Поворот Вадим Григорьевич Фролов
        Есть люди, которые на всё смотрят равнодушно, в полглаза. Дни для них похожи один на другой.
        А бывает, что человеку всё интересно, подружится ли с ним другой человек, с которым дружба что-то не получается? Как выпутается из беды одноклассник? Как ему помочь?
        Вообще каким надо быть?
        Вот тогда жизнь бывает насыщена событиями, чувствами, мыслями. Тогда каждый день запоминается.
        Повесть «Поворот» — журнальный вариант второй части романа Вадима Фролова «Невероятно насыщенная жизнь» (журнал «Костер» №№ 7 -9, 1971 год).
        Вадим Григорьевич Фролов
        Поворот
        Тетка Поля — мамина сестра — каждую осень присылает нам ящик антоновки. Тетка живет в деревне под Рязанью и всяких яблок у нее хоть пруд пруди. Продавать она их не продает, а рассылает всей своей родне, а родни у нее, кроме нас, тоже хоть пруд пруди, и все живут в разных концах Советского Союза. И все разные. Есть колхозники, есть рабочие. Есть Герой, и есть один профессор. И есть один какой-то важный, хотя тетка Поля говорит про него: «К плеши ума не пришьешь». А есть, к стыду нашему, даже вор, он сидит в тюрьме и неизвестно, когда выйдет. И всем тетка посылает яблоки. Даже вору в тюрьму и то посылает. Но больше всех своих родственников тетка Поля любит мою маму — свою сестру. Это я знаю точно. Я сам слышал, как она говорила, что мама самая лучшая из ее родственников, хотя и «незадачливая». Мне было лет девять, когда я первый раз услышал это.
        - Эх, Люда, — сказала тогда тетка Поля, — и красивая ты, и ладная, и толковая, а вот не задалось тебе чего-то…
        - Поля, — ответила мама, — редко кому счастье, как тебе, дается.
        Не понял я тогда, да и сейчас не очень-то понимаю, почему тетка жалеет маму, а себя считает самой счастливой. Ну, правда, мама часто болеет — сердце у нее не в порядке, а так ведь во всем остальном жизнь у нас вполне нормальная, а тетка Поля всю свою жизнь прожила в деревне, и детей у нее нет, и дядя Петя — ее муж — вернулся домой без обеих ног. Так какое уж тут счастье?
        И я очень хорошо помню, что как-то после такого разговора она заплакала и с тех пор стала присылать нам каждую осень ящик антоновки.
        Я люблю антоновку. Это какие-то особенные яблоки. Это, по-моему, самые настоящие яблоки. Я всегда сам распечатываю ящик. Беру отвертку, клещи и распечатываю — медленно и с удовольствием, и, как только подхожу к ящику, я чувствую, что у меня, как у нашего пса Повидлы, начинает шевелиться нос: я принюхиваюсь. Я с удовольствием принюхиваюсь к запаху антоновских яблок, и у меня текут слюнки, но я не тороплюсь. Я осматриваю ящик со всех сторон — где бы получше зацепить, поворачиваю его и так и этак, потом начинаю не спеша открывать. Выдеру один гвоздь и опять постою, подумаю, а то иногда и гвоздь начну выправлять, а все смотрят, сопят, даже кое-кто чуть не хрюкает. А мне весело — погодите, думаю, как будет здорово, когда у каждого окажется яблоко, от которого так замечательно пахнет и вкуснота такая, что мне всегда становится жалко тех, кто не пробовал настоящей антоновки. Вот так, не торопясь, я делаю это очень важное дело, а вокруг меня стоят все и пускают слюнки и заглядывают в ящик через мое плечо.
        Самый нахал это Повидло. Как только я беру инструмент, он тут как тут. Уши торчком, хвост дрожит, будто через него пропускают ток, глаза такие — вот, мол, я такой хороший, а стоит мне чуть приподнять дощечку — его нос уже там. Второй нос — Олин, хотя она сидит на табуретке и делает вид, что учит уроки — она, по-моему, всегда учит уроки — очень сознательная второклашка. Но когда я открываю ящик с антоновкой, она обязательно приволакивается на кухню со своими тетрадками и писклявым голосом спрашивает у нашей соседки Ангелины Павловны, можно ли ей поучить уроки за ее — соседкиным — столиком, а нос у нее прямо нацелен на ящик с яблоками.
        - Конечно, — говорит Ангелина Павловна ласковым таким басом, — мой стол свободен, я не буду вам мешать и с вашего разрешения уйду.
        Но, ясно, она никуда не уходит. Во-первых, потому, что ее никто не отпускает, а во-вторых, потому, что ей и самой интересно, как я открою этот ящик.
        Мишка стоит около окна, засунув руки в карманы и выпятив нижнюю губу, дескать, подумаешь, я бы лучше открыл, а на яблоки эти мне начихать.
        А я медленно и уверенно открываю ящик, и запах антоновки разносится по всей кухне, по всей квартире.
        Яблоки, яблоки, антоновские яблоки… Чавкает под раковиной наш пес Повидло, облизывается и смотрит на меня — не дам ли еще? Ахает Ангелина Павловна, аккуратно ножичком отрезая ломтики и вспоминая какого-то великого русского писателя, который так писал об антоновских яблоках, так писал!..
        Яблоки достаются всем.
        Мама берет пяток и сразу кладет их в шкаф, в ящики, где чистое белье, — так ее научила Ангелина Павловна, которая об этом прочитала у того же великого писателя. Могу сказать, что тот писатель был не дурак. Я вначале смеялся, а потом понял, как здорово спать на простыне, которая пахнет яблоками.
        Оля идет в комнату, садится за стол и кладет яблоко перед собой, доучивая уроки.
        Мишка, получив одно, мрачно говорит:
        - Два, — и почему-то не смотрит на нас.
        - Стоит ему два? — серьезно спрашивает батя.
        - Стоит, — говорю я. Потому что, мне кажется, я Мишку понимаю — чего не бывает в пятом классе!
        Потом мы с батей занимаемся распределением. Это — летчику. Есть у нас еще один сосед: дядя Саша, летчик. Правда, он довольно редко бывает дома, но он тоже очень любит антоновку.
        Откладываем еще кое-кому — знакомым, друзьям. Оставляем маме на варенье, для гостей, и у нас остается примерно еще десяток.
        - Давай съедим по одному, — говорю я.
        - А как же, — говорит батя.
        И мы съедаем по крупному антоновскому яблоку, и при этом батя начинает жаловаться на свою жизнь и завидовать тетке Поле. Завидует, правда, как-то смешно. «Вот жил бы я в деревне, да не могу я жить в деревне, вот был бы у меня сад, да какой я садовод, вот чихал бы я на все, да не могу я чихать на все, вот…» — и так далее. Я только последнее время стал прислушиваться — к чему бы он это?
        Знаю, что одно яблоко отец обязательно положит к себе в стол, а потом будет его иногда вынимать, нюхать, качать головой, чему-то улыбаясь про себя, вздохнет и опять спрячет в стол.
        С моим пятком я тоже знаю что произойдет: одно выклянчит Мишка, одно я сам отдам Оле в награду за какую-нибудь очередную ее пятерку, третье мы не выдержим и съедим с этим подхалимом Повидлой, четвертое я спрячу на всякий непредвиденный случай, а пятое… пятое я подарю кому-нибудь… ну, например, той смешной девчонке, которая живет в доме наискосок от нас.
        Зовут ее Маша. Она порядочная заноза, но, по-моему, неплохой человек и, кажется, хороший товарищ. И… она красивая… эта Маша Басова. Она здорово красивая, и с этого года я учусь с ней в одной школе, в одном классе и даже уселся за ее парту. Она злится, а мне весело. Вообще-то, мне, конечно, совсем не хочется, чтобы она злилась, но уж больно смешно она это делает — фыркает, как кошка, только что когти не выпускает. И смотрит так презрительно, словно миледи на мушкетеров. А мне совсем не страшно. Пусть смотрит.
        Вчера она прямо зашипела на меня, когда я хотел понести ее портфель.
        - Ну, что ты пристал ко мне, как репейник? Появился неизвестно откуда и пристал. И ходит и ходит… Телепатик несчастный!
        Я не знаю, что это — «телепатик», и хотел было обидеться, но слово уж больно смешное — те-ле-па-тик — и я засмеялся, а она трахнула меня портфелем и умчалась.
        А в самом деле, чего это я к ней прицепился, как репейник? И хожу и хожу? Знаю, чего: нравится она мне — вот и все! Я, конечно, могу и отцепиться, но не отцеплюсь — мне почему-то кажется, что мы с ней подружимся. Пусть еще позлится немного, а потом все равно подружимся. И фырчать на меня, как кошка, перестанет. Хотя вряд ли она перестанет: все равно будет фырчать, но, наверное, уже не так. Поживем — увидим. А яблоко я ей завтра в школе подарю. И пусть злится сколько влезет — я тоже упрямый.
        Между прочим, со своей парты она меня не прогнала и сама не пересела, а это, по-моему, кое-что значит. Ведь могла бы сесть, ну, с Геркой, например, — он, думаю, для нее место берег. Я ее спросил, почему она, если уж так на меня злится, не пересядет туда, на первую парту, где Герка сидит и ее дожидается?
        - Где хочу, там и сижу, — ужасно сердито сказала она. — И вообще, эта парта моя.
        - Ну тогда я пересяду, — сказал я благородно.
        - Твое дело. Ты для меня все равно пустое место.
        Я сделал вид, что обиделся, и начал собирать свои манатки, а она дернула меня за рукав и прошипела:
        - Сиди уж, рыцарь!
        Рыцарем меня почему-то прозвала ее бабушка. «А-а, здравствуйте, юный рыцарь», — говорит Машина бабушка, когда встречает меня. Я не очень-то понимаю, почему она зовет меня рыцарем, но мне это как-то даже приятно. И однажды мне приснился смешной сон, как я в рыцарских доспехах с копьем наперевес мчусь на коне по нашей Моховой, за мной, тоже в доспехах, мчится пес Повидло, у него из стальных штанов только хвост наружу торчит, и от нас в диком страхе и ужасе разбегаются в разные стороны фуфлы и хлястики — это те ребята, которые здорово надоели всем на нашей улице и которых, по-моему, надо бить. Они бегут и визжат со страха, а я нанизываю их одного за другим на копье и въезжаю во двор, где живет Маша Басова, и складываю весь этот шашлык к ногам Машкиной бабушки, а она хлопает меня выбивалкой для ковров по стальному плечу и говорит:
        - О, мой юный герой! Посвящаю вас в рыцари Ордена Святого Репейника, а доблестного пса Повидлу назначаю вашим верным оруженосцем.
        Мне немножко обидно, что это она, а не Машка посвящает меня в рыцари, но я становлюсь на одно колено и делаю вид, что целую подол ее роскошного платья, а пес Повидло прыгает вокруг меня и лижет в нос через поднятое забрало. И тут я просыпаюсь, потому что нахал Повидло действительно лижет меня в нос, ему пора гулять. Смешной сон.
        Ну, это я так, к слову, а бабка у Маши очень славная и, по-моему, хитрющая. Она ко мне хорошо относится — я всегда чувствую, когда ко мне человек хорошо относится, — а Маша удивляется: почему это ее бабушка, папа, мама и даже сморчок Витька, братишка, сразу, как я только с ними познакомился, стали ко мне хорошо относиться.
        Я и сам удивляюсь иногда — отчего это все ко мне хорошо относятся? Нет, есть, конечно, есть — как Райкин говорит, — есть и такие, которые ко мне плохо относятся, но это, наверное, потому, что я и сам их не люблю. Они, наверное, это чувствуют, и им ничего другого не остается, как и меня не любить.
        Дядя Саша, летчик, наш сосед, как-то мне сказал:
        - Вот ты обратил внимание, что твой Повидло очень любит дядю Гришу, водопроводчика, хотя дядя Гриша твоему Повидле ни разу доброго слова не сказал. А вот ласковую Ангелинушку Повидло терпеть не может. Почему?
        - Ну, не знаю, — сказал я, — может, от нее слишком здорово духами пахнет?
        - А от дяди Гриши гудроном… — засмеялся дядя Саша. — Нет! Просто псы очень здорово чувствуют, когда их не любят или боятся.
        Вот я вспомнил этот разговор и решил, что я, наверно, кое-чему от Повидлы научился. Только у Повидлы это инстинкт, а у меня, должно быть, разумно. И как-то сделал такую штуку. Глупо, конечно, это я сейчас понимаю, а тогда еще не понимал. Я составил список всех, к кому хорошо отношусь, и стал вспоминать и проверять, а как они на меня смотрят. Оказалось, что я всего два раза ошибся. Один раз — это тетя Настя, папина родственница. Мне-то она нравилась, а я вот ей — нет. И второй раз — одна девчонка из старой школы: ох, как она мне нравилась! Да и она вроде ко мне хорошо относилась, а потом я узнал: она смеялась надо мной, что у меня батя — милиционер.
        Я рассказал об этом дяде Саше, летчику.
        Он улыбнулся.
        - Эх, Сенька, Сенька, это отлично, что ты людей любишь и им веришь, но много раз ты себе нос расшибешь. Не хочу тебя разочаровывать, но… «Люди, будьте бдительны!» Знаешь, кто это сказал?
        - Маршал Гречко? — сказал я.
        Дядя Саша усмехнулся.
        - Он это, конечно, тоже говорит. Но я-то имею в виду Фучика, Юлиуса Фучика. Знаешь такого?
        - Н-не, — сказал я.
        - Позор, — сердито сказал дядя Саша.
        Он подошел к книжной полке и достал небольшую в красном переплете книжечку.
        - На, — сказал он, — прочитай обязательно, хотя это не совсем к нашему разговору относится. А все же… Но, в общем-то, это здорово, что ты в своем анализе всего два раза ошибся. Мне бы так!
        Я тогда эту книжку так и не прочитал. Занят был. А если честно говорить, дядя Саша надолго улетел и некому было у меня спросить — прочитал я эту книжку или нет. Но сейчас постараюсь все-таки прочесть: может, и верно из нее кое-что узнаю? А все эти списки и анализы, конечно, ерунда, но все-таки понять, почему к тебе один человек относится так, а другой совсем по-другому — надо.
        Интересно, как ко мне будут относиться в новой школе? Мне кажется, что неплохо. Ребята в нашем классе, по-моему, ничего, веселые. Правда, мне не очень понравилось, как они иногда принимаются прорабатывать кого-нибудь за дисциплину. И еще мне не понравилось, что очень уж командует Герка Александров, и все его вроде слушаются. Парень-то он ничего — я его еще по детскому саду знаю, — только иногда начинает здорово важничать, как будто умнее всех, смелее всех, сильнее всех и справедливей всех. А это обидно. Не завидно, а обидно — вроде все чем-то ниже его получаются. Но вот чему я действительно завидую — не тому, что он на пятерочки учится и по-английски разговаривает, а тому, что он и правда много чего знает; о чем ни заговорят ребята — он все знает. А когда его спрашивают, откуда он все это знает, он так небрежно говорит, что надо побольше читать и быть в курсе всех достижений современной науки и техники и политических событий.
        Я-то в этом деле слабоват, честно. Сам не понимаю, почему так получается, что мне все время книги про шпионов да про войну подвертываются. Конечно, и про это надо читать, но ведь и не только про это. Или еще «Монте-Кристо», «Три мушкетера», «Остров сокровищ». Конечно, книги хорошие, но ведь есть и еще много хороших, да вот мне они почему-то не попадаются.
        Соседка Ангелина Павловна — у нее много книг — говорит, что надо с самого детства воспитывать в себе привычку к чтению умных и полезных книг, тогда и сам будешь умным и полезным. Я с этим согласен, только удивляюсь немного, как это она столько книг прочитала, а очень-то умной не стала. Да и насчет того, полезная она или нет, тоже не знаю. В квартире она не то что полезная, а просто вредная бывает: всех воспитывает, учит и жучит: то не так, это не так, а сама ванную занимает часа на три. Это дома. А на работе она, по-моему, и не бывает: когда ни придешь — она все дома торчит, то в ванной, то на кухне — у нее куча всяких болезней и ей нужно особое питание. Вот она день и ночь и готовит себе это питание. А работает она, как сама говорит, каким-то ре-фе-рен-том по искусству. Хорошая, видно, работенка у этих референтов. Не пыльная. Но других, которые по-настоящему работают, она не очень-то уважает.
        Батя как-то с ней поспорил насчет одного кинофильма. Она на него так посмотрела — дескать, ну что вы, милиционер, понимаете в искусстве. «У вас несколько иная сфэ-ра деятельности, уважаемый Василий Тимофээвич», — сказала она и улыбнулась, словно ребенку какому, а я в нее чуть картошиной не запустил…
        Ну, ладно, аллах с ней. А вот что дядя Саша, летчик, меня поругивает — это хуже. Я его уважаю.
        - Серый ты человечек, Сенька, — говорит он мне, когда я чего-нибудь не знаю, — тебе надо просвещаться.
        И еще он говорит, что я шебутной и неорганизованный — не умею свое время распределить разумно. А время надо уметь уплотнять.
        - Вот ты попробуй как-нибудь прохронометрируй свой день. Смотри на часы и записывай, что ты делал по часам и минутам. А потом проанализируем вместе и сделаем выводы.
        Это он мне сказал сегодня вечером, когда я занес ему антоновку. Он только что прилетел из дальнего рейса и два дня будет отдыхать.
        Мне эта идея понравилась — в самом деле, интересно, на что это у меня время уходит?
        - Я бы сделал, да у меня часов нет, — сказал я.
        Дядя Саша подумал-подумал, потом снял с руки часы и дал мне. Я начал отмахиваться, но он сказал, что я несерьезный человек и нацепил часы мне на руку.
        - Ладно, — сказал я, — вы не бойтесь, я не потеряю.
        - А я и не боюсь, — сказал он. — Потеряешь — купишь.
        «Интересно, на какие шиши?» — подумал я, но только кивнул.
        Батя увидел часы и строго спросил, откуда они у меня. Я сказал. Он задумался, а потом посмеялся немного.
        - Уж этот Александр Степанович вечно что-нибудь выдумает, — сказал он. — Но, пожалуй это полезно. Хотя…
        - Что хотя? — спросил я.
        - Да что у тебя жизнь нелегкая, тут и моя вина есть, — он развел руками, — да вот обстоятельства такие, брат Сенька…
        Я даже глаза на него вытаращил — с чего это он взял, что жизнь у меня нелегкая? И какие еще обстоятельства?
        - Ты что, батя?
        - Давай поговорим, Сеня, — сказал он серьезно и усадил меня на диван, а сам сел рядом. — Давно пора, да все времени нет.
        Но поговорить не пришлось. Зазвенел звонок. Кто-то открыл, а потом к нам в дверь постучали и вошла какая-то женщина — молодая, заплаканная.
        - Уж вы извините, товарищ участковый, что я прямо домой… да поздно так, — сказала она виновато. — Прямо уж не знаю, что делать.
        - Опять? — спросил отец.
        Она только всхлипнула и кивнула молча.
        - Ну, Сень, в другой раз, — сказал отец. Встал, надел мундир, фуражку, взял свою папку и пошел с той женщиной.
        - Когда придешь, Вася? — спросила мама из-за ширмы. — Ведь ночь…
        - Не знаю, Люда, но постараюсь поскорее, если еще что не задержит.
        - Вы уж извините… — опять виновато сказала женщина, и они ушли.
        - И не видим мы его совсем, — вздохнув, сказала мама, — все работа, работа…
        - Такое у него дело, мать, — сказал я, и мама засмеялась.
        - Ну точь-в-точь как он говорит, — сказала она.
        А я ведь нарочно сказал, чтобы посмешить. Посмеется и, может, меньше думать будет, а то до его прихода и не уснет.
        Я разделся, положил летчиковы часы под подушку и улегся. А пожалуй, дядя Саша, я тебя перехитрю: я свой день так распределю, что и комар носу не подточит и хро-но-метраж у меня будет не хуже, чем у какого-нибудь токаря или чемпиона в беге на дальние дистанции. Я встал, достал из батиного стола новенький блокнот и написал на обложке:
        С. Половинкин 8 сентября
        ХРОНОМЕТРАЖ
        7.30 — Проснулся.
        7.30 —7.35 — Лежал и думал о… Вспомнил, что надо записывать.
        7.35 —7.40 — Вставал.
        7.40 —8.00 — Умывался. Прибирался.
        8.00 —8.12 — Будил Мишку.
        8.12 —8.20 — Будил Ольгу.
        8.20 —8.35 — Готовил завтрак (мама плохо себя чувствовала).
        Одновременно гнал Мишку умываться. Уплотнял время.
        8.35 —8.40 — Завтракал.
        8.40 —8.45 — Прогулял Повидлу. Встретили Мухтара. Они играли.
        Погода хорошая. Пожалел Повидлу и гулял его еще 5 мин. До 8.50.
        8.50 —8.55 — Прогонял Мишку в школу. Ольга уже ушла. Иск. учеб. по мат.
        8.55 —9.02 — Бежал в школу. Опозд. на 2 мин. (Плохо!)
        9.02 —9.45 — Урок литературы. Схват. 2. (Исправлю!)
        Примечание № 1. Было пять уроков до 13.45. Тут хронометрировать нечего. Уроки как уроки, и они хочешь не хочешь, а идут по расписанию. А вот большую перемену потерял зря. Вместо того чтобы отдохнуть — все 15 мин. стоял как истукан перед завучем за то, что на ур. дал по ш. Ап. (Плохо! Надо учесть, хотя по шее я ему дал прав.!)
        13.45 — Последний звонок. Остался в классе, чтобы все записать. Довольно муторное дело этот хронометраж, но раз уж взялся — надо кончить. Только кончил записывать — в класс вошла очень сердитая Маш. Бас. и сказала мне, что я… Ну, да это к делу не относится — я ведь не дневник веду. Расскажу потом. Здесь только запишу, что разговаривали мы с ней до 14.00 и не знаю, потерянное это время или нет? С одной стороны, вроде бы и потерянное, а с другой…
        14.00 -14.10 — Шел домой и думал о… и о том, как мне все-таки уплотнить время.
        14.10 -14.20 — Встретил у ворот Фуфлу и Хлястика.
        - Давай поговорим, — они мне сказали.
        - Нечего мне с вами разговаривать, — сказал я, — у меня дела. — И посмотрел на часы.
        - Часики завел, — сказал Хлястик.
        - А ну покажь! — сказал Фуфло.
        - Шиш тебе! — сказал я, и тут мы крепко поговорили о том, кто я такой и кто они такие. Они сказали, что если я буду вообр. и лезть не в св. дел., то схлоп. как след. А я ск., что чих. на них и если они будут прист. ко всем, то все реб. им покаж. Они смеялись. Я сказал, что хорошо смеется тот, кто смеется последним. Они хот. отн. часы, но я не дал и ушел домой. А дома все это записал, посмотрел на часы — ничего поговорили!
        14.20 — Взял деньги у мамы, авоську, кусок булки с колбасой и книжку, которую дал мне дядя Саша. Чтобы не встретиться опять с этими и не терять время зря, пошел через другой двор и в овощной магазин пришел в…
        14.30 — Встал в очередь за картошкой и решил уплотнить время — открыл книжку. «Репортаж с петлей на шее». Я вначале подумал, что опять про шпионов, но оказалось совсем другое… Совсем другое. Меня толкали, куда-то отодвигали, а я читал. Кто-то смеялся, кто-то чего-то спрашивал, а я читал. Потом здоровенный дядька двинул меня под ребро и заорал в самое ухо:
        - Чего под ногами путаешься! Читатель!
        - Извините, — сказал я и отошел к окну. Потом вдруг посмотрел на часы: мама-мамочка!..
