности, - врачи. И, конечно, в Германии полно было семей, где папа еврей, а мама - немка, или наоборот. А Гитлер первое, что сделал, - запретил евреям вступать в брак с немцами.
        Степка еще в двенадцать с половиной лет прекрасно знал, что когда люди влюбляются - они не думают, у кого какая национальность. Вот когда он, например, во втором классе влюбился в Маюнну, так только и думал о том, как потрогать ее черные блестящие косички, а вовсе не о том, какая у нее национальность.
        Почти все в классе звали ее Майкой, но Степе нравилось ее настоящее имя. Маюнна говорила, что она луораветланка. Это слово Степе тоже нравилось. А Сережка Христофоров, он же Серый, он же Христофор, говорил, что никакая она не луораветланка, а самая обыкновенная чукча. И показывал, растягивая грязными пальцами кожу в уголках своих глаз, какие у Маюнки узкие глаза.
        Правда, он не все время это говорил и показывал, а только до того дня, когда Степа позвал его после уроков за амбар.
        Это в их поселке было узаконенное место для выяснения отношений. Ну, вроде как в некоторых европейских городах для саммитов. Или - для дипломатических переговоров представителей двух стран по какому-нибудь щекотливому вопросу. Если удается договориться - хорошо. Если нет - приходится иногда применять силу.
        Так и тут вышло. Степан, как принято, сначала спросил:
        - Будешь дразнить Маюнну?
        Раньше перед дуэлью секунданты спрашивали - не благоволят ли господа дуэлянты кончить дело миром, не доводить до стрельбы? Ну, в Эликманаре секундантов на такое дело не приглашают, поэтому Степка сам спросил.
        Серый не оценил ситуацию, вошел в штопор и сказал:
        - Буду! А тебе что?
        После этого Степан так накостылял ему, и еще под конец, как положено, потыкал носом в землю, что Христофор, похоже, совсем забыл слово «чукча». И скоро уже, пожалуй, научится выговаривать трудное слово «луораветланка». Что и требовалось доказать, как говорит на уроках математики Никодимыч.
        Тут следует уведомить наших читателей, что Степка драться вообще-то не любил. Но примечательно другое - ведь Христофор точно знал: ничего хорошего нет в том, чтобы дразнить кого угодно его национальностью. Почему же, чтобы вот это свое знание перевести в поведение - то есть не дразнить больше девчонку, - ему надо было обязательно дожидаться, чтоб ему как следует наподдали? Вот этого мы с вами, уважаемые читатели, никогда не узнаем.
        Раньше называлось - тайна за семью печатями. А если еще начать думать - почему за семью, а не за шестью и не за четырьмя, то и вовсе с копыт съедешь.
        Маюнна по секрету рассказывала Степке, что люди произошли от китов. Первая женщина Нау родила сначала китят. А следующее потомство было уже человеческое. Хотя у Степки была другая концепция происхождения людей, но Маюнну он все равно почему-то слушал с удовольствием. Еще она говорила, что есть очень хороший чукотский писатель Рытхэу. Он писал по-русски, но очень интересно описывал жизнь чукчей. И Маюнна прочитала у него про то, что ей как-то начала рассказывать прабабушка, но мама почему-то не разрешила, - про Лунный Свет.
        Там, где жили прабабушка и бабушка Маюнны и где родилась ее мама - на Чукотке, - почти полгода длится светлый полярный день. Зато когда наступает полярная ночь - там самая красота. Когда нет пурги и небо чистое, то от полной луны - вокруг праздничный вид. Лунный свет очень сильный - и он еще увеличивается, когда отражается от слегка обледенелого снега. И детям в это время не рекомендуется долго находиться на улице. Потому что кто подвержен лунному влиянию, может на время, а то и насовсем потерять рассудок. И чукотский писатель Рытхэу написал про чукотского мальчика Умлы, который до восьми лет очень хорошо учился. Но однажды, в яркую лунную ночь, не послушав родителей, долго катался на санках с заснеженного склона Священного холма. И на следующее утро вдруг потерял способность усваивать разные науки и почти утратил речь. Единственное, что у него сохранилось, - это уменье играть в шахматы.
        - А потом что с ним было? - спрашивал огорченный Степка.
        Этого Маюнна уже не знала.
        Еще Степке очень нравилась кухлянка, в которой Маюнна ходила в школу в сильные морозы, сшитая, как она объяснила, из шкур молодых оленей. А на капюшоне вокруг лица - красивый длинный мех россомахи. И этот же мех - по краю рукавов и на подоле. Спереди, на груди - четырехугольный кусок шкуры белого медведя. А на спине - замшевые ленточки с цветными бусинками на конце.
        А теперь вернемся в Германию 1933 года, о которой Степка примерно за два месяца упорной работы узнал решительно все. Как? Да очень просто - сидел часами то в школьной, то в сельской библиотеке, а также в Интернете: Степкин дядя, материн младший брат-студент, приехав на каникулы, разрешил ему пользоваться своим ноутбуком. И подключил в их дом Интернет - на вырост, чтобы потом, когда у Степки компьютер появится, он уже был.
        А потом произошло чудо - по-другому Степа это про себя не называл. В их поселок приехал председатель правления общественной организации «Винт» (это такое сокращение - ветераны плюс интеллигенция: В-инт). И с ним профессор - член правления. И они провели в их школе письменный конкурс под названием «Русским языком вам говорят».
        Объявили, что конкурс этот по уровню рассчитан на 9 —11 классы. Но это совсем не проверка знания правил, которые проходят в разных классах. А просто - проверяли, кто как владеет родным языком. Поэтому, сказал председатель правления «Винта», бывший разведчик в афганской войне Мосин, к участию приглашаются все желающие. Можно попробовать свои силы и пятиклассникам, и шестиклассникам. Потому что тут не всегда от возраста зависит. Иногда парень уж бреется давно, а двух слов толком связать не может, только и знает «блин» да «короче».
        И Степка - он был в седьмом уже классе - решил попробовать.
        Полтора часа сидел - писал ответы. На двадцать шесть, между прочим, разделов. А в каждом - по несколько вопросов.
        Например - пояснить значение слов «отнюдь» и «окоем». Или - просклонять в единственном и множественном числе слово «туфли», да еще с ударением.
        …Когда итоги подводили, с этими туфлями оборжались.
        Несколько девчонок вообще написали: «Единственного числа слова “туфли” не существует». Ну не потеха? А ведь туфли-то они все-таки еще носят, не совсем перешли на сапоги и кроссовки. Как же это - «не существует»? А если у одной ее туфли каблук сломался?.. Или одна туфля дома куда-то завалилась? Как она про нее скажет-то?.. Ну, Степка выступать, конечно, не стал, только смеялся потихоньку. Там еще одна девчонка - из пятого класса, а кажется, что из третьего, маленькая совсем, - написала, что множественное число - «туфельки». Так Степке это даже понравилось. Такая смешная девчонка.
        И вот что непонятно - все ребята как один написали правильно: единственное число - туфля. И ударение правильное поставили, на первом слоге. А девчонки, которые эти самые туфли носят, писали как малахольные - туфель. И даже - туфль. Если же все-таки туфля - то уж ударение ставили на последнем слоге. С чего бы это?
        В общем, каждый свою дурь, как мог, показывал.
        Слово «отнюдь», например, никто почти не знал. А Степке оно очень хорошо было знакомо. Их учитель истории каждый день его употребляет. Спросит, например, когда Наполеон со своей армией в Россию вошел, а кто-нибудь и ляпнет - «В 1905-м!». А Силантьич ходит по классу, потирает руки, будто ему зябко, и говорит: «Отнюдь!».
        Все ведь, кто у него учился, это слово слышали сто раз - почему значения-то его не знали? Непонятно.
        А про «окоем» Степке двоюродный брат-студент ненароком однажды объяснил:
        - Это, - говорит, - сколько око твое объемлет: все, что вокруг себя видишь, - до горизонта.
        И вот Степан, когда писал ответы на конкурсные вопросы, вспомнил вдруг это объяснение! И оказалось: среди всех-всех-всех - человек шестьдесят работы писали - он один и знал значение этого слова. То есть - отдельное спасибо брательнику.
        А еще надо было объяснить значение слов «аллюзии» и «иллюзии».
        Иллюзии - это многие старшеклассники знали: мечтанья всякие несбыточные. А аллюзии - опять никто не знал. И Степка тоже нипочем бы его не узнал, если б не Валленберг. Он много чего про его короткую жизнь читал. И если встречалось непонятное слово - а они поначалу чаще ему встречались, чем понятные, - обязательно смотрел в словаре. Это у него такое правило было. И вот так и узнал про аллюзии - это когда намеки на что-то. Пишут вроде про одно - а намекают на другое. И в гитлеровской Германии и Советском Союзе цензура эти аллюзии у писателей и журналистов выискивала и вычеркивала.
        Но не об этом сейчас речь, а о том, что Степан нежданно-негаданно отхватил на другой день, когда итоги подводили, первую премию. И это было не хухры-мухры какое-нибудь, игрушки-побрякушки, куколки-зверюшки, а - целый ноутбук!..
        Мать, когда он принес его домой - и грамоту еще, что награждается первой премией, - заплакала. И сказала: «Вот зачем ты у меня словари-то покупать просил!» И деньги на Интернет дала.
        И Степины дела по Валленбергу с того времени пошли гораздо быстрее.
        Глава 19
        Опять в Москве. И в Омске
        «Приключения Гекльберри Финна» и начало новых приключений Тома Мэрфи
        …Насчет документа с адресом Жени в кожаной папке с золотыми уголками Дима послал эсэмэску Ване Бессонову. Тот оказался еще в Москве, хотя и собирался вскоре домой, в Петербург. Они поговорили по телефону, Дима удостоверился, что и папка, и документ - целы. Сейчас нужды в них не было. Они понадобятся потом, для суда.
        В том, что суд над теми, кто гнался сейчас за Женей, рано или поздно будет, - Дима не сомневался. Он непоколебимо верил в конечное торжество справедливости.
        А сейчас нужно было начинать срочные действия по защите Жени от смертельной угрозы.
        Звонить ей самой Дима не хотел. Нельзя так пугать девочку.
        Не было сомнений, что немного знакомые Диме Саня и Леша, которым его отец поручил Женю, и так берегут ее от любых неожиданностей. Но прямая киллерская угроза обостряла ситуацию. Если бы отец был сейчас в Москве - начинать, бесспорно, надо было бы с него. Но отец выехал по своим оборонным делам, и связи с ним в такой ситуации не было - за исключением только уже произошедшего с кем-либо из близких несчастного случая. Вернется он через два дня. Предупредить «афганцев» об опасности Дима, конечно, мог и без него. Но, сын человека военного, он хорошо знал, что по-настоящему действенной будет для них только информация, идущая от генерал-лейтенанта. В этом сообществе действовали свои психологические законы.
        Но даже если их сейчас предупредить - к чему Дима, конечно, склонялся, - все равно он помнил, что оба водителя были без оружия. Удачным приемом рукопашного боя далеко не всегда опередишь выстрел. В любом случае надо было как можно скорее там, на месте, создать вокруг Жени еще более плотное кольцо защиты. Может быть, даже несколько колец - прежде чем удастся поднять для обеспечения ее безопасности, так сказать, регулярные силы правопорядка.
        Дима узнал - все от того же Фурсика, - что Том Мэрфи задержался в Омске. Сейчас это было очень кстати. Потому что там адвокат Артем Сретенский - главная их опора - под рукой.
        Дима знал, что только что в Омске взяли настоящего убийцу Анжелики. Из телеобзора новостей о девочке, оказавшейся под арестом, он понял, что это скорей всего заказчица убийства - ему было кое-что известно о ней от Фурсика. Теперь он думал и о том, что Олегу Сумарокову замаячила свобода. То есть - приближается то, ради чего Женя и пустилась в свой далекий и, как оказалось, крайне опасный путь… Он решил Тому звонить - потому что писать буквами, что Женю хотят убить, у него как-то не получалось.
        В тот самый час, когда Дима собирался подымать Тома Мэрфи по боевой тревоге, тот сидел очень далеко от Москвы в уютном кресле под торшером в доме родителей своего друга детства Петра Волховецкого - сами родители уехали отдыхать в Турцию. Сидел и с наслаждением читал «Приключения Гекльберри Финна». Правду сказать, читал не в первый раз и даже не во второй. Но почти с тем же интересом. Такая уж это книга.
        В тот момент Том как раз читал про то, как его тезка Том Сойер объясняет Геку, что беглый негр Джим, запертый в сарае, обязательно должен вести дневник - на своей рубашке. «Какой еще дневник? Джим и писать-то не умеет!» Но для Тома это как раз неважно: пусть ставит какие-нибудь значки. А перо они ему сделают из оловянной ложки. «Да что ты, Том! Можно выдернуть перо у гуся - и лучше, и гораздо скорей». Но Том Сойер знает, что узникам так положено. «Гусиным пером они и писать ни за что не станут, хотя бы оно и оказалось под рукой. Это не принято.
        - Ну ладно, а из чего же мы ему сделаем чернила?
        - Многие делают из ржавчины со слезами; только это кто попроще и женщины, а знаменитости пишут своей кровью. И Джим тоже может. А когда ему понадобится известить весь мир, что он заключен, послать самое простое таинственное сообщение, так он может нацарапать его вилкой на жестяной тарелке и выбросить в окно. Железная Маска всегда так делал, и это тоже очень хороший способ».
        Про томившегося в ХVII веке в Бастилии таинственного французского узника, лицо которого постоянно было скрыто железной маской, Том - мы имеем здесь в виду уже не Тома Сойера, а Тома Мэрфи, - конечно, знал.
        Том полистал книгу и нашел одно из многих своих любимых мест. Он его знал практически наизусть, но перечитал все равно с удовольствием - в этом и есть тайна хорошей книги!
        Там некая миссис определяет, правду ли говорит ей Гек, что жил в деревне.
        « - А ну-ка, скажи мне: если корова лежит, то как она поднимается с земли - передом или задом? Отвечай живей, не раздумывай: передом или задом?
        - Задом.
        - Так. А лошадь?
        - Лошадь передом.
        - С какой стороны дерево обрастает мхом?
        - С северной стороны».
        Тому Мэрфи приятно было, что он знает ответы на все эти вопросы. Хоть и жил он в детстве не в деревне, а в городе Вязьме, но до деревень там было рукой подать.
        А дальше эта миссис легко разоблачает Гека, переодевшегося девочкой: «Ты держишь нитку неподвижно и насаживаешь на нее иголку, а надо иголку держать неподвижно и совать в нее нитку. Женщины всегда так и делают, а мужчины - всегда наоборот. А когда швыряешь палкой в крысу или еще в кого-нибудь, встань на цыпочки и занеси руку над головой, да постарайся, чтобы это у тебя вышло как можно нескладней, и промахнись этак шагов на пять, на шесть. Бросай, вытянув руку во всю длину, будто она у тебя на шарнире, как бросают все девочки, а не кистью и локтем, выставив левое плечо вперед, как мальчишки…»
        Ну, это, конечно, про девочек ХIХ века сказано. Некоторые наши девчонки, думал Том, могут швырнуть палку или камень почище мальчишек.
        А вот насчет вдевания нитки - вряд ли что изменилось. Надо бы понаблюдать над собой и другими.
        Благостное его настроение было вполне объяснимо.
        Та цель, которая погнала Тома Мэрфи в каникулы вслед за Женей из Москвы в Сибирь, практически достигнута. Убийцы, за которых сидел в одиночестве и, несомненно, в глубоком отчаянии Олег Сумароков в тюремной камере далекой Потьмы, взяты под арест. Причем в захвате Харона Том участвовал сам, чем втайне гордился. А про то, как Скин бесстрашно кинулся на здорового Мобуту и помог его задержать, Тому в ярких красках рассказал Слава-байкер. То есть - старые и новые члены Братства оказались на высоте. И теперь от них больше ничего не зависело. Дело было за юстицией. Точнее, оно во многом зависело от действий адвоката Артема Сретенского.
        Том в общем-то мог бы отправиться в Москву. Но ему хотелось дождаться Жени - она не позже чем через два-три дня должна была вернуться в Омск с Федей Репиным. Хотелось убедиться в том, что освобождение Олега - близко. А также в том, что делу Харона и Хозяина придан должный размах, и его уже не остановить. Как останавливаются в России дела о заведомых преступлениях, Том, увы, не раз слышал.
        А затем - двинуть с Женей в Москву на машине. Форсировать на «Волге» Урал - это круто! Отцу наверняка понравится.
        Теперь вы поняли, почему Том Мэрфи сидел расслабившись, как человек, выполнивший свой долг, и веселился, читая про Гека Финна, огорченного, среди прочего, поведением своего добропорядочного друга Тома. Герой книги и он же ее рассказчик Ге к недоумевал - как же это Том Сойер, мальчик из хорошей семьи, джентльмен, помогает побегу негра? В середине ХIХ века такое поведение добропорядочным не казалось - темнокожие были рабами, а беглых рабов надо ловить и наказывать.
        Том смаковал страницы про далекую эпоху жизни Америки и даже подумывал - а не позвонить ли отцу в Калифорнию? И похвастаться своими подвигами и даже ожидаемой, как уверял Артем Сретенский, наградой? До Калифорнии-то отсюда ближе, пожалуй, чем от Москвы, и звонок, думал Том, наверно, будет дешевле. Ну, отец, конечно, тут же перезвонит сам, но и его деньги тратить зря не хотелось. Поскольку во время своих недолгих поездок в Америку Том очень хорошо увидел, что там неплохие деньги никому за так не платят. А все работают за эти деньги на полную катушку.
        В эти-то приятные минуты, как в жизни и бывает, заиграл свою тревожную музыку его мобильник. И голос его московского знакомого Димы сообщил Тому зловещие новости, докатившиеся до Москвы как раз с американского континента…
        Услышав их, Том первые минуты две сидел неподвижно.
        Да, немного времени было дано ему на расслабуху!..
        Кажется, вот только что Петя Волховецкий вышел практически один на один против не знающего пощады убийцы… И вот опять - пожалуйте бриться, как любит говорить вяземский дед Тома Мэрфи Иван Кузьмич Самсонов!
        Было бы очень неплохо срочно послать на Алтай на подмогу Леше и Сане Часового. Но в том-то и дело, что Часовой не мог покинуть Омска еще минимум неделю - его показания были нужны для дела о наркомафии.
        Дело это действительно уже шло полным ходом. Новосибирцы сыграли свою роль. За одни сутки было произведено девятнадцать арестов, среди арестованных - одиннадцать работников милиции. Брали тех, кого Хозяин купил ежемесячными подачками; у них они назывались взносами. Представитель отдела собственной безопасности МВД уже прилетел в связи с этим из Москвы. А необычно звучавшее название его отдела означало, что занимается этот отдел исключительно преступлениями в собственных рядах.
        Омские газеты за два дня наполнились сенсационными сообщениями под броскими заголовками - «Наркоцепь разомкнута», «Конец наркосоциализма» и тому подобное. Стало известно про существование наркохозяйства «Победа социализма», в течение чуть ли не двадцати лет отгороженного мафией от всего мира. Про заправлявшего всем этим человека с говорящей фамилией Волкоедов, но в преступном мире известного под кличкой Хозяин. Не обошлось без небылиц - как этого Хозяина брала чуть ли не рота до зубов вооруженного спецназа.
        Уже задержаны были многие обитатели «социалистического» поселка - пока только как свидетели.
        Был арестован также некий журналюга. Много лет он выпускал за большие наркоденьги газету - в одном экземпляре. Специально для жителей этого островка советской власти. Он всю ее сам и сочинял. Там рассказывалось о том, что Брежнев - жив. Его ежегодно поздравляли с днем рождения. Сообщалось, что Горбачева, задумавшего заговор против советской власти, по личному приказу Брежнева расстреляли. А также печатались ежедневные сводки о продолжающихся боях советской армии в Афганистане…
        Вообще-то удивляться не приходится - современные преступники, оказывается, нередко прибегают к такому удивительному ходу. Вот перед самым отъездом Тома из Москвы была такая история - нагло захватывали санаторий «Лесное озеро» в Истринском районе Подмосковья. Когда дело двинулось к суду, захватчики предъявили номер газеты, где организаторы аукциона на санаторий объявляли о нем, как положено, за два месяца до начала торгов - чтобы оповестить о них потенциальных участников. Все по закону. Но, кроме журналюг, есть и настоящие журналисты. Они додумались пойти и посмотреть так называемый контрольный экземпляр этой газеты за нужное число. Он хранится, как и контрольные экземпляры любых изданий, выходящих в России, в Книжной палате в Москве - вроде как эталон метра хранится в Международном бюро мер и весов в городе Севре под Парижем. И оказалось - в газете такого объявления не было! Как не было его в тексте газеты ни в одной крупной библиотеке, куда эта газета поступала. Так что уникальный экземпляр с объявлением будет теперь вещдоком на суде. Как, само собой понятно, и экземпляры газеты, выходившей в
«Победе социализма», - только на суде в Омске.
        А первым-то до такой фальсификации, видимо, додумался Сталин. Вяземский дед Тома как-то рассказывал ему, что Сталин распорядился печатать для больного Горького центральные газеты в одном экземпляре.
        - Зачем? - спросил Том ошарашенно.
        - А чтоб там не было сообщений об арестах! Арестовывали-то уже тех, кого Горький прекрасно знал, и знал, что никакие они не «враги народа».
        …Да, напрасно, напрасно не послушался журналюга Женю Осинкину. А она ведь правильно ему советовала - выпустить срочно новую газету, где рассказать людям советского острова, что на самом деле произошло и происходит в России. И прибавила (как некоторые из наших читателей, надеемся, помнят) с нескрываемым к нему отвращением: «Это будет для вас как явка с повинной». И Часовой, уже знавший об аресте Хозяина, ее поддержал и сказал журналюге: «Чего дожидаться-то, когда придут?»
        Но журналюга, вопреки здравому смыслу (ах, как часто люди действуют вопреки здравому смыслу и самой простой логике!), дождался-таки, чтоб за ним пришли. И теперь в камере следственного изолятора имел достаточно времени, чтобы поразмыслить: а стоило ли зарабатывать большие деньги таким гнусным способом? Который приводит к такому безрадостному финалу?
        У Часового было в Омске и еще одно дело. Леша с Саней сдержали слово. И военком Пономарев уже договорился с бывшим сослуживцем, а ныне генералом, ведающим медициной в Министерстве обороны Украины, чтобы сестру Часового взяли на два месяца в подведомственный украинским военным санаторий в Евпатории. Санаторий специализировался именно на церебральном параличе, которым и была с рождения поражена двадцатидвухлетняя Лида Вяткина. В больнице ее уже готовили к отправке. Главврач, приятель омского военкома по рыбалке, делал все путем. И Часовому хотелось самому посадить сестренку в вагон.
        Через пятнадцать минут после звонка из Москвы Том, разумеется, уже двигался в сторону дома Артема Сретенского. Он уже провернул в голове одно важное обстоятельство - то, что новосибирская прокуратура еще не покинула Омск. Это значило: адвокат Сретенский сможет хотя бы посоветоваться с прокурором Сибирского округа. А то и включить его в новую грозную - и грязную - историю.
        Глава 20
        У Артема Сретенского
        Разговор с адвокатом оказался неожиданно трудным.
        С головой погруженный в подготовку материалов по пересмотру приговора Олегу Сумарокову, Сретенский был, прямо скажем, несколько ошарашен сообщением о новом готовящемся убийстве. Да к тому же хорошо знакомой ему и очень симпатичной девочки, определившей своими решительными и умными действиями крутой поворот в деле его подзащитного.
        В то же время у него возникли какие-то неясные сомнения в реальности планов предполагаемых преступников. Что-то уж больно романтично - американское наследство, погоня за наследницей по всей Сибири… Но если говорить всю правду - это были скорее нюансы. Сретенского охватили глубокие сомнения совсем другого рода. Слишком хорошо он представлял себе сегодняшние нравы российской милиции, особенно в некоторых знакомых ему регионах, чтобы надеяться, что удастся поднять милиционеров на защиту девочки. К тому же и не местной, а заехавшей неизвестно зачем в сибирские просторы москвички. Вряд ли они станут всерьез заниматься ее безопасностью без, так сказать, специального вознаграждения.
        Возникали и вполне конкретные вопросы и сомнения. Как, не имея прямых свидетельств о готовящемся преступлении, кроме звонка из далекой Мексики, добиться срочного формирования оперативной группы, которая пустится по следу?..
        В том-то и дело, что преследование шло, а следов его - не было.
        - Сразу следовало подавать заявление, как только заметили преследование. Когда известно время, место, приметы - тогда по горячим следам что-то можно сделать. А сейчас - ищи ветра в поле, - раздумчиво говорил Сретенский. - Скажут: то ли они объявятся, то ли вовсе не объявятся…
        - Ясно, что объявятся, - сказал Том.
        - Тебе ясно, а милиции совсем не ясно, - ответил адвокат. - Конкретика необходима, понятно? Имена, описание лиц, доказательства факта преследования - и именно с угрозой жизни… Может, они так просто едут. Факты нужны, понятно?
        - Труп, орудие преступления, - угрюмо подсказал Том.
        - Необходимо заявление от Жениного отца, - сказал Сретенский, будто не замечая вызывающей интонации Тома. - Он сам-то приезжать собирается? От вас такое заявление не примут, раз у нее родители есть. И потом, там четко должно быть описано все, о чем ему стало известно. Через четвертые руки тут не подходит. Как вы выражаетесь - не канает.
        Пристально взглянув на понурившегося Тома, Артем сжалился над ним:
        - C прокурором Сибирского округа я, конечно, сегодня же свяжусь. Надо милицию Горно-Алтайска на уши поставить. Но вот имеют ли они в своей коррумпированной республике нужных для такого дела профессионалов… и захотят ли там действовать всерьез или будут ждать…
        Тут Сретенский замолчал, но Том и так понял, о чем он подумал, но говорить не стал, - все о той же коррупции, когда милиция не стесняется брать деньги у отпетых преступников и затем закрывает глаза на их действия. А вслух адвокат повторил, что самому ему надо очень плотно заниматься сейчас своим подзащитным - Сумароковым. Иначе, несмотря на все доказательства его невиновности, адвокаты реальных убийц будут дело затягивать, а Олег - за них сидеть.
        Вообще еще неизвестно, думал Сретенский, кто и на какие кнопки начнет сейчас энергично нажимать. Он знал: одно дело - брать и судить доказанных киллеров, да еще по поводу убийства безо всякой политической подоплеки. Другое - когда они одновременно оказываются звеном в наркосети, где прибыль, как известно, может составлять все сто, а то и гораздо больше процентов. Вот-вот все те, кто старается посадить арестованных на скамью подсудимых, ощутят невидимое, но очень жесткое сопротивление. Сретенский хорошо представлял себе, как легко человеку, ввязавшемуся в разрушение этой сети, лишиться жизни. И он понимал, что какая-то часть тех следователей, экспертов и других, рьяно занимающихся сейчас раскрытием многолетней преступной деятельности главы совхоза «Победа социализма» и его сообщника - убийцы Анжелики Заводиловой, - может в ближайшее время отпасть.
        Да, такова была сейчас жизнь в его стране. Но Артем помнил, что отец его говорил: «Если бы я смог в течение своей жизни смягчить вот на столько (он показывал кончик ногтя) наш самый жестокий в мире уголовный кодекс - я считал бы свою жизнь оправданной». Он говорил это мальчику Артему в конце 70-х, в плохое время. Сейчас, после конца советской власти, мечта отца сбылась. Принята Конституция, о которой отец и мечтать не мог. Кодекс заметно смягчен.
        И Артем просто не мог - хотя бы перед памятью отца - не стараться улучшить, сделать более честной и подвластной праву российскую жизнь.
        - Я Жене Осинкиной уже звонил, - говорил Сретенский Диме, - чтобы вашего Федю Репина срочно домой отправляли. Можно и поездом, там железнодорожная ветка недалеко от Оглухина проходит. Думаю, отправили уже. Завтра же к нему выезжаю. Здесь, без родителей и педагога, я с ним говорить все равно не могу. А показания его будут очень нужны.
        Том Мэрфи ясно понял одно: что бы там ни было, но выслеживать тех, кто охотится за Женей, - во всяком случае, на первом этапе, то есть срочно, начиная вот с этого часа, - придется не милиции, а кому-то другому. Хотя Сретенский настойчиво его от этого предостерегал:
        - С людьми, за деньги решившимися на убийство, шутки плохи. Я ваше с Петром Волховецким личное мужество никак не отрицаю и первый ему искренне аплодирую. И тем не менее вам тогда с Хароном повезло - все могло совсем иначе кончиться. Его-то все равно бы взяли, но жертвы были бы. А везучесть - она, дорогой Том, пожизненно не выдается.
        Выйдя от адвоката, Том шел и напряженно размышлял. Он прекрасно понимал, что у Артема Сретенского, постоянно имеющего дело с милицией, особых надежд на ее оперативность нет. Это в телесериалах они только и думают над тем, как предотвратить преступление, и двигаются со скоростью спринтеров или классных футболистов. А в жизни такое редко наблюдается.
        И выхода иного, как с ходу начать самим действовать, Том не видел. Потому что пока то да се, Женю могли убить. А тогда уж, конечно, милиция начнет более или менее активно раскрывать преступление. Но отцу-то Жени, а также Диме, Тому, всем ее друзьям надо было не допустить этого, вот какое дело.
        И пока он медленно шел по набережной, поглядывая на ленивое течение Оми, у него созрел ясный план незамедлительных действий.
        Глава 21
        Сталин и Гитлер. И туатара
        …Читатель, который живет на Алтае или в Алтайском крае и прекрасно знает, что от Чемальского района до Горно-Алтайска на машине - не больше двух часов, да от Горно-Алтайска до Бийска чуть больше часа, давно, конечно, хочет понять - куда ж подевались Леша и Саня? Давно вернуться в Эликманар должны были.
        Немного терпения, и все прояснится в свое время.
        Вернемся для начала в Эликманар, в дом Степы, где Женя смотрит во все глаза на стену с портретами одного и того же молодого человека и некоторыми другими экспонатами. Смотрит - и слушает Степины объяснения.
        - Понимаешь, при Гитлере молодые нацисты избивали в Германии евреев прямо на улицах, и никто их уже не останавливал. Как будто так и надо. В ресторанах и магазинах развесили таблички: «Евреям вход запрещен!». Потом Гитлер лишил евреев немецкого гражданства. Заставил носить на груди желтую звезду Давида с надписью «еврей».
        - Что это за звезда Давида?
        - Шестиконечная. Она теперь на флаге государства Израиль. Только там она голубая.
        - А, знаю! Я по телевизору видела - когда хоронят израильского солдата, то гроб накрывают белым флагом с голубой звездой.
        - Ну вот. Но то отдельное государство и его государственный флаг. Оно после войны и образовалось. А тогда жили в одном государстве - Германии - его равноправные граждане. И вдруг одним нашивают на одежду какой-то знак, показывающий, что этот человек по причине своей национальности лишается всех обычных человеческих прав. Другое совершенно дело.
        Ну вот, потом 1 сентября 1939 года гитлеровская Германия напала на Польшу. Гитлер напал на нее с запада. А за Гитлером 17 сентября, с востока, - Сталин. Он тем оправдывался, что государство польское под ударами немцев уже распалось - так что ж не подобрать обломки? Наш историк, Вадим Силантьич, говорит, что это мародерская философия. Ну, знаешь, - мародеры?.. Это кто убитых обирает. А Сталин как раз перед этим стал союзником Гитлера - после заключенного с Германией пакта. Вернее, двух - один о ненападении, а другой, секретный, - о дружбе. Он Гитлера с днем рождения поздравлял, восхвалял всячески…
        - Как же можно было с Гитлером дружить?
        - Да вот так.
        Степа подошел к небольшой, но ярко раскрашенной, с большим количеством маленьких государств, карте Европы, висевшей посередке стены, между двумя фотографиями - Гитлера и Сталина. Показал указкой, невесть откуда взявшейся в его руках, на Польшу, и заключил с мрачной торжественностью:
        - Началась Вторая мировая война… То есть - начали ее два диктатора вместе.
        - Разве вы историю ХХ века уже проходили? - пролепетала Женя, раздавленная Степиной эрудицией.
        - Да при чем тут проходили - не проходили! Ты, Женя, прям как Дуня, - сказал Степка непонятно. - Мы же с тобой в России живем. Основное-то про историю своей страны с детского сада знать нужно.
        Женя подавленно молчала. Вообще-то она со Степой была согласна. И ей даже казалось, что они с ним давным-давно знакомы и настроены, что называется, на одну волну. Но уж очень отточенные, какие-то взрослые были его слова.
        И Степан напомнил вдруг Жене ее отца. Только он, пожалуй, умеет вот так все отчетливо формулировать в любом разговоре. И сразу же мысли ее улетели из Степиного дома в совсем другую сторону - в неведомую Мексику, где ее папа, она точно знала, сердился на свою непутёвую дочку, беспокоился и недоумевал.
        Про маму же она боялась и думать. Что, если папа все-таки сумел до нее дозвониться, и мама на какой-то далекой северной речке узнала именно то, что и называла всегда Жениными ужасами?.. «Только без ужасов!» - всегда предупреждает она Женю. И вот, пожалуйста, - Женя вовсе не в Москве с тетей Верой, как уверена была мама, уезжая, а мотается где-то по Сибири… И мама ведь не знает, что все ей помогают, что она совсем-совсем не одинока. И, конечно, рисует себе разные ужасы.
        Тягостные ее раздумья будто заглушили Степкин голос, и он доносился уже откуда-то издалека. Да тут еще Тося, противная псина, начала потихоньку подвывать на крыльце - соскучилась, видите ли.
        - В общем, два диктатора хотели разделить между собой всю Европу. Только один хотел сделать ее фашистской, а другой - советской. Способ управления - один и тот же: казни и лагеря. У Сталина в концлагерях тогда сидело много больше своего народа, чем у Гитлера - немцев.
        Гитлер стал побеждать одну страну за другой. Франция сдалась почти сразу. Оккупировал Данию, Норвегию, Голландию, Бельгию. Массированные бомбардировки Лондона… Но британцы - твердый орешек, они пускать Гитлера на свой остров совсем даже были не намерены.
        - И не пустили? - спросила Женя.
        - Конечно, не пустили! Англия один на один с ним воевала - когда вся континентальная Европа уже сдалась. В мае 1940 года премьер-министром там стал Черчилль. И сказал в одной своей речи, что даже если падет вся Европа…
        Тут Степа проворно взял маленькую тетрадочку, раскрыл ее и прочитал:
        - «…Мы будем стоять до конца… Мы защитим наш остров, чего бы это нам ни стоило. Мы будем сражаться на морских берегах. …Мы будем сражаться в полях, на улицах и в горах. Мы никогда не сдадимся!»
        Это, конечно, британцев воодушевило в их очень тяжелом положении. Скоро немцы начали бомбить Лондон по ночам и бомбили чуть не год - с сентября 1940 до лета 1941-го. Тысячи лондонцев погибли, но сдаваться Англия и не думала.
        Наш Силантьич очень интересно рассказывал. У немцев было 2 500 самолетов, а у британцев - всего 700. Но они так железно не хотели пустить нацистскую чуму на острова, что сбивали сотни немецких самолетов, а у самих потери были минимальны. И когда стало ясно, что немцы потерпели поражение - битва за Англию британцами выиграна, то Черчилль выразил благодарность английским летчикам от имени всей нации. Он сказал тогда…
        Тут Степа снова раскрыл ту же тетрадочку и прочитал:
        - «Впервые за всю историю военных конфликтов столь много людей обязано столь небольшой группе героев столь многим». Закручено, но здорово сказано, правда?
        Ну вот, а Сталин не стал отставать от Гитлера и под шумок - моя мама так любит говорить: «Ты что под шумок четвертую конфету тащишь?» - напал на Финляндию. А всем объявил, что это она на нас напала. Потом вошел в Румынию, забрал у нее Бессарабию. Отсюда и пошла потом вся история с Приднестровьем, но сейчас об этом не будем, потому что - о другом речь. Оккупировал - это все по договоренности с Гитлером! - страны Прибалтики: Эстонию, Латвию и Литву. И стал там устраивать советскую власть. Многих местных жителей эшелонами отправляли в Сибирь, в самые гиблые места. Это называлось - «депортация». Выгнанных из своих домов и высланных людей называли «спецпереселенцами», или «спецами». Как и «раскулаченных» русских крестьян десять лет назад.
        Степа замолчал, посмотрел внимательно на Женю. Она смотрела на него завороженно. Так свободно чувствовать себя в прошлом веке, знать, когда что происходило!..
        - Не очень скучно рассказываю?
        - Нет, что ты! - испуганно сказала Женя. Неужели Степка заметил, как недавно ее мысли нечаянно улетели далеко?.. - Очень интересно!
        - Понимаешь, вот когда говорят некоторые сегодня, что Сталин, мол, был гений, мы с ним войну выиграли, - я считаю, что никакой он не гений. Вот, смотри, - Степка быстро открыл какую-то маленькую нетолстую книжку. - «Спецы» называется. Писатель Макшеев написал. Тоже в Сибири живет, в Томске. Мне книжку дядя привез, он там учится. Макшеева этого выслали из Эстонии - в июне 1941-го, за неделю до нашей уже войны с Гитлером. Он тогда не писателем, а пацаном, конечно, был. У него русская была семья, отец в Белой армии в Гражданскую войну воевал. После победы красных бежал за границу, чтоб не расстреляли, - в Эстонию. Совсем рядом с со-ветской Россией, но схватить все равно большевики не могли: граница. А когда прибалтийские страны стали в 1940 году советскими республиками, сразу начались аресты. Сталин этого бывшего белогвардейца - в концлагерь, и он уже через несколько месяцев там погиб. А семью выслал вместе с эстонцами в Сибирь. У автора этого - теперешнего, говорю, томича, - мать и шестилетняя сестренка умерли от голода в один день, прямо на его глазах. И вот он пишет - смотри, Женя: «Немцев в
прибалтийских странах издавна не любили». Я лично этого, например, не знал. И что? - спросил Степка, но не Женю, а, прямо как опытный лектор, самого себя.
        И сам себе ответил:
        - А то, что нам во время войны такое их отношение очень могло бы помочь! А Сталин что сделал? Вот наш сосед Егорыч его мудрым политиком считает. А мудрый политик так ни за что бы не сделал! Сталин сразу взялся в Прибалтике за свои массовые репрессии. Он без них, видно, прямо жить не мог. А ведь у тех, кого в Сибирь увозили ни за что, были родные, друзья. Все это на глазах у всех происходило. И потом люди узнавали, что там творится, в Сибири, с этими увезенными. Как дети от голода умирают. И что получилось? Вот этот человек, Макшеев, - он же свидетель всего этого был, не маленький, двенадцать или тринадцать лет, - правильно пишет: «Результат - воевавшие против Красной Армии воинские подразделения латышей, эстонцев и литовцев, “лесные братья” и всё с этим связанное. Сколько жизней было бы сохранено, не будь у Сталина и его окружения маниакального стремления кровавой ценой повсюду насаждать свои порядки, свои методы, свою идеологию!»
        Степан вздохнул.
        - А после войны - еще хуже. Начали в Прибалтике массовую коллективизацию - и, конечно, высылку. Сибирь-то у нас большая, всем места хватит… Макшеев по томским архивам установил: весной 1949-го пришло в Томск из Латвии и Литвы тринадцать эшелонов с «выселенцами». Пятнадцать с половиной тысяч… Во время пути из вагонов вынесли 38 трупов. Более полутора тысяч по дороге заболели; 45 из них умерли в течение первых двух недель после прибытия… За что же было нас так уж любить-то?.. Они не разбирались - Сталин там, не Сталин. Русские!..
        - Степа! Но тогда же все понятно, почему эстонцы перенесли памятник советскому солдату с главной площади - на кладбище! Им просто тяжело было смотреть на него каждый день, вот и все. И они же не разрушили его, перенесли только. Вполне даже торжественно. Тут ничего такого возмутительного нет…
        - Конечно! Я давно знаю! Это кто не знает ничего - тот возмущается. Потому что мы привыкли на все своими только глазами глядеть. А наш учитель истории часто говорит: «А теперь попробуйте посмотреть на взятие Иваном Грозным Казани глазами тогдашних жителей Казани». Это, знаешь, как-то помогает. Сразу чего-то еще видишь. Ведь, например, татарам потом несколько веков был сам вход в Казань воспрещен! Я только недавно узнал. И вот с Прибалтикой. Когда знаешь, что советская власть там с первых, можно сказать, дней творила, - ежу понятно, что эстонцы не могли радостно встречать в конце войны нашего солдата. Да, он гнал со своей земли фашиста. Для нас всех это главное было и есть. Но у эстонца-то тогдашнего люди в таких вот шинелях, в такой форме, как у этого Бронзового солдата, только три года назад вывели из дома - и навсегда! - скажем, дедушку с бабушкой… Да хотя бы соседей, с которыми его родители дружили. Девочку соседскую маленькую, например, которую он еще помнит… И им тяжело было, правильно ты сказала, потом на этого солдата на главной своей площади смотреть. Нам бы тоже не понравилось такое.
Плохое долго может помниться.
        В этот момент скрипнула дверь и на пороге появилась белобрысая пигалица лет шести-семи. По вискам у нее свисали тонкие косички - по три с каждой стороны. На концах их висели разноцветные бусины. Мордочка у пигалицы была уморительно-озабоченная.