        15.00 — Купил картошку и помчался в «Молоко». Книжку убрал подальше, чтобы не отвлекала.
        16.00! — Это я только что домой пришел с молоком и картошкой. Полтора часа ходил! Ну, ладно в овощном зачитался: значит, какая-то польза все-таки есть, тем более что книжка-то… Эх, вот это книжка! Спасибо, дядя Саша! А вот в «Молоке» что я почти целый час делал? А вот что. Купил молоко, посмотрел на часы, достал блокнот и пристроился на подоконнике, чтобы записать время. Подходит продавщица — худющая, как кочерга, и злая.
        - Чего это ты тут пишешь? — спрашивает она.
        - Да так, — говорю, — ничего. — И закрываю блокнотик.
        - Ничего и дома много, — говорит она и тянет руку за блокнотиком. — А ну, покажь!
        Совсем как Фуфло.
        Я говорю, что это, мол, мое дело, что я пишу. Может быть, стихи.
        - Я тебе покажу стихи, — говорит эта кочерга, — ишь писатель! Какие ты у нас непорядки выискал? Мал еще у нас непорядки выискивать!
        - Да ничего я у вас не выискивал, — говорю я. Прячу блокнот в карман и хочу идти, но она не пускает, а тут еще кассирша свой голос подала и покупатели зашумели — кто за меня, кто против меня. Кто кричит на кочергу, чтобы она становилась за прилавок и работала, а кто кричит, что надо разобраться: может, я в карман плавленый сырок сунул. Пропади он пропадом, этот хронометраж! Хорошо, какой-то старичок вмешался и меня вызволил.
        - Я, — говорит, — его знаю. Он мальчик вполне приличный и действительно стихи пишет. Очень хорошие.
        Тут все заулыбались и начали меня хвалить, и даже кассирша стала меня просить, чтобы я почитал стихи вслух. Час от часу не легче. Стою красный как рак и рта открыть не могу.
        - Он застенчивый, — говорит старичок, а сам подталкивает меня к двери, — настоящие поэты все застенчивые.
        - А может, он частушки на нас сочиняет, — не унимается продавщица.
        Но тут уж все зашумели, чтобы она оставила мальчика в покое, и я под шумок даю драла. Уношу ноги. Потом оборачиваюсь посмотреть, не бежит ли кто за мной, и вижу, что старичок стоит у магазина и в руках у него огромная сумка и палочка. Мне становится совестно, что я ему даже спасибо не сказал, и я возвращаюсь. В результате я забираю у него сумку и провожаю его до дому. Живет он аж у рынка — чего он в наш магазин забрался? Всю дорогу старичок читает мне наизусть разные стихи. Вроде ничего стихи — хорошие, хотя я не очень-то в них разбираюсь. Но одни мне даже запомнились. Как это: «Гвозди бы делать из этих людей — крепче бы не было в мире гвоздей!» Это ничего, это мне нравится. Это вот про таких, как Юлиус Фучик, и про Алексея Мересьева, и про космонавтов.
        Старичок живет на пятом этаже здоровенного серого дома, и лифт не работает, и мы ползем с ним потихоньку наверх. Он на каждой площадке отдыхает, а у самой двери приглашает меня в гости и говорит, что у него отличная внучка, моя ровесница, и тоже очень любит стихи. Он, кажется, и сам поверил, что я пишу стихи, но, в общем, ничего старичок — добрый. Он опять приглашает меня в гости, но я вежливо отказываюсь и говорю, что зайду в другой раз, когда буду посвободней. Прощаюсь и бегу домой, вернее, еду трамваем: времечко-то уже — охо-хо!
        Примечание № 2. Дяде Саше все это можно не читать. Это я просто так записал. Для себя.
        16.00 -16.10 — Выгонял Мишку гулять с Повидлой. Наказал ему строго, чтобы больше 30 мин. не гулял — обедать надо.
        16.10 -16.20 — Уговаривал Ольгу подмести пол, но она заныла, что у нее много уроков и если она не отдохнет, то не сможет их приготовить. Подмел сам.
        16.20 -16.50 — Помогал маме готовить обед. Чистил картошку и пр. Оля смилостивилась — накрыла на стол. В кухне мама вдруг села на табуретку… — сердце! Я было побежал за каплями, но она сказала, что не надо, а потом сказала таким жалобным голосом (мне всегда завыть хочется, когда она говорит таким голосом):
        - Сенечка, а папа ведь так и не приходил с вечера. Я уже не хотела тебя беспокоить, думала: вот-вот придет, а сейчас невмоготу. Сбегай узнай, что он там…
        Вот, черт, я с этим хронометражем и не заметил, что бати утром не было. Правда, он и раньше часто уходил, когда мы еще спали, но тут-то с ночи его нет…
        16.50 -17.00 — У отца через три дома от нас, где жилконтора, есть отдельный кабинет, как он говорит. А какой уж там кабинет — так, комнатушка: стол, два стула, шкаф, да еще железный ящик — сейф. Там он держит документы всяких нарушителей. В этом кабинете его не было, и в жилконторе сказали, что сегодня он еще не приходил.
        17.00 -17.15 — Помчался в райотдел милиции. Ну, слава богу! Батя был там — в дежурке. Собирался уходить. Мы вышли вместе. Он положил мне руку на плечо и спросил:
        - Чего примчался? Случилось чего?
        Я почему-то разозлился.
        - «Случилось, случилось!» — передразнил я его. — Он ночами пропадает, а потом еще спрашивает, не случилось ли чего!
        Я размахивал руками — я всегда размахиваю руками, когда злюсь, батя держал меня за плечо, и так мы шли и выясняли, какие там у нас дела. Он сокрушенно качал головой и все твердил, что работа у него такая.
        - Предупредить-то мог! — кричал я. — У него работа, а мы ночи не спи! Да? У него работа, а у мамы — сердце! Мог бы…
        - Мог бы, — виновато соглашался он, — да закрутился, Сеня.
        На углу он остановился, снял руку с моего плеча и сказал, глядя в сторону:
        - Понимаешь, Сень, я и сейчас домой еще не могу, — он развел руками. — Маме скажи, чтобы не волновалась. Приду к ужину.
        Я только рукой махнул — что с ним будешь делать.
        17.15 -18.00 — Пока шел домой… Нет, не буду сейчас ничего писать. Потом расскажу. В общем, сорок пять минуток пшикнули, сгорели голубым огнем, совершенно не производительно. Дела!
        18.00 -18.25 — Пришел домой и успокоил маму насчет отца, а она все равно беспокоится — Мишки, паразита, нет. Понесся искать. Двадцать минут искал этого тунеядца. Нашел у самой Невы. Идет как ни в чем не бывало, посвистывает, а Повидло какую-то корягу тащит и хвостом виляет. Тоже тунеядец порядочный.
        - Где был? — спрашиваю Мишку.
        - А мы на Петропавловку прошвырнулись.
        Ну, я не выдержал: дал Мишке подзат., а Повидле хорошего пинка… Так они еще обиделись!
        18.25 -19.00 — Обедали. А после обеда я все-таки заставил этого тунеядца Мишку посуду вымыть. И даже не слушал, что он там ноет, а взял и ткнул его носом в раковину. Правда, получил замечание от Ангелины Павловны.
        - Ф-фи, Сеня, — сказала она басом, — от тебя я этого не ожидала. Такой воспитанный мальчик и… физические методы. Фи!
        - А, катитесь вы! — сказал я. Уж не знаю, как это у меня вырвалось, но вырвалось, факт.
        19.00 -19.10 — Десять минут извинялся перед Ангелиной! Наконец простила. Даже по голове погладила.
        19.10 -20.10 — Делал уроки. Первая четверть только началась и уроков не так уж много, но все же час ухлопал. Бати еще нет.
        20.10 -20.20 — Засадил Мишку за уроки. Десять минут засаживал. Чуть было опять не применил физический метод, да маму пожалел. Она ужасно это переживает.
        - Иди, Сеня, погуляй, отдохни, — сказала мама, а потом, словно извиняясь, добавила: — Если сможешь, в аптеку забеги. Наверно, лекарство готово… А то Мишутка потом сбегает…
        - Нет уж, никуда Мишутка не сбегает. Набегался, — сказал я и взял рецепт.
        В аптеке я потерял минут десять. Занес лекарство домой, а потом до 22.00 гулял. Ну, это время личное, имею я на него право или нет? А что я в это время делал — расскажу в другой раз. Между прочим, всего-то полтора часика и погулял, но рассказать есть о чем.
        22.00 — Пришел домой. А дальше все неинтересно. Пришел батя. Ужинали. Батя сидел мрачный, а раз он мрачный, значит, спрашивать у него не надо. Сам расскажет, если захочет — такой у нас порядок. Но он ничего не рассказал, а только, когда уже из-за стола вставали, спросил меня:
        - Слушай-ка, ты Балашова-мальчишку знаешь?
        - Веньку, что ли? Жука? Из 27-го?
        - Да.
        - Знаю. А что?
        - Ничего… так. Завтра поговорим. Ну, я пошел.
        - Опять, Вася? — спросила мама.
        - Что сделаешь, Люда.
        И уже в дверях опять спросил меня:
        - Ну, как твой хронометраж?
        Я только рукой махнул.
        Вот и весь хронометраж!
        …Дядя Саша лежал на тахте, курил и читал, и вид у него был такой довольный и спокойный, что я даже позавидовал. В его комнате, у тахты, большая лампа на палке с абажуром — торшер называется. Вдоль стен — полки с книгами, а на стенах и в стеклянном шкафу много разных сувениров, прямо музей. Он ведь весь мир облетал и отовсюду привозил что-нибудь интересное. «Тряпки меня не интересуют, их я и дома купить могу, — говорит он, — а вот такую штуковину, например, где ты увидишь? Разве в музее только». — И он показывал какую-нибудь страшенную маску, или красивую раковину, или открытки с видами разных стран. «Вот это — интересно: тут и история, и география, и память…»
        - А-а, здорово! — сказал дядя Саша, когда я вошел. — Ну, как делишки?
        Я протянул ему часы, он положил их на столик около тахты и посмотрел на меня с любопытством.
        - Сделал хронометраж? — спросил он.
        - Сделал, — сказал я и махнул рукой.
        - Что так мрачно? — спросил он и засмеялся.
        - Ерунда получилась, — сказал я.
        - Дай-ка сюда.
        - Да не стоит. Чепуха на постном масле.
        - Давай-давай, вместе разберемся, — и он протянул руку за моим блокнотиком.
        «Ладно уж, — подумал я, — может, он чего интересное скажет». И отдал ему блокнот. Ну и хохотал же он. Я чуть было не обиделся, но он так здорово смеялся, что я тоже не выдержал и начал смеяться вместе с ним. Он наконец отхохотался, вырвал из блокнота листок, взял со столика шариковую ручку и начал разными цветами писать что-то на этом листке. Писал-писал, а потом протянул мне эту страничку.
        - Вот какая схема получилась, — сказал он, — полюбуйся.
        Я полюбовался. Красивая схема. Ничего не скажешь!
        Сутки — 24 часа, или 1440 минут.
        «Рабочий день» — от подъема в 7.30 до отбоя в 23.30 -16 часов 00 минут, или 960 минут.
        Сон: 1440 минут минус 960 минут — 480 минут. Из 960 минут бодрствования непроизводительно потеряно (пшикнули!):
        а) до школы — 40 минут,
        б) в школе — 60 минут,
        в) после школы — 260 минут.
        Всего: 40 мин. + 60 мин. + 260 мин.=360 мин.
        Производительно затрачено:
        960 мин. — 360 мин.=600 мин.
        Составим пропорцию: 960 — 100%
                                                          360 — X; X=37,5%
        Итак: время, которое сгорело голубым огнем, составляет почти 37,5 % (!!!)
        Кошмар!!!
        - Вот такие пироги, Семен, — сказал дядя Саша. — Баланс, прямо скажем, не в твою пользу. Что делать думаешь?
        «А что тут делать?» — подумал я и только головой помотал. До чего же безалаберный я человек! И вот ведь что, как досадно получается: вроде и минуты свободной нет — все дела и дела, а на поверку оказывается не дела, а один пшик.
        Дядя Саша посматривал на меня и так хитренько улыбался.
        - Ладно, — сказал я, — допустим, с собой я как-нибудь справлюсь, а вот как быть со всякими… непредвиденными обстоятельствами?
        Сказал и сам удивился — ишь как заговорил.
        - Человек должен быть сильнее обстоятельств, — сказал дядя Саша.
        - Это как? — спросил я.
        - А вот так: ну, какое для тебя «обстоятельство» Мишка, который не хочет просыпаться? А ведь ты на него в общей сложности, — дядя Саша посмотрел на листок, — в общей сложности совершенно зря потерял больше часа! Ухлопал ни за что ни про что.
        - Я на него иногда еще больше ухлопываю, — разозлился я.
        - А ты не ухлопывай, — спокойно сказал дядя Саша, — ты воспитывай. Скажи один раз «подъем» — и все! Как в армии.
        - А если не встанет?
        - Его дело. Раз проспит школу, два проспит, а на третий…
        - Жалко. Попадет ему.
        Дядя Саша поднял вверх указательный палец.
        - «Не унижайте жалостью человека!» Кто это сказал? — спросил он.
        - Этот… как его… ну, тот…
        - Горький это сказал, балбес ты! — Дядя Саша шлепнул меня по макушке. — А теперь топай отсюда. Спать пора. А подсказывать я тебе ничего не буду. Сам не маленький. Подумай.
        - Ладно, — сказал я, — подумаю. А вы вот мне что скажите: скажем, я старичка проводил — это как? Потерянное время или нет?
        - Хитер! — засмеялся дядя Саша. — На доброе дело время жалеть не надо.
        - Да, а вы приписали.
        - Ну, ладно, — засмеялся он, — скостим полчаса на доброе дело. Но ведь все равно — плоховато.
        - Плоховато. А… а… Мишку будить разве не доброе дело?
        - Это я тебе уже разъяснил.
        - А отца искать?
        - Ты дикарь или цивилизованный человек? Телефон на что?
        - А две копейки?
        - Ты, парень, не только хитрец, но и нахал. Иди спать!
        - Ага! Не все так-то просто. Вот ванна, например. Как же я успею, когда там…
        - Марш отсюда! — закричал дядя Саша. — Он мне тут еще квартирные дрязги разводить будет!
        Я вежливо сказал ему «спокойной ночи» и добавил что-то насчет того, что у летчиков должны быть железные нервы. Он засмеялся и погрозил мне пальцем.
        - А между прочим, — сказал он, — интересно, почему это у тебя от 17.15 до 18.00 сорок пять минуток «сгорели голубым огнем»? А?
        Ну, что ты с ним делать будешь?! Уел ведь все-таки.
        - Да так, — сказал я. — Так вот… как-то…
        Дядя Саша хмыкнул и уткнулся в книгу, а я пошел домой и почти сразу лег. Подумать было над чем. И я стал вспоминать этот день. И, во-первых, вспомнил те сорок пять минут: от 17.15 до 18.00. А было вот что. После того как мы расстались с батей, я сразу побежал домой. Бежал, бежал, а на углу Моховой и Белинского растянулся на тротуаре. Какой-то тип подставил мне ногу, и я шлепнулся носом вперед. Правда, удачно шлепнулся — носа не расквасил. Вскочил злой, как черт. Смотрю: стоит здоровенный парень, черный, как цыган, и смеется. И зубы у него, как у нашего Повидлы — белые-белые и мелкие; мне даже показалось, что у него и клыки собачьи есть. Глаза у него маленькие, как бусины, и темные-темные, так что кажется, их вовсе и нет, а просто черные дырки вместо глаз. Мне стало почему-то страшновато. А он смеяться перестал, и рожа у него стала странная, словно ее перекосило на одну сторону. Он взял меня за плечо, прямо как будто клещами вцепился, и сказал:
        - Не торопись.
        Я даже рот открыл от удивления: такой здоровый парень, а голосок писклявый. Я сразу перестал его бояться.
        - Куда торопишься? — спросил он.
        - А тебе какое дело?!
        Я попробовал вырвать плечо, но он сжал его еще крепче.
        - Не сердись, не сердись, — запищал он. — У меня к тебе дело есть. Ты на Моховой живешь?
        - Ну, на Моховой, — сказал я нехотя, — а тебе-то…
        - А в каком доме?
        - Да тебе-то что? — заорал я.
        - Значит, надо, коли спрашиваю.
        - Пусти! — сказал я. — Ой! В этом, в этом! — я ткнул пальцем в сторону своего дома.
        - Так, — сказал он, — а из двадцать седьмого кого-нибудь знаешь? Пацанов каких-нибудь?
        - Знаю, знаю! Пусти!
        - Кого знаешь?
        - Слушай, — завопил я, — отпусти ты мне плечо, я тебе и так скажу.
        - Сбежишь?
        - Нет!
        - Дай честное, — он усмехнулся, — честное пионерское.
        - Да ей-богу, не сбегу! — сказал я. Буду я еще каждому типу честное пионерское давать.
        - Ишь, ты! — удивленно пропищал он и отпустил мое плечо.
        Я все-таки хотел дать деру, но что-то меня удержало. Вдруг стало интересно, что этому типу надо и кто он такой.
        - Костьку из двадцать седьмого знаешь? — спросил он. — Фуфлу?
        Тут уж мне совсем интересно стало — какие у этого типа могут быть дела с Фуфлой?
        - Знаю.
        - Тогда сходи к нему, он в тридцать первой квартире живет. И скажи, что его ждут.
        - А кто? Ждет-то кто?
        - Скажи… сосед. Понял? Я тут в садике буду. Ну, топай. Погоди. — Он снова ухватил меня за плечо. — Если его дома нет, ты никому ничего не говори. Понял? Только ему. Да смотри, если смоешься — я тебя из-под земли достану. — И он опять засмеялся, и глаза у него опять стали как две черные дырки.
        Я пошел, а почему пошел, и сам толком не знаю. Не то что испугался, пожалуй, любопытно мне стало и подозрительно что-то, больно уж тип какой-то странный.
        В тридцать первой квартире мне открыла дверь толстая накрашенная, как кукла, женщина в халате.
        - Тебе кого, мальчик? — спросила она.
        - Мне… Фуфлу, — сказал я и осекся. Вот ляпнул!
        Она засмеялась.
        - Кого, кого?
        - Костю, — вдруг вспомнил я.
        - Костю? — она посмотрела на меня подозрительно. — Зачем?
        Ненавижу врать, да что тут сделаешь…
        - У нас сегодня… тренировка… футбол.
        - Футбо-ол? — удивилась женщина. — А я и не знала, что…
        И тут в переднюю вышел сам Фуфло, собственной персоной. Увидел меня и разинул рот.
        - Ты чего? — спросил он, когда пришел в себя.
        Женщина смотрела на нас во все глаза.
        - Ты что, не знаешь, что у нас тренировка сегодня! — заорал я. — Всю команду подводишь.
        Фуфло опять разинул рот. Потом закрыл его и хотел что-то сказать, но я ему не дал.
        - Пошли-пошли, нечего тут! — снова заорал я и стал толкать и тянуть его к двери, а он снова разинул рот и так с разинутым ртом я вытащил его за дверь.
        Он перевел дыхание и сказал свирепо:
        - В глаз захотел, да? Чего приперся?
        Я ему сразу сказал, в чем дело.
        - Какой еще сосед? — спросил он. — Со… сед?! — он вдруг запнулся и даже позеленел. Стоит передо мной — длинный такой, неуклюжий, волосы чуть не по плечи, губу нижнюю выпятил, моргает, и от нахальства ни шиша не осталось.
        - Ну? — спросил он тихо. — Где ждет-то?
        - В садике, на Белинского.
        - Черный?
        - Черный.
        - П-перекошенный?
        - Перекошенный.
        - Визжит?
        - Пищит.
        - Он, — сказал Фуфло и вздохнул. Да так вздохнул, что мне его жалко стало. Мой пес Повидло так вздыхает, когда ему тяжело.
        - Может, не пойдешь? — спросил я.
        - Чего уж, — сказал Фуфло и опять вздохнул, — пойду.
        Мы вышли из парадной на Моховую. Фуфло огляделся по сторонам и пошел к садику. Я пошел за ним.
        - Ты отвали, — сказал он.
        Он шел уже своей обычной походочкой и даже посвистывал, но я-то видел, что поджилки у него дрожат.
        - Отвали, — он вдруг разозлился, — по-хорошему говорю!
        - Ладно, — сказал я, — но, если что…
        - Пошел ты, — сказал Фуфло, и я отстал от него. Отстал, но сам потихоньку пошел за ним: мало ли что — уж больно он испугался, да и тип тот какой-то… непонятный. Но типа в садике не было. Фуфло покрутился немного, стрельнул у кого-то сигарету и пошел на Литейный, а я отправился домой.
        Вот эти-то сорок пять минут я и потерял совсем зря. А может, и не зря? Кто знает?
        Сейчас, когда день кончился, я почему-то очень здорово все вспоминаю. Прямо как в кино — прокручиваю все снова и вперед и назад. И все так и стоит перед глазами. Вот и дальше я довольно легко вспомнил, что было, когда я отдыхал — от 20.10 до 22.00. Конечно, это мое личное время. И тут никто ничего не скажет. Но мне-то самому интересно — потерял я это время или… нашел?
        Значит, так. В этот район я переехал недавно. В школе этой — всего несколько дней. Ребят знакомых по-настоящему — никого. Скукота. И очень мне вдруг захотелось увидеть Машу Басову. Надо мне было ей кое-что сказать. Она, по-моему, думает обо мне не так, как на самом деле надо думать. Хотя бы с тем антоновским яблоком. На третьем уроке я взял и положил это яблоко на парту прямо перед ней, на ее тетрадку. Она вначале удивилась, посмотрела на меня, а я улыбнулся, дескать, это тебе, бери, яблоко хорошее.
        - Антоновка, — сказал я.
        Яблоко лежало перед ней такое большое, чуть желтоватое, красивое, и от него так пахло, что ребята в классе начали крутить носами и принюхиваться, но никто ничего не увидел, а увидел только Апологий — есть у нас такой трясучий парень — зануда такая, ко всем цепляется. Маша сперва нахмурилась, а потом тоже улыбнулась и погладила яблоко, и тут этот трясун прошипел на весь класс:
        - Вот из-за этого и началась Троянская война.
        Какая еще война, подумал я, а Маша сразу отдернула руку от яблока и столкнула его на пол. Я нагнулся, поднял его, положил к себе в карман, вылез из-под парты и дал Апологию по шее — он через проход от меня сидит, и я легко дотянулся. Дотянуться-то дотянулся, да схлопотал выговор от учительницы, а потом еще всю большую перемену простоял навытяжку перед завучем и слушал разные разговоры про честь школы и про то, что я новенький, а новеньким тем более не положено эту честь марать. Как будто не новеньким — положено.
        А потом, когда я после уроков остался в классе, чтобы записать свой хронометраж, появилась Маша Басова и высказалась насчет репейника и насчет того, чтобы я не делал из нее посмешище, что и так уже из-за меня все над ней смеются, и чтобы я приберег свои паршивые яблоки для кого-нибудь другого, например, для той новенькой, которая пялит на меня глаза.
        Тогда я ей сказал, что если я репейник, то она тоже не фиалка, а скорее, крапива, и что никто над ней не смеется, кроме этого трясучего Аполония — я со злости даже его имя перепутал — и если на всяких трясучек внимание обращать, тогда вообще надо на край света бежать или удавиться. «Ну и давись», — сказала она, а я сказал, что это ей надо давиться, ведь это она на этого Апология внимание обращает, а не я. Тогда она сказала, что по шее-то ему дал я, а не она, значит, это я на него внимание обращаю, и что лучше бы я внимание обращал на ту новенькую, которая…
        Тогда я разозлился и сказал, что, может быть, и обращу, потому что она, по крайней мере, не шипит ни на кого, как кошка, и еще сказал, что если для нее антоновка «паршивые яблоки», то она просто чокнутая. Тогда она сказала… И я сказал. В общем — поговорили!
        И вот поэтому мне здорово захотелось встретить ее, чтобы все-таки поговорить по-настоящему. Ну, что в самом деле — чудачка какая-то, что я ей плохого сделал?
        Но так я ее и не встретил. Покрутился около ее дома, даже во двор заглянул, но так и не встретил. А ведь еще пару дней назад она мне на каждом шагу попадалась.
        Я еще с полчаса покрутился около ее дома, даже подумывал, не зайти ли — ведь уже заходил раза три, но махнул рукой и пошел куда глаза глядят. Шел и думал, как бы мне оставшееся время с пользой убить. Вот сморозил! «Убить с пользой». Я посмеялся над собой и тут увидел ту самую новенькую, про которую Маша говорила, что она… Чепуха это — вовсе она и не пялит глаза специально на меня.
        Увидел я ее вдруг и подумал: а что, если я возьму и подойду к ней? Интересно, что получится? А что должно получиться? Охо-хо, Половинкин, подумал я, чего-то ты не того… И подошел.
        - Здорово! — сказал я.
        - А-а, здравствуй, Семен Четвертинкин, — сказала она и засмеялась.
        На шутки я не обижаюсь и потому засмеялся тоже.
        - Здравствуй, Татьяна Шарикова, — сказал я. Ее фамилия — Шарова.
        - Здорово, Восьмушкин, — ответила она.
        - Привет, Шарикоподшипникова, — сострил я.
        - Салют, Полуторкин, — сострила она.
        - Чао… Шарообразникова.
        - Салям алейкум… Десятичкин.
        Я понял, что мне ее не одолеть и засмеялся. Она тоже засмеялась и сказала:
        - Ну, остановились? А то я так до периодических дробей дойду. Пока 4:3 в мою пользу. Так?
        - Так, — согласился я.
        - Ну, раз так, — сказала она, — тогда здорово, Половинкин. — И протянула мне руку.
        Я хлопнул ее по руке и тоже сказал:
        - Здорово, Шарова!
        - Ого, сказала она, — с чего это ты стихами заговорил?!
        И мы опять засмеялись. Ничего, славная она девчонка, веселая.
        - Куда бредешь? — спросил я.
        - Прожигать жизнь, — сказала она.
        - Как так?
        - Ну, кутить.
        - Чего, чего?
        - Серый ты, Половинкин, — вздохнула она. Ну, по мороженому ударить. Айда!
        Я свистнул и похлопал себя по карманам.
        - Это не беда, — сказала она. — Сам пропадай, а товарища выручай. Пошли!
        - Неудобно как-то, — промямлил я.
        - Вот уж не думала, что ты пижон, Половинкин, — сказала она насмешливо.
        - Ну, ладно, — сказал я, — за мной будет. А куда?
        Она достала из карманчика кошелек, взяла меня за руку, высыпала мне на ладонь всю мелочь и начала считать.
        - Девяносто шесть коп., — сказала она, — четыре раза по девятнадцать и двадцать коп. на газировку. Кутить так кутить.
        И мы пошли на Литейный в «Мороженое», купили по четыре шарика, разного, и сифон газировки. Сели за столик у окна и начали разговаривать на разные темы и, в первую очередь, конечно, о нашем классе — мы ведь оба были новенькими и нам было интересно узнать, что каждый думает о ребятах и учителях. Кто-нибудь услышал бы нас, сказал бы — вот рассплетничались. Но мы вовсе не сплетничали, а просто обменивались мнениями. И в большинстве случаев у нас мнения были одинаковы, только она как-то очень здорово умела определить человека. Скажет два-три слова — и полная характеристика.
        Из учителей нам больше всего понравилась Маргарита Васильевна — Маргоша, как ее в классе зовут. Она у нас классная руководительница, а преподает географию, и очень интересно преподает — всегда у нее что-нибудь новенькое узнаешь, чего и в учебнике нет. И потом она все понимает и не задается, и разговаривает с ребятами без криков и без всяких там «сю-сю-сю», по-товарищески, как с друзьями, но трепачей и задавал, по-моему, не любит. И правильно! И веселая она, а я думаю, раз человек веселый и умеет шутить и смеяться, значит, он человек хороший.
        - Маргоша — золото, — сказала Татьяна, — и хи-итрая.
        - Почему же она хитрая? — спросил я.
        - Ну, она по-хорошему хитрая, — сказала Татьяна. — Она нас всех насквозь видит.
        - Верно, сказал я, — золото. У нее и волосы золотые.
        - Ишь ты, — сказала Татьяна, — заметил.
        А чего же тут не заметить?
        - Заметил, — сказал я. — Я и не только это заметил.
        - А что ты еще заметил?
        - Кое-что заметил.
        - Наблюдательный, — сказала Татьяна и усмехнулась. — А ты заметил, на кого этот… как его… Апологий похож?
        - На змея, — сказал я, чтобы не ударить лицом в грязь, хотя почему на змея — и сам не знал.
        - Ну уж, на змея, — сказала Татьяна, — на чики-пики он похож, вот на кого.
        - На кого, на кого?
        - На чики-пики. Есть такой попугай. Он все время дергается, всех передразнивает, крутится и так и сяк, чтобы его заметили, а сам такой несчастный, когда его не замечают — горючими слезами заливается.
        Не знаю, может, она и придумала такого попугая, но точно, это к Аполошке подходило. Я засмеялся, но в душе-то почему-то даже жалко его стало. Чики-пики!
        Про Герку Александрова она только одно сказала:
        - Сознательный-самостоятельный.
        И тут я не понял, то ли она хвалит его, то ли ругает. Вообще, и верно, может показаться, что мы сплетничаем — только чужие недостатки обсуждаем. Неверно это. Наоборот, мы решили, что ребята в классе хорошие, только их немного расшевелить надо.
        - А кто мы такие, чтобы их расшевеливать? — спросил я, потому что мне пришло в голову, что мы еще не знаем их как следует — мы новенькие, а у них уже давно свой коллектив.
        Я сказал об этом Татьяне, а она сказала, что поживем — увидим. А потом еще сказала, что вообще-то она зайцев не любит, то есть самих зайцев любит, а вот людей-зайцев — нет. Не любит еще врунов, подхалимов, нытиков, задавал, воображал, пижонов, жуликов, деляг, зубрил, дураков, нахалов и тех, у кого «моя хата с краю» и «своя рубашка ближе к телу». Словом, всех, кого я сам терпеть не могу, только я их не всегда умею распознать и довольно часто ошибаюсь, и это довольно обидно.
        Я ей об этом сказал, и тут она меня огорошила.
        - А ты, чтобы не ошибаться, — сказала она, — чаще на себя посматривай.
        - Эт-то как п-понимать? — спросил я. — Эт-то что же? Значит, и я тоже?..
        - Опять стихами заговорил, — засмеялась она.
        Футы-нуты! Может, и прав был тот старичок, что я стихи пишу?!
        - Ладно, — сказал я, — ты не отговаривайся. Что же, значит, и я…
        - Конечно, — сказала она. — Ну-ка, вспомни, разве ты никогда, например, не задавался? И никогда не трусил? И не пижонил?
        У меня, наверно, была такая дурацкая рожа, что она вдруг посмотрела на меня и начала хохотать так, что на нас все стали оглядываться.
        - Ох, и вид у тебя, — сквозь смех сказала она, — прямо как будто сейчас топиться побежишь. Да ты не расстраивайся.
        Я как-то об этом никогда не задумывался, какой я есть — такой и есть. Только вот, пожалуй, последнее время стал задумываться, да и то не очень.
        - А ты, кажется, ничего парень, Сеня, — сказала Татьяна. — Мне мой дед говорит, что если человек начинает задумываться, какой он, значит, еще не все потеряно. Может быть, из него тоже гвозди можно будет делать.
        - Какие гвозди? — удивился я.
        - Стихи есть такие. Мой дед их очень любит. «Гвозди бы делать из этих людей…»
        - «Крепче бы не было в мире гвоздей!» — заорал я.
        - Ага, — сказала Татьяна. — Знаешь?
        По-моему, она тоже удивилась. А я подумал, что вот не иначе опять со мной происшествие. А вдруг ее дед — тот самый старичок, который меня в магазине выручил? Но я ничего не сказал. Надо проверить, а потом, если это так, взять да и закатиться к старичку в гости — ведь он меня приглашал. Вот у Татьяны глаза на лоб полезут!
        - Хорошие стихи, — сказала Татьяна. — А насчет разных ошибок, так они у каждого бывают. У меня их тоже вагон и маленькая тележка.
        Я растрогался и вспомнил, что у меня в кармане так и лежит яблоко, которое швырнула мне обратно Маша. Я достал яблоко и протянул его Татьяне.
        - О-о! Антоновка! — сказала она.
        Она сказала это так вкусно, что немножко я повеселел. И в самом деле, наверно, есть во мне и кое-что хорошее. Наверно, есть. Надо только… Но что «надо», я так и не успел додумать. За окном на тротуаре, прямо против нашего столика стояла Маша Басова и смотрела, как мы уплетаем мороженое. Глаза у нее светились зеленым светом, как у семафора. Я даже вздрогнул от неожиданности, и мороженое с ложечки упало мне на штаны. Вообще-то я редко теряюсь, а тут почему-то здорово растерялся, как будто меня поймали на чем-то… Я уставился на Машу, а она вздернула подбородок кверху и, не оглядываясь, ушла.
        - Ты чего в окно уставился? — спросила Татьяна.
        - Так, — сказал я, — задумался.
        - Ах, задумался, — засмеялась она, и я не понял, видела она Басову или нет.
        Я вдруг заторопился. Посмотрел на летчиковы часы и сказал, что, пожалуй, пора домой, у меня еще дел невпроворот.
        - Пошли, — сказала она.
        Мы быстро доели мороженое и вышли. Некоторое время шли по Литейному и молчали. Потом Татьяна посмотрела на меня искоса и тихонько спросила:
        - А как тебе Маша Басова? Нравится?
        Я даже остановился. Что она, мысли читает, что ли? Я начал было что-то мямлить: «да так», «ничего», «так себе», но тут же разозлился на себя — что я, в самом деле, этой Татьяны боюсь? — и решительно сказал:
        - Нравится! А что?
        - Правильно, — сказала Татьяна. — Она, по-моему, мировая девчонка.
        - Ага! — сказал я.
        - Я бы хотела с ней дружить.
        - Правильно! — сказал я.
        - Ну, разбежались, — сказала Татьяна, когда мы дошли до улицы Некрасова.
        - Я провожу, — сказал я.
        - Не надо, я на трамвай — до рынка, — она протянула мне руку. — Спокойной ночи, Периодичкин.
        - Спокойной ночи, Круглошарикова, — ответил я.
        Рука у нее маленькая, но крепкая и теплая.
        Я бежал домой и думал, что вот с этой Татьяной совсем запросто можно обо всем поговорить, и пошутить, и посмеяться, а с Машей никак ничего у меня не получается: колючая она какая-то, как ерш. Я засмеялся — она ерш, а я — репейник. Ну, раз репейник, так я от нее и не отцеплюсь! Вот такие пироги, как говорит дядя Саша.
        Все это, весь свой день я и вспоминал, лежа в кровати. А когда вспомнил, решил, что в общем-то все не так уж страшно. Надо быть только более организованным и уметь исправлять свои ошибки. Вот с завтрашнего дня я и начну их исправлять.
        Да, а зачем это бате понадобился Венька Жук? Не забыть бы завтра спросить.
        …На следующее утро я запросто сдернул с Мишки одеяло и пошел умываться. А когда вернулся, Мишка опять был под одеялом, закутанный с головой, как в спальном мешке. Я определил, где у него уши, и дернул через одеяло за ухо. Он чего-то забурчал.
        - Встаешь? — спросил я.
        - Отлипни, — заныл Мишка.
        - Твое дело, — сказал я и пошел на кухню. В дверях обернулся и увидел, как Мишка от удивления высунул нос. «Удивляйся, удивляйся, — подумал я, — то ли еще будет».
        Ольга почему-то встала самостоятельно, и мы с ней быстро позавтракали. Батю я будить не стал — на столе лежала записка: «Пришел поздно, буду спать до 12-ти».
        - Выйди с Повидлой, — сказал я Ольге.
        - Чего-о-о? — пропищала она. Но я не стал повторять и начал собирать портфель.
        - Я опоздаю, — опять запищала Ольга.
        - Не опоздаешь, — сказал я строго.
        Она тоже очень удивилась, но взяла поводок. Повидло тоже, по-моему, очень удивился: посматривал то на меня, то на Ольгу, и даже повизгивал от удивления. Но я не обращал на них внимания и занимался своим делом.
        Они ушли с обиженным видом. Маму я будить не стал и направился в школу. «Приду с запасом, чтобы не опоздать», — решил я. Я уже был в дверях, когда из-за ширмы вышел отец в трусиках и в майке.
        - Семен, почему Мишка не встает? — спросил он. — Заболел, что ли?
        - А не знаю, — сказал я равнодушно.
        - Ты что, не будил его? — удивился отец.
        - Будил, — сказал я еще равнодушнее.
        - Ну и что? — еще больше удивился отец.
        - А ты его спроси, — сказал я.
        - Гм-м, — промычал батя, — интересный разговор. Что это с тобой?
        - Ничего, — сказал я и пожал плечами. — Не маленький, пусть к дисциплине привыкает.
        Батя внимательно посмотрел на меня и засмеялся.
        - Ишь ты! Ну что ж, может, и правильно. Не будить, значит? Опоздает ведь.
        - Раз опоздает, два опоздает…
        - Ладно, попробуем, — сказал батя.
        - Ну, я пошел, — сказал я и тут же вспомнил, что не спросил про Веньку Жука. Но батя сам спросил у меня очень серьезно:
        - Слушай-ка, так что он за парнишка, Венька Балашов?
        Ну что я мог ответить? — я сам его мало знаю. Если не считать двух-трех разговоров… Кто его знает, вроде ничего парень, только злой какой-то и затюканный.
        - А что? — спросил я.
        - Видишь, какое дело. Похоже, у него серьезные неприятности намечаются. Хотелось бы знать… — сказал батя задумчиво.
        - Что я, за ним следить должен, что ли? — спросил я. — Ты участковый, ты и следи.
        - Ладно, — сердито сказал батя. — Сыпь в школу. А насчет «следить» вечером поговорим.
        А в самом деле, что я — на своих ребят капать должен, если у меня отец милиционер? Дудки! И пусть не обижается. А Венька… что Венька? Парень как парень.
        Во дворе я встретил Ольгу. Передник у нее был в пыли и нос в пыли, а коленки расцарапаны. Сама злая и чуть не плачет. А Повидло был ужасно виноватый и подлизывался к ней всячески.
        - Ты чего? — спросил я.
        - «Чего, чего», — сердито сказала она. — Не могу я с этим… Повидлой гулять. Увидел на той стороне какую-то шавку — ка-ак рванет. Я через барьер и через кусты перелетела. И на пу-узе через всю Моховую проехала. Вот теперь опоздаю из-за тебя.
        Мне стало ее ужасно жалко, и я не выдержал. Взял у нее поводок, вытянул разок Повидлу вдоль спины, ухватил Ольгу за руку и понесся с ней домой. Смазал ей коленки йодом, вымыл мордаху, заставил переодеть передник, помог портфель собрать, опять схватил за руку, и мы вместе понеслись в школу. И по дороге я думал, что опять у меня что-то не так получается. Мишка-то ведь еще дрыхал. Несправедливо!
        Уже совсем неподалеку от школы мне опять подставил ножку тот вчерашний парень с собачьими зубами и черными, как дырки, глазами. На этот раз я не упал — дерево помогло, я в него и врезался.
        - Опять торопишься, — сказал парень.
        - Беги, — сказал я Ольге. — Опоздаешь.
        - А ты? — спросила она.
        - Я сейчас, — сказал я.
        Она побежала, но несколько раз оглядывалась. А у самой школы остановилась и некоторое время смотрела на нас. Видно, что-то ей не понравилось. Я махнул ей портфелем, и она нехотя пошла в школу.
        - Ну, чего тебе? — спросил я у парня.
        - Ты чего же уговор не выполняешь? — спросил он, оскалившись.
        - Да ведь ты же сам ушел! — заорал я. — Я в садик вместе с твоим Фуфлой приходил, а тебя уже не было.
        - А ты бы подождал, подождал бы, — пропищал он. — Так вот давай-ка сейчас сгоняй. А я вон на том углу подожду.
        - Да пошел ты! — сказал я. — Я в школу опаздываю. И что я тебе, посыльный, что ли?
        Он стиснул мне плечо, как вчера, — тут уж я чуть не запищал. И в это время на той стороне улицы я увидел Веньку Жука. А он увидел меня с этим типом и остановился как вкопанный, мне показалось, что он хочет драпануть — как-то он странно дернулся взад и вперед. В общем, явно испугался. Но потом довольно решительно направился к нам. И тут парень тоже заметил его. Он сразу выпустил мое плечо и уставился на Веньку, прищурившись. А Жук подошел как-то боком и стал рядом со мной.
        - Приехал? — спросил он мрачно.
        - Кто приехал? — пропищал парень. Венька и бровью не повел.
        - Чего тебе от него надо? — спросил он и кивнул на меня.
        - А ты кто такой, — опять спросил парень, — чтобы меня допрашивать?
        - Ладно, кончай, — отрезал Венька зло, повернулся ко мне и сказал: — Ты иди.
        Я хотел что-то сказать, но он так посмотрел на меня, что я пошел. На ступеньках школы я обернулся и подумал, не вернуться ли мне. Что-то уж больно не нравился мне этот тип. Сперва Фуфло, теперь Венька Жук. Он что-то говорил парню, и тот вроде спокойно слушал. Потом Жук махнул рукой, и парень пошел от него прочь. А Венька, словно раздумывая — идти ему или не идти, — нехотя направился в школу.
        В вестибюле я глянул на часы: до звонка еще пять минут, и я решил подождать Веньку. «Что-то тут странное», — думал я.
        Венька вошел в вестибюль, и я спросил его:
        - Ты этого типа знаешь, что ли?
        - Никого я не знаю, — буркнул он и начал подниматься по лестнице.
        - Слушай, он Фуфлу знает, — сказал я, шагая за ним. Венька остановился.
        - Чего пристал?! — сказал он сквозь зубы. — Отвали!
        И побежал наверх.
        А потом на всех переменах он сразу выходил из класса, и я нигде не мог его найти. Но если честно говорить, мне было, в общем-то, не до него, потому что уважаемая Маша Басова выкинула такой номер, что я даже растерялся. И не один, а целых три номера выкинула.
        Во-первых, она пересела на другую парту. Устроила какой-то там обмен, в результате которого со мной рядом оказался ухмыляющийся Аполошка, а сама она уселась на первую парту со своим Герасимом-Германом — Г. А., как она его называет. То, что она пересела и со мной даже не поздоровалась — это ее дело. А вот то, что я будто бы мешаю ей заниматься — это уже не только ее дело. Она сказала об этом литераторше Ренате Петровне, когда та спросила ее, почему она пересела.
        - Это правда, Половинкин? — строго спросила Рената Петровна.
        - Правда, — сказал я. — Наверно, правда. Раз она говорит.
        - Хорошо, что ты признался, но плохо, что ты, едва придя в нашу школу, уже начинаешь мешать. Учти, наша школа… — и минут пять она говорила о том, какая это замечательная школа и как надо дорожить ее честью и каким надо быть, чтобы стать достойным этой чести, и что, она надеется, коллектив возьмет меня в работу.
        - Я его возьму в работу, — оказал Апологий.
        Все заржали, а Рената сказала, что ничего смешного: Феофилактов, хотя тоже новенький, но, кажется, серьезный человек.
        - Я серьезный, — сказал Аполошка, — и я беру обязательство исправить Половинкина к концу первой четверти.
        У меня аж скулы свело от злости. Я стоял как болван и даже влепить этому трясучке не мог. А все ухмылялись.
        - Чики-пики! — прошипел я сквозь зубы.
        Аполошка вначале сделал круглые глаза, а потом вдруг изо всей силы хлопнул меня по спине.
        - Ты чего?! — заорал я.
        - В чем дело? — спросила Рената.
        - Он подавился, — сказал этот змей.
        У Ренаты от удивления брови спрятались под прическу.
        - Чем подавился? — спросила она.
        - Яблоком, — сказал чики-пики.
        Тут и Машка захохотала, а Рената Петровна еще минут пять читала мораль о том, как нехорошо есть яблоки на уроках.
        «Ну, погоди, попугай лопоухий, — думал я, — ты у меня еще не так трястись будешь». И строил всякие планы, и, конечно, ничего не слышал, что было на уроке, и схватил еще одно замечание.
        Как только прозвенел звонок и Рената Петровна вышла из класса, ребята окружили нас с Аполошкой — думали, наверно, что будет небольшая драчка. Но я сказал Апологию:
        - А ты ничего парень, веселый. Давай пять.
        Апологий полупал глазами, а потом захихикал от удовольствия. Поверил. Он похлопал меня по плечу и сказал важно:
        - Положись на меня, Половинка. Со мной ты станешь человеком!
        Ребята смотрели на меня с сожалением. Решили, наверно, что я дурачок какой-то. А Машка даже кулаком по парте стукнула со злости и закричала, что я какой-то не то Караваев, не то Каратаев. Какой там еще Караваев?! Надо будет спросить у кого-нибудь. А Аполошку я и сам пе-ре-вос-пи-таю. А Маша… Маша… ну, что ж Маша…
        Немножко меня утешило, что Татьяна на перемене подошла ко мне и сказала, что я вел себя совершенно правильно.
        - Игно-рируй, — сказала она.
        - Что, что?
        - Не обращай внимания, значит. Будь выше.
        - Ага, — сказал я.
        - С такими так и надо. Тогда они отлипнут.
        Я хотел ей сказать, что еще сделаю из Аполошки человека, но ее зачем-то позвал наш великий староста — Герасим-Герман-Герка — Г. А., и она отошла. Интересно, почему это я, кажется, начинаю злиться на этого Г. А.? Он ведь ничего мне не сделал, наоборот, даже и внимания на меня не обращает, будто меня и в классе совсем нет. Мне, конечно, на его внимание начихать, но почему я все-таки злюсь, а?
        Не успел я про это додумать, как Маша Басова выкинула второй номер. Ко мне вдруг подошли Зоенька и Юлька — есть у нас такие волнистые попугайчики-неразлучники — все время парой ходят и чирикают.
        - Сеня, — прочирикали они хором, — мы тебе что-то хотим сказать.
        - Валяйте, — сказал я.
        - Ты нам нравишься, Сеня, — сказали они и опустили глазки.
        - Вот еще… — сказал я.
        - Правда, правда, — сказали они, — ты очень, — они хихикнули, — очень-очень-очень… мужественный и добрый.
        - Очень приятно, — сказал я.
        - Мы тебя приглашаем в кафе-мороженое, — сказали они.
        - Спасибо, — сказал я вежливо, — но я занят.
        - Ах-ах, — прочирикали они, — какая-какая-какая жалость! А мы так-так-так надеялись.
        - Он стесняется, — услышал я за спиной чей-то ехидный голос. Обернулся, а там стоит М. Басова и ухмыляется во весь рот.
        - Но почему же? — хором прочирикали попугайчики.