        - Еще по четыре штуки с каждого боку заплети, - неодобрительно взглянув на нее, сказал Степка.
        - Маме скажу, - механически ответила пигалица. А потом продолжила другим уже тоном: - Ой, ну тебя, мне не до этого совсем. Туатару нашли!
        - Кого?
        - Туатару. Двести лет ее никто не видел. Думали - вымерла. А она жива. В Новой Зеландии. Ей месяц всего - представляешь? Крошечная… Из яйца вылупилась. И живет одна совсем…
        - Какая хоть из себя-то?
        - Ой, прелесть! Страшненькая-страшненькая! Лупоглазая такая. И как будто улыбается все время. Ротик - до ушей.
        - А на кой она тебе-то?
        - Как на кой? Ты что - больной?
        Женя, улыбаясь во весь рот, прямо как эта неведомая туатара, смотрела на пигалицу - уж очень она была смешная.
        - А как тебя зовут?
        - Дуня Барабанчикова, - скороговоркой сообщила кроха, не глядя на Женю и обращаясь укоризненно к Степе. - Она при динозаврах еще жила! За миллионы лет до человека!
        - Ну, мотай отсюда к своей туатаре, - сурово сказал старший брат. - Я занят.
        И Дуня Барабанчикова, задрав свой курносенький носик, гордо удалилась с видом непонятой.
        - Зоологией увлекается, - пояснил Степа уже с некоторой гордостью. - И еще доисторической эпохой.
        Помолчал и добавил:
        - Уж лучше, чем эти навороченные мультяшки смотреть. Ее подружки, как куклы, у телевизора сидят не вставая…
        И они с Женей вновь погрузились в далекое время. И хоть было это не за миллион лет до человека, а все-таки уже трудно понять, как могли не динозавры, не какие-нибудь саблезубые тигры, а люди - русские ли, немцы - так поступать с другими людьми.
        Глава 22
        Короткая глава о долгом пути
        Сначала это была действительно тундра - с маленькими беленькими цветочками безо всякого запаха. Через несколько часов пути появились изогнутые, называемые обычно карликовыми, но не такие уж и карликовые сосны и пихты. А к концу светового дня - в этих местах, как известно, очень длинного, - то есть целого дня почти безостановочного пешего хода, это, в сущности, уже была хоть и не очень густая, но тайга.
        Можно описать этот день и немного иначе: сначала под ногой мягко пружинил мох, потом пошли все больше ледниковые валуны, и круглые, и острые, слегка обросшие лишайником. Потом появились высокие деревья - хвойные и лиственные.
        Иными же словами, в течение целого дня ходьбы молодая женщина с посеревшим от усталости (которой сама она не ощущала) лицом видела то самое, что уже видела, идя на байдарках, - но только в обратном порядке.
        Она шла, напялив противокомариную сетку. Потом противное зудение прекратилось - то ли река вильнула в сторону и увела комаров за собой, то ли их сдул усилившийся ветер, то ли действовали иные, неведомые причины. Она сняла сетку и несла ее, размахивая в такт ходьбы, в руке. Руки у нее были свободны - все уместилось в рюкзак за спиной. Тяжести его она совершенно не чувствовала.
        Притупились и все остальные чувства - голод, жажда, усталость. Она шла и шла, не задумываясь о том, устала или нет, хочет или не хочет пить. Вода в ее рюкзаке была - полная пол-литровая пластиковая бутылочка.
        По ее расчетам, она прошла уже никак не менее тридцати километров - пожалуй, поболее. Скоро должен был быть поселок. Там, она надеялась, восстановится мобильная связь, она позвонит мужу и узнает, куда ей двигаться дальше - в Москву или в Сибирь.
        Конечно, уговорить байдарочников, чтоб ее никто не сопровождал, было очень нелегко.
        Мужчины как один твердо говорили, что одну ее не отпустят. В призрачном полусвете приполярной ночи шел спор, и все стояли на своем.
        Но недаром же, хоть и в шутку, называли ее железной леди. Она еще более твердо сказала им всем: ни за что не допустит, чтобы из-за ее семейных дел сорвался поход девяти человек.
        Что это противоречит всем ее жизненным принципам и будет для нее настоящим крахом. Что если уж она вырастила такую бесшабашную дочь, которая способна на столь экстравагантные поступки и готова, не задумываясь, поставить на уши и отца и мать - нет никаких сомнений, что ее муж прервал участие в семинаре и летит в Москву, - то это факт только ее биографии. И ничьей другой.
        Если она пойдет одна - ее байдарка сможет двинуться дальше с одним гребцом, то есть ее напарником. Это не так страшно, поскольку самую трудную часть маршрута они уже прошли. (Для этого, поясним, слегка передохнув и наскоро поев, они в тот же вечер двинулись, по ее предложению, дальше. И при слабом свечении приполярного августовского дня, заползавшего в ночь, шли еще три часа - практически по порогам. И опытный рулевой, каким она и была, здесь был особенно важен.)
        Если же, как предлагают друзья, ее напарник оставит байдарку и пойдет с ней - это значит, что остальные должны будут их лодку собрать, уложить в две укладки… И - добавить по двадцать с лишним килограммов веса, не считая двух весел, в другие байдарки, и без того перегруженные. Это уже не поход по Приполярью, а неизвестно что. Она этого допустить ни в каком случае не может - и не допустит. Единственное, что она обещает друзьям, - идти только днем. Тогда любого злоумышленника она увидит издалека - и всегда сможет от него просто-напросто убежать. И если, поспав полтора часа, она сегодня же выйдет в шесть утра, то в течение долгого светового дня достигнет цели.
        А вот остаться с ними и продолжить поход ее никто и не уговаривал. У всех были дети. Все понимали: такое потрясающее известие - что тринадцатилетняя дочь вместо квартиры в Москве оказалась по неизвестной причине на краю света, в Горном Алтае, с незнакомыми людьми, - полностью исключает для ее матери какой-либо покой. Тем более - продолжение байдарочного похода в веселой компании.
        Она шла и шла. Дошла до оставленной ими стоянки - но ее мобильный, принявший на этом месте прошлым вечером звонок мужа из Мек-сики, теперь почему-то бездействовал. Все равно надо было идти дальше - туда, где можно будет найти хоть какой-нибудь транспорт, чтобы постепенно выбраться к какому-нибудь местному аэропорту.
        И вот после четырнадцатичасового пешего хода она приближалась к первому населенному пункту. Мало кто из знакомых узнал бы сейчас в этой измученной женщине, с волосами, выбившимися из-под косынки, в грязных и вконец разбитых кроссовках Марию Осинкину. Тем не менее это была она.
        Глава 23
        Опять в Омске. Новые старые знакомцы
        Том и сам потом не сразу взял в толк, почему решил позвонить в первую очередь не Славке-байкеру, который был тут, в городе, а Шамилю, который вообще был неизвестно где.
        Слава-байкер уже дал следователю, к которому привел его Сретенский, подробные показания для будущего суда над Хароном и Мобутой. Он рассказал, что именно их видел ночью рядом с убитой ими девушкой. Описал найденный им вещдок - особым образом обработанную гильзу:
        «афганский» брелок. Вторая его часть уже была изъята у Мобуты - Порскова при аресте на полустанке Катыши, где он был так своевременно задержан младшим лейтенантом Костылем. За это, заметим кстати, Костылю светило повышение - если начальнички из ревности не замотают.
        А причина-то того, что Том стал звонить именно Шамилю, на самом деле была весьма понятна. Просто он интуитивно имел в виду все-таки в первую очередь машину - поскольку так или иначе, но против двух профессиональных киллеров нужно было, говоря по-военному, выставить достаточное количество людей. И их двоих со Славиком на мотоцикле тут было явно недостаточно.
        Том не думал, конечно, о прямых схватках с киллерами, где чья-то гибель практически неминуема. Нет, он надеялся просто, что имея под рукой команду, легче организовать какие-то нужные действия.
        Но и о самом Шамиле как таковом, то есть вполне определенном человеке он подумал тоже. Том видел его в Оглухине всего несколько минут, но у него возникло к этому парню - в два раза его старше - доверие. Опять-таки интуитивное.
        Шамиль отозвался по мобильнику тут же. Тома он сразу узнал.
        - Помнишь, Шамиль, ты сказал - звони, в случае чего?..
        - Конечно, помню! И - чего?
        - Вот. Случай как раз.
        Сжато, но всесторонне описав обстановочку, Том спросил:
        - Дня хотя бы три - ну, может быть, четыре, учитывая расстояния, - выделить для этого дела можешь?
        - Надо - значит надо. Ты ж говоришь - речь о жизни ее идет.
        - А как нам встретиться?
        Четко и ясно Шамиль объяснил, куда и как должен отправиться сегодня же вечером Том, и, подумав, добавил:
        - Еще двоих людей прихватить хочу. Нас с тобой здесь мало. А они - с правом на ношение оружия.
        Холодок пробежал у Тома по спине и тут же пропал. Потом он спросил:
        - Значит, у тебя - со мной и с ними - еще одно место в машине будет?
        - Разумеется.
        - Тогда, пожалуй, со мной еще один человек будет.
        - Договорились.
        Как ни жалко было Тому друга своего детства Петушка Волховецкого, пошедшего в схватке с Хароном на прямой риск жизнью, как ни серьезны были предостережения Сретенского, и все-таки он подумал, что надо хотя бы сообщить Петру о новых делах. А там уж - что он сам решит. И поспешил домой, то есть в дом Волховецких.
        У Артема же Сретенского уже сидел в это время его младший коллега из соседнего региона, и у них шел очень обычный российский диалог - про плохих нынешних начальников всех уровней и откуда они берутся.
        - …Так ведь ты же его сам выбрал! - говорил Артем, подливая приятелю то, что стояло на столе.
        - В каком смысле?
        - В самом прямом. Ведь вы его выбирали?
        - Когда?..
        - Это я тебя должен спрашивать - когда? Ты что, не знаешь, когда у вас выборы были?
        - Да я вообще на выборы не хожу.
        Артем засмеялся.
        - Ну ты прямо как пацан десятилетний, ей-богу. Не ходишь - твое дело, твое право. Но тогда ты чем недоволен-то? К кому у тебя, собственно, претензии? К тете Моте, которая как раз ходит? К бабе Дусе? Или к себе? Обе тетки пошли - и выбрали того, кто им понравился. Голосование, между прочим, тайное, в кабинках. На суд за него никого не потянут, как при советской власти.
        - А тогда что - судили, что ли, за это?
        - А ты как думал?
        - А ты почему так думаешь?
        - Мой отец судил.
        - Как это?
        - Да вот тк это! Он еще при Сталине был молодым судьей военным. Ну я тебе расскажу, раз у тебя с родной историей плоховато. Да ты ешь, ешь! Вот - подцепляй маслину, для такого случая самые крупные купил, видишь - как сливы!
        И Артем стал рассказывать.
        - Так вот, отца назначили председателем военного трибунала - ну, ты знаешь, при советской власти так военный суд назывался. В нашей оккупационной армии в Восточной Германии, как тогда ее именовали. Пока не назначили, как известно (Сретенский, уважая собеседников, часто прибавлял это выражение - хотя, может, им вовсе не ведомо было то, что он считал всем известным), Германской демократической республикой - ГДР. Хотя никакой демократией там под нашим бдительным присмотром и не пахло. Теперь это - часть объединенной Германии. Ну, не в этом дело, а том, что в те годы, о которых речь, там недавно еще была советская оккупационная зона, стояла наша армия - не та, конечно, что воевала, а новые призывники. Имею в виду, конечно, солдат - среди офицеров-то фронтовиков немало было, мой отец в их числе.
        И там, в Германии, в 1951 -1952 годах следователи стали приносить ему бюллетени тайного голосования с антисоветскими надписями - и уже с именами тех солдатиков наших, которые эти надписи сделали!
        А он, честный советский юрист - только что Военно-юридическую академию окончил - не мог никак понять: откуда же имена берутся, если голосование у нас в Советском Союзе - тайное?!
        И он должен по нашему кодексу давать восемнадцатилетним солдатам за антисоветскую агитацию - на избирательном бюллетене! - по 25 лет! Он чуть не свихнулся тогда… Недавно же совсем воевал, верил еще во все… Но тут-то и начал понимать, что у нас за власть. За два года еще до смерти Сталина!
        - А откуда надписи-то антисоветские взялись? Почему солдаты такое писали?
        - Почему? - выдержанный Артем уже немного разозлился. - А вот ты прикинь. Солдаты были 18 -20 лет - тогда по три года служили. Значит, 1929 -1931 года рождения. Отцы их уходили на фронт в 41-м - они тогда пацанами были, все уже понимали, чем для них-то самих это пахнет. Это ведь все больше крестьянские дети. Семьи-то всё многодетные, младшие на их шеи остались. И всю войну горбатились эти ребята - с одиннадцати-двенадцати лет! - на полях. Вместе с матерями на себе пахали. Ждали отцов с войны. У подавляющего большинства отцы не вернулись. А у некоторых - в первые же полгода в плен попали: так хорошо товарищ Сталин страну к войне подготовил… В первые же месяцы - три с лишним миллиона бойцов в плену очутилось! Гений всех времен и народов, одно слово. Ну, в общем, бойцы эти бежали из плена, да еще и не один раз, вливались опять в нашу армию, снова воевали. И вот после победы их только за то, пойми, что мучились в немецком плену, провезли в эшелонах мимо дома - сразу в магаданские и прочие лагеря! Вот представь: пацан всю войну отца ждал, а того вместо дома - из фашистского лагеря - в свой… Вот
оттуда эти надписи на бюллетенях. Понял теперь?
        Приятель молчал, переваривая услышанное.
        - Мне отец это еще в 14 лет рассказал, за несколько месяцев до смерти. Только не велел ни с кем обсуждать. Время было паршивое.
        - А сегодня - лучше? - спросил вдруг приятель.
        И разговор двух юристов пошел по совсем новому кругу.
        Глава 24
        Томск. Шульгин и Веселаго
        Шамиль Шульгин и Сева Веселаго сидели в уютной беседке во дворе собственного дома Веселаго и мирно попивали - не алкоголь, поскольку Шамиль, как всегда, был за рулем. Впрочем, руль рулем, но мы рискнули бы предположить, что в равнодушии Шамиля к спиртному без генов не обошлось. Гены - кроме имени, это и было единственное, что оставил Шамилю бесследно сгинувший отец-чеченец, который, рассказывала мать, в рот спиртного не брал.
        Пили они не вино, не водку, но и не кока-колу, не тоник, не энергетический какой-нибудь напиток - потому что не жаловался ни один из них на недостаток энергии, упадок сил, общую апатию, недостаток воли, лень или депрессию… На одного их дружка эта самая депрессия, действительно, часто, по его собственному диагнозу, нападала, и он по-домашнему называл ее «депрессухой». Но так как это происходило с ним, по наблюдениям приятелей, исключительно после неумеренных возлияний, они называли такое его состояние совсем другими, широко известными в России словами, и отнюдь не иностранного происхождения.
        Так вот, не нуждаясь в стимуляторах, приятели пили в тени беседки удивительного вкуса компот. Если точнее назвать - узвар. Поскольку мать Севы Веселаго выросла на юге России, варила она обычно именно его - то есть довольно-таки концентрированный компот, в котором первое место держат сушеные груши, а далее располагаются изюм и сушеные яблоки.
        Лучше же всего будет напомнить здесь нашему читателю, несомненно, читанного им Гоголя, а именно - повесть «Старосветские помещики».
        Там, как известно, два главных персонажа - это Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович, неразлучная семейная пара. И Пульхерия Ивановна целый день потчует своего Афанасия Ивановича. И ночью он жалуется иногда - «будто немного живот болит». Тогда озабоченная Пульхерия Ивановна спрашивает: « - А не лучше ли вам чего-нибудь съесть, Афанасий Иванович?
        - Не знаю, будет ли оно хорошо, Пульхерия Ивановна! Впрочем, чего ж бы такого съесть?
        - Кисленького молочка или жиденького узвару с сушеными грушами.
        - Пожалуй, разве так только, попробовать, - говорил Афанасий Иванович».
        Жиденький узвар - это и есть компот, в отличие от просто узвара, как называли в позапрошлом веке на юге России вареные сухие фрукты без жидкости.
        Итак, они попивали узвар, а Сева Веселаго рассказывал приятелю про свою соседку Катю - что она здесь вытворяла несколько лет назад, когда была еще школьницей.
        - Она была, конечно, настоящим вундеркиндом. Физика, математика - как орехи, она их щелкала. В шестом классе прошла все учебники за десятый и одиннадцатый. Потом в академическом лицее нашем для одаренных детей училась. Два часа дорога в одну сторону - час пехом до остановки автобусной, час - на автобусе. Но для нее никаких трудностей не существовало, если речь шла о лишних, то есть добавочных знаниях… Давно про нее не слышал. Но что вот-вот мы про нее узнаем как про звезду сибирской науки - у меня лично никаких сомнений в этом нет.
        - Так что она вытворяла-то?
        - Ну что ты! Ребята - дружки ее младшего брата - сбегались как в цирк. Берет пустую майонезную банку, ставит донышком на дощечку, а в банку вставляет лампочку. И встает на нее одной ногой… Слабонервные не выдерживали - глаза руками зажимали. Сейчас, думают, мелкая стеклянная пыль брызнет во все стороны. Как лампочка лопается - они сто раз видели, сами об камни били…
        - И что?
        - И ничего! Она даже объясняла всем, что это проще простого: давление веса даже в 120 кг, а у нее в два с половиной раза, наверно, меньше было, равномерно распределяется по ободу банки.
        - И что?
        - Ничего! При мне, например, ни разу никто, кроме нее, не решился. Нервы не те. А еще ее мать моей маме рассказывала, как дочь ее выручила. Мать одна их растила - отец умер, когда Катя в третьем классе была. Он физик был классный, многому успел ее научить в малом совсем возрасте. Ну вот. А у них под домом фундамент просел. Мать мастеров вызвала - те уверяют, что надо полностью менять. Катя взялась за расчеты - доказала математически, что их фундамента на сорок лет хватит, надо только один угол укрепить… Много денег тогда матери сэкономила.
        Вот в этот самый момент и заиграл у Шамиля на поясе мобильный - его любимый военный марш.
        Через несколько минут его разговора с Омском жизнь двух приятелей на ближайшую по крайней мере неделю определилась в совершенно неожиданном направлении.
        Четыре часа спустя машина Шамиля уже шла с приличной скоростью, держа путь в Новосибирск. Рядом с Шамилем сидел Сева Веселаго. Им предстояло пройти около 250 километров. Там они должны были встретиться с Томом Мэрфи и Петром Волховецким.
        Глава 25
        Эйхман и геноцид
        А в Горном Алтае продолжалось активное освоение европейской истории ХХ века. То самое, о чем писал Пушкин:
        Дела давно минувших дней,
        Преданья старины глубокой…
        Только страшные это были преданья.
        - Можно, Жень, я тебе теперь прямо из книжки про Валленберга почитаю? - спросил Степка. - Тут понятней, наверно, чем я рассказываю.
        - Читай! Но ты рассказываешь тоже очень здорово и понятно.
        Степка солидно откашлялся и начал:
        - «Но Гитлер не желал делить власть со Сталиным. Он хотел быть единоличным правителем Европы. 22 июня 1941 года Германия начала войну против Советского Союза…»
        Тут Степа все-таки оторвался от книжки и стал пояснять Жене сложные обстоятельства:
        - И вот с этого дня Вторая мировая война для нашей страны стала Отечественной. А почему Молотов в этот же день говорил по радио, что Германия «вероломно напала»? Потому как раз, что мы с Гитлером союзниками были, а он на нас напал. Так Сталину-то раньше думать надо было - с таким человеком в союз входить, которому никто в мире уже не доверял.
        Степа объяснял, что Англия, например, которая с Гитлером два года уже воевала, имела полное право считать Советский Союз своим противником; Сталин даже бесперебойно снабжал Гитлера все это время зерном. А после вступления с двух концов в Польшу в Бресте осенью 1939 года Гитлер и Сталин провели совместный советско-немецкий военный парад. В том самом городе, где меньше чем через два года будут погибать один за другим защитники Брестской крепости.
        Степа рассказывал и читал, и страшные вещи, которые Женя вообще-то знала, приобретали жуткую определенность.
        Гитлер оккупировал страну за страной, все население испытывало притеснения от немцев, но евреям, с незапамятных времен жившим в каждой европейской стране, в глаза глянула неминуемая смерть. Их стали свозить в концлагеря на территории оккупированной Польши. Один из таких лагерей назывался Освенцим. Это был лагерь смерти. То есть предназначенный для того, чтобы все его узники умерли, и в кратчайшие сроки. Так это слово - «Освенцим» - и вошло во все языки как обозначение ужаса и смерти.
        - «Весной 1944 года, - читал Степа, - стало очевидно, что немцы проигрывают войну. После Сталинградской битвы советская армия медленно, но уверенно вытесняла захватчиков со своей территории. 6 июня 1944 года американцы и англичане провели высадку своих войск в Нормандии во Франции». Ну, в общем, - Степка поднял глаза от книжки, - открылся наконец долгожданный Второй фронт. Его у нас все очень ждали - и на фронте, и в тылу. А то получалось, что мы почти что один на один с Германией воюем.
        - Но союзники все-таки все время помогали. Англия же все время бомбила Германию. Потом - британские суда нам много чего доставляли в Мурманск с большим риском, и гибли много. А Америка чего только не присылала! Моя бабушка рассказывала - они в Москве очень голодали, а когда яичный порошок и суфле какое-то получали - прямо праздник был! Эти продукты так и называли - «американская помощь».
        - Яичный порошок что! Дед мой всегда говорит, что без американских студебеккеров войну, может, вообще бы не выиграли. У нас такой мототехники не было. Ну, поехали дальше. В общем, открыли второй фронт, Гитлера стали теснить и с Запада. И тут, понимаешь, когда уже война вроде и к концу подходила, - весь мир узнал что-то уж совершенно ужасное. Не только тысячи людей каждый день гибнут во время боев, а еще, оказывается, давно идет специальное массовое истребление целого народа - всех-всех евреев, стариков и детей в том числе! Такого никогда вообще не было. Только вот турки в 1915 году начали убивать армян… До сих пор спор идет - по национальному признаку или за что-то… Я считаю - да, по национальному. Потому что и грудных детей убивали тоже. Они-то в чем могли провиниться?
        - Вот это и называется геноцид, - вставила Женя.
        - Ну да. Только под это вообще все на свете плохое подводить не надо. А то у нас теперь чуть что - кричат: «Это геноцид!» Все от невежества, как наш историк говорит. Геноцид это и есть геноцид, от греческого слова «генос» - род, племя. И еще латинский глагол - переводится «убивать». То есть именно когда хотят истребить целую нацию, от младенцев до стариков.
        Сначала люди просто этому не верили, и все. Потому что очень уж чудовищно. Рассказывали, что раздевают догола - вроде бы душ принимать.
        Загоняют в специальные камеры - мужчин от-дельно, женщин с детьми отдельно. Дети плачут. Матери их успокаивают. Потом сверху из дырочек вроде душа пускают ядовитый газ - и все падают на пол и в судорогах умирают. Включая грудных детей на руках у матерей. И все только потому, что они - евреи, представляешь? А потом трупы выгребали…
        Степа открыл маленький черный альбом, лежавший на столике, и показал Жене фотографию - вниз головой, будто как попало наваленные дрова, лежали мертвые люди с широко открытыми ртами.
        - Я на стену не вешаю. Страшно очень. …И они сжигали трупы в печах, чтобы следов не оставалось. Но когда стало известно, что несколько миллионов - представляешь себе? это ж не просто единички с нулями, а живые люди, с руками-ногами… - что миллионы евреев уже задушены в газовых камерах, ну, тогда многим нормальным людям стало ясно, что надо попытаться спасти еще живых.
        А как? Как-то помочь бежать от выродка тем, кто под ним оставался. Ведь им грозила не просто смерть, как любому на войне, - им грозила смерть неминуемая. Некоторые не понимают эту разницу - на войне всех, говорят, убивали. Я тоже не сразу понял. Тут именно что за евреями охотились, как за зверями. Каждый еврей знал, что Гитлер не успокоится, пока не убьет его, его мать, его ребенка… Другое совсем дело.
        И вот тогдашний президент США Рузвельт этим решил вплотную заняться. Но тут была сложность. Сами-то американцы ни в какую страну в Европе сунуться не могли. Потому что Америка воевала с Германией, а почти вся Европа уже была под Гитлером. В любой стране американца сразу бы схватили. Тут нужна была помощь какого-нибудь нейтрального государства.
        А таких европейских государств, сумевших сохранить нейтралитет, было немного. Среди них - Швеция, родина Рауля Валленберга.
        В общем, американцы договорились со шведским правительством, что Рауль будет работать в посольстве Швеции в Будапеште - в Венгрии дела в этом смысле особенно плохие были. Но все равно настоящего масштаба люди себе не представляли - нацисты все очень скрытно делали. Да и потом…
        Степа посмотрел на Женю взрослым каким-то взглядом.
        - …Понимаешь - огромное злодейство вообще человеку трудно себе представить. Поверить в такое трудно. Пока собственными глазами не увидишь. Ну вот, решили, что Рауль получит должность секретаря посольства, дипломатический паспорт - то есть его нельзя трогать и он будет спасать евреев от нацистов. Это стало главной и даже единственной его задачей - спасти как можно больше людей. Американское правительство бралось оплачивать все расходы. …И вот Рауль узнает реальные факты, ужасные цифры.
        Степа снова стал читать:
        - «Эйхман уже депортировал из Венгрии в газовые камеры Освенцима триста восемьдесят тысяч евреев. Каждый день в Освенцим уходило пять-шесть поездов, вмещавших по четыре тысячи. В каждый из пятидесяти вагонов такого поезда загоняли по сто человек. Люди проводили неделю в невыносимой жаре, без воды и туалета. А по прибытии на место их ждала смерть в газовой камере». И вот, Жень, ты только представь себе…
        Степка прервал вдруг чтение. И снова он показался Жене взрослым, намного старше ее. Она почувствовала, что этот сероглазый мальчик с большими, почти мужскими ладонями давно уже жил как будто одной жизнью с тридцатилетним Раулем Валленбергом. Вместе с ним принимал важнейшие решения, которые определили судьбу его героя…
        - Представь себе - молодой человек из очень богатой шведской семьи. Получил очень хорошее образование в США. Он мог у себя в Швеции, вдалеке от войны, любым бизнесом заняться. И вот он весной 1944 года понял, что в Европе происходит то, что нормальному человеку вообразить нельзя. И согласился отправиться в Венгрию.
        Тут Степка опять открыл тонкую книжку.
        - «Перед отъездом Рауля спросили:
        - Вы отдаете себе отчет, что, быть может, не вернетесь обратно живым?
        Рауль кивнул.
        - Да, понимаю, - ответил он серьезно. - Но я постараюсь спасти из когтей убийц столько людей, сколько будет в моих силах».
        Когда Степка это читал, Жене показалось, что голос его задрожал.
        - А когда Валленберг въезжал в Будапешт, в это самое время Эйхман - представляешь, Женя? - проводил собрание нацистов.
        Женя с ужасом поняла, что - нет, не представляет. Потому что совершенно забыла, кто такой этот Эйхман. И Степа, будто услышав или подглядев ее мысли, пояснил, что Эйхман - это один из высших офицеров СС, как и Гитлер, родом из Австрии, и даже его тезка - Адольф. Он в гестапо - это гитлеровская тайная полиция, после войны ее объявили преступной, - был начальником отдела по еврейским вопросам. И в конце концов Гитлер именно ему доверил полностью задачу уничтожение евреев…
        - И вот Эйхман сообщает тем, кого собрал, - продолжал Степка свое чтение, и серые глаза его сузились и приобрели при этом стальной оттенок: - «С удовольствием докладываю, что последний поезд с евреями, согнанными из деревень, отправился вчера из Будапешта в Освенцим. …За четыре месяца мы очистили от евреев всю венгерскую провинцию. Я горжусь вами! Четыреста тысяч евреев за три месяца были отправлены в газовые камеры. Это новый рекорд моего управления.
        Ему одобрительно захлопали.
        … - Но это не значит, что мы можем остановиться на достигнутом. Еще триста тысяч евреев остаются здесь, в Будапеште. Очистить от евреев целый город - очень сложная задача. Я знаю это по опыту других европейских городов. Времени остается мало. Мы должны любой ценой схватить евреев до того, как советская армия подойдет к Будапешту. Впервые в истории у нас есть шанс создать Европу, очищенную от евреев».
        Степа опять оторвался от книги.
        - Ну, а я тебе, Женя, так скажу - сколь веревочка ни вейся, конец ей будет. Эйхман сбежал в 1946 году из американского лагеря военнопленных. Но через много лет после разгрома Гитлера израильская разведка выследила его в Аргентине - он там давно жил под чужим именем. Прямо на улице его схватили - и вывезли в Израиль. Об этом целая книжка есть - как его выслеживали и ловили. Детектив настоящий. А что? За такие невообразимые злодейства отвечать надо. Потом в Израиле долго шел суд, с демонстрацией жутких документальных кадров - вроде вот этих фото. Эйхмана в клетке держали, охраняли - чтоб не разорвали на куски родственники им погубленных. Приговорили к повешению и повесили. Хотя вообще смертной казни в Израиле нет…
        В этот момент в комнату вошла красивая, еще довольно молодая женщина с двумя кружками молока на подносе.
        - Молочка попейте, - сказала она. - А то про Эйхмана вспоминать - это вредное производство.
        - Ну чего ты, мама, с молоком своим!.. - поморщился Степка, недовольный тем, что его прервали.
        - Не со своим, а с Буренкиным. А Дуню зачем дразнишь?
        Степка тяжело вздохнул и стал пить молоко. Но все-таки не выдержал и уже в спину матери сказал:
        - А если вообще никто вспоминать про это не будет, то призраки возвращаются! Слыхала про такое?
        Но мать ничего не ответила и только тихо прикрыла за собой дверь.
        Женя с удовольствием пила вкусное, прямо как сливки, молоко. И в памяти ее всплывал день, когда в гостях у отца был один очень интересный человек. Говорили они тогда о разном. Но одна тема прямо относилась к тому, о чем с таким жаром рассказывал ей сейчас Степа Барабанчиков.
        Глава 26
        Где какие законы
        Однажды к Жениному отцу пришел известный летчик-испытатель. Поговаривали, что он же и первый наш космонавт - до Гагарина… Его аппарат будто бы приземлился - или скорее упал со страшной высоты - в Гималаях. Во всяком случае, два года этот летчик (или космонавт) лежал где-то в Китае в гипсе, склеенный, как разбившаяся фарфоровая кукла, из тысячи с лишним кусочков. И снова стал испытывать самолеты. Официальная же версия была такая, что он разбился в автомобильной катастрофе в Китае - и там же вылечился.
        Женин папа познакомился с ним в какой-то ученой компании. И летчику он очень понравился, чему Женя нисколько не удивилась: ее папа имел свойство нравиться людям сразу и насовсем.
        Так вот, пришел космонавт не космонавт, но уж точно отважный летчик-испытатель к Александру Осинкину в гости и принес с собой очень и очень хорошего, как определил хозяин уже на другой день, коньяку. Сидели они за столом - так получилось - почти целый день, от двенадцати до семи, благо было воскресенье.
        Мама тогда была в командировке. Женя, которая как бы подавала на стол (хотя все, что нужно, - «закусь», называл папа, - было на стол поставлено заранее), хорошо помнила их разговор. Особенно же то, что одна из тем была - Холокост и Гулаг. А почему запомнила - потому что слово Холокост услышала она тогда вообще в первый раз.
        - Вы Уголовный кодекс Германии знаете? - спрашивал отец, не уставая подливать гостю. Тот молча отрицательно мотнул головой и аккуратными медленными глотками опорожнил пузатый коньячный бокал.
        - Так вот, статья 3-я, параграф 130-й гласит: «Лишением свободы до 5 лет или денежным штрафом наказывается тот, кто совершенное при власти национал-социалистов деяние, определенное в законодательстве в качестве геноцида, в общественном месте или на собрании одобрит, станет отрицать или преуменьшит его тяжесть». А когда там, в Германии, всякие умники - из детей, наверно, бывших нацистов - начали базарить…
        Обычно папа таких слов в своей речи не допускал - эта вольность речи говорила как раз о том, что дело за столом подвигается быстро. Это даже Женя поняла: одну пустую бутылку она уже унесла в кухню.
        - …Начали, говорю я, базарить про свободу слова, про демократию и так далее, то конституционный суд Германии - в 1994 году, между прочим…
        Гость внимал, подцепляя маленькой вилочкой дольки лимона.
        - …Вынес вердикт: «…Отрицание Холокоста не подпадает под конституционное право свободы выражения мнения». И все!
        Постановлялось этой высшей инстанцией - у нас, замечу, она тоже высшая! - что в данном случае речь идет об утверждениях, которые, как доказано на основании бесчисленных свидетельств очевидцев и документов, множества судебных процессов и данных судебной науки, являются не-прав-ди-вы-ми. Вот так вот! Это не то что вам или мне, или еще кому-нибудь что-то кажется неправдивым, а другому - наоборот, правдивым. Вон наш интернет почитайте - там у каждого своя правда, иногда такая, что волосы дыбом! Нет - это главный суд так решил! И все!
        Что такое «неправдивые»? Это, как я понимаю, вроде того, что - «Нет, а я детей в школе буду учить, что Солнце вертится вокруг Земли!» Мы же с вами не можем ему этого разрешить, правда?
        Гость энергично мотнул головой, соглашаясь.
        - …И суд постановил: «В этом конкретном случае утверждение подобного содержания НЕ ПОДПАДАЕТ ПОД ДЕЙСТВИЕ ПРИНЦИПА СВОБОДЫ МНЕНИЙ».
        Так что, пожалуйста, высказывайте свое частное мнение - что нацисты евреев не убивали, а те сами залезли в газовые камеры, и задохнулись, и детей своих уморили, - высказывайте совершенно свободно, но только у себя дома! На кухне! Жене! Детям, если вам их не жалко! А скажете на улице - пожалуйте в тюрьму!
        - Да в их тюрьму у нас многие бы не отказались, - благодушно заметил летчик. - Мне приятель рассказывал про тамошние тюрьмы…
        - Да я вообще-то про наши!.. Я, честно говоря, про то, что нам давно пора такой закон принять. Что Гулаг - был, Сталин - преступник, а того, кто не на кухне своей, а публично утверждает обратное, - под суд! Я даже жестче бы стал действовать - кто дома при детях это утверждает, тем самым их растлевая, - тоже под суд!
        Летчик посматривал на хозяина искоса, аккуратно отправляя в рот закусь. Ел, слушал и помалкивал. Женя еще подумала: «А Васька слушает да ест…»
        Женин отец - крепкий сорокалетний мужчина, байдарочник, к алкоголю в общем почти равнодушный, но выпить при случае способный наравне с другими и при этом никогда не пьянеющий, поражен был, присмотревшись к пустым бутылкам, количеством выпитого бывшим летчиком-испытателем.
        И ни разу тот не сказал за столом лишнего - со своей, разумеется, точки зрения, - слова: ни про полет, ни про аппарат, ни про Холокост, ни про Гулаг. Ни про что другое. Ушел на своих двоих, нимало не шатаясь. И Женя, высунувшись из окна, видела, как твердыми ногами подошел летчик к ожидавшей его все это время (полдня!) машине неземного серебристо-голубоватого цвета, длиною метров пять-шесть. Открыл переднюю дверцу, сел рядом с невидимым водителем и уехал.
        Он, конечно, тогда уже какое-то время назад перестал испытывать самолеты. Но железный организм, выдерживавший немало лет нечеловеческие нагрузки, по-видимому, еще не давал сбоев.
        Папа нередко потом вспоминал этот день и говорил:
        - А дураки думают, что и они так пить могут! И мрут, как мухи, к сорока годам! Ведь это один из миллионов такой был отобран!
        А Женя с того именно дня стала разузнавать, что же это такое - Холокост. (О Гулаге-то она представление имела.)
        И постепенно узнала достаточно для того, чтобы слова Степки ложились не на пустое место.
        Но вот про Валленберга она почему-то услышала в Эликманаре впервые.
        Глава 27
        Потьма. Про любовь
        Сегодня Олег Сумароков решил вспоминать книги Александра Грина, которые читал в детстве.
        Только не всем известные «Алые паруса», не трогательную Ассоль и всю эту прекрасную историю - как совсем юная девушка все ждала своего принца. И как вся деревня, считавшая ее дурочкой, поразилась, когда тот приплыл к ней и правда под алыми парусами, о которых она твердила.
        Нет, Олег больше помнил другую книжку Грина - небольшого формата, но толстую: в ней было около 600 страниц. Бежевый, сильно выцветший переплет, а корешок - матерчатый.
        На нем в столбик по слогам разделенное название «Но-вел-лы». А на самом переплете крупно - «А. Грин». И намного мельче: «Фантастические новеллы». Внизу год издания - «1934». А когда откроешь - на первом чистом листе надпись чернилами - «Александру Сумарокову, почитателю А. С. Грина - с искренним уважением. Н. Грин. Ст. Крым. 10/ХII 39».
        Книжка была отца, которого Олег почти не запомнил. Мама очень ее берегла. Она объясняла Олегу, что эту книжку вдова писателя, Нина Николаевна Грин, подарила Олегову деду - как раз в тот год, когда родился Олегов отец. Семейная легенда гласила, что молодые родители взяли отпуск в декабре и потащили десятимесячного ребенка в Крым - чтобы уберечь от рахита в слишком длинную сибирскую зиму. Там и познакомились они с вдовой Грина. И она, тронутая тем, что молодой отец хорошо знает и любит Грина, подарила ему книжку со своей надписью.
        Ровно через два года двадцатидвухлетний Александр Сумароков погиб под Вязьмой. Книжка осталась сыну. А потом - внуку Олегу.
        Два рассказа особенно трогали его в детстве и с острой болью припомнились сейчас. Оба они были про любовь и кончались одними и теми же словами: «Они жили долго и умерли в один день».
        Там дело было в том, что любовь в обеих историях возникала в необычных обстоятельствах. В одном случае человек влюбился в девушку, а она была к нему - как и ко всем другим, впрочем - вполне равнодушна. Он взял да и похитил ее - увез на лошади. Лошадь сломала ногу, его настигли. Два брата, отец и дядя девушки жестоко его избили. Потом по обычаю той неведомой страны, которую так красочно описывает Грин, его привязали к позорному столбу, скрутив руки - почему-то Олег очень хорошо запомнил эти жестокие подробности - на другой стороне столба. Он должен был простоять так, без пищи и воды, двадцать четыре часа и затем убираться подобру-поздорову куда угодно. И вот ночь. Он стоит, облизывает разбитые губы, переминается с ноги на ногу. Думает - как же он простоит всю ночь и еще целый день?
        В детстве Олег ему очень сочувствовал. Думал: «Да-а-а… Целые сутки простоять у столба связанным!..» Сейчас он вспоминал об этом с совсем другим чувством. «А целую жизнь?.. Вот в этой камере?..»
        Но он уже дал себе слово не сосредоточиваться на этой мысли - потому что твердо решил не позволить себе свихнуться - хотя бы в течение двух лет. Недавние же слова Рычкова Олег постарался забыть. В его положении он не мог позволить себе беспочвенных надежд.
        …Так вот - Грин. И вдруг герой рассказа видит прямо перед собой лицо девушки, Дэзи! (Это вообще-то любимое женское имя Грина.) «И вы… посмотреть!..» Думает - она пришла посмотреть и позлорадствовать. А она говорит: «Мне ужасно жаль вас». И гладит его по голове.
        … Олег вспоминал эту сцену, и ему смертельно хотелось почувствовать, как нежная девичья рука гладит его по голове. И вдруг впервые за последний месяц в памяти его всплыла не Лика, а Анжелика. Как она смотрела на него своими голубыми глазами!.. Никогда он не думал о том, как она относится к нему. Сам же он к ней относился по-братски - пробежит мимо, дернет шутливо за белокурую прядь, как в детстве за косичку. Сейчас он вспомнил, как она сразу розовела - от шеи до лба… Это было ему в диковину. В Петербурге, где Олег проучился совсем немного, девушки, по его наблюдениям, вовсе разучились краснеть.
        Он почувствовал ноющую боль в груди. Кто же все-таки эти негодяи, убившие совсем юную девушку, которая никогда никому не сделала ничего плохого? Неужели их никогда не найдут?.. А бедная тетя Груша… Она так любила Анжелику!..
        Олег потряс головой, чтобы прервать поток картин из прошлого, от которого он твердо решил отрезать себя даже в мыслях. Гораздо безопасней для рассудка вспоминать то, чего никогда не было.
        И почему-то из довольно большого рассказа Грина «Сто верст по реке» вспомнилась ему дословно такая фраза: «Уму было все ясно и непреложно, а сердцу - противно».
        Глава 28
        Еще про любовь. Ваня Грязнов снова в Златоусте
        А что же другие-то герои нашего правдивого повествования? Мы уверены, что не один наш читатель давно и не раз уже подумал: «А что там храбрый Скин, который так отважно помогал задержать Мобуту? Он все еще в Оглухине? Или вихрь событий, закрутивший друзей в августе, метнул его в другой какой-то конец России? А симпатичный Ваня-опер, он же Ваня Грязнов? Мы с ним расстались в доме полковника Пуговошникова. Где он сейчас?»
        О Скине мы сведений пока не имеем. Но обещаем, что при первых же известиях поделимся ими с нашим читателем.