        - У него, наверно, нет денег, а мороженое он очень любит. Прямо жить не может без мороженого. Уж я-то знаю.
        Ах, вот в чем дело. Ну, ладно, М. Басова, посмотрим, что ты сейчас скажешь. И когда Зоенька и Юлька пропищали хором, что раз они меня приглашают, значит, они и угощают и что в наше время это необязательно, чтобы мальчик угощал, — я сказал совершенно спокойно:
        - Я очень люблю мороженое. Прямо жить без него не могу. И я вас приглашаю сам в 19.00 в кафе-мороженое «Гном» на Литейном. Насчет денег не беспокойтесь — я угощаю. Маша, и ты, конечно, тоже приходи, — я поклонился, как рыцарь какой-нибудь, и даже ножкой шаркнул.
        Девчонки раскрыли рты, а у М. Басовой глаза стали как щелочки и нос сморщился. Как будто сейчас чихнет.
        - Будь здорова, — сказал я, и она, наверное, от неожиданности, действительно чихнула. Девчонки фыркнули, а я только зубы стиснул, чтобы не рассмеяться.
        - Вы идите, — свирепо сказала Маша девчонкам. — А мне этому ррррыцарю пару слов сказать надо.
        Зоенька и Юлька, хихикая, отошли, а Маша надвинулась на меня, как грозовая туча.
        - Опять твои штучки?! — зашипела она.
        - Какие штучки?
        - Такие!
        - Я по-хорошему.
        - Ты со всеми по-хорошему!
        - Не со всеми.
        - И всех яблоками угощаешь. Тебя мороженым, а ты яблоками… чужими.
        - Почему чужими?!
        - Ты в «Мороженом» Татьяне мое яблоко отдал.
        - Ты же его не взяла.
        - Мало ли что!
        - Знаешь, Басова, — сказал я, — ты, по-моему, все-таки… чокнутая.
        На этом разговор кончился. Я отошел. А потом обернулся:
        - Так я жду: в 19.00. «Гном». Запомнила?
        Она ничего не ответила, и я посмотрел на нее. У нее был какой-то странный вид: не то она заплакать собиралась, не то засмеяться. И она была такой… такая… что у меня даже сердце вдруг екнуло. Мне захотелось сказать ей что-нибудь хорошее, но я выдержал и не сказал.
        На большой перемене в коридоре меня подозвали к себе Татьяна, Гриня Гринберг, Коля Матюшин и Петька Зворыкин. Они стояли у окна и о чем-то спорили. Когда я подошел, Гринька сразу спросил:
        - Что ты думаешь насчет Веньки Балашова и его компании?
        Дался им Венька! Чего-то он у всех вроде бельма на глазу.
        - А что вам Венька сделал? — спросил я. — Парень как парень.
        - Да не о нем разговор, — с досадой сказал Гриня. — Ты на Моховой живешь?
        - Ну, на Моховой.
        - Ты этих… Фуфлу и Хлястика знаешь?
        - Ну, знаю.
        - Их надо в бараний рог скрутить! — заорал Петька Зворыкин.
        - Ишь, расхрабрился, — сказал я.
        - С. О. Р. — Союз Отважных Рохликов, — сказала Татьяна.
        Я засмеялся. Петька надулся. А Гриня сперва вроде обиделся, а потом махнул рукой и тоже засмеялся.
        - Уж лучше БОР — Боевой Отряд Рохликов, — сказал он, — а то СОР плохо звучит.
        И тут все наперебой стали придумывать названия. МОР — Могучий Отряд Рохликов, ЛОР — Летучий Отряд, ГОР — Гневный…
        - Просто чепуха собачья, — сказала Татьяна. — «И как вы ни садитесь…»
        - Опять пословицы, — сказал Матюшин.
        - И почему собачья? — спросил я. — У меня есть собака…
        И тут мне в голову пришла великая мысль. Надо злить Повидлу. Натаскивать. Пусть рычит и показывает зубы. Клыки. Говорят, есть такие собаки, которые очень добрые, но охотятся на львов. Повидло — гроза Моховой! И пусть всякие шпаны берегут свои штаны! Ха-ха, опять стихи!..
        - Я не хотела обидеть собак, — сказала Татьяна. — Собаки…
        - …Лучшие друзья человека, — сказал Матюшин. — Мне надоели твои… цитаты.
        - Шарова, — сказал Гриня, — дело серьезное, а ты к нему относишься несерьезно.
        - А чего это ты заговорил как наш великий староста Герасим? — спросил я Гриню.
        - Между прочим, — сказал Матюшин, — не мешало бы и его позвать. Все-таки…
        - Дудки, — сказал Петька Зворыкин.
        - Он по этому поводу пять собраний проведет, — сказал я.
        - И постановит, что нам надо учиться. А все остальное не наше дело, — сказал Гриня сердито.
        - Ага, — сказала Татьяна. — Есть план.
        - Ну? — сказали все мы хором.
        - Нужно смеяться, — сказала Татьяна.
        - Ха-ха, — сказал Зворыкин.
        - Петьку мы исключаем, — сказала Татьяна.
        - Почему? — завопил Зворыкин.
        - У тебя нет чувства юмора.
        - У меня?!
        - У тебя.
        - Нет?
        - Нет.
        - Ну и ладно. Зато… я драться могу.
        - Не драться! — строго сказала Татьяна. — Кулаки — это слабость. Мы сильнее. Мы будем смеяться.
        - Я, кажется, понял, Шарова, — сказал Гриня. — Ты молодец!
        - А я что говорил?! — сказал я.
        - Ты ничего не говорил, — сказал Матюшин, — ты только хлопал ушами.
        - Не отвлекайтесь, — сказал Гриня.
        - Мы будем смеяться, — сказала Татьяна. — Они — лопухи. И они от нашего смеха завянут.
        - Гыы! — выдал Зворыкин. — Ты что… того?
        - Петя, — ласково сказала Татьяна, — все знают, что ты в классе самый сильный, самый смелый, самый веселый и самый умный.
        Мы все заржали, и до Петьки, кажется, дошло. Он сказал:
        - Ну и ладно. А я их бить буду.
        - Или они тебя, — сказала Татьяна.
        - Партизан-одиночка, — сердито сказал Гриня. — А как мы будем смеяться, Шарова? Хором или по одному?
        - При любом случае и по любому поводу, — сказала Татьяна. — И хором и поодиночке.
        - И будем мы называться РС, — торжественно сказал я.
        - Как? — спросил Матюшин.
        - Я знаю, — оказал Петька, — РС — это реактивные снаряды. Так «катюши» в войну назывались. Взззззз! Бумц!
        - Ничего подобного, — сказал я. — РС — Рохлики Смеются.
        - Отлично! — сказал Гриня. — Но все-таки нельзя допускать партизанщины. Неорганизованной. Надо, пожалуй, согласовать это с советом отряда…
        - А Сеня будет у нас командиром, — быстро сказала Татьяна.
        - Он новенький, — сказал Матюшин.
        - А ты старенький, — сказала Татьяна. — Кто за?
        Все подняли руки. Даже Петька.
        - Кто против? — спросила Татьяна уже просто так.
        - Я! — сказал кто-то сзади.
        Вот так! Конечно, это была М. Басова. Я знал, что она в долгу не останется.
        - Ты все слышала? — спросил ее Гриня Гринберг.
        - Я ничего не слышала, — сказала Машка, — но вы его куда-то выбрали. А его нельзя выбирать.
        - Почему? — спросил Гриня.
        - Его никуда нельзя выбирать, — продолжала Басова. — Во-первых, он слишком добренький. А значит, он не будет требовать как следует. Во-вторых, у него не хватает… инте-ллек-та. Он не-ин-теллек-туальная личность. И вообще у него на первом плане… эмоции.
        Ладно, заведу себе записную книжку и буду записывать все ее словечки. Все узнаю! Эмоции и не-ин-теллек-туальную личность и кто такой Каратаев-Караваев. И научу своего Повидлу. И он ее — М. Басову — растерзает в мелкие клочки.
        - Вчера, — сказала Маша, — я видела, как его за плечо вел милиционер! На Некрасова, угол Чехова.
        Все посмотрели на меня.
        - Влип? — спросил Петька.
        - Влип. Вел. За плечо, — сказал я и ушел. И даже не обернулся — так мне вдруг стало обидно.
        …12.15 — Ушел с уроков.
        12.25 — Пришел домой. Никого нет. Это хорошо.
        12.25 -12.26 — Поддал Повидле.
        12.26 -13.00 — Лежал на диване. Думал. Непроизводительно. Ну и шут с ним.
        13.00 -13.10 — Смотрел в зеркало. Личность как личность… Гвозди бы делать из этих людей… А я, наверно, не гвоздь. Стукни по мне посильнее — и скрючиваюсь. Дал еще раз Повидле. Он удивился. Вот ведь что — удивился, а не обиделся, а я чуть не заревел. Фучик бы не заплакал и вообще не так бы себя вел. Пойду-ка я к дяде Саше, летчику.
        Я постучал. Между прочим, дядя Саша всегда узнавал, когда я стучу. Я его спросил однажды, как он узнает. Он объяснил: «По характеру. Настырно стучишь. Дядя Гриша, например, как морзянку отбивает. Ангелина Павловна как кошка скребется. Батька твой — уверенно: бух-бух. А ты — настырно: все равно, мол, войду».
        - Входи, — сказал дядя Саша.
        Я вошел и поздоровался.
        - Привет, — сказал дядя Саша, — садись, возьми книжку. Я сейчас письмо кончу, а потом — к твоим услугам.
        Он долго писал письмо. Я взял книжку, но не читал. Смотрел на него. Он писал и даже иногда губами шевелил, и морщился, и головой потряхивал, и ручку откладывал и лоб себе тер. Потом кончил писать. Встал, засунул руки в карманы, постоял, посмотрел на письмо, взял его и разорвал.
        - Что скажешь? — спросил он.
        - Зачем вы письмо разорвали? — спросил я.
        Он ничего не ответил. Посвистел, посмотрел на меня как-то странно, открыл ящик стола, достал фотографию оттуда и сунул ее мне под нос.
        - Красивая? — спросил он.
        - Здорово! — сказал я.
        И верно здорово. Не знаю уж, как сказать. Улыбается, а грустная. Волосы рукой поправляет, чтобы не разлетались, и смотрит прямо в глаза.
        - Что ты понимаешь, — пробурчал дядя Саша.
        - Понимаю, — сказал я.
        - Ты же мне ничем не поможжешь…
        - А может, и помогу, — сказал я.
        - Да, — сказал он, — я знаю, у тебя такой характер — ты помогать любишь…
        - Не знаю, — сказал я.
        - Любишь. Это уж точно. Только ведь помогать по-разному можно. — Он задумался. — Надо быть… мужчиной.
        Вот и у него чего-то стряслось. А не говорит. Наверно, и правильно, что не говорит. И я не стал ему ничего рассказывать. Только спросил:
        - А что значит быть мужчиной?
        Он засмеялся.
        - Ну, наверно, не ныть, не трепаться, не совать нос куда не следует.
        - Ага, — сказал я и пошел к двери.
        - Слушай, — сказал он вдогонку, — ты все-таки зачем приходил?
        - Так, навестить.
        Я решительно пошел к Басовой. И решительно позвонил. Дверь мне открыла бабушка, и я вошел.
        - Здравствуйте, — сказал я решительно. — Маша дома?
        - О-о-о! — запела бабушка. — Наш юный рыцарь! Здравствуйте, здравствуйте, проходите, проходите, очень рады, очень рады, а Машенька еще не приходила из школы.
        «Вот лопух», — подумал я про себя, и моя решительность куда-то испарилась.
        В переднюю выглянул Машин отец.
        - А-а-а! — сказал он. — Семен. Здравствуйте, Семен. Очень приятно, — и он протянул мне руку.
        Я оказал, что и мне очень приятно.
        - Ну, раз приятно, — сказал папа, — проходите. Маша скоро придет, а мы пока побеседуем.
        - Да нет, спасибо, я в другой раз, — забормотал я.
        - Нет, нет, мы вас не отпустим, — захлопотала бабушка, — такой редкий гость… Сейчас я угощу вас тортом и яблоками, а там и Машенька подойдет.
        Я даже не заметил, как в одной руке у меня оказался кусок торта, а в другой огромное яблоко. Деться было некуда, и я давился то тортом, то яблоком, думая, как бы съесть все это поскорее, пока не пришла Машка. И, конечно, она пришла, когда я запихнул в рот последний кусок торта. А яблоко еще не успел доесть. Я, кажется, возненавижу скоро эти яблоки!
        - А-а, Сенечка, привет, — сказала она очень ласково и как ни в чем не бывало.
        - М-м-мбубет, — сказал я.
        - Что с тобой? — испугалась она. — Зубы? Насморк?
        Ох, провались ты, заноза, через все три этажа!
        Я помотал головой.
        - Ах, яблоко! — догадалась она. — Ну, какие же вы молодцы! — Она посмотрела на своих родичей. — Как вы догадались, что он оч-чень любит яблоки?
        Я наконец проглотил это чертово яблоко. Зол я был до того, что коленки дрожали, но вместе с тем мне почему-то было и смешно. «Ну, ладно, — подумал я, — главное, не растеряться».
        - Очень вкусное яблоко, — сказал я. — И торт очень вкусный. Спасибо. Хорошо, что ты пришла, Маша. Я, вообще-то, не к тебе зашел, а к Григорию Александровичу, но раз уж ты пришла — я тебе напомню — в 19.00 в кафе «Гном». — Я мельком глянул на нее: по-моему, у нее из глаз летели искры!
        Я повернулся к ее папе.
        - Григорий Александрович, — сказал я, — вы не можете уделить мне несколько минут?
        - К-к-конечно, п-п-пожалуйста, — сказал Машин папа, — п-прошу, — и он показал на дверь своего кабинета.
        Я, не оглядываясь, прошел в кабинет. Проходя, я услышал, как засмеялась бабушка и зашипело, как на сковородке. Это шипела М. Басова.
        - Садитесь, — сказал Машин папа. — Чем могу служить?
        А я и не знал чем.
        - Да вы не стесняйтесь, Семен, — дружелюбно сказал Машин папа. — Выкладывайте.
        И тут я придумал. Он ведь человек очень образованный, и почему бы мне не спросить его кое о чем.
        - Вы все знаете, Григорий Александрович, — сказал я, — а я не очень. Я хочу вас спросить о… про некоторые слова.
        - Сократ говорил, — сказал Григорий Александрович, — что я знаю твердо только то, что я ничего не знаю. Но если вы думаете, что я могу вам помочь…
        - Думаю, думаю, — быстро сказал я и спросил, что такое эмоции.
        Он опустил очки на нос и внимательно посмотрел на меня.
        - Гм-м, — сказал он, — любопытно…
        И начал потихоньку объяснять. А потом сам ужасно увлекся. Бегал по комнате, размахивал руками. В общем, прочитал мне целую лекцию.
        Эмоции — это, оказывается, разные чувства. Только не запах там, вкус или цвет, а, например, горе, радость, злость, веселье, зависть и… любовь, например. А я-то думал, что «эмоции» — это из радиотехники что-нибудь.
        И еще он сказал, что эти самые эмоции бывают положительные и отрицательные. К положительным надо стремиться, потому что они увеличивают срок жизни, а отрицательные, наоборот, укорачивают, и поэтому от них надо бегать, как черт от ладана. Злость, обида, страх и другое в этом роде — это отрицательные. Поэтому, если не будешь злиться, обижаться, бояться и так далее — проживешь сто лет или даже больше. Здорово интересно, но попробуй-ка! И потом, если человек не злится, не обижается, не ненавидит кого-нибудь или что-нибудь — то он, по-моему, просто жизнерадостный рахитик и толку от него никакого.
        Я сказал об этом Машиному папе. Он засмеялся и сказал, что чувствами, то есть эмоциями, надо уметь управлять, ре-гу-ли-ро-вать их. Я сказал, ну а если, например, мне в ухо дали? Что же, надо улыбаться и сказать спасибо и второе ухо подставить? Он опять засмеялся и сказал, что все это зависит от кон-крет-ной си-ту-ации.
        - Извините, пожалуйста, что я употребляю такие выражения, но в данном случае это означает: когда? где? зачем? почему?
        - Понятно, — сказал я, хотя не очень понял, какая, например, разница, где тебе дали по уху — в подворотне или на лестнице?
        Он сказал:
        - Я рад, что вы поняли, но, может быть, у вас есть еще вопросы?
        «Эх, была не была», — подумал я и спросил, кто такой Караваев или Каратаев.
        - Этот вопрос прямо соприкасается с тем, что вы спросили насчет правого и левого уха, — воскликнул Машин папа. — А что, собственно, вам нужно знать про Каратаева?
        - Да кто он был такой? — сказал я.
        - Он был солдат, — сказал Машин папа. — Но не совсем обычный солдат.
        - Герой? — спросил я.
        - Н-не совсем, — сказал он. — С одной точки зрения… — он покрутил в воздухе рукой, — … а с другой точки зрения… Вы читали гениальный роман Льва Николаевича Толстого «Война и мир»?
        - Кино видел, — сказал я, — а читать не читал.
        - Н-ну, кино… это не совсем… гм-мм… Видите ли, все это очень сложно, но в двух словах можно сказать так…
        И тут он прочел мне лекцию про Каратаева.
        Я понял только одно, что этот солдат из романа «Война и мир» и в самом деле был какой-то чудак. Он как раз и считал, что если тебе дали по одному уху — надо сразу сказать спасибо и подставить второе. Тогда того, кто тебе дал по уху, заест совесть, как это он такому доброму человеку съездил по уху, и он больше никогда никого не будет трогать. И если все будут так поступать, то на земле будет мир и справедливость.
        - Дудки, — сказал я, — не согласен! Как же! Заела бы фашистов совесть, если бы мы им не дали как следует?!
        Машин папа засмеялся и сказал:
        - Вы поняли все совершенно правильно, хотя все это значительно сложнее. Еще вопросы?
        Я разошелся и спросил, «что такое «неинтеллектуальная личность» и про Троянскую войну.
        «Неинтеллектуальная личность» это, оказывается, совсем просто. «Интеллект» — это, оказывается, ум и способности человека. И если человек «неинтеллектуальная личность» — значит, у него ни ума, ни способностей нет. Короче — балбес он и дурак.
        Вот так. Значит, уважаемая М. Басова считает меня дураком. И трусом — потому что, если я подставляю, как она считает, правое ухо после левого — значит, конечно, трус.
        - Спасибо, — сказал я. — Я все понял.
        - Рад был помочь, — сказал Басов-папа. — Когда «что-нибудь будет нужно — приходите. Да, а как же насчет Троянской войны? — спохватился он.
        - В другой раз, — сказал я. — Вы только скажите, при чем там в этой войне яблоки?
        - Ах, это, — сказал он. — Ну, это легенда, сказание, миф. По преданию, три греческие богини заспорили о том, кто из них прекрасней, и попросили рассудить их одного древнегреческого героя — Париса. Ему дали золотое яблоко, которое он должен был вручить прекраснейшей. Он вручил его богине Афродите. В награду за это она помогла ему похитить жену одного царя — Елену. Из-за этого похищения и началась Троянская война. А яблоко это стали называть яблоком раздора. Очень красивое сказание. Не так ли?
        - Очень! — сказал я. — Спасибо!
        Попрощался и вышел из кабинета.
        В другой комнате все еще были М. Басова и ее бабушка.
        - До свиданья, — сказал я, проходя мимо них.
        - Куда же вы, Сенечка? — спросила бабушка.
        - Домой, — сказал я. — Войны не будет. — И я вышел в переднюю.
        - Какой войны? — крикнула мне вдогонку Маша.
        - Троянской, — сказал я и вышел на лестницу.
        Я спустился во двор.
        В подворотне торчал Хлястик, Фуфлин дружок. Жутко противный тип. Пристает ко всем на Моховой.
        - Все к Машеньке ходишь? — спросил он, ехидно ухмыляясь.
        - Все к Машеньке хожу, — сказал я и съездил его по уху.
        - Ты что?! — заорал он.
        - Кон-крет-ная си-ту-ация! — сказал я и съездил его по другому уху.
        - Ты чего?! — заверещал он.
        - Отрицательная эм-моция, — сказал я, влепил ему по третьему и пошел домой.
        Дома никого не было. На столе лежала записка: «Сенечка! Оля ушла к подружке. Миша гуляет с собакой. А я пошла на вокзал встречать, вот радость-то, Полю! Получили телеграмму, что приезжает. Папа опять будет поздно. Ты покушай. Гречневая каша у меня на кровати под подушкой, завернута в газету. Мама».
        Чудная она, мама: все думает, что я маленький. Но то, что тетка Поля приезжает, — здорово! С ней не соскучишься! Она толстая, веселая, шумная и очень деловая. Редко она к нам приезжает, но это всегда целое событие. Опять мы с ней будем носиться по городу как угорелые. Завтра ведь она меня наверняка потащит по городу. Зайду-ка я к дяде Саше.
        Он сидел за столом, чинил транзисторный приемник и тихонько напевал чего-то себе под нос.
        - Дядя Саша, — быстро заговорил я, — у меня к вам две просьбы. Во-первых, тетка Поля приезжает и мне ее завтра по Ленинграду таскать. У вас есть какие-нибудь книжки про Ленинград?
        - Похвально, — сказал он, — хотя и поздновато. — Он подошел к одной из полок и снял оттуда несколько альбомов и около десятка разных книг. — Держи.
        Ну и ну! Я аж согнулся от тяжести. Как это я все за вечер прочту?
        - Так. А вторая просьба? — спросил он.
        - У вас есть рубля три? — выпалил я. — Понимаете: дома никого нет…
        Он внимательно посмотрел на меня.
        - Тебе лично? — спросил он.
        Я кивнул.
        Он достал три рубля и сунул мне в карман куртки — руки-то у меня были заняты.
        - Спасибо, — сказал я. — Я вам потом расскажу.
        - Не обязательно, — сказал он. — Впрочем, твое дело.
        Я потащил охапку книг к себе и подумал: хорошо, когда тебе доверяет такой человек. Значит, не такой уж ты, Сенька… а?
        Я свалил все книги на свой диванчик и начал их рассматривать. Чего только тут не было! Альбомы нынешние и старинные, с рисунками-гравюрами и с фотографиями. Путеводители разные, некоторые даже до революции были написаны.
        Голова у меня пошла кругом, и я понял, что мне это все не то что за два часа, а и за всю жизнь не изучить. Выбрал одну не очень толстую книжку «Путеводитель для туристов» и отложил ее, а остальные засунул под подушку. Посмотрел на будильник: было уже половина седьмого.
        Конечно, не очень красиво будет, если я уйду и придет мама с теткой Полей. Но я ничего с собой поделать не мог. Я написал записку маме, что приду в 20.00 или в 20.30 и чтобы она не беспокоилась и поцеловала за меня тетку Полю, а у меня — дела.
        Я надел чистую рубашку, куртку с молнией и пошел в кафе «Гном», на Литейный. Интересно, придут попугайчики-неразлучники или нет? Правда, о них я меньше всего думал.
        К этому «Гному» я успел без пяти семь. Но не пошел сразу туда, а остановился на другой стороне Литейного и стал смотреть. Попугайчиков не было. Зато появилась М. Басова и приволокла с собой Герасима. Зачем? Посмеяться надо мной, что ли? Я взял и ушел, но, уходя, не выдержал и оглянулся. Машка озиралась по сторонам, а Герка ей что-то доказывал.
        Ну и доказывай. Подумаешь, «ин-те-ллектуальная личность». А у нее пусть хоть совсем голова отвинтится и покатится по Литейному. Я даже не обернусь. Хоть бы Татьяну встретить, что ли?
        Конечно, не встретил ее, а встретил у самых ворот батю.
        - Опять дежурить? — спросил я.
        - Не знаю, Сень, может, и придется, — сказал он виновато. — Полина Михайловна приехала, знаешь?
        - Знаю. Батя, а ты какие-нибудь стихи помнишь?
        - Чего, чего? — удивился он.
        - Стихи, говорю, знаешь?
        Он взял меня за плечо, посмотрел в глаза и спросил:
        - Ты чего, Сень?
        - Да ничего, — сказал я, — ты меня за плечо не держи.
        Он удивился еще больше, но руку с моего плеча снял.
        - Знал когда-то немножко, — неуверенно сказал он, — вот это: «Во глубине сибирских руд храните гордое терпенье…» И вот это еще: «Ты жива еще, моя старушка…»
        - Ладно, — сказал я, — ты приходи пораньше.
        - Постараюсь, Сень — оказал он. — А насчет стихов… не до них мне, Сеня. — Махнул рукой и пошел.
        А дома было весело. За столом сидели мама, тетка Поля, Мишка и Ольга. Около стола сидел Повидло — облизывался и подлизывался. На столе — куча всякой вкусной тети-Полиной стряпни и чай. Все сидят довольные, смеются и перекрикивают друг друга.
        Ну, конечно, тетка Поля накинулась на меня, как ястреб. Я чуть не задохнулся от ее поцелуев и совсем уж одурел от разных вопросов. Отвечать на них мне, правда, почти не пришлось — только я рот открою, чтобы ответить, она уже новый вопрос задает. Ну, это, пожалуй, и лучше. Я немножко развеселился и спросил:
        - А как дядя Петя?
        Тетка Поля пригорюнилась чуть-чуть.
        - А что дядя Петя? — сказала она. — Чего ему сдеется? Шкандыбает. — Она вдруг рассердилась. — Настырный такой, неугомон, все-то ему надо, до всего-то дело. То в колхоз шкандыбает порядки наводить — без него не наведут, как же! То в газету пером скрипит. То, гли-ко, чего надумал — морскому делу ребятишек учить, а у нас моря-то и в глаза не видывали. И ходить, и бродить. Ни днем ни ночью от него, окаянного, покоя нет…
        Сердилась тетка Поля, а глаза хитрые, веселые. И ничего она не сердится, а наоборот — рада, что ее безногий дядя Петя и туда и сюда «шкандыбает».
        - Семен, Семен, ты чего пирожки не берешь? У нас в Рязани пироги с глазами — их ядять, а они глядять!
        Мишку и Ольгу погнали спать. Я пошел к дяде Саше отдать ту трешку. Зачем она мне, раз «Гном» не состоялся? Но дяди Саши не было. Тогда я взял Повидлу и повел его погулять. Он еле полз — от теткиных пирогов отяжелел.
        На Моховой я увидел такую замечательную картинку. На той стороне стояли Гриня Гринберг и Петька Зворыкин, хватались за животики от смеха и тыкали пальцем куда-то в подворотню.
        - Вы чего? — крикнул я.
        - Мы, ах-ха-ха, смеемся, ха-ха-ха! — просипел сквозь смех Петька Зворыкин.
        - Это я вижу, — сказал я, подходя к ним. — А чего вы смеетесь?
        Они опять ткнули пальцами в подворотню и прямо-таки закорчились от смеха. Я посмотрел туда. Там стоял Фуфло, и вид у него был обалделый.
        - Чего ржете? — заорал он.
        - Ха-ха-ха! Ух-ха-ха! Ой-ой-ой! Ха-хаха! — закатились рохлики.
        - Надо мной, что ли? — грозно прокричал Фуфло.
        - А то над кем же! — закричали они, заикаясь от хохота.
        - А по мордам? — проорал с той стороны Фуфло.
        Гринька и Петька обхватили друг друга и уже только покачивались — совсем, бедняги, обессилели.
        - Вы чего, чокнулись? — спросил я.
        - А ты что, забыл? — сквозь зубы и без всякого смеха спросил Гриня. — Мы испытываем Танькин метод. — И они опять принялись ржать.
        Я даже рот разинул от удивления. Ну и чудаки! Как дети, второклашки какие-нибудь. Но, между прочим, кажется, на Фуфлу это действовало. Он топтался на той стороне, топтался, а потом решительно пошел к ним. Остановился на газоне и повторил, правда, не очень уверенно:
        - А по мордам?
        Рохлики слегка отступили, но смеяться не перестали.
        - Ты отойди, — сказал Фуфло мне, — тебя я не трону, а этим рахитикам сч-час к-э-эк…
        Я разозлился. Скажи пожалуйста — он меня не тронет. Ладно, подумал я, и тоже начал смеяться.
        Фуфло совсем ополоумел. Огляделся по сторонам, ухватил с газона кусок какой-то трубы и с этой трубой пошел на Гриню и Петьку. Те сразу притихли и попятились. Ага, решил я, вот удобный случай испытать мой способ.
        - Фас! — крикнул я Повидле и показал на Фуфлу.
        Повидло завилял хвостом и посмотрел на меня.
        - Возьми! — крикнул я и отпустил поводок.
        Повидло кинулся к Фуфле. Фуфло остановился; с опаской посмотрел на Повидлу и бросил трубу. Рохлики опять заржали. С визгом, всхлипами и воплями. И Повидло вдруг зарычал — честное слово, первый раз в жизни я услышал, как он рычит, — и кинулся на Гриньку и Петьку. Те заорали дурными голосами и влепились в стену. И тогда заржал Фуфло.
        - Ату их! Куси их! Так их! — орал он, приплясывая, а Повидло как бешеный прыгал перед ребятами и ужасно громко лаял.
        - Уйми своего балбеса! — закричал Гриня, лягаясь.
        - Куси их! — орал Фуфло.
        - Держи свою псину! — вопил Петька, дрыгая ногами.
        - Ко мне, Повидло! — кричал я.
        Наконец я ухватил этого подлого пса за ошейник и дал ему хорошего пинка. Он сразу присмирел, но обиделся. Злой, как черт, я пошел на Фуфлу.
        - А ну, катись отсюда! — сказал я.
        Он хотел что-то вякнуть, но у меня, наверно, был такой вид, что он только сказал:
        - Я что, я ничего, это вот они…
        Потом хихикнул пару раз, помахал Грине и Петьке рукой и пошел на ту сторону.
        - Трепачи! — сказал я Гриньке и Петьке. — Рохлики!
        Они вначале вроде немного сконфузились, а потом накинулись на меня. Они орали, что я заступаюсь за Фуфлу, что я отрываюсь от коллектива, что они начали действовать, а я их не поддержал и что я вообще чуть ли не предатель.
        - Еще и кабысдоха своего на нас натравил! — кричал Петька.
        - Недоразвитый пес какой-то, — поддержал его Гриня, — весь в хозяина.
        - А вы — герои, — сказал я. — А если бы он вас трубой?
        - Кто? Он?! Да мы бы ему! — кричал Петька.
        - Не посмел бы! — вторил ему Гриня.
        - Еще как посмел бы, — сказал я. — Ладно, время позднее. Завтра обсудим.
        - Нечего нам с тобой обсуждать, — сказал Петька. — У тебя у самого дела… с милицией.
        - Ага, — сказал я и пошел домой. Отошел на несколько шагов и оглянулся, а они стоят и машут друг на друга руками. Обсуждают. Ну в пусть машут. Пусть обсуждают. Рохлики!
        Время было не слишком позднее, но дома уже все спали — утомились: тетка Поля с дороги, мама от встречи, а Мишка с Олей, наверно, просто объелись. Я стукнулся к дяде Саше — его все еще не было. Ну, что ж… тем лучше.
        Я тоже улегся. Завтра воскресенье. Ворочался, ворочался — никак не заснуть. Все какие-то мысли в голову лезут. Разные. А главным образом про то, что, наверно, я так и останусь неорганизованным — опять день прошел почти без толку. Да и наглупил я порядочно. Зачем, например, ушел с урока? Или, например, зачем пошел к Басовой, а потом — в этот «Гном»? Тьфу-ты! — опять стихи! Стихи вдруг стали наползать на меня.
        Зачем пошел я к Маше?
        Не надо бы ходить…
        Но дальше, кроме «каши», никакой рифмы не подбиралось.
        …Поел бы лучше каши,
        И нечего чудить!
        И еще:
        Пес Повидло залаял,
        А Фуфло испугался.
        И, как дым, он растаял,
        Но ужасно ругался.
        Вот последнее — хотя это и не совсем правда — мне даже понравилось. Особенно: «И, как дым, он растаял». Это, по-моему, как это называется… художественный образ. «Как дым, растаял»…
        Я начал засыпать и уже сквозь сон слышал, что пришел батя. Он заглянул в комнату, но сразу прикрыл дверь. За дверью снял ботинки и в носках тихо зашел.
        - Пап, — сказал я шепотом.
        - Не спишь? — спросил он.
        - Ты ложись на Мишкиной раскладушке.
        - А он где?
        - Он на Олиной кровати, а Оля с мамой и тетей Полей.
        - Ага, — сказал он и начал в темноте раздеваться.
        Потом в трусах и в майке присел ко мне.
        - Слушай, Сень, ты, если рано проснешься, разбуди меня. Поговорить надо.
        - Ладно, — сказал я.
        - Ты, Вася? — спросила мама сонным голосом. Она всегда просыпается, когда папа приходит.
        - Я, Люда. Спи, спи, — сказал папа тихонько и улегся.
        Раскладушка под ним заскрипела, и уже через минутку я услышал, как он задышал глубоко и ровно. Заснул. Он всегда засыпал сразу. «Солдатская привычка, — говорил он, — меня и пушками не разбудишь». И действительно, мы могли шуметь сколько угодно, он не просыпался. Но, между прочим, если какой-нибудь посторонний шум слышался, например, дядя Гриша, сосед, на кухне табуретку уронит или за окном кто-нибудь заголосит, он сразу поднимал голову и прислушивался и, если считал, что все в порядке, опять сразу засыпал. И вот он заснул, а у меня сон прошел, и я опять начал ворочаться.
        А потом я услышал громкий шепот на маминой кровати. Это тетка Поля спрашивала маму, часто ли папа так поздно приходит.
        - Часто, — вздохнув, сказала мама. — Работа такая.
        - Провались она, такая работа, — сердито сказала тетка Поля. — Что за жизнь?!
        Я не хотел слушать и натянул одеяло на уши» но тетка Поля шептала так громко — тихо она не умела, — что как я ни старался, а все равно слышал. Тетка Поля то ругала, то жалела маму, а мама возражала, но как-то не очень уверенно. А ругала ее тетка Поля за то, что у мамы с таким мужем совсем жизни никакой нет. Сидит сиднем дома, никуда не ходит, даже в отпуск и то по-человечески никуда не съездит.
        - Я ж болею часто, Поля, — говорила мама, — куда уж мне разгуливать-то. Я и на работу-то почти не хожу — все бюллетени да бюллетени. Мне уж и инвалидность предлагают…
        - А раз болеешь — надо лечиться, — шипела тетка. — Был бы хороший муж, он бы тебя из санаториев да домов отдыха не отпускал бы.
        - Я ездила… — говорила мама.
        - Ездила, ездила! Вон и квартиры настоящей с такой-то семьей и то получить не сумел, а очередь — когда она еще подойдет-то, эта очередь, — гнула свое тетка. — Нет, не практичный он человек, не хозяин он, твой Василий.
        - Он о себе не думает, — сказала мама.
        - Он и о себе не думает и о вас не думает. Вон, Сенька у вас совсем в прислугу превратился. А ему учиться, развлекаться надо.
        Ну и тетка — до чего же вредная оказалась. Мне даже крикнуть захотелось — пусть не выдумывает, я и учусь и развлекаюсь, а квартира у нас обязательно будет, и батя нас всех любит и старается, чтобы нам нормально жилось, только времени у него действительно мало. Конечно, я этого не крикнул, а взял и сунул голову под подушку, чтобы не слушать, что она там еще плетет, а то чего доброго не выдержу и запущу в нее подушкой. Но, честно говоря, чем-то ее слова меня зацепили. Не тем, конечно, что у нас квартиры еще нет отдельной, а чем-то таким… не знаю даже, как сказать. Вот и стихов батя не знает, и поговорить ему со мной все времени нет, а когда мы вместе с ним куда-нибудь ходили — я уж и не помню. Кажется, года три-четыре назад он нас всех в зоопарк водил. И еще два раза в кино ходили. Один раз в Павловск ездили. Больше не помню. И чего-то у меня на сердце кошки зацарапали.
        В воскресное утро я проснулся позже всех. Огляделся. В комнате никого, а из кухни слышен громкий тети-Полин смех и другие голоса. Я вскочил и в трусах вышел в коридор и налетел на Ангелину Павловну.
        - Сеня, — сказала она строго, — ты уже взрослый мальчик, почти юноша. И неприлично разгуливать в таком виде в общественном месте.
        Вот ведь, обязательно настроение испортит! Я, конечно, извинился, но, между прочим, подумал: а в этих, как их, бигудях и в халате прилично в общественном месте разгуливать? Ну, да ладно, не до нее мне сейчас.
        Батя тоже был в кухне. И веселый. Я даже удивился — такой он был веселый.
        - А-а! Сеня! — закричал он, когда я вошел. — Ну и спал ты!
        - Ага, — сказал я.
        На плите что-то шипело и скворчало. Тетка Поля, красная, как вареный рак, чего-то там колдовала и все время кричала и хохотала, мама сидела на табуретке, Мишка — подумать только — чистил картошку, а Ольга терла морковку. И этот подлый Повидло тоже был здесь и подхалимскими глазами смотрел на тетку Полю, авось отломится что-нибудь. И на меня никакого внимания не обратил, как будто я для него пустое место.
        А батя был такой веселый-развеселый — дальше некуда.
        - Ну и спал ты! — кричал батя. — Мы уж все встали и вот уже завтрак жарим, а ты все спишь и спишь!
        - Да не сплю я вовсе, — сказал я и ушел из кухни. А Повидло даже не обернулся — подхалим несчастный. Никто не обернулся. И в комнате я хлопнул дверью. Чепуха какая-то!
        Я стоял у окна и смотрел на флигель напротив. Его, говорят, скоро снесут. Он солнцу мешать не будет. Какое-то дурацкое настроение у меня было. Я не слышал, как вошел батя.
        - Сень, — сказал он, — ты уж извини. Не хотел я тебя будить.
        - Лады, — сказал я. — Мне опять с теткой идти?
        - Н-не, — заторопился он, — я сегодня сам с ней пойду. Выходной.
        - Чего ты мне сказать хотел? — спросил я и посмотрел на него. А у него на скулах желваки ходили, и был он уже не веселый, как две минуты назад. Он молчал.
        - Ты что, батя?
        - Ничего, — сказал он. — Иногда вот думаю — провались оно все пропадом. Вот написал писатель какой-то: добро должно быть с кулаками. А? Ты это… как понимаешь?
        Я никогда не видел его таким. И что я мог сказать? Откуда я знаю, каким должно быть добро?!
        - Думаешь, мне приятно, — хмуро сказал он, — в… грязи ковыряться? А она… — он кивнул в сторону кухни, потом махнул рукой. — Ну, да ладно.
        - Кто она? — быстро спросил я. — Мама?
        - Ты что?! — сказал он тоже быстро, мне показалось, что он даже испугался. — Что ты — мама! Мама у нас знаешь какая… Нет, не мама, а вот…
        - Тетка? — спросил я.
        Он не ответил. Помолчал немного, потом спросил:
        - Ты мою… биографию знаешь?
        - Н-ну, знаю, — не очень уверенно сказал я.
        - А какая моя биография? — сказал он грустно. — А вот какая…
        Но продолжить ему не дали. Прибежала Ольга и позвала завтракать.
        - В другой раз, — сказал батя и пошел на кухню.
        Вот, так всегда «в другой раз», подумал я и поплелся за ним. Только захочешь с человеком по-настоящему поговорить — обязательно кто-нибудь или что-нибудь помешает. Всегда «в другой раз»!
        А какая у него биография, в самом деле?
        Знаю только, что он не воевал — мал еще был. Хотя вот Машкин отец тоже еще молодой, а успел повоевать: был сыном полка, в разведку ходил, своему командиру жизнь спас, награды имеет… Знаю еще, что до милиции мой отец был рабочим. Токарем на «Большевике». И, наверно, хорошим токарем, потому что ему часто премии давали, а в столе у нас и сейчас хранятся три почетных грамоты. А в милицию он пошел, когда туда посылали рабочих-коммунистов и комсомольцев. Для укрепления. Я еще помню, как они с мамой долго обсуждали — идти ему или не идти. Мама не очень хотела, но отец сказал «надо», и она согласилась. А вот что он на своей службе делает — я толком и не знаю. Участковый и участковый. Следит, наверно, за порядком на своем участке. С пьяницами ругается, следит, чтобы после одиннадцати в квартирах радиолы или магнитофоны на полную мощность не пускали, за ребятами, вроде Фуфлы и Хлястика, посматривает, чтоб не хулиганили…
        Был я поменьше — ребятам врал, что он у меня знаменитый сыщик и чуть ли не тридцать бандитов и жуликов выследил и задержал. А потом как-то и думать об этом перестал. Ну, в милиции, ну, участковый: надо ведь кому-то и участковым работать — тоже дело нужное. Вон, у Пашки Волкова — это в старой моей школе был такой парень — отец на кладбище работает, могилы роет. Ну и что — надо ведь кому-то и на кладбище работать. А милиция — это… в общем, без нее пока не обойтись… Добро… с кулаками. Как это? Добро с кулаками?
        …На кухне шумела и смеялась тетка Поля, и все смеялись и шумели, а мне не хотелось смеяться. Не хотелось и все. Меня даже зло взяло — чего это она все время хохочет, хотя и смешного-то вроде ничего нет.
        Пока завтракали, тетка Поля все рассказывала, какой у нее сад, да какая усадьба, да какой дом — полная чаша.
        - Вот соберитесь да приезжайте ко мне, посмотрите, как мы с Петей живем, да и сами поживете. Всех накормлю, всех напою и еще останется! — кричала она и все время посматривала на батю.
        Он улыбался и кивал головой, а глаза у него были хмурые. Только раз он спросил:
        - А вы, Полина, что, не работаете уже?
        - То есть как это не работаю?! — возмутилась тетка. — А дом? А хозяйство? А сад?!
        - Нет, я про школу спрашиваю, — сказал батя и как-то странно посмотрел на нее.
        - А-а, — протянула тетка Поля. — Хватит! Наработалась.
        - Ну, понятно, — сказал батя с каким-то непонятным выражением и встал из-за стола. — Спасибо. Ну и накормили вы нас!
        Я посмотрел на маму. Она сидела очень прямо, почти ничего не ела и только переводила глаза с отца на тетку Полю, с тетки на отца. А я сразу ночной разговор вспомнил.
        - Ну, раз сыты, значит, хорошо! — сказала тетка. — У меня всегда так! Вот мы сейчас со стола приберем, посудку помоем. И гулять пойдем. Пойдем, Василий Семеныч?
        Батя остановился в дверях кухни и развел руками.
        - Вы уж извините, Полина, совсем я забыл. Мне… позаниматься надо — зачеты скоро, а у меня, как говорится, конь не валялся. Вот ребята с вами пойдут. Сеня. А меня уж извините. — Он повернулся и вышел.
        Тетка Поля ужасно удивилась.
        - Какие еще зачеты? — спросила она у мамы.
        Мама смущенно засмеялась.
        - Да, вот, — сказала она, — на старости учиться задумал. В прошлом году в университет на юридический поступил. Вот и занимается. Мало, правда. Времени не хватает.
        Вот номер-то! А я и забыл, что батя действительно в прошлом году на заочный поступил. Хотя понятно, почему забыл — он дома почти и не занимался. Поэтому я тоже удивился, когда он сказал, что не пойдет гулять. Ведь мне он сказал, что пойдет. Наверно, он просто не хочет с теткой Полей идти, вот и выдумал предлог. Ну, ладно, он не хочет, а меня-то зачем втравил? Хотя откуда он мог знать, что мне тоже расхотелось идти с теткой? А мне совсем расхотелось — факт!
        Я еще почему-то вспомнил, что вот она и останавливается около каждого красивого дома и ахает и охает, но только на секунду, вроде по обязанности, и сразу дальше, и главное время у нее на магазины уходит. И с каждой такой прогулки мы возвращаемся, как верблюды навьюченные. И провожать тетку Полю потом — одно мученье: никак в такси все ее пакеты, коробки, сумки, чемоданы не впихнуть. Я всегда удивлялся, куда ей столько барахла разного.
        Нет, она не жадная, тетка Поля, и подарки любит делать, вот и яблоки нам каждую осень присылает, но только… только… сам не знаю, что «только»… Вот сейчас расхотелось мне что-то от нее подарки принимать. Подарит, а потом опять кричать будет — вот, мол, я какая, всех одариваю, всем добро делаю. Да нет, и не кричит она вовсе, это я чего-то придираюсь уже, но все равно… И я начал быстро придумывать, как бы отказаться.
        А тетка Поля допрашивала маму:
        - Ну, и что? Кончит он университет, уйдет из милиции? Адвокатом или судьей станет?
        - Не знаю, Поля, — говорила мама устало, — там видно будет.
        - А может, ему в милиции повышение дадут? Пора бы.
        - Не знаю, Поля, — опять повторила мама, и видно было, что ей неприятно на эту тему говорить, — он ведь знаешь какой…
        - Да уж, знаю, — сказала тетка Поля и поджала губы.
        - А куда пойдем, тетя Поля? — спросил я, чтобы перебить этот противный разговор.
        - А? — встрепенулась тетка. — Куда? По городу пройдемся — очень я люблю Ленинград ваш. Ну, посмотрим, конечно, какие магазины открыты. Мороженого поедим. И так далее. А ты, Люда, с нами не ходи. Ты устанешь — мы ведь галопом.
        То-то и оно, что галопом, подумал я.
        - Ладно, — согласилась мама, — а я дома посижу, мне кое-что поштопать, починить надо.
        - Вот и хорошо, — засмеялась тетка, — жена носки штопает, муж уроки учит, а детишки со старой теткой гулять пойдут. Куда как славно!
        Мне захотелось заорать, что никуда я не пойду, но я не заорал — отрицательные эмоции надо уметь сдерживать.
        Тетка прогнала всех одеваться, а сама быстро и ловко принялась мыть посуду.
        - Чего ж ты, пап? — спросил я, входя в комнату.
        Он, и верно, сидел за столом с тетрадками и книгами.
        - Да вот, — сказал он, не глядя на меня, — вспомнил…
        Вид у него был такой, какой у нашего брата в школе бывает, когда знаешь, что тебя вызовут, а урок-то не готов. Я засмеялся. Он посмотрел на меня исподлобья и тоже засмеялся. Прикрыл рот ладонью и подмигнул мне.
        - Ладно, — сказал я, — погуляем с теткой Полей.
        Смешно, но все-таки в этот раз я так и не пошел гулять с теткой. А получилось вот что. Я собрал все книжки и альбомы про Ленинград, которые мне дядя Саша накануне дал, и понес ему. Все равно уж ничего не прочитаешь, да и не нужно это, наверно, тетке Поле.
        Постучал к дяде Саше ногой — руки были заняты. Никто не ответил. Я сложил книги на пол и вошел — дядя Саша никогда не запирал своей комнаты, даже когда улетал надолго.