        Что касается Вани Грязнова, то рады сообщить вам все, что удалось узнать.
        В Москве он, закончив дела с извлечением из ячейки камеры хранения Курского вокзала портрета «Неизвестной в белом», оставил последующие разыскания на своего тезку Ваню Бессонова. Поскольку тому в таких делах, как понятно каждому, кто хоть сколько-нибудь его знает, - и карты в руки. И когда стало известно, что портрет-то, хранившийся на чердаке тети Груши, принадлежит кисти Николая Чехова - брата Антона Павловича Чехова и очень талантливого художника, - то Ваня-опер очень был такому открытию рад. Но только он нисколечко при этом не удивился, что именно Бессонов все это раскопал.
        Самого же его полковник Пуговошников уговорил вернуться в Златоуст и доучиться еще один год. А потом обещал забрать в Москву, в училище МВД. Но только Ваня-опер твердо сказал, что к отцу не вернется, а жить будет у тетки. Которой, правда, кормить его не на что. Но тут дела обернулись так, что оба тезки получили премию за разыскание картины. И у Вани Грязнова неожиданно образовались какие-то деньги. Да еще сделали инвестиции в дальнейшее обучение Вани в Златоусте его московская тетка и полковник Пуговошников.
        До самого отъезда в Златоуст Ваня Грязнов был в Москве все время на связи с Координатором Фурсиком и даже не раз побывал у него дома. Можно, пожалуй, сказать, что они подружились. И Ваня глубоко проникся историей девятилетнего Масиха из пакистанского города Лахора, чей портрет висел у Фурсика над письменным столом. Мальчика, который когда-то сам выкупил себя из рабства - ткал ковры и накопил деньги на выкуп. А потом создал детский профсоюз и призывал весь мир не покупать лахорские ковры, сотканные руками детей-рабов.
        А также с немалым интересом ознакомился Ваня со «Списком прочитанных книг», который Фурсик начал вести еще за год (!) до первого класса. В списке заметен был звериный уклон. Фурсик любил все живое. Не сравнить было объем прочитанного с Ваниным…
        Первая страничка толстой тетрадки была такая:
        1. С. Аксаков. Аленький цветочек.
        2. Б. Житков. Про волка.
        3. Э. Сетон-Томпсон. Королевская Аналостанка.
        4. Э. Сетон-Томпсон. Вулли.
        5. А. Чехов. Каштанка.
        6. Д. Мамин-Сибиряк. Серая Шейка.
        7. О. Генри. Вождь краснокожих.
        8. Марк Твен. Приключения Тома Сойера.
        9. Ю. Олеша. Три толстяка.
        - Неужели все прочитал? Еще в первом классе? - с уважением спросил Ваня. - А где столько книжек-то взял?
        - Да у меня же три старших сестры! - засмеялся Фурсик. - Все читательницы жуткие! Книг - полный дом. У нас не захочешь - начнешь читать. Я, конечно, еще гораздо больше потом, в первом классе прочел. Ну просто книжки очень интересные. Вот Сетон-Томпсон, например. Его на любой странице открой - и не оторвешься. Хочешь, проверим для интереса?
        Фурсик взял книжку с полки почти не глядя - видно, все книжки всегда стояли у него на определенных местах.
        - Открывай!
        Ваня открыл наугад.
        - Ну вот, - удовлетворенно сказал Фурсик. - Как раз про Вулли. Но предупреждаю - страшновато.
        Ваня-опер пожал плечами. Что означало: разве что к брату его младшему это предупреждение можно отнести, но не к нему же!
        Фурсик начал пересказывать содержание, слегка волнуясь. Он не привык к публичным лекциям.
        - Там, в общем, суть в том, что у соседей одного фермера стал какой-то зверь ночами красть или душить овец. А у него самого ни одной овцы не пропало - его пес, Вулли, очень хорошо их охранял. Фермеры решили, что это какая-то взбесившаяся лисица - нормальной лисице десять овец на ужин не нужны. И вот однажды, после того как зверь загрыз за ночь у одной вдовы двадцать овец, соседи-фермеры пошли по его следу. И пришли прямо к ферме, где грелся на солнышке Вулли. Увидел их - зарычал и побежал к своим овцам. Вот, читаю, где ты открыл: «Взглянув на следы, оставленные собакой, фермер остолбенел. Потом, указав на удалявшегося пса, крикнул:
        - Друзья, мы думали, что идем по следу лисицы! А ведь это вот кто загрыз овец вдовы!»
        Хозяин Вулли, конечно, этому не верит - «Вулли спит на кухне каждую ночь»! Возник очень острый спор. Тогда дочь фермера Гульда говорит, что ляжет сегодня на кухне: «Если Вулли улизнет, я это увижу. Если же он не выйдет ночью, а овцы у соседей окажутся убитыми, то, значит, Вулли тут ни при чем». Дальше самое главное. Ночью Вулли тихо встал, посмотрел на низенькое окно, потом на хозяйку. Она дышит ровно, притворяется, что спит. А он - прямо как человек, смотри: «Вулли подошел ближе, понюхал ее и дунул ей в лицо. Но она не пошевелилась. Тогда он тихонько толкнул ее носом, а затем, насторожив уши и склонив голову набок, стал внимательно всматриваться в ее спокойное лицо».
        - Слушай, и правда - дрожь пробирает! - признался Ваня.
        - А то! - удовлетворенно сказал Фурсик.
        Читал он, правду сказать, артистически, и, конечно, безо всяких запинок. Ваня Грязнов подумал, что ему так ни за что не прочесть. В их классе, может, одна только Арзамасцева так читает. А хорошо бы для брата такую книжку достать. Сам он, похоже, из нее уже вырос.
        - Ну вот, слушай, дальше что было. «Гульда не двигалась. Тогда Вулли бесшумно подкрался к окну, уперся носом в перекладину легкой рамы и протиснулся наружу. Опуская раму, он придерживал ее спиной и хвостом с ловкостью, говорившей, что он проделывает это не в первый раз. Очутившись за окном, Вулли исчез в темноте». Хозяйка, конечно, изумлена, ничего не понимает. Думает - неужели их Вулли правда загрыз овец вдовы? Да не может быть! Что-то не то. Ну вот, проходит еще часа два. Она слышит за окном шорох, снова притворяется спящей. Ну, я лучше прочту, мне так не пересказать.
        Фурсик стал читать, слегка завывая для создания тревожной атмосферы:
        - «Опять поднялась оконница, и через минуту Вулли снова очутился в кухне, опустив за собой окно. При мерцающем свете горящих дров Гульда заметила какой-то странный, дикий блеск в его глазах и увидела, что его морда и белоснежная грудь обрызганы свежей кровью. Он несколько запыхался, но, сдерживая дыханье, стал всматриваться в девушку».
        Фурсик захлопнул книжку:
        - Ну а дальше самое интересное, только некогда уже. Могу дать тебе почитать, - великодушно предложил он Ване.
        - Да мне уже в Златоуст ехать. В библиотеке, может, найду.
        - Правильно. А вообще - тут понимаешь, в чем дело: Сетон-Томпсон и Чехов первые в мире - врубился? - стали писать рассказы, где главными героями были звери, животные и птицы. Ну, у Чехова только два, кажется, таких рассказа - про собаку и про волчонка. И еще у Мамина-Сибиряка один - про уточку Серую Шейку. Но они оба про людей гораздо больше писали. А Сетон-Томпсон - в основном про животных. Вот в чем разница.
        Просветительская жилка была у Фурсика все-таки сильна. И он заключил:
        - После его рассказов охотиться на зверей и птиц вообще, по-моему, невозможно. Они у него все под именами - хотя и не домашние совсем, а дикие - куропатки, лисы, оленихи… Как людей описывает.
        …И вот Ваня Грязнов на пути в родной город. Разные чувства переполняют его. Жалел он о двух вещах - о том, что не мог участвовать вместе со Скином в задержании Мобуты, а также и о том, что не был в Омске, когда Том Мэрфи и незнакомый Ване кадет Петр Волховецкий, можно сказать, голыми руками брали беспощадного убийцу Харона. Но Ваня-опер не унывал. Он не терял надежды, что у него - все впереди. Ведь он все-таки будет учиться на милиционера. И не для того, чтобы брать с людей деньги, а чтобы защищать их от преступников.
        А еще Ваня беспокоился о своем брате. Он считал, что без него воспитывать Семку некому. Было у Вани и еще одно беспокойство, но об этом - позже.
        До Златоуста он добрался, прилетев из Москвы в Курган, не без приключений. Но их мы опускаем, так как жизнь наших героев и так ими перегружена. Там Ивана ждали новости. В первый же вечер, узнав про приезд Вани, Семка прибежал к его тетке и выложил эти новости старшему брату - с трагическим не по возрасту выражением лица. Впрочем, кое-что заподозрил Ваня и раньше - по нескольким Семкиным эсэмэскам весьма туманного содержания.
        Новости были такие: брат Сёмка влюбился. Впервые в жизни, но, как говорится, до потери пульса. Предмет его страстной любви был старше его на десять лет.
        Это была восемнадцатилетняя Алиса. Она работала помощником менеджера в магазине, который виден был Семке из окон квартиры. Магазин назывался «Все для сада». Когда Семка по своему теперешнему обыкновению обивал пороги этого магазина, один хорошо одетый покупатель, поглядывая на красотку Алису, сказал непонятную фразу:
        - Все для маркиза де Сада!
        И сам захохотал, а Алиса покраснела.
        Любовь свою Семка выражал доступными ему средствами. Целыми днями, забросив учебу, рисовал для Алисы картиночки, главным образом разнообразных любимых зверьков, которые, надо отметить, получались у него замечательно - пушистыми и жутко обаятельными.
        На первом месте у Семки шла белочка - его самый любимый зверек. В самых разных видах: и в полете с ветки на ветку, и бережно держащая своими лапками шишку, и прижимающая к себе крохотного бельчонка. На втором месте - тушканчик. Нельзя было без умиления смотреть на изображенного Семкой зверька с длинными задними лапками и короткими передними, с блестящими - не знаем, какими именно художественными средствами достигал Семка этого блеска, - черными глазками. Правду говорят, что любовь творит чудеса.
        Каждую такую картинку, выполненную в формате открытки, Сема надписывал с мужественным лаконизмом - «Алисе от Семена», клал в конверт и отправлял по адресу. Проделывал он это не менее трех раз в день. Какое впечатление это производило на Алису и знала ли она вообще, какой именно Семен посылает ей эти произведения искусства, - остается неизвестным.
        Что касается самого Вани, то его волновало, не забыла ли его одна длинноногая, с толстой косой до пояса (Иван одобрял, что у девчонок косы после многолетнего перерыва вновь вошли в моду) одноклассница. А если забыть ей помог известный любимец девчонок Карнаухов, то он должен был получить за это то, что ему причитается. Но тут, как быстро выяснилось, к счастью для Вани, а также и для Карнаухова, как раз все оказалось в порядке.
        И он мог целиком сосредоточиться на том, как предотвратить нанесение каким-либо неосторожным движением пока еще неведомой ему Алисы сердечной раны его Семке - самому близкому Ване человечку.
        Глава 29
        Горный Алтай. И один в поле воин
        За окнами уже стемнело, но Женя все сидела в Степином музее, все слушала и слушала его.
        Заглянула еще раз смешная Дуня, молча положила на колени Жене портрет своей Туатары, срисованной ею из газеты.
        Тося выскулила себе право войти в дом и тоже молча, не шевелясь, лежала у Жениных ног. А Степа все рассказывал о своем герое. И показывал фотографии на стене.
        - Вот, с большим трудом достал. Вадим Силантьич, наш учитель истории, своего знакомого в Америке просил - чтоб тот сфотографировал и прислал. Это памятник Раулю в Лос-Анджелесе. На постаменте надпись длинная - про его заслуги. И подпись тех, кто памятник поставил: «Спасенные». Видишь - он идет энергично, его фигура во весь рост в профиль. Но без третьего измерения, не объемная… Из гнутых золоченных полос, и внутри - прорези… Вроде призрака - прозрачный. Как бы память, воспоминание о таком замечательном человеке. Прошел по земле, сделал свое дело - и исчез… Еще в Будапеште есть. Но пока не достал хорошее фото.
        - А у нас в России есть такой памятник?
        - Вот как раз хотел тебя попросить. У вас в Москве открыли недавно - правда, не на площади почему-то, а во дворе. У вас там есть такая Библиотека иностранной литературы - так в ее внутреннем дворике. Из белого камня, делал итальянский скульптор Джанпьетро Кудина. Сфотографируй, пожалуйста, и пришли мне, а? Можно по электронной почте, но лучше бы фотографию готовую…
        И Женя твердо обещала это сделать, как только окажется в Москве. Только она уже что-то начала сомневаться в том, что когда-нибудь попадет домой, в свою комнату…
        А Степка продолжал с тем же жаром:
        - Рауль придумал специальный шведский охранный документ для евреев. Вот, смотри, - он показал указкой на стене, - он похож на шведский паспорт. Видишь, на желтом фоне три голубые короны. Те, кто его получал, больше не носили звезду Давида. Они могли теперь днем и ночью свободно перемещаться по городу. Могли иметь радио и телефон. Могли покупать товары в любых магазинах - все это евреям было запрещено. Ты вот знала, например, что гитлеровцы запрещали евреям иметь собак, кошек?
        - Да ты что? Не может быть! - не выдержала Женя.
        - Вот может, оказывается. У них отбирали домашних животных. И обязательно уничтожали!.. Даже канареек.
        …При упоминании канареек Женя не совсем кстати вспомнила ту деревню, которую видели они за Чулымом, не доезжая Новосибирска. Только название забыла. Там все-все жители разводили канареек, но именно мужчины. И только пожилые - молодые за это дело не берутся. Говорят - слишком много возни. Был там даже профессор кенарологии.
        Самца канарейки называют кенаром - и поют только кенары. Разноцветные такие птички. В Сибири они раньше не водились. Канарейки вообще боятся холода, от сквозняков у них голос пропадает. Их надо все время в теплой комнате держать. Жене охотно рассказали, что завезли их сюда из Павлова - Нижегородской области. Там, можно сказать, родина русского кенара, вывезенного когда-то с Канарских островов: отсюда, как всем понятно, и название - канарейки. В Павлове их уже лет триста разводят. Раньше на конкурсах наши все медали брали, а сейчас это дело в России зачахло Жалко. Раньше в России очень многие держали дома канареек. А великий певец Шаляпин говорил, что начинающим музыкантам просто необходимо слушать их пение - тренируют слух.
        В той деревне Женя узнала, что кенаров можно выучить самым сложным мелодиям. Она своими ушами слышала, как один желтый как яичный желток певец бодро высвистывал «Маленькую ночную серенаду» Моцарта, знакомую ей чуть ли не с рождения. А вот про соловья при канареечниках упоминать совсем нельзя. Они уверены, что соловей просто чирикает, а не поет. Женя тогда пять кенаров прослушала: как же они поют!.. Коленца - их с важным и гордым видом считают хозяева: двойнички, тройнички… Россыпи… Потом отбои: цок-цок, дин-дин…
        При воспоминании об этой прелести, радости жизни еще ужасней было то, что рассказывал Степа.
        - …Так вот, я и говорю, у евреев нацисты даже птиц отбирали и убивали. Рауль и старался от всего этого их защитить. Главное - немцы теперь не имели права их убивать: они были под охраной Шведского королевства. Рауль все время изготавливал и раздавал евреям эти охранные шведские паспорта. И приобрел в Будапеште тридцать домов - объявил их шведской собственностью, и они стали убежищами для спасенных. Он, знаешь, как я понимаю, вряд ли спал в 1944 году больше двух-трех часов в сутки. А то и совсем не спал. Потому что знал: кому он не успеет дать эти паспорта - тех убьют. Венгерские нацисты придумали такой свой, «местный» вариант убийства: сковывали наручниками людей по трое, ставили на краю обрыва над рекой и стреляли в среднего… Он падал в реку и тащил за собой живых…
        А кого не убивали в Будапеште, тех отправляли поездом в Освенцим, чтобы задушить там в газовой камере.
        И как только Рауль узнавал, что поезд с евреями готовится к отправке в Освенцим - он мчался на вокзал. Однажды взобрался на крышу товарного вагона и просовывал охранные паспорта через решетку вентиляции. Перепрыгивал с вагона на вагон. Представляешь - отовсюду к нему тянулись руки за паспортами.
        Нацисты стали в него стрелять, пуля просвистела мимо. А он кричит им:
        - Я незамедлительно рапортую немецкому командованию об обстреле дипломатов из нейтральных стран! Вы будете наказаны!
        Спрыгнул на землю, открыл двери вагона и говорит громко:
        - Всех, кто имеет шведские паспорта, прошу выйти из поезда и идти к автомобилям. Они стоят недалеко отсюда, выкрашены в национальные цвета шведского флага.
        И всех увез. Нацисты от злости лопались. Они уже вошли во вкус - отправлять людей на смерть. А тут вдруг - раз: Рауль вырывает людей прямо пачками из их лап. И главное - это делает один человек, и даже без применения оружия.
        У Степы сияли глаза. Женя просто любовалась - как же приятно смотреть на человека, занятого тем, что ему действительно нравится и что при этом действительно важно!
        А директор Музея Валленберга все рассказывал и рассказывал про своего героя. Про то, как советские войска приближались, Эйхман все больше и больше убивал евреев, а Валленберг все энергичнее противостоял ему. И решил даже встретиться с Эйхманом - пригласить его на обед и попытаться заставить задуматься о своем недалеком конце. И, может, убедить слегка притормозить в связи с этим печальным для него обстоятельством массовые убийства.
        И вот за столом в доме Валленберга столкнулись на глазах у нескольких свидетелей две одинаково не знающих преград противоположно направленных воли. Две силы, господствующие в мире, - Зло и Добро.
        Конечно, Степа рассказывал Жене об этом другими словами. Но смысл того, о чем рассказывал, он именно так и понимал.
        - Ну вот, Эйхман спрашивает Валленберга - а чего, собственно, он, шведский дипломат, хочет в Венгрии?
        А Рауль отвечает ему:
        - Я хочу спасти от смерти столько людей, сколько будет возможно.
        А Эйхман говорит:
        - Евреи не люди.
        А Рауль ему:
        - По этому вопросу наши с вами взгляды расходятся.
        Он прямо сказал Эйхману, что он здесь для того, чтобы помешать ему.
        И Степа открыл в книжке очередную заложенную страницу.
        - «Тот отвечает: - Вам это не удастся. …У меня есть приказ фюрера уничтожить всех евреев Венгрии - каждого! Мне удалось уничтожить евреев во всех странах, которые оккупировала Германия. И здесь у меня тоже все получится.
        - Но Германия уже проиграла войну, - резко сказал Рауль.
        - Но не войну против евреев, - ответил Эйхман с ледяным спокойствием…
        Он предупредил Валленберга, что сделает все, чтобы убрать его со своей дороги, - несчастные случаи происходят даже с дипломатами из нейтральных стран.
        На следующий же день немецкий броневик врезался в машину, на которой обычно ездил Валленберг. Рауля случайно не было на этой машине. Но это его не остановило».
        Женя слушала Степку, и щеки у нее горели. Какой-то жар подымался в груди. Она знала, что сейчас каждому ее ровеснику на любом углу дудят в уши: «Ни от тебя, ни от меня ничто в России не зависит!» А тут так ясно становилось то, во что сама она верила уже давно: бесконечно много зависит от действий даже одного-единственного человека. Лишь только были бы эти действия самоотверженны и энергичны.
        Степа называл поразительные цифры - точно не известно, но считается, что Валленберг спас от неминуемой смерти от двадцати до ста тысяч человек.
        «И один, и один в поле воин!» - без конца вертелось в Жениной голове, пока она слушала Степу.
        А тот подходил к самому ужасному месту в своем рассказе.
        Опять уткнулся в книжку, стал читать, и, время от времени отрываясь от нее, - пересказывать.
        «Наступил долгожданный день - в Будапешт вступили советские войска. И Валленберг был тут же задержан…
        Советские офицеры вели себя вежливо, но, разумеется, его несколько раз допросили.
        - Весь город наводнен людьми со шведскими охранными паспортами. Как такое может быть? - удивлялись русские.
        - Чем на самом деле занимался этот человек? - спрашивали они себя. - Спасал евреев? Нет, это слишком глупо, чтобы оказаться правдой!»
        …Почему же они так думали? Тут, конечно, надо иметь в виду, что Степа цитирует перевод. Да и сам автор-швед с трудом, видимо, мог представить себе образ мыслей тогдашних советских офицеров.
        И Женя, и Степка понять этого как следует тоже не могли. Для этого им предстояло в ближайшие годы узнать ту, минувшую, советскую эпоху гораздо более детально.
        Мы же попытаемся объяснить это нашим читателям - их ровесникам. Потому что после победы, сталкиваясь уже не с вооруженным противником, а просто с иностранцами - хотя бы и с нейтральными шведами, - многие наши офицеры из отважных воинов нередко мгновенно становились советскими людьми, подозрительными ко всем «не нашим», к любому иностранцу. Так они уже были приучены. Кто читал «Мастера и Маргариту» - тот сразу вспомнит, с каким подозрением отнеслись Берлиоз и Иван Бездомный к иностранцу, появившемуся на Патриарших прудах. Советская власть приучала людей всех иностранцев поголовно считать шпионами - или, во всяком случае, относиться к ним подозрительно. А уж смершевцы-то вообще были натасканы на то, чтобы во всех видеть шпионов.
        Надо сказать, что об этом Женя как раз имела некоторое представление. Потому что бабушка ей рассказывала, как дедушку в студенческие годы кагэбэшники - по-другому она их не называла - задержали за пепси-колу…
        Глава 30
        Пепси-кола и КГБ
        Будущие Женины бабушка и дедушка в ту вес-ну кончали Московский университет. Они только недавно поженились и вместе пошли на американскую выставку в Сокольническом парке.
        Эта выставка была тогда неслыханной новостью. Потому что всего лишь шесть лет назад, до смерти Сталина, американцы считались нашими лютыми врагами.
        Женина бабушка была потрясена павильоном под названием «Род человеческий». Там были только большие фотографии, больше ничего. Но она ходила по этому залу кругами, не в силах его покинуть. На фотографиях были люди разных национальностей, рас в разные важные моменты их жизни. Свадьбы. Рождение ребенка - у нас тогда такие фотографии могли быть только в учебниках акушерства. Смерть человека. Человек в радости и в горести. То есть - идея единства человеческого рода вне разницы классов, рас, политических режимов - была явлена с такой очевидностью, что все советское воспитание и обучение, проникнутое противоположной идеей: все плохие - одни мы хорошие, они - империалисты, а мы советские, самые-самые, - сразу улетучивалась из головы. И, как оказалось впоследствии с Жениной бабушкой, - насовсем.
        Но сейчас речь не об этом. А о том, что будущему Жениному дедушке, а тогда - студенту Паше Осинкину - помимо всяких замечательных павильонов страшно понравилась пепси-кола, которую наливали всем посетителям в бумажные стаканчики - бесплатно. А среди советских вкус ее никому решительно не был известен - за исключением дипломатов и разведчиков, то есть тех, кто бывал за границей регулярно. За стаканчиками этими стояла большая очередь. Каждому наливали только один.
        - Ну вот, - рассказывала бабушка, - Паша пришел от пепси-колы в большой восторг. Я ему, конечно, отдала половину своего стаканчика, но он все говорил, какой изумительный вкус у этого напитка… А я смеялась. Вышли мы с выставки, и несколько американцев перед входом спросили, кажется, о нашем впечатлении. Ну, Павел стал рассказывать, а я отошла в сторонку… А американцы видели, какую очередь надо было выстоять, чтоб попасть на выставку. Им, видно, понравился молодой русский своей энтузьястичностью. И они ему предложили: «Хотите еще раз зайти? Мы вас проведем». А Паше ужасно захотелось выпить еще пепси-колы. Он подбежал ко мне и говорит: «Ты иди домой (мы близко очень жили от парка), а я схожу еще раз - только пепси-колы выпью! И быстро приду».
        Ну я пришла домой, а его нет и нет. Часа через три приходит и рассказывает: только он вышел из парка, к нему подходит мужчина, говорит - «Пройдемте!» Ведет его в тот домик рядом с парком, в котором мы зимой на занятиях физкультурой надевали лыжи!.. Там столик, сидят несколько человек. Спрашивают: «Зачем вы пошли с американцами на выставку?» Он отвечает как есть: «Хотел выпить еще стаканчик пепси-колы». - «О чем вы с ними говорили? Что они у вас спрашивали?» Наконец заставили написать подробное объяснение и отпустили… Больше никуда не вызывали. Но и никогда, до конца советской власти не выпускали за границу - ни на один симпозиум. Так мы и не знаем до сих пор - была здесь какая-нибудь связь с этим идиотским эпизодом или нет…
        И когда потом Женя попробовала рассказать в своем - еще третьем - классе, как ее дедушку забирали в КГБ за пепси-колу, там никто ничего не мог понять. И весь класс чуть не посчитал ее врушкой.
        - Какое КГБ?
        - Ну, вроде ФСБ. ФСБ раньше было КГБ. Забирали людей и сажали в тюрьму за разные антисоветские высказывания. Или за чтение книг, изданных за границей.
        Этого никто почти не понимал - как за книги можно в тюрьму забирать. Ну а за пепси-колу - это было уже вообще!
        - Как это - за пепси-колу? Он ее украл?
        - Нет, просто пил - ему налили в стаканчик.
        - Ну что он - в лицо, что ли, кому плеснул?
        - Да нет. Пил просто. А когда вышел с выставки, где пил, - его забрали.
        - Посадили, что ли?
        - Ну вроде.
        - За пе-пси-ко-лу? За то, что ее пил?! Ну ты гонишь! Врушка-побирушка!..
        …Так вот, если вернуться к Валленбергу - надо иметь в виду и то, что помимо подозрительности к иностранцам, была еще подозрительность к любому активному личному действию. К личной инициативе. Сразу возникал вопрос: «А было ли об этом решение вышестоящих органов?..»
        А тут еще не просто личное действие, а определенно доброе, направленное на благо других людей. В советских же толковых словарях слово «благотворительность» было названо устаревшим.
        Точно так же, как и филантропия: она-то вообще буквально переводится с греческого как человеколюбие (филео - люблю + антропос - человек). Доброта, любовь и жалость к человеку советской властью вообще осуждалась. Нельзя было жалеть попавших в беду - только тех, кто попал в правильную беду.
        В советские годы заставили людей забыть давний русский обычай носить в Пасху куличи и крашеные яйца в острог несчастненьким - то есть отбывающим наказание преступникам. В остроге сидели и убийцы - потому что в России с давних пор смертной казни за уголовные преступления не было: ее назначали только за посягательство на государственный переворот. И еще за то, что назвали постепенно террором: убийство высших чиновников только за их высокую должность. Так вот - наши сердобольные русские женщины несли куличи и убийцам: раз он уже осужден и надолго заключен в острог - он теперь достоин жалости, он - несчастненький… Сегодня такое отношение уже трудно себе вообразить.
        При Сталине соседи, скажем, не могли взять в свой дом несчастных малышей, оставшихся в пустом доме без родителей. То есть - после того, как родителей арестовали и увезли в тюрьму, а потом расстреляли или отправили на 10 -15 лет в советский концлагерь. Помощь таким детям сама была преступлением. Их положено было отправлять в специальные детские дома.
        Там им настойчиво объясняли, что их родители - отвратительные люди, враги всего народа, предатели. И заставляли их это вслух повторять.
        Итак, Рауля Валленберга арестовали. Сталин, как считают историки, лично отдал приказ. Так как он не мог по своей натуре представить мотивов чьих-то благородных действий, то уверился, видимо, что Рауль - обыкновенный американский шпион. Его не трогало, что Америка была нам союзником и очень помогала всю войну. Для Сталина все «империалисты» раз и навсегда оставались врагами.
        Советская разведка увезла Валленберга в Москву и заключила в одну из сотен камер Лубянки.
        Рауль, видимо, долго еще надеялся, что недоразумение разъяснится. Его выпустят, он вернется в Швецию, увидит мать… Откуда ему, никогда не бывавшему в Советском Союзе, было знать, что Сталин вообще не любил выпускать людей из тюрем, и уж тем более иностранцев. Это помогало скрывать от всего мира, что там творилось. А любой иностранец, вернувшись на родину, непременно рассказал бы всем о пытках и издевательствах.
        Многие из сидевших в советских тюрьмах и лагерях говорили потом, что в разные годы встречали шведа с таким именем, глубоко подавленного.
        Следы его родственники и шведское правительство ищут до сих пор.
        Глава 31
        Москва. В доме Заводиловых. В следственном изоляторе
        Игорь Заводилов лежал в своем доме на широком диване в позе, ставшей в последние полгода его излюбленной, - навзничь, заложив руки за голову. И неотрывно смотрел в потолок - будто упорно хотел там что-то рассмотреть. Он лежал, не сняв галстука, и видно было, что ему совершенно все равно - давит горло надоевший за рабочий день галстук или нет.
        Рядом с диваном стояла в розовом атласном халате, с распухшим от слез лицом, его жена Валерия. Белокурые, красиво отливающие платиной волосы кольцами падали ей на плечи.
        - Что ты лежишь?! - спрашивала она истерическим тоном. - Встань, делай же что-нибудь!
        - Я уже сделал, - ровным, каким-то бесцветным голосом отвечал Игорь Заводилов. - Я очень активно содействовал тому, чтобы девятнадцатилетнего юношу отправили на пожизненное заключение за убийство, совершенное нашей с тобой дочерью. Мой запас активности исчерпан. Я полностью опустошен и больше делать ничего не могу. Делай, если хочешь, ты.
        - Но Вика не убивала же сама эту девушку! - выкрикнула жена.
        - Не убивала. Зачем ей было пачкаться в крови? Она заказала ее убийство. Заплатила за него те деньги, которые мы с тобой ей щедро давали. Погубила живого человека только для того, чтобы этих денег после моей смерти у нее оказалось побольше. Чтобы получить и не причитавшуюся ей долю. Потом, возможно, она заказала бы тебя - чтобы получить и твою долю. Это - в случае моей, так сказать, естественной смерти. А если бы я зажился на свете дольше ее расчетов - возможно, заказала бы меня.
        - Игорь! - закричала Валерия. - Ты вообще соображаешь, что говоришь?
        - Это-то и есть самое плохое - соображаю и очень ясно, - серьезно, в упор посмотрев на жену, сказал Заводилов. - Очень хотел бы сейчас вообще ничего не соображать. Одного никак в толк не могу взять - почему я не сообразил всего этого гораздо раньше? Ведь мы оба с тобой давно видели, кого вырастили. Но боялись сказать самим себе, друг другу… Почему, Лера? Почему?
        - Игорь! Она - твоя дочь!
        - Ты сама не хуже меня знаешь, что в этом-то и ужас. У Кундюковых единственная дочь попала в ДТП, ей раздробило ногу до бедра. Я считаю, что, по сравнению с нами с тобой, они - счастливчики.
        Валерия зарыдала и ушла в свою комнату.

* * *
        В тот же вечер в одной из камер самого большого и старого следственного изолятора Москвы сидели четыре совсем юных девушки.
        Желтые ноздреватые сводчатые потолки этого изолятора, который во все времена все равно называли тюрьмой, нередко были последним, что видели в своей жизни прекрасные, замечательного таланта люди - русские философы, писатели, физики, кораблестроители, биологи… Когда-то, в сталинские годы, их водили по этим коридорам на допросы. А с допросов нередко не приводили, а приносили - без сознания. Потом одни из них были расстреляны, другие кончили жизнь в лагере.
        Сейчас таких кошмаров в этих стенах не происходило. Но только немногие из обитателей камер чувствовали себя здесь как рыба в воде.
        - А правду говорят, ты сеструху заказала? - спрашивала наголо остриженная, с круглым черепом, покрытым черной щеточкой волос, черноглазая девица. В камере было жарко и душно. Она сидела в черной маечке. Руки ее сверху донизу были покрыты сложным узором из переплетенных ветвей и драконовых хвостов и казались синими. - Ну ты даешь!
        - Да ей слабо! - откликнулась другая, с таким испитым лицом, будто ей было не пятнадцать, а все пятьдесят. - Ты посмотри на нее!.. Всего-ничего сидит - а уже спеклась!
        Третья сидела молча, не вступая в разговор, стиснув руки коленями и уставясь в пол.
        Четвертая была Виктория Заводилова.
        В камеру вошла надзирательница с ножницами.
        - Заводилова, стричь тебя будем!
        - Как, стричь?!
        Платинового, как у матери, цвета волосы лежали по плечам Виктории волнами - как прежде, в клубе.
        - А вот так, - жестяным голосом сказала надзирательница. - Нечего нам вшей сюда таскать.
        - Каких вшей?.. - пролепетала Виктория.
        - Таких! А много разговаривать будешь - наголо побрею. В заказном убийстве ты одна тут у меня обвиняешься. Эти все, - она обвела рукой камеру с ее обитательницами, - овечки рядом с тобой.
        Надзирательница взялась за густую прядь, при этом больно ее дернув.
        И Виктория горько заплакала - первый раз с момента ареста.
        Глава 32
        Смертельные развлечения. Рубцовские вундеркинды
        «Так… Еще один!..» - главный лесничий одного из угодий Ножев тихо, хоть в комнате никого и не было, выругался и сделал звук в телевизоре посильней. Хотя он все основное уже услышал. Подробности ничего не меняли.
        Что творят российские начальнички! Будто крепостное право на дворе, и они в своих вотчинах куролесят. В угодьях своих охотятся. С крепостными егерями.
        И откуда замашки-то такие барские? Помещиков, вроде, давным-давно извели, а посмотри, как в роль легко входят! Метко русский народ сказал когда-то - «Из грязи в князи». Князей-то Рюриковичей простой народ признавал, уважал - поскольку они как раз умели себя вести сообразно со своей родовитостью. Трубецкие, Вяземские, Оболенские, Волконские, Голицыны… Ножев много про них про всех читал. Они знали, что много древней Романовых - царствующей династии, и детям своим внушали: «Ты должен скромнее всех себя вести - за тебя твоя фамилия говорит!» А вот из грязи-то в князи - хуже нет. Надо ж во что бы то ни стало значимость свою доказать! А то никто не поверит…
        Помещики свои леса берегли, охотились с умом. А эти именно чужое не жалеют. Общее - значит, не свое, чужое.
        Правильно один журналист алтайский в «Известиях» написал: феодализм. Еще добавить бы надо - ранняя его стадия. Ножев газеты про эти охоты все сохранял: «Незаконная охота делает явной феодальную суть нашего общества. Внизу - народ, над ним - «дружина», которая служит «князю» и оттого считает себя выше закона. Суд, прокуратура, милиция, охотоведы при такой схеме оказываются «довесками», невостребованными рудиментами цивилизации. Большинство судейских, прокурорских, милицейских работников стремится попасть в «дружину», всячески проявляя лояльность «князю» - местному начальству». Не в бровь, а в глаз! Все так и происходит.
        Вот проклятое место его родная Сибирь! Скоро, ей-Богу, ценного зверья в тайге вовсе не останется, одни зверюшки. Всю Красную книгу изведут начальнички для своей развлекаловки.
        Раньше Ножев работал егерем в Республике Алтай. Но когда поймал республиканских чиновников на незаконной охоте на сибирского козерога, пропечатал про это в местной газете и добился возбуждения уголовного дела, то чем это закончилось, догадались? Под суд попали - правда, в рамках гражданского дела, хоть уголовщину не пришили, - сам Ножев и редактор газеты! Просто, как репа, - задним числом чиновникам оформили лицензии, и Ножев с редактором стали клеветниками.
        Тогда Ножев и уехал из республики - в Алтайский край.
        Вот опять такие же дела… Ножеву это все ясно до всякого следствия: опять один из сибирских губернаторов полетел прямо в День Победы будто бы инспектировать будущую особую экономическую зону. А на самом деле - поохотиться в заповедном месте на медведя и изюбря. Там, где охота вообще запрещена, а уж с вертолета - и говорить нечего.
        Ну и гробанулся на том вертолете. Четыре трупа да три обгорелых карабина среди дымящихся обломков - для охоты на крупного зверя. Тут уже намерений погибших скрыть невозможно. И вот дети стоят у гроба… И смотрят на отца, так вот постыдно погибшего, - не за родину, не за близких, не за правое дело… Детей вдвойне жалко.
        Главное дело - всего ничего прошло, как в Горном Алтае семь человек погибло на такой вот преступной охоте! И среди них - не кто-нибудь, а представитель президента в Думе… Ради него эта незаконная охота и затевалась. Дальше-то куда ехать?.. Приехали уже.
        …Семь трупов! И еще вице-президент алтайский, который с земли им туши подавал и потому живой остался. Двое суток МЧС не вызывал: надеялся, что рассосется и в центре не узнают… А еще можно было кого-то спасти. И опять - весь замысел ведь полностью преступный! Охота на архаров, занесенных в Красную книгу, не в сезон, без лицензии, с вертолета… А с вертолета, если кто не знает, охота ВО ВСЕМ МИРЕ запрещена. Только в одной стране разрешена - в Новой Зеландии. Но там у них свои проблемы. Там животный мир - фауна - настолько благоденствует (единственное место в мире, где хищников нет вообще!), что скоро людей вытеснит. Нам это не грозит.
        У нас в России с вертолета можно отстреливать только и исключительно волков! И только по специальному разрешению местных природоохранных органов. Но Ножев даже это считал неправильным. Охота - так охота. Это когда ты со зверем в более или менее равном находишься положении. Когда он может, теоретически хотя бы, как-то спастись от человека с ружьем… Недаром, когда с вертолета - это уже не охота называется, а отстрел.
        …И еще не хотели республиканские власти уголовное дело заводить! А ведь люди погибли - беззаконные охотники эти. И чтоб дело завели - пикеты понадобились, митинги. На Алтае и даже в Москве, в центре столицы. А про детей-то подумали? Детям-то какой пример? Мол, не боись, сынок, стреляй напропалую, ничего тебе не будет?.. Оттягивайся как умеешь, не жалей никого… Так, что ли?
        Вот только недавно зачесались. Уже министр природных ресурсов говорит, что стрелять в животное с воздуха - не только злостное нарушение законодательства, но и морально ущербно, потому что от стрельбы с вертолета ни один зверь защититься не может, и это уже в чистом виде убийство, а не охота. И что вообще надо менять законодательство в части охоты в природоохранных зонах. Надо, говорит министр, во-первых, убрать оттуда все вранье. Потому что, говорит, смешно называть забавы губернатора или полпреда «охотой в научных целях» - это не их профессиональная деятельность.
        Да уж, какой тут смех. Одни трупы и обломки вертолетов.
        Вот именно что, в первую очередь, - перед детьми совестно. А дети здесь, на Алтае, - например, у них в Рубцовске, - особенные. В воздухе, что ли, что-то такое?..
        Вот этот парнишка - Эрнест Евгений Санчес Шайду. Отец у него кубинец, а мать - русская, местная. Из-за нее кубинец - инженер по морским проектам - из морского города Одессы к нам, в самый центр суши попал. Она сына их, по слухам, до семи лет грудным молоком кормила - верила, что влияет на умственные способности. А что такого - бабы в деревне лет до пяти-то нередко раньше кормили! Про умственное развитие Ножев точно не знал, но что от любой инфекции материнское молоко защищает - это известно. Может, своему пацану она две-три чайных ложечки в день давала - все равно польза.
        В общем, все знали в Рубцовске, что в два года семь месяцев малыш этот читать выучился, в восемь освоил самостоятельно логарифмы и интегралы. А когда ему девять было, у них холодильник сломался. Отец-инженер ничего сделать не мог. Тогда пацан полистал-полистал папины книжки - и предложил свой проект холодильной установки! Работает без компрессора и электричества не требует. Как в сказке. Но только это не сказка, а факт - парнишка диплом получил уже на краевом конкурсе одаренной молодежи «Будущее Алтая». Он там в свои одиннадцать лет и другую разработку представил - телевизор с трехмерным изображением. Изображение поступает с двух камер в кристаллический куб с трехмерным пространством. Вот так.
        В прошлом году его в двенадцать лет в Бауманское училище без экзаменов приняли.
        Ножев хорошо помнил этого темноглазого пацаненка. Голову еще так гордо держал. Но не из зазнайства, просто посадка головы такая. Бывает.
        А теперь малыш этот - Воля Ригида. Тоже наш, рубцовский. В два с половиной года открыли абсолютный музыкальный слух и феноменальную память, в три года читал свободно. И в это же время - удивительные способности к математике и географии.
        Вице-президент фонда поддержки одаренных детей, знакомая Ножева Галина увидела Волю, когда семья перебралась в Москву. Ему четырех еще не было. Рассказывала:
        - Такой был маленький и тоненький, что боязно дотронуться… Книжный текст - любой - читал не хуже нас, взрослых. Стали спрашивать столицы мира - десять, пятнадцать…Отвечает без запинки. Вдруг говорит: «Вы еще не спросили, как называется столица Исландии». - «Ну и как?» - «Рейкьявик». Перешли к математике. Расщелкал две задачки для второго класса, мгновенно решил примеры со скобками…
        Теперь в девять лет концерты по всему миру дает. И еще учится на синхронного переводчика…
        Вообще по статистике в России 3,6 % особо одаренных детей. А в Алтайском крае - правда, по алтайским же подсчетам, - 6 %. А что? Очень даже свободно.