        Я втащил книги, расставил их по полкам и пошел к себе. И тут раздался звонок. Я открыл входную дверь и… На площадке стояла — кто бы вы думали? Сама М. Ба-со-ва! Собственной персоной! Я так удивился, что прямо застыл в дверях, держась за ручку, и молча смотрел на нее во все глаза. Она тоже молчала, потом покраснела и сердито сказала:
        - Ничего себе, вежливый! Даже не здоровается.
        - Здравствуй, — сказал я, все еще держась за ручку.
        - Так и будем стоять? — спросила она все так же сердито.
        - Заходи, заходи, — засуетился я и распахнул дверь.
        - Нет, лучше ты выйди, — сказала она.
        - Нет, лучше ты зайди, — сказал я.
        И тут из кухни выплыла тетка Поля.
        - А-а, — сказала она и засмеялась, — у тебя гости. Что же вы в дверях стоите? Проходите.
        - Спасибо. Я на минутку. Выйди, Половинкин! — сказала Маша.
        Ну, что тут будешь делать! Я сказал тетке: «Извините, я сейчас», — и вышел на площадку.
        - Ты мне нужен, — очень строго сказала Маша.
        «Это что-то новое», — подумал я и напустил на себя совершенно равнодушный вид.
        - Не воображай, пожалуйста, бог знает что, — презрительно сказала она. — Просто у меня нет другого выхода.
        Ну, конечно, не может какой-нибудь гадости не сказать. Ладно.
        - Надолго? Надолго нужен? — спросил я скучным голосом. — У меня, понимаешь, дела…
        - У тебя всегда дела, — она фыркнула.
        Я решил железно сдерживаться, что бы она ни говорила.
        - Вопрос о судьбе человека решается, — продолжала Маша, — а у него дела. Подождут твои делишки!
        - Какого человека? — испугался я почему-то.
        - Я не привыкла на лестницах торчать, — заявила Басова.
        - Я же тебя звал, — разозлился я.
        - У тебя дома много людей. А этот разговор — один на один.
        - Ну, пойдем куда-нибудь. Я только предупрежу.
        - Предупреди. И побыстрее, — сказала она командирским тоном.
        Я влетел в комнату и сказал тетке Поле, что не могу с ней идти — очень важное дело.
        - Понимаю, — сказала тетка Поля, — очень важное дело, о-оч-чень! — она захохотала.
        Все уставились на меня.
        - Какое дело, Сеня? — спросила мама.
        - Общественное, — пробурчал я, ни на кого не глядя.
        - Ну, раз общественное… — сказал отец, поднимая голову от своих тетрадок.
        - Иди, иди, — сказала тетка Поля и подмигнула мне. — Общественные дела завсегда важнее личных.
        Я помчался. Нет, все-таки она ничего — эта тетка Поля: кое-что понимает.
        Маши на площадке уже не было. Я понесся вниз сломя голову, и сердце у меня колотилось, как овечий хвост. Неужели ушла? Я пулей вылетел на улицу и по инерции промчался несколько шагов вперед. Чуть не сшиб с ног какого-то дядьку, но резко затормозил и развернулся на одной ноге.
        Маша стояла около парадной. Она посмотрела на меня и засмеялась — вид, наверно, у меня был чудной. Потом сразу оборвала смех и сказала спокойно:
        - Пойдем.
        - К-к-куда? — спросил я, отдуваясь.
        - В кафе «Гном», — сказала она ехидно.
        - Слушай… — начал я сердито.
        - Ладно, ладно, — сказала она. — Пойдем лучше, — она наклонила голову и искоса посмотрела на меня чуть-чуть прищурившись, — пойдем лучше в… садик на Некрасова.
        Вот вредная девчонка! Ничего не забывает — это я ей, когда только познакомился, встречу в том садике назначал, но она, конечно, не пришла. Я не подал виду, что меня это зацепило, и спокойно согласился. И мы пошли в этот садик.
        По дороге я спросил ее, что за дело, чья судьба решается.
        - Венькина, — сказала она. — Балашова.
        Пожалуй, я всего от нее ожидал, только не того, что она со мной о Жуке говорить будет. Я думал, что может она…
        - А что с ним? — спросил я.
        - Ему надо помочь, — сказала она серьезно. — Появился, — она вдруг понизила голос, — появился… его брат.
        - Ну и что? — удивился я.
        - Он из тюрьмы появился, — оказала она шепотом.
        - Из тюрьмы-ы?
        - Да, — сказала она. — Он жулик и бандит. Он отсидел, сколько положено, и вернулся. Венька говорит, что ему не разрешили в Ленинград возвращаться, а он вернулся. И Венька боится, что он опять начнет свои нехорошие дела и будет его затягивать.
        - Постой, постой, — сказал я, соображая. — А ты его видела, этого брата?
        - Видела. Жуткий.
        - Черный?
        - Черный.
        - Перекошенный?
        - Вроде бы.
        - Он, — сказал я и даже задохнулся.
        - А ты что, его знаешь? — спросила Маша.
        Я ей рассказал, как встретился с этим типом. Она задумалась, потом спросила:
        - Что же делать?
        Мы уже незаметно дошли до садика и сели на скамейку.
        - Надо… в милицию заявить, — сказал я не очень уверенно.
        - Я тоже так думала, но Венька боится. Он боится, что брат… убьет его.
        Я присвистнул.
        - Ну, уж так и убьет?!
        - Ты не шути, — сказала она серьезно.
        Я вспомнил этого типа, его глаза, как верные дырки, и клыки, как у собаки. Да, такой шутить не будет.
        - И все-таки… — начал опять я.
        - Ничего не все-таки, — рассердилась Маша. — Не можешь ничего придумать, так нечего навязываться!
        Я еще и навязывался!
        - Ты же сама ко мне пришла, — сказал я с обидой.
        - «Сама, сама»! Знала бы…
        Я разозлился.
        - Ну и шла бы к Герке своему, — сказал я.
        Она быстро посмотрела на меня.
        - Ни в коем случае!
        - А что? Он ведь шибко правильный, все бы рассудил, а мы что? Мы люди маленькие.
        - Дурак ты, Половинкин, — сказала она и вдруг засмеялась. — Дурак… ревнивый.
        Я чуть не задохнулся и почувствовал, что уши начинают гореть.
        - Т-ты… т-того, — пробормотал я, — «Ревнивый»… Г-говори, да не заговаривайся.
        Она вскочила со скамейки. Встала передо мной. Смеялась, а солнце просвечивало сквозь ее волосы. И я зажмурился почему-то. И почему-то обрадовался — ну и пусть, ну и ладно, и хорошо.
        Она оборвала смех и сказала опять сердито:
        - Ну, чего расплылся? Рот до ушей.
        Я сразу стал серьезным.
        - Ладно, хватит шутки шутить. Надо дело делать.
        И мне сразу захотелось куда-то бежать, что-то доказывать, кому-то помогать, кого-то спасать и как-нибудь обезвредить того страшного типа — Венькиного братца.
        - А что делать? — спросила она грустно.
        - Слушай, — сказал я, — может, нам с моим батей посоветоваться? Он в таких делах вроде должен разбираться.
        - А он кто у тебя? — спросила она.
        - Он… — я вдруг замялся, — он-то, ну…
        И тут я разозлился на себя до чертиков — что я, в самом деле!..
        - Он милиционер, участковый, — сказал я решительно. — Вот!
        Она удивленно посмотрела на меня, фыркнула, но сразу прикрыла рот рукой.
        - Чего смеешься? Не у всех же родители профессора.
        Сказал я это сердито, а самому ужасно обидно стало. И эта не лучше, подумал я, все они одинаковы, девчонки эти.
        - Ты что? Совсем полоумный? Да? — спросила она. — Ты за кого меня считаешь?
        Я молчал. Она дернула меня за рукав.
        - Чего молчишь? — крикнула она. — Я ведь засмеялась потому, что вспомнила, как тебя милиционер за плечо вел. Я ведь не знала… Это твой папа был?
        - Ну, папа, — сказал я, — а ты и рада была: с милицией Половинкина увидела. И всем раззвонила.
        - Так я же не знала… — сказала она виновато. — Ну, прости, я действительно глупо сделала. Я тогда на тебя… зла была.
        - Зла была, — ворчал я. — Все вы такие — разозлитесь ни за что ни про что, а мы отдувайся.
        - Ну, хватит! — сказала она. — Ворчишь, как древняя старуха. Ну, я виновата. Но ты-то сам?.. Почему ребятам не сказал, что я ошиблась? Почему струсил и ушел? Гордость заела? А может быть, не я, а ты своего отца не уважаешь? Раз постеснялся сказать тогда, да и сейчас мне сказать стеснялся. Эх, ты!.. — она не договорила, резко повернулась и пошла из садика. А я, как истукан, остался сидеть на скамейке.
        Так и надо. Разворчался, расскрипелся, расшипелся, разобиделся. Человек тебе руку протянул, а ты… Я вскочил со скамейки и бросился догонять Машу.
        Басова вдруг остановилась, обернулась:
        - Ничего не говори отцу.
        - Почему? — спросил я.
        - Он ведь тоже… милиция, — сказала она, — а Венька просил.
        - А я с ним не как с милицией говорить буду, а как с отцом, — сказал я, хотя и не стоило с ней разговаривать как ни в чем не бывало.
        - А с ним можно не как с милицией? — спросила она.
        - А почему нельзя? — сказал я и осекся. В самом деле, можно с моим отцом как с товарищем говорить? А может, я не пробовал? Да нет, вроде пробовал. Не знаю…
        - Почему замолчал? — спросила Басова подозрительно.
        - Ладно, — сказал я, — не буду я с ним говорить.
        - Не говори, мы сами что-нибудь придумаем.
        - Кто это «мы»? — спросил я. Я подумал, может, она меня имеет в виду.
        - Без тебя, — сказала она, — найдутся люди, которые не только о своих драгоценных обидах думают.
        И Басова ушла.
        Ничего у меня не получается — как ее увижу, мне улыбаться хочется и делать что-нибудь хорошее, а она думает, что я к ней подлизываюсь. Венька ей, видите ли, понадобился. Веньку, видите ли, ей спасать нужно. О Веньке у нее, видите ли, одна забота. Да провались он, этот Венька. Мне-то до него какое дело? До него и до его братца перекошенного. Даже думать о них забуду, не то что выручать. Сам выручится, не маленький.
        Так я разжигал себя по дороге домой и доразжигался до того, что чуть не задымился. Все, решил я, все! Буду теперь только о себе думать. Время свое хронометрировать и уплотнять. Организованным буду и читать буду не только про шпионов и мушкетеров. А то вон все они какие умные — ин-теллек-туальные личности. Ладно, я им тоже покажу, что Семен Половинкин не тютя какая-нибудь, над которой по-всякому издеваться можно.
        И с батей поговорю по-настоящему, как мужчина с мужчиной. Что, в самом деле, все ему некогда да некогда? Может, я потому такой неотесанный да неорганизованный, что он меня мало отесывал?
        Я уже не шел, а бежал, и не заметил, как очутился на Моховой. Недалеко от дому меня остановил один папин товарищ по работе, капитан милиции Воробьев.
        - А-а, Половинкин-младший, здравствуй, — сказал он. — Куда это ты так торопишься?
        - Здравствуйте, товарищ Воробьев, — сказал я. — Домой.
        - Чего это ты так официально? Меня Сергеем Ивановичем звать.
        - А меня Семеном.
        - Уел, — засмеялся он. — Ну, правильно. Домой, значит, Семен. А батя дома?
        - Дома, Сергей Иванович.
        - Отдыхает?
        - Учится.
        - У-учится?
        - А что тут такого? Все сейчас учатся.
        - Это ты верно. Это правильно. Эт-то… — он посмотрел на часы и взял меня за лацкан курточки. — Слушай-ка, мне сейчас некогда, а ты ему передай, чтобы он в двадцать ноль-ноль в отдел зашел. Дело одно есть.
        - Все у вас дела, а вот что вокруг делается… — сказал я и сразу прикусил язык.
        Он внимательно посмотрел на меня.
        - А что вокруг делается?
        - Да так… ничего… хулиганов вот много развелось.
        - А-а?! Верно, это есть. Только вы-то сами не будьте старыми бабками, которые только и ворчат: «Фулюганы, фулюганы». Так то бабки, им ворчать положено, а вы помогать нам должны — вот их и меньше станет… Ну, мы с тобой еще на эту тему потолкуем. Пока! — и он протянул мне руку.
        Я побежал к дому, но он окликнул меня и, когда я подошел, спросил:
        - Ты просто так сказал про то, что вокруг делается, а мы, дескать, не видим? Или знаешь что?
        - Ничего я не знаю, — буркнул я.
        - Ну, иди…
        Я пошел, а через несколько шагов зачем-то оглянулся. Капитан Воробьев смотрел мне вслед. Он увидел, что я на него смотрю, махнул мне рукой и пошагал дальше.
        Клял я себя на чем свет стоит. Трус я, что ли? Или Веньку этого мне жалко? Или то дурацкое обещание, которое Машке дал — никому ничего не говорить — удержало? Или, может, и верно, мне ни до кого дела нет?
        Рядом с нашим домом соседний дом поставили недавно на капитальный ремонт, но ремонтировать еще не начали, и он стоял пустой, с выбитыми и заколоченными окнами. И когда я проходил мимо, меня кто-то из подвального окна тихо окликнул. Я нагнулся и увидел Фуфло.
        - Эй, ты, Сень, спустись-ка сюда.
        - Чего я там не видел, — сказал я.
        - Да ты не бойся, — он захихикал, — я за вчерашнее тебя не трону.
        - Это тебя-то бояться? Некогда мне, вот и все.
        - Слушай, верно дело есть.
        У всех дела! Деловые все какие.
        - Какое еще дело?
        - Насчет… — начал Фуфло и вдруг замолчал.
        Мне показалось, что его кто-то дернул сзади, потому что он быстро обернулся.
        - Насчет чего? — спросил я.
        - Насчет Жука. Веньки Балашова, — тихо сказал Фуфло.
        - А почему обязательно в подвале разговаривать? — спросил я. — Выходи и поговорим.
        - Да не могу я. Ты не бойся. Я… один.
        «Так, — подумал я, — вот тебе и проверочка, Половинкин. Трус ты или нет». Сердце у меня заколотилось, но я не подал виду и начал просовывать одну ногу в окно.
        - Да ты не лезь, — зашипел Фуфло, — в подворотне дверь есть.
        Я пошел в подворотню. Не скажу, что я быстро шел. Подобрал по дороге небольшую железину и сунул в карман. Какое мне дело до Жука этого? Чего это я иду? Провались они все, и Жуки, и Фуфлы, и… и чернявые с дырками вместо глаз.
        Ощупывая сырую стену, я кое-как спустился в подвал и сразу зажмурился — прямо в глаза мне светил карманный фонарь.
        - Эй, убери фонарь, — сказал я.
        - Ладно, — довольно добродушно сказал Фуфло и погасил фонарь.
        Свет из маленького окна проходил в подвал слабо, но, немного освоившись с темнотой, я заметил рядом с Фуфлой Хлястика, а чуть поодаль какого-то совсем незнакомого парня. Он был невысокий, коренастый, а лица его я разглядеть не мог — круглое серое пятно. Он стоял, прислонившись к стене, и руки держал в карманах. Я тоже держал правую руку в кармане — ощупывал свою железку, хотя понимал — вряд ли она мне поможет, если что. Их ведь трое, а Фуфло говорил, что он один. «Держись, Половинкин», — подумал я.
        Они молчали. Я тоже молчал. Потом парень откачнулся от стены и подошел ко мне.
        - Что в кармане? — спросил он тихо. — Покажь.
        - Ничего, — сказал я, откашливаясь.
        Он быстро схватил меня за руку и, сильно сжав ее, дернул к себе. Карман даже порвался. От неожиданности я не выпустил железяку и рука моя так вместе с ней и выскочила из кармана. Парень сжал мне запястье, и железка со звоном упала на цементный пол. Парень поддал ее ногой и хмыкнул.
        - Вооружился, — сказал он и что-то такое сделал с моей рукой, что я от боли встал на колени. — Вот я тебе с-счас…
        Мне вдруг стало холодно, и я крепко сжал зубы, чтобы они не застучали. «Влип ты, кажется, Половинкин», — подумал я, но тут же довольно громко сказал:
        - Т-ты чего?!
        - А вот… — начал было парень, но Фуфло потянул его за рукав.
        - Отпусти, — сказал он мрачно, — он и так скажет.
        - Поглядим, — сказал парень и отпустил мою руку.
        Я встал и начал отряхивать колени. Рука ныла.
        - Ну, чего надо? — спросил я Фуфлу. — Говорил, что один, а сам целую… банду привел.
        - А ты не боись, ты не боись, — захихикал Хлястик, — если умненьким будешь, ничего тебе не будет.
        - А я и не боюсь, — сказал я.
        - Тогда рассказывай, — сказал Фуфло.
        - Что рассказывать? — спросил я.
        - Давай, давай, — прошипел Хлястик, — не стесняйся.
        - Ну! — зло сказал парень.
        - Так это ты мне про Веньку чего-то сказать хотел, — сказал я Фуфле.
        - А что про Веньку? — вроде бы удивился Фуфло. — Ничего я про Веньку не знаю. А тебе чего интересно про Веньку?
        - Кончай трепаться, — сказал парень, — ты о чем сейчас с мусором толковал?
        - С каким «мусором»? — удивился я.
        - С милиционером, ну, — сказал Хлястик.
        Тут я понял, что они видели, как я только что на Моховой разговаривал с капитаном Воробьевым. Значит, чего-то боятся. Я начал соображать, что сказать, чтобы они поверили, но толком ничего не придумал, и сказал, что это наш старый знакомый. Спрашивал, дома ли родители — может, зайдет.
        - Врешь, — сказал парень и ругнулся.
        - Чего мне врать… — начал я сердито, но в ушах у меня зазвенело, из глаз посыпались искры, я отлетел на несколько шагов и влепился спиной в стенку. Я помотал головой, сплюнул что-то густое и соленое изо рта и, ни о чем не думая, бросился на того парня. Конечно, он сразу опять ударил меня, и я сел на пол. «Ну, Половинкин, крепись», — подумал я сквозь, шум в голове и почему-то вспомнил о Юлиусе Фучике. И не знаю уж, что со мной случилось, но вдруг я перестал трусить. Я кое-как встал и сказал спокойно:
        - Вы что, ошалели? Вам же теперь житья не будет.
        - Пугаешь?! — сказал парень и пошел ко мне.
        - Чего мне тебя пугать, когда ты сам пуганый, — сказал я.
        Мурашки бегали у меня по спине и голос немного дрожал, но, честное слово, мне уже не было так страшно. А парень опять замахнулся, но Фуфло схватил его за руку.
        - Погоди, — сказал он. — Слушай, как тебя… Сенька. Это верно… твой знакомый, милиционер тот?
        - Знакомый, — сказал я.
        - О чем он тебя с-спрашивал? — забормотал Хлястик, и я заметил, что он здорово струсил.
        - Хотел сказать, да раз вы так, не скажу.
        Я опять сплюнул густую слюну — кровь, наверное, — повернулся и вроде бы не спеша пошел к выходу.
        - Эй, ты! — рявкнул парень и бросился за мной.
        Я быстро наклонился и поднял с пола ту железку и повернулся к нему.
        - Ну, подходи, балда несчастная! — заорал я как можно громче. — Подходи!
        Парень от неожиданности остановился.
        - Тихо ты! — испуганно сказал он. — Не ори!
        - А-а! — продолжал орать я, размахивая железкой. — Поджилки затряслись?! Ты, Фуфло! Хочешь знать, о чем меня тот капитан спрашивал? О тебе! Понял? О тебе! И о том… черном. Соседе! Понял, Фуфлиная морда?!
        - А т-ты ему ч-что?… — спросил Фуфло, заикаясь.
        Ага, голубчики, перетрусили! И я уж совсем обнаглел, не помню, что и орал. Даже чуть не приплясывал от злости. И вдруг заметил, что парень крадется ко мне и в руках у него что-то поблескивает. Я попятился к двери, споткнулся и упал…
        - Не надо! — закричал кто-то, кажется, Хлястик.
        Я открыл глаза — парень стоял надо мной. Всё. Но тут из темноты кто-то тихо свистнул. Парень быстро обернулся. В углу зашевелилась какая-то тень. «Черный, — подумал я, — сосед, братец!» И вот тут мне по-настоящему стало жутко.
        - Беги! — заорал Хлястик истошным голосом.
        Я вскочил и вылетел на лестницу. Фуфло выбежал за мной и снизу ухватил меня за штанину.
        - Н-ну, смотри, — крикнул он, — если накапаешь кому, не попадайся!
        Я рванулся и выскочил в подворотню. Как я добежал до своей парадной — не помню. Взлетел на свой третий этаж и плюхнулся на подоконник. Ноги дрожали, руки дрожали, и дышал я, как Повидло, когда до смерти набегается с собаками. И мысли скакали и скакали, и я никак не мог собрать их. Выкрутиться-то я выкрутился, а вот как буду выкручиваться дальше? Ясно, эта компания боится чего-то. И скорее всего из-за того черного, а что там в подвале был он, это точно — больше некому. С ним, видно, шутки плохи. Значит, надо что-то делать. А что? И я, сидя на подоконнике, начал прикидывать и раскладывать все по полочкам. Получалось вроде бы три варианта.
        1. Наплевать и забыть. Не мое, мол, дело.
        2. Сказать бате или, например, капитану Воробьеву.
        3. Никому ничего не говорить, а действовать самому.
        Злой как черт я обмозговывал эти варианты, и ничего путного в голову не приходило.
        Конечно, легче всего наплевать и забыть. Какое мне дело и до Веньки и до этих подонков. Все равно рано или поздно их милиция заберет. И Венькиного братца шуганут куда надо. Но тут выходило, что я попросту трус. Как ни верти. И еще хуже выходило: ну, я забуду, а они какую-нибудь пакость сотворят и кто-то пострадает, если я наплюю. Я, может, и знать даже не буду, кто там пострадает, а все равно очень даже плохо получается! И, значит, хочешь не хочешь, этот вариант не годится. Я просто сам себе никогда не прощу, если из-за моей трусости люди пострадают.
        Вариант второй, кажется, самый простой. Сказать — и все! Пусть милиция разбирается. Но, во-первых, почему-то здорово было жалко Веньку. Он тут вроде бы и ни при чем. Не виноват же он, что у него такой братец. А отдуваться скорее всего ему придется. Черный сразу догадается, что это Венька про него кому-то проболтался. И скорее всего именно мне. Ведь он понял тогда у школы, что мы с Венькой хорошо знакомы. Получалось, что и мне надо поберечься. Фуфло ведь предупредил. Злился я на себя, а все-таки здорово трусил. Ну, ладно, положим, с этим я бы кое-как справился, а вот как быть с М. Басовой. Обещал же я ей ничего не говорить ни отцу, ни вообще милиции. И так она меня не очень-то уважает, а попробуй обмани ее! Ого-го! Ничего хорошего не жди тогда. Половинкин, несчастная твоя голова.
        Теперь вариант третий. Действовать самому. А что я могу сделать сам, один? Ну, не один — возьму на подмогу «рохликов». Значит, надо им рассказать все. Опять плохо, да и надежда на них плохая — здесь дурацким смехом не отделаешься. Ну, допустим, я могу припугнуть этого черного, чтобы он сматывался, да поскорее, мол, милиция им уже интересуется. Так черта с два его припугнешь. Он и сам так припугнет, что и костей не соберешь. И если он даже уберется подобру-поздорову, так и в другом месте может разных дел натворить. И опять от этого Веньке кисло будет.
        Да-а! Не приходилось мне до сих пор такие задачки решать.
        В общем, думал я думал, прикидывал и прикидывал так и этак, и решил вот что:
        1. Ничего я сам толком не придумаю. Надо с кем-нибудь посоветоваться. Только так, чтобы этот человек ничего не понял. Дескать, вот как поступить, если такой случай случится? Как бы, например, дядя Саша, летчик, поступил?
        2. Поговорить начистоту с Венькой, но так, чтобы он не догадался, кто мне рассказал.
        3. Поговорить с М. Басовой, чтобы она с меня мое обещание сняла.
        4. Действовать.
        Как дальше действовать — я еще не знал. Это будет зависеть от того, что все эти разговоры и переговоры мне дадут. Но надо торопиться.
        Челюсть у меня ныла, губы распухли, но кровь уже не шла, и я, в общем-то, хоть и был ужасно злой, а собой чуток гордился. Все-таки не очень-то я растерялся в этом подвале. Не совсем уж плохо себя вел. Давай и дальше так, Половинкин.
        Дома я сразу прошел в ванную. Умылся как следует холодной водой, нашел булавку, зашпилил карман и посмотрел на себя в зеркало. Ничего.
        Я пошел на кухню и поставил на плиту чайник. Потом пошел в комнату. Тетки Поли и ребят еще не было. Мама что-то шила, а батя по-прежнему сидел за учебниками и, кажется, действительно занимался.
        - Как погулял? — спросила мама.
        - Отлично! — бодро сказал я. Наверно, слишком бодро, потому что отец поднял голову и посмотрел на меня.
        - А-а! Как дела?
        - В порядке, — сказал я.
        - Ну-ну, — сказал он и опять уткнулся в учебники.
        - Мам, — сказал я, — там на кухне… чайник, наверно, закипел.
        Мама удивленно посмотрела на меня.
        - Какой чайник? — спросила она.
        - Я поставил, — сказал я.
        - А-а… зачем?
        - Он уже закипел, наверно, — пробормотал я, не глядя на нее.
        Отец снова поднял голову от учебников.
        - Г-мм… посмотри, Люда, — сказал он, — может, в самом деле кипит… чайник-то.
        Мама пожала плечами и вышла.
        - Ну, выкладывай, — сказал отец. Он отодвинул в сторону учебники и даже зачем-то смахнул какие-то крошки со стола.
        - Ты знаешь, как милиционеров зовут? — спросил я.
        - Как?
        - «Мусорами».
        - А кто зовет? — спросил он и, прищурившись, посмотрел на меня.
        - Зовут.
        - Нет, кто, кто зовет? — переспросил он настойчиво.
        - Ну, разные…
        Он встал и вышел из-за стола.
        - Нет, не «разные», а дрянь всякая. Вот они-то именно мусор и есть. А где ты слышал?
        - Да так…
        - Так? Паршиво все это, Сенька. Погано. Так в чем дело-то?
        - Пап, а у тебя револьвер есть? — спросил я.
        - Пистолет, — сказал он, — только мы его после дежурства сдаем. А что?
        - Ничего. Гвозди бы делать из этих людей… — сказал я почему-то.
        - А дальше?
        - Крепче бы не было в мире гвоздей.
        - Хорошо сочинил.
        - Это не я. Поэт один. Тихонов.
        - А-а. Ну, все равно хорошо. Есть такие люди. Так что все-таки стряслось?
        - Ничего не стряслось, — сказал я. Я уже и сам был не рад — зачем этот разговор затеял.
        - А зачем ты… чайник поставил?
        - Помнишь, ты меня о Веньке Балашове спрашивал?
        - Ну.
        - Зачем спрашивал?
        - Теперь уж неважно.
        Обиделся, наверно, на меня, что я тогда ему не ответил. Ну, ладно, все-таки спрошу.
        - Зачем он тебе тогда понадобился?
        - А что с ним? — переспросил он, глядя на меня очень внимательно.
        - Д-да я… не знаю, — промямлил я.
        - Ну, раз не знаешь — не о чем и говорить, — сказал он.
        «Темнит батя что-то, — подумал я. — А впрочем, я-то тоже… А может, они уже знают о том черном? Это было бы здорово!»
        - Чуть не забыл, — сказал я, — тебя капитан Воробьев просил в 20.00 в отдел зайти.
        - Так, — сказал отец и снова сел за стол, — так.
        Даже и не спросил, где я капитана видел.
        - У тебя все, что ли? — спросил он.
        - Все! — сказал я.
        - Ну, тогда я позанимаюсь еще немного.
        Он придвинул к себе учебники и уставился в них, но я видел, что он не читает, а сидит так — думает.
        Я вышел на кухню. Мама задумчиво смотрела на чайник. Он еще и не думал кипеть.
        - Сказал бы, что с отцом поговорить надо, — немного обиженно сказала она, — а то «чайник»!..
        - Не сердись, мама, — сказал я и поцеловал ее в щеку.
        Она засмеялась, но как-то вроде грустно.
        - Чудные вы, мужики. Секреты какие-то. Что я вам, чужая? И так почти все время одна.
        - Ну, что ты, мам, — сказал я, и у меня почему-то защипало в носу. — Давай с тобой в кино пойдем. А? Вот сейчас и пойдем.
        Она очень удивилась, но и обрадовалась, кажется. А я, подлец, тут же подумал: чего это я вдруг про кино ляпнул? Вдруг согласится, а у меня еще всяких дел невпроворот. Но она, конечно, отказалась.
        - Ну, что ты, Сеня?! Спасибо, но куда же я? Неудобно. Поля скоро придет.
        - Да что с ней сделается, с твоей Полей, — сказал я сердито.
        - Зачем ты так? — сказала мама с упреком. — Вот и папа тоже… Чем она вам не угодила?
        Не хотелось мне ее еще больше расстраивать, а то бы я сказал, что слышал, о чем ей тетка ночью говорила.
        - Да нет, мам, она… добрая.
        - Верно, верно, — обрадовалась мама, — она очень добрая.
        Тут закипел чайник.
        - Кипит, — сказала мама, встрепенувшись, — а зачем он мне?
        - Тетка с ребятами придет, — сказал я, — а чайник готов. Она чаек любит.
        Мама засмеялась.
        - Ишь хитрющий, — сказала она. — Ну, иди уж. Вижу — торопишься.
        Я опять чмокнул ее в щеку и пошел к дяде Саше, не очень, впрочем, надеясь, что он дома. Но он был дома и, засучив рукава, наводил в своей комнате порядок.
        - А, Семен, вот кстати, — сказал он. — Давай-ка помогай, а то я один не управлюсь. — Он посмотрел на часы и присвистнул. — Определенно не управлюсь.
        - Улетаете? — спросил я.
        Он всегда делал генеральную уборку, перед тем как улететь куда-нибудь надолго.
        - Нет, дружище, на этот раз не улетаю, — сказал он и заулыбался во весь рот. — Как ты думаешь, сумеем мы этот шкаф передвинуть вот так, чтобы встало сюда… Чтобы встало трюмо?!
        - Трюмо? — удивился я.
        - Ага. Женщины, понимаешь ли, не могут без трюмо.
        - Женщины?
        - Ага. Женщина. Чудесная женщина. Прекрасная женщина.
        Я ничего не понимал.
        И в это время открылась дверь и вошла она, та самая — ее фотографию мне дядя Саша показывал. Она была в халатике и с полотенцем через плечо — только что из ванной. Вот так! А я даже и не заметил, когда она тут появилась.
        - Кого это ты нахваливаешь? — спросила она сердито. — Кто это чудесная и прекрасная?
        - Действительно, кто это? — спросил летчик. — Ты, Семен, случайно не знаешь?
        Они засмеялись. И тут она посмотрела на меня и спросила:
        - Это, наверно, Сеня?
        - Он самый, — сказал летчик, — боевой парень. — Он подмигнул, и я не понял: то ли он всерьез говорит, то ли смеется.
        Пока я думал, обижаться или нет, женщина подошла ко мне совсем близко и я увидел, что она действительно очень красивая, даже лучше, чем на фотографии. Вот так. Значит, теперь уж к дяде Саше так запросто не заскочишь. Теперь он не один. Ну, что ж, на то и взрослые, чтобы жениться. И сам не знаю почему, я вдруг вздохнул. А женщина эта, улыбаясь, протянула мне руку.
        - Ну, давай познакомимся. Я очень много о тебе слышала.
        - Я тоже, — вежливо сказал я.
        - Вот как? — удивилась она и засмеялась, а дядя Саша погрозил мне кулаком.
        - Меня зовут Галя, — сказала она.
        Я пожал ей руку и спросил:
        - А отчество ваше как?
        - Просто Галя, — она опять засмеялась, — ну, тетя Галя.
        «Какая она тетя», — подумал я. Но называть ее Галей мне почему-то не хотелось, и я повторил:
        - Нет уж, лучше отчество.
        - Ух! — сказал дядя Саша. — Ты сегодня с церемониями, как английский лорд. Алексеевна она, Галина Алексеевна.
        - Очень приятно, — сказал я. — Дядя Саша, вот ваши три рубля.
        - Не пригодились? — Он внимательно посмотрел на меня.
        - Нет. Ну, я пошел. Не буду вам мешать.
        - Ты какой-то… занудный сегодня, Семен, — сказал дядя Саша. — Стряслось чего-нибудь?
        - Нет, — сказал я, — ничего не стряслось. Просто я хотел с вами посоветоваться, но… — и я развел руками.
        Дядя Саша сердито швырнул на пол тряпку, которой вытирал шкаф, подошел ко мне.
        - Давай! — сказал он и сел напротив меня в кресло.
        - Нет, — сказал я. — Лучше в другой раз. Вы заняты.
        - Слушай, — сказал дядя Саша. — Помнишь, когда ты составлял свой, — он усмехнулся, — хронометраж. Я тебе сказал тогда, что не считаю время, потраченное на друзей, потерянным. Выкладывай!
        Я замялся. Как бы так рассказать, чтобы он не понял, что все это со мной случилось? Ну, в общем, кое-как, крутя и вертя, спотыкаясь и запинаясь, чего-то придумывая, а чего-то не договаривая, я ему рассказал историю, которая будто бы в прошлом году случилась с одним моим приятелем. Только про подвал не сказал.
        Дядя Саша внимательно взглянул на меня, и я постарался выдержать его взгляд.
        - По-моему, — сказал дядя Саша, — и та девочка, которой он дал слово молчать, и сам он… твой приятель — довольно… хм-м… глупые люди.
        - Она не глупая! — сказал я и осекся.
        - Как же не глупая? — сказал дядя Саша. — Зачем же тогда она… брала с него слово? И он глупый, что дал такое слово. Нельзя о таких делах молчать! Понимаешь, нельзя.
        - Но он все-таки дал слово, да еще девочке, — сказала Галя.
        - Я бы на месте твоего приятеля, — сказал дядя Саша, — все рассказал бы кому надо. И убедил бы эту глупую девчонку…
        - Она не глупая! — почти, закричал я. — Она ведь тоже дала слово!
        - Она его нарушила, рассказав все этому… твоему приятелю, — сказал дядя Саша жестко.
        Фу-ты, ну-ты! Час от часу не легче. Не надо было рассказывать.
        - Я пришел посоветоваться, а вы только ругаетесь, — сказал я обиженно.
        - А ты-то чего обижаешься? — спросил дядя Саша хитро. — Мы ведь про приятеля твоего говорим.
        - Ладно, — сказал я. — Что было, то было, но раз уж так получилось, то что бы вы сделали?
        - Я бы пошел к этой глу… — начал дядя Саша, — к этой девочке, — поправился он. — И убедил бы ее, что она взяла с меня слово неправильно, и пусть она вернет его мне обратно. Вообще, я бы поступал сообразно обстоятельствам.
        - Я так и думал, — сказал я с облегчением.
        - А почему бы тебе не посоветоваться с отцом? — спросил дядя Саша. — Ведь он-то, наверное, в таких делах больше нашего понимает.
        Я замотал головой.
        - Напрасно, — сказал дядя Саша озабоченно. — Напрасно. Дело-то, кажется, серьезное. И, если ты сам не хочешь… — он замолчал и испытующе посмотрел на меня.
        - Да почему я не хочу? — сказал я. — Я просто не могу.
        - А не кажется ли тебе, — сурово сказал дядя Саша, — что в данном случае ты больше думаешь о себе, чем о других?.. Так что, наверно, придется мне подумать о других.
        - Дядя Саша, — взмолился я. — Только…
        - Ладно. Иди, а я подумаю.
        От дяди Саши я сразу же помчался к М. Басовой. Будь что будет. Пусть она злится и шипит, но я скажу ей все, что думаю об этом деле, и потребую, чтобы она вернула мне мое слово.
        М. Басовой, конечно, не было дома. Открыл мне Григорий Петрович. Вот гляжу я на него и никак не могу представить, что он был таким геройским парнем — разведчиком. А как бы он поступил на моем месте? Но неожиданно для себя я спросил его совсем о другом:
        - Скажите, Григорий Петрович, а вот для того чтобы сделать доброе дело — можно наврать?
        - Наврать?
        - Ну, слово нарушить?
        - Х-мм, слово нарушать, конечно, не годится… Но вот что интересно: сегодня уже второй человек спрашивает — можно ли нарушить слово. Удивительное совпадение.
        Я, конечно, сразу сообразил, что это за человек. Ага, значит, и она переживает! Хотя, может, она про какое-то другое слово спрашивала.
        - Семен, — осторожно сказал Григорий Петрович. — Это ваш секрет. Но что это все-таки за слово, которое вам нужно нарушить?
        - Григорий Петрович, — сказал я, — можно, я вам ничего сейчас не скажу? Вы в разведку когда ходили, наверное, попадали в разные переделки?
        - Случалось, — сказал он скромно.
        - И самому решать, что делать, тоже, наверное, приходилось?
        - Приходилось.
        - Вот и я хочу попробовать сам решить.
        - Что ж… — сказал Григорий Петрович задумчиво. — Что ж, это по-мужски. И я приветствую. Но имейте в виду, Семен, если вам потребуется моя помощь, я всегда к вашим услугам.
        - Спасибо, — сказал я.
        - Ну вот… Хорошо, что с Машей вы дружите.
        - А где она сейчас, Маша? — спросил я, чему-то обрадовавшись.
        - Она пошла к какой-то новой подружке. Татьяна, кажется, ее зовут.
        Так. М. Басова откалывает очередной номер. Зачем ей понадобилась Татьяна, которую она вроде терпеть не может? Странный народ девчонки.
        И тут я разозлился на себя: только разговорчики да разговорчики, а дела ни на грош! Не долго думая, я помчался к дому у рынка, где живет тот старичок, который выручил меня в магазине. Я мчался сломя голову, и когда мне открыли дверь, долго не мог ничего сказать, а только пыхтел.
        - Вам кого, молодой человек? — спросил старичок.
        - Вы сказали, что у вас есть внучка, которая знает про гвозди? — выпалил я, наконец, отпыхтевшись.
        - Какие гвозди? — очень удивился старичок.
        - Н-ну, эти… из которых людей делают… то есть наоборот, из людей — гвозди…
        - Ничего не понимаю, — сказал старичок и вдруг заулыбался. — А-а, вот я вас и узнал! Вы тот мальчик, который стихи пишет.
        Я кивнул: пусть его думает, что хочет.
        - Так ты за стихами пришел? — спросил он. — Ну, заходи, заходи.
        - Нет, я за внучкой.
        - За внучкой? — опять удивился он.
        - Ну да, вы говорили…
        - Есть внучка, есть, только она в Пензе живет. А зачем она тебе?
        И чего это я решил, что Татьяна его внучка? Вот дурень! Я ужасно расстроился, и он, посмотрев на меня, тоже огорчился.
        - Она тебе очень нужна? — спросил он ласково.
        - Очень, — сказал я и спохватился. — Нет, не она, а… другая.
        - А другой у меня нет, — с сожалением сказал старичок и развел руками. Очень славный старичок.
        И тут из передней раздался чей-то знакомый голос:
        - Дед, с кем это ты там?
        - Понимаешь, Апик, тут один мальчик ищет внучку, — сказал дед.
        - Какую внучку? — спросил голос, и в дверях появился… трясучий Апологий.
        Я вылупил глаза и разинул рот. И он вылупил глаза и разинул рот. И так мы стояли довольно долго. Старичок даже забеспокоился.
        - Э-э, молодые люди, — сказал он. — Что с вами? Вы знакомы?
        Апологий захлопнул рот. И я захлопнул рот.
        - Здорово, Половинкин, — сказал Апологий. — Какая я тебе внучка?
        - Да не ты, — сказал я. — Мне одна девочка нужна. Я думал, она здесь живет.
        Я махнул рукой и начал спускаться по лестнице.
        - Куда же ты? — спросил старичок. — Заходи.
        - В другой раз, — сказал я. — Спасибо. До свидания. Извините.
        Я помчался вниз. Апологий догнал меня около рынка.
        - Ну и мчишься ты, — сказал он, переводя дух. — Как наскипидаренный. Кого ты ищешь?
        - А тебе какое дело? — сказал я, разозлившись. — Ты все равно не знаешь, где она живет.
        - Я все про всех знаю, — сказал Апологий. — Я такой!
        - Трепло ты, — сказал я, но подумал, что чем черт не шутит, может, он и верно знает.
        - Танька Шарова, — сказал я.
        - А зачем? — спросил он.
        - Катись ты! — сказал я.
        - Тайна, — сказал он. — Ужасно люблю тайны. Знаю я, где она живет. А расскажешь?
        - Не расскажу. Где она живет?
        - Не знаю.
        - Ну и…
        - Я знаю, но скажу, если ты расскажешь.
        Я остановился, взял его за грудки и тряхнул.
        - А ну, говори! — заорал я.
        - Не скажу!
        Я хотел еще раз тряхнуть его, но какой-то дядька оттащил меня.
        - А ну, пацаны, не драться, — сказал дядька и погрозил мне пальцем.
        - Мы не деремся, — сказал Апологий, — мы отрабатываем приемы самбо.
        Дядька засмеялся и ушел.
        «Смотри-ка ты, — подумал я, — какой благородный Апологий».
        Он дернул меня за рукав.
        - Идем, — сказал он, — покажу, где она живет. — И кисло добавил: — Не такой уж я…
        Молча мы дошли до большого серого дома, и он ткнул пальцем в окно третьего этажа. Я посмотрел на него. Он вдруг покраснел и отвернулся.
        - Спасибо, — сказал я и побежал к парадной.
        Дверь мне открыла сама Татьяна и вроде даже не удивилась.
        - Здорово, Шарова, — сказал я. — А Басова не у тебя?
        - У меня, — сказала она серьезно. — Проходи.
        - А этот еще зачем здесь? — спросила Машка, когда Татьяна ввела меня в комнату. — Ты мне надоел! Ходит за мной, как… прилипало.
        «Я тебе сейчас покажу… прилипалу», — подумал я и заулыбался во весь рот. Она, когда я так улыбаюсь, совсем из себя выходит.
        - Ори! — сказал я, улыбаясь. — Все равно я знаю, как ты ко мне относишься.
        - Как? Как? — она сощурилась.
        - Хорошо. Хорошо ты ко мне относишься, — сказал я.
        Она даже задохнулась и зашипела сразу.
        - И нечего шипеть как кошка, — сказал я. — Дело надо делать, а не шипеть.
        Она вдруг успокоилась.
        - Воображай, что хочешь, — сказала она презрительно, — а с тобой у меня никаких дел нет и не будет. Понял? Потому что ты рохля, сам ничего решить не можешь. Потому что ты добрячок. И трус.
        Вот как? Очень мне захотелось рассказать ей про подвал, но я удержался — еще хвастуном назовет.
        - Ладно, — сказал я. — Не во мне сейчас дело. Понятно?
        Тут вступила Татьяна.
        - Слушай, Маша, — сказала она спокойно. — Раз уж я все знаю, разреши мне… Он правильно говорит. Надо что-то делать, и быстро.
        - Ну, давайте решать, — послушно сказала Машка.
        Я удивился, как это вдруг они подружились.
        - Ничего я решать сейчас не буду, — сказал я. — Я Машу искал только чтобы сказать, что она взяла с меня дурацкое слово и пусть она вернет его мне обратно. А я уж знаю, что дальше делать.
        - Не могу я слово вернуть, — сказала Басова, — я сама Веньке слово дала.
        - И сама разболтала, — сказала Татьяна.
        - Кому разболтала? Кому?! — чуть не плача, закричала Машка.
        - Нам, — сказал я.
        - Так то — вам… — сказала Машка.
        Я хотел чертыхнуться, но Татьяна, посмотрев на меня, строго сказала:
        - Выйди. Половинкин, и подожди нас на улице.
        Я ждал их на улице. И вдруг вспомнил, как дядя Саша сказал мне однажды, что я «плыву по воле волн». Как меня волна повернет, так я и плыву. Парень-то я, мол, хороший, сказал он, но вот живу, как придется: прожит день — и ладно. А так нельзя. Мне стало довольно тошно: что я, щепка, что ли, какая, в самом деле? Я задумался и не заметил, как из дома вышли девчонки.
        - Двинули! — решительно сказала Татьяна.
        - Куда? — спросил я.
        - К Балашову. К Веньке. Поговорим с ним начистоту и поймем что к чему.
        - Пошли! — сказал я. И такая решительность на меня напала, что я понесся вперед как очумелый. Девчонки еле поспевали за мной.
        На Моховой, не доходя до Венькиного дома, мы остановились.
        - Кто пойдет? — спросила Татьяна.
        - Я! — сказал я.
        - Нет, — сказала Татьяна, — тебе нельзя. Вы с Венькой дрались.
        - Ну и что? — сказал я, но сразу замолчал. Это чепуха, что дрались, а вот после того подвала мне к Веньке, и верно, ходить не стоит.
        - Я пойду, — сказала Маша. — Я была у него, меня там знают.
        - Хорошо, — сказала Татьяна. — Ты его вызови. Мы будем ждать вас на Фонтанке возле библиотеки.
        Маша ушла. А мы пошли на Фонтанку.
        - Чего такой кислый? — спросила Татьяна.
        - Так, — сказал я.
        Не хотелось мне ничего говорить, и пока мы ждали Машу, болтали обо всякой чепухе. Я рассказал, как искал ее и налетел на Апология. Она засмеялась.
        - А откуда он знает, где я живу? — спросила она.
        - Он говорит, что все про всех знает.
        - Да, — задумчиво сказала Татьяна, — странный он какой-то.
        Но поговорить об Апологии мы не успели. По Фонтанке бежала Машка.
        - Венька пропал! — с ходу выпалила она.
        - Как пропал?!
        - Я говорила с его матерью, но ничего не поняла. Она, по-моему… — тут Машка перешла на шепот. — Она, по-моему, пьяная… Соседка говорит: нет его второй день…
        - Так, — сказала Татьяна. — Идемте!
        - Куда? — спросила Маша.
        - В милицию! — воскликнула Татьяна. — Вы что, совсем дураки?
        - Нет, нет! — закричала Машка. — Ему тогда совсем плохо будет. Может, этот братец… его куда-нибудь запрятал. И… и… убьет.
        Она вдруг замолчала и «стала смотреть на воду. И мы стали смотреть на воду. А вода текла себе и текла под мостом, и под нами у самой гранитной стенки крутился в маленьком круговороте спичечный коробок. Крутился и никак не мог отплыть от этой стенки.
        Тихо было, только машины изредка фырчали за нашими спинами.
        Мы стояли, опершись о решетку набережной, и молчали. Я все смотрел на этот проклятый спичечный коробок, который никак не мог уплыть.
        - Ладно, — сказал я. — Пошли.
        - Куда? — спросила Маша.
        - К бате, — железно сказал я.