        Вон в Бийске у Ножева в знакомой семье девочка Алина - с первого класса лучшая ученица в школе, книжку из рук не выпускает. Все грамоты, какие только есть, - за олимпиады по всем предметам - домой таскала. Даже родители ее грамоту получили - за правильное воспитание дочери; отец ее смеялся до слез - «Я, говорит, в школе не больно-то учился - наконец благодаря дочери грамоту заработал!» И вот - с золотой медалью, безо всяких взяток, приняли девчонку в Томский университет!
        Это пусть неучи и лентяи сказки рассказывают - будто сейчас учиться можно только за деньги.
        Вообще Ножев любил свой край. С детьми у них был, что называется, порядок. Вон в Новоалтайске Китаевы - Елена и Анатолий: пятнадцать детей!..
        «Да, такая наша Россия, - думал Ножев, - тут тебе и дети гениальные, и такие семьи замечательные, где каждый ребенок - в радость. Тут же тебе и начальники, готовые ради своего развлечения детей родной природы лишить… Всего у нас намешано - под завязку. Вот если бы плохого-то убавить малость. А оно, похоже, только прибавляется. Больно многим выгодно оказалось».
        Тут зазвонил мобильный. Ножев слушал и становился все мрачнее.
        Под конец сказал: «Что поделаешь - надо подмогнуть. Согласен я, что на милицию в наших краях не больно понадеешься. Начинаю собираться».
        Глава 33
        Учитель истории
        Учитель Вадим Силантьевич сидел за своим письменным столом и поглядывал на календарь. Всего ничего оставалось до начала учебного года.
        Он любил готовить свой учебный курс (про себя он так его и называл - по университетской привычке) загодя, обдумывая его в целом. А не впопыхах набрасывать ночью план завтрашнего урока. К первому сентября у него должна быть готова канва всего годичного курса, а уж потом по ней можно вышивать что и как угодно. Он должен был также отобрать заранее необходимый иллюстративный материал. Не картинки имел он в виду (хотя и их показывал), а, скажем, яркие, насыщенные фактами мемуары, дневники…
        Над письменным его столом издавна висели несколько фотографий. Михаил Ильич Кошкин. Отважный, многократно ославленный (поясним для тех, кто родной язык забывает: ославить кого-то - отнюдь не «прославить», а распустить о нем дурную молву), герой-подводник Маринеско. Георгий Георгиевич Демидов, или Горгич, как звала его лучшая подруга матери Вадима Силантьевича Вера Вылегжанина, приславшая эту фотографию. Писатель пронзающей правдивости. Если бы в 1990 году, когда советская власть все кончалась, кончалась, да никак не могла кончиться, тетя Вера не прислала ему, тогда четырнадцатилетнему мальчишке, машинописные тексты рассказов этого человека, только что возвращенные его дочери из архива КГБ, - еще неизвестно, кем бы он стал, Вадим Рыболовлев. Даже - стал ли бы историком?
        Вадим помнил, как ночью читал рассказ Демидова «Без бирки». О заключенном в колымских лагерях - как он поставил себе единственную цель в своей бесповоротно погубленной жизни. Цель эта была такая - избежать непременного гулаговского ритуала, совершаемого над умершим или застреленным. А именно - прикрепления к большому пальцу левой ноги покойника бирки с его «установочными данными»… Не хотел этот человек, чтоб ему прикрепили такую бирку, и все. В результате, после многих неудачных попыток, ему удается достигнуть своей цели. Он бросается, избежав пуль конвоиров, в эпицентр взрывов в сопках - погибает на глазах у всех.
        В этом же рассказе Вадим впервые читал мучительные страницы, как везут из одного лагеря в другой, еще более тяжелый, на строительство очередного золотого прииска тех, кто никак не должен был в нормальной стране изнемогать и умирать от тяжелейшего физического труда. Даже сами зэки жалеют их. «Особенно жалели врачей. Вон поехал хирург-чудотворец, в прошлом доцент из университетской клиники, спасший своим ножом великое множество людей, вон низко опустил голову доктор, без всякого рентгена видевший, что у больного внутри…»
        В последние дни Рыболовлев готовился к урокам о Великой Отечественной войне. И сейчас был занят началом войны - первым ее днем.
        И вот что интересно - ну пора бы ведь, кажется, ему, учителю с таким стажем, отнестись к этому дню спокойно, с хладнокровием историка. Но не получалось, и все. Каждый раз вновь мучила его мысль о том, сколько же его сограждан погибло сразу, в этот первый день, на рассвете… Молодых, полных сил, еще только собиравшихся жить - бойцов и командиров на нашей длинной западной границе. Укреплена она была главным образом одним - их жизнями. Они их отдали. Какое право имел полновластный правитель быть настолько не готовым к нападению?..
        Почему? - снова, в который уже раз спрашивал себя учитель истории. И ведь давно уже знал - почему. Но сам собой наворачивался заново горестный вопрос. Почему так вышло, когда, кажется, в последние предвоенные годы в Советском Союзе только о грядущей войне и говорили, и писали книжки, и пели песни - как полетит самолет, застрочит пулемет, загрохочут тяжелые танки, и линкоры пойдут, и пехота пойдет, и помчатся лихие тачанки?.. Слова песни 1938 года «Если завтра война» знаменитого советского песенника Лебедева-Кумача были известны перед войной каждому.
        Танк наш, Т-34, замечательная машина почему-то никогда не поминаемого в многочисленные прошедшие дни Победы Михаила Кошкина, загрохотал только к середине зимы. Пехота пошла - и полегла на полях России. Легла под гусеницы господствовавших в первые месяцы на этих полях немецких танков «Тигр»… Самолеты - сколько их не поднялось в воздух с аэродромов, разбомбленных в первую же ночь войны… Об этом больно было историку Рыболовлеву и вспоминать, и рассказывать детям. «И помчатся лихие тачанки» - об этом и говорить нечего. Ребенку ясно насчет коней и тачанок во Вторую мировую.
        А 22 тысячи поляков, которых, поделив с Гитлером Польшу, Сталин вывез из нее и затем отдал приказ расстрелять в Катыни под Смоленском и в лагерях на Украине?.. Вадим Рыболовлев предлагал своим ученикам вдуматься в эту страшную цифру. Потому что он точно знал - если не вдумаются сейчас, в четырнадцать-пятнадцать лет, пока еще живо работает воображение, то, скорей всего, и не вдумаются уже никогда.
        Большинство расстрелянных - безо всякой вины, даже без видимости суда - были польскими офицерами, рвавшимися воевать с Гитлером. И эти опытные боевые офицеры полегли с советской пулей в затылке. А вместо них пошли летом 1941-го «Сережка с Малой Бронной и Витька с Моховой», воевать в свои восемнадцать лет не очень-то умевшие…
        В полях за Вислой сонной
        Лежат в земле сырой
        Сережка с Малой Бронной
        И Витька с Моховой…
        Песню эту на стихи Евгения Винокурова Вадим Силантьевич не мог слушать спокойно.
        Главное дело - когда, сговорившись с Гитлером, Сталин захватил Прибалтику, он ведь этим и в военном-то отношении - про этику уж не говорим - ровно ничего не выиграл! Война-то потому и началась сразу, в первые же минуты на нашей границе, что Сталин своей сделкой придвинул нас к Гитлеру вплотную! А то пришлось бы немецкой армии еще хоть несколько часов двигаться по буферной зоне Прибалтики. И успели бы приграничные части подняться ночью по боевой тревоге! Самолеты успели бы взлететь - а там еще бабушка надвое сказала, кто кого в воздушном бою… И у нас пилоты были нисколько не хуже прославленных немецких асов.
        Только из-за Сталина - для историка Рыболовлева не было в этом сомнений - погибло в первую же ночь несчитанное количество бойцов из воинских частей, стоявших на границе. И потеряно было колоссальное количество техники. Потом руками двенадцатилетних детей производили ее за Уралом…
        За долгие годы своего учительства никогда Вадим Силантьевич - или Силантьич, как между собой звали его ученики, и, пожалуй, мы для краткости будем иногда называть его так же, - не испытывал таких трудностей при подготовке этой темы. Потому что то, что творилось сейчас вокруг истории великой войны, к выяснению исторической истины - а именно ей по мере сил своих всю жизнь стремился он служить, - не имело никакого отношения.
        Один убийственный пример. Уточненная в последнее время страшная цифра только военных потерь, то есть только людей в военной форме, не считая потерь среди мирного населения, - около 14 миллионов, - долгое время не имела надежды попасть в широкую печать. Почему, спросите? Да потому только, что эта упорно неоглашаемая цифра жестко свидетельствует: на каждого убитого немца приходится едва ли не два убитых бойца армии-победительницы. Это страшное свидетельство. Но особо - для тех, кто ценит полководческий гений генералиссимуса Сталина. Поскольку гениальность того, кто вел войну вот таким жутким способом, оказывается под очень-очень большим вопросительным знаком. У Рыболовлева погибли оба деда и три дяди. Он знал цену победы.
        Силантьич набирал на своем ноутбуке фрагменты выступления по радио Черчилля - 22 июня 1941 года, в связи с германским нападением на СССР. Выступление это очень подбодрило бы в те дни советских людей. Но его от них скрыли.
        «На протяжении последних двадцати пяти лет, - говорил Черчилль, - никто не был таким упорным противником коммунизма, как я. Я не откажусь ни от одного слова, которое я когда говорил о нем. Но все это бледнеет перед тем зрелищем, которое раскрывается перед нами теперь. Прошлое с его преступлениями, ошибками и трагедиями отступает в сторону. Я вижу русских солдат, стоящих на пороге своей родной земли, охраняющих поля, которые отцы их возделывали с незапамятных времен. …Я вижу десять тысяч деревень России, где средства к существованию с таким трудом выжимались из земли… Я вижу, как на все это надвигается в чудовищном натиске нацистская военная машина, с ее щеголеватыми прусскими офицерами, которые звенят шпорами и щелкают каблуками…»
        И Силантьич подумал: «Ну точно, как “Семнадцать мгновений весны”! Создатели фильма этими шпорами и каблуками как раз некстати и купились…»
        Учитель был уверен, что ползучий молодежный неофашизм в России начался с этого сериала. Эстетика победила этику! Сияющие голенища сапог, рука, взлетающая в фашистском приветствии, щеголеватые нацисты в исполнении всеми любимых обаятельных актеров… Этому и стали подражать подростки. Потому что столь же впечатляющего, но отвращающего облика фашистских зверств, Холокоста они нигде не увидели.
        Учитель допечатал выбранный фрагмент из речи Черчилля: «Всякий человек или государство, которые борются против нацизма, получит от нас помощь. …Отсюда следует, что мы окажем России и русскому народу любую помощь, какую только сможем оказать». И стал перечитывать в Интернете две совсем свежие статьи, последовавшие в постоянно им читаемой московской газете «Время новостей» одна за другой.
        Глава 34
        «Тойота-Лексус» вновь на дорогах Сибири
        - Мобилу! Щелкни скорей - это они!
        - Все. Снято.
        - Нет ее в машине. Точно. Два пацана на заднем сиденье. Головы стриженые.
        - Сейчас рассмотрю. Так. Похоже, так.
        - Значит, она где-то там одна - без этих хмырей! Другого случая может и не быть, слушай!
        - Похоже.
        - Вот куда они отвалили? Надолго или нет?
        - Понятно куда. В Бийск. Пацанов на поезд сажать.
        - Почему думаешь?
        - А чего тут думать? Вариантов особых нет. Они ее просто так одну не оставят. На станцию едут. Больше некуда. Пацаны-то - из Оглухина. Не понял, зачем они их таскали.
        - Одного таскали. Второго отсюда забрали.
        - Нам это - один хрен. Вопрос - где она?
        - Узнаем. Свет не без добрых людей.
        - А сколько времени их не будет?
        - Это высчитаем сейчас. Не проблема.

* * *
        - Калуга, ты черный джип видел?
        - Ну.
        - Не узнал, что ли?
        - Не узнал…
        - А они нас узнали, не боись! И что Жени с нами нет - засекли!
        - Да с чего, Сань? Мы быстро шли.
        - Мы шли, а они стояли! Мужик из машины мобильником нас щелкнул.
        - Ты что, серьезно?
        - Очень серьезно.
        - Да что им надо-то от девчонки?
        - Что-то, значит, надо, если всю дорогу мы на них натыкаемся. Одна надежда - они ее на Алтае не найдут.
        - А вот такой надеждой, Саня, особенно-то тешить себя не надо. Видал, как тетка ее нашла? Мать пацана, которого Женя из речки выудила?
        За сутки! И кто хочешь так найдет. У нас на родине язык до Киева доведет.
        - До Киева теперь не больно-то. «Я на вашей мови не розмовляю», и отшейся…
        - В общем, пацанов по-быстрому отправлять надо - и назад. Если поезд отменен или что - сдаем начальнику станции. Если на что надеяться - скорее уж на Тосю. Умная псина. Она их запах вспомнит - помнишь, ночью в лесу Женю выручила? Порвет.
        Мячик за Лешиной спиной обиженно сопел. Чего это - «сдаем»? Он багаж им, что ли?
        Мячик вообще не больно-то хотел домой. Чего он в Оглухине не видел? Алтай покидал безо всякой охоты. Ничего ж не сделали! На рыбалку на хариуса не сходили, по горам не полазили… Только парня из речки выловили, а больше и вспомнить нечего будет. А Федька спит себе. Его не колышет. И про Всемирный Прыжок не вспоминает - про то, что в определенную секунду в разных местах планеты должны же одновременно подпрыгнуть шестьсот миллионов человек!
        Сам же объяснял Мячику, что тогда чуток поменяется орбита земли, земля отодвинется слегка от солнца - и остановится губительный для землян процесс потепления планеты. Или, по крайности, притормозится. Делать-то ведь что-то надо с потеплением! Не сидеть же сложа руки! В этом Федя с Мячиком были единодушны, и уже начали было подготовку землян к этому решающему Прыжку. Хотя Федькин дед и сказал ему веско: «Не нами с тобой Земля по этой Орбите запущена - не нам ее и менять».

* * *
        Ни те, что двигались, ни те, что стояли, не обратили внимания на пронесшийся со скоростью света в сторону Горно-Алтайска «Харлей», переделанный из «Явы». И на две головы в шлемах.

* * *
        В это же самое время по Алтайскому краю двигался из Омска, но долгой и сложной дорогой через Рубцовск - не с той, конечно, скоростью, что мотоцикл, но тоже с немалой - внедорожник темно-зеленого цвета.
        Он тяжело покачивался на ходу, поскольку был укомплектован под завязку. За рулем сидел Шамиль с сурово сдвинутыми бровями. Рядом с ним - Том. А сзади, вместе с Петром Волховецким - он был в пятнистых защитных куртке и брюках, - сидели два неуловимо похожих не только друг на друга, но почему-то еще и на Саню и Лешу, мужчины. Хотя жили они в разных городах и регионах, разным занимались и недавно только друг с другом познакомились.
        Им было тесно втроем на заднем сиденье, поскольку эти двое и сами-то были плотного сложения, а один еще надел почему-то заранее бронежилет. Сева Веселаго был сотрудником одного из томских ЧОПов. Оттуда, из Томска, и забрал его давний приятель Шамиль. Второй охранник, на которого он рассчитывал, поехать не смог, но так как друзья у Шамиля были по всей Сибири, то согласился поехать лесник Василий Ножев из Рубцовска. Потому из Омска Шамиль поехал прямо на Рубцовск - минуя Барнаул. В общем, сутки отдай. Но здесь иного выхода не было.
        Теперь экипаж неуклонно приближался к границе Республики Алтай.
        У двух задних пассажиров лежало в ногах зачехленное оружие. У Петра Волховецкого при себе были его ноги и руки, а также хорошо известная в широких кругах кадетов Омского кадетского училища быстрота реакции.
        Все пятеро ехали, собственно, в помощь безоружным Леше и Сане - и представления не имели о том, что их сейчас как раз и нет рядом с Женей вообще.
        Поскольку Том поговорил с Женей по мобильному тогда, когда она думала, что Леша и Саня вот-вот вернутся. Поэтому сказала, что Федя с Мячиком едут в Оглухино самостоятельно, и только. А в такие детали, что повезли их на станцию на «Волге» и что водителей в настоящее время на Алтае нет, она не входила - посчитав это совершенно ненужными подробностями и нерасчетливой тратой денег на мобильном.
        А трасса-то была одна. И машина Шамиля, конечно, на пути к Майме проехала, и не могла не проехать, мимо стоящей у обочины «Волги». Однако единственным человеком в битком набитой машине, кто мог бы узнать «Волгу» в лицо, был Том, в эти минуты как раз задремавший.
        Острое зрение и привычка к наблюдательности «афганцев» тоже могли помочь им опознать в окнах проезжающей машины Тома, даже и спящего. Но Саня в это время лежал под «Волгой», а Леша сидел перед ним на корточках - разумеется, со стороны обочины, за машиной не видя дороги, - и подавал советы.
        Глава 35
        Глазная болезнь
        Нет, наверно, вообще красивей на свете алтайской природы.
        Яркая зелень хвои и розоватая кора кедров, светло-зеленые воды Катуни… Вершины гор по всему горизонту - и надо всем высокое, светло-голубое, ослепительно сияющее небо.
        Шли вторые сутки с отъезда всей компании в Бийск. Вообще-то уже часов двенадцать как Саня с Лешей должны были вернуться - такой расклад они, во всяком случае, представляли Жене. Но она, опытная уже путешественница, знала, что в дороге всякое бывает, и ожидала их спокойно.
        С утра с книжкой, которую дал ей почитать Степа, сидела она на крылечке, положив ноги на Тосю. Тося, растянувшись во весь свой огромный рост, жмурилась от удовольствия.
        А на веранде напротив шла своя интенсивная жизнь.
        - Баба, на процедуры! - крикнул Игнат.
        Он уже сидел во дворе на солнышке. Второй день веяло августовской прохладой, и опять всем хотелось уходящего тепла. Сидел, натурально, с очередной книжкой на коленях.
        Его прабабушка, вытирая руки после кухни передником, семенила к своему Игнаше почти бегом. Она уже втянулась в леченье и всякий раз охотно готовилась к смеху. Уселась на стульчик, ноги поставила на вынесенную Игнатом из дому скамеечку. И, как выражаются в старых книгах, вся обратилась в слух.
        - Михаил Зощенко! - провозгласил Игнат. - Рассказ «Операция»! Герою рассказа Петьке Ящикову врач советует удалить ячмень. И вот он размышляет - то ли сразу после работы ехать на «глазную» операцию, то ли заехать домой? Читаю! Вот он думает: «Дело это хотя глазное и наружное, и операция, так сказать, не внутренняя, но пес их знает - как бы не приказали костюм раздеть. Медицина - дело темное. Не заскочить ли в самом деле домой - переснять нижнюю рубаху?»
        В общем, ба, он решил забежать домой - переодеться. Тут смешно объясняется: «Главное - что докторша молодая. Охота было Петюшке пыль в глаза ей пустить - дескать, хотя снаружи и не особо роскошный костюм, но зато, будьте любезны, рубашечка - чистый мадеполам. Одним словом, не хотел Петя врасплох попасть». Прабаба вежливо похихикала.
        - В общем, приходит он в больницу, ему докторша говорит, чтоб снимал сапоги и ложился на стол. Слушай, что дальше происходит.
        «Петюшка даже слегка растерялся.
        “То есть, - думает, - прямо не предполагал, что сапоги снимать. Это же форменное происшествие. Ой-ёй, - носочки-то у меня неинтересные, если не сказать хуже”.
        Начал Петюшка все-таки свою китель сдирать, чтоб, так сказать, уравновесить другие нижние недостатки.
        Докторша говорит:
        - Китель оставьте трогать. Не в гостинице. Снимите только сапоги».
        - Ну и Петюшка! - крутила головой прабабка, готовно смеясь.
        - Подожди, ба, дальше смешней. Этот пацан мнется, не ложится на стол, и все. Вот, слушай: « - Прямо, - говорит, - товарищ докторша, не знал, что с ногами ложиться. Болезнь глазная, верхняя, - не предполагал. Прямо, - говорит, - товарищ докторша, рубашку переменил, а другое, извиняюсь, не трогал. Вы, - говорит, - на них не обращайте внимания во время операции.
        Докторша, утомленная высшим образованием, говорит:
        - Ну, валяй скорей. Время дорого.
        Так и резала ему глаз. Режет и хохочет. На ногу посмотрит и от смеха задыхается. Аж рука дрожит».
        Прабабушка смеялась, колышась на стуле.
        - Больно хороши, видно, у твоего Петюшки носочки были… А я сколь раз тебе говорила - носки меняй чаще! С дырками не носи - мне отдавай!
        - Ба, ты на мои носки не сворачивай! Твое дело - смеяться! Во, давай я тебе на закуску маленький рассказ для самых маленьких почитаю! «Глупая история» называется. Для пятилетних, но тебе тоже подойдет.
        - Ну спасибо, внучек, - с неожиданной иронией сказала прабабка.
        Ее реакцию никогда нельзя было предсказать.
        - А чего? Чего я такого обидного сказал? Очень даже хорошо, по-моему, что до тебя самый разный юмор доходит. И мне легче книжки подбирать. Ну, начали.
        Игнат набрал побольше воздуха в грудь и начал:
        - «Петя был не такой уж маленький мальчик. Ему было четыре года. Но мама считала его совсем крошечным ребенком. Она кормила его с ложечки, гулять водила за ручку и по утрам сама одевала его». Вот однажды Петя проснулся, мама «одела его и поставила на ножки около кровати.
        Но Петя вдруг упал». И так он падал три раза подряд… Понятно, ба?
        - Чего уж понятней, - охотно откликнулась баба.
        - Тогда его мать испугалась, значит, звонит папе на службу, чтоб скорей приезжал. Потому что их сын на ножках стоять не может.
        «Вот папа приезжает и говорит:
        - Это глупости. Наш мальчик хорошо ходит и бегает, и не может быть, чтоб он у нас падал.
        И он моментально ставит мальчика на ковер. Мальчик хочет пойти к своим игрушкам, но снова, в четвертый раз, падает.
        Папа говорит:
        - Надо скорей позвать доктора. Наверно, наш мальчик захворал. Наверно, он вчера конфетами объелся».
        - А что же это он, правда? - озаботилась прабабка. Ей до всех детских бед всегда было дело.
        - Доктор пришел - и тоже не может понять, в чем дело. Только решили звонить профессору, как в этот момент к Пете в гости приходит маленький мальчик Коля. Вот, слушай: «Коля посмотрел на Петю, засмеялся и говорит:
        - А я знаю, почему у вас Петя падает.
        Доктор говорит:
        - Глядите, какой нашелся ученый карапуз - он лучше меня знает, почему дети падают.
        Коля говорит:
        - Поглядите, как у вас Петя одет».
        Женя пошла в комнату попить, а Тося за ней не пошла - осталась ждать в надежде, что Женя быстро вернется на солнышко.
        - Ну? - посмотрел Игнат на прабабку. - Догадалась?
        - Что, в одну штанину, что ли, впопыхах обе ножки вдели?
        - Ну, ба, - сказал Игнат недовольно, - тебе читать неинтересно. Сообразительная больно.
        В этот самый момент Тося подняла голову и глухо заворчала. А шерсть на загривке у нее слегка поднялась.
        Но некому было придать этому ее поведению должное значение.
        Когда Женя вернулась, Тося уже лежала спокойно, только пристально смотрела на дорогу за забором.
        Глава 36
        Кое-кто снова в Оглухине
        Федя с Мячиком добирались до своего села с четырьмя пересадками, больше суток.
        А правы были Саня с Лешей - не дадут пропасть пацанам в своей стране. Ну, конечно, если самим не быть дураками - не идти куда-нибудь в лес с чужими добрыми дядечками. Насильники и маньяки, как всем известно, имеются, но в возрасте Феди Репина уже можно от них уберечься. А так, если про остальных, нормальных говорить, - то на-сколько российские начальнички к людям равнодушны, настолько в обычных людях кое-что человеческое еще сохранилось. Даже молодой отварной картошкой по дороге ребят кормили.
        Вот наконец и Оглухино, малая их родина!
        Мячика его кузина Нитка Плугатырева встретила двояко - отругала и сытно накормила.
        Федька вошел в дом, как и не уезжал, - отец и дед опять спорили. Отец говорил что-то не очень понятное:
        - России прививают комплекс неполноценности. Мы его должны изжить. Хватит уже мусолить сталинский террор…
        - Что-о? Ты думай, прежде чем скажешь, парень!
        Федьке почему-то ужасно нравилось, что есть человек, который может вот так сказать его рослому, неторопливому в движениях, всегда уверенному в себе отцу: «Ты думай, парень!..»
        Оба обернулись к вошедшему Федьке. Отец ласково потрепал по плечу, а дед сказал, улыбаясь:
        - Вот и Федор припожаловал. По школе, видать, соскучился больно.
        Федька остался доволен, что отец с дедом не лезли с расспросами, почему раньше обещанного, как да как он добирался. Нормальная встреча мужчин. Но что не спросили, хочет ли он поесть, - вот это они зря. Федька сразу понял, что матери дома нет.
        - Все наоборот обстоит - комплекс-то изживается, когда у народа есть мужество назвать вещи своими именами! Именно «мусолить» - выражаясь на вашем языке! Вот немцы - из какого позора поднялись! За их преступления от них весь мир шарахнулся. Всеобщая ненависть и презрение - вот что их после войны окружало!
        - Ну а как же это получилось-то у них?.. - вдруг заинтересовался Федькин отец.
        - А вот так! Не знаешь разве - как? Сказали всему миру: «Да. Было! Было, люди добрые! Наша вина, мы допустили! Было ужасное, руками немцев сотворенное. Но никогда больше не будет! Сами осуждаем во всю мочь это наше страшное время - и отряхаем его прах со своих ног».
        И только после этого - поднялись! Только так, а иначе никак невозможно, понятно тебе это? А мы все цепляемся за полы сталинской шинели, никак не отцепимся. Сапоги его лижем…
        - Ну, Гитлера-то со Сталиным не надо равнять…
        - Вот это ты правильно сказанул! Не надо! - Федька видел: деда уже несло. - Тут ты прав! Гитлер-то все-таки все больше чужие народы истреблял. Мерзко, подло, да хоть известное в мировой истории злодейство. А товарищ Сталин твой - тот миллионы своих безвинно уложил. Всю нашу вечную мерзлоту невинной кровью пропитал и костями наполнил. Ты вот нашего сибирского лучшего, я считаю, писателя, фронтовика, всю войну прошедшего, Виктора Петровича Астафьева уважаешь? - неожиданно спросил дед.
        - Конечно, уважаю.
        - Честный он был, по-твоему? Слову его ты доверяешь?
        - Астафьеву я всегда доверял, - солидно так ответил Федькин отец.
        - Тогда послушай вот… - дед взял с полки за его спиной журнал, - тут его беседа с корреспондентом посмертно напечатана. Он про наш собственный, отечественного извода фашизм говорит, доморощенный. Корреспондент его спрашивает: «А в чем вы видите главную опасность этого фашизма?» А Виктор Петрович вот что ему отвечает: «Он более агрессивен. Он закономерно выродился из коммунизма. А коммунизм натворил столько преступлений против своего народа, что Гитлер с его сворой выглядит просто кроликом по сравнению с нашими коммунистами». Усекаешь?
        Отец молчал. «Переваривает», - подумал Федька. Отец в сравнении с дедом был тяжелодумом.
        - Такого злодейства, как Сталин, до него никто не выдумал. Только после него уже - Пол Пот, ученик его верный…
        Тут Федька не удержался - влез в разговор: смешное больно показалось имя - Пол Пот, вроде как у клоуна.
        - Дед, а кто это?
        - Кто? Коммунист один из Кампучии - это Камбоджа теперь называется. В Сорбонне учился! И выучился…
        При слове «коммунист» отец недовольно поморщился.
        - Ну какой он коммунист, батя…
        Дед хищно оскалился.
        - А, не нравится? Не вашего, значит, роду-племени - или помёта, как тебе больше понравится. Тогда чьего же? Он учился у Мао Цзэдуна и у французских коммунистов - кто же он, по-твоему, а?
        - Де-ед! - потянул его Федька за рукав. Хотелось не столько узнать (хотя тоже интересно), сколько хоть немного охладить спорящих. Тогда, может, и про еду вспомнят. Сам шарить по кастрюлям Федька не хотел. Такие споры, после которых отец выбегал обычно, что есть силы саданув дверью, Федька страсть как не любил. - А чего он делал-то, этот Пол Пот?
        - Что? А вот собрал армию твоих ровесничков - до четырнадцати лет - и объяснил этой шпане, что для торжества замечательной коммунистической идеи надо как можно большему количеству умников черепа мотыгами разбивать и мозги их умные выпускать…
        - Батя!.. - отец предостерегающе поднял ладонь.
        Но Федька уже смотрел на деда с ужасом:
        - Как - мотыгами?..
        - А вот так. Острым концом раз по черепушке - и нет человека. Со всеми его знаниями и мыслями, с интеллектом. Интеллект-то совершенно излишен для усвоения идей Ленина и Мао, - дед и ухом не повел на предостерегающий жест сына, - они ж просты как валенок: грабь награбленное, богатый - твой враг, ученый - тоже. Убивай их во славу марксизма - и тебе уже на этом свете зачтется, тем более что никакого того света, как открыл товарищ Ленин, вовсе нет. И за какой-то год с небольшим - двух миллионов камбоджийцев как не бывало. Подростки - их только настропали: они ж не думая, как оловянных солдатиков, людей валили. Целыми деревнями, семьями многодетными. Когда потом через сколько-то лет выбили их в леса - горы черепов нашли. В тропическом-то климате от человека быстро одни кости остаются. Пол Пот этот так в лесах и сдох потом. А что толку? Людей-то не вернешь.
        - Зачем, деда, они это?..
        - А ты у папани своего спроси, - ядовито сказал дед. - Ты его спроси - коммунистическая идея хоть где-нибудь без насилия и рек крови прививалась? Они ж, коммуняки, добра людям хотят! Лучше же их идеи для человечества нет. А с теми, кто сам своего блага не понимает, что прикажете делать? Не оставлять же их в полной умственной тьме. Мотыгой по голове или пулю в затылок - и дело с концом!
        Отец как в рот воды набрал. А Федя смотрел на деда как совсем тупой. Как это людей убивать ради их же блага?.. А дед не унимался:
        - Мао ж сказал - убить десять миллионов китайцев, для того чтобы сто миллионов жили при коммунизме.
        - Ну это когда было! - заговорил отец.
        - Правильно. Мао давненько жил. А в наших сегодняшних учебниках про Сталина что писать стали, ты знаешь? Правда, откуда тебе знать, ты ведь этот учебник не читал…
        - Ну, батя, если я сейчас сяду учебники читать - нам зимой жрать будет нечего!
        - Ясное дело, ты человек занятой! Ну вот я сейчас тебе прочитаю - послушаешь три минутки, пока часы чинишь.
        Отец уже минут двадцать ковырял тонюсенькой отверткой свои часы.
        Дед нацепил очки, взял лист бумаги и начал читать. По мере чтения отец перестал ковырять, слушал хмурясь.
        - «В учебнике следует, безусловно, оценить, - читал дед “с выражением”, - масштаб репрессий в годы “большого террора”. Однако для этого следует четко определить, кого мы имеем в виду, говоря о репрессированных. Думается, было бы правильно, если бы здесь появилась формула, в которую будут включены лишь осужденные к смертной казни и расстрелянные лица. Это поможет уйти от спекуляции на этой теме…» Понятно? - спросил дед с непонятным Феде торжеством.
        - Это какой же дурак написал такое? - рассерженно спросил отец. - А кто в лагере сидел? А то и умер там - обморозился или от дистрофии во время войны - они не репрессированные, что ли? За что же тогда наше государство их детям компенсацию выдает? Тоже спекуляция, что ли?
        - Ага! - крикнул дед, и голос его сорвался на фальцет. - Дошло? Понял все-таки?
        - Ну это-то я всегда понимал. Ты уж, батя, в дебилы меня не записывай все ж таки. Так кто написал-то такое?
        - Сейчас скажу. Только это не дурак, а похуже. Разница.
        Дед стал читать - громко, голосом показывая свое отвращение:
        - «А. А. Данилов, доктор исторических наук, автор новейшей концепции учебника “История России. 1900 -1945”».
        - Так что - учебник-то такой есть уже? - спросил отец.
        - Напи-и-ишут! Заявили, что вовсю работают. Федька по нему уже будет историю нашу изучать, если вы все глазами лупать будете. И вам же он потом козью морду сделает. «Какой-такой, - скажет, - террор? Чего вы мне наговорили? Нам теперь в школе все точно объяснили. Все у нас всегда в ажуре было. Кого надо, того и стреляли. Все остальные - целехоньки».
        - А мне-то что делать прикажешь? - рассердился наконец отец. - Я механик, не доктор наук.
        - А, вона как? А про Федьку подумал? Сын-то - твой? Ай нет? - спросил отец. - Может, соседа?
        - Батя! Не дело-то говорить не по возрасту тебе вроде!
        Дед уже снова уткнулся в листки.
        - Вот тут… Леонид Бородкин, тоже доктор исторических наук, но только совесть сохранил. Вот он книгу здоровую готовил, с цифрами и диаграммами «Гулаг. Экономика принудительного труда». Изучал, на чьих костях промышленность Сталин строил. Так он по «Эху Москвы» рассказывал для примера, как в октябре какого-то года в одной партии заключенных по пути на прииск умерли по дороге трое, а трое - по прибытии. А каким же образом? Да безо всяких репрессий - просто трое охраной убито, а трое умерли от истощения и болезней. А шли неодетые, почти босиком, двести километров по морозу. Всё путем. Они, с точки зрения этого Данилова, не репрессированные вовсе. Так - сами снялись со своих мест и поперли зачем-то по морозу босиком…
        Оба молчали. Потом заговорил отец.
        - Слушай, батя, - мало что было! Почему кто-то за Сталина должен отвечать?
        - А как не отвечать? У нас ведь это было, в нашей стране - не в Исландии, не в Гренландии. Вот эти льготы зэкам ничтожные, - сегодня-то они почти все поумирали, - это за то, что советский следователь мочился ему, избитому, валяющемуся на полу, прямо на лицо и не велел утираться.
        - Да откуда ты это берешь-то? Демократов, что ли, наслушался?
        - А ты Шолохова читал?
        - «Тихий Дон» по телеку видел. Старый еще фильм. С Глебовым и Быстрицкой.
        - Нравится?
        - А то.
        - Так вот он Сталину про такие именно дела писал - в 1937 году. Я его письма читал, они книжкой отдельной напечатаны, а их и не знает никто из вас! Там он допросы своих знакомых описывает, понятно? Плевали в лицо и не давали стирать плевки, понятно? И это еще не самое страшное, при ребенке не хочу рассказывать. Не испугался Сталину это писать, между прочим, а пугаться было чего! Это он потом от пьянки в маразм впал, но это другой уже разговор. Так вот все это надо полным текстом до сознания в школе еще доводить! Пока совесть у человека не заснула! У детей-то совесть есть еще. А подрастут - уже не поверят ничему. Потому что так спокойней.
        - Да как же это описывать-то в учебниках? Ведь их дети будут читать! Врачи же говорят - не устоявшаяся еще психика, то да се…
        - А так! Нельзя лживую историю России писать! Нельзя нашу великую трагедию ХХ века подштукатуривать. Такая страна, как Россия наша, на дороге не валяется!
        - Да ведь как раз валяется! - вдруг высказался папаня.
        - Так подымай! Твоя страна ай нет? Кто подымать-то будет? Варягов будем снова приглашать? Скандинавов, говоря по-современному? Так шведы и норвежцы только спят и во сне видят - нами управлять! Они свои страны выстроили - и живут себе припеваючи.
        - А ты что думаешь, батя, - никто на нас не посягает, что ли?
        - Сынок! Окстись! Ты ж все-таки не дядя Вася наш! Человек образованный! В детстве, по крайней мере, головастый был, как щас помню. Никто мыла не объелся, сынок, - на нас войной идти! Наполеон и Гитлер попробовали - так они просто на карту взглянуть забыли. Там все ясно нарисовано. Большая больно страна, хоть и бестолковая. И еще - неприятеля на своей земле страсть как не любим. До Волги еще можем допустить, не проснумшись. А дальше - не надейтесь никто!
        Федька, хоть и вполуха, но слушал.
        А дед продолжал, поглаживая давно вскочившего ему на колени своего любимца - рыжего, как пламя, одноухого сибирского кота Федосея:
        - Только сегодня не в географии уже дело.
        - А в чем?
        - А в том - кому мы нужны-то больно, сам подумай, - победить нас, подчинить и нами потом управлять? Когда мы сами-то с собой управиться не можем? Правильно какой-то умный человек сказал: «Россию могут победить только русские». Кто нас может уважению к закону выучить - это я и ума не приложу. Не признает у нас закона никто - от самой верхней власти до разнорабочего в магазине. Вон по телевизору показывают - в Москве по дворам машины так ставят, что в случае беды пожарным к дому нипочем не подъехать. Да и не только в Москве - по всей стране.
        Претит нам по закону жить - и все! Только и ищем, как обойти. А без этого никому с нашей страной не управиться. Не будет порядка.
        - Так что ж нам - нового Сталина или Гитлера ждать? - серьезно спросил отец.
        - Слышал небось, как сосед наш Кузьмич каждый вечер спьяну выступает: «При Сталине порядок был!»? - вопросом на вопрос ответил дед, хотя сам учил Федьку так не делать. - Кто кого-нибудь из них сегодня больно ждет, тому при нем первому башку и снесут. Только вот пока не снесут - он понять этого никак не сможет. А когда снесут - понимать уже нечем будет. Вот такая ситуация.
        Хлопнула дверь, вошел улыбающийся человек. И Федька сразу понял, что дедова полку прибыло, и обеда теперь, пожалуй, ему точно не дождаться. Мать уехала до ночи и наказала отцу разогреть обед вовремя и накормить Федьку с дедом. Федька хоть этого и не слышал, но, зная свою мать, догадывался. Сам он спросить у спорщиков постеснялся - деревенское воспитание немножко другое все-таки, чем городское, нахальничать не очень-то позволяет. Но при появлении гостя, учителя истории в старших классах Оглухинской средней школы, будущий президент России приуныл - ясно было, что на отца теперь напустятся двое, и ему будет уже и вовсе не до обеда, - разве что чаю с вареньем гостю предложат. А есть, между прочим, уже здорово хотелось.
        Никем не замеченный, Федя выбрался за дверь и направился прямиком к Верке Ковригиной, с восьми лет (сейчас ей было двенадцать) числившейся его невестой. Он хорошо знал, как и любой в Оглухине: к Верке когда ни приди - она сразу же начинает кормить.
        Глава 37
        У Ниты Плугатыревой
        Мячик ел так долго и старательно, что сестрица, не выдержав, спросила:
        - Не лопнешь?
        - Что - жалко? - осведомился Мяч с набитым ртом.
        - Живота твоего жалко. Лопнет как арбуз. А доктор-то в отпуску еще.
        Мячик, отдуваясь, добрал всю жареную картошку с печенкой, что была на тарелке. И только тогда, ожидая, когда немного остынет только что налитый Ниткой в тонкостенный стакан чай (чего это она - как гостю? Пальцами же держать горячо) и кося глаза на варенье - сколько сортов выставила ему сеструха, пожадничала или нет? - задал давно созревший в его головенке вопрос:
        - А Скин - уехал? Давно?
        - Уехал твой Скин, - ворчливо, как взрослая женщина, сказала Нита. - Только не в ту сторону, в какую ты думаешь. Решил, что Славик по нему больно скучать будет.
        - К Славику уехал? - так и ахнул Мячик. Почему-то это произвело на него сильное впечатление. - А Славик-то где сейчас?
        - Сейчас - в Омске. А где через час будет - сказать не могу. А что на пару со Скином у них без авантюр не обойдется - вот за это голову на отсечение даю.
        Нита своего недовольства не скрывала.
        - И главное - деньги-то у него на исходе, я точно знаю! Конечно - он уже понял: Славик любого на свой кошт возьмет. Такой человек.
        - А зачем Скин поехал-то?
        - Понты кидает, - кратко и не очень вразумительно пояснила Нита.
        Тут заявились двое приятелей Мячика, и Нита погнала их всех во двор.
        А к ней самой зашла ее соседка - поговорить «за жизнь».
        Хотя Ните было пятнадцать, а Варюхе Солнцевой за сорок, она регулярно изливала Нитке душу как ровеснице. И всегда встречала полное понимание. Главная же Варюхина тема была - ее единственный сын. Уже давненько вернулся с чеченской войны, но - не отошел. Никакой психологической реабилитации, которую проходят во всех странах солдатики, отслужившие в горячих точках планеты, он, натурально, не проходил. Да в Оглухине, честно сказать, и не знали толком, что это такое. Потому единственным психологом и психоаналитиком была родная мать, по специальности вовсе не медик, а зоотехник. С поросятами ей было, правду сказать, много легче, чем с сыном, повидавшим то, что в его возрасте видеть бы не след.
        - Смотрю - он сидит и котенку шею сдавливает пальцами! Котенок пищит, уже сипит, а он медленно так его давит!..
        Я говорю:
        - Сережа, ты что - с ума сошел? Ты что делаешь?!
        Он вздрогнул - и выпустил. И ничего не говорит, смотрит в стену.
        А в другой раз смотрю - сидит, глядит в окно, а по щекам слезы текут.
        - Сереженька, что ты плачешь?..
        Смотрит - будто не понимает:
        - А я не плачу!
        Вижу - он и правда не чувствует, что у него слезы текут.
        Варюха сама вытерла глаза тылом ладони.
        Нита сидела, подперев щеку, как взрослая баба, и у нее тоже текли слезы. Как соседский Сережка, веселый, симпатичный парень, любимец всех сельских девчонок, уходил в армию, она хорошо помнила.
        А за окном - во дворе, у залитой солнцем поленницы, - шла своя жизнь. Трое приятелей, от девяти до одиннадцати лет, яростно спорили на социально-этические темы.
        - То есть как это? «Подумаешь - своровал»?! Как тебя понимать-то?
        - Ну так… Все же воруют!..
        - Как - «все»? Твоя мать - ворует?
        - Не-ет…
        - А бабушка твоя? Она, значит, ходит по нашему селу - смотрит, где что плохо лежит?!
        - Ты мою бабушку не трогай! А то ща возьму глаз на анализ! Я про нее ничего такого не говорил.
        - Нет, говорил! Ты сказал - «все»! Все - это все! Если мелешь языком - отвечай за свой базар!

* * *
        …За две с половиной тысячи километров от этого двора Ваня Бессонов, направлявшийся в гости к деду, стоял у подъезда дома своего отца и тоже - вот совпадение! - говорил с одним из московских приятелей на близкую, мы бы сказали, тему.
        В атмосфере, что ли, невидимым одеялом окутавшей земной шар, накопились к тому дню особые, еще не познанные наукой этические ионы?..
        - Это низко, - говорил Ваня Бессонов.
        - Чего? Кому тут низко?
        - Это низкий поступок, - пояснял Ваня. - Так поступать - бесчестно.
        - Чего-то я не догоняю, Иван. Ты мне по-русски скажи!..
        - А «не догоняю» - это, по-твоему, по-русски? Ну ладно, если непонятно, то скажу проще: так поступать - неблагородно.
        - Ну и словечки у тебя!.. Улет. Паришься со своими бумажками, совсем говорить разучился.
        Глава 38
        Сны в Оглухине
        Прошло еще несколько часов. В Москве было еще светло, а над Оглухиным спустилась ночь. Луны видно не было, зато темное небо густо, не по-московски было усыпано крупными, средними и совсем мелкими, но все равно сверкающими звездами, и жалко было, что все в деревне спят или сидят у лампы за уже закрытыми на ночь ставнями, и некому на них смотреть.
        Федя Репин метался во сне, и мать, приехавшая поздно ночью, несколько раз подходила к нему поднять свалившееся на пол одеяло. И всю ночь снились Федьке его смуглые ровесники со страшными мотыгами в руках и какие-то маленького роста люди, падающие на землю под их ударами.
        А Кутику снился будущий европейский чемпионат по футболу.
        Тем, кто забыл, кто такой Кутик, о котором рассказывалось в первой книжке («Тайна гибели Анжелики») нашего правдивого повествования о Жене Осинкиной и ее друзьях, напомним, что это - человек двенадцати лет, который больше всего на свете любил и очень хорошо знал футбол. И в той же первой книжке была изложена его точка зрения - российской сборной для побед на европейском чемпионате нужен не российский тренер. И точка. Напомним: Кутик тогда так считал, когда все знатоки уверяли - нет-нет, без русского мата наших футболистов тренировать не получится!..
        Так по Кутиковому и вышло - как всем известно, именно голландец Гус Хиддинк вскоре вывел нашу сборную на европейские поля…
        Ну так вот, Кутику снились в эту ночь, естественно, футбольные сны.
        Эти сны шли тоже страшноватые, но все-таки не такие, как у Федьки, - по крайней мере, без летальных исходов.
        В этом будущем чемпионате Испания громила как хотела сборную России в группе - 4:1. Вдруг открывались отдельные картинки классной игры, гол забивали пяткой в падении, слышались обрывки скороговорки комментаторов - «У него очень тонкая левая нога… не в смысле толщины этой ноги», «Галашек давно работает в центре поля», «наша команда поднялась на очень серьезную платформу»…
        И мы во сне чудесным образом попали в четвертьфинал, что, Кутик знал, может случиться только во сне.
        И пошли одна лучше другой четвертьфинальные игры.
        Сон становился все интересней и интересней. Хороводом, взявшись за руки, кружились под музыку разных гимнов игроки разных стран. И на футболках горели оранжевым светом и почему-то русскими буквами их фамилии - турок Алтынтоп, хорваты Ракитич и Чорлука, немцы Метсельдер и Мертазакер, португальцы Басингва, Поштига и Куарежма…
        Ну и конечно, нас должны были из четвертьфинала вынести. Но поскольку это все снился сон, то тут пошел какой-то совсем уж сказочный сюжет: Россия вдрызг разнесла голландцев и вышла в полуфинал, чего ни в каком разе не могло случиться наяву. Голландцы в этой игре двигались как в замедленной съемке, еле шевелили ногами. И Кутик во сне несколько раз подумал - уж не снится ли ему это?..
        Еще он думал, что сейчас, после голландцев, нашу команду испугается любая, потому что опять происходит русское чудо. Опять на сцене - эта загадочная непредсказуемость русских, которые отступают-отступают аж до самой Волги, а потом как попрут, и остановить их уже невозможно, и того и гляди форсируют Ла-Манш… И как таких можно не бояться?
        Во сне мысль работала напряженней, чем наяву, и Кутик думал: если в полуфинал попадут немцы, то наши их запросто сделают. Потому что страх перед русскими у немцев давно вошел в состав крови - с того времени, как их деды-прадеды через неделю должны были взять Москву, а вместо этого через три года, летом 1944 года, одни пошли трехкилометровой колонной оборванных и грязных пленных по улицам Москвы (а после них нарочно шли поливальные машины - смывать чужую грязь), а другие весной 1945-го оказались среди дымящихся руин Берлина. И вообще, думал спящий, любая европейская команда тут под вопросом. Кроме единственной - Испании. «Почему?» - спросил кто-то во сне. «А потому, - неторопливо отвечал Кутик, - что испанцы - просто смелые, и все. И заранее никого не пугаются». Кутик давно и наяву думал, что испанцы вообще очень понимают в смелости, намного лучше всех других. Недаром придумали самую умную поговорку про смелость - «Никто не может сказать: я - смел. Он может только сказать: я был смел». Эта поговорка сейчас приснилась Кутику и очень ему понравилась.
        А потом во сне Кутика Испания и правда вышла в полуфинал, и Россия тоже. И именно с Испанией ей предстояло сразиться за выход в финал - во сне все шло как по писаному.
        Тут Кутику стали сниться огромные надписи над названиями газет, которые, конечно, могут только присниться, потому что наяву такую дурь перед игрой никто писать не станет. Потому как еще далекими предками русских людей, которые были не дурней нас, а скорей наоборот, было сказано: «Не хвались, едучи на рать, а хвались, едучи с рати!» Если перевести на современный русский язык, то будет вроде того, что перед боем хвалиться нфига.
        Примечательно тут следующее - Кутик этой очень давней русской пословицы наяву вовсе не знал. Она ему приснилась, и когда он проснулся, то все думал - во какие складные пословицы снятся во сне!
        И только много лет спустя, когда выросший Кутик будет заниматься русской историей со своими детьми, он вдруг узнает, что такая пословица существует. И очень удивится.
        А клики на первых страницах российских газет во сне были такие:
        ДО РАЗГРОМА ИСПАНИИ ОСТАЛОСЬ ТРИ ДНЯ
        ДО РАЗГРОМА ИСПАНИИ ОСТАЛОСЬ ДВА ДНЯ
        ДО РАЗГРОМА ИСПАНИИ ОСТАЛСЯ ОДИН ДЕНЬ
        И еще раз скажем - ну какой журналист, если он в своем уме, такое напишет? Ведь это игра, спорт! Исход никому заранее не известен! Потому и говорим мы, что Кутику могло это только присниться.
        А вот о том, что он испытал, когда через несколько лет увидел эти девизы в российских газетах наяву, мы умолчим. Поскольку мы не футурологи какие-нибудь и не астрологи и в будущее стараемся не залезать, а пишем только о том, что уже произошло.
        Ну а потом стал Кутику сниться полуфинал европейского чемпионата 2008 года… В соответствии с его прогнозом, но еще с большим превышением испанцы порвали Россию в клочья, победив со счетом 3:0, и прогнали наших с чемпионата домой.
        Кутик страдал и мучился во сне и проснулся, радуясь, что это все-таки был сон.
        Глава 39
        Тучи сгущаются. Чуйский тракт
        Как гром среди ясного неба, раздался в мо-бильнике Леши-Калуги голос генерал-лейтенанта Шуста. Это было в тот самый момент, когда они с Саней уже два часа бились на середине дороги между Бийском и Маймой с «Волгой», лежа под ней - по причине отсутствия ямы - в самой неудобной позе. За весь путь от Москвы забастовала машина, надо отдать ей должное, всего третий раз. А это вам не «Мазда» и тем более не «мерс» - это наше отечественное, всячески поощряемое автомобилестроение. Чтобы наш автомобиль двигался безостановочно, за ним, как всем известно, надо ухаживать, как за любимой девушкой.
        И вот, повторим, после требовательного звонка раздался в трубке голос Георгия Ивановича Шуста.
        - Здравствуй, Алексей!
        - Здравия желаем, товарищ генерал-лейтенант!
        - Бойцы, Женя в настоящий момент с вами?
        - Никак нет, товарищ генерал-лейтенант! Движемся к ней…
        «Бойцами» генерал-лейтенант называл их только тогда, когда обстановка приближалась к фронтовой. Потому от одного этого обращения Леша весь подобрался, напряженно ожидая прояснения ситуации.
        - Это плохо, что она не с вами.
        - Виноваты, товарищ генерал-лейтенант!
        - Обстановка, бойцы, серьезная. За девочкой два киллера охотятся. Им отсечь ее надо от наследства какого-то большого. Сама она знать про это наследство не знает. Они на «Тойоте-Лексус» передвигаются. Видимо, давно уже идут за вами. Номера, правда, неизвестны.
        У Леши в груди что-то гулко ударило, как в колокол. Не иначе как сердце, которого он до сих пор никогда не чувствовал.
        - Замечали что-нибудь по дороге?
        - Так точно, товарищ генерал-лейтенант! Несколько раз замечали. Но проанализировать не смогли. Теперь понимаем.
        - Так вот, мигом к объекту!.
        - Есть, товарищ генерал-лейтенант! Выдвигаемся в спешном порядке! Мы недалеко. Перехватим их!
        - Отец ее из Мексики вылетел в Москву. Прилетел уже, видимо. Думаю, тут же к вам выдвинется - без заезда домой: дочь! Телефон ваш у него есть. Решать будете сами, по обстановке. Действуйте. Девочку под плотную охрану берите.
        - Есть, товарищ генерал-лейтенант!
        Трубка отключилась. Леша повернулся к Сане.
        - Усек? «Тойота-Лексус»! Киллеры реальные! Конкретные!
        Саня, не посчитав нужным отвечать, когда и без слов все понятно, докручивал гайку разводным ключом.
        - А ты говоришь - Тося порвет… - не удержался Леша. - Умный пес, спору нет. Но пуля-то быстрей летит. Да… Что-то мы с тобой такой вариант не просчитали. Думали - так, попугать хотят… Козлы мы, конечно. С чего тысячи километров ехать, чтоб пугать?
        Саня продолжал работу молча, а Леша, обычно, в отличие от него, больше склонный к тому, чтоб помалкивать, на этот раз, наоборот, не умолкая, размышлял вслух.
        - Нет, скажи, - ну почему мы перед собой такого вопроса ребром не поставили? И не продумали до конца, не пришли к какому-то решению? А, Сань?
        Саня довинчивал, не удостаивая товарища ответом. Это можно было расшифровать как высшую степень волнения.
        - Как считаешь, на остатках масла доедем?
        - Должны, - ответил Саня.
        Оба надолго замолчали.
        - Макаров бы нам тут пригодился, - обронил Леша.
        - Я бы и от калаша не отказался.
        И «Волга» рванула с места, как застоявшийся конь.
        Это было как раз в тот самый час, когда по Горно-Алтайску шли двое мужчин, невысокие и широкоплечие, один - наголо бритый, с маленькой серьгой в правом ухе, второй - с темными волосами, собранными сзади в косицу, с небольшим, но глубоким шрамом поперек правой щеки. Машину свою они поставили в одном из дворов и сейчас искали необходимую им информацию.
        А за два часа до этого «Харлей» с двумя седоками в шлемах просвистел через город под ругань всех водителей, встретившихся по пути, и, по получении нужной информации, развернувшись обратно к Майме, уже шел на приличной скорости в сторону Чемала.
        С Усть-Семы основная дорога уходила вправо - это и был Чуйский тракт, шедший от самого Бийска и даже от Новосибирска. А ответвляющаяся дорога шла к Чемалу влево - высоко над Катунью. Усть-Сема, Чепош, Узнезя - мало найдется в мире мест живописнее той дороги. Главное, конечно, поразительные по красоте - глаз не оторвать - зеленые воды Катуни, бурно несущиеся внизу.
        Давным-давно, в начале ХХ века, проделал трассировку Чуйского тракта и проложил этот тракт по карте будущий известный писатель, а тогда - инженер ведомства путей сообщения В. Я. Шишков. Шквал многоступенчатой российской катастрофы - мировая война, две революции 1917 года, Гражданская война - смыл эти планы и развеял по ветру карты.
        В середине 1920-х возобновились дорожные работы в этой самой горной, то есть наиболее живописной, части тракта. Они велись вручную, в тяжелейших условиях. И трудно было найти нужное для них количество рабочей силы. Но вскоре советская власть выход из этих трудностей нашла.
        Вдоль всего тракта на расстоянии 15 -20 км друг от друга стали строить концентрационные лагеря, рассчитанные на 300 -400 заключенных. Учителя, врачи, инженеры, арестованные по спущенной из центра «разнарядке» в разных районах страны, и «раскулаченные» сибирские крестьяне стали даровыми дорожными строителями. Как 10 -12 тысяч заключенных среди лютой зимы почти голыми руками пробивали тракт в многометровых снежных заносах и вели лесоповал вдоль всей трассы, лучше и не пытаться себе представить - все равно не получится. Одни погибали, подвозили других. Усть-Сема - Камлак - Черга - Мыюта - Шебалино… Около Мыюты находился женский лагерь…
        И никто не заучивал в школе стихов про непосильный труд этих мужчин и женщин, костьми ложившихся на строительстве тракта. Никто не услышал на уроках литературы поэмы, подобной «Железной дороге» Некрасова, которую едва ли не каждый, за исключением самых отпетых двоечников, помнит с детства:
        …А по бокам-то все косточки русские…
        Сколько их! Ванечка, знаешь ли ты?
        ………………………………………………..
        Слышишь ты пение? «В ночь эту лунную
        Любо нам видеть свой труд!
        Мы надрывались под зноем, под холодом,
        С вечно согнутой спиной,
        Жили в землянках, боролися с голодом,
        Мерзли и мокли, болели цингой.
        ………………………………………………
        Братья! Вы наши плоды пожинаете!
        Нам же в земле истлевать суждено…
        Всё ли нас, бедных, добром поминаете
        Или забыли давно?..»
        Потому и удивляются сегодня - а разве это было?..
        Глава 40
        Евпатория. Москва. Про русский язык
        Полшестого, при уклоняющемся уже, но еще вовсю сияющем крымском солнце вдруг проявился над морем на голубом, слегка испятнанном белесыми тучками небосклоне белый облачный полукруг месяца.
        Поднимаясь, месяц бледнел, белел пятнышком на ясном небе, тучки с которого постепенно разбежались кто куда и скрылись за горизонтом.
        Не белокрылые - в годы детства Анны Сергеевны по радио то и дело пели «Летят белокрылые чайки - привет от родимой земли. И ночью и днем в просторе морском стальные идут корабли…» - а скорей уж белотелые чайки, махая большими светло-серыми фетровыми крыльями, тяжело залетали вдруг туда-сюда над шелковой, слегка волнующейся гладью. И так же вдруг все сразу, дружно сели на воду вдали, подальше от людей. А на смену им откуда ни возьмись забелели паруса яхт и гордо поплыли по этой глади.
        Море совсем утихло, плескалось у каменных ступеней набережной еле слышно. И отчетливо зазвучали в этой тишине все голоса немногих купальщиков.
        Молодая, не по возрасту располневшая мать говорила, стоя по плечи в воде и лениво разгребая ее руками, толстому мальчишке лет девяти, просившемуся к ней:
        - Я сказала: «Нет»! Когда ты купаешься - я к тебе лезу? Ты скажи - лезу?
        Анна Сергеевна сидела на шезлонге, взятом напрокат за две гривны у дочерна загорелых подростков, дневавших и ночевавших в низкой палатке прямо на набережной. Она глядела на зеленоватую морскую покойную гладь, но никакого ответного покоя не возникало в ее душе. Телефон Жени молчал третий день. И где она вот в этот момент, в какой точке нашей огромной и в общем-то неведомой Сибири, что с ней - было неизвестно. Анна Сергеевна не переставала ругать себя, что не уговорила внучку поехать с ними на море. Но мог ли кто предположить такой разворот событий?!
        А Женя вот в эти же самые минуты, когда на Алтае солнце уже закатывалось, тоже вспоминала свою бабушку, ее всегдашний добрый взгляд, обращенный на нее, на Женю. Почему-то вспоминалось еще и строгое бабушкино отношение к языку. Она не признавала многих слов, прочно вошедших в словарь не только Жениных, но и ее, бабушкиных, ровесниц. Среди прочих - слова, которым была присуща этакая лихость, залихватскость. Анне Сергеевне это казалось дурным тоном, и только.
        Например, она не переносила слова «ковыряться» в переносном его употреблении. «Ковыряться» в самом крайнем случае мог только дантист в зубах пациента.
        - Ты уже выходишь? - спрашивала она у приятельницы по телефону.
        - Нет, я тут должна еще поковыряться.
        - Ту-ся! Тебя же внучка слышит! Ну что это, право, за выражение!
        Она огорчалась, когда эта же взрослая женщина, едучи с ней в машине, говорила:
        - Вы меня на углу выкиньте, я должна на почту заскочить…
        Правота бабушки однажды, по крайней мере, стала очевидной - когда эта же самая приятельница сказала:
        - Мне сегодня надо еще на кладбище заскочить.
        Тут уж до любого дойдет: что-то не так…
        А другая бабушкина приятельница, Ольга Павловна Ермакова, которая жила в Калуге, написала и прислала ей свою замечательную книжку - «Краткий толковый словарь ушедших и уходящих слов и значений». Про слова, которые употреблялись широко еще лет пятьдесят назад, а теперь куда-то поисчезали. Например - авиатор, богадельня, вагоновожатый, извозчик, курсистка, мороженщик, промокашка, чернильница, чистописание…
        Тут было над чем поразмыслить. Понятно, когда слово исчезло вместе с профессией (извозчик) или с самим предметом (чернильница). Но Анна Сергеевна не раз рассуждала с Женей о том, почему исчезают из нашей речи некоторые очень важные, как ей кажется, слова, обозначающие хорошие, плохие или нейтральные человеческие качества?.. Не может быть, чтобы люди за два-три десятка лет изменились кардинальным образом!
        Вот эта Ольга Павловна провела среди калужских студентов всех пяти курсов филологического факультета такую анкету - какие слова вы используете для положительной оценки какого-то лица и какие - для отрицательной? И ни в одной анкете для положительных характеристик не встретились такие слова:
        деликатный, тактичный, благородный, великодушный, галантный.
        А для отрицательной оценки человека - и тоже ни в одной анкете! - не оказалось слов:
        бесцеремонный, бестактный, пустой, завистливый, неблагородный…
        И бабушка спрашивала несколько растерянно у Жени, хотя та еще вовсе не была студенткой:
        - Что же у вас теперь - тактичность и великодушие не считаются достоинствами? А бестактность и бесцеремонность стали нормой и никого больше не задевают?..
        …Анна Сергеевна сидела в шезлонге, смотрела неотрывно на море, медленно менявшее краски. Тут же на камнях набережной, прямо у ее ног, на ярко-зеленом пляжном коврике сидели в купальниках киевлянка и россиянка, и одна поясняла другой украинскую ситуацию:
        - Должна вам сказать, что я сейчас доверяю одной только Юле. Мы в такой дыре! За газ платить нечем совершенно. А в экономике изо всего нашего правительства одна Юля понимает. У нас вся надежда сейчас только на нее.
        Вот тут-то и зазвонил мобильный, и Женин номер высветился на нем самым радостным для Анны Сергеевны на свете набором цифр.

* * *
        Любому нормальному человеку безо всяких комментариев ясно, что испытал Ваня Бессонов, услышав от Димы про прямую и очень серьезную опасность, грозящую Жене там, в Сибири. Ничего себе!.. Сам он с тех пор, как они с Грязновым прилетели в Москву, с головой был погружен в биографию и творчество Николая Чехова. Он не вылезал из маленького Музея Чехова в Москве и вместе с одной из сотрудниц сделал открытие: различил в облаках над гуляющей в парке толпой на картине Николая Чехова профиль Пушкина… А пора уже было сворачивать московские дела и готовиться к отъезду домой, в Петербург: учебный год неумолимо надвигался. И все чаще всплывала в его памяти любимая с детства улица Зодчего Росси, про которую один Ванин приятель-москвич, Володя Гуревич, сказал, когда первый раз ее увидел:
        - Такой улицы в реальности быть не может. Она может только присниться во сне.
        Это тот Володя, который с девяти лет стал асом Интернета и может создать любой сайт и вообще про компьютеры и Интернет знает все.
        …В описываемый момент - как раз тогда, когда Слава-байкер мчался по Горному Алтаю со Скином за спиной, - Ваня сидел у своего деда. Они уже поговорили о братьях Чеховых, Ваня снискал дедову похвалу, а теперь дед беседовал с ним о современном русском языке.
        - Ведь вот, например, что проделали с хорошим, я бы сказал, нужным словом «авторитет»!.. Смотрим - у Гончарова; у меня заложено…
        Дед легко поднялся с кресла и ловким не по возрасту движением снял с полки томик неопределенного цвета:
        - Вот в романе «Обрыв» - ты его, конечно, еще не читал…
        - Я «Обломова» читал, - сказал Ваня, почему-то покраснев.
        - Ну я и говорю. Так вот. «Я бабушку люблю, как мать, - сказал Райский: - от многого в жизни я отделался, а она все для меня авторитет. Умна, честна, справедлива…» Обрати, Ванюша, внимание на эти именно слова! «…Своеобычна; у ней какая-то сила есть».
        А теперь - сегодня я читаю в газете корреспонденцию про суд. О людях, готовивших убийство. Про одного автор - заметь, не участник какой-то банды, а журналист! - пишет, что тот возил «авторитетного предпринимателя».
        Что я, читатель, должен подумать про этого предпринимателя? Ну, что он умен, честен, справедлив, не так ли? И что у него, возможно, как у той гончаровской бабушки, «какая-то сила есть». Ничего подобного! Из дальнейшего ясно, что никаких таких качеств у этого предпринимателя нет. Только разве сила. И она, представь себе, не морального вовсе свойства - она в том, что он близок к преступному миру!..
        В общем, изучая современную прессу - нынче это, кажется, называется птичьим словом «сми», - пришел я к выводу, что не только слова, но и самого понятия «авторитет» теперь в России нет. Откуда ж возьмется понятие, если нет для него слова?.. А вот еще телеведущий Андрей Максимов. Человек серьезный, за языком своим следит. Я к нему неплохо отношусь. Совсем недавно издал такую вполне интересную, своеобразную поэтическую антологию - стихи своего отца и его друзей. И что же читаем в его предисловии? Вот, пожалуйста.
        Дед открыл заложенную книгу.
        - «Когда и почему само слово “авторитет” ушло из литературы в криминальный мир, я не знаю. Не знаю даже, хорошо это или плохо»! - дед голосом выделил последнюю фразу. - А чего тут не знать, дорогой господин Максимов? Не дело нам криминальному миру наш язык дарить.
        А как выражаются главы нашего государства? Вот только что услышал прямо-таки из первых или вторых, у них сейчас не разберешь, уст: «…позитивные изменения к лучшему…» И это люди с высшим образованием!.. Уму непостижимо, Иван!
        …Тут Ваня вспомнил про звонок Димы. Опять представил себе то, что, возможно, сейчас происходит далеко-далеко от Москвы, а он не может ничем быть полезным друзьям. И сразу стало ему муторно и тоскливо.
        Глава 41
        Сержант выходит на связь
        …И второй раз за последние полтора часа голос в мобильнике почти выбил невозмутимого Лешу из равновесия.
        - Ну что, Калуга, проклаждаетесь в наших краях, а как насчет навестить командира отделения?..
        Леша онемел на несколько секунд ото всего сразу - не в последнюю очередь от того, что сержант был сейчас им с Саней более чем кстати. И знакомое «проклаждаетесь» вместо стандартного «прохлаждаетесь» прозвучало в Лешиных ушах музыкой.
        - Василий… Да как номер-то узнал?..
        - Ну забурел на гражданке, забурел! Забыл, что такое войсковая разведка! А если добавить двухгодичный опыт оперативной работы в милиции…
        - Василий, так ты что - настоящий мент, что ли, сейчас?
        - Самый настоящий! Заходи - пощупай.
        Да, вот это было действительно везенье так везенье.
        Василий был бы хорош в любой роли. Но в роли мента… Сейчас лучшего трудно было и желать. Потому что если придется этих отморозков положить - кто-то из представителей закона либо порядка должен подтвердить, что они с Саней защищали несовершеннолетнюю и нечего им шить превышение самообороны.
        Василий продолжал, как выражались они когда-то, в военной своей молодости, заимствуя слово у моряков, травить:
        - Понятно, почему однорукого в милицию взяли? В виде исключения? Коррупция, братцы, милицейские ряды душит. Так, может, думают, я одной-то рукой меньше загребу, чем другие двумя…
        - Сержант, слушай сюда. Мы здесь по приказу генерал-лейтенанта Шуста. Помнишь такого?
        - Еще чего-нибудь спроси.
        - Мы тут девочку одну везем по Сибири. С сыном генерал-лейтенанта в дружбе, между прочим.
        - Ого! - заинтересовалась мобильная трубка. - Сколько же ей лет?
        - Да тринадцать, Василий, тут не то совсем, что ты думаешь… Ну она тут такую задачу непростую выполняла - и практически выполнила. Парня одного на пожизненное за чужое убийство отправили, а она все это дело размотала…
        - Сколько, говоришь, лет? - засомневалась трубка. - Тринадцать?
        - Тринадцать, тринадцать… Подробности письмом, Василий. Чего ты удивляешься, не пойму? Не хуже меня знаешь - в Отечественную такие разведчиками были. К немцу в тыл ходили…
        - То война… - раздумчиво сказала трубка.
        - Не о том речь сейчас, слышь, отделенный? За ней два киллера идут, понятно?
        Трубка мгновенно сменила интонацию, сразу оказавшись «при исполнении»:
        - Где они? Где девочка? Где вы сами?
        Ну а дальше с ходу пошла разработка плана операции. С ней мы вас пока знакомить не будем.

* * *
        Слава легко и, конечно, раньше всех не только добрался на своем мотоцикле - разумеется, вместе со Скином, - до Эликманара, но и быстро разыскал дом тетки Феди Репина. Секрет простой: он расспрашивал не взрослых, а всезнающих подростков. И теперь прояснял очень удивленной и обрадованной появлением обоих ребят Жене - а заодно и себе - ситуацию.
        А она была иной, чем Слава себе представлял. Он считал, что идет на помощь - имея в виду прежде всего свою повышенную мобильность - Леше и Сане. Однако выяснилось, что их на месте нет, хотя они должны бы уже и быть.
        Не было пока еще на месте и хорошо укомплектованной команды Тома, о которой Слава знал от него самого.
        Следовательно, личные и срочные действия Славы-байкера опять приобретали особое, повышенное значение.
        Задача у него была не из легких - особенно если принять во внимание острый дефицит времени. От Тома он имел четкое наставление - Женю не пугать, не сообщать в упор, что ее хотят пристрелить как бешеную собаку. Это и на взрослых мужчин неприятно действует. А тут все-таки девочка, хоть и не робкого десятка. Самое важное - принять срочные меры безопасности. Потому что нельзя было исключить того, что убийцы, которых никто из Жениных друзей не знает в лицо, уже где-то неподалеку. А они-то знают Женю в лицо…
        - Женя, тут такое дело… Тебе надо бы найти временное укрытие. Потому что есть люди, которые могут причинить тебе зло. Ты ведь, кажется, упоминала, что тебя по дороге раза два кто-то преследовал?
        - Да…
        Вообще-то Женя совсем забыла эти случаи. Но сейчас вспомнила.
        - Разве они где-то здесь?.. - спросила она несколько растерянно и даже слегка побледнев.
        - Пока нет. Но в любой момент могут появиться. У тебя из местных не завелся тут кто-нибудь, кому ты могла бы доверять?
        - Есть такие, - сразу же отозвалась Женя. - Даже двое. Вот в том доме - Игнат. Мы немножко знакомы. И на соседней улице - Степа Барабанчиков. Ему уж точно доверяю. Он в наше Братство вошел.
        - Тогда скажи-ка мне поточнее, в каком он там доме. Мы со Скином сейчас быстро к нему смотаемся.
        Степе, который сразу Славику понравился, было сказано все как есть. Человека, второй год занимавшегося страшными преступлениями, сообщение о двух профессиональных убийцах сильно не удивило. И он сразу подсказал удачное решение - поселить Женю в гараже у них во дворе. Сейчас он был пустой; туда ставили машины приезжавшие родственники.
        Обсуждать со Степой детали оказалось очень легко - голова у него работала четко и ясно. Скин еле успевал следить за их со Славиком обсуждением проблемы.
        Привести Женю сюда надо было так, чтобы ее никто не видел, - иначе все лишалось смысла. Казалось бы, удобнее всего это сделать ночью. Но до ночи Славик ждать опасался. По поселку ходили пешком и передвигались на машинах туристы. Убийцы могли затеряться среди них. Конечно, «Тойота-Лексус» черного цвета - это была примета. Но машину они могли оставить вообще в соседнем поселке и ходить пешком, ничем не выделяясь среди остальных горожан-туристов.
        Была еще одна проблема - Тося.
        Без Жени она нигде ни за что бы не осталась. Поселить в гараже - собаке иногда надо выходить, и она будет Женю демаскировать. Оставить во дворе - Буян не поймет, будет беспрерывный истошный лай.
        Тогда Степа решил, что Буяна можно отправить пока на край поселка к бабушке. К ней Буян благоволил, потому что кормежка там была - высокий класс: приходившего порою в гости пса Степина бабушка баловала. А Тосю поселить в его конуре. Женя сумеет ее уговорить пожить в чужом домике.
        Тут на крыльцо вышла из дома Дуня Барабанчикова со всеми своими косичками и безмятежным взором. И Славик спросил:
        - Твоя сестренка?
        - Моя.
        - В этом же доме живет?
        - Ну да.
        - Тогда, Степан, не пойдет, - твердо сказал Слава. - Мы у тебя все это устраивать не можем. Нельзя ее опасности подвергать.
        И Степа тоже - как очнулся - понял вдруг, что не может ни ее, ни маму поставить перед фактом возможной стрельбы. А убедить их уйти к бабушке тоже вряд ли возможно.
        - Тогда - к Силантьичу, - уверенно сказал Степа. - Он один живет. И гараж у него тоже есть. Он все понимает. И не трус.
        Глава 42
        У Силантьича
        Вадим Рыболовлев читал распечатанную из Интернета газетную статью, можно сказать, не веря своим глазам.
        В статье рассказывалось, что на официальном сайте Министерства обороны в разделе «История против лжи и фальсификаций» обнаружился текст, подписанный начальником отдела военной истории Института военной истории того же самого министерства. Начальник этот был кандидат исторических наук и полковник. Он объяснял, что в развязывании Второй мировой войны виновата… Польша. Потому что она отказала гитлеровской Германии в ее, по мнению полковника, очень даже умеренных (!) требованиях. Гитлер всего-то требовал включить город Данциг в состав Третьего рейха и разрешить провести через всю Польшу экстерриториальные немецкие железные и автомобильные дороги - в Восточную Пруссию.
        А Данциг, заметим на полях той примечательной статьи, - это нынешний польский портовый город Гданьск (на верфи которого, между прочим, и началось в 1980 году знаменитое движение польских рабочих - «Солидарность»); Восточная же Пруссия после нашей победы отошла к Советскому Союзу - вместе с Кенигсбергом, ставшим Калининградом.
        Так вот, по мнению полковника-историка, кабы Польша не была такой несговорчивой - нацисты нипочем бы войну не начали!.. Иными словами - найден наконец-то настоящий виновник Второй мировой войны…
        Перед Вадимом Силантьевичем лежала и распечатка статьи из следующего номера газеты, вышедшего на другой день. И там уже - полный отбой! Министерство сожалеет, с сайта статья уже снята…
        Но Силантьичу этого было недостаточно. Его интересовали подробности события - а как насчет погон на плечах у полковника? Уцелели? Сообщений про то, что они тоже сняты, не было. Или там у них, в Министерстве обороны, считается, что бумага - а Интернет тем более - все стерпит?..
        Как раз в минуту этих раздраженных размышлений раздался условный стук в дверь, и его любимый ученик и единомышленник Степа Барабанчиков возник на пороге.
        …Умение быстро решать проблемы относилось к числу немалых добродетелей Рыболовлева. Мы настойчиво хотели бы повторить, что считаем это особо ценным качеством в наших местных условиях. В общем-то, мы, русские, да и вообще российские люди, в большинстве своем - тяжелодумы. «Семь раз отмерь, один раз отрежь» - поговорка-то, несомненно, правильная. Но она не указывает, сколько времени должно пройти между первым и последним замером. А некоторые так всю жизнь и отмеривают, никак не отрежут…
        Итак, примерно через полчаса после того, как Степа и Славик-байкер вошли в дом Вадима Силантьевича, а минут через десять и вышли, тот же Степа, уже один, вез от своего двора тачку, нагруженную скошенной подсохшей травой. Нагружена она была с большим верхом, поскольку, помимо травы со своего двора, Степа забрал и траву, давно лежавшую вдоль забора во дворе Фединой тетушки. И все равно не очень-то было понятно, почему везет, а вернее толкает эту тачку рослый и крепкий Степа с немалым усилием.
        Рядом, усиленно виляя хвостом, трусила Тося. Но вела она себя не жизнерадостно, как обычно, а скорее взволнованно и даже обеспокоенно. Трусила, тонко поскуливая, вывернув свою огромную морду к тачке и, можно сказать, проявляя к сухой траве непонятный повышенный интерес. И даже раза два пыталась лапой ее разрыть, чего Степан ей не позволил.
        Между тем очень быстро темнело, а ночь оказалась безлунной - то ли луна еще не взошла, то ли уж очень надежно была закрыта какой-то плотной тучей, то ли вообще было новолуние.
        Точно мы этого сказать не можем, поскольку наши герои были целиком поглощены делами земными и на небо ни разу даже и не взглянули. Мы же можем только засвидетельствовать, что Степа с тачкой и Тосей въехал во двор Рыболовлева и был им встречен у калитки. Что Степа там делал в течение получаса - покрыто в прямом смысле слова мраком неизвестности. Выехал он со двора учителя через полчаса - с пустой тачкой и без Тоси. Зачем понадобилась учителю истории, ни козы, ни коровы не державшему, целая тачка сена - этого мы знать не знаем и ведать не ведаем.
        А где же были в это время Славик-байкер и Скин? Вот это нам как раз очень хорошо известно. Все это время в ночной тьме они оставались сначала во дворе, а затем в доме тетки Феди Репина. Потом они покинули этот дом и отправились ночевать, как Степа успел договориться, в соседний - к Игнату Кубареву. У них с прабабой места в доме было много.
        Ночь обещала быть душной, но полное отсутствие комаров давало возможность всем желающим спать с открытым окном.
        В доме, где жила в эти дни Женя Осинкина, в ее комнате некоторое время горела настольная лампа. Потом лампа потухла. И дом погрузился во тьму.
        Тогда все-таки выплыла над горами луна. И осветила настежь открытое окно Жениной комнаты и даже постель у окна с лежащей фигурой, закутанной в одеяло в белом пододеяльнике.
        Прошло еще полтора часа. Луна продолжала сиять, высвечивая каждый камешек на дороге. А у забора под деревом появились две тени, укрытые от лунного света листвой.
        Луна между тем медленно-медленно стала закрываться облаком и постепенно затянулась совсем. Двор и тени у забора погрузились во тьму. И только чей-то очень острый и к тому же тренированный слух мог услышать, как передернули затвор бесшумного автомата.
        Но те, кто легко могли бы идентифицировать этот звук, сейчас были еще примерно километрах в ста от Эликманара.
        Глава 43
        Контрольный выстрел
        Шамиль Шульгин был на Алтае первый раз. Горы заставили дрогнуть в его душе какую-то невидимую - опять генетика! - струну. А когда забурлила справа, далеко внизу горная река, зеленоводная Катунь, у него и вовсе возникло приподнятое настроение.
        Пассажиры же его были скорее мрачно-сосредоточены. Двое по крайней мере - Ножев и Веселаго - ясно понимали, что именно может их ждать там, куда они так торопятся. На их решимость двигаться в том же направлении это понимание, однако, никак не влияло.
        «Да… Запросто можно словить свинец», - думал Сева Веселаго, но мыслями такими ни с кем не делился.
        «Что-то детей больно много для такого дела, - думал Ножев, поглядывая на Тома, клевавшего носом на переднем сиденье. - Там девочка, и здесь два пацана… Шальная пуля, и - мама, не горюй!».
        Начинало светать. Невидимое солнце медленно всходило за горами, и повсюду еще лежали ночные тени.

* * *
        За полчаса до этого в полной тьме у вышеописанного дома в Эликманаре две тени переговаривались между собой:
        - Что, без контрольного уедем? Это не дело.
        - Какой контрольный? Пять пуль всадил - от головы до пояса. Ты ж слышал - даже не ойкнула. В окно я не полезу. Неизвестно, что там. И наследим. Я вообще удивляюсь, почему собаку не слышно. Небось, бросили ее по дороге. Они ж не из Москвы ее везли. Как подобрали, так, наверно, и бросили.
        - Как хочешь, только я без контрольного не уеду. Нельзя рисковать. Голова одна. Эти шутить не будут. Мне их четко нарисовали.
        - Давай до утра, раз так, дождемся! И ясно станет. Кто-то найдет ее…
        - До утра-а?.. Шутки шутишь? Чтоб под самую облаву попасть?
        - Какая облава, Сявый? Ты тут хоть одного мента видел?
        - Как труп обнаружат - сразу увидишь. И не одного.

* * *
        Машина Шамиля подходила к Эликманару.
        Шамиль настолько хорошо изучил карту, что ехал, не замедляя хода, - Соузга, Манжерок, Усть-Муны… От Усть-Семы он, не сбрасывая скорости, вильнул влево - на Чемал, прямо как к себе домой.
        Въехали в Эликманар. Проехали, как объясняла Женя Тому, отделение детского туберкулезного санатория. Второй переулок направо был ее. В двух шагах шумела Катунь. Но пассажирам Шамиля было не до красот природы. И как только повернули - в предрассветных сумерках увидели следующее.
        Двое невысоких и явно хорошо накачанных мужчин садились в черную «Тойоту-Лексус», заметно спеша. Один, наголо бритый, сел за руль. Другой, с косицей черных волос на затылке, занес уже ногу в кабину, как вдруг произошло неожиданное - в считаные секунды, прежде, чем Том смог осознать, что перед ними - именно та самая машина.
        Какой-то огромный зверь с дыбом торчащей на загривке шерстью, перемахнув через забор далеко стоящего дома, громадными скачками пересек переулок и с рычаньем бросился на плечи человека с косицей на затылке. Отдирая зверя от себя, тот закричал отчаянно:
        - Сявый, стреляй!
        «Стреляй?! - ухнуло в голове Тома. - Они?!»
        Водитель «Тойоты-Лексус» стрелять не стал, а, дотянувшись через сиденье, что есть силы ударил зверя монтировкой по голове. Тот отпрянул, взвыв. Человек с косицей вскочил в кабину, захлопнул дверь, чуть не отхватив зверю лапу. «Тойота» рванула с места. А с той стороны улицы уже бежала Женя с криком:
        - Тося! Назад!
        И тут же, увидев уже отъехавшую далеко «Тойоту-Лексус», закричала Тому, стоявшему у машины Шамиля:
        - Том! Это их машина! Тося их узнала!..

* * *
        «Тойота» на скорости 140 км летела мимо поселков. Было так рано, что дети, к счастью, еще не появились на улицах.
        - Помнишь, что нам до Усть-Семы? Там - налево, и на Чуйский тракт, в обратную сторону. И по главной, без всяких яких - до Монголии.
        - Проснись. Нам через пятьдесят километров машину менять. Если все сработало и жигуль там стоит.
        Некоторое время неслись молча. Оба были в мрачном состоянии. У каждого на лице отражалась какая-то тяжелая дума.
        Вдруг тот, кто был за рулем, медленно проговорил:
        - Слышь, Режиссер… А ты видел, что псину кто-то звал с той стороны улицы? Когда ты плюхнулся уже на сиденье, а я по газам ударил?
        Тот ответил не сразу.
        - Ну, видел краем глаза. Как и ты. Девка какая-то высокая.