        Бати дома не было. Мама сказала, что к нему зашел Александр Степанович — дядя Саша. Они долго говорили, потом папа наскоро пообедал и ушел. Сказал, что придет поздно. Мама была ужасно расстроена. «Что за работа такая, — говорила она, — ни днем, ни ночью, ни в воскресенье покоя нет». А тетка Поля перекладывала свои покупки и поддакивала ей: «А что я говорю, да я давно говорила, да я все время твержу…»
        Я разозлился.
        - Работа как работа! — сказал я. — Как бы это вы все без милиции обошлись?
        Я вышел к девчонкам — они в коридоре стояли, не захотели в комнату заходить. Пожалуй, и лучше, что не зашли.
        - Вот такие дела, — сказал я им. — Может, пойти батю поискать?
        Татьяна пожала плечами.
        - Ну, ладно, — сказал я. — Вечером с ним поговорю.
        - Надо бы Веньку поискать, — сказала Татьяна.
        - Я поищу, — сказал я.
        - Где? — опросила Маша.
        - Есть у меня одна идея. Поспрошаю кое-кого.
        - Только ты… осторожней, — сказала Маша и отвернулась. Интересно, за кого она боится — за Веньку или… за меня?
        Они ушли.
        В комнате мама и тетка Поля о чем-то спорили, но, как только я вошел, сразу замолчали. Мишка гулял с Повидлой, а Ольга спала без задних ног; умоталась по магазинам, наверное. Я спросил у мамы, что пообедать, хотя есть мне совсем не хотелось. Через силу затолкал в себя пару котлет.
        О чем, интересно, дядя Саша с батей говорил? Компот мне уже совсем в горло не полез, и я направился к дяде Саше. Ни его, ни Гали дома не было. Неужели он бате о нашем разговоре рассказал?
        Я сказал маме, что ухожу, что у меня дела. Она только вздохнула. Я вышел на Моховую. Надо искать Веньку. Где? И я решил найти или Фуфлу или Хлястика.
        Фуфлы дома не было.
        - Носит его целыми днями где-то допоздна, — жалобно сказала мне накрашенная женщина, которую я видел в прошлый раз. — Хоть бы занялся чем. Говорит, в футбол играет. А ночью что, тоже играют?
        - Бывает, — сказал я, — при фонарях.
        Я вышел, и ноги понесли меня к подвалу. Сердце екало, но я все же подошел к двери в подворотне и тихонько, а потом погромче позвал Фуфлу. Никто не ответил. Осмелев, я спустился на несколько ступенек вниз и опять позвал. Тихо. Только капли откуда-то падали на бетонный пол. Я вздохнул с облегчением и пошел обратно. Вдруг сзади раздался грохот. Я вылетел на улицу! И только там, отдышавшись на ветерке, я сообразил, что это оторвался кусок штукатурки. Да, Половинкин, слабоват ты еще, чтобы из тебя гвозди делали!
        Нигде я не нашел ни Фуфлы, ни Хлястика. Как назло, когда не надо — все время на них натыкаешься, когда надо — не найдешь.
        Я еще побродил по улицам и пошел домой. И не помню уж, из-за чего вдруг сцепился с теткой Полей. Сперва шуточками, шуточками, а потом всерьез.
        - Вы добрая, — заорал я, — всем помогаете. Даже жуликам помогаете. В тюрьму и то яблочки посылаете. Фигу им под нос, а не яблоки! Милиция вам не нравится! Да?!
        - Очумел? — оторопело спросила тетка Поля. — Чего он порет, Люда?
        Я бы еще продолжал орать, но мама села на стул и приложила руки к груди. Я замолчал, накапал ей валерьянки и ушел на кухню. Выпил холодного чаю. Потом завалился спать. До завтра. Странно, но заснул я сразу и не слышал даже, когда пришел отец.
        Такое длинное было воскресенье.
        А утро началось с подарочка. Хор-рошего подарочка! Я проснулся и посмотрел на часы. Еще минут пять можно полежать. Но тут же вскочил. Ты когда-нибудь начнешь серьезную жизнь, Половинкин?!
        Раз! — и я одет. Два! — и одеяло с Мишки полетело на пол. Три! — и Ольга, похныкивая, застилает постель. Четыре! — и Мишка несется с Повидлой по лестнице. Пять! — и Ольга, уже умытая, ставит чайник на стол. Шесть! Шесть… и в кухню выходит батя.
        Я посмотрел на него. Под глазом здоровенный фонарь, на правой щеке крест-накрест широкий пластырь. А на лбу — через весь лоб — огромная ссадина.
        Правая рука у него была в кармане, глубоко-глубоко, а глаза хмурые и смотрел он на меня как… на чужого. И на скулах ходят тяжелые желваки.
        - Выйди, Ольга, — говорит он почему-то тонким голосом.
        Ольга испуганно выходит из кухни.
        - Чт-т-то с тобой? — спрашиваю я.
        Он молчит и как-то странно смотрит на меня. Потом медленно, как будто ему очень трудно, говорит:
        - Наверно, я виноват, что обращал на тебя мало внимания. Наверно, виноват, что ничего не знаю о твоих делах. Пусть так, — и он вдруг сильно бьет кулаком по столу. Я даже вздрагиваю, — но как ты посмел молчать?! Почему ты советуешься со всеми, но только не со мной?!
        Я растерялся и от растерянности вдруг сказал, что Венька Балашов вторую ночь не ночует дома.
        - Знаю, — жестко говорит отец. — Без тебя знаю.
        - Батя… а что было? — спрашиваю я.
        Я боюсь смотреть ему в лицо.
        Он хмуро усмехается.
        - Теперь «что было»? А где ты был раньше? — говорит он. — Да, я участковый и должен следить, чтобы во вверенном мне микрорайоне был порядок. А тебе — тебе на все наплевать!
        Мне захотелось реветь. Никогда он так со мной не говорил.
        - Батя, батя… я ведь…
        - Ладно, — вдруг спокойно говорит он. — Сейчас некогда. После поговорим. — И выходит из кухни.
        Минуту я стою у окна, потом тоже выхожу в коридор. Навстречу мне идет дядя Саша с полотенцем через плечо. Он насвистывает и улыбается.
        - Зачем же вы, дядя Саша?.. — говорю я.
        - Что «зачем»? — удивляется он, внимательно смотрит на меня и перестает улыбаться. — А-а, понял. Ты что думал — я такая же рохля, как ты? Да, я рассказал все твоему отцу. Пока ты трясся за свою шкуру и играл в благородство. Рассказал. И то чуть не опоздал. А ты… — он слегка толкнул меня в лоб ладонью. — А ты… нет, ты еще не героическая личность. Далеко не героическая. — И он, отодвинув меня, прошел в ванную.
        - Да что случилось-то?.. — закричал я, чуть не плача.
        Он обернулся.
        - Отец расскажет, если найдет нужным, — сказал он, и дверь ванной захлопнулась за ним.
        Я пошел в комнату. Там охала, ахала и причитала тетка Поля. Мамы не было слышно.
        - Папа… — сказал я.
        Он обернулся.
        - Позвони в неотложку, — сказал он. — Маме плохо. И иди в школу.
        - Я не пойду в школу, — сказал я.
        - Пойдешь! — сказал он сердито. — Не волнуйся, я сегодня дома.
        …В вестибюле школы меня уже ждали Татьяна и Маша.
        - Веньки нет, — сказала Татьяна.
        Я молчал.
        - Что с тобой? — спросила Маша.
        Я махнул рукой. Что я буду им говорить?
        - Ты что-нибудь узнал? — спросила Татьяна.
        - Ничего я не узнал, — буркнул я и пошел наверх.
        «Что с тобой, что с тобой». Из-за нее все и случилось, а теперь — «что со мной». Я торчал в коридоре у окна, упершись лбом в стекло. Кто-то тронул меня за плечо. Апологий. Этой-то трясучке чего надо?
        - Слушай, Половинкин… — начал он.
        - Уйди ты, — сказал я.
        - Плюнь ты на этих девчонок, — сказал он. — Я, например, давно решил — будто их и не существует. С ними беды не оберешься. Из-за них все и происходит. Из-за них даже войны начинаются.
        - Троянские? — спросил я.
        - И Троянская, и…
        - Я тебе сейчас такую войну покажу, что ты своих не узнаешь, трясучка несчастная! — заорал я и двинулся на него, но сразу остановился.
        Он стоял передо мной бледный-бледный, опустив руки, и глаза у него были такие, как у Повидлы, когда его несправедливо ударишь. Он посмотрел на меня, потом скривился как-то и тихо сказал: «Эх, ты…» — и ушел. Мне стало совсем не по себе. И тут ко мне подошла Маргарита Васильевна. Она смотрела на меня немного прищурившись. Значит, или сердится, или не понимает чего-то.
        - Сеня, — сказала она очень серьезно, — ты мог бы посмеяться, ну, скажем, над человеком, который плохо слышит, или хромает, или над тем, кто заикается?
        - Н-нет, — сказал я.
        - Я тоже так думаю, — сказала она.
        Я готов был сквозь землю провалиться. Значит, она слышала, как я на Аполошку орал. Так, может, он трясется от какой-нибудь болезни?!.
        Ох, и тошно мне стало. Добрый-то ты добрый, Половинкин… да какой же ты добрый?! Наверно, правильно говорил дядя Саша. Не о Веньке я беспокоюсь. Венька мне до лампочки. О себе я думаю. Вот ведь в чем дело! О себе. А у Веньки, может… Нет, почему он хуже меня, когда я и сам не лучше?
        Я пошел в класс, сел за парту и написал Апологию записку. «Не сердись!» — написал я и попросил Петьку Зворыкина передать. И смотрел, как записка дошла до Апология. Он развернул ее и прочитал. Некоторое время он не поворачивал головы, но потом посмотрел на меня, и мне показалось, что он улыбнулся. У меня немного отлегло от сердца. И только тут я сообразил, что Апологий-то от меня пересел, а рядом со мной опять сидит Маша. Она шепотом спросила меня:
        - Что у тебя за дела с этим… трясучкой?
        Я хватил кулаком по парте.
        - Что с тобой, Половинкин? — спросил математик.
        - Это нечаянно, — сказал я.
        - Ты что? — удивилась Басова.
        - Не смей его больше трясучкой называть! — сказал я сквозь зубы.
        - Да что с тобой?
        - Не твое дело! И вообще, все у тебя плохие, одна ты хорошая.
        Математик опять посмотрел в нашу сторону, и она промолчала. Только обиженно поджала губы. Ну и пусть обижается. Математик несколько раз прицеливался меня спросить, но так и не спросил — наверно, пожалел. А у меня из головы не выходил батя с разукрашенным лицом, и пропавший Венька, о котором отец что-то и без меня знает, и как там мама?! И еще этот Апологий. Я не заметил, как кончился урок.
        На перемене я сразу подошел к Апологию и громко, чтобы слышали все, сказал:
        - Ты меня извини. Больше этого не будет.
        Ребята удивленно смотрели на нас.
        - Да ладно. Да что там, пустяки… — сказал Апологий.
        - Нет, не пустяки, — сказал я твердо, хотя мне хотелось удрать куда глаза глядят. — И если хочешь, можешь дать мне по морде.
        - Вот дает! — заорал Петька Зворыкин. — Чего это с ним?
        - Ничего, — сказал я. — Только если кто будет, к нему приставать, тот получит! Понятно?
        - Чокнулся, Половинкин! — сказал Матюшин. — Кто к нему пристает?
        - Он сам ко всем пристает, — пропищали Зоенька и Юлька.
        - Ладно. Кончили этот разговор, — сказал я и вышел из класса.
        За мной сразу вышли Татьяна и Машка.
        - Ты какой-то странный, Семен, — сказала Татьяна. — Что случилось?
        Машка молчала и только поглядывала на меня искоса.
        Я сказал:
        - Со мной ничего не случилось, а вот с кем-то, может, и случилось.
        - С кем? — спросила Татьяна.
        - С Венькой? — испугалась Басова.
        - Может, и с Венькой, — сказал я.
        - Слушай, Половинкин, — рассердилась Татьяна, — мы друзья или нет?
        - С тобой еще может быть, — сказал я.
        Машка дернула головой, как это она умеет, заложила руки за спину и пошла от нас своей походочкой принцессы. А Татьяна рассвирепела:
        - Пижон ты, Четвертинкин, — сказала она, — хуже девчонки. Ну, чего ты выдрючиваешься?
        - Это я выдрючиваюсь? — медленно спросил я.
        - И она выдрючивается, — сказала Татьяна. — Оба вы хороши. Монтекки и Капулетти!
        - Кто, кто?
        - Некогда мне объяснять. Маша, иди сюда! — крикнула Татьяна.
        Басова нехотя повернулась:
        - Ну, что еще?
        - Ох, — сказала Татьяна, — я, кажется, сейчас вас обоих лупить буду!
        Басова засмеялась. И я не выдержал, тоже засмеялся — уж больно она забавная была, эта Татьяна, сердитая. Я представил, как она нас лупит — очень смешно.
        - Ладно, — сказала Маша, — но пусть он…
        - Нет, пусть она… — сказал я.
        - Пусть вы оба, — сказала Татьяна.
        И мы опять засмеялись. А сзади Апологий сказал:
        - Переговоры прошли в теплой и дружественной обстановке. Целуйтесь.
        Я обернулся и по привычке чуть не дал ему по шее, но вовремя удержался.
        - Это я так, — дружелюбно сказал Апологий. — Шу-тю. Между прочим, вы Балашовым интересуетесь? Я могу вам кое-что сообщить.
        - А ты откуда знаешь? — подозрительно спросила Машка.
        - Я все знаю.
        - Ну? — спросили девчонки.
        Звонок не дал нам договорить.
        На уроке я тихо спросил Машу, кто такие Монтекки и Капулетти.
        Она почему-то покраснела и сказала:
        - Это Ромео и Джульетта.
        Больше я ничего не спрашивал. Про Ромео и Джульетту я кино видел. И вообще. Я сидел, уткнувшись в учебник, а на Машу боялся посмотреть. И она уткнулась в учебник. Два раза я наткнулся на взгляд Г. А. — Герки. Он смотрел как-то странно, будто хотел что-то понять и никак не мог. Ну и пусть его смотрит!
        А на следующей перемене меня сразу окружили «рохлики». Гринька слегка прихрамывал, и одно ухо у него было красное и пухлое, как помидор. «Рохлики» были злые.
        - Видал? — спросил Матюшин и ткнул пальцем в Гринькино ухо. Гринька заверещал. Я не выдержал и засмеялся.
        - Он еще смеется! — закричал Гринька.
        - Знаешь, кто его отделал? — спросил Петька.
        - Твои дружки, — сказал Матюшин, — Фуфло и этот, как его… Хлястик.
        - Какие они мне дружки? — спокойно спросил я.
        - А кто своего кабысдоха на нас натравил?! — заорал Петька.
        - Вы что, ребята? Повидло просто еще дурак необученный. Он не понял, на кого кидаться надо. А я… так я просто хотел сказать, что с ними по-другому нужно. Просто…
        - Все у него просто, — сказал Матюшин.
        - Да! — сказал Гринька. — А у меня нога и вот… ухо.
        - Здорово отдули? — спросил я, пожалев Гриньку.
        - Здорово, — грустно сказал Гриня. — Затащили в подворотню и отдули.
        - Ну, ладно! — сказал я. — Дождутся они!
        И я пошел к Татьяне, Маше и Апологию, которые ждали меня в конце коридора.
        - Эти подонки вчера Гриньку избили, — сказал я.
        - Это уж… это уж… — забормотала Маша.
        - Погоди, — сказала Татьяна. — Логий, повтори, что ты нам рассказал.
        Хм-м… Логий. Это, пожалуй, лучше, чем Апик.
        - Я вчера видел Веньку, — сказал Апологий и затрясся, но меня это уже не злило, я только отвернулся, даже и не отвернулся, а просто скосил глаза, чтобы не смотреть. А Маша скосила глаза в мою сторону.
        - Где ты его видел? — спросил я.
        - На Моховой.
        - Одного?
        - Нет. Фуфло с ним был и еще какой-то парень.
        - Черный?
        - Белобрысый. Маленький, но такой… квадратный.
        - Тот! — сказал я.
        - Какой «тот»? — спросила Маша. — Тот черный.
        - Это другой, — сказал я. — Куда они шли?
        - Они шли в подвал, — сказал Логий. — Там дом такой есть…
        - Когда это было? — перебил я.
        - Часов в шесть.
        «Значит, это было до того, как я Фуфлу искал, — подумал я, — тогда в подвале уже никого не было».
        - А дальше что? — нетерпеливо спросила Татьяна.
        - Н-не знаю, — сказал Апологий.
        - А может, там, в подвале… Веньку… — Маша испуганно зажала рот ладошкой. — А мы тут разговариваем, разговариваем… Пошли!
        - Куда? — спросила Татьяна.
        - Туда… в подвал! — сказала Маша, и глаза у нее стали круглыми.
        - Я там был, — нехотя сказал я. — Никого там не было.
        Они обе уставились на меня и спросили хором:
        - Когда?
        Пришлось рассказать, что со мной в этом подвале случилось. Они тихонько ахали и смотрели на меня с уважением. Но когда я кончил рассказывать, Татьяна вдруг возмутилась, и Машка ее поддержала. Они начали кричать, почему я никому, например отцу, не сказал, да как я мог молчать, да зачем я им сразу не рассказал и так далее. Я разозлился.
        - Сама же с меня слово взяла, — сказал я, когда они прокричались.
        - Так ведь это уже тебя касалось, а не Веньки, — сказала Маша.
        - А это все время меня касалось, — сказал я.
        Они опять уставились на меня. Я хотел им рассказать про мой разговор с батей сегодня утром, и про то, что всю ночь его не было. Но не стал рассказывать, чего уж там…
        А на последнем уроке в классе появились завуч Рената Петровна, Маргоша и… капитан милиции товарищ Воробьев в новенькой форме.
        Когда все расселись, Рената Петровна постучала ладошкой по столу и сказала:
        - Мы пришли нарочно до звонка. Чтоб вы не разбежались. Случилось очень серьезное, очень чрезвычайное, очень неприятное происшествие. Вот, товарищ капитан нам расскажет. А вы слушайте и делайте выводы.
        Она укоризненно покачала головой и села.
        «Ну, так, — подумал я, — вот и домолчался ты, Половинкин». Я посмотрел на Машу. Она сидела, выпрямившись, а руками прямо вцепилась в парту. Лицо у нее было бледное, и она глаз не сводила с капитана. А Татьяна, наоборот, раскраснелась, положила один кулак на другой, а подбородок уткнула в кулаки и тоже смотрела прямо в глаза капитану. У меня внутри все дрожало, и мне даже казалось, что я весь начал трястись, как этот… Логий.
        Капитан Воробьев встал, одернул мундир, обвел нас всех взглядом и сказал:
        - Один ваш товарищ попал в беду. Сейчас он находится в больнице с тяжкими… с довольно тяжкими телесными повреждениями.
        Ребята загудели.
        Герка Александров быстро оглядел весь класс, высматривая, кого нет, и, заметив, что нет Веньки, кивнул головой — дескать, ясно кто. Мне хотелось запустить в него чем-нибудь, но я сдержался. Сердце у меня колотилось, и я представлял себе всякие страшные картины. Подвал и… Веньку.
        - А что случилось-то? — спросил Коля Матюшин. — Под машину попал, да?
        - Кто попал под машину? — закричал Петька.
        - Не перебивайте, — строго сказал капитан Воробьев. — Я все изложу. Под машину никто из вас пока не попадал. К счастью. И, надеюсь, не попадет. В больнице лежит ваш товарищ, — капитан достал из кармана бумажку и посмотрел в нее, — ваш товарищ Вениамин Балашов, тысяча девятьсот пятьдесят седьмого года рождения, проживающий по улице Моховой… Вчера в 18.30 его жестоко избили. Ваш товарищ…
        - Какой он нам товарищ… — заверещали вдруг эти две зануды — Зоенька и Юлька. — Он сам хулиган.
        - А ну, цыц, попугайчики! — рявкнул Коля Матюшин, а ребята зашумели. Зоенька и Юлька обиженно поджали губы.
        - Тихо! — сказал Герка. — Продолжайте, товарищ капитан.
        Капитан удивленно покосился на Г. А.
        - Я продолжаю, — сказал он. — Ваш товарищ в тяжелом состоянии был доставлен в больницу.
        - А как это случилось, товарищ капитан? — громко спросила Татьяна.
        - Как это случилось? — переспросил капитан. — О подробностях я вам сказать не могу. Будет суд. Но в двух словах скажу. За тем и пришел. Ваш товарищ Вениамин Балашов находился под влиянием плохой компании. Но в критический момент нашел в себе силы и сознательность выйти из-под этого влияния. Как настоящий советский школьник, — капитан наклонился к Маргоше и что-то спросил, а она кивнула в ответ, — как… г-мм… настоящий товарищ, он пришел к нам и сообщил о готовящемся преступлении. Бандиты-рецидивисты выследили и избили его.
        В классе опять все зашумели, а Машка сжала мне локоть и в самое ухо сказала:
        - А?! Что я говорила?
        У меня все прямо перевернулось внутри и очень захотелось выскочить из класса. Но я заставил себя сидеть спокойно.
        Капитан Воробьев вдруг широко улыбнулся.
        - В общем, хороший парнишка оказался. Просто чудесный парень. Верно ведь?
        - Верно! — закричали все и тоже заулыбались, даже попугайчики и те улыбались и кричали что-то радостное. Ишь ты!
        Капитан Воробьев постучал ладонью по столу.
        - Между прочим, — сказал он задумчиво, — очень нелегкая жизнь была у вашего товарища. Очень.
        Он помолчал, а потом строго сказал:
        - А вы, наверно, и не знали. Не ин-те-ресо-вались. Это плохо. В этой компании были еще два подростка, — капитан снова достал бумажку — Константин Коновалов, 15 лет, и Борис Хлястиков, 14 лет…
        - Фуфло и Хлястик! — крикнул Апологий. — Я знаю!
        Капитан поморщился чуть-чуть и сказал:
        - Правильно, это их клички. Но они не нашли в себе смелости порвать…
        - А что с ними? — спросил Гриня, потирая свое ухо.
        - Это будет решать комиссия, — сказал капитан. — И еще хочу добавить: беды могло бы не быть, если бы… — он обвел взглядом класс, и я опустил голову, так как его глаза остановились прямо на мне, — если бы и другие ваши товарищи тоже не струсили…
        Тут мне показалось, что весь класс повернулся в мою сторону.
        - Ну, это я так, к слову.
        И тут опять все загалдели: «Мы хотели, да мы боролись, да мы…»
        Капитан поднял руку.
        - Знаю, — сказал он и улыбнулся. — Но здесь не надо никакой самодеятельности.
        - А что с этими бандитами? — с любопытством спросил вдруг Апологий.
        - Они задержаны, — ответил капитан. — Должен сообщить, что при операции отличился участковый инспектор лейтенант милиции товарищ Половинкин.
        Рената Петровна подумала немножко и захлопала в ладоши. И все захлопали в ладоши. А потом до кого-то дошло, что я тоже Половинкин, и все стали смотреть в мою сторону. И мне стало до того… до того… до того… не знаю, как сказать… Я встал и ни на кого не глядя вышел из класса.
        …Полчаса, наверно, я стоял на Фонтанке около спуска, там, где мы с Татьяной ждали Машу. О чем я думал — никому не скажу.
        А потом ко мне подошла Маша, а дальше на набережной я увидел Татьяну и с ней почему-то Гриньку, Петьку и Колю Матюшина.
        - У тебя яблоки остались? — спросила Маша. — Антоновские.
        - Остались, — сказал я.
        - Это хорошо, — сказала она. — Сходим к Веньке в больницу?
        Я кивнул.