        - Какая-то? А с чего бы она чужую собаку, да еще такую злобную звала, а? Не знаешь?
        - Слушай, Сявый, ты куда тянешь-то?
        - Туда и тяну.
        - Знаешь, Сявый, ты мне мистику тут не разводи. С моими пулями по улицам за собаками не бегают. Ни за чужими, ни за своими.
        И опять замолчали. Машина неслась. Только мелкие камешки барабанили по днищу.
        - Тогда еще спрошу. Ты ведь собаку-то узнал? Это она тогда тебя в лесу чуть на запчасти не порвала?
        - Узнал… По повадке скорей, чем по виду.
        - Так что, как видишь, - съязвил Сявый, - вовсе не брошена по дороге. А раз так - скажи, Режиссер, почему ж она в другом доме ночевала, не с хозяйкой? Не тот ведь это пес, чтоб хозяйку оставить.
        - Ну, мало ли причин… - неуверенно протянул спрашиваемый. - Ты прямо как в телепередаче - хочу все знать…
        - Да, - жестко сказал Сявый. - Когда я на дело или с дела иду - то хочу все знать. Чтоб за меня потом другие не узнали. Потому и живой. Пока.
        И опять оба замолчали. Потом Сявый снова заговорил:
        - Так что контрольный выстрел не дурее нас с тобой люди придумали. И не нам с тобою было его отменять. Очень шибко пожалеть можем. Если, конечно, успеем.
        На последних фразах голос его наполнился тяжелой, хотя и скрытой тоской. И, помолчав, он добавил нехотя:
        - Замочат нас с тобой в Монголии, вот что, Режиссер. И пацаны не осудят. А только скажут - получили свое. То, что им причиталось. Потому что дела не сделали. Если честно - не знаю, куда мы торопимся. По понятиям - развернуться бы надо. И доделать.
        - Охренел, что ли, если хуже не сказать? Сейчас если возвращаться - полпоселка уложить придется! Нет, я оружие, пока перчатки не снял, в машине оставляю. Нас сейчас только за скорость любой мент остановит - я не хочу, знаешь, чтоб он это оружие с глушителем у меня из рук брал. И что ты заладил - «доделать»! - взорвался вдруг Режиссер. - Что мы не так сделали-то? Дом был - ее, комната - ее, окно - ее, кровать - ее! Мы ж два дня изучали вопрос - забыл, что ли? Лампа настольная горела, потом она ее потушила - и легла.
        - Ты видел, что ли, как легла?
        - Видел - не видел, а я тебе сказал и повторю - с моих пяти пуль еще никто не вставал! До дня Страшного Суда.
        - Да я вот все думаю, - сказал Сявый с неожиданной у него человеческой интонацией, - может, он кое для кого уже и близок.
        Глава 44
        Преследование
        При этих словах Сявого мимо них неожиданно просвистел мотоцикл - да еще хамски подрезал «Тойоту» справа.
        Подельники встрепенулись. Но Слава-байкер - разумеется, он, - уже был далеко. Позади же Славика опять разместился Скин, ставший в последнюю бурную неделю едва ли не главным его корешем. Он просто органически не мог себе представить, чтоб финальные события развернулись без его участия.
        Между тем Усть-Сема с поворотом на Чуйский тракт приближалась.
        Вдруг Режиссер сказал:
        - Сявый! Джип-то не нас пасет?..
        И, глянув в боковое зеркало, Сявый уверенно сказал:
        - Нас. Вопроса нет.
        А джип Шамиля - это был, конечно, именно он, - выехал через две-три минуты после «Тойоты» - в том же направлении. Причем Шамиль, проявив неожиданную жесткость, сказал, что Том останется с Женей.
        - Ты свою задачу выполнил на все сто. Лишний риск никому не нужен. Петра берем как человека военного.
        Том не успел ничего сказать, как трое пассажиров оказались в джипе, и он рванул за «Тойотой».
        В машине Ножев осведомился у Петра, владеет ли тот боевым оружием, и получил, натурально, утвердительный ответ. Пояснять, что он в прошлом году стал чемпионом России по пулевой стрельбе, кадет Волховецкий не стал. Ножев вытащил из сумки тщательно завернутый небольшой предмет и передал Петру со словами:
        - Заряжен. Стреляй только в целях самообороны.
        Петр кивнул, бережно развернул предмет и удовлетворенно атрибутировал: «Arminus HW 357». Знакомая модель. Приводится в полную боеготовность с использованием одной руки. Шершавая рукоятка. Вещь.
        Джип неуклонно сокращал расстояние между собой и «Тойотой» - но был еще далеко. «Харлей» же несся навстречу «Волге». Можно было, конечно, сориентировать Лешу и Саню по мобильному, но Славе очень хотелось воссоединиться с «афганцами» перед серьезными событиями, которые вот-вот должны были развернуться.
        В «Тойоте» сбавили скорость. Налево от главной трассы, в маленьком, заросшем травой переулке с рекламным щитом на углу про отдых на Алтае, стояли, притулившись к покосившемуся забору, невзрачные «Жигули».
        Спустя минуту, не больше, эти самые «Жигули» выскочили из переулка и понеслись к Усть-Семе. «Тойота» же осталась одиноко стоять у того же самого забора… Именно туда через несколько минут завернул джип. Ножев успел крикнуть: «Бросай оружие!», а Волховецкий и Веселаго держали пистолеты наготове - пока не поняли, что «Тойота» пуста…
        Не размышляя долго, Шамиль развернул джип обратно на трассу. Волховецкого мгновенным совместным решением оставили охранять «Тойоту» - чтоб никто не открыл салон и не забрал брошенный на заднем сиденье главный вещдок.
        - Револьвер держи наготове, - очень тихо, почти на ухо посоветовал ему на прощанье охранник Сева Веселаго. - Кто их знает, какой у них план действий. Сообщники… Машина вряд ли без присмотра стояла.
        Джип продолжил преследование.
        Но какую машину они преследуют - теперь никто из едущих не знал.
        И это очень хорошо понимал оставленный часовым Петр. Поэтому он тут же стал звонить по мобильному Тому. Он хотел, чтобы Том предупредил Лешу и Саню, двигавшихся сейчас навстречу преступникам, что те уже не на «Тойоте-Лексус». Но на чем они - было неизвестно.
        Глава 45
        Встреча неминуема
        Человек с косицей, которого Сявый называл Режиссером, перевел дух, освободившись от главной улики - автомата с глушителем.
        Кликуху, как говорят блатные, «Режиссер» дали ему тюменские - после того, как по заказу замочил он красивую молодую актрису. А до этого пас ее чуть не месяц, ходил на спектакли с ее участием и все рассказывал пацанам, как классно она играет.
        Что же касается другого наемного убийцы, того, кто был за рулем, то, окажись здесь сейчас житель Оглухина Витек, он, пожалуй, несмотря на прошедшие пять с лишним лет, сразу узнал бы в нем того самого Сявого, который сумел когда-то убедить судью, что именно Витек убил туриста. Хотя четырнадцатилетний Витек и в драке-то вообще не участвовал. Да, того Сявого, из-за которого Витек пробыл в колонии около четырех лет - невосполнимые годы от четырнадцати до восемнадцати. Того, кто помог ему в самые юные годы узнать, что есть люди, для которых вообще нет никакой проблемы в том, чтобы растоптать чью-то жизнь.
        А вот почему Сявый, получив тогда пятнадцать лет, сейчас гулял на свободе, - на этот вопрос Витек, пожалуй, ответить бы не смог.
        - Двигатель в порядке, - одобрительно сказал Сявый. - 600 кэмэ до Монголии должна проехать.
        Вроде бы он снова неизвестно с чего взбодрился. Скорей всего, просто потому, что депрессивность в набор качеств, совместимых с его кровавой профессией, не входила.
        Бронежилет, приготовленный в кабине, Сявому пришлось надевать на ходу (хотя ничто пока не предвещало, что он понадобится). Новое оружие, заботливо приготовленное неведомыми сообщниками, достали из-под сиденья.
        …Понятно, что «Жигули» здесь не стояли бесхозно, - кто-то за ними присматривал из ближайшего дома. Сейчас этот кто-то присматривался к оставшемуся в том переулке Петру Волховецкому…
        «Жигули» шли к Усть-Семе. В это же самое время и с той же скоростью шла к Усть-Семе по встречной полосе «Волга».

* * *
        В «Волге» за рулем был Леша. Рядом с ним - как всегда, Саня. Сзади, у левой дверцы - сразу, если понадобится, выскочить из машины на встречку - Василий. В милицейской форме с пустым левым рукавом, засунутым под ремень. С ним - два рядовых милиционера. У всех троих кобура расстегнута.
        «Волга» шла с эскортом. Правда, он состоял только из одного мотоцикла - хорошо знакомого нашим читателям «Харлея», переделанного из «Явы», встретившего «Волгу» и пристроившегося к ней.
        Пассажир, сидевший на заднем седле мотоцикла, лопался от гордости. Когда Скин пытался прикинуть, кому в Москве будет рассказывать, как спас своей замечательной придумкой девчонку от киллеров, - он просто не находил в кругу своих приятелей тех, кто способен по достоинству оценить его гений!..
        - Обратно на Барнаул не пойдут, - твердо сказал Василий, с рыжими усами «под Чапаева». - Дорога на Москву им больно длинная. Федеральная трасса, кругом посты. Нет, они на Кош-Агач пойдут. Полтыщи километров - Кош-Агач, Ташанта - и они на перевале Дурбэт-Даба. Монголия. На «Тойоте» вообще меньше четырех часов.
        - Да они не на «Тойоте» уже, - сказал Саня, отключая мобильник. - Только что мне сообщили.
        - А на чем?
        - То-то и оно-то, что не смогли засечь, на что они пересели. «Тойоту» бросили в переулке.
        - Классика! - сказал Василий. - Профессионалы работают. Понятно теперь, что это из-за вас сибирский прокурор нас тут третьего дня на уши ставил. Москвичи почтили своим присутствием! Своих отморозков нам тут маловато стало… И главное - не понять ни черта. Наследство американского дядюшки… Бред какой-то.
        - Василий, вот ты про Монголию говоришь, - сказал Леша, не спуская глаз с дороги. - А кто их там ждет-то больно? Как они границу-то пересекут?
        - Кто ждет? Не беспокойся, ждут! Уж если их заказчики в Америке шуруют, не стесняясь, насчет не своего наследства - таким в Монголию-то отход обеспечить раз плюнуть!
        - Не знаю… - протянул Саня. - Ты, сержант, упускаешь, по-моему, из виду, что заказ-то не выполнен. Женя-то, дай ей Бог здоровья, - жива. Кто с ними теперь цацкаться будет?
        - Не скажи! Заказчики в их аресте в любом случае никак не заинтересованы.
        - Согласен. Но у заказчиков есть свой способ абсолютно исключить их арест. Он тебе, Василий, хорошо известен.
        - Кончайте базар, - сказал Леша. - Усть-Сема. Куда идем - налево, направо?.. Решайте, только по-быстрому!
        Глава 46
        Александр Осинкин выходит на финишную прямую
        - Наш самолет приступил к снижению… Просим вас пристегнуть ремни… Температура в Барнауле плюс 20 градусов…
        Было семь утра. Александра Осинкина ожидал в аэропорту, чтобы везти до Горно-Алтайска, а то и до Чемальского района - по ситуации, - коллега из Алтайского университета. Осинкина мучила совесть, что пришлось подымать беднягу ни свет ни заря.
        У него вообще была настоящая аллергия на то, чтобы затруднять своей персоной других людей.
        И когда это все-таки случалось, Осинкин уговаривал себя одним только способом - тем, что он сам решительно всегда готов был прийти на помощь друзьям, коллегам, просто знакомым и вовсе незнакомым.
        Никакого багажа у него, натурально, не было. Чемодан, с которым прилетел в Шереметьево-2 из Мексики, он отдал встретившему его сотруднику, который вручил Осинкину купленный по его просьбе билет на Барнаул и тут же повез его из одного аэропорта в другой - в Домодедово. Осинкин с извинениями просил подержать чемодан дома до своего возвращения с Алтая. По дороге коллега весьма был удовлетворен подробным рассказом о всех интересовавшем мексиканском семинаре и долго благодарил Осинкина, прощаясь перед отлетом. Осинкин не объяснял, почему он вернулся раньше времени и так скоропалительно летит в Сибирь, а сотоварищ тактично не расспрашивал. С женщиной такой номер в России бы не прошел - забросала б вопросами. Но с мужчинами иногда проходило.
        Барнаульский коллега, весьма симпатичный и талантливый молодой человек, несомненно, тоже надеялся услышать кое-что от непосредственного участника престижного, блиставшего известными именами международного семинара. Но пока из скромности помалкивал.
        Прежде чем выйти на главную трассу, долго ехали из аэропорта по самому Барнаулу. Осинкин был здесь первый раз, но историю города себе представлял - в самых общих чертах. В конце ХVIII века Барнаул имел статус «горного города». К тому времени Демидов уже наладил - в окружении воинственных кочевников - плавку меди на Колывано-Воскресенском заводе. Затем навез крепостных, выстроил плотину на Барнаулке. Потом построил Барнаульский завод.
        Но следов долгой и интересной истории горного города на его улицах было уже не найти. В советское время заменили, а когда оно кончилось, так и не вернули исконные названия ни Соборной площади (стала Площадью Свободы), ни Соборному переулку. Хорошо хоть Демидовская площадь есть! Давно не было на городской карте - и уже, пожалуй, не осталось даже тех, кто их помнил, - ни Московского проспекта, ни Бийской или Петропавловской улиц. Вместо них город из конца в конец пересекал Ленинский проспект. А параллельно и чуть покороче - проспекты Красноармейский, Комсомольский и Социалистический - как раз вместо Соборного переулка.
        Проспект Калинина… Чем, собственно, этот человек себя в Барнауле зарекомендовал?.. Даже жена М. И. Калинина, председателя президиума Верховного совета СССР, то есть вроде как президента, но не имевшего при генеральном секретаре правящей партии Сталине ни крошки власти, была арестована Сталиным и отправлена в концлагерь не сюда, в Алтайский край, а далеко на север - в Коми. А ее муж - этот самый Калинин, чей проспект, - продолжал верно служить Сталину…
        Улица Карла Маркса… Улицы Крупской, Кирова, Димитрова… А также - Советская, Пролетарская, Интернациональная, Союза Республик. Ну еще Молодежная, Промышленная, Деповская…
        Будь голова Осинкина свободна от тревожных мыслей - у него, пока он долго, как уже сказано, ехал по Барнаулу, было время поразмыслить над одной хотя бы из этих улиц. Например, над улицей Димитрова. Сколько, интересно, наберется сегодня барнаульцев, знающих, кто же это был такой и чем славен? В Москве тоже значилась улица его имени. Но москвичи, между прочим, вернули ей название Большая Якиманка. Никто вроде не протестовал.
        А барнаульская улица Димитрова называлась до 1960 года 6-й Алтайской - тоже не лучшее название. Но барнаульские краеведы нашли какие-то карты, на которых она уже с начала 30-х была Дмитровской. Тогда получается, что официальное переименование в 1960 году в честь Георгия Димитрова вроде бы наслоилось на нечто привычное. Судить об этом оставляем жителям Барнаула. Ясно одно - что болгарский коммунист Георгий Димитров, руководивший вооруженными восстаниями в своей стране еще в начале 20-х годов, стал известен в нашей стране только в 1933-м. Он был тогда арестован нацистами и обвинен в поджоге рейхстага. Но на Лейпцигском процессе, за которым следил весь мир, в конце того же года после блестящей речи в свое оправдание был, представьте себе, оправдан! Как смеялся, наверно, тогда Сталин над слабаком Гитлером! У него-то самого невиновных давно уже не было.
        Димитров после этого эмигрировал в Советский Союз. И долгие годы у нас жил. И даже почему-то был с 1937-го по 1945 год депутатом Верховного Совета СССР. То есть в самый разгар репрессий над бывшими его сотоварищами-коммунистами из европейских стран - «коминтерновцами» - он занимал в Советском Союзе немалый пост - и молчал.
        После победы над фашистской Германией (а Болгария была в той войне, увы, ее союзником), когда советские войска установили в Болгарии «народную демократию», он в ноябре 1945 года вернулся на родину и возглавил страну - стал председателем совета министров и генеральным секретарем правящей коммунистической партии. А когда болгарская крестьянская партия стала возражать против такого единоначалия, он, наученный Сталиным, как поступать с инакомыслящими, ее лидера казнил.
        Сам же вскоре стал поддерживать югославского лидера Тито, которого Сталин объявил изменником и кровавым палачом - за его неуправляемость. Но арестовать и казнить Димитрова за его шашни с Тито (как это было сделано в те годы с лидерами Чехословакии и других «народных демократий») Сталин - из-за большой европейской известности этого человека - не мог. И тогда в январе 1949 года Димитров исчез. Никто не мог понять, где он. А в апреле того же года объявили, что заболел и находится в Советском Союзе на лечении.
        Там, в правительственном санатории в Барвихе, находясь под домашним арестом, лишенный Сталиным всяких контактов с внешним миром, он через несколько месяцев и скончался. Тело его было торжественно отправлено на родину, мумифицировано и помещено в специально построенный мавзолей. А сорок лет спустя, после падения советской власти в Болгарии, прах был извлечен оттуда и по-человечески похоронен. А потом город София принял решение о сносе этого странного здания в центре города. И теперь там - забетонированная площадка.
        …Так что не очень и поймешь, в честь чего носит улица это имя. В память какого именно этапа сложной и даже причудливой биографии болгарского революционера.
        «А ведь были, наверно, - думал Осинкин, краем глаза поглядывая на город, по которому они ехали по раннему времени на довольно большой скорости, - уроженцы Барнаула, чьи заслуги перед городом, Сибирью, да и перед всей Россией - неопровержимы. Где же их-то имена?.. Почему болгарский революционер Димитров - «это наша история», как любят сейчас оправдывать сохранение имен улиц и тысяч памятников Ленину в центре каждого города, городка и поселка? Может, пора восстанавливать нашу собственную, реальную историю, затоптанную нашими жестокими вождями?»
        …Уже давно выехали из Барнаула, приближались к Бийску. Но Осинкин, не зная, что там сейчас делается вокруг его дочери, не представляя, насколько сама она посвящена в суть дела, звонить ни ей, ни тем, кто ее сейчас защищал, не хотел. Женя сразу поймет: если папа прилетел - значит, происходит что-то ужасное. Зачем пугать девочку?
        К тому же он и впрямь не знал, что именно там, в Республике Алтай, сейчас происходит. Может быть, и ужасное. И он не мог быть уверен, что его звонок не отвлечет в критический момент тех, кто отвечает сейчас за жизнь его дочери и на этом должен быть целиком сосредоточен.
        Потому и ехал Александр Осинкин по Алтайскому краю вслепую и больше молчал. Просто не в силах был начать рассказывать что-то научное. Только поглядывал на расстилавшиеся вокруг золотящиеся нивы. Редко теперь употребляют это слово. Даже немножко жалко. Оно подходило здесь - где и рожь, и пшеница стояли густой стеной и падали под комбайны, уже ходившие по полям.
        Осинкин ехал и думал - как же его девочка проехала эти тысячи километров?.. Такая еще маленькая, беззащитная… И старался верить, что ее защитят, и он увидит ее живую.
        Глава 47
        Встреча близится
        - Направо, - коротко сказал Василий.
        Операцией руководил он. И раз он принял такое решение, никто не думал его оспоривать.
        - Берем мой вариант - что они уходят в Монголию.
        Отвлечем на минуту читателя примечательной аналогией - насчет умения взять на себя ответственность за принятие решения при малой информации.
        Наш прославленный, когда-то создававший космические аппараты, сидя в заключении - в сталинской «шарашке», - генеральный конструктор Королев, находясь уже на свободе, обдумывал в кругу коллег проект отправки спутника на Луну. Для выбора типа конструкции спутника надо было решить кардинальный вопрос - какова поверхность Луны? Твердая или покрыта толстым слоем пыли? Информации для этого решения было недостаточно. А не выбрав один из двух вариантов, нельзя было двигаться в проектировании дальше. Понятно, какие немыслимые деньги - и потеря их в случае ошибки - здесь имелись в виду. Сидели молча; никто не решался взять ответственность на себя. Тогда Королев взял чистый лист бумаги, написал на нем - «Луна - пыльная». Размашисто подписался - «Королев». И - приступил к работе.
        …Как только «Волга» включила поворотные огни - ее с шумом и треском обогнал «Харлей». Славик, сразу понявший решение Василия, умчался в мгновение ока вперед по мосту через Катунь…
        - Куда это они? - ошарашенно спросил Василий. - Мы операцию вот-вот начинаем.
        - Они под пули не сунутся. Слава - человек ответственный. Может, они этих скорее разглядят, чем мы. Машину не знаем, но у самих-то у них приметы внятные: один - бритый наголо, другой - с косицей, со шрамом поперек щеки. Может, рассмотрят сквозь стекло.
        И Саня как в воду глядел.
        Славик и Скин, дважды развернувшись - проехав назад, а затем снова вперед, - в четыре, так сказать, глаза высмотрели нужные приметы сквозь стекла «Жигулей».
        И по мобильному сначала Шамилю, а затем Леше и Сане Скин прокричал:
        - Жигуль, десятка, мокрый асфальт, 962!
        Больше никакой информации Василию не требовалось.
        Теперь все двигались по Чуйскому тракту в сторону Кош-Агача в таком порядке:
        «Харлей»,
        «Жигули» цвета мокрого асфальта,
        джип Шамиля,
        черная «Волга».
        - Понял! - воскликнул вдруг Саня. - Понял, что надо делать! Василий, в ближайшем пункте у нас «афганца» никакого нет?
        - Как нет? В Черге есть, и не один. За последние годы в Шебалинском районе двое с собой покончили - от безнадеги. Работать местная власть не дает. Но кое-кто живой еще остался.
        - Василий, телефон любого по-быстрому! Колеса надо успеть жигулю попортить.
        Поднялась небольшая суматоха.
        Через две минуты Саня говорил с Чергой, а в это же самое время Ножев, соблюдая субординацию, спрашивал по мобильному милицию, то есть Василия:
        - Начальник, «Жигули» в пределах досягаемости. По колесам стрелять разрешаешь?
        - Разрешаю. Только к ответным приготовьтесь.
        - Мы-то в жилетах. Водитель наш не снаряжен.
        - Учитывайте. За руль сядьте кто-нибудь, а его назад.
        Но Шамиль пересаживаться отказался.
        Пригнувшись к рулю и плотно сжав челюсти, он, как волк, хищным взглядом неотрывно смотрел на «Жигули», несущиеся впереди, ныряя с горы и взлетая в гору.
        Впереди завиднелся поселок Камлак. По центральной улице двигались машины, сновали люди.
        В «Волге» Василий открыл окно и заговорил в рупор:
        - Срочно остановите движение, освободите проезжую часть, уберите с улицы детей! Идет спецоперация! Идет спецоперация!

* * *
        В переулке, где осталась «Тойота-Лексус» с вещдоком на сиденье и Петр Волховецкий ходил туда-сюда недалеко от нее, появился из ворот углового дома парень в тельняшке и развинченной походкой направился к Петру.
        - Ты чего тут высматриваешь, козел?
        - Поздороваться сначала надо, - нравоучительно заметил Петр. - Причем вежливо.
        - Чего? Я сейчас так с тобой поздороваюсь…
        У парня в руке сверкнул нож.
        Петр отпрыгнул в сторону и выхватил револьвер.
        - Как нас учили - первый выстрел в воздух, второй - в лоб!
        И сразу вслед за этим выстрелил в воздух.
        Парень оказался тоже обученным и тут же упал на землю.
        - Вот и ползи к своим воротам не подымаясь, понял?
        И парень действительно пополз, да еще по-пластунски.
        А Петр, не зная, как будет развиваться ситуация дальше и в особенности - сколько человек в этом переулке готовы в нее вступить, - прижался спиной к глухому забору, не выпуская револьвера из рук.
        Глава 48
        Запоздалые страхи
        В это же примерно время Женя в своей комнате в ужасе рассматривала постель, на которой Том строго-настрого запретил что-либо трогать. Даже Тосю не велел сюда пускать, чтобы не потащила зубами одеяло. Тут же стояли вышеупомянутый Том Мэрфи, Степа Барабанчиков и Вадим Силантьевич Рыболовлев.
        Скин, орудовавший здесь прошлой ночью, очень умело изготовил из подручного тряпья муляж длинноногой Жени Осинкиной. Под одеялом лежало некое длинное существо, накрытое с головой. И в одеяле было пять дырок - от пояса этого существа до головы…
        И впервые за все это время Женя заплакала. Ей стало обидно, что ее хотели убить. Ведь она ничего плохого не сделала!
        Но сразу же вытерла слезы. И все сделали вид, что их и не заметили.
        Заговорил Силантьич.
        - Да, Степина идея привезти тебя в мой двор на тачке была просто гениальна! Они, конечно, следили за домом. Видели, что ты никуда не выходила. Одного не могу понять - как это ты незаметно залезла в тачку?
        - По земле подползла, - пояснил Степа.
        Тут открылась дверь, и в комнату вошла Федина тетка Пелагея Ивановна. Она вообще знать ничего не знала, потому что вчера с утра уехала в соседнее село к племяннику на свадьбу. Невеста была наполовину алтайка, очень хороша собой, а свадьба шла двумя эшелонами, по русским обычаям и по алтайским. И потому Пелагея была переполнена впечатлениями и готовилась поделиться ими со своей симпатичной квартиранткой.
        Увидев в комнате такое скопление народу, да еще кого-то укутанного на Жениной постели, она встала как вкопанная.
        И объяснять происшедшее в ее доме этой ночью пришлось с самого начала. Причем во время объяснения Пелагея Ивановна не менее десяти раз всплескивала руками и восклицала, точь-в-точь как всегда делала это ее бабка:
        - Матерь Божья, Пресвятая Богородица!.. Спаси и сохрани!..
        Вот именно в этот высокоэмоциональный момент у Жени зазвонил мобильник. И в нем раздался безмятежный голос ее любимой тети Веры.
        - Женьк! Ты где есть-то? Я по-городскому звоню-звоню, никак тебя не застану. Я уже шесть дней дома. Операция нормально прошла. Но, Женьк, что было! Там гнойный уже был, хирург сказал - еще несколько часов, и лопнул бы, растекся по полости, перитонит обеспечен с неизвестным исходом вплоть до летального. Ну, в общем, все хорошо, что хорошо кончается. Если хочешь, я дня через два приехать могу - чтобы мать твоя потом меня не убила, что я тебя одну бросила. Только я скрюченная еще хожу, и тяжести носить нельзя. А так почти и не болит уже. Отделалась легким испугом. Вкусненькое чего-нибудь готовить тебе смогу - если продукты будешь приносить.
        Женя слушала знакомый быстрый говорок как голос с другой планеты.
        Есть такое понятие - бифуркация, говоря по-русски - ветвление. Та минута, когда Верина соседка позвонила Жене в Москву и сообщила, что Веру положили в больницу с острым аппендицитом, и была точкой бифуркации - когда Женя, неожиданно оказавшаяся предоставленной самой себе, приняла решение. И отправилась в Сибирь спасать Олега от неправедной кары.
        С той минуты она прожила целую жизнь - хотя прошло не так уж много дней. И было ясно, что совершенно невозможно рассказать сейчас Вере эту жизнь - в немногих и даже, пожалуй, во многих словах.
        А Вера все говорила не умолкая, по своему обыкновению - которое разделяли с ней миллионы российских женщин и некоторое количество мужчин, - не ожидая ответов на град своих вопросов:
        - Ты что - у подружки, что ли, какой на даче? В Москве жара, да? А отец-то звонил хоть разок? Ну как ты там вообще-то - справляешься? Небось, рада до смерти, что одна осталась! - говорила проницательная Вера.
        А Женя, слушая ее, все смотрела на постель с пятью пулевыми отверстиями в одеяле. И ей становилось все страшнее и страшнее.
        Глава 49
        «Направо пойдешь - жизнь потеряешь…»
        Никита Лютый, коллега Александра Осинкина, мог ехать на Чемал прямо от Маймы, минуя Горно-Алтайск. Но по природной добросовестности решил заехать, сделав пятнадцатиминутный крюк, в столицу республики, она же - единственный в ней город. Уже хотя бы поэтому его стоило хоть мельком показать старшему коллеге, заехавшему в их края по какому-то неизвестному Никите делу.
        И Осинкин проехал через Горно-Алтайск, подивившись точности той кратчайшей характеристики города, которая дана была в путеводителе «Алтай». Книжку заботливо вручил ему Никита, еще двигаясь по Барнаулу. Механически ее листая, Осинкин на странице 171 прочел: «В целом город производит довольно серое впечатление своими современными, советского типа, зданиями, пыльными проспектами и суровыми, озабоченными лицами людей». Конечно, и Коммунистический проспект, протянувшийся через весь город, и непременные Комсомольская, Социалистическая и Ленинская улицы впечатление советскости города способны были только усилить.
        Но как только выехали из города и начали все выше и выше подыматься с двух сторон горы, и запахло хвоей, а также знаменитой кедровой древесиной, запах которой обладает, что каждому известно, успокаивающим действием, - неблагообразный облик алтайской столицы поблек и вытеснился из памяти.
        Красота Алтая захватила Александра Осинкина, хотя и видывал он красоты в разных уголках земного шара. Но при этом нисколько не отвлекла от тяжелых мыслей и беспрестанной тревоги.
        Машина вновь шла по Чуйскому тракту, и если бы Осинкин вновь открыл путеводитель «Алтай», то прочел бы там на другой странице короткие и страшные строки про так называемую «женскую командировку» близ села Мыюта - концентрационный лагерь на 300 заключенных. Их заставляли строить этот тракт суровой сибирской зимой: «Условия жизни в командировке были ужасными: жили женщины за высоким глухим забором, внутри которого стояли три-четыре больших барака и один добротный дом для охраны. Старожилы утверждают, что на каждый километр тракта приходится 10 -15 умерших строителей. Тела умерших сваливали друг на друга в ближний карьер или закапывали в дорожное полотно». Иными словами, все, кто едут сегодня по Чуйскому тракту, - едут, как это ни печально утверждать, по безымянным могилам.
        Чуйский тракт был хорошо знаком Никите Лютому, уроженцу Алтайского края. И хотя он прекрасно знал, что курс ему вообще-то надо держать на Чемал, тем не менее в Усть-Семе - там, где находится устье речки Семы, то есть место впадения ее в Катунь, - Никита дал маху.
        Заметим в его оправдание, что он находился в этот момент в некотором психологическом напряжении. Он разговаривал с очень авторитетным в их кругах коллегой и больше всего боялся перед ним опростоволоситься. Да и Осинкин, желая, видимо, как-то отвлечься от мучившей его тревоги, не совсем к месту разговорился, стал пересказывать доклады на семинаре, увлекая своим ярким рассказом молодого коллегу.
        Словом, Никита, полностью погруженный в разговор, автоматически продолжил движение по Чуйскому тракту. То есть пошел направо, а не налево. И его не насторожил нисколько длинный и весьма добротный мост, на который дорога, нырнув вниз, тут же их вывела. Мост, каковой никак не мог вести в сторону Чемала, что опять-таки было хорошо ему известно.
        Но этой временной выключенности Никитиного внимания есть, помимо вышеуказанного, еще более убедительное психологическое объяснение.
        Дело в том, что еще пять лет назад маршрут Барнаул - Шебалино был очень даже знаком молодому-неженатому Никите Лютому. В тот теперь уже для него очень далекий год он мчался по этому маршруту на своих потрепанных «Жигулях» не менее двух раз в неделю, в самое разное время суток. Поскольку в Шебалине его ждала, считая часы и минуты до встречи, юная голубоглазая блондинка с задорно вздернутым носиком. И, поворачивая у Усть-Семы направо и въезжая на длинный мост, Никита всякий раз знал, что он уже совсем близко от обладательницы этого единственного во вселенной носика. С тех пор утекло немало воды, и, плывя в этом потоке времени, Никита женился на блондинке, но уже зеленоглазой и с носиком более классической формы. И даже стал за это время отцом двоих детей. Но рефлекс проснулся - и Никита Лютый, не задумавшись, поехал по накатанному и оставшемуся в его подсознании маршруту…
        И спохватился он лишь тогда, когда, на подходе к поселку Камлак, что за три километра до Черги, - оба они услышали перестрелку. А затем - голос через милицейский рупор:
        - Говорит начальник отделения милиции. Кладите оружие и выходите из машины с поднятыми руками! Сдавайтесь! Сопротивление бесполезно! Вы окружены. При продолжении сопротивления вы будете уничтожены. Сейчас ваше положение немного лучше, чем вы думаете. Девочка, на которую вы покушались, жива. Не делайте глупостей! Не усугубляйте своего положения! Сдавайтесь!
        В голове Осинкина будто одна за другой разорвались две петарды.
        И вслед за тем - не то вспышки, не то никому, кроме него, не слышные, прямо в мозгу его раздавшиеся выкрики. Один - «Покушались!..» И второй - «Жива!»
        Что речь именно о его Жене - сомнений в этом у Осинкина почему-то не было. И личико дочери, с круглыми от вечного удивления необычностям жизни глазами, в нимбе пушистых золотых волос, встало перед ним так явственно, будто сама она стояла сейчас вот тут, рядом с ним.
        Он услышал, как голос через рупор обращается уже к ним, называя номер машины Лютого и отдавая ему приказ:
        - Вперед не продвигаться! Оттянуться назад! Идет спецоперация!
        А в «Жигулях» в эту самую минуту наголо стриженный человек с серьгой в одном ухе, тщательно целясь из «макарова» в милиционера с рупором в руках, сказал хрипло, не оглядываясь на своего спутника, зажимавшего плечо и руку, по которой ручьем бежала кровь:
        - Ну что, Режиссер? После твоих пуль, говоришь, еще никто не вставал?
        - Одна, значит, встала, - ответил тот голосом, в котором не было ни тени надежды.
        - Ну давай, что ли, с Богом, благословясь, - произнес бритый, адресуясь к самому себе. И имя Божье прозвучало тут очень уж неуместно.
        Глава 50
        Сколько веревочка ни вейся
        Спустя четверть часа «Жигули» к дальнейшему движению, как, конечно, догадался читатель, были уже непригодны. Колеса оказались пробиты пулями Ножева и Веселаго, а также проколоты большими острыми гвоздями. Их по звонку Сани успел чергинский «афганец» в течение двух минут, с незабытой сноровкой мгновенного отклика на боевую обстановку, наколотить в доску, выбежать со двора своего углового дома и бросить ее под самые колеса мчащихся «Жигулей» - подлечил машину, как и было задумано Саней.
        На время операции Василий дорогу перекрывал, а не то досталось бы расторопному «афганцу» от многих проезжавших вслед за убийцами. Сейчас он наскоро перекидывался с Саней и Лешей «афганскими», непонятными непосвященным позывными: «С Кабула?.. С Кандагара?..» и так далее.
        «Жигули» перетащили к его забору и оставили под его же надзором - до приезда милиции с эвакуаторами.
        Сявого и Режиссера с перебинтованным плечом, обоих в наручниках, посадили в «Волгу» под конвой двух скованных с ними милиционеров. Саня сел за руль, и они покатили в Горно-Алтайск - в милицию.
        Василий предложил совершенно ошалевшему от всего увиденного молодому барнаульскому вирусологу Никите Лютому посадить в машину, помимо своего пассажира, его, Василия, а также и Лешу. И всем вместе ехать в Чемальский район, куда Осинкин и следовал, да отклонился от маршрута - как будто специально для того, чтобы увидеть все то, что он только что увидел.
        - Мне место преступления надо осмотреть. Я туда следователя уже вызвал. Конечно, я в форме, любую машину могу остановить. Но мне с отцом девочки по дороге поговорить бы надо, - слегка извиняющимся тоном сказал милицейский начальник.
        Александр Осинкин, всегда - и в науке, и в жизни - отличавшийся быстрой реакцией, сейчас стоял как вкопанный, еще не сориентировавшись среди всех, кого он впервые увидел. Помимо Леши и Сани, которых он кое-как идентифицировал, сопоставив с краткими телефонными характеристиками генерал-лейтенанта Шуста, Осинкин видел стоящих около второй машины еще троих мужчин. Одного - молодого, смуглого, черноволосого, и двух в бронежилетах: первый - лет пятидесяти, второй - не больше тридцати. А у мотоцикла - юношу и подростка.
        Никого из них он не знал - ни Шамиля Шульгина, ни Матвея Ножева, ни Всеволода Веселаго. Ни тем более Славика-байкера. О Скине он слышал кое-что в Москве от дочери, но и его никогда не видел.
        И все эти незнакомые люди съехались сюда из далеких мест с одной единственной целью - защитить от убийц его дочь!.. При этом некоторые из них не только его, но и ее никогда в жизни не видели. Он не знал этого, но верно предположил.
        Никогда еще эмоции не переполняли Осинкина с такой силой. Разве что в тот день и час, когда открылась крашенная белой краской дверь, и полная акушерка в белом колпаке, натянутом низко на лоб (такие ничего не значащие детали помнятся почему-то всю жизнь), сказала ему с улыбкой:
        - Поздравляю вас с дочкой. Здоровенькая девочка. 3 800. 56 сантиметров рост. Топ-моделью будет!
        Но тогда его просто захлестнуло счастье и благодарность судьбе, что все кончилось благополучно, и Маша и дочка живы. А сейчас он был безмерно, до комка в горле благодарен всем этим незнакомым людям, стоявшим молча посреди дороги. И не знал, как выразить это свое чувство. Ведь он был взрослый мужчина. Он не мог, как сделала бы это женщина, зарыдать и броситься поочередно каждому из них на шею.
        К чувству благодарности добавлялось еще одно, и еще более невыразимое. Очень смутное, оно было одновременно и очень сильным.
        Здесь, на краю своей страны, совсем недалеко от южной ее границы, за тридевять земель от родного дома и близких людей его дочка нашла защиту…
        Александр Осинкин и не искал слов для этого чувства. Он сам не раз говорил с друзьями о том, что целомудрие русского человека сторонится патетики, особенно связанной с отношением к своей стране и своим соотечественникам. И что потому, наверно, нам так неприятна, даже и отвратительна любая государственная игра на этих наших интимных чувствах - высокопарные рассуждения облеченных властью людей о воспитании патриотизма.
        Итак, Саню на «Волге» отправляли с киллерами и милиционерами в Горно-Алтайск, а машина Никиты Лютого с Осинкиным, Василием и Лешей готовилась двинуться в Эликманар.
        Шамиль сказал, что поедет туда же. То м Мэрфи позвал его сюда. Он, Шамиль, привез его из Омска. И теперь должен узнать от самого Тома о дальнейших его планах. Да еще и Петра Волховецкого надо с поста забрать. Который, к сведению милиции, охраняет основные вещдоки. И еще не очень-то известно, все ли с ним в порядке, потому что телефон молчит.
        Ножев и Веселаго сказали, что поедут с Шамилем, а там видно будет. Они в отпуске, и еще сколько-то часов и даже лишние сутки-двое погоды не делают.
        А Василий полностью прояснил ситуацию, добавив, что все равно ему надо будет с них - со всех до одного, включая Никиту Лютого, - снять свидетельские показания. Так лучше это сделать, пока они все здесь, чем вызывать их потом для этого специально из других городов и регионов.
        Слава-байкер и Скин и дожидаться не стали, когда кончатся эти тары-бары-растабары. Они и так знали, что непременно поедут полюбоваться на дело своих рук, спасшее жизнь Жене Осинкиной. И вообще, по одной из любимых поговорок Славика, бешеной собаке сто верст не крюк.
        За последнее время Слава и Скин удивительно спелись - можно сказать, нашли друг друга. Один прямо-таки на ходу ловил мысль другого. И в этом смысле Нита Плугатырева оказалась не по возрасту прозорливой, давая Мячику в Оглухине голову на отсечение на предмет того, что у Славика на пару со Скином без авантюр не обойдется.
        Словом, «Харлей» с двумя седоками уже мчался обратно к Усть-Семе, чтобы повернуть на Чемал.
        Глава 51
        «От нас ничего не зависит?..»
        Александр Осинкин внимал неторопливому рассказу Леши и с трудом отождествлял все, что слышал, со своей тринадцатилетней дочерью и с ее ровесниками-друзьями.
        Ему вообще казалось, что в его сознании что-то сильно спуталось после того, как он в лицо увидел тех, кто проехал несколько тысяч километров, чтоб убить его дочь. Они охотились за ней, как за дичью, стреляли, думая, что стреляют в нее, - и были удовлетворены, получив уверенность, что убили…
        Эту финальную ситуацию Леша как раз излагал лаконично - только то, что узнал из нескольких фраз по телефону из Эликманара. В его кратком рассказе, конечно, фигурировали пять пулевых отверстий в одеяле на Жениной постели - чего, собственно, деликатничать со взрослым мужиком? Зато все проделанное Женей для освобождения Олега Сумарокова было обрисовано детально. Леша не любил длинных речей, не считал красноречие своей сильной стороной. Но он просто обязан был убедить Александра Осинкина, что его дочь - не своевольная девчонка, а в высшей степени ответственный человек, сумевший объединить таких же честных и смелых подростков, как она, и сделать вместе с ними то, что оказалось не под силу взрослым.
        Осинкин слушал, а дорога между тем становилась все живописней, лесистые горы вставали стеной, преграждая путь, - и своевременно отступали. И в окружении немыслимой алтайской красоты - а также, возможно, под действием уникального алтайского воздуха, как пылесос, чистящего мозги, в голове его постепенно что-то прояснялось. Становилось очевидным нечто очень и очень существенное, обычно совершенно забитое трухой повседневных дел и инерцией привычного взгляда на вещи, да и на своих близких…
        Он думал: «А чего я, собственно, удивляюсь? Почему мы удивляемся на наших детей, когда каждому ведь есть что вспомнить в своем собственном отрочестве? Почему мы так прочно забываем о нем, думая о своих детях? Разве я сам - не в тринадцать даже, а в восемь лет - не доплыл на лодке, из последних силенок работая веслами, на середину широкой Оки и не втащил из воды в лодку свою маму, уже почти без сознания?..»
        Но не только в новом взгляде на свою дочь, на ее последние поступки было тут дело. Нет, прояснение в его голове захватывало вещи гораздо более широко.
        Научный взгляд Александра Осинкина всегда распространялся и на процессы общественные. Это сильно отличало его от многих и многих российских - про другие страны мы рассуждать не беремся - людей науки. Обладая строгостью мысли, пока остаются в рамках своей профессии, они обычно враз теряют ее, едва заговорив на темы сегодняшней или вчерашней российской политической и общественной жизни. Тут их суждения, к постоянному изумлению Осинкина, таинственным образом опускались на уровень пересудов тети Моти, торгующей семечками. А то и похуже.
        В последние годы Осинкин много ездил по России - не на машине, конечно, а на самолете. Вирусология все больше выдвигалась вперед, требовались интенсивные усилия для борьбы с новыми и новыми штаммами вирусов гриппа. Здесь нельзя было опоздать. Угроза эпидемии и даже пандемии стояла на пороге. Он проводил семинары, консультировал. А после профессиональных дискуссий, конечно, просто говорил с коллегами о том, что происходит в стране. И решительно везде, в любом городе и регионе, на разных широтах и меридианах бескрайней страны разговор всегда кончался одной и той же фразой.
        Кто-нибудь из присутствующих, иногда женщина, но чаще почему-то - непонятно, собственно, почему - мужчина (в устах мужчин, надо отметить, эта фраза звучала особенно неприятно), буквально по Некрасову произносил ее, разводя безнадежно руками:
        - Так ведь от нас ничего не зависит!
        Сначала эта фраза страшно раздражала Осинкина - он был человеком другого склада. Но чем чаще он ее слышал, тем больше уже не раздражения, а тяжелого гнева копилось в его душе. И не к тем, кто ее произносил (хотя их он не оправдывал), а к тем, кто день за днем приближал этих умных, совестливых, порядочных, работящих людей к такому самоощущению.
        К тем, кто помог им увериться, что все они в России - не у себя дома, а в чужой хате! На краешке скамьи у каких-то главных в стране людей - то есть там, где от них действительно ничего не зависит!..
        И, слушая про то, что удалось сделать подросткам за какие-то полторы-две недели истовой, самоотверженной работы, целью которой было просто восстановление справедливости, а двигателем - острая жалость к безвинно страдавшему, Осинкин думал что-то совсем уже странное. «Может, сегодня, - думал он, - спасение страны - именно в них? Вот в этих подростках? В тех, кто не успел еще убедиться в том, что от него ничего не зависит?.. И потому-то именно у них - получается?..»
        И всплыли непроизвольно в памяти строчки поэта Александра Тимофеевского, стихи которого он любил, а с ним самим не раз встречался в одной московской компании:
        …И никакая из идей
        Жизнь не улучшила людей.
        Пора извлечь из наших лбов
        Весь этот хлам и мусор разом,
        Тогда останется любовь,
        И милосердие, и разум.
        Глава 52
        Мария Осинкина в полной растерянности
        Сидя в полном изнеможении, что называется, без задних ног, на покосившейся скамеечке у какой-то хибары, Мария Осинкина набирала номер мужа. Сеть была, его телефон был включен, но ответа не было.
        Она, разумеется, не могла себе представить, что в это время ошеломленный Александр Осинкин наблюдает настоящий бой. И звонки его мобильника, засунутого к тому же почему-то на дно сумки, заглушаются автоматными очередями, выстрелами из охотничьего ружья и из пистолета. А также зычным голосом Василия в милицейский рупор: «Сдавайтесь! Сопротивление бесполезно!»
        А если бы она вдруг узнала каким-то образом о том, что происходит на Алтае в этот самый момент, то, не исключаем, что измученная четырнадцатичасовым пешим походом, завалилась бы в обморок - второй раз в жизни.
        Трудно сказать, сколько времени сидела Мария на скамейке, привалившись рюкзаком (снимать его с плеч у нее не было сил) к стене дома и прикрыв глаза. Может быть, час, а может быть, и все полтора.
        Неожиданно ее мобильник зазвонил. И раздался веселый и свежий голос ее двоюродной сестры Веры:
        - Маш, ты? Ну привет! Ты что, все плывешь? Не холодно там? Небось, дожди льют? А вообще-то - Приполярье, не знаю, что это такое, может, у вас там и снег еще не сошел! Ой, Маш, я тут чуть в ящик не сыграла, чесслово! Женька-то сообщила тебе, что я к ней не попала? Ну сообщила, сообщила, конечно! А ты небось злилась на меня, да? Ой, ты не злись! У меня гнойный уже был, на грани перитонита. Ну, прооперировали нормально. Я уже шесть дней дома. По-городскому вам звонила-звонила - никто не отвечает. Сейчас только Женьке дозвонилась - она у подружки на даче под Москвой. Я ей говорю - давай, возвращайся в квартиру, я к тебе приеду, чего-нибудь вкусненькое приготовлю! Ну, тут у нас прервалось, там связь, наверно, плохая…
        Тут прервалось и у них, металлический голос объявил, что Веркин телефон недоступен. Вера так и не предоставила Марии возможность дать хоть один ответ на град ее вопросов. Но успела привести сестру уже в окончательное замешательство, близкое к помутнению разума.
        Тут мы должны еще раз пояснить, что кузина Марии Вера была симпатичнейшим и добрейшим человеком. Но если мы говорим, что Александр Осинкин был воплощением научного мышления, то способ мысли и речи его, можно сказать, двоюродной свояченицы находился на противоположном от него полюсе.
        Ей неизвестно было, скажем, отличие гипотезы от теории. И любая высказанная ею же самой гипотеза - о том, например, что Женя, возможно, находится под Москвой, на даче у подружки, - в следующую же минуту превращалась для нее в точный научный факт. Смелыми мазками набрасывала Вера свою собственную картину события - и далее исходила исключительно из нее, ни в каких фактических уточнениях более не нуждаясь.
        Мария Осинкина прекрасно знала эти особенности своей сестрицы и в повседневной жизни всегда брала их в расчет. Но в настоящее время она находилась в состоянии ослабления воли и вообще жизненно важных функций организма. Поэтому утверждение Веры, что Женя - под Москвой, тогда как от мужа своего Мария совсем недавно получила твердую информацию, что их дочь - в Сибири, привело ее в совершенно определенное - то есть совершенно неопределенное - состояние. Из него у любой российской женщины, из чистого ли она состоит железа или, наоборот, из одних нервов, - выход единственный. Мария к нему и прибегла.
        И горько-прегорько заплакала, сидя в одиночестве на скамеечке в чужом поселке, где за все это время на улице не появилось ни души. Кроме пьяного, давно уютно устроившегося на сухой и пыльной земле у противоположного дома, положив свою бедовую голову на спину терпеливого рыжего пса. В этот момент он - не пес, а пьяный - как раз приподнял нечесаную башку, мутно посмотрел на незнакомую плачущую женщину и произнес хрипло что-то вроде:
        - Какого тебе?..
        И вот тут, как часто бывает в романах и нередко - в жизни, вновь зазвонил мобильник. И раздался бодрый и жизнерадостный, как обычно, голос мужа:
        - Маша, Машенька, где ты?
        И в ту же самую секунду все-все в голове Марии Осинкиной разбежалось по разным правильным углам и прочно встало на место. Потому что она знала, что в следующую же минуту получит точное разъяснение всей ситуации и того, что ей делать дальше.
        Глава 53
        Встреча
        Так получилось, что Жене никто не сказал о том, что отец ее - здесь, неподалеку. А первыми вернувшиеся в Эликманар после сражения Славик и Скин успели по дороге договориться, что если она ничего не знает, то и они говорить не станут: пусть будет сюрприз.
        Они, конечно, завернули в тот указанный им Ножевым переулок, где оставался на часах Петя Волховецкий. В двух-трех словах обменялись довольно-таки жгучей информацией, Петру объяснили, что прямо сейчас к нему прибудет милиция. И, пожалуй, ему надо бы помочь им отыскать парня в тельняшке. А потом либо пусть едет на какой-нибудь попутке в Эликманар, либо Славик через час-полтора за ним приедет.
        Друзья подъехали к калитке дома Фединой тетки в тот момент, когда вся компания сидела во дворе за большим деревянным столом. А тетка Пелагея Ивановна проворно сновала туда-сюда, подавая неизвестно когда ею наготовленную еду. Посреди стола важно стоял большой кувшин с самодельным квасом - а Том Мэрфи после омского-то «Трактира Подворье» и не пробовал больше сибирского кваску!
        К компании присоединился и Игнат. А прабаба его сидела на веранде своего дома, с живым интересом наблюдая за происходящим.
        Все лица обратились к подъехавшим.
        - Повязали обоих! - провозгласил Скин. - В Горно-Алтайск повезли. Стрельба была - будь здоров! Милиция сюда едет - осматривать место преступления. Ничего не трогали? - спросил он грозно.
        - Ничего! - отвечено было хором. - Наших-то никого не ранило?
        - Никого! Киллеру одному плечо прострелили. Не хотели оружие сложить - мент им предлагал. Они ж машину свою бросили - с оружием, из которого стреляли тут в окно. Петр ее потом охранял - на него нападение было! - почему-то хвастливо сказал Скин. - Их другая ждала. А мы никто знать не знаем - на какой они!.. Потом мы со Славиком в жигуле одном высмотрели их, тут же нашим номер сообщили!..
        Скина просто распирало. Он даже сделался похожим на Мячика, когда тот в ударе.
        Том хотел знать как можно больше реальных подробностей. В частности - не ранили ли все-таки его друга в этом сомнительном переулке?.. А Скину того и надо было - он торопился выложить как можно больше прежде, чем подъедут реальные участники боя.
        - Успели афганца одного предупредить - он доску с острыми гвоздями им прямо под колеса кинул. И у Славы полный карман фигни всякой острой был - тоже сыпанул. А дядька один - которого Шамиль привез - из карабина им колесо прострелил! А так они в Монголию гнали - могли бы уйти на фиг!
        Степа и его любимый учитель слушали не дыша - в тихом Эликманаре такое было в диковину. Кроме пьяных драк - порою, правда, с применением кухонного ножа, - здесь редко происходило что-либо в этом смысле выдающееся.
        Пелагея Ивановна все внимание обратила на Славика, почему-то выделив его изо всех. Она предлагала подать ему на руки прямо тут, из ковшика, что и было сделано.
        - Устал-то, небось, как! - приговаривала она, протягивая чистое полотенце. - На мотоцикле - это тебе не на машине… Руки-то, небось, совсем немые!
        Славик не возражал.
        А Женя молча переводила глаза со Славика на Скина, будто ожидая каких-то совсем необычных деталей происходившего.
        И они не замедлили.
        Две машины одна за другой подъехали к открытой калитке. Одновременно раскрылись все восемь дверец, и вышла целая толпа мужчин. Один из них был почти на голову выше остальных.
        - Папа! - пронзительно крикнула Женя и бросилась к нему.
        А Тося кинулась за ней с громким лаем, так как совершенно не знала того человека, к груди которого прижалась Женя, успев, правда крикнуть Тосе: «Свой!» После чего Тося со спокойной душой улеглась тут же, у ног обоих.
        Осинкин молча гладил дочку, а она рыдала, прижимаясь к нему, уже не видя никого и ничего вокруг, - и не могла остановиться.
        И все вокруг них стояли и молчали.
        Пелагея Ивановна, само собой разумеется, утирала глаза передником.
        - Папочка, - повторяла Женя, - папочка!.. Меня хотели убить!..
        Глава 54
        «Перо мое вяло…»
        Артем Сретенский больше недели назад подал заявление об отмене приговора Олегу Сумарокову и возобновлении производства по уголовному делу об убийстве в селе Оглухине - «ввиду вновь открывшихся обстоятельств». Оно было тут же на месте поддержано прокурором Сибирского округа. Прокурор Заровнятных более чем полно владел информацией об этих новых обстоятельствах.
        Новое следствие проведено было - под его надзором - в рекордно короткий срок. И при этом очень грамотно, что заставило многих припомнить поговорку: «Можем, когда хотим!». Зафиксировали - по двум новым свидетельским показаниям - алиби осужденного. Затем - неверную экспертную оценку вещественных доказательств. И наконец - неопровержимые свидетельства вины в действиях трех новых лиц, подозреваемых в убийстве. Одной из них была несовершеннолетняя москвичка. Она была задержана, находилась в московском следственном изоляторе - как подозреваемая в совершении тяжкого преступления - и уже начала давать показания в присутствии ее классной руководительницы, находящейся в полном ошеломлении. Сретенский рассказывал, пожимая плечами, что отец подследственной отказался быть ее законным представителем, а мать не могла по своему почти невменяемому состоянию. И эту функцию взял на себя двоюродный брат матери, специально для этого приехавший из Краснодара.
        А потом в Курганском областном суде было назначено новое судебное заседание. Туда должны были привезти из Потьмы Олега Сумарокова.
        Обо всем этом только что узнали по мобильнику Том и Женя.
        А в поселке Эликманар Чемальского района Республики Алтай события между тем развивались следующим образом.
        Василий четко объяснил Александру Осинкину, что ему придется задержаться в Горно-Алтайске, пока не завершится первый хотя бы этап стадии дознания. Результатом должно быть обвинение двух задержанных в покушении на убийство. На вопрос Осинкина - да будут ли еще такие отморозки давать показания? - Василий только засмеялся:
        - Будут! Еще как будут! Проситься будут в камеру! Приговора ждать как манны небесной!
        И увидев некоторое недоумение, пояснил:
        - Заказ-то они не выполнили! А небось аванс брали - и потратили. За эти дела в их кругах наказывают. И в колонии достать могут. Они теперь дрожать везде будут. В камере им сейчас в сто раз спокойней, чем на свободе. Если в несознанку пойдут - я им тут же говорю: «Отпускаю - вывожу за ворота без конвоя». Тут же опомнятся!
        Осинкин уже сообщил своему американскому коллеге Флауэрсу - начав разговор, разумеется, с горячей ему благодарности, - что киллеры находятся под арестом. И тот обещал всячески способствовать следствию новой информацией - очень надеялся узнать имена заказчиков. Он брался также незамедлительно сообщить калифорнийскому нотариусу о самом существовании в России, а также о постоянном адресе той самой барышни, которая по завещанию Петра Андреевича Зайончковского является законной наследницей его состояния.
        Сама Женя, узнав о всей подоплеке дела, пришла, разумеется, в полное изумление.
        А отец пояснил ей ситуацию в духе семьи Осинкиных:
        - Эти деньги, если действительно удастся их получить, сколько бы их ни было, будут принадлежать тебе лично. Ты будешь распоряжаться ими по собственному усмотрению. Мы с мамой будем рады быть твоими советчиками, консультантами - не более.
        И Женя тут же сказала:
        - Если правда появятся какие-то большие деньги, тогда ведь можно будет действительно что-то сделать - правда, пап? - для многих детей… Здесь, в Эликманаре, еще есть отделение детского туберкулезного санатория - для детей от году до семи… Им очень тесно в старых помещениях. А многие - из здешнего Дома ребенка. Родителей у них нет. Надо же их вылечить - пока маленькие, пока не заболели сильно… А у начальства местного денег на них нет. Они хотят не расширять санаторий, а сокращать, даже, говорят, вовсе закрыть. Если бы построить маленький хотя бы домик - для детей от году до трех!.. Леша и Саня говорили, что местные «афганцы» помогут…
        - В России сегодня все возможно - и очень злое, и самое лучшее, - отвечал ей отец. - Очень много можно сделать хорошего - при наличии доброй воли, упорства и терпения. Никому не верь, что ничего не возможно. Но вообще-то - мне кажется, ты сможешь что-то сделать, помимо всего этого, и для себя лично. Не вижу в этом ничего дурного. Петр Андреевич, исходя из того, что я о нем знаю, несомненно, одобрил бы это.
        - Тогда… Тогда, папа, я хотела бы куда-нибудь съездить…
        - Не наездилась еще? - не удержался отец.
        - В Америку… Или в Париж… - говорила Женя мечтательно. - Или во Флоренцию и Венецию… Увидеть мир… Но это - потом. Когда, папа, удастся здесь хоть что-то сделать. Пока я еще не заслужила такой красивой жизни.
        Осинкин слушал, внутренне волнуясь. Какие перемены за такое недолгое время! Какие мысли, какие чувства… Если бы их слушал кто-то третий, нашел бы ее рассуждения выспренними. Но он знал свою девочку как никто. Он знал, что здесь нет ни капли наигрыша, неискренности, старания казаться лучше, чем ты есть. Просто стремительно взрослела душа. Юная телесная оболочка не поспевала за ней, да и ум, конечно, тоже.
        - Да, циникам нашим не понять, - пробормотал Осинкин про себя.
        Но Женя расслышала.
        - Пап, я как раз давно тебя хотела спросить - а что такое циник?
        В этот самый момент Тося, лежавшая все время разговора у ног Жени, вскочила сначала на все четыре лапы, а потом на две задние, а обе передние положила на плечи Александру Осинкину.
        - Ого! - сказал Осинкин, которого сразу признавала любая собака, и потрепал Тосю за большое мягкое ухо. - Ну и велика же ты!
        И Тося, недолго думая, лизнула его щеку своим теплым тряпочным языком.
        - Но-но! - закричал Осинкин, отталкивая ее огромную морду. - Без этих глупостей!
        - Признала, признала! - закричала Женя, хлопая в ладоши. - Признала хозяина!
        - Это ты хочешь сказать, что мы ее в Москву берем? - спросил Осинкин, нарочито удивляясь.
        - Папа! - укоризненно сказала Женя, чувствуя, что Тося уже защищена. - Она мне жизнь однажды спасла!
        - Ох, дочка, - вздохнул Осинкин. - Что-то больно много посягательств на твою жизнь за не очень большой отрезок времени…
        Но что такое «циник» Жене не удалось узнать и на этот раз, потому что в это время папа быстро набрал чей-то номер в своем мобильном телефоне и закричал бодро и весело:
        - Маша, Машенька, где ты?.. Так, понятно. Здорова?.. Куда ехать, спрашиваешь? Выбирайся оттуда как-нибудь - и прямо в Москву! Только в Москву! Я дня через два-три прилечу! Где Женька, интересуешься? - папа подмигнул дочери. - Да вот она - тут, со мной рядом стоит!
        И Женя стала рвать мобильник из папиных рук.
        Но последовавший за этим разговор ее с мамой, наконец-то услышавшей голос живой дочери, мы читателю передавать не будем.
        Как писал великий Гоголь - «Перо мое вяло, мертво, с тонким расщепом для этой картины!»
        Он имел, разумеется, в виду оточенное и расщепленное у основания гусиное перо, каким писали в его время.
        Мы, действительно, хоть и не пишем гусиным пером, не беремся описывать эту сцену. С одной стороны, как уже сказано, не имеем нужных для этого красок. С другой же стороны - жалеем нашего чувствительного читателя. И в то же время - не желаем слушать насмешек над слишком чувствительной сценой читателя вовсе бесчувственного. Хотя ему браться за наше правдивое повествование мы бы и вовсе не советовали. Поскольку, хотя далеко не все наши герои - люди чувствительные, но большинство из них, несомненно, умеют чувствовать. И их чувства выходят далеко за границу острого желания выпить холодного пивка или сказать что-нибудь особенно мерзкое по поводу того, что самому тебе - недоступно. Как умение, например, танцевать в прославленном кордебалете Мариинского театра.
        Глава 55
        В путь, в путь!
        Начались сборы в дальнюю дорогу.
        Шамиль полагал, что Ножева и Веселаго он должен либо доставить домой тем же способом, каким они прибыли сюда, либо посадить где-либо на удобный поезд. Но помимо их двоих, он приглашал в свою машину и Тома, и Петра Волховецкого, и кого угодно еще, уверяя, что у него в ней есть еще одно дополнительное место…
        В результате интенсивных переговоров сложилась такая картинка: сейчас все едут на двух машинах в Горно-Алтайск. На машине вирусолога Лютого едут Осинкин, Осинкина, Василий и Леша, а с Шамилем - все остальные. Василий тут же сказал Леше:
        - Хоть по дороге пообщаемся!
        Отметим, что Никита Лютый как впал во время боя в некоторый ступор, так из него до сих пор и не вышел - поскольку после внезапно увиденного им самого настоящего, хоть и короткого боя возник новый, ничуть не менее неожиданный для него пласт впечатлений.
        В его картину мира никак не укладывалось то, что он сейчас наблюдал.
        У него самого было двое детей, одному - два, другой - четыре года. Каковы сегодняшние подростки - он точного представления, пожалуй, еще не имел. Но скорее уж он видел их с банкой пива в руке или на попсовом концерте в совершенно лунатическом состоянии - плавно поводившими высоко вытянутыми вверх руками. А здесь по обрывкам фраз он реконструировал совсем другую картину. И все никак не мог к ней адаптироваться. Тем более когда по ходу разговора узнал про музей Рауля Валленберга в доме Степы Барабанчикова…
        Итак, в Горно-Алтайске путники предполагали воссоединиться с Саней - и, соответственно, с «Волгой». Там должны будут остаться Василий и Александр Осинкин. Все же остальные договорились двигаться дальше вместе на двух машинах - в сопровождении, конечно, мотоциклетного конвоя - до Барнаула. А к тому времени все помаленьку решат - кому куда.
        Леша при этом дал понять Осинкину, что пусть он, нисколько не спеша, занимается вместе с Василием подготовкой обвинения киллерам - чтобы они ненароком не оказались на свободе за отсутствием материала для обвинения… И что генерал-лейтенант Шуст поручил им девочку, и они с Саней доставят ее в полном порядке - а тем более теперь, когда непосредственной опасности для нее уже нет, - в ту точку Москвы, из которой они ее забирали.
        Пока ясно было одно - Женя, Том и главное - Слава-байкер, а также все желающие ехали дальше в Курган, на суд. Славу просто не могла найти на дорогах России судебная повестка о вызове его в качестве свидетеля. Но он был на связи со Сретенским и знал, что повестка эта послана. Ну а где Слава - там, само собой, должен был быть и Скин.
        Конечно, Скин хотел бы увидеть Олега Сумарокова, который с таким доверием отнесся к нему, когда многие в Братстве его не очень-то привечали. Но вообще-то ему больше всего хотелось полюбоваться на Мобуту на скамье подсудимых за железными прутьями. Скроить ему какую-нибудь рожу - чтоб вспомнил их встречу и примененный тогда им, Скином, приемчик… Но никто не знал точно, какую процедуру выберет судья и появятся ли эти люди на предстоящем судебном заседании.
        Петр Волховецкий тоже хотел бы взглянуть в гнусную рожу Харона, но он как раз понимал, что вряд ли ему это сейчас удастся.
        Леша радостно отрапортовал генерал-лейтенанту Шусту по телефону, что девочка в целости и сохранности, а ее преследователи - обезврежены и находятся под арестом. Хотя во время рапорта сосало у него под ложечкой. Леша не мог себе простить, что в самый момент покушения на Женю они с Саней не оказались рядом с ней. Хотя в то же время он не мог не отдавать себе отчета в том, что они-то, пожалуй, скорее понадеялись бы на силовой вариант, чем на тот хитроумный, который пришел в голову подростку и оказался беспроигрышным. И еще неизвестно, был ли бы столь же безопасным для Жени их способ ее защиты… Угрызаясь, Леша и не вспомнил о том, что всю дорогу до Алтая они служили для Жени щитом.
        Женя, думая про будто бы ожидавшее ее наследство (размеров которого отец ее, конечно, совершенно не знал и даже не брался гадать), из-за которого и разгорелся весь сыр-бор, в реальность его, прямо скажем, пока нисколько не верила - так, что-то вроде сказки про то, как шли-шли и нашли в пещере клад. И мысли про эти нереальные деньги почему-то все время вытеснялись в ее голове картинами, напротив, совершенно ре-альными. Дети в доме Зубавиных на матрасах без простыней, за столом, где вареная картошка - с солью, но без масла… Большая территория до-школьного отделения туберкулезного санатория в Эликманаре - маленькие дети, двухлетние, трехлетние. Им нужны велосипеды, одежда и обувь, игрушки… Всего этого очень не хватает.
        Но мало того - в последние дни прошел по поселку довольно упорный слух, что отделение для самых маленьких - как раз для тех, у кого кривая туберкулеза неуклонно растет, - местный министр здравоохранения решил закрыть, а территорию - продать какому-то московскому начальству. Не очень высокому, но очень любящему охоту в горах и вообще культурный отдых… Вот что делать с этим - Женя совсем не знала.
        Зато в который раз представилось ей до мельчайших деталей виденное в Доме ребенка. Там, где были они с Олегом прошлым летом.
        Она вспоминала странный взгляд, который был у всех этих детей. Непонятно было, куда они смотрят. Их глаза будто плавали, а не глядели на тебя в упор.
        Женя не знала, что эти дети смотрят туда, где их дом.
        У них никогда его не было. Матери родили их и оставили в роддоме, а сами ушли. С самых первых дней жизни их никто никогда не прижимал к груди, приговаривая: «Ты моя ласточка! Ты моя красавица! Ты мой самый пушистый котеночек!»
        Но каждый из этих детей, даже совсем маленьких, смутно чувствовал и верил, что где-то в мире должен быть его дом - с его кроваткой, столиком и стульчиком, его куклой или машинкой, которой можно играть сколько хочешь, и никто у тебя ее не отнимет и не стукнет еще этой машинкой по голове….
        …А еще, когда заговорили с отцом про циников, - по ассоциации с близким, по мнению Жени, словом цинковый, вспомнила она, как в одном селе под Новосибирском, где Саня с Лешей останавливались часа на два, чтобы поколдовать с «Волгой», успела разговориться и почти подружиться с молодой матерью четверых детей. Той было всего двадцать шесть. Она говорила с Женей доверительно:
        - Я никогда не хочу заранее знать, девочка или мальчик! Даже УЗИ делают, я врачей прошу - не говорите! Зачем?! Знаешь, это так интересно…
        Увлекшись, Марина заговорила с Женей совсем как со взрослой женщиной, явно позабыв, что она еще девочка:
        - Акушерка кричит: «Давай-давай, старайся, - уже головка показалась!» А еще неизвестно - кто там на свет просится, представляешь? И только когда уже всё, выскочит, - слышишь ее голос: «Мальчик!» Или - «Девочка!» И потом тебе в тазу таком цинковом его показывают: «Смотрите, мамаша!»
        - Почему цинковом? - удивилась Женя. Она таких тазов в Москве вообще не видела - только на даче.
        - Да вот в нашем роддоме почему-то все цинковые. Бабка моя говорит - раньше такие шайки в банях выдавали для мытья. Да не все равно, в каком! Он же там на пеленке чистенькой лежит, кулачки сжимает… Радуется, наверно, что белый свет видит. И вот - представляешь? - я смотрю первый раз на его личико… Не было, понимаешь, не было его на свете! Еще пять минут назад не было! И вот - появился! Мой! Собственный! Без меня - сразу пропадет!
        А когда Женя рассказала ей в ярких красках про Дома младенца - она твердо решила усыновить одного. А может, и двух. И ее муж - веселый парень - сразу сказал:
        - А чего там! Возьмем двух! Четыре или шесть - лично я особой разницы не вижу! Прокормим!
        Женя в последний год стала собирать вырезки - необычные истории про матерей и детей. Бабушка с удовольствием отдала ей свои - очень давние. Был, например, такой случай в Америке. У одной матери сын находился в коме полгода. Врачи точно сказали ей, что мозг его уже не работает. Искусственно поддерживать жизнь дальше аппаратами - бессмысленно. Ее сын, можно сказать, уже мертв. Мать, все понимая, согласилась. Отключили всю аппаратуру. Мать упала на грудь сына, рыдая, - прощалась с ним. Он открыл глаза - впервые за полгода - и сказал: «Мама»… После этого пошел на поправку. Любовь матери оказалась сильнее всех объективных медицинских данных. Вот после этого и решайте научно - умер мозг или не умер!..
        Еще были два листочка из «Огонька» - советского времени, уже про нас, а не про американцев. Там были фотографии - лежит на больничной кушетке молодая женщина, а метрах в полутора от нее - высокий операционный стол. На нем - девочка лет двенадцати. Девочке должны были делать операцию, во время которой ей необходимо переливать кровь - брать у матери. А у той - склонность к повышенному давлению. А от волнения давление просто неизбежно подскакивает. И вот мать предупредили - ни в коем случае нельзя, чтобы во время операции у нее повысилось давление: это будет для дочери губительно. Представляете? И вот мать неизвестно какими силами на протяжении двухчасовой операции делает так, что давление у нее не поднимается… Ради жизни дочери совершает то, что по всем биологическим законам вроде бы и невозможно. Женина бабушка, когда передавала Жене вырезки и рассказывала эту историю, не выдержала и прослезилась. Хотя совсем-совсем не была к такому склонна.
        Глава 56
        В чувствах своих мы не вольны
        Примерно за полчаса до отъезда Женя пошла прощаться со Степой.
        Ей предстояло довольно трудное прощание.
        Дело в том, что в эти дни незаметно для самой Жени что-то произошло в ее душе. Она почувствовала, что ей очень трудно будет расстаться с этим серьезным, полностью погруженным в свое дело мальчиком.
        В те несколько дней, которые Женя провела в Эликманаре, ей постепенно стало нравиться в нем все - например, коротко стриженные волосы, которых давным-давно она не наблюдала у своих приятелей в Москве: у всех было что-то вроде локонов или прямой, распущенной по плечам либо собранной резиночкой гривы. Вот интересно - в Москве ей Степина стрижка показалась бы старомодной. А здесь - она только видела с удовольствием, что это очень напоминает стрижку ее папы.
        Жене нравилось его слушать. Многим ее знакомым девочкам Степина речь показалась бы книжной и даже не очень понятной. Но Женя, слушая его, только теперь понимала, что в Москве почти все ее знакомые говорят одними и теми же словами и почти что одно и то же. Нет, у Димы, конечно, словарь был побогаче других. Но Дима был молчун. Так что богатства его словаря обнаружить было трудно.
        Женя шла быстро-быстро в сторону Степиного дома и чувствовала, помимо острой печали, еще и угрызения совести. Что ни говори, а эти ее переживания были изменой Диме. Да, именно изменой! Диме, который готов был для нее, она всегда это знала, луну с неба достать!
        Она почти бежала по пыльной дорожке, посматривая на непомерно широкие листья подорожника по сторонам, и где-то вычитанные слова звучали на все лады в ее голове: «В чувствах своих мы не вольны… В чувствах своих мы не вольны…»
        …А Степа стоял на крыльце своего дома. Он не признался Жене, что собирался идти ее разыскивать. Но она сразу увидела, как он обрадовался, увидев ее. И сразу так легко стало у нее на душе! Печально - и радостно. Одновременно.
        Она подошла. Степа спустился с крыльца и стал рядом. Из дверей дома осторожно высунула свой носик смешная Дуня и тут же спряталась.
        - Уезжаешь? - спросил он.
        - Да… Все уезжаем…
        Она смотрела не на Степу, а в землю. Изучала вьющийся стебель какого-то маленького цветочка, выбивавшегося из-под Степиного деревянного крыльца. И серую от дождей нижнюю его ступеньку…
        - К нам, наверно, никогда уж больше не попадешь? - спросил вдруг Степа.
        - Почему же никогда? - встрепенулась Женя. - Я хочу придумать, как вашему детскому туберкулезному санаторию как-нибудь помочь. Тут у вас самых маленьких совсем выживают… А потом… - Женя запнулась. - Ты в Москву не хочешь разве приехать? У нас же библиотеки самые лучшие. Не все же, наверно, что тебе нужно, в Интернете есть… И потом - я надеюсь, ты теперь будешь с нами, в нашем Братстве…
        - Да, в Москву хорошо бы съездить…
        Степа помолчал.
        - Только у меня там нет никого.
        - Почему же никого?..
        И они оба замолчали, как будто и так сказали очень много.
        Тут Степа решительно взял Женю за обе руки сразу.
        - Женя… До свиданья!
        - До свиданья, Степа, - сказала Женя тихо, не подымая глаз. Осторожно вынула свои руки из его, больших и, как оказалось, довольно сильных, привыкших к деревенской работе ладоней. Повернулась и побежала к калитке, не оглядываясь.
        Глава 57
        Прощайте, горы Алтая, или За все надо платить
        …И опять быстро-быстро бежит дорога мимо колес, мимо окон «Волги». Привалившись боком к задней дверке, аккуратно, на замок, закрытой Саней, - который снова с ними и сейчас за рулем, - смотрит Женя, не отрываясь, на эту серую бегущую ленту. Слушает, как мелкий гравий время от времени негромко щелкает по дну машины. Она снова - в своем почти что доме, привычном и уютном. Тося блаженно лежит на полу кабины, занимая его весь, от левой дверцы до правой.
        И, кажется, очень довольна, что Женины босые ноги утопают в ее загривке и она еще почесывает Тосю пальцами… За последнее дни Тося, кажется, значительно подросла - недаром Леша, когда ее только нашли, сказал, что она еще щенок. И потому Том едет в машине Шамиля, со своим другом Петром, а Женя на заднем сиденье - одна. Но это, конечно, временно.
        В Эликманаре с ней прощалась целая толпа - Женя и не думала, что у нее столько новых знакомых и даже, пожалуй, друзей! Во двор Фединой тетки Пелагеи Ивановны пришли и Вадим Силантьевич Рыболовлев, и Игнат, и его прабаба, узнавшая от него Женину историю во всех подробностях… Заметим на полях, что здоровье прабабушки за последние дни неутомимой Игнатовой работы и, соответственно, ее смеха сильно получшело. Пришла и маленькая алтайка - мать спасенного Женей Коли, с ним самим и с его младшим братом, все таращившимся на Женю своими круглыми черными глазками. А также - с целым мешком всяких вкусностей на долгую дорогу. Но главным потрясением для многих - в том числе и для Жени - было появление во дворе главы Чемальской управы двухметрового Федота Мозгалева.
        Правда, опытный Леша очень просто и ясно объяснил позже его появление:
        - Вы что, ребята!.. На его территории - покушение на убийство с участием столичных киллеров! Задержание силами горно-алтайской милиции! При такой ситуации в кабинете отсиживаться не приходится…
        Мозгалев прежде всего сказал, обращаясь к Жене, но посматривая на Лешу, что семье Зубавиных выдано пособие, и они уже купили на него простыни и еду. И что на следующей неделе он едет в Горно-Алтайск к министру здравоохранения - говорить о детском туберкулезном санатории.
        Далее он обратился непосредственно к Александру Осинкину и сказал, что алтайские медики хорошо знакомы с его работами и что сам он, Мозгалев, хоть и не медик, отлично понимает, что вирусология сейчас - наш передний край, и очень рад познакомиться с таким выдающимся ученым, хотя и при экстраординарных обстоятельствах.
        Женин папа тоже ответил что-то светски-витиеватое, потому что на настоящий разговор времени не было, а наскоро задираться не имело смысла.
        Василий отозвал Мозгалева в сторону и тихо что-то некоторое время внушал, а тот несколько подобострастно поддакивал.
        Леша высказал свое предположение:
        - Предупреждает - с наркотой чтоб поаккуратней.
        Но развития эта не всеми понятая тема не получила - пора, пора было в путь.
        Быстро добрались до столицы Алтая. Там Женя распрощалась с папой, и глаза ее опять оказались на мокром месте, что, впрочем, заметил только он. Но прежде они вместе позвонили в Евпаторию, полностью успокоили бабушку с дедушкой, который признался, что, кажется, только с этой минуты у них и начнется заново надолго прерванный отдых.
        Папа, прощаясь, сказал Жене, что маме он по мобильнику про Тосю говорить не будет. И если приедет в Москву раньше Жени - тоже.
        - Пусть это для нее будет сюрпризом! - сказал он сардонически.
        Саня и Леша долго прощались с Василием, обнимались и хлопали друг друга по спине. Все трое дали друг другу слово найти способ встретиться в недалеком будущем - по-настоящему.
        - Без киллеров! - уточнил Саня.
        …Часов через пять, вскоре после Барнаула, восстанавливались, как выражались Леша и Саня, в симпатичном, довольно уютном кафе. Оформлено оно было, правда, странновато: большие деревянные балки на потолке - и восточный орнамент на стенах. Сдвинули два столика и уселись ввосьмером.
        На столе стояло меню под прозрачным плексигласовым покрытием. Посмотрев и не найдя ничего интересного, Женя механически повернула меню на другую сторону. Там оказалось нечто поинтереснее, а именно - красиво оформленный Прейскурант за испорченную или разбитую посуду.
        Женя не могла от него оторваться, пока не прочитала целиком вслух. Приведем и мы его целиком; разумеется, все цены в российских рублях:
        «Тарелка малая - 40
        Средняя - 50
        Соусник - 100
        Салатница большая - 90
        Салатница малая - 50
        Пепельница большая - 60
        Пепельница малая - 40
        Селедочница - 120
        Пиала малая - 30
        Блюдо большое - 300
        Супница - 200
        Чайник большой - 330
        Чайник малый - 55
        Кружка пивная - 100».
        - Бей не хочу, - сказал Саня, ознакомившись с необычным прейскурантом. - Жень, может, кокнешь что-нибудь? Мы с Лёхой угощаем. Заплатим, значит.
        Женя засмеялась.
        - Сейчас, выберу что-нибудь подходящее!
        Ножев и Веселаго, тихо посовещавшись, взяли себе по 150 грамм.
        - Нервную систему в порядок привести надо, - пояснили они присутствующим. - Расшаталась малость.
        Опорожнив рюмки, или, как назвал Ножев, стопешники, за здоровье всех присутствующих, они стали хвалить Жене ее папу.
        - Отец у тебя - человек! - объявил Ножев. - Сейчас таких мало.
        Еще в Оглухине, а потом при прощании в Горно-Алтайске Александр Осинкин успел горячо поблагодарить их обоих и Шамиля за самоотверженную готовность защитить его дочь от верной гибели. И всех троих звал в Москву в любое время.
        - Теперь у вас есть где остановиться - а в Москве это главное. Да и вообще…
        И добавил загадочно, но для них, в отличие от Жени, по-видимому, никакой загадки в этих словах не было:
        - Места найдем!
        Глава 58
        Встать, суд идет!
        Не будем мучить читателя подробностями уже однажды увиденной им глазами героини дороги по Западно-Сибирской низменности к Уралу - да и вообще подробностями.
        Скажем только, что после Новосибирска в сторону Европы ехали уже только «Волга» и, конечно, «Харлей».
        И доехали постепенно до Кургана, до здания Курганского областного суда, где начинался судебный процесс по пересмотру приговора, вынесенного Олегу Сумарокову.
        Женя, Том, Петр Волховецкий и Скин уселись на передней скамье.
        Мать Олега, приехавшая издалека - из Тукалинска, - обнявшись с Женей и поцеловав ее, села сзади них.
        Сесть впереди мать не решилась. Во-первых, боялась помешать суду своим волнением. Как именно можно этим помешать - она не знала. Но все равно боялась. Во-вторых, адвокат сказал ей, что из Потьмы везут на суд ее сына. И еще больше мать боялась, что как только она увидит его - заплачет. А это тоже может помешать ему правильно отвечать на суде.
        Если бы ее спросили, надеется ли она на хороший исход дела, - она бы не смогла ничего ответить. Внутри у нее как будто все перегорело и запеклось. Она уже не имела душевных сил, чтобы надеяться, - ведь и на надежду нужны силы.
        Женя смотрела на маму Олега почти с ужасом, хоть и старалась этого не показать. За несколько месяцев, прошедших с того суда, на котором сын был признан присяжными виновным в страшном убийстве и приговорен к пожизненному заключению, мать из молодой сорокадвухлетней женщины превратилась в старуху со впалыми щеками и потухшим взглядом. Поэтому Женя тоже с испугом думала о том, как Олег увидит свою маму.
        Славы-байкера уже не было в зале. Он должен был выступать в роли свидетеля и поэтому не мог слушать, как идет заседание, - до того момента, как начнут задавать вопросы ему самому. Это делается, в частности, для того, чтобы свидетель, услышав другие свидетельства, не заколебался как-то в том, что он видел собственными глазами. Бывает и такое. Поэтому Славку отправили в коридор, к неудовольствию Скина.
        В одном из самых задних рядов сидели Леша и Саня. Как легко догадались даже самые недогадливые, пропустить событие, ради которого исколесили столько тысяч километров, они никак не могли. Впрочем, каков будет финал сегодняшнего действа, они, очень хорошо знающие состояние судебной системы на своей родине, предугадывать ни за что бы не взялись. Им хотелось взглянуть хотя бы на этого парня, о котором столько было говорено.
        Распахнулась боковая дверь, и ввели Олега, прикованного наручниками к конвойному. Он шел, опустив голову, и в зал не смотрел.
        Его завели в клетку, и там наручники от конвойного отстегнули. Клетку заперли. Рядом с дверью встали два вооруженных конвоира. Перед клеткой, спиной к ней, расположился за столиком Артем Сретенский, раскладывая бумаги. Он повернулся к своему подзащитному, дружески и ободряюще ему улыбаясь.
        Олег сел в клетке на скамейку, которая, как вспомнила Женя, так и называется - скамья подсудимых. И взглянул наконец сквозь железные прутья в зал.
        Первой, кого он увидел, была Женя. Она изо всех сил улыбалась ему, стараясь дать понять, что все будет хорошо.
        Потом он увидел свою маму. Она тоже улыбалась. Но какой страдальческой была, как она ни старалась, ее улыбка… По лицу Олега пробежала судорога. Через силу он слабо улыбнулся матери и снова опустил голову.
        - Прошу встать, суд идет! - провозгласила хорошенькая девушка в короткой юбке, секретарь суда.
        Зал встал. Вышли три человека в черных мантиях и заняли места за судейским столом. После этого сели люди в зале. Вообще людей было не так много, как на том суде, когда все жители Оглухина требовали жестокому убийце самого жестокого наказания.
        Женя первый раз была на суде. Но интуитивно она уже понимала, почему все должны встать, когда входит суд, - потому же, почему судью надо называть «Ваша честь». Ведь приговор выносится «Именем Российской Федерации». То есть - от имени каждого гражданина России. Значит, любой российский гражданин и должен показать, что он уважает свой суд и доверяет ему. Вставая перед судьей, мы заявляем о нашем уважении к чести своей страны… Правда, Женя уже не помнила, что она поняла за последнее время сама, а что ей пояснил когда-то папа.
        Началось то, что называется судебным заседанием.
        Глава 59
        Лика дает показания
        После доклада члена президиума областного суда взял слово прокурор Сибирского округа Фрол Кузьмич Заровнятных - в темно-синей форме, сверкая звездами на погонах.
        Сразу оживились молодые лица в двух последних рядах. Студенты юрфака прибежали на суд с одной целью: послушать знаменитого прокурора, получившего известность в кругах юристов и «силовиков» Сибири по двум раритетным признакам - профессионализм и неподкупность. Да и дело было нешуточное - пересматривался приговор человеку, уже отбывающему пожизненное заключение! Будущим юристам было интересно к тому же взглянуть на заключенного, привезенного непосредственно из пресловутой Потьмы, где столько известных людей отсидело в советские времена по много лет - за не такой, как требовала власть, образ мыслей.
        Речь прокурора была недолгой. Он сказал, что мотивы его действий - возвращения дела к новому рассмотрению, были только что ясно освещены в докладе.
        - …Свидетельскими показаниями установлено алиби осужденного. Усилиями группы его младших товарищей был обнаружен оригинал его записки, не предназначавшейся погибшей. Неряшливая экспертиза приняла за подлинную записку ее случайную, непреднамеренную копию, случайно попавшую на глаза погибшей. Повторю - это важное обстоятельство установили не получавшие юридического образования подростки… Они же помогли выявить тех, кому предъявлено обвинение в убийстве Заводиловой; все обвиняемые находятся под арестом. Четверо из этой группы молодых друзей осужденного оказали действенную помощь оперативной группе милиции при задержании опасных преступников, обвиняемых в убийстве, и мы посчитали необходимым представить их к награде. Надеюсь, что следующий суд установит вину убийц. Обвинительное заключение против них уже подготовлено и практически не оставляет сомнений в этой вине.
        В сегодняшнем же заседании дело по обвинению Олега Сумарокова будет рассмотрено заново.
        Прокурор сел. И судья, сидевший посредине, то есть председатель судебной коллегии, стал задавать вопросы Олегу Сумарокову.
        - Признаете ли вы себя виновным в убийстве Анжелики Заводиловой?
        - Нет, не признаю.
        - Чем же вы объясните ваши признательные показания на предварительном следствии?
        - Физическим воздействием. Я задыхался в противогазе. Теперь думаю, что лучше было бы задохнуться.
        …А ведь в Оглухине никто и знать не знал, что Анжелика сменила фамилию. Она поменяла паспорт по просьбе отца, никому, кроме тети Груши, не сказав. Только на ее похоронах это открылось. И никто не понимал, откуда у нее эта фамилия - Заводилова. Только Шерлок Холмс, он же Максим Нездоймишапка, каким-то образом раздобыл информацию, что это фамилия богатого предпринимателя из Москвы, который и дарил в последний год Анжелике разные красивые вещи…
        - Есть вопросы к осужденному?
        - Есть.
        Слева от Жени и ее друзей встал высокий красивый мужчина лет сорока пяти в ладно сидевшем на нем черном, не по погоде, костюме. Лицо мужчины было спокойным, но если приглядеться - становилось заметным проступавшее в глубине спокойного взгляда серых глаз страдание.
        - Потерпевший, вы можете задать свой вопрос.
        У Жени все в голове начало путаться от волнения, и она не сразу поняла, почему этого мужчину судья называет потерпевшим.
        - Скажите, когда вы в тот день последний раз видели Анжелику?
        Олег стоял молча.
        Судья сказал:
        - Сумароков, отвечайте потерпевшему.
        Олег медленно заговорил:
        - Думаю, только днем… Часа в три-четыре… Потом, когда вечером уходил, уже не видел. А вернулся поздно… Около пяти утра ушел на автобус. Думал, она спит…
        - А откуда вы вернулись поздно?
        Олег помолчал. И потом сказал тихо, но твердо:
        - На этот вопрос я отвечать не буду…
        Судья разрешил Олегу садиться и сказал, повернувшись к спрашивавшему:
        - На интересующий вас вопрос, господин Заводилов, я думаю, вы сейчас получите ответ.
        И объявил:
        - Пригласите свидетельницу Лидию Лекареву!
        Только Женя и Олег во всем зале знали Лику в лицо. И Женя увидела, как вздрогнул Олег при этом имени. Ни Женя, ни тем более Олег, ничего не знавший о переговорах Жени с Ликой еще в Москве и о том, что она дала письменные показания о его алиби, никак не ожидали, что Лика появится здесь, в Сибири.
        Она вошла в зал. И все присутствующие, включая судей, можно сказать, приковались к ней взглядом - так хороша была эта девушка восемнадцати-девятнадцати лет с нежным лицом, с гладкими белокурыми прядями, загибающимися полумесяцами к подбородку, в светло-сиреневом летнем брючном костюме, с еще более светлым газовым шарфиком, с крохотной эмалевой веточкой сирени на лацкане жакета.
        Видно было, что Лика страшно волнуется и ничего не видит вокруг. А Олег не смотрел на нее. Он опять смотрел в землю.
        Секретарь показала, куда ей встать - перед маленькой такой трибункой. Взяла у Лики паспорт, стала записывать имя и фамилию.
        Судья спросил, предупреждена ли она об ответственности за отказ от дачи показаний и за заведомо ложные показания, и, получив подтверждение, задал вопрос, состоит ли она в родстве с Олегом Сумароковым.
        - Нет…
        - В каких отношениях вы с ним находились?
        - В дружеских… - пролепетала Лика.
        Судья задал вопрос, видела ли она Олега в тот мартовский день, когда произошло убийство Анжелики, и Лика ответила, что да, видела. Они встретились примерно в шесть часов и пошли погулять.
        - Случайно вы встретились или договорились заранее?
        - Случайно. Но Олег хотел со мной встретиться, только позже. Он нес записку, которую хотел оставить мне в дверях…
        - Каково было содержание записки?
        - Он просил меня встретиться в девять вечера у мостика…
        - Показал ли он вам эту записку?
        - Да, показал.
        - А куда он дел ее потом? Выбросил?
        - Нет, я хорошо помню, что почему-то не выбросил… Засунул в карман своей куртки.
        - Посмотрите внимательно на этот документ. Это та записка?
        Лика внимательно вгляделась в переданную ей записку.
        - Да! Та самая! Совершенно точно!
        Тут раздался хриплый от волнения голос Игоря Заводилова:
        - Ваша честь, могу ли я ознакомиться с этой запиской?
        Судья попросил Артема Сретенского показать записку отцу убитой. Тот внимательно осмотрел авиабилет, на котором темно-коричневым фломастером была написана записка. Адвокат Олега сказал, что имеются взрослые свидетели того, что эта записка была найдена именно в куртке Олега в заколоченном доме после гибели Анжелики и после суда. Очевидно, что она никоим образом не могла оказаться в тот вечер в руках Анжелики. Тем более, что в распоряжении суда все время была другая записка, невольная копия этой. Заводилову была представлена и она - тот кусок газеты, на которой случайно - уже красными буквами, как из-под красной копирки, - отпечаталась записка Олега. Кусок газеты, который попался на глаза его дочери, и погубил ее.
        Раньше Заводилов не видел эту записку, служившую главным вещдоком. Он знал ее только по описаниям, - и не сомневался в подлинности. Тем, первым следствием он управлял из Москвы. Теперь у него не было сомнений в том, что все, рассказанное свидетельницей, - правда. Вид обеих записок был слишком убедителен.
        Игоря Заводилова глубоко поражало, что, видимо, вот эта сидящая в первом ряду и очень внимательно слушавшая высокая девочка с копной золотистых пушистых волос, явно года на два младше Виктории, поехала через Урал и Сибирь, чтобы спасти своего старшего друга от неправедного приговора. Приговора, которому он, Заводилов, взрослый мужчина - не глупый, не злой, не бесчестный, - способствовал. Девочка поехала, нашла записку - и самостоятельно поняла, что произошло на самом деле.
        Игорю было физически нехорошо и от сознания всего этого, и от не покидавшей его ни на одну минуту другой мысли.
        Ему очень хотелось попросить у кого-нибудь глоток холодной воды, но было и неловко, и не у кого. Он даже сомневался, дотянет ли до конца заседания, не случится ли с ним чего. Непривычно давило в груди, покалывало сердце, которого раньше он, запросто пробегавший двенадцать километров, а на лыжах и все двадцать, вообще никогда не чувствовал.
        Умный и трезво мыслящий Игорь Заводилов ясно понимал: впереди его ждет другой судебный процесс, на котором он будет чувствовать себя гораздо, гораздо хуже. И еще совершенно неизвестно, как перенесет этот процесс его жена - ведь едва ли не главным его фигурантом будет их пятнадцатилетняя дочь.
        Судья продолжал допрос свидетельницы.
        - Расстались ли вы с Сумароковым в лесу и в какое время?
        - Нет, мы не расстались… Он пошел меня провожать.
        - Вы расстались у вашего дома?
        - Нет… Он вошел вместе со мной.
        - До какого часа он пробыл в вашем доме?
        - Примерно до трех ночи…
        Игорь Заводилов слушал Лику и смотрел на нее в упор, не сводя глаз. Да, сомнений не оставалось. Молодой человек, сидевший в клетке, опустив голову, - Заводилов видел его первый раз - действительно был в тот вечер с этой девушкой. Он не был причастен к убийству Анжелики.
        - Последний вопрос. Скажите, свидетельница, почему вы не сообщили эти важные сведения, когда началось расследование убийства? Вы еще были в Оглухине, когда в доме нашли записку, будто бы адресованную Анжелике, вызывающую ее к мостику, где и нашли ее тело? Вы уже знали, что в убийстве обвиняют человека, который в ночь убийства был с вами. Почему вы не захотели дать оправдывающие его показания, а уехали в Москву?
        В зале, где и без того было очень тихо, воцарилась полнейшая тишина. Лика смотрела на судью своими большими красивыми глазами и молчала. Олег из своей клетки первый раз взглянул на нее. И во взгляде его можно было прочитать только одно чувство - жалость.
        Лика закрыла лицо руками и зарыдала.
        - Свидетельница, вы свободны, - сказал судья.
        Глава 60
        Будущий президент России свидетельствует
        Вот чего уж Женя не ожидала - это увидеть в зале суда Федора Репина!
        Она думала, что он еще в Оглухине дал свои показания в присутствии педагога или родителей, - и на том дело кончилось. Но главный судья объявил:
        - Пригласите свидетеля Репина!
        И в зал с очень важным видом, умытый и причесанный на ровный, как у Ельцина, пробор, в отглаженном костюмчике вошел Федор Репин собственный персоной. Рядом с ним шла взволнованная, в красных пятнах его оглухинская классная руководительница.
        Женя сразу отметила, что Федьку об ответственности за дачу ложных показаний не предупреждали, а сразу стали спрашивать, видел ли он в тот мартовский день «вот этого человека» - судья показал рукой на Олега.
        - Да, видел, - степенно начал Федя. - Он сначала шел, потом остановился…
        - Он был один?
        - Нет, с девушкой.
        - Ты знаешь ее имя, фамилию?
        - Ее в селе Ликой называли. А полное имя не знаю.
        - Что делал этот человек, когда остановился?
        - Стал целоваться с Ликой, - нехотя сказал Федька.
        На задних скамьях, где сидели студенты, возникло легкое оживление, но быстро исчезло. Обстановка суда по факту убийства к веселью не располагала.
        - А потом? - спросил судья.
        - А потом они быстро пошли вместе.
        - В сторону мостика?
        - Нет, как раз в противоположную, к станции.
        - Он что, по-твоему, хотел уезжать?
        - Нет, он, наверно, к Лике пошел. Она в той стороне жила.
        - Сколько времени было?
        - Часов восемь, наверно. Темно уже было.
        - А больше ты никого в это время не встретил в лесу?
        - Встретил. Двух мужиков. Как раз к мостику шли.
        - Ты их знаешь?
        - Одного знаю, из соседней деревни. А другого нет.
        - И куда, ты говоришь, они шли?
        - К мостику. - И важно добавил: - Однозначно.
        После этого Федю и его то и дело вытиравшую платочком пот со лба и одергивавшую темно-синюю шелковую блузу с длинными рукавами учительницу отпустили. Они остались в зале, устроившись в последнем ряду. А в суд вызвали Славу-байкера.
        Славика судьи слушали с заметным удовольствием, несмотря на трагическое содержание его речи. Так точен, внятен, обстоятелен был рассказ о том, как ночью, при свете фар, мельком, но тем не менее ясно он увидел у мостика двух мужчин около тела девушки. Как одного он узнал, а другого нет. Как на другой день вернулся на это место и нашел гильзу. Как впоследствии его друг Денис Скоробогатов (Скин приосанился, услышав эти слова) сумел установить, специально отправившись в село Заманилки, что у одного из жителей села, виденного Славой у мостика, - зажигалка в виде гильзы с отсутствующей частью. Как Денис сумел, рискуя здоровьем и, возможно, жизнью, сделать так, что милиционер Костыль задержал Порскова, который, насколько известно свидетелю, сейчас находится под арестом.
        Во время этого рассказа впервые на лице Олега Сумарокова появился живой интерес. Ведь слушавшие Славика Женя, Том, тем более Скин и даже Петр Волховецкий все это знали. А Олег впервые узнавал реальные обстоятельства приписанного ему убийства!..
        Был в зале и еще один человек, слушавший Славу не просто с вниманием, а с волнением, которое он с огромным трудом скрывал. У Игоря Заводилова пересохло во рту так, что он при необходимости не смог бы, наверное, заговорить. Сердце его стучало часто и сильно.
        Славу отпустили, не задав ему больше ни одного вопроса. И он уселся в первом ряду, со Скином, который показал ему поднятые вверх большие пальцы на обеих руках, при этом девица-секретарь посмотрела на Скина неодобрительно.
        Глава 61
        Суд удаляется на совещание
        Секретарь суда объявила, что суд удаляется на совещание. Все трое судей быстро встали и, шелестя мантиями, так же быстро вышли из-за стола и скрылись за какой-то дверкой.
        Все в зале сидели молча, только на задних скамьях тихо переговаривались студенты-юристы, споря о том, какой будет приговор. А один нашептывал своей подружке: «Суд никогда не уходит на совещание, а всегда и неизменно - удаляется… Если ты не усвоишь глубину этой разницы - ты никогда не станешь юристом!» И подружка тихонько хихикала.
        Теперь мама Олега смотрела на сына не отрываясь, но боялась подойти к его клетке с двумя вооруженными людьми по бокам. Единственный человек, который мог сказать, как ей быть, - адвокат Сретенский - в это время куда-то вышел. Мать думала: вдруг после того, что там решат судьи, Олега опять повезут в тюрьму, в Потьму, а ей не дадут подойти к нему? И она даже не потрогает его, не погладит по щеке, не поцелует…
        И Олег смотрел на свою маму. Мы не беремся описывать этот взгляд. Пожалуй, какой-нибудь очень тонкий психолог сказал бы, что этот взгляд стал наконец живым. Что в нем засветилась какая-то надежда. Но это впечатление вполне могло быть и обманчивым.
        А Игорь Заводилов сидел, опершись локтями на дипломат, лежавший у него на коленях, и охватив голову руками. Вряд ли кто-нибудь мог сейчас угадать его мысли - даже если бы этот человек прекрасно знал все подробности его ситуации. Заводилов не гадал, каким будет решение суда. Как человек очень неглупый, он, слушая всех говоривших, это решение просчитал и был почти уверен в своем расчете.
        А думал он совсем о другом. И мы готовы повторить, что догадаться об этом вряд ли кому-либо удалось бы.
        Заводилову все сильней хотелось познакомиться с этой золотоволосой девочкой и просто поговорить с ней. Поделиться своими мучительными многодневными размышлениями. Все больше овладевала им странная мысль, что это каким-то образом облегчит его душу. Ему казалось, что именно она, явно не преследующая в своих решительных и столь необычных для ее возраста действиях никаких корыстных целей, совершенно поймет его и даже, может быть, даст совет - что ему делать и как жить дальше…
        Он много узнал за последнее время о Жене Осинкиной и о ее старшем товарище. И понял, что они собирались делать, в сущности, почти то же, что сам он почти год делал вместе со своей погибшей дочерью, так деятельно и радостно занимавшейся с ним этим новым делом.
        Игорю даже померещилось в какой-то момент неуловимое сходство незнакомой девочки с его погибшей Анжеликой. «Чем же они похожи?» - думал он. Быть может, выражением лица, ясных глаз? Да, скорее всего именно этим. Что-то знакомое и успевшее стать особенно милым Заводилову в его дочери светилось в глазах незнакомой девочки. Какое-то мягкое, открытое, доброе отношение к миру, что ли. Не такое частое, к сожалению, во взорах современных девиц, будто и не слышавших, что милосердие - непременная женская черта.
        В то же время он понимал, что, так или иначе, усилия именно этой девочки привели к тому, что вина его дочери Виктории в убийстве своей сестры Анжелики оказалась почти доказанной. Благодаря ее именно усилиям его младшая дочь скоро предстанет перед судом и получит сколько-то лет пребывания в воспитательной колонии. В семью свою вернется она в лучшем случае двадцатилетней примерно девушкой… И невозможно даже думать о том, что за девушка выйдет из ворот колонии.
        Значит?..
        Что бы это ни значило, он снова думал о том, что разговор с Женей ему почти необходим. Хотя он не мог бы точно сформулировать суть этой необходимости.
        Важным обстоятельством здесь было еще то, что ему-то самому вина его дочери Виктории в убийстве ее сестры стала известна в собственном доме - помимо и раньше того, что и как выяснили другие люди.
        И именно Виктория сказала ему - поняв, что разоблачила себя, нацепив на палец кольцо, подаренное отцом Анжелике, - что если он сам не начнет выступать, то ничего страшного не будет… Она не способна была понять, что все самое страшное с ним уже произошло.
        И вот это все по-прежнему оставалось для него самого - в отличие от его жены - важнее того, какое именно наказание ожидает в недалеком будущем Викторию.
        Интереснее всего было бы, пожалуй, внимательному и понимающему людей наблюдателю следить в этом зале за Женей. В последний час судебного заседания стерлась с лица еще недавно по нему витавшая полуулыбка. Очертился не по-детски твердо сжатый рот, прорезалась складка между бровей. И появился взрослый, ободряющий, улыбчивый взгляд, бросаемый время от времени в сторону Олега.
        Многое можно было бы прочесть сейчас, в эти решающие минуты, на выразительном Женином личике. И в первую очередь - готовность к любому итогу судейского совещания и к дальнейшей борьбе.
        И снова девушка-секретарь объявила:
        - Прошу встать - суд идет!
        И снова встал весь зал, вновь прошуршали черные мантии, и трое судей утвердились за длинным судейским столом. И все сели, но ненадолго, потому что председательствующий встал и начал читать нечто с листа бумаги, который держал в руках. Все слушали новый приговор стоя. Стоял и Олег в своей клетке.
        Сама не своя стояла мать Олега, уцепившись за спинку оказавшегося перед ней стула.
        Тут первый раз в жизни у Жени от волнения на минуту заложило уши. И она услышала не самые первые слова:
        - …Именем Российской Федерации… Приговор, вынесенный Сумарокову Олегу Михайловичу, отменить… Освободить из-под стражи в зале суда…
        Что-то загремело. Это конвоиры открывали клетку, в которой сидел Олег. Он поднялся со скамьи подсудимых и вышел в зал.
        Глава 62
        В кругу друзей и доброжелателей
        Мать не отпускала Олега от себя, обхватив его двумя руками и прижавшись лицом к его груди. А он все гладил ее по голове.
        Потом мать нашла в себе силы оторваться, повернулась к Жене, взяла обе ее руки в свои, наклонилась и поцеловала.
        Женя в испуге стала выдирать руки, повторяя:
        - Да что вы! Что вы!..
        А мать сказала неожиданно спокойно:
        - Будут свои дети - поймешь.
        Тогда Женя заговорила уже весело, чтобы разрядить обстановку:
        - Помните, когда вы мне звонили из Тюкалинска, - я что вам сказала? Я же сказала - прекрасно помню! - «Этого не будет! Я даю вам слово!» Вот и вышло по-нашему! По правде!
        - Да, я твои слова очень хорошо помню, - сказала мама Олега, тоже заулыбавшись. - Они очень меня тогда поддержали. Я, конечно, совсем не верила, что ты сможешь что-то сделать с этой махиной… И все равно - почему-то, когда вспоминала твои слова, мне становилось легче.
        Олег сказал Жене:
        - Сейчас я поеду к маме в Тюкалинск. Побуду у нее дня четыре. Потом лечу в Москву - ты, надеюсь, к тому времени туда доедешь. Соберем малый слет Братства, по-быстрому, до начала учебного года. Всех собрать не удастся, хотя бы москвичей, остальные участвуют по Интернету. Потом я в Петербург - восстанавливаться в университете. А накануне мы с тобой, Женя, вечер сидим - составляем проект предполагаемых действий. Не сомневаюсь, что ты надумала тут - с полпуда! А я только сейчас ведь думать начну.
        С изумлением смотрела Женя на Олега. Это был совсем не тот человек, которого ввели в зал суда под конвоем и заперли в клетке. Это был прежний Олег - свободный и уверенный в каждом своем движении, в каждой интонации, всегда готовый к положительному действию человек.
        Он стоял теперь в плотном кольце - адвокат Артем Сретенский, Скин, Том, Слава, только сейчас солидно познакомившийся с Олегом, Петр Волховецкий, которого Том представил Олегу как нового члена Братства, Федор Репин, которому Олег сам протянул руку и поблагодарил его, а мама Олега обняла будущего президента России и расцеловала. А в стороне скромно стояли, дожидаясь, когда Женя и их познакомит, Леша и Саня.
        Только нигде не видно было Лики Лекаревой.
        Неизвестно откуда набежали журналисты. Не так-то часто освобождают в зале суда привезенных из пожизненного заключения! Вспышки следовали за вспышками. Микрофон совали и Олегу, и матери, и всем подряд стоявшим рядом с ним. А наиболее опытные брали комментарий у адвоката.
        Женя говорила Олегу:
        - Здесь меньше половины тех, кто в твоем деле участвовал. Еще Ваня Бессонов, Ваня Грязнов, Фурсик, Мячик, Нита Плугатырева… Дима, Маргаритка, и еще Маргариткин приятель по имени Станислав Всеволодович, который дал свои личные деньги на дорогу, - родительских не хватило бы… Еще Часовой, военком омский, лейтенант Костыль, прокурор Сибирского округа - ты его видел и слышал…
        Тут наконец увидела она Лешу и Саню:
        - Ой, Олег - вот кто самые тут главные! Они же меня из Москвы везли - по всей Сибири! И всех других возили!
        Но Сретенский уточнил:
        - Не только возили… Без них - без омского военкома, их давнего знакомого - сибирский прокурор в эти дела вряд ли бы ввязался. А без него - неизвестно еще, что бы было…
        И Леша с Саней сами представились юноше Олегу как старшему по званию - потому что опыт отбывания пожизненного заключения без вины в их глазах равнялся боевому опыту, если не превосходил его.
        Они прочувствованно поздравили его с освобождением и по очереди обняли.
        А к Жене в это время подошел незнакомый ей человек, которого видела она только в зале суда, когда он задавал вопросы Олегу и свидетелям.
        - Я - Заводилов. Мне очень хотелось бы с вами поговорить. Я хорошо понимаю, что вам сейчас не до меня. И вообще - вы, наверно, торопитесь в Москву. И тем не менее… Я даже не исключаю, что в конце концов разговор окажется не только важен для меня, но чем-то полезен и вам…
        Женя была, конечно, во внутреннем смятении оттого, что перед ней стоял отец не только погибшей Анжелики, но и Виктории. Ну и - виноватый все же в какой-то степени в страшном приговоре Олегу. Она не могла себе представить, о чем он хочет с ней разговаривать. Только видно было, как трудно ему говорить. Но что-то таилось в его глазах, что делало ее отказ совершенно невозможным.
        - Когда вы хотели бы поговорить? Прямо сейчас?
        - Да, если можно. Мы пошли бы в какое-нибудь кафе и посидели там… Надеюсь, я не задержу вас более часа…
        Попросив подождать минутку, Женя пошла узнавать о планах остальных. Выяснилось, что Олег уже договорился с Саней и Лешей, что они отвезут их с матерью к автобусу на Тюкалинск - как только они обсудят сейчас кое-что с адвокатом. Олег и слышать не хотел, чтоб их везли на машине до дому.
        - Прекрасно доедем автобусом! Вам всем тоже по домам надо, достаточно вы со мной нянчились!
        - Да чуть не сутки же ехать!
        - Да нет, поменьше…
        И мать подтвердила, что автобусы, хоть и с пересадкой, но очень удобные. Последний останавливается близко от их дома. Но видно было, что со своим сыном она пошла бы сейчас до Тюкалинска и пешком. И Женя могла бы поклясться, что за последний час мама Олега очень помолодела. И выглядела уже не на свои сорок два года, а, пожалуй, лет на тридцать. Но главное - как же светились ее глаза!
        И тогда Женя условилась, что встречается со всеми через два часа здесь же, около суда. А с Олегом и его мамой прощается сейчас.
        Они с Олеговой мамой еще раз крепко-крепко обнялись и расцеловались. А с Олегом пожали друг другу руку - до скорой встречи в Москве.
        - Еще как бы ты раньше меня не приехал!.. - сказала весело Женя.
        Но Саня с Лешей решительно отвергли такую возможность.
        - Через двое суток с небольшим рассчитываем быть в столице. Генерал-лейтенант нас ждет, - веско сказал Леша.
        И Женя покинула зал суда вместе с Игорем Заводиловым.
        Глава 63-я, последняя
        Они сидели за столиком друг против друга
        Играла музыка, но, в отличие от всех почти московских кафе, очень тихая и не противная.
        Они сидели и молчали. Перед обоими были бокалы со свежевыжатым соком. Женя потихоньку тянула сок через соломинку. А Игорь Заводилов грел зачем-то бокал в обеих руках, не зная с чего начать.
        И вдруг неожиданно для себя начал, как говорили древние римляне - in medias res, - то есть с самой сути.
        Возрастная преграда, стоявшая между ними, исчезла. Он, во всяком случае, перестал ее чувствовать.
        - Моя жизнь в значительной степени разрушена. Самое страшное, что может случиться с человеком, со мной уже случилось. Я потерял двух дочерей. Одну я нашел очень поздно, но полюбил ее, она стала близким мне человеком. Ее убили. Я был уверен, что убийца - ваш старший товарищ. Способствовал тому, чтобы ему вынесли самый суровый приговор. Мне важно, чтобы вы поняли, - способствовал только потому, что абсолютно не сомневался в том, что убийца моей дочери - он.
        А вы не поверили суду. Вы верили этому человеку. Нашли доказательства его невиновности. Потом нашли настоящих убийц. Главной из них оказалась другая моя дочь. Она жива. Но все-таки я ее потерял. Не тогда, когда ее вина стала известна вам и следователям. Раньше.
        Игорь Петрович замолчал.
        Женя вообще не понимала, как он находит в себе силы говорить. Первый раз в жизни увидев этого человека на суде, она почему-то сейчас не только понимала его, но всей душой чувствовала его состояние. И сочувствовала.
        По-видимому, и он каким-то образом понял, что она наделена этим бесценным даром - чувствовать и понимать другого человека. Потому и сидел сейчас напротив нее и говорил то, что не стал бы говорить никому другому.
        - Как все это получилось, я не знаю. Но догадываюсь. Я был занят своим делом, то есть в конечном счете - добыванием денег. Сначала - не очень больших. Потом - все больших и больших. И опять - мне казалось, что в общем-то я делаю это для нее, своей дочери. Об Анжелике я тогда еще ничего почти не знал.
        Игорь отхлебнул соку - вынув соломинку, прямо из бокала.
        - Но это, конечно, был самообман. Виктория росла практически без моего участия. Мой вклад в ее жизнь был денежный. Это была огромная ошибка. Ее повторяют многие мои товарищи. Не все - но многие. Никакие няни, бонны, дорогие гувернантки не заменят этического вклада отца в характер ребенка, в его душу. Никакие!..
        Заводилов махнул официанту - тот подскочил мгновенно.
        - Хотите чего-нибудь сладкого? - обратился Игорь Петрович к Жене.
        Она замотала головой.
        - А кофе?
        Нет, и кофе она не хотела. У нее уже стоял ком в горле от его медленного рассказа о себе. И она могла только маленькими глотками тянуть сок.
        - Двойной эспрессо!
        Официант испарился. Игорь Петрович продолжал медленно говорить.
        - В последнее время я очень много думал. Да. Очень. Я, наверное, во всю свою жизнь столько не думал. Не о работе, а о других совсем вещах. О своей жизни. О том, как мне жить дальше. О том, в сущности, - жить ли вообще. Имею ли я право продолжать жить. После того, как я загубил, если называть вещи своими именами, две юных жизни.
        Женя смотрела на него испуганно. Она хотела бы возразить ему, но боялась.
        - И это вы - знаете? - помогли мне поверить в то, что можно продолжить жить. Исправить я уже ничего не могу. Но можно что-то сделать - для тех, кто нуждается в помощи…
        Заводилов замолчал. Долго смотрел куда-то вниз.
        - Зачем мы приходим в этот мир? Неважно, верим или не верим мы в вечную жизнь. Независимо от этого все равно все знают, что земная жизнь - временна. Значит, зачем-то мы заброшены на земной шар - на время? Не затем же, наверно, чтобы вкусно есть, пить, ездить на очень дорогих машинах, лежать на пляже на роскошных курортах - и именно на это зарабатывать все время деньги?
        Женя слушала, не отрывая от него взгляда.
        - У меня была очень хорошая, умная мама. Она умерла в относительно молодом возрасте. Если бы она была жива - я уверен, Виктория выросла бы хорошим человеком. Да и я… был бы, наверно, более вменяемым. Мама умела чувствовать других, даже незнакомых ей людей. В юности мне казалось - даже слишком. Она не понимала, например, таких ходячих суждений: «Особенно уютно, когда за окном дождь и холодный ветер, читать в теплой комнате в кресле под лампой…» Она говорила: «Мне не может от этого быть уютно. Я - там, на улице, с теми, кто под дождем…»
        У мамы было несколько… не знаю, как это назвать. Афоризмов? Изречений? Скорее просто поговорок - и народных, и ее собственных. Они направляли ее жизнь. «Кто малым недоволен - тот большому не рад», «Лучше один раз обмануться, чем сто раз не доверять», «Если тебе плохо - помоги кому-нибудь». Я и решил с этого года следовать, по крайней мере, этим последним ее словам. Вместе с несколькими моими сотоварищами мы переводим деньги на счета матерей, у которых дети больны лейкемией. Там нужны очень большие деньги. Мы переводим их анонимно.
        - Но почему? - воскликнула, не сдержавшись, Женя. - Ведь каждой матери, мне кажется, как-то… ну, приятно, тепло, что ли, знать конкретное имя человека, который помог ее ребенку! Я ничего плохого здесь не вижу, если бы вы имя свое указывали…
        - Видите ли, - медленно, подыскивая слова, заговорил Заводилов, - у нас с вами не совсем обычная страна… Наши люди изломаны долгими десятилетиями лжи, государственной жестокости… Даже те, кто этого не застали, все равно изломаны - наследственно. Они привыкли считать, что собственность - зло, богатые не способны на добрые поступки. Весь мир знает, что все гораздо сложней, а у нас верят, что все - просто. Поэтому у нас простят богатому деньги, выброшенные на дорогих шлюх на дорогом курорте… Игорь остановился.
        - Ох, простите, я, как говорила моя мама, зарапортовался… Ну, простят огромные деньги, выброшенные богатым на самоублажение. Но не простят деньги, отданные им больному ребенку…
        - Но почему?! - опять воскликнула Женя.
        - Мне трудно вам объяснить… Вам пока еще, извините, этого, возможно, и не понять. Скажем так - этот поступок нарушает некую сложившуюся в голове нашего рядового человека схему. По его схеме - богатый не должен совершать добрые поступки. Богатство - зло. Тратить огромные деньги попусту - это нормально для богача-злодея. А вот когда он их отдает больному ребенку - что-то тут не то. «Это он лицемерит, нас перехитрить хочет, добреньким прикидывается… Но нет, шалишь, нас не проведешь, не на таких напал!.. Мы тебе скажем все, что о тебе думаем!..» Вот так примерно многие рассуждают… - заключил Заводилов.
        Перед ним появилась чашечка дымящегося кофе.
        Женя сидела, понуро опустив голову. То, что говорил ее взрослый собеседник, оказалось выше - или ниже - ее понимания. И вдруг она подумала: вот если она действительно получит какие-то деньги ее дальнего и давнего родственника - что же, и про нее будут думать так же гадко?!
        - Вообще многое у нас смещено, - говорил Заводилов, мучительно подбирая слова, чтобы выразить нечто не очень давно, но глубоко им продуманное. - Иногда мы задаем себе или другим вопрос: «А этот человек - добрый?» И далеко не сразу найдешь ответ. Потому что некоторые «добрым» назовут человека, который всего лишь - не злой. Или такого, у которого доброе лицо, добрый голос, интонация, но не так-то легко вспомнить хоть один его добрый поступок. А ведь безо всяких размышлений можно назвать «добрым» лишь того, кто занят действенным добром. То есть - деятельно доброго.
        Моя дочь Анжелика была таким человеком. Мне кажется - вы тоже такой человек. В России всем, особенно детям, так не хватает действенной доброты. Мне хотелось бы помогать вам с Олегом, всем вашим товарищам в ваших делах. Я узнал, что главная ваша цель - дети-сироты. Этим занималась вместе со мной в последний год своей короткой жизни моя дочь… Я хотел бы помогать вам - если вы не против.
        - Конечно! - воскликнула Женя. - Я просто уверена, что с вашим опытом - мы вместе сумеем делать что-то очень-очень важное, нужное. Через несколько дней мы с Олегом встречаемся в Москве - будем вырабатывать план действий. Как будет здорово, если вы тоже встретитесь с нами!..
        Заводилов вручил ей свою визитную карточку, записал ее телефоны - городской московский и мобильный. Они встали из-за столика. Женя протянула ему свою руку, и Игорь Петрович бережно пожал ее.
        Только тут Женя вспомнила - что же думает сейчас о ней Тося, много часов запертая в машине - правда, с приспущенным стеклом?! Но тут же сообразила, что, пока они беседовали с Игорем Петровичем, Саня наверняка выпустил бедное животное погулять. И она успокоилась.
        Эпилог
        Вот и остались в прошлом Женины ужасы, а также ее тяжелые, опасные, но все-таки хорошо закончившиеся дела.
        Она снова мчится на «Волге» - у левого окна, босыми ногами на Тосиной теплой шерстяной спине. Но теперь уже в сторону Москвы, к дому.
        За рулем - Леша-Калуга, а Саня, откинув спинку кресла до отказа, предается, как он объявил, заслуженному отдыху. Он вообще напомнил всем присутствующим, что транспортировал в Горно-Алтайск двух опасных преступников, которые на протяжении ста с лишним километров находились хоть и под конвоем, и в наручниках, но все же, извините, непосредственно за его, Саниным, затылком, а он у него, между прочим, не казенный и без запаски. И за это со всех присутствующих причитается. Но в первую очередь - с Калуги. И лично он, Саня, после такого стресса еще не восстановился и пока не чувствует в себе непреодолимой тяги к управлению машиной.
        Леша в спор по этому поводу не вступал. Потому он уже пятый час ведет «Волгу» и будить Саню пока намерения не имеет.
        Теперь в машине еще и Том, у правого окошка. Подсунув ноги под Тосин мягкий живот, он не отрывает глаз от все повышающихся и повышающихся холмов. Проехали Челябинск; близится Урал. Том уже знает, что скоро увидит столб с надписями: на одной стороне - «Азия», а на другой - «Европа». Так они переедут с континента на континент. И это все будет одна страна - раскинувшаяся на двух континентах сразу Россия.
        «Хорошо было бы, - думает Том, - заехать к Ване Грязнову в Златоуст». Но понимает, что просить об этом Лешу и Саню - это уже слишком.
        И Женя вдруг вспоминает, что надо же наконец позвонить любимой подруге! Последнюю эсэмэску она отправила ей сто лет назад! И Женя набирает Зиночкин номер.
        - Зиночка! Я уже еду домой, в Москву!
        И слышит, как та тут же начинает рыдать.
        - Зина, Зиночка! Ну что ты плачешь? Все же хорошо, нам все удалось! Олега освободили! Его оправдали, он поехал со своей мамой в Тюкалинск!
        А Зиночка никак не может заговорить - прямо задыхается от слез. И наконец Женя слышит:
        - Ты… жива…
        - Конечно, жива!
        - А Синицына сказала, что тебя точно убили… А родителей твоих дома нет, спросить не у кого… Я уже третий день плачу…
        И Женя утешает Зиночку. Но знает, что та все равно будет плакать еще не меньше суток - вспоминать, как ей было плохо, когда она думала, что Женьку убили.
        Потом Женя вспоминает, что скоро увидит Диму, - и тяжело вздыхает. Вот кто ждет ее, это уж точно! Но ее сердце расколото надвое. И неизвестно, как пойдет ее жизнь дальше…
        Женя едет и едет, смотрит в окно, ничего не вспоминает специально, но в голову лезет все подряд, что увидела она и услышала за длинную-длинную дорогу. …Еще до Тоси, где-то перед Уралом, глубокой ночью, забуксовала «Волга», застряв в глубоком песке, Саня и Леша возились у колес, тихо ругаясь, а Женя сладко спала. Но вдруг проснулась. И увидела, как прямо из темного ночного леса вышел солдатик - с детским лицом, в больших сапогах… И Саня спросил у него:
        - Служивый, нет ли лопатки?
        - Есть.
        И он достал из рюкзачка саперную лопатку.
        Сквозь дрему Женя услышала, как взревел мотор. Колеса закрутились, машина вырвалась из песка.
        - Братишка, а куда ты идешь? - спросил Леша, отдавая лопатку (он всех молодых мужчин называет братишками).
        - В отпуск на пять дней.
        - К маме? - спросил Саня.
        - К маме.
        - А сколько вас у нее?
        - Я один.
        - Знает она, что ты к ней идешь-то?
        - Нет.
        - А что пехом-то?
        - Да никто не останавливается.
        - Сколько ж ты прошел?
        - 45 кэмэ. Теперь четыре только дня отпуска осталось.
        Саня с Лешей посадили солдатика к Жене, сказали:
        - Спи теперь!
        - Не-а. Я спать не хочу, - сказал солдатик Толя и заснул в ту же секунду - прежде, чем «Волга» тронулась.
        Его подвезли 120 км до его села Новоспасского - и Толя, поправив рюкзак, бегом побежал по заросшей травой уличке к своему дому. А Саня все не мог успокоиться:
        - Слышь, Калуга?.. Это что у нас с тобой за страна такая стала? Солдата подвезти никто не хочет!..
        …Женя едет и ни о чем не думает - мысли сами приходят и уходят. Но что она знает твердо - только теперь, когда она наконец попадет в Москву (и увидит свою мамочку!) начнутся ее настоящие дела. Она очень надеется, что - без ужасов.
        И если все пойдет так, как Женя задумывает, то не исключено, что, может быть, когда-нибудь, рано или поздно, наш читатель узнает об этом - из совсем другой книги, но с теми же героями. Под названием: «Дела и радости Жени Осинкиной и ее друзей».
        notes
        Примечания
        1
        Фрагмент подлинного письма бесстрашного автора, рисковавшего тем, что перлюстрация письма - то есть чтение его теми, кому оно вовсе не адресовано, - могла принести крупные неприятности. Сохранено и подлинное ее имя, и реальная история выдающегося русского писателя Г. Демидова. Его сочинения вошли в нашу жизнь совсем недавно - через много лет после его смерти.